Надежда Попова Ловец человеков

Автор выражает благодарность Надежде Шолиной,

доценту кафедры всемирной литературы НГПУ им. К. Минина, за помощь в блуждании по дебрям латинских падежей.

…et dixit eis Iesus venite post me et faciam vos fieri piscatores hominum[1].

Пролог

«…Согласно данным “Compendium Maleficarum”[2] Франческо-Марии Гвацци[3], «прозваний для поименования ведьмы (“классов”)» количество фактически бесконечное. Как некоторые примеры:

bacularia – от «езды на палке»;

fascinatrix – от «дурного глаза»;

herbaria – от «трав»;

maliarda – от «зла, порчи», которые она приносит;

и так далее.

Гвацци, к сожалению, склонен к излишней детализации там, где в этом нет нужды, перечисляя на последующих полутора страницах скорее выдержки из народного фольклора, чем действительно некие «классы» или «виды», или хотя бы их подобие. Заканчивается сей перечень не только традиционным

maleficius – «злодей, приносящий вред людям, животным, птице либо собственности» (определение Гвацци) и

incantator – заклинатель,

но и

strix – ночная птица,

либо же попросту

femina saga – то есть, мудрая женщина.

Все это имело бы смысл, если б целью было составить некий обзор синонимов, существующих в общественном мнении. В разделе «Народные верования, суеверия и проч.» именно это и будет сделано детальнее.

Действительно же имеющее смысл и точность перечисление, так сказать, классов наличествует в «Cautio criminalis»[4], составленном весьма доходчиво и подробно Фридрихом фон Шпее. Данный труд, который конечно же должен быть изучен сам по себе в подлиннике, мы вкратце рассмотрим в данном разделе, со всеми комментариями и толкованиями»…

Ни комментариев и толкований, ни фон Шпее в подлиннике, ни чего бы то ни было еще из уже пройденного курса перечитать не было ни желания, ни, что главное, возможности. Закрыв книгу, Курт поднялся с постели, где возлежал в последние полтора часа самым непотребным образом, взгромоздив ноги прямо в сапогах на спинку кровати, и отнес учебник на полку в библиотечной комнате. Если что и раздражало его более, нежели невежество, так это то, как некоторые, прекратив чтение, шлепают книгу на стол (отчего со временем треплются корешки и протираются страницы там, где их касается сшивающая листы нить) или подоконник (где солнечный свет портит обложку, иссушая ее и ускоряя трещины в коже).

У полки он задержался, окидывая собрание книг тоскливым взглядом. Чтения было много – и именно книг, листок к листку, прошитых и переплетенных, и довольно дешевых книжек, собранных как попало, но с весьма любопытным содержанием, и брошюрок-памфлетов, но читать было уже давно нечего. Во-первых, как у любого выпускника нынешнего, 1389, года (а уж тем паче выпускника cum eximia laude[5]), все пройденное с первого по последний курс еще было свежо в памяти и как следует закреплено экзаменами, которые по жесткости требований мало отличались от допроса с пристрастием. Во-вторых, несмотря на это, за месяц, проведенный в этом небольшом (да прямо скажем – мизерном) городке, фактически каждая книга, книжка и книжечка местной храмовой библиотеки уже были перечитаны не раз. На свою беду, читал Курт быстро. Библиотека даже местного аббатства отличалась столь крайней бедностью, что куда пространнее и занимательнее были церковные записи о рождениях, смертях и женитьбах-крестинах местного населения. Каковые были прочитаны для порядка, дабы ознакомиться с положением дел не с чьих-то слов, уже в первую неделю.

Из, если так можно выразиться, рукописных трудов, еще не прочитанных и требующих обязательного прочтения, оставалась стопка листков на столе в занимаемой им комнате, но вот к ним-то прикасаться не хотелось никак. О том, что так и будет, Курта предупреждали перед распределением; это происходит каждый раз, когда провинциальный отдел начинает работу. Терпение у выпускника было ангельское (хотя, говоря это, наставники лукаво улыбались, так что данный комплимент вызывал крайнее сомнение), посему пережить этот период он, по их мнению, должен был без особых нервных потерь. Старшим, конечно, виднее, но единственное, чего сейчас хотелось Курту, это бросить всю стопку в очаг и вздохнуть с облегчением. Об этом никто никогда не узнал бы, а жить на белом свете стало бы намного проще. Правда, об этом он думал отстраненно, неосновательно, как о варианте, имеющем вероятность существования в принципе, не допуская как действительную возможность. Во-первых, это было бы нарушением долга, а стало быть – недопустимо. Во-вторых, из этого не слишком увлекательного чтения можно было составить образ жителей городка, не всегда верный при личном знакомстве. Это было возможным даже несмотря на то, что ни одной подписи, ни полностью, ни в сокращении, в наличии не было. Собственно, от полной скуки можно было развлечься тем, чтобы по стилю, словесным оборотам и почерку определить автора каждой анонимки, но полная и беспросветная скука еще все-таки не пришла. В-третьих, из всего этого мракобесия следовал один утешительный вывод: грамотность в городке прямо-таки повальная…

«Довожу до сведения майстера инквизитора»… Все opera anonyma[6] начинались одинаково, исключая те, которые, напоминая выражения ябедничающих детей, сообщали: а такая-то – ведьма, у нее козел (кот, пес, муж) с черным волосом. Кляузу на местную держательницу постоялого двора явно накатал хозяин трактира подле лавки пекаря – тот после смерти жены, как уже успели рассказать Курту, впал в искушение доступности выпивки, всегда наличествующей в его распоряжении, отчего дела пошли из рук вон, а как следствие – дикая ненависть к преуспевающей конкурентке, всегда славившейся дотошностью, аккуратностью и уравновешенностью. Побеседовать с ним, что ли, чтоб чего не натворил…

«Отказано в расследовании». «Отказано в расследовании». Почерк у Курта и так был отличный, но, кажется, именно эти слова теперь будут шедевром каллиграфии – кроме них, за последние дни он не писал ничего. Хотя кое-где хотелось поставить резолюцию «Вздор!» или «Полный бред». Временами тянуло написать «Ересь», только не в академичном смысле, а в разговорно-народном…

Кажется, наставники не зря призывали помнить, что выдержка – высшая добродетель следователя, ибо поведение местных жителей подпадало под емкое определение «дорвались». Вообще, и до него здесь было кому пожаловаться. Аббатство пусть и небольшое, но все же есть, настоятель не имеет права на собственное расследование, но имеет возможность сообщить, как это принято говорить, «кому следует». Магистрат обладает теми же правами и возможностями. Тут даже палач наличествует. Вот только для того, чтобы «просигнализировать» кому-то из них, надо иметь информацию действительно ценную, правдивую или хотя бы похожую на правду. Репутация же Конгрегации (увы, нельзя сказать, что совсем уж незаслуженная – еще не так давно и впрямь были и перегибы на местах, и злоупотребления, и недобросовестное исполнение обязанностей) подразумевала, что за счет Курта местные попытаются начать сведение счетов. И это, кажется, надолго…

«Отказано в расследовании». Все.

– Слава Тебе, Господи!

И никакого поминания всуе. Курт уже начал думать, что приговорен к судьбе Сизифа, и каждый раз, когда он откладывает вправо прочитанный лист, в левой стопке сам собой зарождается еще один. Или два. Благодарность за то, что помятые бумажки и рваные куски зачищенного пергамента кончились, была искренней и полной.

Однако работа еще не была закончена. Сегодня (собственно, времени осталось перевести дух и настроиться) его ждали в аббатстве – настоятель утром прислал служку с сообщением, что из далекой деревеньки, отстоящей в двух днях пути, приехал тамошний священник, коий желает познакомиться и поговорить с майстером инквизитором. Все это несколько настораживало и портило настроение. «Познакомиться» – это понятно. В той деревне, как уже рассказали, одна покосившаяся церквушка, один священник без причта, из блюстителей закона – местный престарелый феодал и пара солдат. Стало быть, Курт не только единственный представитель Конгрегации в этом городе, но и единственный на множество прилегающих к нему областей – как подчиняющихся этому городку, так и самостоятельных или имеющих своего владетеля. Собственно, Курт – единственное, что у них будет общего в законодательно-правовом, так сказать, смысле. Так что желание познакомиться с ним лично вполне понятно. А вот добавка «поговорить» предвещала еще одну стопку рукописной чуши, привезенную вышеупомянутым святым отцом из отдаленной деревни, кстати, подразумевает чушь еще большую, ибо уровень умственного развития жителей таких мест оставляет желать лучшего. Однако нельзя же было сказать просто «отдайте мне бумажки, и на том покончим». Придется натягивать торжественную физиономию и идти в аббатство «на обед». Проблема заключалась еще и в том, что аббат никак не мог решить, относиться ли ему к Курту как к «собрату во Христе», то есть как к лицу духовному, которое надо пригласить на совместное моление и символическое поедание сушеного гороха с водой, либо как к лицу государственному, а стало быть, обязывающему принимать его со всем доступным аббатству шиком – тушеными овощами и постной курицей. Посему аббат по временам сбивался то на «брат Игнациус»[7], то на «майстер Гессе», а при встрече и расставании бормотал нечто невразумительное, причем правая рука (привыкшая в эти моменты давать благословение уже словно сама по себе, как у любого мирянина – шлепнуть по шее, почувствовав щекотку мушиных лапок) начинала подергиваться, будто у пораженного трясучим параличом. Как-то нечаянно в эти минуты в мыслях проносилось «и если правая рука искушает тебя»…

Курт никаких шагов навстречу не предпринимал – с интересом дожидался, чем увенчается эта борьба раздумий. Собственно, основная причина была в том, что он еще не вывел для себя полностью характера настоятеля. Любая попытка обсудить тему иерархии и, на основе этого, этикета, будет уже сама по себе носить характер снисходительный и чуть высокомерный, коль скоро у самого святого отца не хватило смелости или ума просто осведомиться, как ему следует обращаться к своему коллеге. Заведи Курт об этом разговор первым, и кто знает, как к этому отнесется аббат – облегченно вздохнет или мимовольно сочтет Курта человеком, от которого вдруг стала зависима его самооценка. Посему пока он молчал и реагировал одинаково вежливо и на мирское, и на церковное обращение.

Глава 1

Деревенский священник оказался вовсе не степенным стариком, отчего-то заранее нарисовавшимся в воображении Курта, – был он лет, наверное, сорока или тридцати семи-восьми, вряд ли больше, и непомерно стеснительным. Усаженный за стол подле аббатского места, он нервно ковырялся в снеди, больше перекладывая с одного края тарелки на другой, чем принимая ее внутрь, и все никак не мог избавиться от сложной смеси благочестия и почтительной полуулыбки на лице. Аббата же сегодня, как выражался наставник Курта по литературным наукам, «несло». Возможно, гость оказался тем самым козлом, которого некогда евреи гнали в пустыню в отпущение их грехов перед Создателем. В данный момент Создателем (dimitte, Domine[8]) был майстер инквизитор, он же брат Игнациус, а грехами настоятеля обители – его смущение перед грозной инстанцией, незнание правил поведения с оной и раздражение на свое невежество.

Аббат щеголял застольными манерами. К слову, сегодня подали не только традиционные овощные и крупяные блюда (которые, надо отдать должное местным поварам, были весьма неплохи) и рыбу в зелени, но и птицу, причем не только домашнюю, очень нежную и одним своим запахом пробуждающую все чревоугоднические прегрешения, на какие только способна человеческая натура. Явно не избалованный знаниями этикетов священник старался вести себя незаметно, говорил тихо, а на Курта поначалу и вовсе избегал смотреть. Заметив смущение провинциального святого отца, тот пару раз пренебрег приборами, обращение с которыми приветствовалось, но не являлось необходимым условием порядочности, и отпустил несколько замечаний по поводу блюд, напитков и погоды, вследствие чего священник немного расслабился и даже начал почти по-человечески насыщаться. То ли не заметив неодобрительного отношения Курта к своим демонстрациям, то ли решив вдруг сыгнорировать его, аббат перешел во вторичное наступление и начал приправлять еду беседой, а беседу латынью, щедро сдабривая ею едва ли не каждую фразу. На лицо священника вновь вернулось несчастное выражение – его познания в божественном языке явно были весьма и весьма ограниченны, и за довольно свободным говором аббата он не поспевал. Даже если что-то из сказанного при должном внимании он и смог бы перевести, то скорость, с которой настоятель перемежал родную речь латинизмами, просто оставляла его за бортом и беседы, и всей их маленькой компании. Поначалу Курт, внезапно проникшийся к святому отцу неподдельной жалостью, отвечая на заданные на латыни вопросы, повторял их, говоря что-то вроде «спрашиваете о том-то и этом? так я вам скажу, что» или «если говорить о вот этом, то»… Однако вскоре ему это надоело, неприкрытое хвастовство аббата начало откровенно раздражать, и в ответ на очередную реплику (на сей раз о пламени божественной любви) он разразился длинной тирадой о благе скромности, тут же перейдя к преимуществам сосновых дров и разновидностям смол. Священник не понял, кажется, ни слова, ибо если латынь аббата была хорошей, то майстеру инквизитору языки по неясной причине всегда давались просто, следствием чего явилась способность изъясняться бегло, легко и не запинаясь. Наблюдение же за тем, как за его перлами поспевает разум аббата, доставило нехорошее удовольствие – тот подавился перепелом, а глаза его остановились и помутнели, став похожими на глаза покойного. На долю мгновения Курт даже укорил себя за использование столь жестокой шутки, к подобным которой он давал себе слово не прибегать и которую настоятель явно не был в состоянии оценить, за что, впрочем, укорять его было неосновательно. Зато потребность в божественном языке за обеденным столом как-то вдруг сошла на нет.

Тем не менее некая польза из произошедшего была извлечена – вкупе с уже полученными сведениями начал вырисовываться характер настоятеля. При первом знакомстве Курт побывал в его келье, и что его поначалу удивило, так это ее расположение – в отдалении от прочих, но не в самой большой комнате, а в маленькой каморе у лестницы – и размеры – самые скромные, как он предположил (и не ошибся) среди всей братии. Смущаясь, аббат пробормотал нечто о скромности и непозволительности роскошествовать, упомянув тут же об уюте и спокойствии, о памяти смертной и многом другом. Курт же, приметив, что постель его находится под самым сводом, образованным подъемом лестницы снаружи, а стол со светильником и Писанием – в глухом углу, сделал вывод: отец настоятель не любит открытого пространства, предпочитает замкнутый мирок и, наверное, спал бы вовсе в гробу, дай ему на то волю и дозволение. Ergo[9], аббат – человек, тяготеющий к огражденному, тихому существованию, не обремененный тягой к властвованию за пределами этой ограды, любящий тишину, но не терпящий, когда внутрь его обнесенного стеной мира проникают личности, нарушающие покой и ставящие под сомнение его главенство в этом мире. И, что немаловажно, он – человек, который не вступает в конфронтацию с сильным, предпочитая отыгрываться на слабом. Одним словом, для себя Курт поставил на аббате пометку «неудовлетворительно».

Священник до подобных умствований не поднимался и, когда для разбора дел все трое уединились в настоятельской келье, совершенно искренне рассыпался в похвалах относительно ее устроения. Настоятель с польщенной скромностью потупился, еще более заострив при том горделивую осанку, и волну самодовольства, хлынувшую от него, не ощутить было нельзя даже Курту, в отличие от некоторых следователей не обладавшему восприимчивостью к тонким материям. По крайней мере, похвала священника растопила корку оледенелого неприятия, которой оградился аббат, посему дальнейший разговор протекал в духе почти братского сообщничества и покоя. Курт терпеливо принял участие в обсуждении погоды, возраста различных построек монастыря, вежливо похвалил кухню (снова), еще более вежливо – недавно достроенную часовню (снова); священник же, кажется, тяготился разговором еще больше, но с каким-то нездоровым самоистязанием продолжал его, невзирая на явное желание поскорее завершить. Наконец, поняв, что это может продолжаться бесконечно, Курт намекнул на нехватку времени, и тот спохватился, понимающе кивая и улыбаясь не к месту.

– Такое вот у нас создалось обстоятельство… – бормотал святой отец; пальцы его тем временем теребили стопку, как две капли воды похожую на ту, что сегодня утром с величайшим терпением разбирал и перечитывал Курт, вот разве что листки были грязнее и еще более рваные. – Тут нам стало известно от поставщика вин в наш постоялый двор… точнее сказать, как – постоялый двор… трактирчик, у нас он один и маленький… деревенька у нас тоже маленькая… не то, чтоб совсем дыра, я ничего такого не говорю, я ведь там и родился, и вырос, и вообще у нас там посторонние редко бывают – так, проездом…

– Кхм… – не выдержал Курт, прервав биографо-исторические экскурсы священника, и тот спохватился:

– Да-да… Так стало нам известно от поставщика вина… то есть, это громко сказано – поставщика, а просто он проездом бывает в наших краях, и по дружбе… у него тут сестра жила, потом сестра умерла, а вот муж ее тут… там остался, ну, и они сообщаются, а тот и вино поставляет в наш постоялый двор… то есть, трактирчик, он…

– Маленький, я помню, – самым благожелательным тоном сообщил Курт, про себя подумав: интересно, допросы в будущих расследованиях будут похожи на это словоизлияние? Если да – то воистину терпение есть самая великая добродетель следователя. Надо эту надпись во избежание срывов писать на стене – перед взором инквизитора, за спиной подозреваемого… – Стало известно, что?..

– Да-да, – отводя взгляд в сторону, еще больше смутился святой отец. – Так вот, стало нам известно от него, что вы тут… то есть, слух пошел… что с ними поделаешь, сплетничают промеж собой… не скажу, что моя паства все сплошь сплетники, а только такая у нас стала жизнь… хоть не так давно все и было хорошо, и хорошо весьма… – Священник сначала хмыкнул, перехватив взгляд Курта, словно призывая его оценить свое остроумие, а когда тот остался невозмутим, испуганно запнулся, сообразив, что упомянул слово Божие всуе.

– Понимаю, – подбодрил Курт, левым ухом чувствуя, что аббат рядом почти презрительно ухмыляется, то ли забыв о своем собственном недавнем проколе в трапезной, то ли, напротив, помня и мстительно радуясь. – И?

– И… – Неловко протянув руку, священник почти впихнул Курту стопку с исписанными клочками. – Вот. Я ведь понимаю, брат Игнациус, что такое вот вам уже опостылело… то есть, – снова едва не поперхнувшись, поправился тот, почти покрываясь испариной, – я не хочу сказать, что служба ваша вам опостылела, а я имею в виду вот такое вот… всякие вот такие…

«Кляузы» – так и подмывало майстера инквизитора подсказать; Курт молча кивнул – то ли «да, точно надоело», то ли «спасибо, принял к сведению».

– Тут кое-что так написано, – священник заторопился, кажется испугавшись, что собеседник сейчас развернется и уйдет, а некий важный вопрос останется без прояснений, – тут я писал… понимаете, ведь грамотных-то у нас не так уж много… я б сказал крайне мало… на что им… так они ко мне на исповедь и просят, чтоб я записал… Я записывал… Правильно? – с надеждой уточнил тот, посмотрев на Курта почти страдающе.

– Правильно.

По сути, это и впрямь было правильно. Наставники особенно упирали на то, чтобы будущим следователям не вздумалось отправлять в печку все, что им может показаться незначительным, глупым или вовсе абсурдом. В любом, даже самом бессмысленном сообщении, повторяли они, может вдруг оказаться часть правды либо след к событию, которое сообщавший увидел не полностью, недооценил или неверно понял, но которое имеет значение. Правда, в том, что в стопке, которую он держал в руках, отыщется что-либо подобное, Курт сильно сомневался.

Все оказалось именно так, как он и предполагал: узнав, что неподалеку появился представитель Конгрегации, население деревеньки (маленькой, скучной и замкнутой) ухватилось за возможность поквитаться с врагами и заодно развлечься. Снова усевшись за стол, у которого он провел все сегодняшнее утро, Курт для начала пробежал глазами все тексты по диагонали, вылавливая фразы о старухах и женщинах, определенных словом «ведьма» (в одном из писем упоминалось мужское имя, рядом с которым стояло «молефег»), и отложил их в сторону. Во вторую стопку (намного тоньше) легли донесения о кошках, собаках, птицах, мышах и прочей живности, ужасно подозрительно выглядящих и невыносимо портящих жизнь. В третьей стопке, самой тонкой (две записки), были сообщения абстрактного характера, с которых Курт и начал; в первом намекалось, что стоит присмотреться к высохшему клочку леса позади деревни («ни листка, сколько себя помню, и по ночам там жутко ухает»), а второе призывало разобраться, не является ли неурожай трехлетней давности дьявольскими кознями.

Над оставшимися двумя стопками он некоторое время сидел в задумчивости – обе раздражали одинаково, и обе не было никакого желания читать; наконец, опустив веки, Курт поводил пальцем в воздухе и указал вслепую на стол. Открыв глаза, он обнаружил, что указующий перст завис над первой стопкой, и, вздохнув, принялся за чтение.

Настроение испортилось вдруг как-то враз – с того момента, как он остановил взгляд на первом слове первого листа, захотелось его порвать. И следующий. И каждый. Курт отвернулся к окну, глядя на кусок крыши противоположного дома, и медленно перевел дыхание. Если служба так убивает с первых же недель, если бумажная работа с первого дня так выводит из себя, то, быть может, это не для него? Или еще вживется? Или просто в аббатстве съел что-нибудь не то?..

Невыносимо заболела голова – где-то над переносицей, словно взяли как следует за шиворот и от души приложили о край стола. А может, просто нездоров, решил Курт и снова взялся за чтение. Читал он вдумчиво и внимательно, как и утром, хотя голова болела все сильнее и внимание никак не хотело сосредотачиваться на том, на чем было нужно. Взявшись за седьмой, последний, донос, Курт почувствовал, что его уже начинает тошнить – не фигурально, от долгого чтения всех этих опусов, а физически, от головной боли. Посему вторую стопку он отодвинул в сторону, первую и третью сложил вместе и сдвинул на дальний край стола, а сам, сбив подушку в жесткий валик и подложив ее под затылок, улегся на постель – как и прежде, вытянув ноги и взгромоздив их на спинку кровати. Минуту он лежал неподвижно, глядя в потолок, потом закрыл глаза; подушка давила, ногам не было так удобно, как утром, тошнота стала легче, но постоянной и какой-то неизбывной, как ноющий зуб, да и головная боль утвердилась, кажется, всерьез и надолго. Курт переменил местами ноги, подложил руки под затылок, разворошив подушку, чтобы сделать мягче, но поза все равно казалась неудобной, как стояние на одной ноге с поднятыми руками (пришло как-то в голову провести эксперимент – а сколько же реально можно выдержать в таком положении). Даже боль над переносицей отступила на задний план, настолько важным стало найти подходящее положение тела в пространстве – все стало лишним, руки и ноги мешали улечься как надо, матрас вдруг стал давить на позвоночник, а при попытке лечь на бок – на ребра. В конце концов, поняв, что лучше ему не станет, Курт сел на постели, упершись локтями в колени и опустив голову на руки, потирая лоб средними пальцами и пытаясь глубокими вдохами вернуть себе спокойствие. Если б он чуть меньше был уверен в своих способностях читать лица определенных людей, честное слово, решил бы, что аббат его траванул…

Следовало бы лечь и уснуть: когда от переутомления – нервного ли, физического ли – начинала болеть голова, это всегда помогало. Наставники называли это болезнью книгоедов, поглощающих книгу за книгой, пока за окном не начнет брезжить рассвет, когда пора уже не ложиться, а просыпаться. Если б спать не хотелось, следовало бы принять настой (запас был – мало ли) и все равно заснуть.

Спать не хотелось, равно как и глотать какую бы то ни было гадость. Лежать и смотреть в потолок было скучно, читать – нечего…

Курт почти с ненавистью перевел взгляд на свое единственное чтение, морщась от свербящей боли и злясь на то, что даже сесть удобно не получается и все время кажется, что каждая неровность, каждая складка покрывала впивается, как брошенная на скамью связка железных прутьев, на которую ненароком бухнулся. Все нарастающее раздражение стало вычленять из окружающего мелкие неприятные детали – чей-то громкий голос с улицы, хлопанье двери дома напротив или внизу, сквозняк, шевелящий листы на столе; Курт почувствовал, что начинает беситься. В голове словно засел покрытый шипами червь, все сильнее вгрызающийся в кость, не давая ни отрешиться от всего и просто перевести дух, ни думать о чем бы то ни было. Словно туман, какой бывает осенью у реки поутру – обволакивающий, липкий и мешающий двигаться. Словно ширма, отгородившая часть комнаты. Занавес, не дающий видеть, что делается в соседнем помещении. Выцветший гобелен, прикрывший окно.

Боль над переносицей вспыхнула еще резче, запульсировала, как бывало с похмелья; Курт упал на подушку, закрыв глаза. В голове не осталось ничего, кроме последней мысли. Гобелен. Гобелен…

Гобелен. Что-то в этом слове было, промелькнуло в нем что-то и… Почему гобелен? Почему на этом слове мысль остановилась? Изображение? Нет. Нити? Не то. Рисунок? Узор? Не то. Полотно? Нет. Что такое гобелен? Полотно. Нити. Описание. Рассказ. Мешающий воспринимать все остальное. Рассказ, который заслонил собой остальные мысли…

Курт открыл глаза, переведя взгляд на стопку мятых листов. Головная боль исчезла, словно ее и не было. Мысли снова потекли ровно. Рассказ, засевший в памяти, но не воспринятый ею как должно – вот что мучило его все это время. Это не прочитанное. Там он не нашел ни единого слова, которое могло бы вызвать хотя бы простое обывательское любопытство, не говоря о чем-то дельном. Значит, то, что просматривал во время сортировки. Просто когда взгляд скользил по строчкам, что-то завладело мыслями, но не вниманием. Интересно. Выходит, так его мозг реагирует на нерешенное задание? Раньше он такого не замечал. Почему? Да потому, ответил он сам себе, что раньше, во время обучения, возникающее в груди беспокойство расценивалось верно – «ищи ответ», – поскольку раньше он всегда знал, что его вызывает. Наставник давал задание, ему оставался поиск решения. Такого, чтобы надо было увидеть само это задание, еще не бывало.

Курт поспешно поднялся, пересев к столу, и рывком пододвинул последнюю стопку, торопливо ища нужное. Вот они – два листка, содержание которых так выбило его из колеи. Вялость и апатия ушли бесследно, уступив место чему-то, что было в работе запретным, – азарту. «Вот история азарта, – говорили наставники, стуча пальцем по собранию изданий протоколов совсем, казалось бы, недавнего времени, когда нерадивые следователи и судьи так опорочили саму идею Конгрегации. – Когда обнаружил след, ищешь не ответ на вопросы, а доказательство следу; найдя, уже не в силах принять что-либо, прекословящее ему». «Это просто подозрение, – с расстановкой подумал Курт, берясь за первый лист, и добавил – так же четко думая каждое слово: – Ничем не подтвержденное. Скорее всего – глупое».

Первая записка гласила:

«У нас нашли двое трупов. В горлах у них были дырки как кошка кусок откусила а крови нету видать кошка всю ее выпила. Таких кошек не бывает!»

Отложив ее в сторону, отдельно, Курт взялся за вторую. Эта была написана чуть менее корявым почерком и, по крайней мере, без ошибок.

«Свое имя называть не буду. Боюсь. Сообщу только, что в наших краях совершилось убийство, а убийца – не человек. Животное ли это, не знаю. Только так животные людей не едят – тела не порваны, плоть откусана просто от горла и выпили всю кровь. Я стригов не видал, не знаю, однако же, что другое так может убить?»

Чем тщательнее Курт призывал себя не горячиться и не спешить с выводами, тем больше удивлялся, как сразу не обратил внимания на эти записки. Во-первых, их две, что самое главное. Два донесения на одну тему. О чем-то это говорит, несомненно; остается только правильно понять, о чем именно. Либо это правда (найдены тела со следами насильственной смерти, не подпадающими под обыденное объяснение), либо правда частично (есть тела, есть факт смерти, однако насильственность оной и необъяснимость или лишь одно из этого является плодом воображения, некомпетентности либо просто лжи по причинам, которые еще надо определить). Если же обе новости являются ложью целиком, то весьма интересна причина, по которой это было сделано. Правда, неизвестно, входит ли это в компетенцию Конгрегации, или же местные власти просто должны найти и осудить нарушителей спокойствия за введение в заблуждение следствия.

Во-вторых, при взгляде на второй донос Курт снова начинал ощущать неприятное давление в мозгу – что-то было в этих строчках, что заставляло призадуматься и выдать довольно расплывчатое определение «что-то тут не так». «Интуицию к делу не подошьешь», говаривал наставник, посвящающий будущих инквизиторов в техники ведения следствия. Посему следовало для начала разобраться, что именно, почему не так и как это что-то должно быть.

В-третьих, все это вместе говорило в пользу того, что расследование начать стоит, даже чтобы в конце его рекомендовать местному служителю порядка всыпать палок шутнику, из-за которого майстер инквизитор должен собрать пожитки и отправиться Бог знает куда.

Курт взялся за перо, положил первое донесение перед собой и тщательно, всеми силами запрещая себе испытывать удовольствие, вывел: «Утверждено к расследованию».

* * *
В деревеньку под названием Таннендорф (что в переводе с благородного немецкого на простонародный значило тупо «Пихтовка») Курт выехал вместе со священником. Тот был бледен, немногословен, стеснителен и обществом своего спутника явно тяготился. Святой отец ехал верхом на довольно плешивом ослике, уставившись в точку меж его ушей и уводя взгляд от майстера инквизитора, который восседал на пегом жеребце, экспроприированном у настоятеля. Назвать Курта рослым было нельзя даже при очень большой фантазии, однако в седле понурого осла священник смотрелся рядом с ним, как кустик можжевельника рядом с сосной. Пихтой, криво улыбнувшись, вяло уточнил Курт. Судя по тому, как многословно оправдывал отец Андреас свою паству и как запинался, господина следователя ожидало распустившееся от излишней вольности крестьянство, от наглости которого его защищает только его status.

Кое-как, с трудом, как на допросе, удалось вытянуть из священника, что было так не всегда – всего лет десять назад местный владетель следил за своей собственностью: и поля его не стояли заросшими, и леса вырубались не как Бог на душу положит, а как было положено по закону, исполнение которого блюли баронские люди. Число последних, кстати, довольно сильно уменьшилось – большинство из них попросту сбежали, не дожидаясь выплаты очередного жалованья, которое, к слову сказать, и без того получали нечасто. Остались, похоже, самые преданные – их было всего семеро, но зато не сменялись они все те же лет десять. Заминаясь, отец Андреас пояснил, что тогда барон потерял единственного ребенка – мальчик родился болезненным; если он не простужался на малейшем ветерке, то обязательно обгорал на солнце, даже сидя в тени, и при любом варианте валился в постель на неделю; поваров, готовящих специально для него, было когда-то аж двое, однако по временам то одно, то другое его организм отказывался переваривать, следствием чего был все тот же постельный режим и полная неподвижность. В конце концов неведомый недуг добил-таки маленького наследника, а глубокое уныние – его уже немолодого вдовствующего отца. Насколько Курт смог понять из довольно путаных пояснений священника, перемежавшего свою речь постоянными извинениями, от горя местный барон несколько помутился в рассудке, забыв не только про управление своей вотчиной, но и про элементарное поддержание в порядке собственного жилища. В итоге вокруг замка воцарилось редкостное запустение: сады заросли, став местом дикого пастбища для скотины, свиньи отощали, молочный скот частью то ли вымер, то ли разбрелся, частью иссох, охота же вообще стала достоянием преданий и браконьерства. Временами на местной свалке (которой, кстати, тоже раньше не было) обнаруживались запыленные портьеры, испещренные возникшими от старости и отсутствия ухода прорехами, изгрызенные мышами книги и утварь. Кажется, барон решил дожить свой век, как придется, не заботясь ни о настоящем, ни о будущем себя и своих владений. У него не было даже управляющего – пусть хотя бы разжиревшего на хозяйской безалаберности и ворующего направо и налево то, что осталось; с грехом пополам, в меру своих сил и знаний, эту обязанность пытался исполнять капитан стражи…

– Вы читали те записки, что привезли мне? – вдруг спросил Курт, перебив священника на полуслове; тот вскинул к нему обалделый взгляд, проглотив последний звук, и задрожал губами.

– Я… – родил он, наконец, – я ведь говорил, что-то из того я записывал…

– Нет, я понимаю. Но я имею в виду те, что ваши прихожане писали собственной рукой. Это вы читали?

– Господи, конечно же нет!

Курт кивнул. Собственно, это он понял по первой реакции священника на его вопрос. Кроме того, что Конгрегации в целом и майстера инквизитора в частности он побаивался, отец Андреас вообще производил впечатление правильного – может быть, даже слишком. Курт был уверен, что, выслушай тот исповедь какого-нибудь убийцы, признавшегося в удушении жены, детей, соседа и господина князь-епископа, он ни за что не раскроет рта перед следствием, свято блюдя правило о тайне и тихо сгорая в душевных муках. Все, накарябанное его прихожанами, не имело отношения ни к нему, ни к его делу, а следовательно, он не имел и права прочесть хоть слово. Это – по правилам. И правильный отец Андреас им следовал.

Чересчур правильным Курт никогда не доверял – подобные личности, как правило, были не только ограничены кое-какими предписаниями в поведении, но и (обычно немногочисленными, но железными) рамками в мышлении. Он пока еще не понял, относится ли к таким людям деревенский священник, или же тот просто пытается быть («редкость в наше время», – констатировал Курт) так называемым честным человеком. Не прикидывается – это точно…

– Когда в последний раз ваш барон собирал налог полностью? – продолжил он теперь уже совершенно будничным тоном.

От того как оторопело захлопал глазами отец Андреас, Курт в очередной раз проникся к нему невыразимой жалостью; однако началась работа, так что всяческие симпатии отступили на задний план. Священник же, как он заметил, быстрее, проще и короче всего выдавал информацию, лишь пребывая в растерянности и будучи слегка припугнутым – но именно слегка, в противном же случае сведения он вываливал сумбурно, многословно и бессистемно.

– Да… – Отец Андреас явно не поспевал за сменой тем: – Нет… нет, платили… сами понимаете, брат Игнациус, при таких условиях…

– Послушайте, вы ведь понимаете, что я – не имперский ревизор? Я не могу заставить кого-то даже колодец выкопать, потому что это вне моей компетенции. Все, что в моей власти, это казнить кого-нибудь на месте без одобрения сверху, если того будут требовать чрезвычайные обстоятельства. Неуплата налогов к ним не относится, посему – поймите, я спрашиваю только для того, чтобы знать ситуацию. Из интереса, если угодно.

– Понимаю… – согласился священник, тем не менее не глядя на собеседника. – Видите ли, брат Игнациус… все так сложно… вы вот сказали о ревизоре – был такой лет пять назад, пытался вразумить господина барона; до меня дошло, что грозился отобрать майорат в имперскую казну, если тот… А вскоре к нам нагрянул сосед – тоже барон не слишком высокого полета… то есть…

– Ясно, – подбодрил его Курт. – И что же?

Священник понуро пожал плечами, вздохнув.

– Если оставить в стороне все то, что он наговорил, и сказать кратко, то – заявил, что теперь он будет нашим бароном. И налог надо отдавать ему. А что мы сделаем? С семью-то стражниками… Уже больше четырех лет платим и своему, и чужому.

Понятно, подытожил Курт уже про себя. Если местному владетелю с уже упомянутыми семью людьми особенно не на что рассчитывать, то уж сосед-то, надо полагать, берет по полной…

– Почему вы не рассказали мне о найденных недавно телах? Полагаете, это не важное событие? – перебил он снова. – У вас часто случаются преступления?

Справившись с очередным приступом паники, отец Андреас пробормотал:

– Преступления – бывают, ведь за порядком следить некому… бывает, кого изобьют, а грабить – нет, не грабят, кражи чаще… смертоубийства – нет, что вы, это не часто, то есть, вообще редкость, это разве если какая драка, если ненароком… А два тела – так то звери, разве ж это вас касается… то есть, – испуганно спохватился тот, – разве ж это дело для вас, это егерь должен заниматься… То есть, должен был бы, если б он у нас был…

– Звери? – с сомнением повторил Курт. – А мне сообщили, что ни порванного мяса, ни крови рядом, ничего такого.

– Как – ни порванного?.. Горло разодрали, как есть в клочья, это рыси. Кому ж еще?

– Царапины?

– Что?

– Царапины, – повторил он. – Есть глубокие царапины? На руках и ребрах.

Отец Андреас понурил голову:

– Не знаю. Я не видел.

– То есть как это – не видели? А кто же занимался расследованием? Кто отпевал усопших?

– Да какое расследование, если звери? Пришел капитан, осмотрел место, тела, сказал «звери»; а мне отпевать довелось уже приготовленных к погребению, омытых, одетых…

– Но руки? Сложенные на груди руки вы ведь видели? Лица?

– Видел. Царапин не было.

Значит, не рыси, подытожил Курт. Рысь – не волк, одним движением шею перекусить она не может. Когда рысь нападает на человека, происходит борьба, пусть безнадежная и короткая, пусть обреченная, но происходит. Человек закрывается руками, падает на землю, катается, пытаясь сбросить с себя напавшего, а уж как рысь удерживает добычу, известно – когтями за любую подвернувшуюся часть тела. Это знает даже ребенок, который хоть раз играл с домашним котенком или видел, как кошка хватает мышь, пытающуюся ускользнуть в щель под порогом. И руки, и лица тех, на кого нападает рысь, если уж не ребра, должны были бы быть изодраны или хоть исцарапаны ветками и корнями.

Святой отец, видимо, все еще ждал, что ему пояснят смысл задаваемых вопросов, а потому смотрел на своего спутника с нетерпением.

– Вы сказали, что тела вам доставили для отпевания уже приготовленными. Кто этим занимался? Остались в живых родственники?

– Нет, никого; убиенные – одинокие.

– Так кто этим занимался?

Отец Андреас чуть покривился – это был первый раз, когда Курт заметил на его лице столь неблагостное выражение.

– Бродяга. Прижился к нашей деревне с полгода назад; нанимается ко всем понемногу – вскопать, принести, починить…

– Вашим безденежным прихожанам есть чем ему платить? – усмехнулся Курт; святой отец же, кажется, иронии не заметил.

– Только пищей. Да еще одеждой. Но он не уходит. – Несколько секунд подумав, отец Андреас добавил: – Он вообще странный.

– Чем?

Тот снова смутился и запнулся, опять опустив взгляд на проплешину меж ушей своего ослика.

– Ну… не знаю… Разве не странно, что человек продолжает пребывать в таком… таком месте? Денег он у нас не заработает – это ему сказали сразу; не в ходу, все натурой… Вот разве…

– Да? – поторопил Курт.

– Вот разве домишко ему достался. Помер старик, которому он взялся подлатать ограду. Наследников у того не было, так он перед смертью через меня завещал, чтоб в его доме жил этот бродяга. Только даже домом это жилище не назовешь. Стены есть, кровля есть, только с дырами, двери не запираются, а окна голые – рамы одни, да и те гнилые. И размерами – пять шагов на три. Вокруг ограда – в тех же пяти шагах от стен.

Курт вздохнул:

– Знаете, святой отец, для многих то, что вы описали, было бы райской кущей. Вам не приходилось ночевать под открытым небом годы подряд?.. Так что это еще не странность.

Но обратить внимание на этого бродягу стоит, договорил он уже про себя. Вряд ли, конечно, такой человек мог совершить убийство – он на виду, все к нему приглядываются, он носит малопочетное звание чужака (что по факту является отягчающим обстоятельством при любом бедствии – будь то кража треснувшего горшка с частокола какой-нибудь тетушки Марты или внезапно начавшийся град), и, что называется, гадить там, где живешь… Вряд ли. Но мало ли? Бывает всякое – уж это-то Курт знал на собственном горьком опыте.

– Как его имя?

– Бродяги? Бруно. По крайней мере, так он сказал.

Курт усмехнулся:

– Не очень-то вы ему симпатизируете, да, святой отец?

Тот потупился еще больше, нервно дернув плечом, и кивнул.

– Грешен. Хотя, если он решил у нас остаться, теперь и он будет членом моей паствы; собственно говоря, воскресенья он не пропускает, и на исповеди бывает постоянно… Не нарушая ее тайны, могу сказать, что в его признаниях я не видел ничего особенно крамольного, хотя в общении этот человек довольно неприятен…

– Так в чем дело? Давайте, признавайтесь. Я ж все равно узна́ю.

Отец Андреас снова побледнел, вжав голову в плечи.

– Просто… Просто однажды я намекнул ему, что неплохо бы доброму христианину с такими умелыми руками помочь матери-Церкви. В том смысле, чтобы он поставил новую стену в церкви – старая разваливается, а у нас не осталось никого, кто бы хоть что-то смыслил в каменщицком ремесле. По крайней мере, так, чтобы все это не обвалилось при первом же дуновении ветра…

– А он, надо полагать, в процессе неприятного общения весьма неприятно высказался о дармовом труде?

Отец Андреас понуро кивнул.

– Я обещал, что в моей трапезной он может беспрепятственно получать все, что ем я сам, в течение всего времени, пока будет идти работа. А этот циничный… сын Церкви возразил, что теперь требует уплату деньгами.

– И в приличной сумме?

– Ну… говоря по чести, столько бы я заплатил нанятому каменщику со стороны… Только ведь моя церквушка – она не богаче меня, и мне не жалко денег, их попросту у меня нет. Но что делать – собираю. Объявил в приходе, что нужны средства на ремонт церкви…

Священник сокрушенно умолк, и Курт покосился на его лицо с интересом. Занятно. Ведь и в самом деле его волнует благоустройство той дыры, что странная прихоть судьбы назвала его домом. Вряд ли заношенная и латаная ряса, уже почти бежевая вместо темно-коричневого цвета, была надета демонстративно. Еще на обеде в монастыре Курт заметил, что одеяние, которое сам святой отец явно почитал выходным, выглядит довольно скромно, чтобы не сказать – убого. В обносках же, которые красовались на нем сейчас, его спутник вообще напоминал странствующего монаха, отягощенного обетом бедности и пребывающего в этом путешествии всю свою жизнь. Он был похож на мужа немолодой и больной женщины на смертном одре, на восстановление и выздоровление которой он отчаянно и почти безысходно надеется; любящего мужа, не только стойко переносящего с ней все тяготы, но и видящего в этом некоторое нездоровое удовольствие.

А ведь при всех его запинках и явном смущении в ответ на мало-мальски неглупый вопрос, при фактически полном незнании латыни – при всем этом не создавалось впечатления, что отец Андреас неумен. Странно все это, если учесть тот факт, что (это Курт знал, поинтересовался уже) семинарию священник посещал не самую плохую. Скажем так, очень даже приличную…

– Отец Андреас, хочу задать вопрос, – начал Курт и увидел, как тот подобрался; может, подумал он вдруг, все дело просто в том, что в глубинку рассказы о работе Конгрегации доходят в сильном искажении… Сложно даже представить себе, какие легенды рассказывают по ночам непослушным детишкам… – Вы производите впечатление умного человека.

– Спасибо, – настороженно буркнул тот.

– Однако я не мог не заметить, как тяжело вам было поддерживать некоторую часть разговора с отцом настоятелем. Я почти уверен, что еще многое из семинарских курсов прошло мимо вас. На прогульщика вы не похожи…

Священник заметно расслабился и даже чуть ухмыльнулся – уныло и, кажется, немного обиженно из-за прямоты собеседника.

– Да, брат Игнациус, этого нельзя не заметить, верно? – Отец Андреас нервно хихикнул и погрустнел. – Я честно хотел выучиться, полагая, что малость нашего селения – не причина к тому, чтоб иметь плохого священника. Вот только оказалось, что учиться надо слишком долго, а селение осталось без священнослужителя вовсе. То есть, когда я уезжал, священник там был, но оказалось, что не только простого люда коснулось искушение безвластием наших мест… то есть…

– Выгреб церковную кладовку и сбежал? – допустил Курт, опять прервав собеседника на полуслове; отец Андреас осунулся совершенно, только молча кивнув, и он усмехнулся: – Я смотрю, милые люди у вас живут, святой отец.

– Что вы, все не так! – горячо возразил тот. – Он был хорошим священником, правда. Просто… у всех бывает помутнение… Вы ведь понимаете, человек может пойти на грех, когда бедность, когда… Ну, ведь понимаете! – завершил он почти требовательно.

Курт вздохнул. Еще бы.

– Понимаю, – коротко кивнул он.

Дальше он священника почти не слушал, отмечая мимоходом, что путаные объяснения лишь подтверждают то, о чем Курт догадался уже и сам.

Местная церквушка финансировалась большей частью за счет перераспределения налогов, которым должен заниматься хозяин надела, – на одни только сборы от прихожан можно было только продержаться, но никак не быть. Однако когда, лишившись людей, барон перестал получать должное, церковь осталась вовсе без дохода; предыдущий же священник, похоже, не страдал от излишка благочестия и предпочел поискать счастья в иных местах, взяв то, до чего дотянулся.

– Вот я и решил, что – куда уж хорошего священника, хоть какого-нибудь бы… И подал прошение, чтобы позволили определить меня на «ускоренный курс» – основы, требник, pax vobiscum[10] и так далее. Нас, если вам доводилось слышать, зовут «фрюхами»… знаете – «скороспелыми»… Надо было возвращаться – нехорошо это, когда люди столько времени без духовного попечения, а приезжать к нам, пусть и на время, никто не хотел. Мне даже кажется, про нас вообще забыли…

– А ваш… «новый» барон?

Отец Андреас покривился:

– Я уже пытался и к нему обратиться, вот до чего дошло. Знаете, что он сказал, брат Игнациус? «Вот как стану вашим бароном, так подумаю». Я уж до греха дошел – припугивать его начал, что расскажу, как он тут разбой творит. Так он меня вообще в шею. Иди, говорит. Жалуйся. И вправду – ну, я рассказал бы о нем, так ведь императорская власть, прости Господи, далеко, а его люди – вот они, день пути к востоку – и все…

Священник умолк, но Курт чувствовал недоговоренность, повисшую в воздухе, – вот бы если б майстер инквизитор поспособствовал… Однако, вне зависимости от личного отношения Курта к барону, крестьянам и местному священству, здесь его власть действительно кончалась. Разве что сосед как-нибудь прилюдно ляпнет неприличный анекдот про Приснодеву, прости Господи…

На вопрос о местных жителях отец Андреас снова замялся, пряча глаза и опять начав с оправданий людских слабостей греховной природой человека; чтобы добиться внятного ответа, пришлось снова поднажать на пугливого святого отца. Хотя и здесь, как выяснилось, Курт не услышал ничего, о чем не догадался бы сам.

Когда крестьяне поняли, что их владетель утратил, собственно говоря, интерес как к своему имуществу, так и к ним самим, первым пробным камнем была попытка отказать в выплате налогов, за которыми в урочное время явился капитан в сопровождении всего одного старого солдата. В разговоре с деревенским старостой был упомянут и этот факт – в первую очередь. Правда, у старосты не хватило наглости на то, чтобы открыто отказаться платить; просто сказано было что-то в духе «капуста нынче не уродилась»…

Чтобы не ударить в грязь лицом, капитан настаивать не стал, и пару лет никто деревню не беспокоил. Крестьяне же, не обремененные работами на хозяйской земле, занялись собой и даже сумели наладить продажу излишков в обход хозяйской руки: подрядив тех, чьи дети служили в замковой страже, под охраной оных детей они отсылали обозы до ближайшей ярмарки, выручая не столько, чтобы жировать, но столько, чтобы не горевать от того, что потеряли покупателя в лице своего барона. Постепенно налоги таки стали выплачиваться, хотя и не слишком исправно, но по большей части крестьянство работало на себя. Придираться было некому – из всех людей барона только капитан да уже упоминавшийся старый вояка не имели семей либо хотя бы просто приятелей среди деревенских; Курт назвал бы это ученым словом «коррупция», вот только ему пока еще не доводилось слышать о «коррумпированности снизу»…

Правда, деревенской церкви все эти благости не коснулись ни в коей мере: крестьяне вспоминали о существовании своего священника, только когда надо было совершить крестины либо венчальный обряд, да еще, бывало, после особенно удачной воскресной проповеди о бедной вдовице и лицемерном богаче, в храмовом ящике для подаяния обнаруживалась мелочь…

– Id est[11] получается, – подвел итог Курт, – ваш барон совсем никак не принимает участия даже в таком деле?

– Ах, Господи, если б он допустил, чтобы в нем самом приняли участие! Ведь он-то как раз ни единожды к исповеди не подошел – больше десяти лет не был у исповеди, подумайте только! И в замке у него, я знаю, и все знают, никого из духовных лиц ни разу за эти годы не появлялось… Ведь ему немало лет, и Бог знает, может, не сегодня завтра он преставится, так что ж это будет, если человек такого положения уйдет к Господу без отпущения, нераскаявшимся? А ведь уныние – это такой грех, это смертный грех! А он…

Отец Андреас вдруг запнулся, кажется испугавшись столь резко прорвавшейся своей откровенности, довольно смелой в некоторых отношениях, однако продолжил – хотя, как заметил Курт, через силу:

– Я понимаю, что ваше дело тут другое, что бы вы там ни увидели в этих смертях… это не моего ума дело… Но как единственный священник в наших краях – прошу вас: вашей властью вы можете войти в дом этого затворника; поговорите с ним, наставьте его, образумьте! Вас он не посмеет не впустить, вас он не сможет не выслушать – хоть бы просто выслушал! Ведь меня он… не гонит, нет, просто не обращает на меня внимания; каждый раз он или спит, или болен, или еще чем занят – просто вежливо намекает мне через господина капитана, что видеть не хочет никого, в том числе… а может, и особенно – священника…

Курт молчал. Во-первых, размышлял над тем, как это молодому, в общем, человеку при такой жизни, каковую описывал ему сегодня отец Андреас, вообще пришло в голову принять сан. При жизни в таких условиях первое, что придет в голову, это собрать вещички и рвануть куда глаза глядят, а не заниматься сбором средств на ремонт церковной стены, не пытаться удержать от разгула целую деревню, не страдать о погибающей душе местного сумасшедшего барона…

А во-вторых, он пытался подобрать верные слова, чтобы отказаться от столь почетной миссии. Нельзя же было просто сказать, что это его первое расследование, что о богословии он говорил до сих пор только с товарищами по обучению и наставниками, а уж проповеди читать – это вообще не дело майстера инквизитора… Сейчас он олицетворяет для деревенского священника нечто вроде Великого Порядка, который есть надежда на свет, благополучие и покой – если не в сфере житейской, то уж конечно в духовной. Разбивать такие надежды он не хотел. И уж тем паче не хотел терять статус таинственного и почти всесильного представителя великого ведомства.

– Все, что в силах и праве, я исполню, – сделав торжественное лицо, заверил Курт, наконец подумав, что старика и впрямь было бы неплохо допросить. В конце концов, это его капитан проводил осмотр тел и места, стало быть, барон – косвенный свидетель…

Глава 2

Второй день пути должен был стать последним – собственно, Курт уже понял, что сам он на настоятельском жеребце, один, не подлаживая скорость под семенящую поступь ослика, мог бы преодолеть это расстояние за день. Даже если учесть то, что по его просьбе дали хороший крюк в сторону – увидеть замок местного правителя, от которого до деревни было уже рукой подать.

Обиталище барона Эрнста Лотара фон Курценхальма представляло собой, как и многие родовые гнезда не слишком обеспеченных фамилий, довольно грубую помесь старинной постройки с улучшениями более поздних поколений. Простая тумба домины, сложенная здесь, судя по всему, еще Бог знает когда, опоясывалась стеной, достроенной уже впоследствии, еще позже очередной фон Курценхальм пристроил четыре башни и, похоже, совсем недавно (может даже, нынешний барон) – надвратную башню. Каждое из нововведений отличалось и обработкой камня, и кладкой, и, по чести говоря, качеством. Теперь так уже не строят, подумал Курт, придерживая шаг коня и приглядываясь; несмотря на очевидное губительное действие времени, заметное даже с такого приличного расстояния, именно центральная махина замка казалась монолитной и незыблемой. Стена отличалась мало, а вот башни… Возникало чувство, что их строил человек, ожидающий нападения со дня на день – не заботясь о наружности, да и, собственно, о качестве; «укрепления первой волны», которые должны сдержать натиск и дать обороняющимся время и возможность подтянуть силы. Нападение так и не состоялось, а башни перестраивать не стали по той же причине, что и коробку основного дома, – по недостатку средств.

Наступление свершилось много позже, чем его ожидали, и противник был не тот – замок атаковала природа, не встречая на своем пути сколь-нибудь заметного сопротивления. Плети хмеля разлеглись на внешней стене, а основная домина, как осадными лестницами и веревками, покрылась плотными, густыми лозами одичалого винограда и поветели. Холм, держащий на себе громаду замка, не облагораживался лет уж, кажется, восемь-девять – пробившиеся некогда тут и там деревья были уже толщиной с мужскую руку, окружили себя свитой из плотного кустарника и высокой травы и медленно, но неотвратимо шли в наступление.

Был некогда и ров, однако ныне его наличие лишь угадывалось по изгибу холма и покосившимся деревьям; Курт был уверен, что вода в нем уже давно зацвела либо вовсе пересохла. Вообще замок производил впечатление давно брошенного, несмотря на вывешенный над одной из башен штандарт, похожий, правда, скорее на какую-то большую бледно-желтую тряпку, нежели на знамя баронского рода.

– Хотите ближе? – тихо спросил отец Андреас, когда Курт приостановил коня.

– Нет, – отозвался он не сразу, пытаясь понять, опущен ли подъемный мост, или же просто когда-то упал с цепей и теперь лежит поперек ненужного рва сам по себе. – Я увидел достаточно.

Когда замок остался за спиной, он все еще ехал молча, подавляя противоестественное желание обернуться и пытаясь представить себе, как в этом каменном доме, который теперь, наверное, больше стал похож на склеп, вот уже полтора десятка лет ходит по коридорам одинокий полусумасшедший старик. Слышал ли барон обращенные к нему слова местного священника? Насколько вообще он воспринимает то, что окружает его? И сколько еще продержится в таком добровольном изгнании от мира…

– Уже недолго, – услышал Курт отца Андреаса и даже не сразу понял, идет ли речь об оставшемся до деревни пути, или это продолжение его мыслей.

Замок скрылся за листвой и стволами окруживших дорогу деревьев, и Курту показалось, что только сейчас он смог слышать птиц вокруг и дробный перестук копыт по пыльной, сбитой в камень земле. Невзирая на массу прочитанных в основном на ночь, весьма специфичных книг (как по необходимости, выучивая заданное, так и из собственного любопытства), на бесчисленное количество рассказанных все так же ночью сокурсниками историй о стригах, вервольфах и, что чаще, привидениях, он не начал коситься в темные углы или заглядывать под кровать, перед тем как лечь. Правды ради надо сказать, что, конечно, после особенно страшной истории первые пару часов он все-таки предпочитал не поворачиваться спиной к темным аркам и шугался взлетающих со двора голубей, но все-таки традиционный поход на кладбище на спор в начале пятого курса осилил без особенных нервных затрат… Однако сюда, к замку, ночью он уж точно предпочел бы не ходить. Отринув эмоции, Курт понимал, что все дело в банальной запущенности, в видимой опустелости этого места, да еще тишина – пугающая, одинокая тишина, словно и впрямь все вымерло, однако неприятный холодок меж лопаток остался, будто в спину неотрывно смотрели чьи-то внимательные глаза.

До самой деревни попутчики хранили молчание; Курт пытался вообразить, как будет он, зеленый юнец, не имеющий ни опыта, ни действительной силы, пусть и при всех его полномочиях, добиваться встречи с владетелем этого сокрушенного родового гнезда. Он покосился на отца Андреаса, вспомнив, как тот сетовал на далекую и фактически не существующую для этих мест королевскую власть. А ведь здесь, в этой глуши, даже всемогущая Конгрегация, даже ему, ее представителю, кажется чем-то столь же далеким, почти сказочным и мнимым; Курт ощутил вдруг себя таким одиноким, словно неведомая сила однажды взяла его с земли и перенесла на отдаленный остров. И если вдруг сейчас святой отец сбросит свою смиренную личину, обнажит невесть откуда взявшееся оружие и проткнет насквозь своего спутника – когда спохватятся, когда вспомнят о том, что выпускник академии святого Макария номер тысяча двадцать один давно не давал о себе знать? Через две недели? Месяц? Даже шанс найти тело – ничтожный… И когда другой выпускник, под номером, скажем, тысяча сто, прибудет сюда, ответом на его вопросы будут удивленно-невинные взгляды и непритворное недовольство – дело-то давнишнее, кто ж теперь упомнит, какие люди здесь были и что делали…

Курт встряхнул головой, выпрямившись в седле и устремив взор вперед, на первый домик Таннендорфа, появившийся из-за поворота. Все это игра воображения, мысленно четко проговаривая каждое слово, возразил он сам себе. Во-первых, никто не посмеет поднять на него руку; и репутация, на которую временами он так пенял, играет в этом роль не последнюю. Во-вторых, ни одно нападение на следователя, даже не закончившееся смертью оного, за последние тридцать лет не осталось ни нераскрытым, ни безнаказанным – и карали за такое безжалостно, в самом страшном смысле этого слова. Этого не скрывали, об этом не умалчивали – об этом рассказывали знакомым и друзьям, между делом соседу по столу в трактире, не препятствуя слухам расходиться в народе. Об этом должен знать каждый: покушение на члена Конгрегации или хотя бы посягательство на его здоровье – crimen excepta, преступление среди преступлений, преступление чрезвычайное.

Оставалось надеяться, что местные хотя бы слышали об этом, кисло подумал он, припомнив любимую фразу наставника в боевом искусстве: «Оружие – твой друг. Правда, оно об этом не знает». Сейчас друг на левом боку и в самом деле подбадривал слабо; невзирая на все доводы в пользу своей безопасности, Курт вынужден был признать – единственное, в чем можно не сомневаться, так это в том, что его убийц в конце концов развеют в чистом поле…

– Ну, вот я и дома, – прервал его раздумья вздох священника, и Курт так и не понял, чего было больше в этом вздохе – облегчения или тоскливости.

Он бросил взгляд вперед, куда уходили два ряда невысоких каменных домиков, вправо, где у самой окраины сонно копались две неприлично упитанных свиньи, налево, где вилась в траве тропинка, судя по всему, к реке, и невпопад вспомнил о том, что свиньи дня за четыре съедают брошенный в загон труп начисто, даже с костями, а реки предгорий с их течением могут унести тело так далеко, что, когда его выловят, опознание станет возможным только по особым приметам…

– Добрый день, отец Андреас! – выдернул его из сумрачного оцепенения чей-то крик; Курт обернулся на голос. У второго домика с краю, опираясь о мотыгу одной рукой и об ограду другой, стоял дюжий молодой мужик, косясь в его сторону настороженно и неприветливо. Курт выпрямился еще больше и медленно, словно в рассеянности, отвел взгляд в сторону. – С возвращением!

Священник что-то ответил, потом спросил, но Курт вслушиваться не стал, продолжая осматриваться.

Улица, по которой они ехали, через несколько домов пересекалась с другой такой же, образуя перекрестье с традиционным колодцем в центре, – уже отсюда было видно огромное темное пятно мокрой земли вокруг него. Двое мальчишек, повиснув на краю каменного мешка, увлеченно орали вниз, прислушиваясь к эху; тут же беседовали четыре женщины, поставив на землю наполненные ведра; время от времени одна из них хватала мальчишек за шиворот, стаскивая с низкой кладки колодца, и снова возвращалась к разговору.

– Это Каспар, у него замечательное пиво, – услышал Курт и обернулся к священнику, непонимающе подняв брови. Тот пояснил: – Человек, который сейчас поздоровался с нами…

– С вами, – многозначительно поправил майстер инквизитор; отец Андреас смущенно передернул плечами:

– Вас ведь тут пока не знают, брат Игнациус.

Все верно, подумал он, но когда узнают – как будут себя вести? Не станут ли, завидя, переходить на другую сторону дороги?.. Хотя, при ширине здешних улиц, это не спасение…

– Собственно, – продолжал между тем священник, – пиво здесь варят все, и все – неплохое, но Каспар в этом большой знаток. Ну, знаете, семейные секреты…

«О которых лучше иногда не спрашивать», – договорил Курт про себя. А то ведь могут и рассказать. После чего надолго отпадет желание пить особенные сорта по семейному рецепту; жучки, которые обязательно должны падать в котел с дерева октябрьской ночью, были не самой неаппетитной подробностью, которую ему однажды удалось выведать у одного такого хранителя семейных тайн пивоварения…

– Доброго дня… – донеслось нестройным хором от колодца, и Курт снова ощутил на себе взгляды – заинтересованные, но настороженные. Мальчишки перестали оглушать колодец и уставились на приезжего в упор.

Отец Андреас приостановился, поздоровавшись с каждой из женщин; кажется, он говорил правду, сетуя на то, что односельчане откровенно игнорируют своего священника – по пути до колодца его видели еще человек десять, и проходящих мимо, и занятых чем-то у своих домов, – но поздоровались только пивовар и эти женщины. Святой отец же, кажется, с радостью хватался за каждого, кто хоть чуть обращал на него внимание, и в ответ на пожелания доброго дня заводил разговор, выспрашивая о жизни, здоровье, детях и хозяйстве.

Мальчишкам, похоже, надоело рассматривать гостя и слушать о здоровье соседской овцы; отвернувшись от взрослых, они снова повисли на краю колодца и гикнули вниз хором. Настоятельский жеребец, дернув ушами, испуганно фыркнул и отпрянул, припав на задние ноги; едва не вылетев из седла самым позорным образом, Курт схватился за поводья так, что свело пальцы, задрав морду коня к небу и чувствуя, что заваливается на бок. С величайшим трудом удержав поднявшегося на дыбы жеребца, он тяжело выдохнул, благодаря всех святых за то, что начало первого дела не ознаменовалось валянием майстера инквизитора в грязи на глазах у крестьян, и, не сдержавшись, буркнул нечто из такого простонародного диалекта, что одна из женщин порозовела, а мальчишки уставились на него снова – с изумлением и едва ли не почтением. Отец Андреас вспыхнул, заозиравшись вокруг, и абсолютно не к месту пояснил присутствующим:

– Жеребчик-то отца настоятеля… пуглив безмерно…

Обустройство на новом месте явно начиналось неладно; чувствуя себя, как голый посреди городской площади, Курт решительно развернулся и двинулся от колодца прочь; он понятия не имел, куда ведет улица справа, но был уверен, что священник сию же секунду догонит его и доложит об этом. Он не ошибся: позади прозвучало торопливое прощание, семенящее чмоканье ослиных копыт в мокрой земле, и голос отца Андреаса за плечом сообщил:

– Если по этой улочке до конца, брат Игнациус, там как раз наша церквушка, а подле нее и мой дом, в котором, пусть и без особых роскошеств, что поделаешь, но от всей души счастлив буду вас устроить…

Что такое гостеприимство священства на вверенном ему участке работы, Курт уже познал на практике; представив себе утро за утром, начинающиеся с наблюдения услужливо-понурой физиономии несчастного священника, он передернул плечами. Увольте…

К тому же для ведения расследования главное – возможность уединиться, не призывая назойливого хозяина, каковым отец Андреас обязательно и окажется, не беспокоить гостя до обеда либо ужина; к прочему, само понятие «гость» подразумевает некоторую несвободу в словах и действиях, диктуемую если не писаными правилами, то различными негласными нормами общения.

– Ведь вы говорили, в Таннендорфе имеется трактир, отец Андреас? – возразил он. – Не хочу вас стеснять. К тому же, – чуть повысил голос Курт, предваряя бурные возражения священника, чье лицо уже приобрело выражение обиженно-противоречащее, – так мне будет проще общаться с вашими прихожанами.

– Если это важно для дела, то что ж, – сочувствующе закивал святой отец, – я это понимаю… Но нашу церковь вы, я надеюсь, посетите, брат Игнациус?

– Конечно, какие сомнения!.. – искренне удивился Курт. – Так как мне попасть к вашему трактиру?

Пояснения священника были просты и кратки, как улицы Таннендорфа, и у двухэтажного строения, явно знававшего лучшие времена, майстер инквизитор оказался уже минуты через три. Трактирчик был возведен из того же серого камня, что и прочие дома деревеньки, и, похоже, в одно время с ними – в ремесле каменщика Курт не смыслил совершенно, но даже его познаний хватило на то, чтобы увидеть в кладке одну и ту же руку. От домов жителей он отличался лишь высотой да крышей – из хорошей, когда-то ровной черепицы. Судя по наглухо затворенным ставням второго этажа, постояльцев здесь не было и даже не предвиделось. Стало быть, мысленно усмехнулся Курт, услышать «мест нет» здесь не грозит.

Приподнявшись в стременах, он попытался заглянуть за ограду на двор, уже предчувствуя, что увидит там, где помещаются конюшни: запертые ворота и тяжелый висячий замок. Убедившись в верности своих предположений, Курт со вздохом потрепал по шее настоятельского жеребца и спрыгнул на землю, с облегчением разминая ноги.

– Придется тебе подождать, пока твои покои приведут в должный вид, – сообщил он коню и пожал плечами в ответ на его косой взгляд: – Я-то тут при чем? Мы с тобой, похоже, в одинаковом положении…

Жеребец фыркнул и отвернулся.

На мгновение Курт замешкался – обычным обслуживанием тут и не пахло, коня передать было некому, и, подумав, он просто обвязал поводья вокруг столба ограды. На этой улочке было тихо, безлюдно, но даже окажись здесь толпа – Курт сомневался, что у кого-то хватит наглости стянуть лошадь у приезжего, не узнав толком, что это за птица. Посему, оставив недовольное животное в одиночестве, он решительно открыл дверь и шагнул внутрь.

В небольшом зальчике, освещаемом только послеполуденным солнцем сквозь распахнутые окна, было тихо, и Курт не мог понять, вызвана ли эта тишина появлением незнакомца в обществе местных, или просто у пятерых мужчин, расположившихся за редкими столиками, давно иссякли темы для обсуждения ввиду замкнутости и скученности их маленького мира.

Нельзя сказать, что курсантов академии святого Макария держали в монашеском заточении, но все же посещение трактиров не входило в число постоянных развлечений свежеиспеченного следователя – Курт не относился к тем, кто мог бы изречь: «Если ты видел один трактир, ты видел их все». Сейчас, конечно, можно было бы выудить из-за ворота куртки медальон с изображением, легко узнаваемым всеми, от нищего до монарха, и, сурово сдвинув брови, потребовать надлежащего обслуживания здесь же и тотчас, однако вряд ли это можно было бы считать удачным début’ом на новом месте.

– Мать твою, посетитель! – донесся вдруг от окна голос; голос был молодой, жизнерадостный и глумливый. – В твою развалюху, наконец, кто-то забрел, Карл. По ошибке, наверное.

Карлом, судя по всему, был похожий на поросячий окорочок, пухлый мужичонка с крохотной лысой головой, в засаленной, стиранной в последний раз, наверное, не меньше полугода назад рубашке цвета засохшей гречневой каши. Увидев Курта, он застыл, глядя так удивленно, словно был не держателем трактира, а обитателем уединенной пустыньки, в которую вдруг с шумом и гвалтом ввалилась толпа уличных девок.

– Замолкни, Бруно, – с растерянной злобой отозвался трактирщик, уставясь на гостя в ожидании.

Услышав имя, Курт остановился, обратив взгляд к сидящему у окна, подумав о том, должен ли возбудить у него подозрение тот факт, что нужный человек попался ему на глаза в первые же минуты еще толком и не начавшегося расследования.

Прибившийся к деревеньке бродяга выглядел совершенно не так, как он себе нарисовал его в мыслях. Курт был убежден, что тот окажется угрюмым мужчиной в зрелых летах с лицом, истрепанным ветром и солнцем, обязательно тощим, как гончий пес, и с таким же взглядом; однако Бруно оказался молодым парнем, быть может, его сверстником, и из компании окружавших его крестьян он не выделялся ничем, кроме разве что более приятной наружности, характеризующейся словами «настоящий немец». И еще, заметил Курт, только он взирал на вновь прибывшего без настороженности, с откровенным интересом, но, что немаловажно, с таким же неприкрытым вызовом.

– Тебе, парень, надо чего-то или ты посмотреть зашел? – подал голос недовольный затянувшимся молчанием Карл.

Отвернувшись от бродяги у окна и чувствуя его взгляд на затылке, Курт приблизился к трактирщику и, опершись о стойку, приветливо улыбнулся.

– Хочу кое-что спросить, – негромко произнес он, глядя на хозяина в упор. – Как ты полагаешь, любезнейший, когда в трактире небольшой деревни появляется незнакомый человек с дорожной сумкой за плечом, что это может значить?

– Умный, да? – осведомился тот; и прежде, чем Курт успел ответить, от окна донесся издевательский смешок:

– Я бы на твоем месте не дерзил их высокоинквизиторству, Карл.

Эффект от произнесенных бродягой слов был поразительным: хозяин трактира отлип от стойки, на которой почти лежал, распрямился, ставши как будто выше ростом и вместе с тем втиснувшись сам в себя, и лицо его начало медленно бледнеть от щек к шее. И без того полная тишина в зальчике сменилась совершенно могильным безмолвием; Курт медленно обернулся, не глядя на лица крестьян за столами, но видя каждое из них – напряженное, заострившееся… Да что с вами такое, вдруг захотелось крикнуть в полный голос; ведь вы же сами измышляли небывальщину о своих соседях, друзьях или тех, кого зовете таковыми в глаза, за их спиной желая им смерти, вы сами навьючили вашего священника мешком доносов, надеясь на мое появление, – так в чем теперь дело? А ну, всем радоваться, сукины дети!..

– Комнату, обед, и забери коня с улицы, – бросил он через плечо, с трудом сдержав внезапную злость; Карл за его спиной шевельнулся и замер, по всей вероятности решая, в какой последовательности надлежит исполнять распоряжения, чтобы постоялец остался удовлетворен.

– Боюсь, он вас вашим же конем и попотчует, – хмыкнул Бруно, следя за тем, как майстер инквизитор усаживается напротив него. – Не знаю, известно ли вашему инквизиторству о том, как тут обстоят дела, но трактиром это можно назвать с трудом.

– Бруно? – уточнил Курт. – Знаменитый умелец на все руки, не любящий работать задарма?

Тот отодвинулся в наигранном ужасе, упершись в столешницу обеими ладонями, и воззрился на собеседника, как на вдруг возникшего невесть откуда невиданного зверя.

– Господи, неужто их превысокоинквизиторство сюда по мою душу? – Голос был все такой же беспечный, хотя какую-то дрожь все же можно было уловить; похоже, бродяга попросту храбрился, пытаясь хоть в чем-нибудь заткнуть за пояс местных, столь свысока на него смотрящих. – Из-за церковной стены?!

Курт неспешно перевел дыхание, стараясь не отклонить взгляда от глаз напротив себя, и, тщательно следя за голосом, произнес:

– Ко мне следует обращаться «майстер инквизитор»; или «майстер Гессе», если у кого-то имеются трудности с правильным именованием моей должности. Это – понятно? – Бруно молчал, и он решил не заострять внимания на назревающем конфликте; если бродяга станет косить под дурака и дальше, случится то, чего тот и добивается, – майстер инквизитор выйдет из себя, что с первых же минут пребывания в Таннендорфе создаст ему репутацию человека неуравновешенного и неумного. А это не способствует уважительному отношению; бояться будут, конечно, но не более… – Теперь первый вопрос: откуда тебе было известно, кто я, и что за проблемы с трактиром?

– Так ведь по майстеру Гессе с первого взгляда видно, что он майстер инквизитор, – только чуть сбавил тон Бруно. – Наш весьма святой отец, опять же, вернулся, а тут каждый знает, с чем он уезжал. И вот вместе с ним приезжаете вы – представительный такой, важный. Стало быть, какая-то из писулек этих болванов оказалась интересной для Конгрегации.

«Умный, да?» – едва не повторил он вопрос трактирщика и взглянул на собеседника с улыбкой.

– Наблюдательный, – почти искренне похвалил Курт, наконец; Бруно отвел взгляд – похоже, такое неприкрытое одобрение из уст представителя Конгрегации было ему не слишком приятно. Что ж, запомним это, отметил он про себя… – А теперь – что за проблемы с трактиром?

– А почему я? – возмутился бродяга – теперь непритворно, тем тоном, каким, бывало, сам Курт обращался к наставникам, задающим ему пятый вопрос за урок подряд; похоже, он не ожидал, что его выпады в сторону гостя возбудят столь длительное внимание к его персоне.

Курт пожал плечами, улыбнувшись собеседнику приветливо, как тот самый наставник на экзамене римского права.

– А почему бы нет? – задал он вопрос из права естественного и согнал с лица улыбку. – К тому же, Бруно, я и без того намеревался задать тебе пару вопросов; очень кстати, что ты оказался здесь, не правда ли?

Тот не ответил, бросив взгляд на совершенно затихших крестьян вокруг, и Курт в его глазах явственно прочитал – ну, благодарствую, и без того меня здесь не сильно жалуют, а теперь и вовсе станут прятаться, как от чумного…

– О чем?

За спиной тихо скрипнула дверь; скосив взгляд, Курт увидел, что посетителей стало на двоих меньше. Может, и к лучшему. Он еще не принял решения, стоит ли допросить Бруно безотлагательно и здесь же; если беседа будет складываться благоприятно для этого, пусть лучше вокруг будет поменьше ушей…

– Для начала – я задал вопрос: в чем проблема с трактиром.

– А почему бы… майстеру Гессе не спросить об этом у Карла?

– Потому что я спрашиваю у тебя, – пояснил Курт, решив снова пропустить мимо ушей очевидно издевательский тон бродяги.

– Ну, как знаете, – беспечно передернул плечами тот. – А с трактиром проблема в том, что здесь давно не трактир. Мы все тут почему собираемся? Да потому что сплетничать на улице скучно, а в этом месте есть где примостить задницу. Жратвы тут давно не подают, из питья – вино, которое раз в сто лет привозит деверь Карла, да его собственное тошнотворное пойло, которое он зовет пивом, потому что придумать другое слово мозгов не хватает, а назвать эту жижу тем, что она есть, язык не поворачивается. Так что, к слову, пить это дерьмо не советую.

– А что советуешь?

– Да я б у него и воды не пил.

– Тогда что ты тут делаешь? На сплетника ты не слишком похож.

Бруно посмотрел на собеседника в упор, снова откровенно ухмыльнувшись:

– Хотелось глянуть вблизи на живого инквизитора. Я тут видал, как ваше инквизиторство изволили гарцевать… прошу прощения – майстер Гессе… А когда вы не поехали к отцу Андреасу, я подумал, что, кроме трактира, вам деваться некуда.

Курт посмотрел в сторону, сделав вид, что интересуется, чем занят трактирщик, и всеми силами стараясь не покраснеть, вспоминая свой едва не приключившийся позор у деревенского колодца. Не приведи Господь тогда шлепнуться – эта язва Бруно от него мокрого места бы не оставил…

– Прошу вас, – прошелестел над правым ухом голос трактирщика, и перед Куртом образовалась кружка пива с белой, как снег, крепкой шапкой пены в пол-ладони, свешивающейся с краев ободка, точно шляпка гриба. Рядом примостилась тарелка с четырьмя толстенными, лоснящимися хрусткой коричневой шкуркой колбасками.

Последние двое посетителей, подвигаясь вдоль стенки, просочились к двери и улизнули, пока их инквизиторство пребывали к ней затылком.

– Ну, вот, – не слишком печально подытожил Бруно, – теперь побегут всем рассказывать, что меня загребли за отказ построить стену нашему святому…

– Нет, не за это, – не удержался Курт, отметив, как веселый огонек во взгляде бродяги сменяется настороженностью.

– За что ж тогда?

Майстер инквизитор неопределенно пожал плечами, с видимым равнодушием отхлебнув из кружки и жалея о своей краткой слабости; запугивать таких, как этот Бруно, – занятие неблагодарное, это Курт понимал. На подобных личностей он насмотрелся в былое время и знал, что это ни к чему не приведет. Не направляй оружие на противника, если не готов применить его, как верно заметил все тот же наставник по науке боя. По крайней мере, если твой противник не верит в это, добавлял обыкновенно другой наставник, мессир Сфорца, обучающий искусству точного применения кинжала.

А Бруно, судя по всему, отлично знал, что обвинить его не в чем, что его поведение может вызвать разве что гневную отповедь от майстера Гессе, и оружие, коим являются полномочия следователя, может быть направлено на него лишь в том случае, когда вышеупомянутый майстер Гессе признает свое бессилие в этом словесном единоборстве.

Однако, в отличие от прочих обитателей Таннендорфа, Бруно в курсе перемен, свершившихся в Конгрегации, и не кажется особенно устрашенным. Для бродяги из глуши – просто поразительно просвещенный молодой человек…

– За лжесвидетельство, скажем, – отозвался Курт, наконец установив кружку снова на стол. – Весьма недурственное пиво.

Удовлетворенную улыбку Карла он просто ощутил затылком; собственно, Курт не погрешил против истины – доводилось отведывать напитки и лучше, конечно, но то, что ему подали сейчас, было отнюдь не столь страшной отравой, как то расписал Бруно. Припомнив, как кривился правильный священник отец Андреас, Курт подумал о том, что если этот бродяга ведет себя подобным образом со всеми, то в неприязненном отношении к нему жителей Таннендорфа нет ничего удивительного. В чем он исповедуется местному священнику? «Простите, я согрешил, святой отец: послал Карла по матери восемь раз, Каспара – четырнадцать, и теперь он не делится со мной своим замечательным пивом»?

Старичок, оставивший ему в наследство свою развалюху, наверное, был либо святым, либо таким же мизантропом, одарившим родственную душу напоследок…

– Жеребец устроен, майстер Гессе, – известил нежданно проявившийся голос за спиной; от этих голосов, возникающих то за левым, то за правым его плечом, Курт начинал постепенно ощущать себя искушаемым отшельником в пустыне, выслушивающим попеременно нашептывания то ангела, то беса. В данный момент бесом у левого уха оказался мальчишка лет двенадцати, как две капли воды похожий на трактирщика, – этакий маленький окорочок, разве что, в отличие от Карла, окорочок с шевелюрой, стоящей торчком во все стороны.

Курт кивнул ему, тем же движением указав в сторону – пшел вон; в мыслях так и остался образ волосатого окорока, чумазого и жирного, который смотрит на него со стены в кладовке мелкими сальными глазками, отчего аппетит едва не испортился.

– А это Карл-младший, – сообщил Бруно, кажется заметивший его реакцию, и ухмыльнулся. – Милый паренек, верно?

Курт не удостоил бродягу ответом, принявшись за поедание колбасок и размышляя в молчании над тем, что уж ему-то попросту возбранено предвзятое отношение к окружающим – как приязненное, так и дурное, какое бы впечатление человек ни произвел на первых порах общения. С другой стороны, не ему ли и надо уметь понимать, что за люди рядом с ним, именно с первой минуты?..

– Их инквизиторство позволит мне теперь уйти? – подал голос Бруно, разразившись недовольным вздохом. – Дела насущные дожидаются.

– Подождут, – коротко бросил Курт, злясь на себя за то, что все-таки позволил этому человеку одержать над собой первую победу, – если сейчас повторить свое требование обращаться к нему как положено и прекратить паясничать, вполне может прозвучать вопрос в стиле «а то что?»… На который у него не будет иного ответа, кроме как прямого в челюсть.

Работа на новом месте явно складывалась все более неправильно.

– Это что – новая пытка такая, принуждать бедного голодного человека смотреть, как перед ним колбаски трескают? – не унимался Бруно; Курт скрипнул зубами. Прямой в челюсть постепенно начинал казаться не такой уж и плохой мыслью…

– Почему «новая»? – возразил он, принимаясь за вторую колбаску. – К слову, бедный человек, если уж так голоден, мог бы и заняться церковной стеной.

– Так я не понял, – уже с раздражением откликнулся тот, насупившись, – меня что – всерьез за стену? Это, типа, еретическое признание власти денег?

Курт поднял голову, оглядевшись, и положил вилку обратно. Трактирщик исчез – то ли решил убраться подальше от следователя, задающего вопросы, то ли очищал от многолетней пыли одну из комнат; Карл-младший тоже не показывался.

– Кто и чем уплатил тебе за приготовление тел к погребению? – спросил он, снова поворотившись к Бруно.

Тот застыл, хлопая глазами, и растерян, кажется, был неподдельно.

– Каких тел? – оторопело пробормотал бродяга.

Курт нарочито тяжело вздохнул, упершись в стол локтями, и чуть подался вперед, глядя на собеседника с сочувствием, будто на душевнобольного.

– Послушай, неужто ты каждую неделю обряжаешь по мертвецу? – не сумев уберечься от злорадного удовлетворения при виде его почти испуга, поинтересовался он, усмехнувшись. – Тогда нам действительно есть что обсудить; это уже болезнь.

– Вот черт возьми; это вы о тех двоих, что рысь загрызла? – с невероятным облегчением выдохнул Бруно. – Так бы и сказали. Вы уж больше не стращайте так честного человека…

– Если честный человек пообещает следить за выражениями в моем присутствии.

– Сегодня же пойду к нашему святому исповедаться в богопротивной брани, – сокрушенно покачал головой бродяга.

Один удар – всего один удар, и эта ухмыляющаяся физиономия уткнется в стол. С разбитым носом…

Курт встряхнул головой, осторожно переводя дыхание, и постарался отогнать от себя гневные мысли, которым было сейчас не время и не место. Как бы сегодня святому отцу не пришлось выслушивать исповедь самого господина следователя; это кроме того, что злость мешает работе, о чем наставниками было велено помнить не раз и не десять…

– К делу, Бруно, – приказал он тихо.

Бродяга пожал плечами, перестав улыбаться, и уселся поудобнее.

– За это платил капитан тутошнего барона самолично. Неплохо заплатил, между прочим, на полстены бы потянуло.

– Кто обнаружил погибших?

– Капитан и обнаружил: – Бруно махнул рукой в сторону, где остался вдалеке древний замок. – Их же рукой подать от замка нашли. Когда-то, местные говорят, охота там была приличная, а теперь барону не до того: горюет. Сын…

– Я знаю, – перебил Курт. – Дальше.

– Ну, чего дальше-то? Баронские люди перестали зверье прореживать, оно и расплодилось. Страх потеряли – бегают, где хотят. Иду как-то по подлеску, а там тетерев – здоровущий, как хряк; пялится на меня, гад, и не улетает…

– Капитан, – напомнил Курт, пытаясь не позволить себе взбеситься. – Он нашел тела, и?..

– Так что бы вам с ним самим не поговорить? Он-то про себя, небось, лучше расскажет; а то потом выйдет, что я не то брякнул по глупости, и хана капитану…

– Это не твоя забота. Почему он обратился именно к тебе?

Бруно зло улыбнулся, кивнув через плечо на дверь трактира:

– А вы, майстер Гессе, прогуляйтесь по Таннендорфу, поспрошайте, не жаждет ли кто мертвяков поворочать. Посмотрим, много ли желающих отыщете.

– А ты, стало быть, жаждал?

– Да что я в самом деле, больной, что ли? Мне денег дали. Можно и поворочать.

– И много дали?

– Пять талеров.

За обмывание двух тел, облачение в саваны… Если Курт верно помнил общепринятые расценки, то два; в крайнем случае – два с мелочью, но уж никак не пять. Не полстены, конечно, тут бродяга приврал, но все равно немало. Подозрительно немало; а для провинции особенно.

Невольно подумалось: кстати, если Бруно уже не просадил все пять талеров на колбаски, он достаточно платежеспособен для того, чтобы оштрафовать его за неуважение к следователю…

«К делу», – строго одернул Курт сам себя, возвращая мысли к нужному предмету.

– Тела с места смерти забирал ты сам или все тот же капитан?

– Как же, так он и станет с крестьянскими трупами возиться, – фыркнул Бруно, почти с ненавистью глядя на то, как Курт разделывается с последней колбаской. – Наш святой для этого дела пожертвовал своего ишака, тележку взяли у одного из съеденных, а грузил, перевозил и все остальное – я сам. Ну, за такие деньги – в самый раз.

Плюс перевозка, уточнил Курт, дожевывая последний кусок; тогда, в общем, получается, что заплачено было не так уж много. Что это, в конце концов, пришло ему в голову – в первый же день раскрыть убийство двоих крестьян кровожадным капитаном-стригом, главой замковой стражи? Даже если подвергать рассмотрению эту версию всерьез, пришлось бы для начала задаться вопросом, чем он питался до сих пор – капитан-то уж не мальчик. Пил кровь из старого барона разве что…

Или недавно покусан. Это, кстати, может быть…

Курт мысленно вздохнул. Если и имел выпускник номер тысяча двадцать один какой-то бесспорный donum naturae[12], так это то явное несовершенство, по вине которого разум его легко уходил вслед за мимолетной думой, развивая постороннюю мысль до предела. Когда-то это было причиной недовольства наставников во время лекций. Курта, смотрящего в окно и, по их авторитетному мнению, «считающего ворон», карали за рассеянность, наверное, чаще, чем прочих. Избавиться от этого он так и не смог; единственное, чего удалось добиться, так это не терять, что называется, связи с действительностью, научившись не выпускать из внимания происходящее вокруг и даже реагируя на него. Впрочем, после лекции по арифметике, усвоенной, не выходя из состояния сна, это уже, наверное, мелочи…

– Но на месте гибели ты был? – смог поэтому уточнить он еще на середине бессмысленных дум о кровопийце-капитане; Бруно кивнул. – Что-нибудь необычное заметил?

– Что, например?

«Откуда я знаю», – чуть не бросил Курт зло, подумав, как все было легко в академии, когда казалось, что усвоенные правила проведения дознания – доходчивы и просты. Первое. Выяснить, кто обнаружил тело. Второе. Имена свидетелей. Третье… Признать свою полную беспомощность.

– Что угодно, – ответил Курт, постаравшись придать лицу как можно более невозмутимое выражение. Припомнив текст прочтенных им доносов, спросил: – Много крови было вокруг тел?

Бруно задумался, глядя в его опустевшую тарелку, помолчал; наконец передернул плечами:

– Я б не сказал. Да почти что нет, не было. Я б сказал – вообще не было.

Курт медленно кивнул, не удержав тяжкого вздоха. Конечно, лучше всего было бы обследовать место самому – это in optimo[13]. И погибших осмотреть тоже лично. Сейчас, спустя две недели после происшествия, все следы, если таковые и имелись, утеряны. В настоящее время остается только надеяться на слова капитана, который, если верить отцу Андреасу, осматривал и тела, и место вокруг. Да еще полагаться на то, что можно верить самому капитану.

– Я знаю, – продолжал он, радуясь хотя бы уже тому, что Бруно, наконец-то, прекратил его доводить, – что ни ли́ца, ни руки не были повреждены. Ни укусов, ни глубоких царапин. Это так?

– Угу, – продолжая изучать пустую тарелку перед собой, подтвердил бродяга. – Руки как руки, лица как лица. Не уродливее, чем при жизни.

– А прочие части тел? Плечи, спина, грудь? Ноги? С ними что?

– Да то же самое, – отозвался тот, оторвав, наконец, взгляд от тарелки и вперив его в Курта. – А что?

– Ссадины? – продолжал он, оставив вопрос без ответа. – Гематомы?

Бруно поморщился, посмотрев на него, как на истязателя:

– Чего?

– Кровоподтеки, синяки?

– Ничего там не было, – явно начав раздражаться, ответил бродяга, – ни синяков, ни переломов, ни царапин, ни укусов.

Теперь поморщился Курт.

– То есть как «ни укусов»? А отчего же они, в таком случае, скончались?

– А-а, – протянул Бруно, – так то, от чего они скончались, ваше инквизиторство, это не «укусы», это «из шеи шматок мяса выдрали». А кроме этого – ничего.

Курт снова тоскливо вздохнул, потупив взгляд все в ту же тарелку, где до этого пребывал взор Бруно. Разговор с бродягой ничего не прояснил, как, собственно, он и ожидал. Эта беседа, которую и допросом-то назвать можно с большим допущением, была схожа с чтением анонимных посланий, покоящихся в настоящее время в архиве, – исполнение установленной директивами, однако не нужной, лишенной смысла по факту, работы. Сегодня, уединившись в комнате, которую ему выделит в своем трактире толстый Карл, он запишет все услышанное и свои выводы. Но какие?..

– Так что, ваше инквизиторство, мне можно уже уйти? – подал голос Бруно, уловив паузу в разговоре. – Или вас еще какие части тела интересуют?

Курт скривился, вдруг снова ощутив приступ головной боли – но не той, что одолевала его три дня назад, а самой обычной, вызванной утомлением, раздражением на собеседника и на себя; едва удержавшись от того, чтобы в присутствии Бруно сжать голову ладонями, он лишь чуть шевельнул рукой в сторону двери.

Бродяга поднялся, изобразив глубокий издевательский поклон, и попятился к выходу.

– Премного благодарствую, ваше инквизиторство… – протянул он голосом забиваемого камнями; Курт приподнял голову, чувствуя, что еще секунда – и он сорвется.

– Еще кое-что, – проталкивая слова через силу, сказал он, и Бруно замер, взявшись уже за дверь. – Пределов Таннендорфа не покидать. Попытка оставить владения фон Курценхальма будет расценена как попытка побега. Это – понятно?

– А за каким чертом мне…

– Я спросил – понятно? – повторил Курт тихо; Бруно пожал плечами:

– Яснее некуда. Теперь мне можно, наконец, уйти?

Он отвернулся, понимая, что сейчас мечтает только об одном – доползти до постели и рухнуть на подушку, и сквозь зубы процедил:

– Свободен.

Когда дверь затворилась, он опустил голову в ладони, прикрыв глаза; изнеможение накатило как-то сразу – от трех дней в седле, от неизменного напряженного надзора за самим собой, от этого разговора; от того, в конце концов, что просвета он не видел, версий, пусть и для опровержения, у него не было, и если он не поставит на место этого бродягу, то прочие крестьяне, воодушевленные примером его безнаказанности, начнут вести себя так же. Какое уж тут расследование, если все силы придется отдавать на то, чтобы не дать себя сожрать – пусть и всего лишь в моральном смысле…

Верно было сказано Курту, когда он покидал стены alma mater[14] – подлинно последним экзаменом будет первое раскрытое дело.

Глава 3

Курт проснулся от писка комара у самого уха. Чем всегда раздражали эти твари, так это тем, что не питались молча; он не имел бы ничего против того, чтобы быть укушенным, – не большая потеря насытить собой создание, обладающее желудком размером с просяное зернышко, но тот факт, что они неизменно возвещают о начале своей трапезы, не давая спать, выводил из себя.

Отмахнувшись, Курт открыл глаза, уставясь в темноту перед собой и пытаясь сообразить, сколько он проспал и который теперь час. Оттого что свалился вчера ни рано ни поздно, перед самым повечерием[15] (на каковом, между прочим, поначалу собирался быть и даже обещал отцу Андреасу), пробудился тоже как-то неурочно. Спать больше не хотелось; обыкновенно Курт посвящал сну самую незначительную часть суток, и вчерашнее внеплановое отдохновение было явлением исключительным.

Вздохнув и в очередной раз отмахнувшись от надоедливого комара, он сел, потирая глаза и глядя в небольшое окошко над столом у стены напротив. В окошко заглядывала луна – почти круглая, большая и схожая с головой сыра; уже через пару дней, подумалось вдруг, это будет та луна, которую принято называть луной мертвецов и волков, явственно обрисованная со всей кромки, яркая и насыщенная медом. Интересно, не свершится ли тогда еще одно убийство?..

Курт снова тяжко вздохнул и, поднявшись, начал одеваться. Чушь какая. Если судить по протоколам за последние тридцать лет и отчетам expertus’ов (по крайней мере, тем, которые были доступны для изучения курсантам академии), ни луна, ни какие бы то ни было другие небесные светила на способность неупокоенного подняться из могилы не влияют. Хотя звериную натуру, таящуюся в человеческом теле, в подобную ночь больше обычного потянет отдаться зову второго естества, принять другой облик и оставить хоть на время тех, в чьем кругу в такие минуты ее обладатель чувствует себя чужим…

А между прочим, застегивая пряжку ремня, подумал Курт, почему именно рысь? Может, и волк. Или крупная собака. Это больше похоже именно на пса или волка – вот так отхватить одним махом часть плоти, не оставив больше никаких ранений и отметин на теле…

Курт застыл внезапно, и его пальцы замерли на пряжке. Превосходно, кисло поздравил он сам себя, севши обратно на постель и глядя в потертые доски пола; вот уж воистину следователь – дотошный и въедливый, ничего не упускающий из виду и принимающий во внимание каждую мелочь. Ведь даже не поинтересовался у Бруно величиной ран. Мысль о том, что это первое дело выпускника, который всего только неполных три месяца назад получил Печать, утешала слабо. Ведь это – едва ли не самое главное, этот-то вопрос он должен был задать одним из первых! Быть может, версия о рыси закрепилась именно потому, что рана была слишком малой для волка? Или просто капитан сказал первое, что пришло в голову, чтобы поскорее разобраться с делом? Или замечали не в меру агрессивных рысей в тех местах?..

А все этот бродяга, снова начиная чувствовать неуместную злобу, подумал Курт, поднимаясь и сдергивая со спинки кровати рубашку. Не стремясь переложить вину за свой прокол на другого, можно тем не менее признать, что именно из-за его вызывающего поведения майстер инквизитор не сумел выказать себя подобающим образом.

С этим Бруно надо что-то делать. И ведь в самом деле, прав отец Андреас – он подозрителен. Парень не туполоб (хотя заигрывания с инквизитором, а тем более молодым, который может пустить его ко дну из одного только оскорбленного самолюбия, есть очевидная глупость) и еще излишне молод, чтобы удовольствоваться существованием в таком месте, как Таннендорф. Конечно, здесь ему досталось дармовое жилище, но все же… все же… Все же он производит впечатление человека, неискусно и не слишком разумно скрывающегося по какой-то причине в захолустье.

Решившись, Курт прошагал к столу и зажег свечу; свеча была новенькая, целая – трактирщик, судя по удивительно чистому постельному белью и отскобленному полу, постарался устроить своего единственного и к тому же важного гостя со всем доступным ему шиком. Выложив на стол лист бумаги и письменный набор, Курт извлек из сумки Новый Завет в кожаной обложке. И обложка, и страницы, и каждая буква в этом томике были такими же в точности, как и у любого члена Конгрегации – от Великого Инквизитора до начинающего следователя, едва покинувшего стены академии, каковым являлся он сам. Переписчиками этих экземпляров были тысячу раз проверенные на аккуратность, внимательность и твердую руку мастера, и каждая строчка повторяла такую же, каждая страница имела ровно столько же строк, сколько в любой другой такой книге по всей Германии. Не раз уже Курту приходила в голову мысль, насколько непочтительным к Писанию является таковое использование его текста. Когда он, запинаясь и тщательно подбирая слова, задал этот вопрос главе академии святого Макария при получении своего экземпляра, тот улыбнулся, глядя на воспитанника с умилением, и вкрадчиво спросил: «В ереси обвиняешь наставника?» Курт тогда попросту оцепенел и ответить не успел – ректор хлопнул его по плечу и, склонившись к самому уху, усмехнулся: «Все верно. Плох тот инквизитор, который не мечтает сжечь Папу», чем вверг выпускника в совершенную оторопь и почти трепет. Шуточка эта ходила среди курсантов шепотом, и тех, от кого ее невзначай успевали услышать, пороли нещадно.

Курт вздохнул невольно улыбаясь, придвинул к столу ближе табурет, сел, взявшись за перо. С другой стороны, когда-то внушительные и солидные наставники академии ведь тоже были молодыми начинающими дознавателями; пусть самой академии тогда не имелось еще и в помине, но едва ли ее питомцы измыслили этот анекдот первыми…

Евангелие он раскрыл аккуратно, бережно и неспешно, наслаждаясь скрипом новенькой обложки и гладких, еще не изношенных страниц, – с момента обретения Курт использовал книгу лишь по прямому ее назначению, а именно для получения святого слова, что происходило за эти неполных три месяца, надо признать, нечасто. Он внезапно подумал, что не знает, надо ли сейчас, перед началом работы, прочесть какой-нибудь прилагающийся к случаю стих; в академии были преподаны только навыки шифрования сами по себе, но этого – никто не объяснял. Ничего, кроме пригодного на все случаи «Benedices, Domine»[16], ему в голову не пришло, и Курт взялся за перо.

На работу с текстом запроса он истратил, вероятно, не один час; не сказать, чтоб забылось то, чему учили, но все же эта часть математических наук давалась ему с некоторым усилием. «В этом главное практика, – утешал обычно наставник, возвращая исчерканный исправлениями лист с зачетной работой. – Но ничего: зато, даже если не поймут свои, враг уж точно ничего не разберет». Сейчас Курт надеялся, что все сделал правильно; и если с текстом он справился, согнав семь потов, то с зашифровкой карты с пометкой места встречи – наверное, все семьдесят. Когда, пересмотрев и перепроверив все еще и еще раз, он, наконец, решил, что работа завершена, за окном вместо черного неба с пятном луны была уже серая полумгла надвигающегося утра, а свеча прогорела почти до самой плошки. Уже тонущего в лужице горячего воска фитилька хватило как раз на то, чтобы расплавить сургуч и запечатать аккуратно сложенное письмо.

Курт, поднявшись, потянулся, распрямляя затекшую поясницу, шею, сжал и разжал кулаки, разминая пальцы; затушив свечу, убрал письменные принадлежности обратно в сумку, сунул за отворот куртки письмо и вышел в тихий, безлюдный коридорчик. За дверью комнаты трактирщика, тоже находящейся на втором этаже, слышались полусонные шаркающие шаги и отчаянные, с подвыванием, зевки – толстый Карл, судя по всему, уже пробуждался, готовясь к долгому дню, полному забот.

У самого Курта забот сегодня было не меньше, и одна из них, едва ли не самая главная, – выйти на дорогу, пролегающую мимо Таннендорфа. От отца Андреаса он уже знал, что именно по ней жители нескольких деревень и поместий, отстоящих дальше на юго-запад, везут на большой рынок свои товары; хорошо, подумал он, сходя с лестницы на первый этаж, что сейчас начало августа, – кое у кого уже вполне есть с чем ехать на торжище, и навряд ли придется ждать долго. В другое время мог просидеть у этой самой дороги не один день…

Входная дверь изнутри заперта не была. Любопытно, что это – невнимательность хозяина или здесь и в самом деле обыкновенно не случается преступлений, кроме уличных драк? Или просто местные берегут единственное место сборищ в своей деревне и именно потому хозяин убежден в своей безопасности? Или рассчитывает, что присутствие Курта будет его ограждать на манер оберега?..

Между прочим, не исключено, что так, с долей самодовольства, подумал он, выходя наружу и поеживаясь от утреннего знобкого воздуха.

Деревня, вопреки его ожиданиям, в этот час пустынной не выглядела; Курт уже и забыл, насколько рано пробуждается крестьянин. Даже Карл-младший уже не спал: возил огромной грязной лопатой перед единственным открытым загоном конюшни, судя по всему выгребая оттуда уплату настоятельского жеребца за учиненное ему обслуживание. Курта мальчишка не увидел; и хорошо, подумал он, ускоряя шаг. Трактирщик и без того будет гадать, чем это был занят целую ночь майстер инквизитор, что спалил целиком свечку. Да еще и чернила на пальцах – и за два дня не отмоешь; хорошие чернила, даже на подмокшей бумаге расползаются не вовсе, а вполне даже можно бывает разобрать написанное почти без усилий. И рванули их инквизиторство (черт бы побрал этого Бруно, прости Господи) ни свет ни заря неведомо куда; как ни пытайся срезать путь, как ни петляй у задних дворов, а все-таки попадаешься на глаза местным… не спится им в четыре утра… Вон той сопливой девчонке с ведром, например (любопытно, ведро пустое?), или вон тому мужику с косой и мешком, вышедшему собрать травы – сочной, с росой…

Наконец, оставив дома́ Таннендорфа далеко позади, Курт завернул к реке, выйдя на тропинку, ведущую к дороге. Уже поднималось солнце, еще не пригревая, но уже окрашивая росу в розовые отсветы, понуждая словно заниматься мелким пламенным язычком каждый извив каждой травинки или листа, где собралась за ночь водяная бусина; уже через десять шагов стало казаться, что ноги ступают по огненному полю, и вдруг пришло в голову, что в этом есть что-то, какой-то символ или, быть может, предостережение…

Курт остановился, переведя взгляд с травы на намокшие по самый верх сапоги, усмехнулся. Несомненно, служба накладывает некоторый отпечаток на взгляд в мир вокруг; нередко вечерами, сидя перед книгой, он начинал неспешно водить ладонью вокруг пламени свечи, глядя, как остаются на коже серые полоски копоти, и ощущая, как мало-помалу становится все жарче пальцам. На любой фразе, услышанной или прочтенной, где хоть одним словом упоминался огонь – будь то новость о пожаре по соседству или цитата из Священного Писания о пламени любви, – мысль останавливалась; вот и теперь там, где любой другой лишь отметил бы красоту рассвета, а то и вовсе ни на миг не задумался бы, он стал раздумывать о своем. От этого надо избавляться, подумал Курт уже со всей серьезностью, снова ускоряя шаг. Иначе это грозит закончиться чем-то нездоровым, вроде случившегося с одним сошедшим постепенно с ума следователем с тридцатидвухлетним стажем. Помешательство того не имело касательства к мукам совести (хотя, по слухам, ошибочных вердиктов на его счету было более двух десятков), просто, присутствуя на свершении каждого из вынесенных им приговоров, он постепенно разучился видеть в окружающих лишь людей, всякого рассматривая как набор мяса, костей и, в конце концов, прах. Сейчас бедняга должен пребывать на покое в каком-то отдаленном монастыре… если еще жив, конечно.

При мысли о так называемых «судебных ошибках» Курту, как всегда, стало не по себе – по всем понятиям, и законным, и человеческим, это можно считать равносильным сообщничеству в убийстве. И от того, что такое соучастие покроют, забудут, замнут, легче не делалось, даже наоборот. О том, произойдет ли подобное когда-либо с ним, он не мог не думать; наверное даже, раздумья были о том, что будет, когда это случится. По нехитрому закону вероятий, пускай даже на его долю выпадет по всего одному делу в год, рано или поздно недостанет или собственного здравого разума, чтобы сделать верный вывод, или необходимой информации, и он осудит безвинного. Хотелось бы надеяться, что это будет лишь что-нибудь вроде наказания какой-нибудь малолетки поркой за гадание на Евангелии…

Солнце поднялось выше, став уже не ярко-красным, а золотисто-рыжим, и огонь в траве рассеялся, унося с собой мрачные думы, для которых было не место и не время. Сегодня голова должна быть ясной, а мысли – спокойными.

* * *
За время, пока он дошагал до тракта, солнце вскарабкалось уже так высоко и грело так жарко, что пришлось расстегнуть куртку, а после и вовсе скинуть и нести ее в руке. Однако вознаграждение за долгий и утомительный путь ждало Курта почти незамедлительно – поднявшись на вершину очередного холма, через который бежала лента тропинки, он увидел в отдалении длинную гусеницу обоза.

Везение было просто-напросто небывалым.

– Спасибо! – произнес он, подняв взор к безоблачному небосводу, и, переведя дыхание, ускорил шаг.

Удача с обозом привела Курта в приподнятое состояние духа; не придется сидеть невесть сколько на этом солнцепеке, вглядываясь попеременно в разные стороны дороги, поджидая проезжих и час от часу, а в конце концов и от минуты к минуте раздражаясь и злясь все сильнее. И не будет потерян день, что существенно.

Чем ближе к обозу, тем больше деталей Курт различал – пять телег, прикрытых толстой дерюгой от солнца и пыли, приземистые лошадки, пока еще бодро переступающие увесистыми копытами, а по обеим сторонам – пятеро же вооруженных верховых. Стало быть, не крестьяне – товары кого-то из сопредельных землевладельцев. Хорошо.

Курта тоже заприметили – один из всадников, судя по движению головы, окликнул остальных, и обоз притормозил, не останавливаясь вовсе; придерживая лошадей, сопровождающие заозирались, приподнимаясь в стременах, – похоже, пытались определить, нет ли окрест кого еще, кроме одинокого путника, подступающего к ним. Путник же шагов за сто до обоза постарался напустить на лицо подходящее к случаю выражение – требовательности, невозмутимости и хладнокровия, хотя сердце его колотилось, словно перед прыжком с обрыва в незнакомую горную речку, – стремительно и громко. Пользоваться своими весьма пространными полномочиями Курту, что понятно, еще не приводилось ни разу, если не считать изъятия жеребца из настоятельских конюшен, равно как не было случая испытать, как на деле относятся простые смертные к праву представителя Конгрегации распоряжаться их временем и имуществом. Как знать, может, в ответ на его требования остановленный им просто пошлет его куда подальше с пожеланиями доброго пути на чистом народном наречии; и то, что Курт сумеет ответить ему теми же выражениями, было хилым утешением…

До обоза оставалось шагов пятьдесят, и Курт, проговаривая в мыслях то, что должен сказать одному из сопровождающих солдат, присмотрелся, выбирая этого одного. Почти все они были примерно одного возраста – недалеко за тридцать; с такими можно договориться. Тот, что увидел его первым, оказался уже немолодым, кряжистым и помятым, держащимся в седле так, словно взобрался на него, едва вылезши из материнской утробы, да так и не слезал с него больше, удерживая в левой руке поводья, а правой придерживая у пояса внушительный арбалет. Курт все так же мысленно зачеркнул жирной линией эту кандидатуру. Этот не будет рвать жилы, пусть даже от его расторопности будет зависеть жизнь самого Императора и судьба всей Германии, если не втолковать ему во всех тонкостях, почему и как это совершится, а вот этого-то Курт сделать и не мог. Оставался пятый – тоже удача; немногим младше него, прямой, как трость, ноги согнуты излишне высоко – к верховой езде не притерпелся, за оружие держится демонстративно, но не привычно. С этим можно чего-то добиться…

Шагов за десять до обоза Курт потянул Знак за цепочку, извлекая его из-за ворота, ускорил шаг, а когда все, включая крестьян-возниц, оборотились в его сторону, решительно выдохнул и громко произнес:

– Святая Инквизиция. Остановитесь.

На последнем слоге голос сорвался, но больше пока, слава Богу, говорить было не надо – необходимого он добился: рука старого вояки сползла с арбалета, крестьяне побелели, и обоз, едва не наталкиваясь телегами друг на друга, встал. Теперь главным было не утратить эффекта, а посему, не сбавляя шага, Курт приблизился (но не вплотную, чтобы не смотреть на собеседников снизу вверх) и опустил руку, оставив медальон висеть поверх рубашки, на виду.

– Мне нужен один из вас, – стараясь, чтобы тон был непререкаемым и твердым, продолжал он, обводя взглядом сопровождающих, словно выбирая; потом указал на парня: – Ты.

– Что?.. – растерянно проронил тот и беспомощно огляделся; старый солдат насупился.

– Для начала – добрый день, кем бы вы ни были. – Вот его голос был спокоен без всякой наигранности, и Курт едва не заскулил от зависти. – Вы позволите взглянуть на Знак ближе?

– Разумеется.

Под взглядами остальных путников Курт подступил еще, но остановился шагах в трех от лошади солдата, приподняв медальон на ладони; если вояке так хочется разглядеть заверяющий должность следователя Знак во всех детальностях, ему придется спешиться, не вынуждая упомянутого следователя стоять у его ноги и тянуться, словно нищему за подаянием. Помедлив два мгновения, тот бросил поводья на спину лошади, опершись о луку седла ладонью, и спрыгнул на землю; на медальон он смотрел долго и внимательно, и в один момент даже показалось, что солдат вот-вот или понюхает его, или поцарапает ногтем, обломанным и похожим на копыто его коня. Наконец, снова подняв взгляд, тот чуть склонил голову.

– Прошу прощения, майстер инквизитор… – начал он; Курт перебил, уже несколько справившись с голосом:

– У меня мало времени. Ты старший?

Если сейчас солдат проглотит это «ты», с трепетом ожидая реакции, подумал он, то первый шаг будет одолен…

Тот кивнул – медленно, словно раздумывая, как лучше следует ответить.

– Хорошо, – продолжал Курт, стараясь не дать ему опомниться. – Мне нужен один из твоих верховых. Сейчас. Вон тот.

Солдат обернулся на парня, попятившегося под двумя направленными на него взглядами, и снова посмотрел на Курта:

– Зачем?

Долю секунды он решал, как лучше поступить – смягчить тон разговора, постаравшись впечатлить этого вояку важностью любого дела Конгрегации и почетом, каковым следует считать помощь ей, или заговорить доверительно, показав, что и человек со Знаком может быть просто человеком, которому бывает нужна помощь, или же продолжать в прежнем духе. В первом случае есть риск нарваться на долгое обсуждение важности невнятных дел Церкви по сравнению с доставкой хозяйской брюквы в целости на отдаленный рынок. И не факт, что из этого разговора, если он затянется дольше, чем на минуту, Курт сумеет выйти с честью, ибо для этого человека уцелевшая брюква несомненно важнее высоких материй. Во втором случае есть риск оставить о представителях Конгрегации неверное впечатление – как о людях, не умеющих идти до конца и не знающих себе цену. Остается продолжать сжимать кулак, готовясь в случае необходимости стукнуть им по воображаемому столу…

– Это тебя интересовать не должно, – заставив себя посмотреть в глаза собеседнику, ответил Курт тихо, и – о чудо! – получилось; солдат смешался, отведя взгляд, замолчал на мгновение, а потом махнул рукой, подзывая парня.

Тот тронул коня излишне резко, подъехав впритирку, потом, спохватившись, сдал назад, слез с седла и приблизился, переводя взгляд со своего главы на майстера инквизитора, который отметил про себя, что не ошибся в выборе, – этот полетит стрелой, без остановок и передышек, лишь бы не встретиться с ним снова…

– Дальше вы поедете без него, – сообщил Курт, меряя парня взглядом. – Этот человек остается со мной. Свободен.

– Я не хотел бы показаться непочтительным, – уже не столь уверенно начал солдат; помолчал, глядя на подчиненного странным взглядом, и снова повернулся к Курту: – Только один вопрос: он что-то натворил?

Сын, вдруг осенило Курта. Ну, конечно. Внешнее сходство минимально, но оно есть, и с возрастом будет все больше; упряжь обеих лошадей, как стало видно вблизи, почти одинаковая, даже одежда в чем-то, несмотря на отсутствие общей формы у сопровождающих обоз солдат, у этих двоих была схожа. Вот в чем дело. Обкатка начинающего бойца на сопровождении – относительно безопасная тренировка на выносливость и умение держаться в седле подолгу. А тут такое…

Лицо удалось сохранить даже не каменным – железным.

– Нет.

Теперь можно было проявить немного мягкости, не боясь уронить достоинства, и Курт улыбнулся, постаравшись, чтобы это было сделано едва-едва и не слишком дружелюбно.

– Ничего с твоим сыном не случится. Езжай. Расходуется мое время.

В глазах солдата любой, даже не слишком внимательный собеседник, сейчас не мог не увидеть облегчения и пораженного, почти испуганного удивления осведомленностью, казалось бы, случайно встреченного на дороге инквизитора; и ладно, подумал Курт, глядя, как тот взбирается в седло, прощаясь с парнем взглядом, и медленно направляет коня в сторону замершего в молчании обоза. Пусть поломает голову.

На парня он пока не смотрел, следя за тем, как медлительно мало-помалу удаляются телеги и всадники; старый солдат шагов через двадцать кинул взор на сына и, повстречавшись взглядом с Куртом, поспешно отвернулся. Парень же переминался с ноги на ногу, тиская в руках повод, и, кажется, опасался даже дышать, не говоря уж о том, чтобы поторопить господина следователя с разъяснениями. Наконец, когда люди и повозки в отдалении стали казаться игрушечными фигурками, Курт обратился к нему, теперь менее жестко, но по-прежнему стараясь смотреть прямо в глаза.

– Как твое имя? – спросил он, придавая голосу ту интонацию, с которой общались со своими подопечными наставники академии святого Макария; парень шумно сглотнул, еще более выпрямившись, взгляд забегал, пытаясь не отвращаться от его глаз и одновременно не встречаться с ними.

– Пауль.

Голос у него был ломким от испуга: заверения в том, что за ним нет никакой вины, то ли не подействовали на него, то ли уже были позабыты; Курт подбодрил бледного, словно полумертвого, парня уже чуть мягче:

– Пауль… дальше?

– Пауль Кюрнер, майстер инквизитор, – отрапортовал тот. – Солдат барона Бланкенштайна.

– Хорошо, Пауль, – кивнул он. – Моего имени тебе знать не надо.

И слава Богу, прочел он в светло-серых глазах напротив.

– Мне необходима твоя помощь, – продолжал Курт, наблюдая за тем, как его лицо расслабляется, обретая выражение изумленное и даже польщенное, и еще раз похвалил себя за правильный выбор тактики. – О том, что я скажу сейчас, и о том, что ты потом сделаешь, не должен знать никто. Ни одна живая душа. Даже отец.

– Даже духовник?.. – растерянно проронил тот.

Вот как, приятно удивился Курт. Добрый католик. Можно было похвалить себя в третий раз, последний, для ровного счета; похоже, уроки по постижению законов человеческого поведения даром не прошли и кое-что в людских лицах он все-таки разбирает, если до сих пор не обманывался…

– Даже духовник, – торжественно подтвердил Курт. – Это дело Конгрегации.

На бледных щеках Пауля проступили два ярко-розовых пятна, и он решил, что пафосную часть пора окончить, – парень и без того начал буквально светиться от гордости.

– Сейчас ты свернешь с этой дороги, – перешел к указаниям Курт, – и отправишься в Штутгарт. Нигде не останавливаясь, ни с кем не говоря и не ввязываясь в неприятности. Даже если ты увидишь, что какой-нибудь разбойник режет на части прекрасную девицу, которая жалобно просит о помощи, ты должен проехать мимо. Вот это, – он показал запечатанное письмо, и взгляд Пауля прикипел к внушительной сургучной печати, – ты передашь в собственные руки представителю Конгрегации в Штутгарте. Лично. Не секретарю, не охране, никому другому. Это – понятно?

– Да, майстер инквизитор. Я все понял.

– Даже если там окажется сам Папа и скажет, что возьмет у тебя письмо, что ты должен сделать?

– Сказать «нет», – не задумавшись ни на миг, отчеканил тот; Курт кивнул:

– Молодец. Держи. С печатью обращайся бережно, – предупредил он, глядя, как парень прячет письмо. – Не сломай ненароком.

Тот оцепенел на миг, снова побелев, – очевидно вообразив во всех деталях, что будет, если курьер доставит секретное послание со сломанной печатью; доказать, что оный курьер не делал поползновений это послание прочесть или не дал его изучить либо же списать, не приведи Господь, кому другому, будет не просто сложно – невозможно.

– Да, майстер инквизитор, – заметно севшим голосом подтвердил Пауль.

– Теперь повтори, что ты должен сделать.

Тот кивнул, глядя на Курта верным взглядом новобранца в городской страже, и выговорил, четко чеканя слова:

– Ехать в Штутгарт – немедля и без остановок. Ни с кем не общаться. Не отвлекаться. Вручить письмо лично обер-инквизитору Штутгарта.

– Все верно. Последнее: остановиться ты можешь, чтобы перевести дух; мне не надо, чтобы ты переломал ноги коню или себе. Когда выполнишь поручение, ты волен отправляться по своим делам, но – что?

– Молчать.

– Молодец, – повторил Курт, одарив парня улыбкой и хлопком по плечу; тот снова вспыхнул пятнами и вздернул голову. – Свободен.

Пауль развернулся к коню, вскарабкался в седло, от волнения не сразу попав в стремя, и устремился с места в галоп, позабыв проститься с майстером инквизитором.

Курт улыбнулся, глядя, с какой стремительностью уносится прочь облако пыли, и тут же вздохнул. Не свернул бы себе шею, в самом деле…

Но – нет; через четверть, может половину, часа раж пройдет. Рвение и осознание значимости доверенной ему миссии останется, но горячность выветрится. Да и конь вскоре заартачится идти галопом, и придется перейти на рысь, а часа через четыре, много – пять, парень поймет, что и ему самому необходимо передохнуть. Если остановка будет всего одна, и не более часа, то он вполне поспеет в Штутгарт к вечеру, причем не самому позднему. Далее все зависит от степени доступности запрошенной Куртом информации; он уповал на то, что до времени встречи, назначенной через два дня, не считая этого, ее получить все же успеют.

* * *
Когда Курт добрался до Таннендорфа, было уже за полдень, однако он потратил время на то, чтобы отыскать спуск к реке, – после восьмичасового путешествия по полям под все сильнее припекающим солнцем сапоги были целиком в травяной крошке и пыли, а сам майстер инквизитор, казалось, пропитался и этой пылью, и солнцем насквозь. За час высох и он сам, и одежда; к реке, слава Богу, никто за это время не пришел – уже одеваясь, Курт вдруг подумал, в каком во всех значениях неловком положении застукали бы тогда майстера инквизитора…

К трактиру он шагал уже напрямую, самым кратким путем, теперь не таясь за задними дворами; во-первых, те, кому он попался на глаза утром, и без того раззвонили по всем своим знакомым, что видели майстера инквизитора уходящим спозаранок неведомо куда, а во-вторых – слишком умаялся и проголодался, а потому хотел добраться до места поскорее. Деревня уже вступила в разгар дня, и нельзя было десяти шагов пройти без того, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь на улице либо же находящемуся у себя во дворе: сквозь местные заборы каждый желающий мог видеть все происходящее вовне. Теперь с Куртом здоровались, причем – каждый. Поначалу он отвечал, односложно и без эмоций, но после это стало раздражать, и он лишь нервно дергал углом рта в ответ на очередное «доброго дня, майстер Гессе». На другую сторону улицы никто не переходил, скрывая взгляд; однако под конец своего пути до трактира Курт почти уже начал желать этого, лишь бы не видеть услужливо-напряженных физиономий, кривящихся в улыбке фальшивого радушия.

В трактире оказалось не более людно, чем вчера, что немало Курта порадовало; он увидел все тех же четверых, которых, кроме Бруно, наблюдал здесь в день своего прибытия. Само собой, все четверо, увидев его, привстали, нестройным хором желая доброго дня и здоровья. Толстяк Карл явился тут же, вероятно услышав их. Курту вдруг пришло на ум, что, может, именно он и велел крестьянам здороваться погромче, дабы подать ему сигнал о возвращении высокого гостя.

– Вы так рано исчезли, майстер Гессе, – запричитал трактирщик, напомнив не то оставленной девице, засыпавшей в компании и проснувшейся поутру в одиночестве, не то плакальщице на похоронах. – Я так и не успел спросить вас, что вы предпочитали бы к столу; ведь в чем-то прав этот подлец Бруно – здесь редко готовят, потому как некому…

А я не хотел оставаться у отца Андреаса, с тоской подумалось Курту.

– Мне все равно, – отозвался он, оборвав поток речей трактирщика.

– То есть как же?.. – оторопело и как-то даже обиженно пробормотал тот. – То есть, разве может быть?.. Ведь из готового сию минуту только колбасы и копчености, а…

– Я сказал – мне все равно, – повысил голос Курт, усаживаясь туда же, где сидел вчера. – Я не привередлив. Главное – быстрее. И подготовь моего жеребца.

Карл исчез, продолжая на ходу бормотать укоризны; Курт уставился в стол перед собой, опустив на ладони голову и глядя в стол. Оттого, что проснулся сегодня так рано и долго ходил пешком, навалилась усталость и клонило в сон; сегодня были планы допросить капитана баронской стражи, но вопросы, которые надо будет задать ему, в мозгу не складывались никак. Когда, продумывая то, что следует спросить, Курт добирался в своих мыслях до четвертого вопроса, он забывал первый. Может быть, лучше их записать?..

– Вот, уж что есть, – возник рядом Карл, водружая перед постояльцем цыпленка и кашу из буковой пшеницы[17] с морковью. – Уж не недовольствуйте, если что не так, я ведь…

– Свободен, – оборвал его Курт, берясь за вилку, и Карл, благоразумно умолкнув, снова испарился.

Цыпленка с рассыпчатой, чуть сладковатой от морковки кашей непривередливый майстер Гессе уговорил целиком – четверти часу не прошло; похоже, блюдо это было приготовлено трактирщиком для себя с сыном, но угрызений совести Курт по этому поводу не испытывал.

Во времена обучения ему в руки попалась брошюрка – сборник страшных историй, составленный неким охотником на ведьм минувшей половины столетия; именовалась она «Правдивые истории, содеявшиеся истинно в мире». Истинного в этих историях не было ничего, но две-три из оных заслуживали интереса в смысле развлекательном. Одна из таких баек повествовала о доме, попадая в который всякий, даже самый добродетельный, человек делался подлецом и изувером, убивая всех кряду и дьявольски при этом хохоча, но стоило покинуть стены дома, и человек становился прежним. Дом, разумеется, в конце концов сожгли. Сейчас у Курта складывалось ощущение, что сходным местом является вся эта деревня, – вновь, как вчера, он начал раздражаться, вновь стала побаливать голова; теперь уже он начал понимать Бруно, а вот отца Андреаса перестал понимать совершенно. Спалить всю деревню, конечно, чересчур, но…

С одной стороны, надлежало бы напомнить господину следователю, где и кем был бы сейчас он сам, если бы не академия… Но с другой – никак невозможно было заставить себя относиться хотя бы со снисходительностью к окружающим его здесь людям; будь он кем другим, и эти благочестные, учтивые лица обернулись бы в зверские рыла, глядящие в его сторону в наилучшем случае с презрением. Вчера, принимая уплату за комнату и стол, трактирщик раскланивался так низко, что Курта перекорежило; Бруно, бесспорно, доводил майстера инквизитора до бешенства, но хотя бы не угодничал. Между почтением к должности, которую исповедует отец Андреас, и неприкрытым пресмыкательством, свойственным жителям Таннендорфа, была все-таки существенная разница…

Пиво, такое же, как вчера, поданное с некоторым запозданием, он осушил одним махом и вышел. Карл-младший все еще валандался с конем; Курт потянул его за плечо, подтолкнув в сторону:

– Уйди. Я сам.

Все, разумеется, пришлось переделывать, но злиться на парня было грешно – где ему было научиться оседлывать верховую лошадь как должно, если еще до того, как он толком научился говорить, эти лошади здесь перестали даже показываться. Разве что раз в полгода – какой-нибудь мул деверя Карла-старшего…

Сквозь Таннендорф Курт пронесся галопом, чтобы не видеть никого или хотя бы не замечать; у последнего дома круто свернул в сторону, чтобы не сбить некстати переходившую дорогу, упитанную свинью и самому не сковырнуться с седла, и рванул еще быстрее. Это место очевидно не благоволило к его верховым поездкам…

До замка он долетел за считаные минуты, убавив темп, лишь когда стал видеть единственного дозорного на привратной башне. Дозорный был без шлема и лат, в одной куртке, что на такой жаре было вполне понятно. К тому же стоило учесть и столь, мягко говоря, редкую посещаемость этого обиталища чужаками. Завидев Курта, солдат, кажется, даже не сразу осознал, что он не проезжает мимо, а устремляется прямиком к воротам; когда же увидел, что всадник остановился у самых стен, вскочил, ухватив что-то с пола у ног, и майстер инквизитор голову дал бы на отсечение, что это был отстегнутый меч; правда, что солдат собирался с ним делать на стене, было непонятно.

– Чего надо? – крикнул тот, наконец, свесившись вниз; Курт отметил, что в этом голосе было больше удивления, нежели действительно заинтересованности или угрозы, или, на худой конец, равнодушия.

Снова приподняв на цепочке Знак – исключительно формально, все равно со стены не увидеть, – Курт второй раз за нынешний день объявил, уже более уверенно:

– Святая Инквизиция. Мне нужен капитан.

Солдат на башне мгновение пребывал в недвижности, а потом безмолвно исчез за каменной каймой, не обнаружив на этот раз никакого изумления. Все верно. У этого человека в Таннендорфе родня или приятели, как почитай у всех в замковой страже, и в жилище фон Курценхальма наверняка уже знали, что в их места прибыл следователь Конгрегации…

Пока дозорный бегал в поисках капитана, Курт осматривался. Ров и впрямь оказался пересохшим, местами даже зарос жесткой и темной осокой и речным чесноком, а вся вода, которая в нем была, судя по всему, осталась после того ливня, что прошел неделю назад. Подъемный мост выглядел покоящимся поперек этого рва не один год – дерево, местами подгнившее, глубоко ушло в почву, а скрепы и клепки покрылись плотным покровом ржавчины, и Курт засомневался даже, что под нею еще можно обнаружить металл. Решетка, закрывающая доступ через башенный проход, пребывала в лучшем состоянии – вероятно, лишь потому, что была скрыта от дождей каменными сводами арки; она была опущена, и сквозь нее виднелся угол какого-то подсобного строения – с крошащимися каменными углами и проваленной крышей.

Когда загрохотала шестеренками поднимающаяся решетка, Курт вздрогнул, отметив, что хотя бы поворотный механизм все-таки смазан.

Навстречу гостю никто не вышел, и он опасливо тронул коня вперед. Проезжая под застывшими над ним, острыми металлическими кольями, Курт невольно представляя себе, как вся эта чугунная громада вдруг срывается с подвесов и падает сверху, пронзая его вместе с конем насквозь. Любопытно, вдруг подумал он с нервозным смешком, если это произойдет случайно, капитана или солдата на воротах будут судить за его убийство?..

Капитан появился, только лишь когда Курт въехал во двор, – он вышел из-за поворота к главному входу замка, шагая неторопливо, но и не медля, и смотрел на гостя с нерадушной приветливостью – исполняя долг, но не имея по этому поводу никакой радости. И то хорошо, усмехнулся Курт про себя, спрыгивая наземь. По крайней мере, не собирается дерзить или заискивать…

– Приветствую майстера инквизитора в стенах замка фон Курценхальма, – проговорил капитан, приближаясь. – Клаус Мейфарт, капитан замковой стражи. Позвольте взглянуть на…

– Прошу, – не дожидаясь продолжения, откликнулся Курт, снова приподняв медальон и позволив подошедшему капитану рассмотреть его ближе.

Тот, однако, лишь бросил мимолетный взгляд и кивнул. Вот как, подумал Курт, пряча медальон снова за отворот куртки. Значит, сделано это было не для того, чтобы увериться в полномочиях майстера инквизитора, – и без того ясно, кто он. Это лишь стремление обозначить свой status. Показать, кто в этих стенах главный…

Решетка за спиной с грохотом опустилась, и Курт дернулся, с величайшим усилием заставив себя не обернуться, а по спине пробежал холодок, снова вызывая мысли о том, как легко, в сущности, при желании избавиться от докучливого следователя. Неизвестно, заметил ли капитан его замешательство, но на немолодом морщинистом лице не дрогнуло ничто.

– Мне было сказано, что вы желаете говорить со мной, – продолжал тот. – Чем я могу вам помочь, майстер…

– Гессе. Мы можем поговорить в каком-нибудь более приличествующем месте?

– Прошу прощения, – сухо улыбнулся капитан, указывая направление скупым коротким жестом, – мы здесь отвыкли принимать гостей. Прошу вас.

Тот же солдат, которого Курт видел на башне, подступив, принял поводья, и он двинулся следом за капитаном Мейфартом, стараясь не пялиться вокруг слишком откровенно. Путь до главного входа в основную часть замка был недолгим, но даже за эти полминуты Курт успел увидеть, что во внутреннем дворе господствует разруха, с величайшим трудом удерживаемая от совершенного апокалипсиса местного масштаба. Вокруг висело безмолвие – абсолютное, недвижимое; до сего времени Курту не приводилось быть вхожим в какие-либо замки, но он с уверенностью мог сказать, что такой тишины в них быть не должно: хотя бы стук молотка – в таком имении постоянно есть над чем трудиться; хотя бы чей-нибудь окрик, хотя бы голос домашней птицы с задних дворов…

Раскрыв массивную входную дверь, капитан замялся на долю мгновения – судя по всему раздумывая, следует ли ему и теперь пройти раньше, указывая путь, либо же пропустить майстера инквизитора вперед. Наконец, вероятно решив, что в данной ситуации это несколько двусмысленно, все же вошел первым, но продолжал придерживать тяжелую створку, давая пройти гостю. Курт прошагал неспешно, продолжая осматриваться; помимо желания составить себе мнение о хозяине замка и властвующих здесь порядках, он не мог преодолеть и чистейшего человечьего любопытства, впервой видя изнутри то, на что не раз любовался извне. Однако, к его разочарованию, многого увидеть не довелось: основное помещение главной башни таилось за очередной тяжелой дверью, наглухо закрытой и, быть может, даже запертой. Капитан провел его по внешнему коридору мимо лестницы, уходящей на второй этаж, мимо нескольких дверей, одна из которых была другой дверью в хозяйственный двор, и, наконец, остановился у потемневшей от времени створы с медной ручкой, отполированной ладонями и как-то даже неприлично блестящей на фоне всеобщей неприглядности.

– Прошу вас, майстер Гессе, – произнес он, на сей раз пропуская его вперед. – Это мое жилище, здесь можно говорить.

А в других комнатах, получается, нельзя, подумал Курт, входя. Интересно…

Гостя Мейфарт посадил на единственный в комнате табурет, весящий, наверное, больше самого Курта, а сам присел на край узкой лежанки у противоположной стены; свет из единственного маленького окошка падал на стол между ними, оставляя лицо капитана в полутени, что мешало видеть его и раздражало до чрезвычайности.

Усаживаясь, Курт рассматривал обстановку маленькой комнатки; собственно, рассматривать было нечего – голые стены, в которых зимой наверняка холодно, как в сугробе, уже упомянутые табурет и стол, накрытая тощей постелью лежанка у стены и одежный сундук, на крышку которого была установлена какая-то плошка, источающая слабый запах вареной пищи, – кажется, майстер инквизитор оторвал капитана от обеда.

– Я весь к вашим услугам, – сказал Мейфарт, глядя на пришельца с равнодушным выжиданием. – Чем я могу помочь?

Курт кашлянул, усевшись поудобнее и пожалев, что в самом деле не записал нужных вопросов; может, это выглядело бы не слишком представительно, но зато было бы надежнее.

– Судя по поведению привратника, – начал он, стараясь говорить ровно, – можно понять, что все в замке уже знают, зачем я прибыл сюда. Это так, капитан?

Тот кивнул, не скрывая недовольства; одно утешало – все эмоции Мейфарта были у него на лице, что во многом упрощало дело.

– Да, не скрою, майстер Гессе, ваш приезд живейшим образом обсуждается среди моих людей со вчерашнего вечера. Как мне сказали, вы допрашивали Бруно по поводу найденных мной погибших; вот уж не мыслил, что Инквизицию могла заинтересовать смерть двух крестьян от лап зверя.

– Зубов, – поправил Курт, отметив про себя, что капитан действительно сильно отстал от жизни, – в последние пару десятилетий упомянутое им ведомство все больше называли именно Конгрегацией; сознательный ход ее представителей, призванный выветрить из памяти людей неприятные сопоставления, связанные с привычным всем наименованием.

– Пусть зубов, – пожал плечами Мейфарт. – А все ж я не вижу в этом ничего неестественного.

«Вам и не положено» – чуть не брякнул Курт, однако предпочел промолчать; с этим человеком надо говорить не так.

– Вы обнаружили тела? – спросил он только.

– Да; думаю, Бруно вам уже рассказал все, навряд ли я смогу прибавить что-то значимое.

– Позвольте об этом судить мне, – мягко попросил Курт, решив, что все же слишком большой воли в этой беседе капитану давать не следует. – Как это произошло?

Мейфарт кивнул, отмечая, что вопрос понял и приступает к ответу, и заговорил как человек, давно этот ответ продумавший на случай необходимости и даже выучивший, – так говорил сам Курт, отвечая урок по литературе.

– Видите ли, время от времени я появляюсь в Таннендорфе. Как вы могли заметить, замок в некотором запустении; вам наверняка уже рассказали, что за несчастье постигло этот дом… Заниматься хозяйством некому, и единственная провизия – та, что поступает от крестьян. Я по мере сил занимаюсь здесь многим, включая некоторые обязанности управляющего, и в тот день собирался говорить со старостой. Поскольку была жара, я свернул с дороги в подлесок, в тень, а после решил срезать путь по прямой, сквозь часть леса к востоку от замка. Там я их и увидел.

Мейфарт умолк, и Курт, не дождавшись продолжения, поторопил:

– Дальше.

– Дальше? – с некоторым удивлением откликнулся тот. – Что же дальше? Тела забрали… остальное меня не касалось, и я об этом вам ничего сказать не могу.

– Понимаю. Однако я говорю о другом. После, как вы увидели их там, в лесу, что вы сделали?

– Ах, вот вы о чем. Провел осмотр места, самих трупов…

– И вывели, что это рысь. Так?

Мейфарт кивнул, глядя немного в сторону, насколько можно было увидеть сквозь тень, падающую на его лицо.

– Ну конечно, а кому же еще быть? У нас их здесь много в последнее время.

– А волки?

– Что? – Кажется, капитан был некоторым образом растерян, и Курт повторил:

– Волки. Здесь есть волки?

– Конечно… В прошлое время их было всего ничего, а сейчас отстреливать некому, посему…

– Тогда из чего вы сделали вывод, что повинна именно рысь?

Теперь Мейфарт ответил незамедлительно, не задумываясь и снова все с той же интонацией приготовившего урок ученика:

– Слишком небольшая рана. Не волчьи челюсти. Опасаетесь вервольфа?

– Нет, – не удержав улыбки, качнул головой Курт. – После тех чаще и осматривать-то бывает, что нечего – так, разве что в мешок собрать… Кстати сказать, капитан, меня смущают две вещи: во-первых, Бруно говорил мне, что на телах не было повреждений. Никаких, кроме только тех самых ран на шее. Вы ведь не хуже меня знаете, как кошка управляется с добычей; вам не кажется странным, что рысь, загрызши двоих, ни на одном из них не оставила ни царапины?

Мейфарт передернул плечами, скосив взгляд в угол за левым плечом Курта, помолчал; кажется, этого вопроса он не ждал.

– Не знаю, майстер Гессе, – ответил он, наконец. – Может… Знаете, эти двое все-таки были довольно здоровыми мужиками. Вполне хватило бы на то, чтобы не дать ей размахивать лапами.

Курт ничего не сказал в ответ, глядя в лицо капитану и никак не успевая перехватить его взгляд; сейчас тот уже не был так спокойно уверен, как всего только минуту назад. Не надо было обладать чрезмерным умом, чтобы понять, что он измышляет объяснения на ходу, и притом – объяснения не слишком убедительные.

Хотя, это могло и не говорить ни о чем крамольном. Могло быть так: капитан замковой стражи, обремененный обязанностями управляющего, да еще и заботящийся о полусумасшедшем хозяине, решил не вешать на свою шею еще и подробное расследование смерти каких-то крестьян. Выдав первое заключение, пришедшее ему в голову, скинул прочие заботы на священника и нанятого им бродягу и зажил прежней невеселой жизнью. А сейчас, когда случившимся заинтересовалась Конгрегация, он испугался, но не потому, что виноват либо же умышленно скрывает что-то, а просто вообразил себе, как зададут ему вопрос: если вам, капитан, представились странными обстоятельства этого случая, то почему же вы не обратились к нам сами?..

Что он может ответить…

Задать ли ему этот вопрос? Что тогда будет? Мейфарт испугается еще больше, и если он в самом деле ни в чем не повинен, это еще полбеды. А вот если он утаивает что-то, тогда Курт не добьется ничего, кроме бездны запутанной, лживой и никчемной информации, после чего придется быть последовательным и капитана арестовывать. Тогда дело запутается еще больше. Наверное, лучше всего будет изобразить пока дознавателя не слишком умного или не слишком рьяного – пусть это решает сам капитан.

– Все может быть, – кивнул Курт, наконец.

– Вы говорили, вам еще что-то показалось подозрительным? – довольно поспешно сменил тему Мейфарт.

– Да, капитан. Еще одно. Не от одного только Бруно я знаю, что крови вокруг тел не было. Это правда?

Тот поморщился – так, словно по комнате вдруг разлился мерзкий и резкий запах.

– Да, это правда.

– Понятно, – только и сказал Курт, явственно отмечая напряжение в лице собеседника.

Мейфарт ждал, что его спросят, как он может объяснить подобное, – это было видно отчетливо, безошибочно; он ждал и опасался этого вопроса, а потому Курт промолчал. Переходить в наступление пока было преждевременно – у него не было еще ничего, в чем можно было бы обвинить хоть кого-то. Даже против столь явно лгущего капитана имелось только обвинение в халатности, разбираться с чем – право и обязанность не его, а, по иронии судьбы и закона, барона фон Курценхальма…

– Хорошо, продолжим. В каком положении были тела?

Курту почудилось, что тот облегченно вздохнул; но это могло именно почудиться…

– Тела?.. Лежа, в каком же еще?

– Это я понимаю, капитан, но меня интересуют подробности. Согнувшись, вытянувшись, положение конечностей…

– Понял, – кивнул тот и завел глаза к потолку, вспоминая. Сейчас он именно вспоминал, а не придумывал – на эту особенность в мимике человека в академии обращали особое внимание; вспоминая, человек приподнимает глаза кверху, вправо, сочиняя же что-либо – влево книзу. Сейчас лицо Мейфарта было спокойно, неподвижно, и он смотрел под потолок над головой гостя. – Один – лицом вниз, правая рука вытянута вдоль тела ладонью вверх, левая – подвернута под живот, ноги вытянуты. Второй – на полубоку, лицом в траву, правая рука завернута назад, голова склонена к груди, левая рука вытянута вдоль тела в полусогнутом состоянии, ноги немного пригнуты. Вот все, что я помню, майстер Гессе.

– На каком расстоянии тела были друг от друга?

– Да рядышком, шагах в трех, может.

Вот и все, подытожил Курт, пока еще не сумев определить, что же он чувствует. Версия о звере – неважно, рыси, волке, да хоть бешеной белке – рассыпалась. На какое расстояние сможет убежать человек за те несколько мгновений, которые нужны животному, чтобы выхватить часть плоти из шеи другой жертвы? Да шагов на пятнадцать, это самое малое. Ну, пусть десять – по лесу, по корням, через или вокруг кустарника. Но никак не на три. Животное было не одно? И каждое бросилось на свою добычу? Ни один хищник так не охотится. Это primo[18]. Отсутствие крови вокруг. Если от горла отхватить кусок, кровь из артерий выплеснется тут же, с изрядной силой, и немало. Вообразить себе животное, которое будет продолжать держать жертву за горло и пить льющуюся оттуда кровь, – вздор. Прав был неведомый составитель доноса – таких кошек не бывает. А даже если б такое животное и было, то, опять же, вторая жертва за это время оказалась бы шагах в пятидесяти, а то и больше. Что же – после этого зверь сволок тела вместе? Для чего? Это secundo[19]. И все то же отсутствие других ран на теле. Tertio[20].

Вывод? Это – убийство. И убийца не зверь. А вот человек ли или в самом деле стриг, как предположил автор второго анонимного письма, – предстоит выяснить.

– Вы заплатили Бруно за работу, капитан, – продолжал Курт между тем, уже привычно деля себя между своими раздумьями и беседой. – Довольно много, вам не кажется?

Мейфарт сокрушенно вздохнул, разведя руками:

– Что поделаешь, майстер Гессе, ведь никто не хотел возиться с телами. У меня самого, согласитесь, чрезмерно много дел и без того, да и не моя это обязанность – таскаться с мертвыми крестьянами. А подданные господина барона особым благочестием и состраданием к ближнему не отличаются; чернь, чего вы от них хотите. Может, святой отец и рад бы был, однако – вы ж его видали, он поросенка не подымет. Денег, которые я дал этому бродяге, ему хватило под маковку, а для наших крестьян это… прилично, но не за канитель с трупами.

«Разумно», – отметил Курт про себя, а вслух спросил:

– Вы платили из своего кармана или из казны баронства?

– В каком это смысле? – насторожился тот.

– Должна же быть статья расходов, связанная с такого рода благотворительностью – погребение неимущих, – пояснил Курт. – Вы поставили в известность господина барона и взяли деньги из казны или дали свои средства?

– Свои, и расплатился тут же. Для меня это не слишком большая трата.

– Да? – усомнился Курт. – А до меня дошли сведения, что жалованья замковая стража не получает уже более десяти лет. Или это неправда?

Мейфарт поджал губы, и в лице его промелькнуло неприкрытое раздражение на столь бесцеремонное вторжение в дела этого замкнутого маленького государства, состоящего из одного властителя и семи подданных.

– Нет, майстер инквизитор, это правда, – ответил капитан в конце концов сквозь зубы. – Но и не тратили столько же. Здесь, видите ли, негде.

– Стало быть, господин барон не знает, что произошло?

– Теперь – знает, – довольно неприветливо огрызнулся Мейфарт. – Когда этим интересуется такое ведомство…

– А до этого вы ничего ему не рассказывали? – прервал Курт.

– До этого?.. – Взгляд капитана забегал, и в голосе наметилась заминка – тот снова судорожно придумывал ответ. – До этого я просто дал отчет, как и обязан. О любом происшествии, которое…

– Ясно.

Ясного здесь было мало, но одно становилось все более очевидным – капитан Клаус Мейфарт не напуган наказанием за некомпетентность либо за халатность в отношении столь странного дела; нет. Он явно что-то скрывает.

Итак, подвел очередной итог Курт, что мы имеем? Убийство при странных обстоятельствах. И свидетеля, лгущего следствию напропалую. Conclusio?[21] Надо подумать.

Он устало вздохнул, отчасти показательно, отчасти искренне, и, упершись ладонями в колени, тяжело поднялся.

– Спасибо, капитан, вы мне очень помогли, – сделав упор на «очень», сказал Курт, глядя тоже поднявшемуся Мейфарту в глаза. – Полагаю, мне не надо просить вас не выезжать за пределы владений господина барона?

– Конечно, – усмехнулся тот.

– Я навещу вас еще, когда сопоставлю некоторые факты, – продолжал Курт, вместе с ним выходя в коридор. – Надеюсь, вы не откажетесь побеседовать со мной снова?

– А у меня есть выбор?

– Нет, капитан, выбора у вас нет, – ответил Курт серьезно. – И, думаю, мне придется побеспокоить господина барона; не сегодня, но…

– Это невозможно!

Он остановился, глядя на Мейфарта пристально и теперь уже жестко.

– Простите, не расслышал, – произнес Курт так требовательно, как только мог, и капитан запнулся.

– Прошу прощения, майстер Гессе. Просто… вы не узнаете от него ничего нового, а лишь выведете господина барона из равновесия, пусть и шаткого, в котором он пребывает последние годы. Он не общается ни с кем много лет, и…

– Придется пообщаться, – оборвал его Курт и, не дожидаясь, двинулся вперед.

До самых ворот они шли молча, и он ощущал на себе косые недобрые взгляды капитана стражи, пока за его спиной снова не опустилась тяжелая решетка.

Глава 4

Остаток дня Курт провел в своей излюбленной позе – водрузив скрещенные ноги на спинку кровати, заложив руки за голову и глядя в потолок. Мысли роились в голове, точно пчелы – разлетаясь в противные стороны, изредка жаля разум, но никак не желая собираться в улей, а уж о сборе меда, id est[22], получении стройного вывода, и речи не шло.

После беседы с капитаном он не сразу вернулся в трактир – еще долго кружил близ Таннендорфа, отпустив поводья, давая коню бродить где вздумается, и размышлял, а спустя около часу и вовсе спешился у одиноко стоящего, кривого вяза, растущего рядом с тропинкой к реке, отпустил жеребца на траву, а сам уселся на прогретую землю в тени ветвей, прислонившись к стволу дерева. Тогда в голове было пусто.

Вернувшись в трактир, он молча бросил поводья Карлу-младшему и поднялся в свою комнату, где и пробыл до вечера, прервав свои унылые раздумья, только чтобы спуститься к ужину. Что съел – не заметил; на душе было невесело. Невзирая на крайнюю усталость, Курт уснул поздно и не сразу, и снилось ему, что два совершеннейшим образом одинаковых треугольника не складываются один к одному, как ни старайся, а наставник в математических науках, стоя подле него, укоризненно смотрит и молчит, отчего становится совестно и зло.

Проснувшись, Курт не стал дожидаться завтрака – вышел из трактира, составляя план действий на наступивший день, и, хотя планы были весьма приблизительные, постарался приободриться. «Главное – не бояться выводов, – говорил всегда наставник, обучающий будущих дознавателей методам следствия, и всегда прибавлял: – Но помните, что от ваших выводов зависит человеческая жизнь». Эти два несколько противоречащих друг другу совета Курт запомнил сразу и помнил всегда; и в этом деле все было именно так – от того, какими будут его заключения, зависело, кто, в конце концов, будет убит – уже по закону, ибо то, что было сделано неизвестным, забравшим две жизни, подпадало под смертную казнь. С этим у него всегда были некоторые сложности: даже просто на экзамене, разбирая гипотетическое «дело», Курт заминался, представляя себе, что выносит настоящий вердикт, и начинал путаться в сомнениях. Наставники, конечно, хвалили будущего инквизитора за осторожность, но не забывали отметить, что все же одно дело – осмотрительность, а совсем другое – неуверенность…

Сейчас уверенности не было. В былые времена, подумал Курт сумрачно, следователь в таком положении подвесил бы подозреваемого к потолку и в течение пары часов вытряс из него все, вплоть до подробнейших рассказов о грешках детства. Теперь подобные методы применимы только в крайних случаях, а стало быть, как говорил все тот же наставник, «главное оружие настоящего следователя – голова». «Все верно», – соглашался преподаватель рукопашного боя, объясняя, как бить таким образом, чтобы лбом сломать противнику нос… Сейчас майстер инквизитор был готов биться лбом о старые камни замка, ибо мысль его зашла в тупик. Единственной подозрительной личностью был Клаус Мейфарт, но вместе с тем предъявить ему было нечего…

Курт остановился внезапно, только сейчас осознав, куда его помимо воли вынесли ноги. В десяти шагах от него смотрела на улицу вытянутыми окнами церковь Таннендорфа – приземистая, древняя, с одной, наверняка той самой злополучной, покрошившейся стеной.

– Наверное, самое подходящее место для раздумий, – пробормотал он шепотом, медленно приближаясь к темным от времени дверям.

К его удивлению, в церкви оказалось довольно многолюдно; стараясь не попадаться на глаза прихожанам, Курт потихоньку просочился вдоль задней стены к последнему ряду скамей и присел в самом углу, слушая торжественный, но некрепкий и утомленный голос отца Андреаса.

– «Rogo autem vos fratres, – читал тот послание Павла к Римлянам, – ut observetis eos qui dissensiones et offendicula praeter doctrinam quam vos didicistis faciunt et declinate ab illis»[23]…

Курт вздохнул, опустив голову на руки, сложенные на спинке скамьи напротив. Извини, Господи, но – не то. Укрепления в вере и необходимости своего служения сейчас не требуется. Сейчас бы какую дельную мысль…

Если ступать путем теорем, продолжал размышлять он, и начать с положения «допустим, что капитан убил двоих подданных барона», тогда… За что в наше время убивают? За деньги. За женщину. За оскорбление. Ради сокрытия информации. Ради забавы.

Деньги… Капитан не кажется человеком, озабоченным собиранием богатств, а крестьяне не кажутся людьми, оными богатствами владеющими. Разве что клад нашли. Или стащили у барона последнюю золотую тарелку, и капитан, радея о благе господина… что? Загрыз обоих?..

Дальше. Женщина… Курт скривился. Очень смешно.

Оскорбление?.. Когда простолюдин оскорбляет капитана баронской стражи, ему не рвут глотку, его вешают или, бывает, просто разбивают морду. И уж не в глухом лесу.

Для сохранения какой-то тайны… Это – вполне возможно. В этом месте уж тем паче.

Для развлечения… Капитан-живодер? Не похож, конечно, но все они не похожи, так что всякое может быть.

И, если не что-то из этого, остается последнее – настоящий стриг. Тем более что в наличии сверх меры необычностей для простого убийства, по какой угодно причине: странный способ, странные обстоятельства… Но даже в этом случае капитан подозрителен. Правда, он вполне спокойно разгуливал по двору при дневном свете, что как-то не вяжется с подобным предположением. А на так называемого «высшего» Мейфарт не тянет…

Разве что он боится не за себя, и не он виновен, а просто покрывает… кого? Чье благополучие может волновать Мейфарта настолько, чтобы рисковать навлечь на себя самого подозрения? Барона?..

Курт закрыл глаза, втиснувшись лбом в пальцы и ощущая, как неприятно сводит под ребрами. Барон… Его не видели на людях уже давным-давно – ни ночью, ни, что значимо, днем. Из-за смерти наследника его отшельничество было воспринято так, как казалось всем естественным, – барон в тоске, потерял интерес к миру. Но если бы такое поведение было отмечено у кого угодно иного либо в иной ситуации – народная молва первым делом предположила бы именно нечто подобное. И, возможно, не зря.

Но – стоп, велел он самому себе, подняв голову и глядя в стену рядом. Добровольное заточение фон Курценхальма тянется уже более десяти лет, и если не в шутку взять за основу эту версию, то остается вопрос, чем он питался все эти годы? Даже если допустить, что замковая челядь, которую все обвинили в побеге от бедности, на самом деле пошла ему на обед, даже если барон выпивал по солдату в две недели (если не врут, этого довольно стригу, чтобы поддержать существование), даже если растягивать каждого из них на несколько раз – все равно не хватило бы. Загадочных смертей в Таннендорфе более не наблюдалось, странных болезней не было, до соседних селений далеко.

Однако, если, опять же, знатоки подобных явлений не заблуждаются, то стриги при долгом отсутствии пищи умеют впадать в нечто вроде медвежьей спячки…

– О Господи… – тоскливо прошептал Курт, снова опустив голову на руки.

Надлежало для начала успокоиться. Ему не нравилась мысль в первом же расследовании повстречаться с необходимостью предъявлять какие-либо обвинения такому лицу, как барон, пусть и столь незначительному, столь невлиятельному; льстила, но не нравилась.

Само собой, как и каждый выпускник академии, он воображал себе, как с первым же делом раскроет нечто незаурядное, как, быть может, когда-нибудь на лекциях его будут приводить в пример. Сам Курт, не получивший никакого дара свыше, как некоторые счастливчики, обучающиеся на отдельных курсах, предчувствовал долгую и унылую работу с поклонниками деревенской магии и чрезвычайно по этому поводу сокрушался. Это не значило, что служба в Конгрегации утрачивала смысл и важность; служить Курт намеревался toto pectore, tota mente atque omnibus artibus[24], исполняя то, что должно, так, как сможет и сколь способны будут его разум и тело. Но сейчас, когда пусть не государственного, а все же нерядового масштаба дело очутилось в его руках, он… Что? Испугался?..

Если быть честным с собою до конца, то – да, мысль эта откровенно страшила его. Это дело не для дознавателя его чина и опыта; даже в самых смелых своих фантазиях он не мог вообразить, как повернется его язык сказать в лицо барону фон Курценхальму, что подозревает его – в убийствах. Тот факт, что убитые – простые крестьяне, да еще и кабальники самого барона, делает подобную ситуацию и вовсе немыслимой…

Возможно, дело лишь в том, что почти десять лет в академии так и не вытравили память о том, кто он такой. Как некогда сказал ему один из курсантов с происхождением, «помойному щенку псом Господним не быть». Курсант, правда, обрел в ответ сломанный нос и выбитое колено, Курт – дисциплинарное взыскание и жесточайшую епитимью за драку, но сам родовитый претендент помимо прочего получил еще и уведомление об исключении и переводе в монастырь на неопределенный срок для покаяния. В никуда те, кто попадал в академию святого Макария, не уходили, какие бы пращуры ни значились в их генеалогии.

Сейчас за Куртом стояла могущественнейшая организация в мире, он был частью величайшей, сильнейшей на всей земле системы, вручившей ему жизнь, цель и такое образование, о каком кое-кто из высшего сословия мог бы лишь грезить; но смотреть на каждого подле себя хотя бы как на равного он так и не научился. Возможно, это просто дело привычки, быть может, просто слишком немного времени миновало с того дня, как он начал жить в миру, и вскоре проблема будет иной – не дать себе погрязнуть в высокомерии и презрении к простым смертным, но немного дерзости и самоуверенности не помешало бы прямо сейчас…

Скамья, на которой сидел Курт, вдруг дернулась, с громким скрипом проехавшись ножками по плитам пола; он приподнял голову, непонимающе озираясь.

– Простите, майстер Гессе, – пробормотал чей-то голос, и внушительная фигура Каспара, хранителя семейных рецептов, поспешно проскользнула к выходу, держась ладонью за бок, которым, видимо, и впечаталась только что в спинку скамьи.

Судя по тому, что вокруг была тишина, а прихожане, искоса поглядывая в его сторону, тянулись к выходу, обедня только что завершилась. Получается, ощущая, как розовеют щеки, подумал Курт, когда все поднялись под завершающее чтение Символа Веры, он продолжал сидеть; не слишком хороший образец для местных. Вот так и зарождаются слухи о том, что блюстителям веры самим нет до нее дела, и, осуждая ее попирателей, они сами же относятся к ней без должного почтения…

Из церкви вышли не все – какая-то женщина осталась сидеть в первом ряду, а в углу, у самой стены, Курт, к своему удивлению, увидел Бруно – на коленях и со склоненной головой. На время он даже забыл о постигшем его смущении за собственную оплошность; вот уж кого, а этого человека он менее всего ожидал увидеть в подобном месте и в подобном виде. Если судить о бродяге по его поведению, каковое, судя по всему, смог оценить не один только Курт, такой личности самое место в трактире, где он и был впервые встречен, да в соседском саду с целью кражи поспевших плодов. А вот впечатления человека, испытывающего потребность в столь глубокой молитве – столь же глубокой, кажется, сколь и только что минувшая задумчивость Курта, – он не производил. Что же может так томить душу этого бродяги, что он, молясь, даже не заметил окончания службы? Или это просто игра? Но к чему?..

– Я знал, что уж сегодня-то вы не сможете не прийти, брат Игнациус, – услышал он тихий голос рядом и обернулся; отец Андреас смотрел с неподдельным радушием, стоя подле его скамьи. – Доброго вам дня.

– Доброго дня, – машинально откликнулся Курт, снова покосившись в сторону неподвижного Бруно в углу, и, только сейчас полностью осмыслив слова священника, вскинул к нему голову, непонимающе нахмурившись: – Почему именно сегодня?

Теперь опешил отец Андреас – даже улыбка соскользнула с его губ, исчезнув.

– Как… ведь сегодня день святого Доминика…

Курт закрыл глаза, ругая себя неприличными для Господнего храма словами. Хорош инквизитор…

– Какой же сегодня день?.. – пробормотал он растерянно.

– Вторник, четвертое августа, я ж говорю…

– Зараза!.. – шепнул Курт со злостью; в этом месте он совершенно потерял счет и дням, и числам, а злополучное дело и вовсе выбило из колеи.

Священник посмотрел на его лицо с сочувствием, вздохнул:

– Вы неважно выглядите, брат Игнациус. Неужто и впрямь в нашей глуши совершилось что-то нешуточное?

– Совершилось, – подтвердил он, поднимаясь. – Отец Андреас, вы можете уделить мне время для пары вопросов прямо сейчас?

– Конечно, – с готовностью отозвался тот, обернулся, кинув взор на женщину в первом ряду, на Бруно (как заметил Курт, безо всякого удивления), и указал на дверь: – Пойдемте в сад, брат Игнациус.

Сад, разместившийся позади церкви, окружал собою дом отца Андреаса, обступив его плотным кольцом яблонь и вишен; дом был довольно большим, о двух дверях, ведущих каждая в отдельное крыло, но на одной из них висел старый амбарный замок, и висел, судя по всему, давным-давно.

– Я не использую ту часть дома, – перехватив его взгляд, пояснил священник, усаживая его на низенькую скамью под молодой грушей и садясь рядом. – Прежний священник имел некоторый причт, а я одинок, мне такой дом более в тягость, чем в радость.

Курт отметил, что сейчас, в своем саду, святой отец держится более твердо и говорит уже без тех постоянных заминок; кажется, родные стены подействовали на него благотворно, вселив некоторую уверенность.

– Чем могу вам помочь, брат Игнациус?

Курт перевел взгляд с дверей дома на лицо собеседника, кивнув через плечо в сторону церкви, и спросил:

– И часто он так… задерживается?

– Вы о Бруно, – тотчас догадался отец Андреас, глубоко кивнув, словно желая показать, что вопрос этот ему самому понятен. – Да, довольно-таки. Вас это тоже удивило?

– Признаюсь, да. Я говорил с этим человеком лишь единожды, но он не показался мне столь… страстно верующим.

Отец Андреас вздохнул, разглаживая складки священнического одеяния на коленях, и опустил взгляд в землю:

– Я ведь говорил вам, что он странный. Знаете, брат Игнациус, мне иногда приходит на ум, что в нашей деревне Бруно скрывается, быть может, от закона, что когда-то он сотворил нечто неподобающее и теперь раскаивается. Мне не раз уже приходила в голову мысль, что я, наверное, обязан был сообщить о нем… кому-то, кто должен интересоваться подобными случаями, но… Не знаю, может, именно вот это, – такой же кивок в сторону церковных дверей, – меня и удерживает.

– Вы говорили, что и на исповеди он бывает постоянно?

– Да, но… – Священник поднял голову, посмотрев на Курта настороженно. – Неужто вы полагаете, что это Бруно убил моих прихожан? – Он вздохнул, неопределенно передернув плечами, потом покачал головой.

– Вряд ли. Но, как вы сами сказали, он – странный, а когда рядом со странными событиями обнаруживается странный человек, я хочу знать больше и о том, и о другом.

– Но ведь вы понимаете, что тайна исповеди… А впрочем, – перебил сам себя отец Андреас, решительно махнув рукой, – одно я могу вам сказать, коль скоро это было в простой беседе. Вот только не знаю, сильно ли вам это поможет что-то понять.

– Я слушаю, – подбодрил его Курт; тот вздохнул:

– Как я уже сказал – таким я его замечаю довольно часто; но однажды, это было месяца через два после его появления у нас, я видел, что Бруно не просто погружен в молитву, что ему скверно, и очень скверно. Я бы сказал, едва не до слез.

– Бруно?! – не скрывая изумления, переспросил Курт. – До слез – Бруно?!

– А я-то как был удивлен, брат Игнациус… Тогда я остановил его на выходе из церкви и почти принудил поговорить со мной – просто заслонив ему выход; не станет же даже такой, как он, отталкивать священника с дороги, поразмыслил я тогда. Я сказал ему, что исповедь спасительна, когда она полна, что забытый грех – одно, но сознательно утаенный – совершенно другое, это лишний грех само по себе. Я сказал, что, если что-то гложет его душу, он просто обязан (не перед кем-то, перед собою же!) облегчить свою совесть. Ведь правила Церкви, сказал я ему, запрещают мне раскрывать услышанное, даже если это что-то крамольное, если я узнал о нарушении закона человеческого – Божий закон велит мне молчать…

Отец Андреас и впрямь замолчал, тяжко воздыхая; подождав с полминуты, Курт поторопил его, нетерпеливо спросив:

– И что?

– И ничего. Сначала он посмотрел на меня таким взглядом, точно никак не мог понять, о чем это я говорю, а после просто засмеялся – так, знаете ли, безнадежно, как висельник, и ответил, что уж что-что, а совесть его в полном спокойствии. И все-таки оттолкнул меня с дороги, хоть и довольно… мягко.

Курт припомнил выражение лица бродяги при своем с ним разговоре – нагловатое, жизнелюбивое и вызывающее; что-то тут не вяжется…

– Что-то тут не вяжется, – повторил он вслух.

– Вот я и говорю – странный, – подвел итог отец Андреас, пожав плечами. – Ума не приложу, как мне с ним быть.

Курт улыбнулся, задумчиво качнув головой, снова посмотрел в лицо священнику:

– Вы серьезно относитесь к своему служению, как я посмотрю… И, думаю, неплохо знаете каждого здесь?

– Надеюсь, доносчика вы из меня делать не намереваетесь, майстер инквизитор? – насупился тот.

Курт вздохнул, отведя взгляд. Вот и началось.

– Отец Андреас, – терпеливо начал он, – от вас я такого ожидал всего менее. Ведь вы же сами, вот только сию минуту, говорили о том, что вам в голову приходила мысль сообщить законоблюстителям о том, что один из ваших прихожан, возможно, скрывающийся преступник. Значит, должны понимать, что столь нелюбимое в народе слово «донести», если без эмоций, означает всего только «dicere debentia dici»[25]. Мне не менее вашего было противно читать все то, что вы мне тогда вручили, – от большинства этих измышлений меня попросту мутило. Но если я буду спрашивать вас о чем-то или о ком-то сейчас, уж поверьте, это важно, и я не собираюсь, найдя первого удобного подозреваемого, повесить на него два убийства. Если бы я намеревался поступить именно так, то – вон, – опять кивнул Курт в сторону церкви, – удобнее не выдумаешь. А уж признания я б добился; нетрудно. Это – понятно?

Священник смотрел в сторону, слушая его лекцию; наконец, неловко улыбнувшись, вновь поднял голову, но глядел мимо собеседника.

– Не злитесь, брат Игнациус, – попросил он тихо. – Поймите и вы меня.

– Не могу, – отрезал Курт. – Вы сами-то себя понимаете ли? То, что сейчас вы рассказали мне о своем разговоре с Бруно, – что это? Уж не доносительство ли, по вашему разумению? Отец Андреас, уж вы-то будьте благоразумны, прошу вас.

– Спрашивайте, – обессиленно махнул рукой тот.

– Я вас не убедил… – Курт помолчал, глядя на понурое лицо священника, и вздохнул. – Ну, Бог с ним, оставим это до более удобного случая. Сейчас же, вопреки вашим ожиданиям, я не стану справляться, не замечали ли вы кого из прихожан ночью летящим верхом на свинье. Для начала я хочу знать, были ли у убитых враги? Может, ссора с кем-то из соседей накануне их гибели?

– А заметили, брат Игнациус, – грустно улыбнулся священник, – ведь вы ни разу не поинтересовались их именами?

Курт вспыхнул, отвернувшись, и молча уставился в траву у ног. «Выпускник с отличием, – мрачно подумал он, отчаянно злясь на себя, – мало того, что в беседе со свидетелем не задал вопроса о ранениях, вопроса разумеющегося, но даже не узнать имен жертв – это уже ни в какие ворота не лезет»…

– Не подумайте, что я вас упрекаю в жестокосердии, – поспешно продолжал отец Андреас, расценив, видимо, его молчание по-своему, – ни в коем случае! Я лишь хочу сказать, что такими они и были – непримечательными, никому не любопытными, и смерть их прошла для всего Таннендорфа незаметно. Вот, собственно, исчерпывающий ответ на ваш вопрос. Они никогда ни с кем не ссорились, потому что ни с кем не имели тесных отношений, у них не было друзей. Даже между собою эти два человека, в целом похожих, приятельских отношений не имели.

– И при этом убиты в один день и найдены вместе… Так как их звали?

– Ханс Бюхер, тридцати восьми лет, и… – заминка была заметной, но недолгой, – Курт Магер, сорока двух. Надеюсь, вы не суеверны?

– По статусу не полагается, – улыбнулся Курт, хотя что-то неприятное в душе шевельнулось. – Магер… это прозвище?[26]

– Да.

– Странно. Капитан Мейфарт назвал убитых «здоровыми мужиками»…

Отец Андреас покосился на него с удивленным уважением и спросил, даже утратив обиженные нотки в голосе:

– Вы побывали в замке господина барона?.. Вы виделись с ним?

– Нет, только с капитаном; к делу, отец Андреас, прошу вас.

– Да, – спохватился тот, – разумеется… Нет, брат Игнациус, я бы не наименовал никого из них подобным эпитетом. Ханса еще как-то можно было назвать крепким человеком, но уж… второй убитый – нет, ни при какой фантазии.

Удивления Курт не испытал. Разве что по поводу столь неискусной лжи; неужто Мейфарт не подумал о том, что столь явную информацию уточнить не составит труда? Может статься, просто решил, что сказанное не покажется следователю значительным… Хотя, если быть правдивым, оно таковым не показалось, и если б не прозвище убиенного, и в голову бы не пришло спросить.

Следовало признать, что пока выпускник номер тысяча двадцать один не слишком блистал здравым смыслом, а дело раскрывалось медлительно и натужно, причем не благодаря способностям вышеупомянутого выпускника, а исключительно удаче, каковая, надеялся Курт, объяснялась некоторым благоволением к нему Самого Высокого Начальства. Однако вечно так продолжаться не может, и пора было браться за ум.

– Вы сказали – не было друзей? – уточнил он. – Совершенно? И родственников, вы говорили, тоже?

– Одинокие. Оба.

– Чем они занимались?

– Занимались? – непонимающе переспросил священник. – Чем здесь все занимаются? Ничем. Жили – и все.

– Тогда… – Курт замялся, решая, стоит ли выдавать святому отцу свои выводы, и договорил: – Тогда я не могу понять, что они делали невдалеке от замка. Если там не служат их родичи, если не было никого, к кому они могли прийти на встречу, если даже между собою они не знались – тогда почему они совместно очутились неподалеку от замка фон Курценхальма?

– Вот уж этого я вам сказать не могу, – с искренним сокрушением ответил отец Андреас. – И рад бы, да в голову ничего не идет.

Курт вздохнул – тяжко и уныло; разумеется, он и ожидал услышать нечто подобное, хотя не спросить было нельзя.

– Послушайте, отец Андреас, – уже ни на что не надеясь, попытался он снова, – не может быть, чтобы в таком небольшом сообществе они не пересекались ни с кем вовсе. Ну, хоть что-нибудь. Клятвенно заверяю, что того, о ком вы скажете, я не потащу на костер сиюминутно.

– Ну, простите, Бога ради, за то, что вырвалось в сердцах! – с прежним замешательством попросил священник. – Я не хотел обидеть вас или обвинить в нерадивости. Но я вправду просто не воображаю, кто… А хотя, – вдруг перебил он самого себя, – нет, постойте. Если вы хотите, можете побеседовать с Карлом, трактирщиком, – он единственный, в чьем жилище эти двое собирались вместе, – вместе с остальными и вместе с друг другом. Да еще Каспар – помните, вы видели его? Дом, первый от закраины. К нему каждый житель Таннендорфа заходит время от времени, включая меня; причина – его вкуснейшее пиво, о котором я уже упоминал. Быть может, с ним, пока ожидали, покойные могли говорить о чем-то, что прольет свет на все ваши вопросы. Большего я придумать не могу.

– Спасибо, – искренне поблагодарил Курт; тот нахмурился:

– Брат Игнациус, можно и мне задать вам вопрос?.. Итак, – продолжал отец Андреас, получив согласный кивок, – по вашим словам мне кажется, что в произошедшем вы видите не действие потусторонних сил, а руку человека. Так ли?

– Хотите спросить, почему я сую нос в это дело, если должен передать его мирским властям? – уточнил Курт и, не дожидаясь ответа, пояснил: – В истории Конгрегации, отец Андреас, было слишком много ошибок, это ведь ни для кого не тайна. Потому в нашей работе и употребляется теперь, можно сказать, «презумпция естественности» – первым делом я должен отринуть все возможные причины и обстоятельства, подпадающие под природные, человеческие, да какие угодно объяснения, не имеющие касательства к вещам сверхобычным. Когда я исчерпаю все варианты, я начну перебирать и другие возможности.

– Значит, вы полностью не исключаете того, что… что это нечто потустороннее?

– Не исключаю, – подтвердил Курт, поднимаясь; отец Андреас тоже встал. – От этого что-то зависит, или – просто любопытство?

Тот улыбнулся:

– Праздное любопытство – грех, брат Игнациус… – И, посерьезнев, договорил: – Зависит? Не знаю. Я никогда не сталкивался ни с чем, что не укладывалось бы в рамки обыденности, а посему… просто страшно. Все необычное пугает. Признаюсь, если бы вы сказали, что ищете убийцу-человека, мне было бы спокойнее.

А уж мне-то, едва не произнес Курт, но удержался.

– Извините, – развел руками он, – но успокоить вас пока не могу. Правда, и тревожиться тоже рано… Еще раз – благодарю за помощь, отец Андреас.

– Заходите ко мне, – предложил тот, кивая за спину, на свой дом, – просто так заходите. Если Карл доймет вас своими копченостями, с удовольствием разделю свою трапезу с вами. Никаких изысков у меня не бывает, но всегда возможно moderato cibo naturae desideria explere[27].

– Спасибо. И до свидания, – кивнул Курт, уходя.

Слова священника напомнили желудку, что завтрака еще не было; к тому же так или иначе предстояло воспользоваться данным советом и побеседовать с Карлом, а потому он двинулся прямиком к трактиру. Уже на подходе на глаза попался Бруно – в другой оконечности улицы; он шел, заложив руки за спину и глядя под ноги, в землю, и Курт многое бы отдал в эту минуту, чтобы узнать, о чем он думает…

В трактире, когда он вернулся, не было ни души – не было даже самого Карла. Прождав у стойки с минуту, Курт решительно прошагал к двери в кладовую, без стука распахнув ее, и окликнул трактирщика. В ответ не раздалось ни звука, и майстер инквизитор мельком подумал о том, что сейчас мог бы при желании обмотаться его пресловутыми колбасками с ног до головы, а потом втихомолку умять их наверху, в комнате.

Вернувшись в зал, он постоял в ожидании еще немного, а потом просто крикнул, как мог громко:

– Карл, чтоб тебя!

Трактирщик примчался через несколько мгновений сверху, топоча по лестнице тяжелыми башмаками, на ходу извиняясь и ухитряясь отвешивать поклоны; при мысли о предстоящей беседе с ним Курту стало тоскливо.

– Дверь не заперта, – перебил он Карла, – никого нет; да у тебя при большой охоте можно вынести полкладовки.

– Устал, прилег, да и уснул, – отозвался тот таким голосом, словно сознавался в немыслимом прегрешении, – а дверь – как же я закрою, ежели вы можете в любую минуту вернуться, майстер Гессе… Желаете завтрак?

– Неплохо бы.

Завтрак был принесен почти тут же – видно, толстяк Карл уже все приготовил и ожидал возвращения постояльца; что ж, свои преимущества в создавшейся помимо его воли репутации все ж таки имелись.

Завтрак состоял из двух блюд, и оба были овощными на постном масле – вероятно, Карл решил, что майстеру инквизитору приличествует блюсти в пище монашеское правило; Курт ничего против не имел, ибо было и вкусно, и вполне достаточно, чтобы не ощущать себя голодным, а подобная забота в некотором роде даже трогала. Когда трактирщик, установив перед гостем порядком тому поднадоевшее пиво, собрался уходить, Курт окликнул его.

– Присядь-ка, – пояснил он, когда Карл, обернувшись, замер с услужливой улыбкой; улыбка растворилась в один миг, тот вздрогнул, не предчувствуя, видимо, ничего доброго, но все же сел, сложив руки под столом на коленях. – Хочу задать тебе пару вопросов, и постарайся перед ответами все припоминать точно. Мне нужны не домыслы, а факты.

– Да, майстер инквизитор, – закивал Карл, – только я не знаю, чего я такого могу знать…

– Ты ведь держатель трактира, не так ли? Пусть изредка, пусть немногие, но у тебя собираются, посему – кто же еще в этом месте может знать более, чем ты?

– Отец Андреас, – не задумавшись ни на миг, ответил тот торопливо. – К нему-то почаще моего приходят.

– И все же, у меня вопросы как раз к тебе. И первый из них: ты знал убитых?

Уже спросив, Курт пожалел, что употребил это слово – выстроенная именно таким образом фраза прозвучала так, словно оное знакомство отдавало причастностью к произошедшему, а посему, когда трактирщик, замерев, стал подбирать верные слова для ответа, бледнея с каждой секундой все более, он поспешно вскинул руку:

– Карл, я тебя ни в чем не обвиняю. Мне просто надо знать кое-что об этих людях, а потому я ищу всякого, кто общался с ними хоть когда-то. Это – понятно?

– Да, майстер инк…

– Гессе, – перебил он; по тому, как трактирщик вдруг начал именовать его по должности, Курт видел, что тот напуган и подобным к нему обращением продолжает запугивать сам себя еще больше.

– Майстер Гессе, – послушно поправился Карл.

– Итак. Ты знал их?

– Не так, чтоб очень, майстер Гессе, – все столь же торопливо и словно семеняще заговорил тот. – Их тут никто не знал – не то, что вы имеете в виду, понимаете? Они, как бы сказать, одинокие… были, ни семьи, ни приятелей; нелюдимы…

– Это я знаю.

– Так вот я и говорю – не знал я их, и никто с ними не знался. Вы понимаете, майстер Гессе, я ведь что хочу сказать – ко мне сюда если и приходил кто, то зачем приходил? Поговорить, посплетничать, косточки друг другу перетереть, а им не с кем было…

– Почему? – прервал его Курт, стараясь говорить мягче, между делом поглощая завтрак. – Что в них было такого, что никто с ними не хотел общаться? Что не так?

– Да что вы, ничего такого! Люди как люди, – не горбатые, не кривые, в своем уме, а просто… неприятные они были, понимаете? – Карл засуетился, тщась подобрать правильные слова, потом почти обрадованно воскликнул: – Вот Бруно – Бруно помните? Вот как с ним говорить, с гаденышем? Ведь слова просто так не скажет, чтоб не задеть; только этот хоть шуточку какую отпустит иной раз, да и когда дело доходит до крайностей, когда видит, что перегнул палку, то утихает, обыкновенно говорит, хоть и недолго. А те – те вообще… Просто надутые, как сычи, бурчат чего-то, обзываются, слова доброго не услышишь.

Вот как, отметил Курт, проглатывая зажаренное до хруста луковое колечко. Убиты два мизантропа, ни один из которых не оставил о себе приятных воспоминаний среди соплеменников; случайно ли? Погиб не ребенок, не какая-нибудь симпатичная девица, на худой конец – соседская старушка, тихая и всеми любимая… Конечно, бывает, случайности в жизни приключаются подчас такие, что никакие умыслы с ними не могут сравниться, но…

– Тебе не доводилось слышать, – снова прервал он трактирщика, – чтобы кого-то они задели… скажем так, чересчур?

– Так, чтоб убить за это? – испуганно переспросил тот. – Нет, Господь с вами, майстер Гессе, этого – нет. Неприятные они были, это верно, только не до того, чтобы оскорблять напрямую. Да и привыкли уже все, прямо так и говорили – «чего, мол, от него хочешь, это ж он»; и дальше себе шли. Понимаете, их ведь уж даже замечать перестали, как вот комаров по вечерам – зудят, и Бог с ними. Не поймите превратно, а только – что были они, что не стало их, все едино, никто и не заметил.

– Понятно. А между собой? Как они общались друг с другом?

– Ох, майстер Гессе, это слышать надо было, как они «общались»! – даже чуть улыбнулся Карл. – Это ж можно было нарочно являться к их забору, чтобы послушать, – вот если б один из них другого уделал, я б не удивился.

– К их забору?..

– Так соседи ж они были – ограда к ограде, – с готовностью пояснил Карл. – Вот и перегавкивались время от времени.

А свидетель-то из отца Андреаса никудышный, вдруг подумал Курт, отодвигая одну тарелку и приступая ко второму блюду. Из его слов о погибших можно было вывести, что жили себе два тишайшие мужичка, славные люди, вот разве что – затворники. Со слов же трактирщика получалось, что хам Бруно по сравнению с ними – едва ли не ангел небесный.

– Но тут они все же появлялись? – снова вернулся он к прежней теме; Карл вздохнул.

– Бывало, майстер Гессе. Но так – посидят, да еще и со своим питьем, с принесенным, помолчат, послушают, а потом скажут что-нибудь обидное и – домой. Словно бы для того и приходили.

– И никогда ни с кем не говорили?

– Ну, если их нападки разговорами не почитать, то – нет, ни с кем.

Курт взглянул на лицо трактирщика, уже не такое напряженное; похоже, осознав, что лично ему никто не намеревается ничего предъявить, тот совершенно расслабился.

– Что же ты их терпел тогда? – спросил он, пожимая плечами. – Такие неприятные люди, пива не покупают, посетителей оскорбляют… Я б таких взашей.

– Ну нет, – снова заторопился Карл, – не так, чтобы всегда они так; бывало, что у меня чего брали, хоть и редко. Тут у нас, как вы могли заметить, майстер Гессе, деньги не шибко в ходу, все большей частью натурой, так они мне то птицу битую, то каких овощей; я им пиво. И копчености – это добро у меня лучшее, – не без гордости добавил Карл.

– То же самое говорят о пиве Каспара, – вставил Курт, отмечая, как мрачнеет лицо трактирщика.

– Все правда, майстер Гессе, – вздохнул Карл, – я ж не такой, чтоб из одного только упрямства говорить, что это враки. Да, что-то он такое колдует над своим пивом… – вдруг поперхнувшись, трактирщик воззрился на собеседника округлившимися глазами, побелев, и заторопился: – То есть, я ж не в том смысле, я ничего подобного не хочу сказать, это я в смысле разговорном, это…

– Я понял, Карл, – успокаивающе улыбнулся он. – Еще вопрос: если те двое были одинокими, то кому досталось имущество? Та самая птица, к примеру.

– Разбежалась, – ответил трактирщик так проворно и потупился так резко, что Курт лишь вздохнул, сразу уяснив, как было дело.

Поскольку все имущество умершего одинокого крестьянина, от старых плошек до новорожденного поросенка, принадлежит хозяину, то в обстоятельствах отсутствия управляющего как такового за упомянутым добром должен был явиться капитан Мейфарт. Первым делом он, конечно, озаботился нанять Бруно, дабы тот занялся телами, после же, надо думать, отправился доложить о произошедшем барону. Хоть капитан и утверждал, что доклад был сделан между прочим, Курт не сомневался, что с этими новостями тот поспешил в замок тут же. За это время, конечно, от пожитков обоих убитых мало что осталось – птица «разбежалась» по дворам соседей, да и кое-что из утвари наверняка вдруг обрело ноги и ушло туда же. А когда явился Мейфарт, местные просто развели руками. Куры улетели, гуси уплыли, зерновые запасы сопрели и истлели, а прах развеял ветер…

– Разбежались, говоришь? – повторил Курт с усмешкой, но тему продолжать не стал, спросив только: – Стало быть, от их смерти, если сказать коротко, в Таннендорфе никому не стало ни лучше, ни хуже, кроме тех, к кому… убежало их имущество?

– Майстер Гессе, – так испуганно забормотал трактирщик, что Курт попытался прикинуть, что же и сколько досталось при дележе добра покойных толстяку Карлу, – неужто вы полагаете, что так вот можно… за пару уток…

– А что Каспар? – оставив вопрос без ответа, продолжал он. – К нему эти двое заходили?

– Конечно заходили, – обрадовался смене темы Карл, – как и все тут; знаете, даже я, бывало, у него выменивал его пойло, что уж говорить об остальных. Заходили.

– Часто?

– Не знаю, как сказать, майстер Гессе… Случалось.

Курт кивнул, ковыряя остатки своего завтрака и задумчиво глядя мимо. Разговор с Карлом ничего не прояснил. Точно такая же беседа с чудо-пивоваром тоже не даст ничего существенного, подумал он уныло. И все равно ее надо провести… Единственной полезностью от этого довольно вялого допроса было подтверждение уже сделанного вывода: два человека, не сносящих никого и так же с трудом терпящих друг друга, одинокие домоседы, погибли единовременно, причем там, где им было безусловно нечего делать.

– Спасибо, Карл, – вздохнул он, поднимаясь и изо всех сил скрывая недовольство и усталость; трактирщик подхватился, страшась остаться сидеть дольше него, раскланялся ниже обыкновенного.

– Рад был оказаться вам угодным, майстер Гессе, и если смогу быть полезен еще чем-либо, всегда готов оказать…

– Свободен, – кивнул Курт, разворачиваясь к двери, и трактирщик умолк.

Выйдя, он остановился, переведя дыхание, чувствуя, что начинает сползать в вязкое болото беспросветности. Такое с ним иногда приключалось – видя какой-либо предмет в определенном месте, говоря что-то, попадая в некую обстановку, вдруг замечал, что подобное либо же в точности такое он уже словно видел, говорил, бывал; наставник по безоружному бою называл это на родном языке не мудрствуя лукаво déjà-vu[28]. Сейчас начинало казаться, что весь сегодняшний день состоит из такого уже виденного. Курт даже приостановился, размышляя, стоит ли вообще идти сейчас к Каспару и повторять все спрошенное, чтобы услышать уже услышанное, или лучше… Он вздохнул и зашагал быстрее.

Лучшего не было. Кроме всего прочего, это попросту положено было сделать по всем предписаниям ведения следствия, а поскольку ни каких-то соображений, ни идей, ни хоть предчувствий у Курта сейчас не было, ничего иного, кроме как действовать строго по правилам, ему и не оставалось.

После Каспара, наверное, на очереди родственники замковой стражи и сами солдаты; кажется, сегодняшний день будет состоять из сплошной ходьбы по домам…

Пивовар, когда Курт открыл калитку и вошел, обнаружился у поворота на задний двор – мерно покряхтывая, он рубил в ведре зелень, которая, судя по нетерпеливой свинячьей физиономии, высовывающейся из загона, должна была вскоре стать смачной ботвиньей. Завидев гостя, он замер, глядя на вошедшего со скверно скрытым опасением и ожиданием, и в его «доброго дня, майстер Гессе» послышалось недоговоренное «какого вам тут надо?».

– Продолжай, – милостиво махнул рукой Курт, останавливаясь рядом, привалившись плечом к каменной стене. – Не будем морить бедную скотину голодом… Я просто задам тебе пару вопросов – это недолго.

– Благодарствую, майстер Гессе, – глубоко поклонился тот и застучал о дно ведра с утроенной силой.

– Мне, – начал Курт, – много здесь доводилось слышать о твоем замечательном пиве…

Каспар остановился, поворотившись к нему, и в глазах заблестел огонек.

– Желаете отведать? Я сию секунду…

– Нет-нет, – поспешно возразил он, – я просто хотел…

Из-за угла дома донесся стук топора, звонко громыхнуло разрубленное полено, упавшее с плашки, и Курт нахмурился.

– Там – кто? – спросил он, кивая в сторону заднего двора; Каспар отмахнулся:

– Бруно, за завтрак усердствует, не обращайте внимания, оттуда не слышно. Так вы точно не желаете попробовать моего пива? Я бы немедля…

– Нет, не хочу.

– Ну, ваша воля, майстер Гессе. А только зря – не пожалели б; у меня особый семейный рецепт…

– Каспар! – повысил голос Курт. – Просто ответь на мои вопросы. Это – понятно?

Тот вздохнул – как показалось ему, несколько обиженно, и вернулся к своему занятию.

– Спрашивайте, что ж.

– Я хочу знать, насколько хорошо ты был знаком с Магером и Бюхером, погибшими, – продолжил он, расстегивая куртку и морщась от мерзкого ощущения прилипшего к шее воротника; солнце сегодня было попросту беспощадным. – Кроме тебя и Карла, трактирщика, в Таннендорфе нет людей, к которым они хоть раз являлись в дом, – это так?

– Навроде того, – пожал плечами пивовар. – Они, видите ли, были людьми не шибко желанными в компании, если вы меня понимаете. Скверные были люди, если уж так говорить.

– Да, я слышал.

– Вот я и говорю. Ни к кому они не ходили, да.

– А к тебе? – терпеливо повторил Курт, облизнув сухие губы и подумав, что глотнуть сейчас пивка – не такая уж и плохая мысль.

Каспар отставил ведро в сторонку и отер лоб рукавом темно-серой рубахи.

– Приходили, само собой разумеется. Ко мне все приходят, когда Карлово пойло осточер… надоедает. Я ведь по семейному рецепту варю, и водой, меж прочим, не разбавляю. Вы проверьте, майстер Гессе, у него рядом с бочкой наверняка еще одна стоит, с водой, иначе быть не может…

– Каспар!

– Да, – спохватился тот, – виноват, майстер Гессе… Ну, да, приходили они ко мне, не раз. А что?

– Насколько мне удалось узнать, оба были не слишком дружелюбно настроены друг к другу, однако хочу спросить: тебе не доводилось ли видеть их вместе? Не в те минуты, когда они переругивались через ограду, а на улице, скажем, или еще где? – совершенно для проформы спросил Курт, прислушиваясь к постуку топора на заднем дворе; он не ожидал ничего нового и не удивился, услышав:

– Нет, майстер Гессе, вот разве что у Карла, да у меня столкнулись раза два. А так, чтобы просто вместе шли по улице да беседовали, – этого нет, не бывало.

Курт вздохнул, глядя, как пивовар вываливает в порубленную зелень содержимое помойного ведра, и перекривился от пакостного запаха, облаком повисшего вокруг него в горячем, душном безветренном воздухе. Сделав два шага вспять и в сторону, он осторожно вдохнул сквозь зубы, дабы не глотнуть кислого зловония, и продолжил:

– А из замковой стражи у них были знакомые? Пускай не приятели, но хоть те, с кем они знались чуть короче, нежели с прочими?

– Да что вы, майстер Гессе, – даже засмеялся Каспар, исступленно перемешивая в ведре мерзостно чавкающую, разящую массу. – Те, кто служат у господина барона, – они и так мало с кем знакомство водят; они вообще задаваки, иной раз встретишь – и не поздороваются.

– Странно, – пожал плечами Курт, глядя на свинью, вылезшую теперь уже по самые уши и нетерпеливо подрагивающую пятачком; бедолага, неужто она это будет есть?.. – Весьма странно. С чего бы такая заносчивость? Барон при последнем издыхании, за́мок, того гляди, развалится, жалованья не платят – из-за чего нос задирать?

Каспар улыбнулся, скосившись в его сторону, и снова отвел взгляд, уставясь в свое кошмарное ведро.

– Это вам чудно́, майстер Гессе, а у нас тут эти пятеро – единственные люди «с положением» по сравнению с нами-то. Вам, прошу простить уж, может статься, и невдомек, а только когда кто-то обретает право нацепить на себя оружие, это много чего значит. К примеру, то, что на всех, включая собственных сродников, он начинает посматривать свысока. А уж о прочих – что говорить…

Курт только молча повел головой – не то качнул, не то изобразил кивок, припомнив, как курсантов академии впервые выпустили за ее стены при всего-то кинжалах; сколько было гордости, какие надменные взгляды бросали будущие следователи на прохожих… Теперь при воспоминании об этом становилось смешно и немного совестно.

– Вы уж на свой счет не принимайте, майстер Гессе, – завершил Каспар почти просительно; он отмахнулся, только сейчас заметив, что левая ладонь лежит на гарде, и опустил руку.

– Я понимаю. – Курт обернулся на калитку за своей спиной, в последний раз припоминая, все ли он спросил, что мог; пивовар осторожно тронул его за рукав:

– Точно не хотите попробовать, майстер Гессе?

– Что? – Он снова обратил к Каспару взгляд, и тот словно весь как-то расползся в заискивающей улыбке.

– Моего пива. Не пожалеете.

– Неси, – сдался Курт, подумав, что сейчас кружечка холодненького и впрямь не помешает, – предстояло еще наведаться в пять домов, а солнце, казалось, прожигало макушку насквозь, грозясь обратить и без того скверно соображающий мозг в тушеную массу, да и в горле пересохло…

Когда пивовар скрылся в доме, Курт снова привалился к стене, стараясь укрыться в недолгой тени полностью и размышляя, не стоит ли сделать перерыв и завернуть к речке; сейчас он от всего сердца пожалел Бруно, стучащего топором позади жилища Каспара. Погода была, мягко сказать, не для физических нагрузок.

Отлипнув от нагревшегося камня стены, он, на ходу снимая куртку, прошагал за угол дома, остановившись в пяти шагах от бродяги, окруженного расколотыми вдоль полешками; бросив свое орудие на траву, тот укладывал их в поленницу. Курт пригляделся оценивающе. В последний год или около того Бруно явно нечасто бывал на солнце – загар, бесспорно, имелся, однако почти сошел. Но и тот, давнишний, был загаром крестьянина – плечи и спина до пояса, почти не касаясь груди и лица, и сейчас Курт мог бы спорить на все наличествующие у него средства, что не один год Бруно провел вот так, без рубашки, на солнце, склонившись над землей…

Неужели беглый? Кажется, сходится: обосновался в тихой, глухой деревне, где никто ни за чем и ни за кем не следит, откуда пришел и куда шел – неизвестно…

Бруно, словно ощутив его взгляд в спину, распрямился, обернувшись, и мгновение смотрел безвыразительно, точно на столб, а потом улыбнулся – все той же язвительной, почти издевательской ухмылкой.

– Ваше инквизиторство… Добрый день. Ищете успокоения?

На секунду Курт опешил, непроизвольно переспросив:

– Что?

– Смотрите на работу другого, – пояснил тот, помахав в воздухе полешком. – Говорят, успокаивает. Можно еще на огонь; это вам, наверное, ближе будет.

Курт промолчал, чувствуя, что вот уж спокойствия в нем сейчас менее всего, – захотелось отобрать у бродяги это полено и…

А ведь, между прочим, отметила какая-то иная, более уравновешенная часть его рассудка, для крестьянина все же довольно странные познания; это цитата университетская, а никак не всеобще известная. Да и не разговаривают так крестьяне с представителями Конгрегации – это как раз та часть общества, которая до сих пор практически полностью сохранила и свое к ней отношение, и прежние страхи…

– И много ты за это получишь? – спросил он, кивая на изрядную груду поленьев рядом с плашкой; Бруно на миг утратил свою усмешку, отвернувшись, и осведомился почти со злостью:

– Я обязан отвечать?

– Зачем? – пожал плечами Курт, чувствуя, что недавно еще такое неподдельное сочувствие к бродяге улетучилось. – И так знаю. Нормально заработать хочешь?

Тот остановился, глядя на него с подозрением, и опасливо поинтересовался:

– Как?

– Знаешь, чьи родичи служат в замковой страже? – спросил Курт и, дождавшись осторожного кивка, продолжил: – Пройди по их домам. Я хочу, чтобы каждый, кто сейчас не в замке, явился в трактир для разговора со мной; мне надоело бегать по Таннендорфу. Получишь… выбирай – талер или пару приличных обедов у Карла.

Все-таки это не для него, подумал Курт, наблюдая, как тот почти зеленеет от скрываемой злости; эта жизнь ему не по душе – все это, и дрова эти, и церковные стены, и завтраки с обедами, за которые надо пахать по-лошадиному. Тем более любопытен тот факт, что он до сих пор здесь и сносит все это. И сейчас, Курт был убежден, согласится на его предложение…

– Когда это надо? – через силу уточнил Бруно, смотря в сторону; Курт пожал плечами:

– Сегодня. В течение часа. Итак?

– Да, я сделаю, – бросил тот коротко и снова взялся за топор.

– Майстер Гессе. – Каспар возник рядом с тяжелой кружкой в руках, по сравнению с которой пивные вместилища трактирщика показались карликами, и протянул ее с легким полупоклоном. – Вот вы где… Прошу вас.

Курт принял увесистый сосуд обеими руками, смочил губы. Пиво и впрямь оказалось просто неземным, и даже пришло в голову, что при таком вкусе пусть в нем будут хоть жучки, хоть мухи, хоть дохлые мыши – все равно.

– Я же говорил – я не хвастаюсь, – увидев выражение его лица, заулыбался Каспар. – Я же говорил – не пожалеете.

Курт отпил половину, ощущая приятную свежесть в горле, скосился на бродягу у поленницы и вернул кружку пивовару.

– Отдай ему, – сказал он тихо; Каспар взглянул удивленно, но не произнес ни слова, молча подойдя к Бруно и передав ему оставшуюся половину.

Тот посмотрел на янтарный, почти светящийся напиток угрюмо и поднял взгляд к Курту.

– А это за что? – осведомился бродяга сквозь зубы.

Он пожал плечами:

– Ни за что.

Бруно постоял еще мгновение, не двигаясь, а потом широкой дугой выплеснул пиво в траву и втолкнул опустевшую кружку в руки хозяина дома.

– В объедках и милостынях не нуждаюсь, – пояснил он коротко и со стуком водрузил на плашку следующее полено.

– Вандал… – потерянно пробормотал Каспар, глядя туда, где на траве поблескивали золотые капли. – Не хотел бы – не пил бы, зачем добро переводить!

– Отвали, – еще лаконичнее откликнулся тот, и Курт мысленно очертил около имени «Бруно» еще один крупный знак вопроса, жирной линией зачеркнув все свои предположения.

Крестьянин бы принял эти злосчастные полкружки с признательностью, выпил бы, как живую воду, и благодарил бы от всей души, искренне и долго; и предложение поработать мальчиком на посылках воспринял бы безболезненно, как нечто естественное. Своим жестом Курт добился того, чего хотел, – ответной реакции, но вот какие из нее можно сделать заключения, так и не понял.

– Вот вам, майстер Гессе, пожалуйста, – насупясь, сообщил Каспар, идя следом за ним к калитке. – Вот и те двое были такие же; ты им слово – они тебе гадость. Ты к ним с добром – они не ценят…

– Спасибо за помощь, – прервал его Курт, – это все. А пивовар ты действительно хороший, не врут.

– А Магер, этот сумасшедший ублюдок, еще смел мое пиво бранить…

Курт остановился:

– Почему «сумасшедший»? Мне говорили, что оба они были нормальными людьми, если не считать скверного характера.

Каспар отмахнулся и неловко распялил губы в улыбке, словно извиняясь за никчемные слова.

– Да чушь, майстер Гессе. Помните, я вам говорил, что эта парочка у меня, бывало, сталкивалась? В последний раз они опять ссору затеяли, прямо у меня в доме, пока я им пиво нацеживал. Магер, по-моему, был то ли уже… того… принямши… то ли не в себе… Я не слышал, с чего у них разговор затеялся, а только он клятвенно уверял, что окрест замка бродит душа неупокоившаяся фон Курценхальма-младшего, и он ее будто бы видел. Когда Бюхер усомнился, тот начал почти что кричать, что он это докажет ему, если тот не трус; та́к он разорался, что я и велел ему заткнуться и в моем доме распри не заводить. Тогда он сказал, что и я сам урод, и пиво у меня кислое; а где же кислое, если я его только…

– Постой ты со своим пивом! – нетерпеливо оборвал его Курт, хватая пивовара за рукав. – Что он говорил? Как докажет? Он имел в виду, что покажет? Около замка?

– Да не знаю я, майстер Гессе, что слышал – то сказал. Я ж это к тому, что, кроме этого помешанного, никто никогда не жаловался, потому как…

– Каспар! – почти прикрикнул он, и тот умолк. – Что он говорил еще, вспомни.

– Да ничего, майстер Гессе, – прижав к груди кружку, с чувством заверил Каспар. – Не при мне, это точно. Вот все, что знаю, что ему по ночам всякая нечисть мерещится, а больше ничего не скажу – не знаю, чем хотите клянусь!

Курт выпустил его локоть, отвернувшись, дабы пивовар не видел смятения, отобразившегося на его лице. Все-таки, подумал он с волнением, есть что-то в следовании правилам; не пошел бы сейчас на беседу с Каспаром, решил бы, что – зря, и что? Потерял бы информацию. Информацию бесспорно значимую, каковая, похоже, говорит о том, что все пути ведут к замку, а та самая презумпция естественности, о которой он говорил отцу Андреасу, себя исчерпала. Неужели и в самом деле настоящий стриг?..

Их Курт, что понятно, никогда не видел, и сейчас вдруг подумал о том, что желал бы не видеть и впредь. Теперь он предпочел бы выдвинуть обвинение барону, нежели сойтись с подобным созданием лицом к лицу.

Глава 5

После недолгого, но с удовольствием, купания в реке Курт ощутил, что стало словно бы легче думать. Хотя, может статься, просто ушло чувство неопределенности, преследовавшее его до разговора с Каспаром, и его рассказ, которому сам пивовар не придал значения и мог бы вовсе не упомянуть, всколыхнул стоячую воду мыслей, словно брошенный камень. Кругами, накладываясь одна на другую, стали тесниться версии, сметая друг друга и временами путаясь, однако теперь хотя бы было из чего избирать.

Первое, что после услышанного приходило в голову, – сын барона не умер в полном смысле этого понятия, а стал тем, кого, строго говоря, нельзя было почитать ни живым, ни мертвым, а его отец не просто знает об этом, но и скрывает, что, впрочем, понятно. Тогда становится ясным и поведение капитана, который всеми силами тщится защитить своего господина от гнева людей и Конгрегации, которая, при всех своих переменах, во многом все ж таки не потерпит существования подобной твари.

Но могло быть и так, что неупокоенный дух мальчика – просто точно так же первым делом родившаяся в голове крестьянина мысль, и даже если стриг действительно существует (на что указывает весьма многое) и имеет отношение к замку (о чем тоже говорит не один факт), то это может быть кто угодно другой, хоть, в самом деле, тот же барон.

Когда Курт вернулся в трактир, его уже дожидались Бруно и двое стражей замка: довольно молодой солдат, немногим старше майстера инквизитора, и боец в уже солидном возрасте – оба настороженные, опасливые. Бродяга оплатой за свои услуги выбрал обед и, договорившись с Карлом о времени, ушел, не соизволив попрощаться ни с ним, ни с господином следователем. Оставив до поры свои размышления над этой загадочной личностью, Курт подсел к солдатам.

Разумеется, напрямую спрашивать о разгуливающих по ночам призраках он не стал и долгое время потратил на то, чтобы просто разговорить этих двоих, отвечающих попервоначалу односложно и неохотно. Наконец, после долгого блуждания вокруг да около, удалось вытянуть, что барона при дневном свете все же видели, но по ночам в основной башне замка начинаются странности. Тех, кто не уходил ночевать домой, в Таннендорф, ограничивали в перемещении внешним коридором и караульным помещением; капитан пояснял, что фон Курценхальм страдает бессонницей и любит побродить в одиночестве по комнатам и коридорам, а любой встречный привнесет в его и без того не лучшее состояние лишнюю раздражительность и беспокойство. К слову сказать, сам Мейфарт имел вход в жилую башню в любое время дня и ночи, и его присутствие, похоже, никаких досадных чувств в бароне не вызывало…

К концу разговора солдаты разоткровенничались; Курт не раз замечал, что тяга человека поделиться страшной историей порой сильнее, чем желание рассказать новую шутку, услышанную недавно. Вот и теперь, перебивая друг друга, оба собеседника шепотом поведали о том, что по слухам, иногда ночами в окнах башни виден свет, который, конечно, может быть и свечою в руке бессонного барона фон Курценхальма, однако же кое-кто готов поклясться, что свет этот озарял фигуру тонкую, быструю и малорослую. Хотя и капитан, имеющий возможность быть в башне ночью, и барон, и старый вояка, которому единственному дозволено заглядывать туда после наступления темноты, – все они люди сложения крепкого, а росту высокого. А случалось, что и света никакого не было, горели только факелы в стенах, а то и того не бывало, но все же замечали, как проходит по коридорам быстрая тень…

Верить ли последнему сообщению, Курт еще не решил, однако отложил ее в памяти до времени. Судя по всему, солдаты давно ожидали возможности поделиться с кем-либо всем, что увидели и услышали, а также надумали; между собою все было обсуждено, похоже, не единожды, и теперь, поняв, что их готовы выслушивать, они говорили все более охотно. Когда Курт собирался уже отпустить этих двоих, явился еще один; Бруно, как оказалось, за свою плату не просто исполнил поручение, но даже и сверх того – родственникам тех из стражей, кого не застал дома, он велел передать, что их ожидает майстер инквизитор для беседы. Возможно, опасался, что, не сумев поговорить со всеми, Курт снова пошлет его бегать по домам, а может, надеялся, что кто-нибудь из солдат вернется домой после полуночи и, согласно переданному ему повелению, немедленно отправится на допрос, подняв господина следователя с постели…

Новопришедший подтвердил все сказанное с подробностями, более из области эмоций, нежели содержательности, и когда тема уже исчерпалась, Курт поинтересовался (довольно мягко), почему никто в деревне не знает о происходящем в замке фон Курценхальма и не просочилось даже слухов. О том, по какой причине никто из солдат не явился к представителю Конгрегации, чтобы довести все сказанное до его сведения, он не спросил – это подразумевалось. Все так же перебивая друг друга, стражи зашептали, что капитан, когда кто-то из них попытался узнать у него, что происходит, пообещал поворотить голову затылком вперед каждому, кто будет совать нос не в свое дело, а также всякому, кто начнет распространяться о тайнах барона.

В том, что майстер инквизитор вызовет их для беседы, никто не сомневался, а посему сами на эту беседу солдаты не напрашивались, дабы не вызвать на себя подозрений и гнева Мейфарта; теперь же, когда всем известно, что на допрос они явились не по своей воле, их обвинить не в чем, если только майстер Гессе не расскажет капитану об их откровенности…

Заверив каждого, что ни словом не обмолвится, пока для того не будет крайней необходимости, и взяв со стражей ответное слово, что никто из них не станет передавать Мейфарту содержания их беседы, Курт отпустил солдат восвояси.

За составление отчета он уселся тут же, едва выпроводив свидетелей за дверь; когда он закончил, солнце низошло к горизонту, став похожим на огромное ярко-красное яблоко. Спустившись вниз, не то к раннему ужину, не то к позднему обеду, Курт уселся за стол, ничего уже не говоря, – трактирщик сам бросился сооружать трапезу для гостя. Подперев голову руками, майстер инквизитор смотрел в стол, размышляя над всем услышанным сегодня и понимая, что в голове сам собою вызревает план на нынешнюю ночь, и в этом плане, к сожалению, пункта «выспаться» не значилось…

Молча проглотив то, что перед ним поставили, и снова не заметив что, Курт подозвал Карла, велев, если явятся оставшиеся двое из замковой стражи, передать, чтобы пришли завтра, и поднялся к себе. Случиться могло все, что угодно, а посему, снова взяв Евангелие и лист бумаги, он потратил еще около часу, чтобы оставить сведения о том, где и почему будет пребывать этой ночью, – на случай, если в трактир он больше не вернется. Испытывая некоторую совестливость за свои опасения, Курт рассудил, что все же дело это может повернуться неожиданно, а посему тому, кто придет, не приведи Господь, при необходимости на его смену, надо знать истину. Составив самому себе слабо понятные пояснения, Курт сложил лист, убрал Новый Завет в сумку и, заперев дверь, подполз под стол, всунув письмо неведомому последователю под поперечину, скрепляющую доски столешницы.

Когда он готов был выйти, солнце уже цеплялось краем за горизонт, стекая за ломаную линию края земли. Снаружи уже спа́ла жара, однако остатки духоты еще обволакивали безветрием, и шагал Курт неспешно – отчасти, чтобы не париться, а отчасти потому, что времени впереди было еще предостаточно…


Возвращался он утром, с первой росой, чувствуя себя разбитым, злым и вдобавок полным болваном.

Вчерашним вечером, дойдя до окрестностей замка, Курт обследовал местность вокруг, выбирая наиболее благоприятную точку, и убил на это часа полтора. Наконец, избрав для наблюдения пригорок, поросший кустарником, и убедившись, что ветви будут скрывать наблюдателя, оставляя его невидимым для дозора на башне, Курт уселся у полувысохшей бузины, прислонившись спиною к стволу, обхватил колени руками, уткнувшись в них лбом, и закрыл глаза. Оставалось еще часа два или три до полной темноты, и их вполне можно было употребить с пользой, а именно – для сна. Надо было лишь расслабиться, умерив дыхание, постаравшись, чтобы не он втягивал воздух, а тот словно бы сам собою проникал в легкие, и начать считать – медленно, ритмически, не думая ни о том, что предстоит, ни о впивающихся в шею комарах, ни о том, собственно, что надо уснуть. После «двухсот сорока» счет не то чтобы сбился, а только числа стали повторяться, уплывать вдаль, тускнеть, а когда Курт открыл глаза, было уже темно.

Судя по положению звезд в безоблачном небе, проспал он столько, сколько и намеревался, может, с небольшой погрешностью в четверть часа. Дело близилось к полуночи, и он устроился поудобнее, глядя на редкие, невнятные огни факелов в окнах основной башни.

Около часу Курт добросовестно всматривался, видя неподвижность и слыша безмолвие; от скуки начал припоминать все, что преподавали и что вычитал сам о стригах, гулях и подобных им созданиях. Прочнее всего в памяти сидело «statura fuit eminenti, pallido colore, corpore normali»[29], вычитанное неизвестно где и когда…

От академических данных мысли сами собою перетекли к историйкам, которые вечерами пересказывали друг другу курсанты, и еще через час он предпочел передвинуть свой узкий меч так, чтобы тот лежал на коленях, а рукоять была как можно ближе; спиной майстер инквизитор втиснулся в ствол бузины, слушая шорохи ночи, которые вдруг стали казаться либо шагами, либо вздохами, а то и вовсе голосами, шепотом окликающими его. Огни факелов в темной туше замка стали перемещаться, и, понимая, что это уже фокусы утомленного зрения, Курт прикрывал глаза, чтобы дать им отдых, но тут же открывал снова, воображая, как к нему, пока он сидит вот так, зажмурившись, подбирается тонкая бледная тень с торчащими вперед клыками, жаждущими крови.

Когда снедавшие его страхи почти переросли в оцепеняющую панику, Курт попробовал молиться, одновременно ощущая невыносимое смущение перед самим собой за свое малодушие; однако слова о долине смертной тени отнюдь не подбодрили, и он начал припоминать все похабные песенки, которые сохранила память. Ненадолго стало легче, однако когда над его головой мелькнула тень летучей мыши или, может, совы, сердце бухнуло где-то в животе и едва не остановилось вовсе, ладони покрылись противной липкой испариной, и Курт замер, ругая себя последними словами.

Охвативший его почти ужас прошел лишь через минуту, и прошел не полностью, оставив неприятный осадок; теперь он боялся не только того, что может возникнуть из темноты вокруг, но и того, что появиться может нечто, чего бояться не следует, и опасался еще и своего страха. Уже под утро в одном из окон прошел силуэт, но, судя по медлительности движений и форме оного, это был капитан либо барон, а может, тот старый солдат, который единственный изо всей стражи посвящен в происходящее.

Когда тьма расступилась, освобождая место предрассветным сумеркам, страхи минувшей ночи стали казаться глупыми и неоправданными, а когда начало светать, Курт почувствовал такой сжигающий стыд за все, о чем думал, сидя под этим кустом, что даже мелькнула мысль – наверное, не стоит рассказывать об этом и на исповеди…

Спускаясь со взгорка, он материл и затекшую поясницу, и ночной холод, и росу, собравшуюся на нем, и самого себя. «Майстер инквизитор! – с не поддающимся объяснению самоистязанием думал он, взбешенно лупя сапогами по влажной траве. – Представитель великой и устрашающей Конгрегации! Трясся, как заяц, под кустом, боясь пошевелиться!..»

На подходе к трактиру злость на бессмысленно потраченное время, на свою слабость и на весь мир вообще стала бескрайней и глубокой, и, войдя, он хлопнул дверью так, что проснулся Карл. На беднягу трактирщика, и без того напуганного гневным выражением лица постояльца, прикрикнул, затребовав завтрак здесь же и теперь, отчитал за задержку и, поев, ушел наверх. Вопреки ожиданиям, уснул он сразу же и – без снов.


Выйдя из сонного оцепенения, которому предался совершенно и глубоко, Курт еще некоторое время лежал неподвижно, смотря в потолок и пытаясь по тени от окна разобраться, который теперь час. Предположив по вытянутому ромбу, застрявшему над дверным косяком, что сейчас, должно быть, часов около четырех пополудни, он сел на постели, потирая глаза и отгоняя вновь вернувшиеся мысли о своем никому не известном позоре, пережитом прошедшей ночью у замка фон Курценхальма. Вдоволь избичевав себя всеми пришедшими на ум эпитетами, Курт вдруг вспомнил о том, что еще было сделано вчера, и, перебирая все уже сказанное в новых сочетаниях, кинулся на пол, под стол, выдернув из-под поперечины сложенный лист бумаги. Торопливо придвинув к себе свечу, он зажег ее и поднес к язычку пламени бумагу с текстом, который сейчас недоставало сил не то что перечитать, но и просто осмотреть беглым взглядом. Бросив прогоревший лист на пол, Курт с неприлично мстительным удовлетворением наступил на хрустнувший пепел сапогом и перевел дыхание.

Все, скомандовал он сам себе. Довольно. Пора об этом забыть; у всех бывают и неудачи, и такие моменты, за которые потом бывает совестно. Можно поручиться, что многим из наставников академии, привычно считающимся неколебимыми и решительными, тоже было бы кое-что порассказать…

Вниз он сошел уже в более спокойном расположении духа; Карл, попавшийся ему на пути, видно памятуя утренний нагоняй, учиненный майстером инквизитором, сжался, бормоча пожелания доброго дня, и притиснулся к стене, давая ему пройти. От того, чтобы извиниться, Курт удержал себя с величайшим усилием; просто улыбнулся, демонстрируя расположение, и попросил обед. Карл испарился молча и моментально.

В зале его дожидались двое солдат, не пришедших на беседу вчера. Проведя довольно беглый опрос и не услышав, как и ожидал, ничего нового, Курт отпустил обоих весьма скоро, перейдя к насыщению; выяснять, что из его трапез считается обедом, а что завтраком или чем иным, он давно зарекся. Режим дня складывался в буквальном смысле как бог на душу положит, и с этим, похоже, предстояло смириться. За неполных три месяца, которые прошли со дня выпуска, распорядок сна и бодрствования не менялся, соответствуя тому, каким он был в академии, и сейчас их довольно бессистемное чередование несколько напрягало.

Сейчас Курт решал, стоит ли отправиться в замок для беседы с фон Курценхальмом, или лучше отложить это до завтра; сегодня предстояла встреча с тем, кто доставит, если повезет, ответ на его запрос, и уж на нее-то опаздывать не следовало. Втыка за опоздание ему, конечно, не сделают, однако, если вдруг что-то выйдет не так и он задержится слишком надолго или, как знать, не сможет прийти вовсе, корить его будут уже не за необязательность и не за то, что курьер прождет зря, а за то, что вызвал своим отсутствием излишнее беспокойство.

Решив в конце концов, что с бароном успеется поговорить и завтра поутру, Курт окликнул трактирщика, велев к вечеру приготовить настоятельского жеребца. Во-первых, несчастное животное наверняка застоялось в тесном своем обиталище, и не помешало бы устроить ему прогулку. А во-вторых, сейчас к майстеру инквизитору привыкли уже настолько, что жителей Таннендорфа не пугали его поездки неведомо куда; в том, что слова «ведение расследования» не привнесли в их жизнь сколь-нибудь существенных изменений, крестьяне убедились, и если оное расследование, не дай Бог, затянется на неделю-другую, следователя и вовсе перестанут замечать.

Время, оставшееся до поездки к месту встречи, Курт потратил на то, чтобы еще раз перечитать свои записи, которые потом должны быть предоставлены для отчета вышестоящим, и переписал одну страницу заново, обнаружив нестыковки в логике и стиле. И еще долго изучал те два письма, что привели его сюда, – рассматривал, поворачивая так и эдак, разбирая каждую букву, стараясь понять, почему при взгляде на них опять начинает болеть голова, как в тот день, когда он впервые обратил на них внимание. Что-то было в этих нескольких строчках, что-то помимо информации, содержащейся в них, но что это такое, он никак не мог увидеть.

Перестав ломать голову в буквальном смысле, Курт бросил взгляд на солнце, боясь упустить назначенный час, и, спрятав бумаги, вышел, рассудив, что лучше уж явиться раньше, чем заставлять ждать курьера от обер-инквизитора Штутгарта…

Жеребец оказался еще не готов, поскольку его снаряжением опять занимался Карл-младший, который, судя по всему, помня, сколь недовольным остался майстер инквизитор в прошлый раз, теперь все делал неторопливо, вдумчиво, но от этого не более качественно. Вновь отпихнув мальчишку в сторону, Курт заседлал нервно топчущегося коня сам.

К месту встречи он поехал далеко в обход, давая коню порезвиться, а себе – размяться; с трудом удерживаясь в седле при особенно сильных рывках, он припомнил, что с тех пор, как оставил академию, никаким упражнениям не посвятил ни минуты, и подумал, что стоило бы вырвать час-другой, чтобы не забыть то, чему обучался. Конечно, как и предупреждали, основное время следователя проходит в размышлениях и разговорах, но – как знать, что может произойти? А вдруг в самом деле придется вот так, лицом к лицу, со стригом? Или с Мейфартом, который решит пойти до конца, чтобы прикрыть хозяйские тайны?..

При мысли об этом стало не по себе; он припомнил капитана, в глаза которому смотрел, подняв голову, вспомнил, как внатяг сидела на его плечах куртка и какой меч оттягивал ремень, – таких теперь не куют, вчерашний день; однако этот пережиток Курту возможно было бы удержать разве что двумя руками, а капитан, естественно, управляется одной. Если и впрямь тот решит устранить надоедливого следователя, подумал он кисло, преклонный возраст значения явно иметь не будет. Ну, разве что удрать от него – уж бега-то капитан вряд ли выдержит…

Впрочем, если даже Мейфарт помутится рассудком настолько, чтобы решиться на убийство инквизитора, вряд ли он станет нападать вот так, в открытую; конечно, ясно, как день, что капитан и сильнее, и опытнее, но – как знать, чему теперь учат в академии будущих следователей… И предпочтет что-нибудь вроде яда или ножа в спину. Яда у него, само собой, нет – откуда? – а вот в спину…

Вообще-то, защищаться именно от подобных внезапностей их обучали тщательнее всего. «Такая служба, – пояснял мессир Сфорца. – Меньше всего вам пригодится умение отмахиваться от оравы солдат в чистом поле и больше всего – не дать себя зарезать в переулке». Однако отличник боевой и идеологической подготовки, Курт Гессе что-то сомневался, что поножовщину с капитаном он вынесет больше минуты.

Надо брать этого старого вояку за горло, решил он, сворачивая к реке, где ожидала встреча. Завтра поговорить с бароном и постараться найти, к чему в его ответах можно прицепиться, а потом – арестовать Мейфарта или хоть вынудить его к настоящим, чистосердечным показаниям. В конце концов, воспользоваться показаниями солдат; при соответствующей обработке хоть один из них да должен согласиться выступить свидетелем. Иначе тот и впрямь от долгого нервничанья сделает что-нибудь, о чем потом пожалеют оба: капитан – когда будет висеть над углями, прикрученный к решетке, а Курт – когда будет читать отходную, истекая кровью…

О капитане он перестал думать внезапно – там, где он собирался ожидать появления гонца из Штутгарта, уже стоял конь с пустым седлом, а рядом, неподвижно, глядя на воду, человек в дорожном плаще и глубоко надвинутом капюшоне. На перестук копыт настоятельского жеребца тот даже не обернулся; спешившись, Курт приблизился, кашлянул, привлекая внимание.

Человек повернулся медленно, и в сгустившихся сумерках, в тени капюшона, не было видно, смотрит ли он на заставившего его ждать следователя с укором или же нет. Однако, напомнил себе Курт, стараясь держаться независимо, это просто курьер. А он – дознаватель, у которого непредсказуемое расписание.

– Хорошая лошадь, – сказал он тихо; фигура напротив пожала под плащом плечами:

– Обычная. К тому же конь.

– Хорошо идет?

– Смотря каков груз.

– И как сегодня?

– Доставлен, – отозвался курьер и снял капюшон. Лицо под ним оказалось усталым, с заметными даже в этом полумраке кругами у нижних век; интересно, вдруг подумал Курт, а каково расписание у самих курьеров? Возможно, сейчас, вернувшись из Таннендорфа, этот человек отправится куда-нибудь на другой конец страны…

– Плохо выглядите, – не сдержался он, демонстрируя медальон, взглянул на Знак курьера и кивнул; тот усмехнулся:

– А кому сейчас легко… Прошу вас, ответ на ваш запрос. Мне ждать?

Курт мгновение размышлял, вертя в руках переданное ему послание, тоже запечатанное под сургуч; потом кивнул, разламывая печать, и остановился, замявшись.

– Вам посветить? – понимающе предложил курьер, и Гессе благодарственно улыбнулся:

– Да, пожалуйста.

«Огниво должно быть всегда при себе, – поучали в академии, как видно, впустую. – Инквизитор без огня – это абсурд». Что-то господин следователь в последние несколько дней откровенно тупит…

Нетерпеливо пробежав взглядом по строчкам, Курт насупился. Сведения о бродяге по имени Бруно оказались исчерпывающими, интересными, но к делу отношения не имеющими; никаких уточнений больше не требовалось, и он тяжело вздохнул, поднося к зажженному курьером огарку свечи краешек письма. Стоило ради этого беспокоить вышестоящих…

– Спасибо, – кивнул он, бросая догорающую бумагу на траву. – Больше ничего, вы свободны.

– Еще одно, – задувая свечу, возразил курьер. – Я уполномочен спросить, не хотите ли вы передать что-либо на словах и не нужна ли помощь.

Помощь… В том, что она не требуется вовсе, то есть, не понадобится позже, Курт сомневался, однако же ответил, что нет, не нужна; при первом же деле, первой же трудности кричать «помогите» – не самое лучшее начало карьеры.

Распрощавшись с курьером, он галопом домчал до трактира, успев поймать еще не спящего Карла и передать ему жеребца. Поднявшись к себе, Курт снова взялся за Евангелие; теперь просто ради того, чтобы скоротать время до утра, ибо спать еще не хотелось, а больше заняться было попросту нечем.

* * *
На беседу с фон Курценхальмом он отправился, когда солнце поднялось полностью; на этот раз Курт пошел пешком. Во-первых, потому что было лень возиться с седлом, а во-вторых, чтобы по пути, не торопясь, еще раз взвесить все, что надо будет спросить и сказать. Было еще и в-третьих, о чем господин следователь старался не думать: он оттягивал тот момент, когда надо будет заговорить с бароном…

Ночью прошел дождь, и теперь дорога была укрыта слоем липкой грязи, пристающей к подошвам и отягощающей ноги, словно колодками. Ближе к полудню все просохнет, но сейчас идти было неловко, словно ступая по маслу, а посему Курт поворотил с дороги в подлесок, где трава была хоть и сырой, но зато чистой.

Уже завидя кровлю замка сквозь деревья, он вдруг услышал, как резко распрямилась ветка шагах в десяти в сторону, потом что-то зашуршало, хлюпнуло и, наконец, стихло. Застыв на месте, Курт вцепился в рукоять так, что побелели пальцы, а костяшки заныли от напряжения; в голове разом промчались несколько мыслей – первая о том, что снова кто-то обретается невдалеке от замка, и надо проверить, кто это. Вторая – что сейчас день, и навряд ли там, за кустами, есть то, чего он так боялся ночью. Третья мысль была ругательная, и именно стыд перед самим собою за вновь воскреснувшие свои страхи понудил Курта сдвинуться с места и медленно направиться в сторону смолкнувших звуков.

Когда он, уже напряженный, как струна, почти не дыша, раздвинул ветви и шагнул вперед, наполовину выдернув из ножен оружие, то едва не выругался – вслух и неприлично. На полянке был Бруно: присев на корточки, он распутывал сложное пересечение прутьев и веревок, а подле него лежала тушка зайца, только что извлеченная из силка. Обернувшись на шипение стали за своей спиной, тот на мгновение опешил, а потом, бросив наземь свое противозаконное орудие ловли, широко улыбнулся, с насмешкой глядя на вооруженную руку Курта.

– Ваше инквизиторство… – Поклон был само издевательство. – Да вы ранняя пташка, оказывается.

– Чем это ты здесь занимаешься? – загнав меч обратно, хмуро поинтересовался он; бродяга пожал плечами:

– Браконьерствую.

– Однако откровенно, – хмыкнул Курт.

Бруно расплылся в карикатурно-благодарственной улыбке еще больше и смиренно возвел глаза к небу.

– А как же, – вздохнул он тяжко, – разве можно с вашим высокоинквизиторством – и не откровенно? Откровенные показания, как известно, уменьшают вину, хотя и увеличивают время жарки.

Курт постарался успокоиться, однако – всему же есть предел, подумал он зло, а уж его терпению и подавно…

– Хватит паясничать, – процедил он сквозь зубы, всеми силами сдерживаясь, чтобы не повысить голос.

– Простите недостойного раба Божьего, майстер Гессе, – покривился бродяга. – Теперь вы меня вразумили, и я…

– У тебя проблемы, Бруно? – не выдержал он. – Так, может, разрешим их просто?

Тот округлил глаза, глядя на Курта с непритворным изумлением, и неприязненно хмыкнул, окинув его долгим взглядом с головы до ног.

– Это как же, ваше инквизиторство? – уточнил он почти презрительно. – Вам-то свободно решать что свои проблемы, что чужие, с оружием и этой вот висюлькой…

– Полегче, Бруно, – предупредил Курт, нахмурившись. – Это уже переходит границы позволительного… Но раз так – хорошо.

Отстегнув меч, под настороженным взором Бруно он снял с шеи медальон – впервые за последние более чем два месяца; неспешно прошагав к кусту ежевики, навесил его на ветку и кинул меч на траву.

– Оружия у меня нет, – произнес он, снова развернувшись к бродяге. – А вот тут висит Знак инквизитора; почем знать, чей он. На мне его нет. Ergo, я не при исполнении, а стало быть, обыкновенный человек. Что теперь?

– Нарываетесь на драку, ваше инквизиторство?.. Нет уж, увольте.

– Струсил? – улыбнулся Курт.

– Мама твоя пусть тебя боится, – резко отозвался Бруно, сквозь зубы – Хочешь, чтобы я тебе рожу расквасил, а меня за это потом над углями, как колбасу? Хренушки.

– Струсил, значит, – подытожил он, сделав пару шагов вперед; бродяга был одного с ним роста, и так, в одном коротком шаге от него, Курт смотрел прямо в глаза – злые и нетерпеливые. – Значит, не в Знаке дело и не в оружии. Просто кое-кто – Hasenfuss[30].

– Не доводи меня, – предупредил Бруно угрожающе; Курт приподнял бровь:

– А то что? Ты расплачешься, и я всю жизнь буду терзаться угрызениями совести?

К тому, что первый удар пропустит, он был готов; однако, к своему удивлению, Курт успел перехватить взметнувшуюся к его лицу руку – попросту, ладонью за кулак – и одернуть вниз, вынуждая Бруно почти упасть вперед, на подставленное колено. Колено вмялось туда, где сходились ребра, и по тому, как заныл сустав, было понятно, что чуть бы сильнее – и они бы треснули; не давая противнику распрямиться, Курт добавил все тем же коленом в лицо и завершил свой урок вежливости тем, чему в академии не учили, – ладонью в нос, снизу вверх, ломая его и опрокидывая противника на спину.

– Чтоб тебя!.. – хрипло прогнусавил Бруно, скорчившись на мокрой траве. – Сволочь, ты мне нос сломал!

– Да неужели, – хмыкнул Курт, ощущая неприличное для служителя Христова удовлетворение. Оправив чуть сбившуюся куртку, он присел рядом с Бруно на корточки, упершись коленом в землю, и пояснил самым сочувственным тоном: – Ничего, хрящи срастаются быстро. А кровь сейчас остановится, главное – не вставай.

Тот пробормотал непонятное, прижимая к носу ладони, и глянул снизу вверх с бессильной ненавистью.

– Лежи, лежи, – благожелательно улыбнулся Курт. – Ты полежи, а я тебе поведаю пока одну историю, дабы скоротать время. Послушаешь?

Бруно не ответил, и он, кивнув, продолжил:

– Стало быть, вот такая история. Жил в одном городе мальчик, и был он пятым ребенком в семье. Довольно рано он уразумел, что, если не собирается всю свою жизнь донашивать обноски и доедать объедки, надо попытаться что-то в своей жизни переменить, а так как он был мальчик умный, то поступил в университет.

Бруно притих, перестав бормотать сквернословия, и взглянул на него настороженно.

– В университете он проучился полтора года, когда однажды на городском рынке повстречал девицу, приехавшую с родителями на торг. Как принято говорить в таких случаях, страсть вспыхнула внезапно… Оная страсть полыхала четыре дня, после чего девица уехала домой, а студент остался учиться. И, может, забыл бы он о ней, если бы через пару месяцев она не возникла вновь – в слезах, ужасе и, как легко догадаться, в интересном положении. Наш мальчик был человеком честным, и как человек честный женился, невзирая на свои семнадцать лет и тот факт, что девица была подневольной, каковым и он стал, сочетавшись с нею браком. Для того, кто появился на свет и вырос в городе, для свободного по праву рождения – весьма самоотверженный поступок… Родители у девицы оказались не мед, бытие в деревне оказалось сложным и удручающим, однако ведь любовь… любовь…

– Что б ты в этом понимал, монашья твоя душа! – зло процедил Бруно.

– Верно, – легко согласился он, кивнув. – Ничего. Пока Бог миловал. Только одна поправка – я не монах и монашеских обетов не давал. Но это к делу не имеет касательства. Итак, мальчик наш прожил в деревне довольно долго, а поскольку был не дурак и руки росли не из седалища, то научился многому, вплоть до каменщицкого ремесла. Нельзя сказать, чтобы девицына семья стала кататься сыром в масле с его приходом, однако ребенок не голодал, а жена не ходила в обносках. Если б ее родители не оттягивали на себя значительные расходы и не портили жизнь ежедневными придирками, можно было б сказать, что он был счастлив. Только однажды поздней осенью ребенок упал в реку – а река уже начинала подергиваться льдом, было морозно; рядом находилась только жена нашего мальчика, которая, естественно, кинулась ребенка вытаскивать. Провозилась она довольно долго: плавать не умела, берег высокий, ребенок брыкается – мальчику двух с половиной лет ведь не объяснишь, что он этим мешает спасению… Оба в итоге простудились и скончались – истаяли за неделю. Что теперь держало нашего студента в деревне? – Курт посмотрел в потемневшие глаза перед собой и кивнул: – Правильно; ничего. Однако, когда парень собрал вещички, появились солдаты графа, владеющего этой деревней. Дело все было в том, что он по молодости и горячности забыл поинтересоваться законами, существующими во владениях оного графа. А закон был таков: раз женившись на крепостной, становишься крепостным навеки. К этому закону давно не прибегали, ибо давно не находилось такого… гм… беззаветного человека, который бы связал свою судьбу с кабальной девицей. Об этом законе, вообще говоря, забыли. А вот граф вспомнил – весьма кстати. Парень уж и просил, и выкупиться предлагал – но нет. Не освободили. Граф, правда, оказался с юмором; он предложил уговор: парень, как все-таки хоть чему-то научившийся в университете, будет натаскивать грамоте хозяйских детей и по прошествии пяти лет обретает свободу. Детишки у графа были еще хуже родителей жены, но – свобода! Nomen dulce libertatis[31]…

– Где тебе знать… – начал Бруно; Курт перебил довольно резко:

– А вот тут ты ошибаешься. Но и это к делу тоже не относится… Итак, припомнив все то, что почти уже запамятовал за ненадобностью, студент взялся за новую работу. Однако же выяснилось, что не все так легко, ибо на него положила глаз хозяйская дочка. Что поделаешь, пришлось уступить; ведь не тайна, что случается, когда отказываешь подобным девицам, – они рассказывают своим отцам такие побасенки, что после начинаешь сокрушаться, что и вправду всего этого с ней не сотворил. И все бы ничего, но, во-первых, слишком мало времени миновало со смерти жены, и любые связи с женщинами воспринимались как… предательство, что ли. Во-вторых, графская дочка оказалась со странными привычками; любила поиграть в инквизицию. И добро бы себя видела в роли жертвы – так нет, она предпочитала роль истязателя. Ну, а в-третьих, парень благоразумно рассудил, что уж за пять-то лет этакого бесчинства вполне есть шанс обрюхатить и ее. Что тогда с ним сотворит ее отец, лучше было и не воображать. Собственно говоря, можно будет считать, что ночные забавы с дочкой – это такая разминка перед общением с графом. Ergo, все взвесив, парень плюнул на все и, собравшись, весной по первопутку ушел. Можно было бы рвануть в какой-нибудь город и, прожив там год и день, обрести свободу – закон! – но парень был не дурак. Понимал, что после его побега дочка наверняка пожаловалась папе (вскроется же ее недевичность когда-нибудь), да еще и присочинив что-нибудь насчет изнасилования. А с преступником город связываться может и не захотеть, и если в будущем парня найдут и потребуют к выдаче – как знать, могут ведь и выдать… Но Германия большая, приткнуться всегда найдется где; а поскольку жизнь в деревне научила многому, голодным не оставался. А однажды – вот удача! – натолкнулся в своих блужданиях на деревеньку – такую тихую, никому не надобную, где никто никем не интересуется, даже ее собственный владетель. К тому же один умирающий старик через священника завещал парню свою конуру… Наверняка ты рассказал ему свою историю; я прав? Да уверен, – не дожидаясь ответа, сам себе подтвердил Курт. – Так, может, и осталось бы все никому больше не ведомым, но вот только все пережитое довольно ощутимо изранило душу. Так, Бруно Хоффмайер? Появилась злость – на весь мир и на всех вокруг. И бесшабашность, которой раньше не было. Поскольку ты ведь умный парень и понимаешь, что всю жизнь ты здесь не высидишь, кто-нибудь рано или поздно донесет. И бегать вечно тоже нельзя. Так что, по большому счету, терять нечего. Правда, затеять ссору с приезжим инквизитором – все равно не самая здравая затея; инквизитор ведь любопытный, Бруно. И ему не слабо́ отправить своим запрос и узнать, кто ты такой. Интересно, почему я узнал это так быстро? Ты в розыске не только за изнасилование, но еще и за околдование, ибо насилие имело место неоднократно, а это возможно лишь в случае малефиции; наши-то понимают, откуда ветер дует, однако дела это не меняет – тебя ищут и, в конце концов, найдут… Или ты хотел, чтобы тебя взяли?

– Думаешь, ты самый умный? – произнес тот устало, и Курт пожал плечами:

– Не самый, разумеется. Но не глупец. Да и ты, невзирая на твои весьма скудоумные поступки, тоже не болван, как я уже сказал. И жизнь эта тебе не нравится. Ведь так?

– Это ты к чему? – все еще не обнаруживая стремлений подняться, но уже убрав ладони от лица, спросил Бруно с подозрением.

– Знаешь, мне не помешал бы расторопный помощник – на кое-что я просто не могу расходовать время.

– «Помощник» – это мальчик на побегушках? Или штаны за тобой стирать?

– Не исключено, – самым дружелюбным образом улыбнулся Курт. – Ты мне подходишь.

Бруно засмеялся, но тут же умолк, шипя от боли в переносице.

– А меня это не е…т, ясно? – сообщил он непререкаемо. – Выносить не могу вашу братию, и иметь к вам отношения не желаю.

– Предпочитаешь копаться в выгребных ямах за плошку каши? Горбатиться на тех, кто тебе в подметки не годится? У тебя полтора курса университетского образования; не Бог весть что, но перед ними всеми ты – отец мудрости. Не зазорно?

– Что тебе от меня надо? – почти с отчаянием выговорил Бруно.

– А может, мне просто жаль умного парня, который загоняет себя в угол.

– Вот уж в твоей жалости я точно не нуждаюсь. И уж если ты так обеспокоен моей участью, оставь меня – мне. На Инквизицию я работать не буду.

– Хочешь обратно, к хозяину? – спросил Курт с нелицемерным интересом. – Воображаю, с какой радостью он тебя примет. А уж дочка-то…

– Я исчезну раньше, чем попаду туда. Уж поверь. Чем еще запугивать будешь?

– Ты ведь знаешь, что бывает за покушение на инквизитора? – Голос Курта просто сочился медом; Бруно вздрогнул. – Не просто «как колбасу» над углями, как это ты верно подметил. Тебе наденут повязку, закрывающую нижнюю часть лица, чтобы не задохнулся и дабы раньше времени не обгорели легкие. И будут смачивать ее в течение казни. Знаешь, так можно продержаться часа два-три; но ты парень выносливый, посему, думаю, ты – выдержишь все пять…

– Ты… ты сказал, что не при исполнении!

– Следователей Конгрегации не при исполнении не бывает, – возразил Курт, расстегивая куртку; сдвинув воротник далеко книзу, он открыл плечо и полуобернулся к лежащему Бруно спиною, позволяя рассмотреть Печать во всех детальностях – выжженную в день выпуска эмблему Конгрегации, аббревиатуру академии и личный номер выпускника. – Это на случай, если Знак потеряется, будет похищен, да и мало ли что может приключиться с вещью, – пояснил Курт, застегиваясь. – Это не потеряешь. Посему ты, друг мой, поднял руку на инквизитора, ведущего дознание. Так что? Будешь работать или к побегу от хозяина присовокупим обвинение в покушении?

– Вероломный сукин сын! – с бессильной яростью прошипел Бруно.

Курт улыбнулся:

– «Вероломный»? Слова я ведь тебе не давал, посему – ничего и не преступал. Я жду ответа, Бруно.

Тот прикрыл глаза, медленно заливаясь не бледностью даже – бесцветностью, и дышал опасливо, точно боялся, что с неловким выдохом сорвутся с языка слова, о которых потом пожалеет; может статься, так оно и было. Наконец, снова взглянув в лицо человека, сидящего над собою, бродяга натужно кивнул, смотря ему в глаза с нестерпимым ожесточением.

– Согласен, – процедил Бруно так тихо и напряженно, что на мгновение и впрямь стало жаль его.

– Превосходно, – кивнул Курт. – Теперь вот что. Сколько тебе? Двадцать один?.. Мы ровесники; в наших общих интересах предлагаю упростить общение и перейти на «ты». Меня зовут Курт. – Он протянул руку вперед: – Вставай.

За поданную ладонь Бруно не взялся – поднялся сам, осторожно потягивая носом; отступивши на два шага назад, посмотрел Курту в глаза, прищурясь, и осведомился:

– А с чего ты взял, твое инквизиторство, что я просто не исчезну из Таннендорфа?

– Хочешь, расскажу, что у нас бывает за побег? – ответил вопросом же Курт.

Бруно выдержал взгляд еще секунду и отвернулся:

– Нет. Не хочу.

– Правильно, зачем тебе кошмары по ночам…

– И что я теперь должен делать? – перебил тот. – Бегать впереди и кричать «расступись, едет Гнев Божий»?

– Для начала начни избирать выражения в моем присутствии, – серьезно произнес Курт, снова надевая Знак и пристегивая оружие. – Больше замечаний делать не буду. Это – понятно?

– Еще бы…

– Пока – свободен, – кивнул он, указав на сиротливую заячью тушку в траве. – Забирай свою… добычу и ступай домой. Когда потребуешься, я тебя найду.

– А платить мне за работу будут? – поинтересовался Бруно с кривой усмешкой, совершенно очевидно предвидя ответ; Курт пожал плечами, взглянувши на него с почти искренним благоволением, и улыбнулся:

– Даже не знаю; дай подумать. Кроме того, что я фактически дарю тебе жизнь?.. не наглей, Бруно.

От того как посмотрел на него бывший студент, Курту стало совестно; ведь и без того уже унизил парня дальше некуда, напомнил он самому себе. Кроме простого человеческого сострадания к тому, кому и так несладко, надо бы припомнить, что хоть монашеских обетов и впрямь дадено не было, однако же следовало блюсти душевную чистоту. А именно – не ломать надломленную былину…

– Да брось, – чуть смягчился он. – Теперь ни граф, ни еще кто на тебя своих прав не предъявит. Тебе предложено покровительство Конгрегации; поверь, ничего ужасающего в этом нет.

Бруно не ответил; одарив его еще одним ожесточенным взглядом, молча развернулся и зашагал прочь.

* * *
К замку Курт брел медленно, глядя в траву под ногами и пытаясь понять, погрешил ли он против верности принципам Церкви, проявив сегодня такую несдержанность. С одной стороны, в споре с Бруно проснулся старый, почти забытый Курт, который отвечал на шутку оскорблением, а на оскорбление – ударом. Это, несомненно, было не слишком хорошо. С другой – статус Конгрегации требовал приструнить зарвавшегося насмешника; ведь с тех пор, как перестали брать под стражу за каждое опрометчивое слово, за умение заварить нужную травку от суставной боли, когда основанием перестало быть «sententia publica»[32] – многие восприняли пришедшее на смену жестокости милосердие как слабость. Странное дело, с безрадостной усмешкой подумал Курт, пиная попавшуюся под ногу сухую ветку, уйдя с улицы, он обнаружил, что в среде законопослушных подданных бытуют уличные законы и уличные понятия. Тот, кто подставил другую щеку, кто простил врага и благословил проклинающего, почитался не благочестивым, а слабым; и он был уверен, что, начни он говорить с крестьянами Таннендорфа на языке учтивости и незлобия, его заклевали бы не хуже, чем новичка в какой-нибудь уличной шайке.

Любой подданный может обратиться в суд, если его оскорбил сосед. А что будет, если суда за оскорбление затребует следователь Конгрегации после разговора с таким вот Бруно? Да засмеют – в лучшем случае…

А ведь в ближайшем времени, привыкнув, что от стука в дверь не надо вздрагивать, а от приезжего следователя – прятаться в подвал, люди расхрабрятся окончательно и таких, как Бруно, станет больше. Любая попытка защититься и не дать себя сожрать будет восприниматься как «возврат к старым порядкам»; и сколько будет крику… А что будет лет через пятьдесят? Через сто? Не станут ли захлопывать дверь перед носом со словами «а… я вашу Конгрегацию»?..

Уже подойдя к самым стенам замка, Курт подумал о том, не поступит ли сейчас так же барон фон Курценхальм. Оставалось надеяться на то, что, живя отшельником многие годы, тот не осознал еще до конца всех перемен, совершившихся в Инквизиции, и сохранил к ней прежнее, опасливо-почтительное отношение.

Сейчас, только завидев человека у ворот, дозорный исчез с башни без слов, а через несколько мгновений загрохотала открываемая решетка; входя во двор замка, Курт еще не успел подумать о том, насколько обнадеживающим либо же настораживающим является подобная поспешность, – навстречу ему вышел Мейфарт, и по его лицу было ясно видно, что в голове старого вояки вызрел какой-то план.

– Я рад, что вы явились, майстер Гессе, – поприветствовал Курта капитан, однако в голосе его особенного веселья не было заметно. – Сегодня я сам полагал найти вас.

– Вот как? – осторожно произнес он, не зная, как к этому отнестись и что думать, и воззрился на Мейфарта вопрошающе; тот отвел взгляд.

– Я так понимаю, вы здесь, чтобы говорить с господином бароном, вы ведь собирались… Но я прошу вас сначала уделить время мне. Поверьте, это важно.

– Хорошо, – согласился Курт все еще настороженно, стараясь понять, надо ли ожидать и впрямь удара в спину, и повел рукой, приглашая капитана идти впереди.

До самой комнаты тот шагал молча, выпрямившись, словно на эшафот, и сапоги впечатывались в плиты пола решительно. На что-то тот отважился, вывел Курт, однако не похоже было, чтобы – на убийство…

– Прошу вас, – торжественно произнес Мейфарт, когда дверь за их спинами затворилась, и указал на все тот же увесистый табурет; сам он остался стоять, глядя мимо Курта и вцепившись пальцами в ремень; только теперь он вдруг заметил, что капитан замковой стражи сегодня не вооружен.

– Я слушаю вас, – подбодрил он, упершись в столешницу локтями.

– Я… – Мейфарт помялся, кашлянул, поднял взгляд к нему и снова отвел глаза. – Я хочу сделать признание.

Этого Курт ожидал менее всего; надеялся, да, но не вот так, а после долгого, утомительного убеждения, со всеми возможными доводами и, быть может, даже запугиванием…

– В чем?

– В убийстве, – тихо ответил капитан и посмотрел ему в глаза – теперь решительно и твердо.

На мгновение Курт оторопел – не того он ждал; капитан самоочевидно лгал ему, и помимо собственных заключений этому свидетельством было выражение его лица, его взгляд, движение век – человек напротив говорил неправду, и это еще выражаясь мягко. Ergo, Мейфарт не подумал об устранении следователя – вместо этого он решил просто выгораживать барона, пусть даже ценой жизни…

– В убийстве… – повторил Курт, тягостно вздохнув, и опустил подбородок в ладони. – Двоих крестьян?

– А в каком же еще? Да.

– Ясно. И за что же вы с ними так?

Капитан отвел взгляд снова и опустился на свою лежанку, нервно потирая колени ладонями и глядя в пол у своих ног.

– Разве это важно?

– Еще бы, – совершенно серьезно кивнул Курт. – Конечно.

– Хорошо, раз так, – равнодушно откликнулся Мейфарт, не меняя положения и все так же не поднимая взгляда. – Эти двое давно меня раздражали. Они всех раздражали. Я всем оказал услугу, избавившись от них. Этого вам довольно?

– Допустим, ненадолго, – отмахнулся он. – Но вы что же – загрызли их? Может быть, они и не вызывали теплых чувств, но как же надо взбесить человека, чтобы…

– Нет, что вы, майстер Гессе. Придать ране рваный вид, словно от зубов, – это не так сложно; все равно никто не рассматривал.

– И как же вам удалось убить обоих – так, что никто даже отбежать не успел? Почему рядом с телами не было крови?

– Я ведь признался, – раздраженно вскинул голову Мейфарт, – чего же вам еще!

Курт вздохнул – устало и невесело:

– Капитан, возможно, вы не знаете, но одного только признания уже давно недостаточно. Нужны доказательства.

– Какие? Свидетели? Их не было. Что вам еще нужно? Убежать… Убежать они не успели, потому что не ожидали… того, что произошло.

– А кровь?

– Послушайте, майстер инквизитор, это ведь не ваша епархия, ведь так? – вдруг сорвался Мейфарт. – Я совершил убийство по обычной, естественной причине, и я требую, чтобы меня передали светскому суду. Безотлагательно.

– Все, капитан, – резко оборвал его Курт, поднявшись. – Молчите. То, что вы сейчас говорили, было, что называется, без протокола, и слушал я вас единственно из любопытства. Лгать вы умеете скверно и не продумываете очевидных мелочей.

– Я…

– Молчите, – повторил он, повысив голос. – И послушайте теперь меня. Если вы будете настаивать на признании, вас впрямь придется взять под арест и предоставить действовать светским властям; в этом вы правы. Но если вас повесят за лжесвидетельство, капитан, этим вы господину барону не поможете, а, напротив, лишите его столь преданного помощника в делах и в жизни. А оставшись в одиночестве, он и вправду сойдет с ума. Вы что же – этого хотите?

– Не понимаю, о чем вы толкуете, – побелев, как снег, отозвался Мейфарт, тоже вставая; Курт покривился:

– Да бросьте. Всё вы прекраснейшим образом понимаете, а главное, капитан, что всё понимаю я. Посему давайте оставим это; я требую встречи с бароном, немедля, и если вы сей же миг не проводите меня к нему, я возвращусь с соответственными предписаниями, и не один. Это – понятно?

– Господин барон сейчас не может ни с кем видеться, – тихо, но решительно возразил тот; Курт нахмурился:

– Почему? Он болен и без сознания? Уехал? Умер? Если нет – он может говорить.

– Господин барон сейчас не в лучшем расположении духа, и…

– А мне на это наплевать, – резко оборвал Курт. – Я начинаю терять терпение, капитан; если вам так пожелалось умереть перед толпой – ради Бога, только меня в это не вовлекайте. Отправляйтесь к ближайшему судье и сдавайтесь ему, а мне предоставьте заниматься расследованием. Оное же предполагает встречу с бароном. Сейчас же.

Мейфарт остался стоять – неподвижный и молчаливый, не сделав ни шагу, не возразив, не согласившись, и Курт, пожав плечами, развернулся к двери.

– Значит, мне придется искать его по всему замку.

– Постойте! – метнувшись ему наперерез, почти крикнул капитан, встав на пути. – Постойте, я прошу вас, майстер Гессе… Послушайте, ведь вам нужен обвиняемый? Я признался. Сам, по доброй воле. Если я не могу объяснить каких-то мелочей – я просто забыл, но я вспомню. Майстер Гессе…

– Мне не нужен обвиняемый, – возразил он, – мне нужен виновный.

– Послушайте…

– Капитан, – не на шутку испугавшись, что тот сейчас сделает глупость, произнес Курт как можно решительнее, – если немедленно вы не отойдете от двери, я буду расценивать это как посягательство на мою жизнь. А когда вас арестуют, я все равно поговорю с вашим хозяином. Отойдите.

Капитан остался стоять, не делая, однако, больше попыток перекрыть ему путь, и Курт решительно рванул на себя дверь, выйдя в коридор. Мейфарт стоял неподвижно еще мгновение, а потом бросился ему вслед; понизив голос, попросил:

– Майстер Гессе… пожалуйста…

– Где покои барона? – сухо поинтересовался он; капитан не ответил, и Курт зашагал к двери в основную башню, думая о том, что может встретить его там.

– Я прошу вас… – уже обессиленно прошептал Мейфарт, догоняя его и идя рядом.

Он не ответил, не обернулся, ускорив шаг; переступил порог двери и остановился, глядя вправо и влево, в бесконечность коридора. Рядом был проход к лестнице на второй этаж, чуть дальше – еще один, и Курт замялся, выбирая, куда войти. Капитан маячил за спиной, что несколько выбивало из колеи и мешало думать связно.

– Где покои барона? – повторил Курт, развернувшись к Мейфарту. – Я не буду ждать до второго пришествия.

– Майстер Гессе…

Итак, капитан даже не допускал мысли о том, чтобы причинить вред следователю; это подбодрило, придав уверенности, и он решительно взял Мейфарта за локоть, глядя тому в глаза.

– Где покои барона? – снова спросил он, уже жестко и строго. – Проводите меня немедленно.

Тот смотрел мимо – за спину, таким взглядом, словно увидел призрак; Курт обернулся.

У проема, ведущего к лестнице, стоял старик в старомодном длинном камзоле, явно знававшем и лучшие времена. Старик смотрел на Курта тяжелым взглядом запавших глаз, темных, как ночь, и на мгновение от этого взгляда стало не по себе, будто и впрямь ниоткуда явился призрак, чтобы попенять гостю за столь вольное поведение в его вотчине.

– Барон Эрнст Лотар фон Курценхальм? – смог выдавить из себя Курт, следя за тем, чтобы голос не сорвался; тот медленно кивнул, и господину следователю показалось вдруг, что сейчас старик заплачет, так исказились черты его лица.

– Вы инквизитор? – коротко спросил барон.

Голос у фон Курценхальма оказался едва слышимый и точно бы какой-то надтреснутый; Курт невольно склонил голову.

– Да… Только теперь это называется следователь Конгрегации…

– Какая разница, – печально отозвался тот, разворачиваясь и кивая на дверь. – Прошу вас… Нам надо поговорить.

Идя вслед за старым владетелем замка, Курт все больше чувствовал себя холопом, которого вызвали к хозяину, дабы устроить нагоняй. Его ли пресловутая память о собственном прошлом была тому причиной, или же все дело было в том спокойствии, с которым воспринял его появление фон Курценхальм, но все никак не выходило сбросить с плеч ощущение, что ничего бы он не добился, не пожелай барон побеседовать с ним, пусть даже господин следователь был бы увешан инквизиторскими Знаками с ног до головы…

Коридор, по которому его вел фон Курценхальм, был освещен едва горящими факелами, зажженными через один так, чтобы можно было различить путь, но не освещать его целиком; вероятно, дело было в экономии смолы. Капитан шагал следом, тяжко воздыхая, и Курт еле удерживался от того, чтобы нервно оборачиваться на каждом шаге…

– Прошу вас, майстер инквизитор, – все так же тихо проронил барон, распахнув третью дверь от лестницы, и вошел первым; Курт осторожно прошагал в комнату, озираясь. – Присаживайтесь.

Он посмотрел в сторону табурета, такого же, как в комнате капитана, безыскусного и тяжелого; медленно прошел к нему, сел, следя за тем, как барон опускается на потемневшую от времени скамью у противоположной стены. Мейфарт, войдя, застыл у двери, глядя на Курта просительно и настороженно.

– Вы хотели говорить со мной, – даже не спросил – известил барон, смотря в сторону и не особенно следя за реакцией гостя. – Я вас слушаю.

Курт выпрямился, силясь захватить взгляд фон Курценхальма; не преуспев, решительно выдохнул и спросил довольно резко:

– Первым делом, господин барон, я хочу узнать вот о чем: вы повелели вашему капитану взять вину на себя или же это его собственная инициатива?

От того как тот вздрогнул, он испытал гордость и похвалил себя за правильно избранную линию поведения, дозволившую обратить разговор так, как надо. Мейфарт у двери шагнул вперед и тут же окаменел, кусая губы.

– Взять вину… – фон Курценхальм перевел взор на своего подданного, глядя с такой безграничной растерянностью, что стало ясно – нет, капитан придумал это сам. – Клаус?..

– Значит, не вы, – вслух вывел Курт, стараясь не дать хозяину замка времени опомниться и не упустить свою маленькую победу. – В таком случае, могу сказать следующее. Ваш капитан подложил вам, прошу прощения, большую свинью, ибо, даже если у меня и могли возникнуть какие-то сомнения в вашей причастности, то теперь их уж точно нет; он так старался отвести мое внимание от вас, что лишь больше привлек его. Посему мой второй вопрос: вы ничего не хотите мне сказать? Сейчас, сами, добровольно?

Фон Курценхальм не ответил, снова уставившись в сторону и не глядя на него; Курт вдруг подумал о том, что на самом-то деле он ничего точно не знает, что сейчас, если уж начал с такого наскока, продолжать придется в том же духе, а стало быть – озвучить свою версию происходящего. Которая, если окажется ошибочной, сведет все, чего он добился, на нет; в лучшем случае барон поднимет его на смех, а в худшем – капитан выставит его вон, и самое обидное заключалось в том, что воспротивиться он вряд ли сможет. Конечно, потом предписания и поддержка, это он говорил верно, однако же за это время можно уничтожить все следы преступлений, а также додумать все то, что капитан не смог придумать с ходу. Доказывай потом, что не превысил полномочий и не оскорбил владетельного господина и его подданного безосновательными подозрениями…

– Господин барон, ведь вы понимаете, что не сможете более утаивать того, что происходит, – продолжал Курт, все еще не решившись ни на что, и, почти ощутив, как фон Курценхальм сжал зубы, подавляя тягостный вздох, осторожно спросил: – Вам известно, какие слухи уже ходят в Таннендорфе?..

По тому как подобрался Мейфарт и по взметнувшемуся к нему взгляду старого барона Курт понял, что на верном пути; осмелев, он продолжил:

– Не усугубляйте ситуацию, прошу вас. Поговорите со мной, пока еще вы можете говорить со мной.

– Вы что же – запугиваете?.. – начал капитан; фон Курценхальм резко поднялся, отмахнувшись так, что тот прикусил язык.

– Помолчи, Клаус. Юноша прав, когда-нибудь этому должен был настать конец…

В голосе этом было столько тоски, слова падали так тяжело, что Курт даже не стал возмущаться в ответ на столь непредставительный эпитет, употребленный в его отношении. Вместо этого он тоже встал, сделав шаг навстречу барону, и посмотрел выжидающе, призывая завершить свою мысль.

– Пойдемте, майстер инквизитор, – вздохнул старик, прошагав к двери, отстранил капитана решительным движением и вышел в коридор.

Курт двинулся следом, снова слыша за спиной шаги Мейфарта; теперь шаги были понурые и унылые, а сам старый вояка время от времени разражался тяжким воздыханием. К тому времени, как, пройдя сквозь еще один коридор, барон открыл следующую дверь тяжелым, как копье, ключом, стало казаться, что замок фон Курценхальма подвержен заклятью, раздвигающему внутреннее пространство, оставляя снаружи видимость маленькой постройки. Никогда бы не подумал, глядя извне на эту каменную коробку, что в ней может быть столько переходов, такими бесконечными туннелями тянущихся в темноту…

Отпертая дверь вела на лестницу – такую же темную, без единого факела или хоть светильника; Курт приостановился, и капитан налетел на него, едва ли не втолкнув на первую ступеньку вслед за бароном.

– Прошу прощения, – не оборачиваясь, все тем же почти шепотом сказал барон, шагая вперед уверенно и быстро. – Мы здесь уже привыкли без света… Лестница короткая, не беспокойтесь.

Ступеньки оказались разной ширины и находились на разной высоте; спотыкаясь, Курт воображал себе, как открывается потайная дверь, ведущая в проход на очередном витке, его сопровождающие делают шаг, и он остается на лестнице в одиночестве, а напротив, бездыханный, холодный, быстрый, как сама смерть…

Лестница кончилась внезапно, выведя в очередной коридор, на этот раз освещенный, хотя и скудно, тремя факелами; два из них горели по обе стороны двери, у которой сидел, привалившись к стене, солдат немногим моложе капитана Мейфарта; увидя вошедших, он поднялся, вытянувшись, и воззрился на Курта с настороженным ожиданием.

– Впусти нас, Вольф, – велел барон обреченно; солдат не пошевелился, продолжая смотреть на гостя, и спросил еле слышно:

– Господин барон, неужели?.. Ведь он…

– Инквизитор, я знаю. Отопри дверь, немедленно.

Тот еще мгновение стоял недвижно, то ли порываясь сказать еще что-то, возразить, заспорить, то ли просто оттягивая тот момент, когда придется сделать то, чего делать не хотелось. Наконец, сняв с пояса такой же огромный, древний ключ, каким барон отпирал дверь на лестницу, он решительно повернул его в скважине.

– Вот тот, кого вы хотели видеть, – сказал фон Курценхальм чуть слышно и указал в раскрывшийся проход, озаренный изнутри неверным светом – не то светильника, не то свечи. – Проходите. Не беспокойтесь, сейчас он смирный.

Курт медленно приблизился к двери, стараясь увидеть то, что скрывалось за тяжелой створкой; все трое смотрели на него с ожиданием, и чтобы после своей заминки на лестнице не выглядеть полнейшим трусом, он, мимовольно задержав дыхание, переступил порог одним широким шагом.

Он не увидел гроба, окруженного свечами, открытого ли, накрытого ли крышкой; не было тяжкого холодного воздуха, пропитанного пылью, и тот, кого он ждал увидеть впавшим в дневную спячку, сидел на убранной постели, подогнув под себя ноги, и читал книгу в кожаном переплете, положив ее себе на колени и близко склонившись к свече.

Барон и Мейфарт вошли следом, закрыв дверь и оставив старого Вольфа в коридоре; мельком бросив взгляд на то, как фон Курценхальм поворачивает в замке ключ, Курт снова посмотрел на того, кто все так же сидел с книгой, даже не повернув в их сторону головы.

Возраст он определить затруднился – с одинаковой вероятностью возможно было дать ему и шестнадцать, и двадцать; лицо было тонким, белым, почти прозрачным, и свет огня, казалось, отражался от него. Однако того, о чем доводилось слышать прежде, не было – не было выражения бесстрастности на этом лице, о котором упоминалось обыкновенно, была такая заинтересованность прочитанным, настолько сильное, почти детское переживание, что от этого стало не по себе.

– Альберт, – тихо позвал барон, и подойдя к его постели, осторожно тронул за плечо. – Альберт, посмотри на меня.

Тот оторвался от книги не сразу, медленно приподняв голову и посмотрев на фон Курценхальма отсутствующе; тот наклонился ближе, указав на Курта одним взглядом.

– Этот человек хочет поговорить с тобой. Хорошо?

– Хорошо, папа.

Этот голос он едва расслышал; барон выпрямился, встретившись глазами с Куртом, и кивнул:

– Вы можете говорить с ним. Сейчас он спокоен и сделает все, что вы скажете.

Он заставил себя сдвинуться с места, хотя подходить к Альберту фон Курценхальму не было ни малейшего желания; однако мысль, постепенно доходящая до его сознания, требовала подтверждения. Остановившись рядом с юношей, снова погрузившимся в чтение, Курт протянул руку, невольно задержав ее, все не решаясь прикоснуться. Наконец, собрав все силы, он тронул кончиками пальцев тонкое запястье, так и не сумев принудить себя коснуться шеи, поблизости от зубов.

Запястье было теплым. И биение пульса ощутилось совершенно четко.

– Альберт? – не сумев удержать облегченного вздоха, позвал он; тот остался сидеть неподвижно, по-прежнему уставившись в книгу, и Курт наклонился, заглянув ему в глаза. Зрачки были темными, а радужка – светло-серой, узкой от темноты.

Нервно сглотнув, все еще не уверившись сполна, Курт проверил последнее, что еще оставалось: медленно, видя, как позорно подрагивает рука, приблизил ладонь к бледным губам, замерев так на несколько мгновений, достаточных, чтобы уловить размеренное, спокойное дыхание.

Итак, что бы здесь ни происходило, Альберт фон Курценхальм был жив, хоть, скорее всего, и не совсем здоров.

– Мне так и не смогли сказать, что с ним, – тоскливо прошептал барон за его спиной.

– Альберт, – снова позвал Курт, присев перед ним на корточки и заглянув в лицо. – Посмотри на меня. Что ты читаешь?

– «Правдивая история о лондонском стриге в Париже», – неохотно отрываясь от страниц, откликнулся тот и вздохнул. – Крайне печальная история.

– Почему?

– Откуда такой вопрос? В итоге данной истории стриг был схвачен, – словно бы удивленный недогадливостью собеседника, пояснил тот. – Однако же я утверждаю, что укус подобного существа не приводит к образованию его подобия.

Курт поморщился; фразы Альберт фон Курценхальм строил, соединяя прочитанные слова в нужном порядке, а кое-какие из них даже цитируя неизменными.

– Ты много читаешь? – продолжил он, бросая взгляд на внушительный стол у стены напротив, заваленный многочисленными томами; юноша кивнул с гордостью:

– Весьма много крайне полезных и удивительных книг, сочиненных знающими людьми. Частью они весьма неправильны, но встречаются и таковые, коим можно доверять с полной серьезностью.

– А что, кроме этого, ты читаешь еще?

– Я прочел «De Nugis Curialium»[33] несколько раз; склонен возразить автору, что демоны не водворяются в человеческое тело, а лишь сами люди живут подобным образом.

– Я тоже читал это сочинение, – возразил Курт осторожно. – Однако же тебе не кажется, что для дамы, а уж тем паче – с положением, несколько странно по ночам перегрызать горло детям?

Альберт тяжело вздохнул, снисходительно улыбнувшись; надо заметить, зубы у него были вполне нормальные, хотя некоторая лекарская помощь им не помешала бы.

– Так то женщина, слабое создание без большого ума, который помутился и того более от совершившегося с нею. Ведь я не трогаю ни отца, ни моих подданных.

Сейчас было самое время задать вопрос о двоих убитых, однако Курт все никак не решался, боясь вывести парня из того равновесия, в котором он пребывал. Как знать, что тогда может быть…

– Ни разу? – спросил он осторожно; Альберт умолк, воззрившись на собеседника в упор, и во взгляде его медленно начал разгораться злой огонек.

– Сей вопрос мне крайне оскорбителен. Или вы меня во лжи обвиняете? – осведомился он, наконец; голос сорвался в шипение, а тонкие пальцы сжались на переплете книги. – Или сравнить меня желаете с бездумными бродягами, живущими во рвах и склепах?

– Нет, – как можно спокойнее возразил Курт, едва сдерживаясь, чтобы не отодвинуться. – Просто всякое бывает в жизни. Случается, что приходится применить силу – ради того, чтобы защитить себя, скажем. Неужто ни разу не приходилось?

– Не хочу говорить о подобном! – шепотом крикнул юноша, выпрямившись, как мачта. – Не твоего это недостойного ума дело, и не желаю я более выслушивать подобное! Прочь уйди, чужак, или не стану более сдерживать себя!

– Альберт, нельзя! – словно щенку, скомандовал барон, и тот замолчал, глядя на Курта с той же злобой. – Мы ведь договаривались, что никого, кто со мною, трогать нельзя, ты помнишь?

– Я помню, папа, – с бессильным высокомерием отозвался тот. – Однако же пускай он прекратит говорить непотребства о твоем наследнике. Если я о чем говорю, оно таковое и есть!

– Хорошо, – согласился Курт, поднимаясь. – В самом деле, я болтаю не то. Читай дальше, больше не стану тебя отвлекать. Ты не против, если я посмотрю на твои книги ближе?

– Конечно, однако же ничего из комнаты не выносить; это принадлежит мне всецело.

Он молча подошел к столу, перебирая переплеты и дешевые, уже местами износившиеся обложки; «De Lamiis»[34] Вейера, «Praeceptorum divinae legis»[35] Нидера, немецкое переиздание «De Natura Demonum»[36] Лоренцо…

– Господи, что за вздор… – прошептал он непроизвольно себе под нос одними губами, перебирая книгу за книгой; Альберт фон Курценхальм, не отрываясь от чтения, покривил лицо.

– Я слышал это. Ежели вам не по нраву мое собрание, прошу сей же миг удалиться из моего обиталища.

– В самом деле, прошу вас, – тихо попросил барон, глядя на Курта почти умоляюще. – Сейчас вы все равно ничего не добьетесь. Полагаю, теперь вам лучше говорить со мной… и не здесь.

Курт положил обратно брошюрку, на мгновение задержав взгляд на фон Курценхальме-младшем, снова вперившемся в страницу, и зашагал к двери. Когда барон запер ее снаружи, майстер инквизитор вздохнул, словно вынырнув из воды; все-таки парень производил впечатление гнетущее, и ему никогда не удавалось понять тех, кто от чистого сердца, а зачастую и безо всякой корысти берет на себя труд присматривать за душевнобольными…

– Что за дикое собрание? – не выдержал он; барон схватил его за локоть, понизив голос:

– Прошу вас, не здесь. Здесь он нас слышит.

Курт остановился, глядя на хозяина замка настороженно, силясь увидеть тень либо издевки, либо же все того же помешательства в его глазах; тот потянул его к лестнице, окончательно утратив свою выдержанность.

– Я не шучу; прошу вас, пойдемте вниз.

И фон Курценхальм, и капитан молчали весь обратный путь до покоев барона, где Курт снова утвердился все на том же табурете, капитан опять замер у входа, а барон обессиленно опустился на скамью, по-прежнему не глядя в глаза своему незваному гостю.

– Итак? – поторопил его Курт. – Я не совсем понял то, что вы сказали. Повторите еще раз. Он слышал нас – из-за двери в том коридоре?

– И услышал бы со двора замка, ежели бы вы говорили чуть громче обыкновенного, майстер инквизитор, поверьте мне, – кивнул фон Курценхальм. – Мой сын… не в себе, да, но тому виною его болезнь. С самого детства он не переносит громких звуков, резких запахов, вкусов, которые не пресны… Он не выносит яркого света, а от света солнечного покрывается ожогами, словно смерд, оставленный у столба в солнцепек! – Старик уронил лицо в ладони, сдавив пальцами виски. – Я устал. Это гнусно, так говорить о собственном ребенке, но я устал. Я сам едва ли не схожу с ума от всего этого, от темноты, от тишины, от безлюдья, от него самого!

– А книжки поумнее вы не могли ему достать? – не сдержался Курт.

– Да, – сокрушенно кивнул барон, – это было моей ошибкой… Но поймите, я лишь научил сына читать – разве в этом я мог увидеть что-то дурное? Надо же было ребенку, вечно запертому в каменном мешке, иметь что-либо, дабы скоротать время! Он ведь был спокойным, тихим мальчиком, он все понимал, а потом, когда попал в библиотеку… Ему подвернулась книга о стриге, и он словно лишился рассудка. Он решил, что это – о нем; ведь все так точно сходилось…

– Почему вы сказали всем, что сын ваш умер?

– Он стал… нервным…

– Опасным?

– Господи, я не хотел это проверять! – Барон поднял голову, глядя на дознавателя с тоской и бессилием. – Понимаете ли… Ведь и вы тоже поначалу не могли убедить себя в том, что он живой человек, ведь так? Вы, образованный и знающий… А чего же я мог ожидать от своих крестьян? Вообразите себе это: «Наследник нашего барона – кровопийца», вот что стали бы кричать! И вы, ваши братья, первыми поддержали бы их!

– Неправда, – возразил Курт оскорбленно. – А если вы и в самом деле полагаете, что Конгрегация принесет вашему сыну лишь зло, зачем теперь решились рассказать?

– Затем, что вы были правы: вечно это длиться не может. Я устал. Я не знаю, что делать. Я… я скоро могу умереть, годы берут свое; и тогда мой сын останется в одиночестве… – Фон Курценхальм поднялся, подойдя к Курту вплотную, и ему показалось, что старик вот-вот заплачет. – Послушайте… Мне говорили, что теперь все изменилось, что теперь Инквизиция стала рассудительнее и не всех подряд… простите, если я говорю не то, но вы должны меня понять…

– Успокойтесь, – тоже вставая, тихо попросил Курт. – Успокойтесь, господин барон, и сядьте обратно. Сядьте, я прошу вас.

– Я не знаю, как мне быть…

– Я знаю, – решительно оборвал он, насильно потянув фон Курценхальма к скамье и усадив. – Теперь послушайте меня. Сейчас вы мне ответите на один вопрос, и мы поговорим о судьбе вашего сына. Хорошо?

– Как скажете, – обессиленно отмахнулся тот; Курт кивнул.

– Итак. Двоих крестьян убил он?

– Наверное. Больше – кто же еще… – снова почти шепотом отозвался старик. – Бывало, я давал ему гулять по двору, когда вся стража расходилась по домам; нельзя же держать его вечно взаперти… Бывало, он пропадал… Вы заметили, что сложения Альберт хрупкого, и расстояние между прутьями решетки ворот для него оказалось достаточным, чтобы протиснуться; это случилось раз, другой, третий, и всегда он возвращался, никому не причинив вреда. Я старался, я очень старался уследить за ним, но не на цепи же выгуливать собственного сына? Вот когда были найдены тела, я… я лишил его прогулки, и он третью неделю сидит вот так, с книгами.

– Для начала, эти книги у него следовало бы отнять.

– Попытались бы вы… Он становится бешеным, и бывает опасен не только для окружающих, но и для себя. Когда я лишь намекнул ему, что их не надо более читать, Альберт едва не разбил себе голову, в кровь искусал собственные руки… Что же – связывать его?

– Да, – безапелляционно отрезал Курт. – И давно надо было. Начнем с того, что ту, самую первую, книжонку надо было отобрать и швырнуть в очаг тотчас же. Эти книги, которые стали его единственным общением, сломали ему не только язык; он живет в мире этих книг. Ваш сын уверен, что он – страшное потустороннее существо, он наслаждается этим, а вы, вместо того чтобы разубедить его, лишь поддерживаете это заблуждение!

– Но что я могу сделать?!

– Надо было сразу обратиться к нам. Те самые изменения в Конгрегации, о которых вы говорили, не вчера начались, и никто не причинил бы вашему мальчику вреда.

– Вам меня не понять; у вас нет детей… Я так боялся… – Старик посмотрел на него, уже едва не плача. – Но сейчас – вы ведь поможете сейчас?

– Боюсь, как бы не оказалось поздно… – вздохнул Курт с искренним сочувствием, снова садясь. – Конечно, смерть от руки Конгрегации ему не грозит, успокойтесь. Альберт невменяем, и даже если убийство совершил он, что, похоже, доказано, человек не может нести наказание за то, чего, скорее всего, даже не помнит.

– Что с ним будет? – хмуро спросил капитан от двери; Курт повернулся к нему:

– Скорее всего, ему придется теперь жить в доме призрения; в отдельных покоях, под присмотром особых лекарей, священника и… Поверьте, у нас есть люди, которые знают, что делать, лучше меня. Сейчас я могу только отправить отчет с описанием ситуации и ждать.

– Вы говорили, – продолжил Мейфарт, – что среди крестьян ползут слухи. Если слухи станут… Если дойдет до крайностей – вы защитите его?

– Разумеется.

– А что будет с господином бароном? – не унимался тот; Курт вздохнул:

– Господин барон будет оплачивать содержание своего сына. Для чего – вы меня слышите? – придется вернуть ваши владения в должный вид и снова начать получать доход. Может, хоть это вынудит вас припомнить, что у вас обязанности не только по отношению к ребенку, но и к своим подданным. Так будет лучше всем.

– А Альберт? – слабо подал голос старик. – Ему будет лучше?

– Я не знаю, – честно ответил Курт, стараясь не отводить взгляда. – Но вот это все – вы сами сказали, вечно так продолжаться не может и не должно. Стало быть, принимайте мое решение как данность, это единственный выход и для него, и для вас.

– Спасибо, – проронил барон чуть слышно.

Полагалось ответить «это моя работа», однако Курт только снова вздохнул, молча поднявшись и направившись к двери. Так же безмолвно Мейфарт распахнул ее и повел его по коридору к лестнице.

Глава 6

От предложенного ему в трактире завтрака (или обеда?) Курт отказался – аппетит отсутствовал как таковой. Когда толстяк Карл пытался заботливо настаивать, он отмахнулся и осведомился, не осталось ли хоть сколько-нибудь того вина, что доставляет его родственник.

– Так ведь одно прозвание, что вино, – возразил тот, – а на вкус…

– Плевать, – откликнулся Курт таким тоном, что трактирщик, посмотрев сочувствующе, лишь кивнул и удалился в кладовую.

С толстобрюхим кувшинчиком он уединился в комнате, вновь увязнув в составлении текста с помощью Евангелия, по временам замирая с зависшим в воздухе пером и глядя невидящими глазами в стол; на душе было невнятно.

Все говорило о том, что дело раскрыто, дознание окончено, и господин следователь мог быть удовольствован плодами своих трудов. Причина смерти крестьян была определена, убийца выявлен, мотив обнаружен и получено подробное признание соучастников. Отсутствовало разве что признание самого убийцы, но его, судя по всему, никогда и не будет, что с ним ни делай. Если припомнить, каким взглядом одарил докучливого вопрошателя Альберт фон Курценхальм, как он вздрогнул, как возмутился, можно предположить, что он не скрывает своего поступка, а, вероятно, его не помнит; весьма вероятно, что подспудно и не позволяет себе вспомнить, ибо, как уже отмечал барон, мальчиком всегда был мирным и тихим, а стало быть, лишение человека жизни мог воспринять болезненно. В особенности если учитывать то, с какой гордостью он заявлял о том, что не причиняет вреда ни отцу, ни своим подданным…

Словом, все нити сошлись, но вместо гладкого клубка создался неровный моток, в котором под слоем одна к одной уложенных нитей выпирал какой-то узел. И сколько Курт ни бился, как ни пытался его обнаружить, увидеть, нащупать – все никак не выходило хотя бы уяснить с достоверностью, есть ли он вообще; похоже, это возможно было сделать, лишь размотав клубок назад. Курт согласился бы и на это, если бы был убежден со всей точностью, что в принципе есть что искать, что все его недовольство не проистекает единственно из разочарования столь просто увенчавшимся делом, столь незамысловатой и прозаичною развязкой всех тех вопросов и тайн, над коими он ломал голову…

Голову, к слову сказать, снова ломило; над переносицей стойко обосновалась давящая боль, та самая, которая намекала майстеру инквизитору, что он все же упустил какую-то мелочь, чего-то не учел, о чем-то позабыл или чего-то не увидел. Снова какой-то гобелен укрыл от него происходящее.

Перед тем как составлять шифрованный текст, Курт вкратце изложил события и свои выводы попросту; отчасти как заготовку, с коей после стал писать потайной отчет, а отчасти для самого себя, затем чтобы разложить по полкам свои раздумья и убедиться в том, что построены они справедливо. Вся пакость ситуации заключалась в том, что таковыми они и казались; составляя свое донесение, Курт осознавал, что придраться в его логике будет не к чему, но наряду с этим ощущал себя лжецом, утаивающим от вышестоящих существенную информацию. Однако же что он мог написать еще? Что у него болит голова, а посему дело дрянь?..

К концу работы беззастенчиво ополовинив кувшинчик, Курт перечитал и перепроверил текст двукратно и все никак не мог принудить себя опечатать послание; в голове снова ворочалась фраза о том, что предчувствия не подшиваются к делам, но не упомянуть о своих сомнениях также казалось недопустимым. В конце концов, отважившись, он ткнул в чернильницу перо и, не давая себе передумать, дописал, шифруя на ходу: «Не могу не добавить к описанному выше, что, хотя данные выводы представляю итогом своих изысканий, дело не считаю столь простым. Не могу сказать, в чем причина, и, пусть это может оказаться сомнениями неопытного новичка, хочу прибавить следующее: что-то мне здесь не нравится». Получилось коряво и выбивалось из общего строгого, документального слога доклада, однако ничего переменять Курт не стал, перечитывать – тоже; одним движением сложил письмо и быстро запечатал.

От того что солнце снова жарило немыслимо, голову и вовсе будто бы сдавило шипастым обручем; сегодня Курт пожалел о своей нелюбви к головным уборам. По пути к домику отца Андреаса он завернул к колодцу и на глазах изумленных крестьян, склонившись, опрокинул на голову ведро ледяной воды. Легче стало ненадолго, и когда Курт добрался до домика святого отца, он был в шаге от того, чтобы начать ненавидеть весь мир; снова каждый звук, даже шелест яблоневых ветвей в священническом саду, хотя почти не было ветра, врезался в уши, отдаваясь под макушкой, а стекающая с волос вода прилепила одежду к шее и лопаткам, и казалось, ничего мерзостнее этого ощущения не было во всей прошедшей жизни…

Отец Андреас встретил гостя радушно, однако смотрел настороженно; ответив на приветствие, покачал головой:

– Вы очень нехорошо выглядите, брат Игнациус.

– А кому сейчас легко? – хмуро отозвался Курт и на миг застыл, вспомнив изнуренного курьера на берегу реки; вздохнув, поморщился, потирая лоб пальцами. – Мне надо поговорить с вами. Без свидетелей.

– Да у меня и так никого нет, – улыбнулся тот и направился в комнату за своей спиной. – Проходите, прошу вас.

Обстановку жилища святого отца Курт рассматривал недолго – не дольше, чем комнату капитана Мейфарта, ибо и самой мебели в нем было немногим больше; и даже расселись собеседники так же, с той только разницей, что гостю был предложен все же не табурет, а стул – вероятно, остатки былой роскоши.

– Еще вопросы? – поинтересовался отец Андреас, усевшись; Курт покачал головой, с трудом заставляя себя сидеть неподвижно, – снова положение тела стало казаться вынужденным и неудобным, а стул с каждым мгновением все более вызывал мысли о ныне запрещенном при допросах стуле с гвоздями.

– Нет. – Даже собственный голос казался раздражающим криком. – Скорее просьба, отец Андреас. Хочу предупредить заранее, что вы можете отказаться, и я это пойму, ибо просьба несколько… опасная, так скажем.

– О Господи… – пробормотал отец Андреас, выпрямившись. – Чего же вы хотите?

– Видите ли, мне необходимо передать некий документ инквизитору Штутгарта; я мог бы выйти к дороге и остановить первого попавшегося или отправить кого-либо из ваших прихожан, но все эти варианты кажутся мне… ненадежными. Я должен быть уверен в том, что мое послание будет получено, а и в том, и в другом случае это все равно что доверить его ветру.

– Вы хотите, чтобы я поехал в Штутгарт?

Курт не смог сразу понять, что за чувство проскользнуло в голосе священника – боязнь ли, любопытство или что иное; кивнув, он продолжил:

– В этом месте вы единственный, кому я доверяю, отец Андреас, и вы первый пришли мне в голову, когда я задумался над отправкой письма…

– Я не отказываюсь, – осторожно прервал его священник, – однако же из меня плохой гонец, брат Игнациус. На лошади я держаться не умею и вообще их, признаться, побаиваюсь, а на моем ишаке доберусь до Штутгарта дня за два, самое меньшее, даже если есть буду на ходу, а спать помалу…

– Я понимаю, – тоскливо отозвался Курт, прикрыл глаза, переведя дыхание. – В моем случае главное не столько скорость, сколько надежность, посему…

– Брат Игнациус, – снова перебил тот, – ведь вы могли бы мне просто велеть; к чему все это?

– Мог бы, но не хочу. Не вам. Вас я просто прошу. И, как я уже говорил, я пойму, если вы откажетесь. Вы лишь недавно возвратились из путешествия, ехать в одиночку – не слишком безопасное дело, и я не хочу вас принуждать.

– Я поеду, – вздохнул священник, принимая у Курта запечатанное письмо. – Однако сперва, если позволите, один вопрос. Можно?

– Задавайте.

Отец Андреас помялся, неловко кашлянув, собираясь то ли с нужными словами, то ли с решительностью, и, наконец, спросил:

– Вы поговорили с господином бароном, брат Игнациус, верно? Я по лицу вашему вижу, что это так, и я вижу, что он вам рассказал нечто, что вас поразило. Так я хотел бы знать, подтвердил ли его рассказ те слухи, что ходят в Таннендорфе?

Курт замер, глядя на собеседника обескураженно; слухи? «Слухи» были выдуманы, чтобы испугать фон Курценхальма, и только лишь; ни от кого, по словам Каспара, кроме покойного мизантропа, никакой особенной молвы о бароне никто не слышал. Что происходит?..

– Слухи? – переспросил он уже вслух. – Постойте-ка, отец Андреас, какие еще слухи?

– Прошу простить, если я скажу вздор, но… знаете – rumor surrexit[37]… я попросту весьма напуган вашими предположениями о стриге, и я лишь передаю сплетню, которая до меня дошла, хотя понимаю, что не дело священнику перебирать сплетни…

– Итак? – не слишком любезно подстегнул Курт собеседника; тот закивал.

– Да-да, простите… Говорят, что сын нашего барона не умер, – осторожно начал святой отец, следя за реакцией Курта. – И что он стал… что в наших краях в самом деле завелся стриг, и что это – наследник фон Курценхальма, и… что именно он убил моих прихожан. Это правда?

И без того почти раскалывающаяся голова заныла с пущей силой; Курт опустился лбом на кулаки, упершись в колени локтями и закрыв глаза. Что за бред…

– Вам плохо? – участливо спросил отец Андреас; Гессе поморщился:

– Нет.

– Я что-то не то сказал?

– От кого вы это слышали? – с невольной резкостью поинтересовался Курт. – Кто сказал вам такое?

– Никто конкретно, просто сплетни…

– Отец Андреас, – оборвал он, – вам не кажется странным, что еще пару дней назад таких сплетен не было? И вдруг, по вашим словам, все начали говорить о бродячем стриге; с чего бы это? Вам кто об этом сказал?

– Господи, да не помню; просто дошел слух… – пробормотал священник, отводя взгляд, и Курт резко поднялся.

– Вот только лгать мне не надо, святой отец, – велел он почти раздраженно. – Слухи не кошки, и сами по себе они не бродят, а стало быть, эту… новость до вас донес человек; так вот спрашиваю снова: какой?

Тот молча смотрел в пол, то бледнея, то покрываясь рдяными пятнами, и уже совершенно явственно жалел о своем любопытстве; Курт вздохнул, стискивая виски ладонями и думая, что еще минута – и голова взорвется…

– Отец Андреас, – постарался смягчить голос он, вновь садясь, дабы не принуждать священника глядеть снизу вверх, – в чем опять дело? Снова это предубеждение насчет «доносительства»? Или вы и в самом деле полагаете, что я жду не дождусь, как бы кого-нибудь спалить?.. Ergo – от кого вы это слышали?

– Карл-младший, – тихо ответил тот, наконец, – у колодца рассказывал мальчишкам, что он слышал, как об этом говорил его отцу кто-то из крестьян. Кто – я не знаю, клянусь, чем хотите.

Курт обессиленно выдохнул, закрыв глаза; итак, еще ранее, чем он вышел из замка фон Курценхальма, по всей деревне уже разошлись сведения о том, о чем сам-то он тогда лишь раздумывал, только лишь предполагал…

Каспар. Он мог запомнить, как взволновался майстер инквизитор, когда услышал рассказ о видениях покойного Магера. Или Карл? Слышал, как солдаты рассказывали о бродящих по замку тенях? Или и то, и другое вместе… Но как быстро… Кто-то весьма споро распустил слухи о баронском наследнике, явно стремясь вызвать тот самый отклик среди местных, которого так страшился фон Курценхальм. Кто-то норовит раскачать посреди моря лодку, которой является сейчас владение барона, и вода уже несколько раз плеснула через борт. Что это может быть, кто это? Зачем?..

Соседский барон? Надеется поторопить события, чтобы прибрать к рукам земли соседа? Вызвать его арест, а если не удастся – спровоцировать крестьян на мятеж? Конечно, по сравнению с владетелем, покрывающим кровопийцу, даже сосед с его откровенно грабительскими набегами должен казаться ангелом… Но законодательно его притязания мало обоснованы; шанс получить землю есть, однако с немалыми затратами и тяжбами, с обиванием порогов верховной власти, может, взятками – стоит ли оно того?.. Что теперь сделать? Выяснить, кто из тех двоих мог проболтаться? Как? Спросить? Каждый из них станет отрекаться, каждый будет, говоря это, прятать глаза и запинаться, так что даже по их поведению нельзя будет понять, говорят ли они правду.

– Зараза… – пробормотал он, болезненно морщась; отец Андреас поднял взгляд к его лицу, вглядываясь, и тяжко вздохнул:

– Значит, это правда…

– Нет, – отозвался Курт уже без сил, – это неправда. Раз уж и без того все об этом говорят, что ж теперь скрывать… Сын вашего барона действительно жив, хотя и болен; и у него явная беда с головой. Являясь человеком, он считает себя стригом. Вот вам ответ.

– Господи…

– Предвидя ваш следующий вопрос, скажу сразу: нет, его не будут судить – не по тем мерилам, по крайней мере, по коим судили бы любого другого убийцу. Furiosus furore solo punitur[38], знаете ли… Однако для своих владений господину барону придется подыскивать другого наследника.

– Или назначить опекуна из членов Конгрегации? – несколько насмешливо предположил священник.

На мгновение Курт даже развеселился.

– А вы осмелели, отец Андреас, – хмыкнул он и добавил, видя, как тот снова белеет щеками: – Наконец-то. Конфискация имущества, на которую вы столь непрозрачно намекнули, если вы еще не знаете, исключена из перечня наказаний, если только оное имущество не было нажито путем преступления, в коем обвиняется арестованный. Не думаю, что барон фон Курценхальм собрал свои сомнительные богатства, прикармливая сына крестьянами. А уж кто там станет наследником после его смерти – это личное дело господина барона, и нас оно уже не касается. На этот вопрос я ответил?

– Простите…

– Ничего, забудьте.

– Значит, я повезу ваш отчет, брат Игнациус? – уточнил священник. – Дело закончено?

– А вот об этом я говорить уже не могу, прошу прощения… Так вы согласны?

– Конечно. Когда это нужно?

– Вчера, – отозвался Курт, не задумавшись; священник понуро кивнул:

– Понимаю. Мне нужен час, чтобы собраться. – Отец Андреас поднялся, нервно расправляя складки потертого одеяния, и уточнил: – У меня есть час?

– Разумеется, – несколько даже обиженно протянул Курт, извлекая кошелек на свет Божий, и вяло улыбнулся. – Зная вас, уверен – вы ни за что не попросите, хотя даже страшному и злобному инквизитору понятно, что в такую дорогу неимущим ехать нельзя.

– Господи, – покраснел святой отец, замерев, потом побледнел, вероятно внутренне не решив еще, оскорбиться ли ему или же смутиться, – да вы что…

– Эта часть не обсуждается, – отрезал Курт, хотя мысленно стонал над каждой монеткой, которую отсчитал; вопреки сложившемуся в народе суждению, представители Конгрегации в золоте не купались, а уж жалованье начинающего следователя, которое полагалось выпускнику номер тысяча двадцать один, и вовсе было смехотворным. Однако же отправить несчастного священника в дорогу ни с чем не позволяли ни совесть, ни, по правде говоря, предписания на подобный случай.

Священник потупился, принимая деньги, снова порозовел и невнятно пробубнил:

– Спасибо.

– Бросьте. То, что я прошу вас сделать, нужно мне, а стало быть, и благодарить меня не за что.

– Знаете, – еще тише пробормотал тот, – наверное, я вам должен кое в чем… вроде как исповедаться.

– Простите? – оборонил Курт растерянно.

– Когда я по настоянию своих прихожан записывал их… рассказы, – снова начав запинаться, пояснил отец Андреас, не поднимая глаз, – многие из них оставляли мне некоторые… средства… причем так, что не было возможности отказаться; иногда они их действительно оставляли… Вероятно, по их мнению, я должен был вручить их вам… Полагаю, вы не будете обвинять меня в том, что мне в голову не пришло этого сделать?.. Эти деньги я потратил на некоторые нужды моей церквушки; не знаю, насколько это вяжется с достоинством моего сана… Так что выходит, я на вас уже заработал…

Курт не ответил: он сидел недвижимо, все еще машинально потирая костяшками лоб и ощущая, как головная боль медленно уходит.

Вот в чем дело, осознал он внезапно так явственно, что удивился и разгневался сам на себя за свою глупость; как можно было не понять сразу… Вот что привлекло его внимание в одном из тех двух доносов, по причине коих он оказался здесь: отсутствие ошибок во втором письме. Он столь привык к нормальности, обыденности верного владения речью – и устной, и письменной, – что собственно неверности, неточности стали восприниматься как нечто неправильное; однако же здесь-то, сейчас, все должно быть наоборот! Это – крестьяне; они умеют писать и читать ровно в такой степени, дабы в случае нужды суметь составить долговую расписку или хоть прочесть ее, да и того не всегда бывает – как только что снова упомянул отец Андреас, ведь являлись же к нему с просьбой записать их бредни те, кто и этого не может! А те несколько строчек были составлены слегка просторечно, но грамотно, без единой ошибки…

– О Господи!.. – простонал Курт, ударив себя кулаком по лбу. – Болван!.. Бездарщина!..

– Что? – испуганно переспросил отец Андреас, отступив назад; Курт встряхнул головой, рывком поднявшись, и шагнул к священнику.

– Я сказал, что скорость – не главное, – произнес он, оставив возглас святого отца без ответа, – но теперь хочу просить, чтобы вы торопились. И когда прибудете на место, передайте кое-что на словах. Скажите, что я прошу не мешкать. Ситуация… острая.

– Боитесь – будет самосуд? – неуверенно уточнил тот; Курт взглянул на собеседника пристально, помедлил и, наконец, кивнул:

– Если и вы это поняли, то… Да, мне не нравится, как внезапно и быстро появилось то, что вы назвали просто сплетней. Мне еще кое-что не нравится, но это разговор долгий и не имеющий сейчас смысла… Напоследок – вопрос, – перебил он сам себя. – Скажите, где обучались грамоте те из жителей Таннендорфа, что умеют писать?

– Здесь, – несколько растерянно ответил отец Андреас. – Прежний священник давал уроки, и любой желающий мог… Я ведь тоже не против, только никому это сейчас не нужно.

– Все? Каждый?

– Да, все; ну, исключая тех, кто был обучен родственниками и родителями.

– По именам вы их знаете?

В лице святого отца на миг промелькнула снова та неприязнь, что отобразилась на нем в недавнем разговоре в саду; сделав над собою заметное усилие, тот ответил спокойно, покачав головой:

– Нет, не знаю. Поверьте, это правда.

– Вижу, – коротко отозвался Курт; сейчас не было никакого желания и времени снова заводить со святым отцом воспитательную беседу. – Прошу вас, припомните, никто не уходил из Таннендорфа? Учиться? Работать? Жить к родичам? Хоть куда-нибудь?

– Нет, никто. Кому тут это нужно – учиться? А работать – им и здесь неплохо.

– А родственников ни у кого за пределами деревни нет?

– Все родственники, у кого есть, – здесь. Кроме Карла, но это вам уж известно. А в чем дело?

– Не буду вас задерживать, – снова не ответив, вздохнул Курт и зашагал к двери. – Вы поняли меня, отец Андреас? Пусть поторопятся.

Не слушая уже ответа священника (хоть, быть может, его и не прозвучало), он вышел и решительным шагом устремился в юго-западную оконечность Таннендорфа, продолжая рассуждать на ходу; рассуждения были не слишком приятные и отдавали авантюрой.

Если принять за основание (на время, как гипотезу), что сосед желает заполучить земли фон Курценхальма и что это его… поименуем его агент… баламутит крестьян, дабы совратить их на бунт, то не следует ли допустить и то, что смутившее господина следователя письмо было написано им же? может статься, продиктовано соседским бароном? Оттого и столь непростецкий слог?..

Или – это сочинение единственного, кроме священника, более-менее образованного человека в этой глуши, подумал он хмуро, подходя к халупе, занимаемой теперь Бруно Хоффмайером. Еще один дурацкий поступок, быть может. Или же он и есть рука соседского барона во владениях барона местного?..

Бывшего студента дома не было; недавно сколоченная дверь была не заперта, да и замка как такового у нее не было, хотя имелся внутренний засов. Воспользовавшись случаем, Курт прошелся по домику, и впрямь имевшему величины весьма скромные, рассматривая обиталище беглеца. Учитывая, насколько недавно им был обретен во владение этот домик и сколько ему доставалось трудиться на других, можно было сказать, что руки у экс-студента в самом деле росли откуда положено и присловье о топоре[39] он воплотил в деле: по свежим, сияющим желтизной, деревянным деталям – рамам, двери, мебели, пусть и малочисленной, – было видно, что Бруно переделал здесь многое. И наверняка, с вновь пробудившимся сочувствием подумал он, намеревался основаться здесь надолго…

Очаг был тоже выложен заново, и довольно умело; прежним остался лишь земляной пол, однако при этом способе отопления деревянный настил был бы опасным излишеством. Бруно ограничился тем, что уложил ряд досок под столом и у постели. Ergo, подвел итог Курт, характер у него въедливый, и когда он не валяет дурака, то – вполне серьезный; не авантюрист. Это не слишком хорошо. Но без предубеждений; это неплохо.

Курт прошагал к дальней стене, где пристроились на двух полках всевозможные горшочки, миски, кувшинчики и прочие вместилища; взяв самый дальний, самый маленький горшочек с глиняной крышкой, он заглянул внутрь и, улыбнувшись, поставил на место. Ничто в мире не изменилось: по-прежнему малоимущие продолжают держать деньги вот так, то ли думая, что никто об этом не знает, то ли просто по привычке. В деревне Бруно действительно нахватался многого, и выбивать это из него придется долго…

Шаги хозяина домика он услышал издалека – медленные, тихие; кажется, Бруно пребывал в задумчивости. Отойдя к самой двери, Курт встал у косяка, в углу, где, войдя, тот не увидел незваного гостя; он продолжал стоять безмолвно, наблюдая, как Бруно остановился посреди единственной комнаты, смотря в пол, что-то бурча себе под нос и опасливо потрагивая оный нос пальцем – вероятно, проверял цельность.

– Для беглого ты довольно беспечен, – сказал Курт, наконец, отойдя от стены; Бруно вздрогнул, обернувшись резким рывком, и испуганно отступил на шаг назад, проронив:

– Черт!

– Нет, наоборот, – усмехнулся он. – Дверь не запирается, не смотришь, кто входит, деньги держишь на виду…

– Ты здесь стоял, когда я вошел?

Курт пожал плечами:

– Учись, студент, пока я жив.

– Чему? – не слишком любезно буркнул Бруно. – В чужие дома вламываться?

– Бывает. Временами чего только не приходится делать, – сокрушенно вздохнул майстер инквизитор и наставительно поднял палец: – Но! «Вламываться» – это со вскрытием замка, а твоя дверь была не заперта, посему я действовал secundum normam legis[40].

– Jus summum saepe summa malitia est[41], – уверенно возразил Бруно.

Курт качнул головой:

– Надо же, не все выветрилось.

– На самом деле – все; просто это осталось в памяти в связи с кой-какими событиями жизни.

– И еще кое-что? Достаточно, например, чтобы написать анонимку без ошибок?

Бруно усмехнулся:

– Хорошая попытка, приятель, но я ничего не писал. Конечно, с моей стороны было неумно ввязываться в свару с тобой тогда, в трактире, однако же я не настолько глуп, чтобы по собственной воле звать инквизитора туда, где прячусь.

– Тем не менее ты даже не спросил, что я имею в виду, – заметил Курт; Хоффмайер согласно кивнул, усаживаясь на скамью у стола, и снова легонько тронул кончик носа пальцем:

– Конечно, не спросил, потому что и так ясно: тебе вдруг стало интересно, кто сочинил ту писульку, из-за которой ты сюда явился. А судя по тому, что ты заподозрил меня, сочинена она была не так, как прочие. Ты стал испытывать мое знание латыни; значит, пытался поймать меня на слишком большом умничанье, упомянул про отсутствие ошибок – выходит, написана она была чересчур толково для местного. Так?

– Неужто не видишь, что ты сам чересчур толков для местного?

Бруно покривился, отмахнувшись от него, словно от настырной мухи, и помрачнел.

– Не пытайся меня захвалить и соблазнить прелестями вашей Великой и Страшной, – резко отозвался он, глядя Курту в глаза. – Да, ты был прав, обратно к графу не хочется, а посему ты мой самый лучший выход. Но учти: предстанет возможность отвязаться от вашей… опеки – и я ею воспользуюсь.

– Чем тебе так не угодила Конгрегация? – поинтересовался Курт, оставив вопросы о письме; Бруно не имел к нему касательства – это было видно, лгут не так. – Тебе-то мы что сделали?

– Мне лично – ничего. А уж справляться у кого-то, отчего ему не по сердцу Инквизиция, – это вообще глупо. Читал я много, знаешь ли; вы в свое время весьма любили выпускать отчеты о своей работе – хорошими тиражами. Даже задарма, помнится, раздавали. И я там вычитал, что вы мне не нравитесь.

– Ну да, – усмехнулся Курт снисходительно. – Один мальчик тоже очень любил читать брошюрки о нашей работе – столетней давности; теперь он думает, что он – стриг. Так что твой случай еще не самый тяжелый.

– Это ты о баронском сынке? – Впервые в голосе бывшего студента обнаружился интерес – откровенный, не язвительный, непритворный; он даже чуть подался вперед, точно боясь что-то упустить. – Да? Черт, я же знал, что не все сплетни о стриге – брехня!

– И ты тоже слышал, – уныло констатировал Курт, неспешно прошагал к той же скамье и опустился на нее, тягостно вздохнув. – Fama, malum qua non aliud velocius ullum…[42]

Бруно ухмыльнулся – вновь язвительно, желчно:

– Что, майстер инквизитор Гессе, утечка сведений?

– Пошел ты на хер, Бруно, – не вытерпел он; бродяга изумленно округлил глаза, почти отшатнувшись:

– Ого, какие уличные обороты из уст господина дознавателя!

– При случае расскажу тебе, как я стал инквизитором; ты весьма удивишься… А ты, надо полагать, тоже не помнишь, от кого услышал историю о фон Курценхальме-стриге?

– Почему – не помню; помню. От Каспара; вот от кого слышал он – не скажу, не знаю. Так что там на самом деле? Его сынок, – он кивнул через плечо далеко в сторону, где должен был возвышаться замок, – вправду думает, что он кровосос?

– Хуже то, что так думает не только он… – пробормотал Курт, с ужасом воображая, что он будет делать, если вся деревня, снарядившись вилами и факелами, затребует безотлагательной казни «кровопивца», а походя и нерадивого инквизитора, который не пожелает ее осуществить… Может, надо было плюнуть на все и послать с отчетом кого-то побыстрее, чем ишак со святым отцом? А кого? Кого-то из крестьян? Ненадежно. И вряд ли быстрее. Бруно?.. Смешно. Этот возьмет ноги в руки, как только очутится отпущенным с привязи, а главное, нет гарантий, что он не сделает этого до того, как доставит послание…

Какая жалость, что Курту не полагается еще по статусу голубиная почта – удовольствие не из дешевых и сложное в обращении. Как сейчас все упростилось бы, имей он возможность передать все, что нужно, пусть не мгновенно, но хоть в течение нескольких часов!

Чувство, что он затерян на отдаленном острове, возвратилось вновь, ставши еще тягостнее, еще непроницаемее…

Он вздохнул, потирая ладонями лицо, и услышал, как Бруно рядом хмыкнул:

– А я гляжу, ты особо-то усидчивым учеником не был, а?

– Что? – переспросил он непонимающе; бродяга кивнул на его руки.

Курт улыбнулся, проведя пальцем по едва различимым поперечным полоскам на тыльной стороне ладоней, вздохнул.

– Вот ты о чем… Да, розог в свое время я обрел изрядно.

– И не только? Я кое-что заметил, когда ты сегодня красовался своим тавром…

– Печатью.

– Похрену, – отмахнулся бывший студент. – Так вот: мне почудилось или нечто схожее у тебя и на спине?

– Не почудилось.

Бруно удивленно качнул головой, хмыкнув:

– Любопытно узнать, где ж это такое место, в котором господ плетьми охаживают. Одним бы глазком взглянуть.

– А кто тебе сказал, что я – из господ?

– Ну да, – криво ухмыльнулся бродяга, – с улицы тебя в инквизиторы взяли.

– Именно что с улицы… Моя мать, да будет тебе известно, была прачкой, а отец занимался тем, что за жалкие медяки точил ножи, ножницы и прочую дребедень.

– Врешь, – убежденно сказал Бруно; Курт улыбнулся:

– Похоже, теперь самое время рассказать мою историю. Интересно?

– Да не то слово; занятно будет послушать, как это сыновья прачек делаются господами следователями.

– Ты слышал об академии святого Макария?

Бруно передернул плечами, неопределенно промычав нечто, что сложно было расценить как утверждение либо отрицание, и неуверенно кивнул:

– Что-то такое… Ну, там инквизиторов делают, насколько я знаю. «SM» на твоем клейме – это оно?

Внимательный, отметил Курт, но в ответ просто сказал:

– Печать, Бруно. Это называется Печать.

– За что ж с вами так? Точно баранов.

– «За что»… – не то повторил, не то переспросил Курт, глядя мимо него, и вздохнул. – Хоть и было за что, а это – не наказание и не принижение. Как я уже говорил, это – просто notamen[43], по которому можно понять, кто я.

Конечно, не просто знак, возразил он сам себе мысленно, но этот бывший студент вряд ли поймет его сейчас. Этого Курт ему рассказывать не будет – что это значило для выпускников, с каким нетерпением они ждали этого дня, ждали – и боялись. В зал, полутемный, тихий, где свершалось то, что курсанты почтительно звали Церемонией, вызывали по одному, а оставшиеся за дверью делали ставки – закричит ли; у двери царило нервное веселье, серьезными, притихшими были лишь те, кто, пошатываясь, выходил обратно…

– Ладно, как угодно, – согласился Бруно и поторопил: – Так я слушаю, трави свою историю. Твоя мама хорошо отстирала шмотки палача и тебя взяли по знакомству?

– Моя мать, Бруно, умерла от чумы, когда мне было восемь.

Тот осекся, уронивши взгляд в пол, и на щеках его выступили розовые пятна.

– Извини, – пробормотал Бруно тихо, – я не думал… Сочувствую.

– Верю. Так вот, в восемь лет я лишился обоих родителей, ибо отец спился и умер за каких-то полгода после ее смерти, и тогда меня к себе взяла тетка со стороны матери. Ей всегда было на меня наплевать; о самом ее существовании я узнал лишь тогда, невзирая на то, что мы жили в одном городе. Ей когда-то повезло выйти замуж за местного булочника, бедная, да к тому же темная родня ей была ни к чему.

– Но тебя-то она приютила.

– Да, она тоже неизменно напоминала мне об этом – о том, что она дала мне пристанище, что не позволила сиротке остаться на улице и умереть с голоду… Только не останавливала своего внимания на том, что это пристанище было для меня работным домом, а с голоду я не умирал лишь потому, что воровал с кухни. За что, разумеется, был многократно бит. В основном скалкой – доброй, крепкой скалкой для раскатывания теста. Около года я смирялся. А раз связался с компанией уличных детей; кварталы победнее тогда проредило довольно сильно – кроме чумы, еще и год выдался голодным, и те дети, коих не успели выловить, просто остались обитать в домах и подвалах на опустевших улицах. Поначалу я просто общался с ними – до тех пор было не с кем; после несколько раз «сходил на дело» – забрался вместе с ними в чей-то дом. Собственно от них я неожиданно с удивлением узнал, что сносить побои не обязательно, что от них можно ведь и уворачиваться. Потом мне пришло в голову, что не обязательно всякую ночь возвращаться в этот дом. А в одно прекрасное время поразмыслил – а что мне вообще в том доме надо? Что я там получаю? Тумаки? Этого добра можно было в достатке найти на улице; да и избежать их на улице было гораздо проще. Пропитание? Нет. Понимание? Нет. Хоть что-нибудь? Нет. Так чего ради, подумалось мне однажды, я вообще должен там быть? Да низачем.

– И остался жить на улице? В подвалах?

– Зато утром я пробуждался от того, что более не желал спать, а не от пинка в ребра. Недоедал не более прежнего. Конечно, порой приходилось доказывать свое право на существование, но и с этим скоро свыкаешься. Со временем приобвыкаешь и к опасности, и к тому, каким способом добываешь себе пропитание; детские банды, Бруно, это самое жуткое, что есть в преступном обществе, поверь мне. Дети быстро выучиваются ничего не страшиться, быстро перестают ценить жизнь – и собственную, и чужую. И как всякая слабая тварь, защищаясь или нападая, ребенок бьется безжалостно, как животное… А со временем притупляется и чувство опасности. Так как-то и я с тройкой приятелей внахалку залез в лавку, не дождавшись, пока хозяин заснет наверняка. Когда нас застукали, я очутился у двери последним. Хозяин той лавки просто запустил мне вдогонку весьма ощутимый глиняный горшок с горохом; до сих пор удивляюсь, как эта штука не разнесла мне голову… А очнулся я уже в нежных руках магистратских солдат, которые препроводили меня в тюрьму.

– Ты что же – из тюрьмы в свою академию угодил? – усмехнулся Бруно; Курт кивнул:

– Да. Мне повезло… или кое-кто там, наверху, решил, что я заслужил чего-то большего; как угодно. Именно в те дни в нашем городе проездом оказался человек, который предложил мне выбор между обучением и виселицей. Понятно, что я выбирал недолго.

– Виселицей? – уточнил Бруно. – За ограбление лавки в малолетстве?

– За ограбление лавки, – кивнул Курт. – За кражи. За грабительство на улицах. За четыре убийства.

Тот чуть отодвинулся, разглядывая его недоверчиво и с каким-то новым интересом.

– Четыре убийства? – переспросил Бруно с колебанием. – Сколько тебе было лет?

– Когда засы́пался – одиннадцать… Я ведь говорил: страшнее детей лишь животные. Ну, и взбешённые женщины, быть может.

– Но четыре убийства?

– Двое прохожих, которые не желали разлучаться со своим добром, один из моих сообщников, который не желал расставаться со своей долей… Он был младше меня на год и слабее. И один из тех, кому не пришлось по душе, что я есть на свете; по крайней мере, это произошло в честной драке. Он успел перед смертью выбить мне два зуба, – Курт невесело усмехнулся, – к счастью, молочных. И если о смерти каких-то мальчишек могли и запамятовать, то двое горожан…

– Так вот откуда уличные ухватки, – пробормотал Бруно, снова тронув кончик носа; он не ответил. – Тебе действительно крупно повезло.

– Да, академия в прямом смысле даровала мне жизнь. Поначалу я решил, что легко отделался, однако когда началась учеба, даже начал подумывать – а может статься, казнь-то была бы легче?

Бруно понимающе улыбнулся:

– Н-да…

– Плетей мне, конечно, всыпали – чтоб жизнь медом не казалась и не думал, что мне просто вот так все простилось. Посему первые два дня в академии я провел в лазарете – пластом.

Бродяга покосился на его ностальгическую улыбку, покривившись:

– Ты так легко об этом поминаешь?

– Ну, – пожал плечами Курт, – согласись, что получил я все же по заслугам. Тогда я, безусловно, так не полагал и бесновался от унижения и злости. Это уже после, спустя годы, post factum[44] такая мысль обнаружилась как-то сама собою. Самое диковинное для меня было в том, что, раз покарав, нам никогда более не поминали ни словом, ни намеком того, что привело всех нас в стены академии. Разумеется, нас в первые годы не столько учили, сколько ломали – ломали, надо признать, жестоко; однако другого языка я тогда попросту не понимал. Правым я мог считать только того, у кого есть сила. А у тех, кто выворачивал меня наизнанку в академии, она была.

– Так вы все там такие, что ль, были? Беспризорники?

– Большинство. Было несколько выходцев из семейств… как бы сказать… состоятельных. Те, кто тоже в своей жизни хватил через край. Перед их родителями также поставили выбор – передать детей на перевоспитание в академию или для возмездия властям. Но в академии не имело значения, кто ты и откуда; я имею в виду – для наставников. Различия меж нами они стерли: никто не имел ни поблажек, ни снисхождения или строгости более других, всякие передачи денег ли, пищи ли, одежды извне были запрещены. Единственное, что отличало тех, кто еще имел родню, которой была интересна их судьба, это свидания – два раза в полгода.

– И что же – все теперь как ты, инквизиторы?

– Нет, не совсем. Кто-то – как я, кто-то был назначен на более высокие должности, кто-то – на более низкие. Кто-то не обнаружил особенного таланта к дознавательской службе; ну, так ведь Конгрегации нужны всякие люди… Кое-кто академии не закончил вовсе.

Бруно покосился в его сторону с настороженным интересом и нерешительно уточнил:

– В каком смысле – не закончил?

– По-всякому. Кое-кого вновь передавали светскому суду – как, например, одного из моих сокурсников: однажды ночью он перерезал горло парню, с которым поссорился днем. Наш духовник проговорил с ним часа, наверное, два, после чего было принято решение о том, что академия снимает с него свою опеку. Или же те, кто по какой-либо причине был отчислен, переводился в монастырь, с которым академия состоит в давних отношениях.

– И надолго?

– Кто как.

– А девчонки у вас были?

Курт улыбнулся, тихо засмеявшись:

– А-а… Да, мы тоже спустя некоторое время об этом задумались. В нашей академии обучались только мальчики, но однажды этот вопрос возник – а есть ли женщины в Конгрегации; следователи, агенты, да кто угодно. Набравшись смелости, мы все же поинтересовались этим у наставников.

– И что?

– А ничего. Я этого до сих пор не знаю. Полагаю, что есть, но это у нас осталось на уровне легенд. Я, по крайней мере, ни одной не видел.

Бруно покосился в сторону майстера инквизитора с явной недобростью во взгляде, и по взгляду этому было видно, что он всеми силами борется с тем, что вот-вот готово сорваться с языка.

– Что? – подбодрил его Курт; студент кашлянул, отведя глаза от его лица, и тихо сказал:

– Хуже только обозные шлюхи…

Курт выпрямился, одарив бывшего студента гневным взглядом, хотя искренне разозлиться не смог: тщательно лелеемая Бруно неприязнь к Конгрегации отдавала чем-то настолько детским, настолько наивным, что не могло вызвать у него ничего большего, нежели снисходительное прощение.

– И что ты на меня уставился? – с вызовом спросил тот. – Любить вас я не обязан. А женщина, которая служит вам, для меня вообще где-то между уличной девкой и помойной крысой.

– Это почему же?

– Потому что это – не женская работа.

– В самом деле? И это нас обвиняют в предвзятости к женскому полу!

– Я – о другом, – хмуро возразил Бруно. – Женщина должна оберегать дом…

– …хранить очаг, – скучающим тоном договорил Курт, – набивать колбаски и печь пирожки…

– Но уж не отправлять на смерть людей!

– Даже тех, кто этого заслуживает? Жизнь в деревне, Бруно, тебя испортила.

– Это тебя испортила твоя Конгрегация! – оборвал тот уверенно. – Ты сказал, что не давал монашеских обетов; хорошо, но ты когда-нибудь думал о том, чтобы рано или поздно…

– Завести семью? Думал. Но лучше поздно, чем рано.

– Вот о чем я и говорю. Сейчас ты думаешь о том, что любая женщина в твоей жизни помешает службе, так? Но это тебе можно ждать хоть до пятидесяти лет, а женщина, посвятившая себя вам и думающая, как ты, лет в сорок вдруг поймет, что осталась одна, что для вашей Конгрегации уже слишком стара… Думаешь, я не понял, что значит «агент»?.. И что ей останется? Читать похабные книжки и коситься на молодых монашков. Собственно, твое инквизиторство, и тебя подобная судьба может не обойти. После лет этак двадцати ревностной службы ты, хромой, косой, нервный, на весь мир смотрящий с подозрением, обнаружишь с удивлением, что нет на свете такой дуры, которая вышла бы замуж за престарелого инквизитора. Или хоть просто… гм… одарила бы вниманием. Что тогда будешь делать? Будешь ты тогда разглядывать запрещенные картинки, самому себе писать левой рукой любовные записки и все той же левой рукой под эти картинки развлекаться…

Курт вдруг вскочил, глядя на него ошалело, отступил назад, схватившись за голову ладонями.

– Левой рукой… – пробормотал он пораженно. – Левой рукой! Господи, левой рукой!

Бруно настороженно выпрямился, вжавшись в стену лопатками и глядя на него почти с испугом.

– Ты чего так расстроился? – пробормотал бывший студент. – Ну, хочешь – развлекайся правой, если для тебя это имеет значение…

– Левой рукой, – повторил он тихо, – вот в чем дело… Значит, это один и тот же человек, ты понимаешь?!

– Нет, – честно ответил Бруно; Курт засмеялся вдруг, вцепившись в волосы и забегав по крохотной комнатушке.

– Боже ты мой, левая рука, вот почему… Я же знал, я видел, что что-то здесь не так!

– Да, – согласился бродяга опасливо, – я тоже вижу. Что-то не так.

– Спасибо, – с чувством произнес Курт и, обхватив его за голову, смачно чмокнул в макушку; тот оттолкнул его обеими руками, вскочив.

– Отвали, извращенец! Вы там все такие?!

– Спасибо! – повторил майстер инквизитор, выбегая из домика.


«Левой рукой, левой рукой…» – повторял Курт, бегом припустив прочь.

У домика отца Андреаса он был уже через пару минут; не стучась, ворвался и на пороге столкнулся со священником, едва не сбив его с ног.

– Собрались? – задыхаясь, спросил Курт, оглядывая гонца, и, не дождавшись ответа, продолжил: – Мне надо знать, каким путем вы поедете.

– Что? – переспросил тот растерянно; Гессе повторил, невольно повысив голос:

– Я спросил, где вы поедете!

– Вдоль реки, там самый короткий путь к дороге… А в чем дело?

– Ни в чем, – бросил Курт, разворачиваясь, и с той же скоростью рванул к трактиру.

Спотыкаясь, он взбежал по лестнице, запер изнутри дверь и выдернул из сумки томик Нового Завета, неблагочестиво шлепнув его на стол, попирая тем самым собственные принципы в обращении с книгами. Приготовил все необходимое для письма и, усевшись, разложил перед собою рядышком те самые два доноса, которые уже разглядывал сегодня.

Так он и знал.

Ни одного одинакового слова, кроме слова «кровь», в них не было; Курт склонился над самой бумагой, вглядываясь в буквы. Да, все верно; как ни старался автор обоих писем, а все же одинаковое, похожее на крест, написание «t» в слове «Blut»[45] было заметно, и соединение букв было весьма отличительным; это было так явно, что Курт снова обругал себя последними словами за свою слепоту.

Макнув в чернильницу перо, он написал свое имя сначала правой рукой, потом, рядом, левой.

Да. Был тот же наклон – немного влево, свойственный всем левшам, каковым был и сам курсант Гессе, пока его не переучили наставники, только некоторые мелочи почерка и отличались. Однако, без сомнений, писал человек, как и он, одинаково свободно владеющий обеими руками…

– Господи… – пробормотал Курт, глядя на написанное им. – Вот зараза…

Левая рука.

Вот кто написал второе послание майстеру инквизитору – левая рука того же человека, что сочинил то, первое, которое Бруно назвал чересчур толковым…

Итак, его предположение было верным. Все, абсолютно все, было продумано заранее – от его приезда сюда до начинающегося бунта местных жителей – все это продумал и спланировал чей-то разум; и уж конечно не разум крестьянина Таннендорфа. Кто-то написал два послания, чтобы привлечь внимание следователя наверняка, чтобы он не смог не приехать…

– Господи, вот зараза… – повторил Курт шепотом, будучи готовым порвать оба клочка в клочки еще более мелкие; сжав ладонями голову, упал лицом в руки, с трудом восстановив дыхание. – Зараза, зараза…

Не может быть, чтобы все это было придумано соседом барона; слишком изобретательно для провинциального правителя. Слишком… или нет? Ведь как в свое время сказал один из наставников о самом Курте: «Неприлично любопытен и смышлен не в меру»… А кто сказал, что потомственный барон глупее беспризорника с улицы?..

– Так… – стараясь собраться, вслух произнес он, – так…

Ergo, conclusio[46].

Кто-то очень ждал приезда инквизитора в эту деревню. И не просто ждал, а настолько желал этого приезда, что написал два письма, сочиненных якобы двумя разными людьми, чтобы придать достоверности и без того достоверным сведениям. Кто-то очень неглупый, но скрывающий свою образованность…

И кто-то умудрился за неполный день распустить в народе слух о стриге в хозяйском замке – слух, который вот-вот готов будет вылиться в почти бунт…

– Я в заднице, – сообщил Курт самому себе, яростно потирая глаза. – Я в полной заднице…

Если тот, кто все задумал, добьется своего…

А не входило ли в его планы избавиться от господина следователя? Если этот некто желает скомпрометировать барона, то убийство инквизитора – куда как хороший выход…

Снова обмакнув перо в чернила, Курт, почти не глядя в текст Евангелия, уже привычно шифруя на ходу, составил короткую и, наверное, не совсем внятную приписку к основному докладу, потратив на этот раз не более минут сорока. Пусть лучше вышестоящие, приехав, обнаружат, что новичок поддался панике, чем не придать значение мелочи, которая после может вылиться в не слишком приятные последствия…

Дописав, он запечатал письмо, небрежно побросал в сумку письменные принадлежности, оставив Новый Завет лежать на столе, сбежал вниз, оттолкнув с дороги некстати подвернувшегося толстяка Карла, и бросился к конюшне. Жеребца Курт оседлал за минуту, взлетел в седло тут же, поддав в бока каблуками, и, пригнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку, рванул в галоп с места.

По Таннендорфу он пролетел, как ветер, едва не сшибая прохожих, и так же, не сбавляя темпа, понесся по тропинке вдоль реки, нещадно долбя сапогами коня и жалея, что нет хлыста.

Отца Андреаса он догнал минут через десять; догнал, заехал вперед, преградив дорогу и затормозив так резко, что жеребец вскинулся на дыбы, а святой отец испуганно вскрикнул.

– Простите, – задыхаясь, выговорил Курт, доставая только что составленное письмо, – но это важно. Вот. Возьмите.

– Что-то случилось? – растерянно спросил отец Андреас; Курт пожал плечами и тут же замотал головой:

– Нет… Неважно, просто передайте это. И, еще раз, скажите, что – срочно. Хорошо?

– Да, но…

– Спасибо, – бросил Курт, разворачивая коня, и с той же скоростью ринулся обратно.

Он остановился минуты через две, задыхающийся, взмокший; мысли прыгали в голове, как сумасшедшие, натыкаясь одна на другую. И самой неприятной среди них была одна: господин следователь боялся. Если все, что сегодня пришло ему в голову, правда, если это не ошибка, не бред, то в опасности не только сын местного барона, как того опасался Мейфарт, но и сам майстер инквизитор. И, судя по оперативности действий неведомого противника, вызванная им помощь может успеть только к его похоронам…

Глава 7

Все следующее утро Курт провел в праздности, рассматривая потолок в комнате, изредка спускаясь вниз, чтобы выпить воды, – аппетит вновь пропал; от унылых мыслей в голове было темно, словно в сундуке с ветошью. Ближе к полудню он вышел из трактира, никуда в особенности не направляясь, попросту влачась по улице и глядя в землю. Вскидывая глаза на случайных прохожих, он уже не слышал пожеланий здоровья и доброго дня – люди глядели настороженно и недобро, лишь немногие что-то бурчали невнятно и убыстряли шаг; кто-то, Курт чувствовал это, останавливался и долго смотрел ему в спину…

С прежней улыбкой поприветствовал его лишь Каспар, торопящийся к дому с ведром воды, однако завел столь докучливый разговор о своем пресловутом пиве, что Курт, поморщившись, прервал его довольно неучтиво и заспешил прочь. Кажется, пивовар надеялся уже не за просто так впарить господину следователю бочонок-другой; а может статься, рассчитывал на право приписывать на оных бочонках «поставщик Конгрегации с 1389 года»…

После долгого блуждания по улицам Таннендорфа, все столь же нежданно, как и в минувший вторник, он вдруг обнаружил себя стоящим у местной церквушки. Двери по случаю отсутствия священнослужителя были замкнуты, и Курт, подумав, поворотил к священническому саду, под прохладную тень деревьев, в тишину.

А что, в самом деле, он предпримет, если местные вознамерятся учинить бунт? Как уже говорено было святому отцу, майстер инквизитор имел право на кое-какие действия, вплоть до предания смерти по собственному разумению, однако же право правом, а возможности… Возможности его были весьма ограничены. Что он сумеет один против всей деревни? Что такое крестьянское недовольство, он знал – в последнее время эта часть немецкого общества расхрабрилась и обнаглела. Доходили сведения даже о созидаемых ими тайных единениях, по своему влиянию немногим отличающихся от некоторых орденов. Даже, наверное, превосходящих их в этом, ибо таились крестьяне намного лучше, благоразумно страшась власть имущих, а в своих действиях были столь же беспощадны, как описанные Куртом детские банды. Наверное, оттого, что терять многим из них было нечего. Это ведь только в этом месте все сложилось так, что (до сего дня, по крайней мере) им ничто не мешало жить, а во многих майоратах, где прежние крепостные отношения все еще сохранились, подданным живется навряд ли лучше, чем заключенным в казематах…

С ветки сорвалось яблоко, едва не угодив господину следователю по макушке; Курт, склонившись, поднял его, отер о рукав и, надкусив, сплюнул – червивое. Подняв голову, он окинул взором гнущиеся под бременем плодов ветви, подпрыгнул, уцепившись за нижний сук, и вскарабкался. Сорвав приличное с виду яблоко, он уселся на ветке поудобнее, привалившись к стволу спиной.

Быть может, повинен и не соседский барон? Может ли все происходящее быть плодом измышления агента крестьянской тайной общины? А ведь о чем-то подобном рассказывали в академии, но Курт, подобно многим выпускникам, особенное внимание уделял другим дисциплинам, как ему казалось, более близко связанным с будущей работой… Что же это было… «Союз плуга» как будто создан в 1370-м; мятежи вспыхнули в семьдесят пятом, четырнадцать лет назад, в нескольких владениях разом, задержано более полутора сотен человек, казнено около пятидесяти, главари не были пойманы. Дознанием занимались светские власти, хотя существовал слух о колдовских способностях верхушки этого союза…

– Ага, – донесся вдруг снизу без труда узнаваемый издевательский голос, – стало быть, господа из Конгрегации еще и по чужим садам воруют? Что, твое инквизиторство, старые замашки проснулись?

Он взглянул на Бруно сверху вниз, выбросив огрызок в траву, и спрыгнул.

– Сам-то ты что позабыл в чужом саду в отсутствие владельца? – справился Курт неприветливо; тот пожал плечами:

– Как собственность великой и ужасной Конгрегации хочу довести до сведения майстера владельца некоторые неприятные новости.

– Прекрати, – поморщился Курт. – В чем дело?

– Тут, знаешь ли, до меня докатились хреновые слухи. Местные уверились в том, что барон пригрел у себя в замке кровососа, а инквизитор то ли по молодости не знает, то ли – есть и такие догадки – будучи подкуплен фон Курценхальмом… не желает ничего делать. И священника из деревни спровадил, дабы некому было противостоять гнусной твари, если вдруг что. Такие вот дела, твое инквизиторство.

Началось? Уже? Так скоро…

Курт вздохнул:

– Что-то ты чрезмерно обеспокоен моим благополучием для человека, который стремится… как ты там сказал? «Отделаться от нашей опеки»?

Бруно косо улыбнулся, разведя руками, и уже нешуточно отозвался:

– Что-то мне подсказывает, что мое благополучие покамест сильно зависит от твоего, так что я беспокоюсь о себе. Как это ни противно, а твоя Конгрегация – единственное на сегодняшний день, что может меня избавить от вечной беготни и в случае чего от нехороших желаний моего графа; стало быть, мне не остается пока ничего иного, кроме как радеть о том, чтоб тебя не кончили заодно с отпрыском местного владетеля.

– Ну, премного благодарен, – вяло пробормотал Курт, задумчиво глядя под ноги; Бруно отступил вспять, выставив ладони:

– Только давай сегодня без лобзаний, ладно?

Курт отмахнулся; сейчас ему было не до шуток. Поправив чуть сбившуюся от его упражнений куртку, он кивнул:

– Пойдем.

– Куда это? – настороженно уточнил Бруно.

– Лично я сегодня еще не завтракал. Убежден – ты тоже. За столь сердечную заботу о безопасности моей персоны угощу тебя… – он кинул взгляд на солнце и пожал плечами, – уже обедом. Не откажешься?

– От халявы? Да ни в жизнь! – с готовностью согласился бывший студент, разворачиваясь.

По дороге обратно к трактиру они не повстречали никого – весь Таннендорф словно бы вымер, даже, кажется, собаки во дворах попрятались в своих конурах; преувеличенно опасливо оглядевшись, Бруно хмыкнул, пихнув спутника в бок локтем:

– Как-то нынче тут живенько, а?

– Absis[47], – буркнул Курт, непроизвольно ускоряя шаг.

Уже подступая к трактиру, он услышал голоса – возбужденные, недовольные, громкие. Перед дверью толклись десятка два местных мужиков – слава Богу, подумалось ему в первое мгновение, без вил и факелов…

Завидев приближающегося господина следователя, все разом обернулись в его сторону, и над небольшой толпой таннендорфцев повисла ропотная тишина. Курт вдруг почувствовал, что ноги останавливаются сами собою, сдерживая шаг, а в голове постыднейшим образом трепыхается паническая мысль: «Бегом отсюда»… Неимоверным усилием воли принудив себя идти дальше, он распрямился, стараясь смотреть на толпу перед собой невозмутимо и не отводя взгляда.

– А вот и он, – сообщил кто-то из задних рядов; Курт остановился, вопрошающе обозревая собравшихся.

Никто не произносил ни слова; всё как всегда, подумал майстер инквизитор почти с тоской. Покуда он не появился, надо думать, гам стоял еще тот и каждый кричал о своей готовности выложить этому парню в лицо все, что о нем здесь думают, потребовать, призвать, велеть… Но вот он здесь, и никто из них не может набраться смелости, чтобы вымолвить хоть слово…

Не дождавшись продолжения, Курт решительно шагнул вперед, в толпу, отодвинув плечом того, что преграждал дорогу к трактиру. Он ожидал всего, чего угодно – как того, что люди расступятся, пропуская, так и крика вслед, а быть может, и удара в спину. Позади, однако, осталось безмолвие, и, войдя, он услышал, как Бруно торопливо просочился следом, почти захлопнув за собою дверь.

– Вот о чем я и говорил, – пробормотал он тихо. – Как бы мне тут заодно с тобой кровь не пустили…

– Кишка тонка, – откликнулся Курт уверенно, садясь за стол; огляделся и, не обнаружив трактирщика, крикнул в потолок: – Карл!

Тот явился моментально, едва слышно поздоровался, пряча глаза, и, выслушав заказ, почти убежал.

Курт сумрачно уставился в столешницу, всей кожей ощущая нависшее вокруг напряжение. Внутренне он не был так уверен, как стремился показать, – кара за посягательство на члена Конгрегации, конечно, перспектива жуткая, но дальняя. Для этих людей сейчас гораздо более действительною была их собственная власть, власть связанного общей целью и силой большинства, нежели какой-то далекой Инквизиции. Она сейчас имела для них вполне конкретный облик; надо сказать, весьма непредставительный и отнюдь не устрашающий: облик юнца двадцати одного года от роду, каковой не сможет противопоставить их силе ничего…

Подав обед, Карл, все так же не проронив слова, спешно удалился, и тут же растворилась входная дверь, пропуская вовнутрь гурьбу крестьян.

Курт медленно поднял взгляд, чуть отклонившись назад и левой рукой сдвигая оружие так, чтобы рукоять лежала на коленях, пытаясь оценить свои силы и последовательность действий в случае осложнений. Зальчик тесный, не развернешься; стол тяжелый, одним движением не оттолкнешь; рядом Бруно, от которого еще пока неведомо, чего ожидать, а тех, напротив, человек двадцать пять – безоружных, но крепких мужиков…

– Да? – осведомился Курт, порадовавшись, что голос прозвучал ровно; задние ряды подались вперед, передние, напротив, отодвинулись, и кто-то, наконец, проговорил:

– Мы тут… у нас к тебе, парень, разговор нешуточный…

– Что-то не припомню, чтобы еще с кем-то здесь я переходил на «ты», – оборвал он, чувствуя, как напряглась каждая мышца, будто от холода, так, что заломило ребра. – И если кто запамятовал, ко мне принято обращаться «майстер инквизитор», – присовокупил Курт, выделив последнее слово, и в толпе обозначилось замешательство.

– Прощенья просим, майстер инквизитор… – смятенно поправился крестьянин. – Это мы от тревоги…

– И о чем тревога?

Ответ он знал и видел, что стоящие напротив люди тоже это знают; из-за спин сгрудившихся крестьян кто-то почти крикнул:

– Так, поди, знаете ж сами!

– Про стрига знать хотим! – осмелев, добавил другой, и в толпе заволновались, перебивая друг друга, переходя на повышенные тона, едва не на крик.

Курт молчал, глядя в сторону; прервать их сейчас можно было только криком же, а этого он был намерен избежать, если удастся, до конца – крик был бы показателем невыдержанности и даже слабости, и вот уж этого допустить нельзя. Он видел краем глаза, что Бруно смотрит на него с настороженным ожиданием, толкая под столом коленом, дабы призвать к действию, но что сделать, что сейчас сказать, он попросту не знал.

– Может, барон наш тебе денег сунул? – прорвался, наконец, чей-то возглас; Курт перевел взгляд на толпу, враз стихшую, и ровно произнес:

– Не понял.

Неизвестный смельчак молчал, и он повысил голос:

– Повтори, храбрец. В лицо мне скажи это еще раз.

Единство толпы расстроилось, в ее недрах засуетились, переругиваясь, и несколько рук вытолкнуло вперед человека в затасканной шапке. И это не переменилось со временем, подумал Курт мимолетно; при малейшей опасности они, как всегда, готовы сдать своего…

– Шапку в доме снимают, – глядя в серые, даже какие-то блеклые глаза перед собой, все так же негромко сказал Курт, и крестьянин поспешно сдернул мятый колпак, отведя взгляд и втискиваясь спиной в своих недавних единомышленников, словно бы тщась раствориться в них. – Так что ты сказал?

– Это… – едва слышно пробормотал тот, – это, простите, не я… это слух такой прошел, я ведь ничего такого…

– Ты обвинил меня в получении взятки.

– Да Господь с вами!

– Господь, несомненно, со мной, – подтвердил Курт. – А вот с вами что такое?

– Так ведь слухи… – неуверенно заговорил кто-то, снова из задних рядов, хоронясь за спинами. – Говорят, наследник нашего барона – того… стриг…

– Кто говорит?

– Да все говорят…

– Мы ведь это… спросить только…

– Мы ж знать хотим…

– Имеем право ж…

Крестьяне снова заговорили разом; неосторожный смельчак, воспользовавшись тем, что на него перестали обращать внимание, попятился, втеревшись в толпу вновь. На этот раз Курт долго ожидать не стал и, как только реплики опять стали острыми и громкими, повысил голос сам.

– Тихо! – скомандовал он, и в зальчике повисло молчание, нарушаемое лишь чьим-то недовольным шепотом. – Тихо, – повторил Курт, переводя взгляд на стоящих впереди. – А теперь я отвечу. Нет, слухи врут.

– Так говорили ж, что помер у господина барона сынишка, – оспорил кто-то, – а теперь, выходит, живой? Как так?

– И покойные-то, говорят, перед смертью видали, как тот бродит округ замка, вылитый, говорят, стриг…

– И горла-то, горла как покусаны!

– И кровь!..

– А семья у нас тут сгинула несколько лет тому – целиком семья, вечером была, а утром не стало! Небось, тоже кровосос треклятый оприходовал! Теперь-то уж знаем!

– Неладное что-то вы говорите!

– То есть, лгу? – уточнил Курт, переводя взгляд с одного на другого. – Это вы хотите сказать?

– Да что вы, – тут же торопливо возразил чей-то испуганный голос.

– Но обманулись, может…

– Ежели наш барон столько лет укрывал…

– Мог и надуть…

– Я сказал – тихо, – повторил Курт, и голоса вновь смолкли. – Нет, я не ошибся. Да, сын вашего барона не умер. Он болен. Просто болен.

– Да быть не может!

– Врет он вам или сам из ума выжил! Столько лет взаперти сидя – умом тронулся!

– Не больно-то почтительно, – заметил Курт, однако внимания заострять на этом не стал, продолжил, пользуясь очередным затишьем: – Альберт фон Курценхальм болен, у него редчайший и серьезный недуг… фотофобия, – выдал он с ходу первое приспевшее на ум сочетание и услышал, как Бруно рядом издал невнятный звук, схожий с усмешкой и иканием разом. – Это значит, что он не может пребывать на солнечном свету. Такое случается, и это не означает, что страдающий этой хворью – стриг. Я видел его, говорил с ним, обследовал его. Он вполне жив, хотя и нездоров как телесно, так и душевно.

– И что ж вы делать-то будете теперь?

– Нельзя ж так вот сидеть!

– Я не лекарь. Далее – не моего ума дело; я известил о произошедшем вышестоящих, и скоро здесь будут те, кто знает, что делать.

– А вы, стало быть, не знаете?

– Славно мы влипли – инквизитор не знает, как быть!

– Да это дьявол в нашего наследника вселился! Его изгонять надо!

– Ага, без священника?

– Зачем вы нашего святого отца выпроводили?

– Что теперь делать?

– Изгнание над одержимым учинить! – повторил кто-то у самой двери. – Сами управимся, безо всяких там!

Курт поднял голову, стараясь увидеть его, не рассмотрел и поманил рукой вслепую:

– Ну-ка, поди сюда, знаток.

Мгновение толпа пребывала в недвижности; наконец, видимо решив, что обнаружен, из заднего ряда протиснулся вперед здоровенный мужик в расстегнутой почти до пупа потной рубахе и уставился на майстера инквизитора с боязливым вызовом.

– Значит, сами управитесь… – повторил Курт. – И как же ты вознамерился его изгонять?

– Человек под Господним светом ходит бестрепетно, – с уверенностью пояснил тот, озираясь на крестьян вокруг в ожидании поддержки. – Если он вправду больной, то этакую болезнь только дьявол мог принести, вот что я вам скажу. Стало быть, выволочь его на солнышко и ждать, пока дьявол вылезет. А если господин барон будет препятствовать – запереть его где-нибудь. Потом спасибо скажет!

– Точно-точно! – поддержал кто-то.

Не дожидаясь, пока эта мысль останется в их умах как вполне допустимый вариант действий, Курт поднялся, расстегивая ворот куртки; крестьяне притихли, даже чуть подавшись назад и наблюдая за ним с опаской. Сняв с шеи Знак, он протянул руку, покачав им в воздухе, и посмотрел на советчика в упор.

– Ну, держи, знаток.

– Это… – пробормотал тот, разом утратив уверенность, и попытался отступить, однако было некуда – толпа и без того уперлась спинами в стену трактира. – Это… к чему это…

– Ну, ведь ты так все славно расписал, значит, лучше меня знаешь, что в таких случаях надо делать. Держи. Будешь инквизитором вместо меня. Будешь дьяволов изгонять, как считаешь нужным. И моему начальству будешь отчитываться вместо меня, когда оно сюда прибудет.

– Да к чему же вы… – уже едва не шепотом выговорил мужик, глядя на его руку со страхом и собственные спрятав за спину. – Помилуйте, я ж знаю, что за такое бывает, за что ж вы…

– Все верно, – кивнул Курт, продолжая держать медальон на весу. – Тому, кто владеет Знаком, не имея на это права, его подобие выжгут на лбу и отсекут взявшую его руку. Это ты, я вижу, знаешь. А знаешь, что будет тому, кто станет исполнять работу инквизитора, не имея права это делать?

– Не знаю…

– Поверь, лучше никогда и не узнать, – задушевно сообщил Курт, переместив взгляд на стоящих позади крестьянина, вокруг него, повел перед ними рукой. – Ну, есть желающие? Я смотрю, желающих нет… Стало быть, так, – подытожил он, надевая Знак и неторопливо застегиваясь, – теперь послушайте меня. Никто никаких дьяволов ни из кого изгонять не будет. Сей же миг разойтись по домам. А мою работу предоставьте делать мне. Это – понятно?

Толпа не шелохнулась, никто не промолвил ни слова, и Курт вдруг подумал о том, что, если сейчас кто-то из них попросту пошлет его по матери, он окажется в положении глупом, опасном и граничащем с краем могилы. Сейчас, в это мгновение, его судьба зависела от того, насколько далеко зашло их желание избавиться от неведомого и опасного создания по соседству с их жилищами и – как сильно завладело ими чувство собственной безнаказанности…

Курт прикрыл глаза, всеми силами стараясь перебороть готовую вот-вот прорваться дрожь в голосе, и тихо, коротко бросил:

– Вон.

Крестьяне вздрогнули – все, как один; зашептались, толкая друг друга локтями в спины, и в считаные мгновения очутились снаружи, закрыв за собою дверь. Еще с полминуты Курт стоял неподвижно, глядя на деревянную створку, ожидая неизвестно чего, а потом, упершись в стол ладонями, опустил голову и тяжело выдохнул, вдруг сейчас лишь поняв, что в течение всего разговора дышал сквозь зубы, словно перед свечой, которую боялся погасить неверным дуновением.

– Черт… – пробормотал Бруно рядом, – я уж думал, тебе тут кишки по столам размотают… и мне заодно…

– Духу не хватило бы, – глухо отозвался Курт, обессиленно опускаясь на скамью. Провел рукой по виску, ощутив крупные капли испарины под пальцами, и тихо договорил: – Пока.

– Может, ноги сделать? – предположил бывший студент с надеждой, без особенного энтузиазма ковыряясь в тарелке с едой; Курт покачал головой:

– Не имею права.

– А на что ты имеешь право? Вместе с баронским сынком сдохнуть на их вилах?

– Если до этого дойдет – да.

– Замечательно, – скривился Бруно, отложив ложку. – Но хоть отбиваться-то ты право имеешь?

– Право – да… – невесело вздохнул господин дознаватель, глядя мимо тарелки; потер глаза ладонями и вскинул голову. – Постой-ка… Что это один из них говорил о пропавшей семье? Ты что-нибудь об этом слышал?

Бруно повел рукой, изображая нечто неопределенное, и, наконец, просто отмахнулся:

– Так, кое-что. Не особенно много.

– Что именно?

– Ну, было это лет девять назад – жила тут семья: мать, отец, дочь. Дочь работала в замке, а кем – не говорила. Однажды вечером их видели в последний раз. Всё.

– Зараза… – пробормотал Курт зло, отодвинув от себя блюдо; есть расхотелось. – И что же – думают, это фон Курценхальм-младший? Ведь ему тогда было лет… сколько… десять? Даже если он и убежал из замка, как мог десятилетний ребенок изничтожить целую семью за одну ночь?

Бруно пожал плечами, неуверенно предположив:

– Разве что папаша ему всю семейку подал на блюдечке.

– Хочешь сказать, барон все-таки виновен? Не покрывает случайные выходки сына, а полный соучастник?

– Я – ничего не хочу сказать, – отгородился тот обеими ладонями. – Ты здесь следователь, вот и расследуй, а я не собираюсь исполнять работу, на которую не имею права. Что там у вас за это полагается?

– Да ничего у нас не полагается, – скривился Курт, задумчиво глядя в окно. – Подобными нарушениями занимаются светские власти, не мы… А почему никто не предположил, что эта семья могла просто уехать?

– Кроме того, что ни один человек в своем уме никуда не пойдет ночью?..

– Всякое бывает.

– Ну-ну, – то ли согласился, то ли недоверчиво возразил Бруно. – Их вещи остались в доме, а сам дом стоял незапертым. То бишь, если допустить, что они вдруг вот так сорвались и куда-то ушли, то все вещи, от утвари до носильных, они просто взяли и бросили.

– Все?

– Так говорят, – пожал плечами тот. – Я об этом немного знаю, никогда особенно не спрашивал… Доедать будешь?

Курт забористо выругался, рывком поднявшись с места, и кинул деньги на стол, отметив походя, что на звон монет Карл все же из кладовки выглянул.

– Тебе бы поговорить с тем, кто знает больше, – заметил Бруно, пододвинув его тарелку с нетронутым обедом к себе. – Хотя, чего-то я сомневаюсь, что теперь кто-нибудь здесь станет с тобой откровенничать.

– А я вот такого человека знаю, – пробормотал Курт, направляясь к двери.

* * *
По тому, что настоятельский жеребец был ухожен, накормлен и даже выкупан, было ясно, что толстяк всеобщей вольностью заразиться еще не успел, осуществляя свои обязанности как должно. Хотя, если принять во внимание его нынешнее поведение, был до чрезвычайности напуган перспективой выбора между миром с соотечественниками и сохранением приличествующих отношений с майстером инквизитором. Однако сейчас беспокоить ни его, ни Карла-младшего Курт не стал – вновь оседлал коня самостоятельно, вывел его из стойла и так же, как вчера, тотчас сорвался с места в галоп. Сегодня, правда, причина была несколько иной – не недостача времени, а стремление поскорее миновать улицы Таннендорфа, походившие теперь на улицы захваченного поселения своим почти совершенным безлюдьем, безмолвием и неприятными взглядами в спину из-за приземистых оград и плотных ставен.

Столь стремительного развития событий он, по чести сказать, не ожидал, и, высчитывая, сколько потребуется времени святому отцу, дабы доставить его послание, а тем, для кого оно предназначено – прибыть сюда при всем необходимом, включая специалистов, которых он запросил, Курт с обреченностью вынужден был признать: разбираться со всем, что назревает вокруг, придется самому, как сумеет. Сейчас он пожалел о своей самонадеянности, о не вовремя проснувшемся тщеславии, когда не передал просьбу о помощи через курьера Конгрегации…

Дозорного на башне замка сегодня не было, и Курт, мгновение помедлив, просто как следует двинул сапогом в преграждавшую въезд решетку и со всей силы легких крикнул внутрь:

– Эй!

Дозорный обнаружился сразу за воротами вместе с Мейфартом; увидя майстера инквизитора, оба разразились облегченными вздохами, и вскоре Курт уже был во дворе, наблюдая за тем, как солдат торопливо опускает за его спиной решетку ворот.

– Слава Богу, вы здесь, – заговорил капитан, без зазрения придерживая жеребца, пока он спешивался. – Сейчас мне рассказали, что творится в деревне… Неужто они правда решились пойти на самоуправство?

– Пока не решились, но до этого рукой подать, – ответил Курт, бросая поводья, и удержал старого вояку за локоть. – Нам надо поговорить, капитан, причем безотложно и теперь начистоту, или я ни за что не отвечаю. Это – понятно?

Тот посмотрел растерянно, не пытаясь высвободиться, и пробормотал тихо и как-то почти жалко:

– Господи, майстер Гессе, ведь мы с господином бароном и так уже… все, что могли, все честно… не понимаю…

– Будем говорить прямо здесь?

– Как вам будет угодно – тайн ведь давно уж никаких не осталась, вся стража замка теперь знает, что творится…

Курт кивнул, зашагав к приземистому сарайчику чуть в стороне, у входа на хозяйственный двор, опрокинул стоящее рядом ведро дном кверху и уселся, следя, как Мейфарт суетливо примащивается на бревнышке напротив.

– Я готов отвечать, – доложил тот, утвердившись. – Если что-то не было сказано в минувшую нашу беседу…

– Не было, – подтвердил Курт. – В прошлый раз вы не рассказали о пропавшей семье. Мне это неприятно, капитан; это означает, что вы были намерены утаить от меня важные сведения, либо же – хотите уверить меня, что вы и господин барон здесь ни при чем?.. Давайте теперь все, как есть; мне очень не хочется причинять лишнее беспокойство господину барону, и будет достаточно, если вы сумеете разъяснить все внятно.

Мейфарт выслушал его, сникнув, глядя в землю у своих ног, и его руки лихорадочно теребили одна другую.

– Капитан, – не дождавшись ответа, поторопил его Курт, – поймите, что я не ищу возможности отыграться на вашем хозяине. И надежнее меня у вас здесь и сейчас союзника просто нет. Вы понимаете это?

– Да, – тяжело согласился тот, не поднимая головы. – Я это осознаю и, поверьте, признателен за вашу добросовестность и терпение…

– Короче, капитан. К делу.

– Да… – повторил Мейфарт, вздохнув, и взглянул на собеседника уныло. – Семья Шульц; вот вы о чем… Это была досадная история, и я не думал, что она еще припомнится кем-то…

– Так что произошло? – уже нетерпеливо поторопил его Курт.

– Их дочь, Анна, служила у господина барона десять лет назад. Точнее, она была взята няней к господину фон Курценхальму-младшему, уже после того, как было объявлено о его… смерти. Анна была девушкой добросердечной, внимательной, заботливой, и она все понимала, работала за вполне небольшое жалованье и при этом ни разу не потребовала платы за молчание. И мальчику была по душе. Только… Понимаете, майстер Гессе, как раз тогда он и добрался до той злосчастной книги в библиотеке господина барона; ему было десять, и детская фантазия…

– Он что же – угрыз няню? – недоверчиво уточнил Курт, невольно усмехнувшись. – Помилуйте, капитан, болезненный, слабый ребенок и чтобы осилил взрослую деревенскую девку?

– А он и не осилил, вы правы. Хотя успел покусать ее довольно ощутительно – Анна просто не ожидала от него ничего подобного, в первые мгновения попросту оторопела, а после… связала его простыней и позвала господина барона. Обошлось без лекарей, она была вне опасности, больше получилось испуга, однако же служить в замке далее девица отказалась. – Мейфарт вздохнул, неловко разведя руками, и, коротко взглянув на Курта, понизил голос: – Каюсь, я предлагал господину барону… просто избавиться от такого свидетеля… Ну, поймите же, вкупе с болезнью мальчика, что бы подумали эти крестьяне, если б узнали еще и о таком? – Голос капитана окреп, и смотрел он уже почти открыто. – Взгляните, что творится в Таннендорфе уже сейчас! А тогда – тогда все было бы хуже, много хуже!

– Итак, барон не согласился, – перебил Курт, и тот снова поник головой:

– Нет, он… Господин фон Курценхальм просто договорился с ее семьей о том, что они уедут из его владений – подальше, никому ничего не говоря, а он не только оплатит все расходы, но и снабдит их средствами, чтобы семья смогла устроиться на новом месте…

– Словом, заплатит за молчание при условии, что больше их здесь не увидят, – для верности, – подвел итог Курт. – Ясно. Только вот что странно, капитан: почему они ушли прямо ночью, ничего не взяв, не прихватив даже одежды?

Мейфарт вяло пожал плечами, по-прежнему глядя в сторону от него, и предположил тихо:

– Вероятно, господин барон сгоряча заплатил излишне много, и Шульцы решили, что легче приобрести необходимое на новом месте. Или девушка была перепугана и пожелала уйти незамедлительно. А может… Понимаете, она слышала, как я предложил господину барону… ну, понимаете…

– Она слышала, как вы предлагали убить ее?

– Да, я, к своему стыду, был чрезмерно возбужден и не увидел ее в дверях…

Курт вдруг подумал, что неизвестно, отчего осекается и конфузится капитан – при воспоминании о том, как намеревался лишить жизни «девушку добросердечную, внимательную, заботливую», либо же припоминая, как он, глава стражи замка, позорно не уследил за опасной очевидицей…

– То есть, как я понимаю, капитан, вы полагаете, что она рассказала об этом родителям?

– Уверен, – глубоко кивнул тот. – Тогда они могли вот так сорваться, опасаясь, что я сумею переубедить господина барона…

– А вы пытались?

– Да, я пытался! – снова повысил голос Мейфарт. – И упрекните меня за это!

Курт вздохнул, откинувшись назад, спиной к стене сарая, и посмотрел на морщинистое, осунувшееся лицо с сочувствием.

– Не могу, – отозвался он. – И не буду. Если все, что вы сейчас рассказали, правда и все три тела не зарыты под свинарником господина барона или не были сброшены в местную речку. Вы готовы повторить свои слова и поклясться в том, что каждое слово – истина?

– Готов на Распятии! – с чувством подтвердил Мейфарт; Курт потянул Знак из-за ворота, положил на приподнятую ладонь.

– Это равноценно, – сказал он, демонстрируя ту сторону, где был отчеканен крест, и пояснил: – Signum инквизитора освящается, как наперсный крест священнослужителя, что вкупе со многим другим возводит меня к диаконскому чину; итак, в моем присутствии, на Знаке, как на Распятии, – капитан Мейфарт, клянетесь, что сказали правду?

– Клянусь! – ни на миг не задумавшись, кивнул тот; Курт вздохнул, пряча медальон снова:

– С одной стороны, я вам верю. Но вы должны понимать, что, не будь в человеческом языке слова «клятвопреступник», не было бы и моей должности как таковой. Стало быть – каким более осязаемым способом мне удостовериться, что вы не солгали?

– Понимаю, – снова закивал Мейфарт, – я все понимаю; слова – это лишь слова… Я проследил за ними тогда. На всякий случай. Ведь мало ли…

– И не попытались осуществить то, что считали нужным? – спросил Курт вкрадчиво; тот выпрямился, глядя на него почти с ожесточением, словно только что был обвинен в осквернении могил и идолопоклонстве разом.

– Что бы вы обо мне ни полагали, майстер инквизитор, а одного я никогда не делал – не нарушал приказа господина барона!

– Простите, капитан, – искренне попросил Курт, и тот запнулся, косясь на него удивленно и недоверчиво. – Я не хотел вас обидеть. И уж в чем я убежден, так это в вашей верности господину барону. Но как раз в этом и заключается моя работа – задавать неприятные вопросы… Продолжайте. Вы хотите сказать, что знаете, где обосновалась семья Шульц?

– Да, – все еще несколько с досадой ответил тот Мейфарт. – Графство, деревня, дом – все в подробностях.

– Это было весьма разумно с вашей стороны. Как вы понимаете, я должен проверить это, посему – рассказывайте детально, как мне их найти.

Мейфарт описал путь и расположение дома Шульцев кратко, но подробно, как на докладе; Курт повторил вслух, чтобы убедиться, что все запомнил верно, и вздохнул:

– Будем надеяться, что они не съехали и оттуда тоже. Хотя, в нашей ситуации достаточно будет просто знать, что они там были…

– «В нашей» ситуации? – переспросил Мейфарт, и Курт безрадостно улыбнулся:

– В нашей, капитан, в нашей. Поверьте, я стремлюсь разобраться в происходящем не исключительно потому лишь, что меня, если дойдет до крайностей, похоронят здесь вместе с вами. Мне от всего сердца жаль беднягу Альберта, и я от всей души сочувствую господину барону, а кроме того, искренне уважаю вас, капитан, и мне бы не хотелось, чтобы вы лишились их обоих, а они – вас. Посему – в нашей ситуации я должен ехать, хорошо бы – нынче же, хотя мне до чрезвычайности не хочется бросать вас здесь без вот этого. – Он чуть приподнял с шеи цепочку медальона. – Например, сегодня толпу угомонило только это.

– Уже и толпа… – тягостно вздохнул Мейфарт, упираясь локтями в колени и опуская голову на руки; Курт скосил взгляд на дозорного, смотрящего на них с башни, и спросил, неизвестно почему понизив голос:

– У вас много людей? Скольким можно верить?

– Сейчас в замке, кроме нас с Вольфом, еще трое. Верю… опять же, кроме себя самого и Вольфа, – никому. – Мейфарт зло и тоскливо рассмеялся, глянув на него исподлобья. – Хороша компания, верно? Три старика и малолетний сумасшедший…

– Я постараюсь вернуться скоро, – пообещал Курт, поднимаясь. – Не знаю, станет ли малолетний инквизитор веским дополнением к этой компании, тем не менее надеюсь если не на их благоразумие, то на страх. Однако же имейте в виду, капитан: все, что происходит, не стихийный мятеж. Я опасаюсь использовать громкое слово «заговор», но кто-то умело направляет эту толпу, при этом исхитряясь сам оставаться в тени. Деревня бредит его идеями, но никто не может сказать, от кого они впервые услышали то или иное, кто подал мысль, которой теперь все они охвачены… Посему – на то, что все уладится само собою, я бы не рассчитывал; и все, что остается, это дожить до того дня, когда сюда прибудет поддержка от Конгрегации. Проблема в том, что я не знаю, когда это произойдет.

– Господи, заговор?.. – повторил Мейфарт, тоже поднимаясь, и оглянулся через плечо на ворота, словно боясь увидеть там беснующуюся толпу; как знать, подумал Курт мрачно, быть может, вскоре и увидит… – Это что же – крестьяне? Заговор?

– Я еще не знаю, кто за всем этим стоит, но здесь, на месте, ситуацией управляет кто-то из жителей Таннендорфа. Просто имейте это в виду и не идите с ними ни на какие переговоры, если в мое отсутствие события станут разворачиваться слишком… напряженно. Скорее всего, настоящая причина волнений даже не в Альберте, хотя ваши крестьяне искренне полагают, что это так.

– Но кому это нужно и… за что же тогда? Если дело не…

– Я не знаю, – не дослушав, ответил Курт. – Пока не знаю. Просто будьте осмотрительнее и никому не верьте. Понимаю, что это прозвучит мерзостно, но – никому, кроме меня.

– Послушайте, майстер Гессе… – Капитан загородил дорогу, когда он шагнул к воротам, взял за локоть мягко, но настойчиво. – Послушайте, а нельзя вам не покидать Таннендорфа именно сейчас? Я знаю, вы наняли Бруно на постоянную службу – все знают; отправьте его, пусть узнает все и привезет доказательства, какие скажете. Выписку из приходской книги, подтверждение тамошнего владетеля… Ведь вы имеете возможность наделить его полномочиями, пусть просто курьерскими? Я ведь знаю, вы можете. Не оставляйте нас одних.

– Не могу, – осторожно высвобождая руку, возразил Курт. – Простите, но я должен сам. Поймите, что никто, кроме меня, не справится с этим, потому что не задаст нужного вопроса, не ухватится за услышанную вскользь мысль. Бруно просто исполнит поручение – и все. Я не хочу сказать, что еду сам, потому что не верю вам, капитан, однако же поймите, и надо мной есть люди, которые после спросят с меня, если я что-то исполню недобросовестно.

Мейфарт вздохнул, понуро уронив руки, и посмотрел ему в лицо пристально, внимательно.

– Скажите, майстер Гессе, – спросил он, наконец, тихо, – это ваше первое дело, не так ли?

– Неужели так заметно? – кисло улыбнулся Курт. – Да, капитан, к сожалению, ваша безопасность в руках неопытного новичка. Понимаю, что это веселых мыслей не вызывает, но лучше меня у вас пока нет ничего.

– Не обижайтесь, – поспешно сказал Мейфарт, идя к воротам рядом с ним; Курт только отмахнулся. – И я беспокоюсь не о своей безопасности, вы же понимаете.

– Я постараюсь вернуться так быстро, как только смогу, – повторил Курт, садясь в седло.

Тот лишь вздохнул ему вслед, и господин следователь, уже отъезжая, вдруг подумал, а не заподозрил ли его Мейфарт в примитивной попытке бежать отсюда? На месте капитана ему такое пришло бы в голову первым делом…

Странно, мысленно усмехнулся он, направляя жеребца к деревне, почему сам он не подумал об этом, хоть мимолетно, хотя бы споря с самим собой, увещевая самого себя, что обязан остаться? Конечно, когда-то, очень давно, самому себе и Конгрегации при получении вожделенной Печати было дано слово исполнять службу честно и добросовестно; но одно дело – необходимость, а совсем иное – то, что в мыслях…

Так почему? Что удерживает его здесь – всей душой, а не лишь обязательствами? Вопреки страху, сказать по чести – немалому страху за собственную жизнь, – что? Если заглянуть в себя поглубже и ответить правдиво… Азарт? Любопытство? Желание действия? И всё?..

Наверное, не слишком правильная мотивация для настоящего дознавателя. Но, следовало это признать, – зато надежная…

Сквозь улицы Таннендорфа Курт проехал медленно, подавляя желание снова сорваться вскачь, сберегая силы коня, которые потребуются, чтобы добраться до места и возвратиться по возможности без передышек. Оставив его, оседланного, в конюшне, быстро прошел в трактир и остановился, глядя растерянно на все так же сидящего за столом бывшего студента.

– Бруно? – проронил Курт удивленно, оглядывая его хмурое лицо. – Почему ты здесь?

Тот поднялся, подступив ближе, и недовольно отозвался:

– Я тебе сейчас скажу, почему я здесь. Тебя я жду здесь. Когда ты ушел, я ушел тоже – домой; и меня, между прочим, по пути туда чуть не разделали на фарш.

– За что?

– Да за тебя! – зло повысил голос Бруно. – Мне теперь проходу не дают. «Ты у нас, Бруно, в инквизиторы заделался?» – вот что мне говорят. И от меня – от меня! – требуют ответа за то, что делаешь ты! Вернее – за то, чего ты не делаешь! Это и есть покровительство твоей великой Конгрегации? В гробу я видал такое покровительство!

– У тебя был выбор, – не сдержавшись, Курт тоже заговорил громче, – и сейчас, если желаешь, вали на все четыре стороны! Беги! Беги дальше и бегай всю оставшуюся жизнь. В конце тебя будет дожидаться хорошая, крепкая и гладкая веревка; если это тебе больше по нраву – валяй.

– Выбор у меня был? – переспросил тот сумрачно. – Между работой на Инквизицию и обвинением в покушении на инквизитора? Это – выбор?

– Да больно ты мне нужен, тебя обвинять, – устало отмахнулся Курт, разворачиваясь к лестнице. – Я предложил тебе возможность возвратиться в жизнь, но если это тебе не по душе – твое дело. Иди, куда душа пожелает. Может, тебя никогда и не изловят – тоже славно. Будешь жить спокойно. Останешься студентом-недоучкой, будешь ковыряться в грязи и дерьме; лет через десять станешь настоящим деревенским мужиком, сыщешь себе еще одну крепкую бабенку и начнешь плодить чумазеньких поросят, которые продолжат твое дерьмовое завтра…

Когда Бруно схватил его за плечо, развернув лицом к себе, он сориентировался не сразу, лишь в последнее мгновение успев отвернуть лицо в сторону, и кулак бывшего студента врезался не в переносицу, а в челюсть. Второй удар Курт сдержал движением, в буквальном смысле вбитым долгими тренировками – левым предплечьем, выкручивая руку противника в сторону и назад и, не красуясь больше академическими приемами, попросту ударил коленом, толчком ладони в темя опрокинув согнувшегося пополам Бруно на пол.

– Паскуда… – прохрипел тот, скорчившись на пыльных досках. – Крысеныш уличный… Это бесчестно!

– Зато эффективно, – возразил Курт, переводя дыхание, и облизнулся, ощущая соленый привкус. Проведя тыльной стороной ладони по верхней губе, он посмотрел на руку, испачканную в рубиновом, и усмехнулся: – У тебя входит в нехорошую привычку кидаться с кулаками на следователей Конгрегации при исполнении.

– А что остается делать, если вашего брата не при исполнении не бывает… – злобно процедил тот, садясь на полу все еще в полусогнутой позе, и глубоко вдохнул сквозь зубы.

– Что, Бруно? Правду слушать не любишь? – улыбнулся Курт дружелюбно и посерьезнел. – Словом, вот что. У меня нет времени читать тебе сейчас наставления, да и не моя это работа. Просто скажу еще раз: там, за дверью, эта толпа – твое будущее, если ты не примешься за ум. Хочешь этого – я тебя не держу.

– А чем ты мне предлагаешь отбиваться от моего будущего? – Бруно поднялся, упираясь в перила лестницы ладонью, снова вдохнул, морщась. – Может, я и не возражал бы, я уже говорил, что лучше вы, чем бегать, но теперь я не могу спокойно пройти по улице. Мне едва не в лицо плюют, понимаешь это? Честно скажу: я боюсь возвращаться в свой дом, потому что всего одно бревнышко под дверь, одна искра – и нет меня. Мне, между прочим, этим уже пригрозили.

– Кто?

– Да какая разница? – отмахнулся Бруно. – Ты ведь сам понимаешь – они это сделают.

Курт помолчал, глядя в сторону; в чем-то бывший студент был прав. Пообещав парню светлое будущее, он невольно подставил его, рискуя оставить без будущего вовсе…

– Сейчас мне надо уехать, – сказал он, на мгновение бросив взгляд за окно, на солнце. – Единственное, что я могу для тебя сделать, это упросить капитана Мейфарта укрыть тебя в замке. Думаю, он мне не откажет.

– Что?! В замке?! Да к черту замок! Меня ж там порешат вместе с бароном и твоим капитаном за милую душу! И никакие стены их не остановят!

– А вот теперь выбора у тебя нет.

– Есть. Куда ты – туда и я. Все-таки больше шансов спрятаться за твоей висюлькой, чем за каменными стенами. Пока тебя еще тут боятся, мне безопаснее с тобой.

– Господи… – тоскливо вздохнул Курт, с усилием потирая висок, ощущая, что голова начинает пухнуть от множества мыслей и забот. – Пойми, мне надо быстро уехать и быстро вернуться, а жеребец у меня один. Если мы начнем изображать герб тамплиеров, я вернусь ко второму пришествию…

– У твоего капитана есть конь, я знаю. Тебе он даст… – Бруно распрямился полностью, глядя на него требовательно. – Все, твое инквизиторство, обещал покровительство – давай, покровительствуй, или я тебя перед смертью прокляну и по ночам тебе будет являться моя неупокоенная душа. А тебе по статусу не положено иметь нечистую совесть.

– Тебе даже не интересно, куда я направляюсь?

– Плевать, куда. Хоть к черту на рога; один я тут не останусь. Что нужно, чтобы получить защиту Конгрегации? Кабальную грамоту подписать? На Святом Писании присягнуть? Кровью расписаться?

– Подождать меня одну минуту, – сдался Курт, поднимаясь по лестнице. – Мне надо забрать вещи; неизвестно, сможем ли мы еще сюда вернуться спокойно. Имей это в виду.

– А мне собирать нечего, – откликнулся Бруно с нервным смешком. – Всех моих богатств – мое дерьмовое завтра и собственная шкура. Так что учти, кормить меня в пути придется тоже тебе.

– Ну, так и ты учти – есть в этом пути, как и спать, возможно, не придется вовсе, если это будет нас задерживать.

Что Бруно пробормотал ему вслед, он не услышал, но вполне мог предположить.

Глава 8

По расчетам Курта, если гнать коней неизменным галопом, до места они вполне могли добраться часов за шесть, к ночи; возвращаться с той же скоростью будет уже нельзя, в темени и на утомленных лошадях, но при любом раскладе к следующему полудню они должны быть снова в Таннендорфе.

Провизия была приобретена у Карла – все то, что не нуждалось в мисках и блюдах и могло быть съедено прямо в седлах. Пока шли сборы, Бруно ворчал, расписывая народную любовь к Конгрегации в общем и теперь уже к нему самому в частности, и умолк, лишь когда они тронулись, наконец, в путь, ибо бешеный галоп, ветер в ушах и приличное расстояние между их лошадьми никоим образом разговорам не способствовал. Да и в седле, как выяснил с недовольством Курт, бывший студент держался неважно, посему пришлось вскоре придержать бег, давая перевести дух не столько коню, сколько самому Бруно.

Спустя часов около трех очередной задержкой Курт воспользовался, дабы немного перекусить, вспомнив вдруг по неприятной рези в желудке, что так сегодня и не поел; Бруно, кое-как успокоенный приличным расстоянием между ним и Таннендорфом, прекратил брюзжать, вместо этого начав интересоваться целью их путешествия. Курт описал дело вкратце, и тот пораженно качнул головой:

– Нет, что-то в вашей Конгрегации переменилось, это точно. Не могу себе вообразить, чтоб лет тридцать назад инквизитор сорвался самолично в соседнее графство, чтобы проверить показания обвиняемого.

– Капитан Мейфарт – не обвиняемый, – поправил он; Бруно ухмыльнулся:

– Так ведь суть в том, что лет тридцать назад он им был бы. Разве нет?

– В общем, да. Скорее всего.

– Наверное, ты знаешь, – продолжал бывший студент, выправившись в седле и снова начав сползать на сторону, – вам ведь должны были рассказывать такие вещи – для назидания… Так вот, прочел я в одной старой брошюрке, как некую женщину, няню при младенце, взяли по обвинению в убийстве этого младенца. Инквизитор оказался такой усердный, что получил от нее признание. А после выяснилось, что ребеночек-то жив-здоров, просто его мать куда-то там уехала, а грудного, естественно, взяла с собой. И знаешь, в чем сомнительный юмор этой ситуации? В том, что няньку все одно повесили – за лжесвидетельство[48]. Слышал?

– Да. Слышал.

– Значит, это не байка?

– К сожалению, – все так же коротко откликнулся Курт, косясь на скользящее к горизонту солнце; Бруно хмыкнул:

– Н-да. Веселенькие у вас, я смотрю, ребята служат. С огоньком…

Он скривился. Этой шутке было больше лет, чем ему самому, и она успела уже опостылеть, вызывая теперь не улыбку, а раздражение.

– Мне не дает покоя один вопрос, – продолжал Бруно, стараясь не отставать от его жеребца. – Ваш знаменитый «Молот»[49] – он все еще в ходу?

Курт вздохнул. В том, что уж этим-то бывший студент поинтересуется, он и не сомневался…

– Сложно ответить однозначно, – начал он; Бруно усмехнулся с наигранным восхищением:

– Казуист. Высший градус по риторике, я угадал?

– Я закончил академию с высшим градусом по каждой дисциплине, – немного раздраженно ответил Курт. – Но это не имеет касательства к делу. А что до «Malleus…», то в свете и без того немалых перемен в Конгрегации, согласись, просто взять и прилюдно объявить эту книгу вредоносной и ложной было бы крупной ошибкой.

– Но в ней же вздор! – Кажется, бывший студент был искренне возмущен. – Я читал – и латинское издание, и немецкое, и каждое слово в этой, с позволения сказать…

– А ты знаешь, что это воспрещено?

– Знаю, – с вызовом бросил тот, распрямившись. – Ну, арестуй меня за это!

– Te ut ulla res frangat?[50] – вздохнул Курт, вяло отмахнувшись от него движением головы. – Если же тебе предъявить все, что на тебя есть, Бруно, на тебе места живого не останется…

– Вот, заметь; так возникает corruptio[51]. Все начинается с личного отношения к делу – одним прощается все, а другие получают сполна, потому что какому-то инквизитору не понадобился помощник в глухой деревне.

– «Corruptio»… – перекривился Курт, мимовольно еще ускоряя шаг коня. – Словечки умные начал поминать; заметь, общение со мной идет тебе на пользу.

– Значит, вы все еще пользуетесь своей Великой Библией Инквизитора?

– Не кощунствуй, varietatis causa[52], – без особой надежды велел Курт и снова вздохнул: – Нет, если для тебя это так принципиально знать. Имена авторов не упоминаются, книга переписана, а прежний вариант убран под замок подальше от греха. Название – да, сохранилось, чтобы страх не теряли.

– А без страха вы работать не умеете?

– Без страха, – сказал Курт уже резко и почти ожесточенно, – происходит вот такое. – Он кивнул вспять, где остались домики Таннендорфа. – И без страха меня вместе с фон Курценхальмом давным-давно бы уже подняли на колья. Ты сам сказал, что мы в безопасности, пока еще меня там боятся. Их удерживает боязнь – и не более. Боязнь смерти, пытки, изгнания, чего угодно! И пока не выдумали ничего иного – да, будет страх, будет ужас и паника, если потребуется! Когда из общества исчезает страх, рождается хаос!

– В самом деле, псина ты Господня? – почти прошипел тот. – Стало быть, по-твоему, люди без ваших костров прямо-таки жить не могут?

– Без наших костров. Без господских плетей. Без тюрьмы, виселицы, плахи и иной кары, от большой до малой, вплоть до общественных работ; да! Страх правит миром, пока люди способны подчиняться только такому правителю! Страх сберегает вора – от хищения, убийцу – от убийства, насильника – от насилия! Крестьян – от бунта! Timor est emendator asperrimus[53], слышал такое?

– А господам страх не полагается?

– У всех свой страх, – чуть унявшись, сказал Курт с расстановкой. – И у них – тоже.

– А у тебя?

– И у меня, – кивнул он без колебаний. – Я боюсь не исполнить то, что должен. Боюсь оказаться неспособным оправдать доверие. Боюсь подвести тех, кто мне верит; вот мой страх.

– Не больно-то это справедливо, господин следователь: тебе наказанием будет душевное терзание, а прочим – телесное; как-то это неправильно.

– Если бы их, этих «прочих», тревожила опасность подвергнуться терзаниям душевным, я бы с тобой согласился. Но им плевать на это, а посему – пусть получают то, что заслужили. Это, Бруно, я знаю по себе. Я говорю не то, что прочел на лекции наставник, не то, что услышал от кого-то; когда-то мне самому было все равно, кого ограбить, изувечить или убить. Думаешь, я хоть вздох проронил над телом мальчишки, которому всадил в печенку нож за его долю от грабежа? Да я даже не оглянулся в его сторону, когда уходил! И я просто зевнул бы в лицо тому, кто начал бы проповедовать мне какие-то далекие идеи о внутренних терзаниях.

– Ты что же, хочешь сказать, что тебя… перевоспитал тоже страх наказания?

Курт качнул головой:

– Нет. Страх удержал меня на месте. Тебе доводилось видеть, как лечат коня, который сходит с ума от боли и никого не подпускает к себе? Ему набрасывают на шею аркан, а потом связывают, чтобы он не навредил ни себе, ни лекарю. Вот так когда-то страх связывал меня, чтобы дать возможность узнать его другую сторону.

– Что – «страх Божий»? – пренебрежительно скривился Бруно; Курт отмахнулся:

– Да при чем здесь Бог!

– Ого! Неслабо для инквизитора.

– Этот страх – тоже страх перед карой. Какая разница, настанет ли она вскоре, по приговору, или позже, после смерти; все это одно и то же. Главный страх – страх перед собой, твой главный палач – ты сам; когда ты это постигаешь, то уже не сделаешь того, за что сам себя потом будешь казнить – и не час или пять, а, быть может, годы, десятилетия, всю оставшуюся жизнь.

– Этому вас в академии научили?

– Ни хрена-то ты не понял, – резко ответил Курт и посмотрел на Бруно вопросительно: – Передохнул? Вперед. – И взял в галоп с места, не оборачиваясь.

Жеребец капитана, к его удивлению, оказался гораздо менее выносливым, нежели настоятельский, – вероятно, по причине продолжительного отсутствия, что называется, практики, и еще часа через полтора пришлось остановиться совершенно, спешившись. Пока Курт вываживал коня, вяло переступавшего заплетающимися копытами, Бруно сидел на траве, вытянув ноги, и, сморщиваясь, массировал колени.

– Ты весьма благополучно ушел от продолжения разговора, – снова подал голос бывший студент спустя минуту. – Все-таки я хочу знать, что будет после? Нынче ты мне с рук спустил то, что я высказываю все, о чем думаю, тебе в лицо. Завтра еще кто-то осознает, что за это не убивают на месте, как во времена оные. Что вы будете делать, когда это осмыслят все? Когда вас перестанут бояться до одури – что тогда? Вернете из кладовки прежний вариант «Молота»? Снова раздадите наместным дознавателям старые указания?

– Я не знаю, – просто отозвался Курт и, перехватив удивленный взгляд Бруно, пожал плечами. – Я лишь следователь. Не Великий Инквизитор, не Папа и даже не епископ; я выпускник, разбирающийся со своим первым делом… что ты смотришь? Да, с первым. И сейчас у меня забота о том, что будет завтра. Для меня сейчас самое значимое – не дать толпе крестьян разодрать в клочья слабоумного мальчишку. Свои раздумья о том, как все должно быть в изображенном тобой будущем, у меня есть, но это мои мысли, и я не буду их тебе выкладывать, чтобы ты не решил, что это идеи Конгрегации; это может оказаться так, а может – нет.

– А мне все же любопытно, – не унимался тот; встал, пригнулся, разминая спину, распрямился. – Ладно, теперь ты меня предупредил, и я знаю, что все, сказанное тобой, сказано единственно тобой. Валяй, твое инквизиторство.

– Хорошо, – согласился Курт; отпуская остывшего жеребца на траву, уселся, следя за тем, как Бруно садится напротив. – Вот мое суждение. Primo, страх перед возмездием должен быть не оттого лишь, что возмездие страшно, но оттого, что – неотвратимо. Secundo – справедливо. А следственно, и это tertio, мы обязаны работать как следует.

– Хочешь сказать, что сейчас вы работаете скверно?

– Нет, – поморщился Курт. – Я хочу сказать, что сейчас мы работаем недостаточно. Нас попросту мало.

– Мало?! – выдавил Бруно. – Под каким ты номером? Тысяча с чем-то там, насколько я успел увидеть? Больше тысячи свежих инквизиторов на одну бедную Германию – мало?!

– Нумерация Знаков исчисляется по количеству служителей вообще, не только выпускников святого Макария и не только дознавателей. И я уже говорил, что не всякий выпускник становится следователем; а нужны именно следователи. Хорошие. И не по одному на несколько городов, а in optimo[54] – хотя бы по двое на каждый город. И помощники – только не со стороны, взятые на службу от нужды, а свои, от Конгрегации. Дабы не было такого, как, например, то, что происходит со мной, когда я рвусь между обереганием свидетеля и сбором сведений.

– Значит, – недоверчиво подытожил Бруно, – по-твоему, выходит, что вы обойдетесь без «возвращения к старым порядкам»?

– Omnia mutantur[55], – пожал плечами Курт. – Времена меняются, и надо либо изменяться вместе с ними, либо быть готовым к тому, что новое время сожрет тебя.

– А вот теперь я желал бы знать, насколько твои столь… человеколюбивые идеи сходны с идеями твоего начальства.

Курт вздохнул:

– Вот видишь. Я предупреждал – так полагаю я; может статься, до тех же мыслей дошли и наверху, а возможно, там думают иначе.

– Но кое-что у вас все же осталось, признай, – потребовал Бруно настоятельно и, перехватив его вопрошающий взгляд, пояснил: – То, как вы домогаетесь признаний, осталось неизменным. Как при этом можно быть убежденным, что возмездие справедливо?

– Да будет тебе, – поморщился Курт. – Ты ведь сам знаешь, что это пресловутое признание уже давным-давно не считается достаточным и вместе с тем не является необходимым. Так называемого признания добиваются тогда, когда от него зависит выявление преступления до конца – розыск пособников, к примеру, или пресечение другого преступления. А как его добиваться, когда дознавателям попросту смеются в лицо со словами: «А ты докажи»?

– А если ошибка? Почему вы не думаете об этом? – вновь завелся Бруно, и в голосе опять зазвучала злость. – Почему не меняете методов допроса? Почему это вы сохранили таким, как было? Да самый крепкий и самый невиновный на свете сознается под пыткой в чем угодно!

– Бруно, этот аргумент устарел, – раздраженно поморщился Курт.

– Нет, он по-прежнему в силе!

– К допросу этой степени, да будет тебе известно, сейчас прибегают в двух случаях из десяти!

– Но если следствие проведено неверно и на допросе оказался невиновный?! Тогда – что?!

– Да что ты знаешь об этом? – всеми силами стараясь не сорваться, прервал Курт; бродяга не дал ему договорить:

– Знаю! Шпее… – Бруно издевательски поклонился: – Тоже к прочтению запрещенного… так вот, я – читал, и не раз. Пресловутый «вопрос пятьдесят один» – особенно интересная главка. Знаешь, кто такой Шпее?

– Безусловно. Он был священником, который принимал предсмертную исповедь осужденных; «вопрос пятьдесят один» – детальный анализ правдоподобия показаний под пытками. Знаю, Бруно. Все знаю. Шпее, к твоему сведению, изучался в академии не в последнюю очередь – именно для того, чтобы помнили, как нельзя вести следствие. Удивлен?

– Честно говоря – да… – немного растерянно сбавил тон Бруно. – Но тогда почему…

– Дай-ка я тебе разъясню, как обстоит все на самом деле, – вновь перебил Курт. – Когда дело вместе с арестованным передается суду, присутствуют трое: следователь, обвинитель и защитник. И не смей ухмыляться, он обязан вести защиту, отыскивая пробелы в выводах следствия, в вопросах обвинения и находить в ответах обвиняемого то, что говорит в его пользу. И если это найдено, дело не может быть закрыто, пока вина не будет доказана всецело. Или пока не будет оправдания. Хотя, все это должен делать в процессе дознания также и сам следователь. И, переходя к самому болезненному в буквальном смысле вопросу – жесткий допрос можно применить только лишь в двух случаях: когда обвиняемый вместо ответа откровенно заявляет «не скажу». Это primo. А secundo – когда доказательств вины довольно.

– А если доказательств и так достаточно, тогда зачем…

– Давай на примере, если тебе так не понять… Положим, человек А навел болезнь на человека В. Вина доказана следствием, и признания как такового не нужно. Доказательства говорят сами за себя – полный дом колдовских штучек, в погребе сундук, набитый кучей гримуаров и всякой гадости вроде скляночек с кровью и мешочков с отравами и дурманами… А он упорствует. Сундук? Инквизитор в кармане принес и подбросил. И погреб не он копал. И взяли его не во время варки какой-то дряни, от которой у следователя, приблизившегося к котлу, потом два дня темнело в глазах. Что тогда? Казнить его, конечно, можно, но человек В все еще жив, хотя ему с каждым днем все хуже; в идеале надо бы ему помочь, так? Я спрашиваю – так?

– Ну, так, – признал Бруно нехотя; Курт удовлетворенно кивнул:

– Так. А для этого нужно знать, каким именно образом человек А добился его болезни – методом насылания порчи, заклятьем, а может, попросту ядом – в кружку за дружеским обедом подсыпав или подлив. Что подсыпал, что подлил, что сказал, как – от этого зависит лечение; да хотя бы знать, возможно ли это лечение вообще, имеет ли оно смысл, или лучше посоветовать человеку В, как это ни грубо, разобраться с делами и написать завещание поскорее… Ergo, в любом случае нужно полное признание обвиняемого. А этот мерзавец отпирается. И что прикажешь с ним делать? Молчишь?

– Это подлинная история? – вместо ответа поинтересовался Бруно хмуро; Курт кивнул:

– Да. Мало того – схожих историй множество, и почти всегда они молчат. Знаешь, почему? Из принципа. Вроде воина, попавшего в толпу врагов, который, умирая, старается прихватить с собой еще хоть кого-то; они поступают так же. Маленькая гадость напоследок.

– Однако же, если меня взяли с ножом в сапоге, это не значит, что соседа, найденного мертвым, убил я. Может такое быть?

– Может. Бруно, сейчас следствие не ведется, не покидая допросной. Вот такие, как я, высунув язык, носятся по домам, трактирам, соседям, пытаясь хоть что-то узнать от тех, кто не хочет с нами говорить! Носом землю роют иногда в прямом смысле – именно для того, чтобы быть уверенным!

Тот ничего не сказал в ответ, сидя молча и глядя в сторону, на нетерпеливо переступающего настоятельского жеребца.

– Все ли настолько добросовестны? – возразил бывший студент, наконец переведя взгляд на него спустя минуту; Курт вздохнул:

– В это не верят, вот в чем дело. Просто не желают верить. Я это даже понимаю – прошло слишком мало времени с тех пор, как все изменилось. Сейчас Конгрегации в каком-то смысле приходится завоевывать доверие заново, почти с нуля.

– Это будет сложно.

Курт усмехнулся невесело, краем глаза оценивая состояние капитанского коня.

– И я это понимаю. Как и то, что сперва нам придется пройти через острое желание всех и каждого отомстить нам за все прошлое. Желающих попинать львенка за грехи старого льва найдется немало.

– А правда, – нерешительно спросил Бруно, теребя травинки у ног, – что тот, кто все это начал… один из ваших… что он сам был малефиком, но служил Инквизиции?

Курт улыбнулся:

– Профессор Майнц… Он, можно сказать, легенда Конгрегации… Все было так и не совсем так.

– А как?

– Ну, если тебе интересно… Вот тебе еще одна история. В тысяча триста сорок девятом году во Фрайбурге у одной женщины был похищен ребенок – младенец трех дней от роду. Профессор Альберт Майнц был арестован; в чем состоит ирония судьбы – тогда его взяли по обвинению, которое сейчас не считается достаточным, «на основании общественного мнения». Просто все полагали, что с ним что-то нечисто – странные книги просматривал в университетской библиотеке, странные речи временами от него слышали, часто куда-то пропадал; вечно задумчивый, и просто – persona suspecta[56]. После ареста провели обыск в доме. Было найдено много интересного, в том числе неаккуратно спрятанные выписки из какого-то гримуара, где описывался некий ритуал с жертвоприношением. Жертвой, как легко догадаться, должен был стать некрещеный младенец мужского пола. Действенно это или нет, что за ритуал – сейчас не важно. Важно, что все улики говорили о том, что он виновен.

– И он молчал…

– Естественно. Точнее, не совсем молчал – он говорил, что ни в чем не виноват; причем так убедительно, что один из инквизиторов отказался вести дознание дальше, когда его заключение о невиновности профессора проигнорировали. А продолжившийся обыск тем временем показал, что у Майнца есть сообщник. Разумеется, он не сказал, кто это, и продолжал убеждать судей, что невиновен, а сообщник, оказавшийся его студентом, тем временем сбежал. Когда об этом сказали профессору, он даже глазом не повел и продолжал стоять на своем. Он продержался четыре дня – без сна, без воды, выдержав колодки на солнце, бич, дыбу, иглы под ногтями, неподвижное стояние в несколько часов, вывернутые руки, шила в нервных узлах – докрасна раскаленные… я всего даже не вспомню.

– Что-то слишком много восхищения я слышу в голосе инквизитора, который мне это рассказывает, – заметил Бруно; Курт развел руками:

– Сильный человек заслуживает уважения. В любом случае.

– Но и этот сильный человек сдался в конце концов?

– Ничьи силы не беспредельны; frangit fortia corda dolor…[57] Да, почти уже в бреду, уже почти на краю смерти, профессор Майнц сознался. Только для похищенного младенца было уже поздно – он умер в тайном убежище от голода, от жажды, от… Ему было всего три дня, много ли надо такому крохе.

– И? Его приговорили?

– Не совсем. Один уже довольно немолодой инквизитор, любитель экспериментов, испросил разрешения заменить смертную казнь пожизненным заключением в особой тюрьме под его надзором, и, собственно говоря, это означало, что профессор исчезает из мира и остается в полной власти этого святого отца.

– И?

– Дело было в том, что когда-то тот священник слышал его лекции, читал его «Трактат о стихе»; он был одним из тех, кто вел допрос, и решил, что человек такого ума и силы не должен просто так умереть. Он задался целью привести профессора к покаянию.

– К покаянию? – переспросил Бруно с усмешкой. – Того, кто собирался заколоть младенца?

– Именно. Его идея показалась любопытной начальнику тюрьмы, и они взялись за профессора вдвоем. Инквизитор долго говорил с ним, привел врача, который занимался лечением; лечить, кстати, пришлось долго, однако он так и остался на всю жизнь прихрамывающим – после «сапога» трещина в кости левой ноги срослась неровно, перед дождями ныли суставы в плечах и локтях, после всего произошедшего он стал заикаться…

– А в чем заключалась роль начальника тюрьмы, который «заинтересовался»?

– У него недавно родилась внучка, и он привел дочь вместе с ребенком в здание тюрьмы; переделал одну из ближайших к профессору камер в пристойную комнату и оставил их там. По ночам ребенок плакал. Детский плач, который будит тебя ночью, – это само по себе пытка еще та, уж ты-то должен знать… Дочери было велено не подходить к ребенку сразу, а дать покричать, чтобы было слышно в соседней камере.

Бруно зло фыркнул:

– Да вы еще большие изуверы, чем я думал. Собственную плоть и кровь подвергать…

– Брось ты, – отмахнулся Курт. – Оттого, что младенец покричит минуту-другую, с ним не случится ровным счетом ничего.

– Не хочу спорить на эту тему… И чего они добились?

– Того, что профессор Майнц перестал спать по ночам. На это понадобился не один месяц, но мало-помалу ему перестало казаться, что идея резать младенцев так уж хороша. К тому же тот старый инквизитор умел хорошо говорить, и он говорил с заключенным – ежедневно. Когда внучка начальника тюрьмы подросла, где-то через полгода, от ее услуг отказались – в плаче стали прорываться слова, это уже было ни к чему. Но профессор все равно продолжал ночами просыпаться от детского плача. Словом, еще через полгода он запросил исповеди. А когда инквизитор убедился в его искренности, он добился перевода Майнца из тюрьмы в отдаленный монастырь. Поначалу за профессором следили, за каждым шагом, но вскоре убедились, что бежать он не намерен.

– Интересно, что он сказал бы, если б узнал, что на самом деле донимало его ночами?

– Он сказал, что ему жаль девочку и ее мать, которым пришлось страдать из-за его грехов.

– Так он узнал об этом?..

– Да, спустя время… Итак, в этом монастыре он со временем принял постриг. Устав монастыря не был особенно строгим, но сам для себя профессор потребовал от духовника епитимьи; и все не мог успокоиться, требуя все более строгой, почти жестокой, так что уже начали опасаться за его здоровье. А однажды, это было спустя еще года четыре, произошла одна история… В монастырь прибыли братья из соседней обители – не важно, с какой целью; и когда утром в церкви профессор Майнц столкнулся с одним из них, его духовник заметил, как тот отшатнулся от этого монаха, не ответив на братское приветствие, и из церкви почти выбежал. Он долго не хотел говорить, в чем дело, но когда на него насел духовник, сказал следующее: «Я вижу кровь на этом человеке». И сознался в том, что чувствует тех, кто, подобно ему, обладает некой особенной силой, способностью творить то, что обычному человеку неподвластно. И в особенности видит тех, в чьих мыслях эта сила связана с чем-то недобрым. Само собой, об этом было сообщено руководству монастыря; аббат был в шоке. Ведь это обвинение, причем серьезное, и при этом подозрительное – бывший малефик обвинил монаха. Расследование было доскональным, пристальным, придирчивым; монаха пока никто не арестовал, просто изобрели предлог, чтобы задержать его в монастыре, пока шло дознание. И дознание показало, что профессор не ошибся. О том монахе выяснили такое, что у аббата волосы на голове зашевелились…

– Монаха спалили?

– Само собой. Профессор был в ужасе, когда узнал, что своими словами отправил человека на смерть. Когда его духовник увидел, как тот терзается, его осенило. Если ты хочешь более сильной епитимьи, сказал он профессору, будешь инквизитором.

– И он согласился? – пренебрежительно покривился Бруно; Курт невесело улыбнулся:

– Не сразу. Он долго упирался, умолял, но чем больше просил, тем непреклоннее был духовник. В конце концов Майнц сдался. Вот тогда и начались эти самые изменения, которым надо быть благодарными сегодня, – именно он сочинил то наставление по ведению следствия, которое легло в основу современного, именно он отбросил многое, что теперь вычеркнуто из столь нелюбимого не только тобой «Молота». И именно он добился того, что в вину вменялись уже не способности, а действия. Именно благодаря профессору признали, наконец, что особой силой человека может наделить и Бог тоже.

– «Наставление по ведению следствия»… – повторил Бруно и уточнил: – И наставления по ведению допросов, надо думать? При его-то опыте, кто лучше мог знать, как и на что надо давить…

– Верно. После профессора остался объемистый труд, при прочтении которого некоторых новичков мутит…

– И именно он вам подсказал набирать на службу малефиков?

– С чего ты взял такое? – уточнил Курт, нахмурясь, и бывший студент покривился с раздражением.

– Да брось ты, об этом вся Германия знает. Чего отпираться-то?

– Я не отпирался, лишь спросил, откуда ты такое услышал, – уклончиво возразил он; Бруно отмахнулся:

– Ну, пусть так. Никаких малефиков на службе Инквизиции, о которых ведомо всем, не существует; ясно… Но Майнц-то признается вами открыто. И он, думаю, оставил не только опус о том, куда правильно иголки с шилами пихать? Вынюхивал и сам – как с тем монахом?

– Он сам – да, срывался по первому зову в любую, самую отдаленную часть страны, чтобы присутствовать на допросе, если у следователей возникали какие-то сомнения. Иногда ведь хватало того, что он просто входил в комнату, и становилось ясно, что обвиняемый – лишь человек, который не способен на то, что ему предъявлено. Или наоборот. В особых случаях проводил допрос сам.

Бруно посмотрел на его лицо с пристальностью, качнул головой:

– Это твой герой, да?

– Профессор Майнц – великий человек, и попробуй мне сказать, что это не так.

– В известной степени… – неохотно признал тот. – Что с ним стало потом?

– Он умер на одном из допросов. Сердце не выдержало…

– Как трогательно.

Курт повернул к нему голову, не меняя позы, и сквозь зубы выцедил:

– Профессор Майнц за время своей службы оправдал больше двух сотен человек. Для почти сотни осужденных добился смены казни на заключение! К покаянию привел – десятки! После каждого допроса его отпаивали лекари! Если обвиняемый лишался сна, он сам не смыкал глаз! Не пил ни капли, если лишал воды того, кого допрашивал, – три дня, четыре! Мог после двухдневного бодрствования отправиться в другой конец страны по первой просьбе! И если ты, сукин сын, позволишь себе еще одно презрительное замечание по этому поводу, я переломаю тебе ноги и оставлю валяться здесь, среди полей. Это – понятно?

– Да, майстер инквизитор, – криво улыбнулся Бруно, отвернувшись. – Еще как понятно.

– Все, поднимайся. Конь отдохнул, ты тоже. Пора ехать.

– Я не отдохнул.

– Меня это не волнует, – отрезал Курт, поднимаясь. – Ты сам напросился со мной, и я предупреждал, что времени нет.

Бруно молча поднялся, не глядя в его сторону, и зло затопал к коню.


До самого конца пути, когда уже в темноте они въехали в деревушку едва ли больше Таннендорфа, никто из них не произнес ни слова. Уже когда Курт, вспоминая данные капитаном ориентиры, придержал жеребца, отыскивая дом, Бруно поравнялся с ним, кашлянул, привлекая внимание, и негромко произнес:

– Мне жаль, что я задел твои чувства.

– Мои чувства меня не заботят, – отозвался Курт, озираясь и привставая в стременах. – Но этого человека оскорблять не стоит. Он этого не заслужил. Вот и все.

– Согласен. И среди вас попадаются неплохие ребята, – уклончиво ответил бродяга; Курт кивнул, не ответив, и указал на дверь в пяти шагах от них, спешиваясь:

– Это здесь. Займись лошадьми.

– Н-да. – В голос бывшего студента вновь вернулось прежнее издевательское недовольство. – Жаль только, что эти хорошие ребята мне не встречаются.

– Кони в мыле, – пояснил Курт, передавая поводья. – Если их сейчас не выводить, они просто сдохнут. Я-то себе коня на обратный путь найду. А ты пойдешь на своих двоих или останешься тут.

Покинув ворчащего Бруно перед воротами, он приблизился к дому, оценивая невысокое, но качественное строение с пространным двором; судя по всему, барон не поскупился, чтобы сберечь свою тайну. Такое жилище стоит немалых для крестьян денег…

Когда Курт был уже в трех шагах от двери, под ноги ему метнулась собачонка чуть крупнее кошки, заливчато лая, но не делая попыток вцепиться хотя бы в ногу; это, скорее, нечто вроде дверного колокольчика, подумал он, притопнув на надоедливую шавку, только этот колокольчик надо еще кормить.

Дверь, разумеется, об эту пору была уже заперта, и, подождав, не выглянет ли кто из владельцев на лай собаки, Курт стукнул в толстые доски кулаком.

– Эй, хозяева! – прикрикнул Курт, ударив еще пару раз. – Открывай!

Пока к двери шуршали торопливые шаги, он вдруг подумал о том, что ситуация настолько отдает затасканной байкой про Инквизицию, что даже противно: тот самый пугающий всех стук в дверь темной ночью, а на пороге – инквизитор…

– Кого черт принес на ночь глядя? – поинтересовался хриплый со сна голос сквозь дверь, и Курт, сдерживаясь, чтобы не засмеяться от столь типичного продолжения упомянутой байки, ответил:

– Святая Инквизиция. Открывай.

Знак, пока отпиралась дверь, он выдернул из-за воротника, уже не расстегиваясь, ткнул почти в самое лицо, бледное и перепуганное, тощему заспанному мужику на пороге и так же, не расстегиваясь, ухитрился убрать знак обратно. Хозяин отшатнулся, пропуская ночного гостя внутрь, и Курт увидел напряженное женское лицо, выглядывающее из дальней комнаты.

– Семья Шульц? – уточнил он, снова развернувшись к хозяину дома; тот безвольно опустился на скамью у большого отскобленного стола, а женское лицо издало задушенное «За что?».

– Да… – проронил, наконец, мужик; Курт кивнул:

– Хорошо. Вы ушли из Таннендорфа девять лет назад; так?

– Да… Господи, в чем нас обвиняют?

– Ни в чем, успокойтесь. – Курт изобразил улыбку, которая, однако, помогла слабо, да и вышла скверно. – Ваша дочь живет с вами?

– Да… – почти шепотом ответила женщина, выходя к ним и кутаясь в воротник наскоро наброшенного домашнего платья, посмотрела на Курта умоляюще. – Скажите, что происходит, ради Бога!

– Успокойтесь, – повторил Курт настойчиво, – вам ничто не грозит, никто и ни в чем не обвиняет ни вас, ни вашу дочь. Я хочу поговорить о бароне фон Курценхальме. Вы меня понимаете? – завершил он уже почти участливо.

– Боже мой… – Облегченный вздох хозяина дома едва не задул одинокую свечу на столе. – Вот оно что…

– Разбудите дочь, – велел Курт, садясь напротив него, – я подожду. Мне жаль, что пришлось поднять вас с постели ночью, но дело срочное, и времени у меня мало.

Когда женщина, послушно кивнув, почти бегом скрылась за одной из дверей, Курт развернулся к хозяину дома, все еще слегка напряженно взглядывающему в его сторону.

– Пока у меня будет несколько вопросов к тебе… Феликс, верно?

– Да, Феликс Шульц, майстер инквизитор. Что я могу для вас сделать? – с готовностью откликнулся тот.

– Я понимаю, что дело давнишнее, однако думаю, что такое не забудешь. Твоя дочь рассказывала тебе о том, что услышала в разговоре капитана Мейфарта с бароном фон Курценхальмом, свидетелем которого невольно оказалась? Я имею в виду разговор, который произошел между этими двумя сразу после нападения на нее Альберта фон Курценхальма.

– Да-да, я понимаю, о чем вы, и вы правы, майстер инквизитор, такое не забывается… Капитан предложил господину барону… понимаете, убить Анну, чтобы сохранить в тайне все, что там случилось… но господин барон благородный человек, он всегда был добр к Анне, и он… понимаете, я не знаю, что вы ему… в чем он обвинен еще, кроме…

– Словом, барон отказался.

– Да-да-да! Он сказал, что не возьмет такого греха на душу, и он велел господину капитану больше никогда при нем не заводить таких разговоров… Он очень рассердился.

– На капитана?

– Да, майстер инквизитор. Господин барон заплатил нам, чтобы мы уехали… вы понимаете, чтобы не будоражить народ…

– Ясно, – перебил его Курт, и тот умолк, глядя с выжиданием. – Потому вы и ушли среди ночи, ничего не взяв из дома? Вы боялись, что барон передумает?

Шульц потупился, побледнев, потом покраснел, словно вареный рак, и неопределенно передернул плечами:

– Понимаете, майстер инквизитор, не то чтоб мы не верили господину барону или думали, что он может… Точнее – думали, но…

– Да или нет?

– Да, – выдохнул Шульц. – Мы взяли только то, что было самым что ни на есть необходимым, а денег было в достатке, чтобы не жалеть о том, что бросили… господин барон был очень щедр…

– Videlicet…[58] – пробормотал Курт, обернувшись к двери, из которой выглядывало теперь другое женское лицо – пухлое, розовое, обрамленное довольно жидкими светлыми волосами.

– Доброго вечера, майстер инквизитор… – с боязливой приветливостью произнесла женщина, осторожно, будто в воду, вступая в комнату; Курт указал ей на табурет напротив себя, попытавшись придать лицу как можно более незлобивое выражение.

– Анна? Садись. Я задам тебе несколько вопросов, и можешь идти, досыпать дальше.

Она просеменила к столу, неся упитанное тело, словно утка по береговому склону, уселась, по-девчоночьи держась за сиденье под собой ладонями, и воззрилась в столешницу.

– Я готова отвечать, майстер инквизитор, – сообщила Анна Шульц, наконец.

– Итак, тебе уже, наверное, сказали, о чем я хочу поговорить, верно? – невольно понизив голос, спросил Курт. – У меня вопросы о семье фон Курценхальмов и капитане Мейфарте. Понимаю, что тебе об этом, должно быть, неприятно вспоминать, но это очень важно. Во-первых, расскажи, что произошло, почему вы ушли из Таннендорфа.

– Это… Это из-за Альберта, – пояснила та, запинаясь и по-прежнему не глядя на него. – Господин барон, когда узнал, что мальчик странно так болен, он решил всем сказать, что он умер. Понимаете, наши соседи – они… Нет, они не плохие люди, просто суеверные, и они могли причинить Альберту вред. А он был хорошим мальчиком, правда. Он… – Анна зевнула, поспешно прикрыв ладонью рот, покраснела, опустив голову еще ниже. – Простите… Я очень поздно легла…

– Ничего. Продолжай.

– Я служила в замке, была няней при мальчике. Понимаете, за ним постоянно надо было следить – чтобы не выходил на солнце, ставни закрывать в комнатах, куда он ходил, следить, чтобы он не съел чего-нибудь, что ему вредно, – он ведь ничего не мог есть, понимаете, кроме самого простого. И нельзя было пускать его в ту часть замка, где была еще стража. Хотя капитан со временем всех выпроводил…

– Стой-ка, – заинтересовался Курт, – капитан? Погоди, мне казалось, стража замка разбежалась, потому что не получала жалованья. Разве нет?

Анна вздрогнула, поняв, что сказала нечто неизвестное майстеру инквизитору, и захлопнула рот, теперь уже побелев.

– Не бойся, – мягко попросил Курт. – В этом нет ничего страшного, это не повредит еще больше господину барону, просто небольшая деталь, которой я не знал.

– Я не хочу навредить господину капитану… – тихо пробормотала Анна; Гессе удивленно вскинул брови:

– После того что он хотел с тобой сделать? Ведь это правда?

– Правда, – кивнула та. – Но я на него зла не держу. Он беспокоился о безопасности мальчика, он боялся, что я могу ему навредить. Если бы он поговорил со мной, я бы ему сразу сказала, что никому ни словом бы не обмолвилась – ни за что.

Курт, подперев подбородок ладонями, посмотрел на Анну Шульц молча, начиная понимать, почему она так просто сблизилась с Альбертом фон Курценхальмом. Что в этих двоих было общим, так это припозднившееся взросление, которое не спешило приходить ни к одному из них. Сколько ей сейчас? Лет тридцать уже? Тридцать два, может быть. И до сих пор не замужем, живет с родителями; и неудивительно – увидеть в Анне Шульц женщину было попросту невозможно даже при самом большом желании…

– Но ты отказалась работать дальше?

– Я очень была привязана к Альберту, мне было его очень жалко, но я испугалась. Я просто знала, что не смогу теперь к нему подойти, понимаете? Но я не хотела ему зла.

– Верю. А теперь – расскажи, как капитан Мейфарт избавился от стражей. Обещаю, этим ты ему не навредишь.

– Клянетесь? – робко уточнила она; Шульц толкнул ее в бок, нахмурившись, и шепнул укоризненно:

– Анна! Отвечай майстеру инквизитору!

– Ничего, – поднял руку Курт, прервав его. – Пусть… Клянусь. Рассказывай.

– Ну… – неуверенно ответила та, – понимаете… Когда господин барон перестал заниматься делами, среди стражников стало недовольство… Жалованье-то и впрямь не платили… А я слышала, как господин капитан говорил с Вольфом… Вы знаете Вольфа?

– Да, я знаю. Продолжай.

– Так вот, я слышала, как господин капитан говорил Вольфу, что то жалованье, которое господин барон выдает, господин капитан прячет. Нарочно, чтобы никто не хотел больше служить в замке. Господин капитан сказал, что чем меньше народу, тем проще будет.

– Проще сохранить в тайне Альберта?

– Да, майстер инквизитор. Вольф был недоволен, потому что мои соседи… они стали…

– Это я знаю; увиливать от налогов. Этим был недоволен Вольф? Что стало некому следить за крестьянами?

– Да. Но господин капитан сказал, что «пусть они все провалятся», а его тревожит, чтобы мальчик был в безопасности. И вот когда стали появляться разговоры среди стражников, что надо бросить службу и уйти куда-нибудь, найти другую, хорошую, господин капитан вмешивался в разговоры и говорил, что это правильно. Что они люди еще молодые, что с семьями, и семью надо кормить, а здесь такого нету. И все они ушли понемногу… Но ведь в этом нет ничего страшного, – поспешно добавила она, продолжая, тем не менее, смотреть мимо. – Ведь это он не на бунт их подбивал. Он ничего противозаконного не сделал, и он…

– Капитан Мейфарт действовал для блага господина барона, – успокоил ее Курт. – И ему ничто не грозит. Просто мне надо знать в подробностях, что тогда происходило.

– Зачем? Альберта будут судить? Вы будете его судить? За что?

– Анна! – шикнул на нее Шульц; Курт снова поднял руку, призывая к молчанию.

– Нет, Альберта не будут судить. Альберту постараются помочь. Но чтобы ему помочь, мне надо знать, что творилось вокруг него в те годы, когда он был маленьким. Кто старался поддержать его, а кто – нет. Как складывалась его жизнь… Вот и все.

– Альберта не надо судить.

– И не будут, – заверил Курт; Анна вздернула руку, поправляя сбившийся воротник, и взгляд его упал на ее предплечье.

– Можно посмотреть? – попросил Курт, придвинувшись ближе, и та, покраснев, вытянула руку вперед.

Предплечье от запястья почти до самого сгиба локтя было испещрено небольшими, но неровными и широкими шрамами в полпальца длиной; когда маленький Альберт совершил свою выходку, подумал Курт, все это должно было неслабо кровоточить.

– И еще на шее, – тихо подсказал Шульц рядом; он встал, подойдя к Анне, и та, уже совершенно пунцовая, склонила голову набок, выставив на обозрение похожий набор шрамов напротив артерии.

– Было больно? – спросил Курт, усевшись обратно; Анна замотала головой, тут же кивнув, потом замерла, по-прежнему не поднимая взгляда.

– Не очень… То есть, было, но я больше испугалась, а потом, когда господин капитан перевязал, уже больно не было совсем, только крови было много.

– И ты изловчилась при этом скрутить Альберта? Простыней, насколько я слышал…

– Он ведь слабый. Он больной и слабенький. Просто я не думала, что он такое может, потому и не смогла отбиться сразу.

– Люди здесь не спрашивали, откуда это у тебя?

– Спрашивали, конечно, любопытно же. Я им всем говорю, что там, дома, меня покусал щенок, с которым я играла. Это папа придумал, так говорить.

Заметив, как побледнел Шульц, Курт с мысленной усмешкой подумал о том, что в этой легенде отец Анны наверняка решил исподволь отыграться на баронском сыне; «этот неблагодарный щенок», мог совершенно открыто сказать он вслух.

– И ты никогда никому не рассказывала о том, что было в замке?

Анна вздрогнула, выпрямившись, но взгляд так и остался прикованным к столу перед нею, и Курт подумал вдруг, что, быть может, так она говорит всегда и со всеми, не поднимая глаз и смотря мимо собеседника…

– Что вы… никому, никогда…

Шульц позади издал звук, похожий на шипение, и сдвинулся еще дальше за спину; выждав секунду, Курт резко обернулся, успев увидеть гримасу на лице хозяина дома, которой он явно пытался привлечь внимание дочери.

– В чем дело? – вкрадчиво спросил Курт, глядя ему в глаза; тот засуетился, снова начав белеть щеками, и отступил назад.

– Ни в чем, майстер ин…

– Ложь на следствии – преступление, ты знаешь об этом? – повысил голос он, поднимаясь из-за стола. – Ты это понимаешь, я спрашиваю?

– Господи, да ведь я же ничего такого…

– Лицо человека, Феликс, – сделав шаг вперед, сообщил Курт, – как книга. И есть те, кто умеют читать эту книгу. Хочешь знать, что написано сейчас на твоем лице? На нем написано: «Не вздумай проболтаться ему об этом!» Вот что я на нем вижу.

– Да что вы такое говорите, майстер инквизитор… – почти шепотом пробормотал тот, втиснувшись спиной в стену; Курт подошел еще на шаг.

– Может, поговорим в другом месте? – поинтересовался он, и Шульц замотал головой:

– Я все сейчас скажу как на духу! Не надо в другом…

– Итак? Что произошло, о чем ты не хотел говорить? Выкладывай, – потребовал Курт, не отступая назад, так и оставшись стоять в трех шагах от хозяина дома; тот отер испарину с узкого лба, заискивающе улыбаясь.

– Вы просто спросили, не рассказывали ли мы кому… Мы ведь никому не говорили – обещали ж господину барону… Но тут… бес попутал…

– Я слушаю.

– Тут, у нас, трактиров нету в деревне… Понимаете, а если кто проездом, ему быть негде, вот к нам и постучался однажды какой-то… Он денег заплатил – мы его покормили, коня пристроили, тоже накормили, постелили; все, как в хорошем трактире, он и заплатил. А дело было еще раннее, спать ложиться рано было, ну, и засиделись за столом. А у него с собой пива было несколько бочонков, и он в благодарность, что пустили, проставился. Понимаете, пускать никто не хотел, несмотря что за деньги, а мы пустили, так он из благодарности…

– Дальше, – потребовал Курт; Феликс закивал:

– Да-да, конечно… И как-то так оно незаметно ушло, пиво это… И я, Господи, с перепою-то ему и… Я ж не хотел, а как-то оно само собой выскочило… На трезвую голову потом, утром, жалел, но он так как-то равнодушно все слушал, я и подумал – не запомнил он. Или враками счел. Ну, и я забыл постепенно – дело-то давно было, года четыре тому. Я ж не со зла, не потому, что хотел мальчонке навредить… простите, господину Альберту… господину фон Курценхальму… Пиво все это проклятущее, такое, гадина, вкусное было, а тот все приговаривал, злодей, что, мол, пиво его самое во всей стране лучшее, семейный рецепт. Я, говорит, еще найду, где пивоварню открыть, так меня это пиво богачом сделает, и все подливает, подливает…

– Стоп, – скомандовал Курт так резко и почти грубо, что Шульц испуганно умолк, зажмурившись. В голове стрельнула знакомая боль – и пропала; ладони вспотели, словно начиналась простудная лихорадка, а под макушкой вдруг тонко зазвенело. – Погоди-ка, – повторил он уже спокойнее и, осторожно взяв хозяина дома за рукав, потянул к скамье. – Сядь.

Тот почти упал на скамью, потирая ладони одна о другую, и на майстера инквизитора смотрел преданно, с готовностью. Курт, забыв приличия, встал ногой на скамью, опершись локтем о колено, и, наклонившись к Шульцу, медленно произнес:

– Дай-ка я спрошу, верно ли я понял. Здесь, в твоем доме, ночевал человек, который в деревне вашей был проездом. Так?

– Да, он…

– Молчать, – прервал Курт тихо. – Просто «да» или «нет». Этот человек вез с собой бочонки с пивом, которое было необычайно вкусным и которое, по его словам, изготовляется по семейному рецепту. Так?

– Да, майстер инквизитор.

– Дальше. Он собирался обосноваться где-то, неизвестно где, чтобы открыть пивоварню. Так?

– Да, майс…

– Как его звали? – не надеясь ни на что, спросил Курт, замерев, и вздрогнул, услышав:

– Каспар, он сказал. Может, врал, уж не знаю…

– Каспар… – повторил Курт тоскливо, закрыв глаза и опустив голову, потирая ладонью моментально взмокший лоб. – Каспар… Господи… Каспар…

Он глубоко вдохнул, чувствуя, что горло сжимает спазм смеха, неуместного, глупого, нервного, и, не сдержавшись, все-таки засмеялся, ударив лбом в колено.

– Каспар… – повторил он снова, стараясь успокоиться и чувствуя на себе настороженные взгляды. – Каспар, зараза…

– Вам нехорошо? – участливо спросила Анна Шульц; Курт с трудом взял себя в руки, снова подняв голову и глядя на ее отца.

– Все в порядке, – ответил он сдавленно. – Феликс, как он выглядел? Ты помнишь, как он выглядел?

– Так… – растерянно и испуганно выронил тот. – Плохо уже… давно было…

– Вспомни. Это важно. Как он выглядел? Большой, маленький, толстый, тощий… Вспоминай!

– Ну, не маленький… Здоровый такой мужик, молодой довольно – лет, должно быть, тридцати, чуть, может, больше… крепкий, широкий, я б сказал…

– Волосы, глаза – темные, светлые?

– Светлые, то и другое… И нос, нос у него такой – крючком; не так, чтоб здоровый, а крючком, как у совы. А главное – лапищи, как у медведя: широкие, лопатами…

Курт рывком выпрямился, ощущая, как спина леденеет, будто кто-то взял ведро со снегом и попросту целиком вывалил его за шиворот. Мысли в голове смерзлись, не желая шевелиться, не желая жить, как мыслям положено. Он прошелся перед столом взад-вперед, отсутствующе глядя в пол, остановился.

– Этому человеку ты рассказал о бароне фон Курценхальме, – уточнил Курт чуть слышно; тот молча кивнул. – О том, что случилось с твоей дочерью, о сыне барона? Да? – Шульц молчал, вжав голову в плечи, и он повысил голос: – Я спросил – да?

– Да, майстер инквизитор… Господи, если б я знал, что…

– Не знал… – подтвердил он и посмотрел хозяину дома в глаза, в упор. – И сейчас не знаешь. Ничего не знаешь, не слышал и не видел. Если еще кто-то услышит от тебя эту историю, ты проклянешь день, когда родился. Если ты расскажешь хоть одной живой душе, что я здесь был, что говорил с тобой об этом, ты больше никогда не увидишь своей семьи и вообще белого света. Это – понятно?

– Господи… – едва не теряя сознания, шепнул Шульц. – Господи, да ни за что…

– Помни об этом. Единственные люди по эту сторону жизни, с кем ты имеешь право обсуждать всю эту историю, – это люди из Конгрегации. Никто больше. Ни пьяным, ни трезвым, ни в бреду.

– Да я клянусь…

– Хорошо.

Хорошо?.. Курт мысленно выругался – так, как никогда не стал бы вслух. Хорошего было мало; и без того уже сведения разошлись, дойдя до слуха тех, кому это было нужно, и теперь в свете событий в Таннендорфе постепенно расползались, словно пятно жидкой грязи по льняному платку…

– Это все, – сказал он уже обессиленно, разворачиваясь к двери; на пороге остановился, вспоминая, все ли он спросил, что мог, но больше в голове ничего не было, кроме имени, бьющегося, словно большой колокол, и бессмысленно-угодливого лица, с улыбкой протягивающего огромную наполненную кружку.

Молча рванув на себя дверь, Курт вышел на прохладный ночной воздух, не замечая вьющейся под ногами собачонки, и, выйдя за калитку, остановился. Бруно, держащий под уздцы обоих жеребцов, развернулся в его сторону, подойдя, и тоже встал.

– Что случилось? – спросил бродяга опасливо, понизив голос. – Ты сам сейчас на стрига похож… На тебе лица нет; в чем дело?

Курт медленно перевел на него взгляд, пытаясь собраться и не чувствуя ничего, кроме беспредельной усталости. Сейчас захотелось просто прилечь – где угодно, хоть в траву прямо здесь, у ограды этого дома, – и уснуть, а проснувшись, обнаружить себя в келье академии и сказать облегченно: «Ну и приснится ж иногда»…

– Эй! – Бруно встряхнул его за плечо, заглянул в лицо. – Ты слышишь меня? В чем дело, я спрашиваю?

– Каспар приехал в Таннендорф четыре года назад? – спросил Курт без предисловий; тот растерянно махнул рукой:

– Да откуда я знаю, сколько, четыре, не четыре…

– Но он не из Таннендорфа.

– Нет, он не из… Да в чем дело, твою мать?!

– Надо ехать, – тихо ответил Курт, забирая поводья настоятельского жеребца, и бывший студент застонал:

– Ты с ума сошел? В ночь? На этих полутрупах?

– Надо ехать, – повторил он, тяжело забрасывая себя в седло, подождал, пока Бруно, ворча, вскарабкается на капитанского коня, и встряхнул головой, пытаясь избавиться от внезапно навалившейся слабости.

Надо ехать, сказал он снова сам себе. Если эти два Каспара, любящих угощать пивом по семейному рецепту, один и тот же человек, то сейчас в Таннендорфе творится Бог знает что. И пока его там нет…

Пока его там нет, случиться может все, что угодно. Бруно прав, каменные стены не остановят толпу разъяренных крестьян. И если хоть одна из версий господина следователя верна, жизнь всех обитателей замка в опасности.

– Надо ехать быстро, – словно очнувшись, добавил Курт, ощущая, что жеребец – жаркий, как кипяток, и стараясь не думать о том, что вскоре оба коня и впрямь могут просто упасть и больше не подняться. – Не отставай.

Он снова не обернулся посмотреть, справляется ли с лошадью бывший студент, поспевает ли за ним; просто вмял каблуки во взмокшие горячие бока и взял в галоп, молясь, чтобы успеть добраться до замка раньше, чем измученный скакун захлебнется в кровавой пене.

Глава 9

Способность мыслить возвратилась к Курту понемногу, спустя четверть часа бешеного галопа, когда ночной воздух, ударяющий в лицо, казалось, сбил облекшую его пелену подавленности. И первая мысль, которая втиснулась в голову, была мысль о злополучном пивоваре. И первое чувство, проросшее в душе после долгой пустоты, было злостью. Ожесточенная, неистовая, исступленная злость; злость на себя за свою слепоту, на Каспара, кем бы он ни был, за то, что так свободно, так просто провел его; душу жгли ненависть и бешенство, яростные, непозволительные для следователя. Это не давало думать, и Курт уже не мог сказать с уверенностью, отчего он задыхается – от ветра, о который бьется несущийся сквозь ночь жеребец, или от бессильного стыда и гнева…

Когда позади раздался крик Бруно, он не сразу услышал это, а когда услышал, не смог вынудить замедлиться не столько коня, сколько себя самого. Бывший студент догнал его, дыша тяжело, как и его скакун, косящий налитыми кровью глазами в землю.

– Ты что – спятил?! – крикнул тот, вцепившись в поводья, словно утопающий – в попавшуюся под руку ветку. – Наши кони – не курьерские, ни твой, ни мой! Мой сейчас завалится!

Только теперь Курт услышал, что и настоятельский жеребец тоже дышит со всхлипами, словно раненый, увидел, что капитанский уже еле переступает копытами…

– Не позволяй ему останавливаться, – порекомендовал он, с удивлением слыша, что его голос почти спокоен, – или он и вправду завалится. Давай шагом.

Шагом, шагом, шагом…

Мысли – шагом… шагом…

Мысли – спокойно…

– Изверг, – продолжал ворчать Бруно рядом. – Куда бы ты ни спешил, ты лошадей угробишь! И если они сейчас подохнут, ты уже никуда не успеешь!

Вдруг словно очнувшись, Курт зажмурился, отгоняя все – гнев, ненависть, чувство оскорбленного самолюбия, – чтобы подумать. Подумать о том, что случится, если он успеет прибыть в замок.

Его присутствие не спасет барона. Каспар продумал все до мелочей; чего бы он ни добивался, какую бы цель ни имел, он просчитал все. Был ли он агентом соседского барона, желающего скомпрометировать фон Курценхальма и заполучить его владения, или же это в самом деле был отголосок тех крестьянских тайных обществ, о которых в последний раз слышали более десяти лет назад и которые в свое время наделали столько шуму, – Каспар действовал так изощренно, что Курту оставалось лишь завидовать. Ведь все время, пока он был в Таннендорфе, пока вел свое расследование, тот вовремя и запросто, исподволь, правил крестьянами этой деревни, добиваясь от них исполнения его воли.

И теперь – что? Теперь разгневанная толпа разнесет замок по камешку; как это случается, Курт знал: в академии зачитывались отчеты следователей и местных светских властей о том, самом последнем восстании крестьян, чьи зверства при захвате господского замка приводили на память описания древних историков, пишущих о приходе в Рим варварских племен…

– Скажешь ты мне, наконец, что происходит?! – прорвался сквозь его мысли возмущенный голос Бруно. – Имею я право знать, во что ты меня втянул?!

– Мы должны… – начал Курт, помедлил и поправился: – Я должен… Я должен успеть вернуться в замок.

– Успеть – до чего?

– До того, как его возьмут. Я был прав. Это заговор; я не знаю его цели, но это заговор.

– Ты спросил о Каспаре; почему? Этот заносчивый сукин сын что-то натворил?

– Это он. Он все затеял.

– Что затеял?

– Все, что происходит. Он сделал так, чтобы я явился в Таннендорф, – написал два доноса от имени двух разных людей, чтобы привлечь внимание наверняка, он подтолкнул меня заняться фон Курценхальмом, он настроил крестьян деревни против барона…

– И против тебя?

– Меня не это сейчас волнует, – отмахнулся Курт; Бруно нахмурился:

– То есть как? Тебя не волнует, что толпа бешеных мужиков хочет порвать тебя на части?

– Это моя работа. Если… – он помедлил, подбирая слова, и с усилием договорил: – Если так случится – так случится. Меня должна заботить не моя безопасность.

Бруно покосился на него с подозрительностью, нахмурившись, и фыркнул:

– Ненормальные вы все там какие-то. На твоем месте я бы в Таннендорф ни ногой; ждал бы своей поддержки где-нибудь в сторонке.

– Не имею права, понимаешь? Я обязан защитить барона и его сына, это… Господи, ну, долг мой, в конце концов!

– И как ты это собираешься делать?

Курт отвернулся, понимая, что ответить ему нечего.

– Не знаю, – произнес он тихо и почти беспомощно, чувствуя, как жеребец под ним хрипло вдыхает холодный ночной воздух, тяжело ступая заплетающимися копытами. – Но я должен попытаться… Придумаю на месте. В любом случае, я должен быть там. Тебя не принуждаю, ты можешь не возвращаться. Не желаю, случись что, вешать на свою совесть еще и твою смерть.

– Как мило, – скривился тот. – Но я еду. Очень хочется посмотреть, чем все это кончится.

– Шутки в сторону, Бруно. Вполне может статься, что я туда еду умирать; тебе это нужно?

– А тебе?

– Я повторял уже не раз: я просто не имею права их бросить! – снова сказал Курт, не зная, какие еще подобрать слова. – Это… это моя обязанность, меня для этого учили… ну, в том числе…

– Неужто твое начальство накостыляет тебе за то, что ты не ввязался в безнадежное дело?

– Нет. Меня поймут, и никто не станет осуждать меня, когда узнают, что тут происходило… Но я – я сам не могу не вернуться. Я должен, понимаешь?

– Что – тот самый страх перед собой?

– Да, – обессиленно кивнул Курт. – И это тоже… Я, в конце концов, слово капитану дал, что вернусь, уж это-то ты способен понять! И вернусь – хотя бы поэтому. Если ты едешь со мной…

– Еду, – отмахнулся Бруно.

Курт снова кивнул:

– Хорошо. Тогда давай быстрее, кони передохнули.

В галоп Курт переходить не рискнул – пустил коней крупной рысью, поглядывая на медленно светлеющее небо; в таком темпе до Таннендорфа было еще часа четыре, и он молился о том, чтобы лошади дотянули хотя бы до предместья. Бруно молчал, уже ни о чем не спрашивая, косясь в его сторону с непонятной тенью во взгляде, но сейчас ни времени, ни сил не было разбираться с его отношением к происходящему, Конгрегации и Курту лично.

Когда солнце уже припекало, они, наконец, въехали в лес, окружавший замок фон Курценхальма, и Курт подстегнул жеребца, теперь уже заставляя его нестись во всю силу; бешеный галоп кони выдержали менее получаса – всхрапнув, жеребец капитана поднялся на дыбы, роняя пену с морды, и рухнул на траву, едва не придавив собой Бруно. Развернувшись, Курт увидел, как тот медленно встает, прихрамывая и матерясь, и крикнул:

– Цел?

– Частично, – отозвался бывший студент, снова падая рядом с конем и потирая колено. – Вот черт…

Курт подлетел к нему, протянул руку, стараясь не давать жеребцу останавливаться, кивнул на седло позади себя:

– Садись.

Бруно посмотрел на протянутую ладонь скептически и усмехнулся, качнув головой:

– Плохая идея, сам ведь понимаешь. Если на твоего задохлика взгрузить еще и меня, он точно рухнет, не пройдет и минуты. Езжай один. Я разберусь.

– Я не могу тебя бросить, – возразил Курт, понимая, однако, что он прав; бродяга отмахнулся:

– Забудь, я не пропаду. Езжай защищать своего барона, я уж как-нибудь перекантуюсь, пока приедут твои приятели. Не боись, не сбегу. Давай, не тяни время.

– Уверен?

– Уверен, – кивнул тот, улыбнувшись. – В конце концов, скажу, что ты меня бросил на дороге, меня ж еще и пожалеют…

– Говори, что хочешь, – благословил Курт, – главное, не дай себя растерзать… Удачи!

Он развернулся, стараясь не позволить чувству бессильного отчаяния, вдруг проснувшемуся снова, захватить себя полностью, и рванул вперед, к уже виднеющейся за деревьями каменной тумбе замка.


У ворот Курт увидел то, чего опасался, – крестьян Таннендорфа; он был убежден, что Каспара среди них нет. Такие, как он, не ввязываются в прямое противостояние, подумал он со злостью, невольно придерживая шаг коня. Они стоят в стороне и смотрят, чем все закончится.

Из толпы донесся возглас, которого он не разобрал, но, судя по тому, с какими лицами обернулись к нему люди, ничего хорошего сказано не было. На мгновение захотелось просто развернуться и уехать; Курт сжал поводья так, что заболели пальцы, и двинулся вперед, сквозь толпу, к воротам.

– Приехал! – теперь слышно было каждое слово, и при желании можно было бы ответить… только – что?..

– Не пускать живодера!

– Держи мальчишку!

Толпа сжала коня со всех сторон, не пропуская к решетке ворот; задушенно всхрипнув, жеребец ударил копытами в утоптанную землю, теряя последние силы, и медленно завалился на бок. Курт едва успел вскочить, чудом не попав под ноги крестьян, сдернул с седла свою сумку и отступил, стараясь не смотреть никому из бунтовщиков в глаза.

– Ирод! – выкрикнул из задних рядов женский голос, и сплошная масса толпы надвинулась, угрожающе сжимаясь.

Еще шаг, подумал Курт обреченно, и придется применить оружие; это поможет слабо, все равно затопчут, но просто стоять и ждать, пока это случится, он не будет…

– Сюда!

Голос капитана за спиной прозвучал неожиданно, подстегнув; полуобернувшись к воротам, Курт увидел, как решетка начинает уходить вверх, медленно, тяжело, и в толпе раздалось:

– Задержать гада!

Оттолкнув стоящих между ним и воротами крестьян, Курт бросился бегом, в два прыжка преодолев расстояние до спасительного входа, швырнул свою сумку под решетку и, рухнув на землю, прокатился под чугунными кольями во двор замка. Вскочив, он попятился от ворот, схватив сумку, глядя на яростные лица по ту сторону решетки, и, наткнувшись на кого-то спиной, резко обернулся.

– Все в порядке, это я, – тихо сказал капитан, взяв его за плечо. – Вы в безопасности.

– Надолго ли… – пробормотал Курт, обессиленно вздохнув; тот кивнул:

– Это верно, ненадолго… Остается надеяться, что ваши люди успеют явиться сюда прежде, чем они разнесут замок. Если б вы знали, что тут творится!

– Знаю, капитан. Один из крестьян Таннендорфа не тот, за кого себя выдавал, и все, что сейчас происходит, творится по его воле.

– Неужто тот бродяга?!

Курт устало улыбнулся, покосившись сквозь решетку на толпу, покачал головой:

– Нет, это не Бруно. Каспар.

– Пивовар?! Не может быть.

– И тем не менее, – невольно продолжая отступать от ворот, подтвердил он. – Я поговорил с семьей Шульц и от них узнал много интересного. В том числе и то, что Каспар затеял здесь нечто неприятное; у меня есть версия, что он хочет подставить барона под убийство.

– Убийство? – переспросил Мейфарт растерянно. – Чье?

– Мое. Согласитесь, покушение на следователя Конгрегации – достаточно тяжелое преступление.

– Достаточно – для чего?

– Этого я пока не знаю. – Оказавшись шагах в двадцати от ворот, Курт, наконец, остановился, переводя дыхание. – У меня есть только версии, но все их еще надо проверить… Нам с вами сейчас главное знать не это. Главное – знать, сколько эти стены смогут удерживать толпу.

– Тогда понятно… – начал Мейфарт и умолк, глядя задумчиво в землю; Курт нахмурился:

– Простите?

– Понятно, что происходит, – пояснил капитан. – Вы еще не знаете, но настроения толпы переменились. Сейчас они не требуют смерти господина фон Курценхальма-младшего, и никто больше не считает его стригом. Сейчас они говорят о том, что его надо запереть, вызвать сюда светские власти, потому что он не колдун и не стриг, и судить его должны как простого убийцу. А вы… простите, майстер Гессе, я лишь передаю то, что слышал, это не мои слова… вы слишком молоды, чтобы правильно разобраться в деле, тем более что оно у вас первое… И на самом деле вы не желаете разбираться в нем вообще, и отец Андреас повез отчет, в котором говорится, что господин фон Курценхальм опасен, и… и…

– Продолжайте, капитан.

– И вы задумали убить молодого барона, чтобы решить все просто. Простите еще раз, я лишь передаю их слова, так думают они.

– Они? – переспросил Курт, посмотрев капитану в глаза и стараясь увидеть в них его мысли; рука невольно замерла на рукояти, и он едва удержался от того, чтобы отступить назад. – А вы?

– Бросьте, майстер Гессе. Если б я поверил в эти бредни, я разве впустил бы вас? Я просто оставил бы вас за воротами и позволил бы им расправиться с вами.

– Простите, – согласно склонил голову Курт; капитан невесело улыбнулся:

– Думаю, взаимных извинений произнесено достаточно. Просто знайте, что я для вас – единственный человек, которому вы можете верить, так же, как и вы для меня… Пойдемте внутрь, вам надо отдохнуть, у вас в лице ни кровинки.

Только теперь Курт понял вдруг, как устал; он бодрствовал уже больше суток, половину из которых провел в седле, ноги ломило, спина болела неистово, хотелось есть и спать, и снова накатывало ощущение бессилия, беспомощности, почти отчаянья…

– Я загнал вашего коня, капитан, – тихо сказал Курт, покосившись за ворота. – И бросил там человека, которому обещал защиту.

– Вы о Бруно? Не переживайте, этот о себе позаботится. А мне позвольте позаботиться о вас. Идемте.

Пока Мейфарт сопровождал его в основную башню, Курт выслушал краткий и безрадостный доклад о расстановке сил: кроме старика Вольфа и самого капитана, из боевых единиц в замке был дозорный, которого Курт видел раньше на надвратной башне, и еще два солдата на стене. Однако рассчитывать на их помощь особенно не стоило – уже не раз снизу доносились укоряющие возгласы их родичей, призывающих открыть ворота и впустить людей, собравшихся снаружи. Пока стража держалась, но капитан уже замечал на себе задумчивые взгляды и был уверен, что рано или поздно кто-то из них сдастся…

– Quis custodiet ipsos custodes?[59] – прошептал Курт себе под нос. – Может, проще выдворить их из замка? – предложил он, принимаясь за поданную ему нехитрую снедь в огромной пустой кухне; капитан вздохнул:

– Я понимаю, толку от них все одно мало и никто из них не станет резать своих же сородичей, если те проникнут внутрь…

– Так в чем же дело?

– А вы вообразите себе, майстер Гессе, что будет, если я прямо заявлю им, чтобы они уходили?

Курт понуро кивнул. Все верно. Парадокс заключался в следующем: стража почувствует себя оскорбленной, будучи заподозренной в том, что не сможет исполнять своих обязанностей как должно, хотя у каждого из них в голове будет биться мысль именно об этом – открыть ворота. Кроме того, любая попытка избавиться от них будет лишь подкреплять подозрения в том, что что-то в замке нечисто и надо брать ситуацию в свои руки, избавившись от капитана и назойливого следователя…

– Получается так, – обреченно подвел итог Мейфарт, – что осаждающие уже внутри, и остается лишь ждать, когда они решатся на что-то. Я сам не сплю со вчерашнего дня – слежу за этими юнцами, боюсь отвернуться…

– Но – как же барон? С ним-то что?

Мейфарт нервно дернул плечом, подавляя выражение снисходительного раздражения, и пояснил:

– Господин барон в отчаянии. Сын слышит крики снаружи – не всё, но он уже понял, что происходит. Первым делом сделал выговор отцу за то, что привел в дом инквизитора; это помимо естественного опасения вызвало в нем… ну, понимаете…

– Понимаю, – кивнул Курт.

Помимо боязни перед дознавателями, естественной для того, кем считает себя этот малолетний безумец, внимание Конгрегации ему должно было польстить, пробуждая немыслимую смесь чувств – от ненависти и почти ужаса перед, как ему кажется, неминуемой гибелью до высокомерной гордости за проявленное внимание к его уникальности…

– Он не разговаривает с господином бароном, впал в какое-то оцепенение, даже прекратил читать. Временами ходит по своей комнате взад-вперед, останавливается у ставен, прислушивается, после опять замирает… – Мейфарт тяжело перевел дыхание, потирая глаза, и, не удержавшись, зевнул: – Прошу прощения… А господин барон теперь сам не лучше – точно так же мечется по своим покоям, а порою просто сидит на постели и смотрит перед собой пустыми глазами. И, что меня всерьез настораживает, не раз говорил уже о том, что сына и замка крестьянам на растерзание не отдаст…

– Это он о чем? – напряженно уточнил Курт; капитан посмотрел на него страдальчески:

– Вот уже полдня он точит кинжал. Как вы думаете, о чем он?

– О Господи, – тоскливо пробормотал он, с ненавистью покосившись в окно, откуда неслись неутихающие вопли. – Еще этого не хватало…

– Велел по всему замку расставить бочонки с маслом, – все более хмуро продолжал Мейфарт. – Я пытался спорить, но что он тогда учинил… А молодые и рады стараться. Еще неделю назад я бы каждому из них пояснил, что к чему, однако сейчас боюсь даже сделать им замечание по поводу слабо затянутого ремня. Сейчас, если вы войдете в жилую башню дальше, вы увидите этот ужас – по всем коридорам бочонки, в комнатах, в опасной близости у факелов… Всё, что я смог, это затушить половину из них в коридорах, почти все – в комнатах; и до самых краев в бочки под ними воды долить. А только все равно – если снять факел со стены да разбить один бочонок или просто швырнуть этот факел в одну из комнат…

Мейфарт обреченно махнул рукой, и Курт с тяжким вздохом молча кивнул.

– Не знаю, входит ли это в ваши обязанности, – продолжил капитан, глядя в узкое окно напротив, – но надеюсь, что теперь вы мне поможете, – я уже выдохся разрываться между надвратной башней, замком и господином бароном…

– В мои обязанности входит все, что в моих силах, капитан… – уже привычно отозвался майстер инквизитор, закрывая глаза.

От несытного, безвкусного, но все же обеда, от пусть относительного, но все же покоя, наступившего после долгой беготни и скачки, Курт осоловел, начиная ощущать всю ту усталость, что накопилась в теле за эти вот уже вторые сутки. Уже почти начав засыпать прямо за столом, сидя, он почувствовал руку на плече и воззрился на Мейфарта, с усилием разлепив глаза.

– Сперва отдохните, – предложил тот сочувствующе. – Я вижу, вам совсем нехорошо, и думаю, что пара часов сна…

– Нет, – возразил он, поднимаясь рывком, чтобы снова не дать себе разнежиться. – Не буду. Не так уж сильно я устал, просто привычки нет. Втянусь, ничего.

– Уверены?

– Да. Старый добрый способ – ведро холодной воды… – Курт криво усмехнулся, пожав плечами. – Руководство по ведению допроса утверждает, что это способно сбивать сон в течение трех дней. Вот и проверим…

* * *
Трех дней господин следователь не продержится – это он понял уже к вечеру, когда, стоило лишь приостановиться в неподвижности, сон накатывал вмиг, проносясь многочисленными событиями в одну краткую секунду. Таких коротких снов Курт увидел уже несметное множество и боялся присесть, чтобы не утратить над собой контроля.

Сейчас он и Мейфарт курсировали по одному и тому же маршруту: верхняя комната замка (вопрос Вольфу – все ли в порядке, тяжкий вздох и кивок), после – коридоры (встреча с кем-либо из стражи, лицо кирпичом, холодок промеж лопаток, проверка цельности бочек с маслом и смолами), затем комната барона (осторожно, в скважину – убедиться, что жив и в себе, либо же попросту постучать и поинтересоваться, не обращая внимания на недовольное бухтение старика), затем двор, затем стены и, наконец, надвратная башня. К концу дня Курт изучил замок, наверное, не хуже капитана, проведшего здесь, почитай, всю свою жизнь, и успел возненавидеть каждый закоулок каменной громады.

Когда до слуха долетал очередной возглас из-за стены, в голове вспыхивала фраза из труда какого-то не то философа, не то историка – «umpsisse probra, deinde saxa, postremo ferrum»[60]. Самым раздражающим было то, что Курт никак не мог вспомнить, где и когда это было прочтено, и временами начинало казаться, что всего его прежнего бытия не было вовсе, что все это было лишь сном, и каждый день своей недолгой жизни он провел вот так, меряя шагами двор и коридоры замка…

Когда солнце опускалось к горизонту, крестьянские крики из-за стен стали казаться уже чем-то привычным, как карканье ворон на кладбищах, уже не пугали и вызывали только тихое раздражение. Лишь изредка, задержавшись на башне (все же за дозорным нужен был пригляд – снизу все продолжали поступать крамольные понукания сородичей), когда Курт ловил взгляд одного из них, становилось не по себе, стоило лишь вообразить тех же людей, не отделенных от него стенами и высотой. Тогда он начинал мысленно молиться – искренне, с душой – о том, чтобы отец Андреас поспешил, а те, чье появление здесь должно остановить это безумие, не мешкали, поняв по его путаным и не во всем верным объяснениям, что их присутствие в Таннендорфе необходимо и неотложно…

Ближе к ночи толпа у стен поредела; вероятно, в планах пивовара наступила пора раздумий, а без очередного подстегивания крестьяне не могли долго заниматься столь малосмысленным делом, как топтание у неподвижной решетки замка. Сам Каспар не появился ни разу, сколько Курт ни высматривал его среди людских лиц. Постараться объяснить им, что происходит, во что они втянуты, – эта мысль родилась и умерла, не прожив и двух мгновений; кроме очередного унижения и еще большего раззадоривания толпы, ничего эта попытка не дала бы. Курт ограничился тем, что потихоньку, к слову, ненавязчиво, постарался объяснить это дозорному, который пока, надо отдать ему должное, держался стойко, игнорируя просьбы впавшей в исступление старушки-матери у ворот. Когда вопли бабки в растрепавшихся одеждах стали вызывать глухое бешенство даже у майстера инквизитора и он предложил солдату покинуть пост – отдохнуть, тот покосился с настороженностью и демонстративно отошел от края башни к противоположному ряду зубцов, где голоса искусителей были менее слышны.

В очередной раз наворачивая круг по поместью и чувствуя себя усталым сторожевым псом, Курт подумал о том, как было бы удобно иметь пусть не голубиную, а хоть собачью, кошачью, да пускай и мышиную почту, чтобы не шататься от стены к покоям барона и обратно, а послать капитану записку с кратким текстом «как обстановка?» и получить ответ «все в порядке» или что там ответит капитан, по ситуации…

С наступлением ночи бороться со сном стало труднее; Мейфарт, когда Курт пересекался с ним в коридорах или во дворе, выглядел чуть, но все же лучше – то ли привычка сказывалась, то ли тот факт, что ему не приходилось в дополнение ко всему гонять в соседнее графство и обратно. Когда стало уже невмочь и глаза начинали закрываться на ходу, Курт остановился у колодца в хозяйственном дворе, разоблачился до пояса и окатился водой. Легче стало не сильно и ненадолго, и он подумал невольно о том, как можно выносить такое, когда просто стоишь среди полутемного подвала, ни на что не имея возможности отвлечься, созерцая каменную стену перед собой – и больше ничего…

Сильно поредевшая толпа за стенами теперь состояла человек из двадцати самых упорных; в эту игру в осажденный замок они вовлеклись совершенно, разложив несколько костров и, кажется, устроив округ них поздний ужин. В оружейной барона, бесспорно, все еще можно было найти пару арбалетов, дабы проредить бунтовщиков еще более, однако Курт понимал, что любые силовые действия со стороны осажденных послужат сигналом к началу самого подлинного штурма. Да и дозорный на башне после такого вряд ли станет и далее противиться увещеваниям родичей. Даже если устранить его, то на территории замка оставались еще двое, имеющие возможность нанести удар исподтишка, – где сейчас хоть один из них, не мог сказать с уверенностью ни Курт, ни, наверняка, Мейфарт. И даже с их исчезновением легче не становилось: если вдруг крестьянам с той стороны придет в голову начать долбить стену, обитателей замка попросту не хватит на весь периметр. Это – кроме того, что пивовар вряд ли изберет столь нелегкий и слишком уж примитивный способ проникновения; уж он-то измыслит что-либо более изощренное. Возможно, даже смекнет, как разрушить кладку, если выяснится, что попытки уговорить дозорного тщетны…

В очередной раз поднявшись на башню, Курт обнаружил его спящим – тот сидел на полу, привалившись к камню и свесив набок голову, и сладко посапывал. Будить солдата он не стал, просто остановился у зубца, опершись о него локтями, и постарался перенести вес на руки, чтобы дать ноющим ногам передохнуть. Интересно, где сейчас горе-студент, подумал он, разглядывая дрожащие в темноте огоньки костров. Скорее всего, волноваться не о чем и с ним все в порядке. Было бы это не так – Бруно уже давно притащили бы под стены, для демонстрации и устрашения, дабы показать пример того, что будет с каждым, противящимся народной воле…

Дозорный дрыхнул так вкусно, а огни под стеной горели так ровно и успокаивающе, что Курт, вздрогнув, очнулся лишь тогда, когда подогнулись колени и он приложился челюстью о камень зубца. Отирая ссадину ладонью, он встряхнул головой, прогоняя дремоту, и, приблизившись к солдату, носком сапога потыкал его ниже спины.

– Не спи, замерзнешь, – пояснил Курт недовольно, когда тот, дернувшись, распахнул обалделые глаза. – Или, может, прислать тебе смену?

– Нет… – хрипло со сна возразил солдат, поднимаясь, и зевнул – так сладко, что захотелось убить его на месте. – Смену не надо. Я им…

Дозорный запнулся, отвернувшись к огням костров, и Курт осторожно договорил:

– Не веришь?

– Не верю, – глухо отозвался солдат.

– А мне, значит, веришь?

– И вам не верю, майстер инквизитор, – ответил тот, не задумавшись ни на миг; помолчав, вздохнул и добавил едва слышно: – Я и себе не верю…

Уже уходящий Курт остановился, глядя в спину, напрягшуюся в ожидании возможного удара, но что на это ответить, так и не нашелся. Простояв в неподвижности и тишине несколько долгих мгновений, он просто вздохнул и развернулся к лестнице.

– Зря, – все так же тихо сказал дозорный, не оборачиваясь. – После можете пожалеть.

– Может, и так, – признал он, задержав ногу, уже стоящую на первой ступеньке. – Может, и зря, но – я тебе верю.

Спускаясь, Курт приложил немало усилий, чтобы не ускорить шаг, сам теперь чувствуя спиной вооруженного человека позади. Разумеется, дозорному он не верил ни на йоту, так же, как и любому здесь, кроме, быть может, капитана Мейфарта, но, судя по этим словам, вырвавшимся в минуту внезапной откровенности, тот искренне пытается сохранить верность хозяину, и этой его внутренней борьбой просто грех было не воспользоваться. Навряд ли, конечно, попытка господина следователя воззвать к его совести увенчается успехом, но попытка, как говорили в академии, не пытка…

Невольно покосившись в сторону полутемных окон замка, за которыми осталась пара стражей, Курт подумал о том, размышляют ли сейчас и те двое над тем же самым? Уговаривают ли себя не слушать того, что говорят их родные? Делают ли выбор между ними и чужаком, которого едва знают? Остаются ли по эту сторону потому, что этот самый чужак, все-таки, не кто попало и это удерживает их? Или все уже для себя решили и теперь лишь ждут благоприятного момента?..

Разговор с солдатом дал небольшую встряску, взбудоражив засыпающий мозг, однако и этого хватило ненадолго. Побоявшись с полчаса, Курт снова начал клевать носом и при очередной встрече с Мейфартом в основной башне был вынужден выслушать еще одно предложение отправиться спать. Вопреки ожиданиям, один из стражей внутри замка бодрствовал (похоже, солдаты так же не доверяли капитану и инквизитору, шатающимся по поместью, так же ожидали от них удара в спину и так же следили за ними), а потому от отдыха Курт наотрез отказался. В сложившейся ситуации был реальный риск проснуться, стоя перед вратами Рая. Куда еще и не пустят, подумал он мрачно, снова сворачивая на полутемную лестницу вниз, ибо на земле останется незаконченная работа и неисполненные обеты.

Вспомнился анекдот, разгуливающий среди курсантов, – о том, как явившемуся перед райскими вратами инквизитору навстречу вышел радушный апостол Петр, говоря, как рады ему и какое хорошее местечко придержали за его заслуги. На что инквизитор сурово насупился и заявил, что он, вообще-то, здесь для инспекции, посему у служащих есть двадцать минут на то, чтобы подготовить необходимую документацию…

Какой увлекательной, интересной и простой казалась тогда предстоящая работа; как теперь все это далеко – и академия, и курсантские шуточки, и мечтания о громком деле, которое прославит и вознесет… Курт вздохнул, выходя на светлеющий двор, уже озаряемый восходящим солнцем. С другой стороны, все так, как и мечталось. Кто скажет, что последние два… уже скоро три дня не увлекательны? Скучны? И все просто – все предельно просто: или обитатели замка вместе с ним доживут до прихода поддержки, или нет. Возвышения по служебной лестнице, конечно, не будет, но слава – слава ему обеспечена. По Конгрегации пойдут рассказы о молодом неудачнике, который, раскрывая первое дело, за восемь дней ухитрился устроить крестьянскую войну местного значения, причем не просто погиб под вилами взбешенных крестьян, но еще и прихватил с собой на тот свет всех свидетелей. И кто-нибудь с полным основанием сможет сказать, что, если уж так работают выпускники с отличием, то все малефики могут спать спокойно…

Приближаясь к надвратной башне, Курт услышал нарастающий шум за стеной и ускорил шаг. Взбежав по лестнице, он встал рядом с дозорным, хмуро осматривающим пространство у ворот, и посмотрел вниз.

Они собирались снова. Те, что несли дежурство у костров, затаптывали огонь, громко здороваясь с вновь прибывшими, которые сегодня уже были вооружены – всем подряд, от топоров до набивших оскомину в устном фольклоре вил, при взгляде на которые становилось дурно от мысли о том, что эти заточенные чудища могут сделать с внутренностями при удачном ударе…

– Сегодня они говорить не собираются, – тихо проронил дозорный и, отвернувшись, тяжело привалился к стене. Курт не ответил, и солдат добавил еще тише: – Там… у меня друзья и мать. Похоже, этой ночью рука у вас дрогнула зря.

У тебя, я полагаю, не дрогнет, подумал Курт, снова переводя взгляд на собирающуюся толпу. Они сходились медленно, по одному, по трое, уже не скапливаясь у ворот, а расходясь в обход всей стены; и уже сейчас их было более полусотни. Майстер инквизитор поднял глаза, глядя на все более вздымающееся солнце с тоской; часам к семи утра при таких темпах они будут готовы начать…

Не ответив солдату, Курт развернулся и направился к замку. Сонливость слетела, уже не закрывались глаза, хотя тяжесть в голове и вялость остались, и по-прежнему хотелось остановиться и забыться сном – пусть сидя, пусть хоть стоя, прислонившись к стене…

Капитан столкнулся с ним в дверях жилой башни – тоже заметно воспрянувший, мрачно оживленный.

– Я видел в окно, как вы просто-таки взлетели на башню. Новости?

– Они собираются. Настроены серьезно, – сообщил Курт тихо, высматривая стражей за спиной капитана и косясь по сторонам. – Вооружены. Расходятся по периметру стены.

– Не ищите их, – перехватив его взгляд, сказал капитан. – Я оставил обоих на первом этаже, в главном коридоре, – чтоб, если что, были поблизости.

– И они вас послушали?

– Пока – да.

– Ваш дозорный, – помедлив, произнес он невесело, – вчера ночью предлагал всадить в него нож. Пока не стало поздно и он не надумал открыть ворота.

Мейфарт бросил хмурый взор через его плечо в сторону двери, словно надеясь пронзить ее взглядом и увидеть глаза солдата, оставшегося на башне, и сквозь зубы вздохнул:

– Может, зря не всадили…

– Да, – кивнул Курт, – сегодня он мне так и сказал. Хуже, что я сам начинаю так думать.

– Еще не поздно.

Он умолк, глядя на Мейфарта настороженно, и нерешительно проронил:

– Вы ведь не серьезно?..

– Почему? – пожал плечами тот и, встретившись глазами с Куртом, болезненно улыбнулся. – Поймите, вряд ли сегодня вам удастся сохранить… гм… девственными свои понятия о безгрешности. Забудьте их, церковный мальчик, или ваши шансы выжить сильно поуменьшатся.

– Я вам не мальчик, – механически отозвался Курт, и прозвучало это так детски и почти жалко, что щеки загорелись; Мейфарт вздохнул:

– Ну, простите, я не хотел вас задеть…

– Убивать, капитан, мне приходилось, если вы об этом, – перебил он тихо и уже почти спокойно. – И не раз. Но мне не хочется делать это снова. Я не говорю, что не смогу, если придется, но не хочу ошибиться и лишить жизни, быть может, невинного. И без того…

– Что?..

– Ничего, – отмахнулся он. – Не бойтесь – я не забьюсь в угол, если здесь начнется что-то нешуточное.

– Простите, – повторил Мейфарт с чувством. – Бессонные ночи нам обоим не на пользу… Давайте просто оба будем внимательнее… – Он вдруг зло усмехнулся, довольно фамильярно хлопнув Курта по плечу: – В любом случае – скоро отоспимся, майстер инквизитор!

Нервничает, подумал Курт, не ответив, провожая взглядом прямую, как бревно, фигуру капитана, скрывшуюся за дверью. Потому и не следит за словами, потому и эта вдруг прорвавшаяся наставническая снисходительность, эта покровительственность в разговоре – он просто уверен, что господин следователь ничего еще в жизни не видел и ни на что не годится…

Или он прав?..

Курт посмотрел на свою руку, сжал и разжал пальцы. Рука подрагивала. А чего он сто́ит, в самом деле? За эту неделю он понял, что «высший градус по всем дисциплинам» – ничто в реальной жизни. Сумеет ли он защитить хотя бы себя, не говоря уже о бароне и запертом наверху Альберте фон Курценхальме? Воистину – последним экзаменом является первое дело, в этом наставники были правы. И вот сейчас Курт, стоя перед кафедрой, смотрел в пол, мялся и вполне рисковал завалиться по самые уши…

По коридорам он прошел быстро, попытавшись расслышать, что прошептали солдаты за спиной, и не сумев; к Альберту на этаж заглянул мимоходом, убедившись, что старик Вольф держится молодцом и засыпать не думает, и спустился вниз, к барону. Тот стоял у окна, опустив голову, и бормотал что-то себе под нос, лихорадочно барабаня пальцами по камню стены.

– Это вы… – сказал барон уверенно и, обернувшись, пояснил в ответ на удивленный взгляд: – Жизнь в этом замке кое-чему научила. Ваши шаги нельзя не узнать… Что там происходит? – спросил он, вновь обратившись к проему окна, за которым почти уже поднялось солнце – такое же ярко-красное, как почти каждое утро этой испепеляюще жаркой недели. – Они снова здесь?

– Да. – Курт подошел и встал рядом, оглядывая видимую отсюда надвратную башню с замершим на ней дозорным, часть двора перед воротами и фрагмент стены, озаренный розовым. – И, кажется, сегодня будет тяжелый день.

– Скажите честно, майстер инквизитор, вы верите в то, что все мы выживем? – вдруг спросил фон Курценхальм совершенно спокойно, будто не он двое суток метался в четырех стенах, говоря обрывками бессмысленных фраз и глядя на собеседников полубезумными глазами. – Вы верите, что нам повезет?

– Молюсь об этом, – честно ответил Курт, смотря, как Мейфарт, поднявшийся на башню, говорит с солдатом, по временам бросая взгляды вниз, за стену.

Барон шелестяще усмехнулся:

– Вы не ответили.

– И не отвечу.

– Стало быть, не верите…

Курт вздохнул, следя за фигурами двух людей на башне, и пожал плечами:

– Так устроен человек, господин барон, – надеется на лучшее, готовясь к худшему. Я… верю ли?.. Я надеюсь, что все будет хорошо. И вам советую не отчаиваться. Однако…

– Да? – поторопил тот, обернувшись к нему; Курт нерешительно кивнул за окно:

– Следите за происходящим, и если… Если увидите, что дело принимает серьезный оборот, уходите к сыну, наверх. Только, я вас прошу, не делайте глупостей. Просто заприте все, что можно запереть, на пути к последнему этажу.

– Как скажете, – равнодушно отозвался барон, вновь отвернувшись.

Бросив последний взгляд на башню, где дозорный все еще говорил с Мейфартом, Курт вышел и двинулся вниз. Солдаты по-прежнему были там, косясь в его сторону недобро и почти с вызовом, и на мгновение показалось даже, что один из них пристроил ладонь на рукоять, сжав пальцы. Ускорив шаг, Курт вышел во двор, щурясь на солнце, – усталые глаза защипало от яркого алого света, все более бледневшего, золотящегося; в голову упорно лезла услышанная где-то, он уже не помнил, где, безрадостная sententia «хороший день, чтобы умереть»…

– Пока парень держится, – услышал он голос Мейфарта столь близко и неожиданно, что вздрогнул, отступив. Капитан кивнул на башню, словно поясняя, о ком именно говорит, и прибавил: – Буду заворачивать к нему почаще – мало ли? Если он просто не будет ничего делать, если просто не станет открывать ворот, мы можем заседать здесь очень долго.

– Не уверен, капитан. Каспар не захочет тянуть – как и все, он знает, что отец Андреас отправился за… О Господи… – Вдруг сраженный внезапной мыслью, Курт пошатнулся, закрыв ладонью лицо, и Мейфарт подхватил его за локоть, почти насильно прислонив к стене.

– Я же говорил, надо было отдохнуть, – сказал капитан укоризненно; Курт застонал, сползши спиной по шершавому камню, и уронил голову, ткнувшись в колени лбом.

– Отец Андреас, – договорил он глухо, – отправился за помощью. Об этом знали все. И этот растреклятый пивовар тоже, чтоб его… – Он вскинул голову, глядя на Мейфарта обреченно, и повторил: – Он же знал, что я послал за поддержкой, вы понимаете? И теперь…

– Вот дьявол… – проронил тот, оглянувшись на ворота с тоской, и зло ударил ногой в землю: – Дьявол! Все, можно не сомневаться, что наш святой отец лежит в канаве, письмо ваше сожжено…

– А мы все заперты в этом каменном мешке… Если б я подумал об этом раньше…

– Что бы это изменило? Не терзайте себя зря.

– Не зря. – Курт с усилием потер глаза ладонями, начиная ненавидеть это солнце, от которого с раннего утра уже хотелось бежать в тень. – Может, тогда мы строили бы планы иначе. Может, ночью попытались бы выбраться из замка…

– Куда? Ко всему прочему, вы не знаете господина барона, майстер Гессе. Он ни за что не покинул бы свой дом на расправу крестьянам.

– Мы бы убедили его. Я бы убедил. Я бы… Да что теперь говорить… Я все испортил…

– А ну, прекратите! – сурово велел Мейфарт, поднимая его на ноги. – Еще ничего не кончено. Не посмеют же они, в самом деле…

– Посмеют, – отмахнулся Курт, стараясь не смотреть капитану в глаза; мгновение слабости миновало, и сейчас было невыносимо стыдно за него. – Вы сами видели вчера, у ворот – еще бы чуть, и меня бы попросту растоптали. И… уверен, вы не могли об этом не думать – при вашей преданности барону…

– Думал, – согласился Мейфарт просто, даже не дослушав его. – Но выбросить вас им на откуп – не выход. Третьего дня они желали смерти господина фон Курценхальма, вчера – вашей, и как изменится их воля сегодня – одному Богу известно.

– А если мои предположения насчет заговора верны, истинная цель всего этого вообще может быть не той, что говорят они, и известной одному только Каспару. А уж им он, прошу прощения, впаривает то, что позволяет ими управлять.

– Что-то он слишком умен для крестьянина, если все то, что вы расписываете, правда, – нахмурился Мейфарт; Курт обессиленно привалился снова к стене и кивнул:

– Так оно и есть. Во многом, не только в этом. Если он и крестьянин, то где-то учился, либо же крестьянином был не всегда… либо же никогда им не был, и все это просто маскарад… Или просто сейчас они стали расчетливее и своих вожаков начали обучать у тех, против кого собираются бороться…

– Все это сейчас не слишком важно, – оборвал его Мейфарт. – Не забивайте голову, после разберетесь, если выкарабкаемся из этого… Лучше смотрите внимательнее за спину.

– Где дозорный? – вдруг спросил Курт, оборвав разговор, не увидев над каменной кромкой неподвижной фигуры; Мейфарт рывком обернулся, всматриваясь, и сделал медленный шаг к башне.

– Может, опять на пол уселся, чтоб своим глаза не мозолить?.. – предположил он не слишком уверенно и, отстранив Курта, тоже шагнувшего было к нему, потребовал: – Стойте-ка здесь, и если вдруг что – быстро внутрь.

На этот раз майстер инквизитор не стал возмущаться покровительственным и откровенно командирским тоном, а лишь отступил назад, не отрывая взгляда от башни и слыша, как сердце начинает набирать скорость. Мейфарт был уже шагах в пяти от ворот, когда решетка дрогнула и медленно поехала вверх. Рявкнув плохо различимое ругательство, капитан рванул быстрее, скрывшись за выступом башни, где был механизм подъема; Курт сделал шаг вперед и остановился, не зная, как лучше поступить.

Толпа прильнула к чугунным кольям, но их крики заглушала стучащая в висках кровь; решетка вдруг, взвизгнув, ринулась вверх, с грохотом ударившись в арку, и на землю посыпались мелкие осколки каменной кладки – похоже, дозорный попросту перерубил противовес. Курт отступил, нащупывая спиной медную ручку двери, но войти внутрь медлил, ища взглядом Мейфарта, осознавая вместе с тем, что того уже, скорее всего, нет в живых, однако просто уйти и запереть за собой дверь он все никак не мог себя заставить.

То ли от неожиданности, то ли из опасения, толпа в нерешительности замерла на несколько мгновений, даже притихнув, остановившись у самой арки и глядя на замок перед собою. И когда Курт, почти решившись, потянул ручку на себя, на нешироком пространстве между людьми и жилой башней появился Мейфарт – с обнаженным оружием, спотыкающийся и в крови, прижимая правую руку к животу и держа меч в левой.

– Держи изуверова пособника! – послышалось в толпе, и плотная масса людей двинулась вперед одним пестрым потоком.

– Капитан! – сорванно крикнул Курт, сжимая ладонь на ручке тяжелой двери до боли в костяшках и готовясь одним рывком распахнуть ее для двоих; тот не обернулся.

Мейфарт не побежит, понял он вдруг с обреченностью. Он успел бы – до дверей башни было немногим больше, чем до безумствующих людей у ворот, разница была всего в несколько шагов, и он успел бы. Но бежать, повернувшись спиной к противнику, хромая и выжимая последние силы, как заяц, чтобы спастись, – этого капитан себе не позволит…

И все же Курт так и остался стоять снаружи, вцепившись в медное кольцо, до того последнего мгновения, когда стало ясно, что все кончено; лишь увидев, как Мейфарт, пошатываясь, сделал шаг вперед, к толпе, до которой один лишь этот шаг и остался, он отвернулся, рванув дверь на себя, ввалился внутрь и с усилием, едва сладив с дрожащими руками, вдвинул засов. Позади, за дверью, толпа взорвалась криками, и Курт невольно зажмурился, даже не пытаясь вообразить себе причину такой исступленной радости…

– Глупо, Господи, как глупо… – пробормотал он, прижимаясь спиной к старым окованным доскам, ударил в дверь затылком. – Глупо! Позерство, бессмыслица, бред! Зачем?!

Зря рука дрогнула, припомнил он слова дозорного и бессильно долбанул ногой в дверь, ощущая беспредельную злобу на самого себя за свои пафосные разглагольствования этим утром.

– Слюнтяй! – прошипел Курт ожесточенно, с трудом отлипая от двери и заставляя себя двигаться вперед, остатками здравомыслия понимая, что надолго засов не сдержит тех, кто снаружи, и уже слыша приближение голосов и топот подошв по окаменевшей земле. – Надо было прирезать ублюдка… на месте…

В дверь позади него ударило – пока еще несильно, скорее для пробы, или же это просто толпа, не сумев остановиться сразу, разбилась о нее подобно волне. Курт ускорил шаг и за поворотом коридора налетел на двоих стражей – те отскочили от него, схватившись за оружие, и он тоже выхватил меч, отступив. Несколько мгновений все трое стояли неподвижно, глядя друг на друга, и лишь когда дверь сотряс грохот ударов, похожих на перестук копыт по деревянному настилу, оцепенение сорвалось.

– Где капитан? – спросил один из солдат резко; отметив отсутствие «господина» в поименовании главы стражи, Курт выпрямился, пытаясь смотреть на обоих сразу, и ответить постарался ровно:

– Убит. Дозорный поднял решетку.

– А ты где был? – уже не скрывая неприязни, повысил голос солдат, медленно вынимая клинок из ножен; Курт нахмурился, уже не обращая внимания на неуважительное обращение, приподнял меч:

– Ты меня в чем-то обвиняешь?

– Тебя тут в последнее время во многом обвиняют, – пожал плечами второй, обнажая оружие одним резким движением. – Может, и не зря?

– Не надо, – покачал головой Курт, вытягивая левой рукой кинжал. – Я никого не хочу убивать. Если вы просто отойдете с дороги, будем считать, что ничего не было.

Никто из них не ответил, устремившись к нему разом; Курт отступил – ширина коридора дозволяла напасть вдвоем, но не оставляла ему пространства для того, чтобы проскочить мимо них, и он с признательностью помянул ненавистный «мостик», которым истязали курсантов на занятиях оружного боя, когда, «собрав» на гарду оба клинка, первым же выпадом изловчился достать одного из стражей кинжалом в плечо. Стараясь не дать противникам опомниться от неожиданной прыти, по их мнению, неумелого юнца, Курт провернул пальцами корд в обратный хват, жалея о слишком большой для этого гарде, и, пригнувшись под очередным ударом, в лицо, метнулся в сторону, коротким движением пройдясь кромкой лезвия по горлу солдата.

Еще пять минут назад он был убежден, что не обрадуется, вновь услышав этот звук – со свистом рвущейся на волю крови из перерезанных артерий. Но сейчас, помня свою ошибку с дозорным, помня тот торжествующий, по-звериному неистовый вопль толпы, донесшийся из-за двери, где остался Мейфарт, ничего, кроме мрачного удовлетворения, он не испытал…

От падающего тела Курт увернулся, едва не напоровшись на меч в руке второго стража, к его удивлению ничуть не растерявшегося от столь скорой гибели товарища, – кажется, он быстро воспринял как факт то, что с оружием противник обращаться умеет, и теперь действовал в соответствии с этим. Следующий удар – косой, от плеча к бедру – отбить было достаточно легко, выпад был довольно традиционным, к тому же медлительным; не принимая клинка, Курт изогнулся, уклоняясь, и когда оказался позади солдата, спиной к его спине, ударил, не поворачиваясь, кинжалом под ребра. Знакомый хруст прошиваемых лезвием сухожилий и скрип полотна по кости, казалось, прозвучал громче, чем все нарастающий грохот в доски двери, чем доносящиеся со двора крики. На мгновение Курт перестал слышать все, кроме треска двух факелов на стене и этого полузабытого звука, да еще, у самого уха – хриплый вдох. Не видя, он знал, что сейчас глаза солдата широко распахнуты, и он пытается вдохнуть, хватая воздух ртом, но вместо него в легкие льется кровь. Надавив на рукоять, он вогнал корд глубже и вверх, проворачивая, чувствуя, как пальцы заливает горячее, липкое, словно неостывший костяной клей. Рядом прозвучал еще один вдох – уже едва слышный, сиплый, и тело стало оседать вниз, пропарывая мясо и ребра сталью, засевшей в нем, все дальше. Выдернув кинжал, Курт отступил, развернувшись к стражу лицом и сделав шаг назад, от медленно расползающейся лужицы густой, темной крови, ощущая, что этой кровью напиталась кожа куртки на спине, где ее касалась спина умирающего в момент удара и падения.

Он ожидал если не приступа раскаянья, то хоть крохотного укола сожаления – о том, что пришлось вновь забрать чью-то жизнь, однако при взгляде на тело, бьющееся во все затихающих конвульсиях, ничего, кроме прежнего удовлетворения и холодной злости, в душе не пробилось.

Курт отступил еще на шаг, тяжело дыша и понимая, что не запыхался в этой короткой стычке, а просто сквозь все чувства пробивается еще одно, такое же забытое – ощущение подлинности, близости жизни и смерти, которые осязаемо, явственно видятся в момент, когда жизнь эта ставится на кон в драке, и своя, и чужая. Тогда краски окружающего мира становятся ярче, воздух – вкуснее, а дыхание кажется глотками амброзии древних богов…

Неужели снова? Неужели тот, прежний, Курт не умер, а лишь уснул в нем, и теперь, спустя десять лет, проснулся? И так ли уж это плохо?..

Дверь содрогнулась от мощного удара, и он почти отскочил назад, отгоняя несвоевременные размышления над собственной праведностью. После можно будет каяться, сколько душе угодно, мысленно подстегнул он сам себя, наскоро смывая кровь с руки и клинка в бочке под факелом, а чтобы это возможно было сделать, надо для начала попытаться выжить. И уберечь прочих обитателей замка, дабы оснований для покаяния было как можно меньше.

По лестнице, ведущей к покоям барона, он бежал, на краткие мгновения задерживаясь у узких бойниц, чтобы оценить обстановку во дворе замка. В одну из таких заминок на глаза попалась лежащая посреди двора бесформенная груда, некогда бывшая капитаном Мейфартом, а теперь казавшаяся большим комом мяса и ветоши в центре огромного багрово-черного пятна, и Курт отвернулся, убыстрив шаг.

Вдруг вспомнились слова убитого им стража: «А ты где был?»… Где он был? Стоял в сторонке, готовый в любой момент дать деру, как когда-то давно поступили его приятели, бросив его валяться на полу лавки с разбитой головой. Куда ушло все то, что он с таким жаром втолковывал Бруно, – и долг, и слово, и обязательства? Все это – выпало из памяти. Курт был уверен, что на его месте капитан поступил бы иначе – так, как у господина следователя поступить не хватило духу… или выучки?.. Оттащить в полтора раза крупнее себя раненого, одновременно отбиваясь… Такое ему было не под силу. Но тогда – об этом ли подумал?

Нет, тогда он не думал ни о чем. Лишь о том, как успеть захлопнуть за собой дверь. Все это верно, спасти капитана он не смог бы, и даже пытаться было глупо, кроме того, не он был основным объектом защиты, даже не барон, а Альберт фон Курценхальм… Но тогда, в те несколько мгновений у двери в основную башню, майстер инквизитор, выпускник с отличием, не сдвинулся с места, не бросился на помощь не под влиянием всех этих доводов, а потому лишь, что попросту оторопел. Струсил ли? Этого он не понял еще сам, сколь глубоко в себя ни заглядывал, сколь ни пытался ответить честно, ничего от самого себя не утаивая, но оцепенел, растерялся – это вправду…

Без стука отворяя дверь в комнату фон Курценхальма, Курт вдруг вспомнил о том, как в церквушке Таннендорфа пять дней (Господи, неужто всего только пять дней?) назад он покрывался холодной испариной при одной лишь мысли о том, что придется требовать встречи с бароном и – какой ужас! – выдвигать ему обвинение. Как подавлял смущение, входя в замок…

– Что происходит? – устремился ему навстречу тот, глядя с ожиданием Курту за спину и, никого больше не увидев в коридоре, отступил. – Что с ним?..

– Они прорвались. Капитан убит, – коротко ответил он, беря старика за локоть. – Слушайте меня. В вашем замке никого на вашей стороне, кроме меня и Вольфа, не осталось. Дозорный предал вас. Те двое, что были здесь, тоже.

– Вы… – Барон опустил взгляд на его руку, не отмывшуюся полностью, и снова посмотрел в глаза: – Вы в порядке? На вас кровь.

«Я вижу кровь на этом человеке…»

– Я знаю, – невпопад усмехнулся Курт, таща его в коридор. – Я цел, спасибо. Эти двое покушались на мою жизнь, и… забудьте о них. Идите к сыну. Запритесь. Никому не верьте. Никого не впускайте.

– А вы? Вы останетесь здесь? Но зачем?

Курт не слишком учтиво отмахнулся одной головой, невольно скосив взгляд в окно, и тихо ответил:

– Постараюсь найти зачинщика всего этого беспредела. Если voluntate Dei[61] мне суждено здесь погибнуть, не желаю принять смерть загнанным в угол.

– А меня вынуждаете к этому.

– Вы должны защитить сына, барон. А я… я тоже попытаюсь, как умею. Не знаю, что из этого выйдет, но я должен хотя бы попробовать. Как знать, если я сумею обезвредить заводилу, может, все это просто прекратится…

– Вы в этом уверены?

– Нет, – вздохнул Курт, довольно бесцеремонно подталкивая барона прочь, и повторил: – Но должен попытаться. Идите уже, Бога ради, они в любой момент могут войти в жилую башню.

Старик хотел сказать что-то, но лишь понуро кивнул и развернулся, уходя.

Курт возвратился в его покои, глядя на двор, – тот был пустой, почти тихий, и лишь откуда-то далеко слева, снизу, доносились мерные удары: крестьяне сочинили из чего-то таран и теперь высаживали все еще крепкую дверь. Хотелось бы знать, сколько она выдержит… Взгляд его, рассеянный и отсутствующий, скользнул по комнате, задержавшись на столе. Так вот оно что… Вот почему барон был таким тихим все утро; неудивительно, после этакого кувшина вина. Не натворил бы чего сгоряча, когда отпустит…

Курт прошагал к столу, поднял кувшин за горлышко, понюхал и опустил руку. Пусто. Однако – в любом случае это плохая идея: в его состоянии бодрость после нескольких глотков продлится недолго, вслед за чем станет и вовсе невмоготу.

Он опустился на скамью у окна, поставив на нее кувшин, закрыв уставшие глаза и потирая лицо ладонями. Снова вернулась слабость, измученное тело желало покоя, хотя бы просто покоя, если не сна, голова мягко кружилась от вынужденной голодовки в последние трое суток и усталости. Надо было подумать, измыслить хоть какой-то план действий, придумать, как подманить пивовара к себе, как заставить его проявиться, но мозг, перегруженный многочисленными событиями последних дней, слившихся в один долгий и муторный, соображать отказывался. Забравшееся ввысь солнце нагло лезло в окно, прогревая комнату, припекая даже здесь, в каменных стенах, и Курт поднялся – тяжело, с усилием, а в голове мелькнула мысль, что, быть может, умереть сейчас – не столь уж плохой выход. «В любом случае – сегодня отоспимся», – припомнился смешок капитана, и он встряхнул головой, пытаясь прийти в себя, отогнать вновь навалившееся уныние.

– Здорово, твое инквизиторство! – Голос позади прозвучал пронзительно и чересчур беззаботно для этих стен и этого дня. – Соскучился? Насилу тебя нашел.

Курт обернулся, не поверив в первую секунду глазам, а когда осознал, кто на пороге, нахмурился и отступил:

– Бруно? Как ты оказался здесь?

Тот пожал плечами, то ли не замечая его настороженности, то ли игнорируя, и позвенел в воздухе связкой ключей.

– Пока эти идиоты долбятся там, у двери, я вошел через вход для прислуги – тихо и спокойно… Лови.

Курт поймал брошенную ему связку, посмотрел на нее и снова перевел взгляд на бывшего студента.

– Откуда это у тебя? – спросил он требовательно; тот помрачнел:

– Когда… Когда они все рванули к двери, я попытался пробраться сюда. Знаешь, как-то не по себе было там, к тому же – я тогда подумал, что пропустить такое…

– Еще бы, – желчно сказал Курт, пристегивая кольцо с ключами к ремню. – Тут весело. Видел уже капитана во дворе?

– Видел, – резко откликнулся Бруно. – С него ключи и снял… И не надо на меня так смотреть! Меня с этими зверьми не было, ясно?!

Курт снова потер глаза, подавив зевок, и не ответил. Еще вчера он поверил бы ему; да что там – еще только сегодня утром, но сейчас…

– Все равно не понимаю, – вздохнул он, прислушиваясь к тому, что творится во дворе; звуки тарана стихли, и Курт подумал, что надо бы найти бойницу в замке, откуда виден главный вход, чтобы знать, что происходит. – Зачем ты полез сюда, в замок, который вот-вот будет взят? Уходил бы. Даже если я отсюда и выберусь, Конгрегации еще долго будет не до тебя. Успел бы уйти. Не понимаю, что ты тут забыл.

– Потом поймешь, – отмахнулся бывший студент и тоже прислушался, подойдя к окну и выглянув. – Что-то они там притихли, а?

Ответить или хоть подумать о чем-то Курт не успел – успел лишь даже не увидеть, а почувствовать, как Бруно у окна за его спиной сделал шаг и поднял руку. Как знать, не будь он таким усталым и измотанным, может быть, успел бы отойти в сторону или отбить удар, но сейчас утомленный мозг смог только вяло констатировать происходящее, не успев дать телу команды действовать. И когда с опустившейся рукой голову расколола тупая боль, Курт, падая на пол среди глухо загремевших черепков и ощущая противно сползающую в волосах струйку крови, лишь отстраненно подумал о том, что судьба его обладает непонятной склонностью устраивать регулярные встречи его головы с глиняной посудой.

Глава 10

Сознания он не потерял – просто все вокруг стало похожим на сон, плывущим и нечетким, и ясно виделось лишь то, на чем останавливался взгляд, – сначала высокий темный потолок, потом ножка стола у самого лица, а после сознанием целиком завладел глиняный полукруглый осколок, качающийся, подобно лодке, напротив его глаз. Это длилось секунду, а потом, отдаваясь в щеке, прижимающейся к полу, прозвучали шаги, замерли у двери, и теперь взгляд вычленил из окружающего тяжелые пыльные башмаки, один из которых весело притопывал по камню. Курт попытался приподнять голову, чтобы увидеть, кто это, но не смог.

– Неплохо, Бруно. – Прозвучавший сверху голос пивовара он узнал сразу, хотя тот тянулся, сползая в неестественный бас, словно Каспар, спрятавшись в каменном идоле, пытался изобразить провозвестнический глас оракула. – Старательно, я б сказал…

Ноги в башмаках приблизились, остановившись рядом, и все тот же расплывающийся голос хмыкнул:

– Ты гляди – в сознании! Схалтурил, студиозус.

– Я бил как надо, – возразил тот откуда-то из-за спины. – Он, похоже, с детства на глиняных горшках тренируется.

– Занятно. – Курт почувствовал, как шершавая подошва, провонявшая свиным навозом, царапая щеку, повернула его голову в одну сторону, в другую; комната поплыла перед глазами, и он не удержал болезненного стона от вдруг подступившей к горлу тошноты. – Для такого сложения слишком уж крепкий… Давай-ка, Бруно, помоги мне. Оружие с него долой, ключи обратно, самого – связать.

– Ты сказал, что не тронешь его.

– Господи, да брось ты. – Уверенные руки отстегнули ремень с мечом и кинжалом, и в голову ударил стук брошенных на пол клинков. – Видите, майстер инквизитор, как он за вас заступается? – Голос у самого уха был издевательски сочувствующим. – Слышать бы, чем это ты его за одну ночь успел нашпиговать, что он о тебе так печется.

Курт всеми силами пытался заставить сознание работать как положено и начать снова управлять телом, однако при малейшем усилии в месте удара вспыхивала та же тупая боль и в глазах начинало темнеть. По крайней мере, голоса уже не вытягивались, звуча так, как им положено, но мозг очнуться не желал – напротив, все более сползал в вязкую полудрему, и остатков самообладания едва хватало на то, чтобы не позволить себе потерять сознания. Ибо тогда организм, дорвавшись до вожделенного покоя, просто погрузится в сон, долгий и беспробудный…

– А чем? – Слегка растерянный голос Бруно по-прежнему звучал за пределами видимости, и пивовар тоже стоял теперь чуть дальше, у ног.

– Покрывало возьми с баронской постели, только быстро. Уж больно осмысленный у него становится взгляд, мне это не нравится. Давай, студиозус, не тяни волынку.

Курт услышал треск рвущейся ткани, и широкие ладони Каспара, ухватив его за локоть, одним движением перевернули лицом вниз, заведя руки за спину. От рывка снова закружилась голова, от нового удара – скулой о камень пола – в виске словно распрямилась заточенная стальная дуга, парадоксальным образом вернув сознание к реальности. Окружающий мир, хотя и продолжал вертеться, как мельничные лопасти, уже не казался призрачным и снящимся и виделся теперь, как и полагается, во всей целости, а не урывками.

Руки Каспар скрутил ему грамотно – запястье к локтю, не поленившись затянуть полотно от души, так что кожа защемилась между складками ткани, а ладони тут же начали неметь. Ноги связывал Бруно – попросту, вместе.

– Крепче затяни, – посоветовал ему пивовар, поднимаясь. – Девицу для ночных утех ты, что ли, вяжешь?

– Нормально, – огрызнулся Бруно. – Да и если вдруг что – ногами он, что ли, руки распутывать будет?

– Знаешь, мой наивный друг, неизвестно, чему их теперь учат…

– Готово.

Собрав все силы, Курт перевернулся на спину, подавив очередной приступ тошноты (стало быть – сотрясение, отметил он походя), и взглянул на пленителей. Каспар выглядел довольным, и в этом лице не было и тени того простецкого безучастия, что прежде. Бывший студент смотрел в сторону и казался сконфуженным.

– Значит, «ты не с этими зверьми», Бруно? – спросил он с усилием. – Или это месть мне лично?

– Ничего личного, – по-прежнему глядя мимо, отозвался тот. – Против тебя я ничего не имею. А что касается капитана – я здесь ни при чем.

– Ну, конечно… – покривился Курт, прикрывая глаза, чтобы остановить вращение стен вокруг; Бруно повысил голос:

– Это правда!

Курт поднял веки, снова переведя взгляд на Бруно, и попытался пожать плечами.

– А что, собственно, ты оправдываешься? Тебе не все равно, что я думаю? Как теперь называется та шайка, что ты собрал, Каспар? «Союз меча и орала»?

Пивовар улыбнулся, глядя на него сверху вниз почти с участием, и качнул головой:

– Да, паренек ты въедливый. Не шибко умный, но цепкий и въедливый. Может быть, лет через десять поднабрался бы опыта и стал бы неплохим следователем… Увы, не суждено.

– Ты обещал, – снова сказал Бруно, и Каспар успокаивающе похлопал его по плечу:

– Не бойся, студиозус, не трону я твоего инквизитора. Иначе кого тогда будут арестовывать за все это бесчинство?.. Нет, он нам нужен живым, и мое слово остается неизменным. Пойдем. Времени мало.

– Дурак ты, Бруно, – обессиленно произнес Курт, отвернувшись и, к своему удивлению, ощущая вот в таком положении, связанным, у ног предателя и противника, не злость, а усталое отвращение. – Когда-нибудь вот так же он поступит и с тобой.

– В твоих советах я не нуждаюсь, не усердствуй.

– И не собираюсь. Но мои слова ты перед смертью еще вспомнишь. Если успеешь.

– Помолчи лучше, – отмахнулся от него пивовар, усмехнувшись, – ведь все равно не выйдет перевербовать обратно; уж не унижайся, ладно?.. Останься в нашей долгой памяти рьяным и самоотверженным служителем Конгрегации… Кстати, Бруно, – вдруг остановился он. – У тебя есть шанс рассчитаться за все. Больше не представится.

Бывший студент встретился с Куртом глазами; он посмотрел с вызовом и через силу усмехнулся:

– Давай. Пни разок – это как раз в духе твоих новых приятелей.

– Нет, – хмуро буркнул тот, разворачиваясь к двери, и добавил едва слышно: – Он меня сделал по-честному, в честной драке, сводить счеты не за что. Хватит того, что я ударил его в спину.

Пивовар проводил Бруно насмешливым взглядом и, упершись в колени ладонями, наклонился к Курту, понизив голос:

– Что ты мне с парнем сделал? Испортил мне парня. Тебе не в инквизиторы, тебе в проповедники надо было.

– А ты меня развяжи и верни оружие, – предложил Курт. – Я и тебе тоже проповедь прочту. Может, минут через пять и ты у меня раскаешься.

Каспар засмеялся, распрямившись, и кивнул:

– Молодец. Нет, серьезно. Хорошо держишься. Ну, покаяние свое я пока несколько отодвину во времени – лет этак на сто, – а вот тебе это вскоре предстоит. Я так полагаю, свидетельство целой деревни о том, что ты намеревался убить наследника владельца замка, достаточное основание для открытия нового дела – с обвиняемым Гессе, бывшим инквизитором.

– Зачем тебе все это?

– Нет, – с улыбкой покачал головой пивовар, подбирая с пола его оружие и разворачиваясь к двери, – так совсем не интересно. Надо же дать тебе пищу для размышлений, чтобы было чем скоротать время до твоего повешения… Всего доброго, майстер инквизитор. Не скучайте. А мне пока надо выйти к народу и сообщить о том, что вы обезврежены и молодой барон спасен из ваших ужасных лап. А очень скоро здесь будет вызванная вами помощь, и вы окажетесь в нежных объятиях ваших сослуживцев. При таком количестве свидетелей и признании… Думаю, ты понимаешь, уж что-что, а признание твои друзья из Конгрегации получить сумеют. Ведь это, насколько я понимаю, разрешено – получать его, когда дело и так ясно? А яснее и быть не может.

– Ничего у тебя не выйдет, – похолодев, возразил Курт; Каспар снова рассмеялся, переглянувшись с Бруно, замершим на пороге.

– Слышишь? У нас ничего не выйдет… Нет, дружок, все будет именно так. Никто не станет носиться с доказательством невиновности какого-то новичка больше положенного. Свидетелей обвинения – за сотню, народ-спаситель, буквально схвативший тебя за руку. Свидетелей с твоей стороны нет. Святого отца ты сам отсюда сплавил. Барон? На грани помешательства. А бедолага Альберт при виде тебя (он ведь теперь знает, кто ты) вообще будет забиваться в угол и поскуливать. Капитан мог бы быть… Но, к сожалению, его больше нет с нами. Весьма жаль.

– Ты слышал его, Бруно? – повысил голос Курт, перехватив взгляд бывшего студента. – И ты все так же будешь утверждать, что непричастен к смерти Мейфарта? Он-то что тебе сделал?

– Э, нет, – покачал головой пивовар, – на нас это не сваливай. Кто убил капитана, выяснять будет следствие, а ни я, ни твой несостоявшийся подопечный к нему и пальцем не притронулись.

– Конечно, ты лишь натравил на него толпу. У тебя еврейских корней нет, Каспар? – усмехнулся Курт невесело.

Тот непонимающе поднял брови:

– Неужто Инквизиция до сих пор занимается этим? Кажется, уж Конгрегация-то давно перестала добывать средства подобным образом…

– Нет, я не о том. Просто что-то я услышал в этом знакомое – «убил не я, убил камень, который я бросил»… Ты виноват в смерти Мейфарта так же, как заказчик виноват не меньше нанятого им убийцы. А ты, Бруно, particeps criminis[62]. До поры – невольный. Но это только до поры. И пока еще не поздно…

Каспар засмеялся, прервав его, и снова переглянулся с бывшим студентом, привалившимся плечом к косяку и смотрящим на Курта сквозь прищур.

– Ты слышишь это? Воистину инквизитор! Он связан, ожидает ареста за покушение на убийство, в лучшем случае ему грозит петля – а он призывает к покаянию! Покуда я не расплакался от умиления и угрызений совести, пойдем-ка отсюда, студиозус.

Тот простоял еще мгновение неподвижно, когда Каспар уже вышел в коридор, а потом тяжело оттолкнулся от косяка и шагнул следом, прикрыв за собой дверь.

Курт закрыл глаза, переводя дыхание, и тяжело перевалился со спины на бок – руки немилосердно давили на ребра, к тому же вес тела почти останавливал и без того пережатое кровообращение в кистях.

Итак, вот все и разъяснилось. Барона подставлять никто и не думал – это была ловушка для него, и он добровольно, с рвением, в нее влез. Каспар не стал препятствовать отцу Андреасу доставлять его послание в Штутгарт, вместо этого он устроил так, чтобы прибывшим было чем заняться, – например, не оправдавшим доверия следователем. И он прав – при таком количестве свидетелей, при его незавидном прошлом, при полном отсутствии иной репутации (в его активе разве что laudatio[63] из академии) доказать, что ничего крамольного в его действиях не было, будет сложно, чтоб не сказать – практически невозможно…

– Зараза… – пробормотал Курт, ткнувшись лбом в холодный каменный пол, снова ощущая головокружение и тошноту. – Вот зараза…

Зачем ему это? Чего он добивается? Дурной славы для Конгрегации? Чтобы разошлась молва о том, какие неумехи служат в ее рядах? Весьма вероятно. Инквизиция – один из надежных союзников против крестьянских бунтов и вольномыслия, была и остается. Если заговорят о том, что теперь следователями становятся бывшие воры, убийцы и грабители, которые под прикрытием Печати продолжают творить все то же, к чему привыкли, во имя своих целей, убивая теперь и членов благородных семей…

Курт застонал от дурноты, сдавившей горло, от бессилия и вновь поднявшейся злости. И он сам исполнил половину работы, четко следуя всем тем меткам, которые оставлял для него Каспар в этом дремучем лесу!

Стоп. Но не может же быть, чтобы люди, которые благословили создание такого заведения, как академия святого Макария, вложили в нее столько сил, души, средств, в конце концов, просто так поверили толпе крестьян, учинивших бунт на хозяйских землях, а не выпускнику этой самой академии! Хотя бы настолько, чтобы продолжить расследование сколь можно дольше! Хотя бы настолько, чтобы привлечь к этому лучших следователей! Следователей со способностями, наконец!..

Конечно, не может.

Не может, открыв глаза, снова подумал Курт, ощущая, как засосало под ложечкой. Потому что следователь жив, и о своей невиновности он будет кричать так, что ему поверят – хотя бы духовник; а в его случае этого уже достаточно, чтобы задержать вынесение приговора. И дело будет продолжено. И будет раскрыто, ибо, как ни крути, покушение на жизнь инквизитора тоже имело место, а значит, нераскрытым оставаться не может – это дело принципа. А когда дело раскроют, объявление о том, что Конгрегацию подставили, по громкости будет сравнимо с самыми известными процессами века. Значит, надо сделать так, чтобы обвиняемый в непрофессионализме следователь ни при каких обстоятельствах не стал сперва свидетелем, а затем – пострадавшим. Надо, чтобы он так и остался обвиняемым. А в покушении на него самого можно было бы обвинить кого угодно, причем так, чтобы обвиняемый-следователь не смог ни подтвердить, ни опровергнуть кандидатуру злоумышленника. А это возможно, только если следователь будет мертвым…

Курт рванулся, вздернув себя с пола, и сел на коленях, склонившись, пережидая приступ тошноты. Все верно, продолжала бежать мысль. Бруно был нужен пивовару, чтобы следить за следователем, чтобы знать, на какой ступени своих догадок он находится. И сколь бы ни привлекали городского студента по молодости и горячности свободолюбивые идеи крестьянских тайных братств, а все же его принципы были далеки от крайностей. Потому при нем Каспар и не высказал своего истинного плана – не в покушении на убийство, а в убийстве Альберта фон Курценхальма задумал обвинить он приезжего инквизитора, а чтобы лишить его возможности защищаться, – отправить на тот свет и самого дознавателя. А главное, чего Бруно знать не положено, состоит в том, что отвечать за смерть следователя придется ему. И, скорее всего, не перед Конгрегацией. Чего проще – крикнуть в толпу: «Этот человек убил инквизитора, навлек на нас гнев Конгрегации», и его порвут на части в буквальном смысле, как и капитана. При умении Каспара управлять этой толпой, никто даже не вспомнит о том, что сами намеревались сделать то же самое еще сегодня…

Когда здесь появится подмога, все будет кончено. Разумеется, гнев Конгрегации последует, и еще какой. И крестьян перепорют и перевешают не один десяток – уже светские власти. И дознавателям не придется долго думать над составлением отчета – крестьяне, конечно, погорячились, однако из лучших побуждений. Убийцы и барона, и инквизитора наказаны, один – бывший преступник с четырьмя уже доказанными убийствами на шее, другой – бродяга и беглый смерд, все виновные налицо; quod erat demonstrandum. Actum est, ilicet[64]…

Сейчас пивовар избавится от Бруно, быть может, тем же способом, что и от Курта, поднимется наверх и убьет всех троих – у него есть ключи капитана, а два старика для него не помеха. Был бы Альберт истинным стригом, Курт бы за него не тревожился, но ведь мальчишка кинется прямиком на меч… Его, между прочим, меч. Или кинжал. Которым уже убиты двое из стражи замка…

А после Каспар вернется сюда, чтобы прикончить его.

Conclusio?..[65]

Надо выбираться.

Курт пошевелил руками, уже почти ничего не чувствующими, и снова выругался. Как выбираться из таких пут, он понятия не имел – такие не ослабишь напряжением, руки не перекинешь вперед, разорвать или разрезать в этой комнате не́ обо что – глиняным черепком толстую ткань покрывала не перепилишь, да и не удержишь его для этого в таком положении. Пережечь разве что…

Он остановил взгляд на факеле, который с этой ночи так никто и не затушил – всем было не до того. Факел… Невозможно. Держатель, в котором он закреплен, расположен на уровне лица, и в любом случае мешает приблизиться бочка с водой, установленная под ним, сдвинуть которую связанному не под силу.

– Думай! – зло прошептал Курт сам себе, все так же рывком поднимаясь на ноги. – Думай…

Факел… Бочка… Если бы удалось сбросить его со стены на пол; пол каменный, без ковров, ничего не случится. Вот тогда можно было бы полулежа пристроить над ним руки. Но сбросить мешает бочка – факел упадет в воду. Если поднатужиться, бочку можно опрокинуть, но тогда пол будет залит водой; комната небольшая, и воды будет достаточно, чтобы затушить огонь. Не пойдет.

Кроме того, чем сбросить? Зубами, что ли? Будь Альберт фон Курценхальм хоть трижды стригом, и то посыпались бы. Руками не достать, даже если умудриться взобраться на обод треклятой бочки и удержаться на нем; акробатом Курт не был и в возможности одного этого сильно сомневался. Чем еще? Ногами?..

Стоп. Руками, все верно. Кисти рук не прихвачены, и пальцы вполне шевелятся – пока. Залезть на бочку, конечно, абсурд, однако если на стол… Если исхитриться придвинуть стол вплотную к бочке, а потом взобраться на него…

Курт, прыгая, как заяц, изображаемый уличным лицедеем, добрался до тяжелого стола, критически осмотрев потемневшее от времени, двулапое чудище. В том, что стол его выдержит, он не сомневался; он не был уверен в том, что сумеет его сдвинуть.

Прижавшись к столешнице поясницей, он уперся в пол ногами, выдохнул, набрал в грудь воздуха и попытался подналечь. Противно скрипнув стойками по камню, стол медленно, будто бы с неохотой, сдвинулся на три пальца; со свистом выпустив воздух из легких, Курт едва не сполз на пол – от усилия закружилась голова, заболело место удара и, судя по ощущению щекотки на затылке, из рассаженной кожи снова потекла кровь. Боль в голове пульсировала, и он все никак не мог заставить себя собраться для повторного рывка, боясь еще одного приступа.

– Слабак! – зашипел Курт разозленно, закрыв глаза, вновь уперся спиной в жесткое дерево. – Жить хочешь? Пошел!

Вторая попытка была удачнее – он даже сделал два шага вслед за упрямым предметом мебели; третья закончилась тем, что дальняя стойка ткнулась в бочку и застопорилась. Минуту Курт переводил дух, сидя на полу и закрыв глаза; в голове, казалось, поселился осиный рой, немилосердно жалящий мозг, в висках стучало, и тошнило так, будто вчера была памятная выпускная попойка…

Наконец, придя в себя, пусть и не окончательно, Курт поднялся и, немыслимо извиваясь, как непристойная девка в трактире, взгромоздил себя на стол, а потом осторожно, упираясь спиной в стену, поднялся на ноги. В таком положении голова закружилась еще сильнее, так что господин следователь едва не изволил сковырнуться на пол; снова прикрыв глаза, он сделал два глубоких вдоха и попытался подступить к краю столешницы. Прыгать он, разумеется, не решился и стал продвигаться снова извивами корпуса и ног, теперь окончательно напомнив себе все ту же девку, на все той же выпускной пирушке, под конец оной не слишком ловко танцующую среди мисок и кувшинов.

До факела он дотянулся – самыми кончиками пальцев левой руки; задержав дыхание, продвинулся еще немного и смог, наконец, ухватить его чуть крепче.

Курт был вполне обычного роста и непримечательной конституции; конечно, до совсем уж по-девчоночьи сложенного фон Курценхальма-младшего ему было далеко, однако особыми параметрами тела он никогда не выделялся. Сейчас он удерживался на столе лишь благодаря этому – стоя на самом краешке, почти свешиваясь с него пятками, он не опрокидывался лишь потому, что противоположный край стола был сам по себе тяжелее него.

Ухватиться за древко факела ему удалось с третьего раза; из держателя тот выходил неохотно, был тяжелым и горячим, таким, что стало больно пальцам. Чувствуя, что почти падает, Курт подтолкнул рукоятку снизу вверх, выбрасывая; уже когда тот выскочил с глухим скрипом, он понял, что усилие было слишком слабым и факел упадет в воду. В этот миг почудилось, что время вдруг встало – падая, казалось, медленно, точно снежинка зимней ночью, тот провернулся в воздухе и, ударившись пяткой древка о край бочки, загремел по каменному полу, роняя горящие капли смолы.

– Господи, спасибо… – пробормотал Курт, облегченно вздохнув, и осторожно сполз со стола, торопясь успеть раньше, чем почти прогоревший за ночь факел потухнет.

Присев сначала на пол, он улегся, опираясь на плечо, и медленно приблизился к огню. На пальцы плюнуло искрами.

– Зараза! – Курт отшатнулся, шипя от боли; задуманное оказалось гораздо сложнее в исполнении, чем описывалось в эпосах и легендах. Это помимо того, что герои легенд все-таки жгли веревки и о свечу, а ему придется спалить на своих руках моток плотной ткани…

Снова скомандовать себе «пошел», аргументируя это тягой к жизни, он все никак не мог. Лишь вообразив Каспара, с ножом в руке идущего по коридору к этой комнате, майстер инквизитор заставил себя снова придвинуться к смоляной шишке факела, закусив губы и зажмурившись. Запахло паленым сукном, кожу обожгло, и Курт снова отпрянул, перекатившись на спину, чтобы затушить огонь о пол. Сейчас он как никогда был рад тому, что первое жалованье спустил на покупку хорошей кожаной куртки, вместо того чтобы облачиться по последней моде (она же предпоследняя) в укороченный камзольчик. Сейчас только это и позволяло не тревожиться хотя бы о том, что на нем может загореться одежда. Кожа, конечно, высохнет и потрескается, но это уже мелочи. Хотя бы по сравнению с тем, что и собственная, на кистях рук и запястьях, будет выглядеть не лучше, судя по тому, как дико они болят…

Курт напрягся, надеясь, что полотно прогорело достаточно, чтобы треснуть. Ткань врезалась в опаленную кожу, вырвав из груди не то стон, не то рычание, но поддаваться не пожелала.

– Господи, только б не отрубиться… – прошептал он умоляюще. – Только б не отрубиться…

Я не смогу, подумал он обреченно. Еще раз – не смогу…

Первое, что пришло в голову, чтобы вернуть решимость, это молитва, но ни одной он не смог вспомнить: мысли прыгали и горели, отказываясь останавливаться. Курт уперся в холодный камень пола лбом, пытаясь успокоиться, и вдруг, совершенно четко, в голове всплыл отрывок из Посланий, запомнившийся против воли, когда он шифровал свой отчет о столь бездарно проваленном деле. Отрывок был как нельзя кстати, и это придало сил.

– Carissimi… – пробормотал Курт вслух, стараясь вернуть себе спокойствие ровным произношением привычных слов, забить ими мозг, чтобы не осталось места для мыслей о раздирающем пламени, – nolite peregrinari in fervore qui ad temptationem vobis fit quasi novi aliquid vobis contingat… – Он снова приблизился к факелу, замер, нервно облизнув губы: – Sed communicantes Christi passionibus gaudete ut et in revelatione gloriae eius… – Помедлив, выдохнул: – Gaudeatis exultantes[66].

Во второй раз Курт ткнулся в пламя резко, вцепившись зубами в губу и чувствуя, как по лицу ползут не то капли пота, не то слезы, а во рту становится солоно и мерзко; руки пронзила боль – почему-то холодная, и суставы пальцев будто вдавили один в другой, стараясь расплющить друг о друга. Обоняния коснулся до мерзости вкусный запах – такой исходил от поданной ему Карлом печеной курицы и – тот же запах витал в полутемном зале, где курсанты получали Печать; запах спекающейся плоти…

Вскрикнув, он снова рухнул на спину, сбивая огонь, и закричал опять – теперь от боли в обожженных руках; рванувшись, сбросил с предплечий остатки полусгоревшего полотна и, подскочив к бочке, сунул руки в воду по самые плечи. От соприкосновения ран с водой тоже было больно, пусть и не столь страшно; хуже стало, когда, с трудом отлепившись от бочки, Курт опустил руки – кожаные рукава, к тому же иссохшие в огне и ставшие похожими на точильный камень, скребли по покрывшейся волдырями коже запястий.

– Гадство! – уже почти плача, простонал он, зажмурившись, и вздернул руки вверх, словно лекарь, приготовившийся к сложной операции. – Зараза, дерьмо…

Перевязать, скачущими мыслями соображал он, надо перевязать, чтобы не было инфекции и чтобы не терлись о кожу рукава; но чем? И надо снять путы с ног; но прикоснуться к чему-то этими руками? Да ни за что на свете…

Выдержка об огненном искушении засела теперь в голове намертво, и вспомнилось то утреннее поле, полное росы и огня, по которому он шел – еще такой беспечный, и теперь уже кажется, что – беззаботный…

Решившись, Курт уселся на пол, повторяя вслух изречение апостола, сбиваясь и перескакивая теперь с начала в середину, и непослушными пальцами развязал еще больше затянувшийся от его упражнений узел. Когда ноги освободились, он упал лицом в пол, чувствуя, что лицо мокро от слез и крупного липкого пота, рубашка под курткой прилепилась к спине, а тело бьет дрожь, тяжелая, как в лихорадке.

– Встать… – прошептал он с напряжением. – Встать, встать…

Надо встать. Надо идти. Перехватить Каспара…

Курт с усилием отлепил себя от пола, посмотрел на руки и засмеялся сквозь слезы. Перехватить… Сейчас он вряд ли сможет прикоснуться даже к самой пушистой в мире кошке, не взвыв при этом от боли…

Надо наложить повязки, снова подумал он, поднимаясь тяжело, как раскормленный бык; распахнул ногой дверь в коридор и вышел, пошатываясь, видя путь неверно, сквозь пелену перед глазами. Двери в комнаты он открывал, изловчаясь подцеплять медные ручки локтем, и в одной из них, наконец, обнаружил сравнительно чистые куски полотна.

Руки после перевязки невыносимо горели, болью дергало до самых плеч, хотя, как выяснилось, почти все предплечья и последние фаланги пальцев оказались сравнительно целы – ожоги были похожи на те, что остаются от неосторожного касания горячей печи или уголька, сильно обгорели только ладони и запястья, где лишь чудом уцелели вены. Забинтовав их, Курт пошевелил пальцами, сжал и разжал кулаки, понимая, что, будь сейчас серьезная стычка, он не сможет взяться за рукоять, ударить рукой – он не сможет ровным счетом ничего. Все, что сейчас в его силах, это осенить убивающего его Каспара крестным знамением – на это подвижности пальцев хватало…

Курт остановился вдруг посреди пустой комнаты, все так же глядя на руки, и подумал о том, какие ощущения должен вызывать огонь, облекающий тело со всех сторон; от живо вообразившейся картины виденного им всего однажды исполнения приговора стало не по себе. И если рассказы о молча умирающих сжигаемых – правда…

Он встряхнул головой, прогоняя неприятные мысли и ощущения, и зашагал по коридору обратно.

Перевязка отняла, казалось, последние силы; он шел, покачиваясь, словно пьяный, и коридор перед глазами плыл. Вся тяжесть уже третьих бессонных суток навалилась каменной плитой, боль в руках медленно расползлась до самой макушки и стала ноющей, ломящей, постоянной; ноги передвигались механически, будто помимо его воли, а голова была пустой, как и этот за́мок. С кривой усмешкой Курт подумал о том, что это тем более удачное сравнение, что каждая мысль из тех немногих, что остались в опустелом мозгу, связана с чем-либо, что есть в этом замке, и только. Два трупа на первом этаже. Потухший факел на полу в комнате барона. Каспар. Барон – вероятно, уже мертвый. Куда-то вдруг сгинувшая толпа. Тишина. Капитан. Альберт фон Курценхальм. Снова тишина. Он сам. И тишина…

До последнего этажа он добирался, кажется, вечность; Курт знал, что найдет там, но все равно был обязан подняться и увидеть собственными глазами.

Вольф лежал там, где был всегда, – в коридоре у двери в комнату Альберта фон Курценхальма. Подойдя ближе, Курт увидел во лбу старого солдата круглое отверстие; вокруг на коже остались мелкие брызги крови и мозга. Все ясно. Это когда выдергивали стрелу. Арбалет. Судя по величине раны – не слишком большой, можно даже сказать – маленький, с такими стрелками, которые и болтом-то не назовешь. Ими не пришпилишь к стене, но вблизи механизм хорошей убойной силы, так что этого и не нужно.

Осторожно поддев плечом приоткрытую дверь в комнату, Курт заглянул внутрь и остановился на пороге, оглядывая побоище. Барон – в том же виде, что и Вольф, с дырой во лбу – лежал у противоположной стены, только в отличие от стража до последнего, смертельного выстрела он был ранен еще дважды, в живот и грудь. Альберт обнаружился на полу, зажавшийся между постелью и глухим углом. Ставни в комнате были настежь распахнуты, и Курт во всех подробностях мог увидеть его лицо с застывшей на нем маской ужаса и боли, вцепившиеся в камень пола пальцы с обломанными в кровь ногтями, две неровные раны в животе и кинжал в груди, довершивший избиение, – его, Курта, корд.

Присев перед несостоявшимся наследником фон Курценхальма на корточки, он осторожно, одними пальцами, выдернул клинок и, все так же кончиками пальцев закрыв широко распахнутые глаза цвета песчаника, перекрестил неподвижное тело. Злость на Каспара окончательно переросла в ненависть – тихую, непроницаемую, как январская ночь; даже в среде тех, с кем рос когда-то он сам, убийство безумного было чем-то непозволительным и недопустимым…

Он поднялся, отер кинжал о постель и пристроил за сапог. Больше в этой комнате ему было делать нечего.

Выйдя, Курт медленно побрел по коридорам, осознавая вместе с тем, что в одиночку прочесывать замок – занятие Сизифа, и к тому же слабо представляя, что будет делать, если все-таки наткнется в своих блужданиях на пивовара. Кинжал против арбалета – это смешно…

На втором этаже он вдруг встал на месте, настороженно вслушиваясь в окружающее; потянув носом, Курт нервно переступил с ноги на ногу, как почуявший волка конь, и нерешительно сделал еще шаг вперед. В стоячем воздухе замка явственно пахло гарью и маслом. Если в замке пожар, отсюда надо уходить – Каспара здесь нет; не станет же он бродить по горящему имению, подумал он, чувствуя, как в груди медленно холодеет, а руки начинают ныть. Надо уходить; если он останется под горящими обломками, это делу не поможет, и тогда уж точно некому будет рассказать истинную историю произошедшего в Таннендорфе и поместье барона…

Развернувшись, Курт почти бегом, спотыкаясь и держась за стену, спустился по лестнице; второй этаж затягивался дымом – тот стелился по потолку пока лишь тонкой, едва заметной мутью, становясь все гуще там, где была главная лестница. Похоже, лестницу и ход для прислуги Каспар, если это его работа, решил оставить для отступления. Значит ли это, что его все еще можно встретить по пути наружу?..

Уже поставив ногу на первую ступеньку, Курт вдруг услышал за спиной смех – знакомый, благодушный и снисходительный – и рывком развернулся. Пивовар стоял в противоположной оконечности коридора, и собирающийся дым стелился над его головой, делая его похожим на демона, явившегося из преисподней. С лестницы за спиной Каспара прорывались отсветы разгорающегося внизу пожара, что еще более усиливало сходство…

– Не просто въедливый и цепкий, но еще и смекалистый, – крикнул тот, неспешно двигаясь навстречу, заложив руки за спину. – Освободился, кто бы мог подумать… Нет, действительно, хороший получился бы следователь.

– Ты поджег замок? – отозвался Курт, так же медленно сделав несколько шагов к нему, и, не дожидаясь ответа, спросил: – Зачем?

Каспар вздохнул, пожав плечами, продолжая все так же неторопливо приближаться; когда между собеседниками осталось шагов пятнадцать, оба остановились.

– Грязная получилась работа, – пояснил пивовар. – Не по плану. А огонь, майстер инквизитор, скрывает все недочеты, все пороки и изъяны. Огонь очистит все.

– Где Бруно?

Тот засмеялся, качнув головой, как показалось Курту, удивленно:

– Нет, в самом деле, ты меня поражаешь, парень. Он ударил тебя в спину в буквальном смысле, он предал твое доверие, передал в руки противника… Тебе ли беспокоиться о нем? Но если интересно – скажу. Ты сегодня заслужил право узнать ответы на все вопросы… Удрал твой приятель. То ли ты его разжалобил, то ли совесть не вовремя проснулась, а может, и заподозрил что…

– Например, то, что ты хочешь его подставить под мое убийство?

– Сообразил, а?! – так польщенно, словно речь шла о нем самом, воскликнул пивовар. – Быстро. Тебя надо просто вовремя стимулировать, и ты начинаешь выдавать неплохие результаты…

– Что это значит, – оборвал его Курт, – что я имею право на ответы?

– Сегодня ты умрешь, – все с той же улыбкой снова передернул плечами Каспар. – Неужто не понятно?

– В самом деле? – усмехнулся он, не отрывая взгляда от заложенных за спину рук пивовара, и постарался придать голосу твердости. – Ты арестован.

Тот засмеялся – откровенно и громко, и смех разнесся под дымными сводами, похожий на крик.

– Смешно, – кивнул Каспар. – Нет, правда, я оценил юмор. Я арестован… Кем, дружок? Уж не тобой ли?

– Время шуток прошло. Да, мной.

– Ну, что ж, – посерьезнел тот, и взгляд его стал пристальным, жестким. – Тогда подойди и возьми.

Подойти… Оба они знали, что господин следователь беспомощен и обречен. Однако Курт понимал, что продолжать стоять, как стоял, глупо, особенно после столь категоричного требования; сделав над собой усилие, он шагнул вперед и вдруг услышал:

– Стоять.

Он застыл на месте, удивляясь своей покорности; попытался сделать еще шаг – и не смог. Каспар стоял напротив, глядя все так же пристально, чуть исподлобья, и Курт почувствовал, как идущая кру́гом голова словно бы начинает жить сама по себе, своей, отдельной от тела жизнью, со своими мыслями и желаниями. В голове билась мысль о том, что надо идти вперед, хотя бы попытаться сделать хоть что-то, добраться до человека напротив, а потом – до кинжала в сапоге; а тело – тело послушно продолжало стоять на месте, не шевелясь и почти ничего не чувствуя, даже боль в обожженных руках куда-то ушла и словно бы забылась…

– Надо же, получается. – Голос Каспара звучал довольно, почти радостно. – Подними руку.

Рука поднялась сама – по крайней мере, он не желал исполнять столь никчемное и пустое распоряжение; пивовар одобрительно кивнул самому себе и пояснил, как доброму знакомому:

– Я-то уж думал, ты вовсе непробиваем; а получается!.. – Его лицо вновь стало серьезным, и он тяжело выдохнул, убрав одну руку из-за спины и отерев лоб ладонью. Курт ощутил, как оцепенение уходит, постепенно возвращая его к реальности; он пошатнулся, чувствуя себя опустошенным, разоренным, как взятый город… – Однако, – как сквозь воду донесся до него голос Каспара, – это сильно утомляет. Так оно будет надежнее.

И снова Курт успел лишь увидеть вторую руку, выброшенную из-за спины, снова не успел сделать ничего – то ли усталость достигла своего последнего рубежа, то ли еще не ушло то ощущение раздвоенности, бесконтрольности над собственным телом. С четырехзарядного арбалета, и впрямь игрушечно крохотного, сорвалась серебристо сверкнувшая стрелка чуть длиннее ладони, и в бедре вспыхнула боль, отозвавшись во всем теле до самой макушки.

Вскрикнув, Курт упал на колени, схватившись ладонями за рану; в голове в один миг прояснело, однако теперь это утешало мало. Боль все разгоралась, и он никак не мог заставить себя подняться, а при попытке выдернуть стрелку разжимались испачканные в крови и без того непослушные пальцы, соскальзывая с гладкой стальной поверхности. Каспар медленно приблизился и сочувственно произнес:

– Не вырвешь, не старайся. Это ведь нервный узел – потому ты и не можешь встать, а как следует рвануть слишком больно. Кишка тонка…

Пивовар остановился почти вплотную, но на лицо его Курт не смотрел, чтобы не глядеть вот так, с колен, снизу вверх. Перед самым лицом была опущенная рука с арбалетом, отчего-то видимым сейчас явственно, словно только он и существовал в окружающем пространстве. Только голос над головой и это чудо механики. Будь ситуация другой, можно было бы восхититься тому, что смастерил неведомый гений, – стальные стрелки удобно устроились одна над другой, изогнутая рукоять сидела в ладони как влитая, и загрубелый, покрытый старыми ссадинами палец пивовара лежал на спуске, чуть подрагивая, однако не спеша нажать.

Но отчего-то сознание отметило невероятную механику смертельной игрушки мельком, и им всецело завладел узор на прикладе, исполненный замысловатыми извивами…

– Урок анатомии специально для тебя, – добавил Каспар. – Еще один нервный узел вот тут.

Щелкнула струна, и вторая стрелка ударила под ключицу, опрокинув Курта на пол; левая рука онемела, и несколько мгновений он тупо смотрел в потолок, хватая воздух пересохшим ртом, пережидая очередную волну боли. Вслепую подняв правую руку, закусив уже прокушенную губу, чтобы на этот раз не вскрикнуть, Курт попытался вытащить стальной штырь, раз за разом срываясь с него уже не гнущимися пальцами.

– Та же история, – вместо него констатировал Каспар, остановившись прямо над ним и глядя оценивающе, – силенок не хватит.

Он повел арбалетом сверху вниз, словно выбирая, куда выстрелить, а потом опустил руку и просто, как издыхающего пса, ударил ногой. По тому, как потемнело в глазах и стало больно дышать, Курт понял, что ребро сломалось, и, быть может, не одно.

– Тебя найдут, – тихо, через силу, хрипло произнес он, глядя перед собой и видя вместо лица расплывающееся пятно. – Рано или поздно…

Пятно опустилось ниже – Каспар присел подле него на корточки; донесся негромкий смех.

– Приятно видеть столь глубокую веру – пусть и в силу такой поганой системы, как ваша Конгрегация… Может, и найдут, дружок, только скорее поздно, чем рано. Скажи мне честно: сейчас, перед смертью, – неужели тебя это утешает?

Курт не ответил – осторожно проталкивая воздух в легкие, он пытался дышать; темнота перед глазами рассеялась, и он тут же пожалел об этом, ибо стал видеть все более плотные и низкие дымные облака под потолком, и все гуще становилось зарево у противоположного конца коридора…

– Только на твоем месте я бы сильно не надеялся, – продолжал Каспар, – ведь замок сгорит дотла, тела – может, найдут, может, нет… Хотя, зная нынешнюю Инквизицию, я готов поверить в то, что они разберут руины по камешку и найдут всех. Но в твоей смерти если кого и обвинят, то канувшего в безвестность бродягу, с которым у вас были прилюдные ссоры, но уж никак не меня. Из меня, кстати, получится неплохой свидетель. А вся деревня подтвердит то, что я скажу.

– Как… – голос сорвался, и Курт ощутил кровь в горле. – Как ты это делаешь?..

– А, – обрадовался тот, – интересно?.. Во-первых, мое пиво, мое знаменитое, вкусное пиво. Знаешь, сколько всяких полезных трав топчут ногами невежды? О, в каждой травинке – своя сила, надо только суметь воспользоваться ею. А кроме того, как сейчас ты испытал на себе, я могу заставить себя слушать… Вот только с тобой были проблемы, – недовольно добавил Каспар. – Сегодня я встретил тебя в лоб, а вот моя обычная практика с пивом и разговором намеками на тебе не прошла, хотя обычно это работает. Что-то тебя защитило. Может, слишком большое чувство собственной неполноценности? Оно, похоже, может помешать, равно как и самоуверенность объекта… Надо об этом подумать. – Каспар встряхнул головой, словно отгоняя от себя мысли, которые сейчас, по его мнению, не имели важности. – Пришлось пойти напролом и просто выдумать эту историю с ссорой в моем доме и слухами о бароне; а тебе даже в голову не пришло, насколько мой рассказ натянут и странен. Как я и говорил – въедливый, но не умный.

– Письма… письма – твоих рук дело?

– Моих, разумеется. Хочешь узнать еще что-то? Спрашивай, пока я добрый и в настроении.

Курт закрыл глаза, ощущая дикую слабость во всем теле и отчаяние от того, что все эти откровения ему суждено унести с собой в могилу, однако не спросить не смог:

– Бруно… давно с тобой?..

– Нет, до твоего над ним столь внимательного опекунства у меня не было необходимости в столь… неглупых членах моего Союза. От таких всегда проблемы. Но вот когда ты взял его под крылышко, он мне понадобился… – Каспар улыбнулся снисходительно, склонив набок голову. – Что, майстер Гессе, проекция вовне? Себя в нем увидели?.. Бывает. Только вот парень этого не оценил. Никто не любит вашу компанию.

Курт снова закрыл глаза, сглотнув собравшийся в горле кровавый комок. Вот в чем причина того, что бывший студент уже сам, по доброй воле, искал встреч с ним, напрашивался в попутчики – просто Каспар велел ему не отходить ни на шаг от недогадливого следователя. Какая это была для него удача – инквизитор сам настойчиво приближал к себе соглядатая… Вот почему Бруно завел с ним разговор о новой Конгрегации – пытался доказать самому себе, что избрал верный путь и борется против тех, кто это заслужил… Вот почему он так уговаривал оставить его снаружи, когда завалился конь… быть может, и не случайно… Узнав, что Каспар раскрыт, Бруно решил изыскать способ попасть к нему на доклад. Надо было догадаться обо всем этом, когда выяснилось, что слухи ползут по деревне ноздря в ноздрю с его расследованием…

– Как ты узнал, что… – голос сел, и Курт собрал немалые силы, чтобы договорить: – …что Альберт напал на крестьян?..

Каспар посмотрел на него с безграничным удивлением, приподняв брови, и вдруг рассмеялся:

– Господи, неужто ты и впрямь до сих пор уверен, что это он?.. Ты же его видел, как тебе могло в голову прийти, что этот мальчишка способен завалить двух взрослых мужиков? Стыдно, майстер инквизитор. Кажется, я тебя перехвалил…

– Так это ты…

Каспар склонил голову в издевательском поклоне, бросив взгляд за спину, где все больше разгоралось зарево пожара.

– Само собой. Признайся, ведь ты некоторое время действительно был уверен, что имеешь дело со стригом, а? – Пивовар легонько ткнул его кулаком в сломанное ребро, и Курт задохнулся, невольно схватившись за бок ладонями. – Был?

Он не ответил, дыша тяжело и с хрипом, глядя на все более темнеющий от дыма потолок и уже ощущая запах горящего дерева и раскаленного камня, доносящийся снизу.

– Был, – сам себе отозвался тот, с интересом наблюдая за его лицом. – Рассказать, как я это сделал?

– Нет… – вяло прошептал он.

Теперь Курт понял это и сам: поскольку никаких следов ремней или чего-то подобного на телах не было, объяснение только одно – все то же знаменитое пиво. Может, Каспар даже не стал тратить свои силы на то, чтобы подчинить себе жертву, а попросту отравил обоих. Спустил кровь на какой-нибудь полянке в лесу и перенес тела ближе к замку…

– Ты… – говорить было все труднее; голова кружилась, и собственный голос отдавался в ней, как в пустом кувшине – гулко, громко. – Ты задумал это… услышав рассказ Шульца?..

– Да… – Каспар склонил набок голову, глядя на него с каким-то новым интересом, и усмехнулся. – Знаешь, я тоже хочу кое-что спросить; когда еще представится такой случай. Меня вот что забавляет: неужели сейчас, когда вот-вот умрешь, тебя действительно интересуют все эти подробности? Зная, что никому никогда не сможешь этого рассказать, что все мои тайны умрут вместе с тобой, ты правда хочешь знать их? Почему? Любопытство? Просто любопытство?.. – Он подождал ответа, но Курт молчал, глядя мимо него, в затягивающийся дымом потолок; пожав плечами, Каспар отмахнулся: – Ну да неважно… Что ж, майстер инквизитор, думаю, мне пора. Позвольте забрать мою собственность…

Стрелки он вырвал из ран резко, одним движением, и в уже онемевшем было теле вновь взорвалась пронзительная боль; хрипло вскрикнув, Курт закашлялся, поперхнувшись кровью в горле. Пивовар поднялся, убирая оружие, и огляделся вокруг.

– Как по-твоему, – спросил он скептически, – успеет все прогореть до приезда твоих приятелей? Что-то маловато огня, мне кажется.

Он быстрым шагом двинулся прочь; Курт увидел, как, подойдя к освещенной пламенем лестнице, Каспар легко, будто пустую, опрокинул вниз стоящую у прохода бочку. Та загремела по ступенькам, раскалываясь и разлетаясь крупными щепками, в воздухе запахло смолой, и с лестницы полыхнуло. Отскочив, Каспар тем же быстрым шагом вернулся к Курту, оглянулся.

– Вот теперь похоже на дело, – сообщил он доверительно. – Но не помешало бы еще кое-что.

Он снял со стены факел, помешкал, глядя в пламя, и, распахнув дверь в двух шагах от них, швырнул его внутрь комнаты. Несколько секунд он стоял неподвижно и молча, упираясь ладонями в косяк, а потом вдруг медленно произнес:

– Ты знаешь, сколько народов и племен приносят жертвы огню? Вода – она способна противостоять пламени и почти равна ему по силе, но никто… или почти никто… не приносит жертв, топя их. Наши предки, отправляя своих умерших воинов на плоту по реке, посылали вслед горящие стрелы. И твои братья – уж они-то знают, что делают, когда обращают в пепел мне подобных… – Он обернулся, и на его лице заплясали отблески разгорающегося в комнате пожара. – Огонь, майстер инквизитор, это самая мощная сила на земле. В нем есть что-то от бога; может, он и сам бог, снизошедший к нам? Ты никогда не думал об этом?

Курт молчал, глядя на горящую лестницу, на проем двери, откуда уже доносилось потрескивание занимающегося дерева и тянуло дымом; Каспар прошагал к другому факелу и, взяв его в руку, остановился.

– Любой обряд жертвоприношения кажется мне чем-то фальшивым в сравнении с преданием огню, – продолжил он тихо, – все это лживо. Это невидимо, говорят нам, но на самом деле просто ничего нет. А огонь забирает жертву зримо, забирает сам, все до последней косточки, если поддержать его пищей. Он живой, как и положено богу. И он никому не служит, с одинаковой беспощадностью, а может, и милосердием, принимая всех – праведных, грешников, врагов и друзей, человека и бессловесную тварь… Есть ли в этом мире хоть что-то способное вселить такой ужас, такой трепет и такую любовь, как огонь, майстер инквизитор?

Пинком растворив еще одну дверь, Каспар широким движением бросил факел в комнату и, замерев на пороге, запрокинул голову, прикрыв глаза и глубоко, с наслаждением, вобрав в себя воздух, словно вдохнул какой-то одному ему слышимый аромат.

– Odor mortis…[67] Это запах смерти, малыш, – произнес он едва слышно; обернулся, озаряемый пламенем с обеих сторон, и широко раскинул руки, будто желая обнять подрагивающую дымку вокруг себя. – Это запах смерти! – повысил голос Каспар. – Чувствуешь? Смерть не пахнет трупами, брошенными на поле боя, или могилой, не пахнет склепом – вот как пахнет смерть; так же, как жизнь, огнем! В огне был создан мир, в огне погибнет; и разве это не прекрасно? Разве он не прекрасен?..

Курт уперся в пол, попытавшись подняться; ослабевшие руки, влажные от крови, соскользнули, ободрав кожу с ладоней, и он упал, задыхаясь от боли в сломанном ребре и ранах. Каспар посмотрел на него сверху вниз с улыбкой, медленно приблизился, пронаблюдав за вторым тщетным усилием, и снова присел на корточки рядом.

– Какая ирония судьбы, верно? – спросил он уже другим тоном, все так же улыбаясь. – Твоим первым сожженным будешь ты сам. Зачитать тебе приговор, чтобы все было по правилам?

Курт сморгнул с ресниц слезы, выступившие от напряжения, боли и все ближе подступающего жара; до кинжала в сапоге было раздражающе близко, и он, понимая всю бесполезность того, что делает, извернулся, вцепившись негнущимися пальцами в рукоять. Каспар легко, словно у ребенка, отнял клинок, глядя на Курта с умилением.

– Упрямый звереныш, – одобрил он, вертя корд в пальцах. – Даже жалко. Только надолго ли тебя хватит? Тебе приходилось бывать на исполнении приговора – хоть раз?.. Это зрелище не забудешь, никогда. Привязанные к столбу, скрученные по рукам и ногам – все равно они пытаются отодвинуться, когда огонь подступает. Наверное, это что-то сидящее глубоко в теле, не в разуме, это неподвластно разуму, говорящему, что выхода уже нет. Иногда, если приговоренного держит не цепь, а веревка, она перегорает, и у человека остаются еще силы выбраться из огня; ведь это тоже бессмысленно, их хватают и бросают обратно, полуобгорелых и ослепших…

Курт попытался встать снова, готовый выть от бессилия, приподнялся, упираясь в пол локтем; Каспар мягко толкнул его ладонью в грудь, опрокинув на пол, и улыбнулся опять.

– Вот и ты так же стараешься избежать своей участи, хотя понимаешь, что это бессмысленно, что у тебя ни шанса; понимаешь, а все же делаешь попытку за попыткой, потому что уже чувствуешь его дыхание. И когда я уйду, ты будешь стараться уползти, из последних сил будешь рваться прочь… Ты ведь сегодня уже прикоснулся к пламени, ты знаешь его силу…

Дышать становилось все тяжелее, в голове пульсировало, словно кто-то сжимал мозг в кулаке, время от времени расслабляя пальцы и снова стискивая, а вместо мыслей бился огонь, сжигая остатки самообладания, лишая сил…

– Вообще, – сказал Каспар, оглядываясь на лестницу, с которой в коридор, как едва сдерживаемые привязью псы, рвались темно-алые клубы, обрамленные смоляным чадом, – ты умираешь от потери крови. И если б не то, что тебя ждет, ты умер бы легко. Смерть эта приятна, спокойна и почти незаметна, словно сон. Но дело в том, что огонь доберется до тебя раньше. Ведь ты понимаешь это, мальчик, верно? Понимаешь. Потому и бледнеешь, не только от ран. Потому в твоих глазах я и вижу сейчас столько ужаса – он так явен, что ты не можешь его скрыть. Но… – Каспар помолчал, глядя задумчиво на его кинжал в своих руках, и посмотрел Курту в глаза. – Но я мог бы избавить тебя от таких страданий. Ты мне нравишься, хотя и служишь Конгрегации, и я могу подарить тебе один-единственный удар, который остановит все это раз и навсегда. Тебе надо лишь попросить.

Пульсация в голове смолкла вмиг, зато громко и глухо бухнуло сердце, и Курт замер, вцепившись взглядом в глаза над собой. Мгновение длились неподвижность и тишина, а потом он медленно посмотрел на клинок в руках пивовара, и тот приподнял его, рассматривая острие.

– Один удар, – повторил Каспар тихо, – и все. Несколько мгновений боли – и пустота. Или – медленная, мучительная, страшная смерть. Выбирай.

Он молчал, неотрывно глядя на лезвие с отражающимися в нем огненными бликами, и Каспар вздохнул:

– Гордость… Понимаю. Это заслуживает уважения. Поэтому дам тебе еще шанс. Заметь, я более милосерден, чем вы, я даю тебе выбор… – Он обернулся на распахнутые двери, озаряющие коридор багровым светом, перевел взгляд вверх и снова посмотрел на Курта: – Когда я уйду, ты будешь уже слишком слаб, чтобы пытаться уползти отсюда. И вскоре огонь из комнат перекинется на балки над тобой, а пламя с лестницы достигнет второй бочки, с маслом, которая стоит вон там. Бочка взорвется, и до тебя долетят горящие капли; они останутся на одежде, вопьются в лицо… глаза… руки… Когда на тебя рухнут горящие балки, ты уже будешь наполовину обгорелым, почти без кожи, ослепшим, воющим от боли куском мяса, но ты все еще будешь жить; удивительно, до чего живуч человек. А ты, как я заметил, вообще крепкий мальчик. Ты будешь жить еще долго… или, точнее, умирать. Неужели гордость стоит всего этого?

Курт закрыл глаза, прерывисто дыша, стиснув зубы, и тихо, чуть слышно самому себе, выдавил:

– Стоит…

Каспар усмехнулся, качнув головой, и вкрадчиво произнес:

– Да неужели?.. Брось; никто ведь не узнает. Здесь никого нет, никто не услышит. Корчась в огне, заходиться криком и кататься по полу, пытаясь сбить пламя, которое сбить нельзя, – в конце концов, чем это более достойно, чем просто попросить смерти? Умереть тихо… быстро и почти безболезненно… Просто попроси…

– Нет, – вытолкнул он тихо и увидел, как Каспар пожал плечами, поднимаясь.

– Как знаешь, – произнес тот, оглядываясь на горящую лестницу. – Больше у меня нет времени тебя уговаривать, скоро здесь станет жарко. Здесь… – он демонстративно отер лоб, – уже жарковато, не находишь? Оставляю вас наедине с вашей гордостью, майстер инквизитор. Facite vostro animo volup[68].

Сердце ударило в грудь, как молот, четко, тяжело, оглушительно; Курт взглянул с ненавистью в удаляющуюся спину и вдруг, для самого себя внезапно, проронил:

– Постой.

Каспар остановился тотчас, но обернулся медленно, неторопливо приблизился, вставши над ним и глядя вопросительно.

– Да? – уточнил он ровно; Курт отвел взгляд, чувствуя, как к щекам приливает кровь. – Я слушаю.

Язык ворочался с трудом – и слабость здесь была ни при чем; он вспомнил, как кусал губы, прижимая связанные руки к пламени факела, как горела кожа, как, казалось, плющились суставы и кости, посмотрел на рвущиеся в коридор с трех сторон насыщенные, яркие клочья огня…

– Добей, – попросил он чуть слышно, не глядя на стоящего над собой человека.

Каспар покачал головой:

– Это приказ, а не просьба.

Курт запнулся, чувствуя себя полным ничтожеством, но снова сказать «нет» сил уже не было; облизнув искусанные сухие губы, он сглотнул снова собравшуюся в горле кровь и уже на пределе слышимости, презирая себя за каждое слово, прошептал:

– Добей. Пожалуйста.

Каспар вздохнул, и он замер, глядя перед собой, в затянутый черным дымом потолок.

– Вот видишь, как просто, – сказал тот тихо и вдруг усмехнулся со злым удовлетворением. – Как просто непреклонный инквизитор становится обычным малодушным, трусливым мальчишкой, молящим своего врага о смерти…

Курт закрыл глаза, ощущая, как по щекам бегут слезы стыда, и желая, чтобы каменный пол провалился под ним; он почувствовал, как носок башмака пошевелил его руку, словно дохлую змею, и насмешливый голос над ним произнес:

– Знаешь, некоторые осужденные умудряются в ночь перед казнью перегрызть себе вены, чтобы избежать сожжения. Еще остается достаточно времени, чтобы узнать, хватит ли у тебя духу хотя бы на это… Прощайте, господин следователь. В некотором смысле, с вами приятно было работать.

Он не слышал удаляющихся шагов – их заглушал грохот собственного сердца, сорвавшегося в бешеный бег, шум крови в ушах, рев пламени, вдруг ставший слышимым отчетливо и близко; Курт застонал, сжав кулаки, зажмурившись, жалея, что нельзя отвернуться от самого себя, убежать от себя прочь. Усмешка Каспара так и осталась в воздухе, горячем и пропахшем смолой и горелым деревом…

Он посмотрел вперед, на все ближе подбирающиеся к бочке с маслом клубы пламени, на распахнутые двери, откуда огненные языки в половину его роста уже выглядывали, как стеснительные девицы, осторожно, по стенке, оценивая, можно ли уже выйти. Первый этаж уже должен был полыхать вовсю; если повезет, перекрытия рухнут прежде, чем до него доберется огонь, и его в самом деле погребет под камнями провалившийся пол…

Курт представил себе, как пивовар выходит во двор замка – насвистывая, помахивая в такт его кинжалом, останавливается, обернувшись на окна, быть может, представляя себе его, лежащего на полу… оплеванного и опозоренного самим же собой…

Он снова попытался подняться, упираясь в пол ладонями, и закричал, уже не сдерживаясь, от боли в обожженной и содранной коже; привстал на локтях, чувствуя, что нет сил ни подняться, ни даже хоть отползти отсюда, и упал лицом вниз, бессильно кусая пыльный рукав. Было уже по-настоящему жарко, уже нагрелся и становился все горячее пол под ним, а воздух, стремящийся в легкие, был почти раскаленным.

– Не хочу… – прошептал он отчаянно, рванулся, но встать снова не смог. – Не хочу… не хочу, не так…

Еще рывок – безуспешно; собрав все силы, Курт уперся локтями в пол, сдвинувшись всего на какую-то ладонь к лестнице, по которой ушел Каспар, и упал, тяжело дыша, понимая, что ему не выбраться. Болели руки, с которых наполовину сползла перевязка, обнажив содранную о рукава и пол кожу, простреленные бедро и ключица, сломанное ребро, голова, в которой, казалось, крутилась горящая мельница, с каждым оборотом ударяя в виски лопастями; все тело словно стало одной большой раной; уже он не мог понять, где кончается одна боль и начинается другая…

Не хочу, снова подумал он, все еще пытаясь встать, но не сумев приподнять даже головы. Может, и к лучшему, проползла в раскаленном сознании вялая мысль. Может, это уже конец? Может, повезет умереть от потери крови раньше…

– Вот ты где, – вдруг пробился сквозь гудение пламени знакомый голос, и за плечо, переворачивая лицом вверх, взялись ладони. – Черт! – Голос осел, а ладони отпрянули.

Он с трудом собрал взгляд на склонившейся над ним фигуре Бруно – с испачканным сажей лицом, с заметным кровоподтеком на щеке и в дымящейся, кое-где еще мокрой, одежде; перед тем как идти сюда, он явно окатил себя из бочки… Стало быть, предатель здесь не случайно – рассчитывал лезть в огонь, намеренно…

– Что ты… – Курт сам не услышал собственного голоса, повторил: – Что ты тут делаешь?..

– Вот и я себя об этом спрашиваю, – отозвался тот, осторожно беря его за локоть выше ожога, и, приподняв, перекинул его руку себе на шею. – Поднимайся.

– Не могу… – прошептал Курт обессиленно, полулежа на плече бывшего студента; тот рывком поднял его на ноги, почти держа целиком на весу.

– Значит, мы оба здесь сгорим. Двигайся!

Сейчас не хватило сил даже на то, чтобы возразить; Курт честно пытался переставлять ноги, но уже не чувствовал, получается ли это. Судя по тому, что время от времени Бруно подстегивал его не останавливаться, он все же как-то шел.

На первом этаже замка уже царил ад. Бруно тащил его меж горящих стен, и это было все, что он видел, – огонь, огонь и только огонь. Курт чувствовал, что рука его сползла под тяжестью тела и ладонь бывшего студента теперь держит его прямо за рану, поверх сожженной кожи, но он уже выдохся, уже не мог ни о чем думать, и даже боль стала чем-то второстепенным и неважным.

Важное было вокруг – красный хищник терзал стены, вгрызаясь в камни, провожая двух людей тысячей взглядов тысяч своих глав; случалось, одна из них, рявкнув, выбрасывалась вперед, иногда не доставая, иногда прикасаясь и успевая лизнуть горячим языком. Огонь забирает жертву зримо, – отчетливо и ясно звучало в мыслях, ровно, как молитва. Огонь забирает сам. Он живой, как и положено богу. Он никому не служит, с одинаковой беспощадностью и милосердием принимая всех – праведных, грешников, врагов и друзей, человека и бессловесную тварь…

Есть ли в этом мире хоть что-то способное вселить такой ужас, такой трепет и такую любовь, как огонь?..

Бог, снизошедший на землю…

Породивший ее, он же ее и поглотит, когда придет время…

Можно ли противиться богу?..

Мысли остановились, тут же обратившись в пепел; мыслей больше не стало. Чувствуя, как ладонь Бруно скользит по ране, сдирая остатки обгорелой кожи, Курт понял, что ноги перестали держать его и он падает.

– Не смей! – Голос у своего уха он едва расслышал за воем огненного бога-хищника. – Не смей отрубаться! Я тебя не подниму!

Ни одной мысли не появилось в ответ на это, а через мгновение исчез в небытии и он сам.

Глава 11

Смерть пахнет огнем – как и жизнь…

Огнем и пеплом…

Бог, сошедший на землю…

Бессмертный и вездесущий…

Существующий всюду; и в небытии – тоже его владения, где он волен творить, что ему пожелается…

И вырваться из когтей этого хищника уже невозможно…

Он всюду…

Всюду…

Смерть пахнет огнем…


Омерзительный, тошнотворный запах ударил в нос внезапно, словно расколов надвое голову, и пепел мыслей, подхваченный ветром, унесся прочь, освобождая место для мыслей новых. Новой мыслью было – «больно».

– Больно…

Из небытия прорвался собственный голос – тоже будто обгорелый, высохший, сломанный…

– Это хорошо; больно – значит, живой. Не спать, курсант!

Голос был повелительным, и первой привычной реакцией на такую команду было – подчинение.

В глаза ударил свет – яркий, палящий солнечный свет.

Застонав от боли под веками, Курт закрыл глаза, перебирая в постепенно заполняющейся голове то, что успел увидеть: зеленый склон, полный людей, рядом человек с пузырьком темного стекла в руке…

Когда небытие попыталось вернуться, вновь мозг встряхнул непередаваемо мерзостный запах, и тот же голос повторил, громче и настойчивее:

– Не спать, не спать!

На этот раз Курт приподнимал веки медленно, постепенно, оглядываясь сначала сквозь ресницы, и только потом, привыкнув, открыл глаза полностью.

Вокруг было солнце, то самое солнце, которое жгло его всю эту неделю и стремилось теперь закончить начатое. Чуть в отдалении огромным каменным колодцем, полным огня, стоял замок; крыша обвалилась, половина одной стены рухнула, но основная часть все еще была в целости, стойко противясь хищному богу.

Курт полулежал, прислоненный к дереву, у подножия холма на расстеленном влажном полотне, его куртка, рубашка и кусок штанины, порезанные на клочки, валялись чуть в стороне; руки и плечо были перевязаны, голова тоже, ребра охватывала тугая повязка, и сейчас молчаливый человек с запачканными по локоть кровью руками бинтовал бедро. Второй, держа наготове пузырек с той самой мерзостью, что не давала Курту уйти в никуда, смотрел на него с ожиданием.

Потом пришли звуки. Ржание лошадей, крики – кто-то кричал друг на друга, спорил, и если прислушаться, можно было бы разобрать слова, но сейчас это значения не имело. Сейчас самым главным было то, что Курт увидел справа, – люди, в седлах и пешие, одинаковые и не похожие друг на друга и ничем не примечательные внешне, при виде которых он впервые понял, наконец, окончательно, что он – жив.

– Вы здесь… – шепотом произнес он, облегченно откинувшись назад. – Вы здесь…

– Да, хотя, кажется, поздновато, – хмыкнул второй, убирая пузырек и кивая на замок. – Тут и без нас аутодафе вышло на славу. Только самому-то зачем туда? Бревнышко не так лежало, поправить решил?

Курт нервно дернул углом рта, отвернувшись, и встретился взглядом с Бруно – тот, хмурый, весь черный от копоти, мокрый, с обгоревшими до короткого ежика волосами, сидел на склоне шагах в двадцати, обхватив руками колени, а позади него ненавязчиво маячили двое.

– Пейте, – перевязывавший его человек, отерев руки, отмерил какую-то мутную жижу из фляги в крохотный серебряный стаканчик, поднес к его губам; Курт послушно выпил, подавляя желание немедленно избавиться от того, что образовалось в желудке. Тот кивнул. – Прекрасно. Не вздумайте засыпать.

– Не обещаю, – едва ворочая языком, возразил он. – Сегодня третьи сутки, как я не сплю…

Лекарь Конгрегации посмотрел на него серьезно, заглянул в глаза, нахмурившись.

– Уж постарайтесь. Рискуете не проснуться.

– Не обещаю, – повторил Курт, чувствуя, как солнце жжет кожу, покрасневшую, будто у вареного рака. Даже сквозь повязки было горячо рукам, а голова снова стала тяжелеть, требуя вернуться в небытие. – Послушайте, я… должен сказать вам… вон тот человек…

Поняв, что речь о нем, бывший студент подобрался, глядя в его сторону настороженно и мрачно, привстал, и двое позади него синхронно положили руки ему на плечи, усадив на место.

– Его зовут Бруно Хоффмайер. – Чувствуя, что беспамятство возвращается, Курт старался говорить быстро, но губы слушались плохо. – Ему я обязан жизнью…

– Мы это учтем, – кивнул второй; лекарь поднял руку, призывая к тишине:

– Не разговаривайте и не тратьте сил.

– Не перебивайте, – закрывая глаза, оборвал Курт. – У меня нет к нему претензий. Слышите? Запомните это: у меня нет к нему претензий.

– А должны быть?

– И еще… Кто бы ни пришел за ним, не отдавайте…

– «Не отдавайте» – это в каком смысле? – уточнил второй. – Ты его стянул у кого-то, что ли?

– Вроде того, – вяло улыбнулся Курт, всеми силами отгоняя сон; сейчас, когда стало ясно, что все миновало, когда понял, что – в безопасности, сознание настойчиво требовало разрешения погаснуть. – И я должен сказать ему пару слов…

– Вы должны…

– Я должен сказать ему пару слов, – повторил он настойчиво. – Прямо сейчас… прошу вас…

По резкому шуршанию рукава Курт понял, что второй махнул двоим охраняющим рукой; с усилием разлепив веки, он посмотрел на то, как Бруно остановился напротив, глядя на него с прежней враждебностью, и коротко попросил:

– Не делай глупостей. Ради твоего же блага.

Бруно нахмурился, глядя молча и вопросительно, и Курт пояснил, уже почти не владея голосом:

– Не молчи. И не ври.

– Ах, вот как… Спасибо, – зло отозвался Бруно; Курт перебил, уже сползая в темноту, уже почти неслышно:

– Дурак…

– Уведите, – тихо бросил голос рядом, и Гессе заставил себя собраться, чтобы сказать главное, понимая вместе с тем, что в этом нет никакого смысла:

– Последнее… Местный пивовар, Каспар…

– Подозреваемый – он?

– Да, – выдохнул Курт последним усилием и позволил темноте увлечь себя.

Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья. Сколько довелось пребывать в них, Курт не знал – время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя, подступая к нему со всех сторон и, кажется, изнутри него самого. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего его жара, но не было сил; а когда, наконец, он сумел приподнять голову, увидел каменные стены и услышал свой крик боли и отчаяния. Ничего не было, понял Курт отчетливо. Не было Бруно, вдруг явившегося для его спасения, не было зеленого холма, братьев Конгрегации, пришедших за ним, все это было просто бредом, последним усилием умирающего сознания отгородиться от реальности. А реальность была проста и ужасна: он – среди огня, на раскаленном полу замка, один, беспомощный, умирающий…

– Не хочу… – Собственный шепот казался криком, горло сжималось, опаленное и высохшее, будто пустынный колодец; он снова рвался подняться, но словно чьи-то невидимые руки удерживали, не позволяя встать.

Хуже всего было то, что временами казалось, будто тело освежает вода и даже кто-то подносит к губам наполненную водой чашу – огромную, сверкающую, похожую на Грааль из старой книги в библиотеке академии. И он пил – понимая, что это лишь видение, что ничего нет, пил, жадно припадая к ободу чаши, такому же раскаленному, как и все вокруг, глотая кипящую воду. «Ослепший, воющий от боли кусок мяса» – звучал в голове голос Каспара, когда, озираясь, Курт не видел уже ни камня стен, ни языков пламени, ни себя – ничего, лишь тьму, сжигающую каждую частицу тела.

Потом были голоса – не то ангелов, не то демонов, пришедших по его душу. «Как он?» – справлялся один. «Умирает», – отвечал другой. «Когда же, когда, наконец?» – спрашивал он сам, почти не слыша себя и вместе с тем оглушая себя собственным криком; когда же…

Голоса уходили и возвращались, и раз за разом невидимый кто-то говорил, что он умирает, а смерть все не шла. Огонь, красный бог-хищник, терзал тело на клочья, а оно все жило и не хотело расставаться с этой жизнью; и голос Каспара, насмешливый, снова звучал рядом – «удивительно, до чего живуч человек»…

И снова – «как он?» – «умирает»…

Огонь.

Боль.

Сверкающая чаша, наполненная обжигающе горячей водой.

«Опалены десница и шуйца, – диктовал чей-то размеренный голос, – сокрушены ребра числом два, кожа главы рассечена, двоякое уязвление в мякоть бедра и кость подраменную, по видимости, железными стрелами»…

«Отбит и хорошо прожарен», – усмехался кто-то в ответ, и первый голос гремел возмущением:

«Пиши, как принято, брат, и постыдись потешаться над умирающим!» Второй голос смущался, затихал, удаляясь, и он ждал, когда те двое закончат составлять отчет о его теле, чтобы, наконец, оставить его на земле и извлечь из него измученную душу. Но голоса смолкали, уходили, а он оставался здесь – среди огня, боли и безысходности.

И еще раз – «как он?» – «умирает»…

Огонь.

Боль.

Сверкающая чаша…

«Как он?»…

Голос – тихий, обреченный:

«Я сделал, что мог. Все теперь зависит от него, а он не хочет, не стремится жить. Он сдался»…

Он сдался…

Как просто инквизитор становится малодушным трусом, молящим о смерти…

Он сдался…

Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь…

Поле, полное росы и огня, под восходящим солнцем…

«Как он?»…

Он сдался…

Снова…

Он снова сдался, и мерзкая усмешка врага почти осязаема, как плевок в лицо; «трус, молящий о смерти»…

Он не имеет права сдаваться. Однажды запятнав малодушием себя самого и все то, чему клялся служить беспреклонно, сделать это еще раз – просто не имеет права. Чьи бы это ни были голоса, ангельские или дьявольские, они не должны оказаться правыми. Пусть смысла в этом и нет, а из этого огня он должен попытаться вырваться.

Вокруг по-прежнему тьма – все та же, горячая, жгучая, пьющая последние силы; и пусть лишь кажется, что он пытается подняться снова, пусть это лишь бред, пусть видение, пусть на самом деле он все так же прижат к раскаленному камню огнем и смертью – но смерть эту следователь Конгрегации не может, не должен встретить с покорностью и мольбой. С боем – и только так. С дракой, безнадежной, но яростной…

«Как он?»; и тишина в ответ…

Licet omnes in me terrores impendeant, succurram atque subibo…[69]

Огонь.

Боль.

«Боль? – хорошо, боль – значит, живешь»…

«Удивительно, до чего живуч человек»…

Встретить смерть с боем…

«Упрямый звереныш»…

Пес Господень…

«Как он?»; и в ответ молчание…

Огонь.

Боль.

Сверкающая чаша…

«Пей»…

Не вода – горечь…

Transeat a me calix iste…[70]

«Пей, пей»…

Sunt molles in calamitate mortalium animi…[71]

Transeat a me…

Нет. Больше никакой мольбы. Чаша горечи… Пусть так.

Calicem salutis accipiam et nomen Domini invocabo…[72]

Bibite ex hoc omnes, hic est enim sanguis meus[73]…

«Пей»…

Последний глоток.

«Ну, вот. Теперь спи. Можно».

Тьма.

Пустота.

Ничто.

* * *
Тишина.

Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.

Пели птицы…

А потом возвратилась боль. Но теперь это было не жгущее уничтожающее пламя, а простая, обыкновенная, привычная боль в мышцах, в коже; сейчас ощущалось, что руки ноют, в ключице и ребре ломит, а в простреленном бедре саднит…

Курт открыл глаза и увидел над собой каменный потолок. Снова.

Он рванулся встать, снова не сумел и застонал от боли, упавши затылком, – но не на камень пола, а на что-то мягкое.

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь.

Справа и слева от себя он более не видел стен коридора. Он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть… или могло?

Стало быть, не померещилось все это – солнце, зеленый склон, знакомый сумрачный юмор следователя Конгрегации, прибывшего по его просьбе, наставления лекаря – «не спать»… Значит, привиделось, напротив, все остальное – пламя, полыхающее в нем, чаша, голоса… Значит…

Все верно, удивляясь ясности мыслей, понял Курт с облегчением. Голос лекаря у своей постели он и слышал; лекаря и еще кого-то, кто справлялся о его самочувствии. Лекарь поил его водой, которая в бреду и горячке казалась ему кипящей. И, похоже, дал снотворного, когда выяснилось, что ему стало лучше, – та самая чаша горечи, которая ему пригрезилась. Все просто.

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на парня лет шестнадцати в такой же знакомой, как и эти стены, простой рубашке – в такой он сам проходил много лет. За его спиной была измятая постель соседней кровати; стало быть, оставили здесь курсанта – нести дежурство у ложа больного. Значит, его жизнь вне опасности – иначе подле него безотлучно был бы сам лекарь…

– Как вы себя чувствуете?

В голосе курсанта был трепет, во взгляде – восхищение. Он видел следователя, пострадавшего в праведной борьбе с врагами Церкви; он и сам в его годы так же смотрел бы, пытаясь вообразить, через что прошел этот человек, на котором бинтов больше, чем собственной кожи…

Через что прошел…

Через ад; по крайней мере – через чистилище…

– Дай воды.

Голос был хриплым и в горле отдавался болью. Курсант метнулся к столу, вернулся с наполненным стаканом; опираясь спиной о его плечо, Курт выпил все до капли, едва не захлебываясь, думая о том, что ничего вкуснее никогда в жизни не пил, – по сравнению с этой водой знаменитое пиво Каспара было болотной тиной…

При воспоминании о пивоваре и своем позоре стало дурно; снова откинувшись на подушку, он прикрыл глаза, переводя дыхание, чтобы успокоиться, и почувствовал, как ладонь курсанта снова коснулась плеча – осторожно, ненавязчиво.

– Вы в порядке? Я должен отойти, позвать лекаря, мне сказали, если очнетесь…

– Я знаю, – не открывая глаз, отозвался он. – Иди. Я в норме.

Поспешные шаги, стараясь слышаться негромко, прозвучали к двери, а уже по коридору курсант, судя по топоту, побежал. Курт улыбнулся, снова открыв глаза и глядя в стену напротив, где замер светлый косой прямоугольник солнца, втиснутого в раму распахнутого окна; улыбка, однако, тут же пропала. Недолго осталось, прежде чем этот мальчишка поймет, что такое работа следователя на самом деле. Хотя, может, и нет. Может, это будущий лекарь, потому и здесь. С другой стороны, именно в этом случае он и составит о работе инквизитора самое верное представление; когда он перевяжет с десяток таких Куртов, да потеряет столько же, а то и больше, вместо восхищения в его глазах поселится усталая жалость…

Уже неторопливо, осторожно Курт приподнял голову, осматривая себя. Руки были забинтованы от локтей до пальцев, ребра все еще перетянуты, однако повязку с головы уже сняли, и тошноты он больше не ощущал. Значит… сколько он был без сознания? Не меньше двух суток, раньше разбитая голова не заживет, уж это он знал по опыту. Простреленные бедро и ключица тоже были перевязаны, но уже не стягивающей повязкой, а в пару оборотов, чтобы просто прикрыть раны. Стало быть, в горячке он провалялся дня три, а то и четыре…

Шаги по коридору – гулкие, явственные – дали понять, что лекарь идет не один, и когда вместе с ним вошел седой священник, он приподнялся с усилием, улыбнувшись.

– Лежи, лежи! – строго прикрикнул тот, и Курт улегся, с готовностью откликнувшись:

– Слушаюсь, отец Бенедикт.

Курсант остался за порогом – Курт видел в закрывающуюся дверь его любопытствующую физиономию; ректор академии, он же духовник выпускника номер тысяча двадцать один, присел рядом с больным, а лекарь деловито занялся осмотром. Эскулап был прежний, все тот же, что, бывало, врачевал спину курсанта Гессе после воспитательных бесед во дворе академии, вправлял вывихи и заживлял ссадины после дружеского общения с сокурсниками…

– Как будто ничего и не было, – невольно произнес он, и наставник тяжко вздохнул:

– Каким ты был, мальчик мой, таким и остался… Без неприятностей – никуда.

– Я ни в чем… – привычно начал Курт и осекся, помрачнев; духовник посмотрел на него пристально, помедлил, ожидая продолжения, не дождался и вздохнул.

– Жара нет, – сообщил лекарь и, заглянув Курту в лицо, поинтересовался: – Ну, Гессе, как себя чувствуешь?

– Мерзко, – ответил Курт почти шепотом; тот похлопал его по локтю:

– О твоем душевном благополучии будет заботиться отец Бенедикт. А я хочу знать, в каком ты состоянии телесно.

– Слабость, – нехотя отрапортовал он; былая радость от пребывания в родных стенах улетучилась, и взгляд духовника теперь казался изничтожающим. – Головокружения нет. Раны на голове не ощущаю. Бедро, ключица и руки болят… – Курт подумал и добавил: – Хочу есть.

– Это хорошо, – кивнул тот, но лицо было недовольным; встретившись с наставником глазами, лекарь вздохнул. – Тогда я пойду. Скажу, что очнулся и в себе.

Проводив эскулапа взглядом до двери, Курт настороженно посмотрел на невеселого духовника и опасливо спросил:

– В чем дело? Я что-то не то сказал?

– Нет, – улыбнулся отец Бенедикт и тут же посерьезнел. – Ты ведь понимаешь, что такие гости, как ты в своем состоянии, – нетрадиционны, так скажем, для стен святого Макария?

– Почему я тут? Кто так решил?

– Братья из Штутгарта. Был бы у тебя иной дом, ты очнулся бы там, а так… Что – недоволен?

– Что вы, отец Бенедикт, – невольно он улыбнулся снова. – Это лучшее лекарство. Но что происходит, почему…

Он запнулся, закрыв глаза, и сжал зубы. Господи, ну конечно! После того что он сотворил в Таннендорфе, около его одра должна увиваться стая голодных до информации светских и церковных служителей. Им-то и намеревался лекарь сообщить о состоянии больного. И вполне понятно, что служителям академии неприятен тот факт, что их курсанта, пусть и бывшего, собираются…

Ему стало холодно.

– Я… – Курт посмотрел на наставника, помедлил и договорил с усилием: – Я под следствием?

– Пока нет. – Духовник помолчал, давая ему переварить это «пока», и продолжил: – Здесь постоянно дежурит солдат герцогского человека. Как только ты очнешься… а именно – сейчас… он поедет в…

– Таннендорф, – подсказал Курт обреченно, незряче глядя в стену.

– В Таннендорф. Сейчас там ведут дознание комиссар от обер-инквизитора Штутгарта и герцогский человек; оба ждут, когда с тобой можно будет поговорить. Я не имею права в их отсутствие ни о чем тебя спрашивать…

– И мне отказано в исповеди, – уже шепотом договорил Курт и посмотрел наставнику в лицо. – Верно?

– К сожалению. А она необходима тебе именно сейчас?

Курт ответил не сразу. Он спрашивал не поэтому. Просто теперь стало ясно – он еще не арестован, ему пока ничего не предъявлено, однако сейчас он, что называется, «под подозрением». Следователь, наделавший столько шуму, не может говорить ни с кем о том, что произошло, пока его не допросят, и не имеет права исповедаться, чтобы тайной исповеди не стала важная информация.

Нужна ли ему исповедь?..

Курт вспомнил свое почти молящее «добей», чувствуя, как щеки заливает краска, и, краснея еще больше оттого, что это видит наставник, все так же шепотом ответил:

– Боюсь, да…

Тот вздохнул, смягчив взгляд, и осторожно накрыл его руку сухой морщинистой ладонью.

– Я только об одном могу и… хочу спросить, это не нарушит правил, – сказал он мягко, – и ты просто ответишь, да или нет. Я знаю, что ты не солжешь мне. Ты совершил что-то, чем мог бы… заняться человек герцога или Конгрегации?

– Нет! – невольно привстав, тут же отозвался Курт. – Ничего! Я…

– Тогда, – перебил наставник, – не унывай. Все будет хорошо.

– Я ничего не сделал…

– Верю. Успокойся. Выздоравливай, и чем скорее ты придешь в себя, чтобы ответить на все их вопросы, тем скорее все это закончится; посему не волнуйся, ешь, спи и набирайся сил. Два-три дня у тебя на это есть. Можешь скоротать время за молитвой, – улыбнулся духовник. – Поблагодари нашего лекаря, Бога и свой крепкий организм за то, что остался в живых. Мы уже начали готовиться к погребению, ожидая твоей смерти со дня на день; пока еще ты кричал и бредил, мы надеялись, но когда ты перестал даже принимать воду… Лекарь сказал…

Курт вздохнул:

– Что я сдался. Знаю. Я слышал.

– Правда? – задумчиво переспросил наставник. – Вот как… Стало быть, он был прав, отгоняя меня с подобными разговорами от твоей постели…

– Постойте-ка, отец, – вдруг полностью осознав его слова, спохватился Курт, – вы сказали «со дня на день»? Сколько же я был… вот так?

Тот пожал плечами:

– Ну… если б ты пробыл в беспамятстве до завтрашнего утра, была бы ровно неделя. Ты был очень плох; считай, что родился второй раз.

– Третий, – возразил он и улыбнулся. – Второй раз это было десять лет назад, здесь же.

Наставник молча улыбнулся в ответ, ничего не сказав. Слова о собственном обращении напомнили ему вдруг о Бруно; чуть приподнявшись, Курт поймал взгляд духовника.

– Скажите, а человек, который был со мной у замка…

– Он здесь, – кивнул тот назад и вниз. – В карцере. Следователь из Штутгарта передал нам твою просьбу – взять его под защиту. Поскольку это было фактически просьбой умирающего… Как ты понимаешь, я не могу рассказывать тебе деталей…

– Понимаю. Как он?

– Спрашивает о тебе – по пять раз на дню. У меня чувство, что его совести есть о чем беспокоиться в этом отношении. Просил увидеться, но…

Курт понимающе кивнул, вздохнув. Разумеется, до того, как их обоих допросят, им не дадут перемолвиться ни словом. Да и после этого… если его, Курта, обвинят…

Он закрыл глаза, проведя перевязанной ладонью по лицу, и почувствовал, как рука наставника чуть сжалась на его локте.

– Тебе плохо? Я тебя утомил…

– Нет, – ответил Курт глухо, не открывая глаз. – Я просто хотел сказать – что бы кто ни говорил, чем бы все ни кончилось… Верьте вы мне: я ничего не сделал.

– Я ведь сказал, что верю. – Наставник поднялся, и он открыл глаза, глядя в усталое лицо. – Сейчас тебе принесут поесть, а потом – спи. Не тревожься. Я тебя в обиду не дам.

– Спасибо, – уже в спину прошептал Курт тихо, снова опуская веки.

Почти сразу же после ухода духовника пришел лекарь, собственноручно напоил бульоном, после которого Курт уснул – без снов и до вечера. Лекарь осмотрел его вторично и пораженно покачал головой – когда прошла горячка, организм взялся за восстановление на удивление споро, и на следующий день Курт уже смог есть сидя, даже делая попытки подняться с постели. Невзирая на уговоры эскулапа, он все же встал на второй день и дошел до окна, глядя на знакомый двор с тоской и думая о том, что произойдет, когда сюда приедут те, кто будет решать его судьбу. Не случилось бы так, что его выхаживали для того, чего удалось избежать десятилетие назад…

Он не продумывал свои ответы на будущие вопросы; уж кто-кто, а эти люди знают, как звучат заготовленные фразы, и это не будет способствовать доверию. Курт спал, ел, снова спал – вовсе без снов; но однажды вновь привиделись полыхающие стены, и на его крик примчался курсант, который и в самом деле оказался учеником лекаря. Выпив какую-то дрянь, присоветанную полусонным эскулапом, майстер инквизитор снова провалился в блаженную пустоту без видений.

Горящий коридор замка снился потом еще не раз, и в конце концов медик академии заявил, что снотворного больше давать не станет, чтобы мозг научился бороться с кошмарами сам. Обучение мозга этой премудрости проходило довольно безуспешно; видения повторялись с незавидной регулярностью, а когда, проснувшись, Курт обнаружил на столе у стены горящую свечу, ощутил, как к кровати его прижимает невидимая сила, не давая ни пошевелиться, ни вдохнуть как следует воздуха. С невероятным усилием он заставил себя подняться и приблизиться к крохотному трепещущему язычку пламени. Затушить свечу, как когда-то, просто сжав фитилек пальцами, он не смог – все казалось, что, стоит ему протянуть руку, и она вспыхнет; наклониться и задуть ее Курт тоже не сумел – в воображении рисовалось, как в один миг вспыхивают волосы и огонь охватывает его… От того что он сам понимал всю глупость своих страхов, было лишь хуже; он все понимал, но ничего с собой поделать не мог, а заснуть снова при горящей свече казалось чем-то невероятным. В конце концов, взяв оставленный для него кувшин с водой, Курт просто вылил половину на освещающую комнату огненную бабочку и лишь после этого снова лег.

Утром лекарь посмотрел на дело его рук, покосился в его сторону, но спрашивать ничего не стал, и Курт был ему за это благодарен.

Наконец, однажды утром, когда чередование еды, сна и смотрения в окно стало уже донимать, во двор с грохотом копыт по каменным плитам ворвались всадники; они въехали единой толпой, при этом парадоксальным образом умудряясь держаться порознь, – люди в одинаковых солдатских куртках во главе с надменным кряжистым воином и – легко узнаваемые братья Конгрегации. Глядя на них, Курт в очередной раз подумал о том, что почему-то все, чья служба исчисляется стажем больше полугода, постепенно начинают склоняться к черному цвету в одежде; курсанты шутили, что это траур по сожженным еретикам…

Отвернувшись от окна, он уселся на постели, глядя на то, как подрагивают сложенные на коленях руки. Хуже всего было то, что Курт наизусть помнил наставление по ведению допроса, и в нем нашлось по крайней мере четыре пункта, в соответствии с которыми его можно было бы… спрашивать несколько настойчивее. Он почти не сомневался в том, что оба прибывших на дознание поверят в его честность, однако же оставалась угроза обвинения в нерадивости, в некомпетентности, в недобросовестном отношении к делу и преступной небрежности, что тоже может иметь серьезные последствия…

Когда лекарь, явившийся сделать перевязку, хмуро сообщил, что его желают навестить для беседы, как только он будет в силах выдержать долгий разговор, Курт решительно поднялся.

– Я вполне могу отчитаться как положено, – сказал он тихо, чувствуя, что голос начинает подрагивать. – Если мне принесут одежду, я в состоянии явиться для допроса сам. Сегодня же.

– Это не допрос, – начал лекарь, но Курт перебил:

– Да бросьте. Я все понимаю.

Лекарь лишь покачал головой и вышел. Он вернулся спустя полчаса; если Курт готов, сказал лекарь со вздохом, то его ожидают через час в ректорской зале. Гессе поморщился. Полутемный зал, с двумя вытянутыми крохотными окошками под потолком, сам огромный, с высокими сводами, в дни особых церемоний освещаемый сотнями свечей; для того, чтобы допрашиваемый почувствовал себя маленьким камешком, случайно попавшим под ногу, лучшего помещения в академии не найти. Кроме разве что подвала… Но Курт от души надеялся, что до этого не дойдет.

За ним явились двое – солдат и служитель Конгрегации. Оба косились друг на друга с неприкрытой неприязнью, оба обращались с Куртом подчеркнуто равнодушно, не выказывая ни расположения, ни пренебрежения. Впрочем, когда солдат позволил себе подтолкнуть его к двери, брат подследственного во Христе аккуратно взял стража двумя пальцами за ворот, приблизив его к себе глаза в глаза, и посоветовал не распускать немытые лапы во избежание их экстренной ампутации. Солдат попытался возмутиться, но встретился с собеседником взглядом и умолк.

Курсантов из коридоров разогнали, и никто не видел, как Курт с эскортом своих сопровождающих прошел к закрытым дверям залы – той самой, где когда-то проводилась церемония дачи присяги и получения Печати. В отдалении, прислонившись к стене и сложив на груди руки, рассматривал носки своих сапог тот самый следователь, который приводил его в сознание у догорающего замка; в отличие от конвоира, тот поприветствовал Курта кивком, отчего на душе стало чуть легче. Когда он так же привалился к стене, ожидая, дверь приоткрылась, донесся шепот, и следователь скрылся в зале.

Ждать пришлось долго, не меньше получаса, и Курт призадумался над тем, был ли в этом некий расчет – заставить его ждать, чтобы извести морально, а может, и физически, либо же просто допрос кого-то другого затянулся непредвиденно долго. Продолжительное стояние вскоре сказалось: стала подступать слабость, в ребре начало мелко зудеть, а простреленное бедро задергало. Курт перенес вес на здоровую ногу, стараясь не показать усталости, однако чувствовал, что приставленный от Конгрегации начинает коситься на его медленно бледнеющие щеки. Когда тот сделал шаг к нему, уже открыв рот для вопроса, дверь распахнулась, и в коридор, вскинув голову и демонстративно держа руки за спиной, вышагал Бруно; на лице бывшего студента застыли нескрываемое раздражение и злость. Увидев Курта, он остановился, глядя на конвоиров по обе стороны от него, и вышедший сразу за бродягой следователь легким толчком в плечо направил его дальше по коридору.

В залу Курта пригласили спустя минуту. Идя к двери, он уже начал жалеть, что не воспользовался советом лекаря и не потребовал проведения беседы в келье лазарета: сейчас, после почти трех четвертей часа у этой стены, хотелось лечь и уснуть, но никак не стоять перед кем-то еще неизвестно сколько, отчитываясь в своих ошибках. В ребре стойко обосновалась ломота, а при слишком глубоком вдохе пережимало легкое, и в залу он, как ни старался держаться ровно, вошел, прихрамывая.

После освещенного коридора к полумраку залы глаза привыкли не сразу; прикрыв за собой дверь, Курт замедлил шаг, пытаясь не припадать на все сильнее ноющую ногу и идя медленно, чтобы не споткнуться. У самой дальней стены установили стол, за которым восседала тройка; от полного соответствия всему тому, что преподавалось еще так недавно, стало не по себе…

В центре сидел наставник; свет, согласно всем правилам допроса, был подобран таким образом, что Курт не видел лиц – только фигуры, но духовника он узнал. Фигура справа – коренастая, прямая – принадлежала герцогскому человеку, которого сегодня он видел во дворе, слева, опираясь о сложенные на столе руки, сидел откомандированный от Конгрегации. Подойдя, Курт остановился в пяти шагах от стола, заложив за спину руки, чтобы никто не видел, как они дрожат.

– Нам известно, – без предисловий заговорил уполномоченный от обер-инквизитора, – что вы еще не полностью оправились от ран. Если вам тяжело стоять…

– Нет, – отозвался Курт, не дослушав. – Я в состоянии соблюсти протокол и готов отвечать.

– И все же, – вмешался наставник, – если почувствуешь себя плохо, ты вправе потребовать прекращения… этой беседы. Запомни это.

– Не подсказывайте вашему подопечному, как уйти от ответа, – хмуро заметил герцогский посланец; Курт выпрямился:

– Я не собираюсь уходить от ответа, лгать или утаивать что-либо. У меня нет на это причин… – Он замялся, не зная, как обратиться к нему, и наставник подсказал:

– Старший надзиратель стражи безопасности земель его сиятельства герцога Вильгельма фон Ауэ цу Вюртемберга, Густав Шахт. И комиссар от обер-инквизитора Штутгарта Йозеф Хофен.

Курт осторожно, пытаясь сделать это незаметно, перенес вес на левую ногу и медленно склонил голову в сторону каждого из названных, постаравшись, чтобы это движение не выглядело излишне смиренным, но и не походило на простой кивок.

– Хорошо, что вы так настроены, – усмехнулся надзиратель безопасности. – Тогда извольте отвечать, майстер Гессе. Начнем.

Допрос велся с двух сторон, чередуя вопросы мирского порядка с потусторонними; Курт отвечал подробно, и на те, и на другие, рассказывая все до мелочей. Сколько это продолжалось, он сказать не мог, только чувствовал, что слабость возвращается, что снова начинает кружиться голова, а на раненую ногу почти невозможно опереться. Он вскоре перестал различать, кто задает тот или иной вопрос, – под макушкой тонко звенело, полумрак залы начал сгущаться, становясь пеленой в глазах, а голоса были похожи один на другой…

– Вы скверно выглядите, – сказал вдруг комиссар Штутгарта, когда Курту начало казаться, что это будет продолжаться бесконечно. – Может, мы прервемся?

– Не выгораживайте своего щенка! – возмутился герцогский посланник, и отец Бенедикт ощутимо ткнул его кулаком в бок:

– Выбирайте выражения, сын мой, это вам не один из ваших солдафонов.

– Прошу прощения, – иронически поклонился тот. – Но мне бы хотелось закончить все сразу.

– Мне тоже, – чувствуя, что говорить становится все труднее, вмешался Курт. – Перерыва не надо.

– Хорошо, – кивнул комиссар. – Еще вопрос: два письма, написанные подозреваемым, и составляемые вами отчеты в процессе ведения дела – где это все?

– Осталось в замке, – тихо ответил Курт, глядя в пол.

– То есть, сгорело, – уточнил Шахт с издевкой; комиссар покосился на него, но ничего не сказал.

– Да. Все было в моей дорожной сумке, и когда все началось, я… – Курт запнулся, понимая, как это звучит. – Я просто… было не до того…

– Хорошенькое у вас в Конгрегации отношение к делу – ему было не до вещественных доказательств!

– Помолчите-ка, смотритель беззаботности, – отмахнулся от него комиссар. – Вы уверены, что все это именно сгорело, а не попало в руки подозреваемого?

Курт ответил не сразу; ничего не стоило сказать «да», но язык не повернулся…

– Нет, – наконец, ответил он чуть слышно; главный надзиратель снова усмехнулся:

– И сейчас он занят увлекательным чтением…

– Да замолчите вы, если нечего сказать по делу, – оборвал его наставник.

– И еще… – чувствуя, что бледнеет, подал голос Курт, по-прежнему глядя в пол; помолчал, собираясь с духом, и договорил: – Там было Евангелие…

Комиссар тяжко вздохнул, и Гессе опустил голову еще ниже. Судя по всему, на благополучное разрешение дела надеяться не приходилось.

– Ergo, – подытожил комиссар, – результат таков: пропали записи дела, вещественные доказательства с возможными образцами почерка подозреваемого и… книга. Так?

– Да.

Камни пола чуть съехали перед глазами в сторону, и Курт пошатнулся, с трудом восстановив равновесие. Наставник приподнялся:

– Тебе нехорошо, и…

– Я в порядке, – возразил он негромко, чувствуя, что в теле снова разгорается жар; но прерывать происходящее Курт не желал – он сомневался, что на следующий допрос явится с той же решимостью. Это надо было закончить раз и навсегда – услышать свой приговор, каким бы он ни был, он хотел как можно скорее, чтобы не мучиться безвестностью.

– Тогда продолжим, – полувопросительно произнес комиссар, и Курт кивнул.

– У меня следующий вопрос, – заговорил Шахт несколько задумчиво. – Вы говорили, помнится, что один из крестьян так вам и сказал: Каспар колдует. Может, я чего-то не понимаю, но для инквизитора, кажется, довольно странно после таких слов пойти к нему в гости, чтобы просто выпить пивка.

– Он не имел в виду реальное колдовство. – Курт смотрел туда, где должны были быть глаза сидящего перед ним; лица расплывались и виделись просто как светлые пятна. Еще немного – и я упаду, подумал он обреченно. – Это просто было сказано… Он сказал «колдует со своим пивом». Это просто выражение…

– Лет тридцать назад, помнится, за такие выражения брали за шкирку – и в подвал, – оборвал его надзиратель безопасности. – Причем обоих.

Ответить Курт не успел – заговорил комиссар:

– Вот поэтому я – уполномоченный от обер-инквизитора, а вы, извиняюсь, лови́те своих крестьян, которые у вас, я слышал, разбежались, и не лезьте туда, где ничего не смыслите, – сообщил он холодно. – У вас все?

– Вы зато, я посмотрю, хорошо смыслите в своих делах! У вас малефики баронов жгут, а вы ушами хлопаете. Кстати, еще не доказано, кто запалил замок. Может, ваш этот юный гений о светильник споткнулся?

– Вы хотите предъявить обвинение, сын мой? – вмешался наставник. – У вас есть причины для этого? Доказательства? Если нет – не смейте оскорблять действующего следователя Конгрегации.

– А вы подайте на меня в суд, – фыркнул тот; отец Бенедикт улыбнулся:

– Думаете, не найду, за что? Если вы так соскучились по старым временам, я могу устроить вам персональное путешествие в оные. У вас еще есть вопросы?

– Нет, – буркнул смотритель безопасности земель и замолчал.

– Последнее, – спустя минуту тягостной тишины сказал комиссар. – Вопрос мой таков: как вы сами оцениваете все, что произошло?

Итак, обвиняемому дали последнее слово. Значит, все совсем плохо. Что тут можно было сказать? Что он просто нарвался на слишком сложное для него дело? Что противник оказался сильнее во всех смыслах? Опытнее? Что такое могло приключиться даже с видавшим виды следователем?..

Оправдываться? Просить снисхождения?.. Снова?..

– Я завалил дело, – не глядя ни на кого, тихо ответил Курт, опустив голову и стараясь не упасть. – Я потерял свидетелей. Упустил подозреваемого. Возможно, передал в руки преступников материалы дознания и…

– Нанес материальный ущерб, – подсказал Шахт; Курт кивнул:

– Возможно, я это спровоцировал. Но в моих действиях не было умысла, и я старался исполнить работу, как должно. Больше мне сказать нечего.

Ответа на свои слова, если он и был, Курт не услышал: силуэты трех людей перед ним резко поплыли в сторону, и вновь к нему вернулся мрак.


На этот раз мрак был без снов, кошмаров, видений, без огня, без страха, и только невыносимо болели ладони и раненая нога; от этой боли он и очнулся – снова в келье лазарета. Лекарь был рядом – мыл руки; судя по валяющимся на полу бинтам, перевязку он только что закончил.

– Опамятовал? – недовольно проворчал он. – Гессе, ты когда-нибудь повзрослеешь? Что это за выходки? Сколько раз я тебя зашивать должен?

Курт не ответил, лежа с закрытыми глазами и прислушиваясь к себе. То ли он устал бояться, то ли просто устал, но при мысли о тех людях, что сейчас, сидя в полутемной зале, решают, что с ним делать, он никаких чувств не испытал. Невзирая на недавнее беспамятство, он вскоре уснул, а проснулся уже поздним утром.

Лекарь, сделав перевязку, осмотрел его – тщательно и придирчиво – и решительно сказал:

– Словом, так, Гессе. С постели сегодня не вставать. Попытаешься делать глупости – ты меня знаешь, привяжу к кровати.

Курт улыбнулся – благодарно и невесело, вздохнул:

– Боюсь, меня с этой постели сегодня поднимут.

– Зачем бы это? – пожал плечами лекарь, косясь на него с усмешкой. – Следователю Конгрегации нужен покой, посему эти горе-вояки после окончания составления протокола отсюда уезжают, дабы не нарушать мирного течения дней в нашей академии.

Курт на мгновение затаил дыхание, глядя на эскулапа с надеждой и опасением, и тихо уточнил:

– Так я… оправдан?..

– Целиком и полностью, – кивнул тот. – Отец Бенедикт сейчас вместе с прочими членами сессии составляет протокол; когда освободится, он зайдет к тебе. А ты, повторяю, должен лежать.

Курт закрыл глаза, переводя дыхание, веря и не веря. После того как закончился вчерашний допрос, он был уверен, что Печать срежут, и лишь в лучшем случае это будет единственным наказанием…

– Твой подопечный рвется увидеться, – сообщил ему лекарь после завтрака. – Примешь?

– Конечно, – кивнул Курт с готовностью. – Нам есть что обсудить.

– Вот и он то же сказал… – Эскулап помолчал, глядя на лежащего Курта сверху вниз, и спросил: – У меня такое чувство, что это ему я должен быть благодарен за внеурочную работу. Нет?

Курт промолчал, и лекарь, не дождавшись ответа, вышел.

Бруно явился вскоре – приоткрыв дверь, сначала заглянул, потом медленно вошел и остановился, осматривая его издалека.

– Так вот где вас делают… – сказал он неуверенно, ступив еще на шаг вперед, и остановился снова. – Как ты?

– После того что ты сделал, лучше быть не может.

Бывший студент потемнел лицом, отвернувшись, и вздохнул:

– Ну, что ж. Все верно. Заслужил.

– Вообще-то, я имел в виду свое спасение, – через силу улыбнулся Курт, садясь. – Проходи, не стой у дверей. Ты все еще арестован?

Бруно криво ухмыльнулся, усаживаясь рядом, и пожал плечами:

– Вроде да, а вроде и нет. Кормят прилично, читать дают… Я тут обнаглел и попросил Аристотеля; что ты думаешь – принесли. Подумывал девку стребовать… но не стал.

– Весьма разумно. Где ты сейчас?

– Сижу в вашем карцере; там, знаешь, весьма уютненько…

– Уж знаю, – улыбнулся Курт. – Даже не поверишь, насколько хорошо.

– Тут ко мне заходил ваш ректор… Забавный старикан. Знаешь, что он мне сказал?.. Что покушение на следователя с моей стороны имело место, посему наказание, соответственное данному преступлению, я заслужил. Но поскольку оный следователь снял свои претензии, и к тому же я не имел цели совершить убийство, я «достаточно прожарился», по его выражению, пока бегал по замку в поисках тебя.

– Да. – Курт вздохнул, откинувшись снова на подушку. – Спасибо.

– Брось, – снова помрачнел тот. – По всему выходит, в том, что с тобой случилось, виноват я.

Курт не ответил; это было правдой. Чувства по отношению к бывшему студенту у него были смешанные – от искренней благодарности до такой же откровенной почти ненависти. Не будь того удара в комнате барона, как знать, что случилось бы, как бы все повернулось тогда…

– Почему ты вернулся? – спросил он, стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно. – Вот уж на что не рассчитывал.

– Совесть взыграла, – буркнул бывший студент, отвернувшись. – А если честно… если честно, сначала я подумал – вытащу его, и в случае ареста это зачтется. А потом вошел на первый этаж – а там печка. Постоял и ушел…

– Но вернулся.

– Вернулся, – кивнул Бруно. – И честно тебе скажу – до сих пор не понимаю сам, почему. Знаешь, давай уж все выясним до конца. Я не питаю нежных чувств к Конгрегации. И… Ты парень ничего, но как ты был инквизитором, так и остался, хотя – придется поблагодарить тебя за то, что прикрыл меня от моего графа. Он являлся, знаешь? Требовал «вернуть его собственность».

– И?

– И, – зло отозвался Хоффмайер, – теперь я собственность Инквизиции. Меня тупо купили твои приятели. Вот так. Причем, как это вы умеете, гнусно ухмыляясь, предложили выбор – или назад, или меня выкупают. Посему расклад такой: я тебе благодарен, что не отдал графу, но – какие чувства может вызывать владелец у собственности? Это первое. Второе – я перед тобой виноват, и уверен, что ты об этом будешь помнить всю жизнь. Я тоже. Да, я без ложного смирения считаю, что, вытащив тебя из замка, я кое в чем свою вину… искупил. Но лишь кое в чем, и мы оба знаем, что, беря стакан, чтобы выпить воды, перо, чтобы написать что-то, книгу прочесть, а попутно – глядя на свои руки, ты будешь вспоминать меня, и вряд ли добрыми словами.

– И что это значит?

Бруно мрачно кивнул через плечо на дверь:

– Твои дружки из Конгрегации умеют довести человека… Они приписали меня к тебе. То есть, когда ты оправишься и вернешься к работе, я буду при тебе в качестве… не знаю, кого. Это значит, что я буду каждый день думать о том, какую совершил ошибку, впутавшись в то, что затеял этот… любитель пива. Может, твой ректор решил, что это мое наказание.

И мое, наверное, подумал Курт невесело. Бруно был прав: этот удар в спину и все, что было после, он будет помнить вечно. По статусу полагалось простить… но это было выше его сил.

– Так что – не надо изображать из себя моего приятеля, и не делай вид, что все забыл, – такое не забывают. Не пытайся вести себя так, будто ты не думаешь об этом каждую секунду.

Курт не ответил – он пытался понять, зачем наставник (а это была его идея, в этом можно было не сомневаться) поступил так, ведь он не мог не понимать, на какую ежедневную муку обрекает своего духовного сына…

Он так и не успел найти подходящего ответа – дверь распахнулась, на этот раз резко, без стука, свободно, и в келью лазарета широкими, уверенными шагами вошел человек из свиты комиссара. Отыскав Курта взглядом, он широко улыбнулся, направившись к нему, остановился рядом, глядя сверху вниз, и покачал головой:

– Ну, ты красавец…

– Франк… – Забыв о Бруно, Курт приподнялся, усевшись, и с чувством пожал кончиками пальцев руку бывшему сокурснику. – Какими судьбами? Неужто?..

– Ага, – усаживаясь на кровати напротив, кивнул тот. – На следователя у меня, как ты знаешь, мозгов не хватило, но зато я не в какой-то дыре оказался, как некоторые, а в Штутгарте при обер-инквизиторе.

– Кем служишь?

Франк отмахнулся:

– Так, на подхвате…

Взглянув на бывшего студента, угрюмо наблюдавшего за ними, бывший сокурсник вопросительно покосился на Курта, и Гессе махнул рукой:

– Говори при нем, этот у меня на подхвате.

– Да? А чей конвоир там у двери стоит? Он же, вроде, под следствием.

– Уже нет. Его отдали мне.

– Тю! – с преувеличенным почтением воскликнул Франк. – Да ты у нас в больших людях ходишь!.. Ну, Курт, ну, сукин сын, и навел же ты шороху! Это ж надо – приехал в тихую мирную деревеньку и за неделю поставил на уши всех, кого только можно! Баронский замок спалил!

– Замок спалил не я.

– De jure, – хмыкнул Франк; Курт скривился:

– И de facto тоже. Лучше расскажи, что сейчас происходит в этой тихой мирной деревеньке.

Франк с готовностью кивнул, усаживаясь поудобнее.

– Для того и зашел. Ну, и на тебя, само собой, посмотреть – уж больно много слухов разбрелось.

– Каких?

– Да таких. Выбрался, говорят, из замка, весь прожаренный, как шницель, смотреть страшно, неделю в отрубе провалялся…

– Все верно. Неделю… Только не я выбрался, а вот он меня вытащил; и давай сейчас обо мне не будем, надоело.

– Как знаешь, скромник ты наш, – с готовностью согласился тот. – С чего начать?

– С начала. Почему вы приехали так скоро? Я вас ждал сутками позже, это самое малое.

– Так это все твой святой отец. Когда он расписал, с какими бешеными глазами ты бегал по деревне, да как его в дорогу выгнал, да когда твой запрос прочли… – Он махнул рукой. – Гнали галопом. И все равно опоздали. Что забавно: мы прибыли одновременно с герцогскими людьми и соседским бароном.

Курт вздохнул:

– А ведь я его все это время подозревал…

– Слушай, ты его не видел; у него мозгов на такое не хватило бы. Зато упрямства и наглости в достатке… Что там было, жаль, ты не видел и не слышал, – наш Хофен, этот хранитель безопасности и сосед твоего барона, схлестнулись, что называется, не на жизнь, а на смерть: наш старик пытался доказать, что земля отходит Конгрегации как конфискат, барон гнул линию, что у него прав больше, грозил судами, потом договорился до того, что просто возьмет ее и никого спрашивать не будет. Наш старик тогда поинтересовался, не есть ли это угроза расправой служителю Конгрегации, и тот увял.

– И?

Франк вздохнул:

– Землю мы все-таки профукали. Теперь майорат под личным управлением герцога, чтоб ему…

– Я слышал, крестьяне разбежались?

Приятель пожал плечами:

– Ну, «разбежались» – это громко сказано. Похоже, наш старикан прав, и они были под влиянием этого пивовара, а когда пришли в себя, когда поняли, что им теперь хвост накрутят… Четыре человека попытались сбежать.

– Догнали?

– А то! – усмехнулся Франк. – Ты бы видел, как они теперь каются… «Бес попутал», говорят. Сперва думали запираться… Ну, наш старик Хофен на них насел как следует, упомянул, что и с ним, и с герцогским мордоворотом приехало по палачу, и каждый рвется поработать; все рассказали, что знали, вот только знали они немного. Кажется, этот…

– Каспар.

– Каспар, да… Этот Каспар и в самом деле обладает какими-то способностями, потому как никто не помнит, откуда явилась эта мысль – что замок надо брать, что следователь (ты, то бишь) не работает, как положено. И, если припомнить, как наш старик спрашивать умеет, – не врут, гады.

– Это верно, – подтвердил Курт тихо. – Его способности я на себе испытал. Сильно…

– Мне тут удалось прочесть протокол твоего допроса… – Франк понизил голос, покосившись на молчаливого Бруно. – Только об этом, сам понимаешь, никому – права я на это не имел… Так вот; занимательно. Можно брошюрку было б составить, чтобы непослушным детям на ночь читать. Жаль, все засекречено. Но это – пока начальство не разберется, что к чему.

Курт припомнил темную залу, фигуры трех людей за столом, и его передернуло.

– Я был уверен, что мне крышка, – сказал он тихо.

Франк округлил глаза:

– Да ты что! Наш старик от тебя в таком восторге, что аж завидно. Я тут слышал, как он отцу Бенедикту тебя нахваливал…

– Нахваливал? – с неподдельным удивлением переспросил Курт. – Господи, за что?! Я ведь впрямь завалил дело, и…

– Вот-вот. И за скромность тоже. Ему весьма понравилось, как ты каялся на допросе, чуть слеза не прошибла… – он хихикнул, подмигнув; Курт покривился:

– А вот мне было не до смеха…

– Еще бы, понимаю. Этот герцогский прихлебатель все норовил тебя в петлю засунуть, но не с теми связался. Конгрегация, знаете ли, своих всяким солдафонам не сдает! – торжественно поднял палец Франк. – Его наш ректор, дай ему Бог здоровья, такими эпитетами обложил – слушать любо-дорого было. Ну, с нами столько лет пообщаться – и не таких словечек нахватаешься… И Хофен не отставал; так что убрался он отсюда, козла отпущения не найдя. Теперь для герцога, глядишь, сам этим козлом и станет, козел…

– А Каспар – он в розыск объявлен?

– А то! Разослали описание, все честь по чести. Ничего, не уйдет. Рано или поздно возьмем; вышлем тебе тогда персональное приглашение на суд, порадуешься.

Гессе не ответил, так как сомневался, что испытает радость при встрече с Каспаром – даже если на следующее свидание пивовар явится в цепях с ног до головы. Глядя на него, Курт будет вспоминать себя на полу замка. И сам убийца – он тоже никогда этого не забудет, и в ответ на его презрительную ухмылку сказать будет нечего…

– К слову, – продолжил бывший сокурсник нарочито беззаботно, – твое описание арбалета, которым он красовался, передали мастерам. Как я понял, то ли парням известна такая штукенция, то ли чертеж где-то видели… – Франк кивнул, изобразив всем лицом многозначительность. – Ну, а рисунок, который ты описал, весьма и весьма напоминает итальянские украшательства. То есть, вопрос: откуда у крестьянского бунтовщика этакая диковина? Не впрямь ли от итальянских оружейников, да еще и непростых? А если так… Выходит, и он не так прост.

– Это я уже понял, – через силу усмехнулся Курт и, не дав Франку продолжить, спросил: – Дозорного из замка фон Курценхальма арестовали?

Бывший сокурсник примолк на мгновение, однако резкой смене темы противиться не стал, кивнув в ответ:

– Вздернули ублюдка. И еще пятерых – тех, что твоего капитана после него доконали. Они ведь еще отпираться, сволочи, думали. Ну да наш Хофен долго ждать не стал, пока у них совесть проснется. Исполнитель-то в самом деле рвался делом заняться; полдня усилий – и все сознались, с подробностями. Словом, все, как всегда – наши сделали всю работу, раскрыли дело, нашли виновных, а светским осталось только веревку накинуть. Перепороли еще человек пятьдесят – так, за общее участие.

– Хорошо, – с непристойным удовлетворением шепнул Курт, помрачнев. – Никогда себе не прощу…

Бывший сокурсник посерьезнел, пожав плечами и вздохнув:

– Ну, с другой стороны, если б ты мерзавца тогда прирезал, теперь бы каялся, что отправил на тот свет ни в чем не повинного, как ты думал бы, человека. Что хуже – не знать, убил ли ты кого-то заслуженно, или что не поднял на него руку и этим спровоцировал смерть другого?

– Второе хуже. Теперь я такой ошибки не повторю; уж лучше я потом со своей грешной душой как-нибудь разберусь… – Курт отмахнулся, попытавшись вернуть себе спокойствие. – Как отец Андреас? С ним все в порядке?

Франк снова расплылся в улыбке:

– А чего ему сделается? Жив-здоров; как опомнился от всех этих волнений, занялся делом. Бегал за всеми нами всю неделю – выпрашивал денег на церковь. В конце концов, он так достал герцогского присланного, что тот пообещал дать – поклялся от имени герцога. Вот он обрадуется…

– Все правильно. Пусть поскорее начнет понимать, что за землю себе отвоевал.

– Тяжело ему будет, – злорадно усмехнулся приятель. – Крестьяне за эти годы избаловались, подчиняться отвыкли, а с другой стороны, после общения по душам с нашим стариком они теперь затурканы… Запуганные крестьяне, привыкшие к безвластью, – что может быть хуже?

– Можно мне уйти? – подал вдруг голос Бруно, почти зло переведя взгляд с Франка на Курта; бывший сокурсник поднял брови:

– Что это с ним?

– Мы не любим Конгрегацию, – пояснил Курт с нарочито дружелюбной улыбкой. – Она изволила нас выкупить у нашего графа, и теперь в ее распоряжении бывший студент, он же крестьянин, привыкший к безвластью.

– И что? – пожал плечами Франк. – Дурак, быть выкупленным Конгрегацией – лучшее, что с тобой могло произойти после того, что ты наворотил. На месте этого парня я бы тебя прощать не стал…

– Он и не простил. Так я могу уйти?

– Свободен, – махнул рукой Курт.

Уже когда тот закрывал за собой дверь, Франк бросил вслед:

– Не заблудишься. Конвоир проводит. – Он помолчал, слушая удаляющиеся по коридору шаги, и уже серьезно сказал: – Я б на твоем месте засудил гада по полной.

– За что ты оказался в академии? – перебил его Курт и, перехватив удивленный взгляд, повторил: – С десяток лет назад – за что тебя взяли?

– За грабежи, – пожал плечами тот; Курт кивнул:

– А меня – за несколько убийств. Не мне говорить о праведности. Если бы когда-то «малолетнего гада засудили по полной», я бы сейчас рассуждал о добродетелях с каким-нибудь демоненком, сидя в кипящем котле.

Франк вздохнул, качнув головой, с растерянной улыбкой:

– Вот потому, похоже, ты получил Знак следователя, а я – всего лишь «состою при». Я такой богатой совестью не обладаю…

В келье лазарета повисла неловкая тишина; Франк то ли ждал ответа, то ли намеревался сказать еще что-то и подбирал слова, а Курт молча и хмуро смотрел на забинтованные руки. Когда снимут повязки, и в самом деле каждый взгляд будет напоминать о многом…

Безмолвие прервала вновь открывшаяся дверь; Франк вскочил, привычно вытянувшись, и вошедший остановился на пороге.

– Я помешал? – спросил он с улыбкой; бывший сокурсник поспешно сделал шаг к двери:

– Да ну, что вы, отец Бенедикт, я уже уходить собрался… – Он бросил взгляд на Курта и ободряюще кивнул: – Ерунда все это, в конце концов. Оправишься, встанешь, раны затянутся, шкура нарастет; ноги-руки-голова на месте, а остальное – мелочи. Бывай!

– Мне б твою жизнерадостность… – ответил Курт уже закрытой двери.

Наставник вздохнул, усаживаясь рядом, и покачал головой:

– Это не жизнерадостность, мальчик мой, это вольнодумство. Вольнодумство и легкомыслие.

– Да. И он сказал примерно то же; потому, по его мнению, он и не стал следователем…

– В самом деле? – покосившись на закрытую дверь, задумчиво переспросил наставник. – Стало быть, не зря воспитывали… Итак, я понимаю – тебе уже рассказали, что все подозрения с тебя сняты?

– Да. Спасибо вам, отец.

– Мне не за что. Ты невиновен и имени следователя Конгрегации не опорочил, потому и оправдан.

Курт молча отвел взгляд, снова чувствуя, что краснеет, и тихо шепнул, ощущая на себе пристальный взгляд духовника:

– Не совсем так…

– О Господи… – вздохнул тот, и по его улыбке Курт заподозрил, что наставник понял его неверно. – Рассказывай. Я смотрю, тебя что-то гложет настолько, что не дает спокойно жить. Что ж такого ты еще сумел натворить за эту неделю?

Курт заговорил немедленно – рассказывал быстро, жадно; он и не думал, что так велико может оказаться желание поведать хоть бы и духовнику о том, о чем перед самим собой вспоминать было неловко и тягостно. Он говорил подробно, детально, не глядя на наставника, уставившись в складку одеяла на коленях, все тише и тише, и последние свои слова едва расслышал сам:

– Посему – вы не совсем правы, отец. Я не просто обесчестил себя самого, а… всех нас. Теперь они будут думать, что следователя Конгрегации испугать можно. В эту минуту, возможно, он со смешками и глумлением рассказывает кому-нибудь за кружечкой своего пива о том, как… – Курт запнулся, подняв, наконец, глаза к наставнику и вздохнув. – Я, наверное, рассказал бы об этом и раньше, если б в том зале не сидел еще и этот… надзиратель безопасности…

– И верно сделал, что не рассказал, – хмуро откликнулся наставник. – Не хватало еще всяким солдафонам принимать участие в наших тайнах… – Он умолк, вздохнув, и посмотрел на Курта так пристально, что он снова опустил взгляд, позабыв даже дышать. – Вижу, ты ждешь от меня приговора… Что я тебе могу на это сказать? И Петр отрекся от Христа – трижды; как я могу порицать тебя за минуту слабости? Или не тех слов ты от меня ждал? Вижу, нет. Чего ты хочешь, в таком случае? Отповеди? Наказания? Здесь я тебе не помощник; ведь ты сам понимаешь – пока ты сам себе этого не простишь, душа не успокоится. Я прав?

– Наверное…

– Наверное… – повторил наставник со вздохом. – Мой вердикт таков: отпускаю тебе этот грех. Никакой епитимьи за это я на тебя накладывать не намерен; как я уже сказал, я понимаю твои чувства, я понимаю, почему тебе так больно, стыдно и смятенно, но осудить тебя не могу. Может, когда ты повзрослеешь, мальчик мой, и выйдешь из возраста бескомпромиссных решений, ты меня поймешь. И себя поймешь, что главное; вот тогда, если еще жив буду, и поговорим снова. Нет, я понимаю, ты никогда этого не забудешь, и это хорошо; помни, обязательно помни о собственной слабости, чтобы – не потакать, нет, – понимать слабость других. Лучшего совета следователю дать, по-моему, было бы нельзя…

Курт безмолвствовал, чувствуя недосказанность, но и наставник тоже хранил молчание; он поднял голову, глядя в печальные глаза, и нерешительно спросил:

– Вы… полагаете, отец, что следователем мне теперь не быть?..

– Я думал поговорить с тобой об этом, – кивнул духовник, и было видно, что слова он подбирает с осторожностью. Курт затаил дыхание. – Лекарь рассказал мне о том, что твои кошмары все еще возвращаются; мало того, однажды ночью… Ты понимаешь, о чем я? Что происходит? Я вижу, огонь ранил не только твое тело?

– Да… – чуть слышно подтвердил Гессе. – Я думал – все пройдет; но это никак не проходит. Я… Это, наверное, было бы смешно, если б не было так нелепо: инквизитор, который боится огня настолько, что не может просто затушить свечу, потому что обливается холодным потом при одной лишь мысли о том, чтобы приблизиться к ней…

– Все это… На тебя просто слишком многое свалилось за эти дни. Я не буду говорить (не знаю), надломило ли, но… Послушай, – словно решившись, заговорил наставник уже увереннее. – Ведь, кроме следователей, Конгрегации нужны разные люди. В главном архиве есть места; это хорошая, спокойная служба, которая не связана с риском потерять жизнь и здоровье, это не менее необходимо, чем быть следователем…

– Вы хотите засадить меня за бумажки? – неожиданно резко для самого себя перебил Курт; смутился, понизив голос, но взгляда не отвел. – Это значит, вы отстраняете меня от следовательской службы? Полагаете – я снова струшу в опасной ситуации?

– Господь с тобой, это не наказание – ни в коем случае. И я не приказываю тебе все оставить и сесть, как ты выразился, за бумажки. А уж тем более – не хочу сказать, что теперь не доверяю тебе, что со следующим делом ты не справишься. Я всего лишь хотел, чтобы ты подумал, не хочешь ли ты сам оставить столь… беспокойную службу. Только лишь.

– Если решение за мной, то – нет, – ответил Курт, ни на мгновение не задумавшись. – Если у меня есть выбор, то я хочу сказать сразу: не буду даже думать. После… всего, что было, я тем более не желаю уходить – в архив ли или куда бы то ни было еще.

Наставник вздохнул, осторожно положив ладонь на его перевязанную руку, и заглянул в глаза.

– Не из жажды ли отмщения ты так решил? – спросил отец Бенедикт тихо и почти грустно. – Мне было бы неприятно узнать, что твое единственное желание – продолжать службу только ради надежды когда-нибудь расквитаться с тем, кто так исковеркал твою жизнь.

– Нет, – ответил Курт сразу же; помолчав, пожал плечами и поправился, уже тише и спокойнее: – Точнее… Нет, все равно – нет. Это не желание мести. Надеюсь ли я когда-нибудь увидеть этого человека снова? Да. Буду ли я искать его? Да. Стану ли добиваться наказания для него? Да, несомненно. За то, что он сделал со мной, за то, что я позволил сделать с собой? Нет. Просто… Такой человек не должен гулять на свободе. Забудьте обо мне; подумайте, он вовлек целую деревню в бунт и бросил их на растерзание нам и герцогу. Во многом они виноваты сами, но подтолкнул их именно Каспар. И, повторяю, бросил. Бруно… вне зависимости от моего отношения к нему… был обманут и тоже предан им. И что касается меня: я не желаю мстить ему за то, что было сделано именно со мной. Он поднял руку на следователя Конгрегации, и сделал это легко, не задумавшись. Хотя знал, не мог не знать, что бывает за такое. Может, это говорит о его бесстрашии – ради каких-то идей, которые, по его мнению, стоят и жизней других, и его собственной. Возможно, за ним сила, в чьей защите он уверен настолько, что не боится гнева Инквизиции. А возможно, он уже совершил множество такого, перед чем даже убийство следователя – мелочь, эпизод на фоне всего остального. В любом случае Каспар должен быть остановлен, и я не смогу просто сидеть и перебирать бумаги и свитки, пока он где-то, жив и здрав. А кроме прочего, я просто обязан найти его, потому что, когда бы это ни случилось, пусть видит меня, пусть видит, что… Да, минута слабости, малодушие, как бы это ни назвать – пусть видит, что я через это прошел; не именно я, а один из нас. Если я оставлю службу следователя, это будет значить, что я испугался – не на минуту, а на всю жизнь. Это будет значить, что я убежал – и от него, и от всего, что за ним стоит. Это будет значить, что он – победил, понимаете?

– Понимаю, – после недолгого молчания кивнул наставник. – Все понимаю, и это хорошо, что ты решил так, – я могу гордиться своим воспитанником. Однако я снова повторю тебе то, что уже говорил: я последний, кто станет тебя осуждать, если ты захочешь изменить свое решение. Помни об этом, когда ты оправишься и придет время вернуться к службе. Тогда мы поговорим об этом опять, и я не хочу, чтобы ты, помня свои слова сегодня, побоялся показаться предателем снова. Впереди еще есть время, и мне бы хотелось, чтобы время это ты потратил в том числе и на то, чтобы еще раз подумать.

– Как скажете, отец, – без особенного желания отозвался Курт. – Я подумаю. Но уверен, что останусь при прежнем мнении.

– Не будем спорить, – примирительно возразил наставник, поднимаясь.

Оставшись наедине с собой, Курт еще некоторое время лежал неподвижно; он не думал о только что прошедшем разговоре, и вообще ни о чем. В голове было пусто, как и на душе, – ни мысли, ни звука, ни движения.

Спустя минуту он поднялся, презрев указание лекаря; неспешно оделся, морщась от занывших ран, и вышел в полутемный коридор. Вокруг царила пустота; в академии был самый разгар учебного дня, и майстер инквизитор стоял в полном одиночестве – неподвижно, напряженно глядя в пламя светильника на стене. Ладони сжались в кулаки, а на лбу снова выступила испарина, когда он сделал один-единственный шаг вперед, остановившись напротив чаши на длинной изогнутой ножке.

Для того чтобы протянуть руку, потребовалось невероятное усилие; на фоне пламени пальцы показались прозрачными, светящимися, горящими изнутри…

Курт отшатнулся, сделав невольно два шага назад, все так же глядя на пламя, а потом развернулся и быстрым, почти бегущим шагом вернулся в келью лазарета.

Эпилог

– Вы провалили дело, друг мой. Все вышло не так, как планировалось.

– Я знаю. Никто не убережен от досадных случайностей.

– Постыдились бы. Вашей досадной случайностью был выпускник, мальчишка! Вы должны были добить его, а не устраивать выступления с огнем! Что вы смеетесь?

– «Добить его»…

– Не вижу ничего смешного.

– Забудьте. Это останется нашим с ним маленьким секретом…

– Можете с ним посекретничать при случае, вам обоим найдется что вспомнить. Что? Вы этого не ждали?

– Неужто выжил?

– Да, и скоро вернется к работе.

– Надо же. Не просто упрямый звереныш, еще и живучий… Что это?

– Копия протокола его допроса. Которого бы не было, если б вы не валяли дурака. Прочтите, это весьма занимательно.

– Хм… Одно несомненно – в некотором смысле, с вами приятно работать.

– Не могу ответить тем же.

– Вам надо отдохнуть. Вы какой-то нервный… В конце концов, что вам не так? Мы почти добились того, что планировали. С поправками, конечно… Конгрегация, так или иначе, совсем уж сухой из воды не вышла. Слухи идут. Многие считают, что в Таннендорфе инквизиторы перевешали пару десятков крестьян за то, что они пытались спасти своего барона от ложного осуждения. И это еще самое слабое обвинение.

– Это неофициальное обвинение! А нам был нужен процесс!

– Будет вам процесс. Вы ведь намерены продолжить наше сотрудничество? Надеюсь, меня вызвали не для того, чтобы снабдить чтением на сон грядущий? Будем считать это такой… разминкой.

– В следующий раз будьте любезны придерживаться плана! А теперь присядьте. Нам надо обсудить детали…

Февраль 2006

Надежда Попова Стезя смерти

Автор выражает благодарность Надежде Шолиной, доценту кафедры всемирной литературы НГПУ им. К. Минина, за помощь в блуждании по дебрям латинских падежей.


Et pacti Dei sui oblita est inclinata est enim ad mortem domus eius et ad impios semitae ipsius;

omnes qui ingrediuntur ad eam non revertentur nec adprehendent semitas vitae.[74]

Пролог


Прямой удар в горло Курт блокировать не стал — отшатнулся, прогнувшись назад, и попытался коротким прыжком уйти в сторону, дабы достать противника в бок; тот ударил снова — теперь обоими кинжалами сразу, опять в горло и в грудь. Острие царапнуло по куртке, второе вновь прошло мимо, и Курт отпрыгнул теперь вспять, держа свои клинки наизготовку, понимая вместе с тем, что человек напротив уже знает, какой удар он нанесет и куда, а потому остался на месте, замявшись в нерешительности.

— Ты ждешь знака свыше, Гессе? — ухмыльнулся противник на хорошей латыни; Курт сжал зубы.

Мельком он подумал о том, что не во всем Гвидо Сфорца превосходит его — самому Курту языки давались свободно, а вот кардинал за все годы, проведенные в Германии, так и не научился изъясняться по-немецки сносно…

Наказание за несвоевременные размышления пришло немедленно — просто шагнув вперед, противник сбил его руку в сторону, развернулся с ловкостью, удивительной для своего возраста, и ударил Курта ногой в правое бедро. От второго удара — рукоятью в ребра — заградило дыхание, и он повалился на колени, выронив оружие и упираясь ладонями в холодный песок, дыша тяжело и с усилием. Острие кинжала прижалось к коже под подбородком, и все тот же насмешливый голос на безупречной латыни сообщил:

— И ты убит, Гессе.

— Это было бесчестно, — отозвался он, не поднимая головы. — Я ранен! И вы били по ранам!

— Безусловно… — клинок легонько похлопал его по шее. — Сдаешься?

— Да никогда, — процедил Курт зло; кардинал засмеялся:

— Ну и дурень. Поднимайся.

Курт взялся за протянутую ему ладонь, с трудом встал на ноги и возобновил дыхание; наставник качнул головой:

— Гессе, Гессе… Забудь, раны давно затянулись.

— Руки едва только зажили.

— Вполне достаточно, чтобы держать оружие, — фыркнул Сфорца пренебрежительно. — А прочее и вовсе ерунда. Когда ты не наблюдаешь за собой, ты перестаешь прихрамывать и спокойно дышишь; миновало три месяца, с твоим-то молодым организмом — вполне достаточный срок. Но я знаю, что ты неизменно думаешь об этом, а посему — твоя слабость есть моя сила. Между прочим, твои недруги о честном бое помышлять не станут. И ты убит.

— Снова, — кисло добавил Курт; кардинал кивнул:

— Снова. Кроме того, весьма по-глупому.

— По-вашему, я должен был вам сдаться?

— Конечно, — передав Курту клинки, наставник развернул его, установив там, где сам стоял только что; встав на его место, со вздохом опустился на колени, упираясь в песок ладонями. — Дева Мария, мои старые кости… Встань, как я стоял. Я покажу, что надо было делать.

Курт взглянул на клинки в своих руках, на свои кинжалы, возлежащие на песке, и скептически покривился.

— На дворе ноябрь, Гессе, — нахмурился кардинал. — И в моем возрасте неполезно стоять на холодном песке. Приставь кинжал к моей шее.

— Что-то мне не хочется, — нерешительно возразил Курт. — Зная вас, убежден — вы выкинете какую-нибудь грязную пакость.

— Вперед, курсант!

— Я уже полгода не курсант… — пробормотал Курт себе под нос по-немецки, однако стал, как было велено — заняв ту же позицию, что и наставник минуту назад, приставив к его шее острие кинжала и отведя назад оружие в левой руке.

— Итак, я сдаюсь, — прокомментировал кардинал. — И ты, как и любой человек, после таких слов расслабляешь внимание, пусть хоть ненамного — чтобы хотя бы насладиться этим моментом, даже если оставлять мне жизнь и не собирался.

Курт понял, что Сфорца намеревается сделать, но излишне поздно; увернувшись от брошенной в лицо горсти песка, он заслонил глаза локтем, отступив, и ощутил, как одно острие прижалось к колену, а второе уперлось в пах.

— И ты убит, Гессе. Снова.

Рядом прозвучал глумливый смешок:

— Причем весьма… курьезно.

Курт зло бросил взгляд на Бруно, следящего за его занятиями вот уже более получаса, по временам отпуская комментарии, подобные этому, и начиная уже, говоря по чести, действовать на нервы.

— Замолкни, — процедил он, подавая наставнику руку и помогая подняться, а левой ладонью отирая глаза — все-таки, увернуться полностью не вышло.

Кардинал улыбнулся, отряхивая штанины, и похлопал его по плечу:

— За удовольствие увидеть Гвидо Сфорца на коленях не за молитвой, Гессе, надо платить. Продолжим?

В ответ Курт сказать не успел ничего — обернулся на чьи-то торопливые шаги: почти бегом к ним подлетел курсант и остановился, найдя майстера инквизитора взглядом.

— Майстер Гессе, — неровно дыша, обратился он, глядя преданно и с почтением. Курт невольно подумал о том, какие легенды ходят о нем сейчас в академии. В обстоятельства дела курсантов никто, само собою, не посвящал, и их мнение о нем целиком зависело от их же фантазии…

— Да? — подбодрил он.

— Отец Бенедикт зовет вас. Я бы не стал мешать, но он велел…

— Спасибо, — кивнул Курт и обернулся к наставнику, с улыбкой разведя руками. — Похоже, сегодняшний урок окончен, ваше высокопреосвященство. Спасибо, что расходуете на меня свое время; вы ведь теперь не обязаны…

— Обязан, — серьезно возразил кардинал. — Иди, не заставляй духовника ждать.

— Спасибо, — повторил Курт и, развернувшись к Бруно, бросил ему клинки. — Держи. Потрать время с пользой.

Тот поймал оба кинжала — довольно ловко, и мысленно Курт похвалил его: месяц назад или выронил бы, или промахнулся, или вовсе ухватился бы за лезвие.

— Ненавижу эту поножовщину, ты же знаешь, — недовольно покривился Бруно; Курт улыбнулся с неприкрытым злорадством:

— Знаю. Вперед, воитель! Желаю удачно умереть.


К главному корпусу академии святого Макария Курт шагал быстро, щурясь на нисходящее к горизонту желтое солнце и уже смутно догадываясь, о чем намеревается говорить с ним духовный наставник. С того дня, как умирающий, почти истекший кровью господин следователь после своего первого дела был доставлен в alma mater, и впрямь прошло достаточно времени; и сколь бы ни было отрадно бывшему выпускнику пребывание в воспитавших его стенах, пора уже и подумать о возвращении к службе…

По тому, с каким торжественно-приветливым лицом шагнул к нему навстречу духовник, Курт понял, что не ошибся; прикрыв за собою дверь, он остановился, принимая благословение, и шагнул вслед за рукой, потянувшей его к скамье.

— Садись-ка, — поторопил его наставник, усаживаясь, и Курт подумал вдруг, как его духовный отец сильно сдал за последнее время. Видя его каждый день в течение десяти лет обучения в академии, этого почти нельзя было заметить, однако, стоило покинуть родные стены всего-то на два с небольшим месяца — и Курт, вернувшись, осознал, насколько постарел его и без того немолодой наставник. А за те три месяца, что он провел здесь, зализывая раны, ощущение это лишь крепло…

Он сел рядом, глядя неотрывно в лицо духовника, и тот вдруг грустно усмехнулся:

— Я неважно выгляжу, верно?

Курт смутился, опустив взгляд, и пробормотал тихо:

— Вы всегда меня знали лучше меня самого, отец…

— Ой ли… — посерьезнев, вздохнул отец Бенедикт. — Ты понимаешь, зачем я хотел говорить с тобой?

— Наверное, понимаю. Рай кончился, пора возвратиться к делу.

— Не хочется?

Курт вскинул взгляд, покачав головой уверенно и решительно.

— Нет, я не это имел в виду. Да, вернуться… домой… было здорово, но это не означает, что я не желаю приступать снова к службе. Praeterita deсisa[75], я вполне оправился и…

— Оправился ли? — осторожно спросил наставник, и он умолк, глядя в пол у своих ног. — Ты помнишь, о чем мы говорили с тобой, когда ты выздоравливал? Ты обещал подумать.

— Обещал, — кивнул Курт. — Но также сказал, что уверен в неизменности уже тогда принятого решения. Я не желаю сидеть в архиве — за бумагами, книгами, чернилами…

— Тем не менее, я снова хочу спросить — тебя все еще прельщает работа следователя? После всего пережитого?

— Тогда и я спрошу снова — вы уверены, отец, что после всего этого следователь из меня будет никудышный?

— Господь с тобой, я так не думаю… — отец Бенедикт тяжело вздохнул, кивнув: — Хорошо. Пусть так. Возвращайся на службу. Однако есть некоторые изменения; скажу сразу, ты ни в чем не повинен. Просто провели… что-то вроде всеобщего совещания, где было решено, что мы, кажется, ошиблись, отсылая выпускников в одиночестве на новое, не обжитое Конгрегацией место. Ведь, не дай Бог, возникнет сложная ситуация — и новичку придется дожидаться помощи днями, как тебе, не зная, что делать…

— …и, быть может, более опытный дознаватель сразу увидел бы то, чего не разглядел я, — невесело договорил Курт; наставник развел руками:

— Приходится допускать и такую вероятность. В любом случае, мальчик мой, вывод один: надо работать иначе.

— Id est[76]… — начал Курт нерешительно, и тот кивнул снова:

— Да. Теперь ты отправишься в город, где уже есть наши братья — наберешься опыта, обкатаешься, а уж после будет видно, где и как ты продолжишь, если все еще сохранишь тягу к службе инквизитора… Думаю, Кёльн — самое подходящее место.

Курт замер, не говоря ни слова, все так же уставясь в камни пола; минута прошла в абсолютном безмолвии.

— За что вы со мной так? — спросил он, наконец, тихо; отец Бенедикт вздохнул, опустив ладонь на его руку, тоже понизил голос:

— Praeterita decida — так ты сказал? Я вижу, что оно осталось с тобою… Но бегать от прошлого нельзя вечно, мой мальчик. Когда-нибудь оно вернется к тебе само, и, как это всегда бывает, внезапно, когда ты менее всего этого ждешь. Иди к нему сам. Посмотри на него; быть может, не так все и страшно…

— Не страшно?.. В этом городе, отец, две семьи, потерявшие близких, и две сиротские могилы на бедняцком кладбище; не так все страшно, вы сказали?

— И тюрьма, из которой ты был взят в академию, еще стоит, — мягко добавил наставник; Курт засмеялся — зло и болезненно.

— Значит, смогу по ней прогуляться.

— Быть может, так и стоит поступить?.. Послушай меня; ведь я десять с лишком лет был твоим духовником — неужели ты мне не веришь более?

Курт выпрямился, глядя на наставника почти испуганно.

— Господи, да с чего вы взяли? — пробормотал он растерянно; отец Бенедикт кивнул:

— Тогда поверь: для тебя это будет полезно. В конце концов, помни — ты уже не тот. Считай, что того Курта все же казнили, что он сполна ответил за все, а ты — просто принял в себя его память.

— Херовая это память… — пробубнил он тихо и спохватился: — Простите, отец.

Духовник улыбнулся:

— Ничего. Не забывай того мальчика полностью — от него в тебе осталось и много полезного; да и разве получилось бы у меня сделать человека из того злобного зверька, если бы в нем уже не было чего-то хорошего?

— Может, что-то в нем и было… Скажите, отец, ведь это ваша идея, верно?

Наставник кивнул.

— Не стану таить. Моя.

— Согласен, — тяжело кивнул Курт, — вам, может статься, виднее; до сих пор любые ваши советы и наставления были верными, но…

— Но? — подбодрил его отец Бенедикт, подождав продолжения несколько секунд, и он болезненно поморщился, выдохнув:

— Уберите от меня Бруно, прошу вас. Избавьте меня хотя бы от этого.

Тишина вернулась и стала подле них — недвижимо, явственно, долго; наконец, духовник удрученно вздохнул.

— Нельзя бегать от прошлого, — повторил он с расстановкой. — От прошлого, от своих страхов. От грехов — своих и чужих.

— Но почему он должен разбираться со своими грехами за мой счет? — не сдержавшись, Курт заговорил громче, напористей. — Кого вы наказываете — его или меня? За что? Я не понимаю — чего вы хотите от меня, отец?

— Успокойся, для начала, — отозвался наставник строго. — И пусть это будет моим ответом: научись быть спокойным. Хладнокровным, если угодно.

— Это тяжело.

— Я знаю, — кивнул духовник, смягчившись. — Эмоции, мальчик мой, оставь для молитв. Это повторяли тебе не раз многие люди все время твоего обучения: следователь обязан быть спокойным. Должен уметь следить за своими чувствами. Должен жить — чем?

— Логикой, — вздохнул Курт, кисло улыбнувшись, и опустил взгляд на сцепленные в замок пальцы. — Я помню.

— Вот и смотри на происходящее с позиции логики. Тебе тяжело общаться с этим человеком, потому что он когда-то предал тебя и стал причиной многих несчастий; это правда. Но правда также и то, что это понимает он сам. Ведь понимает?

— Да, — через силу согласился Курт. — И от этого лишь хуже. Я знаю, что Бруно сам себя порицает ежедневно, и именно потому не могу удержаться от того, чтобы лишний раз не напомнить ему о прошлом. Именно потому, что я знаю — мои удары достигают цели; каждый раз, когда я вижу, как он в ответ на мои нападки умолкает и мрачнеет, я испытываю удовлетворение. Я злорадствую — именно оттого, что вижу, как ему становится плохо. Так не должно быть.

— Конечно, не должно, — наставник улыбнулся — почти издевательски. — Это грех. Помнишь, что Христос говорил? «Переламываешь надломленную былину».

— Тогда зачем! Научить меня спокойствию? Не верю, что нет другого способа!

— Есть, — кивнул духовник, не замявшись ни на миг. — Но к чему, если и этот хорош?

Курт замолчал, бессильно пожал плечами и сжал ладони крепче; в тишине каменных стен явственно прозвучал скрип тонких перчаток. Он сдернул одну резким движением, посмотрел на кожу кисти и запястья, покрытую шрамами едва зарубцевавшихся ожогов, и вытянул руку перед собой, глядя на нее, как на чужую.

— Когда-то он мне сказал: «Каждый раз, глядя на свои руки, ты будешь вспоминать меня, и вряд ли добрыми словами». Он был прав. Все могло бы быть иначе, если б не Бруно. Я не могу об этом не думать. Если б не тот его удар — подло, в спину — мне не пришлось бы жечь собственные руки, чтобы избавиться от пут, в которых оказался по его вине. Может, в этом случае я был бы в силах противостоять всему, что на меня свалилось потом? Может, все было бы по-другому, и я не оказался бы раненым в пустом коридоре горящего замка…

— Из которого тебя вытащил он, — уточнил наставник; Курт глубоко кивнул:

— Да. Я об этом помню. И благодарен ему, и это меня… — он замялся, подбирая слово, и нерешительно договорил: — меня это бесит.

— Ведь ты сам привел его к нам, — напомнил духовник; Курт покривился. — Ты сам решил оказать ему покровительство; на следствии — не ты ли снял с него обвинение в покушении?.. Доведи дело до конца. Вручаю эту заблудшую душу в твои руки.

— Да, тут мне возразить нечего — вы правы, но… Понимаете, отец, за эти три месяца, что я отлеживался здесь, в академии, мы почти… не сдружились, нет, но установилось какое-то перемирие, которое — я не знаю, чем может кончиться. Иногда меня тянет затеять драку — всерьез, до переломов и крови… — Курт торопливо натянул перчатку снова, потер глаза пальцами, встряхнув головой. — Не мучьте меня, ради Бога, заберите его; когда пройдет время, я все забуду, и тогда уже…

— Нет. Нельзя, чтобы ты все просто забыл. Переживи это.

— Вы для того отправляете меня именно в Кёльн? — хмуро спросил Курт, не глядя на наставника. — Чтобы я вспомнил, что и я сам не ангел? Посмотрел на дела своих рук?

— Я не стану отвечать. Не буду направлять твои мысли; ты всегда умел думать сам, посему — думай. Просто собирайся, и завтра в путь. Возвращайся к службе. — Духовник улыбался — это было слышно по тому, как прозвучал голос рядом. — Было бы неплохо, если б на этот раз ты не начал работу с горящего замка местного владетеля.

— Посмотрим на его поведение, — через силу улыбнулся Курт в ответ, поднимаясь.

От двери комнаты наставника он уходил медленно, бредя по коридорам, знакомым с детства каждым своим поворотом, каждым камешком в стене. Отчасти наставник был прав — уходить из своего единственного дома не хотелось; однако вернуться к службе заставлял не только долг. Конечно, сейчас уже не было того нетерпения, с которым Курт ожидал своего первого выхода в мир, первого дела, первого дня своей работы — сейчас он уже знал, что она такое. Служба инквизитора, как оказалось, не столько поглощающее, возбуждающее ощущение тайны, которая вот-вот будет раскрыта, сколько ненависть и страх окружающих, мучительные поиски истины, которая скрывается под множеством покрывал, словно восточная танцовщица, а когда падает последнее из них, истина открывается, становясь не тем, чем казалась. Истина, как выяснилось, в том, что служба следователя — грязь, пот и кровь. Своя, в основном…

Теперь при мысли о грядущем возвращении к службе Курт испытывал даже некоторую долю равнодушия; наверное, того же, что у мужа, идущего к жене — той самой, которая когда-то, в юности, вызывала чувство трепета и восторга, а теперь — стойкой привычки. И к которой все же не терпелось вернуться, сколь бы ни было хорошо где-то еще…


Дверь одной из келий Курт распахнул без стука, вошел, оглядывая столы, заваленные различными деталями, колесиками, проволокой, ножами, молоточками; увидя подле одного из них человека, склоненного над развернутым по столешнице пергаментом, прикрыл за собою дверь и прошел к нему.

— А, Гессе, — поприветствовал Курта тот, распрямляясь. — Проходи. Уезжаешь?

— Доброго вечера, Фридрих, — отозвался он, кивнув. — Да. Все, засиделся. Сегодня ректор меня выдворил.

— Давно пора, — одобрил тот, снимая сверток с одной из полок громоздкой этажерки и кладя его на стол. — Стало быть, вот — все готово. Смотри. Это то, что ты хотел?

Курт осторожно развернул ткань, на мгновение замерев в неподвижности.

— Да, — сказал он тихо, проведя пальцем по дуге сложенного арбалета размером с полторы ладони; Фридрих положил рядом цельностальную стрелку — гладкую, полированную, словно водная гладь в безветрие, хищно блестящую.

— Четырехзарядный, как просил. Болты лучше не теряй, подбирай — с меня семь потов сошло над каждым, такой в один день не сделаешь; ну, думаю, сам понимаешь.

— Спасибо, — все так же тихо откликнулся Курт, беря арбалет в руку; осмотрел, разложил, пристроил палец на спуск, вхолостую прицелившись в подсвечник на соседнем столе. Мастер кивнул:

— Выйдешь от меня — испытай. К нему надо подладиться; на то, с чем ты тренировался, похоже, а все ж не то… Не знаю, где и кто сочинил такую штуковину для того гада, но в деятельной фантазии ему не откажешь. С твоим описанием я обратился к кардиналу. Скорее всего, мои предположения были верными: это дело рук итальянских мастеров. Сфорцевы источники, конечно, не занимались такими делами нарочно, но кое-что кое-где кое-как услышанное и увиденное мои подозрения подтверждает. А вот как с вовсе не рядовыми итальянскими мастерами связан немецкий малефик, это уже не моего, а вашего, следовательского ума дело. Свое дело я исполнил… Вот этим арбалет крепится к ремню. Вот чехол для стрелок, я их сделал дюжину — на три захода; хватит, не хватит — не обессудь, Конгрегация не бездонная. К вопросу о стрелках: зарядить можно любые, только бы размер совпал. Скажу сразу: на большом расстоянии этот арбалет — говно, но при той убойной силе, каковой обладает этот малыш вблизи, деревянные стрелки, к примеру, имеют свою прелесть: при ударе они попросту разлетятся в щепки, и половина останется в теле. Потом только вырезать.

Курт болезненно поморщился, снова ощутив неприятную пульсацию в уже заживших бедре и ключице. Отложив на стол арбалет, он взял стрелку в руку, потянул перчатку за кончик пальца, но, увидев, что на него смотрит мастер, снимать не стал — приложил гладкой поверхностью к щеке. Стрелка была холодной и скользкой, как водяная змея…

— Продолжим, — Фридрих явно заметил его заминку, но ничего не сказал — только махнул рукой, призывая идти следом. Свернув за очередной шкаф, которых чем дальше, тем больше было, образуя почти лабиринт, он протянул Курту два кинжала. — Длина — предплечье плюс рукоять. Гарда узкая, загнута, концы заточены. Смотри, не проткни свое будущее, если вздумаешь поваляться на травке… — мастер хихикнул; он скривился. — Это — то, что было надо?

— В точности. Спасибо, — отозвался Курт, взвешивая клинки в ладонях; провернул, подбросил, поймал, покрутил в пальцах. — Отлично…

— Пришлось перерыть всю оружейную и переделать немного — именно того, что ты хотел, не было. Сам понимаешь — у нас тут не завалы; к тому же, ты лишь третий из выпускников, кто заинтересовался чем-то большим, нежели традиционный набор из меча с кордом.

Курт невесело улыбнулся:

— При выпуске нам говорили, что оружейная в нашем распоряжении, но обмолвились, что профессионалы обходятся без «этих штучек». Вероятно, лишь троим из нас жизнь объяснила, что в профессионалы мы нацелились рано… К тому же, Фридрих, лично я призадумался в тот день над тем, что бы мне хотелось из «особенного» — и понял, что могу выйти от тебя, груженый, как караванный верблюд. Посему плюнул на все, взял, что дали, и…

— И вот ты здесь, — договорил мастер, потянув его за рукав. — А теперь посмотри на то, что я тебе предложу сам… Держи.

Он взял за пряжку протянутый ему ремень, поднял, как дохлого ужа; особенного в нем ничего не было, но Фридрих не стал бы предлагать простой кусок кожи.

— В чем юмор? — спросил Курт, рассмотрев ремень со всех сторон; мастер улыбнулся:

— Отогни кожу возле пряжки, с изнанки.

Курт согнул ремень в указанном месте, потянув за нечто, блеснувшее металлом.

— Лезвие, — констатировал уже очевидное Фридрих. — Гибкое и очень тонкое, так что кости им я бы на твоем месте не пилил. Но вот веревочка какая-нибудь, кожа, нетолстая ветка — это сколько угодно. Удобная вещь на случай, когда отнимают оружие или еще что; горло перерезать, к примеру — милое дело. Или вены вскрыть.

— Кому? — уточнил Курт хмуро; мастер хмыкнул, пожав плечами:

— А хоть бы и себе. Возьмешь?

Курт молча кивнул, начиная всерьез опасаться, что и впрямь выйдет отсюда навьюченным — выдумка у Фридриха была неуемная. За что, собственно, и ценили…

— Как тебе это? — судя по довольной физиономии мастера, наперсный крест величиной с пол-ладони был чем-то и вовсе редкостным; Курт настороженно взялся за цепочку, повертывая разными сторонами, и, наконец, спросил:

— Давай, Фридрих, не томи. Что это?

— Нажми на камень в перекрестье.

Он надавил, уже предчувствуя, что будет, но все же едва не пропоров себе ладонь выщелкнувшимся лезвием.

— Ну, как?

— Господи… — вздохнул Курт, кладя крест на стол. — Ты ректору это показывал?.. И что он сказал?

Фридрих погрустнел, пожав плечами, и криво улыбнулся:

— Хоть не велел разобрать — и то ладно… Я думаю показать кардиналу, ему должно понравиться. Еще посмотришь?

— Все, — поднял руки Курт. — С меня хватит. Пока ты мне не подсунул отравленного Аристотеля, я лучше пойду. Испытаю арбалет, да и выспаться бы перед дорогой…

— Зря, — на миг ему даже стало жаль мастера — похоже, к тому и впрямь мало захаживали, и похвастать своими изысками Фридриху доводилось нечасто. — У меня еще много любопытного… Ну, как знаешь. Распишись в получении.


Глава 1


Вот уже четверть часа Курт сидел на табурете у стены, наблюдая за тем, как Вальтер Керн, его руководитель и наставник в следовательском деле на неопределенный срок, разбирает его верительные грамоты; и он много отдал бы за то, чтобы знать, что же там написано — свиток, врученный Керну, был довольно внушительным…

Курт пытался отслеживать лицо начальства — при начале чтения оно было хмурым и недобрым; можно было догадаться, что сейчас Керн читает о том, как девятилетний сирота, удрав из дома тетки (не отличавшейся, правда, добрым нравом и любовью к ближнему), связался с уличной бандой, последствием чего, помимо грабежей и краж, стали четыре убийства и смертный приговор. Потом на лице начальствующего отобразилось равнодушное недоверие; стало быть, Керн дошел до описания того, как малолетнего злоумышленника взяла на перевоспитание Конгрегация. Следующие несколько страниц, очевидно, описывали бытие курсанта Гессе в академии — по временам Курт ловил на себе оценивающий взгляд и выпрямлялся, стараясь выглядеть невозмутимым. Когда глаза начальника остановились на его перчатках, он понял, что чтение близится к концу, и подобрался, готовясь отвечать на вопросы, которые неминуемо должны были возникнуть…

Наконец, отодвинув свитки в сторону, Керн шумно вздохнул, опершись о тяжелый стол локтями, и уставился на новичка в упор.

— Знаешь, я помню, как создавалась ваша академия, — сообщил обер-инквизитор, и Курт так и не смог заключить по его голосу, какое впечатление произвело на начальство все прочтенное. — Я был убежден, что из этой затеи ничего не выйдет. Сосредоточить в одном месте сотню малолетних сволочей в уповании сделать их людьми — это было безумством.

Курт безмолвствовал, ожидая продолжения и следя, чтобы лицо оставалось если не бесстрастным, то хоть бы попросту спокойным.

— Тех, кто решился работать там, — продолжал Керн, — я считал самоубийцами и помешанными, при всем моем уважении к отцу Бенедикту… Тебя, парень, я тоже помню, кстати сказать. Я оформлял на тебя документы, когда за тобой явился представитель академии; я не сомневался, что ты вернешься в тюрьму и получишь свое рано или поздно. Однако чудо Господне свершилось, как я вижу… Почему ты избрал работу следователя? — спросил он вдруг, и Курт на мгновение опешил.

— Я не знаю, — было его первой реакцией; увидя кривую усмешку Керна, он поправился: — Точнее — едва ли сумею пояснить это так, чтобы вы мне поверили.

— А ты попытайся.

— Наверное, я тот самый неофит, который пожелал быть святее Папы Римского.

Керн хмыкнул, снова кинув взгляд в сторону документов на столе, и осведомился уже серьезно:

— Ну, а после всего случившегося — отчего не ушел на более спокойную службу? Тебе не могли не предложить этого. Рассчитываешь поквитаться когда-нибудь?

— Нет, — коротко отозвался Курт и, набравшись смелости, спросил: — У вас были ранения на службе?

Обер-инквизитор мгновение сидел недвижно, глядя на него внимательно и придирчиво, и усмехнулся, откинувшись на спинку тяжелого высокого стула.

— Да, Гессе, ранения у меня были, и покушения были, и всякое бывало. И — я не ушел. Спроси почему — и я тебе тоже не отвечу… Ну, хорошо, Бог с этим… Тебя пристроили?

— Да, благодарю.

— Твое пребывание в общежитии Конгрегации не обозначает, что ты не имеешь права подыскивать себе жилье где угодно, — пояснил Керн, скручивая исписанные листы снова в свиток. — Правда, надо отметить, что оно в этом Вавилоне сейчас недешево, посему, предчувствую, делить комнату с твоим помощником тебе придется длительно. Кёльн вообще довольно дорогой город и, если возникнут совсем уж неразрешимые проблемы со средствами…

— Благодарю, я вполне достаточен, — почти перебил его Курт; Керн поморщился:

— А вот это, Гессе, брось. Мы не можем допустить, чтобы следователи Конгрегации шатались от ветра и провожали торговцев кренделями алчущими взорами. Посему, повторяю, если возникнут затруднения, не совестись обратиться. Понятно?

— Да, майстер Керн.

— Просто Керн, — поправил тот дружелюбно. — Не люблю разводить излишних условностей среди своих. Проще работать.

Курт кивнул, поднявшись и намереваясь уже испросить позволения уйти, когда дверь в небольшую комнату, озаренную холодным полуденным солнцем, растворилась без стука, и он, обернувшись, увидел худощавое лицо человека, явно разменявшего свои полвека в давнем прошлом; обронив взгляд в его сторону, лицо поинтересовалось у Керна, довольно невежливо ткнув пальцем в сторону вновь прибывшего:

— Это он?

— Курт Гессе, следователь четвертого ранга, — подтвердил обер-инквизитор и в свою очередь указал на лицо в двери: — Дитрих Ланц, следователь второго ранга. Будешь служить под его руководительством.

— Добро пожаловать! — с наигранным радушием откликнулся Ланц и, снова смерив Курта уже более долгим взглядом, обернулся к начальству: — Может, взять его на допрос? Пускай посмотрит, как люди работают.

— Кто там?

— Да все тот же. Соседи все подтвердили, буду дожимать.

— Понятно… — потемнев лицом, кивнул Керн. — Может, и не помешало б, но он только с дороги, дай парню перевести дух.

— Если позволите, Керн, я бы хотел… — вмешался нерешительно Курт, которому стало надоедать его наличие в разговоре лишь в третьем лице; обер-инквизитор посмотрел на него скептически:

— Уверен? Сразу в дело — не чересчур?

— Не в первый раз, — возразил Курт, и начальство снисходительно усмехнулось, махнув рукой:

— Иди. Но после — отдыхать, явишься завтра поутру.


Выйдя в коридор — полутемный, освещенный лишь местами — Ланц развернулся, торопливо сунув вперед открытую для пожатия ладонь:

— Дитрих. И на «ты»… — бросив мимолетный взгляд на скрипнувшую перчатку Курта, усмехнулся. — Модник… Идем. Стало быть, так, — на ходу давал объяснения он, временами оборачиваясь, дабы убедиться, что новичок не отстает. — Сидеть будешь молча, вопросов не задавать, никого не перебивать, ежели что — мне подыгрывать, что бы я ни сказал. Если же вдруг, паче чаяния, у тебя родится какая умная мысль (или если она тебе покажется умной) — подходишь ко мне и тихонько, на ушко, оную мысль высказываешь, ясно?

— Не родится, — тихо возразил Курт, и сослуживец снова обернулся с усмешкой:

— Скромность — это хорошо. Однако ж, я слышал, на своем первом же деле ты раскрутил крестьянский заговор?

— На первом и пока единственном, — откликнулся он неохотно. — И раскрутили там меня… Я не буду мешаться, Дитрих, не тревожься. Просто хочу увидеть, как все… на самом деле.

— Вот и увидишь. Я слышал, ты кёльнец?

— De jure.

— Або’иген, стало быть, — хмыкнул тот, нарочито подчеркнуто проглотив «р»; Курт поморщился. — А говоришь, вроде, по-человечески?

— Кёльш[77] из меня выбили в академии, — он вскользь улыбнулся. — В буквальном смысле. К тому же, я здесь не был десять лет.

— Вот оно что… А вот я тут уж почти втрое дольше, жена — местная, и все не могу привыкнуть… Ну, да ладно. Пока вкратце дело, чтобы ты не хлопал там глазами, как болван, — продолжил Ланц, снова ускоряя шаг. — Умерла девица; по всем признакам — от удушья, но не от удушения — следов на шее нет. Соседи видели у ее дома парня — в состоянии, я б сказал, нервозном. Однако приятель подозреваемого клятвенно заверяет, что тем вечером и до самого утра тот был в его доме, пьян, как перевозчик, и не то чтоб по домам ходить — до нужника еле добирался. Все допрошены раз по десять, раздельно, и показания соседей сходятся в мелочах; сговориться они не могли — слишком все гладко, у них бы мозгов не хватило предвидеть такие вопросы.

— Id est, он был в двух местах сразу?

— Пока выходит, что так. Парня крутим уже третий допрос, а он все поет одно — ничего не знаю, ничего не делал. Поначалу я на него особо не давил, хотел убедиться, что соседи не чернят его из личных резонов; сегодня всех опросил еще по разу — не врут, сволочи. Стало быть, можно взяться за него всерьез… Итак, — остановившись у тяжелой окованной двери, Ланц развернулся к Курту, дирижируя своим словам указующим перстом, — твой третий сослуживец — следователь второго ранга Густав Райзе. Подозреваемый — Йозеф Вальзен. Опять же, дабы не растерялся: у дальней стены стул, идешь сразу туда и…

— Сижу молча. Я понял.

— Тогда входи, абориген, — кивнул Ланц, растворяя дверь и проходя первым.

Комната, в которой оказался Курт, была обставлена именно с прицелом на ведение допросов — это он отметил сразу. Для допрашиваемого был установлен табурет — напротив высокого, внушительного стола, за которым восседал следователь, ровесник Ланца и даже в чем-то на него похожий; табурет стоял так, чтобы между ним и столом оставалось еще шага три. «Не помешает пройтись округ подозреваемого; это нервирует и сбивает с толку»; стало быть, этим здесь не пренебрегают…

Второй стол пребывал за спиной сидящего на табурете парня, вцепившегося пальцами в колени и глядящего на вошедших огромными, перепуганными глазами. Туда, однако, Ланц садиться не стал — прошагав к сослуживцу, поприветствовал его кивком, шепнув что-то на ухо (вероятно, представив новичка), и остался стоять, привалившись к его столешнице спиной. Стул, о котором он упоминал, стоял у противоположной стены рядом с окном подле приземистого столика и явно назначался для секретаря, однако по многим приметам Курт сомневался, что его услугами здесь пользуются хотя бы изредка.

Он прошел к стулу, ощущая на себе настороженный, подозрительный взгляд парня на табурете, усевшись полубоком, чтобы видеть происходящее, облокотился о столик и замер, стараясь смотреть на допрашиваемого безучастно.

— Ну, здравствуй еще раз, Йозеф, — произнес Ланц дружелюбно до зубовного скрипа. — Не надумал сознаться?

— Господи Иисусе, я же говорил вам… — начал тот чуть слышно; Ланц хохотнул, полуобернувшись к своему приятелю, молча перекладывающему какие-то бумаги:

— Ты гляди, Господа вспомнил. Сознайся сам, пока я тебе даю такую возможность — зачтется. Ты так и не уразумел, по-моему, что тебе вменяется: это убийство с употреблением колдовства, Йозеф, а знаешь, что это означает? Что без твоего добровольного раскаяния тебе предстоит зажариваться живехоньким. Видел, небось, как это бывает? представление не для слабонервных…

— Я ничего не сделал!

— Все так говорят, — кивнул Ланц. — Слово в слово. «Я ничего не сделал», «я невиновен», «я не колдун», и все поминают Господа, Деву Марию… К моменту суда начинаются святые — знаешь, мы тут иногда такие имена слышим, о которых даже я, инквизитор, ни сном ни духом, кто б мог подумать, что столько святых людей на нашей грешной земле бывало… Только вот ты к ним, парень, не относишься, и покровительства от них не дождешься. Ты убийца, и я тебя отсюда не выпущу, покуда не услышу то, что должен услышать. Понимаешь меня?

Тот потер лицо ладонями — и лицо, и руки были серыми от пыли; похоже, в камере он провел не один день.

— У меня ведь есть свидетель, — тихо возразил он, глядя на следователей просительно. — Почему вы не говорите с моим свидетелем?! Меня не было там!

— Ну, почему же. С твоим свидетелем мы беседовали, и не раз беседовали. Он, конечно, утверждает, что ты весь вечер и ночь пролежал пластом, но только кто знает, в самом ли деле ты так нарезался, или же попросту косил под пьяного, а сам в это время в ином теле пребывал на месте преступления. Знаешь, сколькие до тебя пытались отговариваться тем же оправданием? А после выяснялось, что, пока их полагали спящими, они такое творили — волосы стоймя поднимаются.

— Но я ничего подобного делать не умею! — надрывно выкрикнул парень. — Почему у меня нет защитника? Мне полагается защитник!

— Так у нас же не суд, — широко улыбнулся Ланц. — Это пока лишь допрос, а на допросе никаких защитников не бывает, дружок. Давай, Йозеф, не усложняй жизнь себе и мне — сознавайся; мне обедать пора, а я с тобой здесь теряю время и, заметь, терпение. Оно у меня ангельское, но всему есть свои пределы.

— Я ведь ее даже не знаю!

— Врешь, — мягко возразил Ланц. — Есть свидетели, которые видели тебя с ней на улице; вы говорили, причем довольно долго и эмоционально.

— Мало ли с кем я говорил на улице! — отчаянно простонал Йозеф. — Господи Боже мой, да если каждого, с кем я общался, запоминать…

— И еще тебя видели у ее дома — до дня ее смерти, примерно за неделю, — добавил Ланц со вздохом. — Не артачься, Йозеф. Деваться тебе некуда, только и остается, что сознаться. Говори, пока я добрый и готов засчитать это как чистосердечное раскаяние.

Подозреваемый уронил голову в ладони, почти согнувшись пополам и едва не всхлипывая; Райзе, до сей минуты молчавший, приподнялся, повысив голос:

— Сядь ровно, Йозеф! Лица не прятать!

— Простите… — прошептал тот, рывком выпрямившись. — Я ничего не…

— Так, хватит! — резко оборвал его Ланц, в два шага оказавшись рядом, и Вальзен отпрянул, едва не отъехав от следователя вместе с табуретом. — Мое терпение кончается. Говори сейчас, или я буду спрашивать уже по-другому.

— Я не виноват!

— Нет, Йозеф, ты виновен, — возразил Ланц, сделав еще шаг и остановившись за его спиной, и, наклонившись к самому уху, шепнул вкрадчиво: — Ты виновен, дружок, я вижу это по твоим мерзким бегающим глазкам. Стало быть, ты мне врешь, а я этого очень не люблю. Даю последний шанс: я все еще готов к твоему признанию.

— Я не виноват, — повторил парень тихо; Ланц выпрямился.

— Ну, хорошо же. Знаешь, хочу поделиться с тобой радостной новостью — к нам на службу перевели новичка; у него отличные рекомендации, однако пока еще не доводилось поработать.

Курт встретил косой взгляд допрашиваемого, но ни словом не возразил, как и было велено, храня молчание и стараясь не придавать лицу никакого выражения; что означало «подыгрывать» в этой ситуации, он пока не понял.

— Я, — продолжал Ланц, — обещал ему показать, как положено работать с такими, как ты, посему тебе предстоит быть наглядным пособием. Знаешь, что такое наглядное пособие? Это такая штука, на которой показывают, что и как надо делать. Вдохновляет?

Особенного вдохновения лицо парня не выражало, чему, впрочем, удивляться не приходилось; затравленно покосившись на молчаливого новичка, он замер, ожидая продолжения. Ланц медленно прошелся к своему столу, где среди бумаг и свитков возлежала книга в толстом, окованном медью переплете.

— Доводилось слышать о «Молоте ведьм»? — поинтересовался он, откинув верхнюю планку обложки. — Когда-то это было руководством для следователей. Наверное, ты знаешь, что теперь его не используют… Я — использую.

Он взял книгу в руки; обложка оказалась отделенной от страниц, образовавших теперь просто стопку прошитых тонких пергаментных листов. Шагнув к притихшему парню, Ланц попросту ударил его книгой по макушке, и тот вскрикнул, схватившись за голову ладонями. Курт мысленно поморщился — уж чем, а избиением друг друга подобным образом курсанты академии развлекались частенько, и выпускнику номер тысяча двадцать один доставалось не меньше, чем от самого будущего выпускника — его соученикам. Ощущения от подобной выходки были незабываемыми…

— Неприятно, да? — осведомился Ланц, с интересом разглядывая книгу. — Видишь ли, — словно обращаясь к Курту, пояснил он, — я не могу изыскать предписания, согласно которому буду иметь право подвергнуть этого мерзавца настоящему допросу. Увы. Иначе — расходовал бы я на него неделю времени?.. И как следует въехать ему по зубам я тоже не могу — останутся следы. Но вот эта штука неплоха тем, что не оставляет переломов, ссадин, кровоподтеков — вообще ничего. Я могу сделать вот так, — от второго удара Йозеф скорчился. — И он остается чистеньким, как младенец — ни синячка… Убери руки, Йозеф.

Парень сжался, по-прежнему держась за голову, и Ланц снова склонился к его уху.

— Убери руки, Йозеф, или, клянусь, я их тебе переломаю, а потом скажу, что ты упал с лестницы. При попытке побега. Руки!

— Не надо…

— Вот видишь? — вновь обернулся к Курту тот. — Это уже начинает приносить неплохие плоды. Ощущения довольно мерзкие, да, Йозеф? Знаешь, время от времени некоторые следователи пробуют испытать на себе кое-что из того, чем пользуются на допросах. Интересно ведь, в конце концов. Так я как-то попробовал… — он демонстративно поморщился, легонько стукнув себя стопкой листов в лоб, потер его ладонью. — Уф-ф… Противно. Такое чувство, что мозги проваливаются в горло, а потом подскакивают и бьются о череп. Говорят, от такого можно и умом тронуться… Любопытно, сколько ты сможешь выдержать, пока я не услышу то, что хочу?

Он опять замахнулся, и парень, съежившись и снова вцепившись в голову ладонями, вскрикнул:

— Не надо, я все скажу!

Ланц задержал руки, глядя на Курта довольно.

— Вот и все. Пара минут — и он готов… — он шлепнул стопку листов на стол, развернувшись к Йозефу, и приглашающе кивнул: — Давай, парень. Облегчи душу.

— Я говорил правду, — торопливо забормотал тот, уже открыто всхлипывая. — Я не умею ничего такого делать, я не знаю, как колдовать, правда! Я… я убил ее, это я, но никакого колдовства не было!

— Твой приятель соврал, так? — почти нежно поинтересовался Ланц. — Тебя просто не было в его доме в тот вечер?

— Я был у него, был, но не всю ночь… Я не хотел! — почти крикнул тот, и Ланц участливо похлопал его по плечу:

— Спокойно; уверен, ты уже жалеешь о том, что сделал… Давай по порядку. Откуда ты ее знаешь, что вас связывало — только спокойно и подробно.

— Я всего лишь встретился с ней пару раз — и все! — Йозеф вскинул голову, глядя на следователя просительно. — Я просто был… был с ней несколько раз, я ее толком и не знаю! А она вдруг вцепилась в меня прямо посреди улицы, у всех на глазах, и сказала, что в положении… Я собирался жениться, понимаете? На девушке из хорошей семьи; она бы в жизни не связалась со мной, если бы узнала, что у меня ребенок на стороне!

— Продолжай, — мягко подбодрил его Ланц, когда тот замолчал, глядя в пол; парень сжался:

— Я… я предложил ей обратиться к знахарке… чтобы…

— То есть, предложил ей совершить убийство?

Йозеф закивал, не поднимая глаз; Ланц осторожно вдохнул сквозь зубы и, склонившись к нему, тихо спросил:

— И?

— Она отказалась. Потом говорила, что ей ничего не надо, но я-то знаю, что у всех них на уме! В любой момент может постучать в дверь, чтобы требовать денег или еще чего-то; я не мог этого допустить! У меня свадьба через месяц!

— Твой приятель знал, в чем участвует, покрывая тебя? — уже жестче поинтересовался Ланц. — Только не вздумай врать.

— Знал… — чуть слышно отозвался тот. — Мы… мы выпили, и я рассказал ему… о ней. А потом сказал, что готов убить ее — просто это вырвалось, я не собирался… Но потом… Наверное, я просто выпил слишком много… Я встал и сказал, что прямо сейчас пойду к ней и убью. И… пошел…

— Что ты сделал с ней?

— Я… подушкой… — уже на пределе слышимости прошептал тот. — Бросил на кровать, сел коленями на руки и… задушил подушкой…

Ланц отвернулся, прошагав к столу, где все так же молча сидел его сослуживец, и выдохнул, потирая ладонью лоб:

— Запиши признание, Густав. Пусть он его подпишет, и передай ублюдка светским. Это двойное убийство при отягчающих обстоятельствах, но вполне мирское, дальше — не наше дело. Не забудь упомянуть о соучастии его дружка — пусть сами решают, что с ним делать.

— А может, ну его? — хмуро предложил Райзе, глядя на всхлипывающего задержанного презрительно. — Взять и его сюда; через пару часов один сознается в колдовстве, другой — в соучастии. С немалым удовольствием поднес бы огоньку этой сволочи…

Йозеф дернулся, глядя на следователей уже с неприкрытым ужасом, и Ланц отмахнулся:

— Не дергайся, парень. Еще надергаешься — с веревкой на шее… Пойдем, абориген.

Курт медленно поднялся, вышел вслед за ним в коридор, обернувшись на пороге; Йозеф Вальзен сидел, скрючившись, закрыв лицо руками и почти плача.

— Вот так и работаем, — сообщил Ланц с тяжким вздохом, прислонившись к стене. — Сваливают к нам всякую шваль, мы бьемся, а светские только обвиняемых подбирают… Попадаются и настоящие дела по нашему ведомству, но частенько бывает и такое.

— И насколько часто?

— Довольно… — он взглянул на Курта пристально, невесело усмехнувшись: — Ну, посмотрел, как все на самом деле? В академии, небось, не тому учили?

— Всякому учили, — осторожно ответил он, и Ланц развел руками:

— Ну, мы тут люди простые, академиев не кончали, посему работаем, как умеем. Итак, абориген, пойдешь отсыпаться с дороги, или сперва показать тебе, что у нас тут где и как?

— Сперва показать, — откликнулся Курт, ни на миг не задумавшись, и тут же поправился: — Если я не отрываю тебя от дел.

Ланц отмахнулся, продолжением жеста приглашая идти следом за собою, и двинулся от двери прочь.

— Дел сегодня больше никаких нет, — пояснял он на ходу, придерживая шаг, дабы новичок не отставал от него в коридорах. — Дел вообще негусто. Когда я говорил, что нам часто приходится разбираться с подобными случаями, к Конгрегации касательства не имеющими, я забыл упомянуть о том, что по большей части случаются именно они. Ты, наверное, решил — большой город, большие дела? На самом деле — все то же, что и везде, либо же вообще полная тишь — последнее «большое дело» было с десяток лет назад… О бунте ткацкой гильдии слышать доводилось?

— Краем уха.

— Вот это — это было дело, — серьезно кивнул Ланц. — Ты ведь имеешь представление, насколько они были влиятельны?

— Я был не в том возрасте, чтобы интересоваться, за кем главная рука в Кёльне, Дитрих, однако примерно представляю.

— Ну, тогда вряд ли. Видишь ли, они в те годы были самой богатой гильдией, самой влиятельной, вплоть до того, что в законе было прописано четко и недвусмысленно: «На чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут».

— Сильно…

— Долго в исторических дебрях блуждать не стану, скажу проще: распустились эти ребята вконец, и сладу с ними не стало просто никакого, пока не выпала та оказия. А началась вся история пошло: двое ткачей учинили грабеж прямо на городских улицах. Что за такое полагается? Правильно, смертная казнь. Однако, когда ратманы[78] постановили по закону, ткацкие мастера заявили, что по их мнению тех двоих должно оправдать, на решения судей плевать они хотели, а после, долго не думая, устроили прямо в ратуше настоящую потасовку и одного из своих дружков отбили. Второго магистратские утащили вовремя… Собственно, это и было последней каплей. Горожане возмутились, от возмущений перешли к призывам «доколе, братие!», кто-то ударил в колокол… Слишком долго ткачи стояли всем поперек глотки. Кроме соседей, родичей и друзей ограбленных, кроме самих ратманов, кроме других гильдий к делу подключились еще и торговцы; словом, когда эти парни поняли, что им крышка, каяться было поздно. Поначалу они пытались отбиваться, но в конце концов разбежались.

— Их перебили всех, насколько я слышал?

— Да, почти, — кивнул тот без тени сожаления в голосе. — Пытались прятаться… Но куда тут запрячешься, когда тебя ищет весь город? Из домов вытаскивали — из ткацких и соседских. От алтарей отрывали — никакое «убежища!»[79] не помогало. Зачинщиков налета на магистрат в тот же день и перевешали вместе с тем их приятелем, которого они вытащили с судебного заседания, а заодно — и вообще всех из гильдии, кто под руку попался; семьи самых деятельных из Кёльна поперли, оставили только тех, кто победней и посмирнее, под клятву полного подчинения магистрату. Здание гильдии вообще до основания срыли… — Ланц криво ухмыльнулся. — Евреи в тот день наверняка решили, что настал последний день мира — весь город кого-то бьет, но почему-то в этот раз не их.

— И? — поторопил Курт. — Что там вскрылось?

— Конкретно там — ничего, все началось позже; это, абориген, я тебе рассказал, дабы ты понял, на чем все завязалось… После этой разборки магистратские некоторое время купались в славе справедливых радетелей за нужды города, а от этого, сам понимаешь, два шага до того, чтоб зазнаться; и они эти шаги сделали. Зазнались и зарвались. Сначала подарки за расправу над ткачами — от всей души, потом поблажки на суде над каким-нибудь дядей или приятелем, который с ними «плечом к плечу» на улицах в те дни… Ну, а после — по накатанной. Поблажки за подарки, подарки без поблажек, требования взяток, просто injustum judicum vulgare[80]; словом, спустя довольно малое время на них начали поглядывать с теми же мыслями, что и на ткачей прежде. И вот один из магистратских, некто Хильгер, пораскинув мозгом, решил, что изгнания и казни лишь некоторых из влиятельных родов ему мало — он захотел избавиться от других ратманов, чьи решения и притязания мешали ему жить. Сначала он пустил слух, что ночью люди князь-епископа[81] обрушатся на Кёльн за все хорошее, и начал собирать всех на оборону. Вот тогда-то наш старик и задумался. Архиепископ — это, прости Господи, приалтарный боров, и на то, чтоб ввязаться в противостояние, его может подвигнуть разве что ну очень большая нажива или угроза его шкуре, а ни того, ни другого в том случае не было.

— Горожанам это растолковать не пытались?

Ланц, не ответив, лишь покривился, и Курт махнул рукою, согласно кивнув:

— Да, верно. Смысл…

— Margaritas ante porcos?[82].. Керн занялся делом. Для начала побеседовал с архиепископом; не обратился к нему, само собою, с вопросом, не желает ли тот напасть на Кёльн, а — так, обиняками, намеками… Говоря проще, попытался выведать у того планы на вечер. Никаких примет, говорящих хоть о какой-то предбоевой активности среди его людей, просто не было. Мы с Густавом в это время шерстили город, говорили с приятелями этого Хильгера, с его неприятелями, сопоставили то, что и прежде знали, и предположили, что его целью является — избавиться от последнего семейства, чьи представители хоть что-то еще значили в магистрате. Все, что мы могли и успевали сделать — это их предупредить и укрыть в Друденхаусе. А горожане, всю ночь простоявшие в боевой готовности, усталые, проголодавшиеся и, злые, что все зря, уже были готовы бить, кого угодно, на что этот смутьян и рассчитывал. Для того, чтобы кинуться истреблять его недругов, хватило даже не клича — намека. Вот только в тот день все окончилось быстро — на Друденхаус[83] они попереть не посмели; правда, посмели попереть этих ратманов из магистрата. Хильгер на волне, так сказать, народного порыва тут же был избран в бюргермайстеры…

— А Друденхаус что же?

— А что Друденхаус? — пожал плечами Ланц. — Когда была реальная угроза войны — Керн вмешался, а прочее — это мирские дела, не наша jurisdictio. Выбрали — и выбрали… — он хитро подмигнул, тут же невинно заведя глаза к потолку. — Конечно, никто нам как простым горожанам не мешал беседовать с людьми в трактирах, узнавать новости и сопоставлять то, что узнали. А узнали мы вот что: этот умник замыслил для начала всех перессорить — князь-епископа с городом, город с местной знатью — а после, когда все уже будут с ужасом ожидать санкций, выступить героем-примирителем. Когда старик предоставил городу доказательства, Хильгера чуть не порвали…

— Чуть не?

— Ну, тяжких преступлений на нем ведь не было? Не было. Вписали в клятвенную книгу[84], надавали по шее и отпустили… а зря. Он так и не успокоился — начал все ту же песню и с самого начала: снова слухи, снова смуты, снова начал привлекать к себе горожан; что он умел, надо отдать должное, так это говорить. Бюргермайстер снова сменился — ратманы выставили какую-то куклу от себя, и горожанам, прямо скажем, легче не стало, но снова бегать с оружием по улицам никто не хотел — надоело. Кушать-то ведь тоже хочется, надо же и работать когда-нибудь… Тогда Хильгер пошел по иному пути, в чем и была его ошибка: начал привлекать в свидетели Господа Бога. Во всеуслышание объявил, что Господь пошлет знак, говорящий о его правоте и избранности, и покарает нечестивых управителей, а заодно всех, кто терпит их на своей шее. Мы было посмеялись и махнули рукой (мало ли сумасшедших на свете?), но на следующий день Кёльн затрясло. Я не помню, когда здесь в последний раз было землетрясение; может, Керн, разве что… Особой карой это не смотрелось — урон, конечно, был; посуда, там, побитая в домах и лавках… мелочи. Главное — не это, главное — сам факт.

— И его повязали? — уточнил Курт с надеждой; Ланц вздохнул:

— Лет двадцать назад он бы и дня на свободе не проходил, а сейчас… За что его было брать? За призвание имени Божия?.. Пришлось действовать его же методами — поднимать агентуру, пускать слухи и будоражить народ. А тем временем случилась новая напасть — шарахнул град, да какой. Птиц на лету убивал. А уж что с посевами, крышами и прочим имуществом, можешь себе вообразить… Хильгер заявил, что сие знак и есть, и что дальше будет хуже; а чума с голодом лет только пять как прошли, все еще помнят, каково это, и кому ж хочется, чтобы снова?..

— И опять вышли на улицы?

— Вышли, — кивнул сослуживец. — Опять ворвались в ратушу, опять взяли ратманов за задницы — вынудили вымарать из книги упоминание о сомнительных подвигах Хильгера на должности бюргермайстера… Вот тогда мы дали отмашку агентуре, те в толпе начали нашептывать, что подобное обращение с городскими законами отдает произволом — если так можно с ними, то на очереди и вольности; Керн как должно поговорил с магистратом — мол, сколько можно уже терпеть смутьяна, пора бы и вспомнить, что они ум, честь и совесть Кёльна… Те, наконец, почесались и начали шевелиться. Призвали гильдии «на защиту попранных прав». Посчастливилось, что и со стороны гильдий нашлись те, кому вся эта затянувшаяся история тоже уже надоела — один из мастеров-оружейников поднял своих, а за ними потянулись и прочие. Хильгера, наконец, повязали за бунт, его приспешники покаялись, совет разогнали вовсе. А тот оружейник прямо обратился к Керну и предложил содействие. Это было бы смешно, если б не было столь грустно: у магистрата власти побольше, чем у нас — согласно законам города, они в любое время суток могут войти в любой дом и устроить обыск, а мы…

— И что он предложил?

— Он передает арестованного Хильгера нам — поскольку нет объективных доказательств его причастия к бедствиям, должен найтись кто-то, кто возьмет на себя роль инициатора обвинения; напишет на него кляузу, проще сказать. После чего и мы будем иметь возможность обшарить его дом на предмет чего крамольного, а главное — допросить его самого. А Друденхаус со своей стороны поддержит этого парня, когда он предложит свою кандидатуру на должность бюргермайстера, а также идею сформировать новый совет исключительно из представителей гильдий, поскольку идея избрания праздных горожан себя не оправдала. Керн обязался толкнуть соответствующую речь о героическом противодействии этого оружейника ужасному малефику, желающему погубить родной город; кроме того, тот был парень умный, и о том, что город кишит нашими агентами, если не знал доподлинно, то догадывался, а что пара агентов заменяет десяток речей — этого не поймет только младенец.

— И как? Керн согласился?

— Разумеется. После обыска обнаружилась пара предосудительных книжонок, совершенно пошлые ведьминские причиндалы, а после допроса явилась и возможность выдвинутое обвинение подтвердить и усугубить.

— Казнили?

— А то! Новый бюргермайстер закатил праздник, мы устроили торжественное сожжение, а под еще не охладевшее буйство горожан как по маслу прошла и идея нового совета, и приумножение собственно магистратского гарнизона, следящего за порядком в городе. Главное приобретение Друденхауса в этой истории — то, что нынешний магистрат и бюргермайстер лично полностью нам сочувствует, и впервые со светскими у нас полное взаимопонимание. Вот только такие дела, когда воистину малефики, град и мор — они, к сожалению, нечасто случаются.

— Почему «к сожалению»? — уточнил Курт; Ланц скосился в его сторону, усмехнувшись, и качнул головой:

— Въедливый; это недурно. Да, абориген, ты прав, «к сожалению» — это не слишком верно. Чем меньше у нас работы, тем лучше. Раздражает не то, что мало обвиняемых, а то, что мы здесь как-то незаметно, исподволь стали приложением к светским властям, причем бесплатно — за последние несколько лет они сами расследовали разве что пару краж, а все, что более серьезно, нежели убийство мыша в кладовой, сваливают на нас. Бюргермайстер, может, парень и умный, а вот магистратские дознаватели — это страх и ужас, неучи и болваны, и он сам это понимает. Конечно, можно писать на его запросах «отказано в расследовании», но, когда видишь, как ратманским постановлением к виселице тащат явно невиновного, который оказался ближе и удобнее всего… — Ланц вздохнул, снова бросив взгляд в его сторону, и добавил, как ему показалось, стесненно: — Сам понимаешь…

Курт молча кивнул, обозревая каменные стены по обе руки от себя; высказанное Ланцем было досадным, но его не удивило: с тех пор, как Конгрегация три десятка лет назад переменила методы ведения следствия с выколачивания признаний на скрупулезное и профессиональное расследование, именно ее служители и стали на данный момент самыми наилучшими следователями в этом мире — знающими, образованными, опытными. Никакие светские дознаватели, будь то люди какого-нибудь герцога, графа или городских властей, не обладали той выучкой, внимательностью, в конце концов — добросовестностью…

— Выходит circulus vitiosus[85], — словно бы подслушав его мысли, продолжал Ланц, замедляя шаг. — Они работают из рук вон, мы правим их ошибки, исполняем их службу вместо них, а они, видя это, продолжают работать еще хуже, зная, что мы за них все сделаем. А не делать, как я уже сказал, совесть не позволяет…

— Если они будут продолжать ездить на шее у Конгрегации, — вмешался Курт тихо, — это ничем хорошим не закончится — люди станут всю вину сваливать на нас и болтать, что инквизиторы придираются ко всем и каждому, норовя отыскать преступление там, где его нет.

— Ну, пока Бог миловал, — возразил Ланц, заворачивая к лестнице. — На нынешний день все наоборот. Не так давно была еще история — студенты местного университета закатили пирушку в честь окончания весенней сессии; понимаешь, надо полагать, что там было. А уж что учинили те, кто в том году университет окончил — и вовсе словами не передать…

Курт невольно усмехнулся. Когда «церковные мальчики», они же выпускники академии святого Макария, будущие инквизиторы, были отпущены в город отметить завершение своего обучения, тамошние студенты наутро горячо жали им руки, качая головами с уважительным изумлением. Тогда же и сам выпускник номер тысяча двадцать один с удивлением узнал, что учащиеся университетов вовсе не мирные книгоглотатели, а, пусть и образованные, но все же головорезы, склонные подчас к такому веселью, что оно могло легко квалифицироваться как Конец Света местной значимости…

— И вот наутро, — продолжал Ланц с усмешкой, — в штабеле пьяных в дугу студентов обнаружилась девица — причем не из трактирных девок, а из вполне доброй семьи, чтоб не сказать — известной в своем кругу. Девица была попользована не раз, причем до синяков и местами едва не до крови. Протрезвев, она тут же обвинила одного из студентов; мальчик был, скажу сразу, по сравнению со своими дружками смирный и безобидный, но никто и не подумал усомниться. Его уж было скрутили, но тот вдруг возьми и — в ноги нашему старику. От вины, сказал он, не отрекаюсь, если докажете, а только я ничего такого не помню, а стало быть, вполне может иметь место колдовство, кто-то меня заворожил. И написал надлежащую бумагу.

— Умно, — хмыкнул Курт; Ланц усмехнулся в ответ:

— Керн тоже оценил сообразительность, и хоть было ясно, что колдовство в этой истории рядом не валялось, делом все ж занялись. Как парень и рассчитывал, уж мы-то прошерстили всех и каждого, кто в тот вечер с ним пьянствовал, опросили трактирщика, друзей, соседей, словом — всех, едва ли не бродячих котов в округе; и выяснилось, что девица сама не помнит, кто с ней был, сколько раз и что выделывал, а поскольку отцу наутро показаться было боязно, сочинила обвинение на самого безропотного и тихого из этой братии… Словом, дознание показало, что мы снова раскрыли вполне светское дело, однако не сказать, чтоб зря старались.

— Еще бы… А девица что?

— Ну, что — девица… Хотели вздернуть за лжесвидетельство, уже не мы — светские, но этот добряк все пороги оббил, просил для нее снисхождения. Образец милосердия… Заменили штрафом, хоть, надо сказать, весьма изрядным. Однако, насколько я слышал, инквизицию в полном объеме ей отец устроил, домашними средствами.

— И где теперь этот студент?

— А, — отмахнулся Ланц, — он родом не из наших краев, домой и уехал. Перед этим я с ним побеседовал — так, интереса ради, без протокола, чтоб подтвердить свою мысль. Разумеется, он даже и не думал, что мы что-то раскопаем, просто, сказал он мне, сегодня в Кёльне никто, кроме следователей Конгрегации, не умеет или не хочет вникать в обстоятельства дел, и некоторым образом ввести нас в заблуждение было единственным способом добиться справедливости и спасти свою шкуру. Стало быть, как сказал после этой истории Керн, «не зря работаем». Если светским горожане начинают предпочитать нас — это уже дорогого стоит…

Вслух Курт не сказал ничего, но мысленно помянул все то, что ему приходилось преодолевать, расследуя свое первое и единственное пока дело в глухой провинции, где каждый смотрел на него если (и это в лучшем случае) не со страхом, то с ненавистью или хотя бы отчуждением; с ним говорили через силу, замалчивая, отнекиваясь, лукавя и уходя от ответов, и само слово «инквизитор» среди тех людей было синонимом изувера и являлось едва ли не ругательным.

Похоже, здесь ему придется ко многому привыкать…

— Итак, — остановившись у широкого прохода, ведущего в полутемный коридор, провозгласил Ланц, широко поведя рукой, — в той части подсобные помещения: оружейная, кладовая, мастерская, второй этаж — архив и библиотека, подвал пустует.

— Неужто? — не сдержал удивления Курт; сослуживец рассмеялся, довольно внушительно хлопнув его по плечу:

— А-а, сразу о деле… Нет, этот подвал здесь, в этом крыле.

— К слову, если память мне не изменяет, — нерешительно произнес Курт, озираясь, — это здание в свое время было поменьше?

— Да, абориген, твоя память тебе верна, как лучшая из жен. Подсобная часть — это старая башня, что была ранее, а вот это крыло, где мы теперь стоим, было пристроено лет шесть назад. Здесь, на этом этаже, комнаты для допросов, та часть архива, что должна быть под рукой, на третьем — как ты уже знаешь, общежитие, на первом — приемная, лаборатория и часовня. В подвале, соответственно — подвал. Кстати, из него в часовню ведет отдельная лестница, посему, если в допросной покажется, что перегнул палку — милости просим каяться. Только учти, что Керн проведением месс и исповедей развлекается редко, посему предаваться мукам совести предстоит наедине с Создателем; но, если припрет, можешь обратиться к старику с нарочной просьбой — не откажет… Подвал посмотреть интересно?

Курт отмахнулся:

— Успеется. Да и чего я там не видел…

— Как знать, — хмыкнул Ланц, — может, чего и не видел.

— Там у тебя ящик с «Malleus»’ами — на случай, если тот износится?

Дитрих перекривился, скосив взгляд в его сторону с подозрением и почти неприязненностью.

— Я надеюсь, ты не из тех человеколюбов, что призывают исключить допрос крайней степени всецело?

— Нет, — заверил его Курт категорично, качнув головой, — этим не грешен. На своем предшествующем деле, скажу начистоту, я не раз пожалел, что не могу кое-кого из свидетелей припереть к стенке и ответов требовать уже иначе.

— А знаешь, — на лице Ланца отобразилось столь заинтересованное нетерпение, что он насторожился, — я тут кое-что о вашей академии слышал…

— Воображаю себе, — пробормотал Курт с тяжким вздохом; тот развел руками, усмехнувшись почти извинительно:

— Что ж поделаешь, такая у вас репутация.

— Какая?

— Как у дома призрения для душевнобольных, — без церемоний отозвался Ланц. — И среди прочих слухов разгуливает сплетня о том, что один из ваших наставников в выпускной день каждого курсанта заводит в подвал и устраивает практикум на тему «каково быть по ту сторону дыбы».

Курт, не утерпевши, улыбнулся, глядя под ноги, и разразился вздохом.

— О, Господи… — проронил он едва слышно, и, подняв взгляд к Ланцу, встретил взгляд почти разочарованный.

— Неужто нет подвала?

— Подвал-то, само собою, в академии имеется, и даже допросная в нем наличествует, но никто в ней курсантов на дыбу не вздергивает. Это… в некотором роде демонстрационное помещение, просто exemplar[86] — того, что применялось, что применяется и того, что теперь использовать воспрещено; дверь открыта, и любой из курсантов старших курсов может войти, осмотреться. Никто, в целом, не возражал и в том случае, если приходило в голову испробовать.

— Ну, и как? — с непритворным интересом осведомился Ланц. — Далеко зашел?

— Это дозволь оставить при себе, — мимовольно это прозвучало несколько вызывающе, и Курт улыбнулся: — «Молотом» себе по лбу, скажу сразу, стучать не додумался.

Ланц усмехнулся в ответ; кажется, резкости младшего сослуживца он то ли не отметил, то ли извинил ее, снизойдя к юношеской несдержанности.

— Только ты учти, абориген, что вот такие выверты не с каждым здесь проходят, — тут же посерьезнел он, вздохнув. — Если где-нибудь в провинции нас все еще страшатся, то тут все стали такие грамотные, что порою зло берет. История с тем студентом — добрый знак, но все еще редкость, как ты понимаешь; сегодняшний — сознался больше со страху не только перед нами, а и перед тем, что сотворил — хоть он и мерзавец, а все-таки обыватель, к душегубству привычки нет. А попадется кто-нибудь, кто знает, на что мы теперь право имеем, а что нам заказано — и…

Курт молча кивнул, тоже разразившись вздохом. Вольности, подобные тем, что допустил сегодня Ланц, вышестоящими просто игнорируются и замечаются сквозь пальцы, но, вообще говоря, возбранены — заключение подозреваемого под стражу, с какового момента тот именуется арестованным, но все еще не обвиняемым — само по себе считается низшей формой физического давления и официально именуется «supplicium inclusum[87]». По всем предписаниям, на этом этапе дознания дозволяется лишь задавать вопросы; безусловно, при этом никакие правила не мешают следователю живописать все то, что ожидает предполагаемого преступника на допросе иного образа, однако пытка как таковая самой же Конгрегацией признана на этой стадии противозаконной. Конечно, наличествовала небольшая лазейка — если бы, кроме уже предъявленного обвинения, существовала опасность другого преступления, если бы на свободе оставались вероятные пособники, если бы какое-либо преступление можно было предупредить при полном и откровенном признании арестованного, можно было бы вполне законно перейти к допросу второй степени. Йозеф Вальзен то ли не знал этого, то ли, как и допустил Ланц, был чрезмерно подавлен осознанием того, что сделал, то ли просто напуган; в любом случае, он не воспользовался своим правом «in jus adire[88]», для коего было вполне достаточно и свидетельств, и аргументов. Все вышеперечисленное Конгрегацией не скрывалось, хотя, надо признать, и не декларировалось с особым рвением, но, попади под следствие тот, кто знает все эти изощренности и собственные права — и совладать с таким подозреваемым будет ох как непросто, в особенности, если доказательства вины будут не столь самоочевидными, как сегодня…

— Посему работать тебе предстоит по большей части с наглыми, осмелевшими и бесцеремонными горожанами, возомнившими о себе невесть что, — подытожил Ланц и, расплывшись в улыбке, произнес с преувеличенно радостной торжественностью, крепко пожимая его руку: — Добро пожаловать в Кёльн, самый справедливый город Германии!


Глава 2


Дитрих Ланц оказался правым во всем: прибытие в Кёльн нового следователя отметили немногие, по большей части представители местных властей, да еще, разве что, пара-другая девиц возжелала узнать, кем является новенький симпатичный прихожанин. Те из горожан, коим было известно, в каком status’е пребывает майстер Гессе, говорили с ним по-разному — равнодушно либо учтиво, но ни открытой враждебности, ни угодливости, с которыми довелось сталкиваться прежде, он не видел. Вообще, в Кёльне Курт благополучно затерялся, и, не будь он тем, кем был, его существования в этом людском муравейнике не заметила бы ни одна живая душа.

Не оказался преувеличением и тот факт, что заняться новоприбывшему майстеру инквизитору было совершенно нечем; быть может, местные жители не отличались тяготением к доносительству, а возможно, эпохой «настучи на ближнего своего» они попросту уже пресытились, и оный период благополучно минул еще до его прибытия в Кёльн. Служители Конгрегации исследовали любой случай внезапной смерти или особо тяжкой болезни любого кёльнца, однако же, совершалось это в общем, как говорил Ланц, «для отчетности» — ни одной насланной болезни доказано не было, все умершие мирно опочили при вполне заурядных обстоятельствах, и дознаватели, выразив сочувствие родне, убирались восвояси.

Распорядок господина следователя был достаточно вольным: первые дни Курт бродил по городу, вспоминая улицы, в которых обитал когда-то, отмечая, что переменилось в городе многое (кроме, быть может, вечно строящегося собора, который и впрямь Конец Света встретит, надо думать, упирающимся в небо краном[89]); местные власти, принявшиеся наводить порядок в неблагополучных кварталах десять лет тому, преуспели в этом хотя бы под водительством нового бюргермайстера. Хотя, конечно, традиционные для всякого крупного города ночные нападения на прохожих, как и прежде, приключались, по рынку следовало, как и всегда, ходить с оглядкой на кошелек, однако же, никаких слухов о бесчинствующих, как во времена его детства, бандах Курту выявить не удалось.

Спустя неделю праздности он перекочевал в библиотеку на втором этаже старой башни, отметив, что выбор книг в академии святого Макария был гораздо обширнее; наглотавшись уже прочтенного когда-то, а также старых брошюр проповеднического толка, коим, по чести говоря, более пристало место в архиве, он испросил у Керна дозволения прочесать и вышеупомянутый архив, что оказалось куда как более занимательным. В довольно просторной комнате расположились в похвальном порядке записи дел, старейшее из которых было отмечено (Курт поначалу даже усомнился в точности датировки) 1002-ым годом, когда Инквизиция как таковая еще не существовала; неведомо, как и кто ухитрился сохранить три пергаментных листа с довольно неровными полустершимися строками. Отраженное в нескольких весьма скупых и не слишком грамотно составленных фразах Курт разбирал более часу, стремясь понять, чем являлось это дело — одним из тех бессмысленных и беспощадных процессов, в основе которых не лежали ни должные основания, ни достоверные данные, либо же представленные на том далеком суде обвинения были истинными, действительными и справедливыми. Секретарь (или тот, кто когда-то, триста восемьдесят семь лет назад, исполнил его обязанности) в записях был небрежен и неопытен, опуская значимые детальности, и любой, сторонник либо противник той или иной версии, мог обнаружить в этих документах то, что подтверждало бы именно его суждение. Курт убрал сшитые вместе листы обратно на полку, так и не сумев избрать для себя тот или иной вариант…

Просматривать старые протоколы оказалось занятием увлекательным, однако порою неприятным. Выпускник номер тысяча двадцать один еще в академии отличался крайней опасливостью в решениях даже тогда, когда «дело» и «обвиняемый» существовали лишь в виде задачи, назначенной наставником; может статься, сказывалось дурное прошлое, невзирая ни на какие епитимьи и многолетние исповеди тяготеющее над совестью майстера Гессе, из-за чего там, где любой другой думал дважды, прежде чем заключить «виновен», он размышлял четырежды. И теперь, читая особенно подробные протоколы судебных заседаний, не оставляющих сомнений в своей неправедности, Курт временами отрывался от строчек, пережидая приступы бессильной злости и раздражения, успокаивая себя мысленными картинами тех мучений, которым, вне всякого сомнения, теперь подвергаются те, кто когда-то нагло прикрывался именем всего того, что должно быть свято и правдиво. Когда беситься и раздражаться Курт устал, он начал упражняться в разборе дел по начальным данным — прочтя лишь обвинение и сообщения о свидетельствах, пытался сходу определить, сначала — является ли это обвинение верным, а в случае, когда это было известно достоверно — виновен ли подсудимый. В точку майстер инквизитор попадал в пяти случаях из семи. Однако же, одергивал он сам себя, когда снова выяснялось, что его рассуждения оказались верными, это — в спокойной обстановке, без довлеющей над душой ответственности, когда от ложного вывода зависит многое.

Читал Курт быстро, однако за полтора месяца пересмотрел немного — из библиотечной комнаты он уходил, когда ранние зимние сумерки сгущались во тьму и мешали видеть буквы; свеча на столе, который он придвинул к окну, так и стояла все полтора месяца — новенькая, нетронутая. Отложив чтение, Курт торопился в выделенную ему комнату; ворчащий Бруно зажигал светильники, устанавливал их на стол и уходил.

Подопечный майстера инквизитора стал пропадать практически каждый вечер спустя пару недель после прибытия в Кёльн, возвращаясь поздно или вовсе под утро, порой разя пивом едва ли не еще из-за закрытой двери. Курт ни о чем не спрашивал — отчасти он был рад, что редко видит человека, общение с которым сопряжено для него с такими душевными муками, и когда представился шанс переменить комнату общежития на другую, разбитую на две крохотных, но все же раздельных, он им воспользовался. Вышло это как-то невзначай, когда, к концу января истомившись от безделья, Курт в буквальном значении слова вцепился в первое же подвернувшееся дело, хоть и было видно сразу, что кёльнским инквизиторам снова, как выражался Ланц, «подкинули пустышку».


***

Свидетельство поступило от мальчишки двенадцати лет, сообщившего, что его околдовал сосед. Парень врал — это Курт видел без всякого расследования; слишком знакомы были и тон голоса, и взгляд, и убеждающе-невинное выражение лица — все это господин следователь мог видеть несколько лет назад, наблюдая за тем, как отнекиваются от своих провинностей пойманные за руку курсанты академии, в том числе и он сам. Кроме всего прочего, больно уж нелепы были выдвинутые обвинения — мальчишка явно повторял услышанное когда-то от старших; дела подобного рода лет пятьдесят назад были явлением довольно частым, и о них рассказывалось на каждом углу. При приближении соседа (парня двадцати шести лет — неприятного, склочного и наглого, но невиновного, как младенец) мальчишка кидался на землю, странным образом падая при этом лишь на относительно чистые места, изгибаясь и корчась; за обеденным столом сжимал кулаки так, что не мог взять ложку, однако, стоило среди блюд появиться сладостям, и одержание странным образом пропадало бесследно… Так называемое дело было расследовано в течение трех часов, из которых полчаса ушло на беседу с матерью подозреваемого — она забрасывала майстера инквизитора рассказами о невинности и безгрешности ее «бедного мальчика», который почти все время разговора стоял в стороне, глядя на дознавателя с пренебрежением и ковыряя ногтем в зубах. Вырваться от словоохотливой матроны Курту удалось с величайшим трудом, когда сетования и просьбы перетекли в обещания «не забыть» и «отблагодарить».

Еще час был потрачен на расспросы соседей и обыск в доме подозреваемого (как исполнение необходимых предписаний и для очистки совести — уже на собственном опыте господин следователь постиг, сколь неожиданно может завершиться то, что начиналось как проверка сплетни, поначалу кажущейся глупой и малозначащей). Завершилось расследование в доме обвинителя: выставив его родителей за дверь, Курт усадил мальчишку напротив на расстоянии полувытянутой руки и долго, с подробностями, со смаком рассказывал о том, как умирают те, чья вина в подобных прегрешениях бывает доказана. То ли мальчик имел особую ненависть к соседу, и душу его грела именно картина его страшных мук, то ли он просто оказался черстводушным, как говаривал наставник Курта в своих проповедях, однако спустя четверть часа нравоучений майстер инквизитор понял, что всякая попытка воззвать если не к состраданию, то хоть к совести этого мелкого мерзавца бесполезна и пропадет втуне, даже если угробить на это весь день. Не прерывая общего хода рассуждений, Курт перешел к живописанию ощущений повешенного, стараясь не пренебрегать подробностями, завершив свой рассказ упоминанием о том, что за лжесвидетельство можно приговаривать к подобному роду кары начиная с двенадцати лет. Одарив воспитуемого многозначительным взглядом, майстер инквизитор добавил, что доказать оное лжесвидетельство довольно несложно, оборонив невзначай поздравление с недавно исполнившимся двенадцатилетием собеседника.

Мальчишка разом утратил нагловато-равнодушное пренебрежение к наставлениям господина следователя, так же ненароком поинтересовавшись, что ждет свидетеля, который признает, что мог и обмануться в своих обвинениях; услышавши заверения в том, что виселица в таком случае отменяется, он промямлил, что желал бы пересмотреть свои показания. Провожая майстера инквизитора к двери, родители, не слышавшие разговора и глядящие на притихшего отпрыска с обеспокоенным подозрением, робко спросили, что им следует делать, чтобы избежать в будущем приступов одержимости у любимого чада. Не сдержавшись, Курт буркнул «выпороть как следует» и, позабыв проститься, отправился писать отчет.

На следующий день у дверей приемной его поджидала матушка оправданного — в слезах благодарности и с намерением сдержать слово и отблагодарить майстера инквизитора; ни гневная отповедь, ни вежливые отказы и попытки втолковать, что была лишь исполнена работа, которую упомянутый майстер инквизитор обязан исполнять, на нее не действовали, и, будучи изгнанной, матрона вернулась вновь на следующий день. Отказаться от корзинки пирожков с мясом Курт не смог — в глазах этой женщины подобное бесчинство выглядело бы вовсе преступлением, не сравнимым по жестокости ни с чем из известного ей; приободренная, матушка Хольц, проявив поразительную осведомленность, посетовала на то, что майстеру инквизитору приходится ютиться в одной комнате с помощником, в то время как он ведь человек молодой, и собственная комнатушечка, хоть самая малая, просто необходима, в чем она рада будет помочь. Уже поняв, что подношений дороже пирожка господин следователь не примет, матрона предложила сдать комнату — по цене вполне сходной, чтоб не сказать — ничтожной, в особенности для нынешнего Кёльна. Взглянув в просящие глаза, Курт не решился отказать сразу и сходил осмотреть жилье — для виду; однако, узнав, что по цене одной комнаты получает фактически две (а значит, и возможность избавиться от необходимости видеть физиономию своего подопечного минимум два раза в день), махнул рукой и оплатил два месяца вперед.

Одарив таким образом «избавителя», матрона, однако же, не успокоилась, и временами сидящего в архиве Курта вызывали вниз, в приемную, где обнаруживалась матушка Хольц со все теми же пирожками или подобными этому блюдами, приправленными причитаниями над страшно вредоносным распорядком дня майстера инквизитора, тоже перешедшего в категорию «бедных мальчиков». Ланц, для которого слова «запретная тема» и «тактичность», похоже, были пустыми звуками, за спиной радетельной матроны строил нарочито умиленные рожи, а после, ничтоже сумняшеся уписывая принесенную снедь, со смешками сообщал Райзе, что «сиротка обзавелся мамашей», упоминая оного, присутствующего здесь же, в третьем лице…


Все тот же Ланц в один из смурных февральских вечеров неожиданно пригласил младшего сослуживца в свой дом; из учтивости Курт предпочел не отказываться. Явившись в назначенный час, он с удивлением узнал, что нагловатый, по временам хамски циничный Дитрих в домашних стенах является тихим и предупредительным мужем, краснеющим перед собственной женой при малейшем, даже шутливом, упреке с ее стороны. Из обрывков мельком услышанных разговоров, из недосказанных фраз за столом Курт вывел, что идея позвать к ужину одинокого сослуживца принадлежала именно ей — бездетной женщине сорока с небольшим, которая, дай ей волю, наверняка запеленала бы майстера Гессе и стала бы кормить с ложечки…

Именно за ужином, впервые за два месяца совместной службы, Ланц потребовал снять перчатки. Понимая, что тот отчасти прав, что он нарушает некоторые приличия, Курт все же прекословил, норовя отшутиться, но когда дальнейший диспут показался ему излишне острым и не стоящим уже таких неприятностей, он все-таки обнажил руки, уставясь на Ланца с требовательным ожиданием и почти вызовом, всем своим видом вопрошая — «ну, доволен?». Хозяйка дома смешалась, тут же припомнив, что где-то в соседней комнате ее ждет безотлагательное дело; Ланц, не моргнув и глазом, просто качнул головой: «Ничего себе. Как это тебя угораздило?». «Я ношу их для того, чтобы меня об этом не спрашивали», — не слишком кротко отозвался Курт, снова затягивая руки в тонкую кожу.

Ужин прошел напряженно; лишь ближе к полуночи, когда хозяйка отошла ко сну, покинув их наедине с пивом, разговор, возвратившийся все к той же теме, все-таки наладился. Без доскональностей (половина из коих относилась к категории «секретно, для внутреннего пользования», а половина была просто слишком неприятна и слишком еще свежа в памяти, чтобы говорить об этом) Курт поведал историю своего первого дела, увенчавшегося столь досадным образом[90]. Ланц не стал изображать сострадающих вздохов, а лишь передернул плечами: «Бывает», что странным образом напряженность сняло.

— Мне, — сообщил сослуживец, смотря в сторону, в недро полыхающего очага, — шестнадцать лет назад тоже довелось… поглядеть на эту часть нашей службы, что называется, изнутри. Какой-то ублюдок ночью швырнул в окно факел. Мерзко было, скажу… Главное, что я до сих пор так и не знаю, за что и кто это сделал.

— То есть как? — переспросил Курт ошарашенно. — Всеобще известно, что ни одно покушение на представителя Конгрегации за последние тридцать лет…

— …не осталось безнаказанным. Верно. Это — общеизвестно.

— Стало быть, это неправда?

Ланц пожал плечами, одаривши Курта снисходительной усмешкой, и вздохнул:

— Как посмотреть… Того, кто поджег мой дом, взяли; допрашивали и казнили — как и принято за покушение на инквизитора, живьем и над углями. Однако дело в том, что он не имел против меня, как это принято говорить, «ничего личного», а был нанят кем-то, но вот кем, осталось неизвестным — слишком тот грамотно скрытничал.

— Может, он врал? Пытался избежать наказания, думал — смягчат?

Сослуживец усмехнулся снова — так, что у Курта свело зубы.

— Поверь, после того, как я спрашивал, если у него оставались еще силы врать — ему можно было б в ноги поклониться за стойкость. Так вот и думай, как полагать — наказан был посягавший на жизнь следователя или нет… А ты теперь, стало быть, огня шугаешься? — спросил Ланц внезапно, не меняя тона, и Курт вздрогнул.

— Откуда ты это взял?

Сослуживец засмеялся, пихнув его кулаком в бок:

— Абориген, я все-таки следователь, кое-что соображаю. Ты уходишь из архива, когда начинает смеркаться, свечой ни разу не попользовался, когда идешь по коридору — мимо факелов проходя, делаешь шаг в сторонку, сейчас сел подальше от очага, хотя в доме у меня, надо сказать, не жарко. Когда Марта поставила на стол светильник, ты отодвинулся и косился на него все время ужина. Я все раздумывал — к чему б это; теперь понятно.

— Не говори никому, — кисло усмехнулся Курт, отведя взгляд. — Засмеют.

— Буду нем, как могила! — торжественно заверил тот и на следующий день в подробностях проболтался Райзе.


***

Зима прошла муторно и скучно. Бруно все так же продолжал исчезать неведомо куда, Курт все так же занимал себя изучением архива; теперь вечера в доме Ланца стали довольно частым явлением — ни от одного приглашения он не отказывался: во-первых, при всей своей бесцеремонности Дитрих был все же интересным собеседником, а во-вторых, вкупе с пирожками матушки Хольц эти ужины помогали неплохо сэкономить на пропитании…

К концу февраля Курт почувствовал, что, невзирая на зимнюю пору, начинает зацветать — сам себе он стал напоминать луг, затопленный когда-то паводком; оставшаяся в низменностях вода застоялась, недвижимая и сонная, и на зеркальной поверхности принялись нарождаться вязкие комочки тины. Когда, пробудившись однажды утром, он вообразил себе утро следующего дня, а после — еще одного, и еще такого же спустя неделю, месяц, полгода, Курт не слишком любезно сдернул одеяло с Бруно, без задних ног спящего в соседней комнатушке, и непререкаемым тоном повелел одеваться. Притащив сонного и продрогшего подопечного во внутренний двор двух башен, он снарядил Бруно кинжалами, сыскавшимися в оружейной, и едва ли не час гонял его по площадке, лишь после этой разминки ощутив, наконец, что жизнь вокруг не остановилась, а в венах течет все-таки кровь, а не зеленая болотная вода.

Ланц и Райзе, услышавшие звон, вышли полюбоваться и долго еще следили за тренировкой один — с пристальной внимательностью, а другой — с явным осуждением: не отметить, что Бруно сдерживает натиск противника с трудом (при том, что натиск время от времени делается нешуточным), было нельзя. От этого Курт избавиться, как ни силился, не мог: даже когда ему мнилось, что все обиды прощены, что все позабыто — стоило им сойтись в единоборстве, и он начинал понимать, что прилагает немалые усилия к тому, чтобы не ударить всерьез, если не лезвием, то хотя бы рукоятью, локтем, кулаком, коленом… От того, что Бруно ни разу не пожаловался, молча снося эти избиения, становилось совестно, отчего Курт злился на себя самого и, парадоксальным образом, еще более — на своего подопечного. Порою он начинал помышлять о том, что такая безропотность не в характере Бруно, что во всем прочем он — equus sessorem recusans[91]; все чаще приходило в голову, что подобная тактика поведения была присоветована ему отцом Бенедиктом, решившим таким образом принудить своего духовного сына воззвать к своим христианским добродетелям…

Спустя неполный час Ланц призвал прекратить тренировку, как показалось Курту — проникшись к избиваемому некоторым состраданием; отобрав у Бруно клинки, Дитрих повел плечами, вставши напротив, и кивнул:

— Ну-ка, оставь парня в покое и испытай свои академические выкрутасы с настоящим бойцом.

За время последующих нескольких минут Курт не раз помянул добрым словом изводившего его кардинала — противником Ланц оказался серьезным; недостаток изысканных приемов он с успехом восполнял точным, быстрым и сильным исполнением приемов заурядных, обыкновенных для кинжального боя. Однако победу одержал все же выпускник; как верно было им замечено, мессир Сфорца приемы предпочитал грязные до циничности, деятельно проповедуя их полезность курсантам. В конце концов, как упоминал не раз все тот же кардинал, задача будущего инквизитора не состоит в том, чтобы научиться выстаивать по два часа в схватке, главное умение, которому следователь Конгрегации должен научиться — обезоружить, обездвижить или убить как можно больше противников на единицу времени…

— Надо же, — усмехнулся тогда Райзе, помогая Ланцу подняться с утоптанного мокрого снега. — А академист-то знает, за какой конец ножа держаться.

Ланц просто одобрительно хлопнул Курта по плечу, а подопечный посмотрел с сожалением — видно, он ожидал, что старший следователь сумеет отомстить за его страдания. С того дня упражнения во внутреннем дворике двух башен стали неизменными — Ланц проникся нешуточным азартом, торжествуя почти по-детски всякий раз, когда младшему сослуживцу случалось проиграть; наконец, он таки вынужден был признать, что академия выпускает в мир не лишь «псалмопевцев, не способных состязаться с настоящими следователями». Причислять к разряду «настоящих» самого Курта он, однако же, не спешил.


Весна в этом году пришла рано, и свой двадцать второй день рождения господин следователь встретил ясным, теплым мартовским днем. Ланц и Райзе, наткнувшись на него поутру в башне, пожелали здравия и счастья, а на вопрос, откуда им стали ведомы такие подробности его биографии, невозмутимо пожали плечами: «Бумаги твои прочли, конечно». Мгновение Курт размышлял, следует ли ему оскорбиться на подобное бестактное вторжение в собственную жизнь, но лишь махнул рукой: ни один, ни другой просто-напросто не поняли бы его возмущения. Эти двое исповедовали один, довольно парадоксальный (или, напротив, логичный?) для инквизитора, принцип в жизни — nil sancti[92], который, как заметил он сослуживцам, те должны выбить в камне над дверью главной башни Друденхауса…


***

На исповедь к Керну Курт старался не частить — ему все казалось, что тот полагает новичка либо несерьезным, либо неискренне кающимся, ибо выслушивал всегда молча, разражаясь порой вздохами, в равной мере тяжкими при упоминании разной серьезности прегрешений, не злоупотребляя нравоучениями, посему, вместо легкости после беседы с ним Курт ощущал досадное раздражение, каковое оставляло его нескоро и словно бы нехотя. Сегодня он добросовестно выслушал богослужение в Кёльнском соборе, однако в часовню Друденхауса на исповедь не собирался; вообще говоря, старшие сослуживцы тоже не блистали тягой к частому покаянию пред майстером обер-инквизитором, предпочитая выяснять свои отношения наедине с Создателем.

— Это принципиально глупое положение вещей.

Курт слышал это от Райзе далеко не в первый раз, равно как и от Ланца; он и сам время от времени выговаривался на ту же тему, понимая вместе с тем, что от частых повторений ничто не изменится.

— Инквизитор не может и не должен рассказывать о своих тайнах, пусть хоть и личных, сослуживцу. Священник от Конгрегации должен быть постоянно при каждом отделе, и именно священник, с которым мне не приходится вместе исполнять мою службу; к чему моему коллеге знать, о чем я думаю и чем занимаюсь?

— А вот я и без исповедей знаю, о чем ты думаешь, — хмыкнул Ланц. — И чем при этом занимаешься — догадываюсь. Временами даже — с кем…

— Я-то хоть не женат…

— Эй! — повысил голос тот, приподняв кулак к лицу сослуживца. — Ты меня не злословь при молодом поколении, еще подумают невесть что. Я образцовый семьянин и кристально чист в помыслах.

— Ну, разумеется, — откликнулся Райзе, покривившись в усмешке, и полуобернулся, встретившись взглядом с Куртом, шагающим чуть позади: — Учись, академист, может статься, и ты достигнешь такой совершенности духа, просветленного божественным благоволением; знай себе твори, что желаешь, а помыслы при том будут чисты и непорочны.

— Давай, пятнай старого друга, не стесняйся… Зато у тебя полная гармония: все помыслы приведены в соответствие с деяниями…

Слушать пререкания сослуживцев Курт вскоре перестал; задержав шаг, он наблюдал за небольшой процессией чуть в стороне — эту довольно миловидную девицу в сопровождении двух оживленных дам и двух же угрюмых вооруженных мужчин, сидящую в седле расслабленно и непринужденно, он заметил еще в церкви. Судя по столь внушительному эскорту, по одеяниям самой девицы и ее прислуги, а так же при взгляде на то, как приветствовали ее встречные горожане — дамочка была из непростых…

— Эй, абориген! — повысился голос рядом, и под ребра довольно ощутительно ткнулся кулак; Курт вздрогнул, обернувшись к Ланцу недовольно. — Рановато започивал.

— Не мешай парню, — проследив его взгляд, усмехнулся Райзе. — Он предается целомудренным помыслам.

Ланц что-то ответил, однако слов Курт не расслышал: девица, полуобернувшись, скользнула взглядом по их компании, задержавшись на его лице с любопытством, и в голове на миг стало пусто и жарко. Помедлив еще мгновение, она легко потянула повод, завернув коня к ним, и Ланц, растянув улыбку и изобразивши почтительный поклон, проговорил едва слышно, не шевеля губами:

— Изнежилась — в церковь верхом… Доброго дня, госпожа фон Шёнборн, — тут же повысил голос он, когда наездница остановилась в нескольких шагах. — Вас давно не было видно на мессе.

Та улыбнулась — открыто, непосредственно, одарив Дитриха благожелательным взглядом глаз цвета первой весенней фиалки, и пустота в голове вспыхнула вновь, сковав мысли; Курт внезапно перестал замечать окружающее, видя только эти глаза, эту улыбку и тонкую золотистую прядь, невзначай выбившуюся из-под невесомой ткани покрывала.

— Допрашиваете меня, майстер инквизитор?

Пустота мыслей заполнилась этим голосом — ровным и певучим, и впервые за последние месяцы местный говор не показался таким уж раздражающе косноязычным; когда же заговорил Ланц, эти звуки напомнили святотатственный вопль осла во время богослужения.

— Как вы могли подумать обо мне столь дурно, госпожа фон Шёнборн; призываю вас понять мое беспокойство — мы не имели удовольствия видеть вас всю зиму…

— Словом, вы желаете знать, майстер инквизитор, удостаивалась ли я участия в необходимых службах, верно? — перебила та, тихо засмеявшись, и торжественно кивнула: — Да, все должные требы были исполнены в моей замковой часовне; если вам желательно знать, отчего я не являлась в Кёльн, вы просто могли бы спросить об этом откровенно. Тогда я бы ответила вам, что этой зимой мое здоровье значительно пошатнулось, и я едва могла подняться с постели. Вы удовлетворены?

— Не сочтите наше усердие неуважением, госпожа фон Шёнборн, — вмешался Райзе. — Служба вынуждает временами задавать весьма обидные вопросы.

— В самом деле? — она улыбнулась еще веселее, почти озорно, склонив к плечу голову. — Майстер инквизитор, как вы полагаете, если бы я всю зиму просидела над ужасными запретными гримуарами, тщась вызвать в наш грешный мир жутких богопротивных созданий — в ответ на ваш вопрос я бы вам об этом сказала?

— Не знаю, — без смущения улыбнувшись в ответ, пожал плечами тот. — Сказали б?

— Всего вам доброго, господа дознаватели, — вновь засмеялась дама, разворачивая коня; стражи бросили на инквизиторов уничтожающий взгляд, служанки — негодующий, а Ланц посмотрел в удаляющуюся тонкую спину с аппетитом.

— Вот кого я бы с удовольствием исповедал, — произнес он неспешно и, обернувшись к приятелю, подмигнул: — Хотел бы я знать, что она повествует нашему святому отцу.

— Я бы предпочел допросить, — со смаком возразил Райзе. — С обыском. А вот академист сражен наповал. Что, Гессе, весна пришла?

Курт с усилием отнял взгляд от светлого затылка впереди, видя, что молчаливый Бруно, стоящий за его плечом, скрывает глумливую ухмылку; стараясь не замечать откровенной насмешки в глазах сослуживцев, он кивнул вслед удаляющейся процессии:

— Кто это?

— Ну, это просто непростительная невежественность, — с издевательской улыбкой протянул Ланц. — Почти полгода в Кёльне — и не знать нашу прекрасную госпожу… Мы имели счастье лицезреть пфальцграфиню Маргарет фон Шёнборн, к тому же — племянницу рейнского герцога Рудольфа фон Аусхазена, двоюродную племянницу князь-епископа Кёльнского; владелицу того большого и страшно дорогого дома, мимо которого ты идешь в Друденхаус, а также не слишком большого (по сравнению с замком дяди-герцога), но также дорогого замка с хорошими землями неподалеку от Кёльна — наследство от покойного мужа.

— Она вдова? — уточнил Курт, и Райзе расплылся в улыбке:

— Вдова. Хотя, для таких, как она, больше подходит — вдовушка…

— Для каких?

Тот вздохнул — тяжко, словно бы младший сослуживец был нерадивым и непонятливым учеником, никак не могущим осознать простых истин.

— Парень, в двадцать лет вдовами не бывают, — пояснил он с расстановкой. — В двадцать лет бывают одинокой женщиной — познавшей уже, к слову сказать, некоторые жизненные удовольствия.

— И есть основания ее в этом подозревать?

Ланц расхохотался — так оглушительно и бесцеремонно, что Курт поморщился.

— Абориген, ты что — на суде? Какие, к Богу, основания? Здесь несложная логика: она уже три года как в одиночестве, и по ее глазам не скажешь, чтобы наша сиятельная госпожа графиня относилась к тем девицам, что во вдовстве замыкаются в часовне и предаются раздумьям о Женихе Небесном.

— Мало ли, чего нельзя сказать по глазам, — впервые за сегодняшнее утро разомкнул губы Бруно; Ланц согнал с лица улыбку, глубоко, едва не до поклона, кивнув:

— Понимаю. Твоих чувств я затронуть не хотел. Однако же, в отличие от тебя, наша девочка утратила не возлюбленную половину и вступила в брак не по симпатии, а по дядиному повелению — тот нашел жениха, подходящего, по его соображениям, для нее, сам условился о приданом, сроках, месте венчания; обо всем, своего суженого она видела до свадьбы от силы раза три.

— Дядя? — переспросил Курт. — Почему дядя, не отец?

— А в этом, абориген, у вас с красоткой много общего: ей было лет двенадцать, когда отец скончался; матери она вовсе не видела — умерла в родах… Вот только с дядей ей посчастливилось более, чем тебе. Отец ее умер внезапно, особого завещания составить не успел, посему герцог остался владельцем его части наследства per successiones[93]. К его чести надо сказать, что до свадьбы племянница ни в чем отказов не знала, на приданое он не поскупился — это помимо того, что ей полагалось по закону в момент вступления в самостоятельную жизнь, да и жениха подобрал не из своих приятелей, которые, надо сказать, пороги обивали. Жених, конечно, оказался мужчиной видным, о нем много благородных девиц слезы проливало; кроме богатства и титула — не слишком большая разница в возрасте, уживчивый нрав и слава дамского угодника. Вместе они прожили чуть больше, чем полгода, после чего однажды зимой господин пфальцграф изволили загулять в трактире допоздна и сверзиться со ступеней в непотребном виде. Долго потом пытались подробности замять, но — слухи, они ведь не спрашивают, они приходят — и все; об этом не говорят, но все знают. Посему (отвечая на твой вопрос) — ни особенной любви, ни долгой привычки у нее к мужу не было, зато показать ей, что надо получать от жизни, он успел; ergo[94] — имеем дамочку в соку, одинокую, неглупую, красивую и, выразимся благопристойно, опытную.

Курт выслушал монолог Ланца молча, глядя вперед, туда, где скрылась за поворотом прекрасная всадница, и чувствуя затылком, как Бруно смотрит на него с сочувствием и насмешкой. Райзе склонился к младшему сослуживцу, нарочито внимательно заглянув в лицо, и ободряюще похлопал по плечу:

— Дерзай, академист, у тебя есть шансы. Кем бы ты ни был до своей академии, сейчас ты принадлежишь к сословию, которому все они, in universo[95], в пупок дышат; уделить тебе внимание ей вполне допустимо, не уронив достоинства родовитой вдовушки, а уж залезть в постель к молодому симпатичному инквизитору грезит каждая вторая.

— Слышали бы горожане доброго Кёльна, — усмехнулся Курт, — что проповедует их инквизитор. На согрешение подстрекаешь?

— После исповедаешься, — легкомысленно передернул плечами Райзе. — На крайний случай, могу продать индульгенцию; в цене сойдемся.

— Я подумаю, — отстраненно улыбнулся он, прислушиваясь к тому, как тихо уходит оцепенение, рожденное взглядом фиалковых глаз.

Чувство было до этой минуты неведомое, странное, поселяющее в душе смятение оттого, что никак невозможно было решить для себя, следует ли всеми силами пытаться от него освободиться или, напротив, ввериться ему без оглядки.

Воздух лишь подступившей весны, еще недавно казавшийся мерзким и промозглым, стал вдруг теплым, пропитанным солнцем и запахом не грязных улиц, а талого снега и земли, отогревшейся и ожившей; обо всем этом было не раз слышано и прочтено, но до сей поры Курту казалось, что подобные трансформации есть измышления стихотворцев, которые пользуют все влюбленные от недостатка собственной фантазии, когда необходимо высказать предмету воздыхания нечто располагающее. Всем существом теперь ощущалась неестественная двойственность: кровью, сердцем, мыслями майстер инквизитор пребывал вдалеке, будто какая-то часть его так и продолжала идти следом за светловолосой красавицей; и вместе с тем все те же мысли наблюдали, отслеживали каждое возникающее в нем чувство, разъясняя рассудку, что во всем виновны (прав Райзе) весна, внешняя приглядность предмета внезапных желаний и, собственно, желание как таковое, порожденное долгой воздержанностью. Рассудок же подсказывал, что, может статься, влечение его к этой женщине поумерилось бы, не будь она столь интригующе недоступной; быть может, она даже забылась бы почти тут же, оставшись в памяти лишь образом и словами «приятная девица», каковых было сказано походя вслед многим уже много раз в этом городе. Но этот взгляд, брошенный в его сторону и задержавшийся на нем чуть дольше, чем из любопытства — это было, словно бы природная, не ручная птица сама по себе, не призванная и не подманенная зерном, сорвалась с ветки и ненадолго уселась на руке; и хоть все тот же рассудок пояснял, что дело тут более в лестном внимании высокой особы, каковым Курт не бывал избалован прежде, половина его существа все старалась отыскать в этом взгляде намек на обещание…

— Не потопни в желаниях, абориген, — оборвал его мысли Ланц уже серьезнее, и Курт почувствовал, как щеки заливает краска. — От того, что не по зубам, лучше держаться подальше.

Отвернувшись, Курт лишь молча убыстрил шаг, глядя в землю и всеми силами пытаясь заставить свою вторую, рациональную, часть взять главенство над той, что призывала не слушать ни чужих советов, ни самого себя.


***

Весна бушевала в синем, как альпийская река, небе, отражаясь в водах Райна и окрашивая его в подернутую дрожащей рябью синь; в кронах деревьев, налитых соком, даже в каменных улицах Кёльна сквозь запах слякоти с трудом, едва-едва, но все более настойчиво прорывался аромат весны.

Весна смешала мысли, расстроила чувства и лишила покоя; весна набирала силу, отнимая их у томящегося от скуки и тоски следователя. Дни в архиве стали казаться изматывающе унылыми и лишенными смысла — Курт подолгу сидел теперь над раскрытыми листами протоколов, глядя в строчки и ничего не видя, или смотрел в распахнутое окно, подперев голову ладонями. В первый день встречи с графиней Маргарет фон Шёнборн ощущение двоякости собственной души ушло, и уже следующим утром, проснувшись и прислушавшись к себе, Курт уверился в том, что вместе с первым впечатлением отдалилось и чувство, и в последующие два или три дня все более успокаивались и дух, и тело… Но вдруг все вернулось — нежданно, словно ливень в разгар лета; однажды ночью просто открылись сами собою глаза, и сон, при одном воспоминании о котором начинали гореть щеки, ушел внезапно и без остатка, уступив место ненужным мыслям и тщетным желаниям. До утра Курт просидел на скамье у окна, смотря на круглую, безупречно ровную луну, не понимая, отчего так притянуло его взгляд бездушное светило, и понимая, каким тривиальным и смешным показалось бы все происходящее ему самому еще неделю назад…

С той ночи покоя не стало; хотя, надо заметить, что Курт был далек от того, что суровые проповедники зовут «дьявольским томлением», а стихоплеты всеразличного толка — любовной горячкой: он не терялся в окружающем его мире, не пропускал мимо слуха обращенные к нему вопросы и смог бы, будь в том нужда, провести богословский диспут по силе своих знаний, но вот желания отвечать на вопросы, всматриваться в мир или спорить не было.

Курт не спешил более в Друденхаус, как прежде, спозаранок, а по дороге к башням, проходя мимо двухэтажного каменного дома за глухой оградой, мимовольно замедлял шаг, тщась разглядеть движение за узкими окнами, едва виднеющимися над кромкой камня. Возвращаясь в свое жилище, стараясь, чтобы идти уже в сумерках, он всякий раз облегченно переводил дыхание, видя, что в том окне, где однажды удалось разглядеть белокурую головку, горит огонь, а стало быть, Маргарет фон Шёнборн не вернулась в отдаленный замок, а все еще здесь, недоступная, но близкая…

Бруно, поначалу наблюдающий за ним с насмешкой, все более начинал поглядывать настороженно, сочувствие в его взгляде превратилось в откровенное опасение, и однажды вечером, глядя на то, как Курт лежит неподвижно, уставясь в потолок, посоветовал: «Знаешь что, сними себе девку и угомонись, наконец. Смотреть больно».

Подопечному он тогда не ответил ни слова, но сам себе, взяв в кулак остатки воли, повелел собраться. «Следователь должен жить логикой» — с расстановкой думая каждое слово, мысленно напомнил себе Курт, и если чувства тянули в пучину фантазий, то разум, логика говорили об их бесплодности и потому — бессмысленности. Разум все говорил и говорил, и его противостояние чувствам длилось до поздней ночи, когда, наконец, чувства сдались с тяжким боем, не погибнув, но сложив оружие и уступив место расчету. Расчет же был прост: итогом его терзаний станут разочарование и новые муки, отнимающие силы и способность исполнять службу как должно, а стало быть — лишающие его существование смысла, прежде всего для самого себя…

Перемены, случившиеся в нем, были заметны и ему самому, когда, проснувшись утром, Курт не ощутил того непременного желания тотчас собраться и пройти мимо заветного дома, и Бруно, смотрящему на него теперь с некоторым удивлением и долей подозрительности, и Ланцу, который, одарив его пристальным, оценивающим взглядом, внушительно шлепнул ладонью по спине:

— Ну, слава Богу, продышался, абориген? Вовремя. Займись-ка теперь делом.


Глава 3


Райзе ждал его на месте — на втором этаже дома, чей хозяин сдавал комнаты исключительно студентам: в течение первой сессии быстро определялись те, кто станут постоянными жильцами, которые, если и задерживались с уплатой, то вскоре изыскивали средства покрыть долг. Сейчас владелец дома, угрюмый и недовольный, сидел в углу одной из комнат, понуро глядя на постояльца, который сегодняшним утром съезжал внезапно и не по своей воле; постоялец возлежал в постели, вытянув руки вдоль тела, и мутными стеклянными глазами смотрел в стену напротив. Пробыл он в таком положении, судя по заключению Райзе, целиком ночь.

— Можно, конечно, осмотреть подробнее, в лаборатории, — пожимая плечами, добавил он, склонившись над лицом покойного, — но не вижу, говоря по чести, необходимости.

— Парень помер от сердца, — недовольно и спешно подал голос присланный от городских властей дознаватель. — Или от чего другого, только в любом случае не наше это дело. Если от болезни — звать священника, отпевать, и всего делов; если по вашей части — мне все равно тут делать нечего, не убийство — и ладно. Так что — всего вам, и желаю удачного расследования.

— Сукин сын, — безвыразительно сообщил Райзе вслед ушедшему, распрямляясь и, глядя на тело перед собою, уточнил: — Ленивый сукин сын.

Курт проводил взглядом торопливую фигуру дознавателя и медленно прошагал к постели, у которой Райзе, присев на корточки, осматривал руку умершего, приподняв ее двумя пальцами за запястье.

— Умер во сне, — сообщил сослуживец, поднимаясь. — Простыня не смята, пальцы не скорчены, подушка не сбита, лицо спокойно — не думаю, что он был в сознании. Следов отравления тоже не вижу — ни пятен, ни, опять же, ничего похожего на желудочные судороги или вообще какое-то напряжение; попросту уснул и не проснулся.

— Не странно ли? — нерешительно предположил Курт, глядя в остановившиеся глаза — взгляд умершего студента был безмятежным, и если б не матовый глянец белков и радужки, можно было подумать, что он вот-вот повернет голову и спросит, что делают в его комнате эти люди…

— Брось, академист, — возразил Райзе с невеселой усмешкой, отходя от постели и окидывая взглядом стены. — Младенцы в колыбелях умирают — просто не просыпаются однажды, и все, и не всегда в этом виновны повитухи-ведьмы, няньки-колдуньи и соседи-вервольфы. Мы многого еще не знаем о человеческих слабостях, недугах и хворях.

— Я не говорю, что дело в ведьмах и колдунах… Густав, ведь, кроме ядов и насланной порчи, есть многое, от чего можно вот так не проснуться — к примеру сказать, снотворные настои, которые, если их перебрать…

— Комнату я уже осмотрел — никаких пузырьков, банок, склянок и прочей дребедени; предвижу твое возражение, что он мог принять это нечто вне дома, однако — скажи на милость, зачем кому-то убивать студента столь изощренно? Проще подстроить поножовщину — это у них явление частое.

— Это… — Курт обернулся на хозяина дома, вслушивающегося в разговор следователей, и решительно качнул головой в сторону двери, чуть повысив голос: — Свободен.

Тот поднялся, с явным неудовольствием взглянув на студента, столь бесцеремонно и хитроумно избежавшего платы за прошедший месяц, и, тяжко вздыхая, поплелся в коридор.

— Это не аргумент, — продолжил свою мысль Курт, закрыв за хозяином дверь и вернувшись к постели с телом. — Могут убить свинопаса за то, что он узнал тайну короля, равно как и придворный может пострадать за тайну раба.

— Apte dictum[96], — кивнул Райзе. — Запишу где-нибудь. Только здесь ты вряд ли раскопаешь королевские тайны, академист; это просто студент, у которого (скорее всего — прав этот бездельник) были проблемы с сердцем. Случается. Знаешь, всякое бывает; бывает — старик семидесяти лет выдерживает неделю допроса с пристрастием, а бывает и так, что, лишь покажешь молодому здоровому парню пару щипцов с иголками — и он испускает дух от остановки сердца…

— Все верно, — не особенно почтительно прервал Курт старшего сослуживца, — но если он умер, как ты говоришь, во сне — почему открыты глаза? А если он скончался в сознании, то откуда эта тихость в его лице?

— Резонно. Отвечаю — по опыту: случается, что веки подымаются уже после того, как останавливается сердце, при последней мышечной судороге.

— Слишком много допущений. Слишком много вопросов.

Райзе улыбнулся — снисходительно и почти отечески.

— Слишком много рвения и скуки. Я понимаю, что после полугода бездействия тебе хочется ухватиться за первое, что лишь чуть подходит под понятие «дело», однако же…

— Густав, я не рвусь выслужиться. Но посуди сам: смерть без видимых причин, она сама по себе странна; если не этому надлежит привлекать наше внимание, то тогда что же должно возбуждать подозрение? Большая черная жаба в его шкафу?

— Не становись на дыбы, академист, — примирительно откликнулся Райзе. — Но не говорит о сверхъестественных причинах только лишь отсутствие наружных повреждений…

— …а также мышечная судорога, которая заставила его открыть глаза, но не исказила черт лица, не задела собою ни единой более мышцы; а также его слишком покойная поза — посмотри, на этой постели будто никто и не спал, будто он лег вот так, на спину, и не двинулся. А также…

— Будет, довольно, — вскинул руки Райзе, кивая каждому слову. — Я понял твою мысль. Однако же — послушай; с таким подходом к делу в любом событии можно найти умысел и козни темных сил. Чем это оборачивается — ты не хуже меня знаешь.

Курт умолк, снова приклеившись взглядом к мертвым глазам, глядящим в никуда с таким спокойствием и благостью; было в этом взгляде нечто противоестественное — кроме того, что это был взгляд мертвеца, что-то было не так, невозможно, вовсе неправильно. Что-то приковывало к себе внимание, но никак не могло осмыслиться, осознаться. Он потер пальцами лоб, ощущая, как медленно, но верно разгорается в голове стойкая, противная боль, и это вернее, нежели четкая улика, уверило Курта в том, что здесь, в этой комнате, есть то, что он должен во что бы то ни стало увидеть…

Наконец, вздохнув, он произнес почти просяще:

— Ну, согласись же, не все тут чисто.

— Что тебя так затронуло, не пойму, — вздохнул Райзе, обернувшись снова к телу и всматриваясь в него, желая, кажется, понять, что именно привлекло внимание младшего сослуживца и убедиться в том, что тот не увидел нечто, что ускользнуло от его внимания. — Все, о чем ты говоришь, не есть улика. Это домысел. Можешь ты мне сказать четко, что тебя настораживает?

Курт отвел взгляд в сторону, не зная, как ответить, и, наконец, решившись, тихо проговорил:

— У меня… болит голова.

Райзе на мгновение замер в неподвижности, смотря в его лицо пристально, ожидая продолжения сказанного, а осознав, что оного не последует, повторил:

— У тебя болит голова? И это твоя улика? Ты что — издеваешься надо мною?

— Зараза… — вдруг раздражившись на все происходящее, на себя самого, на Райзе, который никак не желал увидеть того невидимого знака, что видел он, Курт стиснул лоб ладонями, тщась подобрать нужные слова и злясь еще более оттого, что слова все не шли. — Это со мной случается, Густав, я говорю вполне всерьез. Так бывает, когда я вижу что-то, что не укладывается в порядок вещей, но пока не могу четко самому себе сказать, что именно…

— Так ты у нас со способностями? — уточнил тот тоном неясным, словно сам для себя не определив еще, хорошо ли это; Курт качнул головой:

— Нет, к сожалению, я самый обычный человек, и никаким даром свыше не наделен. В академии, по крайней мере, ничего такого во мне не обнаружили. Я думаю, что все это можно объяснить анатомически, сказать, что от напряженной работы мозга ускоряется кровь в венах, поднимается давление и оттого болят сосуды… Я не знаю; словом, здесь что-то есть, на чем остановилось мое внимание, но что — я никак не могу уразуметь.

— Ересь какая, — не слишком обходительно отозвался Райзе. — Ты призываешь меня утвердить к расследованию дело, потому как ты, быть может, не выспался или простудился, или подхватил иной какой недуг…

— Поверь, я отличаю обычную головную боль от той, что уйдет, когда я пойму, что меня изводит, — Курт слышал, что тон избрал не особенно учтивый по отношению к старшему по чину, и собрался всеми силами, чтобы сбавить свою взвинченность. — Густав, я понимаю, что к моему мнению прислушиваться нет резонов, понимаю, что я действующий следователь без году неделя. Если тебе кажется, что здесь нечем заниматься — не надо; но в одном ты прав, я изнываю от скуки, я ведь все равно ничего не делаю, ничему (совершенно ничему!) не помешает, если я разберусь детальнее.

— Знаешь, академист, ты во всем прав, — недовольно согласился Райзе. — И оснований слушать тебя я не вижу, и в работе ты недавно, и чем тут заниматься, не представляю; но — давай мы определимся так. Труп я для тебя придержу и… ну, не знаю… комнату обследую снова — тщательнее, а ты дуй к Керну и объясняйся с ним. Если он даст тебе дозволение на то, чтобы открыть дело, я смирюсь с его предписанием; большего я сделать не могу, или он меня на смех подымет — и это в наилучшем случае.

Курт расплылся в улыбке, несколько панибратски ахнув его по плечу, и попятился к двери:

— Благодарю, Густав, ты не…

— Не надо этого говорить, — с преувеличенным испугом возбранил тот. — От этого у меня лишь более создается чувство, что я все же пожалею. Иди; если тебя не будет через час — я выдаю свое заключение и закрываю то, что ты норовишь сделать разбирательством.

Он кивнул — уже молча — и рывком распахнул дверь.


К Друденхаусу Курт шагал стремительно, не летя сломя голову лишь потому, что вполне воображал себе, как в лучшем случае несолидно будет выглядеть скачущий по грязи через лужи майстер инквизитор; в худшем же — чего доброго, создаст ненужные слухи. Бегом он припустил уже перед самыми воротами новой башни и по лестнице, отчего к Вальтеру Керну почитай вломился, невольно растворив дверь самим собою. К удивлению Курта, начальство отнеслось к его идее с большей невозмутимостью, нежели Райзе — Керн не обнаружил особенной заинтересованности в предложенном им расследовании, однако и отговаривать с излишним усердием не стал, и вскоре он тем же темпом спешил обратно.

Густав тем временем добросовестно (хотя, Курт был убежден, что сделано это было скорее от скуки, дабы скоротать время ожидания) исследовал всю небольшую комнатушку покойного, не просто осмотрев все, что было возможно, но и составив основательную опись наличествующих в ней предметов с отметками, извещающими, что из имущества принадлежит хозяину жилища, а что — постояльцу. Узнав о решении вышестоящего, он пожал плечами, не скрывая своего удивления, и заметил, что, быть может, и впрямь что-то здесь имеется, на что следует обратить свою заинтересованность, если уж Керн дал дозволение на следствие. Однако, тут же добавил он с сарказмом, не исключается и вероятность того, что тот просто смилостивился и дал несчастному сиротке игрушку, дабы потешить самолюбие, а заодно и отвязаться от надоедливого новичка. Курт не возмутился и не оскорбился ни на столь часто и беззастенчиво упоминаемый по отношению к нему эпитет, ни на последнее замечание сослуживца, в глубине души будучи уверенным в том, что Райзе частью прав — вполне могло статься и так: начальство по его не слишком мирному взгляду осознало, что проще дать рьяному подчиненному самому увериться в напрасности его затеи, нежели издерживать силы на то, чтоб его переубедить.

— Ты этого хотел, — подвел итог Райзе, с издевкой пожимая ему руку и направляясь к двери. — После не хнычь.

— Я ценю, что ты в меня веришь, Густав, — не выдержал Курт; тот рассмеялся, уже с сочувствием, и кивнул, берясь за ручку двери:

— Желаю удачного разочарования. А серьезно — если что, обращайся.


Оставшись наедине с безмятежным студентом, Курт с минуту стоял посреди комнатушки, медленно озираясь вокруг; удовлетворение и радость от того, что добился своего, мало-помалу уходили, уступая место некоторой потерянности. Не слишком удачно завершенное первое дело, при ведении которого выпускник академии святого Макария, приходится признать, не блистал особенным здравым смыслом, не вселяло уверенности в своих силах, да и Райзе со своей иронией несколько выбивал из колеи — более, нежели он пытался показать…

— Вот зараза… — тоскливо пробормотал Курт, приблизившись к телу на постели, и, пристально вглядываясь в лицо покойного, озлобленно сообщил: — Если выяснится, что ты понапрасну обеспокоил меня — пойдешь как лжесвидетель.

Студента, судя по его невозмутимому лицу, данная перспектива пугала слабо, что, впрочем, было малоудивительно — его неприятности в этом мире закончились, а вот проблемы господина следователя лишь начинались, и винить в этом, как всегда, было некого, кроме себя самого.

— Итак… — неопределенно подбодрил себя Курт и, усевшись на краешек скамьи у стола, решительным движением шлепнул перед собою опись имущества покойного.

Филипп Шлаг (двадцати шести лет, студент Кёльнского университета, пришлый) за три года своего обучения не скопил особенных богатств: вся немногочисленная мебель была, разумеется, во владении хозяина дома (Якоб Хюссель, урожденный кёльнец, холостяк, пятидесяти четырех лет) и состояла из шкафа, скамьи, на которой восседал майстер инквизитор в данный момент, табурета, стола и кровати. Даже постельное белье, если верить составленному списку, принадлежало домовладельцу; стало быть, бралась и дополнительная плата за поддержание оного в периодической и относительной чистоте…

Книг у почившего фактически не было, не считая «Experimenta et observationes ad biologiam plantarum»[97] и справочника «Siglorum vocumque abbreviatorum explicatio»[98] в десяток листов с разорванной обложкой; к слову, опрятностью Шлаг явно не отличался — одежда, которую он снял перед сном, валялась прямо на полу, и лишь рубашка висела на столбике изголовья, приветственно помахивая свешивающимся вниз рукавом на слабом весеннем ветерке, проникающем в растворенное окно.

По показаниям хозяина дома, вернулся студент поздно — почти в полночь. В шкафу, сообразно списку, лежал свечной огарок и пара непочатых свечей, пустой подсвечник стоял на столе, а светильник с, судя по запаху, дешевым и довольно-таки грязным маслом — на окне, где держать его зажженным не станет ни один человек в своем уме; стало быть, вчерашним вечером студент медицинского факультета Филипп Шлаг, войдя, немедля же разделся, разметав вещи как попало, и улегся в постель, где и умер вскоре после этого, как вывел Райзе, да и как мог судить сам Курт по величине и цвету трупных пятен на лопатках и пояснице. Даже самый усталый человек, возвратившись в свое жилище, сперва зажигает свет, дабы не сшибать мебель (исключения вроде него самого к делу не имеют касательства — навряд ли Шлаг страдал пирофобией); стало быть, покойный был не просто усталым, а усталым, как это ни курьезно в данной ситуации, смертельно.

— Нихрена себе ты утомился на учебе, — хмыкнул Курт, вновь адресовавшись к недвижимому телу. — А еще говорят, что от лишения сна умереть нельзя… Ректора вашего, что ли, замести за жестокость?..

И хоть побеседовать с ним надо наверняка, уже всерьез додумал Курт, сложив и убрав список; вообще, пообщаться необходимо со всеми, кто умершего знал — это положено по всем предписаниям, но с руководством университета и с наставником студента в ботанических науках уж тем паче. Кстати сказать, «медицина и ботаника» и «необъяснимая смерть без видимых повреждений и признаков насилия» — это сама по себе довольно настораживающая чреда понятий; чего только ни существует в мире трав, умеющее не оставить ни запаха от губ, ни пятен где-либо, ни следов судорог, ни вообще каких-либо примет отравления. Если слушатель медико-ботанического курса Филипп Шлаг принял нечто, убившее его и не оставившее никаких признаков этого, оное вещество теперь осталось лишь только в крови, где даже Райзе с его химическими познаниями не сумеет ничего вычленить…

Курт вздохнул, скосившись через плечо на тело, вновь начиная ощущать, как где-то над переносицей оживает мерзостная, точно ввертывали заржавелый штырь, тяжелая боль; разразившись еще одним вздохом, прошагал к изголовью и присел на корточки, глядя в окаменелое белое лицо. Вот, внезапно осознал Курт, вот в чем дело: лицо не попросту спокойное — даже вовсе не спокойное, а — ублаженное какое-то, лицо человека, ублаготворенного и не желающего более в жизни ничего, кроме того, что обрел в сей миг. Такие лица бывали у людей, достигших в молитвенном бдении того состояния, когда они перестают замечать окружающее, слышать людей подле себя и даже видеть Распятие, перед которым начинали произносить слова молитвословий. Словно просто вошел через распахнутое окно ангел во всей силе и славе и унес душу спящего человека прочь, а человек в предельный миг жизни успел открыть глаза и ангела сего узреть …

— Что ты увидел? — тихо пробормотал Курт, всматриваясь в остановившийся взгляд перед собою. — Что тебе пригрезилось?

Человек, умерший во сне; человек с умиротворением в лице и целой вселенной во взгляде — почему? Разве не должно было в последнее мгновение его жизни сердце, сжавшееся в конвульсии, легкие, мозг — разве не должно было его тело родить в сознании всплеск смятения, страха, изумления, в конце концов, каковое зачастую можно увидеть во взоре мертвых? Разве не должен был присниться Филиппу Шлагу апокалипсис, раздирающий его на части? Разве не должен был его рассудок встрепенуться, хотя бы задав самому себе в последний миг вопрос — «что происходит?», хотя бы удивиться странным ощущениям умирающего тела?..

— Ты не спал, верно? — уже шепотом произнес Курт. — Ты не спал, когда в последний раз вздохнул… Пусть в последнюю секунду — но ты свою смерть видел, я знаю…

Этого нельзя будет объяснить начальству, этого наверняка не поймут ни Райзе, ни Ланц, а он сам не сможет подобрать верных слов, точных определений, всего того, что Керн согласился бы назвать и признать уликой, но — Курт был убежден, что смерть застала Филиппа Шлага в сознании, в памяти, хотя и остается безвестным, насколько она была ясной. Если даже гибель и стала подкрадываться к нему во сне, то в момент ее прихода, пусть на долю мгновения ока, но он пришел в себя. Этот взгляд — пусть остановившийся и мертвый, пусть стеклянный и мутный, как плохо ошлифованный хрусталь — был слишком осмысленным, слишком внятным, слишком понимающим, знающим; знающим то, о чем не может рассказать дознавателю.

Если первое, пришедшее в голову Курту, окажется верным, если все дело в отраве, которую пока еще неясно как принял в себя этот студент, то, стало быть, это был не банальный яд, просто убивающий жертву, это было нечто, введшее его в смерть спокойно, безболезненно и даже блаженно. Почему? Что это может означать? Что его убил тот, кто не желал причинить страдания? Или — он убил себя сам, и наиболее легкий способ избрал сам же…

Курт поднялся, глядя на лицо, сливающееся цветом с простыней; если выяснится, что второе предположение верно, чего он добьется своим расследованием? Того, что парню, если дознание завершится скоро, откажут в отпевании и в погребении на церковном кладбище; тело даже не поленятся извлечь из земли и — в соответствии с законом — перенести на кладбище проклятых, к прочим самоубийцам и злоумышленникам, если следствие установит истину позже. Родственники не смогут заказывать поминальные службы, а имя не будет упоминаться в устах ни одного священнослужителя ни на одном из молебствий до скончания веков; и, если он, следователь Конгрегации, окажется неправ, если ошибется, если сделанные им выводы не будут соответствовать истине — то для чего все это? Кому нужно все то, что он затеял? Здесь, сейчас, ценой ошибки могла быть не только жизнь человека, если версия убийства окажется более вероятной, если появится подозреваемый, как в прочих, более частых случаях, которые доводится расследовать Конгрегации; цена — посмертие и память. Даже если следствие скажет, что покойный наложил на себя руки сам, что это — voluntaria mors[99] и при этом не ошибется, если это окажется правдой, навряд ли майстер инквизитор почувствует себя довольным и скажет сам себе, как Керн, что «не зря работал»…

Теперь стало мниться, что во взгляде напротив сквозь умиротворение, сквозь благостную безмятежность пробивается упрек, словно бы человек, возлежащий на узкой кровати, призывал господина следователя отступиться от никчемной идеи, от того, что лишь принесет беду — всем. Укоризна в серых, как осенний пруд, глазах становилась все явственнее, все более отчетливой, и уже стало казаться, что вот-вот приподнимется голова, и голос, с усилием вырываясь из бесцветных губ, спросит с детской обидой: «За что так?»…

Дверь, открывшаяся за спиною под чьей-то рукой, ударила по мозгу скрипом, словно распоров его надвое; Курт вздрогнул, сморщившись, и обернулся к владельцу дома, замершему на пороге и смотрящему на него с некоторым удивлением.

— Я прошу прощения, что нарушаю ваше… — усмешка Хюсселя была столь явственна, что он поморщился снова, — уединение… но мне крайне необходимо кое-что знать…

Мысленно оценив весь юмор ситуации, когда свидетель порывается задавать вопросы инквизитору, Курт поднялся с корточек, снова бросив взгляд на глаза Филиппа Шлага; словно наваждение ушло, и вновь в них невозможно было увидеть ничего, кроме все того же покоя, тишины и блаженства…

— Пройди, — повел рукой он, и теперь покривился Хюссель.

— Вы меня извините, майстер инквизитор, но мне бы было как-то спокойнее от него подальше; я, знаете ли, не тяготею к обществу трупов. Вы можете заниматься своими делами дальше, я вас надолго не обеспокою, просто знать бы хотелось — раз такое дело, раз следствие, стало быть, я вам нужен буду? Поймите меня правильно, у меня, кроме этого покойника, еще десяток живых, и мне надо думать о моих постояльцах, да и дел по горло…

— Где мы можем поговорить, чтобы тебе было не так беспокойно? — оборвал Курт, и хозяин распахнул дверь шире:

— Прошу в мое обиталище.

Выйдя в коридор, он остановился, с некоторым удивлением глядя на того, кто, привалившись к стене, стоял напротив двери, уставясь в пол сумрачно и недовольно.

— Бруно? — уточнил Курт, словно бы в ответ мог услышать — «нет, это не я». — Ты здесь чего ради?

— Майстер Райзе прислал, — без особенного удовольствия откликнулся тот. — Я так понял — праздность кончилась; он подумал, что я могу потребоваться. Но если я не нужен, то…

— Нет, ты нужен, — возразил Курт, мысленно отвесив большой почтительный поклон Райзе, который, пусть и не разделял его энтузиазма, высмеяв все начинания младшего сослуживца, все же оказался столь предусмотрителен и, прямо сказать, предупредителен. — Стой возле вот этой самой двери; и если кто-то попытается сюда войти, ты должен остановить его любым способом, какой представится подходящим.

— Вплоть до? — уточнил Бруно недоверчиво, и он кивнул:

— Вплоть до.

Хюссель покосился на подопечного майстера инквизитора не то с неудовольствием, не то с некоторой настороженностью; Курт уже приближенно представлял себе, что именно сейчас тревожит владельца дома и о чем ему так не терпится спросить у господина следователя: комната, по большому счету, почитается теперь пустующей и простаивает зря, посему хотелось бы знать, сколько еще времени начатое расследование будет препятствовать ему сдать ее снова и вновь начать получать свой законный доход…

— Я о комнате, — подтвердил его мысль Хюссель, когда они расселись в его «обиталище» этажом выше, закрыв за собою дверь. — Понимаете, ведь…

— Понимаю, — оборвал Курт, пытаясь определиться для себя, как ему должно вести себя; его общение с местными жителями до сего дня было нечастым, и было неизвестно, какого отношения к своей должности возможно ожидать от них. Избыточная вежливость могла в первые же мгновения разговора вызвать к себе отношение снисходительное вплоть до презрения, излишними же строгостью и высокомерием он рисковал столкнуться с неприятием иного рода — откровенным пренебрежением и насмешкой; страх перед Конгрегацией, столь мешающий в работе ранее, среди кёльнцев был не в моде. — Все понимаю, Якоб, и я не стану долго задерживать твою комнату в столь непотребном виде. Лишь только я все осмотрю как следует, она в твоем распоряжении. Я тебя успокоил?

— Отчасти, майстер инквизитор. Вы теперь будете допрашивать моих постояльцев?

— Опрашивать, — поправил Курт, и тот тяжко вздохнул:

— Это ваши различия, а мне, простите, все едино…

— Что за печаль? — искренне удивился Курт, пожав плечами. — Это не помешает твоему распорядку…

— Нет, майстер инквизитор, вы уж простите, что прервал вас… Вы подозреваете убийство, верно?

Курт развел руками:

— Я не могу об этом говорить.

— И не надо, — отмахнулся тот. — И без вас о том говорят все кому не лень. Понимаете, если уж у тела задержался следователь, а после еще и прислали человека из Друденхауса — все уж и так говорят, что у меня в доме убили постояльца. Понимаете ли, майстер инквизитор, у меня в доме! А кое-кто припоминает, что покойник должен мне за два месяца, и я…

Вся вежливая уверенность Якоба Хюсселя улетучилась разом, как-то вдруг и почти без остатка; он вскочил, сделав два порывистых шага к двери, снова к Курту, остановился подле него, теребя рукав.

— Понимаете, майстер инквизитор, все они время от времени бывают мне должны, и, сами понимаете, не особенно меня жалуют, я ведь… — владелец снова сел, уже не глядя на собеседника и понизив голос. — Я содержу этот дом уже почти двадцать лет и таких студентов здесь перевидал несчитано; в глубине души каждому из них я сочувствую, но… Поймите, просто я не скуплюсь на слова, когда они держат оплату по два-три месяца; я терплю, но, в конце концов, могу и выселить. Ведь нельзя же корить меня за то, что я хочу получать плату за свои услуги…

— Ясно, — оборвал его Курт; это вышло жестко, но он не стал смягчать тона. — Филипп Шлаг был должен тебе, и ты грозил ему выселением. Я полагаю, в крепких выражениях. Так?

— Я говорил ему, что он должен вернуть долг, вот и все! — возразил Хюссель с отчаянной твердостью. — Понимаете, это многие слышали, и, как я говорил, не особенно меня любят…

— Имеешь в виду, что они могут наговаривать на тебя, так?

Хозяин сник, неопределенно повертев головой, и невесело улыбнулся, наконец, подняв к нему глаза.

— Не так, чтоб наговаривать… Если они расскажут правду… то есть — как они ее видят… Я решил поговорить с вами первым, сам, чтобы вы не сделали неверных выводов, услышав пристрастных свидетелей. Хочу объясниться, оправдаться, что ли…

— Ты не должен оправдываться, — перебил Курт; вообще, продолжение этого разговора, строго говоря, не имело смысла, ибо все и так было предельно ясно — не имея хорошего отношения к себе среди своих постояльцев, Якоб Хюссель испугался того, что новичок, жадный до дела, наслушавшись их рассказов, ухватится за удобного подозреваемого. Кое-что, все-таки, было живо; не все в Кёльне были такими, как их обрисовал Ланц — расхрабрившимися и обнаглевшими, и опасливое отношение к ведомству, одно лишь именование которого у большей части обитателей Германии вызывает непроизвольную дрожь, в чем-то сохранилось. — Ты не должен оправдываться — ты не обвиняемый.

— Понимаете ли, майстер инквизитор, мне и подозреваемым-то быть не слишком хочется, — пояснил хозяин со вздохом. — Кто у меня селиться тогда будет… Позвольте, я вам просто расскажу, что было, хорошо?

— А что-то было? — уточнил Курт; хозяин замялся, снова отведя взгляд.

— Был… разговор неприятный у меня с ним накануне… Точнее — не так чтоб накануне, а дня за три, наверное. Некоторые слышали…

— Рассказывай, — махнул рукой он — в конце концов, не говорить же столь искренне рвущемуся сотрудничать свидетелю, что и без того все ясно, и пускай он помолчит; кроме того (как уже случалось выяснить не только со слов других, но и на собственном опыте) временами из рутинного, с виду бессмысленного разговора, проведенного лишь только из следования предписаниям, можно попутно узнать много любопытного.

— Извольте, — кивнул Хюссель, выпрямляясь на табурете и глядя мимо собеседника. — Третьего, кажется, дня (точно, уж простите, не могу припомнить) я его встретил внизу, у лестницы к комнатам, и напомнил, что второй месяц кончается, а он все должен. Тот лишь рукой махнул — понимаете, просто отмахнулся от меня, и все; а еще улыбается, гаденыш, прости Господи, прими его душу грешную… Ну, как это бывает, слово за словом, перешли на крик: я ему говорю, что выселю, а он только улыбается, будто все ему нипочем; все они начинают на моей шее ездить, пользоваться моей добротой. А покойник… в том смысле — тогда еще постоялец… издеваться начал. «Кроме денег, — говорит, — есть в жизни высокие материи, а ты, — говорит, — все о богатстве беспокоишься». Тут я и не стерпел. Какие, к матери, прошу прощения, высокие материи за мой счет? Пусть платят вовремя, а после философствуют, сколько им вздумается, о чем пожелают. Ну, и наговорил ему тогда всякого… Сверху его приятели спускались, несколько, уж не помню сейчас, кто, и стояли, мерзавцы, слушали и подсмеивались ему. А когда он уже уходил, я ему вслед сказал, что или он заплатит, или хуже будет.

— Вот оно что, — неопределенно отозвался Курт, и владелец комнат слегка побледнел.

— Я-то думал тогда, что — вот месяц кончится, и укажу ему на дверь, чтоб знали впредь, — пояснил Хюссель поспешно. — Вот прямо с утра, подумалось тогда, в комнату к нему войду и скажу, чтоб выметался, и пусть бы не говорил, что я не предупреждал его заранее и не пытался по-хорошему. А эти стервецы давай ему вдогонку смеяться, что, мол, заплати лучше, а не то он тебя на потроха продаст, чтоб покрыть издержки…

Курт вздохнул — почти сострадающе; еще на память молодого Хюсселя пришлись времена, когда вот такого опрометчиво брошенного слова бывало вполне довольно, чтобы быть уверенным в своем будущем — как правило, неприятном и кратковременном. Да и тридцать лет назад начатые в Конгрегации реформы шли медленно и неохотно; излишне крепки в устоях были старые служители, сверх меры крепко держались они за старые правила и свою власть. По большому счету, новая Конгрегация в ее нынешнем виде в лучшем случае ровесница майстера Гессе…

— А сегодня, когда вы вернулись в комнату, один из них меня повстречал все там же, у лестницы; что, говорит, господин Хюссель, доигрались, уморили парня, вот и Инквизиция по вашу душу…

— Ну, это, я полагаю, они не всерьез, — утешил его Курт, видя, что владелец не на шутку взволнован. — Уверен, тебе ничто не грозит в связи с этим.

— Вы думаете? — с такой надеждой произнес Хюссель, что он улыбнулся:

— Расследование веду я, а я пока не вижу причин считать, что ты можешь быть здесь замешан. А теперь, если твои вопросы исчерпались и ты успокоился за свою судьбу — позволь, буду спрашивать я.

— Конечно! — отозвался Хюссель с готовностью; слова господина следователя явно уняли его взволнованность слабо, но столь долго и несолидно мяться в присутствии того, кто годился ему едва ль не во внуки, не позволяла пресловутая гордость вольного горожанина. — Я готов, всем, чем смогу…

— Когда ты его видел в последний раз? — оборвал владельца Курт и пояснил, не услышав ответа: — Живым, разумеется. Где, когда, в каких обстоятельствах?

— Вчера, — кивнул Хюссель, на миг заведя глаза к потолку. — Вчера, здесь; я отпирал ему входную дверь — на ночь, понятное дело, я ее запираю, и если кто из постояльцев припозднится, приходится просыпаться и отодвигать засов.

— А помощников у тебя нет? Почему ты сам?

— Есть, лентяи, — откликнулся тот так тяжко, что уточнять Курт не стал, лишь сочувственно вздохнув:

— Ясно. В котором часу это было?

— Почти в полночь — я говорил майстеру Райзе, поздно ночью, все спали уже — ну, или просто разошлись по комнатам; студенты, они ж временами по всей ночи спать не ложатся, вы ж знаете, но — все уже были тут, кроме него.

— Якоб, в каком он был настроении? — вновь припомнив почудившийся ему немой упрек в глазах Филиппа Шлага, спросил Курт. — Ничего необычного в его поведении тебе не показалось?

Хюссель приумолк, глядя на него несколько растерянно, и пожал плечами, неловко улыбнувшись:

— В каком настроении?.. Да почем мне знать, оно мне надо? В обычном настроении.

— Припомни. Как он себя вел, что говорил, не был ли излишне весел или, напротив, опечален, возбужден…

— Я не знаю… — судя по мучительной складке на лбу владельца дома, тот искренне пытался вспомнить то, что от него требовали, и все никак не мог; вполне понятно, подумал Курт, если запоминать все, что делает или говорит каждый постоялец, не хватит ни сил, ни нервов, однако вслух высказывать этого не стал, глядя на Хюсселя с взыскательным ожиданием. — Был усталым, это понятно. Возбужден? Да, вот сейчас вы спросили, майстер инквизитор, и я подумал — да, был. Такой, знаете, вроде навеселе. Может, навеселе и был, не знаю; от них субботними вечерами частенько пивом разит, я уже принюхался, не замечаю… А вот опечаленным его называть я б не стал — нет, покойник был вполне жизнерадостен…

Хюссель осекся, хлопнув глазами; во взгляде отразилась борьба между едва сдерживаемым нервозным смехом и опасением вызвать праведный гнев представителя Конгрегации за нарушенные приличия и греховную насмешку над почившим. Господин дознаватель чуть повел уголком губ, словно давая дозволение, и тот облегченно хмыкнул, тут же возвратив серьезность.

— Стало быть, подавлен он не был? — уточнил Курт, ощущая облегчение — на самоубийство, кажется, ничто не указывало; однако же все более казалось, что тот упрек во взгляде Филиппа Шлага не почудился ему. Быть может, это был укор в том, что следователь не видит чего-то, что так легко разглядеть, что лежит на поверхности, в том, что возмездие медлит?.. Или просто надо больше отдыхать и меньше читать всяких небылиц на ночь…

— Подавлен был я, — сообщил Хюссель почти жалобно. — И снова напомнил ему о долге…

— Ясно. Он опять надерзил.

— Знаете, майстер инквизитор, а ведь нет! — вдруг понизил голос тот, даже оглянувшись в испуге, хотя за его спиною была лишь глухая стена. — Сейчас, сегодня, после его смерти, когда вы начали спрашивать, я думаю — это странно, да?

— То, что он не был груб?

— Нет, не то; он не просто не стал лаяться со мной, а как-то спешно принялся желать мне доброй ночи, а когда я снова о деньгах, сказал — да, мол, будут, будут, и так убежденно… Понимаете, я ведь эту публику знаю, и по тому, как они изъясняются, уже могу понять, врут ли. Так вот этот говорил так… твердо, знаете ли.

Курт кивнул, ничего не сказав в ответ; итак, начальные заключения таковы: накануне своей смерти покойный студент был чем-то возбужден, однако не в унынии, при этом спешил поскорее отвязаться от общества владельца дома и остаться наедине… С кем-то?..

— Ты видел, как Шлаг уходил к себе? — уточнил он, и Хюссель закивал:

— Да, без сомнения, а куда ж ему еще деваться ночью?

— Это ясно, — оборвал Курт требовательно, — однако ты — видел, как он ушел в свою комнату?

Хозяин приумолк, неопределенно пожав плечами, и потерянно пробормотал, вновь принявшись теребить рукав:

— Наверх он поднялся, это доподлинно, это — я могу ручаться; я засов вдвинул и ушел спать… А куда он после направился — наверняка к себе, куда ж еще? Ну, может, к какому своему приятелю из соседей.

— Стало быть, Якоб, дверь ты снова запер изнутри после его прихода? Это точно?

— Майстер инквизитор, я ведь не младенец и не первый год тут обитаю; что ж я, не соображаю, разве? Это уже въелось, как почесаться, я прошу простить; разумеется, засов я вдвинул… — он вдруг вскинул взгляд к лицу собеседника, осознав, кажется, смысл заданного вопроса, и уточнил нерешительно: — Вы это к тому, не мог ли кто войти ночью по-тихому и моего постояльца того… упокоить?

— Вроде этого, — согласился Курт не слишком охотно, и хозяин вновь побледнел, взволнованно закачав головой:

— Господь с вами, что касаемо безопасности с улицы… в том смысле — опасности с улицы, то у меня все в налаженности, я ж ведь, прошу прощения, тоже тут живу, так что ж я — самому себе враг, разве? Никто войти не мог, за это я вам головой руча… — в горле его что-то булькнуло, будто Хюссель набрал в рот воды и, уже сглотнув, вдруг обнаружил, что это нечто непотребное. — Хочу сказать — я уверен, что никто не мог, то есть, за то, что я дверь запер, я точно отвечаю, а…

— Хорошо, — остановил его Курт, подняв руку, и тот замолк. — А если так, Якоб: твоя комната от двери в довольном отдалении, и если допустить, что кто-то из постояльцев пожелает потихоньку отпереть ее и выйти или же кого впустить — это возможно сделать так, чтобы ты не услышал? Чисто в теории?

— Я не знаю… — тихо проронил тот, вяло дернув плечом. — Наверняка; стук-то я слышу, когда кто-то из них припозднится, а вот засов услышать…

— Стало быть, такое возможно. Так?

— Должен признать, что — да; у меня ведь все здесь в полном порядке, петли смазаны, пол натерт, комнаты… — Хюссель наткнулся на нетерпеливый взгляд майстера инквизитора и запнулся, поспешно договорив: — В том смысле, что при желании… чисто в теории… можно и такое.

Курт медленно кивнул, подавив вздох. Можно… Конечно, можно, только к чему был задан этот вопрос, он и сам не понимал; если смерть Филиппа Шлага имеет неестественное, насильственное объяснение, то это либо обычное мирское отравление, либо же — и впрямь maleficia[100], что по ведомству Конгрегации, однако и в том, и в другом случае находиться подле пострадавшего вовсе не обязательно, а даже и, напротив, нежелательно. Станет ли злоумышленник пробираться ночью в дом к жертве, если яду можно подсыпать и в другом месте, а вред сверхъестественный наносится, как правило, на расстоянии, в том-то и его преимущество, а также сложнодоказуемость…

— Ясно, — подытожил Курт, мысленно подведя черту и поставив птичку напротив пункта «поведение жертвы накануне гибели»; уверенность в том факте, что смерть студента — нечто странное, окрепла окончательно. — Ты упомянул его приятелей из твоих постояльцев. Имена помнишь?

— Разумеется, — покривился Хюссель со вздохом. — Все они у меня вот где уже сидят; раньше такого не бывало, знаете ли, раньше юноши знали, как себя вести со старшими. А нынешнее поколение никаких понятий об уважительности не имеет…

Он вновь запнулся, встретивши взгляд Курта; тот вопрошающе изогнул бровь, и хозяина опять кинуло в бледность.

— В том смысле… — пробормотал он смятенно, — что… я не всех кряду имею в виду, я ни в коей мере не желал вас оскорбить, майстер инквизитор…

— Имена, Якоб, — оборвал он, и тот закивал:

— Да, конечно, прошу прощения…

Запомнить неполный десяток имен было делом нехитрым, однако Курт снова укорил себя за несобранность и недальновидность; Райзе, к примеру, отправившись на освидетельствование места происшествия, не забыл прихватить с собою письменный набор, а майстер Гессе в поспешности и возбужденности предчувствием грядущего дознания ни о чем подобном не задумался. Теперь придется держать все девять имен в памяти, пока не представится возможность их записать…

В душе шевельнулся неприятный червячок — не то плохие предчувствия в связи с новым делом, не то просто недовольство собою самим; с собственной рассеянностью некогда курсант, а теперь выпускник номер тысяча двадцать один ничего не мог поделать, как ни старался; конечно, как говорится в набившей оскомину пословице, errare humanum est[101], однако же, выпускник сum eximia laude[102], как выяснилось, ошибался слишком часто и порою — страшно…

Курт вздохнул, усилием воли заставив мысли не разбегаться в стороны, и принудил себя слушать то, что говорит владелец дома. Может быть, наставник был прав, призывая его оставить службу следователя, продолжали, тем не менее, ползти нехорошие думы; возможно, так и следовало поступить, перейти к тому занятию, где самое большее, что можно испортить — это лишний лист пергамента, а если ошибиться — то в неверно переписанном с подлинника слове. Последним экзаменом станет ваше первое дело, говорили наставники академии, и, быть может, он свой экзамен провалил? Быть может, его, если говорить правдиво перед собою самим, громкий провал свидетельствует о том, что все это — не для него? Что такое его неуверенность и смятенность — просто ли память о неудаче или внутренний голос, советующий оставить то, к чему не способен?

Нет, возразил Курт самому себе, понимая вместе с тем, что лишь пытается сам себя убедить; нет. Наставники сами рекомендовали его когда-то именно к дознавательской службе, и сам факт, что он способен разглядеть в неприметных мелочах нужное и важное, говорит о том, что они не обманулись в нем. Ну, что же, с мысленной невеселой усмешкой подумал он, поднимаясь и прощаясь с хозяином дома, остается лишь доказать это — и им, и, что главное, себе…


Глава 4


Бруно, когда он вернулся к комнате умершего, обнаружился вставшим у самой двери, привалившись к ней спиной; напротив него, упершись кулаками в бока, стоял недовольный парень и увлеченно, зло, что-то доказывал.

— Это мои обязанности, понимаешь ты! — расслышал майстер инквизитор, подойдя ближе. — Не валяй дурака, я не могу торчать здесь весь день!

— Говори вот с ним, — с явным облегчением отозвался подопечный, кивнув на приближающегося Курта. — Здесь он решает.

Парень развернулся, окинув приближающегося следователя взглядом, не сулящим ничего доброго.

— Ты тут главный? Может быть, ты сумеешь мне объяснить, что происходит?

Курт остановился рядом, ответив таким же недобрым взглядом, и пожал плечами:

— Это зависит от ряда обстоятельств, первое из которых, немаловажное — кто ты такой?

— Секретарь ректора университета, Хельмут Шепп. Позволь озвучить еще одно немаловажное обстоятельство — некий сукин сын не пускает меня в комнату.

— Этот сукин сын, — пояснил Курт с обходительной улыбкой, — состоит на службе в Конгрегации и исполняет указания следователя Конгрегации. Стало быть, твое недовольство, направленное на его действия, направлено на меня. Итак, сукин сын, который не пускает тебя в комнату, это я. А теперь, когда мы оба поиграли мускулом, давай начнем сначала и предельно вежливо. Курт Гессе, инквизитор.

На протянутую руку в черной перчатке студент посмотрел, как на ядовитую змею, и решиться на фамильярное пожатие так и не сумел; на Бруно секретарь покосился так, словно это он виноват во всех бедах этого грешного мира.

— В мои обязанности, — пояснил Шепп с видимым недовольством, — входит неприятный в исполнении долг заниматься делами покойного и самим покойным; не хочу сказать, что я рвусь в компанию трупа, однако мне необходимо войти. Может, вы мне объясните, майстер Гессе, почему ваш человек не пускает меня?

— Разумеется. По факту смерти Филиппа Шлага ведется расследование, посему, пока мною не будет осмотрено все, что может представлять в свете этого интерес для следствия, никто не может остаться наедине с возможными уликами.

— Уликами? — растерянно переспросил секретарь ректора и посмотрел на Бруно; тот пожал плечами. — Вы что — всерьез? Это что же — убийство?

— Это я и стремлюсь выяснить. — Курт движением головы велел Бруно отойти и растворил дверь. — Прошу.

Войдя в комнату, Шепп остановился в нескольких шагах от постели, глядя на тело придирчиво и с некоторой долей неприязненности; наконец, обернувшись к следователю, он заметил вполголоса:

— Что-то на убийство не слишком похоже…

— Ну, разумеется, горло у него не вскрыто и нож в животе не торчит, — согласился Курт. — Однако же, я тебе, кажется, представился, не так ли? Какие, в таком случае, вопросы?

Того, как секретарь покривился, было невозможно не увидеть, да тот и не стремился сокрыть пренебрежительного отношения к словам майстера инквизитора.

— Прошу прощения — вы всерьез предполагаете, что его уморил злой малефик? — уточнил Шепп с откровенной издевкой. — Да вы шутите.

— Ага, — хмуро согласился Курт, выкладывая на стол список вещей. — Я вообще парень веселый и люблю зажигательный и искрометный юмор. А теперь к делу: дабы сберечь нам обоим время, окажу некоторую помощь — вот перечень его пожитков, переписывай, а я тем временем задам тебе пару вопросов. Это — понятно?

— И как ты с ним ладишь? — вздохнул секретарь в сторону Бруно, и тот, отвернувшись, нервозно дернул губами.

Курт кинул взор на своего подопечного, чуя неладное, вновь на секретаря, примостившегося у стола, и медленно произнес:

— Вопрос первый: вы знакомы?

— Да, — неохотно откликнулся Бруно, снова прислонившись к стене и по-прежнему глядя в сторону. — В некотором роде.

Ну, разумеется, уже сам домыслил Курт — в отличие от него, просидевшего пять с лишком месяцев в архиве над старыми бумагами, подопечный едва ли не всякий вечер пропадал куда-то, возвращаясь нередко затемно; будучи некогда студентом, пускай и весьма краткое время, с кем еще в Кёльне он мог свести столь тесное и продолжительное знакомство? Разумеется, с учащимися местного университета… Это хорошо — лишний источник информации не повредит; надо думать, за эти почти полгода Бруно многих успел узнать довольно близко и, быть может, сумеет рассказать что-нибудь интересное.

— Ясно, — кивнул Курт, пристраиваясь вполоборота на краешек стола; взглянув на перо в руке секретаря, он спохватился, выхватив его одним движением. — Ну-ка, дай.

Имена соседей покойного он записал на обороте перечня его имущества прямо здесь же, не таясь, и когда Шепп, перегнувшись к нему через стол, поправил господина дознавателя в написании одной из фамилий, Курт лишь кивнул, благодаря за помощь.

— Теперь вопрос второй, — продолжил он, возвращая перо и помахивая листом, дабы просушить чернила. — Лично ты насколько хорошо знал Шлага?

— Не так чтоб очень, — откликнулся секретарь, принявши положение «наизготовку» и многозначительно глядя на список в руке Курта; тот положил лист на стол. — Я с факультета литературы, он — ботан, девки нам нравились разные, пиво я темное не люблю, он равнодушен к петушиным боям…

— Тогда — третий вопрос, — кивнул Курт. — Была ли у него любовница? Или, может, кто-то, на кого он хотя бы положил глаз?

— Представления не имею, настолько хорошо мы знакомы не были. Вам бы поговорить с его приятелем, они соседи, с Германом… — секретарь приподнял край листа перед собою, ища имя в списке; Бруно нехотя разлепил губы, тихо подсказав:

— Фельсбау.

— Верно. Вообще, — на миг отвлекшись от писания, заметил Шепп, — вам бы, майстер Гессе, лучше расспросить своего помощника, он со многими знаком и знает побольше моего.

— Я это учту, — сухо отозвался Курт. — Однако же, ведь тебе по должности полагается знать не менее. В чем дело?

— В чем дело? — хмыкнув, переспросил тот и ткнул пером в сторону неподвижного тела на постели: — А вот он, прежний секретарь; я на этой должности с сегодняшнего утра, всего-то пару часов, посему удивляться тут нечему. Ваш же помощник с нашими слушателями общается не первый месяц и почти каждый день, а стало быть, лучшего информатора вам не найти.

Курт молча перевел взгляд на белое лицо Филиппа Шлага, мимовольно постаравшись отыскать в нем хоть оттенок следа того растерянного упрека, что причудился (или все же увиделся?..) еще только несколько минут назад, однако лицо это вновь было преисполнено лишь все того же покоя, тишины и блаженства.

Стало быть, умерший был секретарем; может ли здесь таиться корень преступления? Что может сделать, захотеть сделать или помешать сделать тому, кто захотел, секретарь ректора университета — что такого, чтобы за это расплатиться жизнью? Есть ли смысл разматывать эту линию, или же это ложный след?

— Что, кроме возни с умершими, входит в твои обязанности? — спросил он, глядя, однако, все так же на тело перед собой. — О них ты мне можешь сказать, или и это тоже тебе неведомо?

— Грех вам измываться над несчастным, — с тяжким вздохом укорил его Шепп, не отрывая взгляда от ровных строчек перед собою. — И без того мне тяжко немыслимо, лишь токмо воображу себе все те тяготы и труды, кои мне предстоят…

— Откажись от должности, — не вытерпев, ухмыльнулся Бруно; тот приподнял голову, окинув его исподлобья убивающим взглядом.

— Да? А стипендиум ты мне станешь выплачивать?

— Тогда не хнычь.

— Так значит, — перебил подопечного Курт, — от твоих грядущих дел будет не только бессонница и головная боль, но и кой-какая выгода?

— Ну, выгодой это называть было бы слишком громко…

— Да неужто? Парень, то, что я задаю тебе вопросы, не означает, что сам я ничего не знаю; просто исправь меня, если я что-то запамятую. Ты составишь список вещей умершего, который будет прилагаться к извещению о его смерти, каковое (тоже ты) отошлешь его семье, и если никто не явится за ними в означенный тобою срок, вещи будут принадлежать университету. Поскольку же подштанники и две рваные книжки университету не нужны, они будут проданы (через тебя же), а доход будет привнесен в казну учебного заведения (тобою же, ибо на тебе также лежит забота о бухгалтерии). Разумеется, та часть, что связана с расходами ректората, не под твоим контролем, но все остальное — это в твоем ведении. Я пока все верно говорю?

— Даже слишком, — тихо буркнул Шепп, снова на миг отвлекшись от своей работы; Курт кивнул:

— Хорошо. Также ты будешь заниматься перепиской университета, блюсти архив, на тебе будет сношение университета с магистратом, ректората — со студенческим советом… Так? Если кто-либо из студентов провинится, за исполнением наказания тоже будешь надзирать ты от имени ректора; кстати, в особенности это любопытно в связи со штрафами, которые ведь можно и не уплачивать, если секретарь… так скажем — позабудет упомянуть о проступке. За умеренную мзду, само собою.

Шепп застыл, перестав улыбаться, и медленно поднял голову, глядя на Курта уже серьезно и с отчетливо видимой опаской.

— Вы это вот все к чему? — поинтересовался он настороженно. — Вы что же, майстер Гессе, намекаете на то, что я убил его ради места секретаря?

— Я так сказал? — удивленно переспросил Курт, и студент поморщился. — Всего лишь несколько возражений твоим словам; как мы только что вывели, служба секретаря не такой уж и неблагодарный труд.

— Ну, положим, так, — согласился Шепп сквозь зубы, вновь принявшись скрипеть пером с утроенной силой. — Однако я этой должности не выклянчивал, ясно вам, майстер инквизитор? В ядах не смыслю, а в значении ремесленническом руки у меня растут из задницы, посему мало-мальски пристойную восковую фигурку слепить таланту не хватит!

— Спокойно, Хельмут, что-то ты разволновался. Я просто задаю вопросы.

— И сами же на них отвечаете.

— Такова моя служба — делать предположения, — пожал плечами Курт, и секретарь сжал губы.

— Ваши предположения ошибочны, господин дознаватель, не там вознамерились копать; не надо на меня теперь всех собак вешать. Если что-то и было в его смерти подозрительное, то это не связано с его должностью, а если и связано — то не через меня; спросите кого угодно, я на такое не способен и вообще ни в чем крамольном ни разу не замечен.

— Я тебя не обвиняю, — возразил Курт. — Однако же спрошу обязательно. Полагаю, и в записях прежнего секретаря найдется упоминание о различных инцидентах; в том числе драках с участием студентов, и не всегда просто кулачных. Уверен, что твоего имени там нет?

Шепп резким движением поставил точку, выпрямившись, и одарил майстера инквизитора взглядом долгим и преисполненным неприятия.

— Euge![103] — подытожил он, бросив перо на стол, отчего по деревянной темной поверхности разбежалась россыпь мелких точек. — Nec plus ultra![104] Знаете-ка что, майстер инквизитор, меня начинают поражать все те похвалы вашей сообразительности, которых я наслушался от вашего помощника!

— А вот хамить не надо, — предупредил Курт, невольно кинув в сторону подопечного удивленный взгляд; оказывается, за его спиной Бруно распускает о нем благопристойные слухи… С чего бы? Нелицемерно полагает своего надзирателя неглупым и достойным одобрения? Или же попросту дело в том, что ему приходится перед придирчивым и предвзятым окружением изображать достойным то, чему судьба приневолила его служить… — И врать тоже. Я не собираюсь пока ни в чем никого обвинять. Однако на свои вопросы я требую честных ответов, иначе придется волей-неволей задуматься над тем, почему мне говорят неправду, а это вызовет неприятные мысли, ибо, как известно, mendax in uno, mendax in omnibus… et cetera[105]. Мне плевать, с кем кёльнские студиозусы устраивают поножовщины и каким образом воруют с кухни колбасу; это меня не касается до тех пор, пока ножи не заговоренные и пока колбасу не призывают сквозь окно по воздуху, посему и до конкретно твоих проступков мне дела нет. Я не уполномочен и не намереваюсь наблюдать за порядком в вашем муравейнике, однако информация мне может оказаться полезной для дела, и когда я спрошу, кого и когда бывший секретарь застигал за каким-либо занятием, воспрещенным университетом, кто и как увильнул от наказания или же таковое принял — мне должны отвечать, причем быстро, четко и правдиво. Это — понятно?

— Ну, хорошо! Допустим, год назад с меня взыскали штраф за потасовку во дворе общежития, и что?! — с вызовом бросил Шепп. — Меня оскорбили, и я достойно ответил! Но это не значит, что я после этого целью своей жизни избрал отравление университетских секретарей!

— Разумеется, нет, — согласился Курт, забирая у него список и аккуратно сворачивая в трубку.

— Что я должен сделать, чтобы вы прекратили свои нападки? Сегодня же пойти к ректору и отказаться от места?

— Нет, к чему же так. Что мне от тебя надо, так это перечень всех, кто имел неприятности и был замечен Шлагом; негласные случаи я бы тоже просил упомянуть.

— Это вряд ли возможно, — нерешительно откликнулся секретарь, вдруг как-то разом утратив свой дерзкий тон. — И не поймите меня неверно, майстер Гессе, дело в том, что студенческий кодекс…

— Есть только один кодекс, который не подлежит нарушению, — оборвал Курт резко. — Это кодекс справедливости, и он требует не скрывать от следствия факты, могущие помочь выявлению истины. Поэтому повторяю: мне нужен перечень тех, кто был подвергнут взысканиям за все время пребывания Филиппа Шлага на посту секретаря. И отдельным списком — те, кому удалось уйти от наказания путем подкупа. Скажу сразу, что все останется в тайне, и я не буду ни ставить в известность ректорат, ни информировать городские власти о том, что узнаю; если у тебя есть в этом сомнения, готов заслушать список на исповеди.

— А вы в священническом звании? — с сомнением уточнил тот. — Имеете право исповедовать?

— Нет, — безмятежно отозвался Курт, и Шепп криво усмехнулся, убирая перья и бумагу:

— Ясно… И слава Богу. Никакие сокровища мира не заставили бы меня выговорить «pater, peccavi[106]», обращаясь к вам, майстер Гессе. Кроме того, мне устроят темную через час после того, как я назову вам хоть одну фамилию из второго списка. Как я уже говорил, студенческий кодекс не позволит им стерпеть болтуна в своей среде.

Курт обернулся на Бруно, все так же молча и неподвижно стоящего у двери, и, упершись локтем в столешницу, перегнулся через стол, склонясь к самому лицу секретаря.

— Они ведь об этом не узнают, — тихо заметил он. — Я не скажу, и если ты не станешь откровенничать, никому и в голову не взбредет, что сведения пришли ко мне через тебя.

Тот медленно поднял взгляд, уставившись майстеру инквизитору в глаза, и так же тихо уточнил:

— На донос подбиваете?

— Назови, как тебе больше понравится, — предложил Курт, и Шепп отвел взгляд, нервно царапнув пальцем по старому дереву досок.

Несколько мгновений в комнате висела тишина, нарушаемая только дыханием и едва слышимыми звуками улицы; наконец, выждав достаточное, как ему показалось, время, Курт все так же тихо продолжил:

— У меня есть много способов тебя уговорить. Первый вариант — я начну читать тебе проповедь о том, что ты, возможно, поспособствуешь исполнению правосудия, нарушив то, что является всего лишь обычаем. Mos pro lege[107], парень, это prava consuetudo[108]. Я могу также еще раз повторить, что все сказанное останется только вот тут, — он коснулся пальцем лба, — и нигде более. После этого я могу спросить, так ли важно сохранить тайну каких-то студенческих выходок, рискуя оставить нераскрытой загадку смерти человека и, возможно, безнаказанным — ее виновника? Если же мои воззвания к твоей совести останутся без ответа, я могу перейти к более традиционным способам — id est, к денежному вопросу. Назови цену, за которую ты был бы готов забыть о традиции в угоду закону, и мы это обсудим; убежден, мы сойдемся в цифрах, мы ведь разумные люди. Также я могу сказать, что этот вариант был бы для меня предпочтительнее: невзирая на расходы, которые мне придется понести, я буду твердо уверен в том, что ты в один прекрасный день не воспылаешь любовью к студенческим обычаям, нарушенным тобою, и не ринешься каяться перед своими собратьями. Если простое сотрудничество с инквизитором они простят, то сотрудничество оплаченное — это уж навряд ли. Третий вариант неприятный, и для меня, и для тебя: я могу задержать тебя для допроса. Мне надо лишь потратить около часу на доказательство того, что покойный секретарь когда-то тебя чем-либо задел. Разумеется, до суда дело не дойдет, и вскоре мне придется тебя отпустить, после чего весь Кёльн будет некоторое время судачить о том, что я переусердствовал или ошибся, что для меня, конечно, досадно; однако же — я еще новичок, сделают скидку на возраст. У меня еще все впереди, вскоре это всеми забудется. А для тебя неприятность состоит в том, что у меня будет день или два на задушевную беседу с тобою наедине. Этот вариант мне не нравится, и не только лишь оттого, что он чрезмерно сложен и привлекает внимание; я не желаю использовать на практике свои познания в области анатомии. Не люблю причинять лишнюю боль людям. А главное — отношения, построенные на подобном фундаменте, делают сотрудничество шатким и недолговечным, полностью исключая всяческое доверие, а оно в таком деле необходимо.

— Доверие? — чуть слышно переспросил Шепп, не поднимая глаз, и нервно усмехнулся. — Не слишком идущее к случаю слово.

— Ну, почему же? — возразил Курт серьезно. — Самое подходящее. Особенно если мы вернемся к первому варианту и на нем остановимся как на самом лучшем для нас обоих. Или ты все же предпочитаешь сотрудничество оплаченное?

Секретарь не ответил, по-прежнему глядя в стол и нервно кусая губу; наконец, тяжело, словно камень, поднял взгляд и вымученно улыбнулся:

— Вербуете, майстер инквизитор?

— Уже завербовал, — убежденно возразил Курт, распрямляясь. — Итак, списки, Хельмут. Сколько дней тебе понадобится?

— Учитывая то, что мне надо еще вникнуть в дела, — тихо ответил тот, снова отведя глаза, — а также то, что придется заниматься делами покойного… дней пять.

— Два, — мягко поправил Курт и, перехватив ошеломленный взгляд, кивнул, повторив: — Два дня. Передашь через Бруно, он к тебе явится. Это — понятно?

— Вполне. Однако же… Однако — ведь я не могу утверждать, что знаю обо всех случаях, не попавших в его отчеты; я не уверен, что второй список будет полным.

— Не страшно.

Секретарь покосился на его лицо, глядя долю мгновения пристально, и снова отвернулся.

— Понятно. Глупо было бы полагать, что я такой один…

— С делами здесь ты закончил? — прервал Курт, и тот неловко махнул переписанным перечнем, передернув плечами:

— С этим — да…

— Хорошо. Договоришься о перевозке тела. Узнав, что происходящим заинтересовалась Конгрегация, местный епископ будет настаивать на отпевании в Кёльнском соборе: любопытствующие, которые придут посмотреть на панихиду, это неплохие пожертвования… При всем моем уважении к предприимчивости его преосвященства, вынужден дать тебе указание не уступать и труп отстоять любой ценой. Это ваш студент, и университет желает отпевания в своей часовне.

— Понял, — уже едва слышано произнес Шепп, поднимаясь. — Я могу идти?

— Свободен, — подтвердил Курт, тоже вставая, и с чувством пожал секретарю руку; того перекорежило, словно в ладонь лег раскаленный камень. — Приятно было иметь с тобою дело.

Шепп отдернул руку, схватив со стола сумку с письменными принадлежностями, и молча зашагал к двери; Бруно сделал шаг в сторону, давая дорогу, и тот на мгновение остановился.

— Когда наступит момент, в который я уже не смогу передумать? — спросил он, не оборачиваясь, и Курт пожал плечами:

— Да когда угодно. Можешь, выйдя отсюда, наплевать на наш уговор; в этом случае, согласно всем законам, мы вернемся к тому, с чего начали — ты мне ничего не должен… и я тебе тоже. Разве я тебя к чему-то принуждаю? Все зависит лишь от тебя, Хельмут; если ты решишь, что помощь расследованию оказать не хочешь — что ж, твоя воля. Наверное, твои соученики согласятся с твоим решением, одобрят то, что ты разорвал свои отношения со всеми ненавидимой Инквизицией. Правда, сложно будет их убедить в том, что отношения эти длились всего минуту; но ведь ты с этим разберешься, верно?

— Правильно ли я понял, — глухо произнес Шепп, все так же стоя к нему спиной, — что тогда вы ославите меня как доносчика?

Курт не ответил, молча прислонившись спиной к столешнице и глядя на то, как Бруно отвернулся, уставившись в сторону; секретарь вздохнул:

— Понятно. В таком случае, майстер инквизитор, мы остановимся на втором варианте; ведь вы, помнится, сказали, что вам он больше по душе?

— Как тебе угодно, — согласился он, и Шепп, помедлив еще мгновение, вышагал в коридор, аккуратно притворив за собою дверь.

— Подлец и циник, — тихо проронил Бруно, выждав полминуты; Курт усмехнулся:

— Да неужто? В чем же это? Ведь я его не на мятеж подбивал и не на преступление, а на то, чтобы помочь правосудию.

— Громкие слова и ничего более.

— Слова о студенческих обычаях покрывать правонарушения, по-моему, куда громче, не находишь?

— Ты всерьез полагаешь, что его отравил кто-то из студентов? Это глупо.

— Возможно, — согласился Курт, — однако проверить не помешает. Ко всему прочему, это может помочь мне прояснить один важный вопрос: как случилось, что при такой должности он вот уж два месяца не выплачивает за комнату?

Бруно неловко переступил с ноги на ногу, снова отведя взгляд в сторону, и предложил неуверенно:

— Могу поговорить с его приятелями, вдруг удастся что-то выяснить…

— С каких это пор ты стремишься мне помогать? — с преувеличенным удивлением поинтересовался Курт. — Какое-то подозрительное рвение вдруг в тебе пробудилось…

— Только не говори, что ты сам не подумал воспользоваться моими знакомствами, когда услышал, с кем я все это время провожу вечера; если б я сейчас сам не предложил этого, ты бы мне приказал, так в чем дело?

Курт пожал плечами, пытаясь захватить взгляд помощника, и допустил язвительно:

— Может быть, я не убежден в том, что до меня дойдут неискаженными их ответы на твои вопросы, и раздумываю, как быть?

— Не доверяешь?

— «Радуйся» — сказал Иуда и ударил Христа бутылкой по голове… — откликнулся майстер инквизитор; Бруно побледнел и сжал зубы, и он вновь ощутил приступ угрызений совести. Ведь после этого «Иуда» полез за ним в огонь, рискуя потерять собственную жизнь…

— Я не навязывался с тобой работать, — процедил подопечный. — И в вашу Конгрегацию не рвался.

— У тебя был выбор, — вновь не удержался Курт, вместе с тем мысленно бичуя себя за желчность; Бруно усмехнулся:

— Выбор? Позволь напомнить — меня купили.

— Был выбор, — повторил он. — Ты мог предпочесть возвращение к своей прежней жизни; в конце концов, преподавание грамоты графским детям — не такое уж хреновое занятие. Правда, наказание за побег могло несколько подпортить удовольствие…

Бруно выдохнул сквозь зубы, круто развернувшись, и рывком распахнул створку двери.

— Стоять! — чуть повысив голос, скомандовал Курт, и тот замер. — Дверь закрой.

Подопечный мгновение стоял недвижно, глядя в пол у своих ног и сжимая ручку так, что костяшки пальцев заострились и побелели; наконец, медленно и тихо прикрыв дверь, повернулся, глядя почти с ненавистью. Курт кивнул:

— Вот так…. — он помолчал, борясь с желанием отпустить еще одну колкость и глядя на хмурое лицо в нескольких шагах от себя; наконец, выдохнув, с напряжением потер ноющий лоб и через силу добавил: — Сейчас не время обострять отношения. Я мог бы еще сказать, что понимаю тебя и сочувствую, но ты решишь, что я опять издеваюсь.

— А ты скажи, — предложил тот. — Может, и не решу.

— Хорошо. Я тебя понимаю и сочувствую… — улыбку Курт родил с таким усилием, что едва не свело челюсть. — Кроме того, у нас намного больше общего, чем ты думаешь; я ведь в таком же положении, что и ты, ближайшие девять с половиной лет.

— Да? — с подозрением уточнил Бруно; Курт кивнул:

— А как ты думал? Конгрегация затратила на мое воспитание, содержание и обучение силы и средства; десять лет после окончания академии я не имею права оставить службу — могу выбрать между должностью следователя, служителя архива или еще какой, но уйти права не имею. И даже спустя этот срок Особая Сессия примет постановление, заслужил ли я быть отпущенным на волю. Но до этого надо еще дожить, что, сам понимаешь, задача не из простых. Посему — я тебя действительно понимаю и вполне сочувствую… Тебе стало легче?

— А то, — с нескрываемым удовлетворением отозвался тот, и Курт улыбнулся снова:

— Отлично. Тогда давай работать. А работу мы начнем с такого вопроса: действительно ли ты столь многих знаешь, и как тебя принимают в их обществе?

— Нет, — все еще с некоторой холодцей возразил Бруно. — Работу мы начнем с одной маленькой поправки, которую попрошу иметь в виду. Я по-прежнему не желаю иметь с вами ничего общего. Как я уже говорил, лично тебя я всегда считал парнем неплохим, однако Инквизиция мне как не нравилась, так и не нравится, понял меня? И помогать тебе я буду лишь до той поры, пока будет оставаться подозрение на убийство, в чем ты меня, почитай, убедил; опять же, ежели я заподозрю, что ты гонишь к столбу того, кто явным образом не имеет к этому касательства — можешь меня ставить рядом с ним, но помогать тебе в этом я не стану…

— Ты ведь уже знаешь меня, — тихо перебил его Курт. — Неужели когда-либо из моих действий можно было сделать заключение, что я на такое способен?

— Нет, — ни на мгновение не задумавшись, отозвался Бруно. — Даже напротив — твоя добросовестность по временам ни в какие ворота не лезла; потому я и говорю, что помогать тебе все-таки буду, но только как человеку, расследующему возможное убийство. Это, — передразнил он с усмешкой, — понятно?

— Да не то слово. Яснее некуда. А теперь возвратимся к моим вопросам: насколько близко ты всех их знаешь, и насколько близко они тебя принимают?

— Средне, — Бруно медленно прошагал к столу и уселся на табурет, где до того восседал новый секретарь университета. — Кое-кого я знаю близко, кое-кого лишь по имени, некоторых вовсе лишь в лицо. Вот с этим бедолагой был знаком мельком — он как-то влез с поправками в наш разговор… уже не помню, о чем; нас представили. Свести с ним более тесное знакомство не было времени; вообще, не было времени разобраться, хочется ли нам обоим этого. От себя могу добавить, что он мне показался рассеянным и нервозным. Однако мне могло это и впрямь лишь показаться — вернее тебе скажут те, кто знал его дольше.

— Например, его сосед.

— Да, скажем, он. Фельсбау, Герман. Теперь твой второй вопрос. В трактире, где они обычно собираются перетереть косточки всему городу и обсудить лекции, меня знают многие и принимают близко. Я, конечно, не душа компании, однако со мной многие общаются и… Да, можно сказать, что я у них в доверии.

— В этом не сомневаюсь, — вновь не удержался Курт. — В доверие ты входишь быстро, этого у тебя не отнимешь.

На этот раз Бруно выслушал его колкость с каменным лицом и, когда продолжил, голос остался таким спокойным, что он вновь попрекнул себя за неуместную насмешку.

— На твоем месте я бы не жаловался хотя бы на это — hoc casu[109] тебе это лишь на пользу.

— Нахватался. «Hoc casu»… Хорошо, — перебил Курт самого себя, чтобы не погрязнуть в распре, что кончалось обычно острым желанием втянуть своего подопечного в драку с членовредительством; сейчас было не время предаваться воспоминаниям о старых обидах — это мешало работе. — Раз так — стало быть, будешь теперь при мне, с утра и до вечера, твои знакомства могут мне помочь избежать длительных представлений и предварительных бесед.

— Полагаешь, если я тебя представлю, они забудут, с кем говорят?

— Полагаю — там будет видно… Поднимайся, — распорядился он, наподдав Бруно кулаком в плечо, с трудом воздержавшись от того, чтобы двинуть всерьез. — Идем по соседям.


***

Германа Фельсбау на месте не оказалось, да и иных соседей отыскалось лишь двое; чтобы сэкономить время, Курт собрал обоих в одной комнате, прогнав их по основному списку вопросов, уже заданных секретарю.

Оба косились на Бруно, с коим были знакомы, пускай и весьма шапочно, как на предателя, однако с господином следователем говорили вежливо, мирно и без запинки; покойный, по их словам, действительно в последние месяцы был несколько странным — рассеянным и малообщительным, чего ранее за ним не замечалось. Парнем он всегда был пусть не веселым, однако жизнерадостным, временами до легкомысленности, каковая, впрочем, имела и свои пределы — к примеру, греху излишнего увлечения игрой не предавался; если, бывало, начинал проигрывать, игру оставлял и на увещевания продолжить не поддавался.

Перемены случились в нем чуть менее полугода назад — сперва он стал рассеянным и унылым, а однажды «засветился».

— Засветился, — уточнил Курт, — это в каком смысле?

— В прямом, — откликнулся один из соседей. — Как будто наследство получил или с ангелом повстречался в переулке.

«Словно просто вошел через распахнутое окно ангел во всей силе и славе и унес душу спящего человека прочь, а человек в предельный миг жизни успел открыть глаза и ангела сего узреть» — припомнил он собственные мысли всего полчаса назад…

— Вы не пытались узнать у него, в чем дело, что с ним происходит? — никак не ответив на услышанное, спросил Курт. — Не поверю, если скажете, что вас не одолевало любопытство.

— И справедливо не поверите, одолевало. Только он ничего не говорил, или отмалчивался, или отшучивался, или прямо посылал к чер… в том смысле — отвечал, что это не нашего ума дело.

— У него была любовница? — продолжил Курт и разъяснил: — Согласитесь, симптомы, так сказать, весьма схожи с поначалу тайным, а после удовлетворенным увлечением.

— Похоже, вы снова правы, майстер Гессе, — кивнул другой студент и развел руками, вздохнув: — Но мы никого с ним не замечали. Знаете, обыкновенно, если что-то ведомо хотя бы двум студентам — полагайте, что через сутки это станет известным всему Кёльну; ergo, касаемо его увлечения, is, si quis esset, aut si etiam unquam fuisset, aut vero si esse posset[110], то никто из его знакомых о таковом не знал. Ну, может, кто-то один, причем умеющий сохранять тайны…

— Герман Фельсбау, к примеру?

— Я такого не говорил, — насторожился тот. — Просто хотел сказать, что о его любовных похождениях ничего не было известно, вот и все. Не передергивайте.

— Не напрягайся, — встрял Бруно, сидящий в проеме отворенного окна молча почти все время беседы. — Никто не намеревается вешать на него обвинение.

— Ну, если ты так говоришь… — с сарказмом раскланялся студент, и Курт, поморщившись, оборвал его:

— Он был должен за комнату, за два месяца. Вы знаете об этом?

— Да все знают. Они с Хюсселем так бранятся по этому поводу, что не услышать их просто-напросто невозможно. Вчера, кстати сказать, они повздорили снова — мы при этом присутствовали; Шлаг нес какую-то превыспреннюю чушь и платить не так, чтоб отрекался (попробуй он!), а как-то весьма смутно выражался о сроках. Хюссель наорал на него… Уверен, если б парень не преставился — он его бы выдворил в конце месяца.

— Есть предположения, почему человек на такой должности испытывал подобные затруднения? — поинтересовался Курт, и студент округлил глаза с плохо исполненным изумлением:

— На какой «такой»? Стипендиум секретаря не так уж чтоб сильно скрашивает жизнь…

— Да брось, — оборвал Курт, и тот умолк, отклонив взгляд в сторону, исхитряясь при этом укоряюще коситься на Бруно. — И не жги его взглядом — и без него я превосходно знаю, какие дела творятся в университетских сообществах, не вчера родился. Не будем терять время, обсуждая доказанность коррупции в студенческом союзе и прочие прегрешения вашей братии, просто прими как факт, что я понимаю, о чем говорю. Стало быть — я повторяю свой вопрос: есть предположения, отчего он при такой должности был столь стеснен в средствах?

Студент метнул быстрый взгляд на своего притихшего приятеля и вяло пожал плечами, понизив голос:

— Никаких. Играть, как я уже говорил, не играл — не так, чтоб заигрываться, пить не пил — не спивался, по крайней мере. Дорогих одежд не приобретал. Не знаю.

— И никаких новых увлеченностей у него не появилось вместе со всеми этими странностями? — не отставал Курт, не обращая внимания на откровенно недовольные лица соседей. — Ничего, что не бывало замечено за ним ранее?

— Лекции гулял частенько, — отозвался другой. — Временами это каждый делает; ректорату что, деньги уплатил, а там — учись, не учись, твое дело… Знаете, что я вам скажу, — добавил он несколько нерешительно, — что касаемо его рассеянности и прочего — это ведь с поздней осени началось, потом зима; сами, наверное, знаете, как это бывает в такое время года — снег, холод, пасмурно, дни короткие, времени ни на что не хватает, ничего не поспеваешь сделать, что нужно… Ничего не хочется, никто не мил; словом сказать, depressio.

— Знаю, — подтвердил Курт, подумав, что в словах студента и впрямь может быть некое рациональное зерно, — бывает. Так стало быть, именно с наступлением весны вся эта его… рассеянность и подавленность ушли?

— Пару недель как. Вот потеплело совсем, снег почти растаял — с начала апреля, in universо[111]. А зимой, скажу вам по себе, и учиться-то не всегда есть желание; так и с Филиппом, похоже, было. За обучение он уплачивал, как и прежде, аккуратно, а занятия пропускал довольно нередко. В библиотеке чаще показывался, чем на лекциях.

В библиотеке…

Курт вздохнул. Зачастую те, кто проводил слишком много времени среди библиотечных собраний, имея характеристику от окружающих «странный в поведении», рано или поздно оказывались в поле зрения Конгрегации, однако же не в роли пострадавших, а в виде подследственных… Неужто Филипп Шлаг сумел изыскать среди университетских книг нечто запретное, сведшее его, в конце концов, в могилу?

Это бы многое разъяснило, недовольно подумал Курт, снова вздохнув, однако же, если сложить вместе все то, что было сегодня услышано о нем, покойный не особенно сходен с человеком, могущим увлечься потусторонними забавами; maximum — какой-нибудь хиромантией, потехи ради; ко всему прочему, насколько применимо к пропадающему в библиотеке студенту определение «слишком много»? Многие из этих людей впервые прикоснулись к книге собственно здесь, в университете; книга — до сих пор удовольствие исключительное и не каждому достающееся, а хорошая книга — уж тем паче, и мало-мальски неглупый и алчный до знания человек попросту не может не воспользоваться вдруг раскрывшейся ему доступностью рукописных трудов. Конечно, надо будет и поговорить с библиотекарем, и проглядеть список наличествующих в университете книг (та еще работенка), однако — здесь едва ли что-либо возможно выловить…

Попрощавшись с недовольными свидетелями, Курт вышагал в коридор, задумчиво глядя под ноги; ожидать, что в первые же часы своего расследования он сумеет узнать больше, было бы странно, однако данных катастрофически недоставало, а те, что имелись, не говорили ни о чем. Перепады в настроении, загадочные траты и увлеченность чтением — все это могло быть и вовсе между собою никак не связанным.

— Где можно отыскать этого его приятеля, Фельсбау? — спросил Курт, не поворачивая к Бруно головы, все так же глядя в пол; тот вздохнул:

— Сейчас у него лекции; знаешь, давай-ка просто я тебя этим вечером приведу в то самое местечко, где студенты собираются — там ты увидишься со всеми, кто тебе нужен, убежден. Это будет много проще, нежели гоняться по всему Кёльну в поисках свидетелей поодиночке.

— Ты прав, — через силу вынужден был согласиться Курт; встряхнув головой, чтобы придти в себя, он потер глаза ладонями. — Отложим до вечера.

— Так может, пожрать бы, а? — предложил Бруно с воодушевлением. — Я сегодня не завтракал. А тебя наверняка дожидается порция кренделей или еще чего; матушка Хольц в этом отношении дама постоянная…

Курт поморщился. Сейчас действительно следовало отправиться в Друденхаус — надо было и получить некоторые сведения от Райзе, и отчитаться Керну, однако неотвязная благодарная мамаша, и впрямь с завидной регулярностью снабжающая господина следователя съестным, сегодня раздражала более обычного. Когда отцы новой Конгрегации составляли акт, запрещающий инквизиторам принимать ценные подношения от частных лиц (исключая оговоренные случаи, с массой сопроводительной документации и условностей, исключающей всяческие махинации со средствами), в благодарность ли или как пожертвование, они забыли упомянуть о пирожках с печенью и назойливых старушках.

— Да брось, — заметив выражение его лица, усмехнулся Бруно, подталкивая его к лестнице в плечо. — Считай, что таковым образом она уплачивает часть общественного налога; и посмотри на это со стороны практической — трактиры в Кёльне не дешевеют…

Курт молча дернул плечом, высвободившись из его пальцев, и зашагал вниз, думая уже о другом и пытаясь составить примерный план действий на сегодняшний день.


Глава 5


В одном свежеиспеченный секретарь ректора Кёльнского университета был прав: не единственно к нему сумели подобрать свой ключик обитатели Друденхауса, склонив к сотрудничеству с Конгрегацией — перечень наличествующих на нынешний день осведомителей из среды студентов был не так чтоб внушительным, однако ж вполне изрядным. Получить список от Керна было довольно непросто — за это Курт расплатился предоставлением начального отчета, составление коего отняло массу нервов и времени, а также сопроводительными растолкованиями, изложенными устно; ни то, ни другое начальствующего не удовлетворило, и упомянутый список пришлось выпрашивать, а после и почти требовать, поступившись принципами скромности и напомнив, что прошлое пустяковое дело, на которое обратил свое внимание выпускник номер тысяча двадцать один, увенчалось обнаруженным заговором порядочных размахов. «Лишь потому я и позволил тебе копаться в происходящем, — признался тогда нехотя Керн. — Если б не твоя laudatio[112], я б с тобой и говорить на эту тему не стал».

Список был Курту не по рангу, это он понял сразу же, прочтя лишь первое имя в нем; вскинув к начальству изумленный вопрошающий взгляд, он встретил взор хмурый и, казалось, недовольный собственным решением. «Вот именно, — кивнул Керн, погрозив ему пальцем. — Не приведи Господь, Гессе, ты будешь неаккуратен в беседах. Ты меня понял?»…

Первым в списке стояло имя преподавателя факультета медицины, Юлиуса Штейнбаха. Однако и того мало: оный преподаватель был официальным служителем Конгрегации, занявшимся преподаванием от избытка свободного времени; это было не просто удачей, а отдавало даже каким-то благоволением свыше, в чем Курт уверился окончательно, прочтя краткое изложение всего того, в чем знал толк профессор Штейнбах. «Стало быть, он сумеет провести вскрытие?», — уточнил Курт, и начальство схватилось за голову.

Вопреки ожиданиям, получить от Керна дозволение на анатомирование покойного секретаря оказалось проще, нежели злополучный список осведомителей; наскоро отделавшись от и впрямь поджидавшей его мамаши Хольц, он направился к университетскому двору.

Присутствие Бруно действительно избавило господина следователя от множества сложностей, к примеру, связанных с поиском тех, кто теперь был известен по именам, но кого он не знал в лицо — за то лишь время, каковое потребовалось, чтобы преодолеть лестницу и полтора крыла внушительного здания, одной лишь только своей учебной частью спорящего по размаху с башнями Друденхауса, подопечный указал ему на двоих студентов, упомянутых в перечне осведомителей, что позволило здесь же, отойдя к аркам больших сводчатых окон, побеседовать с каждым, задав необходимые вопросы и поручив предоставить список негласных нарушителей спокойствия, сумевших откупиться от штрафов и взысканий.

Юлиуса Штейнбаха майстер инквизитор обнаружил в профессорской трапезной; замерев в двух шагах от двери, Курт с минуту колебался, решая, стоит ли сейчас вот так, на глазах у всех, подступать к преподавателю и говорить с ним. Наконец, напомнив себе, что излишняя осторожность способна привлечь внимание более, нежели полное отсутствие таковой, он прошагал к столу, где тот поглощал свой обед, и, испросив дозволения, уселся напротив. В конце концов, покойный посещал его лекции, посему и не было ничего удивительного в том, что господин следователь решил побеседовать с господином профессором, что, кстати сказать, впрямь намеревался сделать и прежде.

Приема Курт ожидал прохладного, скептического и снисходительного, однако, к его немалому облегчению, Штейнбах просьбе не удивился; по крайней мере, никаких эмоций он не выказал, поинтересовавшись лишь, получена ли господином следователем соответствующая sanctio, или же имеет место «снова самоуправство». Никак не отреагировав на последнее замечание и не показав, в свою очередь, собственного удивления, Курт клятвенно заверил, что дозволение вышестоящего имеется в письменном виде, и перешел к тем вопросам, каковые полагал задать профессору уже как преподавателю покойного Шлага. К сожалению, многим тот помочь не сумел, ибо не особенно способный, обычный в поведении и ничем не примечательный внешне бывший секретарь запомнился ему именно благодаря своей должности, и только лишь. О характере своего студента профессор ничего существенного сказать не смог, его отсутствие на лекциях отмечал мимоходом, не удивляясь довольно частому среди слушателей явлению, а что же до его душевного состояния, то с этим вопросом, собственно, майстеру Гессе лучше побеседовать с духовником университета, к коему нет-нет, да и заглядывали хоть изредка. Все то, что не было сказано на исповеди, будет в его распоряжении — местный святой отец к Конгрегации относится с большим пиететом, мечтая, кажется, втайне иметь к ней непосредственное касательство, и хотя никто не намекал ему на подобную необходимость, исправно сообщает о всех случаях неправедности и вольнодумия. Дабы не обидеть старика, более трех с лишним десятков лет подвизающегося в стенах университетской часовни, Керн терпеливо выслушивает его жалобы, как правило, малополезные, благодарит и выдворяет с миром…

Духовник кёльнских студиозусов и в самом деле не смог сказать ничего значимого, лишь засвидетельствовав услышанное ранее от прочих опрошенных, хоть и, надо отдать ему должное, воистину всячески тщился оказать содействие майстеру инквизитору, припомнив и самого секретаря, и детальности его поведения, и даже слегка поступился правилами, упомянув о том, как тот вел себя на исповеди. Правда, ничего конкретного названо не было, в этом святой отец остался верен сану и возложенной на него в этой связи ответственности, однако заметил, что, по его суждению, исповедуясь, Филипп Шлаг говорил словно бы сквозь силу, избирая слова и, стало быть, недоговаривая. Вообще, таковое случалось, когда кое-кто из слушателей университета готовился и все никак не мог напастись смелости, дабы повиниться (как правило, чаще это оказывался грех плотский либо же хищение), однако в случае с покойным это длилось вот уж полгода, и священник совсем уж было вознамерился как следует с ним побеседовать, но тут приключилось это несчастье, помилуй, Господи, его душу…

Отделаться от святого отца оказалось не легче, нежели от кренделей матушки Хольц; принудить его к молчанию Курт сумел лишь тем, что, поднявшись, строго и почти резко повторил (в третий уже раз), что весьма признателен за явленную ему помощь, ценит подобное истинно христианское усердие и ревность о истине, однако вынужден откланяться и заняться далее делом. Ушел он в ощущении, что престарелый ревнитель остался несколько обиженным, как ему явно показалось, недостаточным участием майстера инквизитора к его познаниям и мыслям.

Выходя из дверей учебной части, Курт повстречался с новым секретарем, суетящимся у носилок, укрытых кипенным полотном, из-под какового постоянно выскальзывала левая рука с тонкой и почти прозрачной кожей; руку Шепп брал двумя пальцами за запястье, кривясь при том неимоверно, и водружал обратно, что, впрочем, помогало слабо и повторялось раз за разом через каждые три-четыре шага. Встретившись с майстером Гессе взглядом, он потемнел лицом, отведя глаза, и прицыкнул на двоих пыхтящих носильщиков, ответивших ему начистоту и не скупясь на эпитеты, предложив, если он чем-либо недоволен, тащить труп самому, как ему нравится. Новоприобретенным добавлением к своей должности секретарь недоволен был явно, чего и не думал утаивать; однако же, услугами таких недовольных, если доверять списку, полученному Куртом сегодня, и примечаниям Керна, местное отделение Конгрегации пользовалось уже не первый год вполне успешно. Впрочем, надо отметить, что осведомители, как пояснил все тот же Керн, разделялись на три разновидности: купленные, устрашенные и идейные. Те, кто получал за свои услуги плату, тоже бывали двух типов — те, кто брал деньги, исходя из положения «ну, не отказываться же, раз дают», и те, кому было, собственно говоря, все равно, кому и что продавать. К услугам последних старались без особенной нужды не прибегать, оставляя их на крайний случай или же выслушивая, когда те являлись с донесениями сами. Запуганные шли на сотрудничество крайне неохотно, держась в узде лишь благодаря имеющимся на них материалам различной серьезности; с оными надо было говорить осмотрительно, стараясь одних не оскорбить опрометчивым словом, а других — не выпустить из кулака излишней обходительностью и терпимостью. С идейными было проще всего. Таковых было немного, но эти, как правило, работали просто, иллюзий не имели и были готовы фактически на все, если слышали обоснование для порученных им действий. Что немало облегчало дело, обоснованием для них могло послужить и тривиальное «так надо».

Секретарь в свете этого являлся тем, кто берет плату, будучи не в силах сознаться самому себе, что сотрудничество с Конгрегацией — дело не столь уж недостойное, как то принято считать в окружающем его обществе; некоторое давление, оказанное на него при вербовке, сохраняло иллюзию подневольности, кою вышеупомянутая мзда должна была скрасить. Скосившись на Бруно, Курт, не сдержавшись, усмехнулся. Этот был, если следовать всем подобным определениям, купленным (в более, правда, буквальном смысле), запуганным, работающим время от времени за идею при должном обосновании. Гремучая смесь…


***

В трактир, где собираются кёльнские студенты, этим вечером Курт так и не попал — весь день незаметно ушел куда-то, поделившись между разговорами, кратким обедом, снова разговорами и бесконечными отчетами, которыми его, похоже, решил вконец извести Керн. Майстеру инквизитору даже пришла в голову крамольная мысль о том, что начальство придумало это муку нарочно, дабы он, увидев, какое количество бумаготворчества должно сопровождать едва лишь начатое расследование, плюнул на все и бросил дело.

За остаток дня успев переловить почти всех соседей покойного (и не узнав, как и ожидалось, ничего нового), Курт позволил себе урвать неполный час сна, а ближе к темноте, оставив Бруно, в одиночестве направился к каменной громаде университетского здания. Профессор Штейнбах встретил его у двери входа для обслуги, только что разошедшейся по домам; в университетский подвал они спустились быстрым, едва ль не бегущим, шагом, заговорив лишь тогда, когда дверь за ними закрылась, оставив их наедине с недвижимым телом, горящими подле него светильниками и инструментами, разложенными в готовности.

— Все же не понимаю, — повторил уже сказанное сегодняшним днем Штейнбах. — Я мог управиться и в одиночестве, утром вы получили бы мой отчет о вскрытии.

— Профессор, я ни в коей мере не подвергаю сомнениям ваши таланты, — улыбнулся Курт, вставши у бескровного, почти молочного в полумраке лица покойного секретаря. — Однако, кроме простого любопытства к самому процессу, есть еще одна причина: до завтра я просто-напросто извелся бы от нетерпения.

— Немногие из дознавателей на моей памяти имели интерес к процессу анатомирования… Ну, если уж вы все равно здесь, станете помогать. Не сочтете зазорным, господин следователь?

— Я в этом не смыслю, — предупредил Курт, и Штейнбах махнул рукой:

— Не страшно. Будете держать светильник.

— Нет, — отозвался он поспешно и, встретившись с непонимающим взглядом, смешался. — Прошу прощения, профессор, пусть что угодно, могу руками вытащить для вас каждую кишку, но… Это долгая история. Просто: что угодно, но к светильнику я не притронусь.

— Как знаете, — пожал плечами тот, закатывая рукава и повязывая кожаный фартук, похожий на мясницкий. — Поскольку не уверен, что вы хотите обмакивать в это перчатки, стоящие половину вашего жалованья, снимите-ка их и наденьте вон те. Как знать, возможно, если уж у вас такое рвение, я попрошу вас подержать селезенку у светильника, коль скоро держать светильник у селезенки вы не желаете.

Пока майстер инквизитор, сняв куртку, облачался в такой же фартук и старые, явно не один раз побывавшие в деле, перчатки из тонкой кожи, Штейнбах прибавил фитили светильников, придвинув их ближе.

— Итак, — не оборачиваясь к Курту, сообщил он, близко наклонившись к телу, — с первого же взгляда, еще без вскрывания нутра, могу вам сказать, что я исключаю. Исключаю инсульт. Вы знаете, что такое инсульт, майстер Гессе?

— В общих чертах, — отозвался Курт, подойдя и встав рядом; Штейнбах указал на лицо Шлага, проведя пальцем по коже:

— При инсульте в часть мозга изливается кровь, что, как вы понимаете, с жизнью слабо совместимо. Бывает, после такого живут, однако же оное повторяется снова и снова, при каком-либо переживании, напряжении… Да и просто — человек стареет, организм крепче не становится.

— Этот молодой.

Штейнбах кивнул, грустно усмехнувшись:

— И младенцы умирают в колыбелях, причем не всегда в этом виноваты…

— Я знаю. Няньки-колдуньи и прочее… — Курт с интересом покосился на лицо человека рядом и поинтересовался с несдерживаемым любопытством: — Скажите, Райзе учился у вас?

— У меня, все верно… Итак, возвращаясь к нашему другу; инсульт я исключаю по той причине, что после такового судорогой сведена часть тела. Если бы, скажем, кровь излилась в левую половину его мозга, правая была бы скрючена и парализована, ad vocem[113], если б после такого довелось выжить.

— Правая? Почему правая?

— До конца сие еще не изучено, однако же закономерность очевидна и подтверждена: все то, что происходит в одной половине мозга человека, имеет влияние на противоположную половину его тела. Кстати сказать, некоторые из особо увлеченных исследователей задумались над тем фактом, что, хотя большая часть человечества предпочитает пользоваться правой рукой для письма, поглощения пищи или удержания оружия, случается явление тех, кому более удобно все это делать левой рукой. Поскольку факт дьявольского участия мы с вами обсуждать не будем, остается предположить, что на пользование той или другой руки имеет влияние развитость той или иной половины мозга более или менее.

— В академии меня переучили на правую руку, чтоб люди не косились, — несколько обиженно отозвался Курт. — «Следователь Конгрегации не может быть помеченным Дьяволом»; Однако левой я до сих пор и пишу, и бью лучше; по-вашему, я недоразвитый?

Штейнбах рассмеялся, отечески похлопав его по плечу, и качнул головой:

— Нет, майстер Гессе, вы не так поняли. Чтобы вам было проще уразуметь, опишу это так: вообразите, что от вашего мозга к прочему телу тянутся ниточки, им управляющие, но не напрямую, а как бы крест-накрест. Можете в этом увидеть божественный символизм, если вам так больше нравится. К одной половине тела ниточек идет более, нежели к другой, и они крепче. Стало быть, в вашем случае от левой части мозга их тянется меньше; вместо нее их закрепила на себе правая половина.

— И о чем это говорит?

— Господи, юноша, и без того я вам сообщил в некотором роде открытие, а вы от меня требуете подноготную человечьей сущности!.. Понятия не имею, о чем это говорит. Спросите у меня об этом лет через сто пятьдесят; а теперь давайте-ка вернемся к делу… Стало быть, так: ни паралича, ни судорог мы у нашего гостя не наблюдаем, здесь, как вы можете видеть, все в полном порядке.

— Значит, смерть вызвана не естественными причинами?

— Не спешите, господин следователь, экий вы быстрый. Вполне возможно, что, открыв брюшную полость, я обнаружу cirrocis в последней степени…

— Свидетели говорят — этот был не любитель выпить, — заметил Курт, и профессор пожал плечами:

— Это лишь так, для примера. Не спешите с выводами, покуда я не закончу. Однако же, сразу скажу вам, что есть некоторое обстоятельство, которое меня не так чтоб настораживает, однако наводит на размышления. Вам ничего не показалось в нем странным?

— Его лицо, — ответил Курт тут же. — Слишком спокойное.

Штейнбах поднял голову, посмотрев на него странным взглядом, не то удивленным, не то разочарованным.

— Лицо? — переспросил он. — Вы обратили внимание на лицо, майстер Гессе? Господи Иисусе… Будьте любезны низойти своим целомудренным взором существенно ниже упомянутого вами лица и взглянуть на точку мужественности нашего посетителя. Не знаю, сколько нагих мертвецов вы повидали на своем веку, однако — не полагаете же вы, что таковая готовность к действию для покойника в порядке вещей?

Курт вспыхнул.

— Я не медик, — почти обиженно ответил он, выпрямившись и вздернув голову. — Разумеется, моих познаний хватает на то, чтоб понять ненормальность подобного… обстоятельства, я все же прошел начальный курс анатомии, причем, смею вас заверить, экзамен мною был выдержан на высший балл.

— Да бросьте, я не намеревался вас задеть. Однако же не думал, что вы не поинтересуетесь у меня именно этим в первую очередь.

— Ведь такое случается при удушении, quod sciam[114], — заметил Курт уже спокойнее, однако по-прежнему смущенно. — Я полагал, что, поскольку вы сами ничего о том не упомянули, то ничего и нет странного…

— Не при удушении, — возразил Штейнбах, отступив на шаг назад и осматривая покойника, будто иконописец — заготовленный к образу пейзаж, — а при повешении.

— Есть разница?

— Ну, разумеется, господин отличник по анатомии. В том и другом случае происходит сдавливание дыхательного горла (мы не рассматриваем тот вид узла, при котором ломаются позвонки); однако же в каждом эпизоде свои маленькие детальности: давление оказывается разного свойства и на различные участки тела, что дает и разный результат. Если вы удушите человека руками, ничего подобного вы наблюдать не будете; труп как труп. Удавкой, да будет вам известно, вы этого, — палец в кожаной перчатке ткнул в сторону застывшего в готовности «инструмента», — тоже не добьетесь; разве что, связав жертву, набросив петлю несколько сбоку и затягивая медленно, в течение, скажем, минуты-полутора. Имеет также значение положение тела и способность оного тела двигаться в агонии, амплитуда, так сказать, конвульсий. Однако же, в любом случае, здесь мы ничего подобного не наблюдаем, я исключаю удушение любого типа, и не только из-за отсутствия странгуляционной борозды; если б его лишили доступа воздуха хоть и подушкой, или же попросту зажав нос и рот ладонями, мы наблюдали бы безошибочные признаки, как то — синюшность около губ, под ногтями, в ямках ноздрей, да и выражение лица, столь вам запомнившееся, было бы не в такой степени умиротворенным. Словом — что, господин отличник?

— Asfixia, я помню. А вы согласны с тем, что лицо все же странное? — стребовал Курт. — Согласитесь же, что-то не так.

Штейнбах кивнул, склонившись над телом и заглянув умершему в глаза.

— Да, в некотором роде нетипическое лицо. Однако же, майстер Гессе, еще это ни о чем не говорит, кроме того факта, что он скончался без мучений — вернее всего, во сне.

— Мне кажется, он был в сознании, — тихо возразил Курт, и профессор, распрямившись, вскинул к нему заинтересованный взгляд:

— В самом деле? Отчего же такая мысль?

— Я не знаю… — вновь смешался он, неловко передернув плечами. — Ita mihi videtur[115]… А вам — нет? Взгляд у него… осмысленный, что ли; будто он посмотрел на кого-то в последний миг жизни.

— Все может быть. На кого-то… А может, на что-то? На балку под потолком. На свою руку. На последний образ того, что ему приснилось перед смертью, и что не успело еще развеяться при пробуждении; воображение, майстер Гессе, несомненная добродетель следователя, однако и его надо ограничивать, дабы оно не завело вас в дебри, из коих после будет сложно выбраться. Если вы ожидали от меня такого заключения, то его я вам дать не смогу: наши науки, увы, еще не столь абсолютны, чтобы установить подобные тонкости.

— Нет, что вы, я все понимаю. Просто… — уже жалея о вырвавшемся, пробормотал Курт, — просто мне почудилось, я решил уточнить… Забудьте; давайте продолжим, профессор.

— Продолжим, — согласился тот, взявшись за ланцет и поднявши руки наизготовку. — Ну-с, демонстрацию орудий мы опустим, на него это не подействует, и говорить он не станет… Начнемте допрос покойного с разреза; а вы, коли уж тут, учитесь, вдруг когда пригодится. Только не шлепнитесь здесь в обморок.

Курт не ответил, лишь сделав еще шаг и приблизившись к Штейнбаху почти вплотную, следя за ровным, уверенным движением лезвия. За то, чем сейчас заняты два служителя Конгрегации, подумалось ему вдруг, еще совсем недавно все те же служители жгли заживо, вне зависимости от наличия раскаяния и поведения подсудимого на допросе и после признания — осознать, а главное, утвердить полезность подобных процедур старая Инквизиция была не в силах. Или не в уме, додумал Курт крамольную мысль до конца. Собственно говоря, и по сю пору никто не провозглашал всепрощения каждому неугомонному исследователю, которому взбредет в голову, выкопав ночью тело, упражняться на нем в анатомии; для начала, это шло вразрез с законами мирскими, по которым лишь родственникам предоставлено право решать, что и как следует и можно сделать с почившим. Разумеется, существуют бродяги, бессемейные и прочие никому не потребные ни при жизни, ни после смерти представители человеческого сообщества, которых никто не хватится и никто не станет жалеть; однако же, Курт был далек от того, чтобы порицать вышестоящих за продолжающиеся суды над потрошителями трупов. Что касалось самой Конгрегации, можно было быть уверенным, что это производится исключительно для пользы дела теми, кто сможет оценить результат, выражаясь проще — кто поступится некоторыми правилами не понапрасну. Собственно говоря, последние двое арестованных тоже были отпущены восвояси со строгим наказом впредь быть осторожнее и не наглеть с добычей материала; один из них был подающим надежды армейским хирургом, а перу другого принадлежали несколько вполне даровитых трудов по системе кровообращения. Разумеется, оба теперь на крючке и будут обязаны по первому требованию оказать любую помощь в любое время дня и ночи любому служителю Конгрегации в любой точке страны.

Возможность дать дозволение на официальные анатомирования хотя бы университетам, он знал, сейчас обсуждается — обсуждается вот уж лет семь, если не больше, однако пока противников этой идеи более, нежели приверженцев. Ратующие за сохранение запрета, в основном представители старой гвардии, апеллировали к высокой человеческой сущности, недопустимости попрания достоинства образа Божия; сам Курт, однако, был согласен с ними по иной причине: сущность человеческую он полагал не столь уж высокой, скорее, подлой, а стало быть, склонной к злоупотреблениям. Кроме того, что станет сложнее отслеживать тех, чье темное искусство вполне можно будет замаскировать под простую научную работу, никаких сомнений не было в том, что торговля трупами для университетов в конце концов дойдет до абсурда, если не до убийств ради обретения этого самого трупа. И если тела взрослых покойников появляются с завидной регулярностью, то дети и младенцы, а паче — утробные (чей организм, к слову, изучен и вовсе из рук вон), даже при всей их немалой смертности среди простого люда, будут товаром просто ходовым…

Пока Конгрегацией использовались труды, составленные вот такими профессорами Штейнбахами, состоящими у нее на службе, а также конфискованные дневники осужденных, временами даже за колдовскую деятельность; тот факт, что задержанный оказывался не просто исследователем, а вполне справедливо обвиняемым, не отменял зачастую весьма верных выводов о человеческом организме, сделанных ими в процессе запретных операций. Призывы не использовать в медицине результаты, полученные таким образом, оставались без внимания. Самый крупный спор произошел лет десять назад, когда в одной из приальпийских провинций был осужден доктор, полосующий уже не тела, а живых людей; профессора, само собою, сожгли, но его исследования остались и были использованы при обучении лекарей Конгрегации, и, надо сказать, столь подробного и переворотного в медицине труда до сей поры еще не было.

— О чем задумались, майстер Гессе? — вторгся в его мысли голос профессора, и Курт, пожав плечами, невесело улыбнулся:

— Забавно: мы нарушаем закон. Ради законного установления справедливости.

— Вас это так коробит?

— Просто… странно. Особенно при том, что, будь на моем месте светский дознаватель, а на вашем — просто преподаватель медицины, мы рисковали бы уже завтра повествовать какому-нибудь Курту Гессе, почему и как мы дерзнули это сделать. И не факт, что желание раскрыть возможное преступление помогло бы нам отвертеться от костра.

— Подержите-ка вот тут крючочек, господин нарушитель… В том и различие, — продолжал Штейнбах под хруст разделяемых ребер и чавканье мяса. — Вы не светский дознаватель, а я — медик Конгрегации. Вы сами ответили.

— Это все дозволяет?

— Нет, мой юный друг, это все извиняет… Потяните на себя… Но можете думать и так. Вам, можно сказать, все позволено. Скажем так, есть очень немногое, чего вам было бы нельзя. Разбирает гордость?

— Гордыня, кстати сказать, грех, — заметил Курт с улыбкой; Штейнбах пожал плечами:

— И на грех вы тоже имеете право; по ситуации… Итак, если с душеспасительными беседами вы завершили, дозвольте теперь перейти к нашему делу. Вам хорошо видно?

— В мелочах.

— Стало быть, начнем с того, что вы видите.

— Сердце, — ответил Курт, надавив пальцем на замерший комок мышц и артерий. — С виду в порядке; однако же, как я говорил, я ведь не медик…

— Но вы правы. Уже с начального взгляда видно, что внутренние органы здоровы — лошадиные легкие, сердце, как у быка; посмотрите сюда — я бы отдал полжизни за то, чтобы другую половину прожить с такими артериями.

— Так отчего он умер? — поторопил Курт, и профессор вздохнул, убрав его руку из разверстого нутра покойного.

— Непозволительная нетерпеливость для дознавателя, майстер Гессе; давайте будем последовательны. Итак, я беру назад свои предположения о поврежденной или хоть просто болезненной печени — это отменный образчик того, что бывает с юношами, не злоупотребляющими напитками крепче пива. In vino veritas, майстер инквизитор, однако же — in aqua sanitas[116]… Возьмите это себе на заметку.

— Так естественных причин все же нет? — снова не утерпел Курт, и профессор обернулся к нему почти гневно:

— Да постойте вы, в конце концов! Имейте же выдержку… Подайте мне вон тот зажим.

За тем, как Штейнбах полосовал сердце, Курт следил, едва не приплясывая на месте от нетерпения, заглядывая вовнутрь секретаря через профессорское плечо, так что, в конце концов, не выдержавши, тот дернул рукой, оттолкнув его от себя.

— Не наваливайтесь на мой локоть, ради всего святого, не путайтесь у меня под руками; станьте слева. Господи Иисусе, лучше бы вы и впрямь грохнулись в обморок…

— Вижу по вашему лицу, что и внутри сердце в полном порядке, — отметил Курт, увидев, как седеющие брови Штейнбаха сошлись на переносице, а потом медленно поползли вверх. — Я прав?

Тот выпрямился, опершись о стол кулаками, и медленно кивнул.

— Да, вы правы… — профессор бросил на изрядно помятое блюдо, видавшее, кажется, много лучшие времена, ланцет и крюк жутковатого вида, вновь разразившись вздохом, и испачканным в свернувшейся крови пальцем рассеянно приподнял и шлепнул обратно половинку сердца. — Вот что я вам скажу, майстер Гессе; первое: я не вижу причин для естественной смерти. Учитывая внешние признаки, можно было бы допустить две причины, а именно недостаточность сердечной деятельности или же инсульт. Инсульт, как я уже сказал, мною был отброшен еще до анатомирования, и я пояснил, по какой причине. Теперь что касаемо сердца.

— Оно здорово, — констатировал Курт, и профессор глубоко кивнул:

— Совершенно. Абсолютно; я бы вообще сказал, что перед нами на редкость здоровый и крепкий юноша; несколько худоват, однако это нормально для человека с его распорядком дня. Если б причиной его гибели стало то, что принято называть сердечным приступом, мы увидели бы на сердечной мышце сизое пятно отмершей ткани. Ведь что такое этот самый приступ? Сердце просто приостанавливается на миг-другой, а для нашего с вами столь важного органа это фатально: лишь чуть застаивается кровь, чуть только перестает сокращаться мышца, и образовывается гематома. А, говоря вульгарно, сердце с фингалом работать если и сможет, то недолго и крайне тяжко; здесь мы не видим ничего подобного. Далее. Простая остановка сердца во сне, оставляющая человека в блаженном неведении относительно происходящего, покуда он не узрит пред собою святого Петра, возможна в случае атрофии сердечной мышцы. Вы знаете, что это такое?

— Ослабленное сердце? — предположил Курт, и тот кивнул снова.

— Верно. Но в таком случае мы бы наблюдали сердце укрупненных размеров, а стенки его были бы много тоньше нормы, отчего, собственно говоря, и происходит его остановка — словно бы вас, майстер Гессе, заставили бы тащить на себе воз с дровами. Не по силе работа. Все остальное, от чего мог бы скончаться молодой человек, отметается без обсуждения — для прочих болезней нет причин внутренних либо же им не соответствуют признаки внешние.

— Итак, ваше заключение, профессор, — сдерживая неуместную радость, подытожил Курт, — такое, что он умер не сам. Я верно понял?

Штейнбах скосил на его просветленное лицо усмехающийся взгляд и поинтересовался, подтолкнув его локтем в бок:

— Можно узнать, чему вы так радуетесь, майстер Гессе? Тому, что бедный юноша умер, или тому факту, что кто-то запятнал свою душу грехом смертоубийства?

Он вспыхнул снова, опустив голову, и неловко кашлянул, чуть отступив назад от тела.

— Простите… Я не радуюсь, всего лишь доволен оттого, что не ошибся я…

— Ай, бросьте; я же шучу… Однако, — посерьезнев, продолжил Штейнбах, опустив глаза к развернутому, словно открытый мешок, нутру покойного секретаря, — вынужден слегка остудить ваш пыл. Заключения об убийстве или, на худой конец, самоубийстве я вам тоже не дам.

Курт удивленно округлил глаза, тоже бросив взгляд на обнаженные органы, словно надеясь прочесть в них, подобно гадателю, ответы на свои вопросы здесь же и сейчас, и растерянно пробормотал:

— То есть как? А как же такое может быть — нет причин для естественной смерти, и при том человек не убит? Ведь вы сами сказали — умереть ему было не от чего!

— Сказал, да… Дайте-ка я выражусь яснее, юноша: я не знаю причин ни для того, ни для другого. Болезней, от коих можно было бы распрощаться вот так с жизнью, я найти не могу, но и никаких следов отравления тоже не вижу. Повторяю — «я не могу найти» и «я не вижу». Исходя из существующих на нынешний день знаний и умений нашей медицины, исходя из моих не так чтоб скромных способностей, я вынужден констатировать, что смерть странная. Если вас удовлетворит подобное заключение, завтра вы его получите от меня в письменном виде.

— Конечно, — торопливо согласился Курт, — меня это не удовлетворит, однако удовлетворит Керна, а сейчас для меня главное хотя бы это; однако я хочу понять…

— Я объясню, — мягко прервал его Штейнбах, подняв окровавленную руку, и он умолк. — Я объясню вам, почему меня самого так удивляет произошедшее. Начнем с того, что, поскольку естественная смерть фактически исключена, а повреждений механического порядка не наличествует, остается предположить что?

— Яд.

— Яд. Верно. Однако никаких признаков отравления в организме нашего гостя нет.

— Постойте, но — вот же, трупные пятна на спине, так разве нельзя предположить отравление ландышем?

Штейнбах вздохнул, отерев локтем лоб, и медленно повторил:

— Отравление ландышем… Ландыш, майстер Гессе, convallaria, или, если быть более точным, его ягоды — это весьма сложная, опасная при неумении и сложная в обращении помощь работе сердца. В случае же, когда данное вещество применяется к сердцу вполне здоровому, а тем паче, если доза существенно превышена (а в нашем случае это должно было бы быть), происходит то самое влачение воза с дровами — сердце разгоняется, пульс при этом мы бы наблюдали (если б застали последние минуты жизни) быстрый, нитевидный. И — да, вы правы, происходит приток крови к оному сердцу, отчего образовываются пятна напротив него. Однако здесь мы их наблюдаем всего лишь в месте соприкосновения тела с кроватью, на лопатках, несколько выше — это явление частое и, скажем так, нормальное. При ландышевом варианте, кстати скажу, было б еще одно пятно — на затылке.

— Но ведь есть еще и цианиды, — не мог успокоиться Курт, — в конце концов, мак… не знаю… цикута!

— Позор, господин следователь, — заметил Штейнбах с усмешкой, и он закивал:

— Да-да, это я хватил, я знаю; от цикуты умирают в несколько часов и с большими мучениями; лицо… Но прочее?

— Бог с вами, объяснюсь всецело, что ж поделаешь, — вздохнул, отмахнувшись, профессор и переменил позу, распрямив спину. — Что вы там упомянули первым, майстер Гессе? Цианиды? Они, как вам известно, отдают сильным запахом миндаля, посему его вы, учитывая время смерти, уловили бы еще от губ этого юноши, едва склонившись к его лицу, а уж после вскрытия он стал бы и более явственен, невзирая на прочие перебивающие его запахи. Кроме того, при отравлении цианидами кровь жертвы приобретает рубиново-красный цвет, а здесь, изволите ли видеть, имеет место обычная трупная темная кровь. И уже совсем явный признак — синюшность слизистых оболочек тела; вот, посмотрите. Видите? — уточнил Штейнбах, отогнув нижнюю губу покойного, демонстрируя его десны и внутреннюю сторону щеки. — Уже здесь был бы четко виден синеватый цвет тканей, да даже и снаружи губ это легко можно было бы разглядеть.

— Ясно, — понуро кивнул Курт.

— Следующее, что вы назвали — мак? Ну, это совсем просто. Конечно, при этом сердце просто останавливается, и человек элементарно не просыпается. Однако, не вы ли сами говорили, что, по-вашему, он был в сознании?

— Я готов поступиться своей убежденностью.

— Вот как? — усмехнулся тот. — Не надо. Вашей теории пока ничто не подтвердило, однако ничто ее и не опровергает. В любом случае, майстер Гессе, нет главного признака макового отравления — суженного зрачка. Взгляните сюда, — призвал Штейнбах, склонившись к самому лицу умершего и приглашающе махнул рукой; Курт наклонился тоже, всматриваясь в остекленевшие глаза. — Видите? Зрачок почти во всю радужку — он и в самом деле либо спал, либо же, если вы все-таки правы, пребывал в полной темноте; но и в том, и в другом случае ни о каких веществах, добытых из мака, нет и речи. Иначе его зрачок должен был быть величиной почти с иголочку.

— Зараза… — пробубнил Курт раздраженно, выпрямившись и глядя на распотрошенное тело на столе почти со злостью.

— Варианты вроде бледной поганки, дурмана или аконита, — продолжал профессор, — я бы мог и вовсе не упоминать — это судороги, пена на губах, красное лицо, кровоизлияние в глаза, скрюченные пальцы и прочие приятные вещи. Что же до digitalis, или наперстянки, которой, как вы, должно быть, знаете, весьма удобно пользоваться по причине сложноопределимости ее наличия в организме, то ее я также не могу рассматривать: мы видели бы лицо, руки и ноги, более бледные, нежели у этого юноши, и уж точно не могло быть вот этого свидетельства его мужской состоятельности. Кровь отлила бы от всех конечностей; дабы вы не затаили сомнений, повторяю — от всех.

— Я понял, — кисло откликнулся Курт.

— Есть в нашем мире яды, которых я не знаю, — словно бы извиняющимся, тихим голосом продолжил Штейнбах. — Возможно, существуют такие, чье присутствие неопределимо вовсе, и сейчас мы столкнулись именно с таким случаем. Возможно, существуют и болезни, не дающие видимых осложнений ни на один из органов, а тем не менее, убивающие человека, и теперь перед нами пример именно такой болезни.

— А может статься, — договорил Курт осторожно, — что это все-таки наше дело?

— Может быть, — пожал плечами тот. — Это уже вне моих познаний и обязанностей; насколько это от меня зависит, я свою работу сделал. Quantulum judicare possum[117], нет следов смертельной болезни, но не вижу и признаков насильственного прерывания жизни.

— Вы все равно мне помогли, — скорее для самого себя возразил Курт. — В любом случае смерть странная; если использован редкий и таинственный яд для убийства простого студента — это странно; если это была maleficia — слово «странно» даже странно упоминать; я останусь не у дел только в том случае, если мы наткнулись на новую болезнь.

— К вашей великой радости, могу сказать (и впишу в отчет обязательно), что это — вряд ли, — утешил его Штейнбах и, потянувшись, зевнул, прикрыв рот локтем. — Итак, вы удовлетворены, майстер Гессе?

— Вполне, — откликнулся Курт, и профессор кивнул:

— Отлично. Будем зашивать.


***

Курт пробудился поздно — с тяжелой головой, совершенно не отдохнувшим и будто бы разбитым на кусочки, держащиеся вместе только каким-то чудом, а при попытке вспомнить, что за сны посетили его в остаток этой ночи, припоминалось лишь что-то жаркое и поглощающее; однако это не были кошмары, все еще одолевающие его время от времени — сегодня не снился горящий замок, грозящий погрести его под каменными пылающими развалинами. Тем не менее, осталось чувство опустошенности, будто он был той лодкой, что изготовляли далекие предки, выжигая внутренность древесного ствола…

До Друденхауса он брел, насилу переставляя ноги и зевая на каждом шагу, однако, войдя в приемную, ощутил, как вялость ушла, а сон слетел: зажавшись в самом отдаленном и темном углу, его поджидал студент — один из тех, с кем Курт говорил вчера. Косясь в сторону Бруно, тот сунул господину дознавателю составленный им список негласных нарушителей, коротко попрощался и тут же удалился; стало быть, запоздало констатировал Курт, идейный…

За последующие полтора часа к нему явились еще двое (одному из которых пришлось таки платить), однако самым точным и удобочитаемым оказался опус именно того, первого посетителя: составляя перечень, идейный пособник Конгрегации поделил лист на две части, пометив, что одна содержит список тех, о ком ему известно достоверно, а другая основана на слухах и сплетнях, дошедших к нему через пятые руки.

Снабдившись своим подопечным, майстер инквизитор совершил еще один набег на университет, переловив оставшихся осведомителей и безоговорочно велев предстать перед ним сегодня же с письменно изложенными сведениями. К сожалению, платить за упомянутые сведения пришлось снова, хотя и не слишком много — доносители Конгрегации, надо отдать им должное, с запросами не наглели, однако Курт несколько погрустнел, подсчитывая, сколько еще ему, возможно, придется потерять от собственного жалованья. Требовать же от Керна возмещения его расходов он пока не мог, ибо сама необходимость проведения начатого им расследования еще не была признана начальством.

Вооружившись пером, Курт провел следующий час за столом у окна, переписывая имена из трех списков в один, так же разделенный, только уже не на две, а на три доли — достоверную, недостоверную и неизвестную. Как и следовало ожидать, самой объемной оказалась часть, содержащая сведения невнятные, чуть меньше — недостоверные и уже самой короткой — с фамилиями тех, о чьих проступках было известно с точностью. После краткого обеда, состоящего из принесенной матушкой Хольц снеди (от которой сегодня, в свете произошедших расходов, отказываться и в голову не пришло), явились выловленные этим утром осведомители, не пополнив, правда, составленного перечня новыми именами.

Для завершения проделанной работы не хватало донесения нового секретаря, однако уже сейчас Курт мог сказать с кое-какой твердостью, что за последние несколько месяцев Филипп Шлаг сильно подобрел — не зарегистрированных им нарушителей было слишком уж много; и даже не зная, сколько каждый из них заплатил ему за молчание перед ректоратом, можно было предположить, что покойный незадолго до смерти должен был сколотить, по студенческим меркам, небольшое состояние, из коего уж точно нельзя было не найти средств на оплату жилья.

Разумеется, сведений было недостаточно, однако, насколько было известно Курту, в подлунном мире на сегодняшний день существовало не так уж много причин, по которым можно понести крупные убытки; учитывая, что бывший секретарь вряд ли мог быть отнесен к тем, кто раздает свое имущество нищим, а в его гардеробе не было обнаружено ни одной дорогостоящей вещи, таких причин всего три: игра, чрезмерное пьянство или женщины.

Вот только, если верить утверждениям его соседей, игрой почивший не увлекался, не в меру хмельным его не видели ни разу, а любовницы он не имел.


Глава 6


Трактир, куда этим вечером господин дознаватель направился в сопровождении Бруно, назывался «Веселая Кошка», однако все, поминая старое двухэтажное строение неподалеку от университета, просто говорили «у студентов», и каждый, кому было до этого дело, понимал, о чем речь. Существовало, правду сказать, и еще одно именование, распространенное среди жителей Кёльна, и какой-то шутник даже подправил жирным углем вывеску, дав трактиру нелегитимное имя «Веселый еретик»[118].

Держатель этого местечка некогда разумно рассудил, что задирать цены нет смысла, и вскоре к этому самому близкому к месту учебы и самому дешевому при том заведению потянулись слушатели Кёльнского хранилища знаний; в результате вот уже не первый десяток лет трактирчик не то, чтобы процветал, однако держался на плаву куда увереннее прочих благодаря своим постоянным посетителям.

— В этом месте есть несколько правил, — обмолвился Бруно, когда до «Кошки» оставалось два поворота улицы. — Во-первых, никаких драк внутри.

— Хорошее правило, — заметил он с усмешкой.

— И второе — по возможности не привлекать к разборкам с посетителями городскую стражу; официально этот трактирчик к университету не имеет ровно никакого касательства, однако кой-какие обычаи университетской общины в него перенесены, скажу так, негласно.

Некоторые из них придется подправить, мысленно возразил Курт; если и теперь в ответ на его вопросы ему начнут проповедовать ценности студенческих традиций, у него не останется иного выбора, кроме как, поправ установленные хозяином законы, припомнить corpus juris legitimum[119]. Правда, этого он был намерен избежать по двум причинам: во-первых, к явным нарушителям устоявшихся обыкновений отношение всегда и везде крайне неприязненное, вне зависимости от их правоты, а во-вторых, подобный поворот событий, когда у майстера инквизитора его должность останется единственным способом давления, будет означать, что словесную брань с кучкой студиозусов он проиграл…

— И последнее, — перехватив его руку, уже протянувшуюся к двери, добавил Бруно. — У меня среди этих людей не так чтоб друзья, однако — приятели есть; поумерь, Бога ради, свой пыл, не рассорь меня с ними.

Курт на мгновение приостановился, чувствуя, как с губ срывается очередная шпилька, и понимая, что сутки мирного сосуществования с его подопечным оказались тяжким испытанием для его добродетели.

— Если твои приятели не разделяют твоих симпатий к тайным обществам, все пройдет тихо, — не сумел удержаться он, снова в ту же секунду начав корить себя за несдержанность и едва удерживая себя теперь от того, чтобы извиниться; и тот факт, что Бруно вновь все снес незлобиво, лишь добавил камень к той груде тяжести, что скопилась на душе.

— Тайные общества, — почти хладнокровно откликнулся подопечный, — это традиционное развлечение студентов, посему тебе просто придется сделать над собой усилие.

Не дожидаясь продолжения их столь приятной беседы, Бруно толкнул дверь, входя, и Курту ничего не оставалось, как просто молча шагнуть следом.

Первый этаж оказался малолюден, и, стоило ему прикрыть дверь за спиною, к вошедшим обернулись все присутствующие. Курт замер на пороге, оглядывая ожидающие лица и видя, как на большинстве из них простое любопытство сменяется либо разочарованием, либо неприязнью, либо всего лишь равнодушием, а из-за дальнего стола тихо донеслось во внезапно возникшем всеобщем безмолвии:

— Оп-паньки; вот так люди…

— Déja-vu, — пробормотал Курт себе под нос, перехватив взгляд своего подопечного; тот невольно усмехнулся, вряд ли уразумев сказанное, но поняв смысл, и кивком указал на пустующий стол у стены.

— Хоффмайер, сегодня тебя хозяева без поводка не пустили? — донеслось им в спину. — В чем проштрафился? На ковер наделал?

— Отвали, — шикнул тот, не оборачиваясь, и Курт приподнял бровь в напускном удивлении:

— Приятели у тебя тут, ты сказал? Взглянуть бы тогда на твоих недругов…

— Посмотрите в зеркало, — едва слышно пробормотал некто за соседним столом, и Курт круто развернулся, вперив взгляд в наглеца; тот снес горящий взор господина дознавателя безмятежно, не отрывая губ от поразительно чистой кружки, и, выдержав довольно долгую паузу, чуть приподнялся, несколько нетвердо держась в полувертикальном положении, изобразил поклон и отодвинул кружку в сторону. — Герман Фельсбау. Вы меня разыскивали, насколько я слышал?

— Объяснись-ка, — потребовал Курт, остановившись напротив, и, упершись в стол кулаками, склонился к столь нежданно разыскавшемуся свидетелю; тот пожал плечами:

— А что тут объяснять, майстер Гессе? Вы опросили почти всех соседей, стало быть, вам нужен и я, а со мною вы до сей поры не побеседовали, а это значит…

— Ты понял, о чем я.

— Так и здесь разъяснять нечего, — по-прежнему спокойно ответил студент и, перехватив взгляд Бруно за спиной Курта, махнул чуть пошатывающейся рукой: — Не делай мне страшные глаза, Хоффмайер, я не собираюсь дерзить твоему начальству. Вы, майстер инквизитор, для него в этом заведении самый страшный недруг, ибо нет ни одного острослова, которому не пришло бы в голову поерничать на предмет «пса псов Господних». Просто не обращайте на них внимания; чего вы хотите от прогульщиков с юридического факультета?

— Молчал бы, кошкодав, — лениво отозвался упомянутый остряк с дальнего стола; Курт вопросительно округлил глаза, усевшись напротив Фельсбау и глядя на него с ожиданием, и тот пояснил, придвигая к себе полупустую, судя по звуку, бутылку и доливая в кружку доверху:

— На старших курсах мы допущены к препа… рированию животных, — выговорил он с некоторым усилием. — Опять же, нет ни одного обладателя сомнительного чувства юмора, кто не прокатился бы на тему «чернокнижников», «кошкодавов» и прочего, а также анекдотцев в духе «вчера слушатели медицинского факультета, изучая латынь, случайно вызвали дьявола»…. Будущие адвокаты упражняются в придирках; что с них возьмешь…

— А ты полегче, — с нескрываемым злорадством посоветовал его оппонент, — сейчас твою задницу не прикрывает секретарь-приятель, его б собственную теперь бы кто прикрыл.

— Linguae tempera[120], — вдруг утратив спокойствие, процедил сквозь зубы Фельсбау, не поднимая головы, и от другого стола тихо донеслось:

— В самом деле, не стебался б уж хоть над покойником…

— Вот, твою мать, вам воплощение принципа «о мертвых только хорошо»; жил дерьмо дерьмом, а как помер — так тотчас в статусе неприкосновенных… Тоже, что ль, сдохнуть, чтоб вдруг столько приятелей появилось?

Фельсбау резко поднялся, так что тяжелая деревянная скамья, задетая ногой, со скрипом отъехала назад, оставляя на каменном полу полосы, прочерченные ножками.

— Помочь? — уже с откровенной злостью поинтересовался он; неугомонный будущий адвокат в другом конце залы тоже вскочил, сделав шаг вперед.

— Рискни здоровьем, пьянь. Хочешь, скажу, почему твой дружок так ревностно гонял драчунов? Да потому что сам был слабак и трусло.

— Еще слово — и я тебе твой паршивый язык на яйца намотаю, Фриц! — повысил голос Фельсбау, выходя из-за стола; Курт отметил, что приятеля почившего секретаря весьма пошатывает — видно, потерю друга тот воспринимал и впрямь нешуточно, причем уже не первый день…

— В самом деле? — широко улыбнулся оппонент, делая еще один шаг навстречу. — К примеру, если я упомяну, как наш Филипп любил цветочки? Он не тебе ли их подносил?

— Ну, все, мразь! — выдохнул Герман, срываясь с места; Бруно вскочил, перехватив его за руки, кто-то подлетел к будущему юристу, вцепившись в него намертво, а от стойки послышалось предупреждающее «Эй!» хозяина.

— А ну, тихо оба! — рявкнул кто-то; Фельсбау дернулся, пытаясь высвободиться, однако бывший студент, едва ли не повиснув на нем всем весом, не дал сдвинуться с места.

— Спокойно, он того не стоит! — прикрикнул Бруно, попытавшись усадить буяна обратно; тот рванулся снова, силясь разорвать кольцо обхвативших его рук.

— Пусти!

Резкий и такой пронзительный, что заложило уши, свист перекрыл крики, когда господин следователь начал уже размышлять над вопросом, что должен сейчас сделать он — продолжать ли оставаться сторонним и бесстрастным наблюдателем, что в намечающейся потасовке было затруднительно, или же вмешаться, что, впрочем, было не его делом, status’ом и обязанностью; кроме прочего, и то, и другое выглядело бы несколько глупо.

— На улицу оба! — хозяина за стоящими посетителями было не видно, Курт слышал лишь голос — явно немолодой, однако крепкий и уверенный. — Или сели и угомонились, или вон за дверь!

— Давай, выходи, выродок! — крикнул Фельсбау, сделав еще одну неудачную попытку высвободиться, его противник рванулся навстречу, однако и будущего адвоката тоже держали на совесть.

— Второй раз просить не буду! — повысил голос держатель заведения, и судороги обоих полемистов несколько поутихли. — Вон, я сказал, или оба унялись сей же миг!

Фельсбау удалось, наконец, сбросить с себя Бруно; бывший студент попытался перехватить снова, и Герман оттолкнул его, не предпринимая, однако, более устремлений ринуться в немедленную драку.

— Убери грабли, Хоффмайер, — уже без крика, с нехорошим спокойствием предупредил он и, обратившись вновь к своему оппоненту, кивнул на дверь: — Выходи, мразь, разберемся без свидетелей.

— Очнись, болван, здесь инквизитор в свидетелях! — оборвал его держащий Фрица студент. — Сядь уже или выйди, в самом деле!

— Поди проспись, секретарская подружка! — посоветовал будущий юрист, тоже, однако, прекратив попытки скинуть с себя окруживших его; Фельсбау рванулся вперед снова, и Курт, вдоволь уже насмотревшись на дружеское общение двух соучеников, решил встрять в происходящее — он начал не в шутку опасаться, что дело и впрямь кончится дракой, невзирая на присутствие постороннего, а то и чем похуже, и его свидетель неизвестной ценности очутится в лазарете, в тюрьме, что еще полбеды, или, что вполне вероятно, учитывая его состояние, вовсе на кладбище.

Поднявшись и шагнув наперерез взбешенному приятелю покойного, Курт ухватил того за шиворот, рванув назад и опрокинув спиною на стол, другой рукой удержав за грудки, не давая не то чтоб спорить и бесноваться, а и попросту как следует вздохнуть, и, боясь сорваться, повторил попытку держателя заведения, перебив царящий вокруг гам свистом. Неизвестно, в чем была причина возникшего молчания — в неожиданности ли его поступка, в том ли, что разгоряченные спором припомнили, наконец, что за посетитель стал в этот раз свидетелем их внутренних противостояний, однако тишина водворилась — пусть неполная, ропотная и готовая в любой миг вновь сорваться в гвалт.

— Я так полагаю, — спеша договорить, пока никому не пришло в голову прервать его, предложил Курт, — что для всеобщего спокойствия хотя бы один должен удалиться. Полагаю также, что со мною согласятся прочие представители юридической науки, если таковые присутствуют, что покинуть наше общество должен зачинщик, а посему я бы попросил вывести господина будущего адвоката освежиться.

— Что-о?! — возмущенно протянул тот, и тишина таки слетела, снова заполнившись голосами, однако, к своему облегчению, господин следователь услышал одобрение, и уже через несколько секунд дверь со стуком затворилась за спиною выдворенного прочь нарушителя спокойствия.

— Сядь-ка, — подвел итог ситуации Курт, подтолкнув своего непоседливого свидетеля обратно к скамье, и тот плюхнулся на сиденье, недовольно поглядывая на него и оправляя сбившийся воротник. — И угомонись.

— Не в том месте вы находитесь, господин дознаватель, — сообщил он уже не совсем ровным голосом, — чтоб распускать руки.

Курт улыбнулся преувеличенно дружелюбно, видя, как присевший рядом Бруно насторожился, и качнул головой:

— Нет, друг мой, руки распускать я имею право где угодно, от местного собора до жилища любого из здесь присутствующих… — Фельсбау умолк, упершись локтями в столешницу и глядя перед собой; Курт вздохнул, посерьезнев. — А теперь, парень, повторяю: угомонись, глубоко вдохни и соберись, ради Бога, ибо мне бы не помешал мало-мальски устойчивый просвет в остатках твоего рассудка.

— Я, — уже почти спокойно и тихо отозвался тот, не поднимая головы, — в последние пару дней, знаете ли, не в лучшем настроении.

— Quod facile ad intelligendum est[121], — согласился Курт. — Однако твоей наилучшей услугой умершему товарищу будет не глушение вина пивными кружками и не пьяная драка со всевозможными идиотами, а попытка помочь следствию. А теперь давай начнем наш разговор с простого вопроса: откуда такое недовольство покойным и что вот это был за человек?

— Homo audacissimus atque amentissimus[122]… — все еще зло пробормотал Фельсбау, придвигая к себе недопитую кружку. — Anathema sit et illum di omnes perduint[123].

Тишина вернулась внезапно, и теперь она была полной, глубокой и нерушимой; Курту вдруг пришло в голову, что в таком безмолвии обязана жужжать муха, упоминаемая в подобных случаях всеми описателями…

— Не слушайте вы его, он пьян и не в себе, — тихо проронил кто-то позади, и Курт усмехнулся:

— Вот уж воистину — in vino veritas. Забавная мне мысль пришла — спаивать свидетелей перед опросом, тогда чего только не услышишь; такие вдруг откровения пробиваются… Бросьте, господа студенты, новичок в Друденхаусе достаточно в своей жизни прочел, чтобы отделить цитаты от сознательной ереси. А теперь, Герман, если ты закончил свои упражнения в бранной латыни и выпустил пар, предлагаю вернуться к нашему разговору. Итак, что это был за человек и почему он столь недоволен твоим другом?

— Дай парню успокоиться, — со вздохом попросил Бруно, махнув рукой на словно остекленевшего студента. — Это я тебе и сам скажу. Тот шумный остряк чаще всех был штрафован за драки, причем временами — открытые до наглости, пару раз — с оружием и прямо на территории учебной части — вот тебе и причина.

— Позвольте вмешаться? — предложил голос за спиной; Курт развернулся, взглянув вопросительно на сидящего у дальнего стола, и тот, нерешительно кашлянув, продолжил: — Наш Филипп, знаете ли, не был особенным любителем разрешать споры рукоприкладством, и потому-то, быть может, ректор остановил именно на нем выбор, когда назначал секретаря. Правильный он был, понимаете? Временами непомерно, а Фриц — тот, напротив, сначала бьет, потом думает; summus uterque inde furor[124].

Курт молча кивнул, припомнив перечень непредъявленных ректорату нарушителей за последние месяцы; для чрезмерно правильного и исполнительного секретаря, неприязненно относящегося к традиционным студенческим способам разрешения споров, список помилованных им был подозрительно немалым…

— Не бойцовский у него был характер, — продолжал меж тем студент; Фельсбау, наконец, очнувшись, повысил голос:

— Обыкновенный у него был характер! Если надо было, мог и влепить; да что такое! Если у него не чесались неизменно кулаки, это не значит, что он слабак! Это, — уже чуть более спокойно, однако язвительно, пояснил он Курту, — такое вечное студенческое предание: если ты поступил в университет, главное разбить побольше носов сокурсникам и ограбить побольше горожан, а учеба — дело десятое.

— Насколько я слышал, — заметил он, пропустив мимо ушей упоминание о безопасности честных кёльнцев, — Шлаг в последнее время частенько этой самой учебой пренебрегал. Или мне сказали неправду?

Фельсбау выпрямился, устремив на майстера инквизитора взор, полный праведного негодования; Курт склонил к плечу голову, ответив взглядом долгим и непринужденным, и тот, махнув рукой, отвернулся.

— Экзамены ж не засыпал, — пояснил студент уже почти обессиленно, пристроившись щекой на кулак и прикрыв глаза. — Значит, ему того хватало…

Курт вздохнул, глядя на то, как его свидетель погружается в никуда, поместившись уже лицом на досках стола, и пихнул его в плечо.

— Герман, не спать! — позвал он раздраженно и, ухвативши Фельсбау за ворот, рывком выпрямил. — Сядь.

— Господи, — тоскливо пробормотал тот, подпирая себя локтями, чтобы не завалиться на сторону, — ну, что б вам меня не оставить сегодня в покое?.. Ничего я вам не скажу, ничего я не знаю, ничего не слышал и не видел…

— Хюссель сказал, что тебя не было вчерашней ночью в комнате, и что утром ты не появлялся тоже, — произнес Курт со вздохом. — Ты торчишь тут второй день? Вот так?

— Это что — преступление? — с вызовом уточнил Фельсбау и, встретив взгляд сострадающий и вместе с тем раздраженный, выпрямился, с трудом держа себя в равновесии. — У вас друзья есть, майстер инквизитор?

— Нет, — качнул головой Курт, не задумываясь; студент криво ухмыльнулся:

— Почему я так и думал… А мы с Филиппом с детства друг друга знаем: родились по соседству, росли вместе, вместе поступили в университет, четыре курса отучились вместе! Посему не надо, господин дознаватель, на меня так смотреть; черт с вами, задавайте ваши вопросы, только потом, будьте уж так милостивы, отвяжитесь от меня!

— Как тебе угодно, — пожал плечами Курт, отмахнувшись; спиною он ощущал взгляды прочих посетителей, явно ждущих его реакции на слишком уж вольные реплики Фельсбау, и сейчас гадал, чем может обернуться его столь долгая терпимость. — В таком случае я начну с главного: известны ли тебе причины, по которым твой приятель не мог уплатить за жилище, прямо скажем, не особенно дорогое, целых два месяца?

— Я предлагал ему помощь, — ответил студент хмуро. — И, если б ситуация стала совсем неразрешимой, заплатил бы старику из собственного кармана, не предлагая больше, в обход Филиппа…

— Весьма похвально, — перебил его Курт, — но я спрашивал не о том. Он играл? Спивался? Увлекался женщинами?

— Он был нормальным парнем! — вновь обозлился Фельсбау. — Ничего такого за ним не водилось, ясно? По девкам не бегал; сколько б он лекций ни гулял, а все ж учился, понятно? А не о глупостях думал!

— Да брось ты, — усомнился Курт, чуть понизив голос и стараясь, чтобы компания у противоположной стены, все еще притихшая и явно вслушивающаяся в разговор, слышала как можно меньше. — Он же живой человек, молодой здоровый парень, четыре года в Кёльне — и чтоб не завел себе подружку? Слабо верится.

— Что это вы, майстер инквизитор, — хмыкнул Фельсбау, глядя в кружку перед собой, — печетесь теперь не лишь о душевной чистоте живых прихожан? Вас теперь и добродетели почивших интересуют? Неужто вашей властью на том свете сумеете достать?

— Venerabiles puto omnes partes eloquentiae, sed est modus in rebus [125], — оборвал его Курт почти грубо, уже не пытаясь сдерживаться, снисходя к не совсем здравому ныне рассудку столь неудобного в пользовании свидетеля. — Говоря проще, Герман, кончай вы…бываться, у меня нет ни времени, ни желания мериться с тобой х…ями.

Кто-то позади господина следователя издал звук, походящий на икание, и тишина в маленьком зальчике стала совершенно склепной.

— Да, верно, — вновь согласился Курт, глядя в обалдевшие глаза Фельсбау, едва не протрезвевшего от откровенности майстера инквизитора. — Друзей у меня нет, посему понять я тебя не могу; однако, уж поверь, соболезную тебе от всей души, как сочувствовал бы каждому, потерявшему близкого человека, коих терять доводилось и самому. Поэтому соскреби остатки мозгов и осознай, что твой приятель, о упокоении которого ты столь тяжко сокрушаешься, быть может, в мир иной отошел не просто не в свое время и не по своей воле, но и не по воле Создателя тоже. И единственный, кто сможет установить, так ли это, а если так, то найти того, кто это сделал — это я. А это значит, Герман, что тебе бы следовало, если ты ему и впрямь настоящий друг, оказать мне помощь вместо того, чтобы пререкаться и злобствовать. Это — понятно? А теперь, — не дождавшись ответа, но не услышав более и возражений, продолжил Курт, — вернемся к моему вопросу. Было ли тебе известно что-либо о том, какие траты могли привести его к такому положению вещей?

— Нет, — уже тихо и теперь спокойно откликнулся Фельсбау, не поднимая к нему глаз. — Ничего я об этом не знал. Спрашивал, конечно, в чем дело, но он не говорил, отмахивался только. И о его подружках вам ничего не скажу… Не было. Девки бывали, куда без этого, только… только в последний раз уж и не упомню, когда; а подружек — нет, не было.

— Уж с полгода, наверно, — так же тихо подсказал кто-то от дальней стены. — Вообще в женском обществе за это время замечен не был, кроме, понятно, графини; так что для расходов ищите другие причины…

— Стоп! — оборвал Курт, ощутив, как упершиеся локтями в столешницу руки словно свело…

Вдоль спины опустилась горячая волна, тут же сменившись каменным холодом, и лишь в голове осталось пульсировать что-то похожее на сдавленное, словно снежный ком, солнце…

Силясь прогнать от мысленного видения образ золотой прядки и фиалковых глаз, он уточнил, тщательно следя за голосом, отчего тон ему самому показался ледяным:

— Графини?

Фельсбау приподнял голову, встретившись взглядом с Бруно, сидящим позади господина следователя, и криво усмехнулся, без прежней, однако, злобы:

— Неужто, Хоффмайер, ты ему до сей поры не похвастал, в чьей компании довелось побывать? Поразительная скромность…

— Так я слушаю, — поторопил Курт, и студент вздохнул, вяло махнув рукой:

— Странно, что вам это еще не известно; все знают. Госпожа фон Шёнборн сюда захаживает — этой зимой приболела, посему не появлялась, однако для нее это скорее редкость, нежели правило. Обычно она тут, бывает — каждую неделю, бывает — по два-три раза на неделе; она дама, я так скажу, незамкнутая и, невзирая на титул, в поведении благосклонная и… не поймите меня превратно… вольная.

— И что это значит, — все еще с усилием держа голос в узде, продолжил Курт, — что Шлаг «был замечен в ее компании»?

— Да то же, что и касаемо всех нас, — пояснил вновь добровольный помощник от соседнего стола. — Госпожа графиня весьма общительна и от разговоров не бежит — со всеми; каждый из нас с нею хоть бы словом, но перемолвился. Вы ведь понимаете, майстер Гессе, каково женщинам в наши дни и, уж прошу прощения за вольности, в нашем обществе: желаешь — учись дома вышивке или же чтению Псалтири в наилучшем случае… В университет ведь не поступишь, будь ты хоть королевской дочкой; а наша графиня — дама любознательная и, скажу вам, неглупая.

— Стало быть, через ваше общество она… что же — получает университетское образование?

— Ну уж и образование, — возразил тот. — Но знания некоторые — да. Бывало, даже лекции списывала… Ее даже, знаете ли, временами можно было бы забыть воспринять как женщину, если б не… ну, вы понимаете…

«Понимаю», — едва не сказал Курт, молча кивнув и отвернувшись. Итак, она бывает здесь. Рядом, в двух шагах. Только протяни руку…

На миг это вообразилось — явственно, ослепительно, словно вспышка памяти, словно уже случилось это когда-то: если оказаться здесь вовремя, и в самом деле можно будет протянуть руку и коснуться…

Стало вдруг жарко; снова стало душно, горячо, как в тот день, когда на слякотной Кёльнской улице вдруг ожила весна, как в ту ночь, когда он проснулся, неведомо отчего, не сумев больше уйти в забытье. Снова ушло ощущение тела, оставив внутри лишь что-то невесомое, и вместе с тем каждая частица этого тела ощущалась явственно до дрожи и смятения…

Курт понял вдруг, что забыл следующий вопрос, который всего минуту назад крутился на языке. Просто выпало из памяти все, что было важным лишь только что, словно и важным стало нечто другое…

— Только, — продолжал меж тем Фельсбау, собирая слова через силу, и Курту вдруг пришло в голову, что, позволь он себе заговорить сейчас, и он мало будет отличаться от хмельного и слабо собою владеющего студента, — только графиня — это не ваш след, майстер инквизитор. Она, конечно, дамочка простая, что касательно пообщаться или там… Но не более. Подружкой его она уж точно не была, в этом можете не сомневаться.

— Глупо и подозревать даже, уж простите, — подтвердил голос от дальнего стола, видно, расценив окаменелое молчание следователя по-своему; Курт же все пытался собраться, выбить из разума некстати рисующиеся картины и мысли. — Кто-то, бывало, пытался клинья подбить, однако же бесплодно. Не нашего полета птичка.

— А ты б, я думаю, много б отдал, чтобы… клин подбить, а?

От язвительного голоса Бруно за левым плечом он словно очнулся и вздрогнул, вспыхнув и тут же ощутив, что бледнеет; горя от чувства, что все смотрят в его сторону с издевкой и насмешкой, развернулся, намереваясь дать отпор, прикрикнуть, поставить на место, и едва успел прикусить вовремя язык, увидев, что взгляд подопечного устремлен не на него, а на того, другого, у противоположной стены. Студент пожал плечами, ничуть не смутившись, и улыбнулся, подмигнув:

— А ты б нет, что ли, Хоффмайер? Да тут каждый готов хотя б задуматься над тем, чтоб за такое пожертвовать полжизни…

— Ну, довольно, мы отвлеклись, — неожиданно резко даже для самого себя скомандовал Курт, внезапно озлившись — и на себя за свою слабость, за то, что никак не мог больше избавиться от крамольных мыслей полностью, и на всех присутствующих за то, что напомнили ему об этой слабости, и почти на нее, невидимую сейчас, но зримую. — Стало быть, эта вероятность даже и рассматриваться не может, я верно понял?

— Думаю, — невесело усмехнулся Фельсбау, вновь подперев шатающуюся голову кулаками, — уж мне бы он сказал, если б ему так… повезло.

— По твоим же словам, он тебе мало что говорил о своих делах в последнее время, — возразил Курт, и студент помрачнел.

— Не в бровь, а в глаз, господин дознаватель… Тогда — черт его знает. Все может быть; знаете ли, donec probetur contrarium[126]…

— Брось, приятель, — покривился все тот же студент, глядя на засыпающего страдальца почти с жалостью, — я ценю твою привязанность к другу и высокое мнение о его многочисленных добродетелях, однако же не перехваливай. Не слушайте его треп, он расстроен. Видите ли, Филипп в последнее время здесь мало появлялся, мало общался с нами, а что для Германа самое обидное — мало общался и с ним тоже, он вообще как-то… отдалился. От всех. А что касается нашей графини, так ведь они вовсе не виделись несколько месяцев, как было сказано уже — ее тут всю зиму не было.

— А в последнюю неделю? Я слышал, Шлаг-то здесь в это время бывал.

— Бывал, — кивнул студент. — Только если с нами говорил редко и рассеянно, то от нее словно бы и вовсе шарахался.

Курт отвернулся, спрятав взгляд. Вдруг подумалось, что, войди она сейчас в дверь, взгляни в его сторону, задай ему вопрос… да что там — если б просто-напросто он услышал приветствие, обращенное к нему, на каковое надо будет отозваться, он и сам повел бы себя так же, постаравшись ответить коротко, отсесть подальше, не заговаривать с нею, даже в сторону ее не смотреть…

И, в конце концов, разве столь это невероятно? Старшие сослуживцы ведь были правы, сколь бы цинично в их устах ни звучало это утверждение: одинокая вдова в компании молодых парней, большинство из которых неглупы, а некоторые в кое-какой мере привлекательны, не может хотя бы не допустить мысли о чем-то большем, нежели беседа о науках и искусствах. А, допустив мысль, не пойти дальше — для этого надо иметь причину более вескую, нежели разница в положении. Тот факт, что ни о чем подобном никому не ведомо, может говорить и о том, что господин следователь в самом деле пошел по ложному пути, допустив недопустимое, и также о том, что низкорожденные любовники Маргарет фон Шёнборн просто молчали — по ее ли просьбе, по собственному ли разумению, блюдя честь и репутацию своего предмета воздыханий…

— Бывает известно заранее, когда госпожа фон Шёнборн может появиться здесь? — вдруг услышал он самого себя, осознав с трепетом, что вопрос вырвался мимовольно, будто сам по себе, словно губы, голос, словно весь он на мгновение зажил отдельной от самого себя жизнью, будто рассудок снова отказался подчинять себе все прочее его существо… К счастью, присутствующие не увидели его разобщения, не уловили в голосе ожидания, не заметили во взгляде напряжения и дрожи, и ответ прозвучал равнодушно:

— Когда как, но завтра — известно доподлинно, она тут будет, обещалась.

Завтра…

Два дня — всего-то два дня длилась его свобода от ночных грез и дневных мук; всего два дня смог продержаться рассудок, прежде чем сдать позиции чувству. Два дня назад он сумел взять себя в руки, вернуть себе — себя, заставить себя мыслить и жить спокойно, и вот — завтра все кончится… Протянуть руку и прикоснуться… Вместо того, чтобы, проходя мимо каменного дома с высокой оградой, ловить момент, когда мелькнет мучительно желанный образ в окне, вместо мысленных картин — настоящая она, в двух шагах… в шаге… рядом…

Как оказался на улице, Курт не помнил; не помнил, попрощался ли с оставшимися в маленьком зальчике, не помнил, ответили ли ему и что именно. Остановившись, он прикрыл глаза, замерев и переводя дыхание. В академии научили многому, но что делать с этим — ему никто не сказал; никто не научил, как быть, когда оно приходит, то чувство, без которого прожито было столько лет и, если сказать самому себе честно, без которого все было просто и так спокойно. Но расставаться с которым уже не хотелось…

— Ты знал? — не оборачиваясь, тихо спросил он, слыша, что Бруно остановился позади, за левым плечом, словно демон, готовящий неведомое искушение, — что она бывает здесь — ты знал?

— Да, — отозвался тот так же тихо. — Я ее здесь видел.

— Почему не сказал, когда я…

Курт осекся, поняв, что говорит не то, что почти сознается вслух в том, что самому себе не высказал еще до конца; его подопечный вздохнул так тяжело, что он поморщился, открыв глаза и глядя себе под ноги, в едва подсохшую апрельскую грязь.

— Потому что и это я тоже видел, — пояснил Бруно едва ли не с жалостью в голосе, сместившись за плечо правое и теперь напомнив Хранителя от искусов. — Вот почему. Ты бы примчался сюда, а я не хотел, чтоб ты здесь позорился, увиваясь возле юбки.

— Какая забота, — покривился Курт, понимая, что подопечный прав, тысячу раз прав, но признать это открыто было выше его сил; сил, казалось, вообще ни на что не осталось.

— Чем ты недоволен, в конце-то концов? — Бруно остановился теперь рядом, и он видел усмешку — понимающую, едва не заговорщицкую, но по-прежнему чуть соболезнующую, будто стоял он у постели смертельно больного, подбадривая его шутками. — Все сложилось само собой; увидишься со своей графиней завтра и — вперед. На баррикады.

— Не смеши меня, — возразил Курт шепотом, забыв упрекнуть подопечного за фамильярность, указать его место, как всегда. — Кто она, и кто я…

— Болван, — ответил подопечный уверенно и, махнув рукой, двинулся по улице прочь.

Курт вздохнул, медленно зашагав следом; с каждым шагом становилось все обиднее и тоскливее оттого, что все больше возникало желание с ним согласиться.


Глава 7


Ночь прошла спокойно — так почти безмятежно, что Курт удивился самому себе, вслушиваясь в себя — не ушло ли снова наваждение, одолевающее его весь прошлый вечер…

Наваждение осталось…

По-прежнему, казалось, плелось, будто усталый путник, время, никак не желая подступать к вечеру, по-прежнему метало в жар и холод, стоило мыслям зайти чуть дальше позволительного, все так же шла война между разумом и сердцем…

Однако теперь, как будто, рассудок решил заключить с чувством перемирие, оставив изнуряющую его борьбу в стороне…

Кроме того, решил Курт, входя в полумрак башни Друденхауса, его подопечный был всецело прав: на данный момент все складывается как нельзя лучше. Вместо мучительного ожидания случайной встречи сегодня предоставится возможность увидеть, услышать, не в мыслях, не в воображении, а въяве; и пока, заметил рассудок, этого должно быть довольно…

Сегодня, в отличие от вчерашнего сумбурного вечера, мысли не блуждали, не путались, мешая работе, мешая раздумьям; сегодня они текли ровно, сглаженно, посему отчет был сочинен набело на едином дыхании.

Не забыв упомянуть о своих выводах касаемо различий в перечнях нарушителей, приложив подлинники списков (в том числе и доставленного сегодня от нового секретаря), а также отчет профессора Штейнбаха о проведенном анатомировании, Курт направился к Ланцу, едва не присвистывая; расположение духа сегодня, невзирая на все терзания, было превосходное, что даже временами пугало едва не больше, чем его недавняя подавленность. Если и после всего того, что удалось ему собрать за эти два дня, открытое им дело по-прежнему будут полагать пустяковым и заинтересованности Конгрегации не заслуживающим, рассудил он, входя к старшим сослуживцам без стука, то либо ему не место на должности следователя, либо им.

Ни Райзе, ни Ланца на месте не оказалось; минуту побродив от стены к окну, Курт уселся за стол, отложив свой сегодняшний труд в сторону и придвинул к себе распотрошенный «Malleus», перелистывая порядком уже истрепанные страницы от нечего делать.

— Чему усмехаемся? — окликнул его от двери голос Ланца через полминуты изучения отринутого писания; Курт ткнул пальцем в страницу, размеренно произнеся вслух:

— «Как различить болезнь, причиненную околдованием, от естественной болезни? Если не старый, здоровый человек сразу будет охвачен болезненным недугом, и врачи не найдут причины заболевания ни в крови, ни в желудке, ни в заразе, ни в отравлении ядовитыми веществами, то после достаточного осмотра они сочтут болезнь порчей, наведенной ведьмой»… — Курт поднял голову, широко улыбнувшись. — Хорошие книжки писали когда-то… — вздохнул он, все с той же улыбкой глядя на хмуро-настороженное лицо Ланца, указав теперь на подготовленный отчет. — О заключении относительно смерти известного нам не старого человека мы с тобой, Дитрих, сегодня и поговорим. Если ты и теперь скажешь, что я зря ставлю Друденхаус на уши, то я уж не знаю тогда, что тебе нужно. Может, почаще использовать книги по назначению…

— Мальчик, брось каку, — с нежной улыбкой радетельного папаши посоветовал Райзе, отодвинув приятеля плечом, и, войдя, со звонким шлепком захлопнул обложку; Курт засмеялся, откинувшись на спинку стула, и тот подтолкнул его в плечо: — И выметайся из-за моего стола, шпана.

— Что-то ты сегодня подозрительно жизнерадостен, — с настороженностью покосившись на него, заметил Ланц, собирая со стола охапку доставленных им документов; Курт отмахнулся, усевшись в оконном проеме.

— Labor fallit curas[127], — сообщил он, пристроившись поудобнее и смотря на сослуживца с ожиданием; тот пожал плечами:

— Ну, пусть; поглядим, что ты тут еще измыслил…

— Не измышления, но факты, — притворно обиженно надувшись, отозвался Курт и отвернулся, взгромоздив ногу на окно и обхватив колено руками; Ланц нахмурился, окунув взгляд в написанное неохотно и медленно, словно входя в ледяную воду в жаркий день.

За его реакцией Курт не следил — смотрел вниз, на видную с этого этажа соседнюю улицу и крыши домов, на редких голубей, облюбовавших чердаки Друденхауса (не он первый уже задумался над тем, почему нигде больше эти божественные, но весьма неопрятные создания не поселились, игнорируя даже кровлю сбора); наконец, когда за спиной послышался еще один тяжкий вздох, он обернулся, ожидая вердикта.

— И чему ты так радуешься? — все еще недовольно осведомился Ланц, глядя на его улыбающееся лицо; Райзе отозвался первым, забрав у напарника исписанные листы и тоже пробежав глазами текст отчета:

— Temeritas est florentis aetatis[128]… Хотя, Дитрих, академист, похоже, прав.

— Поглядим, — возразил тот. — На продолжение дела, я так мыслю, Керн благословение даст; лично мне сдается, здесь и в самом деле что-то есть. И, уж так и быть, пиши запрос о возмещении расходов на осведомителей, я передам. Что думаешь теперь?

Курт перестал улыбаться, чувствуя, что на щеки наползает краска, и смущаясь еще более от того, что это было видимо старшим; отвернувшись и снова уставившись за окно, он пожал плечами, понизив голос:

— Собственно, я не совсем уверен… Словом, мне нужен совет.

— Ущипните меня, — с преувеличенным изумлением прокомментировал Ланц; Курт поморщился:

— Дитрих, я серьезно. Для меня это проблема… Мне весьма мало известны, так сказать… принципы того, quo pacto deceat majoribus uti[129]…

— Короче, — поторопил его Ланц; он кивнул:

— Да… До сей поры, видишь ли, мое общение с высшим обществом ограничивалось беседами с провинциальным полусумасшедшим бароном; чисто в теории я знаю, что на наши вопросы обязан ответить хоть сам князь-епископ, однако же вполне отдаю себе отчет и в том, что мое неверное поведение может выйти боком нам всем…

— Еще короче, абориген; я тебя что-то не пойму.

— Хорошо, — решительно кивнул Курт и договорил уже на одном дыхании: — Мне стало известно, что графиня Маргарет фон Шёнборн почасту общалась с кёльнскими студентами, в том числе и с покойным Филиппом Шлагом; поэтому мне пришла в голову мысль задать ей пару вопросов. Но я не знаю, насколько мне можно быть настойчивым в этом отношении и…

— Euge! Macte virtute![130] — провозгласил Райзе, тяжело хлопнув его по плечу; Курт схватился за стену, едва не перекинувшись наружу, и вскочил на ноги.

— Ты что, спятил? — вырвалось у него не слишком обходительно; сослуживец рассмеялся, подмигнув Ланцу.

— А я-то думал — почему он так за это дело уцепился; оказывается, чтоб изыскать законный метод подкатить к нашей прекрасной госпоже! Ай да академист, вот это мозги; мне этого в голову не пришло…

— Неправда! — возразил Курт, чувствуя, что теперь уже бледнеет и злиться начинает не на шутку — отчасти на Райзе, отчасти — на себя самого, понимающего в глубине души, что в словах старшего есть немалая доля истины. — Все не так!

— Густав, утихни, — оборвал Ланц сослуживца, едва успевшего открыть рот для очередной шпильки, и воззрился на Курта непонятным взглядом — он так и не понял, придирчивым или понимающим. — Ты серьезно, абориген? Собираешься допрашивать племянницу герцога? Quo argumento?[131]

— Не допрашивать, Дитрих; у меня ведь нет никаких подозрений, никаких претензий или обвинений, просто она еще один свидетель, знавший покойного лично… — Курт поднял глаза к лицу Ланца, силясь понять, есть ли во взгляде старшего хоть тень насмешки; сослуживец был серьезен, и он с облегчением перевел дух — принужденные оправдания сбивали его с мысли и начинали вызывать в себе самом невнятные сомнения. — Всего пара вопросов — насколько хорошо они были знакомы, не откровенничал ли он с ней…

— Есть причины так думать?

Курт неловко дернул плечом, тут же кивнув, и пояснил негромко, снова отведя взгляд в сторону:

— Не могу сказать в точности; скорее, лишь некоторые подозрения. Но, Дитрих, когда я только просил о начале самого дела, у меня тоже не было ничего, кроме подозрений, однако же…

— Ну-ну-ну, — нахмурился тот, — только не надо теперь каждую бочку затыкать твоими прозрениями; в твоих бумагах об особых способностях ничего не упомянуто, посему от тебя я буду требовать того же, чего от меня потребует Керн — явственных и вразумительных обоснований.

— Значит, — ощутив, как сердце падает вниз, уточнил Курт, — ты бы мне советовал… не говорить с ней?

— Нет, это так, к слову, — отмахнулся тот. — Ничего необычного в этом нет; просто не наглей и чрезмерно уж прямо не подкатывайся.

— Дитрих! Я не…

— Да-да, — оборвал Ланц. — Разумеется.

Курт отступил назад, собравшись снова возразить, встретился глазами с хохочущим взглядом Райзе и лишь махнул рукой, развернувшись к выходу.

— Да пошли вы, — обессиленно пробормотал он, распахивая дверь.

— И тебе успехов! — донеслось ему в спину с глумливым смешком.


В Друденхаусе Курт оставаться не стал, возвратившись в свое тесное и неимоверно скучное сегодня жилище, не зная, куда себя деть на оставшееся до вечера время. Взгромоздившись на кровать и забросив скрещенные ноги на спинку прямо в сапогах, он поместился головой на руки и вперился невидящим взглядом в потолок, тщетно стараясь не замечать издевательской физиономии Бруно. Покрутившись подле с минуту и осознав, что никаких указаний не будет, тот ушел в свою комнатушку, покинув господина следователя наедине с мыслями; мысли вновь стали рассеиваться, собираясь вкупе с невероятным усилием, точно разбежавшиеся в грозу овцы. Надлежало бы заставить себя поразмыслить над тем, что он делал бы, не будь в свидетелях (каковое свидетельство, если сказать правдиво, к тому же не особенно важно и весьма натянуто) Маргарет фон Шёнборн, или если б свидетелем был граф, а не графиня, или же если б оная графиня оказалась горбатой прыщавой дурой; однако заставить себя задуматься о деле, как еще только сегодня утром, всего час назад, Курт так и не смог. Эти перепады в его настроении и самочувствии, ввергающие его то в сверх меры оживленное состояние почти эйфории, то в тоску, лишающую само бытие цели без помыслов о том, о чем размышлять было тягостно, то в прострацию без единой вовсе мысли, были не по душе и ему самому, почти страша своей непредсказуемостью и силой.

Когда спустя безвестное количество времени вновь заглянул Бруно, весьма недоброжелательно напомнив об обеде, Курт даже подивился тому факту, что кроме всего иного в окружающем его мире существует телесная пища, которой надо уделять некоторое внимание; только теперь припомнилось, что ужина вчера не было, завтрак тоже прошел мимо как-то непримечательно и просто, да и сейчас ни о чем подобном думать не хотелось. Подняться и уделить должное участие телу Курт сумел лишь благодаря немыслимому усилию воли, напомнив себе, что, как верно отметил Керн, качающийся от ветра следователь Конгрегации — это непозволительно.

Проглотив неведомо что и думая по-прежнему о своем, он даже не сразу заметил, что его подопечный сидит недвижимо, упершись в стол локтями и чуть подавшись вперед, глядя на него в ожидании.

— Это начинает настораживать, — сообщил тот недовольно, когда Курт поднял к нему взгляд. — Я даже опасаюсь вообразить, что будет, если она тебя отбреет. Вовсе удавишься?

Он сидел молча еще мгновение, вдруг осознав, что мысль эта не показалась ни невероятной, ни даже пугающей…

Испугался Курт лишь спустя долгую-долгую секунду, словно увидев за эту секунду самого себя со стороны, извне; испугался и всего происходящего, и того, как встретил услышанные только что слова, и того, что рассудок вновь начал сдаваться тому неведомому, что снедало его изнутри.

— Я в норме, — возразил он вслух более себе самому, нежели собеседнику; встряхнул головой, словно надеясь, что от этого развеется туман в мыслях, и они встанут, как подобает. — Ты что-то сказал?

— Сказал. Я сказал, что, пока ты здесь валялся, предаваясь похотливым измышлениям, я побывал в университете и перемолвился словечком с парой своих приятелей — тихо и аккуратно, не бойся… если тебя, конечно, это все еще заботит…

Курт снова отозвался не сразу, всеми силами ослабшего в борьбе с собою духа пытаясь заставить себя не вспыхнуть от стыда; итак, купленный Конгрегацией студент-недоучка, лишь чудом этой самой Конгрегацией не казненный некогда за покушение на следователя, врученный под его надзор, делает за него, действующего инквизитора, его работу. Хуже нечего и помыслить…

— Хватит стебаться, — ответил Курт — зло, почти взбешенно, чтобы этим гневом укрыть, спрятать, не дать за ним увидеть свое смятение. — О чем ты с ними говорил?

— О всяком. Не знаю уж, поможет ли это тебе, нужно ли это тебе, или я зря потратил время, но кое-что я выяснил о покойном Шлаге. Кроме того, что он, судя по твоим изысканиям, прилично срубил со своих соучеников, которых не сдал ректору, он еще и занял немало. У четверых взял в долг суммы от сорока до шестидесяти-семидесяти талеров.

Курт, не удержавшись, присвистнул и замер, выпрямившись и позабыв обо всех своих терзаниях, лишь только вскользь прикинув итоговую сумму. Получались сотни.

— Вопрос, — тихо подытожил он, глядя на подопечного растерянно, — как Штаг собирался отдавать такие деньги?.. Даже если продолжать практику повальных взяток, на это ушло бы еще года полтора; тогда следующий вопрос — что такого ему могло вдруг понадобиться, что он решился влезть в такие обязательства?

Бруно пожал плечами:

— Думай. Это твоя работа; я сделал, что от меня зависело — достал тебе сведения. Еще что я могу добавить, так это то, что любовницы с ним и впрямь никто не видел. Хотя некоторые особенно внимательные отмечали, что чем-то не слишком уж мужским от него временами попахивало; отсюда и насмешки, подобные тем, что отпускал тот гнусный тип с юридического.

Курт задумчиво перевел взгляд в окно, за которым виднелся конек соседней крыши, посмотрел в доски стола перед собою и, наконец, снова на Бруно.

— А может ли такое быть? — предположил он тихо и нерешительно. — Конечно, его приятель говорил, что женского общества как такового Шлаг не чурался, однако же… Это бы многое объяснило — и затраты, и странное поведение, и внезапную отдаленность от лучшего с детства друга. Насколько мне известны подобные случаи, это может проявиться когда угодно — хоть в юности, хоть в глубоко зрелом возрасте; может, эти обвинения не беспочвенны?

— Я об этом подумал, — серьезно кивнул подопечный. — Напрямую я этого вопроса, разумеется, никому не задавал, однако так, обиняками, навел беседу на эту тему. Не знаю, каков из меня в этом смысле получился дознаватель, но лично по моим ощущениям выводы у меня сложились такие. Первое. Никто всерьез этого даже не допускает. Подтрунивали, подшучивали, но искренне так никто не полагал и не полагает. Второе. Все его прочее поведение вполне соответствует поведению нормального молодого парня, разве что — поглощенного какими-то своими делами. Однако, как ты сам знаешь, все зависит от того, что ты желаешь доказать, от чего отталкиваешься. Все те же признаки могут подтвердить и эту версию тоже.

— Может быть, я вовсе зря вбил себе в голову мысль о женщине?.. — уже не обращаясь к Бруно, пробормотал отстраненноКурт, и бывший студент хмыкнул:

— Ну, да, у кого что болит…

Прежде чем прочесть подопечному гневную отповедь, Курт перевел дыхание, заставив себя прежде мысленно сосчитать до трех — мерно, неспешно, как учили, чтобы преодолеть внезапную вспышку озлобления и понять, имеет ли оно право выразиться. По истечении шести мгновений злость не остыла, но здравый смысл все же воспротивился желанию немедленно возмутиться. Некоторая доля правды в словах бывшего студента имелась, этого нельзя было не признать; Курт не сказал бы, даже будучи предельно честным с самим собой, что он прав funditus et penitus[132], однако допустить подобное предположение было вполне можно. Почему бы ему, охваченному этим погибельным для ума и сердца томлением, не могло помимо логики и рассудка, помимо воли придти в голову именно наиболее близкое ему самому истолкование произошедшего?

— Вынужден признать, — через силу согласился Курт, отвернувшись. — И этого исключить нельзя.

Вопреки ожиданию, Бруно не стал ухмыляться снова, торжествуя его согласию, лишь кивнув:

— Верно. Хотя, если тебе интересно мое мнение, мне тоже сдается, что иное объяснение подобрать трудно — все к тому. Только это все одно ничего не дает.

— Поговори со своими приятелями еще раз, — попросил Курт, потирая пальцами виски и чувствуя, как к прочим его напастям прибавляется внезапно возникшая головная боль, вот только он никак не мог уразуметь, что это — тот ли самый знак, что он увидел что-то, не осмысленное им сразу как должно, или же виновники — просто-напросто утомление, тоска и уныние. — Выясни все, что сможешь, о его бывших подружках, о трактирных девках, каких он хоть раз снял; полагаю, таковых за четыре года набралось немало, но уж хоть что-нибудь… Мне, я так полагаю, или всего не скажут, или придется расходовать лишнее время на то, чтоб каждого разговорить.

— Попробую, — пожал плечами Бруно. — Думаешь, в этом направлении что-то можно раскопать?

— Не уверен, — отозвался он, не призадумавшись ни на секунду. — Но надо с чего-то начать.

— Я сейчас спрошу кое-что, — вдруг решительно сообщил подопечный, — только прежде чем кидаться в драку, спроси самого себя — может, я снова прав?

Курт, насторожившись, замер, глядя на него выжидающе, и тот отвел взгляд, уставившись в стену по левую руку от себя.

— Я не могу не заметить, — заговорил Бруно, не поднимая к нему глаз, — что еще вчерашним вечером эта мысль пришла тебе на ум, и, уверен, ты не мог об этом не думать и сегодня. Так вот, не кажется ли тебе наиболее вероятным, что единственная персона женского пола, общение с которой сопряжено с такими тайнами и расходами (ибо ей мало подарить колечко ценой в два твоих жалованья)…

— Ты хочешь сказать, что его любовницей была графиня фон Шёнборн? — оборвал Курт, не сумев сдержать резкости, и подопечный, наконец, вновь посмотрел ему в лицо — почти с вызовом.

— А почему это так невероятно? Она — молодая, одинокая; в округе, кроме ее дяди, нет ни одного человека ее положения, и единственные, с кем можно удовлетворить естественную потребность, не уронив в некоторой мере своего достоинства — студенты. Они хоть и иного круга, но восполняют недостаток положения умом или хотя бы зачатками такового; в студенческом обществе уживаются homines omnis fortunae ac loci[133] — университетские стены в какой-то мере их всех уравнивают. Можно утешать себя тем, что этот пока ничтожный студентишка в будущем может стать как писцом при местном доме призрения, так и судьей, что уже не так плохо, а стало быть, у тебя в постели не абы кто… Что? — выдержав на этот раз его взгляд, уточнил он, распрямившись. — Почему тебе это так претит? Это глупо, понимаешь ты?

Курт не ответил.

Сегодня этот человек был ненавистно часто прав. Прав он был и сейчас — и прав во всем. Возникшую было мысль о том, что именно она и могла быть тайным увлечением Филиппа Шлага, майстер инквизитор отринул — незаметно для себя, перестав даже задумываться о подобной возможности. Невзирая на реальность, не помня о ней, не желая ее, он уже начал думать о Маргарет фон Шёнборн как о своей, как о уже принадлежащей ему; и всякие помыслы о том, что она могла, пусть и в прошлом, принадлежать кому-то еще, вызывали глухое раздражение, переходящее почти в бешенство. В неистовство. В ярость…

Сумбур вернулся в мысли, ворвавшись, словно ветер в распахнутое окно, который перемешивает разложенные в нужном порядке бумаги, сметая их на пол, сбивая в хаотический ворох; боль снова вспыхнула, ударив в виски, стянув голову обручем и не давая мыслить дальше, боль пронзительная и острая…

— Потому сегодня я намерен с ней побеседовать, — держа голос в кулаке, отозвался Курт, наконец, отмеряя слова с осмотрительностью и напряжением. — Что бы там ты ни думал и чего бы я ни желал, сегодня я буду говорить со свидетельницей; это — понятно?

Бруно не ответил, и он умолк тоже — с каждым словом он тем меньше верил сам себе, чем дольше уверял собеседника.


***

До наступления долгожданного вечера это было еще не единожды — и приподнятое, почти беззаботное расположение духа, и эта апатичность, и безмыслие, когда Курт снова просто лежал, глядя в потолок и ни о чем не думая, ничего не желая. Лишь когда солнце спустилось, наконец, к самым крышам, начав прятаться за ними, а на город стали набредать сумерки, ушло все, все совершенно, будто и не бывало этого муторного, странного, невнятного дня, словно минуту лишь назад миновало нынешнее утро, в которое он восстал ото сна таким полным сил и оживленным.

К месту студенческих сборищ он шагал бодро и быстро, снова слыша и весну вокруг, и птиц, утихающих к вечеру, и аромат лопающихся почек; Бруно косился на него с таким очевидным подозрением, что, в конце концов, он не вытерпел.

— Отстань, я в полном порядке. — Курт улыбнулся — почти искренне, почти забыв свою неприязнь к подопечному. — Не напрягайся.

Бруно лишь качнул головой — то ли кивнув, то ли возразив ему этим жестом — и смолчал.

Какой-то отзвук всего пережитого сегодня вернулся уже перед самой дверью в трактир — смущение, напряжение, смятение — все это снова коснулось души, но — лишь коснулось, не оставив глубокого следа; и это уже было вполне объяснимо. Просто все это было впервые — и само чувство, и стремление воздать ему желаемое, впервые он встал перед необходимостью добиваться того, что раньше было получаемо походя и без особенной страсти, как лакомство, которое можно время от времени себе позволить, но о котором не грезишь ежечасно. И первый опыт, полученный из интереса и потому, что он просто должен быть, и все, что было после, бывшее потому, что попадалось и попросту подворачивался случай — все это не шло ни в какое уподобление тому, что зародилось в нем в эту сумасшедшую весну. Страшное слово «влюбленность», кое еще не так давно полагалось им глупостью и помехой, теперь казалось чем-то ценным и необходимым…

Сердце упало, когда, войдя, Курт увидел ее — словно маленькое солнце в окружении серых туч, собравшихся окрест; и когда на скрип двери в его сторону обратились фиалковые глаза, вновь стало жарко мыслям, а тело сковал холод, приморозивший его к месту…

— Очнись, — едва слышно, но почти сердито шепнул Бруно за спиной и, отодвинув майстера инквизитора с пути плечом, известил, уходя к одному из столов: — Пойду; там пара знакомых. Попытаюсь поговорить.

Курт не ответил, все так же стоя неподвижно и глядя на маленькое солнце перед собою. За столом графиня была одна; горничная, или кем бы она ни была, восседающая напротив нее, в счет не шла — прислуга, собачка, видимость, дающая позволение одинокой знатной даме находиться в окружении мужчин, оправдание перед обществом…

От улыбки, подаренной вошедшим, словно ударило острым лезвием под колени, и Курт шагнул вперед, чтобы не упасть, мысленно говоря все то, что надо будет сказать сейчас вслух, и понимая, что голос может сорваться, не покориться ему…

Он остановился за два шага до Маргарет, прилагая немыслимое усилие к тому, чтобы казаться невозмутимым и терзаясь оттого, что не видит результата своих стараний, не видит своего лица…

— Госпожа фон Шёнборн, — это было произнесено быстро, напряженно; от того, что голос прозвучал как надо, почти спокойно, почти выдержанно, подступило облегчение — он мог с ней говорить, не выдавая своего смятения…

— Майстер Гессе, — отозвался голос, которого он не слышал и который желал услышать долгие две недели…

Если б только тот же голос, но — не так, а просто по имени… «пожертвовать полжизни», сказал тот студент вчера?.. не столь уж преувеличенно…

— Кажется, я удостоилась судьбы попасть в поле зрения Святой Инквизиции? — продолжил голос с усмешкой. — В каком качестве, позвольте узнать?

В их сторону смотрели; Курту казалось — все до единого, каждый из многочисленных сегодня посетителей. Понимая, что это — всего лишь любопытство, желание узнать, о чем будет спрашивать ведущий дознание следователь, он, тем не менее, никак не мог избавиться от чувства, что в этих взглядах — насмешка…

— Вы хорошо осведомлены, — удивляясь своему внезапному самообладанию, отозвался он, продолжая стоять в двух шагах; Маргарет фон Шёнборн засмеялась, махнув тонкой рукой:

— Ничего удивительного. Знаете, майстер Гессе, если что-то известно хотя бы двум студентам…

— … это известно половине Кёльна, — докончил Курт, лишь после этого спохватившись, и покаянно склонился: — Простите, я перебил.

— Ах, бросьте, — она очаровательно сморщила носик, беспечно тряхнув головой. — Здесь я привыкла к тому, что меня постоянно прерывают. Они совершенно не снисходят к женщине!

— Minime vero![134] — возразил кто-то с напускной обиженностью. — Госпожа фон Шёнборн, что ж это вы — Инквизиции нас сдать пытаетесь? И это за все наши старания! Совсем вы нас не любите.

— Неправда, я вас люблю, — улыбнулась та, и снова подумалось — те же бы слова, но не здесь, не для них… — Что ж вы всё стоите, господин дознаватель?

— Вы позволите? — уточнил Курт, приблизившись к скамье напротив, и та удивленно округлила глаза:

— Господи, какие теперь учтивые господа стали служить в Инквизиции!.. К слову сказать, майстер Гессе, коль скоро вы так обходительны и привержены правилам — могу я взглянуть на ваш Сигнум? Если мне не изменяет память, у меня есть право потребовать его предъявления, когда ко мне обращается некто, представившийся следователем Конгрегации.

Курт снова на миг оцепенел, растерявшись еще ему самому неясно, отчего; Маргарет фон Шёнборн игриво пожала плечами:

— Да, майстер инквизитор, я ваш ночной кошмар: человек, знающий свои права при общении с вам подобными… — она улыбнулась вновь, сбавив голос и глядя снизу вверх заговорщицки: — Разумеется, это чистой воды любопытство, но вы ведь мне не откажете, верно?

Последние слова прозвучали едва ли не шепотом, и во взгляде фиалковых глаз как будто мелькнуло что-то, отчего фраза стала двусмысленной и отягощенной словно бы намеком, обещанием…

— Нет. — Курт шагнул вперед, выдернув из-за воротника цепочку медальона и опасаясь, что вот-вот задрожит рука. — Вам я отказать не смогу.

— Отрадно слышать, — донеслось в ответ и вовсе чуть различимо, и (нет, не почудилось!) взгляд замешкался в его взгляде чуть дольше, чем требовалось; он подступил почти вплотную, склонившись, держа медальон на ладони.

Протянуть руку и прикоснуться…

Маргарет фон Шёнборн протянула руку, коснувшись стальной поверхности, провела тонким пальцем по чеканным буквам «SM» и цифрам, и захотелось сорвать перчатку, сейчас же, немедленно. Сейчас как никогда в жизни он проклинал все, что случилось, проклинал того, по чьей вине теперь он не может надеяться даже на такую малость — просто испытать прикосновение этой руки…

— Тысяча двадцать один; это ваш номер при выпуске?

— Повторю, что вы хорошо осведомлены, — подтвердил Курт, ожидая, когда же она пожелает взглянуть, что выбито на обороте Знака, когда перевернет медальон, неизбежно дотронувшись при этом до его ладони — пусть через перчатку, все равно, пускай хоть так…

Глаза цвета первой фиалки поднялись к его лицу, снова промедливши на один лишний миг…

— Ваша некогда тайная академия становится все более знаменитой, майстер Гессе.

Курт молча ждал, не отрывая взгляда от того, как ее пальцы скользнули к кромке медальона, и, наконец, коснулись…

Маргарет фон Шёнборн, перевернув Знак, оставила его лежать на своих пальцах, а их — на его ладони, и сердце встало, перестав биться на миг, на миг перехлестнуло дыхание; медленно-медленно тепло ее руки проникало сквозь тонкую кожу перчатки, касаясь его кожи, и оттого стало горячо — не ладони, а всему телу, с макушки до пят…

— «Misericordia et justitia», — прочла она с расстановкой, не отводя руки, и жар сменился оцепенением, и лишь только ладонь ощущала это тепло, пробивающееся к коже. — Полагаете, это возможно? Милосердие вместе со справедливостью? Duos lepores sequi…[135]

— Alter alterum haud excludit[136], сказал бы я.

— Разве? Справедливость немилосердна, вы не находите?

— А милосердие несправедливо, — договорил Курт, молясь о том, чтобы она продолжала смотреть на выбитую в Знаке надпись, чтобы эти пальцы так и лежали в его ладони; Маргарет фон Шёнборн снова вскинула к нему глаза, приподняв брови:

— Ах, так и вы это признаете?

Медальон она выпустила не сразу — скользнула кончиками пальцев по руке, и оттого вновь окатило жаром все тело, словно из темной, прохладной комнаты вдруг шагнул на залитую палящим солнцем улицу…

Или в каменную громаду, охваченную пламенем…

Курт распрямился, закрыв глаза и отступив, вскинул руку ко лбу, покрывшемуся испариной; из жара бросило в холод, как в горячке, и на мгновение забылось все то, о чем грезил и чего желал два удара сердца тому назад. Некстати пришедшее на ум сравнение словно сорвало с небес на землю, разбив вдребезги.

— Майстер Гессе?..

Когда он открыл глаза, Маргарет смотрела испуганно, вглядываясь в его лицо с настороженностью, и от этого взгляда, проникнутого почти заботой, стало внезапно легче…

— Вам дурно? Или я что-то не то сказала?

— Головная боль, бывает, — откликнулся Курт первым, что взбрело в мысли, опустившись на скамью напротив нее, и улыбнулся через силу, теребя медальон в руке и жалея, что не может сквозь перчатку ощутить ее тепло, оставшееся на неровной металлической поверхности. — Возмездие за недостаточный сон; справедливо, но немилосердно.

— Не пугайте меня, майстер инквизитор, — укорила она, демонстративно погрозив ему. — Представляете, что говорили бы? «Он перемолвился с ней парой слов и впал в беспамятство».

Курт улыбнулся, с сожалением упрятав медальон под куртку, и непроизвольно сжал кулак, словно там, в стиснутой ладони, можно было сохранить нечто, оставшееся от касания этих тонких пальцев. Нечто материальное, ощутимое, вещественное…

— Иными словами, сражен наповал.

Это вырвалось само собою, помимо его воли и помимо желания; не поднимая глаз, Курт сидел неподвижно и молча еще несколько мгновений, затаив дыхание и боясь услышать колкость в ответ.

— Вы просто беспримерный льстец, майстер Гессе, — отозвалась Маргарет фон Шёнборн, однако голос ее был спокоен — ни чрезмерной серьезности, ни насмешки он не заметил. — Но из ваших уст это звучит приятно.

Это не было похоже на обещание — эти слова именно обещанием и являлись; иначе просто не могло быть…

Взять себя в руки стоило немалого труда, невероятного усилия; сумев принудить себя, наконец, поднять взгляд к фиалковым глазам напротив, Курт, боясь, что не совладает с голосом, заговорил тихо и медлительно:

— Госпожа фон Шёнборн, я… я понимаю, что продолжение нашей беседы вам, скорее всего, понравится меньше, но мне придется…

— …задать пару вопросов?

— Да, — неловко улыбнулся он, снова смешавшись и запнувшись на миг, снова забыв, что хотел сказать, что спросить, как то было минувшим вечером, когда услышал, что сможет увидеть здесь Маргарет фон Шёнборн. — И хочу предупредить вас, что некоторые из них могут вам показаться…

— …нескромными?

— Возможно, что так. Но прошу вас понять, что…

— …это ваша работа.

Курт невольно засмеялся, качнув головой:

— Госпожа фон Шёнборн, вы меня смущаете.

— Интересно, — ответная улыбка была откровенно довольной. — Смущенный инквизитор; это любопытное зрелище… Бросьте, майстер Гессе, я не хотела насмешничать, простите. Я готова отвечать и помочь, чем сумею, спрашивайте.

— Благодарю вас за понимание, — склонил голову Курт, стараясь говорить непринужденно, но слабо понимая, насколько в этом преуспевает…

Говорить, не глядя на собеседницу, было бы верхом неучтивости, но говорить, смотря в эти глаза — свыше его сил…

— Филипп Шлаг, — начал он, нанизывая слова с осторожностью, словно мелкий бисер на невидимую нить. — Вы ведь знали его?

— Тот бедный юноша, что умер третьего дня? — уточнила Маргарет, согнав с лица улыбку. — Да, я его знала — он учится в университете давно, а тех, кто дожил хотя бы до второго курса, я знаю почти всех. Разумеется, я подразумеваю лишь бывающих в этом заведении.

— И… — выговорить этого Курт не мог — просто не мог, губы отказывались складывать эти слова вместе, язык отказывался повиноваться; наконец, решившись, он выдохнул и завершил: — насколько близко вы его знали?

— Я верно поняла смысл ваших слов, майстер Гессе? — голос Маргарет фон Шёнборн не похолодел, как он того боялся; напротив, эта мысль, казалось, ее развеселила. — Вероятно, это и есть ваш нескромный вопрос?

— Простите, — развел руками Курт. — Такая у меня… впрочем, дальше вы сами знаете.

— Интересная у вас работа… Нет, господин дознаватель, его я знала близко, однако не настолько близко. Вы удовлетворены?

— Да.

Это был почти вздох — облегченный вздох…

— Хорошо, — проговорил он негромко — то ли попросту подытожив уже сказанное и услышанное, то ли высказав свое отношение к ее словам. — Хорошо… Госпожа фон Шёнборн, теперь я задаю тот же вопрос, но уже с другим подтекстом, вполне благопристойным. Итак, насколько близко вы знали Филиппа Шлага?

— Не будете ли вы любезны объяснить детальнее, что именно вас интересует? — уточнила Маргарет. — В пристойном виде этот вопрос несколько… туманен.

— Я вас обидел? Простите.

Она улыбнулась снова — для него, — и на душе вновь потеплело от этой улыбки…

— Нет, майстер Гессе. Вы меня не обидели. Как я сама же отметила, ваши вопросы вы задаете не из праздной пытливости, а исключительно в интересах дела; как можно таить обиду на следователя за то, что он стремится выявить истину?

— Благодарю вас за понимание, — повторил Курт с непритворным облегчением, лишь на миг почти с ужасом вообразив себе, что Маргарет фон Шёнборн в самом деле могла оскорбиться на его любопытство, замкнуться, отдалиться, не успев приблизиться. — Я попытаюсь разъяснить, что я подразумевал… Я хочу сказать — не относился ли Шлаг к тем, кто… заслуженно или нет… полагал себя вашим…

— Другом?

— Возможно, не столь громко, но… приятелем… добрым знакомым; словом, не считал ли он вас человеком, коему можно выговариваться?

— Не уверена, — отозвалась графиня, даже не примолкнув ни на миг, чтобы задуматься. — Если вам любопытно знать, не рассказывал ли он мне чего-то, что выходило бы за рамки обыкновенного, прозаичного, не говорили ли мы о его личной жизни, то — нет. Мое с ним общение было таким же, как и с каждым здесь. И все.

И все. Более спрашивать не о чем. Не о чем говорить. Теперь остается лишь еще раз изъявить свидетельнице признательность за содействие и удалиться…

Уйти. Подняться, повернуться спиной к этому взгляду, к этим глазам, к этой улыбке, от которых жизнь единственно и кажется наполненной смыслом, и — уйти…

— Вы уверены?

Жест отчаяния. Чтобы потянуть время. Чтобы остаться подле нее — еще хоть на минуту, чтобы еще хоть недолго слышать, видеть, почти ощущать — на расстоянии вытянутой руки…

— Быть может, он и не заводил душевных бесед, но как-то вскользь… Быть может, когда-либо при разговоре с ним у вас промелькнула мысль, что говорит он о чем-то не обыденном, не совсем понятном, но вы не придали этому значимости, а после позабыли?

— В таком случае, майстер Гессе, припомнить это будет тем более затруднительно. Мне от души жаль, что я не смогла вам помочь, — вздохнула она, скосив глаза на дверь, и Курт понял, что его дальнейшее здесь пребывание тщетно, принуждённо и излишне…

Осталось лишь подняться и уйти… Этот разговор, эта встреча так и окончится ничем — просто взгляд, улыбка… и обещание, оказавшееся всего лишь игрой. Обычная забава красивой женщины, знающей себе цену. Флирт. Развлечение. Для ублажения собственного тщеславия.

— Да, — едва сдерживая внезапную злость, ожесточение на себя самого, на собственную глупость, бросил Курт, поднявшись. — Жаль.

Надо было проститься и уйти, но сдвинуться с места не выходило — словно ноги пригвоздили к темным доскам пола, намертво, железными штырями…

Маргарет улыбнулась снова, но теперь от этой улыбки свело зубы, точно от глотка ледяной воды из ручья.

— Прощайте, — сумел, наконец, выговорить Курт.

Сумел отвернуться, сумел сделать шаг — тяжелый, трудный…

— Майстер инквизитор, — окликнул его до боли благожелательный голос, и он встал на месте, вновь оцепенев, вновь утратив способность двигаться; все, на что хватило выдержки, это принудить себя так и остаться стоять спиною к ней, не поворачивая головы, дабы не видеть этих глаз…

— Да?

Это вышло неучтиво, едва ли не дерзко, но следить за собою сейчас попросту недоставало сил…

— Мне действительно жаль, что я не оправдала ваших ожиданий. — Маргарет его резкости то ли не заметила, то ли извинила ее; голос был все столь же благосклонным и мягким. — Я попытаюсь припомнить каждую беседу с этим юношей, быть может, что-то вспомнится. А вы, если у вас вдруг возникнут еще вопросы, не ожидайте, пока мне взбредет в голову явиться сюда. Я пока не намерена возвращаться в замок, и еще долгое время я буду в Кёльне; приходите в мой дом, когда сочтете нужным.

Он все-таки обернулся — рывком, не удержавшись, снова потонув в этом взгляде…

Маргарет смотрела уже без улыбки — и тоже прямо в глаза.

— Ведь вы знаете, где мой дом.

Это не было вопросом, но Курт кивнул.

— Да, — голос все же сел, все-таки вырвался из-под его воли. — Я знаю.

Она не улыбнулась ему на прощание. Не произнесла больше ни слова. И не отклонила взгляда — все так же смотрела в глаза, неотрывно, словно не желая отпускать; и не хотелось быть отпущенным, единственным желанием было — стоять так вечность…

Курт вздрогнул от громового хохота за спиной, очнувшись, оглянулся почти оторопело и столкнулся с другим взглядом — Бруно в компании все еще гогочущих студентов. Приятелям он улыбался одними губами, а глаза оставались серьезными, и смотрел подопечный на него — пристально, настороженно, осуждающе.

Курт развернулся, стремясь не дозволить больше взгляду обратиться в сторону Маргарет, не видеть фиалковых глаз, парализующих тело и теснящих душу, и вышел на улицу, озаренную кровавым светом нисходящего солнца. Остановившись, привалился к стене, закрыв глаза и прижав ладонь к пылающему лбу.

«Приходите в мой дом»… и этот взгляд…

Не игра. Обещание.

«Приходите в мой дом»…


Глава 8


В свой дом он возвратиться не сумел.

Когда Курт, наконец, заставил себя отлепиться от холодной каменной стены трактира, когда унял идущую кругом голову, когда смог двигаться, он просто зашагал по улице вперед, глядя под ноги и видя чуть подсохшую после талого снега землю под сапогами, как сквозь туман, не разбирая, куда идет и о чем мыслит — возвратить цельность рассудка и тела все никак не выходило.

А когда ноги остановились — снова сами по себе, в обход воли или хоть какой-то мысли — он опять окаменел в недвижности, снова ощутил, что не может шевельнуться, не может развернуться и уйти отсюда — от глухой каменной ограды большого двухэтажного дома…

Улица была пустынна, улица не самого многолюдного квартала, чьи обитатели запирались рано и разгуливать по городу вовсе не предпочитали; на этой улице долго можно было простоять, так ни с кем и не повстречавшись. Очень долго…

Можно, не попавшись на глаза никому, пробыть здесь, за углом напротив, пока хозяйка дома не возвратится…

Курт снова провел ладонью по лбу, сухому и горячему, будто в бреду, пытаясь взять себя в руки. Так далее продолжаться не может, уже едва слышно и почти жалко прошептал рассудок, забившийся вглубь воспаленного сознания; это не может длиться вечно — ежедневное терзание, ежечасные мысли о самом невероятном, ставшие лишь еще болезненнее теперь, когда невероятное стало возможным. Это пора прекратить. Abrumpere pariter spes ac metus[137]…

Пора поставить точку; пусть хоть и узнать, что все это — улыбка, взгляд, двусмысленность в словах — все лишь пригрезилось, лишь придумалось, что лишь увиделось то, что хотелось увидеть…

Если сегодня Маргарет фон Шёнборн возвратится домой в то время, когда еще дозволительно нанести визит, он разрешит все этим же вечером. Главное — измыслить пусть не причину, не подлинное основание, но хотя бы повод к разговору, предлог для того, чтобы войти в этот дом…

Курт даже не успел оспорить себя или согласиться с собой, обдумать, должно ли поступить именно так; перестук копыт в вечерней тишине он услышал издалека — две лошади, идущие легким, неспешным шагом, и когда она появилась у стены дома, вдруг подумалось, что при первом же донесшемся до него звуке, при первом же ударе подковы о землю, утоптанную тысячами ног, уже предощущал, кто это, чувствовал, знал.

Она здесь… Значит, из трактира студентов ушла тотчас же, следом. Значит ли это, что и там она появилась лишь для беседы с ним? Значит ли… Значит ли это вообще что-нибудь, или сегодня ей просто стало скучно, или просто утомилась и потому решила возвратиться домой раньше, или же вовсе — ее попросту расстроил разговор с настырным дознавателем, что лезет в ее личную жизнь и норовит задавать раздражающие вопросы?..

Когда за ее спиной затворилась створка тяжелой двери, Курт вновь привалился к стене, опять закрыв глаза и переводя дыхание. Подойти, постучать; что он сделал бы, не будь она той, кто есть? «Откройте, Святая Инквизиция»; сейчас это кажется почти глупым…

Лучше просто не думать — ни о чем не думать; просто пойти и — пусть, как сложится. Закончить все сегодня. Чем бы ни обернулась попытка. Сейчас же…

Провозглашать заготовленную фразу не пришлось — с той стороны двери в стене не осведомились, кто тревожит графиню фон Шёнборн столь неранним вечером; ему отворили молча и без вопросов, лишь увидев его лицо в крохотное окошечко. И даже когда Курт вошел на узкое пространство между стеной и домом, слабо сходствующее с привычным понятием «двор», впустившая его горничная ни словом не поинтересовалась целью его визита, лишь повела рукой, приглашая идти за собою, и в душе зашевелилась надежда — значит ли это, что его ждали? Что та, последняя, фраза была прямым намеком, призывом, приглашением?..

— Прошу вас подождать, майстер инквизитор, — впервые заговорила горничная, когда провела его в большую полупустую залу, в которой каждый звук разносился, словно в колодце. — Я извещу о вашем приходе.

Курт промолчал, глядя вслед стройной невозмутимой девице, напоминающей свою хозяйку…

Она не удивилась его появлению. Она не спросила, зачем он тут. Значит… Значит ли?..

Ее не было всего минуту и — вечность; чувствуя, как сердце начинает разгоняться, подобно скаковой лошади, Курт мерил залу шагами, ожидая, когда же, наконец, появится Маргарет фон Шёнборн, и в то же время желая, чтобы это случилось как можно позже — из многих правдоподобных и неправдоподобных предлогов, измышленных им наспех, он все еще не избрал подходящего и теперь опасался, что, сошедшись снова взглядом с фиалковыми глазами, опять оцепенеет, все позабыв и утратив дар речи…

Маргарет не появилась. Вместо этого вновь возникшая на пороге горничная, распахнув дверь, указала на лестницу за своей спиной, чуть сдвинувшись в сторону, и прежним невозмутимым тоном предложила следовать за ней.

В жилую часть дома… Не она сошла к нему в приемную, смятенно подумал Курт, вступая за горничной в открытую дверь очередной комнаты, а его пригласила к себе. Что это — уважение к должности, ее обычное гостеприимство, попросту леность, или это еще один намек, еще один знак благоволения?..

— Доброго вечера, майстер Гессе, — услышал он, и мысли застыли, а разогнавшееся сердце, словно с разбегу ударившись о грудь, замерло, пережав дыхание. — Доброго вечера… снова.

Маргарет фон Шёнборн стояла у окна, выходящего на ту улицу, где он все это время ожидал ее появления, и Курт понял, что она, скорее всего, видела, как он приближался к дому — потому ему и открыли так скоро, потому и не удивились, увидя…

— Доброго вечера, — откликнулся он, совладав с дыханием, с сердцем, с голосом, почти настороженно следя за тем, как Маргарет приближается, и тоже шагнул навстречу, ставши посреди небольшой комнаты. — Прошу прощения за столь запоздалый визит.

— Я ведь говорила — в любое время, когда сочтете необходимым.

Снова была эта улыбка, снова был взгляд, снова — долгий, пристальный, в глаза…

Маргарет остановилась в трех шагах напротив, переместив взгляд на горничную за его спиной, и кивнула ей:

— Рената, ты свободна на сегодня.

Та отозвалась не сразу — наверняка удивленная поведением хозяйки. Или, быть может, в глазах позади него сейчас отобразилось понимание, соучастие, пресловутая женская солидарность, может даже, некоторая насмешка над этим ослом, обивающим порог…

— Доброй ночи, госпожа Маргарет.

— Доброй ночи, милая.

«Доброй ночи»… «Ты свободна на сегодня»… Еще далеко не самый поздний вечер, отпускать горничную еще в любом случае рано, значит… значит, она попросту выдворила прислугу… и это уже не намек — прямое указание…

Когда дверь за спиной стукнула, затворяясь, о косяк, от этого тихого звука Курт едва не вздрогнул и затаил дыхание, когда Маргарет фон Шёнборн сделала еще один шаг навстречу, стоя теперь так близко, что можно было, тоже шагнув всего один раз, протянуть руку и коснуться… снова…

— Ну, что ж, я вас слушаю, майстер инквизитор, — произнесла она негромко, и глаза, фиалковые глаза — они все так же, неотрывно, смотрели в его глаза, в душу, в сердце, но — странно: оцепенение отошло, ушла растерянность, вдруг исчезла оторопь, еще миг назад пережимающая горло, не давая вымолвить ни звука…

— Мне пришло сегодня в голову, госпожа фон Шёнборн, — заговорил Курт на удивление уверенно, — что я совершил глупость, говоря с вами в этом заведении. Я не подумал о том, что ваши ответы на мои вопросы могут быть… так скажем — чрезмерно личного характера, не предназначенные для стороннего слуха.

— Иными словами, вы хотите сказать, что я таила от вас сведения, майстер инквизитор? — уточнила она почти игриво. — Лгала на следствии?

Курт вскинул руку, качнув головой, едва удерживаясь от того, чтобы оборвать самого себя и выложить все начистоту…

— Нет, зачем же так строго… Дама, а тем более… тем более — дама с положением, имеет, пусть негласно, право на некоторые… поправки к обычным правилам. Словом, я бы хотел уточнить еще раз, госпожа фон Шёнборн, сейчас, когда нет посторонних свидетелей: не желаете ли вы что-то добавить к уже сказанному?

Она сама сделала этот шаг — последний разделяющий их шаг, остановившись рядом, почти вплотную, и можно было бы, склонив голову, ощутить ее дыхание на своей щеке…

— Желаю, — откликнулась Маргарет, уверенно, без тени смущения взяв его за руку обеими ладонями, царапнув ноготком тонкую кожу перчатки, и решительно потребовала: — Снимите.

От того, что вспомнилось вдруг, на душе внезапно стало скверно, а в груди кольнуло. Он совсем забыл об этом…

— Вам это не понравится, — возразил Курт тихо, высвободив руку и чувствуя, что стоит в шаге от бездны, из которой может никогда больше не выбраться; она нахмурилась, укоризненно качнув головой:

— Мне, майстер Гессе, не нравится, когда мне отказывают. А вы, помнится, говорили, что отказать мне не сможете… Снимите немедленно.

Курт промешкал мгновение — всего одно долгое мгновение, а потом сорвал обе перчатки, сжав их в кулаке. Он и сам не знал, что ожидал увидеть и услышать — удивление, брезгливость в ее глазах, растерянное «ах!» из ее уст; однако не случилось ни того, ни другого — Маргарет снова взяла его за руку, так же твердо и не колеблясь, и от прикосновения этих пальцев к коже вновь окатило жаром.

— А знаете, майстер Гессе, — голос был безмятежным, и не походило на то, что она смиряет себя, не желая обидеть гостя, — откуда взялось утверждение, что шрамы украшают мужчину?.. Просто-напросто они — свидетельство пережитого испытания. Доказательство чего-то трудного, тяжкого и опасного. Значит, тот, кто прошел это испытание, кто сумел преодолеть его, сильный человек. А женщины, майстер Гессе, любят сильных.

— Вы хотите испытать мою силу? — вдруг для себя самого неожиданно спросил Курт, смелея все больше. — На то, чтобы противиться таким соблазнам, ее не хватит.

Та подняла взгляд к его лицу, снова улыбнувшись, но — теперь чуть заметно, едва-едва.

— Так не противьтесь. Или за соблазнение следователя Конгрегации предусмотрено какое-то страшное наказание? В таком случае, скажите, какое; я желаю знать, что меня ждет.

— Лишение сна, полагаю, будет самым подходящим, — обнаглев окончательно, брякнул он, и Маргарет шепотом ахнула в нарочитом испуге:

— Боже, как жестоко!.. И надолго?

— Думаю, до утра, — пугаясь собственного хамства, тоже шепотом произнес Курт. — А там посмотрим на твое поведение.

— Это бесчеловечно… — она выпустила его ладонь, обвив шею руками, и вздохнула у самого уха: — Я готова принять кару, майстер инквизитор…


***

Курт проспал часов до трех пополудни, пробудившись в таком расположении духа, какового не бывало, наверное, за всю его жизнь ни разу; минуту он просто глядел в потолок, ни о чем не думая и думать не желая, а потом рывком сел, откинув одеяло в сторону и улыбаясь неведомому доселе чувству. Все прежние горести теперь казались сном, оставшимся где-то далеко-далеко в прошлом, которого, быть может, и вовсе никогда не было — ни бесплодных терзаний, ни разброда в мыслях, ничего из всех тех мучений, что одолевали его в последние дни. Преследовавший его образ по-прежнему стоял перед внутренним взором, по-прежнему оставался и в мыслях, и в чувствах, но сейчас видение фиалковых глаз не вызывало отчаяния, а светлые пряди теперь вспоминались рассыпавшимися по подушке…

Бруно он обнаружил в выделенной ему комнате — тот сидел на постели с какой-то самодельного вида брошюркой на коленях; придержав широко растворившуюся от чересчур энергичного толчка дверь, Курт прошагал к подопечному, выдернув книжку у него из пальцев, и шлепнул ее на стол.

— После дочитаешь, — сообщил он в ответ на возмущенный взгляд и уселся рядом, откинувшись к стене. — Рассказывай, что узнал.

— Итак, — глядя на него оценивающе, подытожил Бруно. — Вернулся поздно утром, обед проспал, и снова заработали мозги. Из этого я делаю вывод, что она тебе таки дала.

Курт рывком повернул к нему голову, зло нахмурившись, и бывший студент пожал плечами:

— Что?

— Primo[138], — сказал он уже нешуточно, подавив желание ударить. — Это не твое дело. Secundo[139]. Еще раз упомянешь ее в таком тоне…

— Ну, извини, — не дав ему договорить, с такой непритворной искренностью попросил Бруно, что злость ушла, оставив лишь раздражение на непреходящую бесцеремонность подопечного. — Невзирая на все, что было в эти дни, не думал, что для тебя это может быть так серьезно… Стало быть, твое инквизиторство, и тебя Бог не помиловал. Вот уж не мог себе вообразить.

Он не спросил, почему.

Вчерашней ночью, когда Курт, поднявшись, стал подбирать свою разметанную по полу одежду, его остановило удивленное и почти обиженное «Куда ты?». «Хочу уйти до того, как рассветет, — отозвался он, присев к Маргарет на кровать, и неловко улыбнулся, отведя взгляд: — Не желаю тебя скомпрометировать». «Брось, — усмехнулась она, — интрижка с инквизитором репутации испортить не может». Курт тогда почувствовал себя так, будто его спустили с лестницы, опрокинув вдогонку котел с ледяной водой. «Интрижка, значит», — повторил он, и Маргарет, мягко коснувшись его локтя, заглянула в глаза, улыбнувшись: «Перестань. Ты знаешь, что это значит для меня, но по их мнению, — она повела рукой в сторону окна, где в ночи простирался спящий город, — ни ты, ни я на что-то большее не способны. Родовитая вдовушка и скучающий следователь — вот и все. В любом случае, нашим отношениям, если о них станет известно, никто не удивится, и долго их обсуждать не станут»…

— Закроем тему, — коротко бросил Курт. — Итак, вчера, когда я уходил, ты оставался со своими дружками в трактире; удалось узнать что-то?

— Удалось, но поможет это слабо. — Бруно поднялся, пройдя к столу, раскрыл отобранную у него брошюрку и вынул вложенный в нее лист. — Держи. Эти трое — все, с кем он был запримечен; причем все три девицы — из тех, что бывают у студентов, я их всех знаю, посему кое-что могу рассказать сразу. Вот эта, — он ткнул пальцем в первое имя, вписанное в коротенький список, — хороша тем, что никому никогда не отказывает, а посему, если ты справишься у нее о покойном, боюсь, она даже не сможет припомнить, о ком это ты вообще говоришь. Кроме того, она неизменно навеселе, а когда нет — спит; хозяин даже по временам позволяет ей оставаться в одной из комнат наверху — попросту потому, что она все окупает — благодаря ее безотказности, эта самая комната частенько бывает снятой.

— И на роль денежной ямы она точно не годится, — подвел итог Курт; Бруно хмыкнул:

— Яма — это про нее, но уж не денежная, это подлинно.

— Как, однако, ты недурно осведомлен, — заметил он, и подопечный метнул в его сторону взор, немногим разнящийся от того, коим он сам наградил того менее минуты назад.

— Я посещаю тот трактир не для блядок.

— Брось ты, — уже без улыбки сказал Курт; сегодня он пребывал в благостном расположении, и даже неприязнь к бывшему студенту как-то отдалилась, притупилась, сегодня его одолевало несвойственное ему ранее желание видеть счастливым если не целый мир, то хотя бы мир вкруг себя. — Бруно, истекло более двух лет. Я не толкаю тебя в объятья хмельной потаскушки, но не можешь же ты без срока сохранять верность человеку, которого нет в живых. Перед алтарем ты ей клялся «до самой смерти»; смерть пришла, и клятве конец. Смирись с этим.

— Если я скажу, что это не твое дело, ты снова кинешься ломать мне нос? — хмуро осведомился подопечный, и Курт отмахнулся, вздохнув. — Если уж на то пошло, господин следователь Конгрегации, внебрачные связи — грех, помнишь?

— С каких это пор ты нацелился в святые?

— Эту тему мы тоже закроем, — довольно резко оборвал его Бруно. — Интересно дальше о деле? Или моя печальная biographia тебе любопытнее?

— Извини, — отозвался Курт. — Не хотел ни задеть тебя, ни оскорбить ее память.

Подопечный на миг замер, глядя на него с подозрением, ожидая подвоха, и, увидя, что он серьезен, усмехнулся неловко и почти растерянно:

— Бог ты мой, неужто она из тебя человека сделала… Ладно, забудем. Мне продолжать?

— Я слушаю.

— Вторая в этом списке — исключается тоже. Кстати сказать, вчера ты ее видел — она обреталась в той компании, к которой я подсел.

Курт попытался припомнить, что за девица находилась вчера в трактире, и осознал, что в памяти нет ее лица; в памяти не было ничего подобного даже общей картине — вчерашним вечером он вовсе не видел никого и ничего, кроме Маргарет…

— Не заметил, — сказал он, наконец; Бруно вздохнул:

— Знаешь, я и не удивлен… С этой он был всего пару раз, около полугода назад. Я с ней поговорил; она его помнит плохо, но на всякий случай я узнал, не говорил ли он при ней о какой другой женщине — знаешь, как это бывает… «я буду тебя называть так-то»… или что-то в подобном роде. Учитывая, что примерно в то же время в его поведении и начались странности, могло что-то наклюнуться…

— Логично.

— Увы. Ничего такого. Сделал дело и ушел, все обыкновенно.

— Ясно… И третья?

— Третью, — отмахнулся Бруно, — вовсе можно было б не упоминать. С этой он в последний раз был в то же время, тому назад с полгода, и она точно так же не подходит для роли объекта поклонения. Дура дурой; веселая, симпатичная, может выслушать — за то и любят. Знаешь, девка добрая, но туповатая.

— Словом, — вздохнул Курт, — никто из его знакомых девиц не может быть той, кого мы отыскиваем, и не может нам помочь узнать о «ней» ничего конкретного, потому что или знали его мимолетно, или же… Однако, заметь: именно с полгода назад он и прервал любые с ними отношения, не заведя при этом таковых ни с одной из горожанок. Открыто, я имею в виду.

— Вернулись к тому, с чего начали, — пожал плечами Бруно. — Ищи другие подходы, я со своей стороны сделал, что мог.

— Ясно, — не слишком опечаленно подвел итог Курт, решительно хлопнув по коленям ладонями, и поднялся, потягиваясь. — Стало быть, зайдем с иной стороны — он, как будто, много времени проводил в библиотеке, значит, надо взять за шкирку библиотекаря и вытрясти из него все о том, чем Шлаг там занимался; вообще, конечно, об этом надлежало бы подумать много раньше…

— Но раньше это как-то ускользало от твоего проницательного ума, — ехидно сообщил Бруно; Курт лишь отмахнулся. — Затупился… хм… ум?.. Но ты с лихвой восполняешь это крепкой хваткой; собственно, что еще от инквизитора требуется — не обязательно быть шибко умным, достаточно быть въедливым…

— А вот этих слов, — на миг помрачнев и невольно покривившись от неуместных воспоминаний, холодно оборвал его Курт, — от тебя лично я чтобы более не слышал. В противном случае я начну размышлять о том, не сохранил ли ты, кроме цитат, от прежнего знакомства и тягу к скверным идеям, одна из которых — бить следователей Конгрегации в спину. Не заставляй меня оглядываться. Это — понятно?

Бруно не ответил, а он не стал заострять внимания на внезапно воскресшем конфликте; Курт и без оправданий бывшего студента, коих, как обычно, не последовало, знал, что сказанное сорвалось с языка безо всякой связи с прошлым, с тем, кто сказал это первым почти год назад, и — сказано было оттого, что соответствовало истине. А еще он понимал, что, невзирая на не раз упоминаемое «окончание академии cum eximia laude[140]», логические рассуждения, выстраивание в нужном порядке ведомых ему фактов — не самая его сильная сторона. Все его успехи были собою обязаны лишь мгновенным прозрениям, как то было подле тела Филиппа Шлага, а также чуткости к деталям, не запримеченным другими; но вот связать эти детали и озарения вкупе, установить их в стройную линию — это выходило не всегда. Возможно, это еще настанет с опытом…

«Лет через десять стал бы неплохим следователем» — по уже проложенной из минувшего тропке пришло на память еще одно изречение все из тех же уст, и руки под перчатками неприятно заныли, отзываясь мнимой болью в бедре и под ключицей.

— Я не думал напоминать… — начал Бруно, однако умолк, увидя выражение лица собеседника, и от неловкой усмешки подопечного снова стало совестно. — Собираешься опять распускать руки?

— Нет. Я сегодня добрый, — безвыразительно отозвался Курт, отмахнувшись снова. — Ладно… Идем в библиотеку. Библиотекарь тебе, часом, не знаком?

— Не переоценивай меня. И без того я вывернулся через… сделал, что мог, и даже больше. Дальше мои познания и возможности кончаются.

Курт лишь передернул плечами, уже растеряв большую часть своего ожесточения и злости; сегодня, казалось, настроения испортить не могло ничто.

— Ну, и Бог с ним, — легкомысленно махнул рукой он, разворачиваясь к двери. — Идем, все же — вдруг потребуешься.

Он знал, что Бруно посмотрел ему в спину с недовольством; тот явно полагал свою (надо, разумеется, отдать ему должное — немалую) помощь завершенной и надеялся на безмятежный денек в обществе рукописного знания, вовсе не лелея надежду на прогулку в обиталище оного. Однако сейчас ни сумрачные взоры в спину, ни их противостояние, порою пробивающееся сквозь, казалось, все сгладившее время, его долго заботить не могли, сегодня все было как нельзя лучше. С самого пробуждения Курт ощущал себя точно бы каким-то иным, чем прежде, будто бы возник неведомый ему источник сил и бодрости духа, в голове была прежняя ясность — как довольно топорно, но верно выразился подопечный, «снова заработали мозги», избавившиеся от борьбы с сердцем…

Оставалась лишь одна небольшая, хотя и весьма ощутительная, ложка горечи — и в самом деле, остановившись мыслью на своей личной цели, он безнадежно заплутал в себе самом, не сумел собраться для того, чтобы идти как должно к цели, определенной ему его долгом и обязательством; к цели, которая должна была занимать его в первейшую очередь. Пребывая в потерянности, он так и не сумел заставить себя мыслить в обход решения его собственной, нужной лишь ему задачи, не сумел миновать ее, пока оная задача не была разрешена и вычеркнута из расчетов. Библиотека — вот первое, что должно было заинтересовать его, первое, на чем господин следователь обязан был остановить свое внимание, но о чем попросту позорнейшим образом забыл.


В библиотеку Курт вошел с воодушевлением, отчасти напускным, призванным подвигнуть его наверстать упущенное время и, быть может, возможности — ведь если и впрямь здесь мог найтись след к выявлению тайны, то виновник (либо же соучастник) за миновавшие четыре дня вполне располагал возможностью упрятать концы…

Библиотека Кёльнского университета приятно удивила его, разбалованного изобилием и вместе с тем выверенностью книжного собрания академии святого Макария; для начала, взгляд поражали размеры грандиозного зала, напомнившего своим видом увеличенную в масштабе мастерскую умельца академии Фридриха, с тем лишь различием, что, вместо хаотически набросанного на бесчисленные полки хлама и готовых вещей, на посетителя глядели столь же бессчетные корешки книг и упругие бока свитков, уложенных и выставленных в потребном порядке. Библиотекарь обнаружился тотчас же, возникши столь неожиданно и бесшумно, что невольно мелькнула мысль о том, что из холуев, прочей челяди и всевозможных обслуживающих персон академия при должном терпении могла бы, наверное, взрастить недурных наемников для щекотливых дел — любой из них, казалось, в крови имел умение неприметно и внезапно возникать и так же незримо пропадать в никуда…

— Чем я могу оказать помощь майстеру инквизитору, изволившему посетить наше хранилище мудрости? — поинтересовался библиотекарь с невообразимой смесью гордости за Alma Mater, снисхождения умудренного немалыми годами поборника убеждения «adulescentis est majores natu revereri[141]», и крайнего почтения к чину незваного гостя.

— У вас чудесная библиотека, — не ответив, произнес Курт, видя проступающую на лице библиотекаря почти надменность.

— Лучшая в Германии, — подтвердил тот, спустя миг все же поправившись: — Из светских учреждений.

— Разумеется, — понимающе кивнул Курт и, ощутив греховный укол ревности, с тяжким вздохом лицемерного сочувствия договорил: — Академия святого Макария относится к заведениям скорее церковным; или, ближе, духовным. Однако, по меньшей мере, с первого поверхностного взгляда, ваше собрание книг лишь немногим малочисленнее.

Библиотекарь выпрямился, приобретя неуловимое сходство с традиционной статуей святого Франциска — природная проплешина служителя книгохранилища с лихвою заменяла собой святую лысину рукотворную.

— Книга не терпит поверхностных взглядов, майстер инквизитор; но, полагаю, уж вам-то сие известно более, нежели кому-либо, а что до многочисленности собранных томов, то и не в этом тоже суть — главенство за содержанием, кое и двумя малыми листами способно…

— Вы из монахов перешли на служение мирскому знанию, не так ли? — спросил Курт благожелательно.

Тот прервал свою набравшую стремительность тираду, проглотив последнее слово; будто уличенный в чем-то крамольном, библиотекарь скользнул глазами в сторону, переступив с одной ноги на другую, и утратил осанистость.

— Не счел более возможным пребывать у закромов познания, предпочтя переселиться ближе к окормлению оным, майстер инквизитор. Сохранив при том верность монашеским обетам.

А плешь все равно природная, невзначай подумал Курт, силясь не улыбнуться и даже нахмурив для этого брови; библиотекарь отступил назад, следя за изменениями в его лице.

— Похвальная забота о мирянах, брат, — вынес вердикт господин следователь, и тот едва не разразился облегченным воздыханием.

— Эти юноши, что проходят трудную стезю постижения искусств в сем заведении, давно именуют меня попросту Михелем; я не взыскиваю с них — пусть, сие не от злобности сердца, но, смею верить, от благорасположения ко мне. И оттого, что принимают меня не как служителя, постановленного над ними, но как часть их жизни, а скорее, быть может, и часть самого университета, что в коей-то мере даже лестно, ибо…

— Это замечательно, брат Михель, — оборвал многоглаголивого служителя Курт, беря его под локоть и увлекая вглубь огромного зала, в лабиринт полок и этажерок. — Ко мне тоже вовсе не обязательно обращаться, именуя должность — вполне достаточно будет «брат Игнациус», ибо я не хочу принуждать столь почтенного мужа выговаривать «майстер Гессе» при обращении к человеку моих лет. А теперь — мне и в самом деле нужна ваша помощь в довольно сложном деле, которую, я надеюсь, вы окажете мне по мере сил.

— Все, что знаю, что смогу сказать, — подтвердил брат Михель с готовностью. — Если я могу помочь делу Святой Инквизиции, мой долг как благочестивого христианина и лица духовного в полной мере служить всеми своими…

— Спасибо, брат Михель, — прочувствованно поблагодарил Курт; поймав через плечо брата во Христе взгляд подопечного, оставшегося у двери, он легким движением головы велел следовать за ними чуть поодаль и вновь обратился к библиотекарю. — Первой моей просьбой к вам, брат, будет пожелание ни с кем предмета нашей беседы не обсуждать и вообще — не распространяться о том; все, мною спрошенное, и все ваши ответы — есть тайна проводимого Конгрегацией следствия, сиречь сведения неразглашаемые; вы ведь понимаете меня?

— Даже и поминать о том не следовало бы, брат Игнациус! — на грани с обидой произнес библиотекарь, так доверительно сжав его руку, что Курт невольно воскресил в памяти свои подозрения относительно иной причины замкнутости и нервозности покойного секретаря, хотя, надо сказать, более в невеселую шутку, нежели всерьез. — Неужто, вы думаете, я не понимаю, как важно блюдение тайны для ведомства столь особого, каковое является выразителем…

— Благодарю вас за столь чуткое понимание, — вновь прервал его Курт. — Тогда я перейду к вопросам последующим, а именно — вы знали секретаря ректора, Филиппа Шлага?

Брат Михель сокрушенно вздохнул, качнув головой, и уже сам потащил господина следователя к каменной скамье у стены меж двух полок, уходящих к потолку лестницей; усевшись подле миссионерствующего в миру, Курт ненароком высвободил руку из-под его локтя, чуть отодвинувшись.

— Да, да, — тяжко пробормотал книгохранитель, глядя в пол у своих ног. — Бедный мальчик, жаль, весьма жаль; он стремился к знанию, как мало от кого из его сверстников было возможно ожидать — весьма много времени он проводил за книгами сего угодного человекам и Господу заведения, в коем взращивается…

— Да-да, — не сдержался Курт, тут же поправившись: — Весьма жаль, вы правы, брат Михель. Я слышал о нем, что он, пусть и не блистал особыми талантами ума, но был юношей любознательным и имеющим тягу к рукописному слову. Вы, вероятно, не раз видели его вот так, за книгами…

— Да, не раз, и, Бог мой, каким увлеченным! Он словно бы глотал их, как глотают воду из прохладного ручья жарким полуднем, желая утолить ненасытную жажду — жажду к знанию! Хотя мне, если позволите мне высказать мое скромное воззрение на сей момент, ближе те, кои проводят за текстами время долгое, дабы от внимания не ускользали мелочи и детальности, от коих подчас зависит верное либо же ошибочное толкование прочтенного, ибо недостает лишь прочесть букву, не вникая в дух, в суть, в саму душу оной буквы…

— Неужто он читал так быстро? — подивился Курт. — Немногие способны одолевать книгу за книгой…

— И слава Богу! — теперь перебил библиотекарь, снова порывисто уцепив его за руку, и майстер инквизитор впервые взглянул на свое вынужденное ношение перчаток со стороны положительной, порадовавшись данному обстоятельству — ладони у бывшего монаха, судя по оставшимся на черной коже отпечаткам, были влажные и липкие. — И слава Богу! Ведь сие означает, что не всякий гонится за сомнительным достоинством уметь споро складывать одну букву к другой, а многие, хочу сказать — большие избирают чтение вдумчивое и неспешное, позволяющее увидеть невидимое и лишь запечатленное и меж строками, и в устроении слов, и в…

— Но, быть может, он просто высматривал в книгах нужное ему, пропуская остальное по недостатку времени? — продолжал Курт. — Уж не будьте так строги к бедняге.

— Да Господь с вами, брат Игнациус! — едва ли не с испугом проронил библиотекарь. — Ни в коей мере не желаю я осудить несчастного мальчика, покинувшего мир сей в цвете лет и сил своих; ибо сказано было Господом — «не судите, да не судимы будете», и я стараюсь блюсти заповеди, как то предписывает мне вера католическая и принятые мною еще в юности обеты, кои тем наипаче должны удерживать меня ото всякого греха, что, впрочем, не всегда удается по причине греховной сущности человеческой, а я есмь человек и ничто более того…

— Я и не желал вас обвинить в согрешении осуждением, брат Михель, всего лишь хотелось найти оправдание столь и впрямь невнимательному, как кажется, отношению к переложенному в письмо слову. Быть может, это был лишь поиск нужной цитаты или же сведения о том, чего не хватило ему услышать из уст преподавателя…

— Нет-нет, брат Игнациус, одно нельзя вменить несчастному — суетного увлечения тайнами мира сего; нет! Книги, а также и свитки, он избирал большею частью содержания душеспасительного, религийного; в совершенных подробностях этого не скажу, не знаю — я не занимаюсь выписками студентам требуемого им, этим ведает помощник мой, и он же переписчик — увы, недостает способных юношей, желающих посвятить свою жизнь столь трудному и утомительному занятию, как блюдение в целости этих ковчегов знания, а также умножению оных, на сей день только лишь один и выразил свое хотение обучаться сему под моим попечением. Но и он не довольно хорош еще для того, дабы копировать книги древние, важные — там требуется уверенная, опытная рука, а лучше, чтобы сим делом занимались каждый, как ему положено — миниатюрист, переписчик в общем, чтобы перенести на чистый лист, ожидающий своего часа, все в точности, с буквицами и изображениями, посему многие и многие труды все стоят на своих полках, не приумноженные, с каждым истекающим годом все более теряющие вероятность саму на то, чтоб быть донесенными до потомков наших…

Сдались потомкам ваши буквицы, подумал Курт с внезапной злостью на велеречивость библиотекаря и почему-то особенно — на блестящую проплешину на округлой макушке. Ищите вы и миниатюристов, и кого угодно, но кто мешает скопировать пока хоть текст? Да за то время, пока эти труды стоят мертвым грузом на полке, их можно было бы переписать уже раза три…

— Пока же сей юноша за малую мзду переписывает студентам то из многих трудов, что им потребно при занятии — им ведь не всегда хватает времени… — библиотекарь вздохнул, понизив доверительно голос и склонившись к собеседнику ближе. — А может статься — и усердия; ведь знаю я, где они проводят вечера вместо того, чтобы посвятить их укреплению знаний, от коих в жизни многих из них будет зависеть ни много ни мало — жизнь! Жизнь человеческая, брат Игнациус — лекари будущие, или же, ежели учеба пойдет впрок, ежели не растрачивать попусту свой ум в непотребном питии и вольнопрепровождении времени, коего нам от Создателя волею Его непостижимой и без того отпущено не столь много, то, быть может, им дадено будет судить людские судьбы — каково это будет, если невосполненность в знаниях станет причиною к ошибке, а стало быть, к греху!

— Печально, — вздохнул Курт, чувствуя, что начинает вяло сползать в пучину бесконечно развивающихся рассуждений окунувшегося в мир монаха. — Весьма печально; леность — учению первый враг. А что же переписчик — и сам тоже учиться успевает, вот так помогая прочим?

— Успевает, — с гордостью кивнул библиотекарь. — Будущий богослов, дай ему Господь сил и умения, и терпеливости и…

— А Филипп Шлаг — он, при всей его любви к книгам, неужто тоже пользовался его услугами, не списывал себе нужное сам?

Библиотекарь развел руками, выпустив, наконец, запястье Курта, и он потихоньку подтянул руки к себе, убрав их из поля доступности.

— Вот этого я вам не смогу сказать, зря же наговаривать на покойника, упокой его, Господи, в милости Своей, не стану. Что могу сказать — так лишь то, что мне доводилось видеть их вместе, беседующими о чем-то весьма увлеченно; но не могу сказать, было ли то касаемо труда, который не желал исполнить юноша сам, или же иное что — ведь они ровесники, а в любом возрасте, что в детстве, что в старчестве у людей находится, что поведать друг другу, в юности же — не примите сие на себя, брат Игнациус — в юности же разговоры все более о вещах грешных, а об оных говорят и дольше, и с большим тщанием, непозволительным, хоть и извинительным в таковом возрасте…

— Он здесь сейчас? — попросту спросил Курт, и библиотекарь, сорвавшись с оседланного конька, на миг замер в растерянности от резкой перемены тона.

— Кто? — почти шепотом переспросил брат Михель. — Филипп Шлаг?

— Переписчик, — со вздохом пояснил Курт, и книгохранитель закивал:

— Да-да, что ж это я… Здесь, сейчас здесь; пребывает в трудах на благо университета и людское, пишет дозволенное ему. Хотите говорить с ним?

— Да, — поспешно поднявшись, кивнул он и удержал тот же порыв библиотекаря. — Не надо провожать меня, лишь скажите, где я могу его найти.

Объяснения сберегателя знаний были даны все столь же многословно и несколько, как почудилось Курту, обиженно столь поспешным бегством от него столь редкого собеседника; отойдя от книгохранителя, Бруно разразился облегченным вздохом, усмехнувшись:

— Любопытно, когда ты станешь таким?

— Если заметишь первые симптомы, прикончи меня, — хмуро отозвался Курт, запоздало сообразив, что его слова подопечным могут быть расценены как очередной желчный намек на прошлое, и улыбнулся в его сторону.

По мере продвижения в глубины зала Курт начал размышлять над тем, чтобы взять назад свои хвалы местной библиотеке; скрипторий логичнее было бы разместить немного в стороне и с основным залом соединить особой дверцей, дабы никто не мешал писцу, а кроме того, чтобы посетители не терлись в пыльной уличной одежде у полок, каковых пришлось миновать немало. Несколько дверец и дверей именно там и находились, и отчего нынешнее руководство университета перенесло скрипторий не за их створы, а в какой-то, прямо сказать, appendix, оставалось неведомым. Возможно, переписываемое без буквиц ими почиталось недостойным нарочного помещения?..

Дверь под низкой притолокой оказалась в самом дальнем закутке, за двумя образовывающими угол полками; за тяжелой створкой открылась неожиданно внушительная и светлая комната с явно избыточным в нынешнем положении вещей количеством рабочих мест для писцов. Курт предположил, что сюда, вероятно, попросту перенесли их из настоящего скриптория по неведомой причине — быть, может, ради когда-то начатого и по сю пору не оконченного ремонта. Переписчик университета, стоящий у ближайшего ко входу возвышения, оборотился на вошедших, и Курт был уверен, поспорив бы, не колеблясь, с любым желающим, что в глазах худосочного прыщавого парня мелькнул самый настоящий страх.

— Что вам надо?

Это явно вырвалось мимовольно, попросту растерянность, все более заметная, сложилась у переписчика именно теми словами; смешавшись еще более, он выпрямился, как-то нарочито тщась выглядеть невозмутимым, чем лишь еще более привлек внимание к своей нервозности. Краем глаза Курт видел, что подопечный косится в его сторону; к Бруно он не обернулся, лишь промычав едва слышно нечто вроде «угу». Курт уже чувствовал дрожание нерва где-то глубоко внутри себя — конечно, напугать писца могло что угодно, даже просто сам лишь факт явления к нему представителя Конгрегации, однако же в любом случае что-то с парнем было не в порядке, что-то он припомнил сейчас, глядя на приближающегося к нему инквизитора, и это что-то вряд ли было деянием благим и душеспасительным…

— Отто Рицлер, верно? — с ходу начал Курт, остановившись всего в паре шагов от переписчика, и укоризненно покачал головой, не дав тому ответить «да»: — Что же столь неучтиво?

— Я… — голос у парня оказался тонкий, как у девицы, и столь же тонкие нервные руки вцепились одна в другую, стискивая пальцы в узел, — просто потерялся… Простите, я знаю, кто вы, но я думал — посторонние…

— Сюда ведь не воспрещен вход для студентов, а более кому же быть? Какие тут могут быть посторонние?

— Не знаю, простите…

— Ну, Бог с ним, — оборвал Курт, ухватив переписчика за локоть наподобие того, как минуту назад вцеплялся в него монашествующий в миру хранитель университетской мудрости; парень вяло дернул рукой, но откровенно вырываться не посмел. — Ты, я вижу, занят делом, посему не стану отрывать тебя от важной работы надолго — ответь на два-три моих вопроса, и я тебя оставлю… Ты ведь баварец, верно? — поинтересовался Курт почти дружелюбно, и Рицлер испуганно захлопал ресницами.

— Да… — нерешительно откликнулся он и торопливо уточнил: — А что?

— Ничего, что ты так испугался? — с улыбкой пожал плечами майстер инквизитор, ободряюще шлепнув его свободной ладонью по плечу. — Всего лишь желал отметить столь похвальное рвение к знаниям — явиться в Кёльн, в такую даль… Часто тебя донимают просьбами переписать что-то?

Локоть в его пальцах стал словно бы каменным; лицо же переписчика сейчас являло собою академически безупречный пример лжеца, преподаваемый будущим инквизиторам наставниками: «взгляд излишне прямой, ибо лжец в миг неправды вспоминает, что говорящий истину не прячет взгляда, а поскольку человек не примечает за собою, как долженствует держать себя в обычном разговоре, то ему и кажется, что сие означает глядеть прямо в глаза вопрошающего». Сейчас Рицлер именно так себя и вел — принуждая взгляд не ускользать в сторону и, вместе с тем, не имея силы воли выдержать взгляд встречный, пряча глаза и тут же норовя обернуть их к собеседнику; понимая при том, что его напряженность заметна, он нервничал еще более, оттого с еще большим усердием и безуспешностью стремясь не отвращать взгляда.

— Случается… — пробормотал Рицлер с неуместной улыбкой, явно силясь сообразить, что успел поведать господину следователю библиотекарь, что это может обозначать и что вышеупомянутый следователь мог в свете этого заподозрить.

— Ты тут один переписчик, ведь так?

— Да, майстер… — запнувшись, Рицлер подождал несколько времени, не подскажут ли ему имени, каковое он то ли не успел еще узнать, то ли запамятовал; не дождавшись, он выдавил, с усилием соединяя звуки: — инквизитор… Я один. Больше нет.

— Устаешь, верно? — сострадание в голосе Курта было столь нелицемерным, что, наверное, сам себе был готов поверить; вновь не позволив переписчику ответить, он продолжил: — Ты будущий богослов, мне сказали?

— Да, я… — не зная, на какой вопрос ответить первый, пробормотал тот, бегая глазами по стене напротив себя, и разъяснил с все возрастающей неловкостью: — Друг нашей семьи священник, я с детства чувствовал Писания, вот и решил, что… Какая может быть причина лучше для учения, кроме познания Слова Господня…

— И то верно. Много получаешь за переписи?

— Что, простите? — едва слышно переспросил переписчик, и Курт пояснил, чувствуя, что напал на след, и теперь, подобно псу, замершему в стойке, опасался сделать неверное движение, дабы не спугнуть настороженную дичь; в голове он прогонял судорожно десятки вопросов, напрямую в тему или вовсе сторонних, избирая, какие именно стоит задать первыми, а какие не следует озвучивать еще вовсе, с тем чтобы не утратить столь внезапно возникшей связи:

— Студенты, для которых ты делаешь выписки из библиотечных трудов — не скупятся оплатить твои старания, или они по большей части скряги?

— Хватает, — поспешно возразил Рицлер.

— На что? — уточнил Курт, и тот оторопело передернул плечами:

— Как — на что… чтоб жить… и вообще… Я по долгу своей учебы всего предпочтительнее на книги трачусь; они дороги…

— Неужто в университетской библиотеке нет того, что тебе нужно? Вот уж не подумал бы.

— Есть, конечно, есть, — согласился тот, — однако же, когда книга во владении, это много сподручнее, да и не о всех трудах, что здесь наличествуют, известно; каталога нет.

— Это любопытно, — усомнился Курт, скосившись через плечо на дверь, за которой простерся зал с рядами высоких шкафов. — Как же так, никто до сей поры этим не озаботился?

— Был каталог, — несколько смущенно пояснил Рицлер. — Однако же прошлого библиотекаря вкупе с помощником… я прошу прощения… Инквизиция сожгла лет тридцать назад. Вместе с книгами, что у них отыскали. Ну… и каталоги попали под горячую руку… простите…

— Н-да… — услышав не удержавшийся смешок Бруно за спиной, вздохнул Курт, на миг сам будучи в полушаге от того, чтобы засмеяться. — Тут впору мне приносить извинения… Так что же — за тридцать лет так никто и не занялся собиранием нового перечня?

Рицлер вздохнул тоже, вновь отвратив взгляд в угол, и неуклюже усмехнулся:

— Больно много здесь что переписывать… Помощников мне нет, а у Михеля уже не те глаза, он тут скорее вроде сторожа; кое-что в его памяти осталось, но все это надо приводить к системе, и работы здесь не на один год… Вряд ли вы разыщете того, кто знает о всех книгах на этих полках, майстер инквизитор; я даже не представляю, что здесь может очутиться…

— В каком смысле?

Каменный локоть под его пальцами стал вовсе стальным, и Курт ощутил, как по телу переписчика пробежала мелкая дрожь.

— В самом обыкновенном… — пояснил Рицлер едва слышно. — Много что здесь есть… Я к тому, что без каталога здесь тяжко; я из тех книг и десятой доли не знаю…

— А на чем погорел прежний библиотекарь? — спросил Курт, вновь оборвав его, и переписчик побледнел:

— Я мало что о том знаю… Вам бы у Михеля справиться, может, ему известно более, а я ведь тут не так давно…

— Да не может быть, чтоб ты вовсе ничего не слышал — такие истории передаются с детальностями.

— Клянусь, мне о том ничего не ведомо! — страстно заспорил Рицлер, и Курт улыбнулся, заглянув ему в глаза:

— Да что это ты так перепуган? Ведь я не тебя упрекаю в чем-либо, а всего лишь осведомляюсь о истории библиотеки, где ты подвизаешься. Филипп Шлаг хорошо был тебе знаком? — спросил он тут же, стараясь отследить малейшие изменения в лице переписчика; бледность парня стала вовсе смертной, губы поджались, дрожа и не умея сложить слов.

— Едва ли… — пробормотал он тихо, пряча глаза в пол. — Как и все, кто заказывал мне списки с имеющихся в библиотеке трудов… не более…

— Стало быть, друзьями вас не назовешь? — уточнил Курт; щеки Рицлера пошли красными пятнами, и он едва не отдернул руки от его локтя, вновь подумав о своих подозрениях относительно увлеченности покойного не совсем обыкновенными страстями. Неужто все так несложно и пошло?..

— Нет-нет, — откликнулся переписчик поспешно. — Мы и общались помалу и редко…

— Вот как? А мне известно, что в библиотеке Шлаг проводил весьма много своего времени, а с тобою общающимся его видели частенько и крайне долго; известно также, что вы увлеченно и подробно о чем-то говорили. Как же так?

Рицлер запнулся, дернув рукой, и Курт разжал пальцы, выпустив его локоть; тот отодвинулся назад, по-прежнему пытаясь и не отводить взгляда, и глядеть ему в глаза, все более белея и еще гуще пойдя пятнами. Что бы переписчик ни утаивал, враль из него скверный, подумал он, предчувствуя легкую добычу, и шагнул к парню, вновь сократив расстояние до полушага.

— Что скажешь? — мягко и почти безмятежно поторопил Курт, глядя на переписчика с выжиданием. — О чем можно столь долго вести беседу с тем, кто не является твоим близким другом?

— Просто… просто — вы правы, он часто здесь бывал… а переписывать, понимаете, ленился; я не против лишнего заработка, однако же он попросту донимал меня, и я… Он все упрашивал, а у меня и без него дел полно…

— Интересно, — кивнул Курт. — А в последние два месяца часто он тебя… донимал?

— Очень. Надоел даже… Вот я и…

— Весьма интересно, — уточнил майстер инквизитор с показательной задумчивостью. — За комнату уплачивать он не мог, однако тебя, как ты говоришь, донимал просьбами сделать списки; следственно, на это у него деньги находились, а, Отто? Есть у тебя догадки, почему так?

— Нет, — уже не просто поспешно, а торопливо ответил Рицлер, вновь отступив назад, — никаких. Может… значимо для учебы было, вот и…

— Странно, — возразил Курт, снова шагая к переписчику, и своим следующим отступлением тот вперился лопатками в возвышение за спиною. — Мне также известно, что труды он избирал содержания духовного, церковного, и даже богословского. Необычный выбор книг для будущего медика, не находишь? Он что же — надумал сменить факультет?

— Я не знаю… — уже совсем потерянно прошептал тот, вскинув к бледному лбу подрагивающую руку, и с усилием провел по нему ладонью, прикрыв веки. — А знаете, — вдруг как-то почти уверенно, хотя и по-прежнему с дрожью, вдруг сказал Рицлер, глядя собеседнику в глаза на сей раз твердо и прямо, — у меня есть перечень всего, что он мне заказывал для переписывания. Хотите, я вам его принесу? На память я не назову вам, чем Филипп интересовался.

Несколько мгновений Курт молча смотрел на переписчика, силясь понять, отчего в нем произошла вдруг столь резкая перемена, а потом неспешно сделал шаг назад, давая тому возможность отойти.

— Принеси, — дозволил он, пытаясь не показать своей нерешительности, и Рицлер кивнул, судорожно махнув рукой в сторону дверцы за рядами столиков:

— В подсобной комнате; у меня записаны все, кто ко мне обращался, с названиями и стоимостью работы, дабы после никто из них не цеплялся ко мне, и вообще…

— Похвальная рачительность, — одобрил Курт, и переписчик, снова кивнув, едва ли не бегом скрылся за дверью.

— Не может быть, — тут же услышал он тихий голос Бруно и обернулся, вопросительно изогнув брови:

— Ты о чем?

— Да ладно тебе, — покривился подопечный. — Я ведь вижу, ты думаешь о том же: врет, гад, напропалую. Скрывает что-то, это самоочевидно, и врет. Но не могу себе вообразить, чтобы он вот так взял и упокоил парня… и как, чем? Отравы ведь не выискали… Что же — он… малефик, что ли?

— Не спеши с выводами, — скорее чтобы остудить собственный пыл, возразил Курт, глядя на закрытую дверь. — Таить он может, что угодно, хоть и тот факт, что попросту взял и продал покойному университетскую книгу, что, конечно, преступление, однако ничем, кроме исключения и денежного взыскания, не грозящее.

— Или… может, впрямь не зря все эти шуточки… — предположил Бруно не слишком убежденно. — Ну, насчет наклонностей покойного…

— И это может быть. Меня более интересует, отчего вдруг переписчик стал так спокоен… — Курт прервал себя самого на полузвуке, взбешенно шлепнув ладонью по лбу, и устремился к двери. — Я идиот!

— Ты куда? — донеслось ему вдогонку, когда, распахнув створку, он влетел в тусклую комнату с двумя тяжелыми столами, закиданными свитками, пустыми и наполовину исписанными, перьями и еще Бог знает чем; другая дверца, низенькая, почти невидная за старым рассохшимся шкафом, была растворена, и весенний ветерок беззаботно гонял перья по полу.

— Вот сукин сын, — растерянно констатировал Бруно, и Курт, отчаянно ярясь на себя, рванул бегом, едва не своротив плечом косяк.

За дверцей был университетский сад — голые деревья, теснясь частыми рядами, оканчивались шагах в пятидесяти от здания, упираясь в изощренную железную ограду, украшенную коваными витками и копьями, за одно из которых переписчик неловко цеплялся, спускаясь уже на землю по ту сторону.

— Зараза!.. — зло выдохнул Курт, ускоряя шаг и на бегу срывая с пояса арбалет, приостановился, взводя рычаг и мысленно матерясь; стрелку он едва не выронил, накладывая, и когда Рицлер соскочил уже наземь, очутившись в другой части сада, крикнул, вскидывая руку: — Стоять, дурень, пристрелю!

Тот обернулся, замерев лишь на одну краткую долю мига, и припустился с еще большей прытью; притормозив у решетки, Курт выстрелил, не целясь, и серебристо сияющая на солнце стрелка вошла беглецу в бедро, сшибив его на прошлогоднюю траву. Опрокинувшись на бок, переписчик привстал, тут же упав, снова поднялся и, хромая, почти на одной ноге заковылял к двери, ведущей в соседнее крыло университета.

— Там общага, хрен потом найдешь! — крикнул Бруно вслед, когда Курт, ухватившись за металлический завиток на решетке, со всей силой рванул вверх, подтянувшись и перебросив себя через ограду; что-то затрещало, но останавливаться или оборачиваться он не стал, видя, что Рицлер уже в пяти шагах от двери.

Сделав немыслимый рывок, Курт упал переписчику на плечи, сбив на землю и притиснув его локти к телу; Рицлер попытался стряхнуть с себя преследователя, и он, перевернувшись, почти уселся сверху, заломив парню руки к самому затылку.

— Лежать! — уже не сдерживая крика, осадил Курт, и тот, поняв, что сопротивляться теперь бессмысленно, обмяк, ткнувшись в жухлые травинки лицом.

Он перевел дыхание, сбившееся скорее не от этих упражнений, а от волнения, от мысли о том, что мог упустить оказавшегося столь немаловажным свидетеля, а быть может, и нечто большее; понемногу начинал обозначаться сокрывшийся было куда-то окружающий мир — позади слышались торопливые шаги подопечного, саднила ладонь, оцарапанная неровной поверхностью ограды, а правая рука почему-то шевелилась скверно, простреливая болью у самого локтя. Опустив взгляд, Курт увидел, что приобретенная недавно куртка прорвана о выступ решетки, а на спину лежащего под ним переписчика убегает тонкий красный ручеек, напитавший уже края прорехи темной густой жижей.

— Вот дерьмо!.. — пробормотал он зло, жалея не столько руку, сколько рукав — рука зарастет бесплатно, а вот на то, чтобы качественно починить кожаную куртку, саму по себе влетевшую в денежку, уйдет существенная часть жалованья; может статься, Керн оплатит, все-таки, повреждения получены на службе…

— Что с рукой? — неровно дыша, спросил Бруно, присев на корточки рядом; Курт отмахнулся:

— После, забудь о руке… Подержи его.

Стрелку из ноги задержанного он вытянул, не церемонясь, ощутив злорадное удовлетворение от того, что тот содрогнулся, вскрикнув и судорожно рванувшись схватиться за рану ладонью; отерев снаряд от крови об одежду переписчика, Курт убрал его и, рывком перевернув парня лицом вверх, стал расстегивать пряжку его ремня.

— Эй! — испуганно отшатнулся Бруно. — Ты что творишь!

— Держи его, я сказал! — напомнил он, перетягивая молча всхлипывающему Рицлеру ногу выше раны. — Я не могу позволить арестованному истечь кровью до допроса. Некромантия в Конгрегации не практикуется, знаешь ли.

— Тебя бы тоже завязать…

— Сказано тебе — ерунда; просто разрезана кожа, не смертельно… Ну, Отто, — вздохнул Курт, отирая руки все так же об одежду переписчика, — стало быть, так: ты арестован по подозрению в убийстве Филиппа Шлага, секретаря ректора университета Кёльна. Ты имеешь право молчать, пока не предстанешь перед следствием. После начала следственного заседания отказ от ответа будет употреблен против тебя. Каждое твое слово с момента ареста будет рассмотрено как показание и применено на следственном и судебном заседании. Ты имеешь право на очную ставку с инициатором обвинения, то бишь, со мной. Ты имеешь право на очную ставку со свидетелями обвинения. Это, опять же, я, в основном. Ты имеешь право на привлечение свидетелей для своей защиты… если отыщешь, конечно. Ты имеешь право требовать проведения дополнительного расследования до завершения последней сессии судебного заседания… но до этого еще далеко. Твое немедленное и совершенное признание будет рассмотрено как сотрудничество со следствием и причтено к смягчающим обстоятельствам. До вынесения обвинительного заключения ты продолжаешь считаться верным сыном Церкви, однако во избежание сокрытия от следствия возможно важных фактов, связанных с делом, тебе отказано в получении исповеди с момента ареста до вынесения судебного заключения, каковое бы решение ни было вынесено, ради твоего блага и объективной оценки упомянутых фактов следствием… Ты понял, что я сказал, Отто? — завершил Курт обязательную формулу уже более спокойно; переписчик лежал молча, сглатывая слезы и глядя в небо, и он повысил голос: — Отто, ты понял, что̀ я только что тебе говорил?

— Да… — на грани слышимости прошептал Рицлер, и он кивнул, поднимаясь и держа руку на весу, чтобы еще больше не пачкать кровью одежду.

— Прекрасно. Подымайся.

Бруно разжал хватку, отпуская переписчика и помогая тому встать на ноги; Курт скептически окинул взглядом покачивающуюся фигуру, в задумчивости кусая губу.

— Руки б ему еще… Господи, ну, не кандалы же с собой постоянно носить…

— Да брось, куда он денется, одноногий? — возразил Бруно, и Курт кивнул.

— И то верно. Кстати, Отто, последнее; еще ты имеешь право на оказание лекарской помощи, которая поможет тебе продержаться до конца грядущего допроса. Советую об этом поразмыслить, пока доберемся до Друденхауса… А теперь — шагом марш.


Глава 9


Райзе Курт увидел, где и всегда — вместе с Ланцем в их общей рабочей комнате — оба сидели каждый за своим столом, обсуждая что-то настолько беззаботно, что в нем проснулась не поддающаяся объяснению злость.

— Бездельничаете? Как всегда, — констатировал Курт, замерев на пороге распахнутой двери; Ланц лениво обернулся, кивнув:

— И тебе добрый день.

— Густав, ты мне нужен, — оборвал он, и Райзе удивленно вскинул брови:

— Что это с тобой, академист? Тебя вдруг повысили? Что-то я не расслышал «пожалуйста».

— Ты мне нужен немедленно, — бросил Курт, разворачиваясь, и, захлопнув дверь, вышел в коридор.

Райзе вышел к нему спустя долгие несколько секунд, все так же лениво и безучастно, однако, увидя порез, наскоро перетянутый случайно найденной тряпкой, остановился, насторожившись:

— Что с рукой?

— В жопу руку, Густав, у меня арестованный истекает кровью, идем. Ты ведь медик, если я ничего не перепутал.

— Знаешь, академист, когда нам говорили, что Конгрегация должна стать ближе к людям, сомневаюсь, что имелся в виду уличный lexicon в употреблении следователей. Но если мы продолжим беседу в твоем неподражаемом духе, я отвечу, что класть я хотел на арестованного, пока не покажешь свою рану.

— Это не рана, Густав, просто порез — по собственной вине, а теперь переставляй копыта пошустрее, будь так любезен, — отозвался он нервно, отвернувшись, и торопливо сбежал по лестнице вниз.

Рицлер, белый, как сама смерть, сидел на полу в подвале, в самом дальнем зарешеченном углу за пока незапертой дверью; Бруно, явно нервничая и не вполне разумея, куда себя деть и как ему должно себя вести, стоял на пороге, заложив руки за спину и прислонясь лопатками к решетке. Райзе явился спустя минуту, и всю эту минуту в подвале царила тишина, нарушаемая лишь всхлипами переписчика, тяжкими вздохами Бруно и скрипом песчинок под подошвами Курта, мерящего шагами пятачок перед распахнутой дверью камеры. Приблизившись к арестованному, старший сослуживец посмотрел придирчиво на всех присутствующих, вздохнул, присев на корточки у ноги Рицлера, и качнул головой:

— Неслабо засадил. Еще б чуть — перебил бы ему, к матери, артерию.

— Ну, извини, что не бегаю, как курьерский конь; «еще б чуть», Густав — и он бы ушел. Когда я смогу его допросить?

— Когда я закончу, — пожал плечами тот, довольно бесцеремонно ворочая простреленную ногу переписчика.

Пока Райзе зашивал рану, Курт все так же шагал туда-сюда на небольшом пятачке перед решеткой, косясь на то, как арестованный вскрикивает, биясь затылком о стену и вцепляясь зубами в собственную руку, однако посочувствовать охоты не возникало — убедившись, что парень не намерен безотложно преставиться, он жалел, скорее, себя самого, умирающего от любопытства и нетерпения. Бруно, кривясь при каждом вскрике или стоне, смотрел в противолежащую сторону, отвернувшись к писцу спиною.

— Ну, скоро там? — не стерпел Курт, наконец; Райзе даже не обернулся:

— Я не Иисус. Но если тебе довольно, чтоб он протянул всего лишь пару часов — я пойду.

— Зараза! — зло выдохнул он, остановившись и присевши у стены на корточки, прислонясь к холодному камню спиной и упершись локтями в колени.

Сейчас, когда окончательно утих азарт преследования, стала исподволь проступать боль; похоже, кованый лепесток на кромке ограды пропорол не только кожу, зацепив и мышцу. Курт согнул и разогнул руку, пошевелив пальцами, и Райзе, полуобернувшись, сообщил недовольно и непререкаемо:

— После него займусь тобой, а уж тогда допрашивай его хоть до Второго Пришествия.

— Одно другому не мешает, — возразил Курт, прикрывая глаза; голову мягко вело, клонило в дрему — наверняка после бессонной ночи, и теперь уже ощущалось совершенно явственно, что порез куда серьезнее, чем ему показалось вначале.

За неполный год службы, подумалось вдруг, недурственный набор сувениров — простреленное вот такой же стрелкой левое плечо (что досадно, именно левая рука — рабочая); такой же прострел в правом бедре, напрочь сожженная кожа кистей и запястий, два сломанных ребра, а теперь еще останется рубец на предплечье… Год назад, лишь только познакомясь с ним, Бруно сказал, что службу он закончит «хромым, косым и на весь мир смотрящим с подозрением». Последнее было, кажется, еще в отдалении, но все прочее приобреталось с легкостью…

— Яви конечность, — скомандовал Райзе, присаживаясь рядом; Курт, морщась, размотал повязку, с усилием вытянув руку из рукава, и сослуживец, лишь взглянув, сердито нахмурился. — «Порез»! Пропорота мышца и вена задета, болван!

— Так зашей и избавь меня, Бога ради, от проповедей, — оборвал Курт, лишь теперь осознав, что его сонливость и подавленность есть следствие потери крови. — А мне надо побеседовать с нашим гостем.

— Валяй, — нехорошо усмехнулся сослуживец, и Курт, бросив поверх его плеча взгляд на арестованного, снова тихо ругнулся — свесив голову набок и отвалившись на пол, переписчик пребывал в полнейшем бесчувствии, на время таки улизнув от преследующего его дознавателя. — Ничего, — утешил Райзе, принимаясь за штопку ничуть не менее беспардонно, — пускай проспится. И послушай совета лекаря: тебе бы не помешало последовать его примеру; только уж будь так добр, не отрубись раньше, чем расскажешь мне, что вообще здесь происходит, кого я только что перевязывал, почему ты ранен и как прошла ночь у графини.

Курт, уже начавший, невзирая на терзающую его иглу, съезжать в сон, вздрогнул, распрямившись и воззрившись на Райзе почти с яростью; тот на миг поднял к его гневному лицу взгляд и беспечно пожал плечами:

— Ладно, попытаться стоило…

— Я не понимаю, — зло выговорил Курт, — что — весь город уже в курсе?

— Академист, — снисходительно усмехнулся сослуживец, — ты вышел из ее дома на рассвете; solus cum sola[142]… Тебя видели два студента, спешащих на лекции, а если что-то известно двум…

— Я знаю. Языки б им повырывать…

— Вот так зарождается употребление служебного положения в личных целях… — сокрушенно вздохнул Райзе и, посерьезнев, приглашающе кивнул: — Итак? Давай, Гессе, пока я играю в палача с иглой — колись, что тут творится; искренне, чистосердечно и все такое…


***

Вопреки прорицаниям Райзе, сознания Курт не потерял, чем снискал удивленный взгляд и ворчливое «поразительная выносливость для такого дохляка». Оставив без внимания последний эпитет, не отдающий особенной хвалебностью, он и сам невольно призадумался над тем, что в этот неполный год своей службы в должности следователя не раз убеждался, сколь до странного многое он может выдержать, действительно не обладая при том ни чрезвычайной физической силой, ни особенно крепким сложением. Он уставал не медленнее любого другого, однако, что называется, выдыхался позже и держаться мог долго, снося все злоключения с удивительной ему самому стойкостью.

Домой он не ушел — остался в одной из комнат, устроившись на скамье у стены, и проспал недолго, пробудившись спустя неполный час. В этот раз, войдя к старшим, Курт застал их за бурным обсуждением нынешних событий и уже не в столь благодушном расположении духа.

— Lupus in fabula[143], — с мрачным весельем поприветствовал его Ланц. — Вновь в боевой готовности.

— Оставь, Дитрих, — оборвал Курт. — Где мой арестованный? Жив еще?

— Жив, что ему сделается…

— Хочу поговорить с ним немедленно.

— Обнаглел академист, — усмехнулся Райзе с наигранно тяжким вздохом. — Дожили. Теперь всякая шелупонь будет устанавливать в Друденхаусе свои порядки. Никакого почтения к старшим не осталось в людях; куда катится мир! Видно, последние времена настают…

— Aufer nugas[144], — покривился Курт раздраженно. — Так я могу начать допрос, или для этого мне снова надо написать отчет в десяти экземплярах?

— Остынь, абориген, — устало откликнулся Ланц, потирая ладонью нахмуренный лоб. — Отчет не отчет, но кое-что объяснить придется. Сюда, пока ты спал, являлся секретарь ректора, которого ты столь споро прибавил к списку наших осведомителей; вот только здесь он был в ином качестве — именно как служитель университетского сообщества. Которое, Гессе, страстно желает знать, почему местный инквизитор развлекается стрельбой по движущимся библиотекарям в университетском саду.

— Развлекаюсь?! — переспросил Курт зло. — А никто не хотел узнать, отчего во время простой беседы библиотечный служащий вдруг стал движущимся в противоположную инквизитору сторону? Он пытался сбежать; что мне оставалось делать!

— Пока, — успокаивающе отозвался Ланц, — власти Конгрегации в этом городе хватает на то, чтобы послать подобных делегатов… обратно. С сердечным отеческим напутствием в доступных простому мирянину выражениях.

— Тогда каких объяснений и кто от меня ждет?

— Керн до чрезвычайности заинтересован услышать твою версию событий; то, что Густав поведал ему с твоих слов, его, кажется, почему-то не удовольствовало.

— Господи, — уныло пробормотал Курт, лишь вообразив себе, как будет отчитываться перед придирчивым взором начальствующего; Ланц кивнул:

— Вот именно. Пока все смотрится так, что арестованный ранен, горожане всполошились, и предъявить тебе нечего, в свете чего Керн готовит тебе теплый прием. Одолжить маслица?

— А побег с допроса? Это одно лучше всяких улик и подозрений, это само по себе улика из улик; чего ради он бежал, если ему нечего бояться и он ни в чем не повинен?

— Я уже сказал — ты будешь это разъяснять не мне.

— Тогда мне тем более надо допросить этого Рицлера, — решительно подвел итог Курт. — До беседы с ним мне попросту не о чем говорить с Керном. Мы дали ему довольно времени, чтобы чуть оклематься — довольно для того, чтобы отвечать на вопросы.

— Мне придется присутствовать, — предупредил Ланц, и он отмахнулся:

— Плевать, пускай соберется хоть кардинальский consilium.


Вести беседу Курт решил прямо в камере — пусть, видя, что окружает его, переписчик не забывает, где находится, и понимает, что его ждет; Ланц прекословить его решению не стал. Вообще, чуть унявшись, он подумал, что все складывается лучше, чем могло бы: Керн не явился к нему, требуя немедленных объяснений, не вызвал безотлагательно к себе, а главное, чего он не на шутку опасался, никто из старших сослуживцев не сделал даже намека на попытку перехватить у него дело, как только оно перестало почитаться всего лишь его блажью и приобрело хоть какой-то облик подлинного дознания. Ланц не мешался с советами, пока они, прихватив из коридора скучающего недовольного Бруно, спускались вниз; Курт не услышал ни единого слова наставлений, как ему должно вести себя и чего не надлежит делать, ему не было предложено препоручить опрос подозреваемого более опытному и знающему, а в подвале Дитрих просто молча встал у стены напротив решетчатой двери подле слабо горящего факела.

Охрана была представлена немолодым человеком с острым, темным взглядом бойца и равнодушно-скучливым лицом свинопаса; вручив ключи, он удалился, не уйдя вовсе, однако отступив вдоль ряда пустующих камер достаточно далеко, чтобы не слышать предстоящего разговора. Бруно, вряд ли понимающий, для чего он нужен и что ему делать, пристроился рядом с Ланцем, глядя в пол и супясь все более.

Переписчик лежал все в той же позе — на левом боку у самой стены, явно провалившись в сон, не приходя в сознание; лицо было бледным, однако уже не столь почти бескровным, как час назад. Он зашевелился при звуках гремящих в замке ключей, а когда, скрипнув давно не смазанными за ненадобностью петлями, растворилась решетка двери, открыл глаза, глядя перед собой еще неосмысленно и мутно. Понимание всего, что происходит, подступалось медленно, отображаясь каждой мыслью в его взгляде, все более настороженном, после — испуганном и, в конце концов, почти паническом.

— Здравствуй еще раз, Отто, — вздохнул Курт, присевши на корточки напротив, и тот, вздрогнув, рывком подался вспять, втиснувшись в стену спиною и вцепившись в каменный пол пальцами, запачканными его засохшей кровью. — Поговорим? Наша прошлая беседа оборвалась как-то уж крайне невовремя.

Рицлер не отозвался ни словом, не шевелясь и лишь глядя на человека перед собой уже с неприкрытым ужасом; Курт, однако, ответа на свои слова сейчас и не ожидал.

— Ты понимаешь, где находишься? — продолжил он тихо, и на этот раз переписчик, кивнув, едва слышно выдавил:

— Да… понимаю…

— Понимаешь, почему?

Тот хотел снова кивнуть, однако, оцепенев на миг, лишь отчаянно замотал головой:

— Нет, я не понимаю… Я ничего не понимаю, почему я в Друденхаусе? Я не сделал ничего, чтобы заслужить такое!

— Тогда почему ты убегал? — возразил Курт, по-прежнему не повышая голоса. — Ты солгал, чтобы иметь возможность уйти в комнату, имеющую запасной выход, и бежал; ты не остановился, когда я велел тебе, и даже раненым все еще пытался скрыться. Отто, ты ведь неглупый парень, дураки в университете долго не держатся и помощниками библиотекарей не становятся; так скажи мне — неужто ты сам не понимаешь, что все это более чем подозрительно?

— Но я ничего не сделал… — начал переписчик, и Курт предупреждающе вскинул руку:

— Отто, не надо. Ты ведь понимаешь, что такие слова в этих стенах слышали не одну сотню раз. Понимаешь, что они для меня ничего не значат — это не подтверждение твоей вины, не свидетельство невиновности — ты будто вообще ничего не сказал. Это — как бессловесный крик, который не обозначает ничего. Соберись, пожалуйста, и — более я не желаю слышать этих слов; это — понятно?

Рицлер торопливо закивал, и Курт улыбнулся, отчего переписчик посерел совершенно.

— Хорошо. Просто уясни, что это сбережет нам обоим бездну времени — к чему тебе произносить бессмысленности, а мне отвечать на них, если это все равно ни к чему не приведет… Итак, Отто, теперь, когда мы определили такое маленькое, но весьма немаловажное правило в нашем предстоящем разговоре, я буду задавать тебе вопросы, а ты — рассказывать мне о том, что меня интересует, и теперь я… по-доброму, Отто… прошу говорить мне правду. Мы договорились?

— Да, — кивнул Рицлер потерянно.

— Вот и хорошо. Тогда приступим. Я начну с самого простого вопроса. Почему ты пытался убежать?

Переписчик потянул носом, глядя мимо его лица, и ответил не сразу.

— Я… — тихо и с почти физически осязаемым усилием пробормотал Рицлер, — я… испугался…

— Это я как раз понимаю; но — чего?

Тот покосился на недвижных Ланца и Бруно за спиной майстера инквизитора, уронил взгляд в пол, дыша тонко и прерывисто, лихорадочно отирая покрытый испариной лоб пальцами, оставляющими на бледной коже грязно-красные полосы; Курт склонил набок голову, чуть повысив голос, но выговаривая слова по-прежнему спокойно.

— Отто, давай установим еще одно правило: ты не будешь молчать в ответ на мои вопросы. Это ведь тоже ни к чему; если ты молчишь, это означает, что ты измышляешь годящийся к случаю ответ, id est — что? не намереваешься говорить правды. Итак, давай мы начнем сначала, и теперь будь любезен мне ответить. Почему ты сегодня пытался сбежать от меня?

— Я испугался, — повторил тот одними губами и, увидев нахмуренные брови майстера инквизитора, поспешно продолжил: — Я думал, меня хотят обвинить…

— Кто? И в чем?

— Вы всё спрашивали о Филиппе, и я подумал… Вы так говорили, так намекали — я думал, вы пришли, чтобы меня обвинить в том, что я его убил! В университете говорят, — все быстрее и громче, захлебываясь в словах, продолжал переписчик, глядя в сторону, — что его отравили, что Инквизиция ищет отравителя, а вы все время так говорили, будто это я! Вы меня запугивали, и я поду…

— Неправда, — возразил Курт тихо, и переписчик оборвался на полуслове, царапая ногтями пальцы мелко подрагивающих рук, лежащих на коленях. — Здесь есть свидетель нашего разговора, который слышал каждое мое и твое слово; и это, Отто, неправда. Я не запугивал тебя, не предъявлял тебе никаких обвинений и даже словом не намекал ни на что подобное. Из чего ты мог вывести такое подозрение?

— Вы всё спрашивали… Вы говорили о том, что у него не было денег на комнату, а для меня были, и я подумал — вы меня обвиняете, что я убил его из-за денег!

Несколько мгновений Курт безмолвствовал, глядя на переписчика неотрывно и пристально; в том, что парень врал, причем не слишком ловко, он и не сомневался — проблема заключалась в том, что подобные истолкования событий допустимы в принципе, и Керн не преминет об этом заметить. А уж ректор и студенческий совет двери вынесут, докучая требованиями предъявить арестованному обвинение безотложно или освободить человека, взятого лишь за то, что его запугал некомпетентный следователь…

— И кто же в университете сказал тебе, что Филипп Шлаг был отравлен? — тщательно следя за голосом, спросил Курт, и переписчик, наконец, поднял к нему взгляд.

— Я не помню. Клянусь, честное слово, не помню.

— Уверен? Отто, ведь слухи не носятся в воздухе, подобно пыли, они не безличны — слухи приносят люди; стало быть, хоть одного из них ты должен помнить. Итак, подумай и скажи мне: кто тебе рассказывал, что Инквизиция ищет именно отравителя?

— Я не помню! — с чувством повторил Рицлер шепотом, и теперь по тому, как это было сказано, по непритворно прямому взгляду было ясно, что на этот раз он сказал правду. — Просто слышал разговоры, вот и все, я вам клянусь, жизнью клянусь!

— В твоем положении клятва не слишком убедительная, — тем не менее, заметил Курт, и тот съежился, уже откровенно отирая слезы, марая лицо окровавленными пальцами. — Ну, пусть так, хотя для тебя это не слишком хорошо: поскольку я разыскиваю не отравителя, и Филипп Шлаг умер не от яда, твои объяснения остаются ничем не подтвержденными. Понимаешь это?

— Понимаю, — выдавил переписчик, — но что я могу сделать — я не могу вспомнить, от кого я услышал это.

— Хорошо, Отто, сейчас давай эту тему оставим, — предложил Курт, по-прежнему сидя на корточках в шаге от него. — Давай лучше возвратимся к тому, о чем мы с тобою уже говорили сегодня: я ведь так и не услышал на свои вопросы вразумительного ответа, а посему мы начнем сначала; и теперь, сделай одолжение, правдиво. Итак, снова: сколь близко ты знал покойного?

Рицлер закусил губу, тщась смотреть ему в глаза и вновь в этом не преуспевая, распрямившись еще больше и втиснувшись в стену так, будто хотел раствориться в холодном пыльном камне.

— Я говорил правду — я его знал не ближе кого-либо из прочих студентов, — начал он, и Курт снова понял руку, оборвав:

— Уже ложь, Отто, а ведь мы с тобой договорились, что лгать мне ты не будешь. Измышляя обман, надо первым делом подумать, насколько он выходит правдоподобным, а ты не даешь себе труда даже на это; знать секретаря ректора не более любого другого слушателя университета — это попросту невозможно. Значит, Отто, ты лжешь. В такой мелочи — и уже неправда; в знакомстве помощника библиотекаря и секретаря нет ничего крамольного или подозрительного, это, я даже скажу, в порядке вещей, а ты почему-то решил этот факт утаивать. Почему?

Рицлер смотрел в пол у его ноги, кусая губу и не произнося не слова, лишь продолжая лихорадочно царапать дрожащие пальцы; Курт подался вперед, упершись коленом в пол, и опустил ладонь на его руки, сжав их так, что кожа перчатки, скрипнув, натянулась барабаном.

— Отто, — понизив голос, произнес он, глядя в исказившееся лицо переписчика, — ты снова нарушаешь правило номер два: не молчать. Мы ведь условились, верно? — он сжал пальцы сильнее, и переписчик зашипел, перекосившись, но не осмеливаясь высвободить руки. — Я повторю вопрос, и ты ответишь на него — немедленно и правдиво. Скажи мне, пожалуйста, отчего ты решил скрывать свое близкое знакомство с Филиппом Шлагом?

— Я… — выговорил тот, кривясь от боли, — все потому же, чтобы меня не заподозрили в убийстве, чтобы не подумали, что это я его убил…

— А это ты? — тоже почти шепотом спросил Курт, и Рицлер вскинул к нему дрожащий взгляд, замотав головой:

— Нет! Я его не убивал, клянусь вам, чем хотите, это не я!

Курт убрал ладонь, но остался сидеть, как сидел, на расстоянии вытянутой руки, упершись в пол коленом и опираясь о другое колено локтем.

— Если это так, — сказал он, сохраняя голос на пределе шепота, — тогда в твоих интересах ответить на каждый мой вопрос, который я тебе задам. Верно, Отто? Если ты безвинен, ты будешь честным, и мы быстро разрешим ситуацию. Теперь ты будешь говорить мне правду?

— Да, — откликнулся Рицлер тотчас, косясь на его руку, и Курт кивнул:

— Умница. Стало быть, теперь ты не станешь отрицать, что Шлага ты знал близко, ближе, чем прочих студентов, общался с ним часто и подолгу. Так?

— Да.

— Видишь, как все просто; и я не трачу время, и ты не тратишь нервы. Если так будет и дальше, мы быстро во всем разберемся. Второй вопрос: как часто он просил тебя переписать ему что-либо из библиотечных трудов, и что это было?

— Многое, — снова начав прятать взгляд, забормотал Рицлер. — Я, честное слово, не вспомню сейчас.

— На самом деле у тебя нет списка переписанных тобою книг, верно? Или все же есть?.. Прежде, чем ты ответишь мне, Отто, — доверительно произнес Курт, — я дам тебе добрый совет. Подумай о том, что, выйдя отсюда, я отправлюсь в твою комнату в общежитии, которую переверну вверх дном, распотрошив, если потребуется, каждую подушку. Ни одна из принадлежащих тебе вещей не останется не осмотренной или не найденной. После я обыщу скрипторий и подсобную комнату, простукав каждый камешек в стене, в полу и, если надо, в потолке. Подумав об этом, ответь мне: есть ли у тебя тот список, о каковом ты упоминал, или это был лишь предлог, чтобы уйти в комнату с черным ходом?

Переписчик смотрел в угол, молча и недвижимо; выждав несколько мгновений, Курт вздохнул, тихо напомнив:

— Правило номер два, Отто. Ты снова молчишь, и это понемногу начинает меня раздражать.

— У меня есть такой список, — ответил тот едва слышно, закрыв глаза. — Он… он хранится в моем шкафу, на нижней полке, в томе «Rhetorice». Это список за последний год — дольше я не храню.

— Молодец, — одобрил Курт, и переписчик едва заметно покривился, будто от удара под ребра, снова вперившись бесцветным взглядом в угол камеры. — И, чтобы мне не бегать туда и обратно, а тебе не пребывать в неведении относительно своей судьбы дольше нужного, ответь мне теперь, насколько часто в твоем списке упоминается Филипп Шлаг и что его интересовало?

— «Botanica universalis», «Botanica systematica», «De videndi ratione deque cernendi natura»[145]… — перечислил Рицлер тут же и, на миг приумолкнув, тихо продолжил: — «Theologia. Chrestomathia»[146] Вильгельма Штейгера…

Переписчик замолчал снова, и Курт мягко поторопил, все так же не повышая голоса и не меняя тона:

— Дальше, Отто. Ведь, кроме этого, существует особая книга, в которую ты должен был вносить именование всякого труда, каковой просит к прочтению кто-либо из студентов, посещающих библиотеку. Ведь есть же такая, верно? И ты ведь отмечал, что просил Шлаг?

— Да… Книга в скриптории, на видном месте.

— Найду, — успокоил его Курт. — Однако же, будь любезен, припомни что-нибудь сейчас.

— Все я не вспомню…

— Отто. Я жду.

— Да, простите, — торопливо откликнулся Рицлер. — Того же Штейгера «Аd ritus sacros spectans»[147]… «Carnificium. Pro et contra»[148]… это было без оклада или обложки, и автор не указан…

— Это Бергман, — пояснил Курт и добавил с чуть заметной улыбкой: — Запрещен к прочтению.

— Я не знал! — спохватился переписчик. — Клянусь, я не знал!

— Верю. В любом случае, кроме изъятия запретного труда, тебе бы ничто не грозило, а поскольку книга принадлежит университету, я могу лишь рекомендовать ректорату впредь внимательнее относиться к своему имуществу… Продолжай, Отто, не бойся. Что еще?

— Еще… еще Vetus Testamentum[149].

— С толкованиями? — уточнил Курт; тот кивнул. — Какого года?

— Тысяча двести третьего от рождества Христова, — снова уронив голос почти до едва слышимого дыхания, отозвался переписчик.

Курт лишь молча вздохнул.

На то, чтобы открыто запретить чтение Завета Ветхого, Конгрегация еще не дерзала, однако всем и каждому было ведомо, что в толкованиях прежних богословов имеются и разногласия, и собственные, не всегда верные, фантазии, и множество такого, что отдавало не просто ересью, а откровенным расхождением не только лишь с учением Церкви, но и напрямую с Заветом Новым, что уже было вовсе неприемлемо и опасно. Толкования к первой, весьма внушительной части Священного Писания, составлялись не один год, привлечены были светлейшие умы Конгрегации, изучены тысячи рукописей мыслителей и отцов Церкви, неимоверного объема труды были составлены и переписаны не раз и не десять; кроме того, даже и в новом толковании, изданном в 1384-м году, Ветхий Завет был рекомендован к изучению лишь под руководительством опытного духовника. Для студента же медицинского факультета набор книг и вовсе был противоестественным…

— Продолжай, Отто, — поторопил Курт, тщетно прождав в безмолвии еще несколько долгих мгновений. — Что еще?

— «Sub specie Aeternitatis»[150] Марка Туринского… «Hexerei als Stein des Anstoßes»[151], в переводе Гегенштоффера… Больше я ничего не помню, правда!

— Это уже много, — произнес Курт негромко, едва удерживаясь от того, чтобы многозначительно переглянуться с Ланцем; собрание литературы было не просто странным для будущего медика, а и откровенно уже подозрительным даже для священнослужителя, в каковые покойник вряд ли нацеливался. — Скажи теперь, Отто, неужели тебе самому не казалось противоестественным его увлечение такими писаниями?

Рицлер, снова вцепившись пальцами друг в друга, уставился обреченным взором в свое колено и затаил дыхание, не откликаясь ни словом и лишь лихорадочно кусая бледную губу.

— Ты снова молчишь в ответ на мой вопрос, — вздохнул Курт. — Но сейчас я это понимаю: все, что ты можешь мне сказать, это «да, мне показалось это подозрительным». Но, как я уже говорил, парень ты неглупый, посему понимаешь, что моим следующим вопросом будет — почему ты, в таком случае, не сообщил никому о столь необычных пристрастиях одного из студентов; почему в Друденхаусе об этом узнали лишь после его смерти, почему ректор не в курсе столь существенных детальностей?.. А вот на эти-то вопросы тебе и не хочется отвечать. Я ведь прав?

Переписчик все так же молча кивнул, не поднимая глаз и стиснув пальцы до побеления.

— Но вопрос так или иначе задан, посему ответить тебе все же придется. Я слушаю. Почему ты хранил молчание? Отто, — снова не дождавшись ответа, укоризненно поторопил собеседника Курт, чуть повысив голос, — один отказ от ответа я тебе простил, но ты ведь не думаешь, что мое терпение безгранично? Я жду. Почему ты молчал?

— Я… подумал — это не мое дело… И потом — он хорошо платил за переписи и даже просто за то, чтобы я нашел нужную книгу.

— Всего лишь из корысти? Просто, чтобы не лишиться дохода?

— Да, — произнес Рицлер так истово, что стало ясно: не лжет. — А после, когда я как-то раз перечитал все заглавия — я тогда испугался. Я уже видел, что все сверх меры нешуточно для простого увлечения теологией… ну, ведь знаете, случается… Но тогда я решил, что уже поздно, что я упустил момент, когда смогу лишь донести, оставшись в стороне; тогда я подумал, что именно это мне и придется объяснять — почему я молчал так долго! Я подумал, что, если он что-то затевает, если он замешан в чем-то преступном, если он… то и меня вместе с ним, как соучастника…

— Соучастника — в чем, Отто?

Парень захлопнул рот, судорожно царапнув ногтем палец, и снова закусил губу, отозвавшись не сразу и едва-едва различимо:

— Я не знаю… я ничего не сделал…

— Правило номер один, — предостерег Курт, и тот сжался, по-прежнему не поднимая глаз. — Теперь что касается «не знаю»; ты лжешь. Всего лишь мгновение назад ты говорил мне правду, я это видел, а теперь, Отто, ты снова пытаешься меня обмануть. Зачем? Значит, тебе есть что скрывать?

— Нет! Я ничего… — переписчик осекся, конвульсивно, рывком утерев слезы и оставив на щеке еще одну серо-красную полосу. — Я правда не знаю, что он мог сделать, зачем ему это, я ничего не знаю!

— Неправда, — мягко возразил Курт. — Может статься, ты и в самом деле не знаешь со всей верностью, что именно стоит за всеми этими странностями, однако, убежден, у тебя есть подозрения или догадки; в любом случае, ты что-то стремишься от меня скрыть. Если так будет и впредь… Отто, я просто не знаю, как мы с тобой будем говорить дальше. А ты — знаешь, что дальше будет, если твои ответы так и останутся столь уклончивыми?

— Знаю, — не сразу отозвался Рицлер, закрыв глаза и опустив голову еще ниже.

— Тебе ведь этого не хочется, как я понимаю. Знаешь, я не буду тебе говорить сейчас, что желаю тебе добра; ты мне не поверишь, и правильно — это неправда. Но и зла я тебе не желаю тоже — вот это правда. Я не хочу переступать порога другой комнаты в этом подвале, никакого удовольствия мне это не доставит, а главное, Отто, — для тебя главное, — что тебе это понравится еще меньше. Так давай мы не будем доводить до крайностей, и все закончится просто разговором; неприятным, понимаю, тяжелым, но — всего лишь разговором. Итак, ответь мне теперь: что происходило с Филиппом Шлагом? Что он говорил? Что ты смог понять из разговоров с ним?

— Ничего он не говорил, — ответил Рицлер, на миг вскинув к нему взгляд и снова опустив, — я спросил, к чему все это, он ничего не сказал, просто ответил, что это меня не касается… Поверьте, это правда.

— Даже старый и ничем не интересующийся библиотекарь заметил, что вы часто общаетесь, что ваши разговоры отнюдь не ограничиваются одним-двумя словами, и это все, что ты можешь мне сказать? Вы говорили подолгу, так значит, было что-то еще. Что?

— Я пытался отказаться и дальше вмешиваться в его дела… Я каждый раз говорил ему, что мне это не нужно, я обещал ему ничего никому не говорить, лишь бы он оставил меня в покое со своими тайнами, а он — он предлагал все больше денег, и в конце концов он стал запугивать…

— Чем?

— Он сказал — я сам должен понимать, что я во всем этом с ним увяз по шею, и теперь… Сказал, что потянет и меня за собой… сказал…

— Да? — нарушил Курт вновь возникшее молчание, и переписчик произнес нехотя, едва шевеля губами:

— Сказал «я один гореть не стану»…

— Вот даже как, — снова едва сдержав порыв переглянуться с Ланцем, произнес он; стало быть, все настолько серьезно?.. — Ответь мне теперь вот на что, Отто: он спрашивал у тебя, как найти именно эти книги, или же они к нему попадали как-то иначе?

— По-всякому, — вяло пожал плечами Рицлер. — В первый раз… я запомнил, потому что уж слишком это было необычно для него… В первый раз он попросил найти «Аd ritus sacros spectans», и тогда мне показалось — он вообще сомневается, что ищет что-то существующее, будто просто услышал где-то, что есть такая книга, но сам не уверен.

— Id est — он искал то, что кто-то посоветовал ему найти?

— Не знаю, — возразил Рицлер, — этого я вам не говорил, это просто мои подозрения, ничем не обоснованные, мне могло лишь показаться.

— Ничего, Отто, — успокаивающе произнес Курт. — Ведь я и просил тебя говорить мне не только о том, что знаешь точно, но и о своих подозрениях тоже. Все правильно. Рассказывай дальше.

— Дальше… — повторил переписчик с прерывистым вздохом. — Однажды он уплатил мне просто за то, что я дозволил ему самому порыться в книгах. Я тогда заподозрил, что он просто хочет… понимаете, что-то вынести… я частенько ловил таких…

— Это мне не интересно, — подбодрил его Курт, когда, побелев, Рицлер запнулся. — Это дело университета; продолжай.

— Да… Но он сказал, что я, если хочу, могу стоять подле него и наблюдать…

— И какие книги он тогда нашел?

— Не знаю. Это правда, я не знаю! Он просто раскрывал их, пролистывал, кое-какие читал — страницу-две, с кое-какими мешкал дольше, но все становил обратно, ничего не заказывая…

Итак, то, что Курт полагал самым маловероятным, похоже, оказалось единственным подлинным истолкованием событий; однако же, тайн лишь прибавилось, ибо неясными оставались не только причина смерти Филиппа Шлага и его таинственные увлечения, но явилась и новая загадка, как то — человек, возможно обративший покойного на путь постижения теологических трудов. И в этом случае возникал вопрос — не он ли виновен в гибели ректорского секретаря? Или все же переписчик хоть в одном, но сумел солгать убедительно, и смерть Шлага на его совести?..

— И, — продолжал Курт, стараясь, чтобы его нетерпение не просочилось в голос, по-прежнему тихий и спокойный, — как давно это началось? Не всегда ведь он был таким, как я понимаю?

— Да, он стал интересоваться такими вещами всего несколько месяцев как… с полгода, быть может.

Полгода. Опять эти злосчастные полгода…

Полгода назад ничего значимого в жизни Шлага не случалось — он не заводил новых знакомств, не покидал Кёльна, в самом городе не появлялись подозрительные или хоть в чем-то примечательные новые люди — кроме самого господина дознавателя Гессе; однако вряд ли можно предположить, что явление нового инквизитора столь противоестественно воздействовало на душу студента, и он ударился в изучение подозрительных и попросту запретных книг. Отчего же вдруг такая перемена?..

И, кроме того, выходит так, что никакой женщины не было, и все свои деньги покойный спустил на то, чтобы получить доступ к книгам.

— Сколько ты с него получил? — спросил Курт, не успев уследить на этот раз за голосом, и вопрос прозвучал резко, отдавшись эхом от каменного свода; переписчик вздрогнул, подтянув к себе колени и вжав в плечи голову, и он повторил уже тише и спокойнее: — Меня интересует общая сумма; не то, что он дал в последний раз, а все.

— Я не помню, честно!

— Понимаю, — уже мягче произнес Курт, кивнув, — точно ты не вспомнишь, прошло много времени; но примерную сумму ты ведь можешь назвать?

— Примерно… — не то переспросил, не то просто повторил Рицлер, неловко переменив позу, и предположил нерешительно: — за сотню талеров… почти две.

Курт подождал продолжения, глядя на него выжидающе, и, не услышав более ни слова, уточнил:

— Всего? Две сотни — всего? За все полгода?

— Может, чуть меньше… Я ведь говорил, что не скажу вам точно; может, сто восемьдесят или сто девяносто… Господи, я не помню…

— Погоди, — оборвал Курт, и переписчик умолк, впервые за последние минуты подняв взгляд к глазам господина дознавателя. — Я верно тебя понял — за эти полгода твой доход от Филиппа Шлага составил не более двух сотен?

— Да, все так, — кивнул Рицлер настороженно; Курт нахмурился.

— И больше ни за что ты с него денег не брал?

— Нет… я не понимаю…

— А хранить у себя переписанное для него он не просил? — продолжил он; Рицлер испуганно замотал головой, вонзившись ногтями в уже едва не до крови исцарапанные пальцы:

— Нет! И я бы не стал, ни за какие деньги не стал! Но он не просил, честное слово, Господь свидетель, не просил!

Курт поверил не упомянутому свидетелю, коего в данном случае вызвать для допроса было бы проблематично; попросту, после всего рассказанного, лгать в такой мелочи переписчику было незачем. Итак, пусть не женщина, но третье лицо в этой истории все же наметилось; кто-то, направивший Шлага по стезе теологии, кто-то, на кого ушли оставшиеся средства из того немалого капитала, что был собран погибшим с соучеников в виде взяток и заемов. Возможно, ради этого кого-то и было все это — риск засветиться, траты, поиски? Или просто сообщник по увлечению темными делами, у которого на сохранении находятся все те списки, каковых, судя по уже услышанному, было немало, но коих не обнаружили при обыске комнаты покойного…

— Пока это все, — вздохнул Курт, поднимаясь; переписчик подался вперед, глядя почти умоляюще, боясь смотреть в глаза и заставляя себя не отводить взгляда, и все так же шепотом спросил, едва держа себя в руках:

— Скажите мне сейчас, что со мной теперь будет?

— Я не знаю, — не задумавшись, ответил Курт и, увидев, как побледнело и без того почти бесцветное лицо парня, пояснил: — Если все то, что ты мне рассказал, правда, если ты ничего не скрыл от меня… «если», Отто… Если это — все, в чем ты провинился, то твоя судьба не в моих руках. В этом случае решать, как с тобою быть, будет ректор, и все, о чем тебе стоит беспокоиться, это возможное исключение или лишение должности помощника библиотекаря. Я от души надеюсь, что больше тебе бояться нечего… Ведь нечего, Отто? — уточнил Курт, встретившись с переписчиком взглядом и глядя в его порозовевшие глаза безотрывно. — Или ты еще что-то хочешь мне сказать?

Рицлер на мгновение замер, то ли не решаясь, то ли не сумев отвести взор, и, прерывисто выдохнув, опустил голову:

— Нет… больше нечего…


— Врет, — убежденно сказал Курт уже на лестнице наверх. — Он не все сказал. Не могу понять, что, но что-то скрывает. Не назвал какую-то особо крамольную книжонку? Или утаил, что не один Шлаг развлекался подобными чтениями?

— Уверен? — уточнил Дитрих; Курт обернулся на ходу, продолжая прыгать через ступеньку, почти бегом:

— Неужто ты веришь ему?

— Пока не знаю. Послушай, aufer nugas[152], абориген: зайди к Керну, не то он сделает набивной фарш и из тебя, и из меня впридачу.

— Позже, Дитрих, — отмахнулся он, остановившись у выхода на первый этаж, прикрыл глаза, потирая ладонью лоб. — Сейчас мне необходимо сделать еще кое-что… Не возражай! Primo. Надо обыскать его комнату, пока никто не задумал побывать там раньше нас…

— Я, по-твоему, первый год на службе? — хмуро осведомился Ланц. — У двери охрана; поставили, как только Густав поведал о твоих геройствах.

— Отлично. Значит, мне нужен этот список; secundo — мне нужны сведения из библиотечной учетной книги. Что, кроме того, что было переписано, он брал для прочтения, по именованиям.

— Вот и скажешь об этом Керну, — просительно подсказал Ланц, взяв его за локоть. — Абориген, давай на доклад, наш старый живодер и без того рвет и мечет. В конце концов, сколько может обер-инквизитор Кёльна дожидаться какого-то сопляка!

— Плевал я на всех обер-инквизиторов Германии, вместе взятых! — зло откликнулся упомянутый сопляк, разворачиваясь к Бруно. — Стало быть, вот что: все в университете знают, кто ты такой, посему никаких сложностей возникнуть не должно…

— Переписать из учетника, что он брал? — предположил тот; Курт кивнул:

— Все до слова. Бегом!

Подопечный невесело усмехнулся, покривив губы в улыбке:

— Доверяешь?

— Бруно, не время сейчас. Бегом, я сказал!

— Керн будет в ярости, — вздохнул Ланц, провожая бывшего студента тоскливым взглядом, и Курт высвободил локоть из пальцев сослуживца, постаравшись сбавить тон:

— Придумай что-нибудь; в течение часа я к нему явлюсь, но тогда у меня, по крайней мере, будет, что ему сказать… Я возьму курьерского.

— А стремя тебе не подержать? — уже возмущенно вскинулся сослуживец, и он, почти бегом устремившись к двери, не оборачиваясь, крикнул на ходу:

— Выпишите мне praemium[153] — куплю своего.

С конем Курт провозился долго — застоявшийся курьерский, невостребованный в последний месяц, долго не подпускал его к себе, не позволяя оседлать и норовя встать на дыбы, зато по улицам он ринулся, как ветер. Еще некоторое усилие пришлось приложить, чтобы не дать ему рвануть по привычному маршруту — к воротам города, а когда жеребец, разогнавшийся уже через минуту, с возмущением понял, что общежитие университета — конец пути, еще немало сил пришлось потратить на то, чтобы угомонить его, рвущегося в галоп, и вынудить остановиться.

На перечень, и впрямь оказавшийся там, где и сказал переписчик, Курт взглянул мельком, удивленно вскинув брови, и, спрятав лист со списком востребованных покойным Шлагом книг, снова погнал жеребца вскачь, к дому, где некогда снимал комнату бывший секретарь.

— Вы?.. — с растерянным удивлением уточнил хозяин, попятившись от распахнутой двери. — Что-то стряслось?

— Комната Шлага занята? — спросил Курт, не поздоровавшись, и тот невесело улыбнулся:

— Нет еще. Никто не хочет въезжать на место покойника, которым занялась Инквизиция — страшатся призраков.

— Хорошо, — бросил Курт, через две ступеньки взбегая по лестнице, успев услышать, как хозяин дома хмуро буркнул:

— Хорошего-то мало…

В комнате Курт пробыл с полчаса, выйдя в такой задумчивости, что не сразу заметил хозяина дома, столкнувшись с ним на лестнице. Курьерский конь то ли смирился со своей судьбой, то ли просто ошалел от столпившихся у дома любопытствующих студентов, однако в этот раз сесть на себя позволил сразу и с места взял мягко. Завернув к общежитию и приняв у Бруно перечень бравшихся Шлагом книг, майстер инквизитор вернулся в Друденхаус, предчувствуя тяжкий разговор с Керном.


Глава 10


Предчувствия всегда были его сильной стороной — в этом Курт убедился, лишь войдя к начальству. Начальство изволило пребывать в дурном расположении духа, посему первые несколько минут он просто стоял напротив стола, заложив руки за спину, глядя в пол и слушая льющуюся из уст господина обер-инквизитора приветственную речь.

— И когда я говорю «немедленно», это означает раньше Страшного Суда! — завершил тот, и Курт не выдержал:

— Дело забрать хотите? Забирайте, только прекратите меня распекать за то, что я пытаюсь работать! Забирайте!

— Не могу! — в тон ему крикнул Керн и, встретившись с его ошеломленным взглядом, пояснил уже спокойно: — Точнее — могу. И хочу! Но не буду.

— Почему? — тихо и растерянно переспросил Курт; тот вздохнул:

— Потому что, гордость академии, в твоих сопроводительных бумагах стоит рекомендация от ректора — дать тебе свободу действий, если ты выйдешь на какое-либо дело сам. Я, вообще, не должен бы тебе этого говорить, чувствую — после этого ты вовсе обнаглеешь… Только не обольщайся: право запретить тебе и дальше самовольничать у меня есть, и передать расследование другому я могу в любой момент. Но пока (пока, Гессе!) я намерен выполнить совет твоего наставника и посмотреть, что будет, если позволить тебе действовать в соответствии с твоими выводами. А теперь я желаю знать, почему я жду тебя полдня.

— Вот, — Курт подошел к столу, шлепнув перед Керном два листа со списками. — Смотрите. Это — то, что Шлаг читал, это — то, что переписывал. Вы только посмотрите — «Methodus inveniendi specialis»[154], «Perspicientia veri»[155], «Anguis septem gyros»[156]… «Causa causarum»[157]! Здесь все — или просто труды редкие, или вовсе libri prohibiti[158]! Кстати сказать, надо бы обратить внимание на университетскую библиотеку — похоже, прежнего книгохранителя спалили не зря… Но это после… Вы посмотрите на списки! Посмотрите, сколько переписано! Я побывал в комнате покойного, осмотрел все еще раз, обстучал все стены, потормошил каждую дощечку в полу — тайников нет! Значит — где это все?

— И где? — мрачно спросил обер-инквизитор; Курт выпрямился, отступив от стола, и развел руками:

— Не знаю. Пока я не знаю, но надо найти. Понимаете, ведь все-таки кто-то еще есть, кто-то, о ком мы не знаем — скорее всего, убийца; на нем все сходится. Переписчик сказал, что самую первую книгу Шлаг просил у него неуверенно, словно бы с сомнениями, словно не знал о ее существовании точно, а всего лишь услышал о ней от кого-то…

— Или где-то о ней прочел, — возразил Керн, — о таком ты не думал?

— Может, и прочел… — согласился Курт, стараясь не выдать своей внезапной растерянности; в самом деле, такая мысль ему в голову не приходила. — Но, для начала — где? Почему вообще студента-медика заинтересовала «Аd ritus sacros spectans» Штейгера? Это редкая книга, сейчас ее не изучают даже на богословском факультете; где он мог о ней прочесть? А главное — что такого он мог о ней узнать, что ему вдруг захотелось изучить ее? И еще: Бергман издавался после Штейгера, стало быть, вопрос — а о нем он откуда узнал?

— По свидетельству переписчика, покойный не раз попросту рылся в книгах, — снова оспорил его Керн. — Мог наткнуться случайно.

— Мог. Но зачем ему вообще все это? Почему?

— Да просто так, — допустил обер-инквизитор. — Вот взъело его с утра — и все; тебе ли не знать, сколькие из добропорядочных граждан в один прекрасный день свершают то, о чем после заявляют «бес попутал». Может, и попутал, а?

— А где списки текстов? — упрямо возразил Курт, несколько растеряв, однако, значительную часть своей убежденности. — Куда Шлаг дел неимоверное количество рукописных листов — да у него шкаф ломиться был бы должен, а мы нашли всего пару словарей!

— Спрятал.

— Где? — требовательно уточнил он, и Керн кивнул через плечо в окно:

— В подвале брошенного дома. На чердаке университета. Закопал за городом. Выбросил, в конце концов. Сжег.

— Зачем?

— А зачем переписывал?.. — Керн вздохнул, глядя на разом осунувшегося подчиненного, опустил взгляд в два перечня на своем столе и аккуратно сложил их один на другой. — Я не порицаю тебя за рвение, Гессе; но, будь добр, остынь. Твой успех уже в том, что ты убедил меня: дело — есть; sume superbiam quaesitam meritis[159]. Но пока res probata[160] это: труп без следов насильственной смерти или болезни, тайное увлечение покойного всяческой потусторонщиной, очевидец и соучастник этого увлечения. Это — все, что я могу почитать обоснованным. Остальное пока ничем не доказано и ни из чего не выводится.

— Но ведь нельзя же на этом прекратить расследование… — уже не столь решительно возразил Курт. — Что же получается — переписчик крайний за неимением лучшего? Caper emissarius[161]? Приговорить как соучастника и закрыть дело?

— А ты что же, Гессе — предлагаешь отпустить парня?

— Нет, конечно, — уже уныло отозвался он. — Он не все рассказал, в этом я убежден. Может, Шлаг открыл ему, почему увлекся мистикой, а может, он сам о чем догадывается, или что-то еще — но он врет, говоря, что не понимает, в чем дело…

— И? — Керн, упершись локтями в столешницу, чуть подался вперед, глядя на него сквозь прищур, — договаривай, я же вижу… — он усмехнулся, — что и ты сказал не все. Что у тебя на уме? Хочешь разрешения на жесткий допрос? Так?

Курт поморщился, снова потупив взгляд, ковыряя носком сапога камень пола, и, наконец, поднял глаза к начальству.

— Наверное, — нехотя кивнул он. — Если иначе говорить не будет.

— Ну, а если так, Гессе, — предположил Керн. — Ты припрешь его к стенке, и он тебе расскажет, положим, что Шлаг подался в эту чертовщину, прости Господи, чтобы «найти истину, каковой не осталось в проповедях священства и деяниях монархов», как это бывает в девяноста случаях из ста, или, вариант — «которую скрывают от народа»; я сам такое слышу полвека свей службы. И что дальше?

— А тот, кто совратил его на это? Его ведь надо найти, он…

— … убийца? Почему?

Курт ответил не сразу; от его пыла, с которым он почти ворвался к начальствующему, мало что осталось, задор миновал, уступив место сомнениям, к коим он и без того бывал излишне склонен и в более ясных ситуациях.

— Но обстоятельства смерти Шлага… — начал он и осекся, увидев, как Керн снова разразился тяжким вздохом.

— Если он упражнялся в мистических занятиях, — напомнил обер-инквизитор почти сочувствующе, — смерть он мог принять от чего угодно.

— Что — суккуб усосал? — бросил Курт с внезапной злостью, тут же прикусив язык, однако начальство, похоже, свой гнев излило на первых минутах беседы и теперь было расположено к снисходительности.

— Да хотя бы, — улыбнулся Керн, пожав плечами. — Как знать, что именно из всей этой писанины его заинтересовало. Ты сам-то хоть что-нибудь из этого читал?

— Да. Всё.

— Значит, должен понимать — то, что ты сейчас высказал в качестве шутки, вполне может иметь место как правда жизни. Вот так-то.

Курт умолк вовсе, понимая, что больше ему сказать нечего, что по всем правилам логических рассуждений Керн прав, но никак не мог просто развернуться и выйти, все еще тщась подобрать слова, дабы разъяснить начальству свои сомнения. Выждав с минуту, тот снова взял со стола два листка со списками именований книг, глядя в строчки задумчиво, и, наконец, посмотрел подчиненному в лицо.

— Думай, Гессе. Или приглашай к дознанию старших; расследование — не поле для состязания, и твое ярое желание выказать, на что ты способен, делу не поможет.

— Вопрос не в самолюбии, — возразил Курт твердо. — И я бы не отказался от помощи, но ни Дитрих, ни Густав попросту сами не знают, чем могут мне помочь, потому что не видят дела; а я вижу. Никто не заметил причин к самому даже началу этого дознания, а я заметил. И сейчас никто не видит, куда идти и что делать, даже…

Он запнулся, и Керн с усмешкой склонил голову набок, заглянув ему в глаза:

— Ну? «Даже вы», хотел ты сказать?

— Да, хотел, — поколебавшись мгновение, кивнул Курт решительно.

— А ты знаешь, что делать? Кроме того, чтоб подвесить переписчика?

— Знаю. Надо поговорить еще раз с соседями и другом Шлага, со студентами с богословского факультета, узнать, не заводил ли он пусть не дружбы, но короткого знакомства с кем из них. Быть может, вы и правы, может быть, и не человек повинен в его гибели, но я хочу знать, не предполагать, не догадываться — знать! что загадочный третий в этой истории виноват лишь в том, что подтолкнул его к мысли прочесть пару любопытных книг. Или — что прав я, пусть и частью, и этот третий… так скажем… виновен в сознательном и умышленном направлении бывшего секретаря на опасный путь. Или я все же прав всецело, и он убрал соучастника своих таинств, потому что тот стал сверх меры неосмотрительным. Или по еще какой причине.

— Бог с тобой, действуй, — махнул рукой Керн, снова бросив перечни книг на стол. — Это, конечно, до сей поры не видано, чтобы следователи второго ранга были на побегушках у новичка, однако не стесняйся обратиться к старшим. Пусть эта jugum impiorum[162] поможет если не дельными мыслями, то хоть исполнением, если тебе взбредет какая идея. Посмотрю, в самом деле, на что ты способен и прав ли был твой наставник, ставя такую лестную пометку к твоим рекомендациям.

— Но мне все равно нужно дозволение на жесткий допрос Отто Рицлера.

Керн вздохнул, разведя руками и отмахнувшись от него разом, и кивнул:

— Ну, что ж… «Necessario recurrendum est ad extraordinarium, quando non valet ordinarium[163]»; так?..

— Это — «да»?

— Да. Если сочтешь нужным. С двумя условиями.

Курт покривился, переступив с ноги на ногу, и пробормотал едва слышно, не удержав раздражения:

— В этом я и не сомневался…

— А ты что думал? — вскинул брови тот. — Что я вручу тебе ключ от подвала со словами «у вас два часа, развлекайтесь»?.. Два условия, Гессе, и это не обсуждается. Первое. При допросе должен присутствовать Густав или Дитрих.

— Это в порядке вещей, — согласился Курт. — В этом нет ничего особенного.

— Хорошо, что ты это понимаешь. И второе. Протокол допроса. Без сокращений, детальный, четкий, внятный. Понял меня, Гессе?

— Да, — кивнул Курт с облегчением; требования Керна были вполне благоразумны, не оказавшись, вопреки его опасениям, чем-то неисполнимым и необычным, употребленным лишь к нему — начальство лишь дало понять, что не дозволит ему пренебрегать установленными предписаниями. — Это все? Я могу идти?

Керн лишь молча отмахнулся, с заметной усталостью прикрыв глаза, и он поспешил удалиться, дабы не дать возможности припомнить новую тему к разговору, однако все же не сумел выйти ранее, чем уже в спину настигло:

— Жду письменного отчета к утру.

Курт остановился на пороге, неспешно развернувшись; секунду раздражение противоборствовало в нем с чувством такта, предписанного при общении с вышестоящим и вколоченного годами дрессировки в академии, но, в конце концов, победила злость.

— В скольких экземплярах? — уточнил он язвительно; Керн нахмурился:

— Хочу задать тебе вопрос, — оповестил обер-инквизитор, глядя недовольно из-под насупленных бровей. — Сколько времени ты провел в архиве этой зимой? Ну, — подстегнул обер-инквизитор, не дождавшись реакции от растерявшегося подчиненного, — я задал вопрос, Гессе. Не слышу ответа.

— Я не помню… Много… — пробормотал тот, пытаясь осмыслить, чем ему грозит столь внезапный интерес начальства.

— Много. Протоколы перечитывал, верно? А знаешь, почему ты смог это сделать? Потому что некогда некто не хамил вышестоящим при их справедливом и логичном требовании, а садился за стол и добросовестно писал, усердствуя сделать это как можно лучше. Посему, когда я жду отчета, ты обязан поступать так же, ибо это не моя блажь и не извращенная grapheocratia[164], и если понадобится, Гессе, ты напишешь и в десяти, и в ста экземплярах. Ясна моя мысль?

— Да, — отозвался Курт почти устыженно. — Всецело. Я составлю отчет к утру.

В коридор он вышагал медлительно, покинув там, за дверью, перед столом Вальтера Керна, остатки своего азарта, с которым направлялся сюда — то ли ведро ледяной воды, коим оказались возражения начальника, остудило его пыл, то ли он попросту устал, и виной его внезапной апатии было самое обыкновенное утомление; не считая неполного часа, что ему удалось урвать перед допросом переписчика, он почти не спал после сегодняшней ночи.

— Что — снял с тебя стружку старик? — усмехнулся Ланц, столкнувшись с ним на выходе из башни Друденхауса. — Я гляжу, ты уже не такой самодовольный.

— Напротив, — возразил Курт с приветливой улыбкой, выходя следом за сослуживцем в знобкие апрельские сумерки. — Отдал мне вас с Густавом на посылки; credo — чтоб вы, наконец, занялись делом.

— Добро пожаловать в команду проклятых, — глумливо поклонился Бруно. — Будет занятно послушать, как он повелит «бегом» инквизитору второго ранга…

— Пусть рискнет своим значительно пошатнувшимся здоровьем, — хмыкнул Ланц, обратившись снова к Курту. — Марта приглашает тебя сегодня к ужину; явишься?

Он размышлял всего мгновение, внезапно лишь сейчас осознав, что даже не сомневался в том, где проведет сегодняшний вечер…

— Знаешь… — откликнулся Курт, глядя в сторону и чувствуя на себе иронично-сочувствующий взор Ланца. — Я сегодня… занят.

— И завтра наверняка тоже, — бросил тот с усмешкой, уходя. — Так держать, абориген; не осрами чести Конгрегации.

Курт поморщился, едва смирив гневный ответ; тот факт, что о его личной жизни стало ведомо едва ли не всем и каждому в первый же день, раздражал его и почти приводил в бешенство, а местная поговорка о «двух студентах», способных уведомить половину Кёльна, намертво завязшая в мыслях, наводила на размышления о том, как теперь его встретят в «Веселой Кошке» и не увенчается ли его очередной визит в это место сбора, прямо сказать, не особенно церемонных личностей не пристойной для инквизитора дракой с кем-либо из слушателей университета…

— Просто не обращай внимания, — посоветовал Бруно, будто подслушав его мысли.

— Свободен, — не ответив, бросил Курт, ощущая невнятное ожесточение на слова подопечного, и, не оборачиваясь, зашагал прочь.


***

По узким грязным улочкам он ступал медленно, глядя под ноги с неприятным чувством свершаемого предательства. Он не сомневался в том, что, если б не дом за высокой каменной оградой, сегодня, невзирая на утомление, он направился бы в трактир студентов, отыскав там представителей богословских курсов и переговорив с каждым, опросил бы приятелей покойного, побеседовал бы с соседями — время еще дозволяло визиты, да и после приличествующего посещениям часа Знак следователя позволял постучаться в уже запертую на ночь дверь и поднять кого угодно с постели, дабы задать интересующий его вопрос. И теперь, приближаясь к заветному дому, Курт чувствовал себя словно бы берущим взятку, преподнесенную Судьбой, предложившей забросить сегодня службу в обмен на ублаготворение собственных желаний…

На этот раз он даже не успел постучать — дверь в стене растворилась, лишь только Курт остановился подле нее и поднял руку; и ожидать в приемной зале этим вечером тоже не привелось — горничная, в чьих глазах ему почудилось насмешливое понимание, провела его сразу наверх, ничего не спрашивая и не говоря, словно бы его приход сюда сегодня был чем-то само собою разумеющимся, чем-то заурядным и не подлежащим сомнению. И по тому, как взглянула на него Маргарет, Курт понял — и она тоже не сомневалась в том, что сегодня он будет здесь.

Оставшись наедине, они с Маргарет стояли неподвижно несколько бесконечных мгновений, глядя друг на друга и не говоря ни слова, а потом просто бросились друг другу навстречу, и Маргарет повисла на его шее, впившись в губы до боли.

— Словно вечность не виделись… — прошептала она, отвлекшись лишь спустя минуту и опустив голову ему на плечо; Курт зарылся лицом в золотистые волосы.

— Все уже знают, — тихо сообщил он. — Мне, наверное, сегодня не стоило приходить… но я хотел увериться, что мне все это не привиделось.

— «Знают»… Ну и пусть, — отозвалась Маргарет решительно, отклонившись назад, и он снова утонул в фиалковых глазах. — Меня это не заботит. И сюда ты можешь приходить, когда пожелаешь, когда только придет в голову — во всякое время дня и ночи; может быть, мне просто стоит вручить тебе ключ от калитки?..

— Не считаю, что это хорошая идея, — поморщился Курт со вздохом. — Это будет уже верхом наглости даже для таких, как мы с тобой.

— Будь на моем месте мужчина, над этим никто и не задумался б…

— Будь на твоем месте мужчина, — улыбнулся он, — задумался бы я.

Маргарет тихо засмеялась, высвободившись из его рук, и нахмурилась, глядя на перевязанное предплечье.

— Значит, правда, — вздохнула она, и Курт уточнил, чуть отступив назад:

— Что?

— Я слышала, что сегодня ты арестовал университетского помощника библиотекаря и был ранен при этом. Он сопротивлялся?

— Нет, арест вправду был, но это — по собственной неосторожности… Неужто уже всем известно?

— Разумеется; в университетский сад выходят окна общежития и учебной части — чего же ты ожидал? Пара десятков глаз следила за твоей погоней, теперь все всем пересказывают с детальностями — как видишь, даже приукрашивая… Скажи, это связано с расследованием гибели того юноши, да? Он убийца?

— Пока не знаю, — согнав улыбку с лица, вздохнул Курт, ощущая, как внезапно снова пробудилась, начиная буравить лоб, еще не боль, но ее назойливый предвестник; он прикрыл глаза, тщетно пытаясь утихомирить точащего мозг огненного червя. — Все возможно.

— Но тогда за что он задержан? В чем ты его винишь? Он знает что-то о твоем деле?

— Прости, — с невероятным напряжением заставив себя улыбнуться, возразил он, — я не могу об этом говорить. Ты должна понимать.

— Понимаю, — пожала плечами Маргарет, кажется, ничуть не обидевшись, однако сделала шаг назад. — Просто желала проявить участие к твоим делам… — она вновь едва слышно рассмеялась, отчего на душе потеплело, даже заставив на миг позабыть о все разгорающейся упрямой боли. — В конце концов, господин дознаватель, будьте снисходительны к присущему женщине любопытству… В чем дело? — вдруг спросила она с опасливой внимательностью, заглянув ему в лицо, — это из-за раны? Тебе плохо? На тебе просто лица нет.

— Голова болит, — нехотя отозвался Курт, мимовольно прижав ладонь ко лбу. — Зачастую бывает. Не обращай внимания, этому ничто не поможет.

— Ну, вот еще! — категорически воспротивилась Маргарет, двумя легкими движениями стряхнув башмачки, и свободно, как девчонка, вспрыгнула на кровать, хлопнув ладонью по покрывалу рядом с собою. — Идите-ка сюда, майстер инквизитор, я над вами немного поколдую.

— М-м? — улыбнулся Курт заинтересованно, с готовностью примостившись рядом. — Это любопытно; теперь это так называется?

Маргарет шлепнула его по рукам, нарочито сурово насупившись, и с неожиданной силой развернула к себе спиной, усевшись позади него на коленях.

— Для служителя Конгрегации ты просто бессовестно непристоен, — строго выговорила она, прижав тонкие пальцы к его вискам и лбу, и уже от одного лишь этого злополучная боль пусть не ушла, но словно утихла, отдалившись, затмившись прикосновением этих рук. — Да будет тебе ведомо, что общение со слушателями медицинских факультетов, — известила Маргарет, мягко массируя его виски, — приносит некоторый прок. В отличие от моих товарок по сословию, я умею не только щипать корпию и перевязывать уколотый иглой палец, и знаю не только лишь о том, что дурное расположение духа есть повод к падению в обморок. Я, господин дознаватель, знаю еще и то, что боль в голове человека возникает при потере крови (это твой случай) от того, что кровь в сосудах начинает струиться медленнее, не достигая необходимого давления, либо же, напротив, как при сильном утомлении (это тоже касается тебя), устремляется скорее, давя на стенки; и в том, и в другом случае облегчение настает, если слегка размять сосуды — как обыкновенно разминают мышцы, потягиваясь со сна или после физической нагрузки.

— Как интересно, — подал голос Курт, прикрывая глаза, словно пригревшийся у очага пес, прислушиваясь к блаженному теплу, рождаемому касанием ее пальцев. — Только, сдается мне, госпожа фон Шёнборн, все зависит от рук, которые это совершают.

Пальцы на его лбу на миг застыли.

— Это в каком же смысле?

— В том, что, будь на твоем месте матерый костоправ или уродливая кривоносая старуха-лекарка, навряд ли эти ухищрения помогли бы с тем же успехом.

— Льстец…

— Может, — предложил Курт, перехватив ее за запястья, — лучше разомнемся вместе?

— … и хам, — докончила графиня со смехом, не слишком настоятельно пытаясь высвободиться из его рук.


***

В этот раз он пробудился рано и ушел еще на рассвете, направившись от каменной ограды прямиком к небольшому домику в трех улицах к югу. На его настойчивый стук дверь отворилась не сразу; лишь через минуту на пороге объявился неживой Ланц, глянувший на раннего гостя сперва непонимающе, после — удивленно и, наконец, почти свирепо.

— Absis[165], — хрипло со сна велел он, открещиваясь; Курт улыбнулся:

— И тебя с добрым утром.

— Абориген, я все понимаю, — высказал Ланц недовольно, потирая глаза, все еще суженные в напухшие щелки. — У тебя весна, юность, гумор бродит, семя в череп бьет; но я-то тут при чем! Дай старому больному человеку принять до конца свой заслуженный отдых!

— И чем же ты его заслужил, грешный бездельник? — возразил Курт, грудью вдвигая сослуживца внутрь и прикрывая за собою дверь. — Солнце встает, Дитрих, работать пора.

— Какая, к матери, работа?! Гессе, я тебя по-человечески прошу — исчезни, дай поспать…

— Охрана в комнате Рицлера все еще стоит? — спросил Курт, проигнорировав просьбу; Ланц глубоко зевнул, захлопнув рот с лязгом, и кивнул:

— Стоит. Это все? Всего хорошего, было приятно тебя повидать в пять утра…

— Кто-нибудь обыскивал ее вчера?

— Густав. Вот к нему и иди, хорошо?

— Хорошо, — отозвался Курт, — а ты одевайся; ты мне нужен.

— Какая честь, — покривился тот безрадостно. — Я ему нужен… Зачем?

— Опросишь богословов; не могу же я один переговорить со всем университетом. Через час у них начинаются занятия, все соберутся в одном месте — у тебя недурные шансы заловить каждого. Узнай, с кем из них водил дружбу наш покойник.

— Я убью Керна, — проворчал Ланц с чувством. — И пусть меня потом за это коптят — плевать.

— Сперва опроси мне свидетелей, — предупредил он, выходя; тот пробормотал ему вслед нечто, навряд ли являющееся напутственным благословением, судя по тону и краткости слов.


Бруно, поднятый с постели двумя тычками в ребра, встретил его с не меньшим радушием, не предаваясь, правда, препирательствам — в отличие от Ланца, осознавая всю их тщетность; подопечного Курт снарядил за описью имущества переписчика, а сам отправился к учебной части университета. Ланца он повстречал в одном из коридоров — уже бодрого, но все еще злобного; проходя мимо, старший сослуживец обронил пожелание преставиться ранее определенного Создателем срока, и Курт от души пожалел студентов, на коих майстер инквизитор второго ранга станет срывать теперь свое дурное настроение.

Сам он, прождав неполных четверть часа, выхватил из толпы спешащих на лекции студиозусов Германа Фельсбау, проговорив с приятелем покойного всего минуту, в первые же мгновения которой выяснил, что склонности к дружбе с будущими богословами Филипп Шлаг не имел нисколько — напротив, относясь к оным с некоторым пренебрежением и даже по временам раздражительностью, почитая «всю эту братию» устарелыми, «косными и попросту твердолобыми стражами отживших порядков, да не воспримет это майстер инквизитор на свой счет».

— Итого, — уже сидя над написанным отчетом у окна в башне Друденхауса, проговаривал Курт сослуживцам, — имеем следующее. Покойник терпеть не мог богословский факультет как таковой — толкование текстов Писаний и изучение прочего, по его мнению, не потребного для человеческого существования, считал пустой тратой времени и помехой развитию науки.

— Еретик, — хмыкнул Бруно, сидящий в оконном проеме позади него. — Отрыть и спалить к чертовой матери…

— Смешного мало, Хоффмайер, — сумрачно возразил ему Ланц. — Если его увлеченность мистикой не просто стремление найти что-то новое в прискучившем окружении, а реальная работа… По всем правилам так и полагается сделать.

— Вы что — всерьез? — понизив голос, переспросил подопечный. — Бред какой-то…

— Не скажи. Как-нибудь удели мне время — я тебе расскажу, почему вообще crematio является единственным надежнейшим средством. Узнаешь много нового.

— Что — боитесь, встанет?

Ланц не ответил, лишь одарив бывшего студента долгим и серьезным взглядом; тот фыркнул, повторив сквозь зубы:

— Бред…

— Все сказал? — хмуро уточнил Курт, полуобернувшись к нему, и, не услышав ответа, кивнул: — Продолжим. Итак, друзей на факультете богословия у него не было и быть не могло; и даже если предположить, что среди них попался хоть один, отвечающий его представлениям о «правильном», то — никто его не видел пусть хотя бы попросту беседующим с кем-либо из них.

— Может, просто шифровались, как должно, — допустил подопечный тихо; он кивнул:

— Это было бы вероятно как вариант, но для того, чтобы ото всех таиться, они должны были бы для начала просто свести знакомство, в течение какового установилось их… так скажем — взаимопонимание. Или — как ты себе все это воображаешь? «Здравствуй, Филипп, я — богослов-прогрессист, давай дружить и копаться в еретических трудах»?.. Нет. Наш третий — не из богословов.

— Этот третий — вообще призрак, — вздохнул Райзе, сидящий у стола и апатично постукивающий пальцами по дежурному «Молоту» в потемневшей обложке. — Никто его не видел, никто не слышал ни о ком, с кем Шлаг тесно общался, никто ничего не знает — однако, secundum omnia nota[166], он есть.

— Призрак… — повторил Ланц задумчиво и пожал плечами. — Как знать.

— Господи, я ушам своим не верю… — снова пробормотал Бруно, и тот опять устремил на него усталый взгляд.

— Да будет тебе известно, не всегда появление потусторонних сущностей является следствием подобной работы, случается и ровно наоборот — это самое явление бывает основанием и причиной к самому началу этой работы. Знаешь, взял бы пример с аборигена и провел пару вечеров за чтением. Весьма способствует зарождению зачатков разума, а для человека, состоящего на службе в Конгрегации, это вовсе непростительная невежественность.

— А я в вашу братию не рвался, — огрызнулся подопечный привычно, и Курт не оборачиваясь к нему, усмехнулся:

— Да?.. Ну, конечно, это веская причина. Бог с ними, с новыми знаниями, если их дают столь неприятные тебе личности. Продолжай в том же духе. Хотя, кое-какие ненормальные люди полагают, что, оспаривая некоторые утверждения, с ними надо для начала ознакомиться.

— Хорошо, твой подозреваемый — призрак. Злобный, кровожадный и любознательный, судя по всему. Может, бывшего библиотекаря не до конца дожгли? — предположил Бруно язвительно. — Припрятал дровишек прежний инквизитор; corruptio, знаете ли, effusio pecuniarum[167]… Вот и носится теперь его неупокоенный дух по университету, совращая молодых студентов.

— Дитрих, продай мне индульгенцию, — попросил Курт мрачно. — Я намереваюсь совершить убийство.

— Сделай милость, — отозвался подопечный. — Избавишь меня от греха. Suicidium постепенно становится пределом моих мечтаний.

— Так, молодежь! — прикрикнул Райзе, хлопнув ладонью по обложке пухлого тома перед собою. — Tantum! Sat![168] Работаем.

— Призраки и демоны обсуждаются в последнюю очередь — в любом случае, — продолжил Курт. — Они обыкновенно богатств если и не приносят, то и не требуют, исключая расходы на ритуальные принадлежности. Вопрос — какие чаши-ножи могут стоить столько денег?..

— Книга, — предположил Ланц, и он глубоко кивнул, вскинув палец:

— Да. Книга. Особая книга. Даже словарик в две ладони стоит хороших денег, а уж настоящая книга, да еще книга с определенным содержанием… Это единственное, что могло бы вызвать такие траты, но — откуда? Из библиотеки?

— Наследие прежнего смотрителя, — вновь вклинился Бруно. — Я оказался не так уж неправ.

— Весьма вероятно. Разумеется, нельзя ожидать, что переписчик где-то оставил пометку на этот счет. Это если я прав, если книга была и если теперь ее в библиотеке нет. Но снова вопросы; их два. Первый — где книга? У Шлага в комнате мы ничего не нашли. К слову, ничего. Это мы уже отмечали.

— Третий…

— Третий. Все тот же третий, ставший принимать участие в жизни покойного полгода назад. И второй вопрос — если средства, собранные им со студентов, были уплачены переписчику, то они-то где? При обыске было найдено множество новых вещей, Отто частенько был замечен в профессорской трапезной, где и блюда побогаче, и плата за них повыше, однако все это не укладывается в несколько сотен талеров. Я осмотрел скрипторий — там ничего нет.

— Прикрутить его к лестнице и вежливо расспросить…

Курт вздохнул, облокотившись о стол, и опустил подбородок в ладони:

— Охолонись, Дитрих. А теперь слово возьмет advocatus diabolis, — сообщил он невесело. — Primo. Как вчера верно заметил Керн, списки книг… да и все прочее, что бы это ни было, Филипп Шлаг мог попросту уничтожить накануне своей гибели. Secundo. Все эти немалые средства, над которыми мы ломаем голову, могли быть просто уплачены тому, кто случайно прознал о его делах. За молчание. И — conclusio[169]: никакой книги, стоящей баснословных денег, переписчик ему не продавал и не копировал. Вот так-то… Это я и написал в своем отчете. Если кому-то есть, что возразить — я готов принять к рассмотрению любые идеи.

Тишины, повисшей в комнате, Курт ожидал — возразить было нечем. Все их логические выкладки упирались в стену, не пробиваемую без уверенности в показаниях Отто Рицлера, их единственного сейчас свидетеля в этом запутанном деле, и он прекрасно знал, о чем думают в эту минуту оба сослуживца.

— По всем правилам, — подтвердил его мысль Ланц, осторожно нанизывая слова, — по всем предписаниям мы имеем право на допрос переписчика с применением самых жестких методов, пока сохраняются подозрения в том, что ему может быть известно об оставшемся на свободе сообщнике.

— Все так, — столь же неспешно возразил Курт, — однако сам факт существования этого сообщника, как мне вчера показал Керн, находится под сильным сомнением. Итак, proximi diei casu admoniti[170], я вынужден признать, что никаких веских оснований быть уверенным в моей версии у меня нет.

— Ты сам сказал, что переписчик о чем-то молчит. Ты сам сказал — он лжет.

— Сказал, Дитрих. Но ничего, кроме моих ощущений, я в подтверждение не имею.

Курт поднялся, прошагав к окну, и остановился, упершись ладонями в стенки проема. Тишина висела еще минуту, не нарушаемая ни словом; наконец, он повернулся к окну спиной, выдохнув решительно:

— Керн сказал, что на допросе со мной должен присутствовать кто-то из вас; Дитрих, возьмешь на себя роль писца?

— Ты уверен? — тихо уточнил Ланц; он кивнул.

— Посылай за исполнителем; я отнесу отчет Керну и буду готов.

Выходя, он чувствовал затылком взгляд Бруно — пристальный, внимательный…


***

На подвальный этаж Курт сошел спустя четверть часа, встреченный все тем же взглядом своего подопечного, стоящего в коридоре в пяти шагах от тяжелой двери.

— А если ты неправ? — настигло его в спину, когда он взялся за ручку, еще не успев открыть; Курт приостановился на мгновение, глядя в пол у ног, и, не ответив, уверенно прошагал внутрь.

Ланц не намеревался принимать участие в допросе — это он понял сразу по тому, как тот разместился в небольшом полутемном зальчике, усевшись в стороне за низеньким столиком, таким же, как в их с Райзе рабочей комнате, над стопкой листов и чернильницей. Молчаливый exsecutor не поздоровался с вошедшим, однако ни нарушением субординации, ни невежеством это счесть было нельзя — «добрый день» в настоящем окружении прозвучало бы не слишком соответствующе истине.

— Я должен действовать в соответствии с чьими-то указаниями, — заговорил, наконец, исполнитель спустя минуту, переводя взгляд с него на Ланца, — или…

— Нет, — отозвался Курт несколько более поспешно, как ему показалось, чем должно. — Только мои приказы. Никакой самовольности.

Ожидая появления Рицлера, Курт за назначенный для допросчика стол садиться не стал — стоял у стены в нескольких шагах от очага, прислонившись к ней спиной и скрестив на груди руки, глядя в темно-алое недро с невнятным чувством; слова подопечного из головы не шли, пробуждая собственные сомнения и все более вызывая желание все отменить и выйти немедленно прочь. Ланц косился в его сторону; он не видел этого, но ощущал на себе его взгляд, не то настороженный, не то придирчивый…

Переписчик вошел медленно, едва шевеля ногами, и замер на пороге, вонзившись взглядом в исполнителя; сопровождающий подтолкнул его в спину, и Рицлер почти пробежал те несколько шагов, что отделяли его от стоящего у стены Курта. Когда он подхватил парня под локоть, удержав на месте, переписчик дернулся, отшатнувшись, и замер, мелко дрожа и не решаясь взглянуть в лицо следователю. Сопровождающий, тихо отступив, прикрыл за собою дверь, и от стука сухого дерева о косяк переписчик снова содрогнулся, вжав голову в плечи.

…«Сострадание есть наибольшая помеха к установлению истины; достаточно добросовестности. Истина, установленная с холодным рассудком, не менее истинна и полезна, нежели вскрытая с кровью сердца и страданием души».

Альберт Майнц, «Психология пытки», том первый, «Victimologia»…

— Я могу вернуть его, — сказал Курт негромко. — Если сию же секунду, Отто, прямо сейчас, не сходя с места, я услышу то, что хочу — я позову его обратно, и он выведет тебя из этого подвала.

…«Жалость к своему положению и сострадание — вот первое, что тщится пробудить в дознавателе испытуемый; и пусть это не принесет ожидаемого им оправдания, сие побуждает его крепиться в молчании, надеясь на избавление».

Альберт Майнц, там же…

— Мне просто нечего вам сказать, — чуть слышно отозвался Рицлер, не поднимая головы. — Я просто не знаю, что вам нужно.

…«Дознаватель, имеющий подлинное сострадание к испытуемому, обязан обнаруживать безучастие и равнодушие, дабы не давать оному ложной надежды и не споспешествовать излишнему продлению пытки»…

— Я… Вы совершаете ошибку.

…«Однако же дознаватель обязан определить душевный склад испытуемого, к немногим из коих применимо именно проявленное внешне соболезнование, и здесь следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении»…

— Вы ошибаетесь. Вы не можете это всерьез, я…

— Отто, — оборвал он, отбросив сомнения и колебания, словно сковывающую тело тяжелую одежду на тренировочном плацу — одним мысленным движением, сразу. — Оглянись. Оглянись, — повторил Курт, не отступая от бледного переписчика, оставаясь в шаге от него. — Ты видишь, где ты? Видишь, что и кто вокруг тебя? Это значит — все серьезно. Это не уловка, не запугивание, это факт: сейчас я либо услышу ответ на свой вопрос, либо мы проведем здесь некоторое время, узнавая назначение большинства из этих предметов.

— Не надо, — совершенно по-детски просто произнес тот. — Не делайте этого.

— У меня все тот же, один-единственный вопрос, Отто. Отвечая на него, ты запинался, прятал глаза и нервничал более обычного, что значит — лгал. Вопрос простой: о чем ты умолчал, рассказывая о книгах, интересующих Филиппа Шлага? Какую из них ты не назвал?.. Ты вздрогнул, — заметил он по-прежнему негромко. — Ты слишком устал, чтобы успешно притворяться, к тому же — и без того у тебя это выходит скверно. Итак, мой вопрос что-то задел в тебе. Я это знаю. Понимаешь меня, Отто? Я знаю, что тебе что-то известно, и значит, не успокоюсь, пока не узнаю также, что именно.

Переписчик стоял молча, бегая глазами по стенам, избегая смотреть в сторону неподвижного, словно каменная статуя, исполнителя; Курт вздохнул.

— Сейчас я должен тебе сказать, что даю последний шанс признаться voluntarie et non ex necessitate[171]. Таковы правила. Но это не совсем так; возможность сознаться у тебя есть в любое мгновение, начиная с этого. Понимаешь меня?

— Мне не в чем, я ничего не…

— Стоп, стоп, — оборвал Курт подчеркнуто благожелательно. — Хочу сразу же заметить: правила, Отто, те же, что и при нашей первой беседе, все те же два правила. Не говорить, что ты ничего не сделал и ни в чем не виноват, а также — не молчать и не лгать мне. Запомни их, и больше не будем к этому возвращаться.

— Но тогда… что же мне говорить, если…

— Правду, — мягко подсказал он, — только правду. И, как я уже сказал, эта возможность сохраняется на протяжении всей нашей предстоящей беседы. Ты можешь сказать мне все прямо сейчас. Или — когда мы начнем, и ты поймешь, что молчание тебе не по силам. Ты можешь отвечать — этот один вопрос я буду задавать тебе сегодня еще не раз и не два. Ты можешь перебить меня, чтобы сознаться. Если сейчас я снова не услышу того, что хочу, помни: каждый миг, проведенный тобою здесь, каждый твой крик и каждая капля крови — в этом только твоя воля. Только от тебя зависит, когда дверь распахнется, чтобы дать тебе покинуть эту комнату. Итак, Отто, в последний раз я просто спрашиваю: о чем ты не рассказал мне?

Тишина повисла надолго, и было слышно, как скрипит пером Ланц за спиной — звук был будничный, простой, неуместный и словно издевательский, и он не удивился, заметив, как взгляд переписчика сместился с исполнителя на Дитриха, почти с ненавистью и вместе — страхом.

— Стало быть, — не дождавшись ответа, подытожил Курт, наконец, развернувшись к тяжелому столу у стены, — по-хорошему разрешить ситуацию не удастся; что ж. Это твой выбор.


Обеспамятевшего переписчика охрана волоком вытянула в коридор спустя несколько часов.

Курт сидел за столом недвижимо еще минуту, глядя на закрывшуюся дверь; от витавшего под низким потолком запаха раскаленного воздуха, пота и крови становилось дурно, но заставить себя подняться он никак не мог.

…«следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении»…

Он рывком встал, расстегнув ворот куртки, и прошагал к бочке с водой у противоположной стены. Исполнитель деловито пристраивал орудия своего труда, на молчащих дознавателей не обращая внимания и не произнося ни слова; Курт был убежден, что и говоримое обвиняемыми в этом зале он вряд ли слушал и запоминал…

Зачерпнув из бочки воды, он плеснул на себя, с усилием проведя ладонью по мокрому лицу. Вода пахла гарью и плесенью.

…«следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении»…

— Первый допрос, верно?

Того, как Ланц остановился за спиной, он даже не услышал; не оборачиваясь, Курт кивнул, закрыв глаза и слизнув горьковатую воду с губ.

— Для первого раза ты хорошо держался.

— Нет, Дитрих, — возразил он с невеселой усмешкой, следя за исполнителем, все так же молча устранившимся подальше, давая следователям возможность обсудить то, что его ушей не касалось. — Нет. Это он хорошо держался.

— Н-да… Не ожидал от такого заморыша.

…«следует быть осмотрительным»…

— В Шонгау, в Баварии, — произнес Курт медленно, глядя в темную воду в бочке, — один «общественный палач» изобличал ведьм методом прокалывания. Это было, разумеется, задолго до больших перемен в Конгрегации… Так вот, однажды, когда он не смог отыскать «клейма дьявола» на одной из женщин, он заявил, что «с его точки зрения она выглядит как ведьма». Можно и не говорить, что она, в конце концов, созналась…

— Это ты к чему? — уточнил Ланц; он вздохнул:

— С моей точки зрения, Отто Рицлер умалчивает о чем-то важном. Но может, ему попросту нечего мне сказать? И я впрямь ошибся?

Позади прозвучал вздох, и Ланц, подступивши, встал рядом, привалившись плечом к стене и глядя ему в лицо.

— Зачем спрашиваешь? Тебе интересно мое мнение, ты ему доверяешь? Оно что-то переменит? Или ты спрашиваешь себя?.. брось индульгировать, абориген, это делу не поможет.

— В конце концов, ты ведь не приходской священник, Дитрих. Так скажите мне, майстер инквизитор второго ранга Ланц, как по-вашему — он говорил правду?

— По-моему — нет, — не задумавшись, откликнулся тот. — Легче тебе от этого?

— Легче?.. Навряд ли.

— Шел бы ты; у тебя такой вид, будто это тебя только что сняли из-под потолка.

— Я в порядке, Дитрих, — возразил Курт, распрямляясь. — Конечно же, я далек от того, чтобы прыгать от восторга, но я в норме. Просто… Просто теперь я не знаю, что мне делать. Я в тупике. Вчера перед Керном я напустил гонору, а сегодня у меня на руках нет ничего, кроме этого упорно молчащего полутрупа.

— Сломается. Не таких ломали.

— И когда это случится? Завтра? Через день? Неделю? Арестованный Конгрегацией студент — это само по себе тема для обсуждения на весь Кёльн, и с каждым часом (не днем даже!) недовольство будет расти. Друденхаус они, конечно, приступом брать не станут, но existimatio[172]…

— Боишься — в спину плевать начнут? — прямо спросил Ланц, глядя на него почти с сочувствием, и утешающе похлопал его по плечу. — Привыкай.

— Н-да… — вздохнул Курт, снова прикрыв глаза и глубоко вдохнув. — Я, наверное, в самом деле пойду. Отдашь Керну протокол, ладно?


Глава 11


Снаружи двух башен солнце клонилось глубоко к горизонту; стало быть, в подвале он провел не меньше пяти часов…

Над тем, куда направиться сейчас, в свое тесное жилище или к каменной ограде дома через улицу от Друденхауса, Курт думал меньше мгновения. В открывшуюся снова без вопросов калитку прошел уже привычно, не удивляясь, в комнату Маргарет поднялся сам, войдя без стука. Встретив обрадованный взгляд, Курт замер на миг на пороге и, одним движением загнав засов в петли, стремительно и безмолвно приблизился, все так же без единого слова притянув ее к себе…

Оба молчали после еще долго; Маргарет, лежа на его плече, казалось, опасалась спрашивать, в чем дело, а Курт бережно гладил изящные пальцы, удерживая ее руку в ладони и неотрывно глядя на белую кожу, облегающую хрупкие суставы.

— Ты меня пугаешь, — наконец, тихо шепнула она, чуть приподняв голову и заглянув в лицо. — Что с тобой сегодня?

— Проблемы на службе, — коротко и неохотно отозвался Курт, продолжая смотреть на ее ладонь, на пальцы, тонкие, словно веточка…

Та высвободила руку, рывком усевшись подальше, и голубые, как фиалки, глаза потемнели, став похожими на осеннее озеро.

— Ты допрашивал его сегодня, — убежденно и чуть слышно сказала Маргарет. — Вот почему ты смотришь сейчас на меня, точно на препарированную кошку. Ты пришел ко мне после…

— Если желаешь, я уйду, — так же тихо отозвался Курт, вдруг осознав, что, скажи она сейчас «да» — и это будет самым страшным, что только доводилось ему слышать за все двадцать два года своей жизни.

Маргарет сидела неподвижно и молчаливо еще несколько мгновений, глядя снова в глаза, снова растворяя в этом взгляде, и снова захотелось так и остаться напротив этих глаз, смотрясь в них час, годы, вечность…

— Прости, — вздохнул он, с усилием отведя взгляд. — Я и не полагал, что ты поймешь; собственно, ты не обязана.

— Он был виновен? — требовательно спросила Маргарет. — Этот юноша — он был виновен?

Курт тоже сел, упершись локтями в колени и опустив на руки голову, внезапно снова объятую все той же болью — словно немилосердный истязатель удар за ударом вгонял в лоб шершавый, заржавленный гвоздь.

— Я не могу, — почти просительно произнес он. — Ты ведь знаешь, я не имею права тебе сказать — даже этого.

— Но сегодня я спрашиваю не из досужего любопытства, — отрезала Маргарет и, на миг смолкнув, осторожно провела ладонью по его волосам, склонившись и обняв, и прижалась щекой к плечу. — Я лишь хочу знать: ты убежден в том, что делал? Это не единственно для того, чтобы довершить твое дознание?

— Нет, — Курт выпрямился, но смотрел мимо ее глаз, прижимая ладонь к раскалывающемуся лбу. — Я не желаю вырывать неискреннее признание любой ценой и не отыгрываюсь на нем.

— Значит, он виновен, — уточнила она и, не дождавшись отклика, смягчившись, вздохнула: — Милый, я знаю, ваши тайны — это нешуточно; но ты что же, полагаешь, услышав их от тебя, я устремлюсь рассказывать о них всему Кёльну? Что с нами будет, если мы не будем верить друг другу?.. Если ты просто скажешь мне, что сегодня ты добивался правды от преступника, я тебе поверю. Без колебаний. Без малейшего сомнения.

— Да, — тихо ответил Курт, вновь глядя в фиалковые глаза. — Да. Сегодня я добивался правды. Я знаю, что он утаивает что-то; я не думаю, что секретаря убил он, но ему что-то известно, а я… Понимаешь, я не могу увидеть, не могу уяснить, что. Я чего-то не вижу. Что-то ускользает от меня, я обратил на что-то внимание, но предрассудочно, не осмысленно, я не могу самому себе истолковать, где и что я упустил.

— Ты бледен; снова голова?..

— Эта боль не уйдет, пока я не смогу увидеть то, чего не вижу сейчас. А я даже не могу помыслить, где и что это такое, что именно прошло мимо меня. И кроме этого да отпирающегося арестованного, у меня нет других зацепок. И… самое главное — чем дольше и упорнее он молчит, тем более убеждает меня в том, что ему есть, что скрывать… Это нелогично, и я самому себе не могу доказать, что я прав. Но то, что было сделано сегодня, Маргарет — это было необходимо. Или ты считаешь, мне это по душе?

— Надеюсь, что нет.

Курт грустно усмехнулся, снова взяв ее за руку и чувствуя, как тонкие пальцы дрожат в его ладони.

— А говорила, что поверишь мне — безоговорочно.

— Я тебе верю, — тут же отозвалась Маргарет, снова подсев ближе, однако дрожь в ее пальцах осталась, едва заметная, но явственная. — Даже если ты ошибаешься — я верю, что, по крайней мере, ты нелицемерен.

— Если ошибаюсь… — повторил он тихо. — Если я ошибаюсь… Я всегда этого боялся — того дня, когда узнаю, что человек, оказавшийся в моих руках, невиновен. Что я ошибся.

— Ты справишься, — произнесла Маргарет убежденно, прижавшись к его лбу губами. — Ты сильный; ты справишься.

— «Сильный»… — повторил Курт с улыбкой. — Я тебя сегодня едва не уронил; «сильный»…

— Я говорю не о том. Ты… в тебе есть что-то… — она запнулась, то ли смутившись, то ли попросту пытаясь подобрать нужные слова. — Поверь женской интуиции, ты — не такой, как все. В тебе есть… vitalis[173], понимаешь? Ты обладаешь крепким духом, и тебе многое под силу; я увидела это в первый же миг нашей встречи, я поняла это сразу.

Он прикрыл глаза, обняв хрупкие плечи, и вздохнул, прижав Маргарет к груди.

— Спасибо, — шепнул Курт тихо. — За то, что ты есть — спасибо…


Когда он проснулся, за окном было темно; Маргарет сидела на низенькой скамеечке подле стола, склонившись над его курткой с иглой в руке.

— Я зашила твой рукав, — пояснила она в ответ на его вопрошающий взгляд, улыбнувшись. — И воротник — наверное, когда ты прыгал по университетскому саду, разошлось два-три стежка, но если не зашить сейчас, после пойдет дальше.

— Интересно, — произнес Курт с усмешкой, — сколькие из живущих ныне могут похвастать тем, что им штопают одежду особы графских кровей…

— Самодовольный и высокомерный нахал, — отозвалась Маргарет, обрезая нитку, и, бросив куртку на стол, подсела к нему, обняв. — Поднимайся. Приходил твой помощник, Бруно. Какой-то человек явился в Друденхаус, ища тебя, и за тобой решили послать — Бруно сказал, это что-то важное, связано с твоим делом.


***

До башни Друденхауса Курт почти бежал по темным ночным улицам; в одном из проулков столкнувшись с юношей своих примерно лет, приостановился, чуть отступив назад, уже предчувствуя, что будет, и не удивился, услышав:

— Эй, парень, купи булыжник.

Курт бросил взгляд вправо, влево, убедившись, что вышедший на ночную охоту студент одинок.

— При всем моем сочувствии к бедственному положению слушателей университетских курсов, — отозвался он, сдвинув встречного плечом в сторону, — не могу сказать, что ограбить местного инквизитора — хорошая идея.

— Вот дерьмо, — вздохнул студент, и он усмехнулся, уходя:

— Случается…

Башни Друденхауса ночью походили на два мрачных утеса над морской гладью, нависшие с обрыва; на миг Курт остановился у двери в приемный зал, глядя на подвальную лестницу и пытаясь мысленно вообразить, как там, внизу, в зарешеченном углу на ледяном каменном полу лежит истерзанный полураздетый человек…

На миг возникло видение тонких пальцев, что сегодня лежали в его ладони, и словно наяву в ушах возник мерзкий, пробуждающий содрогание звук, слышанный незадолго до этого — хруст выворачиваемых суставов и крик, гасимый сводами; те, кто строил эту башню, учли все, в том числе и акустику, долженствующую беречь слух дознавателей от чрезмерно громких ответов испытуемых. Но никто не придумал до сих пор того, что берегло бы их душу…

— Явился, твое инквизиторство? — голос Бруно в тишине спящего Друденхауса прозвучал резко, излишне громко и режуще. — Кажется, по новому уставу ведения следствия, я имею право знать, за что меня изводят. Требую пояснить, почему ко мне применили ademptio somni[174].

— Что? — переспросил Курт тихо, силясь отогнать от мысленного взора видение хрупких пальцев и заставить себя не слышать мнимого крика; Бруно покосился на него настороженно, согнав с лица улыбку, и пояснил снисходительно:

— Едва я успел прикорнуть, явился человек, разыскивающий тебя. Какой-то идиот вместо того, чтобы спать, в три часа ночи приперся в Друденхаус, дабы отыскать дознавателя, ведущего следствие по смерти Филиппа Шлага. И мне пришлось тащиться по темным и, заметь, опасным улицам этого достославного города, затем чтобы вытащить тебя из теплой… гм… В общем, можешь быть довольным: наконец-то у тебя появился свидетель, желающий говорить voluntarie[175] и… как там у вас?

— Кто и где он? — оборвал Курт; подопечный махнул рукой назад:

— Наверху, в одной из комнат для допроса. Ждет. Притащил с собой какой-то невообразимый сверток; может, взятку хочет сунуть? Надеюсь, и мне что перепадет…

— Что еще? — сворачивая к лестнице, уточнил Курт. — Кто он такой — он сказал?

— Сказал, его зовут Элеазар Леви-Афферман.

— Как? — переспросил он, остановившись с занесенной над ступенькой ногой. — Еврей?!

— Если, по-твоему, это больше похоже на мавра…

— Господи, ушам своим не верю… — пробормотал Курт, снова устремляясь по лестнице вверх; Бруно усмехнулся:

— Заветная мечта инквизитора: евреи сами сбегаются в Друденхаус.

Пол-этажа, отделяющие лестницу от двери допросной комнаты, Курт преодолел стремительным, нетерпеливым шагом, стремясь держать себя в руках, но все равно умирая от любопытства.

Элеазар Леви-Афферман, вопреки его ожиданиям, оказался не старым, седым и плешивым коротышкой, а еще довольно молодым человеком лет неполных сорока, статным и на голову выше майстера инквизитора, с угольно-черными коротко стрижеными волосами, убранными под невысокую шапку, которую он сдернул, встав навстречу вошедшему следователю.

— Я сильно прошу прощения у господина дознавателя, — заговорил посетитель, позабыв поздороваться, косясь на замершего за его спиною стража, сонного и оттого хмурого, как вестник Апокалипсиса, — что обеспокоил его в столь поздний час. Меня зовут Элеазар Леви-Афферман, и живущие в этом благословенном городе граждане, да будет им милости и мира, знают, что я ювелир, который продолжает дело отца своего, сохраняя в неисчерпаемом изяществе это тонкое искусство.

— Курт Гессе, инквизитор, — отозвался он, движением головы велев стражнику выйти, и ювелир закивал, прижимая к груди и в самом деле огромный прямоугольный сверток, обернутый грубой, но чистой тканью:

— Я знаю, кто вы, господин дознаватель, ведь вас я и разыскивал, зная также, что именно вы расследуете смерть бедного юноши, чья душа… гм… — ювелир запнулся, неловко улыбнувшись; щеки его были цвета снега, и Курт видел, что в черных острых глазах плещется страх — нескрываемый, явственный. — Моя матушка, — вдруг утратив свой повествующий тон, пояснил он, — была сильно против моего к вам явления, однако же я не посмел утаить известное мне. Уповаю, что в свете обновлений, произошедших в вашем… гм… ведомстве… гм… мне не будут грозить неприятности лишь за мое… гм…

— Если вы не намерены проповедовать мне спасительное пришествие Машиаха, — перебил его Курт, — нам с вами делить нечего. Насколько я понял, у вас есть что сказать мне о моем деле; так?

— Да, — с тяжким выдохом кивнул ювелир. — Сегодня до моего слуха донеслись сведения о том, что вами был задержан служитель университетской библиотеки, а после и допрошен…

— Это кто сказал? — нахмурился Курт, и тот вздохнул:

— Все говорят… И тогда в мои мысли пришло суждение, что известное мне связано с расследуемым вами убиением бедного юноши. Подумав о том, что здесь замешан библиотечный служащий, я уверился, что в моих руках волею… гм… судьбы… гм… оказался предмет, могущий…

— Вот это? — шагнув навстречу, перебил Курт, указав на сверток в руках посетителя; ювелир закивал, отложив его на стол:

— Да-да… Я хотел бы заметить господину дознавателю, что я ни в коей мере не имею склонности к противоправным деяниям, и мое искусство, передаваемое с поколениями, служит единственно лишь ублажению пусть и не слишком благочестивых… гм… в любой… гм… вере… гм… свойств души человеческой, однако же не потакает ни в чем никаким противозакониям. И лишь только у меня явились подозрения, понудившие меня явиться сюда, я поднялся даже и с постели… гм…

— Я это ценю, — отозвался Курт, нетерпеливо сдергивая полотно со свертка, и замер, глядя на огромный, сияющий камнями оклад для книги толщиной не менее ладони.

— Книга… — прошептал Бруно растерянно, приблизившись. — Чертова книга…

— Бедный юноша незадолго до своей смерти, месяца за два, — пояснил ювелир, понизив голос, — дал мне заказ на обложку для книги, украшенную каменьями; хочу заметить, что самой книги я не видел и не имею даже воображения, о чем она может быть; прошу вас поверить мне, и при том готов поклясться, что говорю вам правду. Мне был даден набросок, с коего я и делал…

— Кем? — уточнил Курт, не отводя взора от сверкающего камнями оклада.

— Филиппом Шлагом, все им же, — отозвался ювелир. — Он принес мне набросок обложки, каковой и был мною выполнен, и пожелания об оформлении…

— Он заплатил сразу?

— Тотчас же; мне даже показалось, что сама мысль об уплате после моей работы ему не пришлась по душе — он сильно настаивал именно на том, чтобы внести плату заранее. Подобное поведение я зачастую наблюдаю у тех, кто копил средства на некую вещь долгое время и опасается либо растратить их к моменту исполнения заказа, либо утратить. Разумеется, я не делаю выводов, сие есть не мое дело…

— Сколько все это стоило? — снова оборвал ювелира Курт; тот ответил немедленно, ни на мгновение не запнувшись, четко:

— Шестьсот восемьдесят талеров ровно, учитывая полностью мой материал.

— Довольно дешево, — заметил Курт, и еврей сделал шаг к столу, с готовностью пояснив:

— Изволите ли видеть, господин дознаватель, все вполне по стоимости. Этот вот черный камень с зеркальной поверхностью — гагат; красив, дорог, но не сверх меры. Вокруг него четыре камня — это есть пироп, причем, заметьте, фиолетового окраса, что довольно распространено и удешевляет его цену, однако, сохраняя внешнюю привлекательность при должной отделке. А вот эти изумруды, видите ли, цвета позднего летнего листа, темной зелени, что сбавляет цену втрое. Когда мы уговаривались с этим юношей о предстоящей работе, обсуждалось именно это — внешняя приглядность вещи вкупе с небольшой стоимостью.

— Он сказал, для чего ему нужен такой оклад? — спросил Курт, подумав о том, что эта «небольшая стоимость» равняется его годовому жалованью со всеми премиальными, какие только можно вообразить в самых смелых фантазиях; ювелир развел руками:

— Я не спрашивал, поймите правильно — в этом часть моей работы…

— Но хоть что-нибудь? Какие-то догадки? — предположил он почти с отчаянием. — Может, хотя бы обмолвка?

— Ничего, — откликнулся ювелир, настороженно отступая от него на полшага. — Лишь только указания о самой работе…

Курт повернул к нему голову, и тот замер на месте, глядя в глаза и распрямившись, будто корабельная сосна; он вздохнул, снова обратив взгляд к окладу на столе.

— Я не намерен вас арестовывать. Не бойтесь.

— Стало быть, я могу уйти, ответя на ваши вопросы? — уточнил ювелир, и Курт кивнул:

— Разумеется. У меня будет лишь одно пожелание — не покидайте пределов Кёльна и будьте готовы явиться в Друденхаус по первому требованию… и в любой день недели.

— А могу я высказать просьбу господину дознавателю? — осторожно поинтересовался ювелир, и он, вопросительно изогнув бровь, вновь обратился к своему нежданному свидетелю.

— Высказать, конечно, можете, — отозвался Курт, уже предчувствуя, о чем пойдет речь; тот кашлянул, собираясь со смелостью, и негромко пояснил, косясь на Бруно:

— Я был бы безмерно благодарен господину дознавателю, если бы о моем к нему визите не стало известно кому-либо, кроме служителей Конгрегации, занятых в следствии. Я бы не хотел никого задеть, однако же господин дознаватель, надеюсь, поймет мои опасения, ведь, я убежден, и вас самого удивила столь… гм… необычная… гм… готовность к сотрудничеству…

— Боитесь, ваши единоплеменники отомстят вам за это? — оборвал он, и ювелир в испуге округлил глаза.

— Да сохранит вас… гм… То есть — конечно же, нет; я не боюсь столь тривиальных последствий, однако довольно уже того, что меня просто… гм… так скажем — не поймут. Видите ли, само по себе мое поведение не вполне отвечает принятому… гм… То есть, даже среди ваших единоверцев существует неприятное и не вполне односмысленное слово «доносительство», каковое способно вызвать неприятственное отношение окружающих… гм…

— Не вижу проблемы, — усмехнулся Курт, скосившись в сторону ночного гостя сквозь прищур. — Поможете одному акуму[176] осудить другого; вполне соответственно.

Ювелир вздрогнул, отведя взгляд в сторону, и договорил чуть слышно:

— Не так все просто, как вам кажется, господин дознаватель… И мне не будет уже так весело, как вам… гм… прошу прощения за откровенность… Даже моя матушка, ожидающая меня в эту минуту в нашем доме, пребывая в опасении и боязни относительно моей судьбы…

— Я ведь сказал — после нашего разговора вы вольны уйти, — напомнил Курт, и тот закивал:

— Я надеялся на благоразумие и добросовестность господина дознавателя… Не поймите меня превратно, я ничего не имею против… гм… однако же я действовал лишь исходя из соображений, что меня могут счесть соучастником… гм… я не знаю, чего, и знать бы не хотел, если возможно, я попросту повел себя как добропорядочный горожанин, честно платящий налоги, соблюдающий мирской закон и не желающий покрывать возможного преступника. Я никогда не стал бы вмешиваться в дела вашей Церкви, ибо это не моего ума дело как человека, не знающего тонкостей в таком деликатном деле, как… гм… стороннее мне вероисповедание, и не имеющего представления о…

— Осторожнее, — заметил подопечный с улыбкой, — вы только что сознались, что с легкостью стали бы соучастником в еретических таинствах.

— Бруно! — покривился Курт, успокаивающе кивнув бледному ювелиру. — Я понял вас. Даю слово, что никому, не имеющему касательства к следствию, о вашем содействии известно не станет; по крайней мере, если это не будет чрезвычайно необходимо.

— Весьма признателен, — с облегчением поклонился тот, и Курт махнул рукой в сторону двери:

— Через минуту вы свободны. Можете возвращаться к вашей матушке. Напоследок у меня тоже будет просьба к вам, еще одна: если вдруг что-то вам вспомнится, пусть даже это что-то покажется вам самому не стоящей внимания мелочью, пустяком — расскажите об этом мне. В любое время дня и ночи.

— Конечно, разумеется, — торопливо отступая назад, кивнул ювелир, нашаривая дверь за спиною. — Если вдруг… гм… то конечно… Так я могу идти?

— Через минуту, — повторил Курт, и тот замер снова. — Сначала я запишу ваши слова, а вы поставите подпись под ними. Это недолго.

Составление протокола и в самом деле заняло немного времени — Курт спешил, косясь на переливающуюся в свете двух факелов обложку неведомой книги; названия отчеканено не было, и по довольно отвлеченному узору сложно было понять, какие слова должны скрываться под тяжелым окладом. Выдворив ювелира, Курт обернул пустую книгу снова в полотно, сунув сверток в руки Бруно, и почти бегом спустился по лестнице в подвал, кивком велев подопечному следовать за собой.

— Совесть утихомирилась? — спросил бывший студент в спину, когда он на мгновение приостановился перед дверью в подвал; Курт обернулся, нахмурясь:

— Не понял.

— Все ты понял, — убежденно возразил подопечный; он еще секунду стоял недвижно, глядя в пол, и, не ответив, толкнул створку двери, прошагав под низкий гулкий свод твердо и стремительно.

Охранник, сонный и апатичный, сидел на табурете у стены против двери в камеру, отвалившись к ней спиной и глядя в потолок; увидев майстера инквизитора, он подхватился, потирая глаза ладонью и глядя ему за спину, на Бруно со свертком под локтем.

— Как этот? — бросил Курт, кивнув в сторону зарешеченного угла, и страж пожал плечами, с трудом подавив зевок:

— Просит воды.

— И?

— Как вы и велели; ни капли. Спать не дозволяю.

— Хорошо, — отозвался Курт, отвернувшись от вскинувшегося к нему взгляда Бруно, и подступил к камере, отпирая решетку.

— А ты дрых, когда я за тобой пришел, — тихо сообщил подопечный.

— Я никогда и не говорил, что чрезмерное сострадание моя сильная сторона. Теперь, сделай одолжение, помолчи.

Отто Рицлер полусидел на полу, уставясь в стену застывшим взглядом из-под покрасневших век; белки пронизывали густые сетки лопнувших сосудов, а искусанные в мясо губы покрылись толстой сукровичной коркой, кое-где лопнувшей и блестящей от свежей крови. Услышав, как Бруно позади него тихо выдохнул сквозь зубы, Курт приблизился, не глядя погрозив за спину сжатым кулаком, и, встав над переписчиком, толкнул его носком сапога в ногу.

— Не спать, Отто! — потребовал он; глаза в прожилку медленно поднялись, глядя на вошедшего следователя уже без прежнего страха, с обреченным изнеможением.

— Дайте воды, — едва слышно вытолкнули опухшие губы; Курт качнул головой.

— Снова просьбы? Это бессмысленно, ты ведь понимаешь. Сейчас наши с тобой отношения вошли в область товарно-платную; твой товар — нужная мне информация. Моя плата за это — я немедленно прекращу все. Мы ведь обсудили эту тему не единожды, и с той минуты ничего не переменилось, условия прежние.

— Мне нечего вам сказать, — шепнул тот, устало опустив голову; Курт вздохнул:

— К сожалению для тебя, Отто, изменения есть лишь в одном: к моей плате за твой товар прилагается небольшой, но весьма существенный довесок — я бы сказал, что в свете этого ты должен мне приличную скидку.

— Не понимаю, о чем вы… Дайте воды, я прошу вас.

— Я не стану тебя долго изводить, — забирая у Бруно сверток, отозвался майстер инквизитор, сдернув полотно, — и от слов перейдем к делу. Взгляни сюда.

Бруно был не вполне прав — совесть не успокоилась всецело, когда обнаружилось, что существование таинственной книги есть факт, а не вымысел его запутавшегося рассудка; уверенность пришла лишь теперь, когда, приподняв взгляд к окладу в его руках, переписчик содрогнулся, на миг обмерев, рванулся отползти и уперся в стену спиной, закрыв лицо руками.

— Господи… — глухо донеслось из-под ладоней, покрытых слоем пыли и крови.

— Теперь, Отто, тебе есть, что сказать мне? — выждав с полминуты, произнес Курт, вернув обложку Бруно, и приблизился еще на шаг. — Ведь сейчас мы оба знаем, о чем. Я слушаю тебя.

Рицлер молчал, не отнимая рук от лица; не дождавшись ответа, Курт вздохнул, развернувшись к подопечному, и, движением головы указав на дверь, негромко велел:

— Оставь нас.

Бруно смотрел ему за плечо, на съежившегося в почти откровенном плаче переписчика, еще мгновение; наконец, кивнув, вышел из камеры, шлепнув оклад на стол подле охранника и неподвижно застыв чуть в отдалении.

Подойдя к Рицлеру вплотную, Курт неспешно уселся на пол рядом, прислонясь к холодному камню спиной, обхватив руками подтянутые к себе колени, и еще долго не говорил ни слова, внимая нарушаемой едва слышными всхлипами тишине.

— Знаешь, — заговорил он тихо спустя нескончаемые несколько минут, — давай оставим все эти психологические изыски; «я знаю, что ты знаешь», все эти старания отыскать в тебе слабину и надавить… Все наши приемы уже давно не тайна, и любой мало-мальски образованный человек ко всему этому готов. Когда я говорю с тобой, ты знаешь, что единственное, чего тебе ждать — это моих попыток сперва надломить тебя, а после — как следует ударить по этому надлому, дабы сломать совершенно. Это походит на игру, только проигрыш — не пара щелбанов или потерянные деньги…

Переписчик медленно опустил руки, но смотрел не на него, а уставился в пол у ног.

— Ты тоже играешь, — продолжал Курт, — пытаясь выстоять, тем самым доказав мне, что я ошибаюсь, что поступаю неверно. Я ведь не жестокий человек по сути, мне все это самому отвратительно до глубины души, и ты это понял. Может, у меня пока еще не хватает опыта держать себя в руках, как подобает, притвориться, что твои страдания мне безразличны, а может быть, просто ты умнее и внимательнее, чем я надеялся — не знаю. Но ты видишь, что с каждой минутой твоего молчания я все более начинаю сомневаться в своей правоте, и это придает тебе сил держаться. Точнее, Отто, так было. До этой ночи.

Рицлер отер лицо, вновь не ответив ни слова, и судорожно вдохнул, закрыв глаза.

— Я мог колебаться, когда не имел ничего, кроме своих догадок. Когда были лишь подозрения. А ты мог уповать на то, что я поддамся сомнениям, что ты сумеешь убедить меня, и мне придется признать твою невиновность. Но теперь… Послушай, я не желаю продолжать эту игру. Мне не хочется повторять вчерашнее. На моей совести человеческих страданий и без того немало, и мне нелегко идти на подобные крайности. По всем правилам, которым я следовал раньше, по заученным мною рекомендациям, я должен был сейчас сказать что-то вроде того, что и ты сам не хочешь этого… Я все-таки скажу это; но теперь — никакой игры, никаких ухищрений, Отто. Просто вслушайся в то, что я говорю — на этот раз от души. Ты ведь не выдержишь. Ты просто не сможешь выдержать больше.

— Дайте воды, — внезапно заговорил переписчик — чуть слышно и надтреснуто. — Пожалуйста.

Курт просидел неподвижно еще три мгновения, глядя на его склоненную голову, не отвечая; наконец, поднявшись, так же молча прошел к столу охраны, взяв оттуда низенький медный кувшинчик, и, возвратившись, сел как прежде, рядом.

— Держи.

На протянутый ему полупустой сосуд Рицлер взглянул настороженно, ожидая подвоха. Руки с опухшими суставами, упирающиеся в пол, подрагивали, не решаясь протянуться к кувшину; Курт поставил его на пол.

— Пей. Это вода, без уловок.

Тот схватился за узкое горлышко конвульсивно, неуклюже, едва не выронив — пальцы гнулись с трудом; Курт поддержал кувшин под донце, терпеливо дождавшись, пока переписчик выпьет все, стуча о металлический ободок зубами и проливая на себя. Когда Курт забрал кувшин, Рицлер снова отвалился к стене, задыхаясь и облизывая потрескавшиеся изгрызенные губы; по щекам, оставляя в слипшейся пыли неровные дорожки, текли слезы.

— Это… — выговорил он с усилием, — это тоже такой трюк?

— Смена поведения, — договорил медлительно Курт, вертя кувшин в руках, — задушевный разговор после угроз, милосердие после пытки… Нет, Отто. Просто теперь это не имеет значения; да, кстати — когда я уйду, охрана больше не станет будить тебя, можешь выспаться. Если желаешь, я велю принести еще воды. Уверен — ты голоден; это тоже исправимо. Все дело вон в той вещи, Отто. Пока ее не было, я намеревался действовать не слишком жестко.

— Не жестко?.. — повторил переписчик с истеричным смехом; Курт пожал плечами:

— Заметь, невзирая на болезненность, все, что я с тобой сделал вчера, не фатально — опухоли в суставах спадут дня через три-четыре, следы от игл — от них завтра же ничего не останется, хотя болеть, конечно, еще пару дней будет; плеть — и вовсе ерунда, рубцы затянутся быстро, это я знаю по себе. Пока я в самом деле сомневался, я предполагал иметь в виду тот факт, что ты невиновен, что тебя, быть может, придется освободить, а потому старался, все-таки, не оставить тебя непоправимо увечным; отсюда и эти долгие, но всегда действующие методы — лишение сна, воды, пищи… Достаточно, чтобы заставить говорить, но недостаточно, чтобы искалечить тебе остаток жизни, если я неправ. Но теперь… — Курт аккуратно установил кувшин на пол, вновь обхватив колени руками, и вздохнул. — Теперь все переменилось. Потому я и сказал так уверенно — ты не выдержишь. Теперь я это знаю, потому что у меня развязаны руки, как это принято говорить. Завтра я получу от вышестоящих письменное дозволение на полноценный, теперь уже воистину жестокий допрос, который будет длиться до твоего признания. Мне по-прежнему будет противно все это делать, и я не скажу, что спокойно засну после этого, но ты — мой единственный путь к истине. Я тебя выжму, Отто, и это не просто слова. Я своего добьюсь. Потому что теперь у меня есть подтверждение того, что ты мне лжешь. Оно все оправдает, и пусть я потом месяц проведу в местной часовне, пусть потом буду каяться и терзаться, но я пойду до конца. Сейчас я просто хочу, чтобы ты это понял. Это, наверное, можно назвать запугиванием, ведь я впрямь хочу, чтобы ты испугался, испугался того, что тебе предстоит — для того, чтобы избавить себя от этого. Пойми, прошу, и признай, что ты рано или поздно сломаешься, что тебе не удастся выиграть — теперь никакой игры не будет. Я просто буду давить, пока не переломлю тебя. Без всякой психологии, без уловок и ухищрений, грубой силой.

Рицлер перестал всхлипывать, и сидел теперь, не шевелясь и глядя в никуда, не произнося ни звука, потупив голову и уронив руки на колени.

— Господи, Отто, — тихо произнес Курт с чувством, — неужели оно того стоит? Неужели то, что ты скрываешь, так страшно? Неужели наказание за это — страшнее всего, что тебе придется вынести?

— А если?.. — через силу разомкнув губы, прошептал тот, не поворачивая к нему головы; Курт кивнул:

— Хорошо. Если уж мы начали говорить прямо и называть вещи своими именами; хорошо, Отто, давай поговорим и об этом. Что, самое страшное, можно вообразить себе? Чем все может для тебя закончиться? Смертью в огне? Да, это — страшно. Я знаю. Но, во-первых, для этого ты должен совершить нечто и впрямь ужасное. А кроме того… Пожалуйста, я прошу тебя — подключи логику. Послушай, наконец, что я тебе говорю: я все равно все узнаю. Пойми же, наконец: что бы тебе ни пришлось вытерпеть, это рано или поздно закончится тем, чем и должно. Ты лишь себе сделаешь хуже, продлевая и умножая свои мучения, при этом, повторяю снова, не имея шанса избежать предуготованного тебе.

Переписчик вновь смолкнул, не отвечая; Курт вздохнул, понизив голос совершенно:

— Ты боишься… понимаю. Пусть уж будет высказано все — открыто, без намеков. Если то, что ты сделал, вправду подпадет под смертный приговор, я наизнанку вывернусь, но добьюсь того, чтобы живым ты на костре не оказался. Звучит, как издевательство, это я тоже понимаю, но — так кажется сегодня, Отто, а завтра, поверь, ты поймешь, что это многого стоит. Завтра ты осознаешь, что согласен и живым тоже, лишь бы все кончилось.

— Я не хочу умирать, — одними губами произнес Рицлер, и Курт ответил так же едва слышно:

— Это естественно. Но завтра — захочешь.

Переписчик всхлипнул снова, опять спрятав в ладонях лицо, скорчившись и уткнувшись в колени.

— Мы сейчас говорили о крайностях, — медленно и по-прежнему негромко продолжил Курт спустя полминуты. — А теперь о другом. Почему ты решил, что все будет именно так? Что тебе грозит именно это? Ведь в наши дни, Отто, не так много преступлений, за которые можно приговорить к такой каре. Откуда тебе знать, быть может, все ограничится такой мелочью, что ты проклянешь свое молчание и захочешь возвратить эту минуту, когда имел возможность завершить все просто, разом. Быть может, все, что тебе угрожает, это утрата места библиотекаря — и более ничего. Вылетишь из университета, быть может. И все. Если так?

— Еще сутки назад это одно казалось самым страшным… — обреченно пробормотал Рицлер, снова опустив руки и на миг бросив взгляд на собеседника. — Казалось — это конец жизни…

— Да, я знаю, — просто отозвался он с мимолетной улыбкой. — А я в семилетнем возрасте верил, что самое страшное событие в моей судьбе — двухдневное пребывание под замком, без гулянья и сладкого. В тринадцать самым ужасным были розги за прогул… Все познается в сравнении — это утверждение избито и потрепано, но остается верным.

— Да… все так быстро меняется, — шепнул Рицлер, вновь посмотрев ему в лицо, уже дольше и почти с мольбой. — Я запутался. Я… Я не знаю, что думать.

— Ты устал, Отто. Устал и напуган, только и всего. Что думать… Я снова вернусь к тому, что говорил: подумай над моими словами. Какое бы будущее тебя ни ожидало, смерть или всего лишь потеря студенческого статуса, оно неминуемо — вот что главное.

— Я боюсь, — мертво, безвыразительно выговорил Рицлер.

— Я тоже, — отозвался Курт тихо и, встретив непонимающий, настороженный взгляд, пояснил со вздохом: — Я боюсь, что ты меня не послушаешь, и мне все-таки придется сделать то, чего я делать не хочу. Я ведь тоже человек, Отто, я — не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли, и каждый твой вскрик будет врезаться в мою память — навсегда. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом. Вот этого я боюсь. Не заставляй меня становиться таким, чтобы я не заставил тебя пожалеть об этом; ради себя же самого — не надо. Пойми, завтра я не буду лишь говорить, как сейчас, завтра я вырву у тебя ответ — с кровью и мясом. А если это не выйдет у меня, за тебя примутся старшие, а у них опыт в таких делах побольше моего… — он умолк на мгновение, глядя в пол, и добавил: — И цинизма больше. В отличие от меня, они привыкли к подобного рода вещам, и уж у них-то душа не содрогнется. Подумай о том, что твое положение, твоя судьба ничем не уникальны, таких, как ты, в их руках побывало множество, и каждый раз — каждый! — все заканчивается одинаково. Все закончится, Отто, криком — «я все скажу». Это будет. Пойми. Так всегда бывает. Слово в слово — со всеми. Я знаю.

Переписчик молчал; он тоже больше не произносил ни слова, ни звука, оставшись сидеть, как сидел — рядом, плечо в плечо, прислонясь к стене и обхватив колени руками. Тишина воцарилась вновь, минута истекла — долгая, мучительная, гнетущая; протянулась вторая, третья…

— Обещайте. — Рицлер заговорил тяжело, хрипло, едва справляясь с надтреснутым голосом. — Обещайте, что не позволите им… что я не буду… заживо. Обещайте.

— А ты поверишь мне? — спросил Курт осторожно, и тот снова поднял голову, встретясь с ним взглядом.

— Да. Я поверю.

Курт молчал еще мгновение, глядя в покрасневшие напухшие глаза, и, наконец, вздохнул:

— Я могу обещать, что сделаю все возможное. Это — могу. Если то, что ты скажешь, будет грозить тебе именно этим, я положу все силы, чтобы добиться смягчения приговора; как я уже и говорил. Обещаю.

— Хорошо, пусть так, — с решимостью проговорил Рицлер, отвернувшись и уставившись в стену. — Я… расскажу все. Выбора у меня в самом деле нет, вне зависимости от моей веры вам.

Курт не ответил, не поторопил его, ожидая молча; тот перевел дыхание, на миг опустив веки, и заговорил быстро, словно боясь остановиться:

— Около полугода назад, когда он впервые обратился ко мне, я действительно не заподозрил ничего. Я решил, что это просто стороннее увлечение, ведь случается и такое; сколько богословских трактатов было написано, скажем, адвокатами или врачами… Когда тексты стали более… серьезными, я тоже не насторожился. Лишь подумал — «надо же… в тихом омуте…»… И когда я уже понял, что дело нечисто — понял по взгляду, по тому, как он листал те книги, что находил сам — я и здесь сказал вам правду; тогда я лишь испугался, что окажусь вот в таком положении. Он грозил мне, когда я попытался разорвать эти отношения, и здесь тоже правда. Я… я только не сказал, после чего случился у нас этот разговор…

Он все же прервался, запнувшись и закусив опухшие губы; Курт молча ждал.

— Я… — продолжил Рицлер тише и уже спокойнее, — я нашел часть каталогов прежнего библиотекаря. Вернее сказать, два листа — с именованиями книг, сопроводительными примечаниями, датами; возможно, это были страницы и не из каталога вовсе, а из личных записей — не знаю… Из-за столь подробных комментариев на тех двух листах уместились лишь несколько названий, и я заинтересовался сам. На факультете не преподавали этого… Я прочел их все. И, закончив читать одну, я предлагал ее Филиппу — сам, назначая цену все выше за каждое переписывание, после — следующую, и еще, пока не понял, что влип окончательно, пока он не стал требовать у меня все больше, уже даже и то, чего не было, чего я не знал и не видел, но чьи названия встречались в тех книгах. И… — переписчик нервно усмехнулся, бросив на собеседника короткий взгляд и потупившись снова, — смешно; это стало похоже на болезнь — я отнекивался, пытался избавиться от него, но сам продолжал перерывать полки, благо наш Михель уже слишком стар, чтобы интересоваться происходящим в библиотеке всерьез. Вроде статуи в углу. И однажды я нашел фолиант — старый, очень старый, хотя сами страницы пребывали в порядке, но обложка была удалена, страницы некогда вставили в оклад от другой книги — наверное, спрятал прежний библиотекарь. Название и имя автора я прочел уже в самом тексте… «Трактат о любви» Симона Грека.

Последние слова он произнес с дрожью, и Курт чувствовал, что переписчик косится в его сторону, ожидая реакции; он продолжал сидеть в молчании, лишь чуть кивнув услышанному, с немыслимым трудом воздержавшись от того, чтобы рывком обернуться, переспросив.

«Трактат о любви»?..

Вздор…

Но человек рядом не лгал.

— Я прочел ее в несколько дней — буквально проглотил, — неслышно произнес Рицлер. — Я был словно в полусне — мне хотелось оставить книгу себе, вынести ее из библиотеки и хранить дома; ведь это не просто уникальный труд, это нечто невероятное… Я сам себя убеждал в том, что это опасно, что этого делать нельзя ни в коем случае, и в конце концов принял соломоново решение — предложил ее Филиппу. Не список, а ее саму. Просто продал ему. Подешевле, чтобы он не начал торговаться, и у меня не возникло искушения отказать ему, оставить ее себе. Весь день после этого я терзался мыслью о том, какое сокровище выпустил из рук, а ночью мне привиделось, что за мной явились… ваши. Никогда в жизни мне не доводилось испытывать такого облегчения, каковое пришло ко мне, когда я, проснувшись, понял, что это лишь сон. Утром я сжег те два листа из каталога и сказал Филиппу, что мы больше не будем сотрудничать. По его глазам я видел — он уже начал читать… Именно тогда он и сказал мне, что не будет… в одиночку. — Рицлер сипло втянул холодный сырой воздух, закрыв глаза и засмеявшись — прерывисто, судорожно. — Теперь выходит так, что Филипп в любом случае от вас ушел, и отвечать за нас обоих придется мне.

— Каждый отвечает за себя, — возразил Курт. — Никто не станет перекладывать на тебя чужие грехи.

— А его грех и без того на мне, — безвольно откликнулся Отто. — По крайней мере, наполовину; без меня он не отыскал бы этих книг. Я сам вложил их в его руки. Но ведь я мог и не говорить этого, и вы никогда бы сами не узнали, правда? — требовательно спросил переписчик, глядя в глаза — просительно, отчаянно. — Это ведь зачтется?

— Конечно. И то, что ты стал говорить со мной — сейчас, сам — тоже.

— А я… — Рицлер осекся, но взгляда не отвел, силясь увидеть в его глазах ответ заранее, — я могу сейчас хотя бы предполагать, что мне за все это будет? Я ведь ничего не делал… такого… лишь читал; да, я вовлек другого, но он и сам влез в это, и без меня; и я не лгал — я не убивал его, и если причиной его смерти стала эта проклятая книга — ведь даже в этом я не виновен напрямую. Скажите, ради Бога, я знать хочу, чего мне ждать! Только — теперь и я прошу того же — правду. Пожалуйста.

— «Правду», — повторил Курт с печальной усмешкой. — Ее нелегко говорить, верно?.. Я не хочу зря обнадежить или, напротив, лишить тебя надежды. Я не знаю. Это во власти суда. Я могу лишь повторить свое обещание сделать все, что только от меня зависит. И это — правда, если и ты тоже рассказал все, что мог.

— На этот раз все, — обессиленно произнес переписчик. — Больше мне нечего добавить. На один лишь вопрос я ответа не дал, но, клянусь вам, я его и сам не знаю; я не знаю, что подвигло Филиппа на все это.

Курт остался сидеть у стены рядом, вертя в руках пустой кувшин, еще минуту, и, наконец, вздохнув, поднялся. Взгляд Рицлера вскинулся вместе с ним — снова дрожащий и безнадежный.

— А если открыто? — решительно потребовал переписчик. — Если снова — все вещи своими именами? Есть у меня шанс…

— Остаться в живых? — прямо спросил Курт. — Да, есть. Теперь — есть.

— И насколько большой?

— Не искушай судьбу, — предупредил он тихо, и тот отвернулся снова, устремившись взглядом в пол у своих ног. — Что ты хочешь — чтобы я обманул тебя, сказав, что шанс немалый? Или чтобы точно так же солгал, ответив, что он ничтожный? Отто, я просто не знаю этого. Я тоже сказал тебе все, что мог.

В камеру вновь вернулась тишина; бросив на заключенного последний сочувствующий взгляд, майстер инквизитор, развернувшись, вышел и запер решетчатую дверь, увидя, как от лязга ключей Рицлер поморщился, будто от удара.

— Пусть спит, — обронил Курт охраннику, выходя, и кивнул Бруно следовать за собой.

По лестнице он взбежал на одном дыхании, остановившись на площадке первого этажа, лишь теперь заметив, что медный кувшин остался в руках.

— Держи, — отобрав у подопечного сверток с обложкой, быстро велел он, — сейчас поднимешься со мной в архив, зажжешь мне светильник, а после отнеси этому мученику воды, не то подумает, что я его надул. Потом — бегом за Ланцем, скажи, что переписчик раскололся, и мне бы не помешало его присутствие; нужен совет, причем безотлагательно. Возможно, это еще не все, и его придется дожимать, пока теплый… Да? — уточнил он, глядя в потемневшие глаза бывшего студента. — Что такое?

— Знаешь, — усмехнулся Бруно неприязненно, — минуту назад я уже почти готов был тебе поверить.

— Ты об этом? — Курт указал вниз, в сторону подвальной лестницы, и, дождавшись ответного кивка, вздохнул: — Хоть я и не обязан перед тобой оправдываться, все-таки отвечу. Сегодня я уберег этого парня от лишних страданий. И неважно, как я это сделал, важно то, что мы с ним оба получили, что хотели: я — информацию, он — избавление от пытки. Чем плохо?

— Значит, все это бред, вранье?

— Что именно? Что мне его жаль? Бруно, я каждого человека на этой земле жалею до глубины души. Обязан — ex officio[177]. Это primo. А secundo — в одном я ему уж точно не солгал: жестокость моей натуре не свойственна.

— А что же это, в таком случае?

— Моя работа, — отозвался Курт недовольно и нетерпеливо вскинул руку, оборвав подопечного на полуслове: — А теперь, будь так добр, давай оставим на более удобное время обсуждение моих добродетелей. Бегом в архив, а после — к Ланцу. Будить, как бы ни артачился.

— Я смотрю, это твоя любимая забава…

— А кроме того, что я могу разговорить, я умею и заставить заткнуться, — повысил голос Курт, и подопечный, бросив напоследок злой взгляд, развернулся к лестнице наверх.

Курт направился следом за ним молча, уже думая о своем.


Протоколы допроса местного библиотекаря он нашел сразу; усевшись за стол подальше от неровного огня светильника, Курт вначале пробежал глазами написанное вскользь, ища упоминание о «Трактате», а после стал читать внимательно, всматриваясь в каждое слово. Допрос проводился старыми методами и по старой схеме — традиционный набор из требований назвать сообщников и сознаться в полете на богопротивные сборища; ни одного вопроса об используемой обвиняемым литературе задано не было и ни одного названия в деле не упоминалось. Кажется, сожженные вместе с еретиком книги просто были первым, что подвернулось под руку.

Временами, откладывая в сторону потертые листы, Курт замирал, опустив голову на руки и мучительно пытаясь припомнить хоть что-то о непонятном «Трактате», но, сколько ни напрягал память, мысль не могла остановиться ни на чем. Точнее, мысль стопорилась на весьма досадном факте: в академии об этом не было услышано ни слова. Название было простое, даже, скорее, вовсе примитивное, но что, в таком случае, могло содержаться в толстенной книге о любовных утехах такого, что поломало жизнь двум образованным молодым парням? Один из которых, упоминая этот неведомый труд, до сих пор содрогается, а другой вовсе распрощался с вышеупомянутой жизнью, причем, в свете последних данных, весьма соответствующим образом?..

Может, следовало все-таки задать этот вопрос Рицлеру?.. Но в тот момент это могло разрушить то, чего удалось добиться, и вся открытость запуганного переписчика могла запросто испариться, как только он услышал бы, что следователь, которому вдруг захотелось довериться, выговориться, оказался невежественное его самого. Стал бы он откровенничать дальше?..

И где же Дитрих…


Глава 12


Курт проснулся от толчка в плечо; с усилием разлепив глаза, некоторое время непонимающе озирался, пытаясь понять, почему так неловко телу и затекла спина, а солнце бьет прямо в глаза. Лишь спустя мгновение он понял, что спит сидя — опустив голову на руки, лежащие на столе, в комнате архива Друденхауса.

— Вставай.

Голос Бруно, стоящего рядом, был тусклым, и что-то в нем промелькнуло такое, отчего в душе стало так же тускло и мерзко. Курт поднялся, разминая затекшие ноги и настороженно глядя на осунувшееся лицо подопечного; тот отступил на шаг назад, затушив иссякший светильник, и все тем же бесцветным голосом произнес:

— Майстер Ланц ждет тебя внизу. В подвале, у камеры.

— У камеры?.. — повторил Курт растерянно. — Не понимаю; почему там? В чем дело?

— Тебе лучше спуститься. Он велел быстро.

Скверное предчувствие в душе кольнуло в грудь, словно только что проглотил заледенелую проволоку, внезапно распрямившуюся; одним движением сдернув со стола рассыпанные листы протоколов, Курт вдвинул их обратно на полку, не слишком заботясь о порядке страниц и аккуратности, и почти выбежал в коридор. Бруно шел за ним молча, и на миг возникло ощущение, что за спиной слышатся шаги конвоира, ведущего его в подвал, к зарешеченному углу…

В подвале царила тихая суматоха. Дверь в камеру была распахнута, Райзе сидел внутри на корточках перед бесформенным тюком, наполовину закрывая его спиной, а Ланц, стоя перед охранником, выговаривал ему — уже так хрипло, что было ясно: еще пять минут назад он кричал во весь голос. Страж стоял неподвижно, опустив голову и стиснув зубы, и молчал.

— Я спрашиваю — где ты был?! — услышал Курт, приблизившись. — За что тебе платят, я тебя спрашиваю?! Я ответа не слышу!

— И не услышишь, — тихо подал голос Райзе, поднимаясь, и тогда стало видно, что тюк на полу — тело переписчика с раздувшимся синим лицом и темно-бордовой тряпкой на шее. — Прекрати орать, голова уже болит…

На миг Курт замер на месте, глядя на человека на полу, а потом медленно приблизился, все так же не отрывая от него взгляда.

— А вот и наш герой, — сообщил Райзе со вздохом, отходя в сторону. — С добрым утром, академист. Поделись секретом, что такого можно сказать арестованному, чтоб он самовольно полез в петлю?

— Он… — голос сел; Курт прокашлялся, договорив с усилием: — Он мертв?

— Да уж куда мертвее.

— Не понимаю… — он подошел ближе, нервно отирая лоб ладонью, снова остановился, переводя взгляд с сослуживца на обезображенное тело на каменном полу. — Не понимаю… Как это могло произойти? Ведь охрана…

— Ложится рано! — рявкнул Ланц так, что страж вздрогнул. — Доблестный воин Друденхауса изволили почивать! А этот хренов виртуоз размотал повязку с ноги и — на решетку! Это как надо дрыхнуть, чтоб не услышать, что рядом, в пяти шагах, по огромной железяке долбит пятками удавленник! Или, может, это ты его пристроил, а?

Страж сжал зубы еще плотнее, так что кожа на скулах натянулась, и побледнел; Райзе покривился:

— Хватит, Дитрих.

Курт медленно развернулся и вышел из подвала; поднявшись на первый этаж, остановился, расстегнув воротник, и, глубоко вдохнув, прошагал к входной двери. Потом вернулся обратно, не зная, куда себя деть и что о себе думать.

— Зараза… — пробормотал он сорванно, долбанув кулаком в раскрытую дверь на площадку подвальной лестницы, потом еще раз, зло закусив губы, напоследок двинул ногой, и тяжелая створка ударилась о стену. — Гадство! Дерьмо!

Вернуться в камеру, где на полу распласталось неподвижное тело, он себя заставить не мог, не мог уйти, и лишь метался, меряя шагами пятачок перед спуском вниз.

— Психолог доморощенный… — с отчаянием пробормотал Курт, приостановившись лишь на мгновение, и сорвался почти на крик, снова исступленно лупя невезучую дверь: — Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Дьявол!

— Сомневаюсь.

От голоса за спиной стало тошно; вмиг остыв от своего внезапного бешенства и подавившись последним словом, он медленно обернулся, встретившись с темным, угрюмым взглядом Керна.

— В наши дни, — мрачно сообщил обер-инквизитор, — уже не принято заявлять, что ночью приходил Дьявол и сломал арестованному шею… Ко мне, Гессе. Немедля.

Курт не произнес в ответ ни звука, ничего не говорил, идя следом за Керном по лестнице наверх, а когда он снова оказался напротив стола начальства, как и день назад, слова оправдания застряли в горле. Керн молчал тоже — стоя у окна спиной к нему и глядя на улицу, словно забыв о нем. Минуты шли — бесконечные и тягостные; заговорить Курт не решался, продолжая стоять посреди комнаты, сцепив за спиной руки, глядя в пол и предчувствуя самое скверное. Когда Керн, наконец, заговорил, он вздрогнул.

— Я слушаю, — коротко бросил обер-инквизитор, обернувшись, но к столу не сел, лишь прислонившись к стене спиной.

Курт говорил через силу, не поднимая головы и едва собирая слова вместе, все больше напоминая себе Отто Рицлера минувшей ночью; Керн внимал молча, не задавая вопросов, и по временам возникало чувство, что тот попросту перестал его слышать, а когда он закончил, в комнате еще долго царило все то же склепное молчание.

— Я ведь говорил на родном для тебя языке, разве нет? — наконец, снова заговорил обер-инквизитор, все так же хмуро и негромко, сев все-таки к столу. — Я говорил, что на допросах должен присутствовать кто-то из старших следователей. У тебя проблемы с памятью или со слухом?

— Я… — Курт запнулся; ответить было нечего — ни одного уважительного основания в голову не приходило, объяснений не было никаких, кроме самого заурядного азарта. — Простите. Виноват.

— Разумеется, виноват. Я и без твоих объяснений знаю, в чем твоя проблема, Гессе. В том, что ты хотел поутру гордо шлепнуть мне на стол отчет о раскрытом деле!

— Неправда, — возразил Курт тихо и вздрогнул снова, когда Керн грохнул кулаком по столу, повысив голос:

— А что тогда?! Почему мои приказы не исполняются?! Ты здесь, Гессе, в этом городе, под моим руководством, чтобы учиться! Потому что ты ни хрена еще не знаешь и не умеешь! И ты это сегодня доказал!

— Я не понимаю, что… что я такого мог сказать, почему он…

— И никто теперь не поймет! Никто, потому что парень мертв и не расскажет этого, и сказанного ему тобой никто больше не слышал! Я должен теперь полагаться только на то, что ты сейчас попросту не врешь мне!

Курт вскинул голову, понимая всю правоту начальства, желая возразить и зная, что это бессмысленно.

— И эта треклятая книга, — продолжал тот, не сбавляя тона, — что это? Об этом почему ни слова? Что это вообще такое?

— Я не знаю, — отозвался Курт тихо. — В тот момент я не спрашивал, потому что мне казалось, я на правильном пути, и неверное слово может… Простите, — повторил он покаянно. — Тогда мне казалось — лишними вопросами я все могу испортить…

— И не зря казалось — ты все испортил!

Керн умолк, потирая глаза ладонями и переводя дыхание; наконец, поднявшись снова, он коротко подытожил, сбавив голос:

— Все вчерашнее — подробно, четко, дословно, в письменной форме. Отчет мне на стол. Все документы по делу отдашь Ланцу. Это все.

— Ланцу? — произнес Курт, чувствуя, как бледнеет, а руки за спиною сжимаются в кулаки. — Вы забираете у меня расследование?..

— А также сообщаю ректору академии о твоих грандиозных успехах на поприще инквизитора, — добавил тот и, перехватив его отчаянный взгляд, устало кивнул на дверь. — Выметайся.


***

В часовне Друденхауса Курт просидел не меньше часа — как минувшей ночью в камере Отто Рицлера, на полу, свесив руки с коленей и уткнувшись в них лбом, непотребнейшим образом прислонясь к алтарю спиной. На чьи-то тихие шаги он не обернулся — видеть кого угодно сейчас одинаково не хотелось и было тяжело до зубовного скрипа.

— Что ж ты в Господень жертвенник задницей вперился, нечестивец, — невесело усмехнулся Ланц, остановившись; скрипнула скамья первого ряда — старший присел в нескольких шагах напротив. — Чему вас в вашей академии учат только…

— Академию не трогай, — тихо возразил Курт, приподняв голову, и взглянул в лицо сослуживцу. — Пришел добить? Давай. Приканчивай. Сопротивляться у меня сейчас нет ни сил, ни желания. Peccavi, fateor, vincor[178].

— А старшему дерзить силы есть?.. Хватит на меня коситься, абориген; я ж не Керн и протокола на тебя не составляю, попросту вдруг пришла в голову глупая мысль, что тебе захочется поговорить.

— Да-да. Знаю. «Без протокола», «по душам» и прочее…

— Мне уйти?

— Все верно. Шаг первый — вывести из оцепенения. Шаг второй — заставить понять, что очень хочется пооткровенничать, а после — вынудить признать это вслух…

— Если тебя в твоей академии обучили латыни, вне службы ты из принципа перестанешь ее разуметь? Так с какой бешеной радости я должен пренебрегать умениями, которые постиг в своей работе? Тем более, что в нашем случае игра ведется честно — у тебя в арсенале умения те же самые.

— И каков приз? — уточнил Курт; Ланц пожал плечами:

— Если ты прекратишь изображать кающегося висельника, этого будет довольно. У тебя всего-навсего забрали одно дело. Это не конец света. У тебя не отобрали Знак, не срезали Печать, не отправили в монастырь на вечное покаяние. Просто отстранили от одного дознания.

— Не в дознании дело, Дитрих, — он потер глаза ладонями, распрямившись и прислонившись к алтарю затылком, встряхнул головой, усмехнувшись. — Вот змей, ты все-таки своего добился…

— Работаем, — улыбнулся тот вскользь.

— Не в дознании дело, — повторил Курт уже нешуточно. — Дело в том, что de facto я убил арестованного.

— Любопытная мысль… Может, все-таки отлепишь свое грешное седалище от алтаря?

Курт, мгновение помешкав, тяжело поднялся, упершись в пол ладонью, и, неспешно пройдя к первому ряду скамей, присел — осторожно, словно бы опустившись в стылую воду.

— Издержки прошлого, — пояснил он со вздохом. — Знаешь — безотрадное детство, безотчетная тяга к семье, семья-академия, семья-Церковь, в скорби — неосознанное возвращение к детству, поза защиты, но чтобы сидеть, уткнувшись в алтарь лбом, мне еще недостаточно хреново.

— Хорошо, что тебя загребли не во младенчестве — иначе ты бы на нем вовсе спать устроился, — хмыкнул Ланц. — Ибо, смотрю, привычка к церковной сфере все с того же детства породила в тебе отношение к ней обыденно-потребительское.

— Случается…

— Итак, первый шаг довершен, — подвел итог Ланц, глядя в его сторону оценивающе. — Из онемения вышел. Будешь продолжать упираться, или просто поговорим?

Курт вяло отмахнулся, откинувшись на спинку скамьи и глядя в сторону, на узкий, весьма незатейливый витраж, похожий больше на украшенную бойницу.

— Я понимаю, о чем ты скажешь — первым делом о том, что у всех бывают ошибки, но только легче от этого едва ли станет. Я сказал ему что-то, что побудило его совершить именно это — вот в чем дело. И я не понимаю, я просто не понимаю, не вижу, в чем я ошибся, что я сделал не так. Может, Керн прав? Я не думаю о деле, лишь о собственном самолюбии? Или отношусь к службе, как, в самом деле, к игре, в которой надо разгадать ответ как можно скорее? И отец Бенедикт не зря так неотступно предлагал мне уйти работать в архив…

— Это мысль вслух или вопрос, который требует ответа?

— Не уверен, что я хочу услышать ответ, — безрадостно усмехнулся Курт, обернувшись к сослуживцу. — Почти не сомневаюсь, ты скажешь что-то похожее на «Omnia abducet secum vetustas[179]»… хотя, такие сентенции, скорее, в духе Густава; но смысл будет тем же. Если б ты явился сюда с намерением намекнуть на то, что в следователях мне не место, ты начал бы не так.

— Ну? И чем же тебе такой ответ не по душе?

— Чрезмерно зауряден. Ожидаем. Кроме того, я сам себе это сказал уже не раз, тут же оспорив, а значит, он наполовину ложен.

Ланц качнул головой, улыбнувшись, и вздохнул — шумно и долго.

— Да на тебя не угодишь. Кроме того, абориген, твоя проблема в том, что ты сам себе угодить не можешь — ты никак не можешь решиться сделать один важный шаг, а именно — определиться с тем, хочешь ли ты сам для себя службы инквизитора?

— До известных пор над этим не приходилось задумываться. При разделе на курсы я был поставлен перед фактом: мои данные, способности и оценки нужных дисциплин позволяют мне учиться именно на следователя; при выпуске я мог отказаться от Печати, мог попроситься все в тот же архив… — Курт тяжело усмехнулся, — или в помощники. Вроде Бруно. Куда угодно, где были бы нужны люди, но я об этом даже не задумался. Мне сказали, что я могу получить Знак следователя; почему тогда мне должно было придти в голову, что я не справлюсь?.. Вот и не пришло. Сработал принцип «пока дают — бери»? Или самомнение. «Курсант сum eximia laude[180]»! Как можно было сомневаться в том, что я будущий величайший следователь за всю историю Конгрегации…

— Ты все пытаешься отыскать в чужих не словах даже — действиях! — ответы на собственные вопросы, — заметил Ланц уже серьезно. — Ты спрашиваешь, прав ли твой наставник, думаешь, а не прав ли Керн; в конце концов, задаешь этот вопрос мне… Ты колеблешься между множеством вариантов, но, поскольку не можешь предпочесть ни одного, опрашиваешь окружающих, чье суждение, по-твоему, достойно внимания и чью точку зрения не зазорно принять.

— Может, все дело в том, что я с одиннадцати лет живу по распорядку, учрежденному для меня другими, и руководствуюсь приказами, а не желаниями.

Внезапно Ланц, резко подавшись вперед, отвесил ему внушительный подзатыльник, тут же усевшись обратно, как ни в чем не бывало; Курт ошарашенно воззрился на старшего сослуживца, не зная, как поступить и что ответить.

— Сам сказал — «не трогай академию», — пояснил тот. — Хороший ход — свалить на вышестоящих вину за нежелание делать выбор. Главное — подобный вывод избавляет от ответственности за свои поступки, а заодно и позволяет найти виновного в твоей слабости.

Курт, морщась, потер затылок, глядя в сторону собеседника с ожесточением.

— А руки распускать обязательно? — уточнил он; Ланц тихо засмеялся:

— Твой подопечный тебе этот вопрос частенько задает, да?.. Ну, это иная тема… Зато глаза оживились, наконец. Итак, абориген, у нас обрисовывается неприятное зрелище: попав в окружение людей, которые стремились помочь тебе, указать путь и поддержать, ты с легкостью сбросил на них все прочее, после чего с чистой совестью их же в этом и обвинил. Возразишь?

— Также другая тема, хотя и немаловажная, — тихо добавил Курт, — касается того, чего ради эти люди помогали и поддерживали. А именно — для того, чтобы указать вполне конкретный путь. Говоря без эмоций, из меня изготовили то, что им было необходимо.

— Та-ак, — протянул Ланц осторожно, глядя на него уже без усмешки. — Ну, было б странно, если бы ты ни разу над этим не задумался, другое дело — чем эти раздумья увенчались.

— Ничем крамольным, Дитрих; только лишь тем, что мне всегда казалось — они знали, что делали, знали, как и для чего. Что я оказался таким, как должно, и там, где положено; и думал я так исключительно потому, что признавал auctoritas validissima[181] тех, от кого это зависело, и их знание человеческой сути. Что меня увидели и поставили там, где я должен быть. Что путь, по которому я пошел, пусть и избран не мной, но — мой. Верный. И когда те же люди, а именно мой наставник, до сей поры ни разу не давший мне дурного совета, ни разу во мне не ошибившийся и некогда меня на этот путь направивший, не единожды упомянул о том, что я должен его оставить — невольно начинаешь думать: а не прав ли он и на этот раз?

— Иными словами, абориген, когда после приказов у тебя поинтересовались твоими желаниями… что произошло?

— Не знаю, — отозвался Курт искренне. — Первая мысль, конечно, что это — намек, такой же приказ, но в более мягкой форме. Вторая мысль… Да, не исключено, меня настораживает возможность выбора. Боюсь ошибиться и сделать выбор неверный.

— Тогда вопрос — почему.

— Странный вопрос, Дитрих; от моих промахов слишком многое зависит…

— Хорошо, — кивнул Ланц, вскинув руку и не дав договорить. — Я понял. Зададим вопрос иначе, разбив его на два. Первое. Твое желание — остаться в должности следователя или нет?

— Разумеется, да. Как потому, что на меня полагались именно в этом качестве, от меня ожидали именно этого (а я не хочу обмануть их надежд), так и в силу того, что мне это по душе самому; обе причины, с моей точки зрения, взаимосвязаны, и первая вытекает из второй. Твой следующий вопрос я уже знаю. Желая продолжить службу, боюсь ли я своими ошибками нанести вред себе или другим. Так?

— И твой ответ?..

Курт тяжело вздохнул, снова упершись локтями в колени и уставясь в гладкую каменную плиту под ногами.

— Что касается меня самого, — заговорил он нескоро, — то я, без сомнения, не радуюсь всем этим… темным сторонам нашей работы. Но я готов это сносить, готов предоставить собственную душу, так скажем, для любых прегрешений, которые окажутся необходимым средством, орудием, если угодно, для достижения цели; однако я должен быть в этой цели уверен. Я готов на любой шаг; но при этом я должен знать, знать доподлинно, что все не зря. И мой ответ — да, я опасаюсь не за себя. Я должен быть твердо убежден в том, что от моих действий не пострадает тот, кто этого не заслужил. Что когда-нибудь я не взгляну на себя самого с ужасом и омерзением. Конечно, можно говорить о том, что есть различие между человеком, совершившим преступление осознанно, и тем, кто сотворил нечто подобное по ошибке, но моя ошибка и есть мое преступление. Мои ошибки говорят о том, что я преступно мало внимания уделил своему развитию, обучению всему тому, что обязан знать и уметь, что я преступно невнимателен или забывчив, или небрежен, в конце концов.

— Ошибки неизбежны, — возразил Ланц. — Их можно исправить или искупить, но ошибки случаются у каждого. И на них учатся.

— Да, все верно. Но в нашем случае это походит на военного хирурга, который учится правильно зашивать артерии, теряя одного раненого за другим… Ты ведь, помнится, залез в мои бумаги, верно? Читал о моем первом деле? Я тогда потерял свидетелей — всех, потому что вовремя не распознал опасность. И вот теперь снова — мой арестованный лежит с удавкой на шее, потому что я где-то прокололся. А что в следующий раз?

— В следующий раз доведешь до конца расследование и осудишь преступника. Или оправдаешь.

— Или у меня в камере повесится арестованный незаслуженно, — мрачно договорил Курт, — и я не могу об этом не думать — осознанно или нет.

Ланц со вздохом кивнул:

— Или будет так.

— Ты меня утешил.

— Я с тобой говорю не для того, чтобы утешать — ты не плачущая беременная монашка. Ты инквизитор. А у инквизитора, абориген, подсознания нет и быть не может. Все твои чувства, все мысли, каждое желание или сомнение должны быть вот где, — Ланц вытянул раскрытую ладонь, — и должны быть вот так, — договорил он, с силой сжав ее в кулак. — И все сказанное мною сказано для того лишь, чтобы ты об этом вспомнил. Реши, но — раз и навсегда, чего ты хочешь. Хочешь уйти — уходи. Хочешь оставаться тем, кто ты есть — отбрось все сомнения и твори себя. Стискивай зубы и продирайся через кустарник с шипами; обдерешься, нахлебаешься крови, но выберешься из этих колючек с неплохим набором роз, если не будешь хлопать ушами и думать только об этих шипах.

— Это аллегория, в коей розовые цветы суть спасенные души? — усмехнулся Курт, и Ланц, расслабившись, улыбнулся в ответ, кивнув:

— Примерно так. По-моему, недурно — весьма колоритно, по крайней мере. Пастырь с заблудшей овечкой на плечах несколько примелькался.

— Хорошо, — отмахнулся Курт решительно, — к матери неосознанность, Дитрих; вполне сознательно я сейчас казню себя за то, что пусть не своими руками, но своими словами засунул арестованного в петлю. «Они должны быть осторожны и внимательны к тому, чтобы ничего не сделать и ничего не сказать, что могло бы повлечь наложение на себя рук осужденного до исполнения приговора. Ведь вина за это падет на них, и то, что должно было бы послужить им в заслугу, принесет им наказание и вину»…

— Снова «Молот»? — настороженно заметил Ланц. — Не лучшее чтиво, абориген.

— Как сказать, — возразил Курт тихо. — Местами — весьма даже правильное… Да, Дитрих, я все понимаю; учиться на своих ошибках надо, да. Но как, если я своей ошибки не вижу? Я просто не понимаю, что я вчера сделал не так.

— Это тоже вопрос или опять крик души? Если вопрос, я могу ответить.

Курт покосился на него исподлобья, нахмурясь, и приглашающе повел рукой.

— Ну, — усевшись удобнее, вздохнул Ланц, — четко неправильное слово или неверную фразу в твоем вчерашнем допросе я не укажу, но я, если хочешь, могу сказать, что ты делаешь не так с обвиняемыми вообще.

— С арестованными.

Сослуживец скривился:

— Да брось, абориген; знаешь, когда я начинал, у нас всех этих изощренностей не было — подозреваемый, арестованный… Раз к нам попал — обвиняемый, и точка. Вот оправдают — тогда другое дело.

— И оправдывали?

Ланц широко улыбнулся:

— Бывало. Итак, — посерьезнел он снова, — отвечаю на твой вопрос. Вне зависимости от твоих сомнений или прочих переживаний, надо тебе отдать должное, допрос ты ведешь спокойно, держишься хорошо, и заподозрить тебя в колебаниях нельзя. Школа чувствуется, вполне определенная. Принципы и методики ты изучал пристально и долго, это заметно; сколько раз читал Майнца?

— Не помню.

— Ну, неважно. Так вот, ты держишься даже слишком хорошо; но не это твой недостаток сам по себе.

— А что тогда?

Ланц мгновение то ли собирался с мыслями, то ли попросту подбирал слова, способные разъяснить все младшему, при этом не вытравив из него остатки самоуважения; Курт кивнул:

— Давай, Дитрих, я в своей жизни много приятных слов слышал, и твои оригинальными, убежден, не будут. Что я делаю не так?

— Ты замечаешь за собой, как говоришь и что? На первом деле ты «потерял свидетелей», сейчас «потерял арестованного». Но ты потерял человека, арестованного по обвинению. Это не означает, что я буду сейчас читать тебе проповедь, я не отменяю преподанного тебе наставниками о хладнокровии и сказанного мною минуту назад.

— Тогда я тебя не понимаю.

— Когда ты говоришь с… Бог с тобой… с арестованным, ты метко и почти сразу нащупываешь его слабину, здесь школа действует. Но, абориген, ты его не жалеешь.

Курт растерянно онемел на мгновение, глядя в лицо сослуживцу с ожиданием, и тихо переспросил:

— Кого?

— Господи, ну, не палача же! Хотя, конечно, и ему есть в чем посочувствовать… Густав верно тебя назвал — академист. Академические приемы ты постиг, психологию понял, но этого мало. Вам говорили о том, что надо ставить себя на место допрашиваемого? «Стать им»? Не могли не говорить. Ты что же — думал, это для красного словца? Это имеет прямое значение. Proximum suum diligere ut se ipsum[182] — ты все еще помнишь это?

— И тут, — недовольно заметил Курт, — я начинаю скатываться к мысли «quod tibi fieri non vis»[183]… Дальше ты знаешь.

— Не к той мысли тебя покатило. Лучше припомни шахматы — их создатели вообще люди мудрые. Хорошая игра. В нее, знаешь ли, не обязательно играть вдвоем. Не доводилось — с собой самим?.. И как выкручиваешься, когда с обеих сторон доски стоишь ты, стремясь выиграть? Сам себе поддаешься?

Ланц умолк ненадолго, ожидая, пока до него дойдет смысл сказанного; Курт неловко хмыкнул, качнув головой:

— Интересно… Мне что же — жалости не хватает?

— Да, — отозвался Дитрих просто. — Сострадание в тебе есть — потому что положено; и проницательность есть, а жалости — нет. Поэтому ты можешь добиться своего blandiendo ac minando[184], ты можешь увидеть, понять того, с кем говоришь, расколоть, спровоцировать, а вот почувствовать его пока не можешь, потому что не переживаешь вместе с ним его мысли, желания, страхи и надежды. При всех твоих душевных терзаниях, ты довольно холоден по отношению к нему. А жалеть — по-настоящему — ты обязан каждого, будь то наш вчерашний студент или infanticida[185] с сотнями смертей на совести. Вот так-то.

Курт сидел молча еще минуту, пытаясь пересмотреть свой вчерашний разговор с Рицлером заново, примеривая к нему услышанное, исподволь соглашаясь с правотой старшего сослуживца, понимая, что вся его беседа этой ночью была выстроена исключительно на расчетах, но не видя, не понимая, не принимая иной тактики своего поведения.

— И по-твоему, — спросил он, наконец, — что вчера я должен был сказать, если действовать в соответствии с твоими советами?

— Сложно ответить однозначно. Может, где-то помягче голос, где-то подольше молчание или попроще лицо… Или просто в конце вашего разговора прочесть вместе с ним молитву.

— Что?! — проронил Курт, не сдержав улыбки; старший сослуживец вздохнул:

— Тебе это кажется глупым, верно? А все потому, что ты, говоря с ним, всего лишь говорил, думал, прикидывал, в то время как он жил, дышал, чувствовал. Если бы так же жил вместе с ним — сжился бы с ним — ты поймал бы и верный момент, когда это не покажется натянутым или похожим на отходную, и верные слова, и верный тон. Но это — так, предположение. Могло и этого не хватить; не скажу тебе с уверенностью, я ведь тоже не безукоризнен, попросту кое в чем опытнее. Помнишь, я рассказывал, как в мое окно бросили факел? Как знать, быть может, это была месть родича того, кто не сумел мне доказать, что невиновен, а я его не почувствовал?

— Если каждого так жалеть, не хватит ни души, ни сердца, — уже без улыбки отозвался Курт; Ланц кивнул:

— Я говорил — нахлебаешься крови, и своей, и чужой. Главное в этом — что потом будет в твоих руках, когда продерешься, наконец, сквозь шипы. Если ты к такому готов — вперед, в заросли. Если нет, то у тебя два выхода: или уйти, или стать посредственным дознавателем, которого не прельстишь делом сложнее того случая с сыном твоей хлебосольной хозяйки. Есть, конечно, и третий — отринуть эмоции вовсе и как следует очерстветь… Что тебе больше нравится?

Курт не ответил, продолжая неподвижно сидеть, как сидел, уставясь в камень под ногами; Ланц вздохнул, поднявшись, и легонько похлопал его по плечу:

— Ничего, абориген. Было б много хуже, если б подобные мысли тебе вовсе не приходили в голову — вот тогда я бы с уверенностью сказал, что из инквизиторов тебя надо гнать взашей… Поднимайся. Зная, куда тебя вскоре потянет, хочу дать еще один дружеский совет: не сваливай все это сегодня на свою девчонку. И не угрызайся в одиночестве, это слабо помогает; лучше приходи к нам — Марта будет рада.

— Спасибо, — отозвался он тихо, по-прежнему глядя в пол, и Ланц потянул его за плечо:

— Поднимайся, пойдем наверх. Займись лучше делом, это гораздо действеннее.

— Меня отстранили; забыл?

Дитрих фыркнул, рывком вздернув его на ноги и подтолкнув в спину к выходу.

— А я приказа начальства нарушать и не собираюсь — я ж тебя не на допрос беру и не на арест, а так — пообщаться с сослуживцами. Поговорим о жизни, об увлечениях, о любимых книгах… о трактатах всяких. Шагай резвей, tiro[186]; не уламывать же мне тебя…


По коридорам башни Курт шел и вправду быстро, едва удерживаясь от того, чтобы позорнейшим образом перейти на бег — он боялся натолкнуться за очередным поворотом на Керна, услышать снова все то, что было сказано, или просто встретить этот тяжелый, усталый взгляд. Хуже всего было то, что не хватало то ли наглости, то ли глупости возмутиться, обозлиться на взбешенное начальство. Он прекрасно понимал, что сейчас чувствует Керн, ожидая, когда сам будет точно так же стоять молча, выслушивая претензии и не имея свидетельств к оправданию, когда в Кёльн явится curator rei internae[187], расследующий смерть арестованного. Университет тоже предъявит свои требования, тоже станет придираться, призывая дать подробные разъяснения тому, как его слушатель расстался с жизнью не по приговору суда, а, неясным образом, в своей камере. Но отбиться от ректората будет просто, стоит лишь напомнить обвинение при аресте, а вот собственное расследование самой Конгрегации — это уже нешуточно и вызывает серьезные опасения…

Райзе, когда он, наконец, с облегчением почти захлопнул за собой дверь их с Ланцем рабочей комнаты, рылся в разложенных на столе листах, в которых Курт признал свои отчеты.

— Получается бред, — сообщил сослуживец вошедшим вместо приветствия, откладывая лист, что держал в руке, в сторону. — В этом просто нет никакого смысла.

— Обнадеживает, — усмехнулся Ланц, садясь напротив, и указал Курту на стул. — Присядь, абориген. Как сказал обвиняемый, терпя status erectus[188] — в ногах правды нет.

— Ерунда, — возразил Густав, снова берясь за очередную страницу отчета, — так сказал палач, накладывая hispanicus caliga[189]. Или это во время четвертования?..

Курт уселся в стороне — за тот самый низенький столик секретаря, где пребывал в свой первый день в Друденхаусе, присутствуя на первом допросе. В обсуждении выводов столь прискорбно оборвавшегося расследования он участия не принимал, сидя молча, подперев подбородок кулаком и глядя в окно. Все эти безрадостные заключения он сделал и передумал сам не один раз.

— Лично я ничего ни о каком трактате не слышал, — докончил Райзе со вздохом. — Я, конечно, не образец любомудрия, однако же кое-что на своем веку прочитал.

— Две брошюрки «Запретные позы и касания» ты прочел, — буркнул Ланц, потирая лоб и глядя на листы отчета с тоской. — Но я с тобой согласен — труд неизвестный. Малоизвестный, точнее, ибо кое-кто, как видим, о нем таки знал. А я не знаю. Ты не знаешь. И Керн никогда о нем не слышал; а что меня всерьез настораживает — о нем ни слова не слышал и наш абориген, вот что самое отвратительное. — Курт встретил брошенный в его сторону взгляд с неподдельным удивлением, и Ланц пояснил: — Ego adulantia verba tibi non dico[190]; это поклон в сторону вашей академии. Все, что было услышано и прочтено нами — лишь наша заслуга и наши возможности, а следователи твоего поколения воспитываются уже на основе новых знаний, новых сведений. И, как я слышал, среди ваших преподавателей и наставников личности высокого полета, включая даже и кардиналов, а в вашей библиотеке все самое важное и серьезное, что удалось только наскрести за историю существования Конгрегации, отделив, так сказал, зерна от плевел. Поскольку святой Макарий — единственная академия инквизиторов, именно там и собралось все самое ценное. А стало быть, если ты ничего не знаешь об этой книге, это означает, что о ней не слышали даже ваши многознающие наставники…

— Либо попросту курсантам всего не рассказывают, — возразил Курт негромко. — Есть другая библиотека, в которую лично я никогда не входил и вообще не знал ни одного выпускника, кто похвастал бы, что его туда впустили.

— Либо так, — кивнул Ланц. — Посему, я так полагаю, надо подвигнуть Керна послать запрос первым делом в академию — не знают ли тамошние мудрецы об этом таинственном «Трактате».

— В Ватиканской библиотеке эта дрянь есть — ставлю собственную голову против голубиного дерьма на нашем чердаке, — вздохнул Райзе, скривившись; ему никто не ответил.

Об отношениях независимой в поведении и своенравной германской Инквизиции с прочим христианским миром и, особенно, с папским престолом старались вслух не говорить. Начатые реформы, все более смелые, на которые поначалу просто смотрели сквозь пальцы, теперь вызывали нескрываемое неудовольствие наместника Господня; открытого противостояния еще не наметилось, и идеи самовольно созданной «Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи» все более распространялись, однако в пропорции к этому росло и недовольство церковного престола. Отношения Церкви как таковой и Конгрегации сейчас напоминали вежливую вражду двух сестер, вынужденных жить в одном доме, доставшемся им от родителей; причем младшая с истинно немецкой педантичностью, терпением и последовательностью склоняла на свою сторону все больше прислуги, а старшая с истинно итальянской изворотливостью захватывала все больше комнат, в результате чего почти очевидно проступило двусмысленное многовластие…

— Ну, если ни у кого нет идеи, как соорудить подкоп в папское книгохранилище, — продолжил Ланц спустя несколько секунд, — то надо думать, откуда еще рыть сведения.

— Надо посовещаться с Керном.

— Хорошая идея, Густав, только навряд ли он знает более нашего; я с гораздо вящей надеждой смотрю на консультацию у святомакарьевского ректората. Думаю, наш старик в этом со мной согласится.

— А до тех пор просто сидеть и ждать?

— Надо искать третьего, — по-прежнему тихо сказал Курт и вздохнул тягостно и удрученно. — Правда, теперь я не знаю, насколько охотно на наши… ваши вопросы будут отвечать университетские слушатели.

К нему обратились два взгляда, в каждом из которых явственно было видно сомнение, неуверенность и замешательство.

— Слушай, академист, — не особенно твердо возразил Райзе, с явной осторожностью подбирая слова, — а уверен ты вообще, что этот призрак есть? Ведь, если рассудить последовательно, ему нет места в этой задаче; это неизвестное, которое может быть, а может и не существовать вовсе.

— Понимаю. Сейчас мне веры мало, после таких оплошностей…

— Не в том дело, — отмахнулся тот легкомысленно. — Невелика, в конце концов, потеря — ведь был виновен? Был. За сообщничество и подстрекательство, заметь, что самое главное, все одно бы придушили.

— Да, — согласился Курт тяжело, — возможно; но тогда он не совершил бы смертного греха. По моей вине. И не оказался бы… недостоин — по моей вине — отпевания и поминания в церковных службах. А его, точно отлученного, зароют за пределами освященной земли. По моей вине.

— Чтобы раз и навсегда окончить эти неистовые флагелляции, — хмуро отрезал Райзе, — слушай, что я скажу. Тебе кажется, что ты несешь за это ответственность? Хорошо. Поминай его в молитвах до конца дней своих. Но он был в своем уме, стало быть, за свои действия отвечал и будет теперь отвечать сам. Единственная неприятность в случившемся — это то, что Керн тебе ввернул хороший штырь, да и ему самому теперь вставят по самую макушку… но это ничего, выкрутимся. Все остальное — вздор. А теперь — к делу. Я высказал свои сомнения не из-за последних досадных событий, а лишь потому, что я просто не вижу, куда можно всунуть твоего третьего.

— В этом есть здравое зерно, — мягко добавил Ланц, — подумай.

— Еще вчера вы оба считали иначе.

— А неделю назад мы полагали, что библиотека университета содержит труды все сплошь полезные и душеспасительные, — возразил Райзе. — Академист, послушай спокойно: и без твоего третьего все складывается в одну линию. Будущий медик увлекся богословием? Бывает. Заинтересовался более спорными текстами? Соответствует его убеждениям. Исчезли рукописи? Ты сам сказал — мог уничтожить. Заказал богатый оклад? Так у него с головой было не все в порядке — по свидетельским показаниям. Смерть странная? Так и интересы у него, как следует из вышеперечисленного, были не совсем обычные.

— Третий есть, — твердо сказал Курт, поджав губы. — Я знаю. В чем бы еще я ни ошибался, но это я знаю.

— Знаешь — откуда?

— Кто-то подтолкнул Шлага к этому — ко всему. Кто-то рассказал ему о той, самой первой книге.

— Два богослова в трактире шептались промеж собой, обсуждая запрещенные сочинения, и он услышал название.

Курт замер, переводя взгляд с одного на другого, и, понизив голос еще больше, пробормотал:

— Когда вы это узнали?

— Мы этого не узнавали, — усмехнулся Райзе. — Но — заметь, звучит правдоподобно? Ты сразу поверил. И таких правдоподобных объяснений может быть множество.

— Как знаете, — злясь на собственное легковерие, на сослуживцев и на все происходящее, отмахнулся Курт. — Меня вы не переубедили; я не жду, что вы станете что-то разыскивать, и упрекать вас за это нельзя. Но я докажу, что прав.

— Если ты начнешь снова всюду лезть с расспросами, Керн тебя наизнанку вывернет.

— Плевать. Если даже это будет мое последнее расследование, я найду виновного.

— И как?

— Не знаю. Но найду.

— Ut desint vires, tamen est laudanda voluntas[191], — вздохнул Густав с невеселой усмешкой. — Prosperet Deus[192]…

— Не жги нас взглядом, абориген, — добавил Ланц примирительно. — Пойми, пусть даже мы оставим это как версию, нам все равно не за что зацепиться. Мы даже не знаем, поможет ли нам чем-то знание о том, что это за «Трактат» такой.

— «Симон Грек»… — неспешно произнес Райзе и криво ухмыльнулся. — Это настораживает. Полгода не сходиться с девками, шушукаться с молоденьким переписчиком, а после окочуриться с прибором наперевес; «Грек»… «Трактат о любви»… Чувствуете связь?

— Господи, Густав, — покривился Ланц со вздохом, — у тебя в мыслях хоть изредка бывает что-то кроме еды и совокуплений?

— Я не повинен в том, что греки по части мальчиков…

— В академии, — прервал его Курт задумчиво, — я однажды увидел в библиотечном каталоге название, которое меня… заинтересовало. Название звучало так: «О способах возлежания». Я долго думал, как бы мне добраться до этого творения, тем более что дата стояла умопомрачительная, это была какая-то жуткая древность, и фантазия у меня разыгралась не на шутку…

— Ага, — сощурился Райзе, — а меня еще обвиняют в непотребстве.

— Мне было четырнадцать, старый распутник. Так вот, однажды я таки набрался смелости, и библиотекарь выдал мне это… писание; что меня тогда смутило — выдал по первой же просьбе, глумливо при этом ухмыляясь.

— Ну-ну-ну? — подстегнул его Райзе нетерпеливо. — Не томи.

— Это оказался труд некоего римского автора времен едва ли не Христовых — о правилах поведения у трапезы, — слабо улыбнулся Курт, и сослуживец посмотрел на Ланца обреченным взглядом.

— Понял, Дитрих? В нашей жизни везде если не совокупление, то еда; еще с библейских эпох…

— Я хочу сказать, что наш «Трактат о любви» может оказаться чем угодно — от руководства по взращиванию породистых лошадей (с любовью к делу) до непристойных побасенок на тему Священного Писания. С картинками, прости Господи.


Глава 13


Ответ на запрос в академию святого Макария нес в себе почти тот же смысл, лишь составленный в иных выражениях — в библиотеке ничего подобного нет и никогда не было, и никто из руководства академии не мог сказать ничего внятного. Единственное, что можно было допустить с некоторой долей убежденности, это то, что «Симон Грек» есть иное именование Симона Мага, упоминаемого в Новом Завете и, по слухам, оставившего после себя множество трудов, столь же занимательных, сколь и опасных.

Более ничего нового узнано не было и не было найдено. Ланц и Райзе, получив дело Курта в свое усмотрение, взялись за него привычно и традиционно. Неделю в библиотеке университета шел обыск, повергая в сердечные приступы старого книгохранителя всякий раз, когда один из следователей, стоящий на лестнице у верхней полки, найдя что-то привлекающее внимание, бросал книгу вниз с сопроводительным комментарием «Лови!». Ловил Ланц, впрочем, довольно часто. Скрипторий и комнату Рицлера перерыли снова, разворотив все, что было возможно, не найдя, однако, ничего нового. Каждый из соседей и соучеников по факультету Филиппа Шлага был допрошен снова — подолгу, придирчиво и подробно, что, однако, также не дало ничего существенного.

Курт пребывал в состоянии человека, занесшего одну ногу для шага и увидевшего, что впереди пустота; Керн при встречах смотрел в его сторону молча, не отвечая на приветствия, встреченные на улицах студенты косились, здороваясь сквозь зубы и преувеличенно вежливо, горожане шептались, при этом не всегда скрываясь, и со дня на день ожидался curator Конгрегации. К Маргарет в день разговора с Ланцем Курт действительно предпочел не ходить, проведя вечер в доме сослуживца под ненавязчивой, но внимательной заботой его жены; всякий раз, глядя на то, как Марта хлопочет над ним, Курт порывался спросить, почему после двадцати шести лет супружеской жизни Ланц не обзавелся детьми, но что-то его всегда останавливало…

У Маргарет он не появлялся еще два дня, вспоминая свой с ней последний разговор и предчувствуя обвинения — явные или неозвученные, однако на третий день не выдержал и все-таки явился в дом за каменной оградой, и, к удивлению Курта, единственное, в чем его укорили — это в двухдневном отсутствии. Он приходил почти каждый день, теперь не прячась — о его отношениях с племянницей герцога знал уже весь город, и соблюдать тайну было просто бессмысленно. Маргарет, кажется, находила и вовсе азартное удовольствие в происходящем, смущая его довольно смелыми выходками, как, например, свое открытое явление в его жилище — верхом, в одиночестве, без телохранителей и горничной, среди бела дня в воскресенье, хотя даже ее нахальства не хватило на то, чтобы пробыть внутри более десяти минут. Этого, впрочем, хватило им обоим…

И наконец, ясным майским утром, издевательски солнечным и полным птичьего гомона, в Кёльн явился curator Конгрегации. Повторить все рассказанное чуть более недели назад Керну Курт был вынужден снова — с подробностями, объяснениями, деталями; пара блеклых, водянисто-серых глаз смотрела на него неподвижно, отслеживая каждое движение, словно два наконечника вложенных в арбалет наемного снайпера болтов. Когда от вопросов о переписчике прибывший перешел к вопросам о его прошлой жизни и первом расследовании, Курт понял, что ничего хорошего ожидать не стоит.

Бруно допросили тоже — как единственного, слышавшего его разговор с покойным. Подопечный, который, к немалому удивлению Курта, не стал после произошедшего более враждебным, отвечал четко, невозмутимо и почти дерзко — видимо, его неприязнь к Конгрегации, переходящая временами в наглую агрессию, с лихвой заменяла выдержку.

Керн сидел в стороне, не глядя на говоривших и не произнося ни звука во все время этой тягостной беседы. Его опросили последним; Курт, пользуясь тем, что в коридоре нет посторонних, под пристальными взглядами подопечного и старших сослуживцев прильнул ухом к двери, стараясь расслышать звучащие внутри слова. Поначалу он прислушивался, едва разбирая, а спустя минуту уже безо всякого напряжения мог слышать перебранку на все более повышенных тонах.

— Вы доверяете лишь слову этих двоих, — как и ожидалось, не преминул заметить curator, — а между тем один из них подозревался в покушении на следователя Конгрегации…

— И обвинение было снято, — зло откликнулся голос начальника.

— …а другой — бывший преступник, приговоренный к повешению за убийства.

— Окститесь, это было больше десяти лет назад — он был мальчишкой!

— Это дела не меняет! И даже если попытаться забыть грешки его детства, то можно припомнить события годичной давности!

— Вы снова за свое?

— Он профукал всех свидетелей! И это, опять же, лишь с его слов можно говорить о том, что их смерть не на его совести в более буквальном смысле!

— По тому делу было проведено расследование, и его оправдали полностью!

— А тот факт, что подозреваемый ушел с важной документацией, вас, конечно, не смущает!

— Это не доказано — во-первых! — рявкнул Керн в ответ. — А во-вторых, господин попечитель чистоты рядов Конгрегации, попросите Господа на Рождество подарить вам крупицу совести! Парень выбрался едва живым и покалеченным! А информация, что он сумел собрать, между прочим, важности весьма и весьма немалой! С медведем стравился щенок и выжил с хорошим клоком шкуры в зубах, а вы пеняете на то, что он не приволок вам тушу целиком?!

— А вы придержите эмоции, майстер обер-инквизитор! И не смейте на меня повышать голос!

— А то что? — немедленно откликнулся Керн. — Я не имею желания противиться соблюдению законности, и не против того, чтобы вычищать из Конгрегации недостойных. Но всему есть мера! И я не вижу никаких причин к тому, чтобы даже на один миг приравнять действующего следователя с отличными рекомендациями к еретику-самоубийце! Он сознался и удавился, чтобы не попасть на костер, потому что был ви-но-вен! И это — все! Ваше расследование закончено! Не смею задерживать!

— Я упомяну о вашем поведении в своем докладе, — предупредил curator, и Керн хохотнул:

— Я должен был напугаться? Дружок, — понизил голос он, и Курт снова прижал к двери ухо, — когда ты лишь учился самостоятельно подтирать задницу, я, поверь, уже повидал мерзавцев пострашней тебя. Мои подчиненные работают, как подобает, ясно? Прекрати к ним цепляться, или я тоже составлю доклад — о твоем поведении, начинающем превышать твои полномочия, причем передам его напрямую твоему начальству. И, поверь, на мои слова обратят гораздо большее внимание; старина Рихард все еще глава кураторского отделения, ведь так?.. А теперь — вон!

Курт едва успел отскочить от двери, когда к ней зазвучали громкие, бухающие в пол шаги. Curator был бледным, подтянутым и стремительным; Ланц, с которым он, выйдя, столкнулся взглядом, вежливо улыбнулся, коснувшись лба кончиками пальцев, и почтительнейшим образом произнес:

— Добрейшего дня, господин попечитель.

По коридору тот почти пролетел, вихрем вырвавшись на лестницу; Райзе разразился ему вслед тяжким вздохом:

— Господи, пусть он переломает себе ноги…

Керн из комнаты не вышел; когда все разбрелись, Курт решительно постучал и, не дождавшись ответа, вошел сам, остановившись на пороге. Обер-инквизитор стоял у окна, глядя вниз, опершись рукой о стену и постукивая по камню пальцами.

— Еще не успели достроить до конца, — не оборачиваясь, произнес он, — а уже начинает рушиться. Не хотелось бы, конечно, сравнивать Конгрегацию с вавилонской башней, но из-за таких вот… блюстителей все может пойти прахом.

— Спасибо, — не ответив, тихо сказал Курт; обер-инквизитор повернулся, усмехнувшись:

— Подслушивал?

— Вы в самом деле так убеждены в том, что говорили? — неожиданно для себя самого спросил Курт. — Что мне можно верить?

— Хочешь разубедить меня? Или нарываешься на похвалу?

— Нет, — улыбнулся он. — Просто еще раз спасибо.

— Не подмазывайся, Гессе, — указал ему на дверь Керн, нахмурясь. — От дела ты все равно отстранен.


Курт тогда лишь кивнул, прощаясь, и молча вышел; последние слова начальника печали в нынешнее положение не добавили — дела как такового более не существовало нигде, кроме отчетов и его памятных записок; Ланц и Райзе, вынужденные признать свое полное бессилие, уже не раз намекали на то, что расследование пора бы вовсе закрыть. Керн справлялся о ходе дознания нечасто, с видом обреченным и незаинтересованным, каждым взглядом говоря о том же; единственным, кто соблюдал если не полное единодушие, то хоть понимание и некоторую солидарность, был, как ни удивительно, все тот же Бруно. В трактире студентов он бывал по-прежнему, растеряв в нем, правда, половину своих приятелей, и при всяком посещении пытался завести разговор о двух покойниках, взбаламутивших довольно тихую жизнь Друденхауса и Кёльна вообще. Приносимые им сведения, что он по доброй воле, без нарочного уговора, собирал и пересказывал, давали мало, и вскоре подопечный расспросы прекратил — как в силу их бесполезности, так и из боязни насторожить друзей чрезмерно односторонним интересом к университетским тайнам.

Спустя еще одну долгую и скучную неделю из академии святого Макария пришло второе письмо: брошенный по всем возможным expertus’ам клич результатов не дал — упомянутого Отто Рицлером «Трактата о любви» будто вовсе не существовало нигде и никогда.


***

Сегодня было, что значимо, тринадцатое, но хотя бы уж не пятница; после разгрома тамплиерского ордена, последнего громкого дела прежней Инквизиции, в народе это сочетание как-то само собою закрепилось как обозначение крайне несчастливого дня — по всем приметам тринадцатого, в пятницу, на человека должны были сваливаться все мыслимые несчастья и бедствия. Впоследствии и само число это, без привязки ко дню недели, стало также крайне злополучным. Курту, как говаривали наставники академии, «по чину не положено» было обращать внимание на суеверия, однако же, с самого утра этого солнечного майского дня ему прямо-таки настырно не везло. Присаливая завтрак, он выронил солонку, усыпав белыми крупинками и тарелку, и половину стола, по дороге наверх, к себе, споткнулся, едва не навернувшись с лестницы, а войдя, обнаружил, что по его комнате носится обалделый воробей, шарахаясь о стены и никак не умея отыскать распахнутое окно. Наконец, то ли обессилев, то ли попросту впав в растерянное оцепенение, птаха уселась на Распятие над кроватью, сжавшись в серый комок и испуганно поводя вокруг мутными глазами. Подкравшись как можно тише и осторожнее, Курт одним движением вспрыгнул на постель, упершись ногой в кровать и одной рукой в стену, и схватил воробья ладонью, чуть не упав и услышав, как в изголовье что-то весьма звучно хрустнуло.

Осмотрев несчастное создание и убедившись, что тварь Божия не расколошматила себе о стены голову, Курт выпустил оную в окно и, недовольно кривясь, возвратился к кровати, думая о том, что в довершение к сегодняшним досадным, но мелким неприятностям прибавилась еще и необходимость оплачивать принесенные хозяйскому имуществу повреждения. Прежде чем рассказать матушке Хольц про случившийся casus, для начала следовало бы оценить разрушение самолично, дабы знать, в каком тоне начинать разговор.

Тихо ругаясь и тяжко вздыхая, Курт улегся перед постелью на пол, взявшись за нижнюю планку, и, втянув себя под кровать, попытался рассмотреть возникшую от его прыжка трещину либо же излом. Видно было неважно, однако вскоре, чуть приглядевшись к довольно пыльному полумраку, он увидел неглубокий извив в перекладине изголовья; беспокоиться, в общем, было не о чем — замена такой детали затрата не слишком большая, а стало быть, о данном происшествии хозяйке можно сообщить тоном обыденным и легкомысленным. Уже вознамерившись выбраться на свет Божий, Курт оцепенел, все так же лежа на полу, чувствуя, как холодеют в перчатках ладони и начинает замедляться сердце, через миг понесшееся бешеным галопом.

В стык между двумя планками изголовья крепко, почти до половины, была воткнута булавка толщиной с кожевенное шило, с округлой, гладкой янтарной головкой.

Несколько долгих мгновений он лежал недвижимо, напрочь забыв и о хозяйке, и обо всех своих мелких досадностях, глядя на прямую длинную иглу без единой мысли в опустевшей вдруг голове; наконец, с усилием приподняв руку, Курт коснулся булавки пальцем, тут же отдернув ладонь в сторону, и рывком выехал из-под кровати, вспрыгнув на ноги и отступив на шаг назад.

Мысли возвращались медленно, с опаской, прогоняя в мозгу сотни причин и десятки имен, отметая их одни за другими: Бруно? бред… хозяйка? чушь… Зачем? на болезнь? но здоров, как конь, ни чиха… на несчастье? Сегодня не везет… однако, булавка уже покрылась пылью — вколота давно… с замедленным эффектом?..

— Спокойно… — прошептал он вслух, прижав ладонь ко лбу; в голове вновь вспыхнула знакомая боль — давящая и рвущая, рука подрагивала. — Спокойно, — повторил Курт решительно и, развернувшись, прошагал к двери, войдя в комнату подопечного излишне неспешно и размеренно.

Бруно кинул на вошедшего мимолетный взгляд, обратившись поначалу с недовольством, но, увидя выражение его лица, настороженно нахмурился, поднявшись навстречу и закрыв лежащую на коленях книгу.

— В чем дело? — спросил он тихо, сделав шаг вперед и остановившись, глядя с опасливым ожиданием; Курт помедлил секунду, собираясь со словами и мыслями, и выговорил, произнося четко и негромко:

— В Друденхаус. Быстро.

— «Бегом»? — ухмыльнулся Бруно и тут же стер усмешку, встретившись с ним взглядом.

— Да, — подтвердил Курт все так же не повышая голоса и не меняя тона. — Желательно. Мне нужен Ланц — немедленно. В самом буквальном значении. Если там его нет — направь сюда Райзе, и к Ланцу домой. Бегом.

— Не скажешь, что случилось? — поинтересовался подопечный, и он коротко качнул головой, разворачиваясь к двери.

— Нет. Бегом, Бруно. Я жду у себя.

В комнату Курт вернулся все так же неторопливо, осторожно, без стука прикрыв за собою дверь, и еще долго стоял на пороге, оглядывая узкое пространство пристально и придирчиво, словно увиденное впервые в жизни. В коридоре прозвучали шаги подопечного, дробным топотом затихнув на лестнице, и Курт, будто очнувшись, вздрогнул, вновь вскинув к ноющему лбу руку и прикрыв глаза. Мелькание имен прекратилось, оставив в рассудке пугающую пустоту и безмыслие, и никак не получалось собраться и заставить себя хотя бы сдвинуться с места.


Прихода Ланца он дожидался, стоя у стены в стороне, будто страшась неверным движением спугнуть что-то, что-то переменить в окружающем, будто вся комната была покрыта следами, которые он мог затоптать и стереть.

Явились все — Ланц и Райзе вошли решительно, быстро, Бруно замер на пороге, держа ладонь на ручке двери, глядя с любопытством и явно ожидая, когда его выдворят.

— Войди, — тихо велел Курт, шагнув навстречу и замерев среди комнаты, продолжая болезненно стискивать гудящую голову. — И запри дверь.

— Что горит? Что за conspiratio? — поинтересовался Ланц так жизнерадостно, что боль над переносицей ударилась в кость, точно зубило; Курт наморщился, зажмурившись, и тот понизил голос. — Что стряслось, абориген?

— Сюда, — бросил он коротко, приблизясь к кровати, и кивнул вниз. — Под изголовьем, меж двух верхних планок. Взгляни.

Секунду Ланц смотрел на него непонимающе, с подозрением; наконец, неторопливо опустился на корточки у кровати и осторожно лег на спину, с трудом протискивая себя в пыльную тесноту. Несколько мгновений висела тишина, а потом из-под кровати донеслось приглушенное: «ничего себе!».

— Что там у тебя такое? — нетерпеливо спросил Райзе и, подойдя, склонился, упершись в колени ладонями и пытаясь заглянуть. — Неужто домашний дух завелся?

— Помолчи, Густав, — все так же глухо отозвался Ланц и, достав перчатку, натянул ее на ладонь, едва ворочаясь под низкой планкой кровати.

Скрипнуло, кровать дрогнула, и Дитрих все так же с усилием вытянул себя наружу, удерживая покрытую тонкой сетью паутины булавку двумя пальцами на вытянутой руке, демонстрируя ее окружающим.

— Это что? — проронил Бруно тихо.

Райзе подступил ближе, подав сослуживцу руку и подняв его с пола, и, достав платок, накрыл им подставленную ладонь, на которую тот аккуратно положил длинную, в палец, булавку.

— Что скажешь? — хмуро спросил Курт, тоже подойдя и теперь совершенно заслонив от подопечного происходящее; тихо чертыхнувшись, тот прошагал к ним, теперь уже молча заглядывая через его плечо. — Это может иметь касательство ко мне? Или просто какое-то superstitio popularis[193] в исполнении хозяйки? Я, разумеется, припомнил обстоятельства нашего с ней знакомства, но убежден, что ее сын тут ни при чем…

— Не гони лошадей, академист, — пресек его Райзе, бережно, уголком платка, отирая с блестящей иглы паутину. — Хм, не кажется, что воткнута давно — с месяц, быть может…

— Сюда посмотри, — тихо вклинился Ланц, остановив его руку. — Это уже любопытно.

— Да что там такое? — склоняясь ближе, поторопил Бруно, и Курт дернул плечом, оттолкнув его от себя, тоже стремясь рассмотреть, что именно привлекло внимание старшего.

Райзе, придавив булавку к ладони пальцем, осторожно дунул, сметая остатки паутины, и повернул ее за янтарную головку, приглядываясь.

— Забавно, — хмыкнул он тихо, переглянувшись с сослуживцем. — Это не паутина.

— Волос, — констатировал Ланц, и Курт, нахмурясь, непонимающе переспросил:

— Волос?..

— Разойдись, — потребовал Райзе, растолкав их локтями, и подошел к окну, поднеся булавку к свету. — Волос. Точнее, их два. И, что значимо, они не просто прилепились. Привязаны.

— Мои? — уточнил Курт; Ланц уцепил его за локоть, потянув к окну, и, взявши за запястье, поднял руку ладонью вверх.

— Дай-ка фон, — пояснил он, аккуратно взяв длинную иглу за острие и поместив ее на черную кожу перчатки, где и впрямь стало видно два волоска, обвитых вокруг под самой головкой. — Ну, что я могу сказать; по одному волосу различимо скверно, но, поскольку они цвета разного, чисто логически можно вывести, что один из них твой — насколько все-таки можно рассмотреть, масть подходит. А вот второй — это отчетливо видно — светлый.

— Сын твоей хозяйки — блондин, верно? — ухмыльнулся Райзе и, скосив взгляд на Бруно, прыснул; тот нахмурился.

— Ваше исследование греческих авторов явно сдвинуло вам крышу, — заявил он свирепо, приглаживая светлую шевелюру. — Это не смешно. Может, твоя графиня, а? Все сходится: блондинка, и сох ты по ней, как пень.

— Стой, Дитрих, я не понимаю, — пробормотал Курт оторопело, — это что же ты хочешь сказать? Lenоcinium?

— Что это? — снова влез подопечный.

— Приворот, — улыбнулся Ланц, снова беря булавку и глядя на нее пристально. — Пошлейший. По всем правилам симпатического чародейства. Что такое, абориген? Что за растерянный вид? Вас чему обучали в вашей академии? Неужто о таком не рассказывали?

— Нет, почему, мы это изучали, но как-то все оно… просто.

Сослуживец вздохнул:

— А ты думал, на белом свете остались только малефики государственных размахов?.. Хм, кому-то достанется в лучшем случае плетей: кинуть такое на инквизитора — это вам не соседского булочника привлечь… Но в этом есть и позитивная сторона, абориген: теперь ты знаешь, что пользуешься успехом у девиц.

— Это единственная? — уточнил Райзе, кивнув на булавку; Курт вяло махнул рукой:

— Не знаю. Без вас я ничего не касался.

— Хорошо. — Ланц прошагал к столу, осторожно положив булавку, и развернулся к сослуживцам, надевая вторую перчатку. — Так, стало быть. Хоффмайер, отдались к двери и не путайся под ногами. Обыскиваем ad imperatum[194]. Приступили.

Проводить обыск «ad imperatum», поделив на сектора и заглядывая в каждую щель, в собственном жилище было странно и отдавало чем-то противоестественным; головная боль не покидала, лишь усиливаясь едва ли не с каждой минутой, а когда Райзе, уже не столь беспечно, подал голос от стола (точнее, из-под оного), стало тошно почти в буквальном смысле.

— Это уже пугает, — сообщил он, поднимаясь и отряхивая штанину. На его раскрытой ладони, тоже теперь затянутой в кожу перчатки, покоилась еще одна булавка — в точности такая, как первая. — Интересно… Хоффмайер, обернись к двери и осмотри у порога и за косяком; найдешь — руками не трогай: мало ли, что на ней.

— Еще одна, — без былой шутливости в тоне произнес Ланц от окна, пока Бруно опасливо водил пальцами по планкам двери. — Уже не смешно. Три янтарных навершия — это вам не самоцветные бусы, не каждому доступно.

— А зачем вообще янтарь?

— Повторю свое пожелание больше времени уделять своему развитию, Хоффмайер. Потому что янтарь особенно сильно вбирает и отдает природные силы… И человеческие, ежели некто оными обладает. Кому-то, абориген, ты запал настолько, что не поскупились на три янтарных бусины.

— Четыре, — возразил Курт тихо, осторожно извлекая как две капли воды сходную булавку из стены за шкафом, и услышал, как Бруно поправил его осевшим голосом:

— Пять. Есть под порогом.

— Итак, — сумрачно подвел итог Ланц, — кровать, окно, шкаф, порог. То есть, постель, где ты проводишь некую часть суток (причем в более уязвимом, нежели днем, состоянии) и каждая из оставшихся трех стен. И посредине, стол. Я даже знаю, что при этом читается… Обыск продолжим, но, уверен, больше не найдем.

Ланц оказался прав — спустя еще десять минут детальнейшего осмотра ничего нового выявлено не было.

Курт сидел на постели, опустив на руки голову и стиснув ее ладонями, Бруно по-прежнему мялся у двери, а Райзе и Ланц, мрачные и задумчивые, восседали у стола, глядя на выложенные в ряд пять блестящих игл с янтарными головками. Молчание влачилось долго, тягостно, гнетуще.

— Итак, — вздохнул Дитрих, наконец, — продолжать будем все по тем же предписаниям. Абориген, припоминай, не подмечал ли за собой чего необычного. Non factum, что все это могло сработать, может статься, это дело рук какой дурехи, которой бабушка наговорила всякой непотребщины, но — все возможно. И припоминай знакомых блондинок.

— Необычного… — повторил Курт тоскливо; с ощущением себя в образе допрашиваемого он уже начал свыкаться за последний месяц, однако боль над переносицей делала происходящее непереносимым. Взъерошив волосы, он прикрыл глаза, переведя дыхание, встряхнул головой; Ланц вздохнул:

— Понимаю, что на тебя все это, как снег на голову, но…

— Голова, — отозвался Курт тихо. — Голова болит — в последнее время чаще, чем обыкновенно. Та самая боль. Более ничего. Ни на каких девиц меня не влекло, я… — он усмехнулся, стесненно передернув плечами, не поднимая взгляда, — я их вообще не замечаю. Никаких — ни блондинок, ни брюнеток.

— Хорошо, — с чувством почти мерзостным Курт расслышал в мягком голосе сослуживца снова те самые нотки, что проскальзывали при допросах свидетелей. — Зайдем с иной стороны. Ты запираешь комнату, уходя?

— Всегда. Не ребенок.

— У кого ключи?

— У Бруно — на всякий случай, — перечислил он уныло; тот подобрался, явно ожидая обвинений. — У хозяйки. Всё.

— У меня идея, — подал голос подопечный, неуверенно сделав шаг вперед. — Я, правда, не знаю, насколько у нее есть средства для покупки янтаря такого качества, но, может, подарил кто или еще откуда…

— Не томи, Хоффмайер, — оборвал его Райзе. — Есть подозрения? Выкладывай.

— Племянница нашей хозяйки. Помогает ей с домом. Семнадцать лет, блондинка, его видит каждый день, поглядывает — это я отмечал, имеет доступ к ключу. Competens[195].

— Абориген? — позвал Ланц, и Курт обессиленно развел руками:

— У меня спрашивать нечего. Я ее едва знаю. Береника Ханзен, явилась к тетке из какой-то деревушки во владениях герцога… Больше ничего о ней сказать не могу. Что касается подозрений Бруно… Не знаю. Не замечал.

— Но, как ты уже говорил, ты вообще мало кого замечаешь, — возразил Райзе без улыбки, развернувшись к бывшему студенту. — Словом, так, Хоффмайер: пойди-ка и приведи нашу птичку сюда. Ничего не объясняй, страшного лица не делай — побольше сердечности и доброжелательства, понял? А лучше просто скажи, что вот он просит ее придти, в любом случае, это не подозрительно. Побеседуем с девочкой.

— И что ей будет, если это она? — поинтересовался Бруно, насупившись. — Ничего же не вышло, может…

— Слушай сюда, студент, — оборвал его Райзе недовольно. — Чтобы ты уяснил, вот тебе пример: если ты решишь убить мордоворота из герцогской стражи, вооруженного до зубов, и у тебя это не выйдет, оправданием на суде все равно не будет то, что ты против него мелкота и слабак. Ясно? Судить тебя будут за покушение. Вот и ей всыплют, как подобает, чтобы дурью не маялась… А теперь иди. Мы ждем.

Бруно вышел молча, одарив напоследок всех присутствующих тяжелым взглядом, и Ланц вздохнул:

— Послал же Господь разумника…

— Я вновь чего-то не вижу, — тихо сказал Курт, опять опустив голову на руки. — Вновь я упускаю что-то. Во всем этом есть какая-то логика, этому есть истолкование, и я не думаю, что девчонка имеет к происходящему какое-то касательство; если б она решилась на нечто подобное, при всей моей незаинтересованности я бы хоть что-нибудь заметил. В ее поведении не было ничего особенного.

— Твой подопечный считает иначе.

Он усмехнулся, на миг приподняв голову с ладоней и поморщившись:

— Ну, я все же себя оцениваю здраво, Дитрих. Понимаю, что не страшилище, а должность — еще одно лишнее интригующее дополнение, и не странно, что малолетняя деревенская простушка может заинтересоваться симпатичным инквизитором. Но чтобы до того — не думаю. Здесь что-то иное.

— Знаешь, — недовольно откликнулся Ланц, — от твоих прозрений мне уже становится не по себе. После первого из них вскрылся целый улей еретиков в университете, после второго мы уже месяц ищем неведомую личность под именем «Третий», впрочем, пока тщетно, а теперь что будет?.. Пока, абориген, у нас возникло предположение, и мы его сейчас опробуем, только и всего.

— Это не она, — решительно возразил Курт, закрыв глаза. — Увидишь.

— Значит, будем трясти хозяйку и, опять же, эту Беренику, пока не скажут, кому они давали ключ от твоей комнаты или кого впускали в твое отсутствие. Бруно ты не подозреваешь?

— Нет, — ответил он, не задумавшись. — По многим причинам. Этот — не мог. Если он захочет мне зла, он затеет драку или, в крайнем случае, прямо попытается убить, в открытую, но бить в спину больше не станет. Тем более, столь мелочно. Да и хозяйка не стала бы мне вредить — не в ее это духе и не в ее интересах.

— Значит, племянница, — подытожил Ланц коротко.

Курт не ответил, и до самого возвращения Бруно в комнате висела тишина.

Подопечный не вошел сразу — открыв дверь, пропустил девушку вперед, мягко подтолкнув в спину, когда та замерла у входа, глядя на собравшихся с непониманием. Когда подопечный закрыл за собою дверь, Ланц неспешно поднялся, будто ненароком толкнув одну из булавок, закружившуюся по столу на янтарной головке; взгляд Береники Ханзен мимовольно скользнул вниз, на столешницу, и Курт видел, что сослуживец пытается прочесть в нем страх или хотя бы узнавание, однако взгляд остался прежним — непонимающим, но не испуганным. Ланц скосил глаза на Курта, чуть заметно поведя рукой, и он встал, подойдя ближе.

— Здравствуй снова, Береника, — произнес он, стараясь не говорить ни излишне мягко, ни чрезмерно строго.

— Доброго дня… — пробормотала девушка тихо, отступив назад. — Почему здесь… Почему вы все на меня так смотрите? Я что-то не так сделала?

— Сначала я хочу спросить об этом у тебя, — возразил Курт. — Ты сделала что-то не так?

— Нет, почему вы так говорите…

— Потому что ты кое-что сделала. И если ты прямо сейчас скажешь, что именно, сама…

Береника дрогнула ресницами, и вот теперь — явственно, безошибочно, четко — Курт увидел в серых глазах страх, подлинный, очевидный, и не просто перед теми, кто собрался в этой комнате, а перед тем, что почти уже забыла, и теперь вспомнила вдруг, вспомнила — и испугалась…

Ланц увидел это тоже.

— Ну-ка, отойди, — велел он, шагнув вперед, и оттолкнул Курта в сторону. — Мне уже порядком надоело сюсюкать со всей этой публикой. Просто забирай ее к нам, будем говорить по-другому.

— Нет! — она хотела крикнуть, но голос сорвался, и вырвался только надсаженный писк. — Только не в Друденхаус!

— Брось, Дитрих, — настороженно возразил Райзе, — на нас и без того висит смерть этого студиозуса. Не цепляй на нас еще и девчонку.

— А мне плевать! Мне уже набили оскомину эти вопросы, уговоры и попытки выяснять «по-хорошему». Хватит валандаться! — отрезал Густав, беря девушку за локоть. — Пойдем.

— Нет, не надо… — просяще шепнула Береника; Райзе поднялся.

— Дитрих, это плохая идея — если мы потащим девчонку к палачу, ты испортишь Гессе отношения с хозяйкой. Ты же не можешь вот так просто волочить на дыбу всякого.

— Почему это «не могу»? Имею полное право — и на дыбу, и в колодки, и куда сочту нужным, вплоть до помоста!

— Господи, нет! — Береника сорвалась в плач, почти в истерику, и, видя, что колени ее вот-вот подогнутся, Курт рывком высвободил локоть девушки из рук Ланца, прижав ее к плечу и обняв одной рукой.

— Тише, тише, — успокаивающе произнес он, гладя Беренику по голове, — тише. Нет, конечно, нет, что ты. Сядь, пожалуйста.

Она почти упала на табурет у стола, захлебываясь в рыданиях; Курт присел на корточки рядом, упершись в пол коленом и взяв ее руки в свою ладонь, мягко поглаживая по плечу.

— Успокойся, Береника, я им не позволю; Дитрих, ты же видишь — то, о чем мы спрашивали, она просто забыла. Если ты дашь ей успокоиться, она все вспомнит и расскажет, без палачей и подвалов. Ведь так, Береника? — уточнил он тихо, и та закивала, стиснув его руку.

— Да, конечно, — едва разборчиво прорвалось сквозь плач, — майстер Гессе, я вспомнила, я все вспомнила, я сейчас…

— Вот видишь, — чуть обернувшись к Ланцу, произнес он наставительно, — она все вспомнила. Я на тебя не злюсь, Береника, мне просто надо знать, что произошло. Ты ведь должна понимать, при моей должности это не шутки.

— Я понимаю, — всхлипнула она, — я все понимаю, правда! Но я вам зла никогда бы не причинила, честно!

— Я верю, — кивнул Курт, накрыв ее руки второй ладонью, — я тебе верю, просто расскажи, что было, и все. Ты впустила ее, когда меня не было; так?

Девушка кивнула, судорожно втянув слезы, и он осторожно продолжил:

— Береника, успокойся, припомни все и просто скажи, как все было, я не стану ни в чем тебя обвинять.

— Я не хотела вам вреда, клянусь! — повторила та отчаянно. — Она ведь такая… Она просто сказала, что хочет видеть, как вы живете, где, какой вы, я ведь не могла заподозрить, что благородная дама может сделать что-то плохое!

Это было похоже на вспышку — точно бы в полной темноте на просмоленный факел упала искра, и он запылал, вмиг озарив самые темные уголки, явив все, что было до сей поры потаенно, неясно, скрыто во тьме; терзающий лоб пыточный крюк впился в мозг в последний раз, рвя его на части, и все утихло — внезапно и совершенно.

— Разумеется, — выговорили губы сами собой, не чувствуя себя. — Я понимаю.

Свет полыхнул и исчез, оставив вокруг и в сердце, в душе безгласную полумглу, бездну, холод…

— Что она сказала тебе? — чувствуя вокруг могильную оторопелую тишину, выговорил Курт, слыша собственный голос словно бы извне — размеренный, участливый; лишь пальцы, лежащие на ладонях девушки, дрогнули, едва не стиснувшись в кулаки. — Что ей любопытно увидеть мое обиталище, так?

— Она так сказала. Она сюда пришла потихоньку, одна, она так краснела, и я не посмела отказать ей — у нее были такие несчастные глаза! Она ведь просто-напросто хотела побыть в вашей комнате, только и всего; Господи, я не впустила бы кого-то другого, но графиня — ведь это не первая встречная, и не станет же она красть что-то, ведь так?.. Я… я подумала — ничего не будет плохого, если она побудет здесь; ведь это, в конце концов, уже такое испытание для благородной дамы — явиться вот так, самой, к мужчине в дом… Я не могла ей отказать, — повторила Береника тихо, глядя ему в глаза просительно. — Она предлагала денег, а я не взяла — не посмела наживаться на таком!

— Понимаю, — губы улыбнулись — снова сами, будто он вдруг разбился надвое, и одна половина замерла в растерянности, а другая продолжала жить, как жила, и чувствовать, как прежде, а именно — ничего… — Я понимаю. Ей отказать сложно.

— Она была так обходительна… — прошептала девушка, обессиленно всхлипнув. — Она говорила со мной, будто я не… Понимаете, она ведь славная, не надменная, она со мной говорила так попросту, она такая милая, красивая, добрая, я подумала — вам посчастливилось, что такая дама обратила внимание; я не могла заподозрить, что что-то может быть не так! Простите меня, я не понимаю, что происходит, но я вам не хотела зла!

— Я верю, — повторил Курт тихо. — Ты умница, что вспомнила все сейчас, Береника. Скажи теперь, когда это было?

— Я забыла, — жалко пробормотала та. — Честно, майстер Гессе, я не помню, это было очень давно, с месяц назад, и точного дня я вспомнить не могу, простите, это правда, я не помню…

— Ничего, не страшно, — кивнул он, улыбнувшись снова и, неспешно поднявшись, снова погладил ее по волосам, удивляясь тому, что не дрожит рука. — Успокойся. Все хорошо, все правильно. Ты молодец. Это все, Береника? Может быть, она еще что-то сказала? Даже если ты ей обещала никому не говорить, понимаешь ведь, что перед моим чином ты можешь своим словом поступиться. Было что-то еще?

— Нет, больше ничего, она всего лишь просила не рассказывать, что была тут, и все — понимаете, чтобы не болтали всякое, и вам не говорить, чтобы не смущать ее, я молчала… А больше ничего, честно!

— Хорошо, — проронил Курт тихо, опустив руку, помедлил в совершенной, безжизненной тишине и, не оборачиваясь, позвал: — Бруно? Отведи ее в Друденхаус.

— Но… — шепнула Береника тихо, — но вы сказали, что… вы сказали…

— Нам ведь не надо, чтобы ты отреклась от своих слов — так, в один прекрасный день, — пожал плечами Райзе, беря ее за локоть и поднимая безвольное тело на ноги. — Или исчезла вдруг. Если все, что ты сказала, правда, если ты ничего не утаила — вскоре возвратишься к своей тете.

— Почему я должна исчезнуть? Я никуда не сбегу, я ничего не сделала! Майстер Гессе, вы обещали! — надрывно прошептала девушка, упираясь и пытаясь высвободиться из руки, тянувшей ее к двери. — Вы же сказали, что не позволите!

— Тебе никто не причинит вреда, — отозвался он ровно. — И это — для твоего же блага. Поверь. Ради твоей безопасности. Я сказал, что не позволю, и никто к тебе пальцем не притронется; только не делай глупостей по дороге. Никто тебя не тронет, если больше ты ни в чем не замешана.

— Я ни в чем! Честно!

— Тогда беспокоиться тебе не о чем, — докончил он, не глядя в ее сторону, замерев неподвижным взглядом на распахнутом окне.

Когда всхлипы и шепот утихли за дверью, в комнату вновь вернулось то же безмолвие, тяжелое, вязкое, как гречишный мед; Курт молча стоял у окна, упершись кулаками в камень проема, опустив голову и закрыв глаза, и прислушивался к ледяной, мертвенной пустоте в груди.

— Гессе, — тихо окликнул его голос Ланца; он не оглянулся, силясь услышать, бьется ли еще в этой пустоте сердце, или и его тоже внезапно не стало…

Шаги сослуживца донеслись до слуха тихо, едва слышно, остановились рядом и чуть позади, и осторожный, такой же негромкий голос повторил:

— Гессе?.. — а когда он не ответил, ссутулившейся спины коснулась ладонь. — Курт.

Он вздрогнул, открыв глаза, обернулся медлительно, будто каждый сустав закаменел и смерзся; губы снова растянули улыбку.

— В этом городе меня лишь двое звали по имени — твоя жена и Маргарет, — произнес он почти спокойно и, развернувшись, тяжело привалился к стене спиной, прижавшись виском к холодному камню.

— Наверное, впервые не знаю, что и сказать, — вздохнул Райзе, нервно усмехнувшись, и Ланц нахмурился:

— Послушай меня, еще ничего не доказано. Даже если девчонка не лжет…

— Она говорила правду, — перебил Курт. — Ты сам знаешь. И все прочее совпадает. Бруно снова оказался не так уж неправ, а?

На его усмешку сослуживец покосился с подозрением, помолчал, собирая слова осмотрительно, словно витраж из хрупкого перекаленного стекла, и возразил снова:

— Блондинок в Германии тысячи. И в том, что она бывала здесь, нет ничего, что не отвечало бы ее обыкновенному поведению — ты сам знаешь, не всегда такому, как принято «в обществе».

— Не слышу убежденности в твоем голосе, Дитрих. — Курт оттолкнулся от стены, неторопливо прошагав к столу, толкнул пальцем одну из булавок, все еще пытаясь понять, почему от мерзлой пустоты внутри не хочется выть безысходно, отчаянно бесноваться от унижения, не хочется разнести что-нибудь, почему нет желания хотя бы исступленно и яростно выбраниться, почему не хочется взять за шкирку первого, до кого дотянется рука, и приложить как следует…

Он поднял руку, проведя ладонью по затылку, и вдруг сбросил куртку, швырнув ее на постель.

— В чем дело? — напряженно спросил Ланц; Куртне ответил — уселся на кровать, положив куртку на колени, и сослуживцы подступили ближе, следя за ним с непониманием и почти опаской, ничего более не спрашивая и не говоря.

Курт аккуратно, вновь с невнятным чувством отмечая, что руки двигаются твердо, без дрожи, взрезал бритвой шов воротника, потом просто рванул, раздирая последние наложенные Маргарет стежки, и несколько мгновений сидел неподвижно, глядя на то, что было в руках.

— Дай-ка, — тихо попросил Ланц и осторожно, двумя пальцами, извлек из шва тонкий, узкий обрывок ткани — даже не обрывок, а всего лишь несколько волокон темно-бурого цвета, жестких на ощупь.

— Теперь доказательств довольно? — поинтересовался Курт, откинувшись к стене и глядя на старших вопросительно; Райзе, так же бережно переложив волокна на свою ладонь, смочил палец в кувшине с водой на столе и аккуратно провел им по ткани. На коричневой коже перчатки осталась рдяная полоса. — Кровь, — подтвердил Курт невозмутимо. — Моя. И наверняка ее тоже — она в ту ночь уколола палец. Как я полагал — во время шитья.

— Вот ведь дерьмо!.. — проронил Ланц с бессильной злостью. — Гессе, мне жаль.

— Да, — тихо вздохнул Курт, потирая ладонями глаза, и снова поднял голову, но на старших не смотрел, уставясь в противоположный угол комнаты. — Вот все и разъяснилось. Невозможность сосредоточиться, болезненное стремление хотя бы увидеть, бессонница, перепады в настроении. Наконец — успокоенность, когда цель достигнута. И полная неспособность отказать хоть в чем-то. Головная боль при всякой попытке возразить просьбе. Вот откуда она, Густав, эта боль. Вот чего я не видел. Разумом понимал, что не все гладко, а что именно — увидеть не мог. Знаешь, словно ты потянулся к чему-то, а тебя — по рукам. Будто бы при каждой попытке над этим задуматься точно так же кто-то бил по голове, до потемнения в глазах. И я не мог увидеть…

— Может, накручиваешь? — возразил Ланц. — Да, насколько я успел тебя узнать, подобное… погружение в эмоции не твоя натура, однако ведь, Гессе, будем говорить открыто — с каждым это однажды может случиться впервой, ты мог попросту…

— Влюбиться? Да. Вероятно, это и произошло, — согласился Курт спокойно. — Вероятно, именно потому все и протекало так тяжело; она лишь подлила масла в огонь. Воспламенила уже горящее. Подхлестнула лошадь в галопе. Однако дела это не меняет… Ну, что, Густав, как ты себе это мыслишь — «всыпать плетей» родственнице герцога и князь-епископа?

— Вот ведь влипли, — пробормотал Ланц, опустившись на табурет у стола, и сбросил с ладони волокна ткани рядом с булавками. — Что теперь? Сажать в Друденхаус племянницу герцога?..

— Мы следователи Конгрегации, — отозвался Курт холодно, — разве нет? Если будет причина — и самого герцога тоже. Хоть Папу.

— Постой, — произнес сослуживец устало, — давай все выскажем до конца. Для того, чтобы все это имело успех, мало одних булавок и прочей шелухи. Для этого нужен человек, обладающий определенными способностями. Одаренный особыми силами. Ты… Гессе, ты понимаешь, что это значит?

— Да, — усмехнулся он криво. — Что кёльнский инквизитор спутался с малефичкой. Как же там было?.. «ведьмы производят бесчисленное множество любовных чар среди людей различнейших состояний, возбуждая любовь, доводя ее до любовного исступления и мешая им слушать доводы разума»… Не в бровь, а в глаз… Забавно, верно?

— Мне не до смеха, — перебил Ланц. — А если еще раз увижу тебя с «Malleus»’ом в руках — прибью на месте. Что же меня настораживает более всего, абориген — это твое тихое поведение. Ты в порядке?

— Если тебя это успокоит, я могу чертыхнуться и швырнуть вон тот кувшин в стену, — откликнулся Курт безвыразительно, и тот поморщился. — Теперь к делу, Дитрих. Идти надо немедленно, пока ей не донесли, что Беренику Ханзен увели в Друденхаус.

— Кто? — хмуро уточнил Ланц.

— Ее горничная, Рената. Кстати сказать, ее надо вязать вместе с… — Курт впервые запнулся, поперхнувшись начальными звуками имени, впервые ощутил острый укол в душе, впервые болезненно стиснулось что-то в груди — что-то, похожее на сердце. — Вместе с хозяйкой, — докончил он, отвернувшись от пристального взгляда Ланца, и поднялся; протянул руку к куртке, замерев на полдвижении, и выпрямился, разглаживая примявшийся рукав рубашки. — Убежден, горничная в курсе всех ее дел.

— Только ты с нами не пойдешь, абориген, — категорично предупредил тот. — Тебе там делать нечего.

— Боишься, сорвусь в неподходящий момент?

— Не знаю. Ты мне не нравишься; может быть, это всего лишь твой норов, а может, до тебя просто-напросто еще не дошло полностью все, что случилось… Не знаю, чего я боюсь и чего мне ждать, но к ней ты не пойдешь. Так или иначе — кто-то должен явиться с этой новостью к Керну раньше, чем мы запрем в клетку графиню фон Шёнборн.

— Как скажешь, — пожал плечами Курт, не оспорив его ни словом. — Если тебе так будет спокойнее. Я буду ждать в Друденхаусе.


Глава 14


Хозяйка, которую Курт попросил (почти велел) зашить снова порванный шов воротника, не посмела ни осведомиться об оплате своих услуг, ни справиться о судьбе своей племянницы, лишь смотрела снизу вверх, кивая на каждое слово, и нервно теребила полу платья. Попытка пробудить в себе жалость, согласно наставлениям Ланца, увенчалась крахом; однако примитивная бездушная справедливость по отношению к добрейшей матушке Хольц требовала того, чтобы ободряюще ей улыбнуться и как можно увереннее и мягче пообещать:

— Все будет хорошо.

Дожидаться результатов ее работы Курт не стал — вышел, в чем был, и шествовал по улицам Кёльна в одной рубашке, вызывая косые взгляды горожан, под уже привычный шепот за спиной. Внутри так и осталась пустота, неподвижная и ледяная, стылая, словно осенняя лужа, неуместная на этой майской весенней улице; лед звучал в голосе, когда докладывал о случившемся Керну, лед был во взгляде, когда смотрел ему в глаза, в душе, в сердце…

Керн выслушал его мрачно, косясь с подозрением, глядя так, что, не сдержавшись, Курт выбросил устало:

— И это дело заберете?

Тот все так же хмуро вздохнул, отвернувшись, и указал на дверь:

— Работай. Но если мне не понравится хоть что-то, Гессе… Ты понял меня?

— Значит, ваша вера в меня внезапно умерла? — усмехнулся он криво, и Керн нахмурился:

— Верю я, Гессе, только в Господа нашего Иисуса Христа. И скажу тебе откровенно то, что ты понимаешь и без меня. Перед этим сосунком из кураторской службы я был готов вывернуться, но не сдать тебя на растерзание — тебя или любого другого, служащего в моем подчинении — однако мы все прекрасно осознаем ситуацию. Она такова: твое прошлое будет висеть на тебе вечно. И твое настоящее вызывает настороженность. Тот факт, что я все-таки даю тебе шанс остаться в деле…

— Я понял, — оборвал Курт резко — слишком резко для разговора с начальствующим; тот вздохнул:

— Даже если оставить в стороне все, что было, и смотреть на то, что есть — разбуди мозги, Гессе, и подумай сам: будь на твоем месте кто угодно, происходящее все равно выходит за рамки заурядных расследований. Мне следовало бы изолировать тебя, посадить под замок, пока не прибудет эксперт, имеющий способность определить, насколько ты сейчас адекватен, а я позволяю тебе определять это самостоятельно; что это, как не слепая вера? Посему, Гессе, не лезь мне в душу; моя вера тебе выражается в действиях, а не в искреннем уповании.

— Да, — отозвался он тихо; Керн был прав, тысячу раз прав, однако льда в душе лишь прибавилось. Априорная виновность, неприменимая к арестованным, оказалась вполне применима к следователю, и удивляться здесь было нечему…

— Да, Гессе, последнее, — окликнул его Керн уже на пороге, и он обернулся, остановившись. — Припомни, почему в свое время ты получил от Конгрегации жизнь и относительную свободу. Кроме тебя, своей очереди к веревке дожидались еще несколько таких же, как ты. Ты думал о том, почему выбрали только тебя?

— Потому что поддавался дрессировке? — предположил Курт безвыразительно; обер-инквизитор кивнул:

— Именно; и не ерничай. Потому что оказался слишком толковым. Оставим в стороне размышления о христианском милосердии и довольно циничном подходе к твоей жизни, вспомним только это. Тебя взяли за ум и способность делать выводы.

— Я помню, — снова оборвал Курт. — К чему вы это?

— Я надеюсь, что ты сможешь за собою уследить. Что ты сумеешь просчитать собственные эмоции и не позволишь себе скатиться. Specta[196], Гессе… Я буду следить за тобой — как бы ни звучало это — для твоего же блага; и расследование передам другому, если вдруг что-то пойдет не так. Но я хочу, чтобы, помня все сказанное, ты не постыдился сам попросить об освобождении тебя от этого дознания, если почувствуешь, что не справляешься. Вопреки твоему обо мне суждению, я не бесчувственный старый пень и способен понять, что все происходящее для тебя — испытание довольно нешуточное. Не хочу ставить тебя на грань, где ты можешь не удержаться. Понял меня?

— Вполне, — кивнул Курт коротко и, не попрощавшись, вышел, остановясь в коридоре у двери, глядя в пламя факела на стене и прислушиваясь к себе.


***

В рабочую комнату старших он вошел решительно, лишь на миг промедливши у двери под пристальным взглядом оставшегося в коридоре Бруно. Ланц сидел за столом, наигранно спокойный, собранный, а Маргарет, растерянно озираясь, на табурете посреди комнаты, теребя пальцы сложенных на коленях рук. Курт остановился у стола, не садясь, прислонившись спиной к тяжелой столешнице, и она приподнялась, попытавшись шагнуть навстречу.

— Что здесь… — начала Маргарет просительно; он поднял руку:

— Сядь.

Она упала обратно, глядя изумленно и почти испуганно, и повторила тихо:

— Не понимаю, что здесь происходит?

— Тебе ведь сообщили об этом при аресте, не так ли? — Курт скосил взгляд на сослуживца, уточнив: — Ведь так?

— Арест проведен с полным соблюдением законности, — отозвался Ланц чеканно, словно на докладе в начальственном присутствии, и многозначительно присовокупил: — Госпожа фон Шёнборн знает свои права.

— Этого просто быть не может… — она улыбнулась — неловко и потерянно; Курт вздохнул:

— Прежде, чем продолжать нашу беседу, Маргарет, я обязан сказать кое-что. По предписаниям обыскивать тебя должна женщина; если для тебя это имеет сейчас значимость, придется повременить, и я поступлю в соответствии с правилами. Однако, согласись, это будет глупым и ненужным лицемерием.

— Обыскивать?.. Курт, милый, это какая-то нелепая ошибка…

— Ты осознаешь ситуацию? — оборвал он, и та умолкла, стиснув в тонких пальцах полу платья. — Маргарет, ты арестована. Сейчас тебя допрашивают здесь, а твою горничную — внизу, в камере, и это единственная поблажка, сделанная ввиду твоего общественного положения. Но все прочее — все совершенно — будет таким же, как и в применении к иным бывающим здесь подозреваемым. Это — понятно?.. Итак, я повторяю свой вопрос: ты будешь настаивать на соблюдении упомянутого мной правила, или мы не станем продлевать эти неприятные минуты, и тебя обыщу я?

— Как угодно, — чуть слышно ответила Маргарет после минутного безмолвия, обронив на Ланца быстрый взгляд, и на ее поблекших щеках проступили розовые пятна. — Мне… придется раздеваться?

— Не сейчас. Для начала сними кольца, серьги, броши, булавки — все украшения, и положи их сюда, на стол. Если ты будешь освобождена, и среди них не выявится ничего сверхобычного, все твои вещи будут тебе возвращены.

— Если? Что значит — «если»?

— Маргарет, не тяни время, — попросил Курт настоятельно. — Всем в этой комнате все происходящее неприятно, посему давай не станем затягивать.

— Да, — пробормотала она, поднимаясь и дрожащей рукой стягивая кольцо с пальца. — Конечно…

Курт стоял недвижимо, опираясь ладонями о стол позади себя, глядя на горку украшений и вспоминая, как это уже бывало — когда-то, словно давным-давно, словно жизнь назад, вечерами…

— Это все, — тихо выговорила Маргарет, отступив назад, и он, опомнившись, еще мгновение молчал, глядя на тонкие пальцы, теребящие друг друга.

— Нет, — возразил он тихо, наконец. — Серебряный гребень и две шпильки в твоей прическе. И распятие.

— Я должна снять покрывало?

— Госпожа фон Шёнборн, — вмешался Ланц со вздохом, — в вашем положении есть гораздо более серьезные вещи, о коих следует тревожиться, помимо распущенных волос и обнаженной головы.

— Но распятие — это мамино; майстер Ланц, вы ведь это знаете, оно осталось мне от мамы! Что в нем может быть дурного?

— Маргарет, — чуть повысил голос Курт, требовательно протянув руку. — Не усложняй. Сними, или это придется сделать мне.

Она помедлила еще мгновение, потом, отведя взгляд от Ланца, потянулась к золотой цепочке на шее. Когда зазвенел брошенный на стол гребень, до того сдерживающий собранные вместе золотистые локоны, ледяная пустота в груди на миг вспыхнула, будто пронзенная насквозь раскаленным лезвием, и угасла, оставив после себя непривычную, странную боль…

— Теперь стой на месте, — и голос тоже вдруг оборвался, едва не разбившись, едва не вырвавшись из-под контроля — на миг. — Приподними руки и не двигайся.

И на столь же короткое мгновение все вернулось, когда, приблизившись, коснулся вздрагивающих плеч — и прежний жар, и острое желание сорвать перчатки снова, отбросив, чтобы дотронуться до ее кожи, ощутить в пальцах шелк золотистых локонов, захотелось прижать ее, растерянную и беззащитную, к себе… И даже когда ушло мгновенное наваждение, происходящее все равно продолжало казаться противоестественным, безумным, словно все то, что еще день назад совершалось в полутемной комнате дома за каменной оградой, теперь творилось здесь, на глазах у постороннего, открыто и непристойно. И вздох, обороненный ею, когда руки коснулись чересчур нескромно, едва не заставил эти руки сжаться, остановившись…

— Кхм… — тихо, но настойчиво прозвучало за спиной, и Курт вздрогнул, отступив и отведя взгляд.

«Если почувствуешь, что не справляешься» — припомнилось ему; и все так же на долю секунды пришло в голову, что Керн прав, и следует отказаться от участия в этом, пока еще не поздно, пока не сорвался. И Ланц — тоже был прав: все его спокойствие этим утром было оттого лишь, что не успел еще понять, осмыслить все случившееся, осознать до конца…

Или, подумалось тут же, прав вновь внезапно пробудившийся рассудок, и происходящее при всей его двусмысленности просто и бесхитростно: перед ним женщина, красивая женщина, один взгляд на которую будит воспоминания вполне определенные, и в этой минутной слабости виновно единственно строптивое тело, не желающее расставаться с полюбившимися чувствами.

— Кхм, — повторил Ланц напористо, и он, прикрыв глаза, решительно выдохнул, вновь развернувшись к Маргарет.

— Сядь.

Твердость в голос возвратилась — оттого ли, что миновало не к месту ожившее желание, оттого ли, что рассудок снова взял верх, однако внутренняя дрожь ушла, охладился жар, опять уступая место холодной пустоте и бесчувствию, столь же внезапно, вмиг.

— Господи… — прошептала она, опустившись на табурет и прижав ладони к пылающему лицу; Курт вздохнул:

— Опусти руки, Маргарет, и смотри на меня.

Фиалковые глаза поднялись к нему медленно, глядя теперь с испугом, и он кивнул:

— Вот так. А теперь… Мне неприятно говорить эти слова тебе, но — все закончится быстро и просто, если мне не придется задавать тебе множество наводящих вопросов, и обо всем, что сделала, ты расскажешь сама, прямо сейчас и здесь. Честно, без утайки… дальше ты сама знаешь.

— Ничего не понимаю, — снова начала она; Курт поморщился:

— Это не оригинально, много раз мною слышано, а кроме того, Маргарет — бессмысленно. Послушай; весь Кёльн уважает тебя за ум и рассудительность, так не вынуждай нас разочаровываться в тебе. По предъявленному тебе обвинению ты должна понять две вещи. Primo: есть доказательства совершенного, которые и дали, собственно, право нам на твой арест. И мы, и ты — все мы знаем, что для того, чтоб привести племянницу герцога в Друденхаус, мало одних подозрений, и мы должны быть уверены в своих действиях, дабы не затеять свару между Конгрегацией и светскими властями.

— Не могу поверить, что это ты говоришь, — тихо произнесла Маргарет, и он кивнул, глубоковздохнув:

— И secundo. Мы общались с тобою несколько недель, в течение которых я имел глупость откровенничать и выдать несколько своих слабостей; так вот, Маргарет, если у тебя зреет план пробудить во мне жалость или неуверенность, или попросту воскресить былые чувства в надежде на то, что я помогу тебе выпутаться — это не имеет смысла. И дело не в том, насколько удачными окажутся твои попытки, а в том, что меня немедленно заместит другой следователь, как только мое поведение станет вызывать хоть тень подозрения.

— Да ты ли это? — проронила Маргарет потерянно, и он качнул головой.

— Нет, — отозвался Курт просто, упершись ладонью в столешницу и усевшись на стол в трех шагах напротив. — Это не я. Будет лучше, если ты выбросишь из головы все, что было. Хочу заметить: я говорю так не потому, что намерен отомстить тебе…

— Да постой же! — внезапно повысила голос она, сорвавшись едва не на вскрик. — Послушай меня, это же я! Неужели ты даже мысли допустить не можешь, что я ни в чем не виновата, что меня оговорили!

— Могу, — слыша позади остерегающее покашливание старшего, не вмешавшегося пока в разговор ничем иным, кивнул Курт. — Но не потому, что это — ты.

— Стало быть, все это ничего для тебя не значило?

— Госпожа фон Шёнборн… — начал Ланц строго, и он вскинул руку, остановив сослуживца на полуслове.

— Нет, Дитрих, погоди, — чуть сбавив жесткий тон, возразил Курт негромко. — Постой, я отвечу; это, в конце концов, правилам не претит.

Маргарет впилась в него взглядом — с ожиданием, надеждой, отчаяньем; он вздохнул:

— Для меня все, что было, значило и значит много.

Курт внезапно осознал, что в эту минуту, когда заговорил о самом основном, о самом болезненном, голос вдруг похолодел совершенно, а главное, никак не выходило понять, отчего — оттого ли, что впрямь все ушло, растаяло, умерло, или же сам собою в нем, Курте Гессе, пробудился следователь, говорящий сейчас всего лишь с арестованной…

— Это были лучшие несколько недель в моей жизни.

Слова выстраивались сами, и мысль отмечала, что именно их и нужно говорить, что человек напротив ждет и желает именно этих слов…

— Видеть здесь тебя, говорить то, что говорю — тяжело и неприятно.

И никак не получалось осмыслить, игра ли это, уже привычная и обыденная, или спокойствие его неподдельно.

— Но, — оборонил он, и Маргарет вздрогнула, выпрямившись и вжавшись в себя разом, — это не будет влиять на мои решения. Не от этого будет зависеть моя добросовестность. Я допускаю твою невиновность как вариант, потому что обязан. До конца. Будь ты кёльнским князь-епископом или простой швеей — и тогда ничего бы не переменилось, я докапывался бы до правды с равным усердием. Вот что главное сейчас — для тебя главное. Я ответил на твой вопрос?

Маргарет отозвалась не сразу — отведя взгляд, сморгнула влагу с ресниц, дыша осторожно, точно бы пловец, окунувшийся в воду до самого лица, и, наконец, улыбнулась — слабо и напряженно:

— Не так, как я ожидала.

— Но другого ответа ты не получишь, — развел руками Курт. — А теперь, прошу тебя, давай не станем продолжать этот разговор, бесполезный и тяжелый, в первую очередь для тебя. Я буду задавать тебе вопросы, Маргарет, и прошу ответить на них. Ты ведь знаешь сама — для тебя же лучше, чтобы твои ответы были правдой; в последнее время я часто говорил это, но, наверное, никогда еще с такой искренностью. Это — понятно?

— Госпожа фон Шёнборн, — вмешался Ланц, когда ответа не последовало, — хочу также заметить, что уже сегодня в вашем доме в Кёльне и в вашем замке будет проведен обыск. Вы ведь знаете, искать мы умеем. И все, что будет обнаружено, лишь усугубит существующее положение, если вы будете отнекиваться и впредь. Прошу вас, подумайте — ведь то, что вы сделали, не столь страшно, чтобы так упираться. Вам не грозит смерть, не угрожает изгнание, тюрьма или нечто в этом роде, и ваше молчание…

— Вот как? — с внезапным бессильным ожесточением оборвала Маргарет. — А как бы вы себя чувствовали, майстер инквизитор, если бы вам грозила «всего лишь» моя участь? Я не могу запереться лет на пять в монастырь на покаяние, и я не десятилетняя торговка, чтобы позволить себе роскошь быть прилюдно высеченной!

— По-твоему, скрыто, в нашем подвале — лучше? — столь же жестко уточнил Курт, и она вскинула голову, зло улыбнувшись:

— Тебя это возбуждает?

— Брось, Маргарет, — покривился он устало. — Я понимаю, чего ты добиваешься, уводя разговор в сторону. Вскоре весть о твоем аресте дойдет до герцога, и ты надеешься на то, что он не бросит свою единственную племянницу Инквизиции на растерзание. Князь-епископ — вторая твоя надежда; с такой родней, убеждена ты, тебе надо лишь ждать; и ты ждешь. Тянешь время. Пытаешься вывести нас из себя, чтобы на тебя махнули рукой и увели в камеру, а время между тем будет идти. Ты понимаешь, что более жесткие методы к тебе применить нельзя; но, Маргарет — пока нельзя. И твои слова сейчас, сказанные в сердцах, лишь все более убеждают в том, что ты виновна, а говорить не желаешь лишь из страха перед наказанием.

— Я не стану отвечать, — вдруг тихо, но решительно и твердо сказала она —, словно минуту назад не было готовых вырваться слез в этих глазах, будто голос этот только что не дрожал и не пресекался. — Я имею право требовать дополнительного расследования, и я требую. Я имею право привлечь свидетелей для своей защиты, и требую призвать как свидетеля герцога Рудольфа фон Аусхазена. А до тех пор я не произнесу ни слова.

— Вот как, — качнул головой Курт, переглянувшись с Ланцем. — Ну, что же, пусть так. Право ты действительно имеешь, однако же — осознаешь ли ты, что все это, и молчание (тебя предупреждали об этом при аресте), и все сказанное сейчас, все это — будет отягчать приговор, когда твоя виновность будет доказана?

— «Когда» будет доказана? — переспросила Маргарет с дрожащей усмешкой, и он увидел, что слезы все же есть — глубоко, потаенно, в самой глубине глаз, похожих на луговые озера. — И ты говорил о своей непредвзятости?.. Всё, господа дознаватели, это — мои последние слова. Более вы от меня ничего не услышите.

— Вы делаете себе лишь хуже, — предупредил Ланц наставительно; она не ответила, отвернувшись, и тот вздохнул, поднимаясь и идя к двери: — Ну, что же. Видит Бог, мы пытались…


Когда Маргарет фон Шёнборн, все такую же молчаливую, прямую, словно трость, вывели в коридор, Курт медленно сполз со стола, обессиленно опустившись на табурет, где она сидела только что, а Ланц, разразившись очередным тяжким вздохом, подытожил:

— Ну, вот и поговорили… Чувствую себя полным идиотом, — добавил он тихо, потирая глаза пальцами. — А девчонка быстро освоилась.

— Может, — предположил Курт неуверенно, — я избрал неверную тактику? Может, не стоило всего этого говорить, и надо было продолжать просто давить на нее?

— Нет, абориген, не в том дело. Она просто слишком много знает; помнишь, я говорил о том, как нам придется туго, если в наши руки попадет чересчур осведомленный обвиняемый?.. Так что — ты был прав. Точнее, это она права: ее дело сейчас — просто тянуть время. А требование вызвать как свидетеля ее дядюшку — и вовсе удар ниже пояса, душевный удар, с каблука… Господи, парень, — улыбка Ланца была нервной и фальшивой, — дернуло же твоего наставника заслать тебя к нам, а? Пока ты не казал в Кёльн свою смазливую морду, у нас не было неприятностей с герцогским домом, а теперь — влипнуть в такое дерьмо! Нет, — оборвал он попытку ответить, — брось, не всерьез же я; просто иногда начинаю скучать по старым добрым временам, когда «влипли» говорили герцоги, попадая к нам на прием.

— Стало быть, — послышался голос Райзе, возникшего вдруг на пороге, — и у вас пусто?

— «И у нас»? — повторил Ланц. — Неужто и горничная молчит?

— Молчит, — кивнул тот, проходя внутрь, и аккуратно прикрыл за собою дверь, так медленно и спокойно, что Курт понял — сейчас сослуживец куда больше хотел бы дверью хлопнуть, с грохотом и руганью. — Причем в самом буквальном значении этого мерзостного слова.

— Id est?

— А вот то и есть, академист. Просто молчит — смотрит в стену и молчит. Ни слова. Ни звука. Тишина. Безмолвие. Silentium. Таких мне еще не попадалось; у нее даже ресница не дрогнула!

— У нашей дрожала, — кисло отозвался Ланц. — Но толку от этого чуть. Она навесит на нас своего дядюшку: вызвала его как свидетеля. Готовься.

— Обыск надо начинать немедленно, — тихо вклинился Курт. — Сию же минуту — идти в ее дом. А после — в замок. Может герцог выкрутить право собственности так, чтобы возбранить нам доступ в замок ее покойного мужа?

Ланц и Райзе переглянулись, столь же синхронно обернувшись потом к нему, и Дитрих поднялся, неуверенно пожимая плечами:

— Насколько я знаю — нет, прав на ее имущество у него нет никаких, юридически с покойным графом он никак не связан, и она совершенная владелица имения. Однако же — герцог… Как знать, что он может измыслить, связи у него немалые. Абориген прав, надо поторапливаться — обыскать и допросить прислугу поскорее, дабы после не биться в замковые ворота лбом.

— Я уже направил в замок людей, — успокоил его Райзе, — посему пока биться лбом придется фон Аусхазену, буде ему взбредет в голову нам воспрепятствовать. Челядь под надзором, всё, что можно — на замке. В кёльнском доме остались только повар с помощниками и пара телохранителей, оба обезоружены и заперты, однако здесь ловить нечего — наемники, не более; чуть умнее моего левого сапога. Хорошо хоть, этого хилого разума хватает на то, чтобы не выдрючиваться, сидеть тихо и отвечать четко, хоть и не всегда вразумительно…

— Густав, — оборвал его Курт, и тот закивал:

— Да, обыск, верно; надо поспешить. Нам бы управиться в пару дней, пока герцог не вмешался и не испортил нам все; к тому же, нашу малышку в городе любят, как бы не начались серьезные неприятности вроде нездоровых слухов. Предлагаю привлечь к делу старика — пусть в кои-то веки разомнет свою дряхлую задницу, может, узрит что-то своим oculo experto[197].

— Даже при этом, — невесело покривился Ланц, — обыск городского дома и замка силами четырех следователей за два дня… Кроме того, Керну нельзя отлучаться из Друденхауса — вскоре сюда потянутся жалобщики, он должен быть на месте. Придется втроем… Немыслимо.

— Значит, — возразил Курт твердо, — работать будем круглые сутки. Если потребуется — без сна.

— Лучше раздельно: двое в замке и один в доме — ты; тебе будет легче, кое-что ты там уже знаешь.

— Не думаю, что Керн дозволит мне делать это в одиночку, Дитрих, хотя мысль, безусловно, дельная. Возьмешь на себя убедить его? — Ланц отвернулся, не ответив, и Курт наставительно кивнул. — Вот так-то. Идем, уже полдень, и времени все меньше.

Ланц взглянул в его сторону искоса, постукивая по столу пальцами, и Курт нахмурился:

— В чем дело?

— В твоей жажде деятельности. Ты в порядке?

— В полном, Дитрих, — отрезал он жестко. — Но если ты продолжишь допекать меня вопросами, я в самом деле взбешусь. Давайте-ка раз и навсегда подведем черту, — подытожил он, переводя взгляд с него на Райзе, внезапно притихшего. — Я в себе, способен работать и, невзирая на то, сколько раз за последнее время мне ткнули в морду моей неблагонадежностью, работать буду как должно.

— Перестань, академист, ни Дитрих, ни я тебя ни в чем не обвиняем и не подозреваем, просто тревожимся. И поверь, наше докучливое внимание — для…

— …моего же блага. Я знаю. Я то же самое сказал Беренике Ханзен, сажая ее за решетку. И если мы закончили с обсуждением моего душевного состояния и вопросов доверия, то, может быть, мы займемся делом? Я пойду вперед, — довершил он, направляясь к двери, и уже на пороге, не оборачиваясь, добавил: — К Керну с просьбами зайдите сами. Боюсь, если я стану просить его о чем-то, он заподозрит неладное.


***

Когда, выйдя, Курт позвал за собой подопечного резким кивком, тот вздохнул столь понимающе, что стало ясно: подслушивал, однако сейчас у майстера инквизитора не было ни желания, ни сил отчитывать любопытствующего.

По лестнице он спустился, не оборачиваясь, чтобы взглянуть, поспевает ли Бруно следом, так же стремительно вышагал на улицу и, не задерживаясь, двинулся по ней прочь — но не напрямую к дому за каменной оградой. Войти туда в одиночку он не мог — тогда Керн и впрямь стал бы подозревать его во всех смертных грехах, а мяться у двери в ожидании сослуживцев было бы глупо и, кроме того, чревато мелкими, но досадными неприятностями вроде прохожих, могущих как просто одарить его косым взглядом, так и ввязаться в перебранку.

Прохожие косились на него и сейчас, и невольно подумалось о том, что более его не окружает ничто — лишь это. Косые взгляды горожан, для которых он навеки кто-то инородный, словно демон, не имеющий отношения к человеческому роду, косые взгляды подопечного, для которого он вечный надзиратель, взгляды сослуживцев и начальства, для которых он человек с бесчестным прошлым и теперь — с подозрительным настоящим. Прямо, в открытую, пусть и с вызовом, на него был направлен только один взгляд — той, что сейчас сидела в подвале Друденхауса на каменном холодном полу. Fortunae ironia[198]…

— Чего тебя сюда занесло? — вторгся в его мысли негромкий и настороженный голос Бруно, и Курт встряхнул головой, приходя в себя и силясь понять, что, в самом деле, он делает на этой улице и почему она кажется столь знакомой. — Тебе, как будто, надо в другую сторону.

Курт не ответил, остановившись в десяти шагах от дома с полукруглым слуховым окном чердака, глядя на его стены с невнятным чувством, неопределимым и неясным; подопечный толкнул его в бок:

— Твое инквизиторство, уснул?

— Подожди тут, — неожиданно для самого себя бросил Курт и, перейдя улицу, толкнул дверь дома, войдя без стука и не спросив дозволения.

Память не подвела, и время мало что изменило — пекарская лавка по-прежнему была на месте, почти такая же, как тринадцать лет назад, когда он бывал здесь в последний раз. Но, если когда-то здесь вечно толклись любители выпечки и хлеба «с жару», то сейчас внутри царила тишина, а вместо былого аромата печеного теста витал запах старого дерева и пыли, сквозь который хлебный дух пробивался едва-едва.

Курт медленно прошелся вдоль стены, проведя ладонью по неровной поверхности; на перчатке остались серые следы пыли. Прилавок, стена позади которого отделяла лавку от кухни и жилых комнат, был так же неопрятен, место торговца за ним — пусто, и все вокруг было пронизано безлюдьем и тишиной.

— Хозяева? — окликнул он пустоту, и в ответ нескоро послышались спешные шаги — немного шаркающие и неловкие.

Старуха, выглянувшая на его голос, была ему чуть выше плеча; а ведь когда-то, вспомнилось, она казалась огромной и грозной, неколебимой, словно медведица у входа в свое логовище. Или, может, просто старость изогнула спину и склонила к земле?

— Кто тут? — опасливо осведомилась старуха, стоя чуть в стороне и глядя на него искоса. — Вам, господин, что тут нужно?

— Здесь раньше была пекарская лавка Пауля Фиклера, — сказал Курт, не ответив. — Это больше не так?

— Ах, вот что, — расслабившись, улыбнулась старуха. — Вас, верно, долгое время не было в Кёльне. Больше здесь нет лавки, я только по временам пеку для соседей… Но если вам нужно, я…

— Нет, — оборвал Курт, оглядывая прилавок, стены и сгорбленную бабку напротив; время, похоже, все-таки изменило многое. — Просто когда-то я… близко знал Пауля; вернулся в город, и захотелось взглянуть, как он тут. А что случилось с ним? И почему лавка закрылась?

— Так умер мой Пауль. Давно, верно, вы тут бывали, если успели свести с ним знакомство — лет уж пять как его нет. Потому, изволите ли видеть, и лавка пришла в запустение — одной мне справляться тяжко, да и, наверное, нету у меня должного умения, чтобы подобрать хороших помощников. Я было нанимала, да они, мерзавцы, весь доход выгребли как-то раз, вещей моих набрали уйму и — в бега. Теперь уж и опасаюсь, и сил вовсе не осталось; пробиваюсь, как могу, в одиночестве.

— Вот оно что… — проронил Курт тихо, осторожно касаясь прилавка кончиками пальцев; прошелся вдоль него, задержав руку у самого края.

Воспоминания приходили исподволь, все более ясные, четкие; здесь, где сейчас его ладонь, когда-то остался смазанный след сукровицы, а над его виском — пятно глубоко ссаженной кожи. Даже голос над головой, звенящей от удара о твердое дерево, припомнился явственно до зубовной боли: «Смотри, что ты наделал! Оттирай немедля, сучонок, и чтоб сияло!»…

— Детей-то нет, — продолжала меж тем старуха, тяжело опираясь на прилавок и следя за тем, как он медленно шагает в обратную сторону, все так же ведя ладонью по шероховатой поверхности. — Обделил Господь. И родичей нет совсем, помочь некому.

Курт задержал руку, остановившись, и возразил, глядя на нее пристально и внимательно:

— А я слышал — у вас есть в Кёльне сестра с семьей.

— Ох, да, — вздохнула та с таким сокрушением, что он едва не покривился. — Была сестра, была, однако ж скончалась — чума как прошла лет пятнадцать назад, и ее не стало. А семья у нее — нет, этим помощь в деле доверить никак было б нельзя: муж у ней был бездельник, да к тому ж пьянчуга, так и умер с бутылкой в руке, а если вы о племяннике моем, то этот и вовсе беспутный.

— Он ведь жил у вас какое-то время?

— Было такое, — закивала она, — было. Пришлось брать к себе мальчика, как сестра с мужем преставились — не оставлять же одного, верно? Около году прожил тут, мерзавец, а после сбежал. Уж не знаю, где этот неблагодарный сейчас, и слава Богу, что не знаю. Он ведь когда от нас ушел, сбережения наши прихватил — и немало, я вам скажу; после я слышала — он с уличным ворьем связался, так и подумать страшно, каков он теперь…

— Неправда, тетушка Ханна, — оборвал он резко. — Уходя от вашей заботы, я не взял у вас ни медяка. И мой отец трудился как проклятый всю свою жизнь, а что до выпивки — вы отлично знаете, он спился с горя после смерти мамы. А вы, я вижу, совсем не переменились.

Старуха умолкла, будто подавившись последними словами, и покачнулась, ухватившись за прилавок сухими пальцами; Курт усмехнулся:

— Что с вами, моя дорогая радетельная тетушка? У вас такой вид, будто вы увидели призрак.

— Господи Иисусе… — пробормотала та придушенно, отступив назад.

— Сомневаюсь, что вас Он услышит, — возразил Курт. — Тем более, как я посмотрю, свое наказание от Него вы обрели сполна.

— Ты ли это? — все тем же сдавленным шепотом проронила она, и Курт приподнял бровь с наигранным удивлением:

— Что такое? Не рады видеть своего единственного родственника, умудрившегося остаться в живых? В чем, правда, не ваша заслуга…

— Быть не может, — убежденно выговорила старуха, сделав еще один шаг к стене. — Кто вы такой? Что вам от меня надо?

— Там, — он кивнул на дверь позади прилавка, — возле лестницы, есть чулан, в нем хранится всякая рухлядь; там я спал. На кухне около полок висит всевозможная утварь вроде сковород и скалки; на ней временами оставалась моя кровь при особенно удачных ударах, как и на этом прилавке и даже на ваших башмаках, милая моя тетушка. А позади кухни находится кладовка, из которой я таскал вашу снедь, ибо вы частенько забывали меня накормить — ваша память в этом отношении терялась дня на два-три, если быть точным. Вижу, теперь я вас убедил?

— Курт, мальчик мой, — забормотала старуха, кривясь в дрожащей, неискренней улыбке, — я так рада тебя увидеть… Где ты был столько времени?

Он улыбнулся, качнув головой:

— Господи… Бросьте вы, тетушка Ханна, не надо, притворщица из вас плохая. Не пытайтесь меня задобрить — я не стал головорезом и вернулся сюда не затем, чтобы поквитаться за всю вашу заботу обо мне. Где я был? Забавно, что вы не знаете. Как-то это не по-родственному.

— Что тебе нужно от меня? — уже обреченно спросила старуха. — Зачем ты пришел спустя столько лет?

— Зачем? — переспросил Курт медленно, не зная, что ответить даже самому себе, и пожал плечами: — Как я теперь понимаю — убедиться лишний раз в том, что высшая справедливость существует. А также хотелось взглянуть на тех, благодаря кому я оказался там, где оказался, и стал тем, кем стал.

— «Кем стал»?.. — настороженно попятившись снова, повторила она с напряжением. — А кем ты стал?

— Знаете, милая тетушка, сам удивляюсь, однако — я состою на службе в Конгрегации.

Старуха хлопнула глазами, растерянно глядя на него и даже забыв пятиться, и переспросила чуть слышно:

— В какой Конгрегации?

— Для верной католички вопрос довольно странный, — усмехнулся Курт, вытягивая за цепочку медальон и чувствуя, что скатывается в мрачное, глубокое злорадство при виде ее ужаса, но не имея сил с этим бороться. — Уйдя из вашего гостеприимного дома, я угодил в руки Инквизиции, которая (вот парадокс) отнеслась ко мне куда приветливей вас, моя милая добрая тетушка.

— Ой, Господи, — проронила та, снова попытавшись улыбнуться, и улыбка эта была похожа на гримасу удавленника, — надо же… Господи, я за тебя так рада, я так рада, что ты зашел ко мне, я всегда знала, что ты добьешься в жизни…

— Хватит, — оборвал Курт, понимая, что этот короткий мимолетный разговор надо закончить как можно скорее, пока его совершенно не снесло в ожесточенное измывательство. — Вот вам еще одна причина, по которой я пришел сюда. Вскоре, по многим обстоятельствам, вы обо мне услышали бы, рано или поздно догадались бы, кто я, а ввиду вашего нынешнего положения призадумались бы над тем, что состоите в довольно выгодном родстве. Так вот, тетя, дабы мне не приходилось грубить вам на глазах всего Друденхауса, куда вы бы вскоре явились, чтобы восстановить отношения, которых, к слову, никогда и не бывало, я выскажу вам все сейчас. Когда-то я вам был не нужен; теперь вы не нужны мне. По христианским заповедям и согласно должности я должен вас простить — и я прощаю. Venia est poenae meritae remissio; знаете, что это значит? «Прощение есть отпущение заслуженной кары». Свою кару за жестокосердие вы получили свыше, поэтому я отступаю. С моей стороны вам ничего не грозит. Но видеть вас я не желаю. Не желаю слышать, как вы за меня рады, как важно кровное родство и восстановление семьи, не желаю видеть, как вы передо мной стелетесь в надежде на покровительство. Если вы подойдете ко мне на улице, если явитесь к месту службы, если заговорите со мной не по делу… — Курт помолчал, ощущая настоящую злость, которая, как оказалось, не ушла с годами, и договорил уже чуть спокойнее: — Вот тогда я припомню все. И… Как вы там сказали, тетушка? «Что такое Конгрегация»? Просто преступное неведение, не находите?

— Я не говорила такого! — возмутилась старуха с дрожью, и Курт усмехнулся:

— Разве? А я это слышал. Так вот, чтобы я об этом забыл, не забудьте вы то, что я сказал. Не желаю видеть вас, слышать о вас. И если я узнаю, что вы рассказываете о нашем родстве своим соседям — я снова к вам приду, но уже не столь благостно настроенным. Прощайте.

Ответа, если он был, Курт не дождался — торопливо вышел на улицу, закрыв за собою дверь и стараясь дышать спокойно. За все сказанное сейчас было почти совестно — это отдавало выходкой мальчишеской, не приличествующей следователю Конгрегации, да и вовсе мерзкой, однако вместе с тем ощущалось сумрачное удовлетворение, пролившееся на душу бальзамом…

— Что это?

Голос подопечного вернул к реальности, выдернув из мира прошлого вместе со всей его болью, ненавистью и безысходностью; Курт встряхнул головой, обернувшись на приземистый домик, и отозвался — негромко и уже почти спокойно:

— Лавка пекаря. Была.

— Ах, вот оно что, — протянул тот, косясь на дверь, и неуверенно усмехнулся: — Навестил родню?

Он не ответил, обратясь к Бруно спиной и глядя в сторону, где виднелась крыша Кёльнского собора.

— Родню?.. — повторил Курт тихо. — Нет, родни я пока не навещал.

Когда, развернувшись на месте, он все тем же решительным шагом двинулся прочь, Бруно, нагнав его бегом, тронул за плечо — настойчиво, но с опаской.

— Слушай, — наставительно сказал подопечный, пойдя рядом, — я, конечно, не хотел бы лезть в твою работу, однако же, ты уже почти час шатаешься по городу; боюсь ошибиться, но, по-моему, тебя ждут в другом месте.

— Подождут, — только и бросил он только, ускоряя шаг.

— Да что с тобой сегодня?

Курт промолчал. Что с ним творится сегодня, он не мог понять и сам, не мог понять, почему вдруг так явственно всплыло в памяти все то, что, казалось, умерло, прошло бесследно. То ли дело было в случившемся сегодня, и он желал убедиться в том, что мир, где он оказался, есть его мир, и дело, которое он вершит, верное, нужное, правильное, и все, что осталось по ту сторону, не имеет с ним ничего общего; то ли попросту было это извращенным самоистязанием, дающим ему понять, что на самом деле он одинок, невзирая на колоссальную, великую и огромную Систему, частью которой считал себя до сих пор. Возможно, дело было в этих косых взглядах, окружавших его везде, и среди своих, и среди чужих, и надо было, обязательно было необходимо убедиться, что не это важно — не люди, не взгляды, не шепот за спиной или неприкрытые обвинения в лицо, что важным является что-то другое, что непременно надо увидеть и понять…

— Ты уверен, что тебе сюда? — хмуро справился Бруно, когда его нога ступила на кёльнское кладбище у крохотной церквушки. — Местечко присматриваешь? Так это бедняцкая окраина, тебе надо ближе к церкви.

— Я пришел, куда нужно, — проигнорировав глумливый тон подопечного, отозвался Курт, замедлив шаг и осматриваясь.

— Кто здесь похоронен? — убавив насмешку, спросил Бруно; он повел рукой в сторону:

— Где-то здесь… не знаю, где… двое мальчишек, моих бывших пособников. А, как ты верно заметил, ближе к стенам церкви, тоже неизвестно, где и под какими именами… меня это тогда не интересовало… двое горожан. Четверо, на чьем примере я убедился, как легко умирает человек. Мое прошлое здесь похоронено, Бруно; похоронено, но — порой встает из могилы и бродит за мной, как призрак. И портит мне кровь… Подожди здесь, — оборвал он сам себя, придержав подопечного за плечо и остановив. — Я ненадолго.

Курт шел неспешно, но не оттого, что не мог припомнить места — память была удивительно, неправдоподобно отчетливой, и место, когда-то бывшее невысоким холмиком, он нашел сразу, без колебаний отличив от многих других. Остановившись, он медленно присел на корточки, упершись в землю коленом, минуту сидя молча и неподвижно, и, наконец, вздохнул:

— Привет, пап. Это я.

Выслушав в ответ молчание — могильное, подумалось с невеселой усмешкой, Курт тихо улыбнулся:

— Забавно. Сюда ведь приходить было не обязательно, можно всего лишь подумать о ком-то, и этого довольно, однако же — я здесь, сижу перед осевшей горкой и говорю с травой. Но, знаешь, после того, как меня занесло к тетке, не придти сюда было бы верхом непочтительности. Что интересно: я ведь тебя не помню. Совершенно. И мамы не помню. Помню, что вы были, а лиц в памяти нет, хотя все остальное осталось; почему? Может, хотел забыть?.. Ведь я злился на тебя тогда, даже на погребении не появился. Вообще, согласись, пап, с твоей стороны это было весьма безответственно — вот так меня бросить; если б не это, может, все сложилось бы иначе… Даже не знаю, хорошо это было бы или плохо. Я обеспечен будущим, имею уверенное настоящее, и, выходит, должен быть благодарен своему прошлому — и тебе за твою слабость, и тетке за ее мерзость. Не окажись я в ее доме, не попади на улицу… — приняв еще минуту ответной тишины, Курт, посерьезнев, отвернулся, глядя на стену церкви вдалеке. — Не могу тебя понять. Стараюсь, а не могу. У тебя оставался сын, а ты так страдал об умершей жене, что забросил его, погрузившись в свой мир — с дурманом, болью… чем еще? Любовью? Это из-за нее все вот это — вплоть до ненависти к жизни? Она стоит всего этого?

На сей раз тишина висела дольше и, казалось, была еще безгласнее, чем прежде; он уселся на траву, опершись о колено подбородком, и проронил тихо:

— Это странно. Ты — здесь, а мама сейчас где-то там, за пределами города, уже в траве или в земле… Пепел. Там, вне людей, убийцы, отлученные… и она. Там многие жертвы чумы, но важно то, что там она, понимаешь? Мать инквизитора, сожженная до пепла, развеяна в чистом поле, куда я когда-нибудь буду отправлять других. Даже не знаю, смешно ли это или должно настораживать. Или в этом какой-то символ? Или прорицание? Или злая ирония?.. И я сам побывал в таком, что, ставя под приговором подпись, наверняка буду содрогаться, потому что знаю, каково это. Пусть не сполна, но мне уже и этого хватило. А это что? Может, судьба? Чтоб думал чаще…

— Слишком часто ты начал думать — и все не о том.

На внезапный голос позади Курт обернулся резко, глядя на Ланца в трех шагах от себя и не зная, на кого злиться — на сослуживца за вторжение или на себя за то, что не услышал того, как кто-то сумел подступить к открытой спине.

— Прости, не хотел подслушивать, — продолжил тот, приблизившись. — Так вышло.

— Почему ты здесь? — оборвал Курт неприязненно. — Следил за мной?

— Да, признаю. Следил, — кивнул Ланц, тоже бросив тоскливый взгляд в сторону, на церковные стены. — Судьба, говоришь… Может, и так. Ты в своем общении с нашим горячим помощником не одинок; помнишь историю с факелом, брошенным в мой дом? Мои потери в ту ночь — не только сгоревшая мебель и прерванный сон. Я ведь знаю, каждый раз, когда ты бываешь в нашем доме, тебе не терпится спросить, почему мы с Мартой бездетны после стольких лет брака; ты не спросишь — слишком обходителен, но я отвечу. Их было двое — мальчишки. Сейчас оба были бы чуть старше тебя.

Курт поднял голову, посмотрев на сослуживца вопросительно, и, когда тот кивнул, снова опустил взгляд в траву.

— Поневоле призадумаешься…

— Над чем? — уточнил Ланц строго. — Стоит ли наша служба такого? Или есть еще один вопрос «правы ли мы» — ты об этом, абориген?

— Нет… Не знаю, — поправился он тут же. — Скорее — начинаешь думать о том, что есть такое наша… не должность; сущность. Опошлели эти сравнения, но других нет; это — как свеча, которая опаляет все, что подступает слишком близко, и — себя. Alios in concremando inflammor[199], Дитрих… И воск тает, исчезает, а когда свеча полностью прогорит… Все. Суть потеряна, и это больше не свеча. Ничто. Конец.

— Надеюсь, твоя все еще светит.

— И жжет, — отозвался Курт тихо, поднимаясь, и мимовольно прижал к груди ладонь, ощутив под тканью рубашки четкую кромку Знака. — Пойдем работать.

Глава 15


Ланц явился с двумя курьерскими: Керн постановил отрядить Райзе в городской дом графини фон Шёнборн, предоставив Курту с Дитрихом обследовать замок — вероятно, решив, что так младшему сослуживцу будет легче забыть, в чьем жилище он находится и свидетельства обвинения против кого ему приходится отыскивать.

У лошадей конюшен Друденхауса сегодня был день радости — наконец-то, впервые за долгое время, им довелось размяться: на одной из улиц дознаватели разминулись с курьером, направленным к князь-епископу, еще один несся в сторону университета, а подле магистрата переступал копытами жеребец другого гонца, присланного уведомить о происходящем городские власти.

— К герцогу послали? — на ходу спросил Курт, и Ланц хмуро фыркнул:

— Зачем? Ему и так донесут. Для нас было бы невредно — чем позже, тем лучше.

С этим он был согласен целиком и полностью. В том, что фон Аусхазен явится в Друденхаус тут же, не было никаких сомнений. Не сомневался Курт и в том, что от намеков тот быстро перейдет к угрозам; Кёльнский князь-епископ является не только духовником Маргарет, но и родственником герцога, а стало быть, кроме общественного положения и связей светских, фон Аусхазен обладает и связями церковными, что существенно усложняет положение. Если герцог вздумает жаловаться наверх, Керну придется поступить так же, привлекая высокие чины Конгрегации, и простая с виду история о любовных похождениях следователя четвертого ранга рискует в этом случае превратиться в полномасштабную войну между светскими властями, Конгрегацией и, с третьей стороны, Церковью, с которой у Инквизиции Германии отношения и без того вымученные. Собственно, была и четвертая сторона — Его Императорское Величество, благоволящий к новой Конгрегации и продолжающий дело своего трижды благословенного отца, благодаря коему упомянутая Конгрегация и получила возможность существования в нынешнем своем виде. Кроме того, что престолодержец трепетно относится к доставшемуся ему детищу и не позволит вот так просто разрушить все построенное, он столь же трепетно и даже, можно сказать, ревниво поглядывает на всевозможных самовластных правителей вроде князь-епископов, герцогов и прочих бесчисленных желающих независимости и, в конце концов, неподчинения. Посему впереди маячила вероятность, вполне немалая, столкновения как на почве церковной иерархии, так и на основе политической подвластности, где одно плавно перетекает в другое. И, как апофеоз всего этого, над Германской Инквизицией нависла тень на этот раз внушительного и грозного порицания Римом, чьи претензии обычно выражаются в буллах об отлучении, анафемах и призывах к Крестовым походам против еретиков, от которых новую Конгрегацию отделяют два крохотных, опасных шага.

Сейчас Друденхаус уже находился фактически в состоянии военного положения. Навряд ли герцог дерзнет с ходу ввязаться в откровенно силовое противостояние, однако же (тут Керн впервые пожалел о чрезмерно малом штате) десяток арбалетчиков несли стражу, держа в поле досягаемости и подъезды к двум башням, и двор; входные двери впервые были заперты изнутри, приемный зал охранялся двумя вооруженными бойцами — тоже едва ли не впервые за всю историю кёльнского Друденхауса, а с этажа под самой кровлей смотрела в мир единственная, но оттого не менее грозная, пушка, уже заряженная и готовая рявкнуть в любой момент. Керн от души надеялся, что магистрат, чьи отношения с епископом были немногим лучше отношений Конгрегации с Папой, окажет столь необходимую сейчас помощь людьми.

Один из курьеров пребывал в готовности, не занятый никакими иными поручениями, а в конюшне, уже полуоседланный, топтался нервный жеребец, возмущенный тем, что из всех своих сородичей единственный остался не у дел — в случае осложнений оба должны сорваться в течение минуты, дабы доставить вышестоящим оповещение о вершащемся в Кёльне, дублируя почтового голубя.

У ворот города, на подходах к городскому дому фон Шёнборн и университету уже были выставлены люди из горожан, не состоящих в постоянном штате Друденхауса, но по различным причинам обязанных (или же обязавшихся по доброй воле) выполнить любое распоряжение Конгрегации по первому требованию (как рассказал Ланц, четверо даже явились в Друденхаус с предложением содействия в охране этого Оплота Порядка и Благочестия). Сейчас требование было одно — незамедлительно сообщить о любом происшествии, связанном с делом, а именно: явление герцога с охраной, нехорошие скопления горожан у дома арестованной или не в меру активное оживление студентов, грозящее перейти в соответственные действия…

Миновав ворота с косящейся на них стражей, следователи сорвались в галоп, домчав до замка менее чем за час. Бруно, на которого ценных курьерских было тратить не с руки, должен был подоспеть минимум через еще полчаса — на него сегодня приходились обязанности «трех „g“» — «gehen, geben, gebracht»[200], но не как прежде, «im Laufschritt[201]», а верхом на муле, не поспевающем за галопом жеребцов Друденхауса.

— Это безнадежно, — вздохнул Ланц, когда они остановились посреди зала первого этажа, оглядывая стены. — О полноценном обыске можно забыть. Скоро нас отсюда вежливо попросят, посему обыскать первым делом надо помещения самые подозрительные.

— Спальни, — предположил Курт. — Комната горничной. Гардеробная, подвал, чердак, библиотека… Часовня. Что еще?

— Это бы успеть, — кисло отозвался сослуживец. — Идем. И, слушай сюда, абориген, — добавил он, за локоть развернув Курта к себе лицом, — Керн не дал разрешения оставить тебя одного в ее доме, однако же кое на что я его уговорил — в интересах дела. Здесь мы разделимся.

— Я польщен доверием.

— Прекрати, — покривился Ланц. — И поставь себя на его место. Поставь себя хотя бы на мое место и не смей на мне вымещаться.

Курт отвернулся, высвободив руку.

— Понимаю; приказ сверху… Это святое.

— Не время для ссор, абориген; давай начнем работать, ибо против нас уже работает время. Драгоценные мгновения уходят, а в нашем положении и это — много.

— Извини, — сбавил тон Курт, и тот вздохнул:

— Понимаю, за эти полдня на тебя свалилось многое, может быть — даже слишком многое, однако возьми себя в руки и приступай. Или серьезно подумай о том, чтобы отказаться от участия в деле.

— Не могу, если б и хотел, — уже спокойно отозвался Курт. — На счету не только каждая секунда, но и каждый человек. Я в порядке. Хоть ты поверь — я в полном порядке. Просто раздражен.

— Ну, вот что, — решил Ланц, потянув его за собой к лестнице, — начнем вместе, а там я на тебя посмотрю; если втянешься — разделимся. И на сей раз без пререканий. Начнем с библиотеки — все равно одному там не управиться.

Ланц оказался прав. Библиотечный зал замка фон Шёнборн был не особенно большим, однако книги и свитки пребывали в полнейшем беспорядке, громоздясь горками, валами и грудами, а на рабочем столе вздымался настоящий архипелаг. Со стола и было решено начать; прочтя название и перетряхнув страницы, тома и томики складывали прямо на пол у стола стопками, отчего Курт, всегда относящийся к книгам с трепетом и бережностью, болезненно морщился, по временам даже забывая обо всем прочем.

— Смотри-ка, — спустя несколько минут молчаливой работы усмехнулся Ланц, развернув книгу обложкой к нему. — «Koloss auf tönernen Füssen»[202]; судя по пометкам — приобретена мужем… Стало быть, политическими памфлетами развлекались господин граф; кто бы мог подумать.

— «Ein Mann namens Johannes der Täufer»[203], — добавил Курт мрачно, осматривая потрепанный труд. — Тысяча триста восьмой год; кем приобретена — неясно.

— Вообще, иоанниты — не самые жуткие ересиархи, и о склонности к колдовству эта книга не говорит… Но все равно отложи. Хм, «Eine reine Quelle»[204]… Вполне благочестиво.

Он не ответил, и в библиотеке повисла тишина, нарушаемая шелестом перетряхиваемых страниц и пергамента, шлепками тяжелых обложек и окладов книг. Когда пухлых томов осталось около десятка, Ланц оставил их Курту, перейдя к крайней из полок, откуда вскоре донеслось:

— А вот это в самом деле важно.

Курт выпрямился, на миг замерев и не говоря ни слова, потом наклонился, уложив в стопку последнюю книгу, и, не оборачиваясь, ровно уточнил:

— Да?

— План замка, — пояснил Ланц, пристраивая на стол старый, толстый пергамент, закрепленный двумя кромками в валиках. — Дабы не тыкаться по этажам вслепую.

— Ценно, — кивнул Курт, развернувшись на скрип осторожно приоткрывшейся двери, и, увидя недовольную физиономию Бруно, кивнул ему: — Наконец-то. Иди сюда.

— «Наконец-то»? — выдавил тот. — А ты пытался хоть раз пускать мула галопом? Могли бы конфисковать летающую свинью у какой-нибудь ведьмы…

— Сюда, я сказал, — оборвал Курт, за рукав притащив подопечного к полке, и развернул лицом к ней. — Слушать меня внимательно, Бруно. Начинаешь сверху. Берешь книгу за обложку, переворачиваешь и встряхиваешь страницы…

Тот дернул плечами, вырываясь, и отступил назад, отгородившись от него ладонями:

— Эй-эй! Я в обысках крамольных библиотек не смыслю.

— Вот и будет тебе practicum, — оборвал Курт хмуро, рывком вернув его к полке; Бруно сбавил тон до почти просительного, озираясь на Ланца то ли в поисках поддержки, то ли с опаской.

— Я не знаю, что искать. Я не хочу, чтобы меня после обвинили в том, что я что-то упустил, и из-за этого рассыпалось дело. Я не знаю, какие книги вам нужны, я…

— Все просто. Сначала зачитываешь мне наименование и автора, если есть. После перетряхиваешь книгу; если в нее вложено что-то — говоришь мне. Если название на обложке или окладе не соответствует содержанию — говоришь мне. Если книга без обложки — говоришь мне. Если найдешь переписанный текст…

— …говорю тебе, — кисло докончил тот, и Курт улыбнулся — так, что подопечного перекосило.

— А сказал — не смыслишь. Приступай.

— Чтоб вас всех черти взяли вместе с вашими малефиками! — пробормотал Бруно под нос, неохотно придвигая к полке табурет от стола; он ткнул подопечного кулаком под ребро.

— Выбирай слова.

— «Lingua latina», «Sermo latinus»[205], — вклинился Ланц, складывая две сшитые вместе стопки листов на стол. — Почерк университетского переписчика. Однако, — встретив окаменевший взгляд Курта, осадил он, — нам ведь сообщали, и это не тайна, что она переписывала у студентов лекции и временами просила списать некоторые книги по наукам. Об этом все знают. Это ни о чем не говорит.

— Все так, — резко развернувшись к Курту и едва не слетев с табурета, согласился Бруно. — А о чем это могло бы говорить?

Он не ответил, неторопливо прошагав к столу и опершись о него ладонями, и замер, глядя в стену; Ланц молчал.

— Стало быть, так, — собственный голос показался мертвым, когда Курт заговорил — медленно, тихо, точно боясь разбудить спящего рядом человека или спугнуть присевшую на плечо птицу. — Переписчик Отто Рицлер был связан с Филиппом Шлагом. Филипп Шлаг умер странно, за полгода до этого порвав всяческие отношения с женщинами, от коих прежде не бегал. Кто-то настроил его на поиск книг теософского содержания. Conclusio[206]. в данный момент в поле нашего зрения есть единственный человек, склонный к мистике, знакомый с обоими покойными и, судя по случившемуся со мною, способный на сверхобычные действия.

— Ты что — всерьез?.. — проронил Бруно тихо; он продолжал, словно не слыша, сквозь болезненную улыбку:

— Осматривая комнату Шлага, я подумал, что он неаккуратен, и совершенно не подумал о том, что неряху не изберут секретарем ректора. Теперь можно взглянуть на это иначе. Одежда, разбросанная как попало, светильник, стоящий на окне, беспорядок в шкафу… Когда весь дом уснул, этим светильником был подан сигнал. «Подойди к двери»; там, на окне, Шлаг его и оставил — ему в тот вечер было просто не до того, чтобы думать о порядке. Спуститься и снять засов так, чтобы этого никто не услышал — пустяки. Свет более не зажигался. Одежда бросалась, куда придется…

— А беспорядок в шкафу, — тихо докончил Ланц, — появился оттого, что она искала переписи?

— Вероятно, Шлаг стал вести себя слишком опасно, — продолжил Курт тяжело. — Слишком многие стали обращать внимание на его странности. Возможно, он не выдержал и проболтался ей о том, что приготовил подарок — «Трактат о любви» Симона Грека в украшенном окладе. Вот для чего это бессмысленное затратное дело. Подношение женщине. Это часто бывает бессмысленным и затратным. Возможно, именно его она и искала. Возможно, прочие переписи она унесла тоже, и наверняка уничтожила. Или же он изначально заказывал их не для себя, и сегодня мы найдем их. Или же не найдем — если списки книг и делались для нее, она могла уничтожить их, когда началось наше расследование…

— За уши притянуто, — не слишком убежденно возразил во всеобщей тишине Бруно, опасливо спускаясь на пол. — Что за инквизиторская манера — cuncta in deterius trahere[207]? Из-за пары словарей такие выводы?

— Вот и он, — не слушая его, тихо проронил Курт, распрямляясь. — Мой третий. В этом не моя заслуга, но я его нашел… Мы нашли.

— Она никогда в этом не сознается, — заметил Ланц осторожно. — И даже в случае ее признания мы останемся ни с чем. Доказательств в самом деле нет — только наши выводы (прав твой подопечный), весьма шаткие.

— Но верные.

— Это недоказуемо.

— Вы ведь не знаете, когда были переписаны эти словари, — снова вмешался Бруно. — Может, года два назад. Может быть, она лично заказала их переписчику — и в этом нет ничего преступного.

— Соседи говорили, что примерно за неделю до своей смерти, — продолжил Курт тихо, — Шлаг переменился. Они сказали «он засветился» и «словно ангела встретил в переулке».

— И что?

— За неделю до его гибели в Кёльн перебралась Маргарет фон Шёнборн. Не повод ли для счастья: предмет воздыханий оказался рядом… В трактире студентов, как говорили, он к ней не подходил, почти с нею не разговаривал, он вообще от нее «почти шарахался». Вполне типичное поведение человека, желающего, весьма неумело, скрыть свое истинное отношение к ней, скрыть свою связь с ней. Все то, что для прочих привычно, нормально, обыденно — от вопроса, вскользь заданного, до долгой беседы, до того, чтобы подсесть к столу — все это ему казалось слишком подозрительным, привлекающим внимание, отчего и такое поведение.

— Измышления, — снова возразил Бруно. — Все это ни о чем не говорит.

Мгновение Курт молчал, собираясь с духом, и, наконец, с усилием разомкнул словно склеенные губы.

— Она интересовалась ходом дознания, — выговорил он тихо. — И не просто «как дела на службе», а в подробностях.

— Ты рассказывал?

К Ланцу он не обернулся, отозвался все так же едва слышно и тяжело, не поднимая головы:

— Да.

— Вот это уже плохо, — вздохнул тот мрачно, и Курт кивнул — медленно, с напряжением.

— Я это осознаю, Дитрих. Ты меня знаешь, я не оправдываюсь, когда в самом деле виноват, однако без ложной скромности отмечу, что каждый раз я упирался до последнего; и здесь у меня есть titulus, qui videtur excusare[208]… Я просто не мог возразить. Ничему, никакой просьбе, начиная от самой мелкой и кончая разглашением служебных секретов. При любой попытке не подчиниться — все та же боль, муть в голове, неспособность думать ни о чем, кроме высказанного желания.

— Сильна малышка, — пробормотал Ланц, вынимая с полки следующую книгу, но пролистывать не спешил, глядя мимо нее в стену. — Кто б мог подумать…

— Я мог, — ответил Курт хмуро и резко. — В самом начале дознания Бруно высказал мысль о том, что именно она могла быть тайной любовницей Филиппа Шлага. Тогда меня это взбесило. Мне показалось это немыслимым. Недопустимым. Невозможным. И, снова, при попытке над этим задуматься…

— Я помню, — ниспавшим голосом подтвердил подопечный. — У тебя снова заболела голова, ты посерел, как поганка, и вид был такой, будто тебя пыльным мешком хватили…

— Если бы я был в себе, эту линию я выстроил бы сразу — пусть всего лишь как простую версию, одну из нескольких, пусть как допустимое подозрение. Ведь это было бы логично. Тот, на кого покойный расходовал время, душу и деньги, и есть первостепенный подозреваемый; и обстоятельства смерти также говорили об участии в этом женщины. Это настолько на поверхности — сейчас кажется невероятным, что я не смог этого увидеть сразу.

— И никто не смог, — возразил Ланц, бросив взгляд на книгу в руке, и со вздохом раскрыл, глядя на титульный лист. — «Аd ritus sacros spectans», — прочел он тихо, шлепнув пухлый том на стол. — Часть листов вырезана — давно, судя по цвету среза, не один год назад.

— Отто Рицлер переписывал для Шлага концевую треть книги, — договорил Курт, бережно приподняв заднюю пластину обложки, и, заглянув на последнюю страницу, болезненно засмеялся. — Невероятно. Как все просто…

— Полагаю, еще недавно сюда были вложены листы, набросанные переписчиком, — подвел итог Ланц. — Она уничтожила их, когда, по ее мнению, расследование стало опасно доскональным и дотошным; выбросить всю книжку целиком — что? Рука не поднялась? Пожадничала?

— Возможно. Или все-таки таила надежду на то, что… сумеет со мной совладать и повлиять на дознание через меня.

— Избавиться от одной половины компрометирующих улик, но сохранить вторую в надежде не попасться… Странная логика.

— Женская, Бруно, — пожал плечами Курт. — Никогда не задумывался над тем, что среди арестованных все больше именно женщины? Неправы авторы «Молота», дело не в женской склонности ко злу; они попросту необдуманнее в поступках и взбалмошней, и их ловят чаще.

— Черт… — вдруг проронил подопечный почти тоскливо — так, будто все это время речь шла о нем самом, а не о ненавидимом им надзирателе. — Ведь и началось все это почти одновременно с твоим расследованием… Значит, все это — лишь для того, чтобы получить возможность…

— Все может быть, — согласился Курт. — В первое время после того, как мы с нею встретились по пути из собора, я помню, мое состояние было далеко от идеального, однако я все еще мог связно мыслить. Я не терялся. Стало быть, тогда это все еще были мои собственные мысли и чувства. Тогда я сумел с ними справиться, сумел их разложить, что называется, по полкам и вынудить себя о них почти забыть.

— Когда все вернулось? — спросил Ланц осторожно; Курт улыбнулся — словно со скрипом:

— При начале моего расследования. Сейчас я даже точно могу сказать, когда именно — на второй день. Утром, после проведенного в университете анатомирования Шлага. Поначалу я не придал этому значения — мне снилось что-то, о чем я не мог вспомнить, голова была тяжелой, думалось с трудом; я решил, что не успел выспаться после бессонной ночи. Но именно с того дня и началось все прочее — и неспокойное поведение, и сумбур в мыслях… и эта нездоровая тяга к ней.

— Надо насесть на племянницу твоей хозяйки — пусть напряжется и вспомнит, когда точно она впустила графиню в твою комнату.

— Но стойте, — вновь возразил Бруно, однако уже менее убежденно, чем прежде. — Я однажды сказал, что, если меня возьмут с ножом в сапоге, это не означает, что зарезанный сосед — на моей совести. Моя вина, если беспристрастно, не доказана даже в том случае, когда меня возьмут с ножом в окровавленной руке над его трупом!

— Кто назначил тебя адвокатом? — вздохнул Курт устало, и подопечный насупился:

— Допустим, я пристрастен, но…

— Кстати, с чего бы это? — оборвал он неожиданно для себя самого, и Бруно осекся, глядя настороженно и враждебно. — Как ты, скажи на милость, ее защищаешь…

— Болван, — бросил подопечный коротко, умолкнув, и Ланц решительно произнес:

— Sat![209] Версия высказана, косвенные улики есть. Res hoc statu sunt[210]: с тем, что у нас на руках, мы не можем доказать даже просто факт ворожбы, по обвинению в которой она была арестована. Герцог, того и гляди, начнет дышать нам в спину со всеми своими связями и покровителями, посему сейчас мы можем лишь искать далее, и все. От того, что мы найдем, будет зависеть, ждет ли ее collistrigium[211] по обвинению в посягательстве на свободу и здоровье следователя Конгрегации или supplicium ultimum[212] за убийство с применением колдовства. На другой стороне этой монеты — вероятность (и немалая) того, что Керну придется смиренно кланяться и приносить извинения неосновательно обвиненной графине фон Шёнборн. Начинаем работать — быстро и внимательно. Хоффмайер, сейчас бегом вниз, пусть челядь займется обедом для нас — все мы до сих пор на маковой росинке, а спать нам, я предвижу, не придется… Пища должна быть простой, без травок, приправ и специй, бочковое питье недопустимо. Охрана должна стоять подле все время. После этого возвращаешься сюда и помогаешь нам шерстить замок. Приказ ясен?

— Вполне, — буркнул тот недовольно, разворачиваясь к двери, и Курт вздохнул:

— А ну, стоять.

Бруно обернулся — медленно и неохотно.

— При начале расследования ты предложил помощь сам, и она была немалой. Ты говорил, что помогать будешь до конца. В чем дело?

— Я говорил, что буду делать все, что от меня зависит, пока сохраняю уверенность в справедливости твоего дознания, — отозвался бывший студент тихо. — Пока ты ищешь убийцу. Но я не хочу ошибиться.

— Никто не хочет.

— Надеюсь. Помощь я оказывать буду и дальше, какая в моих силах, только не жди, что при этом я буду петь песни и весело приплясывать; и если найдутся неоспоримые доказательства ее вины, я сменю свое отношение к твоей подозреваемой на прямо противоположное. Буду держать за ноги, пока из нее будут тянуть жилы, если придется, но до тех пор, пока я не уверен… — он замолчал, отвернулся, махнув рукой, и вышел в коридор.

Ланц вздохнул, вернувшись к полке, вытянул следующий том, раскрыв обложку, и усмехнулся:

— Господи Иисусе, если б мне лет двадцать назад сказал кто, что таких вот будут набирать в Конгрегацию, в очи бы плюнул.

— Таких, как он, или как я? — уточнил Курт хмуро, и сослуживец отмахнулся:

— Да оба вы хороши, чистоплюи… Работай резвей, абориген. Время.

Время…

Время действительно бежало — как это всегда бывает, когда его крайне недостает; кажущаяся минута оказывалась четвертью часа, а полчаса — двумя часами. Принесенный прямо в библиотеку обед стоял нетронутым, забытым, покуда не остыл — о нем вспомнили, уже когда солнце стало касаться стены замка, все полки были осмотрены, а желудки начали настоятельно стучаться в ребра, напоминая о своем существовании.

Более ничего крамольного найдено не было, и Бруно многозначительно поглядывал на обоих дознавателей, косясь на единственную их добычу, хоть чего-то стоящую в грядущем обвинении — Штейгеровскую «Аd ritus sacros spectans». После обеда, видимо, убедившись в добросовестности и вменяемости младшего сослуживца, Ланц, разостлав на столе план замка, предложил Курту на выбор обыск одной из спален, забрав себе обиталище горничной.

Количество спален оказалось попросту несметным, и по зрелом размышлении решено было первоначальное внимание уделить комнатам самой хозяйки замка, по обстановке коих было ясно, что ими пользовались в последние месяцы, оставив пока в стороне покои почившего графа, гостевые и явно давно не используемые. Таковых, достойных внимания в первую очередь, оказалось две — довольно внушительных, каждая из которых совмещалась низкой дверцей с прилегающей комнатой горничной Ренаты.

Бруно по большей части таскался следом не слишком полезным грузом — учиться должным образом осматривать подозрительные углы, заглядывать в подозрительные шкафы и простукивать подозрительные дощечки ему приходилось, что называется, на ходу, и особенно ненадежные сектора после его обследований все равно приходилось перепроверять. Тем не менее, даже это позволяло сэкономить где-то минуту, где-то десять, а то и с полчаса, что значимо облегчало предстоящую следователям задачу.

Осмотр четырех комнат затянулся почти до вечера, найдено не было ничего, что могло бы подтвердить сделанные Куртом выводы или хоть просто вызвать подозрение — обычные спальни знатной особы, обыкновенные комнаты прислуги. Единственное, на что Ланц обратил внимание, так это на то, что среди платьев Ренаты довольно много тех, что ранее совершенно явно принадлежали ее хозяйке, в шкатулочке (тоже купленной явно не на жалованье горничной, пусть и графской) — довольно много украшений, скромных, но недешевых.

— Все, что мы пока можем сказать, — подытожил Ланц, косясь на ниспадающее к горизонту солнце, — это то, что отношения у графини с горничной близкие, горничную она ценит и любит. В женской моде я разбираюсь хреновато, однако, все ж таки, могу сказать — эти платья дарились не разом, а долгое время; в сундуке сложены те, что принадлежали еще девчонкам — лет шестнадцати, может. Посему, если что-то и водится за хозяйкой, наша Рената должна быть в курсе.

— О том же говорит и ее молчание?.. — скорее спросил, нежели подтвердил Курт. — Или же ей, напротив, ничего не известно, и она попросту боится неверным словом навредить хозяйке?

— Надо пробежаться по прочим комнатам, — не ответив, вздохнул Ланц почти обреченно и яростно потер глаза. — Господи, мы не успеем. У нас попросту не хватит времени; искать булавку в графском замке ничуть не проще, чем иголку в стогу…

— Так вы надеетесь отыскать те самые иглы с янтарем? — уточнил Бруно, и сослуживец пожал плечами:

— Это был бы просто идеально. Однако — нам бы хоть неделю на поиски, ибо день-два это просто смешно…

— Если это она, — четко выделив первое слово, возразил бывший студент, — то искать их надо, скорее, в городском доме, а не здесь.

— Искать надо везде, Хоффмайер, — отрезал Ланц и снова разразился тяжелым вздохом, махнув рукой обоим. — Идемте. Осмотрим кладовую, заодно найдем свечей — вскоре станет темнеть.

Курт переглянулся с подопечным и болезненно поморщился…


С наступлением темноты поиски осложнились — приходилось заглядывать в темные углы, близко склоняясь к свече в руке Бруно, отчего в висках начинали стучать мелкие назойливые молоточки, по телу проходила дрожь, а лоб покрывался испариной, липкой и мерзкой; в мыслях было все, что угодно, кроме сосредоточенности и внимания. Наконец, спустя час, не выдержав, Курт прямо заявил Ланцу, копошащемуся в соседней комнате, что фактически непригоден к работе. Вопреки опасениям, тот не стал отчитывать младшего сослуживца, не разразился тирадой, посвященной глупостям и недопустимым для инквизитора страхам, а лишь сочувственно похлопал по плечу и велел осматривать то, что было на виду в свете настенных факелов, взяв обыск более потаенных мест на себя.

Ближе к утру, когда обследовано было несколько комнат, в том числе и покойного графа, кладовые, запертые покои умершей фон Шёнборн-старшей и комнаты прочей прислуги, решено было прерваться на получасовой завтрак, чтобы дать отдых ноющим ногам и глазам, начавшим уже видеть тайники в каждой складке ковра и каждом камне, чуть отличающемся от прочих по цвету либо форме. Ланц был мрачен, Бруно раздражен; Курт сидел молча, подперев ладонью щеку, и, вяло жуя, смотрел в окно, на светлеющее небо и вершины далеких деревьев. Это уже было, подумалось внезапно с неясным чувством; было — и бессонные ночи, и вот такой же взгляд на подступающее утро в замковое окно, и усталость, физическая и душевная… и чем все закончилось?..

Когда распахнулась дверь и, громко топая, в комнату прошагал запыхавшийся вестовой Друденхауса, он не сразу очнулся, не сразу вернулся к окружающему миру, не сразу понял, что происходит вокруг; лишь когда тот, по-военному четко вытянувшись напротив следователей, окликнул именно его, Курт вздрогнул, воззрясь на гонца непонимающе и почти растерянно.

— Майстер Гессе, — повторил прибывший чуть громче, и он поднялся навстречу, уже понимая, что услышит сейчас, но все равно переспросил:

— Да?

— Майстер Райзе послал за вами, — отчеканил тот. — Было велено передать так: «Я нашел, и тебе лучше быть здесь. Можешь потребоваться именно ты». Это слово в слово. Майстер Райзе просил вас — незамедлительно.

— Ясно… — проронил он тихо, вновь опустившись на скамью, провел по лбу ладонью, словно пытаясь сбросить завладевшее им оцепенение; Ланц, встретившись с ним взглядом, вздохнул.

— Езжайте оба, — кивнув на дверь, произнес сослуживец негромко. — Если что — пришлешь Хоффмайера с новостями; а я продолжу, пока терпит время и есть возможность. Теперь уж можно быть уверенным, что поиски не бессмысленны. Возьмешь с собой то, что мы обнаружили, и отчитаешься в наших выводах.

— Вам есть, кого прислать в Друденхаус, если вдруг какие неприятности? — с сомнением возразил Бруно, и Дитрих усмехнулся:

— Похвальная чуткость и предусмотрительность; проникаешься?.. Езжайте и не тратьте время. Разберусь.


***

Сквозь Кёльн гнали галопом, и снова в голову пришло, что все это было год назад — так же вскачь по улицам, чтобы не задерживаться под недобрыми взглядами жителей, то же предчувствие если не бедствия, то уж крупных неприятностей — наверняка. Даже чувство одиночества было все то же, пусть теперь и стоял за спиной Друденхаус с его арбалетчиками, Керн с его решимостью «прикрывать своих», сослуживцы с готовностью помочь — все равно возвращалось чувство затерянности на далеком безжизненном острове…

У ворот Друденхауса топталась целая толпа лошадей и людей, среди коих отмечались особы и духовного обличья, и многоразличных светских разновидностей — от представителей магистрата и университета до служителей князь-епископа; что пока утешало, это то, что среди делегатов не было герцогских людей.

— Еще с полдня не будет, — сообщил Райзе, встретивший их прямо в приемной, и хмуро добавил: — Надеюсь. А если повезет, то до завтра протянется… Пока отбиваемся от епископа с университетом; слава Богу, хоть магистрат на нашей стороне — и людей дали, и generatim[213], обещали, если что…

— Звал зачем? — оборвал Курт; сослуживец отвел взгляд, скосившись на замерших в готовности стражников, и осторожно тронул младшего сослуживца за плечо:

— Идем. Покажу.

По лестницам шли быстрым шагом — почти бегом; Курт шел впереди, не оглядываясь, слыша за спиной топот подопечного и Райзе, и остановился только на втором повороте коридора.

— К вам с Дитрихом или к старику? — уточнил он коротко, и тот вздохнул.

— К нам. Керн сейчас несколько занят с гостями. Если услышишь из-за его двери дикие крики — не пугайся, это его грызет епископский посланник.

Курт не улыбнулся в ответ; нервно дернув углом рта, развернулся на каблуках, снова зашагав по коридору с прежней скоростью, и в рабочую комнату вошел первым, остановившись у стола Ланца и молча ожидая, пока Райзе пройдет следом. Бруно стал на пороге, глядя вопросительно; наконец, ни от кого не дождавшись указаний, осведомился:

— Мне можно, или…

— Войди, — кивнул Курт сумрачно. — Может, сейчас ты увидишь что-нибудь, что изменит твое мнение.

— Вот, — Райзе прошагал к своему столу и, помедлив, протянул ему брошюрку — самодельную, сшитую простой ниткой тонкую стопку листов без обложки, без заглавия, исписанную крупным и неровным почерком. — Судя по почерку и ошибкам — писано не ею, однако… Нашел в тайнике. Рядом с кладовой в доме.

— «Чтоб сыскать украденное»… — тихо прочел Курт первую строчку и бросил на окаменевшего подопечного короткий взгляд. — «Чтоб утишить огнянку»…

— Что утишить? — едва слышно переспросил Бруно.

— Кашель с кровью и горячкой. «Чтоб отвратить жену», «Чтоб извергнуть плод»… «Чтоб приманить мужа». «На четырех сторонах образом крестным, в перекрестье, как в сердце самое»… Ясно. — Курт захлопнул книжку, шлепнув ее на стол, и потер лоб ладонью. — Деревенская ворожба. Простая, безыскусная и действенная… Вероятно, осталось от какой-нибудь няньки или кормилицы.

— Только ни ту, ни другую уже не привлечешь; разве что где-то завалялось руководство по призванию мертвых душ…

— Или это писала горничная, быть может.

— И еще одно, — добавил Райзе, осторожно ставя на стол темный кожаный мешочек чуть меньше ладони. — Доказательство того, что она пользовалась этой книгой. Не раз, думаю.

— Что это?

— Сбор трав; сходу могу сказать — здесь листья люцерны, ландышевые ягоды… и прочее; полный состав можешь уточнить в этой писанине. «Чтоб извергнуть плод»; возможно, пила на всякий случай, а возможно…

— На всякий случай, — уверенно ответил Курт, не дрогнув голосом. — Мы слишком малое время были в тесных отношениях, чтобы у нее была возможность заподозрить… подобное. Может статься, до меня что-то и бывало, но этого мы уже не докажем. Что-нибудь еще?

— Да. — Райзе бросил на стол пучок булавок, перевязанных нитью, похожих на вязанку хвороста, собранную маленьким человечком. — Они все одинаковые. Янтарные навершия. Вот теперь — все.

— Ну, Бруно? — усмехнулся в полнейшей тишине Курт, не оборачиваясь к замершему в неподвижности подопечному. — Теперь что? Будешь держать ее за ноги?

— Вот сучка, — обреченно произнес подопечный. — А такая с виду правильная… Я ее не за ноги держать, я этой стерве сам вены вытяну, только дай. За что она загубила парня? За то, что он пытался влезть в ее колдовские делишки? Или попросту надоел ей?

— Остынь, Бруно, — вздохнул Курт тихо. — Никто нам не даст ничего из нее тянуть — видел делегацию у ворот Друденхауса?.. Без ее признания (по-настоящему добровольного) мы так и останемся с крамольной книжкой, которую, быть может, мы и подбросили, и набором булавок, которые вообще сами по себе ни о чем не говорят.

— Стоп, — оборвал обоих Райзе, нахмурясь, и шагнул вперед. — Какого парня? Я чего-то не знаю?

— Вся неприятность состоит в том, что никому не докажешь, что это знаю я… — невесело усмехнулся Курт, ногой подтянув к себе табурет и, тяжело усевшись, сдавил глаза пальцами. — Сядь, Густав. Перед тем, как идти с этим к Керну, изложу тебе свою версию.

Глава 16


— Верная дочь Церкви, — кривясь при каждом слове, медленно, точно толкая в гору воз, полный камней, проговорил Керн. — Как духовник господин князь-епископ не может говорить о подробностях, однако же может ручаться за ее добропорядочность.

— Ручаться он может? — с нехорошей усмешкой уточнил Райзе. — Он помнит, что в суде, если что, поручитель расплачивается вместе с ответчиком?

— Охолонись, — оборвал его Керн. — Что-то ты разошелся.

— У нас ведь есть доказательства — и их довольно…

— Было бы. Если б это был кто-то другой. Племянница герцога, Густав! Двоюродная племянница князь-епископа, пфальцграфиня, обладающая немалыми землями; Господи, да у нее покровителей больше, чем у меня осужденных было за мою службу! Так что вся твоя философия — лишь слова, причем пустые.

— Дитрих предпочитает философствовать «Молотом…», и я начинаю его понимать, — тихо пробормотал Курт; Керн зыркнул в его сторону испепеляющим взглядом:

— Давай, Гессе. Поколоти книжкой по голове нашу гостью. У Конгрегации на службе попадаются неплохие адвокаты, может — и тебе одного найдут, когда герцогские приятели будут тебя лупить Corpore Juris[214].

— Generatim[215], идея не такая уж плохая, — осторожно вмешался Райзе, и Керн побелел, гневно поперхнувшись последними звуками слова, глядя на подчиненного с растерянным бешенством. Тот вздохнул: — Собственно, для чего я вызвал академиста из замка фон Шёнборн; просто мысль пришла… Вальтер, выслушай до конца, потом уже начинай орать, хорошо?

— Я с ума с вами сойду…

— Ты сам подумай: лучше всего будет, если новый допрос в свете последних сведений и доказательств проведет сейчас он; это должно на нее воздействовать сильнее, чем беседа с нами. Это должно ее подавить, понимаешь? Это…

— А его это подавить не должно? — кивнул обер-инквизитор в сторону Курта; тот поморщился:

— Вообще-то, «он» тоже здесь.

— Заткнись, Гессе, — оборвал Керн коротко. — А его, я спрашиваю, это подавить не должно? Его вовсе надо бы отстранить — от греха подале. Я не делаю этого исключительно потому лишь, что людей на расследовании и без того не хватает. Экспериментаторы хреновы…

— Вальтер, время, — напомнил Райзе нетерпеливо. — У нас совсем нет времени и уйма препон, нам надо прилагать к дознанию любую дельную мысль…

— Это ты хорошо сказал. Что «дельную».

— Брось. Ты ведь понимаешь, что я прав. Посмотри на ситуацию: она была в фаворе, хозяйка положения, фактически неприкосновенная, и вдруг — арест, допрос, обыск… Поначалу ее уже лишь это несколько выбило из колеи, хотя, надо ей отдать должное, она скоро собралась. Но теперь новый удар — есть улики, есть действительная угроза; и при этом ведущим дознание следователем является человек, коему (не может же она об этом не думать!) есть за что держать на нее зуб, и каковой, как было бы логично допустить, будет делать все мыслимое для того, чтобы отомстить за то, сколь долго она его дурачила.

— Вся эта история вообще против нас. Господи Иисусе, весь Кёльн теперь в курсе того, с кем и как проводит время следователь Конгрегации! Человек, долженствующий быть образцом для мирян — диакон, между прочим! — обязанный иметь право с чистой совестью укорить любого за грех и…

— Вальтер, забудь о своем сане, ради всего святого, и вспомни о должности! Когда дело будет закончено, можешь ему собственноручно ремня всыпать и епитимью наложить с постом и прочими радостями! Давай всерьез обсудим мою идею; скажи, чем она дурна?

— Я сказал: не убежден, что парень это стерпит. Он в нее до сих пор — по уши; я-то уж не мальчик и подобных ему повидал немало.

— У вас притупился глаз, — тихо сказал Курт, не дав сослуживцу ответить. — Ничего, случается с возрастом. Не огорчайтесь.

— Сейчас у меня нет сил выговаривать тебе за нарушение субординации, — Керн удрученно опустил голову в ладони, потирая пальцами глаза, и убавил тон. — Положим, так. Если говорить без пристрастия, иных прекословий у меня нет, как нет и других предложений: не вижу, что еще мы можем предпринять, кроме обычных действий.

— Итак, Вальтер?

— Да. Пусть он говорит. Но… Гессе, никаких инициатив, ты уразумел? Помня твою горячность (я выражусь так мягко), я дал указание страже. В одиночку тебя к камерам не подпустят; кстати сказать, Густав, дабы ты не мнил, что тебя это не касается: тебя не подпустят тоже. Никого. Дело слишком серьезное, и малейшая оплошность может все погубить. Говорить будет он, но ты, Густав, ты обязан быть рядом, каждый миг, должен слышать каждое слово, все удерживать под контролем! Ты должен иметь возможность в любой момент заткнуть рот ему или ей. Мой приказ ясен? Каждому из вас?

— Вполне, — почти пренебрежительно усмехнулся Курт, отвернувшись; обер-инквизитор насупился:

— Или ты хочешь, чтобы еще один твой арестованный обнаружился в петле?.. Если у вас всё, то — вон оба.


— Старика тоже можно понять, — примирительно сказал Райзе уже в коридоре, когда оба направлялись к подвальной лестнице. — Отвечать за все ему, не нам.

— Ты забываешь, что у вас есть caper emissarius[216], на коего можно повесить все неудачи, а после — и его самого. Переписчик погиб из-за меня, и даже проводилось расследование по этому поводу; я же… — Курт усмехнулся, — запятнал себя связью с преступницей, причем вполне можно будет задать вопрос — а как же это я за целый месяц ничего не заподозрил? А в случае, если обвинить ее не удастся — опять же, следователь с преступным прошлым решил употребить служебное положение, дабы поквитаться с любовницей по какой-либо причине. Керну тогда погрозят пальцем, велят лучше следить за людьми, академии порекомендуют работать качественней, а я пойду туда, куда не дошел десяток лет назад.

— Плохо ты старика знаешь, — с явной обидой и даже некоторым отчуждением коротко откликнулся Райзе и ушел на три шага вперед, больше ничего не говоря и не оборачиваясь. Заговорил он, лишь когда оба остановились у запертой двери подвала. — Прежде, чем войдем, хочу кое-что знать. То, что ты сейчас сказал, не является ли правдой в некоторой части? Если ты впрямь хочешь поквитаться с ней за то, что она сделала…

— Я сказал не это. Но я понял, что тебя тревожит. Отвечаю. Я способен держать себя в руках, я не потеряюсь и не сорвусь; если я скажу, что на самом деле непритворно спокоен, ты мне не поверишь, верно?

— Скорее всего, нет.

— Как угодно, — кивнул Курт сухо. — Это к делу не относится. Я буду вести себя как должно, это главное. Идем?

Райзе взглянул на его лицо с пристальностью, словно пытаясь увидеть что-то за ним; наконец, вздохнув, кивнул:

— Бог с тобой, академист. Идем.

В подвал он вошел первым; Курт шагнул следом, отстранив его плечом и пойдя впереди — мимо вытянувшегося стража — к решетке камеры.

Маргарет сидела на низенькой скамеечке — все-таки, даже в заключении, пусть и столь малая, но поблажка была сделана: видно, Керн не рискнул усадить родовитую заключенную на голый пол, как прочих арестованных. Курт был убежден, что Рената пребывает в ином положении, традиционном для этих стен — в камере без стула, лежанки или хотя бы охапки соломы, как в магистратской тюрьме…

В остальном все было ad imperatum[217]: вместо платья Маргарет облачена была в льняное одеяние, более напоминающее нижнюю рубашку, волосы так и остались распущенными и лежали на узких плечах чуть поблекшими золотыми волнами; скамеечку она придвинула к стене, чтобы, прислонившись к ней спиной, можно было поджать колени, убрав с ледяного пола на сиденье босые ноги. Но даже теперь, подумалось невольно, с серыми от каменной крошки пальцами, с пыльным пятном на щеке, со спутанными волосами и покрасневшими белками глаз — все равно она прекрасна, как прежде, и столь же желанна…

Или, с мысленным вздохом оборвал Курт собственную мысль, быть может, для полного освобождения души мало было всего лишь выдернуть злосчастные булавки и извлечь заговоренные нити из своей одежды? Или попросту виною всему deformatio spiritus professionalis[218], о коей предупреждали еще наставники в академии. «Красивая женщина в положении жертвы возбуждает великое многообразие чувств — от сострадания и сомнений до низменного вожделения, чего следует остерегаться и чуждаться»… Альберт Майнц, том первый; наставления, что ни говори, на все случаи жизни…

— Как она? — тихо спросил он, обернувшись к мрачному стражу; тот покосился на камеру с пленницей, смотрящей в стену и упорно не замечавшей вновь пришедших, на Райзе и, наконец, вздохнул:

— Воды просит…

— Ну, это я понимаю, — отмахнулся Курт. — Вообще — как?

— Да никак… молчит в основном… — страж кашлянул, нерешительно переступив с ноги на ногу, и понизил голос совершенно: — Послушайте, майстер Райзе… майстер Гессе… я не хочу показаться слабонервным или мнительным… вы подумаете, конечно, что я тут себе Бог весть что напридумывал, но…

— Ну?

— Пришлите мне смену, — попросил тот чуть слышно, отведя взгляд. — Я тут не могу больше.

Курт переглянулся с сослуживцем, едва удержав себя от того, чтоб обернуться на камеру, и осторожно уточнил:

— Устал?

— Нет, — поспешно возразил страж, — не в том дело, майстер Гессе, я готов на пост — куда угодно: в приемную залу, на крышу, к воротам; только сюда пусть встанет кто-то другой. Мне… не по себе тут.

— Объяснись, — потребовал Райзе, и тот кивнул с готовностью, но когда заговорил, голос его звучал все более неуверенно с каждым словом:

— Я… видите ли, смотрит она уж больно нехорошо. Я с ней, как было велено, ни словом не перемолвился, на вопросы не отвечаю, в разговор не вступаю, а только все равно — как заговорит, так словно ножом по спине. И смотрит все время — прямиком в глаза; я на нее не смотрю, отверну взгляд — а все равно вижу, что в глаза, и так от этого нехорошо становится… Вы не думайте, я понимаю, что вздор говорю, а только — будто она меня веревками вяжет, и жаром всего обсыпает, как при горячке…

— Ясно, — оборвал его Курт, настойчиво сжав локоть сослуживца. — Necesse est vigiliam mittere. Mihi crede, quam res nova miraque menti accidat, hoc non somnium est[219].

— Credin? — переспросил тот с сомнением и нахмурился, глядя в его глаза взыскательно: — An tibi notum est?[220]

— Ad dolorem[221], — угрюмо отозвался он, вновь обратившись к стражу. — Поговорим с ней — и пришлем тебе замену; потерпи. Судя по всему, ей кое для чего никакие булавки и нитки и не нужны вовсе, — добавил Курт, отойдя от стража в сторонку. — Просто взгляд — и все. Помнишь, по пути из собора, когда мы с нею встретились впервые? Вы с Дитрихом потешались — весна… Тогда это и случилось. От этого взгляда я не мог оправиться до вечера.

— Да уж помню… В таком случае, я вынужден повторить: будь осторожен. Не бесись, академист, сейчас речь не о недоверии.

— Понимаю, — кивнул Курт уже спокойно, развернувшись к камере, и приблизился — решительно, но неспешно и тихо. — Здравствуй, Маргарет, — окликнул он по-прежнему неподвижную фигурку у стены. — Не хочется быть назойливым, однако же — сейчас тебе придется с нами побеседовать: это в твоих интересах.

Та обернулась медленно, подчеркнуто нехотя и равнодушно; несколько мгновений она смотрела сквозь решетку молча и пристально, и когда заговорила, голос был сухой и усталый.

— Это ты приказал не давать мне воды? — спросила Маргарет, покривившись почти презрительно; Курт с удивлением обернулся на стража:

— Он не дает тебе пить?..

— Брось, — оборвала она устало. — Я все ваши приемы знаю. Я лишь только хочу знать, было ли это твоим распоряжением, или это указание тех, кто над тобой?

— Никаких указаний, Маргарет. Просто он здесь, как видишь, один, а уйти отсюда по любой причине — принести ли воды, отойти ли по нужде — он не имеет права; заключенного нельзя оставлять без присмотра. — Курт подошел к решетке вплотную, опершись о поперечные прутья локтями, и вздохнул. — Давай поговорим и, обещаю, я пришлю сюда Бруно с кувшином воды.

— Значит, это все-таки сделано намеренно… Вы говорили с моим свидетелем?

— Господин герцог будет вызван для беседы сразу, как только настанет время опрашивать свидетелей, — кивнул Курт, и Маргарет болезненно улыбнулась:

— Вот как… Ну, милый мой, как я уже говорила — до тех пор нам разговаривать не о чем.

— К сожалению, тема для беседы есть, — возразил он негромко, и Маргарет вновь подняла к нему взгляд — настороженный, дрожащий. — В твоем доме был проведен обыск, и мы нашли тайник. Мы нашли вязку булавок — таких же, как и в моей комнате. Мы нашли сборник заговоров и рецептов зелий едва ли не на все случаи жизни. Мы нашли также сбор трав, составленный по одному из них. Теперь, Маргарет, ты поговоришь со мной?

Знакомо до боли…

От взгляда фиалковых глаз, поблекших, но все равно глубоких и невозможно притягательных, вновь стало жарко, как когда-то…

Курт невесело усмехнулся, встряхнув головой:

— Вот это зря, — предупредил он сдержанно, чувствуя, что еще секунда, еще миг — и голос сорвался бы, а в рассудок вновь вернулась бы та жгучая пелена, что владела им прежде. — Сейчас это на мне не работает; кроме того, попытка повлиять на дознавателя на расследовании — лишь усугубление вины.

— Не понимаю, о чем ты, — возразила Маргарет тихо. — Мне воспрещено на тебя смотреть? Почему? Тебя терзает совесть? Нет сил смотреть мне в глаза? Почему ты не смотришь мне в глаза, Курт?

Мгновение он безмолвствовал, глядя в сторону от ее глаз, на золотистую прядь над виском, потом неспешно, тяжело поднял взгляд к взгляду напротив себя, замерши на миг, второй, третий…

— Ты не ответила на мой вопрос, Маргарет, — произнес он настойчиво. — Ты будешь говорить со мной?

— Нет, — откликнулась та утомленно и равнодушно, отвернувшись снова. — Мне нечего сказать.

— Господи, да перестань! Не делай глупостей, прошу. В твоем доме найдены улики, говорящие о том, что я могу обвинить тебя в покушении на здоровье и… Маргарет, душу… следователя Конгрегации. Ты ведь знаешь, что бывает за такое. Тебе так хочется этого?

— А тебе?

— Брось, — поморщился Курт с раздражением. — Неужели ты и впрямь веришь в то, что сумеешь отстоять свою невиновность? Это глупо. Можно спорить с показаниями свидетелей — люди обманываются и, бывает, клевещут; но, Маргарет, не поспоришь с уликами. А их найдено довольно.

— Довольно — для чего? — она вновь подняла взгляд, и от ее улыбки стало почти физически, ощутимо больно. — Ты так стремишься меня осудить… За что? Если я тебе надоела, ты мог просто не приходить больше ко мне, зачем все это?

— Ты поразительная женщина, — качнул головой Курт с почти искренним изумлением. — Как ты исхитряешься все обратить in reversam partem[222]; Маргарет, пойми, ты попалась. Обвинения серьезные. И не только в использовании Volkszauberei[223] и пошлом привороте; это было бы полбеды. В твоем замке мы нашли книгу с отсутствующей последней третью листов; а… слушай меня внимательно… по просьбе Филиппа Шлага университетский переписчик делал список именно той недостающей части именно той книги. Ты понимаешь, что это означает?

Она ответила не сразу — минуту Маргарет сидела неподвижно, выпрямившись и глядя в сторону, и, наконец, вздохнула — тяжело, словно сбросив наземь ношу, давящую на плечи.

— Вот, значит, как… — произнесла она чуть слышно, не поднимая глаз. — Вы решили повесить на меня свое нераскрытое дело…

— В моем жилище, — так же тихо ответил Курт, — тебя видели около месяца назад. Тогда началось мое расследование. Ты интересовалась подробностями. Ты спрашивала меня о моей службе, о том, что мне удалось узнать, как проходили допросы моего свидетеля по этому делу… Маргарет, тебе придется со мной говорить, потому что твой единственный шанс избежать смертного приговора — доказать, что вся эта история с булавками была лишь глупой, необдуманной выходкой женщины, желавшей получить свое наверняка.

— Гессе, — предостерегающе одернул его Райзе; Курт отмахнулся:

— Если ты будешь отказываться отвечать и впредь, я лишь более уверюсь в правильности своих выводов. Silentium videtur confessio[224]; ты ведь это сама понимаешь. Если ты виновна, добровольное признание многого стоит, это ты тоже знаешь.

— Ваши обвинения — чушь! — в ее голосе все же пробилось содрогание, сорванность. — Это просто немыслимо!

— Если ты невиновна, — кивнул Курт, — то тем более не должна запираться. Ради себя же самой.

— Мне нечего тебе сказать, нечего, нечего! — повысила голос Маргарет, вскочив на ноги и, приблизившись, схватила его за руки. — Я просто не могу поверить, что ты обращаешься со мной так! Что позволяешь им обращаться так со мной!

Райзе шагнул вперед, раскрыв рот для остережения, протянув руку, чтобы сбросить ее ладони; Курт, не глядя, отпихнул его ногой, невзначай попав каблуком под колено, и тот встал на месте, так и оставшись с раскрытым ртом.

— Посмотри на меня! — вновь потребовала Маргарет; он рывком высвободил руки, обеими ладонями обхватив ее за голову и приблизив лицо к самой решетке, так, что чувствовал теперь горячее частое дыхание на своей щеке.

— Вот так? — спросил Курт шепотом. — Посмотри и ты на меня. Ты видишь человека, который, невзирая на все, пытается тебе помочь. Я все еще стараюсь найти для тебя выход. Я все еще отыскиваю способ сделать так, чтобы нам с тобой не пришлось разговаривать в темном зале без окон, но зато с очагом и набором инструментов; я не хочу — так.

— Ты не посмеешь, — возразила Маргарет одними губами, замерев на месте; он качнул головой, глядя в глаза:

— Ты готова это проверить? Ты — готова? Ночь в этой камере, Маргарет, мелочь, ничто; сутки без воды — ерунда. Тебя ждет ад, самый настоящий ад, ты это понимаешь? И я проведу тебя по этому аду, с первого круга по последний, если сейчас ты не будешь говорить со мной, сейчас, здесь.

— Отпусти меня!

— Да, ты скажешь это еще не раз, — кивнул Курт, разжав руки, и она отбежала к стене, упав на колени и сжавшись в плаче без слез. Он перевел дыхание, не обращая внимания на предостерегающий шепот Райзе, и кивнул на решетчатую дверь. — Отопри.

— Гессе, ты не в себе, — шепотом возразил тот, и Курт повторил, не повышая голоса, выговаривая четко и требовательно:

— Отопри.

Райзе колебался мгновение, косясь то на Маргарет, то на него; наконец, одним движением повернул ключ в скважине. Курт, войдя, приблизился и, помедлив, присел рядом на корточки.

— Помоги себе, Маргарет, — негромко попросил он, сжав вздрагивающее плечо. — Не делай себе хуже. Ты по-прежнему надеешься на помощь герцога? Напрасно. Он тебя не спасет. Какие бы связи и каких бы покровителей он ни привлек — это не поможет, пойми.

— Так вот он ты, настоящий, — по-прежнему тихо и уже безвольно произнесла она, глядя в пол. — Не думала, что придется увидеть тебя… за работой.

— И я не думал, что мне придется смотреть на тебя сквозь решетку, но это случилось, это — данность, и я прошу тебя, не надо делать так, чтобы тебе довелось увидеть большее. Поговори со мной, Маргарет.

— Я не могу сказать того, что ты хочешь услышать, — возразила она, вновь подняв взгляд. — Я могу только повторять то, чего тебе слышать не хочется: я ничего не сделала, признаваться мне не в чем, и ты лишь напрасно тратишь время. Скажи мне, неужели ты спал спокойно в эту ночь?

— В эту ночь я не спал, — откликнулся Курт. — В эту ночь я был в твоем замке. Я искал — подтверждения либо же опровержения твоей вины; и, Маргарет, клянусь, я был бы рад, узнав, что ошибся. Но я увидел то, что показало мне: я прав, а ты — виновна.

— Ты ошибся. Ты ошибся, Курт, пойми это прежде, чем станет поздно! Ты сможешь это принять, сможешь жить с осознанием того, что осудил невиновного? — Маргарет снова взяла его за руку, стиснув запястье до боли, заглянула в глаза, глядя взыскательно и умоляюще. — Не позволь себе этого сделать. Я не верю в то, что ты сможешь… Не потому, что у меня есть покровители, которые могут помешать; я просто не могу поверить в то, что язык твой повернется отдать приказ исполнителю поднять на меня руку. Я не верю.

— Чего ты хочешь добиться? — вздохнул Курт, накрыв ее руку ладонью, и Маргарет вздрогнула, стиснув пальцы сильнее. — Чтобы я вспомнил, как любил тебя? Я помню это. Чтобы мне стало скверно при мысли о том, что происходит? Это и без того так. Чтобы твои слова ранили мне душу? Это происходит — и твое, и мое — каждое слово, произнесенное в этих стенах, словно вбивает в меня гвоздь, режет, как нож. Но это ничего, Маргарет, ничего!.. не изменит.

— Ты всем это говоришь? — спросила она едва различимо. — При каждом допросе?

— Да, — кивнул Курт просто. — Я говорю это всем. Просто потому что это правда. Маргарет, ведь ты меня знаешь. Ты успела меня узнать за этот месяц; а теперь подумай и попытайся убедить саму себя в том, что, невзирая на все, я не смогу пойти до конца.

— Ты сможешь, — отозвалась она обреченно, ни на миг не замявшись. — Я знаю, что ты — сможешь. Ты сильный. Ты сможешь перебороть себя, сможешь… Но я все равно не верю. Я не желаю верить в это. Не могу верить.

— Поверь.

Маргарет не ответила, и в каменных стенах повисла тишина — такая же каменная, холодная, тяжелая; оба остались сидеть, не шелохнувшись, по-прежнему держа руки вместе. Райзе, замерший на пороге, тоже стоял молча, почти не дыша и стараясь даже смотреть в сторону, словно взгляд его мог нарушить что-то…

— Сейчас я ничего тебе не скажу, — наконец, разомкнула губы Маргарет, слагая слова через силу, неохотно, напряженно; Курт чуть склонился вперед, ближе к ее лицу, замерши снова на расстоянии дыхания, и осторожно уточнил:

— «Сейчас»?

— Сейчас, — повторила она, не глядя ему в глаза. — Уходите. Ни о чем сейчас меня не спрашивай, я все равно не скажу более ничего, уходи. Или иди до конца, как собирался, веди меня в допросную, делай, что хочешь, или… или просто дай мне время подумать.

— Хорошо, — кивнул Курт. — Я уйду. Но я вскоре возвращусь, чтобы услышать то, что ты не сказала сейчас.

— Это не признание, — предупредила Маргарет, с заметным усилием отняв от него руки и сложив их на коленях; голос звучал неуверенно и тускло. — Мои слова сейчас — не признание.

— Конечно, — согласился он тихо.

— Это не признание, — отвернувшись, повторила она уже нетвердо, потерянно, и Курт, мгновение помедлив, вышел, не оборачиваясь и не говоря больше ни слова.


Наверх он не поднялся; слыша за спиною лязг запираемой решетки, прошагал вдоль рядов камер, остановился на повороте, привалясь к стене и ожидая, пока Райзе догонит его. Тот приблизился настороженный, хмурый, и остановился рядом, глядя в лицо.

— Ты сорвался, — произнес он укоризненно, и Курт улыбнулся, качнув головой:

— Нет, Густав. Я вполне отдавал себе отчет в том, что делал. Заметь, она почти сдалась.

— Да. Вынужден признать, хоть я и не понимаю, почему, не понимаю, что такого ты смог сказать ей.

— Не забывай, я все же неплохо ее знаю, — тихо ответил Курт, отвернувшись. — И еще — дело в том, что говорил это именно я; ты ведь для того меня и позвал. Чтобы на нее давил я. Чтобы вызвать у нее чувство безысходности; так?

— И тем не менее, она сдалась «почти», — заметил Райзе. — У нас нет времени долго ждать, пока она надумает сознаться; если надумает. И, что бы там ты ей ни говорил, чем бы ни устрашал, ты ведь понимаешь, что никаких более тяжелых мер мы к ней применить не можем.

— Но она-то этого не знает, верно? — криво усмехнулся Курт, потирая глаза; сонливось навалилась вдруг, неотвязно — то ли попросту наступил предел усталости, то ли этот разговор, взгляды, слова вымотали его.

Райзе вздохнул:

— Пусть так; выбора у нас нет. Подождем. Можешь вздремнуть час-другой; в тебе ни кровинки.

— Нет. Хочу поговорить с Ренатой; может, проведя ночь у нас в гостях, она станет разговорчивее?

Тот хмуро ковырнул носком сапога плиту пола, скосившись в сторону камеры, где была заперта горничная, и вздохнул:

— Сомневаюсь…


***

Райзе сомневался не зря — Рената продолжала безмолвствовать. Она просто сидела на полу, зажав ладони меж коленей, не убирая таких же золотистых, как у ее хозяйки, волос, падающих на лицо, не шелохнувшись, не поднимая взгляда к стоящим напротив следователям. Курт подумал бы, что она впала в оцепенение, что попросту не слышит и не видит никого вокруг, однако взгляд, пусть и рассеянный, оставался осмысленным, ясным и твердым…

«Ты ведь любишь свою хозяйку? — наконец, спросил он, уже готовясь уйти. — Ты можешь помочь ей. Если все то, что тебе известно, ты расскажешь мне, я найду, как спасти Маргарет от костра. Ты ведь не хочешь, чтобы ей грозило такое будущее, верно?»; лишь тогда чуть дрогнули веки, и взгляд со стены сместился к допросчикам; но ни слова по-прежнему не было сказано, а взгляд этот так и замер на уровне их сапог. «Спаси ее», — повторил Курт тихо, однако более он не добился ничего — Рената так и осталась сидеть в каменной недвижимости, безмолвии и равнодушии.

Время, когда они вышли из подвала, близилось уже к полудню; глаза слипались у обоих — Райзе в эту ночь тоже не случилось поспать, а составление письменного отчета добило обоих. Бруно, оставшийся в одной из пустующих рабочих комнат, обнаружился по их возвращении мирно сопящим, и, поколебавшись, они решили последовать его примеру — без хотя бы двух часов сна дальнейшая работа была попросту невозможна.


***

Проснувшись, Курт обнаружил, что Райзе нет — как пояснил объявившийся через полчаса Ланц, тот сменил его на обыске замка.

— Лучший отдых — смена работы, — пожал плечами Дитрих на предложение передохнуть. — С моей бессонницей, абориген, у меня сейчас просто золотое время. Как наша красавица?

Курт лишь отмахнулся.

Под надзором лично Керна он, пробудившись, спустился в камеру Маргарет снова и вновь наткнулся на непробиваемую стену — та опять замкнулась, требуя защиты, свидетелей, расследования, грозя покровительством герцога и князь-епископа, перемежая угрозы мольбами и призывами защитить ее доброе имя и не отягощать совесть неправедным обвинением…

— Она довольно убедительна, — заметил Курт со вздохом, и Ланц нахмурился:

— Абориген, неужто ты поддаешься на ее слезы? Помни, улики говорят о ее виновности, и ты сам их видел, ты сам…

— Я знаю, — оборвал он; Бруно кашлянул, вмешиваясь в разговор, нерешительно присовокупив:

— И нельзя сказать, что твои приятели это подбросили: pro minimum[225] книжку без листов отыскали в твоем присутствии. Может, майстер Керн прав? Тебе не стоит этим заниматься?

— Я все знаю и все помню, — отрезал Курт хмуро. — Я в своем уме и памяти. И при следующем вопросе на эту тему я начну просто бить; это — понятно?

— Пойду-ка я, — усмехнулся Ланц, направляясь к двери, — покуда меня бить не начали… Переговорю со стариком, узнаю, как обстановка. А ты бы сходил подзакусить — на эти дни Керн, благослови Господь его предусмотрительность, повара взял. Это ты, может, с голодухи бесишься.

На сослуживца Курт бросил уничтожающий взгляд, однако же пообедать все-таки зашел — рацион следователей в последние сутки и в самом деле был довольно скудным и нерегулярным. Бруно, сидя за столом напротив, косился, и при мысли о том, как внезапно искренне стал принимать участие в деле человек, еще недавно готовый выть при мысли о своей службе Конгрегации, становилось смешно и зло разом.

Обед прошел в безмолвии; зная, что угрозы Курта не всегда остаются на словах, подопечный молчал и после, идя следом за ним по коридору к рабочей комнате начальника.

К Керну, однако, они не дошли — на повороте к лестнице второго этажа их нагнал стражник из внешней охраны, сообщивший, что майстер Гессе, и именно он, требуется внизу как можно быстрее. У входных дверей, в приемной зале, под присмотром второго стража переминался с ноги на ногу худенький, как цыпленок, мальчишка лет семи, испуганно озираясь и теребя рукав.

— Вот, видите ли, — пояснил стражник, протягивая Курту грязный обрывок пергамента, перечищенный не раз и не три, свернутый в смятую трубочку, — принес вот это и не говорит, от кого. Требует вас, и все.

— Я ничего не знаю, потому и не говорю! — в голос крикнул мальчишка. — Меня дяденька попросил принести!

— Тихо, не кричи здесь, — предостерег его Курт, развернув клочок с неровными, прерывистыми строчками; мальчишка осекся, сжавшись, и опустил глаза в пол.

Бруно заглянул через плечо, читая; он оттолкнул подопечного в сторону, понимая вместе с тем, что тот успел схватить эти несколько строчек.


ИМЕЮ СВЕДЕНИЯ КАСАТИЛЬНО ДЕЛА. ГОВОРИТЬ БУДУ С ИНКВИЗИТОРОМ ГЕССЕ ЛИЧНО И БОЛШЕ НИ С КЕМ. НЫНЧЕ В ЧАС ПО ПОЛНОЧИ. СТАРЫЙ ДОМ КОРЗИНЬЩИКА. ОН ДОЛЖИН БЫТЬ ОДИН ИЛИ РАЗГАВОРА НЕ БУДЕТ.


Курт нахмурился, переводя взгляд с текста, изобилующего ошибками и кляксами и явно написанного на коленке, на мальчика. Уже и без его объяснений было ясно, как день, что его просто остановили на улице, пообещав либо денег, либо сладость за услугу доставить записку в Друденхаус…

— Иди сюда, — кивнул Курт, разворачиваясь, и отошел к самой дальней стене, слыша, как за спиной шлепают поспешные частые шаги мальчика. — Рассказывай, кто дал тебе это и что сказал, — потребовал он, развернувшись к нему, и тот встал на месте, замерши и словно онемев; Бруно вздохнул:

— Господи, что ты делаешь, а?.. Пусти, — потребовал он, отодвинув Курта в сторону, и присел перед мальчиком на корточки. — Привет. Тебя как зовут?

— Вольф, — буркнул тот, и Бруно улыбнулся:

— Хорошее у тебя имя. Боевое. Я Бруно. А это — майстер Курт Гессе, которого ты спрашивал. Вот только нам интересно знать, зачем; ты ведь расскажешь? Что-то нам ничего не понятно.

— Мне тоже ничего не понятно, — отозвался мальчишка пронзительно и, увидев, как Курт поморщился, понизил голос. — Мне эту записку дяденька дал на улице; купил мне маковую булку с медом и дал вот это, чтобы я принес в Друденхаус. Он сказал спросить вот его, а больше никому не отдавать. Но у меня стражник отобрал…

— Естественно.

— Помолчи, а? — шепотом потребовал Бруно. — Ну, у него служба такая, — пожал плечами он, вновь обратившись к мальчику. — А больше тот дяденька ничего не говорил?

— Ничего. Только пообещал мне уши отрезать, если я записку не принесу…

Курт невесело усмехнулся, и подопечный исподволь погрозил ему кулаком.

— Какой он был? — пихнув Бруно ногой в ответ, спросил он. — Хоть что-нибудь ты вспомнить можешь?

— Да заткнешься ж ты? — не сдержался подопечный. — Вольф, ты можешь нам его описать? Какой он был? Молодой, старый, высокий, маленький?

— Я не запомнил… — растерянно оглядываясь на Курта, пробормотал мальчишка. — Он подошел, спросил — «Хочешь булочку?»… Я сказал, что, конечно, хочу, а он сказал, что надо отнести записку. Я его не рассматривал, так все быстро было… Он булку дал, а потом — про уши; я забоялся и смотреть на него совсем перестал…

— Ясно, — вздохнул Курт разочарованно, снова глядя в строчки на неровной поверхности пергамента. — Ничего мы не добьемся — на то и расчет… Где ты живешь, кто родители?

— От мясницкой лавки Круста второй дом, мой папа мяснику помогает туши подвешивать…

— Ясно, — повторил он, кивнув на дверь. — Свободен.

— Спасибо за помощь, Вольф, — снова выставив за спину сжатый кулак, улыбнулся мальчику Бруно. — Ты можешь идти домой… Ты никому ведь не говорил про то, куда и зачем идешь?

— Конечно, нет! — почти со страхом воскликнул тот, и подопечный кивнул:

— Молодец. И не говори. Никому-никому, понимаешь? Ни друзьям, ни папе, ни маме — никому. Это тайна.

— Уж понимаю, — даже осмелев на миг, важно кивнул мальчишка и, развернувшись, бегом метнулся к двери.

Бруно поднялся, бросив на своего опекателя казнящий взор, и тяжело вздохнул.

— Либо это дело тебя доконало, — предположил он недовольно, — либо в вашей академии не объясняют толком, как брать показания у таких вот свидетелей… Ты настолько парня запугал, что он едва не лишился дара речи вовсе.

— Я не люблю детей, — откликнулся Курт хмуро. — Не умею с ними говорить и не люблю. В академии нам разъясняли различные подходы, и к детям тоже, но мне это всегда было… А знаешь, — осекся он на полуслове, — это, вообще, не твое дело. Помог — спасибо. Свободен.

Не обращая внимания на насупившегося подопечного, Курт вновь развернул записку, снова прочел. Судя по неопрятности и ошибкам, доставленное послание не сочинено кем-либо из студентов, хотя высказанная мальчику угроза вполне могла прозвучать и из уст представителя университетских слушателей. Что окончательно развеивало все сомнения относительно части общества, из коей происходила эта opera anonyma[226], так это назначенное место встречи…

— Что это за дом корзинщика? — точно подслушав его мысли, спросил Бруно; Курт поправил:

— Старый дом корзинщика… Помнишь, я рассказывал, насколько чума проредила Кёльн? Этот дом как раз в том квартале, который вымер практически полностью, там обосновались местные шайки. Сейчас их сильно поубавилось — магистрат, все ж таки, хоть как-то, а работает. По крайней мере, сегодня нет того разгула, что начался при мне, но — всех же не выловишь, разве что облавой; вести себя стали потише, нападают не каждый день, но… Те кварталы — до сих пор во власти уличных шаек.

— Стало быть, — уточнил Бруно, — тебе предлагается среди ночи одному пойти на территорию, подконтрольную преступникам?..

— Твоя сообразительность и догадливость порою просто зашкаливают, — преувеличенно дружелюбно улыбнулся Курт; подопечный поморщился:

— Прекрати; но ты ведь понимаешь, что Керн тебе не позволит?

— Конечно, — кивнул он. — Поэтому, пока я не вернусь, знать об этой записке он не будет; это — понятно?

Бруно нахмурился, глядя на него придирчиво, и уточнил:

— То есть, ты намерен скрыть от вышестоящего сведения, касающиеся дела? Я тебя верно понял?

— Сведения Керн получит — с подробностями. Когда вернусь.

— Если вернешься, — поправил подопечный; Курт кивнул:

— Вот потому я и не желаю ему сейчас ничего рассказывать — он ответит мне так же и затеет сочинять мне прикрытие, оцепление, слежку… Тогда автор записки, кем бы он ни был, исчезнет, а мы потеряем сведения неизвестной ценности.

— Ты уверен, что это единственная причина? — осторожно предположил Бруно, перехватив его взгляд. — Ты уверен, что просто не начал вести свою игру за спиною начальствующего и сослуживцев?

Курт мгновение молча смотрел мимо, на шершавый серый камень стены, а потом переместил тяжелый взгляд на подопечного.

— Что-то я не вполне понял, — произнес он медленно. — Ты что же — обвиняешь меня в том, что я недобросовестно веду дело?

— А если и так? — взгляда Бруно все-таки не выдержал, отвернулся, но голос креп лишь более. — Я ведь слышал, как вы обсуждали то, что она тебе травила — там, в камере. Она попросту норовит взять тебя на жалость, потому что иного выхода, иного способа выкрутиться у нее нет, неужто ты этого не понимаешь? И — да, я начинаю опасаться, что ты задумал повернуть дело так, чтоб оправдать ее.

— Осмелел… — усмехнулся Курт холодно, смерив его взглядом. — А кроме того — внезапно стал верным сыном Конгрегации… С чего вдруг, Бруно? То тебя не убедишь в виновности преступника, то ты неожиданно начал печься о моей преданности и благе дела…

— Потому что вижу это самое дело, — отрезал тот решительно. — Потому что, как я и говорил, желаю помочь найти убийцу хорошего парня, который никому ничего плохого не сделал; я его знал не слишком хорошо, но точно знаю, что он такого не заслужил. А когда я вижу, что убийца может избежать наказания лишь потому, что у тебя в душе зародились сомнения, что у тебя вдруг начали думать не мозги, а кое-что ниже…

— Стало быть, так, Бруно, — оборвал он тихо. — Моя душа — не твоя забота. Что касается моих мозгов — было б неплохо, если бы твои хоть изредка думали вполовину так же хорошо. Керну о записке ни слова, иначе я переломаю тебе руки. И это не метафора.

Подопечный отвернулся, переводя дыхание осторожно, тихо, дабы успокоить явно видимое бешенство, и, наконец, выговорил:

— Хорошо, допустим, я буду молчать; но ваш стражник? Ему ты тоже пригрозишь переломать конечности? Хотелось бы взглянуть на это.

— Он только заступил и сменится лишь к ночи, тогда меня здесь уже не будет, а Керну сейчас не до того, чтобы прохаживаться по постам и справляться, как дела. Итак, мы договорились? Молчать. Керну ни слова; Ланцу и Райзе тоже. Ты вообще ничего не видел и не слышал. Ты вспомнишь об этом происшествии лишь в том случае, если меня не будет в Друденхаусе к утру. Это — понятно?

— Слушаюсь, — издевательски поклонился Бруно. — Мне уже хочется, чтобы утро поскорее настало, и мне было что вспоминать.


Глава 17


Этой ночью Кёльн словно бы вымер — безденежные студенты, желающие одним махом поправить свои дела, не шатались по переулкам, предлагая припозднившимся прохожим внести пожертвования в пользу голодающих, да и самих прохожих не было, зато улицы буквально кишели магистратской стражей. Курт шел, не скрываясь — лишь время от времени приходилось извлекать из-под воротника Знак, когда путь ему заступала очередная пара блюстителей порядка; оные блюстители попадались столь часто, что он, в конце концов, просто оставил медальон висеть поверх куртки, дабы не тратить время и нервы — и свои, и городской стражи.

Неблагополучные кварталы обозначились уже совершенным безлюдьем; здесь не было и караулов, и, казалось, даже вездесущие уличные коты, единственные нарушители спокойствия, коим не указ были даже магистратские солдаты, избегали появляться здесь. И все же, ночные шорохи обступали со всех сторон, словно в пустых окнах брошенных домов, в осыпавшихся дверных проемах по временам появлялись то ли таинственные обитатели этих запретных для добропорядочного горожанина мест, то ли бывшие хозяева жилищ, в ночную пору возвращавшиеся из дальней, темной стороны жизни и смерти…

Курт встряхнул головой, силясь сбросить с себя ледяное оцепенение, ощущая, тем не менее, мерзкие мурашки на спине; бояться здесь следует не призраков, напомнил он себе настойчиво, а людей — вполне живых и временами не желающих видеть таковыми прочих представителей людского племени.

Когда бывший дом корзинщика, чьего имени он теперь уже припомнить не мог, оказался в пяти шагах, из мрака впереди донеслось негромкое «стойте там». Курт подчинился немедленно, всматриваясь в темноту и видя не силуэт даже, а просто более плотный сгусток тьмы с чем-то, похожим на плечи и голову.

— Курт Гессе, инквизитор, — оповестил он ровно; темнота приблизилась.

— Вы в одиночестве?

— Как и было условлено, — кивнул он, решившись тоже сделать шаг навстречу — всего один, как и человек напротив. — Хотя, полагаю, об этом тебе известно не хуже меня; я слышал твоих приятелей позади себя.

Впереди прозвучал смешок, и сгусток мрака шагнул еще раз.

— Да, известно… Вы вооружены?

— Разумеется, — Курт тоже сделал очередной шаг вперед. — Два кинжала и арбалет; если в твои планы не входит моя гибель, я к ним даже не притронусь. Не мог же я идти по ночным улицам вовсе без оружия.

— Пообещайте, что не станете вытворять глупостей, и можете подойти, — позволил голос впереди; он кивнул снова:

— В мои планы это уж точно не входит: я пришел говорить, и более ничего.

— Идите. Только спокойно.

Курт миновал оставшиеся пять шагов неспешно, удерживая руки чуть в стороне от ремня — не поднимая, однако держа ладони таким образом, дабы было видно, насколько далеко они от рукоятей. Встретивший его человек сделал шаг назад, вглядываясь в его лицо; Курт тоже рассматривал своего потенциального информатора — луна была тусклой, однако даже в ее слабом свете было различимо, что ночной собеседник молод, годами тремя лишь старше него, жилист и собран, как кошка, лицом, однако, более напоминая воробья, прицелившегося на брошенную на дорогу горсть зерна.

— Прежде, чем мы начнем говорить, майстер инквизитор, я задам вам один вопрос, — решительно сказал тот, — и хочу, чтобы вы ответили честно.

— Обычно я это говорю, — усмехнулся Курт осторожно; собеседник хмыкнул в ответ:

— Чего только в жизни ни случается, майстер инквизитор… Итак, мой вопрос. Курт Гессе, племянник пекаря Фиклера — вы имеете к нему отношение?

Курт молчал мгновение, за которое успел продумать все, что только мог себе вообразить — от возможного покушения (с попыткой подставить местных бандитов) до мести кого-то из прежних знакомых; наконец, он кивнул, осторожно приблизив ладонь к рукояти арбалета.

— Имею, самое непосредственное. Это я Курт Гессе, племянник Фиклера. Это что-то меняет?

— Не хватайся за ножик, Бекер[227], — засмеялся человек напротив, сделав еще два шага и остановившись уже рядом. — Ты всегда был нервным…

— Полагаю, нет смысла спрашивать, знакомы ли мы, — снова опустив руки, подытожил Курт, теперь, при таком расстоянии, готовясь при случае выхватить оба кинжала. — Но я не могу тебя вспомнить.

— А то; столько лет прошло. И я б тебя не вспомнил, если б… Я тебя к нам привел. Теперь помнишь?

— Финк[228]? — уточнил он; тот разыграно поклонился. — Рад видеть тебя… живым. Ты изменился.

— Да и вас не узнать, майстер инквизитор.

Голос у бывшего приятеля был спокойным, разве что пробилась в нем некоторая неловкость и даже чуть неуверенность; однако, ничего дурного тот, судя по всему, не замышлял.

— Что-то мне кажется, — бросил пробный камень Курт, — ты не в своей тарелке, произнося эти слова.

— Ну, — пожал плечами тот, — теперь, раз уж я знаю, с кем говорю, действительно — не по себе. Нелегко выговорить «вы» и «майстер» тому, кто когда-то хоронился за моей спиной, утирая кровавые сопли.

— Тогда оставим все это, так будет проще, — предложил он миролюбиво, и Финк с готовностью кивнул.

— Это хорошо, что ты не задаешься, Бекер… Пошли сядем? Ты не думай, — продолжал тот уже спокойно, когда они уселись на порог пустующего дома — все же чуть в сторонке друг от друга, оба держа руки на коленях, ближе к ремню с оружием, — не думай, я твою должность уважаю. Не какие-то тебе там, понимаешь…

Курт молчал, ожидая продолжения; его собеседник вздохнул:

— Я знаю, тебе не терпится услышать, чего ради я тебя сюда потащил ночью; сейчас все обрисую, не боись. Без сведений не уйдешь. Только ты мне сначала скажи, если не секрет, как это тебя угораздило? Тебя ж, вроде, вздернуть должны были?

— Повезло, — отозвался Курт, косясь в темноту и теперь уже отчетливо слыша, как кто-то ходит чуть в стороне — топчется на месте, ожидая, очевидно, завершения беседы своего приятеля с кельнским инквизитором. — Попал под опекунство одного святого отца, ну и… Все просто.

— Натурально, повезло, — согласился Финк без особой зависти и даже почти с сочувствием в голосе. — Мы-то, понимаешь, когда услышали — «Курт Гессе», да еще говорили, что ты отсюда родом — сразу подумали о тебе, но как-то уж это было чудно. Мы спервоначалу решили — а, хрен с ним, какая разница… И когда ты шашни крутил с этой графиней — понимаешь, не нашего это ума было дело, кто и кого… гм… Вообще — ты же сам знаешь, подельников сдавать зазорно.

— Знаю, — осторожно согласился Курт; Финк кивнул:

— Вот так оно. А потом, когда ее арестовали, смотрю — все забегали, магистрат озверел совсем, студентов попрятали, инквизиторы галопом туда-сюда мельтешат, и все такие серьезные; тут я и подумал — нет, это уже не шутки. Посовещались с парнями и решили, что в таких делах мы не участники. Вот потому и послали эту записку именно к тебе, чтоб с тобой поговорить. Подумали — если ты, то говорить будет проще, а если просто имя совпало, то все равно лучше с тобой, чем с этим старичьем… уж извиняемся за прямоту.

— Да нет, — усмехнулся Курт, — я понимаю. Самому с ними иногда… Так что у вас случилось?

— А это, Бекер, не у нас, — вздохнул Финк. — Это у тебя. Ну, и у нас тоже, конечно, только — предупреждаю: тебе это слышать будет мерзостно.

— Ничего, — подбодрил Курт. — Говори. Я уже многого наслушался и навидался… Говори.

— Ну, стало быть, так, — решительно выдохнул тот. — Еще одно предупреждение: имен я тебе не назову, и никаких свидетелей на свой суд ты не получишь — сам должен понимать, не с нашим рылом в свидетели лезть, да и вообще на людях мелькать… Расскажу просто, что мне известно, чисто чтоб совесть облегчить и чтоб ты знал. Понимаешь меня?

— Разумеется, Финк. Я на большее не надеялся.

— Так вот, значит, что я тебе скажу. Когда их светлость граф фон Шёнборн навернулся в пьяном виде у трактира, женушка его, в общем, страдала недолго — замутила с каким-то студентом. Никто об этом не знал. Спросишь, откуда тогда мы знали? Эта дамочка частенько его впускала к себе в дом ночью; парни видали. А еще они видели, как она появлялась в Кёльне, когда ее, вроде бы, тут не было. Понимаешь, о чем я? Все думают, что она у себя в замке, а она — тут, только ночью. Ночью появилась, следующей ночью обратно, втихую. И студентик тоже — вечером шасть к ней, другим вечером шасть обратно… Ну, кроме как пообсосать косточки, нам бы и до этого дела не было бы, а только однажды она с нами связалась; причем, чертова баба, сама, представляешь? Вот так вот, в трактире, подсела к одному из наших и — не напрямик, обходами, а все же сама сговорилась с ним о работе.

— О какой? — поторопил его Курт, когда Финк умолк, глядя под ноги.

— Да надоел ей тот студент, понимаешь? Осточертел попросту. А бросить, видно, побоялась — ну как он в отместку всем расскажет, что графиню натягивал?.. Так что, заказала она его. Причем — чтоб ничего подозрительного. Предложила сама же на выбор — или поножовщину между студентами изобразить, или притопить его на набережной, где пониже, а после спиртного в рот налить, чтоб несло; ну, вроде как, упился…

Финк умолк, косясь в его сторону исподлобья; Курт молчал тоже, глядя под ноги и почему-то именно сейчас различая каждый шорох в ночи явственней, чем прежде…

— Я так понял, — сочувственно произнес бывший приятель, — ты в эту девку всерьез врезался… Что я тебе скажу; бывает. Бабы суки. Знаешь, если б я был уверен, что ты — это ты, я б тебе и раньше рассказал. По старой дружбе. Чтоб просто знал, в кого макаешь. Ну, а раз мы уверены не были — то и молчали. Мы ж думали, просто стерва развлекается; у каждого свои странности, лишь бы платили…

— Это был единственный случай? — спросил Курт тихо, и Финк вздохнул.

— Да нет, Бекер, не единственный. Того парня, значит, в канаву уложили, а второго закололи подле пустыря у городской стены — знаешь, там эти студики обыкновенно свои побоища учиняют, когда кто кому морду хочет набить, чтоб без свидетелей; ну, или прирезать, там… Туда и положили. Это, значит, спустя около году после мужниной смерти она от одного избавилась, еще через полгода — от другого; приятель мой тогда еще у нее спросил — ну, знаешь, типа в шутку: вы, мол, нам все время будете такие заказы поставлять? Ждем, говорит, с нетерпением. А она ему улыбнулась так… знаешь… аж дурно стало… Это он мне говорил потом. «Подожди, — говорит, — немного, и поработай пока фантазией — не могу ведь я делать за вас половину работы, измышляя, как обставить смерть без подозрений».

— И что? — уже зная ответ, произнес Курт тяжело.

— И еще этак через годик новый заказ — этого попросту прирезали на улице; потом магистратские сказали, что — мол, бывает, нечего среди ночи шляться по улицам, добрые люди в такое время дома сидят и ко сну готовятся… Вот так. А когда помер ее последний хахаль, мы подумали — то ли денег пожалела, то ли не доверяет больше; но — нам-то как-то похрену. Сама так сама. Отравила, да? — с интересом спросил Финк и тут же замахал руками: — Нет-нет, молчи, Бекер, не говори, знать не хочу… Ну, а потом ты стал этим хахалем интересоваться, у всех спрашивать, потом арест этот; ну, мы и подумали: одно дело кровь пустить, а уж порчи всякие и волшба — это, брат, совсем другое.

— Значит, Филипп Шлаг тоже был из числа любовников графини? — уточнил Курт; головорез покривился:

— Знать не знаю, как его звать. Университетский секретарь.

— Ясно…

— Знаешь, — продолжил Финк несколько смущенно, потирая ладони одна о другую, — я ведь хреновый христианин; сам понимаешь… Ну, там, «не укради», «не убий» и все такое; «жена ближнего», осел и кошелек его… Только ведь это все не то. Я ведь вот тут где-то, — понизил голос Финк, похлопав себя по груди, — понимаю, что грехов на мне уйма, и душа, как головешка, но я в колдовские делишки не мешался никогда и не собираюсь с ними иметь ничего общего. Это уже серьезно, понимаешь? Было б просто смертоубийство, вел бы расследование магистрат — я б тебе слова не сказал. Подельника или даже заказчика раскрывать вот так вот — это последнее дело. Я тебе ведь правду говорил, кроме шуток — должность я твою уважаю, Бекер, и все вот это рассказываю только потому, что дело ведет Инквизиция, что дело потустороннее. Понимаешь?

— Да, Финк, — серьезно кивнул Курт. — Прекрасно тебя понимаю.

— Я так разумею, что тебе бы, наверное, свидетель был бы нужен, только тут уж — извиняемся, Бекер, не взыщи. Не пойду. Да и не станут меня слушать, даже если и пошел бы. Ты, конечно, можешь устроить облаву, выловить меня и силой притащить…

— Могу, — тихо отозвался Курт, повернув голову к бывшему приятелю и увидев, как напряглись узкие плечи, а рука двинулась по бедру — к ремню, за коим пребывал в готовности самодельный нож. — Но не стану.

— По старой дружбе? — криво усмехнулся Финк, сдвинув руку ближе; он пожал плечами:

— По старой дружбе. А к прочему — ты прав, слушать тебя не станут. Единственное, чего я добился бы — твоей казни за убийства студентов.

— Я, разве, о себе что говорил? — отвел взгляд тот, вновь убрав руку на колено. — Я о своем приятеле.

— Да брось ты, Финк, — вздохнул Курт тяжело. — С кем говоришь-то, помнишь? Я ж тебя знаю.

— И что ж ты — так вот никому и не расскажешь? — с сомнением уточнил бывший приятель. — Не сдашь властям?

— Не сдам, — подтвердил он. — Во-первых, ни к чему это. Настоящий виновник — это заказчик, точнее, заказчица, а она все равно останется чистой. Во-вторых… Может, недавно еще я и колебался бы, а сейчас знаю, что не всегда все в жизни получается сделать правильно, не оставив при этом в душе сомнений…

— Вот черт! — нервно засмеялся Финк. — Правильный Бекер; глазам и ушам не верю. Ты ж таким зверенышем был — я думал, матерая псина вырастет.

— Псина и выросла.

— А, вроде «пес Господень», да? Я, типа, юмор оценил, ага. Не, — уже серьезно перебил сам себя Финк, — я тебя понял. Покаяние в прошлых грехах, блюстительство души — это ничего, можно. При твоей должности положено. Каждый должен соответствовать, согласен? Ежели ты монах, будь любезен не шастать по девкам и в пост не жрать строганину под кроватью в келье. Ежели герцог — не будь свиньей. А инквизитору полагается быть чем-то промеж того. Чтоб и о душе думал, и о Боге, и о людях.

Курт усмехнулся, качнув головой:

— Знаешь, Финк, от тебя я услышал, наверное, самое правильное определение нашей службы… Не беспокойся, — произнес он успокаивающе, заметив, как тот, чуть отодвинувшись, покосился в темноту. — Завтра утром я не передумаю. Тебя не тронут, я никому не скажу, с кем именно говорил.

— С другой стороны, это, выходит, измена? Ты ж был бы обязан…

— Светские пусть со своими делами разбираются самостоятельно. Извини, но я опять к делу, Финк. Это все? Все, что тебе известно, что ты хотел сказать?

— Все, Бекер. Больше ничего не знаю, ничего не могу прибавить. Что знал — сказал.

— И, — осторожно поинтересовался Курт, — сколько же добровольный помощник Конгрегации желает за свою помощь?

Финк отодвинулся еще дальше, уставясь на него ошеломленно.

— Бекер, да ты чего! — заспорил он почти с обидой. — Я ж не за деньги! Я ж не ради наживы, я от сердца! Я ж сказал — мы в колдовские дела не мешаемся, и пусть я хреновый, но зато честный христианин; грехи — одно, а вот такие непотребства — другое совсем!

— Я понял, извини, — примирительно улыбнулся Курт. — Однако же добросовестность должна быть награждена, не находишь?

— Ты что — с деньгами поперся сюда? Ночью? Один? Да ты спятил совсем.

— Неужто рискнули бы грабануть инквизитора? — Курт чуть приподнял с шеи цепочку Знака, до сих пор висящего поверх куртки, и Финк неопределенно покрутил головой. — Кроме того, сейчас мне уже не так легко повышибать зубы или ткнуть под ребро, как прежде. Поверь, не похваляюсь.

— Да, я много чего слышал о вашем брате… Только денег мне не надо. От тебя — не возьму.

— А приятели твои с тобой согласятся? — кивнув в темноту вокруг, понизил голос Курт, ставя довольно тощий мешочек рядом на порог. — Возьми лучше. Будем считать, что я таковым образом забочусь о честных горожанах — ну как из-за этого незапланированного дохода вам получится выйди на дело на раз реже. Уже меньше на одного ограбленного кёльнца.

Финк осторожно, точно бы боясь порезаться, взял холщовый кошелек двумя пальцами, глядя на него с сомнением, и смятенно хмыкнул:

— Черт возьми, я начинаю чувствовать себя… как это у вас…

— Завербованным? — мягко подсказал Курт; тот вскинул голову.

— Вот что-то вроде того, — уже тверже сказал он. — Или в самом деле вербуешь?

— Ну, как тебе сказать… Во-первых, не хочу, чтобы твои приятели косились на тебя после нашего разговора; я ведь кое-что еще помню, Финк, и знаю, что подаренная информация в душе зудит, как потерянный талер. То, что ты решил рассказать мне обо всем этом задарма — это говорит лишь в твою пользу, но навряд ли они тебя поймут. Тут немного, но довольно для того, чтобы они угомонились. Во-вторых… Да, Финк, буду говорить с тобой честно, у меня к тебе есть некоторая… просьба, так скажем.

— Черт, Бекер, ты ж знаешь — это уже другое. Работать на Инквизицию — это уже не по понятиям.

— Я не прошу на меня работать, — возразил Курт. — Просто одна просьба — небольшая, но для меня значимая. Если ты скажешь «нет», Финк — клянусь, это ничего не изменит, я сдержу слово и никому о тебе не скажу и не сообщу о тебе светским. Я не принуждаю, не запугиваю, не покупаю тебя. Если угодно, просто прошу — по старой дружбе.

— Ну, добро, — вздохнул Финк. — Говори, что ты хочешь, посмотрим. Выслушать уши не отвалятся.

— Все просто, — пожал плечами Курт. — Хотел просить тебя сообщить мне, если вдруг следом за студентами кто-то пожелает отправить меня. Это все.

— А, — облегченно перевел дух бывший приятель. — Это пожалста. Это вписывается. Кроме того, долг платежом красен, верно? Денег ты мне дал за сведения, а что касается обещанного тобой молчания — это все равно как не дать меня вздернуть. Стало быть, и я должен отплатить тем же. Будь спокоен, Бекер, если я узнаю, что на тебя кто-то нож точит — извещу сразу же.

— И еще кое-что, — добавил Курт негромко, и Финк рядом насторожился. — Это уже не просьба, так — дружеский совет. Для твоего же блага.

— Что-то кисло мне на душе становится, когда инквизитор начинает вот такими вот словами…

— Просто совет, — повторил он. — Не берись больше за такие дела. Не стоит.

Финк сидел безмолвно еще полминуты, глядя исподлобья в обступающую их темноту, и, наконец, неловко усмехнулся:

— Бекер, да ты, никак, меня раскаять затеял? Зря это; брось. Я, как уже сказал, и должность твою уважаю, и ты вот, я смотрю, нормальным парнем остался, хоть и инквизитор, посему и обещался по дружбе доносик подбросить. Ежели что… А только вот этого не надо. Не проповедуй — не место это для проповедей.

— Никаких проповедей, Финк, — возразил Курт. — Простая сделка. Если ты не будешь замечен в душегубствах, от всего остального обещаю тебя прикрыть, если попадешься.

— Вот даже как? — тихо произнес бывший приятель. — Покровительство предлагаешь? Стало быть, все ж вербуешь…

— Даю совет, Финк. Всего лишь. Скажу тебе честно — мне будет досадно, если тебя вдруг заловят; и потому, что ты мне сегодня оказал услугу, и потому, что в прошлом тоже ты был одним из немногих, кто не шпынял малолетку-новичка при всяком удобном случае, даже по временам заступался и прикрывал… Но, как ты верно заметил, каждый должен соответствовать. Я смогу без потерь для должности и совести отмазать от петли грабителя и вора, но еще раз закрыть глаза на убийства не сумею. Я ведь не принуждаю ни к чему, просто предлагаю: хочешь моего покровительства — вот тебе условия. Нет — твое дело. Расстанемся сегодня приятелями, Финк, мне на тебя зла держать не за что, но если угодишь в магистратскую тюрьму за то, что тебя взяли над трупом, помощи не проси.

— Надо же, — хмуро засмеялся Финк. — Щенок Бекер предлагает мне защиту. Или сплю, или мир перепрокинулся.

— Ладно. Оставим это, — отмахнулся Курт. — Это, как ты верно заметил, для проповеди не место, а мои слова становятся на нее все более похожими. Я высказал предложение; думай.

— Искуситель, — высокопарно произнес Финк, качнув головой. — Черт, это как болото: хотел шагнуть и достать слетевшую шапку, а увяз по самые яйца… Бекер, еще лет пять назад я бы тебя с первых слов послал к едрене матери, даже слушать бы не стал.

— Я знаю, — мягко отозвался Курт. — Лет пять назад все было проще, верно, Финк? И жизнь казалась дольше, и страха меньше было…

— Бекер, я сейчас таки пошлю тебя — и по матери, и еще как похуже. Не лезь в душу, а? — с бессильной злостью выговорил тот и, тут же понизив голос, добавил тоскливо: — И без тебя тошно.

— Ну, Бог с ним, — решительно оборвал Курт. — Спасибо тебе за помощь, Финк, и — честное слово, рад был с тобой перемолвиться. Если вдруг что…

— Я подумаю, — мрачно улыбнулся Финк, поднимаясь. — Давай, что ль, провожу по кварталу — чтоб не цеплялось всякое…


***

Керн был в ярости. Керн бушевал, как зимняя буря, и сыпал словами, каковых Курт не слышал даже от тех, с кем этой ночью беседовал на пустой темной улице брошенного квартала.

Он возражал — хладнокровно, выдержанно, четко; Керн повышал голос, и Ланц, сам глядящий на младшего сослуживца с видимым недовольством, не раз останавливал начальствующего, призывая к спокойствию. Минуту майстера обер-инквизитора хватало на относительно спокойный разговор, после чего он снова срывался на крик.

— В конце концов, — не выдержал, наконец, Курт, — к чему все это? Я вернулся живым и здоровым. Что вам не нравится?

— То, что ты опять самовольничаешь! — рявкнул тот, привстав с места. — Что сам решаешь то, что решать не должен! А если бы тебя прирезали там — по-тихому? Не хватало мне еще заниматься облавами на дикие кварталы, когда надо мной висит расследование такого уровня!

— Не посмели бы.

— Самоуверенный малолетний дурак! Инквизитор недопеченный! Какой идиот вручил тебе Знак?!

— Отец Бенедикт, — невинно сообщил Курт. — Своими руками.

— Не корчи дурочку, Гессе! Закончится расследование — я тебе устрою; понял меня?! Я тебе не ремня, я тебе плетей всыплю — чтоб на всю жизнь запомнил, для чего существует начальство!

— Не в первый раз, — холодно откликнулся он. — Такими nota bene[229] у меня вся спина исписана.

— Значит, мало пороли!

— Вальтер, — укоризненно осадил его Ланц снова, и обер-инквизитор умолк, переводя дыхание и потирая покрасневшие от недосыпания глаза.

— Хорошо, — устало произнес Керн, снова подняв взгляд к стоящему напротив подчиненному. — Пусть. Ты вернулся. Но с чем ты вернулся?

— Я дал полный отчет, — отозвался он. — Я все сказал.

— Я это уже слышал, Гессе. Но это пустышка, это ничто! Да, конечно, мы можем подкинуть светским идею получше расследовать смерти студентов; точнее — могли бы. Времени прошло немало, и у нас нет ничего, говорящего о том, кто виновен в их смерти! Даже если доказать неслучайность их гибели — у нас нет ничего, что могло бы связать эти смерти со смертью Шлага! И у меня складывается нехорошее впечатление, что мне известно не все, что известно тебе. Ты ни о чем не забыл упомянуть?

— Нет. Я рассказал все.

Ни его рассказом, ни его ответом сейчас Керн удовлетворен не остался — это было очевидно, однако продолжить разговор уже не вышло: в комнату буквально ворвался запылившийся, задыхающийся человек, в котором Курт признал одного из курьеров Друденхауса.

— Майстер Керн, — скорее просто кивнул, нежели поклонился тот, замерев рядом с ним. — Он въехал. Я обогнал его минуты, наверное, на три — не более.

— Вот и началось… — пробормотал Керн, поднявшись. — Сколько с ним людей?

Герцог, понял Курт. Действительно — началось…

— Одиннадцать, майстер Керн, — отчеканил курьер. — Включая простую челядь.

— Стало быть, пока он едет разговаривать, — заметил Ланц.

— Да, похоже на то… — Керн кивнул со вздохом, указав курьеру на дверь. — Можешь идти, пока ты свободен… Ну, Дитрих, слышал? Hannibal ante portas[230]. У нас три минуты.

— А Густав? — забыв о раздорах, спросил Курт обеспокоенно. — Он сейчас в ее замке, один. Ему что-то грозит?

— Нет, — тоже, кажется, решив оставить споры в стороне, уже спокойно отозвался Керн. — Иначе бы еще раньше здесь был курьер от него — если б к замку фон Шёнборн приблизилась группа солдат численностью более десятка, он послал бы вестового, не дожидаясь продолжения… Нет, пока фон Аусхазен, похоже, намерен лишь припугнуть нас.

— И что нам делать?

— А ничего, — снова усевшись, пожал плечами Керн, стараясь выглядеть спокойным, однако видно было, что он не знает, куда деть руки, и пытается увидеть в окно, что происходит снаружи. — Ничего нам не делать, Гессе. Ждать. Стража внизу знает, как быть.


В этом Керн оказался прав; когда по камню перед воротами Друденхауса заколотили копыта, снизу донеслись сперва лишь просто голоса, потом — неразборчивые слова на повышенных тонах и, наконец, откровенная ругань.

— Его впускают одного, — пояснил Ланц в ответ на настороженный взгляд Курта. — Наши пропустят лишь пару солдат, если герцог слишком упрется.

Крики стихли почти сразу; около минуты в комнате висела тишина, а потом в коридоре послышались шаги — уверенные, быстрые.

— Гессе, в сторону и не ляпни глупостей, — быстро велел Керн, поднимаясь и выходя из-за стола. — Говорю только я, ясно?

— Слушаюсь, — на этот раз без пререканий откликнулся Курт, отойдя к стене и остановившись там, в шаге от неподвижного хмурого Ланца.

Дверь распахнулась тут же — тоже без стука, резко, едва не ударясь о стену; герцог Рудольф фон Аусхазен, подтянутый, рослый, прошагал в комнату, обводя тяжелым взглядом присутствующих, и усмехнулся:

— Так; я вижу, майстер обер-инквизитор, вы меня уже ждете? Это ваш соглядатай сорвался от ворот, как ошпаренный?

— Доброго дня, ваше сиятельство, — с неприкрыто лицемерным радушием ответил Керн. — Присядете?

— К черту! — отрезал герцог, нахмурясь. — Я устал, и у меня нет никакого желания задерживаться в вашей… обители благочестия более необходимого. Что за история с моей племянницей?

— Полагаю, — терпеливо откликнулся Керн, — вашему сиятельству и без моих пояснений все известно, однако я отвечу, если вам столь необходимо услышать это именно из моих уст. Пфальцграфиня Маргарет фон Шёнборн арестована по обвинению в использовании чародейства с целью оказать… давление на действующего следователя Конгрегации. Пока formula accusatoria[231] достаточно мягкая, ваше сиятельство, однако…

— Это он? — палец в потрепанной поводьями перчатке ткнул в сторону Курта; майстер инквизитор распрямился, глядя снизу вверх на то, как герцог приблизился, разглядывая его в упор, не стесняясь. — Таких моя племянница могла бы получить десяток безо всяких колдовских вычур, одним движением ресниц. Вы что — смеетесь?

Ланц за спиной герцога сделал страшные глаза, призывая к терпению; Курт осторожно перевел дыхание и промолчал.

— Раскрывать вам подробности дела я не имею права, — голос Керна был спокоен и почти приветлив. — Когда дознание будет окончено, вы получите ответы на любые вопросы сполна, ваше сиятельство, но пока все, что я могу вам сказать, я уже сказал. Мне в чем-то понятно ваше недовольство…

— «Недовольство», — повторил фон Аусхазен четко. — «Недовольство», майстер обер-инквизитор, это когда у коня на прогулке слетает подкова. Когда прислуга украла окорок из кладовой. Когда сосед пристрелил кролика на моих угодьях. Вот тогда — «недовольство». А когда мою племянницу, пфальцграфиню фон Шёнборн, сажают в тюрьму, как какую-то торговку, по идиотскому, бессмысленному обвинению — это уже не «недовольство». Это справедливый гнев.

— Для Святой Инквизиции, — по-прежнему выдержанно возразил Керн, — нет различий между низшим и благородным, ваше сиятельство. Конгрегация судит по справедливости каждого, невзирая на чины и лица, justitia simulata[232] Конгрегацией не приемлется, и в наших камерах могут пребывать подле друг друга и пастух, и герцог…

— Вы это на что намекаете, майстер обер-инквизитор?

— Вы утомлены, ваше сиятельство, — сострадающе улыбнулся Керн. — Поэтому вам слышится то, что не было сказано. Я же лишь желал напомнить вам, что Святая Инквизиция не станет прекращать расследование лишь оттого, что среди обвиняемых оказалась особа…

— Арестованных, — поправил герцог с такой же дружелюбной улыбкой. — Пока ей не предъявлено обвинений на суде — она арестованная.

— …среди арестованных, — с готовностью поправился Керн, — оказалась особа высокого положения. Дознание ведется accurate et sine ullo studio[233], смею вас заверить, и, вынужден огорчить, пока улики говорят о полной виновности госпожи фон Шёнборн.

— Какие улики?

Керн развел руками, взглянув на собеседника с укоризной:

— Ваше сиятельство, я не могу вам сказать этого, ведь вы сами это знаете. Единственное, что я могу еще добавить, это то, что госпожа пфальцграфиня изъявила желание призвать вас в свидетели своей невиновности; мой долг велит мне соблюсти устав дознания, посему я обязан говорить с вами. Есть вам, что добавить к уже сказанному, ваше сиятельство?

— Да, есть! — вновь повысил голос герцог. — Моя племянница — взбалмошная и безответственная девчонка, но она никогда не делала того, что вы на нее навешиваете, что бы это ни было! Все эти обвинения — вздор!

— Мы обязательно примем к сведению ваше мнение, ваше сиятельство, — кивнул Керн с таким серьезным лицом, что герцога перекосило.

— И еще одно, майстер обер-инквизитор, — добавил фон Аусхазен, сжав кулак и шагнув к Керну ближе. — Если, как вы говорите, у вас достаточно улик — начинайте судебное разбирательство. Немедленно. Если улик недостаточно — это означает, что обвинить мою племянницу не в чем; моя мысль вам понятна?

— Госпожа фон Шёнборн имеет право потребовать начала суда. Она своим правом не воспользовалась, и от нее мы не слышали…

— Ну так слышите от меня, — с угрожающим спокойствием перебил герцог. — Как я уже сказал, я не желаю торчать здесь весь день, посему, майстер обер-инквизитор, давайте оставим эти словеса и перейдем к делу. Я изложу свою мысль просто. Или вы начинаете суд с тем, что у вас на нее есть — безотлагательно, завтра же — и тогда мы посмотрим, кто прав; или же признаете свою ошибку и отпускаете ее с полным оправданием и извинениями. Я выражаюсь ясно?

— Ясно и недвусмысленно, ваше сиятельство, — усмехнулся Керн; герцог кивнул:

— Рад, что мы понимаем друг друга. Но учтите, майстер обер-инквизитор: если вы затеете суд, говорить вы будете уже не со мной. Князь-епископ, который оббил вам порог, это — так, мелкая пташка. Понимаете меня? Уж я постараюсь, чтобы суд продолжался столько времени, сколько будет достаточно для прибытия эмиссара лично от Его Святейшества; или, думаете, мне такое не под силу?

— О нет, — улыбнулся Керн тихо. — Уверен, вы это сможете…

— Не слишком вам этого хочется, верно, майстер обер-инквизитор? — фон Аусхазен растянул ответную улыбку — правда, более неподдельную и удовлетворенную, нежели принужденная гримаса Керна. — Причем, я ведь не в Рим снаряжу посыльного, я обращусь к Папе в Авиньоне[234]. Вы готовы пойти на конфронтацию с такими силами ради желания осудить несчастную вдову? Которая, возможно, провинилась лишь в том, что решила отвергнуть докучливое внимание вашего мальчишки, за что он и мстит ей теперь… Будьте уверены, уже завтрашним днем так будет говорить весь Кёльн, если мы не придем к согласию.

— Вы полагаете, ваше сиятельство, — не повышая голоса, поинтересовался Керн, — откровенное запугивание служителей Конгрегации — хорошая идея?.. Мне ведь тоже есть чем вас припугнуть. Что касается агентов, способных распустить нужный слух, то уже сегодня я могу заставить весь город судачить о том, как пфальцграфиня фон Шёнборн под покровительством своего дядюшки попыталась чародейским путем заполучить контроль над одним из служителей Конгрегации, дабы разрушить эту святую общину изнутри. Доказательством тому послужит ваше ревностное апеллирование к авиньонскому Папе; как вы полагаете, понравится людям мысль о том, что вы ратуете за установление власти этой французской когорты над исконными немецкими землями? Или — выбирайте — за установление власти обладающих колдовской силой над обычным людом, для чего вы и стремитесь окоротить Конгрегацию, которая единственная способна вам противостоять…

— Вы хотите войны, майстер обер-инквизитор? — сощурился герцог. — Вы получите войну; вы получите бойню, ибо столкновения с прочим миром вам сейчас не выдержать. Я это знаю. Конгрегация к такому не готова.

— Войны? Я не в том возрасте, ваше сиятельство, когда принято тяготеть к противостояниям по доброй воле; однако, будьте уверены, при необходимости мы пойдем до конца. Авиньон? Эмиссар? Пусть. Только спорить и доказывать что-либо он будет не мне. Как только мы должным образом донесем до всех мысль о том, что хранительница императорского пфальца — места, где престолодержец останавливается в своих путешествиях по Германии! — суть ведьма и злоумышленница, неужто вы полагаете, что Его Императорское Величество будет просто спокойно сидеть и смотреть на происходящее? Вы столкнете с Папой не только Конгрегацию, вы столкнете с папским престолом германский трон. Вы этого хотите, ваше сиятельство? Это будет.

— Вы хотите напугать меня вмешательством Императора? — усмехнулся фон Аусхазен. — Я верно понял вас, майстер обер-инквизитор?

— Его Величество не особенно благосклонно относится к вассалам, которые подумывают о разжигании бунтов, — заметил Керн. — На одной чаше весов — сбережение в целостности Конгрегации, любимого детища Его Величества, сохраненная autonomia, которой его благословенный отец добился с таким трудом; на другой — новая зависимость от куриальных перипетий и крах всех начинаний. Так как вы полагаете, ваше сиятельство, вы имеете основания опасаться вмешательства Его Императорского Величества? А я дойду до этого, если придется. Если вы первым начнете эту распрю. И тогда — вы правы, будет война, ибо и Конгрегация, и трон за то, что уже удалось отстоять, будут драться, ломая зубы. Не себе по большей части, хочу заметить.

— Бросьте, — покривился герцог. — Вы ведь не можете не понимать, что будет с Конгрегацией, если на всеобщее обсуждение вынести легальность вашего Императора. Избрание большинством голосов еще не делает его носителем императорской власти. Курфюрсты дали ему трон, но никто не дал короны. И пока Папа не возложит ее на его голову — он никто. Избранный Император; если мне не изменяет память, именно так он значится в официальных документах? Простой смертный, избранный простыми смертными. Земной царь, не помазанный свыше. При малейшем потрясении он скатится со своего трона, как камень с горы.

— То есть, помазание Майнцским архиепископом вами не приемлется как нечто существенное, ваше сиятельство? Я вас верно понял?

— Не давите на меня авторитетами, бессмысленно. Во всю историю избранники короновались Папой, лишь после этого именуясь собственно императорами. Ваш же покровитель, майстер обер-инквизитор, по существу пустое место. Князь от мира сего. И так будет, пока Святейший Престол не осенит его благословением.

— Авиньонский, разумеется?

— А вам не все равно, скажу ли я «да» или «нет»? — усмехнулся фон Аусхазен. — Ведь этого все равно не случится в обозримом будущем. Авиньон, Рим… да хоть Багдад. Нет единого Папы — нет короны, нет короны — нет Императора. У Конгрегации не хватит духу поспособствовать признанию одного из понтификов, а у вашего липового Императора — посадить на папский престол своего ставленника.

— Неужто? — тихо уточнил Керн. — А уверены ли вы сами, что ваша личная неприязнь может и должна стать поводом к международной войне? Переживете ли ее вы сами, ваше сиятельство?

— Однако, — с нехорошей усмешкой возразил герцог, — вы пытаетесь поставить меня в странное положение, майстер обер-инквизитор. Вы что же — предлагаете мне попросту закрыть глаза на то, что мою племянницу ожидает участь еретички? Просто взять — и забыть об этом? Неужели вам не понятно, что это невозможно?

— Это тяжело, — согласно кивнул Керн. — Однако, если вина госпожи фон Шёнборн будет доказана…

— А мне плевать, ясно? — вновь оборвал его фон Аусхазен, сделав еще шаг вперед. — Мне глубоко начхать на ваш суд, на улики, на ее виновность и все прочее.

— Не слишком благочестиво, — невесело усмехнулся Керн, и герцог фыркнул:

— Ну, так арестуйте меня за это, майстер обер-инквизитор. Повторяю: мне наплевать на то, что вы ей вменяете. И по уже упомянутым причинам на вашем месте я не возлагал бы столь великие надежды на вашего Императора.

— «Вашего» Императора, — тихо повторил Керн. — Слишком часто за последние минуты вы упомянули сие сочетание слов, ваша светлость.

— И что же мне за это будет, майстер обер-инквизитор? — с умилением уточнил герцог. — Верно; ничего. И, кстати сказать — я голосовал против. Итак, мои требования вы слышали: или завтра же поутру она возвращается домой, живая и невредимая, оправданная и выслушавшая извинения, или — предъявляйте свои обвинения, и пусть будет суд. Тогда… я уже сказал, что тогда будет. Это всё!

Фон Аусхазен не стал выслушивать ответа; да Керн, похоже, отвечать и не намеревался. Когда за спиной герцога захлопнулась с грохотом тяжелая дверь, обер-инквизитор медленно прошагал к своему стулу, обессиленно опустившись на потертое сиденье, и подпер голову руками.

— Вот сукин сын, — констатировал Ланц тихо, пройдя к табурету у стены и неловко примостившись на самый краешек; Керн вздохнул:

— Он прав. Он, чтоб ему пусто стало, во всем прав. Такого противостояния Конгрегация сейчас не вынесет. Не время… Вот дерьмо! — выдохнул он зло, взъерошив седые волосы и стиснув голову ладонями. — Все наши улики окажутся детским лепетом, если он и впрямь привлечет тех, кто выше нас.

— Благодарение Богу хоть за то, — тихо заметил Ланц, — что архиепископ — тупица и трус и не вмешался лично; как фактический владетель земли Кёльна он нас попросту стер бы в порошок. Судя по всему, понадеялся на братца — у герцога и язык лучше подвешен, и наглости больше.

— И неспроста; ему есть, чем грозить. А нам — нет. Единственное, что послужило бы четким доказательством в нашем положении — это если б мы взяли фон Шёнборн с гримуаром в руках над котлом с кипящим зельем. А все прочее…

Когда дверь распахнулась снова, вновь без стука и настежь, Курт даже не сразу обернулся — привык; похоже, подобное явление в рабочую комнату майстера обер-инквизитора было свойственно сегодня всем и стало в этот день нормой.

— Что там?

Судя по усталому и почти равнодушному голосу Керна, начальствующий пребывал в похожем расположении духа и взволноваться теперь мог разве что при сообщении об осаде, подготовленной герцогскими людьми.

— Проблемы внизу, — сообщил замерший на пороге Бруно — запыхавшийся и бледный. — Сейчас наткнулся на стражника при камере горничной…

— Что ты делал у камер?

— Это не я был у камер, это он встретил меня на лестнице, — возразил подопечный, и Керн медленно поднялся, тут же обессиленно рухнув обратно.

— О, Господи… — пробормотал он обреченно, прижимая к груди сухую ладонь.

— Мы сами, сиди, — успокоил его Ланц, поднимаясь, и, кивнув Курту на дверь, стремительно вышагал в коридор.


Глава 18


Déja-vu…

Это уже было — и тело на полу, и вытянувшийся бледный, как смерть, страж, и Ланц напротив него…

— Как ты мог это прозевать?

Вот только сегодня Дитрих не повышал голоса; усталость овладела всеми обитателями Друденхауса без исключения: усталый Курт слушал, как усталый следователь второго ранга выговаривает усталому стражу…

— Я даже подумать не мог, — тихо отозвался тот. — Она просто сидела и теребила подол — я думал, нервы, страх, не знает, куда руки девать… Простите.

Курт медленно прошагал к распростертому на каменном полу телу; на миг показалось — это Маргарет фон Шёнборн, недвижимая, бездыханная. Он присел на корточки, осторожно убрав с лица золотистые волосы, посмотрел в потухшие глаза, вновь подумав о том, как они похожи…

— Я даже не знал, что такое можно придумать, — добавил страж потерянно, и Ланц вздохнул, отмахнувшись.

— Да, уж понимаю… Каково, абориген? — приблизясь к покойной, тихо проронил он. — Грамотных развелось — плюнуть некуда. Ты понял, что она сделала?

— Да, — почти шепотом отозвался Курт, все никак не умея прогнать мысль о том, как похожа Рената на свою хозяйку. — Вижу.

Ланц присел рядом, осторожно приподняв тонкое запястье и повернув кисть руки, рассматривая распухший синий мизинец. Рената, лишенная возможности уйти из жизни любым иным способом, на глазах у стража просто выдернула несколько ниток из не подметанной полы своего одеяния, скрутила их в тонкий жгутик и туго перевязала палец. Когда отмер мизинец, она сняла нитку, и трупный яд разошелся по всему телу. Страшно и просто…

— Старика хватит удар, — произнес Ланц, снова поднявшись и отойдя к охраннику, рядом с которым замер молчаливый Бруно, смотрящий на тело на полу непонятно. — Иди отсюда, ладно? — чуть сбавив тон, велел он стражу. — Доложи о произошедшем майстеру Керну и… Не знаю, что дальше, пусть он решает, куда тебя деть. Может, отпустит сегодня.

— Простите, — повторил тот; Ланц вяло улыбнулся:

— Ты не виноват. В самом деле, столь… редкий способ сложно было заподозрить; иди. Мы здесь сами.

— Это какой-то злой рок, — тихо проронил Курт, поднявшись с корточек, но от тела не отошел, продолжая смотреть на застывшее лицо. — Это снова случилось…

— На этот раз никто не виноват, абориген. Когда мы с ней говорили — ты помнишь? — она сидела, зажав ладони между коленями. Уверен, прятала распухший палец. На такое нужен не один час; стало быть, когда ты ее допрашивал, она уже готовилась умереть.

— Это часто происходит, Дитрих? — все так же чуть слышно спросил он, не оборачиваясь. — В академии нам не говорили, как быть с собою, когда случается вот такое… Это бывает часто? Часто мы вынуждаем людей к смертному греху?

— Мы — никого не вынуждаем, — строго оборвал Ланц. — Это ее добрая воля; ясно? Часто ли? Бывает. Это часть работы. Привыкай. Тебе будут попадаться люди, которые…

— Часть работы… звучит удручающе, Дитрих. Не хочу, чтобы это — было частью моей работы.

— И я не хочу. И никто не хочет. Мы стараемся сделать все, чтобы предотвратить подобное, и обыкновенно это получается, если не лажает охрана, как в прошлый раз, или если заключенный не выдумывает чего-то сверхоригинального. Но твоей вины в этом уж точно нет.

— Есть. Я снова не подобрал нужных слов; она могла бы сознаться, могла бы…

— Стоп! — Ланц повысил голос, выталкивая слова с усилием. — Стоп, Гессе. На таких, как она, простые слова не действуют, ты сам это понял. А на большее у нас не хватило времени и полномочий. Ты не мог изменить ничего. Вся твоя вина в том, что ты в этой истории по эту сторону решетки, ясно? Но это не означает, что твоя служба сама по себе не нужна.

— «Я тот сокол, в котором все охотники мира нуждаются каждое мгновение, — тихо проговорил Курт, не отводя взгляда от тела перед собою. — Мои жертвы — газели с черными глазами»…

— Ты мне тут познаниями не щеголяй! — велел Ланц почти зло. — Ишрака цитировать здесь не к месту[235].

— Да, верно… И глаза у нее не черные, а голубые… Ты заметил, как они похожи? На миг мне даже показалось — это Маргарет…

— Словом, так, абориген, — решительно отрезал Ланц. — Ты сейчас неработоспособен принципиально. Посему — иди-ка домой; Керн возражать не станет.

Курт медленно обернулся, растянув губы в улыбке, и едва слышно возразил:

— Дитрих, у меня нет дома.

— А ну, брось мне это, и вон домой, сопляк! — рявкнул тот, и он, не ответив, отстранил старшего сослуживца плечом, уходя.


Наверх Курт подниматься не стал; миновав узкую лестницу, вошел в пустую часовню, неспешно приблизившись к алтарю, и уселся на пол — как в прошлый раз, рядом с каменным жертвенником, опустив голову и ткнувшись лбом в колени. Все события последних трех с небольшим дней мелькали, словно голова была игральным стаканчиком, а воспоминания, картины, звуки — костями, грохочущими по стенкам. Мысли бились в голове, точно запертые на чердаке птицы, и одна из них пробивалась особенно пронзительно, явственно, пугая своей четкостью и неизбежностью…

— Извини, погорячился.

Он не услышал шагов приблизившегося Ланца — только голос рядом с собой; приподняв голову, Курт с усилием разомкнул губы, но выговорить не смог ничего, поглощенный этой одной-единственной мыслью.

— Гессе… — начал Ланц; Курт тяжело обернулся, сумев, наконец, едва различимо отозваться:

— Знаешь, Дитрих, кого мы отправили бы на костер в первую очередь, не приди Иисус тогда, явись Он сейчас, здесь?.. Куда еретичнее — «Я Бог и сын Бога, и принес Я вам новую заповедь»…

— Хочешь поговорить? — предложил сослуживец тихо, и он вяло отмахнулся:

— Нет, Дитрих. Не сейчас, прости. Уходи.

— Уверен? — нерешительно уточнил Ланц, и Курт вновь опустился лбом на колени.

— Да, — шепнул он через силу. — Уходи. Мне… надо подумать.

— Ну… — пробормотал тот неловко, — как знаешь…

Ланц потоптался подле него, то ли собираясь добавить что-то, то ли попросту боясь оставить одного, и, наконец, вышел из часовни прочь. Курт сидел неподвижно еще минуту, скорее привыкая к родившейся в сознании мысли, нежели споря с ней, принимая ее, уже не бьющуюся, уже замершую в истерзанном сознании; поднявшись, постоял мгновение, глядя на Распятие над алтарем, и, развернувшись, зашагал к лестнице наверх.


***

…Разговор с Керном прошел тяжело. Когда Курт в сопровождении Ланца вышел в коридор, стоящий у стены Бруно встретил его взглядом почти сострадающим.

— Ну, что? — поинтересовался подопечный сочувствующе; он не ответил.

К камере Маргарет они спустились в гробовом молчании; Курт смотрел под ноги, но чувствовал спиной, что и старший, и подопечный косятся на него — один оценивающе, другой настороженно, но сейчас не это было важным. Важно было выдержать до конца…

На этот раз Маргарет поднялась, увидев его, подошла к решетке, вцепившись в нее пальцами, и заговорила тоже первой.

— Когда это кончится? — голос был надтреснутый, сухой, усталый, а в потухших глазах плескалась обреченность. — Это не может продолжаться дальше, вы не можете больше держать меня здесь!

— Успокойся, Маргарет.

Собственный голос был немногим лучше — такой же мертвый и изможденный.

— Не кричи, этим ты не поможешь ни себе, ни… Успокойся и выслушай, что я тебе скажу. — Курт помолчал, собираясь со словами и силами, и тихо договорил: — Твоя горничная покончила с собой.

— Рената? — в голубых глазах вспыхнула мгновенная злость, боль, смятение; ресницы опустились, а когда поднялись вновь, в глазах этих была лишь грусть. — Господи…

— Маргарет… Подумай, что это может означать для тебя.

Он вскинула к нему взгляд — удивленный и растерянный; Курт встретил этот взгляд прямо, не отводя глаз, и она медленно отступила назад, нервно теребя рукав.

— У меня к тебе есть несколько вопросов, — продолжил он, все так же глядя в ее глаза неотрывно. — Если ты ответишь на них правильно, все может закончиться скоро и… как надо. Понимаешь, о чем я говорю?

Маргарет бросила быстрый взгляд на Ланца, снова посмотрела на него, непонимающе и боязливо; старший шагнул ближе, глядя уже с откровенным опасением.

— Итак, — произнес Курт, не обращая внимания на него, на Бруно, уже не косящегося, а смотрящего с неприкрытым, явным подозрением, — мой первый вопрос. Ты приходила в мой дом в мое отсутствие?

— Нет, я ведь уже говорила вам это, — проронила Маргарет; он не стал дослушивать, чувствуя, как взгляд Ланца леденеет, как в душе тоже словно бы зарождается крохотный, режущий ледяной кристаллик…

— Хорошо. Второй вопрос. Помнишь ночь, когда ты зашивала мне воротник?.. Перед этим моя куртка была в чьих-то еще руках?

— Что за черт? — не сдержался Бруно; Ланц подошел уже вплотную, уже открыл рот для возражений, когда Маргарет, еще мгновение стоящая в растерянной неподвижности, спохватилась, почти выкрикнув:

— Да! Да, была, я отдавала ее Ренате для чистки!

— Хорошо, — выдохнул Курт тихо.

— Допрос окончен, — вмешался, наконец, Ланц, ухватив его за локоть, и вытащил на лестницу под ожидающим взглядом заключенной и оторопелым — подопечного. — Ты что ж это делаешь, а? — не повышая голоса, произнес он, остановившись на верхнем пролете ступеней; Курт поднял бровь:

— Я? Проверяю версию…

— Ты кивнул ей, — оборвал его Дитрих. — Когда ты спрашивал о куртке — ты кивнул ей. Не отнекивайся, Гессе, я видел. Я видел своими глазами, как ты подсказывал арестованной нужный ответ!

— Тебе надо выспаться. — Курт улыбнулся, выдержав его взгляд почти спокойно. — Отдохнуть; тебе начинает мерещиться всякое.

— Ты заваливаешь дело, сукин сын! — констатировал тот презрительно. — Она все-таки допекла тебя.

— Думай, что угодно, но только сейчас я намерен привести к камере Ренаты племянницу моей хозяйки для опознания. И если Береника Ханзен скажет, что видела именно эту женщину в моей комнате, тебе придется признать, что Маргарет невиновна.

— Ты что, спятил? — чуть слышно выдавил Бруно, подойдя на шаг. — Ты же сам все видел, ты же… А улики?

— Найденные в ее доме? — не оборачиваясь, уточнил Курт. — Они могли принадлежать кому угодно, быть использованными кем угодно — в том числе и горничной, которая вот так превратно поняла высказанное, возможно, желание хозяйки; или подставила ее, стремясь отомстить — к примеру, за невовремя уплаченное жалованье.

— Разумеется, теперь эта девчонка в любой блондинке признает именно ее — после почти четырех дней за решеткой, а уж столь похожую… А вот хрен тебе опознание! — зло отрезал Ланц. — Сейчас я просто пойду к Керну и скажу, что ты не в состоянии работать.

— Вот как? — усмехнулся Курт. — К кому бы тогда пойти мне?.. А, знаю; к господину герцогу. Пожалуй, ему будет интересно узнать, что появились сведения, которые говорят в пользу невиновности его племянницы, но которые дознаватель второго ранга Ланц решил утаить…

Удар по лицу он проглотил молча — лишь дернул головой, побледнев; Дитрих отступил назад, потирая костяшки правого кулака ладонью и глядя с бессильной злостью.

— Дурак! — прошипел он ожесточенно.

Курт медленно отер губы, посмотрев на испачканную в крови перчатку, и качнул головой:

— Занятно… Рассчитываешь, что я отвечу, и меня можно будет посадить под замок? Не надейся, Дитрих.

— Сорвать бы с тебя Знак, мразь…

— Не имеешь права, — отозвался он с болезненной улыбкой, снова прижав ладонь к лопнувшей губе. — И Керн не имеет. Только по решению Особой Сессии.

— Господи, зачем? Зачем, Гессе?

— Может быть, следую твоему совету и проникаюсь искренней жалостью к арестованному? — предположил он уже без улыбки. — Итак, Дитрих, я иду к Керну сам, докладывать о том, что ты отказываешься проверить версию? Или сразу к герцогу? Или мы все-таки ведем на опознание Беренику Ханзен?


***

Береника, напряженная, измотанная многодневным заключением, еще более испуганная видом мертвого тела, признала в Ренате ту женщину, что приходила в дом ее тетки. Как Курт и рассчитывал, она не колебалась ни мгновения…

Бруно таскался следом молчаливым хвостом, ошарашенный, растерянный; когда он вошел в рабочую комнату Керна, на него никто просто не обратил внимания. Керн выслушал доклад о происходящем хмуро, переводя обреченный взгляд с одного подчиненного на другого, и заговорил не сразу.

— Vulpes pilum mutat, non mores[236], — тихо произнес он, глядя на Курта в упор. — И ты еще оскорблялся, Гессе, на то, что я поминал твое прошлое? И с Печатью, и со Знаком на шее ты так и остался кем был — подонком.

— У меня появилась версия, — отозвался он, не глядя начальнику в глаза. — И я ее проверил. Что касается всего остального — Дитриху почудилось; он так свыкся с мыслью о ее виновности, что все прочее кажется ложью или ошибкой. Кроме того, свидетельница показала, что…

— Вон, — негромко, но четко оборвал его Керн. — Вон отсюда, Гессе.

— Заверьте commendationem[237] к оправданию, — не двинувшись с места, напомнил Курт, кивнув на два листа на столе. — И подпишите постановление об освобождении. Полагаю, более нет причин держать в заключении Маргарет фон Шёнборн.

— Вальтер, — предостерегающе произнес Ланц, когда тот придвинул к себе листы, исписанные ровными строчками. — Вальтер, ты не можешь этого сделать.

— Нет, Дитрих, я не могу этого не сделать, — возразил Керн, берясь за перо; сослуживец шагнул к столу.

— Ты что же — ему веришь больше, чем мне? Вальтер, я говорю тебе — он все подстроил! Он намеренно первым делом упомянул о смерти ее горничной, чтобы она могла смело валить все на мертвеца! И он кивнул ей, клянусь!

— Ты заинтересованное лицо, Дитрих, — вздохнул обер-инквизитор, ставя под заготовленными текстами подпись. — Кроме того, у меня нет выхода… Все, Гессе. Получай. Доволен?

Курт пододвинул к себе один из листов, придирчиво изучив последнюю строчку.

— «Sententia decernentis»[238]… Вполне, — кивнул он, сворачивая документ в трубку. — Пока я буду забирать из камеры Маргарет, полагаю, вы успеете подготовить второй экземпляр постановления?

— Выметайся, Гессе, — тяжело отозвался Керн. — Не испытывай моего терпения. Бери свою ведьму и выметайся из Друденхауса, пока я тебя не посадил в соседнюю камеру.

Курт развернулся и вышел молча, не оглянувшись, не сказав более ничего; уже в коридоре, отойдя от комнаты начальника, услышал, как хлопнула дверь, и в его сторону прозвучало несколько торопливых шагов, замерших позади.

— Что ты делаешь?

Курт остановился, не сразу обернувшись к подопечному, не сразу ответил, глядя в его растерянное лицо пристально и серьезно.

— Я не обязан что-либо тебе объяснять, — отозвался он, наконец, подойдя ближе. — Но я отвечу… Бруно, когда-то ради любимой женщины ты переломил собственную жизнь; я полагал, что уж ты-то меня поймешь.

— Я?! — выдавил Бруно. — Но отказаться от статуса вольного горожанина и жениться на крепостной, попав в кабалу, не то же самое, что отказаться от исполнения долга, подстроить освобождение виновной и попасть в предатели!

— Стало быть, и ты меня не понимаешь…

— Нет, — отрезал подопечный. — Отказываюсь понимать. Не ты ли еще вчера из кожи вон лез, чтобы осудить ее? Не ты ли…

— Я, — кивнул Курт. — Я, Бруно. Еще вчера.

— Что с тобой вдруг? Почему…

— Я объясню тебе, что со мною вдруг, — оборвал он тихо, и Бруно умолк, глядя с выжиданием. — Сегодня, подойдя к камере Ренаты, увидев ее… Понимаешь, я знал, что в этой камере — она, что это ее тело на полу, однако на миг, на одно короткое мгновение, на долю его, мне подумалось, что это Маргарет. Мертвая. И тогда я понял, что не хочу. Я не хочу, чтобы она вот так же лежала мертвой на грязном каменном полу. Чтобы стояла, привязанная к столбу, перед беснующейся толпой. Не хочу.

— Она убийца. Преступница, — напомнил Бруно; Курт болезненно улыбнулся:

— Как сказал ее дядюшка: а мне плевать. Пока я вел это дело, Керн не раз указал на то, что от моего прошлого никуда не денешься, что оно всегда со мной; она убийца, ты сказал? Преступница? Что ж, я тоже. Я уже готов был забыть это, но уж больно старательно мне напоминали. Выходит, Бруно, мы с нею два сапога пара. Стало быть, с нею у меня гораздо больше общего, чем с Ланцем, с Керном… со всем, что меня окружало до сего дня.

— Ушам своим не верю… Болван, она ведь этого и добивалась! Для того и были все ее слезы, просьбы — для того, чтобы ты сделал то, что сделал! Она тебя попросту использовала!

— Я знаю. Бруно, меня все использовали большую часть моей жизни. Моя тетка использовала меня как прислугу. Академия использовала — как материал, чтоб слепить из меня охотничьего пса… Конгрегация использовала натасканного академией щенка по назначению.

— Что же — вот так просто бросишь все, что совсем недавно было смыслом жизни?

— А тебе не кажется, — возразил Курт уже тверже, — что в жизни есть и другой смысл? Почему, скажи мне на милость, я должен продолжать пытаться угодить тем, кто каждый день тыкает мне в морду моими ошибками, прошлыми провинностями, грехами? Сколько лет я должен за это расплачиваться? Сколько лет должен пытаться завоевать их доверие? Почему я что-то должен доказывать этим людям, почему я вообще им что-то должен? Потому что когда-то они спасли меня от петли? Так ведь не по доброте душевной. Меня просто взяли, как вещь. Выбрали — как из помета выбирают щенка, побойчей и посмышленей. И в этом — неужели и в этом тоже ты меня не понимаешь?

— Нет. — Бруно смотрел уже не растерянно — зло. — Да, я знаю, это мерзко. Уж я-то знаю. И меня тоже не спросили, хочу ли я вообще иметь отношение к Инквизиции. Нет, выбор был, однако такой, что…

— …что ничего иного, кроме как вручить себя Конгрегации, не оставалось, — докончил Курт негромко. — Верно? У тебя был выбор, у меня тоже был — отказаться от обучения и вернуться в магистратскую тюрьму с вполне понятным продолжением; по окончании учебы тоже был выбор — или работать, или в монастырь навеки… И сейчас, Бруно — у меня тоже есть выбор.

— Какой? Остаться верным долгу или предать? Ради юбки?

— Как, однако, многое зависит от слов… — невесело усмехнулся Курт. — А если сказать так: есть выбор — продолжать идти на поводке или сделать то, чего требует душа? Ради любимой женщины.

— Не повторяй моей ошибки, — почти попросил подопечный. — Я тебя знаю, ты тоже не сможешь жить с мыслью о том, что стал предателем; потом одумаешься и пожалеешь, но будет поздно…

— Пожалею о чем? О том, что не допустил ее смерти? Или о том, что думать, наконец, начал сам? Что перестал жить по приказу, действовать по приказу, мыслить, как велено — об этом я пожалею?.. — Курт тяжело поднял руку, проведя по лбу ладонью, и вздохнул. — Сегодня у камеры Ренаты Дитрих говорил о том, как мы стараемся не допустить смерти арестованных, сколько усилий к этому прилагается… А если подумать — если подумать, Бруно! — зачем? Для чего? Чтобы потом была возможность убить их самим, вот и все. Мы усердствуем, выставляя стражу, надзирая за ними круглые сутки — чтоб, не дай Бог, не вскрыли себе вены, не повесились в камере, не наглотались пауков… Знаешь, сколько разных способов придумали люди, чтобы избежать того, что им готовим мы? Это просто… просто страшно. Мы делаем все для того, чтобы не позволить им уйти из жизни — сравнительно тихо и безболезненно, если сопоставить с тем, что их ожидает. Вот о чем еще я думал сегодня, когда смотрел на мертвую Ренату. А ты об этом никогда не думал?

— Думал. Да, я об этом думал. И не раз думал о том, что эта… женщина сказала, когда вы встретились у студентов. Справедливость немилосердна. Да. Но милосердие, такое милосердие — оно несправедливо!

— «Справедливость»… — повторил Курт с расстановкой. — Скажи мне одну вещь, Бруно. Ответь — только ответь честно. А ты — смог бы отдать на смерть свою жену? Узнав о ней все то, что я узнал о Маргарет, смог бы? Вот так, просто, на костер ее, а?

Тот дрогнул губами, сжав кулак, но не ответил ни слова; отвернувшись, перевел дыхание, глядя в пол, и Курт вздохнул:

— Молчишь… Вот видишь.

Он помедлил секунду, глядя на свернутый документ в руке, и, развернувшись, зашагал к лестнице вниз.


***

Страж у камеры Маргарет, прочтя заверенное Керном постановление об освобождении заключенной, еще долго стоял неподвижно, вглядываясь в подпись, и, отпирая решетку, посекундно оборачивался на Курта, замершего в шаге от дверцы. Маргарет смотрела расширившимися глазами, замерев на пороге и теребя полотно своего измятого одеяния. Курт бережно взял ее за руку, выведя из камеры.

— Идем, — произнес он тихо; графиня вскинула взгляд, испуганный и непонимающий.

— Куда? Что происходит?

— Идем отсюда, — скосившись на стража, поторопил он, буквально таща Маргарет к лестнице. — Идем, я все объясню.

По лестнице они поднялись молча; Маргарет спотыкалась о ступеньки, почти повисая на его руке, и тихо потягивала носом, явно прилагая немалые силы к тому, чтобы не заплакать. Остановившись на верхней площадке, Курт развернулся к ней, молча глядя в лицо; та всхлипнула, уже не скрываясь, и потребовала — слабо и чуть слышно:

— Скажи, что происходит?

— Ты свободна, — откликнулся он, видя, как в фиалковых глазах пробудилась радость, тут же сменившаяся недоверием, почти испугом, смятением, и повторил, сжав тонкую руку: — Ты свободна. С этой минуты.

— О, Господи…

Маргарет всхлипнула снова и, вцепившись в его плечо пальцами, заплакала уже не сдерживаясь, навзрыд, задыхаясь и вздрагивая; Курт обнял ее свободной рукой, прижавшись к спутанным волосам щекой.

— Что же ты сейчас-то плачешь? — тихо улыбнулся он, гладя поблекшие золотые пряди. — Сейчас все кончилось…

— Кончилось… — пробилось сквозь плач. — Не могу поверить… мне начало казаться, что я была здесь всегда, что… Я… — Маргарет приподняла голову, глядя все еще недоверчиво, — я правда могу уйти? Прямо сейчас?

— Не совсем, — возразил Курт, и она отшатнулась; во взгляд вернулась потерянность, вернулся страх, и он улыбнулся успокаивающе, снова притянув ее к себе и обняв. — Нет, все хорошо. Сегодня ты будешь дома. Просто остались некоторые формальности. Вот этот документ, что у меня в руках, подписан Керном — это постановление о твоем освобождении из тюрьмы Друденхауса. Второй экземпляр Керн составляет сейчас, пока мы идем к его комнате. Когда он подпишет его, ты подпишешь оба; один останется здесь, в архиве, другой будет у тебя. Вот с того мгновения, как обе подписи будут на своем месте, ты и будешь считаться полностью свободной и оправданной.

— А он подпишет?.. — проронила Маргарет едва различимо, и он зло усмехнулся, потянув ее вслед за собой по коридору:

— Куда он денется… Идем. Я верну тебе твои вещи.

До комнаты на втором этаже оба молчали; Курт чувствовал, что время от времени взгляд голубых глаз исподволь поднимается к его лицу, и тогда он улыбался ободряюще, но не ничего не говорил, косясь на изредка попадающихся стражей Друденхауса, отвечающих ему такими же косыми взглядами. Когда дверь комнаты закрылась за их спинами, он все так же молча положил перед Маргарет ее платье, помявшееся и какое-то сиротливое, пристроил рядом мешочек с украшениями и отошел к окну, отвернувшись и глядя вниз, на пустой плац между двух башен.

Молчание все тянулось, нарушаемое лишь шелестом ткани и стуком башмачков по полу, тихим звяканьем цепочки распятия и булавок; он стоял все так же молча и не двигаясь, пока за спиной не послышалось тихое:

— Курт…

Он обернулся. Маргарет в том платье, в котором ее привели в Друденхаус четыре дня назад, с наскоро уложенными волосами, все с тем же пыльным пятном на щеке, похудевшая, изможденная — и сейчас была прежней Маргарет, не потерявшей ни грана своей красоты…

— Ты ведь не думаешь, что Рената виновна во всем, да? — спросила она почти шепотом; Курт качнул головой:

— Нет, — отозвался он так же тихо; он видел — Маргарет ожидает продолжения, однако лишь стоял молча, глядя в сторону.

— Почему ты молчишь? — спросила она, сделав нерешительный шаг вперед, и остановилась, теребя смятую полу; Курт вздохнул:

— А что я должен сказать? Все, что мог, я сказал тебе. Сказал, как избежать обвинения; ты ведь этого хотела? Этого добивалась? Тебе это было от меня нужно? Ты это получила.

Маргарет сжала губы, всматриваясь в его лицо, словно окаменевшее, бледное; приблизилась, остановясь совсем рядом — как когда-то, давным-давно, в полушаге…

— Если бы ты пришел в мою камеру один — хоть раз, — произнесла она тихо, — хоть раз без Ланца или… Если бы ты позволил мне сказать тебе хоть слово наедине…

— Что было бы?

— Я призналась бы — тебе. Я спросила бы, так ли уж важно, что я сделала другим, если тебе не причинила вреда и не собиралась. Да, я сделала ошибку, попытавшись привязать тебя к себе; но не ради забавы, не от скуки, не со зла, а потому что любила тебя и не хотела потерять.

— Очень хочется тебе поверить, — уныло усмехнулся Курт. — Смотрю на тебя и сам себя пытаюсь убедить в том, что это правда.

— Это правда. Ты знаешь. Иначе не стал бы помогать мне.

Он не ответил — смотрел в глаза напротив, долго, пристально; наконец, вздохнув, отступил на шаг назад.

— Идем, Маргарет, если ты готова.

Она вскинула руку, поправив выбившуюся прядь, провела пальцами по щеке, неловко улыбнувшись:

— Четыре дня в тюрьме не пошли мне на пользу, да?

— Ты… — Курт запнулся, понимая, что сейчас все, что бы он ни сказал, прозвучит избито и фальшиво; оставив попытки подобрать слова, он просто притянул Маргарет к себе — рывком, прижав к груди и впившись в губы.

— Я вся в пыли, — чуть отстранившись, прошептала она; Курт сжал руки крепче, отозвавшись таким же сорванным шепотом:

— Плевать!

— Сюда могут войти?

Он с сожалением отстранился, нехотя выпустив ее из рук.

— Могут, — вздохнул Курт, оправляя куртку, и отвел взгляд, вновь отступив. — Идем. Нельзя задерживаться — не стоит лишний раз бесить Керна.


Керн был спокоен — подчеркнуто спокоен, подтянут как никогда и немногословен. Вручив бывшей заключенной необходимый документ под пристальным взглядом своего подчиненного, он поднялся, глядя мимо бледного лица Маргарет, и выговорил — четко, безвыразительно и сквозь зубы:

— От своего имени и от лица всех, чьи неверные действия в текущем дознании привели к вашему заключению, приношу вам свои извинения за это ошибку. Вы имеете право подать…

— Я знаю, — перебила Маргарет тихо, прижав ладони к щекам, на миг прикрыла глаза и встряхнула головой. — Не надо. Я не хочу этого слушать — я сама все знаю. Я… Я хочу уйти отсюда…

— Вы свободны, — кивнул на дверь Керн, снова садясь; она растерянно застыла, глядя то на дверь, то на Курта рядом и, наконец, произнесла тихо:

— Вы хотите сказать, что я должна идти по городу одна? В таком виде?

— Прошу простить, — мстительно улыбнулся Керн, — однако развоз бывших заключенных по домам в наши обязанности не входит. Если вы желаете, можете переждать в приемной; я пошлю курьера в ваш дом или к господину герцогу, и за вами явится ваша челядь. Полагаю, через полчаса вы сможете…

— Я не вынесу здесь еще полчаса!

— Я отвезу тебя, — хмуро скосившись на начальника, бросил Курт, за руку уводя ее к двери; Керн приподнялся снова.

— Гессе?

— Да? — уточнил он, остановившись, но не обернувшись.

— Последнее. — Голос за спиной был больным и черствым, как короста. — Чтоб в ближайшие пару дней духу твоего в Друденхаусе не было. Увижу здесь — пожалеешь. Ясна моя мысль?

Курт помедлил еще мгновение и вышел, не ответив.


К конюшням они прошли в молчании; Маргарет смотрела в землю, поспевая за ним почти бегом, продолжая цепляться за руку, в другой ладони сжимая чуть смявшуюся трубочку пергамента. Единственныйсвободный курьерский был оседлан; не интересуясь, кем и для чего, Курт вывел его из стойла, вспрыгнув в седло, и усадил Маргарет впереди. Никто из них так и не произнес ни единого слова, пока нетерпеливый жеребец, норовящий сорваться в галоп, вышагивал по улицам с редкими прохожими, каждый из которых останавливался и, обернувшись, провожал их долгими взглядами — удивленными и растерянными…

Когда он выставил стражей Друденхауса из дома Маргарет, в пустом жилище воцарилась мертвая тишина, ничем не нарушаемая; Курт стоял у двери в приемную залу, Маргарет — у входа в коридор, ведущий к ее комнате, и оба безмолвствовали, глядя друг другу в глаза и ощущая вдруг ту неловкость, каковой не было еще несколько минут назад. Надо было сказать что-то — хоть что-то; он понимал это, но слова не шли, слова умирали в сознании, не родившись…

Когда во дворе загрохотали подковы, Курт вздрогнул, уже поняв, что кто-то, видевший их с Маргарет на улицах Кёльна, доложил об этом герцогу, и тот явился лично убедиться в том, что его племянница свободна и в добром здравии. Маргарет бросила быстрый взгляд в окно, вновь подняла глаза к нему, молча сжав побледневшие за эти дни губы; он сделал шаг назад.

— Ничего не скажешь? — чувствуя шаги уже за спиной, за дверью, спросил Курт негромко; не услышав ответа, развернулся — тяжело, медленно — и вышел, затворив за собою дверь.


***

К двери дома за каменной оградой он вернулся, когда на Кёльн спадали сумерки. Не обращая внимания на прохожих, уже открыто обсуждающих события сегодняшнего дня, Курт грохнул кулаком в толстые доски, привалившись к стене плечом и глядя под ноги. За стеной так и осталась тишина, и он ударил снова — громче и настойчивей и, когда в окошке показалась взволнованная физиономия, ткнул почти в самое лицо медальоном, непререкаемо потребовав:

— Святая Инквизиция, открывай!

— Простите, — забормотала физиономия, чуть отдалившись, — не знаю, могу ли я…

— Ты что — не в своем уме? — повысил голос он. — Или не понимаешь, кто я? Открыть сей же миг!

Окошко захлопнулось, из-за двери донеслись неясные бормотания и, наконец, тяжелая створка приоткрылась, пропуская его внутрь. Не обращая внимания на сетованья двух челядинцев, семенящих по обе стороны от него, Курт двинулся по уже хорошо изученному маршруту — через приемную залу, через коридор, полуосвещенный и пустой, к комнате, выходящей единственным окошком на улицу с дверью дома за каменной оградой…

Маргарет была там — сидела на низеньком табурете, сложив на коленях тонкие руки, а молчаливая грустная девица расчесывала ее мокрые волосы; увидев Курта, она поднялась, почти оттолкнув от себя свою новую горничную, и замерла, глядя растерянно и чуть испуганно.

— Пшла вон, — бросил он служанке, и та, дрогнув губами, воззрилась на свою хозяйку, теребя в руках гребень; Маргарет кивнула:

— Выйди.

Девица осторожно пристроила гребень на край постели, обойдя Курта бочком, и выбежала в коридор. Маргарет отступила назад.

— Ты много себе позволяешь в моем доме с моей прислугой, — заметила она негромко; он выглянул в дверь, убедившись, что никто из челяди не намерен подслушать хозяйские тайны, вновь прикрыл створку и медленно, размеренно прошагал к Маргарет, остановившись всего в шаге.

— Может быть, ты мне напомнишь, благодаря кому ты сейчас в своем доме? — усмехнулся Курт; та скривилась, отступив еще на шаг:

— От тебя несет шнапсом.

— Правда? — с непритворным интересом уточнил он, пожав плечами. — Странно, мне казалось, вымороженное пиво должно было все забить.

— Ты пьян!

— Разумеется, я пьян, — согласился Курт уже без улыбки, сделав к ней неверный шаг. — Неужто ты полагаешь, что после всего произошедшего я явился бы к тебе на трезвую голову и в здравом уме?

— Вот, значит, как, — Маргарет отступила в противоположную сторону. — Стало быть, со мною ты можешь говорить, лишь как следует накачавшись?

— Э, нет, милая; «накачаться» у меня сегодня был повод, — возразил он, шагнув следом за ней. — Даже целых два. Во-первых, сегодня я избавил от суда человека, чья жизнь мне не безразлична. Это ведь повод для радости, согласись. Ну, а во-вторых, я отмечал свое титулование — меня сделали Дважды Великим Дураком всего Кёльна. Причем, — вот незадача! — во второй раз я сам на это напросился, а теперь… — голос осекся, и Курт тяжело опустился на табурет, где до этого сидела Маргарет, потирая виски пальцами и глядя в пол. — Теперь… Пришел пожаловаться?.. не знаю…

— В самом деле, зачем ты пришел? — тихо спросила Маргарет. — Упрекнуть меня в неблагодарности? Если ты забыл, то я напомню тебе, милый: ты держал меня в холодной камере, полураздетую, босую, без воды и пищи почти четыре дня.

— А чего ты ожидала? — Курт поднял голову, глядя на нее устало. — Маргарет, булавок, найденных в моем доме, хватило бы хорошей швее, чтоб изготовить платье! И если ты забыла, то позволь напомнить тебе, что сегодня я предал ради тебя все, что было моей жизнью! Хотя… — он невесело усмехнулся, отвернувшись, и прикрыл глаза, переводя дыхание. — Что ж это я… Ведь я знал, на что иду. Знал, что ты меня используешь — снова. Знал — и смирился с этим…

— «Снова»?

— Да, снова; разве нет? Вся эта история с заговорами, приворотами — все это было лишь ради того, чтобы узнавать о расследовании из первых рук. Ведь так? Что ты теряешь теперь? ответь честно — это так?

— Ты пришел, чтобы спросить об этом?

— Я не знаю, — отозвался он чуть слышно. — Может быть. Может быть, в ответ на этот вопрос я надеялся услышать «нет».

— Хорошо, я отвечу. Нет. — Маргарет перехватила его взгляд и вздохнула. — Нет и да. Да — сначала. И нет — после первой же ночи.

— Я польщен, — ухмыльнулся Курт. — Можно ли в свете этого надеяться, что я не отправлюсь следом за прочими? Я ведь знаю все. О твоих… приятелях из числа студентов, которые не зажились на этом свете.

— Вот как… — проронила она негромко. — Но это к делу не относится. Они были никем — все.

— Забавно; это что же, просто одно из твоих развлечений — пускать в свою постель ничтожеств? Это означает, что я — очередное из них?

— Ты говоришь со мной так, словно имеешь на меня право! — повысила голос Маргарет; он поднялся.

— А разве нет? Между прочим, ты не особенно учтива с человеком, который спас тебя от смерти, рискуя потерять свободу или жизнь. Могла бы изъявить хоть чуть благодарности.

— И какой же благодарности ты от меня ждешь? — покривилась она презрительно. — Меня саму? Что ж, если ты за этим пришел — подходи, бери и убирайся.

Курт засмеялся, шагнул, пошатываясь, вперед; Маргарет попятилась.

— Ты полагаешь, что после таких слов я должен был хлопнуть дверью? Охладеть?.. А если подойду? И возьму?

— Не посмеешь, — она уперлась спиной в стену и при его следующем шаге сдвинулась в сторону. — Я закричу!

— Не страшно, — усмехнулся Курт, подходя. — Я к крикам привык.

— А не боишься меня? — вдруг прекратив отступать, спросила Маргарет негромко. — Хочешь, я расскажу тебе, как умер Филипп Шлаг?.. Я поцеловала его. Один раз. Он умер счастливым.

— И я скажу тебе то же, — возразил он, склонившись. — Не посмеешь.

Это было похоже на уже испытанное чувство сковывающего жара, но теперь — опустошающего, уничтожающего, убивающего, и вместе с тем кажущегося самым лучшим, что только было в жизни, самым желанным…

Оторваться от этих губ стоило невероятного усилия, почти невозможного, нечеловеческого.

— Попробуй сделать это еще раз, — голос сел, голова кружилась, будто заглянул в пропасть с шаткого, осыпающегося обрыва, но все же он сумел себя заставить не сделать последнего шага, выдержать последний удар — взгляд фиалковых глаз. — Только попробуй.

— Вот этим ты и отличаешься от прочих, — все так же шепотом произнесла Маргарет. — Ты способен меня выдержать.

— Вот, значит, как? — Курт отодвинулся, пошатнувшись, уперся рукой в стену. — Значит, так ты подбираешь себе пару — как жеребца, на выносливость?

— Я тебя любила за твой дух, — возразила она твердо. — А ты меня — за мое тело. И кто из нас порочен?.. Уходи. Сейчас же.

— «Любила»… — повторил Курт. — Ты не знаешь, что это.

Он успел дойти до двери, когда Маргарет выговорила с видимым усилием:

— Постой.

Курт замер на мгновение и взялся за ручку; она топнула ногой.

— Нет! Господи, в последние три дня я только и делаю, что упрашиваю тебя и почти пресмыкаюсь, не заставляй меня делать это снова! Не вынуждай меня просить дважды!

Он обернулся, помедлив, и прошагал к Маргарет, вновь остановившись рядом, вновь — глаза в глаза…

— Все это неважно, — сказала она убежденно. — Все, что было, что есть — все это значения не имеет; не должно иметь. Ты знаешь, что я люблю тебя. И ты любишь меня, я знаю. Несмотря ни на что — это не ушло, ведь так?

— Я пропустил какую-то булавку? Не всю куртку распотрошил?

— Прекрати, — тихо возразила Маргарет, и он умолк, убрав усмешку. — Послушай; мы причинили друг другу достаточно боли. Не надо множить ее.

— Ты солгала мне, — напомнил Курт так же чуть слышно. — Использовала меня. Это — любовь в твоем понимании? Не думаю, что мы сойдемся в некоторых взглядах на вещи.

— Чего ты хочешь? — оборвала та с вызовом и плохо таимым отчаяньем. — Чтобы я просила прощения? Каялась? Снова умоляла тебя? Тебе нравится это слушать?

Курт пожал плечами, выдавив из себя улыбку, чувствуя, что выходит холодная усмешка, и коротко бросил, не отводя взгляда от глаз цвета фиалки:

— Откровенно говоря — да.


Глава 19


— Что это было? Месть? — хрипло спросил он спустя полчаса; Маргарет потянулась, заведя руки за голову и одарив его улыбкой.

— Не удержалась убедиться в справедливости своих суждений.

Сегодня это более походило на короткую войну, на битву, яростную стычку двух хищников, на схватку даже не пса с кошкой, а волка и рыси; бывали мгновения, когда Курту начинало казаться, что обуревающая его горячая волна сейчас попросту спалит изнутри, убьет — не в понимании фигуральном, а в самом прямом, истинном значении этого слова. Казалось, что касающиеся его губы, руки, сам взгляд вынимают из тела душу — медленно, но неуклонно, словно душа его, силы, само дыхание его были чем-то материальным, как кровь, способная быть выпущенной по капле на волю, прочь, досуха. Не поддаться стоило невероятных усилий, почти невыносимых, на пределе возможностей тела и духа человеческого, на рубеже человеческой сущности, на грани сил; время от времени мозг затуманивало жаркое марево, и тогда казалось, что рассудок сейчас откажется продолжать это противостояние дальше, тело откажется бороться с иссушающим вихрем, разрывающим на части самую суть того, кто уже забыл, что был человеком, а не сжатой в исступленный комок совокупностью мяса, крови и того, что уже язык не поворачивался назвать душой — в душе человеческой просто не могли зарождаться эти чувства, не имеющие ничего общего с тем, что должны испытывать мужчина и женщина, прикасаясь друг к другу…

— Ведьма, — бросил Курт, садясь; голову повело, словно после недельного строгого поста с трехдневным бдением, и где-то за гранью восприятия снова прозвучал тихий смех:

— О, да, майстер инквизитор. Вы меня раскусили.

Он осторожно коснулся пальцем разбитой Ланцем губы, на которой, наверное, лишь к утру немного побледнеет след укуса, и медленно отодвинулся к краю постели, опустив на руки голову, собирая остатки сил, дабы возвратить способность воспринимать мир, вдруг ставший нечетким и точно бы не существующим в яви. Когда плеча коснулись тонкие пальцы, Курт вздрогнул, отодвинувшись дальше, и за спиной послышалось настороженное:

— В чем дело?

— Теперь, — отозвался он тихо, — когда мы оба получили друг от друга, что желали, Маргарет, давай все-таки поговорим. Я хочу знать все.

— Опять?! — в ее голосе прорезалась злость и тень былой дрожи; Курт приподнял голову, но к ней не обернулся.

— А как ты думала? Что я просто смирюсь со своей ролью щенка на веревочке, с которым можно поиграть, когда захочется, а когда нужно — натравить?.. Завтра, очнувшись от сердечного приступа, который у него беспременно будет этой ночью, Керн вышлет отчет моему ректору в академии и главе попечительского отделения, а это ставит крест на моей карьере.

— По отношению к инквизитору это звучит… неубедительно.

— Мне — не смешно, — отрезал Курт хмуро. — Это означает, что в течение ближайшего месяца я могу утратить Знак, должность следователя и оказаться со срезанной Печатью на помосте, и я желаю хотя бы знать, за что рискую отдать жизнь.

— Жизнь? Брось, — неуверенно улыбнулась Маргарет. — В чем тебя можно обвинить? Дело завершено, преступница мертва, а я оправдана по закону, тебе ничего не грозит…

— Расскажешь это curator’у Конгрегации… Не уводи разговор в сторону. Ты говорила, что любишь меня; но твои слова ничего не стоят, Маргарет, пока между нами не будет все предельно ясно, пока я буду узнавать из третьих рук о твоих любовниках и тайных увлечениях. Или ты начинаешь говорить — сейчас же, и теперь — прямо, или я решу, что твои игры со мной продолжаются, что, согласись, несколько охладит мой пыл.

— И что ты сделаешь тогда? — спросила она тихо и зло. — Покаешься перед начальством?

— А тебя волнует лишь это? Тебя тревожит лишь вопрос, насколько долго я смогу быть полезен? В этом причина того, что сегодня я здесь, в твоем доме, в твоей постели, в твоей жизни? Держишь меня про запас на случай повторного ареста?

— Второго не будет, — отозвалась Маргарет уверенно. — Что же до игр, милый, то — откуда мне знать, не играешь ли со мною ты? Быть может, это очередной ваш метод — сперва довести до отчаяния, убедить в неизбежности смерти, а после действуешь ты, мой избавитель, и вот — я твоя, плачу у тебя на плече и выбалтываю свои тайны. После чего ты пишешь отчет о благополучно завершенной работе, ты в почете, а я на костре. Это было бы весьма… по-инквизиторски.

— И именно для этого я подставил свою физиономию под нежное поглаживание Дитриха, едва не своротившего мне челюсть в припадке бешенства. — Курт поднялся, тут же снова сел обратно, сжав кулак и бросив на нее гневный взгляд. — Так? Именно для удачного завершения работы я выставил себя глупцом, став предметом насмешек для одной половины города и ненависти для другой; это ты хочешь сказать? Мне надоело это. Надоело чувствовать себя твоей прислугой. Если сейчас я не услышу от тебя ответов, это будет означать, что мои подозрения верны, и мое будущее — оказаться там же, где твои прошлые обожатели, или повторить судьбу университетского секретаря. Итак, ты будешь говорить со мною?

— Боже, ты и сейчас как на службе; не принесешь мне кувшин с водой со стола? — усмехнулась Маргарет; Курт рывком поднялся, потянувшись к одежде на полу, и она нахмурилась. — Не делай этого.

— Довольно приказов, — отозвался он, одеваясь. — Я ушел от них, однако, кажется, к ним и пришел — лишь из иных уст… Я ухожу. Если к тому мгновению, как за мною закроется дверь твоей спальни, ты не скажешь «я поговорю с тобой», дверь эта, Маргарет, за мной закроется навсегда. Если тебя это хоть сколько-то тревожит, если до сих пор ты говорила мне правду, и я — не просто забава, ты скажешь это.

Курт не оборачивался, но чувствовал взгляд в спину — пристальный и острый; когда, медленно прошагав к ремню с оружием, валяющемуся посреди комнаты, он наклонился, чтобы подобрать его, кровать скрипнула, зашуршало покрывало — Маргарет рывком села.

— Ты не хочешь уходить, — заметила она тихо, и Курт кивнул, обернувшись лишь на миг.

— Не хочу. Но и жить так дальше тоже не хочу, не могу и не стану. Мне больно будет это делать, я не стану говорить, что это не так, не стану разыгрывать хладнокровного волокиту — ты сама знаешь, как много ты значишь для меня. Но лучше так. Лучше сейчас я вырву все, что было, из своей жизни — пусть с мясом, с болью, но зато враз, чем переживать это снова и снова.

— Неужели рядом со мной так скверно?

— Я все сказал, — вздохнул Курт, застегнув пряжку, и двинулся к двери — медлительно, нехотя, ожидая желанных слов и с каждым истекающим мгновением все более уверяясь в том, что не услышит их, что тишина так и останется рядом, провожая к двери, и в душе медленно зашевелилась, оживая, прежняя пустота…

— Не проделывай этого со мною снова! — звенящим шепотом воскликнула она. — Всему есть предел!

— Вот именно, — тихо согласился Курт. — Всему есть предел. Мой — достигнут.

— Я поговорю с тобой, — почти перебив его, быстро сказала Маргарет, отвернувшись.

Он остановился, обернувшись и глядя на ее побледневшее за последние дни лицо молча еще минуту, и медленно приблизился, присев подле нее и накрыв тонкое запястье своей ладонью.

— Спасибо.

Маргарет поморщилась, однако руки не высвободила, с усилием улыбнувшись:

— Задавайте ваши вопросы, майстер инквизитор. Отвечу правдиво на каждый.

— Не надо, — попросил Курт мягко. — Мне этот разговор неприятен, как и тебе.

— Ты уже говорил это; я помню — все эти три дня.

— Я знаю. Но что тут поделать, если иных слов подобрать просто-напросто нельзя? Мне, повторяю, неприятно все это обсуждать и тяжело будет выслушивать твои ответы, но так более продолжаться не может. Я хочу знать все. Я должен знать все.

— Что именно? — с усталым отчаянием уточнила та. — Сколько их было в моей жизни — заметь, до тебя и совершенно не имеющих никакой для меня значимости?

— Да, хотя бы, — подтвердил Курт болезненно. — И дело не в тривиальной ревности. Но знать я должен все.

— Спрашивай, — повторила Маргарет тихо, придвинувшись ближе; он опустил голову, проведя по лицу ладонью, словно стремясь стереть, сбросить нечто, бывшее маской кого-то другого, кто мог бездумно ввергнуться в пропасть слепой страсти, забыв обо всем.

— Я знаю о троих, — глухо выговорил Курт, глядя в пол, и, тяжело обернувшись к ней, посмотрел в глаза, пытаясь отследить ответ, которого, возможно, не будет произнесено вслух. — И Шлаг. Четверо. Ты убила четверых молодых парней, виновных в том, что… В чем? В том, что всего лишь надоели тебе?

— Боже, ну, какое тебе до них дело? С тобой я так не поступлю; разве не это главное?

— Ты обещала ответить, — напомнил он, и Маргарет вздохнула:

— Ну, пусть так… Хорошо. Вот тебе честный ответ. Да, ни о ком из них я изначально не помышляла, как о любви на всю жизнь, однако каждый — каждый! — в момент, когда я обращала на него внимание, когда отвечала на ухаживания, когда… Каждый был обаятельным, неглупым, здравомыслящим; словом — привлекательным, не только в смысле внешнем; это для женщины может быть довольно ладной фигурки и милого личика, ибо, — она зло усмехнулась, — в этом ее роль в нашем обществе — быть хозяйкой или, во всяком случае, любовницей. Предметом отдохновения вроде охоты или выпивки.

— Не для меня, — возразил Курт. — И не ты.

— Я знаю, — вздохнула она с мимолетной улыбкой, принужденной и невеселой. — Однако они… Сначала любой стремился стать еще лучше, еще умнее, обаятельнее и достойнее, но затем каждый становился… прости… глупым щенком, бессмысленно скулящим у ноги, а кое-кто — превозносящимся своей удачей задавакой, влюбившимся в собственный успех. И если подле меня не обнаруживался вдруг глупый болванчик, то — словно крестьянин, для которого я неожиданно становилась такой же Мартой или Фридой, чья роль в его жизни есть лишь угождение его тщеславию и потакание тайным желаниям. Остатков их разума хватало лишь на то, чтобы увидеть, как я охладеваю к ним, и тогда начинались угрозы — и угрозы раскрытием тайн наших встреч, и, в конце концов, угрозы моей жизни. Что я должна была делать? И без того пришлось нанимать этих братьев швейцарцев, чтобы чувствовать спину закрытой… Я должна была просто дожидаться, когда у одного из них хватит, наконец, духу заколоть меня на улице? Или перестать появляться на людях? Что ты бы сделал?

Курт не ответил, снова отвернувшись и глядя в пол; Маргарет сжала пальцы на его ладони.

— Я оберегала свою жизнь, — сказала она негромко, но неколебимо. — Оберегала, как умела.

— Хорошо, — наконец, отозвался он с усилием. — Пусть так. Но с Филиппом все было чуть иначе.

— Он сам виноват. В отличие от… прочих, он знал, кто я. И, поверь мне, в этом для него была немалая доля моей привлекательности; согласись, милый, тебя ведь тоже возбуждает эта мысль?

— Как и тебя, верно? — в тон ей отозвался Курт с напряженной усмешкой. — Кроме всего прочего, разве не идея склеить инквизитора занимала тебя, когда ты начала играть со мной?

— Лишь поначалу; да, это было… интригующе, — признала Маргарет нехотя. — Но — послушай; в любви всегда так, первый толчок ничего общего не имеет с возвышенными чувствами, с душевной привязанностью; первый толчок вообще не касается ни возвышенности, ни души. Изначальное желание получить кого-то зарождается вдалеке от всего этого. Обращая внимание на красивую женщину, ты, разве, думаешь о ее душе, чувствах, мыслях? Нет. Ты думаешь о своих чувствах, вернее, лишь об одном из них, причем весьма низменном. И чем это более достойно, нежели что бы то ни было иное?

— Софистика, — шепотом возразил Курт; она вздохнула, с улыбкой проведя ладонью по его щеке:

— Боже; нециничный инквизитор… Но ведь ты понимаешь, что я права. Что ты сам нашел во мне? В первый день нашей встречи — что ты мог во мне увидеть? Тело? И все?.. Но сейчас это не имеет значения — ни то, что видел ты, ни то, что видела в тебе я; сейчас все иначе.

— А Шлаг? С ним как это было? Долго он продержался?

— Прекрати, — велела Маргарет строго. — Да, Шлаг был мил. Умен. Выдержан — до поры. Но и он вскоре стал таким же, как все — с той лишь разницей, что угрожал мне неявно.

— Оклад для книги…

— Да, — кивнула она. — Оклад для книги. Когда я узнала, что происходит, когда он не удержался и рассказал мне, какой подарок готовит, что мне было делать? Любовь и сострадание не являются моими добродетелями настолько, чтобы со всем смириться и изготовиться идти вместе с ним на эшафот, взявшись за руки.

— Я был готов, — еще тише возразил Курт, и она придвинулась ближе, обхватив руками за шею и прижавшись к его виску щекой.

— Да, — согласилась Маргарет. — И это покорило меня совершенно. Никто в моей жизни никогда не делал для меня ничего подобного; и будь уверен, никто из этих влюбленных глупцов не сделал бы.

— Это сделала Рената, — напомнил он; Маргарет помрачнела:

— Да. Она — сделала.

— Ее ты тоже привязала к себе какими-нибудь иголками, нитками… чем еще…

— Нет, — жестко отозвалась та, вновь отодвинувшись. — Рената любила меня искренне, потому что в ее жизни лишь я и была чем-то добрым. Лишь со мною она знала, что важна для кого-то, лишь я ценила ее, а это, милый, многое значит для человека.

— Уж я-то знаю, — согласился Курт, снова уставясь в пол у своих ног и стиснув в замок пальцы. — Кому, как не мне, это знать…

— Ты о своей Конгрегации, верно? Для которой ты важен был лишь как шестеренка, как один из своры, не более — ты об этом?

— Не надо, — покривился он. — Я сам говорил все это, но — не надо. Невзирая на все, невзирая на свое… назовем своими именами происходящее… предательство, я сейчас молюсь о том, чтобы Керна не послушали, чтобы кураторское отделение решило, что старики накручивают, а я в самом деле добросовестно исполнил дознание. Я поступился принципами, которые признаю сам, своими, не принципами Конгрегации. Один раз. Но, невзирая на все, Маргарет, я не желаю оставлять службу, и веры я не менял. Incende quod adorasti, adora quod incendisti[239] — это не обо мне.

— Я не призываю тебя к этому, — возразила она. — Ты желаешь исполнять свою роль дальше? Хорошо. Я помогу тебе.

— Ты? — усмехнулся Курт, обернувшись к ней, но Маргарет была серьезна.

— Да, я. Сейчас, когда я готова ко всему, я уже знаю, как защитить себя от повторения… всей этой истории, а кроме того — я смогу защитить и тебя от твоего начальства. Сейчас меня уже не застать врасплох.

— Бред… — лихорадочно засмеялся он, вновь уронив голову на руки, вцепившись во встрепанные волосы. — Господи, слышал бы это кто-нибудь — ведьма предлагает инквизитору помочь сделать карьеру…

— Знаешь, слышал бы кто-нибудь из твоих братьев все то, что сейчас проповедуется Конгрегацией, лет так пятьдесят назад — и их реакция была бы такой же, — по-прежнему без улыбки возразила Маргарет. — Все меняется, милый. Как знать, что будет признаваться дозволительным еще через пятьдесят лет? Все зарождалось так, любые большие перемены начинались с одного-двух восставших против учрежденного порядка.

— И что же — ты надеешься переменить Конгрегацию с моей помощью? Для этого я нужен?

— Прекрати немедленно! — повысила голос Маргарет, ударив ладонью по подушке. — Прекрати! Я люблю тебя, и это правда, но если ты станешь требовать от меня беспрерывных подтверждений, я взбешусь!

— И что сделаешь? — согнав улыбку с лица, спросил Курт мрачно. — Меня ждет еще один поцелуй ламии? Тогда уже последний?

— Не смей. Довольно. Мы, мой дорогой, в равном положении: у тебя против меня есть мощная Система за твоей спиною и сила, а у меня, невзирая на мое положение, — только сила. Твои претензии ко мне равноценны обвинениям, которые мог бы выдвинуть вооруженный до зубов наемник, коему не понравилось, что его оруженосец выше, сильнее и при желании мог бы свернуть ему шею одним движением. Да, я — могу. Всего лишь могу, Курт. Как я должна доказать, что не сделаю ничего подобного?

— Не знаю, — сникнув, ответил он, отведя взгляд; Маргарет кивнула:

— Вот так все и началось. Вся история Инквизиции построена на этом: твои предшественники не знали, как увериться в своей безопасности, а потому решили попросту истребить каждого, кто способен на нечто большее, нежели залепить пощечину или подать заявление в магистратский суд.

— Ты, однако же, свои способности употребила, — заметил он тихо. — И не раз.

— А ты никому в своей жизни не причинил вреда? — парировала та. — Не ударил никого? Не убил?.. Дай руку, — призвала Маргарет вдруг, требовательно протянув ладонь, и, не дождавшись ответа, повторила: — Дай руку, Курт.

Он промешкал мгновение, глядя на свои сцепленные пальцы, а потом медленно вытянул руку к ней. Маргарет разжала стиснутый кулак, глядя на покоробленную плотными шрамами кожу, вздохнула:

— Видно плохо, лишь средоточие всех линий… Возможно, и в этом есть действие твоей Судьбы? Ты сжег свое минувшее и будущее, осталась лишь сущность как таковая. Но даже сейчас я вижу: и ты не ангел, милый. Ты убивал — не раз, и не только по долгу службы, верно? И впереди у тебя еще не одна прерванная жизнь.

— Ты и хиромантией владеешь, — безвыразительно заметил Курт, отдернув руку; она вздохнула.

— Ерунда все это… — Маргарет усмехнулась. — Ересь, если угодно. Мало заучивать расположение линий и их значение — для того, чтобы вот так сказать о человеке, надо уметь видеть их, не глазами, а душой. Я — вижу. И… не вздумай засмеяться над моими словами… у тебя великое будущее. Ты переменишь многое вокруг себя.

— Изменю Конгрегацию? — усмехнулся он невесело, глядя на ладонь скептически, и снова сжал кулак; Маргарет кивнула:

— Не исключено. Я не мастер, и всего сказать не могу.

— Я не стану смеяться, Маргарет, но это… глупо. Я de facto никто, попросту следователь четвертого ранга, выпускник лишь год назад, причем — с повисшей надо мною угрозой следствия и обвинений в нерадивости; что я могу изменить? Я не Великий Инквизитор…

— Станешь, — убежденно оборвала она, и Курт все же засмеялся:

— Это пророчество?

— Я сказала — у тебя большое будущее, — повторила Маргарет строго. — Что же до карьеры, каковую тебе может помочь сделать ведьма, то лет через пятнадцать ты припомнишь свое нынешнее недоверие, и тебе станет совестно за него.

— Через пятнадцать лет… — повторил Курт, посерьезнев, и теперь уже сам взял ее за руку, приблизив к себе и приподняв за подбородок чуть осунувшееся лицо к своему лицу. — Ты уверена, что спустя такой срок тебя все еще будет тревожить моя участь? Что ты не утратишь интереса, не сочтешь меня опасным или просто скучным?

— Я ударю тебя, если ты спросишь об этом снова, — шепотом ответила Маргарет, глядя ему в глаза прямо, не отводя взгляда, не дрогнув ни единой ресницей. — У тебя большое будущее, и в нем буду я.

— Это ты тоже увидела вот тут? — чуть шевельнув ладонью, спросил он. — Наше будущее?

— Нет. Себя я не вижу; как я уже сказала тебе, я не мастер. Я просто знаю, предчувствую, что… Неужто ты сам не понимаешь, что мы связаны — навсегда?

Курт еще мгновение смотрел в фиалковые глаза напротив, ощущая, что сейчас этот взгляд открыт, что сейчас это просто взгляд — пристальный, но не подчиняющий, не опасный, взгляд не хищницы-ламии, а просто женщины. Влюбленной женщины…

— Что это за трактат, из-за которого завертелось все? — спросил он прямо. — «Трактат о любви» — странное название для книги, из-за которой можно расстаться с жизнью или угодить на суд Конгрегации.

Маргарет засмеялась, торопливо чмокнув его в губы — просто и бесхитростно, как подросток — и откинула покрывало в сторону, одним прыжком пересев к нему на колени.

— Неужели прославленные мудрецы Конгрегации так ничего и не узнали? — игриво осведомилась она, расстегивая частые крючки куртки. — Стало быть, милый, ты будешь первым инквизитором, увидевшим этот труд воочию…

— Ты покажешь мне? — не противясь торопливым пальцам, но и не помогая ей, уточнил Курт. — Когда?

— Имей терпение.

— Я хочу знать все, — повторил он, выпрастывая руки из рукавов. — Расскажи, что это.

— Это, — приблизив губы к его уху, шепнула Маргарет, — то, что тебе довелось испытать этой ночью. Это искусство, доступное таким, как я.

— Искусство убить поцелуем?

— И это тоже, — согласился шепот. — Но не это самое главное.

— А что? — не унимался Курт, стараясь не поддаваться чувству, рождаемому прикосновением тонких теплых пальцев — вновь покоряющему, пленяющему. — Что — главное?

— Самое главное, что теперь я не беззащитна.

Вдруг показалось, что это вырвалось невольно, что слова эти были сказаны в мгновение слабости, о котором она пожалела тут же — настойчивые пальцы на миг сжались, царапнув кожу его плеча, и Маргарет рывком отсела прочь, вновь зарывшись в покрывало по самые плечи и отвернувшись.

— Итак, я не знаю еще чего-то, — подвел итог Курт, помрачнев. — Чего?

— Я собиралась сказать, — отозвалась она тихо, глядя все так же в сторону. — Когда уверилась бы, что ты искренен со мною, что тебе можно верить…

— Стало быть, того, что я сделал, недостает для твоей убежденности?

— Я расскажу — всё. — Маргарет распрямилась, но смотрела по-прежнему мимо его лица, словно вовсе в никуда, словно не видя перед собою даже комнаты, озаренной колеблющимся пламенем четырех светильников. — Но вначале я хочу взять с тебя слово.

— Что я должен обещать?

— Обещай, что выслушаешь спокойно. Что не станешь делать глупостей, что не станешь делать ничего, не получив моего одобрения на это. Что обуздаешь ревность и гнев. Тогда я расскажу все.

Курт ответил не сразу — смотрел на ее напрягшиеся плечи над покрывалом, на лицо, казалось, потускневшее еще более, и, наконец, сквозь зубы выдохнул:

— Ясно. И кто он?

— Все не так просто… — начала Маргарет; он повысил голос:

— Я спросил, кто он.

— Ты дашь слово, что сначала дослушаешь все до конца? Тебе ведь это было нужно — узнать все, ведь ты сам этого хотел!

— Да, я выслушаю все; кто он, Маргарет? Отвечай немедленно, пока я…

— Герцог Рудольф фон Аусхазен, — выпалила та, бросив в его сторону короткий взгляд и вновь отвернувшись.

— Что?.. — пробормотал Курт с усилием; такого он услышать не ждал, и в первое мгновение не испытал ничего, кроме оторопелого изумления. — Твой…

— Да, мой дядя! — подтвердила Маргарет яростно, наконец, подняв глаза к нему и сжав губы. — И не надо делать такое лицо, не смей обвинять меня ни в чем!

— Так это с его помощью ты намерена устроить мою карьеру? — спросил он резко. — Благодарю вас, пфальцграфиня фон Шёнборн, но не стоит. Пользоваться услугами ваших любовников я не стану.

— Прекрати немедленно, — потребовала Маргарет твердо. — Не смей обвинять меня. Ты обещал, что сперва выслушаешь до конца; где ваше слово, майстер Гессе?

Курт поднялся, пинком отбросив свою куртку, вновь лежащую на полу, прошелся к столу, вернулся обратно, не глядя в ее сторону и чувствуя, что бледнеет; наконец, остановившись, приказал:

— Говори.

— Сядь! — таким же требовательным тоном велела Маргарет, и он уселся снова — чуть в стороне, в изножье кровати; она вздохнула. — Я снова должна перед тобою оправдываться; Господи, надеюсь, сегодня это в последний раз.

— Говори, — повторил он сухо, и графиня кивнула:

— Я начну с самого главного, чтобы ты более не смотрел на меня, как на чудовище. То, что было, было давно и не по моей воле. Теперь ты перестанешь вести себя, как проповедник в борделе?

Курт повернул к ней голову медленно, напряженно, ощущая, как левая ладонь сжимается в кулак; в памяти всплыло лицо герцога — сухое, высокомерное, уверенное.

— Герцог фон Аусхазен… — выдавил он тихо, — дочь собственного брата…

— Да, — кивнула Маргарет с болезненной улыбкой. — Большие люди, майстер инквизитор, большие грехи…

— Рассказывай все.

— Сегодня ты произносил это чаще, чем «я люблю тебя», — заметила она; Курт с усилием разжал кулак, неизвестно почему пристально посмотрев на ладонь, и стиснул пальцы снова.

— Я люблю тебя, — процедил он. — А теперь я хочу знать об этой мрази все.

— Мне было тогда двенадцать, — тихо начала Маргарет, бросив в его сторону взгляд исподтишка; Курт сжал зубы, но ничего не сказал, оставшись сидеть неподвижно. — Мама умерла при родах, отец всегда был отстранен и мало обращал на меня внимания, а… дядя… Он учил меня читать, ездить верхом, мы вообще много времени проводили вместе, и мне всегда было с ним интересно, я никогда не думала, что… Я верила ему. Едва ли не больше, чем отцу.

— Твой отец жил в имении старшего брата?

— Так и не завел своего поместья, хотя его доля в наследстве это дозволяла. Ambitio — не его особенность… была. А мама происходила из бедного рода, ей и такая жизнь казалась почти раем. По крайней мере, мне так говорили… Да, мы жили на соседних этажах замка. Мы всегда были рядом. И когда все это случилось — все было как всегда; мы сидели в библиотеке, отца не было дома, и…

— Тебе было двенадцать лет, — повторил Курт; она кивнула.

— Да. Мне было двенадцать.

— Ублюдок… — прошипел он тихо, чувствуя, как заныли костяшки, а челюсти сжались до боли в скулах.

— Я была напугана, — голос Маргарет снова упал до шепота. — Я не знала, что делать, как быть. Рассказать все отцу казалось чем-то немыслимым, я была уверена, что он не поверит мне. Он ценил брата…

— Это было не раз, верно? — предположил он тяжело.

— Да. Это случалось потом еще многажды… Наконец, я все-таки не вытерпела и пожаловалась отцу. Он поверил мне с первой минуты, сразу. И был в бешенстве. Хлопнул дверью моей комнаты; я выскочила за ним в коридор, видела, как с криком «Рудольф, подлец!» он взбегал по лестнице… Вот так я и видела его живым в последний раз, такие слова и были мною слышаны от него последними. Утром возле этой самой лестницы его нашла прислуга — со сломанной шеей.

— Вопрос, который мне следовало бы задать, будет излишен…

— Разумеется, — подтвердила Маргарет, переведя тоскливый взгляд на окно, за которым над низкими крышами соседних зданий неподвижно, безучастно, буднично тлели точки звезд. — Он даже не стал отрицать этого… Утром, когда тело нашли, он так посмотрел на меня, что я похолодела. И сказал, что от захребетников пора было избавиться давно. А после… — она запнулась, уронив взгляд и сжав пальцы до побеления, — он… как никогда раньше… словно вовсе с дешевой трактирной девкой…

Курт увидел, как дрожат тонкие пальцы, как сжались губы, а глаза снова из фиалковых стали темными, точно осенняя вода…

— Ты до сих пор боишься его? — спросил он, придвинувшись ближе. — Неужели ты — до сих пор боишься этого мерзавца?

— Теперь нет. Но тогда — да, тогда я жила в страхе. Сначала я просто ждала, пока ему все это прискучит. Потом… плакала, молилась, прося поразить его молнией… чего только я не просила.

— Ясно, — вздохнул он. — Вот оно что…

— Только сейчас — прошу, не надо вещать мне о воле Господней, о том, какая кара ждет его за гробом… — на миг ее голос окреп, а взгляд снова стал твердым. — Не желаю слушать. Оставим это. Мне сейчас не нужен инквизитор Гессе, я хочу говорить с тем, кто утверждал, что я дорога ему. И не смей меня жалеть; я — не жалею. Мне мерзко при одной лишь мысли о том, что было, но о том, что стало — я не жалею. Я довольна тем, что получила в конце концов.

— Хорошо, — послушно согласился он. — Я ничего этого не скажу… И… что же ты сделала?

— Я не вызывала сатанинских созданий и не заключала с ними договоров на свою душу, если ты об этом, — жестко откликнулась она; Курт поморщился.

— Прекрати, Маргарет, — попросил он. — Ты только что сказала сама, что говорить с инквизитором не желаешь; так не надо.

— То, что я вдруг обрела — это пришло ко мне внезапно, само по себе, нежданно; когда он в очередной раз попытался… Тогда я пожелала, чтобы он умер — тотчас же, немедленно. И в тот миг я ощутила это — истекающую из него силу; я не думала тогда о том, насколько это невозможно, неестественно, тогда я просто ухватилась за то, что почувствовала, и… — Маргарет зло усмехнулась. — Это, наверное, за последние годы было самым лучшим моментом в моей жизни — увидеть его лицо, увидеть его глаза, страх в его глазах, почти ужас; как он отпрыгнул от меня, задрожал, точно умирающий… Я сама не осознала тогда, что произошло, но хватило ума и выдержки повести себя должным образом. Я сказала, что, если он тронет меня еще раз, ему не жить.

— И он?..

— Несколько дней он вовсе ко мне не приближался. Ни для чего. Он даже стремился не встречаться со мною в коридорах замка, сказался больным и большее время проводил в своих покоях. Я уже всерьез опасалась, что он… — быстрый взгляд в свою сторону Курт скорее ощутил, нежели увидел, — что он сдаст меня в Друденхаус. Я, наверное, сама тогда испугалась не меньше него. Но вскоре он все-таки ко мне подошел; был сама учтивость. Просил прощения… Я не была убеждена в том, что второй раз мне удастся то же самое, посему — что мне оставалось? Я приняла предложение о перемирии.

— Ты именно тогда и начала собирать все эти… труды о чародействе?

— Да. — Маргарет вскользь улыбнулась — едва-едва, но головы к нему не повернула, по-прежнему глядя в ночное небо за окном. — Уж на то, чтобы понять, что мои новые возможности не имеют ничего общего с Христовой благодатью, моих познаний и здравого смысла хватало. Но каяться в этом и желать от этого освободиться — нет; я намеревалась стать еще сильнее, жаждала знать, как владеть всем этим.

— И тебя никто не учил?

Она резко повернула к нему голову, усмехнувшись так, что стало почти физически больно:

— Сообщников выискиваете, господин дознаватель?

— Не надо, пожалуйста, — возразил Курт, осторожно взяв ее за руку. — Просто пытаюсь представить себе это: ты была одна, обладающая невероятной силой, но не знающая, как приложить ее. Силой, за которую можно поплатиться жизнью, а этажом выше… или ниже?.. да все равно… эта мразь, только и ждущая, когда ты проявишь слабость, чтобы отомстить за мгновение своего позора… Почему он до сих пор жив? — понизив голос, спросил он вдруг. — При том, на что ты способна, что ты можешь, почему ты терпишь его в этом мире? Почему не отомстила за все, что он сделал?

— Я ведь сказала, милый, все очень непросто.

— Все просто, — возразил Курт отчетливо. — Он мерзавец и заслуживает смерти. Никакие суды здесь не помогут — подобное не выносится на обсуждение всего города, да и никто не поднимет голос на герцога; но смерть — ей подвержены все. Любые сословия и чины.

— Мне не нравится, как ты это говоришь.

— Вот как? — усмехнулся он зло. — Тебе не нравится… Иными словами, ты не желаешь его смерти, верно? Позволишь узнать, почему? Может…

— Не смей продолжать, — оборвала Маргарет, выдернув руку из его пальцев. — Если ты скажешь то, что намеревался сказать, я залеплю тебе пощечину.

— А он будет отстаивать твою честь?

Перехватить ее руку было несложно, вторую, взметнувшуюся к другой щеке, тоже; стиснув хрупкие запястья, он рванул Маргарет к себе, прижав к груди и не давая двинуться.

— Я знала — ты не поймешь! — надрывно проговорила она, силясь вырваться. — Знала — и оказалась права!

— Так объясни, — не разжимая рук, потребовал Курт. — Объясни, потому что иначе я действительно отказываюсь тебя понимать!

— Потому что тогда мне конец! — почти выкрикнула она и внезапно обмякла, прекратив попытки высвободиться и упав головой на его плечо. — Потому что тогда мне конец, — повторила Маргарет уже тихо и обессиленно. — Где-то, у кого-то, — я не знаю, где и у кого, — лежит подписанная им бумага. А в ней — всё, все, что он обо мне знает, а знает он немало. Если с ним приключится что-то, бумага будет у вас, в Друденхаусе. Свидетельство правящего герцога, двоюродного брата князь-епископа, против собственной племянницы — повод задуматься, верно?.. Расследование закончится осуждением.

— Это он сказал тебе такое? — тоже сбавив тон, спросил Курт, продолжая держать Маргарет в объятиях. — И это правда?

— Я не знаю. Возможно, да, а возможно, и нет… Но желания испытать судьбу у меня не возникает.

— Все, что он о тебе знает… — повторил Курт, отстранив ее от себя и заглянув в глаза. — И откуда же он знает все это, если только ты не откровенничала с ним? А если это так (а это так, иначе откуда бы такая осведомленность), то — почему? Что за причина исповедоваться человеку, убившему твоего отца и…

— Все сложно, — повторила Маргарет чуть слышно, но неуклонно. — В двух словах не рассказать.

— Впереди еще половина ночи, — напомнил он, вновь помрачнев и отодвинувшись. — Хватит не на одну сотню слов. Говори. Пусть все будет сказано сегодня, чтобы потом не терзать душу — ни мне, ни тебе. Я слушаю.

— Пойми, мне было всего шестнадцать с небольшим, когда это случилось. Я была совсем девчонкой.

— Продолжай.

— Когда он… прекратил свои… попытки, — выговорила Маргарет с усилием, — спустя некоторое время, увидя, что именно я читаю в библиотеке… тогда еще — какой-то редкий, но дозволенный труд… Тогда он сказал, что поможет мне овладеть обретенной мною силой. Нет, я понимала, что это не было сказано из человеколюбия или иных благородных намерений, и он понимал, что утверждать такое глупо, посему он откровенно высказал свою идею: пробиться к власти с моей помощью.

— И ты согласилась. Создала союз с братоубийцей и насильником.

— Ты так плохо знаешь меня? — уже без злости, с усталым отвращением, возразила Маргарет. — Ты полагаешь, я вот так просто могла забыть обо всем, что он сотворил?.. Разумеется, это было самонадеянным с моей стороны, но — я согласилась; однако не потому, что простила ему смерть отца и его измывательства надо мною. Тогда я решила — пускай. Пусть думает, что прельстил меня всем этим, я буду делать вид, что помогаю ему, а тем временем буду помогать себе. Как иначе женщина может достичь в нашем мире чего-то, как не через мужчину?

— Да, — согласился Курт с тяжелой усмешкой. — Это я уже понял.

— Прекрати, наконец. Разве моя откровенность сейчас не есть свидетельство моей искренности к тебе?

Он встряхнул головой, прикрыв глаза, и почувствовал осторожное касание узкой ладони к своему плечу.

— Прости, — вздохнул Курт, через силу улыбнувшись. — Просто я, кажется, узнал слишком много. Больше, чем хотел…

— Выслушай теперь до конца, — возразила Маргарет, пересев ближе и, обняв, склонила голову на его плечо. — Теперь я хочу рассказать все, чтобы ты не затаил сомнений, чтобы понял меня… Тогда я просто решила играть с ним, — продолжила она тихо. — Разумеется, я понимала, что он это видит, и это осознавал каждый из нас — то, что мы держим нож у спин друг друга, и весь вопрос в том, кто сумеет выбрать нужный момент, чтобы ударить первым. Он устроил мою жизнь — титул пфальцграфини; ведь племянница герцога — это всего только племянница…

— Смерть твоего мужа — тоже часть игры?

— Нет. В том и была прелесть положения, что мужа он мне нашел крайне удобного — тот не мешался в мою жизнь, я — в его; ему была нужна единственно свобода и красивая жена с состоянием. Я занималась своими книгами, он — женщинами и посещением трактиров, что, в конце концов, и довело его до смерти. Ты ведь знаешь эту историю, верно? — уточнила Маргарет с невеселой усмешкой. — Пфальцграф фон Шёнборн отправился на тот свет в непотребном виде, переломив себе позвоночник при падении с двух ступеней трактира… Смерть, достойная всей его жизни. Безыскусная и пошлая.

— И какова же конечная цель игры? — спросила Курт, осторожно обняв Маргарет за плечи. — Занять трон? Это смешно.

— Не так смешно, как тебе кажется, — возразила она со вздохом. — Что до меня, милый, то я просто стремлюсь выжить, а для этого я должна подняться так высоко, как только хватит у меня сил. Если в государстве действует контроль, надзирающий за жизнью обитающих в нем, надо стать его частью, дабы обезопасить себя. Этого ты ведь не можешь не понимать. Ты сам его часть.

— Выходит, — подвел итог Курт, — все-таки в этом заключается моя роль? Провести тебя в те сферы, которые смогут контролировать Конгрегацию?

— Снова повторю: все непросто. Нет, теперь я не думаю о тебе лишь как о своем орудии — ведь ты сам это видишь. Ты ведь знаешь это, понимаешь, пусть и продолжаешь вести себя так, словно сомневаешься в этом. Но ведь так сложилось, что ты — здесь. Ты со мной. Быть может, это судьба. Я помогу подняться тебе, а ты — мне; и не надо смотреть на меня так. То, что я предлагаю тебе, не есть предательство всего того, чему ты служишь. В том мире, где для тебя существует лишь Бог и Дьявол, все намного сложнее, милый. Поверь. И при всех своих переменах, при всей… мягкости в сравнении с прошлым, Конгрегация даже сейчас слишком прямолинейна и беспощадна.

— Довольно, — оборвал он тихо. — Маргарет, хватит, это в самом деле слишком много для одного вечера откровений.

— Ты сам желал знать все, — заметила та; Курт прикрыл ее губы ладонью.

— Довольно, — повторил он. — Как я уже сказал — я узнал слишком много. Раньше, чем я обдумаю сказанное тобою, я не готов говорить о чем бы то ни было еще.

— Хорошо, — покладисто согласилась Маргарет. — Давай говорить не будем. Как ты верно заметил — впереди половина ночи. Всего половина.


Глава 20


В Друденхаусе Курт осмелился показаться лишь спустя три дня; стражи косились в его сторону, одаривая свинцовыми взглядами, однако дороги не преграждали и обращались по-прежнему почтительно. Встреченный в коридоре Ланц прошел молча, будто мимо бесплотного и незримого призрака, а Керн, когда Курт вошел в его рабочую комнату, не поднимаясь, лишь тяжело вздохнул:

— Явился…

Единственным, кто все еще не оставлял попыток «образумить» его, оказался Бруно, чьи нравоучения принимали все более вид духовнической проповеди. День, проведенный в Друденхаусе, был невыносимо долгим и тяжелым; подопечный оказывался всюду, куда бы он ни шел, и в конце концов, когда наставления настигли его уже дома, Курт развернулся, зло оборвав:

— Довольно!

— Почему? — не унялся подопечный. — Потому что знаешь — я прав? Потому что понимаешь, что поступаешь неверно, и…

— Довольно, — повторил он уже чуть спокойнее. — Я сделал свой выбор; это — понятно?

— Выбор… — повторил Бруно. — Видел бы ты себя сейчас. Ты говорил мне о любви; какая, к черту любовь! Ты словно исполняешь работу, которая бесит тебя, выматывает, но которую необходимо делать! Пойми же, она тобой попросту пользуется, а когда-нибудь, когда ты будешь не нужен, ударит в спину!

— Что же, — усмехнулся Курт, — к этому мне не привыкать.

— Ну, все, с меня хватит! — зло выдохнул подопечный, приблизившись к нему двумя широкими шагами, остановился, сжав кулак. — Я терпел твои издевки, пока мог. Пока чувствовал себя неправым. Но мое терпение лопнуло.

— Я в ужасе.

— Надо было дать тебе сдохнуть, — с чувством выговорил Бруно. — Лучше бы тебе сгореть в том треклятом замке. Ты же… Черт, ты был первым человеком из всех, кого я знал, который действительно верил в то, что делал, был готов ради своего дела на все, включая потерю собственной жизни! Только потому я и пошел за тобой — хотя мог попросту развернуться и уйти, только потому я и рисковал — потому что мне казалось, что я спасаю человека, достойного уважения. А ты…

— Напомни мне, — устало отозвался Курт, — кто неполный год назад готов был едва ль не удавиться, когда оказался среди нас? Кто бесился при одном лишь слове «Конгрегация»?

— За этот год я многое увидел. И многое понял, а вот ты, кажется, растерял остатки мозгов!

— Знаешь, тебе прямая дорога в академию с такими мыслями, — посоветовал Курт с усмешкой. — Ты как раз для нее — одинокий, преданный и никому, кроме нее, не нужный. Подай прошение; может, примут?

— А может, я так и сделаю, — понизил голос Бруно, и Курт приподнял брови в наигранном изумлении:

— Вот оно даже как? Ну, что же, может, ты свою мечту еще исполнишь в будущем и все-таки запихнешь меня обратно в огонь.

— Неужели все настолько далеко зашло? — почти с состраданием проговорил подопечный. — Неужели вот так, за неделю, ты настолько резко переменил всю жизнь?

— Я уже говорил тебе, почему и что я изменил, повторяться не хочу. Я полагал, ты поймешь меня проще, чем другие; но если нет — как знаешь. Я не обязан перед тобою оправдываться; я вообще ничем тебе не обязан.

— Нет, обязан, — возразил Бруно твердо и, перехватив его взгляд, усмехнулся. — Что? В чем дело? Непривычно слышать от меня напоминание о том, о чем я до сих пор молчал?

— Вот об этом, к примеру? — уточнил Курт, вскинув руку в перчатке; тот рванул ворот рубашки, открыв плечо, и полуобернулся к нему спиной.

— Нет, вот об этом, — пояснил Бруно негромко, и он умолк, глядя на широкий, в ладонь, старый шрам ожога — от плеча до лопатки. — У меня теперь тоже, знаешь ли, есть своя Печать. Когда я тащил тебя по первому этажу — уже беспамятного, сверху рухнула балка. Горящая. Эта дерьмовина к черту разнесла бы тебе череп, если бы я не подставился, не говоря о том, что из тебя получился бы первоклассный инквизитор на ребрышках. Я молчал об этом — до сих пор. Я терпел все, от насмешек до мордобоя, но, как ты сам сказал, сколько еще я должен расплачиваться за старые грешки? Спасенная жизнь, как мне кажется, ценнее попорченной шкуры, посему я с тобой расплатился даже с лихвой и, черт возьми, ты мне — обязан!

— Я это запомню, — спокойно на удивление себе самому ответил Курт. — И раз уж мы снова подняли эту тему, раз уж начали говорить открыто… Я тебе благодарен. Всегда был благодарен. И именно потому дам совет от чистого сердца: не связывайся с Конгрегацией. Ты многое узнал за этот год, сказал ты; Бруно, ты и половины не знаешь. А когда узнаешь, будет поздно.

— Я знаю довольно для того, чтобы не послушать твоего совета.

— Как угодно, — вздохнул Курт, отмахнувшись. — Ты взрослый человек и отвечаешь за себя сам, а я — отвечаю за себя и за то, что делаю, посему оставь свои попытки направить меня по прежнему пути… Желаю успехов на новом поприще. А теперь выйди из моей комнаты — я хочу спать.

Подопечный вышел, ничего более не сказав, и так же, не прощаясь, тем же вечером покинул дом матушки Хольц, перебравшись в общежитие Конгрегации в Друденхаусе. Спустя день идейный осведомитель из университета упомянул, что в студенческом трактире произошла драка между Бруно и кем-то из завсегдатаев; причины остались неназванными, однако услышанный осведомителем выкрик «изуверов прихлебатель», направленный в сторону подопечного, наводил на вполне конкретные мысли. Студенческое сообщество и Кёльн вообще поделились на три неравные части: на тех, кто полагал следователя, доказавшего невиновность задержанной, изменником, тех, кто искренне в нее поверил и тех, кто предпочитал пожимать плечами, говоря, что судить — не их дело. Сам осведомитель, сдав сведения, еще долго переминался с ноги на ногу, договаривая ненужные детали, и явно ожидал услышать ответ на свой невысказанный вопрос. Когда же, наконец, на вопрос, заданный уже прямо, Курт попросту бросил «не твое дело», тот почти презрительно отозвался «понятно» и, не откланявшись, вышел. Более никто из тайных сослужителей Конгрегации в Кёльне к нему ни разу не являлся, при встрече отводя взгляд и делая вид, что не замечают идущего посреди улицы майстера инквизитора.

Всю неделю, прошедшую с того дня, как Маргарет покинула стены Друденхауса, Курт ощущал себя так, будто держит громаду обеих башен на своих плечах, снова впав в бессонницу и сумрачность, однако сейчас это не имело ничего общего с тем туманящим чувством, что лишало его сна еще так, казалось, недавно. Разговоров, подобных тому, первому откровенному разговору с Маргарет, было еще множество, и мир, который постепенно приоткрывался ему, разбивал в прах все слышанное ранее от наставников, все, прочтенное в книгах академии. Черное и белое, составляющее его прежнюю жизнь, словно растворялось, как растворяются чернила на брошенном в воду плохо выделанном пергаменте — медленно, но неуклонно…

Они виделись каждый вечер — возвращаться на ночь в комнату, снятую у матушки Хольц, Курт фактически перестал; хозяйка косилась в его сторону со сложной смесью боязни и жалости, Береника, здороваясь вполголоса, пробегала мимо, когда им доводилось столкнуться на лестнице, хотя смотрела преданно и с благодарностью за спасение из тюрьмы Конгрегации, коим, как она искренне полагала, обязана была ему. Маргарет тоже становилась все задумчивее, все чаще прерывая их беседы настоятельно, приятно, но не к месту; Курт не настаивал, боясь разрушить то единение, что воцарилось после всего произошедшего, единение, какового не было раньше — тесное, стойкое, близкое. И когда, наконец, в его жилище предстала ее новая горничная с просьбой явиться немедленно, он сорвался тотчас, предчувствуя нечто неясное, но значительное, то, о чем она думала все эти дни и о чем не говорила.


Прислуга в доме за каменной стеной привыкла к его появлению, не осведомляясь никогда о цели его визитов, не предлагая ожидать в приемной зале, не провожая в комнату — просто отпирали дверь, пропуская его, и уходили, точно являлся хозяин после недолгой отлучки по делам. Ничто не переменилось и в этот день — Курт все так же прошел к комнате Маргарет сам, вошел, прикрыв за собою дверь, и остановился, сразу поняв по ее взгляду, по напряженной, прямой, словно жердь, спине, что сегодня должно произойти нечто и впрямь особое.

— Что-то случилось? — спросил он настороженно, когда их обычный поцелуй при встрече затянулся чуть дольше, показавшись ему чуть более жгучим и будто прощальным; Маргарет отступила, глядя ему в глаза — пристально, внимательно, но снова безо всякой попытки проникнуть помимо его воли, без натиска.

— Ты веришь мне? — спросила она тихо и, увидя его нахмуренные брови, повторила, повысив голос: — Просто скажи: ты мне веришь?

— В чем? — уточнил Курт; та тряхнула головой:

— Не думай о мелочах — во всем. Спрошу иначе: ты мне доверяешь?

Он думал всего мгновение, даже не думал, а словно привыкал к этой мысли, словно она уже зарождалась в сознании и прежде, пока еще неосознанная и неопределенная, но явная…

— Да, — отозвался он, не колеблясь, и Маргарет опустила голову, вздохнув.

— Я так и думала, — произнесла она тихо, выпустив его руки. — Спасибо.

— Что-то случилось? — спросил Курт снова, и она быстро, словно летя, прошагала к столу, где рядом с обычным кувшином с водой стояла крохотная бутылочка, более походившая на пузырек с лекарственным снадобьем или ее благовониями.

— Если ты правда веришь мне, — не глядя в его сторону, заговорила Маргарет все так же негромко, — если доверяешь мне, ты сделаешь то, о чем я сейчас попрошу тебя. Сделаешь?

Курт медленно прошел к столу, глядя на пузырек из тонкой светлой глины, закупоренный плотно и крепко, и осторожно коснулся пальцем узкого горлышка.

— Это я должен выпить? — спросил он хмуро; Маргарет улыбнулась — натянуто, едва заметно:

— Милый, я не причиню тебе вреда, ты ведь знаешь это. И ты сам только что, не задумавшись, сказал, что доверяешь мне. Кроме того — ну, рассуди, ты шел в мой дом на глазах всего города, неужто ты полагаешь, что я стану травить инквизитора в собственном жилище?.. Прошу, сделай, как я говорю.

— Если для тебя это важно…

— Это важно для нас обоих, поверь.

Курт стоял неподвижно еще мгновение, рассматривая крохотную бутылочку, а потом решительно взял, выдернул пробку и, не колеблясь, опрокинул в рот, ощутив слабую горечь. Привкус был знакомым — до боли…

Голову повело в сторону раньше, чем он успел поставить пузырек обратно на стол, а в следующее мгновение руки онемели, и подле себя Курт услышал стук выпавшей из пальцев и разбившейся о камень пола глины.

— Как ты могла… — с усилием вытолкнул он онемевшими губами; Маргарет подступила к нему, подхватив за плечи, когда подогнулись колени и комната перед глазами закружилась.

— Верь мне, — успел он услышать прежде, чем тьма охватила сознание — внезапно, точно кто-то задул свечу в темной комнате, и ночь ворвалась в мир, поглотив окружающее и его самого…


***

Беспамятство отступило не так мгновенно, но все равно стремительно, возвращая к реальности, однако не давая уйти из мрака; в голове прояснело почти тотчас, и стало видно, что мрак вокруг него рукотворен — просто глаза обхватывала непроницаемая широкая повязка. Курт вскинул к лицу руку и вздрогнул от явственного, но негромкого шепота, отдавшегося перекатистым эхом:

— Не стоит этого делать, майстер инквизитор.

Он вздрогнул снова, повиновавшись без раздумий и сразу, опустив руку и поняв, что сидит, почти полулежит, на глубоком изогнутом стуле с подлокотниками. Очнувшийся мозг отмечал, что вокруг пахнет сыростью и землей, камнем с плесенью, под ногами шуршат по камню же мелкие песчинки; каждый звук разносился во все стороны, вверх, отдаваясь от близких стен и возвращаясь…

— Чей это подвал? — спросил Курт, помимо воли тоже говоря чуть громче шепота; впереди прозвучал тихий смешок.

— Вы быстро опомнились; Маргарет была права — вы сильный юноша.

— Прежде, нежели я смогу оценить вашу verba honorifica[240] по достоинству, я хотел бы знать, что происходит, кто вы и что я делаю здесь. Где «здесь», спрашивать более не стану — судя по моему положению и тому, как я тут оказался, вы мне этого раскрывать не намерены.

— И дерзкий, — докончил шепот; голос был неопределимым — явно мужским, однако сказать, человеку каких лет он принадлежит, Курт затруднялся.

Он затруднялся даже с тем, чтобы задуматься над этим, да и над многим другим тоже — думать было мучительно трудно, и ощущение это напоминало тот туман, что владел его сознанием месяц назад, когда его мысли, чувства, его суть были в руках правившей им женщины. Курт провел языком по нёбу, ощущая тень привкуса, оставшегося от предложенного ему питья и показавшегося таким знакомым; припомнилось «пиво по семейному рецепту», коим потчевали его год тому назад. Тогда, тому человеку, не удалось заставить его действовать по-своему; но теперь, кажется, доза была много выше, отсюда и неясность, нечеткость во владении мыслями…

Что это? Проверка? Маргарет засомневалась в его искренности? Почему? И кто проверяет? Для чего? Чтобы убедиться в том, что он не намерен написать на нее доноса? Глупо…

— Не столь уж глупо, юноша, — возразил шепот и, когда он вздрогнул опять — от неожиданности и испуга — пояснил: — Не упирайтесь. Я все равно увижу ваши мысли, прочту их, распознаю, пойму, соответствуют ли они вашим словам и делам. Евангельская истина о том, что можно узнать людей по их поступкам, не вполне соответствует правде; делать вы можете одно, но думать при этом прямо противоположное…

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал Курт, стараясь владеть голосом, стараясь не позволить этому неведомому шепоту поселиться в его разуме; незнакомец вздохнул:

— Вы задали их слишком много; кроме того, майстер инквизитор, вы ведь понимаете, что вы здесь в первую очередь для того, чтобы на вопросы отвечать.

— Меня опоили снотворным снадобьем, привезли неведомо куда, не позволяют видеть собеседника, я не знаю, что происходит; вот что я вам скажу: в такой ситуации у меня не возникает желания отвечать кому бы то ни было на что бы то ни было. По меньшей мере, это повод задуматься над доброжелательностью людей, поступающих со мною подобным образом, а отсюда неутешительный вывод: с какой стати я должен быть честным с теми, кто желает мне зла?

— Зла вам никто не желает; не смотрите на меня как на врага.

Курт усмехнулся:

— Я не могу на вас смотреть — никак. Физически.

— Бросьте; ведь вы понимаете меня. Вы упертый человек, майстер инквизитор… Что же, придется мне сделать первый шаг и ответить на часть ваших вопросов. Что происходит, и что вы делаете здесь, спросили вы? Происходит, как вы весьма верно догадались сами, проверка — удостоверение в вашей искренности, в вашей правдивости. Вопрос о том, что вы тут делаете, оставляю без ответа, ибо ответ будет повторением только что сказанного. Еще один ваш вопрос был — кто я. На него я тоже не стану отвечать впрямую, ибо это не суть важно.

— А что тогда важно?

— Важно, — вкрадчиво пояснил шепот, — выйдете ли вы сегодня отсюда.

— Не слишком располагает к доверию, — заметил Курт; шепот засмеялся:

— Это я понимаю. Но ничего, доверие между нами установится несколько позже и будет — я далек от иллюзий — несовершенным. В этом мире вообще весьма мало совершенства. Я бы сказал, его вовсе нет — лишь намеки на него.

— Это я уже понял, — вздохнул Курт с болью и услышал такой же тяжелый вздох от человека напротив:

— Не стоит таить зло на Маргарет, юноша. Если вы оставите в стороне свое самолюбие и вполне понятное, но неуместное чувство оскорбленного мужского достоинства, если задумаетесь над произошедшим с вами спокойно, вы поймете, что в ее действиях сегодня не было ничего вредоносного. Так меня впервые видят почти все. Точнее, — снова тихий смешок, — слышат. Когда-то на вашем месте сидели многие.

— И Маргарет?

— Довольно вопросов, — оборвал его шепот, и в мозг словно толкнулась крепкая, сильная ладонь, отстранившая его от не нужных сейчас мыслей, вопросов, желаний; Курт встряхнул головой, отгоняя морок, зажмурился под плотной повязкой, дабы изгнать из рассудка то, что ему не принадлежало, что не было его частью и не должно было становиться. — Вы напрасно противитесь, — продолжал голос тихо. — Все прошло бы легче, если бы вы просто позволили взглянуть на себя.

— Увольте, — возразил Курт напряженно, вцепившись пальцами в деревянные подлокотники. — Мои мысли — это мое Я, а его я раскрывать не намерен. Ни перед кем. Это моя собственность, если угодно.

— Ничего, — покладисто согласился собеседник, и ему вообразилось, что тот даже отмахнулся легкомысленно. — Я все равно вижу ваши чувства; их вы скрыть не можете, как бы ни старались.

— Вот как? И что же вы видите?

— Это последний вопрос, на который я отвечу — просто для того, чтобы вы не строили иллюзий на свой счет. Вы действительно довольно сильный юноша, в вас нет ни грана магических сил, вы совершенно ни на что не способны, однако вы весьма крепкий. Но от меня вам не удастся скрыть то, что в вашем сердце, в крови, в нервах. Вы ощущаете злость — оттого, что беспомощны и не можете это изменить. Раздражение. Вы оскорблены и — подавлены. Как бы вы ни старались держаться героем, вы в смятении; хотя, отдаю вам должное, не в панике. Но вы боитесь. Не вскидывайтесь, не говорите, что это неправда, я знаю, что это так. Вам страшно, майстер инквизитор… А теперь, когда я и без того уже сказал много, мы с вами перейдем к основной части нашего… свидания, ради чего, собственно говоря, вы и здесь. Сейчас инквизитором буду я; я стану задавать вам вопросы, а вы — отвечать на них. Но не вздумайте лгать мне. Я это увижу.

Курт не ответил, не сказал ничего, подавляя волну бешенства; человек напротив вздохнул:

— Я вижу, вы все поняли. Последнее, что я хотел бы сказать вам: мои вопросы могут вам показаться излишне нескромными, однако советую забыть о стеснении и даже на них отвечать искренне.

— Любите на досуге подслушивать под дверью спальни? Внутрь уже не пускают? — осведомился он, и голос засмеялся:

— А вы мне уже нравитесь… Но — будет. Давайте говорить серьезно. Ответьте мне на первый, самый важный вопрос, майстер инквизитор: почему вы изменили результаты своего дознания?

Курт поджал губы.

— Не понимаю, о чем вы, — ответил он, осознавая вместе с тем, что это вышло неискренне и фальшиво, что собеседник не может не увидеть столь откровенную ложь; в мозг ударила волна слабости, и шепот стал строже.

— Не надо; я же просил — не надо лгать мне, юноша. Кроме того, об этом судачит половина Кёльна, посему то, о чем мы говорим, тайной быть не может. Уж не для меня, по крайней мере… Итак, почему вы это сделали?

Курт молчал; ответить как должно не мог повернуться язык, ибо сказать такие слова незнакомцу, постороннему, чужому было просто невозможно…

— Надо же, — усмешка в голосе была почти печальной. — Однако и в наше время любовь еще что-то значит. Поразительно.

— В таком случае, — зло оборвал Курт, — может, прекратите над этим насмехаться?

— О, что вы, — возразил шепот благожелательно, — и не думал. Поймите вы, майстер инквизитор, я вам не враг, невзирая на то, в каком положении вы находитесь; я ведь тоже человек, тоже желаю дышать и потоптать еще немного эту землю, посему обеспечиваю свою безопасность всеми доступными мне методами. И, чтобы вы совершенно перестали воспринимать происходящее как игру с меченой костью, обещаю вам: когда вы ответите на мои вопросы, я стану отвечать на ваши. И единственно от ваших ответов сейчас, от их правдивости зависит, насколько искренен с вами буду я сам. Справедливо?

— Да, — вынужденно согласился Курт, усевшись удобнее. — В таком повороте уже есть некоторый резон.

— Хорошо; я рад, что мы пришли к согласию и вы не оказались глупее, нежели я о вас думал, майстер инквизитор. В таком случае, продолжим. Скажите, вы в самом деле разочаровались в вере — настолько?

— Нет, — не задумавшись, отозвался он, напрягшись и лишь теперь подумав о том, что привычная тяжесть ремня с оружием до сих пор продолжает ощущаться, как прежде; стало быть, его даже не разоружили…

— В этом нет необходимости, — тут же произнес шепот. — Вы все равно не сможете им воспользоваться. Кроме того, надеюсь, это в какой-то мере убедит вас, что я не желаю вам зла… Однако же, я рад, что вы начали говорить открыто; и не поджимайтесь так, юноша — стать мучеником за Христову веру вам не грозит. В отличие от ваших собратьев, я признаю за людьми право избирать себе того покровителя, к коему у них лежит душа; Иисус? Пусть. Не самый худший выбор. Если очистить его учение от всего, что к нему прилепили светлые умы вроде Молитора[241], религия вполне достойная… — шепот помедлил и договорил, а Курту меж тем вообразилось, как человек пожимает плечами: — для определенного склада людей.

— Какого, к примеру?

— Мы ведь условились с вами: все ваши вопросы — после. Не беспокойтесь, моих будет не слишком много. Итак, вы остались преданны вере, не желаете оставлять службу в Конгрегации… так?

— Так, — все еще внутренне сжавшись в комок нервов, кивнул Курт.

— И при этом освободили из заключения ведьму, — договорил шепот. — А скажите-ка, будь на ее месте кто другой — ведь вы спалили бы его? Не задумавшись?

— Спалил бы, — бросил он тихо. — Но задумавшись.

— Об этом?

До него донесся тихий хлопок ладоней, и Курт сжал кулак, слыша, как в склепной тишине таинственного подвала прозвучал скрип кожи натянувшейся на костяшках перчатки.

— Да, — через силу согласился он. — И об этом тоже.

— Для чего вам оставаться среди них? — продолжил голос еще тише. — Ведь вы уже поняли, что Конгрегация — не совсем то, чего требует ваше понимание справедливости. Да и веры, если уж по чести говорить. Почему вы хотите остаться? Только искренне, прошу вас.

На этот раз Курт ответил не сразу. В голове пронеслись десятки возможных ответов, десятки причин, сомнений и аргументов; наконец, вздохнув, он проронил — тихо и с усилием:

— Искренне?.. Маргарет сказала, что все в этом мире можно изменить. Что даже перемены в такой сильной системе, как Конгрегация, могут произойти по воле одного человека. Что я могу изменить что-то…

— Поэтому? — снова будто в какой-то части его разума уточнил шепот, точно бы заглянув в него изнутри него самого; Курт мотнул головой:

— Нет. Не поэтому; я вообще сомневаюсь в ее правоте на этот счет — по моему глубокому убеждению, una hirundo ver non facit[242]… Хорошо, — решительно согласился он внезапно. — Я скажу вам откровенно, почему; но если вам придет в голову засмеяться над моими словами — я замолчу и более не произнесу ни слова. Если хотите — убивайте или что вы там намерены были со мною сделать; но быть шутом я не согласен — ни для кого.

— Позвольте вам заметить, юноша: я говорю с вами для того, чтобы узнать вас, посему все, что вы мне скажете, будет важным и имеющим немалое значение, а над важными вещами смеяться глупо. Я — не глупец. Итак, в чем причина?

— Причина, — негромко пояснил Курт, — та же, что и год назад. Вы ведь хорошо осведомлены обо мне, верно? Знаете, что произошло со мной на моем первом деле. Так?.. Хорошо, можете не отвечать, я знаю, что — так. Так вот тогда, после той… неудачи, мне было предложено оставить следовательскую службу. Я не ушел — потому что бежать не в моих правилах. Потому что это очень просто — лишь отвернуться, закрыть глаза и уши, не видеть, не слышать. Не чувствовать. Увидя, как твой друг избивает ребенка, очень просто уйти, сказав «я в этом не участвую», гораздо сложнее, но достойнее перехватить его за руку.

— Вы намерены перехватить руку Конгрегации?

Голос был серьезен — ни тени насмешки в этом шепоте Курт не услышал.

— Не знаю, — отозвался он еще тише, но тверже. — Пока — не знаю. Но бежать не желаю. Это — первое.

— Есть и второе?

— Есть, — подтвердил он с невеселой усмешкой. — Весьма важное. У меня, видите ли, выбор не столь уж велик. «Уйти из Конгрегации» для таких, как я, означает смертную казнь, а это, как вы понимаете, немалый стимул для того, чтобы возжелать продолжить службу. Конечно, есть возможность того, что меня попросту запрут где-нибудь пожизненно, переведут на архивную работу, если повезет, однако… — он запнулся, понимая, что собеседник видит его смущение, его замешательство. — Однако это будет значить, что меня отзовут из Кёльна, чего я не хочу.

— Из-за Маргарет? — уточнил шепот; Курт кивнул. — Хорошо, — неопределенно подытожил собеседник и, помолчав мгновение, продолжил: — Стало быть, если вас не отзовут, если не осудят, не снимут Знака… Что вы станете делать, майстер инквизитор? Сможете вы продолжать службу и дальше? Как? Как вы поступите, расследуя дело кого-то, подобного вашей возлюбленной?

— Я не знаю, — теперь сразу ответил Курт, выпрямившись. — Об этом я еще не думал.

— Неправда, — мягко возразил шепот. — Вы об этом думали — я вижу. И не раз.

— Хорошо, — согласился он, — думал. Но решения не принял. Не знаю, что я буду делать. Смотреть по ситуации, вернее всего. Однако, прошу прощения, этот разговор не имеет смысла — Вальтер Керн отослал отчет о произошедшем, и вскоре здесь будет представитель кураторской службы, что, скорее всего, окончится для меня печально.

— Не окончится, — коротко возразил шепот, и Курт вздрогнул снова. Неужели… — Да, — подтвердил собеседник. — Если в нашем дальнейшем разговоре я не услышу чего-то, что бы мне не понравилось, вам ничего не будет грозить.

— У вас и в Конгрегации свои люди? — усмехнулся он. — Настолько высоко?.. Тогда — к чему вам я? Я, как вы заметили сами, «юноша смышленый»; по меньшей мере, не болван, посему уже понимаю, что происходит: дело не лишь в том, что мою благонадежность вас попросила испытать она, это — проверка перед тем, как принять меня в какое-то таинственное сообщество заговорщиков или что-то в таком роде. Маргарет — возможно, я для нее ценен по-своему, по причинам, важным лишь для нее. Но всем прочим подобные объяснения чужды, чувства неважны, подобная structura признает лишь одно, для нее главное: ценность; aliis aliud expedit[243], верно ведь? Так к чему вам я: следователь четвертого ранга, пешка, никто?

— Снова вы задаете вопросы, — вздохнул шепот. — Однако я вам отвечу, дабы не оставить ложного впечатления. Вы все неверно представили себе, юноша. Я не глава тайного союза, мы не плетем conjuratio globalis[244], имеющий в своем итоге повсеместные перемены в Конгрегации. Хотелось бы нам этого? О да. Способны ли мы на это? Нет. Посему мы можем лишь говорить сейчас, как вы сами: надо что-то делать, однако мы не знаем, что. Мы не можем ничего переменить.

— Так кто вы тогда?

— Я всего лишь собрал округ себя людей — таких, как Маргарет. Всего лишь для того, чтобы они были вместе. Чтобы не выживали поодиночке.

— Ее, однако, вы бросили, — заметил Курт неприязненно; тот снова разразился тяжелым вздохом:

— Не все так просто, как вам мыслится, юноша.

— Только это я и слышу в последнюю неделю…

— Наконец-то вы слышите правду, — заметил шепот с усмешкой, похожей на ветер. — Вначале я показался вам злодеем, затем вы стали ожидать от меня слов о добре и любви; нет, майстер инквизитор, я не то и не другое. Я всего лишь человек, которому верят другие, я тот, кто не дает им перегрызться между собою — ведь подле меня настолько многообразные личности, что без удерживающего их споры могут зайти слишком далеко, что привлечет ненужное внимание и навредит им самим. Я оказываю помощь, когда имею возможность…

— И желание?

— Возможность, — повторил собеседник чуть строже и снисходительнее. — Я не имел возможности вмешаться. Ведь Друденхаус до сих пор уверен, что Маргарет фон Шёнборн — единичный случай, просто одаренная графская вдова, направившая свои силы не в то русло. И всё. Вмешайся я — и все было бы иначе. Вы еще не забыли, что такое «охота на ведьм» в самом прямом и неприглядном значении этого слова, майстер инквизитор?

— Да, — мрачно откликнулся Курт, припомнив десятки, сотни дел, прочтенных им этой зимой в архиве, припомнив свою бессильную злость и ненависть, вспомнив, как стоял над бочкой с водой, пахнущей плесенью и гарью, после допроса Отто Рицлера, в подвале, пропитавшемся запахом пота и крови… — Я понимаю, о чем вы говорите.

— Вот так-то. Спасением Маргарет занимался ее дядя, и это было логично, это было заурядно и естественно.

— Керн был намерен идти до конца.

— Да, риск имелся. Была вероятность того, что ее осудят; однако не мог же я ставить под угрозу многих ради спасения одного, пусть и столь одаренного человека. Кроме того, мы ведь не сплоченная община; я говорю «мы» лишь потому, что некоторые из нас знают о существовании друг друга, что, согласитесь, в нашем мире и в наше время уже многого стоит. Большинство из них друг друга никогда не видели — для их же блага; все они знают лишь меня. Всех их, таких, как Маргарет, объединяет лишь то, что для них я в некотором роде авторитет — лишь потому, что умнее, сильнее и старше.

— Учитель? — усмехнулся Курт; собеседник, кажется, нахмурился — голос его похолодел:

— Бросьте, майстер инквизитор, оставьте ваши схемы в прошлом; нет, я им не учитель. В науке выживания? Да. В искусстве? Нет. Мы разные — я уже упоминал об этом. Я не могу их учить, равно как преподаватель латинского языка не сможет обучить арбалетчика; я не рассматриваю те редкие случаи, когда тайной слабостью учителя является еженедельная воскресная стрельба на плацу. Я даю советы. Не более.

— И Маргарет хочет получить у вас совета, стоит ли связываться со мною или лучше избавиться, пока я не узнал непомерно много?

Шепот вздохнул:

— Нет, юноша; вы здесь потому, что Маргарет хочет, чтобы вы узнали непомерно много, а для того — да, ей нужен был совет. Можно ли доверять вам? Достойны ли вы знать все, или вас следует ограничить частью? Именно потому, что избавляться от вас ей очень не хочется.

— Или убить, если я играю с ней.

— Ну, в этом случае, вы сами должны понимать, что жалеть вас было бы глупо, согласитесь.

— Да, — усмехнулся Курт. — Не могу не признать… Так значит, это не ваша идея — наворовать книг из университетской библиотеки.

— Каждый из моих собратьев… или сестер по искусству развивается сам. Так, как ему угодно. Так, как он может. Насколько хватает его сил, ума, знания, смелости и выдержки. Если он попадется — он выкручивается самостоятельно. Если он поднимается выше по лестнице знаний и умений — я прилагаю некоторые силы к тому, чтобы сохранить его безопасность.

— Стало быть, они борются за то, чтобы к вам приблизиться?

— Они борются за то, чтобы стать лучше. Я определяю для себя ценность каждого; вы сами сказали — это главное. Согласно его ценности я и поступаю; к чему рисковать потерять все и всех ради того, кто не способен на большее, не способен на многое, ради того, кто может лишь слушать и ничего не умеет делать сам, искать, думать? Думать, юноша, вот что я вынуждаю их делать — думать самим. Поступать так, как решили они — но под свою ответственность… Вы считаете меня жестоким?

— Не знаю, — тихо ответил Курт. — В последние дни я несколько пересмотрел свои понятия о жестокости… А герцог фон Аусхазен? — в голосе была злость — несдерживаемая, явная. — Чем ценен для вас он?

— Деньги, — коротко отозвался шепот.

— И все? Более ничем?

— Деньги, связи. Это немало.

— Стало быть, вы не позволите мне убить его, я верно вас понял? Потому вы и запретили Маргарет это сделать?

— Я ничего не запрещал. Она сама понимает, как важно все то, что он может нам дать; и пока сама она не заняла его место, пока все, чем владеет он, не досталось ей, его надо сохранять. В этом — ее выбор; я ничего никому не запрещаю. Каждый волен поступать так, как сам сочтет нужным.

Курт качнул головой, невесело усмехнувшись:

— Выходит, каждый из них может творить, что угодно, включая убийства, и никто ему слова не скажет? Чем же тогда вы лучше, чем Конгрегация?

— Я не говорил, что я лучше, юноша; я просто другой. А чем мы различаемся, я могу вам ответить. Я даю им свободу. Свободу познавать то, к чему у них лежит душа. Свободу жить, как хотят они сами. Свободу решать, свершать собственные поступки, а не следовать указаниям. И — отвечать за них; иначе было бы, согласитесь, несправедливо.

— Отвечать… перед вами?

— Нет. Перед судьбой. Каждое деяние, совершенное человеком, несет свой отпечаток в мир, оставляет след в его душе, сути, в его судьбе, из каждого поступка вытекают определенные последствия, а вот с ними человеку и приходится разбираться.

— Пусть так, — тряхнул головой Курт, — пусть. Но я вернусь к прежнему вопросу: к чему вам я? У меня, как вы сказали, нет способностей, ни связей, ни денег. Почему я здесь?

— Ведь вы сами знаете ответ, — отозвался гулкий шепот. — Знаете, я вижу.

— Из-за Маргарет?.. — предположил Курт нерешительно. — И только лишь?

— Вы ценны для нее. Она ценна для меня. Маргарет — способная девочка; и несмотря на то, что ее последняя выходка едва не стоила ей жизни, достойна того, чтобы сделать для нее маленькую поблажку.

Курт горько усмехнулся:

— Я — маленькая поблажка…

— Согласитесь, — шуршаще рассмеялся собеседник, — было бы странно, если бы для меня вы значили то же, что для нее. Да, вы для меня — прихоть Маргарет, которой я могу себе позволить потакать. Мне нужно, чтобы она была сильна, в безопасности и — счастлива. Сильной она станет в скором будущем, ее безопасность обеспечена (и благодаря вам в том числе), а счастлива она с вами, юноша, посему — пусть делает, что ей вздумается.

— Ваши последние слова означают, что проверку я прошел?

— Да, — просто ответил тот. — Сейчас я уже думаю, что разговор с вами был начат неверно: отвечая на ваши вопросы, я узнал о вас и почувствовал в вас больше, нежели задавая их… Сейчас, майстер инквизитор, вы протянете руку влево, где нащупаете такой же пузырек с настоем, какой выпили перед появлением здесь; пробудитесь вы уже в нежных объятиях своей возлюбленной.

— И это все? — уточнил Курт недоверчиво, сжав бутылочку в кулаке. — Вы не станете от меня ничего требовать, никаких клятв, никаких просьб, никаких предупреждений «быть готовым в любой момент оказать вам содействие»?

— Это манера Конгрегации, — с усмешкой возразил собеседник. — Вы что же, не можете поверить, что все это лишь потому, что вас любит такая женщина?

— Не привык, — откликнулся Курт хмуро. — Подозрительно.

— Ну, хорошо, — в шепоте прозвучала улыбка. — Если вам от этого станет легче, я скажу, чтобы вы были готовы в любой момент оказать содействие. Вы, в конце концов, инквизитор, верно? То, что вы всего лишь в четвертом ранге, ничего не значит. Вам всего двадцать два, вы лишь год на службе, у вас все впереди. Как вы это назвали… «свой человек в Конгрегации»… Быть может, лет через десять, когда вы подниметесь, я попрошу у вас помощи. Теперь вам спокойнее?

— Пожалуй, — пробормотал Курт себе под нос и, чуть помедлив, так же, как уже делал это сегодня, одним махом, опорожнил бутылочку со снадобьем.


***

В объятиях возлюбленной он не пробудился — та сидела в отдалении, на приземистом стульчике, глядя на него с ожиданием и точно бы какой-то опаской; Курт приподнялся на локте, разгоняя марево в мыслях, но вопрос «в чем дело» застыл у него на губах, не озвучившись. Перехватив взгляд человека, стоящего позади Маргарет, он рывком сел, гневно осведомившись:

— А что он здесь делает?

Маргарет даже не обратила головы в сторону герцога фон Аусхазена, глядящего на него с любопытством и неприязненностью.

— Не смотри на меня так, — проронила она тихо. — Я ни в чем не виновата, он пришел сам.

— А ты впустила.

— Впустила прислуга; я ведь не могу отдать им распоряжение захлопывать перед ним дверь.

— Судя по вашей милой беседе, — вмешался герцог с кривой ухмылкой, — ты была при разговоре с майстером инквизитором чистосердечна, и даже свыше меры.

— Что он здесь делает? — повторил Курт, прислушиваясь к себе и силясь понять, в состоянии ли он сейчас подняться на ноги.

— Вопрос неуместный, майстер инквизитор, — вновь заговорил герцог, приблизясь. — Это мог бы спросить я. Что здесь делаете вы, сторонний для нашей семьи человек; если кто и имеет право пребывать в доме нашей милой Гретхен, так это я.

— Не смей меня так называть! — по-прежнему не глядя в его сторону, потребовала Маргарет; Курт опасливо встал, стараясь все еще не совершать резких движений.

— Семья? — переспросил он презрительно. — Позвольте осведомиться, господин герцог, а вы имеете хотя бы приближенное представление о том, что это такое?

— А вы, майстер инквизитор? — отозвался тот.

— Объяснитесь, — потребовал Курт жестко, и фон Аусхазен с готовностью кивнул, подступив ближе:

— С превеликим удовольствием, господин висельник. Что такое, Гретхен? — усмехнулся герцог, когда Маргарет непонимающе нахмурилась. — Он не рассказывал тебе этого?.. Как это нечестно, господин дознаватель, как это несправедливо: выжать из моей бедной девочки все, при этом умолчав о собственной грешной жизни!

— Прекрати петлять и говори прямо! — потребовала она; фон Аусхазен расплылся в улыбке:

— Как пожелаешь, Гретхен. Я скажу прямо. У тебя просто ingenium unicum[245] избирать в свои почитатели личностей из не самых пристойных слоев нашего общества, однако же, теперь ты опустилась уж сверх меры вниз. Твой возлюбленный господин дознаватель, служитель Конгрегации, майстер инквизитор, в недавнем прошлом — уличный оборвыш, грабитель, приговоренный к смерти магистратским судом. До того, как оказаться в каменных комнатах Друденхауса, он провел немало времени с крысами и вшами в заброшенных подвалах Кёльна среди прочих, ему подобных. Советую сжечь матрас и простыни, Гретхен.

— Вот как… — проронила она задумчиво, глядя на Курта с новым, пока еще не определимым чувством; наконец, улыбнувшись, обернулась к герцогу, одарив его взглядом недвусмысленным, явным — презрительным. — Значит, общаться с мерзавцами ему не впервой. Тем легче ему будет вытерпеть тебя.

— Она такая очаровательная, когда злится, верно, майстер инквизитор? — еще шире улыбнулся фон Аусхазен, проведя пальцем по вспыхнувшей щеке Маргарет; та увернулась, Курт шагнул вперед.

— Руки от нее! — угрожающе потребовал он, и герцог демонстративно нахмурился.

— А вы не особенно учтивы с правящим герцогом, майстер Гессе.

— Прошу вас учтиво, ваше сиятельство, — повторил Курт тем же тоном, — убрать лапы от этой женщины, или, невзирая на воспрещения всяческих таинственных личностей, я вам эти лапы повырываю.

— Что подразумевал под этим господин дознаватель? — уточнил герцог, как ему показалось, настороженно; Маргарет улыбнулась:

— Что именно тебя взволновало, дядюшка? Его обещание окоротить твои притязания, не в меру усердные в последнее время, или…

— Или, — коротко оборвал тот. — Правильно ли я понял, что ты представила его?

— Удивлен?

— Нет.

Если это известие и в самом деле обеспокоило фон Аусхазена, то он быстро взял себя в руки; одарив Курта еще одной почти родственной улыбкой, от которой захотелось сплюнуть, словно от глотка прокисшего уксуса, герцог легкомысленно пожал плечами.

— Не удивлен, — повторил он. — Я предвидел, что нечто подобное случится рано или поздно; и кандидатура вполне предсказуемая. Однако, майстер инквизитор, на вашем месте я бы не строил иллюзий. Наша милая Гретхен — девочка, и вы ее новая игрушка, с которой ей приятно засыпать. Но ничего, я терпелив и готов повременить, пока она вырастет и уберет игрушки под кровать. Кстати сказать, майстер инквизитор, хочу заметить, что грешок, обвинение в котором так и светится в ваших глазах, тоже есть дело наше, семейное, и вас не касающееся.

— «Грешок»? — выдавил Курт тихо. — Так вы называете мерзость, на которую способно не всякое животное?

— Боже, что за взгляд! — усмехнулся фон Аусхазен. — Испепеляющий, да, Гретхен?.. А о своем семейственном грешке ты ему тоже рассказала?

— Замолчи, — потребовала Маргарет чуть слышно; тот засмеялся:

— Нет, стало быть… Знаете, майстер инквизитор, никто в нашей семье не ангел, включая моего бедного покойного брата и нашу милую Гретхен.

— О чем он говорит? — спросил Курт напряженно; Маргарет молча поджала губы, и фон Аусхазен тяжело, с показательным сочувствием, вздохнул.

— Позвольте, я вам разъясню, — предложил он подчеркнуто дружелюбно. — Ведь вы знаете, майстер инквизитор, что мой брат овдовел рано, и должны понимать, что плоть слаба, а требования оной плоти весьма сильны, особенно, когда рядом такие ладненькие, хорошенькие горничные покойной жены, кухонная прислуга и прочие, прочие, прочие…

— Убирайся! — кошкой прошипела Маргарет; герцог продолжил, словно не слыша:

— Ведь вы сами видели, как Рената похожа на нашу Гретхен, верно? На том и зиждились ваши действия. К слову — сознайтесь, майстер инквизитор, вы ведь сами придушили несчастную, чтобы свалить на нее обвинение; ведь так?

— Кажется, Маргарет велела вам уйти, — с расстановкой проговорил Курт; герцог удивленно округлил глаза:

— Как! Вам не интересно дослушать о том, насколько тесные отношения были у вашей возлюбленной с ее внебрачной сестрой?.. Изумительная терпимость! А ведь лет тридцать назад за одно лишь это можно было пойти на костер, если я не ошибаюсь… Не тревожьтесь, майстер инквизитор, я уже получил то, что мне было нужно, и сейчас удалюсь. И — напоследок — еще одно: не сверкайте глазами, юноша, она не позволит вам причинить мне вред. Знаете, почему? Она девочка, но умная девочка и, что бы вам ни говорила, практичная. Если что-то со мною случится, ей не достанется ни единой травинки из моего имения, ни единой медной ложечки, ни одной монетки, и покровительства курфюрста, к слову, она также лишится, утратив при том титул и имение, сохраненные единственно лишь моими стараниями. А ей этого ужас как не хочется; верно, милая? — не оборачиваясь к племяннице, чуть повысил голос тот; Маргарет поджала губы. — До встречи, Гретхен.

— Убирайся, — не поднимая взгляда, повторила та.

Когда дверь закрылась за спиной фон Аусхазена — до противного аккуратно и спокойно — Курт развернулся, сжав кулак и сделав шаг к Маргарет; она стояла молча, тоже стиснув тонкие пальцы и глядя в пол.

— И что же он получил? — уточнил Курт; та вскинула голову.

— Не смей. — Маргарет говорила тихо, через силу. — Неужели ты не видишь — он осознал, что теперь я не одна, что теперь есть ты, и желает разбить нас! Неужели не понимаешь…

— Понимаю, — оборвал он. — Теперь я понимаю все. Ни к одному из твоих поклонников ты попросту не могла испытывать ничего, потому что весь род мужской для тебя одинаков — каждый для тебя никто, пустое место. И это в лучшем случае.

— Тебя так взволновало то, что он сказал о Ренате?

— Нет, — фыркнул он зло. — На это мне наплевать; не хватало еще убиваться ревностью к женщине, тем более — мертвой.

Маргарет помрачнела, отвернувшись:

— Ты не слишком обходителен.

— Как и ты, — отозвался Курт хмуро. — Значит, в этом все дело, Маргарет?

— Снова применяешь на мне свои навыки? — с внезапным ожесточением произнесла та. — Я знаю наперед все, что ты скажешь, мой милый. Ты скажешь мне, что у меня «однобокий взгляд на мир из-за переживания, состоявшегося в детстве», что я переношу «на всех черты одного человека»… Я не получала уроков психологии от наставников Конгрегации, но кое-что и я знаю. И не смей укорять меня или жалеть.

— Значит, я прав?

— В чем? В том, что женское общество предпочла мужскому? В том, что я не разделяю преклонения большего числа женщин перед «сильным полом»? Что не согласна с вашим господством в этом мире? Что в каждом из вас вижу противника? Скажешь, у меня на это нет оснований? «Женщина — лишь несовершенное животное»; «женщина скверна по своей природе»; «мир страдает из-за женской злобы»; «вид женщины красив, прикосновение противно»… Продолжить?

— Я продолжу сам, — возразил Курт. — Ты не завершила цитату. «Сношение с ней приносит смерть».

— Не для тебя. И, раз уж об этом речь — не мы в том виноваты. Отвечаем, как можем. Чего еще вы хотите ждать от женщины — покорности в ответ на ваши хозяйские замашки? Когда ты начинал свое дознание, ты ведь справлялся обо мне у студентов, что со мною общались, верно? Убеждена, что знаю, как они отзывались обо мне. Если выразить все их комплименты кратко: «Поразительно: женщина, а думает!» Для них сказать такое настолько естественно, что никто из них не счел оскорблением заявлять мне нечто подобное в лицо; и считалось, что они мне польстили! Умная женщина, способная поддержать разговор — нечто небывалое, точно говорящая лошадь. Нам возбраняют учиться, а после пренебрежительно отзываются о нашем разуме; нас содержат под замком, ограждая от внешнего мира, а после смеются над нашей слабостью; история девицы, падающей в обморок при виде мыши — это уже устоявшееся присловье… Любые отношения мужчины и женщины — это торг, и никакие высокие слова не меняют правды; а правда такова: мужчина старается купить подешевле, а женщина — продать подороже. Даже хуже — это словно осада города во время войны, когда сдача неминуема, но прежде, чем открыть ворота победителю, будущему хозяину, надо вытребовать себе как можно больше привилегий и вольностей. И к такому порядку вещей нас приучают с детства!

— Этим тебя прельстил твой таинственный наставник? — уловив мгновенное затишье в потоке ее гневной речи, спросил Курт. — Конкуренцией наравне с мужчинами? Равным отношением без поблажек и снисходительности?

— Что тебя так встревожило? — чуть сбавив злость в голосе, отозвалась Маргарет. — Я тоже могу блеснуть своими познаниями в тайнах человеческой души и сказать, что все твои проповеди — это заурядный страх за собственную шкуру.

— А я этого и не отрицал. И сейчас хочу услышать одно: а я — тоже противник? Я тоже часть враждебного мира, который надо покорить или уничтожить?

Маргарет улыбнулась — натянуто, но все-таки искренне, приблизившись и взяв его за руку.

— Нет, — ответила она, внезапно утратив всю злость, ответила так просто, что Курт поверил — тотчас и без колебаний. — Ты единственный, первый и, убеждена, последний, кто не пробуждает во мне враждебных чувств.

— А если бы твой загадочный покровитель сказал, что я ненадежен — с каким чувством ты от меня избавилась бы?

— Злишься, — произнесла та почти с нежностью, заглянув ему в глаза. — Я понимаю тебя. Но пойми и ты — я хочу, чтобы ты действительно знал все, как ты сам и желал. Я хочу, чтобы у меня от тебя не было секретов; но мои тайны — не только мои, посему я должна была показать, что тебе можно доверять.

— Показать — кому? — уточнил Курт. — Кто этот человек? Чего он добивается — от тебя, от всех, от мира? Что происходит вокруг меня, вокруг тебя, что за тайные игры?

— Теперь я скажу все — на этот раз действительно все. Ты спросил, кто он… Я не знаю. Он никогда не отвечает на вопросы прямо.

— Это я заметил, — пробормотал Курт недовольно. — Как ты познакомилась с ним? Откуда о нем узнала?

— Он пришел ко мне однажды — сам; как он узнал обо мне, я не представляю. Просто как-то раз, когда я сидела в библиотеке, он очутился там же — не знаю, как, не спрашивай. Я лишь увидела вдруг какую-то фигуру в углу — недвижную, темную, с лицом, закрытым капюшоном… Когда он заговорил о том, кто я такая, о моих возможностях, о моей силе — я спросила, не Дьявол ли он. — Маргарет улыбнулась, пожав плечами. — Тогда я ничего иного не знала, ничего иного вообразить себе не могла — для меня было лишь то, о чем слышала, о чем нам говорят, лишь две силы в мире, Бог и Дьявол…

— А это не так? — спросил Курт осторожно и тихо; она вздохнула:

— Тебе тяжело будет понять и принять это сразу, но я расскажу тебе, что происходит на самом деле. Убеждена — те, кто наставлял тебя, кто растил из тебя пса Господнего, знают то, о чем я буду тебе говорить. Знают — и молчат.

Курт припомнил вторую библиотеку в академии святого Макария — всегда на замке, недоступную для курсантов и выпускников, у двери которой круглые сутки маячили два молчаливых стража, припомнил, как всегда уходили от ответа на вопрос «что там» наставники и ректор; припомнил сотни книг, конфискованных у обвиненных, не все из коих оказывались в огне вместе с ними, и вздохнул. Труды по медицине, астрономии, ботанике — многое из этого стало в конце концов тайным знанием самой Конгрегации. Однако оставались еще неисчислимые богословские opus’ы, канувшие в небытие; и как знать, сколько их пребывает в ее руках на сегодняшний день?..

— И это я понял тоже, — согласился он тихо.


Глава 21


…До того, как миру быть округ нас, мир был молод. До того, как стать ему молодым, мир был юным. До того, как стать ему юным, мир пребывал во младенчестве. До младенчества своего миру надлежало родиться.

До того, как надлежало ему родиться, его не было.

До того, как не было мира, не было того, что округ него. До того, как было ничто, ничто еще не зародилось, и время еще не текло, ибо не было берегов, в кои оно могло влиться и где могло бы течь.

Что было прежде и как стало быть то, что стало, не известно никому, и можно лишь знать, что говорят люди.

Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена — и блюдется им в каждый миг ее существования, надзирается в каждом событии, вершащемся в ней.

Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена — и позабыта им.

Люди говорят, что Вселенная — и есть сам Создатель, в давно прошедший миг Вечности разбивший себя на многообразие материй и тварей. И твари копошатся в останках непостижимого, немыслимо исполинского остова Создателя.

Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из небытия, из Ничего. Извел — и пребывает Иным, Сторонним от нее, никогда с нею не могущий сочетаться или сравниться.

Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из своего духа. Извел — и пребывает в отдалении от нее, ожидая, когда она вновь сольется с ним, став частью его духа сызнова.

Люди говорят, что Вселенная не сотворялась Создателем. Не сотворялась — а лишь отразилась в нем и просто явилась сама собою, как Закон Бытия, по коему не может существовать лишь ничто и не более того.

Люди говорят, что Создатель не ведает о себе. Не ведает — ибо Разум его не оглядывается на сотворившееся, не взирает в грядущее и не наблюдает настоящего, а лишь существует в неохватных безднах Бытия и Небытия.

Люди говорят, что Вселенная — Величайшая Игра Создателя. Игра — и не более, каковая окончится, как только Создателю прискучит смена тьмы и света, смерти и жизни, дыхания и безмолвия.

Люди говорят, что Вселенная — Величайшая Игра Случая. Игра — не имеющая смысла.

Люди говорят, что Вселенная родилась как плод соития Предвечного Хаоса и Предвечного Порядка. Плод — равно не сносящий обоих прародителей и равно боготворящий обоих. Равно ненавидимый и равно вожделенный обоими.

Люди говорят, что Вселенная — немыслимо необъятное Живое, породившее самое себя. Породившее — и ожидающее своей смерти.

Люди говорят, что Создатель — не единый Владетель и Творец Вселенной. Не единый — а один из многих, и лишь тщится вырвать для себя право полагаться таковым, ибо в том сила богов, когда души почитают их.

Люди говорят, что Истинных Создателей никто не помнит. Не помнит — а лишь служит придуманным богам.

Люди говорят, что Истина не ведома никому. Не ведома — и лишь пробивается через камень душ, намекая и шепча о себе.

Люди говорят, что шепот, слышимый во тьме, видимый во снах, пугающий в ночном лесу, есть шепот Старых Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна перевернуть Сущее. Способна — и лишь ожидает должного времени.

Люди говорят, что шепот, чувствуемый в душе, видимый в блаженных грезах, слышимый в кронах солнечным днем, есть шепот Старейших Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна хранить Сущее. Способна — но лишь изредка вмешивается в его судьбу.

Люди говорят, что боги любят и ненавидят человека, хранят и сокрушают его.

Люди говорят, что боги сражаются друг с другом за души и почитание. Сражаются — и битва эта вечна…


***

Шаг, шаг, поворот.

Взгляд вперед, налево, вправо. Остановка, рассеянный взгляд в сторону.

Все это давно сидит в теле, в каждой косточке, в каждой мышце, в каждой жилке — совершается само собою, без осмысления, без сосредоточенности. Без раздумий.

За то и ценят. За способность не думать. Не исполнять приказы, не размышляя над их смыслом, а впрямую — за само умение не иметь в голове мыслей. Вовсе. Ни единой. Когда нужно — в мозге пустота и безмолвие. Словно никого нет — есть оболочка из плоти, но нет внутри человека, нет существа.

Если я мыслю, стало быть, я существую…

После, когда задание исполнено, когда сдана смена напарнику, столь же пустоголовому, как любят поиздеваться сослуживцы, возвратясь для отдыха в снятую в дешевом трактире комнату — уже тогда можно предаться размышлениям над тяжелой иронией этого изречения применительно к ситуации. Можно предаться размышлениям о произошедшем за день.

Можно предаться размышлениям. Просто. О чем угодно. О паутине в углу над кроватью. О пробивающемся в окно ветре. О наличии у себя мыслей — вообще. Можно подумать — взахлеб, о чем угодно.

Словно путник, шедший сквозь пустыню, не имеющий при себе ни глотка воды, продирающийся сквозь хлесткий колючий ветер, замешанный на сухом песке, приникает к холодному ободу окованного края ведра у колодца в конце пути. Словно заслон на пути неистового потока, наконец, приоткрывается, и сквозь плотину рвется вал бьющихся в плену волн реки…

Можно подумать о том, что при всем напряжении, от коего наверняка за день работы теряется немало живого веса, работа эта по душе и в чем-то даже приятна. Можно подумать о том, что настроиться на подобный образ мыслей, а точнее — на их полнейшее отсутствие, тяжело, однако же, когда это происходит, то начинает доставлять неизъяснимое удовольствие. Окружающий мир, люди, проходящие мимо, дома, остающиеся за спиною, улица под ногами, сам объект слежки — все становится видимым до ослепительной внятности, каждое в отдельности и все вместе, ясно, непередаваемо четко. И тогда словно видим сам себе — словно извне и изнутри, точно из окна каменного дома, неподалеку от которого столь часто приходится ожидать.

Однако полных двенадцать часов работы все равно выматывают, и удовольствие перетекает в гнетущую тяжесть в каждом суставе, в крови, кажется — в самом дыхании; и когда ноющее тело опускается на пропахшую пыльной кладовкой кровать, мысли врываются в сознание, точно табун лошадей, перед которыми распахнули дверцу загона.

Тогда и приходят раздумья о том, что творится вокруг. Происходящее — по-прежнему не его ума дело; приказ о слежке исполнен — и это главное, однако тогда, вечерами, просыпается обыкновенный человек, который может промолчать в ответ на указание начальства, не высказав ни несогласия, ни одобрения, но не обдумывать приказа — не способен. Никто, собственно, этого и не требовал…

Вечерами можно поразмыслить о том, что объект слежки подолгу, по полдня или ночами, задерживается в доме обвиненной (и оправданной) в чародействе женщины, лишь по временам посещая башни Друденхауса; о том, что с объектом изредка здоровается кто-то из горожан, а кто-то — с нескрываемым пренебрежением или почти ненавистью смотрит вслед. Можно размышлять о том, что объект — действующий следователь Конгрегации, чье дознание и доказало невиновность арестованной. Можно размышлять о том, что в последнее время становится все сложнее пребывать в этом состоянии пустоты и немыслия, наблюдая за предателем, безнаказанно разгуливающим по улицам. Можно лишь вечерами успокаивать разгулявшиеся нервы тем, что начальству виднее, и только оно знает, отчего нельзя арестовать изменщика, столь явно и нагло попирающего все, чему должен служить.

Можно лишь вечерами осторожно, тихонько, задуматься над тем, кому или чему же он служит теперь, если вдруг потребовались столь редкие агенты — умеющие не скрывать свои мысли от всего, что вне, а — попросту не иметь их, оставаясь не замеченными при любой самой тщательной проверке чародеями любой силы…


***

…Люди говорят так, что был Хаос Первородный, вместилище всего сущего, бывшего и не бывшего, и царила в нем Тиамат, праматерь всего, и был Бел, сочетавшийся с Тиамат, и породили они мир, людей и животных.

И был у Бела и Тиамат сын Мардук, воин.

И возжелал он всей власти, а не данной ему от отца и матери, и восстал на Бела и Тиамат, но Бел был малодушен и отдал Мардуку власть, и закрыл глаза на матереубийство.

И Мардук оружие поднял на Тиамат и поразил военачальников ее, учителей своих Апсу и Мумму, и рассек тело матери своей, и дух ее в печали ушел в Хаос внешний.

И потомки Бела и Тиамат хранят Силу ее.

Такова Ашторет — Иштар — дочь матери своей, и два лика у нее, светлый, успокоение и защита, и темный, сила и власть.

И темный лик — врата в места, куда изгнан дух Тиамат…


***

…Люди говорят, что у всякого народа свои боги, и боги всякого народа говорят о том, как творили они мир.

Люди говорят, что иные из них лгут, а иные из них никогда не существовали.

Люди говорят, что боги могут явиться из небытия, никогда не существовавшие до поры, когда измыслили их и стали поклоняться им, взращенным на поклонении том и сотворенным тем поклонением.

Люди говорят, что человеку возможно возвыситься и стать богом.

Люди говорят, что богу возможно возвыситься и стать человеком…


***

— Этот мне больше по душе, — заметил Курт; Маргарет улыбнулась — словно бы неуверенно и стесненно.

— Я не удивлена. Это твой бог — участливый к людям и жертвенный. Моя покровительница — другая.

— Безучастная и требовательная?

— Всякая.

— И какой ее лик более привлекает тебя?

— Успокоение и защита — этого мне было бы довольно десятилетие назад. Теперь же — нет.

— Сила и власть… — вымолвил Курт тихо. — Этого ты хочешь?

— А в этом есть что-то необычное? — вскинулась Маргарет. — Всем в этом мире нужна сила и нужна власть, а таким, как я — тем более. Как я уже говорила тебе — хотя бы для того, чтобы выжить.

— Не хотелось бы обидеть даму, — с плохо скрытым сарказмом заметил Курт, — однако ее власть и сила не была слишком очевидна, когда ты оказалась в беде. Признаю, ты сильна, о подобных тебе я до сих пор лишь читал, однако…

— Ты не веришь в ее могущество? — нахмурилась Маргарет; он передернул плечами:

— Я в нее саму-то верю с трудом…

— Ты по-прежнему убежден, что всё, кроме твоего Иисуса — происки Дьявола? Демоны под личинами богов? Все, что ты узнал, не убедило тебя?

— Еще всего только чуть более недели назад, — медленно выговорил Курт, — все это было для меня не существующим вовсе. Не требуй от меня многого. Я не могу за неделю сменить веру; сомневаюсь, что это совершится вообще — через неделю ли, через месяц или год. Я готов согласиться с тем, что Тот, Кого я полагал Единственным, лишь Один из многих. Пусть так. Однако ты сама признаешь, что в мире множество тех, кого никогда не бывало, множество попросту измышленных, не существующих нигде, кроме людских преданий. Откуда мне знать, что ты не заблуждаешься, не обманута, что все это подлинно?

— Или — что не обманут ты? Мною?

— Для меня все это — сказка. Легенда.

— Все, что люди знают о том мире, не более, нежели легенда, — отрезала Маргарет. — Все, что ты знаешь о том, что полагал ранее несомненным — тоже предание. Или ты все еще убежден, что Вселенная сотворена единым и непогрешимым создателем, а бог, которому служишь ты, его сын? Только оттого, что так написали люди в книге, которую правили люди же? Прочие столь же убеждены в том, что написано в их книгах, их людьми.

— А ты всерьез уверена, что мир породила Тиамат?

— Это легенда, — повторила Маргарет — размеренно, словно втолковывая только что разъясненный урок. — Лишь легенда. Я не знаю, что на самом деле. Быть может, правы те, кто говорит, что мир создан безличной силой, и боги — лишь первые его жители, самые старшие; похожие и непохожие на нас, но — просто сильнее. Или правы все? И в творении этого мира участвовали все те, кого люди зовут богами?

— Довольно… спорно, — заметил Курт; она улыбнулась:

— Ты говоришь так, потому что тебе приходится иначе смотреть на все то, что впитывал с детства, и любой аргумент кажется тебе недостаточным. Если бы во младенчестве ты оказался в семье мавров, ты столь же скептично смотрел бы на то, что сейчас отстаиваешь… Однако же, даже в признанной всеми христианами книге есть кое-что, говорящее в пользу моих слов.

— И что же? — уточнил он ревниво; Маргарет пожала плечами:

— Сам Рай.

— Не понял.

— А я объясню, — с видимым удовольствием отозвалась она; было заметно, что мысль эта ею продумана давно и столь же давно желала быть высказанной. — В подлиннике стоит еврейское слово, которое происходит от «защищать». Ограждать. Иными словами, Рай — это некое огражденное место при Эдеме. И человек, созданный ветхозаветным творцом, не покидал пределов этой ограды; почему? Может быть, потому, что тогда он увидел бы других людей, сотворенных другими богами? И узнал бы, что его всевластный господин — не более чем usurpator? Даже тот, кому служишь ты, если взглянуть непредвзято на все, что он говорил и делал, пришел для того, чтобы вызволить человека из-под власти этого узурпатора — он ведь дал иную заповедь, установил иные правила, дал иной закон; и совершил жертвоприношение — с величайшим жрецом и величайшей жертвой, каждым из которых был он сам… Но все это неважно, — оборвала Маргарет саму себя. — Не то главное, на чьей совести создание мира, где мы живем. Главное — кто способен дать мне то, что я хочу.

— В обмен на что? — уточнил Курт хмуро. — Или я скверно знаю подобные культы, или ты задумала то, что мне не понравится.

— Не смотрите на меня такими глазами, господин следователь Конгрегации! — потребовала она разгневанно. — Я не намерена резать младенцев; Иштар — женщина, и подобные приношения не поспособствуют ее благосклонности. Приносить ей в жертву пресловутых девственниц я тоже не собираюсь. Как несложно догадаться, убийство женщины женщина-богиня тоже не воспримет как нечто приятное, за исключением тех случаев, когда жертва добровольна.

— И такое встречается? — с недоверчивой усмешкой переспросил Курт.

— А ты полагаешь, искренне и до последнего преданные вере попадаются лишь среди тебе подобных?

— Маргарет, я ждал долго, — оборвал он, стараясь сгладить невольную резкость в голосе. — За ту неделю, что прошла со встречи с твоим тайным magister’ом, я выслушал массу теософских лекций и загадочных намеков. Ты обещала, что я буду знать все, но у меня до сих пор такое чувство, что меня продолжают водить на поводке, использовать меня вслепую, ничего не объясняя и по-прежнему держа в неведении. Ты что-то готовишь, твой таинственный наставник сказал мне, что ты «в скором времени обретешь силу»… Довольно. Я желаю знать, во что втянут.

— Ты по-прежнему думаешь, что мне что-то нужно от тебя, кроме тебя самого? — невесело улыбнулась Маргарет. — Все, что было, все эти, как ты их назвал, лекции — как раз для того, чтобы ты не был в неведении. Это — именно для того, чтобы ты знал все, как и хотел…

— Ты готовишь какой-то обряд, посвященный своей покровительнице, — перебил Курт снова. — Так?

Она нахмурилась:

— Что-то мне не по душе в том, каким тоном ты спросил это.

— Ты не ответила на мой вопрос, Маргарет. В обмен на какую жертву ты намерена просить силы и власти? Чем дольше ты уходишь от ответа, тем более у меня крепнут дурные подозрения.

— Боже! — засмеялась она, прильнув к его плечу и заглянув в глаза. — Неужто ты решил, что эту роль я отвела тебе? Ты серьезно?

— Если я скажу, что подобные мысли не посещали меня, я солгу, — полусогласно кивнул Курт. — Разубеди меня. Скажи, что я заблуждаюсь, и никакие жертвы твоей двуликой богине не нужны.

— Ей — не нужны, — не сразу отозвалась Маргарет, чуть отступивши от него и глядя в сторону. — Она сама может явиться по своему желанию. Сама может одарить своей силой…

— Маргарет, — требовательно произнес он, чуть повысив голос, и та, наконец, кивнула:

— Да, будет обряд. И будет жертва.

Нельзя сказать, что Курт не ждал этого — подозрения возникли давно и лишь упрочивались с каждым слышанным им словом, с каждым днем и каждым часом, а сейчас, в эту минуту, он понял внезапно, что ни на миг и не сомневался в том, что услышит именно то, что услышал. Не сомневался — и все равно на миг ладони похолодели, а во рту пересохло, точно в горячке. Что бы ни происходило в последнюю неделю с небольшим, какие бы перемены ни совершились в нем самом, на самый главный вопрос — готов ли он к такому повороту событий — Курт должен был ответить самому себе прямо, и от ответа зависело многое. И более всего пугало то, что ответ он уже знал, ответ уже был.

Он прикрыл глаза, осторожно переводя дыхание.

Был и вопрос…

— Это попытка привязать меня, так? — спросил Курт негромко, пытаясь поймать ускользающий взгляд Маргарет. — Ты хочешь, чтобы я присутствовал, верно? Чтобы я видел все, знал все, участвовал в этом — чтобы после у меня не было пути назад. Это присоветовал твой наставник?

— Да, — отозвалась она так же тихо, но твердо. — Это был его совет. Повязать кровью. По его мнению, это последняя проверка твоей искренности. Однако я хочу, чтобы ты был рядом, по иной причине. Курт, нельзя быть предателем наполовину… не кривись, ты сам назвал себя так. Нельзя изменить прошлому лишь отчасти. Я хочу, чтобы ты спросил себя — чего ты, в конце концов, желаешь. Жаждешь ли ты всего лишь безмятежной жизни, успокоения своей совести или же — истины. Потому что, если ты хочешь знать истину, ты будешь со мною, ты увидишь все сам, поймешь все сам. Если же истина тебе не нужна…

Маргарет запнулась, и он криво усмехнулся:

— То что тогда? Тебе не нужен я?

— Ты мне нужен, — возразила Маргарет строго. — Всегда. В любом случае. И больше не смей подозревать меня в корысти или пренебрежении. Я устала оправдываться.

— Но на что я тебе, если мне не будет нужна твоя истина?

— Я отвечу тебе, — кивнула она, осторожно взяв его за руку. — Это очень сложно — и просто. Я отвечу… точнее, я спрошу, а ответишь ты сам. На что тебе была я, когда ты помог мне избежать приговора? Человек, которому была не нужна твоя истина, человек иных взглядов, иной жизни? Иной веры? Тебя заботило это — тогда? Ответь.

— Ты знаешь мой ответ, — неохотно произнес Курт. — Нет, меня это не заботило. Для меня было значимо, что ты рядом.

— Вот и все, милый. Это и мой ответ тоже. Ты начинаешь забывать, что я женщина, — улыбнулась Маргарет, и он не смог не улыбнуться ей в ответ.

— Вот уж это забыть сложно, — оспорил Курт, обнимая ее за талию. Та попыталась высвободиться; он сжал ладони крепче, и Маргарет засмеялась, нарочито строго шлепнув его по руке. — Хотя, я не стану возражать, если по окончании разговора ты напомнишь мне об этом снова…

— Непременно, — закинув руки ему на плечи, пообещала Маргарет. — И последнее. Я не хочу от тебя ничего требовать. Если ты готов принять меня такой, какая я есть, сейчас — я буду довольна. Если нет… Я подожду. Но подумай вот о чем: я предлагаю тебе возможность увидеть воочию то, что доводится увидеть не всякому простому смертному. Все, что я говорила, что еще могла бы сказать — все это ничто, это лишь слова; ты можешь увидеть все сам. Ты говорил, что не веришь в ее существование; ты увидишь ее. Собственными глазами. В конце концов, неужто тебя не одолевает хотя бы любопытство?

— Любопытство… — повторил он. — Безусловно, любопытство есть. Однако… — Курт усмехнулся — уныло и тяжело, — мой Бог как правило возражает против того, чтобы из любопытства резали людей. Или твоей жертвой будет упитанный телец?

— Тебе не придется поступаться заветами твоего бога, — с такой же невеселой улыбкой возразила Маргарет. — Да, я намерена принести ей жизнь человека. Да. Однако, попади этот человек в руки Конгрегации, ему предстояла бы участь не менее печальная, а стало быть, попустив его смерть, ты лишь сделаешь то, что совершил бы, исполняя свою службу…

— Маргарет, я жду, — несколько неучтиво вновь перебил Курт, и она вздохнула:

— Моей жертвой будет Кёльнский князь-епископ.

Он уронил руки, выпустив Маргарет, и отступил назад.

— Что? — выдавил Курт едва слышно самому себе. — И он… тоже?!

— Да, — кивнула она просто. — Он тоже.

— Господи, я что — последний христианин в городе?! — не скрывая злости, выговорил Курт ожесточенно, и Маргарет шагнула ближе, вновь осторожно взяв его за руку.

— Тише. Мои новые слуги не осведомлены обо мне так, как Рената.

— Архиепископ! — яростным шепотом повторил он, и Маргарет вздохнула — почти сострадающе. — И… что ж — и он поклоняется твоей богине?

— Брось ты, — недобро рассмеялась та. — Неужто ты можешь себе хотя б вообразить такое? Нет, мой двоюродный дядюшка всего лишь пошлый и примитивный дьяволопоклонник. Он — это compositio unificata[246] традиционных инквизиторских подозрений.

— Id est… — он запнулся, и Маргарет подбодрила с усмешкой:

— Давайте, майстер инквизитор, выскажите догадку. Поверь, что бы ты ни сказал, ты не ошибешься.

— Жертвоприношения? — предположил Курт; она кивнула:

— И они тоже. И месса, читаемая наоборот, и зарезанные голуби (Господня птица!), и попирание Распятия, и осквернение облаток, и питие крови, и все, что обыкновенно измышляли твои сослужители, дабы составить протокол пострашнее. Я даже думаю — не из них ли он и почерпнул свои, прямо скажем, довольно глуповатые ритуалы… И даже было несколько девственниц, принесенных в жертву, как он полагал, Сатане. Это еще одна причина, по которой его гибель доставит мне особенное удовольствие.

— Что же, в таком случае, этот недоносок делает в вашей компании? Ведь, насколько я понял, чего бы ни желал твой таинственный союзник и к чему бы ни стремился герцог — в любом случае, планы солидные, и связываться с такими личностями — к чему?

— Он архиепископ, — пожала плечами Маргарет. — Курфюрст. Тоже союзник, причем серьезный. Если бы ты не сумел устроить мое оправдание, он присоединился бы к делу.

— И стал бы развязывать настоящую войну ради тебя?

— Ради того, чтобы сохранить при себе человека, в котором есть настоящая сила, о каковой он может лишь мечтать? — уточнила Маргарет. — Даже не сомневайся. Кроме того, есть и еще одна причина, по которой я для всех них хороша, когда свободна: свободной я безопасна. С чего бы им предполагать, что я буду хранить молчание до конца, идя в гордом одиночестве на костер? Оба дядюшки прекрасно осознают: если они бросят меня на произвол обстоятельств, я утяну их за собой, а в свете этого даже всеимперская война это не стоящая беспокойств мелочь.

— Но, если так… К чему жертвовать таким покровителем? Это же глупо и нерационально. Навряд ли поставленный на его место блюститель архиепископской кафедры будет к вам столь же благосклонен.

— Он стал вести себя слишком нахально, — с заметным раздражением отозвалась Маргарет. — Много возомнил о себе. Просто и пошло — стал требовать мзды. Ведь он и затеял все свои изыскания в области сатанопоклонничества лишь ради того, чтобы обрести богатство; это, — пренебрежительно усмехнулась она, — кроме жажды мужской силы, власти и возвращения молодости. В последнее время он стал слишком наглым.

— И этот таинственный чародей не в силах поставить его на место? — усомнился Курт. — Ты не в силах? Не верю.

— В силах, — кивнула она, — однако его поведение становится все более неосторожным и может привлечь к нему внимание; а стало быть — и к нам тоже.

— Как Филипп, — уточнил он, и Маргарет нахмурилась:

— Филипп сглупил. И мне жаль, что пришлось его убить; ты это хотел услышать? Но что же, ты и этого старого мерзавца станешь жалеть?

— Удавил бы собственными руками, — не задумываясь, отрезал Курт. — Будь он изменником по убеждению — я спорил бы с тобою: сам хорош; но продать веру за деньги…

— Я развеяла твои сомнения? Ты будешь со мной?

— Да, — кивнул Курт, уже не колеблясь. — Я хочу это видеть. Когда?

— Ровно через две недели. Пятнадцатого июня будет Черная Луна, это лучшее время для того, что мне нужно.

— Лик силы… — уже без улыбки произнес он тихо, чуть отстранившись и глядя в фиалковые глаза — пристально, взыскательно. — Что это изменит в тебе? Что тебе даст ее сила? Что ты получишь?

— Возможность избавиться, наконец, от человека, один взгляд на которого доводит меня до бешенства, — отозвалась Маргарет тихо. — Это первое, что я сделаю. Я смогу заставить его передать мне все, что он имеет — от знакомств, связей до имущества, и тогда… Ты считаешь, что это порочно, медлить с местью во имя выгоды?

— Нет. Я никогда не понимал тех, кто может броситься на врага прилюдно, средь бела дня, со спокойной душой идя после этого на казнь. Меня бы не утешала мысль о свершенном правосудии. Никогда не понимал тех, кто гордо отвернется от набитого кошелька поверженного противника, в особенности, когда этот кошелек так необходим… У меня есть лишь одно возражение: герцог фон Аусхазен — мой, Маргарет. Когда придет время, смерть он примет от меня. Это не обсуждается.

— Хорошо, — кивнула она, ни мгновения не медля, — но я должна это видеть. Я это заслужила.

— Увидишь, — ответил Курт, не скрыв дрожи в голосе. — Во всех подробностях — это я тебе обещаю.

— И он умрет в муках.

— Можешь не сомневаться, — подтвердил он с болезненной усмешкой. — В чем-в чем, а в этом я толк знаю.


Глава 22


Долгие июньские дни, становящиеся все жарче, влачились медленно, перетекая в столь же длинные и жарко-душные ночи.

Бессонница возвращалась все чаще; все чаще Курт, лежа на боку, глядел в распахнутое окно, где над соседней крышей, неспешно сползая от одного края к другому, парила луна, ночь от ночи все более полнящаяся, все более явственная и отчетливая. В одну из таких бессонных ночей на землю обрушился дождь — сплошной темной стеною, скрыв небесное светило плотными тучами. В ту ночь он до утра просидел у окна, бесцельно глядя на улицу, где, скрывшийся за углом противоположного дома, был им однажды запримечен приставленный от начальства «хвост». Все прочее время увидеть следящих за ним агентов не удавалось, однако Курт знал, что они есть, а временами предполагал даже почти с уверенностью, где именно; как и в прочих дисциплинах, преподаваемых в академии святого Макария, в искусстве слежки выпускник номер тысяча двадцать один весьма преуспел, а посему, если б имел таковое желание, мог бы, хоть и изрядно потрудившись, вычислить надзиравших за ним и даже, быть может, от них оторваться…

Кёльн жил своей, отдельной от него жизнью, и временами казалось, что судьба странной прихотью забросила Курта в город призраков, где он существует вместе с жителями и одновременно словно в каком-то ином, отличном от их, бытии, или это он сам — бесплотный призрак, до которого нет никому дела. К реальности возвращали лишь взгляды, встречаемые изредка и напоминающие о том, о чем и сам город стал уже забывать. И даже взглядов становилось все меньше, все реже доводилось встречать чьи-то глаза вовсе — Кёльн заполнялся торгашами и крестьянами, начинающими свозить на рынок первые дары лета.

Несколько раз Курт заходил в кёльнский собор, останавливаясь неподалеку от говорящего проповедь князь-епископа, слушая произносимые им слова и следя за выражением его лица, глаз, думая, что в десяти шагах от него стоит человек, не ведающий о том, что ждет его в недалеком будущем. «Stat sua quisque dies»[247], звучало в мыслях. Stat sua quisque dies…

Для чего он приходит сюда, Курт до конца понять не мог: чувства, одолевающие его, были странны и непонятны ему самому. Он смотрел на лоснящееся, словно бы опухшее лицо над богатой ризой, самодовольное и нарочито-возвышенное, на уверенные движения, на массивную тушу, столь явно соответствующую тому образу священства, что установился в людском представлении об оном, и пытался вообразить себе момент, когда жизнь покинет это раскормленное тело с проданной золоту душой. Не сложится ли так, что некий бог, бесчувственный и равнодушный бог неправедного обогащения, существует где-то в необозримых далях той, иной стороны бытия, и душа эта в самом деле отдана ему, передана навеки, хотя и без оглашенного и подписанного договора, и именно к нему отойдет после гибели тела?..

Мысленному взору не раз виделось, как, заперши дверь, эти пальцы, похожие на покрытые волосом сосиски, пересчитывают то, что вскоре придется оставить, уйдя туда, куда золоту доступа нет… Ни разу Курту еще не доводилось видеть обреченного на смерть — вот так, явно. Ни одно из его дознаний еще не завершалось приговором, и не было еще человека, глядя на которого, можно было бы сказать с уверенностью — «завтра эта жизнь оборвется». Но даже и тогда все было бы иначе, ибо сейчас он смотрел на того, кто наслаждается бытием без боязни, без подозрений, без сомнения. Кто полагает, что впереди у него дни и годы безоблачной счастливой жизни…

Маргарет день ото дня тоже становилась все сосредоточенней и задумчивее, порою до сумрачности, и в один прекрасный день, плюнув на условности и остатки приличий, Курт едва не силой вытащил ее на загородную прогулку, реквизировав для этой цели курьерских лошадей Друденхауса, не спросив на то дозволения и никого не поставив в известность. После недолгой поездки шагом и короткой рыси они остановились далеко в полях, на пологом берегу Райна, и провели там почти весь долгий и ослепительно-солнечный день. Возвращались уже к вечеру, пересекая улицы под взглядами горожан, и на набережной разминулись с таким же, как у них, курьерским с сосредоточенным, усталым седоком. Курт остановил коня так резко, что едва не вскинул его на дыбы, чувствуя, как довольная улыбка сползает с лица.

— Курьер от попечительского отделения, — пояснил он вполголоса, глядя вслед грохочущему по мосту скакуну. — Пришел ответ на донесение Керна.

— Тебе нечего бояться, — столь же тихо, убежденно отозвалась Маргарет. — Он обещал мне, что тебе ничто не грозит, и я верю в его возможности.

— Может, и так, — вздохнул Курт, — однако все равно придется явиться к старику. Лучше сегодня; ненавижу безвестность.


Долго терзаться безвестностью ему не пришлось: уже в приемной зале он наткнулся на Ланца, которому Бруно, сумрачный, злой, втолковывал что-то, отчаянно жестикулируя. Увидев Курта, оба умолкли; молчание провожало его до двери к лестнице, молчание и — ощутимые всем телом взгляды в спину. Лишь когда он поставил ногу на первую ступеньку, позади послышалось тяжелое:

— Гессе!

Он обернулся медленно, встретившись с темным взглядом Ланца, и тот шагнул ближе.

— Из кураторского отдела пришел ответ на донесение Керна, — сообщил Дитрих, и Курт приподнял бровь в наигранном удивлении:

— Донесение? В смысле — донос на меня, ты хотел сказать?

Старший сжал зубы так, что натянулась на скулах кожа, но на его слова ничего не ответил.

— Либо ты везучий, мерзавец, — продолжил Ланц негромко, выцеживая слова с напряжением, — либо у твоей ведьмы и впрямь немыслимые связи… Радуйся, сукин сын.

Курт лишь пожал плечами, отвернувшись от полыхающего взора своего бывшего подопечного, молчаливого, как смерть, и вновь развернулся к лестнице.


Керн был многословнее и в выражениях на ту же тему гораздо несдержаннее. Маргарет оказалась права: ответ, привезенный курьером, был четким и недвусмысленным — следователь четвертого ранга Курт Гессе действовал ad imperatum et summo studio omnino[248], и причин к проведению собственного расследования попечительским отделом Конгрегации нет…

О вышеупомянутой переписке уже через три дня стало известно половине Кёльна. Курт был убежден, что невольным распространителем сведений стал Бруно; видя курьера и зная, что о его выходке Керн не мог не сообщить наверх, студенты наверняка насели на его бывшего подопечного, требуя сказать, почему до сих пор не арестован столь явно предавший Конгрегацию следователь. А получив ответ, слушатели кёльнского университета в который уж раз воплотили в жизнь местную пословицу «если что-то известно хотя бы двум студентам»…

Уже не раз до Курта доходили сведения о том, что в студенческом трактире часто разгораются споры и, случается, даже рукоприкладства между приверженцами идеи виновности некогда арестованной пфальцграфини фон Шёнборн и теми, кто искренне (либо же от нежелания над тем задумываться) полагал ее оговоренной, а дознавателя Гессе — исполнившим свой долг. А однажды вечером, за сутки до ожидаемой ночи, в кривом и тесном, как дешевый сапог, проулке, возвращаясь из Друденхауса, Курт столкнулся почти в буквальном смысле нос к носу с приятелем покойного университетского секретаря. Тот стоял, привалившись плечом к глухой стене одного из домов, глядя так, что стало понятно сразу и без сомнений: Герман Фельсбау поджидал здесь майстера инквизитора, поджидал давно и намерен был ждать до последнего. На сей раз тот был трезв, однако взгляд горел лихорадочно и отчаянно, а движения, хоть и уверенные, были рваными и излишне резкими. Преодолев желание отступить назад, Курт, лишь чуть замедлив шаг, приблизился, пытаясь за эти несколько шагов решить, как лучше поступить в этой ситуации — пройти мимо молча, поздоровавшись или же остановиться…

— Я жду здесь вас, — без приветствия сообщил ему Фельсбау, когда оставалось лишь два шага, тем самым избавив его от необходимости выбора, и Курт встал на месте, пытаясь понять, насколько студент решительно настроен.

— В самом деле? — уточнил он ровно, и приятель Шлага, оттолкнувшись от стены, шагнул вперед, остановившись почти вплотную, отчего желание отступить стало еще крепче, а в голову пришла мысль о том, что закон, дозволяющий студентам носить оружие, надлежало бы пересмотреть.

— Полтора месяца назад, — тихо, четко выговаривая каждое слово, произнес студент, глядя ему в лицо, — говоря со мною, вы сказали, что я должен думать о том, как восстановить справедливость. О том, что, если я настоящий друг Филиппу, я должен говорить с вами, потому что только вы можете покарать преступника. Вы это помните, майстер инквизитор?

— Разумеется, — кивнул Курт, пытаясь не поддаться болезненному настойчивому взгляду и не отвести глаз.

— Вы нашли того, кто виновен в его смерти. Точнее, «ту, что была виновна». И вы — я знаю, именно вы — сделали так, чтобы она оказалась на свободе. Я слышу слишком многое и потому хочу услышать ответ на свой вопрос именно от вас, майстер инквизитор. Сейчас, сей же миг, глядя мне в глаза, скажите: она в самом деле невиновна?

Одно тяжелое, нескончаемое мгновение висела тишина; наконец, негромко, тщательно следя за собственным голосом, Курт отозвался:

— Да.

Тишина осталась еще на один миг — такой долгий, невозможно бесконечный — и Герман Фельсбау, положив руку на ремень с оружием, выговорил почти уже шепотом, беспреклонным и уверенным:

— Вы лжете.

Курт медленно опустил взгляд, глядя на то, как подрагивает его ладонь, тихо подбирающаяся к оружию, и снова посмотрел в горящие глаза напротив.

— Ты знаешь, что бывает за покушение на инквизитора? — спросил он спокойно, и Фельсбау, побелев, точно выгоревший саван, откликнулся, ни секунды не промедлив:

— Плевать.

Третий миг тишины упал, как гранитная плита, тяжко и мертво.

— Герман!

По плите пробежала трещина, и мгновения вновь стали краткими, стремительными, такими, как им и положено быть; Фельсбау вздрогнул, но на голос Бруно за своей спиной не обернулся.

— Герман, не глупи, — тихо попросил подопечный, медленно приближаясь и осторожно, шаг за шагом, вклиниваясь между ними. — Не надо.

— Это не твое дело, Хоффмайер, — не отрывая взгляда от глаз Курта, бросил студент, и Бруно опустил руку на его ладонь, прижав и без того стиснутые пальцы к рукояти и не давая шевельнуться.

— Это мое дело, — возразил он наставительно. — Когда на моих глазах человек роет себе могилу — это мое дело. Герман, даже не думай. Ты совершаешь глупость.

— Плевать, — повторил тот, и Бруно сжал пальцы сильнее.

— Он накромсает тебя на ломти. Поверь, я знаю это лучше, чем кто бы то ни было; и, если ничто иное тебя не тревожит, ты при этом не успеешь сделать то, что хочешь сделать… Да уйди же хоть ты отсюда к черту! — не сдержавшись, выкрикнул подопечный, полуобернувшись к Курту, и он, неспешно отвернувшись, зашагал прочь, слыша, как за спиной зашуршали мелкие камешки под подошвами — Фельсбау рванулся ему вслед, вновь силой удержанный на месте.

— …не его, так ее! — донеслось до слуха, уже когда Курт готов был повернуть за угол.

Он остановился, окаменев на месте всего на миг, и, круто развернувшись, тем же размеренным шагом возвратился обратно.

— Черт, дурак… — обреченно прошипел Бруно, глядя на него почти с ненавистью, по-прежнему держа студента за ладонь, рвущуюся к рукояти.

Курт требовательно вытянул руку:

— Оружие, Герман. Лучше сам.

— Не надо, — попросил Бруно тихо, и он повторил настойчивее и жестче:

— Оружие!

— Прекрати, это уже переходит все границы — даже для тебя!

— Разве? — не оборачиваясь к подопечному, переспросил Курт. — Этот человек угрожал мне и — пфальцграфине фон Шёнборн; или ты скажешь, что ты не слышал этого?

— Ничего, — губы Германа Фельсбау дрогнули в кривой нервной ухмылке, и, рванувшись, тот таки высвободил руку, одним движением расстегнув пряжку ремня с оружием. — Пусть так. Держите, майстер инквизитор. Однако, что же — вы полагаете, что, арестовав меня, вы заткнете рот половине города? Ошибаетесь.

— Посмотрим, — возразил Курт, за плечо развернув его в сторону, откуда только что пришел — на улицу, ведущую к башням Друденхауса.

Бруно шел позади — молча, но неотступно, а войдя в каменную башню, бегом метнулся наверх, к комнате Керна, откуда вышел спустя четверть часа — взбешенный и бледный. Выслушать мнение начальства о своих действиях Курту все же пришлось, однако Герман Фельсбау остался в подвале Друденхауса в одной из камер под надзором хмурого стража.


***

Вечер накануне означенного часа был сумрачным и прохладным, укрытым густеющими тучами, несущими в себе дождевое предвестие. Курт, вчера нарочно просидевший большую часть ночи в бодрствовании, проснулся далеко за полдень, почти даже к вечеру, когда в воздухе уже слышались колокола, извещающие горожан о начале вечернего богослужения. Пища, которую он остерегся назвать завтраком, была поглощена без ощущений вкуса или запаха, и спустя полчаса, шагая по вечерним улицам Кёльна к собору, Курт уже не мог даже припомнить, что именно было ему подано и в каком виде.

Вопреки собственным опасениям, нервозности он не ощущал. Разумеется, были в душе и напряженность, и нетерпение, и некоторая настороженность, однако ожидаемого им от себя страха или хоть тени боязни почему-то не было; быть может, попросту оттого, что никак не могло изобразиться в мыслях подробностей или хоть некоторых приблизительных представлений о том, что сегодня могло его ждать.

Незадолго до окончания повечерия Курт проскользнул сквозь довольно густую сегодня толпу в сторону, пройдя за колоннами, и быстрым, почти бегущим шагом поднялся по лестнице колокольни к крохотной комнатке под самой кровлей. Отслеживающие его агенты сегодня на глаза не попадались, однако тот факт, что они продолжают надзирать безотвязно, был непреложен. Те, что вели Маргарет, были заурядными профанами, то и дело попадавшими даже в ее поле зрения, не искушенного подобными испытаниями; избавиться от них ей не составит труда и без его помощи.

Курт уселся на полу полутемной тесной комнатушки, прислонясь затылком к холодной каменной стене и глядя на окружие дневного светила, уже коснувшегося одним боком видимой отсюда, с высоты, крыши магистрата. Солнце, желто-белое, словно очищенное перезрелое яблоко, склонялось к закату неспешно, издевательски медлительно, забираясь за крыши домов неясным расплывчатым пятном, словно размазанным по небу серо-синими тучами. Вечернее богослужение тоже казалось длинней обыкновенного, и когда над головой, оглушая, вновь зазвучали колокола, вначале даже не поверилось, что нет еще и семи пополудни. Однако когда утихли отголоски литого звона, когда перестали доноситься снизу, со двора собора, голоса расходящихся прихожан и служек, со временем приключилась совершенно обратная напасть — оно помчалось вдруг, словно застоявшийся курьерский, и солнце точно бы ухнуло в окоем, как будто кто-то попросту вогнал его за край земли. Темнеть стало внезапно — и по вине разогнавшихся почему-то минут, и из-за все более сходящихся над крышами туч, и когда плотные сумерки стали растворять контуры окна, вновь не поверилось — теперь уже тому, что так скоро минуло еще почти два часа. Сейчас, подумал он до удивления равнодушно, приставленные к нему агенты слежки должны уже поставить на уши начальство.

Momentum veri[249]…


Поднявшись, Курт бросил последний взгляд за окно. Луны, главной виновницы сегодняшнего торжества, в эту ночь не увидеть. С другой стороны, участникам готовящегося обряда ее не будет видно в любом случае — из-под земли, из нутра нескончаемых древних катакомб, изрывших старый, полузабытый Кёльн.

Запертые двери собора, темнеющие с каждым мгновением окна, погашенные светильники и свечи предоставили мраку свободно разгуливать меж колоннами, витать под сводами и обступать со всех сторон собравшихся у ризницы людей. Их было пятеро — Маргарет, тихая и собранная, бледная, словно отсутствующая, князь-епископ, Рудольф фон Аусхазен и двое вооруженных короткими клинками бойцов его личной стражи, безучастные ко всему, недвижные и молчаливые. Сам герцог тоже был при оружии — ремень оттягивала тяжелая, явно не парадная чинкуэда[250], на рукояти которой мирно покоилась его левая ладонь.

Курт оружия не брал — об этом его не просили, однако он был убежден, что и оба кинжала, и, тем более, арбалет все равно отняли бы: кроме самой Маргарет, ему не верил никто; о том не упоминалось, однако таковое положение вещей подразумевалось само собою и было подтверждено немедленно.

— Я вижу, некоторое здравое зерно в вашем отношении к реальности имеется, — заметил фон Аусхазен и кивнул одному из своих сопровождающих. — Обыщи господина дознавателя; может статься, что я все же польстил его рассудительности.

Курт не ответил, лишь шагнув ближе и приподняв руки; Маргарет, встретившись с ним взглядом, улыбнулась чуть заметно — то ли их общей в эту минуту мысли, касающейся герцога, то ли попросту припомнив себя в комнате Друденхауса в том же положении…

— Майстер инквизитор, — мерзким, сальным голосом поприветствовал Курта и князь-епископ, сегодня пребывающий в мирском платье — довольно вычурном для хождения по катакомбам камзоле, натянувшемся на животе, точно набитый ветошью мешок. — Кто бы мог подумать.

Курт снова промолчал; к святому отцу, невзирая на его близкую участь, он сострадания не испытывал, отмечая в душе с некоторой настороженностью почти злорадство, и потому сказать в ответ что-либо, не приправленное открытой дерзостью, сейчас попросту не мог.

— Ничего, — негромко сообщил телохранитель герцога, отступив на шаг от терпеливо ожидающего окончания обыска господина следователя, и фон Аусхазен удивленно хмыкнул:

— Действительно — кто бы мог подумать…

— Довольно, — оборвала его Маргарет. — Нам пора идти.

Сказано было тихо, почти неслышно и спокойно, однако на сей раз со стороны герцога не прозвучало ни единой колкости или хоть усмешки; сегодня хозяйкой положения была она, и под сомнение это не ставилось. Дабы напомнить о собственном статусе, Курт отстранил солдата плечом и прошагал вперед, взяв графиню под руку; помимо прочего, это лишило его возможности нести светильник, каковыми вооружились все присутствующие. До сих пор ему было неведомо, насколько хорошо осведомлен о нем герцог и известно ли тому о его столь досадной слабости; даже объяснения с Маргарет на эту тему до сих пор удавалось избегать, и менять что-либо в этом отношении Курт пока был не намерен. Сейчас он вышагивал следом за одним из телохранителей с факелом, чувствуя время от времени, как тонкие пальцы, лежащие на его локте, сжимаются — то ли пытаясь ободрить его, то ли саму Маргарет, то ли для того, чтобы попросту ощутить его подле себя.

За дверью ризницы обнаружился проход, из непроглядной тьмы которого дохнуло склепом и холодом; в узких коридорах катакомб можно было двигаться, лишь ступая друг за другом, и ее руку пришлось отпустить. Более не говорилось ни слова, ни одного вопроса задано не было, ни одной реплики, касающейся происходящего, не было брошено — молчание шло вместе с ними, впереди, за спинами, витая над головами; молчание и сумрак…

Эта часть подземного Кельна пребывала в распоряжении собора — на каменных полках здесь и там обнаруживалась старая церковная утварь, списанная в этот своеобразный архив за ненадобностью, судя по всему, из-за ее чрезмерно скромного вида; у одного из поворотов стояли, прислоненные к стене, какие-то узкие полусгнившие доски. Вскоре Курт всматриваться перестал — в трепещущем свете огня видно было плохо, а кроме того, любопытствующе вертеть головой, двигаясь в этой строгой и по-своему торжественной процессии, ему казалось чем-то неподобающим и неуместным.

Идущий впереди солдат вскоре остановился — коридор оканчивался тяжелой окованной дверью, темной от времени, с забитым древесной трухой отверстием замка. О том, что есть проход, когда-то ведший из принадлежащих собору катакомб в подземелья, изрывшие нутро Кёльна и уходящие в бесконечность, Курт знал, как знали об этом все служащие Друденхауса, да и вообще любой мало-мальски любознательный горожанин. Когда-то ведущую в эти ходы дверь заперли, после чего ключ был утерян; к прочему, в обрывках весьма невнятных записей городского и церковного архивов то и дело мелькали предостережения тем, кому могло бы придти в голову взломать замок. Записанные теперь уже неведомо кем слова призывали остерегаться скрытых под землею тайн, опасных и вредоносных для человека. Разумеется, господину обер-инквизитору давно хотелось наплевать на все предостережения и явиться к упомянутой двери с топором в руке, однако же, сложная и еще более теперь запутавшаяся иерархия отношений между Инквизицией и Церковью вообще лишала его доступа к тайнам кельнского собора…

— Открывай!

Голос Маргарет в этой мертвой тишине прозвучал, как команда полководца — пронзительно и отчетливо, и Курт не был удивлен тому, что князь-епископ засуетился, неловко протискиваясь мимо него к двери, суетливо нашаривая что-то в складках одежды. Не удивился он и тогда, когда увидел в руке святого отца ключ — огромный, точно от амбара с зерном, длиною более чем с ладонь; бороздка была невообразимой формы, и Курт, припомнив уроки надлежащего обращения с замками, преподанные в академии, мысленно отметил, что подобрать отмычку под этот ключ фактически невозможно.

Вставлять его в замок, всем своим видом говорящий о том, что внутренность механизма проржавела и разрушилась, князь-епископ не стал; приблизившись к двери, он с видимым усилием сдвинул в сторону одну из клепок, под которой и обнаружилась скважина — явно пользованная не раз и даже смазанная, судя по тому, с какой легкостью провернулся в ней ключ. Отперев такой же замок почти у самого пола, он отступил в сторону, и телохранитель герцога, толкнув створку, зашагал по открывшемуся взору проходу — уверенно и не задерживаясь, как человек, оказавшийся здесь не впервые. Курт замер на пороге темного, беспроглядно мрачного коридора, из которого дышала сырость, мгла и невнятная, не поддающаяся разуму опасность…

— Идем, — поторопила Маргарет, коснувшись его руки, и он с облегчением отметил, что теперь ее голос прозвучал уже иначе — мягко, как и прежде.

— Значит, ход все-таки открыт… — невольно перейдя на шепот, произнес Курт, и она кивнула, потянув его за собой в темноту с ярким пятном факела.

— Открыт. И сегодня ты увидишь сам, что скрывается за ним.

И снова герцог, идущий следом, не позволил себе ни единой усмешки, которую, он был в этом убежден, не преминул бы вставить в любое другое время и в любом другом месте. А ведь он уже боится своей племянницы, понял вдруг Курт, исподволь бросив взгляд за спину. Уже сейчас, всего лишь на пороге ее близящегося могущества, герцог фон Аусхазен опасается всего того, что скрыто в ней, и наверняка пытается с некоторой внутренней дрожью вообразить себе, что же будет после этой ночи…

Когда за спинами идущих следом людей захлопнулась дверь, Курт едва не вздрогнул, а когда в замках изнутри дважды провернулся ключ, по лопаткам резанул острый холод. Чувство затерянности вернулось вновь, и все, что было перед глазами еще четверть часа назад, все вокруг — небо, темные тучи, падающее в пустоту солнце, Кельн, люди в нем — все стало словно придуманным и нигде, кроме его воображения, не бывшим.

Ходы ветвились, разбегаясь в стороны темными норами; вместо каменной кладки кое-где и пол, и полукруглый потолок, переходящий в стены, были попросту земляными, укрепленными сваями, словно в рудной шахте, и тогда под ногами хлюпала грязная зловонная жижа, а Курт припоминал, что многие из этих подземных ответвлений — остатки водопровода, прорытого когда-то римскими покорителями, отчего торжественность происходящего несколько сбавлялась. В одном из коридоров пришлось идти по доскам, уложенным на камнях над огромной темной лужей; вскоре, однако, кладка возникла вновь — за очередной дверью, уже не запертой, с раскуроченным замком. Сами коридоры стали шире, и Маргарет теперь уже сама взяла его за руку, вновь пойдя рядом. Здесь сыростью уже не пахло — воздух был сухой, звонкий от тишины, и, казалось, напитанный неизъяснимыми, призрачными ароматами.

Вскоре Курт понял, что неведомые запахи ему не почудились — вокруг и в самом деле витал легкий дымок каких-то благовоний, мягко и приятно ведущих голову, не сбивая при том, однако, ясности сознания; напротив, каждый камешек был виден четче прежнего, каждая песчинка и пылинка под ногами стали различимы внятно и близко, и было неясно, попросту привыкли ли к мраку глаза, или это диковинные ароматы подстегнули тело и мысли? А за следующим поворотом в конце каменного хода обозначилось багровое пятно дрожащего отсвета факелов.

— Мы пришли, наконец? — уточнил Курт тихо, и Маргарет, приподняв к нему лицо, улыбнулась:

— Да. Теперь уже скоро.

От того, чтобы обернуться на пыхтящего князь-епископа, он удержался…

Пятно света впереди, приблизившись, разрослось, и взору открылось пространство самой настоящей комнаты — со скобами для факелов в стенах, с каменными нишами; у дальней стены высились несколько резных стульев. Аромат, который Курт ощутил еще на подходе, разносился из курильниц, установленных вдоль стен — их было с десяток, и в самой комнате запах стал просто одуряющим.

Центр комнаты занимала каменная плита с выбитыми в ней петлями, в которых весьма недвусмысленно укрепились четыре ремня.

— Subitum est[251], — ухмыльнулся князь-епископ, перехватив его взгляд, устремленный на жертвенник; Курт сжал пальцы Маргарет на своей руке, отступив чуть в сторону от слишком близко стоящего солдата. — Пес лающий; неплохая замена агнца кроткого.

Подумать о том, как повести себя, о том, что подобные подозрения до сего мгновения его, в сущности, и не покидали, Курт не успел — стоящий позади князь-епископа солдат коротко замахнулся и крепко, точно стукнул святого отца по макушке.

— Он знал, что на моем ритуале должна быть жертва, — услышал он голос Маргарет рядом — точно издалека, из тумана над ночной рекой; он стоял неподвижно, глядя на распростертое в беспамятстве брюзглое тело на каменном полу. — Если бы я не направила его внимание на кого-то другого, возникло бы множество ненужных препон.

— Понимаю…

Голос прозвучал несколько сухо, и Маргарет вздохнула, ничего, однако, не сказав, лишь снова сжала пальцы на его руке. Не проговорил ни слова, к удивлению, и герцог — просто метнул в их сторону ледяной взгляд и обернулся к телохранителям, деловито пристраивавшим бесчувственное тело на каменную плиту.

— Здесь не видно луны, — чтобы сменить тему и забить хоть чем-то не нужные сейчас мысли, заметил Курт, глядя, как солдаты в четыре руки полосуют одежду святого отца, раскрывая окружающему миру волосатый белый живот, похожий на заплесневевший студень. — Как ты узнаешь, что настало нужное время?

— Я узнаю, — уверенно и просто отозвалась Маргарет. — Я уже ощущаю ее, и минуту, когда все должно свершиться, я просто почувствую.

Ее последние слова словно потонули в вязком, пропитанном благовониями воздухе, и по спине Курта вновь пробежал холод, точно кто-то в жаркой комнате распахнул два окна, дав волю ветру — ледяному, пронизывающему. На миг в голове помутнело, и пальцы непроизвольно стиснулись в кулаки…

Когда наваждение ушло, Курт сказать не мог — через миг ли, через минуту или, быть может, больше; встряхнув головой, он выпустил руку Маргарет, отступив и глядя на неведомо откуда возникшего человека в простой, похожей на монашескую, одежде с глубоко надвинутым капюшоном — тот сидел на одном из стульев у противоположной стены, сидел спокойно, безучастно, будто был там всегда, с того мгновения, как присутствующие здесь люди вошли в эту каменную комнату под землей.

— Как вы… — начал Курт и осекся, прерванный тихим и каким-то равнодушным смехом.

— Subitum est, как сказал несчастный святой отец, — отозвался тот, поднимаясь; теперь стали различимы руки — немолодые руки видавшего жизнь человека, изборожденные глубокими морщинами и пятнами. — Вы все же пришли, ваше сиятельство?

Герцог хмыкнул, стараясь держаться невозмутимо, однако замешательства и некоторой опаски в его лице не увидеть было нельзя.

— Я привык контролировать свои вложения, — сказал он твердо. — Если бы не эта привычка, я бы давно разорился; здесь же, в настоящей обстановке, вложение связуется со слишком большими рисками, а я себе этого позволить не могу. К прочему, присутствие здесь некоей личности развеяло бы последние сомнения, если б таковые имелись, относительно необходимости моего личного присутствия.

— Надеюсь, — мягкий, тихий шепот был похож на тонкую иглу, все глубже погружающуюся в спину — до самого сердца; герцог поежился, — что вашего благоразумия достанет для того, чтобы отложить на более подобающее время все то, чему здесь и теперь не место.

— Я лишь хочу держать под надзором то, в чем заинтересован, — отозвался фон Аусхазен, отведя взгляд, и капюшон молча кивнул, обратившись теперь уже к Курту; он пожал плечами:

— У меня нет повода затевать свару.

— Хорошо. — Морщинистая рука чуть приподнялась, поманив за собою, и требовательный шепот произнес: — Идем, Маргарет. Пора.

— Стой, куда? — растерянно переспросил Курт, перехватив ее за руку; та остановилась, обернувшись, и легко коснулась губами его щеки.

— Я должна подготовиться, — пояснила Маргарет с улыбкой. — Ничего не бойся, все как надо.

— Ты уходишь?

— Я вернусь через несколько минут, — заверила она; обернувшись на вновь застывшую, как камень, фигуру, похожую на бесплотную серую тень, она понизила голос до едва слышного шепота, приблизив губы к самому уху. — Я рада, что ты будешь здесь. Что ты будешь со мной сегодня. Для меня это много значит.

— Да, — таким же чуть различимым шепотом откликнулся Курт. — Для меня тоже.

— Пора, — выдохнула Маргарет, с усилием, почти рывком, высвободив руку, и, не оборачиваясь, исчезла в темноте единственного выхода из каменной комнаты.

В комнате осталась тишина, вновь все та же склепная, мертвая тишина; на себе Курт ощущал пристальный взгляд герцога, но на него не обернулся — он смотрел на каменную плиту с привязанным к ней человеком, прислушиваясь к себе и отмечая уже почти равнодушно, что в душе ничто не вздрагивает при мысли о том, что ждет его в скором времени. Князь-епископ сейчас вообще мало напоминал человека; на плите лежала растянутая для потрошения свинья, перекормленная, расплывшаяся…

— Поневоле задумаешься — а каково мое-то будущее, верно?

От голоса фон Аусхазена позади Курт вздрогнул и отступил чуть в сторону, обернувшись; тот усмехнулся:

— Вам не страшно, майстер инквизитор, вручать свое завтра взбалмошной ведьме, одолеваемой неутолимой жаждой власти?

— Подбиваете меня в панике бежать отсюда? — поинтересовался он сухо; герцог тихо засмеялся:

— Ну, что вы, майстер инквизитор, подобная слабость не в вашем характере… К тому же, дверь наружу заперта, да и пути назад вы сами не отыщете. Я лишь хотел заметить, в какую неспокойную жизнь вы войдете сегодняшней ночью. И не говорите мне, что сейчас, глядя на это, — узловатый крепкий палец в пыльной перчатке брезгливо качнулся в сторону неподвижного тела, — вы не думали о том, какая судьба ожидает вас самого. Молчите?.. Стало быть, я прав.

— К чему вы все это? — хмуро спросил Курт; герцог вздохнул:

— Женщины, майстер инквизитор, это все зло мира. А женщина, дорвавшаяся до силы, это приговор всему, в чем есть хоть крохотное зернышко здравого смысла. Невзирая на ваше довольно неразумное поведение, каковое можно извинить ввиду ваших лет, я о вас лучшего мнения, нежели вы сами, и знаю, что вы не можете не задуматься о будущем. Ведь вы знаете, что не в ее правилах оставлять свое прошлое в живых; малышка Гретхен сжигает все черновики до клочка. Я пока обезопасил себя тем, что без моих денег и связей ее существование станет несколько более… неудобным; что же касается вас, майстер инквизитор, то ваша необходимость в ее жизни зиждется на весьма шатком основании… И снова этот взгляд, — усмехнулся фон Аусхазен беззлобно. — Вам не терпится пустить мне кровь, юноша?

Курт промолчал, чувствуя, как щеки заливает бледность, и герцог качнул головой, вновь разразившись вздохом:

— А напрасно. Наверняка у вас с Гретхен выстроен план избавления от моей персоны; в этом я даже не сомневаюсь. Однако же, задумайтесь над тем, насколько ненадежны ваши собственные вложения, майстер инквизитор. Когда ваше общество надоест ей — что с вами будет? Ведь не полагаете же вы, в самом деле, что ваша с нею восторженная страсть будет длиться вечно? Пусть чувства будут живы год, три, пять… Но после — всего, что вы сможете ей дать, ей станет мало. В лучшем случае вас перестанут замечать, в худшем… вы знаете.

— Неужто подбиваете на предательство? — криво усмехнулся Курт, фон Аусхазен пожал плечами:

— Впервой ли вам?

Он сжал кулак, вскинув голову, но в ответ ничего не сказал, лишь стиснув до боли зубы; герцог кивнул:

— Я вижу, кое-что вы уже осознали; хорошо, что сейчас у вас хватило ума не впасть в буйство, майстер инквизитор. Быть может, оттого, что понимаете мою правоту?

— Что вам нужно от меня? — спросил Курт устало. — Вам-то я уж точно не смогу быть полезен.

— Как знать, — возразил фон Аусхазен убежденно, оглянувшись через плечо на темный ход, где исчезла Маргарет. — Вы неглупы, готовы к переменам и занимаете кое-какое место в нашем мире; маленькое место, однако же, не ничтожное, которое с помощью покровителя малышки Гретхен можно весьма скоро повысить. Я вполне отдаю себе отчет в том, для чего я нужен здесь, для чего нужен ей, однако я не желаю всю жизнь быть лишь благотворителем. А мое разительное отличие от этого таинственного господина состоит в том, что я предпочитаю работать со всеми, кто склонен к сотрудничеству, не привередничая, не придираясь к мелочам и не ожидая слишком многого. По моему глубокому убеждению, пригодиться может всякий, и от самого незначительного из союзников подчас можно ожидать судьбоносных поступков… Это первое. И второе: мы с вами, как бы вам ни было неприятно с этим соглашаться, в одном положении — ad summam[252], каждый из нас обречен в будущем проститься с земным бытием не по своей воле и в самый неожиданный момент. Если вы не испугаетесь над этим задуматься, вы поймете все сами; собственно, уже начали понимать…

— Предлагаете прикрывать вам спину от коготков Маргарет? — сквозь болезненную улыбку выдавил Курт. — Lepide[253].

— Взгляните на нашего святого отца, — с такой же хмурой улыбкой посоветовал фон Аусхазен. — Он тоже полагал ситуацию забавной. Думаю, когда он очнется от удара Петера, он круто переменит свое мнение.

— Как знать, — снова бросив взгляд на неподвижного князь-епископа, возразил Курт, — быть может, мне повезет?

— Вы не игрок, майстер инквизитор; в ваших глазах нет азарта. В них я вижу только расчет. Что в самом деле забавно, так это то, что этого не видит наш тайный покровитель; может статься, он слишком избалован дарованными ему судьбой способностями и слишком полагается именно на них… Я вижу, огонь в глазах несколько утих, майстер инквизитор? Это обнадеживает. Собственно, что нам с вами делить? Гретхен? Бросьте; это она делит любого, к кому прикоснется — делит между собою и окружающим миром, нарезая на ломти, пока не истечете кровью. Вам было бы лучше никогда не знать ее и никогда не делать того, что сделали; но коли уж вы так или иначе впутались в это, придется выживать. Выжить подле ее каблука невозможно… Сейчас я не надеюсь склонить вас на свою сторону, майстер инквизитор; если б это удалось столь легко, я допустил бы лишь две мысли: либо что вы прикидываетесь, либо — что вы глупее и слабее, нежели я полагал. Но вы сами, я уверен, после всего, что увидите здесь, после того, как увидите ее по окончании обряда — вы сами задумаетесь над моими словами. Я знаю также, что когда вы осознаете справедливость всего того, что услышали от меня сегодня, гордость не позволит вам завести об этом разговор самому, а посему я просто задам все те же вопросы сам — несколько позже, когда до вас дойдет смысл произошедших в вашей жизни перемен.

— Не утруждайте себя, — отозвался Курт, и герцог снисходительно улыбнулся:

— Не слышу твердой убежденности в вашем голосе, майстер инквизитор.

Он не ответил, увернувшись от ладони, попытавшейся покровительственно похлопать его по плечу, и отошел к дальней стене, усевшись на один из стульев. От того, на котором несколько минут назад восседал человек в капюшоне, словно тянуло холодом, неощутимым, неосязаемым, но чувствуемым всей кожей.


Глава 23


Князь-епископ очнулся нескоро; распахнув глаза, он несколько мгновений смотрел в потолок над собою мутным и непонимающим взглядом, а потом рванулся, сотрясаясь всем телом, застонав и огласив комнату словами, от которых фон Аусхазен гадливо поморщился. Дальнейшее было ожидаемым — от ругательств и стонов тот перешел к мольбам, после — к угрозам и вновь к просьбам; присутствующие хранили молчание. Герцог, кажется, пребывал сегодня не в духе, а Курт попросту был поглощен иными мыслями, в которых обреченный святой отец занимал место мизерное и незначительное. Наконец, когда крики и плач стали уже раздражать, фон Аусхазен со вздохом кивнул телохранителю:

— Заткни его, Бога ради, Петер.

Солдат молча прошагал к вороху тряпья, некогда бывшему архиепископской одеждой, выбрал кусок подлиннее и пошире и соорудил весьма профессиональный кляп. Еще минуту князь-епископ пытался ловить взгляды присутствующих, мыча нечленораздельные моления, но вскоре, поняв тщетность своих усилий, умолк, давясь слезами в горле.

— Чем они там занимаются столько времени?.. — тихо произнес фон Аусхазен, обернувшись на вход, и в ту же секунду на пороге возникла фигура в капюшоне.

— Терпеливые наследуют землю, ваша светлость; помните Завет, — произнес шепот укоризненно; герцог отступил.

— В Завете такого не сказано, — возразил он, отведя взгляд, и фигура пожала плечами:

— Будет. Ну, хватит вольностей; станем серьезны. Время пришло.

Маргарет шла следом — не глядя по сторонам, не бросив ни взгляда на присутствующих в комнате людей, не удостоив ни единым взором забившуюся в ремнях жертву; глаза ее были устремлены перед собою, и Курт засомневался даже, что сейчас они вообще видят что-либо, касающееся этого мира. Платье она сменила на накидку — легкую, струящуюся, и по тому, как при каждом шаге обвивал ноги тонкий шелк, Курт понял, что кроме этого эфемерного одеяния на ней нет ни клочка иной одежды. Обувь она сняла тоже, ступая по каменному полу легко, как кошка, и так же мягко, будто готовясь в следующее мгновение сорваться с места в прыжке, сжав в коготках трепещущую в ужасе добычу…

Следом шагнули двое, замерев по обе стороны от единственного выхода; после тихих шагов безликого чародея и неслышной жрицы, их подошвы гулко ударили в камень. Оба были не вооружены, однако Курт понял — не увидел это в их движениях, не прочел по лицам, не вывел из каких-то мелочей в их внешности, а — просто понял, что не мечи их главное и самое опасное оружие. Эти двое были с тем, безликим, и это все объясняло.

Более не сказано было ни слова, не исторгнуто ни звука, лишь князь-епископ продолжал стонать и биться в путах, однако на него сейчас Курт внимания не обращал.

Все, прочтенное им о подобных ритуалах когда-то в академии и после, в архиве Друденхауса, грешило неточностями, неполнотой или недостоверностями, и кроме прочих мыслей и чувств его одолевало и самое обыденное любопытство. Поднявшись, он приблизился к жертвеннику, остановленный движением руки безликого за несколько шагов до каменной плиты; герцог встал неподалеку, и оба его телохранителя замерли за спиной господина дознавателя. Судя по всему, в его должном поведении сомнения все же сохранялись немалые…

Тем временем на пол по обеим сторонам плиты встали две чаши, и Курт припомнил, что в камне выбиты два желобка, которые он при первом беглом взгляде счел фрагментами древней полустершейся резьбы и которые, похоже, предназначались для стока крови. Чуть погасшие курильницы были заполнены снова, и в воздух ринулись ароматы, кружащие голову; и с миром вокруг внезапно что-то произошло — вновь стали явственно различимы все детали окружающего, вновь все стало восприниматься отчетливо и полно, будто тело могло теперь не только видеть и слышать, не только внимать запахам и звукам, но и ощущать нечто, чего как будто не замечало до сей минуты, но что всегда пребывало здесь, рядом, окружало всегда, не видимое, но существующее. И вместе с тем все словно отдалилось — стены, пол, тяжелый темный потолок и даже бьющийся свет факелов и светильников; все стало будто нарисованным или вытканным на старом, потрепанном гобелене, словно не настоящим или попросту ненужным, и все, что осталось — два человека у жертвенника и каменная плита, и даже жертва проступала в этом новом мире просто аморфной грудой мяса и крови.

Безликая фигура замерла у изголовья, а неслышная, похожая на кошку жрица встала слева; сейчас Курт видел лишь ее спину — прямую и неподвижную, и — в опущенной вдоль тела руке — короткий нож с серповидным лезвием, отблескивающим в свете огня алым трепещущим светом.

На прочих Курт не смотрел и сорвавшихся уже на задушенный визг стонов привязанного к жертвеннику человека не слушал и не слышал — он слушал тишину, слушал, как в этой тишине различаются звуки, на которые прежде не обратил бы внимания и которые, казалось, вовсе недоступны для человеческого уха — шорох шелковых складок одеяния неподвижной женщины в пяти шагах от него, потрескивание крупинок благовоний в курильницах, шелест пламени факелов и светильников и биение собственного сердца, поразительно ровное, спокойное и почти безмятежное. И когда в тишине разнесся голос, лишь краешком сознания отметил, что голос этот чуть слышится, что он должен слышаться едва-едва, что слова произносятся почти одними губами, и в любое другое время, в ином месте и ином мире он попросту ничего не расслышал бы и не разобрал ни звука.

— Zi'dingir mul'dilbat
Ilu Ishtar beltum sha ilani
Ilu Ishtar sharrat ki'mul'an'el
Sharrat sharrati iltu ilati
Sharrat sha kishshati nishi
Ia cit'shupu Ia urru shami u ircitim
Ia dapintu sha cabi nakirtim
Labbatum sharrat tahazi
Shemuya.[254]

Momentum veri, снова проговорил Курт мысленно, точно бы довершив произнесенное жрицей, и невообразимым усилием воли отогнал от себя мысли прочь — все до единой, каждую; все эти размышления сейчас не имели смысла, были ненужными как никогда, лишними. Сейчас в голове должна быть пустота; сейчас важным было лишь то, что происходило в пяти шагах от него, важным был этот новый мир, в котором были только безликий чародей, жрица и алтарь, в котором даже сам он был словно частью этих стен или случайно залетевшей в комнату пылинкой, бесплотным зрителем, не связанным с реальностью и не существующим в ней…

— Ishtu babi ilu Nabu ili rabi alsiki
Mu'ma shemuya ina ashari sha ilu Nabu enenuki
Sharratum sha sinnishati u karradi alsiki
Beltum sha calati u epi
Shemuya.[255]

Она вскинула руки; накидка свободно соскользнула с плеч, упав на пол темным шелковым облаком, обнажив белую кожу, тоже отливающую розово-багряным светом, как и лезвие ножа в тонких пальцах.

— Kima sha bi'ri'ig atti u kishshati nishi imhuru
Alsiki
Shemuya.
Nin'kur'ra
Nirartu
Iltu ameli
Iltu sinnishti
Igi'ki mituti ippish.[256]

Сейчас не было и мысли о том, что он видит перед собой просто женщину (свою женщину) обнаженной, а главное — что таковой ее видят другие, для чьих глаз не предназначено это тело; и не оттого лишь, что ни один взгляд не загорелся вожделением, ни один не заскользил по этой светящейся алым коже. Просто: это было сейчас неважным. Или — не это сейчас было важным…

Маргарет опустила руки; различимо было лишь движение локтя — ни на миг не промедлившее, уверенное и короткое, скопище мяса на каменной плите содрогнулось, словно надеясь уползти от лезвия, рассекающего вену у локтя. В тишине простерлись секунды — быстрые и долгие, и, разбивая безмолвие на куски, по дну одной из чаш застучали первые капли.

— Ilu Ishtar sharrat mushi bab'iki put'u
Ilu Ishtar beltum sha calati bab'iki put'u
Ilu Ishtar namcaru sha kishshati nishi bab'iki put'u
Bab sha mul'dilbat pu'tu.[257]

Капли падали с размеренным глухим звоном, учащаясь и все больше торопясь, и голос жрицы стал громче и насыщенней, точно капли эти были водой, впивающейся в иссушенную землю, где закаменел в ожидании всход, готовый пробудиться к жизни и теперь восстающий, напоенный и воспрянувший.

Она обошла жертвенник, встав теперь справа — каждое движение, каждый шаг словно были частью странного танца, такой же частью, как все сегодня; она не шла — стлалась, перетекая из одной части такого странного в эту ночь мира в другую, непередаваемо сильная сегодня и неизъяснимо прекрасная — обнаженная жрица с хищно сияющим лезвием в руке, окрасившимся алым.

— Inim'inim'ma shu il'la ilu Ishtar'kan.[258]

Курту не пришло в голову, что призрачный, тихий свет, возникший над жертвенником, есть творение его рассудка, замутненного сладковатым дымком благовоний, так перекроивших окружающее, не подумалось, что это лишь воображение играет с ослабевшим разумом; ни на миг не возникло сомнений в том, что нечто, напоминающее бьющую сквозь листву в подлеске луну, вошедшую в полную силу, на самом деле есть, существует, живет в пяти шагах напротив…

— Sħaa raoħtu’ge traoma… Sħaa traoma’k’ge kramokyar.
Этот голос был другим, голос безликого — такой же безликий, бесцветный; и сколь бы ни были ничтожны познания в приоткрывшихся сегодня тайнах, каким-то нервом, сутью, памятью, спрятанной не в душе даже — в теле, в костях, в крови — ощутилось разительное отличие этих слов, голоса, пробуждаемой им силы от всего того, что было услышано прежде…

— Sħaa kraman ten kraman vorshaera’n z’darmenar kraman’ke.
И вновь вернулось чувство осязаемого физически холодного ветра, принесенного неведомо откуда в эту окованную камнем комнату, и тени, бросаемые бьющимся пламенем светильников и факелов, словно зажили сами по себе, не согласуясь с танцем огненных языков, все более темные, насыщенные, живые…

Momentum veri…

Холод. Холод расползался по спине, точно развивающийся клубок змей — медленно, неотвратимо, проникая в сердце и сковывая мозг острым обручем, и сбросить это леденящее чувство стоило усилия нечеловеческого; нечеловеческого — как и все, что происходило здесь и сейчас.

Сейчас…

Nunc aut nunquam[259].


Сейчас.

Пять шагов, отделяющих его от обнаженной жрицы, Курт преодолел спокойно — почти праздно, так размеренно-невозмутимо, что и телохранители герцога, и двое, явившиеся вместе с безликим, не сразу осознали, что происходит, не сразу сорвались с места, чтобы помешать ему.

Последний шаг. Последний спокойный удар сердца. Последнее мчащееся вскачь мгновение.

Маргарет успела обернуться, когда он аккуратно взял ее за правое запястье, успела бросить взгляд — удивленный, растерянный; именно это выражение застыло в мертвых глазах Филиппа Шлага, в последний миг своей жизни понявшего, что предан, растоптан, что человек, которому безоглядно верил, наносит вероломный удар в спину…

Она успела обернуться. Успела проронить одними губами:

— Что…

Курт сжал пальцы, выкрутив тонкое, словно веточка, запястье в сторону, легко отобрав серповидный нож, и коротко, не тратя времени на замах, ударил по белокурому затылку шишковидным навершием рукоятки, уронив безвольное тело на пол.

Momentum veri.

Момент истины.

Момент…

Один момент, миг, всего один только миг остался в его распоряжении, и лишь сейчас, наверное, стало ясно до боли, отчетливо и несомненно, как много времени вмещает в себя это понятие — «мгновение ока». Вот так — ресницы опускаются, на неуловимую бесконечность скрывая окружающий мир под веками, и поднимаются снова. Один миг. До этой ночи их было множество — мгновений, решающих судьбу, важных, нужных. Но лишь сейчас случилось это — мгновение, пронесшееся стремительно и вместе с тем вытянувшееся, словно подбросили клубок нитей, сжатый, плотный, и он покатился, разматываясь и превращаясь из самого себя в нечто бесконечное и безмерное.

Это мгновение протекло в неподвижности. Двое солдат все еще стояли на месте, не схватившись даже за оружие. Двое у двери успели сделать шаг к нарушителю спокойствия и теперь занесли ногу для второго шага. Герцог, бледный и оторопевший, застыл, как изваяние, и, что пугало более всего, такой же застывшей была фигура в капюшоне — в двух шагах напротив, отделенная лишь неровным углом каменной плиты, и тени скрывали лицо, так что неясно было, куда устремлены его глаза. За это мгновение успели придти и уйти мысли, которые прежде не впускались в разум. Дверь, отгородившая катакомбы от внешнего мира, заперта, и следящие за ним агенты вряд ли сумеют взломать эти замки. А если и смогли — то слишком поздно, не сумев потом отыскать его следа в запутанных коридорах. Значит, готовая к захвату зондергруппа так и осталась во дворе кёльнского собора. Значит, здесь, в этом каменном склепе, он — один. Значит, столь рискованно спланированная операция все-таки споткнулась о непредвиденное препятствие, и помощи не будет. Значит, все, что происходит теперь — взгляд в лица людей напротив и по обе стороны от него, стук собственного сердца, холодный воздух, вливающийся в легкие, весь этот невероятно бесконечный миг — все это в последний раз. Значит, когда это мгновение, наконец, кончится, их останется еще не более десятка — мгновений, отделяющих его от смерти. И это — тоже было впервые: в любой, самой безвыходной, ситуации до сих пор оставалась надежда на избавление, пусть призрачная и отчаянная; теперь же, с ножом в руке против трех обладателей неведомой силы и троих вооруженных бойцов — теперь надежды не было. Последняя ночь в жизни. Последний час. Последний момент.

Momentum veri…


***

Время разогналось снова, и случилось это прозаично и просто: к яви возвратил не страх смерти — страха, к удивлению, не было вовсе, — не что бы то ни было еще, приличествующее случаю, а омерзительный, посторонний в этом облаке ароматов запах, который, бывало, преследовал в заброшенных или опустившихся кварталах, в дешевых больницах для неимущих — кислый, вязкий дух человеческих испражнений. Здесь, у самого жертвенника, его не могли забить запахи неведомых благовоний. Что касалось святого отца, как раз его перспектива неотвратимой гибели испугала весьма и весьма.

Именно эта мерзость вернула мозг в действительность, встряхнула рассудок, заставив вспомнить, что кроме этих стен и этой исчезающей призрачной луны, этих оживающих теней, марева, кружащего воздух есть реальный мир, с улицами и домами, с птицами на чердаке Друденхауса, с людьми на улицах, с ним самим, с теплой рукоятью в ладони и — с тем, что он должен был, обязан был успеть сделать до того, как упадет на этот каменный пол и больше не встанет…

Курт успел нащупать под пряжкой ремня стальную полоску (Фридрих, долгих тебе лет!) и рвануть, вытянув одним движением тонкое стальное лезвие, гибкой острой плетью рассекшее воздух с мелодичным, тихим свистом. Успел сделать шаг вперед, пытаясь обойти каменную плиту раньше, чем герцогские телохранители заступят ему дорогу. И вдруг услышал громкий, лязгающий щелчок. Этот звук Курт узнал бы из тысячи — звук спускаемой струны арбалета.

Ни у кого из присутствующих стрелкового оружия не было, и тело не успело напрячься в ожидании холодного, пронзающего удара — мозг уже понял, что летящая с неистовой скоростью смерть предназначена не ему; понял раньше, чем глаза увидели одного из спутников безликого, отлетевшего к стене, а потом — невысокого щуплого человека с двухзарядным арбалетом в руке, всадившего второй болт в живот другому сопровождающему.

Значит, агент слежки все же прошел — вскрыв ли замки той двери или сломав их, неважно, но — прошел. Значит, и группа тоже здесь? Значит или нет?..

Нет, понял он, увидев, как агент врывается в комнату, вытягивая короткий кинжал из ножен. Группы нет. Почему, что еще сорвалось, задержалась ли помощь или не явится вовсе — думать об этом сейчас времени не оставалось. Сейчас оставался лишь еще один миг на то, чтобы развернуться к герцогским телохранителям, за спины которых тот довольно резво отскочил. Было еще полмгновения порадоваться тому, что у обоих тоже короткое оружие…

То, что вырвалось из горла безликой фигуры, было не словом, не криком, не шипением даже, а будто беззвучным, бьющим по ушам ударом в воздух, и боковым зрением Курт уловил, как его «хвост», словно наткнувшись на невидимую стену, содрогнулся, хватанув воздух ртом, и побелел, уставясь перед собою остекленевшими глазами. Он пробежал еще два шага, и было видно, ясно видно, четко до дрожи в каждой жилке, что эти два шага делал уже мертвец, просто по инерции ноги пронесли безжизненное тело вперед, пока, запнувшись, он не упало, откатившись в сторону, точно куль с мукой…

И это случилось снова — снова возникло это долгое, тягучее, как клей, мгновение, в которое опять уместилось бессчетное количество мыслей и весь мир, что был вокруг. Когда капюшон развернулся в его сторону, обратившись к нему тенью вместо лица, Курт понял, что не успеет — ничего не успеет. Даже попытаться. За это долгое мгновение он понял, что сделать не может ничего — ни отпрыгнуть в сторону, как от выстрела, ни закрыться, как от удара мечом, ни уклониться — ничего. Что может только ждать смерти — глупой, бессмысленной и напрасной; и ждать осталось недолго…

Удар голоса о воздух прозвучал снова, и в голове точно бы что-то взорвалось, словно вены в висках лопнули, а глазам вдруг стало горячо, как будто его окунули в поднимающийся над углями дым — прожигающий насквозь, но вместе с тем ледяной, как сугроб у порога в февральскую метель. Курт покачнулся, схватившись за камень жертвенника, ненавидя себя за слабость, за свое самомнение, из-за которого случилось все, что случилось, из-за которого сейчас погиб человек — так же, как погибнет теперь и он, бесполезно.

— Не может быть! — голос из-под капюшона вырвался со свистом, и сквозь соленый туман на ресницах он увидел, как фигура отступила назад, к стене.

Не может быть, повторил Курт мысленно, выпрямляясь и чувствуя, как боль уходит, как рассеиваются цветные звезды в глазах, а трое напротив смотрят на него с опасением, почти со страхом; им не хочется вступать в бой с человеком, выжившим после такого…

Он не стал задумываться больше о случившемся; почему это произошло и как, выяснить можно и после, если будет возможность, если будет еще в этом смысл, а сейчас — прыжок вперед сквозь остатки боли, пока те трое не опомнились, пока в шоке, пока ошеломлены происходящим.

Удар заточенной стальной полосой в правой руке, как плетью, достигает цели сразу, с чавкающим свистом прочертив алую полосу по горлу не успевшего отскочить стража. Один.

Плотный, коренастый Петер метнулся чуть в сторону, обходя продолжающее извиваться лезвие, пригнулся, не пытаясь сблокировать стальную змею, вывернулся у спины; разворот и шаг — но не назад, а вперед, вплотную, нанизывая тяжелое тело на серп ритуального ножа в левой руке. Второй.

…Миг? Два?..

«Если после пятнадцати мгновений боя противник все еще не побежден — думай, что ты сделал не так»… Мессир Сфорца мог бы гордиться, будь он здесь…

Сейчас должен быть второй удар, сейчас человек в капюшоне должен собраться и попробовать снова. Сколько времени ему нужно для того, чтобы повторить свою попытку? Тоже мгновение? Больше? Меньше?..

Курт успел увидеть, что тот стоит недвижимо, и морщинистые сухие руки просто висят вдоль тела, а капюшон, опустившись, скрыл даже ту тень, что темнела вместо его лица, словно безликий чародей внезапно уснул — прямо так, стоя у стены. И ощущение ледяного ветра вернулось снова, теперь более осязаемое, сковывающее, но не тело, а — душу…

От удара фон Аусхазена Курт увернулся едва-едва, изогнувшись и отскочив в сторону; чинкуэда рассекла воздух у самого лица и так же, не прерывая движения, вернулась, задев кромкой правый рукав над локтем, и в воздух взвился рой рубиновых капель — словно маленькая алая радуга. Курт отпрянул, попытавшись достать противника ударом заточенной полосы в правой руке; тот не отклонился, не отступил, просто подставив клинок и тут же с силой рванув его в сторону, выворачивая кисть. Стальная плеть, свистнув, ударила по тому же плечу, рассекая кожу куртки и мышцу, и со звоном отлетела к стене. Курт едва не опрокинулся на подставленное лезвие; взмахнув руками, чтобы удержать равновесие, он повалился назад, перевернулся через голову по вязкой, трясущейся туше князь-епископа, приземлившись на ноги по ту сторону алтаря и едва не упав, когда каблук запнулся о лежащую на полу Маргарет.

— Самое время предложить вам в панике бежать отсюда, — заметил герцог с усмешкой; Курт не ответил, скосясь на неподвижного чародея у стены.

Почему он бездействует? Почему вокруг что-то есть, вокруг точно что-то есть (или кто-то?..), но на него вдруг внимание обращать перестали? Или готовится нечто такое, против чего он не устоит? Стоит ли постараться сейчас пробиться к нему, пока он в этом странном оцепенении? Или не пытаться ухватить журавля в небесах и постараться сделать хотя бы то, на что хватит сил, а именно — пустить кровь этой синице по ту сторону каменной плиты…

Фон Аусхазен, опершись ладонью о жертвенник, метнулся вперед, перепрыгнув его с неожиданной для своих лет легкостью и проворством, и Курт снова отскочил в сторону, не отбивая тяжелого клинка, клюнувшего его вдогонку. До одного из убитых стражей оставалось два шага; он бросился на пол, схватил выпавший из мертвых пальцев кинжал, стиснув испачканную в липкой крови рукоять и рывком поднявшись на ноги; навстречу вновь сверкнул треугольник лезвия, и, крутанувшись на месте, он пропустил удар мимо ребер, почти впритирку, попросту ударив фон Аусхазена носком сапога в пах.

Герцог дернулся в сторону, и удар пришелся в бедро, однако чинкуэда на миг приопустилась, открыв правое плечо; серповидный нож в другой руке Курта ударил со всей возможной силой, но лезвие лишь разрезало камзол, соскользнув с противным скрежетом. Кольчуга под верхней одеждой; это уже хуже…

— Стоять на месте, оружие на пол! Святая Инквизиция!

Это был голос из прошлого. Голос из жизни. Из мира — того, другого мира, оставшегося за толщей камня и земли.

Deus ex machina[260].

— На пол оружие, руки на виду! — повторил голос Гвидо Сфорца — громкий, уверенный, злой, разносясь под низкими сводами, словно грохот обвала, и Курт с готовностью сделал два поспешных шага назад и чуть в сторону от смотрящих в комнату арбалетных болтов, дыша тяжело, хрипло, сорванно, чувствуя облегчение, которого не испытывал уже давно, чувствуя, что жизнь возвращается, возвращается та реальность, в существовании которой он уже начал сомневаться здесь, в этих клубах дурманящих курений и холодного неощутимого ветра…

— Вот черт, — равнодушно проронил герцог.

Чинкуэда полетела на пол, и от этого звука словно разбилось что-то, держащее в неподвижности темную фигуру у дальней стены, к которой осторожно, исподволь, подступали двое — не вооруженные, как и те, кто пришел с безликим…

Звон брошенного на пол клинка прозвучал, как голос колокола.

Звон словно остался в воздухе, в мгновение ока заполнив весь мир, проникнув в каждый нерв и вытянув его в струну, и прежде, чем Курт успел крикнуть предупреждение, вновь приподнялся капюшон без лица, вскинулась рука, изборожденная темными морщинами, и двое напротив безликого разлетелись в стороны, словно тряпичные куклы. Кардинал рванулся вперед, и рука с сухими, как ветки, пальцами качнулась к нему; Курт бросился к наставнику, не надеясь ни на что, понимая, что сделать не может ничего, снова — ничего…

Сфорца отшатнулся, закрыв лицо рукой с тяжелым баклером[261] — движение было инстинктивным, безотчетным — и так же отлетел прочь, повалившись на руки ученика безвольно и тяжело. Оба опрокинулись на каменный пол; звон впился в мозг последним пронзающим переливом одновременно с уже пережитым сегодня биением пронзительного, но не слышного голоса о плотный, словно туман, воздух; и снова в глазах потемнело, и теперь исчез даже мир, поглотивший его этой ночью, мир призраков, мрака и теней…


***

На этот раз боль ушла не сразу, не сразу стали видеть глаза, не сразу вернулись звуки, доносящиеся до затуманенного рассудка из окружающего; Курт с усилием разлепил веки, как оказалось, плотно зажмуренные, и почти наощупь, почти ползком, добрался до тела кардинала, упираясь в пол ничего не чувствующими руками и поскальзываясь на сбегающей по ладоням крови.

— Ваше высо… — голос сорвался; язык не желал ворочаться, выговаривая сложные слова, и курт просто крикнул, слыша, что выходит шепот, и понимая, что обращается к мертвому, но не желая верить в это: — Сфорца!

— Мессир Сфорца, курсант, — чуть слышно возразил мертвец на своем ужасающем немецком; закашлялся, приподнявшись, и сипло выдохнул: — Verginita puttana Maria con dodices apostoles[262]…

— А нас за такое пороли, — улыбнулся Курт с невероятным, немыслимым напряжением, тяжело проглотив облегченный вздох.

— И справедливо пороли, — шепотом отозвался кардинал, с усилием упершись в пол левой рукой и прислонясь к стене; глаза кардинала были закрыты, лицо — цвета тщательно отстиранной простыни, провисевшей под солнцем не один день.

Краем глаза Курт видел, что герцог по ту сторону каменной плиты стоит, покачиваясь, тоже привалясь к стене спиной и закрыв ладонью лицо, а арбалетчики больше похожи на сборище ополченцев, минуту назад со всех ног умчавшихся с поля боя, а не на зондергруппу Конгрегации.

— Он ушел, — подал голос Сфорца, и еще несколько секунд Курт соображал, о чем речь, о ком он говорит, если — вот он, герцог фон Аусхазен, безоружен и в течение некоторого времени даже безвреден, и лишь невероятное напряжение памяти выбросило, наконец, на поверхность — фигура в капюшоне, тень вместо лица, указующий перст, сухой, как ветка…

Он рванулся к выходу из комнаты, и рука кардинала ухватила его за локоть.

— Брось, Гессе, — тихо проронил тот. — Бессмысленно. Он ушел.


Курт остался сидеть на полу, стягивая посеченную куртку и кривясь, когда края разрезанной кожи царапали раны; два арбалетчика, все еще немного оглушенные, медлительные, вязали безропотного фон Аусхазена, еще двое отвязывали вновь лишившегося сознания князь-епископа, перетягивая порезанные вены обрывками его одежды.

— Вот это да… — проронил шарфюрер[263], что стоял над неподвижным телом Маргарет, присел, перевернув ее лицом вверх, и Курт поморщился:

— Голой ведьмы ни разу не видели?

— Ну, не так, — с чувством отозвался тот, вновь опрокинув графиню спиной кверху, и, заведя руки к лопаткам, затянул на тонких локтях веревку. — Не окочурится? У нее голова разбита.

— Не льстите мне; просто рассечена кожа, — возразил Курт, стащив рубашку и пытаясь понять, насколько глубоки порезы на руке. — Зараза…

— Excellenter[264], майстер инквизитор, — тихо проронил герцог, покачнувшись, когда вязавшие его арбалетчики дернули за веревку, затягивая узел. — Целый месяц водить за нос весь Кёльн… так очаровать малышку Гретхен… Преклоняюсь.

Курт поднял голову, глядя на фон Аусхазена так, будто увидел его впервые, и несколько секунд сидел молча и неподвижно.

— Да, — устало произнес он, наконец, с трудом поднимаясь. — Кстати.

К герцогу он подошел медленно, тяжело, остановился напротив, окинув его оценивающим взглядом, и четко, резко вмял колено в живот — под ребра. Фон Аусхазен согнулся, сипло втянув в себя воздух; от удара о кольчугу под камзолом коленный сустав задергало, и запоздало пришло в голову, что бить надо было ниже.

— Дочь брата, ваше сиятельство, — пояснил Курт буднично, глядя на затылок с густой проседью сверху вниз, — это родственная кровь, не предназначенная для соития.

Никто из присутствующих не одернул его, никто и не смотрел в его сторону, даже, поразительным образом, те двое, что держали за локти фон Аусхазена; отвернувшись, Курт возвратился к стене, где кардинал стягивал с левой ладони баклер, и вновь уселся рядом.

— Не слишком это достойно, — хрипуче выдавил герцог, распрямляясь, — бить связанного.

— Ну и что? — равнодушно откликнулся Курт, понимая, что надо перетянуть порезанную руку, но не желая больше двигаться; изнеможение пришло внезапно, замешанное на усталой злости на себя, на безликого, сумевшего вот так просто выйти из комнаты, забитой вооруженными бойцами, словно бочка — сельдью…

Сейчас топот бегущих людей он услышал издалека, услышал надсадное дыхание, а когда в каменную комнату ворвались еще пятеро, стали слышны и ругательства — долгие, от души.

— Абориген, жив? — оборвав поток пламенной речи, ничего общего не имеющей с благородным немецким, спохватился Ланц, всматриваясь в его лицо; лицо самого дознавателя второго ранга было исполосовано, точно минуту назад он продирался через покрытый шипами куст.

— А розы где? — спросил Курт с усмешкой, не ответив, и, встретясь взглядом с негодующим взором Ланца, уточнил: — Что вас так задержало?

Керн махнул рукой за спину с нервной усмешкой:

— Сделали пару привалов по дороге.

Вот так, при оружии, в простой куртке, он видел майстера обер-инквизитора впервые, и выглядел тот каким-то даже незнакомым и неестественным без своего стола с бумагами и отчетами; от болезненного смешка Курт едва удержался, вообразив своего начальника в виде этакого кентавра, представляющего помесь человека и стола.

— Не поверишь, — Райзе, такой же исчерканный глубокими царапинами, присел на корточки напротив, взяв его за порезанную руку, скривился. — Н-да… Не поверишь, академист: кошки. Целая армия злобных, как сам дьявол, кошек.

Курт улыбнулся:

— Кошки?..

— Смешного в этом мало. Посмотри на его лицо, — кивнув через плечо на Ланца, нахмурился тот. — Это сделала одна из этих тварей. Ты хоть отдаленно представляешь себе, на что способна сотня бешеных кошек?.. Однако это еще полбеды; потом появились… — он на миг замер, глядя мимо руки, лежащей в его ладони, и встряхнул головой. — Тени. Правда, они кошек расшугали; nullum malum sine aliquo bono[265].

— Тени… — повторил Курт отстраненно, передернувшись.

Тени…

Кошки — это армия темной жрицы, в этом нет сомнений; однако тени, живые тени… Даже его познаний хватало на то, чтоб ощутить различие между силой Маргарет и тем, что вплетал в ее слова безликий колдун. Вот почему тот не повторил своей попытки, вот чем был он занят; знать бы это тогда, в ту минуту — и вместо того, чтоб пытаться устранить источник его средств и связей, можно было бы практически безнаказанно убить его самого…

— Спасибо, что спросили, — чуть слышно вклинился кардинал. — Я тоже в полном порядке.

— Боже, — спохватился Райзе, — простите, ваше высокопреосвященство. Вы ранены?

— Да, — кивнул тот, глядя на свою левую руку, точно на неведомо откуда взявшееся, чуждое собственному телу дополнение; Густав выпустил плечо Курта, пересев ближе к кардиналу, и осторожно ощупал его запястье.

Кисть руки Сфорца напоминала лапу мертвой птицы — скрюченную, сухую; Райзе переглянулся с Керном, и тот предположил нерешительно:

— Быть может, просто онемение… после отпустит…

— Не отпустит, — равнодушно отмахнулся здоровой рукой кардинал. — Сердце сдюжило — и то утешает, но хорошим instructor’ом мне теперь уже не быть.

— Он пытался проделать то же самое и со мной, — тихо произнес Курт. — Почему у него не вышло?

— Потому что к твоему прикрытию привлекли едва не весь выпуск особого курса прошлого года, — откликнулся кардинал, прикрыв глаза и откинувшись к стене спиною. — И целиком абиссус[266].

— Целиком — что? — уточнил Ланц; Курт вздохнул, глядя в пол.

— Мы так называли монастырь, — пояснил он негромко, — куда переводят тех, кто отчислен из академии или тех, кто честно выучился, но работать по каким-то причинам не смог; мы наивно полагали, что наставники об этом прозвании не знают… Ходили слухи, что братия этого монастыря — вся сплошь праведники. Значит, не слухи? — уточнил он; кардинал, вновь предавшись созерцанию своей ладони, через силу улыбнулся:

— Не сплошь, разумеется, и не лишь только праведники, однако силы их молений за тебя хватило, как видишь. Подробности после, Гессе. Во-первых, стоило бы для начала покинуть сие премерзкое место, а во-вторых, многое из того, о чем ты спросишь, столь секретно, что даже для ушей майстера обер-инквизитора не назначено. В-третьих, — хмуро добавил он, вперив требовательный взгляд в Райзе, — кто-нибудь, наконец, забинтует моего курсанта?

Тот послушно выпустил похолодевшую скорченную руку кардинала, пересев снова к Курту, а Ланц со вздохом отошел в сторону, и утихшая было суета вновь завертелась вокруг.

Курт сидел неподвижно, закрыв глаза и снова чувствуя безмыслие, пустоту в рассудке, однако теперь — блаженную и отстраненную, успокоенную. Отчетливость восприятия мира отступила куда-то за грань разума и ощущений — от усталости или, быть может, развеивался постепенно чуть сладковатый дымок неведомых благовоний в курильницах; или же попросту теперь, когда закончено было дело, коему отдавались все силы, мысли, чувства, каждая минута жизни последнего месяца, тело и разум желали насладиться тем, что беспрерывного напряжения сил более не требуется, что мысли теперь не надо держать в узде каждый миг, а чувства выверять и укрывать. Этого временного покоя не нарушала даже впивающаяся в кромки ран игла…

— Не спи, — тихо окликнул его голос Райзе; по щеке осторожно, но все равно ощутимо хлопнула ладонь. — И встань с пола.

Курт разлепил веки, понимая, что скатывается в сонное оцепенение, и вяло усмехнулся:

— Хоть бы однажды для разнообразия завершение моего расследования выглядело иначе, — вздохнул он, упершись в пол ладонью, и с усилием поднялся. — Меня опять бинтуют, я вот-вот отрублюсь, и — снова упустил главного подозреваемого.

— Бинтовать я закончил, — возразил Райзе наставительно, — уснуть сможешь, как только доберемся до Друденхауса, а что касается последнего — не гневи Бога, академист. Fecisti quod potuisti, faciant meliora potentes[267]; спасибо, что вообще жив.

— Да. И это я тоже уже слышал год назад…

— Выведи его на воздух, Дитрих, — приказал со вздохом Керн. — Кроме того, что ему не помешало б проветрить голову, вскоре очнется наша одаренная дама; лучше, чтоб она его сейчас не видела. Истерик нам здесь еще не хватало…

Курт не возразил, послушно пойдя за потянувшей его рукой и слыша позади шаги молчаливого арбалетчика.

В катакомбах было по-прежнему мрачно, сыро, темно, однако прежнее ощущение давящей тяжести, угнетения исчезло; недалеко от выхода из-под ног метнулась прочь, зашипев, перепуганная насмерть кошка с всклокоченной шерстью и огромными ошалелыми глазами. Ланц тихо выругался ей вслед, явно жалея о том, что не может ускорить бедную тварь хорошим пинком.

За стенами собора, смывая остатки ночной темени, бил в землю стремительный, хлесткий летний ливень.


Глава 24


— Ты гляди, он и не думает переставать, — тихо заметил Ланц, скосивши взгляд в окно; рамы были выставлены, и в рабочую комнату майстера обер-инквизитора проникал влажный, душный воздух, пропитанный моросью, висящей в воздухе вот уже вторые сутки.

Керн переглянулся с подчиненными, покривив губы, и вздохнул.

— Вот и я о том же, — согласился Дитрих все так же негромко. — А если это будет еще с неделю? Не навес же над ними сооружать…

— Полагаешь, — уточнил Курт с сомнением, — что приговор удастся вынести в ближайшие дни?

— А у нас выбор имеется? Абориген, ты прикинь, сколько времени может потребоваться, чтобы до папского слуха дошло все то, что затевается здесь; и еще не известно, какой именно из святейшеств вздумает обратить на все происходящее свое внимание. Положим, от Рима мы еще как-то сумеем отбрехаться — на то здесь мессир Сфорца; но если Авиньон… Хоть ты лопни, а суд должен пройти скоро, и когда в Кёльн явится гневный курьер с указанием пересмотреть дело, мы должны уже смести пепел в совочек. И никакие улики, никакой арест на месте преступления нам уже не помогут; даже сейчас вполне может выясниться, что одинокая вдовушка попросту развлекалась с любовниками в катакомбах, за что ей не костер полагается, а покаяние с постом. Ну, может, князь-епископа с места снимут — и все… И я уверен, что люди герцога наверняка уже собрались в армию с намерением взять Кёльн приступом. Вообрази только — два курфюрста, арестованные разом! Такого никогда, ни разу за всю историю Империи, не бывало. Город обложат, как Трою, и дай Бог, чтоб не с теми же итогами. Дня три у нас есть, не более.

— Причем, все должно смотреться чинно и мирно.

Голос Сфорцы так и остался спустя уж сутки после пережитого им удара надтреснутым и сухим. По возвращении из катакомб сердце кардинала все же воспротивилось полученному насилию, и Райзе более четверти часа бился над умирающим, пока экстренно вызванный профессор Штейнбах спешил в лазарет Друденхауса. Откачать страдальца удалось лишь к вечеру, и сейчас Сфорца, держась за висящую на перевязи левую руку, сидел у стены, привалясь к ней затылком, и говорил мало, коротко и с явным усилием. Левый уголок бледных губ кривился в навсегда застывшей усмешке, отчего при взгляде на его лицо становилось не по себе.

— Если мы не станем дожидаться приличествующей событию погоды, — пояснил кардинал едва слышно, — станут говорить, что дело завершено слишком спешно. И задумаются над его верностью.

— Или, — возразил Курт, глядя в окно, на мелкие капли, туманящие облик города, — скажут, что сам Господь осудил преступников, усугубляя вынесенный приговор.

Керн вновь перекинулся с подчиненными долгими взглядами и кашлянул, задумчиво предположив:

— Подразумеваешь продление процесса казни?..

— Дрова можно будет выжимать, если все это не прекратится, — кивнул Курт, не оборачиваясь к начальству. — Однако же ухищрения вроде избыточного количества смол, масел или навесов лишь подчеркнут тот факт, и без того явный, что мы спешим, а стало быть — чего-то боимся. Что, в свою очередь, означает — неправы. Все, что нужно — простите меня за прямоту, наплевать на все; пусть идет, как идет. Надо лишь подсказать добрым горожанам верное истолкование происходящего.

— А я еще себя полагал циником… — тихо пробормотал Ланц; майстер обер-инквизитор покосился на Курта, глядя пристально и придирчиво, и встряхнул головой, будто отгоняя какие-то несвоевременные сейчас мысли.

— Бог с ним, — подытожил он решительно. — Пусть так; в самом деле, и без того немало вопросов, какие требуют решения. Пусть люди говорят о Божьей каре.

— Понял, — отозвался Райзе коротко. — Сделаем.

— Не пора ли вернуться к делу? — прервал его Курт. — Сколько он уже… — губы покривила невольная усмешка, похожая на теперь вечную гримасу кардинала Сфорца, — в подвешенном состоянии?

— Да уж с часок есть… Завести вторую допросную, что ли?..

Ланцу никто не ответил.

Вообще, то, что сейчас происходило в главной башне Друденхауса, сложно поддавалось какому-либо нормотворческому установлению; общение с арестованными подпадало как под понятие «допрос», так и под определение «судебное разбирательство». Протоколы составлялись по ходу дела, причем одновременно — и протоколы допросов и, тут же, после обсуждения наскоро, черновик протокола суда; новости по делу приходили ежечасно, доставляемые служителями, что рыскали, как никогда похожие на псов, по катакомбам, замкам арестованных, по кёльнскому собору, снова возвращаясь, после чего кто-либо из них торопился обратно в Друденхаус с докладом.

Всяческие премудрости, как называл их Ланц, относительно правильности употребления понятий «арестованный» и «обвиняемый», были забыты даже обычно щепетильным в этом вопросе выпускником номер тысяча двадцать один; с минуты, когда он вышел на ночной двор собора под плотную стену ливня, с той ночи, когда брел к чернеющим в темноте башням Друденхауса, ощущая холодные струи дождя на лице, внутри словно что-то переключилось — как сдвигается механизм арбалета, удерживающий в напряжении струну. С той минуты стрела сорвалась, и теперь летела, прошибая преграды, которые когда-то казались незыблемыми, обязательными и верными. Или, быть может, это случилось еще раньше, когда следователь Гессе решил для себя, что готов смириться с риском потерять наживку при попытке застать Маргарет фон Шёнборн на месте преступления. Когда, призадумавшись, понял, что, будь на месте князь-епископа другой человек, не виновный ни в чем, кроме того, что ему предстоит играть роль червячка, на которого Конгрегация будет ловить крупную рыбу — он и тогда в критический момент, в тот самый момент истины, думал бы не о том, как спасти жертву. Точнее, он об этом не думал бы вовсе. Приоритеты — так называли это наставники, которые забраковали курсанта Гессе, отбирая кандидатов для особых курсов, где воспитывались агенты…

Или этот внутренний щелчок произошел еще раньше? В те минуты, когда, сидя у алтаря в пустой часовне Друденхауса, он привыкал к возникшей в нем мысли, когда он уже знал, что и как надо сделать, чтобы исполнить то, что должен? Когда в его мозгу появился план всей этой долгой, муторной и, вообще, авантюрной затеи с «внедрением». Когда, рассказывая о своих планах сослуживцам и Керну, видел их взгляды — ошарашенные, пристальные, удивленные, придирчивые; когда, встречая эти взгляды, понял вдруг, что в нем самом ни одного из этих чувств нет. Что их нет вовсе. Никаких. Потому что к тому моменту он уже понял, что важно. Свои приоритеты к тому времени он расставил. Потому что тогда уже знал: главное — не взгляды, не шепот за спиной, не открытая неприязнь или похвала. Facere debentia faci[268]. Остальное несущественно.

Сейчас он действовал все так же — расчетливо, спокойно и отстраненно, снова время от времени видя все те же обеспокоенные взгляды, понимая, что от него ждут срыва, ждут тоски, хотя бы хандры, по меньшей мере; Курт принимал эти взгляды молча, ничего теперь не объясняя, не возражая и уже не злясь, потому что понял — от него ожидают того, чего ждали бы от себя. Втолковать Ланцу или Керну, чем он так отличен от них, почему ничего подобного в его душе не зародилось, он едва ли смог бы, как не мог пока объяснить даже самому себе — просто принял свое безучастие как факт, а посему лишь молча исполнял все, что сейчас требовалось исполнить, не вдаваясь в споры и пререкания.

Когда Керн приказал «не совать носа» в допросную, где проходила беседа с Маргарет, он лишь пожал плечами, все так же равнодушно откликнувшись «слушаюсь». Сказать, что он потерял прежний интерес к делу, утратил азарт, с которым ухватился за подвернувшееся ему дознание два месяца назад, было нельзя — Курту все так же не терпелось быть везде, где сейчас хоть что-то происходило. Он все так же жалел, что не может быть сразу в нескольких местах — в замке фон Шёнборн, где обыск теперь шел уже не силами всего двух усталых следователей, а немалой ордой специалистов; что не может оказаться при этом и в городском доме герцога тоже, где обнаружили подробнейшие планы подземных лабиринтов Кёльна (один из ходов которых, к немалому изумлению даже Керна, оканчивался замурованной дверью в старую башню Друденхауса), в покоях князь-епископа, в соборе, в катакомбах, где прибывшие с кардиналом люди нашли комнату с книгами и рукописями, в том числе и тем злосчастным «Трактатом», каковой, никому более не попадаясь на глаза, исчез в небытии. На любые вопросы о нем Сфорца хмурился и повелевал заниматься своим делом…

За стенами Друденхауса происходило множество всего того, что проходило мимо него, а вот допросы арестованных — это единственное, что Курта занимало всего менее: ничего нового или существенного узнать он уже не мог.

Что касалось князь-епископа — от него теперь кто угодно вряд ли смог бы добиться хоть одного вразумительного слова: напуганный близящейся смертью, обрадованный спасением, тот, очнувшись в тюрьме Друденхауса, поначалу не сразу понял, где находится, а когда это дошло до его рассудка, рассудок отказался служить своему хозяину. Сейчас святой отец, связанный, дабы не рвал с вен бинты, и никем не тревожимый, пребывал запертым в самой дальней камере, перемежая слезы истошным смехом и долгой, но путаной декламацией псалмов. По временам он замирал, молча уставясь в стену напротив, и не реагировал ни на что вовсе; даже когда ради очистки совести в его бедро вонзили длинную, словно шило, иглу, в расплывшемся отстраненном лице ничто не дрогнуло — лишь плечи передернулись, словно сгоняя назойливую муху.

Маргарет снова молчала. Она не требовала свидетелей в свою защиту, не грозила вмешательством высоких покровителей и не кричала о своей невиновности; она молчала в прямом смысле этого слова — как когда-то Рената. Разница состояла в том, что Маргарет вполне воспринимала обращенные к ней слова и вздрагивала, когда слова эти становились слишком прямыми, а по дороге в допросную разразилась настоящая истерика с бессильными и бессмысленными попытками вырваться, слезами и криками. «Она сама не видит смысла в собственном упорстве, — со вздохом признал Ланц после очередного допроса. — Это своего рода stupor, только мысленный, без телесного оцепенения и нечувствия. В подобном состоянии пребывают попавшие в невероятную ситуацию и пытающиеся убедить себя, что спят; это пройдет и само… Вот только ждать мы не можем».

Рудольф фон Аусхазен в состоянии шока не был — его упрямое молчание, какового, по чести сказать, Курт от него не ожидал, было иной природы. Герцог был сейчас той самой собакой — раненой, умирающей собакой — разлегшейся на охапке сена и не подпускающей к ней никого. Точнее сказать, то была собака, знающая, где спрятана эта охапка, и готовая унести тайну с собой в могилу. В городском доме фон Аусхазена, принадлежащем de jure архиепископу, нашли записи — целую кипу тонкого пергамента с инициалами и цифрами, каковые яснее любого признания говорили о том, что герцогская казна оплачивала благополучие многих, и не следовало обладать недюжинным умом, дабы понять, что суммы с таким количеством знаков навряд ли являлись подношениями к именинам и Рождеству; единственное, что надо было успеть выбить из обвиняемого — это люди, скрытые под двумя-тремя буквами напротив этих цифр.

Что же до Маргарет, то, учитывая все, что из нее удалось выудить за этот месяц, невыясненным оставался лишь один вопрос: имя. Только одно имя — имя безликого чародея. Решиться на слишком уж крайние меры при допросе заключенных Керн по-прежнему не мог, понимая, что хрупкая, привлекательная обвиняемая, какие бы слухи ни распустили в Кёльне агенты Друденхауса, будет смотреться невинной жертвой, если ее облик скажет собравшимся для созерцания казни горожанам, какими методами от нее были получены некоторые сведения. Собственно, завершить суд и подмахнуть заключение можно было в любую минуту; признания своей вины арестованными не требовалось для вынесения приговора — доказательств этой вины было предостаточно, однако оставались невыясненными некоторые сведения, не интересующие (и которые, собственно говоря, не должны интересовать) добрых граждан Кёльна, но весьма важные для Конгрегации.

Имя человека из попечительского отделения, благодаря которому следователь четвертого ранга Курт Гессе был признан добросовестным, все еще было неизвестно; попечительскому же отделению было не ведомо ни о всем том, что творилось в Кёльне в этот месяц, ни об арестах. Завершение операции проходило под руководством академии святого Макария, силами Друденхауса и зондергруппы; мысль сообщить о предателе в рядах curator’ов даже не обсуждалась, ибо нельзя было ручаться за то, в чьи руки попадет такое донесение. Кёльнское отделение Конгрегации по делам веры снова пребывало в состоянии предвоенного напряжения, пытаясь подсчитать, сколько времени необходимо на то, чтобы в город явились папские эмиссары и представители попечительского отдела; разговор и с теми, и с другими предстоял долгий и увлекательный. Керн полагался на свою давнюю дружбу с главой curator’ов Рихардом Мюллером, однако…

Герман Фельсбау был отпущен на свободу без предъявления обвинений лишь утром следующего дня — до того часа о нем, говоря честно, попросту забыли. Несколько ошалелый от столь неожиданного поворота событий студент был снабжен документом, свидетельствующим о том, что его арест был досадным недоразумением, не глядя подписал отказ от каких-либо претензий по поводу несправедливого обвинения, после чего был выпровожен из Друденхауса с обещанием побеседовать с ректором, если по причине произошедшей неприятной ошибки в университете начнутся проблемы.

Бруно пребывал в не меньшем шоке.

Поначалу он не сразу понял, что же вообще происходит; столкнувшись в коридорах Друденхауса с герцогом, идущим под присмотром двух стражей в допросную, он остановился и долго смотрел вслед — Курт видел это от двери на лестницу. А когда мимо подопечного прошел он сам, глаза бывшего студента остановились на Ланце и Райзе, идущих позади него; в лице промелькнула гремучая смесь ожесточения и сочувствия, а потом, когда от повязок на его руке взгляд спустился ниже, к ремню с оружием, Бруно замер, уставясь растерянно и непонимающе, и — это Курт ощутил затылком — долго еще стоял, так же глядя вслед уходящим. Сейчас он безвылазно сидел в «Веселой Кошке», исполняя полученный от Керна довольно туманный приказ «не путаться под ногами» и «смотреть в оба»; ни одного вопроса о происходящем он до сих пор так и не задал, с Куртом все еще не перемолвился ни словом, и какие мысли бродят теперь в его голове, было неведомо.


***

«…Этот человек появился в моем замке сам. Я не знаю, как он свел знакомство с Маргарет, я этого не видел и ничего не могу сказать по этому поводу. Она однажды рассказала мне о нем, заметив, что он и велел это сделать, дабы я подготовился к его визиту — он желал обсудить со мною „какое-то дело“.


Нет, согласия от меня не требовалось, мне лишь был сообщен сам факт.


Не помню, когда. Несколько лет назад. Он появился прямо во время утренней трапезы — просто вошел в залу и остановился напротив стола. Как его пропустила стража, я не знаю.


Разумеется, я могу это предположить: никто из присутствующих, кроме меня и Маргарет, его не увидел; надо думать, именно так он и вошел. Замечу, что он ушел и от ваших бравых парней в катакомбах — легко и на глазах у всех […]


Когда я с ним заговорил, прислуга посмотрела на меня, точно на помешанного, и именно по их взглядам на него, как на пустое место, я понял, что они его не видят. Он подал мне знак, чтобы я шел за ним, но я пребывал в растерянности и не сразу принял решение, следует ли подчиняться какому-то старику, которого я вижу впервые в жизни.


Нет, я не видел его лица. Я сказал „старик“, потому что видел его руки — они в морщинах. И еще голос…


Он что-то сказал или прошептал… или… Я не знаю, как это объяснить. Он что-то сделал. И разносчик упал замертво — прямо там, где стоял. После этого я, само собою, оставил все сомнения; чего бы он ни желал, а такой человек, согласитесь, способен заставить себя выслушать. Потом, когда мы уединились в моих покоях, он… Не знаю, что это было, иллюзия или… Он что-то сделал с моим рассудком.


Я же сказал — не знаю, что именно. Он как будто погрузил меня в меня же, в какие-то глубины меня самого. И показался мне сам. Это было… неприятно.


В самом прямом смысле, а в каком еще, по-вашему? Там… что бы это ни было… там была моя человеческая судьба, простая, как палка, я увидел свое будущее — банальная скучная жизнь и банальный тривиальный конец, в старческой немощи и безвестности. Там был я, слабый, ничтожный, и был он — сильный и всемогущий. Как будто меня поставили перед Богом. И Бог спросил меня — ты хочешь существовать так? И умереть хочешь таким?..


Да идите вы к черту, меня ждет костер заживо, куда еще хуже? Вы хотели, чтобы я говорил? Говорю, как могу. Если вам это не по душе, я могу снова замолчать […]


Нет, о свержении Императора тогда речи не шло.


Да понятия не имею, чего я хотел. Не хотел оставаться курфюрстом на вторых ролях, вот чего я точно не хотел.


Да, власть. Это вызывает у вас удивление? Отчего-то никто не удивляется, когда за германский трон цепляется выскочка-богемец, но все искренне изумляются, когда подобные мысли возникают у немецкого герцога…»

«…отыскано и может быть присовокуплено к уликам:

В покоях архиепископа:

1. Наперсный архиепископский крест, камень в изножье вынимается, и под ним самостоятельно и весьма щербато пробито отверстие. Предположение: сквозь это отверстие Распятие может быть подвешено в перевернутом виде.

2. Составленный script[269]проведения нечестивой мессы в нескольких вариантах (с животными и человеческими жертвами, а также без оных).


В отделении катакомб, соседствующем с местом задержания:

1. Козлиная голова.

2. Жертвенный нож.

3. Причастная чаша со следами крови.

4. Требник, принадлежащий архиепископу (опознан служкой).

5. Самостоятельно выплавленные свечи грязно-серого цвета (явная неудачная попытка изготовить черные)…»


«…Двоюродный брат? Это, по-вашему, причина для того, чтобы проникнуться к нему состраданием? Да не будь он нужен, я удавил бы старого идиота уже давно.


Осточертел; как вам такое обоснование? Ему всего мало — мало власти, мало денег. Он ничего не желал делать сам, ни за что не желал отвечать, но хотел пользоваться всеми благами.


Да, это единственная причина.

[…]

Это был мой замысел. Одним махом освободиться от нахального и бесполезного груза, подвести репутацию Друденхауса под удар и избавиться, наконец, от вашего мальчишки. Тело архиепископа, найденное утром в соборе подле алтаря… Отличный повод для слухов. Друденхаус устранил неугодного ему высокопоставленного священнослужителя, и даже можно сказать, кто именно был исполнителем — разумеется, инквизитор с криминальным прошлым…


Все зависело бы от его поведения. Если б ваш парень встал на дыбы — что ж, его воля. Проявил бы благоразумие — и я помог бы ему отвертеться.


Разумеется, не просто так; я что же — похож на благотворителя?.. Какой разумный человек откажется иметь в своем распоряжении обязанного ему служителя Конгрегации, который, ко всему прочему, повязан такой тайной, как ритуальное убийство?


Откуда мне знать, зачем. Пригодился бы…»


***

К утру восемнадцатого июня, спустя двое суток после ареста, в башнях Друденхауса начала витать уже не напряженность, а почти подавленность: Маргарет продолжала хранить молчание, герцог выдавал информацию мелкими порциями, надеясь, видимо, унести с собою в могилу хотя бы небольшую часть своих тайн, и отчаявшийся Керн даже предпринял попытку вытянуть хоть что-то из бессвязных бормотаний князь-епископа. Промучившись с ним с полчаса, майстер обер-инквизитор махнул рукой на все свои усилия.

Курт с утра сидел над составлением судебного протокола, списывая начисто достаточно вольные наброски старших сослуживцев, размышляя над тем, что все происходящее — наглейшее, неприкрытое попирание всех норм и правил. Если curator res internis[270] вздумает копнуть чуть глубже, когда явится в Друденхаус, он схватится за голову, ибо по всем положениям запертые в камерах люди будут казнены без суда и, собственно, следствия как такового…

Ланц и Керн, хмурые, как и все последние дни, вошли молча и тихо, словно их младший сослуживец был замершим в кустарнике зверьком, которого можно спугнуть резким движением. К столу они не сели — остановились напротив, переглядываясь и явно не зная с чего начать; Курт со вздохом выпрямился, отложив перо, и тяжело поднялся.

— Да бросьте вы, — произнес он устало. — Уж столько всего случилось, и я столького уже навидался и наслушался… Говорите, в чем дело. Кто-то из них испустил дух на допросе?

— Если б так, я бы сейчас не вздыхал, — возразил Керн, не глядя на подчиненного, — а рвал бы на себе волосы и пил сердечные настои. Нет, Гессе, все живы, хотя и не здоровы; герцог таки заговорил — имена его сообщников известны. Всех, кроме предателя в попечительской службе — его знал только этот таинственный чародей… И Маргарет фон Шёнборн почти раскололась.

— Почти? — уточнил Курт, пытаясь по их лицам понять, к чему клонит начальство. — Как сие разуметь?

— Сперва я хочу сказать, Гессе, что это не приказ, понятно? То, что я скажу, не обязательное к исполнению указание, и…

— Короче, Вальтер, — оборвал Курт, и обер-инквизитор на миг приумолк, снова переглянувшись с Ланцем.

— Словом, вот что, — продолжил Керн все так же нерешительно. — Она готова говорить, но требует твоего присутствия на допросе.

— Ясно, — неопределенно отозвался Курт, пытаясь оттереть с пальца чернильное пятно.

— Я понимаю, чего она хочет. Ей плевать на то, кто ее будет допрашивать, просто понимает, что поговорить с тобой наедине ей не позволят, посему… Она просто хочет выговориться. Хочет устроить свою следующую истерику в твоем присутствии. Гессе, ты не обязан этого делать, повторяю, это не приказ. Я даже просить тебя об этом не имею права.

— Почему? — проговорил Курт равнодушно, пожав плечами. — Имеете. Полное.

— De jure — да, — согласился тот. — Как подчиненному — да. Но не хочу и не буду. Ни приказывать, ни даже просить.

Курт улыбнулся, оторвав глаза от упрямого чернильного пятна, и смерил хмурое начальство взглядом.

— Уже просите, Вальтер, — окончательно отметя обломки субординации в сторону, возразил он. — Мой ответ — да. Я с ней поговорю, это несложно.

— Уверен?

— Я общался с ней тридцать один день. Полагаете, эти несколько минут будут чем-то отличаться?

— О, Господи, — вздохнул Керн тяжело, усаживаясь у стола, и воззрился на подчиненного покрасневшими от бессонницы глазами. — Гессе, ты на самом деле столь спокоен, как желаешь показать? При всем уважении к тому, как ты держался этот месяц, я не могу поверить в то, что тебя совершенно не тревожит происходящее. Я хочу знать, хочу, чтобы ты ответил мне — сей же миг и откровенно: что на самом деле сейчас происходит у тебя на душе и в разуме?

— Это, — не сразу отозвался Курт, — спрашивает обер-инквизитор или аббат?

— Есть разница? — уточнил Керн настороженно, и Курт кивнул:

— Немалая. Обер-инквизитору я не отвечу. Впрочем, аббату тоже. Разве что privatim[271], в часовне, на исповеди. Готовы выслушать?

— А тебе это нужно?

— Нет.

— Боже милостивый! — обреченно простонал Керн, опустив лоб в ладони. — За что ты на мою голову…

— Будет вам, — мягко, словно престарелому отцу, сказал Курт, садясь напротив. — Сейчас важно не это. Я поговорю с ней. В конце концов, ad imperatum[272] она имеет право «на очную ставку с инициатором обвинения», — помните? — «со свидетелем обвинения», и…

— Да брось, — покривился доселе молчавший Ланц. — Хрен с ними, с ее правами; а протокол судебного заседания ты сам пишешь. Найдешь, куда вставить замечание о том, что от очных ставок обвиняемая отказалась. Если тебе это претит, абориген, если на самом деле ты не уверен, что это не слишком после всего, что уже было — просто забудь о том, что сейчас было сказано. В конце концов, кое-что уже дали обыски; а что до нее — куда она денется? Есть способы разговорить человека и без особенных внешних повреждений. Дожмем.

— Я не сомневаюсь в том, что нужные сведения из нее можно выбить и без того, однако — когда это случится? Сегодня к вечеру? Завтра? Каждый час на счету. Какие слухи расползутся по городу за это время? Кроме наших агентов, в Кёльне действует еще и немалая армия досужих сплетников, которым нечем себя занять, кроме как будоражить народ. Это primo. Secundo: кураторская служба не могла не прознать обо всем сейчас, спустя три дня; спорить готов — сюда уже направляется их представитель, и когда он явится?.. Tertio: (это помимо опасности со стороны герцогских вассалов, которые, убежден, уже на подходе к Кельну) подсчитайте скорость почтового голубя и переложите на расстояние до Италии и Франции. Убежден — хоть один папский посланник или курьер с указанием прекратить дело уже в пути. И, наконец, последнее: я не вижу проблемы в разговоре с Маргарет фон Шёнборн. Если это поможет делу — я с ней встречусь, Вальтер. И меня это совершенно не тревожит.

— Вот это и пугает… — чуть слышно проговорил Керн. — Ну, hac abierit[273]. В любом случае, дольше тянуть уже нельзя, завтра я намерен объявить приговор и дату казни — как бы все ни повернулось.

— Хорошо, — просто кивнул Курт; старшие бросили в его сторону короткие взгляды и промолчали.

Курт осознавал, что молчат все о главном: не было никакой убежденности в том, что на вопросы, задаваемые следователями, у обвиняемой есть ответы. Доказательств тому, что имя безликого ей известно, не было, и единственное, что могло бы послужить (всего лишь!) предположением, был короткий разговор, произошедший за неделю до ритуальной ночи. На вопрос об имени своего таинственного наставника Маргарет не ответила «не знаю», а лишь отмахнулась, сказав, что это не имеет значения. Тогда Курт настаивать не стал, не без оснований полагая, что сможет добиться своего в скором будущем.

Добиться, однако, оказалось сложнее, нежели он рассчитывал, и сейчас, идя по узкой лестнице вниз, Курт думал о том, что сегодня нет сомнений, нет колебаний, которые терзали душу, когда вот так же всего два месяца назад он спускался по этой же лестнице, чтобы говорить с Отто Рицлером в том же подвале. И когда из раскрывшейся двери допросной пахнуло все тем же, таким же знакомо-тошнотным запахом раскаленного воздуха, пота и крови — даже тогда ничто не шелохнулось ни в нервах, ни в сердце, ни в разуме. Ничто не дрогнуло, когда встретил взгляд фиалковых глаз, устремленных на него с ожиданием, с болью, с негодованием, с мольбой и ненавистью — со всей невообразимой смесью чувств, какие могли только зародиться в женщине, стоящей в пяти шагах напротив.

— Перерыв.

Голос Райзе, сидящего за тяжелым столом рядом с по-прежнему бледным Сфорца, прозвучал буднично, словно это был голос каменщика, объявившего своим товарищам о том, что пора бы заморить червячка и передохнуть; Маргарет вздрогнула, губы ее шевельнулись, но не вымолвили ни звука, лишь фиалковые глаза все так же неотрывно смотрели на вошедшего, пытаясь отыскать в его лице то, чего там не было…

— Вы хотели его видеть, — продолжил все такой же обыденный, немного усталый голос Райзе, и глаза цвета луговых озер на миг метнулись к нему, деловито перекладывающему на столе разрозненные кипы бумаг. — Вот он.

— Я вижу, — тихо донеслось, наконец, из опухших губ, и Курт шагнул еще ближе, остановившись в двух шагах — почти вплотную.

С Маргарет эти дни не только разговаривали — это было видно сразу. Курт не назвал бы свой взгляд наметанным, однако кое-что — следы, отметины, кровоподтеки — было знакомым, было, он бы сказал, академичным. То, чего не разглядишь из толпы, что не бросается в глаза. Иглы. Они использовались не раз, и даже можно было с уверенностью утверждать, что это дело рук Ланца. Magicus baculum[274] Дитриха. Его почерк. Бич; не плеть, не розга — эти следы не узнать нельзя. Это Райзе.

— Хорошо держишься, — заметил Курт, бросив через ее плечо взгляд на исполнителя. — Не ожидал.

— Это должно было мне польстить? — чуть слышно произнесла Маргарет; он пожал плечами:

— Учитывая твоих следователей — разумеется… Итак, ты хотела меня видеть. Зачем?

— Зачем?.. — проронила она растерянно, с усталой злостью. — После всего, что ты сделал — ты спрашиваешь «зачем»?!

Курт не ответил, стоя все так же в двух шагах, глядя с выжиданием; она отерла лицо о плечо, стиснув в кулаки ладони поднятых над головой рук, и сжала зубы, пытаясь не дать себе заплакать.

— Я… — голос ее сорвался; Маргарет судорожно сглотнула, переведя дыхание, и договорила: — Я хочу знать, когда все, что между нами было, стало игрой.

— Всегда, — отозвался он просто и, перехватив ее взгляд, уточнил: — С того дня, когда я понял, что Филиппа убила ты. Ты это хотела узнать?

— Всегда?.. — повторила Маргарет потерянно. — Значит, все это… пьяная выходка в моем доме… наш день на Райне… все, что ты мне говорил… Все ложь?

— Не все. Я обещал, что герцог фон Аусхазен заплатит за совершенное, и ты это увидишь. Так и будет. По приговору ему предстоит умирать первым, после — князь-епископу и тебе, посему рассмотреть ты сможешь все в подробностях. И, как я и обещал, он умрет в муках: за покушение на инквизитора его участь — коптиться над углями, а это часа два-три.

Она засмеялась хриплым дергающимся смехом, опустив голову, и глаза подняла не сразу.

— Это что же, — спросила Маргарет надрывно, — такой особый инквизиторский юмор? Это должно быть, по твоему мнению, забавно?

— По-моему, да, — откликнулся Курт. — Но я не удивляюсь, что ты не оценила. Это все, что ты хотела услышать?

— Ты говорил, что…

Маргарет запнулась, боясь вымолвить хоть слово, боясь с первым же звуком выпустить на волю слезы; он вздохнул.

— Что люблю тебя? Говорил.

— И ты так просто… вот так просто… сменил любовь на ненависть?

— Ты хотела, чтобы я сказал тебе то, что ты и сама знаешь? Ты хочешь услышать это именно от меня? Хорошо. Слушай. Будем логичны, — предложил Курт по-прежнему спокойно. — Что есть такое — «любовь»? Это удовлетворение от того, что находишь человека, соответствующего твоим представлениям об идеальном друге и — любовнике. Любовнице, в моем случае. Идеальной любовницей ты была. Мне будет сложно найти нечто похожее в будущем… Но у меня впереди еще много времени. Что такое идеальный друг? Это тот, кто разделяет твои представления о мире, о человеке, обо всем; мелкие несхождения во взглядах допустимы, но ограничены. И отсюда, милая, возникает вопрос: а по какой причине я должен продолжать любить человека, который в корне отличен от меня? До того дня, когда я узнал, что ты вот так просто, словно муху смахивая со стола, убиваешь человека — это было… Однако, люби я тебя хоть и до полусмерти, до исступления, сколь угодно глубоко и искренне, это ничего бы не изменило — ну, разве, сейчас, стоя перед тобой, я, быть может, давился бы слезами, как ты. Ситуация проста, Маргарет: я инквизитор, а ты — уж прости за vilitas verborum[275] — ведьма. Убивающая людей. Мой долг — остановить тебя любыми способами. Что тебя все еще удивляет?

— Долг? — переспросила она с болью. — Любыми способами? Стало быть, исполнение долга оправдывает подлость?

— Да, — кивнул Курт. — По отношению к противнику — вполне. Sycophantae sycophantari[276], Маргарет; я всего лишь воспользовался твоим же оружием. Хочешь узнать, не терзаюсь ли я из-за этого? Вынужден тебя разочаровать: нет. Что ты желаешь знать еще?

— Что с тобой случилось? — почти шепотом выговорила Маргарет. — Когда ты таким стал?

— Я таким был. Всегда. То, что ты этого не увидела, не поняла, не начала опасаться вовремя — это твоя ошибка. К чему ты потребовала этого разговора? Зачем? С целью пробудить во мне сожаление? Раскаяние? Чего ты хотела добиться?

— Может, чтобы ты сказал, что тебе жаль…

— Тебя? — уточнил Курт. — Мне жаль тебя и жаль, что все так сложилось. Все-таки, я тебя любил когда-то, и мне жаль потерять то, что мне нравилось; это primo. А secundo — я уже говорил, что сострадаю каждому, кто оказывается в твоем положении. К этому меня тоже обязывает мой долг инквизитора. А еще мне жаль четверых молодых парней, которые помешали тебе своим существованием, и их, Маргарет, мне жаль гораздо более — они виновны разве лишь в глупости, однако за такое обыкновенно не убивают. Ты все еще не поняла? Ты здесь не за то, что вздумала поклоняться кому-то, кому не поклоняюсь я. Мне все равно, кто и как проводит свое время, пока его вера не вступает в противоречие с Законом. И это не блажь Конгрегации — при любом государственном устройстве и любом правителе, в любой стране есть несколько непреложных правил, которые не должны меняться по первой прихоти. Одно из этих правил гласит: не отнимай жизнь.

— Вот как? А что намерены сделать ты и твои… собратья?! — почти выкрикнула Маргарет. — Будь последователен в собственных убеждениях!

— К сожалению, мне придется это сделать. Это приходится делать по всему миру многим судьям, чтобы сохранить справедливость. Это — если говорить о высоких материях. А если сказать проще, то — чтобы другим было неповадно. Для назидания в том числе. Я ответил на твой вопрос?

Маргарет всхлипнула, все-таки не сумев удержать слезы, опустила голову, ткнувшись лбом в плечо; Курт стоял неподвижно и молча, пока, вновь с усилием подняв взгляд, она не спросила тихо:

— Значит ли это, что мне не избежать… — голос снова осекся и снова упал до едва различимого шепота, — что я в любом случае…

— Попадешь на костер живой? — договорил Курт; она зажмурилась, закусив губы, и медленно кивнула. — К сожалению для тебя — да. Это первый суд над особами подобного общественного положения, и он должен быть показательным — ad terrorem ceterorum[277]. Всем троим предстоит высшая мера.

— Ты откровенен…

— Если ты хотела не откровенности — для чего требовала встречи со мной?

— Уже не требую, — все так же шепотом отозвалась Маргарет. — Я услышала достаточно.

— А я — нет. Ты обещала назвать имя, — напомнил Курт. — Таков ведь был уговор?

Она не ответила, отведя взгляд в сторону, и он повторил — тихо, но настойчиво и жестко:

— Имя.

— А если нет?

Это едва прозвучало, произнесенное одними губами, тихо, как ветер; Курт шагнул ближе.

— А если нет, — тоже понизив голос, ответил он, — я сменю на твоем допросе одного из следователей. И когда за тебя возьмусь я, поверь, ты возблагодаришь свою темную богиню, когда, наконец, будет оглашен и исполнен приговор — даже такой.

— Господи!.. — простонала она надрывно, и Курт кивнул:

— Самое время… Имя, Маргарет.

— Последний вопрос, — вдруг неожиданно твердо и решительно возразила та, вскинув голову, и он нахмурился, ожидая неладного. — Не поцелуешь меня на прощание?

— Гессе, нет! — голос Райзе прозвучал в каменной тишине резко, почти криком; скрипнул по полу табурет — тот поднялся, сделав шаг к ним. — Не прикасайся к ней!

— Боишься меня? — потрескавшиеся губы улыбнулись, и в фиалковых глазах на миг промелькнуло злое торжество. — А как же твой долг? Разве не твоя святая обязанность рискнуть ради того, чтобы его исполнить? Давайте, майстер инквизитор. Не испугаетесь же вы слабой женщины. Или призрак Филиппа Шлага все еще стоит перед вашим взором?

— Гессе, не смей! — осторожно приблизившись на шаг, повторил Райзе; Курт не обернулся, не ответил, и Маргарет засмеялась, выпрямившись:

— Неужели не…

Договорить он не дал.

Губы ее были горячими, сухими, воспаленными, и на языке остался привкус крови…

— Имя, — повторил Курт, чуть отстранившись и видя, что в глазах ее застыло изумление, боль, смятение…

— Мельхиор.

Голос Маргарет прозвучал слышно всем, но вместе с тем словно несуществующе, бесцветно, мертво.

— Так он называл себя. Уверена, что имя ненастоящее, но больше мне сказать нечего…

Подле нее Курт не задержался больше ни на миг — коротко кивнув, развернулся и зашагал к двери. Тишина провожала почти до порога, и уже когда он взялся за ручку, потянув на себя, в спину настигло:

— Будь проклят.

— Да заткните же ее, в конце концов! — уже в полный голос крикнул Райзе, срываясь с места.

Курт сделал шаг через порог и медленно, неспешно прикрыл за собой дверь.

— Будь проклят! — снова донеслось до него, заглушенное звонким ударом по лицу.


***

«Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, рассмотрев пункты, по которым вас обвинили и обвиняют, исследовав ваши показания и inquisitio[278] Высокого суда, а также показания свидетелей, Высокий суд основывает свой вердикт на том, что было сказано и сделано во время разбирательства.

На законном основании мы заявляем, что вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, являетесь преступниками пред лицом Господа и людей, как по закону Божьему, предаваясь целиком греховным страстям, так и по закону человеческому, совершая убийства и смущение невинных душ человеческих. На основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в убийствах многих честных граждан вольного города Кёльна, распространении заразы еретичества и в заговоре с целью убиения Его Императорского Величества при помощи темных диавольских сил. На основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в попытке покушения на свободу души инквизитора Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи Курта Игнациуса Гессе.

Также на основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в вовлечении в грех еретичества слушателя университета Кёльна, Филиппа Шлага, а также в убийстве упомянутого слушателя университета Кёльна. Филипп Шлаг по завершении разбирательства признан околдованным и посмертно оправдан.

По всем вышеперечисленным причинам Высокий суд объявляет вас, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, виновными во всех названных преступлениях.

Высокий суд, рассмотрев пункты обвинения и доказательства, представленные ему, вынес свой вердикт. Настоящим приговором вы будете преданы наиболее достойному и справедливому воздаянию в соответствии с установлениями закона.

Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, обвиненный и осужденный по всем пунктам, приговаривается к истлеванию над углями, покуда душа не покинет его, после чего тело его будет сожжено и пепел его будет развеян за пределами города.

Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, обвиненный и осужденный по всем пунктам, приговаривается к сожжению без предварительного удушения, после чего пепел его будет развеян за пределами города.

Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, обвиненная и осужденная по всем пунктам, приговаривается к сожжению без предварительного удушения, после чего пепел ее будет развеян за пределами города.

Да будет это наставлением каждому и укреплением в вере и добропорядочности, для чего приговор зачитан при всеобщем собрании, с молитвой, дабы Господь и Пресвятая Дева Мария милостивы были к душам грешников, аминь».


***

Сегодня Кёльн был наполнен запахом зелени. Дождь так и не закончился, лишь превратился в постоянную капельную пелену, висящую в воздухе почти неподвижно, и солнце — это казалось выдуманным, ненастоящим — солнце по временам выступало с небес, невероятно жаркое в этом водяном окружении, распаривая ярко-зеленые от дождя листья. И Кёльн одуряюще пах зеленью — влажной, горячей, насыщенной. Кёльн плавал в запахе зелени, дождя и предощущения смерти…

Курт закрыл глаза, отвернувшись от окна, и тщательно, аккуратно оправил рубашку. Новая куртка лежала на окне; Керн даже не стал это обсуждать, не стал требовать написания запроса на возмещение ущерба, полученного при исполнении службы — просто заказал ее сам, за собственные деньги, и в тот же день Курт сжег старую, с порезанными рукавами и некогда распоротым воротником; черная кожа покрывалась прозрачными каплями, прилетающими из неподвижного воздуха — точно брызгами серебра, которое расплавил кто-то, а потом широким жестом расплескал…

Proba me Domine et tempta me ure renes meos et cor meum[279]…

Еcce excoxi te sed non quasi argentum elegi te in camino paupertatis[280]…

Курт вздрогнул, когда дверь за спиною растворилась — осторожно, тихо. Вздрогнул, хотя понял, не оборачиваясь, кто это.

— У студентов делают ставки, — голос Бруно был тихим и похожим на голос лекаря у постели умирающего. — Большинство уверено, что на площади тебя сегодня не будет.

— На что поставил ты? — уточнил Курт, и смех подопечного прозвучал, как скрип старых ворот заброшенной конюшни.

— На выигрыш, — откликнулся Бруно, тут же посерьезнев, и договорил спустя миг — почти утвердительно, почти не спрашивая: — Ты ведь не обязан там присутствовать.

— Не обязан, — согласился Курт, отошел от окна и уселся на постели у стены. — Но должен.

Подопечный не спросил «почему» или «зачем», просто прикрыл за собою дверь и медленно прошел в комнату, пристроившись на табурет у стола, глядя не на него, а в окно, на туманную взвесь в пропитанном зеленью воздухе.

— У меня спрашивают, — снова заговорил Бруно спустя минуту, — что это было — все это… Пока я с умным видом отвечаю, что не имею права раскрывать подобные сведения, хотя все, кажется, видят, что я сам ни черта не понимаю и не знаю. Я прав насчет сведений, или я могу задать этот вопрос тебе?

— Ты и без того поразительно долготерпеливо молчал, — кивнул Курт с бесцветной усмешкой. — Можешь задать вопрос.

— Так что это было? Освобождение Маргарет фон Шёнборн, ссора с Ланцем… все подстроено?

Курт не ответил, лишь кивнув — чуть заметно, и Бруно тяжело выдохнул, взъерошив волосы и опустив голову в ладони.

— А эта прочувствованная речь в коридоре Друденхауса… Тоже игра? — уточнил подопечный и, дождавшись очередного молчаливого кивка, понизил голос: — А в таком случае — что было бы, если бы я внял твоему «совету» и послал вашу Конгрегацию к черту? Только не так, как ты, а — искренне? Сейчас я был бы вместе с ними?

Курт ответил не сразу.

— Смотря насколько далеко ты зашел бы, — отозвался он, наконец, после полуминутного безмолвия, и тот нервно засмеялся, распрямившись. — Однако ведь, этого не случилось, верно?

— Ты на это рассчитывал? Или…

— Нет, мне не было все равно, — мягко перебил Курт. — Я тебя хорошо узнал за этот год. Знал, что ты будешь делать и как думать.

— Даже вот так… Скажи мне тогда еще кое-что: к чему было разыгрывать передо мной все это? Я не спрашиваю о том, почему я не был в курсе; понимаю, на каких я тут правах и с каким доверием, но зачем вы устраивали эти представления в моем присутствии? Если ты, как говоришь, знал, что я не встану на твою сторону, что не ввяжусь во все это…

— Именно потому, — снова не дослушав, ответил Курт негромко, и Бруно умолк, непонимающе нахмурясь. Он вздохнул. — Я объясню. Primo: дело не в доверии, как его понимаешь ты. У меня была мысль посвятить тебя в происходящее… Да, была, — повторил он, встретив настороженный, недоверчивый взгляд подопечного. — Меня разубедили Дитрих и Вальтер. Не потому, что кто-то из них или я сам не верили тебе в том смысле, как ты подразумеваешь. Дело в другом. Невзирая на то, что у тебя уже был подобный опыт, я не был убежден в том, что ты сможешь притворяться должным образом.

— Опыт?

— Меня ты провел.

Бруно метнул на него напряженный взгляд, однако на этот раз смолчал, быть может, удивленный тем, насколько теперь это было упомянуто спокойно и почти безмятежно.

— Тем не менее, — продолжал Курт, — как верно заметил Дитрих, ты играл в целом пару-тройку дней, к тому же — я вполне отдаю себе отчет в том, что тебе-то удалось надуть всего лишь меня, id est[281] — зеленого юнца, выпускника, полного идеалов, самомнения и прочих мешающих работать мелочей. И даже при этом за минуту до твоего удара я засомневался, а за несколько секунд был уже почти уверен в том, что что-то не так; и не будь я уже настолько вымотан — был бы готов к подобному повороту дела. Именно потому твое участие в операции и было отклонено — по недостатку способностей лицедея. В собственных возможностях у меня тоже были сомнения, однако в этом вопросе выбора уже не было… Но и — secundo! — твоя помощь в этом деле мне тоже была нужна.

— Да? — неопределенно переспросил подопечный, и Курт усмехнулся:

— Не задавайся. Неоценимой или необходимой я ее не назвал, она была мне просто нужна. Мне припомнилась эта местная пословица о двух студентах, которые, если им что-то известно…

— Вот оно что…

— Ты тесно сошелся с ними, пропадал у них едва не каждый вечер, они доверяли тебе; ты был для них источником достоверных сведений из Друденхауса. Я был уверен, что ты обязательно расскажешь им о том, что произошло. Поскольку сведения нельзя было назвать секретными — весь Кёльн знал об этом — ты вполне мог сообщать им детали. Бесноваться от того, что я вытворяю. Именно ты и подтвердил для всех тот факт, что мой поступок искренен, что я действительно предал пусть не Конгрегацию, быть может, но хотя бы Друденхаус. Об этом с твоей подачи заговорили студенты, а с их слов — и весь город, а когда о чем-то говорит весь город… Ну, кто усомнится в правдивости сказанного?

— Значит, — мрачно подытожил Бруно, — я, того сам не зная, исполнял работу агента Друденхауса, так?

— За службу агента в течение месяца тебе заплатят, если я напишу запрос.

— Напиши, — бросил подопечный почти с вызовом, и Курт пожал плечами:

— Хорошо.

Ненадолго вновь вокруг встала тишина; Курт, неспешно поднявшись, прошагал к окну и некоторое время неподвижно стоял, снова вдыхая запах зелени и мокрого солнца.

— Отец Бенедикт, — заговорил он спустя минуту, сдернув куртку с окна и встряхнув от капель, — снова оказался прав. Даже не думал, как скоро мне предстоит в этом убедиться.

— Прости? — уточнил подопечный непонимающе; он обернулся.

— Прощаю.

Бруно посмотрел пристально, однако теперь не стал переспрашивать, со вздохом отведя взгляд. Курт усмехнулся:

— Сейчас это произносится так спокойно и от души, потому что смысла в этом нет, верно?..

— Что-то изменилось? — спросил подопечный угрюмо. — Или хочешь сказать — квиты?

— Да, и это тоже, — отмахнулся Курт почти легкомысленно, — однако не мщение главное, если считать моей местью то, что я тебя использовал, как когда-то ты — меня. Месть приносит успокоение, быть может, удовлетворенность… удовольствие, в конце концов, однако не примирение; не вижу ничего плохого в мести при определенных обстоятельствах, хотя в данном случае мои действия такой цели не преследовали. Sed[282], если это успокоит тебя — да, квиты.

— И все же не совсем, — тихо возразил Бруно, покосившись на его ладонь, которой Курт упирался в проем; он кивнул:

— Вот именно. Вторая заповедь мести — она всегда должна быть равной или превосходить обиду. В нашем случае это сложно высчитать… да и не нужно. Я пытался это сделать почти год; напрасный труд. Все это, хоть и иными словами, ты высказал сам же, вот в этой самой комнате. Чтобы покончить с высокими словами, от которых у меня, сказать по чести, уже свербит в зубах, я выражусь просто: для полного примирения необходимо понимание. А я понял кое-что, когда сделал то же, что и ты — в точности: я втерся в доверие с намерением однажды нанести удар в спину… — Курт мгновение смотрел на подопечного, глядящего в пол, и вдруг усмехнулся. — И еще я понял, какое у меня было глупое выражение лица в тот момент.

Тот вздрогнул и отвел взгляд еще дальше в сторону.

— Это, — продолжил Курт уже серьезно, — не означает, что я жалею о сделанном. Твои приятели зря спорят, буду ли я на площади сегодня: буду. Ланц и Керн зря ждут от меня срыва. Райзе напрасно вздыхает мне вслед и боится произносить ее имя. Я сделал то, что считал и продолжаю считать нужным, я сделал бы это снова, и у меня нет сожалений — ни на йоту, ни миг. Я спокоен, потому что я прав. Как и ты думал тогда. Твой поступок нельзя назвать предательством, потому что предательство — измена своему. Тогда я не был своим. Ты исповедовал другие идеалы, я был чужим, я был противником и я — проиграл. Злобствовать я имею право лишь на это — на себя за то, что был невнимателен, неумен и слаб. На тебя — только в том случае, если бы ты оставался противником, каковым ты более не являешься; мало того — твои ошибки тобой осознаны и отринуты. Conclusio[283]: мы на одной стороне, и все, совершенное нами как неприятелями, должно быть… не забыто — снова прав отец Бенедикт, — ибо полезно все, что знаешь и помнишь, а — переосмыслено. У меня была возможность и понять это, и — уже совершить, посему у меня с этим проблем нет. А у тебя?

— Черт… — не сразу откликнулся Бруно, поднявшись и нервно оправив рукав. — После такой проповеди я и слова добавить боюсь.

— У тебя ко мне тоже должны быть претензии, — согласился Курт спокойно. — Накопилось за почти год; понимаю. На собственные согрешения я закрывать глаза тоже не намерен. Обсудим это, или тебе нужно время?

— Забыли, — просто отмахнулся подопечный. — Если мы начнем выставлять взаимные счеты — ты прав, добром это не кончится. Буду тешить себя грешной горделивой мыслью о том, что я сделал первый шаг.

— Мир?

Бруно посмотрел на протянутую руку и, не колеблясь, шагнул навстречу, сжав ладонь в скрипнувшей черной перчатке.

— Мир, — подтвердил он нарочито торжественно и опасливо отодвинулся. — Обниматься не будем, ладно?

— Я уже наобнимался за последний месяц, — отозвался Курт, и подопечный согнал с лица улыбку, отступив и снова скосив взгляд в окно.

— Ты действительно пойдешь туда? — спросил Бруно уже серьезно и тихо. — Наплюй на всех, тебе не обязательно там быть. Что и кому ты хочешь доказать?

— По протоколу там должен присутствовать следователь, ведший дознание, и я не вижу причин к тому, чтобы что-то менять. А доказать… — Курт помолчал, тоже переведя взгляд на висящую на улице пелену, и пожал плечами. — Если меня не будет на площади сегодня, многие уверятся в том, что в деле что-то нечисто. Что я чувствую себя неправым, быть может — даже виноватым, а это означает, что процесс неправомочен. И без того суд был, мягко говоря, скорым и мутным. Если я не приду — это подорвет репутацию Инквизиции как таковой, а она, как мы с тобой уже обсуждали год назад, и без того в состоянии…

— …плачевном.

— Сказано излишне сильно, — чуть улыбнулся Курт, — однако близко к истине. За год ничего не переменилось — разве что в худшую сторону. Близится большая распря с папским престолом; думаю, даже ты это понимаешь при всей твоей неинформированности… Просто нельзя давать ни тени сомнения — ни в чем.

— Тебе уже доводилось это видеть? — еще тише спросил Бруно, кивнув через плечо влево, где за окном, застланным водяной пылью, на площади высились три помоста; Курт кивнул:

— Разумеется. Однажды. Ближе к получению Печати. Это обязан увидеть любой будущий следователь — для назидания и, наверное, ideo se ipsum probare[284], прошу прощения за lusus verborum[285]; если ты не в состоянии смириться с тем, к чему приводят твои действия — стало быть, в инквизиторах тебе не место. Но Конгрегации…

— …нужны разные люди, я помню. Ты, значит, решил, что ты с этим смириться можешь…

— Смириться, — повторил Курт, выглянув в окно снова; определить что-либо по солнцу было почти невозможно, однако время близилось — он знал это и так. — Самое верное определение. Ты, я полагаю, останешься?

— Нет.

Ответ подопечного прозвучал четко и почти жестко; встретив взгляд Курта, тот пожал плечами, вздохнув:

— Я… так уж вышло… тоже с вами. Как бы там ни было. Можно сказать, что я тот самый «разный», который нужен Конгрегации, да? Хочу знать, в чем участвую. Чему помог и помогу исполниться — еще не раз, как я мыслю. Хочу это видеть. Точнее, — поправился он с нервным смешком, — видеть я этого не хочу совершенно. Но смотреть буду.


***

В стоячем влажном воздухе Кельна удушливый запах, пришедший с площади перед церковью святой Агнессы, вперемежку с дымом висел плотной пеленой, мешаясь с дождевыми каплями, оседая на лице, одежде, впиваясь в легкие. Глаза щипало, дым выжимал едкие, как кислота, слезы; в голове стоял туман, похожий на эту дымно-жаркую завесу, и тело услужливо подсказывало воспоминания — горящее нутро замка, дым, жар, неподвижность. Смерть. Вкус пепла на губах. Вкус крови на губах…

Рассудок отказывался разделять воспоминания годичной давности и то, что началось три с лишним часа назад и — все еще продолжалось за спиной, на площади. Курт ушел раньше — когда утихли крики и стало неузнаваемым то, что он знал. На него больше не смотрели — и он ушел.

Бруно молча шел позади, но его шаги едва осознавались. В голове гудело пламя, все так же будя полузабытые воспоминания и так же переплетаясь с только что слышанным треском и свистом влажного дерева, заглушающим непрекращающийся нечеловеческий вопль. Пламя и смерть. Смерть, которой когда-то едва избежал сам. Пепел. В воздухе, в легких. На губах. Вкус пепла на губах. Вкус крови на ее губах; это было только вчера…

Споткнувшись, он едва не упал, ощутив, как рука поддержала под локоть; высвободившись, отмахнулся, не глядя:

— Я в порядке.

Своего голоса Курт не услышал, однако ладонь с локтя убралась, и он зашагал дальше, все явственнее ощущая привкус пепла и крови. Еще вчера. Словно только что. Словно — вот сейчас, те же губы…

Когда тошнота ударила в горло, Курт насилу удержался на ногах, упершись в стену какого-то дома ладонью и согнувшись пополам; его вырвало горькой, мерзкой слизью, и снова, и еще раз, а вкус пепла все оставался и, казалось, проникал сквозь кожу, в легкие…

Желудок уже опустел, и следующий приступ был просто спазмом, судорогой; ладонь соскользнула со стены, и под локоть снова подхватила рука, не давая упасть. На этот раз Курт не стал отталкивать эту руку и дальше шел, опираясь на нее, пошатываясь и слабо видя дорогу.


Эпилог


— Хорошо, что никого не встретилось до самого дома. Славно бы я выглядел в глазах добрых горожан… — Курт сцепил пальцы лежащих на коленях рук в замок и покосился на наставника с болезненной усмешкой. — И хорошо, что Бруно молчал всю дорогу. Если б он принялся меня утешать, меня бы, наверное, снова вывернуло.

— Тебе ведь все еще не по себе, — заметил отец Бенедикт тихо, и усмешка сама собой исчезла. — Тебя гложет это?

Курт молча посмотрел в пол у своих ног. Знакомый пол, со знакомыми трещинами в камне — знакомыми до каждого извива; сколько это было уже — вот такая странная исповедь, не в часовне академии святого Макария, а в ректорской зале…

— Гложет? — переспросил он медленно. — Нет, если вы хотели знать, не раскаялся ли я в том, что сделал. Я считаю, что был прав…

— Но? — осторожно уточнил наставник. — Ведь что-то есть у тебя в душе, не знаю, сомнения это или сожаление.

— В моей душе, отец, многое, — согласился Курт, все так же глядя в пол мимо своих сцепленных ладоней. — Сомнения? Да. Сожаление… Я не знаю, должно ли оно быть; если сейчас вы развеете сомнения, его не будет, если нет — я начну сожалеть… Я говорю путано, потому что мои собственные мысли не совсем ясны.

Когда Курт вновь умолк, отец Бенедикт так и сидел в тишине, не торопя его, и за это он был своему духовному отцу благодарен.

— Я не сомневался, — заговорил Курт снова спустя полминуты. — Когда сама мысль затеять все это пришла мне в голову — я не сомневался. И после, до самого конца… Может быть, я просто запретил себе все мысли об этом, чтобы не сорваться. Но теперь… Я как-то сказал Дитриху Ланцу, что готов предоставить свою душу для любых прегрешений, если это поможет делу, которому я служу, но тогда не думал, как верно могут сбыться мои слова. Сейчас это было просто… — он тяжело усмехнулся, — блудодеяние. Во имя справедливости. А что потом? На что я готов, как далеко я готов зайти? Ведь дело в том… понимаете, отец, дело в том, что я до сих пор не порицаю себя за это. Не сожалею. In hostem omnia licita[286] — вот чем я руководствовался, и так считаю до сей минуты. Меня это не тревожит, вот в чем дело. Меня не тревожит то, что я в течение месяца методично вел к смерти и лгал в лицо — с улыбкой лгал — женщине, которая меня любила. Которую всего несколько дней назад любил без памяти сам. Это все исчезло, когда я узнал, что она такое. Просто исчезло. Ушло. Тотчас. И у меня в душе не дрогнуло ничего, вы понимаете? Но это должно быть, ведь так? Это свойственно человеку, это в порядке вещей. Тогда почему все случившееся не взволновало меня?

— Это и есть твои сомнения? — тихо уточнил наставник; Курт кивнул. — Ты ведь пытался объяснить все это сам себе, верно?

— Да. И ей, когда она спросила об этом.

— Это я знаю. Я читал твои отчеты и записи допросов… Но в чем же еще тогда колебания?

— Мне нужно ваше слово, — решительно отозвался Курт, подняв, наконец, голову и посмотрев наставнику в лицо. — Я прав? Имеет ли право служитель Конгрегации на такие мысли и такие убеждения? Или были правы другие, и прошлое дело поломало меня, и теперь…

— …у тебя с головой не в порядке? — без церемоний договорил отец Бенедикт, и Курт усмехнулся снова:

— Да.

— О, Господи Иисусе! — вздохнул духовник тяжело, но как-то наигранно. — Воспитал я вас на свою голову… Это, вообще, занятие неблагодарное — пытаться влезть в душу тому, кто обучен сам влезать в душу другим; а ты, мой мальчик, научился этому неплохо, сам знаешь. Никогда не приходило тебе в голову, насколько это зрелище странное и почти противоестественное — беседа двух инквизиторов о проблемах одного из них? И чем старше вы становитесь, дети мои, тем трудней мне с вами… — Курт молчал, снова уставясь в пол, и наставник вновь разразился тяжким вздохом — теперь искренне. — Вот что я тебе скажу. Служитель Конгрегации имеет право и даже обязанность мыслить и поступать именно так. Поступать так — приходится. Мыслить — это дано не каждому… и, возможно, это даже к лучшему. Я понимаю твои опасения: ты боишься очерстветь. Боишься, что со временем подобное равнодушие овладеет тобою не к месту, что когда-нибудь ты поступишься чем-то вовсе недозволительным — и тогда пострадает невиновный. Насколько мне известно, это в твоей работе твой самый большой страх…

— Да. Я боюсь.

— Боишься себя самого, — подытожил наставник тихо и, помолчав, договорил: — И это хорошо. Бойся. Бойся как следует, и ничего подобного не произойдет. Сейчас ты снова ждешь от меня вердикта, как прежде?.. Вот он: Раскаиваться тебе не в чем. Совершённое тобою справедливо. Это главное. Ведь ты знал, что я скажу именно это, верно?

От того, как духовник почти по-приятельски толкнул его локтем в ребра, Курт на мгновение смутился.

— Знал, — неохотно выдавил он сквозь невольную улыбку. — Но мне надо было это услышать от вас, отец.

— Наставника инквизируешь, — укоризненно вздохнул отец Бенедикт и посерьезнел. — А теперь, если это все, что хотел спросить ты, спрошу тебя я. Как ты спишь?

Улыбка слетела с губ, точно последний, иссохший лист с ветки поздней осенью, и Курт снова уронил взгляд в пол.

— Не вернулись ли кошмары, хотите спросить… — отозвался он чуть слышно. — Да, поначалу… В первую ночь. Сначала снова снился замок фон Курценхальма, снова огонь… а потом…

— А потом — она, — договорил отец Бенедикт уверенно, когда он замолчал.

— Да. А потом она, — подтвердил Курт. — Когда я проснулся, очнувшись от кошмара с замком, я увидел… это. То, что от нее осталось. Рядом. В своей постели. И после этого проснулся снова. Это повторялось еще несколько раз, но сейчас, спустя почти две недели… Понимаете, сейчас — я сплю, как младенец. Потому я и хотел слышать именно ваши слова, именно от вас узнать, что я не чудовище. Я очень быстро все это забыл, понимаете? Когда разум привык разделять воспоминания о том, что было со мной, и о том, что я видел на площади Кёльна, когда все это перестало переплетаться у меня в рассудке — я тут же все забыл. И успокоился. Но даже когда все это еще было, когда я вот так просыпался в холодном поту — я ведь и тогда знал, что она снится мне не потому, что я страдаю о ней. Я знал, понимал, что причины всего две: мои собственные переживания год назад и… — Курт помедлил; слово казалось неподходящим, излишне грубым даже по отношению к той, что больше не волновала душу, однако договорил: — и брезгливость. Стоило вспомнить, как мы с ней… и подкатывала тошнота. Я даже засомневался… — он осекся, удивляясь тому, что не разучился до сих пор краснеть, и чувствуя пристальный взгляд наставника. — Засомневался в том, что в будущем это не будет всплывать перед глазами, когда… гм…

— И как? Проверил? Не всплыло? — медовым голосом уточнил духовник, и теперь покраснели даже уши.

— Только ради эксперимента, — пробормотал Курт, не поднимая головы.

— Двадцать раз «Ave», майстер инквизитор, — строго и безапелляционно повелел отец Бенедикт. — Каждый день до конца этой недели. Да и попоститься не помешало бы, верно?

— Да, отец, — откликнулся он кисло; духовник улыбнулся:

— Добро пожаловать домой.

Курт закрыл глаза, вслушиваясь в эхо последнего слова, и тяжело перевел дыхание.

— Домой… — повторил он медленно и, подняв голову, снова посмотрел наставнику в лицо. — Это становится традицией — возвращаться в академию после каждого дела — для лечения либо телесного, либо душевного…

— Хорошая традиция, — заметил отец Бенедикт, и он вскользь улыбнулся:

— Да…

— Что еще у тебя на уме? — вдруг спросил наставник, заглянув ему в глаза и нахмурясь. — Ведь ты сказал и спросил не все, что желал; что еще тебя тревожит?

Курт вновь опустил глаза, нервно потирая пальцем ладонь, и несколько мгновений молчал, не отвечая. Тревожило многое, и собственные переживания уже задолго до возвращения в академию, еще в Кёльне, довольно скоро отступили на задний план под натиском обстоятельств: когда завершилось то, что с трудом поворачивался язык назвать судебным разбирательством, когда свершился приговор, не замедлили проявиться и последствия.


***

Еще когда город спал, когда арестованных только вели и несли к двум башням Друденхауса, ворота Кёльна были на запоре. Ночью это никого особенно не удивило — таковы были правила любого города, однако поутру запоры не отомкнулись, тяжелые створы не распахнулись, и собравшихся перед воротами с обеих сторон ожидала неприятная неожиданность: приказом бюргермайстера особам любого положения на неопределенный срок запрещался как въезд, так и выезд. Исключение составляли лишь служители Друденхауса, проводящие обыск замка графини фон Шёнборн и выезжающие за пределы стен в сопровождении охраны. По всем улицам и закоулкам стояла стража, как и при первом аресте Маргарет, но теперь вооруженные люди были и на стенах, и далеко за границы Кёльна были высланы дозорные. Бюргермайстер и без советов Керна, которые, тем не менее, были даны, сам вполне четко осознавал один непреложный факт: вассалы герцога Райнского, одного из семи курфюрстов, не останутся сидеть по домам, узнав о его аресте. О вмешательстве подданных архиепископа никто особенно не беспокоился: лезть в «церковные разборки» никто из них не стал бы, посему наличествующее в городе епископское малое воинство вкупе с причтом сидело тихо, стараясь не высовываться и не попадаться лишний раз на глаза, и лишь какой-то заикающийся от страха несчастный был послан к дверям Друденхауса, дабы осведомиться о происходящем. Гвидо Сфорца вышел к оному лично, и внушительный вид кардинала, еще не отошедшего от ночного сражения, произвел впечатление даже, наверное, большее, нежели сказанные им слова.

В самом Кёльне неуклонно развивалась тихая паника, которая лишь немыслимыми усилиями бюргермайстера не превратилась в громкую, хотя несколько видных горожан и явились в магистрат с запросами объяснений, а кое-кто — прямо к воротам с требованием выпустить их немедленно. А на следующий после казни приговоренных день дозорные ворвались в город с известием о том, что весьма внушительное войско на подходе: если и не все, то большинство вассалов герцога фон Аусхазена оказались верными данной ими присяге и не посмели оставить своего правителя в беде. Наследник герцога из какой-то уже немыслимо разбавленной ветви рода, единственный кровный преемник, сумел собрать по первому же зову почти всех подданных своего заключенного под стражу именитого родича, и город оказался окруженным уже через считанные часы после поднятой дозорными тревоги. На требование немедленного освобождения курфюрста был получен неутешительный для осаждающих ответ, каковой недвусмысленно подтверждали доносимые со стороны города ветром легко узнаваемые пепельные запахи, и на некоторое время воцарилась напряженная неподвижность: город ждал, а собравшаяся за стенами знать, оставшаяся без господина, явно проводила срочные совещания на тему своих дальнейших действий. Совещание завершилось ближе к вечеру, и под стены подле главных ворот явилась делегация во главе с наследником фон Аусхазена, требующая на сей раз объяснений и грозящая в случае неудовлетворительности оных взять Кёльн приступом. Бюргермайстер в ответ на все порицания лишь заметил, что все произошедшее не находится в юрисдикции властей города, и дальнейшие обсуждения велись уже с майстером обер-инквизитором. Курт был призван в сопровождение, и на вопрос, что, собственно, на переговорах такого уровня забыл следователь четвертого ранга, Керн, одарив его хмурым взглядом, отозвался без малейшей тени усмешки: «Хочу, чтоб ты увидел собственными глазами, что ты здесь заварил. Чтобы знал, на что замахнулся».

Взошедши на стену, Керн, поглядывающий на пришельцев в буквальном смысле свысока, коротко, но четко прояснил ситуацию, предложив всем, у кого еще остались вопросы, оставить снаружи слуг и оружие и войти в ворота, дабы провести беседу, как полагается приличным людям, не надрываясь в крике. Наверняка не последней причиной к тому было его изрядно пошатнувшееся от всех переживаний последних дней здоровье — за минувшие со дня казни сутки Курт ни разу не услышал от своего начальства не только крика, но и излишне громкого звука и вообще лишнего слова, не видел лишнего движения; до состояния Гвидо Сфорца ему было далеко, однако сердце главы Друденхауса явно переживало не самые здравые свои дни.

Очередное затишье по ту сторону стен исторгло из себя герольда герцогского наследника, каковой, будучи пропущенным в город, зачитал обращение своего господина. Обращение пестрело угрозами и требованиями, кои были выслушаны майстером обер-инквизитором со спокойствием камня. В ответ вестник лишь получил клятвенное заверение в том, что при личном появлении его господина тому не грозит ни смерть, ни арест в случае его достойного поведения, и уже при приближающихся сумерках, в глубокой тиши, оглашаемой сверчками, в ворота вошла делегация, состоящая из троих герцогских вассалов различного достоинства и наследника фон Аусхазена. Назвать поведение явившихся достойным можно было с большой натяжкой, разговор пошел на повышенных тонах, однако прервался, едва начавшись. Керн, в очередной раз изложив вкратце свершившиеся события, заметил, что расследование Инквизиции, вообще говоря, не есть дело светских властей или управителей, при любых сомнениях желающие, у которых достанет на то смелости и наглости, могут обратиться за разъяснениями лично к Императору, а для анафематствования тех, кто продолжит угрожать городу, находящемуся под личным покровительством престолодержца, и служителям Конгрегации, в Друденхаусе наличествует сеньор Гвидо Сфорца, кардинал и нунций понтифика. Излишне настойчивым было невзначай предложено задержаться под стенами Кёльна и дождаться появления императорских войск, которые, согласно просьбе майстера обер-инквизитора, бюргермайстера и прочих значимых в городе людей, должны уже быть на подходе.

Неведомо, что именно из аргументов возымело свое действие, однако же тон делегации несколько снизился, притязания поутихли, а за последующие два дня мало-помалу, нехотя, рассосалась и собравшаяся вокруг стен трехтысячная армия. Не ушли лишь несколько либо особо упорных, либо особо преданных, либо особенно заинтересованных, включая герцогского наследника; оставшиеся разбили неподалеку небольшой лагерь подчеркнуто мирного характера, в соответствии с советами Керна таки дождавшись появления войск, возглавляемых в том числе и «старшим надзирателем стражи безопасности земель Империи». Лишь тогда снятый с осадного положения город распахнул ворота, приняв в свои недра небольшую часть приведенной с ним армии, и вновь, теперь на встречу с императорским представителем, Керн взял подчиненного с собою, на осторожно высказанные сомнения блюстителя безопасности ответив, что этому следователю начального ранга известно больше, чем всем придворным советникам вместе взятым.

Беседа с императорским комиссаром прошла в обстановке куда более спокойной, угрозы обсуждались вполне внятные, а главное — общие, ситуация оценивалась четко. Территория Кёльнского архиепископства и владения герцога переходили под прямое императорское управление «до выяснения всех обстоятельств», впереди была грызня наследников, посему прибывшие войска должны будут оставаться в ближайших окрестностях и самом городе еще не вполне определенное, но вполне протяженное время. В завершение прибывший заметил, что господин Император пока еще пребывает в неведении относительно итогов судебного процесса и наверняка не останется равнодушным, проведав о его результатах, на что Керн лишь тяжело усмехнулся: «Узнав, что мой парень снял с него двух курфюрстов с голосами „против“? Один из которых — прямой претендент на Германский трон? Еще бы. Какое уж тут равнодушие!». Тот дернул бровью, скосившись на безмолвного свидетеля их разговора, и в ответ промолчал. Так же, как лишь молча вздохнул последний высокий гость, навестивший Кёльн — посланник Папы, который не смог обойти вниманием настолько громкие дела, начатые новой и de facto неподвластной ему Германской Инквизицией. К счастью, обещанных покойным герцогом эмиссаров из Авиньона так и не появилось, а с прибывшим из Рима собратом кардинал Сфорца столковался быстро, мирно и тихо, уединившись с оным для беседы в часовне Друденхауса.

Город с трудом успокоился спустя неделю, хотя тема для всех разговоров по-прежнему была преимущественно одна, вслед майстеру инквизитору по-прежнему смотрели, шепчась, а по улицам то и дело расхаживали вояки имперской гвардии.

И вся эта суета прошла мимо лишь одних людей в Кельне: зондергруппы во главе с хмурым, как ночь, шарфюрером. Ни на что не надеясь, ничего не ожидая, он снова и снова прочесывал катакомбы, обшаривал улицы, понимая при том, как и сам Курт, что найти безликого по имени Мельхиор в пределах города — мысль безумная. Запертые круглые сутки ворота явно не остановили его, если он вздумал уйти, а перепутанные улицы, бесчисленные дома и домики укроют кого угодно, не только чародея невероятной, немыслимой силы, сталкиваться с которой еще не приходилось…


***

— О чем твои мысли? — повторил наставник, и Курт, встряхнувшись, снова обернулся к духовнику. — Что есть еще, о чем не было тобою сказано?

— Да, — согласился тот, наконец. — Есть еще одно. Я не упомянул об этом ни в одном отчете — не знаю, стоит ли оно того, ведь это всего только мои предположения, не более. Если вы скажете сейчас, что я должен это сделать, я так и поступлю.

— Я слушаю тебя, — подбодрил наставник, когда он умолк снова.

— Имя того, безликого, — пояснил Курт тихо. — Вот что меня настораживает. Человек, с которым я столкнулся на своем прошлом дознании, из-за которого я прячу руки и, бывает, просыпаюсь в кошмарах — он ведь тоже был довольно… в некоторых отношениях… сильным чародеем. Я тогда просто подвернулся ему под руку, ему был нужен просто один из следователей, чтобы подставить его под убийство членов баронской семьи и тем самым опорочить саму Конгрегацию. Как ни посмотри на это — но это заговор. В самом мерзостном смысле. Мне повезло, и я выкрутился…

— Ты «выкрутился», — возразил наставник, — потому что достоин звания, которое носишь.

— Неважно, отец. Главное в том, что у него почти ничего не вышло. «Почти» — ибо слухи все равно разошлись, неприятные слухи о следователе, который пренебрег добросовестностью в работе и стал виновником гибели людей. Можно ли произошедшее считать частью, началом большой войны с Конгрегацией? — Курт бросил взгляд на хмурое лицо наставника и вздохнул. — Теперь — то, что случилось в Кёльне. Тот, кто был там, этот безликий — он тоже сильный. Сильнее, чем первый. Опаснее. Можно было бы предположить, что между собою они не связаны, что один — участник заговора, а другой просто пытался обезопасить себя знатными союзниками, лишь чтобы выжить, однако… Имена, отец. Первого звали Каспар. Ничего подозрительного — заурядное немецкое имя, non factum даже, что настоящее, и мне бы в голову не пришло заподозрить неладное, если бы не этот, второй. Мельхиор, сказала она. Каспар, Мельхиор… — он пристально посмотрел в глаза наставнику. — Означает ли это, что где-то есть и Бальтазар?[287] Что они связаны? Что они — часть одной сети, которую плетет некто с целью уже не скомпрометировать, а — уничтожить Конгрегацию? Значит ли это, что я с первого своего дела ввязался во что-то нешуточное? Значат ли эти имена — библейские имена — что заговор против Конгрегации ведет тот, кто… — он запнулся на миг, но все же договорил: — тот, кто является сейчас ее самым непримиримым и сильным противником? Что Инквизиция на пороге теперь уже явной, не скрываемой войны с папским престолом? И Кёльн… Я достаточно увидел, чтобы понять: когда в одном городе Конгрегация обосновывается с таким размахом, это неспроста. Огромный Друденхаус (в сравнении с другими городами), обер-инквизитор и два следователя… теперь уже три… штат охраны, курьеры, свои конюшни… Если распределить это на те города, где нас еще нет вообще, хватило бы на многие из них, но — мы этого не делаем. Значит, Кёльн — негласная столица новой Конгрегации? Пробный камень… за пазухой? Это означает, что мы готовимся? Что я поторопил события, привлек внимание прежде времени? Все это приходило мне в голову еще до того, как явился папский посланник. Хорошо, что из Рима; и спасибо Его Высокопреосвященству. Хорошо, что Авиньон поленился вмешаться. Хорошо, что посланник застал уже пепелище; а если бы обвиняемые были еще живы — что произошло бы? В самом деле процесс продолжился бы — до победы, нашей или их? Скорее всего — так, верно? И когда-нибудь именно это и произойдет, и тогда уже, быть может, мы даже пойдем на конфликт нарочно, сами? Ведь к тому моменту и готовимся — когда все это можно, нужно будет завершить. Так?

Отец Бенедикт сидел молча, сгорбясь, и снова Курт подумал о том, насколько стар его духовный отец, насколько изможден и как близок к отдохновению, от которого уже не восстанет…

— Не понимаю, почему ты, — тихо вздохнул тот, наконец. — Сколько выпускников со способностями — хоть какими-то; а ввязался в это ты, не одаренный ничем, кроме стойкости и интуиции. Почему именно тебя просто-таки выносит на подобные дела?..

— Выходит, я прав? — уточнил Курт едва слышно, и наставник вздохнул снова:

— Господи Иисусе… Ты прав, мальчик мой, почти всецело; не прав лишь в одном — война уже началась. И — да, прав; то, что случилось в Кёльне с твоей подачи, подхлестнуло события… Не пиши никаких добавлений к своим отчетам, — повелел духовник почти шепотом. — Те, кому положено это знать, знают все и без того. Что же до тебя — пойми, почему я по-прежнему настаиваю на том, чтобы следовательскую службу ты отринул. Ты уже дважды перешел им дорогу, и я боюсь за тебя; гибель любого из вас — удар по моему сердцу, а я опасаюсь, что ты… буду говорить открыто… что ты не переживешь этой войны. У тебя нет защиты перед теми, с кем приходится сталкиваться. Да, эта женщина была права: ты сильный. Ты способен выдержать — но лишь немногое. Доведись тебе повстречаться с кем-то схожим в одиночку, без помощи наших одаренных братьев, — и ты…

— Могу погибнуть? — договорил Курт, когда наставник умолк. — Отец, я знаю это. Но разве не для того меня взращивали, чтобы я противостоял подобным людям?

— Аd impossibilia nemo obligatur[288], — возразил отец Бенедикт. — Не я. Для того ли я воспитывал всех вас… растил тебя десять лет, чтобы после потратить еще полчаса на панихиду?

— Мы ведь идеальны для службы в Конгрегации, — заметил Курт негромко. — Выпускники академии. Одинокие, без семьи, родителей, без всего того, что связывает человека с миром. Ведь и потому тоже сама идея святого Макария была так заманчива, разве я не прав?.. Каждый служит самозабвенно, и если один из нас погибнет, о нем некому будет страдать.

— Я страдаю — о каждом, — сухо откликнулся наставник. — У меня больше сотни детей, и несчастье каждого — это мое несчастье.

— Я знаю, отец, — улыбнулся Курт, тут же посерьезнев. — Но службы не оставлю. Разумеется, вы можете своей властью лишить меня моей должности, но я уверен, что вы не поступите так со мной. Я останусь там, где я есть, и пусть все будет, как будет. Кому суждено быть повешенным…

— По меньшей мере, будь осторожен впредь. Я не призываю тебя страшиться каждого куста или в каждом новом расследовании видеть нити большого заговора, однако же — следи за собой. И окружающими. А кому и что суждено… — духовник скосил на него пристальный взгляд, качнув головой, — этого не дано знать никому.

— Вы ведь теперь ждете, когда я перейду к главному, ведь так, отец? — спросил Курт уже напрямую. — Я же знаю, что вы знаете, что я об этом спрошу.

— Опять инквизируешь духовника, — заметил отец Бенедикт теперь почти серьезно.

— Возможно, — не стал возражать Курт. — И вот — я спрашиваю о самом главном. Теперь, после всего того, что я уже наслушался и насмотрелся — теперь меня допустят во вторую библиотеку?

— Сомнения? — уточнил духовник, и Курт решительно качнул головой:

— Нет. Ничто из узнанного и даже увиденного мной не поколебало меня ни в вере, ни в уверенности. Подозреваю ли я, что сказанное мне — правда? Да, подозреваю, что частью — именно так. Изменит ли это что-нибудь? Нет. Если Тот, Чьим именем я исполняю свое дело, лишь «один из», я все равно с Ним. Если… — Курт помедлил, все так же глядя духовнику в глаза, — если даже никогда бы не было Бога Иисуса Христа, даже если никогда не существовало бы человека Иисуса — это ничего не меняет. То, что мы делаем, касается справедливости как она есть, и в своей сути неизменно.

— Он был, — коротко возразил наставник, и Курт кивнул:

— Тем лучше. И — тем более, я хочу знать больше, чем знаю. Ведь я заслужил это, не так ли?

— О да. Ты заслужил, — вздохнул отец Бенедикт. — Кроме того… Я горд своим воспитанником; говорю тебе это уже не в первый раз, помнишь?.. Так вот, мой мальчик, я горд и твоей рассудительностью, и твоей твердостью, однако же, я не хочу, чтобы сомнения, возможно, проявились в будущем. Это вторая причина, по которой — да, я впущу тебя во вторую библиотеку.

— Ведь там сейчас «Трактат», из-за которого завертелось все это? — уточнил Курт. — И многое другое, о чем на занятиях не рассказывали и о чем не всякому положено знать.

— Там многое, — смерив своего духовного сына долгим оценивающим взглядом, словно пытаясь найти что-то, что, быть может, упустил прежде, подтвердил наставник, понизив голос.


***

«…Что же до поднятого вопроса, каковы силы, с коими довелось сойтись нашему служителю, и каковы носители и адепты оных, а также начатки их верований и основы их культа, по долгом размышлении и восстановлении ведомых мне знаний и сведений ответить могу следующее.

Первое, о чем подобает упомянуть. Сии силы — есть стоящие за пределами порядка, блюдомого самою природой вещей, губительные и для человеческого рода в самом его существовании, и для мироздания в целом, зиждущегося на взаимнососуществующих основах бытия, природы и равновесных законах. Впрочем, осужденная и сама не отпиралась от служения своего силам древнего Хаоса, посему доказательства сказанного мною будут излишними.

Второе. По прочтении протоколов допроса осужденной, из повторенных ею слов, читаемых при совершенном ею обряде, а также по сравнении их с речениями ее наставника и при приложении к сему изложенного ею учения, надлежит заметить, что в упомянутом ритуале совмещались две силы, действующие совокупно, но принадлежащие к различным течениям одного, впрочем, порядка, о коем и было мною сказано выше.

Третье. Показания осужденной о собственных верованиях, чаяниях и воззрениях, о назиданиях ее наставника, из коих сии воззрения изначально произросли, а также порядок и построение проводимого ею обряда свидетельствуют о следующем. Не будучи твердо убежденным в том, что осужденная воспримет в полной мере все его учение, сущность коего заключается в полном отвержении и разрушении всего сущего миропорядка, именуемый ею (и в дальнейшем здесь) Мельхиором, адепт некоторым образом вводил вверившуюся ему ученицу в заблуждение. Будучи лишь женщиной, пусть и наделенной сверхобычной силою, однако с понятиями, стремлениями и представлениями приземленными и заурядными, осужденная не могла бы искренне принять сторону истого адепта древнего Хаоса, ибо даже и малефикам таковые личности и их идеи кому мерзки, кому страшны, кому неудобны, но уж подлинно не единомысленны. Ибо тяга к властвованию или богатству, или иному чему, что подвигает упомянутых малефиков на их деяния, не имеет вероятности материализации без существования Мира, людского рода и всего, что окружало и окружает их и что они хотели бы лишь переменить или подчинить, но отнюдь не разрушить. Посему, лишь приоткрыв завесу, отделяющую великое и неприглядное Сокрытое от простых смертных, сей Мельхиор не раскрыл осужденной тайны всецело, но лишь означил некие ее очертания, каковые отвечали бы ее душевным устремлениям, созвучны были бы ее желаниям, но не могли бы отпугнуть ее и подтолкнуть к отрицанию его идей. Далее, пользуясь ее неосведомленностью и доверием, сей адепт (со слов осужденной и по логическому допущению) настоял на необходимости его участия в отправлении ритуала, по его словам — ради поддержания и вспомоществования, по разумному же рассуждению — во имя утверждения и воплощения собственных замыслов и привлечения благосклонности истинных своих Хозяев, о вмешательстве каковых осужденная не была уведомлена. Замечу здесь, что не все адепты первородного Хаоса стремятся к полному уничтожению зримого мира и порядка в нем, надеясь подчинить себе силы древних богов и властвовать с ними, что, как понятно, не есть возможно даже in potentiaи все равно завершится разрушением мироздания.

Далее. Полагаю необходимым пояснить, в чем суть различие и грани упомянутых мною здесь различных течений одного учения, кое, впрочем, никогда не бывало ни единым, ни собственно учением.

Совокупные истоки таковых и подобных впоследствии разобщившихся культов лежат в преданиях о сущностях, коих не могу назвать персонами, из первородного Хаоса, уничтожаемых собственными порождениями, с каковых преданий и возникают деления в пантеоне и обычаях. В традиции греческой имелось сказание о Кроносе, поядающем детей своих, и Зевсе, сокрушившем оного, et cetera his similia[289] у прочих народов и культов. Такова их история: на смену властвующему приходит новое поколение богов, каковое разрушает власть прежнего, и каждое следующее поколение все более тщится строить упорядоченность в мироздании, противопоставляя себя древнему Хаосу. В наличествующем ныне образчике мы зрим легенду о Тиамат, коя была побеждена собственным исчадием, и, как во многих прочих примерах, при оном исчадии возникает супруга, мать-богиня, на каковую впоследствии переносятся атрибуты, свойства, черты и качества прежнего женского божества, в особенности же ее разрушительный и воинственный aspectus, чего, опять же, обвиненная и не таила и открыто исповедовала свою заинтересованность именно в темной стороне лика упомянутой богини, известной под именами Иштар, Эстер или Астарта, в зависимости от места обитания и языка ее почитателей. Как показывает нам история, почитания богинь-матерей неизменно восходит к породившему их Хаосу и, даже если начинается весьма невинно, дабы женщины тешили себя имением покровительницы своего активного начала, завершается неизменно извращением начального посыла в разрушительность, озлобление и кровопролитие, и уж достоверно — в непотребства плотского характера, каковые в древних народах и культах всегда были в большом почете и распространении.

К сему полагаю необходимым приложить упоминание и мое видение событий, описанных в Библии, а именно — разумею Esther[290], каковая повествует о вещах, для божественного предания странных и туманных, однако приобретающих свет и ясность, ежели взглянуть на них иначе. Как известно, в оной Книге поведано о том, как персияне, притесненные и ущемленные на собственной земле иудейскими дельцами, соблазнили царя своего Ксеркса дать им дозволение на избиение еврейских пришельцев, и известно также, что Эсфирь, царица, хитростью выманила у супруга своего благословение на обратное деяние. Известно, что иудеи, снабженные царским одобрением, перебили в те дни многие тысячи человек из величайших персидских родов. Однако не известно следующее, что становится вероятным при тщательном рассмотрении сей истории. Первое. Эсфирь, по-гречески, есть Эстер, что на языке иудеев, что римлян; и сие есть, как было мною уже упомянуто, произношение имени Иштар или Ашторет, или же Астарта. Второе. Брат же ее, способствующий и помогающий всему свершившемуся, звался Мардохей, что и есть инакое Мардук, супруг сей богини. (Думаю, верно будет вывести, что предание было лишь подведено к всеобще известному толкованию иудейскими хронистами — быть может, ради вселения в народы страха перед племенем, каковое долгие поколения пребывало в рабстве и позабыло уже само времена, каковые ознаменовывались победами оружия его и трепетом врагов. Тех, рассудили их мудрецы, кто избил безнаказанно стольких многих, станут трепетать и опасаться. Но сие не суть важно и в обсуждаемом случае неинтересно). Третье. Никакие правители, сколь угодно подвластные своим женам, не сумели и не возжелали бы дать свое благословение на убийство тысяч своих единоплеменников в угоду и защиту инородцев, как бы ни была велика известная зависимость от их деятельности, и в случае крайностей поступают с ними так, как французский король поступил с рыцарями Храма, да смилуется Господь над душами всех их. Итог сказанного таков. Первое: сестра и брат Эстер и Мардук есть не иначе как жрец и жрица культа сих божеств, состоящие явно в кровосмесительной связи, обычной для их культа, и сие не пробуждает удивление, ибо зачастую служители оставляли свои имена, обретенные при рождении, и нарекали себя именами своих кумиров. Второе. Ничего необыкновенного нет также и в том, что некто из персиянской знати внушил правителю мысль о избиении культистов, каковые могли вызывать нарекания у прочих подданных чем угодно, вплоть до излишнего рвения в жертвованиях, до каковых, кровавых и извращенных, боги сии весьма большие охотники, в особенности же собственно Ашторет. И третье. В таком свете нет и ничего невозможного в том, что жрица, будучи супругой правителя (наложницей, любовницей или кем еще, что не имеет значимости), сумела обратить его мысли вспять и заполучить от него противное прежнему распоряжение, ибо, как ведомо даже самому необученному хронисту и исследователю, жреческое сословие, явно или неявно, имело влияние на царей всегда, неизменно и крепко. И, как мы видим на примере нашего служителя и обвиненной, таковые жрицы имеют в особенности на мужчин воздействие и иного порядка, и Бог весть, что учинил бы оный служитель, ежели б совершённое над его душою не было пресечено вовремя и не оказался бы разум его в силах хоть вмале противиться сим чарам, на каковой факт рекомендую обратить внимание особо, как и на то, что упоминаемый выше Мельхиор был обманут им, хотя и обладал властью видеть мысли и чувствования людские.

Также считаю необходимым предоставить мое краткое повествование для ознакомления сему служителю, дабы не попустить смятению и сомнениям поселиться в его душе и разуме, каковой постиг истины и свидетельства, прежде ему не ведомые и вступающие в некое противоречие с известным ему до сей поры учением. Полагаю, что сей юноша вполне разумен и способен к тому, чтобы воспринять подлинное положение вещей в мире земном и надземном, а недостаток же познаний и прямое замалчивание перед ним приоткрывшейся ему истины способны пробудить к жизни мысли неверные и вредоносные.

Далее. Что касаемо слов, используемых при совершаемом обряде. Перечтя все то, что обвиненной было повторено, а нашими служителями записано, могу сказать с верностью, что сие есть язык халдеев вавилонских, каков он был до времен персиянского владычества, каковое оный язык впоследствии извратило. Каковы же истоки словес Мельхиора, с убежденностью говорить не могу, ибо единое лишь изречение есть материал для исследования недостаточный. Склоняюсь к мысли о том же вавилонском наречии, однако ручаться за то не стану.

Далее. Что касается личности сего адепта. Собственного знакомства с оным ни подтвердить, ни опровергнуть не могу, ибо приметы весьма расплывчаты и банальны, а сила и возможности его есть нечто для ему подобных типичное. Имя же, как известно, есть вещь эфемерная, непостоянная и зависящая также и от произволения его носителя.

Итог же произошедшему могу подвести следующий: сей адепт не станет укрываться и таиться, своих деяний не прервет и не оставит тщаний и впредь вершить нечто, подобное тому, что ныне удалось пресечь. Да не прозвучит сия острота дурно, но могу сказать, что нехватка информации о Мельхиоре еще будет возмещена в будущем».


***

Absolute clam. (addicio ad praecepta[291])


«…В свете вышеизложенного и выводов из предоставленных следователем четвертого ранга Куртом (Игнациусом) Гессе отчетов, а также после изучения ваших заключений, рекомендуется крайняя осмотрительность по возвращении к месту службы вышеупомянутого следователя, возведенного отныне во второй ранг, минуя предыдущую ступень. Не имея полной информации о причинах столь необыкновенной устойчивости упомянутого следователя к известным воздействиям, а также собрав некоторые сведения о произведенных им ранее расследованиях, не известные нам на данный момент, однако совершенно явно могущественные силы могут принять решение об устранении столь опасного служителя Конгрегации. Пока мы не видим причин к установлению постоянного наблюдения за вышеупомянутым следователем, однако рекомендуем тщательно контролировать его окружение.

Данное предписание не ограждает следователя второго ранга Курта (Игнациуса) Гессе от исполнения службы, связанной с риском. Также рекомендуется и впредь поддерживать инициативы упомянутого следователя в расследованиях, каковые им будут сочтены заслуживающими внимания».


Июль 2007

Надежда Попова Пастырь добрый

© Попова Н., 2013

© ООО «Издательство АСТ», 2013


Автор выражает благодарность Надежде Шолиной, доценту кафедры всемирной литературы НГПУ им. К. Минина, за помощь в блуждании по дебрям латинских падежей.

Ego sum pastor bonus et cognosco meas et cognoscunt me meae.[292]


Пролог

Друденхаус этим октябрьским вечером плавал в полумраке и нерушимом безмолвии. После двухмесячного отсутствия глухие, озаренные трепещущими факелами недра главной башни, казались какими-то незнакомыми. Курт приостановился, вскользь обернувшись через плечо на вход в часовню, где провел последние полчаса, и неспешно зашагал из подвала прочь.

Явившись в Кёльн минувшей осенью, он не почувствовал, что вернулся домой – одного факта рождения в этом городе оказалось недовольно, а первые одиннадцать лет жизни, проведенные здесь, пусть и не изгладились из памяти, однако не остались в сердце. Домом навсегда стала академия, и когда после прошлого дознания пришлось вернуться в ее стены на почти два месяца, это было настоящим отдохновением. К счастью, служба в Кёльне не омрачалась придирчивостью начальства или высокомерием старших сослуживцев, что уже значило немало для того, кто получил Знак следователя Конгрегации чуть больше полутора лет назад. Однако вообразить себя живущим в этом городе всегда он не мог, по-прежнему ощущая себя здесь чужим. Башни Друденхауса были небольшим исключением; быть может, оттого, что в этом месте Курт проводил больше времени, нежели в своем жилище, и потому что именно здесь его окружало все то, что составляло всю его жизнь, что было его бытием и призванием…

Путь к лестнице на первый этаж пролегал мимо тяжелой, потемневшей от факельного чада окованной двери в допросную, и, проходя мимо, Курт на мгновение приостановился, глядя на массивную створку. Только сюда он еще не заходил сегодня, в свой первый день по возвращении в Кёльн – не потому, что это пробуждало тягостные воспоминания или гнело душу, а оттого, что эта часть подвала воспринималась не как часть службы, а, скорее, как редкое, временами неизбежное, но нежелательное дополнение; точно так же ему не пришло бы в голову, прогуливаясь по башням, посетить кладовку или, к примеру, нужник. Разве что по делу, уточнил он с усмешкой, направившись по коридору дальше.

Курт остановился, пройдя всего два шага: из-за двери в допросную ему послышался не то стон, не то вскрик – тихий и словно заглушенный.

Он нахмурился, вслушавшись и сделав шаг назад, пытаясь понять, не почудилось ли ему: арестов в последние дни не было, это он знал наверняка. Аресты, совершаемые служителями Друденхауса, были вообще явлением весьма редким, не говоря уже о том, что допросы в этой части подвала с применением особых мер производились только ввиду особых обстоятельств, после долгих и тщательных обсуждений с господином оберинквизитором, после подачи соответствующего запроса и по его соизволению. Ничего подобного ни сегодня, ни в минувшие несколько дней не происходило. Если аресты были редки, то подобные допросы – вовсе исключительны, и не сообщить вновь прибывшему о чем-то подобном встретивший его сегодня сослуживец просто не мог, как не мог бы не рассказать, например, о том, что одна из двух башен Друденхауса внезапно поутру обвалилась в разверзшиеся земные недра.

Курт вернулся к двери, склонив голову к самой створке и прислушавшись. Когда совершенно явственно различимый стон-полувскрик повторился, он взялся за ручку, однако допросная оказалась замкнута изнутри.

– Это уже ни в какие рамки, – пробормотал он настороженно, вновь неведомо зачем толкнув явно запертую створку, и, не достигши результата, решительно ударил в дверь кулаком.

Внутри что-то упало, загремев, и застыла тишина, не нарушаемая более ни единым звуком. Прождав с полминуты, Курт уже откровенно выругался, саданув в окованные доски теперь носком сапога. На этот раз зазвучали шаги, направляющиеся к двери – спешные, почти бегущие; засов с той стороны шаркнул по петлям, и створка приоткрылась – всего на ладонь полностью скрывая от него нутро комнаты с низким темным потолком и оставляя в пределе видимости лишь голову человека на пороге. Голова имела недовольное лицо и зарождающуюся залысину.

– А, академист! – поприветствовала голова, а руки меж тем продолжали держать створку с той стороны, не позволяя ему войти. – Вернулся… Поздравляю с повышением.

– Что происходит, Густав? – требовательно спросил Курт, пытаясь заглянуть внутрь через его плечо, и, не сумев, попытался открыть дверь. Рука сослуживца напряглась, и дверь осталась полузакрытой. – Почему допросная в деле? Кто там?

– Майстер инквизитор, ну, где же вы! Я уже почти готова раскаяться! – вдруг донесся из каменной комнаты голос – вовсе не умирающего от боли, а всецело удовлетворенного жизнью, хотя и несколько недовольного человека пола вполне определенно женского.

– Боже, Густав! – скривился Курт, отступив. – Старый извращенец!

– Кто бы говорил, – понизил голос тот, и из подвала послышалось – уже не столь томно, как прежде:

– Густав, ну, мне, в конце концов, холодно!

– А Керн знает, как ты используешь служебное помещение? – справившись с первой оторопью, усмехнулся Курт; тот оглянулся через плечо на не видимую из коридора кающуюся и выговорил раздраженно:

– Послушай, Гессе, сделай милость: исчезни!

Дверь захлопнулась перед его носом почти с ожесточением, и до слуха донеслись чуть различимые забористые ругательства; не дожидаясь всего того, что мог бы услышать еще, Курт развернулся к лестнице.

Первый этаж пребывал в такой же тишине и мрачности; все, кроме немногочисленной стражи, разошлись уже по домам, и шаги гулко отдавались под сводами коридоров, одинокие и словно мнимые, как поступь заблудшего призрака, посему топот чьих-то башмаков из-за поворота донесся громко, отчетливо и слышимо издалека. Нарушитель тишины приближался быстро, и, явившись из-за извива каменного коридора, едва не столкнулся с Куртом.

– Вот черт подери… – проронил он, отпрянув от майстера инквизитора назад и схватившись за сердце. – Чтоб тебя…

– Куда торопишься, Бруно? – осведомился Курт, пропустив мимо ушей оба высказывания, одному из которых в башнях Друденхауса уж точно было не место. – Я полагал, после двухмесячного отсутствия ты направишься к своим приятелям-студентам…

– И собирался, – кивнул тот недовольно. – Однако, как ты сам говорил, служебный день у следователя непредсказуем и в распорядок не укладывается.

– Так то у следователя. Ты что тут делаешь?

– Там посетитель, – с непонятной насмешкой сообщил Бруно, кивнув через плечо назад, где коридор упирался в неплотно прикрытую дверь, ведущую в приемную залу. – А поскольку единственный из следователей, кто сейчас в наличии на служебном месте, это ты – желаю приятного вечера.

Курт вздохнул.

К службе он относился добросовестно, с тщанием и даже любовью, однако сегодня, в первый день возвращения в Кёльн, после нескольких часов в седле и двух – в Друденхаусе, он желал, наконец, добраться до постели, выбрать из своих запасов книгу – наугад, все равно какую – и провести там еще пару часов до сна. На миг мелькнула мысль вытащить из допросной старшего сослуживца, занятого совершенно не служебным делом, однако была отринута тут же – то ли по снисходительности, то ли по причине сложности в ее осуществлении.

– Что за посетитель? – спросил Курт, вторично разразившись вздохом; Бруно развернул его к двери, подтолкнув в плечо.

– Приличного вида юноша, – все с той же усмешкой отозвался помощник. – Серьезный, солидный, я б сказал… Лет юноше около десяти.

Курт остановился, обернувшись, и несколько мгновений изучал глумливое лицо напротив.

– Что – ребенок? – уточнил он наконец, снова зашагав к двери – уже медленнее и еще более неохотно. – Господи… И что ему нужно?

– Не знаю. Мне он не говорит – требует инквизитора. Стоит у стенки, смотрит в пол, и всё.

Вздох прозвучал в третий раз – еще тяжелее и недовольнее. Детей Курт не терпел; он не умел с ними обходиться, невзирая на то, что в академии несколько уроков было посвящено именно тому, как общаться с оными представителями рода человеческого, буде возникнет необходимость взятия у них показаний. На теории это было довольно просто, однако в практическом применении все выходило гораздо сложнее, и из своих немногочисленных общений с детьми Курт вывел заключение: этих существ он не любит и не выносит.

Посетитель выглядел и впрямь до чрезвычайности серьезно; небедно, хотя и без роскоши, поразительно опрятно одетый мальчик стоял у стены, не прислоняясь к ней, заложив за спину руки, сцепленные в замок, и глядел на носки своих башмаков; лицо его было каким-то тусклым и чуть осунувшимся, словно он не спал всю предшествующую ночь. На Курта он взглянул так, что в душе шевельнулось невнятное беспокойство – взгляд был таким же серьезным, как и сам облик припозднившегося посетителя. Навстречу мальчик шагнул первым, первым же поприветствовавши его – тоже как-то по-взрослому, поименовав Курта полным именем и должностью.

– Ты меня знаешь? – уточнил он, и мальчишка кивнул.

– Вас тут теперь все знают, майстер инквизитор.

Ответ был высказан в таком нешуточном тоне, что Курт перекривился; дети, ведущие себя сверх меры по-взрослому, раздражали его и выводили из себя.

– Ты спрашивал инквизитора, – довольно неприветливо констатировал он. – Чего ради?

– Я хочу подать заявление, – сообщил мальчишка. – Вы ведь обязаны его принять, верно?.. Нет, – повысил голос мальчик, когда Курт, скривившись, попытался возразить, – я не намерен жаловаться на соседей или винить кого-то… Я знаю, вы это уже проходили. Знаю, что женщина, у которой вы снимаете комнату – мать человека, несправедливо обвиненного в колдовстве; моим сверстником, если я не заблуждаюсь. Я слышал о детях-обвинителях, и я знаю, сколь немного доверия свидетелям вроде меня.

– Боже… – почти простонал Курт, стиснув ладонями виски, – свидетелям – чего?

– Вы уже не верите мне, еще меня не выслушав, – вздохнул мальчик, – так, да?

– Может, присядем для начала? – вклинился Бруно, кивнув на каменную скамью у стены; мальчишка вздохнул снова.

– Я бы хотел поговорить там, где посторонние нас увидеть не смогут, – возразил он твердо. – Не хочу, чтобы кто-то знал о том, что я был в Друденхаусе; об этом даже родители не знают, и я бы хотел, чтобы вы им не говорили. Ведь я имею право требовать… – мальчишка впервые замялся, припоминая сложное слово, – анонимности. Так?

– Если дело, с которым ты явился, окажется серьезным, тебе придется повторять свои показания снова – уже открыто. Об этом ты тоже знаешь?

– Я знаю, – начиная волноваться и несколько сбиваться со своего обстоятельного тона, кивнул тот, нервозно обернувшись на дверь входа. – Но я же говорил, что никого обвинять не собираюсь… Зря я пришел, – вдруг совсем по-детски поджав губы, выдохнул парнишка, отступив в сторону. – Прошу простить, что обеспокоил. Я пойду лучше…

– Стой, – ухватив своего странного посетителя за плечо, поспешно возразил Курт, раздражаясь теперь на себя и чувствуя укоризненный взгляд своего помощника. – Стой. Пойми мое недоверие: ты сам заметил, что твои сверстники – гости в Друденхаусе нечастые и, как правило, напрасные. Но если то, с чем ты пришел, и впрямь серьезно – тебя выслушают и, поверь, постараются разобраться.

Мальчишка снова обернулся на вход, внезапно растеряв всю свою решимость и уже явно раскаиваясь в собственной затее, и Бруно шагнул ближе.

– Идем, – подбодрил он мягко, вновь одарив Курта упрекающим взором. – Поскольку ты уж взял на себя труд и явился в Друденхаус, – убежден, дело того стоило, и теперь просто глупо вот так развернуться и уйти.

– Давай-ка, – почти насильно развернув мальчика к лестнице, поторопил его Курт. – Побеседуем там, где тебя никто не увидит. Спустимся вниз, в подвал.

Тот вздрогнул, обернувшись так резко и почти испуганно, что майстер инквизитор, не сдержавшись, изволили сострадающе улыбнуться и заполучить еще один недовольный взгляд от Бруно.

– Там часовня, – пояснил помощник успокаивающе. – Сейчас в ней никого нет и до утра не будет. Иди, не бойся.

– Ничего я и не боюсь, – буркнул мальчишка оскорбленно и, решительно вскинув голову, зашагал по ступеням вниз.

По подвальным коридорам маленький посетитель шел уже медленнее, вжимая в плечи голову и вместе с тем пытаясь смотреться независимо и свободно, озираясь по стенам и невольно придерживая шаг, а вступив в часовню, остановился на пороге. Курт снова придержал его за плечо, направляя к первому ряду скамей, и, усадив, поместился напротив, обреченно вздохнув:

– Можешь говорить, я слушаю.

– Ага… – проронил парнишка уже почти потерянно, оглядывая довольно скромное убранство часовни. Встретив взгляд майстера инквизитора, он нерешительно кашлянул и предположил тихо: – Я должен… что-то вроде присяги, что говорю правду?

– Пока нет, – не моргнув глазом соврал Курт, лишь помыслив себе, что доведется выслушать от начальства, если сейчас он примет показания под присягой от мальчишки, который после может быть обвинен в лжесвидетельстве. До положенного за это наказания в виде крепкой петли сегодняшний посетитель не дотягивает год-другой, однако обрести на свою тощую спину десяток плетей вполне может.

– Ну, хорошо… – пробормотал мальчишка, тщетно пытаясь возвратить в голос былую уверенность и смущаясь все более; Бруно подсел к нему, все тем же убивающим взглядом велев своему начальству помалкивать, и осторожно подбодрил:

– Давай-ка начнем с главного: как тебя зовут?

– Да, верно, – спохватился тот, – прошу простить, я впервые вот так вот… Я Штефан. Штефан Мозер. У моего отца кожевенная мастерская и лавка – вы должны его знать, его все знают. Вот это, – он опасливо тронул майстера инквизитора за локоть, скрипнув по черной коже почти новой куртки, – это его работа, ведь так?

– Так, – согласно кивнул Курт.

Стало быть, мальчик и впрямь из небедных, кисло подвел итог он. Как принято говорить в таких случаях, из семьи «с положением»: крупнейшая в Кёльне мастерская Мозера – это несколько десятков наемных работников, нарочные на посылках, без малого monopolium на изготовление и торговлю кожевенными изделиями, место в магистрате и приятельство с бюргермайстером, который вопреки существующим законам оную монополию покрывает… В вольном городе это человек приметный, уважаемый и значимый; если выяснится, что его сын и впрямь наплетет сегодня с три короба (в чем Курт, по чести говоря, и не сомневался), после чего придется привлекать его к ответственности, то скандальчик выйдет досадный.

– Я по вашему лицу вижу, что вы готовы выслушать от меня чушь, – от явной, неприкрытой обиды Штефан несколько осмелел, тут же, однако, сникнув. – И я хочу сказать, что я сам понимаю, как глупо будет звучать то, что я расскажу. И еще хочу сказать, что я не сумасшедший и не вру. Вот чтоб мне провалиться, не вру!

– Тогда рассказывай, – обреченно вздохнул Курт, всеми силами пытаясь убавить скепсис в лице и голосе; мальчишка кивнул, все более тушуясь и отвращая взгляд в сторону, осторожно перевел дыхание и, наконец, решительно произнес:

– Хорошо. Только я начну с самого начала, потому что не знаю, что может оказаться важным, а что – нет.

– Я не спешу, – согласился Курт, отчаянно мечтая о мягкой постели и шести часах сна.

– В общем… У меня недавно родилась сестренка. У нас состоятельная семья, вы ведь это знаете… по меркам Кёльна, как говорит мама, мы богачи. Папа даже думал, не продать ли наш дом и не купить ли побольше, но никого не нашли, кто хотел бы такого обмена – я слышал, они с мамой об этом говорили. А два ребенка в одной комнате – папа сказал, что это ненормально, потому что сестренка все время просыпается и мешает мне спать. Папа еще сказал… – Штефан смущенно ухмыльнулся, чуть порозовев щеками, – что я пока слишком молод, чтобы судьба обрекла меня просыпаться от детских криков…

Курт ободряюще улыбнулся в ответ, с тоской думая о том, сколько времени еще может занять биографический экскурс Штефана Мозера.

– Сейчас я скажу главное, – бросив взгляд на его лицо, кивнул мальчишка. – И вот тогда папа нанял работников, чтобы старую кладовку перестроить в комнату. Она маленькая, но зато только моя, там очень уютно и сестренкиных криков совсем не слышно, даже ночью, когда тихо. Только когда все мои вещи перетащили в мою новую комнату, оказалось, что там негде повернуться через все эти сундучки и прочее всякое; тогда папа сделал мне шкаф – как будто еще одна кладовка. Она заняла место, комната стала еще меньше, но это все равно лучше, чем с сундуками… было, – выдавил он через силу, снова начав смущаться и отводить взгляд. – Недавно, несколько дней назад, началось… все это, из-за чего я пришел…

Штефан снова умолк, уставясь в пол и нервно теребя рукав; Бруно осторожно тронул его за плечо, подбодрив мягко, но настойчиво:

– Продолжай, не бойся.

– Я не боюсь, – снова возразил парнишка, все так же не поднимая взгляда. – Просто… Я уже говорил, что это будет звучать глупо…

– Здесь зачастую рассказывали то, что звучало глупо, – улыбнулся ему помощник. – А после выяснялось такое – даже не поверишь.

– У меня в шкафу кто-то есть, – тихо прошептал Штефан, уронив голову еще ниже, и Курт замер, в первое мгновение опешив и даже не сумев подобрать ответных слов.

– Что?! – выдавил он, наконец; Штефан поджал губы, с усилием заставив себя встретиться с ним взглядом, и повторил твердо и упрямо:

– Я сказал, что у меня в шкафу кто-то есть.

В часовне воцарилось безмолвие, не нарушаемое даже дыханием – мальчишка сидел тихо, сжавши в замок лежащие на коленях руки, и снова смотрел в сторону, бледнея и краснея вместе.

– Постой, погоди, – наконец, заговорил Курт, встряхнув головой, – я что-то не вполне понял… Что значит «кто-то есть»?

– Ну, не мыши же, Господи! – почти в полный голос воскликнул Штефан, тут же замявшись и еще более потупившись. – Простите, майстер инквизитор, я не хотел дерзить…

– Да Бог с этим, – отмахнулся Курт растерянно, перехватив ошарашенный взгляд своего помощника. – Ты что же – хочешь сказать, у тебя… что – чудище в шкафу живет?

– Не знаю, не видел, – буркнул Штефан, стискивая пальцы уже до побеления, и Бруно, осторожно взяв мальчика за руки, насильно расцепил ему ладони. Тот вздрогнул, вскинув взгляд к нему, посмотрел на Курта и прерывисто вздохнул. – Я ведь сказал – осознаю, как это глупо. И знаю, что вы мне не верите. Но я боюсь спать в своей комнате, к себе меня мама не берет – говорит, вырос; папа мне не поверил… Почти не поверил: он положил какую-то отраву в уголок шкафа, потому что решил, что, если мне все это не чудится, то это крыса; а духовник велел оставить глупости и стать взрослым. Молись, говорит… Я подумал, что больше мне просить помощи не у кого. Что именно Конгрегация должна заниматься… ну, такими вещами.

– Так… – Курт тяжело выдохнул, взъерошив волосы и опустив в ладони голову. – О, Господи… Ну, пускай. Рассказывай дальше; если, как ты говоришь, ты его не видел, с чего ты взял, что там что-то есть?

– Оно дышит, – отозвался Штефан едва различимо. – Ночью, когда тихо, слышно, как оно дышит – глухо так, словно жеребец, которому накинули одеяло на голову. Я знаю, о чем вы спросите сейчас; да, я звал папу, чтобы он проверил шкаф, но тогда оно замолкает.

– Ясно…

– Не верите, – уныло кивнул тот. – Я так и знал.

– Не стану говорить, что твой рассказ звучит убедительно, – пытаясь подбирать слова помягче, согласился Курт осторожно. – Ты ведь парень взрослый, должен понимать и сам, что подобные истории… гм…

– Такие истории рассказывают друг другу шестилетки, я вполне это понимаю. Я и без того чувствую себя дураком, и я не явился бы сюда, если бы не был перепуган всем этим больше, чем опасностью выглядеть глупо.

От того, как снова не по-детски это прозвучало, стало тоскливо; Курт встретил взгляд помощника, то ли призывая его на подмогу, то ли попросту пытаясь отыскать в его лице некое подобие соболезнования, и тот снова взял мальчишку за локоть.

– Штефан, мы понимаем, что придти вот так в Друденхаус – уже только на это требуется некоторая смелость, – ободряюще произнес Бруно. – Понимаем, что твой случай… не зауряден, и чувствуешь ты себя сейчас не лучшим образом.

– Но вы мне не верите.

– Знаешь, для пользы дела сейчас мы это обсуждать не станем. Как я тебе уже говорил, здесь слышали и видели многое, посему ты просто рассказывай дальше. Есть еще что-то, что ты хотел бы упомянуть?

– Есть, – кивнул парнишка, снова отведя взгляд и опасливо высвободив локоть из пальцев Бруно. – Оно не просто дышит. Сегодня я всю ночь не мог заснуть – только утром, когда стало уже светло, меня сморило. Когда я лег, все сначала было тихо; так всегда бывает – вначале тишина, а потом начинается это, когда дышит… И этой ночью тоже – сперва тишина, потом стал дышать. Только сегодня громче, чем обыкновенно, а потом открылась дверца. Понимаете, сама. – Штефан приподнял голову, вновь сумев выдержать придирчивый и скептический взгляд майстера инквизитора. – Медленно так, тихо, и задышал еще сильнее, как будто ближе…

Мальчишка умолк, и на бледные щеки вновь вернулась краска; не дождавшись продолжения, Курт, едва сдерживая зевок, подстегнул его довольно резко:

– Ну, и?

– Я закричал, – тихо признался мальчишка, насилу выдавливая из себя слова и опять отвернувшись. – Прибежал папа, зажег светильник, открыл дверцу…

– И? – уточнил теперь уже помощник, когда Штефан вновь замолчал; тот огрызнулся, бросив в его сторону раздраженный взгляд:

– А то не знаете! Никого там не было – только мои вещи. Папа оставил светильник на столе, и дверь больше не открывалась, но он сказал, что сделал это в первый и последний раз, потому что спать с огнем опасно. А днем я слышал, как они с мамой говорили о том, что это все у меня из-за того, что мне стали «мало уделять внимания»… – Штефан переглянулся с каждым из собеседников, словно призывая их снизойти вместе с ним к наивности родителей, и смущенно передернул плечами. – Мама сказала, что мне надо подарить щенка или котенка и больше времени проводить в мастерской с отцом, чтобы я чувствовал себя занятым. Я знаю, это им духовник наговорил – он тоже в наш последний разговор все время выспрашивал, не в обиде ли я, что меня выгнали в отдельную комнату и что теперь почти все внимание сестренке… Но мне, понимаете, нравилось, что у меня своя комната, и мне нравится, что у меня сестренка, я ее очень люблю, и я вовсе не пытаюсь «привлечь к себе внимание». Мне действительно страшно. И все это мне не показалось, и это не крыса, не мыши, не что-то живое, это что-то страшное и… Помогите мне, – попросил он вдруг тихо и жалобно, окончательно растеряв остатки своей напускной взрослости. – Мне недавно исполнилось одиннадцать, и я понимаю, что в моем возрасте стыдно бояться темных углов, чудищ в шкафах и под кроватями, но это – не просто детские страхи. Поверьте мне. Я не вру. Там что-то есть.

Курт, уже готовый снисходительно похлопать мальчишку по плечу и спровадить ненужного посетителя восвояси, запнулся на первом же звуке, неприятно ошарашенный этой внезапной переменой в его поведении и выражением полной беспомощности на бледном испуганном лице. Только сейчас он осознал, что отделаться общими фразами и расплывчатыми обещаниями «рассмотреть» и «заняться» не получится, что любую подобную ложь Штефан Мозер увидит, почувствует; что уже сейчас он готов услышать в ответ очередную насмешку и вместе с тем надеется на слова утешения и поддержки…

– Господи, – вздохнул Курт обреченно, утомленно потирая лицо ладонями, и прикрыл глаза, силясь отогнать от мысленного взора видение кровати и мягкой прохладной подушки. – Штефан, – стараясь говорить выдержанно, возразил он, снова воззрившись на своего посетителя, – ведь ты сам понимаешь, что все это…

– Да, я знаю. Я ведь уже не раз вам сказал – я все понимаю. Я даже понимаю, что вы сейчас не знаете, что вам делать; ведь так, да? Я прав? – уточнил он требовательно, когда Курт не ответил, и сам себе кивнул. – Я прав… Вы теперь думаете, что будете выглядеть так же глупо, как я сейчас, если явитесь к нам в дом и скажете моим родителям, что будете проводить там свое дознание, чтобы убить чудище в шкафу. Я ребенок, но я не дурак.

– Хорошо, скажу тебе честно: я не знаю, что делать, – признал Курт. – Мне не следовало бы тебе этого говорить, это противоречит нашим правилам, но обманывать тебя не хочу. Все, что ты мне рассказал, не просто необычно, такого мне вовсе не доводилось еще слышать, и как бороться с подобным – я не знаю. Все, что я могу сейчас, это записать твои слова… ты прав – я обязан это сделать… а завтра узнать у вышестоящих, как я обязан действовать в подобной ситуации. Если желаешь, при разговоре с ними я не упомяну твоего имени.

– Они ведь никому не расскажут? Это будут знать только следователи, да?

– Да, – кивнул Курт. – Только следователи. Дозволяешь назвать тебя?

– Ладно, майстер Гессе, – неохотно согласился Штефан, снова нервно стиснув ладони вместе. – Если никто, кроме инквизиторов, не узнает…

– Никто, – подтвердил он торжественно. – Это называется тайна следствия; слышал?

– Да, слышал.

– Ты вообще, я смотрю, парень образованный, – искренне заметил Курт, – как ты…

Он осекся, встретив обреченный взгляд мальчишки и обвиняющий – своего помощника; Штефан Мозер тяжело вздохнул.

– Как я могу при этом верить во всякие глупости, да? – договорил парнишка угрюмо. – Я и не верил. Пока все это не началось, я, клянусь, во все это не верил. Да, в глубоком детстве когда мне было лет шесть или семь, мы с друзьями рассказывали друг другу всякие байки, но я вырос и перестал верить… Сейчас я думаю, что не верил даже тогда. Просто не думал о правдивости всех этих историй, и все.

– Я не хотел тебя обидеть, извини, – попросил Курт от души, и тот вяло отмахнулся.

– Я все понимаю… И знаете, – заметил Штефан нерешительно, – у меня есть одна идея, как можно разобраться со всем этим. Если к папе придет инквизитор – это ведь будет уже серьезно, это не просто жалобы ребенка, верно?.. Я ведь сказал – папа состоятелен, и он вполне может себе позволить разобрать старый шкаф и… не знаю… сжечь его, может быть? Если вы поговорите с ним, вас он послушает; или кто-то из ваших старших сослуживцев – вы ведь в любом случае намеревались им все рассказать. Пусть он мне не верит, но он меня любит, вот и объясните ему, что для моего спокойствия будет лучше не спорить, а просто избавиться от этой вещи.

– Сообразительный паренек, – одобрил Бруно, и Курт тяжело усмехнулся:

– Да? А вещи твои тоже спалить – вместе со шкафом?

– Нет, – заметно смутился тот, – к чему же это; их можно переложить в новый…

– А когда в нем снова кто-нибудь начнет дышать, и я снова явлюсь к твоему папе с просьбами его сжечь, он погонит меня в шею вместе с моими манерами уничтожать его мебель.

Штефан умолк, неловко пожав плечами и отвернувшись; Курт вздохнул.

– Иди-ка ты домой, хорошо? – предложил он как можно мягче. – Завтра я поговорю со старшими, и тогда, быть может, мы что-нибудь придумаем. Сегодня я ничего сделать не смогу в любом случае.

– Я понимаю, – пробормотал мальчишка вяло, – я и не надеялся, что вы вот так вот, сегодняшним же вечером, сумеете меня от всего этого избавить… Спасибо, что хоть бы выслушали и не выставили сразу.

– Такая работа, – привычно отозвался Курт, поднимаясь; Штефан встал тоже, переминаясь с ноги на ногу и тоскливо косясь на чуть потемневший витраж, за цветными стеклами которого мало-помалу сгущались серые осенние сумерки – в его воображении наверняка тоже возникал образ постели и подушки, не вызывая, однако, при этом никаких приятных чувств…

До выхода из Друденхауса, провожаемый майстером инквизитором с помощником, он шел, понурившись и съежившись, точно заключенный под конвоем двоих стражей, попрощался едва слышно и шагнул на улицу, втиснув в плечи голову и озираясь. Когда дверь закрылась за его спиной, Курт несколько мгновений стоял недвижно, глядя на тяжелую створу, и, наконец, переглянувшись с Бруно, неловко ухмыльнулся.

– Господи, чего только не бывает на этой службе, – отозвался на его усмешку помощник. – Ты действительно собираешься записать весь этот бред как заявление?

– Обязан, – пожал плечами Курт, снова обернувшись на дверь. – И завтра вправду намерен справиться, как мне быть; вернее всего, с пометкой «отказано в расследовании» все это завтра же и уйдет в архив.

На его лицо помощник покосился с заметной настороженностью, вдруг перестав улыбаться, и нахмурился с подозрением, отступив даже на шаг назад.

– Что-то мне в твоих глазах не нравится, – заметил Бруно тихо. – Ты же не полагаешь всерьез, что в этом есть хоть намек на истину?

– Разум говорит, что я так думать не должен, однако отчего-то мне его поведение не по душе.

– Что – снова болит голова?

Курт усмехнулся невесело, отмахнувшись:

– Нет, Бруно, голова у меня начинает болеть тогда, когда я неосознанно заметил что-то, но не могу этого уразуметь и осмыслить явно, а сегодня я осознаю, что именно мне кажется подозрительным. Уж больно обстоятельно он все это рассказывал; к тому же – парень и в самом деле боится, боится по-настоящему.

– Уже через полчаса от первого слова дети и сами верят в то, что говорят, – возразил Бруно серьезно. – Или ему попросту снятся кошмары, или в его шкафу поселилась крыса… Господи, не можешь же ты в это верить! Неужто вы в вашей академии не травили подобных баек сами?

– В академии… – повторил Курт Гессе с ностальгической улыбкой. – В академии знали, чем привлечь к учебе оболтусов вроде меня: с первых же уроков нам невзначай, как бы между делом, начали рассказывать легенды и правдивые истории о вервольфах, стригах и прочей живности – с кровавыми подробностями. Одиннадцати-, двенадцатилетки с уличной закалкой; что еще нас могло заинтересовать?.. Нам было любопытно, мы слушали, после просили нечто схожее в библиотеке, а от этого переходили и к иному чтению… Посему наши страшные повествования были более, так сказать, наукообразными – без всего того, что друг другу пересказывают вот такие детишки.

– А до академии?

– До? Пока родители были живы – у меня не было друзей. Да и шкафа у меня тоже не было, к слову заметить, и под моей кроватью если б и уместилось какое чудовище, то таких размеров, что его можно было б раздавить пальцем. А когда оказался на улице… В среде уличных детских шаек и без того есть о чем поговорить, и жизнь там временами страшнее любой страшной сказки, отчего обычные байки вроде жутких чудищ в доме как-то прошли мимо меня. А у тебя в детстве жило чудовище под кроватью?

– Мои два чудовища жили в соседней комнате, – засмеялся помощник в ответ, пояснив на его вопросительный взгляд: – Отца вечно не было дома – постоянно в работе; мать умерла, производя меня на свет… так что даже обычных сказок перед сном мне рассказывать было некому. Оба брата тоже работали с утра до вечера, и я оставался наедине со старшими сестрами, которые изводили меня, как могли, посему при такой родне, поверь мне, никаких чудовищ не надо. Ты бы, кстати сказать, их проверил – обе наверняка ведьмы и надеялись меня рано или поздно уморить… Но, – чуть сбавив шутливый тон, продолжил Бруно, – я так полагаю, ты не о том спрашиваешь. Да, что-то такое было – давно, в глубоком детстве, как выразился этот паренек. Сдается мне, любой ребенок опасается чего-то подобного, даже если никогда не слышал ни одного рассказа на эту тему. Mens semper, quod timet, esse putat[293], знаешь ли.

– Или это память души, – откликнулся Курт уже почти серьезно. – Каждый из нас знает, что там, в темноте, существует что-то или кто-то, даже если никогда не видел этого. Дьявол, демоны, чудовища, кто угодно – мы просто знаем, что они там есть, и знание это рождается вместе с нами.

– Или попросту возникает после того, как наслушаешься проповедей от нашего ревностного священства, – хмуро предположил Бруно; Курт нарочито строго погрозил кулаком:

– От помощника инквизитора слышу еретические намеки?

– Арестуй меня, – фыркнул тот и, сочувствующе похлопав майстера инквизитора по плечу, развернулся к двери. – Приятно провести время за отчетом, майстер инквизитор.

Глава 1

Представить то, что помощник наименовал громким словом отчет, на суд старшим сослуживцам Курт решился не сразу; пробудившись поутру и явившись вновь в Друденхаус, перечтя написанное минувшим вечером, он скептично покривился над собственными же словами. Теперь, на свежую голову, все записанное казалось еще более бредовым и лишенным смысла, посему Курт был убежден – старшие поднимут его на смех, и это в лучшем случае…

Собственно, называть обоих своих сослуживцев «старшими» он продолжал скорее инерционно, да еще по той причине, что каждый из них годился ему в отцы – поскольку прошлое его дознание, кроме разочарований, ран и мучений, принесло также и повышение в чине, вознеся дознавателя четвертого ранга Курта Гессе сразу до ранга второго, теперь de jure[294] он пребывал с ними наравне. Однако, вполне отдавая себе отчет в их несомненно большей опытности, он держался по-прежнему уважительно с обоими, помня о том, что учиться ему предстоит еще многому, невзирая на лестные отзывы сверху и не раз отмеченные начальством отличную интуицию и дотошность. Сегодня совет сослуживцев был просто необходим; ответ каждого из них Курт знал заранее, однако рассказать о вчерашнем посетителе все же решился.

Как он и ожидал, оба, выслушав его рассказ, разразились смехом и ехидными колкостями, призывая его сознаться в том, что и сам до сей поры заглядывает под кровать, прежде чем лечь в нее ночью.

– Я всего лишь рассматриваю все возможности, – попытался отбиться Курт. – И я хотя бы заглядываю в кровать перед тем, как лечь, в отличие от отдельных знакомых мне личностей, которым все равно, кто в ней лежит. Вы Керну на исповеди рассказываете о своих потехах в пыточной, майстер инквизитор Райзе?

– Я всегда говорил, что иметь в качестве духовника собственного начальника – дурная традиция, – преувеличенно печально вздохнул Густав. – К чему обер-инквизитору такие знания о своих подчиненных; согласен со мной, Дитрих?

– Он застукал тебя в подвале? – довольно неучтиво ткнув пальцем в Курта, с ухмылкой уточнил старший сослуживец; Бруно, сидящий в стороне, прыснул.

– Майстер Ланц, а ведь это неплохая статья дохода для Друденхауса, – заметил он, глумливо улыбаясь. – Сдавайте допросную местным шлюхам внаем на час-другой. Майстер Райзе будет посредником…

– Довольно, – оборвал Густав. – Мое времяпрепровождение обсудили уже вдоль и поперек; это не ваше дело и уж тем более – не твое, Хоффмайер. Ясно?

– Да, виноват, – чуть смущенно отведя взгляд, кивнул помощник.

– Знаешь, как это называется, академист? – не на шутку разозленно добавил Райзе. – Это называется наушничанье.

– Я инквизитор, Густав; доносы – часть моей службы… Ну, будет, в самом деле, – все никак не имея сил согнать с лица издевательскую ухмылку, отмахнулся Курт. – Так что мне делать с заявлением того парнишки? Выбросить в очаг? Сдать в архив? Поговорить с родителями?

– Поговорить с родителями? – переспросил Ланц таким тоном, словно его младший сослуживец и приятель внезапно вскочил на стол и принялся танцевать на нем в чем мать родила. – И о чем, абориген? Брось, это детские глупости. О чем ты только думаешь…

– О том, что его рассказ не столь уж глуп, если покопаться в старых делах. Я всю прошлую зиму провел в архиве, перечитывая отчеты…

– …столетней давности? – уточнил сослуживец. – Мне ли рассказывать тебе, как тогда велись расследования и сколько из этих отчетов имеют под собою хоть сколь-нибудь веское основание.

– Я имею в виду, – пояснил Курт нерешительно, – те отчеты, где упоминается нечто похожее. К примеру, poltergeist[295]… Знаешь, столы, ездящие по дому, стук, шаги в пустых комнатах… дыхание; о нем парень упоминал – громкое дыхание в пустом шкафу…

– Resolutio[296] «отказать в расследовании» – и в архив, – категорично подвел итог Ланц. – Вот когда в их доме начнут ездить столы, и это увидит кто-то кроме мальчишки, который по закону и показаний-то давать не имеет права в отсутствие родителей, вот тогда мы и станем думать, как быть с пустыми или полными шкафами. Дело в архив, и забудь об этой чепухе. Есть дела и серьезнее, а главное – ближе к яви.

Еще минуту назад ухмыляющиеся лица сослуживцев осунулись и посерьезнели так внезапно, что он нахмурился, вопрошающе переглянувшись с помощником; Бруно пожал плечами.

– Что-то произошло? – спросил Курт, невольно понизив голос, и Райзе тяжело вздохнул, сползя со стола, на котором сидел во все время разговора.

– Еще неизвестно, но вскоре, убежден, произойдет. Чуть менее чем за минуту до твоего прихода являлся наш агент в магистрате с весьма скверными новостями: вчера вечером к ним со слезами прибежала женщина – сказала, что пропала ее одиннадцатилетняя дочь; девочки не было весь день. Сперва она пыталась искать ее сама и только к вечеру пришла заявить о пропаже, куда следует.

– Почему нас не оповестили?

– Потому, – пожал плечами Ланц, – что трупа пока нет. А нет трупа, абориген, нет и убийства, нет убийства – нет подозрений на то, что здесь замешана малефиция, а это означает, что нет причин и к тому, чтобы ставить в известность Друденхаус. Вот когда найдут труп…

– Полагаете, найдут? – тихо уточнил Бруно, и Ланц, не оборачиваясь к нему, вздохнул:

– Хоффмайер, а как ты думаешь? Девчонка одиннадцати лет загуляла в местном трактире и утром явится, хмельная и ублаженная?.. Убита. В этом я уверен. Найдут; не сегодня – завтра. И если у светских вновь начнутся проблемы с расследованием, нам опять придется заниматься всем этим и исполнять их работу.

– Как и всегда, – вздохнул Курт кисло.

– Ничего сверхъестественного мы, как обычно это бывает, в деле не отыщем, – кивнув, продолжил Ланц, – однако заниматься им будем; в этот раз я не жду даже того, что светские потащат в петлю первого угодившего под руку. Подобные дела даже они усердствуют расследовать добросовестно – девчонка из благополучной во всех смыслах семьи, и если родители узнают, что их надули с виновником, скандалу не оберешься. Другой вопрос – что это добросовестное дознание у них навряд ли сложится.

– Так… И что мы будем делать? Что говорит Керн?

– Мы – пока ничего, – откликнулся Райзе невесело. – Старик дал указание ждать, и он, согласись, прав; если пособить в расследовании мы еще как-то можем, то уж разыскивать пропавших – не наша работа, пока, опять же, нет каких-либо указаний на то, что в этой пропаже что-то нечисто в самом истинном смысле. Но в чем он точно убежден (и мы с Дитрихом тоже) – так это в том, что следует готовиться к неприятному дознанию.

– А светские что собираются делать? – вновь подал голос Бруно. – Сами они помощи у нас не просили?

От того, как просто прозвучало «у нас» из этих уст, Курт невольно улыбнулся, невзирая на безрадостную тему идущей беседы. Этот ли человек всего только год с небольшим назад ярился и бесновался при одной лишь мысли о том, что вынужден иметь хоть какое-то отношение к Конгрегации?.. Он ли еще так недавно ненавидел само слово «Инквизиция» и все, что с ним связано, включая свое в ней положение? Впрочем поправил он сам себя, согнав с губ улыбку, что касается последнего, то здесь удивляться нечему – положение и впрямь не из приятных.

Во время своего последнего двухмесячного пребывания в академии святого Макария Курт не раз донимал начальство устными просьбами и одним весьма официально составленным письменным запросом, призывая ректорат сменить гнев на милость и, что называется, отпустить его помощника на волю. Ректорат, который по всем бумагам являлся полноправным владельцем человека по имени Бруно Хоффмайер, отвечал отказом на каждую просьбу, со всей строгостью указывая на то, что упомянутая личность виновна, как бы там ни было, в покушении на следователя Конгрегации, а стало быть, уже сам тот факт, что он не был предан жесточайшей казни по ныне действующему закону, уже многое означает. Посему вышеупомянутый Хоффмайер остается под попечением следователя Гессе до полного осознания своего прегрешения, покаяния и исправления. Тот факт, что покушавшийся осознал все, раскаялся уже давно и даже исправился (осмыслив, наконец, что Инквизиция занимается истинными делами, а вовсе не пытается отапливать Германию кем попало), что в последнем расследовании был и его немалый вклад, что, в конце концов, следователь, претерпевший покушение, свои претензии снял и сам же подает запросы об освобождении посягнувшего – все это ректоратом упорно не замечалось. На отношениях Курта с Бруно это сказывалось слабо, и именовали его подопечного в последнее время все чаще помощником, хотя подобного звания официально тот не носил, права на него не имел и, что немаловажно, жалованья за оное не получал.

– Светские… – повторил Райзе таким тоном, что засвербело в зубах, и покривился. – Магистрат, надо отдать ему должное, Конгрегацию весьма уважает, однако помощи не попросит до последнего – блюдут самолюбие, сукины дети. Агент сообщил, что сегодня с утра они начнут поиски. А как начнут – можешь себе вообразить: сперва потратят полдня на то, чем вчера занималась мать девчонки, а именно, будут выискивать ее по подругам и знакомым. Потом, может быть, начнут прочесывать неблагополучные кварталы – а не завалялся ли где труп.

– Эти кварталы давно надо было вычистить, – заметил Бруно недобро. – Устроить облаву и выгрести оттуда всю шушеру.

– Кстати сказать, – оставив его выпад без ответа, произнес Райзе задумчиво, – академист, а ведь у тебя там есть старые знакомцы, так?

– Один, – неохотно подтвердил Курт. – Сколькие из моих бывших приятелей остались еще в живых, я не знаю – миновало более десяти лет, Густав; большинство наверняка уже встретились с петлей или ножом в руке своих же.

– Уж коли этот «один» сам возобновил знакомство, не стоит упускать случай; хватайся за возможность, пригодится. Если у светских завязнет дело, может, обратишься к нему за небольшой помощью? Не видел ли, не слышал ли…

– Поглядим, – отозвался Курт неопределенно.

– Почему вообще все так переполошились? – Бруно перевел взгляд с одного собеседника на другого, пожав растерянно плечами. – Девочка лишь сутки как исчезла, и ничего еще не случилось, в сущности…

– Потому, – пояснил Ланц хмуро, – что девчонка эта, как я уже сказал, из хорошей семьи. Это первая причина. А вторая – в том, что у нас, Хоффмайер, благополучный мирный город, ремесла-торговля, все чинно и солидно… было, пока кое-кто не спалил нашего герцога с племянницей и архиепископом за компанию…

Курт метнул в сторону сослуживца короткий взгляд, но в ответ лишь промолчал, отвернувшись.

– Истекли всего-то пара месяцев, – продолжил Ланц, – так сказать, дым едва успел развеяться; люди только угомонились, только-только начинают прекращать обсуждать все это, и вдруг пропадает ребенок. История с герцогом еще на слуху, и если вскоре не пойдут сплетни, что девчонку украли ведьмы, дабы сварить из нее мазь для полетов, я буду весьма удивлен. И, наконец, последнее: за минувшие лет восемь ни убийств, ни пропаж детей в Кёльне не случалось – исключая, разумеется, несчастные случаи, драки меж мальчишек и прочую шелуху. Вот еще – в позапрошлом только году двое огольцов решили удрать из дому, однако, во-первых, их уже через полдня перехватил отец, после чего они навряд ли могли сесть еще с недельку, а во-вторых, уходя, нормальные люди забирают с собой какие-никакие вещи. Эта же просто вышла из своего дома и исчезла. Стало быть, убийство. Не какой-то нищенки, вскоре после громких казней и – первое за почти десяток лет. Не повод всполошиться, Хоффмайер?

Тот лишь вздохнул, вяло кивнув, и Ланц поднялся с таким же тягостным вздохом, отчего-то задержав тоскливый взгляд на распахнутом окне – быть может, воображая себе толпу сплетников, шныряющих по Кёльну и возмущающих мирных горожан.

– Пока занимаемся своими текущими делами, – подвел он итог всему сказанному. – А именно – плюем в потолок и бездельничаем.

– Otioso nihil agere est aliquid agere[297], – передернул плечами Райзе; Курт покривился:

– Qualis sententiae gravitas[298]… Твои сентенции, Густав, когда-нибудь сведут меня в могилу. – Он тоже встал, неловко стянув со стола лист, исписанный столь невнятными и неправдоподобными словами о таящихся во тьме страхах, и медленно поднял взгляд к Ланцу. – Дитрих, я подумал – поскольку уж все равно нечем заняться…

– Нет, – отрезал тот, не дав ему договорить; Бруно тихо хмыкнул:

– Майстер Ланц, когда он в последний раз попросил заняться расследованием «от нечего делать», если припомните, это закончилось разоблачением крупного заговора государственных размахов. Я бы на вашем месте…

– Вот когда будешь на моем месте, Хоффмайер, тогда и станешь поручать ему ловлю чудовищ в шкафах, – уже раздраженно откликнулся сослуживец и, перехватив взгляд Курта из-под насупленных бровей, обреченно отмахнулся. – Господи… В конце концов, абориген, ты теперь одного со мной ранга, и я уже не могу тебе ничего запретить или приказать.

– De jure.

– А de facto[299] тебя ни удержать, ни принудить к чему-либо никогда и не было возможно, – возразил Ланц хмуро. – Ты спросил у меня совета? Я дал тебе совет: брось эту чушь в архив и забудь. Если ты что-то увидел в этом рассказе – иди к Керну и получай от него дозволение заняться расследованием, поразвлечешь Кёльн.

Ланц умолк, смотря на него с выжиданием, и Курт отвел взгляд. Несколько мгновений он стоял неподвижно, глядя снова в строчки на листе в своей руке, а потом, вздохнув, выдернул из чернильницы перо и, склонившись к столу, медлительно, нехотя вывел внизу страницы: «Отказано в расследовании».

– Я сейчас отнесу это в архив, – произнес он тихо, – но к Мозеру все равно зайду. Просто побеседую с родителями, и все. Пусть, в самом деле, спалят к едрене матери этот треклятый шкаф и дадут своему ребенку спокойно спать.

* * *
В архиве Курт задержался несколько дольше, нежели лишь для того, чтобы попросту положить на полку единственный лист так и не начатого дела; поскольку сегодняшний день, по всему судя, предстоял быть ничем не занятым, он потратил еще час на то, чтобы отыскать и перечесть записи о расследованиях, в коих упоминались шумные духи или иные подобные сущности и явления. Сложность состояла в том, что дознания по этим поводам проводились давно, записи были составлены неумело или пристрастно, и в последние времена, когда Конгрегация начала работать как должно, отличая умысел от случайности или откровенной лжи, почти ничего подобного (по крайней мере, в окрестностях Кёльна) не происходило. При желании можно было, конечно, послать запрос в академию святого Макария, чьи библиотека и архивы были куда как полнее, однако же сама необходимость вникания в эту историю все еще оставалась весьма слабой.

Сразу отметя в сторону те дела, в которых упоминались явно вымышленные истории или проделки капризных детей, Курт выложил перед собою три стопки сшитых вместе листов. Первое расследование проводилось еще в тысяча двести каком-то году (последние цифры смазались) – проводилось даже не инквизитором, а просто священником, по мере своих слабых сил и не менее слабой грамотности записавшим исследуемые события. Флердхейм, деревенька под юрисдикцией Кёльнского епископата. Дом одинокой старушки. Шаги по комнатам, падающая утварь. Стуки в стены. На попытку экзорсизма poltergeist не отреагировал никак, если не считать реакцией вдруг поехавший по полу стул – с такой силой, что при ударе в стену стул разлетелся в щепки. Единственной пострадавшей от оного изгнания личностью оказалась сама старушка, от всех потрясений отдавшая Богу душу прямо во время обряда изгнания. Поскольку дух продолжал будоражить умы и дом, а хозяев у вышеупомянутого дома не осталось, жители приняли решение спалить его целиком, после чего, как и следовало ожидать, все прекратилось.

Второе упоминание относилось уже к 1300-му году; расследование проводилось заезжим инквизитором непомерной ревностности (его имя Курт встречал уже в других записях и по другим поводам – слишком часто, чтобы все записанное было правдой). В деревне по соседству (названия ревностный сын Конгрегации не упомянул) в доме, где проживала семья из пяти человек (мать, отец, двое детей и дед со стороны матери) исчезала еда – всегда только хлеб. Когда пищу стали прятать под замок, начались шумы в виде топота и стука. По совету деда куски хлеба стали оставлять на столе на ночь, и шумы прекратились. За содержание и вскармливание домашнего духа дед был сожжен как колдун, родители – как пособники, дети – за компанию… О судьбе самого́ духа записи умалчивали.

И, наконец, сравнительно недавнее дело, связанное с интересующим его явлением, расследовалось в 1361-м году, когда Конгрегация уже начала пытаться работать. Отчет был составлен начинающим следователем внятно, четко и без эмоций, с подробными детальными описаниями. Деревушка Райнбах (юрисдикция Кёльнского отделения Конгрегации).

Дом вполне благополучной семьи. Семья – отец, мать, трое детей, родители отца. По отзывам соседей, семья отличалась благочестием и приятным нравом, исключая оглохшую на старости лет бабку, каковая по этой причине говорила всегда криком, отчего беседа с нею превращалась в мучение. Шаги в пустых комнатах. Падающая утварь. Открывающиеся сундуки. Дыхание и шепот ночью у кроватей спящих домочадцев. При проведении изгнания – летающая мебель, тихий смех, вспыхивающие стены. Приглашенный священник от Конгрегации (со славой грозы демонов) не добился ничего – лишь все тот же смех, произвольное возгорание стен и мебели и топот по полу. Когда владельцы дома уже отчаялись и махнули рукой, при выкорчевывании дерева, росшего недалеко от стены дома (яблоня загорелась при очередной попытке экзорцизма), были найдены кости в истлевшей одежде. На расспросы следователя местные жители с трудом припомнили, что о прежних владельцах дома ходили всевозможные неприятные слухи, включая и рассказы о том, что хозяин убил и где-то захоронил свою смертельно больную жену, с которой промучился около пяти лет. Избавившись от жены, он сочетался браком снова, но отчего-то вскоре спешно продал дом и уехал неведомо куда. Кости захоронили в освященной земле, была отслужена панихида об убиенной, после чего в доме воцарились мир и покой.

Последний рассказ Курта заинтересовал всего более; как знать, если бы прочие были изложены столь же четко и если б дознания проводились по всем правилам логического расследования событий, а не выбивания признаний у первого встречного, быть может, и в предыдущих двух случаях картина была бы схожей? Кое-что общее, однако, уже наличествовало; и если припомнить все прочтенное на ту же тему раньше, еще в академии, то один признак присутствовал во многих случаях, а именно – полная неудача при попытке изгнать вредоносный дух прочь. Иногда это получалось – и тогда, наверное, речь и в самом деле можно было вести о некоем духе, не имеющем отношения к миру человеческому. Можно ли утверждать, что во всех остальных эпизодах, если покопаться (в буквальном смысле), то обнаружились бы останки того, чья неупокоенная душа попросту пытается привлечь к себе внимание?..

Курт вздохнул, отодвинул от себя стопки пожелтевших листов и подпер кулаками голову. Еще пару месяцев назад он сказал бы – да; однако теперь, когда его допустили в ту часть библиотеки академии, куда обычным курсантам и выпускникам вход был воспрещен, он по-иному смотрел уже на многое. Он не порицал своих наставников за то, что на занятиях не преподавали тех знаний, которые он почерпнул за последние два месяца – знаний, каковые в свои двадцать два уже имел в своем распоряжении он, но которые были неведомы двум его старшим сослуживцам в Друденхаусе, да и всем тем, кто не имел отношения к академии святого Макария; искушение они несли немалое, и Курт без ложной скромности отмечал, что не всякий способен оное искушение выдержать. И теперь он мог сказать, что причиной к подобным явлениям может явиться как душа человека, требующая завершения его дел на земле или должного погребения, или мести, так и пришлый дух, который (что сказали бы многие из прочих выпускников, услышав это?..) не всегда может изгнать даже самый благочестивый носитель сана. Бывали случаи, когда к оному изгнанию приходилось привлекать священнослужителя со способностями, за одно владение которыми еще полвека назад жгли заживо и медленно, и никто иной провести экзорсизм был просто не в состоянии, да и сама процедура изгнания сильно отличалась от общепринятой церковной…

Размышления эти были ни к чему – Курт это осознавал; заниматься, как верно выразился Ланц, ловлей чудовищ в шкафах начальство ему не позволит: майстер обер-инквизитор Вальтер Керн верил в способность своего подчиненного находить в деле мелочи, на которые никто не обращает внимания, доверял его интуиции, однако всему есть пределы. Да и сам он понимал, насколько в глупом положении окажется, если явится в дом Мозера с подобными идеями. Все, что у него было, – это испуганные глаза мальчишки, его бледное лицо и жалобный шепот – «помогите мне»…

Быть может, впрямь стоит попытаться надавить на отцовскую любовь и уломать Мозера-старшего спалить этот шкаф от греха, и пусть парень успокоится…

– Так я и думал, что найду тебя здесь, – гулко отражаясь от камня стен, послышался голос помощника за спиной; Курт медленно обернулся, пытаясь по лицу Бруно понять, какие новости его ожидают и для чего понадобилось его разыскивать. Подопечный прикрыл дверь за собою, войдя и остановившись у порога, и кивнул через плечо назад: – Что-то, похоже, нешуточное случилось: из магистрата прибежал солдат – весь в мыле. Сказал, что тебя там ожидают.

– Меня? В магистрате?

Этого Курт не мог и предположить – со светскими властями он никогда не общался, это было и обязанностью, и даже в некотором роде долгом Вальтера Керна; никого лично майстер инквизитор там не знал, лишь был весьма поверхностно, едва ли не просто в лицо, знаком с бюргермайстером, знал его по имени, но это и все…

Бруно в ответ лишь пожал плечами:

– Сказал – тебя. Он, кстати, ждет внизу, в приемной зале, так что все свои вопросы задавай ему.

– Не нравится это мне… – пробормотал Курт, спешно собирая листы со стола, и, рассовав их торопливо по местам, распахнул дверь.

Подопечный шагал за ним молча, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая, – его постоянное присутствие рядом в последнее время все чаще подразумевалось, если не было необходимости в особых указаниях; и когда, сойдя вниз, Курт приблизился к курьеру магистратской службы, в ответ на его настороженный взгляд он лишь отмахнулся:

– При нем можно говорить все.

А при них? – спросил несчастный взгляд курьера, когда, словно тени или призраки, неведомо откуда за спиною майстера инквизитора возникли оба его старших сослуживца; вслух, однако, тот ничего не сказал, лишь вздохнув и переступив с ноги на ногу.

– Мне, собственно, добавить нечего, – выговорил посыльный, стараясь изъясняться четко и смешиваясь под взглядами служителей Друденхауса, – только то, что я уже сказал вашему помощнику. Бюргермайстер Бертольд Хальтер просит майстера инквизитора второго ранга Курта Гессе прибыть в здание магистрата и, если это будет возможным, незамедлительно. Все, что мне известно и что позволено сообщить, – это то, что встреча со следователем Конгрегации есть просьба заключенного, арестованного этим утром.

– Lepide[300]… – пробормотал Ланц за спиной, и Курт нахмурился.

– Заключенного? По какой причине и что за заключенный?

– Простите, – почти жалобно отозвался курьер, – я лишь гонец, большего я не знаю и не могу сказать. Бюргермайстер ожидает вас в любое удобное для вас время, однако же его просьба, если возможно, поспешить, ибо дело весьма важное. Это все, майстер инквизитор.

– Хорошо, я явлюсь в течение этого часа, – кивнул Курт и, когда курьер, раскланявшись, удалился, обернулся к сослуживцам, глядя в их непонимающие глаза таким же не понимающим ничего взглядом. – Что б это могло означать?

– А за минуту до его прихода, – тихо заметил Бруно, – в рабочую комнату к майстеру Керну вошел агент из магистрата… Я его ненароком увидел, – пояснил он в ответ на строгие взоры окружавших его следователей. – Так вот, я и думаю: не зайти ли тебе к нему? Ведь все равно придется доложить о такой новости, как приглашение инквизитора в магистрат, если я верно помню все ваши запутанные предписания.

– После расскажешь, в чем дело! – крикнул ему вдогонку Райзе, когда Курт, молча развернувшись, через ступеньку побежал по лестнице наверх, на сей раз велев подопечному остаться на месте.


К начальству он вошел попросту, без стука, чем заслужил недовольный и гневный взгляд, однако, как и ожидалось, в присутствии агента отповеди Керн себе не позволил – лишь нахмурил морщинистый лоб, сдвинув седые брови к переносице, и исподволь изобразил кулаком удушение.

– А вот и он, – сообщил обер-инквизитор, как Курту показалось, несколько устало, и стоящий напротив человек обернулся, чуть склонив голову и торопливо поздоровавшись. – По твою душу, – пояснил Керн. – Как раз намеревался послать за тобой, а ты, как тот волк в басне… Ну, – вновь обратясь к своему посетителю, вздохнул он, – повтори теперь все, что сказал мне.

– Хорошо, – с готовностью кивнул агент, снова поклонившись одной головой, и развернулся к Курту – четко и ровно, словно солдат на плацу. – Сегодняшним утром был арестован некто, по не ведомому мне пока обвинению, и препровожден в магистратскую тюрьму. Из слухов известно, что взяли его за убийство, и слухи подтверждаются тем, что в подвал внесли небольшой куль, сквозь полотно на котором проступают кровавые пятна. Солдаты молчат, но выглядят… плохо.

– Что значит – плохо? – уточнил Курт, и агент замялся.

– Плохо – значит… им плохо. Бледные и… и молчат. Мне не удалось узнать, что произошло. Но зато я знаю, что этот заключенный едва ли не с первых минут требует встречи с инквизитором, причем не просто с кем-то из следователей Друденхауса, а именно с вами, майстер Гессе. Его, насколько мне удалось понять, пытались допрашивать, однако вместо ответов он требует вас.

– Знаю, – кивнул Курт, и на него уставились две пары удивленных глаз – начальства и агента; два мгновения висела тишина, а потом Керн тяжело поднялся, кивнув замершему напротив человеку и молча указав узловатым пальцем на дверь.

Агент отступил, переводя взгляд с одного собеседника на другого; во взгляде явственно читалось, кроме оторопи, откровенное разочарование никчемностью его информации, наверняка добытой с большим трудом. За дверь он выскользнул тихо, запамятовав даже попрощаться, и Курт сочувственно усмехнулся:

– Бедолага. Ведь, наверное, усердствовал угодить…

– Первое, Гессе, – оборвал его сердитый голос, и он невольно вытянулся на месте в струнку. – Прекрати врываться ко мне без предупреждения.

– Виноват, Вальтер, простите; я узнал, что у вас агент, и торопился, чтобы…

– Второе, – вновь не дав ему договорить, продолжил Керн. – Сегодня ты что-то слишком много знаешь. Колись, Гессе. Что происходит?

Глава 2

В здании магистрата Курта ожидали – топчущийся у стены человек явно был выставлен в приемную лишь для того, чтобы дождаться появления майстера инквизитора и сопроводить его к бюргермайстеру лично.

Здесь Курт был впервые и, идя следом за своим провожатым, рассматривал окружающее, стараясь не вертеть головой, отмечая, что зданию лет, наверное, столько же, сколько и первой, старой, башне Друденхауса. Выстроено оно было по старым канонам, отчего внутренность aedificii administrationis urbis[301] более напоминала собою родовое гнездо какого-нибудь не особенно богатого наместника в провинции в смеси с некоторыми чертами церковной постройки.

Личная рабочая комната бюргермайстера, судя по ее неправдоподобной аккуратности и вместе с тем пыльности, использовалась для работы нечасто; столь же редко глава магистрата, похоже, вообще переступал порог этой комнаты, и Курт припомнил, что Керна он никогда не видел ни приходящим, ни уходящим, а всегда лишь за своим рабочим столом. Чем майстер обер-инквизитор мог там заниматься при столь редко выпадающих на долю Друденхауса расследованиях, он понятия не имел, однако же был убежден, что именно бюргермайстеру и полагалось бы находиться на своем месте с подобной же регулярностью и исполнительностью.

Бертольд Хальтер ему не понравился с первых же мгновений, лишь только тот шагнул навстречу, приветствуя и хмурясь. Во-первых, для должности управления столь немалым городом он был довольно молод – лет неполных сорока. Невзирая на собственный ранний и в буквальном смысле стремительный cursus honorum[302], Курт подобным личностям не доверял, вполне отдавая себе отчет, однако, что в этом есть некоторая вина академии, наставники которой пребывали в возрасте почтенном, тем самым приучив его воспринимать авторитетно лишь персон, что называется, в солидных годах. Во-вторых, бюргер-майстер поднялся попросту на волне беспорядков, последовавших за восстанием ткачей Кёльна, и попытайся он пройти выборы должным образом, ни одного голоса в свою копилку он бы не получил.

Хальтер выглядел усталым, однако, если усталость в лице главы кёльнского Друденхауса была какой-то привычной и словно сжившейся с ним, то лицо бюргермайстера выражало утомление, каковое испытывать ему доводилось явно нечасто. Отвечая на приветствие, Курт всеми силами старался соблюсти в лице должную уважительность; дабы изгнать из мыслей и ощущений неприязнь к человеку напротив себя, он припомнил множество весьма полезных дел, совершенных при новом бюргермайстере, включая поддерживаемое до сих пор равновесие между буйствующими студентами, добрыми горожанами, торговцами, остатками уличных шаек и нищими, что, по чести сказать, все же требовало некоторых умственных и физических напряжений. Кроме того, когда Друденхаусу потребовалась дополнительная стража, бюргер-майстер прислал людей, не дожидаясь даже просьб – по личной инициативе…

– Нам с вами не доводилось до сей поры беседовать очно, – заметил Хальтер, – и хочу воспользоваться случаем, дабы выразить свое восхищение по поводу преступления, расследованного вами этим летом.

На мгновение Курт стиснул губы, чтобы не улыбнуться невпопад; ему вообразилось мигом то, как было возможно беседовать с ним не очно (перекрикиваться с крыш Друденхауса и ратуши, не видя друг друга?..), и отметилось восхищение преступлением, по поводу которого он проводил дознание. При желании после таких слов еще лет тридцать – тридцать пять назад бюргермайстера можно было бы прихватить за сочувствие к еретикам…

– Моя работа, – отозвался он просто и, не спросив дозволения, уселся на высокий стул напротив совершенно пустого, если не считать одинокой чернильницы, стола. – Вы просили меня явиться незамедлительно; случилось что-то, что должно заинтересовать Конгрегацию?

Хальтер вздохнул, обойдя стол, и тяжело приземлился напротив, упершись в него локтями.

– Не знаю, – ответил он наконец, и, встретив удивленный взгляд своего гостя, кивнул: – Сейчас я все проясню, майстер Гессе. Вам придется набраться терпения и выслушать некую историю, дабы иметь перед собою полную картину событий.

– Я слушаю, – согласился Курт коротко, и бюргермайстер снова вздохнул; в мысли пришло, что слишком много вздохов он слышал за последние сутки, и это не к добру…

– Ведь в Друденхаусе уже известно, что вчерашним днем пропала девочка, верно? – почти без вопросительных интонаций произнес бюргермайстер, и Курт молча кивнул. – Сегодня утром мы намеревались начать поиски; начать думали с опроса знакомых матери и подруг самой девочки – ведь всякое может быть, вы понимаете…

Прав был Райзе, отметил Курт мысленно, снова кивнув – не то соглашаясь с услышанным, не то попросту показав, что слушает внимательно.

– Девочка из хорошей семьи, – продолжал Хальтер, – но и это вы уже наверняка тоже знаете… Ее родители поставляют лед для всего Кёльна; не думайте, что это не Бог весть какое занятие – занятие это сложное, требующее затрат, и в результате прибыльное, и от него зависят многие, кто уже привык слаживать свое дело с поставками льда. Мясники, знаете ли, молочники… Сейчас родители в беспокойстве, я б сказал, – в панике; если это помешает их работе, каковая, скажу вам откровенно, уже несколько сбилась, то убытки понесут многие, а вместе с ними и городская казна… Но, простите, я увлекся, хотя и сказано все это было для того, чтобы пояснить вам, сколь серьезно произошедшее… – Хальтер исподволь бросил взгляд на Курта и, не увидев на его лице раздражения, вновь разразился тяжелым воздыханием. – Итак, нынешним утром мы намеревались начать поиски; и мы их начали. Наши дознаватели уже занялись опросом знакомых, но вдруг произошло непредвиденное – к магистрату явился мусорщик, чтобы дать свидетельские показания.

Кстати, еще и мусорщики, прибавил Курт еще одну заслугу к списку положительных черт бюргермайстера Хальтера; на своем веку городов он повидал всего ничего, однако мог поручиться за то, что в подобной чистоте содержались явно немногие. Разумеется, весной под ногами хлюпала грязь, на улицах чавкали лужи, однако гниющих отбросов, выметаемых жителями из домов и сбрасываемых из окон, не накапливалось: мусорщиков было двое, работали они сравнительно аккуратно, а жители, не желающие блюсти чистоту города, штрафовались с завидной исправностью.

Правда, за пределами Кёльна, невдалеке от стен, образовалась массивная свалка, и что делать с ней, магистрат еще не решил. Время от времени под охраной солдат какой-нибудь узник, осужденный на общественные работы, поджигал окраины мусорных островов, дабы не плодились крысы; порой свалка горела сама по себе, и тогда горожане посмеивались – «инквизиторы упражняются, дабы не терять навык…»

– А рассказал он, что видел девочку, похожую по описанию на ту, что мы разыскиваем – во всем. Была девочка не одна, а с парнем – со взрослым парнем, с мужчиной, понимаете? И видел он их у свалки. Разумеется, я тут же вызвал людей – немного, дабы не поднимать паники и не будоражить горожан – и послал прочесать всю эту помойку… – Хальтер умолк, глядя чуть в сторону, мимо глаз собеседника, и лишь через полминуты тишины вновь поднял взгляд к его лицу. – Мы нашли их – обоих. Он был пьян настолько, что ничего не соображал, а она…

– Убита? – подсказал Курт; собеседник болезненно поморщился, и щеки его над аккуратной бородкой побелели.

– Не просто убита, – понизив голос, словно мог кто-то услышать их в этой комнате, возразил бюргермайстер. – Жестоко убита – и даже это сказано слабо. Это… Это было страшно. Я такого никогда еще не видел. Располосована. Вскрыта, как дичь. Он распотрошил ее, понимаете?

В висок толкнулась тупая боль, сместившись к переносице и став острой, точно в мозг вонзалось зубило, погружаясь все глубже и глубже, и ладони под тонкой кожей перчаток покрылись липким мерзким потом.

– Еще что-то?

От того, что старался держать голос под контролем, это прозвучало холодно, сухо, так что Хальтер бросил на него взгляд жесткий и неприязненный.

– Да, – отозвался он почти с вызовом. – Еще кое-что. Он связал девочку ее одеждой и… Я понимаю, что наши лекари не столь сведущи в тонкостях, как майстер Райзе, однако даже они смогли определить, что… это с ней сделали не раз.

– До или после смерти? – уточнил Курт, осторожно переведя дыхание, и бюргермайстер вскочил, стукнув по столу кулаком:

– Да откуда я знаю?! Лекарь, который осматривал ее, до сих пор сидит в подсобной комнате и пьет – кружками! Хотите, я покажу вам тело? И вы сами определите, что сделали до смерти, а что – после!

– Позже непременно, – ответил Курт спокойно, и Хальтер опустился на стул, потирая ладонями лицо и опасливо переводя дыхание.

– Прошу прощения, – глухо проронил он, снова опираясь локтями о стол и не глядя на сидящего напротив. – Просто я – тело видел. Понимаете, майстер Гессе, у меня самого сын в том же возрасте и дочь годом старше, и я…

– Понимаю. Продолжайте, прошу вас.

– Обоих мы перевезли тихо, – через силу снова заговорил Хальтер. – Если бы горожане узнали… Мне ни к чему беспорядке в моем… в нашем городе, а я убежден, что парня попросту выхватили бы у стражи из рук и порвали б в клочья на месте. Даже родителям девочки я пока ничего не сообщал… честно вам сказать – просто не могу вообразить, как такое можно сказать и… показать.

– Итак, мы добрались до парня, – напомнил Курт. – Это и есть тот арестованный, который требовал встречи с инквизитором?

– Не просто с инквизитором, майстер Гессе, – возразил Хальтер со вздохом, – а именно с вами. Знаете, когда я сказал, что мы взяли его ничего не соображающим, я немного… ошибся в подборе слова. Он просто не оказал сопротивления, хотя нож, которым он ее убил, все еще был в руке. Парень вообще был словно в полусне, а когда его повязали – лишь тогда стал вырываться и кричать, что «этого не делал». Только это он и говорит с той минуты; но это его рук дело, без сомнений: кроме того, что мы нашли его над телом убитой, с нею его видели накануне вечером – стража на воротах, и тогда девочка была еще жива. Я так думаю, когда увидел, что натворил – очнулся и протрезвел…

– Он был допрошен? Предполагаете причину его действий?

– Пытались узнать, – улыбка Хальтера была похожа на волчий оскал. – Настойчиво. Но это все, что мы от него слышим; сперва твердил, что ничего не сделал, а после стал требовать вас. Как вы понимаете, если некто требует встречи с инквизитором, отказать ему я не имею права, посему я и послал за вами с просьбой явиться.

– Итак, вы хотите, чтобы я побеседовал с ним? – переспросил Курт, и тот кивнул. – Хорошо, я это сделаю. Что это за человек, кто он в городе, вы знаете о нем хоть что-то?

– Мы о нем знаем почти все, – зло вытолкнул сквозь зубы Хальтер. – Он – преступник, вот что я о нем знаю. Он с детства копошится в этих кварталах – знаете, которые опустели после чумы десять лет назад.

– Знаю, – тихо откликнулся Курт, начиная предчувствовать, что события вот-вот обернутся вовсе неприятным образом.

– Ну, а поскольку он умудрился выжить… ведь не только мы отлавливаем этих подонков, они и сами режут друг друга направо и налево, вы ж понимаете… Так вот, поскольку он умудрился выжить, можете вполне логичным образом предположить, что среди своих сообщников он ходит, я бы так выразился, не в простых чинах – у него под рукой с пяток головорезов, которые исполняют его поручения.

– Если вам так много о нем известно, отчего же он до сих пор не повешен? – усмехнулся Курт невесело. – Отчего бы вообще не устроить облаву и не выловить оттуда всех?

– Не все так просто, – вздохнул Хальтер, и он невольно покривился. – Облава в старых кварталах – дело сложное и почти бессмысленное. Ко всему прочему, майстер Гессе, застать этого человека на месте преступления ранее не удавалось – лишь слухи, даже без свидетелей, вот и все, что у меня на него было. Я знаю, в Друденхаусе принято полагать, что магистрат целыми днями смотрит в окно и ничем не занимается, а казням и наказаниям предает лишь тех, кто подвернулся под руку, однако же, смею заверить, ваши сослуживцы ошибаются. Разумеется, случаются… недоразумения, однако я стараюсь, чтобы в городе был порядок. Если же я начну уделять излишне много своего внимания подобным личностям, пострадают, так скажем, те, кто должен быть мною защищен, а именно – простые горожане…

– Иными словами, с местными преступниками у магистрата соглашение о минимальном вмешательстве? Или у вас лично? – подвел итог Курт и, увидев, как глаза бюргермайстера скользнули в сторону, качнул головой. – Бог с ним… Это не мое дело. Итак, стало быть – этот человек уже был замечен, хотя и бездоказательно, в…

– …грабежах. Кражи – это уже мелочь. Убийства – об этом лишь слухи, не могу сказать с уверенностью, но могу предположить, что, скорее всего, так. На таких местах в шайке, какое занимает он, люди, ни разу не смочившие нож в крови, не держатся.

– Возраст, имя; хоть это вам известно?

– Может, лет двадцать пять – двадцать шесть… Точные года его я вам не назову – представления не имею, это меня как-то не интересовало, – несколько едко заметил Хальтер. – Если это интересует вас – можете заглянуть в метрические записи. Его имя Вернер Хаупт.

– Ясно, – проронил Курт сухо, рывком поднявшись, и мгновение стоял недвижно, глядя в окно за плечом бюргермайстера и не произнося ни единого звука. – Если это все, что вы хотите и можете мне сказать, то, наверное, нам стоит перейти к тому, ради чего, собственно, я здесь?

– Да, конечно, – торопливо согласился Хальтер, почти вскочив со своего места и направившись к двери. – Понимаете ли, майстер Гессе, ведь нельзя же более тянуть – надо сообщить семье, надо, в конце концов, примерно наказать этого мерзавца, а поскольку в дело… пока еще не могу понять, как… вмешался вдруг Друденхаус, то мы не можем ничего предпринять. Если до людей дойдет… а наши солдаты – они ведь не глухонемые, и терпение у них далеко не ангельское, проболтаются сегодня же… Так вот, если до людей дойдет, от нас вполне справедливо станут требовать незамедлительной казни, а я не могу действовать, пока вы…

– Я понимаю, – оборвал его Курт настойчиво, и тот спохватился:

– Да, прошу прощения, я вас задерживаю. Я позову стража, он вас проводит.

– Не сто́ит, – возразил он с невольной усмешкой. – Я знаю, где магистратская тюрьма.

Взгляд на него Хальтер бросил подозревающий и настороженный, однако возразить то ли не посмел, то ли попросту поленился и лишь указал широким жестом в коридор, приглашая выйти из комнаты.

* * *
Здание тюрьмы, принадлежащей магистрату, Курт и впрямь нашел без труда – даже спустя десять с лишним лет путь через двор до приземистого старого корпуса он помнил четко до боли; однажды его остановил страж, но отступил в сторону, когда из-под куртки был извлечен Знак и довольно неучтиво ткнут ему почти в самое лицо. Во избежание недоразумений Курт просто оставил его висеть на виду, и больше его не задерживали – не то под натиском всемогущего Сигнума, не то потому, что далее попадалась стража, уже предупрежденная о его появлении.

Вероятно, именно последнее предположение и было верным, ибо уже внутри здания, когда он затворил за собою старую тяжелую дверь, к нему метнулся солдат – собранный и бледный, не задав ни единого вопроса, но зато на ходу приветствуя и выражая готовность провести к нужной камере. Нужная камера оказалась в самом дальнем конце темного, мерзко пахнущего коридора – зарешеченная ниша в стене, в которой невозможно было стоять, выпрямившись, в ширину и длину не превышающая трех шагов. На мгновение Курт подумал о том, что либо Судьба издевается над ним, либо же это ее своеобразный юмор, не понятный простому смертному…

Заключенный полулежал на полу, прислонившись к стене и закрыв глаза, и на звук шагов дернулся, вскочив и подбежав к решетке; ему удавалось распрямиться в полный рост из-за того лишь, что его собственный был довольно низок, да и весь он был какой-то словно сжатый, стиснутый со всех сторон, похожий на воробья под дождевыми каплями. На Курта он воззрился с ожиданием; бросив взгляд на стража рядом с ним, шевельнул губами, но проглотил слова, не произнеся ни единого.

– Оставь нас теперь, – бросил Курт, не оборачиваясь, и солдат, шумно засопев, с неохотой развернулся, медленно зашагав вдоль рядов камер прочь.

Дождавшись, пока шаги стихнут за поворотом низкого тесного коридора, Курт медленно приблизился к решетке, остановясь напротив заключенного за ней человека вплотную, опершись о прутья, и, тяжело вздохнув, произнес – невесело и тихо:

– Ну, здравствуй, Финк[303].

Тот выдохнул, словно до сего мгновения пребывал под водой, затаив воздух в легких, – с отчаянным облегчением; опустил голову, проведя по лбу подрагивающей рукой, и, наконец, снова посмотрел на пришедшего.

– Бекер[304], вытащи меня отсюда, – проронил он чуть слышно.

– Знаешь, – неторопливо проговорил Курт, не ответив, – именно в эту камеру меня и посадили одиннадцать лет назад. Именно отсюда меня и забрали в академию; к чему бы такие совпадения…

– Мне-то такая участь не грозит! – повысил голос бывший приятель, ударив кулаком в решетку, и схватил его за локоть. – Бекер, ты обещал мне помощь, ты обещал прикрыть меня, если я попадусь! Вытащи меня из этой дыры, черт тебя возьми!

Курт рывком высвободил руку, чуть отступив назад, и Финк с неожиданной для его комплекции силой долбанул в решетку снова – так, что та жалобно задребезжала.

– Черт!.. Бекер, я ведь тебе помог, верно? Я ведь помог тебе тогда, в твоем… расследовании, я дал тебе информацию, ведь так?

– Да, – отозвался Курт, наконец. – За сведения и… по причине старой дружбы я не сдал тебя магистратским; за убийство троих студентов, если ты помнишь.

– Ты сказал, что прикроешь меня! – шепотом крикнул Финк. – Ты ведь сказал, что прикроешь меня, если я попадусь, ты обещал, так держи слово!

– Я, – возразил Курт тихо, – обещал прикрыть, если ты попадешься за кражу. За грабеж. Ты помнишь, я сказал тебе: если тебя возьмут над трупом, помощи не проси; ты это помнишь, Финк?

– Я не делал этого! – с обреченной ясностью проговорил тот. – Я этого не делал, Бекер, я тут ни при чем!

– Тебя взяли над трупом.

– Но я понятия не имею, как там оказался!

– Тебя видели, Финк. С этой девочкой. Видели, как вы вдвоем шли туда, где после вас обоих и нашли.

– Не было этого! – яростно прошипел тот, вновь шарахнув по решетке, и уронил голову на упиравшиеся в нее руки. – Господи… Черт, Бекер, я не делал ничего, о чем они говорят, я не мог этого сделать, просто не мог! Пьяным или трезвым, или каким угодно – но я не мог! Это не я, могилой матери, Господом Богом клянусь – это не я!

– Тише, – осадил Курт сухо, – или сюда прибежит стража; к чему это…

– Ты… – Финк приподнял голову, всматриваясь в его лицо, – ты… что – мне не веришь?! Черт, ну, ты же меня знаешь! Ты же знаешь меня, ну, подумай, неужели я мог… такое!

– Да, я тебя знаю, – согласился Курт, снова подойдя и опершись о решетку рядом с бывшим приятелем. – Точнее – я знал тебя, Финк. Давно. Я изменился с тех пор, почему бы не измениться и тебе?

– Да, и я изменился – я повзрослел, Бекер. Я не убиваю детей, и бабы меня притягивают нормального возраста, с сиськами, и, черт возьми, живые! Я даже разглядеть толком не успел то, что рядом со мной лежало, понимаешь ты это? Я все узнал потом, уже здесь, в тюрьме, когда на меня орали и колошматили, приговаривая, за что! Когда допрашивали, когда требовали рассказать, зачем я сделал то, о чем я вообще не имел понятия! Бекер, если и ты мне не поверишь, – я в дерьме!

– Когда я услышал имя, – все так же негромко произнес Курт, глядя ему в глаза, – я в первое же мгновение подумал: это не он.

– И это не я!

– Однако, – продолжал майстер инквизитор, кивнув, – против тебя всё. С такими уликами, Финк, казнь назначается на следующее же утро безо всякого суда. Тебя видели с ней. Тебя нашли над ее телом. У тебя в руке был нож. В крови.

– Меня подставили!

– Кто? Кому ты насолил настолько, чтобы утруждать себя столь сложной подставой? Твоя жизнь такова, что гораздо проще тебя заколоть, нежели возиться с подставным убийством.

– Это не я! – уже в полный голос крикнул бывший приятель. – Не я, не я! Я этого не делал, ну, поверь хоть ты мне! Да, ты знал меня давно, но… ты же инквизитор, Бекер, ты должен видеть людей насквозь, так скажи – неужели я похож на человека, который может отыметь и зарезать десятилетнюю девчонку?!

– Одиннадцатилетнюю.

– Да похеру! Господи, у меня шлюх наготове штуки три – только свистни! Мне такого – ни к черту не надо! Чем поклясться, чтобы ты мне поверил, что сделать?!

– Для начала – прекрати буйствовать и веди себя тише, – отозвался Курт как можно спокойнее. – Иначе разговора у нас не получится. Угомонись, и тогда я попытаюсь тебя выслушать.

– Ты поможешь? – с надеждой уточнил Финк, и он вздохнул:

– Я ведь здесь, так? Услышав твое имя, я мог попросту сказать бюргермайстеру «меня это не интересует» и уйти, однако – я здесь. Помощи пока не обещаю, но выслушать твою версию событий я готов, ибо – да, ты прав, нет смысла это скрывать – я не желаю верить в то, что ты мог поступить подобным образом. Посему я – здесь, ты – унимаешься, и мы – разговариваем, тихо и спокойно.

– Спокойно… – повторил Финк и, отступив, без сил сполз на пол, опустив голову на колени и нервно притопывая по полу носком башмака. – Какое, к черту, спокойствие… Бекер, мне ведь даже не виселица грозит! Если б взяли за старые грешки – я б тебя не звал, – он тяжело приподнял голову, глядя на Курта с вымученной ухмылкой. – Не скажу, что совсем бы не расстроился, но тебя бы о помощи не просил. Договорились ведь… Но меня собираются порвать за то, в чем я не виноват. И… даже вообразить не могу, что полагается за такие убийства; четвертование по меньшей мере. А кроме того – все, совершенно все будут уверены, что это я! Братва будет думать, что я чертов извращенец. Я много чего натворил, но не хочу, чтобы на меня вешали такое, понимаешь?

Курт тяжело вздохнул, опустившись на корточки и привалясь к решетке плечом, и окинул взглядом щуплую фигуру Финка.

– Переломов нет? – спросил он участливо, и тот усмехнулся, вяло махнув рукой:

– Грамотно лупили… Ничего. Это у вас все тонко и изящно – иголки, там, под ногти, шильца-мыльца всякие, а эти попросту – сперва в зубы, после ногами под дых. Впервой, что ли; дело привычное… Не это самое страшное.

– Ладно, Финк, – кивнул Курт приглашающе. – Рассказывай, что можешь.

– Я… – немного растерянно проронил бывший приятель, – честно тебе сказать, не знаю, что и рассказывать. Я просто не могу понять, как оказался там, с ножом этим и девчонкой, вот это я тебе могу сказать с уверенностью.

– Хорошо. Расскажи то, о чем с уверенностью сказать не можешь.

– Что? – переспросил тот устало; Курт вздохнул:

– Ты сказал, что не можешь вспомнить, как оказался на свалке за городом. Начинай рассказывать, что ты делал в тот день – до момента, который помнишь.

– Черт, извини, Бекер, мозги кру́гом, ни хрена не соображаю… – пробормотал Финк обреченно, потер кулаками глаза, встряхнув головой, и решительно выдохнул. – Так. В тот день… Вчерашний вечер – вот что я помню последнее. Сидел в трактире – знаешь, в который добрые горожане не ходят; помнишь?

– Помню. С кем ты был?

– Сначала с моими парнями; накануне обчистили… – он запнулся, закусив губу, и Курт вздохнул снова.

– Финк, – произнес он наставительно, – давай-ка условимся: рассказывай все честно, иначе я тебе помочь не сумею. Все твои прегрешения сейчас меня не интересуют, разве что в смысле фактов и событий очень важного для тебя дня, и мне глубоко плевать, кто из горожан вчерашним вечером расстался со своим добром. В твоем положении, кстати сказать, не самой дурной отмазкой будет «в это время я в другом конце города резал другого»; согласись.

– Черт… – тоскливо простонал приятель, стиснув ладонями виски, – ни в жизнь не мог и помыслить даже, что меня когда-нибудь будет допрашивать инквизитор…

– Финк! – повысил голос Курт, и тот медленно поднял взгляд к нему. – Не отвлекайся. Итак, вчера вечером вы обчистили припозднившегося прохожего либо чью-то лавку и отмечали удачное дело. Я верно понял?

– Все верно, – неохотно подтвердил Финк. – Потом кое-кто из парней отвалился – поздно уже было, или лучше скажу – рано, под утро; все вымотались… Я пересел к Эльзе – надеялся, что сил у меня еще хватит, чтоб приятно закончить вечер.

– Эльза – это твоя подружка? Часто бывает там?

– Подружка… – криво усмехнулся Финк. – Одна из них. Бывает там часто – работает, если ты меня понимаешь. Тогда уже начало немного плыть в голове – денег было прилично, погуляли на славу – но заказал еще, себе и ей, жратвы какой-то до кучи… Сейчас не вспомню уже. Только это было нормальное опьянение, понимаешь, когда все проплывает мимо тебя, но ты соображаешь, где находишься и что делаешь. Я помню – мы собирались в эту засранную комнатушку наверху, чтоб, значит, как положено. Но решили еще по одной. А когда я принес эту «еще одну» – вдруг почему-то оказалось так, что Эльза смылась.

– Почему?

– Ну, мы, вроде, ссорились с ней – но это частенько бывает, она вообще девка вздорная, но к тому времени все уладилось, так что – не знаю я, Бекер, почему. Теперь я думаю, ее увели, чтоб ко мне подсадить другую.

Курт приподнялся, переменив опорную ногу и снова прислонившись плечом к решетке; Финк придвинулся чуть ближе, морщась и держась за живот ладонью – на пыльной и покрытой кровью рубашке явственно виднелись многочисленные следы сапог.

– Итак, значит, была другая, – подвел начальный итог Курт, и бывший приятель кивнул – но как-то нерешительно и пряча глаза в сторону; он нахмурился. – Финк? Была или не была?

Бывший приятель кашлянул, неловко передернув плечами, и тихо отозвался:

– Понимаешь, Бекер, тут-то все и начинается – то, что я плохо помню… Была девка. Точно – была, но незнакомая, я ее никогда не видел раньше.

– Имя? Как выглядела?

– Имя… – Финк грустно хмыкнул, снова понурившись. – Да до имени ли мне было, а?.. А как выглядела – помню, но тоже так… в общем. Не в моем вкусе она была – плоская шмакодявка, блондиночка такая щупленькая, даже мне по плечо. Но раз уж я уже настроился, то что ж отказываться-то? Мозги еще работали настолько, чтоб понять, что я в моем состоянии сейчас никого уже не подклею, а тут девка сама рвется…

– Поневоле призадумаешься над тем, что проповеди о воздержании имеют в себе некоторый смысл.

Финк на его усмешку не ответил, только бросил мрачный взгляд исподлобья, пробормотав чуть слышно:

– Уж кто б говорил, Бекер, а? Герцогскую племяшку не я ж подцепил? Анекдот: инквизитор два месяца окучивал ведьму…

– Мы обсуждаем сейчас не мою печальную биографию, Финк, – отозвался Курт жестко, и тот спохватился, привстав:

– Да я ж не всерьез, Бекер…

– Забудь. И успокойся: я не оскорблюсь и не уйду, выслушаю до конца. Я сейчас на службе, да к тому же начал первым… Итак, вернемся к нашему разговору. Была другая, невысокая щуплая блондинка без имени. Что произошло дальше?

Финк неопределенно шевельнул плечом, поморщившись, и снова сник:

– Не могу сказать точно. Кажется, что-то было – но я не уверен. Может, это уже был пьяный бред… Только я никогда так не напивался. Бывало, что поутру слабо помнил, но все же помнил, понимаешь, на что я намекаю? А тут вовсе, как во сне, – знаешь, бывает, когда просыпаешься, точно знаешь, что что-то снилось, но что именно – никак не припомнить. Обрывки какие-то…

– Хочешь сказать – тебя опоили? И притащили к телу убитой? Финк, видели, как ты своими ногами шел с ней – вместе. Не вяжется.

– Я не знаю, как это могло быть! – снова чуть повысил голос приятель. – Может, и шел. Куда – понятия не имею. С кем – не знаю. Не помню я ничего такого…

– Ты сказал, что много выпил в тот вечер, – заметил Курт и, осторожно подбирая слова, предположил: – В таком состоянии, Финк, люди творят многое, о чем грезят втайне и что обыкновенно не делают.

Тот подскочил, выпрямившись, почти упав снова на пол, и тихо выдавил:

– Ты что же, хочешь сказать, что это я все-таки ее вот так?! Какие, нахер, тайные грезы, Бекер, ты что – спятил?! Да не трогал я ее!

– Откуда ты это можешь знать, если сам же говоришь, что ничего не помнишь со вчерашнего вечера и до того момента, как тебя взяли магистратские солдаты?

Финк замер на месте, сидя на коленях на каменном полу и царапая ногтем окровавленную штанину; Курт вздохнул:

– Финк, послушай…

– Я просто не мог, – решительным шепотом отрезал тот. – Не мог – и все.

– Финк…

– Это не я. Не я.

– Вернер! – жестко оборвал Курт, и тот умолк, сидя неподвижно в двух шагах напротив и глядя ему в лицо выжидательно. – Сейчас, – продолжил он с расстановкой, – все смотрится следующим образом. По твоему же собственному признанию, ты не имеешь ни малейшего соображения, где ты был и что делал всю предшествующую ночь до самого утра. Я могу рассказать тебе, к примеру, такую историю: ты поссорился со своей подружкой (в очередной раз, опять же – по твоему же признанию), после чего нацелился на другую девицу, которая подсела к тебе сама. Девица, обнаружив, что ты слишком пьян, чтобы удовлетворить ее запросы, тоже ушла. И вот ты, пьяный, злой, встретил девочку, затащил ее на пустырь у свалки и там выместил на ней зло на всех своих женщин…

– Неужели ты всерьез… – чуть слышно выдавил тот, – Бекер, ты все это – серьезно?!

– Нет, – вздохнул Курт, с усилием проведя по ноющему лбу ладонью, и Финк нервно сглотнул, ожидая его дальнейших слов. – Нет, я это не всерьез, хотя магистратские, кажется, могут вообразить себе именно такое развитие событий.

– Так ты мне веришь? Веришь, что я не делал этого?

– Я на службе, Финк, – повторил Курт тяжело. – Я говорю с тобой как приятель, пусть и бывший, однако – я все равно на службе, и сейчас речь не о доверии. Речь о фактах. А вот факты хромают. Даже если предположить, что ты вот так вышел под утро на улицы Кёльна в поисках жертвы, в историю все равно не укладывается одна деталь… Где ты был вчерашний день – с утра?

– Сначала тупо дрых – предыдущей ночью шатался по городу почти до утра, так ничего и не подвернулось, устал, как собака, – уже не запинаясь, тут же ответил тот. – Потом шнырял по рынку – не подвернется ли что… А вечер до выхода на следующую ночь, после которой отмечали, провел все в том же трактире, все с той же Эльзой. Это что-то означает?

– Свидетели этому есть? – не ответив, продолжил Курт. – Кто-то сможет подтвердить, что ты был именно в тех местах в то время?

– Свидетели?.. Бекер, ты же знаешь, какие у меня свидетели – их можно удавить уже за то, что со мной знакомы, никто и слова не скажет, да и слушать их не будут. К чему ты все это? От этого что-то зависит?

Курт вздохнул снова. От этого зависело многое. Если девочка исчезла еще вчера, если, как утверждает ее мать, ее не видели с самого утра вчерашнего дня, стало быть, пребывание Вернера Хаупта в людных местах, на глазах у свидетелей, всецело снимает с него обвинение в ее похищении… либо же пробуждает подозрения о сообщнике. Но внезапное желание кого-нибудь зарезать, случайная встреча на улице и убийство в пьяном угаре в эту картину не втискиваются; где же гуляла одиннадцатилетняя девочка целые сутки, чтобы под утро подвернуться под руку взбешенному душегубу?.. А ежели он при помощи сообщника выкрал девочку или же сделал это сам (ведь найти свидетелей его перемещений по городу и впрямь будет почти невозможно), то зачем было удерживать ее где-то целые сутки, а после тащить на свалку? Убить можно было и в месте ее заточения, после чего на ту же свалку и вышвырнуть – по частям или в мешке. К чему привлекать к себе внимание, идти с ней, рискуя попасться на глаза свидетелям? Для человека, сумевшего выжить на улице в течение четырнадцати лет, собрать подле себя людей и удержаться на месте главного среди тех, кто наилучшим аргументом почитает нож или прямой в челюсть, для того, кто все это время умудрялся избегать петли – для человека с уличным опытом непростительное легкомыслие при совершении убийства…

Срыв? Прогорел, иссяк, кончился?.. Не Финк.

– Пока я на твой вопрос не отвечу, – отозвался Курт, наконец. – Не имею права. Сейчас на вопросы отвечаешь ты. И вопрос у меня такой: нож, с которым тебя взяли, – твой?

– Нет, – буркнул приятель, передернувшись. – Я уже это говорил. Мне, само собой, не поверили; а ты поверишь?

– А твой нож, с которым ты ходишь обычно, – он при тебе был?

– Тоже нет. Сняли.

Ножны. Вот что обязательно надо выяснить у тех, кто арестовывал Финка – были ли при нем ножны или хоть что-то, похожее на чехол. Если ничего, во что можно было бы спрятать клинок, при арестованном не нашли, это лишний камень, который можно сбросить с чаши весов: не шел же он через весь город с обнаженным оружием в руке. Сапог Финк не носит, на нем короткие, довольно стоптанные башмаки – стало быть, за голенище не спрячешь…

– Ты сказал – «как во сне», – заметил Курт тихо, – и сказал, что остались какие-то обрывки. Стало быть, ты все же что-то помнишь? Что?

– Я не уверен, Бекер, это, может, и вправду был сон, я ведь говорил, что…

– Ты рассказывай, – с настойчивой мягкостью оборвал Курт. – А уж я разберусь, на что мне обращать внимание, а на что – нет. Рассказывай.

– Вот ведь черт… – тоскливо простонал Финк, снова опустив голову на руки и вцепившись в волосы пальцами. – Господи, да не знаю я, что рассказать еще… Ну, девку эту помню. Вроде, было у нас что-то. Кажется. Не уверен.

– Где? В том трактире, в переулке, на крыше, в подвале – хоть что-нибудь?

– Не помню, Бекер, хоть убей. Сиськи помню. Малюсенькие. Если не приснились. Как по улицам шел – не вспоминается, клянусь, вообще ничего на эту тему. А потом – наверное, действительно вырубился и уже сны видел…

– Какие? – уточнил Курт нетерпеливо, и Финк пожал плечами:

– Ну, вообще, я не совсем видел… а еще точнее – совсем не видел. Я слышал. Что-то вроде музыки.

Курт приподнял бровь в неподдельном удивлении; музыка? Даже если согласиться с проповедниками, говорящими, что глубоко в душе у каждого живет другой, прекрасный и добрый человек, его одолевали сильные сомнения в том, что живущий внутри Вернера Хаупта ночами грезит музыкой…

– Музыка? – переспросил Курт, и приятель смешался:

– Ну, знаешь, типа пастушьей дудки – такая… Только не смейся…

– Финк.

– Неземная, – сообщил грабитель и убийца Финк, смутившись собственных слов, и отвернулся, косясь на него исподволь. – Понимаешь, не сама музыка, а звуки; музыки-то вообще как будто не было, как бывает, когда играешь на свистульке в глубоком детстве – муть какую-то выдуваешь, и все, без мелодии, без склада… А все равно уводит.

– В каком смысле – уводит?

– В прямом! – вдруг обозлился тот. – Куда-нибудь! Слушай, Бекер, я все понимаю, ты уже с опытом в расследованиях, но к чему вот это все? Сны мои тебе к чему? Говорю же – вырубился я уже тогда!

– Значит, музыка и сиськи, – подытожил Курт, и Финк запнулся, вновь поникнув головой. Он вздохнул: – Финк, Финк… Как же тебя угораздило так вляпаться…

– Помоги мне, Бекер, – тихо попросил тот, не поднимая головы, и закрыл ладонями лицо, обессиленно сгорбив узкие плечи. – Не думал, что придется просить помощи у тебя, но я прошу. Я, конечно, не безгрешен вовсе, но я же не чудовище, и я просто-напросто не мог такого сотворить, поверь мне хотя бы ты. Когда я пришел в себя, понимаешь, когда увидел то, что рядом лежало… – Финк тяжело приподнял голову, но смотрел мимо. – Я много чего видел, Бекер, но от этого просто окоченел. Понимаешь, я даже не понял сначала, что это вообще такое… а когда понял… Я завыл, как мальчишка. Даже не знаю, отчего. Мне сперва подумалось, что я все еще сплю, и даже когда магистратские появились, когда вязали – я все еще думал, что сплю. Только уже связанный понял, что во сне от сапога по почке так больно не бывает…

– Ты понимаешь, что я не могу ничего обещать, Финк? – так же едва слышно произнес Курт. – Понимаешь, что я не всесилен?

– Просто попробуй. Хотя бы попытайся найти хоть что-то, что могло бы оправдать меня, хотя бы постарайся. Курт Гессе, гордость Друденхауса… ты не можешь ничего не найти, я уверен.

– Положим – я переведу тебя в камеру при Друденхаусе, перехвачу расследование у магистрата, начну дознание сам, с нуля… Но если я не смогу ничего найти, мне останется только вернуть тебя обратно. И здесь я уже ничего не смогу поделать.

– А если… – Финк, наконец, сместил взгляд, встретившись с Куртом глазами, и понизил голос почти до шепота: – Если ты найдешь что-то, что тебя убедит… если ты сам поймешь, что я ни при чем, что не делал этого… хотя бы только ты сам, пусть и не сможешь ничего доказать другим… Могу я ждать от тебя того, чтобы… вернуться сюда ты мне не дал?

– Я уже тебе верю, – тотчас же ответил Курт, четко выговаривая каждое слово; Финк побледнел, сжав в замок пальцы, лежащие на коленях, и оттого напомнив вчерашнего мальчишку, явившегося в Друденхаус.

– Спасибо, – отозвался он чуть дрогнувшим голосом и через силу улыбнулся: – Только уж лучше б ты что-нибудь нарыл, Бекер. До́ смерти не хочется помирать.

Глава 3

– Сейчас вечер, – произнес Керн таким тоном, словно сообщал Курту нечто, о чем он не знал и даже не догадывался; взгляд из-под встопорщенных седых бровей прожигал подчиненного жестко, неотступно и вдумчиво. – Полдня у меня в камере сидит человек, и я не знаю, по какой причине, по какому обвинению и по обвинению ли вообще. Я боюсь подойти и заговорить с ним, ибо человека в камеру посадил следователь, который не почел необходимым сообщить мне деталей, и я могу запороть дело, о котором, опять же, я, обер-инквизитор Кёльна, ни сном ни духом. Следователя нет на месте, и его невозможно найти нигде. Может быть, я ошибаюсь, Гессе, ты тогда поправь меня, но мне сдается, что это не по уставу и… – он умолк, сквозь прищур глядя на изо всех сил сдерживаемую улыбку, наползающую на губы Курта, и хмуро уточнил: – Хотелось бы знать, что забавного ты видишь в происходящем или слышишь в моих словах?

Курт выпрямился, приподняв опущенную голову, пытаясь хотя бы своим видом скомпенсировать и впрямь неуместное свое поведение, и тихо пояснил:

– Когда я умру, Вальтер, меня похоронят прямо здесь, перед вашим столом. А на могильном камне будет высечено: «In culpa sum[305]»…

– Я сдохну первым, – отозвался Керн ледяным голосом. – И на могиле моей напишут «Qua tu vadis, Gaesse?[306]». А теперь, если ты закончил упражняться в остроумии, я бы желал, как это ни удивительно, вернуться к происходящим событиям. Ты не станешь возражать?

– In culpa sum, – вздохнул Курт уже серьезно и, встретив взгляд начальства, поправился: – Виноват.

– Итак, я жду объяснений. Что за человек сидит в камере Друденхауса?

– Подозреваемый в убийстве Кристины Шток.

– Просто замечательно, – оценил Керн тоном, вовсе не согласующимся с произнесенными словами. – Я в восторге, Гессе. И что же делает в нашей камере убийца?

– Это подозреваемый, – с нажимом поправил Курт, и обер-инквизитор нахмурился:

– Ты мне уставом в морду не тычь. Лучшим ответом в твоем положении был бы написанный отчет. Надеюсь, это его ты прячешь за спиной?

Курт молча шагнул вперед, к столу, аккуратно положив перед Керном несколько листов, исписанных аккуратным ровным почерком, и тот хмыкнул, придвигая верхний лист ближе:

– Подозрительно. Я еще не начал лишаться рассудка, а у Гессе уже готов отчет. К чему бы это?

Курт не ответил и стоял молча, выпрямившись и заложив за спину руки, еще несколько минут, пока майстер обер-инквизитор, все более супясь, изучал его сочинение; наконец, когда тот поднял к нему железный взгляд, вздохнул:

– Вальтер, я все объясню…

– Кто еще об этом знает? – оборвал Керн негромко, но так четко, что где-то под ребрами свело нехорошим холодом. – Ты понимаешь, что именно я имею в виду, Гессе.

– Только наши, – так же тихо ответил Курт. – В магистрате ничего не подозревают, они уверены, что заключенный, наслышанный обо мне в связи с последним расследованием, просто…

– Понятно, – вновь не дав ему договорить, кивнул Керн, и он умолк.

Обер-инквизитор снова посмотрел на страницу, лежащую перед ним, тяжко выдохнул, упершись локтями в стол, и опустил голову, яростно потирая глаза морщинистыми сухими ладонями.

– О, Господи… – со стоном произнес Керн все так же тихо и медленно поднял лицо к подчиненному, глядя на него с усталой строгостью. – Гессе, ты хоть понимаешь, под какой удар подставляешь Друденхаус и Конгрегацию вообще?

– Я просто исполняю свою работу, – твердо возразил Курт, не отводя взгляда. – В этом происшествии ясно далеко не все, этот подозреваемый виновен не явно, и я готов даже утверждать, что – явно не виновен. За смертью Кристины Шток стоит нечто большее, нежели простое убийство, вызванное извращенной похотью. Убийство не было спонтанным, оно планировалось – девочку похитили за сутки до ее смерти. И подставить под него другого – тоже спланированная идея.

– Все, что ты сейчас сказал, может иметь смысл, Гессе; точнее, могло бы оный смысл иметь, если бы не одна существенная деталь: не то даже, что подозреваемый – преступник, а то, что…

– Да, я понимаю, – перебил теперь Курт. – Но я не норовлю всего лишь избавить от суда бывшего сообщника.

– Разве? – мягко уточнил Керн, и он выпрямился еще больше, стиснув за спиной сцепленные в замок пальцы.

– Я пытаюсь избавить от казни человека, чья вина не доказана, – четко проговаривая каждое слово, произнес Курт, глядя начальнику в глаза. – Его знакомство со мной связано с делом лишь тем фактом, что это знакомство навело его на мысль просить справедливости у Конгрегации, не более. Если я выясню, что ошибся, что Вернер Хаупт виновен… После прошлого дела мне все еще нужно доказывать, что мои личные симпатии никогда не стоят выше моего долга?

Керн поморщился, словно человек, разом откусивший половину кислейшего незрелого яблока, и качнул головой.

– Вмазал, признаю, – тяжело отозвался он. – Сомневаться в тебе теперь было бы грешно; однако, признай и ты, помимо фактов и нестыковок, которые ты обнаружил в этом деле, есть ведь и еще один пункт, который не может не влиять на твои выводы. Пункт звучит так: «Я знаю, что он не мог этого сделать». А это уже пристрастность.

– Нет, – возразил Курт тут же, – это не влияет на мои выводы. Наше с ним знакомство сказывается только на одном: все то, что мы обыкновенно пытаемся вывести в продолжение допроса – характер подозреваемого, склонности, слабости, манеру поведения – я уже знаю. С поправками – ведь прошло немало времени – но все же знаю.

– Предполагаешь с некоторой долей уверенности, – поправил Керн, и он кивнул.

– На этот раз с вами соглашусь.

– Хорошо, пусть так; мое доверие к тебе мы обсуждать не станем, я беру свои слова назад. Обсудить мы можем вот что: могут ли посторонние узнать о твоем знакомстве с арестованным?

– О Дитрихе с Густавом, полагаю, можно не беспокоиться, верно? – с невеселой улыбкой ответил Курт; начальство вяло махнуло рукой в сторону двери:

– За Хоффмайера ручаешься? Веришь ему?

– Как себе, – не думая, кивнул Курт. – Этот будет молчать или рассказывать о том, о чем я скажу. Более всего меня тревожат магистратские солдаты. Шестеро из них знают, что произошло, и знают Финка в лицо – они арестовывали его; трое знают, кто он такой. Кроме тех шестерых, еще двое из охраны тюрьмы видели его мельком и знают, за что он был арестован. Также трое на городских воротах – кроме мусорщика, и они видели его с убитой. Бюргермайстер не ручается за надежность ни одного из них.

– Предлагаешь их ликвидировать? – без улыбки спросил Керн, и Курт со столь же серьезным лицом пожал плечами:

– Недурно бы, да боюсь, Хальтер расстроится… Я побеседовал с ним, и – он убежден, что солдаты проболтаются, хотя приказ никому и ни о чем не говорить он дать обещал.

– Дисциплинка…

Курт не ответил; сказать здесь было нечего. Он и сам уже не раз подумал сегодня (хотя и не упомянул в разговоре с бюргермайстером), о том, что в Друденхаусе подобной проблемы не было и быть не могло: всякий, от обер-инквизитора до стража, попросту стоящего у входа, знает не десять заповедей, как прочие добрые христиане, а одиннадцать, и первая из них гласит: «О происходящем на службе – не болтай». Для этого не требовалось никаких нарочных указаний – это все просто знали. Сам Курт, преступивший сию заповедь всего единожды (пусть и не совсем по своей воле), знал на собственном опыте, как скверно может обернуться подобная словоохотливость…

– Если до горожан дойдут сведения о происходящем, – продолжил Керн задумчиво, – все равно первые несколько дней их не будет смущать тот факт, что преступника перехватила Конгрегация: убийство жестокое, само по себе не привычное и не обыкновенное, посему наше вмешательство может быть воспринято как нечто логичное. Однако же, если кто-то из не в меру осведомленных и памятливых личностей проведет, так сказать, параллель между некогда арестованным племянником пекаря Фиклера и тобою, а после – между тобою и Вернером Хауптом… Вот тогда нам станет плохо. Распутаешь дело за пару дней?

– Я вполне понимаю, что компрометирую Друденхаус уже самим фактом своего в нем существования, – отозвался Курт спокойно. – Однако же прошу вас: primo[307] – одобрить начало расследования, а secundo[308] – не передавать его другому. В этом деле придется общаться с теми, кто просто так с посторонними разговаривать не станет, а я этих людей знаю; даже если кроме Финка никого более из моих прежних знакомых в живых не осталось, то – я попросту знаю таких людей вообще.

– Это было больше десяти лет назад, – напомнил Керн. – И они переменились с тех пор, и ты сам, и весь твой опыт уже наполовину выветрился из памяти.

– Кое-что не выветривается, Вальтер, – возразил Курт уверенно. – К прочему – ни у Дитриха, ни у Густава подобного опыта не было вовсе. И там, в той среде, в отличие от сообщества добрых горожан, мое знакомство с арестованным и стремление ему помочь «по старой дружбе» будут восприняты куда как более благосклонно; а это еще одна гиря на мою чашу весов при беседе с ними. У меня будет хоть что-то. Ланц и Райзе же – просто чужие. Никто.

– И по какому основанию ты предлагаешь мне открывать дело?

– Был praecedens[309], – с готовностью доложил Курт. – Два года назад, весной тысяча триста восемьдесят восьмого, наутро после выпускной пирушки некая девица обвинила студента Кёльнского университета в насилии. Студент, задержанный светскими властями, подал заявление в Друденхаус, утверждая, что был опоен либо же очарован, ибо никаких своих действий в связи с этим припомнить не может. Дело было одобрено к расследованию, дознание проводил следователь второго ранга Дитрих Ланц. Невиновность была доказана. Особенности дел схожи.

– Казуист, – с утомленным одобрением пробормотал Керн, вновь бросив взгляд в отчет. – Ну, что же, пусть так. Но тебе придется поспешить, ты ведь понимаешь это? Произошло не насилие, произошло убийство, причем такое, какового в Кёльне… не знаю; я – не припомню. Если дело затянется, Друденхаус начнет осаждать взбешенная семья, и… Сейчас тебя несколько поддержит в глазах горожан, буде они начнут возмущаться, именно упомянутое тобою прошлое твое расследование – времени прошло мало, его еще хорошо помнят, и мы, случись что, сможем попросту ткнуть их в него носом. Припомнить им случай, когда твои действия казались столь же ошибочными и подозрительными, но в результате… – Керн встряхнул головой, отмахнувшись. – Бог с ним, это уже не твоя забота, с агентами, если это будет необходимым, я побеседую сам. Но от души надеюсь, что до всегородских волнений не дойдет. А теперь по делу, коли уж так. Первые выводы есть? – поинтересовался обер-инквизитор, демонстративно приподняв последний лист и заглянув на оборот; Курт передернул плечами:

– Пока не успел…

Керн улыбнулся:

– Нет, все-таки, небо на землю еще не повалилось – на вопрос «где отчет?» Гессе отвечает «нету»… Рассказывай.

– Primo, – кивнув, начал Курт, – это ножны. Это было первостепенное, о чем я спросил у тех, кто арестовывал Финка. Нож, с которым его взяли, – острый, я бы сказал, что – бритвенно острый, однако ничего, во что его можно было бы упрятать, при нем не было. Ни ножен, ни хоть какого-то самодельного чехла. Отсюда возникает вопрос – как же он шел вот так, с открытым оружием, через городские ворота на глазах у стражи, да и через весь город?

– Первое возражение, – перебил его Керн. – Не шел ли он, прижав этот нож к боку девочки, с которой (от этой, самой главной улики, все равно не отвертеться) его и видели – в обнимку?

– Я об этом подумал, посему побеседовал со стражей. Они говорят, что одной рукой Финк обнимал ее за плечи, а второй – придерживал за талию. Обе ладони были на виду, и обе – пусты. Secundo – это, кстати сказать, не нож Финка. У тех парней ножи либо самодельные, либо дешевые, но переточенные самостоятельно, и на рукоятях уж точно никто не разоряется – крепят деревяшку. Орудие же преступления имеет рукоять из меди с проволочным рисунком. Даже если предположить, что нож Финк мог и украсть, позвольте отметить: человек его рода занятий рукоять бы заменил; хотя бы по той причине, что таковая несподручна для ладони. Для работы, так сказать. Я осмотрел и место убийства. Свалка, в общем, не самый лучший лист для сохранения следов – открытой земли там почти нет, да и магистратские сильно натоптали; к тому же, когда Финка вязали, его хорошенько изваляли ногами – словом, если что и было, то все затерлось. Однако же я решил чуть расширить сектор осмотра и шагах в десяти от места преступления нашел вот это.

Курт вынул из-за отворота куртки короткий нож в чехле из старой, уже размягчившейся кожи, с рукоятью из дерева, перетянутой веревочной обмоткой, и выложил перед начальством на стол. Керн осторожно вытянул лезвие наполовину, медленно вдвинув его обратно, и поднял взгляд к нему:

– Это?..

– Нож Финка, – кивнул Курт. – Это не только его показания, я их подтверждаю: четыре месяца назад я видел его с этим ножом, когда встречался для получения сведений.

– За один лишь факт ношения оружия ему уже можно руки обрубить, – заметил Керн, и он поморщился:

– Бросьте, это к делу отношения не имеет… Так вот – сомневаюсь, что до бесчувствия пьяный, обуянный похотью и жаждой убийства исступленный безумец пойдет Бог знает куда выбрасывать свой нож, дабы после извлечь невесть откуда другой, а уж после резать жертву. Вернее вот какая версия: нож этот с него снял тот, кто является истинным виновником происшествия, а, уходя после всего совершенного, его выбросил, разумно рассудив, что светские с их манерой вести дознание и не додумаются прочесать свалку вокруг места убийства.

– Есть свидетели того, что этот нож ты нашел именно на свалке? – уточнил Керн, и Курт усмехнулся:

– Разумеется. Все два с половиной часа, что я шатался среди отбросов, я таскал с собою несчастного мусорщика – того самого, который видел Финка с девочкой. И теперь – tertio[310]; главное, что меня настораживает в этом деле. Стража на воротах говорит, что девочка шла с распущенными волосами, накрытая каким-то драным плащом – поэтому они решили, что попросту какой-то подонок в компании шлюхи… прошу прощения, это их слова… решил прогуляться за пределами стен. Это (по их словам), случается довольно часто; бюргермайстер жаловался, что на свалке нарождается своя жизнь, какие-то конуры из старых досок, тряпья и прочего мусора – там обосновались те, для кого излишне опасно в самом Кёльне, из-за чего он уже давно планирует вычистить это место… Но это к делу сейчас не относится. Так вот, частенько преступники и просто нищие из города выходят пообщаться с приятелями снаружи, посему стража и не удивилась. Главное здесь вот что: из-за распущенных волос лица было почти не разглядеть (да и кто разглядывал?), вокруг – предутренние сумерки, стража полусонная; все, что они видели – это (четко) Финка, который обнимал (это уже без детальностей) невысокую щуплую девицу, блондинку.

– К чему ты ведешь, Гессе? – нахмурился обер-инквизитор, и Курт кивнул:

– Я к этому подхожу. По словам арестованного, вечером накануне ареста он пьянствовал в «Кревинкеле»[311]… Это даже не название, – пояснил Курт в ответ на вопросительный взгляд, – так, прилепившееся со временем словечко; нечто вроде трактирчика в полуподвале, где собирается местное отребье. Прежде там можно было спокойно находиться, не боясь, что нагрянут магистратские, и, судя по всему, за одиннадцать лет ничто не изменилось… Так вот, там Финк изрядно охмелел, и внезапно обнаружилось, что девица, обещавшая ему ночь, исчезла, а вместо нее к нему подсела другая. Незнакомая. Маленькая (ему по плечо), щуплая, плоская – это его описание. Блондинка.

Курт умолк, ожидая реакции на свои слова, ничего более не объясняя; если начальству самому не станут очевидны уже сделанные им выводы, то объяснения будут бессмысленными…

– То есть, похожая на одиннадцатилетнюю Кристину Шток, если смотреть на нее в сумерках, мельком, – хмуро бросив короткий взгляд снизу вверх, окончил его мысль Керн. – Это ты подразумеваешь, Гессе?

– Я осматривал тело убитой вместе с Густавом, – отозвался он. – И скажу вам, что, пусть ей и одиннадцать, однако – при жизни было за что ухватиться, ignoscet mihi genius tuus[312]. Да, я подразумеваю некоторую схожесть между одиннадцатилетней девочкой, которой можно дать все четырнадцать, и некоей взрослой девицей, выглядящей примерно на столько же. Девицей, которую подсунули какому-то парню с кёльнского дна, дабы она прошлась с ним на глазах у свидетелей. После чего Кристину Шток находят мертвой – и кто скажет, что это не с ней видели парня? Никто.

– Кроме тебя.

– Да, кроме меня, – подтвердил Курт убежденно. – Кроме человека, который нашел выброшенный нож, узнал о двух похожих девчонках… И запишет в своем отчете, что волосы Кристины Шток были заплетены в косу; она растрепалась, половина прядей выбилась, но…

– А волосы идущей по улицам с Вернером Хауптом – распущены…

– Да; полагаю – чтобы закрыть лицо. Итак – пьяный и мало соображающий изувер, который перед тем, как убить (либо после убийства, не суть), заплетает волосы жертвы в косичку? Потом бежит выбрасывать свой нож, из воздуха достает другой, режет ее, а после усаживается у трупа и начинает подвывать, заливаясь слезами.

– Я вижу, в невиновности своего приятеля ты вовсе не сомневаешься, – заметил Керн осторожно; Курт усмехнулся:

– Вальтер, я уже сказал вам, что я думаю. Однако же, согласитесь, в этом деле чрезмерно много нестыковок. Я намерен посетить «Кревинкель» нынче вечером и побеседовать с теми, кто присутствовал там вечером вчерашним; если наличие этой таинственной неизвестной блондинки подтвердится – это яснее ясного будет говорить о том, что Финка попросту подставили.

– Зачем?

– Не знаю, – ответил Курт тут же и, не дожидаясь дальнейших вопросов, продолжил: – Не знаю, кто. Не знаю, зачем было убивать Кристину Шток. Но тот, кто сделал это, – не безумец, подобные личности такого не устраивают. Они убивают просто, не заботясь о своем прикрытии в виде ложного подозреваемого – им либо наплевать на ведущиеся розыски, либо нужна слава. Они начинают подставлять кого-либо лишь в том случае, когда устают и намереваются «завязать», однако – это не наш случай: жертва первая. Надеюсь, последняя – быть может, девочка просто увидела что-то, что не должна была видеть; это самое логичное, что можно допустить.

– Ты сказал, что намерен идти в старые кварталы? – уточнил Керн тихо, и он вздохнул:

– Ведь я говорил вам – в этом деле придется общаться с такими свидетелями, которые не живут в двух улицах от Друденхауса… Вальтер, придется. Мне придется туда идти, и – я прошу вас – без какого-либо прикрытия с вашей стороны; никаких агентов, никакой слежки, никаких попыток держать меня под контролем: любого чужого там увидят и расколют в буквальном смысле сразу же.

– Да? – за внезапным озлоблением начальника Курт видел смятение, тревогу, которую тот пытался скрыть своей излишней суровостью. – Что же твою блондинку никто не расколол, если она там и впрямь была и если, как ты говоришь, ее там никто и никогда не видел?

– Потому что она женщина, – пожал плечами он, не обращая внимания на ожесточение Керна. – Если в таком месте появляется женщина и ведет себя должным образом (а именно так она себя и вела – id est[313], занималась тем, для чего там женщины и нужны) – никто не тронет ее. А личности вроде наших агентов, у которых на лице написано «добропорядочный горожанин», рискуют нарваться на такой вот нож. Ведь нет же у нас агентуры среди обитателей неблагополучных кварталов, верно?

– Увы, – развел руками обер-инквизитор, и Курт подытожил:

– Будут.

Керн поднял к нему взгляд медленно, непонимающе нахмурясь, и в голосе его прозвучала настороженность:

– Не понял.

– Если я докажу, что Финк невиновен, – пояснил Курт все так же тихо и неспешно, – он будет мне благодарен. Очень благодарен. Я буду человеком, который спас ему жизнь – без преувеличения. И не воспользоваться подобной благодарностью, Вальтер, будет попросту грешно…

– Мыслишь ты в верной линии, – одобрил тот сумрачно, – однако для начала неплохо было бы вернуться в Друденхаус живым из твоего похода, в чем одном я испытываю глубочайшие сомнения.

– Бросьте, Вальтер; на инквизитора руку не поднимут. Как и все, они знают, что за последние тридцать с лишним лет…

– …ни одного покушения на следователя Конгрегации не осталось не раскрытым и не наказанным, – почти грубо оборвал его Керн. – Уж мне ты, будь любезен, не рассказывай то, что наши агенты распространяют в народе.

– Но ведь это правда.

– Хочешь, чтобы стало ложью?

– Или мы расследуем дело, или нет, – отрезал Курт решительно, и на сей раз Керн не возмутился нарушением субординации, лишь вздохнув. – А если да – мы делаем это так, как я сказал, Вальтер, и другого пути нет. Сегодня вечером я иду в «Кревинкель». Финк назовет мне тех, кто был с ним тогда, и я побеседую с ними… по крайней мере, я попытаюсь.

– А если не захочет «сдавать своих»?

– Перед угрозой четвертования? – скептически уточнил Курт. – Куда он денется.

– Перед угрозой мести своих? – возразил обер-инквизитор столь же недоверчиво. – Ты ведь знаешь, что он может сказать.

* * *
– Меня же на ножи подымут.

К сопротивлению Финка он был готов; Курт и не надеялся, что по первой же просьбе услышит с десяток имен – бывший приятель свято блюл законы своего мира, не понять которые, если уж говорить честно, было нельзя.

– А что с тобой сделают магистратские, парень, как ты полагаешь? – возразил ему Ланц – возразил тихо, спокойно, без угрозы в голосе, с улыбкой, от которой, однако же, становилось почти ощутимо холодно в их с Райзе рабочей комнате, где проходила беседа.

Финк понурился, неловко заерзав на табурете напротив тяжелого высокого стола, где восседал, вцепившись в колени пальцами, и отвел взгляд. Курт вздохнул, усевшись на край столешницы напротив.

– Вернер, послушай-ка меня, – произнес он наставительно, и бывший приятель приподнял голову, глядя на своего заступника с тоской. – Я хочу помочь тебе. Я почти убедил свое начальство в твоей невиновности; но для подтверждения ее нужны не просто мои к тебе добрые чувства по старой памяти и не лишь твои слова, а слова других – тех, кто видел все то, о чем ты мне говорил. Иначе все сказанное останется пустым звуком, я ничего не смогу доказать, а итог – ты возвращаешься в магистратскую тюрьму, после чего тебя торжественно четвертуют пред всем честным народом.

Финк вскинул голову, глядя на него жестко и вместе с тем просяще. «Ты обещал», – напомнил болезненный взгляд; Курт чуть заметно кивнул, понизив голос до вкрадчивости:

– Тебе этого очень хочется?

Ланц скосился на него с подозрением, однако, смолчал; Финк нервно передернул плечами.

– Это все равно случится, если я назову хоть одно имя, – возразил он уже не столь уверенно.

– Я ведь так или иначе пойду туда, – терпеливо пояснил Курт. – Все равно буду говорить с ними; и я, разумеется, попытаюсь выяснить самостоятельно, кто был с тобой в тот вечер. Но пойми – это потеря времени, которого, Финк, у тебя и без того мало.

Тот не ответил, продолжая сидеть, стиснув пальцами колени и снова глядя в пол; стоящий у окна Ланц подошел ближе.

– Сейчас, парень, – добавил он четко, – это все, что тебе нужно, сейчас только это и существенно в твоей жизни. Лишняя минута сложится к часу, а лишний час – это риск того, что под напором буйствующих родственников Вальтер Керн сдастся и выбросит тебя из Друденхауса в толпу. Ты это понимаешь, нет?

– Я не могу, – уже вовсе без какой-либо убежденности пробормотал Финк; Курт поднял руку, призывая всех к тишине.

– Финк, я знаю, что случилось, – сострадающе произнес он. – Когда ты был у магистратских, ты испугался – по-настоящему испугался, потому что ты точно знал, чем тебе это грозило. Тогда ты, уверен, был готов на все, и, задай я тот же вопрос там, у той камеры – ты ответил бы, могу поспорить с тобой на что угодно. Сейчас, здесь, ты расслабился и уверился в том, что, коли уж твоей судьбой занялся я, – тебе уже ничто не грозит; но это не так. Ты это понимаешь, хотя и не хочешь об этом думать. Ничего не изменилось; он, – Курт кивнул на сослуживца, – прав: ты тянешь время, отнимая его из своей жизни. И ты по-прежнему на волосок от смерти, просто волос этот чуть толще. Несмотря на то, что я говорю с тобой, Финк, это – допрос, понимаешь это? Любой отказ от ответа при подозрении, что ты скрываешь нечто важное для дела, будет поводом… К тому же, Финк, если мое начальство поймет, что мое присутствие плохо сказывается на расследовании, меня отстранят. Знаешь, что это значит? Что говорить с тобою будут другие и по-другому.

– Получается – я сам себя в угол загнал? – удрученно пробормотал тот. – Бекер, я… то есть, Курт… – он скосил взгляд на Ланца у окна, сдавленно поправившись: – В смысле – майстер инквизитор…

– Финк, погоди, – теперь уже мягче возразил Курт, – погоди. Не нервничай. Обращаться ко мне можешь как угодно, как тебе удобнее, это не главное, и на это всем здесь плевать. Здесь тебе не городская тюрьма, и мы не магистратские дознаватели, видимое соблюдение подобных правил в этом месте не имеет значения. Это первое. Второе, что ты должен понять, – тебе здесь зла не желают. Ты же не думаешь, что все эти вопросы я задаю ради собственного удовольствия или чтобы найти, на кого бы все свалить? Я пытаюсь тебе помочь – ты сам попросил помощи, помнишь?

– Черт меня потянул за язык…

– Ну, – с дружественной улыбкой возразил Курт, – я бы сказал, что тебе эта мысль пришла из совсем другого источника; если б тебе Бог не дал мозгов обратиться ко мне, сейчас на площади Кёльна уже вовсю стучали бы молотки на постройке помоста. Для казни невиновного человека. Из-за того, что ты меня позвал, явилась возможность найти и покарать ублюдка, который сотворил всю эту мерзость. Понимаю, что тебе на это наплевать, но именно это же дает и возможность попросту спасти тебе жизнь.

– Мне – наплевать?! – вскинул голову Финк. – Чтоб этого гада поймали, хочу не меньше твоего – он, сука, меня подставил, и, знаешь, Бекер, может быть, я и не пример благочестия, но вот такое дерьмо мне тоже не по душе!

– Так помоги мне! – тем же тоном отозвался Курт, опершись о колено локтем и чуть подавшись вперед, наклонясь к приятелю. – Помоги, а не впаривай мне законы воровского братства – сейчас в этом смысла с гулькин хрен! Тебе надо, чтобы я всю ночь шатался по «Кревинкелю» с криками «а кто тут вчера зашибал с Финком»? поцапался б там с кем-нибудь? замел бы его за неуважение к инквизитору? в камеру упек – рядышком с тобой? Чтоб в вашем тихом местечке началась буза – тебе это надо? Нет, не надо, так что прекращай воду мутить и колись. Хоть одно имя, Финк, чтобы я не тыкался вслепую!

– Шерц! – рявкнул тот в полный голос и, отвернувшись, повторил – уже тихо и сдавленно: – Шерц был там со мной.

– Шерц? Он еще жив?

Ланц скосился на сослуживца, нахмурясь, и уточнил негромко:

– Еще кто-то, кого ты знаешь?

– Н-да, – криво усмехнулся Курт, потирая затылок, – еще как знаю. В день моего ареста это Шерц отпихнул меня от двери, убегая, из-за чего я замешкался и оказался последним. И проснувшийся хозяин лавки хватил меня горшком по голове. Еще один, кого стоит благодарить за то, что я оказался, в конце концов, в академии…

– Почему «Шерц»?

– Потому что болван, – неприязненно поморщился Курт. – Недотепа и тупица, но при этом невозможно удачлив в своем деле. Словом, Божья шутка[314]… Финк, неужто он с тобой?

– Он стоящий резчик, – пожал плечами тот, и Ланц снова непонимающе нахмурился.

– Кошельки, – пояснил Курт. – Умелец сможет срезать и вынуть даже тот, что завернут под ремень. У меня это всегда выходило скверно.

– Скверно – не то слово, – хмыкнул Финк и осекся, уткнувшись взглядом в Ланца.

– Еще кто-то из наших в живых остался? – отозвавшись на комплимент бывшего приятеля усмешкой, спросил Курт; тот качнул головой:

– Нет. Я, Шерц… ну, и ты…


– «Из наших», – передразнил его Ланц, когда понурого Финка стража увела обратно в камеру. – Полагаешь, тебе это поможет? Абориген, longi temporis usura[315] в случае твоего знакомства с этими людьми делает это знакомство, почитай, не бывшим вовсе. Знаешь, как говорят в таких случаях? «Perdudum et falsum[316]».

– Придется выжимать что можно, из того, что есть, – пожал плечами Курт. – Выбора у меня нет, ведь так?

– А тебя все это забавляет, да? – усмехнулся Ланц, кивнув на закрытую дверь, за которой скрылся Финк; Курт отозвался столь же невеселой усмешкой.

– Начало всего этого меня не слишком веселит – я бы предпочел, чтоб этого дела не бывало вовсе, однако – да, признаюсь, при всем том, что завершение каждого моего расследования ставит меня на край могилы… Нескольких месяцев спокойной жизни для меня вполне довольно, дабы соскучиться, и от этой тихой жизни я начинаю уставать. Начинает казаться, что extremum[317] моих дознаний – самое интересное, что бывало в жизни.

– Экстремальщик хренов… – почти с непритворной злостью заключил Ланц – «Requiescit in extremo»[318] – я напишу это на твоей могиле через три дня. Если найду тело.

Глава 4

В отличие от сослуживцев и майстера обер-инквизитора, Курт опасался не собственной гибели в кварталах, принадлежащих местным преступникам: как было сказано начальнику, он был убежден, что на инквизитора никто из них поднять руку не отважится – в подобных местах обитали сорвиголовы, однако же не самоубийцы и не глупцы. Если же следователь Конгрегации, направившийся в их владения, внезапно бесследно сгинет либо обнаружится где-либо бездыханным, столь удобному соглашению с любыми властями настанет конец, и чтобы понять это, не следовало быть гением; в этом случае столь гипотетически существующая в упоминаниях облава станет реальностью, причем жестокой, ибо проводиться будет не магистратскими солдатами, а Инквизицией лично. Что же приключится с теми, кто в результате ее окажется под арестом по обвинению в убийстве следователя, знали все, знали с детальностями и красочными подробностями – здесь Керн говорил правду, агенты Конгрегации на пересуды на эту тему не скупились.

Главная неприятность заключалась в том, что у жителей этих подвалов и домов оставалась полная свобода в возможности отослать своего гостя по адресу весьма конкретному и неприличному, и если Курт чем и рисковал, так это потерей репутации и опасностью убраться из вышеупомянутых кварталов несолоно хлебавши, поджав хвост и – без каких-либо сведений или хоть намека на них, ибо Керн был прав в одном: его опыт общения с подобными личностями имел место давным-давно и почти не имел особенной значимости. Если доброго отношения приятелей Финка не снищет его готовность использовать служебное положение во благо былой дружбы, то более предъявить ему будет нечего.

Скрываться, пытаясь не выделиться из массы тех, с кем намеревался общаться этим вечером, Курт не стал – persona[319] его после событий этого лета и впрямь была известна многим, если не всем в городе, и пробраться по старым кварталам до полуподвала «Кревинкеля» непримеченным нечего было и надеяться. Переодеваться, дабы не вызывать неприязни внешним видом, отличным от обитателей тех мест, он тоже не стал – как и все не слишком обеспеченные средствами люди, он исповедовал в одежде принцип универсальности, и его куртка, в коей он пребывал круглый год, и без того не отличалась вычурностью, будучи приличной ровно настолько, чтобы в ней не совестно было появляться на улицах Кёльна, и практичной настолько, чтобы в ней же можно было в любой момент сорваться в сколь угодно долгую дорогу с ночевками под открытым небом и прыжками по оврагам и кустам; и повышение в ранге два месяца назад на его финансовые привычки повлияло слабо. Единственное изменение, которое Курт произвел в своей наружности уже непосредственно перед тем, как вступить в старую часть города – это снял и сунул за отворот куртки перчатки, которые носил едва ли не круглые сутки, снимая их лишь в своем жилище, где некому было коситься на покрытые плотными шрамами ожогов запястья и кисти: там, куда он направлялся сейчас, именно на стягивающую руки черную скрипучую кожу и стали бы смотреть искоса, воспринимая как нечто обыденное собственно рубцы, шрамы, порезы, раны на любых частях тела, а то и отсутствие оных частей как таковых вовсе.

Дожидаться темноты, как то предполагали его сослуживцы, Курт тоже не стал: вопреки принятому мнению, жизнь в тех кварталах не начинала кипеть именно с приходом ночи – с приходом ночи время наступало рабочее, и большинство обитателей обретались либо на улицах Кёльна, либо в лавках и домах спящих горожан. Их утро наступало ближе к сумеркам, трудовой день приходился на поздний вечер, и именно несколько часов перед закатом и были тем отрезком времени, когда их можно было застать за относительной праздностью, что он и намеревался попытаться сделать.

Его решимость и inflammatio animorum[320] в начальственном присутствии были, по чести сказать, несколько напускными, и теперь, вступая в лабиринты полупустых кварталов, Курт ощущал неуверенность и даже некоторую потерянность, тщательно скрываемую за маской безразличия, удержать каковую на лице требовало немалых усилий. Во избежание недоразумений Знак висел на груди открыто, демонстрируя миру легко и всяким узнаваемое изображение, однако он так до сих пор и не смог решить, не было ли это сделано напрасно. С одной стороны, попытка упрятать его поглубже под рубашку выглядела бы стремлением безуспешно и не слишком ловко скрыть свою должность, но с другой – не смотрелось ли столь открытое его ношение откровенным вызовом?..

Тот факт, что в этих местах майстера инквизитора не ждали, обнаружился тотчас и, строго говоря, нимало его не удивил; первый же увиденный им в одном из переулков смурый тип не шарахнулся в сторону лишь, кажется, оттого, что слишком ошалел от неожиданности и необычности подобной встречи, и Курт, уходя, ощущал на затылке неприятный, острый взгляд. Сам он на типа даже не взглянул, пройдя мимо, не замедлив и не ускорив шага и предчувствуя, что уже через минуту ему на глаза попадется не один и даже не двое местных – непостижимым образом весть о его появлении здесь разнесется быстрее ветра. В том, что сей dedecum domicilium[321] вышлет ему навстречу своих делегатов с указанием справиться о цели его визита, Курт также не сомневался и, как выяснилось до вольно скоро, не ошибся: предполагаемая делегация возникла на его пути внезапно, просочившись, казалось, сквозь многочисленные щели в домах и улицах и собравшись вокруг него на почтительном, впрочем, расстоянии. Делегацию возглавлял человек, столь напоминавший всем собою и своими повадками томящегося в Друденхаусе Финка, а также и каждого из собравшихся подле него, что невольно подумалось – не предрасположены ли люди подобного физического склада и черт лица вообще к правонарушениям?..

– День добрый, – поприветствовал его Финк-второй, окидывая гостя взглядом, ничего хорошего не сулящим и вовсе не приветливым.

Вынужденно остановившись, дабы не лезть прямиком на стоящих впереди, Курт мысленно дал отмашку себе самому, отмечая начало своей кампании, и отозвался – негромко и не глядя на тех, что, не скрываясь, маячили у него за спиною:

– И тебе того же.

– Настоящий? – в том же наигранном, карикатурно дружелюбном тоне поинтересовался обитатель, кивнув на висящий поверх куртки медальон на стальной цепочке, и Курт позволил себе улыбнуться.

– До сих пор не видел самоубийцы, который посмел бы нацепить фальшивый Знак, – ответил он, не кривя душой. – Знаешь ведь, что за это бывает?

– Бывает… – повторил тот, пожав плечами. – Бывает всякое. Чем докажешь, что ты – настоящий?

– С чего бы это я стал? – в тон ему откликнулся Курт, так же неопределенно передернув плечами. – На магистратский патруль вы не особо-то похожи.

– Вот потому и докажи, – наставительно пояснил кто-то слева. – Всякому тут ходить не с руки – места-то опасные, слыхал? Если ты тот, кем вырядился, тогда, что ж, придется отпускать поздорову, а нет – не взыщи, тут самозванцев и соглядатаев не слишком жалуют.

– Иными словами, – усмехнулся Курт, – хотите знать, есть ли у вас право ткнуть мне штырь в печенку? Не советую. О Печати слышать доводилось? – уточнил он, расстегнув куртку и сдвинув ворот в сторону, демонстрируя окружающим выжженную на плече эмблему академии святого Макария с его номером тысяча двадцать один. – Так вот, если найдут труп с такой вот приметой, здесь будет ходить очень много соглядатаев. В компании магистратских солдат и стражей Друденхауса. А если трупа не найдут, соглядатаев будет еще больше, ибо весь Друденхаус знает, куда я нацелился нынешним вечером.

– Я е…усь, – подвел итог Финк-второй, заглянув ему за спину с неподдельным интересом. – Так в наши края, стал быть, затесался самый натуральный инквизитор… Знаменитый Гессе, так? И что же вы у нас позабыли, господин дознаватель?

– Да вот подумалось мне сегодня с утра – а не заскочить ли вечерком в «Кревинкель».

Смех, встретивший его слова, прозвучал несколько растерянно и нерешительно и оборвался, не успев начаться; предводитель делегации, переглянувшись с приятелями, как-то даже неловко хмыкнул, отступив:

– Что-то какое-то чересчур не ваше это место, майстер инквизитор, а? Странный выбор, если задумали пропустить кружечку. Чего вам там-то нужно?

– А не многовато ли вопросов? – чуть посерьезнев, возразил Курт. – На первый, вполне понятный, я тебе ответил – я представился. Прочее к делу не относится. Давайте-ка теперь не будем усложнять, ладно?

Ответа он ждать не стал – попросту двинулся снова вперед, в крохотное пространство между любопытствующим обитателем и его сотоварищем. Как такового силового варианта исхода событий Курт не опасался – окруживших его людей было всего пятеро, а короткий, но совершенно сверхубойный арбалет на поясе и два кинжала ситуацию уравнивали окончательно; в случае подобных осложнений осталось бы лишь сожалеть о том, что после такого начала продолжение его расследования здесь стало бы, скорее всего, невозможным. Сейчас он надеялся на то, что у обитателей кёльнского дна хватит ума не подписывать себе смертного приговора.

Любопытствующего Курт отодвинул в сторону плечом – несильно, однако настойчиво; краем глаза увиделось, как тот шевельнул рукой, словно желая перехватить незваного гостя за локоть, однако благоразумно остался недвижимым, лишь повернулся, проследив его взглядом.

– Дайте-ка проводим, – высказал он вслед настоятельно. – Не ровен час – заплутаете тут.

– Не трудись, – откликнулся Курт, не обернувшись и не придержав шага. – Я дорогу знаю.

– Вон как? – не скрывая удивления, переспросил обитатель, и за спиною зашуршали мелкие камешки и старый уличный мусор – любопытствующий двинулся следом. – Ну, так вы нас прово́дите, ладно, майстер инквизитор?

– Прямо, влево, после снова налево и направо в дверь, не заблудишься, – на одном дыхании обронил Курт, услышав позади себя неразборчивые слова, произнесенные растерянно-ошеломленным шепотом. Ничего, с нездоровым весельем подумал он, идя вперед все так же ровно и не оборачиваясь. Пускай поскрипят мозгом – им невредно. – Если напрямик через старый дом на углу – можно попасть скорее; наверняка там и побежит твой приятель, который сейчас, я слышу, сорвался, как ошпаренный, и теперь торопится сообщить в «Кревинкеле» о моем появлении.

– Бывали тут? – уже с искренним почти уважением поинтересовался назойливый обитатель; он пожал плечами:

– Доводилось.

Больше ни звука произнесено не было – лишь все так же шуршали, скрипели и трескались под ногами следующих за ним делегатов щепки, черепки, камешки. Даже между собою те если и общались, то лишь взглядами, ибо ни одного слова, пусть даже и едва различимым шепотом, он не услышал.

Смотря по сторонам одними глазами, стараясь не крутить головой, оглядывая глухие двери, заколоченные и вновь разнесенные в щепки или занавешенные заново дерюгами окна, Курт подумал о том, что и в самом деле на удивление четко помнит каждый поворот, каждый дом и каждый проулок здесь; в последний раз он прошелся по этим улицам поздним вечером одиннадцать лет назад – что могло остаться в памяти на столь долгий срок? Однако же – осталось, хотя многое другое, связанное с этим городом, выветрилось напрочь. Причуды человеческой памяти или неосознанное, где-то позади разума существующее сожаление о тех днях, каковое и не позволяет позабыть все это? Ланцу он сегодня сказал правду – невзирая на раны и временами смертельную без преувеличения опасность, эта часть работы притягивала не менее (или, быть может, более?..), чем impetus mentium[322] загадок и тайн самих дознаний. Духовник на подобные предположения, высказываемые уже ранее, вначале улыбался, а после грозил кулаком, веля быть осмотрительнее и не путать службу действующего следователя Конгрегации с работой солдата, патрулирующего улицы. Курт в ответ на это кивал, однако же следовало признать, сам он по доброй воле никогда и не провоцировал случавшихся с ним несчастий либо же просто опасных ситуаций лишь из простой тяги к приключениям: всегда это было либо ненамеренно, либо по стечению обстоятельств, либо же, как это происходило теперь, по причине безвыходности.

Собственно, напомнил он себе снова, слыша неотступные шаги за спиною, физической угрозы как таковой сейчас нет: как уже показал этот короткий разговор в переулке, здешние жители свято блюдут кодекс самосохранения, а посему никто из них не рискнет причинить ему вреда. Главное, чтобы об этом не забывали они сами, добавил Курт с мысленной невеселой усмешкой, делая последние два шага до грязной покосившейся двери в помещение, некогда бывшее недорогим трактиром, а в последние более чем десять лет ставшее дешевой ночлежкой.

Перед дверью он не задержался – затылок ощущал направленные в его сторону взгляды, точно они были чем-то материальным, вещественным; створку без ручки Курт толкнул ладонью уверенно, словно вхождение в эту тесную, провонявшую невесть чем комнатку было для него делом привычным и обыденным, и переступил низкий сбитый порог одним шагом, молясь о том, чтоб хотя бы один из вечно заляпанных и исчерканных ножами столов оказался незанятым.

Подобное тому, что повстречало его внутри, видеть и слышать уже доводилось – при иных, правда, обстоятельствах, однако картина была схожей и повторяющейся, судя по всему, в любом трактире, без различия их законности и пристойности: видел он направленные на него настороженные взгляды, а слышал тишину. Один из тех, кто встретил его за две улицы отсюда, стоял у самой дальней стены, где размещалось нечто, претендующее на именование «стойка», опираясь о грязную доску локтем и низко склонившись к уху держателя сего небогоугодного заведения – очевидно, досказывая последние слова новости этого вечера.

Стараясь не топтаться на пороге, дабы не выглядеть растерянно, новость неспешно, но почти уверенно прошагала дальше, уловив краем глаза темную поверхность пустой столешницы в углу справа от стойки и направясь к ней, не глядя по сторонам и ничего не говоря. То, как вошли его неотвязные сопровождающие, было слышно на весь маленький зальчик – в тишине их шаги и стук закрывшейся двери прозвучали, как грохот упавшей бочки, и по собравшимся вокруг прокатился шепоток, похожий на холодный, колючий ветер с побережья.

Сохранять молчание и дальше было не просто глупо, а и опасно, посему, повернув голову к стойке, но не глядя на хозяина, Курт выговорил – четко, но следя за тем, дабы невзначай не повысить голоса:

– Тут все еще наливают?

– И навешивают, – отозвался тот неприветливо, не двинувшись с места, и майстер инквизитор поднял взгляд к лицу, возвышающемуся над покоробленной ободранной доской, разглядывая лысый череп с одной-единственной седой щепотью волос надо лбом, делающей крепкого округлого старика похожим на годовалого морщинистого младенца.

Итак, разговора по-тихому с одним-единственным свидетелем не выйдет; собственно говоря, особенно большой надежды на это и не было…

– Бюшель[323], – усмехнулся Курт подчеркнуто дружелюбно, стараясь не замечать подозрительных взглядов вокруг, – ты так и остался редкостным грубияном; ничто в мире не меняется… Как тебя до сих пор никто не прирезал? Я думал, хозяин в «Кревинкеле» уже сменился.

– Я тебя знаю? – поинтересовался обладатель лысины невозмутимо, лишь на миг задержав взгляд на Знаке и сохраняя прежнюю каменную неподвижность. – Или просто-напросто кому-то пора язык укоротить?

– Ты меня знаешь, – подтвердил Курт беззаботно. – Хотя, может, и не помнишь.

– Отличная попытка, майстер инквизитор, но память у меня хорошая, и ваша морда в ней не значится, посему, если вы не мое внебрачное исчадие – валите-ка отсюда по-хорошему, что бы вам ни было нужно. Конгрегатского трупа на нашей территории не будет, однако же – для всех лучше, если вы потихоньку исчезнете. Налить я вам, если так уж желаете, налью, но после чтоб духу вашего тут не было.

– Ух, – передернулся Курт, – какая речь; аж мурашки по затылку… Только память твоя тебя подводит, Бюшель, ибо моя морда в ней быть должна, и если Шерц где-нибудь поблизости, он скажет тебе, кто я такой.

Шерц поблизости был – это лицо в памяти осталось тоже и было узнано сразу, по брошенному мельком взгляду при входе в «Кревинкель»: за десять лет бывший его сообщник ничуть не изменился, лишь раздался ввысь и вширь, сохранив невероятную округлость щек по обе стороны от грушевидного носа и внушительную утробу.

– Шерц! – повысил голос Курт, не дождавшись реакции на свои слова, и обернулся к столу, где в окружении двух насупленных парней и довольно затасканного вида девицы восседала упитанная шутка Создателя. – Раскрой хлебало, наконец, и изреки что-нибудь умное.

– Ну? – поторопил его хозяин, когда тот так и остался сидеть молча, глядя в сторону гостя своим вечно мутным взглядом. – Какого молчишь? Знаешь ты его или нет?

– Знаю, – наконец, выдавил Шерц нехотя, и маленькие сальные глазки забегали, прячась от собеседников. – Знал, – поправился он тут же. – Раньше.

Взгляд бывшего соратника по неправедным занятиям Курту удалось перехватить лишь на мгновение, и во взгляде этом был откровенный страх. Все верно. Информация, которую этим летом предоставил Друденхаусу Финк, была сообщена без ведома всех прочих членов этого сообщества – лишь люди из его шайки и знали, кем был нынешний следователь Гессе и по какой причине их предводитель беседовал с ним столь доверительно. И сейчас толстяк Шерц ожидал справедливого воздаяния за словоохотливость своего вожака…

– Я так вижу, – заговорил Курт снова, обратясь к хозяину, – от него толку сейчас никакого… Когда-то я был с Финком. Бекер; но, как я говорил, ты наверняка не помнишь меня.

– Бекер… – повторил Бюшель, глядя на него пристально и теперь уже серьезно. – Припоминаю, пекарский племянник, верно? Однако ж, это было… сколько же? Лет десять тому, а?

– Вот это память, – искренне восхитился Курт. – Честно сказать, был уверен, что ты забыл напрочь.

– Так, эй, а ну, стойте-ка там! – Голос главного делегата от двери прозвучал зло и растерянно вместе; тот прошагал на середину крохотного зальчика, озираясь вокруг и не зная, к кому обратить взгляд – к незваному гостю, к хозяину заведения или молчаливому толстяку за столом. – Бюшель, какого черта? Тут, кстати, люди сидят, и люди хотят знать, что за херь здесь творится. Ты этого… знаешь? И что значит «был с Финком»? Он кто – инквизитор или нет?

– Го́лоса на меня не поднимай, сопляк, – почти нежно посоветовал старик за стойкой, и делегат отступил чуть назад, неловко хмыкнув. – А что тут и к чему – пусть тебе наш гость сам растолкует. Давайте-ка… – он усмехнулся, приглашающе кивнув, – майстер инквизитор. Говори уж, зачем пришел и чего ради кинулся былые дни припоминать. В городе ты, насколько я знаю, уж год; чего ж теперь приперло?

«Линия поведения», над которой Курт ломал голову по пути в «Кревинкель», избралась, похоже, сама собою; наилучшим выходом было сейчас говорить прямо, и вместо одного лишь бывшего сообщника призывать в свидетели каждого здесь. Собственно, все та же работа, что и прежде, всего лишь несколько иное окружение и чуть другие способы разговорить и заинтересовать…

– О том, что Финка взяли магистратские, знаете? – спросил Курт негромко, но слышно всем, и ли́ца вокруг, и без того не сияющие приветливостью, осунулись и словно бы посерели, сравнявшись по цвету со стенами тесной комнаты.

– Так ты потому тут?

– Да, – кивнул он серьезно, – потому. Хочу в этом деле разобраться.

– И с каких это пор Друденхаус у Хальтера на побегушках? – с нескрываемым презрением уточнил кто-то; Курт покривился.

– Слушать надо ухом, а не брюхом, – отозвался он, не глядя в сторону говорившего. – Я сказал, что хочу разобраться в деле, а не завалить Финка – ему и без того завтра же была бы хана. А благодаря мне он сейчас не в светской каталажке, а в Друденхаусе; не Бог весть что, однако там его хотя бы не мутузят от нечего делать, как только охрана заскучает. Там вообще без моего приказа в его сторону даже не обернутся. И следствие теперь веду я. Если здесь кто-то чего-то все еще не понял, поясняю для особо умных: хочу помочь Финку не отправиться на тот свет.

– Это просто зашибись, – одобрил предводитель делегации, – только вот в чем штука: чего ради ты ринулся ему помогать, если те слухи, что нам птички на хвостах принесли, правда?

– Как звать? – уточнил Курт, осознав, что именно эта личность на данный момент и станет направителем беседы и настроений окружающих его людей; тот издевательски поклонился:

– Кранц.

– Ясно, – кивнул он, не интересуясь тем, прозвище ли это или же редкий случай именования здешнего обитателя по фамилии[324]. – Так вот, Кранц, дело всего лишь в том, что я не верю в виновность Финка. Довольно такой причины?

– Нам-то, может, и довольно, только странно что-то, когда вот так, через десяток лет, начинают поминать старую дружбу; не к добру это. С какого перепугу ты вдруг в это дело полез? Мало ли невиновных магистратские переловили…

Итак, мысленно подвел первый итог Курт, «майстер инквизитор», пускай и в тоне нахально-издевательском, остался в стороне; следует ли столь простое, на «ты», обращение к нему воспринимать как знак недобрый либо же как обозначение того, что его давнее пребывание в их мире осознано и в некотором роде официально принято? Если его хоть однажды поименуют старым прозвищем – значит, справедливо второе…

– И всякий раз Друденхаус вмешивался, когда успевал, – напомнил он. – Про студента пару лет назад слышали?.. Вот то-то, Кранц. А что до старой дружбы, которую я припомнил – у меня на то причины есть. Именно Финк много лет назад привел меня сюда, и если б не он – так и оставался бы я у своих милых родственничков, которые, в конце концов, или голодом меня уморили б, или б заколотили до смерти в один прекрасный день. Не ахти какая, конечно, жизнь тут была, а все же была. И только один Финк прикрывал новичка от тех, кто желал поразвлечься, подсчитывая мои выбитые зубы. Если бы не он когда-то – я бы окочурился на улице, под теткиной скалкой или – уже вот тут, под кулаком какого-нибудь жирного борова, которому повезло, что он старше, выше и сильнее.

Несколько взглядов сместились в сторону Шерца, и тот выпрямился, отчего внушительное брюшко его уперлось в стол, едва его не отодвинув.

– Так что, – докончил Курт, вновь обернувшись к Кранцу, – вот тебе причина: когда-то он не дал мне сдохнуть. Такое обыкновенно не забывают. Или за десять лет законы здесь изменились?

– Не гоношись, Бекер, – снисходительно и почти миролюбиво откликнулся Бюшель из-за стойки. – По нашим законам мы и говорить-то с тобой не должны бы.

Однако же, старая кличка все-таки произнесена, отметил Курт, усаживаясь поудобнее и несколько расслабляясь. Дальнейшую беседу можно предвидеть с небольшими вариациями, однако почти стопроцентной вероятностью. Для начала присутствующие захотят выговориться, осознавая вслух и в самом деле неслыханную мысль о том, что местный инквизитор в то же время является одним из них; и время этого факта не меняет, ибо не нарушено главное правило – попавшись, Курт не сдал никого, ни одного даже из самых страшных своих обидчиков, и при случае хозяин «Кревинкеля» и толстяк Шерц, сколь бы ни был он неприязненно настроен, это подтвердят.

– А вот это верно, – подхватил Бюшеля неугомонный предводитель делегатов. – Это просто-напросто небывало – мне в морду нашими правилами будет тыкать тот, кто вообще до нас не касается!

– Потому что на дело с тобой не хожу каждый вечер? – уточнил Курт, и тот кивнул на Знак на его груди:

– Вот поэтому.

– Ах вот оно что, – улыбнулся майстер инквизитор с подчеркнутым дружелюбием, и Кранц поморщился. – А скажи-ка мне, хранитель законов, если б тебе посчастливилось накрыть повозку, груженую золотом, – ты что б делал? Тысяч, скажем, на пятьдесят. Здесь бы все спустил? Я думаю – домик бы себе прикупил в хорошем квартале и в дорогом трактире лещей во кляре жрал бы.

– Ты это к чему? – насупился тот.

– К тому, что вот это, – Курт чуть приподнял медальон за цепочку, – мне привалило не по моему желанию. Сложилось так. Я не выбирал, куда мне идти и чем заниматься, ясно?

– Однако жопу рвешь на своей службе.

– Рву, – кивнул он невозмутимо, покачивая Знак на пальце, и заметил, как сидящая рядом с Шерцем потрепанная девица соблазняюще закусила губу, отчего внутри что-то похолодело и обозначилось нечто вроде тошноты – зубки у девицы были далеки как от пристойного качества, так и от положеного количества. – Вылавливаю всякую дрянь.

– И чем ты тогда от магистратских отличаешься? Та же псина.

– Тем отличаюсь, Кранц, что мои враги – и твои тоже, как и любого в этом городе, во всей Германии и на всем белом свете, потому как что ты, что я – все мы для них так, мясо. Хочешь кое-что по секрету? Если б не такие, как я, ты сейчас, может, на какой-нибудь шахте втыкал, на добыче камней для скучающего малефика, и это в лучшем случае. Я свою нынешнюю жизнь не выбирал, однако же оправдываться за нее не намерен. Перед законом, на который ты так напираешь, я чист: магистратские от меня десять лет назад ни одного имени не услышали. И до сих пор я рта не раскрыл, хотя кое о чем кое-что знаю.

– И решил, что тебя тут за это обнимать кинутся?

– Угомонись, Кранц, – тихо попросил хозяин подвальчика, и парень умолк тотчас же, захлопнув рот послушно, словно ребенок. – Потрендел – и будет. Ты что-то больно много воли сегодня взял… Ну, пускай оно так, – обратясь уже к гостю, кивнул Бюшель со вздохом. – Но тут-то ты чего забыл, Бекер? Если тебе и впрямь приперло отмазать Финка, здесь тебе ничем не помогут. Знаем не больше твоего, а то и, я так мыслю, меньше. За что замели – и то так, слухами да толками. Девицу он какую-то, говорят, прирезал, молоденькую, и оприходовал ее на полную. Так с чего ты взял, что он тут не при делах? Все может быть, он вчера нажрался до синих чертей…

– Девочку, – поправил Курт, отвернувшись от насупленного Кранца. – Одиннадцати лет. Изнасилована раза четыре, после чего изрезана вдоль и поперек и почти выпотрошена. Неужто только я уверен, что Финк такого бы не сделал?

– Мамочки! – шепотом пискнула какая-то девица за столиком у двери, приподнявшись и тут же усевшись обратно; Бюшель нахмурился:

– Да, это уж что-то для Финка слишком. По морде залепить мог бы, да и попользоваться, разрешения не спросив, но вот так вот… А все же – что ты здесь найти думаешь? Говорю же – никто тут ничего не знает, сам видишь.

– Да ты даже не дослушал, – укоризненно возразил Курт. – Вся штука в том, что если и могу я где-то найти для него оправдание – то только здесь. И свидетелей у меня, кроме вас, никаких нет.

– Вот это слово мне что-то не нравится, – вновь вмешался Кранц, однако уже более миролюбиво, хотя и по-прежнему настороженно. – «Свидетель» – это когда надо идти к вам, там отвечать на ваши вопросы, а потом меня же в соседнюю камеру?

– Если бы дело вел магистрат, вас бы и слушать не стали, не то что звать куда-то, чтоб пообщаться, – отозвался Курт, кивком пригласив все еще стоящего посреди комнаты собеседника присесть напротив. Поколебавшись, тот медленно приблизился и примостился подальше от него, на самом краешке трехногого трухлявого табурета. – У Друденхауса свои правила, весьма удобные. Никому и никуда идти не надо, хватит того, что я услышу здесь, а в отчете потом напишу «из заслуживающих доверия источников стало известно, что…»; и все.

– Здорово, – хмыкнул кто-то от дальней стены. – А откуда твое начальство узнает, что ты им мозги не крутишь?

Итак, разговор постепенно переходит во вторую фазу, отметил Курт про себя, улыбаясь любопытствующему посетителю «Кревинкеля» почти приятельски:

– Мое начальство – инквизиторы, помнишь? Узна́ют.

Чуть слышимый, все еще неуверенный смешок, прокатившийся по маленькому темному зальчику, был хорошим знаком, и он продолжил в том же тоне, стараясь не упустить на миг возникшее полудоверие:

– Главное в том, что магистрату я потом ничего объяснять не обязан: тайна следствия Конгрегации, и – выкуси. Как доказал и что нашел – мое дело.

– Хорошо пристроился, – разомкнул, наконец, губы Шерц. – Прям весь в малине.

– Завидно? Давай к нам. Сделаем из тебя пыточный инструмент, будем подсаживать в камеры к малефикам; через час любой запросится на признание. Шерц, мать твою, я вонь твоих портков отсюда чую!

От немудрености и тупости произнесенной шутки стало тошнотворно самому, и, слушая уже откровенный смех, Курт едва не перекривился, припоминая, как когда-то сам покатывался над подобными же безыскусными плодами местного юмора. «Cor dolet, quum scio ut nunc sum atque ut fui»[325]… Но как же до омерзения легко вспоминается все это…

– Если б не твоя побрякушка, Бекер… – с невнятной угрозой отозвался тот, не договорив, однако, и уставясь в сторону.

– Да хорош заливать, – с добродушной насмешкой осадил его кто-то, – ты, разве, пузом можешь задавить, а этих, я слышал, учат от десятка вояк враз отбиваться. Правда это?

– Правда, – не дрогнув лицом, соврал Курт, покривив душой лишь самую малость – «отбиваться» учили от пятерых, много – шестерых, ибо, вопреки распространенному мнению, большего количества бойцов в круг подле одного человека попросту не вместится. Кроме того, учили не отбиваться, а бить, однако на этом он тоже внимания заострять не стал.

– Вот где настоящие мужчины, – проворковала дева с недостачей зубов, и одарить ее ответной улыбкой стоило таких усилий, что от напряжения едва не свело челюсть.

– Руки прочь, – настойчиво порекомендовала девица от двери, выглядящая, к удивлению, несколько свежее и имеющая в наличии все прелести, включая полный набор зубов, поразительно чистых. – У тебя вечер забит по самые уши. Майстер инквизитор, допросите меня наедине?

– Ты поосторожней с ним, – заметил Кранц с кривой ухмылкой. – Его бабы кончают на костре.

– Ой, правда? – без особенного испуга уточнила та, и Курт кивнул:

– Правда. Пылкая была штучка… Хотя, я сильно сомневаюсь, что она кончила.

Благодатная тема, подумал он, растягивая в усмешке губы под хохот вокруг. Веселить местных обитателей подобными шуточками несложно, кроме того – нужно, исподволь приучая их к мысли о том, что вот тут, среди них, сидит такой же, свой, с которым можно запросто; вот только какая-то висюлька болтается на шее, но во всем прочем он ничем от них не отличается…

– Недавно тут, – кивнув через плечо на девицу, уже без враждебности истолковал Кранц ее неведение относительно недавних событий, что объяснило также и ее сравнительную опрятность в облике по сопоставлению с прочими.

– Новенькая… – прежним приветливым голосом произнес Курт, пытаясь определить, подошло ли время задать интересующий его вопрос, столь логично укладывающийся в продолжение темы, и осторожно уточнил: – И частенько залетают свежие пташки в эти места?

– Интересуешься девицами?

– Да. Одной из них.

Зародившийся было в тесном зальчике беззаботный гомон утих, и Бюшель, со скрипом опершись на свою стойку, тяжело, шумно вздохнул:

– Стало быть, к делу; так, Бекер?

– Я ж сказал, зачем пришел, – ответил Курт с таким же вздохом, всем своим видом говоря о том, как он доволен просто побыть здесь, среди валяющихся на полу отбросов и кислой вони, однако же – долг зовет… – Ты спрашивал, что я надеюсь тут выловить? Так вот, я надеялся разыскать одну милашку – блондинка, низкорослая, щуплая, вчерашний вечер провела с Финком. Тоже – новенькая. Помнит ее кто-нибудь?

– Я эту сучку помню! – с готовностью отозвалась чистоплотная девица, в мгновение ока пересев к его столу – Курт едва успел заметить, как она оказалась напротив; оценив столь явную готовность к сотрудничеству очередной благосклонной улыбкой, он кивнул:

– Ясно. И чем эта дщерь Евина заслужила такое порицание из уст… Тебя как зовут?

– Мария, – томно отозвалась та, и Курт улыбнулся еще шире:

– М-м, какое непорочное имя…

– Только сама я – страшная грешница, – без каких-либо признаков смущения потупила глаза та, тут же снова подняв взгляд к гостю. – А эта проб…дь – сучка, потому что дрянь редкая.

Логика неколебимая, мысленно усмехнулся Курт, а вслух уточнил:

– Стало быть, ты ее видела. Так?

– Да все ее видели, – вмешался Кранц, потихоньку придвигая свой табурет поближе к грешнице. – Мария с ней поцапалась, вот теперь и бесится… Хотя, конечно, девка была та еще – с норовом. Только вчера тут было, я тебе скажу, весело, и чтоб ее обламывать, ни у кого настроения не было; мы так подумали – если останется, сама поймет, что тут к чему, а если нет…

– Да вы перед ней плясали все, – с непритворной злостью возразила Мария, окинув собравшихся коротким взглядом. – Смотреть не на что, сопля соплей, а еще ходила тут, как на базаре, выбирала себе по вкусу. А эти, – сообщила она доверительно, обратясь снова к Курту, – как кони на продаже – ушами хлопают, копытом бьют, ждут, пока их оприходуют.

– Врешь, сука, – лениво подал голос от столика у двери оставленный Марией ухажер. – На нее и внимания-то не обращали. Ходила – и ходила себе, хрен с ней.

– И никому не стало любопытно, – встрял Курт снова, – что какая-то незнакомая девка ходит тут, высматривает что-то?

– А чего – в магистратских казармах и бабы водятся? – гоготнул грешницын поклонник. – Вот бы глянуть…

– О том, что такое «агент», знаешь? – ласково поинтересовался Курт, и возникший вокруг смех разом утих. – Платишь ей пару талеров, она является в такие вот места, ходит, смотрит… А после одного из вас приходится отмазывать.

– Вот ведь бл…ство… – проронил Кранц тихо. – Так ты всерьез думаешь, что Финка подставили? И баба эта с ним вчера была не просто так? Это она его, типа, высматривала?

– Я ж сразу сказала, что она мне не нравится, – удовлетворенно сообщила Мария, и Курт кивнул:

– Вот об этом и расскажи. Ты с ней, значит, вчерашним вечером повздорила?

– «Повздорила»! – фыркнула та раздраженно. – Я б этой стерве зенки б выцарапала, если б кое-кто меня не утащил.

– Не слишком-то ты сопротивлялась, – заметил ухажер, и та бросила на него уничижающий взгляд:

– С тобой посопротивляешься, кобель похотливый.

– Так в чем было дело? – напомнил Курт; она передернула плечами:

– Да, в общем, ни в чем особенно, просто она меня взбесила. Я к ней знакомиться – она отсела. Спрашиваю, как звать – «не твое собачье дело», говорит. Ну, это еще ничего, бывает же у девушки дерьмовое настроение, верно? Может, она в эту дыру с горя какого приперлась… Я к ней и так, и этак – по-доброму, а она сперва огрызалась просто, а потом так меня послала, как из них вот не каждый сможет. Я ж, мать ее, знаю, каково тут новенькой, да еще и девчонка совсем, малолетка; хотела чисто помочь – ну, там, рассказать, что к чему. А эта с таким видом тут сидела, как будто торговка какая с цветочками – заскочила по делу, и тут же ей обратно бежать надо…

– Женская проницательность, – вновь одарив улыбкой свою неожиданную свидетельницу, отметил Курт, и та горделиво распрямилась, ответив на хмурый взгляд своего ухаживателя очередным пренебрежительным фырканьем. – Так значит, сидела она тут, выбирала… А потом подсела к Финку?

– Вроде того, – покривился в улыбке Кранц. – Он, знаешь ли, к тому времени был накачан под самые ушки…

– Как и все здесь, – заметил Бюшель с усмешкой. – Вчера тут и впрямь веселье было, это верно.

– И еще, к тому же, – снова вмешалась Мария, – эта сучка увела Финка от Эльзы; он в последнее время всегда с Эльзой, а она – только с ним. А эта дрянь – я слышала – подошла к Эльзе и говорит: хочу тебе сказать что-то… или спросить, этого я уже не расслышала… И вывела ее наружу, на улицу. Что там она ей наговорила, не знаю, а только Эльза вчера тут больше не появилась. А она – к Финку.

– Так, а сегодня? Эльза здесь?

– И сегодня ее тоже не было. Гадость ей какую-нибудь та шмакодявка наплела, это точно. Я хотела зайти к ней, спросить – как, вообще… Времени не было.

– И не будет, – хохотнул кто-то; Курт кивнул:

– Ясно. Скажешь, где найти ее?

– Я покажу, – с готовностью откликнулась та.

Глава 5

– История просто душещипательная, – произнес Курт трагически, глядя в покрасневшие, сонные глаза майстера обер-инквизитора – за окном рассеивались предутренние сумерки, и к тому же Керн, похоже, не спал сегодня вовсе, дожидаясь возвращения своего подчиненного с новостями. – Такое в тех кругах происходит редко, однако же – случается: эти двое стали подумывать… ну, не о браке, конечно, но хоть о том, чтобы ограничить свое общение с противоположным полом исключительно друг другом. И вдруг является безызвестная девица, каковая, отведя эту Эльзу в сторонку, едва ли не со слезами на глазах высказывает ей, что у них с Финком намечено размножение, в свете чего ей, Эльзе, делать при нем нечего совершенно. Причем такими словами, что та, вместо чтоб закатить ему скандал и затребовать объяснений, попросту ушла домой, и до вчерашнего вечера ею безраздельно обладало status depressus[326] в крайней степени.

– Но ты, разумеется, бедняжку утешил? – устало усмехнулся Керн; Курт развел руками:

– Чин мой велит…

– Не святотатствуй, – нахмурился тот. – Нахватался у своих приятелей…

– Всего лишь рассказал ей правду, – уже серьезно продолжил Курт. – Сведения эти секретными не назовешь, посему…

– Понятно, понятно. Дальше.

– Далее, – кивнул Курт. – Главное в том, что множество свидетелей подтверждают рассказ Финка: девчонка была, и вечер она провела с ним, после чего в один прекрасный момент увела его из «Кревинкеля». Когда и как – никто точно не помнит, ибо всем было не до того. Но те, кто обратил внимание – так, вскользь – на Финка, говорят, что выглядел он не совсем адекватно: взгляд рассеянный, отсутствующий, движения нескоординированные; полагаю, если б кто-то любопытный заглянул ему в глаза, он увидел бы не вполне нормальные зрачки.

– Итак, полагаешь, его таки опоили?

– Полагаю – да. Стало быть, Вальтер, мои предположения подтвердились: убийство Кристины Шток спланированно, спланированно заранее, и если бы не вмешался Друденхаус…

– Не скромничай, – покривился Керн; он кивнул:

– Если бы не вмешался я… дело так и осталось бы таким, каким его увидел магистрат: пьяный подонок зарезал случайно попавшуюся ему девочку. Остается один вопрос, который не дает мне покоя и ответа на который я не знаю, – был ли Финк также избран для роли подставного подозреваемого заранее, либо же выбор пал на него случайно. По свидетельству всех, присутствующих в «Кревинкеле» в тот вечер, девица долгое время пересаживалась с места на место, бродила по залу, присматривалась; я не могу сказать, искала ли она именно его, выкраивала момент, чтобы сблизиться именно с ним, либо же попросту выбирала среди присутствующих наиболее годящуюся кандидатуру. В любом случае все произошедшее означает, что у совершивших это преступление есть информация о кёльнском дне – хотя бы настолько, чтобы знать о существовании «Кревинкеля», его местоположении и сборищах в нем. Если же Финк был предпочтен также заранее, именно он, то…

– Значит, информация у них очень подробная и достоверная, – кисло договорил Керн; Курт вздохнул:

– Значит, да. И еще один вопрос, который так и остался неразъясненным, – мотив. Кроме предположения, что девочка стала свидетельницей другого преступления, у меня нет иных версий; однако же мне самому она не слишком по душе. Обыкновенно свидетелей убирают тут же, либо же в ближайшие часы, но ее держали неведомо где целые сутки прежде, чем убить, проведя столь сложную… скажем так – операцию прикрытия. Это означает: либо что преступление, увиденное ею, чрезвычайно серьезно, либо – что моя версия неверна.

– Ergo[327], – со вздохом подытожил Керн, – кроме этой таинственной девицы, у нас нет ничего. Никаких более связок, верно?

– Выходит, так. In optimo[328], найти бы ее и побеседовать как следует, однако я убежден, что в Кёльне ее уже нет. После посещения жилища Эльзы я вернулся в «Кревинкель» – дабы закрепить начатое; ближе к утру общение устоялось…

– Это я ощутил, как только ты вошел, – заметил Керн недовольно. – Что за дрянь ты там пил?

– Понятия не имею; предпочел не спрашивать… Словом, оскорбленные тем, что их попросту употребили, а также ратуя за обеление доброго имени своего сотоварища, обитатели старых кварталов поклялись мне могилами всех родичей до седьмого колена, что прочешут Кёльн везде, где только им доступно, и поговорят со всеми, с кем могут, об этой самой девице. Очистки совести ради можно послать такой же запрос в магистрат, однако… Я уверен, что ее уже нет в городе. Все так же во исполнение предписаний можно побеседовать и со стражами на воротах – со всеми, кто был на этом посту за последние сутки – но уверен также, что и там ее не видели. Октябрь, распродажа излишков урожая, торговцы, в ноябре фестиваль… Через ворота проходят сотни людей, туда и обратно; до девицы ли им какой-то? Кроме того, такой, как она, переодеться в мальчишку труда не составит.

– И что полагаешь делать?

– Во-первых, – вздохнул Курт обреченно, – предоставим магистрату кое-что из добытых сведений – ровно настолько, чтобы перед ними были доказательства невиновности Финка. После чего… ведь бюргермайстер всегда относился к Друденхаусу с пиететом, на это его мозгов хватает… вежливо попросим его применить все силы, дабы прочесать все деревни и мелкие поселения, находящиеся под его юрисдикцией; мы, в свою очередь, сделаем то же. Объявим в розыск эту таинственную соблазнительницу, а также мальчишек, подпадающих под ее описание в мужской одежде.

– Допустим, – кивнул Керн, покривившись – очевидно, при мысли о просторах Кёльнской епархии. – Но нельзя надеяться только на это.

– Я осознаю это, Вальтер. – Курт усмехнулся. – Придется мне взяться за то, чем хотели заниматься светские при начале розыска пропавшей Кристины Шток, а именно – опросом знакомых, подруг и просто тех, кто видел ее в день исчезновения. Кое-кого они уже опросить успели; протоколов никто, разумеется, не составлял, посему пробегусь по тем, кто этими опросами занимался, и запишу все. После чего пойду по цепочке дальше… Быть может, хоть кто-то, хоть случайный прохожий, видел, кто увел ее с кёльнских улиц – ведь не сама же они пришла к своему похитителю.

– Действуй, – одобрил Керн, сдавив глаза пальцами так, что Курт поморщился. – Привлекай к этому старших… Дитриха с Густавом; все равно в этом деле большего от них ждать не приходится. Когда твои приятели отчитаются перед тобой о том, что узнали?

– Они обещали землю рыть, – отозвался он, и начальство искривило губы в невеселой ухмылке, услышав этот негласный девиз дознавателей Конгрегации, примененный к столь странным агентам. – Посему этим вечером меня снова ждут в «Кревинкеле». Могу вам сказать следующее: если за весь сегодняшний день они не сумеют ничего разузнать – значит, не узнают и после; на них у меня, кстати сказать, надежды более, нежели на привратную стражу или городские патрули.

– В том смысле, что, если они ничего не узнают, то кёльнская стража – и подавно?

Курт не ответил – лишь развел удрученно руками, и начальник откинулся на высокую спинку стула, закрыв глаза и массируя ладонью затылок.

– Господи… – выдохнул майстер обер-инквизитор подавленно, вновь распрямляясь и устремляя на подчиненного усталый взор. – Изложено верно, Гессе, и я, к своему позору, ничего более тебе присоветовать не смогу. Работай. Только хотелось бы, чтобы ты все сказанное…

– Отчет будет позже, – не дослушав, отрезал Курт и поправился, смягчая излишне резкий в начальственном присутствии тон: – Я с ног валюсь, Вальтер, и страстно мечтаю о купании; у меня такое чувство, точно я по сю пору в этом подвале. А еще хотя бы о трех часах сна – иначе я вам такого напишу…

* * *
Проспать выдалось всего часа полтора: мысли о деле не оставляли даже во сне, мозг не желал отдыхать как до́лжно, и сквозь туманную дрему Курт все так же силился просчитать возможные ходы возможных преступников, связать между собою события прошедших суток, стремясь выстроить логическую цепочку из наличествующих у него данных и фактов. Наконец, глаза открылись сами собою, и, поворочавшись с минуту, он осознал, что сон более не вернется.

Поданный завтрак Курт поглотил на ходу, не особенно заботясь о порядке блюд и, собственно, об их содержании, после чего направился в Друденхаус, прихватив с собою подопечного. Оный, судя по цвету его глаз и мешкам под ними, также почти не спал, ожидая его возвращения либо наступления утра, когда Друденхаус объявит охоту на местное отребье за убиение следователя Конгрегации.

Старшие сослуживцы, очевидно, уже поставленные в известность о последних событиях и его выводах Керном, встретили его с издевательски-смиренным видом, вытянувшись в струнки и осведомившись, «что пожелает от них майстер инквизитор второго ранга». «Напишите за меня отчет», – покривился он, плечом отодвинув обоих с дороги и войдя в рабочую комнату с видом арестованного, вступающего в дальнюю комнату подвала Друденхауса.

На то, чтобы relatio synopsis[329], составленный из полученных фактов, приобрел относительно приемлемый вид, ушло около часа, после чего, свалив написание копий отчета на Бруно, Курт наскоро изобразил запрос в магистрат о розыске щуплой обольстительницы, приложив к нему сколь возможно подробное разъяснение того, почему арестованного по обвинению Вернера Хаупта нельзя более считать безусловно виновным. С запросом в магистрат был отправлен курьер, с отчетами к Керну – Бруно, с вопросами к страже на городских воротах – Райзе.

– А к Штокам иду я, – прервал Ланц исходящие от майстера инквизитора второго ранга указания, и Курт насупился.

– Я, разумеется, не рвусь к разговору с убитыми горем родителями, – возразил он твердо, – однако – в чем дело, Дитрих? Не доверяешь или оберегаешь мои нервы?

– Берегу нервы Штоков, – отозвался Дитрих. – И твои в том числе… Как полагаешь, абориген, не являлись ли они вчера в магистрат и не осведомлялись ли о том, на какой день и час определена казнь арестованного за убийство их дочери? И не рассказал ли им Хальтер о том, что никакой казни нет, а арестованный у нас?.. Оба были здесь вчера вечером. Отец свирепствовал, а мать отпаивали от истерики.

– Они знают, что вина арестованного…

– Ничего они не знают и знать не хотят, – тяжело отрезал Ланц. – Разумеется, мы разъяснили им, как могли, но… За несколько часов до этого они смотрели на труп своей дочери; можешь вообразить себе, что́ из всего сказанного они могли воспринять, да и вообще услышать. Керн не мог избавиться от них целую вечность. Когда их немного успокоили, старик добил последним аргументом – он обыкновенно действует на людей образом попросту магическим. «Следствие ведется с привлечением всех возможных сил и поручено лучшему следователю Друденхауса»; собственно, он сказал правду. Силы положены все, какие есть, и следователь работает, следует признать, действительно наилучший на данный момент и в существующих обстоятельствах.

На последнее утверждение Курт не возразил, не стал скромно потуплять взор со словами «да брось ты» – лишь кивнул, поднимаясь со своего стула:

– Пусть так. К Штокам идешь ты.


В этот день он снова, уж в который раз, припомнил и оценил справедливость брошенной когда-то Густавом Райзе шуточки о том, что неспроста следователей Конгрегации называют псами Господними, ибо в розыске сведений и свидетелей носятся оные следователи подчас, высунув язык.

Разыскать каждого из так называемых дознавателей магистрата оказалось делом весьма непростым: один из них обнаружился в своем доме, мирно сопящим в подушку, недовольно поморщившимся на послеполуденное солнце, когда майстер инквизитор растолкал его образом довольно бесцеремонным; другой был «на службе» по словам его жены, «где-то в Кёльне» по словам магистратских стражей и – в одном из трактиров определенной репутации по личному наблюдению самого Курта. К моменту, когда с каждого из сих оберегателей закона и порядка крохи информации были, наконец, собраны, он уже пребывал в готовности придушить любого из них на месте, буде он рискнет попасться ему на глаза снова.

Райзе, как и предвиделось, от беседы со стоящими вчера на воротах стражами возвратился ни с чем – никто, само собою, описанной им девицы не видел, а если видел, то не обратил внимания, и порицать их за это было грешно; отсюда, как со вздохом заметил сослуживец, «что-то могло привалить только по большому везению». Указание впредь наблюдать за всеми выходящими из Кёльна подозрительными личностями, разумеется, было дано, однако надежды на результаты подобной бдительности были крайне незначительны и, говоря по чести, напрасны.

Остаток дня был проведен в расспросах, и хотя горожане от разговора не бежали, отвечая на вопросы, насколько возможно было судить по лицам и взглядам, правдиво и охотно, Курт остался при мнении, что и здесь силы и время были затрачены впустую. Кристина Шток, выйдя из дому поутру, направилась к своей подруге, живущей в трех улицах к востоку, неподалеку от Кёльнского собора, и, как уже было известно, до ее дома не дошла. Девочку видели на соседней с ее жилищем улице, видели проходящей мимо рынка, видели многие – но всюду в одиночестве. Никто не подходил к ней, ни с кем беседующей ее не примечали; кроме того, родители божились, что с незнакомцами, будь то мужчина либо женщина, их дочь говорить не стала бы никогда – блюдя как приличия, так и безопасность: от одного из своих родственников, проездом побывавшего в Кёльне, единственные и оттого небедные поставщики льда слышали рассказ о похищенном ради выкупа ребенке, коего по уплате требуемой мзды все равно нашли мертвым.

В свой второй набег на «Кревинкель» Курт отправился в расположении духа угнетенном и подавленном; просвета впереди он не видел никакого, и тот факт, что его давние приятели, их приятели и приятели их приятелей не сумели узнать о таинственной девице ровным счетом ничего, настроения не поднял. Возвратился он поздней ночью с трещавшей, как старый мост, головой, едва волоча ноги и ненавидя неведомого убийцу, себя и вообще весь белый свет.


Утро в Друденхаусе прошло уныло, и не в последнюю очередь оттого, что, как и ожидалось, майстер обер-инквизитор призвал всех троих подчиненных собраться в его рабочей комнате для предоставления ему отчета о проделанной работе. В академии те беседы, на коих выслушивались выводы будущих выпускников, составленные на основе данных им материалов гипотетических «дел», курсанты наименовали «разбором полетов» или, коротко выражаясь, «летучкой», причиной чего являлся наставник в следовательских науках, любящий частенько повторять, что «подобно как любой простой смертный может сказать о близящемся дожде по низко летящим птицам («ведьмам» – как правило, глумливым шепотком поправляли курсанты), дознаватель должен уметь сказать о деле по малейшему факту либо намеку на оный». Сегодняшняя летучка предвещала пусть не грозу, но долгий, затяжной туман – ибо намеков было множество, а вот фактов наблюдался вполне очевидный недобор.

Керн не бушевал, укоряя следователей в бездействии либо недобросовестности, лишь по временам раздраженно дергалась щека, по чему каждый из присутствующих понимал: более всего начальство ярится на себя, ибо не в силах дать подчиненным ни единого дельного совета. Друденхаус пребывал в тупике – опрошены были все, кого только было возможно опросить, весь Кёльн был прочесан вдоль и поперек, причем участие в этой деятельности мобилизованных Куртом сил давало убежденность в том, что не исследованным не остался ни один уголок.

– Кроме домов самих горожан, – заметил Бруно, когда понурые и молчаливые служители Конгрегации разбрелись от начальственного присутствия прочь. – А там может сидеть с полсотни девок, как плоских и мелких, так и кобыл с охрененной грудью; кто знает, что там, за стенами?..

– Даже у Друденхауса нет сейчас власти на то, чтобы обыскивать дома всех кёльнцев подряд, – вздохнул Курт в ответ, привалившись к стене коридора и глядя под ноги удрученно. – De jure к тому нет веских причин.

– Вот как? А что нужно, чтобы такие причины возникли?

– Еще одно убийство, – приподняв голову, усмехнулся Курт болезненно, тут же сбросив с губ это вялое подобие улыбки. – И – показания кого-либо, кто видел нашу Далилу, идущей в обнимку с кем-то из горожан. Или входящей в чье-то жилище.

– Как сказал бы майстер Ланц, лет тридцать назад никого и спрашивать бы не стали, перетряхнули бы каждый дом. Начинаю менять свое мнение о ваших методах; без них, кажется, и работать-то невозможно вовсе…

– Осталась еще свалка, – словно не слыша его, задумчиво произнес Курт, отстраненно глядя в одну точку. – Там ведь тоже есть люди…

– Не думай даже, – угрожающе осадил его Бруно, ощутительно наподдав кулаком в плечо. – Если уж твоих дружков из старых кварталов тут величают отбросами, то уж тех-то не знаю, как и назвать; они даже не посмотрят, что это за железяка у тебя на шее болтается – оторвут вместе с этой самой шеей, и потом ищи, кто это сделал…

– Бюргермайстер говорил, что у кое-кого из «моих дружков» есть знакомые и даже приятели из тех, со свалки. Они когда-то тоже обретались в самом Кёльне, но попались на чем-либо и находятся в розыске по различным обвинениям; я попытался завести о них разговор с держателем «Кревинкеля», но…

– Он тебя послал, – договорил за него Бруно. – Подальше свалки. Так?

Курт покривился, потирая ноющий лоб ладонью, и переменил позу, прислонясь к стене другим плечом.

– Не совсем. «Да, поговорю с ними» он, безусловно, не ответил, однако и «нет» я от него также не услышал; когда я уходил, он бросил нечто вроде «всегда рады, заглядывай еще» – быть может, что-то наклюнется хоть здесь…

– Голова? – оборвал помощник, кивнув на его ладонь, притиснувшуюся ко лбу; Курт вздохнул:

– Да. Голова. То самое, что к делу не подошьешь и о чем на докладе у старика не скажешь. Что-то есть, чего никто не видит. Какую-то деталь мы упустили, и я никак не могу понять, какую именно…

– Не по себе мне становится, когда ты начинаешь вот такие вот речи, – покривился Бруно опасливо. – Если голова начинает болеть у тебя – это, как правило, оборачивается головной болью для всех окружающих.

– Я пытаюсь пересмотреть все события заново, – продолжал он тихо, морщась от того, как каждый звук произносимых им слов отдается в мозгу, словно крик в недрах каменного колодца. – Пытаюсь понять, что могло ускользнуть от нашего внимания… И все равно ничего не вижу. Похищение; ясно, что девочку держали где-то в городе, но мы не знаем, где. Не знаем, кто. Далее – подготовка подставы; ясно, что была некая женщина, но мы не знаем, куда она сгинула и с кем была связана. Убийство; ясно, что некто постарался представить все так, будто виновен Финк, но мы не знаем, за что была убита Кристина Шток на самом деле – даже не подозреваем.

– Или почему, – добавил Бруно, и Курт вскинул к помощнику вопросительный взгляд из-под сдвинутых бровей.

– Не вполне понимаю, что ты хочешь сказать, – произнес он растерянно; подопечный передернул плечами, нерешительно пояснив:

– Ну, я, конечно, не следователь, но… Если принять твою версию о том, что она – ненужный свидетель, то к чему все эти сложности? Тащить ее на свалку, изображать насилие, да и твоего приятеля, который едва шевелил ногами – его ведь тоже надо было довести до того места. Чтобы стража на воротах увидела его вместе с будущей жертвой? Это, конечно, может быть, но свидетеля вполне можно убрать и проще, и труп вывезти из города можно легко, и – в Райн его. Пропала девочка – и пропала; магистрат побушует и угомонится, ничего не найдя.

– Все это я понимаю и сам, – нетерпеливо кивнул Курт, – минуту назад то же самое при тебе было высказано в комнате Керна. К чему все это ты?

– Я в вашей академии, конечно, не учился, хотя в архив Друденхауса по совету Ланца заглянул; если я сейчас скажу глупость…

– Бруно, короче.

– Словом, я вот о чем, – решительно выдохнул Бруно, отведя взгляд и несколько даже, кажется, смутившись. – Не похоже ли это на… как там у вас это называется… шабаш или что-то такое? Все по писаному: и девственница, и непотребства плотского плана, и убиение – с особой жестокостью.

Мгновение Курт смотрел на своего подопечного безвыразительно, словно увидя его внезапно, явившегося прямо из воздуха, а потом прыснул, покривившись от молнией прострелившей голову боли.

– Чего ржешь-то? – с озлоблением повысил голос Бруно. – Для этого, насколько я знаю, кроме желания, нужны только нож поострей и место побезлюдней; и то, и другое в наличии. Почему нет-то?

– Шабаш… – повторил Курт сквозь болезненный смех. – Господи…

– Ну, пусть обряд, ритуал, caerimonia, ritus[330] – не один ли черт? Или для этого непременно необходимо летать на отдаленную гору с козлом на вершине?

– Извини, – наконец, сладив с собою, примирительно произнес Курт, поджимая расплывающиеся в улыбке губы; Бруно насупился:

– Ну, не силен в ваших словесах, termini speciales[331] не постигал. Просто скажи – чем моя мысль не заслужила твоего высочайшего внимания?

– Тем, что… – начал он бойко и осекся, умолкнув; помощник перехватил его взгляд, вопросительно заглянув в глаза, и уточнил:

– Да, ваше инквизиторство?

– Хм… – уже без улыбки пробормотал Курт тихо, уставясь в стену напротив, и пожал плечами. – Тоже версия, конечно…

– Я не понимаю, магистрат переселился, что ли? – чуть ободрившись его задумчивостью, продолжил Бруно. – Здесь ведь Друденхаус; так? Вы ж ересь должны выискивать в каждом чихе и ведьминские происки видеть в каждой невовремя упавшей градине, а вместо этого…

– Но-но, – одернул Курт, – не зарывайся. Это, как я сказал, тоже версия, однако же, позволь заметить, на… как ты там сказал… шабашах?..

– Отвали, – огрызнулся тот недобро.

– На ритуалах, – кивнул Курт, снова позволив себе издевательскую ухмылку, – обыкновенно все устраивается чинно и красиво. Вскрытое горло либо же вены, аккуратные разрезы; сердце, на худой конец, вырезанное или что-то еще – но все солидно и серьезно, без вульгарного мяса. Здесь же – поверь, я тело видел – попросту исполосованный труп.

– Так может, труп и полосовали. Вскрыли, как ты говоришь, аккуратно, призвали, кого им там надо было, – и порезали дальше. Чтоб соответствовало; они ведь убийцу-изувера нам подставили. Я в мастерстве майстера Райзе нисколько не сомневаюсь, однако даже его навыков, полагаю, не хватит на то, чтобы отличить удар, нанесенный при жизни, от того удара, что жертва получила через полминуты после момента смерти. Но, как я уже говорил, я не следователь.

– Тоже версия, – повторил Курт с расстановкой. – Ничем не хуже других… если учесть, что у нас их вовсе нет, ибо моя, как не ты один уже заметил, несколько грешит нестыковками.

– Но это все равно ничего не дает, – закончил за него подопечный. – Это ты хотел сказать?

– Eheu[332], – вздохнул он, тяжело оттолкнувшись от стены, и встряхнул головой, точно надеясь, что боль слетит, будто неплотно сидящий стальной обруч. – Картина прежняя в любом случае: тело, убийство и полное отсутствие хоть какой-то ниточки. Тупик.

– А интересовался ты у своего приятеля, не насолил ли он кому из горожан в особенности? Быть может, девочка тут и вовсе ни при чем, и все это – единственно для того, чтобы напакостить этому Финку?

– Самый умный, да? – с невеселой усмешкой отозвался Курт. – Разумеется, я осведомлялся об этом. Нет, за последние полгода он ни одного относительно влиятельного кёльнца не тронул; ни на улицах, ни в лавках, ни в домах, да и ранее тоже: люди такого размаха, способные на столь запутанные и сложные действия – это не полета Финка птицы. Кроме того, уж больно накрученно все это для заурядной мести за грабеж или кражу.

– Но этот человек ведь не только в «грабежах или кражах» замешан, – осторожно заметил Бруно, и он кивнул:

– Это верно. Однако последнее совершенное им убийство имело место давным-давно. Я, разумеется, отдаю себе отчет в том, что с местью за подобные дела можно тянуть и годы, но все же – не думаю, что его грешки имеют к делу хоть какое-то касательство, ибо, опять же, ни один более или менее занимающий положение горожанин на его ноже духа не испустил.

– А почему вы так ухватились за мысль, что все это учинили люди «с положением»? – пожал плечами помощник. – Девица нанятая? Кто сказал, что ее наняли? Быть может, она дочь, сестра или тетя жертвы твоего Финка, и работала она не за деньги, а по собственному произволению. Чтобы сутки продержать у себя похищенную девчонку, опять же, никаких особенных средств не нужно – нужна только комната на замке или просто веревка покрепче да кляп; ее даже кормить не обязательно – за сутки, чай, не помрет. А тот факт, что этим таинственным «кому-то» известно, где находится… как его… «Кревинкель»?.. и кто там собирается, вообще может говорить не о том, что это богачи с большими связями, а вовсе даже о том, что (и это более логично) люди эти из кругов ниже некуда.

– Закидаю святомакарьевский ректорат запросами, – с чувством проговорил Курт. – Пускай определят тебя на обучение.

– Это снова глум, или в моих словах есть логика?

– И немалая, – кивнул он уверенно. – Дитрих этим вечером приглашает нас с Густавом «на ужин»; полагаю, чтобы как следует накачаться от безысходности в нашей компании. Идем со мной, изложишь ему свои идеи.

– Благодарю, – покривился подопечный, отгородившись от него обеими ладонями. – Уволь. До поздней ночи смотреть на ваши смурые физиономии? Идею – дарю; излагай сам.

– Не нравится мне это… – пробормотал Курт так удрученно, что помощник нахмурился:

– Не по душе подарок?

Он не ответил – лишь указал за спину Бруно кивком головы, и помощник, проследив его взгляд, тоже недовольно сдвинул брови: по коридору от лестницы шагал страж Друденхауса, стоящий обыкновенно внизу, в приемной зале – шагал быстро, уверенно приближаясь, отчего становилось ясно, что направляется он именно сюда, к майстеру инквизитору второго ранга, для коего имеется некое сообщение – в свете происходящего в последние дни, навряд ли приятного свойства.

– Что случилось? – бросил Курт еще издалека, приближаясь навстречу ему и не дожидаясь должного приветствия и обращения; страж остановился.

– Вас спрашивают, – пояснил он голосом недовольным и несколько, как показалось, смятенным, и пояснил в ответ на вопросительный взгляд майстера инквизитора: – Мальчик. Говорит – вы знаете, в чем дело.

– О, Господи, – простонал Курт, прижав пальцы к виску. – Его мне еще не хватало сегодня…

– Выставить? – с готовностью подхватился страж, и он вздохнул:

– Ни в коем случае. Сопроводи в часовню – я спущусь к нему.

* * *
Штефан сидел на последнем ряду скамей, в самом дальнем углу часовни, сжавшийся, поникший, и смотрел в пол, обернувшись на шаги резким рывком и порывисто поднявшись навстречу вошедшим. От брошенного на него взгляда Курт едва не поморщился и, пересиливая острое желание развернуться на месте и уйти, приблизился, пытаясь выглядеть уверенно и невозмутимо.

– Здравствуй снова, Штефан, – отозвался он на приветствие, произнесенное тихо и, как показалось, укоризненно; тот вздохнул.

– Вы не пришли к моим родителям, – тихо заметил мальчик, не глядя на своих собеседников, изучая плиту пола подле себя и теребя рукав. – Значит, майстер обер-инквизитор мне не поверил, да?

– Ты пришел, потому что это все еще продолжается? – оставив его слова без ответа, спросил Курт, не садясь, дабы ненужный и докучливый посетитель не последовал его примеру и разговор этот не вздумал затянуться; мальчишка кивнул.

– Да, майстер инквизитор. Только теперь все еще хуже – намного хуже.

Обреченный, безысходный вздох он удержал в себе с невероятным напряжением, обессиленно опустившись на скамью, и спохватился лишь тогда, когда Штефан уселся тоже, сложив на коленях руки и все так же не глядя ему в лицо.

– Я, в общем, зря пришел, – произнес парнишка тихо, – я понимаю; раз мне не верят – то чего понапрасну ходить-то, да?.. Только мне совсем плохо. Я, наверное, для того пришел, чтобы просто рассказать. Мне никто не верит, понимаете?

Курт промолчал.

Что он сейчас мог сказать в ответ? Что он и сам не особенно склонен почитать подобные рассказы за правду? Мог он сказать и то, что мальчик прав: сейчас он сидит здесь, в часовне Друденхауса, лишь потому, что над ним смеется духовник, от его жалоб морщится усталая от возни с младенцем мать и злится состоявшийся, уверенный в себе отец, а майстера инквизитора Гессе от прочих собеседников Штефана Мозера отличает тот факт, что он попросту обязан выслушать – и это, и все, что бы ни взбрело в голову рассказать хоть сыну одного из самых преуспевающих людей города, хоть нищему, что побирается на улицах Кёльна. Даже когда голова забита другим, бессомненно важным, и посетитель в этот день нужен, как рыбе ноги…

– Знаете, у меня есть друг, – продолжил Штефан, так и не дождавшись на свои слова никакого отклика. – Франц. Я рассказал ему, что творится в моей комнате по ночам… Это мой лучший друг, но я все равно думал, что он будет надо мной смеяться. А он не смеялся. Он на меня так посмотрел… Он ничего не сказал, только я думаю, у него происходит то же самое, просто он не хочет об этом говорить, и он, может быть, подумал, что я его… как это… провоцирую. Я на него давить не стал, я думаю, что он скоро сам расскажет. И если он расскажет – может быть, тогда майстер обер-инквизитор поверит? – с надеждой спросил мальчишка, подняв, наконец, взгляд к своим собеседникам. – У двоих сразу ведь одинаковые кошмары быть не могут, да?

– Все дело в том… – вздохнул Курт, тщательно подбирая слова, – дело в том, Штефан, что – могут. Такие – могут. Понимаешь, это как боязнь темных углов или подвалов, такие страхи одинаковы у всех людей.

– Потому что все знают, что там может что-то быть, – чуть слышно, но уверенно, с непреклонной убежденностью пояснил мальчик, и Курт едва не покривился болезненно, услышав собственные слова из уст этого ребенка. – Потому что мы все знаем, что там должно что-то быть, в темноте, только мы не всегда это видим, или оно пока спит.

Взгляд подопечного, перехваченный мимоходом, был напряженным и острым; чуть придвинувшись ближе, Бруно попытался изобразить на лице нечто похожее на доброжелательность, от каковой не слишком удачной попытки стало мерзко даже майстеру инквизитору.

– В чем-то ты, быть может, и прав, – согласился помощник мягко, – однако ведь, Штефан, не забывай и еще кое-что: чем старше мы становимся, тем больше у нас развивается воображение. Тем больше всяких страшных рассказов мы слышим вокруг…

– Или просто понимать начинаем больше.

От того, как снова по-взрослому заговорил сегодня Мозер-младший, от этого выражения полной серьезности и неподдельного страха в его лице Курт снова ощутил неприятное, раздражающее желание наплевать на мнение начальства и старших сослуживцев, достать так и не начатое дело из архива и все-таки поставить на том единственном листе пометку «утверждено к расследованию»…

– Понимаешь, – вновь попытался возразить Бруно, – никто здесь не полагает, что ты говоришь неправду. Во лжи тебя не обвиняют. Но…

– Но вы думаете, что мне все это чудится, – довершил за него Штефан с кривой, тоже совершенно не детской усмешкой. – Что я наслушался… всяческих историй, и оттого боюсь темного шкафа. Но теперь дело не лишь в темном шкафу, все еще хуже, я ведь и пришел потому.

– О, Боже ты мой… – все-таки не сдержал тяжкого воздыхания Курт, прикрыв на мгновение глаза и ощутив вдруг сейчас, в середине не особенно заполненного делами дня, невозможную, сонную усталость. – Рассказывай, Штефан. Что еще стряслось?

– Я слышу оттуда голос, – тихо отозвался мальчик, вновь уведя взгляд в сторону, и, снова не дождавшись на свои слова никакого ответа, продолжил: – Я слышу Кристину.

– Постой, – перебил его Курт совершенно уже неучтиво, резко. – Какую еще Кристину?

– Кристину Шток, – раздраженно пояснил тот, – которую нашли мертвой шестого, в среду! Я ее слышу оттуда, она говорит со мной, ясно?

– Спокойно, – осадил Бруно – ладонь его стиснула локоть мальчика, но смотрел он при этом на своего попечителя, смотрел укоризненно и почти строго. – Спокойно, – повторил он настойчиво. – Спокойно и по порядку.

– Как тут можно спокойно?! – возразил Штефан сорванно, растеряв остатки своего недетского самообладания. – Какой порядок, если со мной из моего шкафа говорит мертвая девчонка! Это не порядок!

– Ты с ней знаком? – оборвал его Курт, поправившись: – Был знаком?

– Ну, был. Не водился – сами понимаете, девчонка, – сумев, наконец, чуть унять голос, ответил тот понуро. – Родители между собою общались, а я знал ее просто в лицо да как звать… Если вы это к тому, что я в нее втрескался, и теперь она с горя повсюду мне мерещится – это вы зря, ясно? В гробу я ее видел!

– Успокойся, – повторил Бруно, и парнишка осекся, отвернув взгляд еще больше в сторону, в самый дальний угол часовни. – Этого никто и не думал. Ты сказал, что… гм… слышал голос – ее голос, поэтому надо было узнать, насколько ты с нею знаком. То есть, достаточно ли для того, чтобы не спутать ее голос с любым другим.

– А какая разница, если вы все равно в это не верите?

– Ты рассказывал об этом кому-нибудь? – вновь оставив без ответа его вопрос, осведомился Курт; мальчишка передернул плечами:

– Да, Францу…

– Из взрослых.

– Нет, – твердо отозвался Штефан, на миг вскинув взгляд и снова отведя глаза. – Больше я им не рассказываю ничего – никому, ни родителям, ни духовнику. Если они смеялись или злились, когда я говорил о том, что бывало раньше, то теперь-то что будет? А кроме того, есть еще одна вещь… Я кое-что узнал, и от этого у меня просто мурашки по спине.

– Какая вещь? – невольно скосившись в узкий витраж, на солнце, без особенного интереса спросил Курт, и мальчик неловко кашлянул, явно осознавая, как дико для сторонних слушателей звучит все, что он рассказывает сейчас.

– Еще я узнал, что родители всего этого не слышат, – сообщил он, наконец. – Когда начинается вот это, голос из шкафа. В первый раз это случилось ночью, и я тогда опять не спал до утра, даже не ложился – всю ночь просидел на постели. Когда я жаловался, что дверца шкафа открывается, отец сказал, что просто криво сколочено или рассохлось, и прибил туда крючок; так вот теперь я все время запираю шкаф на этот крючок, а потом еще придвигаю к дверце стул. Без этого не ложусь… Вот в ту ночь я так и сидел – шкаф заперт, стул у дверцы, и я не спал. И это было – голос оттуда, понимаете?

– И что она говорила?

– «Не глупи, Штефан, открой дверь и иди к нам».

– «К нам», – повторил Курт, сам не сумев понять, чего в его голосе было больше – скепсиса или растерянности. – К кому?

– Да почем я знаю?! – снова повысил голос парнишка и притих, встретив хмурый взгляд майстера инквизитора. – Так я слышал. Так вот, второй раз это случилось даже не ночью, а вечером, когда только начало темнеть. Мама зашла ко мне вчера – пожелать доброй ночи и прочее; ну, знаете… И она стояла у самого шкафа, когда я это опять услышал. Она сказала – «Да, Штефан, доброй ночи» с таким… хихиканьем… – узкие плечи мальчишки передернулись, словно ему вдруг стало холодно. – И я тогда подумал – вот сейчас-то мне и поверят!.. Только ничего мама не услышала, понимаете? Я слышал, а она нет. Поэтому сегодня я опять пришел в Друденхаус, потому что больше просто не знаю, что делать.

Я тоже, едва не ответил Курт, ощущая, как усталость переходит в невыносимую, унылую тоску; невольно взгляд скосился на дверь часовни в безнадежном уповании, что одному из его не особенно благочестивых сослуживцев зачем-либо взбредет в голову показаться здесь в будний день, и тогда, быть может, удастся свалить мальчишку на того, у кого достанет равнодушия и выдержки попросту послать его подальше…

– Что мне делать? – спросил Штефан уже прямо, глядя теперь в лицо собеседнику – открыто, требовательно; Курт вздохнул.

– Идти домой, – ответил он, сам теперь отводя глаза в угол и чувствуя на себе грустный, утомленный взгляд. – Успокоиться. Я… – от того, что фальшь и банальность произносимого были очевидны, несомненны, на душе стало мерзостно. – Я посмотрю, что тут можно сделать.

– Понятно… – шепотом протянул Штефан Мозер и, помедлив, рывком поднялся. – Я, в общем, ни на что такое не надеялся. Спасибо, что вы меня опять слушали, майстер инквизитор, и доброго вам дня.

На прощание мальчика никто не ответил и не сказал ему, уходящему, вслед ни слова.

Глава 6

На сей раз Ланц выслушал его унылый рассказ о неотвязном посетителе с большим тщанием и внимательностью, подытожив решительно и убежденно: «У парня явная беда с головой, и посему идея поговорить с его родителями не столь уж плоха. Нынче же вечером зайду к ним. Пускай присмотрятся к своему отпрыску».

Курт не возразил – ни утверждению старшего сослуживца, ни его решению; аргументов против подобных подозрений у него не было, да и, говоря по чести, его самого подозрения эти посетили не раз. Что же до беседы с Мозером-старшим, то и здесь он вполне отдавал себе отчет, что говорить лучше именно Ланцу, живущему в этом городе давно и вот уж более двадцати лет пребывающему на своей должности. Однако же спалось ему этой ночью скверно, и душу не покидало ощущение совершённого походя предательства.

Утро наступило внезапно, явившись в комнату вместе с все тем же Ланцем – бледным, как никогда собранным и похожим на родича у гроба покойного.

– Подъем, – пояснил он, когда Курт, проснувшись от несильного, но настойчивого пинка коленом, дернулся в сторону, уставясь на сослуживца непонимающе. – Одевайся, жду тебя внизу.

– В чем дело? – пытаясь собрать вялые мысли воедино, пробормотал он хрипло со сна, усевшись. – Нашли девчонку?

– Нет, – коротко и хмуро откликнулся тот. – Мальчишку. Подымайся.

Зарождающиеся утренние заморозки подернули тонкой, еще не ледяной, но уже стылой коркой загустевшую кровь вокруг, укрыв такой же мерзлой пеленой широко распахнутые глаза мальчика лет десяти с некогда светлыми, а теперь темно-бурыми короткими волосами. Тело лежало у городской стены на пустыре среди бугров окаменевшей октябрьской грязи, неестественно белое на фоне смерзшейся земли. Оцепление из стражей Друденхауса было готово в любой момент отшить всякого, кому взбредет в голову полюбопытствовать происходящим, однако в этот ранний час вокруг не было ни души.

– Вот ведь черт… – выронил Бруно едва слышно, когда до убитого осталось три-четыре шага, и застопорился, явно подавляя желание попятиться; Ланц подтолкнул его в спину:

– Иди, Хоффмайер, иди. Привыкай. Не на хорах служишь.

– Под ноги только смотри, – не оборачиваясь к вновь прибывшим, подал голос Райзе, сидящий у тела на корточках; голос у следователя и эскулапа Друденхауса был надтреснутый, как старый кувшин. – Не затопчите тут все.

– Брось, по такому заморозку в земле все равно ни единого следа не осталось… – возразил Курт тихо, приблизясь, однако, опасливо и неспешно. – То же самое, Густав? – уточнил он, понизив голос еще более, и тот вздохнул:

– Да, за исключением насилия. Раны те же; в этот раз изрезано меньше, как видишь, однако кое-что общее прослеживается. Даю заключение сразу: та же рука.

– Вот теперь точно вляпались, – так же тихо произнес Ланц, остановившись рядом. – Хальтер ума лишится.

– Опять отпрыск знатного горожанина?

– Хуже, абориген, – ответил тот тяжело и как-то сквозь губы, неведомо к чему оглядевшись по сторонам. – Много хуже. Это Иоганн Хальтер.

– Id est…

– Да, – угрюмо подтвердил Ланц, глядя на тело так, словно надеялся, что оно сейчас исчезнет, и все происходящее окажется попросту мороком, наведенным шутки ради неведомым волшебником. – Сын нашего бюргермайстера.

– Вот зараза… – пробормотал Курт тоскливо и едва не покривился от неуместно громкого голоса помощника на фоне их почти шепота:

– А будь это бездомный мальчишка – вы бы так не заботились, а?

– Дурак ты, Хоффмайер, и не лечишься. – Ланц говорил все так же едва слышно, без злости в голосе, устало складывая слова одно к другому. – Дело не в том, что видим в этом убийстве мы, а в том, что увидит в нем город. Хальтер будет биться головой об стену и свирепствовать, наплевав на все свои сделки с местными шайками, Кёльн впадет в панику, и сколько может быть самовольных «судов»… Приятелям нашего аборигена не позавидуешь, как и любому мало-мальски нелюбимому нашими добрыми прихожанами жителю города. Что-то искать, что-то расследовать в такой обстановке станет и вовсе невозможно… Чтобы сохранить хоть какое-то подобие порядка, Друденхаусу придется вывернуться через уши наизнанку.

– Как это могло случиться? – стараясь не видеть пристыженного лица своего подопечного, спросил Курт растерянно. – Тело, сколь хватает моих познаний, нашли утром, стало быть – убили его ночью, а это значит, что он пропал еще вчера. Как после случившегося с Кристиной Шток бюргермайстер не поднял всех на ноги? Почему вчерашним вечером была тишина, не понимаю.

– Вот и спросим у него – старик отослал к нему курьера с просьбой явиться в Друденхаус. – Райзе поднялся с корточек, продолжая глядеть на тело неотрывно, и вздохнул. – Ты прав, нашли утром – не так давно. Знаешь, кто и зачем использует этот пустырь?

– Да, местные студенты – когда хотят устроить мордобой без свидетелей.

– Вот один из таких… поединщиков и явился к нам сегодня. Причем – умные ребятки, надо им отдать должное – один кинулся к нам, а другой остался сторожить тело. Чтоб никто не обобрал, чтоб место не затоптали; как выяснилось – с юридического факультета оба…

– Где они сейчас?

– У нас, где ж еще, – пожал плечами сослуживец. – Дабы не разболтали лишнего прежде времени, да и чтоб, одумавшись, не упрятались куда от глаз наших подале. Пока город не проснулся совершенно, тело перевезем в Друденхаус, а отсутствия пары студентов на лекциях никто не заметит – впервой, что ли… Ни к чему раньше должного подымать волнение, которое все одно наступит…

– Повозка скоро будет, – отозвался Ланц все так же хмуро, косясь на Бруно – тот стоял в стороне, прижав ладонь к губам, и на маленькое бледное тельце старался не смотреть. – Что сейчас сказать можешь, кроме того, что убийца тот же?

Райзе вздохнул, вновь присев на корточки, и повел рукой над кровавыми пятнами, очерчивая их контур в воздухе:

– Вот это видите? Больно крови мало для таких ран; понимаете, к чему я это?

– Его убили в другом месте? – предположил Курт, подступив ближе. – И вынесли сюда уже после?

– Голову ставлю, – подтвердил тот. – Выбросили ночью – у него изморозь на ресницах, да и мышцы закаменели более, чем обыкновенно это бывает. Заморозки сейчас еще хилые, посему вот так он пролежать должен был не менее часов трех, а то и того больше… Не вороти взгляд, Хоффмайер, смотри. Учись.

– Это не моя работа, – глухо отозвался тот, и Райзе невесело усмехнулся:

– Не зарекайся. Смотри, смотри. Злее будешь.

Курт не сказал ни слова – ни подопечному, ни сослуживцу, тоже присев на корточки у растерзанного тела. Злости он не ощущал – скорее раздражение, и, вопреки логике, не на неведомого убийцу, а на себя самого, ибо одним из чувств, пробивающихся сквозь все прочие, было чувство непозволительное, мерзостное: чувство почти удовлетворения. Нити, пускай призрачные и нечеткие, ведущие от первого преступления к преступнику, оборвались или спутались, и ни единой мысли пробудить не могли, новое же убийство давало слабую, но все же надежду на то, что какой-то след появится, быть может, хотя бы сейчас.

Пристальный взгляд Ланца он ощутил затылком – так явственно, словно взгляд этот был ножом, прижавшимся к коже вплотную, острым и ледяным, будто старший сослуживец увидел его мысли…

– Рука та же… – повторил Курт, не отводя взгляда от серо-бурых сломов тонких ребер, смотрящих на него из ран. – А оружие?

– Боюсь, и оружие тоже.

– Почему «боюсь»? – снова вмешался Бруно, по-прежнему держась поодаль; Райзе вздохнул:

– А ты сам пораскинь умом, помощник следователя. Если в обоих случаях оружие одно и то же, один и тот же убийца – стало быть, нож, с которым светские взяли нашего арестованного, здесь и вовсе не у дел. И вот тогда придется задуматься над вопросом – а к чему было его подбрасывать?

– К чему подстава, – медленно произнес Бруно, – если и оружие, и почерк все равно всплывут при следующем убийстве…

– Вот именно, – коротко кивнул Райзе, поднявшись и механически отерев о штанины совершенно чистые руки. – Единственное, что сейчас можно утверждать с полнейшей убежденностью, так это то, что приятель нашего академиста тут ни при чем. Probatio summa[333]. Убойное, я б сказал…

* * *
Финк, когда он приблизился к камере, вскочил, метнувшись к решетке рывком, вцепившись в прутья, и замер, ничего не говоря, лишь глядя выжидательно, с отчаянной надеждой.

– Бумаги о твоем освобождении подписаны, – сообщил Курт негромко, забрав у стража ключ и отогнав его прочь кивком, и вскинул руку, оборвав не успевшие еще вымолвиться слова: – Не меня благодари – убийцу.

Ошалелое, радостное облегчение в глазах бывшего приятеля не исчезло, однако словно бы потускнело, затмившись мрачностью.

– Еще кого-то зарезали? – предположил он почти без вопроса в голосе, и Курт кивнул, распахивая дверцу решетки:

– Выходи… Да. Еще кого-то. А если точнее – Хальтера-младшего.

– Вот тварь… – процедил Финк сквозь зубы и, перехватив его взгляд, нахмурился, отступив: – Что ты так на меня вылупился, Бекер? Ты ведь не думаешь, что это мои парни порешили мальчишку, чтобы с меня снять подозрения?

– Нет, я так не думаю – по многим причинам; однако у меня есть к тебе разговор, серьезный разговор, перед тем, как ты уйдешь из Друденхауса.

– Вербовать будешь? – мрачно уточнил тот, и Курт вздохнул, подтолкнув его в спину к двери:

– Хуже, Финк. Я должен сказать тебе кое-что, – пояснил он, когда из-за поворота коридора их уже не мог слышать страж у камер, – и, будь так любезен, выслушай меня спокойно, без возмущенных криков и сквернословия. Это – понятно?

Финк скосил в его сторону взгляд, уже далекий от радостного и благодарного, полный теперь подозрительности и напряжения, но не произнес ни слова; Курт кивнул:

– Хорошо. Подробностей рассказывать не стану – не имею права, однако изложу кое-какие свои выводы, дабы ты уяснил, что я серьезен и не вываливаю тебе первое, что взбрело мне в голову… Итак, Финк, главное: можешь считать доказанным, что подставить хотели именно тебя. Не кого угодно, лишь чтобы скрыть подлинного убийцу, а тебя и только тебя.

– И какая тому причина? – хмуро уточнил тот, и Курт ткнул себя пальцем в грудь:

– Я. Многое в этом деле говорит о том, что кто-то хотел привлечь мое внимание. Кто-то знал, что ты знаешь меня, что обратишься ко мне за помощью, если окажешься в таком положении. Главное – что я эту помощь окажу; это, стало быть, кто-то, кто располагал сведениями о нашем прошлом знакомстве и – о том, что это знакомство недавно было восстановлено. Проще говоря, Финк, ты в этом деле стал попросту разменной монетой.

Бывший приятель слушал, все более мрачнея, глядя в пол у своих ног; наконец, подняв взгляд тяжело, точно наполненный свинцом котел, переспросил – тихо, почти не разжимая губ:

– И девчонку зарезали потому?

– Этого я пока не знаю, – качнул головой Курт. – И для тебя главное не это. Подумай сам: кто-то знал о нашей старой дружбе, кто-то знал, что мы снова встретились, причем встреча эта закончилась восстановлением отношений… ну, скажем так – не враждебных. Кто-то, кто знает, где проходят ваши сборища, кто знает, что там бываешь ты – что бываешь часто, иначе не стали бы подкарауливать тебя именно там. Что из этого следует?

– Хочешь сказать, меня сдал кто-то свой? – уточнил Финк уже вовсе свирепо. – Что из моих парней, так?

– У тебя есть иные предположения? – вздохнул Курт почти с непритворным состраданием, и тот кивнул так резко, что было слышно в каменной тишине коридора, как что-то хрустнуло в затылке:

– Да, Бекер. Есть. Хочешь, скажу?

– Хочу. Мне сейчас не помешает любой совет и любая версия. Излагай.

– Излагаю… версию. – Финк был почти злораден, и в голосе его звучал неприкрытый гнев. – Вот тебе «иные предположения»: о том, кем ты был, о том, кто я, не только мои парни знают. Твое начальство ведь тоже, а? Ты ведь писал донос, или как это звать… когда получал информацию от меня этим летом, а?

– Отчет, – возразил Курт тихо, и приятель яростно отмахнулся:

– Похеру. Ведь писал, от кого, почему я помогать кинулся, что и как, а? Чего молчишь, Бекер? Ведь твои главные тоже все это знают. Или, по-твоему, среди головорезов могут быть предатели, а среди святых и непорочных инквизиторов все сплошь преданные служители и псы верные?


– Разумеется, в беседе с ним я этой темы раскручивать не стал, однако… – Курт обвел взглядом безмолвных слушателей расположившихся в рабочей комнате Керна, и в ответ прозвучали скорбные вздохи; он кивнул: – Да. Вот и я подумал о том же.

– Не сочтите, что я снова злословлю великую и ужасную Инквизицию, – тихо заметил Бруно, – однако смею напомнить, что при предшествующем дознании выяснились неприятные детали, касающиеся чистоплотности представителей вашего попечительского отдела. А говоря простыми словами – один из тех, кто должен следить за вашей честностью, продался с потрохами. И, как я понял, до сих пор не выяснено, кто именно, так?

– Какой ты временами осведомленный и умный, аж противно, – покривился Райзе, и Курт усмехнулся:

– Это верно. Следует признать, что две самые дельные мысли в этом расследовании принадлежат не инквизиторским мозгам.

– А в этом следствии высказывались дельные мысли? – хмыкнул Ланц. – Наверное, я совсем отупел, ибо что-то не припомню.

– Помолчи, – оборвал его Керн тихо. – Объяснись, Гессе.

– Объясняю, – кивнул он. – Первая мысль пришла от нашего невольника. Он задал вопрос: «зачем убили Кристину Шток». Не «за что», а именно «зачем». Если подумать так, то далее следует: зачем был подставлен Финк, если следующее убийство развеивает все это в прах?

– И зачем?

– Кто-то хотел привлечь внимание Друденхауса к этому делу. Убийство было совершено именно так, подставлен был именно он для того, чтобы в дело ввязался я. Да, улики, подтверждающие невиновность Финка, были не явны – не явны для светских. Но если расследованием займется Друденхаус, это будет означать, что мы…

– Ты.

– Хорошо – я. Что я осмотрю место преступления подробнее, что обращу внимание на несоответствие обликов девицы, виденной с Финком, и той, что убита, что я обращу внимание на слова самого арестованного, в конце концов. Кто-то хотел, чтобы Друденхаус вмешался в дело и – доказал непричастность предполагаемого убийцы.

– Довольно сложно, – заметил Керн, поморщившись, точно от боли. – Много допущений. Не заметь ты этого ножа в куче мусора, не прими тебя твои приятели в «Кревинкеле», не приди в голову Вернеру Хаупту призвать тебя на помощь, наконец…

– Ведь приманивают Инквизицию, Вальтер, а не провинциального дознавателя от местного деревенского старосты. Все и должно быть сложно.

– Приманивают? Для чего? К чему все это? Что им… кто бы они ни были… от нас нужно?

– Не знаю.

– Предположения? – мрачно уточнил обер-инквизитор; Курт вздохнул:

– Да. Предположения есть. При моем первом деле внимание следователя Конгрегации было привлечено для того, чтобы в ходе расследования и сам следователь, и Конгрегация вообще были опорочены, и лишь чудом удалось свести все к небольшому скандалу и слухам, а не громкому суду государственной значимости.

– Не скромничай. «Чудом»…

– Не это важно, – отмахнулся Курт раздраженно. – Важно иное. Думаю, я не выдам ничего тайного, ибо каждый из нас знает, пусть это и не принято произносить вслух, что против Конгрегации началась война. И каждый знает, кем она начата.

– Интересно, – с невеселой издевкой осведомился Бруно, – а насколько легальной станет германская Инквизиция, если у Папы хватит наглости попросту в открытую отлучить ее и признать еретической?

– Вот посиди и поразмышляй над этим, – недовольно посоветовал Ланц, – может, тогда хоть минуту помолчишь.

– Итак, – продолжил Курт нетерпеливо, – в свете всего этого могу предположить, что и сейчас происходит то же самое. Вторая дельная мысль, высказанная теперь уже Финком – мысль о том, что именно стоящие надо мною знают не просто о том, кто я и кто он, но и о том, что мы снова в приятельственных отношениях. Складывается все сказанное мной в следующую картину: используя Финка используя меня, некто снова пытается скомпрометировать Конгрегацию. Заметьте, кто убит: дочь одного из самых преуспевающих дельцов Кёльна и сын бюргермайстера. Кроме того, что торговая жизнь на некоторое время нарушена (какая тут торговля, когда на твоем собственном льду лежит твой ребенок?), что Хальтер теперь потеряет голову, и делами города заниматься прекратит вовсе… это – помимо того, что придется приложить немалые усилия к тому, чтоб не позволить ему наломать дров… Так вот, кроме всего этого – у нас нет ничего, нет улик, нет нитей, нет следов, ведущих к истинному убийце. Иными словами, мы взвалили на себя расследование, которое не сможем завершить, вырвав при этом из рук светских единственного, на ком можно было бы хотя бы сорвать зло. Со стороны это выглядит так: мы вмешались в дело, и – город беднеет, порядка нет, in optimo[334] – город разваливается, и виноваты в этом мы. И придется вновь исправить меня: не «мы», а «я». Если бы меня здесь не было, этот план не удался бы.

– Absiste[335], – вновь покривил сухие губы Керн. – Если ты прав, если все и впрямь обстоит так – они все равно нашли бы способ подставить Друденхаус, не так – то иначе.

– Если я прав, – повторил Курт с нажимом. – Это лишь версия.

– Похожая на правду, Гессе, вот что настораживает.

– Признаюсь, мне было б много легче, – вздохнул Курт тоскливо, – если б вы снова на меня наорали и разнесли б мою гипотезу в пыль. Если б выдвинули свою – пусть и абсолютно бредовую, по моему мнению, если б Дитрих или Густав возразили мне и указали на явные или мнимые ошибки и нестыковки… если б Бруно опять начал глумиться и спорить…

– Да на тебя не угодишь, – устало улыбнулся Керн. – В чем дело? Ты действительно сомневаешься в собственных словах, или же тебе попросту не хочется, чтобы они оказались правдой, и ты изыскиваешь любые тому доказательства?

– Почему не убить самого Штока? – спросил Курт тихо, и обер-инквизитор согнал с лица улыбку. – Так ввергнуть экономику Кёльна пусть во временный, но stupor[336], было бы проще. Почему не заварить кашу посерьезнее – не прикончить бюргермайстера? Всем известно, как он благосклонен к Друденхаусу. Да, есть надежда, что, лишившись сына и не дождавшись от нас результата в расследовании, он несколько к нам охладеет… однако же не проще ли было бы убрать его? Тогда было бы все – и шумиха, и избавление нас от столь полезного союзника, и ропот среди горожан.

– Убиты дети, – возразил Ланц убежденно. – И не просто зарезаны или удушены, абориген; дети убиты с такой жестокостью, каковая и в убийствах взрослых не часто замечена. Полагаешь, не повод роптать на наше бессилие?

– Почему именно дети, не их родители?

– Потому что нераскрытое дело с убитыми детьми подорвет нашу репутацию, может быть, сильнее, нежели порушенная по нашей вине экономика всей Германии, вместе взятой. Причем во всех, как это принято выражаться в официальных отчетах, «слоях населения»; ведь, как я понял, даже твой приятель-головорез не остался вполне безучастен к происходящему?

– Вот теперь, Вальтер, я чувствую себя лучше: со мною спорят.

– Не согласен? – вскинул брови обер-инквизитор, и Курт пожал плечами:

– Мне нечего возразить – вот что главное. Но думать об этом буду.

– Так или иначе, версия выглядит весьма правдоподобной, – вмешался Райзе уверенно. – И если мы решим развивать именно ее, следует подумать о том, как и от кого информация о связи академиста с ворьем Кёльна просочилась к ним, кто бы они ни были.

– Если принять вашу версию… – Бруно встретил направленные на него недовольные взгляды стоически, вскинув голову и распрямившись, и продолжил уже тверже: – Всего лишь хотел заметить, что это – formula falsa[337]. Если принять вашу версию, никуда она не просачивалась – просто обладающий этой информацией сам и является участником этих преступлений.

– Как ни назови, – раздраженно кивнул Райзе, – это дела не меняет. Смысл остается прежним: необходимо отыскать обладающего этими сведениями и…

– И все равно, – оборвал его Курт, – остается тот, кто связан со старыми кварталами напрямую, кому известны подробности их жизни, кто знает, где собираются подобные Финку личности и, главное, – где с надежностью можно найти его самого. Наши подозрения не отменяют того факта, что в этом деле все же замешан некто из кёльнского дна. Если еще можно поспорить о том, в самом ли деле имеется в этом случае факт предательства со стороны Конгрегации, то участие близкого к Финку человека сомнению не подлежит.

– Да брось, – поморщился Бруно почти брезгливо, пренебрежительно фыркнув, точно кот, окунувший морду в корзину с пухом. – Такие ли уж тайны?

– Такие, – возразил Курт уверенно. – Даже – прошу прощения, что в третьем лице – Вальтер не знал о самом существовании «Кревинкеля», не говоря уже о названии или о том, кого там возможно увидеть. И если моя версия верна, то нам следует призадуматься над тем, что Конгрегация до сей поры не имеет в своих союзниках агентов среди преступных низов, в то время как у наших противников они есть. Что удручает.

– Собственно говоря, – вновь заговорил Бруно нерешительно, – наличие малефиков всех мастей в этом… сообществе есть факт; лишь припомнить, сколько рассказано было путешествующими купцами и охраной обозов о том, как их ограбили с применением странных методов, или же обычными горожанами о том, как к ним подходили спросить дорогу – и после они обнаруживали себя на окраине города с пустой головой и кошельком… Не думаю, что каждый из этих рассказов выдуман.

– Не выдуман, ты прав, – согласился Курт, – эти ребята быстро сообразили, как поправлять свои дела. Однако обыкновенные преступники и наши подозреваемые – они разного поля ягоды. Размах разный. Соответственно, разные и сферы общения; говоря проще, они редко пересекаются. Для чего этим парням лишние проблемы и увязания в государственных заговорах с риском подставиться? Им и без того неплохо живется. Кроме того, в Кёльне подобного не замечалось уже давно – десяток лет назад проведенная чистка и этих тоже зацепила, походя. Здесь просто: это типичный агент – купленный, запуганный и прочее – среди знакомых Финка и предатель в попечительской службе.

– Следует запросить список – поименно всех тех, кому ведомы подробности прошлого дознания, – вздохнул Керн обреченно. – Обращусь напрямую к старине Рихарду, безо всяких официальных бумажек и лишних свидетелей; пускай отпишет мне обо всем, что знает попечительский отдел.

– Corruptio[338], – передернул плечами Бруно. – Я всегда знал, что на ней мир держится…

– Да заткнись ты, ради Христа! – в один голос оборвали его Ланц и Райзе; подопечный снова фыркнул, отвернувшись к окну, и Курт с усмешкой качнул головой:

– Нет, Бруно, коррупция – это у тех, кто против нас, а у нас – «применение нестандартных методик дознания»… Стало быть, так, Вальтер, – подытожил он столь решительно и твердо, что на миг почудилось, будто Керн вот-вот вытянется в струнку, поднявшись из-за своего стола. – Вы свяжетесь с главой попечительского отделения, в самом деле, тайно и без шума, я же напишу собственный запрос – в академию. Насколько мне известно, столь подробной информацией о моих связях обладают лишь двое из святого Макария, и обоим я верю, как себе самому, если не более, однако, когда эта самая информация существует в письменном виде, то она уже перестает быть секретной… Если на мой запрос отец Бенедикт ответит «да, существует», то шерстить надо будет тех, кто имеет к этим записям доступ. Кстати сказать, Вальтер, не объясняйте своему приятелю, в чем дело, не вдавайтесь в подробности – просто попросите его перечислить все то, что им известно; особенно уточните – «всё». Если майстер Мюллер не понапрасну занимает место главы кураторской службы, он вас поймет.

– Слушаюсь, – усмехнулся обер-инквизитор, и Курт смешался, неловко кашлянув и опустив голову.

– Прошу прощения… – пробормотал он смущенно, – увлекся…

– Давай, давай, – отмахнулся Керн, глядя на подчиненного, словно на новый витраж в часовне Друденхауса, внезапно появившийся на месте старого неведомо откуда. – Дерзай.

– Да… – все еще с некоторым смятением кивнул он, едва не позабыв, что намеревался высказать еще. – Кроме того, полагаю…

– Уйди с дороги!

Голос, раздавшийся на пороге закрытой двери, прозвучал ожесточенно, упрямо и так громко, что Курт болезненно сморщился, тотчас и безошибочно поняв, что за посетитель отпихнул с пути стража Друденхауса, попытавшегося доложить о его приходе.

Бюргермайстер был зол, бледен и напряжен, и по тому, что в лице его не пребывало и тени печали, столь же бессомненно ясно было и то, что о последних событиях он еще ничего не знает.

– Что вы намерены скрыть от меня, майстер обер-инквизитор? – с порога стребовал бюргермайстер, глядя на того гневно и взыскательно. – Судя по тому, как ваша охрана рвалась обогнать меня и явиться к вам прежде меня самого, вы опасаетесь моего появления; так к чему вы, в таком случае, звали меня в Друденхаус в этакую рань?!

– Присядьте, майстер Хальтер.

От спокойного, тихого голоса Керна тот скривился, точно от удара под ребра, и отмахнулся, рубанув ладонью воздух:

– К черту, прости Господи! Мне некогда рассиживаться! Если у вас есть новости о деле, вы могли прислать их с курьером, а если хотите говорить о чем-либо другом – говорите скорее, мне надо быть дома сегодня – сейчас!

– Присядьте, – повторил Керн настойчиво, и бюргермайстер, будто очнувшись, встряхнул головой, отступив на шаг назад.

– Прошу прощения, – выговорил Хальтер с видимым усилием, нервозно отирая лоб ладонью и отводя в сторону взгляд. – Я сегодня не в лучшем расположении духа – проблемы в семье. Понимаю, что они не должны быть помехой моим обязанностям, однако же… Что вам было угодно, майстер Керн?

– Проблемы в семье… – повторил тот безвыразительно, исподволь переглянувшись с подчиненными, и осторожно, словно боясь, что его услышат, перевел дыхание. – Простите за любопытство, какие?

– Это к делу не относится, – нетерпеливо отрезал бюргермайстер и, перехватив взгляд Керна, пожал плечами, недовольно пояснив: – Повздорил с сыном. Бывает. Наутро он в отместку удрал из дому; я как раз намеревался начать поиски, когда прибыл курьер от Друденхауса. Будьте любезны, майстер обер-инквизитор, если дело важное – говорите поскорее, я должен найти сына; жена места себе не находит.

– Конечно, – кивнул тот медленно; по его хмурому, темному взгляду Курт видел, как судорожно Керн подбирает слова, которые необходимо и так не хочется произнести сейчас. – Прошу вас, майстер Хальтер – присядьте.

– Просто скажите, что…

– Сядьте, – не выдержал Курт, в два шага подступив к бюргермайстеру и насильно потянув его за локоть к табурету у стены; тот, оторопевши от подобного панибратства, последовал за направляющей его рукой, едва ли не упав на потертое деревянное сиденье.

– Да что у вас тут происходит, в конце-то концов! – растерянно пробормотал Хальтер, и Курт, увидя во взгляде начальства молчаливую просьбу, мысленно ругнулся. Доверие вышестоящих, как оказалось, было желанным не всегда, и в эту минуту он предпочел бы его избежать.

– Ваш сын найден, – выговорил он почти торопливо, поскорее, стараясь не глядеть бюргермайстеру в глаза, дабы не испугаться того, что увидит в них. – Он убит.

На миг упала тишина – вполне ожидаемая и оттого еще более тяжелая, мутная, словно болотный туман; Хальтер приподнялся, ловя взгляды следователей, и вновь упал на табурет, ошалело хватая воздух ртом.

– То есть… – с усилием выговорили дрожащие губы, – то есть… как – убит?

– Как Кристина Шток, – с прежней безжалостной прямотой отозвался Курт, мысленно решив, что с Керна теперь причитается. – Картина преступления та же, кроме насилия. Тело обнаружено этим утром на пустыре у городской стены.

– Да нет… – с неловкой улыбкой возразил бюргермайстер, – как вы можете с такой уверенностью? Вы же его не знаете…

– Майстер Ланц опознал тело, – продолжил Курт, присовокупив к списку своих должников и обоих сослуживцев. – Майстер Райзе определил причину и время смерти. Колото-резаные раны, смерть наступила этой ночью, посему ясно, что дом ваш сын покинул не утром – очевидно, после произошедшей вчера ссоры, которую вы упомянули.

Бюргермайстер сипло выдохнул, покачнувшись, и закрыл лицо ладонями, скорчившись на табурете и почти уткнувшись в колени.

– Два студента, обнаружившие тело, – продолжал Курт негромко, удивляясь собственному спокойствию, – сейчас под нашим наблюдением, в Друденхаусе – во избежание преждевременных слухов. Тело было перевезено тайно, и никто, кроме служащих Конгрегации, в курс дела не посвящен. Вы были приглашены к нам для того, чтобы ответить на вопрос – почему после произошедшего с дочерью Штоков вы не подняли тревогу при исчезновении сына?

– Я хочу его видеть, – уронив руки на колени, произнес Хальтер чуть слышно. – Я хочу видеть тело, я вам не верю. Вы ошиблись, я хочу видеть сам…

– Не хотите, – перебил его Курт убежденно. – Поверьте мне. Не сейчас, иначе вы растеряете остатки здравого смысла, который нам так необходим. Будет лучше для дела, если вы сперва ответите на наши вопросы, а уж после вы вольны делать, что угодно.

– «Лучше для дела»?.. – выдавил тот через силу. – «Лучше для дела»?!. Какое дело, мой сын убит! О каком деле вы говорите?! Я хочу видеть его! Я хочу знать!

– Замолчите, – коротко оборвал Курт, и Хальтер осекся, глядя на него с потерянным изумлением. – Поймите, – продолжил он чуть мягче, – что «польза дела» в вашем случае – это наказание виновного. Я сочувствую вашей потере, мы все вам сочувствуем. Потерять своего ребенка – страшно, я это понимаю; однако – это свершилось. Будь вы просто горожанином, вы были бы вправе предаваться терзаниям без оглядки на что бы то ни было, однако же вы – бюргермайстер, и в ваши обязанности входит избавление Кёльна от чудовища, убивающего детей. Вернуть сына вы не сможете, и все, что теперь вам остается, – это месть, для чего следует собраться с силами и помочь нам четкими, подробными ответами на наши вопросы. Это – понятно?

– Дайте воды, – попросил бюргермайстер бесцветным, мертвым голосом, и Курт невольно подумал о том, что эти слова в стенах Друденхауса произносятся чаще прочих.

– Держите-ка лучше вот это, – разомкнул, наконец, губы Райзе, подойдя ближе и протянув Хальтеру пузатую фляжку.

Ухватиться за плотные кожаные бока тот смог не с первой попытки, едва не выронив, и приложился надолго, зажмурившись и задержав дыхание; по щекам, когда бюргермайстер выдохнул, потекли слезы – быть может, просто оттого, что во фляжке Райзе было не вино…

– Где тело? – бесцветным, сиплым шепотом проронил бюргермайстер, не глядя ни на кого; Курт вздохнул:

– В подвале Друденхауса. Вы сможете забрать его, как только мы закончим разговор.

– Не представляю, о чем мы можем говорить, – все так же тихо и подавленно произнес Хальтер, не поднимая глаз. – Не знаю, что вы хотите от меня услышать, чем я смогу помочь вам…

Курт искоса бросил взгляд на начальника и сослуживцев; те сидели молча, явно не намереваясь более встревать в беседу, и он вздохнул снова, мысленно кроя всех присутствующих не подобающими доброму христианину словами.

– Прошу простить за столь неотступное и личное вмешательство, – заговорил он, присев напротив бюргермайстера, дабы не возвышаться над ним и не создавать у того ощущения придирчивого допроса, – однако же вам придется рассказать нам, по какой причине состоялась ваша ссора. Значимым может оказаться все, любая мелочь, ведь вы же понимаете.

– Это в самом деле мелочь. – Хальтер помолчал, глядя на фляжку, что все еще держал в руке, и поднес ее к губам снова, приникнув к горлышку на долгих несколько секунд. – Через два дня у него будет… – бюргермайстер запнулся, подавившись словами, и через силу выдавил: – должен быть… был… день рождения. Он хотел в подарок коня. Я сказал – рано. Слишком дорогой подарок… Вот и все.

– И только?

– Да, и только. Иоганн встал из-за стола, не окончив ужина, крикнул, что я считаю его «малышней» и не принимаю всерьез… Знаете, как это бывает… И ушел в свою комнату.

– Как вы обнаружили его отсутствие?

– Как обнаружил – зашел к нему, разумеется, как я еще мог это обнаружить?!

– Успокойтесь.

От того, как холодно прозвучал его голос, Курт едва не перекривился сам; Хальтер выпрямился, вперив в него взор почти ненавидящий, и стиснул фляжку так, что побелели пальцы.

– Не говорите мне о спокойствии, юноша! – прошипел бюргермайстер зло. – Вам не понять, что я испытываю, и попрошу уважать элементарные человеческие чувства!

– Primo, – сумев выдержать пронзающий взгляд бюргермайстера бестрепетно, возразил Курт, – я вам не юноша, а следователь Конгрегации. И прошу не забывать об этом в дальнейшем. Secundo, ваши чувства, как я уже упоминал, в данный момент имеют второстепенное значение, ибо, кроме того, что вы косвенный потерпевший в очередном преступлении, вы – глава этого города, и сейчас должны иметь важность не ваши нервы, а ваши мозги, майстер Хальтер. Кроме чувств отцовских, в вашем арсенале наличествует и чувство долга. По крайней мере, так должно быть.

– По какому праву вы говорите со мной в подобном тоне?! – вскинулся бюргермайстер, однако по тому, какой растерянный взгляд бюргермайстер бросил на молчаливого Керна, было ясно, что упомянутый им тон свое действие все же возымел.

– По праву, данному мне Святой Инквизицией, – окончательно осмелев, отрезал Курт; от злости на блюдущее нейтралитет начальство в голосе прорезалась не ожидаемая им от самого себя жесткость. – А кроме того, я не сказал ничего недозволительного или ложного, а также для вас оскорбительного. Соберитесь, и я хочу слышать в ответ на свои вопросы – ваши ответы, а не истерики или нападки. Итак, пропажу мальчика вы обнаружили утром, войдя в его комнату, так?

Хальтер не ответил, продолжая буравить его взглядом; Курт кивнул:

– Так. Стало быть, вы пришли к нему рано. Это ваше обыкновенное поведение – являться в комнату сына ранним утром?

– Я шел примиряться, – наконец с трудом разомкнул губы бюргермайстер, отведя взгляд в сторону, и приложился к фляге снова, отпив теперь всего глоток. – Мы ссоримся… ссорились нечасто, и я… Словом, я решил предложить ему вроде как сделку – дозволить брать моего жеребца, когда захочет, чтобы учиться владеть седлом, а я подарю ему собственного на двенадцатилетие… подарил бы…

В его горле что-то булькнуло, губы сжались, и Курт поспешно сдвинул брови, вновь приняв строгий облик, не дожидаясь повторных изъявлений горя, каковых снова мог уже не вынести: в одном бюргермайстер был прав – его единственной потерей была смерть родителей в возрасте, уже почти забывшемся, и понять сидящего напротив человека и любого, ему подобного, он не мог, отчего в таких ситуациях ощущал себя несколько не в своей тарелке. Будь Хальтер подозреваемым – вот странность! – нужные слова сложились бы сами собою, и чувства были бы иными. Но сейчас, в эту минуту, когда говорить надо было всего лишь со свидетелем, испытывались лишь раздражение да еще малая толика злости на собственную нетерпимость, ибо именно разум, к коему он призывал бюргермайстера, как раз и подсказывал, что Хальтер имеет полное право минимум на половину всего, что он наговорил, и что в данной ситуации он достоин похвалы уже за то, что не рвет на себе волосы и не швыряется мебелью…

– Возьмите себя в руки, – порекомендовал Курт, вновь чуть повысив голос. – И отдайте флягу, с вас довольно.

На сей раз Хальтер не возразил ни словом, окончательно ошалев от неожиданной жесткости следователя, и он продолжил поспешно, стараясь не упустить момента, все так же чеканно и почти резко:

– Это случалось ранее? Ваш сын уже был замечен в подобных проявлениях недовольства?

– Убегал ли он раньше? – тускло уточнил бюргермайстер, уже не поднимая глаз, и чуть заметно дернул плечом: – Нет. Никогда. Он мог спрятаться на чердаке или в гостевой комнате, куда обыкновенно мы не заходим, но он никогда не уходил из дома. Поэтому вы и застали меня в столь… взбудораженном состоянии. Именно потому, что я попросту не знал, чего ожидать от такой ситуации, потому, что воображал себе разное, и… Но такого представить не мог…

– Да, – отозвался Курт чуть мягче; Хальтер медленно поднял к нему мертвый взгляд, и подумалось невольно, что именно сейчас стало очевидным сходство между ним и тем мальчиком, на чье тело он смотрел чуть более часу назад – быть может, именно из-за этого омертвелого, погасшего взгляда. – Да, – повторил он уже едва слышно, – так бывает всегда. Что бы ни происходило вокруг, неизменно кажется, что беда никогда коснется тебя самого или твоих ближних. Все напасти – словно что-то далекое и мнимое, как дикие племена варваров, о которых слышишь рассказы, но которых никогда не видел и не увидишь. Даже когда это происходит, все равно не можешь поверить… Да, – кивнул Курт снова, увидев недоверчивое удивление в лице бюргермайстера, – я тоже терял родных, майстер Хальтер, и мне ваши чувства не чужды. Именно потому я и прошу вас взять себя в руки: после, когда горе успокоится, когда остынет и станет ледяной коркой на вашем сердце, единственное, что сумеет этот лед растопить, пусть и отчасти, пусть на время, это мысль о том, что виновник наказан. Не скажете же вы, что это не так? Что вас это не заботит? Что мысль о мести сердце не греет?

– Все, что могу, – со сдавленным хрипом выцедил тот. – Любая помощь. Люди, сведения, деньги – все. Наши дознаватели – неучи, это всем известно, а вы сможете, я знаю. Найдите его. Как угодно. Скажите, что я должен сделать, и вы получите это.

– Сейчас вы можете уйти, более мне от вас ничего не нужно – пока. Если в будущем у меня появятся вопросы…

– Хоть среди ночи, – немедленно отозвался Хальтер на его вопросительный взгляд. – Поднимите меня мертвого, если потребуется, только найдите его. Но – его, ясно? Меня не успокоит кто-то, на ком можно отыграться, мне нужен подлинный виновник.

– Разумеется, – решительно заверил его Курт. – Ведь вы лучше кого бы то ни было знаете, насколько добросовестен в расследованиях Друденхаус.

– Дознание ведете вы, майстер Гессе, ведь так? – перебил бюргермайстер и, не дожидаясь ответа, поднялся, уставясь на Керна требовательно и хмуро. – Если мое слово имеет хоть какую-то значимость в этом городе, я желал бы, чтобы и впредь дело оставалось в его ведении.


– Сукин ты сын, – заметил Керн с тяжелой усмешкой, когда Хальтер покинул комнату, и Курт зло огрызнулся:

– От такого слышу.

– А не излишне ли ты волен стал, сын мой? – поинтересовался обер-инквизитор, не взяв на себя труда даже изобразить хотя бы напускного гнева. – Запретить бы тебе таскаться во всякие злачные непотребища, уж больно скверно они воздействуют на твою неокрепшую душу.

– Запретите, – хмыкнул Курт с откровенной издевкой. – Посмотрим, много ли вы нароете без моих злачных пажитей.

– Не ерепенься, Гессе, – уже серьезно вздохнул Керн. – Как ты только что говорил бюргермайстеру, оставь эмоции и подумай о пользе дела; а для пользы дела наилучшим оказалось именно твое участие в этом разговоре. Мне он выговаривал бы до скончания веков, а Дитриха с Густавом и вовсе слушать бы не стал: тут наше давнее знакомство и сотрудничество как раз имеют худое влияние на ситуацию. Ты же человек сторонний, для него не знакомый, да еще и с определенной репутацией, а кроме того… – Керн помолчал, словно собираясь с решительностью, и медленно договорил: – А кроме того, от твоего ректората, видимо, не зря имеется примечание вверять тебе всякое расследование, на каковое ты обратишь внимание. Есть в тебе, Гессе, необъяснимый талант прижимать людей к стенке. И высказываешь, казалось бы, то же, что все, и никаких особых доводов не прилагаешь, однако же – говорят с тобой, как на духу, и делают, что требуется. Сейчас ты заполучил Хальтера за пять минут, при этом ни одного обвинения в сторону Друденхауса им не было высказано и, убежден, теперь уже не будет. И пожелание его я намерен исполнить, причем с величайшим удовольствием: расследование это – твое от и до. Вперед.

– Ave, Caesar[339]… – пробормотал Курт себе под нос. – Что-то паршивые у меня возникают чувства при такой похвале, – покривился он обреченно, и обер-инквизитор развел руками:

– Уж не обессудь, одаряю, чем могу. А теперь, Гессе, aufer nugas[340]: за работу. Отчет мне немедленно, и не вздыхай с таким видом – мне нужны твои выводы, а также перечень того, что ты сочтешь необходимым сделать. И, уж будь любезен, до того, как славные горожане вынесут ворота Друденхауса, требуя возмездия.

Глава 7

Горожане молчали.

Город пребывал в тишине, словно бы кёльнцев истребляла неведомая болезнь, с которой невозможно бороться никакими известными способами, а вовсе не таинственный убийца…

Отчет Курта, более походивший на перечень указов, был принят начальством без единого замечания и прекословия и исполнен в тот же день; как следствие одного из таких указаний, на стены домов сейчас развешивали листы с призывом, оглашаемым вслух для каждого, не владеющего наукой чтения: «Denk an Ausgangsverbot![341]». Под этой строчкой, выведенной попросту гигантскими буквами, разъяснялось, что всякий ребенок любого положения, невзирая на звание родителей и прочая, находящийся на улицах Кёльна при наступлении сумерек в одиночестве, будет задержан и препровожден в отчий дом под присмотром (с последующим внушением упомянутым родителям), либо же «будут предприняты иные действия ввиду сопутствующих обстоятельств». Что означало последнее, даже Керн представлял себе с некоторым трудом, однако сия смутная формулировка оставляла свободу действий на всякий, как выразился Бруно, пожарный случай. Вторым распоряжением, рекомендованным Куртом, был указ о том, что всякий горожанин обязан с наступлением темноты вывешивать у двери в свое жилище фонарь, масла в котором будет довольно для того, чтобы горел он всю ночь до рассвета; те, чьи доходы не позволяли им издержаться на подобное весьма затратное дело, должны были обратиться с соответствующим прошением к бюргермайстеру, каковой и выдаст все необходимое лично в руки нуждающемуся.

Руководительство Друденхауса во всем происходящем принялось безропотно во всех смыслах: к удивлению его служителей, ни одного голоса в обвинение не прозвучало, никто также не стал упоминать о том, что события в городе по сю пору не обзавелись никакими приметами чего-либо потустороннего, и расследование вести должен бы магистрат. Город затаился – так мог бы сказать некто, желающий составить отчет о настроениях в Кёльне. Собственно, некто так и сказал; точнее – написал, когда по всем агентам влияния и надзора был брошен клич «обрисовать ситуацию». Значимее всего оказалась память горожан о прошлом деле, завершенном этим летом: как и предполагал Керн, с таким шиком и шумом проведенное дознание создало недавнему новичку определенную репутацию, и жители терпеливо и с надеждой ожидали от него и теперь столь же верных действий. У самого же дознавателя Гессе складывалось чувство, что толпа, незримая, но вместе с тем явная, окружила две башни Друденхауса непроницаемым кольцом, молча и пристально глядя на его окна и встречая всякого выходящего вопрошающим, взыскательным взглядом – без укоризны, но с нетерпением…

Во всем прочем за несколько часов, прошедших с той минуты, как у городской стены было найдено бездыханное тело, не изменилось ничего: по-прежнему не было ни подозрений, ни версий. С благословения бюргермайстера, данного сквозь зубы и при бешеном сопротивлении его жены, Райзе обследовал тело мальчика вдоль и поперек, снаружи и изнутри, однако нового это не дало – кроме прежней уверенности в том, что убийство совершилось где-то в ином месте, на руках у следователей не было ничего. Улицы в поисках пятен крови либо прочих следов смертоубийства исследовались сейчас скрупулезно и пристально, осматривался каждый уголок, однако и эти меры пока не принесли плодов, хотя обшаривалось без преувеличения все, включая даже и старые кварталы. Людей из магистрата или Друденхауса туда, разумеется, не было послано, однако Финк и его приятели проделывали эту работу с тщанием и упорством, ни словом не упомянув тот факт, что все их неприятности, по большому счету, проистекают лишь из того, что некто решил напакостить Конгрегации либо же майстеру инквизитору Гессе лично. Сам Курт подозревал что о таких тонкостях дела Финк попросту не распространялся; отчего? – это сейчас было неважным.

Важным был вывод, сделанный всеми обитателями Друденхауса без исключения, вывод четкий, несомненный, однако неутешительный: убийство свершилось в одном из домов города.

– В том же, где содержали Кристину Шток? – предположил Бруно, когда иссяк поток гневных и не вполне приличных слов из уст господ дознавателей, и Курт скривился:

– Возможно.

– Зачем? Почему не зарезать прямо там, у стены? Кляп в рот – и шинкуй в свое удовольствие, в такой ранний час там пустыня.

– В некоторых ритуалах крик жертвы тоже имеет значение, – откликнулся Курт со вздохом. – Если взять за основу твое предположение о том, что все это – не просто так. Или… Густав, все органы на месте?

– До последнего потрошка, – кивнул тот хмуро. – Крови, как я уже упоминал, истекло много, и подле тела ее не было – может статься, это? Нацедить ее можно, конечно, и прямо на улице, однако – для чего ковыряться с бутылочками и мисочками в темноте, если можно с комфортом собрать ее в нарочно оснащенной комнате… После того, как изрезали тело, уже сложно понять, была ли какая-то из ран предназначена именно для этой процедуры.

– Все это весьма любопытно, – оборвал его Курт, – однако вопрос остается неразрешенным: что с этим делать? Устраивать облавы по домам? Даже если допустить, что в сообщничестве с магистратом мы сумеем обойти все жилища… в свете последних событий, полагаю, горожане займут нашу сторону и не станут особенно препятствовать нам или возмущаться… Так вот – не окажется ли это бессмысленным? За прошедшие полночи и день кровь можно было оттереть так, что не найти теперь ни пятнышка, и вычислить среди множества прячущих глаза и нервничающих от нашего присутствия добропорядочных жителей того единственного или двоих, кто нервничает вполне оправданно…

– Что-то сомневаюсь я, – вновь вмешался Бруно, – что эти ребята будут психовать. Скорее, пригласят вас к обеду и совместному молебствию – совершенно хладнокровно.

– Тем более.

– Осмотрен еще не весь город, – без особенной уверенности возразил Ланц, и Курт скривился:

– Брось, Дитрих. Ничего они не отыщут, ты и сам это отлично осознаешь. Самые потаенные закоулки обследовали в первую очередь, и я бы не надеялся на то, что огромная лужа крови обнаружится напротив дверей какой-нибудь булочной лавки. Иоганна Хальтера убили в доме. Это бесспорно.

– К чему ты клонишь? – устало вздохнул Ланц. – Я вижу, что у тебя родилась мысль; так говори, абориген, не тяни жилы.

– Да, мысль есть, – согласился Курт тихо. – Старику я этого еще не высказывал – для начала хотел посоветоваться с вами…

– Ты никогда не советуешься, академист, – оборвал его Райзе. – Ты уламываешь и навязываешь свои идеи. Не томи; что за мысли у тебя?

– А мысль, Густав, у меня такая: вернее всего – мы с этим делом не справимся.

– Excellenter[342], – покривился тот с невеселой усмешкой. – Это ты обрадовал.

– Не справимся, – продолжил Курт наставительно, – без помощи. Я полагаю, самое время воспользоваться некоторыми достоинствами Конгрегации, а именно – нам нужен expertus[343] со вполне определенными способностями: умением чувствовать смерть. Если никого из вас не посетила иная, более дельная мысль, я отправляюсь к старику; полагаю, Керн согласится с моей идеей. Людей, обладающих подобным даром, в Конгрегации не сказать, чтоб уж очень много, однако же – вполне довольно; насколько мне известно, эта способность едва ли не самая часто встречающаяся, а стало быть – долго разыскивать такого не придется, и наша помощь прибудет вскоре. Возможно, уже послезавтра, если запрос отправить прямо сейчас. Тому, кто нам нужен, будет достаточно всего лишь пройтись по городу, и к концу дня мы узнаем, за стенами какого из домов недавно была загублена жизнь.

– Что называется – новое поколение, – нарочито недовольно буркнул Ланц. – Я о подобном шаге не подумал: мы в наше время работали сами, мозгом.

– «Ф нафе фремя»… – передразнил Курт со старческим шепелявеньем. – Наверняка и малефики у вас разбега́лись, как тараканы… Я не имею ничего против «старых добрых» методов, Дитрих; если твой мозг может породить что-то – я готов со смирением и кротостью принять твои светлые идеи.

– Распустился, – заметил Ланц со вздохом и, посерьезнев, кивнул: – Все верно, мысль дельная. И, увы, лично мне ничего более в голову не идет.

– А таких, как Майнц, нет? – вклинился Бруно, пояснив в ответ на вопросительный взгляд: – Профессор Майнц, если верить его «Житию», был способен определить в само́м человеке то, что ты намерен найти в доме. Совершённое им убийство. Таких специалистов у нас нет?

– Убежден, такие существуют, – одними губами улыбнулся Курт, – однако уже в этих стенах его заклинит: на каждом из нас крови предостаточно. Сомневаюсь, что и добрые горожане в своей жизни блюли христианскую заповедь незлобия: второй раз такого специалиста перекорежит в казармах магистрата или в присутствии exsecutor’а Друденхауса, или при взгляде на какого-нибудь торгаша, которому посчастливилось отбиться от разбойников в пути, или в студенческом общежитии – не тебе объяснять, что чаще всего свои проблемы эти добрые парни разрешают вовсе не мордобоем. Ощутить столь тонкие материи, как давность произошедшего, такие люди чаще всего не могут, а вот те, кто чувствуют смерть, увязанную не с человеком, а с местом, на это способны. Почему? Бог их знает. Но так есть. Проблема в другом: такой expertus слышит просто смерть как таковую – гибель всего, что мозгом совершеннее мыши, ощущается им как насильственная кончина живого существа, посему, если кто-то удушил в своем доме надоевшую ему собаку, он скажет нам, что там произошло убийство. Наше дело – упорядочить его выводы.

– Нет в мире совершенства, – вздохнул Бруно с напускной тоскливостью, и Курт раздраженно покривился, едва сдержав себя, чтоб не отмахнуться от подопечного, как от назойливой мухи.

– Весело? – осведомился он пасмурно. – Посмейся, покуда мы подождем следующего трупа. Без expertus’а мы ничего не можем, а это означает, что два дня Друденхаус будет бездействовать. А из этого, в свою очередь, следует что? Из этого следует, что на нас посыплются такие проклятья, каковых удостаивались не всякие сжигаемые в этом городе… Этой ночью навещу снова «Кревинкель»; вдруг что-то пришло со свалки…

Ответом ему были три скептических взгляда, и, как оказалось впоследствии, не напрасно: Бюшель был радушен, бывшие соратники по ремеслу – приветливы, Финк искренне признателен, однако новостей не было узнано никаких. Просто развернуться тут же и уйти, не получив требуемого, было нельзя, и Курт, изображая рассеянное веселье, принужден был просидеть в кислой духоте подвальчика почти до самого утра, отвечая на желание всякого, жаждущего попотчевать избавителя их товарища за свой счет.

Возвращался майстер инквизитор засветло, чуть пошатываясь и страстно желая прополоскать рот мылом, дабы смыть с языка омерзительный привкус пойла, загадочный генезис и формулу коего он так и не сумел классифицировать. Отчитавшись начальству, Курт ушел в одну из пустующих комнат и уже через минуту погрузился в тяжелый, беспробудный сон.

* * *
– Блондинка, маленькая, голая.

Голос Ланца вторгся в мир его сонного разума резко и беспардонно, вырвав из мутных грез; привстав на локте, Курт с усилием разлепил глаза и попытался осознать услышанное.

– Где? – уточнил он наконец; сослуживец рассмеялся, хлопнув его по плечу и едва не сбросив со скамьи на пол:

– Ага, жизнь еще теплится – упоминание о девке все еще способно тебя разбудить… Радуйся. Нашли твою соблазнительницу.

– Где? – повторил Курт, рывком усевшись; Ланц понурился, присев рядом, и кивнул куда-то за окно, неопределенно махнув рукой.

– В Мекенхайме[344]. Местные крестьяне выловили в реке труп голой девчонки, блондинки лет примерно семнадцати. Руки были связаны, посему местный священник порассудил, что это отменяет версию самоубийства, так что прикопали ее по всей чести – с отпеванием и на освященной земле. Наш человек вскрыл могилу, само собой, повергнув в ужас всю деревню подобным рвением… Трупик уже довольно попорченный – сам понимаешь, рыбки да червячки; однако же – все особые приметы наличествуют. Она.

– Вот зараза… – пробормотал Курт, тяжело уронив голову на руки и потирая глаза ладонями.

– Что тебе не по нраву? Девчонку нашли, в чем дело?

– Ничего неожиданного, конечно, – вздохнул он тоскливо, – однако, я все же надеялся, что найдут живой…

– …и с уже подписанным признанием, – докончил Ланц. – Брось, абориген, и это результат – хотя бы в том, что, кроме слов сомнительных личностей, явилось вполне вещественное свидетельство ее существования. Уже что-то. Еще мы знаем, что, кем бы ни была она сама, нанятым ли агентом или добровольной помощницей, те, на кого она работала, к ней теплых чувств уж точно не испытывали и дружелюбием не отличались.

– У вас ведь есть описание, – хрипло со сна встрял Бруно, тоже примостившийся вчера на соседней скамье, с хрустом потягиваясь; Ланц покривил губы в усмешке:

– Гляди-ка, проснулся… И какие выводы следуют из твоей мудрой мысли?

– Когда надо было узнать, кто я такой, это было сделано за три дня, – пояснил подопечный сквозь зевок. – В чем сейчас проблема?

– У меня было не только твое описание, – возразил Курт со вздохом. – У меня было твое имя – пусть и предполагаемое, примерный возраст, примерный род занятий – хотя бы и по моим предположениям, у меня были и другие догадки. А кроме того, ты уже был в розыске, причем и по нашей линии тоже, вот в чем разница, потому и узнали – ты неправ, не за три, за один день… А сейчас у нас нет ничего. Внешность, приблизительный возраст – и все. Узнать о ней что-то можно, лишь если нам сильно посчастливится. Или когда отыщем ее приятелей. Предлагаю уповать на это.

– Optimista[345], – хмыкнул сослуживец угрюмо. – Еще новостей подкинуть?

Курт, нахмурясь, переглянулся с подопечным и, снова переведя взгляд на Ланца, осторожно осведомился:

– Хороших или плохих?

– А это уж ты сам решишь. Знаешь ли, все в этом мире относительно, абориген – худа без добра нет, и самое скверное может оказаться на поверку чем-то весьма неплохим, равно как и…

– Дитрих!

– Да, – встряхнул головой Ланц, согнав улыбку с лица, и вздохнул уже серьезно: – Пришел ответ на запрос Керна его приятелю в попечительском отделе. И на твой – в ректорат академии. Если верить Рихарду Мюллеру, кураторам неизвестны доскональности прошлого дознания; лишь то, что им было предоставлено в качестве отчетов, то есть, собственно обвинение осужденным, имена, факт твоего внедрения к ним и участие руководства академии в их аресте. Всё. О твоем незаконопослушном приятеле никому не ведомо.

– Если верить Рихарду Мюллеру, – повторил Курт с нажимом; Ланц усмехнулся:

– Знаешь, я бы скорее усомнился в беспорочности нашего старика или себя самого, нежели этого реликта Конгрегации – вот уж кто Domini canus canis[346] без шуток. Свирепый, верный и нещадный. И, поверь, если где-то кому-то в попечительском отделе известно о твоих связях с кёльнскими шайками в прошедшем дознании, то информация эта пришла путями окольными, и Мюллер об этом в самом деле не знает.

– Пусть так; а что академия?

– В святом Макарии, – продолжил Ланц со вздохом, – также полная пустота. Факт участия в деле Вернера Хаупта по прозвищу Финк известен ректору отцу Бенедикту и кардиналу Сфорца, и никаких документов, в коих были бы изложены эти сведения, не существует. Выводы, абориген, делай сам.

Курт промолчал, неспешно поднявшись и прошагав к узкому окну, сквозь мутный пузырь которого тянуло холодом; остановился, прислонившись лбом к ледяному камню.

Выводы были просты и не слишком утешительны. Вывод первый оставлял необходимость признать двоедушными высшие чины академии святого Макария, чего он не мог допустить так же наверняка, как невозможно было вообразить себе, что небеса в одно прекрасное время станут янтарно-зелеными, и по ним запляшут синие в клетку демонята. Вся новая Конгрегация, вся ее относительная свобода от Рима и его установлений, вся с каждым годом утверждающаяся суверенность Германии вообще – зиждились на этой самой академии, на этих людях; все это и было создано ими и лишь ими поддерживалось, посему ничего, что могло бы пустить трещину в этом фундаменте, никто из них не совершил бы. Главы́ кураторского отделения Курт не видел ни разу, не знал его вовсе, однако, если судить по тому, что он успел узнать о Рихарде Мюллере от Керна, предположения о его возможном двурушничестве также неосновательны.

Второй же вывод предполагал то, что уже было высказано им Финку, а именно – в деле замешан кто-то из его знакомых, а если говорить вернее – этот кто-то из его шайки, из его приближенных, ибо о факте недавнего сотрудничества с Куртом знали лишь его люди, и более никто.

– Стало быть, так, – произнес он, наконец, отойдя от окна и усевшись снова на скамью, зябко потирая ладони. – Conclusio[347]. В среде уличных подонков есть купленный либо каким иным образом полученный к сотрудничеству человек, который предоставил преступникам необходимую информацию.

– Почему не «преступнику»? – уточнил Бруно; Курт кивнул, словно желая показать, что вопроса этого ожидал:

– Потому, что кто-то же завалил, ignoscet mihi dictio[348], нашу Далилу далеко вне пределов Кёльна? – пояснил Курт с усталым сарказмом. – Одно это говорит вполне логично об участии как минимум двоих. Здесь действуют несколько рук, и происходящее именуется громким словом «заговор»…

– Опять, – мрачно вздохнул подопечный, и Курт кивнул снова:

– Да, опять.

– Везет тебе на заговоры, как покойнику на мух.

– И это тоже нельзя упускать из внимания, – согласился он серьезно. – Вполне можно допустить, что некто желает скомпрометировать Конгрегацию, используя меня лично. Для того, чтобы показать Конгрегацию в невыгодном свете, теперь достаточно будет упомянуть, как при первом моем деле погиб мой главный свидетель, барон, пусть и невысокого полета, как завершение второго дела ознаменовалось казнью кёльнского архиепископа, герцога и графини – на сей раз уже солидные особы… и в довесок к этому – дело о гибели детей видных горожан (по их задумке) должно развалиться, оставив после себя упадок и признание моей (и Друденхауса, а ergo – и Конгрегации) несостоятельности. Если дело повернуть упомянутым мною образом, Император может решить, что ему не нужно сотрудничество с теми, кто развлекается уничтожением баронов и герцогов, и тогда он отвернется от нас. Сказать по чести, я затрудняюсь решить, кого он изберет в союзники, встань мы с его родовитыми подданными, так сказать, по разные стороны реки…

– Словом, – невесело подытожил Бруно, – так ли, этак ли, а предатель среди своих все равно есть – кто-то, кто именно тебя выбрал оружием для того, чтобы накрутить Инквизиции хвост. Это ты хочешь сказать?

– Я это уже сказал. Это – что касается «преступников». Дальше. Исполнившую свою работу дамочку убрали сразу же. Что же до человека в рядах уличной братии, то за последние недели две никто из них не погиб – никак, ни на ноже своего же, ни на виселице, ни захлебнувшись, ни поперхнувшись, ни от старости или как-либо еще, однако же я сомневаюсь, что это – от их внезапно взыгравшего человеколюбия.

– И что это означает? – насупился подопечный. – Что его работа еще не выполнена?

– Он еще нужен – следить за ходом дела изнутри; Финк ведь не может молчать в ответ на вопрос «ну, как там?», который ему не могут не задавать его дружки по «Кревинкелю». Это – явная причина, но я вполне допускаю, что резонов для продления ему жизни может быть еще множество, причем нам не ведомых и еще не понятных.

– Самый главный вопрос, абориген, – тихо встрял Ланц, – состоит вот в чем: будут ли еще убийства?

– А тебе нужен ли мой ответ? – так же негромко откликнулся Курт, и тот со вздохом опустил голову. – Разумеется, будут. Неизмеримые потоки дерьма лишь только омывают порог Друденхауса и пока еще не захлестывают окна, плеща нам в морды, а им необходимо именно это.

– Доходчиво, – криво ухмыльнулся Ланц. – И что мы будем с этим делать? Если следовать твоей гипотезе, закономерность избрания жертв нехитра: дети обеспеченных родителей, от которых зависит благосостояние и stabilitas[349] Кёльна. Ледовщик, бюргермайстер… Кто еще может оказаться под прицелом? Профессора́ университета? Очередной делец?

– Кстати сказать, у бюргермайстера осталась еще дочь двенадцати лет, – вновь подал голос Бруно, и сослуживец кивнул:

– Тоже нельзя исключать. Вот это был бы удар так удар.

– Еще два момента, – оборвал его Курт, задумчиво глядя на ладонь и разглаживая скрипящую кожу перчатки. – Первое – возраст детей; убитым около одиннадцати. Случайность или закономерность? Обоим детям Хальтера примерно столько же, однако у ледовщика есть семнадцатилетний сын, к коему, кстати сказать, перейдет его дело, когда настанет время. Не логичнее ли было убить именно его? Да, сейчас Шток в некоторой потерянности, отчего торговля его весьма пострадала; однако вскоре оклемается, либо же старший сын возьмет дело в свои руки – и оно вновь пойдет. Почему младший, если цель и в самом деле та, что мы рассматриваем? Двое детей, оба одиннадцати лет… Почему?

– Будь это убийца-одиночка, я бы предположил физическую слабость (или, к примеру, женщина), либо извращение. В нашем же случае – не знаю. Замечу только, что statistica пока невозможна, двое убитых – не показатель. Сейчас я на твой вопрос ответить не готов, тем не менее, абориген, мысль стоит того, чтобы о ней подумать. Что на второе?

– На второе – задача: что нам делать для предотвращения очередной смерти? Наивно было бы полагать, что введение комендантского часа спасет ситуацию; но не можем же мы приставить охрану к каждому ребенку всех более-менее преуспевающих кёльнцев.

– А вот на это, – развел руками Ланц, – мне и вовсе ответить нечего. Как быть? Раскрывать дело. Более мне нечего предложить.

– Если ваши высокоинквизиторства соизволят склонить свой слух к недостойным потугам разума подневольного и смиренного смертного, – вновь заговорил подопечный тоном, от которого Курт болезненно поморщился, – я бы озвучил некую пришедшую мне в голову мысль…

– Бруно! – не выдержал он и, прикрыв глаза, перевел дыхание, понизив голос: – Ради Бога, по делу. Что?

– Я вот о чем, – посерьезнел подопечный, нерешительно передернув плечами. – Ты начал об этом говорить, но до конца не дошел – скромность, может, загрызла, не знаю; хотя, по-моему, этого исключить нельзя…

– Хоффмайер! – рявкнул Ланц, и тот покривился, договорив на одном дыхании:

– Вся эта история может оказаться и местью тебе лично; только тебе. Ты знаешь, чьей.

На вопросительный взгляд старшего сослуживца Курт не ответил; минута прошла в тишине, и, не дождавшись на свои слова отклика, Бруно продолжил, осторожно подбирая слова:

– История схожа. Снова дело, в которое тебя втянули и которое должно окончиться для тебя дурно. Замечу – я нисколько не удивлюсь, если в итоге доказательства снова соберутся вокруг этого Финка, и ты будешь тем, кто сознательно отмазал приятеля от казни по старой дружбе, либо же – ты и окажешься убийцей детей. Просто подумай, и ты сам увидишь знакомый почерк. Он на свободе, и я убежден, что жив-здоров, а кроме того – не может не знать, что и ты тоже выжил и продолжаешь службу; как думаешь, он так и оставит тебя в покое? Рано или поздно Каспар… или как там его на самом деле… объявится снова, и почему не сейчас? Почему не отомстить тебе за то, что ты имел наглость выжить? А возможно, это и вовсе рука одного из Пап. Крестьянским тайным сообществам столь же выгодно падение германской Инквизиции, как и Авиньону, да даже и Ватикан, я думаю, особенно горевать не станет. И даже та, первая ваша встреча с ним – не была ли и она тоже частью большого сговора между ними и Церковью?

– А вот об этом, – тихо отозвался Курт, наконец, – лучше слишком пространно не рассуждать. Особенно вслух.

– Стало быть – тебе об этом известно?

– Мне известно, что однажды я не напрасно подобрал в глухой деревне некоего студента-недоучку, – безвыразительно улыбнулся Курт, тут же вновь посерьезнев. – Ты сейчас высказал информацию, предназначенную для закрытого обсуждения, Бруно, информацию, которая не существует даже в виде отчетов или записок, даже с пометкой «absolute clam»[350].

– Допустим, – вклинился Ланц негромко, – сам факт того, что все сколь-нибудь влиятельные организации, ломающие бытующий сейчас порядок, связаны с сам знаешь кем – это не секрет для любого мало-мальски внимательного обладателя умственных способностей как таковых; секретом, я так понимаю, являются известные тебе имена и люди. Я верно понял ситуацию?

– Вполне, – вздохнул Курт невесело, глядя мимо сослуживца в стену и вновь ощущая, как ноют ладони позабытой, мнимой болью. – Хотя, с твоей привычкой шарить в чужих бумагах, не представляю, что для тебя может являться тайной; докатишься до того, что однажды тебя уберут от греха подальше.

– Если Конгрегация прикажет, – криво ухмыльнулся Ланц, – готов свою жизнь положить на ее алтарь; а перед смертью хоть будет что вспомнить… А теперь, абориген, нешуточно. То, что сказал Хоффмайер, – это имеет право на допущение? Все происходящее впрямь может являться отзвуками твоих прежних дознаний? Подумай хорошенько – никто, кроме тебя, этого вернее сказать не сможет.

– Все возможно. Я не готов утверждать такое с убежденностью, однако… Он прав – почерк знакомый, и вполне возможно, что все это – лишь чтобы скомпрометировать меня и только меня. Это можно иметь в виду, и я, наверное, даже обсужу это со стариком, однако же – больших изменений в наши действия и ожидания это не привнесет: так ли, иначе ли, а мой провал – наш провал, de facto, и в итоге – под ударом Конгрегация в целом. Собственно, это остается так, даже если все мы впали в панику, если ни одна из высказанных версий не верна, и все это – обычные убийства, быть может, даже не имеющие потусторонних причин. В деле мы увязли по самые уши, посему, хоть вывернись, а раскрыть его надо, иначе упомянутые мною реки дерьма хлынут по коридорам Друденхауса потоком полноводным и могучим.

Глава 8

Воскресный день, начавшийся столь полуприятным образом, прошел в полном согласии с заветами Церкви – в совершеннейшем отвлечении от земных дел, ибо, невзирая на последние новости, ничего существенного, что могло бы сдвинуть упомянутые дела с мертвой точки, по-прежнему не виделось. Полагалось отвлечься также и от забот, однако это уже было свыше сил человеческих, посему, проходя за какой-либо надобностью по коридорам Друденхауса, господин следователь имел возможность лицезреть хмурые, глуповато-задумчивые лики сослуживцев, осиянные незримым светом чистого, как белый лист, разума, не замутненного и тенью мысли, осознавая, что и сам сейчас глядится не лучшим образом. К концу дня, когда гулкие каменные стены, мрачные физиономии и притихшая стража стали вызывать откровенное раздражение, Курт, на все плюнув, попросту направился домой; ожидать прибытия запрошенного специалиста либо, что было менее вероятно, дельных мыслей, можно было и там, валяясь на кровати в снимаемой им узкой комнате и от нечего делать жуя крендель, испеченный радушной хозяйкой. Назойливая участливость ее очаровательной племянницы сегодня была непреклонно отвергнута, хотя, конечно, это и был бы не самый худший способ убить время; однако же до темноты оставалось всего ничего, а посему полагалось как следует выспаться – невзирая на брюзжание Керна, в довольно нелестных выражениях отмечавшего всю тщетность его попыток, Курт намеревался этим вечером вновь посетить гостеприимные стены «Кревинкеля».

Прошлой ночью, не дождавшись от Бюшеля даже намека в ответ на свои осторожные вопросы, он между делом, всем своим видом живописуя полнейшее сострадание, вскользь упомянул о том, что бюргермайстер уже готовит людей для набега на свалку у стен Кёльна, решив, пусть и не покарав подлинного убийцу, но зато показав, кто в городе хозяин, заодно утешить душу. Разумеется, заметил он с тяжким вздохом, Хальтера можно было бы отвратить от этой идеи, если б от обитателей самовольных поселений обнаружился вдруг хоть какой-то прок – к примеру, полезная информация… Курт надеялся, что его угроза возымеет свое действие, и сегодня Бюшель предоставит ему хоть что-то; в том, что любое событие, совершившееся на свалке у стен города, не могло пройти незамеченным для копошащейся там живности различных полов и занятий, он не сомневался и тихо бесился оттого, что выжидание и пустые разговоры – единственное, что дает призрачную надежду узнать хоть что-то. Для себя Курт решил, что более не переступит порога «Кревинкеля» без крайней необходимости, если этим вечером не услышит от держателя этой конуры чего-либо стоящего – посещения сего злачного заведения были довольно вредоносными как для здоровья телесного, сказываясь головной болью поутру, так и для состояния психического, выливаясь в самобичевание по причине бесплодно истраченного времени.

* * *
Бруно отыскал его в двух улицах от Друденхауса; вид у помощника был мрачновато-настороженный, всклокоченный и потусторонний, из чего и менее дотошный следователь с уверенностью заключил бы, что подопечный был разбужен недавно и без церемоний. Подрагивая на предутреннем октябрьском ветру, тот сообщил, что Курта требуют в Друденхаус – незамедлительно и без отговорок; причины столь невероятной спешности помощнику названы не были, однако же навряд ли майстер обер-инквизитор мог призвать своего подчиненного к четырем часам утра лишь ради совместного молебствия о благополучном исходе дознания.

Керн вообще был весьма далек от благочестиво-молитвенного настроения, и отповедь, встретившая Курта на пороге его рабочей комнаты, будучи в чем-то традиционной и привычной, сегодня отличалась большей горячностью и искренностью. Его ночные походы были упомянуты вновь, теперь уж в столь неприкрыто разгромной манере, что Курт невольно поморщился.

– И какого же хрена, – тут же повысил голос Керн, привстав с места, – ты кривишься на меня, точно на мерзлое дерьмо, дозволь узнать? Весь Друденхаус, все магистратские солдаты, видящие тебя каждый вечер на улицах, вскоре будут знать, где и с кем ты увеселяешься по ночам!

– Отчего-то сдается мне, что сей прискорбный факт – не их собачье дело, – заметил Курт ровно, и начальственный голос перешел в придушенный крик:

– Это мое собачье дело, Гессе! Я рассчитывал, что твои отлучки принесут хоть какие-то плоды, я терпел долго…

– Три дня, – возразил Курт, приподняв руку, и, с интересом взглянув на непристойно траурные после «Кревинкеля» ногти, покривился снова, ощущая себя без привычных перчаток, как без кожи. – Срок, конечно, в своем роде символический, тем паче для обер-инквизитора, однако же…

– Довольно, – сорвавшись уже на шипение, оборвал его Керн. – Не забывайся, Гессе, или я отстраню тебя от дознания вовсе; осознал мою мысль?

– Мне теперь же передать дела Дитриху? – с невиннейшим смирением в голосе уточнил Курт, и начальствующий взор вперился в него крепко, остро, словно пыточный крюк, а голос вновь опустился до обыкновенного чуть повышенного тона, слышанного уже не раз прежде.

– Не испугался, – подытожил Керн, глядя на подчиненного сквозь прищур оценивающе. – Стало быть, есть чем отбиваться; так?..

– Есть, – уже серьезно кивнул Курт. – Это не слишком много, добавляет тайн, однако же, вместе с тем и проясняет кое-что в нашем деле. Могу отчитаться теперь же, если вы не желаете вначале завершить с тем, для чего я был вызван.

– Это подождет. Попутно и выясним, сколь основательны мои подозрения… – уже тихо, почти обреченно возразил Керн, снова садясь к столу и указуя на табурет напротив. – Я слушаю, Гессе.

– Как скажете, – пожал плечами Курт, придвинув табурет ногой и усевшись. – Постараюсь кратко… На свалке за стенами, где произошло первое убийство, обитают те, кто и прежде не пребывал в гармонии с законом, но когда-то жил в Кёльне, а значит – общался и с посетителями «Кревинкеля» также…

– А теперь то, чего я не знаю, – поторопил его Керн; Курт недовольно покривился:

– Я лишь хотел напомнить немаловажную деталь, Вальтер… Так вот, исподволь я попытался узнать у хозяина, не сносится ли он с кем-либо из них сейчас, а если да – то не видел ли, не слышал ли кто из них чего-либо странного в ту ночь. Сегодня, наконец, на мой, скажем так, запрос пришел ответ: да, той ночью неподалеку от места преступления был кое-кто из этой среды, и – да, он видел и слышал кое-что.

– Что-то твои приятели подозрительно ревностно взялись за дело, – хмуро заметил обер-инквизитор, и Курт мимолетно усмехнулся:

– Ничего подозрительного. Я сообщил Бюшелю, хозяину этой дыры, что бюргермайстер намерен сравнять свалку с землей в ближайшие дни, и обещал его отговорить, если мне дадут хоть какую-то информацию.

– Что-то я ни о каких планах на этот счет не слышал.

Курт пожал плечами:

– Но сведения я же получил?

– Ясно… И?

– Ergo, – кивнул он, посерьезнев. – Некто рассказал, что ночью на свалке он видел фигуры нескольких людей; не двоих, не троих даже, а – нескольких. Первое мое предположение верно: это не одиночка. Двое из них были – низкорослое нечто, которое мой источник счел за девчонку, и человек, сидящий на земле чуть в сторонке, вперившись в колени лицом, словно пьяный. Девчонку, к слову замечу, никто не удерживал и рук не выламывал. Id est, сие были – наша соблазнительница и Финк.

– Иными словами, Гессе, ты нашел прямого свидетеля убийства Кристины Шток, – подытожил Керн тихо, и Курт вздохнул:

– Не совсем так. Этот человек видел несколько фигур, стоящих кружком подле свечей или светильников, а также слышал кое-что; однако же, близ происходящего там он не задержался более полуминуты, посему…

– Не томи, – поторопил Керн почти угрожающе. – Что он там слышал, твой человек?

– Музыку. – Курт сделал паузу, пытаясь понять, почему в лице начальства не проскользнуло ни тени удивления, лишь раздражение и словно бы обреченность, точно тот услышал новость невеселую, быть может, даже крайне скверную, однако ж, не неожиданную. – О музыке, которая пригрезилась ему в пьяном бреде той ночью, мне говорил и Финк, когда я пытался заставить его припомнить хоть что-то. «Как пастушья дудка», – сказал он; человек же со свалки, в прошлом уличный музыкант, выразился однозначно: флейта… Смотрю, Вальтер, вы не удивлены, – завершил он даже не вопрошающе; Керн поморщился, мотнув головой:

– Дальше.

Спорить Курт не стал; что бы ни было известно майстеру обер-инквизитору, это будет высказано рано или поздно – за Керном не водилось дурного обыкновения таить от подчиненных сведения и выводы.

– Далее, – послушно кивнул он, – следует отметить причину, по которой обитатель свалки, по характеру любопытный, как отмечает владелец «Кревинкеля», не задержался подле них и не постарался рассмотреть все подробнее, не предпринял попытки преподать урок чужакам, хозяйничающим во владениях, в кои кому попало вход воспрещен. А помешал ему – страх. Те люди не выглядели опасными, они не были вооружены, насколько возможно было рассмотреть, но все же подле них, по уверениям моего свидетеля, было страшно. Это лишь эмоция, однако, по его словам, там творилось «нечто дьявольское». Не знаю, следует ли воспринимать сие выражение всерьез…

– Боюсь, следует, – вздохнул Керн хмуро, и Курт умолк, поняв, что сейчас услышит то, ради чего подопечный был поднят с постели посреди ночи и отправлен на поиски ведущего дознание следователя. На упомянутого подопечного, все это время безгласно простоявшего у двери (очевидно, полагаясь на то, что о нем забыли, и опасаясь при первом же звуке быть выдворенным прочь) тот взглянул искоса, точно оценивая, и невесело покривил в ухмылке измятые морщинами губы. – Можешь дышать, Хоффмайер; не выгоню… Следует принимать это со всею серьезностью, Гессе, – повторил он уже нешуточно, вновь обратясь к подчиненному. – И сейчас поясню, по какой причине. Покуда ты беседовал со своими свидетелями, у нас образовался еще один, и надо признать, что это – благодаря твоей идее комендантского часа; случись то, что случилось, днем ранее – и никто не проявил бы интереса.

– И как тут прежде без тебя хоть кого-то ловили… – едва слышно пробормотал Бруно, и Керн нахмурился:

– Я дозволил дышать, но не трепаться, Хоффмайер. Уж коль скоро ты решил постигать основы следовательской службы, осваивай и умение вести себя в присутствии старшего. Если нет здравых мыслей по делу – прикуси язык и слушай; бери пример со своего попечителя – тот уже знает, когда у меня кончается терпение.

– Виноват, – стесненно хмыкнул помощник, и Керн кивнул:

– Вот именно… Итак, свидетель; свидетель – почитай что потерпевший, не заметь его магистратский патруль.

– Взяли убийцу на месте? – встрепенулся он обнадеженно, и Керн зло усмехнулся:

– Да, сейчас… Нет, Гессе, нам счастливится, но не настолько. Солдаты патруля увидели девчонку – одну, бредущую, словно во сне; исполняя указание, подошли рассмотреть и расспросить, кто такая и что забыла на улицах ночью.

– Девочка?.. – переспросил Бруно чуть слышно и почти с убежденностью уточнил: – Дочь Хальтера?

– В том и интерес, Хоффмайер, что – нет, – возразил Керн, на сей раз не возмутившись нарушением молчания. – Ей скоро исполнится двенадцать, и это единственное, что у нее общего с прежними жертвами; ее мать не работает вовсе, отец – лишь сезонно. Иными словами, в этом случае ребенок представителей невысоких сословий.

– Зараза… – пробормотал Курт тихо. – А такая была хорошая версия… Но постойте-ка, – спохватился он настороженно, – если подле нее не было убийц, если приметы прочих жертв к ней не подходят – Вальтер, из чего вы вывели, что она вообще имеет к происходящему отношение? Лишь из того, что шла по улице одна?

– Музыка, Гессе, – мрачно отозвался Керн. – Вот потому-то я и не удивился, услышав рассказ твоего свидетеля. Потому и верю ему, а не полагаю, что твой приятель из «Кревинкеля» попросту измыслил все, опасаясь зачистки, кою ты пообещал обитателям свалки. Она шла на звук музыки, источник которой ей почему-то страстно хотелось отыскать; «на звуки дудочки», по ее словам, или, имея в виду сказанное тобой, – звук флейты.

– Вот черт…

– Еще раз чертыхнешься в моем присутствии, Хоффмайер, и я собственноручно тебя выпорю, – пообещал Керн столь обстоятельным тоном, что сомнений в серьезности сего обета не оставалось. – Но в целом ситуация описана верно.

– Дополню еще, что никакой музыки никто, кроме девчонки, не слышал, – вклинился в разговор осевший, усталый голос, и Керн рывком выпрямился, метнув быстрый взгляд из-под насупленных бровей на переступивших порог старших дознавателей.

– Гессе, ты не затворил за собой дверь, – заметил обер-инквизитор сухо; Курт виновато развел руками, и тот сдвинул брови еще круче. – Пропивать, майстер инквизитор второго ранга, дозволительно все, кроме головы.

– Брось, Вальтер, ты-то сам куда смотрел, старый пень, – возразил Ланц устало, без дозволения усаживаясь на скамье у стены и потирая покрасневшие глаза. – Итак, в одном мы теперь можем быть убеждены: дело это – наше.

– Это точно?

– Абориген, я только что выслушал рассказ девчонки о том, как ей во сне пригрезилась дудка, которая велела идти за нею, подсказывая при этом, как наилучшим образом выбраться из дому, чтобы не потревожить родителей, какую улицу выбрать и в какой проулок следует свернуть – и все это фактически не просыпаясь; и я, кажется, упомянул о том, что, кроме нее, никто не уловил даже отзвука. Как ты полагаешь, попахивает здесь чем-то, чем обыкновенно занимается Друденхаус? И не желаешь ли оспорить свои слова о том, что Кристина Шток не сама пришла к убийцам?

– Пришла сама… – повторил Курт тихо, потирая лоб, вновь занывший от тяжкой, мутной боли; вопреки его ожиданию, майстер обер-инквизитор не заметил язвительно, что употребление дурманящих напитков следует ограничить, а лучше исключить вовсе как вредоносные для умственных способностей. – Вот почему никто не видел с нею посторонних; когда я опрашивал горожан, мне говорили, что встречали дочь Штоков в различных частях города, но все время – одну…

– Ее просто вели, – хмуро подвел итог Бруно. – На глазах у всех, средь бела дня, ребенка фактически тащили на веревке, и никто этого не понял. И мальчишка бюргермайстера – никто не похищал его, и он не сбегал от обиды… Скажи теперь, что мои теории смешны.

– Само собой, – предположил Курт, не ответив, – магистратским блюстителям в голову не взбрело проследить за тем, куда она шла?

Ланц пренебрежительно фыркнул с плохо скрытым раздражением, взглянув на сослуживца так, точно это по его вине солдаты Хальтера утратили последние отголоски разума; Райзе вздохнул, покривив губы в натужной ухмылке:

– Брось, академист; благодари Бога уж хоть за то, что Он дал им мозгов доставить девчонку сюда, а не сопроводить попросту домой. Мы могли обо всем приключившемся и вовсе не узнать; на миг призадумайся об этом – и осозна́ешь, что нам неслыханно повезло.

– Нам повезло?.. Повезло несостоявшейся жертве. Если, разумеется, это просто везение, и те, кто вел девчонку, не вывели ее нарочно к патрулю.

– Зачем?

– Не имею ни малейшего представления, Вальтер, но полностью отмести подобное предположение не могу; как знать быть может, через нее нас хотят привести к какому-то решению, нужному им…

– Ну-ну, – одернул его Керн таким тоном, точно беседовал с душевнобольным, порывающимся покончить со своею затянувшейся бессмысленной жизнью. – Так недолго и до паранойи.

– «Паранойя – твой лучший друг», – учил нас Его Высокопреосвященство Сфорца в академии…

– Забавно, – невесело усмехнулся Бруно, – что, находясь в присутствии четверых инквизиторов, я не слышу версии о божественном благоволении.

– Смешно, – безвыразительно согласился Курт. – Особенно весело от такого благоволения Хальтеру-младшему и девчонке Штоков.

– Гессе, – насупясь, проронил предостерегающе майстер обер-инквизитор; Курт сжал губы, осекшись.

– Виноват, – отозвался он механически и без особенной покаянности в голосе; Керн бросил короткий взгляд в его сторону, однако продлевать воспитательную беседу не стал. – Если у Бруно нет более мудрых мыслей, я бы хотел обратить внимание на три вещи. Primo. Финк той самой злополучной ночью тоже слышал флейту, и если это можно списать на некий транс, в каковом он пребывал (что, как я понял, схоже с состоянием, в котором отловили последнюю жертву), то мой-то свидетель был compos mentis[351], когда видел участников таинственного обряда. Он слышал музыку въяве, ушами, так сказать, телесными.

– Ergo, – подытожил Ланц, – в те минуты, когда жертва идет, ведомая призрачной флейтой, кто-то где-то дудит на вполне вещественной.

– Это первое, – кивнул Курт согласно. – И теперь уж не за пределами города; не хочу славословить магистратских солдат, однако же в последнее время можно быть уверенными, что на воротах они не спят. Версию о том, что ребенок (да и взрослый тоже) в каком угодно трансе сможет преодолеть городскую стену, я по понятным причинам не рассматриваю.

– И пиликает эта гадина, – добавил Ланц угрюмо, – руководя действиями жертвы на расстоянии… Жаль, что дудка сегодня не была настолько любезна, чтоб назвать девчонке конечный пункт. Вот это было б точно благоволением свыше.

– Secundo, – продолжил Курт, оставив слова сослуживца без ответа. – На сей раз имеем чадо из небогатой, не известной семьи, не из той, от которой зависит благосостояние Кёльна; ergo – рассыпается одна из моих версий касательно мотивов преступлений.

– Не сказал бы, – возразил Бруно; умолкнув, бросил вопрошающий взгляд на Керна, испрашивая на сей раз дозволения говорить, и пояснил: – Все, напротив, логично и укладывается в твою теорию. Возможно, «система управления городом» или «экономика Кёльна»… или что там еще для всех вас важно… и пострадали в некотором роде по причине общей подавленности одного из первых торговцев и бюргермайстера; возможно, горожане и испытывают некоторую удрученность происходящим (дети, все ж-таки), однако же – до сих пор страдали лишь те, чья жизнь является предметом зависти, а то и порицания. Они одарены судьбой, у них все в жизни как надо; самое большее, на что они могут рассчитывать в смысле сочувствия, – это «слыхал, у бюргермайстера сынка порешили?» – «Вот жуть-то». И это все. В лучшем случае. Если кто-то хочет восстановить город против ведущих дознание, то есть против нас, если кому-то требовалось посеять пусть не панику, то хоть смятение в умах – бить надо не по кошелькам, а по душам, и по душам всех. До сего дня это были те, кто ближе к вам, – верхушка общества; и это заставило вас шевелиться. Теперь взялись за простых смертных, коих, замечу, в Кёльне больше. Вот их мнение и будет решающим, именно от них зависит, вышибут ли ворота Друденхауса, когда терпение иссякнет.

– Все это, – неспешно возразил Ланц, – было бы справедливо, когда б происходило в ином месте. Это вольный город, Хоффмайер, и здесь все иначе. Здесь другие люди. Это тебе не деревня.

– Не хотелось бы показаться неучтивым, – чуть осмелев, отозвался Бруно, – однако, отучись вы в университете – хоть бы и неполный год, – вы заговорили б иначе. Неужто ваши информаторы из студенческого сообщества вам никогда не передавали, какие мутные идеи бродят там?.. Списать все едва лишь на молодость и горячность нельзя. «Вольный город»… С одним за время пребывания под опекой Инквизиции я согласился точно: больше воли – больше вольнодумства. Я знаю, о чем говорю, не только с чужих слов; я сам этого не избежал, хочу напомнить.

– То студенты; с вами всегда проблемы. От большого ума беситесь.

– Согласен, – кивнул Бруно, не задумавшись. – А все прочие бесятся оттого, что оного ума не имеют, зато имеют самомнение, звание вольного горожанина и нехорошие мысли. В конце концов, майстер Ланц, упомянутая вами деревня – недавнее прошлое едва ль не каждого в этом городе, а кое-кто вовсе напрямую родом оттуда, горожане в первом поколении. А свобода бьет по мозгам похлеще шнапса, ее хочется все больше, да к ней неплохо б еще богатства и еще чего-нибудь… Рожденная этой свободой зависть к тем, кто такой же по status’у, но иной по факту, кое в ком, убежден, вызвала даже радость по поводу произошедшего, в лучшем случае оставив равнодушными.

– Все же сомнительно…

– Рискую нарваться на очередной посул меня выпороть, однако же хочу напомнить кое-что, – чуть снизил тон Бруно. – Припомните – когда в ваш дом бросили горящий факел, кого это взволновало? Когда ваши дети погибли – это вызвало хоть какой-то отклик? Убежден, что один-единственный – страх; каждый ходил по Кёльну, вжав голову и ожидая, что инквизитор с горя и злости пойдет вразнос. Если кто и проронил хоть слово сочувствия, то разве какая особо благочестивая матрона преклонных лет. А большинство – неужто сомневаетесь, что большинство в первую очередь подумало «есть Бог на свете»?

– Логика есть, – проронил Керн сумрачно, не дав подчиненному ответить. – Продолжай.

– Теперь в пострадавших все – богатые, бедные, без разницы. Точнее, так, я полагаю, должно было быть; было б, если б сегодняшнюю девчонку не перехватили. Кстати сказать, и то, что снова девочка, – тоже вкладывается в схему: мальчишки из таких семей гибнут пусть нечасто, однако ж – это дело почти привычное. Под копыта попадают, дерутся, с крыш падают, на работе надсаживаются – гибнут попросту в силу того, что у мальчишек свободы в действиях больше; а вот насильственная смерть ребенка женского пола есть ситуация редкая. А такая смерть, каковую мы уже видели на примере двух предшествующих жертв, – уж тем паче. Более к этой теме мне добавить нечего… да и не думаю, что сто́ит, – стараясь не смотреть в сторону Ланца, заметил тот. – Теперь хочу заметить вот что: сейчас уж точно можно сказать, что возраст жертв – не совпадение.

– Tertio, – кивнул Курт согласно. – Ни одному из них не более двенадцати… или не менее одиннадцати; не могу сказать, что в данном случае имеет большее значение.

– А это о чем говорит?

– Не знаю, – отозвался он, передернув плечами. – О чем угодно. Что привязано к этому возрасту?

– Утренний стояк, – предположил Райзе уверенно.

– Конфирмация[352], – тихо возразил Ланц.

– С двенадцати вешать можно, – добавил Бруно с угрюмой усмешкой; Курт нахмурился.

– Кстати, да, – снова кивнул он, пояснив в ответ на вопрошающие взгляды: – До двенадцати лет ребенок – это ребенок; в этом возрасте начинается взросление; я подразумеваю смысл физиологический, также и de jure в те же двенадцать к нему начинают относиться фактически как к взрослому. При оплате работ, к примеру, или, как упомянул Бруно – в том числе в применении наказаний. При большой необходимости допускается даже заключение брака.

– Это версия?

– Чем нет, Вальтер? Если и впрямь убийства носят характер ритуальный, если это именно sacrificium[353] – с чего б отбор по возрасту хуже прочих оснований? Другой вопрос состоит в том, кто является объектом внимания наших неведомых малефиков. Из академического курса я лично такого не припомню, все признаки вместе не складываются ни во что, мне известное; флейта, ограниченный возраст жертв…

– Крысолов, – чуть слышно пробубнил Бруно, косо усмехнувшись; Керн приподнял бровь, вопрошающе и строго глянув в его сторону, и тот, несколько сконфузясь, пояснил: – Байка ходит в местах, откуда я родом…

– Нас «байки» не интересуют.

– Зато меня интересуют, – оборвал Курт категорично и почти вызывающе, нимало, однако, тем не смутившись; майстер обер-инквизитор насупился, совершенно явно вознамерившись сделать подчиненному внушение касательно давно и безоглядно отринутой им субординации, и тот продолжил, вновь не дав начальству высказаться: – Полагаю, мне решать; это ведь мое расследование, верно?

– Это поправимо, – пообещал Керн; на сей раз, тем не менее, особенной угрозы в его голосе не прозвучало. – Ну, что же; коль скоро майстер Гессе полагает сплетни славного города Хамельна важным для расследования фактом, незнание коего скажется на оном расследовании катастрофическим образом, – подчинимся его мудрому решению.

– Пора б осознать, что мои мудрые решения, как правило, верны. Или когда-то это было не так?

– Да; когда ты мудро решил забыть, с кем говоришь. Ты все еще мой подчиненный, и я желал бы, чтоб ты помнил…

– …о сем прискорбном факте, – ляпнул Курт, не сумев вовремя остановиться, и, когда взгляд напротив помрачнел, прикусил язык, вздохнув теперь уже без поддельного покаяния: – Простите, Вальтер. Виноват.

– Доползи сперва до моей должности, Гессе, – жестко выговорил обер-инквизитор. – Заведешь собственных подчиненных – вот им и будешь спьяну хамить, сколько душе угодно, а сейчас это лишь мое развлечение, купленное долгой и праведной службой. А теперь, если никто более не возражает, вернемся к работе. Хоффмайер, мы слушаем.

– Знаете, – замявшись, покривился Бруно, – после такого «Exordium»[354] мне уже кажется, что все это и впрямь ерунда. Нет, в самом деле; это лишь побасенка, забудьте. Таких полно в любом городе – уверен, что и в Кёльне подобное есть…

– Как знаешь, упрашивать не намерен, – не дав никому возразить, оборвал его Керн. – Есть еще версии? Гипотезы? Предположения? Намеки, вопросы, пожелания?

– Есть, – отозвался Курт, изо всех сил пытаясь игнорировать издевательский тон начальства. – Хочу поговорить с магистратскими солдатами и девочкой.

– Утром. У тебя нездоровый блеск в глазах и несет несусветными производными spiritus’ а еще за пределами видимости; пойди и проспись – не желаю давать пищу для пересудов относительно нравственного облика служителей Конгрегации… Все равно ни патруля, ни девчонки я отсюда до утра не выпущу. Ясна моя мысль, Гессе?

– Слушаюсь, – откликнулся Курт чеканно, вытянувшись. – Дозволите идти просыпаться?

Керн скосил в его сторону взгляд, подозревающий во всех смертных грехах разом, силясь отыскать в лице подчиненного тень издевки, и, наконец медленно кивнул в сторону двери. Курт, развернувшись, зашагал прочь; приостановившись на пороге, ухватил Бруно за рукав двумя пальцами и потянул за собой в коридор.

Глава 9

Солнце, взобравшееся уже высоко в серые октябрьские облака, застигло их обоих у двери студенческого трактирчика сонными и хмурыми; сегодня исполнить пожелание майстера обер-инквизитора не случилось – едва лишь дверь его рабочей комнаты затворилась за их спинами, в противоположной оконечности коридора возникли две фигуры: стража Друденхауса, несшего пост в приемной зале, и незнакомого человека в дорожной куртке, озиравшегося по стенам с заинтересованным видом. Стальной блеск новехонького Знака, вывешенного открыто, все разъяснил еще задолго до того, как, приблизясь, тот остановился и сообщил, не давая стражу произнести ни слова: «Томас Штойперт, expertus. По запросу». Курт представился ответно, страж был отпущен прочь, и в рабочей комнате Керна вновь случилась суета, вызванная столь внезапным и поздним явлением нового участника дознания.

Когда ознакомление вновь прибывшего со всеми присутствующими было окончено, выяснилось, к великому недовольству и тихому гневу Керна, что на пути от городских ворот до дверей башни Друденхауса тот успел узнать о деле в подробностях даже ему и не нужных; магистратские солдаты на воротах, устрашенные Знаком, не посмели запретить служителю Конгрегации въезд в Кёльн посреди ночи, однако ж и не решились пустить по городу в одиночку. Сопровождающий же Штойперта солдат, не дожидаясь вопросов (каковых тот, впрочем, задавать и не был намерен), выложил о происходящем в городе все, что знал, присовокупив к тому и то, чего ему ведомо не было, а также то, чего не было вообще. Расставаясь со словоохотливым провожатым, приезжий эксперт поинтересовался его именем, имея в планах сообщить бюргермайстеру о том, сколь приветливы его солдаты с первыми встречными незнакомцами, Знак на шее которых отнюдь не является поводом к столь искренней исповеди. Керн в ответ вздохнул, отметив, что сегодняшний трепач, несомненно, заслуживает хорошей порки, однако подобное поведение свойственно магистратским воякам в принципе, посему примерное наказание одного из них мало что изменило бы. Пообглодав косточки злосчастному солдату в частности, магистрату вообще и обменявшись вновь тяжкими укоряющими вздохами, присутствующие мало-помалу умолкли, косясь друг на друга исподлобья.

Разгадать причину возникшей неловкости Курт смог сразу, памятуя собственное поведение при своем первом расследовании всего полтора года назад и помня, как смотрел на него и говорил с ним Керн, когда новичок явился для службы под его началом. Томас Штойперт, эксперт, оказался человеком молодым – навряд ли старше Курта, и на его Знаке красовалась эмблема академии святого Макария, а сие означало, что он принадлежит к сообществу, по выражению майстера обер-инквизитора, «этих щенков» с преступным прошлым, из коих Конгрегация, «проявляя чудеса педагогики», взращивает своих новых служителей. Когда-то вопроса о том, как вести себя с прибывшим под его руководительство новичком Гессе, перед Керном не стояло – он был подчиненным, и в общении с ним можно было не церемониться в выражениях и действиях; однако нынешний гость под таковое определение не подпадал, власти над ним глава кёльнского Друденхауса не имел, и формально этот юнец требовал к себе отношения уважительного, как к равноправному сослужителю, что осмысливалось разумом, но никак не могло быть искренне принято чувством.

Все это явно осознавал и сам Штойперт – однако, все так же лишь умозрительно, совершенно очевидно не свыкшись еще со своим статусом уважаемого представителя Конгрегации; в глазах его Курт с невольной усмешкой видел неуверенность, некоторую почти растерянность, помешанную с неизбывной гордостью возложенной на него миссией. И в интонациях, и в самих словах его слышались нотки до смешного знакомые, посему уже спустя лишь минуту разговора он уверился в том, что на оперативной работе Томас Штойперт от силы раз второй-третий, как бы еще и не впервые. Когда разговор окончательно увяз в стараниях эксперта держаться достойно и не менее безуспешных попытках Керна увязать почтенство своих лет и должности с необходимостью произнести «майстер», адресуясь к сосунку, годному ему во внуки, Курт решительно переключил инициативу на себя, справедливо рассудив, что собратьям по alma mater[355] вполне позволено будет обратиться друг к другу на «ты», да и в общем их беседа будет проходить куда менее остро. Штойперт, однако, еще долго держался излишне напряженно, ожидая либо снисходительности, либо откровенного пренебрежения со стороны более опытного сотоварища по служению; а тот факт, что следователь Гессе варится в этом котле гораздо дольше, скрыть было невозможно.

Эксперт рвался начать работу немедленно, отговариваясь от предложений передохнуть решительно и категорично, и согласился дождаться утра лишь под давлением того аргумента, что не стоит разгуливать по Кёльну после наступления комендантского часа, привлекая излишнее внимание патрулей. И без того, заметил Курт убежденно, назавтра магистратские казармы будут обсуждать, зачем и по какой причине в город, и без того облагодетельствованный тремя инквизиторами, явился еще один; в особенностях отличий Знаков служителей Конгрегации никто из них не разбирается, да и навряд ли привратная стража сумела прочесть или просто рассмотреть хоть одну букву на чеканной поверхности. Да и рассмотрели бы, с нерешительной, но явной неприязнью договорил Штойперт, все равно не сообразили б, в чем различие между следователем и экспертом. Курт усмехнулся, исподволь переглянувшись с Ланцем, пытавшимся удержать наползающую на губы улыбку; в словах этих прозвучало столько оскорбленного самолюбия, что нельзя было не призадуматься над тем, что взгляд именно с высоты своей должности свойственен представителям каждой из них. Сам он убежден (и ничто не сможет поколебать его в этой уверенности), что именно он, дознаватель, и знает, и видел больше, что именно его работа для Конгрегации и есть самое важное; Штойперт же искренне полагает, что никакие следователи, сколь бы опытны в своем деле ни были, не справятся без таких, как он, – и в этом тоже есть доля правды, причем немалая. Право смотреть свысока на всех прочих имеет даже исполнитель, от которого можно за год совместной службы не услышать ни слова, облик которого даже допрашиваемые не могут запомнить, потому что в центре их внимания – тот, кто задает вопросы. Хороший исполнитель – это бесплотный дух, коего не слышно и почти не видно, но который, если подумать, знает вдоль и поперек душу не только каждого, прошедшего через его руки, но и любого дознавателя, проводившего допросы, а кроме того, обладает много более крепким нервом, нежели кто бы то ни было, умудряясь сохранять здравый рассудок: совесть следователя относительно спокойна, когда он знает, что отданный в руки exsecutor’а человек того заслуживает, исполнителю же этого знать не обязательно, не положено и не нужно, его дело – работать вне зависимости от обстоятельств и личного отношения к арестованному. Курту всегда казалось, что exsecutor, приписанный к Друденхаусу, после каждого допроса смотрит на следователей с болезненной жалостью; быть может, оттого, что с тем же точно чувством всякий раз и сам майстер инквизитор глядел на него…

Надо полагать, подумалось вдруг, что и магистратские служаки рассуждают об обитателях Друденхауса тем же манером, высмеивая их серьезность, подозрительность и надменность; и в их словах будет зерно истины – ежедневно именно дознаватели магистрата отыскивают краденое, ловят убийц и хватают за руку грабителей, id est, делают жизнь в городе приемлемой для населяющих его людей. Даже простые солдаты будут по-своему правы, поглядывая высокомерно на всех вышеназванных: где были б они все, если б не десятки носящих оружие и готовых исполнить, что скажут и когда скажут, встать на пути вооруженного подонка, не спать ночами, бродя по темным проулкам?..

Уж по меньшей мере некоторого снисхождения упомянутые вояки заслуживают, примирительно заметил Курт уже вслух, ибо хоть какую-то часть своей работы все же исполняют должным образом. На скепсис, отобразившийся в лице Штойперта, было замечено, что, коли уж непрошенное доверие привратного стража так или иначе раскрыло перед новоприбывшим бо́льшую часть произошедшего в городе, остается лишь посвятить его и в события нынешней ночи, предоставив возможность присутствия при опросе солдат и едва не пострадавшей девочки, дабы тот мог сделать собственные заключения, полезные в предстоящей работе.

Один вывод можно произвести даже теперь, все еще несколько стесненно заметил тот, выслушав повествование о незримой флейте: сектор исследования уже значительно сужен, ибо произошедшее исключает ту часть Кёльна, что осталась за спиною несостоявшейся жертвы, оставляя во внимании лишь меньшую его половину. Что существенно сокращает время расследования вообще, все более осмеливаясь, предположил Штойперт, ибо, насколько ему удалось понять из слов магистратского стража, убийства совершаются с завидной регулярностью, а именно – через каждые две ночи или, иными словами, раз в три дня. Разумеется, не ему судить, имеет ли это какое-либо значение, это дело господ дознавателей, однако же настоящая ночь – именно третья после последнего случая, и на месте господ дознавателей он бы обратил на это внимание; если б, разумеется, это было его делом.

Господин дознаватель Гессе лишь усилием воли удержал готовое вырваться согласие с тем фактом, что все происходящее и впрямь не его дело; мысль о четкой последовательности совершенных преступлений пришла и ему в голову, и он лишь не решался высказать оную мысль начальству, не будучи пока уверенным в том, что сие не есть только совпадение. Украденная приезжим экспертом идея развеяла половину уже возникшей было симпатии по отношению к собрату по академии, и Курт тоном беспечным и дружелюбным заметил, что Знак следователя, вероятно, не был получен господином экспертом лишь по недоразумению, и когда оное будет устранено, он с превеликим удовольствием уступит свое место кёльнского инквизитора майстеру Томасу Штойперту. Насмешливый и чуть снисходительный взгляд Ланца он проигнорировал, в полной мере насладившись тенью задетого самолюбия в глазах expertus’а, и призвал всех присутствующих возвратиться к работе, а именно – пройти в соседние комнаты, где томились в ожидании двое солдат патруля и близкая к истерике девочка, слабо соображающая, что же, собственно, вообще происходит в окружающем мире.

В присутствии постороннего, как он и надеялся, Керн не стал повторять своего запрета на разговор со свидетелями и указания избавиться от паров снадобья, употребленного подчиненным этой ночью; майстер обер-инквизитор вообще, кажется, ощущал себя несколько не у дел, пытаясь переварить происходящее. Явление Томаса Штойперта предстало очередным знаком того, что прежнее поколение медленно, но неотвратимо уходит в небытие, давая дорогу иным людям, иным методам, иному будущему; а ведь Керн застал времена, когда дознавателя второго ранга Гессе еще и не было на свете, когда даже Ланц в лучшем случае учился ходить, держась за материнскую юбку, когда не было как таковой и той Конгрегации, что он знает. На мгновение Курт ощутил к старику нечто вроде жалости, понимая, что сейчас, как в миг смерти, перед ним наверняка прошла вся его некороткая жизнь, и невольно подумал о том, как сложится его грядущее и кто придет на смену ему самому.

Оба же старших сослуживца внезапно возникшим противостоянием двух выпускников скорее забавлялись, неприкрыто кривясь в саркастических ухмылках и навряд ли помышляя о будущем или прошлом как себя самих, так и Конгрегации; во все время допроса солдат и уже засыпающей девочки Курт спиной чувствовал их ехидные взгляды. Эксперт, косящийся в их сторону настороженно, явно воспринимал это лишь на свой счет, оттого волнуясь и полагая немыслимые силы на то, чтобы держать себя в руках; в разговоры он не лез, оставаясь в стороне во всех смыслах – его неподвижная фигура застыла на пороге подле Бруно, чье полное участие в текущем расследовании, кажется, окончательно было принято как факт.

Беседы и обсуждения завершились, когда за узкими окнами башни брезжил холодный, мутный октябрьский рассвет; и когда Томас Штойперт уже готов был покинуть Друденхаус, на головы усталых, полусонных следователей обрушился удар. По сообщению солдата магистратского патруля, примчавшегося, запыхавшись, минуту назад, прямо у стен Кёльнского собора было найдено тело девочки десяти или одиннадцати лет – в том же виде, что и тела́, обнаруженные ранее.

Это уже было откровенным вызовом и насмешкой; если прежде убитых находили в местах пусть и не потаенных, но хотя бы укрытых от взоров горожан достаточной их отдаленностью от больших улиц, от домов и площадей, то теперь тело было брошено на виду, издевательски открыто и бесцеремонно. А это, заметил Ланц, вмиг растерявший всю свою веселость, лишний раз подчеркивает безнаказанность преступников и совершенную беспомощность Друденхауса, взявшего на себя миссию восстановления порядка.

Эксперт, по умолчанию прибывший вместе со всеми на место нового происшествия, не проронил ни слова – косясь в сторону развороченного, точно потрошеная птица, тела, около минуты тот маячил чуть в стороне, белея и давясь, и в конце концов бегом метнулся в сторону, к шиповниковым кустам, бывшим некогда гордостью кёльнского архиепископа, а теперь одичавшим и поникшим. Кашель и плевки вперемешку со сдавленными стонами доносились долго, и к следователям Штойперт возвратился бесцветным и чуть пошатывающимся. На то, как дознаватели ходят вокруг тела, переговариваясь и присаживаясь подле оного на корточки, указывая вовнутрь друг другу, тот смотрел с плохо скрытым омерзением и почти ужасом, зажав губы ладонью и содрогаясь. Дабы встряхнуть его и занять чем-то кроме созерцания искореженного тела, Курт, оставив прения и выяснения отношений в стороне, призвал Штойперта собраться и выяснить немедленно, здесь ли произошло убийство. Полезности для следствия в этом не было ни малейшей (по все тем же признакам, что и ранее, видно было и без разъяснений Густава Райзе или, тем паче, их новоиспеченного помощника, что тело было именно выброшено сюда, к стене собора, будучи изрезанным и оттого обескровленным в ином, по-прежнему не известном никому месте), однако хоть какое-то дело позволяло отвлечь уже совершенно зеленого в щеках эксперта от волнений его души и желудка.

На обращенные к нему слова тот отреагировал не сразу, вздрогнув, когда просьба была повторена почти в полный голос, в ранней утренней тишине прозвучавший резко и пронзительно. На то, как работает эксперт Конгрегации, Курт смотреть не стал, хотя ему никогда еще не доводилось видеть ничего подобного – сегодня любопытство отступило, уступив место иным чувствам. Сегодня главным было – не сорваться, получив после, казалось бы, обнадеживающих новостей и событий этой ночи столь ощутимый пинок; сейчас он едва сдерживал в себе слова, которым не место было подле Господнего храма, подле усопшего, да и попросту при людях.

На сей раз осмотр места прошел скоро, и тело, накрытое мешковиной, увезли в Друденхаус быстро и даже спешно, дабы оное не попалось на глаза кому-либо из ранних прихожан или священства; дознаватели брели следом понуро и мрачно, не обсуждая вслух мысль, засевшую в мозгу каждого из них. Остатки платья на теле убитой позволяли судить о статусе ее родителей, столь же низком, как и положение семьи девочки, перехваченной у неведомых убийц этой ночью; и если прежние жертвы были опознаны тотчас, то теперь надежда отыскать среди своих кого-то, способного определить личность покойной, была крайне мала, чтоб не сказать – невероятна. А это означало, что придется искать ее родных, что невозможно сделать, не привлекая внимания почти всего города, либо же просто ждать, кто из горожан поднимет шум, ища свое пропавшее чадо, – а шум в свете происходящего в Кёльне будет немалый. И оба варианта лишат служителей Друденхауса возможности переговорить с родителями по-тихому, убедив не будоражить народ напрасными истериками и, не приведи Господь, нехорошими высказываниями.

Томас Штойперт в Друденхаус не возвратился; от собора он, все так же ни слова не говоря, ни с кем не попрощавшись и ничего никому не объяснив, двинулся по улице прочь, переставляя ноги медлительно, почти опасливо и вдумчиво.

В рабочую комнату майстера обер-инквизитора для отчета о произошедшем направился только Ланц; прочие, не сговариваясь, миновали коридорный поворот, даже не повернув в его сторону головы. Сейчас, пояснил Курт на вопросительный взгляд помощника, любая беседа с начальством бессмысленна и лишь будет очередным топтанием в луже грязи, в которую Друденхаус вмазался теперь уже по колено – никто из них не в состоянии сказать ничего нового и дельного, и Керн, понимая это, на сей раз будет свирепствовать и бесноваться, срывая на подчиненных злость на неведомых убийц, на весь мир, на себя самого и собственную беспомощность; и лучшее, что пока остается, это дождаться окончания работы прибывшего столь своевременно эксперта.

Об отдыхе не шло и речи – невзирая на бессонные сутки и омерзительный гул в голове, при мысли о постели Курт раздраженно морщился, понимая, что вместо здорового сна обретет только лишнюю головную боль, полумертвое забытье и вязкие, гнетущие видения, ибо попытки увидеть, понять хоть что-то не прекратятся и тогда, как это неизменно бывало прежде.

Вечер, проведенный в «Кревинкеле», и ночь без сна, однако, изрядно утомили, и организм требовал явить к себе хотя бы какое-нибудь внимание вроде, к примеру, хорошего завтрака. Мысль отправиться в снимаемую им комнату Курт отринул, невзирая на сердечность и заботливость своих хозяек – или, напротив, именно поэтому: матушка Хольц, подавая снедь, явно будет капать в нее слезами и причитать над нелегкой долей «бедного мальчика» и зверствами «этих безбожников», а ее племянница – коситься исподлобья и тяжко воздыхать (в чем, однако ж, сам и повинен). Посещение какого-либо из трактиров Кёльна также выглядело весьма сомнительным в исполнении: горожане станут осаждать майстера инквизитора расспросами, а если и нет, если и не будет ничего произнесено гласно – так или иначе он будет ощущать направленные в спину взгляды, полные ожидания, нетерпения, кое-где даже злости и раздражения. Единственным приемлемым вариантом оставался маленький трактирчик неподалеку от университета; студенты, невзирая на всю уже упомянутую сегодня вольность в помыслах и общении, все же были окружением более безопасным и менее действующим на нервы. Этих хоть можно будет открыто послать, если вдруг внимание к персоне и делам господина следователя станет излишне настырным. Ну, а кроме того, в сравнении с прочими заведениями Кёльна, хозяин «Веселой кошки» непостижимым образом исхитрялся совмещать пристойное качество еды и питья с весьма сносными ценами, что для Курта было фактом немаловажным – затраты на поддержание жизнеспособности его подопечного, набавляемые к обычному его жалованью, вычислялись, ad imperatum[356], исходя из расценок, принятых для заключенных, а аппетиты у Бруно были, как у самого натурального вольного горожанина со здоровым организмом. В последний раз, отсылая в академию очередной из многочисленных своих прошений о даровании помощнику вполне заслуженной, по его мнению, долгожданной свободы, господин следователь, завершая составленный строго и четко текст, не преминул заметить словами простыми и отчасти бесцеремонными, что искусство создавать монеты из сухих листьев – запретно и противозаконно, караемо служителями Конгрегации, а оттого ему, инквизитору второго ранга, отнюдь не свойственно, и, коли уж вышестоящие никак не желают избавить его от приписанного к нему намертво захребетника, стоит озаботиться хотя б тем, чтобы упомянутое искусство майстеру инквизитору не пришлось постичь, не имея иного выхода…

В последние пару месяцев, правда, ситуация исправилась – по завершении прошлого расследования Курт обрел немалый praemium[357] за осуществленное сверх меры искусно дознание (во многом благодаря запросам Вальтера Керна, надо отдать ему должное), да и сам помощник (по запросу теперь уже следователя Гессе) был одарен платой за исполняемую в течение тридцати одного дня работу агента Конгрегации, а также переведен на более приемлемое обеспечение, равное затратам на среднего курсанта академии. Однако даже у таких денежных средств имелась нехорошая tendentia[358] со временем иссякать, и теперь, усаживаясь за стол студенческого трактирчика и здороваясь с хозяином, Курт мысленно вздыхал, раздумывая над финансовым резоном строгих постов.

– Шницель, – тем не менее, сообщил он в ответ на вопросительный взгляд из-за стойки и увидел, как Бруно, присевший напротив, чуть заметно покривился, точно от внезапной зубной боли.

– Постного чего-нибудь, – попросил подопечный непреклонно.

– А в монахи когда пострижешься? – уточнил кто-то из-за стола в углу и чуть привстал, неопределенно махнув рукой им обоим: – Здравствовать желаем… Давненько вас что-то видно тут не было, майстер инквизитор; зазнались?

– Я тут каждую неделю, – возразил Курт снисходительно. – Если б ты изредка просыпался и вынимал физиономию из тарелки, ты б меня видел. Я верно слышал, что тебя намереваются отчислить с факультета?

– Ага, Хоффмайер настучал? – с напускной обидой отозвался студент. – Ничего подобного. Держусь мертвой хваткой.

– Мертвецкой, если точнее, – хмыкнул кто-то у стены.

– Отвали.

– Беспробудной, я б сказал…

Меж двух столов тут же завязались прения, и на вошедших внимание обращать, наконец, перестали.

Свою порцию, принесенную довольно споро, Курт наполовину изничтожил уже за минуту, не заметив даже, как; мысли были далеко отсюда, блуждая меж пустырем у городской стены, свалкой и Кёльнским собором. Подопечный ковырялся в тарелке вяло, перекатывая с края на край кусок тушеной морковки и косясь в сторону своего начальства с невнятной тенью во взгляде; когда взгляд этот начал уже осязаемо прожигать макушку, Курт, не выдержав, отложил вилку и воззрился на помощника вопрошающе и почти раздраженно.

– Что, в самом деле, с тобой такое? – спросил он, понизив голос, дабы соседние столы не услышали того, что их не касалось. – Сперва я думал, тебе претит сидеть на моей шее. После я полагал, когда средства у тебя появились свои, что ты экономишь. Однако же, это ни в какие рамки; даже задарма, когда у нашей хозяйки благое настроение, в тебя, кроме этой вареной гадости, ничего не запихнешь. Бруно, ты впрямь в монахи нацелился или страждешь желудком?

– Довольно странно для инквизитора отчитывать мирянина за склонность к постным блюдам, – усмехнулся помощник и, повстречав его взгляд, посерьезнел. – «Что со мной такое»… Что с тобой такое? Как ты можешь это есть?

Курт переместил взгляд на недоеденный шницель, источающий острый аромат, и непонимающе передернул плечами:

– Не возводи поклеп; готовят тут отменно.

– Это мясо, – еще тише, чем прежде, возразил Бруно. – Жареное мясо. Неужто тебе кусок в горло лезет?

– Господи… – тоскливо проронил Курт, внезапно осознав, в чем дело. – Вот оно что…

– Посему – ты уж дожевывай и, Бога ради, попроси убрать тарелку, дай и мне поесть спокойно.

– Да брось, это глупо, – поморщился он, с омерзением глядя на горку овощей на блюде подопечного. – То есть, я понимаю, что это зрелище, а особенно все то, что его сопровождает, довольно неприятно… я и сам… Ты помнишь. И – да, это может запомниться надолго; согласен даже, что попервоначалу и аппетит может испортить, но уже три месяца, как Кёльн ничем, кроме грязи, не пахнет. Вон, твои приятели-студенты – наворачивают, и все горожане…

– Они к этому не причастны.

– «Причастны»… – повторил Курт, насупясь. – Точно о каком преступлении.

– Нет, мне себя упрекнуть не в чем. Но что-то от этой мысли легче не делается.

– Это противоестественно, Бруно, и нельзя же всю жизнь…

– Дай-ка я попрошу хозяина принести светильник, – оборвал подопечный резко. – И ты попробуешь зажечь его. Хотя бы затушить. Хоть в руке его подержи. Богом клянусь, я тут же затолкаю в себя три порции отбивных. С хрустящей, маслистой поджаристой корочкой. Идет?.. Вот так-то, – отрезал Бруно, когда он помрачнел, отвернувшись. – Не тебе меня лечить.

– А ты с меня пример не бери, – огрызнулся Курт. – И сохрани мозги в здравии. Ты меня всерьез настораживаешь; Бруно, с которым я познакомился в той деревне, был…

– Вот и поищи его там. К слову заметить, все в той же деревне я как-то свел знакомство с одним следователем, который тоже сильно отличался от того, кого я теперь перед собой вижу. Сдается мне, оба эти человека сгорели в замке фон Курценхальма. А лично я – еще и этим летом… Да, – через силу улыбнулся Бруно уже чуть спокойнее. – Ткни в любого в Конгрегации – и, уверен, каждый будет с прибабахом. У меня задвиг – такой. И убежден, что подобных случаев среди вас много. Я ведь прав?.. Ты – от любой свечки отпрыгиваешь, точно от чумного трупа. Ланц даже в самую душную летнюю ночь не снимает ставен – упреет, но не снимет, хотя после того, как он расправился с поджигателем, его дом вообще большинство народу обходит за две улицы. Туда, верно, даже комары боятся влетать. У Райзе с собой неизменно фляга – и уж не с водой; не сказал бы, что он постоянно в подпитии, однако ж, не для красоты он ее таскает. Кроме того, он тешится в допросной с местными шлюхами; надо думать, флягу при этом ополовинив… и как знать, не придется ли его прикрывать Друденхаусу, когда он, быть может, перегнет палку однажды. Не со зла – так, заиграется попросту. Аd vocem[359], удобрять девицу, которую ты когда-то посадил в Друденхаус, – мало чем лучше и тоже отдает извращением; тебе не кажется?

– Мне кажется, моя постель – не твое дело. Кроме того, я не сажал ее в Друденхаус, а лишь задерживал как свидетеля, и тебе это прекрасно известно.

– О да, – покривился Бруно скептически. – Конечно. Это сильно отличается… Далее: Керн почти не ночует дома – почитай всякую ночь он в Друденхаусе. Знаешь, почему?

– Почему?

– Не знаю, – передернул плечами подопечный. – Но убежден, что и здесь что-то нечисто. Возможно, дело попросту в том, что дома его никто не ждет… Тогда это самый безобидный из заскоков. Что совершается в мозгах местного exsecutor’а – я даже вообразить не берусь. Не знаю, приметил ли ты, но после первого своего допроса ты кривился каждый раз, когда к примеру, ломалась хворостина под ногой – первые пару дней. Так что друденхаусский исполнитель, может, вообще питается одними кашками и принципиально даже ножки от цыпленка не отламывает… с другой стороны, каша – тоже не выход; допрашиваемых, я полагаю, блюет иногда – от болевого шока бывает…

– Satis, satis![360] – чуть повысил голос Курт, поморщась и отгородясь от помощника ладонью, и встряхнул головой, выдавив улыбку, с каковой лекарь-духовник мог обратиться к тяжкому душевнобольному. – Так до чего ж можно дойти? До хлеба и воды?

– При каждом глотке вспоминая, сколько дней вымаливал твой последний арестованный хотя бы каплю?

– Ты впрямь меня пугаешь, – повторил Курт уже без улыбки, пытаясь отыскать в глазах помощника уже всерьез тень если и не помешательства, то, быть может, умственного смятения. – И это – когда ты ни одного такого допроса въяве не видел!

– Бога благодарю за это, – отозвался Бруно чуть слышно. – Кроме того, я видел то, что оставалось от человека после твоих допросов и, поверь, мне этого с лихвой хватило.

– Господи, – снова вздохнул Курт тоскливо, сдвинув тарелку в сторону и тяжело опершись о стол. – Начинаю думать – не напрасно ли я впутал тебя в наши дела? Может, и впрямь тебя тогда следовало попросту отпустить…

– Поздно каяться, – невесело усмехнулся подопечный. – Жуй-ка лучше, и пусть унесут это из-под моего носа.

– Ешь, – буркнул Курт недовольно и вскинул руку, прося забрать блюдо. – Ты мне аппетит изувечил. Теперь пост и у меня.

– Тебе невредно. У меня порой возникает чувство, что я приписан к магистратскому солдафону, а не к инквизитору. На месте нашей хозяйки я б указал тебе на дверь, на месте ее сына (тюфяк бесхребетный!..) – набил бы тебе морду. А на месте ее племянницы…

– Я от души надеюсь, Бруно, что на месте ее племянницы ты никогда не окажешься, – оборвал Курт раздраженно. – Твое же воздержание ничуть не более нормально, чем…

– У меня есть жена, – произнес подопечный глухо, и Курт почти со злостью прошипел:

– Она – умерла. Ее – нет. Уже три года как ее – нет!

– Вы в Рай верите, майстер инквизитор? – спросил помощник вдруг – с такой серьезностью, что Курт опешил. – Ответь.

– Id est?..

– Ответь.

– Прекрати паясничать. Что ты этим сказать хочешь?

– Там – она будет?

– Тебе лучше знать… – хмыкнул он с кривой усмешкой и, перехватив взгляд Бруно, запнулся. – Извини.

– Надеюсь – да. И очень надеюсь, что я тоже, невзирая на мою службу под твоим началом и прочие смертные грехи.

– Какой ты сегодня остроумный, аж оторопь берет, – перекривился Курт снова. – К чему это?

– К тому, что я не желаю там оказаться промеж нескольких девок – не к месту как-то будет.

– Зато, если в Рай не пустят, хоть будет что вспомнить… И, кстати тебе сказать, помощник инквизитора: все вот это насчет лишь единственных мужей и жен в райских кущах – ересь. Так, к слову. Вдруг ты забыл.

– Арестуй меня за никчемное благочестие – повеселишь город.

– Нет, тебе и впрямь в монахи самая дорога.

– Может статься, не столь уж дурная идея, а? Мало вижу в этом мире того, за что стоит цепляться.

– Ну, да, – отозвался Курт с внезапной злостью. – В этом мире грязь, мерзость, зло – так? Очень просто запереться где-нибудь, глаза закрыть и уши зажмурить, пусть те, у кого нет роскоши блюсти свою безгрешность, копаются в этой грязи сами. Это весьма удобно. Это ты придумал хорошо.

– Да куда я от вас денусь? – тихо проронил Бруно в ответ, с тоской глядя в узкое приземистое окно трактирчика. – Совесть не позволит… А кроме того – я собственность Конгрегации, помнишь? Я, если даже повеситься решу, судить меня будут, как судили бы за убийство чужой собаки или за порчу чужого имущества, или что-то в таком роде, какие тут, к черту, монастыри…

– Только не дави на жалость! – чуть повысил голос Курт. – Я тоже не вольная птица – еще восемь с половиной лет я фактически такое же имущество, как ты. Расплачиваюсь своей верной службой за затраты на мое воспитание; но это последнее, на что мне приходит в голову жаловаться.

– Потому что ты прешься от своей верной службы, даже когда ночами видишь своих арестованных в кошмарах.

– Не видел ни разу.

– Вот потому и не жалуешься.

– Все, с меня довольно, – выдохнул Курт, решительно шлепнув по столу ладонью. – Я просто подожду, пока твоя блажь пройдет…

– Эй, майстер инквизитор, это правда?

На громкий, настойчивый голос от противоположной стены Курт обернулся недовольно, пытаясь отыскать взглядом обратившегося к нему, отметив, что у стола перетаптываются с ноги на ногу нервозно, точно курьерские жеребцы, четверо студентов, по видимости, только вошедших; прочие переглядывались друг с другом, скашиваясь в его сторону с напряженным ожиданием, и понять, кто из них задал этот вопрос, было невозможно.

– Правда – что? – уточнил он, и один из сидящих за столом пояснил, хмуро кивнув в сторону двери трактирчика:

– Что Потрошитель опять порешил кого-то. Что сегодня труп нашли утром у собора. Верно это?

Курт отозвался не сразу; расположение духа, и без того не лучшее этим днем, стало и вовсе несносным. «Потрошитель», стало быть… Наравне с прочими неудачами Друденхауса в этом расследовании, это было едва ли не самым дурным знаком: когда преступник обретает свое имя среди тех, кто ожидает очередного его удара, среди целого города своих возможных жертв, их родни и друзей – он обретает и вторую жизнь, становится частью этого города, историей, легендой, теперь уже навсегда неотъемлемой. И уничтожить то, что претворяется из человека – в сказание, явление, как зной или ветер, будет вдвое, вчетверо сложнее…

– Откуда сведения? – спросил он, наконец, не ответив, и один из новоявившихся поднял руку, обращая его внимание к себе:

– У меня брат в магистратском патруле. Говорит, что сам тела не видел, но один из солдат рассказывал, что слышал, как…

– Ясно, – оборвал Курт недовольно, не сумев или, быть может, просто не желая уже сдержать раздражения. – Зараза, в этом городе хоть что-то возможно сохранить в тайне?!

– Кое-что тайной является уж точно, майстер инквизитор: когда Потрошителя поймают.

– Это смешно, по-твоему? – холодно уточнил он, найдя смельчака взглядом; тот отвел глаза.

Принятый уже всеми факт того, что с частенько появляющимся здесь следователем можно держаться почти попросту, почти как со своим, не предполагал, однако же, откровенного панибратства, и садиться на шею своей терпимости Курт не дозволял. Отношению, что приходилось терпеть в «Кревинкеле», кроме необходимости, было оправданием и то, что иного общения его бывшие приятели не знали или оное уже позабыли, со студентов же приходилось спрашивать строже – как для того, чтобы не ронять достоинства и репутации Друденхауса, так и исходя из заботы о самих слушателях университета. Не приведи Господь кому из них, привыкши к общению без церемоний, увлечься и зарваться… Ввязаться в банальную драку майстер инквизитор попросту не мог себе позволить; покушение на инквизитора каралось строго и безжалостно, и он даже задумываться не желал над тем, как придется поступить в случае, если угроза ареста по подобному обвинению нависнет над кем-то из его университетских знакомцев.

– Так правда, значит? – уже чуть смирнее переспросил студент, и Курт, мгновение помедлив, кивнул, позволив себе на сей раз смягчить тон:

– Да. Сегодня нашли еще одно тело. Снова ребенок.

– Чей теперь?

– Мы не знаем.

– Неужто теперь неизвестный кто-то?

От того, какое неподдельное удивление прозвучало в этом голосе, Курт едва не скривился болезненно, исподволь переглянувшись с Бруно. «Я ведь говорил» – увидел он в глазах подопечного и отвернулся.

– Да, судя по платью, девочка из семьи простой – чтоб не выразиться крепче, – подтвердил он, пытаясь уяснить для самого себя, где пропустить грань между поиском возможного свидетельства и выдачей сведений, имеющих касательство к тайне следствия. – Кто ее родители – нам не известно; посему, кстати замечу, если кто слышал, что у кого-то пропала этой ночью дочь около двенадцати лет… Буду благодарен за помощь. И, слушайте, более я сказать не могу ничего – понимаете сами.

Кто-то из студентов неопределенно хмыкнул, и с полминуты царила тишина, нарушаемая невнятными бормотаниями; Курт тяжело вздохнул.

– Это означает, что разговор на эту тему завершен, – пояснил он с преувеличенной дружелюбностью в голосе, и тишина оборвалась, вновь заполнясь прежним тихим гомоном; тяжело вздохнув, он отвернулся к подопечному, но смотрел мимо, в потрескавшийся камень пола. – «Потрошитель»… – повторил Курт тихо. – Теперь и в Кёльне тоже будет своя… как ты сказал там? «Байка»?.. Спустя лет пятьдесят Друденхаус станет выглядеть полным ничтожеством, а зарезанных будет с десяток.

– Уверен, что их ad verbum[361] не будет столько?

– Я ни в чем уже не уверен, – отозвался Курт уныло и встряхнул головой, точно отгоняя назойливую муху. – Ты вот что: покуда не сокрылся от наших грешных глаз за монастырскими стенами…

– Отвали.

– Вот теперь узнаю – это тот самый Бруно, – усмехнулся он, тут же став серьезным снова. – Расскажи-ка мне что за история с Крысоловом. Керна здесь нет, придираться некому; рассказывай.

Подопечный передернул плечами, неопределенно махнув рукой:

– Байка, я ж сказал. К прочему, версий этой истории много, а я всех не знаю. Чтоб кратко – дело было так: Хамельн запрудили крысы. Чем этих тварей ни выводили – ничто не действовало, и тут один из горожан заявил, что изничтожит их за солидную плату. По другой версии – он явился в город в странной одежде, как уличный шут, а до тех пор никто его не видел и не знал… Не имею представления, какая из версий правдивее. К тому времени эта мерзость всех достала уж до такой степени, что весь город на такое предложение согласился тут же. Человек тот… то ли сделал, то ли уже имел… флейту, заиграв на которой, приманил всех до единой крыс к себе, после чего увел их к Везеру… это местная речка… и «вверг в пучину». Сам ли вошел в воду, а они за ним, им ли повелел туда сигануть – не знаю, но смысл ты понял. Ну, а когда все кончилось, магистрат велел ему идти со своими требованиями мзды куда подальше – хоть в ту же речку. Есть, впрочем, версия, что на него завел дело местный инквизитор…

– Я бы завел, – заметил Курт понимающе, и подопечный искривил губы в хмурой усмешке:

– Не сомневаюсь. Ну, тот по судам бегать не стал, доказывать что-то там… Он заиграл на флейте снова и ушел из города, а за ним ушли все дети. Одна версия – он увел их «в страну без печалей и горя»…

– Полагаю, как невинно убиенные, они именно туда и попали, – заметил Курт мрачно.

– Вторая – потопил их, как до этого крыс.

– А вот это ближе к истине. Дети… – повторил он чуть слышно, потирая гудящую голову и силясь осознать, отчего вновь поселилась над переносицей эта острая, рвущая боль, – есть ли это следствие бессонной ночи и угощения, полученного в «Кревинкеле», или снова подспудно гложет нечто, что он должен видеть и понимать, но не может ни понять, ни увидеть. – Флейта. И идущие за нею дети… Есть свидетельства того, что это было? Что не просто россказни?

– Понятия не имею, – откликнулся Бруно, не задумываясь. – Никогда не интересовался. Еще с полгода назад на этот твой вопрос я б вовсе расхохотался тебе в лицо. По-твоему, есть связь? Все же – где Хамельн и где Кёльн, если б и было хоть чуть в этом достоверности…

– Сейчас сказать не могу – сам не знаю. Может статься, прояснится что-то, когда наше… юное дарование закончит обход города.

Глава 10

Томас Штойперт вернулся в Друденхаус лишь к вечеру; поправ собственные выводы после зрелища, увиденного им у стен собора, он обошел город полностью – от одних ворот до других и от пустыря до старых кварталов (чего Курт не мог и помыслить, а посему предупредить приезжего эксперта о закрытости тех улиц ему в голову не пришло), откуда его вежливо, но непреклонно завернули прочь. Теперь он сидел в рабочей комнате следователей под их пристальными взглядами, обхватив обеими руками объемистую флягу Райзе, которую тот уже закаялся получить назад неопустошенной. Курт, на время отринув всю свою неприязнь к задаваке с особого курса, говорить старался спокойно и негромко (тем паче, что чрезмерно резкие и громкие звуки отдавались в голове дикой болью, с этого унылого утра так его и не покинувшей), поминутно ловя себя на том, что его начинает сносить на интонации, с какими обращался его подопечный к приходившему в Друденхаус мальчишке Мозеру.

Штойперта мелко лихорадило, и теперь все его невеликие годы были видимы явственнее, чем при первой встрече этой ночью – он и впрямь походил сейчас на мальчишку, который, забравшись на чердак, нежданно обнаружил там скопище всех демонов, каковые известны и не известны роду людскому. Как вывел Курт из выдавливаемых медленно, через силу, пояснений эксперта, исследование города ударило по его неокрепшим нервам не в пример сильнее зрелища, виденного утром. В первый раз ему стало плохо на главной площади Кёльна, где гибель людей имела место относительно давно (миновало уже около трех месяцев), однако сила оставленного ею, как выразился Штойперт, следа возмещала срок давности с лихвой. У старых кварталов случился второй приступ дурноты, и тому факту, что пройти далее ему возможности не дали, выпускник особого курса академии святого Макария был отчасти даже рад. После город раскрывался своему исследователю послушно и изобильно, довершив столь насыщенный день последним ударом, когда тот, вернувшись в Друденхаус, имел неосторожность перед докладом о своих наблюдениях заглянуть в часовню за душевным отдохновением, где напряженность перешла в нервную трясучку: сразу за поворотом коридора коротенькая лестница вела в подвал с помещением допросной и камерами.

– Кроме этого, – бесцветным и безжизненным голосом договорил Штойперт, приложившись к горлышку в очередной раз, – отметить могу лишь пустырь у стены… но и там, убежден, дело не в недавности произошедшего, а в количестве… Еще – места́, для подобных ощущений логичные, вроде магистратской тюрьмы, насколько можно уловить из-за стен… И – еще бойни у окраины; на бойнях хуже всего…

– Вчера был понедельник, – подтвердил Курт. – Мычание стояло на полгорода.

– Понимаю, есть над чем посмеяться, – вяло откликнулся Штойперт, покосившись в его сторону то ли с укоризной, то ли смущенно. – Однако и такое я тоже ощущаю. Что поделаешь. Может, с опытом научусь разделять людей и… Я вам не сильно помог, верно? – вздохнул он скорее с утверждением, нежели спрашивая, и присосался к фляге на сей раз всерьез и до дна.

– Пока неизвестно, не бичуйся раньше времени, – возразил Курт, опережая язвительно-укоряющие замечания сослуживцев; при взгляде на понурое лицо эксперта вдруг припомнились собственные самоистязающие мысли полтора года назад, ощущение собственной тупости и никчемности, когда все то, что так просто бывало при обучении никак не складывалось в реальной работе столь же стройно и легко…

– Единичный эпизод насильственной смерти я перестаю улавливать спустя примерно неделю, если это вам поможет, – всеми силами стараясь не потерять остатков достоинства, прибавил Штойперт. – В зависимости от силы переживаний убитого, этот срок может укоротиться или продлиться, но в основном – это дней пять-шесть… В вашем случае это даже к лучшему, как я понимаю.

– А случаи, когда… вы вообще ничего не улавливаете, майстер эксперт? – уточнил Ланц с недоверчивой ухмылкой. – Бывали?

– Хотите сказать, что я мог пропустить сегодня что-то?

– Так может такое быть или нет?

– Может. – Штойперт поднес флягу снова к губам и, свистнув пустотой внутри, воззрился на нее удивленно. – Простите… – пробормотал он растерянно и виновато, возвратив ее Райзе; тот отмахнулся. – Да, такое может быть, – повторил эксперт, глядя на свои подрагивающие пальцы. – Если кто-то намеренно пожелал это скрыть. Если с их стороны работает свой эксперт, который, предполагая появление кого-либо, подобного мне, озаботился сокрытием следов.

– Стало быть, и такие следы можно замести?

Тот кивнул – молча, прикрыв глаза и переводя дыхание осторожно и преувеличенно спокойно. Щеки у Томаса Штойперта были цвета грязного известняка, а под глазами поместились синеватые круги, точно бессонных ночей у него за спиною осталось великое множество, и с ними чередовались голодные полные забот дни; Курту даже почудилось (или вправду так?..), что выпускник особого курса за этот день изрядно потерял в весе.

– Если же вы имели в виду мои недостаточные умения или небрежность, – тихо добавил эксперт, все так же не открывая глаз, – то… Как бы вам это объяснить… Здесь не умение главное и не внимательность; если никто не мешает, этого не ощутить нельзя. Невозможно не уловить. Как вонь. От напряжения внимания и тренированности независимо.

– Однако ж, – не унимался Ланц, – когда нынче ночью вы, майстер эксперт, ехали через Кёльн, – ведь вам же, прошу прощения, не смердело?

– Это… – Штойперт открыл-таки глаза, но на собеседников не смотрел, устремив взгляд в стену против себя. – Это… не всегда в работе; иначе и жить было бы невозможно – весь мир полон подобных следов, так можно было бы и с ума сойти. Бывает, конечно, что накатывает внезапно, мимовольно, однако такое большая редкость. Когда появляется необходимость, надо настроиться, попросту разрешить себе это чувствовать, и тогда идет уже само… Просто поверьте мне на слово. Если б это было в городе, я бы увидел.

– Это было в городе, – с нажимом выговорил Ланц, и эксперт поднял к нему взгляд почти озлобленный, выдавив с усилием:

– Мне Знак дали не за красивые глаза, майстер инквизитор. Повторяю вам: нет в Кёльне ме́ста, где этой ночью произошло бы убийство; этой ночью или в ближайшие дни. Я понимаю, чего могут стоить мои слова в вашем деле, посему, если я говорю, что за что-то отвечаю – я головой ручаюсь за это. Все, что я ощущал, – следы сильные, но застарелые, осязаемые лишь из-за того, чем сопровождалась гибель. Меня пригласили, чтобы дать свое заключение, и вот вам оно: следов убийства не обнаружено – ни на улицах, ни в зданиях, кроме тех, что я уже упомянул.

– Магистратская тюрьма, – повторил Курт, не дав сослуживцу продолжить избиение младенца со Знаком эксперта на шее; Штойперт кивнул. – Это ясно: там, я полагаю, и сейчас кто-нибудь испускает дух. Что еще? Площадь – это было давно; то, что доносится из старых кварталов, – события постоянные, посему от них будет веять чем-либо подобным всегда, я верно понял?

– Если я понял верно, и это место сбора здешней преступности, – то да.

– Ты понял верно. Далее: Друденхаус… Хм. Я просто промолчу. Теперь – пустырь; та же история. Университетские головорезы разрешают там свои споры, стало быть, и это место обречено также неизменно издавать подобный… odor mortis[362]. Так?

– Все верно, – согласился эксперт, глядя исподлобья, слегка удивленно сообразительностью обыкновенного следователя относительно вещей столь тонких и открытых лишь избранным; Курт кивнул, поморщась от вновь прострелившей лоб молнии:

– Ясно. И – бойни… Хм… Как-то даже обидно за венец Божьего творения, коли уж его можно спутать с коровой.

– Вам ли, господа дознаватели, не знать, что венец творения временами хуже любого зверя, – по-прежнему тихо пробормотал Штойперт, вновь отведя взгляд и уставясь на свои руки, глядя, как сжимаются и разжимаются его дрожащие пальцы. – Что же до коровы… Не знаю, чему тебя в быдлятнике учили…

– Eia[363], – усмехнулся Ланц; эксперт осекся, и кончики его ушей порозовели, явив собою резкий контраст с серыми щеками.

– Извини, – выдавил он чуть слышно.

– Однако же… – несколько покоробленно усмехнулся Курт, но, тем не менее, распрю продолжать не стал, видя, что собрату по alma mater и без того совестно за сорвавшееся по привычке словцо, коим, судя по всему, особые курсы именовали всех прочих, не удостоенных полученным от Создателя даром. – Так что с коровами?

– Я… кхм… не знаю, чему вас учили на следовательских курсах, однако вот тебе факт: крестьяне стараются не касаться молока или сливок острыми предметами, полагая, что так могут навредить корове. Она, по их мнению, особо чувствительна к тонким материям – обладает чем-то вроде души; ее даже дурными словами не кроют… Масло – режут, да, однако при этом никогда не втыкают нож в кусок острием, только срезают кромкой; ты знаешь об этом?

– Суеверие? – уточнил Курт, уже предвидя ответ, и эксперт улыбнулся с нескрываемой снисходительностью:

– Да нет. Странно, необъяснимо, однако de facto это работает. Мало того, в трех случаях из десяти животное захворает, даже если в молоко несколько раз обмакнет нож обыкновенный человек, хотя бы ты сам, в смысле способностей полный ноль…

– …и быдло, – не удержался Курт, с удовлетворением пронаблюдав вторичное покраснение оттопыренных ушей эксперта.

– Я ведь извинился! И вот что, – всеми силами стремясь скрыть за вызовом в голосе овладевшее им смущение, произнес тот, распрямившись, – хотел бы я знать, как вы там, среди своих, называли нас!

– Maleficanes[364], – пожал он плечами, не замешкавшись. – И, смотрю, не понапрасну.

– Ересь, – подтвердил до сего момента молчавший Бруно, как всегда, пристроившийся в дальнем углу. – Вот где она себе гнездо свила – в самом сердце Конгрегации. Туда бы группу инквизиторов с факелами…

– Костер по ним плачет, – согласился Курт.

– Горючими слезами.

– Непочатый край работы, – сокрушенно вздохнул он и, бросив взгляд на по-прежнему дрожащие пальцы эксперта, примирительно махнул рукой в сторону старших сослуживцев: – Ладно, забыли. Ты еще не слышал, как всех нас без различий именуют дознаватели старой гвардии… Стало быть, если я тебя верно понял, ни из-за одной стены дома ничего подозрительного ты не уловил, ни на одной улице тоже, и это означает, что против нас работает тоже в некотором роде эксперт – только по стиранию следов. Так?

– Я уже это сказал.

– Неужто они, кто бы они ни были, подошли к делу столь серьезно, что загодя озаботились об этом? – со скепсисом проговорил Райзе, разглядывая свою опустевшую флягу. – Допустили per definitionem[365], что ты запросишь эксперта?

– Или мы ошиблись, и убийства происходят вне стен Кёльна? – неуверенно предположил Бруно; Курт тряхнул головой, отмахнувшись от его слов, точно от чего-то немыслимого.

– Нет, – отрезал он решительно. – Из всех данных следует именно такая теория; и если сегодняшний опыт не подтвердил эту теорию – тем хуже для опыта.

– Я не мог ошибиться, – упрямо повторил эксперт. – Если вы убеждены, что жертва не покидала пределов города, – примите как непреложную истину, что следы ее и убийцы стерли.

– Стерли следы… – задумчиво повторил Курт, разглядывая пол под ногами и в раздражении постукивая пальцами по столу, морщась от все сильнее разгорающейся боли над переносицей. – И такие следы тоже можно стереть – так ты сказал… Да?

– По-моему, – опасливо вклинился подопечный, – вы пошли гонять по третьему кругу. Да, он сказал, что – так.

– Стереть, – вновь повторил Курт, вдруг резко вскинув голову к Штойперту, и требовательно уточнил: – Или затоптать. Так?

Мгновение эксперт смотрел на него с растерянностью, непонимающе супясь, и, наконец, скривился в снисходительной, почти покровительственной усмешке:

– Не знаю. Тебе виднее: следы вынюхивать – это ваша работа, тебе и лучше знать, что с ними делают, стирают или затаптывают.

– Или ступают в старые следы, – решив на сей раз проигнорировать выпады в сторону дознавательской службы, добавил Курт, ощущая, как головная боль уходит – верный признак того, что, пускай решение еще не найдено, но стезя к нему проторена ясно и четко. – Если сделать это аккуратно, нового следа будет почти не различимо, а если оставить на большом, очень большом следе – меньший, а поверху – снова большой, то не увидит никто и никогда.

– Абориген, – настороженно окликнул его Ланц, – охолонись. Или мы чего-то не понимаем, или тебе надо передохнуть. Куда-то тебя… не туда понесло.

– Ты был прав, Дитрих, когда упрекал следователей нового поколения в избалованности вот таким вот… оснащением, – кивнул он в сторону Томаса Штойперта, оставив слова сослуживца без ответа. – Это следовало проверить как самое первое, самое логичное, это было перед глазами, а мне и в голову не пришло… Кто увидит кровь там, где море крови, и смерть среди сотен смертей? «Дерево прячется в лесу, лист – на дереве» – помните это? А убийцы обосновались там, где следов их деяний не надо стирать – ни в обыденном смысле, ни в том, как его понимает наш гость. Они всегда затоптаны другими. Замараны. Залиты. Бойни, collegae[366]. Бойни на окраине Кёльна – полные кровавых луж и духа смерти. Возражения – есть?

Возражений не было. Было молчание – глубокое, плотное, словно морская глубь, и такое же холодное, и ему почудилось что – недоверчивое.

– Просто и явственно, – опроверг его подозрения Райзе. – И в самом деле; как мы могли не понять…

– Значит, нет возражений? – уточнил Курт, обведя взглядом сослуживцев и краем глаза видя, что эксперт, вопреки его ожиданиям, не начал светиться от гордости, вновь впав в задумчивость и обращая внимание более на свои все еще подрагивающие руки, нежели на происходящее вокруг него.

– Ни единого, – откликнулся Ланц сумрачно. – Даже противно.

– Значит, надо брать, – подытожил Курт; тот вздохнул:

– Кого?

– Всех.

– Eia, – повторил сослуживец с угрюмой усмешкой. – А поконкретнее?

– Всех, кто имеет отношение к бойням. Сторожей, владельцев мясных лавок…

– И много их в Кёльне? – перебил Бруно; Курт поморщился:

– Достаточно. Двадцать три-пять, если за время моего отсутствия ничего не изменилось.

– Придержи лошадей, абориген. – Ланц тяжело поднялся, неведомо для чего выглянув в окно, затянутое пеленой ранних зябких сумерек. – Ты прав – тебе даже приблизительно не вообразить, какое количество народу ты хочешь усадить в Друденхаус.

– Ну, так просвети меня.

– Первое, – вздохнул сослуживец, кивнув, – это старшие сторожа, у которых ключи от боен, с помощниками. Боен – четыре. Осознаешь?.. Второе. Лавок – двадцать две. Нас, по твоей логике, должны интересовать также и подмастерья мясников, а их по двое-трое, а то и четверо в каждой лавке, попеременно несут стражу вместе со сторожами. Третье – по два-три пса при бойнях…

– Их тоже в камеру? – хмыкнул подопечный; Курт бросил в его сторону уничтожающий взгляд, и тот посерьезнел, пожав плечами: – Я к тому говорю, что – собаки-то молчали; соображаете?.. Если ты прав, если все и впрямь совершилось именно на бойне – стало быть, действовал кто-то свой.

– Или их усыпляли.

– Не станет собака, а уж тем паче сторожевая, брать в рот всякую гадость, уж ты поверь, – возразил Бруно убежденно. – Разве что – ваши малефики на них как-нибудь подействовали.

– Нельзя исключать. Итак, мясники, подмастерья, сторожа с помощниками…

– И еще кое-что, – вклинился Райзе таким тоном, что теперь скривились все, предощущая неладное. – Вы забыли об одной важной детали. Иудейская бойня. В еврейском квартале.

– О, Господи, – простонал Курт обреченно, закрыв лицо ладонью. – Этого еще не хватало…

– Ведь, если я правильно понял майстера эксперта, эта бойня тоже… смердела?

Штойперт промолчал, лишь бросив исподлобья тяжелый взгляд в его сторону; ответа от него не требовалось, а препираться он, кажется, уже попросту устал.

– За-ме-ча-тельно! – выговорил Бруно со смаком. – Инквизиция арестовывает иудеев; старые добрые времена… Stabilitas[367] – вот что главное в нашей жизни. Дает ощущение уверенности и неизменности основных принципов бытия.

– Что-то ты не в меру весел, – осадил его Курт; тот пожал плечами:

– Советую к моему веселью присоединиться и как следует посмеяться. Напоследок. Если вы и впрямь намерены замести еврейского мясника – вскоре всем нам еще долго будет не до смеха.

– Мясника? – переспросил Ланц уныло. – Если б все так несложно, Хоффмайер, это можно было б провернуть и по-тихому – не в интересах еврейской части Кёльна распространяться о подобных досадностях. Проблема в том, что… Это у нас все просто: пришел мясник с помощником, ма́знул бычка по шее, и готово. А у евреев это целый ритуал. Вопреки мнению большинства добрых христиан, эти ребята кровью не питаются – у них к этой субстанции отношение вовсе паническое. Не приведи Господь их священнику порезаться – его к их святыням неделю не подпустят; и все в таком духе. И животных они забивают тоже по-особому. Их специалист по этому делу способен надсечь артерию так, что ни капли крови не угодит в мясо; и даже это еще не все – совершенно отдельный эксперт выносит свое решение относительно пригодности всего этого в пищу…

– По-моему, – возразил Райзе, – заключение выдается уже на нарезанное мясо, и режет его тоже какой-то особый умелец. Хотя, может статься, что и тушу тоже кто-то инспектирует… Хрен их разберет, с их задвигами…

– А потрошит – тоже особый умелец? – едва слышно уточнил Штойперт.

Мгновение все смотрели на приезжего эксперта молча, то ли осмысливая сказанное, то ли просто лишь сейчас уразумев в полной мере, что случайный очевидец их расследования стал внезапно его полным участником; наконец, Ланц возразил все так же тихо:

– Не знаю. Но готов поспорить, что любого еврейского потрошителя в шею погнали б с его должности, если б он это делал так. Это первое. А второе…

– Второе, – подтвердил Курт, – заключается в том, что здесь чувствуется рука… христианина. Извращенного, пораженного злом, если угодно, но…

– Почему? – не унимался Штойперт; он поморщился:

– Считай это чутьем следователя, – не удержавшись от сарказма, отозвался Курт резко. – Нюх на след; это моя работа, помнишь?.. Готов правую руку положить против гнутого медяка – эти здесь ни при чем. Но ad imperatum[368], если под подозрение попали бойни, мы будем должны задержать всех – и наших, и их. И самое страшное во всем этом то, что горожане не станут выслушивать, как ты, моих объяснений и уж тем паче принимать их на веру; если мы арестуем хотя бы одного иудея, весь еврейский квартал заполыхает уже к завтрашнему полудню.

– К полудню он уже дотлеет, – угрюмо возразил Ланц. – Надо заблаговременно запросить солдат у бюргермайстера; наших людей едва хватит на то, чтоб уберечь от такой же участи Друденхаус.

– Не посмеют, – покривился Райзе, с сожалением заглянув в свою опустевшую флягу. – Но, чую, завтра в Кёльне и впрямь будет жарковато. А, собственно, отчего бы не они? Мы по все тем же предписаниям не имеем права исключать этого.

– Не суть, – отмахнулся Курт с раздражением. – Допустить беспорядков мы тоже права не имеем, а они будут, ибо нет кого-то одного… или пусть двоих, даже троих, кого довольно забрать по-тихому; мы даже не знаем, кого именно. А брать, если in optimo, надо всех сразу, дабы не только хотя бы опередить недовольство горожан, но исключить и возможность для убийц уйти.

– А для этого хорошо бы изучить весь штат их кровопускателей, потрошителей и мясорубов, – подытожил Бруно с кривой усмешкой. – Мило. Полагаю, много времени это не займет; месяца за два управитесь… Есть у нас эксперты по евреям?

– Враз всех взять не выйдет, – согласно кивнул Ланц, оставив на сей раз его колкости без ответа. – Для начала надлежит выяснить, кого именно, а одно это уже – прав Хоффмайер – непросто, и главное заключается в том, что и спросить-то не у кого. Стоит нам арестовать их торговца мясом, к примеру, и вести тут же разлетятся по всему кварталу. И по всему городу, что хуже. Эти мигом попрячутся, пользуясь тем, что мы не обо всех из них знаем; и не стоит исключать такого варианта, что горожане найдут их прежде нас. В том смысле, что, спалив половину квартала и перерезав вторую, по теории вероятий они попадут и на тех, кто нам нужен.

– Все можно сделать по-тихому, – возразил Курт. – Дайте мне немного времени, и я раздобуду человека, который выдаст нам всю нужную информацию. Через час-полтора Кёльн начнет засыпать, и я смогу доставить его, лишнего внимания не привлекая. Патрули обойти несложно – мы знаем, где они.

– Допускаю, – согласился Ланц со вздохом. – Однако теперь со всем этим надобно идти к старику: дело чрезмерно нешуточное. Без его дозволения мы в настоящий момент шагу ступить не можем, тем паче, что шаги предстоят столь решительные.

– Стало быть, я к нему, – кивнул Курт, поднимаясь, и тронул притихшего эксперта за плечо. – Идем-ка; Керн захочет услышать твои выводы от тебя лично.

– Вообще, майстер обер-инквизитор просил заключение оформить письменно, – нерешительно возразил тот, и Курт мрачно усмехнулся:

– И кого ты этим удивил… Знаешь, отчего наш старик до сих пор не преставился? Оттого, что Господом все еще не составлен письменный запрос касательно необходимости подобных действий… Идем. Чрезвычайность ситуации даже он способен осмыслить.

* * *
Чрезвычайность ситуации осмыслилась всеми без исключения; двое стражей Друденхауса, узнавшие, что на задержание надлежит отправиться поздней ночью, таясь от магистратских патрулей, от косого взгляда в сторону майстера инквизитора не воздержались, хотя, как и следовало ожидать, в ответ лишь кивнули и изъявили готовность к действию. По домам прочих из них уже тихо, не создавая излишней суеты, ходили, поднимая блюстителей инквизиторского порядка с постелей и созывая в Друденхаус. На столь же четкое исполнение приказов без никчемной инициативности со стороны магистратских солдат и хладнокровие бюргермайстера надеяться не приходилось, посему оные до поры пребывали в неведении.

Волей-неволей серьезность происходящего пришлось осознать и тем, на чье участие в деле Курт не рассчитывал, и о ком, следовало признаться, все попросту забыли: у границ еврейского квартала он и сопровождавшие его стражи наткнулись на патруль собственно той части города – двоих мужчин хмурого вида, невооруженных в соответствии с предписанным законом, однако решительных и настороженных. На Знак, вывешенный поверх куртки, оба скосились обреченно, и ему даже показалось, что в их взглядах не промелькнуло ни тени удивления – скорее, так посмотрел бы на разверзнувшиеся небеса один из тех еретиков-паникеров, что пророчат близкий Конец Света каждые десять-двадцать лет. Правды ради следовало заметить, что предчувствия этих двоих оправдались полностью; далее Курт направился в сопровождении теперь уже одного стража, в то время как второй сопровождал задержанных в Друденхаус – поручиться за то, что те не бросятся оповещать своих, стоит лишь оставить их одних, не мог никто. Оставалось порадоваться тому, что конечный пункт находился неподалеку, и камеры не придется набивать лишними свидетелями…

У дома на тихой сонной улочке Курт остановился, сдерживая неуместную, нервозную улыбку – уж не в первый раз он являлся воплощением страха, ставшего притчей во языцех, тем самым стуком в дверь темной ночью, за которым последовало давно не слышимое в этих жилищах «откройте, Святая Инквизиция», и, вероятно, именно это и стало причиной к тому, что отперли сразу же.

Человеку на пороге было не до смеха, это виделось в каждой черте лица, слабо освещенного свечой в его руке, и на не сумевший удержаться обреченный вздох Курт лишь развел руками, решив всяческие объяснения отложить на потом. Оставив стража у входной двери и отстранив хозяина плечом, он решительным шагом двинулся внутрь дома, заглядывая из комнаты в комнату, натыкаясь в каждой из них то на женский, то на детский испуганный вскрик, понимая, как его поведение выглядит со стороны, и стараясь не замечать следящего за ним укоряющего взгляда. Пересчитав обитателей дома и удостоверясь, что второго выхода нет, а окна заставлены и не могут быть открыты неслышно, Курт развернулся к хозяину дома, пытаясь смотреть ему в глаза невозмутимо и говорить сдержанно, тщательно отмеряя жесткость в голосе.

– Не стану говорить «доброго вечера», господин ювелир, – произнес он, слыша суетливые шаги в одной из комнат, – и попрошу вас и вашу семью… всю семью одеться и следовать за мной.

– Всю? – уточнил тот, и где-то за тенью привычного испуга в черных глазах мелькнуло нечто, напоминающее злость; Курт кивнул:

– Да, и поскорее.

– А могу ли я осведомиться у майстера инквизитора, что мы сделали? – едва сдерживая заметно дрожащий голос, поинтересовался хозяин дома, и он поморщился:

– Занятная постановка вопроса… Пока – ничего. Остальное позже; прошу вас снова – поторопитесь. И велите своим женщинам успокоить детей; если по дороге к Друденхаусу они привлекут хоть чье-то внимание неуместным писком, плачем или жалобой, худо будет всем, и вашим единоплеменникам в первую очередь.

Ювелир стоял неподвижно еще мгновение, глядя на ночного гостя со сложной смесью хорошо скрытого раздражения, опаски и покорности; наконец, развернувшись к двери одной из комнат, тихо, едва слышно, буркнул:

– В этом не сомневаюсь…

– Что? – повысил голос Курт, и тот обернулся на ходу, изобразив улыбку, полную добропорядочности, почтения и крайнего послушания:

– Ничего.

Майстер инквизитор нахмурился, более для того, чтобы удержать наползающую на губы усмешку, но темы развивать не стал.

Нельзя сказать, чтоб ощущения и мысли этого человека были ему не понятны и не вызывали сочувствия, однако сейчас Курт в который уж раз возблагодарил судьбу за то, какая репутация сложилась у ведомства, к коему его угораздило принадлежать; не останься в людских душах (а особенно – в душах определенных людей) этого страха, и многое, очень многое стало бы попросту невозможным. Сейчас же он мог себе позволить экономить время, лишь только сказав несколько слов, избегнув пространных пояснений, убеждений и просьб; вместо постоянного опасения, что свидетель скроется или изменит свое мнение под давлением сородичей, друзей или преступника (или же будет попросту устранен), он мог запереть этого свидетеля в камере под надзором – и, что бы там ни думал его подопечный, угрызений совести по этому поводу не испытывая: временные неудобства кого угодно стоили того, чтобы убийца был наказан, а преступление отмщено или предупреждено. После можно будет и принести извинения, и разъяснить детали – при крайней необходимости…

Из-за двери самой дальней комнаты донесся приглушенный детский плач, испуганное «ш-ш!», и он поморщился, лишь только вообразив себе реакцию начальства на все происходящее.

Глава 11

– Младенец полугода от роду, истеричная дура, мальчишка восьми лет, две девки неполных двадцати и старуха, кажется, видевшая еще Моисея лично, – наверняка это его прабабка, прости Господи. – Керн бросил на подчиненных тяжелый взгляд, переводя глаза с одного на другого, и холодно поинтересовался: – Я ошибусь, если предположу, что это идея Гессе – подойти к делу столь досконально?

– Вы сами одобрили это, – возразил Курт твердо. – У меня лежит письменное разрешение, подписанное…

– Когда ты получал мое дозволение, ты не счел необходимым сообщить, что для обретения свидетеля решил превратить Друденхаус в богадельню. И я забыл упомянуть еще двоих, коих привели ранее. Чего ты теперь от меня попросишь?

– Постановления на аресты, как намеревался. В нашей части города – мясники…

– И тоже с семьями?

– А если вся семейка – соучастники? – довольно резко отозвался Курт. – Сколько раз такое бывало в истории Конгрегации, вам ли не знать. Также – подмастерья, старшие сторожа боен. В еврейском квартале все сложнее. Первый, кто нам нужен: шойхет; это тот, кто собственно режет животных. Второе… – на мгновение он запнулся, припоминая, – второе – машгиах; эксперт по разделке туш, также имеет доступ к их бойне. Кроме него, есть еще один, менакер – тоже в некотором роде специалист по разделке; вынимает седалищный нерв из бедер. Это как-то связано с Иаковом, раненым ангелом в бедро…

– Я бы историко-культурные экскурсы предпочел оставить, – оборвал его Керн. – Это все? Уверен, что твой свидетель ничего не утаил?

– Клянется, что рассказал обо всех; думаю, побожился б, если б мог. Кроме того, дабы сравнить показания, прочие члены семьи также были опрошены – по раздельности; Густав допросил упомянутую вами ровесницу пророка и сестер ювелира, Дитрих – его жену, Бруно поговорил с мальчишкой…

– С каких это пор имущество Конгрегации получило право на проведение допросов? – нахмурился Керн; Курт скривился:

– С каких это пор вас начали заботить протокольные тонкости?

– Но-но! – одернул обер-инквизитор, сдвинув брови еще круче, скосясь на то, как Бруно в дальнем углу покривил в усмешке плотно стиснутые губы. – Не борзей… Итак, это все?

– Все… Нет, – спохватился Курт, встряхнув головой, силясь отогнать сон, одолевающий теперь уже неотступно. – Еще их сторожа́; этих трое. Вот теперь все.

– «Все», – передразнил его Керн и изможденно вздохнул. – Господи; Гессе, ты хоть соображаешь, что в Друденхаусе попросту камер на всех них не хватит?

Курт неопределенно повел головой, то ли кивнув, то ли попросту размяв усталые мышцы шеи, и предложил, уже не столь твердо, как всего мгновение назад:

– Ювелира с семьей можно отпустить; все, что нам было необходимо, мы выяснили, он более не нужен, да и в секретности утром уже не станет нужды – весь город будет в курсе…

– Охраны на всех тоже не хватит, – тихо заметил Ланц. – Если впрямь брать всех вышеперечисленных, придется их сортировать по группам, несколько в одной камере. И уж точно мы будем вынуждены просить у бюргермайстера солдат для охраны Друденхауса.

– А сами будем надзирать за солдатами, – хмыкнул Бруно из своего угла. – Солдаты-то ведь, ваши инквизиторства, это все те же горожане; кто вам сказал, что они ревностно возьмутся за дело, ограждая сородичей Иуды от справедливого гнева честных христиан? Или вас, заступников богомерзких евреев, оберегать от того же? У них, у большинства, родня в Кёльне, мамы-папы, сестры-братья, жены et cetera[369]; все они в том же котле варятся. Довольно скоро решат присоединиться ко всеобщему праведному гневу… Мы, – он кивнул в сторону помрачневшего Курта, – с ним подобное уже видели; и чем это кончилось?

– На откровенный бунт не отважатся, – не особенно убежденно отозвался Райзе. – А там уж наше дело – найти средь всей этой оравы, что мы задержим, виновного поскорее.

– И еще кое-что, – добавил Курт осторожно, видя, как во взгляде начальствующего, и без того почти обреченном, начало проступать тихое отчаяние. – Я осведомился у ювелира – нет ли в их традиции чего-либо, связанного с двенадцатилетним возрастом…

– Я так понимаю, есть, – отметил Керн кисло, – иначе б ты не заговорил об этом. Так?

– Вроде того, Вальтер. Тринадцать. В этом возрасте еврейский мальчик «вступает во взрослую жизнь», как мне было сказано; называется эта штука бар-мицва. Однако ж, как я уже упомянул в беседе с нашим экспертом – и убежден, что вы со мною согласитесь, – в нашем случае иудейскими кознями не пахнет.

– Кстати, куда ты девал этого… умельца?

– Спит, – с нескрываемой завистью отозвался Курт. – В его практике это первая серьезная работа, посему из сил выбился совершенно. Я, к слову, велел ему Кёльна не покидать – кто знает, быть может, он нам еще на что сгодится.

– «Он велел»… – фыркнул обер-инквизитор недовольно. – Ну, и Бог с ним; объяснись-ка, отчего ты полностью исключаешь участие в происходящем той части города?

– Полностью в нашем деле исключать нельзя ничего и никого, однако… Сами-то вы неужто не видите, как все это… по-нашему? Ответьте правдиво, вам за все время вашей службы попадались подлинные дела с евреями-потрошителями и поедателями христианских младенцев?

– Всяко бывало, – откликнулся Керн коротко. – Эмоции в сторону, Гессе; дай мне факты.

– Факты, – кивнул он, – в том, что наши убитые – одиннадцатилетки. Если это впрямь имеет значимость, если мы правы… Их же точка отсчета – тринадцать лет; если б это было делом рук иудейских малефиков, они резали бы двенадцатилетних. Кроме того, у нас из троих зарезанных двое – девчонки; у них речь идет лишь о мальчиках. Факт принимается?

– Еще.

– Еще – положение, в котором оказался Друденхаус; ни одному из этого избранного народа не выгодно наше падение: в последнее время именно мы их первейшее прибежище.

– Совесть терзает – прошлые грешки искупаете, – чуть слышно пробурчал подопечный, и Керн завел глаза к потолку:

– Господи Всевышний, за что Ты их на мою голову…

– И еще одно: детальности моей биографии никому из них известны быть не могут. И подноготная старых кварталов – тоже; вообразите себе еврея в «Кревинкеле». Да хозяина удар хватит…

– Лично являться не обязательно, – заметил обер-инквизитор; Курт кивнул:

– Разумеется. Но в еврейской версии множество натяжек; и вообще – все наши выводы упираются не в них, а сами знаете, в кого. Предлагаю не терять времени на разговоры, брать перечисленных мной и работать с ними. Допросить и обыскать их жилища.

– Замечу, что надлежит провести и обыски на бойнях, – вздохнул Ланц тяжко, – хотя я не воображаю, что там искать. Пятна крови в нашем деле не улика. Улика в некотором роде – ключ в чьем-то еще владении, кроме старшего сторожа.

– Не уверен, – возразил Курт, с немыслимым усилием подавив зевок. – Пятна крови, ты сказал; так вот, со слов ювелира, иудейская бойня после каждого употребления отмывается дочиста – как я понял, после этого с пола есть можно, в значении едва ль не дословном, посему именно кровавое пятно там и будет выглядеть подозрительно. Но, кстати скажу, если б в месте, где режут скот и разделывают мясо, кто-то сдуру заколол человека (любого, заметьте, вероисповедания), место это стало бы нечистым, а следовательно – к использованию по назначению не годным. Вот вам еще одна причина к тому, чтоб исключить жителя еврейской стороны из подозреваемых. Это первое. Secundo. Potestas clavium[370], так сказать, тем, кто ими владеть не должен, тоже не говорит о принадлежности владельца к нашим таинственным убийцам. Уверен, что копия ключа есть у кого-то из подмастерьев, и не у одного.

– Откуда такая убежденность? – уточнил Керн, и Курт усмехнулся, кивнув в окно, куда-то вдаль, где простерлись полупустые улицы старых кварталов:

– Как полагаете, держатель «Кревинкеля» мясо закупает на рынках Кёльна?.. Да и сами мои бывшие приятели, помнится, не пренебрегали столь простым способом добыть пропитание. Если часть мяса остается на ночь, если правильно обратиться к одному из подмастерьев, что сторожат бойню, за хорошую для обеих сторон цену можно выпросить себе вырезку; кто заметит пропажу маленького кусочка? Существенно дешевле, чем в лавке, а подмастерью и то хорошо. И все довольны… Посему я бы хотел просить у вас разрешения, Вальтер, посетить «Кревинкель» снова. Поинтересуюсь у хозяина, кто сбывает ему мясо, да и Финк, полагаю, назовет мне пару имен.

– Если он их вспомнит, имена, – пробормотал тот недовольно. – Всякий раз, как ты там, у меня случается удар; ты меня до могилы желаешь довести?

– Да бросьте, – улыбнулся Курт примирительно. – Ничего со мной не случится, и уж не в Знаке причина – я там почти свой. Думаю, найду даже парочку человек, готовых за меня и в драку; воровское братство – святое дело…

– Не кощунствуй, – осадил его Керн и договорил уже чуть спокойнее и почти просительно: – И не зарывайся там.

– Как вести себя в подобных местах, знаю лучше вашего, – огрызнулся Курт и продолжил, не дав начальству вновь возмутиться нарушением субординации: – Если я узнаю, кто из подмастерьев замешан в связях с кёльнским ворьем, мы будем знать с большей точностью, в чьих руках ключ от бойни не является неоспоримой уликой, доказывающей его причастность к убийствам. И – еще кое-что. Густав, это уж к тебе.

Райзе, начавший было клевать носом, вздрогнул, распрямившись, и удивленно округлил глаза, переводя вопросительный взгляд с младшего сослуживца на Керна.

– А что я? – уточнил он наконец.

– Подмастерья парни небогатые, но молодые, – пояснил Курт с глумливой усмешкой. – И запросы у них, как у нормальных молодых парней; оно ведь от недостатка денег меньше не зудит… Уверен, что местные… гм… девицы нет-нет, да и заворачивают ночью к стенам этого чревоугодного заведения по-скорому срубить на ужин кусочек-другой; работы на минуту, а удовольствия полная сковорода. Если я не ошибаюсь, Густав, у тебя с упомянутыми подмастерьями имеется, выразимся так благопристойно, несколько общих знакомых. Я ведь не ошибаюсь?

Сослуживец ответил не сразу; пряча глаза от Керна, передернул плечами, для чего-то поправив и без того идеально сидящий ремень с оружием, и, наконец, недовольно отозвался:

– Не знаю, подробностями никогда не интересовался.

– Так поинтересуйся теперь; Бог даст, воспользоваться допросной по ее прямому назначению тебе не доведется, и твои подружки будут говорить откровенно, сраженные исключительно лишь твоим обаянием. Или, на крайний случай, все обойдется демонстрацией орудия пытки, как думаешь?

– Довольно, – оборвал Керн, и он умолк, исподтишка состроив сослуживцу пошлую мину. – И, коли уж зашел об этом разговор, Густав, хочу заметить, что даже моей долготерпеливости есть пределы. Хотя бы сделай вид, что пытаешься это утаить! Я говорю уже не о том, что о тебе судачат в городе, я лишь напомню тебе, что ты вводишь в стены Друденхауса посторонних, что в прах развеивает малейшие представления о безопасности!

– Вальтер, да брось ты, – неловко улыбнулся Райзе. – Что такого потаенного они могут увидеть? О чем могут проболтаться? О порядке расположения орудий на стене?

– А исполнитель после жалуется, что плети ломаются…

– Гессе! – рявкнул Керн, ахнув по столу ладонью, и он сбросил с лица улыбку, нарочито смиренно потупясь. – Господи Иисусе, что за сброд под моим началом…

– Лучший в Германии, – сквозь неудержимую ухмылку тихо пробормотал Бруно и, наткнувшись на полыхающий взор майстера обер-инквизитора, осекся.

– Я сказал – довольно, – сквозь зубы процедил тот. – В Кёльне дети мрут, как мухи, а вам все шутки. Возвратите свои мозги к делу.

– К делу?.. – вдруг проронил подопечный теперь уж столь серьезно, что Керн нахмурился. – Майстер Райзе, а щуплых блондинок среди ваших безопасных подруг не попадалось?

Тишина упала разом, накрыв небольшую комнатушку, точно огромное плотное одеяло. Тот выпрямился, на миг словно бы остекленев, и во взгляде промелькнула растерянность, замешанная на внезапном испуге.

– Густав? – чуть слышно окликнул его Курт.

– Да чтоб вас всех! – выдохнул Райзе со злостью и встряхнул головой, отгоняя овладевшее им оцепенение. – Нет! Я бы первым делом об этом вспомнил, будь нечто похожее среди моих… Да кто я, по-вашему, – приходской священник в престарелости?!

– Надеюсь, ты сам еще помнишь, – хмуро отозвался Керн, – кто ты такой; посему – вот мое слово: довольно, Густав. Твоя личная жизнь есть не мое дело, но порога Друденхауса ни одна живая душа, если то не свидетель или арестованный, более не переступит. Есть ли соглядатаи среди тех, кто уже у нас побывал, нет ли – не знаю, но… Тут я сам виноват, старый дурак, в голову даже не пришло… И – я надеюсь, ты следишь за тем, что болтаешь в порыве страстей?

– Вальтер!

– Я говорю без шуток.

– Теперь обвинять меня во всех смертных грехах разом?

– Specta[371], Густав, – коротко подытожил Керн, отгородясь от него ладонью. – А теперь по делу. Гессе, дозволение на аресты у тебя есть. Разрешаю также посетить твой гадюшник, но если ты вновь там завязнешь до утра, я тебя самого запру в камеру – будешь работать оттуда. Ясна моя мысль?

– Ясна, как летнее небо.

– Надеюсь. Теперь – Дитрих: займешься арестами. Густав – ты тоже. Как вы будете рассовывать всю эту ораву по камерам – я не знаю; советую подойти к этому вдумчиво с точки зрения безопасности дела.

– Уж не дети, – отозвался Ланц обиженно; обер-инквизитор кивнул:

– Работайте. Хоффмайер, теперь ты.

Тот удивленно вскинул голову, глядя на Керна с откровенной растерянностью, и осторожно переспросил:

– Я?

– Ты, – подтвердил Керн серьезно. – Направишься к бюргермайстеру.

– Так для этого курьеры есть, – возразил Бруно неуверенно; обер-инквизитор поморщился, отмахнувшись:

– Курьеры тоже будут заняты – у нас надзирающих за камерами явная недостача, как ты уже слышал. Это первая причина; вторая – бюргермайстер, как и все в Кёльне, знает, кто ты такой, знает о том, что ты состоишь на должности помощника инквизитора…

– Все об этом знают, кроме святомакарьевского ректората, – буркнул подопечный с привычным уже недовольством. – Не желают отпустить – уж хоть жалованье б платили соответственное…

– Бюргермайстер, – повысил голос Керн, и он умолк, – тоже знает об этом. Если мою просьбу одолжить солдат и подготовить оцепление еврейского квартала передаст обычный курьер, боюсь, это не будет воспринято с нужной серьезностью, а вот если явишься ты – это уже будет выглядеть куда солидней. К тому же, в отличие от курьера, ты сможешь ответить на некоторые вопросы, каковые у Хальтера неминуемо возникнут; из действующих же следователей, как ты сам понимаешь, разъезжать с визитами ни у кого времени нет.

– Не по чину мне подобная вольность, – возразил Бруно решительно. – Я ляпну что-нибудь не то, и…

– Ты уже многое делал, что тебе не по чину, ничего. А что тебе дозволено будет «ляпать» – расскажу, когда поедешь в ратушу. Возражений не принимается, Хоффмайер, свой хлеб надо отрабатывать.

– Еще б кусочек маслица к этому хлебу…

– А теперь – всем. – Керн обвел глазами подчиненных, глядя на каждого подолгу, требовательно, выговаривая слова негромко и отчетливо: – Ритуальность убийств полагается доказанной. Совершались они, как верно заметили эксперт и Гессе, раз в три ночи; стало быть, традиционная «тройка» имеет значимость в этом деле. Можно было б расслабиться и решить, что до следующей смерти у нас довольно времени – еще два дня! – но. Но – убитых трое. Все понимают, что это может означать?

– Они закончили, – понуро отозвался Ланц.

– Верно. И это тоже можно почитать бесспорным. Что может начаться теперь, никто из нас не знает и предположить не возьмется, мы не знаем, что это будет или кто, где, когда, днем или ночью, как это выразится. Посему остаток этой ночи каждым должен быть использован с толком. Утром мы можем увидеть как мирно сопящий в подушку город, так и Армагеддон на соборной площади Кёльна.

* * *
Армагеддон на соборной площади не возник – вместо этого он небольшими порциями распространился по всему городу.

Арестов, подобных прокатившимся по Кёльну этой ночью, не было здесь за всю его историю; никогда еще Инквизиция, даже в самые страшные времена, не брала под стражу стольких горожан разом. На выставленные у «правоверных» боен посты кёльнцы почти не обратили внимания, зато, как ветер, разнеслась весть о том, что солдаты стерегут опечатанную бойню в еврейском квартале, а в Друденхаус посажены «иудейские мясники». Сочетание этих слов стало бранным за каких-то пару часов, накрепко склеившись с воспоминаниями о истерзанных детских телах. Агенты Друденхауса выбивались из сил, полагая все возможности своей выдумки и красноречия на то, чтобы остудить умы горожан; делать это, не вызывая подозрений излишне назойливыми призывами успокоиться и разойтись, становилось все труднее час от часу, и в конце концов Райзе, в чьем ведении была работа с агентами, вынужден был отдать распоряжение если и не свернуть их деятельность, то, по крайней мере, чуть сбавить активность.

Курт, явившись этой ночью в «Кревинкель», на сей раз не стал делать вид, что заглянул просто так; с порога отыскав Финка взглядом, он, не ходя вокруг да около, оттащил старого приятеля к стойке и, не обращая внимания на тяжелый корящий взгляд хозяина, потребовал ответа от обоих – тут же и незамедлительно. Неведомо, что возымело действие, тон ли его голоса, севшего от беготни по холодным осенним улицам, выражение ли его лица, осунувшегося и, кажется, даже не побледневшего, а посеревшего за последние двое бессонных суток, но требуемая информация была получена тотчас и без препирательств. Выяснив имена двоих подмастерьев, подрабатывающих продажей хозяйского добра, Курт возвратился в Друденхаус, обнаружив там тихую панику: Ланц, проявляя чудеса изобретательности, пытался растолкать по немногочисленным, вопреки мнению большинства горожан, камерам все прибывающих арестованных и членов их семей, силясь на глаз определить, кто из них наименее опасен и подозрителен и может быть помещен не в одиночное заключение. В конце концов, к делу распределения гостей были привлечены даже комнаты общежития в новой башне, куда заперли младших детей да полуслепого и напрочь глухого старикана, отца одного из мясников.

Райзе от встреч со своими свидетельницами возвратился не скоро; выглядел он утомленным и немного злым – кажется, в отличие от населения старых кварталов, его источники согласились на откровенную беседу лишь после некоторых уговоров. Судя по принесенным им сведениям, кроме двоих, чьи имена уже были известны Курту, прочие подмастерья отличались отменной честностью. Либо же им попросту не посчастливилось получить выгодное предложение, поступившее их более везучим собратьям.

Допросы начались тут же, едва лишь чуть затихла суматоха с заполнением камер и комнат; Томас Штойперт был безжалостно разбужен и также приставлен к делу – по причине полной неспособности к дознавательской работе все, чем он мог помочь, это принять участие в обысках. Сия наука также не являлась преимущественной на особых курсах, но людей недоставало столь катастрофически, что даже такая помощь была кстати.

На вдумчивое, неспешное проведение бесед времени не было; минуты убегали стремительно, не оставляя возможности действовать в излюбленном духе майстера инквизитора Гессе, то есть, уделяя каждому задержанному по полчаса, растекаясь мыслью по теме, не столько слушая, сколько говоря, пытаясь отыскать слабину, на которую следует давить, не по словам допрашиваемого, а по его реакции на слова следователя. Разумеется, все это делалось и сейчас, однако словно бы как-то на ходу, и Курт не раз напомнил себе всадника, прямо с седла норовившего подобрать с земли мелкие монетки, рассеянные в траве, пуская при этом коня вскачь. Когда поздний октябрьский рассвет, холодный и пасмурный, начал исподволь осветлять небо, люди, голоса и слова слились в его рассудке воедино, образовав сложноделимый ком образов и звуков; лишь сегодня, впервые за время своей службы под началом Вальтера Керна, он оценил всю полезность его неизменных требований отчетов и протоколов, составленных письменно: если бы не записи имен, вопросов и ответов, к утру Курт попросту забыл бы уже, с кем он говорил, кого еще даже не видел, какие вопросы задавал и что ему на оные вопросы было отвечено…

Когда же ранним утром на пороге Друденхауса вновь возник отпущенный этой ночью ювелир в сопровождении всего своего семейства, он даже не смог ничего сказать, лишь, застонав, схватился за голову и обессилено привалился к стене, глядя на нежданного гостя, как на истязателя. В течение следующего часа в башни, навевающие некогда панический ужас на все население еврейского квартала, явились еще несколько его жителей, тоже с семьями и даже с вещами; открыто предлагать мзду никто из них не решался, однако в словах и взглядах сквозила такая недвусмысленность, что, приди в голову дознавателям воспользоваться столь щедрой благодарностью – и по окончании всего происходящего можно было бы смело надеяться скупить половину их квартала.

Около восьмого часа утра население иудейской части города прибывать перестало – то ли все прочие не надеялись спрятаться за каменные стены Друденхауса, то ли сомневались в гостеприимстве инквизиторов, то ли не пожелали оставлять все то, что было нажито непосильным трудом, то ли попросту не могли уже прорваться сквозь окружение магистратских солдат и редкие, но настырные кучки горожан, бродящих у границ квартала, точно коты у клетки с соловьями. Перед тем, как выслать людей на оцепление, бюргермайстер, если верить его словам, провел с оными долгую, задушевную воспитательную беседу, разъяснив подробно и детально, что будет с каждым из тех, кто вздумает оставить пост, вступить с горожанами в разговоры, пропустить мимо себя кого-либо из них или, не приведи Всевышний, поддаться на их провокации и сделать внутрь квартала хотя бы один-единственный шаг с намерениями, не предусмотренными уставом и личным приказом господина бюргермайстера. Со слов Бруно, чьими устами Друденхаусу был передан сей обет, постыдная порка и лишение оружия были наименьшим из воздаяний, обещанных кёльнским воителям.

Город этим холодным октябрьским утром медленно, но неотвратимо раскалялся, и Курт отчасти был даже рад тому, что за допросами и беготней по этажам не имеет времени и возможности услышать, что рассказывают майстеру обер-инквизитору изредка появляющиеся агенты. Сейчас от услышанного стало бы лишь еще тоскливее, ибо в сложившемся положении от него почти ничего не зависело. Не зависело – потому что никакие слова и доводы не заставят толпу разойтись, перестать желать того, что ей желается; как это бывает, он уже познал однажды на собственной шкуре в самом что ни на есть буквальном значении. Почти не зависело – потому что, все-таки, в его власти было разрешить ситуацию, правда, для этого надо было в предельно сжатые сроки найти и предъявить горожанам если и не виновника минувших несчастий, то для начала хотя бы пособника. И в очередной раз сбегая через две ступеньки с третьего этажа башни, Курт подумал о том, как человек непостоянен, бессмыслен и, по большему счету, немногим отличается от тех коров, чью смерть приезжий эксперт столь легко спутал с людской. Нового в этой мысли, бесспорно, не было ничего, однако сейчас майстер инквизитор Гессе не соглашался с прочтенным в умной книге афоризмом, а вывел эту идею сам, применительно ко всему происходящему. Во времена, когда Инквизиция хватала ближайшего удобного подозреваемого, который в те поры именовался сразу же и без мудрствия обвиняемым, в умах человеческих бродила мысль о том, как «эти живодеры» беспощадны, беспринципны и жестокосердны; теперь же, когда дознание проводится как до́лжно, когда расследование длится дни и недели, дабы отыскать подлинного виновника объявленных злодеяний – все те же люди, не думая о доказательствах, доводах и вообще о здравом рассудке, готовы порвать в клочья первого, кто подвернется им под руку. И самое мерзостное заключается в том, что после, когда неверность их действий станет явной, бесспорной, очевидной даже самым исступленным зазывалам из этой толпы – и тогда ни в одном из них не проскользнет ни тени не то чтоб раскаяния, а и простого мимолетного сожаления, а приди в голову магистрату арестовать и наказать виновных в беспорядках, бюргермайстер тут же будет поставлен на одну доску с Сатаной, Пилатом и древним змием.

Пилат, надо думать, в подобной ситуации мелочиться не стал бы, с недоброй усмешкой подумал Курт, остановясь на площадке лестницы второго этажа и переводя дыхание. Тот, нимало не сомневаясь, попросту махнул бы рукой, и закованные в медь парни быстро разъяснили бы не в меру деятельному населению, что есть такое «законопослушание» и «уважение к властям»…

– Гессе!

От звука голоса, прервавшего его невеселые рассуждения, Курт поморщился: когда Ланц обращался к нему так, это означало, что происходит нечто, что ему не нравится, а главное – не понравится и его младшему сослуживцу.

– Господи, что еще… – тоскливо выговорил Курт, обернувшись на оклик, и недовольно вздохнул. – Дитрих, только быстро. Что приключилось?

Ланц приблизился неспешно, проигнорировав его пожелание, и заговорил не сразу, глядя мимо его лица и подбирая слова опасливо, точно мог ими порезаться.

– Только что от Керна вышел Штефан Мозер, – произнес он неспешно, и Курт покривился.

– Боже, он уже и до старика добрался; Дитрих, нам ведь сейчас не до него…

– Штефан Мозер… старший, – уточнил Ланц, и он запнулся, ощущая, как леденеют ладони под перчатками, а вдоль спины медленно, как пиявка, сползает неприятный холодок.

– И… – голос чуть осел; Курт кашлянул, протолкнув в горло колючий ком, и договорил с усилием, предвидя ответ и молясь о том, чтобы ошибиться: – И что же ему было надо?

Глава 12

Пропажу Мозера-младшего обнаружили не сразу: с утра его отец был чересчур увлечен завязавшимися в Кёльне событиями, а мать, всю ночь провозившаяся с вопящим младенцем, проспала дольше обыкновенного и, проснувшись, отсутствию сына у стола не удивилась, решив, что тот уже убежал в лавку к отцу. Лишь далеко за полдень оба осознали наконец, что его чрезмерно долго не видно нигде, а когда случилось небывалое, и Штефан не явился к обеду, припомнились и убийства детей, и походы их сына в Друденхаус, и даже причина, по которой он столь назойливо докучал майстеру инквизитору…

Сегодня в рабочей комнате Керна вновь был устроен разнос – но теперь, едва сдерживаясь, чтобы откровенно не повысить голоса, выговаривался Курт, взбудораженный и злой, исступленно меряя шагами небольшую комнатку, по временам останавливаясь в шаге от Ланца и порой забывая о присутствии начальства рядом. Тот долго слушал безмолвно, лишь изредка переглядываясь с застывшим в таком же нерушимом молчании Керном, и на сослуживца смотрел тяжело из-под красных от усталости век.

– Послать вас надо было куда подальше – всех, с вашими советами! – наконец почти выкрикнул Курт, обессилев, и упал на табурет подле стола, уронив голову в ладони и яростно стиснув пальцами виски.

– Так и послал бы, – наконец, разомкнул губы Ланц. – Ты следователь второго ранга, имеешь нерушимое право самостоятельно решать, надлежит ли вести дознание или нет, – я и тогда тебе это сказал.

– Что я сам виноват – без тебя знаю, – уже тихо и изможденно откликнулся Курт, глядя в темные доски старого стола. – Собственную репутацию поставил выше дела – вот что случилось. Побоялся показаться глупцом; и перед всеми вами в том числе.

– С себя не снимаю вины, однако…

– Я должен был повести себя так, как учили в академии, над которой вы здесь так любите глумиться, – оборвал Курт бесцеремонно. – Должен был разобраться сам. Проверить все, любое, даже самое глупое подозрение. Должен был исполнить то, что исполнять обязан.

– Гессе снова предается самоистязанию, – с легким раздражением пробормотал Ланц. – У Вальтера в комнате и часовне Друденхауса надо поставить ведерко с пеплом, чтобы ты в любое удобное время мог посыпать им голову.

– С чьим пеплом? – уточнил Курт мрачно.

– Только сейчас ты четверть часа кряду обвинял Дитриха во всех смертных грехах, теперь себя, – негромко заговорил Керн, и он поднял голову, глядя в лицо начальству с тоской. – Но истина в том, что не виноват здесь никто. Ты сам это понимаешь. Это, как ты говоришь, primo. А второе – никто, Гессе, еще не сказал, что эти сказки о шкафах имеют под собою основание.

– Вы снова за свое? – ожесточенно вытолкнул Курт, рывком поднявшись, и, забросив остатки почтительности по отношению к вышестоящему, с грохотом уперся кулаками в столешницу, нависая над сидящим недвижимо майстером обер-инквизитором. – Вальтер, Господи, парень пропал из собственной комнаты ночью, тела нет – что вам надо еще!

– Ты кулачонками на меня не постукивай, – одернул его Керн, глядя на подчиненного тем не менее, сострадающе и незлобиво. – Хальтер-младший тоже исчез из своей комнаты. Кристина Шток также не была отыскана в течение первых суток. И кроме малефиков, Гессе, в этом городе все еще существуют обыкновенные, заурядные преступники…

– Нет, – отрезал Курт убежденно. – Сейчас даже грабежей нет – спросите у бюргермайстера, за последние дни ни единого. Они сидят тихо; не в их интересах провоцировать власти. Несколько краж – и все.

– Майстер Керн сказал… – начал нерешительно Бруно, сегодня незаметный, как никогда, и понурый, точно груженный камнями тяжеловоз; Курт нетерпеливо обернулся к подопечному, и тот продолжил чуть слышно: – Майстер Керн вчера сказал, что мы не знаем, каких событий ожидать. Не знаем, чего эти ребята добивались своими жертвами, что начнется этим утром… Быть может, вот оно? И все жалобы Мозера-младшего на говорящие шкафы – лишь совпадение? Или именно его… исчезновение – это очередная их уловка, с тем, чтобы по нервам ударить побольнее…

– Послушай своего помощника, – кивнул Керн, и Курт распрямился, глядя на начальника сквозь злой прищур:

– Нет. Теперь я решать буду сам. Как верно заметил Дитрих, ранг позволяет.

– О моем ранге не забывай, Гессе, он-то мне позволяет несколько более…

– В моих сопроводительных бумагах, если я не ошибаюсь, есть примечание от ректората святого Макария – если я решу вести расследование, если на какое-либо дело обращу внимание, вам рекомендовано оказать мне всяческое содействие. И на примере моего прошлого дела, Вальтер, вы должны были убедиться в том, что это имеет под собою основание.

– Ну, пусть так, – согласился Керн. – И что же ты намерен делать, в таком случае?

– Пойду в дом Мозеров и осмотрю комнату.

– Veto[372], – отозвался Керн тотчас. – Когда Друденхаусу было нечем заняться, я исполнял рекомендацию святомакарьевского ректората, тогда – я мог сидеть и ожидать, чем увенчаются твои прозрения, теперь же все иначе. И без того ты положил полчаса на избиение Дитриха и собственное бичевание; все, довольно. В Друденхаусе сотня подозреваемых и свидетелей, в Кёльне тысячи готовых к мятежу и резне недоумков; на твои изыскания у нас попросту нет времени.

– Я иду в дом Мозеров, – тихо, но непреклонно повторил Курт. – Ваши указания, Вальтер, я полагаю ошибочными, посему намерен действовать в соответствии с собственными заключениями.

– Голову теряешь, Гессе, – предупредил обер-инквизитор тихо; устремленный на него начальственный взор Курт снес стоически, не отведя взгляда и не убавив тона.

– Не сказал бы, – твердо выговорил он и развернулся к двери, кивнув на нее подопечному. – Со мной, в Друденхаусе от тебя все одно толку нет.

– Veto, – донеслось в спину снова, и Бруно приостановился, в растерянности переводя взгляд с одного на другого. – Стоять, Хоффмайер. Шаг в сторону порога – и чаемая свобода станет отдаленнее еще лет на десять.

Мгновение подопечный нерешительно мялся, переступая с ноги на ногу посреди комнаты, и, наконец, чуть слышно проронил:

– Простите, майстер Керн. Я тут не решаю – я ведь не Друденхаусу принадлежу, а академии; стало быть, его приказ для меня выше вашего.

На миг в каменных стенах нависла тишина, в которой слышно было, как затаил дыхание даже Ланц, привыкший в обращении с майстером обер-инквизитором к некоторой вольности.

– Бунт на корабле? – спокойно, с опасной мягкостью в голосе осведомился, наконец, Керн. – Может, на мое место сядешь, Гессе?

– Может, когда-нибудь и сяду, – откликнулся Курт и решительно, не колеблясь более, вышагал в коридор.

– А старик ведь прав, – заметил подопечный, оглянувшись через плечо на тяжелую дверь. – Людей недостает, время поджимает, а ты не в шутку решил инквизировать шкаф? Глупо. И нерационально.

– Возьми курьерского, – не ответив, распорядился Курт отрывисто. – Галопом по домам арестованных. В одном из них сейчас Штойперт. К Мозеру его. Я буду ждать там. Это – понятно?

Бруно скосился на его лицо с недовольством, но возражать более не стал, лишь разразившись тяжким осуждающим вздохом.

* * *
Кожевенный монополист пребывал в состоянии тихого помешательства: в одной из комнат, когда Курт переступил порог, надрывался младенец, заглушаемый лихорадочными, бессмысленными увещеваниями матери сквозь откровенные рыдания, чьи-то всхлипы доносились с кухни – вероятно, кухарки или еще какой прислуги, да и сам Штефан Мозер-старший смотрелся не лучшим образом, говоря сквозь зубы, коротко, точно бы опасаясь, что вместе со словами улетучатся остатки его выдержанности, столь явно необходимой сегодня хоть кому-то в этом доме. На просьбу осмотреть комнату сына лишь молча повел рукой, приглашая майстера инквизитора за собою, и первым поднялся по скрипучей лестнице, отполированной ногами, судя по всему, не одного поколения Мозеров.

Каморка, как и говорил мальчик, впрямь оказалась небольшой; даже дешевая комнатушка, снимаемая Куртом, была куда просторнее, и отделение части стены, забранной досками в виде полок с дверцей, впрямь выглядело решением вполне разумным и единственно верным. Сейчас она была приоткрыта, и в темную щель виднелись уложенные вещи, какие-то перышки, камешки и голова деревянной лошади, глядящей на вошедших бесстрастно и тупо…

– Майстер Ланц являлся сюда, говорил с вами о страхах Штефана? – спросил Курт негромко, глядя на крючок из крепкой, наверное, кольчужной проволоки; Мозер покривился.

– Да, он приходил. Я едва со стыда не сгорел, когда узнал, что мой сын наведывался в Друденхаус рассказывать небылицы.

– Вы предпринимали какие-нибудь меры?

– Меры? – с нервозным смешком переспросил Мозер. – Да, меры я принял. Выпорол как следует, чтобы не морочил людям голову.

Вот так, подумал Курт, поморщась, точно от боли. В ответ на просьбы о помощи парень получил ремня от отца и порцию равнодушия и насмешек от тех, от кого этой помощи ждал. И в конце концов – что? Смерть?..

– Вы что-нибудь меняли здесь? – спросил он и, не услышав ответа, обернулся к хозяину дома. – Я подразумеваю – вы прикасались тут к чему-либо после того, как обнаружили исчезновение Штефана? Окна, двери, вещи – все так, как было?

– Я ничего не трогал. К чему мне это…

– Стало быть, дверца шкафа была открыта? – уточнил Курт, и кожевенник нахмурился, отозвавшись с неприкрытым раздражением:

– Вы не можете всерьез об этом говорить, майстер Гессе. Я вполне отдаю себе отчет в том, какими делами до́лжно заниматься Инквизиции, однако ж рассматривать хоть бы и в теории…

– Была или не была? – чуть повысил голос Курт, оборвав его на полуслове, и Мозер натужно кивнул:

– Да, была. И что с того?

– При том, как ваш сын был напуган тем, что происходило… или – ему казалось, что происходило… в его комнате – как вы полагаете, он уснул бы, не накинув крючка?

– Значит, – нетерпеливо возразил кожевенник, – крючок он снял утром!

Курт вздохнул, не оспорив слов Мозера и не согласясь с ними; бросив взгляд на стул, криво сдвинутый в сторону от шкафа, он неспешно приблизился к окну, хотя и отсюда было хорошо видно, что рама с цветными стеклами укреплена уже по-зимнему, гвоздями с загнутыми шляпками.

– Вы первый просыпаетесь в этом доме, верно? – не столько спросил, сколько констатировал он и, не дождавшись ответа, продолжил: – Засов на двери – вы ведь задвигаете его на ночь?

– Опускаю, – уточнил Мозер, – но к чему вы это?

– Засов был опущен этим утром?

Мгновение тот безмолвствовал, то ли припоминая, то ли пытаясь понять, к чему клонит этот странный следователь, и, наконец, кивнул:

– Да, был. Каждое утро его снимаю я, так было и сегодня.

– Итак, – подытожил Курт негромко, – окно забито, засов на двери был утром опущен; ставни первого этажа, да и прочих комнат, я полагаю, в том же виде. Если мне верно передали, когда вы уходили в лавку, в доме оставалась бодрствующей прислуга, которой ваш сын также на глаза не попадался, и никто не видел его ни за завтраком, ни выходящим из дому; стало быть, ни в какое иное время, кроме как ночью, он из дому уйти не мог. Я все точно говорю?

– Да, но… – начал Мозер и осекся вдруг, побелев щеками и метнув в сторону злополучного шкафа настороженный, неверящий взгляд. – Но как же… Это ж попросту вздор, небывальщина!..

– Вы сами едва не сказали это, майстер Мозер, – вздохнул Курт, вновь подступив к приоткрытой дверце. – «Но как же» тогда Штефан покинул дом. А все свидетельства указывают на то, что его уже не было, когда проснулись вы. И кроме того… Одежда, лежащая на этом стуле – та, в которой он был накануне? Простите меня за резкость, однако ж, не голым ведь он ушел из дому.

Тот не ответил, однако и возражать более не стал, и по сорванному дыханию за плечом неясно было, сдерживает ли хозяин дома не приличествующие мужчине слезы или же почти явленные ему доказательства сверхобычности произошедшего ввергли его в возбужденность и растерянность. Курт смолкнул тоже, осторожно, медлительно ведя ладонью по косяку шкафа, словно надеясь нащупать некий незримый след. Хотелось бы знать, подумал он невольно, припомнив осунувшееся лицо Томаса Штойперта после его прогулки по городу, как это – ощущать события, которых не видел, и видеть то, о чем не знаешь…

Рука его замерла, когда пальцы коснулись петли для крючка – петля шаталась в плотном дереве бруса. Курт присел подле шкафа на корточки, присмотревшись. Древесные волоконца вокруг гнутой проволоки, вбитой в косяк, смялись и выщербились.

Стараясь двигаться неспешно и без суеты, он прикрыл дверцу, накинув крючок, и дернул ее на себя; после нескольких рывков прыгающий крючок с лязгом выскочил из петли, и дверца распахнулась настежь.

– Смотрите, майстер Мозер, – еще тише, чем прежде, заговорил Курт, наконец. – Даже просто закрытая дверка сидит плотно. Она не открывается сама по себе. Если ваш сын и в самом деле видел, как она отворяется, – в том виновны не скверная работа плотника, не рассохшееся дерево и не сквозняки. А теперь взгляните вот сюда. Эту дверцу пытались открыть, когда она была заперта на крючок; видите, как расшаталось дерево у петли? Дверцу дергали, дергали сильно и в конце концов, фактически взломали.

– «Пытались»? «Взломали»?.. – подавленно переспросил Мозер. – Кто?

Дать компрометирующий его ответ «не знаю» Курт, благодарение Богу, не успел: на пороге комнаты, испуганно и настороженно заглянув, явилась невысокая пухлая женщина в посеревшем от частых стирок переднике – вероятно, та самая, чьи всхлипы доносились до него с кухни.

– Что еще? – не слишком любезно осведомился хозяин, и та вжала голову в плечи.

– Там господа из Инквизиции, – шмыгнув носом, пояснила она, косясь на Мозера исподлобья со смешением порицания и жалости. – Впустить требуют…

– Ваши? – пытаясь за суровостью в голосе укрыть свою взволнованность, бросил кожевенник. – Серьезно подошли к делу. Что вы скажете, когда тело моего мальчика найдут на улице?

– Я искренне вам сочувствую, – с невольным раздражением отозвался Курт, поднявшись с корточек, но глядя по-прежнему на крючок двери. – И я не стану вас обнадеживать; я не буду говорить, что не все еще потеряно, и я не скажу вам, чтобы вы не отчаивались. На то, что сын ваш жив, надежды нет. Я скажу то, что сказал бюргермайстеру: все, что вам остается – месть. И если вы хотите хотя бы отомстить виновнику – дайте нам работать.

– По-вашему выходит, майстер Гессе, что мстить мне доведется шкафу.

– Везде люди, – возразил Курт убежденно, принудив себя сбавить жесткость в голосе. – Живые или мертвые. Виновник есть всегда, вольный или невольный. А хоть бы и не человек – с этим тоже можно сквитаться.

Мозер кинул скептический взор в его сторону, однако спорить более не стал, замерев взглядом на вошедших, и он едва не перекривился, услышав то, что услышать ждал.

– Почему старших дознавателей нет? – хмуро осведомился хозяин дома. – Почему пропажу моего сына расследуют…

– …сосунки? – подсказал Курт холодно; тот смутился, как-то разом и понурившись, и выпрямившись, точно идейный еретик на первом допросе.

– Я не то имел сказать, – возразил он, не глядя уже ни на кого. – Однако же, по моему мнению, следовало бы…

– Майстер Мозер, – оборвал Курт, полагая все силы на то, чтобы не потерять терпения, – Друденхаус ведь не мешается в ваше дело и не учит вас, как кожи кроить. Настоятельно вас прошу – не лезьте в нашу службу и вы, позвольте заняться каждому своей работой. Лучше будет, если вы сейчас спуститесь вниз и обождете там некоторое время, не путаясь у нас под ногами.

– Можете вы хотя бы разъяснить, что тут происходит? – не попеняв, вопреки ожиданию, на столь бесцеремонный слог, почти попросил тот, и Курт вздохнул.

– Нет, – сказал он уже чуть мягче, но все так же непреклонно. – Не могу. Майстер Мозер, в связи с известными вам событиями в Кёльне – сами понимаете, у нас не Бог весть сколько времени; прошу вас, давайте обойдемся без дискуссий. Покиньте комнату.

– Хам, – укоряюще бросил подопечный, оглянувшись через плечо на молчаливого хозяина, исполнившего указание на сей раз безропотно, кажется, попросту утомившись от споров и пререканий. – У человека горе; мог бы varietatis causa[373] хоть изредка, хоть с кем-нибудь вести себя не как совершенная сволочь. Срываешь на нем зло на самого себя?

– Absis[374], – отмахнулся Курт, выглянув из двери, дабы убедиться, что Мозер не вздумал остаться и подслушать, о чем будут говорить и чем станут заниматься следователи в его отсутствие. – Штойперт, как ты – продышался? Сможешь работать дальше? По назначению, я разумею.

– В любом случае, мне не выбирать, – косо улыбнулся эксперт, озираясь по стенам. – Я для того тут и нахожусь, верно?.. Да, я вошел в норму.

– Не сказал бы, глядя на твою физиономию… но – ты прав, выбора у тебя нет. У меня к тебе два вопроса. Primo – что произошло в этой комнате, secundo – тебе не помешает, если я буду продолжать следы вынюхивать?

– Давай, давай, бей, – покривился тот желчно. – К словам цепляться на инквизиторских курсах учат?

– Это талант от рождения. Так как?

– Не помешает, работай, – вздохнул Штойперт, продолжая озираться так, словно его заперли в допросной Друденхауса. – Этому, если уже настроился, ничто не помешает, не захочешь – увидишь…

– Ты все о том же? – вмешался Бруно, остановясь подле шкафа и глядя в его разверстое нутро с показной придирчивостью. – Что-то сдается мне – особо крупное чудище сюда не влезет.

– Даже Мозер-старший на грани того, чтобы мне поверить. Иди ближе к дверце, покажу то, что показал ему. Смотри на петлю; видишь, в каком состоянии дерево? А теперь смотри сюда.

На манипуляции с соскакивающим от тряски крючком подопечный смотрел молча, все более хмурясь, заговорив, лишь когда Курт поднял к нему вопросительный ожидающий взгляд:

– Есть над чем подумать, согласен. Хотя б над тем, что сам парень не стал бы вот так рваться в собственный шкаф, не отперев его – был бы взрослый, я б сказал, что спьяну, разве что…

– Помолчи, – не слишком учтиво вдруг оборвал его Курт, присев на корточки снова и, упершись коленом в пол, махнул рукой, не отрывая взгляда от старых половиц: – Придвинь-ка стул сюда. А теперь смотри, – продолжил он тихо, когда подопечный исполнил его просьбу. – Вот ручка дверцы, вот спинка стула. Видишь?

Бруно присел рядом, проведя ладонью по содранным древесным волоконцам спинки, смерил взглядом расстояние до ручки, исполненной в виде простого металлического штыря с утолщением для ладони, и предположил, уже без былой глумливости в голосе:

– Стул был придвинут и подпирал собой дверцу – в довесок к крючку… Слушай, он и впрямь был серьезно напуган.

– И не зря – невзирая на все его меры, дверцу все же открыли. Смотри еще сюда…

– Я что-то не вполне понимаю, мы здесь что – чудовище в шкафу ищем? – послышался голос эксперта, и Курт резко обернулся, нахмурясь:

– Ты еще не начал?

– Извини, было интересно посмотреть, как работают следователи, мне это в новинку – вот так, без… способностей. Но ты ответь. Я тут для того, чтобы сказать, съели ли хозяина этой комнаты?

– Ты тут, чтобы делать то, чему обучен. Насколько я знаю, обучали тебя давать экспертное заключение на мои предположения, так? Вот и дай мне его, и я был бы тебе весьма признателен, если б это произошло non аd Calendas Graecas[375].

– Прав твой помощник, Гессе, – насупился эксперт. – Ты редкостный сукин сын. Подозреваю, что со временем ты займешь место Вальтера Керна в этом городе – причем это мало что изменит, как обер-инквизитор хамил всем без разбору, так и будет хамить.

– Не смей трогать старика, – предупредил Курт жестко, чуть повысив голос. – Ты ему в подметки не годишься, понял?

– Подеритесь, – предложил Бруно, не дав эксперту ответить, и Курт растянул губы в нарочито дружелюбной улыбке:

– Хорошая мысль. Помнится, однажды это уже помогло.

– Н-да? – чуть слышно уточнил подопечный, машинально тронув кончик носа со следом затянувшегося перелома. – Кому?.. Теперь мне ясно, почему вас разделили по разным монастырям при обучении – чтоб не поубивали друг друга.

– Завидно? – поинтересовался Штойперт, пытаясь смотреть собрату по академии в глаза неотрывно; Курт фыркнул:

– Тому, чтоб уметь не работать мозгами? Конечно, завидно. Смотрю на тебя – и понимаю, как хорошо жить без сего никчемного органа.

– Господа макариты, – вновь вмешался Бруно, – быть может, выяснения, у кого длинней, а у кого толще, оставим на более удобное время? Во вред ведь делу.

– Какому? – уже требовательно спросил эксперт. – Я так и не услышал ответа на свой вопрос.

– Mera hoc age[376], – четко произнося каждое слово, выговорил Курт. – Или мне запрашивать другого эксперта?

– Так аллегорически ты хочешь сказать, что накатаешь на меня жалобу?

– Я хочу сказать, что тебе надо заняться делом, и говорю это прямо, безо всяких аллегорий! Мне, кстати сказать, тоже, посему давай-ка с препирательствами покончим. Хочешь объяснений? С удовольствием расскажу детальности, как только мы оба закончим.

От эксперта Курт отвернулся, не дожидаясь возможного продолжения, и вновь обратился взглядом в пол, махнув рукой подопечному.

– Сюда смотри, – продолжил он с того, на чем прервался. – На полу царапины. Полагаю, не надо ставить сюда стул, чтобы ты понял, откуда они.

– Ножки. Проехались по полу, когда дверца открывалась…

– Верно. За одно можно поручиться уж точно: кто-то, и явно не Штефан, пытался открыть и открыл эту створку, запертую на крючок и заблокированную довольно тяжелым стулом. Будь это входная дверь дома – что ты предположил бы?

– Что кто-то вламывался в дом, – мрачно отозвался Бруно, глядя на светлые на темных досках царапины. – Но…

– А это тебе как? – осведомился он, остановив ладонь над полом, и, встретив непонимающий взгляд, указал пальцем на едва видную полоску жидкой грязи у нижней планки: – Сюда взгляни.

– Грязь, – пожал плечами подопечный, и Курт качнул головой:

– Кровь. Поверь мне. Желаешь убедиться – принеси со стола кувшин с водой; если капнуть на это пятно, оно станет красным. Проверишь?

– Нет, – спустя мгновение раздумий, отмахнулся Бруно. – Тебе верю на слово. Но это тоже ни о чем не говорит – быть может, парень просто порезался?

– Да… – протянул Курт с невеселой усмешкой. – Стоило бы к каждому следователю, чтоб не расслаблялись, приставить вот такого Бруно, который станет во всем сомневаться и заверять, что мчащееся по небу рогатое, хвостатое и смердящее серой существо – новая разновидность гуся… Спорю, вот это ты принял за кусочек коры или мелкую стружку, так?

– Что – вот это? – переспросил помощник, потянувшись подобрать; Курт шлепнул его по руке:

– Не трогай. При твоей брезгливости ты испоганишь тут весь пол… Это ноготь. Обломок человеческого ногтя; присмотрись, и сам увидишь. Дополнишь высказанное ранее сам, или я скажу, как все было?

– Здесь – царапины поменьше, – почти неслышным, тусклым голосом произнес Бруно. – Не будь по ту сторону этот чертов шкаф, я бы сказал, что их оставил человек, которого кто-то тащил, и он… Господи, он цеплялся за доски пола ногтями… Но этого просто не может быть!

– Почему? – возразил Курт устало, опустив голову и упершись в колено лбом, пытаясь припомнить, когда в последний раз он спал и ел – кажется, в день приезда Штойперта в Кёльн. Позавчера; всего чуть более суток назад, а между тем кажется, что целую вечность…

– Да потому что это – как… как ведьма на летающей свинье, как привидение в соседском заброшенном доме! Это небылица, которую все рассказывают, но никто не видел, сказка, которой не бывает!

– Я тоже так думал. – Курт распрямился, потирая ладонями лицо, словно надеясь, что усталость сотрется, как пыль; встряхнув головой, с силой сжал и поднял веки, пытаясь разогнать цветных мошек перед глазами, и продолжил, вновь указав на пол: – Чего я не могу объяснить, так это – вот. Доски пола у самого шкафа влажные, а в щелях – вода; и не криви губы, это вода. Но, хотя эта комната и под самой крышей, потолок сухой – стало быть, крыша не протекает, да и не было дождя ночью.

– Вот уж здесь вовсе ничего диковинного не вижу. Вода – и вода…

– А ты просто попытайся помыслить себе ситуацию, при которой вода может появиться у шкафа в комнате. Ну?

– Ну… – повторил Бруно задумчиво, – взял стакан с водой и подошел к шкафу…

– Для чего? Дать попить деревянной лошадке? Чего ради с водой в руках бродить по комнате? Это бывает со взрослыми – попивать глотками воду, ходя в задумчивости туда-сюда, но так не делают дети. Те наливают, пьют и уходят по своим делам… Как верно заметил наш старик, коли уж волей-неволей тебе приходится постигать работу следователя – даю бесплатные уроки. Урок первый. Самая простая вещь, самая обыденная, но в странной ситуации (вот как эта вода, как свеча – под кроватью, иголка – в потолке или что-то в таком духе) – есть подозрительно. Попытайся дать истолкование, и если оно отдает…

– …натяжкой?

– Да. Значит, есть над чем задуматься.

– И как ты объяснишь вот это?

– Я уже сказал – не знаю, – вздохнул Курт, поднимаясь с корточек, и обернулся к эксперту. – Так я дождусь сегодня…

На полуслове он осекся, не договорив и нахмурясь: Штойперт стоял посреди комнаты, точно каменная статуя, памятник жертвам малефиции – вытянувшийся, как струна, с заострившимися чертами лица и огромными, как у ребенка, глазами, полными даже не страха, а потустороннего, противоестественного ужаса, и обращенных к нему слов совершенно явно не слышал.

– Ах ты, черт, – пробормотал подопечный тихо. – Интересно, их в таком состоянии трогать можно или…

Курт раздумывал мгновение; об особенностях работы подобных служителей Конгрегации он ничего не знал, в академии этому слишком много внимания не уделяли, однако то, что он видел перед собою, ему не нравилось – лицо Штойперта все более серело, и из взгляда, кажется, мало-помалу исчезали последние обломки осмысленности. Даже если, вырванный из его странного оцепенения, тот лишится сознания, это много лучше, чем если вызванный по его требованию эксперт лишится рассудка.

В два шага приблизившись, Курт встряхнул его за плечо, окликнув, и, не добившись результата, попросту и от всей души вкатил собрату по академии звучную оплеуху. Штойперт дернулся, подпрыгнув на месте, и отшатнулся вспять, споткнувшись о половицу и едва не упав; воздух он набрал в грудь жадно, со свистом, точно удушенный.

– Давай-ка, – пробормотал Курт тихо, потянув его за локоть к низенькой кровати Штефана, и осторожно усадил. – Продышись… Слышишь меня? Соображаешь?

– Воды дайте, – сипло выдавил эксперт, и Курт усмехнулся:

– Ничего чаще я в своей жизни, кажется, не слышу… Бруно, налей ему из кувшина на столе. А знаешь, следовало б тебя жаждой и попытать – как кара за самомнение. Тебе ж, убогому, инквизитор сказал, а ты – спорить; ну, что? Получил?

– Да оставь ты человека в покое, изверг, – оттолкнув его локтем, укорил Бруно, всунув медный стаканчик в дрожащую руку Штойперта, и Курт покривился:

– Тебе не в монастырь надо, а в дом призрения, простынки стирать за такими же убогими. Дай позлорадствовать – я это заслужил.

– И что тебя радует? Что тут и в самом деле убили парня? И, судя по его реакции, убили страшно.

Он не успел ни ответить, ни даже подумать толком о том, что подопечный, по большому счету, прав – задавленно вскрикнув, Штойперт отшвырнул стакан от себя, расплескав по полу воду, и зажмурился, постанывая, точно мучимый зубной болью.

– «Завидно», да? – тщательно скрывая оторопь и неведомо почему вдруг овладевший им испуг, пробормотал Курт, подбирая стакан, и, приблизясь к столу, осторожно плеснул в него из кувшина. – Всю жизнь мечтал, чтоб меня вот так плющило…

– Не трогай… воду… – выдавил эксперт, не открывая глаз, и он замер со стаканчиком в руке, глядя на полумертвого собрата скептически. – Я сказал – не трогай, – повторил Штойперт чуть тверже, с усилием разомкнув веки, и воззрился на него дикими, нездорово блестящими глазами. – Тебе эксперт сказал – не трогать.

– Что с водой? – спросил Курт требовательно. – Что ты в комнате увидел? Что тут было?

– Дай минуту, – вновь закрыв глаза, откликнулся тот, переводя дыхание. – Одну минуту.

На то, чтобы взгляд приобрел осмысленность, а слова – относительную связность, эксперту потребовалось куда более минуты. Курт не понукал и уже не глумился, терпеливо ожидая, продолжив, дабы не терять время и исполнить должные предписания, исследование комнаты. Рекомендации Штойперта он все же ослушался: осмотрительно, не зная, чего опасаться и чего ожидать, заглянул в наполненный водою стакан, коснулся дрожащей поверхности и поднес ближе к глазам, растирая каплю между пальцами; мгновение он стоял неподвижно, глядя на влажную кожу перчатки, и вдруг, нахмурясь, поднял ладонь к самому лицу, осторожно потянув носом.

– Что такое? – почему-то шепотом спросил Бруно. – Что с водой?

Курт ответил не сразу; придвинув к себе кувшин, наклонился к широкому горлышку, втянув в себя неуместный запах ряски, рыбы и грязи.

– Речная, – отозвался он, не сумев утаить растерянности, и обернулся на эксперта; тот ответил тем же ошеломленным взглядом, и Курт нахмурился снова. – Ты удивлен?..

– Я не это увидел, но…

– А что? – без прежнего недружелюбия уточнил он, усевшись на стол напротив. – Теперь можешь сказать?

– Да, если ты, как обещал, расскажешь, почему мы здесь.

– Все просто, – пожал плечами Курт, со вздохом покосившись на распахнутый шкаф. – В Друденхаус однажды пришел мальчишка, живший в этом доме, и сказал, что в шкафу, в его комнате, есть кто-то. Как ты понимаешь, никто его слов всерьез не воспринял, и вот результат… Что ты увидел?

Эксперт передернулся, словно от холода, стараясь не смотреть ни в сторону злосчастного предмета мебели, ни на стол с кувшином.

– Я не знаю, – ответил он еле слышно. – Я такого еще не видел.

– А ты действительно… видишь?

– Когда как, – пожал плечами Штойперт. – Бывает – это просто ощущение, бывает – вижу что-то; не подробности, не так, как если бы я присутствовал, когда все происходило… хотя, есть и такие люди… Сегодня я и ощущал, и видел, но… Такого мне еще не встречалось.

– Не хочу вновь раздувать распрю, – заметил Курт тихо, – однако же убежден, что это твое первое дело, так? Или второе.

– Первое, – согласился Штойперт, глядя в доски пола у своих ног. – Только нас готовят иначе, сам должен понимать. Перед выпуском – нам ведь не устроишь экзамен на сообразительность, как следователям, и не дашь задачу с протокольными данными, дабы мы вывели заключение. Не знаю, как и что делают остальные, а таких, как я, – просто привозят на места убийств, казней, несчастных случаев; попутно – это еще и способ узнать, у кого какие особенности, какие тонкости в восприятии. Посему – да, именно работа у меня впервой, но я многого навидался, уж ты поверь, хотя, как уже сказал, не такого.

– Но моя мысль подтверждена? Судя по твоей реакции, смерть здесь имела место.

– Да еще как… – вновь вздрогнув, пробормотал Штойперт, все так же не поднимая взгляда. – Только не так, как это бывает обыкновенно, это не просто смерть. Не просто убийство. Но теперь, когда ты сказал, в чем дело, я понимаю – иначе и быть не может. Потусторонняя сущность, вот что это. Попросту ни с чем подобным я еще не сталкивался.

– Я тоже, – мрачно вздохнул Курт. – Са́мому страшному малефику хоть болт можно в лоб влепить, а это? Целая эпопея, как его опознавать, уличать и убивать…

– Особенно, если оно уже мертвое, – вставил эксперт, и он распрямился, глядя настороженно и недоверчиво; Штойперт тоже с усилием разогнул спину, подняв взгляд, и кивнул: – Оно не живое. Или он. Подразумеваю, что – я не могу сказать, есть ли это в самом деле какое шкафное чудище или неупокоенный человек, здесь тебе нужен другой эксперт, посолиднее.

– Времени нет таскать сюда пол-академии поочередно, – возразил Курт с сожалением, невольно бросив взгляд в сторону деревянных полок. – Стало быть, работать придется по старинке.

– А вода? – вмешался Бруно, все так же говоря едва слышным шепотом и стоя у самой двери, точно готовясь в любой момент сорваться с места и удрать. – Что с водой?

– Я… увидел что-то снова, когда посмотрел в стакан у себя в руке. Вода и… снова смерть. Как будто вода сама по себе была неким отдельным местом, в которое меня, как в эту комнату, привели и велели работать. Но чтобы она изменила состав – я этого не предполагал.

– Вода в Кёльне колодезная, – произнес Курт неспешно, тяжело опершись ладонями в столешницу под собой и усевшись удобнее. – Не знаю идиотов, которые будут поить своего ребенка водой, набранной прямиком из Райна, с набережной. Если, конечно, они не хотят свое чадо извести… А это – это даже не райнская вода, это вода из медленной речки где-нибудь в поле, без всякой городской грязи, но с запашком, зацветшая; принюхайся.

– Не буду, – отрезал Штойперт категорично, передернувшись. – Верю на слово.

– У шкафа мокрый след, – перечислил Курт, – вода в кувшине, мягко говоря, повела себя противоестественно, к тому же отдает тем самым запахом смерти, как и эта комната вообще…

– Но чуть иначе. Знаешь, будто тебе принесли с места преступления нож – окровавленный, и не отмоешь, присохло. С этой водой нечто схожее. Я бы не удивился, если б вообще вместо воды ты обнаружил бы полный кувшин крови.

– Надо идти к старику, – подвел итог Курт, сползая со стола и разминая поясницу. – У нас шкаф, ворующий детей, а также вода, похожая на место и орудие преступления разом. Если ты прав, Бруно, если это связано с предшествующими событиями, если это – то, чего они добивались… В таком случае, никто не может сказать, что теперь начнется. Быть может, каждую ночь будет пропадать по ребенку.

– Мозеру-младшему ведь было одиннадцать, так? – почти без вопросительных интонаций в голосе проронил подопечный, и Курт лишь вздохнул, не ответив.

– Примешь еще один совет от эксперта? – вновь подал голос Штойперт, с невероятным усилием, пошатываясь, подняв себя на ноги. – Эту комнату обезвреживать следует.

– Освятить, имеешь в виду?

– Оно самое. Причем не силами местного священства или Вальтера Керна, сколь бы заслуг он ни имел как обер-инквизитор и аббат: здесь на самом деле надобен специалист. Пока же советую дверь опечатать, а лучше – еще и выставить на пороге человека, для надежности, и никого сюда не впускать до тех пор, пока нужный священнослужитель не прибудет.

– В таком случае… – мгновение Курт раздумывал, проворачивая в усталом мозгу возможные комбинации, и подытожил: – Мне надо продолжать дознание, поговорить кое с кем еще, следственно, покинуть дом; ты до Друденхауса сам доберешься? Не сверзишься с седла по дороге?

– Нормально, – коротко откликнулся эксперт; Курт кивнул:

– Стало быть, так. Бруно? Встанешь у двери. Никого не впускать, на просьбы, слезы, угрозы и увещевания не поддаваться. При необходимости препятствовать всеми мыслимыми способами. Штойперт? Давай-ка к Керну. Обрисуешь ему ситуацию, затребуешь стража к дверям, и пусть отсылают курьера с запросом на спеца.

– А он меня послушает? – усомнился тот; Курт усмехнулся:

– Старик наш скептик по натуре, однако серьезное положение способен увидеть, когда доказательства предоставлены; а на тебя лишь взглянуть довольно, чтобы более уже ничего не требовать… Послушает. Теперь идем – хозяин там, внизу, уж верно извелся.

Глава 13

Новость о том, что в одну из комнат в собственном доме он не имеет права даже заглянуть, Мозер-старший выслушал спокойнее, нежели того ожидалось, лишь покосившись в сторону дальней двери, из-за которой доносились уже не крики, а слабые похлипывания, и Курт мысленно помолился, лишь вообразив себе, как Бруно станет удерживать убитую горем, истеричную женщину, рвущуюся в комнату уже явно покойного сына. Столь же безмолвно и искоса кожевенник взглянул на Штойперта, проскользнувшего мимо него к выходу неслышно, медлительно, словно призрак, каковое сходство усиливалось и безжизненно-серым лицом, и дикими взглядом призванного эксперта; не дожидаясь вопросов, на которые ответить не мог, Курт торопливо попрощался и уже на самом пороге приостановился, обернувшись.

– Последнее, – спохватился Курт. – Ваш сын говорил о своем приятеле по имени Франц. Кто он, и где я могу его найти?

– Франц… – повторил Мозер безвыразительно и махнул рукой куда-то в сторону: – Мальчишка на посылках в моей лавке. Я не сноб и не возражал их приятельству. Где найти… Наверняка в лавке и можно, или в мастерской.

– Вы не заперли ее сегодня после всего случившегося?

– Я не набираю в помощники кого попало, – отозвался тот резко. – И на них вполне можно оставить мое дело на день или более, сколько потребуется. Позволить себе прикрыть его вовсе я не могу – у меня жена и… еще один ребенок, которые все еще живы и которых надо кормить, и обязательства перед гильдией, а пара дней простоя после ударят сильно. Я ответил на ваш вопрос?

– Вполне, – не став заострять внимания на вызывающем тоне Мозера, кивнул Курт, перешагивая порог.

В стремя он попал не с первого раза, и курьерский скосил в его сторону настороженный и словно презрительный взгляд коричневого глаза; в отличие от сонного майстера инквизитора, жеребец был полон сил, готов к работе и сетовал разве лишь на то, что ему не позволяют разогнаться на узких улочках.

Столь же недоброжелательно на него смотрели и горожане, встречающиеся сегодня на улицах изредка и кучками, как заговорщики, однако сейчас их пристальное внимание уже не раздражало и не настораживало – привык; оказывается, и к этому можно привыкнуть… Их чувства были отчасти понятны: волна арестов после нового убийства, наглухо запертый город, даже в дневное время, а если уж в довесок к тому инквизиторы начали гонять галопом взад-вперед, стало быть, творится что-то впрямь серьезное. Будь Курт каким-нибудь лавочником или старьевщиком – сам, наверное, точно так же косился бы и смотрел хмуро вслед, пытаясь понять, что происходит вокруг, чего надо бояться и сторониться, и мысленно костерил бы всю эту братию за то, что ни словом не обмолвятся добрым людям, что им надлежит думать.

В лавке Мозера его встретили теми же напряженными взглядами, разве что чуть разбавленными робкой и лишенной смысла надеждой; не отвечая на их невысказанные вопросы, Курт велел отыскать и привести приятеля хозяйского сына, отчаянно жалея о том, что подопечного, сходящегося с детьми куда лучше него, пришлось оставить; когда же Франц, явившись, взглянул в его сторону так, словно увидел нечто ожидаемое, чему удивляться не следует, так же по-взрослому, как до того смотрел Штефан Мозер, его едва не перекорежило. Отведя мальчишку чуть в сторону, в самый дальний угол, где их не могли услышать, он тяжело опустился на старый массивный табурет, подумав мельком о том, что ближайшие часа два, а лучше три предпочел бы не вставать, а спать и сидя можно…

– Франц? – уточнил Курт, когда мальчик, присев напротив, тихо поздоровался; тот кивнул.

– Вы из-за Штефана пришли? – спросил парнишка уверенно, не дожидаясь первого вопроса, и тут же продолжил: – Он так и сказал – «когда будет поздно, забе́гают»… простите.

– Вот так, значит, – вздохнул Курт неопределенно, пытаясь понять, как говорить со взрослым ребенком, и злясь на себя. – Ну, уж если ты все понял, тогда я не буду ходить вокруг да около. Я знаю – он рассказывал тебе о своих… страхах. И когда Штефан говорил мне об этом, он упомянул, что… Словом, по твоему поведению он решил, что с тобою происходит то же самое, но почему-то ты не хочешь рассказать об этом ему. Он был прав?

– Вы скажете мне, что случилось с ним? – не ответив, спросил Франц. – Взрослые, я слышал, говорят, что это евреи, только я-то знаю, что люди тут вообще ни при чем. Они говорят, что Друденхаус никому ничего не рассказывает, чтобы не было бунта, но скоро кого-нибудь обязательно накажут, чтобы народ успокоить. Скажите, майстер инквизитор, Штефана тоже мертвым нашли? Его вообще нашли?

Минуту Курт размышлял, глядя в сторону от его лица, чтобы не встречаться с серьезными глазами мальчишки взглядом. Так или иначе, отец пропавшего вскоре расскажет все и всем; быть может, не будет упоминать о шкафе, чтобы самого себя не выставить дураком, однако обязательно станет известно, что комната его сына опечатана, у порога – охрана, а когда прибудет священнослужитель, да еще и нарочно вызванный…

– Тайны хранить умеешь? – спросил Курт в ответ, наконец, обернувшись вновь к собеседнику, и тот, не задумываясь, кивнул. – Между нами, Франц. Запугивать не буду – сам должен понимать, что о таком всем подряд не рассказывают.

– Понимаю; засмеют, – кивнул мальчишка снова и, еще более понизив голос, уточнил: – Значит… это случилось?

– Да, – подтвердил Курт. – Это случилось. Он исчез из своей комнаты ночью, одежда осталась, окна заперты, двери тоже, у распахнутого шкафа – кровавый след. Что бы ни было там, одно можно сказать точно: он боялся не напрасно.

– Значит, я следующий… – проронил Франц чуть слышно, опустив голову, и Курт снова мысленно ругнулся, не зная, что следует сказать и как повести себя в подобной ситуации. Пообещать защиту? Какую? Сидеть напротив его шкафа в засаде? Но если все, что рассказывал Мозер-младший, правда, лишь дети могут и видеть, и слышать происходящее, и, возможно, ничего вовсе не будет, пока ребенок не в одиночестве…

– Иными словами, – продолжил Курт в прежнем неопределенно вежливом тоне, – Штефан не обманулся. Так? Ты тоже что-то… слышал? Или видел?

– Слышал, – тихо подтвердил Франц. – Только не в шкафу – шкафа нет у меня, я… У нас в подпол ведет маленькая дверца, как люк, и вот оттуда, из-под нее, я и слышал.

– Что?

– Голоса. Сперва ничего не было, понимаете, я с малолетства боялся туда спускаться, даже когда наверху со светильником стояла мама, но это другое. А не так давно все началось по-серьезному. Я должен был спуститься в подпол, и я, конечно, боялся – но по привычке уже, уже зная, что ничего там нет и это просто страхи мои, и больше ничего. Но только подошел к дверце, как вдруг – знаете, вздох. Точно кто-то вдохнул и выдохнул. Там, внизу. Я… Я тогда матери соврал, сказал, что в прошлый раз видел в подполе огромную крысу, и она спустилась сама. Тогда я еще думал, что – быть может, почудилось…

– То есть, это было днем?

– Нет, просто в подполе, в прохладе, дедова настойка стоит – от суставов, потому и надо было туда идти ночью. Днем ни разу не случалось. После того случая я как-то… ну, понимаете… встал ночью… и когда проходил мимо дверцы – она приоткрылась; чуть-чуть совсем, но тогда я уж точно услышал – дышит, тяжело так, словно бы кто кувшин надел на голову. Или как большая собака в конуре… – Франц умолк, перехватив его взгляд, и неловко улыбнулся: – Вы мне не верите, да? Потому что так похоже на Штефана?

– Сам себе удивляюсь, – возразил Курт кисло, – но верю… Потому ты и не стал рассказывать ему обо всем? Именно потому, что так похоже?

– Сперва я испугался. Я все думал – может, мне все это мерещится, все никак не мог поверить, видел, что все всерьез – а верить не хотел, но когда Штефан стал рассказывать… Меня как приморозило. А потом я подумал, что не стоит ему говорить, что со мною происходит, потому что он может подумать, что я просто решил его поддержать перед взрослыми, чтобы его послушали, а на самом деле ничего нет, и я ему не верю. Что – так, по дружбе просто.

– Дыхание… – повторил Курт задумчиво. – Более ничего?

– Голоса.

– Голоса…

– Да, голоса. Только той девчонки, ледовщиковой дочки, я не слышал… а может, и слышал, не знаю, я ведь с нею не знаком. Штефан говорил, что она его звала, а я – я там многих слышал. Знаете, будто в одной комнате собрали кучу детей, и девчонок, и мальчишек, и они все разом говорили.

– Что говорили?

– Да всякое… – неуверенно передернул плечами мальчишка. – Все больше как-то непонятно, в том смысле – слов не разобрать, но бывало, что я слышал, как будто все голоса где-то далеко, а один кто-то подошел к самой дверце и так близко-близко – «Иди сюда, Франц»… – мальчишка вновь дрогнул плечами, теперь зябко, точно в спину ему подул невидимый ледяной ветер. – Или, бывает, «поиграй с нами» или «пойдем поплаваем, мы все здесь плаваем»… И давно уж так, каждую ночь…

– Ты что ж – каждую ночь ходишь мимо спуска в подпол?

– Не то чтобы… – смутившись, Франц отвернулся, побледнев и вместе с тем пойдя пятнами, точно его уличили в некоем непотребном занятии. – Я… туда прихожу просто…

– Для чего? – спросил Курт, запоздало поняв, что вышло резко, почти грубо, и уточнил, постаравшись смягчить голос: – Ты ведь, как сам сказал, этой дверцы боишься, тебе страшно к ней приближаться, так зачем же ходишь?

– Не знаю, – чуть слышно откликнулся Франц, потупясь и отвернувшись. – Любопытно… или… Я не знаю. Тянет меня туда. Не могу не ходить. И заглянуть, бывает, хочется, только я не осмелел еще настолько, чтоб заглядывать…

– И надеюсь, что никогда не наберешься на это смелости, – оборвал Курт на сей раз уж умышленно строго. – Штефан заглядывать не желал, даже дверь забаррикадировал, однако – чем все кончилось?

– Я понимаю, – кивнул мальчишка натужно. – Только больно уж тянет. А сегодня ночью, знаете… Дудочка играла. И здорово так…

– Дудочка… – повторил Курт таким тоном, что мальчишка распрямился, бросив в его сторону настороженный взгляд.

– Да, дудочка, – подтвердил Франц напряженно. – А что?

– Не ходи к этой дверце больше никогда, – уже не строго – жестко потребовал Курт. – Понял меня? Тебе повезло больше, чем Штефану, который с тем, что погубило его, был один на один, ты в безопасности, пока держишься и не поддаешься на их увещевания. Мысль «заглянуть» – забрось и никогда к ней не возвращайся. Ты ведь понимаешь, что стоит лишь шаг сделать к ним – и…

– Понимаю, – вновь опустив голову, понуро согласился Франц.

– Это не игра, это смерть – настоящая. Они не шутят.

– А кто – «они»? – уж и вовсе за пределами слышимости спросил мальчишка; Курт вздохнул, невольно потупясь тоже, и пожал плечами:

– Не знаю. Они, он, она… Оно. Что бы там ни было. Ты действительно будешь следующим, если не послушаешься меня и здравого смысла, если будешь продолжать подходить к этому люку из любопытства. Тебе, Франц, не кажется, что для любопытства, простого любопытства, это уж чересчур? Что иное что-то заставляет тебя подступать все ближе и ближе?

– Не знаю, – без особенной убежденности пробормотал тот. – Может, и так… Я не буду туда ходить. Самому не хочется, чтоб как Штефан… Послушайте, а быть может, вы его поймаете? Ну, я не знаю, как, но – вы ведь инквизитор, вы должны знать! Я подойду к люку и его выманю…

– Я не могу предложить тебе защиту, – вздохнул Курт, с неприятным чувством отмечая, что в голосе звучат оправдательные нотки, явно не придающие ему значительности, а мальчишке – уверенности. – Можешь ли ты поручиться, что оно появится, если я буду рядом? Не можешь. И я зря потрачу ночь, которую могу употребить для того, чтобы найти, как уничтожить это гарантированно. Повторяю: пока не станешь вести себя осторожно, ты – в безопасности.

– Да, понимаю… Просто я устал, – пояснил Франц, сникнув. – Сопротивляться устал. Бояться устал. Я… я больше не хочу бояться. Надоело. Хочу сделать что-нибудь.

– Думать даже не смей, – погрозив мальчишке кулаком, чуть повысил голос Курт. – Давай без самовольности, хорошо? Условимся так: ты просто собираешься с силами и даешь работать мне. Мы друг друга поняли?

– Да… – неуверенно пожал плечами Франц и, встретив его взгляд, поправился уже решительнее: – Да, я обещаю. Я не буду туда больше подходить и вообще – буду вести себя тихо.

– Надеюсь, – вновь продемонстрировав мальчишке кулак, затянутый в черную кожу, отметил Курт. – А теперь, Франц – это важно, – припомни, когда все началось.

– Не знаю, – не сразу отозвался тот. – Точно не скажу. Давно. Пару недель назад, быть может.

– И за это время ты никому не рассказал об этом? – усомнился Курт; парнишка невесело улыбнулся.

– А кому такое расскажешь? – спросил он уныло. – Матери? Духовнику, как Штефан? У меня хватало мозгов на то, чтоб понять, как на меня тогда посмотрят.

– Я не о том; ведь есть же у тебя друзья, хоть приятели, кроме Штефана? Им ты не рассказывал?

– Нет у меня ни друзей, ни приятелей. Времени не хватает на игры и прочую ерунду – мне работать надо. Я в семье единственный мужчина… Что вы смеетесь? – нахмурился Франц, и Курт убрал невольно наползшую на лицо улыбку. – Так и есть.

– Извини, – искренне попросил он. – Не хотел тебя обидеть.

– Вы хотели узнать, не рассказывал ли мне еще кто о чем-то таком, нет ли еще кого, кто видит все это, да? – уверенно предположил Франц; он кивнул. – Да убежден, что почти каждый. Вы не заметили – дети притихли?

– Нет, – честно сознался Курт, и мальчишка усмехнулся:

– Ну, понятно, каждый обращает внимание на своих… Друзей у меня нет, это верно, но я же вижу остальных – на улицах или в домах, куда меня посылают по делу; и все какие-то… ненормальные. Словно пришибленные. Сейчас вот вы пойдете в Друденхаус – обратите внимание, если, конечно, хоть один ребенок вам встретится по дороге. Это вот еще одно – даже и безо всякого комендантского часа никто не шатается по улицам, даже кому заняться нечем.

– Должно бы было быть наоборот, – возразил Курт, – если дома творится такое – не логично ли быть подальше оттуда?

– А логично хотеть заглянуть за дверь, которая вызывает у меня панику?.. – тихо отозвался Франц. – Такие дела, майстер инквизитор. В Кёльне давно что-то происходит, а никто не замечает этого, потому что никого не интересует, что видят, думают и чего боятся дети. И пока каждого не потеряют, вот как Штефана…

Курт рывком поднялся, отчего мальчишка испуганно отшатнулся, глядя на собеседника настороженно и оторопело.

– Каждого… – выговорил он медленно, невольно вскинув ладонь ко лбу, хотя сейчас, вопреки обыкновению, привычная боль не терзала голову, лишь давила на виски усталость. – Словом, так, Франц. Ты верно сказал, мне надо в Друденхаус. Напоследок напомню: ты обещал не делать глупостей. Обещал?

– Обещал, – подтвердил мальчишка растерянно.

– Будут спрашивать, о чем мы говорили – наплети что-нибудь; к примеру, что я интересовался, не имел ли Штефан обыкновения удирать из дому…

– Соображу.

– Хорошо, – уже нетерпеливо, словно отмахнувшись, кивнул Курт, отступая к двери. – Напоследок совет: снова услышишь эту дудку – заткни уши. И займи чем-нибудь мозги.

– Это в каком это смысле? – нахмурился Франц.

– Молись, – коротко отозвался он и, встретив недоверчивый взгляд мальчишки, кивнул: – Я не шучу. Читай все, что помнишь; закончишь – начинай сначала, придумай что-нибудь свое, в конце концов, главное – вдумывайся в слова и проговаривай их четко, можно вслух. Лучше перед матерью показаться полудурком, чем перед всем городом – без вести пропавшим, а на деле – мертвым. Понял меня?

– Кажется, да… – неуверенно пожал плечами Франц, и Курт ободряюще улыбнулся.

– Держись, – попросил он от души, сделав к двери еще шаг. – Я разберусь с этим, обещаю.

* * *
На улицу он вышагал, держась решительно и уверенно, и лишь остановясь подле недовольного курьерского, тяжело выдохнул, прикрыв глаза и привалившись лбом к теплой конской шее.

Можно обмануть кого угодно, можно хорохориться перед бедолагой Штойпертом, корчить хладнокровие перед подопечным, однако на душе как скребли десятка два злобных кошек, так и продолжали вонзать острые, ядовитые коготки. Как бы ни старался, как бы ни выворачивался наизнанку, все останется по-прежнему, и если ему удастся спасти этого мальчишку, это не вернет Штефана Мозера, не даст ему второго шанса, не повернет время вспять. Это будет просто откуп, как брошенная в ящик для пожертвований монетка, которая, по мнению многих, способна искупить все прегрешения разом. Если вообще будет, и следующей ночью Франц, поправ все его просьбы и собственное слово, не пойдет вновь к этой таинственной двери, из-за которой доносится такая чарующая, манящая игра невидимой флейты. Вообще, тяжело взбросив себя в седло, подумал он мрачно, это уже tendentia – почти всякому, кого угораздило связаться с майстером инквизитором Гессе, катастрофически не везло на предмет остаться в живых, будь то подозреваемые, соучастники или свидетели, и исключения можно перечесть по пальцам одной руки.

Курьерский нетерпеливо переступил копытами, и Курт позволил жеребцу взять скорость с места, отбросив на потом все раздумья и сожаления, пытаясь прокрутить в голове хотя б приближенный план следующего своего разговора.

У одноэтажного домика невдалеке от Друденхауса он остановился в нерешительности, глядя на неизменно запертую дверь еще минуту, прежде чем медлительно спуститься с седла наземь, и постучал, все еще не будучи убежденным перед самим собою, что поступает верно и разговор этот столь уж необходим. Когда открылась дверь и на пороге появилось приветливое женское лицо, он неуверенно усмехнулся, неопределенно поведя рукой вокруг:

– При всем, что творится сегодня, не спрашиваешь, кто?

– Видела тебя в окно, – с тихой улыбкой возразила хозяйка, растворив дверь шире. – Дитриха нет сейчас, он в Друденхаусе.

– Я знаю, – кивнул Курт, смущаясь еще больше, и, наконец, выговорил: – Я, собственно, не к нему… Впустишь меня?

Марта Ланц на миг замялась, не раздумывая над тем, можно ли позволить ему войти в отсутствие мужа, а попросту дивясь тому, что он впервые явился в этот дом по доброй воле, не будучи приглашен ею и приведен под конвоем сослуживца; наконец, отступив, она распахнула створу до конца.

– Разумеется… – с прежней приветливой улыбкой произнесла Марта и вдруг осеклась, застыв на месте и вцепившись в ручку двери так, что побелели костяшки пальцев: – Что-то… что-то случилось? – выдавила она тихо, и Курт, спохватившись, поспешно замотал головой:

– Нет-нет! Нет, все с ним в порядке. Просто поговорить мне нужно именно с тобой. У тебя есть время?

– Ну, конечно, – вновь улыбнулась та с облегченным вздохом, указуя на табурет у стола, на котором он провел уже несчетное количество вечеров, и остановилась напротив; под ее неприкрыто материнским взглядом вновь стало не по себе – Курту всегда казалось, что в ответ на такую о нем заботу он недостаточно приветлив, но поделать с этим он ничего не мог, понимая вместе с тем, что быть приветливым достаточно в такой ситуации попросту невозможно. – Присядь; голоден? Ты плохо выглядишь. Хочешь, я…

– Нет, не надо, – несколько более жестко, чем приличествовало, оборвал Курт, поспешно сбавив тон: – Я ненадолго, мне сейчас в Друденхаус. Я просто хотел… Марта, я хочу задать тебе несколько вопросов…

– И на них я должна правдиво ответить? – уточнила та; он улыбнулся:

– Извини; уже въелось… Но – да, вроде того. Я заранее прошу простить за то, что подниму болезненную тему, но, кроме тебя, я не знаю, с кем говорить. Понимаешь ли, все мы в Друденхаусе – пришлые, даже и я-то кёльнец только de jure, а на деле и говор местный позабыл, местами приходится задумываться, чтобы понять какой-нибудь оборотец или если собеседник говорит чересчур быстро; а ты местная и всю свою жизнь прожила здесь… Меня интересуют здешние легенды вполне определенного плана – предания, слухи, просто байки, страшные байки, но непременно что-то, связанное с… с детьми. С их похищением, съедением или еще какой пакостью… К примеру, предание о каком-нибудь древнем злодее, который после смерти взял привычку возвращаться… Понимаешь, мое детство прошло как-то мимо всего этого, и у меня довольно рано не стало того, кто рассказывал бы сказки на ночь, а у тебя…

– Им было восемь и девять с половиной, – тихо возразила Марта, все же присев напротив, и от того, что благожелательная улыбка так и не сошла с ее губ, Курт ощутил себя тем самым бестактным сукиным сыном, каковым признали его сегодня подопечный и Штойперт. – В таком возрасте мать старается страшных историй на ночь не рассказывать; я, по крайней мере. Они и днем могли всего этого наслушаться – Дитрих не особенно следил за тем, с какими подробностями пересказывает произошедшее за день; или, быть может намеренно погружался в детали – полагая, что они должны привыкнуть к подобному с детства…

– Прости. Я не хотел тебя огорчить, Марта, правда; но мне и в самом деле не к кому более обратиться. К посторонним не хочется, сама понимаешь…

– Понимаю. Однако навряд ли я смогу тебе сказать то, что ты хочешь услышать; возможно, я просто не знаю чего-то, и какие-то страшные истории бродят среди детей, но о таком обыкновенно с родителями не говорят. Быть может, мои мальчишки по ночам и пугали друг друга чудовищами или бродячими мертвецами, но со мною они своими тайнами не делились… – на миг голос осел, и он раскрыл было рот для очередного извинения, но Марта уже опять улыбалась – все так же благожелательно и сочувственно. – Кроме того, Курт, я сомневаюсь, что в Кёльне существует предание о какой-либо личности, связанной с потусторонним – это место, если так можно сказать, уже занято: все наши легенды вращаются подле собора, и соединены они исключительно с его историей.

– Конец Света наступит с последним камнем в его стенах…

– И прочее, сходное этому, – кивнула Марта. – Сомневаюсь, что кто-то скажет тебе больше. Можно поручиться, что истории, коими друг другу дети портят сон, одинаковы по всей Германии, но это всего лишь выраженные в словах страхи, не более.

– И я так думал… – пробормотал Курт тихо и спохватился, захлопнув рот; она улыбнулась снова.

– Не бойся, я не буду спрашивать, что ты имел в виду, и тебе не придется подбирать слов, которыми, не обидев, можно сказать, что ты не имеешь права «распространяться о подробностях расследования». Я сама все это знаю – живу с этим не первый десяток лет.

– И каково это? – спросил Курт мрачно; хозяйка пожала плечами:

– Ко всему привыкаешь; сам увидишь лет через двадцать.

– Не уверен, – возразил он твердо. – Друзья, семья, дети, близкие – роскошь; не хочу судьбы Дитриха… Скажи, они погибли по его вине? – вдруг спросил он неожиданно для самого себя. – Я все думал, отчего в твоем присутствии он ведет себя так, словно совершил какое-то страшное прегрешение… Прости, – вновь спохватился Курт, увидя, как помрачнел взгляд напротив. – Я лезу не в свое дело; сам не понимаю, что со мной сегодня… Я пойду лучше.

– Нет, постой, – возразила Марта твердо. – Уж коли спросил, я отвечу; не хочу, чтобы ты дурно о нем думал, – знаешь, он ценит твое мнение.

– Да неужто, вот не подумал бы, – пробормотал Курт, глядя в угол; она улыбнулась снова, продолжив:

– И злится на себя за это, а оттого – и на тебя тоже, но искренне желая при этом добра. Просто он не может признать, как я, почему его о тебе забота временами переходит за грань простой помощи старшего сослуживца младшему. Я женщина, и мне проще.

– Жена инквизитора… – смятенно усмехнулся он, пряча глаза. – Разложит по полочкам и замаринует.

– Приходится, – в том же тоне отозвалась Марта и, посерьезнев, продолжила: – Ничего дурного Дитрих не сделал, и его вины в произошедшем нет.

– Однако, не будь он тем, кто он есть, ничего не случилось бы вовсе, ведь ты об этом не могла не думать?.. Вот потому и я не принимаю всерьез идею когда-нибудь иметь кого-либо более близкого, нежели сослуживец или духовник. Прости снова за резкость – как тебя-то угораздило связать свою жизнь с человеком в такой должности?

– Я ведь совсем девчонкой была тогда, – с невеселой улыбкой произнесла Марта, вздохнув без особенного, впрочем, сожаления, – единственный ребенок в семье; что я видела в своей жизни? Кухня, рынок, церковь… И вдруг – этакий широкоплечий красавец при оружии; до размышлений ли мне было? Я даже мига не думала, согласилась тут же. А вот когда он явился к моим родителям… В те времена Конгрегации не опасались, как теперь, – тогда ее боялись до дрожи, до полусмерти; и ненавидели. Когда я увидела, как отец лебезит и заискивает, мне стало совестно, как никогда еще, еще ни разу за всю жизнь мне не было за него так стыдно; Дитрих тоже это увидел, и, так и не добившись внятного ответа, сделал занятой вид и ушел, попросив подумать. И вот тогда-то отец осмелел – чего только о нем мне не было сказано…

– Ты пошла за Дитриха вопреки родительской воле? – не скрывая удивления, уточнил он, не умея вообразить, как эта кроткая, тихая женщина может проявить что-то, хоть отдаленно похожее на упрямство; Марта чуть слышно засмеялась:

– По мне не скажешь, верно?.. И я когда-то была молодой, Курт, а юность ничего не боится, ни родительского гнева, ни молвы. Да, я нарушила волю отца. Тогда он назвал меня невестой палача и велел более не казать носа в его дом, и следующим днем, пойдя на встречу с Дитрихом, я попросту более туда не вернулась; одно его слово – и нас обвенчали немедленно, не интересуясь отсутствием таких мелочей, как кольца или родительское благословение.

– Господи, – невольно покривился Курт. – Пытаюсь мысленно увидеть Дитриха в любовном порыве… Выходит скверно, хотя воображение у меня неплохое.

– Ты говоришь так сейчас, – мягко возразила Марта. – А припомни самого себя всего лишь пару месяцев назад.

– Разница в том, что его ты не привораживала… Или все же?

– Ну, конечно, – улыбнулась она в ответ. – Зачаровала бедолагу до потери рассудка.

– И… что твой отец? Так и не смирился с твоим выбором?

– Увы, – вздохнула Марта, погасив улыбку. – Он не явился на крещение наших детей, не позволял матери со мною видеться и даже к своему смертному одру меня не допустил. Вот тебе первая причина, по которой Дитрих чувствует себя виноватым и старается угадать любое мое желание – пытается возместить мне утраченную родительскую любовь.

– Любовь ли… – не сдержался Курт. – Более похоже на хозяйскую руку.

– Когда-нибудь ты сам это поймешь, – возразила Марта, и на сей раз он предпочел не спорить, дабы не бередить и без того кровоточащие раны, уже жалея о том, что затеял этот разговор, но не будучи в силах преодолеть зауряднейшего любопытства.

– Но не только ведь в этом дело, так? – спросил он прямо. – Стоит тебе укорить его за пыльные перчатки, брошенные на стол, как он, я же вижу, готов вылизать весь дом от крыши до подвала. Однажды Густав нечаянно проболтался мне о том, как он допрашивал поджигателя… Быть может, я и не столь уж искушенный знаток человеческих душ, однако у меня сложилось такое чувство, что Дитрих скорее вымещал на нем зло на себя самого, нежели мстил за смерть детей. Отчего так, если, как ты сказала, его вины в этом нет…

– Все сложно, Курт, – вздохнула она тяжело, глядя в окно, и он невольно повторил взгляд хозяйки дома, думая, не то ли это самое окно, через которое более пятнадцати лет назад ночью был брошен в этот дом факел. – Все так сложно; в жизни всегда все сложнее, нежели на словах… Тогда не огонь был самым страшным – было много дыма; возможно, факел нарочно снабдили чем-то, что и было рассчитано именно на это, чтобы наверняка, чтобы никто не сумел выбраться. Все мы стали задыхаться еще во сне, и проснулся лишь Дитрих, а проснувшись, вынес меня из дома первой. Когда он вернулся за детьми, было уже поздно – они наглотались слишком много дыма. Тогда я всякого ему наговорила – начала с того, что лучше б он оставил умирать меня, но спас детей, а закончила…

Марта запнулась, и он продолжил:

– Закончила словами «лучше бы умер ты»?

– После одумалась, но… Но Дитрих помнит об этом, как мне кажется, неизменно. Временами мы возвращаемся к этому разговору, и хотя он говорит, что теперь поступил бы иначе, я вижу, что это не искренне, что – лишь потому, что я хочу это слышать.

– А он видит, что ты это видишь.

– Полагаю, что так. Думаю, он даже тайком злится на меня, потому что я не благодарна за спасенную жизнь…

– Но ведь это не так, – не спросил – уточнил Курт; она невесело улыбнулась:

– Конечно, не так. За такое нельзя не быть благодарной, что ни говори.

– А почему вы… – он замялся, подбирая слова, и Марта договорила за него:

– Почему не было больше у меня детей?.. Это уже не наша воля. Просто – не было, и все. Вероятно, Господь решил, как ты, – что семья для человека на таком служении слишком большая роскошь.

– Прости, – повторил Курт. – Я испакостил тебе вечер.

– И это еще не предел, – согласилась та. – Испортишь и ночь тоже; сегодня мне снова лучше не ждать его домой, верно?

– Боюсь, да; у нас сегодня запарка… – он умолк, невольно скосив взгляд на дверь, и Марта кивнула:

– Я понимаю; нет времени. Иди.

– Да… – Курт медленно поднялся, понимая, что прерывает беседу неучтиво, однако время и впрямь уходило. – И, Марта, знаешь, – попросил он, отступая к двери, – ты Дитриху лучше не говори, что я приходил, а уж о чем спрашивал – тем паче, не то он меня в клочья порвет – со всей отеческой нежностью.

Глава 14

До сих пор Друденхаус казался оплотом упорядоченности в мире хаоса, пусть и не островком спокойствия, но – все же слово «Система», применяемое кое-кем в отношении Конгрегации, нет-нет, да и приходило в голову. Теперь же приемная зала встретила Курта гомоном, плавно переходящим в крик, и один из голосов был знакомым, но неуместным.

– Я что – арестован? – на самом пределе нерва поинтересовался голос, и Ланц, явно всеми силами сдерживающий себя, дабы не прикрикнуть, выговорил в ответ:

– Это можно устроить!

На миг Курт приостановился, то ли в растерянности, то ли оттого просто, что пребывание одного из собеседников в этих стенах без постановления об аресте было неестественным и неожиданным, а потом сорвался с места, спеша вторгнуться в разговор и не позволить этим двоим зайти слишком далеко и тем испортить дело.

– Вот он! – торжественно провозгласил Ланц с таким облегчением в голосе, что он поморщился. – Теперь – ты доволен?

Довольным Финк не выглядел. Он выглядел злым, и на бывшего приятеля взглянул почти свирепо.

– Что тут происходит? – осведомился Курт как можно спокойнее и осекся на полуслове, глядя на человека, скорчившегося на полу у стены.

Имени избитого в мочало парня он не помнил, но это точно был один из подручных Финка – спокойный, всегда сидящий чуть поодаль и не мешающийся в разговоры; сейчас тот тихо постанывал, спрятав лицо в колени и хлюпая кровью, отирая щеку плечом – руки были связаны за спиной грязной истрепанной веревкой.

– Это – что? – спросил Курт, ткнув пальцем в направлении полуживого парня, и Ланц, уже не сдерживаясь, рявкнул:

– Не знаю! Этот сукин сын имел наглость заявить, что мне – не верит и ничего не скажет; где ты болтаешься, я торчу здесь уже Бог знает сколько!

– Болтается дерьмо в стакане, Дитрих, я – работаю. А теперь тот же вопрос. Финк, что это?

– Я при чужих не буду! – заявил бывший приятель решительно, косясь на замерших в отдалении стражей, в некоторой растерянности поглядывающих на все происходящее, и Ланц, уже закипев, сквозь зубы выдавил:

– Да я тебя, сучонок…

– Тихо! – гаркнул теперь уже Курт и продолжил, пользуясь внезапно и ненадолго наступившим безмолвием: – Финк, я все равно расскажу ему то, что ты расскажешь мне; так положено. Если это связано с расследованием, об этом узнают так или иначе все, кто имеют к нему отношение. Он – имеет. Это первое. Второе: верь этому человеку, Финк, больше, чем себе. Это – понятно?.. А теперь рассказывай. Что это такое?

– Это… – тот замялся, обменявшись с Ланцем еще одним всеуничтожающим взглядом, и, наконец, довершил: – Это тот, о ком ты говорил мне. Продажный ублюдок, из-за которого меня замели магистратские. Это он, сука, меня подставил! – повысил голос Финк, подкрепив обвинение явно не первым уже пинком под ребра своего подчиненного; Курт перехватил его за локоть, оттащив на шаг назад.

– Стой, стой, – осадил он, краем глаза пытаясь оценить состояние отбивной на полу. – Давай-ка немного спокойнее и по порядку.

– Спокойнее?! – выдавил Финк недобро и, встретясь с бывшим приятелем взглядом, с видимым усилием попытался возвести себя к сдержанности. – По порядку?.. Вот тебе по порядку. Ты сказал мне, что один из своих меня сдал; как думаешь, я после такого буду тихо сидеть и дожидаться, что он еще отмочит? Нет, Бекер, я тоже дознание проводить умею…

– Я вижу, – хмыкнул Курт, вновь кинув мимолетный взгляд на объект расследования.

– Не так это забавно, как тебе кажется!.. Словом, я стал приглядываться к своим – даже к тем, кому верил всегда, понимаешь меня? И как-то припомнил вдруг, что этот гад уж больно чудной стал в последнее время; если б не твои слова, Бекер, я б наплевал, а так – принялся за ним следить. И вот вижу однажды – он тихонько так, закоулками, уголками, чуть не ползком пробрался в большой город, на набережную, а там этак уверенно, как не в первый раз уже – прыг на одну баржу, прям с набережной, без сходен; постучался в каюту, и его впустили. Я схоронился в сторонке, а когда он вышел – взял за яйца и как следует поговорил. Это он, падла. Вот он меня и сдал этим, с баржи – и где я бываю, и что с тобой давно знаюсь, и как меня сыскать можно, понимаешь, а? Я б его на месте порешил, только подумал, что он тебе пригодится – может, ты от него узнаешь чего, о чем я не вызнал…

– И… – Курт переглянулся с притихшим Ланцем, уже предвидя ответ бывшего приятеля, – и где же ты его брал за вышеупомянутые яйца?

– Там же и брал, на месте!

– Идиот… – проронил сослуживец обреченно, опустив голову, и тот возмущенно вздернул нос:

– Бекер, я чего-то не понял!

– Чего тут непонятного? – устало откликнулся Курт, привалясь к стене плечом. – Ты полный болван, Финк. Совершенный и окончательный.

– Это мне, типа, вместо спасибы? – выговорил тот, вновь заводясь; он вздохнул:

– Это тебе факт. Ты ведь задержал его на глазах у них, кем бы они ни были; и кем они были, мы уже никогда не узнаем, ибо на их месте лично я бы взял ноги в руки.

– Все равно людей послать на эту баржу следует, – без особенного воодушевления заметил Ланц, испепеляя взглядом понурившегося Финка. – Там, конечно, уже пусто, и плевать им, что ворота на запоре, уйдут или в Кёльне затеряются – несложно, но людей направить надо. Что за баржа, дознаватель недобитый?

– Обыкновенная, – уныло отозвался тот, вмиг растеряв большую часть своей уверенности. – Там… возле самого моста почти… она там такая одна, сходни вечно сняты. Крашеная, облупленная…

– Облупил бы я тебе, – буркнул Ланц, замахнувшись для подзатыльника; Финк отскочил назад. – С нами пойдешь – покажешь.

– Щас! – возмущенно отозвался тот, отступив еще на шаг и мельком обернувшись в сторону массивных входных дверей. – Я вам не вербованная шушера; чтоб я вот так по улицам шел, у всех на глазах…

– Пойдешь сам по себе, – вклинился Курт, не дав сослуживцу высказать все то, что он думает о законах уличного братства. – На набережной по-тихому подойдешь и покажешь.

– Выпусти его – и он тут же даст деру, – возразил сослуживец убежденно. – Лови его потом по всему городу.

– Не даст, – возразил он мягко. – Верно, Финк? Ты ведь не хочешь со мною повздорить?

Тот поджал губы, глядя на бывшего приятеля молча, точно на палача, и Курт кивнул:

– Он подойдет на набережной, Дитрих.

– Пойду, распоряжусь, – пожал плечами Ланц, косясь на нежданного свидетеля и непрошенного содеятеля с подозрением. – И, может, в магистрате что известно – баржа все ж таки, не осел с поклажей…

– Известно, – вслед ему покривился Курт. – Что обитают на ней какие-нибудь торговцы ложками, и имена, конечно же, будут самые что ни на есть подлинные; если вообще их кто-то припомнит… Да, поднасрал же ты, Финк, нечего сказать.

– Я вашим премудростям не выучен! – огрызнулся тот. – Увидел стукача – надавал в едало. Все просто.

– И спугнул заказчика, – докончил Курт наставительно. – Ну, теперь локти глодать поздно. Иди, в самом деле, на набережную.

– А после того мне как – уйти можно или вот с ним в соседнюю камеру?

– Соседняя занята, – вздохнул он с сожалением, опустившись перед избитым парнем на корточки, и кулаком поднял опущенную голову лицом к себе. – Эй? Говорить можешь?

Тот ответил не сразу, соскользнув взглядом с майстера инквизитора на Финка, замершего в явной готовности помочь с допросом, и, наконец, с натугой ворочая языком, вытолкнул:

– Да.

– А будешь? – уточнил Курт вкрадчиво, и тот кивнул, осторожно потянув носом, повернутым далеко на сторону.

* * *
– На барже пусто, – не увидев в лице начальства ни тени удивления, сообщил Курт со вздохом. – С убежденностью можно сказать одно: там жили, полагаю, трое, мужчины. Если среди вещей когда-то и было что примечательное, могущее дать нам зацепку, – сейчас нет ничего; обыкновенная комната. Хапуги на речных воротах их не помнят…

– Прошу прощения? – переспросил Керн ровно, и Курт неохотно поправился:

– Сборщики налога на торговлю в городе лицами, имеющими во владении…

– Достаточно.

– Их не помнят, – повторил Курт. – Но известно, что в городе они уж точно более месяца.

– Откуда известно?

– Месяц назад они вошли в контакт с парнем из шайки Финка, Шварцем, который в данный момент пребывает в нашей камере. Взяли, как полного олуха, на живца – его внимание привлек человек с битком набитым кошельком на виду и туповатым выражением лица приезжего зеваки-деревенщины из глубинки. Когда он свернул в тихий переулок, а Шварц попытался его облегчить, деревенщина применил «какой-то хитрый приемчик», и парень оказался на земле с ножом у шеи. Далее начинается восточная сказка. Зевака влил ему в рот какую-то гадость, а очнулся он в каюте напротив троих приветливо улыбающихся мужиков такого же простецкого вида; что, кстати сказать, подтверждает мои предположения о именно троих обитателях баржи. После чего Шварцу поведали о нем самом такие детальности, каковые не известны были и лучшим друзьям; это, как ему доброжелательно объяснили, он рассказал сам, будучи под воздействием одного из этой троицы, однако, как сказали ему тут же, подобная отмазка не пройдет в объяснениях с его приятелями из старых кварталов – те до таких умствований подниматься не станут, для них важно одно: язык у парня излишне длинен. Посему, если он не желает очутиться в разных частях упомянутых кварталов одновременно, id est, в виде рубленой туши, ему лучше не дергаться и «сотрудничать». Сотрудничество заключалось в том, что он должен был исподволь выспросить у Финка, в насколько приятельских отношениях он теперь пребывает со мной после того, как предоставил мне информацию во время моего прошлого расследования. Насколько я сумел понять из того, что рассказал мне Шварц, заранее тем троим было ведомо о самом факте моей некогда принадлежности к тем кругам; а уж о том, что мы с Финком вновь в некотором роде сошлись, проболтался уже он сам.

– Иными словами, правы оказались все, – хмуро констатировал Керн. – Изменники водятся и среди приближенных твоего приятеля, и у нас.

– Сдается мне, что – да, Вальтер… Итак, когда Шварц рассказал им, как обстоят дела, их следующим поручением было – сделать так, чтобы Финк в нужный им день был в трактире и пил. Парень возразил, что в трактиры большого города тот не ходит, предпочитая родные стены, а гарантированно погружаться в пьянство будет, только если подвернется хороший куш, а сие не от него зависит.

– И тогда они заслали в эту дыру свою девицу…

– Именно. Потребовав от Шварца, если вдруг какие осложнения, ее прикрыть, выгородить и вообще – не дать в обиду; но она превосходно управилась сама. А накануне во второй раз, уже с Финком, провернули представление под названием «богатый зевака», только теперь уж без «особых приемов» – шайка получила добычу, хозяин «Кревинкеля» – обильную выручку, девица – Финка, Финк – по почкам.

– Для чего эти трое убивали детей, твой Шварц, разумеется, не знает.

– Увы, – согласился Курт безрадостно; не спрося дозволения, придвинул табурет к себе и тяжело опустился на сиденье – в голове стойко водворился мерзостный гул, а разноцветные мошки перед слипающимися глазами принялись неистово и с упоением размножаться. – Не знает о цели убийств, не знает имен тех троих, не знает более ничего, кроме уже сказанного.

– Удружил твой приятель, – убито вздохнул Ланц, до сей поры хранящий молчание. – Даже начинаю жалеть о том времени, когда сотрудничать с нами не желали и Друденхаус обходили за две улицы…

Ни согласиться с сослуживцем, ни опровергнуть верность его утверждения Курту не довелось – в доски двери аккуратно, как-то даже издевательски деликатно постучали, и на дозволительный отзыв Керна в комнату медленно, неся себя, точно стяг, прошагал довольный Райзе.

– Позволишь на доклад, Вальтер? – осведомился он так вкрадчиво, что тот покривился:

– Если ты не принес новость о том, что убийцы явились с повинной – прекрати щериться и говори. Что у тебя?

– Ну, с повинной – нет, но… Словом, так. В доме одного из мясников найден вместительный мешочек с деньгами – и это не его сбережения. Монеты относительно новые, неистертые, голову ставлю – из одного источника; причем, они не хранились так, как обыкновенно сберегают отложенное на черный день или же попросту пряча от ворья: найдены в тайнике под порогом. Кроме того, их чрезмерно много – чтоб собрать такую сумму, ему пришлось бы всю выручку, не пуская ее в дело, не тратясь на пропитание или одежду, складывать в этот мешок годами, что не есть возможно. Стало быть – что? Стало быть – это плата ему за что-то от кого-то, так?.. Я времени на разговоры терять не стал – по пути в его камеру заглянул в допросную, прихватил иголку подлиннее и перед тем, как с ним говорить, первым делом всадил ему под коленку…

– Я этого не слышал, – сухо заметил Керн, и тот с готовностью закивал:

– Конечно-конечно; случается в твоем возрасте… Ну, когда запугивают подвалами да палачами – это все так, слова, а тут он сразу на собственной шкуре понял, как пойдет разговор далее, если не взяться за ум. Выложил все. Тут же. Обливался слезами и каялся.

– Короче, Густав.

– Как скажешь… Итак, некие личности совратили его сделать и продать им ключ от бойни. Ключ он сделал с копии, которую сработал его подмастерье, с тем чтобы сбывать на сторону его мясо; как оказалось, мясник о таком его увлечении знал давно, но не возмущался и смотрел сквозь пальцы, ибо, как он сказал, прежний его подмастерье наглел с количествами, а этот строго блюл меру (да и оттяпывал чаще от доли его конкурентов); допустить же, что взятый вместо нынешнего не станет воровать вовсе, он не надеялся, и избрал меньшее из зол.

– То есть подмастерье соучастником не является, – подытожил Керн; тот кивнул:

– Перед Друденхаусом он чист; ну, а обвинение в краже ему теперь его мастер, я полагаю, уже не предъявит… Summa summarum[377]: соучастника я нашел, осталось взять главных.

– «Главных»… – повторил Курт, переглянувшись с Ланцем, и уточнил, уже зная, что услышит в ответ: – И много их?

– Трое, – подтвердил его догадку сослуживец. – Заплатили ему сразу, всю сумму, что мы нашли. Как он утверждает, ему и в голову не пришло, что эти трое связаны с убийствами; заподозрил, разумеется, что связался не с ворьем, каковое решило мяско потягивать самостоятельно – уж больно «взгляд нехороший» был у тех троих – однако, деньгу пересчитав, предпочел не задавать лишних вопросов и не показывать ненужного любопытства. Вообще – я ему верю; деловая хватка у мужика есть, однако при всем этом он довольно туповат… Вот когда мы взяли под арест бойни и всех, кто имеет к ним касательство, его и осенило, однако откровенничать с нами он не спешил по понятным причинам…

– Я дозволял? – оборвав подчиненного на полуслове, насупился вдруг Керн, и Курт обернулся на своего подопечного, без стука вошедшего и потихоньку прикрывшего дверь за собою; тот пожал плечами:

– Нет, – и, отойдя к стене, остановился, привалясь к ней спиной.

– Служба с Гессе тебе не на пользу, – заметил Керн сухо, одарив упомянутого испепеляющим взглядом, однако продолжать тему не стал, вновь обратясь к Райзе: – И где искать тех троих, он сказал?

– Сказал, – кивнул тот. – Однажды он невзначай увидел одного из тех, кто говорил с ним, на набережной. Любопытства ради остановился, следя за тем, куда тот пойдет, и…

– На баржу, – вклинился Курт, и сослуживец умолк, глядя на него растерянно и с настороженностью.

– Откуда известно? – уточнил Райзе; он кисло усмехнулся:

– Я тут тоже нашел, с кем побеседовать. Только советую умерить радость, Густав: баржа пуста, и где эти трое теперь – Господу одному ведомо.

– Гадство! – с чувством прошипел тот. – Вот непруха… И что теперь? Где концы искать?

– Сдается мне – в шкафу Мозеров, – откликнулся Керн угрюмо. – Из того, что мне наплел наш эксперт, я делаю именно это заключение. Так, Гессе?

– Не совсем, Вальтер; я сейчас все объясню в подробностях, и, надеюсь, на сей раз вы прислушаетесь к моим выводам… Primo. Упомянутый вами эксперт подтвердил то, о чем говорили улики: Мозер-младший не покидал дома – по крайней мере, в общеупотребительном смысле. Его комната насыщена следами некоего потустороннего явления с участием некой личности потустороннего характера, а обыкновенные вещественные улики говорят о том, что у порожка шкафа происходила борьба. Secundo. Вода проходит объединяющей все вышеперечисленное линией: мокрый след у шкафа, речная вода в кувшине, а также тот effectus[378], каковой вода эта оказала на эксперта одним лишь на нее взглядом. Tertio. По пути в Друденхаус я переговорил с приятелем… с уверенностью говорю – покойного… Мозера; мальчишка на посылках в лавке его отца. Тот описывает события, происходящие в его доме по ночам, в точности совпадающие с тем, что мне довелось слышать от Штефана, – голоса, приоткрывающаяся дверца, а главное – главное, это звуки флейты.

– В монастырь, – тихо произнес Керн. – В монастырь, растить морковку и замаливать грех непослушания. Сказали же старому дураку – «способствовать расследованиям»… Твой миг торжества, Гессе. Можешь с чистой совестью назвать меня остолопом. Не оскорблюсь.

– Не желаю испытывать судьбу, – возразил Курт. – Хотя, конечно, велико искушение быть одним из немногих, обругавших остолопом обер-инквизитора и оставшихся в живых… Бросьте, Вальтер, вас можно понять: все это звучало и впрямь бредово.

– Милосердие победителя, – скривился тот болезненно. – Хуже только серпом по яйцам… Продолжай.

– И последнее, – кивнул он. – Штефан Мозер исчез на следующую ночь после третьего как мы подозревали, и, похоже, не напрасно – последнего жертвоприношения. Conclusio. Полагаю, всего этого довольно, дабы признать: «чудище в шкафу», в подвале или за любой иной какой дверью, пугающее кёльнских детей, и таинственные личности, призывающие неведомое существо с помощью флейты и принесенных в жертву детей, – связаны. Принимается?

– Сдаюсь, – вяло вскинул руки Керн. – А судя по твоей нетерпеливой физиономии и по тому, как топчется на месте Хоффмайер, словно у него пчела в заднице, – вы с ним уже сделали какие-то выводы относительно того, что происходит. Давай, Гессе, добивай лежачего. Я слушаю.

– Как скажете, – вздохнул Курт сострадающе, – коли уж вы так настроены, добавлю последний пинок под дых. Я наводил справки у местных – в Кёльне ничего похожего нет, никаких легенд, преданий или даже вымыслов, похожих на наш случай, не имеется. Вы облажались, Вальтер, еще в одном – когда не пожелали выслушать историю Бруно о местной легенде его родного города.

– Байка о змеелове?

– Крысолове. Вкратце история эта такова: запруженный крысами Хамельн некто освободил с помощью флейты – ее игра приманивала крыс, лишая воли и принуждая делать то, что требовалось ее обладателю, а именно – войти в воду местной речки и там благополучно утопнуть. Когда местные не пожелали оплатить его труды, он провернул тот же фокус с детьми горожан – они точно так же ушли за ним, ведомые звуками его флейты.

– И были утоплены? – чуть слышно уточнил Ланц; Курт на миг обернулся к нему, пожав плечами:

– Это одна из версий той истории; сдается мне – самая логичная. Предлагаю всерьез воспринять следующую цепь понятий: дети – флейта – речная вода…

– А насколько всерьез можно принимать саму эту историю? Хоффмайер?

– Ну, – пожал плечами подопечный, – если не соврать…

– Уж сделай милость, – покривился Керн. – Вранья по долгу службы не сношу.

– Я не знаю, майстер Керн. Меня этим Крысоловом пугали в детстве, о нем в городе говорили; есть на отшибе взгорок – болтали, что когда-то там стоял его дом, и после этой выходки с детьми горожане его сожгли, но при этом же говорят, что Крысолов родом не из Хамельна, что – пришлый, и никакого дома, соответственно, у него там быть не могло… Я не знаю, – повторил он. – Лет примерно сто назад жителей и впрямь поуменьшилось, стариков было полно, молодых – почти не осталось, в Хамельне и теперь народу не ахти как и много, но я бы не стал почитать это доказательством. За правдивость не поручусь, если вы это хотели услышать.

– Кроме того, абориген, – вклинился Ланц осторожно, – мы – в Кёльне; что твой Крысолов здесь забыл?

– Его призвали, – убежденно откликнулся Курт. – Для того и ритуалы с использованием флейты. И – двери; в обоих известных нам случаях оно (или он, если я прав) возникало за дверью. Дверь подпола, шкафа – неважно. Дверь. Проход. Porta.

– Приемлемо, – отметил Ланц, – однако же, если так, то – почему не топили жертвы? Почему – нож?

– Скорее всего, Дитрих, жертвы были принесены не ему самому; сомневаюсь, что в мире потусторонних сущностей он поднялся столь уж высоко. Вернее, что предназначались они его покровителю, дабы задобрить и позволить выпустить его в наш мир; флейта – быть может, опознавательный знак, чтобы не ошибся, кого именно. Или флейта – артефакт самого́ этого покровителя. Ну, или оформление для настроя жрецов, как пение клира на мессе.

– Но-но, – привычно одернул Керн. – Принять к рассмотрению еретические теории я еще могу, но в аналогиях, Гессе, полегче… Итак, по твоему мнению, в Кёльне действует хамельнский дудочник, призванный – кем и для чего?

– Не спрашивайте, Вальтер, не скажу. Это нам предстоит выяснить.

– Каким образом?

– Идти к истокам. В буквальном смысле.

– То есть, отправляться в Хамельн?.. Допустим, я приму твою версию; все впрямь весьма похоже на правду, и основной нестыковкой является тот факт, что в нашем городе отчего-то проявилось проклятие города другого, однако я готов списать это на factor hominis[379]. Но что ты намерен делать, когда прибудешь на место?

– Понятия не имею, – передернул плечами Курт. – Выясню меру правдоподобности всей этой истории, детальности, если существенная доля правды все же отыщется…

– И с каждым словом все неуверенней, – заметил Керн угрюмо; он вздохнул:

– Не стану отрицать. Что делать далее – я не совсем себе представляю; найти могилу, in optimo[380]… выкопать… «посыпать солью и сжечь»… Если я окажусь прав, моим действиям, скорее всего, попытаются воспрепятствовать, и я не знаю, какими методами; словом, Вальтер, отпустите со мной кого-нибудь из старших. Не хочу снова напортачить.

– Гессе, – укоризненно протянул Керн, – и это я слышу от следователя второго ранга?

– Может, напрасно повысили так скоро…

– Дело фон Шёнборн ты провел не просто отлично – блестяще. Что тебя все еще смущает?

– Еще одна цепочка понятий, Вальтер. Отдаленный маленький городок – я один – дело провалено; в общем, все умерли. Я не стану разыгрывать скромность; да, возможно, я могу увидеть то, чего не увидит кто другой, однако кое в чем мне может просто недостать опыта, а помимо того – понадобится обыкновенная поддержка силой. А ведь люди, которые за этим стоят, наверняка ребята серьезные; ключи ключами, однако, чтобы пробраться мимо сторожевых собак и сторожей, пусть и полусонных, внутрь бойни, да еще протащить с собою жертву – на это нужны особые умения, обычные людские ли, сверхъестественные ли… Как знать, что еще они могут. Соучастник найден, обыски закончены, сейчас не требуются все; дайте мне кого-нибудь.

– Я могу отлучиться из Кёльна, – предложил Ланц из своего угла. – Густава отпускать нельзя – на нем агентура, а она сейчас необходима, дабы хоть как-то держать в узде горожан; с другим они станут работать, лишь если его внезапно упокоят.

– Ну, пусть так, – отмахнулся Керн. – Concedo[381].

– Id est, на поездку в Хамельн вы благословение даете? – уточнил Курт; тот вздохнул:

– Оно вам понадобится, если все, что ты высказал, имеет хоть какое-то касательство к правде… Да, езжайте. Возьмете с собою четверку голубей и Хоффмайера.

– Вальтер, помилуйте! Он в седле держится, как коза на поганом ведре!

– Спасибо, – покривился Бруно.

– Извини, но это правда. Что мы будем делать с тобой, если ты снова сверзишься наземь, да еще и, чего доброго, что-нибудь себе сломаешь?

– Тогда – я упал нарочно.

– Это не обсуждается, – оборвал обоих Керн. – Хоффмайер – местный, и это оправдывает любую задержку. Сколько это займет?

– На курьерских… – Бруно умолк на мгновение, задумавшись, и нерешительно предположил: – Часов десять, быть может, если не останавливаться.

– За десять часов ты сделаешь десять привалов по часу.

– Довольно, Гессе, – покривился Керн. – Все же, ты прав в одном – путь займет гораздо более десяти часов; учитывая, что Хоффмайеру придется припоминать дорогу, добавьте еще часа два, да и вы – не курьеры, сбавьте скорость и прибавьте время на отдых – еще те же два часа; а принимая во внимание тот факт, что дороги, к сожалению, прямо не лежат…

– А учитывая его умения наездника – на путь мы потратим весь день и еще кусок ночи. Да уж сутки, и не будем мелочиться. Вальтер, к чему он там…

– Я сказал – не обсуждается, Гессе, – чуть повысил голос Керн, и он вскинул руки, всем своим видом выражая глубочайшее смирение. – И последнее: ты покинешь Кёльн только после трех часов сна. Это – не обсуждается тоже.

– Вальтер!.. – начал Курт возмущенно; тот нахмурился, пристукнув кулаком по столу:

– Всё! Ты и без того в последнее время обращаешь внимания на мои приказы не более, чем на зудение комара.

– И не напрасно, как показал последний случай… – чуть слышно пробурчал Курт.

– Это не дает тебе права самовольничать в том, что касается здравого смысла. Когда ты спал в последний раз?

– Не помню, – откликнулся он раздраженно; Керн наставительно поднял палец:

– Вот! Одно это уже противоестественно. Это, во-первых. Во-вторых, если вы отправитесь немедленно, в Хамельне вы и впрямь будете лишь к середине ночи; сомневаюсь, что это самое благоприятное время для поиска следов события, сотворившегося незнамо когда и где. Если же ночью отправиться в путь, на место прибудете засветло, что, сдается мне, гораздо удобнее. В-третьих, ваш отъезд не привлечет излишнего внимания горожан, и без того обеспокоенных в последние часы. В-четвертых, Гессе, ты сам упомянул о том, что – никто не знает, с чем тебе доведется повстречаться, что́ может грозить вам всем, если твоя версия окажется истинной; полусонный, валящийся с ног инквизитор против самого захудалого малефика… Опыт показал, что полусонный инквизитор даже при встрече со студентом-недоучкой – с ног валится в смысле буквальном. Это попросту вредно для дела, а делу гадить я тебе не позволю; ясна моя мысль?

– Но время…

– Терпит время, – оборвал Керн строго. – И это – также любые промедления извиняет.

– Собственно, академист в некотором роде прав, – нерешительно вмешался Райзе, несколько приунывший и растерявший значительную часть своего воодушевления. – Солдат бюргермайстер и впрямь запугал, уж не знаю чем, и они держатся непреклонно, однако горожане все настойчивей, и я не исключаю вероятности…

– Мятежа, – докончил Бруно, когда тот замялся. – Со всеми прилагающимися к тому атрибутами – палками, камнями и факелами. Особенно факелами. Все бунтовщики отчего-то питают к этим штукам особенную слабость. Наверное, они греют им душу. Если не пошевеливаться, добрые горожане, в конце концов, согреют Друденхаус.

– Уж больно ты весел, как я погляжу, – осадил его Керн, нахмурясь, и обернулся к Райзе: – И что ты предлагаешь, Густав? Отправлять его за пол-Германии после трех суток бодрствования? Если кто и свалится с седла по дороге, так это он.

– Нет, к чему же так изводить парня; попросту надо сдать горожанам жертву для утоления их жажды возмездия – это поможет протянуть время, а возможно, как знать, и угомонить их вовсе. Мясник более не нужен; он рассказал все, что мог, и толку от него теперь никакого. Завтра же на помост его, и люди успокоятся враз.

– А не излишне будет подозрительно? – усомнился Курт. – Когда это Друденхаус столь скоро учинял казнь? Обыкновенно мы тянем днями, а то и неделями, и чем серьезнее обвинение, тем дольше дознание.

– Если сейчас дать отмашку агентам, – широко улыбнулся Райзе, – и они распустят слух о том, что виновник найден – к рассвету горожане сами потребуют немедленной расправы над живодером; погреются у костра и спокойно разойдутся по домам.

– Никаких костров, – возразил Курт со вздохом. – Если рассматривать этот вариант, мясника следует отдать для исполнения светским; в то, что их сосед, которого они знают всю свою жизнь и изучили вдоль и поперек, оказался вдруг малефиком, горожане ни за что не поверят и заподозрят неладное.

– Быть может, дабы неладное не заподозрили, стоит выдать твоего приятеля Шварца? – предположил Ланц; он поморщился:

– Не стоит; тогда вполне резонно учинят погром в старых кварталах, ибо «все они одним миром мазаны», «вот где обретаются живодеры», «давно они всем кровь портят, душегубцы и тати» и прочее. Городские волнения, Дитрих – они нам нужны?.. Нельзя. Если впрямь кого отдавать – то мясника и, как я уже сказал, светским. Пойдет как изувер, попросту, по обвинению в убийствах. Кроме того, это не создаст у горожан неверного мнения о том, что на Друденхаус можно надавить и в будущем.

– Ну, hac abierit[382], – подытожил Керн решительно. – Стало быть, вот что. Дитрих, Гессе, Хоффмайер; в путь отправитесь ночью. Пока – отдыхать. Всем. Густав? Поднимай агентуру; пускай разнесут слухи о мяснике. Вопросы есть?.. Вопросов нет. Все свободны. И… Гессе, – окликнул тот, когда Курт с тяжким вздохом повернулся к двери, – останься. Еще на минуту.

– За что костерить будете? – спросил Курт обреченно, когда дверь позади него закрылась; Керн удивленно округлил глаза:

– С чего такое взял?

– Всех выставили, меня оставили… Видно, крыть намерены всерьез. Что я еще сделал не так?

– На сей раз ничего, – успокоил тот. – Всего лишь просьба. Еще одна причина, по которой я не хочу отпускать тебя сию секунду: навести бюргермайстера. Не спросишь, для чего и почему именно ты?

– Нет, – с невеселой усмешкой качнул головой Курт. – Ему, само собою, придется все разъяснить; он ведь тоже не слабоумный, поймет, что мы выдаем не истинного виновника, а он таким не удовольствуется. Бюргермайстеру надобен подлинный убийца. Лично. И – я ему это обещал.

– В детали не вдавайся, – предупредил Керн кисло. – Я и сам еще не до конца верю в то, что всерьез решился бросить основные силы на проверку такой версии. Наверное, это первые признаки старческого слабоумия – впадаю в детство и снова начинаю верить в сказки.

– «Снова»? – переспросил он с усталой улыбкой. – Не могу себе вообразить маленького Вальтера, боящегося чудовища в темном углу.

– Под кроватью, – исправил Керн мрачно. – И я не боялся – попросту утром зачерпнул святой воды в церкви и щедро плеснул под кровать.

– А что факел не бросили?

– Ну, довольно, Гессе, – посерьезнел тот, махнув рукой в сторону двери. – К делу. Посети бюргермайстера и – отдыхать, у тебя впереди в любом случае, как бы все ни повернулось, тяжелый день.

Глава 15

На сей раз Керн оказался прав – день выдался и впрямь нелегкий.

День начался около четырех часов пополуночи, когда несильный, но настойчивый внутренний толчок вынудил Курта открыть глаза и с невероятным усилием выкарабкаться из глубокой, тяжелой дремоты, более походящей на забытье, нежели на нормальный здоровый сон. В комнате было темно, за окнами царила тишина; никто не вошел, чтобы его разбудить, однако он точно знал, что проспал отведенное ему для того время – внутренний часовой на этот счет мог ошибиться не более чем на минуты.

Короткий сон не освежил ни тела, ни разума, оставив после себя ощущение разбитости и подавленности; на осеннем воздухе улиц ночного города, зябком и сыром, Курт тотчас покрылся гусиной кожей, а когда в сопровождении Ланца и Бруно, таких же хмуро молчаливых и полуживых, как и он сам, выехал за ворота, на открытой всем ветрам дороге промерз совершенно, казалось, до костей. Некоторое время все, не сговариваясь, двигались шагом, и даже курьерские жеребцы выглядели апатичными и какими-то помятыми; наконец, спустя полчаса понурого движения по старой каменной стезе, Ланц встряхнул головой, сгоняя сон, и ободряюще улыбнулся: «Ну, juventus[383], кто за мной?». Ответа сослуживец дожидаться не стал и, от души подстегнув жеребца, умчался вперед, тотчас скрывшись из глаз в предутренней темноте.

Встречный ветер, в галопе ударивший по лицу наотмашь, поначалу сделал жизнь и вовсе невыносимой, а забирающийся под одежду туман, пришедший с Райна, окончательно уверил майстера инквизитора в существовании врага рода человеческого, каковой беспрестанно пакостит жизнь добрым христианам. Спустя полчаса скачки Курт, наконец, согрелся еще через два часа взмокла спина, прилип к шее воротник, и выступивший от напряжения пот не заливал глаза лишь потому, что его тотчас же высушивал бьющий навстречу воздух. А когда небо исподволь, неохотно начало светлеть, он от души посочувствовал тем, чья служба проходит в седле, всегда в пути, невзирая ни на холод, ни на дождь, ни на ураган или град; надо полагать, если внезапно спустится с небес Мессия во втором своем пришествии, а Конгрегации потребуется передать послание одному из служителей в другом конце Германии, какой-нибудь курьер все так же, как и всегда, отправится в путь сквозь облака саранчи, пересекая окровавевшие реки, топча копытами коня обломки рухнувшей наземь небесной тверди. Себя самого Курт никак не мог вообразить проводящим свою жизнь вот так, когда приходится срываться с места по первому требованию, когда в галопе три часа, шесть, десять, быть может, сутки, после чего короткий сон или вовсе лишь минутный отдых, а потом – в обратный путь или по новому адресу… В курьеры отбирали тщательно, столь же вдумчиво, как и тех, кому предстояло заниматься следовательским или врачебным трудом – брали тех, кто обладал отменной памятью, бычьей выносливостью и способностью к некоей своеобразной математике, когда обладатель такового умения мог рассчитать кратчайший путь до города, где никогда не был, имея ориентирами два или три известных ему пункта на карте, выбрать дорогу, руководствуясь одному ему понятными расчетами или, быть может, каким-то внутренним ви́дением. Теперь же Курт понял, что для службы курьера необходимо владеть и неким особенным взглядом на бытие вообще; даже тому, для кого нет желаннее в жизни удовольствия, чем гнать коня вперед, в ветер, ощущая наслаждение скоростью, спустя месяц, год, три года должны же надоесть и безлюдье, и постоянное безмолвие, и однообразность этой службы, прямо сказать, не самой увлекательной из имеющихся в Конгрегации. Какой рычажок следует повернуть в мозгу, дабы не отупеть от подобной жизни к концу непременного десятилетия, что бывший макарит обязан отработать прежде, нежели позволено ему будет оставить службу, – этого он вообразить попросту не мог.

Возможно, пришло в голову к концу четвертого часа, рычаг этот поворачивается, когда начинают ныть ноги, руки в локтях готовы вот-вот переломиться, поясницу простреливает боль при каждом ударе копыта о землю, а держащие поводья пальцы перестают ощущаться, и тогда ни о чем, кроме хоть краткого отдыха, думать уже не получается. Вот так же, в спешности, Курту приходилось отправляться в путь лишь однажды, однако дорога в оба конца в тот раз заняла не более полусуток, даже и с частыми передышками, и скорость была иной, а все мысли – лишь о том, чтобы вынесли кони, в те поры не курьерские и стойкостью не отличавшиеся. Теперь же взятые из конюшен Друденхауса скакуны шли легко, ровно, словно скользящая по ветру парусная лодка, и отдыха пока, кажется, не требовали. Не жаловался, вопреки его пророчествам, и Бруно, даже Ланц, на чьи далеко неюношеские суставы оставалась последняя надежда, признаков усталости не выказывал, и попросить остановки самому после столь желчных выпадов в сторону подопечного было бы по меньшей мере позорно, посему, когда старший сослуживец все же придержал шаг коня, взмахом руки показав остановку, Курт мысленно вознес искреннее благодарственное моление Самому Высокому Начальству. С седла он спустился, стараясь держаться прямо и полагая немалые силы на то, чтобы не кривиться при каждом шаге. Керн оказался прав во всем: курьерские скакуны требовали от седоков иного напряжения сил, нежели неспешные лошадки для верховых прогулок или даже привычные к стычкам ратные кони, и воспользоваться их неоспоримым преимуществом перед собратьями еще надо было суметь.

Подопечный, не пытаясь притворяться, морщился, хватался за поясницу, дул на ладони, не привычные к поводьям и уже пересеченные двумя красными полосами натертой кожи, однако вслух не жаловался и о следующей передышке, случившейся еще через два часа, не просил. Ланц косился на обоих, пряча усмешку и сетуя на возраст, погоду, неудобные седла и еще Бог знает на что; за то, что он избавлял Бруно от риска свалиться и впрямь с седла от усталости, а младшего сослуживца – от необходимости сознаваться в своей слабости первым, Курт был ему безмерно благодарен.

Прав оказался и он сам, предположив, что на дорогу до Хамельна придется положить сутки целиком – ближе к концу пути остановки стали чаще и дольше, начали уставать уже и кони; когда до города оставалось всего ничего, спустился вечер, еще более холодный, чем весь этот стылый день, и Ланц уже безо всякого притворства болезненно скривился, решительно остановившись и заявив, что до утра не сдвинется с места, даже если земля под их ногами вздумает вдруг разверзнуться. Курт не возражал, на сей раз не пытаясь скрывать усталость; кроме того, трехчасовой сон перед дорогой явно был недостаточным отдыхом, и организм настойчиво требовал к себе должного внимания.

Бруно уснул сразу же после скорого ужина, едва лишь закрыв глаза; Курт же еще долго ворочался, невзирая на смертельную усталость, косясь на невысокий костер, у которого сидел несущий первое дежурство Ланц. Наконец, тихо ругнувшись, он поднялся, перебравшись на пять шагов в сторону от языков пламени, и улегся там, зябко дрожа и на чем свет стоит кроя себя за глупые, явно не имеющие основы страхи, не позволяющие ему спокойно закрыть глаза поблизости от открытого огня. Ко времени, когда настала его очередь заступить на смену, он промерз, как труп на леднике, и первые четверть часа своего бодрствования посвятил прыжкам, приседаниям и прочим ужимкам, призванным разогнать кровь в его продрогшем и, казалось, окаменевшем теле. Еще полчаса Курт провел, прохаживаясь вокруг все более затухающего костра, и когда угольки стали покрываться белесым, словно иней, пеплом, растолкал подопечного, пряча глаза и мысленно продолжая осыпать себя нелестными эпитетами. Бруно, вопреки его опасениям, не стал ворчать и огрызаться, без возражений поднявшись и подбросив в затухающий костер хвороста, однако от его взгляда, полного откровенной жалости, стало тоскливо и мерзко. Возможно, именно потому, когда подошел час его очереди, Курт не стал будить подопечного, досидев и его смену до утра. Утро он встретил злым и оледеневшим, как потерявшийся в Альпах путник, и в галоп сорвался с готовностью, пытаясь согреться хотя бы так, в движении. Холодная октябрьская ночь не прошла даром и для его спутников – Ланц откровенно скрипел суставами, Бруно стонал, жалуясь на оледеневшие пальцы, и все два часа, каковые прошли в пути до предместий Хамельна, Курту все более казалось, что он продолжает путь в компании выходцев дома призрения для престарелых ветеранов еще первого в истории крестового похода.

* * *
Когда подопечный сообщил – «Везер», – повысив голос, чтобы перекрыть лошадиный топот, все трое, не сговариваясь, придержали шаг курьерских, озирая склоны, поросшие кустарником и низко склоненными над водою деревцами; Курт был убежден, что каждый из них в эту минуту думает об одном – видели ли берега этой речки человека с флейтой, по чьему мановению волны приняли принесенные им жертвы, а если так – то не ступают ли сейчас конские копыта по уже невидимым следам хамельнских детей…

– Говорят, они вышли здесь, – продолжил Бруно, когда распахнутая пасть восточных ворот осталась за спиною.

– Логично, – пожал плечами Ланц, с интересом разглядывая узкие и в сравнении с кёльнскими словно какие-то застиранные, точно грязный фартук, улицы. – Если б я сочинял такую историю, я бы также упомянул именно восточные ворота – от них всего ближе к реке.

– Равно как и, будь ты Крысоловом, – возразил Курт, – ты вправду вышел бы через них же по той же причине.

– Я ничего не утверждаю, – примирительно откликнулся сослуживец. – Если тебя это ободрит, я лично более склоняюсь к твоей версии, хоть и звучит она столь сумасбродно и несуразно.

– Я вполне отдаю себе отчет, Дитрих, что именно правдивость этого предания мы и должны проверить; я не отношусь к тем, кто цепляется за свою версию любой ценою до конца и видит в ее крушении свой Конец Света. Я вполне готов узнать что неправ. Хотя, – докончил Курт мрачно, – об одном я точно пожалею: о том, что понапрасну растратил время, деньги и силы Друденхауса на ложный след.

– Вот и займитесь проверкой поскорее, дабы не терять времени, – нарочито дружелюбно улыбнулся Ланц. – Первым делом в нашем положении мы поступаем как?.. Верно, говорим с местными. Так, Хоффмайер?

– А что сразу Хоффмайер? – насупился тот; Ланц улыбнулся еще шире:

– А абориген нынче ты. По какой-то, мне неясной, таинственной причине никем не было упомянуто о том факте, что – парень, ведь это твой город, и здесь твой дом. Он ведь не сгорел и за пределы стен не убежал, и семейство свое перед уходом из дому ты не порешил, я прав?.. Вот и следует пойти к местным, перед которыми не придется подолгу объясняться и которые уже известны; тем более, насколько я понял, это те самые местные, от коих сия легенда и была услышана тобою впервые. Куда как хорошие свидетели.

– А ведь… – начал Курт, и подопечный резко дернул поводья, остановившись.

– Нет, – решительно заявил он, упрямо мотнув головой. – Туда я ни ногой.

– Да брось ты это, – вкрадчиво произнес Ланц. – Побывать в родном городе и не навестить родню – ну, это верх непочтения. Не будь ребенком, Хоффмайер. Помимо вполне полагающегося к случаю желания посетить родные стены…

– Нет у меня такого желания.

– Быть того не может, – оборвал его Курт убежденно. – Дитрих ведь прав – для чего разносить слухи по всему городу, бегая в поисках тех, кому легенда эта известна, если вот они, люди, знающие то, что нам необходимо? Ну, а к прочему, не верю, что за все эти годы у тебя ни разу не возникало желания заглянуть домой хоть бы и на минуту…

– И что я там скажу? – почти просительно возразил Бруно. – «Привет, папа, я шесть лет назад ушел из дому, а вот теперь явился – хочу поболтать о Крысолове»; да в лучшем случае я обрету в ответ нечто нецензурное. Кроме того, я понятия не имею, что именно я должен узнать.

– Вот для того с тобою и пойдет Гессе – дабы направить разговор в нужную сторону и задать те вопросы, что нас интересуют, если вдруг ты начнешь спрашивать не о том. А ты повидаешь семью; в самом деле – шесть лет носа не казал, это уж попросту неприлично.

– Не особенно-то я был хозяином своему носу, – тихо буркнул помощник. – И по сю пору не хозяин.

– Ну, а коли так, – оборвал его Курт, – то считай это приказом. Бруно Хоффмайер, ты обязан предоставить следствию известных тебе свидетелей. Это – понятно?

– Пошел ты, – отозвался подопечный тихо, и Курт удовлетворенно кивнул:

– Стало быть, понятно… Дитрих, а ты в это время где будешь, дозволь узнать?

– Ну, – укоризненно протянул Ланц, – уж не намерен же ты притащить в его лачугу и меня тоже? Это уж в самом деле будет нечто непотребное… Я пока найду какой-нибудь трактирчик, где смогу примостить мои старые кости на скамеечку, и заморю червячка.

– Мы замучили этого самого червя два часа назад.

– Сухой сыр вприкуску с черствым хлебом?

– Я полагал, Густав остался в Кёльне, – с усмешкой заметил Курт. – Надо будет, как возвратимся, испытать его на способность переселяться в чужое тело.

– Господа из Друденхауса, – все так же тихо заметил Бруно, – вообще отличаются наклонностью к тому, что добродетелями инквизитора как-то язык не поворачивается назвать…

– Попоститься в свое удовольствие – это славно, – перебил Ланц. – Однако ж вот что я тебе расскажу, Хоффмайер. Жил один монах – строгий в подвигах и вообще образец для подражания; однажды задумал этот монах отучиться от пищи вовсе, дабы требования грешного тела не были помехой возвышению духа. Отучался он долго, небезуспешно, даже почти уж было отвык, и отвык бы совершенно – если б только не помер. Наверняка в самом возвышенном состоянии духа… Довольно препирательств, малышня. Мой организм требует насыщения, а ваша молодая натура обязана жаждать действия; вот и действуйте, – подытожил Ланц, разворачивая коня, и, не дав никому возразить, устремился по улице, напоследок бросив с явной издевкой в голосе: – Успехов.

– Чтоб ты подавился, – чуть слышно пробормотал Бруно ему вслед, и Курт, перегнувшись с седла, залепил ему подзатыльник.

– Полегче, – пояснил он в ответ на возмущенный взгляд. – И давай-ка к делу; если говорить без шуток, время и впрямь уходит – только подумай, что произошло в Кёльне за сутки нашего отсутствия.

– Повешение мясника, – отозвался Бруно без промедления. – Или четвертование? За такие-то дела…

– Для начала Густав подкоротит ему язык – дабы в последний момент не надумал крикнуть что-нибудь ненужное с помоста; Господи, Бруно, ты и здесь начнешь возмущаться? Даже когда человек виновен…

– …в тупости, – докончил подопечный, и Курт покривился:

– А не надо нарушать закон. Надо честно исполнять свои обязанности, тогда не доведется внезапно узнать, что ты виновен в убийствах, пусть и соучастием по недоумствию. А теперь – брось мне зубы заговаривать; где твоя берлога?.. Ты учти, – предупредил он, не услышав ответа, – я ведь сейчас буду спрашивать дорогу у прохожих; городок это, я смотрю, крохотный, убежден, что все всех знают, и рано или поздно…

– Налево, – буркнул подопечный, не дожидаясь окончания, и тронулся с места первым. – Только и ты учти, – продолжил он спустя минуту, – что сейчас мы можем никого не застать; утро, и все, кому не дают жалованья за вытягивание жил, на работе.

– Уж те, кому дают, на службе круглосуточно, тебе ли не знать, – заметил Курт с улыбкой. – Но мне не за это платят, хочу уточнить.

– Хорошо; за жалованье ты тянешь нервы. А жилы – бесплатно, по зову души.

– А еще люблю перечитать на досуге «Молот» в старой редакции, – добавил Курт благодушно, понимая, что подопечный опасается навязанного ему визита и того, что может увидеть и услышать в давно покинутом им родном семействе, а посему злится на него и весь мир вокруг в его лице. – Очередной приступ желчности? Переход в острую фазу хронического человеколюбия? Или где-то здесь неподалеку монастырь, который ты себе уже присмотрел?

– Направо, – коротко отозвался Бруно, сворачивая, и разговор затих – по улочке, в чью узкую кишку с трудом втиснулись курьерские, можно было двигаться лишь гуськом, подбирая ноги, чтобы не задевать редких прохожих, косящихся на двух чужаков на явно недешевых конях и при оружии.

Бруно остановился спустя четыре поворота перед дверью приземистого, точно деревенский, домика, глядя на старую, темную, забрызганную грязью у порожка створку, словно за нею его ожидала свора адских псов, готовых порвать в клочья тело и унести душу в преисподнюю. Прождав с полминуты, Курт демонстративно вздохнул, спрыгнув наземь, и, наскоро прикрутив поводья к подпирающему дождевой скат столбику, решительно шагнул к двери; подопечный тут же рванулся, поспешно соскочив с седла, и протиснулся вперед.

– Не лезь, – осадил Бруно резко, отпихнув его локтем в сторону, и, взявшись ладонью за деревянную потертую ручку, снова надолго замер, не решаясь открыть.

– Bums! – тихо цыкнул Курт, склонившись к самому уху; подопечный дернулся, подпрыгнув, и от толчка его руки дверь приоткрылась. – Гляди-ка, незаперто, – буднично заметил он, подтолкнув помощника в спину, и тот, распахнув створку лбом, почти вбежал внутрь. – Преимущество маленьких городков. Нараспашку двери и души. Как это умиляет…

– Всё, как у всех, – тихо возразил Бруно, оставшись стоять в шаге от порога, мельком наделив своего мучителя недобрым взглядом. – Попросту кто-то есть дома.

– Правда? – уточнил Курт нарочито обрадованно и тщательно огляделся, отмечая и скрупулезно скрываемую бедность жилища, и отсутствие первейшего признака достатка – лишней мебели. – И где же этот кто-то, интересно… Добрый день хозяева! – повысил голос Курт, и подопечный рывком обернулся к нему, глядя теперь уже почти свирепо. – Что? Не намеревался же ты стоять тут до вечера?

– Кто здесь…

Вопрос оборвался на полуслове, и он обернулся, рассматривая хозяйку жилища – длинную и тощую, словно высушенная рыбешка, с такими же напуганными глазами, и особенного сходства между этой воблой и Бруно заметно не было. Судя по лицу подопечного, видом сего продукта рыболовства он был удивлен не меньше, и теперь растерянно подбирал слова, чтобы объяснить свое вторжение; та, однако, не стала дожидаться истолкования происходящего и, попятившись, сдавленно крикнула в пространство:

– Барбара!

– Что-то не по плану? – уточнил Курт, и Бруно зло шикнул, не разжимая губ:

– Да всё!

Выглянувшая на зов женщина, также имевшая со стоявшим рядом человеком мало общего, оказалась полной противоположностью первой – пухлой, низкорослой и более похожей на бритую полевую мышь, лишь только с человеческим лицом, довольно миловидным, но недовольно омраченным.

– Вам кто позволил… – начала она, так же замерев на недоговоренных словах, и вдруг, оглушительно взвизгнув, бросилась вперед, отпихнув свою ошалевшую товарку с пути. – Бруно!

Курт поморщился, когда визг повторился, отдавшись в голове противным звоном, и отступил на шаг назад, едва не упершись спиною в дверь. Подопечный, похожий на каменного языческого истукана, стоял, пошатываясь под тяжестью повисшего на его шее существа, в явном восторге от нежданной встречи подергивающего в воздухе ногами в стоптанных башмачках.

– Подлец! – всхлипнуло существо, и не думая отлепиться от полузадушенного гостя. – Мерзкий, противный, гадкий мальчишка! Столько лет… Я убить тебя готова!

– Здравствуй, Барбара… – тупо проронил Бруно, и та, спрыгнув на пол, воззрилась на блудного брата со злостью.

– «Здравствуй, Барбара»?! Это все, что тебе пришло в голову сказать?! Шесть лет где-то шатался, и теперь – «здравствуй, Барбара»?!. – злость улетучилась тут же, и она отступила еще на шаг назад, глядя теперь почти с материнской нежностью. – Господи, подрос-то как – прям мужчина… – Барбара внезапно отшатнулась еще дальше, лишь сейчас заметив Курта у двери, окинув быстрым взглядом; он изобразил улыбку, и хозяйка настороженно нахмурилась. – А это кто?

– Долго рассказывать… – пробормотал Бруно невнятно. – Столько всего за это время произошло…

– Да в самом деле? – вновь с прежней строгостью оборвала та и, обернувшись к замершей на месте вобле, замахала руками. – Все в порядке, это мой младший брат, тот самый.

– Тогда я пойду, – попросила та по-прежнему испуганно и, не дождавшись ответа, исчезла за дверью; подопечный нахмурился, кивнув ей вслед:

– Чья?

– Карла.

– Судя по ее счастливому виду, женился он давненько, и у нее было время оценить, какой хороший выбор она сделала.

– Как заговорил! – фыркнула та и отошла в сторону, вновь заулыбавшись и косясь на Курта настороженно. – Что ж я это… На пороге не стойте, зайдите, сядьте; рассказывай скорей, что и как; гляди-ка, при оружии… Ты в бегах, да? К нам приходили как-то солдаты графа… не помню… Говорили, что тебя ищут, а ты…

Барбара осеклась, перехватив взгляд Курта, и поспешно захлопнула рот; он улыбнулся:

– Ничего. Я о нем все знаю, даже, наверное, чего и он о себе не знает.

– А сам ты… – она скользнула взглядом по ремню с оружием и поправилась: – Вы… кто такой?

В глазах подопечного плеснулось нечто, похожее на тихую панику пополам с мольбой; Курт припомнил, сколько сил было положено на то, чтобы вытравить из этого человека не просто нелюбовь – ненависть к Конгрегации под любой подливкой, и запоздало подумал о том, что все его окружение, в коем тот варился со дня своего рождения, наверняка об Инквизиции не лучшего мнения, нежели он сам. Подкинуть Бруно большей подлянки, чем сообщить его семье, на кого он теперь работает (и, кстати, тем запороть дело), было нельзя; однако сказаться простачком не выйдет – кому попало непозволительно расхаживать с двумя кинжалами едва короче боевого меча и с арбалетом на поясе…

– Меня зовут Курт, без «вы», – с прежним дружелюбием отозвался он. – Мы с твоим братом давние приятели, и я тот, благодаря кому никакие солдаты и даже лично графы за ним теперь не придут. Я, чтоб ты не косилась на мой арсенал, дознаватель кёльнского магистрата, а Бруно, соответственно, помощник следователя. А ты, полагаю, одна из его сестер, о которых я слышал столько… гм… хорошего.

– Кёльн?.. Далековато забрался; так что с тобой случилось, где ты был, почему тебя искали? Мы попытались выспросить, но нам рассказали какую-то глупую историю – дескать, ты бросил университет, женился на какой-то крепостной девчонке, а после и ее тоже бросил и удрал; я не поверила, конечно, но…

– Да… – все еще пребывая в некоторой растерянности, выговорил Бруно, глядя в стол. – Но. Но половина – правда; только ее я не бросал – она умерла. И тогда я действительно сбежал.

– А как же… Нам еще сказали – ты женился, потому что она… – Барбара помялась, изобразив около живота округлость, и нахмурилась: – Ты, значит, при ребенке?

– Да, было, – ответил Бруно с невольной резкостью. – Но у меня нет никого… уже. Если я прояснил для тебя эту часть своей биографии, то лучше об этом более говорить не будем.

– Не ори на меня, мне для этого Карла вот как хватает, – одернула Барбара и тут же смягчилась, вздохнув. – Я вижу – ты изменился; сильно изменился… Мне жаль, правда. Не смей на меня злиться. Пойми сам – ты просто взял и ушел в какой-то неведомый университет, не зная еще, угодишь ли туда, а после являются вооруженные люди, громыхают железом, едва ли не кандалы наготове держат, и – полнейшая неизвестность; у отца после этого приступ случился…

Она осеклась, глядя на брата исподлобья, с опасением следя за тем, как он мрачнеет, и, наконец, вздохнула в ответ на вопросительный взгляд:

– Да, дня через два… Слушай, ты не виноват, не надо так смотреть; папа уж не мальчик был – ему и без того недолго оставалось. Не это – так другое… Лучше говори о себе. Давай о хорошем; как это ты – вот так? Ушел – голодранец и сопляк, а вернулся вон какой, «помощник следователя»; звучит внушительно.

– Да вот так… сложилось… – промямлил тот, и Курт махнул на него рукой, точно на надоедливую муху:

– Скромник; твой брат, Барбара, однажды помог мне в одном из моих расследований – а точнее говоря, жизнь мне спас. За это и за просто неприличную смышленость мое начальство одобрило его к службе, послав этого самого графа вместе с его солдатами… гм… обратно. Не стоит держать зла на него – все это время у него не было ни одной возможности вырваться хоть ненадолго, чтобы навестить родню; сама понимаешь, такое дело – служба.

– Понимаю, – улыбнулась хозяйка дома в ответ на его улыбку. – Только воображаю себе это с трудом – хоть и вижу его своими глазами, а все равно не могу представить этого сорванца занятым серьезным делом… Так стало быть, с университетом покончено?

– Ну… – выдавил подопечный, и Курт вмешался вновь:

– В некотором роде – он еще учится; одно другому не помеха. При желании.

– Вот как? И что ж он изучает?

– Богословие, – не моргнув глазом отозвался Курт, мельком увидя, как подопечный посерел, стиснув зубы и глядя в его сторону с ненавистью. – Отчего-то именно к этой благой науке особенно лежит его душа.

– Что ж, коли так; я даже понимаю… Ты давно в Хамельне?

– С полчаса; мы, собственно, проездом… – начал Бруно, и та спохватилась:

– Так вы с дороги; я на стол соберу.

– Нет, не надо, – поспешно возразил подопечный, вновь скосившись на Курта просительно. – У меня времени мало, да и вообще… не надо.

– В самом деле, – подтвердил тот, подумав мельком, что доход всей этой семьи разом навряд ли много больше его жалованья, на недостаточные величины коего он столь часто сетовал. – Мы перекусили в дороге, к тому же, прав твой брат, спешим. Забежали ненадолго; он – повидаться, а я, уж прости, не удержался – из любопытства, взглянуть на тех, о ком столько слышал. Надеюсь, ты не станешь бранить непрошенного гостя?

– Ни за что, – улыбнулась Барбара еще шире. – Того, кому я обязана его появлением здесь, за столько лет? Расцеловать готова!

Бруно поджал губы, скосившись в его сторону с нескрываемой злобой, однако промолчал; Барбара поднялась.

– Я на минуту, надо заскочить на кухню – жена Карла пытается стряпать; знаешь, если я захочу от него избавиться, я просто позволю ей приготовить обед полностью самостоятельно.

– Это одна из тех страшных, ненавидящих тебя до глубины души… – начал Курт; подопечный резко развернулся, пристукнув по столу стиснутым кулаком, и выговорил, отчетливо чеканя каждое слово:

– Не сметь; понял?

– Что? – переспросил он. – Здесь вежливость не в чести?

– Убью, – пообещал Бруно тихо.

– Да брось ты, – откликнулся Курт уже всерьез, метнув короткий взгляд в сторону кухни. – Сестра друга – это святое.

– Не может быть, – усмехнулся подопечный спустя полминуты неловкой тишины. – Ушам своим не верю. Неужто сознался?

– Это я ляпнул по глупости, – возразил он, отмахнувшись.

– Нельзя вечно отбрыкиваться от всех человеческих слабостей. Я никогда не набивался в духовники, однако…

– Пока я не услышал от тебя того, что обыкновенно слышат от содержанки женатые любовники, – прервал Курт со вздохом, – хочу пояснить кое-что. Я ничего не имею против кого бы то ни было лично, но это – это правило благоразумия, Бруно. Правило безопасности.

– А как насчет «Nulla regula sine exceptione[384]»?

– Ну, полно; урок латыни окончен. А теперь серьезно. В академию не напрасно набирали отребье с улиц, без родителей и связей – такие, если удержатся, будут благодарны за подаренную жизнь…

– Как ты.

– Да, как я. Среди курсантов, знаешь, ходила полувсерьез фраза «нас поимели, а нам понравилось»; я далек от иллюзий и все понимаю. И второе, чем ценны такие, как я, – у нас нет никого, и это оберегает всех. Если буду убит – по мне никто не заплачет, и это хорошо. Но при всей моей заботе о душевном благополучии других первое, что меня беспокоит, – это мое собственное благополучие, и для меня главное, что мне терять нечего и некого, и ни о ком не заплачу я. Я не буду, как Дитрих, ночами вскакивать, чтобы проверить, как там жена…

– Ты уже женат; не заметил? – возразил подопечный со вздохом. – На службе.

– О том я и говорил всегда, – согласился Курт, не медля. – Это – важно для меня, как для тебя когда-то – счастье твоей семьи… не знаю… судьба близких… Просто: единственное, что имеет для меня значение, и пока я могу работать, не оглядываясь ни на что и – ни на кого. У меня не похитят ребенка, чтобы угрозами лишить его жизни вынудить, к примеру, прекратить расследование или уничтожить улику, и моим сослуживцем нельзя прикрыться, приставив ему нож к горлу и тем требуя уступок, потому что…

– …ты им пожертвуешь, – договорил Бруно, когда он замялся; Курт дернул углом рта, не отведя взгляда, но сбавив тон:

– Такова его и моя работа. И я не хочу сводить дружбу до гроба с каждым из тех, с кем доведется служить вместе; хотя бы потому, что «гроб» не является метафорой.

– Однако, – заметил подопечный, – сейчас ты уже не сказал «у меня нет тех, кто…».

– Eheu[385]; общаясь подолгу с теми, кто не вызывает откровенно неприязненных чувств, поневоле привязываешься. Вынужден признать: мне и без того живется уже не столь спокойно, и теперь я вполне могу оказаться перед выбором, лишающим внутреннего равновесия – а за кем первым лезть в горящий дом, за тобой или Дитрихом?

– Ну, – возразил Бруно убежденно, – положим, в горящий дом ты за самим собой не полезешь.

– Это верно, – невесело хмыкнул Курт. – Однако мысль мою ты ведь понял.

– И как твоя мысль соотносится с племянницей нашей хозяйки?

– Рискую оскорбить твой чувствительный слух, однако… Скажем так – над ее могилой я не заплачу. Есть же некоторые послабления, не касающиеся основного правила.

– Поэтому, – вновь насупился Бруно, – прекрати распускать перья перед моей сестрой.

– Да забудь; такое не в моем вкусе.

– Какое это «такое»; она что – уродина?

– Да тебя не поймешь, и так тебе нехорошо, и этак; и сколько вдруг братской заботы. Помнится, пару недель назад ты предлагал проверить их обеих на приверженность ведьмовству, – напомнил он с усмешкой. – Первая, кажется, оправдана. Где вторая?

– Вышла замуж, – откликнулась Барбара, прикрывая дверь кухни за собою и возвращаясь к столу. – Почти сразу после смерти отца.

– А ты что же? – нерешительно осведомился Бруно. – Почему до сих пор…

– Была замужем, – покривилась та. – Точнее, Карл меня спихнул на руки – своему приятелю; у того и дом, и дело… Вместе прожили неполный год. Проигрался, напился, повесился.

– А дом?

– Я ведь сказала – проигрался.

– Здесь? – не сдержался Курт, пренебрежительно покривившись; хозяйка пожала плечами:

– Уж не Кёльн, конечно, однако осенью тут довольно живенько… Пришлось вернуться к Карлу.

– «Карл»… – повторил подопечный неприязненно. – Почему я слышу только его имя?

– Отец умер, – напомнила Барбара. – Карл старший; дом теперь его. А что касается Гюнтера… Когда папы не стало, он однажды утром, проснувшись, подошел к окну, постоял там, глядя на улицу, потом посмотрел на нас, сказал – «Пошли вы все к черту». Оделся и вышел. Больше я его не видела.

– Сильно.

– Не лучше, чем ты когда-то, – с застарелой обидой в голосе возразила Барбара. – Посему – уж молчал бы.

– Я – сказал, куда иду, и отец меня отпустил. Не хотел бы нарываться на похвалу, однако мне казалось, что с моим отсутствием жить должно было бы стать легче, разве нет? Кроме того, мне за все эти шесть лет ни разу даже в голову не могло прийти, что хоть кто-то в этом доме, кроме отца, вспомнит обо мне более одного раза. Тебя я в таком уж точно не подозревал. Сколько себя помню – ты надо мной измывалась, с самого младенчества.

– Ну, разве он не прелесть? – умиленно произнесла Барбара, переглянувшись с Куртом; тот отгородился от нее обеими ладонями. – Если уж ты решил поднимать старые обиды, начав с пеленок, то – вот что я тебе скажу. Мне было пять лет, когда ты родился, и все, что я могла тогда понять, так это то, что мама больше никогда не придет – потому что ты появился. И даже когда я смирилась с ее смертью – да, не самой большой радостью в моей жизни ты был, потому что девочке в таком возрасте хочется днем играть, а ночью спать, а вовсе не вскакивать от воплей и писка, не стирать загаженные тряпки и не таскаться за ползающим по полу безмозглым комком розового мяса, потому что он может что-то опрокинуть или куда-то залезть. Да, я не могла на тебя не злиться – пока маленькой была; да и Клара тоже. Но мы выросли, а вот ты, кажется, все еще нет.

– Мне всегда казалось – вы обе меня ненавидите.

– Глупенький, – вздохнула Барбара, смягчившись, – как я могу тебя – ненавидеть? Я даже Карла люблю, а уж в тебе-то души не чаяла.

– В самом деле? – на миг Бруно и впрямь стал похож на обиженного мальчика. – Я помню, как ты меня от большой, наверное, любви заперла на чердаке – почти на час.

– На минуту, не больше, – возразила та с улыбкой; подопечный насупился:

– Мне было шесть лет, и там было темно. И крысы.

– Мыши.

– Мне было шесть лет, – напомнил тот, и Барбара вздохнула с напускной усталостью:

– О, Боже, какая память; а того, как я водила тебя на ярмарки осенью, ты не помнишь? Отец подбрасывал мне пару монеток на сладости – я их все спускала на тебя, паршивец ты неблагодарный. Мы с Кларой из собственных тарелок лучшие куски вылавливали – тебе, засранцу.

– И ночью пугали до полусмерти. Помнишь свое любимое развлечение? Смотрела мне за спину, делала испуганное лицо и вдруг ахала, указывая в угол пальцем, – пробурчал Бруно уже, однако, чуть спокойнее. – А сколько ужасов было на ночь рассказано…

– Ты сам просил.

– Я просил сказку, – уточнил подопечный. – У твоей постели мама сидела, и возле Клары, и даже возле Карла, который когда-то был милым младенцем, что я с трудом себе воображаю; а меня кидали в кровать, накрывали одеялом и – каждый день одна и та же сказка: «Спи давай».

– Все выматывались за день, как тягловые лошади; теперь-то уж ты должен понимать. Ни на какие сказки сил не оставалось.

– Да в самом деле? Оставались же силы стращать меня Крысоловом?

– Ну, – пожала плечами Барбара, – на это много времени не надо. «Спи, а не то придет Крысолов и утащит»; немного на белом свете столь же коротких сказок. Зато засыпал, как ангелочек.

– Мне кошмары снились, – возразил Бруно хмуро. – Помысли только, сколько лет прошло прежде, чем я смог сообразить, что никаких Крысоловов вообще не существует.

– Неправда, – откликнулась Барбара с безапелляционной уверенностью. – Крысолов есть.

Бруно покривился, распрямившись и даже чуть отодвинувшись.

– Перестань, – выговорил он тихо, и сестра рассмеялась, снова переглянувшись с гостем, который во все время их перепалки благоразумно хранил полное молчание.

– Посмотри на его лицо, – призвала Барбара сквозь смех, и Курт, наконец, счел допустимым осторожно поинтересоваться:

– А это что за зверь такой?

– Легенда Хамельна, – ответил за нее Бруно, с упором уточнив, обернувшись к сестре: – Сказка.

– Не сказка, – заспорила она уже почти всерьез. – Крысолов был; почему, ты думаешь, сто лет назад в городе остались одни взрослые и старики? Никого старше двенадцати.

– Почему? – вновь вклинился Курт и, выслушав в очередной раз уже знакомую историю без каких-либо существенных перемен в линии сюжета, изобразил лицом бурную деятельность мозга. – Неправдоподобно, – выдал он, наконец, свое заключение, и Барбара обиженно нахмурилась.

– Воскресение Христа – тоже неправдоподобно.

– Сравнила, – откликнулся Бруно, метнув в сторону ухмыльнувшегося майстера инквизитора настороженный взгляд. – Гроб Крысоловий где? Свидетели? Пострадавшие – те, кто смог бы сказать, кто именно в его семье тогда ушел за ним? Ничего; знаешь, Барбара, мне уже не шесть лет…

– Он жил в Хамельне, он был, – упрямо повторила она. – Есть место, где стоял его дом, у самой-самой стены.

– Это просто холмик. Брось уж, ты ведь тоже давно не девочка.

– Спасибо, что напомнил, – поджала губы та, скосившись на спутника брата исподлобья. – Только есть вещи, которые просто есть, и ничего не значит, сколько тебе лет и веришь ли ты в них; можешь не верить в то, что вода мокрая, но вот пойдет дождь – и вымокнешь до нитки.

– Дождь можно пощупать, а от твоего Крысолова – только холмик у стены, и все.

– Свидетели тебе, да? – судя по увлеченности Барбары, брат наступил на больную мозоль, и всю навязчивость столь детальных расспросов она решительно не замечала. – Наш священник, отец Юрген – его двоюродный дед видел Крысолова собственными глазами, живьем!

– Почему не пятиюродный прадед?

– А откуда такое известно? – снова встрял Курт, не позволив Барбаре разразиться гневной тирадой, готовой сорваться с ее языка; та передернула плечами, ответив с чуть меньшей уже долей убежденности в голосе:

– Известно… Просто известно; вроде как все знают об этом – и всё.

– Он так говорил?

– Ну, наверно, если об этом ведомо всем.

– Каково доказательство, – усмехнулся Бруно, толкнув его локтем в бок. – Знакомое такое. До боли. Аж в жар кидает.

– Ты это к чему? – уточнила Барбара; Курт, не дав подопечному ответить, демонстративно потянул носом и кивнул в сторону неплотно прикрытой двери в кухню:

– Мне это чудится, или там горит что-то?

– Ах ты, Боже мой! – испуганно спохватилась хозяйка, подскочив, и бегом скрылась за дверью.

– Азартная особа, – заметил Курт с усмешкой, глядя ей вслед. – Не ей ли покойный муж и проигрался?..

– Услышал, что хотел, или мне развивать тему дальше? Ей это вскоре надоест.

– Уже рвешься уйти? – не ответив, спросил он; подопечный неуверенно пожал плечами:

– Сам ведь говорил – время не ждет, так? Я, конечно, службу в жены не брал, однако все еще помню, для чего мы в городе.

– В таком случае, начинай прощаться, – сказал Курт уже серьезно. – Убежден, что более мы ничего нового или полезного не узнаем; надо отыскать Дитриха и обсудить с ним идею беседы с этим священником. Как знать, может, в ее словах и есть хоть какая-то доля правды.

– Все в порядке! – вновь возникнувши в комнате, сообщила Барбара так радостно, словно все присутствующие замерли в ожидании того, как решится судьба обеда, приготовляемого ее невесткой. – Однако едва успела…

– Слушай, – начал подопечный, глядя мимо лица сестры, и та вздохнула с улыбкой, понимающе кивнув:

– Ясно; судя по глуповатому выражению твоего лица, ты намерен распрощаться, только не знаешь, как начать. Я права?.. О, Господи…

Вполне возможно было допустить, что Барбара вздумала припомнить свое детство, проделав вновь трюк с испуганным взглядом за спину брата, если б за два мгновения перед тем Курт не услышал шаги и шорох растворившейся двери. Пытаясь хоть бы приближенно предположить, чье появление могло вызвать такой страх у хозяйки дома, он медленно обернулся, встретясь взглядом с остановившимся на пороге плотным, как камень, битюгом, озиравшим пространство крохотной комнатки настороженно и придирчиво.

– Чьи кони у двери? – поинтересовался он ровно и, поскольку Барбара молчала, явно пытаясь подобрать слова, могущие объяснить происходящее, шагнул ближе, упершись взглядом в увешанный оружием ремень одного из гостей. – Ваши?

– Мои, – согласился Курт столь же сглаженным тоном, видя, как подопечный поджимает губы, дыша словно сквозь них, глядя по-прежнему в стол и прилагая немало усилий к тому, чтобы не вжимать голову в плечи.

Наконец медлительно, поворачивая взгляд с напряжением, точно груженный углем мешок, тот обернулся к вошедшему, подняв глаза, но глядя мимо.

– Привет, Карл, – проговорил Бруно негромко, и лицо старшего Хоффмайера вытянулось, осветившись всеми чувствами, кроме тех, что должен бы испытывать любящий брат.

– А… что ты тут делаешь? – попыталась вмешаться хозяйка. – Ты ведь должен быть сейчас…

– Я знаю, где я должен быть, – оборвал тот резко. – Что здесь происходит, и что это делает в моем доме?

– Послушай, ну, брось…

– На кухню, Барбара, – повысил голос Карл, и та уперла руки в бока, демонстративно утвердившись напротив.

– Я не твоя жена, нечего на меня покрикивать. И прекрати; это ведь…

– Я не слепой пока, и именно потому я спрашиваю: что этот недоносок делает в моем доме?.. Под конвоем, Бруно? Добегался?

– Я тоже рад тебя видеть, – болезненно покривился подопечный, и даже человек с немалой выдумкой не смог бы принять за улыбку, пусть и напускную, эту нездоровую гримасу.

Вытянувшееся лицо Карла обратилось каменной маской, когда на поясе брата он увидел два узких кинжала, к тому же присутствие вооруженного человека, явно превосходящего его сословием, выбивало из колеи и никак не давало сориентироваться в ситуации, однако то, что Курт продолжал сидеть молча, не вмешиваясь в разговор, все же мало-помалу возвращало уверенность.

– Что ты здесь забыл? – повторил он мрачно. – Ты ему уже успела поведать, Барбара, что его выкрутасы сделали с отцом?

– Перестань…

– С чего бы это? – возразил Карл, приблизясь еще на шаг и остановившись почти вплотную, и Бруно отвел взгляд в сторону, чтобы не смотреть снизу вверх. – Я что-то не слышу, чтобы ты мне ответил; ты в чужом доме и будь любезен уважать хозяина. Или я со стенкой разговариваю?

– Мне вмешаться? – поинтересовался Курт, следя за тем, чтобы голос прозвучал спокойно и даже с некоторой подчеркнутой ленцой; подопечный поморщился, словно его внезапно одолела нестерпимая зубная боль.

– Не надо. Я сам разберусь, – отозвался Бруно тихо; Карл хохотнул:

– «Он разберется»!.. И как же ты будешь разбираться? Ты думаешь так, что, если нацепил железяки, то перестал быть сопливым недоноском, а, Бруно? Ты теперь что же – поднялся, и из беглого деревенщины перекинулся в вооруженные грабители?

Однако, подумал Курт невесело, если так пойдет и далее, придется либо спешно ретироваться, либо и впрямь вмешиваться, послав куда подальше всю конспирацию; как знать, насколько далеко сможет зайти Хоффмайер-старший. Не хотелось бы предавать суду за покушение на инквизитора буйного братца его подопечного…

– Не бери в голову, – тихо попросил Бруно, словно прочтя его мысли, и отодвинулся вместе с табуретом, намереваясь встать. – Я зашел навестить сестру, Карл. И уже ухожу.

– Это – да, – удовлетворенно согласился тот. – Это – по-твоему, это на тебя похоже. Прихватывай своего приятеля и сваливай, знать не хочу, что ты натворил на сей раз. Я о твоих подвигах уже наслушался от двоих солдат, которые пришли в мой дом искать тебя. Что там нам рассказали, Барбара?

– Перестань, – повторила та; Карл криво ухмыльнулся:

– Ах, да, я припомнил. В университет он ушел учиться… Выучился? Нет, он не выучился; бросил. Так, недоносок? А почему бросил?

– Прекрати, – выдавил теперь уже Бруно, по-прежнему глядя в сторону.

– Потому что как ты был бесхребетной соплей, так и остался, вот почему. Деревенская потаскушка пустила слезу, и ты пошел горбатиться на ублюдка, которого она прижила неизвестно от кого…

Бруно поднялся с места одним резким движением, и упавший табурет загромыхал по полу сухим старым деревом; Барбара рванулась вперед, но замерла, сделав шаг. Курт продолжал сидеть, где сидел, готовясь, случись что, выдернуть его из-под этой туши и следя за тем, как каменеет теперь уже лицо подопечного.

– Что за взбрыки? – с умилением осведомился Карл, рассматривая брата, точно заморскую диковинку. – Кинешься в драку за свою дохлую хрюшку? Хотелось бы на это посмотреть.

– Смотри, – тихо произнес тот.

За тем, что происходило в течение следующих секунд, Курт пронаблюдал с удовольствием; каждый из нанесенных его подопечным ударов был узнаваем, проведен четко, фактически без помарок, и как преподаватель он мог бы собою гордиться. То есть, придраться, само собою, было к чему, однако же, как учили еще в академии, главное – это результат…

– Господи… – выдавила Барбара, глядя на раскинувшуюся по полу у стола тушу неверяще и испуганно; кровь, сбегающая из носа туши, неотвратимо марала пол.

– Вообще, – заметил Курт, поднимаясь и аккуратно переступая через неподвижную руку, – удар в колено должен был быть чуть сильнее и немного правее.

– Тогда это перелом, – откликнулся Бруно, пытаясь держаться спокойно, однако нельзя было не уловить едва заметной дрожи в нарочито невозмутимом голосе. – А ему семью кормить… Прости, что так вышло, Барбара.

– Уходи, – попросила она почти с мольбой. – Я очень рада была тебя увидеть, правда, только иди. Уходи, пока не очнулся, ради Бога.

– Очнется он нескоро, – возразил подопечный и, склонившись, неуклюже чмокнул сестру в макушку. – Но мне правда пора. Теперь… не знаю, когда свидимся.

– Понимаю; иди, – повторила Барбара, буквально выпихивая его за дверь, и довольно сильным толчком направила Курта следом. – Идите. Прощай, Бруно.

– Прощай, – выговорил он уже закрытой створке и, вздохнув, развернулся к лошадям, терпеливо дожидавшимся у двери.

– Все прошло не так, да? – вместо него отметил Курт спустя несколько минут, когда низенький домик остался далеко; помощник снова разразился вздохом, неопределенно дернув плечом.

– «Так» оно пройти и не могло, – откликнулся Бруно негромко. – В этой семье всегда все было не так.

– Особенно для тебя, верно? И сёстры – ведьмы, и братья звери…

– Касаемо одного из них я не ошибся, ведь так?.. Черт, всю жизнь об этом мечтал, – вдруг выдохнул он, неловко улыбнувшись, глядя на свою чуть подрагивающую руку с удивлением, словно все, что этой рукой было сотворено, произошло помимо его власти над нею. – А с духом собрался, только когда проглотить было уже нельзя.

– И когда сумел, – докончил Курт наставительно. – А иначе смысл? С достоинством огрести по сусалам?

Тот наморщился, потирая локоть, врезавшийся в переносицу Карла, и осторожно покрутил рукой.

– Кажется, я повредил сустав, – пожаловался Бруно со вздохом. – Болит.

– А как общее самочувствие?

– Хочу быть сиротой, – пробормотал подопечный; Курт скосился в его сторону, покривив губы в непонятной гримасе, и молча тронул курьерского шагать быстрее.

Глава 16

Ланц отыскался не с первой попытки в одном из трех трактиров под двусмысленным в данной ситуации названием «Молящаяся мышь», впрямь не на шутку усталым и понурым, и его оживление при появлении младших было по большей части напускным; лишь теперь Курту пришло вдруг в голову, что жалобы на страдающие в тумане суставы могли быть не совсем притворными – о далеко не юношеском возрасте старшего сослуживца он частенько забывал при виде его обыкновенной бодрости и беззаботности, к тому же на фоне Вальтера Керна любой житель Кёльна казался мальчишкой. Сейчас Ланц был бледен и сонен, однако новости были выслушаны с вниманием и тщанием, предложение навестить упомянутого Барбарой святого отца встречено с готовностью, а просьба дать и вновь прибывшим время на короткий завтрак отвергнуто с издевательским равнодушием.

Расположение домика отца Юргена Бруно припомнил с некоторым усилием, и когда вся троица добралась, наконец, до приземистого строения, долго ожидать его появления, как того опасались вначале, не довелось – даже уходящий из церкви последним священник уже давно, по словам дородного не по летам служки, пребывал дома и изволил вкушать свой обед. Троих пришельцев впустили в дом тут же, не интересуясь целью визита и именами, – служка оказался еще и не по возрасту сообразительным, печенкой чуя того, кто может в ответ на все его вопросы выразиться коротко, предельно ясно, но обидно, и, судя по всему, эти наблюдения не преминул изложить своему духовному отцу, ибо к гостям тот вышел немедленно. На предъявленный ему Ланцем Знак он взглянул обреченно, вмиг побледнев, и тяжело вздохнул.

– Ну, а вот и вы, – выговорил отец Юрген с понурым удовлетворением, и Курт непонимающе нахмурился:

– Прошу прощения?

Священник вздохнул снова, оглянувшись на плотно прикрытую дверь, за которой скрылся сообразительный служка, и издал третье воздыхание – по тяжести превышающее оба первых, вместе взятых.

– Не сказать, чтоб я ожидал вас, – понизив голос, продолжил он, осторожно подбирая слова, – даже, сказал бы я, сомневался в такой вероятности или даже в необходимости такового вашего появления…

– Однако появлению этому не удивлены, так? – уточнил Курт, мельком переглянувшись с Ланцем; отец Юрген повторил его взгляд, на миг замявшись, и, перейдя почти уже на шепот, согласно кивнул:

– Если вы здесь ради… простите, если мои слова окажутся глупостью, и вы прибыли не для того… но если… Если ради того, чтобы узнать о Крысолове…

– Поразительно, – невесело усмехнулся Ланц. – Отчего-то вам давно ведомо о нашем скором появлении, хотя мы сами узнали о нем же лишь час назад; вы провидец?

– Стало быть, я не ошибся, – подытожил святой отец. – Это действительно свершилось.

– Вот с этого места подробнее, если можно, – оборвал нетерпеливо Курт. – Поскольку мы с первых слов сравнительно явственно поняли друг друга и нет необходимости в долгих объяснениях, – прошу вас перейти прямо к делу. Не хотелось бы показаться неучтивым, однако времени у нас мало, и мы спешим.

– О да, майстер инквизитор, понимаю, – закивал отец Юрген с готовностью, полуразвернувшись к порогу, и широким жестом повел рукой впереди себя. – Прошу вас за мною. Я, – продолжил тот, когда за ними закрылась дверь маленькой, однако довольно уютной комнаты, – служу в этом городе, видите ли, по семейственному, так сказать, преемству – еще мой двоюродный дед пребывал на месте священника в Хамельне; после него здесь блюл паству брат моей матери, и затем уж я заместил его… Прошу вас, господа дознаватели.

– О вашем предке, собственно, мы и намеревались побеседовать, – кивнул Ланц, усаживаясь к массивному столу, повинуясь очередному пригласительному жесту хозяина дома. – Если услышанное нами верно, единственный относительно достоверный свидетель существования упомянутого вами Крысолова – это он. Или все же сия личность не более, нежели легенда?

– Легенда… – повторил отец Юрген, продолжая перетаптываться напротив стола, словно намереваясь вот-вот сорваться с места и метнуться прочь. – Скорее – проклятие. Нет, вы правы; мой двоюродный дед собственными глазами видел и лично знал человека, известного в нашем городе… и, как я теперь вижу, – за его пределами также… известного как Крысолов; многие, даже большинство, полагают его сказкой, выдуманной для непослушных детей… Каюсь, уж и сам я стал думать, что это так и есть, хотя стал он преданием не только Хамельна, но и нашего семейства собственно…

– Расскажите, – коротко приказал Курт; отец Юрген вздохнул, неловко улыбнувшись, и качнул головою:

– Нет, майстер инквизитор, пускай лучше вам все расскажет мой дед; уж тогда, ежели вопросы у вас останутся, я с готовностью окажу всяческое содействие вашему расследованию.

– Дед, – уточнил Ланц, глядя на святого отца с настороженностью, и священник спохватился, замахав руками:

– Нет, что вы, я неверно понят вами; не лично, разумеется – всего лишь в нашем семействе передаются от него некие записи, сделанные им после тех печальных событий. Если вы обождете минуту, я принесу их вам.

– Сейчас выйдет за дверь, – со вздохом произнес Курт, когда святой отец удалился, – а после – за другую дверь, а после… Пойти, проверить, что ли?

– Только не надо гвоздить по святому отцу, – предупредил Ланц самым серьезным тоном. – Не дай Бог бедного старичка прижмет выйти по нужде, а ты ему болт вдогонку… Сиди; никуда он не денется. Порадовался б лучше – ты снова попал; временами мне кажется, что в вашей академии прохлопали твою главную способность: по каким-то невнятным и чаще глупым пустяковинам выводить дело… Знаешь, абориген, у моего соседа внезапно кот издох третьего дня; может, займешься? Вдруг малефиция.

– И тебя по тому же месту, – огрызнулся Курт, напряженно следя за дверью. – Нам повезло, всего лишь. Не будь с нами Бруно…

– Которого, кстати, тоже тебе вздумалось приволочить в Конгрегацию. На твоем месте кто другой сдал бы его куда следует.

– …и не будь он родом из Хамельна…

– Тут, натурально, повезло, – согласился Ланц покладисто. – Однако ж, от своих слов не отрекаюсь: старику не пришло в голову его даже выслушать, а ни я, ни Густав на его оговорку и вовсе не обратили внимания, забыв уже через минуту. Посему – на твоем месте я бы раздулся от гордости.

– Раздуюсь, когда увижу, как полыхает тот, кто затеял все это, – возразил Курт хмуро. – Надеюсь, ему хватит духу сопротивляться, и мы сможем выдвинуть обвинение в покушении на инквизитора – тогда ему обеспечено полдня над углями. В этот раз высижу весь процесс до конца – до пепла.

– Боюсь, такого удовольствия ты не получишь: сейчас в Кёльне уже казнили одного убийцу – мясника; помнишь? Если горожан это удовлетворило, если они в это поверили, выставлять еще одного обвиненного было бы глупо – тогда они заподозрят, что есть еще и третий, и, может, четвертый даже, и лишь мы этого не говорим… Скорее всего, если нам снова повезет, если мы сумеем взять главного виновника, Керн велит тихонько прирезать его в подвале, а то и придется делать это нам самим, на месте – если окажется слишком опасным, чтобы перевозить его через половину Германии. Посему, абориген, на твоем месте я бы не питал особых надежд насладиться зрелищем – сжигание трупа не столь увлекательно.

– Жалость-то какая, верно? – тихо буркнул Бруно; Курт покривился:

– Любителям вареной морковки дозволяю зажмуриться и заткнуть уши.

– А если ты такой охотник до жареного мясца – попросту заглядывай почаще в кёльнские коптильни; удовольствие получишь, и следующего расследования дожидаться не надо.

– Для того, кто час назад своротил нос родному брату, весьма редкостное человеколюбие… Что? – уточнил Курт, когда тот умолк, насупясь. – Он это заслужил – ты ведь так сейчас подумал? И ты сам признал, что получил несказанное удовольствие от произошедшего. И я – также имею право насладиться справедливым воздаянием.

– Разумеется, имеешь. Ты это право обрел вместе со Знаком…

– Давай-ка прямо, Бруно, – оборвал он уже нешуточно. – Обвиняешь меня в нездоровой тяге к измывательствам? Если я дал повод – назови, какой, когда и где. Нечего сказать? Зато мне есть, что. Все твое брюзжание – попросту защита перед собою ж самим; тебя самого распирает от удовольствия при мысли о наказании виновного, только разница между нами в том, что ты боишься этим удовольствием увлечься, потому и накручиваешь сам себя. Тебя коробит при мысли о том, что от смерти или страданий человека можно получить удовольствие – потому что ты по натуре добряк. Ты добропорядочный бюргер, часто битый старшими братьями, воспитанный старшими сестрами, университетом и отчасти деревней; ты хорошо знаешь, каково беззащитному слабому, и не желаешь такой участи никому. Ты сострадаешь всем и пытаешься не обидеть никого. Это не плохо само по себе, однако мешает жить.

– Это я слышу от того, кто после своего первого допроса выглядел, как вселенский скорбец?

– Хочешь, чтобы я вслух признал, что мне было не по себе в тот день? Да, было. Потому что тогда – это был глупый, запутавшийся и сам собою наказанный бедолага, которого мне до зарезу нужно было разговорить и лишний раз мордовать которого мне совершенно не хотелось. К сожалению, в равнодушии я еще не натренирован.

– Но как усердствуешь.

– Усердствую.

– Преуспел.

– Надеюсь. Но когда на его месте будет тот, кого мы ищем, будет и иное отношение к ситуации. Равнодушием уж точно навряд ли запахнет.

– Не особенно-то по-христиански, а?

– Грешен, – пожал плечами Курт; подопечный покривил губы в подобии ухмылки:

– Не то слово. Повинен.

– Еще скажи – виновен.

– Может, сто́ит?

– Может, еще и приговор мне вынесешь?

– Мне казалось, вы примирились после прошлого расследования, – вклинился Ланц, наблюдавший за их перепалкой почти с умилением. – Заткнитесь-ка оба, покуда не подняли старые грешки и взаимные обиды обоих из пропастей забвения… Если Хоффмайер полагает, что его спасение – в сострадании каждому, это его дело, и не стоит корить его за это. Suum cuique[386], абориген.

– А его спасение, – выговорил подопечный хмуро, – в чем? В услаждении посиделками у костра?

– Я люблю свою службу, – откликнулся Курт, скосив нетерпеливый взгляд на дверь. – Я люблю, когда дело раскрыто, когда арестованный – говорит, когда виновный – наказан. Наказан – сообразно преступлению. От этого хорошо мне, и этим, к слову, освобождается от бремени неупокоенности душа жертвы.

– Знать бы, – тихо произнес Ланц, – что такого тебе довелось вычитать в тайной библиотеке святого Макария. Не говори, что тебя туда не допустили после дела фон Шёнборн. Хотелось бы знать, что за тайны хранит Конгрегация для своих избранных и что за идеи теперь бродят в твоей голове…

Курт замялся, отведя взгляд в сторону, вновь подумав о том, о чем частенько забывал – о своем немалом знании всего того, что оставалось неизвестным его более старшим сослуживцам, и сохранение в тайне этого знания блюлось им жестко и неукоснительно не только лишь из-за полученного на этот счет строгого наказа. Не будь его – и тогда Курт двести, тысячу раз подумал бы, прежде чем приоткрыть завесу тайны.

– Не хотелось бы тебе этого знать, Дитрих, поверь мне, – отозвался он, наконец, сбавив тон. – Но к нашей службе это касательства не имеет: мы делаем то, что до́лжно, и это все. Плевать, почему кто-то убивает соседа или режет кёльнских детей: в угоду ли Сатане, иному богу или себе самому, – он должен быть уничтожен, и в этом колебаний быть не может. И у тебя быть не должно.

Тот не ответил, и Курт затылком ощущал взгляд – внимательный, пристальный; ощущал, но не обернулся к этому взгляду, понимая, что сослуживец прочтет в его глазах то, что в мыслях, а именно – чувство вины за то, что обретенными знаниями посеял семена сомнений в его душе. Это было нелогичным, неоправданным; разумом он понимал, что не может отвечать за то, сколь крепки в душе другого его убеждения, принципы, вера, однако чувство жалости к неведению не безразличных ему людей пересиливало все, являясь лишним доказательством того, насколько тяжело и опасно приближать к себе кого бы то ни было…

Молчание давно простерлось за рубеж допустимого, рождая неловкость и напряженность; Курт уже раскрыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, не имеющее никакого отношения к обсуждаемой теме, даже и вовсе к делу, чтобы рассеять тучи, однако попытку восстановить прежнюю непринужденность пресекло появление отца Юргена с желтой, как старая кость, трубкой пергаментных листов в руке, перевязанных тесьмой во множество оборотов.

– Вот, – сообщил священник, поспешно прикрыв дверь за собою и, приблизясь к столу, замер в нерешительности, не зная, кому следует передать принесенную им семейную реликвию. – Вот, – повторил он, протянув свиток Ланцу. – Полагаю, что мало у вас останется вопросов после прочтения сего труда; однако, как я уже упоминал, я буду готов ответить на каждый, если все же…

– У меня к вам просьба, отец Юрген, – несколько неучтиво, однако с самой благожелательной улыбкой оборвал его Ланц, и тот с готовностью закивал:

– Да-да, майстер инквизитор, все, что угодно, что смогу…

– Мы отвлекли вас от обеда, насколько я слышал; стало быть, особенно суматошиться не придется. Просьба – накормите мой молодняк, мы в пути с ночи, и у обоих с раннего утра ни маковой росины. Только без лишних ушей и глаз в трапезной.

– Конечно… – растерянно проронил святой отец и, спохватившись, закивал снова, попятившись к двери. – Конечно, я сейчас распоряжусь, мигом…

– Это еще одно преимущество, обретаемое вместе со Знаком, – заметил Ланц беспечно, когда дверь вновь затворилась за святым отцом. – Еще минута – и он бы стал во фрунт с выражением полного яволь в глазах… Оцените, сосунки. Вы таки получите свой завтрак, и при этом я сэкономил ваши средства.

– Ave, – согласился Курт, молчаливо приняв невысказанное предложение оставить произошедший минуту назад разговор, и кивнул на свиток в руке сослуживца. – Может, выслушаем дедушку? Выглядит внушительно; похоже, история несколько сложнее, нежели известно добрым горожанам.

– Читай, – пожал плечами Ланц, бросив ему пергамент через стол. – А мы послушаем; так лучше, чем втроем толпиться над одним листком.

– Не вскрывали, похоже, давненько, – заметил Курт, разматывая тесьму. – Не похоже, чтобы вообще хоть раз за последние несколько лет.

– Возможно, и нам перечитывать не захочется? – предположил Бруно мрачно; он не ответил, положив листы перед собою на стол и прижав ладонями концы свитков.

* * *
Benedices mei, Domine[387].

По долговременном и тягостном раздумьи Deo juvante[388] дерзнул я все же изложить содеявшиеся в городе Хамельн, где назначено мне Господом нести свое пастырское служение, события, потрясшие град сей в недавнем времени, и как устно невозможно мне передать никому все сие, то оставляю слова пера моего ad perpetuam rei memoriam[389].

В лето года 1284 Anno Domini[390] приключилась нам великая напасть от крыс, заполонивших собою подвалы и подполы, и хранилища, и домы наши, учиняя порчу снеди, запасам, имуществу и даже самим нам, ибо по неисчислимости своей весьма осмелели и не таились уже, не скрывались в ходах своих, завидя человека близко, а оставались, где были, смотря на жителей, точно бы новые хозяева города, или даже по временам ночами возможно было обнаружить подле себя в постеле или же подле детей своих одну из тех созданий, уже готовую накинуться на жертву свою. Никоим образом извести оных тварей не умел никто, ни ядами, ни капканами, никакими иными средствами, ибо вскорости яда они брать перестали, а капканов избегали с истинно диавольскою хитростью, внушенной им не иначе как самим отцом лукавства и злобы, и оставалось нам только лишь каждую из них, видя перед собою, изничтожать ручно, ограждая домы свои и имущество, и запасы, и нас самих хоть сколько-нибудь от их посягательств, однако же добиться мы не сумели так ничего, лишь только при встрече с кем-либо из горожан стали они отскакивать несколько в сторону, озлобленно ощериваясь и точно бы грозя расправою.

Теперь же должно мне сделать некоторое digressio a proposito[391] в моем повествовании, дабы описать того, чьи деяния переменили житие нашего многострадального града, сделав неузнаваемым лице его и поселив неизбывную печаль в душах наших. Сей человек звался Фридрихом Крюгером, чей дом отстоял весьма вдалеке от прочих, не оттого, однако, что был он изгой или же нелюдимый по сути своей, ибо, хоть и не отличался оживленностью характера, а все ж никто не чуждался его и он никого также; жилище же его занимало место столь отдаленное, под самою стеною, ибо был он по делу своему углежогом, и работа его была, где и дом, и таким отведенным своим расположением он не досаждал жителям Хамельна. Жена его отошла ко Господу, credere volo[392], в зиму 1280 Anno Domini, оставив его одного с дочерью Хельгой, и никто не мог заметить его в ненадлежащем исполнении отеческого долга или же пренебрежении им, и во все время, что знали сего человека все мы, бывал он учтив, занимался делом своим и никогда не имел обыкновения принимать участия в чьем-либо бытии более, нежели это потребно было по необходимости.

В шестнадцатый же день месяца июня Фридрих Крюгер, явившись к магистрату, объявил пред всеми, что в его воле избавить город от одолевших его тварей, житья от которых уж не стало и вовсе, и если сбудется по слову его, то пускай магистрат из казны своей либо же жители совокупно, каждый со своей долей, уплатят ему, сколько он скажет. Никто из горожан наших не стал раздумывать над тем, должно ли им принять сей договор, а тотчас дали свое согласие, затем чтобы он извел крыс, как ему угодно, и платить условились, ибо мочи не стало уж их выносить никоим образом.

Все мы помышляли и убеждены были, что смешал он какой-либо особенно сильный яд, который погубит их всех разом, не оставив ни единой, и выдумал, как это сделать, чтобы дать его им, либо же иное что, весьма хитрое, чего нам в ум войти не могло, однако же сотворилось нечто иное. Тем же утром, тотчас, как отошел он от собрания жителей, Фридрих Крюгер вышел на улицы города, и имел он в руке своей деревянную флейту, звучащую весьма благозвучно и сладкогласно, и – eho miraculum![393] – крысы выползали из нор своих, выходили из домов наших и из подвалов, и из подполов, от мала до велика, и с потомством своим, и шли за ним, слушая его.

И так, идя по всем улицам, собрал он округ себя их всех и повел их к восточным воротам и, пройдя мимо стражи, отправился далее, покуда не пришел на берег Везера, где, как видели те немногие, что отважились пройти следом, стал он у каймы крутого берега, а крысы все, точно бы серый поток, лились мимо ног его в воды реки, и воды поглотили их.

Confiteor[394], и я со всеми купно возрадовался в тот день, и я также нисколько не помышлял задумываться над его силою, и что он делал; а когда и задумался, то (ne inters in judicium cum servo Tuo, Domine[395]!) решил в сердце своем умолчать о мыслях своих, даже и перед собою самим, ибо такова была радость наша и моя от свершившегося.

Случилось же так, что, когда сей человек потребовал плату свою, некие из жителей Хамельна отреклись от своих обещаний, попеняв ему, что оглашенная им цена велика, но и меньше не хотели дать, возбудив и прочих на противление, убедивши, что платить не следует; а как изничтожил он крыс бесспорно и несомненно колдовством, то и должен быть в благодарности уже хотя за то, что его никто не предает в руки братьев Святой Инквизиции, от коих он и обрел бы плату свою согласно заслугам своим. Так сказали виднейшие люди города, и так повторили прочие все, расторгнув договор свой с Фридрихом Крюгером и не отдавши ему обещанного. Тот же отошел от них, не став спорить ни с кем, и всеми полагаемо было, что он свою участь принял и с ответом таковым смирился, чего ожидать возможно было бы, потому как, хотя и дурно сие – ибо сказано во Второзаконии «non negabis mercedem[396]» и «sed eadem die reddes ei pretium laboris sui[397]» – а истина в сих словах была немалая. О, как обманулись они в чаяньях своих, и град наш оказался пред лицем беды своей; воистину, изречено не о сем ли было – «Lacrimosa dies illa[398]»?

Миновала неделя и еще три дня, и тогда вновь увидали его на улице с флейтою, и вновь заиграл он мелодии свои, и – o misericors Dei![399] – не твари бессловесные, дети шли за ним, точно купность агнцев безропотных, послушных воле пастыря, каковой воистину был не пастырь, но наемник, как сказано у Иоанна, и никто не мог воспрепятствовать ему вести их за собою, ибо все прочие поражены были неведомым трепетом и оцепенением, кое сбросить с членов своих невозможно было никак. И стояли мы каждый, где был, у дверей домов своих и в домах своих, и на торжище, и кто где был в тот час, тот остался там, видя, как отдаляются чада города нашего все, от самого мала, на руках у прочих несомые, до двунадесяти лет, и не умея ничего сотворить в противудействие. И долго весьма пребывали все мы в таком онемении, и никто не может даже и по сей день сказать, сколько так минуло времени; когда же смогли мы подвинуться с места, то немалая доля горожан бросилась в домы свои и затаились там, сокрушенные всем приключившимся и точимые ужасом и плачем, а отцы же и матери, и большие братья, и прочие сродники ушедших чад устремились вослед за Фридрихом, надеясь настичь его и отнять детей своих; и я с ними был.

Фридрих же Крюгер, вышед из восточных врат Хамельна, направил стопы свои прочь, и видели стражи, столь же пораженные нечувствием телесным, как и все мы, что шел он, ведя чад наших за собою, к Везеру, и поняли мы в тот миг, что присуждено детям нашим следовать за сгубленными им тварями в воды реки, дабы так отмстить хотя не всякому, но большим. И точно, дойдя до Везера, где видели некогда падающих в волны крыс, погоняемых флейтою, узрели мы у края того берега Фридриха Крюгера, и был он один, и не было подле него чад города нашего, ни отрока, ни младенца, и вид его был утомленным и изможденным, и диавольская флейта его лежала у руки его в траве, молчаливая и страшная. Тогда устремились к нему все, и мужчины, и женщины из пришедших на реку, и, схватив, повалили его, и связали, и стали бить, находясь в исступлении и неистовстве; я же (peccavi![400]) стоял в отдалении, не имея силы вмешаться, ибо было бы мое слово, quasi vox clamantis in deserto[401], а кроме того, сколь сие ни прискорбно носителю сана, не имел такового и желания, пребывая также в немалой горести и скорби, и даже (bis peccavi![402]) во гневе.

Горожане же, напитав первую свою жажду отмщения и несколько ею утолившись, стали допрашивать Фридриха Крюгера, где дети наши и что он сотворил с ними, грозя ему муками и страшною смертью; тот же нисколько не боялся, глядя на всех на нас взором надменным и даже снисходительным, словно были мы младенцы или ж вовсе даже животные, яко псы, слышащие все то, что говорит их обладатель, но исполняющие, не разумея, и сами ничего выговорить не могущие. Долго он молчал, не отвечая, снося новые побои с улыбкою, от коей меня, говорю, не тая в душе, оковал холод и страх; ни единожды не приводилось мне видеть лице его столь ужасно переменившимся. Наконец, когда сил не достало у него терпеть, или же возжелалось ему продлить мучения наши, так повествуя с детальностями и красками совершенное им, стал он отвечать нам, и мы слушали все, словно бы вновь пораженные окаменением, но сие было теперь не от колдовского действия, но от того, сколь ужасны были слова его и то, как говорил он их нам. Страшную проповедь его, как сумел я уяснить и запомнить, изложу здесь для тех, кто ex officio[403] сумеет, быть может, когда-либо прочесть написанное; я, как и все, потрясен был событиями, исполнившимися столь стремительно, и сотворившеюся в Фридрихе Крюгере переменой, а посему зане прошу меня простить за, может статься, изложение не всецелое либо же путаное, но дабы не пристало обвинить меня в неправде, то того, чего не запомнил явственно или что не сумел уразуметь вовсе, миную в рассказе своем.

Говорил же он, что напрасно родители чад наших страдают о них и печалятся об участи их, и что руководился он не единым лишь движением души его, о коем сказано «oculum pro oculo, et dentem pro dente[404]», но исполнял сказанное так: «et alias oves habeo quae non sunt ex hoc ovili et illas oportet me adducere et vocem meam audient et fiet unum ovile unus pastor[405]», как и изрек он нам, ошеломленно внимающим его кощунству. Многое говорил он о человеке, чего не могу я и по сю пору взять в толк то ли по малому вежеству моему, то ли по еретичеству помыслов его, а может статься, помехою было оцепенение души и разума моего, поникших от тоски и горя. Вот, что помнится мне и что ясно было сказано, как день, и неистолкуемо по-иному: «Жил я средь вас, говорил он, и сносил бессмысленность вашу, и смирялся с глупостью человеческою, и принимал законы ваши, и исполнял их, когда же совершили вы обман сей, недостало у меня более терпеливости, и исполнил по писаному: «quale pretium, tale opus[406]»». Говорил сей человек, что чада наши избавлены им от нас, покамест они малы и не возросли душою и не утвердились в косности разума нашего (dimitte me, Domine, non dixi[407]!), затмленного нашими суеверьями, кои мы зовем верою, и прочее такое говорил он, хуля и Господа, и Церковь, и законы мирские, но столь его словеса были странны, столь удивительно сплетались они, словно бы игра страшной его флейты, коя манила к себе чад наших, что и хула эта из уст его звучала, точно назидание и новое откровение (dimitte me, Domine, iterum[408]!), и переложить его слова своею рукой я ныне не сумею, ибо они не свиваются в такую вереницу, как свивались у Фридриха Крюгера; и стояли мы подле, и слушали, ужасаясь и не имея сил перервать его богохульство.

Наконец, когда кто-то, изможденный уж и речами его, и печалью, и безвестностью, потребовал от него теперь же и прямо сказать, что сотворил он с детьми нашими и где они, снова он улыбнулся нам и сказал, притиснувши ладонь к груди своей: «Они здесь». От таких слов его все мы онемели на несколько времени, не зная, что и думать, полагая, уж не решился ли он разума, а он продолжил вновь говорить к нам и говорил, что чада наши его рукою направлены были во крещение новое в водах, каковые здесь – воды вещные, но он сделал, что стали они воды предвещные и предвечные, кои суть прародители всего и всякого, и что сам он есть капля тех вод, каковые неистовствовали некогда без брегов и основы, и когда сказано было, что сотворил Бог вначале небо и землю и воды отделил от суши, то прежде не было всего того и Господа не было еще (dimitte me, Domine, iterum et iterum[409]!). «Внимай, небо, – изрекал он в гордыне своей, – я буду говорить; и слушай, земля, слова уст моих. Польется как дождь учение мое, как роса речь моя, как мелкий дождь на зелень, как ливень на траву[410]».

Да не почтут меня богохульником те, кому доведется, Deo volente[411], читать записки мои; для того лишь передаю все с детальностями, чтобы о ереси столь серьезной и опасной знали те, кому положено знать, и умели различить всходы ее, быть может, и в иных городах наших, ибо, если что приключилось раз, приключится и два, и если тать пришел, придет и иной из них, а таковые худшие из татей, ибо посягают на душу, каковой бесценнее и помыслить нечего.

И вот, когда назвался он каплею предвечных вод, кои есть aquas Aeternitatis[412], и сказал, что растворены теперь души чад наших в его душе, и сказал, что сие пребудет вовеки, и вовеки быть им так, тогда горожане, преполнившись сими кощунственными речами до пределов сердец своих, набросились на него снова, и стали снова бить его, плача и взывая к Господу; здесь же стали решать, что сделать с ним и как судить его.

И тогда я вмешался к ним, сказав, что такового человека суду предавать должно не иначе как еретика и душегуба, а сие не в нашей власти, но в ведении Святой Инквизиции, каковой и надлежит передать обо всем, здесь в эти дни произошедшем, и братья Святой Инквизиции уж несомненно сумеют достойно воздать злотворцу по делам его. И тогда восстали на меня все, призывая одуматься, ибо как все мы терпели его в городе нашем, а паче и заключили договор с ним, а после, узнав, чем сей договор с его стороны был исполнен, не сообщили о нем Святой Инквизиции, то и нас также привлекут и осудят, и казнят с ним вместе, как бы соучастников в делах его. И хотя в словах их была истина, хотя и сам понимал я, как все может показаться тому, кто не был с нами и всего не знал, не слышал и не видел, хотя и боялся сам я подпасть под гнев Святой Инквизиции, однако ж настаивал и далее, чтобы передать Фридриха Крюгера, куда должно, даже и рискуя поплатиться за то жизнью; ведь всем известно, что, ежели такого колдуна предать смерти без должных молитв и требуемого обряда над телом его и еще над живым, то всякие беды могут происходить, я же никоим образом научен должному не был. Все сие я тщился разъяснить пастве своей, но от увещеваний они перешли скоро к угрозам и уж прямо повелели мне умолкнуть навеки, никому не говорить о сем и принудили поклясться там же, что все случившееся останется в разуме моем, но не выйдет в уста мои; и, Господи, не нарушая клятвы, я безмолвно и никому не разглашая словом, излагаю все, как сие было.

И, взяв слово с меня, они стали решать, как быть с ним, а он же сидел на траве у ног их и улыбался, на них и меня глядя, и никто на лице его не смотрел, ибо становилось от того жутко. И стали говорить, что надобно его потопить, как и он детей наших, но побоялись все, что выплывет он либо еще что сумеет сделать с водою, коли столько она занимает в делах и мыслях и речах его; некто стал говорить, что еретиков жгут, и Инквизиция для сего не нужна, и дело нехитрое, однако же, заметить надо, что с утра капал несильный дождик, и кругом было мокро и неудобно для исполнения такового решения, а во все время происходящей у берега сей кощунственной проповеди дождь оный усилился. И тогда решено было, что Фридриху Крюгеру надлежит быть похоронену живому на том самом берегу, где сгубил он души чад наших, и там умереть в страданиях.

И вспомнил еще некто, что во всем Хамельне не видели средь идущих за ним детей одного лишь ребенка младше двенадцати лет, сиречь, дочери Фридриха Хельги, коей было в то время около десяти, и тогда возжелали горожане похоронить и дочь его с ним, как semen maleficus[413], но я по мере сил своего красноречия стал отговаривать их, чтобы не брали на души свои грех детоубийства, ибо если оставил тот человек свое дитя, жалея его либо по иной какой причине, то все ж нельзя с убежденностью сказать, что и ее дух поражен тем же злом и пороком, а, убив безвинного, сами бы они уподобились тому, кому воздают. Долго так говорил я, и, наконец, послушали меня, но постановили, дабы искуса не появилось у Хельги Крюгер ступать путем отца ее или же иное что дурное задумать, а также для увещевания, привести ее на берег Везера и дать ей видеть, какую участь примет погубитель детей наших. Так и сделали.

И покуда приготовлялось сие все, спускался день к вечеру, и следом за приведшими из города из дома их дочь его собрались и еще люди, кого детей не было с ним в то утро, но кто от всего сердца сострадал душою родичам и друзьям, и соседям своим, и также видеть желали погибель сего ужасного человека. И вот, привели Хельгу Крюгер, и она, видя собравшихся и отца своего, спрашивала, отчего так; и когда сказали ей, заплакала, и, видя столь искреннюю жалость к погибшим душам детей наших, горожане сказали ей – «Отрекись от богомерзкого родства, чтобы не было на тебе греха»; и отреклась, и сказали еще дважды, и еще дважды отреклась. Фридрих же, глядя на нее без злобы и с жалостью, улыбался все так же, и я по сю пору убежден в том, что тем днем с его разумом сотворилось неладное, и, пусть и был он еретик и чародей, а все же при том безрассудочный. И так улыбаясь, сказал он: «Дети – это всегда разочарование»; дочь же его на эти слова затряслась, опустив глаза долу, и лишь плакала, не говоря ничего ему, не отвечая на упрек его и пребывая точно бы в лихорадке.

И вот, приготовили могилу, и некто принес длинные жерди и, опустив в могилу Фридриха, связанного, что не мог он двинуться, воткнули жерди поперек той могилы чуть над лицем его, а поверх бросили одежду его, дабы закрывала она сколько-нибудь лице его от земли и было место для какого-то воздуха, с тем чтобы страдания его влачились дольше и мучительней. Флейты его никто не хотел тронуть, и все немало времени проспорили, как быть с нею; сбросить в реку не хотели, сломать боялись, и тогда решено было какою-нибудь палкою, дабы не касаться руками, столкнуть оную в могилу к ее обладателю и похоронить с ним. И так сделали. Фридрих же Крюгер во все время, пока сыпали землю от ног к лицу его, не говорил более ничего и помилования не просил, глядя на всех на нас все с тою же улыбкою, каковая (miserere Domine![414]) немало мне грезилась после и ночами. И так схоронили его, и ничего им не было более сказано.

Требовали от меня, чтобы я прочел над могилою сей нечто, что я «сам знаю»; я отказывался, говоря, что ничего не знаю такого, и что я предотвращал их от самовольных действий и говорил и говорю, что сие бедою обернется на нас или детях наших, они же не отступали. Я прочел над живою могилою, что только мог подобрать к случаю, приходя сам в ужас от творимого; прочел «Dies irae[415]…», «Miserere mei Deus[416]…», «Nunc dimittis[417]…»; после же, не зная, что еще должно при таком говорить, прочел «Pater noster» и в довершение сказал просто «Vade, Satana[418]», хотя и ведомо мне, что никоей силы на то, чтоб сбылось таковое, у меня нет, ибо никто не обучал меня экзорсизму, и нет у меня власти изгонять бесов, и, по слову царя Давида, vermis sum[419].

И снова после того приступили ко мне и принудили повторить мою клятву, что никому я не стану говорить о содеянном, ибо теперь все мы стали соучастники между собою, и неведомо, что нам предстояло бы услышать, буде братья Святой Инквизиции обо всем узнают. И Хельгу Крюгер, подведя к самой могиле, где погребен был отец ее живой, принудили поклясться жизнью и душою, что она станет молчать, а кто спросит из приезжих, где отец ее, то скажет, что потонул в Везере, иначе и сама она будет так же убита.

И когда возвратились все мы в Хамельн, собрались к нам все жители града нашего, требуя сказать, что и как было, и мы поведали всем, взяв с каждого клятву никогда более не поминать о Фридрихе Крюгере и том, что он сделал, и что мы сделали, и тогда все, собравшись, решили дочь его приговорить к изгнанию, дабы ничто в Хамельне не говорило о бывшем, а дом углежога предать огню и дотла изничтожить. Я же, возражая, просил дать Хельге Крюгер хотя день времени, обещая, что увезу ее прочь, и никогда ее не будут видеть; и они смилостивились.

В день тот возвратился я к реке и окропил святою водою могилу углежога, дабы не было какой беды, с молитвою о прощении ему греха его, но не ведомо мне, какие сие принесло плоды, ибо нет у меня знания и нет силы, и нет толикого благоволения Господня и, как сказано, non sum dignus[420].

И вот, тому, кто станет читать мои записи: я отвез дочь Фридриха Крюгера в деревню Фогельхайм, что в дне пути к востоку, и там оставил мужчине и женщине, не умевшим зачать во всю жизнь их, и как была Хельга Крюгер напугана и уже не столь мала и в разуме, то согласилась со мною, что говорить им правды о себе не надо. И как сам я уже не молод, неведомо мне, от кого и как, и когда смогут узнать о всем случившемся те, кому это знать должно, ежели всякий молчит и клялся молчать, однако ж вот ему указание.

Знаю я, что лукавлю в сердце своем, излагая сие все не устно, ибо тайну, что клялся хранить вовеки, раскрываю, пусть и чернилам, однако ж, близок час мой, и не имею воли над собою молчать и далее. Велико было злодеяние Фридриха Крюгера, но велико было и наше, ибо исполнили, что не нам исполнять надлежит, поправ закон мирской, а паче Церковью нашей установленный, по коему не стаду, но пастырям подобает ab haedis segregare oves[421] и чинить им надлежащее. И, как сказано, quidquid latet, apparebit, nil inultum remanebit[422], а посему знаю, верю, что прочесть сие написанное доведется тому, кто не станет порицать меня за нарушение клятвы; что же до соучастия моего, той вины с себя не снимаю, и в сем сознаюсь искренне и полно.

И вот, все изложено, и за каждое слово готов поручиться, что оно есть истинная правда, а взявшие с меня клятву да простят меня, но ни единого из слов своих не изыму. Quod scripsi, scripsi[423].

* * *
– Amen, – подытожил Ланц коротко. – Предусмотрительный попик, однако ж… Что скажешь, абориген?

– Святой отец, конечно, предусмотрел многое, – неспешно проговорил Курт, глядя на желтую поверхность дешевого пергамента неотрывно, точно пытаясь увидеть на ней въяве то, что было описано этими наполненными ужаса словами. – Многое, но не все. Разумеется, сбрызгивание святой водой не помогло…

– Как мы видим из событий в Кёльне, гений, – отозвался Бруно; он поморщился:

– Даже если бы ничего подобного не случилось, я сказал бы то же. Итак, Дитрих, что я могу сказать? Вот что. Primo. История – реальна. Res testata[424]. Secundo. Фридрих Крюгер (теперь нам известно даже имя) – не деревенский колдун, бубнящий над котелком с мышиными лапками; личность сильная, хотя он, в этом я склонен согласиться со святым отцом, был слегка помешан в разуме. То ли от рождения, то ли (что скорее всего) – это последствия его практики. Опасной практики – для практикующего в первую очередь. Tertio. Вода – вот его стихия, его область работы, его помощник; справедливо решили добрые горожане, что топить его не стоит, однако все их предосторожности все равно напрасны. Зарыли живьем; более подходящей обстановки для связывания души и перекрытия ей пути в мир иной либо для возможности соглашения с первым же существом, предложившим подобное в обмен на какое-либо избавление – не придумать. Самые обычные люди, простые смертные в таких обстоятельствах обращались в такую проблему для окружающих, что мало какому малефику и во сне могло привидеться…

– Так о воде, – напомнил Бруно; Курт кивнул:

– Вода в тот день была на его стороне. Заметьте – священник упоминает, что с утра того дня шел дождь; все случилось на берегу реки – земля там пропитана водой; а после, ко всему в довесок, наш дедушка еще и окропил его водичкой поверху…

– Святой водой, – поправил подопечный ревниво.

– Да все равно, – отмахнулся Курт и осекся, вновь столкнувшись со взглядом Ланца – все с тем же пристальным, придирчивым.

– Все, Гессе, – произнес сослуживец непреклонно. – Предел. Понимаю, наверняка с тебя была взята cautio testimonials[425], когда тебя допустили в ту пресловутую библиотеку, однако тебе придется кое-что сказать. Мне не нужны тайны мироздания, я всего лишь хочу знать, с чем мы имеем дело, а дело это самое – явно выходит за пределы мне известного порядка вещей. Думаю, ректорат святого Макария не станет выносить тебе порицание, учитывая ситуацию. Итак, – поторопил тот, когда Курт не ответил, – мы будем говорить?

– Н-да… – неопределенно качнул головой Курт. – Учитывая ситуацию…

– Будем считать, что это «да», – подытожил Ланц. – А теперь я хочу знать, что означает твое столь пренебрежительное упоминание о святой воде. Я не монашек-первогодка, и я вполне отдаю себе отчет в том, что не всегда вот так просто, «крестом и водой», а также «постом и молитвой» и прочими благостями «изгоняются бесы»; однако что-то в твоем тоне говорит мне о том, что я не знаю чего-то куда большего. Чего?

– Ты прав, – неспешно отозвался Курт, вновь опустив взгляд на пергамент перед собою. – В нашем случае – ни пост, ни молитва, ни вода… Нет; молитва, конечно, дело хорошее, лишней не бывает…

– Не броди, как кот возле горячей каши, Гессе. Давай прямо.

– В детали погружаться не буду, – решившись, заговорил Курт, по-прежнему стараясь не встречаться с направленными на него взглядами и все так же с осмотрительностью подбирая слова. – Лишь главное. Для начала, сообщу о таком факте: Фридрих Крюгер, судя по всем признакам, заключил… нечто вроде договора с… скажем так – с одним из самых древних… демонов, известных человечеству. Древнее Сатаны, который перед ним – ребенок, не более.

– Хочешь сказать, – перебил чуть слышно Бруно, – что его болтовня насчет того, что было прежде самого Создателя… Хочешь сказать – это правда?

Курт болезненно поморщился, пытаясь сложить нужные слова так, чтобы не вытравить из обоих своих собеседников остатки их и без того изрядно пошатнувшейся уверенности в окружающем мире.

– Просто все сложнее, – отозвался он, наконец. – Гораздо сложнее, чем принято полагать, вот и все.

– Хотел бы я знать вот что, – произнес Бруно чуть слышно. – Сколькие из сожженных были казнены за знания о том, что знаешь и не говоришь нам теперь ты… Что кривишься? Излишне неприкрыто выражаюсь? Не так, как у вас теперь принято? «Конгрегация», «жесткий допрос», «исполнитель» и «исполнение приговора»… Хотя всем известно, что это Инквизиция, пытка, палач и сожжение заживо.

– Снова за старое?

– Я только начал привыкать к тому, что ошибался на ваш счет. Только-только начал сживаться с тем, что и сам я во всем этом увяз по уши; и мне было бы мерзко узнать о том, что все, во что я верил до сего дня, – ложь, и все вы от тех, кого возводите на помост, отличаетесь лишь тем, что имеете власть запретить им знать.

– «У вас»… «на ваш счет»… – повторил Курт с усмешкой. – «Вы»… Еще неделю назад было «мы».

– Ты не ответил. Вы устраняете тех, кто обладает вашим тайным знанием? За то, что пытаются дать знание другим?

– Кому?

– Людям.

– А нахрена им это знание? – пожал плечами Курт и, перехватив ошеломленный взгляд подопечного, вздохнул. – Бруно, ты слишком хорошо думаешь о людях. Вся твоя жизнь ничему тебя так и не научила… Послушай-ка, что я тебе скажу. Ты сам же, вот только что, мгновением ранее, упомянул о том, что для тебя имеет значение все то, во что ты верил и веришь, что разрушение этой веры тебя… не порадует. А что скажет крестьянин, на уши которого вывалить все наши тайны? Половина из них покончит с собою, разочаровавшись в вере, жизни, правде, в чем угодно, каждый в своем. Вторая половина попросту отбросит все, что складывало до сей поры их бытие, без разбору, а на пустом месте прорастет анархия – она всегда приходит первой на место, ранее занятое идеалами, вбитыми в голову с детства, впитанными с младенчества. Останутся еще и те, кто вычленит из этого знания полезное; полезное для себя. И использует для того, чтобы управлять остальными, подчинять толпу и держать власть над ними.

– Как сейчас – вы, – заметил Бруно. – Конкуренции не терпите?

– Да, как сейчас – мы. Да, не терпим. А для чего она? Что изменит к лучшему?

– Как знать…

– Вот и узнай для начала. Этими идеями напичкал тебя Каспар полтора года назад? – спросил Курт прямо. – «Знание дает силу», «знание – народу»? Долой душителей свободы? Он в тебе не ошибся; знал, что семена упадут на благодатную почву.

– Стало быть, не отрицаешь? Обладателей знаниями – под нож?

– Primo. Не обладателей, а проповедников. Secundo. Кто сказал тебе, что в знании – счастье? Большинству лучше знать как можно меньше, дабы не делать нездоровых умозаключений, вредоносных как для них самих, так и для их близких, друзей, соседей… в конечном счете – для государства и всего порядка мироустроения, быть может.

– Но Инквизиции это не касается, верно?

– Верно, – игнорируя его насмешливость, кивнул Курт. – Нас это не касается.

– Почему? Почему можно вам и нельзя другим?

– Рано, – отозвался он коротко. – Я уже объяснил, почему. У большинства простых смертных, Бруно, от чрезмерного знания попросту сносит крышу, вот и все. Ни ума, ни простой порядочности большой запас сведений сам по себе не добавит, а ни того, ни другого у большинства людей нет… Люди не готовы к знанию. Как оказывается на поверку – не готовы даже вы. Даже в ваших душах поселились сомнения, и если реакции Бруно я не удивляюсь, то…

– Я ничего не сказал, – возразил Ланц чуть слышно, и он так же тихо отозвался:

– Это и пугает.

– Я не в том возрасте, чтобы менять убеждения, – с натугой улыбнулся сослуживец. – И до последнего буду цепляться за то, что знал, уверяя себя, всюду ища подтверждение тому, что моя вера не пуста. Гнать любые сомнения. Я слишком многим пожертвовал в своей жизни ради этой веры, чтобы вот так просто отказаться от нее…

– Послушайте, – оборвал Курт устало, – послушайте меня оба. Подумайте вот над чем: я узнал и даже увидел больше вас. Много больше. Но я все еще здесь, ведь так? Я все еще не оставил службы, как мне не раз предлагалось, я – здесь.

– Не аргумент; ты фанатик, – возразил Бруно; он поднял брови в почти ненаигранном удивлении:

– Я должен был оскорбиться, или это похвала?

– Это факт.

– Как угодно. В таком случае, мне придется выразиться напыщенно: вы не оставляете мне выбора. Все это не имеет значения, потому что в конечном итоге наша служба – восстановление добра и справедливости.

– Милосердия и справедливости, – криво ухмыльнулся Бруно; Курт улыбнулся, тронув пальцем цепочку Знака на шее:

– Именно. Дискуссию о значимости доступного знания мы вполне можем перенести на будущее; с удовольствием буду полемизировать с тобой, когда возвратимся в Кёльн – засядем в этой студенческой забегаловке с парой пива и перемоем Инквизиции косточки. Сейчас главное – Крысолов. Кто-то полагает иначе?

– Именно поэтому, – все так же негромко сказал Ланц, – мне и хотелось бы знать, что из привычных мне вещей на самом деле не имеет смысла. Что именно из полагаемого мною бесспорным в действительности таковым не является.

– Ты умеешь изгонять бесов? – спросил Курт внезапно и, когда тот не ответил, глубоко кивнул: – Вот именно. Даже самый захолустный свинопас знает, что для этого нужен человек, обладающий особенными заслугами, даром, чем угодно, но всякий встречный монах на это не сгодится. В нашем случае ничто не меняется, Дитрих, все, как всегда. Что святая вода такому чародею? Так, ничто. Вода, и все. Полагаю, все время своей жизни в Хамельне он исправно посещал мессу, крестил свою дочь, венчался с супругой, читал «Credo[426]…» и даже принимал Причастие. А вы мне о святой воде… С чего бы после смерти ему бояться ее более, нежели при жизни?

– Да, – вынужденно согласился Ланц. – Об этом я не подумал. Старею, что ли…

– Просто и ситуация, и объект расследования и впрямь, каких ранее не встречалось, – улыбнулся Курт примирительно. – И напрасно вы оба полагаете, что я разобрал все с ходу – я сам в замешательстве.

– То есть, как нам быть, ты не знаешь?

– Нет, Бруно, не знаю; однако же кое-что доподлинно известно – огонь, как говорил упомянутый сегодня наш с тобою общий знакомый, очищает все. Ignis sacer[427], господа.

– Откопать полусгнившие кости и сжечь? – покривился тот скептически; Курт качнул головой:

– Нет. Не кости. Кости – ерунда, хотя и их в тот же костер не помешает, но – нам надобна флейта. В первую очередь следует уничтожить ее.

– Деревянная флейта?.. – с сомнением возразил Ланц. – Сгнила еще до твоего рождения. Абориген, это мокрый речной берег, и с тех пор прошло сто лет…

– Сто шесть. Но это неважно. Что-то мне подсказывает, что лежит она в груде сопрелых останков целехонька.

– Твои новые знания? – уточнил Ланц. – И что конкретно они говорят?

– Это не просто флейта, и будь она хоть сшита из осеннего листа, а найдем мы ее нетронутой. Не станем вдаваться в подробности; прошу поверить на слово.

– Дело за малым, – хмыкнул подопечный угрюмо. – Найти могилу, о месте расположения которой знают покойные жители Хамельна, покойный священник и покойная дочка малефика. Как насчет твоих тайных знаний из секретной библиотеки? Некромантия там упоминается?

– А как же, – в тон ему откликнулся Курт. – Как один из самых первостепенных пунктов – при составлении обвинительного акта.

– Шутки шутками, однако ж, Хоффмайер прав, – невесело согласился сослуживец. – Отыскать могилу Крысолова невозможно; свидетелей нет в живых, а наш святой отец оказался недостаточно предусмотрительным и точного места в своих записях не указал. То ли не сообразил, то ли надеялся, что Конгрегация займется этим вскоре, и нам будет у кого спросить…

– Может, поинтересоваться сейчас у отца Юргена, не передается ли в их семействе еще и это – на сей раз устно? – предположил Бруно нерешительно. – Как знать…

– Нет, – вздохнул Ланц, безнадежно отмахнувшись. – Если покойный столь свято блюл данное слово во всем прочем, то не обмолвился и об этом тоже. Отцу Юргену ничего на этот счет не известно, ручаюсь; однако ж, справиться не помешает…

– В нашем распоряжении два варианта действий, – довольно бесцеремонно прервал его Курт. – А именно. Первый вариант – это послать запрос в Кёльн и вызвать сюда нашего эксперта. Минуло, конечно, уже невесть сколько лет, однако же место, где было убито более сотни детей и был заживо закопан человек, обладающий некими способностями, надеюсь, должно подать знак – ну, хоть какой-то, хоть слабый отголосок, нам бы и этого хватило. Голубь осилит путь за считанные часы, и даже если Штойперт также убьет на дорогу сутки, уже послезавтра он будет здесь.

– А второй?

– А второй, Дитрих, это Хельга Крюгер.

– Полагаешь, – вновь язвительно вклинился Бруно, – она, как та флейта, бессмертная?

– Полагаю, – терпеливо ответил Курт, – что уж она-то слова своего столь неуклонно не соблюдала. Разумеется, девчонка в десять лет сообразила, как уже упоминалось, что о своей биографии распространяться не стоит, однако опасливость опасливостью, а человеческая слабость – сама по себе… Человек тайн долго сохранять не может. Всегда тянет поделиться. Девчонка подросла, приобрела подружек, мужа, детей; уж если и не вскоре после тех событий, если не подружкам и не мужу, если даже и не духовнику, то хоть детям, хоть на смертном одре – наверняка проболталась.

– И тем не менее, – возразил подопечный вновь, – как ты себе вообразишь это? «Дети мои, на случай, если возжелаете отрыть косточки вашего сумасшедшего дедушки, то могила его – вот, я вам на карте крестиком отмечу»; глупо. К прочему, святой наш отец не озаботился упомянуть имен тех, на чьем попечении она осталась. Лучше звать эксперта. Это мое мнение, если оно кого-нибудь интересует.

– Забавно, но я согласен с Хоффмайером, – вздохнул Ланц; Курт кивнул:

– Понимаю. Я более склонен к тому же. Однако предлагаю, тем не менее, посетить этот Фогельхайм… Знаешь, где это? Далеко?

– Верхом – часа три, если галопом.

– Ну, пусть даже четыре. Недалеко. Пускай не точное место погребения, но – неведомо, что именно нам доведется там узнать еще; быть может, какие-нибудь сведения, имеющие немаловажное значение, и сведения эти надо будет иметь в виду, запрашивая сюда эксперта. Или, как знать, приглашать придется не его одного. Или… Да мало ли что. Предпочитаю составить вначале полную информацию о деле; по крайней мере, сколь это возможно. С этим кто-нибудь станет спорить?

– С тобой спорить, абориген, что против ветра… гм… Да, – вздохнул Ланц, тут же посерьезнев. – Логика в твоих словах немалая.

– Стало быть, времени терять не будем – едем, – решительно подытожил Курт; тот насупился, кивнув в сторону двери, за которой скрылся отец Юрген:

– А завтрак? С утра пристал с ножом к горлу «умираю с голоду», а теперь что? За полчаса никуда твои потомки малефика не денутся – ждали сто лет, подождут и еще; если сейчас наш святой отец узнает, что напрасно суетился, накрывая стол, он нам этого не простит до конца дней своих.

Глава 17

Завтрак был проглочен с такой поспешностью, что в бросаемых на него взглядах отца Юргена Курт явственно видел нескрываемую жалость – похоже, святой отец решил, что старший в их маленьком отряде, коим бессомненно он почел Ланца, содержит подчиненных впроголодь; сегодня, однако, собственная репутация тревожила мало. Так же торопливо распрощавшись, он выдернул из-за стола подопечного, не заметив, доел ли тот свою порцию, вышел во двор и, запрыгнув в седло, с ходу устремился за ворота, не заботясь оглянуться и убедиться в том, что Ланц и Бруно отправились следом.

– Занятно, – хмуро заметил подопечный, нагнав его уже на соседней улице. – Та́к выглядит течение типичного инквизиторского расследования? Вначале все плюют в потолок, просиживая дни напролет в тягостных раздумьях, а после начинают суетиться, считать минуты и носиться сломя голову?.. Правда, так точно можно понять, что дознание близится к концу.

Что ответил Ланц, Курт не услышал; он же, промолчав, лишь подстегнул курьерского и рванул быстрее, на воротах города едва не сметя зазевавшегося стража.

В этот раз Бруно сдался первым – уже через час он запросил отдыха, теперь даже и не пытаясь делать вид, что все в порядке; от полной остановки, однако, подопечный мужественно отказался, попросту перейдя на шаг. Курт нервно ерзал в седле, поглядывая в небо, на расплывчатое холодное, мутно-желтое пятно солнца за серыми облаками; время невозвратно уходило, однако подстегнуть спутников двигаться быстрее не поворачивался язык. Сам он утомления уже не чувствовал; разумеется, и ломота в пояснице, и боль в ногах и локтях, и прочие досадные последствия долгих часов в седле давали о себе знать, по-прежнему ощущаясь, но словно как-то мимоходом, словно нечто, не имеющее важности и смысла. Как и всегда, подступающее завершение расследования словно пробуждало некие новые силы, и сам себе он все более напоминал вот такого же курьерского коня, который, изнемогая от усталости, вновь переходит в галоп, ускоряясь, когда видит стены знакомого города, где его ожидает конец долгого изнурительного пути. Или, что было бы более приложимо к его статусу, столь часто поминаемому подопечным, так утомленный преследованием беглеца пес набирает скорость снова, почуяв близость крови. А statistica[428] того, как заканчивались предыдущие дознания, предрекала, что крови будет много…

Во все время пути до Фогельхайма навстречу им не попалось никого, и именно это заставляло Курта недовольно хмуриться, озираться и нервно перебирать поводья – ни в какую не желало случаться того, чего он так опасался, ради чего выпросил себе в попутчики Ланца, из-за чего с охотой взял бы и пару арбалетчиков из штата охраны Друденхауса, если б оставались в нынешней ситуации свободные люди. Следователям никто не мешал. Никто не пытался завести с ними знакомство в пути или в городе, никто не норовил убить, за ними никто даже не следил. Или же наблюдали так, что обнаружить этого было нельзя – методов подобной слежки даже Курту известно было множество, от применения неведомо насколько обширных возможностей их противника до способов вполне обыкновенных; но в таком случае оставался вопрос «зачем», еще один в ряду многих «для чего». Для чего было привлекать внимание Друденхауса к этому делу, для чего воспользовались именно его бывшим приятелем, втянув именно его, дознавателя Курта Гессе (или бывшего преступника Гессе? как знать, что оказалось значимее…), и, если цель таинственной троицы – действительно призвание Крысолова из небытия и наделение его прежней силой, для чего же тогда позволять ему вот так просто, не встречая препятствий, идти по следу? Быть может, просто-напросто им известно, что след этот ведет в никуда?..

Со спутниками Курт, сам не понимая почему, своими мыслями не делился, и почти весь путь до маленькой предгорной деревушки прошел в молчании, исключая редкие обыденные перемолвки.

За тремя чужаками из-за низких оград и из тесных окон настороженно следило множество глаз, редкие прохожие на всякий случай спешно переходили на противоположную сторону узких улочек, и когда Курт окликнул одного из встречных, тот подступил не сразу, стремясь держаться поодаль и вместе с тем поблизости, дабы ненароком не оскорбить неведомых гостей неучтивостью. Вопрос о расположении дома старосты был воспринят как нечто само собою разумеющееся, ибо ни за чем иным, кроме как за важным делом, трое вооруженных всадников явиться в их тихую деревушку и не могли. Сам староста был немногим смелее, а когда на свет Божий была извлечена стальная бляха медальона с легко узнаваемой чеканкой, посерел лицом и вытянулся, точно новобранец на плацу при магистратских казармах. Изъяснялся он столь же четко, отвечая с готовностью и не задавая вопросов, с поразительной быстротою припомнив, в каком из домов обитала некогда семья, приютившая более сотни лет назад доставленную проезжим священником девочку. Требование не распространяться о предмете разговора было высказано и старостой с готовностью воспринято, однако Курт был убежден в том, что, стоит лишь следователям покинуть пределы деревни, – и о личности приезжих, а также цели их визита станет тут же ведомо каждому ее жителю.

До домика за позеленевшей от времени каменной оградой, принадлежавшего семье Хартмут, добирались уже по полупустым улицам – не зная, чего ожидать от чужаков, население Фогельхайма предпочло от греха подальше ретироваться, отчего деревенька стала напоминать обезлюдевшее поселение-призрак, каковых, если верить рассказам старых следователей, в свое время возникло множество в кое-каких районах Германии после особенно усердной работы отдельных особенно ретивых дознавателей. Временами Курт, обретший уже некоторый опыт общения с жителями подобных мест, начинал вышеупомянутых дознавателей понимать…

Двор дома Хартмутов оказался тихим и пустым, и, если б не царящая здесь фанатичная чистота, можно было бы подумать, что жилище это необитаемо и заброшено.

– Быть может, – недовольно предположил Курт, ничтоже сумняшеся долбанув в деревянную дверь кулаком, – староста забыл упомянуть, что наша семейка на корню извелась?

– Здесь живут, – возразил Бруно, озираясь. – Правда, не похоже, чтобы целая семья. Зато похоже, что в крайней нужде – такую лазаретную чистоту начинают блюсти, когда ничего иного не остается, дабы собственная жизнь казалась не совсем уж полным дерьмом.

– Expertus, – буркнул Курт тихо и, не дождавшись отклика, саданул в дверь снова, отчего створка с яростным скрипом распахнулась под его рукой; осторожно заглянув в образовавшуюся щель, он нахмурился, на миг оглянувшись на спутников. – Хоть кто-то в этом мире имеет понятие о безопасности?

– В деревнях дверей не запирают, – со вздохом пояснил подопечный. – Не от кого. Войдешь, или так и будем топтать порог?

– Иду уже! – вдруг донесся из глубины дома голос, похожий на только что прозвучавший скрип входной двери, и Курт от неожиданности вздрогнул, вновь переглянувшись с Ланцем.

Решительно распахнув створку до конца, он перешагнул низкий порожек; не останавливаясь, двинулся дальше, на теперь уже явственный звук шаркающих медлительных шагов, и за дверью соседней комнаты едва не сбил с ног согбенное, точно кривая сосна на открытом склоне, темное и остро пахнущее травяными настоями и пылью существо.

– Господи Иисусе… – проронило оно, отшатнувшись, и Курт едва успел подхватить под локоть древнюю, как омшелый пень, старуху в сношенном сером платье, не дав ей опрокинуться на пол.

Та попыталась приподнять голову, чтобы рассмотреть гостя, отчего тощая сухая шея перекрутилась и, кажется, вот-вот должна была переломиться, и он отпустил руку старухи, отступив на шаг назад.

– О, Господи, – выговорила та снова, осознав, что в доме вооруженный незнакомец, и, увидя за его спиною еще двоих, добавила: – Матерь Божья…

– Не бойся, – поспешно попросил Курт, покуда этот раритет рода человеческого не снесло в панику с криками и жалостливыми призывами всех святых на помощь погибающей дщери Божией. – Мы без дурных намерений.

На последнем слове он запнулся, всеми силами отгоняя от мысленного взора картину воплощаемых в отношении хозяйки дома дурных намерений, от какового зрелища неприятно свело в желудке, и, воспользовавшись растерянным молчанием старухи, продолжил:

– Возможно, мы ошиблись домом; нам нужна семья Хартмут.

– Вон чего… – вздохнула она, отступив еще на шаг и все так же немыслимо изгибая скрюченную шею, дабы видеть пришельцев, и, жуя при каждом слове губами, прошамкала: – Нет уж никакой семьи. Я тут последняя.

– Вот оно что, – неопределенно повторил Курт, оглядываясь и понимая, что Бруно оказался прав – не было похоже на то, чтобы в этом доме обитал кто-то еще, кроме этого занавешенного обвислой кожей беззубого скелета. – Стало быть, живешь тут давно?

– А вы, простите, господа, кто такие будете? – отозвалась та, и мимоходом Курт отметил, что, невзирая на всю свою физическую истощенность и изношенность, старуха говорила пусть и косноязычно, но вменяемо, да и обычной стариковской рассеянности, граничащей в таком возрасте со слабоумием, в блекло-серых глазах ее не было. – Вам семья наша к чему?

– Святая Инквизиция, – выдернув Знак из-за воротника, представился он и вновь увидел тот же взгляд, каковым одарил следователей еще сегодня утром священник в Хамельне – понурившийся, однако лишенный какого бы то ни было удивления.

– Долгонько вы шли… – чуть слышно проговорила старуха, вновь пожевав губами, и тяжело выдохнула, отмахнувшись. – Хоть и хорошо, может; я уж теперь не боюсь ничего…

– А чего боялась? – осторожно уточнил Курт, слыша, что Ланц и подопечный, оставшиеся у порога, затаили дыхание; старуха улыбнулась, обнажив два ряда полуголых десен:

– Так ведь вас. И смерти, понятно. Теперь уж и зову ее – а она не идет… Вы ведь меня искать пришли? Из-за отца моего?

– Ты… Ты – Хельга Крюгер? – даже не пытаясь скрыть удивления, выдавил он, и та кивнула, глядя на гостей с равнодушным ожиданием. – Воистину – «Матерь Божья!»…

– Невозможно… – проронил Ланц едва слышно, медленно приближаясь и разглядывая нежданную свидетельницу, словно небывалое, дивное явление природы, коим, впрочем, она отчасти и являлась. – Сколько же тебе лет сейчас? За сто уж…

– Сто шестнадцать годков, – снова кивнула старуха, отчего, казалось, голова едва не свалилась с иссохшей шеи. – Люди говорят – наградил Господь долгой жизнью, а мне мнится – наказал.

– Неисповедимы пути Его, – возразил Курт наставительно, переглянувшись с Ланцем. – Быть может, ты попросту ожидала своего дня. Этого дня.

– Услышал бы Господь вас, – вздохнула старуха, и он покривил губы, тихо пробормотав:

– В данный момент это было бы до обидного некстати; надеюсь Он временно оглох… Ну, если уж так, Хельга, давай-ка поговорим. Присядем? Может статься, беседа будет долгой.

За едва передвигающей ноги Хельгой Крюгер все трое брели, насилу сдерживая нетерпение; Ланц и Бруно смотрели ей в спину по-прежнему удивленно, настороженно, словно ища подвоха, и Курт, приостановившись, кивнул в сторону тощей скрюченной фигурки.

– Как вам такое укрепление веры? – шепнул он тихо. – Выбирайте: везение или благоволение свыше?

– Ты-то ведь полагаешь это совпадением? – откликнулся Ланц, и Курт отмахнулся, ускорив шаг и усевшись на скамью против старухи, примостившейся на застланной потрепанной дерюгой постели.

– О чем же говорить-то будем? – тяжко вздохнула она, переводя взгляд с одного гостя на другого. – Мне думалось – вы за мною пришли…

– Не совсем, если я правильно понял, что означает твое «за мною», – возразил Курт серьезно. – Преследовать тебя за твое родство мы не намерены, это теперь, знаешь ли, не принято.

– Странные настали времена, – качнула головой старуха. – Так для чего ж тогда я вам понадобилась, если не в узилище?

– Для ответов на вопросы, Хельга, не более. Ты ведь еще помнишь, как все было, или…

– Ну, как же, конечно, помню все, как вот вчера. Господь меня не только долгою жизнью наказал, но и ясным разумом и отчетливою памятью, хоть и рада была бы помутиться и позабыть. Только ведь, коли вы меня нашли, так значит, и знаете все это не хуже меня самой; чего ж вам еще надобно?

– Не хуже тебя… – повторил Курт. – Нет, думаю, «не хуже тебя» этого не знает никто. Есть один, самый главный вопрос, на который, кроме тебя, ответить некому – более никого в живых не осталось из тех, кто был на берегу Везера в тот день. Я не надеюсь, что ты вспомнишь, однако не могу не спросить, ибо именно за тем мы и искали тебя: ты сможешь теперь сказать, пусть и не с точностью, где могила Фридриха Крюгера?

– Могу, и с точностью, – тихо прошамкала старуха, и ее острое плечо, скошенное кверху, нервно передернулось, словно ее кольнули в бок острой иглой. – Была б на речке той сейчас – пальцем бы указала. Помню все, словно оттуда лишь только сей же час ушла, все до слова помню, до шага, все до травинки, майстер инквизитор. Описать вам, где, не сумею, однако ж сама – помню.

– Невероятно… – повторил Ланц ошарашено, не сумев или позабыв сдержаться. – Я не припомню уже, что говорил жене в день венчания или духовнику на первой исповеди, а чтоб вот так, спустя сто лет…

– Быть может, и впрямь Господь решил, что я должна вас дождаться? – шепотом прошамкала старуха. – Не искупить вины отца, но самого его упокоить давно уж было надо. Ему там тесно, ох как тесно; выбраться хочет – и выберется, чувствую. Тогда маленькая была, не соображала, а теперь уж знаю: такой – выбьется рано или поздно.

– Что ж молчала столько лет? – спросил Ланц хмуро. – Не говорила ни с кем, смерти ждала… Отчего к нам не пришла?

– Боялась я поначалу, – пояснила она просто. – Оно ведь как – ждешь-то ее ждешь, зовешь, а все же боишься; а уж такую, как вы бы мне дали – такой и врагу пожелать не захочется. Теперь уж бояться перестала, а все же – как к вам идти? Куда? Я уж давно не девица, по дорогам разгуливать.

– А придется, – возразил Курт решительно, скосив взгляд в окно, где за ранними сумерками уже едва проступал в небе сереющий солнечный ком.

* * *
Отговорить его ехать вечером, когда все более стынущую землю уже окутывали ранние октябрьские сумерки, наполненные снова холодным туманом, не смогли ни Ланц, ни Бруно; Хельга Крюгер ничему не возражала, и новость о том, что ее повезут вновь к стенам некогда родного города, восприняла с равнодушием. Бесконечные разъезды, впрочем, и самому Курту надоели ничуть не менее, нежели прочим членам их небольшого розыскного отряда, пробуждая глухое раздражение. Посему, явившись снова к старосте, он не сумел (да и не захотел) найти в себе силы на вежливые разъяснения, попросту снова ткнув в перепуганную физиономию Знаком и потребовав предоставить запряженную повозку и пару лопат здесь же и сейчас. На робкое «но как же…» он лишь бросил: «Немедленно» – тоном, от которого староста будто подернулся ледяной коркой и послушно закивал с таким видом, словно мечтою всей его жизни был вот этот самый вечер, когда он должен будет вручить свое кровное имущество майстеру инквизитору. Упомянутое имущество, предоставленное в распоряжение следователей спустя полчаса, состояло из раздолбанной телеги, в каковой, судя по ошметкам коры и острым сухим щепкам, еще вчера перевозили дрова, и кряжистой молодой лошадки, косящейся на своих рослых собратьев испуганно и даже, мнилось, с почтением, отчего на миг пришло в голову, что в фырканье друденхаусских жеребцов проскользнули, быть может, произнесенные на их лошадином наречии заветные слова «Святая Инквизиция; подчинись»…

Старуха Крюгер собиралась долго, невыносимо медлительно шаркая из комнаты в комнату, перекладывая с одного места на другое какие-то мешочки и коробочки, невнятного назначения тряпки, что-то бормоча себе под нос, и спустя еще четверть часа Курту уже не казались такими уж бессмысленными некоторые предрассудки, бытующие и по сию пору в народе касательно бубнящих горбатых старух. Когда же, наконец, завалив повозку одеялами, покрывалами и еще Бог знает чем, та готова была тронуться в путь, начало уже темнеть, и на зарывшуюся в этот тряпичный сугроб соседку крестьяне, высунувшие-таки носы из-за оград и ставен, смотрели оторопело и с неприкрытым ужасом. Если кто-либо из них уже успел вызнать у старосты, что именно потребовал Курт, сейчас добрые дорферы наверняка переваривали мысль о том, что трое приезжих инквизиторов собрались закопать несчастную старушку.

Обратный путь оказался еще более мучительным и выматывающим (прежде всего, нервы), нежели дорога до Фогельхайма – лошадка старосты ни в какую не желала двигаться быстрее среднего пешехода, и вскоре Курт понял, что у него есть немалый шанс, уснув, опрокинуться с седла под колеса монотонно скрипящей телеги. Туман сгущался все плотнее, ощутимо стискивая со всех сторон, словно стеганое одеяло, оседая на одежде тяжелыми каплями; с волос вскоре мерзко потекло за шиворот, и он от души пожалел подопечного в суконной одежде, съежившегося в седле, словно вымоченный дождем воробей под крышей. Фляжки со шнапсом, до сей поры почти не востребованные, теперь стали прикладываться к губам чаще, согревая скверно и ненадолго, и умноженный холодом все более одолевающий путников сон заставлял коситься на скрючившуюся в телеге Хельгу Крюгер с нескрываемой завистью. Наконец, махнув рукой на условности и приличия, Ланц распорядился сдвинуть старуху в сторону, дабы освободить еще одно место; засыпая в свой черед на трясущейся повозке в ворохе намокшего тряпья, Курт успел подумать о том, что даже в его весьма увлекательной личной жизни такие соседки по ложу еще не встречались.

Утром, наступления которого все ожидали с таким нетерпением, туман, вопреки предположениям, не развеялся, собравшись еще непроницаемее и ставши похожим на разбавленное водою молоко, и дорога теперь виделась не более чем на десяток шагов вперед. Солнце выползало до одури медленно, почти неразличимое за этой завесой, едва прогревая водяную взвесь; лишь ближе к полудню, когда справа блеснула темным свинцом лента Везера, мутная пелена начала осыпаться холодными бусинами, и спустя полчаса стало ясно, что туман уступает место мелкому моросящему дождю.

– В тот день тоже шел дождь…

От скрипучего голоса, внезапно сорвавшего мертвую тишину, подопечный дернулся, а придремавший прямо в седле Ланц, вздрогнув, рывком поднял опущенную на грудь голову, сонно озираясь.

– С самого утра шел дождь, – повторила Хельга Крюгер, кутаясь в одно из своих многочисленных одеял. – Отцу это отчего-то было в особенности приятно. В то утро он выглянул в окно и сказал: «Дождь. Хорошо»…

Курт приподнял лицо к небу и, щурясь, оглядел непроницаемый пласт сизых туч.

– Как ты теперь думаешь, – спросил он тихо, отираясь мокрой ладонью, – в это утро он уже знал, что будет делать?

– Накануне вечером уж знал, как теперь мыслю, – шамкнула старуха, передернув сухими костями плеч. – Готовился. А утром уж и подавно. Проснулся такой торжественный. Мне уж подумалось – праздник какой, да я позабыла… А перед тем, как уйти из дому, он вдруг распахнул дверь в подпол и велел сидеть там. Перепугалась я – страсть; он ведь меня никогда не наказывал. Не бил, не кричал никогда. А тут вдруг – в подпол. Я – в слезы…

Старуха умолкла, плотнее замотавшись в одеяло; Курт втиснул голову в плечи, безуспешно пытаясь укрыться от стекающей за воротник воды, припомнив – «не видели средь идущих за ним детей одного лишь ребенка младше двенадцати лет»…

– Ты слышала его флейту в тот день? – уточнил он, и Хельга Крюгер кивнула:

– Слыхала, как же. Слыхала, как играет – только не снаружи, а как будто он в голове у меня устроился. Мне после сказали, как все было, а тогда я ничего не поняла – сидела и боялась только.

– Чего боялась?

– Да всего. Сперва он меня вот так вот запер; он так никогда не делал. И музыка эта чудна́я… А кроме того, перед тем, как уходить, он мне еще на шею повесил дрянь такую – череп крысий; «не снимай», сказал. Снимешь, сказал, беда случится. И глаза такие были жуткие… Я и не сняла. Не посмела. А только боязно было сидеть вот так, в темноте, одной, да с мерзостью этой на шее… Когда сказали потом, что отец мой колдун, я, знаете, и не подивилась этому – вроде как всегда о том знала, только думать себе заказывала.

– Выходит, – чуть слышно заметил подопечный, – дочь осталась не случайно. Берег.

– Quam belle[429], – покривился Курт. – Наш детоубийца – любящий отец. Запишем в святые – покровители семьи?

– А я-то полагал – ты ее проверить пожелаешь, – ядовито отозвался Бруно. – «Ведьмина кровь», знаешь ли, передача дьявольской заразы по наследию; или нынче эта теория не в моде?

Курт бросил взгляд на притихшую снова старуху и сдал коня назад, понизив голос:

– Как бы ни было все на самом деле, что бы он ни задумал, отчего бы ни сохранил дочь – из жалости ли, любви ли или с замахом на неведомо какое будущее – положение таково, что ей самой до могилы осталось два шага. Теория? Теория – она и есть теория. Применяется по ситуации. В данный момент ее возможное участие в отцовских планах значимости не имеет… Зараза, – прошипел он сквозь зубы, когда одна из капель, благополучно миновав воротник, шлепнулась ледяным камешком за шиворот, и зябко поежился, в очередной раз потянувшись к полупустой фляжке. – Следователи, прости Господи. До простой вещи не доперли – в середине октября плащ в дорогу взять… Эй, – окликнул он, повысив голос и от души долбанувши в борт повозки ногой, дабы пробудить заклевавшую носом старуху, – долго еще? Ты точно помнишь, куда ехать?

– Все в точности, – отозвалась та уверенно. – Только теперь не ехать – идти надобно; я смотрю – тут заросло все за эти годы. Кустов и деревьев много выросло. Сворачивать надо с дороги и идти к реке, а там уж и недалеко.

Курт покривился, припомнив, как Хельга Крюгер ковыляла по комнатам своего дома, однако промолчал, с тяжким вздохом сползя с седла, и обернулся на расплывчатую неровную линию городских стен вдалеке – серого камня было почти не видно за колеблющейся водной пеленой.

– По-моему, дождь стал сильнее, – вслух повторил его мысль Бруно, на сей раз без язвительности и даже, кажется, с заметной опаской. – Скажи, что я зря сею панику, но хочу отметить некий факт: в тот день тоже шел дождь; и – вода, ты говорил, его стихия?..

– Панику сеять, безусловно, понапрасну не следует, но поостеречься не помешает; словом – смотри в оба. И не только за тем, встанет ли Крюгер.

– Полагаешь, – вмешался Ланц недоверчиво, – все же нам могут попытаться помешать? До сей поры мы никого не видели.

– Это меня всего более и настораживает, – возразил Курт убежденно. – Самое время. А кроме того, как только что верно отметил Бруно, такое совпадение в погоде вполне может быть и неспроста; помни о том, что он уже почти выбрался, он почти на свободе, он уже обладает довольной силой для того, чтобы убить – пусть и пока лишь одного и пока лишь ребенка. И нам не известно, что сейчас происходит в Кёльне; быть может, уже не одного и уже не только ребенка. И никто не знает, чего мы можем от него ожидать здесь, поблизости от места его… сказал бы «упокоения», если б не обстоятельства… Так куда идти? – нетерпеливо прервал он самого себя, обернувшись к Хельге Крюгер, и та махнула костлявой рукой в сторону теперь уже невидимого Везера:

– Так к реке ж, говорю. Там уж покажу. Я сейчас только…

За тем, как старуха сползает с болтающейся из стороны в сторону телеги, Курт наблюдал со все возрастающим нетерпением, и когда Бруно уже шагнул было вперед, дабы оказать ей помощь, Ланц, попросту ухватив бормочущий мешок с костями за шиворот, одним сильным рывком приподнял оный над бортом телеги и установил на взбитую слякоть по другую сторону.

– Веди, – велел он коротко.

– Ты уверена, что помнишь, куда идти? – уточнил Курт с сомнением, и та кивнула, засеменив к реке по хлюпающей грязью траве:

– А то ж. Это верно, и день я тот помню, и что говорили тогда, и что я делала – ясно помню, яснее, чем какой иной день в жизни, и где могила – помню… А только ведь, кроме того, знаю просто. Верно, кровь зовет…

– Теория по ситуации, значит? – тихо пробормотал Бруно; Курт покривился, перехватив его многозначительный взгляд, и промолчал.

– Они, может статься, и правы были, – продолжала старуха чуть слышимо, словно говоря с самой собою, – когда хотели и меня туда ж, к нему. Злое семя, они сказали. Я после уж поняла, когда подросла, – верно говорили. Я ведь оттого и замуж не шла, и детей не имела. На что его множить, семя это, к чему кровь нечистую плодить? Я решила так, что пусть она со мною в могилу отыдет, на мне и кончится.

– Мечта инквизитора, – с тусклой иронией отметил подопечный. – Гляди, на костер не запросится?

– А ты спроси, – отозвался Курт, ладонью сгоняя с волос ледяную воду и с чавканьем вытаскивая сапоги из липкой глинистой грязи. – Еще немного – и запрошусь я.

– Разумеется, тебе хуже всех, – согласился Бруно. – Я тащу две лопаты, тяжеленные, как чертова душа, и веду коня в поводу, но мне не на что жаловаться. Хотя кто-нибудь мог бы и помочь.

– «Кто-нибудь» прикроет тебя, случись что, посему этот кто-нибудь имеет свободные руки.

– Единственное, что мне до сих пор угрожало, это опасность отморозить ноги и подцепить горячку, а теперь – еще и немалая вероятность вывихнуть плечо.

– Слабак, – тяжело отфыркиваясь, как понуро бредущий позади курьерский, выдохнул Курт, перехватив одну из лопат, и впрямь весящую прилично, с плеча подопечного.

Идти становилось все труднее даже не с каждой минутой, а с каждым шагом – дождь и в самом деле усилился, мало-помалу переходя из моросящей крошки в самый настоящий, осенний, секущий; в сапогах, облепленных комьями мокрой земли, сопревшей травой и мелкими корешками, пакостно чмокало, и неспешно ползущая впереди Хельга Крюгер начинала пробуждать уже откровенное раздражение.

– Вон оно, то место, – наконец проскрипела старуха, и Курт облегченно вздохнул, проследив взглядом за трясущимся сухим пальцем, указующим на близкий берег Везера. – Там в те времена голо было, теперь, вижу, деревья выросли… Но это там, подле обрыва.

– Да, – подтвердил он недовольно, – деревья. К слову, за кустами, через которые мы идем, можно укрыть по меньшей мере троих. Прямо вот тут, в пяти шагах от нас.

– Ты параноик, абориген, – впервые за последние полчаса разомкнул губы Ланц, на миг полуобернувшись. – А с тобой и я стану.

– Не самый бесполезный недуг, – буркнул Курт, озираясь. – Реже прочих приводит к летальному исходу.

Сослуживец лишь скептически покривил губы и вновь умолк, тяжело переведя дыхание.


Спустя четверть часа, которые потребовались на то, чтобы добрести до невысокого скользкого обрыва, дождь уже лил вовсю, скапливаясь в лужи под ногами, и стылый ветер бросал воду в лицо большими колючими горстями. Старуха Крюгер, замотанная в обрызганное грязью одеяло и оттого похожая на нахохлившуюся мокрую ворону, остановилась в десяти шагах от кромки берега, указав дрожащей посиневшей рукой прямо перед собою.

– Здесь, – произнесла она тихо, и очередной порыв ветра едва не сбил ее с ног, выплеснув на путников ведро ледяной воды. – Вот это самое место.

– Уверена? – уточнил Курт, вновь тщетно пытаясь отереть лицо вымокшей насквозь перчаткой; та кивнула:

– Здесь это, майстер инквизитор. Знаю. Помню и – знаю; чувствую. Тут он. Прямо вот тут вот, – повторила Хельга Крюгер, без колебаний ткнув пальцем себе под ноги, и Ланц невольно отступил назад, глядя в темную слякоть пристально, словно бы тщась увидеть останки погребенного углежога сквозь слой тяжелой мокрой земли. Старуха повторила его взгляд, мелко смаргивая текущую по лицу воду, и тяжело вздохнула, отойдя в сторону: – Простите, майстер инквизитор, я присяду вот тут вот… Сил никаких нету…

– Не стоило б наземь-то, – неуверенно возразил Бруно, глядя, как она опускается прямо в мокрую траву. – Застынешь.

– Чего мне уж бояться? – шепотом возразила та, закрывая глаза. – Уж ерунда все это…

На засыпающую под дождем ценную свидетельницу Курт бросил взгляд мельком и отвернулся. Еще час назад он наверняка высказался бы о тяготении крестьянства к грязи, однако сейчас лишь жалкие обломки самоуважения и брезгливости мешали самому усесться прямо в эту промозглую мешанину.

– Последний рывок, – выдохнул он, с размаху воткнув лопату в пронизанную мелкими корешками землю, и широко повел рукой, приглашающе кивнув Бруно: – Приступай.

– А почему опять я? – насупился тот недовольно.

– На белом свете, Бруно, есть два типа людей: одни со Знаком, а другие копают, – пояснил Курт наставительно и, встретясь с убивающим взглядом подопечного, вздохнул: – Вместе будем ковыряться, не напрягайся. Надеюсь, вся наша затея не окажется злой шуткой старческого слабоумия. Последний раз, – чуть повысил голос Курт, обернувшись к неподвижной старухе, – ты точно уверена, что это здесь?

Та не ответила, не повернув к нему даже головы, оставшись сидеть, как сидела, закутавшись в одеяло и закрыв глаза; Ланц толкнул ее в плечо, окликнув, и Хельга Крюгер, пошатнувшись, запрокинулась на бок, обдав его сапоги роем грязных брызг. Несколько мгновений протекли в безмолвии; наконец, медленно присев у недвижного тела на корточки, Ланц осторожно коснулся оголившейся дряблой шеи двумя пальцами, замерев на миг, и, убрав руку, молча перекрестил ворох костей и тряпья, минуту назад бывший дочерью Крысолова.

– Она уверена, – просто ответил Курт сам себе.

– Это надлежит понимать как очередное укрепление веры? – так же тихо произнес подопечный; он пожал плечами:

– Как тебе угодно. Говоря объективно, это просто смерть древней старухи, которой не давало уйти в мир иной незавершенное дело. Теперь она сочла свой долг уплаченным.

– А что на самом деле?

– Если мы так и будем стоять здесь и просто разглядывать труп, мы этого не узнаем, – вздохнул Курт, берясь за сырой склизкий черенок. – Что на деле – увидим; предлагаю начать докапываться до истины.

Бруно бросил последний взгляд на тело, лежащее в залитой водой траве, и медленно отвернулся, с угрюмой решимостью вогнав в землю кромку лопаты.

* * *
Полчаса прошли в молчании – Ланц, несколько раз предложив помощь и услышав в ответ отказ, прохаживался чуть в отдалении, не зная, куда себя деть, и явно не принимая всерьез просьбу младшего сослуживца быть настороже; у новоиспеченных же гробокопателей сил на разговоры не осталось – кромки лопат оказались наточены никудышно и с невероятным усилием прорезали скрепленную корнями глинистую почву, дождь обваливал края только выкопанной ямы, заполняя ее вязкой слякотью, земля ехала под ногами, перепачканные рукояти лопат выскальзывали из мокрых ладоней, и оба вскоре вывозились в грязи по пояс.

– Это и есть то самое «носом землю рыть»?», – соскребя остатки сил, выдохнул Бруно; Курт лишь искривил губы в нечто, весьма отдаленно напоминающее улыбку, и вновь с остервенением вгрызся в утрамбованную десятилетиями почву.

Еще через полчаса он сбросил тонкую кольчугу, надетую под куртку, и пояс с оружием, вдруг ставший неимоверно тяжелым, а спустя еще часа два, когда он уже готов был проклясть все на свете не подобающими следователю Конгрегации словами, почти уверясь в том, что старая карга все напутала или даже и вовсе измыслила сама себе, подопечный, выкопнув очередной сырой плотный ком, выбросил на поверхность легко узнаваемый предмет.

– Кость, – констатировал Бруно с невероятным облегчением в голосе. – Кто бы мне сказал, что я буду так рад увидеть кусок прелого скелета.

– Перерыв, – отозвался Курт, тяжело опершись о край ямы, и с натугой вытащил себя на траву; ошметки былого самообладания осыпались, посему, не имея теперь уже сил думать ни о чем, кроме ноющего тела, он, ничтоже сумняшеся, уселся прямо на омерзительно холодную землю, свесив с коленей гудящие руки и уткнувшись в них лицом.

– Слабак, – бросил подопечный, оседая по ту сторону ямы; Курт покривился, приподняв голову, но даже на традиционное «отвали» сил не нашлось.

– Полагаешь, оно? – хрипло от ветра и сырости спросил Ланц, приблизясь, и опустился на корточки у развороченной могилы, глядя с сомнением на серую кость, похожую на сухую ветку; Курт отер лоб рукавом, с усилием улыбнувшись:

– Полагаю, Дитрих, навряд ли берег Везера усеян захоронениями. Да, думаю, мы нашли то, что нужно.

– И что теперь? – уточнил подопечный, демонстративно подставив замаранную глиной ладонь под струи дождя. – Сжечь, ты сказал?

– Для начала, откопать полностью; и теперь аккуратнее, не втопчи какой-нибудь обломок в землю, а самое главное – ищи флейту. И – Дитрих, добудь огня. – Ланц бросил скептический взгляд в темно-серое небо, с удвоенной силой извергающее все новые ведра воды, и он понуро развел руками: – Изобрети что-нибудь. Попробуй вон под теми деревьями – там почти не течет; может, хоть это сойдет за Господне благоволение? Тем паче, дерева – три… Поспеши. Бог знает, чего можно ожидать, когда мы выкопаем эту мерзость, и лучше, чтобы к тому времени огонь был наготове. Дело это, предчувствую, долгое, посему мы пока передохнем, а ты приступай.

– Слушаюсь, – усмехнулся сослуживец, поднимаясь и разминая шею с таким хрустом, что Бруно поморщился. – Разбужу, как закончу. Дня через два, когда просохнет.

– Что-то никакой торжественности в моменте, – проводив взглядом поскальзывающуюся в лужах фигуру Ланца, вздохнул подопечный, пытаясь грязным пальцем оттереть пятно с безнадежно угвазданного рукава. – Я как-то иначе себе все это видел – десяток арбалетчиков целится в могилу – а ну как встанет? – вокруг пара экзорсистов с возвышенными физиономиями, кучка инквизиторов с факелами… Ну, и какой-нибудь придурок роется в земле.

– Добро пожаловать на следовательскую службу! – отозвался Курт с утомленной усмешкой и, закрыв глаза, поднял голову, подставив лицо падающей с небес воде, смывающей с щек брызги грязи; к студеному ветру и дождю он уже притерпелся, к тому же в работе взмок, и сейчас равнодушно думал о том, что через минуту вновь начнет коченеть, а расстегнутая до половины куртка завтра наверняка аукнется горячкой и кашлем.

Вскоре действительно стало невозможно холодно, и он запахнулся, втянув в плечи голову; вокруг стояла сплошная пелена уже не дождя – почти ливня, и, глядя на то, как Ланц укладывает хворостины и еловые лапы, с которых наземь бежала вода, он всерьез засомневался, что из этой затеи хоть что-нибудь выйдет.

– Теперь я знаю, на чем сколотить состояние, – заметил подопечный, поднимаясь и помогая Ланцу уложить поперек вороха веток толстый смолистый сук, не успевший еще вымокнуть до сердцевины. – «Походный набор инквизитора» – огниво и бутыль со смолой. Как полагаете, многие купятся?

– Я бы сейчас за эту самую бутыль душу продал, – буркнул Дитрих зло. – Поторговался бы, да и продал. Дай флягу.

– А почему опять я? – возмутился подопечный, и Ланц повысил голос:

– Хоффмайер, я не в духе пререкаться! Флягу. Абориген, твою тоже.

Курт нехотя отстегнул пузатый сосуд, помедлив, откупорил и приложился к холодному горлышку, лишь после этого перебросив Ланцу.

Щедро политые шнапсом и дождем еловые ветви окутались дымом, стелющимся по земле и вьющимся вокруг ног под порывами ветра; крохотные, слабые язычки пламени пробивались с неохотой и треском, разгораясь медленно и плюясь во все стороны искрами. Ланц, суетящийся вокруг и опасливо, боясь ненароком погасить, поправляющий костер, сейчас походил на чародея, творящего неведомую волшбу, каковое сходство усиливалось, когда тот окроплял постепенно растущее пламя новой порцией драгоценного напитка, отчего сквозь сизый дым прорывалась инфернально-синяя вспышка.

– Итак, поскольку я не колдун и не чудотворец, – словно отозвался на его мысли Ланц, – и не могу удерживать это извращение в рабочем состоянии вечно – советую взяться за лопаты, и давайте покончим с этой пародией на расследование.

– На уничтожении флейты дознание не завершится. – Курт поднялся, подобрав упавшую в грязь лопату, и вернулся к прерванной работе, кривясь от резкой боли в мышцах. – Остаются еще те, кто затеял все это, – вполне живые и здоровые. И если кто-нибудь подскажет мне, где их искать, буду признателен безмерно.

Ланц поморщился, покрыв костер охапкой еловых лап и еще парой толстых веток, вновь оросив эту конструкцию порцией шнапса, и промолчал, бросив в сторону младшего сослуживца взгляд, весьма далекий от благостного.

Безмолвие царило еще долго; Курт и подопечный смотрели лишь себе под ноги, дабы не наступить на сокрытую в земле флейту, опасаясь неведомо чего – то ли некоей пакости, которую может выкинуть этот таинственный предмет, соприкоснувшись с человеком, то ли боясь сломать ее, не зная вместе с тем, существует ли сама вероятность подобных действий в отношении вещи, которая должна предстать перед ними неповрежденной после столетия в вечно сырой земле. Ланц тоже хранил молчание, все внимание уделяя поддержанию огня и в итоге выложив подле вскрытой могилы костер такого размаха, что в иное время над ним преспокойно можно было бы зажарить половину бычьей туши, а ветви полуголых деревьев поверху запылали бы уже через минуту; сейчас же столь пространных габаритов кострища хватало ровно на то, чтобы не позволить дождю и ветру убить пламя.

– Есть, – вдруг проронил подопечный внезапно осевшим голосом, застыв с занесенной над землей лопатой, и Курт замер тоже, глядя под ноги.

К ногам упала мелкая снежно-ледяная крупинка, утонув в грязи возле узкой, в палец, палки, в которой не с первого раза можно было узнать деревянную флейту.

Бруно наклонился, потянувшись подобрать, и Курт перехватил руку, отдернув подопечного назад:

– Не трожь.

– Неужто… – начал Ланц, подойдя, и не докончил, остановившись у края осыпающейся ямы, глядя вниз настороженно и неверяще; Курт молча поднял голову, ощутив, как по щекам забарабанила снежная крупа, и встряхнулся, сбрасывая внезапно овладевшее им неприятное оцепенение.

– И что с ней теперь… делать? – неуверенно поинтересовался Бруно, не отводя взгляда от покоящейся в костяных обломках флейты – дождь смывал с нее землю, и из-под слоя грязи обнажалось светлое, словно лишь вчера обструганное дерево. – Как ее…

Курт, не ответив, перехватил лопату поудобнее, поддев тонкую деревянную трубку вместе с комом земли, и, выбросив на траву, выкарабкался следом.

– Очень осторожно, – пояснил он, наконец, отшвырнув лопату прочь, и, подав подопечному руку, выдернул его наверх. – И быстро. Что-то паршивое у меня предчувствие. Что-то не так.

– О да, – нервно ухмыльнулся Ланц, возвратившись к костру и швырнув в пламя сразу охапку толстых, с руку, веток; вынув пробку фляжки, мгновение помедлил и крестообразно плеснул поверх. – Все не так. Прах не восстал, воды потопа нас не захлестнули, свирепые малефики не накинулись; в самом деле – ну, что это за завершение дела для Курта Гессе, если он не порезан в трех местах, не валится с ног и не сидит на трупе противника…

– Я серьезно, Дитрих. Уж больно все просто…

Выдать очередную шпильку Ланц не успел, как и сам он не успел понять, что именно заставило его отшатнуться – то ли неслышимый отзвук, то ли неощутимая вибрация воздуха; отскочив в сторону, Курт успел увидеть мелькнувшую перед глазами молнию арбалетного болта и услышать визг курьерского, завалившегося набок в густом облаке землистых брызг.

Глава 18

– Что за… – проронил Бруно растерянно, глядя на содрогающуюся тушу коня, пробитую почти насквозь; по нервам ударил необыкновенно явственно слышимый свист второй стрелы, и, казалось, Курт даже успел увидеть ее полет, разбивающий в пыль воду и снег, низвергающиеся на землю.

Ухватив подопечного за шиворот, он запрокинулся назад, рухнув в наполняющуюся водой могилу, подняв столб жидкой грязи, услышав, как тяжелый болт вмазался в край ямы.

– В порядке? – бросил Курт; внизу шевельнулось.

– В полном, – отозвался Бруно, приподняв голову с темно-коричневых осколков черепа и яростно отплевываясь. – Я валяюсь в луже, на меня улегся потный инквизитор, и я целуюсь с дохлым скелетом малефика; я в полном порядке.

– Полагаешь, с живым скелетом целоваться приятнее?.. – пробормотал Курт, сползая с него в сторону, и, с трудом умостившись на корточки в изножье могилы, повысил голос: – Дитрих?

– Жив, – донеслось сверху. – Даже противно – ты снова прав… Откуда стреляли, заметил?

– От леса, – уверенно сказал Курт; ладонь привычно шлепнула по бедру, и он выругался, ощутив пустоту вместо приклада арбалета – ремень с оружием остался лежать на траве, в пяти шагах от ямы, рядом с кольчугой.

– На их месте, – заметил Бруно, тоже поднявшись и усевшись рядом, – я бы сейчас подбирался поближе, пока мы тут прохлаждаемся…

– Дерьмо! – рявкнул вдруг голос Ланца, когда в землю подле могилы что-то ударило со звучным чавканьем. – Либо они меня видят, либо… Гессе, ты там почивать вознамерился?

Курт покривился. Стоит высунуть голову из-за края ямы, и следующий болт, судя по всему, получит немалый шанс отыскать-таки свою цель; однако же сидеть в этой луже вечно и впрямь нельзя…

– Руки! – потребовал он, смерив взглядом высоту пологой, осыпающейся от малейшего движения земляной стены последнего жилища Крысолова.

Бруно крякнул, когда носок сапога уперся в его сложенные ладони; подпрыгнув, Курт перевалился через осклизлый край могилы, оставшись лежать плашмя, и, свесив руку вниз, с натугой выволок подопечного следом. До брошенного в траву арбалета он добрался ползком, вновь разразившись бранной тирадой, когда оружие, облепленное прелыми листьями и травой, пришлось буквально выковыривать из грязи.

– Теперь ты доволен? – поинтересовался Ланц, тоже покоящийся всем телом в хлюпающем месиве; Курт молча поморщился, взведя струну, и приподнял голову, пытаясь увидеть купы голых деревьев неподалеку. Минута протекла в молчании и неподвижности.

– Ждут, когда высунешься, – предположил Бруно; Курт отмахнулся, осторожно приподнявшись на локте, всматриваясь в тусклую стену небольшого леска, почти невидимого за дождем и все густеющей снежной крупой, готовясь в любую секунду снова рухнуть лицом в землю.

– Ну, – пробормотал он, приподнявшись на корточки и подобравшись, словно намерившаяся к прыжку кошка, – cum scuto[430]…

До леса было чуть больше, чем с полсотни шагов, но Курт пробежал всего пять-шесть, вновь упав; сзади донеслось чавканье – Ланц, поскальзываясь, догнал его, приземлившись рядом тоже со взведенным арбалетом в руках, и, выждав полминуты тишины, переглянулся с младшим сослуживцем, непонимающе и с подозрением хмурясь.

– Не ушли ж они, в самом деле… – произнес он растерянно.

Курт приподнялся, чувствуя, как от напряжения сводит ребра, зудящие в предощущении пробивающей их стрелы; вода заливала лицо, в глаза била острая, колючая снежная крошка, мешая смотреть, и даже если стрелявший стоял за ближайшим деревом, увидеть это сейчас было попросту невозможно.

– Зараза… – прошипел Курт зло, снова привстал, упершись коленом в землю и держа оружие наготове, и, так и не уловив ни одного движения, обернулся на миг, повысив голос: – Бруно, держать огонь, глаз с флейты не спускать, головой ответишь!

– Может, просто в костер ее, пока не затух? – крикнул тот в ответ, и Курт, не глядя, погрозил за спину кулаком:

– Без самовольства! Бог знает, что тогда может начаться, – пояснил он тихо уже Ланцу, поднимаясь теперь на ноги, и, пригнувшись, рванул к деревьям.

Тело вновь среагировало первым, когда мозг еще не успел толком осознать, для чего, собственно, надо упасть, откатившись вправо; рядом чавкнуло, и болт вперился почти целиком в землю возле его ноги.

– Сдается мне, нас попросту подманивают, – сообщил Ланц, подобравшись к нему, на сей раз – ползком. – Не стоит ли возвратиться и закончить с этой дудкой?

– Повторю, нам неизвестно, как все пройдет, – отозвался Курт, пытаясь всмотреться из-под ладони, ограждая глаза от воды и снега. – Знаешь, что, случается, вытворяют подобные личности, когда уничтожают принадлежащие им артефакты?

– И что же, о великий знаток тайн? Просвети меня.

– Всякое. – Курт опрокинулся на спину, дозаряжая арбалет по максимуму – на все четыре снаряда. – Бывает, тихо-мирно покидают наш грешный мир навеки, а бывает, что начинается такое, после чего бегать под стрелами и искать драки – это последнее, на что у тебя останутся силы… Это рrimo. Посему – secundo – да, понимаю, подманивают, однако сидеть у трупа Крюгера и ждать, не соизволят ли они подойти сами, мы не можем: обрати внимание на тот факт, что погода лучше не становится, и мы не знаем, к чему все идет. Если это связано с Крысоловом, – как знать, быть может, когда ливень достигнет определенной силы, он сможет наскрести довольно и своих сил на какую-нибудь пакость? Conclusio: вначале надо бы разобраться с тем, что легче, – с простыми смертными; вынуть, allegorice loqui[431], из задницы занозу, прежде чем садиться за игру.

– Уверен, что там простые смертные?

Курт пожал плечами, снова перевернувшись на локти и осторожно приподнявшись.

– В сравнении с Крысоловом, я так чувствую, сейчас всякий – лишь простой смертный. Прикрой.

Последняя перебежка была короткой – теперь он успел уловить движение впереди, прежде чем упасть снова в грязь; мимо просвистели навстречу друг другу два болта – один вонзился всего на вытянутой руке от него, другой умчался к оголенным октябрем деревьям впереди, и сквозь плеск дождя о землю донесся сдавленный вскрик.

– И верно, простые смертные, – заметил удовлетворенно Ланц, перезаряжаясь и подползая ближе. – Не сгнил я еще на сидячей службе…

– Сгниешь на лежачей, если дальше так пойдет, – откликнулся Курт разозленно, обернувшись назад, где у втоптанных в землю костей Крысолова остался Бруно; сослуживец повторил его взгляд, посерьезнев.

– Вообще оставлять Хоффмайера одного… – проговорил Ланц неуверенно. – А если они нас не выманивают к себе, а отманивают – от могилы и флейты? На него обрушатся основные силы, а мы будем плутать тут в кустах… Словом, вот что, абориген. Ты здесь самый подготовленный к любому повороту дела – лучше всех осведомлен касательно потусторонних явлений, и оружие подходящее; посему возвращайся-ка ты к нашему дудочнику, а Хоффмайера ко мне.

– Дитрих… – начал он; Ланц нахмурился.

– Все понимаю, – оборвал он строго. – Но ты не можешь быть всюду, для того с тобой и направился я, для того, абориген, и нужны помощники.

– Какой он, к Богу, помощник – так, одно прозвание; шлепнут придурка в первую же минуту… – пробормотал Курт уныло, смерив взглядом расстояние до почти не различимой уже за снежной сыпью стены деревьев, обернулся на подопечного и решительно кивнул: – Нет, все верно. Ты прав. И еще неизвестно, где сейчас будет опаснее… Бруно!

От тщательно убиваемой в себе тревоги окрик вышел недобрым, но на то, чтобы заботиться о соблюдении норм учтивого тона, сейчас нервов уже не хватало; почти невидимый за пеленой дождя и снега, тот приподнялся, и Курт повысил голос:

– Ползком – сюда. Живо!

– Ты ж сказал…

– Живо! – рявкнул он зло, и Ланц невесело усмехнулся, понимающе хлопнув его по плечу, явно намереваясь сказать нечто в утешение или, напротив, в насмешку, но лишь снова выругался, когда Курт откатился в сторону и в землю между ними, взбрызгивая темную грязь, впился очередной болт.

– Боюсь, буду прав, – заметил сослуживец уже без улыбки, – если скажу, что целят преимущественно в тебя.

– Надеешься, вас пожалеют? – буркнул Курт, привставая. – Судя по частоте стрелков было двое, благодарствуя тебе – уже один; оружие однозарядное… Встал; бегом!

Бруно подчинился не сразу, промедлив на месте долгие два мгновения; добежав, неуклюже шлепнулся рядом, вцепившись пальцами в траву и щурясь от ветра и снега.

– Придется вспомнить все, чего успел нахвататься, – сообщил Курт хмуро. – Я остаюсь здесь, вы с Дитрихом – перебежкой к лесу; задача – навязать ближняк. До зарезу нужен живой – хоть один. Но наизнанку не выворачивайся, это пожелание главным образом не к тебе относится… Оружие держи наготове. Смотри за спину – себе и напарнику. И…

– Справлюсь, – оборвал Бруно. – У меня выбора нет.

– Стой. – Курт перехватил подопечного за локоть, не давая подняться, и, сдвинувшись чуть в сторону, всмотрелся в тусклую пелену впереди, раздраженно поджимая губы на бьющий в лицо острый снежный горох; выждав с полминуты, привстал, напрягшись каждым нервом, и на сей раз едва не упустил момент, когда надо было вновь упасть, пропуская короткую стрелу над собой.

– Что творишь!.. – прошипел Ланц; он отмахнулся и вскинул арбалет, припав на одно колено и готовясь выстрелить в первое же, что шевельнется в пределах этой гнусной видимости.

– У вас несколько секунд, – бросил он коротко. – Пошли.

Ланц сорвался с места первым, вздернув подопечного на ноги за воротник.

Когда оба скрылись за плотной стеной воды, снега и древесных стволов, Курт еще мгновение неподвижно смотрел поверх арбалетного ложа, чувствуя, что ладони и виски в испарине, несмотря на пронизывающий ветер, а губы пересохли, и сердце колотится дробно и часто, словно пчела в кувшине. Стрельба прекратилась, из чего следовало сделать вывод, что там, вне пределов его досягаемости, завязался бой, принять участие в котором он не мог и на исход которого не имел возможности повлиять никоим образом. Такое было впервые; работа в группе случалась и прежде, но – впервые главное проходило мимо, впервые последняя, основная часть расследования не подразумевала только его участия, впервые приходилось тревожиться не о себе, заботиться не о собственном выживании, беспокоиться о жизни кого-то другого, и это новое мерзкое, липкое чувство ему определенно не нравилось.

К останкам Крысолова Курт возвратился, поднявшись в полный рост, продолжая прислушиваться и всматриваться, понимая вместе с тем, что ни одной стрелы в его сторону сейчас не полетит – по крайней мере, пока. Пока живы эти двое.

* * *
Увернуться от болта на таком расстоянии – почти в упор! – было невозможно – но он это сделал; неведомо, непостижимо, как, но – тело извернулось само, на этот короткий миг словно позабыв и о ломоте в коленях, и о скрипящей пояснице, и о боли в плечах, и о без малого шести десятках лет за этими плечами. Тело извернулось, рука вскинулась – но стрела пробила пустоту и голый куст неподалеку, а только что стоявший прямо перед ним человек исчез, чтобы возникнуть за спиной и вызвать удивительно равнодушную мысль о том, что на сей раз вывернуться уже не успеть. Успел Хоффмайер; справедливости ради надо было отметить, что, невзирая на принужденную муштру, творимую Гессе на площадке меж двух башен, кою тот посещал с неудовольствием, в лучшем случае – безучастием, научился парень многому, и сейчас от удара под почку избавил лишь его клинок, вставший на пути невесть откуда взявшегося лезвия.

Сам же майстер инквизитор едва успел услышать, едва смог осознать, что позади вновь слышится движение, едва сумел развернуться лицом к противнику, краем глаза успев увидеть в пяти шагах слева скрючившийся у сосны труп со своей стрелой в шее (все ж-таки и впрямь не закис еще на городской службе!); едва успел подставить дугу арбалета под удар и выиграть мгновение для того, чтобы, бросив его наземь, обнажить клинок.

Человек напротив отскочил назад, глядя на него с интересом, склонив набок голову, точно селезень, увидавший огромную муху на заборе над собою; на губах, тонких, будто бы наполовину стертых, блуждала даже не усмешка – улыбка, словно бы тот видел перед собою нечто до невозможного веселое. Противник был вооружен всего лишь коротким ножом, похожим на тот, что Гессе демонстрировал в начале этого безумного расследования как пример оружия его уличных приятелей, да и весь его вид не был видом бойца. Еще лет двадцать назад наверняка устремился бы без раздумий вперед, на этого обманчиво безобидного щуплого человечка. Сейчас же подступил опасливо, не надеясь убить или даже просто зацепить с первого же удара, лишь прощупывая, приглядываясь – если ошибся, если притупился глаз, и он переосторожничал, прирезать остолопа с ножом всегда успеется.

Хоффмайер вскрикнул где-то в отдалении, в нескольких шагах позади, и неподконтрольное, рефлекторное движение обернуться подавил не сразу, на миг отведя глаза от своего противника. Тот скакнул вперед – не накинулся, а именно скакнул, точно уличный шут, выделывающий очередной фортель; в этих неестественных, бесполезных в бою движениях никакого смысла не было, эти ужимки не отвлекали внимания от оружия или самого́ бойца, не было даже нанесено ни единого удара, словно все это было проделано просто так, ради игры, просто, чтобы показать старому олуху, что не в его руках контроль над положением…

Позади захрустел кустарник, донесся скрип лезвий друг о друга – Хоффмайер, судя по всему, жив и все еще огрызается; но что творится сейчас у распотрошенной могилы хамельнского углежога, остается лишь гадать. И почему этот, с мерзкой раздражающей улыбкой, считает возможным тратить время на развлечение, коим полагает эту стычку? Почему не боится, что Гессе, оставшийся у флейты, эту флейту уничтожит, пока все они здесь, в леске?.. Значит, не все? Значит, высказанная им мысль верна – и к могиле Крысолова сейчас действительно устремлены главные силы?..

Значит, надо завершить все это и – вернуться. Быстро.

* * *
Все вышло быстро – излишне быстро для того, чтобы как следует испугаться или измыслить достойный план; раньше не просто не приходилось действовать в команде в полном смысле – не приходилось действовать в этой команде, что важнее, и не было возможности отшлифовать слаженный механизм, где роль каждого продумана и все детали взвешены. Подопечный так и ушел в этот полуголый лес, навстречу неведомо кому, как был – тоже оставив данную ему в пользование Друденхаусской оружейной кольчугу на траве; Бруно – всего лишь подчиненный, и думать за него в подобной ситуации должен он, он должен был отдать приказ нацепить эту железяку. В спешке не сообразил. Теперь неизвестно, не занимает ли сейчас мысли Курта человек, уже не существующий на этой земле. И сама эта идея – остаться у могилы Фридриха Крюгера – при всей ее очевидной верности и оправданности на деле не столь уж хороша; хотя б по той причине, что ему же придется и поддерживать костер, уже начинающий затухать под напором дождя и снега. Уже сейчас следовало бы подбросить ветку потолще, пока огонь еще способен просушить и воспламенить ее, а не умереть под нею, однако при одной лишь мысли о подобном деянии руки начинали ныть, промерзшая под ветром спина покрывалась липким противным потом, а ноги прирастали к месту…

Вот уже минуту он бродил на почтительном расстоянии от упадающих языков пламени, стискивая в руках мокрый сосновый сук и пытаясь отыскать в себе силы на то, чтобы здравый смысл победил безрассудочный, лишенный логики страх, приводя многочисленные аргументы в защиту сдающего позиции разума.

– Кругом все в воде, – пробормотал Курт, в конце концов уже вслух. – Швырнуть эту хренову ветку поскорее нужно именно потому. Дитрих возился, как проклятый, чтобы поджечь хоть что-то. Я весь в мокрой грязи…

И это, в конце концов, глупо, додумал Курт с тоской, приближаясь к нежаркому, но словно бы уже жгущему пламени еще на два шага. Глупо все – как эти резоны, так и без того очевидный факт, что никакого вреда не причинит ни этот полуумерший костер, ни светильник на столе, которого он не коснулся ни разу за последние полтора года, ни что бы то ни было еще в том же духе; и глупо будет выглядеть он сам, когда, возвратившись, Ланц и подопечный обнаружат майстера инквизитора второго ранга сидящим в грязи у погасшего по его вине огня. Решаться надо было сейчас – через минуту-другую брошенная в костер ветвь затушит его…

– Да что же это такое, в самом деле?! – зло прошипел Курт, вообразив вдруг, как он смотрится со стороны; к затухающему огню он прошагал быстро, отбросив прочь все свои доводы, попытавшись отбросить и страхи – попросту вытравив из головы все мысли до единой, чтобы не успеть струсить, не успеть подумать о том, что надо не успеть.

Сук упал в шаге от костра, и Курт, пребывая уже в тихой панике от того, что делает, подскочил к нему, направив сырую древесину в нутро пламени коротким пинком, взметя столб огненных искр. На то, чтобы отдышаться – тяжело, словно после долгой пробежки, – ушло немало времени. Едва переведя дыхание и уняв подрагивающие руки, стараясь не дать натянувшимся нервам возможности вновь взять в осаду рассудок, он торопливо и не всякий раз метко напинал в костер побольше веток, понимая, что выглядит за этим занятием не менее глупо, нежели прежде, однако эта детская игра, увы, оказалась пределом его возможностей.

Сколько времени он провел в сражении с угасающим костром и собою самим, Курт сказать затруднялся, – по его ощущениям, миновали едва ли не часы, если не сама вечность, равно как и не мог даже предположить, где сейчас Ланц и Бруно, что с ними происходит, следует ли вообще дожидаться их возвращения, или же эту странную и не во всем вразумительную операцию ему придется завершать в одиночестве.

Дождь больше не усиливался, однако снежная крошка стала крупнее, обращаясь почти уже в полноценные, крупные градины, довольно ощутимо бьющие по лицу и взбивающие угли в огне, а лежащая подле могилы флейта раздражала, пробуждая желание пнуть и ее следом за древесными ветвями. Жду пять минут, мысленно проговорил Курт, косясь в сторону скрытого за водно-снежной завесью леска. Большего времени то, что там происходит, не потребуется – за пять минут одни убьют других, кто бы это ни был. Пять минут; и, если они не вернутся, бросить эту дудку в огонь, невзирая на возможные последствия. Если так пойдет и дальше, вполне может начаться настоящая буря, посему пора уже все заканчивать – и быстро.

* * *
Быстро; это было очень быстро, почти не видимо глазу – снова прыжок; вперед выбросилась рука с ножом, едва не повстречавшись на своем пути с человеческой плотью – на сей раз спасла кольчуга под дорожной курткой.

Сколько продолжалось это мелькание, он не понимал – странным образом время спуталось, то вытягиваясь, то замедляясь, то вдруг подвигаясь невнятными рывками, да и с самим пространством творилось необъяснимое, когда вдруг этот шут, ни сделавший ни шагу, внезапно оказывался за спиною и, как будто, разом на прежнем же месте. Хорошие бойцы встречались и прежде, это и прежде бывало – когда взгляд не успевает за движениями противника либо же поспевает едва-едва, но здесь – здесь было что-то иное. «Что-то дьявольское», – так, кажется, сказал свидетель Гессе, услышавший флейту на свалке?..

Сейчас флейты не было; была бессмысленная, смешная, но раздражающая деталь – шутовская погремушка на поясе этого вертлявого щуплого человечка. На поясе – на ремне с ножнами, словно оружие. Особое оружие; особый инструмент – играющий на нервах. Эта дрянь, вздрагивая и гремя при каждом шаге, сбивала с толку, сбивала с ритма, вынуждая входить в ритм противника, и бывало – на миг мерещилось, что и движения тоже не свои, не порожденные собственным разумом, а словно бы вселенные чьей-то молчаливой подсказкой, и сбросить это давящее чувство стоило усилий немалых, порою – немыслимых. По временам проклятая погремушка стучала позади или в стороне, за пределами видимости; и пусть понимал разум, что это какой-то морок, лишь обман, лишь навеянная этим коротышкой волшба, – взгляд сам собою метался прочь, на мгновение, долгое, драгоценное мгновение отвлекаясь от вооруженного человека впереди. И снова начинало мниться, что он – везде, и не иначе как чудом было то, что до сих пор не погиб, не получил ни одной раны, хотя противник – это было уже явно – теперь не играл, давил, наступал, пробуждая греховную гордыню при мысли о том что долгое сидение в городе и немалые годы все ж-таки не вытравили обретенных некогда умений. Мастерство, как сказал бы Густав, не пропьешь…

Нож ударил с такой силой, что, не будь кольчуги, вошел бы под перекрестье ребер по рукоять, смяв кости в щепу; дыхание перекрыло, словно кто-то взял в кулак оба легких и стиснул, не давая набрать воздуха в грудь. Не упасть коленями в мокрую траву, подставив врагу затылок, удалось едва-едва. Удалось даже ударить в ответ, не видя из-за темноты в глазах, чем увенчалась попытка; однако ощутилось, как рука пошла с натугой, скрипнуло, а на запястье между кромкой рукава и перчаткой плеснуло горячее, кипятком обжегшее кожу после ледяной воды и ветра. В тот же миг что-то стылое, похожее на острый кусок льда, полоснуло по ноге чуть выше колена, попав, кажется, по нерву, отчего нога подогнулась, но зато скованное дыхание вмиг возвратилось, а темнота в глазах рассеялась, позволив видеть небольшой порез на бедре и – шута с ножом, лежащего на земле у ног, зажавшего ладонью огромную кровоточащую рану в боку и глядящего на своего неприятеля с безграничным удивлением.

– Не ожидал, сукин сын? – хрипло от не до конца отошедшей боли в ребрах поинтересовался Дитрих, поднимаясь на ноги. – Потанцуй теперь. Ты у меня теперь долго танцевать будешь – над углями; знаешь, как восточные дервиши. Всегда мечтал посмотреть.

Вторая рука шута, все еще сжимавшая рукоять ножа, дернулась; Дитрих поспешно шагнул вперед, наступив на запястье, и, с хрустом вдавив его в землю, приставил острие клинка к открытой шее поверженного противника.

– Шустрый какой, – отметил он с усмешкой. – Интересно, говорить ты будешь так же бойко?

Мгновение тот лежал неподвижно и молча, глядя снизу вверх теперь с неестественным спокойствием, и медленно, будто тугое тесто, вновь растянул губы в безмятежной улыбке, внезапно рванувшись вперед и нанизав себя на прижавшееся к горлу лезвие. Полотно вошло легко; свободная рука ухватилась за клинок, вдавливая его глубже, прорезая пальцы до кости; на миг самоубийца застыл в неподвижности тут же отшатнувшись, выдернув оружие и выпустив на волю свистящую взвесь алых капель.

– Дерьмо… – проронил Дитрих оторопело, глядя на умирающего растерянно и неведомо отчего отступая на шаг назад. – Вот мерзавец…

Тело на земле уже затихло, лишь единожды содрогнувшись в конвульсии; в последний раз брякнула погремушка, ударившись оземь, и он с ожесточением наступил, раздавив глиняный шар в осколки, вдавив в мокрую траву черепки и высыпавшиеся мелкие косточки, подозрительно напоминающие человеческие.

– Мерзость… – пробормотал он, отирая подошву о землю, и бессильно пнул окровавленный труп, безысходно злясь на себя за то, что упустил, похоже, единственный шанс взять живого – надеяться на то, что это вышло у Хоффмайера, не приходилось…

Ах ты, гадство… Хоффмайер…

Только сейчас он сообразил, что более не слышит звука ударов и топтания по чавкающей мокрой земле, что кругом тишина, нарушаемая лишь стуком мелких тяжелых градин по голым ветвям деревьев и поникшего кустарника…

Окровавленный клинок, попирая всяческие правила чистоплотности при обращении с оружием, он опустил в ножны, не отирая, торопливо прошагав к брошенному арбалету, и вложил в ложе последнюю оставшуюся стрелу, стараясь не скрипнуть струной.

Не обнаружить отметин, оставленных Хоффмайером и его противником, было нельзя – в овражек неподалеку, явно указуя путь, вел широкий след из сломанных и смятых веток. Вперед ступал осторожно, чувствуя, как под штаниной в сапог стекает тонкая, противная горячая струйка крови из пореза над коленом; рана не была особенно глубокой, однако при каждом шаге простреливало в суставе – видно, и впрямь прошло вблизи нерва…

Арбалет опустился через пять шагов; Хоффмайер сидел на дне овражка у лежащего лицом в тесном ручье неподвижного тела второго арбалетчика, тоже недвижимый, но явно живой – дышал он тяжело и рвано, неотрывно глядя на убитого. Приблизясь к подопечному Гессе, Дитрих остановился, на миг замерев, а потом засмеялся, тяжело упершись в ствол дерева рядом – ладонью Хоффмайер зажимал порез на ноге, на той же, что и у него, и также над коленом.

– Гляди-ка, – отметил он, когда тот с усилием повернул голову, – живой. Подымайся, идем.

– Не могу, – не сразу отозвался аборигенов подопечный; слова Хоффмайер выталкивал с трудом, соединяя звуки медленно и неровно, точно пьяный. – Он меня задел… Болит.

– Не будь девчонкой, – отмахнулся он, распрямляясь. – Ерунда, царапина; я в детстве о забор серьезней рвался… Это первый бой, первая рана, все понимаю; но если ты сейчас не встанешь и не начнешь двигаться, через минуту тебя начнет колотить уже не на шутку. Подымайся, – повторил он теперь серьезно. – Абориген, если помнишь, остался там один. Жив ли еще…

Расчет оказался верным – в глазах Бруно мелькнуло нечто, чему точного определения дать было нельзя, однако уже не пустота, а хотя бы какое-то вялое подобие мысли и желания действовать.

* * *
Надо действовать… или не сто́ит?

Пять минут почти истекли, а Курт все еще не решился избрать один из двух вариантов – остаться здесь, у этого вновь разгоревшегося костра, под редким градом и ветром, еще немного и подождать, либо же на все плюнуть и, следом за сосновыми сучьями, пнуть в огонь и эту флейту…

Верить в гибель сослуживцев не хотелось; хотелось верить в удачный исход и в то, что эта упрямая надежда есть предчувствие, нечто вроде внутреннего голоса, который полагается голосом Ангела-хранителя, Божьим, собственной души, прозревающей то, что недоступно очам телесным – чем угодно, что кому удобнее и ближе. Сейчас Курт точно знал, что, кроме ничем не оправданных упований на лучшее, его вера ни на чем не зиждется; вера эта раздражала и выводила из равновесия, мешая думать как до́лжно о деле.

Думать вообще было сложно о чем бы то ни было – поредевший дождь, сменившийся градом, ветер, грязь и слякоть достали вконец, сырость и холод, умноженные бездействием, уже начали выламывать суставы и мышцы, промерзшие насквозь, а резь в желудке напоминала, что в последний раз в нем побывало хоть что-то еще вчера утром, более суток назад. В голову пришло вдруг, что в последний раз столь многие неудобства его тело испытывало много лет назад, когда и помыслить было глупо, смешно и невозможно, что в один прекрасный день на его шее будет красоваться Знак инквизитора. Однако, обретая этот самый Знак и готовясь, само собою, ко всему (как учили, «от грязи до крови»), – не предполагал, что в один гораздо менее прекрасный (а говоря откровенно – довольно паршивый) день возвратится в детство, воспоминания о котором являлись далеко не приятными. Стоило уходить с улицы, чтобы в своей новой жизни опять оказаться в грязи, холоде, голодным и – в одиночестве, не зная, что делать и как быть…

Ничего необычного, впрочем. То, что окружающий мир враждебен, известно с пеленок каждому, исключая, разве что тех, кому по рождению посчастливилось быть охваченным заботой и защитой близких, друзей, как искренних, так и купленных деньгами, положением или страхом, слуг, подчиненных; случается, об этом забываешь, расслабляешься, и тогда окружение об этом напоминает. Мир не прощает такой забывчивости. Не прощает слабости. Слабому не выстоять, слабому нет места в жизни – улица втолковывает это быстро. Нет места даже среди тех, кто зовет себя добропорядочными горожанами, – припомнить хоть бы собственную тетку или ее соседей, видящих, как она каждый день выколачивает душу из племянника, но ни словом не призвавших ее к милосердию, каковое, как тоже довольно скоро поясняет жизнь, существует только в сказках и проповедях священников, понятия не имеющих о смысле этого слова. Сочувствия и понимания в одном только Финке больше, чем во всех них вместе взятых, потому что Финк принял под защиту сопливого слабака не из желания награды, хоть бы и небесной, и не для того, чтоб одобрительно покивал какой-нибудь бюргер с необъятным пузом, и не потому, что иначе его довольно грешную душу загребут голодные чертенята. Просто не дает в обиду – и все. Просто так.

Вот только нельзя прятаться всю жизнь, нельзя всю жизнь просидеть, зажавшись в темный угол или схоронившись за чужую спину. Никто не станет прикрывать тебя всегда, постоянно вытаскивать из задницы, всегда защищать; рано или поздно надо становиться сильным самому, самому научиться драться за себя, за место в жизни, за кусок хлеба и глоток воздуха, потому что так эта самая жизнь устроена. Ты – или тебя. Всегда, везде. В этой жизни ты – один, и это данность. Если задуматься над этим, то, в общем-то, делается жутко, потому что, чем старше становишься, тем яснее разумеешь, насколько эта данность, эта жизнь долга́ вообще и насколько коротка у тебя лично, потому что навряд ли хватит сил ей противостоять. Кое-кто из приятелей уже смирился с этой мыслью – потому и перестали стеречься, осторожность забросили вовсе, чтобы прожить, как живется, быстро, но зато в удовольствие. Правду сказать, у таких, как ты сам, удовольствий в этой жизни мало – любой в любую минуту может оборвать твое существование; хреновое, что верно, но все ж-таки… В любой момент – или жертва твоих попыток обогатиться за его счет перехватит за руку, или кто-то из так называемых приятелей, когда Финка не будет рядом и некому будет отодвинуть за спину, зубы в глотку вобьет – не самая лучшая жратва перед смертью. Мир огромен и недружелюбен, как не раз говорил старик Бюшель, а ты – мелкая сопля, которую Создатель в этот мир ненароком вчихнул и которую когда-нибудь так же невзначай сотрет рукавом. Не станешь другим – сдохнешь.

Думать над этим не хочется, а только все это в голову взбредает само собою, отчего настроение падает вовсе в говно, и временами думается уже о том, что, может, и сопротивляться-то не надо – смысл? Рано или поздно, – и скорее рано, чем поздно, – кто-нибудь отвинтит голову, так чего рыпаться зазря? Стать другим… Хорошо так говорить Бюшелю – за ним и сила, и уважение, а когда тебе десять лет – хрень все это и пустой треп. То есть, понятно, всерьез не думаешь о том, чтоб вот так вот сложить лапки и ждать, и вообще все это вылетает из мозгов, когда доходит до дела – как, к примеру, вчера, когда на самом деле пришлось за глоток воздуха в прямом смысле зубами; когда потом сидишь на земле возле трупа того, кто хотел трупом положить тебя самого, ничего такого в мыслях нет. Тогда думаешь, что – не такая уж и сопля, да и жить-то, в общем, неплохо, пусть и холодно, грязно, хочется постоянно жрать, клопы вокруг и крысы, до которых тоже временами дело доходит, если совсем припрет, и вообще крыша, конечно, съезжает.

Сегодня все еще не спится, потому что после вчерашнего всякий миг ждешь, что кто-нибудь подберется по-тихому, хотя понятно, что именно потому наезжать и не станут какое-то время – вчера в некотором роде было доказательство тому, что ты имеешь право дышать здесь, вчера ты это право купил кровью, зубами, как зверь в лесу. Только это все равно не успокаивает. Все равно боишься. Все спят давно, а ты, как заяц, сидишь в углу и боишься до усрачки. Потому что всегда есть кто-то сильнее, от этого никуда не деться. Что бы там ни было, все равно ты маленькая зеленая сопля. Тощий, задрипанный, мелкий лохмотник, который может, конечно, оторваться на более младших, отводя душу, но перед большинством вокруг – пустое место. Тля. Эту тлю в любой момент можно вот так просто – ногтем; и ничего не останется. И главное – а кому от этого станет хуже? Если вдруг сегодня, когда бояться устанешь и все-таки заснешь, наконец, кто-нибудь в самом деле перережет глотку – а кто назавтра вспомнит, что вот, был такой, Бекер? Финк, может, кому по зубам съездит, скажет, что хорошего парня кончили. И все? Был человек – нет человека? Выть хочется. Забиться в свой угол подальше и взвыть. Правда, тогда точно порешат. Все вместе. Чтоб на нервы не давил – как одного из новичков недавно, который неделю подряд каждую ночь ревел, как девчонка; надо правду сказать, это реально бесит. В конце концов, кому тут совсем не упало, – может валить ко всем чертям. Нет – вживайся. Главное, перетерпеть. С другой стороны, терпишь вот уж больше года, а что-то радости мало. Забываешь об этом, конечно, когда дело удачное провернешь или, как вчера, когда докажешь, что ты – хозяин над своей жизнью и чужой, что главное, а только, когда кровь успокоится, когда остынешь, – все равно тоскливо. Воешь – мысленно. Может, потому все такие и нервные – вслух не выскажешь, не принято, а про себя каждый думает, что все ведь может быть и по-другому, иначе все как-то может быть. Могло бы, хотя б. Если б предки не перемерли, если б… если б…

Хочешь – не хочешь, а думаешь. О том, к примеру, что – и у тебя все могло бы по-другому быть, если б, к примеру, тетка оказалась не старой сукой, а заботливой родственницей. Как это – по-другому – неизвестно, но только по-другому. Совсем. Чтоб – не так. Чтоб – не здесь. Ведь могло же быть так, чтобы – не здесь. Может же так быть? Ведь может быть, может. Не здесь. Не здесь. Не здесь. Здесь вообще что-то не так. Здесь все не так. Этого «здесь» вообще быть не должно. Этого «здесь» быть не может; почему – непонятно, но – не может. Что-то не так. Вокруг что-то не так, что-то не на месте, и как прежде этого не замечал, что – не на месте что-то? Как раньше не понял?..

Голова болит; смертельно болит голова, словно лбом приложили о камень. Это – знакомо, это в порядке вещей; такое бывает, когда что-то заметил, но не задержал внимания, и теперь сам себе пытаешься указать, что именно, и сам себя не можешь услышать. Когда предрассудочно, подспудно что-то давит на мысли. Когда вот-вот увидишь, надо только чуть напрячь мозги. Надо только понять, что не так. Почему все не так. Почему чего-то не хватает. Что-то не на своем месте. Не в том месте. Почему ты сам не на своем месте…

Не в том месте и не в то время…

В голове словно бы взорвался вдруг огромный кувшин с маслом, орошая внезапно пробудившийся рассудок обжигающими каплями, встряхнув мозг, точно игральную кость в стакане; тряханув – и разом установив на место. На свое место. В свое время. В свои мысли.

Дождь. Река. Град в лицо. Погасший под дождем костер. Грязь под ногами. Оружие в этой грязи – брошено шагах в трех в стороне. И – сам там же, в той же слякоти, сжавшись в комок, как когда-то давно сжимался, затиснувшись в угол, мальчишка из заброшенных кварталов Кёльна, которым он едва не стал снова, кажется что – окончательно, навеки, бесповоротно. Словно вновь вернулся туда и в тогда – не в мыслях, не в видении, а наяву, ощущая всей кожей старый камень стен, пыльного пола, слыша запахи, звуки – всё. Словно кто-то вот так просто, незаметно, но неуклонно ввел в те дни, в ту жизнь, как в соседнюю комнату, и дверь за спиною почти захлопнул…

Кто-то. Кто-то рядом.

Рядом – враг; это единственное, что есть общего в обеих жизнях. На это разум переключился тотчас и без усилий.

Пробудить тело оказалось сложнее – подняться сразу не вышло, и Курт, стараясь не думать о том, как это выглядит со стороны, дополз до брошенного арбалета, как сумел, на четвереньках, упираясь в осклизлую землю затекшими руками. Приклад в пальцах едва почувствовался, и голова чуть не покатилась сама собою на сторону, когда тяжело, пошатываясь, поднялся-таки на ноги, уже не таясь – не стре́лы, судя по всему, оружие его неведомого врага…

Опровержение его вывода пришло немедленно – со знакомым коротким свистом пропоров воздух, тяжелый снаряд ударил в землю позади него, и Курт, уже в который раз за последние несколько минут, шлепнулся в холодную грязь, все еще не до конца владея затекшим телом и понимая, что, не промажь тот сейчас, этот болт пришпилил бы его к месту, как беспомощную пьяную муху.

– Ты гляди, какой, твою мать, талантливый… – пробормотал Курт, злясь на себя, на невидимого противника, на все еще отсутствующих Ланца и Бруно, тщетно силясь определить, сколько же на самом деле минуло времени с того мига, как оба скрылись в том полуголом леске.

Лежать в хлюпающей луже в невысокой серой траве он продолжал неподвижно, пытаясь понять, откуда прилетела стрела, и осторожно сжимая и разжимая пальцы, чтобы вернуть им подвижность; в безмолвии и безлюдье протекла долгая минута, прежде чем неподалеку, из-за поросшего низким кустарником взгорка, послышалось насмешливое:

– Майстер инквизитор! – Голос выждал, не то ожидая ответа, не то подбирая слова, и продолжил все с той же насмешкой: – Не пытайтесь прикинуться – ни мертвым, ни раненым вы не являетесь. Я бы почувствовал. Бросьте; не разочаровывайте меня, я был о вашей смышлености лучшего мнения.

– Зараза… – прошипел Курт сквозь зубы, понимая, что там, за пологим скатом и ветками, увидеть и тем более достать своего противника он не сможет; однако то, что оный противник пошел на контакт, обнадеживало – кажется, ему их наметившаяся позиционная баталия была не на руку.

– Может быть, – продолжил голос, – вы не станете упорствовать и просто отдадите мне эту флейту?

– А мне взамен позволят уйти? – уточнил он, сползая в сторону, дабы попробовать подобраться к взгорку справа. – Слабо верится.

– А у вас выхода нет, майстер инквизитор, – откликнулся тот; Курт усмехнулся:

– Да неужто? Я ведь могу торчать возле этой могилы до Второго Пришествия. Вам-то, я так посмотрю, эта идея не слишком по душе, а?

– Просто отдайте мне флейту, – повторил голос уже серьезно. – И можете уходить на все четыре стороны. Я не привык делать дважды столь выгодные предложения.

Итак, «я», отметил Курт, сдвинувшись еще на полшага в сторону. «Мне», «я»; не «мы». Стало быть, кроме них двоих здесь нет никого, а это значит, что можно смело оставить инструмент не слишком покойного углежога без присмотра – ненадолго; а много времени и не потребуется, или все выйдет быстро, или не выйдет вовсе…

В сторону говорящего холмика он выстрелил вслепую, никуда особенно не целясь и ни во что не надеясь попасть; вскочил, матерясь на громко хлюпающую под ногами грязь и всеми силами пытаясь не упасть, дабы успеть преодолеть разделяющее их расстояние за те мгновения, что противник будет лежать, как и он только что, ничком, радуясь, что не попал под выстрел, и ожидая следующего. Когда до пригорка осталось несколько шагов, на мгновение вновь что-то всколыхнулось в мозгу; на миг напрочь, без остатка, забылось все, что вершится здесь и сейчас, как, бывает, тотчас изглаживается из памяти то, как потянулся с утра или махнул рукой, отгоняя назойливую пчелу, – на одно мгновение словно бы перестало быть существенным все происходящее, перестало быть существующим… Наваждение ушло, не успев закрепиться, вцепиться холодными когтями в разум – завалившись на бок при крутом повороте у подножья холмика, Курт спустил струну снова, снова в никуда, лишь бы противник отшатнулся, лишь бы нарушить его сосредоточенность, лишь бы дать себе еще два мига на то, чтобы вскочить, оскальзываясь в мокрой земле ладонями, пробежать последние четыре шага до сидящего на земле человека и с ходу, не раздумывая, влепить ногой под челюсть, от души, выместив в этом ударе всю накопившуюся за этот муторный день злость, запоздало спохватившись, что, возможно, перестарался, когда тот, не выронив ни звука, отлетел назад и замер, раскинув руки.

Мгновение Курт стоял неподвижно, переводя дыхание и уставившись арбалетом в неподвижное тело, не сразу сумев переступить вновь онемевшими ногами и приблизиться к противнику; новая попытка ввергнуть его в ту, другую реальность, увести снова в прошлое, пусть и не удалась всецело, однако выбила из колеи, и сейчас руки мелко подрагивали; хотя, быть может, это был лишь припозднившийся испуг от его спонтанной, опасной и, прямо скажем, не слишком благоразумной выходки, которая вполне могла окончиться и по-другому…

На краю видимости, схваченное боковым зрением вскользь, возникло движение; Курт вздрогнул, вскинув арбалет и развернувшись, едва сумел удержать палец на спуске, чуть не всадив болт в Ланца или подопечного, вышедших, прихрамывая, из близкого леска. Увидя его, оба заковыляли быстрее, и Курт, облегченно выдохнув, опустил руку, лишь теперь расслабившись окончательно. Оба были на ногах, он сам – жив, на земле лежал готовый к допросу пленный, и на время можно было успокоиться, невзирая на окончательно утвердившийся как непреложный факт тяжелый град, лишь чуть стихшие ветер и дождь, погасший костер и еще предстоящую возню с неведомо что могущим выкинуть Крысоловом.

* * *
Не дожидаясь напарников, Курт присел перед бесчувственным телом, первым делом сняв с него ремень с коротким клинком; бросив мимолетный взгляд на валяющийся рядом арбалет, он вздохнул, лишь сейчас поняв, отчего тот больше не стрелял, перейдя к соблазняющим речам, – арбалет, по всему судя, принадлежит не ему, подобран у убитого Ланцем стрелка, и заряд был всего один – тот самый, благополучно миновавший майстера инквизитора у могилы хамельнского углежога. Знать бы – можно было б не играть в бойца зондергруппы, приблизиться попросту, шагом, ничем не рискуя, не валяясь лишний раз в грязи и не суетясь. Возвратиться бы в это прошлое и переиграть…

Сняв клинок, Курт приспособил оружейный ремень беспамятному чародею на руки, завернув их за спину, ремень от штанов – на ноги, лишь после этого занявшись осмотром собственно самого тела, дабы убедиться в том, что тот не намерен отойти к своим дальним предкам здесь же и сейчас.

– Magnus Dominus[432]. – Ланц, приблизясь, остановился рядом; голос у сослуживца был сорванный и утомленный – видно, сегодняшний день ему тоже особенного удовольствия не доставил и сил отнюдь не придал. – Неужто живой?

– Это радость за мое или за его самочувствие? – уточнил Курт, и тот покривил губы в усмешке, отмахнувшись:

– Тебе-то что сделается… Сдается мне, ты ему челюсть своротил; как говорить будет?

– Сломал пару зубов, – возразил Курт, поднимаясь, и ухватил связанного за воротник. – Подсоби.

Бруно, когда они возвратились к угасшему кострищу, опустился наземь, молча кривясь и держась ладонью за ногу – чуть выше колена багровел короткий неглубокий порез; увидя такой же над тем же коленом сослуживца, Курт невольно улыбнулся.

– Перевяжитесь, – посоветовал он наставительно. – К прочим радостям не хватало еще заражения – в этой грязи, небось, такое водится… Что супишься? Такая пустяковина – вполне для первого в жизни боя простительно. Радовался бы.

– Я только что убил человека, – тихо отозвался подопечный; на Курта он не смотрел, глядя на то, как вода, окрашиваясь алым, сбегает по ноге в землю. – Не вижу, чему здесь особенно радоваться.

– Святой Бруно снова за свое… – вздохнул он, мельком переглянувшись с Ланцем. – На сей раз все еще проще, чем когда бы то ни было: не человека, а врага. Он – или ты. Не сожалеешь же ты, в самом деле, что не подставил ему вместо ноги шею?

– Я не помешался настолько, чтобы не осознавать разницы между тупым убийством и самозащитой, – покривился Бруно болезненно. – Вот только не жди, что я начну прыгать от радости; так ли, иначе ли, занятие это не из приятных. Наверняка тебе это известно лучше, чем кому-то из нас.

– Перевяжись, – повторил Курт, отмахнувшись. – О грехах человеческих после договорим.

– А мои труды – все прахом? – кивнув на угасший костер, с напускной обидой вздохнул Ланц, уже успевший снять со своего убитого жеребца дорожную сумку; на придавленных неподвижной тушей голубей в узкой клетушке он взглянул озабоченно, однако промолчал, убедясь в том, что вторая пара, подвешенная к седлу другого коня, цела и невредима. Все это время похвально державшиеся курьерские лишь теперь начали нервно перетаптываться, пофыркивая и тряся головой – видно, и их терпению, наконец, наставал предел. – Теперь все сначала; а сколько сил было положено…

– А главное – ценного продукта израсходовано? – договорил Курт, и сослуживец с улыбкой пожал плечами, накладывая повязку прямо поверх штанины. Он покривился. – На рану плеснул бы.

– Обождет. После; сейчас эта бесценная субстанция потребуется, чтобы заново разжечь огонь, который ты благополучно профукал.

– Посмотрел бы я на тебя на моем месте, – огрызнулся Курт, мельком бросив взгляд на все еще бесчувственного пленного, и, присев на корточки перед Бруно, не слишком ловко управляющегося с перевязкой, отвел его руки в сторону. – Дай сюда; ты себя покалечишь.

Процедуру, учиняемую над ним, подопечный снес почти стоически, хотя несколько насмешливых взглядов и было брошено в его сторону Ланцем, уже суетящимся подле залитого водой и разбитого градом кострища; однако ни он, ни Курт над этой и в самом деле пустяковой раной больше не подтрунивали и ни слова издевки не произнесли.

Огонь разгорелся довольно скоро, и к последней, главной стадии операции давно уже можно было приступить, однако никто не высказал этого вслух, посвятив несколько долгих минут подробному обсуждению произошедшего. Выслушав рассказ сослуживца о его странном противнике, Курт поведал о своем, ясно понимая, что этот спокойный, точно бы все уже позади, беспечный разговор есть необходимая всем им короткая передышка, нужная не столько телу, хотя и оно уже давно взывало о милости, но более – нервам, мыслям, рассудку перед тем, как все это продолжится. Возможно, все окончится просто – брошенная в огонь флейта вспыхнет, быть может, ярче обыкновенного куска дерева, а возможно, и попросту сгорит, как этому дереву и полагается. А может статься, что беготня под редким дождем, частым градом и постоянным ветром, лежание в грязи и воде повторятся еще не раз; и, как знать, помогут ли…

Плененный все так же лежал недвижимо, закрыв глаза и едва дыша, из чего Курт сделал злорадный вывод, что одарил своего противника не только щербиной, но и довольно сильным сотрясением; когда тот очнется, его должно неслабо мутить, что при допросе наверняка пойдет на пользу ситуации. Пока же, во избежание лишних проблем, он предпочел закупорить чародейский рот надежным кляпом.

– Занятно, – оценил Бруно, следя за его действиями из-под все еще нахмуренных бровей. – Вот это я вижу впервые – инквизитор затыкает арестованному рот, чтоб чего не сказал.

– Не все слова одинаково полезны, – отозвался Курт, распрямляясь, и решительно вздохнул: – Ну, что, collegae? Пора кончать с этой дудкой – сколько уж можно тянуть; перед смертью не надышишься.

– Точнее и не скажешь… – чуть слышно пробормотал Ланц, стоящий вот уж около минуты молча и не шевелясь, глядя в разверстую могилу углежога странным, словно застывшим взглядом; с места он стронулся с усилием, сильно припадая на порезанную ногу и кривясь, точно бы к плечам его был привязан нагруженный камнями мешок, влачащийся по земле. Флейту он, наклонившись, подобрал прежде, чем кто-либо успел его остерегающе окликнуть.

– Я б на вашем месте эту дрянь руками бы не трогал, – неуверенно посоветовал Бруно, осторожно приблизясь и рассматривая резную трубку с опасливым интересом. – Как сейчас чего-нибудь… этакое…

– Ерунда. – Ланц повернул флейту в пальцах, глядя на сбегающую по ней воду, и улыбнулся. – Как видишь – держу, и ничего.

– Бруно? Ко мне.

От того, как резко прозвучал окрик, Курт поморщился и сам, однако в ответ на возмущенный взгляд подопечного лишь повторил:

– Сюда, я сказал. Пора и впрямь завершить все это, после чего как подобает побеседовать с нашим гостем. Будешь стоять здесь и, как бы чего не вышло, за ним наблюдать, – пояснил он, когда Бруно приблизился; сняв арбалет с ремня, натянул, заряжая снова, и пояснил: – Если что покажется не так – стреляй, не думая; лучше потерять подозреваемого, чем…

Курт не договорил и в протянутую к нему ладонь подопечного оружия не вложил – ухватив его вместо этого за запястье, рывком отшвырнул себе за спину и поднял арбалет, наставив на Ланца.

– Что за… – проронил растерянно Бруно, попытавшись одернуть его локоть вниз, и он, не глядя, саданул этим локтем назад, услышав за спиной задушенный вдох.

Ланц посмотрел на направленное в его сторону оружие спокойно, медленно подняв взгляд от четырех стальных острий к его лицу.

– Гессе, – вымолвил он тихо, – у тебя что – мозги переклинило после сегодняшнего?

– Брось эту штуку, – так же тихо, четко выговаривая каждое слово, потребовал Курт, не опуская руки́. – Сию же секунду.

– Керн был прав – тебе надо спать больше, – отозвался сослуживец, по-прежнему не повышая голоса. – Ты хоть соображаешь, кто ты и где? Кто я такой – помнишь?

– Кто ты такой… – повторил он медленно. – Это хороший вопрос. Ответ вот только плохой… Брось флейту, живо.

– Да ты спятил совсем! – прошипел подопечный за спиной, и Курт вздохнул, кивнув:

– Вот как?.. Тогда – Дитрих, подойди к костру и брось треклятую дудку в огонь, прямо сейчас. Клянусь, если ты это сделаешь – я немедля же извинюсь, а когда возвратимся в Кёльн – напишу прошение в ректорат об отстранении меня от инквизиторской должности. Итак? Шаг – и одно движение руки, чтобы доказать, что я спятил.

В неподвижности и молчании прошло мгновение, другое, третье – долгие, как тропа в поле – и Ланц, наконец, невесело улыбнулся, качнув головой.

– Надо же – сколько убежденности; никогда б не подумал… – произнес он, расслабясь и опустив руку с зажатой в ней деревянной флейтой. – И когда же вы сумели понять, майстер инквизитор? Главное – как?

– Считай это чутьем следователя, – ответил Курт сухо, кивнув на его руку: – Флейту, я сказал, брось, Крюгер.

Глава 19

– Что за черт? – проронил Бруно растерянно; Курт дернул локтем, вновь отпихнув подопечного назад, и повторил, повысив голос:

– Брось.

– А иначе – что, майстер инквизитор? – с улыбкой уточнил тот. – Стрелять станете?.. Не думаю. Не убьете же вы сослуживца, напарника, друга, который в вас души не чает?

– Считываешь воспоминания при подселении? В таком случае, ты должен знать, какого мнения обо мне Дитрих – обо мне и о том, что я могу сделать. Брось эту пакость.

– О, да, вынужден признать – немногие сочли бы лестным то, что думает о вас ваш приятель; немногие, но не вы, майстер инквизитор, так?.. – от улыбки, покривившей губы Ланца, стало холодно, хотя, казалось бы, озябнуть больше, чем уже промерз на этом ветру под градом и дождем, было нельзя. – Только вот выводы из его знаний я делаю свои. Знаете, какие? Вы не станете меня убивать. Вы не сделали этого сразу, и с каждым мгновением вам этого все меньше хочется, и уверенности все меньше, и рука уже начинает подрагивать… Вы утомились или же попросту никак не можете убедить себя сжать палец до конца?

– Не надейся, – возразил Курт, поддержав правой ладонью запястье левой руки с арбалетом; рука и впрямь дрожала от усталости, и прежде привычно легкое оружие сейчас казалось тяжелым, как кузнечный молот.

– Кто из вас свихнулся? – оторопело выдавил подопечный, выйдя из-за его спины, но уже не пытаясь приблизиться к тому, кто стоял на краю разрытой могилы, по-прежнему держа в руке флейту; голова Ланца качнулась, и губы изобразили показную усмешку:

– Скептики… Они временами как дети, не находите, майстер инквизитор? «Nisi videro»[433]…

– Позволь представить, Бруно, – по-прежнему целясь в сослуживца в пяти шагах от себя, выговорил Курт, не оборачиваясь. – Фридрих Крюгер, знаменитый Хамельнский Крысолов, не вполне собственной персоной.

– Знаменитый? – с неподдельным удивлением уточнил голос Ланца. – Польщен… Некоторое время я был, к сожалению, слегка отвлечен от сей действительности – оттуда следить за новостями сложно, как вы понимаете; неужто в самом деле?

– Светской беседы не сложится, Крюгер; брось немедленно эту штуку – и желательно, мне под ноги.

– Прекратите, майстер инквизитор, – поморщился тот. – Чем чаще вы это повторяете, тем все более жалко это выглядит; каждым своим словом вы лишь подтверждаете тот факт, что вреда мне не причините. Не хотите же вы опечалить бедняжку Марту; с каким лицом вы скажете несчастной женщине, что убили ее мужа?

– Почему Дитрих?

На миг все же дрогнул голос, и рука, держащая оружие, едва не опустилась; на один короткий миг показалось, что он прав – тот, кто говорил знакомым голосом, кривя в незнакомой снисходительной улыбке знакомое лицо…

– Почему не кто-то из нас? – проговорил Курт тихо, чувствуя, что устал – устал за эти последние полчаса больше, нежели за весь сегодняшний день, устал думать или не позволять себе думать, подозревая в измене любую слишком навязчивую мысль, рождающуюся в сознании, каждый порыв ветра, каждую градину, бьющую по лицу и мешающую держать прицел ровно, чувствуя, что еще немного – и он усомнится в реальности всего мира вокруг себя, и то, что происходит сейчас – последняя капля, могущая переполнить чашу его терпения…

– Все же вы не против побеседовать, майстер инквизитор? – усмехнулся тот, бросив мимолетный взгляд на флейту в своей руке. – И я не возражаю. Может статься, мы придем к соглашению…

– Почему Дитрих? – повторил Курт, стараясь вернуть твердость в голос и уже не понимая, насколько успешен в этой попытке. – Рядом еще трое на выбор, почему он?

– Вы, я думаю, предпочли бы, чтобы я занял вон то тело, которое сейчас пребывает в путах и в полностью вашей власти, чью жизнь вы оборвали бы без малейшего промедления? – уточнил незнакомый человек напротив. – Мне эта мысль в голову не пришла – отчего б это?..

– Два молодых здоровых тела, – перебил он. – Почему не кто-то из нас?

– Напарываетесь на комплимент, майстер инквизитор, – укоризненно вздохнул тот. – Ну, что же, вас можно понять – тщеславие, оно зародилось задолго до человечества, еще в душе самого Создателя… Не могу – вот вам ответ. Вы удовлетворены?

– Почему?

– Ведь вам уже говорили – и не раз – насколько вы устойчивы к воздействиям извне, если я верно истолковываю тот хаос, что царит в голове вашего сослуживца?..

– Эксперт по хаосу, – отметил Курт с кривой, неискренней улыбкой; тот тихо рассмеялся, кивнув:

– Да, вижу, вам известно несколько больше, нежели обыкновенно знают ваши собратья. Полагаю, большинству из них и понятие-то это знакомо лишь в смысле лексико-аллегорическом.

– Ты отстал от жизни, Крюгер, – отозвался Курт мстительно. – Лет на сто.

– Одно осталось неизменным – фанатики на службе Инквизиции, – возразил тот. – Каковым вы, несомненно, и являетесь, как верно заметил ваш растерянный друг; вот еще причина, по которой «не вы». Вот только он не меньший фанатик; он этого не признает, он над этим не задумывается, однако это так. Что хмуритесь, господин помощник следователя? – чуть повысил голос он, обратив взгляд к замершему в молчании Бруно. – Никакого иного имени вашей слепой вере дать нельзя. Вы продолжаете сохранять эту нелогичную привязанность к Богу, отнявшему жизнь у двух невиннейших созданий; не о том ли вы думали, сидя над смертным одром жены и сына? Не закралось ли сомнение в вашу душу – сомнение во всем том, что вы слышали, что вам проповедовали, что вы читали?.. Душа этого человека подобных искушений не вынесла, не стерпела мысли о том, что тот, кому он служит, отнял у него самое дорогое; отчего же ваша душа устояла? Быть может, оттого, что вы не видели воочию опровержения догм вашей Церкви, живым воплощением которого я и являюсь?

– Довольно! – оборвал Курт резко, шагнув на всякий случай в сторону, чтобы видеть обоих; Ланц вновь перекривился в незнакомой усмешке, кивнув:

– Да, теперь вы должны сказать «не слушай его»; так вы сохраняете свое положение, господа из Инквизиции – простым «не слушай». Не смотри… не думай… Вы полагаете, что здесь есть чем гордиться, господин Хоффмайер? На первый взгляд – да, ведь ваше слепое упование не позволило мне проникнуть в ваш разум, однако стоит ли одно другого? Стены тюрьмы не пропустят к вам никого извне, однако и вы за этими стенами столь же не свободны…

– Довольно, – повторил Курт, и тот изогнул бровь в наигранном удивлении:

– Отчего же? Ведь вам предоставляется уникальный случай, майстер инквизитор – допрос, на котором еретик и малефик говорит сам, откровенно и ничего от вас не утаивая, искренне и полно отвечая на каждый вопрос… А их у вас уйма, убежден. Задайте любой – и я отвечу. Вообразите только, сколько всего мне известно; у вас не идет голова кругом, майстер инквизитор, при мысли о том, что я мог бы дать вам, какое знание вы могли бы обрести с моей помощью? На вашем месте я бы недолго размышлял – что может быть ценнее знания? Настоящего знания? Поверьте, я могу рассказать такое, что вы будете слушать, как откровение.

– Затаив дыхание? – уточнил Курт, и тот укоризненно качнул головой, бросив короткий взгляд в сторону разверстой могилы:

– Ай-ай, майстер инквизитор, как это мелко.

– Не сказал бы; едва отрыли вдвоем.

– Но, – кивнул тот, – я не обидчив и готов продолжить наш торг; ведь вы понимаете, что я подхожу к главному – как нам обоим остаться при своем?

– Чего ты хочешь? – спросил Курт обессилено, чувствуя, что руки вот-вот опустятся, что усталость почти достигла предела, что близок момент, когда надо будет решаться на что-то, решаться на то, о чем не хотелось даже думать…

– Жить, – отозвался тот просто, пожав плечами. – Того же, чего хотят и все. Я возвратился в этот мир не по своей воле, однако не скажу, что горю желанием его снова оставить; уж коли я здесь, я хочу здесь и остаться. Вы не позволили этим людям заполучить мою флейту – и это на пользу нам обоим; вы – не дали вашим противникам обзавестись опасным орудием, каковым я мог бы стать, я – в выигрыше, ибо они не обрели надо мною власти. Наверное, я должен бы вас поблагодарить, майстер инквизитор; спасибо.

– Свою благодарность оставь при себе, – оборвал Курт, и тот вскинул руки:

– Как скажете; я никого не желал задеть, и мои слова вполне искренни. Однако, если вас от них так коробит – я миную эту тему… Перейду сразу к главному. Чего вы от меня хотите, майстер инквизитор? Чтобы я отдал флейту вам? Я это сделаю. Можете сейчас же швырнуть ее в огонь, я не стану возражать…

– Потому что не в ней сила, – снова перебил Курт. – Верно ведь? В твоем распоряжении останется тело, резервов которого вполне хватит на то, чтобы за остаток его жизни восстановить прежнюю форму, припомнить старые навыки… Теперь, когда ты фактически во плоти, эта дудка уже не так важна. Я верно все говорю, или в чем-то я ошибся?

– Все верно, майстер инквизитор, все верно.

– Вот только с чего ты взял, что меня можно на это уговорить? Замечу, ты не в самом выгодном положении, – чуть шевельнув рукой с арбалетом, отозвался Курт; тот удивленно округлил глаза, демонстративно оглядев себя со всех сторон, и качнул головой:

– Неверно, майстер инквизитор. У меня есть кое-что в ответ на ваши стрелы – ведь, строго говоря, и убивать-то вы собрались не меня; вы изрешетите своего сослуживца… Только к чему вам это? Ведь он еще здесь… – рука поднялась, коснувшись лба ладонью, – где-то. И я все еще могу его отпустить – целого и невредимого. Вам решать, хотите ли вы, чтобы он вернулся домой, и вам не пришлось бы объясняться с его бедной вдовою…

Молчаливый Бруно, за все время этого противоестественного, невозможного разговора, которого наяву и быть-то не могло, лишь сейчас шевельнулся, обернувшись к нему; Курт не ответил на его взгляд, понимая, что́ подопечный сейчас припомнил. «Моим сослуживцем нельзя прикрыться, приставив ему нож к горлу»… Как все это было просто, когда оставалось лишь словами…

– Ведь я предлагаю вам хороший выход, майстер инквизитор, – продолжил тот вкрадчиво. – Чего вы сможете добиться, уничтожив мою флейту? Лишь того, что в теле вашего приятеля я останусь навсегда; нужно вам это?.. Я же даю слово, что отпущу вашего сослуживца на волю, как только подберу себе иное обиталище, где-нибудь в весьма людном месте, дабы у вас не возникло желания немедленно пристрелить моего носителя – полагаю, направленная на незнакомого, постороннего для вас человека, ваша рука не дрогнет… Посему – мы доберемся до города; хоть бы и до Хамельна, коль уж он поблизости. Я получу новое тело, вы получите флейту; можете ее торжественно сжечь, если угодно…

– …или убить тебя, – тихо договорил Курт. – Прямо сейчас. Если носителя истребить вместе с флейтой, ты возвратишься туда, откуда пришел.

– Увы, – согласно кивнул тот, – моих сил еще не достаточно, должно быть хоть что-то, или тело, или флейта. Разумеется, я бы предпочел сохранить и то, и другое, но – тут уж как сложится, а я не привередлив. К моему великому сожалению, вам все это известно… И приходится исходить из этого. Исход же такой: моя жизнь в ваших руках так же, как жизнь вашего сослуживца – в моих, майстер инквизитор; давайте меняться. Уж раз вы столь неплохо осведомлены о некоторых деталях, будем говорить открыто. Вы можете прекратить все это в любой момент, а именно разрушить это тело, из коего мне будет некуда деваться, ибо занять вон то – бессмысленно, ваши же – невозможно. Точнее, я мог бы попробовать, ибо теперь я могу не скрывать своих попыток, теперь мне не надо действовать исподволь, и рано или поздно одного из вас я бы одолел, но ведь за это время вы успеете уничтожить артефакт, связывающий меня с этим миром. Мне этого не хочется; вам, убежден, не хочется убивать вашего приятеля. Вам известно, что без флейты я много слабее, посему – поймите, я предлагаю разумный выход, мировую сделку. Вы получите назад своего сослуживца, я – просто возможность жить. Это справедливо для всех, и никто не будет обижен.

– Кроме кёльнских детей, – возразил Курт еще тише; тот покривился:

– Ай, бросьте вы, майстер инквизитор; вам что дороже – друг или месть за чьих-то отпрысков? Учитывая, что детей вы в принципе терпеть не можете, решать тут и вовсе нечего.

– Иными словами, – медленно проговорил Курт, – ты предлагаешь мне отпустить тебя – преступника, фактически взявшего в заложники инквизитора при исполнении…

– Есть и другой выход, – пожал тот плечами. – Впустите меня вы, майстер инквизитор. Мы вполне сможем сосуществовать; поверьте, я не шутил и не преувеличивал, когда говорил, что могу одарить вас великим знанием. Хотите сделать головокружительную карьеру, какая и не снилась следователю ваших лет? Или, быть может, вы вовсе захотите пересмотреть свою принадлежность к вашему сообществу, узнав то, что известно мне – а я поделюсь с вами всеми своими знаниями. Если вы не боитесь их, разумеется…

– Сожительствовать с ведьмой мне приходилось, – косо улыбнулся Курт, чувствуя, как взмокла, несмотря на холод, ладонь, держащая арбалет. – Но с мертвым малефиком – чересчур, даже для меня.

– Вы пытаетесь отгородиться от реальности, майстер инквизитор, своими довольно плоскими шуточками; это выдает ваше смятение, но это простительно. Вы просто боитесь задуматься над этим… А как насчет вас, господин помощник следователя? Вы и вовсе возводите знание на престол – не желаете обрести его? Знать даже и больше, нежели известно вашему другу? Вы нигде не прочтете и не услышите того, что сможете узнать с моей помощью… Кроме того, позволю себе заметить – так, как обличаете Инквизицию вы, может это делать только тот, кто проникся и сам ее идеями и желает воцарения справедливости в этом мире. Понятия о справедливости у нас с вами, не скрою, различные, однако – подумайте: вы можете принести пользу вашему делу. Смерти вашего сослуживца вам не хочется – вы думаете о его жене (верно, господин помощник?..), рисковать рассудком вашего друга тоже – ведь вам отлично известно, насколько он ценен и в своем роде уникален; а что можете дать вашей Конгрегации вы? Ведь вы ощущаете собственную неполноценность и бесполезность в деле, служить которому взялись, ведь так? Из жизни вашей давно ушло то, что было ее смыслом, а ведь жить просто так, ни для чего – вы не умеете… Принесите себя на алтарь вашей веры. Станьте вместилищем знания, живым справочником тайн мироздания. Покушаться на вашу личность я не стану, увидите – я вполне приемлемый сосед. Сейчас вы никто, никто и ничто, и вы сами это отлично понимаете; задумайтесь еще раз над тем, что из всех присутствующих именно в вас – наименьшая ценность, и согласитесь, что мое предложение взаимовыгодно…

– Только попробуй, – негромко оборвал Курт, увидя, как подопечный опустил взгляд, поджав губы, – только попытайся шевельнуть мозгом в этом направлении. Убью на месте.

– Это вряд ли, – еще шире улыбнулся тот. – Слишком долго вы думаете, майстер инквизитор; и решимость ваша тает с каждой минутой, с каждым мигом… Тает, как мое терпение. Вы, в конце концов, начинаете меня раздражать; я уже склоняюсь к мысли о том, что следует попытаться взять самому все то, что я до сих пор старался честно попросить. Если, конечно, кто-то из вас не передумает. Господин помощник следователя, я вижу, уже сомневается, настолько ли уж он прав в своем упорстве; ощущение своей бесполезности – это самое страшное, ведь вы со мной согласны, майстер инквизитор? Ваш друг согласен. Полагаю, он думает о том, что мог бы, предоставив мне себя, спасти жизнь тому, в кого вы сейчас уже так неуверенно целитесь, что его собственная жизнь в сравнении с прочими ничего не стоит. Еще минута, и он поймет мою правоту…

В тот момент показалось – палец сжался сам, и тяжелый цельностальной снаряд сорвался сам собою, ударив в стоящего напротив человека и отбросив его далеко назад, во взбитую ногами и копытами грязь.

– Черт… – проронил Бруно чуть слышно, на миг замерев, и сорвался с места, бросившись вперед. Курт перехватил подопечного за плечо онемевшими пальцами, не чувствуя их, и лишь по тому, как тот покривился и зашипел, понял, что сжал слишком сильно…

– Стоять, – пояснил он тихо и четко, не отрывая взгляда от судорожно скорчившегося тела на земле. – Костер гаснет; займись.

– Понял… – отозвался подопечный растерянно, попятившись и едва не споткнувшись о связанного чародея; взмахнул руками, удержав равновесие, и бросился к затухающему пламени бегом.

К Ланцу Курт приблизился осторожно, не опуская взведенного арбалета; сияющий малиново-серебристым стальной штырь засел в правом подреберье, с трудом пропуская сквозь прижатые к телу пальцы темно-красный ручеек, убегающий в мокрую траву.

– Выстрелил… – болезненно проронил тот, на миг прикрыв глаза и воззрившись на Курта с удивлением. – Надо же…

Он не ответил; подойдя еще на шаг, присел, не отводя от него взгляда и прицела, на ощупь нашел выпавшую из пальцев флейту и отступил назад.

– Бруно? – поторопил Курт, не оборачиваясь. – Огня. Быстро.

Над головой громыхнуло, и поредевший было дождь зачастил сильнее, смешиваясь с острым крупным градом; подопечный чертыхнулся, и краем глаза увиделась яркая вспышка – тот плеснул на угли и ветви из фляжки. Тело Ланца содрогнулось, пытаясь приподняться, когда Курт, широко размахнувшись, перебросил флейту Бруно, и, вскрикнув, упало обратно, стискивая рану ладонями.

– Это смертельно, – констатировал Курт, когда лицо Ланца поморщилось снова; опустив руку с арбалетом, он присел на корточки рядом и вздохнул. – Уходи.

– Что мне с ней делать?

Он полуобернулся к подопечному, все так же не отрывая взгляда от человека перед собою, и чуть повысил голос:

– Бросишь, когда скажу.

– Обидно, – выговорили белеющие губы с усилием. – Полагаю, уговаривать вас и торговаться дальше бессмысленно, майстер инквизитор?..

– Уходи, – отозвался Курт негромко. – Этому телу конец. Кровь почти черная; знаешь, что это значит?.. Печень. Четверть часа от силы.

Тот хрипло засмеялся; смех осекся, сменившись стоном, но улыбка – перекошенная, болезненная – осталась.

– А я-то гадал, отчего вы не вкатили мне в лоб; хотите увидеть своего приятеля перед смертью, майстер инквизитор? Попрощаться?.. Думаете, я доставлю вам такое удовольствие после того, как вы отрезали мне путь к жизни?

– Уходи, – повторил Курт все так же тихо, надавив ладонью на засевшую в ране стрелу; Ланц дернулся, застонав, и отодвинулся. – Все равно тебе не жить. А уж я позабочусь о том, чтобы эти минуты ты провел увлекательно. Целый век в пустоте и бесчувствии… Ты уже и забыл, как это – когда больно; а это неприятно, верно?

– Я потерплю, – криво ухмыльнулся тот, и Курт качнул ладонь в сторону, сжав зубы, когда в ране громко чавкнуло и стон повторился – уже криком.

– Не вытерпишь, – возразил он уверенно. – Слишком слаб; это тело ко многому привыкло, однако без принадлежащего ему разума все эти навыки – ничто. Уходи сам, сейчас. К чему идти на принцип? Глупо и бесполезно.

В темно-серых тучах над головой вновь прокатился невидимый каменный обвал; затуманенный взгляд с трудом поднялся, оглядев беспросветное небо, и снова опустился, глядя на человека подле себя с обреченностью, но без малейшей тени злобы или ожесточения.

– Полагаешь, отделаться от меня так просто? – выдавил чуть слышный голос; Курт качнул головой:

– Дождь не может идти вечно, Крюгер.

– Я все равно вернусь, – пообещал тот, и он кивнул:

– Ну, да. Когда папоротник зацветет.

Знакомые губы вновь исказила усмешка, прерванная болезненным кашлем.

– Sinite pueros[434]… – выдавил чуть слышный голос, затихая с каждым звуком.

Улыбка оставалась еще два мгновения – снисходительная, словно недосказанным осталось то, чего в словах, известных собеседнику, высказать было нельзя, осталось в молчании самое важное, перед чем теряло значимость все прочее, даже то, что происходит здесь и сейчас. Два мгновения знакомое лицо еще оставалось незнакомым; что изменилось после, Курт определить не смог – не смог подобрать нужных слов, не смог объяснить, что именно теперь стало другим, как не смог этого сделать несколько минут назад, когда направил оружие на сослуживца и напарника, просто зная – и все…

Еще секунду он продолжал сидеть неподвижно, всматриваясь в лицо перед собою, чтобы увериться, что не обманут и не ошибся, и рывком поднялся, обернувшись к Бруно, на всякий случай держа его на прицеле.

– Бросай, – приказал он коротко; подопечный на миг замялся, обронив мимолетный взгляд на направленное в его сторону оружие, и молча выдернул зубами пробку из фляги в левой руке, плеснув остатками содержимого на флейту.

Очередной раскат грома прогремел прямо над головой, когда она, разметав крупные искры, упала среди языков пламени; ветер ударил внезапно – с утроенной силой, сбивая огонь к земле, и неистово колотящий град вдавил флейту в угли, не давая разгореться и присыпая пеплом. Курт метнулся вперед, тут же замерев, ненавидя себя за то, что не может двинуться, что вновь проснулся этот неуправляемый, глухой страх, чувствуя, как прикипают к земле ноги и ноют ладони; Бруно выругался – громко, от души и не приличествующими случаю словами – и подцепил утонувшую в черно-багровом месиве флейту подхваченной с земли короткой палкой, выбросив ее на поверхность, к воздуху и пламени, дуя на обожженные пальцы и повторяя все сказанное столь же прочувствованно и так же неблагопристойно. Вверху взорвалось уже над самой головою, словно небеса внезапно лопнули, как натянувшийся в бурю парус – оглушительно, ослепив огромной сияющей трещиной; запахло палевом и грязным водяным паром, и вверх по телу промчалась короткая щипучая судорога, подогнув колени и бросив на землю.

* * *
Сколько Курт оставался так, скрючившись, не чувствуя тела, понять он не мог, как не мог осознать, где верх и низ, где земля, а где он сам, ничего не видя перед собою, кроме темноты и яркой широкой искры, и ничего не слыша сквозь звон в опустевшей голове. Осознание самого себя и мира вокруг возвращалось мучительно медленно, проступая кусками, отрывками, как бывало после сильного удара по голове – сперва проявились отдельные части образов вроде собственных рук, упирающихся в грязь, растоптанных мокрых комьев земли и клочьев травы, все еще перечеркнутых чуть побледневшей огненной линией, и лишь потом, пробиваясь сквозь гул в ушах, пришли и звуки. Звуков было мало – затихающий шорох огня, редкий стук градин и чей-то неразборчивый голос, бормочущий сквозь болезненные стоны проклятья и ругательства. То, что это голос подопечного, Курт вывел скорее из этих слов, нежели просто узнав его.

На ноги он поднялся не с первой попытки, пытаясь возвратиться в полное сознание поскорее, понимая, что сейчас не способен противопоставить ничего и никому, что в эту минуту, или сколько там на самом деле минуло времени, беззащитен, открыт и фактически недееспособен.

Бруно обнаружился в паре шагов от костра сидящим на земле, прижав ладони к ушам; связанный чародей, очнувшийся, но столь же невменяемый, тупо хлопал глазами, глядя в небо над собою и запоздало жмурясь, когда в лицо ударял мелкий, снова похожий на снег град. От могилы Фридриха Крюгера, шипя и растворяясь во влажном воздухе, поднимался темный дым, стелясь по земле, широко прожженной ударом небесного огня.

Размышления Курт оставил на потом – о благоволении ли свыше, столь неуклонно ожидаемом подопечным, либо же вполне должных последствиях учиненного им действа, о том, сколько уже пребывает в сознании арестованный и что успел увидеть и услышать; дошагав, пошатываясь, до выпавшего из пальцев арбалета, подобрал его и, неверно держа под прицелом едва шевелящееся тело сослуживца, осторожно приблизился, остановившись в шаге и всматриваясь в лицо.

– Убери, – тихо, не открывая глаз, проронил Ланц. – Не приведи Господь – выстрелишь ненароком.

Арбалет Курт отбросил в сторону, не глядя, куда, ноги снова подогнулись, отказываясь держать; у кровавой лужи, смешавшейся с грязью, он опустился обессилено, лишь сейчас перестав сдерживать дрожь в руках и голосе. Колени погрузились в бурую кашу, но отодвинуться Курт себя заставить не смог.

– Дитрих… – выдавил он с усилием, понимая, что подобрать нужные слова попросту невозможно, немыслимо; тот открыл глаза, глядя мимо младшего рассеянно, и попытался разлепить в улыбке посеревшие губы:

– Ну-ну, только без соплей, Гессе. Дело еще не кончено, не вздумай расклеиться.

– Это дождь, – возразил Курт чуть слышно, и тот хрипнул с усмешкой, снова опустив веки:

– Ну, конечно… Не напрягай мозги – объясняться тебе не придется; я знаю, что случилось – все помню, все видел… – болезненная усмешка слетела с губ, точно сметенная ветром пылинка, и Ланц передернулся, стиснув крепче пальцы, зажимающие рану. – Как глупо… – проронил он тоскливо. – Не в драке, не в перестрелке… В собственной постели от старости было бы не так глупо.

– Если б у меня был иной выход…

– Ты все сделал верно, Гессе, – оборвал сослуживец строго. – Я все помню – до слова. Словно б заперли меня в комнате в моем собственном доме, а кто-то другой стоит у порога и говорит вместо меня… я все вижу, только сделать не могу – ничего. Потому что оказался слишком слаб, чтобы отстоять себя самого. Смерти глупее и не выдумаешь. Позорно и бессмысленно…

– Вам не стоило бы говорить. Рану надо… что-нибудь надо сделать…

Голос подопечного дергался и срывался, словно это он умирал, истекая кровью, – голос был едва слышным, хотя стоял тот теперь прямо за спиною; Ланц покривился, вновь открыв глаза:

– Хоффмайер, ты лекарь, что ли? Слышал, что было сказано? Мне минуты остались – на печень жгута не наложишь… Посему – не отнимай мое время, я еще должен успеть наговорить превыспренней зауми навроде последнего желания… Слышишь меня, Гессе? Пока еще язык шевелится…

– Да? – уточнил Курт сдавленно, и Ланц уже серьезно попросил:

– Марте не вздумай сказать, как все было. Не простит – мне не простит. Простит все, кроме слабости… Соври, что в перестрелке. И еще кое-что. Повторяю снова: ты все сделал правильно. Не вздумай в той же ситуации в будущем поступить по-другому; иначе – за что я сейчас подыхаю?.. И – последнее: ты хороший следователь, понял меня? Я знаю, что за дурные мысли тебя временами посещают, посему – не помышляй даже уйти с дознавательской службы, Гессе. Считай, что это моя последняя воля, и если хоть что-то святое у тебя еще осталось, не вздумай ослушаться. Понял, что я сказал?

– Да, – кивнул Курт, отведя взгляд от пропитавшихся темной кровью ладоней; Ланц сжал пальцы, сорвавшись ими со скользкого металлического штыря, засевшего по самую пятку в теле, и тяжело выдохнул:

– Все. Что сумел придумать умного напоследок – все сказал; довольно. Не могу больше. Не хочу. Четверть часа, минуту – все равно; не хочу. Устал…

Мгновение Курт продолжал сидеть неподвижно, стиснув кулаки и сжав зубы, не имея сил заставить себя шевельнуться или выговорить еще хоть слово; наконец, с напряжением, словно воздух вдруг стал застарелым вязким маслом, протянул руку, ухватившись за стальную стрелку глубоко в ране, и потянул на себя. Бруно качнулся вперед, упав рядом коленом в ту же жидкую побагровевшую землю и перехватив за руку; Курт дернул плечом, высвободившись.

– Но нельзя же так, – вяло воспротивился подопечный, – даже не попытаться… Вот так просто дать истечь кровью…

– Это мое право, Хоффмайер, – болезненно прошипел Ланц. – Не дай Бог окажешься на моем месте – решать будешь за себя сам… Тяни!

Курт промедлил еще миг, собираясь с духом, и рывком дернул болт вверх, выхватив из тела с громким, омерзительным чавканьем, от которого подопечный покривился, а Ланц зашипел, зажмурившись и схватившись за раскрывшуюся рану ладонью, сжав на ней негнущиеся пальцы.

– Странная тварь человек, – с кривой ухмылкой выговорил он чуть слышно, не открывая глаз, и медленно убрал окровавленную руку. – Сам полезет в петлю – и все равно уцепится за веревку…

Широкий тягучий ручеек цвета старого вина плеснул дважды, толчками вырываясь из пробитого тела, и утих, неторопливо источаясь сам по себе, уже когда гонящее кровь сердце встало.

Курт оставался недвижимым еще минуту, глядя мимо серого лица в землю, залитую темной вязкой массой, в которой нехотя таял слипшийся град. Бруно сидел чуть в стороне, опустив голову на упершиеся в колени руки и закрыв глаза, но на подопечного Курт не смотрел, лишь отметив с равнодушным удивлением, что впервые в его едва слышном надтреснутом шепоте слышит «misericors Deus», а не упоминание Его прямой противоположности. Лишь на долю секунды пришло в голову, что именно ему самому по должности полагается сказать нечто подобное, однако читать поминальную молитву над этим телом – последнее, на что сейчас осталось желания и сил; и того, и другого надо было во что бы то ни стало набрать на продолжение этого сумасшедшего дня, ибо, как верно сказал Ланц, дело еще не окончено…

О том, что так и продолжает сжимать в пальцах окровавленный стальной болт, Курт вспомнил внезапно и первое желание – отбросить его прочь – преодолел с трудом, лишь стиснув кулак сильнее, и глубоко, до боли в груди, вдохнул, переводя дыхание. Упершись в ползущую под ладонью землю, он встал, отыскав взглядом брошенный арбалет, прошагал к нему и поднял, тщательно отерев от налипших на ложе и приклад комьев земли вряд ли намного более чистым рукавом, до скрипа сжав зубы, когда на освобожденной от грязи поверхности остался темно-красный след. Оружие он разряжал медленно, неспешно, словно новичок на занятии по стрельбе, аккуратно складывая стрелки в чехол одну к одной, и ненадолго осталась в голове мысль о том, что теперь уже нельзя будет сказать, какая из них именно та самая, что была выпущена всего несколько минут назад.

Подопечный вскинул голову, глядя непонимающе и настороженно, когда он, возвратившись к неподвижному телу, опустился на корточки и все так же аккуратно и медленно стал расстегивать воротник куртки Ланца.

– Что ты творишь? – спросил помощник тихо; Курт отозвался не сразу, снова протолкнув в горло глубокий вдох и медленно выдохнув, по-прежнему не глядя на него.

– То, что должен ad imperatum[435] на такой случай, – ответил он, наконец, удивившись тому, что голос прозвучал ровно и спокойно. – Дело не окончено; помнишь?.. Работаю. Вот что я делаю.

Стальную цепочку со Знаком, сняв, он задержал в ладони, глядя на чеканную поверхность; только сейчас вдруг пришло в голову, что за год совместной службы ни разу не было повода поинтересоваться личным номером Дитриха Ланца – как и Керна или Райзе.

– Четыреста четыре… – вместо него вслух прочел Бруно. – Даже вообразить страшно, когда он его получил. Столько лет службы – и вот так…

– Вот – как? – уточнил Курт напряженно, и тот вздохнул:

– Не жди от меня осуждения. Я бы – не смог, не отрицаю. Но понимаю, что иного выхода и впрямь не было. И тем не менее – все это… неправильно. Так инквизитор гибнуть не должен.

– Инквизитор вообще не должен гибнуть, – отозвался он зло, снимая с еще не успевшего похолодеть пальца обручальное кольцо, едва сползающее сквозь густеющую кровь. – Гибнуть – их привилегия. И я как законопослушный человек привилегии чту.

Помощник промолчал, искоса обернувшись на связанного чародея, следящего за ними с хорошо скрытой опаской; Курт повторил его взгляд и неприятно улыбнулся:

– И до него дойдет. Сперва надо закончить с прочими делами.

– Что делать мне?

Курт ненадолго умолк, глядя на тело на земле, свыкаясь с явной и бесспорной мыслью, что теперь и впрямь лишь ему решать, что делать и кому, когда и как; это бывало и прежде, и не всегда решения его оказывались верными, а зачастую – фатальными, чему все тот же самый Бруно и был свидетелем. И столь же отчетливо ясно было, что и вопрос этот задан скорее для того, чтобы показать – ошибки забыты, и именно его слово по-прежнему первое и последнее, но и для того еще, чтобы напомнить о его status’е, подразумевающем, кроме уже упомянутых привилегий, в первую очередь – ответственность…

– Коней поймай, – велел Курт наконец, кивнув за плечо, где в отдалении, ошарашенные и оглушенные, перетаптывались двое оставшихся в живых курьерских, чьей поразительно немалой до сих пор выдержки не хватило остаться подле падающих с небес молний, но вполне достало на то, чтоб не сорваться исступленным галопом далеко в поля. – И – вот что: следи за собой и будь осторожен. Если покажется, что начал задумываться о чем-то, не имеющем отношения к происходящему здесь и сейчас, что забываешь, где находишься и что делаешь…

Подопечный снова мельком бросил взгляд на пленного, и Курт кивнул, ничего больше не объясняя. Бруно ответил таким же молчаливым кивком, медленно поднялся и, прихрамывая, двинулся к лошадям, глядящим в его сторону настороженно и недоверчиво.

Первая ошибка, сосчитал Курт недовольно, на миг ощутив снова ту неуверенность и оторванность от всего прочего мира, что овладели им полтора долгих года назад, когда в ве́дении макарита-выпускника оказалось настоящее серьезное дело и рядом не было тех, кто подсказал бы, направил и решил. Сейчас он снова поступил неверно, пусть и в малости: собирать напуганных лошадей надо было самому, подопечного же с раненой ногой оставить здесь; с другой стороны, он был убежден в том, что Бруно предпочел бы переловить целый табун, будучи изрезанным на части, нежели провести несколько минут на одном месте, обшаривая труп…

Немногочисленные мелочи, снятые с тела Ланца, он ссыпал в его же кошелек, ощущая и сам некоторую неловкость от того, как ворочает застывающие останки, точно грабитель – труп излишне несговорчивой жертвы, а когда мысль возвратилась на многие годы назад, напомнив переулок Кёльна, короткий нож в руке и тело припозднившегося горожанина на залитых кровью камнях под ногами, Курт с усилием зажмурился, встряхнув головой, и непроизвольно обернулся назад, столкнувшись с взглядом связанного человека. Кляп не давал видеть губ, однако глаза чародея улыбались – неприкрыто и с вызовом.

– Развлекаешься, скотина… – вытолкнул Курт зло, рывком поднявшись, и прошагал к пленному, остановившись над ним и видя в глазах, кроме усмешки, тщательно укрываемое напряжение. – Ждешь – бить буду? – присев рядом на корточки, уточнил он, когда чародей невольно вздрогнул. – Не жди. С тобой мы говорить будем иначе и, судя по твоей плохо сыгранной самоуверенности, говорить долго. Но учти – каждая такая выходка будет стоить тебе лишнего куска мяса. Это – понятно?

– Кони целы, – тихо сообщил голос Бруно из-за спины, и ответить он сумел не сразу, глядя в насмешливые глаза перед собою и с дрожью припоминая, сколько, как ему показалось, длилось это наваждение – миг?.. – и сколько на самом деле он вот так сидел над телом Ланца, погружаясь во вновь оживающие воспоминания, если подопечный за это время успел отловить и привести двух испуганных жеребцов, наверняка не пожелавших даться в руки сразу…

– Хорошо, – с напускной бодростью откликнулся Курт, поднявшись. – На одного из них перевесь вещи Дитриха.

Бруно не двинулся с места, и он тоже замер, глядя на труп курьерского, убитого в самом начале сегодняшнего короткого боя – курьерского Ланца. В отличие от подопечного, он не задумался над промыслом или злой шуткой Создателя или Судьбы, или дьявольских сил, однако и совпадения – такие совпадения – приятных чувств и мыслей не вызывали…

– Я сам, – вздохнул Курт, наконец, отстранив его плечом, и кивнул на угасающий костер. – Удостоверься, не осталось ли от флейты какого-нибудь не в меру крепкого обломка в углях.

– Там в распадке их кони, – сообщил Бруно, обгорелой веткой шевеля еще дымящиеся угли. – С вещами у седел. Думаю, захочешь осмотреть, прежде чем… Флейты нет. Разве что среди мелкого пепла какие крошки, но отличить их от прочего…

– В силах привести коней?

– Я в порядке, – откликнулся подопечный твердо. – Ты сам сказал – мелочь. Но… а как быть с ним? Останешься один возле него? Если я верно понял, то, возвратившись, могу найти тебя не в своем уме, а его – развязанным и…

– С этим просто, – возразил Курт и почти без замаха, на сей раз прицельно, ударил пленника носком сапога над виском; улыбка в глазах чародея погасла, и Бруно поморщился. – А ты там шагай осторожней и смотри по сторонам. Не думаю, что есть еще кто-то, но – как знать… Это – понятно?

– Вполне.

– И еще: осмотри тела там, в лесу – обоих арбалетчиков и этого шута. Оружие, кошельки, сумки, любые мелочи вплоть до колец и распятий – все сюда. С этим – справишься?

– Да, – кивнул подопечный не слишком решительно, однако наседать Курт не стал, лишь вздохнув.

Мгновение он стоял, глядя подопечному вслед и снова жалея о том, что не может быть сразу в двух местах и контролировать все; невзирая на свою маленькую победу сегодня, Бруно его мнения о себе сильно не поменял и впечатления человека, могущего в сложной ситуации достойно за себя постоять, не производил. Все сотворившееся подле могилы хамельнского углежога пусть и не надорвало и без того изрядно потрепавшиеся сегодня нервы совершенно, но то спокойствие, ту выдержанность, с которыми он пребывал в мире и согласии еще прошлым утром, развеяло, выбросив на поверхность все то, от чего отгораживался и что успешно изгонял из мыслей и чувств до сих пор – сегодняшний день вынудил сознаться перед самим собою в том, что, кроме исполнения службы как таковой и собственного благополучия, в системе его приоритетов все же наличествует и еще один пункт: благополучие ближнего круга, самого́ существования коего он столь упорно старался не допустить. В том, что подопечный не выйдет живым из этой истории, Курт был уверен, и теперь лишь оставалось пытаться оттянуть ту несомненную минуту, когда непоправимое, которое он будет изо всех сил стремиться предотвратить, все же случится.

Глава 20

Когда помощник возвратился, похожий на бродячего торговца крадеными лошадьми, все необходимое для продолжения дознания Курт уже совершил; на плоды его трудов Бруно посмотрел хмуро, остановясь в нескольких шагах от все еще беспамятного чародея, растянутого на земле меж четырех крепко вбитых кольев, и медленно, тяжело поднял взгляд.

– Ты всерьез? – произнес подопечный тихо; Курт вздохнул:

– А ты как полагаешь? Думаешь, на мои вопросы он станет отвечать с той же готовностью, что и полумертвый полоумный крысолов?.. Пока он отдыхает, помоги мне осмотреть вещи.

– Что искать? – уточнил Бруно понуро, и Курт передернул плечами:

– Понятия не имею. Но я думаю, что, как только увидим, сразу поймем. Снимай сумки с седел и приступай; через пару-тройку часов уже начнет темнеть, и мне бы не хотелось провести вечер здесь.

На чужаков, хозяйничающих подле себя, четыре жеребца смотрели с подозрением, на двух курьерских – словно бы высокомерно и враждебно; разумеется, умению разобраться в тонкостях при выборе коня в академии уделяли некоторое время, хотя знатоком и экспертом в этой области Курт навряд ли мог себя назвать. Однако и его познаний хватило на то, чтобы увидеть – эти четверо принадлежат к той же породе жилистых, сильных и крепких животных, какие стоят в конюшнях Друденхауса. Каждый из них стоил сумму столь порядочную, что, к примеру, он сам мог лишь мечтать о приобретении подобного чуда на собственное жалованье – разве что поставив себе это целью и нарочно откладывая в течение долгого времени. Одно лишь это, даже если позабыть все прежние выкладки, все подозрения и явные данные, ясно говорило как о достатке его противников, так и о их весьма неплохой организованности…

Обыск дал мало – в седельных сумках обнаружились лишь всевозможные дорожные мелочи, в личных вещах, снятых подопечным с тел убитых – тоже; интереса заслуживал лишь набор метательных ножей, принадлежащих убитому Ланцем, да немалый объем наличности – сложенные вместе монеты различного достоинства образовали сумму в более чем двадцать талеров. Впрочем, внимание было уделено и еще одному предмету – пузатой фляжке, наполненной почти под горлышко; дождь закончился совершенно, мелкий град, столь привычно уже падающий за шиворот, тоже, и даже небо разгладилось, распустив темные тучи и снова став ровно-серым, однако мокрый холодный ветер по-прежнему пробирал даже не до костей, а, казалось, до самых внутренностей, посему этой находкой Курт был доволен, пожалуй, всего более.

– А ну как отравлено? – предположил Бруно, когда он, вытащив пробку, сделал большой глоток. – Или зелье там какое…

– Productum purum[436], – возразил Курт убежденно, приложившись на сей раз как следует, и замер, пережидая взрыв в горле и наслаждаясь теплом в желудке. – А поскольку после всего сегодняшнего мы оба наверняка окочуримся от горячки – пей, Сократ, терять нам нечего.

– Оптимист, – буркнул подопечный, принимая флягу, и приник к горлышку.

– Отдай, – приказал Курт уже нешуточно, когда количество глотков перевалило за десяток, и выхватил сосуд из пальцев подопечного, вдавив пробку покрепче; Бруно зажмурился, на минуту застыв неподвижно, и, медленно открыв глаза, встряхнул головой, глядя в землю и дыша осторожно, точно на пыльной дороге. – Что – не цепляет? – уточнил Курт, когда помощник с усилием потер лоб ладонью, и, не дождавшись ответа, сочувственно вздохнул. – И не зацепит. Обидный, но непреложный факт. Если же будешь продолжать – в один прекрасный момент попросту упадешь, причем безнадежно трезвым, вот и все. Посему сейчас даже не пытайся заглушить что-то в себе вот этим; просто держи себя в руках. Присядь, – посоветовал он, вынимая из чехла один из метательных ножей, и, осмотрев острие, опустился подле распятого чародея на корточки. – Можешь дать передохнуть своей ноге; сейчас ты мне едва ли будешь полезен.

– Надеюсь, – буркнул Бруно, однако совету не последовал, лишь отступив на шаг назад. – Тебе ведь не приходилось еще… самому? Без exsecutor’а?

– Невелика премудрость причинить человеку боль, – отозвался Курт просто. – Премудрость в том, чтобы сделать это правильно; тут, ты прав, практику придется постигать по ходу дела.

– Тебе в самом деле весело или просто хорохоришься? – вздохнул Бруно.

Невзирая на явные нотки прежнего застарелого осуждения в голосе подопечного, вдаваться в прения Курт не стал – сейчас не было на то ни времени, ни желания; молча отвернувшись от Бруно, он помедлил мгновение, собираясь, и, осторожно переведя дыхание, взрезал метательным ножом убитого шута рукав дорожной куртки чародея. Когда острие задело кожу на плече, тот дернулся, распахнув глаза и воззрившись мутным взором на сидящего подле себя человека.

– Ой, – с непритворной искренностью произнес Курт, одним движением распоров куртку по боковому шву. – Извини. Не хотел тебя будить.

Мгновение тот лежал неподвижно, растерянно хлопая веками, а потом рванулся и застонал, закрыв глаза; Курт вздохнул, приступив ко второму рукаву.

– Мутит, – кивнул он сострадающе. – Это при сотрясении бывает. Когда я получил как-то по черепу, как меня корежило… А дергаться не стоит. Шатры я ставить умею неплохо, и эти колышки исправно продержатся до конца нашего с тобою разговора.

Взгляд с вновь просыпающейся усмешкой обратился к нему, и Курт, отбросив в сторону ошметки одежды, вопрошающе поднял брови:

– Что? Хочешь сказать что-то?.. Я слушаю, – кивнул он и вытащил кляп изо рта чародея.

– Это я слушаю, – возразил чародей, отплевавшись, и теперь уже с откровенной улыбкой проследил за тем, как короткий нож распарывает его явно недешевую рубашку. – Даже, я бы сказал, заслушиваюсь. И меня даже посещают разные мысли по этому поводу; к примеру такие – каждый из вашей братии, предваряя допросы подобными речами, полагает, что в его словах есть что-то особое, неповторимое, что способно задеть что-то в обвиняемом, вызвать страх или еще что-либо, что должно побудить его немедленно начать говорить. Ведь и ты сейчас уверен, что я тотчас распла́чусь и, трясясь от ужаса, выложу тебе все.

– Не уверен, – пожал плечами Курт и, покончив с рубашкой, улыбнулся, когда по синеющему на глазах телу чародея прошла короткая дрожь. – Зябковато тут, верно?..

Не уверен, и не просто не уверен – надеюсь, что немедленно ты говорить не станешь; иначе на что я положил столько трудов? Знаешь, чего стоит найти правильное дерево и вырезать правильные колышки? И земля мокрая; вбить их как положено – та еще работенка. Ergo: я заслужил небольшое развлечение – пусть это будет моя compensatio[437]; так что я буду весьма разочарован, если рот ты раскроешь раньше, чем через час.

– Вы все предсказуемы, – заметил чародей ровно. – Всего две линии поведения: запугивание и проникновенность либо же запугивание и равнодушие… с вариациями на тему злобности. Даже скучно.

– Это временно, – пообещал Курт дружелюбно. – Обожди чуть – скоро будет интересно. Знаешь, вы ведь тоже все одинаковы, – произнес он неспешно, пробуя острие ножа пальцем. – Вы тоже бываете исключительно двух типов: сопливые трусы, которые сознаются прямо на пороге допросной, и вот такие бравые ребята, которые, впрочем, также все рассказывают рано или поздно.

– Забываешь о тех, кто оказался вам не по зубам, – улыбнулся чародей чуть подрагивающими от холода губами. – О тех, над кем вы пеной изошли, но ничего не добились.

– Отчего же, помню, – возразил Курт серьезно. – Это species emoriens[438], разновидность бравых ребят, на которых попросту недостало времени; только ты-то здесь каким боком? Ты у меня будешь не просто говорить – петь, причем сам же спросишь, не следует ли переложить слова в стихи и сплясать; а еще через пару часов ты мне сапоги лизать будешь, умоляя выслушать. Скажешь – снова типичное запугивание? Нет. Констатация факта.

– Красноречиво, – признал тот. – Ужасающе. В твоей академии этому нарочно учат – как толкать речи перед допросами?

– Знаешь, что интересно?.. – начал Курт и резко, но неглубоко ткнул острием ножа в бок, царапнув по ребру. Чародей тихо вскрикнул, тут же закусив губу, и он кивнул: – Вот именно. Это меня и забавляет: после таких речей все корчатся, кричат и шипят, и где остаются все эти плевки в морду и надменные словеса?.. Разумеется, главное – результат, а именно – расскажешь ты все или так и умрешь в криках, но в некотором смысле молча; вот только ты ведь понимаешь, что этого я допустить никак не могу. Сдохнуть я тебе не дам. Просижу здесь день или три, если потребуется, но то, чем надо дышать, думать и говорить, оставлю в целости; а любой младенец знает, сколько всяких способов это сделать существует в арсенале инквизитора… Начальства моего здесь нет, и именно потому я так люблю работу на выезде – я свободен в действиях, и мне не нужно писать никаких запросов, чтобы, если вздумается, коптить тебя на полутеплых углях дня два.

– Ну, это вряд ли, – возразил чародей, и на его губы снова вернулась улыбка – злорадная и глумливая. – Когда ты в последний раз брал в руки светильник или садился у очага ближе, чем на пять шагов?.. Для чего ты вечно в перчатках? Ведь ты не девица, чтобы стыдиться шрамов; ты прячешь руки не от окружающих, а от себя – чтобы не думать о том, что пугает тебя до дрожи, ведь верно?

– Вот, значит, как… – медленно проронил Курт. – Осведомленный… Сейчас ты сделал две ошибки, приятель. Primo. Ты подтвердил неоспоримо, что у той шайки, к которой ты принадлежишь и которая все это затеяла, есть свои люди в Конгрегации, и теперь мы с тобою будем выяснять, насколько высоко и кто именно. Посторонние об этом не знают. Secundo. Весь последний месяц – не лучший в моей жизни, а сегодня был крайне паршивый день; я устал и хочу спать, я замерз и весь в грязи, я голоден и – я только что убил своего сослуживца. Полагаешь, это была хорошая идея – ко всему в довесок напомнить мне о моей слабости, высмеять, дав понять, что о ней известно мои врагам? Лично я бы предпочел не раздражать вооруженного человека, если б был связан.

– Огня, вооруженных людей… а чего еще ты боишься?.. Вспомнил; еще ты боишься улицы. Боишься, верно? Одиночество, беспросветность, никакой цели в жизни; как животное, существование от пищи до сна и снова все то же самое каждый день… Думаешь, ты избавился от этого? Нет, ты остался, кем был – все тот же люмпен[439], только со Знаком на шее; все, как прежде – то же желание смысла в бытии, которого ты не видишь, тот же страх перед окружающим миром, вот только теперь вместо твоего приятеля Финка тебя, по-прежнему слабого и немощного, прикрывает великая и ужасная Инквизиция…

– Из рук вон плохо работает ваша разведка, – улыбнулся Курт снова. – Если это была попытка меня довести в надежде, что я, обозлившись, в порыве ярости ткну тебе нож в сердце и убью – попытка не удалась. Уж коли вы дали себе труд получить обо мне некоторые сведения, то должны были бы знать и то, что вывести меня из себя не так уж легко. Точнее – вот как: своего ты добился, и меня… так скажем – расстроил, вот только мстить тебе за это я буду иначе. Можешь прибавить к списку своих сегодняшних развлечений еще пару занимательных моментов.

– О чем ты думаешь всякий раз, когда exsecutor исполняет твои приказы на допросе? Что тобою движет, когда ты избираешь одно из множества средств вывернуть человека наизнанку – телесно и душевно? Ты отводишь душу на них – на тех, кто пребывал в счастье и покое в те поры, когда ты ютился в подвалах среди крыс и таких же, как ты, грязных отбросов? Теперь хозяин положения ты, ты один из хозяев вообще любой минуты жизни, любой мысли любого жителя этой страны, любого из них ты в любой момент можешь поставить на грань между смертью и жизнью по своему произволению; это не может не греть сердце, ведь так? Ревностный служитель… Почему ты так предан Инквизиции? Потому ли, что проникся всем тем, что вдолбили в твой неокрепший мозг в академии? Потому ли, что спасли от петли? Нет, не потому; потому что спасли тебя – от одиночества. От ненужности. Это убивает сильнее, чем голод и неизменная угроза смерти, верно? Когда собственный отец предпочел погрузиться в беспробудное пьянство вместо того, чтобы на эти жалкие капиталы выкормить единственного ребенка, когда родная тетка делает из тебя прислугу, когда так называемые приятели за два медяка готовы перегрызть тебе глотку, а всякий горожанин имеет полное право свернуть тебе шею, если успеет ухватить за шиворот, когда ты своими детскими мозгами начинаешь осознавать, что никому не нужен – никому… Страшно, верно? И какая эта гордость, когда ты вдруг становишься необходим таким людям! Когда уличного щенка закончили ломать, когда вышибли все его щенячьи зубы, что проснулось в его щенячьей душе от слов «ты нужен Конгрегации»? Ты должен это помнить, потому что им ты и остался – все тем же маленьким щенком, которому нужна мать… ведь звали вы свою академию «alma mater»?.. Или хозяин, от чьего благоволения зависит его благополучие, в первую очередь – благополучие душевное…

– Прочувствованно, – кивнул Курт, нарочито печально вздохнув. – Теперь, по твоей задумке, меня должна одолеть depressio в ее самой крайней стадии? Что-то не очень пойму, какой реакции ты ожидал добиться? Полагаешь, ты мне сообщил что-то новое? Ошарашил меня правдой, которую я сам от себя скрывал? Ну, да, мне нашли применение, и я этим доволен; и это все, что ты обо мне понял?.. Возвратимся теперь к теме нашего разговора; что-то мы несколько отдалились от цели, ради которой я столько трудился. Вывод из твоей речи я делаю такой: либо ты осведомлен обо мне во всех подробностях, что является подтверждением ранее мне известного, либо – отслеживаешь то, что внушаешь во время вот таких мысленных атак, какую попытался провести сегодня на меня. Не хочешь сказать, так ли это? Похвастай чем-нибудь более существенным, нежели твои сомнительные душеведческие изыски.

– Неплохая попытка, – кивнул чародей, следя за ножом в его руке. – А если я лишен тщеславия?

– Не лишен, – возразил Курт уверенно. – К чему тогда было вываливать мне все эти довольно патетические измышления? Ты хотел, чтобы я их оценил; славно, давай я оценю и твои способности. Заодно попугаешь меня возможностями вашей страшной тайной организации.

– Незачем. Тебе и без того страшно; ты этого не скажешь ни своему подопечному, ни себе, но продолжения всего, что происходит, ты боишься. Это вообще излюбленное занятие в твоей жизни – бояться. Ты боишься огня, своего прошлого, боишься близких тебе людей, боишься самого себя…

– Я понял, – перебил Курт, – это не попытка меня разозлить; ты надеешься довести меня до того, чтобы я снова заткнул тебя кляпом, да?

– Правда раздражает, понимаю, – усмехнулся тот, скосив взгляд ему за спину. – А уж в присутствии того, чье мнение о тебе для тебя что-то значит…

– Знаешь, ты меня достал, – устало вздохнул Курт и все таким же резким, коротким движением глубоко резанул по уже нанесенной чародею ране, скребанув оголенную кость ребра. – Много говоришь, – пояснил Курт доброжелательно, когда тот рванулся, на сей раз закусив губу и подавив вскрик. – Много – и все не о том.

– Давно мечтал попробовать? – сквозь зубы прошипел пленник, с видимым усилием вновь вернув на лицо усмешку. – Руки чесались, так? И неважно, собственно, на ком придется испытать все, что изучил в теории, – важно сделать это самому, собственной рукой, в глаза смотреть – вблизи, верно?

– Послушай, – снова оборвал его Курт, поморщившись, – тебе для чего все это надо? На что ты надеешься, говоря все это? Что я вступлю с тобою в полемику, начну оправдываться, приводить аргументы, пытаться опровергнуть твои слова – потому что нас слушает некто третий? Да не собираюсь я с тобой спорить. Что ты сейчас сказал – что я из озлобленности и страха проникся тягой к издевательствам, плевать над кем? А я скажу – хорошо. Так и есть. Всякий вечер перед сном посвящаю полчаса тому, чтоб придумать новую пытку.

– Возбуждает?

– Да не то слово. И что теперь? Тебе-то от сего прискорбного факта легче не станет; если это так, то для тебя лично все только становится хуже, ибо ты, выходит, в руках человека, дорвавшегося до любимого дела… Вот такой неприятный вывод. Только занимаюсь я этим самым делом впервые, опыта нет; а знаешь, как это бывает, когда берешься за то, что делать не умеешь? Возишься втрое дольше. Ну как, возбуждает?

– Ты не в моем вкусе, – хмыкнул пленный чародей, с трудом подавляя зубную дрожь – кожа его покрылась синими пупырышками, а пальцы покраснели и невольно сжались в кулаки. Курт кивнул:

– Держишься неплохо; если ты хотел, чтобы я это признал, – я это признаю. Держишься отлично; пока. А главное – судя по всему, наконец-то выговорился. Теперь вернемся к нашей беседе. Поскольку словесные изощрения мы оставили в стороне, начнем говорить серьезно. Кое-что о тебе я уже понял – для таких выкрутасов, какие ты пытался провернуть со мною, тебе надо сосредоточиться, чему я сейчас, несомненно, некоторым образом мешаю; даже не стану требовать от тебя подтверждения моего вывода. Это так. Теперь я хочу знать, как ты это делал, – внушал ли то, о чем тебе известно из иных источников, либо же ты предоставляешь человеку самому находить неприятные моменты в жизни и погружаться в них, а ты при этом видишь его мысли?

– А для чего тебе это знать? Мне казалось, инквизитор первым делом должен спрашивать о сообщниках…

– Еще спрошу, – пообещал Курт. – А это – так, для общего развития. Не сумею добиться внятного ответа – просто миную этот вопрос и перейду к следующему, более важному. К примеру, о сообщниках, как ты верно заметил. А после, когда ты мне все расскажешь, вернемся к обсуждению твоей техники работы – если к тому времени ты еще сумеешь связать вместе два слова.

– Два слова я могу связать сейчас, – сквозь уже откровенно стучащие зубы выговорил чародей. – Пошел в задницу.

– А сказал, что я не в твоем вкусе, – заметил Курт и укоризненно вздохнул. – Как неожиданно столь благопристойная беседа перетекла в уличную перебранку.

– Я подумал, ты стосковался по привычному общению.

– Да, есть немного, – согласился он с улыбкой. – И с этим тоже спорить не стану. А теперь, – посерьезнел Курт, усевшись подле связанного на колено, – я перехожу к делу непосредственно, и на твоем месте я бы задумался над одним фактом. Сейчас я снова скажу нечто типичное, то, что говорю всем. Подумай о том, что рано или поздно ты все равно все мне расскажешь. Просто задумайся об этом. Напоследок я тоже блесну познаниями сущности человеческой и скажу, что и ты кое-чего боишься – сейчас, по крайней мере; ты боишься заглянуть в будущее – на час или полтора, потому что это будущее для тебя страшно и неприглядно. Потому что знаешь – ты не из тех, кто умрет молча. Ты расскажешь.

– Ты так уверен? – неизменная, но теперь уже с трудом сохраняемая усмешка, казалось, примерзла к синеющим губам чародея. – Сколько таких сопляков, как ты, за мою жизнь пытались меня напугать – и где теперь они все?

– Где? Расскажи. Послушаю с интересом.

– Возможно, на докладе у вашего самого высокого начальства. Или в вечном карцере; как знать?

– Погодка-то сегодня, а?.. – проронил Курт сострадающе, когда стиснутые зубы пленного скрипнули. – Спустя пару минут нашей увлекательной беседы жизнь уже не кажется такой уж простой, да? Уже и самоуверенности поубавилось… Уже начинаешь думать о том, что будет через четверть часа или час… Я скажу, что будет. Инквизиторов, друг мой, учат двум вещам – убивать быстро и убивать медленно; сейчас только от тебя зависит, какое из своих умений я должен буду применить. Давай-ка открыто: жизнь я тебе обещать не стану, это понимаешь ты и понимаю я. Так или иначе, тебе конец. Мы можем договориться лишь о том, когда этот самый конец настанет и насколько счастлив ты будешь его встретить. Перестань корчить из себя героя – и все закончится скоро. Очень скоро. Ты не будешь особенно этому рад, но зато и лишних мучений избегнешь. Продолжишь эту бессмысленную браваду – и смерти ты обрадуешься, как младенец родной матери, однако радость твою будет омрачать то, что мать эту ты встретишь в сильно потрепанном виде… Молчишь, – вздохнул Курт, когда чародей отвернулся, сжав дрожащие от холода губы. – Стало быть, уже начал думать. Но учти – долго я ждать не буду.

– Пошел к черту, – тихо вытолкнул пленник, глядя в сторону. – Прекрати трепать языком и начинай.

– Как скажешь. Но прежде я хочу сделать еще одно важное замечание: как только ты осознаешь, что готов к предложенным мною условиям, я остановлюсь, услышав другие два слова – «все скажу».

Тот вновь умолк, сжав губы и всеми силами пытаясь сдержать дрожь в окоченевшем теле; позади послышался тихий, напряженный вздох, и голос Бруно, сам на себя не похожий, проронил:

– Господи, да скажи ему, что он хочет, идиот! Ты понятия не имеешь, на что идешь, соображаешь ты это?! Что бы там ты ни плел – ты его не знаешь; у него – не молчат!

– Кажется, сегодня ты будешь истязать двоих, – на миг вернув усмешку, но все так же глядя в сторону, заметил чародей.

– Переживет, – отозвался Курт сухо.

– Не боишься того, как после сегодняшнего дня на тебя будет смотреть твой подопечный?

– Переживу.

По оголенному ребру он провел кромкой ножа – теперь медленно, обнажая сине-розовую кость; чародей изогнулся, подавив крик и впившись зубами в губу.

– Не слишком изобретательно, – выдавил он с шипением. Курт пожал плечами, повернув лезвие и поддев сухожилие острием:

– Зато эффективно. Пока я не потянул нож дальше – ничего не хочешь сказать?

– Хочу. Чтоб ты сдох.

– Тоже не особо оригинально, – отметил Курт, дернув кисть кверху, и чародей замычал, зажмурившись и вновь закусив губу. – Я остановлюсь ненадолго, – пояснил Курт, удостоверясь, что вместе с нервами не задел важных сосудов, – чтобы огласить список вопросов. Вопросы тоже будут типично инквизиторские. Имя – это первое. Имена тех, кто был с тобою сегодня здесь и тех, кто был в Кёльне. Далее: смысл всей этой затеи с Крысоловом – для чего он вам. Также – для чего было привлекать мое внимание, для чего был нужен я. Еще – кто в Конгрегации снабжает вас сведениями, сколько их; имена. И, наконец – ведь не ты главный в вашей веселой компании. Последний вопрос – кто. Имя и где он.

– А карту тебе не нарисовать? – хрипло усмехнулся пленник; Курт кивнул:

– Неплохая идея. Вот только вряд ли ты сумеешь это сделать, если задержишься с ответом еще на минуту. Следующий номер в нашем представлении – человек-unicus, умеющий согнуть руку в трех местах. Правда, у тебя останется еще одна рука… ты левша или правша?

– Как и ты, – все еще удерживая подрагивающую улыбку, отозвался чародей.

– Снова намекаешь на свою осведомленность?.. итак, стало быть, тебе все равно. Выбирай – какую ломать, левую, правую?

– Хоть обе – слова от меня не услышишь.

– Кто тебя за язык тянул… – Курт поднялся, сделав шаг и остановившись над головой пленного чародея; тот осторожно перевел дыхание, сжав кулаки и рванув руки. – Не рыпайся. Вбито на совесть. Один момент: как только ты пожелаешь ответить на какой-либо из заданных мною вопросов, я приостановлю наш только начавшийся разговор. Захочешь ответить на все – мы с тобою распрощаемся. Итак?

– Грубо работаешь; а я-то ожидал высоких традиций – игл под ногти…

– С собой нет, – сожалеюще отозвался Курт и четким резким ударом вмял каблук под локоть вытянутой руки чародея; хруст кости заглушило утробное рычание, и из-под впившихся в губу зубов на коже проступили крупные капли крови. – Надо же; не закричал, – отметил он с одобрением, медленно обойдя вокруг и остановившись над второй рукой. – Повторяю вопрос. Имена, смысл вашей затеи и моего участия в ней. Ответь хотя бы на один – и будет шанс перевести дух.

Пленник рванулся опять и на этот раз почти не сдержал крика, когда сломанная рука, скребя костью по мышцам, вывернулась в сторону.

– Чтоб ты мной подавился! – выцедил чародей, с усилием проталкивая воздух в грудь.

– Ответ понятен, но неверен, – кивнул Курт и вдавил сапог во вторую руку, провернув в сломе каблук, дробя сокрушенную кость.

– Schweinehund! – вырвалось сквозь стиснутые до скрипа зубы. – Ублюдок, шваль монастырская!

Курт поморщился:

– Фу. А меня величал люмпеном… – обойдя напрягшееся в болезненной судороге тело, он снова присел на корточки подле перекошенного лица и усмехнулся. – Это, вообще, хороший выход – выкрикивать оскорбления во время пытки. Вроде как и не крик сам по себе. Самолюбие утешается. Только заметь: все это длится минуты две, не больше; сколько ты еще продержишься?

– Устанешь первым, – выдавил чародей сквозь стон, закрыв глаза и дыша урывками, точно загнанный конь.

– Да брось, – возразил Курт уже серьезно. – Это похвальная стойкость, только к чему?

– Альберт Майнц, «Психология пытки», – тихо проговорил пленный, не открывая глаз. – Том второй, «Supplementum»[440], выдержки из протоколов. Самый часто применяемый довод.

– Образованный… Только ведь частое использование этого довода его ценности не упраздняет, я бы даже сказал – напротив. Подумай. Он ведь прав, этот основоположник: смысла в твоих потугах нет. Вскоре силы иссякнут, начнешь кричать – уже по-настоящему. Потом иссякнет и терпение. И ты заговоришь. И в том, и в другом есть кое-что общее: как невозможно будет остановиться, если ты позволишь себе крикнуть, так и слова – сами польются, если ты дашь себе волю ответить хотя бы на один из моих вопросов. Попробуй. Увидишь, это просто.

Тот не ответил, продолжая лежать с закрытыми глазами; Курт аккуратно ткнул острием все в то же оголенное ребро, и чародей содрогнулся, выгнувшись и тихо взвыв сквозь стиснутые губы, когда напряглись привязанные к кольям сломанные руки.

– В твоем положении особо не подергаешься, – заметил Курт со вздохом. – Об этом тоже подумай. Теперь, что бы мне ни пришло в голову с тобой сделать, тебе будет больнее втрое; возможно, крик и можно удержать, но не дернуться от вот такого… – укол в голую кость с надрезанной жилой он повторил снова и, переждав вторую волну судорог, продолжил: – Не дернуться от вот такого нельзя. И каждое твое движение будет отзываться дичайшей болью в переломанных костях. И любая малейшая попытка шевельнуть руками будет загонять осколки все глубже – в мясо, нервы… Вот еще одна отличительная особенность допроса в полевых условиях. У меня нет всего упомянутого тобою оборудования – ни лестницы, куда тебя можно привязать, ни крюка в потолке, к которому тебя можно подвесить; все, что делается в пыточном подвале – в своем роде мягкий вариант того, что приходится делать вот так, на пустом месте. Я буду рвать тебя на части – медленно и очень болезненно. Вместо вывернутых рук – переломанные руки. Вместо игл под ногти – сломанные пальцы. Ведь ты их все еще чувствуешь?.. Вместо тисков на ноги – следующим номером я сломаю тебе колени; тогда любое вздрагивание твоего тела будет причинять боль вчетверо сильнейшую. Пока я не начал – не хочешь сказать что-то большее, чем два слова из уличного обихода?

– В гробу я тебя видел, – сипло выдавил чародей.

– Ведь ты не сможешь дотерпеть до конца, – наставительно повторил Курт. – Пойми ты это. Пойми, что я это понимаю; те, кто, как ты выразился, «нам оказался не по зубам» – те ведут себя не так. Те молчат – в прямом смысле. Просто молчат. Они не плюются ядом, не поливают допросчика грязью, не бранятся – они молчат. И взгляд у них другой. В твоем – паника. Ты держишься, но понимаешь, что твои силы не бесконечны, и рано или поздно… Давай начнем с малого. Назови свое имя. Просто имя, чтобы я знал, как к тебе обращаться. Такая малость. Просто имя.

В молчании прошла минута – он мысленно отсчитывал секунды, сам не зная, для чего; чародей открыл глаза, но смотрел в сторону, по-прежнему молча сжимая губы и дыша осторожно, опасаясь шевельнуться. На виске ясно видимая на посиневшей от холода коже выступила капля пота, медленно набухая и норовя скатиться вниз.

– Что ты мне раскроешь, назвавшись? – снова заговорил Курт – чуть тише и спокойнее. – Что тайного в твоем имени? Это просто имя. Набор букв, обозначающий некую личность. Личность я вижу перед собою; более я ничего о тебе не знаю. Узнав имя, я не стану знать больше. Не узнаю, откуда ты, чем занимаешься и с кем связан. Давай совершим некий обмен: ты назовешься, а я не стану делать кое-чего из того, что сделать собирался. Тебе ведь не хочется узнать, как выглядит мир, на который смотришь выдавленными на щеки глазами? Судя по свидетельствам испытуемых, зафиксированным в протоколах, способность видеть остается, вот только от этого частенько сходят с ума, не дождавшись окончания допроса. Конечно, это для тебя тоже выход в некотором роде… Но сомневаюсь, что он тебе по душе. Итак, вот мое предложение. Я хочу услышать твое имя, и одну из стадий мы пропустим.

Еще минута – долгая, наполненная тишиной – протянулась немыслимо вязкой нитью клея; наконец, стиснутые губы вновь расползлись в ухмылке, тут же болезненно сжавшись.

– Янек – вот мое имя, – проговорил чародей тихо и с усилием поднял взгляд. – Янек. А по этому имени можно многое сказать.

– Далековато забрался от родины, – кивнул Курт. – И с языком полный порядок… Сказать – ты прав – можно и впрямь немало. Ты случайный человек в вашей компании, или же ее состав весь такой… многонародный?

– Весь, – отозвался чародей, снова опустив веки. – Говорю это не потому, что тебе удалось меня запугать, а чтобы ты понял, с кем имеешь дело. Нас сотни и тысячи, и не только в Германии, по всей Империи, а ты – всего лишь та самая одинокая псина[441]. Ты подозревал это? Говорю открыто. Сейчас ты рисуешь из себя Великого Инквизитора; дурачок, ты просто никак не можешь понять, с кем связался.

– Так расскажи мне, – предложил Курт. – Скажи для начала, что побуждает тебя терпеть все это. Страх перед ними? Так ведь я ближе. Преданность им? Кому? Какому делу?

– Это все, – чуть слышно ответил чародей. – Более ни слова. Только то, что ты уже слышал – в гробу я тебя видел. Ты там вскоре окажешься.

Еще несколько мгновений Курт сидел неподвижно, глядя на бледное лицо, облепленное грязью и кровью, а потом поднялся.

– Твоя воля, – кивнул он, с хрустом опустив ногу на колено чародея и удовлетворенно кивнув, когда крик, уже не сдерживаемый, прорезал мокрый речной воздух.

Подопечный порывисто шагнул вперед, но тут же отступил, отвернувшись.

* * *
Вопреки опасениям, больше Бруно не произнес ни слова, не пытаясь увещевать ни покореженного пленного, ни Курта – лишь все так же мерил шагами крохотный пятачок в стороне от происходящего, по временам замирая неподвижно на месте, стараясь не видеть того, что творится рядом, и явно не имея сил смотреть. Спустя четверть часа Бруно, подавившись воздухом и пошатнувшись, рывком отвернулся, упершись ладонями в колени. Его стошнило еще дважды; после второго раза подопечный выдернул из седельной сумки шарахающегося от криков курьерского спрятанную туда флягу и приложился – надолго, до кашля и судорог в горле, опростав желудок снова и опять всосав невообразимое количество, однако на сей раз остановить его у Курта не повернулся язык.

Сам он с каждой минутой все более терял ощущение хоть какого-то чувства – его не мутило от запаха крови и кислого человеческого пота, как то бывало в тесных стенах допросной, не вздрагивали руки, когда пленный рвался из пут, скрипя переломанными костями, как он того ожидал, он уже не морщился от криков. Курт все более начинал ощущать себя каким-нибудь каменщиком или иным исполнителем нехитрых, но утомительных действий, раздумывая над тем, что именно это слово вернее всего передает работу того бедолаги, которому обыкновенно и приходится выполнять указания следователей. Он устал – в буквальном, физическом смысле; слушать и смотреть на истерзанный кусок мяса он вскоре попросту перестал и едва не пропустил мимо слуха, мимо сознания то, что добивался услышать вот уже второй час – затерявшееся среди криков надрывное «я все скажу».

– Я все скажу, – чуть слышно повторил чародей, когда Курт замер на миг, и позади послышался шумный выдох подопечного, преисполненный такого облегчения, словно тот сам пребывал вот так, вытянувшись меж четырех кольев на сломанных костях и порванных нервах.

Собственный облегченный вздох Курт удержал, оставшись сидеть, как сидел, с ножом в окровавленной руке, лишь убрав острие от второго, уцелевшего пока глаза пленного. Несколько мгновений он пребывал в неподвижности, глядя в белое от холода лицо и видя в этом единственном глазе уже не высокомерие, как поначалу, не панику, как время спустя, и даже не отчаяние, как всего лишь минуту назад; в устремленном на него взгляде была жутковатая, необъяснимая помесь безучастия, прежней боли и – какого-то непостижимого, неестественного здесь и сейчас чувства, которому он дал бы именование, будь обстоятельства иными. Это странное ощущение тонкой, не видимой постороннему связи между двумя людьми возникало всякий раз, когда в воздухе затихал отголосок всегда одних и тех же слов. «Я все скажу» – и всегда, всегда этот взгляд, одинаковый у всех, полный изнеможения и – неуместной внезапной доверительности. «Нет сангвиников, ипохондриков и прочего ничего нет. Род людской разделяется на жертв и палачей, и тот, кто стремится быть палачом, кто ведет себя как палач и думает как он, – жертва по существу своему. Суть всего – доказать ему, что это так. Примирить его с этой мыслью. Вы устрашитесь, когда увидите признательность за это в его взгляде; непостижимую, небывалую, пугающую и ублаготворяющую его самого»… Альберт Майнц, «Психология пытки», том первый, «Victimologia[442]»…

– Хорошо, – так же тихо отозвался Курт, стараясь не дать просочиться в голос одолевшей его усталости.

«Жертва будет ждать в ответ на свою признательность вашей благосклонности; но упаси вас Господь попустить благосклонности этой перерасти в снисходительность либо, напротив, злорадную насмешку – вы убьете его чувство, вы дадите ему силы начать все с начала и пойти до конца; не дайте благосклонности своей захватить вашу душу и перейти в ответную благодарность – ибо тогда жертва увидит перед собою жертву, а сие вновь пробудит в ней палача, что также возвратит ее силы. Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение. Справедливость и милосердие»… Альберт Майнц, «Victimologia»…

– Довольно…

– Я остановился, Янек.

«Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение»…

– Янек Ралле, – с хрипом уточнил тот, сместив взгляд единственного глаза на своего истязателя, и Курт медленно кивнул:

– Я запомню. Ты впрямь неплохо держался.

– Иди ты к черту… – повторил чародей устало. – Знаю все это… Как же там было… «Признание за испытуемым его крепости как заслуги протянет между ним и следователем ту нить»… черт, как же там…

– «…которая, подобно ариадниной, приведет к вам его душу», – договорил Курт тихо. – Том первый, «Victimologia». Но на твою душу я не претендую – слишком по разные стороны мы находимся и слишком ясно каждый из нас понимает, что происходит… Однако ты действительно хорошо держался. А поскольку такое встречается нечасто – я действительно тебя запомню. Может, хотя бы теперь ты мне скажешь, за что стоило терпеть все это? Какие высокие идеи стоят таких мучений?

– Мир без Инквизиции, – чуть слышно отозвался чародей, закрыв единственный глаз. – Уже одно это стоит многого.

– Без Инквизиции… и с чем?

– Ты этого не поймешь, так к чему тратить время…

– Попробуй, – предложил Курт с мягкой настойчивостью. – А вдруг я и без того все понимаю? Просто мы в самом деле видим слишком разные стороны одного?

– Невозможно видеть разные стороны истины. Разные стороны свободной воли. Можно быть по разные стороны от них. Тебе, выкормышу Конгрегации, даже слово это неведомо… Ты этим взращен – порядок, система, тебе и в голову никогда не могло прийти, как можно иначе. Попади ты в иные руки в свое время…

– А как кёльнские дети помешали вашей свободе? Скажи теперь, для чего было нужно все это?

– Не для «чего», – исправил тот еще тише, – а для кого. Для тебя. Это мог быть кто угодно: дети, кошки, трубочисты – дело не в них. Дело в тебе.

– Расскажи, – не потребовал – попросил Курт; чародей осторожно вдохнул, тихо застонав, когда истрепанное в лохмотья тело все-таки шевельнулось.

– Ты слишком во многое успел влезть, мальчик из академии, – пояснил он снисходительно. – Слишком многое успел натворить, слишком многим сумел перейти дорогу… слишком многое сумел для сопливого выпускника… Каспар, его неудача в Таннендорфе – это был повод присмотреться. Не спрашивай, где он, я не знаю; я лишь знаю о нем. Твое прошлое расследование – вот основная причина. Ты никто, пустышка, не умеешь ничего – ты просто человек, однако слишком необычный человек.

– Чем же?

– Смешно, что в твоей академии это прозевали… – болезненно усмехнулся чародей, вновь подняв взгляд к нему. – Ты видишь, что другие не видят. Ведь ты замечал это, не так ли? Бывали и проблемы с твоим начальством из-за этого, наверняка… Ты видишь птицу на ветке, потом – кота у дерева и из этого делаешь выводы о том, что по соседству рухнул дом… и оказываешься прав… И сегодня – как ты сумел понять, кто перед тобой, когда направил оружие на напарника? Ведь указаний, явных, неоспоримых – их не было… Инквизиция начала привлекать к себе тех, кого раньше убивала, и это сделало ее сильнее, и с каждым годом ее мощь все растет; а если такие, как ты, это нечто, подобное таким, как мы? Если все твои успехи до сих пор – не случайность, а закономерность? Если это – не воспитанная академией способность к прямой логике, а – твой дар, склонность, талант, все равно…

Он умолк, устало переводя дыхание, тихо постанывая от боли в переломленных ребрах; Курт выждал полминуты, сидя молча и неподвижно, и, наконец, уточнил:

– Вы хотели это проверить? Свою теорию о моих способностях? Подставили именно Финка, чтобы именно я точно занялся именно этим делом? А после следили за тем, смогу ли я из неявных и рваных следов составить верное истолкование событий?

– В тебе не ошиблись, – чуть заметно улыбнулся тот. – Я это и сейчас вижу… Это ты – человек-unicus, парень… Ты ходячая интуиция; ты видишь дело там, где его не должно быть… А кроме того, ты необычайно вынослив для просто человека, вот вторая причина, по которой – вне зависимости от того, оправдал ли бы ты наши ожидания – от тебя следовало избавиться. Сегодня ты подтвердил и это предположение. Отвечу похвалой на похвалу – до сих пор не понимаю, как ты смог от меня вырваться…

– Id est, – подвел первый итог Курт, – все это вообще не имело никакой иной цели? Только я?

– Ты в первую очередь. Уничтожить человека, сумевшего пережить удар мага такого класса, с каким ты столкнулся в прошлый раз…

– Мельхиор?

Искусанных в мясо губ коснулась мимолетная усмешка:

– Стало быть, проболталась девчонка… Сегодня я ее понимаю… Да, он самый. Я до сих пор не слышал о тех, кто выжил бы после этого. Возможно, такие и есть, просто мне о них не известно; и ты не жди от меня слишком многого – как ты верно сказал, я не главный «в нашей компании». Мне всего не говорят. И как сегодня стало ясно – не зря…

– Ты знаешь о Каспаре, о Мельхиоре… – мгновение Курт молчал, за эти доли секунды решая, следует ли высказывать свои догадки и чего может стоить его ошибка, и осторожно спросил: – А Бальтазар?

Чародей ответил не сразу, глядя на него пристально, с легкой долей потерянности, и, наконец, произнес тихо:

– Ответишь и мне на вопрос? Ведь я теперь уже ничего и никому не смогу рассказать… О нем – ты откуда узнал?

– Я не могу ответить, – возразил Курт ровно, подавив в себе желание вздохнуть с облегчением. – Однажды Каспар вот так же сидел над телом умирающего следователя Конгрегации, думая, как ты, как я сейчас. Он ошибся, и тот, перед кем ему вздумалось откровенничать, выжил. Посему – я тебе не отвечу. А ты – готов ответить?

– Мне нечего сказать. Я не знаю его.

В голос окровавленного человека вновь вернулось напряжение, почти вернулся страх, когда Курт повернул голову, глядя в его единственный глаз…

– Я не знаю его, – повторил чародей с усилием. – Это правда, ты сам должен понимать – я, в конце концов, просто исполнитель, я не могу знать все…

– Я верю, – кивнул Курт. – Вижу. Это правда.

– Я лишь слышал о нем – как и о прочих двоих; о них знают, как знают о Папе или Императоре, о том, что они есть, не видя их… Кто-то видел, кто-то говорил, кто-то общался; кто-то – но не я… Я их не знаю…

– Хорошо, я верю, – успокаивающе повторил Курт, когда тот зажмурился, вцепившись снова в изгрызенную губу, ссаживая и без того содранную зубами кожу; в груди что-то клокотнуло, и чародей хрипло выдохнул, сдерживая кашель и содрогаясь всем телом.

– Минуту… – выдавил он с шипением. – Дай минуту…

– Передохни, – дозволил Курт, – а пока говорить буду я. Если я точно тебя понял, тебе надо лишь подать знак, что я все говорю верно. Ergo. После дела фон Шёнборн вас заинтересовал некий следователь, по вашему мнению, слишком дотошный либо обладающий не совсем сверхъестественной, но и не слишком обычной способностью к собственно следовательской работе. Иначе говоря, обладающий чутьем, развитым несколько выше обычного. Все верно?.. Верно, – сам себе кивнул он, уловив едва заметное движение закрытого глаза. – Я вмешался в ваши дела дважды, дважды сорвал ваши планы – когда не дал Каспару устроить провокацию в Таннендорфе и когда помешал некоей личности под именем Мельхиор заполучить в свое распоряжение сильную и преданную соратницу и ее дядюшку с его большими деньгами и связями. В процессе этого дела вам стало известно, что я странным образом устойчив к… так скажем, всякого рода сверхъестественному воздействию – об этом Мельхиору рассказывала графиня фон Шёнборн, чьи забавы немногие смогли пережить, а после это увидел и он сам, когда я устоял под его… как ты это назвал? удар… под его ударом. Итак, выпускник, в активе – всего два расследования, но оба – серьезные, оба проведены слишком хорошо для выпускника, оба сильно испортили вам жизнь, посему вы стали опасаться, что, если так пойдет и дальше, работать станет решительно невозможно. Стало быть – устранить следователя. Но, если я верно тебя понял, вместо того, чтобы просто убить, вы хотели попутно удостовериться в правильности ваших выводов. Так?.. Соорудили дело, на которое я должен был обратить внимание, и подбросили несколько зацепок; если вы правы, я должен был их увидеть, если нет – то нет… А если нет? Если бы я не оправдал ваших подозрений? И вообще – насколько важной была вся затея с флейтой? Она в самом деле была нужна? Для чего? Можешь ответить сейчас?

– Да… – с трудом шевеля губами, отозвался чародей. – Если бы ты не смог распутать дело, это ничего бы не изменило, все равно тебя надлежало убить, если не так, то иначе.

– А заодно и скомпрометировать Конгрегацию беспорядками в Кёльне по ее вине? – уточнил Курт. – Ведь жертвы избирались не случайно?

– Да, но не это было первостепенным. А флейта… Ты должен был нам ее найти, – проронил пленник тихо. – Ее давно искали. Если б мы ошиблись в тебе – поиски продолжились бы, как и прежде. Если не ошиблись, и ты в самом деле столь… смышлен, как мы подозревали, – значит ты пройдешь до конца и отыщешь ее. Такой человек, каковым мы тебя сочли, не мог не найти. Нам осталось бы лишь забрать… Не вышло…

– Чем она так ценна?

– Ничем особенным. Просто в нужных руках – это власть над Крысоловом, а ценен – он…

– Что он за человек, этот Крысолов? И откуда вам о нем известно так много, если все было окружено такой тайной, таким молчанием?

– Молчание никогда не бывает полным или вечным, уж тебе ли не знать… – чародей невесело усмехнулся и на миг оцепенел, подавив болезненный стон. – Люди всегда рассказывают именно о том, о чем клянутся молчать, всегда говорят о том, о чем обещали даже не думать, и не всегда под пытками; такова суть людская… Любой секрет – самая известная вещь на свете…

– Стало быть, слухи из Хамельна все же пошли?.. Так что Крысолов?

– Фридрих Крюгер состоял в каком-то братстве, самого́ названия которого сейчас уже никто не помнит – дело было больше сотни лет назад… С кем он связался – как я сегодня услышал, ты и сам понял. И понимаешь, в таком случае, что за прообраз стоит за его флейтой.

– Флейта Азатота… Это и есть его покровитель?.. Стало быть, ему в жертву и назначались кёльнские дети?

– Не совсем, – единственный глаз вновь закрылся, голос упал до полушепота. – Это сложнее, чем ты привык знать… Жертвы – Азатоту, да, но тот вскармливал ими Крысолова…

– Зачем он вам был так необходим?

– Не необходим – полезен… – поправил чародей. – Крюгер, если верить дошедшим до нас рассказам, всегда был с придурью… но способный… Такой пригодился бы, учитывая, что начинается вокруг.

– А что начинается? – осторожно уточнил Курт; чародей приподнял веко, воззрившись на него с усмешкой.

– Война с вами, – ответил он просто. – Ведь ты сам это знаешь, догадливый мальчик из академии… А в этом полезным будет все. Даже умершие сумасбродные собратья… даже столь скудоумные, что выставляют свои эксперименты на обозрение целого города…

– Дети Хамельна – это что же, был эксперимент? Какой? По управлению большой группой людей?

– Судя по всему… – пленный машинально пожал плечами и вскрикнул, когда сломанные кости в руках и ребрах подвинулись с места; несколько мгновений чародей лежал, опасаясь дышать, вновь закусив губы. В уголке его единственного глаза показалась блестящая капля, медленно скатившаяся по виску на холодную грязь.

– Сперва крысы – как проба, – продолжил вместо него Курт, – а после – дети, как следующий этап опыта и… как месть за неуплаченное по договору? Он всерьез полагал, что ему могут заплатить чем-то, кроме доноса в Инквизицию?

– Ведь я сказал – с придурью… – едва слышно согласился чародей. – Большие умения всегда достаются не тем, кому надо… тебе в том числе…

– Почему сегодня нас просто не убили? – спросил Курт, разглядывая зажатый в пальцах нож. – Почему моему сослуживцу не метнули нож в сердце, почему меня просто не пристрелили? Почему сперва пытались, а после – с Дитрихом затеяли драку, а со мной – это погружение в мое прошлое?

– Тебя надлежало испытать – по возможности… Убивая, проверить, если представится такой случай, насколько ты защищен и от чего; и тех, кто с тобою, попутно. Мало ли что, мало ли, как все повернется в будущем – быть может, когда-то снова столкнемся с тебе подобным, и надо знать, на что такие способны… Поначалу я решил не рисковать, но когда вы разделились – подумал, что справлюсь. Не справился. Впервые – не справился…

– Так что же теперь, – с мягкой укоризной вздохнул Курт, – расскажешь мне, как ты это делаешь?

– Расскажу, – согласился Ралле тихо. – Тоже – чтобы знал, на что ты напоролся… Я не погружаю в воспоминания, как ты решил. И не насылаю иллюзий. Я – выводящий на пути. Не доводилось слышать о таком?.. Нет, вижу… Если выживешь – отчитаешься своему начальству в том, что открыл новый класс малефиков… – усмешка коснулась окровавленных губ и сгинула. – Еще минута – и ты остался бы там всецело. Душой и – телом.

– Там? – запоздало спохватившись, что в голос проникла растерянность, переспросил Курт, и тот усмехнулся снова:

– Не в прошедшем для тебя времени; загляни кто в те годы, он не увидел бы там двух Куртов Гессе. Но ты оказался бы в таком же месте, в том же окружении, все тем же вшивым сопляком, что обитал на кёльнских улицах… Где это было бы? Не скажу. Просто не знаю… Я знаю, что те, кого я вывожу на путь его мыслей, тревог, страхов, исчезают из нашего мира… Вижу ли я, что их окружает?.. Да, вижу. Видел и тебя. Читаю ли мысли? Не совсем. Просто понимать начинаю кое-что из них…

– Иными словами, не ты избираешь, что именно видит и чувствует твоя цель?

– Нет, – улыбнулся чародей с вновь возвратившейся на миг снисходительностью. – Ты сам выбрал свой самый большой страх. Выводы – делай… не огня ты боишься больше всего…

– А Дитрих? Что за пересмешник ему достался?

– Они называют себя «кровавыми шутами». Я не смогу много о них сказать… Я их недолюбливаю и никогда не вникал в их уловки… Знаю, что лучше всего с ними не связываться, и этого мне всегда было довольно…

– Лучше не связываться? Дитрих, однако, уделал вашего кровавого шута за каких-то пару минут.

– Повезло, – отозвался Ралле уверенно и умолк, сжав губы и снова пытаясь удержать кашель в тяжело гоняющем воздух горле.

– Отдышись, – разрешил Курт снова, – я подожду минуту.

– Нет, – хрипло отозвался чародей, со стоном выталкивая слова сквозь зубы. – Сейчас. Спрашивай, что еще ты хочешь знать, сейчас…

– Как скажешь, – согласился Курт, кивнув на нож в своей руке: – Этот паяц и два бойца, что с вами сегодня были, – их имена.

– Не знаю. Не помню. Те двое – я обращался к ним «эй, ты!» или в таком духе… если бы я всякий раз запоминал этих Францев, Ханцев и прочую мелочь…

– Но этот шут? Его-то имя тебе известно?

– Вицбольд. Так его мне представили… не буду настаивать, что имя настоящее[443]… хотя – чем черт не шутит… Настоящего я не знаю. До этой операции я не был с ним знаком…

– Хорошо; а кто был в Кёльне? Их имена тебе известны?

– В Кёльне был я, – ответил чародей коротко и, подняв взгляд к Курту, повторил: – Я. И еще двое… один из них шут…

– А третий?

– А третий… – ненадолго голос окреп, и взгляд единственного глаза впился в истязателя намертво, – третий, парень, это как раз тот, кто тебе нужен. Тот, кто «главный», кто операцию задумал, спланировал, контролировал и – возглавлял ее; тот, кто получил о тебе сведения и рассказал мне. Не знаю, откуда он их добыл и как. Имя? Бернхард. Больше я о нем не знаю ничего.

– Бернхард… – повторил Курт медленно, следя за тем, как белеет и без того бледное лицо чародея. – Это имя, nomen fictum[444], фамилия?

– Не знаю, – откликнулся тот вновь ниспавшим голосом. – Майстер Бернхард – так он требовал к себе обращаться… я был далек от желания узнавать больше…

– У тебя есть семья, Янек Ралле? – вдруг спросил Курт, надеясь, что резкая смена темы позволит ему увидеть возможную ложь в лице человека перед собою; мгновение тот лежал молча и неподвижно, только в единственном глазу медленно разгорался прежний злой огонек.

– Нет, к счастью, – выговорил он, наконец. – Я один, как и ты… как и ты, я знаю, что друзья и семья – непозволительные излишества… У меня нет сестер и братьев, у меня нет жены и детей, которых потащат на костер за то, что делаю или думаю я.

– Но, тем не менее, где-то ты живешь и чем-то занимаешься в Германии? Где и чем?

– Я студент, учусь богословию в Хайдельберге… – улыбнулся чародей чуть заметно, и Курт едва удержался от того, чтобы обернуться на подопечного, совершенно затихшего где-то за спиною.

– Но ведь не через богословов-сокурсников ты связываешься со своими, верно? Наверняка я смогу узнать пару имен, если постараюсь.

– Не сможешь, – ответил тот, ни на миг не замявшись, и снова умолк ненадолго, впуская в легкие холодный предвечерний воздух. – Я сам ни одного не знаю… и они не знают моего, не ведают, кто я и откуда, – ведь, как знать, в эту минуту, быть может, кто-то из них в другом конце Германии висит на дыбе и всеми силами пытается объяснить, как выгляжу и какие особые приметы имею я… И я не связывался с ними. Бернхард связался со мной сам, он лично знакомил меня с теми, с кем предстояло работать.

– Как вы выследили нас? То, что нас надо ждать у могилы, – тоже сказал всезнающий Бернхард?

– Я – выводящий на пути, – повторил чародей с улыбкой. – Отслеживающий пути… видящий пути… Я просто видел вас; мы шли за вами – но на таком расстоянии, где я мог видеть вас, а вы не могли видеть меня. Ни о могиле, ни где она, ни об этой древней старухе никто из нас не имел ни малейшего понятия… Даже Бернхард…

– Как он о тебе узнал? Где вы встречались?

– По-всякому… в трактирах, за пределами города… Я не смогу сказать тебе, где его обиталище, если ты это хотел услышать… А как узнал… Он не говорил мне.

– Где он сейчас? Это ты ведь знаешь? Ведь должны были вы как-то снестись, убив нас и завладев флейтой? Где он?

– Хочешь совет, мальчик из академии?.. – чуть слышно прошептал чародей. – По-настоящему искренний и добрый совет?.. не ищи его… Не надо тебе знать, где он…

– Иными словами, – уточнил Курт вкрадчиво, – ты отвечать отказываешься?

– Нет… – усмехнулся тот, вновь едва сдержав кашель, и мгновение лежал недвижимо и молча. – Нет, – повторил он уже на пределе сил. – Оба мы знаем, что больше я не вынесу даже оплеухи; ты мастер своего дела… Я отвечу, если ты действительно хочешь узнать… Но не советую. Он тебе не по силам. Прими совет – беги и прячься… «Fuge, late, tace»[445], парень… Возвращайся в Кёльн; Крысолова ты изгнал, и дети не будут больше гибнуть, ты завершил свое дознание… Подавай прошение в ректорат, бросай следовательскую работу, уходи в архив и не высовывайся… и тогда, быть может, у тебя будет шанс выжить – шанс прожить еще несколько лет, если не станешь лезть не в свои дела…

– Пусть он так опасен, ваш майстер Бернхард, – кивнул Курт, – но в таком случае – неужели ты не хочешь, чтобы он расквитался со мной за тебя? Скажи, где его искать. Твой совет я выслушал; теперь я хочу услышать ответ на свой вопрос. Где он?

– Недалеко от Хамельна, – ответил чародей, помедлив мгновение. – В пустой деревне… Наверняка твой подопечный знает о ней. Пильценбах.

– Пильценбах… – повторил Курт размеренно. – Сколько он будет ждать вас там, прежде чем уедет?

– Довольно для того, чтобы ты переменил решение… Подумай – ты едва справился со мной. Бернхард сделает из тебя даже не отбивную – пустое место…

– Так сколько он будет ждать?

– Еще два дня… У тебя есть время передумать.

– Что он умеет, этот Бернхард?

– Хочешь, чтобы я рассказал, чего тебе ждать? Предупредил и вооружил тебя?.. – вяло улыбнулся тот; Курт вздохнул:

– Ты расскажешь. Верно ведь?

– Он демонолог, – коротко отозвался тот уже без улыбки. – Ты таких и в глаза не видел… слышал, разве, на лекциях в своей академии, да и в том сомневаюсь…

– Стало быть, детей в Кёльне резал он? Он призывал Крысолова?

– Он. Но Крюгер – мелкая рыбка, это пустяк для такого, как он… Ты и представления не имеешь, что тебя может ожидать.

– А ты?

– И я. Я лишь знаю, что такой, как он, сотрет в порошок десяток таких, как ты, одной левой, даже не просыпаясь. Лучше испугайся его сейчас – и уходи…

– Что за странная заботливость со стороны того, из кого отбивную сделал я, и кто сегодня пытался насадить меня на болт? – поинтересовался Курт, и чародей тихо выдохнул, снова закрыв уцелевший глаз:

– Ничего личного, такова была моя часть работы… Ничего личного, как и в твоих… действиях сегодня. Ты ведь даже не виноват – тебя таким сделали. Жаль, что мы настолько по разные стороны. Ты пригодился бы на этой стороне… Оставь все как есть, уходи; быть может, лет через десять ты на все посмотришь иначе? Тогда, как знать…

– «Таким» меня сделали?.. – все же не сдержался Курт. – Каким же? Не желающим резать детей ради проверки каких-то сомнительных выкладок?

– Это не ко мне, – возразил пленный едва слышно. – Моего мнения не спрашивали, и решение принимал не я…

– И твое слепое повиновение, по-твоему, лучше, чем моя система, мой порядок?

– В любом случае это делалось ради одной цели – ослабить вас и уничтожить в конце концов… а эта цель оправдывает все. Даже истребление мира. Жизнь нескольких мальчишек – ничего не значит. Ничья жизнь ничего не значит, и моя в том числе. Это ты должен понимать – Инквизиция сама низвела человеческое бытие до цены пучка соломы… И ты сам – неужто воспротивился бы, если б сверху тебе был дан приказ убить с виду ничем не опасного и благочестивого человека? Ты стал бы спорить, ослушался бы, если бы тебе сказали, что это во благо Конгрегации?..

– Мы не станем продолжать идейные диспуты, – выговорил Курт уже спокойнее, бросив мимолетный взгляд на заходящее солнце и коря себя за это мгновение несдержанности. – Каждый из нас укрепился в той почве, в какой был вскормлен; это не имеет смысла. Каждый останется при своем мнении. Мой чин велит и тебе предложить смену стороны, но, полагаю, это тоже будет пустой тратой слов, и ни раскаяния, ни предсмертной исповеди от тебя я не дождусь.

– Раскаиваться мне не в чем. А исповедь – ее ты услышал, – усмехнулся тот с болью, отведя взгляд. – Я сказал все, что знал…

– Судя по всему, так, – вздохнул Курт, глядя на нож в своей руке, и медленно поднялся, устало упираясь ладонью в стылую скользкую землю.

Напряженный взгляд поднялся вместе с ним, и, когда он сделал шаг в сторону, голос, осевший от боли и холода, выдавил:

– Нет, постой!

Курт встал на месте, сжимая рукоять, понимая, какие слова последуют за этими и вспоминая то, что забыть хотелось – навсегда…

– Я ведь все рассказал, – повторил чародей с усилием. – Не оставляй так… добей…

Курт невольно зажмурился, изгоняя из мысленного взора возникшие некстати образы, все – те же самые: и уходящий прочь человек с кинжалом в руке, и другой, залитый кровью и не могущий двинуться с места, и слова – те же самые…

Обернувшись, он прошел назад тот шаг, что отделял его от распятого на земле чародея, медленно присев снова на корточки рядом, и осторожно перевел дыхание, словно его грудь тоже вновь разрывалась от боли в сломанных ребрах при каждом вдохе…

– Ты все рассказал, – согласился Курт тихо, глядя в белое, как обескровленная рыба, лицо. – Однако… Справедливость и милосердие, помнишь? Им я служу. Милосердие требует от меня прервать твои страдания… но справедливость хочет, чтобы ты остался, как есть, чтобы, умирая, испытал ужас, какой испытали кёльнские дети. Спустя пару часов станет темно, а ближе к ночи из леса, я думаю, выйдет кто-нибудь, кто сможет оценить по достоинству то, что от тебя осталось, и к утру ты в полной мере прочувствуешь то, что чувствовали они. Это – было бы справедливо. Итак, скажи мне, почему я должен послушаться милосердия?

– Потому что оно на стороне практичности, – едва различимо выговорил тот. – Оставить меня здесь без надзора… А вдруг выживу?..

– Что ж, в логике не откажешь… Пусть так; аргумент защиты принят, – кивнул Курт, перехватывая нож убитого шута в левую руку. – Сейчас – тебе не нужна еще минута?

– Нет, – изнеможенно прошептал чародей, закрывая единственный глаз, и шумно, рвано сглотнул ледяной воздух. – У меня их было достаточно…

– Как знаешь, – отозвался Курт и, упершись коленом в землю, вогнал острие во вздрагивающее горло. – Sit tibi Deus misericors[446].

Идеально заточенное лезвие вошло легко, даже не как в масло, а словно в воду; выдернув нож, он поднялся, несколько долгих мгновений стоя недвижимо и глядя на перемолотое тело перед собой, и неспешно обернулся, наткнувшись на взгляд Бруно. Еще полминуты протекли в молчании; подопечный застыл на месте поодаль, стараясь не смотреть вниз и все равно глядя с трепетом на то, что не так давно было человеком…

– Эй, – окликнул Курт тихо, когда эта тишина и неподвижность стали казаться столь же неживыми, как и все вокруг; Бруно медленно оторвал взгляд от остывающего тела, подняв глаза, и он вздохнул. – Ну, вот что. Давай-ка решим все вопросы, не сходя с места, чтобы ты не скрипел зубами у меня за спиною… Считаешь меня чудовищем?

– Нет, – тускло произнес подопечный, снова уронив взгляд к мокрой земле, и с усилием, словно пытаясь стереть что-то, налипшее, как паутина, провел по лицу подрагивающей ладонью. – Но лучше бы мне этого не видеть.

– Жалеешь его? – уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: – Я даже понимаю тебя. Знаешь, Дитрих когда-то сказал мне, что я должен жалеть от всей души любого, кто окажется в моих руках – пусть даже младенцеубийцу с сотней смертей на совести. Наверняка в этом есть смысл… вот только мне его не постичь.

– Они все одинаковы, когда умирают, – все так же бесцветно пояснил Бруно. – Убийцы и убитые… А ведь ты так и не ответил на его вопрос. Что сделаешь ты, если Конгрегация велит тебе «пойди и убей»? Пойдешь и убьешь?

– Я – нет, – отозвался Курт. – Поэтому мне такого и не прикажут; для этого у нас есть такие, как он. Кто не думает. Кто пойдет – и убьет.

– Чем, в таком случае, мы от них отличаемся?

– Тем, что они режут детей ради того, чтобы призвать душу сумасшедшего колдуна, который служит злобной и страшной сущности, а мы режем их самих – чтобы помешать этому. Чтобы ты мог жить и жалеть их, никого не жалеющих. Такое различие тебе подойдет?

– Умом я понимаю твою правоту, но душой… Душой не могу принять твою…

– Жестокость? – прямо спросил Курт; подопечный чуть заметно покривился:

– Непримиримость.

– Вот как, значит, – кивнул он и, на миг приумолкнув, махнул рукой: – Подойди. Посмотри на него. Жаль?.. А теперь – представь. Твой сын вырос, ему одиннадцать, впереди – жизнь, планы, мечты; и он попадает в руки вот такого ублюдка. Который ради своих бредней о мире, свободном от системы и порядка, затыкает ему рот кляпом, втыкает нож ему в живот и протягивает к горлу, выпуская внутренности, выворачивает ребра, как кролику, а после – стоит и смотрит, как он умирает, корчась от немыслимой боли и давясь криком…

– Удар ниже пояса, – заметил Бруно мрачно.

– Уж так учили, если иначе не пробить. А теперь – скажи: все еще жаль? Или сегодня – он получил по заслугам?

– Он получил по заслугам, – согласился помощник, отвернувшись. – Но мне жаль его.

– Ты святой, – отмахнулся Курт обессилено, отирая нож убитого шута о колено и вкладывая в чехол. – Я не знаю, как разговаривать со святыми, этому – не учили… Словом, вот что, Бруно. Сейчас со всем этим скарбом нам придется вернуться в Хамельн; обоим надо отчистить с себя грязь, поесть и передохнуть, иначе вскоре мы свалимся с ног, а впереди, судя по его словам, нечто нешуточное. И именно поэтому ты останешься в городе. Посидишь у святого отца в гостях, приведешь в порядок мозги, душу и тело; я выпущу голубя с моим отчетом – вскоре сюда прибудут наши. Встретишь их и все растолкуешь…

– Черта с два, – перебил Бруно по-прежнему ровно и безвыразительно. – Мозги мои в полном порядке. Душа успокоится, когда дело будет, наконец, завершено. Телу нужны пара часов покоя и шов на порез. А наши – как-нибудь сами разберутся, что к чему. Не впервой.

– Ты его слышал? – чуть сбавил тон Курт. – Это опасно. Возможно, я еду туда умирать…

– Знаешь, я уже слышал это полтора года назад – слово в слово. Тогда ты выкрутился – и теперь выкрутишься.

– Тогда ты меня вытащил, – возразил он, и Бруно криво улыбнулся, передернув плечами:

– Видишь, лишняя причина ехать с тобой… Не старайся. Даже приказывать – бессмысленно; не останусь. Едем вместе.

Глава 21

Тело Ланца оставили лежать на берегу реки – взбросить тяжелого рослого сослуживца на одного из коней Курт не сумел бы даже при помощи Бруно столь же измотанного и ослабшего, равно как и не смог бы дотащить по вязкой слякоти до оставшейся на дороге телеги; вещи убитых противников упаковали снова по их седельным сумкам, и лишь два явно дорогостоящих теплых плаща перекочевали во владение выживших. Набор метательных ножей, испытав парой бросков, Курт также предпочел оставить – рукояти лежали в ладони столь необычайно удобно и приятно, что ненадолго он даже замялся, глядя на трофейное оружие с подозрительностью.

– А если впрямь заговорено? – повторил его мысль Бруно. – Может, ну его?

– Ерунда, – отозвался Курт уверенно. – Во славу Господа и малефиция прокатит.

Отчет ради экономии времени он составил здесь же, усевшись на земле и шифруя на ходу, по памяти, марая листок кровью и грязью; в крохотный свиточек едва вместилось все то, что необходимо было сообщить вышестоящему, и Курт испытывал сильные подозрения, что поддержка в лице вооруженного отряда прибудет в Пильценбах лишь для того, чтобы подобрать два уже окоченевших тела. Дожидаться помощи в Хамельне было бессмысленно; отправившись в путь вечером, в деревню, по словам Бруно, они доберутся к позднему утру, если не к полудню – узкая колея, ведшая в нее в былые времена, сейчас заросла и потерялась, и дорогу придется отыскивать по едва видимым приметам. В самом ли деле таинственный майстер Бернхард станет дожидаться своих подручных два дня, было еще неизвестно – в правдивости слов допрошенного Курт не сомневался, однако, как знать, насколько были правдивы слова, сказанные вышеупомянутому допрошенному вышеупомянутым майстером Бернхардом. Курт мог бы выехать и немедленно, и лишь здравый смысл удерживал его от того, чтобы отправляться на встречу с чародеем неведомой, но весьма немалой, судя по всему, силы валящимся с ног от голода и усталости…

К воротам Хамельна коней пустили крупной рысью; привязанные за поводья к седлам жеребцы убитых шли неохотно, поначалу упираясь и кося настороженными глазами на незнакомцев, распоряжающихся ими вместо их хозяев, однако соперничать в упрямстве с курьерскими смогли недолго и вскоре пошли ровно, лишь изредка недовольно пофыркивая.

На подъезде к городу Курт уловил суету среди стражей, и, когда два вооруженных всадника с многодневной щетиной, изгвазданных кровью и грязью с головы до ног, сунулись в ворота, путь им преградили трое, смотрящие недобро и опасливо. В иное время он отнесся бы к подобной осмотрительности с пониманием, однако сейчас, когда усталость почти достигла своего предела, а раздражение, переходящее в злость на всех и все в этом мире, было готово перелиться через край, последнее, чего ему хотелось, – это препирательств со служаками из городской стражи.

– Святая Инквизиция, – бросил Курт, не дав никому из крепких мужиков напротив раскрыть рта, и привычным движением выдернул из-за воротника почти не замаравшийся Знак, броско сияющий чеканной сталью на покрытой буро-коричневой коркой перчатке. – Дорогу.

Двое стражей отшатнулись, посерев вытянувшимися лицами; третий шагнул назад и, помедлив, упрямо мотнул головой, все так же преграждая въезд:

– Железка, и все. Откуда мне знать, что ты ее не соседу-кузнецу заказал за порося? Или, может, вовсе с убитого инквизитора снял?

– Спокойно, – попросил подопечный чуть слышно, когда Курт молча замер на миг, поджав губы и стиснув Знак до боли в пальцах. – Только без рук.

Наземь он спрыгнул неспешно, приблизился к стражу почти вплотную, с трудом расстегивая забившиеся грязью крючки на куртке, и, обернувшись полубоком, стянул воротник с плеча, выставив на обозрение присутствующих глубоко выжженную Печать.

– А это – я нарисовал? – уточнил Курт, глядя стражу в глаза, и медленно набросил куртку снова. – Дорогу, сказано.

Мгновение во взгляде привратника отражалась тягостная внутренняя борьба: так просто сдать свои позиции было досадно, ронять достоинство в присутствии соратников явно не хотелось, и страж, нарочито пренебрежительно пожав плечами, уперся ладонями в пояс с оружием.

– Такую и я сделаю, если потерплю маленько. Чего это нынче инквизиторы разъезжают в этаком свинском виде?

– Если сию секунду, – выцедил Курт сквозь зубы, – ты не уберешь с моего пути свою тушу и здесь же, сейчас же не принесешь извинений, эти слова я вобью тебе в глотку. Давай, – подбодрил он с сухой улыбкой, когда вцепившиеся в ремень пальцы стража невзначай коснулись меча. – Положи ладонь на рукоять, сделай мне одолжение. Дотронься до нее, дай мне повод обвинить тебя в покушении – и весь ваш засранный городишко заполыхает завтра же к полудню, громко благодаря за это тебя.

Несколько секунд вокруг висела тишина; страж стоял неподвижно, окаменев от внезапного понимания того, куда его завела не к месту проснувшаяся заносчивость, медленно белея щеками и явно проклиная себя за дерзость.

– Вон, – шикнул Курт тихо, и тот с готовностью шарахнулся в сторону, пряча глаза и от греха убрав руки за спину.

– Виноват, майстер инквизитор… – выдавил страж с усилием. – Нечасто тут… такое. Виноват.

– Понимаю; служба, – милостиво кивнул он, сбавив тон до просто сурового. – Только за словами надо следить.

Бруно на эту короткую перебранку смотрел с усталой скукой; обернувшись на притихших стражей, когда ворота остались позади, тяжело вздохнул, однако же на сей раз обошелся без обличительных речей, только изредка бросая в сторону своего попечителя укоризненные взгляды.


К жилищу местного священника они, не сговариваясь, поехали далеко в обход, по самым узким и отдаленным улочкам, дабы не попадаться на глаза излишне большому количеству прохожих, и, тем не менее, все более становилось ясно, что уже к утру весь городок будет тихо шуметь, обсуждая всколыхнувшее их тихую жизнь явление следователей Конгрегации, неведомо почему обративших на них свое высочайшее внимание.

– Все мои завтра же будут знать, кто я такой, – невесело продолжил его мысль Бруно; Курт пожал плечами:

– Вообще удивляюсь, почему ты просто не сказал об этом сразу. Твой смелый братец тотчас наделал бы в штаны. Я, возвратившись в Кёльн, явился к тетке и ткнул ей Знаком в физиономию. Запугал старушку до полусмерти…

– А будь жив дядя? И ляпнул бы о твоей матери пару ласковых – что ты сделал бы?

– Отметелил бы, тут ты прав, – легко согласился Курт, заворачивая коня к изгороди дома с по-вечернему светящимися окнами. Давешний служка застыл у дверей с каким-то ушатом в руках, глядя на нежданных гостей оторопело и не замечая, как наземь через край выливается па́рящая на холоде вода.

Отец Юрген встретил их радушно и суетливо, пытаясь, однако, не прикасаться при этом к господам дознавателям и тоскливо косясь на пол, где на их пути оставались следы из смеси земли и крови. В одной из натопленных комнат святой отец усадил их на скамью, едва не заскулив, когда Курт бросил сумку на пол, оросив его брызгами жидкой грязи, и оперся о стол, осыпая его чешуйками грязи высохшей, однако в голосе было прежнее почтение, не убавившееся ни на йоту.

– Неужели?.. – спросил он тихо, глядя в их лица с ожиданием и недоверием; Курт кивнул, чувствуя, как гудят ноги и плечи, а голова желает покатиться прочь.

– Да, – выговорил он тяжело. Сейчас, когда смог наконец усесться как положено, когда тело дорвалось-таки до относительного покоя, язык ворочался с усилием, соединяя слова нехотя и медлительно. – Да. Всё.

– Agimus Tibi gratias, omnipotens Deus[447], – прошептал отец Юрген с облегченным вздохом, осенив себя крестом неторопливо и тщательно, словно мальчишка на первом в своей жизни причастии. – Consummatum est[448]… Но, как я вижу, далось вам это нелегко.

– Да, – снова произнес Курт; святой отец сочувствующе закивал:

– Я понимаю, вы очень утомлены… А майстер Ланц – когда нам следует ожидать его?

– Никогда, – отозвался он все так же коротко, и, когда священник застыл, глядя в его лицо вопрошающе и недоверчиво, пояснил: – Далось не просто нелегко – дорого.

– Requiem aeternam dona ei, Domine[449]… – вновь осенился знамением Креста тот, ненадолго замерев в молчании.

– И это еще не конец, – добавил Курт, тяжело оттолкнувшись от стола и, с трудом стащив засохшие и покоробившиеся, точно наждак, перчатки, бросил их на скамью, уже привычно переварив непроизвольный косой взгляд собеседника на его обожженные руки. – Проклятье вашего города ожило не само по себе – Фридриха Крюгера из небытия призвали люди, люди из плоти и крови. С одними из них мы столкнулись сегодня. Помешать Крысолову вернуться мы сумели, однако – остался еще один из тех, кто пытался помочь ему. Последний. Главный. С вашего позволения, вашим гостеприимством мы воспользуемся ненадолго – нам надо восстановить силы перед тем, как встретиться с ним.

– Разумеется, конечно, – закивал отец Юрген и осекся, нахмурясь и понизив голос: – Перед тем, как встретиться?.. То есть… вы знаете, где он?

– Пильценбах, – вклинился Бруно, произнеся название пустующей деревни таким тоном, словно священник все должен был понять по нему только одному.

– Пильцен… – начал священник, вновь не договорив, и воззрился на Курта почти испуганно, прижав к груди ладонь. – Бог мой, господа дознаватели, не намереваетесь же вы отправиться в Пильценбах?..

– Именно намереваемся, – возразил Курт напряженно, позабыв об усталости; на подопечного он посмотрел придирчиво, и тот вздохнул, виновато пожав плечами:

– Как-то не сложилось рассказать… Пильценбах – еще одна местная байка. Точнее, реальная история, хотя и давняя… В былые времена, когда Инквизиция буйствовала всерьез, эту деревеньку всю сожгли – до единого человека. От стара до мала. Такое, сам знаешь, раньше бывало частенько… Там столбов, наверное, сотни две – так и остались стоять, обгорелые. Говорят, что единственный, кого не успели достать – тамошний священник; тот вовремя удрал, как почуял, чем дело пахнет. Было это лет, наверное, восемьдесят назад или около того, и с тех пор никто там не селился, никто туда не ходил, место это не любят… Говорят, там обитают души сожженных и ищут, кому бы отомстить за свое убиение. В этом смысле явление инквизитора в те места им должно весьма понравиться.

– И вы… – Курт перевел взгляд с подопечного на понурившегося святого отца и уточнил, однако уже не столь уверенно, как мог бы еще пару недель назад: – Вы всерьез полагаете, что в этом предании есть хоть какая-то доля правды? Что там и впрямь летают неприкаянные души, жаждущие отмщения?

– Вам нельзя в Пильценбах, – тихо, но убежденно произнес отец Юрген. – Нельзя без поддержки. Без помощи.

– Помощь я вызвал. Но я не могу ждать ее – у нас навряд ли есть на это время. Послезавтра – крайний срок; еще два дня он будет ждать своих людей, с которыми мы столкнулись сегодня, после чего уйдет, и мы можем никогда его не найти.

– Что же за человек избрал это место для тайных встреч?.. – передернувшись, точно от холода, вымолвил священник.

– Возможно, человек, знающий, что все это – не более чем сказки, которые всегда возникают в подобных местах и которые при этом оберегают от сторонних глаз надежнее сторожевых псов и высоких стен. – Курт вздохнул, опустив голову в ладони; кожа лба была, казалось, раскаленной, словно выставленный к очагу сапог – дни, проведенные на ветру, в тумане, дожде и снегу, начинали сказываться зарождающейся горячкой. – Я опасаюсь не мертвых душ, а вполне живого человека… Но должен ехать туда.

– И я должен, – кивнул тот; Курт приподнял голову, нахмурясь, и отец Юрген решительно повторил: – Я поеду с вами, майстер инквизитор. У вас нет никакой помощи, а встреча предстоит с колдовскими силами; прошу меня простить, если я обижу вас чем-то, однако же, при всех ваших мирских полномочиях, в смысле духовническом вы обладаете малым. Ваш чин – диаконский, брат…

– Игнациус, – подсказал он хмуро.

– Брат Игнациус… Вы, уж простите меня, не имеете благодати, к примеру сказать, освятить воду или…

– Отец Юрген, – оборвал Курт, стараясь говорить мягче и понимая, что слабо преуспевает в этом, – и я также не хотел бы задеть вас, однако я весьма сомневаюсь, что завтра святая вода или молитва нам сильно помогут.

– А что же тогда?.. – растерянно возразил тот; Курт встряхнул головой, сгоняя сон, и довольно неучтиво отмахнулся:

– Я не знаю. Но вам я в любом случае не позволю ехать с нами. Это слишком опасно; не знаю, что нас там ожидает, но убежден, что это будет занятием, не подходящим для приходского священника. Поверьте, у вас и здесь будет чем заняться. Ведь я могу попросить вас о помощи?.. – уточнил он; тот поспешно закивал:

– Да-да, конечно, однако…

– Вот что мне от вас нужно, – оборвал Курт настойчиво. – У реки, на изгибе, где обрыв, неподалеку от городских стен, лежат три тела. Одно из них… – он запнулся на миг и продолжил, заставив голос звучать четко: – Одно из них – вы его сами узнаете. Перевезите его оттуда и… Сделайте, что полагается. Тело надо отправить в Кёльн как можно скорее; я оплачу связанные с этим расходы.

– И не думайте даже, брат Игнациус, – возразил отец Юрген строго. – Неужели вы полагаете, что я возьму у вас хоть медяк?

– Не станем спорить, обсудим это позже… Также вы увидите там тело некой старухи. Это дочь Фридриха Крюгера. – Курт умолк ненадолго, пережидая вполне уместное удивление святого отца, и кивнул: – Оставляю на ваше усмотрение, как до́лжно поступить в данном случае – отправить ли ее тело в Фогельхайм, где прошла ее жизнь, либо похоронить здесь, где она была рождена; у нее нет ни детей, ни прочей родни, и решить это некому. Телега для перевозки, если ее все еще не угнали, стоит на дороге чуть в стороне; принадлежит старосте Фогельхайма. И третье, наконец… Что за тело – вы тоже сами поймете. Его лучше сжечь, причем – незамедлительно. Так же как и три других, в леске – по прямой от обрыва; два тела у кромки леса и одно у ручья. Вскоре в Хамельне будут наши люди; их надо встретить и ввести в курс дела. Могу я полагаться на вас в этом отношении?

– Разумеется, разве хоть какие-то сомнения у вас были, брат Игнациус?.. Однако, – упрямо повторил священник, – я все же должен ехать с вами. Все, о чем вы говорили, может сделать отец Себастьян, а я должен…

– Нет, – коротко отрезал Курт. – Брать на свою совесть вашу смерть я не намерен… И еще одно, отец Юрген. Нам нужна горячая вода. Очень много горячей воды. И пусть кто-нибудь из ваших служек приведет нашу одежду в порядок – она понадобится нам через четыре часа, чистая и сухая. И полотно для перевязки. И позаботьтесь о наших лошадях; они тоже должны быть готовы через четыре часа, сытые и отдохнувшие. Остальные четыре жеребца – считайте, что они, в своем роде, награда за ваши труды. И мы были бы очень благодарны, если бы вы накормили нас ужином – очень быстро и очень плотно. Наконец, мы оба валимся с ног. Если вы укажете нам место, где мы сможем упасть и уснуть, я буду вам до чрезвычайности благодарен.

* * *
Уснуть им удалось не скоро – отмыться от въевшейся за день грязи и засохшей крови оказалось непросто; еще полчаса ушло на то, чтобы зашить порез на ноге Бруно, перенесшего эту процедуру на удивление терпеливо. В иное время тот перепугал бы всех обитателей дома жалобами и стонами; Курт был готов спорить на собственную голову, что стойкость эта рождена воспоминаниями о виденном сегодня на берегу Везера, и подопечному попросту было зазорно проявить слабость в такой мелочи. На сон в результате осталась лишь пара часов.

Курт проснулся раньше Бруно, еще минуту сидя напротив, глядя на его покрытое испариной исказившееся лицо и понимая, что знает доподлинно, какие сны сейчас роятся в этой голове. Будучи разбужен, тот отшатнулся от склонившегося над ним человека, лишь спустя мгновение приняв вид осмысленный и относительно спокойный…

Выйдя на темный двор священнического жилища, майстер инквизитор невольно остановился, вцепившись в ремень сумки на плече и глядя на стоящую поодаль повозку – из-под темного бесформенного покрывала выбилась белая, как поздний лед, рука, с которой вчера он снял обручальное кольцо на берегу реки; пятна крови, черные в ночи, казались прожженными дырами в мертвой сухой коже, отчего что-то неприятное, похожее на неясное предчувствие, шевельнулось в душе.

Святой отец, попытавшись предложить еще раз свое участие в предстоящем походе и вновь получив категорический отказ, тяжко вздохнул и умолк, косясь исподлобья на своих гостей и даже не пытаясь скрывать сквозящих во взгляде сострадания и жалости к их самоочевидно горестной и незавидной судьбе. Сами гости, впрочем, тоже не пребывали в особенном душевном подъеме и, когда за спиною остались ворота Хамельна с сонной стражей, недобро глядящей вслед болтающимся среди ночи господам инквизиторам, ненадолго остановились вновь, вперившись в темноту и не произнося ни слова. С места оба тронулись все так же одновременно, молча и не сговариваясь, глядя под копыта коней на примерзшие комья земли и зябко поеживаясь под трофейными теплыми плащами.

Нападения Курт не опасался – судя по произошедшему этим утром, ожидать другой группы, посланной на их уничтожение, не приходилось, посему путь до Пильценбаха должен был пройти тихо и спокойно. Но вот думать о том, что произойдет в брошенной деревеньке, не хотелось, невзирая на сомнение в правдивости рассказов о парящих над домами неупокоенных душах. В одном Янек Ралле, выводящий на пути, столь длительно и упрямо противящийся ему вчера, был очевидно и бесспорно прав: тот, с кем предстояло встретиться, обладал силой немалой и невообразимой, коль скоро пугал до дрожи даже своих далеко не самых бездарных сподвижников…

Поздний серый рассвет застал их на тропе, ведущей через редкий темный лесок; до деревеньки, по словам Бруно, оставалось ехать всего часа два.

– Дорогу я примерно помню, – пояснил он в ответ на удивленный взгляд, – потому так скоро. В детстве несколько раз пытался туда пробраться – интереса ради и чтобы доказать приятелям, что все эти слухи есть не более чем выдумки. До Пильценбаха доходил раза четыре… Вот только внутрь так и не вошел.

Курт покривил губы в усмешке, намереваясь высказать свое мнение относительно домов с привидениями, брошенных деревень и замков со стригами, однако промолчал, сам толком не понимая, почему…

Когда вдали показались крыши низеньких домиков, Бруно чуть придержал коня, едва не остановившись вовсе, и чуть слышно произнес:

– Говорят, там пропали две семьи – те, кто решился поселиться после всего этого. Просто исчезли в никуда…

– Разбойники, – пожал плечами Курт и шлепнул его коня по крупу, заставив двигаться быстрее. – Или просто ушли куда-то еще. Полагаю, не особенно приятно обитать среди обгорелых столбов в пустой деревне.

– А еще говорят, – продолжил Бруно все так же тихо, – что одна семья вернулась, прожив там некоторое время… Говорят, вернулась, потому что там ничего не растет. Говорят, воды там нет – нигде, даже колодец высох. Говорят, там всегда сухо, и вместо земли одна пыль – там никогда не идет дождь…

– Не сказал бы, что после вчерашнего веселого дня данная новость меня особенно печалит, – заметил Курт, поморщась, и приумолк, глядя на близящуюся границу Пильценбаха и ощущая, как возвращается вновь то неприятное, гадкое чувство, что заползло ледяным червячком сегодня на темном дворе у повозки с безжизненным телом сослуживца.

Рубеж деревни виден был явственно и четко – сухая трава, похожая на ту, что висит обыкновенно по стенам в лекарских домах, ломкая и неживая, топорщилась из серой, как зола, почвы, отчетливо разнясь с окружавшей Пильценбах землей, некогда сырой, а теперь прихваченной не растаявшим к полудню инеем, словно там, в нескольких шагах впереди, навсегда замер засушливый поздний сентябрь…

– Почему никто не обратился к нам до сих пор? – невольно понизив голос, произнес Курт и увидел, как помощник знобко передернул плечами.

– Быть может, потому, что пересчитали столбы?.. Ты никак не осмыслишь, что донос в Инквизицию – не предел мечтаний любого обывателя, а уж дознание по соседству – вовсе навроде мелкого Апокалипсиса… Тебе уже не кажется, что здесь все в порядке?

– Здесь все определенно не в порядке, – кивнул Курт и, когда курьерский, вспрядывая ушами, резко встал у границы сухой травы, недовольно нахмурился.

– А вот это уже настораживает… – вслух высказал его мысль Бруно, когда и его жеребец заартачился, упираясь копытами в землю и лихорадочно перетаптываясь; на очередную попытку погнать его вперед тот ответил тихим ржанием и взбрыкнул задом, едва не сбросив наземь седока. – Черт!.. – проронил подопечный зло, и Курт недовольно шикнул, глядя на виднеющиеся неподалеку верхушки столбов:

– Ты со словечками поосторожней здесь… Не знаю, ду́ши ли, нет ли, а что-то тут нечисто.

– Быть может, установлено какое-то охранное заклятье, чтобы не лез кто попало? – неуверенно предположил Бруно. – Я о таком читал…

– Помнишь, что говорил о коровах наш эксперт? – возразил он, успокаивающе гладя жеребца по напрягшейся шее. – Полагаю, лошади ничем не хуже. Если и впрямь здесь прячется некий демонолог, если он готов к нежданным гостям – а он готов, если не дурак, – если он пребывает, что называется, в боевой готовности, если в этой деревне остался отголосок следа, о котором толковал Штойперт, то – некие тонкие материи животные могут и ощутить.

– А кошки, говорят, видят призраков и духов, – еще тише продолжил подопечный. – Когда ничего не происходит, в комнате никого больше нет, а они смотрят на что-то…

– Satis[450]! – оборвал Курт, воспрещающе вскинув руку, и встряхнул головой, отгоняя невнятный морок, пробирающийся в мысли вслед за словами. – Вылезай из дебрей и меня туда не втаскивай. Сейчас не время припоминать народные сказания.

– А по-моему, самое оно, – буркнул подопечный. – И время, и место… Так что мы будем делать?

– Поступать, как некогда Господь Иисус и апостолы, – с показной бодростью отозвался Курт и, спрыгнув наземь, пояснил: – Ножками, ножками. В любом случае, мы ведь не собирались разъезжать по домам верхом.

– А жаль, – тоже спешившись, недовольно отозвался Бруно. – Я бы – с удовольствием. И не только верхом, но и в сопровождении трех экзорсистов, тридцати человек охраны и пары десятков инквизиторов с факелами. А лучше не въезжать вовсе и расстрелять это место скорби горящими стрелами с расстояния. С приличного расстояния, – подумав, уточнил он; Курт усмехнулся, бросив плащ поперек седла.

– Неофит, – заметил он одобрительно, заряжая арбалет, – усердней обер-инквизитора. Приятно видеть, что сомнения, одолевающие твою бедную душу, покинули тебя и уступили место идеям праведным и благочестивым.

– Я слишком хорошо познал вчера, чем эти сомнения оборачиваются, – отозвался помощник, и Курт помрачнел, замерев на мгновение с заряженным оружием в руке, смотрясь в кривое отражение на гладкой поверхности хищно блестящих болтов, один из которых еще вчера был в крови и мокрой земле.

– Ну, вот что, – выговорил он, с усилием оторвав взгляд от арбалета и глядя на границу сухой травы мимо лица подопечного. – Теперь всерьез, Бруно. Я понятия не имею, что нас может ожидать там. Возможно, открыв дверь одного из этих домов, мы попросту перестанем существовать, а что случилось, поймем уже на том свете. Или на нас выпустят очередного Крысолова, более удачно освобожденного этим Бернхардом во время оно. Или какую-нибудь жуткую сущность, в лапах которой мы начнем завидовать вчерашнему страдальцу; в этом смысле слово «демонолог» навевает разные мысли, одна другой любопытнее… Я – должен туда идти. Тебе в последний раз предлагаю остаться. Не произнесу даже в мыслях ни единого упрека, если ты так и решишь – это, в конце концов, не твоя работа.

– Чтобы все почести потом тебе одному?.. – фальшиво улыбнулся подопечный и, посерьезнев, неловко передернул плечами, поправляя сбившуюся суконную куртку: – Duo sunt exercitus uni[451], если не врут… Идем.

– Ну, что ж; как знаешь, – вздохнул Курт, кивнув, и сделал шаг вперед, замерев у предела коричнево-серой суши, глядя на явственно видимые у крайнего домика четыре черных, припорошенных давней пылью столба. Бруно встал рядом, тоже не заходя за границу иссохшей земли.

– Как полагаешь, – спросил он тихо, – этот Бернхард может знать, что мы здесь?

– Я бы сильно удивился, окажись это не так, – так же неслышно откликнулся Курт, – однако идти все равно надо.

– Будем надеяться, он тупой, – пробормотал подопечный, безуспешно пытаясь возвратить хотя бы ту поддельную оживленность, что была еще минуту назад. – Или спит. Ведь спят же иногда даже малефики?

– Боюсь – трудятся круглосуточно, – с такой же напускной хмурой беззаботностью возразил Курт. – Попросту горят на работе… – и, решительно выдохнув, шагнул вперед, хрустнув серыми ломкими травинками.

Лицо царапнул сухой черствый воздух, на миг перекрыв дыхание; он встал на месте, стиснув приклад до боли в пальцах и слушая тишину вокруг – мертвенную, как и все в этом опустелом обиталище.

– Птиц нет… – одними губами проронил Бруно, тоже ступив следом; его шаги прозвучали громко, точно по битому стеклу, и Курт невольно поморщился. – Они первые должны бы были поселиться…

– Словом, имеем в виду, что здесь всё не так, – оборвал он, сделав еще один шаг, и кивнул вперед: – Начинаем с начала. С крайнего дома и дальше.

– Думаешь, в одном из них…

– Не думаю, – согласился Курт, не дослушав. – Однако ad imperatum[452] полагается проверить, ибо, когда меня после спросят, осмотрел ли я все и уверен ли, что в одном из них под столом не спрятался ведьминский consilium[453], я должен с чистой совестью сказать «да». Посему – вперед.

– Вперед так вперед… – тяжело вздохнул подопечный, с неохотой трогаясь с места.

Трава под ногами, шепча и крошась, смешивалась с обезвоженной землей, оседая пылью на сапогах и поднимаясь мелкими облачками до самых колен; засохший куст неведомо чего у стены ближайшего домика был серым и присыпанным земляным порошком, как и сама стена, и еще два толстых столба напротив, и ствол дерева подле крыльца. Дверь распахнулась легко, без скрипа, открыв взгляду крохотную комнатку, такую же пропыленную и тусклую; на столе в огромной деревянной миске покоился высохший кочан капусты, съежившийся и ставший похожим на оторванную голову лохматой грязной кошки. Опрокинутый набок табурет лежал у окна, распахнутого настежь; в окно виделись верхушки еще трех столбов у соседнего двора.

– Infernus et os vulvae, et terra quae non satiatur aqua, ignis vero numquam dicit «sufficit»[454]… – проронил Бруно, понизив голос до шепота; он поморщился. – Здесь, похоже, с красивостями не возились. Ставили, где придется, по всей деревне.

– Лет восемьдесят, ты сказал, назад… – произнес Курт медленно и прошелся по комнате, осторожно проведя пальцами по столу, поднял и поставил на ножки упавший табурет и выглянул в окно, упершись ладонью в подоконник. – Кустарник под окнами… грядки… Утварь в доме… Попади я сюда, не зная об этом месте ничего, я бы сказал, что всему этому – года два. Дерево рамы не сгнило, не рассохлось… И куст – заметь, посажен человеческими руками. Стало быть, еще с тех времен. А коли уж он не растет больше, должен был уже рассыпаться в прах.

– Быть может, это дом, где после тех событий поселились? – неуверенно предположил Бруно. – Ну, те семьи…

– Которые без вести пропали? – уточнил Курт и, не услышав, как и ожидал, ответа, высунулся в окно по пояс. – Нет. У соседних домов – все то же самое, насколько мне видно из-за оград. Что-то тут братья-конгрегаты намудрили в свое время… Может статься, место – проклято.

– В каком смысле?

– В буквальном, – пожал плечами он, распрямляясь и отряхивая перчатку от пыли. – Возможно, кто-то оказался на костре справедливо и перед смертью успел что-нибудь такое сказать. А может, все, что здесь совершилось, – очередной случай из нашего неприглядного прошлого, и все до единого, погибшие здесь, de facto являются невинно убиенными. Что они говорили перед смертью, можно допустить безошибочно. Знаешь, что такое коллективное проклятье?

– Догадываюсь… Ты до сих пор полагаешь, что есть смысл обшаривать все дома?

– Надо, – вздохнул Курт, направляясь к двери. – Разумеется, я не думаю, что мы сумеем обыскать всё, но первый беглый взгляд кинуть надо; зато будем знать, откуда на нас не выскочит компания арбалетчиков или вот таких вот «кровавых шутов». И вообще, исследование местности перед тем, как лезть в потасовку, еще никому не повредило. Идем дальше.

– Я так понимаю из твоих слов, – не скоро заговорил Бруно, брезгливо обходя попавшийся по дороге одинокий столб, застывший напротив вот уже пятого осмотренного ими жилища, – что найти этого Бернхарда ты таким образом не надеешься. Верно?

– Верно. – Курт остановился, бросив взгляд влево, на ряды пустых безмолвных домов, и зашагал к крыльцу следующего. – Я не думаю, что он вот так сидит и ждет, пока мы войдем в дверь. Если он знает, что мы здесь, – он сам выйдет, когда захочет, и раньше мы его не найдем.

– А если не знает?

– Тогда найдем, – отозвался он. – Но я бы не особенно надеялся на то, что мы застанем его врасплох.

– Иными словами, мы ходим по этой деревне, чтобы его на себя прикормить? – покривился подопечный, и Курт изобразил широкую улыбку, ободряюще хлопнув его по плечу:

– За что тебя всегда ценил? За догадливость…

– Ты слышал? – вдруг проронил тот негромко, схватив его за локоть и не дав пройти дальше.

Курт встал на месте, умолкнув и замерев, чувствуя, как по телу от макушки медленно начинает разбегаться студеная дрожь – шуршание пыли и песчинок под подошвами стихло вместе с их шагами, и до слуха успел докатиться до сих пор заглушаемый ими шепот.

– Ты слышал это? – все так же беззвучно повторил Бруно, с надеждой предположив: – Это ветер?

– Здесь нет ветра… Тихо, – одернул Курт, по-прежнему не сходя с места и вслушиваясь в сухой воздух вокруг.

Окрест царила тишина – как и прежде, не нарушаемая ничем, кроме их собственного дыхания и стука крови в висках.

– Померещилось, – неуверенно проговорил подопечный и вдруг подпрыгнул, точно укушенный змеей кот, когда рядом, словно за самой спиною, вновь рассыпался шепот с едва слышимыми, неразличимыми словами.

Глава 22

– Что что за хрень?.. – прошептал Бруно, озираясь затравленно и напряженно; Курт бросил взгляд вокруг, видя лишь пустоту мертвых улиц и дворов за каменными низкими оградами. – Откуда это?..

– Ты вот это для чего у меня спрашиваешь? – недовольно отозвался он, сжав на прикладе вскинутого арбалета внезапно похолодевшие пальцы. – Всерьез полагаешь, что я смогу тебе ответить?

– Ветер?.. – снова шепнул помощник растерянно; Курт обернулся.

Чуть подрагивающая рука Бруно замерла, указуя в сторону, где вдоль улицы, перекатываясь едва видимыми клубами, точно февральская поземка, прошелестела пыль, гонимая неощутимым дуновением. Курт невольно сделал шаг назад, отступив от уже улегшегося сухого облачка, чувствуя кожей щек, как и четверть часа назад, лишь неподвижный воздух.

– Ветра здесь нет, – повторил он, четко выговаривая слова, и вздрогнул, когда серая поземка шелохнулась у ограды дома за спиной подопечного, всего в трех шагах, и все тот же шепот, летящий, казалось, со всех сторон, прозвучал вновь.

– Мне это не нравится, – заметил Бруно, попятившись; Курт покривился:

– А я, знаешь, в восторге…

– В любой другой ситуации я бы сказал «ноги в руки», однако ведь, не для того же мы сюда пришли… Что будем делать?

Ответа у Курта не было, как не осталось времени и придумать его – над головой, перекрывая все нарастающий, все ближе слышащийся шепот невидимых губ, пронесся, сокрушая и дробя воздух на части, удар колокола – низкий, долгий и словно бы соскальзывающий куда-то в сторону, как оступившийся канатоходец. Звук расползся вокруг, точно чернильное пятно по сухому льняному полотну, заполнив собою все, проникая в каждую щель, в каждый нерв, в душу…

– Что за… – начал подопечный, когда отголоски надтреснутого звона стали таять в зачерствелом воздухе, и осекся, поперхнувшись последним непроизнесенным словом.

Курт промолчал, продолжая стоять неподвижно, вслушиваясь до боли в ушах и чувствуя себя нестерпимо глупо с принятым наизготовку арбалетом, толку от которого совершенно явно не будет, что бы ни начиналось здесь, с чем бы ни довелось столкнуться. Минута прошла в тишине; звон уплыл за дома, разбившись на осколки и осыпавшись мелким песком, устлав улицу невидимым покрывалом…

– Церковь.

Собственный голос, когда Курт, наконец, заговорил, показался неуместным – слишком живой для этих мертвых улиц, слишком слышный среди неслышимого шепота, уже не смолкающего, уже летящего отовсюду, слишком заметный в этой пустоте, слишком чужой, точно голос вора, пробравшегося ночью в дом. На миг показалось даже, что хозяева, проснувшись, заворочались в своих постелях, мало-помалу приходя в себя и пытаясь отыскать нарушителя взглядом…

– Туда? – едва шевеля губами уточнил Бруно, словно и он тоже ощутил эту неловкость, смятение, порожденное звуками его голоса. Курт кивнул, разлепя губы с усилием, нехотя, никак не умея отогнать от мысленного взора то, как поднимаются и идут на поиски нарушителя, вторгшегося в их вечные владения, неведомые хозяева этого покинутого всеми места.

– Вон там колокольня, видишь? – шепотом уточнил Курт, и вокруг словно зашумел осиновый лес, перетирая дрожащие листья друг о друга, вторя шепоту шепотом. Серая поземка взвилась под самыми ногами, наткнувшись на его сапоги, и он отскочил назад, пятясь от маленького, по колено, пыльного смерча, медленно опадающего на сухую покоробленную землю.

По улице, усыпанной этим прахом времени, хотелось устремиться бегом, чтобы уйти от рождающихся тут и там пылевых облачков, похожих на живые существа, присматривающиеся к пришельцам и выбирающие лишь момент, чтобы обступить со всех сторон, погребя под собою и причислив к лику бесплотных. Невнятное шевеление повсюду, уже не таимое, открытое, показное, заставляло сердце колотиться, срывая дыхание, и когда что-то столь же серое явилось на грани видимости, почти за спиною, Курт обернулся рывком, на миг оцепенев и перестав ощущать не только арбалет в пальцах, но и собственные руки, внезапно онемевшие. Подопечный замер рядом, столь же неподвижный и бледный, как мертвец, глядя на две фигуры у угла соседнего дома.

Их разделяло не более пятнадцати шагов, и видно было ясно, четко; глаза явственно различали каждую мелочь, но рассудок не принимал то, что видело око. Люди; это бессомненно были люди. Двое мужчин в свободной крестьянской одежде, недвижимые и безгласные, словно тени. Тени, серые, как и все в этом мертвом месте. Словно Создатель, творя их, потерял или истратил уже все краски, что применял для украшения всего прочего мира, и осталось лишь то, чем создаются линии, очертания и их грани. Тень и полусвет. Черное и серое. Словно сухая пыль, устилающая эту сухую землю, и была приложена вместо нужных красок.

Formavit igitur Dominus Deus hominem de limo terrae, et inspiravit in faciem eius spiraculum vitae[455]…

Создал из праха. Из той мешанины пыли и пепла, что шепчет и перекатывается серой поземкой под ногами незваных пришельцев. Вот только дыхания жизни не было в этих блеклых выцветших лицах. Было – дыхание смерти. Веяние смерти. Дух смерти. Запах смерти. Этот запах узнавался тотчас, он угадался бы и средь тысячи других. Запах пепла. Запах сожженного дерева и – плоти, обращенной огнем во прах.

Хозяева этого обиталища смерти проснулись и вышли навстречу чужакам.

– Господи Иисусе, что это?.. – пробормотал чуть слышно Бруно, отступив на шаг; Курт не ответил, стоя на месте и не отводя глаз от улицы у угла дома напротив – не отводя глаз и силясь понять, когда они исчезли, те двое, которых он видел еще мгновение назад…

Или не видел?..

Но этот запах – знакомый до боли в желудке запах пепла – был, он остался, он не почудился…

– Ты это тоже видел? – уточнил Курт едва слышно, и под безмолвный кивок подопечного воздух разбился вновь, пронзенный тупым, как старое ржавое шило, звоном колокола – полутоном выше и полутенью гуще, словно невидимый канатоходец, споткнувшись, уже падал вниз, и толпа ахнула, явив в этом вздохе ужас, заглушенный восторгом и упоенным предощущением скорой смерти…

Он все еще плыл, фальшивый, как улыбка заимодавца, колеблющийся из стороны в сторону, словно ветер, которого здесь не было, носил этот звон вокруг, как сухой поздний лист, превращенный осенью в натянутую на зачерствелый скелет коричневую паутину; звон еще раскачивался вокруг пустой лодкой посреди моря, когда они возникли снова – уже ближе. В двух шагах. Они. Трое.

Курт успел разглядеть все подробно, прежде чем палец сжался, сбросив тяжелый стальной снаряд; успел увидеть глаза похожие на выжженный уголь, сплошь черные меж серыми неподвижными веками, успел расслышать тишину от сжатых губ – тишину вместо дыхания…

Болт вошел в тело одного из троих легко, пробив неподвижную грудь и устремившись дальше, выйдя из спины, почти не утратив ни скорости, ни прямизны полета; там, где сталь ударила в тело, словно сломалась сухая корка, какая запекается поверх пирога и которую можно снять тонкой хрустящей пластинкой, обнажив содержимое. Серое, снова серое, как сожженный прах; под осыпавшимися наземь черепками не было плоти, пусть мертвенной и сизой, какой угодно – был пепел, зола, искрошенная в мелкую пыль и теперь истекающая прочь, на землю, под ноги, свиваясь в тонкие облачка и возвращаясь обратно, в тело, покинутое ею, обрастая снова этой серой запекшейся корой…

– Черт… – проронил подопечный рвано и хрипло; и лишь сейчас Курт очнулся, отпрянув и попятившись, лишь теперь осознал, что остальные двое так и стояли, не шелохнувшись, не попытавшись напасть или помешать, словно желая показать чужакам, насколько беспомощен здесь любой пришелец со своим ничтожным оружием и насколько всевластны они, вьющиеся вокруг пылью и шепотом…

– Валим, – приказал он тихо, и Бруно с готовностью сорвался с места, метнувшись в противоположную сторону, в узкий проход меж оградами двух домов напротив.

Бежать, повернувшись к ним открытой спиной, было мерзко; мерзко было бежать и мерзко становилось при мысли о том, что сейчас происходит там – там, за спиной. Что творится там; кто творится там – творится из устилающих эту землю пепла и пыли?..

Пыль взмелась в стоячий воздух прямо у ног, заставив вновь отскочить назад, отшатнуться; пепельный смерч, скручиваясь в тугой жгут, поднимался медленно, вытягивая руки и голову, упираясь в землю ногами, расправляя смятое изношенное платье и распущенные волосы, разглаживая узкое женское лицо, прочерчивая сухую линию губ и – глаза, все те же черные, как беспроглядная пропасть, глаза…

До них был шаг, до этих глаз, один взгляд в которые словно перетряхнул целиком все его существо, пробудив от завороженного оцепенения; выдернув клинок левой рукой, Курт ударил, как смог в тесном проходе, наискось, разрубая едва поднявшееся тело поперек узкой, еще девической талии, кроша серую жесткую кожу в осколки, и добавил дугой арбалета, все еще зажатого в правой руке – снизу вверх, туда, где у человека должны быть ребра. Верхняя часть покореженного туловища перевесилась набок, разламываясь и падая наземь, осыпая ноги серой взвесью, и подопечный, уже почти бескровный, почти такой же серый, как и хозяева этих мертвых домов, едва слышно выдавил:

– Значит, их можно…

– Нельзя, – выдохнул Курт, глядя на вновь вздымающееся серое облако вокруг полурассыпавшихся останков; в самом его центре мелькнуло нечто, похожее на темное щупальце древнего чудовища, словно воздвигающее обратно стены разрушенного пришельцем вместилища, и Курт, не дожидаясь того, что может увидеть еще, все так же арбалетом ударил снова, выворачивая наизнанку недостроенное тело и рассыпая прах на землю. Под сапогом хрустнуло, когда он бросился вперед, прямо по этим обломкам; подопечный перепрыгнул копошащийся ком пыли, стараясь не задеть ненароком, и устремился следом, на ходу доставая оружие дрожащими, как у паралитика, руками и опасаясь обернуться.

– Куда? – сорванно бросил Бруно на бегу; Курт ухватился за попавшийся на пути обгорелый столб, тормозя, чтобы не упасть на повороте, не ответив и лишь вновь прибавив шагу.

Куда – он не мог ответить и сам себе, не понимая уже, что должен и что может сделать здесь и сейчас, имеет ли смысл попросту убежать прочь из этого места и возвратиться с помощью, которая прибудет вскоре – но недостаточно, недостаточно скоро! – либо же по-прежнему держать путь к церкви, с чьей колокольни доносился этот опустошающий звон, и там – там наверняка будет решение всех вопросов… Но впрямь ли будет?..

Возникшего на его пути человека Курт успел увидеть в последний момент, почти врезавшись в тело, пахнущее холодным пеплом; серая сухая рука протянулась навстречу, и он саданул – теперь уже сразу стальной дугой арбалета, крошащей эти тела куда лучше острого тонкого клинка. Подопечный, со свистом вдохнув сквозь зубы, ударил ногой по коленям того, что, перекрывая дорогу, вырос слева, и когда сломанные опоры, наполненные пылью вместо плоти, опрокинули наземь тело, нанес второй удар, разбивая в черепки голову.

– Вперед! – поторопил Курт, подтолкнув его в спину, и промчался вдоль каменной ограды, топча шевелящиеся куски и песчинки, стремящиеся восстать вновь.

«Вперед» получалось плохо; выходило лишь петлять меж домов и стен, перепрыгивая через сухой кустарник и опрокинутую хозяйственную утварь, всюду натыкаясь на почерневшие столбы и пытаясь увернуться от все чаще возникающих из ниоткуда рук, со все большим трудом отыскивая свободную дорогу. Мысли о том, куда именно, уже ушли – сейчас было важнее «откуда»; где теперь, в какой стороне колокольня, где выход из этой мертвой деревни, Курт сказать не мог и не мог приостановиться хотя бы на мгновение, чтобы осмотреться, перевести дыхание, хотя бы попытаться подумать о чем-то, кроме того, как не споткнуться, позорно спасаясь бегством от трех малолетних девчонок, внезапно перекрывших проход из двора. Развернувшись и на бегу ухватив за рукав Бруно, он метнулся к ограде, швырнув подопечного вперед, и, опершись о камень, перебросил себя в соседний двор. У самого лица что-то зашипело, точно на раскаленные камни плеснула ледяная вода, и он отшатнулся, еще мгновение оторопело глядя на отощалую кошку, изогнувшую спину на кромке низкой стены. Подопечный приземлился рядом; кошка развернулась к нему, и Курт, очнувшись, со злостью вмазал прикладом, растерев по серому камню серую пыльную тушку и рванув дальше, к приоткрытой калитке со двора.

Бруно, сделав шаг, внезапно остановился, застыв и издав непонятный звук, похожий на кашель подавившейся костью собаки, глядя вниз; на земле, протягивая к его колену крохотные серые пальчики, возился ребенок, безотрывно и немигающе уставясь перед собою черными угольками неподвижных глаз. Тот стоял, не шевелясь и словно даже не дыша, и Курт, тихо ругнувшись, метнулся назад. Выцветшие пальцы коснулись колена подопечного; ткань штанины под крохотным кулачком внезапно потемнела, скручиваясь опаленными нитями, истлевая на глазах, и лишь тогда Бруно, наконец, встрепенулся, словно проснувшись, и, сжав губы, ударил ногой, отбросив разлетающееся в клочья маленькое тельце далеко прочь.

– Не тупи! – свирепо рявкнул Курт, ухватив его за локоть, и снова швырнул вперед, ускорив толчком в спину.

Тот лишь стиснул зубы сильнее, не ответив и даже не взглянув в его сторону, с видимым удовлетворением сорвав злость на высунувшейся из-за калитки голове низкорослого крестьянина; от летящей во все стороны пыли Бруно уже не пытался увернуться, лишь зажмурившись на миг, когда серое облако взметнулось поблизости от глаз. Калитка захлопнулась за спиной с сухим стуком, от которого Курт вздрогнул, обернувшись на бегу и никого не увидев; улица вокруг вообще была пуста – ни движения, ни тени…

Церковь с потемневшей от времени колокольней возвышалась всего в полусотне шагов впереди, напротив колодца в центре мертвой деревни, подле которого непостижимым образом расположились два обгорелых деревянных креста в полтора человеческих роста, и Курт на мгновение сбавил скорость, не зная, следует ли пытаться отделаться от неприятного чувства, что здесь что-то не так…

– Что-то тут не так, – на ходу выговорил подопечный, и Курт поморщился, вновь оглянувшись и едва не потеряв равновесия. – Почему вдруг никого?

Он не успел ответить, остолбенев, до боли сжав пальцы на бесполезном оружии в похолодевших вмиг руках – улица впереди была заполнена этими существами, некогда бывшими людьми; здесь были все, обоих полов и всех возрастов, молчаливые, бесцветные, десятки и десятки, медленно влачащиеся со всех сторон. Он снова не увидел, не смог понять, когда и как они возникли здесь, словно какая-то завеса внезапно спала с глаз, открыв их взгляду, до того пребывающих рядом, но незримых…

– Пиз…ц, – проронил Курт сдавленно.

– Добегались, – эхом отозвался подопечный, озираясь и вслед за ним медленно отступая к колодцу, у которого единственного оставался хоть крохотный клочок земли, свободный от неспешно бредущих серых тел.

В воздух, отдаваясь в каждом нерве, врезался третий удар церковного колокола, близкий и глубокий, как могила, по собравшейся впереди тусклой толпе точно бы прошла волна, темная рябь, и тишина вокруг стала полным беззвучием – лишь шуршали едва различимо не то их пепельные одежды, не то тела, соприкасающиеся друг с другом. Они подступили, внезапно остановившись плотным кольцом всего в пяти шагах, не двигаясь более, словно вокруг застыли изваяния из потертого ветрами песчаника, впитывая в пыльные тела носящиеся окрест отзвуки последнего звона, все затихающего и будто растворяющегося вокруг и растворяющего все окружающее в себе…

– Что происходит? – растерянно пробормотал Бруно. – Почему они остановились?

– Спросим? – предложил он, едва шевеля губами, и, сделав шаг назад, уперся спиной в один из пахнущих углем деревянных крестов напротив безмолвной старой церкви.

Невнятная зыбь вновь прошла по пепельным телам впереди, и море голов раздалось, когда высокие двери церкви отворились, оглушительно грохнув старым рассохшимся деревом; ровный, словно выстроенный дотошным командиром на плацу, коридор пролег до тяжелых темных створ, позволяя увидеть человека в полном священническом облачении, медленно идущего навстречу незваным гостям. Он шел, словно земледелец по полю, преисполненному взращенных им колосьев, ласково касаясь тех, что оказывались подле ладоней, словно благословляя каждый и каждому отдавая частицу не ведомой прочим любви…

– Священник… – пораженно шепнул Бруно. – Священник – единственный, кто сумел удрать, помнишь?.. Сукин сын, сколько ж ему лет…

– Немало, – возвысив голос, ответил человек в сановном одеянии; до него оставалось еще шагов десять, и Курт был убежден, что услышать слова, сказанные подопечным, было попросту невозможно. – Немало, – повторил тот с улыбкой, приблизясь, – а посему я призвал бы вас проявить почтение к старшему, тем паче, что вы, как-никак, ворвались в чужой дом без дозволения с целями весьма явственными. Или же вы станете отпираться?

– А то, – согласился Курт, вскинув руку и сжав палец на спуске арбалета.

Этого нельзя было не сделать, невозможно было не попытаться, это должно было произойти – хотя бы для того, чтобы после не корить себя за бездействие, хотя он ни на что не надеялся и удивился лишь тому, как все случилось. На пути стрелы внезапно возникло что-то черное, похожее на живую змею густого дыма, на то мерзкое щупальце древнего чудища, что собирало разрушенные пепельные тела вновь; оно ударило в воздух почти лениво, и болт, беспомощно кувыркнувшись, упал в пыль, опрокинувшись и затихнув, точно сраженный на скаку конь.

– Глупо, майстер Гессе, – с безмятежной укоризной улыбнулся Бернхард, и он, пожалев, что отступить уже некуда, втиснулся спиной в обгорелое дерево креста, когда те же темные живые змеи возникли за спиною человека в священнических одеждах, расправляясь, точно крылья жуткого демона, биясь вокруг него, будто языки неведомого пламени, скрученного ветром в упругие жгуты. В горле пересохло, когда под веками Курт увидел не глаза – все те же черные, сплошь черные выжженные угли… – Очень глупо, – повторил малефик уже без улыбки.

Земля ушла из-под ног внезапно, словно Курт шагнул с обрыва в пропасть, но упасть не позволила незримая рука, вздернув тело вверх и с силой впечатав его в дерево креста. Позвоночник, казалось, раздробился на мелкие частицы, в правом локте что-то хрустнуло, а в затылке вскипела резкая, острая боль, на мгновение оглушив и застлав глаза сверкающей пеленою. Ладони разжались, выронив и без того никчемное оружие, и раскинутые руки болезненно извернулись под весом тела каждой растянувшейся мышцей и каждым сухожилием. Что-то жесткое и крепкое, как веревка, глубоко впилось в лодыжки и предплечья, прижимая к перекладинам и, казалось, стискиваясь все сильнее с каждым новым истекающим прочь мигом.

– Tollat crucem suam[456], – сквозь звон в ушах донесся снизу тихий, но поразительно отчетливо слышимый голос. – Haec dicit Dominus[457].

Курт машинально, необдуманно встряхнул головой, чтобы разогнать цветные звезды в глазах, и зашипел, снова ударившись затылком; справа послышалось злобное рычание пополам с руганью, и лишь тогда он сумел полностью осознать, что и подопечный тоже растянут на старом обгорелом дереве, прихваченный дымчатыми щупальцами, похожими на засохшие плети погибшего винограда, бьющиеся в противоестественном, извращенном пульсе. Курт рванулся, не надеясь высвободиться, так же инстинктивно, и давящие тело мертвые плети сжались сильнее; Бруно рядом выругался снова, судорожно дернувшись, и он увидел, как ткань одежды его подопечного под живым вервием сморщилась, потемнела, просев и испустив в сухой воздух легкий дымок и запах жженого сукна. Он перевел взгляд на собственные руки, похолодев, когда увидел, как корежится и скручивается в месте соприкосновения с этой мерзостью кожа куртки.

– Не надо, – попросил Бернхард участливо. – Не пытайтесь освободиться – любое движение только сделает хуже. Отнеситесь к своей участи спокойно, как подобает ex officio вам обоим, и вам не доведется испытывать лишних страданий прежде должного времени. Но, разумеется, выбор за вами – quoniam sicut abundant passiones Christi in nobis ita et per Christum abundat consolatio nostra[458].

– Что за чушь ты там несешь?.. – выдавил Курт, собирая все силы для того, чтобы не думать о перевивших его опаляющих щупальцах и о том, каково подопечному, не защищенному от них толстой кожей. – Каким боком Христос при этой пакости…

– Videntes non vident et audientes non audiunt neque intellegunt[459], – снисходительно вздохнул тот, возведя к серому небу беспросветную черноту глаз. – Неужто вы не помните, майстер Гессе, что сказано у Экклезиаста? Еt laudavi magis mortuos quam viventes[460]…

– …propter hoc maledictio vorabit terram et peccabunt habitatores eius ideoque insanient cultores eius et relinquentur homines pauci[461], сказал бы я, коли уж ты такой охотник до цитат, – отозвался Курт, чувствуя, как все более вытягиваются вывернутые мышцы рук, начиная простреливать болью в лопатки.

– Вы полагаете наказанием то, что совершили ваши братья почти девяносто лет назад? – уточнил Бернхард снисходительно. – Это не кара для моей паствы, но освобождение и возвышение – ибо еще до того, как был брошен первый факел под ноги первого из моих чад – каждый, все, как было сказано, ipsi in nobis ipsis responsum mortis habuimus ut non simus fidentes in nobis sed in Deo qui suscitat mortuos[462], майстер Гессе. И propter quod dicit surge qui dormis et exsurge a mortuis et inluminabit tibi Christus[463]!

– Более идиотской ереси еще не было, – болезненно прошипел Бруно рядом. – Чертов безумец, ты что – впрямь уверен, что вот эта дрянь, что торчит у тебя из спины, – ангельские крылышки?

– Везет нам в этом деле на чокнутых, – стараясь не шевелиться, напряженно выговорил Курт, невероятным усилием воли сумев родить подобие улыбки. – И все как один заморочены на Священном Писании – лишнее доказательство тому, что Конгрегация не напрасно запретила изучать оное самостоятельно. Вот к чему это приводит.

– Храбритесь, – отметил Бернхард с одобрением, неспешно кивнув. – Это хорошо. Я не ошибся в вас – в вас обоих. Лишь майстер Ланц меня разочаровал, но, впрочем, на него у меня особенной надежды и не было… Но – отчего ж ересь? «Quid incredibile iudicatur apud vos si Deus mortuos suscitat[464]», майстер инквизитор?

– Я – не инквизитор, – фыркнул Бруно; тот Бернхард вздохнул:

– Ну, не скромничайте… Итак, consepulti enim sumus cum illo per baptismum in mortem ut quomodo surrexit Christus a mortuis per gloriam Patris ita et nos in novitate vitae ambulemus[465]; вот вам ответ.

– Сомневаюсь, что Иисус имел в виду этих пыльных кадавров, говоря об обновленном человеке, – уточнил Курт. – Смею допустить, что и святой Павел разумел нечто иное. А что до тебе подобных, то в Притчах сказано четко: «Vir qui erraverit a via doctrinae in coetu gigantum commorabitur[466]». Приметы же того, что дорога твоего разума разминулась с тобою давным-давно – налицо.

– А это занятно… – тихо проронил Бернхард, и темные щупальца за его спиною на мгновение перестали биться, замерев, точно задумавшись вместе с чародеем; слова человека у подножия обгорелых крестов явно не были ответом его словам, а лишь откликом на что-то, чего он не видит и не слышит, но что совершилось мгновение назад. – Весьма занятно…

Несколько серых фигур у края толпы, неслышно шелохнувшись, внезапно опали, осыпавшись пылью под ноги своих собратьев, и тихой быстрой поземкой унеслись прочь, вскоре исчезнув за поворотом каменной ограды одного из домов. Курт сжался, вновь попытавшись выбиться из объятий, прижимающих его к перекладинам, и едва не застонал от боли в руках и шее, ударившей в голову яркой ослепляющей молнией.

– Ну, не надо же, – снова попросил Бернхард. – У вас большой опыт в подобного рода делах, посему прошу вас понять; вы сами частенько говорили эти слова, теперь вдумайтесь в них и вы. Просто осознайте, что любая попытка – бессмысленна. Смиритесь. Humiliamini in conspectu Domini, майстер Гессе, et exaltabit vos[467].

– Увольте… – процедил Курт тихо, зажмурясь и пережидая, пока остатки режущей боли вновь равномерно разойдутся по плечам. – Без такого величия я уж как-нибудь обойдусь.

– А если все так красиво, – криво усмехнулся подопечный, – отчего ж ты сам не разделил со своей паствой их участь? Возвеличился бы к жизни вечной вместе со всеми.

– Невзирая на то, что вы не предполагали услышать от меня ответа, – отозвался чародей ровно, – и вопрос свой задали лишь только для того, чтобы поглумиться надо мною и учением, что я несу, я отвечу вам. Я носитель Его благодати, хранитель Его воли; haec est autem voluntas eius qui misit me Patris ut omne quod dedit mihi non perdam ex eo sed resuscitem illum[468]. Таково учение Господа. Учение не может жить в людях без того, кто носит его. Учение должно множиться, должно жить среди людей, должно идти к людям; люди же способны услышать лишь того, кто такой же, как сами они. Я не из страха перед гибелью оставил эти места, как вы намекаете, но лишь из необходимости сохранить путь, по которому идет слово Господне. Я должен хранить эту бренную оболочку, потому что она – мой посох, мое пастырское облачение в человечьем стаде, и Господь, как вы видите, в своей милости даровал оной оболочке долгое существование, чтобы мое служение не прервалось.

– В жизни не слышал столь шикарного бреда, – не сдержав бессильной злости в голосе, выговорил Курт. – И этот вздор приняли твои прихожане? Скажи, что Конгрегация сожгла их ни за что, не дай мне разочароваться окончательно в разумности рода людского.

– Увы, не все сумели принять в свою душу истинное слово Господне; но к жизни в Господе возродились все. Каждый, обращенный во прах, обновленный очищающим пламенем, – вы видите их здесь, майстер Гессе. Они здесь, все, от мала до стара. Многие из них не умели отыскать в себе довольно веры и смелости, чтобы пройти последний шаг, и мне пришлось призывать ваших собратьев, майстер Гессе, дабы их руками ввести мою паству в мир вечной жизни Христовой.

– Вот тварь… – прошипел Бруно; забывшись, рванулся снова и закусил губы, когда серые щупальца зашипели, прожигая ткань одежды и опаляя кожу. – Помешались на сборе душ; на одной перекладине бы тебя вместе с Крюгером…

– Не ставьте на одну доску служителя Господня, – возразил тот оскорбленно, – и несчастного помешанного.

– Этот помешанный, – мстительно возразил Курт, – хотя бы сохранил себя самого. До тебя хоть доходит, что ты – уже не ты? Что ты лишь вместилище – это ты понимаешь?

– Вы полагали раскрыть мне глаза, майстер Гессе? – снова улыбнулся Бернхард. – Разумеется, я понимаю, кто я есть и что я такое. Но ведь и все мы – лишь вместилище. In magna autem domo non solum sunt vasa aurea et argentea sed et lignea et fictilia et quaedam quidem in honorem quaedam autem in contumeliam si quis ergo emundaverit se ab istis erit vas in honorem sanctificatum et utile Domino ad omne opus bonum paratum[469]. Я – и есть такой сосуд.

– Завидная память, – отметил подопечный с болезненной ухмылкой.

– Я проводник силы Господней, – продолжил чародей, бросив на Бруно укоряющий взор. – Врата произволения его. Abneget semet ipsum[470], сказал Господь…

– …и возлюби щупальца, – докончил Курт.

– Abneget semet ipsum, – повторил Бернхард строго, – а также – qui enim voluerit animam suam salvam facere perdet illam nam qui perdiderit animam suam propter me salvam faciet illam[471].

– Сам себе поражаюсь, – отозвался Курт, пытаясь забыть о все более тянущихся сухожилиях и разгорающейся все сильнее боли в перекрученном теле, – сам не ожидал, что скажу это кому-то вроде тебя, но – мне искренне тебя жаль. Наверняка когда-то ты в самом деле пытался найти истину и путь.

– Истина перед вами, майстер Гессе, – возразил чародей, широким жестом обведя застывших вокруг безгласных призраков. – Истина должна была осмыслиться вами давно, вами скорее, нежели кем другим; ведь вы, проводя грешников через очищение к милости Его, сами пребываете на пути Господа, вы сами видите волю Его – etenim Deus noster ignis consumens est[472]. Ignis Natura Renovatur Integra[473], майстер инквизитор; именно этот смысл несет надпись на Распятии, кою все мы видим ежедневно перед собою[474], и если что удивляет меня, так это то, что Инквизиция не сумела первой познать столь явного Слова Господнего.

– О, да, – согласился Курт, – это было бы весьма уместно. Не сообразили, тут ты прав – жаль. Потеряна уйма отличных тем для проповедей перед исполнением приговоров.

– Напрасно вы смеетесь, майстер Гессе, – качнул головой Бернхард. – Впрочем, вы лишь дитя – неразумное и прямодушное. Это даже неплохо… Подумайте сами, вспомните слова о сошествии в адские глубины Господа нашего; для чего Он низошел в геенну?

– Дай догадаюсь, – вмешался Бруно насмешливо. – Чтобы очиститься и обновиться.

– И вы зря насмехаетесь, – серьезно ответил чародей. – Именно для того, чтобы провести через очищающее пламя порочную природу человеческую – ибо Иисус, Господь наш, в равной мере был и человеком, как и Богом, – истлеть для греховной сущности и возродиться для жизни вечной. Et omne quod potest transire per flammas igne purgabitur[475], вспомните это! И лишь тогда, лишь по прошествии чрез пламя – Он смог воскреснуть!

– Вот это да! – с неподдельным восхищением отметил Курт. – Чего только не порождает человеческий разум; я слышал многое, видел разное, но эта – всем ересям ересь. Несомненно заслуживающая того, чтобы ее провозвестник попытался повторить сей великий подвиг Господа.

– Когда придет мне время оставить мое пастырское служение – разумеется, я последую за своими духовными чадами, приобщась к жизни во Христе, и я взойду к возрождающему пламени добровольно, с радостью и возвышенным сердцем.

– Не малефик, а мечта, – отозвался Курт кисло. – Побольше б таких.

– Будут, – пообещал Бернхард торжественно. – Будет больше, будет много тех, кто услышит и примет Слово, кто ступит на путь спасения, ибо я вижу, что грядет решающий день, Господь говорит мне, что он близок, и посему я возвышу голос и умножу свои усилия! Incaluit cor meum in medio mei in meditatione mea incensus sum igni locutus sum lingua mea! Deleth adhesit pulveri anima mea vivifica me juxta verbum tuum! Amen amen dico vobis quia venit hora et nunc est quando mortui audient vocem Filii Dei et qui audierint vivent![476]

– Amen еще раз, – проговорил Курт негромко, чувствуя, что разум мало-помалу начинает отступать от четкого осознания реальности; происходящее, видимое и слышимое все более походило на сон или горячечный бред – и вид этих окаменелых в тишине нелюдей, и слова этого получеловека, и собственное положение, эта бессмысленная и кощунственная пародия, замышленная неведомо для чего очевидно сумасшедшим чародеем. – Amen и – erue Domine[477]. Полагаю, со мной согласятся многие, если я скажу, что вид земли, наводненной кадаврами, мало соотносится с понятием благодати Христовой.

– Вы смотрите на внешнее, видите глазами человеческими и разумом человеческим, греховным и неочищенным, отчего не способны понять мудрость Того, Кто выше человеческого, ибо – quod stultum est Dei, sapientius est hominibus[478]. Таким, как вы, майстер Гессе, сказано было – «sed dicet aliquis quomodo resurgunt mortui quali autem corpore veniunt, insipiens tu quod seminas non vivificatur nisi prius moriatur, et quod seminas non corpus quod futurum est seminas sed nudum granum ut puta tritici aut alicuius ceterorum, Deus autem dat illi corpus sicut voluit et unicuique seminum proprium corpus, non omnis caro eadem caro[479]»!

– Вот только эта плоть – вовсе не плоть, – ожесточенно возразил Бруно. – Это мерзость пред лицом Господа, поношение всяческой мысли о созданной Им природе. Это твои измышления – твои и этой дряни, что правит тобой, но с замыслом Создателя ваши уродцы не имеют ничего общего!

– Вам обоим мало того, что вы уже слышали? – и в самом деле возвысил голос чародей. – Словами самого Господа я говорил к вам – и вы остались глухи? Вспомните же, как говорил сам Христос! «Ignem veni mittere in terram et quid volo si accendatur. Baptisma autem habeo baptizari et quomodo coartor usque dum perficiatur[480]».

«Ipse vos baptizabit in Spiritu Sancto et igni[481]» – так сказал о Нем Креститель!

– Вызвать бы обоих в Друденхаус, – заметил Курт. – Для беседы. Чтоб за словами следили.

– Пламя, очищающее грехи людские, – продолжал Бернхард напористо, – новое крещение, Дух Господень, огонь – вот о чем говорил Господь, вот что должны были услышать имеющие слух!

– Знакомые речи, – выговорил Курт хмуро. – Знакомое безумство. Я уже слышал подобное. Вот только Каспару хватило ума осознать и откровенности признать свою языческую сущность, и он не прикрывался словами из Писаний.

– Вам и того мало? Et apparuerunt illis dispertitae linguae tamquam ignis seditque supra singulos eorum et repleti sunt omnes Spiritu Sancto[482] – так сказано о святых апостолах, и куда вам яснее указания?

– Господи… – выдохнул Курт обессилено, ощутив вдруг смертельную усталость; вытянувшееся тело болело от макушки до самой последней жилки в ногах, руки в плечах, казалось, вот-вот переломятся, точно сухие ветви, а правый локоть словно кипел в наполненном маслом котле; наверняка вывих… – Сам не понимаю, к чему я с тобой спорю. Это не имеет смысла – ты не слышишь не только меня, но и собственного разума, если вообще его отголоски еще остались в тебе. И не понимаю, чего ради споришь с нами ты. Мы, сжигая твоих приятелей, читаем нравоучения, чтобы народ услышал – пускай задумаются; но твои мертвецы и на это не способны, ни думать, ни говорить. Так для чего это делаешь ты? Для кого? Нам обоим конец; не все ли тебе равно, что мы думаем о тебе?

– Именно потому, майстер Гессе, – сбавил голос Бернхард. – И вы не правы; если вы прислушаетесь, вы услышите, как они говорят с вами – если вы позволите себе услышать. Если перестанете отталкивать от себя истину, которая готова открыться вам… – он умолк на миг, и Курт зажмурился, чтобы не слышать бессловесного шепота, не смолкающего ни на миг во все время их беседы и вдруг зазвучавшего громче, настойчивее, внятнее. – Ведь вы слышите, верно?.. Вы услышите их мысли, если позволите себе принять Слово.

– Какого черта… – вдруг проронил Бруно со смесью ожесточения, растерянности и испуга, и Курт вскинул голову, глядя туда, куда был устремлен взгляд подопечного – на хорошо различимую с высоты обгорелых перекладин невысокую фигуру человека, медленно движущуюся к двум крестам напротив распахнутых дверей церкви.

* * *
Это был человек, настоящий человек – он шел в окружении серых фигур, не глядя на своих провожатых, не замедляя шага и не делая попыток бежать; издалека пришелец казался точной копией стоящего у подножия крестов человека, так же облаченный в священнические одежды, и еще до того, как стало возможным различить лицо, Курт понял, что отец Юрген не внял совету держаться от мертвой деревни подальше.

– О, Господи… – повторил он, невольно рванувшись, и дымчатые плети сжались, едва не раздирая мышцы. – Хоть этого оставь в покое, скотина! – прикрикнул он зло, плохо видя благостно-возвышенное лицо внизу из-за пронзающей голову боли. – Старый дурак сам не знал, куда поперся, отпусти его! Он не опасен, о тебе ничего не знает, какой тебе толк в его смерти?!

– Вы так ничего и не поняли, – вздохнул Бернхард с ненаигранным сожалением. – Вы по-прежнему полагаете, что я просто желаю избавиться от вас, как банальный преступник?

– «Устранить следователя, обладающего устойчивостью к воздействиям на разум и чрезмерной догадливостью» – это, по-твоему, означает что-то иное?.. Отпусти старика, он даже не скажет, что и где видел, если еще немного припугнуть!

– Я ожидал троих, – ответил чародей с улыбкой. – Майстер Ланц не дошел, и хотя я не возлагал на его появление слишком больших надежд – его место пустует. Священник, служитель Господа – кто лучше смог бы заменить его? Посему – да, майстер Гессе, вы правы, он сам не знал, куда идет и зачем, это Господь привел его сюда.

– Что ты еще замыслил, больной ублюдок? – выдавил подопечный сипло; призрачно-серые щупальца, пропалив полотно одежды под собою, при последней попытке вырваться втиснулись в тело, и на то, как краснеет под ними обожженная кожа, Курт старался не смотреть, начиная ощущать мнимую боль в кистях при виде широких красных полос. – Какую еще гнусность желает выкинуть твой воображаемый Бог?

– Я не держу зла ни за те слова, что вы прилагаете ко мне, ни даже за те, каковыми вы оскорбляете Господа, – ибо вы воистину не ведаете, ни что говорите, ни что делаете. Вы всё вскоре поймете сами. Я пытался подготовить вашу душу и ваш разум, дабы вы приняли грядущее должным образом, зная и понимая; вот вам ответ, майстер Гессе, для чего и для кого я говорил столь долго и настоятельно. Я желал, чтобы ваши глаза открылись перед встречей с Господом…

– Глаза, – не удержался Курт, хотя говорить было уже трудно из-за давящих на горло сухожилий, – что характерно, перед встречей с Ним обыкновенно закрываются.

– А вот святой отец настроен более серьезно, – заметил Бернхард, отвернувшись от них и поворотясь к священнику, уже шагнувшему в коридор из пепельных тел; лицо отца Юргена было мало отличимо по цвету от лиц окружавших его – такое же серое, только глаза горели не черным углем, а смешением запредельного ужаса пополам с упрямой решимостью. – И не похоже на то, что он стал бы молчать об увиденном, согласись я отпустить его… Ведь и вы – не надеялись, что выйдете живым отсюда, святой отец? – уточнил он, когда тот остановился в нескольких шагах.

– Разумеется, нет, – тихо отозвался отец Юрген, не глядя на своих конвоиров и на скопище мертвого праха вокруг, смотрящего на него сотнями черных прорех вместо глаз, и Курт, не сдержавшись, прошипел:

– Тогда какая нелегкая вас сюда принесла?! Сказано же было – сидеть на месте! Для чего вы сюда притащились – подохнуть с нами заодно?!

– Bonus pastor animam suam dat pro ovibus[483], брат Игнациус, – все так же чуть слышно произнес тот, и Курт застонал, зажмурившись.

– О, Бог ты мой, – выдавил он тоскливо, – пастырей расплодилось – плюнуть некуда… Вы нам не духовник, вы в Конгрегации не служите, и это – не ваше собачье дело!..

– Это его дело, – одобрительно возразил Бернхард, глядя на пришельца с братской нежностью. – Quia ipse est Deus noster et nos populus pascuae eius et grex manus eius[484]; и для истинного пастыря не имеет значения, к какому двору принадлежат овцы, нуждающиеся в попечительстве.

– Грех лежит на душе всего нашего рода, – по-прежнему не глядя вокруг и не повышая голоса, сказал отец Юрген, подняв глаза к возвышающимся над ним почернелым крестам. – Iniquitas patrum in filiis ac nepotibus in tertiam et quartam progeniem[485], так сказано. Мой дед пренебрег священническим долгом, участвовал в грехе и покрыл грех, попустил злодейству; я не могу повторить его путь и тем умножить зло в людском мире и грех в нашем семействе. Готовясь переступить порог жизни, я не хочу думать, как он, о том, что за мною остался неразрешенный грех, и моей душе есть чего стыдиться, кроме провинностей молодости и неразумия.

– Вы совершили глупость, святой отец, – проронил Бруно негромко, и тот тихо улыбнулся, коротко качнув головой:

– Нет, я внял слову Господа. А Господь сказал, что я должен исполнить пастырский долг, каким бы тяжким он ни оказался.

– Господи, – не сдержался Курт, – да вы оба не в себе; обоих в соседние кельи в доме призрения для умалишенных…

– Nos stulti propter Christum vos autem[486], – откликнулся Бернхард, и серые щупальца за его спиною упоенно содрогнулись. – Animalis autem homo non percipit ea quae sunt Spiritus Dei stultitia est enim illi et non potest intellegere quia spiritaliter examinatur[487]; это в полной мере о вас, майстер Гессе. Ваша душа тверда, однако дух ваш – вдали от Господа, ибо разум мешает принимать должное. Святой отец не обременен разумными догмами, его направило чувство, чувство нераздельности со Христом, и пусть он не постигнул еще истины в полной мере, он близок к ней, ближе, чем вы.

– Тu autem, Domine, ne longe fias fortitudo mea in auxilium meum festina[488]… – скорее по движению губ, нежели по услышанным словам, разобрал Курт, и его внезапная злость уступила место горечи; отец Юрген, к сожалению, был в полном рассудке, понимая, что и кто окружает его, и удивительным как раз и был тот факт, что старик все еще не утратил разума либо не лишился сознания. Единственной бедой святого отца была его вера, занимающая в этом рассудке не в меру много места, и слишком твердая убежденность в нужности и даже необходимости своей жертвы…

– Кончай этот балаган, Бернхард, – вздохнул Курт обессилено. – В одном ты прав – за пределы разумного это вышло уже давно; если ты не ставил себе цели довести присутствующих до сумасшествия – давай, не тяни. Quod facis, fac citius[489], что бы там ни взбрело тебе в голову.

– И вы правы, майстер Гессе, – согласился чародей охотно. – Не следует продолжать нашу беседу; все, что возможно было, я высказал, и большего добавить не могу – многократно повторенная, истина не откроется вам прежде, нежели вы будете готовы. Готовы же вы будете, как я вижу, лишь узрев ее собственными глазами, ощутив ее, войдя в нее.

– В истину входить пока не доводилось, – заметил Курт, не сумев, однако, найти сил на усмешку. – Должно быть, занимательно.

– Мне следовало бы призвать вас к серьезности, майстер Гессе, – качнул головой Бернхард, – однако вы и сами осозна́ете значимость момента, когда он настанет.

Он умолк, на миг прикрыв веками черные угли глаз, и шепот вокруг встрепенулся, прокатившись волною, словно передавая или обсуждая какое-то неслышимое указание, как толпа, собравшаяся на площади в день праздника, оживившись, переговаривается при виде долгожданного предмета ожиданий, будь то святые мощи или ведомый к помосту приговоренный. Дальние ряды шелохнулись; волна, теперь зримая, пошла вспять, к двум крестам у колодца, и сердце, до того колотящееся, как умирающий воробей, вдруг встало, обратившись в лед и провалившись в пустоту.

Серые руки передавали друг другу опрятные, точно сплетенные для торга, вязанки тонких сухих хворостин и столь же аккуратно заготовленные ровные полешки – их принимали в ладони, словно спящего младенца, неторопливо и внимательно, и бережно отдавали в подставленные руки соседей. Прикосновение пепельных пальцев не оставляло опаленных следов, но сейчас Курт был далек от желания гадать, почему.

Он пытался дышать. Он пытался заставить слух разобрать, что говорит человек внизу – сейчас не понимая даже, который из двух. Сейчас он не чувствовал рук; даже затекшие, до сих пор они все равно ощущались хотя бы болью в плечах. Сейчас он не чувствовал тела вообще, лишь холод, в этом сухом колючем воздухе сковавший его внезапно и мертво. Сейчас не было мыслей там, где когда-то они обитали; единственное, что осталось вместо всего его существа, – это паника, беспредельный, исступленный, неистовый страх.

– Господь, – наконец, пробился к его слуху торжественный голос, – оказывает вам высокую честь и великую милость, принимая сегодня в число избранных Своих.

Запах пепла, к которому уже притерпелся, который перестал замечать, вдруг снова стал различим явственно и четко до боли, до тошноты, до гадкой, омерзительной дрожи в каждой частице окаменевшего тела, а взгляд прикипел к подножию креста, у которого уже выросла горка хвороста и поленьев.

«Не может быть» – прорвалась, наконец, одна-единственная мысль сквозь темное, глухое безмыслие. Не может быть, чтобы – снова…

Попытка вырваться из оплетающих тело щупальцев была бессмысленной, безнадежной, судорожной, и когда крепкие плети стиснулись, вжимая сухожилия и мышцы в кость, обжигая сквозь толстую кожу одежды, на волю пробился болезненно-отчаянный стон, прорываясь сквозь стиснутые зубы. Что-то зло проговорил подопечный, но слов Курт не разобрал, полагая все силы на то, чтобы не позволить себе вскрикнуть, заглушая возвратившееся дыхание, чтобы не взвыть от безысходного, рвущего душу ужаса, не выкрикнуть одно-единственное слово из человечьего языка, оставшееся сейчас в памяти, в чувствах, в теле, как заноза. Нет.

Нет. Нет…

Не может быть…

– Ваше место там, святой отец.

То, что вернулась способность осознавать происходящее, слышать и слушать, видеть и понимать, сводило с ума; это странное и устрашающее себя самого раздвоение позволяло видеть, как Бернхард широко повел рукой, указывая на распахнутые двери церкви, как отец Юрген медленно кивнул, распрямившись и посерев еще больше.

– Сum transieris per aquas tecum ero et flumina non operient te, cum ambulaveris in igne non conbureris et flamma non ardebit in te[490]… – по-прежнему одними губами шепнул священник, подняв взгляд к двум крестам и улыбнувшись подрагивающими губами. – Dominus qui ductor vester est ipse erit tecum non dimittet nec derelinquet te noli timere nec paveas[491]… Крепитесь, братья. Я буду молиться о вас.

– Сукин сын! – рявкнул Бруно, и Бернхард, не ответив, отвернулся к распахнутым церковным вратам, вновь указав священнику путь мановением руки:

– Вы пойдете сами, святой отец?

Не может быть, нет…

Нет, нет, нет…

– Разумеется, – все с той же дрожащей улыбкой откликнулся тот, и коридор из серых тел раздался вширь, когда невысокая фигура отца Юргена двинулась прочь, сквозь них, в пустое нутро старой церкви…

Нет, нет…

– Я знаю, что вам страшно, майстер Гессе.

Нет! – закричал кто-то внутри, в голове, в мыслях, заглушая бешеный стук крови в висках, заглушая мертвый шепот, собственные мысли, себя самого…

– Мне известно о вашей слабости, и я искренне опечален тем, что это судьбоносное для вас событие будет омрачено столь неприятными минутами, но вы поймете сами: то, что вы обретете в итоге, того стоит.

Этот голос убивал, втаптывал в пыль, сострадающий, снисходительный, соболезнующий, в ответ этим словам хотелось, надо было сказать что-то, высказать все то, что вертелось на языке у второй его половины, у той, что не цепенела от ужаса, не сжималась в комок, но сил хватало лишь на то, чтобы не издавать ни звука и не биться в призрачных путах, как кричали и бились все те, кого доводилось видеть прежде – так же, кого ожидало – то же самое…

– Еxaudi me, Domine, exaudi me.[492]

Сил едва хватало на молчание и неподвижность; или же просто ужас сковал тело и пережал горло?..

Нет, не может быть, нет…

Распахнутые двери церкви позволяли видеть, как такие же живые веревки опутывают щуплого священника, притиснутого к Распятию над алтарем – невиданное, дикое кощунство…

– Hodie ostende quia tu es Deus, et ego servus tuus, et iuxta praeceptum tuum feci omnia verba haec![493]

Голос торжественный, голос торжествующий, почти и не человеческий, словно сонм невидимых голосов вторит каждому слову, звуку, вбивая их, как гвозди…

Размаха рук чародея хватило на то, чтобы касаться сложенного у обоих подножий сухого дерева, и когда тонкие хворостины под окутанной серыми щупальцами ладонью задымились, когда подернулись крохотными, едва видными пламенными лоскутами, остановившееся сердце вновь забилось – втрое неистовей, исступленно, яростно, словно желая пробить ребра и разорваться в клочья, и пусть хотя бы так избавить от медленной, страшной гибели…

Нет, нет, нет…

Ладони убрались, оставив хворост медленно разгораться – медленно, невообразимо, неправдоподобно медленно, неспешно, нехотя, и та, вторая половина, способная видеть и слышать, способная различать, что происходит вокруг, отметила уже без малейшего удивления, что к разверстым дверям церкви, к алтарю Бернхард не шел – плыл, скользил, несомый своим серым призраком…

Нет…

Они остались стоять напротив – все такие же недвижные, только головы приподнялись, направив взгляды черных глаз на двух людей перед ними…

Тонкая дымная змейка доползла до лица, проникая в легкие, осторожно пощипывая глаза, и огненных бабочек под ногами стало чуть больше…

Огонь, майстер инквизитор, это самая мощная сила на земле. В нем есть что-то от бога; может, он и сам бог, снизошедший к нам… Огонь забирает жертву зримо… Он живой, как и положено богу… Он никому не служит, с одинаковой беспощадностью и милосердием принимая всех – праведных, грешников, врагов и друзей, человека и бессловесную тварь…

Это невозможно забыть, и эти слова, и укрытые огнем стены вокруг – все то, что долго виделось ночами, что взбрасывало с постели в холодном поту, пробуждая невозможное облегчение, когда приходило осознание того, что все сон, все – лишь видение, морок; предчувствием или просто страхом была мысль о том, что однажды проснуться не удастся?..

– Эй.

Жарко, уже жарко; или это просто предощущение уже хорошо знакомой боли и пламени?..

Смерть пахнет огнем… Огнем и пеплом…

Нет…

– Эй!

И как медленно…

– Курт!

Этот голос никогда не произносил этого имени; от него ни разу не было услышано даже «Гессе», лишь глумливое «твое инквизиторство», и та, вторая половина, что была способна двигаться и думать, повернула голову, направив удивленный взгляд на человека рядом…

– И что? – выговорил Бруно, удерживая на губах неискреннюю, трясущуюся усмешку, злую и издевательскую. – Готов повторить свои пафосные речи теперь? «Я должен, обязан и все такое»?.. Все еще готов умереть за свое служение, или теперь кое на что смотришь иначе?

Говорилось что-то неправильное, ненужное, и надо было возразить чему-то, как и минуту назад, когда стоящий у подножия креста человек сострадал его страху, но первая половина его существа по-прежнему не видела и не слышала ни себя, ни мира вокруг, ничего, кроме оживающего под ногами пламени…

– Полагаю, знай ты, чем все может кончиться, сюда бы так не рвался и говорил бы по-другому. Скажешь теперь, что для того тебя и растили? Что за родную Конгрегацию – в огонь и воду? Давай откровенно – плевал ты и на свою службу, и на Конгрегацию, и на всю эту белиберду, что мне проповедовал. Хоть в этом – наберись смелости признаться, не желаю подыхать рядом с трусом!

– Да пошел ты…

От того, что вторая его часть, видящая и слышащая, сумела заговорить, перетряхнулось что-то внутри, что-то еще поселилось рядом с ужасом и холодом, что-то, что позволило дышать, говорить, думать…

– Уже лучше, – отметил подопечный устало. – Заговорил; это неплохо…

Они не уживались вместе, те двое, что составляли его одного, разрывая разум так же, как скоро, спустя минуты, будет разрывать тело огненный бог…

– Нет…

Это все-таки вырвалось вслух, и новая попытка освободиться совершилась сама собою, как сама по себе вздрагивает рука, наткнувшаяся на иглу в одежде, так же бездумно и конвульсивно…

– Курт!

Вспышка паники миновала столь же внезапно, не угаснув совершенно, но отступив, затаившись, утихнув…

– Смотреть на меня!

Это прозвучало, как приказ, отчетливо, чеканно, властно, и глаза поднялись сами собою прежде, чем сумел что-то осмыслить разум…

– Смотри на меня, – повторил Бруно уже тише. – Не смотри вниз. На меня. И слушай. Нам крышка. Это факт. Мне очень хочется тебе посочувствовать, вот только я в том же положении. А вон там – чахлый старикашка, который держится, как спартанский солдафон. Нас здесь трое, помнишь? Отвлекись от себя, любимого, хоть на минуту и собери мозги в кучу. Не вздумай впасть в истерику, а то я сгорю со стыда раньше, чем задумал этот извращенец. Прежде, чем начать вопить и дергаться, подумай, какими словами он будет расписывать это своим приятелям-извращенцам. Или тебе хочется запомниться ему трусливым слабаком? Я – еще могу позволить себе паниковать. А вы, майстер инквизитор Гессе, на это не имеете права.

Sunt molles in calamitate mortalium animi[494]…

И это – это тоже не забудется никогда, это перевешивает все остальное, это острое, яростное нежелание вновь пережить то чувство, когда сам себя поверг в грязь перед противником, опозоренного и запятнанного малодушием; и пусть теперь уже не будет шанса вспомнить об этом самому, о каждом вскрике и каждом слове будет помнить этот сумасшедший служитель…

«Теперь они будут думать, что следователя Конгрегации испугать можно»…

Это было, это уже было – уже клялся самому себе, что никогда больше, ни словом, ни звуком не даст повода презрительно усмехнуться себе в лицо, это уже было – сжигающее изнутри сильнее, чем огонь вокруг, ощущение собственной ничтожности и презрения к самому себе…

– Хреновый был бы из тебя инквизитор, Бруно, – слова складывались с трудом, каждый звук рождался с усилием, словно он был немым с рождения, каким-то чудом обретшим вдруг способность говорить; вкус нагретого воздуха оседал на языке, проникал в горло, высушивая, словно пустыню. – Все твои психологические потуги видны насквозь.

– Однако ведь, они сработали, – заметил помощник с показной улыбкой. – Я уж всерьез стал опасаться, что ты впрямь вот-вот начнешь визжать.

– Все еще впереди, – возразил Курт шепотом. – У нас обоих на это будет почти полчаса – при таком пламени. Поверь опыту. И никакая гордость не спасет. Никогда не видел тех, кто, как в преданиях, – молча…

– Эй! – остерегающе повысил голос Бруно. – Не увлекайся. Мне, между прочим, и без того страшно до трясучки, давай обойдемся без разъяснительных лекций.

– И не это самое страшное, – продолжил Курт чуть тверже, кивнув на молчаливую толпу внизу. – Вот что нас ждет. И нас, и этого престарелого придурка вместе с его молитвами и упованиями на помощь Господню.

– Не хочу, – чуть слышно выронил Бруно внезапно упавшим голосом, разом утратив с таким трудом сохраненную выдержку. – Вот так, пеплом по земле… Не хочу.

– Он был прав, этот выводящий на пути. Даже не отбивная. Пустое место…

– Черт! – рявкнул подопечный зло, когда язык пламени, проросший чуть выше прочих, лизнул его ногу; Курт вздрогнул зажмурившись на миг, и разлепил веки с усилием, переведя взгляд вперед, на видимое в раскрытые двери Распятие и замершего на нем священника, чтобы не видеть происходящего у собственных ног.

Губы святого отца шевелились, произнося какие-то не слышимые отсюда слова, лицо было поднято к каменному своду, и на Бернхарда, вскинувшего руки в молитвенном призыве, тот не смотрел; серые щупальца, распростершиеся вокруг, оплели тело старика, словно змеи, свиваясь и скользя…

Почти раскалившаяся кожа сапог съежилась, сдавливая до боли, и разбегающиеся по сухому дереву огоньки слились в единое пламя, взбирающееся все выше, уже кусающее за ноги; от того, насколько хорошо было известно все то, что еще ожидало впереди, хотелось выть, сейчас без раздумий отдал бы душу тому, кто сделал бы хотя бы такую малость – отнял это знание…

– Черт, а это больно.

Усмешки, пусть показной, пусть скверно сыгранной, в голосе подопечного больше не было; был страх, боль, пока еще тщательно скрываемые, но уже готовые вырваться, подчинив себе полностью. Он не ответил – не мог ответить; говорить было незачем и нечего. Говорить он не хотел, несколько мгновений, на которые сумело возвратиться самообладание, миновали, и сейчас вновь стучалась в душу паника, требуя впустить и покориться. Кожа одежды нагрелась тоже, обжигая тело, и Курт закусил губу, понимая, что надолго его все равно не хватит, что никакие доводы разума, никакие чувства не устоят перед тем, что будет вскоре…

Держаться до последнего, это все, что остается. Подопечный, прежде не умевший смирно снести даже такой малости, как штопка раны, молчит. Издать хоть звук первым – даже не стыд, позор. Молчит священник, оплетенный пульсирующими серыми щупальцами. Вот о чем следует думать, чтобы – держаться. И смотреть на него. Не вниз, где веселится пламя. На щуплого старичка, распятого над алтарем…

Священник не молчал; губы по-прежнему шевелились, проговаривая слова молитв, и когда облачение его внезапно свилось, истлевая и опадая, словно вмиг сожженное касанием серого призрака, тот заговорил быстрее, но все так же тихо, без крика, не слышимо никому, кроме и него и Того, чье имя он призывал. Эта тишина рвала слух, как звон трубы, тишина, нарушаемая только треском пламени, собственным дыханием и шумом крови в ушах; тишина не нарушилась даже тогда, когда пепельное щупальце коснулось открытого тела отца Юргена, не нарушилась ни единым звуком, хотя то, что происходило со стариком, даже сейчас казалось чем-то более жутким, чем творящееся с ним самим.

Старческая дряблая кожа серела, на глазах становясь такой же, как и у этих нелюдей, замерших у подножия пламени с бесстрастными, безмысленными лицами; тело священника не сгорало, не рассыпалась в прах, дабы вновь собраться – оно становилось прахом тотчас, сразу, обращая человека в одного из паствы сумасшедшего колдуна…

Огонь лизнул колено, и краем глаза видно было, как мелкими алыми мотыльками покрывается холщовая ткань штанин Бруно…

Молчит…

Молчать…

Он все-таки выкрикнул что-то, неразличимое отсюда – священник, еще остающийся наполовину человеком, и Бернхард растерянно опустил руки, отступив от алтаря.

Что-то явно пошло не так, что-то происходило не по плану неведомой твари; посеревшее тело священника внезапно содрогнулось и обмякло, не шевелясь, повиснув на оплетающих его щупальцах, и различимо было явственно, безошибочно, что тело это – просто тело, мертвое тело, но не пепельное, не слепленное из праха, как эти, вокруг, а человек от макушки до пят. Извивающиеся щупальца вдруг опали, и оно соскользнуло с Распятия, рухнув на пол за алтарем; Бернхард отшатнулся, неловко взмахнув руками, и обернулся на два загорающихся креста у колодца, словно желая удостовериться, что хотя бы там все по-прежнему, все, как задумано…

Когда сквозь все более плотный, облегающий уже со всех сторон жар на лицо упала теплая капля, стало ясно, что и здесь планы чародея нарушились, повиснув на тонком волоске и готовясь вот-вот сорваться. Вскинув голову к небу, еще минуту назад блекло-серому, ровно-пасмурному, Курт на миг зажмурился, не желая поверить сразу в то, что увидел, боясь жестоко разочароваться, если вдруг окажется, что это лишь бред, порожденный бьющимся в преддверии гибели сознанием, – густые, как руно, тучи, сбитые в один непроницаемый ком прямо над головою, и падающие на лицо капли, проламывающие разогретый воздух.

По плотным рядам вокруг прокатился шорох, ряды сбились, словно они вновь заговорили разом, и на серых лицах мелькнуло нечто, напоминающее человеческое чувство – удивление, изумление, растерянность; все нарастающие, с каждым мгновением крепнущие капли падали на пепельную кожу, пробивая ее, прожигая, разрывая тела из праха. Они не бежали, не пытались уйти, лишь крутили головами, оторопело глядя на то, как не виденная ими почти целый век вода, падающая с небес, рушит их бессмертные, как мнилось, тела, вбивая осыпавшиеся осколки в землю и замешивая в грязь.

Не веря, боясь надеяться, Курт перевел взгляд на обвивающие его живые плети и вновь зажмурился, лишь спустя мгновение раскрыв глаза и глядя на то, как и они – тоже истончаются, судорожно свиваясь и испуская во влажнеющий воздух мерзкий, зловонный дымок, опадают, осыпаются. Курт рванулся, рванулся изо всех сил, и когда тело потеряло опору, рухнув вниз с высоты человеческого роста, боль в ушибленных о мокнущую землю ребрах, в вывихнутом локте, в руках доказала, что все происходящее и впрямь не чудится.

Он упал ногами в горящие поленья, разметав их в стороны; вскочив, отшатнулся, потеряв равновесие и снова упав, и когда шлепнувшийся чуть поодаль Бруно окатил его брызгами мокрой пыли, подумалось вдруг, что плюнул бы в лицо тому, кто еще вчера вечером сказал бы, что он будет рад этому – жидкой грязи, холодной воде, льющейся с неба, за считанные секунды разразившейся настоящим сплошным ливнем, перед которым вчерашняя непогода казалась мелким дождиком.

Курт лежал недвижимо еще мгновение, хватая ртом повлажневший воздух, пахнущий мокрым пеплом и сырой пылью, дыша с хрипом и резью в груди; тело отказывалось двигаться, скованное болью в каждой мышце, в каждой перекрученной жилке, в каждом суставе. Бруно рядом, корчась и матерясь, мокрыми ладонями сбил огонь со штанины, ожесточенно пнув отвалившееся от костра полешко, и, зажмурясь, упал затылком в грязь, не то всхлипывая, не то кашляя. А ливень бил наотмашь, проникая под одежду ледяными струями, но сейчас спрятаться, отвернуться от него не хотелось, и Курт все лежал, глотая бегущую по лицу воду и видя, как исчезают, расползаясь, возвышающиеся над ним серые удивленные лица…

* * *
Курт заставил себя встать нескоро; забывшись, уперся в землю правой рукой и упал снова, поскользнувшись в грязи, когда локоть пронзила резкая боль.

– Бернхард, – со стоном выдавил он, толкнув ногой подопечного, по-прежнему лежащего с закрытыми глазами, и тот рывком приподнялся, нескладно и криво сев на коленях, опираясь на дрожащие руки. – Где?

– Не вижу, – отозвался Бруно хрипло, встряхнув головой, попытался встать и осел на колени снова, кривясь и задыхаясь. – Не могу…

– Надо, – упрямо возразил Курт и, упершись здоровой рукой, поднялся на ноги, ощущая, как в глазах рябит от боли; два шага до брошенного оружия он преодолел, шатаясь, и упал опять, разбрызгивая коленями хлопья утопленного в грязи мертвого пепла, укрывающего площадь густым темным ковром.

Бернхарда он увидел на пороге церкви – чародей стоял неподвижно, и лицо его, ошеломленное, удивленное, как и лица сгинувших в небытии обитателей мертвой деревни, было хорошо различимо отсюда; глаза, уже не зияющие черными провалами, растерянно смотрели на двух людей у колодца, и серые призрачные щупальца, свивавшиеся за его спиною прежде, исчезли без следа. Когда Курт поднял с земли арбалет, малефик вздрогнул, отшатнувшись, и бегом бросился в глубь церкви.

– Видел? – повысив голос, чтобы перекрыть плеск бьющего вокруг ливня, спросил Курт, снова толкнув подопечного в бок, и тот кивнул, зло поджав губы.

– Похоже, – отметил Бруно с нехорошей улыбкой, – наш проповедник остался в гордом одиночестве. Каковое положение мы сейчас, думаю, быстро исправим. Как полагаешь, ему не скучно там одному, в пустой церкви?

– Если в пустой, – осадил его Курт; попытавшись согнуть локоть, зашипел, встряхнув головой, и отложил арбалет на колени. – Зараза…

Бруно нахмурился, придвинувшись ближе и придирчиво глядя на то, как он ощупывает сустав.

– Сломана? – спросил подопечный опасливо; Курт мотнул головой:

– Вывих. Надо вправить.

– На меня не смотри, – настороженно возразил помощник, и он устало отозвался, кивнув на распахнутые двери церкви:

– Может, его попросить?.. Здесь нечего уметь, возьмись и дерни. Не дай Бог, там в одном из темных углов сидит и дожидается своего часа какая-нибудь адская псина, и напарник с поврежденной рукой – не самый лучший способ прикрыть спину. Кстати сказать, советую поспешить, ибо неведомо, чем он там сейчас занят. Не знаю, как тебе, а мне не хочется оставлять его без присмотра надолго и, что бы это ни было, стоило бы его занятие прервать как можно скорее. Давай, Бруно, не нуди, время уходит.

– Смотрите-ка, как расхрабрился теперь, – буркнул подопечный, осторожно взявшись за его запястье, и, упершись в плечо ладонью, с хрустом рванул на себя.

Курт отпрянул, взвыв сквозь зубы и зажмурясь, пережидая, пока растворятся в воздухе огненные круги перед глазами; Бруно разжал пальцы, отодвинувшись и глядя на него с испугом.

– Я ведь говорил… – начал подопечный; Курт ударил кулаком в землю, прижав правую руку к груди, баюкая, как младенца, и хрипло выдавил:

– Эскулап хренов… чуть в другую сторону не своротил…

– Попроси теперь о чем-нибудь, – предупредил помощник, поднимаясь, и, подав ему ладонь, помог встать, – пальцем не шелохну. Все равно благодарности от тебя не дождешься.

– Спасибо, – едко отозвался Курт, покривившись; подобрав арбалет, помедлил мгновение, глядя в землю, и повторил уже серьезно: – Спасибо. Один – я бы наверняка сорвался сегодня.

– Обнимемся? – предложил Бруно с надеждой; он усмехнулся, перехватив приклад поудобнее, все еще морщась от остатков затихающей боли, и развернулся к церкви:

– Так вот, стало быть, чего ты добивался; а с виду и не скажешь… Двигай-ка порезвей. Что-то там как-то по-нехорошему тихо.

К распахнутым дверям они приближались осторожно, медленно, стараясь снаружи разглядеть, что творится в полутемном нутре за рядами деревянных скамей. Чародея оба увидели с порога – тот сидел на полу, съежившись, забившись в самый дальний угол у ризницы, и, обняв себя за плечи, раскачивался взад-вперед, словно плачущий ребенок, не глядя на приближающихся к нему людей. Курт подступал осторожно, понимая, что больше рядом никого нет, но все равно косясь по сторонам и не опуская оружия; у неподвижного тела отца Юргена он приостановился, наклонившись и коснувшись пальцами безжизненной жилки на шее. Сморщенное тело старика уже похолодело, мертвая кожа стала цвета воска, но ни одного пятна серой плоти или даже просто ожога он не увидел.

– Deus, Deus meus, quare dereliquisti me!.. – вырвалось едва слышно из дрожащих губ чародея; Бернхард поднял голову, но на приблизившихся к нему людей не смотрел. – Ne abscondas faciem tuam a me, ne declines in furore tuo a servo tuo auxilium meum fuisti, ne derelinquas me, et ne dimittas me, Deus, salvator meus![495]

– Да заглохнешь ты сегодня или нет?! – ожесточенно прошипел Курт и, даже не пытаясь сдержаться, засветил скорчившемуся на каменном полу чародею затрещину; тот втиснул голову в колени, прикрывшись руками, и лишь повысил голос:

– Ausculta deprecationem meam quoniam infirmatus sum nimis libera me a persecutoribus quoniam confortati sunt super me![496] – едва не плача, выкрикнул Бернхард, и подопечный злорадно ощерился.

– Вот тут ты прав, – отметил он и коротко ударил кулаком в лицо; костяшки попали в скулу, и Бруно затряс кистью, с отвращением глядя на подвывающего человека в пыльных священнических одеждах. – Вот козел юродивый, отмазался. Душу отвел, но больше у меня на это рука не поднимется.

– Бей ногами, – предложил Курт серьезно и, чуть помедлив, употребил свой совет практически, от души саданув чародея под ребра; Бернхард задохнулся, схватившись за живот ладонями, и он подтолкнул чародея носком сапога в бок. – Подымайся, тварь. На выход.

– Vidisti Domine iniquitatem adversum me, – забормотал тот, съежившись еще больше, – vidisti omnem furorem universas cogitationes eorum adversum me[497]…

– Я сказал – встать! – повысил голос майстер инквизитор, рванув чародея за шиворот и насильно вздернув на ноги; тот пошатнулся, зажмурившись, когда Курт замахнулся снова, и простонал, по-прежнему не трогаясь с места:

– Dereliquit me Dominus, et Dominus oblitus est mei![498]

– Хорошая причина не злить нас, – заметил Курт, подтолкнув Бернхарда в сторону двери. – Шагай, сукин сын, и шагай проворней – моя порция терпения на сегодня вот-вот исчерпается.

– In patientia vestra possidebitis animas vestras[499], – пробормотал чародей, негнущимися ногами ступая к выходу. – In patientia autem pietatem[500]…

– Интересно, – задумчиво глядя в согбенную спину, предположил Бруно, – если продолжить, он на каждый тычок или окрик будет выдавать по цитате?

– Мне более интересно, осталось ли в этой голове что-либо помимо вышеупомянутых цитат; только вообрази, сколько информации заключено где-то вот там, – шлепнув ладонью по затылку впереди себя, отозвался Курт; Бернхард споткнулся, едва не упав и ускорив шаг.

– Aperuerunt super me ora sua, exprobrantes percusserunt maxillam meam, satiati sunt poenis meis[501]… – чуть слышным шепотом произнес он, и подопечный нервно хмыкнул:

– Отлично. Будет чем развлечься до приезда наших.

– Quis est pluviae pater vel quis genuit stillas roris?[502] – тяжело возгласил Бернхард, когда, сделав первый шаг от дверей, ощутил холодные струи на своем лице и, вскинув руки, попытался укрыться ими, как укрывался от наносимых ему ударов. – Quis dedit vehementissimo imbri cursum et viam sonantis tonitrui, ut plueret super terram absque homine in deserto ubi nullus mortalium commoratur[503]…

– Любопытно, надолго его хватит? – с неподдельным интересом осведомился Бруно, когда чародей осел наземь, скорчившись на коленях и спрятав лицо в ладонях. – Даже Писание не беспредельно, хотя, конечно, тягомотина еще та…

– Circumdederunt me aquae usque ad animam[504]…

– Да заткнешься ж ты, наконец? – раздраженно выцедил Курт, толкнув его ногой в спину, и чародей запрокинулся в жидкий прах под коленями, продолжая бормотать что-то сквозь прижатые к лицу ладони. – Вот пока еще живое доказательство того, что мы – правы, ограждая знание от посягательств на него всевозможных скудоумных любомудров.

– И вот чего в итоге добиваемся, – покривился Бруно и зажмурился, с удовольствием подставляя лицо холодному дождю. – Нет, я знаю, что надо делать. Нельзя запрещать самостоятельное изучение Ветхого Завета; это надо поощрять, это изучение надо сделать непременным. Для всех. Принудительно. К первому Причастию не допускать без сданного экзамена – со всеми прелестями вроде названий, имен и дат. Вот тогда – уж точно никто даже не посмотрит в его сторону по доброй воле…

Подопечный продолжал говорить, но Курт его не слушал; или, точнее, не слышал. На мгновение он забыл даже о льющемся за шиворот дожде, принятом как благодатное избавление после пламени, но уже начинающем леденить тело, забыл о скорчившемся у своих ног чародее, все еще бормочущем какие-то жалобы и воззвания; на миг он забыл о себе самом, когда в затылок словно толкнула невидимая рука, призывая обернуться на оставшиеся за спиною распахнутые двери церкви. Этот неслышимый оклик не походил на то неприятное зябкое чувство, что возникало, когда спина неведомым инстинктом чуяла взгляд противника, но желание посмотреть назад было столь же неотвязным, столь же необходимым, казалось, что – необходимым жизненно…

Курт обернулся медленно, заранее смеясь над собою самим за детскую мнительность, и оцепенел, не шевелясь, не умея проговорить ни слова и даже не дыша.

У алтаря спиной к выходу замер человек в священническом облачении, и не надо было оставить за плечами десять лет академии и годы следовательских курсов, чтобы узнать его с первого же взгляда, признать тотчас же и без оговорок самое невероятное и невозможное – отец Юрген, чье мертвое тело должно было лежать у подножия Распятия, в эту самую минуту стоял перед алтарем, и до слуха, кажется, даже донеслось едва различимое «Introibo ad altare Dei»[505]…

Курт размышлял мгновение, колеблясь между необходимостью зажмуриться и отвернуться, чтобы изгнать из головы это навеянное усталостью и всем пережитым краткое помрачение разума, и желанием приблизиться к тому, что было перед глазами, чтобы еще раз взглянуть на неподвижное холодное тело, убедив самого себя в том, в чем и без того был уверен.

«Introibo ad altare Dei»…

Двери церкви стали закрываться, когда он сделал первый шаг обратно, к высокому темному своду; Курт сорвался с места, бросившись вперед и ударившись грудью о захлопнувшиеся у самого лица тяжелые створы, в последний миг успев увидеть в узкую исчезающую щель меж ними яркий, ослепительно-белый, точно альпийская вершина, свет.

– Ты что это – перегрелся? – серьезно поинтересовался Бруно за спиной.

Он не ответил, еще мгновение стоя неподвижно и глядя в почерневшие от времени доски; протянув руку, коснулся медного кольца и, помешкав, убрал ладонь, так и не попытавшись открыть дверь.

– Ты видел? – спросил Курт чуть слышно себе самому, и тот переспросил непонимающе:

– Видел – что?

Майстер инквизитор молча смотрел перед собою еще секунду, по-прежнему не двигаясь, и, наконец, медленно отвернулся от церковных дверей.

– Ничего, – отозвался он все так же тихо, стараясь не замечать пристального настороженного взгляда подопечного. – После. Давай-ка куда-нибудь под крышу…

Глава 23

Дождь лил до утра, укрывая улицы слякотью, напитывая землю, не знающую воды почти целый век, – словно смывая неведомое проклятье вечной жизни, лежащее на мертвой деревне. Войдя в ближайший к окраине пустой дом, под крышей коего намеревался ожидать прибытия вызванной подмоги, Курт ощутил запах гнили, источник которого обнаружился в подполе и на маленькой, как кладовка, кухне; оставленное здесь многие десятилетия назад съестное, до этой минуты сохранившееся почти в неприкосновенности или же просто высохшее, теперь осело влажным серо-коричневым прахом. Стены крошились буквально на глазах – каменная кладка трещала, по временам осыпаясь на пол песком, оконные рамы, скрипнув, треснули спустя час, и, жалобно застонав, провисла на петлях ощелившаяся дверь. Бернхард сидел на полу у дальней стены, связанный по всем правилам, предусмотренным на случай поимки подобной личности, во избежание неприятностей с заткнутым ртом, отчего утратил возможность извергать выдержки из Писаний, и косился по сторонам со все более осмысленным испугом и тоской, что вселяло некоторую надежду на то, что его помешательство было все же явлением временным. Сила, пребывающая в нем, тем не менее, его покинула без остатка, и покровительство существа, слившегося некогда с чародеем, ушло, посему Курт оставил его наедине с подопечным с относительно спокойной душой, вновь выйдя под дождь, чтобы привести оставленных у пределов деревни коней. Теперь курьерские пошли смирно, лишь недовольно фыркая, когда вода попадала в ноздри, и косясь на своего поводыря с укоризной.

Вечером, когда на пустую деревню начала уже нисходить мгла, снаружи донесся тяжелый шлепок, заглушенный треском, и земля под ногами дрогнула Обгорелый столб, стоящий всего в трех шагах от дома, рухнул поперек дороги, чудом миновав крышу внезапно обветшавшего жилища. Грохот и плеск длинных бревен о грязь, а то и о кровли близстоящих домов продолжались почти всю ночь, заставляя связанного чародея вздрагивать в одолевшем его забытьи.

Разведя огонь, Бруно еще минуту сидел подле очага, глядя в пламя, а потом протянул к нему руку, осторожно коснувшись пальцами рвущихся вверх языков, и неловко усмехнулся.

– Подумал – вдруг и я тоже? – пояснил он в ответ на хмурый взгляд. – Это было б до крайности несподручно.

Курт молча отсел подальше и отвернулся от ярких горячих лоскутов к покосившейся провисшей двери.

Подопечный уснул тотчас же, лишь улегшись на просевшую узкую скамью подле очага, а он еще долго сидел поодаль, глядя сквозь дверную щель на льющуюся с желоба воду и слушая, как рушатся гниющие деревянные столбы. Ожидать чьего бы то ни было нападения не приходилось, никакие силы, судя по вершащемуся вокруг, в этом месте более не обитали, однако сон все не шел. Несколько раз Курт приближался к тесному очагу, пытаясь принудить себя встать рядом, вплотную, как два часа назад – Бруно, как когда-то – он сам, протянув руки к огню. Произошедшее сегодня должно было наглядно показать, сколько времени требуется для того, чтобы опасность стала действительной, страх – не напрасным, но воспоминания о случившемся не пробуждали к жизни доводы разума, а, напротив, убивали их, стискивая сердце холодом. Наконец, устав бороться с самим собою, он прошагал к двери и вышел, остановившись на пороге под узким навесом, надеясь на то, что ровный плеск воды и холодный воздух навеют сон.


Подопечный проснулся за полночь – было слышно, как изменилось его дыхание, хотя со скамьи тот не поднялся и ничего не сказал. Выждав минуту, Курт, не оборачиваясь, выговорил:

– Не смотри в спину. Не люблю.

– Не спится? – вздохнул помощник сочувственно, приблизившись, и он тяжело усмехнулся, по-прежнему глядя на темную улицу:

– Нет, я просто хожу во сне. И разговариваю.

Бруно на его шпильку не ответил, остановясь рядом и глядя туда же, куда и он – на невидимую во мраке колокольню церкви напротив двух крестов у колодца. В молчании протекла минута, и Курт, наконец, решившись, спросил чуть слышно:

– Что было сегодня? По-твоему – что?

– Чудо, – откликнулся Бруно, не замедлив с ответом ни на миг, и майстер инквизитор обернулся, глядя в серьезное лицо подопечного, пытаясь отыскать в нем тень насмешки и не видя таковой. – А что, по-твоему? – пожал плечами подопечный, перехватив его взгляд. – Сегодня здесь случилось то, что не укладывается в рамки фактов, данных и логических выводов. Логически рассуждая, сегодня здесь должно было стать на троих кадавров больше, а вон тот говнюк – на три доли счастливее. Факты говорили о том, что мы, как два кутенка, должны были утопнуть в этом дерьме, даже булькнуть не успев. Все данные сходились на том, что и мы, и святой отец с нами вместе должны были отправиться в мир иной… очень иной. Но случилось чудо. Мы живы. Оно… уж не знаю, что это было… ушло; сбежало с поля боя, поджав хвост или что там у него вместо хвоста – щупальца?.. И, позволь заметить, сомневаюсь, что дождь, разразившийся прямо над нами, именно в тот момент, так вовремя – случайность, а уж тем паче, дождь в этом месте, где ни капли воды не падало больше восьмидесяти лет. Посмотри вокруг; это место встречает свой конец. Если ты и сегодня скажешь, что все это – совпадение…

– А ты, как я вижу, ничему не удивился? – отозвался Курт тихо. – Или чудеса в твоей жизни попадаются на каждом шагу, что ты столь спокойно их принимаешь?

– А ты уж больно удивлен само́й возможностью этого чуда – слишком удивлен для инквизитора.

– Именно как инквизитору – известно слишком много ситуаций в жизни, когда чудо было более необходимо, чем сегодня, и спасти оно могло, быть может, жизни более нужные, чем наши.

– Откуда тебе знать? – возразил Бруно уверенно. – Может, сегодня здесь решалась судьба мира, или же твоя или моя жизнь по какой-то причине стоит сотен других? А может, мы тут и вовсе никто, и все произошло ради прославления нового святого?

– Это какого же? – уточнил Курт напряженно, и подопечный улыбнулся – почти снисходительно:

– Того самого, которого ты обозвал старым дураком и которому прочил келью в доме призрения; в одном с тобой соглашусь – со святыми разговаривать ты не обучен. А по-твоему, кто вытащил нас из этого? Не твои же молитвы. И не мои, – уточнил Бруно с усмешкой, – я не молился. Я клял все на свете и поминал не того, кого надо…

– Предлагаешь мне так и написать в отчете – «Deus redemit nos de hostibus nostris huius secundum magnitudinem misericordiae eius et per orationes ministrum Christi[506]»?

– Ты еретик, Курт, знаешь об этом? – вздохнул тот в ответ. – Ты безоговорочно признаешь за темными силами возможность и способность действовать в нашем мире, в людских душах – да где угодно, но лишаешь этой привилегии силы светлые. Накатать бы на тебя доносец, вот только Керн, сдается мне, на тебя уже махнул рукой.

– Никакие они не светлые, – отозвался Курт серьезно. – И докричаться до них – в самом деле чудо. Тех, кого ты назвал темными, – много, как грабителей по дорогам, а Тот, Кто вот так услышит и поможет – Он один. Как ненароком повстречавшийся на все той же дороге солдат с неправдоподобно развитым чувством долга. Который, по секрету тебе скажу, вовсе не знает о том, что и где происходит в каждый миг жизни этого мира, а посему надо быть уж очень необычным человеком, чтобы суметь сообщить Ему о каком-либо нарушении порядка, требующем Его личного вмешательства. Причины же, по которым Он, услышав или узнав о нарушении самостоятельно, избирает ту или иную линию поведения, решает, вмешаться или нет – и вовсе непостижимы.

– Неисповедимы пути Господни, – наставительно подытожил Бруно. – Для тебя это новость?

– Я уже привык к тому, что земля эта дана нам вместе со всей грязью, что на ней, чтобы мы барахтались в этой грязи, как сами умеем. Без помощи, в крайнем случае – с советами, в которых еще поди разберись, дельные они или это полнейшая ересь и абсурд. И когда кто-то там, – Курт неопределенно кивнул вверх, откуда падали стремительные хлесткие струи воды, – вмешивается, я чувствую себя довольно неуютно.

– Вот оно что, – протянул Бруно. – Закономерностей не видишь. Система нарушается, и у Курта Гессе бессонница. Адепт вечных устоев. Поборник порядка. А не все в этой жизни можно распланировать и предусмотреть. Homo proponit, знаешь ли, sed Deus disponit[507].

– Это и раздражает.

– Господи, Ты слышал? – с усмешкой обратясь к темным небесам, вопросил подопечный. – Ты его раздражаешь… Ты чем недоволен, в конце концов? Тебе жизнь спасли и душу, заметь, что гораздо важнее, а ты брюзжишь, что перед этим Господь не ниспослал тебе голубя с уведомлением. Дают – бери. Скажи «спасибо» и ложись спать. Deo autem gratias qui dedit nobis victoriam per Dominum nostrum Iesum Christum[508]; сегодня это будет неплохой вечерней молитвой.

Курт не ответил, оставшись стоять на пороге, когда Бруно вновь улегся, лишь позавидовав тому, как мгновенно тот погрузился в сон.

Легкая дремота сморила его лишь под утро, изводя видениями, которых не бывало уже давно, и он привычно просыпался от несуществующего жара и жгучей боли в руках, успокаиваясь, засыпая снова и вновь пробуждаясь. Отчего-то образы яркого света, замершего перед алтарем священника и спасительного дождя его не посещали, и утро Курт встретил разбитым и усталым едва ли не более, чем минувшим вечером. Голова трещала, точно после хорошей попойки, а начавшая его одолевать еще в Хамельне простуда продолжилась болью в горле и постепенно, но неуклонно разгорающимся жаром.

* * *
То, что должно было быть подкреплением, явилось ближе к полудню. Вопреки ожиданиям, это оказался не пяток арбалетчиков Друденхауса, приумноженных магистратскими вояками, а хорошо вооруженный особый отряд. Шарфюрер[509], уже знакомый по прошлому делу, бросил на майстера инквизитора взгляд удивленный и снисходительный, обронив насмешливо: «Гляди-ка, жив и с добычей». Курт покривился, предпочтя оставить без внимания хроническое презрение подобных личностей к действующим следователям, однако не удержался заметить, что дознавателям приходится делать еще и не такое, когда вызванная на подмогу зондергруппа является спустя сутки после того, как отпала в оной подмоге необходимость. Шарфюрер молча усмехнулся, не став заострять внимания на конфликте и не упомянув о том, что их появление здесь сегодня – и вовсе чудо, мстительно дождавшись, когда Курт сам задаст вопрос о том, какими судьбами особая группа Конгрегации вообще оказалась в Кёльне, куда было направлено его донесение.

– Отец Бенедикт, – пояснил тот, наконец. – Получив запрос еще на эксперта, он призадумался, а когда пришло требование выслать экзорсиста – сказал, что отправлять следует и нас.

– С чего б это?.. – даже не пытаясь скрывать растерянность, проронил Курт, и шарфюрер приосанился, изображая ректора академии святого Макария:

– «Это же Гессе», – тяжело вздохнул он легко узнаваемым полушепотом. – Отец Бенедикт предположил, что, коли уж ты так засуетился, стало быть, близится завершение расследования, в которое ты ввязался, что, в свою очередь, «означает много крови и необходимость в содействии». Ошибся он, я так погляжу, во всем – крови маловато, да и управился ты безо всякой поддержки… Третий ваш – в Хамельне?

– Да, – отозвался Курт жестко, мысленно скрипя зубами от развязной снисходительности шарфюрера и понимая, что бессилен повлиять на ситуацию. – В Хамельне. Хотя, возможно, он уже на пути в Кёльн – в повозке, крытой полотном. Мы справились без поддержки, это верно.

Вояка помрачнел, и Курт, развернувшись, отошел в сторону, подавив желание унять угрызения добросовестного, как ни крути, служителя, сказав, что произошло это задолго до отсылки запроса и гибель следователя – не его вина. Пренебрежительное отношение всевозможных отделов и подотделов Конгрегации к oper’ам могло забавлять, пока реальность отстояла где-то вдалеке от вежливых перебранок и колкостей исподволь, но сегодня это высокомерно-панибратское похлопывание по плечу со стороны того, кто, строго говоря, прибыл в его распоряжение, раздражало, как никогда.

– Собачья работа, – вздохнул Курту вслед шарфюрер и, когда он резко развернулся, осекся, неловко пожав плечами. – Я пытался выразить соболезнование. Без задней мысли. Вышло скверно, признаю.

– Дайте лекаря к арестованному, – не ответив, распорядился Курт и, помедлив, договорил: – В церкви тело. Пообходительней с ним.

– С трупом? – уточнил тот, и он нахмурился:

– Что-то неясно?

– Как скажете, – невзначай сменив тон на неопределенно вежливый, кивнул шарфюрер. – Будем любезны и учтивы. Как вы сами? Может, сперва к вам лекаря?

– Обойдемся, – отрезал Курт и, перехватив его сумрачный взгляд, примирительно добавил: – Спасибо. Займитесь арестованным; возможно, у него треснуло ребро-другое или есть небольшое сотрясение.

– Споткнулся, бедняга? – вздохнул шарфюрер, и Курт мельком улыбнулся:

– Грязь, скользко… Бывает.

Тот понимающе ухмыльнулся в ответ и, развернувшись, зашагал к ожидающим распоряжений всадникам.


Опасения оказались напрасными – ничего, кроме крайней степени подавленности и некоторой нервозности, у плененного чародея обнаружено не было. Связь его рассудка с реальностью, однако, восстанавливалась медленно и натужно, хотя, как выразился осмотревший его эскулап, «положительная динамика имеется и прогрессирует», посему ко времени грядущего допроса в Друденхаусе Кёльна Бернхард «должен быть уже в состоянии изъясниться относительно связно».

В сопровождение до Хамельна, куда, разминувшись с группой, направились представители собственно Друденхауса, Курт выпросил одного из бойцов; шарфюрер, помявшись, выделил двоих и, предваряя искреннюю попытку выразить благодарность, довольно язвительно заметил, что действует в собственных интересах, не желая, случись какая напасть, вставать перед судом за то, что не уберег ценного служителя. Поняв, что краткое перемирие нарушилось, Курт лишь вздохнул и промолчал, не желая затевать распрю снова.

Временным штабом Конгрегации спонтанно и само собою стало обиталище отца Юргена; во дворе топтались люди и кони, натыкаясь тут и там на нерасторопных служек, в комнатах гробовая тишина перемежалась внезапной суматохой, кажущейся в этом доме сегодня неприлично громкой. Единственным, кто сохранял некоторое подобие если не хладнокровия, то хоть какого-то достоинства, был тот самый не по возрасту сообразительный паренек, раздающий указания и встречающий направленные на него взгляды приезжих служителей Конгрегации с предупредительным спокойствием. Завидев Курта, он встал поодаль, совершенно явно ожидая, пока господин дознаватель освободится, сдав на руки друденхаусским стражам упакованного чародея, и майстер инквизитор, подумав, махнул рукой, подзывая его к себе.

– Я вижу, у тебя ко мне дело, – без обиняков заметил Курт; служка кивнул.

– Да, майстер инквизитор, – согласился он и, покосившись на стоящего подле них Бруно, уточнил: – К вам одному. Это не моя затея, я исполняю повеление отца Юргена. Как я понимаю из того, что вы явились одни, душа его ныне с Господом, а на этот счет я имею некоторые указания, касающиеся вас.

– Да… – не зная, на какие из услышанных слов отвечает, проронил Курт. – А ты и не удивлен, я вижу.

– Отец Юрген, оставляя нас, сказал, что возвращения его ожидать не следует, – с плохо скрываемой печалью в голосе отозвался служка. – Что Господь ведет его по последней стезе. Уходя, он оставил некоторые распоряжения касательно всевозможных дел, а также одно нарочитое – относящееся к вам лично, майстер инквизитор. Если вы имеете свободную минуту, я попросил бы вас проследовать за мною; надолго я вас не задержу.

– Веди, – коротко приказал Курт, когда служка, умолкнув, уставился на него с почтительным ожиданием, и тот, коротко склонив голову, указал на дверь столь шумного сегодня дома, пойдя впереди гостя.

Курта паренек усадил у стола, введя в одну из комнат, попросив подождать и выйдя прочь. Комнатушка была та самая, – тесная, но уютная, хотя и плохо протопленная, – где два дня назад он возражал тихому провинциальному священнику, убежденно заявлявшему о непременной полезности его в предстоящем деле, сам говоря не менее уверенно, что не молитва будет их основным союзником…

Служка возвратился спустя минуту; приблизясь, осторожно и медленно, словно боясь разбить, протянул гостю короткие деревянные четки.

– Отец Юрген хотел, чтобы я, когда вы возвратитесь, передал вам это с его благословением, – произнес он тихо. – А кроме того, кое-что на словах. Он просил сказать вам так: «быть может, вы просто не пробовали?». Наверняка вы знаете, о чем речь.

Несмотря на явно прозвучавший в последних словах вопрос, Курт остался сидеть молча, глядя на темные бусины с невнятным чувством, отчего-то не осмеливаясь протянуть руку и принять. Выждав полминуты тишины, служка бережно положил четки на стол и, отступив, вышел, оставив его наедине со смятенными мыслями.


Над завещанной ему реликвией Курт просидел долго, прежде чем решиться взять; отчего-то казалось, что, лишь он коснется отполированного пальцами дерева – и оно рассыплется или исчезнет или же произойдет нечто, чего и вовсе невозможно предположить и предугадать, нечто столь же невероятное, как и все, что вершилось в эти дни. На шумный двор он вышел, спрятав нежданный дар и еще не решив, говорить ли о нем подопечному, пребывающему в неестественно приподнятом расположении духа после того, как обнаружил, что с рук вместе с грязью мертвой деревни смылись и следы ожогов, оставленные призрачными щупальцами…

Бруно обнаружился за оградой, у ворот, оберегаемых хмурым стражем, косящимся недовольно на его собеседницу, в которой Курт признал сестру подопечного. На сей раз ее пухлое лицо не выражало прежней радости или хоть тени приязни – она говорила сжато, отрывисто, недобро глядя на брата из-под плотно сведенных бровей; Бруно слушал молча, смотря поверх ее головы в сторону. Барбара толкнула его в грудь, топнув ногой, тот ответил – коротко и негромко, и она, помрачнев еще более, выговорила что-то через силу. Мгновение тот смотрел себе под ноги, не отвечая, и, наконец, кивнув, развернулся и двинулся прочь от нее, во двор священнического жилища. «Бруно!» – остерегающе прикрикнула та, сделав шаг вперед, и страж у ворот шагнул тоже, преграждая ей путь.

– Я верно понял? – уточнил Курт, когда подопечный приблизился; тот вздохнул, пожав плечами:

– А чего ты ждал? Меня поименовали двуличным мерзавцем, тебя – фанатиком-кровопийцей, изувером и зверем из моря…

– Такое слышу впервые, – отметил Курт с усмешкой, Бруно невесело улыбнулся в ответ.

– В конце концов, – договорил помощник, – мне было сказано, чтобы, пока я имею хоть какое-то отношение к Инквизиции, я не смел вновь являться «в этот дом». Сегодня Карл – бедняжка и безвинно претерпевший, а я – зарвавшийся и одуревший от власти сукин сын.

– «Одуревший от власти»… – повторил Курт, зябко передернув плечами. – Бр-р! Даже самому́ страшно, как представлю тебя одуревшим от власти… Ты разъяснил ей, как на самом деле выглядит ситуация?

– К чему, – отмахнулся Бруно. – Лишь напрасно потрачу слова, время и нервы, а к прочему, не вижу, за что я должен оправдываться?.. Не дождусь, когда вернемся в Кёльн; что-то это болото начинает меня топить.

– Что же так о родных пенатах, – укорил Курт, косясь на солнце и просчитывая, насколько велика вероятность того, что в путь возможно будет тронуться уже сегодня.

* * *
Повозку с телом Ланца они нагнали следующим вечером, за час пути до Кёльна, и оставшийся путь проделали вместе.

Стражи на воротах были как следует устрашены Знаком и высказанным всерьез посулом повырывать языки, если тем вздумается распространяться о подробностях увиденного. По темным, уже предутренним улицам крытую полотном телегу и коня с прикрученным к седлу Бернхардом вели как можно тише, запугав попутно также два магистратских патруля, которые, невзирая на состоявшуюся казнь мясника, обвиненного в убийствах, продолжали блюсти следование комендантскому часу.

Керн, чем нимало не удивил своего подчиненного, обнаружился в Друденхаусе и даже бодрствующим; в темный двор позади двух башен он спустился сам, не дожидаясь, пока Курт поднимется к нему, и остановился в стороне от укрытой повозки, не приближаясь к бесформенному тюку, лежащему в ней. Во мраке ночи, освещенной лишь двумя факелами в руках стражей, лицо обер-инквизитора различалось скверно, и нельзя было сказать, какие чувства отображаются на нем, да и отобразилось ли хоть одно вообще.

– Я не написал об этом в донесении, – через силу складывая слова, произнес Курт, не решаясь приблизиться. – На ситуацию с требуемой подмогой это не влияло, а само по себе… Я подумал – новость слишком существенная, чтобы – через голубя…

– Как? – тихо и коротко спросил Керн, не обернувшись к нему; Курт вздохнул:

– Это… это сложно, Вальтер, вот так, двумя словами… Если вы готовы выслушать, я готов отчитаться.

– Хорошо. – Керн отступил на шаг назад, устало опустив голову, и лишь тогда стало видно в случайном отсвете факела, как заострились скулы и плотно стиснулись сухие губы. – Отчитаешься. Сперва лишь один вопрос, Гессе: дознание – закончено?

– Да, – кивнул он, неловко махнув рукой в сторону связанного чародея, которого сгружали с седла друденхаусские стражи, и начальник шумно вздохнул:

– А это главное, верно?.. Ну, что ж, за мной. Оба.

По темным лестницам Курт шагал тяжело, и виной тому была не только все более одолевающая его болезнь, обложившая хрипящее горло и кружащая голову. В шагах подопечного позади него слышалась неуверенность; в прямую спину перед собою он смотрел напряженно, заранее пытаясь подобрать слова, которые сейчас надо будет произнести, и не находя нужных, правильных, так и застыв в молчании, когда Керн, усевшись за стол, кивком велел начинать.

– Я помогу, – вздохнул обер-инквизитор, когда Курт, переступив с ноги на ногу, отвел взгляд, так и не выговорив ни слова, и он поморщился, ощутив себя допрашиваемым, чье молчание пытается пробить докучливый инквизитор. – Начнем с главного вопроса. Как и при каких обстоятельствах был убит Дитрих?

– Застрелен, – тихо выговорил Курт, по-прежнему не поднимая взгляда; тут Керн кивнул:

– Застрелен… Кем?

Курт прикрыл на миг усталые глаза, собираясь с духом, понимая, что сейчас и здесь то, что надо сказать, прозвучит дико, нелепо, и отозвался – еще тише, так, что едва расслышал себя самого:

– Мной.

В тишине прошло всего мгновение, в полной, ненарушимой, могильной тишине, которая разбилась, когда Керн, поднявшись, скрипнул по каменному полу ножками стула, рывком отодвинув его прочь и едва не опрокинув.

– Повтори, – потребовал он мерзлым, как зимний пруд, голосом, и Курт, решившись, вскинул голову, глядя начальнику в глаза, похожие сейчас на два стальных острия, замерших в готовности пронзить на месте…

Керн слушал его все так же стоя, не двигаясь и не отводя взгляда, долгие, вытянувшиеся, как медовая нить, минуты, не перебивая, не задавая больше вопросов и не подстегивая, когда он замолкал, собирая нужные слова; лишь когда Курт умолк, тот медленно перевел взгляд на безгласного подопечного и коротко бросил:

– Хоффмайер все время был рядом?

– Да, – откликнулся Бруно настороженно, и Керн кивнул:

– Хорошо. Стало быть, свидетель есть…

– Если вам угодно, – уже почти спокойно, почти хладнокровно проговорил Курт, – то запрос в попечительское отделение о проведении расследования касательно моих действий я могу написать сам.

– Почти утро уже, – не ответив, произнес обер-инквизитор, обернувшись на миг в окно, и кивнул на дверь: – Ты, смотрю, болен; у тебя есть пара часов на отдых. После чего навестишь Марту и сообщишь ей о смерти Дитриха.

– Почему я? – выдавил Курт, едва не растеряв с таким трудом обретенную уверенность, понимая вместе с тем, что услышал ожидаемое, услышал то, чего не услышать не мог.

– Потому что именно ты знаешь, что она должна знать, – отрезал Керн, и он вновь уронил взгляд в пол. – Потому что ты был рядом. После зайдешь к бюргермайстеру и скажешь ему, что виновник смерти его сына арестован; это тоже твое обязательство. Пускай следит за своими солдафонами и не допускает ненужных слухов, пока мы не закончим допрос и не определим дату казни, если она будет. К тому времени, как возвратишься, я подыму Густава, и начнем работать. Ясна моя мысль, Гессе?

– Да, Вальтер, – откликнулся он тихо, и тот кивнул на дверь:

– Исполняй. Хоффмайер? – окликнул Керн, когда оба развернулись, уходя, и указал подопечному в пол напротив своего стола. – Задержись.

Курт замер на мгновение, стиснув ручку двери в ладони, чувствуя, что Бруно смотрит ему в спину, ожидая то ли дозволения, то ли поддержки, слова или взгляда; не обернувшись, он тяжело толкнул створку и вышел в коридор, прикрыв дверь за собою осторожно и тихо. Все верно, подумал он с неестественным спокойствием, уходя от рабочей комнаты начальства прочь. Керн должен, обязан и желает допросить единственного, кто может подтвердить его слова; вряд ли рассказу подопечного будет больше доверия, но, как верно было замечено, Бруно – его свидетель. Свидетель его защиты. Единственный свидетель…


Несмотря на уже настоящую горячку, почти валящую с ног, уснуть Курт не сумел; эти дырявые, урывками, передышки, что выпадали на его долю в последние дни, отдохновения не приносили, лишь обостряя копящуюся усталость в мышцах, нервах и рассудке, посему время до рассвета он провел в часовне Друденхауса, сидя на скамье в первом ряду, где, бывало, Ланц перетряхивал его душу во времена сомнений и смятения. Четки отца Юргена лежали в ладони удобно, словно хорошо подогнанное под руку оружие, но ни слова в разуме и памяти не рождалось, и он впустую перебирал деревянные бусины, пытаясь понять, вообразить, увидеть, что творилось в голове этого невзрачного старичка, чтобы достало силы совершить то, что было им совершено…

На исполнение своей миссии гонца Курт выбрался верхом, чтобы, во-первых, не переставлять и без того гудящие ноги, а во-вторых – поменьше встречаться взглядами с редкими прохожими просыпавшегося к трудам города, попадающимися ему на пути. Кроме того, так он лишал их возможности заговорить с ним; судя по отсутствию каких-либо следов разрушений и тишине, встретившей его в Кёльне, казнь мясника свое дело сделала, и горожане успокоились, однако мимо них не мог пройти незамеченным тот факт, что трое служителей Друденхауса покинули город в спешке, ночью и на несколько дней.

У домика Ланца он остановился неохотно, отвернувшись от какой-то проходящей мимо торговки или, может, напротив – хозяйки, выбравшейся за более дешевыми закупками пораньше, чувствуя, что та остановилась и смотрит на него, возможно, решая, стоит ли подойти к майстеру инквизитору и разузнать, что творится в городе, Друденхаусе, а заодно – и в нем самом. Наконец, за спиной зазвучали шуршащие быстрые шаги, стихнув за поворотом улицы, и Курт не в первый раз уже возблагодарил собственную репутацию, саму собой сложившуюся среди обитателей Кёльна – бесцеремонный и нетерпимый молодой выскочка, чье внимание лучше не привлекать по доброй воле…

Марта открыла на его стук тотчас же – судя по выражению ее осторожно-радостного лица, в этот раз позабыв посмотреть в окно. Увидя Курта на пороге, она нерешительно улыбнулась, всматриваясь в него пристально, взыскательно, пытаясь понять, какие слова сейчас услышит, готовясь к любым и желая тех, что ждала все эти несколько дней…

– Здравствуй, Марта, – выговорил он поспешно, торопясь заговорить первым, не позволить ей задать вопрос здесь, на пороге, на глазах у улицы, пусть сейчас и безлюдной. – Я могу войти?

– Конечно, – спохватилась хозяйка, спешно собирая еще не уложенные волосы, отступив и пропустив его внутрь, и, затворив дверь, указала на все тот же табурет, где обыкновенно он сидел в этом доме. – Присядь; вы ведь только с дороги, верно? Господи, да ты горишь весь…

– Нет, я… мы вернулись ночью, – покривившись от ее слов, выговорил Курт с усилием, не трогаясь с места и не глядя Марте в глаза, но видя, как ее лицо теряет приветливость, обретая выражение еще неявного напряжения и неуверенности. – Знаешь… Лучше присядь ты.

Та побелела, вдохнув со стоном, и, закрыв глаза, вжалась спиной в створку двери, не сразу сумев разлепить стиснутые губы.

– Он… – донеслось из этих губ чуть слышно. – Да?

Курт отвел глаза.

– Да, – ответил он так же тихо, не глядя в ее сторону, и та тихо охнула, закрыв лицо ладонями. – Марта…

– Не бойся, я не буду плакать, – глухо донеслось из-под дрожащих пальцев, и она, медленно опустив руки, прошла к столу – прямая, как мачта, и смертельно бледная, осторожно, словно боясь сломаться пополам, опустившись на табурет. – Не при тебе. Это мерзкое зрелище – рыдающая вдова.

Курт поморщился, словно от удара под колени, не зная, что сказать на это; не ответив, так же медлительно, опасливо приблизился, выложив на стол снятое с пальца сослуживца кольцо, и, стараясь ненароком не звякнуть и не привлечь к нему внимания, установил в отдалении, на самом краю, кошелек Ланца.

– Вот… – неловко проговорил он, отступив; Марта протянула руку, коснувшись кольца, и отвернулась, глядя в стену напротив.

– Как это случилось? – спросила она ровно.

– В перестрелке, – отозвался Курт не сразу. – Он… Он отвлекал арбалетчика на себя, чтобы дать мне возможность подобраться к главному… Прости, – выдохнул он, чувствуя, что на грани того, чтобы выложить все как есть. – Моя вина.

– Нет, это хорошая смерть, – возразила она уверенно, на миг подняв сухие, как камень, глаза. – Он бы другой не желал. А тот, кто сделал это? Он… сумел уйти?

– Нет, уйти он не сумел, – ответил Курт, выдержав этот взгляд почти спокойно. – Поверь мне, тому, кто это сделал, было плохо. Очень плохо.

– Это хорошо, – холодно улыбнулась Марта, лишь сейчас опустив голову, и лишь теперь в ее голосе прошла крохотная трещина. – Спасибо, что пришел сам, Курт, а не прислал курьера. Тебе, я вижу, не слишком приятно сейчас находиться здесь, а я… Я тоже предпочла бы, чтобы подле меня никого не было. То, что сейчас начнется, не для сторонних глаз; как я уже говорила – скверное это зрелище, голосящая вдова… Иди. Спасибо еще раз.

– За что? – возразил он тоскливо и, отступив к двери, повторил: – Прости…

Марта не ответила, не повернула к нему головы, только улыбнулась вскользь, и от этой улыбки стало зябко, словно на открытой дороге посреди заснеженного поля; ничего более не говоря, Курт толкнул дверь спиной и тихо выскользнул за порог.

* * *
Разговор с бюргермайстером прошел легче – в беседе с ним не приходилось мяться, пряча глаза; на ненужные темы можно было, ничего не опасаясь, попросту не говорить, изредка оправдываясь тем, что упомянутая информация является тайной следствия, либо же отсылать Хальтера с вопросами к Керну. Главное обстоятельство, упрощающее все, заключалось в том, что игнорировать чувства этого человека и его отношение к происходящему Курту было проще в гораздо большей степени, и когда ситуация вновь опасно близко подходила к сетованиям, можно было подпустить в голос суровости, в слова – жесткости, что на корню пресекало любые попытки выплакаться на майстере инквизиторе. Бюргермайстер, и без того не ожидавший от него ни сострадания, ни сочувствия, подобное поведение воспринимал как должное; как и весь город, Хальтер полагал, что поступить, как поступил майстер Гессе, завершая свое прошлое дознание, мог лишь бессердечный сухарь, а посему надеяться на его понимание в подобных делах не следует. Столь скоро и прочно укоренившийся миф о себе Курт предпочитал не развенчивать – детали и тонкости его истинного отношения к миру, себе самому и окружающим этих самых окружающих не касались, а жить так, как сложилось на сей день, было проще всем.

В Друденхаус он возвратился уже поздним утром, встречая теперь множество хорошо или походя знакомых горожан, глядящих на него с выжиданием либо настороженностью, не одолевая, однако, вопросами, для каковых препятствием являлись выражение полнейшей отстраненности на лице майстера инквизитора, а также приличная высота конской спины; повысить же голос, дабы привлечь к себе внимание или докричаться до него, в этом городе себе могли позволить немногие.

Этажи каменных башен были наполнены тишиной, как и всегда, однако в дни, подобные нынешнему, тишина эта была какой-то дрожащей, она словно бы звучала как-то иначе, и сам воздух наполнялся напряжением, не видимым глазу, но ощутимым всей кожей и каждым нервом. Все так же, как и всегда, неподвижно стояли два стража в приемной зале, так же пустынны были коридоры и лестницы, и единственным зримым указанием на необычность сегодняшнего положения была наглухо запертая массивная входная дверь.

Подопечного Курт обнаружил подле рабочей комнаты начальства – тот стоял у стены, прислонясь к ней спиною и глядя на закрытую дверь уныло и хмуро.

– Мурыжил меня полчаса, – ответил Бруно на невысказанный вопрос, когда он приблизился, невольно придержав шаг. – Выяснял детальности. Не могу сказать, какого он остался мнения обо всем, что было сделано; ты знаешь старика – по нему ничего не поймешь… Майстер Райзе сейчас у него. Тоже давненько; что он думает по поводу случившегося – имеешь шанс услышать, если постоишь здесь еще минуту.

– Я вышел из возраста, когда подслушивают в скважину, – возразил Курт, направясь к двери; подопечный поспешно шагнул навстречу, перехватив его руку.

– Не наломай дров, – попросил Бруно тихо. – Не зли понапрасну, ты и без того на волосок от лишения Знака. Постой здесь, обожди; он выйдет, и Керн сам тебя вызовет…

– Нет, – возразил Курт твердо. – Хуже не будет. Некуда хуже. Изображать же напакостившую собачонку я не намерен; мне не в чем каяться и нечего совеститься – лишение Знака еще не свершившийся факт, я все еще действующий следователь, и я не вижу причин к тому, чтобы вести себя иначе, нежели прежде. Сейчас я обязан отчитаться перед стариком о разговоре с бюргермайстером, а посему должен сюда войти.

Створку Курт распахнул решительно, не дав подопечному возразить, и тот, не успев выпустить его локтя, шагнул вперед тоже, невольно переступив порог следом за ним. Он, не глядя, толкнул дверь ногой, и та захлопнулась с сухим стуком, от которого начальник поморщился, а стоящий против его стола Райзе резко обернулся, одарив вошедших недобрым взглядом.

– Ну, конечно, – произнес он желчно. – Кто же еще. Наш герой!

– Густав, – одернул Керн хмуро; тот отвернулся, поджав губы, прошагал к дальней стене и замер там, демонстративно глядя в окно.

– Я сейчас от бюргермайстера, – стараясь не замечать, как Райзе, нервно притопывая по полу, сдернул флягу с пояса, выговорил Курт четко. – В подробности дела я не вдавался, посему у него осталась уйма вопросов; кроме того, он высказал пожелание принять участие в допросе. Я, – понимающе кивнул он, когда Керн покривился, пытаясь возразить, – сказал ему, что это невозможно. В результате долгого торга он снизил требования до просьб, точнее – одной: минута с арестованным, причем он не настаивает на встрече наедине, мы можем стоять подле них и слушать каждое слово. Не то, чтобы он нам не верил, однако, думаю, понять его можно; вернее – нужно, дабы его столь благосклонное до сих пор отношение к Друденхаусу не переменилось.

– В логике не откажешь, – усмехнулся Райзе и, не скрываясь, отхлебнул от уже полупустой, судя по звуку, фляги. – Как всегда. Холодный расчет – вернейшее средство; так, Гессе?

– До сего дня мы действовали, исходя из этого, – стараясь говорить ровно, возразил он. – Что изменилось теперь?

– Действующих поубавилось, – с преувеличенно дружественной улыбкой пояснил Райзе. – Некий логический расчет показал, что он является лишним знаком в задаче.

– Густав, – повысил голос Керн; тот покривился:

– Ты посмотри на него, Вальтер, он ведь уверен, что все сделал, как надо. Хорошо жить с чистой совестью, верно, Гессе? С чистой, как слеза вдовы, и такой прозрачной, что ее как-то даже и не заметно.

– Я спрошу сразу, – начал Курт и, сорвавшись при вдохе, закашлялся, чувствуя, как при каждом спазме в голове что-то взрывается, а в груди клокочет; Райзе усмехнулся:

– Еt iniquitas autem contrahet os suum[510]…

– Густав!

– Я спрошу сразу, – хрипло, через силу, повторил Курт, стараясь не дышать. – Я – отстранен от дальнейшего расследования?

– Нет, – тяжело отозвался Керн. – Все это крутится вокруг тебя, ты – такая же неотъемлемая часть этого дознания, как и свидетели или потерпевшие…

– …и обвиняемый, – докончил Райзе тихо, и в стороне, за пределами видимости, снова булькнула фляжка.

– Умолкни, Густав, – повторил обер-инквизитор жестко. – Умолкни или выйди. Ясна моя мысль?

– О да! – хмыкнул тот зло. – Куда уж яснее.

– Напишите запрос на curator’а[511], – снова предложил Курт, не глядя в его сторону. – Если есть какие-то сомнения в верности моих действий…

– Нет, – отрезал Керн, не дослушав. – Никаких попечителей. Они и без того слишком часто обращали на тебя свое внимание, а этот случай уж тем паче не преминут повернуть совсем иным концом… Отчет о произошедшем, Гессе, ты как следует урежешь; о том, что и как случилось на берегу Везера, в нем не должно быть ни слова.

– Вальтер! – возмущенно задохнулся Райзе, и тот прикрикнул остерегающе:

– Густав! Сейчас я говорю. Не должно быть ни слова, Гессе; понял меня?.. Полный отчет ты предоставишь ректору своей академии; вот в святого Макария запрос будет отправлен, пусть вышлют кого-то, кто имеет доступ к вашим тайнам.

– К их тайнам? – Райзе оттолкнулся от стены, сделав два неверных шага вперед. – Единственная их тайна, Вальтер, это выгораживание своих детенышей – всегда, везде, в любых обстоятельствах, что бы они ни наворотили. Думаешь, кто-то скажет нам, когда выяснят, что он напортачил? Да ни словом не обмолвятся. Подумаешь, пристрелил кого-то из старых следователей; нам всем и без того в Конгрегации больше делать нечего, они скоро заменят каждого. Оно, может, даже и хорошо для них – освободилось место…

– Это неправда, сами же знаете… – почти просительно начал Бруно, и тот рявкнул, развернувшись к нему:

– А твоего мнения, Хоффмайер, никто не спрашивал!

– Не ори в моем присутствии в моей комнате, Густав, – медленно выговорил Керн.

– Отлично, – снизив голос до шепота, вытолкнул Райзе. – Правда в криках не нуждается. А знаешь, в чем правда? Никаких неизвестных нам с тобой знаний, с которыми он увязывал свои действия, не существует, пойми ты это; он попросту свихнулся на службе. В том правда, что он – псих. Девчонку свою спровадил на костер – не говорю, что зря, – но хоть бы вздохнул по этому поводу! А знаешь, отчего ему на всех плевать?

– Густав!

– Это – преданность Конгрегации? Ха! Er hat einen Hammer[512], Вальтер, и он размахивает им направо и налево, круша все подряд. «Увидел – убей»; не пытаясь иначе, не сомневаясь, не думая! Он обчитался Шпренгера, вот и все его тайные знания! Гессе Молот Ведьм; гордишься собой?

– Я велел выйти; ты пьян, Густав. Пьян и не в себе.

– Я не в себе… – повторил Райзе с кривой ухмылкой. – Я – не в себе… Меня – нет во мне, а? Однако, я ведь разговариваю; вот занятно, кто ж тогда говорит за меня? Наверное, какой-нибудь злобный дух; Гессе, арбалет при тебе? Пристрели меня. Я одержим.

– Довольно, – прервал его Керн – тихо, но камни стен вокруг, казалось, задребезжали. – Выйди немедленно, или от расследования я отрешу тебя. Выйди не из моей комнаты – из Друденхауса. Отправляйся домой. Возвратишься, когда остудишь голову и сможешь держать себя в руках. Работа ждет.

– Я с ним работать не буду, – выговорил тот, отступив к двери. – Это дело закончу, но впредь, Вальтер, или он – или я. Точка.

Когда он хлопнул дверью, Керн поморщился, прикрыв глаза, и ладонью стиснул левое плечо, осторожно дыша сквозь зубы.

– Профессор Штейнбах ведь говорил вам, что ваше сердце нуждается… – начал Бруно, и тот оборвал, не открывая глаз:

– Ты тоже, Хоффмайер. За дверь.

Подопечный скосился на молчаливого Курта неуверенно, переступив с ноги на ногу, и неспешно, неохотно вышел, прикрыв за собою створку – чуть слышно и почти бережно.

– Мое сердце нуждается в могиле, вот где ему уж точно ничто не повредит… – тихо произнес Керн, с усилием разлепив веки и подняв взгляд к подчиненному. – Что молчал, Гессе? Отчего не возразил?

– Незачем, – отозвался Курт хрипло, едва не закашлявшись снова, и перевел дыхание осторожно, словно сам пребывал на пороге сердечного приступа. – Он меня не услышит. Если же и вы полагаете, что я действовал неверно, что попросту не стал искать иных путей, пойдя самым простым, или же вовсе солгал о том, что произошло, я готов отвечать за каждое свое слово и каждый поступок перед Особой Сессией.

– Замолкни, – попросил Керн со вздохом, и Курт замер, глядя в окно мимо глаз начальствующего. – Замолкни, Гессе, – повторил обер-инквизитор болезненно и кивнул на табурет против своего стола. – Присядь-ка.

Курт промешкал мгновение, пытаясь по бледному лицу Керна понять, к чему обратится эта беседа, и медленно опустился на деревянное сиденье, стараясь держать себя прямо.

– Ты под моим началом неполный год, – вновь заговорил обер-инквизитор, по-прежнему прижимая правую руку к груди и осторожно массируя плечо. – Исповедями не балуешь, однако – узнать тебя я узнал, и узнал неплохо. Не корчи из себя, в самом деле, несгибаемого и железного… Скребут кошки на душе, Гессе? До крови рвут, верно? – Курт не ответил, лишь устало опершись о столешницу локтем, и прижал ладонь к горячему, как сковорода, лбу; обер-инквизитор кивнул сам себе, сам себе ответив: – Рвут…

– Вы все же думаете… – начал он тихо, и Керн оборвал, недослушав:

– Нет, Гессе, я не думаю. Не думаю, что, видя иной выход, ты не воспользовался им из лености либо же слабости, а уж тем паче не думаю, что рассказ твой и причины смерти Дитриха – измышлены. Вы с Хоффмайером могли и вовсе не упоминать подробностей, ты мог соврать, что он убит в перестрелке, а твой подопечный – уж он бы тебя поддержал и выгородил… Нет. Что иного выхода не было – верю. Что ты сделал все, что мог – верю.

– Почему?

– Потому что знаю тебя, Гессе. Ты не терпишь проступков и ошибок, не прощаешь слабостей и грехов – никому. Ты жесток, как все юнцы; жесток к другим, однако, надо отдать должное, жесток и к себе, и за любую свою оплошность казнишь себя так, как не всякий исполнитель сумеет. Сделай ты что-то не так, останься у тебя хоть малейшее сомнение в собственной правоте? – и я бы увидел. Да ты бы этого и не скрывал; рвал бы на себе волосы и бился головою о стену. В конце концов, я инквизитор с полувековым стажем, полагаешь, мне так сложно различить правду?.. А что до Густава – половина того, что он наплел, не просто не имеет ничего общего с реальностью – он и сам не верит в то, что говорит. Ты ведь знаешь – когда хочешь задеть кого-то, припоминаешь малейшие обиды и промахи, а также измышляешь то, чего нет и не было. Сам когда-то так же изводил Хоффмайера…

– Верно, – согласился Курт тихо, глядя в стол. – Было. Однако… Однако – он прав. Мы уже не сможем работать вместе, как прежде. Когда все закончится, если меня и впрямь не лишат Знака, я подам прошение о переводе из Кёльна; не думаю, что отец Бенедикт станет возражать. Так будет лучше всем.

– Имей в виду, Гессе: я на этом не настаиваю.

– Почему? – спросил он еще тише, подняв взгляд к лицу начальника. – Вы – почему так спокойно ко всему отнеслись?

– Холодный расчет, как сказал Густав, – бесцветно улыбнулся Керн, тут же посерьезнев снова. – Да, мне тяжко. Иначе и быть не может. Я их обоих знаю еще со времен когда они были сосунками, как ты, оба поднялись на моих глазах, здесь, при мне, но… Такая должность, Гессе; случаются обстоятельства, в которых поддаваться чувствам и эмоциям – во вред делу, а я в первую очередь – блюститель этого дела. Кое в чем еще Густав прав: наше время уходит. Вы будете заменять нас, где исподволь, где открыто; постепенно, но неуклонно, вот только я, в отличие от него, понимаю, что это верно. Если ты задумаешь переменить свое решение, если не захочешь покидать Кёльн, а он продолжит упираться и выдвигать мне ультиматумы… Я ведь долго думать не стану. Вопрос «он или ты» я решу быстро. Вне личного отношения, вне чувств, исходя из фактов. Факты же таковы: за последний год Друденхаус расследовал два крупных дела, и оба раскрыл ты. Вот факт. Ты толковый следователь с большим будущим, и даже наши противники заметили, что – следователь от Бога. И это тоже факт. Перечислять же его подвиги не стану; они тебе известны. Так кто принесет больше пользы на своем месте – ты или он?

– Не хочу – так, – покривился Курт болезненно. – Вообразите, что станет с Густавом, если он уйдет со службы. Его это убьет. Не хочу.

– Это не проверка, Гессе, – вздохнул тот тяжело, убрав, наконец, ладонь от груди. – Я не провоцирую, не испытываю тебя, я говорю, как есть.

– Знаю. Но повторю то же: не хочу. Густав не заслужил того, чтобы его вот так, пинком, как только явилась возможность…

– А он тебя перехвалил – никакой ты не Hammer. Так, молоток для орешков… хотя, надо признать, для весьма твердых орешков…

– Так будет лучше всем, – повторил Курт настойчиво. – Не только ему. Не только вам. Всем. Лучше для дела. Нельзя, чтобы среди нас зрели распри, зависть и раздоры. Такое время. Пойдем по пути холодного расчета; я толковый следователь? Пусть так. Стало быть, я тем более должен уйти. Подумайте, как это было всегда, как действовали мы или имперские дознавательские и прочие службы? Лучших из провинции – в центры… Практика, в корне порочная. Именно потому в этих самых провинциях нет порядка потому они и являются местом рождения всевозможных темных делишек, заговоров и ересей; попросту там некому вовремя их пресечь, там некому против них подняться, некому их увидеть. Если те, от кого это зависит, решат, что от меня и впрямь есть прок – меня тем более следует направить куда-нибудь, где вразумительных следователей нет. Вот вам логика и расчет, Вальтер.

– Н-да… – не сразу проронил тот, глядя в сторону. – А я-то полагал, что лет через пять станешь самым молодым обер-инквизитором в истории Кёльна…

– О, нет, – невесело усмехнулся Курт, – избавьте. Этого не дождетесь; лучше в курьеры.

– О, нет, – с той же унылой улыбкой повторил за ним Керн. – Храни Господь курьерскую службу… Ну, что ж, – посерьезнев, вздохнул начальник понуро. – В этом не стану на тебя давить. Твое решение, думай. Лишь напомню снова: если решишь остаться – я на твоей стороне. А сейчас скажу тебе то же, что и Густаву: убирайся из Друденхауса, и чтоб до завтрашнего утра я тебя не видел В постель, Гессе, ясна моя мысль? Думаю, в арсенале твоих хозяек наверняка найдутся какие-нибудь средства для твоего излечения. Одно, по крайней мере. Весьма старинное, весьма действенное – в распоряжении одной из них.

– От вас ли это слышу? – уточнил Курт с преувеличенным удивлением, и тот пожал плечами:

– Для пользы дела, как уже говорилось… гм… Свободен.

Глава 24

Секретом события, сопутствующие возвращению в Кёльн покидавших его служителей Друденхауса, оставались недолго, чего, собственно, и следовало ожидать, ибо не существовало в подлунном мире угрозы, могущей испугать магистратских солдат настолько, чтобы ведомая им информация немедленно не ушла в люди; Курт даже начал подумывать, что местная поговорка, гласящая что известное хотя бы двум студентам – известно всему городу, должна быть несколько подправлена, и лавры самых словоохотливых сплетников от поглотителей науки должны перейти к охранителям порядка. Однако в любом случае этот субботний день выявил бы все тайны, ибо отпевание в Кёльнском соборе и торжественное погребение инквизитора второго ранга событием рядовым не являлось и пройти незамеченным не могло.

Унылая по своей сути идея до поры скрыть смерть Ланца, как и арест чародея, в Друденхаусе обсуждалась – это дало бы бо́льшую свободу действий и оградило бы от необходимости объяснять горожанам что бы то ни было, однако даже самый строгий расчет и самая холодная логика не перевесили в этом споре. Инквизитора, отслужившего в этом городе без малого тридцать лет, погибшего при исполнении, зарыть по-тихому, словно издохшего пса, – для подобного непочтения причины должны были быть куда более серьезными, чем нежелание его сослуживцев вступать в пререкания с назойливыми обывателями. Посему это холодное октябрьское утро разбилось погребальным колокольным звоном, при звуках которого Курт болезненно стискивал зубы и невольно бросал взгляд под ноги, словно удостоверяясь, что вместо сухой пыльной поземки улицы города и впрямь покрыты мерзлым камнем…

С Райзе они не перемолвились ни словом со вчерашнего дня, когда тот, хлопнув дверью, вышел в пустой коридор Друденхауса. После довольно затянутой и слишком высокопарной, на его взгляд, церемонии Курт потихоньку ретировался, не подойдя к Марте и предоставив сослуживцу самому изыскивать слова, которые должны быть произнесены, но никак не желали идти на язык.

К допросам запертого в камере чародея Керн его пока не допускал, опасаясь неведомо чего; протоколы первых двух допросов, однако были предоставлены для прочтения и комментирования не только ему, но даже и подопечному. Бернхард говорил охотно, не требуя приложения к себе дополнительных мер давления, говорил много и даже чрезмерно; выдержками из Писаний он вскоре достал даже майстера обер-инквизитора, каковой, проведя наедине с арестованным около трех часов, после сам то и дело долго еще сбивался на обширное цитирование. По признанию чародея, его мирским занятием была художническая деятельность, обитал он в районе Штутгарта в собственном доме, каковой сейчас и были посланы проверить с помощью местного дознавателя служители Кёльнского Друденхауса.

До тех пор, пока не подтвердятся сведения о правдивости показаний, Керн приказал довольно неуравновешенного арестованного без нужды не теребить, а посему сегодня работы не предвиделось. Исполнять, однако, распоряжение начальства и проводить любую свободную минуту в постели, прихлебывая отвары и настойки, Курт не желал, не мог – безделье убивало, оставляя для мыслей слишком много времени и места в ничем не занятой голове; мысли же приходили различные, объединенные между собою лишь своей безрадостностью. Вчера, прежде чем выйти из рабочей комнаты Керна, уже предвидя ответ, он осведомился о том, случались ли исчезновения детей за время его отсутствия в городе. Когда тот молча ответил тяжелым взглядом, Курт вернулся к столу, усевшись уже без разрешения, и тихо потребовал: «Дайте список». Имя мальчишки Франца, посыльного в лавке кожевенного монополиста, стояло в поданном ему перечне первым среди четырех незнакомых…


Сразу после панихиды Мозер-старший попытался отловить майстера инквизитора при выходе; завидев решительно настроенного на разговор кожевенника, Курт, спрятавшись за людские спины, нырнул влево, под арку разрушенной древней церкви, и выскользнул в город. Как и многие горожане, пусть и несколько унятые казнью объявленного убийцы, тот не увязывал с сим козлом отпущения исчезновение своего сына и пропавших в последние ночи детей, справедливо разделяя эти события; от прочих Кёльнцев Штефана Мозера отличал лишь тот факт, что он имел право пусть не юридическое, но фактическое и негласное потребовать на свои вопросы немедленного и вразумительного ответа. Слухи о некоем арестованном, распространенные магистратскими служаками, мало-помалу расходились, однако Райзе с помощью агентов все еще умудрялся держать население города в относительном неведении и сравнительном спокойствии, ибо на кратком совещании у Керна решено было всевозможных объяснений на эту тему пока избегать и информацию, подаваемую горожанам, тщательно дозировать.

По улицам Курт шагал медленно, пытаясь развеять раздумья, наползающие друг на друга, как тучи, не оставляющие его ни на миг; и от мыслей этих голова казалась тяжелой, точно весовая гиря. Старые кварталы, куда он вышагал через полчаса, были сегодня на удивление многолюдны, да и «Кревинкель» оказался почти заполненным; поумерившие свои аппетиты в связи с убийствами и исчезновениями обитатели этих мест предпочитали даже не соваться в большой город без особой на то нужды.

– Самое время для работы, – ответив на нестройные и безрадостные приветствия, заметил Курт, бросив на свободный стол перчатки и приблизясь к стойке. – У собора толпа; бери – не хочу.

– Вот и не хотим, – откликнулся хозяин укоризненно. – Чтоб на похоронах твоего приятеля кошельки резать? Ты за кого нас держишь… Сегодня опять по делу или так, просто?

Курт вздохнул, тяжело опершись о потертую и потрескавшуюся деревянную доску стойки, и понуро кивнул:

– Налей.

В наполняющийся мутной жижей стакан он смотрел пристально, словно надеясь увидеть там, на темном дне, пресловутую истину; когда Бюшель остановился, налив до половины, кивнул снова:

– Полную.

Тот на миг замер, глядя на своего посетителя почти с состраданием, и, вздохнув, плеснул до краев, едва не перелив на стойку.

– Брось, Бекер, – пресек он строго, когда Курт потянулся к кошельку. – Сегодня за мой счет.

– Сегодня – разоришься, – возразил он, со звоном шлепнув на прилавок монету из своих хамельнских трофеев. – Бутыль не убирай.

– Она во столько не встанет.

– Ну, так неси вторую, – пожал плечами майстер инквизитор и опрокинул налитое в рот в три больших глотка, закашлявшись от горечи и жжения в воспаленном горле. Когда в голову ударило, на миг поведя в сторону, напомнив об отвергнутом вчера ужине, а сегодня – завтраке, Курт осторожно перевел дыхание и опустил голову в ладонь, тихо и охрипше выговорив: – Лей. Всем. Сегодня – за мой счет.

Огромную бутыль с неясным, но пробирающим до костного мозга содержимым он ухватил за горлышко, водрузив на стол, и уселся на потертую скамью, разглядывая глубоко вырезанное в дереве изображение надгробного камня, занимающее половину столешницы. Неведомый грамотей, явно проведший на этой скамье не менее часу, оставил на изображении камня надпись: «Умер от избытка чувств, среди коих главные – чувство холода и голода», и, очевидно, тем же творцом чуть в стороне и много более коряво значилось: «спасти от виселицы может только плаха». Поморщившись, Курт сдвинул бутыль в сторону, отсев на другой конец стола, и налил второй стакан, опустошив его разом, как и первый, прислушиваясь к тому, как тошнотворное пойло каменным обвалом проваливается все глубже, предвещая головную боль поутру.

– Ну, в общем, пусть ему там… – приняв от Бюшеля наполненный стакан, нетвердо выговорил кто-то. – Ничего, в общем, был мужик… Не злобствовал.

Курт кивнул в ответ, не обернувшись на говорящего, и, осторожно наклонив бутыль, налил снова, теперь до половины, задумчиво глядя, как кружится в стакане тусклая жидкость.

К смертям вокруг себя он уже почти привык, почти смирился с тем, что они сопутствуют ему всюду, минуя его самого, но так и не научился относиться к ним хладнокровно, не вменяя себе в вину как своих ошибок, истинных или мнимых, так и неизбежностей, чьим всего лишь орудием либо попросту посредником он являлся. Гибель Штефана Мозера упрекала его в легкомыслии, его приятеля Франца – в недостаточной убедительности, пропавших за дни его отсутствия, – в медлительности; гибели Ланца могло не быть если бы он не настаивал на присутствии кого-либо из сослуживцев, покидая Кёльн. Умом Курт понимал, что корить себя глупо, однако не мог не думать и о том, что каждая смерть, имевшая место в течение всего этого расследования, ставшая причиной самого́ дознания, не случилась бы вовсе, если бы некогда он не привлек к себе внимания тех, от лица кого теперь довольно охотно говорил в подвале Друденхауса чародей Бернхард…

– Не увлекайся, Бекер, – укоризненно осадил его хозяин. – Что скажут добрые горожане, если увидят, как невменяемого инквизитора прут домой отребыши из старых кварталов?

– Что эти парни решили искупить пару грехов богоугодным делом, – с бледной улыбкой отозвался он, задержав дыхание после очередного глотка. – Не бзди, Бюшель. Обещаю держать себя в руках, не дебоширить и уйти на своих двоих – по первому требованию.

– Ну, – протянул тот оскорбленно. – Отсюда тебя никто не гонит, хоть корни тут пусти… Только все одно не понимаю, отчего ты не пошел нагружаться в приличное место; и питье получше, и к дому поближе.

– Нет у меня дома, – возразил Курт. – Есть место, куда прихожу спать. Временно. А что же до приличных мест… У студентов чересчур шумно, а в трактиры большого города я никогда особенно не захаживал. Не моя там публика. А сегодня тем паче; все будут коситься, шептаться, выражать соболезнования, а про себя думать – когда ж ты отсюда свалишь?..

– Ты инквизитор, Бекер, – пожал плечами Бюшель. – Чего еще ждать. Мы-то тебя сносим лишь потому, что свой, да оттого еще, что мы с вашим братом не пересекаемся – нам делить нечего. Будь ты хоть тыщу раз из наших, но в магистратских должностях… Сам понимаешь.

Он не ответил, скосившись на входную дверь, тяжело скрипнувшую под чьей-то рукой, и приветственно кивнул Финку, остановившемуся на пороге.

– Ты вовремя, – заметил Курт с невеселой улыбкой. – Как раз к халявной выпивке… Дай ему стакан, Бюшель.

Финк прошел к столу молча, усевшись напротив, и смерил собеседника взглядом долгим и придирчивым, не ответив на приветствие.

– Пей, – подстегнул Курт, приподняв вновь наполненный стакан. – Zum Gedenken[513]. Не зазорно помянуть инквизитора глотком-другим?

– Пошел бы ты, – отозвался бывший приятель хмуро, опрокинув налитое в рот целиком. – Ты, как я вижу, уже помянул и другим, и третьим… Жаль, что с твоим приятелем такое дерьмо вышло, Бекер. Ничего так был старикан.

– Этот «старикан» таких, как ты, двоих разом мог в мочало пустить, – возразил Курт ревниво; Финк усмехнулся:

– «Таких, как я»… А как ты?

– А как я – ни одного, – посерьезнев, откликнулся он. – Вот и не смог…

– Не повезло мужику в жизни, – согласился Финк со вздохом и, подумав, пододвинул бутыль к себе. – Или это, получается, его благоверной не повезло. Дважды. Вечно девки страдают больше всего…

– Задумался о тяжкой женской доле? – удивленно уточнил Курт. – Из этого вывод – ты снова поцапался с Эльзой. Я прав?

– Пошел ты к черту со своими дознавательскими выгибонами, Бекер! – огрызнулся тот беззлобно, на мгновение замер, глядя мимо наполненного стакана, и пожал плечами, понизив голос: – Замуж хочет. Хочет уйти отсюда.

– Из Кёльна?

Финк покривился, опростав стакан, и тяжело крякнул, зажмурясь.

– Да брось, а то не понимаешь, о чем я, – раздраженно выговорил он. – Из этой помойки хочет вылезти, ясно?.. Да, ты прав, повздорили. Сегодня с утра как с цепи сорвалась. Дескать, уж коли так сложилось, что у меня в приятелях инквизитор, я должен ушами не хлопать, а хвататься за возможность с твоей помощью и покровительством «исправить мою поганую жизнь», от которой «два шага до поганой смерти»…

– Может, доля правоты в ее словах и есть.

– Да брось, Бекер, – покривился Финк, – даже если мне все мои грешки вдруг забудут; ну, посмотри сам – какой из меня бюргер?.. Чтоб в своем доме, утром встал, ночью лег, горбатиться на кого-то, чтобы на жратву наскрести… Да ну, к черту. Я тут – до вот этого, – он постучал пальцем по вырезанному в столешнице надгробью. – Хреново, конечно, и временами тоскливо делается; что скрывать, сам все знаешь… Только вот такая жизнь, от сна до работы, погрузчиком каким-нибудь, пока спина не переломится – это не для меня. А другое что – а что я еще умею? Кошельки резать, замки ломать… Штаны протирать вот в «Кревинкеле»; только за это не платят.

– Платят, – возразил Курт тихо и, взявшись за бутыль, налил обоим. – И довольно неплохо.

Финк сидел молча с полминуты, глядя в стол перед собою и стиснув стакан так, что покрытые царапинами и рубцами костяшки побелели, заострившись, точно зубцы шестеренки, а медные бока наполненного сосуда чуть смялись под пальцами; наконец, неспешно переведя взгляд на собеседника, тот усмехнулся – криво и обреченно:

– Время отдавать долги; так, Бекер? Что ж, все верно. Сам тебя позвал, понимал, что за просто так только прыщи вылупляются. Знал, что за свою шкуру придется платить… Чего требовать будешь?

– Нихрена ты мне не должен, – отрезал Курт. – С тобою и вовсе бы ничего не случилось, если б ты не был со мной знаком. Навряд ли Бюшель или Шерц пришли бы в восторг от такой новости, но никому здесь ты об этом не сказал, посему, выходит, это я у тебя в долгу. Требовать я ничего не намеревался, подписывать тебя быть стукачом – тоже; для чего Друденхаусу или лично мне ваши тайны?.. Живи, как жил.

– Извини, – неловко выговорил тот. – Не то подумал. Сам понимаешь ведь…

– Но в Друденхаус загляни на днях. Разговор есть. Серьезный, не по пьяному делу.

– Так, – вновь окрепнув голосом, кивнул Финк. – Стало быть, все же будешь вербовать. Честь честью, с бумажками и подписью; подписываться – кровью буду?.. Я-то, грешным делом, заподозрил, что ты впрямь о былой дружбе помнишь; а оно вот как. Работа прежде всего, да, Бекер?

– Напрасно ты так, – отозвался Курт негромко. – Когда я явился к тебе в магистратскую тюрьму – я не знал, что вся эта история завязалась из-за меня, я пришел помочь тебе. И снова приду, если потребуется, позови только. Но прежде, чем меня обвинять в корысти – припомни-ка, Финк, чего ради ты полгода назад влез в мое расследование? Почему информацией поделиться захотел – заметь, сам, первым? Ведь не от избытка сердца и не в память о прежних днях, а для того просто, чтобы и тебя вместе с ней не замели, чтобы, не дай Бог, как сообщника не пришили к делу и на костер не поставили. Не опасайся ты этого – пришел бы? Ведь нет. А тогда – сдал мне все подчистую, и заказчика, и подробности, и денег за это взять не посовестился. Почему?

– Потому что это – другое, – откликнулся Финк уверенно. – Потому что одно дело – лавку обнести, а другое – колдовскими штучками людей морить за просто так, от скуки. Я и тогда тебе это сказал.

– Верно, – согласился Курт. – Сказал. И был прав. И сейчас, Финк – сейчас ничто не изменилось. Я ведь ничем другим заниматься не стал, я по-прежнему ловлю тех, кто вот так, от скуки либо еще какой надобности, «морит людей колдовскими штучками». Детей режет, чтобы ими накормить какую-то потустороннюю дрянь. Что-то никто здесь, помогая мне в этот раз, не заикнулся о том, что это не по понятию; и ты в том числе.

– И что же – предлагаешь мне впредь помогать?

– А что? Лень? Не зазорно, это мы уже выяснили… В таком случае – что? Боишься? Тогда понимаю; эти ребята могут напугать, в их распоряжении многое, от тюрем до вызванных призраков. Если так – заставлять не буду…

– Бекер! – остерегающе повысил голос Финк. – Это как понимать – пользуешься тем, что у тебя железяка на шее и клеймо на спине? Что я на тебя руку поднять не могу? Брякни только еще слово о том, что я боюсь, и – арестовывай тогда за покушение.

– Не боишься, – кивнул Курт, наливая снова. – Тогда не понимаю, в чем проблема.

– В том, что сейчас мы оказали услугу – я тебе, ты мне, по доброй воле, Бекер, и от души. По дружбе. Но только попробуй вписать меня в ваши списки стукачей, и дружбе конец. Я не вещь, ясно? Не кобель на псарне, которого при нужде можно заставить работать…

– Да, – усмехнулся Курт, придвинув стакан к нему. – Это верно. Кобель, который работает – это я… Погоди, Финк, ерепениться, я все понял. Выпей-ка лучше, помолчи и послушай теперь меня… Вспомни, каково тебе было, когда ты угодил в магистратскую каталажку. В первые минуты, когда понял, что пойдешь на помост за чужое преступление, что тебя рвать будут за то, чего не делал. Страшно было, говорю с уверенностью и не боясь, что ты начнешь размахивать кулаками. Здесь возразить нечего, верно?..

– Это ты к чему? – нахмурился тот; Курт кивнул:

– Сейчас все разъясню… Итак; магистратская тюрьма. Впереди – безвыходность. И вдруг – спасительная мысль: Бекер. Он обещал помочь. Припомни, какое в этот миг пришло облегчение, как сразу захотелось жить и дышать, потому что появилась надежда, почти уверенность, что все будет в порядке, потому что – Бекер обещал вытащить, если что. Ведь так было, Финк? Молчишь… Так и было. И я пришел. Но сейчас кое-что меняется. Через пару недель меня переведут из Кёльна; я не знаю, куда именно. Возможно, навсегда, и я в этот город более не вернусь. Дитрих погиб… Да и сам я едва уцелел; подробностей пока сказать не могу, но – поверь, я выжил в этом расследовании исключительно чудом. Да и вся моя служба такова – я могу распрощаться с белым светом в любой момент. А теперь, Финк, вообрази себе, что ты снова попался. Подставили тебя, как в этот раз, или же взяли за кражу, да и припомнили все прочее; словом, я мог бы тебе помочь. Но – меня нет в Кёльне. Или, что вероятно не менее, нет в живых. Нет Дитриха, который знал, кто ты и что тебя со мною связывает. И Райзе – допустим, убит. Керн? Да столько вообще не живут. Он в любую ночь может уснуть навсегда. И что, Финк, кому ты станешь объяснять, если тебе снова понадобится помощь? Что ты когда-то оказал услугу инквизитору Гессе по дружбе? Если в Кёльне будут работать другие люди – да они тебя в лучшем случае поднимут на смех, а в худшем – добавят плетей двадцать за клевету на светлую память служителя Конгрегации. Я не настаиваю, это в любом случае твое решение, но – если хочешь в будущем иметь прикрытую спину, ты придешь в Друденхаус и поставишь свое имя под документом, который будет подтверждать твою несомненную ценность для меня, а значит, и покровительство Конгрегации в сложных обстоятельствах. Никто не станет осаждать тебя требованиями подслушивать и доносить, Вернер. Могут спросить совета. Могут выслушать, если тебе самому придет в голову что-то рассказать. И смогут защитить, если снова вляпаешься. Всё, как и сейчас, с той лишь разницей, что попросить о помощи ты сможешь не только меня лично, но любого служителя Конгрегации, от курьера до следователя, и тебе обязаны будут помочь.

– Всё, как сейчас? – переспросил Финк хмуро. – Да если сюда начнут бегать инквизиторы за советами, мне через неделю глотку вскроют и не посмотрят, какие там штучки, колдовские или нет, расследуются.

– Что же у нас – полные идиоты, по-твоему, служат?.. – возразил Курт и, уловив мелькнувшую во взгляде бывшего приятеля тень, вздохнул, тихо хлопнув по столу ладонью: – Словом, думай, Финк. Если надумаешь – приходи. Я тебя не принуждаю, я не хочу на тебя давить, мы в любом случае останемся приятелями, и я все равно приду на помощь снова, если понадобится, но ты, если подумаешь, поймешь сам, что мое предложение выгодно. В первую очередь тебе… Ну, да Бог с ним. Давай эту тему оставим. Я всего лишь хотел оказать услугу – как ты верно заметил, по дружбе, а вышло так, что приходится снова работать. Не хочу, – решительно отрезал он, встряхнув головой, и налил обоим снова. – Сегодня – не хочу.

* * *
Покинуть «Кревинкель» он смог лишь спустя четыре часа; горожане вновь косились, проходя мимо, но теперь в их взглядах просматривалось не ожидание пополам с настороженностью, а смесь удивления с жалостью. В лицах тех кто проходил слишком близко, возникала тщательно скрываемая тень брезгливости, вызванная, однако, не внешним видом майстера инквизитора, умудрявшегося, стоит заметить, оный вид сохранять в приличии, а тем благоуханием, что окружало служителя Друденхауса. По той же причине владелец студенческого трактирчика, в который Курт направил свои стопы, отодвинулся и на миг замер в безмолвии, оглядывая частого гостя с ног до головы и позабыв поздороваться.

– Пришли забрать помощника, майстер инквизитор? – выговорил он наконец, кивнув в угол; Курт обернулся, отметив спящего на столе Бруно, и качнул головой, зажмурившись, когда оная голова настойчиво возжелала скатиться в сторону:

– Боюсь, чтоб присоединиться, – возразил он, и владелец нахмурился:

– А вы правильно боитесь; не довольно ли с вас?

– Следишь за моим нравственным обликом? – недовольно хмыкнул Курт; хозяин покривился, вновь одарив его долгим взглядом, и тяжело вздохнул:

– За вашим здоровьем, майстер инквизитор; будет с вас, в самом деле.

– Итак, отказываешься обслужить?

– Да что ж я – враг себе самому, когда вы в таком состоянии… – пробормотал тот; Курт сдвинул брови:

– Это в каком же?

– В деятельном, – пояснил владелец самым приветливым образом. – Налью, куда же я денусь. Даже денег с вас не возьму; уж только после этого – шли бы вы домой, в постель, хорошо?

– Я, по-твоему, не способен заплатить, так?

– Нет, с вас действительно хватит… По-моему, майстер инквизитор, объем моих запасов меркнет перед тем количеством, что плещется в вашем желудке и, уж простите, в вашей голове – во дни внятности вашего рассудка вы были способны отличить доброе участие от злоумышления или оскорбительного намека. И можете меня арестовать за это, предоставив мне возможность побеседовать с вашим начальством и указать на явные пробелы в уставе Друденхауса. Так вот, когда вы сможете осмыслить, что я сейчас сказал – тогда и возвращайтесь накачиваться заново, ясно?

– Могу повторить слово в слово, – кисло улыбнулся Курт. – Могу по-латыни. Хочешь?..

– Налей уже, в конце концов, – повысил голос один из близсидящих студентов. – Не издевайся над человеком.

– Верно, – согласился Курт. – Это моя работа.

– А это на что намек? – настороженно уточнил хозяин, и он наставительно кивнул:

– Вот видишь; и кто из нас невменяем?.. Налей. Не бойся, пугать посетителей своим видом я буду недолго.

– Повторите это же утром? – с сомнением буркнул тот, однако стакан все же придвинул.


«Веселую кошку» Курт оставил и впрямь довольно скоро; помимо прочих поводов, основной причиной явления сюда было желание смыть с языка и горла ужасающий привкус подаваемой Бюшелем отравы, каковую миссию с успехом исполнило дешевое, но вполне пристойное вино студенческой забегаловки. Теперь, однако, совет Керна принять положение, параллельное линии горизонта, казался все более благоразумным, можно даже сказать – трезвым…

Страж Друденхауса, отперший ему вход, едва не шарахнулся прочь, даже шевельнув губами, словно в беззвучном упреке, однако вслух ничего не сказал, отступив и замкнув массивную дверь за его спиной. Керн же, в чью комнату Курт ввалился едва ли не в самом наибуквальнейшем смысле этого слова, был в эмоциях куда несдержаннее, хотя и столь же немногословен в первые секунды явления подчиненного. Обер-инквизитор явно силился осмыслить, стоит ли устроить зарвавшемуся молодняку нагоняй или же следует не тратить сил и слов, каковые, как обычно, пропадут втуне и лишь развеются в воздухе.

– Это переходит все пределы, Гессе, – выговорил он, наконец, когда Курт тяжело бухнулся на табурет и оперся о стол начальствующего обоими локтями, уронив в ладони голову. – Это переходит пределы твоих полномочий, моего терпения и вообще благоразумия. Мне довольно одного Густава, шляющегося по Друденхаусу в непотребном виде! Знаешь, что он сделал сегодня, когда я отнял у него флягу? Достал вторую – тут же, при мне!

Курт прыснул, соскользнув локтем со столешницы и едва не скатившись с табурета, и осекся, встретя пылающий взор майстера обер-инквизитора.

– Прстите… – выдавил он, возвратившись в прямое положение. – Но я, в отличие от Густава, не шляюсь. Я по делу.

– Господи Иисусе, по какому еще делу?! – страдальчески простонал Керн, и он кивнул, подавив зевок.

– Виноват… – повторил Курт уже тверже. – Я объясню. Сегодня после панихиды я заглянул в «Кревинкель»…

– …что нельзя не заметить. И, конечно же, тоже по делу?

– Дайте договорить, – оборвал он довольно неучтиво. – Заглянул, вы правы, не совсем по служебной надобности, однако сложилось так, что там же объявился Вернер Хаупт, иначе известный как Финк. И, опять же, так удачно вышло, что я сумел провести с ним некую беседу.

– Попроще, Гессе, у меня сердце кровью обливается, когда я тебя слышу. Словом —?..

– Словом, он фактически наш. Он еще этого не сказал, однако по тому, как мы распрощались, можно сделать такой вывод. Не думаю, что он дозреет скорей, нежели недели через полторы, однако ж – как знать, быть может, завтра, не протрезвев окончательно, он внезапно решится и явится в Друденхаус. Если, а точнее – когда это случится, и меня не будет в Друденхаусе, пошлите за мной немедленно; пусть меня достанут откуда угодно, из постели, из гроба – плевать. Упустить такую возможность будет обидно, а я сомневаюсь, что он придет во второй раз.

– Придет ли в первый?

– Готов спорить на собственную голову.

– А я готов поспорить о факте ее наличия, – с бессильной злостью выговорил обер-инквизитор; Курт покривился.

– Рад, что вы по-прежнему высокого мнения о моих достоинствах, Вальтер, – заметил он кисло. – И еще одно. После «Кревинкеля» я зашел к студентам; поскольку там я и прежде появлялся довольно часто, на беседу с ними ушло меньше времени – столь порицаемое вами мое состояние было основным обстоятельством для установления общения вполне человеческого…

– Приписал к нашему штату еще с полсотни агентов из школярской среды?

– Вот о них и речь. Имейте в виду, что большинство из них известны и преподавателям, и сокурсникам, id est – какой в них смысл?.. Выводы делайте сами, тем не менее одно заключение и я могу подсказать: надо проредить агентурную сеть в университете. До тех пор, пока я в Кёльне, я смогу найти пусть немногих, но зато куда более скромных и осторожных. Вот теперь всё.

– «Всё»… – передразнил его Керн, глядя на подчиненного с сострадающим осуждением. – Это, разумеется, ценная добыча, Гессе, однако ж – я что вчера сказал? Я сказал – в постель. Я сказал – лечиться. Взгляни на себя – на тебе жарить можно! Можешь ты о работе забыть? Хотя б на день?

– Нет, – отозвался Курт уже нешуточно. – В этот раз – не могу.

– На сегодня, тем не менее, служебного рвения довольно, – возразил обер-инквизитор настойчиво. – Именем Господним заклинаю, Гессе – домой! Спать. Выздоравливать. Говорю на сей раз серьезно: увижу на улицах, в трактире или Друденхаусе в ближайшие два дня – клянусь, посажу под замок. А теперь вон отсюда.

– Два дня безвыходно, – заметил Курт, медленно отступая к порогу. – А если мне в трактир просто поесть, или если выйти в церковь…

– Вон, паршивец! – повысил голос обер-инквизитор, и он нырнул за дверь; отойдя на три шага, подумав, вернулся, приоткрыл створку и заглянул в комнату вновь.

– А отчет о вербовке? – уточнил он, и Керн приподнялся, ахнув кулаком по столу:

– Гессе!

– Я подумал…

– Еще слово… – угрожающе предупредил тот, и Курт поспешно возвратил голову в коридор, закрыв дверь за собою.

Откровенно говоря, об отчете было упомянуто лишь для того, чтобы лишний раз позлить Керна, чей гнев сегодня веселил особенно, и виной тому, бессомненно, было не слишком здравое состояние майстера инквизитора второго ранга. Сейчас он, если говорить по чести, был полностью солидарен с начальством и намеревался любые дела на сегодня отринуть, возвратиться в постель и провести в ней остаток дня и все завтрашнее утро по меньшей мере.

Добрейшая матушка Хольц в этот час отсутствовала, что немало порадовало ее постояльца, ибо Курт слишком хорошо знал, какое лицо увидит и какие слова услышит, попадись он ей на пути; хозяйка, взявшая на себя самовольно заботу о «бедном мальчике», возражений не слушала и мнением самого бедняжки на этот счет не интересовалась. Без церемоний послать ее куда подальше даже у Курта не поворачивался язык, посему он предпочитал конфликтных ситуаций попросту избегать.

Конфликтная ситуация возникла на пути внезапно и имела вид Хольца-младшего.

До сей поры с вызывающим у него приступы тихого бешенства сыном своей хлебосольной хозяйки Курт предпочитал не пересекаться – мирно общаться с неопрятным и туповатым великовозрастным оболтусом у него недоставало сил, повести же себя так, как тот заслуживает, было бы черной неблагодарностью по отношению к его матушке. Сегодня парню отчего-то пришло в голову поздороваться, столкнувшись с майстером инквизитором на узкой лестнице, и Курту пришлось выдавить из себя нечленораздельный набор звуков, долженствующий обозначать смешение понятий от «доброго дня» до «пшел вон, дурак».

– А я с вами поговорить, – пояснил тот свое присутствие вдогонку постояльцу, и Курт остановился, мысленно застонав. – По важному делу.

– Да? – не слишком приветливо уточнил майстер инквизитор, с омерзением отодвинувшись, когда тот подошел почти вплотную – даже ореол ароматов, приобретенных в подвальчике Бюшеля, не сумел скрыть того факта, что Хольц пребывает в состоянии, навряд ли лучшем.

– Так я вот о чем, – сообщил тот, подозрительно заговорщицки ухмыляясь. – Вы, говорят, из Кёльна – того, свалите через пару недель?

– Уеду, – поправил он строго, и парень закивал:

– Ну, это как угодно, как угодно. Тут главное, что мы вас больше не увидим, да?

Главное тут, мысленно отозвался Курт, отступив еще на полшага и стараясь не дышать, что я кое-кого больше не увижу…

– Допустим, – согласился он, и Хольц попытался придать лицу выражение, каковое он назвал бы укоризненно-строгим, будь его собеседником кто-то другой.

– А как же моя бедная сестренка? – страдальчески вопросил парень, и Курт, уже понимая, что воспоследует дальше, вздохнул.

– И при чем здесь Береника? – уточнил он терпеливо.

– Ну, как же; оставите бедную девушку… не девушкой уже, заметьте… одну, и все знают, почему и как… Вы-то поедете себе дальше, а ей как быть? Мне ее замуж пристраивать, между прочим; и кто возьмет – попорченную и бедную? Вот если б должное приданое, тогда бы никаких неприятностей, косились бы, конечно, но с замужеством проблем бы не было. Вам, майстер инквизитор, не кажется, что это самое приданое вы бы и должны ей обеспечить? Искупить, так сказать, свою вину перед несчастной девицей.

– Ах ты, мразь, – отозвался Курт ласково, и тот умолк, растерянно хлопнув глазами. – Нет, я всегда знал, что ты невеликого ума, но сегодня ты сам себя превзошел. Решился рассудка вовсе, иначе как объяснить тот факт, что у тебя хватило тупости требовать с меня денег, торгуя собственной сестрой, пусть и двоюродной… Тебе ее замуж отдавать, тварь ты безмозглая? Это ее забота и твоей матери, а ты в этом доме на правах кота, которого кормят из доброты душевной; так кот хоть мышей ловит, ты же… Нажрался еще для храбрости, скотина… – заметил он презрительно и без предупреждения прицельно саданул в почку, сдержав силу ровно настолько, чтобы не оставить синяка. – С Береникой мы разберемся как-нибудь сами, – продолжил Курт все так же тихо, когда парень отвалился к стене, подавившись вдохом. – Это первое. Любовница инквизитора выскочит замуж легко и просто, еще и за честь почтут – и тебе это прекрасно известно. Это второе. И третье. Поблагодари еще за то, что о твоей выходке я не расскажу твоей матери… Ну?

– Спасибо, – выдавил тот сипло; Курт кивнул:

– Умнеешь на глазах; это неплохо… Вон пошел, – оборвал он сам себя почти шепотом, и парень неловко отшатнулся в сторону, вмиг обретя трезвость взгляда.

Притихший и поджавшийся Хольц успел отойти на два шага, прежде чем Курт, обернувшись, повысил голос:

– Стоять. Сюда, – уточнил он, ткнув пальцем в пол перед собой, и, когда тот приблизился, поглядывая опасливо и искоса, ударил – на сей раз коленом, пронаблюдав падение избиваемого на четвереньки с недостойным служителя Конгрегации удовольствием. – Еще кое-что, – пояснил он доброжелательно. – Уеду ли я из Кёльна навсегда – вопрос не решенный. Служба инквизитора есть штука неопределенная, и возвратиться сюда я могу еще не раз, неведомо когда – хоть через месяц, хоть через пять лет. Могу – учти это – заглянуть и просто так. Навестить старых знакомых. Тебя, к примеру. И не приведи Господь мне узнать, что ты высказал сестре хоть слово, хоть звук, хоть взгляд упрека; это – понятно?.. Оторву яйца и прибью на стену дома у двери. Большим медным гвоздем. И последнее. Найди, наконец, работу, дерьмо ты двуногое. Или отыщи богатую дуру и женись – мне плевать, но прекрати пить кровь из матери. Ты ведь знаешь, как называются те, кто пьет из людей кровь?.. Не слышу.

– Стриги, – выдавил парень с хрипом; Курт кивнул:

– Верно. Смотри-ка, толика мозгов у тебя имеется… А знаешь, что я как инквизитор должен делать со стригами?.. Так вот имей это в виду. А теперь встал и пошел отсюда. Бегом.

На то, как помятый, согнувшийся пополам Хольц попытается исполнить указание буквально, Курт смотреть не стал, удалившись в занимаемую им комнату и заперев за собою дверь. Ночью в нее постучат, придется подниматься и отпирать, однако многие неприятные события в жизни сделали эти движения, и без того привычные, почти механическими и бездумными – повернуть ключ, уходя, и опустить засов, войдя внутрь. По той же причине не мог он и уснуть в присутствии постороннего в своей комнате, посему перед нынешней бессонной ночью надо было привести расстроенный работой организм в относительную норму, а стало быть, наконец-то исполнить приказ вышестоящего.

Глава 25

Оттепель, пришедшая совершенно неожиданно на промерзшие улицы, обещала быть приятным дополнением к близящемуся фестивалю; бюргермайстер, не досаждая особенно следователям, но не желая и упускать текущее дознание из-под контроля полностью, высказал довольно спорное, однако в чем-то логичное пожелание приурочить казнь запертого в Друденхаусе чародея к открытию карнавальной недели. Горожане, ожидающие празднеств и вместе с тем удрученные минувшими событиями, уже начали поговаривать о том, что бюргермайстер, и как пострадавший в том числе, в этом году должен отменить и отменит соблюдение многовековой традиции; часть города соглашалась с этой идеей, часть, оставшаяся в стороне от бед, недовольно хмурилась, другая же пребывала во власти чувств противоречивых, не зная сама, чью сторону принять. По результатам долгого обсуждения с участием Хальтера решение было принято в пользу его рекомендации: вечером, ближе к сумеркам, когда обитатели города будут уже достаточно подогреты всем тем, что смогут предложить им трактиры и трактирчики, должным образом обставленное зрелище погибели виновника их несчастий просто обязано будет приподнять настроение унывающим и окончательно взбодрить равнодушных. Как покушавшийся на инквизиторов при исполнении Бернхард должен быть приговорен к «истлеванию над углями», а стало быть, развлечение это будет долгим и на него успеют полюбоваться все желающие, при надобности уйдя по своим праздничным делам и через час-другой вернувшись, дабы досмотреть до конца. Бюргермайстер, к тому времени освободившийся уже от своих обязанностей блюстителя праздничных обрядов, обещал пребывать на месте казни все время, и от сопровождавшей эти слова улыбки Райзе отвел глаза и нервно передернулся…

Помимо фраз, нужных по служебной необходимости, с Куртом он по-прежнему никак не общался; добродушно-издевательское «академист» исчезло из его словаря, сменившись либо попросту «Гессе», либо, что случалось все чаще, глумливым «unser Hexenhammer[514]». Курт морщился, однако в пререкания не вступал, понимая их совершенную бесполезность, Керн же выкручивался из ситуации, как мог, проводя рабочие беседы с каждым из них по отдельности, лишь в самых крайних случаях собирая подчиненных вместе.

Работа с арестованным в этот раз шла легко, как никогда прежде; все, что касалось собственно его самого, Бернхард рассказывал охотно и многословно, сведения же о известных ему собратьях извлекались за несколько минут, не заставляя исполнителя даже вспотеть. Посланные в дом чародея возвратились довольно скоро, нагруженные информацией и вещественными уликами, от книг и выписок до списков с именами. Сведения о личности чародея в миру подтвердились полностью – он и впрямь был мастером рисования; по показаниям местного святого отца, изображенная им для церкви картина сошествия Христа в Ад была таланта неописуемого, каковому утверждению Курт нимало не удивился. Штутгартское отделение Конгрегации рвало и метало, пытаясь влезть в расследование, дабы выказать усердие и уверить Кёльнских собратьев в том, что разместившийся у них под боком колдун неведомой силы не был раскрыт и арестован исключительно по недомыслию, но никак не по злому умыслу и не, упаси Боже, по сговору. О том, чтобы натравить на них попечительский отдел, Керн упомянул в тоне мрачно-шутливом, заметив также, что это направило бы в иную сторону внимание кураторов, явившихся для расследования обстоятельств смерти следователя Ланца. От того, что в этой шутке прозвучал прямой вопрос, Курту стало не по себе, и в мыслях изобразилось безрадостное будущее Конгрегации, в которой даже столь преданные и давние ее служители готовы поступиться убеждениями и, разделяя единую систему на «своих» и «тех, кто там», ввязаться в пусть мелкие, но все ж интриги. Прибывший куратор, однако, переговорив с Бруно, самим Куртом и Керном, отбыл восвояси, не задерживаясь, посему оная шутка повисла в воздухе, растворившись в нем почти без следа, оставив лишь тонкий неприятный осадок в душе.

Возможно, попечительскому отделению Конгрегации в последние дни попросту было не до каких бы то ни было следователей: среди вызнанных у Бернхарда имен было и имя одного из блюстителей внутреннего порядка. Группа, направленная на его арест, была собрана и выслана со всеми возможными предосторожностями, и все же она ткнулась лбом в наглухо запертый дом. Взломав дверь, прибывшие обнаружили в очаге дотлевающий пепел жженой бумаги и пергамента, а на полу напротив Распятия – сидящего на коленях человека с четками в пальцах и взрезанными венами на обеих руках. Предсмертной записки не было, однако поза самоубийцы заменяла ее сполна.

Многие из прочих, названных Бернхардом лично или упомянутых в его многочисленных бумагах, арестованы были без особенных проблем; многие, а не все, ибо кое-кто из отмеченных чародеем были лишь взяты им на заметку, будучи одаренными некими способностями, однако не проявившими еще себя ни в чем крамольном или предосудительном. Если иметь в виду известный Курту опыт Конгрегации в прошлом, к ним вскоре будут (или уже) приставлены те, кто, войдя в доверие и сдружившись либо же просто находясь в их окружении, присмотрятся к упомянутым личностям и выдадут заключение относительно их общественной безопасности и вообще приемлемости по эту сторону бытия. Разумеется, предложив, в случае положительной оценки, официальную службу. В том, что Хайдельберг, чьи студенты и даже кое-кто из профессуры были упомянуты в списках чародея не раз, уже нашпигован агентами, Курт даже не сомневался. Оставалось благодарить Самое Высокое Начальство за то, что Оно вложило ума в мозги представителей кураторского отдела не ухватиться в этом смысле за Бруно, каковой имел несчастье быть замеченным не только в покушении на инквизитора, но также и в членстве в тайном крестьянском братстве, а главное – в том, что и его когда-то обучал вышеупомянутый университет. Недовольство работой следователей, кое-какими бытующими в Конгрегации порядками и некоторыми из дознавателей лично, высказывалось им не раз, публично и остро, посему при большом желании и некотором рвении помощник инквизитора Хоффмайер вполне мог разделить с чародеем его незавидную участь…

* * *
До одиннадцатого ноября оставалось еще довольно времени, посему работа текла почти неспешно – если сравнивать это дознание с предыдущим, когда в коридоре Друденхауса вполне можно было столкнуться с кем-то на бегу и не иметь даже времени обернуться и извиниться. Сегодня к по-прежнему запертым дверям Курт почти бежал по иной причине – спустя полторы недели Финк, наконец, явился и даже выразил согласие дождаться появления отсутствующего в этот момент следователя Гессе.

За то, что Керн распорядился оставить Финка в часовне, Курт мысленно отвесил начальству глубокий благодарственный поклон; сопровожденный в одну из рабочих комнат, чьи стены в дурные дни, бывало, давили даже на следователей, тот вполне мог и усомниться в своей решимости…

– Бежал, – отметил бывший приятель с наигранной, нервной насмешкой. – Боялся – передумаю и смоюсь?.. Да выпустили б меня отсюда…

– Выпустили бы, – возразил Курт, пройдя к скамьям, и уселся рядом, откинувшись на спинку. – Хоть сейчас – можешь подняться и выйти, если передумал. Никто не остановит.

– Занятно, – отметил Финк, передернув плечами. – То есть смотри – вот так приходит кто-нибудь, требует встречи с тобой или кем еще из инквизиторов, дожидается, всаживает нож под ребро и спокойно валит. Мимо ваших хваленых стражей в дверь и – пока. Все, что для этого нужно, – несколько раз появиться здесь в свободном виде, то бишь не арестованным, и переговорить с инквизитором на глазах у охраны. Не приходило в голову?

– Нет, – честно ответил Курт, и бывший приятель кивнул, глядя на свои сцепленные ладони:

– А мне вот пришло. И мало ли еще кому придет; а меня, заметь, даже не обыскивал никто, хотя по мне с первого взгляда видно, что у меня нож под шмотьё запрятан. А был бы я каким студентом, в смысле – имел бы право оружие таскать открыто… Ведь не отобрали бы?.. Вот так-то. Считай, это моя первая лепта, типа агентурной информации. Дарю.

– Однако же указание ценное, – искренне и серьезно отметил Курт. – Следует подумать. К примеру, выдавать разрешение на выход – всем… Обсужу с начальством, – кивнул он и толкнул насупленного Финка локтем в бок: – Брось. Что за мрачный вид?

– Чувствую себя предателем, – выговорил тот хмуро, не глядя в его сторону. – Собственными ногами, по собственной воле притащился на вербовку… Наши узнают – кишками накормят. И правы будут.

– Мне казалось, мы это уже обсудили и пришли к выводу, что ничего неприемлемого в этом нет.

– Да, да, помню. Мы против тех, кто против всех. Типа, не зазорно. Колдунов ловим… Слыхал, как тебя нынче в городе зовут? Hammer. Типа – Гессе Молот Ведьм. Так что – с тобой-то все ясно, у тебя все просто; епископ он там или вор – если малефик, то в кандалы его… У меня с этим сложней выйдет, а вербованному, если что, особенно не порыпаешься.

– Да ну какая, к матери, вербовка, Финк? Ну, что ты можешь рассказать здесь такого, что имело бы отношение к вашим делишкам и интересовало бы нас? Говоря проще – и без обид – какая с тебя польза?

– Не скажи, – через силу отозвался бывший приятель, подняв, наконец, взгляд. – Я все это время об этом и думал – для чего я тебе сдался?.. Только не гони мне больше про дружескую заботу, а? Дружба дружбой, а денежки врозь, и только попробуй поспорить. Так вот, Бекер, польза от меня будет немалая. Это в прошлый раз толку от меня было – ну, убийцу указал…

– Заказчика, – мягко поправил Курт, и тот криво улыбнулся:

– Верно. Резал я. А ты не сдал. Девку свою – дотла, а меня не сдал. Стало быть, личные симпатии для тебя – пшик, а вот полезность кое-что значит, так?.. И с прошлого раза кое-что переменилось. Те, кого ты ловишь… да, признаю, для всех опасные… теперь стали являться не только среди всяких графьев и попросту бюргеров, они теперь к нам полезли; поняли, где их достать всего труднее, куда у Инквизиции пока лапы не дотянулись. Я не о тех говорю сейчас, кто умеет глаза отводить, чтобы тупо снять кошелек или, там, нагнать страху на обозную стражу, чтоб все разбежались и товары побросали – я о тех, кто нам в этот раз повстречался. Кто повыше полетом. Время спустя они ведь с обозными грабителями и мелким ворьем столкуются – не со всеми, не каждый пожелает в темные делишки мешаться, но ведь кто-то же захочет, так? Так что, Бекер, польза от меня теперь большая. Теперь и я знаю, что такое может быть, знаю и как они работают, теперь я их увижу, если вдруг что… Увижу – и вам укажу. Так я говорю, или ты на что-то другое рассчитывал?

– Да, Финк, – не сразу отозвался Курт. – Дураком тебя не назовешь… Смотри-ка, какая штука: тебе всего двадцать шесть, так? А ты, после Бюшеля, самый старший во всем вашем маленьком городе, единственный, кто выжил после прежних времен…

– И Шерц.

– И Шерц, – согласился Курт с усмешкой. – Он и ты. Он – потому что чересчур туп, чтобы влезть в неприятности, а вот ты – напротив, слишком сообразительный, чтобы в них вляпываться. Ты пережил всех, поднялся, собственную банду завел, занимаешь не последнее место среди своих, и на сходке, я так полагаю, твой голос не последний. Я-то все говорю верно?

– Ну?

– Да, Финк, все так. На это ли я рассчитывал, ты спросил? Да, на это. Но повторю, что соглашение наше будет выгодно обоим; разве нет?.. А теперь, раз уж мы заговорили открыто, давай прямыми словами о том, что мне от тебя нужно… ну и чего ты от меня попросишь.

– Попрошу… – повторил Финк нерешительно и, смятенно скользнув взглядом в угол, понизил голос: – Попрошу одну вещь сразу; скажешь, можно такое сделать или нет. Если я Эльзу в большом городе поселю, в нормальном доме, чтоб как все… Можешь пообещать, что ее магистратские из-за меня доставать не будут?

– И всего-то?.. Разумеется. Если, конечно, она по ночам не будет лазить к соседям в окна и воровать белье.

Финк неловко хмыкнул, умолкнув, и он вздохнул:

– Ну, а теперь о моих запросах – эти будут посильней, как понимаешь… Так вот. Поднимайся выше, Вернер.

– Чего? – вскинув растерянный взгляд, выговорил тот, и Курт кивнул:

– Разъясняю. Как я только что сказал – ты уже не малая пташка, это верно; но забирайся выше. Иными словами, становись в маленьком городе главным. Самым.

– Бекер, такого не бывает, – укоризненно возразил бывший приятель, расслабившись. – Ты чего – сам не знаешь, или вдруг все из головы вылетело? Нет главного и быть не может; все решает сходка. Все, как у всех – гильдия сказала, ты выполнил.

– Гильдия, говоришь… – повторил Курт медленно и, поднявшись, одернул рукав новой кожаной куртки. – Оцени. Нравится?

– Намекаешь, как можно обогатиться, если работаешь на Инквизицию? – уточнил Финк, оглядев его с ног до головы. – Почем оторвал?

– Даром, – пожал он плечами, снова усевшись; еще жесткая кожа штанин скрипнула, и Финк поморщился:

– Взятка.

– Благодарность, – поправил Курт строго. – Уберечь сына Мозера я не смог, это верно, и никто бы не смог; однако именно я предоставлю отцу возможность увидеть казнь того, кто виновен в гибели Штефана-младшего, и насладиться местью, а одно это, сам понимаешь, уже немало. Моя прежняя, довольно недешевая амуниция была попорчена при задержании этого человека, и Штефан Мозер счел своим долгом возместить мне понесенные убытки – от чистого сердца… А теперь – к чему это я. Гильдия… Везде – гильдии. Ценами, временем работы, количеством и даже качеством кожаных товаров тоже заведует гильдия кожевенников, так?.. Но кто на самом деле имеет последнее слово?

– Мозер; работает, сколько хочет, и сбывает, кому захочет. Он и общак держит. Все знают.

– Это называется «негласная монополия» и «контроль над казной гильдии», Финк; привыкай к заумным словечкам – теперь пригодится… Но в целом ты прав. И добился он этого не пошлыми взятками, не тем, что его подмастерья, как во времена оны, с дубинами приходили к соседям и объясняли, кто главный; добился он своего положения внимательным отношением к людям. Разумным подходом к делу. Готовностью поступиться сиюминутным резоном ради дальних планов, а также способностью все вопросы решать мирно и для всех выгодно.

– Рад за него и за тебя с твоими обновками. А это к чему?

– А теперь, – терпеливо продолжил Курт, – иной пример – ближе к твоей жизни. Сходка решает… Вообрази, Финк, такое зрелище: собралась сходка… где, кстати?

– У Бюшеля.

– Верно. Как всегда. Собралась и постановила, к примеру, обнести назавтра хоть все того же Мозера подчистую. Решили, проголосовали… И тут Бюшель, который, строго говоря, и права голоса-то не имеет, лениво так, со своего места, говорит: «А сдается мне, парни, все это затея глупая. Вот почему и вот почему. Надо не так. Вот как надо». И что? Да уже через минуту каждый из вас будет повторять его слова. С решением Бюшеля согласятся все – с любым решением, хоть бы и противоречащим вашему желанию.

– Так если дело говорит…

– А он всегда дело говорит. Потому и выжил; и «Кревинкель» сохранил потому же. Где все те, кто когда-то верховодил в старых кварталах? Старичье – где?

– На том свете, – пожал плечами Финк, и Курт уточнил:

– Иными словами, вы их вырезали. Всех. Потому что мешали вам, молодым, своими порядками; вырезали их – а после взялись друг за друга. Так, или я что-то путаю?

– Ну, так, – отвел глаза бывший приятель. – Время такое было. Чума, да еще голод, да не первый год; старичье для себя последние куски отбирало – это-то ты еще застал, помнишь?.. Чего они еще ждали? Что мы и дальше крыс будем жрать?.. Само собой, пустили их под нож. А насчет «друг за друга взялись» – так это уже другое. Кое-кому попросту понравилось вот так, беспредельно. Они следующим «старичьем» бы и стали, ничем не лучше.

– А кто подал мысль избавиться от беспредельщиков? – уточнил Курт, и тот умолк. – У вас самих мозгов бы не хватило выстроить такую дальновидную цепь рассуждений. Ведь то, что перерезали эту часть молодежи, – это и было началом установления порядка, который есть сейчас. Кто призвал вернуться к идее сходки вместо того, чтобы вот так, на улицах разбираться?.. Уверен, я знаю, кто.

– Бюшель…

– Вот именно. Бюшель, который всегда умел и держаться в стороне, и во все вникать. И теперь – скажи мне, Финк: так есть главный в маленьком городе, причем давно уже, или все действительно решает сходка?.. Вот об этом я и говорю. Я не призываю тебя устроить еще одну ночь длинных ножей, перебить всех главарей и волевым решением объявить себя императором кёльнского дна. Просто добейся того, чтобы, услышав твое слово после уже вынесенного решения сходки, тебе сказали не «пошел ты, Финк», а «дело говоришь». И чтобы это повторилось не раз. Чтобы в случае споров за советом шли – к тебе. В этот момент ты и начнешь становиться главным.

– Как у тебя все просто на словах, Бекер, – покривился тот тоскливо. – А с чего ты взял, что у меня такое получится?

– Ты мозгами вышел, – пояснил Курт просто. – Как я уже сказал – чтобы выжить после всего, что было, надо иметь не пяток парней под рукой и кулаки побольше; кулачонки у тебя, замечу, не здоровей моих, да и чтобы эти парни не порешили тебя же, иметь надо в первую очередь мозги и уметь ими двигать. Ты – умеешь.

– Хочется заполучить в агенты не воришку-мелочевщика, – хмыкнул Финк тихо, – хочется, чтоб вам большой человек стучал?

– А тебе не хочется быть большим человеком со связями в Конгрегации?.. Бюргером – тебе не по душе, однако ж, запросы у тебя по жизни не для твоего нынешнего положения. Не намеревался же ты всю жизнь провести вот так, тихой мышью не выше пола? Ведь понимаешь, что я прав. Ведь почему-то же ты сюда пришел.

– Как ты ловко все повернул, Бекер, – вздохнул тот, – словно мне же и одолжение сделал… Только вот тобой упомянутые связи в Конгрегации – не всем так понятно, для чего они нужны, как мне. Может, подскажешь, как им это объяснять? Ведь о том, что я с тобой в знакомстве, что сведения подбрасывал – уже все знают. Даже знают, что одного из наших сам же тебе в руки сдал, вместо того, чтобы разобраться с ним, как положено, как понятия велят.

– Я правила чту, – отозвался Курт, не замедлив. – Все, в которых есть хоть толика справедливости. Я этому служу, позволь напомнить. Справедливости и милосердию. Если справедливость требует, чтобы Шварц был наказан в соответствии с законами, существующими в обществе, к коему он относится – да ради Бога; заслуживает ли он милосердия – решите сами. Где мы встречались полгода назад – помнишь?

– Ну… – настороженно согласился Финк; он кивнул:

– Сегодня, когда темнеть начнет, я его там выпущу. Остальное – это ваше дело.

– Да? – уточнил тот с сомнением. – А начальство тебе за это по черепу не настучит?

– Честно говоря, Финк, – пояснил Курт доверительно, – твой Шварц в наше дело не укладывается. Торжественное сожжение главного малефика – это всем понятно и интересно. Мясника вон четвертовали за убийства. А этот… По какому обвинению его вести? Магистрату, разве, подарить – там наверняка на него что-то есть; так у бюргермайстера и без него найдется, чем заняться. Скажем так: нам он не нужен, а если для установления хороших отношений с твоими приятелями тебе он пригодится – бери. Не жалко.

– Ценю откровенность, – поморщился Финк. – А парни оценят возможность самим поквитаться, тут ты прав.

– Поступайте, как сочтете нужным. Замечу только вот что. Вина на парне есть, однако данный ему шанс он, поверь, оценит; я говорил с ним долго, и – доверься моему умению разбираться в людях. Если позволите вернуться живым, он через уши вывернется, заглаживая вину. А особенно он оценит голос заступника.

– Намекаешь, чтоб я за него голос поднял? За того, кто меня…

– Внимательное отношение к людям, Финк, – напомнил Курт мягко. – Попробуй, увидишь, тебе понравится. Имеешь шанс получить надежного человека… надежного, надежного, я знаю, что говорю. Если тебе удастся Шварца отмазать – за спасенную жизнь и репутацию он тем, кто против тебя, глотку порвет.

– Знаешь, что говоришь; сам такое провернул, да? – тихо пробормотал бывший приятель и, встретив укоризненный взгляд, отмахнулся: – Ладно. Я подумаю.

– Припомни, с чего все началось – и поймешь, что любой из вас, даже ты мог вот так вмазаться… Впрочем, это ваше дело.

– Я?.. – переспросил Финк хмуро и, на мгновение умолкнув, нервно ковырнул пальцем свежую царапину на костяшке, снова отведя взгляд. – Я вот что еще хотел узнать, Бекер, прежде чем уйти… – выдавил он через силу. – Ты ведь живьем взял того гада, что детей кромсал, так?.. Допрашивал, понимаю… Скажи мне честно – та девчонка, что первой зарезали… Резать-то, как я понимаю, все равно колдун должен, чтобы вызвать кого они там хотели, но я-то… Ее ж поимели перед смертью, так?.. Или вовсе чуть ли не после… Понимаю, опоили меня или что там они сделали, понимаю, что ничего не соображал, но… У них, если припомнить историю с моим парнем, человечек такой имеется – велит, что хочет, а кто-то делает…

– Нет, Финк, – отозвался Курт твердо, и когда придирчивый взгляд поднялся навстречу, выдержал его спокойно. – Изобразить насилие, особенно, когда труп так исполосован, – это несложно. Ты ничего такого не делал.

– Так ведь – помнишь, я говорил?.. Сквозь сон что-то такое… в памяти осталось…

– Та щуплая, что была в «Кревинкеле», – пояснил Курт, не дрогнув. – Именно на случай, если что-то останется в памяти, ее и подложили… Ты чист. Можешь успокоиться.

– Не врешь? – с надеждой уточнил Финк, и он кивнул на Распятие напротив, придав лицу выражение такой строгости, что бывший приятель покривился:

– Поклясться? Слову уже не веришь?

– Да ладно… – смятенно отмахнулся тот. – Просто, чтоб успокоиться. Не хотелось бы, понимаешь, о себе такое узнать. Точно извращенец какой. Волей, там, или неволей… все равно, погано как-то…

– Успокойся, – безмятежно улыбнулся Курт, поднимаясь. – Ты нормальный парень, пробавляющийся исключительно взрослыми живыми девицами… как ты там сказал? С сиськами. Судя по Эльзе, это в твоих предпочтениях основное.

– Не трожь девку, – строго возразил Финк. – Она нормальная… Ну, ладно, Бекер, если ты все сказал… Хорошо, договорились. Стану вторым Бюшелем и буду верховодить в старых кварталах, если прежде не упокоят… Я только вот еще что хотел сказать. Ты, когда узнаешь, в какой город тебя направят отсюда, если хочешь – свистни. Может, у меня там знакомцы какие водятся; так я им нужный слушок пущу. В смысле, что с тобой нормально можно, если что. Мало ли, что тебе может понадобиться… Так где подписывать, майстер Сатана?

* * *
Финка он все же проводил почти до самых до дверей, остановившись вне зоны видимости стражей и пронаблюдав за тем, как тот и в самом деле беспрепятственно миновал вооруженную охрану. А ведь он прав; сколькие из агентов и свидетелей вот так, запросто, входили и, что главное, выходили из Друденхауса, никем не останавливаемые и, если подумать, неведомо что в этом Друденхаусе натворившие. Ведь если кто-то из них, убив Керна, вот так выйдет, смерть главы кёльнского отделения Конгрегации могут обнаружить вообще дня через три – по запаху. К тому, что тот почти не уходит домой, все привыкли, разгуливать по коридорам у майстера обер-инквизитора привычки нет, и если никаких расследований, требующих частого явления к нему подчиненных, не ведется… Следует обратить на это внимание вышестоящих; быть может, не только Керна. И внедрить что-то вроде особых пропусков во все отделения Конгрегации Германии…


Когда в массивную створу позади постучали, Курт приостановился, полагая, что Финк внезапно припомнил нечто, что забыл сказать или спросить, однако в отворенную стражем дверь осторожно, словно ручей между камнями, просочился тот, кого увидеть он не ждал – особенно в Друденхаусе и особенно после всего, что с ним было учинено.

– Господин ювелир? – не скрывая удивления, уточнил Курт, словно в ответ мог услышать возражение. – Каким ветром?

– Доброго вам утра, майстер инквизитор, – с уже привычной смесью достоинства и опасливости поприветствовал тот, оглянувшись на неподвижных стражей. – Я, собственно, к вам менее чем на минуту, однако хотел бы… Прошу меня простить – быть может, отойдем в сторонку? Хоть вот сюда, за колонну; я не займу вас надолго.

– Это смешно, господин Афферман, – снисходительно улыбнулся Курт, шагнув, тем не менее, в сторону. – Ведь кто-то видел, как вы входите; стража, в конце концов, отпирала вам дверь – от кого теперь прятаться?

– Привычка, майстер инквизитор, – пояснил тот с плохо скрытым сарказмом. – Многовековая.

– Ну, Бог с вами… То есть – я вас слушаю, – поправился Курт, когда губы посетителя дрогнули в слабой усмешке. – Что же заставило вас отринуть уже не в первый раз многовековые привычки и добровольно явиться в стены Друденхауса, господин Афферман?

– Леви-Афферман, – поправил ювелир. – Я не настаиваю, уже привык к тому, что… гм… коренное население как правило опускает эту часть, однако… Знаете, что это означает, майстер инквизитор? Что я из семьи раввинов. Вы уже многое знаете о нашей общине; замечу, вы первый, поинтересовавшийся истинной информацией, причем не для того, чтобы… гм… Имейте в виду, и это, быть может, пригодится в будущем…

Нервный смешок Курт едва сдержал, подумав о том, что покинет Кёльн, наверняка завербовав город целиком. Полная победа идей Конгрегации в одном отдельно взятом городе…

– Интересно, – отметил он, кивнув. – Возможно, и пригодится. Так чем я могу вам помочь?

– О, боюсь, теперь уже ничем, – возразил ювелир, понизив голос еще больше. – Вы уже помогли, майстер инквизитор. Благодаря вам уже назревающий погром не приобрел своего продолжения.

– Вот вы о чем; но это не по адресу, – возразил Курт настойчиво. – Работал весь Друденхаус, а человека, обвинение которого спасло вашу общину от погромов, отыскал Густав… майстер Райзе. Это его заслуга.

– Не рассказывайте мне, – несколько снисходительно отозвался ювелир. – Все знают, кого следует благодарить. Майстер Райзе провел допрос, обнаружил виновного среди арестованных – арестованных вами, и это была ваша мысль подойти детально к вопросу; на вашем месте многие попросту взяли бы традиционных виновников – то есть, кого-то из нас…

– Не сейчас, не нынешние и не здешние служители.

– И тем не менее – не скромничайте, майстер инквизитор. Благодарить мы должны вас.

– За то, что упек всю вашу семью в Друденхаус? – уточнил Курт, и ювелир невесело улыбнулся:

– Если сия… некоторая жесткость в ваших методах… гм… позволила уберечь общину целиком… гм… Сами понимаете… Словом, явился я сегодня исключительно для того, чтобы выразить вам нашу благодарность; и имейте в виду, что я говорю от имени всех. И теперь, майстер инквизитор, если вам понадобится информация, подобная той, либо же какая-то помощь вам лично – в любом городе Империи вы можете рассчитывать на содействие.

– В любом городе Империи?.. – повторил Курт с сомнением, и ювелир кивнул:

– Вы верно поняли. Это не есть метафора, это выражение обозначает именно то, что я сказал. В любом городе. Если вы обратитесь за помощью к общине, и если эта помощь не будет противоречить… ну, вы… гм… понимаете… то вам ее окажут.

– Боже, нам бы такое взаимодействие… – пробормотал Курт, не скрывая зависти, и ювелир улыбнулся в ответ:

– Полагаю, немецкая община в ином государстве столь же тесна в сотрудничестве и помощи соплеменникам.

– Слишком хорошо о нас думаете, – покривился он. – Оберут до нитки и выставят вон, обвиняя в краже, если не вовсе отравят; в лучшем случае – пошлют куда подальше… Что ж, даже не знаю, что вам ответить. Простого «спасибо» навряд ли хватит.

– О, что вы, этого вполне довольно, – возразил ювелир, отступая назад. – К прочему – полагаю, если в будущем возникнут какие-либо неприятности, то наша готовность помочь и ваша готовность проявлять столь свойственную вам терпимость принесут добрые плоды и вам, и нам, а посему благодарить меня сейчас не за что. Наше решение имеет и практическую сторону, выгодную, можно сказать, в первую очередь нам самим.

– Agnosco judaeum[515], – заметил Курт довольно нетактично, однако тот лишь пожал плечами, вскользь улыбнувшись снова.

Вслед ушедшему ювелиру он смотрел еще долго, решая про себя, имеет ли смысл докладывать о произошедшем разговоре Керну или же столь деликатное соглашение следует оставить в тайне. Вышестоящие, сколько бы умны и рассудительны ни были, в сложных ситуациях имеют обыкновение горячиться в решениях, и как знать, не потребует ли майстер обер-инквизитор однажды, случись что, вызвать следователя Гессе в Кёльн, дабы он любыми способами, правдами и неправдами вытянул нужную информацию либо добился чего-либо вовсе непотребного, используя данную ему сегодня возможность, быть может, даже порушив только завязавшуюся связь. А связь эта в будущем может пригодиться в ситуации как знать, насколько серьезной…

С Райзе, выходящим из ведущей на нижнюю лестницу двери, он почти столкнулся; мгновение оба стояли в полушаге друг от друга, глядя настороженно и молча, и тот, наконец, разлепил губы, с видимым усилием выдавив:

– Гессе… Искал тебя.

– Да? – уточнил Курт неопределенно, и Густав рывком кивнул назад:

– Зайди в часовню.

Объяснений он потребовать не успел – отстранив его плечом, Райзе решительно зашагал прочь; окликать же его и продолжать разговор, явно пойдущий на повышенных тонах, на глазах у стражей Курт не стал.

* * *
Часовня Друденхауса была тиха – как и всегда, и, как всегда, пуста, лишь над спинкой скамьи первого ряда виднелись плечи и голова человека, которого Курт не мог не узнать даже так, со спины, и первые мгновения провел в неподвижности и молчании лишь оттого, что увидеть его здесь попросту не ожидал.

– Входи, входи, – поторопил тот, и он прошел вперед, остановившись напротив и все еще пребывая в растерянности. – Присядь.

– Отец Бенедикт… – проронил Курт, и тот усмехнулся:

– Не ждал?

– Как вы сюда добрались? – выговорил он и, смутившись, поправился: – Я хотел сказать… почему вы здесь?..

– Да брось; духовника не обманешь, – отмахнулся отец Бенедикт. – Что ты хотел сказать, то и сказал… Но, как видишь, по дороге не рассыпался; я, конечно, уже одной ногой в гробу, однако ж крышку пока не опустили. Оба мы понимаем, что я при последнем издыхании, но – держусь. Надеюсь все еще увидеть, что из тебя получится в будущем.

– Значит, вы для того и здесь, отец? – уточнил Курт уже спокойнее, усевшись рядом. – Вместо человека из кураторской службы?

– Я здесь вместо «сведущего в тайнах академии святого Макария», как выразился твой здешний начальник, – со снисходительной усмешкой пояснил духовник, тут же посерьезнев. – Прочел его запрос, прочел твой отчет с пометкой «урезан» и замечанием о том, что полный вариант не отправлен «в связи с невозможностью сохранения тайны при доставке»… Словом, я счел лучшим вариантом явиться и выслушать Вальтера Керна лично.

– И? – тяжело уточнил он, отведя взгляд в пол. – Выслушали?

– Да, – вздохнул тот, и Курт ощутил, как стариковские пальцы ободряюще сжали его локоть. – Сострадаю твоей потере и тому, что тебе пришлось пережить.

– Пережить… – повторил он тихо. – Я пережил. Всех. Быть может, это тоже моя… особенность? Что-то вроде проклятья. Все, кто рядом…

– Ну, я провел подле тебя десять лет, – возразил наставник строго, – и по-прежнему твой духовник почти два года твоей службы, однако все еще жив, хотя в могилу пора было лечь уж лет двадцать назад. Не говори глупостей; понимаю, что мрачные мысли посещают всякого, но это уже не мысли, а еретические измышления. Чушь, если попросту.

– Скажите главное, – оборвал его Курт. – Меня тревожит только одно. Я все сделал верно? Был иной выход?

– Твой сослуживец вселил в тебя эти мысли?

– Вы поговорили с Густавом…

– Да, побеседовал. И если судить по тому, что я услышал от обер-инквизитора и от него, ты не выглядел сомневающимся, когда докладывал о случившемся. Сожалеющим, несколько унывшим – да, но не сомневающимся…

– Слышали уже, какое прозвище дали мне в городе?

– Не сказал бы, что слишком обидное для инквизитора, – заметил тот осторожно и, увидя, как Курт покривился, вздохнул: – В той ситуации поступить иначе было… Можно, что тут говорить, можно, вот только это зависело от того, что для тебя главное. Можно было послушаться этого человека, можно было позволить ему освободить тело твоего сослуживца посреди города, где он поселился бы неведомо в ком и исчез бы неведомо где. Можно было попытаться провести следующее расследование, попытаться отыскать нового носителя…

– И это, возможно, даже удалось бы, – продолжил Курт хмуро. – Я не оправдываюсь, однако – где гарантии, что он не натворил бы ничего за это время? Что он не спрятался бы так, что мы не нашли б его? Так, как читает мысли и подделывает поведение он, – так можно скрываться годами, десятилетиями… Вечно!.. Или я оправдываюсь?

– Нет, мальчик мой, нет. Ты все говоришь правильно. И ты снова, как и в прошлый раз, страдаешь оттого, что на твоем месте почти каждый поступил бы иначе. Почти каждый сделал бы другой выбор, пошел бы на все, чтобы не дать напарнику погибнуть…

– Это его работа, – тихо выговорил Курт. – Моя и его. Рисковать и погибнуть, если нужно. Если отпускать преступника, лишь чтобы спасти следователя, то для чего нужны следователи? Мы должны погибать, если придется, именно для того, чтобы преступник не совершал преступлений, чтобы остальные не погибали. Это мерзкая, страшная, но – необходимость. Я с этими мыслями шел на службу, я вышел из стен Макария с этим убеждением; да, бросить сослуживца в беде – недопустимо, но это – это совсем другое… Вы молчите, отец? Я говорю не то?

– А если я скажу, что так? Что ты и впрямь поступил неверно?

– Значит, Густав прав, – откликнулся Курт хмуро. – Я действительно свихнулся на службе, и рядом со мной просто опасно находиться. А поскольку мыслить иначе я не умею, из следователей мне надлежит уйти… Я знаю, что это проверка, отец, но сказал я это искренне. Я не желаю, чтобы моя служба пошла во вред делу. Если вы полагаете, что делу этому лучше будет обойтись без меня – я смирюсь с вашим решением. А теперь я хочу знать, что вы думаете на самом деле. Бруно назвал меня фанатиком… Густав – сумасшедшим… Горожане зовут Молотом Ведьм, что, учитывая истоки и тот факт, что они повторяют слова Густава, навряд ли является комплиментом… В прошлый раз вы оправдали меня, но я бы сказал, что истребление моих близких входит у меня в привычку. Итак – я прав или нет?

– С кем ты будешь советоваться, когда меня не станет? – не сразу заговорил отец Бенедикт. – У кого будешь требовать суда над своими деяниями? У кураторского отдела, у нового духовника, у начальства?.. Что ты думаешь? После всего, что ты уже высказал, – как полагаешь, ты прав?

– Полагаю – да, – ответил Курт твердо. – Из всего, что я знал, что мне было доступно из способов противодействия на тот момент, – да, я считаю, что поступил правильно. Я не дал освободиться преступнику. Суд над моими действиями творит здравый смысл, и я всегда полагал, что его довольно, однако все со всех сторон говорят мне, что действовать должно чувство. Что без него разум ничего не значит, ничего не стоит. Но мое чувство велело бы мне бросить оружие и позволить ему творить, что он хочет, чтобы сохранить жизнь человеку, который не безразличен мне, которого любит и ждет жена, которую я не хочу оставлять убитой горем… И прежде, чем убить Дитриха, я похоронил чувство. Потому что оно мешает. Не мне – мешает делу. Это я такой урод, или остальные…

– …неполноценны?

– Слабы.

– Человек слаб, – вздохнул духовник. – Слаб не только телом, в первую очередь – душой; любой человек. И ты тоже… но ты сам это знаешь, посему не стану углубляться в проповедь. Свое чувство ты похоронил, вот только похоронил заживо, в том и есть твоя беда и твое спасение… Тебе нужен четкий и недвусмысленный ответ? Вот он – все правильно. Ты был прав. Тебе так скверно сейчас лишь оттого, что ты не смог получить все, не смог и спасти близкого человека, и исполнить то, что должен был, и это понятно. Но ты был прав… тебе стало легче?

– Нет, – возразил он коротко, и наставник удовлетворенно кивнул:

– Вот и хорошо. Похороненные чувства в могиле копошатся…

– Надеюсь, не вылезут, – отозвался Курт серьезно. – Пусть покрикивают оттуда. Так лучше.

– Хочешь легкой жизни? – невесело улыбнулся отец Бенедикт. – Решений, которые просты? Такого не бывает, мальчик мой – не в твоей службе…

– Ну, почему же, – оборвал он теперь уже решительно, – бывает. Задержать и предать казни такого, как этот Бернхард, – это простое решение; исполнение может оказаться сложным, но решение проще некуда.

– Да, исполнение оказалось сложным, это верно… – вздохнул духовник, посерьезнев. – Сложным – не только для тебя.

– В первую очередь не для меня, хотели вы сказать, отец, – уточнил Курт. – И это – это еще одно, что меня… смущает в этом деле. Этот священник – ведь это его смерть спасла нас, так? Это был просчет Бернхарда – не того выбрал в жертву? Слишком… что – слишком благочестивого?

– Что невероятного видит инквизитор в подобном повороте дела? – с напускной строгостью спросил духовник; Курт покривился:

– Вы словно сговорились с Бруно. Вам ли не знать, отец, насколько велика вероятность повстречать святого средь рода человеческого, и насколько оправданны могут быть подобные ожидания.

– Вот ты это и сказал, – пожал плечами наставник и, перехватив его взгляд, кивнул: – Ну-ка, выкладывай. О чем еще ты умолчал?

Курт ответил не сразу; минуту он сидел молча, глядя на Распятие перед собою и вспоминая другое, то, что возвышалось над алтарем в мертвой деревне…

– Я его видел, – произнес он, наконец, тихо. – Когда отец Юрген лежал мертвым, когда мы выходили из церкви… Что-то толкнуло меня обернуться. И я его видел. Он стоял там, у алтаря. Это было не видение, не бред, порожденный всем пережитым – я видел его. И когда я уже решился подойти, убедиться – двери передо мной захлопнулись…

– И?

– Я не стал пытаться открыть их. Не знаю, почему.

Тишина снова снизошла в часовню – и снова долгая, глубокая, но теперь первым заговорил духовник.

– Я тоже тебе кое-что расскажу, – сообщил отец Бенедикт уже серьезно. – При твоем прошлом расследовании, когда стало известно, что ты внедрен в среду чародеев неизвестной силы, неизвестных способностей, – ты помнишь, кто прикрывал тебя с этой стороны?

– Абиссус[516]? – уточнил Курт отстраненно, и наставник погрозил сухим узловатым пальцем:

– Пороли мы вас за такие словечки, да видно, мало… В тех стенах не только отчисленные курсанты томятся, но еще и подвизается братия; не сплошь праведники, как вы поговаривали, однако – именно их моления сохранили тебе жизнь в тот раз. Именно благодаря им ты пережил удар того чародея. Помнишь это?

– Такое не забывают, – согласился он мрачно.

– В этот раз, – тихо продолжил наставник, – выслав зондергруппу на поддержку, я снова обратился за помощью к братии. Знал, что ты опять ввязался во что-то серьезное… Но они отказали мне. Не будем молиться, было мне сказано. Все уже решено.

– Ха! – не сдержавшись, выдохнул Курт, и духовник нахмурился. – Быть может, нам с Бруно и вовсе не стоило заходить в ту деревню? Заслать туда одного только святого отца – и все… Простите, – осекся он и, зажмурившись, встряхнул головой, отерев ладонью лицо; наставник осторожно взял его за локоть, отведя руку в сторону, и указал вперед:

– Взгляни. Да, – подтвердил он, когда Курт вновь поднял взгляд к Распятию. – И это было решено. Он знал это. Но если ты полагаешь, что Христос от начала времен знал также, что будет есть вечером накануне Своего двадцать третьего дня рождения, или что в минуту Его распятия происходит на каком-нибудь отдаленном острове…

– Знаю, – не отводя глаз от изваяния перед собою, вздохнул он. – Сам все это говорил Бруно. Все это знаю. Знаю, что в январе будет холодно, но осознание неизбежности и закономерности этого не мешает тому, что этот факт мне не нравится. Мне не нравится, что что-то решено за меня, со мной – а я об этом не знаю. Что пути Господни неисповедимы для Него Самого.

– Что – зазорно служить не всесильному Богу?

– Был бы всесильным – нахрена Ему служители? – возразил Курт и спохватился снова: – Простите, отец. Четверть часа назад я говорил с агентом.

– Интересный, судя по всему, был разговор, – усмехнулся отец Бенедикт, вновь посерьезнев. – Было решено, что ты останешься жить; разве плохо? Что виновный в гибели людских душ будет наказан, что…

– …тихий провинциальный священник погибнет.

– А откуда тебе знать, что это не было его целью в жизни? – пожал плечами духовник. – Может, он с детства мечтал стать мучеником и всю жизнь искал сто́ящего повода.

«Отец Юрген, оставляя нас, сказал, что Господь ведет его по последней стезе» – вспомнились слова понурого служки; и деревянные четки в ладони… «Быть может, вы просто не пробовали?»…

– Может быть, – согласился Курт тихо, и наставник взглянул в его лицо пристально, словно увидя нечто, чего прежде в его духовном сыне не бывало. – Значит, он им стал. И – я знаю, что я видел. Поэтому…

– Да? – поторопил отец Бенедикт, когда он замялся, собираясь то ли с духом, то ли со словами. – Намерен написать рекомендацию?

– Намерен, – кивнул Курт решительно. – По представлению инквизитора процесс беатификации упрощается, я все верно помню? Если то, что он сделал, не чудо, если его деяние – не проявление святости, то что ж еще?.. Уверен, проблем с канонизацией не будет. Уже сейчас можно выслать в Хамельн кого-нибудь для сбора сведений о жизни отца Юргена; потихоньку, не говоря, для чего это делается, дабы никому не пришло в голову приврать.

– Рим упрется, – предупредил наставник, и Курт передернул плечами, отмахнувшись:

– Довольно пока того, чтобы он стал местночтимым, а там доберемся и до Рима. А сейчас – пусть добрые жители Хамельна в добровольном, разумеется, порядке скинутся на приличную часовню, посвященную святому мученику. Кроме прочего, местный священник, зачисленный в святые и принявший мучения ради спасения двух инквизиторов, несколько исправит отношение обитателей этого городишки к Конгрегации.

– Ты повзрослел, – вдруг тихо заметил отец Бенедикт, и Курт умолк, глядя в сторону, но чувствуя на себе пристальный взгляд духовника.

– Очерствел? – спустя мгновение тишины уточнил он с мрачной усмешкой, по-прежнему не встречаясь с наставником взглядом.

– Изменился, – возразил отец Бенедикт мягко. – Конечно, от шрамов грубеет кожа, от этого некуда деться, а их в твоей душе прибавилось… Но я не опасаюсь, что покров твоей души станет вовсе непроницаем. Пока я вижу лишь, что ты научаешься думать, делать и решать – сам, и наши беседы все более теряют свой прежний смысл.

– Вы… – он вскинул взгляд, и голос на мгновение осекся, – вы хотите… отказаться от меня? Передать другому духовнику? Я настолько не оправдал ваших надежд? Или…

– Нет-нет, – поспешно прервал наставник, улыбнувшись, – ты меня понял неверно. Я сказал, что они теряют прежний смысл, когда в беседах наших ты искал ответов, когда ждал совета, когда пытался выставить собственную душу на мой суд, – вот чего становится все меньше. Я от тебя не отрекаюсь, я тобой по-прежнему горжусь, но теперь наши беседы все меньше и на исповедь-то становятся похожи, а более – на рабочее совещание с увещеванием, причем не мною… Это, к слову, намек, майстер инквизитор: на исповедь не помешало бы, учитывая, что я тут успел услышать о твоей внеслужебной жизни… Куда же я от вас денусь? – усмехнулся наставник. – Вы все мой тяжкий крест до смертной доски, и захочу избавиться – не смогу.

– Если я сейчас, – медленно произнес Курт, – попрошу вас перечислить имена всех курсантов последнего выпуска – ведь вспомните каждое, отец?

– И имена, и биографию, – согласился наставник с наигранно тяжелым вздохом, постучав ребром морщинистой сухой ладони под подбородком. – Вот где вы все у меня.

– Не в первый раз замечу – когда академия создавалась, не последним аргументом к использованию таких, как я, было – «да и кто это отребье станет жалеть, случись что»… Верно?

– Ну, я-то таких иллюзий не питал. Слишком стар, слишком много видел и понял, чтобы полагать, будто возможно вложить душу и не страдать; кусочки души, они ведь с тем, что во мне еще осталось, перекликаются, тянутся друг к другу.

– Неужели без этого – нельзя? – спросил Курт тихо. – Чтобы не вкладывать, чтобы не тянулись, чтобы… Я старался. Выходит скверно.

– Несправедливо это, майстер инквизитор, – заметил отец Бенедикт укоризненно. – Причиняя другим боль, сами желаете от нее спастись? Не выйдет. Не получится не вкладывать, не тянуться… не получится так, чтобы части твоей души не болели. Таких и подобных этим потерь в жизни будет еще много, и сделать так, чтобы ты сумел остаться к ним равнодушным, невозможно, мальчик мой. Конечно, окружать тебя будут всякие люди, и близкие, и не очень, не все будут для тебя равноценны; не должен я так говорить, однако – даже помня имя каждого из вас, не всякого я одинаково держу у сердца. Скверно это, конечно, но куда от этого деться… Думаешь, я к каждому вот так, за половину Германии, стану таскать свои старые кости?

– Спасибо, – пробормотал Курт смущенно, снова отведя взгляд, и помрачнел вновь. – При создании академии стоило обратиться к иудеям за помощью. Големы друзей не имеют, семью не заводят, и духовники о них не страдают…

– А посохом по шее? – вопросил наставник строго. – Распустился вдали от крепкой руки. И, коли уж зашла речь о твоем вольномыслии… Уж по всему Кёльну разнес весть о том, что тебя переводят отсюда. Я, если память мне не изменяет, такового решения не выносил.

– Вынесете, – убежденно отозвался Курт. – Я был уверен, что так. И сейчас уверен. Ведь вы говорили сегодня с Густавом – сами поймите, оставаться здесь мне не следует. Я не хочу раздражать сослуживцев, не хочу раздражаться сам; и пусть время лечит – все равно это останется, и теперь, случись серьезная работа, никто из нас не сможет быть уверенным в том, что другой с ним откровенен. А к прочему, боюсь, рано или поздно Густав может сорваться и проболтаться Марте о том, как все было на самом деле. Или, что хуже, сорвусь и проболтаюсь я сам. На сей раз пережить все произошедшее, не убегая от него, как вы мне советовали в ситуации с Бруно, невозможно. Слишком опасно для слишком многих, а в первую очередь – для дела.

– Ведь я говорил, – вздохнул отец Бенедикт. – Служебное совещание с увещеванием; бедняга обер-инквизитор, ведь он тебя почти год терпел… Пусть так. Возможно, ты прав, и из Кёльна тебе впрямь лучше уйти.

– Не скажете, куда, отец?

– Экий скорый, – насмешливо отметил наставник. – Куда… На покой. Прочь от работы… на пару месяцев. Горный воздух тебе не помешает. Альпийский воздух и хорошая физическая нагрузка.

– Это в каком смысле? – насторожился Курт, нахмурясь, и духовник пояснил уже серьезно:

– Припоминаю, что сказал тебе тот… «выводящий на пути». Протоколы допросов арестованного тобою чародея я тоже успел прочесть и даже поговорить с ним лично смог… И то, что я прочитал и услышал, заставило меня задуматься. Твой ingenium unicus[517] заметили даже наши противники, а вот мы распознать его за десять лет твоего обучения не сумели; я только подозревать начал нечто сходное, и то – лишь когда это твое расследование стало близиться к развязке. Еще в прошлый раз я сказал, что тебя просто выносит на подобные дела, но сказал это почти в шутку, не высказал как теорию, – а они высказали. И, судя по всему, оказались правы.

– Неужто вы это всерьез? – проронил Курт, неуверенно улыбнувшись. – Да бросьте, отец. Ну, да, согласен, я оказался внимательным, вижу мелочи, замечаю детали; быть может, у меня еще более развитое воображение, чем у прочих, чтобы из этих мелочей выдумать историю. Ну, да, мне везет…

– Не выдумать, а увидеть, мой мальчик, увидеть истину, которую не видят другие. Везет? Да. Тебе везет – на эти самые истории. Они везде, где ты появляешься; точнее, ты там, где они, и как знать – может, впрямь «все решено»? При всех твоих несчастьях – ведь Господь до сих пор хранил тебя в самых безвыходных ситуациях; и, быть может, не просто так, быть может, у Него на тебя планы?.. Ну, – повысил голос наставник, не дав ему возразить, – с мнением Господа на этот счет мы сейчас разобраться не в силах, а вот что касается тебя самого – это зависит от нас. Возможно, пережить прямое столкновение с чародеем такой силы, как Мельхиор, в одиночку ты бы и не смог, однако припомни: во-первых, фокусы Маргарет фон Шёнборн ты выдерживал… Господи, взгляни на него – он краснеет!.. еще не разучился; неплохо… Во-вторых, – вновь посерьезнел духовник, – ты прошел проверку все у того же Мельхиора. Когда он пытался влезть в твой разум, увидеть твои мысли, понять истинные чувства – тогда еще братия не прикрывала тебя. Ты справился сам. В-третьих, этот выводящий на пути – он тоже не сумел подчинить твой рассудок.

– И сказал, что такое впервые в его практике… – произнес Курт тихо; наставник кивнул:

– Тем паче. А теперь припомним, как скоро ты оправляешься от болезней и ран, даже имея в виду молодой организм, вспомним, сколько всего доводилось тебе вынести – в приземленном, человечьем смысле, в смысле телесном… И что же?

– Что? – уточнил Курт тоскливо.

– Ты ведь следователь, – отозвался духовник, – сделай вывод из этих данных.

– Они правы? – уныло предположил он. – Я вынослив и устойчив к атакам на сознание?

– Они правы, – повторил отец Бенедикт убежденно. – Ты устойчив. Твоя исключительная интуиция и твой разум – вот что делает тебя уникальным. Великий математик из тебя вряд ли выйдет, да и трактата о стихосложении ты не напишешь, но видеть невидимое, ограждаться от невозможного – это в твоих силах. И – да, ты вынослив. Трое суток без сна, многочасовая поездка верхом, суточное патрулирование замка, ранение, второе ранение и еще три – вот что ты пережил во время первого дознания, прежде чем, наконец, силы тебя оставили. Месяц с запертыми на замок мыслями, в постоянном, круглосуточном напряжении умственном и… покрасней снова – меня это веселит… в напряжении физическом – это твое второе расследование. События третьего мы только что обсудили.

– И какой из этого вывод?

– В Альпы, человек, – приговорил наставник коротко. – Как быть с твоим разумом, что делать, чтобы усовершенствовать твои возможности – это нам предстоит еще решить. Пока нам не доводилось иметь дело с тебе подобными, мы не знаем, как быть, какие специалисты нужны для твоего обучения. Найдем – будешь учиться. Тем временем же, дабы врожденная твоя стойкость имела в поддержке что-то, кроме себя самой и академических навыков, пройдешь обучение с instructor’ом зондергрупп Конгрегации. Пока твоя выносливость, твоя физическая подготовка – это все, что ты можешь противопоставить твоим противникам. Понимаю, это не всегда спасает, но ничего иного пока нет, и не сидеть же сложа руки.

– Господи, снова муштра… – пробормотал Курт себе под нос, и наставник довольно улыбнулся:

– Ничего, малая толика дисциплины тебе не помешает, а ты, судя по душевному и физическому состоянию обер-инквизитора, совсем от рук отбился… На службу после обучения выйдешь в первом ранге.

– Подсластили пилюлю? – укоризненно заметил Курт. – Еще пара дел – выбьюсь в обер-инквизиторы и, глядишь, в Генеральные… Если так пойдет и дальше, боюсь, в Конгрегации недостанет чинов.

– Мы нарочно для тебя что-нибудь придумаем, – утешил его отец Бенедикт, вновь обретя серьезность. – А теперь я соблюду традицию, каковая связана с завершением всех твоих дознаний. Еще в прошлый раз я сказал, что они уже не оставят тебя в покое, и оказался прав; я говорил, что твоя служба будет теперь все опасней…

– Снова предложите в архив? Это после обучения-то?

– Или вместо него, если пожелаешь.

– Я уникум, – усмехнулся Курт невесело. – Разве ж я могу уйти и лишить Конгрегацию шанса изучить столь редкостный exemplar[518]?.. Я сказал это однажды и буду говорить до конца, отец: нет. Я остаюсь следователем, и на это решение не повлияет ничто.

– Я повлияю, – осек наставник строго. – Если все слишком далеко зайдет. Если я пойму, что на тебя навалились те, с кем тебе уже не справиться при всех твоих достоинствах; именно из-за твоей уникальности – тебя следует сохранить. Если не обо мне, то помни хотя бы об этом, когда снова полезешь в пекло…

– Меня не слишком спрашивали, желаю ли я лезть в пекло, – заметил Курт негромко, когда наставник умолк; несколько долгих мгновений висела тишина, нарушаемая лишь скрипом тонкой кожи перчаток, и, наконец, Курт вздохнул, с усилием отгоняя видение разливающегося под ногами огня. – Знаете, отец, у меня создается нехорошее чувство, что он меня преследует. Словно знает, что я его боюсь, и настигает меня всюду, где может. Словно задался целью меня уничтожить. И… я даже смирился уже с мыслью о том, что смерть… которая – настанет же когда-нибудь… я приму именно от него. Что когда-нибудь никакое чудо уже не спасет. Что это судьба. Для равновесия, что ли…

– В Альпы, – повторил духовник настойчиво и убежденно. – На воздух, на плац, работать. Там, мальчик мой, тебе будет не до еретических раздумий. А если старший instructor решит взяться за тебя всерьез, то – вообще не до каких.

Эпилог

– Сочувствую.

– Это еще цветочки, – вздохнул Курт недовольно. – В конце нашей беседы отец Бенедикт сообщил мне, что я удостоен рыцарского звания. Поздравления принимаются.

– Неплохая карьера для инквизитора полутора лет службы, – отметил Бруно, и он усмехнулся:

– Неплохая карьера для сына прачки и точильщика. Кто бы сказал мне тогда… Даже за хорошую шутку не сошло бы. Оказывается, Его Императорское Величество возжелали пожаловать меня сей милостью еще за прошлое дело – неоценимая услуга трону, что ты! Раскрыт заговор с участием герцога, князь-епископа и еще кучи знатной шелупони; я ведь вывел из строя разом двух курфюрстов – подарок императорским планам, лучше не придумаешь… Вчера меня притащили в магистрат, зарядили возвышенную речь, нацепили меч и рыцарскую цепь. Большим болваном я себя еще не чувствовал, особенно учитывая торжественную физиономию бюргермайстера. De jure за мной числится вшивая деревенька, именуемая громким словом майорат, посему я нынче «фон»… – на откровенную, нескрываемую ухмылку Бруно он покосился почти с ненавистью, покривившись: – Смейся, давай. Курт Гессе фон Вайденхорст… Самому противно.

– Почему только de jure?

– Потому что de facto я этой деревни в глаза не видел, дохода с нее получать не буду и владеть ею – тоже навряд ли; следователю собственность иметь запрещается. Id est, табуретку я купить могу, а вот деревню иметь права у меня нет. Пока служба – заказано. Переписать эту дыру на Конгрегацию совершенно я тоже не могу – майорат, однако препоручить заботу о надзоре за ней – вполне.

– И весь доход, соответственно, в конгрегатскую казну…

– Да Бог с ним, – легкомысленно отмахнулся Курт. – Невелика потеря. Тебе назначено собственное содержание, я уже почти в первом ранге; Дитрих на жалованье второго содержал жену и дом, а я при моих запросах буду сыром в масле кататься. Мне – много ли надо?

– Вот жители-то счастливы, – хмыкнул подопечный сочувственно. – Воображаю их лица, когда им сообщили эту радостную новость. «Ваш владетель – инквизитор». У половины – сердечный приступ.

– Временами это бесит, – уже серьезно отозвался Курт. – Уж с десяток лет выворачиваемся наизнанку – что им еще надо? Работаем как должно, расследуем справедливо, никого не трогаем…

– «Пшел вон», «Святая Инквизиция, прочь с дороги» и «я сказал, молчать» – вряд ли способствуют установлению доброго отношения к Конгрегации, – заметил Бруно наставительно. – Брось, Курт; ты ждал, что тебе всякий встречный руки целовать станет?.. Знаешь, мне сегодня приснился кошмар – с твоим участием. На площади были разложены угли, над ними на вертеле висел Бернхард с яблоком в зубах, а ты, поворачивая этот вертел, поливал его стекающим жиром и приговаривал – «Adaequato, bene adaequato[519]»… В умах людских нечто подобное и возникает в голове при слове «инквизитор».

На усмешку подопечного он не ответил, лишь покривился, и минуту оба шли молча, прислушиваясь к тому, как с площади у церкви святой Агнессы доносится постукивание молотков – на возведение помоста бюргермайстер, невзирая на то, что сие его обязанностью не было, и выделил приличную сумму, и нанял мастеров. Керн, понимая, какое удовлетворение Хальтер находит в этих заботах, ему не препятствовал…

– В беседе с отцом Бенедиктом, – заговорил Курт уже серьезно, – я обмолвился, что желаю подать еще одно прошение о твоем освобождении от нашей опеки…

– Знаю, – отозвался помощник и, перехватив вопросительный взгляд, вздохнул. – Я ведь тоже с ним говорил… или, точнее, он говорил со мною.

– И – тебе было сказано то же, что мне?

– Судя по всему, да. Я свободен и могу валить на все четыре стороны.

– Ну и хорошо, – пожал плечами Курт, – все равно ты у нас не прижился.

– Да брось ты, – хмыкнул Бруно снисходительно. – Мы отлично сработались в паре, и мы оба это понимаем; да и кто еще сможет тебя терпеть?.. Кроме того, он был прав, этот Крюгер. Не умею я жить просто так, а, как показала практика, ничего иного, кроме службы в Конгрегации, у меня должным образом не выходит. Сказал тебе отец Бенедикт, какой мне предлагается выбор?

– Сказал… Неужто ты впрямь на такое пойдешь? Так мечтал о свободной жизни – и снова решишься в неволю?

– Так ведь на сей раз – по собственному произволению.

– Странная тварь человек, верно сказал Дитрих, – вздохнул он, и Бруно помрачнел:

– Вот тебе еще одна причина. После всего, что я узнал, что увидел, после всего, что было – неужели ты думаешь, что я смогу просто отойти в сторонку и продолжить жить, как ни в чем не бывало? Что смогу обитать где-нибудь в свое удовольствие, словно в мире все по-прежнему, как было для меня пару лет назад? Я могу что-то сделать; не мог бы – отец Бенедикт не предлагал бы мне остаться, а значит, это что-то сделать должен.

– Гляди-ка, – заметил Курт почти всерьез, – чувство ответственности – штука, оказывается, заразная… Но ты понимаешь, что это означает? Больше шанса тебе не дадут, и если через все те же пару лет ты вдруг захочешь все бросить – так просто это уже не выйдет.

– Навряд ли захочу, – невесело усмехнулся подопечный. – Жаловаться буду, нудить, брюзжать, но бросить – не выйдет не только потому, что не отпустят. Не смогу – сам. Отец Бенедикт сказал, что год я должен посвятить обучению, дабы должность помощника хоть как-то отвечала действительности; что ж, пусть так. Даже интересно…

– Не меня одного будут гонять по плацу, – отметил Курт. – Это греет душу. Когда еще кому-то плохо, собственные мучения уже кажутся вполовину меньше. А сказал он тебе, на какой срок ты попадаешь в эту упряжь? Может, ты попросту не в курсе…

– Нет, я в курсе. До конца срока твоей службы. Ну, если тебя не шлепнут раньше. Тогда я волен пересмотреть свое решение.

– Возьми на заметку, – посоветовал Курт наставительно. – Если захочется уйти – просто подсыпь мне яду в пиво.

– Дорого, – отозвался Бруно, поморщась. – Лучше я снова дам тебе кувшином по черепу. Или расскажу отцу Бенедикту, как ты намеревался вызвать Христа в Друденхаус – и он сам тебя прибьет.

Курт промолчал, застопорившись вдруг, и подопечный, проследив его взгляд, остановился тоже. Впереди, всего в десяти шагах от строящегося помоста, двое мальчишек раскручивали веревку, напевая какую-то считалку, а третий сосредоточенно поджимал ноги, перепрыгивая через веревочную дугу.

– Как мило, – покривился Бруно. – Наглядный пример изменчивости и вечности жизни…

– Ты слышишь, что они поют? – напряженно проговорил Курт, и тот ахнул:

– Неужто ересь какую?

Мгновение он стоял на месте молча, а потом решительно зашагал вперед; стоящий к нему лицом мальчишка отступил назад, прыгающий запутался в веревке, и третий, не успев выпустить ее, налетел на приятеля, едва не сбив на мостовую. О том, пугают ли им непослушных детей в Кёльне, Курт подумал мельком, ухватив падающего за шиворот и рывком установив на ноги.

– Мы ничего такого не делали, – предупредил один из мальчишек, медленно отступая назад. – Здесь просто места больше, сейчас на улицах тесно…

– Стоять, – потребовал Курт, повысив голос, когда тот отошел уже на приличное расстояние, явно готовясь дать стрекача. – Скачите вы хоть по кладбищу, – выговорил он раздраженно, – мне все равно… Что это за песенка такая?

– Считалка… – растерянно и опасливо пояснил мальчишка. – Чтоб прыгать удобнее…

– Слова, – пояснил Курт. – Повтори, что ты говорил сейчас.

– Fünf, sechs, sieben[520], тихо под речною зыбью…

Бруно за спиной втянул воздух, едва им не подавившись, и мальчишки втиснули головы в плечи.

– А что? – уточнил нерешительно один. – Ничего такого нет, майстер инквизитор, это просто считалка…

– Скажи целиком, – попросил Курт уже чуть тише и, когда те переглянулись, осторожно подмигивая друг другу, попытался сбавить тон еще: – Я вас ни в чем не обвиняю. Просто скажите слова.

– Eins, zwei, выбирай, кто-то в ад, а кто-то в рай… Drei, fier[521], Фридрих всех зовет на пир…

– До конца, – потребовал он, когда мальчик запнулся.

– Fünf, sechs, sieben, – настороженно выговорил тот. – Тихо под речною зыбью… acht, neun, zehn[522], прыжок! Слушай дудочку, дружок…

– Вы сами придумали? – уточнил Курт и, увидев напряжение в глазах, повторил: – Я ни в чем вас не буду обвинять, ясно?.. Так что же? Вы придумали ее сами?

– Нет… – проронил все тот же мальчишка. – Просто услышали…

– Где?

– Ну, как – где… у других… Да ее все знают. Ну, наверно, придумал кто-то, это понятно, только я не знаю, кто. Просто… просто все ее знают, и всё.

Несколько секунд Курт стоял неподвижно, глядя в мостовую под ногами, а потом молча двинулся прочь, через площадь мимо возводящегося помоста.

– Что все это значит? – догнав его, спросил подопечный чуть слышно и, не дождавшись ответа, встряхнул за рукав: – Эй! Какого черта!

– Он пытается вернуться, – пояснил Курт тихо. – На сей раз сам. Своими силами. И когда это удастся, совладать с ним будет куда сложнее…

– «Он»? – уточнил Бруно. – То есть – Крюгер?.. Я не понял; мы ведь, кажется, уничтожили его? Ты же говорил – мы его уничтожили!

– Я такого не говорил, – все так же тихо возразил он. – Я сказал, что Фридрих Крюгер изгнан, я не утверждал, что – уничтожен. Оставшись без тела и артефакта, он возвратился туда, откуда пришел, и там никто не сумеет помешать ему копить силы, чтобы снова явиться в мир живых.

– Не понимаю… – растерянно произнес помощник. – И ты знал это, знал, что он может вернуться, когда…

– Когда убивал Дитриха? – договорил Курт за него. – Да, знал. Что это не навечно – знал.

– Но ты ведь говорил – его стихия вода, и огонь…

– …уничтожил флейту и преградил ему путь. Да. Этот путь. Сейчас преградил. Вода… Вода – стихия Хаоса; попроси отца Бенедикта рассказать тебе о нем подробнее, когда начнется твое обучение. Стихия Хаоса, в котором он нашел себе покровителя; вот только в отличие от Бернхарда, Крысолов не слился с ним, не утратил личности, не забыл себя и всего того, чему научился в жизни, а научился он многому. И не только вызывать дождь или топить крыс в реке, и его практика связана не только с использованием именно этого элемента. Подумай сам – будь лишь вода его союзником, только вода – какую работу он избрал бы себе, обосновавшись в Хамельне? Водоноса или мельника, или еще чего-либо в том же роде, а он…

– …был углежогом, – докончил Бруно упавшим голосом. – Значит, и огонь тоже… значит, этим самым огнем мы просто-напросто освободили его от грядущего подчинения Бернхарду, который его призвал… и все? Мы его просто освободили?

– Мы посадили его в тюрьму, – возразил Курт. – Считай – так. Мы не смогли вынести смертного приговора, но сумели упечь его за решетку. Уже одно только это сто́ит многого, потому что дети перестали гибнуть, и его нет среди нас.

– Пока нет…

– Пока нет, – согласился он. – К сожалению, большее было не в наших силах.

– А в чьих тогда?

– Не знаю. И никто не знает. Большее не в силах Конгрегации; Бруно, Конгрегация существует всего несколько десятков лет, настоящим делом занимается недавно, у нас катастрофически недостает информации, недостает данных и людей – нужных людей… Я надеюсь, что Крюгер только собирает силы. Что возвратиться столь скоро он не сумеет, что это займет у него хотя бы пару веков, что сейчас он лишь нащупывает путь, и собственными силами, без поддержки отсюда, возвращение должно оказаться для него сложнее, чем в этот раз. Все, что я могу сделать, это искать сведения о нем и ему подобных, записывать, обдумывать – как тот хамельнский священник, для тех, кто придет после меня… Это, – грустно усмехнулся Курт, – первый случай, когда я буду составлять отчеты о расследовании с таким рвением и по доброй воле… Я надеюсь, что нам с ним столкнуться не доведется, а те, на чью долю это выпадет, будут лучше нас оснащены и информацией, и полагающимися к случаю средствами противодействия – уж не знаю, какими. Как я говорил уже не раз еще при нашей первой встрече – я всего лишь следователь. Мое дело – расследовать, и делать это хорошо. Я постараюсь.

– А если вдруг?.. – предположил Бруно хмуро. – Что тогда? Если вдруг снова – пропавшие дети, говорящие шкафы… или стулья, или мыши, или что угодно; если снова – Крюгер? Если снова – придется нам? Что будем делать тогда?

– Смотреть по ситуации.

– Снова это загадочное «по ситуации»… Это надо сделать девизом Инквизиции, – заметил подопечный с невеселой усмешкой. – Вместо или в дополнение к «милосердию и справедливости», которые тоже применяются «по ситуации».

Слова Бруно Курт оставил без ответа вновь, снова встав на месте, снова глядя перед собою потемневшим взглядом, читая оставленную кем-то на стене одного из домов надпись. Буквы «СМВ», неровно выведенные мелом, виднелись четко на темном камне стены и заметны были издалека.

– Только без паранойи, – попросил подопечный успокаивающе. – На носу фестиваль, детишки благословляют дома именами трех царей. Или ты воображаешь, как Каспар или Мельхиор самолично, высунув язык от усердия, малюют надпись на стене, чтобы тебя позлить?.. Мы таких прошли уже штук десять; на Друденхаусе, кстати, я тоже одну видел, и даже видел мальчишку, который это писал.

– Жаль, не видел я, – пробормотал Курт, сворачивая к дому, где его наверняка дожидался уже заботливо приготовленный хозяйками обед. – Руки бы пообрывал.

– А после этого ты жалуешься на прозвища, какими тебя награждают? Мягче надо быть с людьми, Молот Ведьм, и они к тебе потянутся…

Теперь умолк подопечный, так же, как он минуту назад, так же остановясь и глядя на стену дома, в котором оба они обитали и который спустя день должны были навсегда покинуть. Три буквы были ровно, словно по линейке, выписаны углем возле самой двери, вот только имя волхва Каспара обозначалось не латинской «С», а немецкой «К», и начальная буква имени «Бальтазар» была подчеркнута такой же ровной жирной линией.

– Все верно, – тихо произнес Курт, приблизившись. – Это тот, кто нам еще не встречался.

– Брось, – уже не так твердо возразил Бруно. – Ребенок написал по-немецки; по-твоему, для Германии это странность?.. А подчеркивание… Просто… Да не поймешь ты детскую логику, может, ему так показалось красивше…

Курт, не ответив, прошагал к самой стене и осторожно коснулся носком сапога вершины маленькой горки из десятка угольков, уложенных аккуратной пирамидкой.

– Да ну… – неуверенно пробормотал подопечный. – Взрослые же люди… а это какие-то ребяческие выходки – вроде подброшенной в постель лягушки…

– Да, – едва слышно согласился он, и от его улыбки Бруно поморщился. – Конечно.

На угольную горку Курт наступил со злостью, разметав ее в стороны, и осколки дерева мерзко и скрипуче захрустели под подошвой, словно панцири огромных черных насекомых.

Январь 2009
(обратно) (обратно)

Надежда Попова Ведущий в погибель

Автор выражает благодарность Надежде Шолиной, доценту кафедры всемирной литературы НГПУ им. К. Минина, за помощь в блуждании по дебрям латинских падежей.

intrate per angustam portam quia lata porta et spatiosa via quae ducit ad perditionem et multi sunt qui intrant per eam quam angusta porta et arta via quae ducit ad vitam et pauci sunt qui inveniunt eam.[523]

Пролог

Мокрый снег налипал на сапоги, отчего ноги становились тяжелыми, точно закованными в колодки, а подошвы норовили съехать на сторону и опрокинуть тело в растоптанную мартовскую слякоть. Снега никто не счищал ни теперь, ни во все время зимы, а тренировочный плац был засыпан мелкими камнями и огромными, неровными глыбами, не оставляя, куда ступить шагу; когда же Курт попытался намекнуть старшему инструктору, что его подопечным надлежало бы поднапрячься и привести территорию вокруг монастырского корпуса в порядок, тот нехорошо усмехнулся и заметил, что бегать и драться на ровной чистой площадке может любой засранец, каковому следовало бы умолкнуть и исполнять, что велено. Велено было, как и всякий проведенный в этих стенах день, «бегом!»…

У стены Курт остановился, едва не упав, упершись в камень дрожащими ладонями и опустив голову; своих заляпанных липучей снежной кашей сапог он не видел – в глазах было темно. Горло горело, обжигая каждым выдохом, и даже при вдохе холодный весенний воздух прорывался в легкие режущими кипящими глотками. Привычного уже приступа тошноты на сей раз не случилось, но распрямиться не было сил и, что главное, желания – даже такой отдых настойчиво требовал своего продолжения, и организм не просил уже – повелевал не переставлять больше ноги, не тащить неведомо для чего вперед ноющее тело.

Когда при его появлении здесь старший инструктор посулил «истязать до потери сознания» и «гонять до кровавой блевотины», Курт счел это фигурой речи, в каковом предположении жестоко разочаровался в первый же день своего обучения. Выпитая вместо завтрака вода оказалась на снегу после того, как он нарезал десять кругов около корпуса. Сознание он потерял на тринадцатом круге, даже не успев подумать о символизме данного числа…

– Стоишь на ногах?

Голос звучал неведомо откуда, заглушаясь звенящей в ушах кровью, и того, как сквозь надсадный хрип выдавил «да», Курт почти не разобрал, зато четко до зубовной боли расслышал удовлетворенное:

– Славно… Тогда – бегом. Еще круг.

Возражать он не пытался, и полученному приказу подчинился не тотчас лишь оттого, что соскребал обломки сил; оттолкнувшись от шершавого серого камня стены, распрямил готовую сломаться пополам поясницу и двинулся снова вперед, не чувствуя ног, головы и себя самого. Мыслей в голове уже давно не осталось – даже грез об отдыхе. Даже нехитрое по своей сути действие – отсчет дыхания – пробуждало боль почти физическую.

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

* * *
– Ты все делаешь неверно, – пояснял его мучитель в первый день, когда, стоя на четвереньках в снегу, Курт пытался собрать легкие для очередного глотка воздуха. – Ты все время думаешь о том, что делаешь, а мозги ты должен держать пустыми, как выскобленный пергамент, чтобы вписать в них намертво то, для чего ты, собственно, бежишь. Навряд ли когда-нибудь ты получишь приказ пробежать пятнадцать миль и рухнуть на все четыре точки; ты пес Господень, а не сучка в течке. Приказ будет – мигом перевести дух и заняться делом.

– А кони на что? – обдирая горло каждым звуком, возразил Курт.

– Рухнул конь. Оказался таким же дохляком, как ты. Или пристрелили его. А для следователя с опытом работы вопрос и вовсе идиотский. Все, что угодно, может быть, и ты должен сохранять ясность рассудка и твердость в руках. А кроме того, вполне возможно, тебе придется и отдавать приказы другим, то есть, думать за пару-другую оболтусов, причем обдумывать детали операции ты должен будешь на ходу… Ну-ка, родословную Христа. На латыни и быстро.

– Не могу, – вытолкнул он с напряжением, и инструктор повысил голос:

– Таких слов не знаю. Что я велел вчера прочесть и запомнить?

– «Debes, ergo potes»[524]…

– Верно. Это не просто врезано в камень над главным входом – всякий, кто проходит под этой надписью, должен столь же глубоко выцарапать это в себе, на лбу написать, если иначе не может усвоить. Кому это не по силам, тот через те же двери вылетает вон. Думаешь, ты в ином положении? Осознай одну простую вещь, Гессе: здесь ты не инквизитор. Там, за этими стенами, встреться мы по службе, ты, может, и будешь иметь право спорить со мной и отдавать мне приказы, но здесь – здесь приказываю я. Здесь мне плевать на твои полномочия, на твой первый ранг, на императорское благоволение и прочую хрень, здесь в моей воле решать, останешься ли ты в должности следователя вообще. Что? – с наигранным участием уточнил инструктор, когда Курт вскинул голову, глядя на него растерянно. – А ты мнил, что тебе прописали отпуск на альпийской природе?

– Вы не можете решать… – начал Курт, и тот оборвал:

– Могу. Для того ты и здесь. Все твои подвиги описаны в сопроводительных документах, Гессе, я знаю о тебе практически все; и какой вывод следует из этого? Вывод такой: тебя мне отдали, чтобы я решил, насколько готов ты к продолжению службы. В ней ты уже сошелся и еще не раз сойдешься с теми, кто перешибет тебя одним плевком, если ты не сумеешь противопоставить их силе – свою. Сила же твоя всего-навсего в выносливости и боевых навыках.

– Не только, – возразил Курт уже чуть увереннее и нахальнее.

– Да, – не стал спорить инструктор. – Еще ты умеешь заградить мозги от попыток в них залезть; и это тоже недурно, однако – как ты будешь это делать, если уже теперь не можешь натужить их даже для того, чтоб просто зачитать хорошо тебе известный кусок Евангелия?.. Любой мало-мальски неленивый малефик-мозгодолб сейчас мог бы сделать из тебя куклу, готовую по его приказу отплясывать нагишом на алтаре. И вот что ты должен уяснить: если я не увижу подтверждения хваленой двужильности, о которой такими восторгами кишит твоя descriptio[525] – рекомендую твоему начальству отстранить тебя от оперативной работы. Сейчас я вижу, что ты не выносливей любого из моих парней. Чего я не вижу? не вижу смысла в твоем пребывании здесь; у меня и так есть чем заняться вместо того, чтоб расходовать время на доходяг. Сегодня день испытания, в который я вынесу свой вердикт – стану ли я натаскивать тебя вообще или вышлю обратно с припиской «не годен». Словом, Гессе, если служба тебе дорога, и остаток дней ты не желаешь провести в архиве в обнимку с чернильницей – бегом вперед; остановишься раньше, чем я велю, – прощайся со Знаком следователя на веки вечные. Итак, встал или собирай пожитки.

Он встал…

Десять кругов ада, медленно проползло в голове, когда его вывернуло наизнанку. Когда же сознание внезапно отключилось, подумать Курт не успел уже ничего.

– Будем считать, ты не безнадежен, – без каких-либо предисловий подытожил инструктор, когда он пришел в себя. – Продышался?

– Да, – отозвался Курт настороженно, и тот кивнул:

– Славно. Еще полкруга – до плаца. Бегом.

* * *
Утро следующего дня майстер инквизитор встретил полутрупом – каждая мышца трещала при малейшей попытке шевельнуться, ноги отказывались передвигаться вовсе, а покрывающие все тело синяки и глубокие ссадины, оставленные старшим инструктором при их недолгой стычке на плацу, вгоняли и без того ниспавший дух в состояние унылой тоски – стоило лишь задуматься о том, что каждый из этих ударов мог быть (и был бы в действительном бою) нанесен заточенным лезвием. До сих пор Курт почитал себя неплохим бойцом – и, надо сказать, не без оснований, возможностей испытать и подтвердить это практически была масса; и неспроста любой в Германии, от студента до капитана городских стражей (ну, кроме, быть может, господ рыцарей, коим, как известно, и адово серное озеро по колено…), рискнет столкнуться в драке с выпускником академии святого Макария лишь по суровой необходимости либо же по непроходимой глупости. С инквизитором лучше не связываться – и не только по причине страшной кары за покушение, это знает всякий. Знал и сам Курт – до вчерашнего дня, когда Альфред Хауэр объяснил, насколько глубоко было его заблуждение…

– Не стану понапрасну порочить ваших наставников, – заметил инструктор, пока Курт, кривясь и шипя, приседал и размахивал руками, пытаясь пробудить окаменевшие мышцы к жизни. – Для рядового следователя, быть может, этих умений и довольно – довольно, чтобы заломать рядового вояку; а малефики, они ведь частенько имеют гнусное обыкновение шляться в окружении доброй охраны, тебе ли не знать. И неспроста ведь в обстоятельствах чрезвычайных руководство обращается к кому?.. Верно, к нам. Когда речь идет о нешуточных вопросах, прибывает зондергруппа. Вот только наши парни посвящают этому годы, день за днем, а я должен сделать из тебя человека за три месяца; задача невозможная…

– Возможно все, – возразил Курт угрюмо, косясь на инструктора исподлобья. – Кроме того, позволю себе напомнить: если уж вы должны – следовательно, можете.

– А ты не умничай, – осадил Хауэр. – Я не смогу ничего, если ты станешь отлынивать и перечить.

– Не стану, – заверил он коротко. – Не приучен.

Прекословить Курт действительно перестал, возмутившись лишь однажды, когда инструктор, принарядив его в кольчугу, увешав оружием и снабдив тяжелой дорожной сумкой, скомандовал свое обычное «бегом». Пытаясь следить за словами и понимая при том, что обороты избирает не самые учтивые, Курт заметил, что отдавать приказы несложно, и сам он постиг сию науку в совершенстве, каковой факт несомненно даст прочувствовать майстеру инструктору, когда им доведется повстречаться в иных обстоятельствах.

– Не доведется, – безрадостно усмехнулся Хауэр. – Покомандовать мной вам не светит, майстер инквизитор, на оперативную работу меня не выпускают – берегут. Я умею делать хороших бойцов из таких вот олухов, и заменить меня некем… Намекаешь, Гессе, что я требую от тебя невозможного? Знаешь, всем здесь рано или поздно приходила в голову мысль, что Хауэр заплесневел, разгуливая по плацу и покрикивая на других. Ты не первый… Жди. Переведи дух – сейчас не помешает.

Инструктор возвратился спустя четверть часа – так же облаченным в тяжелую кольчугу, так же вооруженным до зубов, с такой же до отказа набитой сумой.

– Подержи, – сбросив мешок на руки Курту, предложил тот, ухмыльнувшись, когда он присел, едва не выронив. – Дабы ты не думал, будто я насовал туда перьев… А теперь – вперед. И учти: за каждый шаг, на который ты отстанешь, бежишь лишний круг.

Лишних кругов было три, но более всего убивало не это, а то, что Хауэр одолел и их тоже – все так же впереди. Когда Курт, пробежав последние шаги, повалился коленями в холодный снег, не запыхавшийся старший инструктор покровительственно хлопнул по плечу, заметив с одобрением:

– Ведь можешь. Можешь и больше, когда надо. А раз можешь, значит, впредь и будешь. А теперь, если не хочешь завтра плеваться кровью, поднимись на ноги и отдышись.

* * *
– Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба, – возьми себя в руки и заставь вдыхать медленно. В этом все дело, – пояснял инструктор наутро, когда Курт снова стоял на четвереньках в хрусткой снежной крупе, поднимая себя на ноги с невероятным усилием. – Потому ты сейчас готов издохнуть на месте, а я в силах говорить. Потому ты отставал. Натренировать ноги резво переступать – ерунда, не это главное; если ты решил, что я норовлю сделать из тебя бегуна на ярмарочную потеху, ты ошибся. Дыхание – вот за чем ты должен следить. Как певец на клире. Дыхание – средоточие жизни, Гессе, и от того, как ты дышишь, зависит и состояние твоего тела, и состояние духа. Вынуди разгневанного человека сделать несколько глубоких вдохов – и половина гнева уйдет. В бою лишь на минуту сбей дыхание…

– Знаю, – оборвал Курт довольно невежливо, и тот кивнул:

– Ну, хоть этому вас научили… Эти дни мы состязались в скорости, лишь чтобы показать тебе, что такое возможно – быстро, далеко и не уставая, однако впредь я стану обучать тебя не этому. Вот так, обвешанный железом и барахлом, человек может бежать целый день. Тронувшись в путь с рассветом, остановиться на отдых лишь вечером, и это не отголоски легенд о древних воинах, могущих взгрузить на плечи осадную башню. Я это могу. Поверь на слово. И мои парни это могут; кто хуже, кто лучше, но могут. Запомни еще одно. Это не выбито в камне, но должно быть прописано в твоем разуме, в памяти, в существе твоем, осознано и прожито. Человек может все. Создавая венец природы, Господь заложил в него многое, заложил главное – способность учиться, и учиться всему. Нужно лишь желание, время и верный подход, но – человек может все. Запомни. А теперь я поясню: я истязаю тебя этой, как тебе может показаться, бессмысленной беготней, потому что именно этот подход в твоем случае и является верным, если у тебя действительно есть желание учиться. Ты научишься правильно дышать, что пригодится в боях, каковых, я так мыслю, на твоем веку будет немало. Вам говорили в академии, что задача инквизитора не сводится к тому, чтобы уметь выстаивать по два часа в схватке?.. Плюнь и забудь. Чушь. Ты должен это уметь. Вот тебе пример. Ворвавшись в дом очередного малефика, ты видишь, что он один – ни стражи, ни наемников с невообразимыми мечами, ни арбалетчиков, лишь он один, вооруженный одним клинком. Правда, управляется с ним дай Боже… Ты убил на него четверть часа времени и уйму сил и, наконец, сумел пробить. Вот только твой меч не пускает ему кровь, а проходит сквозь него, как сквозь дым. Иллюзия. Злой, уже задыхающийся, ты вламываешься в следующую комнату, где этот самый малефик похохатывает над твоими потугами. И снова стычка. И – что? Снова иллюзия. Когда, в конце концов, ты доползаешь до него самого, он может брать тебя голыми руками.

– Случай из практики? – уточнил Курт кисло; инструктор усмехнулся:

– В практике – чего только не случается, Гессе, припомни лишь свое последнее дело. Да, ты запросил зондергруппу, однако же у тебя просто не было времени дожидаться ее появления. Когда наши парни прибыли, ты уже все закончил сам – пришлось. А если бы не повезло? Если бы нарвался на окруженного охраной некроманта, который тут же поднимает убитых тобой? А тебе надо взять его – хоть тресни? Сколько ты продержался бы в долгом бою с твоими академическими выкрутасами?.. Итак, это первое. Если не будешь отлынивать на плацу, при верно поставленном дыхании ты у меня за́мок в одиночку зачистить сможешь. Второе: эти пробежки вкупе с кое-чем другим попросту сделают тебя чуть сильнее физически; при твоем сложении этому грех не уделить больше внимания. Врожденная выносливость – это неплохо, однако и ее надо развивать и обучать. И третье. Самое важное. Когда ты сумеешь забыть, что за тобою надзирает инструктор, когда перестанешь считать круги, перестанешь думать, куда и как ставить ноги, как держать руки, когда ты вообще забудешь о том, что бежишь, – вот тогда наступит момент истины, Гессе. Наступит озарение. Ты сильно удивишься, но только после этого ты будешь чего-то стоить на плацу; хитрые приемы – это немаловажно, отрабатывать их ты у меня тоже будешь от зари до ночи, а если потребуется – то и от ночи до зари, но основная хитрость не в том, как повернуть руку или куда ткнуть клинком. Главное – в том, чтобы достичь этого озарения. В том, чтобы и во время боя не думать, куда ступить и как двигаться, чтобы дышать спокойно и свободно, в то время как противник будет обливаться потом и задыхаться; в том, чтобы не утратить четкость и выдержанность мысли, чтобы видеть каждое его движение, замечать оттенки его взгляда, от перемены в котором может зависеть твоя жизнь. Однажды ты внезапно осознаешь, что видишь противника насквозь. Видишь его удары еще до того, как они будут нанесены, успеваешь сделать два движения и обдумать еще четыре, пока он совершит одно.

– И для этого – бег? – уточнил Курт, не скрывая скепсиса.

– Это не бег, – возразил Хауэр. – Это священнодейство. Как молитва. Не мне тебе рассказывать о монахах, стоящих на чтении по двое суток; и не всякий из них после этого падает без чувств – кое-кто кладет последний поклон, прячет четки и отправляется в монастырский огород, где копается еще целый день. Что дает им силу? Молитва? Помощь Господня? Душевный подъем – откуда он берется? Отсюда, – сам себе ответил инструктор, хлопнув по его груди ладонью, отчего Курт едва не запрокинулся снова в снег. – Сила Господня – это штука, может, и впрямь хорошая, майстер инквизитор, вот только Господь ее куда попало не растрачивает; к чему, если в самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить. Монахи это совершают при помощи молитв. И знаешь, что они во время этих молитв делают, Гессе? То же, что будешь делать ты, наворачивая круги по этой тропке. Они находят верный ритм дыхания. Произнося слова, чередуют звуки, вдохи и выдохи так, чтобы не пересыхало горло, не утомлялись мышцы языка и губ, а в итоге – не утомляются и они сами, потому что рано или поздно наступает это озарение. Тогда их молитвы произносятся сами собой, и сознание отслеживает уже не каждое слово в раздельности, а все сполна, одним ощущением. Когда же молитва окончена, когда он идет по своим делам, если по дороге ты заговоришь с ним – беседуя с тобою, он будет продолжать произносить все то же самое мысленно. Точнее, оно будет произноситься само. Оно просто будет. В нем.

* * *
– Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему.

На плацу все было так же – так же стоя на четвереньках, так же упираясь подрагивающими руками в снег, утоптанный до твердости льда поверх вмерзших в землю камней. Различие было одно – ко всему в довесок болели от удара ребра или колено, или поясница, или едва не свороченная набок челюсть, или все это вместе…

– Прочувствуй то, что делаешь; не сознанием – телом. Оно будет исполнять за тебя все, что потребуется. Взять тело под контроль – да, ты должен уметь это сделать в любой миг, но так же должен и уметь дать ему свободу. Пусть действует. Ты раздумываешь прежде, чем закрыть глаза, если в лицо вдруг подул ветер и бросил пыль навстречу? Нет. Ты просчитываешь, как отдернуть руку, уколовшись иглой? Сомневаюсь. Когда просто идешь по улице, неужто размышляешь о том, как согнуть колено, на какую высоту приподнять ногу, как перенести на нее вес?.. Не думай. Помни все, что я тебе показывал, но – не думай. Чем ты вчера тут занимался до самой полуночи?

– Тренировался, – выдавил Курт сквозь зубы, заставив себя приподняться на одно колено. – Как было велено.

– Не похоже, – отозвался Хауэр скептически. – Спал – в это охотно верю… А вот злиться не надо, майстер инквизитор. Это вредно для здоровья. Злость, если уж она прорывается, должна быть холодной, тогда она может и помочь. Что ты сейчас рвался мне доказать? Что со следовательских курсов выходят не неумехи? Что ваши наставники не зря хлеб едят? Что ты драться умеешь?.. Брось. Ты выглядишь глупо. А сейчас – еще глупее, потому что снова злишься… Важная вещь, Гессе: мы на одной стороне, помнишь? Я тоже служитель Конгрегации. Не неприятель. Единомышленник. А глядя на твое лицо, можно подумать, что перед тобой пьяный привратник, осмелившийся обозвать отца Бенедикта церковной крысой, или кто еще похуже.

На ноги Курт сумел подняться не сразу и отвернулся, отряхивая снег с колен и плеча, согласившись тихо:

– Виноват. Увлекся.

– И это все? – уточнил инструктор с подозрением. – Прекословить, хорохориться, огрызаться – не станешь?.. Впервые на моем веку, обыкновенно бо́льшая часть времени уходит на пререкания с курсантами.

– Я уже не курсант, – болезненно усмехнулся Курт. – И всем этим успел пресытиться в академии. В меня уже успели вбить тот простой факт, что наставники и в самом деле не зря едят хлеб, et ergo[526], их надо слушать. Пререканий не будет.

– Жаль, – вздохнул Хауэр показно. – Это в своем роде даже забавно… Что ж; коли так, Гессе, бегом круг – и снова на плац. Я жду здесь.

* * *
– «Волчий шаг». Знаешь, что это?

– Теоретически, – отозвался Курт хрипло, глядя под ноги, где под мерзкой лужицей протаивал стоптанный снег; во рту и пересохшем горле остался привкус кислоты.

– Заметно, – покривился инструктор, отступив в сторону. – В этом тоже есть смысл – выжимать себя до последнего предела, пока не вывернет, пока ноги не перестанут держать – и с каждым днем этот предел будет отступать все далее. Но. Теперь я перейду к тому, о чем говорил прежде. Тренировку мускула теперь оставим для иных занятий; ты у меня, пес Господень, научишься бежать, как волк, – долго, вдумчиво и без устали. Научишься или подохнешь… Видел волка?

– Доводилось…

– Когда он бежит – не в последнем рывке, настигая добычу, а просто куда-то – он расслаблен. Всем телом. Каждая лапа, поднимаясь в воздух, расслабляется, напрягаясь лишь тогда, когда приходит доля момента, в каковую на нее переносится вес тела. Расслаблены все мышцы, не надобные для перемещения. Расслаблены легкие, Гессе, и воздух идет в них сам – ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно; и вот так, научив себя отдыхать в процессе, ты и в самом деле сможешь преодолеть расстояние сколь угодно протяженное и не околеть в конце пути, как загнанный жеребец. Скорость, разумеется, в этом случае не слишком велика, но цель этого способа – не быстрота, а – что?

– Выносливость? – покривился Курт; инструктор кивнул:

– Она самая, гадина. В один прекрасный день, когда я увижу, что ты все понял, что ты готов, – я выгоню тебя на эту тропку с рассветом и позову обратно, когда станет темнеть. И ты вернешься в главный корпус, спокойно дыша, не валясь с ног и не шатаясь, потому что озарение – оно придет… круге на пятнадцатом.

– А если не придет?

– Если не придет – по твоем выходе из лазарета мы все начнем сначала… А теперь слушай, что я буду говорить, и смотри на то, что я буду делать. Пусть рассудок осознает слова, а движения – их должно повторять тело, само, без вмешательства разума. Дай ему свободу.

* * *
– Не давай воли телу. Отпускай его, когда нужно, но не позволяй командовать. «Тело – одежда для духа», не более; помнишь это? Ты ведь не позволишь своим штанам указывать тебе, что делать?

Наставления Хауэра уже снились ночами; в последние дни тот не отходил ни на шаг и сегодня поглощал свой ужин в комнате Курта, куда его определили на время обучения. Ужин давно был съеден, и теперь, при огне светильника у стены и свечи на столе, под легкое, как нектар, пиво инструктор говорил, не умолкая.

– Мне препоручили тебя, чтобы я занялся тем, что делаю обычно – а именно, натаскивал тебя физически; как мне было сказано, развитием иных твоих талантов будет заниматься другой эксперт – когда такого отыщут и поймут, что им вообще с тобой делать. Как развивать сверхобычное чутье следователя и врожденную способность к сопротивлению чарам, воздействующим на разум, я не знаю. Но кое-чему я уделю внимание. Не могу не уделить. Как я уже говорил, сведения о тебе мне предоставили самые полные, и мне известны все твои достоинства и недостатки… Затуши свечу.

Глоток пива застрял в горле, словно сухая корка зачерствелого хлеба. В том, что дойдет и до этого, Курт не сомневался; нельзя сказать, что он ожидал подобных слов ежечасно, но убежденность в том, что рано или поздно их услышит, его не покидала ни на миг…

– Нет, – ответил он тихо; Хауэр нахмурился:

– Гессе, это…

– Глупо, я знаю, – оборвал Курт, впервые за многие недели своего обучения возразив инструктору. – Но – нет.

– А кто давал слово, что будет исполнять все мои указания?

– Все. Но не такие. Лишние пять кругов? Пожалуйста. Лишний час на плацу. Что угодно. Но не забавы с огнем.

Мгновение Хауэр сидел неподвижно, глядя с сострадающим укором и, поднявшись с места, медленно сжал пальцами фитиль, пронаблюдав за тем, как Курт, поморщившись, отвел взгляд в сторону.

– Это просто, – произнес инструктор негромко; взяв свечу, подошел к светильнику и, вновь усадив на нее огненную бабочку, поставил ее обратно на стол. – Это делают дети. Чего ты боишься? Что этот маленький огонек спалит тебя дотла? Просто обжечься?.. На тебе кожаные перчатки. Чтобы их прожечь, над этой свечой руку надо держать минуту, не меньше. Да и без них – твои ладони один сплошной шрам, плотная кожа, сожженные нервы; ты этими руками котел с огня снимать можешь! Брось, Гессе; инквизитор с пирофобией – это смешно.

– Смейтесь, – отозвался он хмуро. – Не вы первый.

– Вот он, тот момент, когда пора дать телу окорот, – наставительно выговорил Хауэр, чуть смягчив тон. – Разумом ведь ты осознаешь, что я прав? Ты ведь понимаешь, что твои страхи – чушь? Понимаешь. Ты свое тело не можешь вынудить сделать такую простую вещь, тело – не разум.

– Может, потому что боль он причиняет телу? – огрызнулся Курт; инструктор отмахнулся:

– И боль – чушь, майстер инквизитор.

– Да, – отозвался он, покривившись в улыбке. – Так мне все говорили – первые две минуты допроса.

– Ну, – кивнул Хауэр, снова усевшись напротив, – я предвидел, что разговор повернет в эту сторону.

За тем, как тот выложил на стол длинную иглу, Курт пронаблюдал, хмурясь все больше, и уточнил опасливо:

– Это – что?

– Фокус хочешь, Гессе? – улыбнулся инструктор и медленно, аккуратно, словно добросовестная швея, ввел острие под ноготь, с нескрываемым удовольствием глядя на то, как Курт снова скривился, на сей раз не отведя, однако, взгляда. – И боль – чушь, – повторил он ровно, приподняв руку и демонстрируя ее со всех сторон. – И заметь, я не скриплю зубами, не кусаю губы, не обливаюсь холодным потом. Я ее просто не чувствую, этой боли. Я могу и проткнуть себе ладонь насквозь, и даже – твой кошмарный сон! – взять в руку горячий уголь, но кожи жалко, после долго зарастает и мешает работе. Однако, если не веришь на слово, – ради такого дела могу пожертвовать.

– Не надо, – поморщился Курт. – Верю. Выньте.

– Могу, – повторил инструктор, выдернув иглу, и стер пальцем выступившую каплю крови. – И при этом, Гессе, я буду травить тебе байки и смеяться над ними вместе с тобою. Повторяю: и боль – чушь.

– До известных пределов, – уточнил Курт; Хауэр согласно кивнул:

– Разумеется. Я ведь не Господь Бог, да и Тому, я полагаю, на кресте было несладко… Это лишь шаг – на долгом пути.

– К чему?

– Откуда мне знать. Я всего лишь инструктор зондергрупп. Я не знаю, где пределы человеческим возможностям. К сожалению, у меня недостанет времени на то, чтобы обучить тебя вот такому, а ведь и это умения немаловажные. Ты следователь первого ранга, имеешь доступ к некоторым тайнам Конгрегации, и если уж твоей подготовке уделяют столь пристальное внимание – будешь иметь доступ еще больший. Как полагаешь, не захотят ли некоторые из наших недругов эти тайны выведать? Не сегодня, не завтра, не те, что известны тебе сейчас, но… Пускай ты сможешь закрыть мозги от их поползновений, но для этих целей есть кое-что проще: вот такое. Никто просто не станет напрягаться и лезть в твой разум, тебя не мудрствуя лукаво прикрутят к стулу и выпотрошат из тебя то, что их интересует. Скажи откровенно – все, что применял на допросах, сам-то выдержишь? Думаю, и половины не стерпишь. Сломаешься. Возразишь?

– Не возражу, – отозвался Курт. – Лгать не стану. Я оставляю как вариант любой исход событий, но, следует признать, особенной терпеливости в этом смысле за мною не замечалось. В академии я ведь чрезмерным миролюбием и соблюдением правил не грешил, а потому побывал всюду, и на скамье под розгами, и во дворе под плетью… Когда ты знаешь, что тебе полагается десяток горячих – достаточно сжать зубы и терпеть, и это довольно легко, потому что знаешь, когда все закончится. А в некоторых случаях наставники поступали образом довольно скверным. К примеру, когда курсант не нарушает режим или брякает скабрезную шуточку о Деве Марии, а, скажем, изобьет того, кто слабее, пытаясь таким образом утвердиться; тогда главное не сама кара – главное сломать такого морально, дабы у него не осталось гонору ломать других. Вот и я однажды обрел подобное внушение – не десять ударов, не двадцать, просто-напросто до первого крика. Собственно, можно этот самый крик издать при первом же ударе, и наказанию конец… Но гордость… а репутация среди сокурсников… Мне было тринадцать, я еще сохранил остатки былой заносчивости и шел с уверенностью, что буду держаться до потери сознания.

– И как? – с интересом осведомился инструктор; Курт усмехнулся:

– Заорал на третьем десятке; тамошний exsecutor свое дело знал. Но правды ради следует заметить, что за мной – рекорд.

– Однако же на одной гордости далеко не уедешь, – заметил Хауэр наставительно. – Ты, как и все, пытался победить боль, а я с ней подружился, втерся в доверие и гнусно предал. Разумеется, я не всесилен, и если взяться за меня всерьез, никакие ухищрения мне не помогут, однако я убежден, что возможно все. Возможно взяться рукой за раскаленный металл и не просто не ощутить боли, но и не оставить на коже следов; и, уж простите за ересь, майстер инквизитор, ни Божий суд, ни дьявольское вмешательство здесь никаким боком. Все зависит от самого человека, от его воли; я еще не понял, как этого добиться, но уверен, что – возможно.

– Что человек все может? – уточнил Курт с улыбкой и для самого себя неожиданно спросил: – Как вы попали в Конгрегацию?

– Не заговаривай мне зубы, Гессе, – посерьезнел инструктор, кивнув на пляшущий над восковым столбиком огонек. – Протяни руку и затуши треклятую свечку.

– Нет.

– Согласен, я не знаю, каково это, – вздохнул Хауэр устало, медленно повел ладонью над свечой и, ненадолго задержав ее почти в самом пламени, убрал, отирая копоть с кожи. – Обжигался, как все люди, – о горячую посуду, об уголь в костре, о кочергу, но такого, как ты, не переживал. Это верно. Понимаю, что у всех свои страхи. Кто-то боится мышей, кто-то змей… Девки, в основном.

– Если это – попытка ударить по самолюбию, – предупредил Курт кисло, – понапрасну стараетесь. Я проделывал это сам – не раз. Помогает слабо.

– Слабо? – уточнил Хауэр. – Выходит, нельзя сказать, что не помогает вовсе? Возьми, стало быть, свое самолюбие на вооружение, возможно, оно поспособствует?.. Знаешь, Гессе, когда я начал читать твою сопроводиловку, я стал подумывать, хотя этого мне поручено не было, отвадить тебя от этой блажи, и мне даже показалось, что я знаю, как это сделать. Клин вышибают клином…

– Уже пытались, – вымученно усмехнулся Курт. – Не сказать, что стало хуже, но и не лучше.

– Когда дочитал, – кивнул инструктор, – понял, что такой метод не годится. Хотя, я так мыслю, если пару раз в неделю запирать тебя в горящем доме, спустя полгода ты бояться попросту замаешься, отчего и перестанешь. Правда, существует вероятность и того, что, в конце концов, рехнешься. Это было бы досадно… Чего ты боишься, Гессе? Боли? Чушь; судя по тому, что я знаю, тебя не раз резали, ты умудрился словить пару стрел – так что же? Ведь ты не начал бояться стычек, не прячешься под стол при виде арбалета? Ты не боишься огня; ты его ненавидишь. Как противника, который сбил тебя с ног, отнял оружие, приставил клинок к горлу и – не стал убивать… – на мгновение Хауэр умолк, глядя на него сквозь прищур, и кивнул: – Ага. Я попал в точку… Ну, Бог с этим. Разбираться в твоей душе должен не я, а отец Бенедикт, самовольно же предпринимать попытки целительства я не могу – если с твоим умственным или душевным состоянием после моих препараций и впрямь станет неладно, с меня живого шкуру стянут и прибьют ее все у того же отца Бенедикта на стене. Я дал тебе мысль, обдумай ее, коли есть желание; более я не стану на тебя давить. Вот только покажу тебе еще один фокус… Что ты делаешь с противником, когда не хочешь или опасаешься приближаться к нему? Достаешь арбалет. Победить этого врага тоже возможно, не входя с ним в соприкосновение. Смотри. Так погасить огонь сможешь даже ты; можно сказать, способ нарочно для тебя.

От стола со свечой Хауэр встал на расстоянии трех шагов, глядя на дрожащий огонек пристально, точно и впрямь арбалетчик на укрепленную перед ним мишень; правая ладонь поджалась в кулак, тут же расслабившись снова, и инструктор повторил – тихо и серьезно:

– Смотри на свечу.

Он выбросил правую руку вперед отчетливым, коротким движением, словно оттолкнув от себя ладонью тяжелый кувшин с зерном; до маленького трепещущего язычка пламени от этой ладони, будто упершейся в невидимую стену, оставалось еще локтя полтора, а потому в первые мгновения подумалось, что это попросту игра теней или обман утомившегося за прошедший день зрения. Миг прошел в тишине, прошел второй, и лишь тогда Курт осознал, что свеча и в самом деле погасла.

– Это не волшба, – снова заговорил Хауэр под его потрясенное молчание. – У меня нет никаких врожденных способностей, я ничем не одарен свыше, я обыкновенный человек, такой же, как тысячи других, обитающих в Германии. Этого я достиг сам. Сможешь и ты.

– Как вы это сделали? – не сразу сумел выговорить Курт. – Если не способность, если не… Как?

– Мы привыкли к тому, что воздух – нечто невесомое, бесплотное, нечто, чего и вовсе нет; однако же птицы бьют по нему крыльями, отталкиваются от него – и подымаются выше. Взгляни, как падают листья. Словно сквозь воду. Снизу их подталкивает воздух, в который они упираются своей поверхностью. Вспомни парус – будь воздух так бесплотен, был бы от паруса толк? Вспомни ветер, валящий целые деревья и сносящий крыши с жилищ. Вспомни еще одно: человек проходит мимо свечи, проходит излишне быстро – и от движения воздуха, созданного его телом, огонь гаснет. Я делаю это одним ударом.

– Снова ваше пресловутое дыхание?

– Оно самое, потешаться здесь не над чем. Озарение, Гессе. Озарение – и я знаю, как, с какой силой, насколько резко ударить рукой воздух, чтобы он убил огонь вместо меня. Не рассчитываю, не продумываю, я просто знаю, чувствую, как это сделать – так же, как давно перестал отсчитывать дыхание во время бега, как ты не задумываешься, садясь на табурет – тело само знает, как согнуть колени, как примостить твою ленивую задницу. Разумеется, это – несколько сложнее, но с каждым разом дается все проще.

– Руководство в курсе ваших изысканий? – спросил Курт тихо, и инструктор рассмеялся, снова усевшись за стол напротив:

– Инквизитор…

* * *
– Я родом из провинциального городишка. С детства мечтал о подвигах, а повзрослев, сдуру записался в городскую стражу и все продолжал мечтать. Все нормальные люди, отпахав свое, шли спать или пить, или есть, на худой конец, а я – на плац. Отрабатывал те два удара и три замаха, что нам всем показали в начале нашего славного служения родному городу; вот только никому этот город не сдался – на нас даже соседские владетели не смотрели. Стражу держали, потому что положено, ну, и на всякий случай… Разумеется, и ни одного кулачного боя не пропускал. В противниках недостатка не было: кто ж откажется на законном основании набить морду стражнику?.. И снова на плац… Надо мною, ясное дело, смеялись, особенно когда я начал извращаться и выдумывать собственные приемы – позаковыристей, помудреней, да еще чтобы и покрасивее; смеялись, пока я не пригласил одного из таких шутников доказать, что он имеет право смеяться. Помимо всего прочего, надо ведь было на ком-то опробовать все, что насочинял… Словом, более не насмехались в открытую, даже в некотором роде зауважали, однако же все равно продолжали крутить пальцем у виска.

И вот однажды – мне тогда было, наверное, сколько тебе сейчас – в нашем городе появился инквизитор. Вечером нас собрали и сообщили, что в нашем тихом омуте проездом задержался скрывающийся от розыска преступник, да не простой, а самый что ни на есть настоящий оборотень. Нас, от страха готовых выть не хуже этого оборотня, выставили в оцепление вокруг квартала, в котором, по сведениям приезжего инквизитора, он обосновался; нам было велено стоять и не рыпаться, вмешиваться только в самом крайнем случае, а главное – подохнуть, но преступника взять живым. Тому, кто посмеет его смертельно повредить, тот следователь посулил множество интересных развлечений, отчего у нас окончательно развеялись последние остатки храбрости… Парня загоняли – буквально, как зверя загоняют на охоте, и так сложилось, что выгнали прямиком туда, где стоял я. – Хауэр усмехнулся. – «Не вмешиваться»… Я вовсе примерз к месту. От того, чтобы удрать, я был далек, но столь же мало желания имел и ввязываться в потасовку. Он не оборачивался, дрался в нормальном человечьем виде, но – как! Они с тем инквизитором схлестнулись прямо передо мною, в десяти шагах, и мне было видно все. Такого, Гессе, я не видел еще никогда – да и откуда было? Провинциальный солдафон из задристанного гарнизона задристанной дыры; что я вообще знал, кроме пьяных драк по вечерам?..

После этого я не смог заснуть. Многие из нашего оцепления в ту ночь спали плохо, вот только я не вскакивал с криками – я просто не спал, смотрел в потолок, проворачивал в мозгах то, что видел, и понимал, что я с моими потугами на плацу – вша… Жгли этого парня тоже у нас, перевозка была слишком опасной; мы узнали, что он тем вечером успел перебить не то четверых, не то шестерых из тех, кто прибыл вместе с инквизитором, а взять для его охраны в пути кого-то из нас – это даже не анекдот. Разумеется, я пошел смотреть. Тебе доводилось уже выносить приговоры, доводилось наблюдать это не раз, скажи – видел тех, кто горел молча? Нет? А я – видел. Молча, Гессе. Ни звука. Он даже не пытался вырваться. Не дернулся ни разу. Это было жутко и завораживающе. Словно изваяние…

Народ расходился так же молчком, инквизитор был явно недоволен, а я – я был сражен. Возможно, он и был оборотнем, возможно, он был и сильнее, и быстрее, но у него те же кости, нервы, плоть; должно же и ему быть больно, а тем паче – в человеческом обличье! Значит, было. Значит, боль он просто переносил. Значит, это возможно. И тем вечером, в бою, которому я был свидетелем, он хватанул инквизитора по руке клинком – до кости и почти вдоль, почти срезав плоть, а тот продолжал делать, что делал. Уж инквизитор-то точно человек, обыкновенный, такой же, как все, как я. Ведь когда-то и он был, как я, ничего не умел, ничего не знал, когда-то он был мальцом, хнычущим от царапины, оставленной соседской кошкой! Ведь он не родился бойцом, плюющим на раны, на боль, на кровь? Ведь он таким стал. Это лишило меня остатков покоя. Значит, человек может это. Может все. Будучи никем, стать великим… да кем угодно. Я хотел быть великим бойцом. Как те двое. И начал им становиться. Сейчас в подробности лезть не стану, просто скажу, что парился я над этим ежемесячно, ежедневно и ежечасно, пробовал все, любую бредовую теорию, возникающую в моем мозгу, и добился в конце концов кое-каких результатов.

Однажды вечером, было это года два спустя после тех событий, спьяну я вздумал поделиться с собратьями по оружию своими грандиозными думами относительно величия человеческого. Показал вот этот самый фокус с иглой, после чего пустился в долгие рассуждения о том, что человек может добиться всего, чего только вздумает пожелать, и как пример имел глупость упомянуть того самого оборотня… Откровенно говоря, сегодня я не вспомню, что я тогда нес. Да я уже и наутро не помнил; а кто-то из моих собутыльников запомнил сверх меры хорошо, и примерно через недельку в наш городок снова нагрянул инквизитор – теперь уже по мою душу. Попервоначалу я перетрусил. Все эти перемены в Конгрегации, они ведь во дни моей юности только-только завязались, и не всегда и не везде можно было уповать на то, что тебе попадется не говнюк старой закалки. Но мне повезло; инквизитор оказался тот самый, что пару лет назад, собственно говоря, и подви́г меня на изыскания, посему столковались мы быстро.

Уехали мы вместе следующим же утром. Мечта сбывалась – я выбрался из этой ямы с мышами, которая была моим домом… Только меня не бросили на борьбу с оборотнями и стригами, как я полагал по наивности. Провели краткий курс по ликвидации безграмотности в области «малефики и их разновидности», месяц тренировки со старшим инструктором и – долгая нудная работа по отлову этих самых малефиков. Мне никто не потрудился растолковать, что произошедшее в нашем городе – редкость, исключение, что твари не ходят табунами по всей Империи… Я злился, что моих достоинств не ценят, и оные достоинства старался усовершенствовать – быть может, тогда оценят и заметят… Заметили.

Когда я показал выходку со свечкой, у руководства едва не приключился сердечный приступ. Не знаю, не видел, но предположить могу, что буза наверху началась немалая. Как только меня ни допрашивали, о чем только не говорили, чего только не предполагали – я и подозревать не мог, что в богословии могут быть такие выверты и закоулки. В первую очередь мне предъявили гордыню; ну, не обвинили напрямую, но упомянули. Логика такая: поскольку я продолжал твердить, что человеку все под силу, сие можно было истолковать как самомнение, от которого до дьявольского прельщения один шаг. Я, знаешь ли, и теперь не слишком много времени провожу за науками – некогда. Чтоб не быть совсем идиотом и не позорить Конгрегацию, что-то узнал, что-то выслушал, что-то даже и прочел, но – сам понимаешь, я не философ и не мудрец; а тогда и вовсе знал лишь, что Господь – Бог наш, мы – дети Его, а из Евангелия запомнил только одно: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас». Там же не сказано, что Господь эту гору передвинет или кто-то еще, чья-то сила, так? сказано – «она перейдет». Только имей веру. Уверенность попросту – в том, что это получится. И не будет невозможного для вас. То есть – что? Ясно сказано, что человек может всё, если только оставит сомнения. Да Создателем и должно быть в нас это заложено: где живем-то? На земле, для жизни опасной, в тяжелых условиях, среди врагов зримых и невидимых, а стало быть, арсенал, которым мы снабжены, чего только не содержит, надо лишь покопаться в нем как следует, найти, что нужно, и научиться с этим обращаться…

В общем, говоря откровенно, все эти выкладки – не мои измышления. Просто, когда обсуждение наверху закончилось, что-то подобное они и вывели; ну, другими словами, само собою. Уж как суть запомнил, так и излагаю. Надо думать, наши мыслители навернули и еще что-то; этого уже не знаю. А поскольку теория это теория, подтвердить это дело решили практикой. Ты об этом монастыре знаешь, что к чему – в курсе, посему секрета никакого не выдам… Abyssus[527], верно. Где подвизается братия, чьи молитвы прикрывали тебя на том деле в Кельне. Меня попросту посадили среди них; братия заняла круговую оборону, а я в центре повторил свое представление со свечкой. Это, собственно, и подтвердило тот факт, что бесами дарованных способностей во мне ноль. Зато вполне человеческих старший инструктор нашел массу, после чего мои мечты и начали сбываться всецело. Зондергруппа, потом – шарфюрер[528]… Вот только своих экспериментов я не оставил. А когда вот на этом самом плацу вздумал поделиться с сослуживцами кое-чем из моего опыта, старший инструктор написал запрос – и с тех пор на оперативную работу меня более не выпускали. Теперь старший инструктор – я… Отдышался? Бегом.

(обратно)

Глава 1

– Стоишь на ногах?

– Да.

– Славно… Тогда – бегом. Еще круг.

Оттолкнувшись от шершавого серого камня стены, Курт распрямил готовую сломаться пополам поясницу и двинулся снова вперед, не чувствуя ног, головы и себя самого. Мыслей в голове уже давно не осталось – даже грез об отдыхе; даже нехитрое по своей сути действие – отсчет дыхания – пробуждало боль почти физическую.

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

Круг.

– Довольно. Всё.

Хауэр сегодня был необыкновенно благодушен и незлобив, посему к концу дня Курт ожидал некоего особенно утонченного измывательства. К инструктору он приблизился, едва переставляя ноги, пытаясь усилием воли заставить дыхание не скакать, словно заяц в мешке, и готовясь услышать все, что угодно, вплоть до «сегодня ты пройдешь сквозь строй».

– Всё, – повторил Хауэр, глядя оценивающе на то, как Курт прислоняется к стене спиной, упираясь в колени подрагивающими ладонями. – Не то ты на детали рассыплешься.

– Не идет ко мне сегодня озарение, – отозвался тот сквозь резь в горле, и инструктор укоризненно вздохнул:

– Потому что ты его ждешь. А ждать его нельзя; это как Господне благословение, как просветление на молитве – нельзя, читая «Ave…», каждое мгновение думать о том, что вот-вот должна низойти на твою душу благодать и осиять тебя, грешного, с ног до головы… Припомни, как это было. Ты же провел на этой стежке весь день.

– И в постели пластом – следующий.

– Неважно, – отмахнулся Хауэр. – Дело в самом факте – ты смог это. Ждал ты этого? Нет. Думал ты об этом? Нет. Заметил ли сразу, что – вот оно, пришло? Убежден, что – тоже нет. Ты просто никак не можешь расслабиться; не сейчас, не сегодня – в жизни. Ты смотришь на мир, ища в нем подвоха; неплохо для инквизитора, но временами, Гессе, надо думать и о себе, а временами – не думать вообще ни о чем… Ну, да Бог с тобой. Идем-ка.

– На плац? – уточнил он, переводя дыхание; инструктор качнул головой в сторону двери:

– Идем, присядем. Побеседуем.

По темной и тесной, как рукав, лестнице Хауэр шел в безмолвии – по все той же лестнице, чьи ступени вели Курта каждое утро вниз и уводили после наверх, к его комнате; более он ничего здесь не видел за все три месяца – комната, отрезок коридора до лестницы, ступени, тропка вдоль каменной стены главного корпуса, плац и – все то же в обратном порядке. В первый же день ему непрозрачно намекнули, что бродить по зданию и совать любопытствующий нос повсюду не следует; двери его обиталища, однако, не запирали, полагаясь целиком на его честность. И, скорее всего, на пару-другую стражей где-нибудь за поворотом плохо освещенного коридора…

– Ну, – заговорил Хауэр вновь, когда оба уселись к столу, – вот ты и снова майстер инквизитор, а я всего лишь инструктор. Теперь можешь хамить и на меня покрикивать… Сегодня являлся курьер с документацией на тебя – новое назначение, подтверждение присвоения первого ранга и самое приятное – жалованье следователя этого самого ранга за эти три месяца. Говоря проще, твое обучение закончено, и завтра ты свалишь отсюда вон.

– «Закончено»? – переспросил Курт, нахмурясь. – Не сказал бы.

– Рад, что и ты это понимаешь. Вот об этом я и хотел побеседовать, Гессе. Ничего, что все еще на «ты» и без должного именования?

– Бросьте издеваться, – огрызнулся он раздраженно.

– Я, – отозвавшись ему усмешкой, продолжил Хауэр, – намереваюсь написать в ректорат академии пару рекомендаций и надеюсь, что ты согласишься с их необходимостью. Первое – касательно тебя лично. Ты сам заметил, что твое обучение завершенным считать нельзя, что ты не достиг того, чего мог бы достичь, будь у тебя больше времени; и я вполне с этим согласен, а посему хочу в своем заключении указать, что рекомендую сделать твои визиты сюда регулярными. Станешь этому возражать?

– Не стал бы, – неуверенно произнес Курт, – однако же… Я провел здесь три месяца, верно? Если и впредь…

– Понимаю, – оборвал инструктор, – служба, борьба со зловредными малефиками, officium vocat[529]; все понимаю. «Впредь», Гессе, я не буду настаивать на том, чтобы держать тебя здесь по три месяца. Будет довольно одного, но пару раз в год; да хоть и один раз… – на миг Хауэр умолк, глядя на своего подопытного оценивающе, и вздохнул. – Вот что, парень; обыкновенно я такого не говорю – никому, это пробуждает гордыню, ученик расслабляется, и учебе крах. Но тебе скажу; хотя бы потому, что служба твоя такова – можем больше не увидеться, и ты должен знать это, чтобы понимать, чего ты можешь требовать от себя.

– Неужто подаю надежды?

– И немалые, – кивнул инструктор серьезно. – Скажу правду. В первый день – ты помнишь? – я устроил тебе испытание, и ты не просто прошел его – ты меня сразил, Гессе. Тринадцать кругов; ты второй, кто не отрубился на десятом круге – из всех прошедших через мои руки. Тринадцать кругов, час на плацу, еще три круга и еще полчаса в первый же день; это не показатели для новичка, это для тех, кто провел здесь не одну неделю. Три промаха из пятнадцати на стрельбище после двух часов бега. Здесь ты первый. Ты первый, кто словил это озарение, которым я продолбил тебе все мозги – первый, кто сумел это не через полгода; пусть повторить пока и не смог, это ерунда. Сумел раз – оно вернется снова. Я мог бы петь тебе псалмы бесконечно, но попросту выскажу свою мысль, которую ты должен осознать. Ты можешь.

– Могу – что?

– Все, – отрубил Хауэр и, перехватив его взгляд, повторил: – Ты можешь все. Поверь моему опыту; я видел в этих стенах многих, и о тебе говорю – ты можешь. И, Гессе, это будет даже не безответственно – преступно – не уделить хоть жалкую часть твоей весьма увлекательной жизни тому, чтобы ты действительно смог. Я надеюсь, что там, наверху, правы, что все, написанное о тебе в твоих бумагах, есть истина, надеюсь, что они там найдут того, кто сумеет развить и иные твои способности; я же могу сделать лишь то, что могу. Надо только, чтобы мне дали возможность это сделать. Итак, ты согласен с этой мыслью?

– Ergo[530], – подытожил Курт с усмешкой, – все эти дифирамбы – чтобы к вашей рекомендации можно было приложить упоминание о том, что и я сам настаиваю на дальнейшем обучении?.. Да, Хауэр, можете приписать и это. Моя и впрямь увлекательная жизнь показала, что никакие умения лишними почитать нельзя.

– Приятно говорить с разумным человеком, – кивнул инструктор. – А коли так – второе, не менее важное. Важное на сей раз не для тебя, а для Конгрегации.

– Господи, – с преувеличенным испугом пробормотал Курт, и Хауэр коротко рассмеялся:

– А иначе не выразишься, Гессе. Итак, можешь ты сказать, что обретенные здесь умения пригодятся в твоей следовательской службе? Что все мучения, что ты тут претерпел, не напрасны?

– Разумеется.

– Ты начал с наскока, и мне пришлось втискивать в три месяца годовое обучение; но, согласись, если бы все это ты постигал в академии – понемногу, с самого начала, с юности, с детства, постепенно увеличивая нагрузку…

– Ясно, – перебил Курт. – Судя по тону, каким вы это произносите – это высказывалось уже не раз; и уж наверняка не вашим курсантам. Стало быть – вы говорили это руководству. Вы уже не раз пытались убедить вышестоящих в том, что подобную систему обучения следует ввести в самой академии, для рядовых служителей. Верно?

– Но хотя бы для следователей, – согласно кивнул Хауэр. – Да и курьерская служба – разве не нуждается в том, чтобы их люди могли при необходимости отстоять то, что везут? Знаешь, Гессе, скольких курьеров мы потеряли за последние пять лет?

– Нет. Сколько?

– Ну, раз не знаешь, значит, и не положено… Просто скажи – я прав?

– Вы правы, – согласился тот серьезно. – В том, что осваивал здесь я, нет ничего неисполнимого и для рядового курсанта – при условии, что его действительно будут подводить к этому исподволь, год за годом. Если вы призывали меня в союзники – я на вашей стороне. Но если вы надеялись на мою помощь… Не понимаю, как я могу ее оказать.

– Могу я в своем… ты прав – не первом уже… запросе указать на то, что ты придерживаешься того же мнения?

– Конечно, – согласился Курт, не медля, – однако же как мое слово может на что-то повлиять?

– О, – усмехнулся Хауэр, – ты просто не осознал еще и не свыкся с тем, что начинаешь кое-что значить в Конгрегации. Не за каждого, поверь мне, ректор святого Макария будет просить меня лично; как правило, все обходится сопроводительным письмом от непосредственного начальника. Не каждого знают и не о каждом даже мои парни говорят «а, тот самый». Ты знаешь Эрнста Хоффманна, следователя?.. А он тебя знает. Откуда? Понятия не имею. Могу предположить, что – от руководства; но это не моего ума дело. Он сейчас внизу, в основном лагере; уедете вы вместе, некоторое время вам будет по пути, и, полагаю, в пути этом он намерен к тебе присмотреться, если судить по тому, как он на этом настаивал. Что бы это ни значило, за одно можно поручиться – ты пойдешь на повышение, а стало быть, Гессе, вес твое слово иметь будет. Хоть какой-то. Имеет и мое, однако один голос – это один голос, а testis unus, testis nullus[531]…

– Упоминайте меня в ваших рекомендациях, – благословил Курт. – Если вы полагаете, что это поможет, могу написать отдельный нарочитый запрос от собственного имени, ибо идею вашу разделяю всецело. А теперь – еще раз: что это там за следователь, который напросился мне в конвоиры?

* * *
– Эрнст Хоффманн, следователь первого ранга.

– Курт Гессе… – отрекомендовался он в ответ, оборвав сам себя: – Но наверняка вы сами знаете.

– Верно, наслышан, – кивнул инквизитор, – и немало.

Его попутчик в точности соответствовал образу, представшему в воображении – уже немолодой человек, перешагнувший свой полувековой рубеж уверенно и твердо, сохранив осанку и взгляд сжившегося со своей неспокойной жизнью бойца. Инквизитор ожидал у главных ворот подле двух нетерпеливо топчущихся коней; инструктора Хоффманн поприветствовал, как старого знакомого, тут же обратясь к Курту, и, пока тот приторачивал сумку к седлу, воспроизвел в подробностях уже слышанную им новость об их совместном путешествии.

– Наслышаны… – повторил Курт, не скрывая неудовольствия. – Откуда?

– От отца Бенедикта, – пояснил Хоффманн по-прежнему приветливо, не замечая его враждебности и даже, кажется, несколько забавляясь ею. – Он весьма вас ценит, Гессе; или предпочитаете «фон Вайденхорст»?

– Не предпочитаю, – отозвался Курт хмуро. – Наше совместное путешествие – его распоряжение, ваша задумка или?..

– Просто так сложилось. Вы направляетесь в Аугсбург, я – в Ульм, и какое-то время у нас будет одна дорога; не станете же вы возражать, что вдвоем гораздо безопаснее – особенно, если учесть тот факт, что вы привлекли к себе внимание довольно опасных личностей, каковые не единожды уже пытались вас устранить.

– Если им захочется повторить попытку, при всем уважении, ваш надзор моей шкуры не спасет; к слову, и вашей тоже. Я бы сказал, ваше пребывание со мною рядом само по себе можно рассматривать как риск для жизни.

– Это следует понимать как ваше непременное желание избавиться от моего общества? – уточнил тот, и Курт отмахнулся:

– Нет, если вы ответите на один вопрос. Не думаю, что моя биография изучается, как Жития, стало быть, о подробностях моей жизни вас намеренно поставили в известность. Вопрос такой: к чему?

– Славный паренек, – усмехнулся Хоффманн, переглянувшись с инструктором, наблюдавшим за сборами в молчании. – Я вам отвечу, Гессе. К тому, что на вас возлагаются большие надежды, а стало быть, у вас впереди и большие дела; а оные дела, в свою очередь, предполагают общение с агентами, обладающими более секретной информацией, и со следователями, имеющими доступ к более закрытым тайнам. Я один из таких следователей; и если в будущем нам доведется повстречаться на каком-либо расследовании, мы уже будем в некотором роде знакомы. Предваряя ваш следующий вопрос – нет, я не тащился сюда нарочно ради вашего сопровождения. Попросту сроки нашего обучения здесь истекли одновременно, пути сошлись, чем руководство и не преминуло воспользоваться.

– Обучения? – переспросил Курт недоверчиво, смерив человека напротив придирчивым взглядом. – Я – понятно, но вы…

– Спасибо, – иронично поклонился инквизитор. – Лесть приятна всякому… Учиться всегда есть чему, Гессе, в любом возрасте и на любой должности.

– Я и не знал, что здесь, кроме меня, истязают еще кого-то, – заметил Курт уже более дружелюбно, обернувшись к Хауэру, и тот развел руками:

– Не положено было до поры – вот и не знал.

Курт промолчал, вновь отвернувшись к седлу и бросив на упряжь последний ревизующий взгляд; удивление он высказал не столько потому, что остался в неведении относительно и впрямь не касающихся его секретов, сколько поражаясь тому, как Хауэр, уделявший ему почти круглые сутки своего времени, умудрялся находить какие-то прорехи в своем плотном расписании.

* * *
Против присутствия Эрнста Хоффманна в пути он более не возражал; впрочем, навязавшийся ему следователь оказался попутчиком интересным и приятным, умеющим, что Курт ценил в собеседниках особенно, уловить момент, когда пора смолкнуть и не досаждать более разговорами. Тогда оба подстегивали коней, переходя на легкий галоп, и в молчании преодолевали час или два пути, вновь сбавляя скорость или останавливаясь вовсе, давая отдохнуть жеребцам от седоков, а седокам – от седел. Вечер застал их уже на полпути от цели, в небольшом поселении, каковое городом, строго говоря, не являлось, но и назвать его попросту деревней не поворачивался язык: прежде, чем остановиться у дверей довольно оживленного трактира, следователи миновали широкие улицы, поразительно чистую площадь с колодцем, поворот к высокой каменной церкви и нескольких прохожих, не обративших на чужаков ни малейшего внимания.

В просторном зале трактира было шумно и тесно, однако свободный стол все же обнаружился – основной гам и толкотню создавала компания не вполне трезвых, однако весьма дружелюбно настроенных вояк, перекрикивавшихся меж собою со всех концов зала и бродящих от одной маленькой группки к другой, натыкаясь на двух разносящих заказы девиц и мешая хозяину слышать требования прочих посетителей. Всю ночь доносящиеся снизу хохот и крики подбрасывали Курта с постели, однако спуститься вниз и призвать два десятка вооруженных нетрезвых воителей к порядку он так и не решился; казнь за посягательство на жизнь или здоровье инквизитора, разумеется, всем известна своей жестокостью, однако вспомнят они об этом лишь утром, протрезвев и осознав весь ужас сотворенного. Устраивать же показательные выступления с оружием он не желал, а кроме того, помня десять лет в академии и проведя в учебке три с половиной месяца, проникался к орущим и грохочущим кружками парням искренним пониманием.

Тишины не было и утром – с невероятной стойкостью, достойной, по мнению Хоффманна, и лучшего применения, пирующие воители все еще держались, по-прежнему оглашая зал криками, опустошая тарелки и кружки, натыкаясь на девиц-разносчиц, и, пользуясь тем, что их руки заняты, пощипывали оных за всевозможные места.

– Пятнадцатое марта, – произнес Курт медленно, когда заказанный ими завтрак довольно нескоро возник на столе. – А ведь сегодня мой день рождения…

– В самом деле? Примите поздравления, – кивнул инквизитор, поднимая стакан. – Двадцать три, я не ошибаюсь?

– Мне порой кажется, что мою биографию не знает только ленивый… Двадцать три, все верно.

– Неплохо, – отметил Хоффманн искренне. – Всего два года на службе, и уже в первом ранге, уже замешаны в таких делах, рыцарское звание выслужили… Вы что творите, святотатец? – нахмурился он грозно, когда Курт поднес кружку к губам. – Вздумали такое событие отметить пивом? Ересиарх…

– Да бросьте, – отмахнулся он, когда попутчик придвинул к нему наполненный пряным горячим вином стакан. – Не отмечаю уже давно; так, вспоминаю, что прошел еще год, не более.

– Ну так выпейте здоровья ради; впереди еще pro minimum[532] двое суток пути, на улице холод, мокро и ветер. Давайте, Гессе. За дальнейшие успехи. Может статься, лет через пять я уже буду звать вас «майстер обер-инквизитор»… или раньше?

Курт лишь покривился, однако стакан послушно опустошил, не отказавшись и от второго – глювайн[533] был приготовлен на редкость удачно, оставшись на языке и небе приятным терпким послевкусием.

Трактир они покинули тотчас же после завтрака, устремившись по выезде из поселения сразу в галоп; гористая и неровная дорога, местами исчезающая вовсе, вскоре окончилась, сменившись сплошным лесом по обе стороны от нее, отдохнувшие кони шли свободно, и, если путь будет лежать столь же легко и впредь, с попутчиком Курт должен был разминуться к вечеру. Спустя еще час бега уже по лесной плохо проезженной стезе, еще укрытой утоптанным снегом, кони начали коситься на седоков недовольно, и Хоффманн призвал замедлить ход.

– Мне что-то не по себе, – нехотя сознался следователь. – Судя по всему, утренняя порция жаркого была не к месту… Да и стар я уже для таких дел, как верховые путешествия; мне надо сидеть в городе, перемещаться по ровным улицам степенно и греть старые раны у очага по вечерам.

– Старые раны?.. – переспросил Курт. – Не вы ли тот следователь, что когда-то и привел Хауэра в Конгрегацию?

– Хм, а вас и впрямь не перехвалили, – заметил тот одобрительно. – С чего сделали такой вывод?

– Ваша правая рука гнется плохо, и несколько раз в день вы потираете плечо – похоже на то, что этого движения вы уже не замечаете; с Хауэром вы общались весьма дружественно, да и несколько слов в вашем с ним разговоре навели на эту мысль… Возраст совпадает.

– Excellenter[534], – кивнул инквизитор и, поморщась, прижал ладонь к груди над желудком. – Треклятое жаркое с треклятым перцем; пора переходить на водяные кашки… Да, Гессе. Вы правы.

– Значит, – неведомо отчего понизил голос Курт, – вы в самом деле… История с оборотнем – это правда, или же Хауэр попросту прогнал мне байку для олухов?

– Ох, молодость, молодость, – мечтательно протянул Хоффманн. – Нет, Гессе, он вам не лгал. История была. Эта самая история до сих пор ноет в сырую погоду и не дает руке работать должным образом; благодарение Богу хоть за то, что со службы не погнали.

– Года два назад я сказал бы, что вам завидую и что хотел бы увидеть живого оборотня или стрига…

– А теперь?

– Теперь не скажу.

– Умнеете, – усмехнулся Хоффманн, и, тут же стиснув пальцы прижатой к груди ладони, пригнулся почти к самой луке седла; Курт нахмурился:

– Вы в порядке?

– Не сказал бы, – отозвался тот болезненно, с усилием распрямляясь, и неловко усмехнулся. – Великий победитель оборотней страдает язвой, Гессе, и временами с довольно паршивым чувством пытается вообразить, что случится, если когда-нибудь вот так прижмет в бою. Смерти глупее выдумать невозможно – подставить шею из-за рези в желудке.

– Что вы забыли в учебке? – с искренним непониманием спросил Курт, когда Хоффманн тронул коня дальше. – По тому, как мне описывал вас Хауэр, я сделал вывод, что ему до вас, как до луны пешком, и вдруг… Не могу представить, чтобы он покрикивал на вас на плацу или читал наставления.

– Хауэр парень занятный, верно? – улыбнулся инквизитор, поморщась и снова прижав ладонь к груди. – Ведь он добился неплохой должности, хлебной и безопасной, другой на его месте давно бы успокоился и делал свою работу, не пытаясь прыгнуть выше головы и вывернуться из собственной шкуры. А он продолжает что-то придумывать, изыскивать, испытывать, все пытается выжать из себя больше, выжать все, что может и чего пока не может… Когда-то – да, когда-то мое появление в его жизни научило его кое-чему; теперь я приезжаю учиться у него. Он показывал вам это представление со свечой?

– Да. Надо признать, впечатляет.

– Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов. А под рукой Хауэра, к слову замечу, который не оставляет своих стремлений шагнуть дальше, уже пригибается пламя в очаге. Есть чему поучиться у него, Гессе, и не только таким вот довольно… так скажем – сложным вещам. Как вы полагаете – за кем победа в трех наших поединках из пяти на плацу? Быть может, и возраст сказывается, и поврежденная рука не дает разойтись как следует; можно сочинить для себя уйму отговорок, но фактом остается одно – у него будет что перенять любому, от следователя до курьера, от шарфюрера до обер-инквизитора. Эти амбуляции[535] еще многое и многим могут дать. Мой вам совет: не пренебрегайте этой возможностью. Вцепитесь отцу Бенедикту в глотку и не отпускайте, пока он не согласится направлять вас к Хауэру регулярно.

– Он и мне сказал примерно то же самое, и я с ним согласен, – кивнул Курт и усмехнулся: – С вами Хауэр делился своей идеей внедрить его систему обучения в академию – для рядовых следователей?

– Мне отчего-то кажется, что проще перечислить тех, с кем он ею не делился, – отозвался Хоффманн со вздохом. – Не вижу, отчего бы его не послушаться. Вообразите, Гессе, умения зондергрупп в руках инквизитора; а ведь нам оные умения едва ли не важнее, чем им – зондергруппа прибывает, заранее предупрежденная об опасности, вооруженная до зубов, а мы можем столкнуться с необходимостью ввязаться в бой с неведомо кем неведомо в какой момент. Именно мы и – прав Хауэр – курьеры должны уметь защитить себя. Ну, и напасть при необходимости.

– Отчего-то он решил, будто мой голос что-то значит…

– Верно решил, – серьезно кивнул следователь. – Вы становитесь приметной фигурой, Гессе. Ну-ка, сознайтесь, могли вы предположить лет тринадцать назад, что сделаетесь не последним человеком в Конгрегации?

– Смеетесь, – констатировал Курт, прокашлявшись, чтобы изгнать из горла привкус выпитого не один час назад глювайна; приятный пряный аромат за эти часы превратился в щиплющий горький осадок, от которого горло словно склеилось и пересохло. – Тринадцать лет назад никто не мог сказать, что я вообще сделаюсь человеком; я был убежден, что останусь уличной крысой вечно. Бог с ней, с карьерой; Конгрегация мне дала жизнь как таковую.

– Не вы один это осознали, Гессе. Знаете, что стали вытворять добрые христиане, в чьих городах имеются наши отделения?.. Подбрасывать младенцев к дверям. Считаные разы удавалось выяснить, чьи они.

– И что говорили родители?

– Догадайтесь, – вздохнул инквизитор, приостановившись и снова согнувшись пополам. – Что желают своим отпрыскам лучшей жизни… Вот ведь гадство, это уже не шутки; не хватало приступа посреди глухого леса…

Вопрос о том, не в его ли силах оказать помощь, застрял в слипшемся горле – где-то в желудке острой жарящей болью толкнулось что-то похожее на раскаленную иглу, а в глазах на миг потемнело, словно от удара.

– Либо это заразно, – продышавшись, сумел, наконец, выговорить Курт, – либо хозяину того трактира следует повесить своего повара, пока он не отравил кого-нибудь из постояльцев…

Последнее слово он проглотил вместе с саднящей горечью, обложившей горло, и застыл, повстречавшись с таким же окаменевшим взглядом своего спутника.

– А вот это, Гессе, – заметил тот сипло, не распрямляясь, – мысль интересная, не находите?

– Зараза… – выговорил Курт, похолодев. – Вы думаете… Хоффманн?

Тот не ответил; зажмурясь, застонал, совершенно ткнувшись лицом в конскую шею, и, пошатнувшись, медленно соскользнул с седла наземь, едва не угодив головой под копыта.

– Хоффманн! – вскрикнул Курт, рванув на себя поводья; жеребец возмущенно взбрыкнул, не пожелав остановиться сразу, и он спрыгнул на ходу, бросившись к упавшему бегом.

Его попутчик не пытался подняться, скорчившись на мокрой холодной земле; когда Курт перевернул его лицом вверх, тот застонал снова, не открывая глаз и прижимая обе ладони к груди.

– Хоффманн? – окликнул он; раскаленная игла в желудке остыла, оставив лишь все тот же привкус в горле и слабую надежду на то, что немолодой следователь впрямь испытал приступ одолевающей его болезни, а он сам – он всего лишь пал жертвой скверного повара…

– Прости, парень; похоже, я тебя подставил… – проронил инквизитор тихо, и надежда растаяла, как снег на углях, когда вокруг его посеревших стиснутых губ Курт увидел едва заметные пятна цвета сливы.

– Почему вы решили, что дело в вас? – возразил Курт сквозь зубы, распрямившись и пытаясь не дышать. – Почему не во мне?

– Глювайн, – пояснил тот чуть слышно. – Единственное, что мы употребляли оба, но заказал его только я… и бес меня дернул с тобой делиться…

– Мы можем что-нибудь сделать? – спросил Курт тихо и осекся, подавившись словами, когда пронзительная боль вновь толкнулась где-то под грудью.

Хоффманн с усилием разлепил веки, подняв к нему мутнеющий взгляд, и выговорил, еле шевеля губами:

– Боюсь, нет… Все. Точка…

– Но я держусь; еще неизвестно, быть может, вы тоже…

– Ты выпил меньше, – возразил тот, оборвав его на полуслове. – Возможно, у тебя все и образуется… Слушай меня, – по-прежнему тихо продолжил инквизитор. – Ты парень крепкий, может быть, ты действительно вывернешься, а мне точно крышка…

– Я… – начал Курт, и тот нахмурился, повысив голос:

– Помолчи!.. И слушай. Это важно. Если обойдется, если… Наплюй на Аугсбург. Езжай в Ульм. Меня ждут там… – Хоффманн умолк, снова закрыв глаза и явно собирая последние остатки сил, и продолжил уже на грани слышимости: – Ульм, Гессе… Меня будут ждать еще с неделю, прежде чем заподозрят неладное… да и тогда – о случившемся узнают нескоро, если вообще узнают… а когда пришлют мне замену, будет поздно, дело уйдет… Понял меня?

– Да, – выговорил Курт, чувствуя, как жгущая боль возвращается, нарастая, словно катящийся с вершины горы обвал. – Я понял.

– Прибудешь в город – зайди в «Риттерхельм»[536]… С тобой свяжется местный агент… Он… довольно своеобразная личность, так что не удивляйся ничему; понял? ничему… он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою – будет. Не скрывайся – инквизитора в Ульме ждут… Сядешь за второй стол от стойки; будет занято – жди, но сядь именно туда, понял?.. сделаешь заказ и через четверть часа, не притронувшись к нему, велишь унести. Закажешь другое. Понял?.. Слышишь? – уже неразборчиво шепнул Хоффманн. – Не вижу тебя… ты меня слышишь?..

– Слышу, – сдавленно откликнулся Курт, сдерживаясь, чтобы не застонать от все сильнее разгорающейся боли в груди. – Все понял.

– Приходи туда вечером, понял?.. Не появится – иди снова, жди… Дело важное, Гессе, запомни, не вздумай ехать в Аугсбург, это не бред умирающего… Дело очень важное, нельзя упускать время… Ты ведь в порядке?..

Курт ответил не сразу; несколько долгих мгновений он глядел на серое, как нерастаявший снег, лицо перед собою, видя в этом лице отчаянную надежду, и сказать, что сам он медленно, но так же неизбежно умирает, язык повернуться не смог…

– В полном порядке, – согласился он хрипло.

– Хорошо… – вымолвил Хоффманн уже одними губами, и прижатые к груди ладони расслабились, соскользнув с тела наземь.

Еще миг Курт сидел неподвижно на корточках, не глядя на мертвое тело, не находя в голове ни единой мысли, и медленно, тяжело уселся в холодную мартовскую слякоть, упираясь в стылую мокрую землю подрагивающей ладонью.

Привкус неведомых пряностей совершенно сменился горечью, растекшейся по языку, горлу, губам; жжение в груди осталось, но словно бы отодвинулось куда-то вдаль, и теперь по всему телу разливалось изнеможение почти блаженное, точно неспешно подступающий сон. Силуэты коней, непонимающе и настороженно косящихся на него, расплывались перед глазами, заграждаясь пеленой мрака; деревьев по ту сторону узкой лесной дороги Курт уже не видел, и редкие мысли в голове ползли медленно, как беременные змеи.

Смешно и пошло – умереть в день рождения, подумал он вяло, чувствуя, как упирающаяся в землю рука ползет в сторону, и кони вместе с дорогой опрокинулись, перевернув небо набок и укрыв его темнотой.

(обратно)

Глава 2

Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья; сколько довелось пребывать в них, Курт не знал – время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего его жара, но не было сил; а когда, наконец, он сумел приподнять голову, увидел каменные стены и огонь – огонь со всех сторон, неумолимый, неотступный…

Курт распахнул глаза, рванувшись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.

Пели птицы…

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь – он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть… или могло?

Стало быть, прав оказался Эрнст Хоффманн? Значит, Курту впрямь повезло; неизвестно, что защитило его, хваленая ли выносливость организма, о которой все столько говорят последние месяцы, впрямь ли меньшая доза яда, однако – он жив… Значит, все обошлось…

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на парня лет шестнадцати в такой же знакомой, как и эти стены, простой рубашке – в такой он сам проходил много лет. За его спиной была измятая постель соседней кровати; стало быть, оставили здесь курсанта – нести дежурство у ложа больного. Значит, его жизнь вне опасности – иначе подле него безотлучно был бы сам лекарь…

– Выпей, – настойчиво потребовал парень, протянув огромную трапезную чашу, до краев наполненную остро пахнущим вином. – Ты должен это выпить.

Курт приподнял голову, склонившись к чаше, и отшатнулся, увидев разбавленную чем-то кислым кровь, тускло блестящую в свете солнца – приправленную травами и подогретую до пара.

– Что за… – растерянно начал он, попытавшись отодвинуться, и не смог.

Курсант нахмурился, приблизив чашу к его лицу, и повторил строго и непреклонно:

– Пей. Надо.

– Нет, – возразил Курт решительно, наконец, заставив себя подняться с подушки и сесть, но команды «встать» тело исполнять не желало. – Что за чушь; кто ты такой? Почему нет лекаря?

– Вот сейчас я побегу тебе искать лекаря, – язвительно отозвался курсант поющим девичьим голоском и с неожиданной силой ухватил его за затылок, приблизив губы к ободку чаши. – Пей, сказано.

Курт оттолкнул его обеими руками, но вырваться из стальной хватки так и не сумел; чаша опрокинулась, заливая его с головой, тягучая жижа полилась сквозь губы, обжигая язык и горло…

– Еt quartus effudit fialam suam in solem, – прогремел над ним вновь окрепший голос, отдающийся в голове, словно в пустой бочке, – et datum est illi aestu adficere homines et igni[537]!

В груди вновь вспыхнуло, не утихая, пламя, и сердце словно кто-то насадил на вертел, проворачивая раскаленный металл в замершей мышце; непроницаемый мрак упал на глаза разом, словно камень, мешающий видеть испепеляющий его гудящий, как боевая труба, огонь…

Курт распахнул веки, устремившись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать – пели птицы…

* * *
Сердце остановилось на миг и понеслось снова, когда он увидел вновь все то же – стены лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть… или могло?..

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на сухощавого старика, сидящего у его постели.

– Отец Бенедикт, – выдохнул он с облегчением, на миг прикрыв глаза. – Господи, я думал, что все еще сплю…

– Ты болен, – отозвался тот понимающе. – Снова кошмары?

– Да, – кивнул он, передернувшись; тело все еще помнило пригрезившееся миг назад пламя, и боль в груди не давала позабыть его совершенно. – Снова замок Курценхальма, и я на полу… Давно уже не снилось, и вот вдруг… А потом – наш лазарет и помощник лекаря, который пытался напоить меня кровью.

– Твой мозг отравлен, и яд вызывает видения, – пояснил наставник и печально вздохнул: – Ты разочаровал меня, Курт. Очень разочаровал.

– Что?.. – проронил он оторопело, непонимающе глядя на духовника, и тот сурово нахмурился:

– Я полагал, ты и в самом деле уникален, в самом деле способен на многое, а ты вздумал загнуться посреди леса от каких-то несъедобных травок. Для чего тебе пожаловали первый ранг? Чем ты это заслужил?

– Отец… – потерянно начал Курт, и тот жестко оборвал:

– Нет. Я тебе не отец. Мои духовные дети – достойные люди, а ты слаб. Здесь не нужны неумехи, Гессе. Вот, – продолжил духовник, протянув ему наполненную кружку. – Здесь то, что ты не допил; допей. Нельзя бросать начатое на половине.

– Вы не можете говорить такое всерьез, отец… – пробормотал Курт чуть слышно, пытаясь отодвинуться и едва сдерживаясь, чтобы не закричать. – Вы не можете так… это же просто бред!

– Пей, – повторил наставник угрожающе, так же, как курсант в минувшем кошмаре, ухватив его за затылок и притиснув кружку к губам. – Пей!

Курт отпрянул, стиснув зубы, и крепкие пальцы вцепились в подбородок, сжав до боли и отдернув его вниз, точно крышку ящика для подаяний.

– Да пей же, наконец, сволочь! – закричал духовник тонко, и в рот снова плеснула горькая плотная, как кисель, жидкость.

Курт закашлялся, забившись в удерживающих его руках, как рыба в сети, отшатнулся от наставника и едва успел схватиться за край кровати, чтобы не рухнуть на пол в тихой, полутемной комнате с одним-единственным табуретом у стола – в той самой комнате, где он провел три с половиной месяца, в тесной комнатушке в учебке; в узкую бойницу окна заглядывало слабое весеннее солнце, наполовину загражденное укрытой снегом горою неподалеку, на столе застыла никогда им не зажигавшаяся свеча, и в очаге у противоположной стены, к которому он сам тоже никогда не прикасался, горел огонь, натапливая обыкновенно холодную угловую комнату.

– С ума сойти… – пробормотал он утомленно, отерев ладонью взмокшее во сне лицо, и обессиленно упал обратно на подушку, закрыв глаза и с трудом переводя дыхание.

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись…

Полуобгорелое тело с выпирающими почернелыми костями черепа, с кусками сморщенных, покрытых слоем топленого жира грудей, придвинулось ближе, осыпая коросту с перевивших кости мышц и пытаясь обнять его за шею.

– Мой милый, – прорвался свистящий шепот сквозь остатки покрошившихся зубов. – Не поцелуешь меня на прощание?

Собственное тело подчинилось не сразу, еще мгновение пребывая в оледенелой неподвижности, и лишь когда пахнущий горелым мясом череп оказался у самого лица, Курт оттолкнулся, ударив обеими руками, и опрокинулся назад; от удара о пол в глазах потемнело, и тишина раскололась звоном, бьющим по нервам наотмашь. Он попытался подняться, но не смог даже повернуть головы, не видя, здесь ли еще этот жуткий призрак, зато видел отчетливо и ясно, как из очага, подобно водному потоку, на деревянный пол изливается пламя, напитывая комнату и его самого нестерпимым жаром.

Горячая тонкая ладонь, царапая кожу сухой обгорелой коркой, перевернула его лицом вверх, и у губ вновь возник наполненный сосуд.

– Будь хорошим мальчиком, – попросил тихий голос. – Выпей.

Неведомая сила прижала тело к полу, не давая шелохнуться или отвернуть лицо, и мерзкое питье пролилось в горло, перекрывая дыхание; Курт зажмурился, чтобы не видеть того, что было перед глазами, и, собрав последние силы, рванулся в сторону, прочь от удерживающих его рук…

Прохлада и тишина настали внезапно, словно летний ливень.

Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, и лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.

Пели птицы…

* * *
Он вскочил, сев на кровати, озираясь вокруг и тяжело дыша, чувствуя, как стекает по виску холодная капля и все еще ощущая во рту вкус пригрезившегося ему зелья.

Стены вокруг были незнакомыми, пахло травой и слабо прогретым воздухом; он сидел в сугробе из скученных простыней и шерстяного одеяла, а сбитая его головой подушка валялась на полу у постели. Несколько секунд Курт пребывал в неподвижности, ожидая неведомо чего и пытаясь понять, завершилась ли чреда кошмаров. Реальность воспринималась отчетливо и полно, однако подобный аргумент стоил немногого. Промедлив еще мгновение, Курт поднял руку и от души ущипнул себя за запястье, болезненно покривившись и зашипев, когда под кожей моментально вспухло красное пятно.

Итак, это не сон…

– О, Господи… – облегченно пробормотал Курт, опустив голову и отерев влажный лоб чуть подрагивающей ладонью.

Наклонившись, он подобрал и положил обратно подушку, продолжая оглядываться уже чуть спокойнее и внимательнее. Подле его постели стоял табурет с отпечатавшимися на сиденье темными окружностями, какие остаются от мокрого дна кружки или стакана. Итак, кто-то и впрямь поил его в беспамятстве каким-то снадобьем; стало быть, хозяин этого жилища настроен не враждебно. Вот только кто этот хозяин и где сейчас находится он сам, Курт сказать затруднялся. Дом был явно не городским; разогретый очаг ровно светил тлеющими углями, согревая большую комнату, ограниченную деревянными стенами, в окно напротив сквозь тусклый пузырь, натянутый на раму, виднелись ветви деревьев и слышался птичий гомон, громкий и несмолкаемый, словно в глухом лесу. Деревня? Похоже на то, если судить по развешанным на стенах пучкам трав, по тишине, пробивающейся сквозь крики и переливы птиц, по плотной завесе деревьев подле дома…

Ощущения собственного тела пришли позже и оказались малоприятными. Первое, что Курт осознал, когда мозг проснулся совершенно, это факт полнейшего отсутствия на себе одежды, и ни первый беглый, ни второй более пристальный взгляд вокруг не обнаружил ничего похожего на нее, – ни брошенной небрежно в угол, ни сложенной на какой-нибудь скамье или стуле. А главное – кожа шеи не ощущала касания цепочки и привычной тяжести стальной бляхи Знака, что было уже не просто неприятно, но и настораживающе.

С постели Курт поднялся опасливо, боясь резким движением опрокинуть себя на пол – голову плавно кружило, а тело шевелилось вяло, точно он пребывал под толстым слоем воды. Укрывавшую его простыню Курт набросил на себя, завернув вокруг, и, обратившись таким образом в подобие ветхозаветного святого, сделал несколько осторожных шагов по выложенному деревянными досками полу.

У порога лежала потрепанная шкура какого-то животного, явно служащая для того, чтобы вошедший оставил пыль и грязь на ней, а не на полу, доски которого были выметены и вымыты с немужской тщательностью; однако нигде в комнате не было иных атрибутов, свидетельствующих о пребывании в этом доме женщины – ни пестрых занавесок, в которых обыкновенно души не чают хозяйки, ни вязаных покрывалец на табуретах и скамьях, ни прялки или забытого на столе клубка. Скорее Курт предположил бы, что очнулся в жилище охотника, если судить по звериным шкуркам, развешанным в связках по стенам тут и там средь ножниц и ножей устрашающего вида; битком набитый колчан пристроился у самой двери рядом с луком работы довольно кустарной, но, надо признать, качественной.

Две низкие дверцы по правую руку вели в другие комнаты либо же в кладовые, однако Курт еще не решил для себя, насколько он может позволить себе обнаглеть в предпринятом им обследовании дома, а посему заглядывать за них пока не стал. В очаге готовилась закипеть вода в небольшом котелке, подвешенном к крюку; стало быть, хозяин где-то неподалеку и вот-вот должен возвратиться, ergo – с осмотром жилища стоило поспешить.

Противоположная стена рядом с окном сплошь была завешана травами и сушеными ветками, с листьями или без оных, низками каких-то ягод и матерчатыми мешочками с неизвестным содержимым, а под самой стеной, упираясь в нее, стоял узкий невысокий столик. Этот предмет мебели не мог служить для хозяйственных нужд – слишком низким и непросторным он был, заставленным к тому же всевозможными мисочками, стаканчиками и крошечными бутылочками вроде тех, в которых дамы побогаче хранят благовония, только выполненными самостоятельно и не слишком гладко. Что же привлекало внимание особенно – это два самодельных же подсвечника с одинаковыми восковыми огарками и маленький светильник, более похожий на лампаду и горящий ровной огненной каплей. К столику Курт приблизился медленно, уже за несколько шагов от него поняв, что именно видит.

Пространство перед лампадой было освобождено от необычной утвари, и на ровной поверхности стола, вымытого столь же тщательно, как и пол, лежали четыре коротких обрезка осиновой ветки, образуя собою нечто вроде низкого колодца; за верхним пределом этого квадрата, уставясь острием в стену, покоился маленький, похожий на перочинный, нож с узкой деревянной рукояткой. В центре колодца из веток, растопырив руки и ноги, возлежал восковой человечек, грудь которого перечеркивала завязанная плотным узелком красная нитка.

Минуту Курт стоял неподвижно, разглядывая это творение искусства; вопроса о том, кого изображает собою эта корявая фигурка, не возникало – вмятые в воск волоски на лысой голове человечка совершенно явно принадлежали ему. Нерешительно, не зная, чего опасается, он протянул руку к фигурке, осторожно коснувшись пальцем восковой поверхности, и едва не подпрыгнул, когда за спиной прозвучало суровое:

– Не трогай.

Курт обернулся рывком, отступая назад и припоминая, что своего ремня с оружием он также нигде не увидел.

– Не трогай, – требовательно повторил тихий, но уверенный голос.

В первые два мгновения Курт решил, что это мальчишка, лишь спустя несколько секунд осознав, что перед ним юная, годами пятью младше него самого, девушка с остриженными по самые плечи светлыми волосами, в охотничьей одежде, изготовленной так же без привлечения иного труда, кроме своего собственного. В узкой ладони был зажат нож немногим меньше его пропавших в безвестность кинжалов.

– Отойди, – приказала она, и Курт попятился, когда хозяйка дома прошагала к столику, окинув его сомнительную сервировку придирчивым взглядом. – Вернись в постель, тебе нельзя вставать, – продолжила она в прежнем тоне, бросив нож на стол посреди комнаты.

– Где я? – отступив еще на два шага, спросил Курт, и хозяйка нахмурилась.

– В постель. До этого говорить с тобою не буду.

Не дожидаясь исполнения своего указания, она развернулась и вышла, прикрыв дверь за собою.

Помедлив, Курт возвратился к узкой кровати; в любом случае, эта во всех смыслах странная девчонка была права. Вертикальное положение вправду доставляло некоторое неудобство вроде головокружения и легкой тошноты, посему на подушку он откинулся с облегчением, продолжая озираться лежа. Нож она так и оставила лежать на столе, а значит, опасности в своем госте не видит или желает показать ему, что это так. Для человека с ведьмовскими забавами поведение довольно странное – не заметить выжженной на его плече Печати мог только слепой и безрукий; или она попросту надеется, что в благодарность за спасение инквизитор не станет особенно придираться?..

– Где я нахожусь? – повторил Курт, когда хозяйка вернулась, неся в руках внушительную миску, наполненную кроваво-розовыми кусками тушки какой-то живности. – И кто ты?

– Меня зовут Нессель, – отозвалась она и, склонившись к очагу, вывалила содержимое миски в котел. – Ты в моем доме.

– А где дом? Это какая-то деревня?

– До деревни часа четыре, если пешком. Это – лес. Охотничий дом. Как себя чувствуешь? Грудь еще болит?

– Нет, – ответил Курт, подбирая слова медленно и осмотрительно. – Благодаря тебе, верно?

– Тебе просто повезло; если бы я шла не той дорогой или шла чуть раньше или позже, ты бы умер. Твоему спутнику повезло меньше, – вздохнула Нессель, бросив горсть шишек под котел, и выпрямилась, глядя на своего пациента оценивающе. – Выглядишь и впрямь лучше, и жара, похоже, уже нет… Не подходи больше туда и ничего там не трогай. Все испортишь.

– Испорчу – что? – уточнил он осторожно.

– Себя, – огрызнулась Нессель; сняв с полки над очагом узкогорлый кувшин, отмерила в маленький стаканчик темно-бурую жидкость и, приблизившись, подала ему. – Пей.

Пей…

Вот он, тот голос, которым вещали его видения, голос, который прорывался сквозь беспамятство…

– Что это за дрянь? – усомнился Курт, не протянув руки́ навстречу, и девушка насупилась:

– Дрянь – это то, что ты выпил или съел, прежде чем оказаться полумертвым на этой дороге. А здесь – лекарство.

– Здесь жучки, – заметил он недовольно, и хозяйка покривилась:

– Это почки, идиот. Пей. Если ты снова вознамерился отбрыкиваться, мне опять придется применить силу.

«Да пей же, наконец, сволочь!» – припомнился ему отчаянный возглас одного из являвшихся ему призраков; похоже, спасительница и впрямь с ним намучилась…

– Дрянь, – повторил Курт, опустошив стаканчик и снова улегшись. – Нессель[538]… Это ведь не имя. Как тебя зовут на самом деле?

– Не вставай с постели больше; я на тебя угробила столько сил, а ты порываешься пустить все мои труды псу под хвост. На самом деле я Готтер, но зовут меня именно так.

– Не удивляюсь, – буркнул он тихо.

– Деревенские обзывают меня, кроме того, еще и неотесанной дикаркой; теперь вижу, что я просто королева с манерами, если сравнивать с прочими, – заметила Нессель недовольно, и он спохватился:

– Извини. Все еще слабо соображаю; я Курт… Так ты что же – живешь тут одна? И одна меня… выхаживала?

– Одна, – согласилась та и, перехватив его взгляд, усмехнулась: – Мой брат перед тем, как умереть, неделю лежал в беспамятстве, и ухаживать за ним, кроме меня, было некому, посему – ничего нового я у тебя не увидела. Кроме, разве, этого клейма у тебя на спине; что это?

«Что это»?..

На лице Нессель был искренний интерес, и никакого лукавства в темно-серых глазах Курт не увидел; однако же ни один человек в Германии подобного вопроса задать попросту не мог: Конгрегации могли припоминать дела прежней Инквизиции, ее могли не любить, ей могли не доверять, могли ненавидеть, но не знать – не могли. И, тем не менее, перед ним был человек, совершенно не имевший представления о том, что значит Печать; а стало быть – и что она значит для нее в первую очередь.

– У меня, – не ответив, произнес Курт неспешно, – был еще медальон с такой же чеканкой и деревянные четки. Где они?

– Вместе с твоим оружием в кладовой; эта железяка мешалась – тебя ведь тошнило. Не отмывать же мне ее всякий раз… У твоего спутника тоже была такая; это что – какой-то духовный орден?

– Да, что-то вроде, – согласился Курт; она кивнула:

– Я так и подумала, поэтому сняла с него медальон перед тем, как похоронить – обыкновенно ведь подобные штуки после смерти хотят передать детям или женам, или кто там из родичей…

– «Перед тем, как похоронить»? – переспросил он с сомнением, смерив взглядом невысокую тонкую фигурку. – Ты его… Господи, как ты сумела? Земля еще каменная.

– Прогрела костром; не оставлять же мне его было валяться посреди дороги?.. Если захочешь о нем помолиться или что там полагается делать с усопшими в вашем ордене – он погребен за домом, рядом с моими родителями.

Рядом с родителями…

Итак, вывод из этого краткого разговора был довольно невеселым и странным. Потерявшие родителей брат и сестра обитали в лесу, пока некая болезнь не оставила Нессель в одиночестве; если же взять во внимание тот факт, что вид Печати и Знака ни о чем ей не говорит, то можно утверждать с уверенностью, что из лесу она не выходила больше десяти лет, быть может, и родившись здесь же. Классическая лесная ведьма второго типа – юная, привлекательная и довольно стервозная, если судить по прозвищу, данному ей людьми. Кстати, этот факт, в свою очередь, говорит о том, что пределы леса она все же покидает, пускай и ненадолго, и с родом человечьим общается. Наверняка торгует травами или оберегами, а то и ворожит по случаю – деревенские в этом смысле до сих пор сохраняют двоякий подход к вере, от мессы идя в ближайшую рощу за березовой ветвью, чтобы отогнать сглаз от скота. Странным образом те же крестьяне отличаются и особым рвением по части самовольного отлова, осуждения и изничтожения таких, как эта Нессель…

– Постой-ка, – спохватился Курт, лишь сейчас осмыслив ее слова полностью. – Как ты изощрилась притащить сюда нас обоих?

– На лошадях, – пожала плечами та, и он недоверчиво нахмурился:

– Одна – взгрузила на седло… ладно – меня, но – его?

– Я попросила лошадей лечь.

– Лошадей, – повторил Курт. – Попросила.

– Не ломай голову, – снисходительно улыбнулась Нессель. – Тебе сейчас вредно. Сейчас спи больше и – повторяю, не поднимайся с постели без нужды.

– А с нуждой? – многозначительно уточнил Курт, и хозяйка, снова обозрев его придирчивым взглядом, кивнула:

– Думаю, можно. Обожди.

На одежду, принесенную ею из кладовой, Курт взглянул, нахмурясь.

– Это не моя, – заметил он недовольно, и Нессель покривилась:

– Да что ты? И как же я не поняла… Это моего брата. Твоя сейчас сохнет; ты был весь в грязи, и тебя рвало кровью, я только вчера смогла все отскрести.

– «Только вчера»? Сколько я был в беспамятстве?

– Третий день, – пожала плечами Нессель, и, возвратившись к котлу, бросила в него снятый со стены пучок высохшей зелени. – То, что тебе нужно, – слева от дома. Не заблудишься.

В поданную ему одежду он проскользнул, как в мешок и, утонув в сапогах, хмыкнул:

– Не хотел бы я повстречаться с твоим братом на узкой лесной тропинке…

– Уже не повстречаешься, – отозвалась Нессель просто. – Ступай осторожнее, не упади. Если что – кричи. Не ерепенься, – пояснила она, когда Курт оскорбленно покривился. – Здесь звери ходят, а тебя они не знают.

Углубляться в обсуждение взаимоотношений хозяйки дома со звериным царством он не стал, лишь вздохнув, и, пытаясь держать себя прямо, медленно переступил порог. Чахлое весеннее солнце, полускрытое голыми мокрыми ветвями, ударило в глаза, словно яркая вспышка, отозвавшись резью где-то в мозгу, а от первого глотка свежего холодного воздуха слегка повело, точно от шнапса натощак.

Совершив необходимое, в дом Курт возвратился не сразу, а прошелся округ, остановясь ненадолго позади дома подле трех уже просевших холмиков и свежей могилы, где следователь Эрнст Хоффманн обрел свое пристанище. В том, что, оправившись полностью, он исполнит предсмертное повеление собрата по Конгрегации, Курт не сомневался, но обдумывать его слова и свои действия подробнее пока не хватало сил; все, что сейчас было возможно, это прочесть над могилой хотя бы «Sed et si ambulavero in valle mortis…»[539] и повторить данное cogente necessitate[540] обещание теперь уже искренне.

От этого небольшого погоста он двинулся дальше, осмотрел приземистый сарайчик, полный дров и всевозможного хозяйственного добра вроде лестницы, корыта, плашки с воткнутым в нее топором гигантских размеров, деревянных рам для сушки шкур и прочих мелочей. На одной из них Курт узрел свою одежду, бережно расправленную; черная кожа была вычищена и впрямь аккуратно, со знанием дела – в этой старой куртке, пережившей несколько стычек и три с лишним месяца учебки, с заплатами на некогда прожженных рукавах, сейчас вполне можно было, не совестясь, показаться на улицах приличного города. Если к вязанию и шитью занавесок покойная матушка Нессель не успела или не сумела ее пристрастить, то прочие умения, необходимые при ее образе жизни, она переняла как до́лжно – надо полагать, от папы. Судя по всему, он же научил ее управляться с лошадьми – здесь же, под низким потолком в небольшом закутке, топтались оба жеребца, расседланные и явно накормленные должным образом.

Справа от дома, невдалеке от узкого, в полтора шага, ручейка простерся прямоугольник перекопанной земли, сейчас голой, но поздней весной наверняка чем-то засеваемой. Ни ограды, ни хотя бы плетня вокруг этих скромных грядок не было, никаких страшащих летающую живность чучел на нем не стояло, и на слова этой юной ведьмочки о зверях, которые не знакомы с ним (но, надо думать, наверняка хорошо знают ее саму), Курт взглянул несколько пристальнее и под другим углом.

Чуть в стороне от двери обнаружился старый и уже потрескавшийся местами стол, точнее, козлы, крытые двумя сколоченными досками, повсюду изрезанными ножом, но столь же тщательно вымытыми, как и все в этом хозяйстве; половина стола и сейчас еще была мокрой, а на земле подле него в деревянной помеси корыта и таза валялись обрезки сухожилий, голова и убогая, по-весеннему облезлая, шкурка зайца. По крайней мере, этот краткий осмотр прояснил хотя бы, чем сегодня будут кормить…


– Я думала – ты там утоп, – поприветствовала его Нессель, когда, вернувшись, Курт с облегчением опустился на постель. – Нечего сидеть, ложись и засыпай.

– Не хочу; я спал почти три дня, – возразил он, однако все же пристроил голову на подушку; хозяйка фыркнула:

– «Спал». Ты не спал, а валялся в бесчувствии и путался в кошмарах, это большая разница. Теперь же ты должен уснуть как положено – во сне выздоровление идет скорее; а чтобы твои видения тебе не мешали… Подвинься, – скомандовала она, пихнув Курта в бок коленом, и, присев на кровать, прижала ладони к его вискам, строго предупредив: – Не дергайся.

Увернуться от крепких прохладных рук он сначала не успел, а спустя мгновение – не пожелал, ощутив, как уходит головная боль, самого наличия которой не замечал до сего момента, как умеряется тошнота, и лишь слабость одолевает все больше и больше, захватывая все тело – ноги, руки, слипающиеся веки, сам рассудок…

Курт зажмурился, вдохнув глубоко, полной грудью, подобравшись всем телом, и показалось даже, что его засыпающий мозг – просто такая же мышца, напрягшаяся перед ударом; словно в тумане перед памятью проплыло ухмыляющееся лицо Хауэра и насмешливое «в голове мышцы не накачаешь»…

– Прекрати, – осадила Нессель, довольно ощутительно шлепнув его ладонью в лоб, отчего в затылке прострелило короткой резкой болью; Курт зашипел, поморщась, и та наставительно кивнула: – Сам виноват. Прекрати. Ты мне мешаешь.

– Мне не по душе то, что ты делаешь.

– Ага, стало быть, тебе по душе выкрикивать всякий вздор и вскакивать в холодном поту?.. Прекрати рыпаться и расслабься, я пытаюсь тебе помочь – ты должен уснуть, причем уснуть спокойно.

– Не хочу, чтобы копались в моих мозгах, – отозвался Курт твердо. – Неужто у тебя не найдется какого-нибудь сонного снадобья – средь таких-то запасов?

– Вот когда уйдешь отсюда, тогда и станешь лечиться, как вздумается, а покамест – делай то, что я говорю. Да перестань, – чуть смягчилась Нессель, когда он дернул головой, снова увернувшись от ее ладони. – Нигде я не копаюсь, всего лишь пытаюсь успокоить твои нервы. Не надо меня бояться. Желай я тебе зла – у меня была бы куча возможностей сделать с тобою что угодно, пока ты был без сознания. Усек? Лежи смирно, закрой глаза и вообрази что-нибудь хорошее; если уж ты в силах мне воспрепятствовать, стало быть, можешь и помочь.

(обратно)

Глава 3

Вообразить что бы то ни было не вышло, и снов в этот раз не было вовсе – отдавшись на волю своего лекаря, Курт успел заметить лишь то, как расходится по телу приятное расслабляющее тепло; веки сомкнулись и тут же поднялись, и лишь по чуть потемневшему квадрату окна стало ясно, что в действительности он проспал не один час. В теле снова ощущалась слабость, но на сей раз не тяготящая, не гнетущая, а блаженная, словно эти несколько часов он пролежал на берегу под греющим, но не палящим солнцем, и лишь под грудью давило что-то на ребра, но тоже едва-едва, растворяя теплоту по всему телу. Скосив глаза вниз, Курт замер, глядя в яркие, как две свечи, глаза серой кошки с большим белым пятном на шее. Кошка смотрела в ответ пристально и словно оценивающе, так же неподвижно, как и он, еще мгновение; наконец, неспешно поднявшись, она выгнула спину, потянулась и перебралась выше, подвернув под грудь лапы и деловито устроившись у него под самым подбородком.

– Quam belle[541], – пробормотал Курт с усмешкой, и мохнатая грелка закрыла глаза, уложив голову рядом с его ухом. – Очень мило, – уточнил он, осторожно погладив теплую шерсть на загривке. – Даже предположить боюсь, откуда ты взялась.

– Подарил один парень из деревни, – пояснил насмешливый голос, и Курт вздрогнул, рывком повернувшись набок и сбросив обиженно взмякнувшую зверушку на пол. – А ты уже решил, что я в кошку перекидываюсь?

– Не удивился бы, – не стал спорить Курт, и Нессель, сидящая у стола, пренебрежительно фыркнула, поднимаясь:

– Люди…

– «Люди»… А ты кто?

– Ведьма; не заметил? Я не только в кошку перекидываюсь, я еще и летаю после полуночи – верхом на скамье. Возможно, ем младенцев, не знаю; это надо спросить у деревенских. Петер мне всего не рассказывает, опасается, что оскорблюсь и не стану больше приходить.

– Петер – это даритель кошки? – уточнил Курт; Нессель кивнула.

– Лелеет мечту вытащить меня отсюда, – пояснила она иронически и продолжила уже серьезно: – Не пугай ее. Она тоже лечит. Напугаешь – может обидеться и больше не подойти, кошки твари довольно своенравные. И не делай такие глаза, это правда; их нельзя привязать к больному месту, как припарку, но они могут захотеть сами улечься туда, где болит, – на ноги, на живот, могут лечь у тебя над головой на подушке – и перетягивают болезнь на себя.

– И не жаль тебе ее?

– Ничего с ней не случится, – возразила Нессель, установив на пол миску с кусками вареного мяса и любовно погладив свою питомицу, с урчанием принявшуюся за поглощение. – Она умная. Умеет все это переварить; котенок какой-нибудь глупый – тот может сдохнуть, потому что не знает, когда пора остановиться.

– Все это весьма увлекательно, – заметил Курт, глядя на то, как кошачьи зубы вонзаются в мясо, – и я не желал бы показаться сверх меры бесцеремонным, однако же хотел бы узнать, не полагается ли и мне пары кусочков?

– Не полагается. Тебе полагается бульон и овсяный кисель. Сможешь встать к столу?

– Бульон – из зайца? – покривившись, уточнил он с омерзением. – Кисель? почему не отвар из жаб?

– Надо будет – и жабу тоже, потребуется – сожрешь сырую, – отозвалась хозяйка строго, зачерпнула из котла бледно-серую жижицу и перелила ее в кружку. – Но, если ты желаешь покончить с собой, можешь моих советов не слушать – вон котел, хватай и ешь… Ты едва остался в живых, соображаешь это? Ты не принимал нормальной пищи почти три дня; кроме того, сейчас все твои потроха выглядят, как коленка, которой проехался по камням, и все, что грубее очень жидкой кашки, тебя попросту убьет. Так что вставай, если в силах, и пей свой заячий бульон.

– Я в силах, – отозвался Курт хмуро, переходя к скамье у стола, и осторожно, словно боясь отравиться, отхлебнул из кружки.

Несоленое и нежирное питье с привкусом какой-то маслянистой травы вызвало тошноту, голова закружилась, а в груди вновь пробудилась боль, и от пристального взгляда хозяйки дома стало не по себе.

– Что? – не выдержал он, наконец; Нессель вздохнула, отведя взгляд.

– За этим столом, – пояснила она чуть слышно, – в этой одежде давно никто не сидел…

– Что случилось с твоим братом? – спросил Курт так же тихо. – Что – раз уж даже ты не сумела излечить?

– «Даже я»… – повторила хозяйка с невеселой усмешкой. – Тогда я не умела всего, что умею теперь, – это во-первых. А во-вторых… Его поломал медведь. Каждая косточка была в мелкую дребезгу. Вылечить такое – даже мне не под силу.

– Почему ты живешь вот так? Одна, в лесу… Как так вышло?

Нессель ответила не сразу; вздохнув, присела напротив, глядя недружелюбно и придирчиво.

– Я ни о чем не спрашивала, – произнесла она, наконец. – Нашла издыхающим – выдернула с того света. Задавал вопросы – отвечала. Ты ничего не говоришь о себе и желаешь все знать обо мне; не довольно ли? Быть может, для начала ты мне расскажешь, почему оказался на пустынной дороге в обществе трупа, отравленный явно не плохо приготовленным ужином?

– Завтраком, – поправил Курт, отставив кружку в сторону. – Я был отравлен за завтраком. Вот только кто это сделал, я знаю не больше тебя. Человек, которого ты нашла рядом со мною уже мертвым – ведь мы даже почти не знакомы, попросту нам было по дороге; мы, как ты сама заметила, принадлежим к одному ордену, посему и решили проделать путь вместе. Безопаснее на дорогах, да и не так скучно… Судя по тому, что он успел сказать перед смертью, убить хотели его, мне яд достался по нелепой случайности – он угостил меня вином, заказанным для себя. Я выпил меньше, потому и сумел дожить до твоего столь своевременного появления. Если же ты опасалась, что мои враги явятся в твой дом, чтобы добить меня, а заодно и тебя…

– Нет, – усмехнулась Нессель пренебрежительно. – Этого я уж точно не боюсь. Пути сюда никто не знает и не найдет сам, и нет тех, у кого этот путь можно выведать или выпытать – никто никогда не видел этого места. Ты первый чужак, оказавшийся здесь.

– А меня – ты не боишься? – спросил Курт осторожно. – Не думаешь, что я могу, уйдя отсюда…

– Инквизиции меня сдать? – оборвала та и тут же ответила: – Нет. Не думаю.

– Я произвожу впечатление беспорочного человека? – хмыкнул он скептически, и Нессель качнула головой:

– Нет. Но ты меня не сдашь. Вернее скажу – не хочешь сдать. Я это вижу. Вот здесь, – пояснила она, неопределенно поведя рукой над его макушкой.

– Неужто у меня нимб?

– Он у всех есть, – убежденно кивнула хозяйка. – Только не все его видят; у святых он просто бывает настолько явственен, что не заметить нельзя. У заурядных же людей он другого цвета, в зависимости от мыслей, от чувств, от состояния души…

– И какой же у меня?

– Темно-серый, – отозвалась Нессель, не задумавшись, и Курт уточнил, по-прежнему не скрывая усмешки:

– И что это значит?

– Значит, что ты человек не добросердечный; вот что это значит. Иногда я вижу оттенок багрянца, из чего делаю вывод, что – не просто не добросердечный, а порою жестокий; когда ты смотришь на меня, этот цвет проявляется всего чаще. Ты наверняка уже не раз думал, как поступить по отношению ко мне, и мысль сдать меня в тебе зарождалась, можешь даже не спорить. Вот только ты эту мысль не принял. Когда же ты спокоен, серый цвет светлеет, но такое бывает редко, даже во сне. Тебя постоянно что-то тревожит, ты всегда над чем-то раздумываешь, чего-то опасаешься, и ты ото всех таишься, посему чаще всего ты именно темно-серый. Но не до черноты, иначе я, возможно, даже и не стала бы с тобою возиться, а прошла бы мимо, позволив тебе околеть. Умирающий с таким цветом мыслей наверняка получил бы по заслугам.

– Господи, – выговорил Курт почти серьезно, – спаси и помилуй того, кто станет твоим мужем. Жена, которая видит тебя насквозь – худшего ночного кошмара и придумать невозможно… Этот бедолага, что задаривает тебя кошками – он знает, что ты это умеешь?

– Вот сейчас – снова, – заметила Нессель, не ответив. – Опять этот багрянец. Тебе не нравятся такие, как я… Хотя, к этому я уже привыкла. Такие никому не нравятся.

– Поэтому ты здесь? Потому что тем, в деревне, ты не по душе?

– Потому что там – все смотрят на меня вот так, как ты, – отрезала она хмуро. – Тем же взглядом, с теми же мыслями, лишь в том и отличие, что они – меня еще и боятся. А то, что боятся, люди рано или поздно уничтожают, как когда-то едва не уничтожили мою мать.

– От которой ты унаследовала свои умения?

– Многовато задаешь вопросов, – недовольно отозвалась хозяйка, и Курт вскользь улыбнулся, беспечно пожав плечами:

– Я любопытный.

– Поэтому однажды ты выпьешь яд, предназначенный уже тебе, – предрекла Нессель и, отмахнувшись, сказала уже чуть спокойнее: – А, все равно никакой тайны в этом нет… Да, унаследовала от матери. Когда-то мы жили там, в деревне. Мама лечила и наших соседей, и их животных, и скот, она всегда знала, что и как надо делать, и все ходили за советами к ней. А один не пошел. Наслушался от прохожего монаха всякой чуши… Он всего-навсего повредил ногу мотыгой, если бы он позволил маме заняться его лечением, потребовалась бы какая-то пара припарок, и все. А так – нога вспухла, а после и вовсе отмерла, и – пошло дальше и дальше, в конце концов дошло до того, что надо было уже резать. Но он и тут решил обойтись своими силами, без помощи «этой ведьмы».

– И что же? – поторопил Курт, когда Нессель умолкла; она отозвалась уже раздраженно:

– Ну, что – как думаешь? Умер, истек кровью. И его жена подняла крик на всю деревню, обвинив мать в том, что она наслала на ее мужа порчу за то, что тот не пожелал пользоваться ее услугами и тем лишил дохода. Из всей деревни только один человек пытался их образумить – наш сосед, охотник; он вообще редко жил там, среди этих людей, все чаще – в этом доме… Может, просто дело было в том, что он давно положил глаз на маму, а тут вдруг подвернулась возможность ее получить, и он ею воспользовался. Мне, в общем, все равно. Главное, что он нас спас. Вывел через задний двор своего дома и привел сюда.

– Так значит, в одной из тех могил – не твой отец? Отчим?

– Отец, – возразила Нессель строго. – Растил, как родную. Заботился. Учил, чему мог, что сам знал. Маму любил. Отец.

– И брат, стало быть…

– Его сын. Отец надеялся, что, когда я подрасту, у нас с его парнем что-то сложится, но ничего не сложилось. А потом родители умерли – немолодые уже были оба, потом и брат тоже.

– И тебе не приходило в голову выйти отсюда?

– Куда? – Нессель пренебрежительно ткнула пальцем в сторону. – К этим? Которые едва нас не убили? В смысле – чтобы они свою задумку довели до конца и все-таки меня прикончили? Спасибо, не хочу. Я тогда была совсем девчонкой, все помню плохо – только обрывками, но одно запомнила навечно и очень явственно: то, как мы убегали. Отец держал меня на руках, и я видела лицо мамы за его спиной. Перекошенное. Как будто ее уже убили. Не хочу, чтобы такое было у меня.

– Но ведь, как я понял, ты все же выходишь из этой глуши время от времени? – заметил Курт наставительно. – Общаешься с ними. Какой-то Петер и вовсе, насколько я вижу, клинья подбивает, а у него наверняка родители и прочие родственники, которые этому, похоже, не препятствуют; стало быть, не так все и плохо.

– Это сейчас, – уверенно возразила она. – Сегодня они не вспоминают, что я дочь ведьмы и сама такая, сегодня они принимают от меня помощь, просят ее, а завтра ветер переменится, и им снова взбредет в голову какая-нибудь гадость. Да и теперь – да, они не пытаются причинить мне вреда, не выказывают вражды открыто, однако и особой дружественности в них нет. Терпим друг друга. Я им необходима, потому что умею то, что они не умеют, знаю, что они не знают, а они мне дают за это то, чего в лесу не найдешь – полотно, к примеру, соль… ерунду всякую, которая тоже нужна. Да и вряд ли и они, и я забудем о том, что они когда-то сделали. Они будут враждебно смотреть на меня, а я – коситься на них. Я – не забуду уж точно.

– При твоих способностях, – тихо заметил Курт, разглядывая увешанную травами стену, – можно было расквитаться с ними давным-давно, ничем при этом не рискуя. Если все эти игры с фигурками, нитками и осиновыми сучками не чушь, в чем я лично сомневаюсь…

– Да, можно было, – согласилась Нессель с недоброй усмешкой. – Можешь сомневаться сколько угодно, я не намерена ничего доказывать; просто – знай, что в моих руках это действует. И – да, можно повернуть все, что я сделала для твоего излечения, в обратную сторону, этим можно спасти, а можно убить. Вот только это не для меня.

– Не умеешь или нацеливаешься в святые?

– Если угодно – боюсь.

– Вот уж не сказал бы, что ты кого-то в этой жизни боишься, – усомнился Курт, и Нессель нахмурилась:

– Ерунда; все боятся, кто чего. А ты не боишься, что огребешь в иной ли жизни, в этой ли за все, что натворил когда-то? Ведь на твоей совести не одна смерть, я вижу. Ты – не боишься?

– Ты что же, – скептически уточнил Курт, – страшишься кары небесной? Ты это серьезно?

– Этого просто нельзя делать, – жестко выговорила она. – Непомерно большая ответственность. Не по мне.

– «Ответственность»?.. Довольно странное определение. И довольно неясное. Перед кем – ответственность?

– Все вокруг связано, – нетерпеливо пояснила Нессель. – Все судьбы и все жизни, и все поступки, дурные и добрые. Когда я делаю что-то, это связывает меня с чем-то, что произойдет в будущем, быть может, даже и не со мною. Мать говорила мне так: жизнь – как озеро, и любое наше деяние – как брошенный в него камень, от которого расходятся круги. Волна идет от тебя, ударяется в другой берег и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно и вовсе не входить в воду, стоять на берегу, а можно просто следить за тем, чем швыряешься. Вот – монахи в монастырях. Выбрались на берег и стоят там, на всех прочих поглядывая со сторонки. Наверняка и среди подобных мне есть те, кто сидит себе вот так же в какой-нибудь глуши потихоньку, и о них никто даже и не знает; они живут сами по себе, ни с кем не связываясь, не делая ни добра, ни зла – ничего. Я так не могу и не хочу, так можно закончить свои дни сумасшедшей старой… – она помялась, подбирая слово, и криво усмехнулась: – ведьмой. По-твоему, это мечта всей моей жизни – куковать тут в одиночестве? Это всего лишь безопасности ради, и все… Но я не бросаю в воду то, от чего волна собьет меня с ног и утопит. Но и такие, полагаю, есть. Полагаю также, что их немало – искушение больно велико. Все это не по мне. Так – я тоже не хочу. Не хочу связываться с последствиями, оно того не стоит.

– Как сказать, – заметил Курт полувсерьез, и Нессель поморщилась:

– И ты туда же.

– Эти люди вынудили твою мать бросить собственный дом, – перечислил он, – заставили ее остаток жизни провести в глухом лесу, тебя – в этом лесу вырасти и продолжать жить в полном одиночестве, ибо покинуть его ты опасаешься – из-за них же. Лично мне кажется, это стоит того, чтобы им стало хоть вполовину так же скверно в жизни. Те, к примеру, кто доставлял неприятности мне, на столь благодушное отношение рассчитывать не могли.

– Не сомневаюсь в этом, – отозвалась Нессель снисходительно. – Только мы в разном положении. Тебя оклеветали – ты подал в суд. Тебе наступили на ногу – ты дал в морду. Это просто. Это можешь ты, но могут и они – при желании и довольной смелости. А то, чем могла бы отомстить я, слишком… изощренно. Это, как отец говорил, тонкие материи. Туда лучше не лезть, потому что круги по воде пойдут такие…

– Однако влезаешь ведь. Почему для того, чтобы избавить больного от кошмаров – можно, а чтобы ими одарить – нельзя?

– Нож можно использовать, чтобы срезать ветку и примотать к ней сломанную руку, а можно для того, чтобы воткнуть его под ребро. Почему одно – дозволительно, а другое – нет?.. Знаешь, я не праведница. Просто не хочу себе проблем. А небесная кара на тех, кто выгнал из дому нас с матерью, легла и так: они остались без целительницы, и долгое время некому было избавить их от горячки, принять роды или сказать, чем помочь единственной в хозяйстве издыхающей корове. Им тоже было плохо. Без моего вмешательства, но справедливость соблюдена.

– И милосердие проявлено, – пробормотал Курт тихо; Нессель нахмурилась:

– Это к чему ты?

– Ни к чему. Справедливость – и милосердие. Их, как правило, выказать совместно весьма затруднительно.

– Знаю, это девиз Инквизиции, – буркнула Нессель неприязненно. – Мать рассказывала. Она мне об этих ребятах много рассказывала.

– И мало хорошего, я так понимаю.

– А что хорошего могла сказать о таких, как они, такая, как она?

– Однако пострадали вы не от них, – заметил Курт, и хозяйка отмахнулась:

– Не от них, так от их проповедей; какая разница. Они пичкают людей своими поучениями, а это все равно что науськивать, травить, как собак на зайца.

– К слову замечу, ты несколько отстала от жизни, – возразил он. – Сейчас все изменилось. За то, что ты умеешь вылечить зуб прикосновением руки, уже не арестовывают.

– Да, – признала Нессель нехотя. – Я слышала. Мне деревенские рассказывали. Намекали, что теперь я могла бы и выйти… Уверена, это – потому что им лениво таскаться в лес всякий раз, как я нужна. Хотят, чтоб под боком была. Чтоб позвали – и вот я.

– Так воспользуйся возможностью. Науськивать никто никого на тебя более не намерен, в тебе нуждаются; да и с пяток Петеров, я так полагаю, еще отыщется. Неплохая возможность наладить жизнь.

– Загробную, – возразила она мрачно, поднявшись, прошагала к окну и сняла с подоконника наполненную вязкой массой миску. – На, – подбодрила Нессель, установив нервно вздрогнувший всей поверхностью кисель перед Куртом и вручив ему ложку. – Трескай.

* * *
Остаток вечера Курт провел в постели, выслушивая краткие и довольно разрозненные повествования хозяйки о ее жизни. Вопросов он уже почти не задавал – Нессель, к человеческому общению явно не привычная, но столь же явно по нему стосковавшаяся, говорила теперь сама, все более подробно, многословно и охотно. Курт, слушая эти во многом знакомые и довольно типичные для всей Германии рассказы, прислушивался и к себе, отмечая с неудовольствием, что выздоровления придется ожидать долго. Какие бы похвалы ни расточали ему наставники и даже противники, сколь бы ни был уникален его необыкновенно стойкий организм, а все же пребывание на пороге смерти бесследно не прошло – голова при излишне резких движениях или долгом пребывании в вертикальном положении по-прежнему кружилась, в висках время от времени простреливала нездоровая пульсация, а в груди нет-нет, да и просыпалась вновь пусть слабая, но все же довольно ощутимая боль.

Поданное перед сном питье Курт принял, уже не переча и не споря, так же безропотно проглотил и очередную порцию омерзительно пресного бульона, и столь же безвкусное овсяное варево. «Зови, если что», – предупредила Нессель напоследок и, затушив свечу, удалилась за одну из дверей в дальней стене. В темноте осталась гореть лишь лампада на самодельном алтаре, на котором сегодня, поминутно оглядываясь на своего пациента, хозяйка что-то переставляла и перекладывала. Теперь, как он рассмотрел, когда Нессель ушла, осиновых веточек осталось две, а красной нити поперек груди его воскового подобия уже не пролегало; говорило ли это о том, что, по ее мнению, кризис миновал, Курт сказать затруднялся.

– А ты быстро выправляешься, – подтвердила его мысль Нессель, поутру милостиво позволив полакомиться раздавленным почти в паштет кроликом, столь же пресным, как и употребленные прежде кушанья. – Занятный ты человек, как я посмотрю… – мгновение она помедлила, словно решая, следует ли произносить это вслух, и тихо, серьезно вымолвила: – На тебе проклятье. Ты знал?

Курт тоже заговорил не сразу, всматриваясь и вслушиваясь в то, что было в памяти – крик в спину, отдавшийся эхом от каменных стен подвала. «Будь проклят!»…

– Догадывался, – отозвался он, наконец.

– Предсмертное проклятье, – уточнила Нессель, скосившись в его сторону исподлобья, и, не услышав ни возражений, ни согласия, докончила: – Предсмертное проклятье женщины.

– Хочешь, чтобы я рассказал, как это могло произойти? – спросил Курт, и она отвернулась, нервно передернув плечами:

– Не особенно. Всего лишь намеревалась предупредить. Я пыталась снять его, но она, кем бы ни была, много сильней меня, я даже не могу нащупать, к чему оно привязано, это проклятье.

– В каком это смысле?

– Я не знаю, что оно делает, если тебе так понятней. Просто – словно туча над тобой, и она ждет поры, когда ей позволено будет разразиться молнией. Покамест тебя что-то ограждает – какая-то сила, которой ты угоден; когда ты сделаешь что-то, что этой силе не по нраву, ты лишишься ее покровительства, и тогда… Я не знаю, что случится. Знаешь, вообще, это можно снять, если найти кого-то более опытного или – хорошего священника, с понятием. К слову, – заметила Нессель, кивнув на деревянные четки, возвращенные минувшим вечером в его владение, – их хозяин – тот сгодился бы.

– Четки мои, – возразил Курт, и хозяйка пренебрежительно покривилась:

– Не заливай. Они намолены, аж светятся, а ты не похож на человека, любящего хотя бы изредка поминать имя Господне не всуе. Их ты получил, уж не знаю каким путем от того, кто их носил не ради красоты.

– Признаю, права. Это дар. Вот только, к сожалению, тоже – предсмертный.

– Значит, – развела руками Нессель, – предсмертное благословение против предсмертного проклятья. Поглядишь, что будет сильней. Опять скажу, что человек ты занятный; как в твое прошлое ни загляни – рядом все время чей-нибудь труп…

– Хорошая причина избавиться от моего общества поскорее, – заметил Курт наставительно. – Не хочу отплатить тебе за твою заботу тем, что ты станешь очередным трупом из моего прошлого. Происшествие с ядом – да, имело целью не меня, однако и без того в моей жизни врагов предостаточно, и в последнее время они проявляют к моей персоне особенно нездоровый интерес. Страдают же при этом, как ты верно заметила, другие.

– Сейчас я тебя выпустить не могу, – категорично отрезала Нессель. – Ты оправляешься быстро, это точно, однако недостаточно быстро для того, чтобы встать и уйти – ты от ветра шатаешься. А здесь, как я уже сказала, никто тебя не найдет; и значит, меня тоже. Тревожиться не о чем.

– Никто не знает сюда дороги, ты говорила? – усомнился Курт. – Но как же тогда твои деревенские соседи находят твою помощь, если она им вдруг безотлагательно требуется? Стало быть, кто-то все же знает, как тебя найти.

– Никто, – отрезала она. – Ни одна людская душа. Я узнаю, когда требуюсь. Они просто входят в лес, если им что-то нужно…

– …а тебе их просьбы сороки на хвостах приносят? – договорил Курт, не скрывая усмешки; Нессель нахмурилась:

– Это не шутка. И ничего я тебе объяснять не стану, ты все равно не поймешь и не поверишь.

– Расскажи, – попросил он примирительно. – Обещаю более не насмехаться. Просто все это…

– Странно, знаю, – поморщилась хозяйка. – Для меня самой было странно, когда осознала, что я могу. Я, конечно, не разговариваю со зверями так, как с людьми, но… Знаешь, я сама не до конца понимаю, как это происходит. Если бы ты имел некоторое представление об охоте и поиске следов…

– Представление о поиске следов я имею неплохое, – заверил Курт. – И об охоте в некотором роде – тоже.

– Тогда – это похоже на то, как ты понимаешь, что здесь прошел кто-то, хотя никак не можешь указать, какой именно след говорит об этом; это – словно знаешь, что за тем кустом притаился кто-то, хотя ты его не видишь и не слышишь. Так я знаю, как посмотреть на зверя или как заговорить с ним, чтобы он меня не тронул, или узнаю, что в этом лесу меня ищет кто-то, кому я нужна. Это…

– Чутье?

– Да. Что-то вроде… Послушай; я не сумею этого объяснить словами, – оборвала Нессель сама себя. – Себе я этого растолковывать не пыталась, а другим не приходилось, сам понимаешь – некому было. До тебя никого особенно не интересовало, что я делаю и как, что при этом думаю и говорю. Просто поверь мне – здесь ты в полнейшей безопасности, а уйти тебе сейчас никак нельзя.

– Однако я должен, – возразил Курт уже серьезно. – Я ехал по делу – по важному делу, и меня ждут. Я должен быть в Ульме не позднее, чем дня через три. Далеко отсюда до Ульма?

– Не знаю; деревенские, быть может, скажут, однако до деревни ты не дойдешь и в седле тоже столько не высидишь, поверь мне.

– Верю, что самое скверное, – вздохнул он. – Но идти – должен. Неужели у тебя не найдется способа поставить меня на ноги быстро?

– Поставить на ноги быстро? Могу, – кивнула Нессель раздраженно. – Сделать из тебя чучело. Сойдет?

– Я серьезно, Готтер; быть может, есть какое-нибудь особое снадобье на подобный случай? Хоть что-нибудь, что, пусть и не исцелит, но хотя бы придаст сил, чтобы добраться до Ульма? А довершить лечение ведь можно и на месте.

– Я целительница, а не чародейка, – отозвалась Нессель недовольно. – И далеко не святая чудотворница. И знаю еще далеко не все травы и не все рецепты и…

На миг ее голос запнулся, взгляд скользнул в сторону, возвратившись к пациенту нехотя, и Курт нахмурился, вопросительно заглянув ей в лицо.

– Что такое? – уточнил он взыскательно. – Что-то припомнила? Есть такое средство, верно?

– Не суетись, – внезапно упавшим голосом осекла хозяйка, оглядывая его пристально и словно бы оценивающе; долгие полминуты в домике стояла тишина, и наконец Нессель выговорила нерешительно и тихо: – Есть средство. Но оно… непростое.

– В каком смысле?

– Во всех. Я говорю не о настойках и мазях, чтоб ты понял. Я говорю о том, что пробуждает в тебе багрянец. Готов ты поступиться своими воззрениями ради дела, к которому так торопишься?

Курт отозвался не сразу, и тишина вернулась снова, протянувшись еще дольше, еще тягостнее; он смотрел в сторону, но взгляд Нессель на себе ощущал всей кожей – внимательный и настороженный. Если правдой было все сказанное ею, над его головой в эту минуту наверняка вертелся целый вихрь багряных мыслей…

– Это, – заговорил он, наконец, осторожно подбирая тон для каждого произносимого слова, – нечто более серьезное, чем твои веточки и нитки? Я понимаю верно?

– Верно, – кивнула Нессель, уже не отводя взгляда. – Тебе придется мне довериться. Придется открыться. Если попытаешься снова начать эти выкрутасы, не впустить меня, отгородиться – ничего не получится; мало того, может стать лишь хуже, потому что лишит тебя и тех малых сил, что есть сейчас.

– В этом и заключается сложность? – уточнил Курт, и она покачала головой:

– Нет. Не только. Это будет непросто для меня; во-первых, я этого еще ни на ком не пробовала, и боюсь, что может не удаться. Тогда ты сляжешь еще на неделю.

– Иными словами, я должен тебе раскрыться, зная, что этим самым могу вогнать себя на несколько дней в недуг заново, – подвел итог он. – Однако ж… Ты сказала – это «во-первых». Что во-вторых?

– Во-вторых, если все получится, слягу я. И пока ты раздумываешь, насколько ты готов принять помощь, оказанную не травницей, а ведьмой, эта самая ведьма будет решать, насколько в ней сильна мысль жертвовать ради малознакомого чужака, ненавидящего ей подобных до глубины души, своим драгоценным здоровьем. Когда ты обитаешь в глухом лесу в полном одиночестве, телесное благополучие, знаешь ли, штука весьма важная.

– «Ненавидящий до глубины души» – это излишне сильно, – возразил Курт, и хозяйка поморщилась:

– Неважно. Пусть бы и любящий всех чародеек и колдунов Германии, как мать родную; излечив тебя, я сама окажусь в постели дня на два, а это весьма несподручно – мне-то некому будет принести воды или растопить очаг и приготовить ужин. Кроме того, я должна буду еще соскрести толику сил, чтобы вывести тебя к дороге, потому как сам ты пути не отыщешь.

– Стало быть, последнее слово все же не за мной – решать тебе.

– А ты, значит, согласен рискнуть?

– Я уже четыре дня возлежу у тебя на столе в окружении каких-то сучков, ножей и прочей дряни, о назначении которой даже и догадываться не могу, – заметил Курт с усмешкой. – До сих пор ничего дурного из этого не вышло. И если, творя все это, ты не учиняла моления Сатане или древним темным богам… Упомянутые тобою убеждения, Готтер, в течение жизни не так чтобы очень переменились, однако же порою претерпевали некоторые трансформации в соответствии с обстоятельствами.

– Эта заумь обозначает, что в случае нужды ты примешь помощь от кого угодно?

– Нет, – ответил он уже серьезно. – Не от кого угодно и не всякую помощь. От тебя – эту – приму. Если, разумеется, ты ее окажешь. Из того, что я услышал, я делаю вывод, что ты намерена поступить, как твоя кошка – перевести мою болезнь на себя? Не стану говорить, что я того не заслуживаю – я человек не скромный и, как ты сама заметила, не слишком добросердечный; однако, если скажу, что меня уже не начала мучить совесть по этому поводу, это будет неправдой. И не спросить, чем я должен расплатиться за такую жертвенность, я тоже не могу.

– Если ты о деньгах, – с внезапным озлоблением отозвалась Нессель, – то можешь засунуть их… к себе в сумку. Денег не беру никогда; к чему они мне тут… А от тебя не возьму тем более.

– Почему?

– Слишком ты мутный, – пояснила она коротко. – Таким, как ты, лучше ничего не давать или давать, ничего взамен не получая, иначе может выйти беда. Лучше же всего, когда собственная судьба с твоей никак совершенно не перекрещивается.

– И после таких заключений ты нянчилась со мною четыре дня? А теперь и вовсе намереваешься жертвовать собственным здоровьем?

– Я – целительница, если ты не заметил, – огрызнулась Нессель. – Мое дело – лечить тех, с кем меня свел Господь, для того Он и дал мне мое умение; и если Он подбросил тебя на моем пути – стало быть, так надо. Если при тебе нет того, что я могла бы попросить в плату за свою работу – значит, и так тоже надо. Плата придет сама – в этой жизни или нет.

– Поставить бы тебя, ведьма, посреди церкви, – вздохнул Курт с сожалением. – Как пример для полагающих себя добрыми христианами; пускай бы задумались над своим исполнением заповедей Господних… Что ж, самаритянка, действуй. Если ты и впрямь готова ради моего исцеления на такие жертвы. Как знать, может, я все же смогу в обозримом будущем ответить на твою заботу хоть сколько-нибудь равноценно.

(обратно)

Глава 4

Сказать, что о своем решении Курт пожалел, было нельзя, однако спустя пару часов после этого разговора в душе поселилось нехорошее чувство; нельзя было сказать с убежденностью, что чувство это было предощущением беды, однако, ловя на себе все более частые пристальные взгляды хозяйки дома, он ощущал себя потрошеным гусем, выложенным на прилавок в птичьем ряду, к которому покупатель приглядывается, пытаясь соотнести должным образом две вечные истины «цена – качество». Прошедшую беседу Курт прокрутил в памяти не раз и не три, пытаясь отыскать в своих словах то, что могло бы насторожить Нессель или вызвать у нее ненужные подозрения. Мысль о том, что оружие лежит по-прежнему за дальней, пусть и не запертой, дверью, приходила еще не раз, в то же мгновение, однако, уходя ни с чем – ножей, развешанных по стенам в свободном доступе, было великое множество, да и вряд ли вообще для макарита, прошедшего муштру учебки, могла представлять реальную опасность эта девчонка, которой наверняка нет и восемнадцати, будь она хоть тысячу раз ведьмой. С другой стороны, в ее распоряжении было тайное оружие в виде настоек и отваров, принимать ли которые и впредь, Курт еще не решил, а потому в неуверенности замялся, когда Нессель протянула ему очередную порцию.

– Снова начнешь прекословить? – нахмурилась она, силой впихнув стакан в его руку. – Раздумал?

– С чего бы?.. – передернул плечами Курт, все же приняв снадобье, и хозяйка хмуро кивнула:

– Тогда прекращай показывать норов. Условимся сразу и бесповоротно: слушать меня и исполнять, что говорю, или я просто ничего делать не стану. Договорились? – уточнила она требовательно и, дождавшись кивка, кивнула в ответ: – Хорошо. Встань, поешь. Можно.

– Снова кисель? – пробормотал Курт, присев к столу и заглянув в миску. – А где утреннее мясо?

– В отхожем месте, полагаю, судя по тому, сколько ты гулял… Нельзя больше, – пояснила Нессель почти сочувствующе. – Имей это в виду, когда уедешь; чувствовать себя ты будешь хорошо, болеть больше не будет, однако вот так просто взять и исцелить тебя совершенно, чтобы ты мог жевать жареных куропаток с перцем, я не сумею. Я всего лишь прибавлю тебе сил, чтобы ты мог делать свое дело, что бы это ни было, и бороться с остатками хвори успешнее. Но я тебя не вылечу; понял?.. Избирай пищу помягче. И никакого хмельного питья – даже пива. Только вода или молоко.

– И долго?

– Хотя бы еще пару-тройку дней, – пожала плечами Нессель и, установив на стол каменную ступку с обломками ароматно пахнущих веточек и травы, сбросила свою охотничью куртку на скамью и завернула рукава мужской рубашки. – Умереть ты от этого, конечно, уже не умрешь, однако поиметь больной желудок на всю оставшуюся жизнь можешь вполне… Куда смотришь? – вопросила она строго, замерев со ступкой в руках, и, проследив взгляд Курта, поджала губы, умолкнув.

– Разреши? – попросил он и, не дожидаясь ответа, привстал и поднял свободный рукав ее рубашки выше, рассматривая три широких шва, идущих от плеча и спускающихся под локоть. – Вот это да; кто так тебя?

– Медведь, – ответила Нессель нехотя, рывком высвободившись, и ударила в жалобно хрустнувшие веточки пестом. – Тот, который брата.

– Не хотел бы тебя задеть, однако же, мне казалось, ты можешь договориться с любым зверем в этом лесу…

– Шатун, – пояснила она немного спокойнее. – Не столковались. Пришлось убить.

– Я уже мало чему в тебе удивляюсь, – произнес Курт недоверчиво, – однако… Верю, – поспешно согласился он, когда навстречу вскинулся острый, как нож, взгляд. – Верю. Ты могла. А кто швы накладывал?

– Я, кто же еще.

– Знаешь, весьма умело. Швы кладешь профессионально, умеешь вылечить почти уже мертвого, снимаешь боль, при виде крови явно в беспамятство не впадаешь – тебе в ином месте попросту цены бы не было. При какой-нибудь армии… при государственных службах… Ты самородок; а если тебя еще и подучить – те, кому по долгу работы требуются лекари, тебя на части рвать будут.

– Вот-вот, – согласилась Нессель желчно, с ненавистью вдавив пест в травяные крошки. – На части. А ошметки – на костер.

– Брось, – покривился Курт, – ты поняла, что я хотел сказать.

– В любом случае – в этих самых службах и без меня народу полно, – отмахнулась она одним плечом. – Уже «подученных», с важными документами с печатью, в которых написано, что они лучшие лекари во всей Германии, а может, и по всему белому свету; к чему им безграмотная ведьма из лесу? Погреться возле нее?

– Вообще говоря, – заметил Курт осторожно, – кое-какие связи у меня есть. Если надумаешь – могу замолвить словечко.

– У тебя связи, куча врагов, – перечислила она, на миг приостановив свое занятие и глядя на него сквозь прищур, – проклятье ведьмы, благословение святого, опасная судьба и множество ран… И я вижу огонь подле тебя – все время. Ты все-таки так ничего о себе и не рассказал, хотя не перестал задавать вопросы мне.

– И, – уточнил Курт как можно беспечнее, – что ты хотела бы узнать?

– Ну, к примеру, что с твоими руками. Когда я тебя нашла, ты был в перчатках, и все время здесь ты стараешься не держать рук на виду; стало быть, без них тебе неуютно, и обыкновенно ты носишь их днем и ночью… Кстати, это вредно для кожи.

– Смешно, – отметил он, бросив взгляд на свои покоробленные руки и убрав их на колени; Нессель нахмурилась.

– Это все равно кожа, пусть и поврежденная, и ей надо дышать… – осадила она наставительно и вновь принялась за работу. – Не заговаривай мне зубы. Или ты просто не хочешь рассказать? Или это какая-то тайна? Скажи прямо, чем вот так вывертываться, меня это бесит.

– Это не тайна, – отозвался Курт неохотно. – Просто вспоминать об этом не люблю, а перчатки ношу именно для того, чтобы всякий встречный не задавал мне подобных вопросов… Это выходка одного из моих многочисленных врагов. Я попался ему в руки и оказался связанным и запертым в полупустой комнате, где единственным, что могло мне помочь освободиться, был факел. Связан я был не веревкой, а широким крепким куском полотна, и горело оно долго.

– Господи, – болезненно передернулась Нессель. – Какая гадость… я бы не смогла.

– Смогла бы, – возразил Курт уверенно. – Мы вообще не можем даже предполагать, на что способны, пока жизнь не припрет к стенке. Ты же, судя по тому, что я успел о тебе узнать, девочка сильная.

– Сам ты девочка, – огрызнулась она, поднявшись, и с грохотом установила ступку на столешницу. – Больно много ты меня старше, можно думать… Поел? В постель, нечего рассиживаться.

– Силы беречь должен не я, как я понимаю, – заметил Курт, однако на подушку все же перебрался, следя за тем, как Нессель заливает растолченную траву кипятком из котла – на сей раз огромного, словно походный чан для небольшой армии, и мелькнула невзначай мысль о том, что в котле этом, пожалуй, можно сварить его целиком. – Не скажешь, что мне предстоит?

– Нет, – категорично мотнула головой хозяйка и, не набрасывая куртки, вышла за дверь.


Нессель возвратилась через минуту, прикатив с собою огромную бадью, и глядя на то, как ворочают ее тонкие руки хозяйки, Курт даже на миг усомнился в своих выводах относительно собственной безопасности…

– Раздевайся, – распорядилась Нессель, с вряд ли бо́льшим усилием перетащив с огня котел, и бросила на дно бадьи большой деревянный ковш. – Сейчас принесу холодной воды. Сам справишься или помочь?

– Еще не хватало, – отозвался Курт оскорбленно, не зная, смеяться ли над припомнившимися сказками о лесных ведьмах, тщательно отмывавших своих гостей, прежде чем полакомиться оными.

Вода в котле оказалась слабым отваром какой-то травы, от аромата которой ощутилась удивительная легкость в голове, точно до сих пор он пребывал в душном и спертом воздухе какого-нибудь подвала и вдруг шагнул на продуваемую легким ветерком улицу; вряд ли купание в этом зелье и было обещанным лечением, но все же некоторая в чем-то даже неестественная бодрость появилась уже теперь. Нессель, однако, направила его в постель снова, собственноручно укрыв – тщательно и со всех сторон, словно ребенка или парализованного престарелого отца, и внушительно шлепнула по руке, попытавшейся сдвинуть одеяло в сторону. Когда вновь наполненный котел вскипел, все так же ультимативно Курт был выставлен за порог и усажен на исполняющую роль табуретки широкую плашку. На ехидное замечание о том, что ему следует пребывать в постели в состоянии плотной укутанности, он услышал обвинение в непристойности и похабных намерениях, из-за порога вылетел комок одеяла, и дверь за его спиной захлопнулась.

Плеск воды из-за двери был тихим и умиротворяющим, только что ощущавшаяся бодрость медленно и неприметно перетекла в полное расслабление, руки и ноги стали тяжелыми и неподъемными, и того, как он погрузился в слабое подобие сна, Курт попросту не заметил. Глаза он открыл, повинуясь невнятному тяжелому чувству, ощущая опасность подле себя и не умея определить словами или хотя бы мыслями, в чем она, и замер, глядя в темные собачьи глаза в десяти шагах от себя. У границы вырубленного свободного пространства перед лесным домиком неподвижно, прижав к задним лапам метелку хвоста, стоял огромный волк, медленно и словно нехотя поводя боками в клочьях линялой весенней шерсти. До двери было рукой подать, однако зверю все равно потребуется куда меньше времени на прыжок, чем Курту – на то, чтобы подняться, выпутываясь из одеяла, открыть створку и захлопнуть ее за собой…

– Явился.

От голоса рядом с собою Курт вздрогнул, волк дернулся, сделав шаг назад и тут же – два вперед, припал к земле и прижал уши; Нессель, облаченная в одну рубашку и сапоги, торопливо выступила вперед, заслонив гостя.

– Прекрати! – строго велела она, и зверь вновь подался вспять, косясь на Курта настороженно и даже, кажется, с явственным оттенком гастрономического сожаления. – Не двигайся, от греха, – добавила хозяйка чуть тише и, приблизясь к волку, опустила ладонь на жесткий загривок. Зверь, подумав, завалился набок и с готовностью растопырил передние лапы. – Давно не приходил, – пояснила Нессель монотонно, почесывая светлое звериное брюхо. – Сиди там и не рыпайся, он скоро уйдет. Убедится, что я здесь и все как надо, и убежит.

Волк ушел лишь спустя несколько минут, напоследок бросив на чужака еще один пристальный взгляд; Нессель поднялась, стряхивая шерстинки с пальцев, и обернулась с усмешкой:

– Ты ему не понравился. Так надолго он в последнее время не задерживался – наверняка сегодня ждал, когда же я разрешу ему тебя задрать…

– Это вместо домашнего духа – в дополнение к кошке? – уточнил Курт, слыша, как подрагивает голос; хозяйка покривилась:

– Это не волшба. Просто однажды нашла в лесу помет из трех щенков; матери не было – я провела возле них полдня, чтобы убедиться… Двоих выкормить не удалось, а один – выжил. Сначала жил здесь, а потом, само собой, убежал; теперь приходит. Прикармливать я его давно перестала, чтобы не избаловался и не разучился сам добывать пропитание, посему – не знаю, для чего он является. Может, скучает. Или думает, что я его матушка… Подымайся, – посерьезнев, повелела она с прежней жесткостью. – Идем.

В домике, когда Курт перешагнул порог, его встретил аромат каких-то курений и запах горячего воска; на кустарном алтаре у стены, кроме лампады, горели и обе свечи, а вот изображающей его фигурки не было.

– Раздевайся, – скомандовала Нессель, и он уточнил, не спеша исполнить распоряжение:

– Опять?

– Мы договорились, что ты будешь выполнять мои указания, – напомнила хозяйка хмуро. – Стало быть – разделся и в постель. Целиком, – уточнила она и, встретив недовольный взгляд, раздраженно добавила: – Я разглядывала тебя три дня, и вряд ли за последние сутки выросло что-то новое. Не валандайся и не вынуждай меня все повторять по два раза.

– Знаю-знаю, – пробурчал Курт, вновь чувствуя себя гусем, только теперь в процессе вышеупомянутого потрошения. – Тебя это бесит.

– И молча, – дополнила Нессель, подтолкнув его в спину, когда он замешкался у кровати.

Голова опустилась на подушку, как камень, и тяжесть в конечностях мгновенно растеклась по всему телу, словно огромная каменная плита придавила Курта к жесткому матрасу, покрытому свежей простыней, тоже, как и все в этом доме, пахнущей какой-то травой. Нессель остановилась рядом, ненадолго замерла, словно в нерешительности, и одним движением сбросила свою рубашку на пол.

– Боже правый, – пробормотал Курт невольно, остановившись взглядом на том, что было перед ним. Смотреть особенно было не на что, однако три с половиной месяца учебки выявили, что слабость, как оказалось, захватила далеко не все тело.

– Ни звука больше, – предупредила Нессель с явной угрозой. – И не вздумай давать волю рукам. Не дергайся. Это – не забава. Ясно?

Отвечать он не стал, но ответа никто, похоже, и не ожидал.

Подчиниться предписаниям своего лекаря всецело в этот раз не сложилось. Отгородиться от проникающего в его сознание чужого разума Курт уже не пытался, понимая, чувствуя, что в эти минуты ему не угрожает ничто и никто, однако исполнить последнее распоряжение оказалось довольно сложно…


– Болван, – с усталой злостью выговорила Нессель, упав на подушку рядом и отирая взмокший лоб чуть подрагивающей ладонью. – Было сказано лежать спокойно.

– Было сказано не дергаться, – возразил Курт с улыбкой, прислушиваясь к тому, как свободно дышит грудь, а в теле просыпается уже забытая легкость. – И все, кажется, было сделано спокойно и без суеты.

– Ты вообще ничего не должен был делать, придурок, – осадила Нессель, закрывая глаза. – Все мог испортить…

– Однако не испортил же. У тебя все получилось, я уже это чувствую, – заметил Курт, склонившись губами к ее щеке, горячей, как раскаленный камень, и та отшатнулась, сонно простонав:

– Уйди, Бога ради, похабник… Мне надо спать. Но обязательно растолкай меня к вечеру, иначе будет скверно.

– Хорошо, я… – начал он и умолк, поняв, что Нессель его уже не слышит. Минуту Курт лежал неподвижно, подперев голову рукой и глядя на разом побледневшее лицо рядом с собою, и, вздохнув, уселся на постели, потирая глаза ладонями. – О, Господи… – пробормотал он, косясь на две догорающие свечи на столике. – И все ведьмы Германии мои. Медом им, что ли, возле меня намазано…

* * *
Почти все время до вечера Курт провел в праздности, наслаждаясь само́й возможностью ходить, не спотыкаясь, дышать, не ощущая поминутно головокружения или боли в груди. Ближе к сумеркам, убедившись, что хозяйка спит беспробудно в самом прямом значении этого слова, он таки заглянул за две двери в дальней стене. Одна из них вела в комнату, все еще жилую либо же обжитую по необходимости, связанной с его появлением, вторая же каморка была давно и, судя по всему, навсегда превращена в кладовую, где у стены на огромном сундуке стояли обе сумки – его и почившего следователя Эрнста Хоффманна. Осмотр последней не выявил ничего особого, ничего примечательного, могущего натолкнуть на мысль о том, что же его ожидает в Ульме, куда следователь так спешил и куда кто-то настолько не желал его допустить; пожитками Хоффманна был обычный дорожный скарб всякого странника, отличавшийся лишь письменным набором и тонкой, писаной мелким четким шрифтом, книги Евангелия – такой же, как у самого Курта или любого другого следователя Конгрегации. Страницы были порядком истрепаны, из чего можно было сделать вывод: отсылать шифрованные сообщения покойному доводилось частенько, при этом он явно не относился к тем, кто, подобно Курту, давно запомнил нужное расположение глав и строк в нужных ему местах томика. Либо же Хоффманн просто-напросто испытывал частое желание перечитать на досуге благое повествование…

Евангелие Курт переложил в свою сумку, куда перекочевал и кошелек усопшего, коему теперь явно был без надобности. Оба Сигнума висели на вбитом в стену гвозде поверх какого-то мешка, и Курт, уложив в свою сумку Знак Хоффманна, возвратил собственный на законное место. Одежда Курта, спрятанная от нечаянного дождя под крышей низенького сарайчика, уже давно высохла, и он с удовольствием выбрался из чужого одеяния, лишь теперь ощутив себя собою в полной мере.

Отыскав запасы с зерном и оценив их количество как явно малодостаточное даже для самой хозяйки, он попросту вывел коней из их импровизированного стойла и, стреножив, выпустил под деревья, добрых два часа до сумерек просидев непотребнейшим образом на столе снаружи домика, поглядывая попеременно то на жеребцов, то, за неимением иного занятия, в текст собственного Нового Завета. По временам, перелистывая страницы, пальцы запинались о гладкие деревянные бусины, и Курт ненадолго останавливался, глядя на перевешенные через ладонь четки с неясным чувством. До слов Нессель ему не приходило в голову воспринимать обретенную им когда-то вещь иначе, нежели просто предмет, пусть и столь возвышенный, пусть и полученный в дар от человека незаурядного, чьим явно исключительным деяниям Курт сам же был свидетелем. До ее слов не задумывался он и над брошенным ему вслед проклятьем, не вспоминал, как кольнуло тогда под ребрами, словно от удара тонким, как шило, лезвием. До встречи с этой необычной девчонкой не воспринималось всерьез многое, в том числе и собственные мысли и слова, на которые лишь теперь взглянул иначе и всерьез…


Нессель он добудился не сразу – на тихий оклик по имени она не отозвалась, не обратила внимания и на осторожное встряхивание за плечо, и на более настойчивые попытки привести ее в чувство. Медленно и тяжело она открыла глаза, лишь когда Курт усадил ее на кровати, довольно ощутимо хлопнув по обеим щекам. Болезненный и блеклый взгляд не сразу стал осмысленным, с трудом собравшись на его лице, и Курт поспешно напомнил, не дожидаясь вполне возможной гневной отповеди:

– Просила разбудить вечером. Вечер.

– Пусти, – проговорила хозяйка тихо, высвободившись, и, вздрагивая, словно на ветру, закуталась в одеяло по самое лицо, не с первой попытки попав ногами в сапоги. – Пусти, – повторила Нессель настойчиво, когда он попытался поддержать ее под локоть.

К очагу она прошла, пошатываясь, сняла с полки над ним заваренную утром траву и нетвердыми руками, едва не проливая, отпила несколько глотков. Минуту она стояла недвижимо, закрыв глаза, а потом, отставив сосуд с настоем обратно, спотыкаясь, выбежала из домика прочь, зажав ладонью губы. Нессель не было довольно долго, и когда Курт уже направился к двери, дабы отыскать где-нибудь на холодной мокрой земле ее бессознательное тело, она перевалилась через порог, глядя под ноги сосредоточенно и мутно.

– Господи… – выдавила она почти шепотом, сев на кровати и уронив лицо в ладони.

– Если б я знал, что будет так плохо… – начал Курт, и та хрипло усмехнулась, не поднимая головы:

– То что? Отказался бы?.. помалкивай лучше. Дай кувшин с очага.

После еще нескольких глотков приступ тошноты одолел ее снова; на то, как она поджала губы и зажмурилась, Курт взглянул, поморщась, и осторожно предложил:

– Быть может, до дороги я и сам смогу добраться? Не сто́ит тебе…

– Это тебе не стоит, – отозвалась хозяйка, поставив кувшин на пол, и откинулась на постель, не открывая глаз. – Без меня не выйдешь… Утром я оклемаюсь. Не навороти тут глупостей, – велела она уже почти беззвучно, вновь проваливаясь в сон.

В этот раз она спала тревожно, вздрагивая и пытаясь приподняться, и от стиснутых зубов порою доносился отчетливый громкий скрип, от звука которого у Курта начинали болезненно ныть собственные челюсти. Проснулся он первым и, перевалив Нессель со своего плеча на подушку, долго лежал, всматриваясь в притихшую к утру девушку. Сейчас, при свете солнца, пробивающегося в окно, еще отчетливей различалось, как она осунулась за эти часы; бледная кожа сомкнутых век была почти прозрачной, лежащие поверх одеяла руки наверняка светились бы мраморной белизной, если бы не покрывающий их загар, скулы выступили остро, словно у высеченной из камня статуи, и лишь нездоровый румянец и обжигающий жар, ощутимый при прикосновении, нарушал это сходство. Поднявшись, Курт еще минуту стоял у постели, глядя на измученное лицо на подушке, и, вздохнув, отправился одеваться.

Нессель проснулась ближе к полудню, уже гораздо менее неживая, нежели минувшим вечером; усевшись на постели, потянулась к стоящему на полу кувшину и надолго приникла губами к широкому горлышку, не замечая сползшего одеяла.

– Как ты сегодня? – поинтересовался Курт как можно сочувственнее; та отставила полупустой кувшин обратно на пол и, перехватив его взгляд, подтянула одеяло на плечи.

– Как ты – вчера, – отозвалась Нессель тихо, на миг снова прикрыв веки. – И я тоже не думала, что это будет настолько погано…

– Тебе снились кошмары?

– Да. Ты.

– Готтер… – начал он укоризненно, и хозяйка открыла глаза, воззрившись на Курта, как на неразумного ребенка.

– Судя по тому, что вокруг меня все время что-то горело, – пояснила она терпеливо, – мне мерещились твои сны. Ничего связного, только везде огонь и страх. Видно, тот случай с факелом тебя зацепил не на шутку. Или было что-то серьезнее?

– Я лежал обездвиженным, истекающим кровью на полу коридора в горящем замке, – пояснил он неохотно. – Да, полагаю, это серьезно… Может, сегодня тебе никуда выходить не стоит?

– Тогда к чему было все это? – огрызнулась Нессель устало. – Чего ради я это устроила? Ты говорил – на счету каждый день и час.

– И сейчас говорю; растолкуй, как идти, и я выберусь сам.

– Да пойми ты, не в тропинках дело. – Нессель со вздохом поднялась и натянула лежащую на табурете рубашку. – Ты просто не сумеешь пройти там, где надо, – покружишь и возвратишься сюда; если же пожелаешь отыскать мой дом, будет та же история, только в обратную сторону – точно так же походишь кругами и выйдешь туда, откуда начал.

– Вот оно что… А снять это ты не можешь?

– Нет. Мама ставила. Посему сиди и жди, – повелела она с прежней жесткой требовательностью и скрылась в обжитой комнате.

Нессель вернулась спустя несколько минут, облаченная снова в свою охотничью одежду; пройдя к кровати, вновь приложилась к кувшину и, допив, недовольно выговорила, глядя на то, как Курт водит пером по листу пергамента перед собою:

– Уже весь в своих делах… А в доме колотун; не мог огня разжечь?

– У тебя жар, – возразил он убежденно, не отрываясь от писания. – Потому зябнешь.

– Ты бездельник, – возразила она много более уверенно. – Потому отлыниваешь.

Нессель выждала минуту; ее настойчивый и рассерженный взгляд Курт ощущал макушкой, но головы не поднял, продолжая тщательно выводить буквы и завитки, имеющие для знающих людей особенный, второй смысл, говорящий лучше подписей и печатей о том, кто и в каких обстоятельствах составлял тот или иной документ. Учитывая ситуацию, этот должен быть написан скрупулезно и аккуратно, с применением всех возможных способов идентификации составителя. А главное заключалось в том, что лучше показаться хамом и белоручкой, нежели раскрыть этой девице, и без того узнавшей о нем слишком много, очередную и самую главную из своих слабостей…

– Захребетник, – вытолкнула Нессель и, зло топая сапогами, вышла из домика, от души хлопнув дверью.

Несколько принесенных с собою полешек она шваркнула в очаг, развела огонь дрожащими руками и с видимым усилием дошагала до табурета, изнеможенно опустившись на потертое сиденье и упершись локтями в столешницу. Ее заметно пошатывало, румянец, пусть и болезненный, пятнами, сошел со щек, вновь оставив кожу почти серой и, казалось, сухой, словно бумага.

– Мне надо будет прилечь ненадолго, – уже без прежнего ожесточения сообщила Нессель, следя за тем, как Курт оттирает от чернил полированную поверхность чеканки Знака, которую только что приложил к пергаменту как печать. – Спать уже не буду, только прилечь – пока подействует. Скоро выйдем… Не скажешь, чем это ты тут занимаешься? Не настаиваю, просто любопытно.

– Скажу, – отозвался он, сдвинув составленный им документ на дальний конец стола. – Дай мне минуту.

За тем, как он тщательно складывает письменные принадлежности, Нессель следила озадаченно, а когда Курт переставил свой табурет ближе, почти вплотную к ней, на расстояние протянутой руки, в ее взгляде проглянула откровенная настороженность.

– Что такое? – спросила она опасливо, стараясь держать себя твердо и прямо, как прежде, и не особенно преуспевая в своих попытках. – Что-то мне не нравится, какое серьезное у тебя выражение лица.

– Потому что разговор у нас с тобою пойдет серьезный, Готтер, – пояснил Курт, стараясь отмерять слова и тон осмотрительно и тщательно, словно дорогостоящую пряность. – Но вначале – самое главное: спасибо. Я благодарен за все, что ты для меня сделала, и не забуду этого никогда.

– Ну, конечно. Судя по тому, в скольких местах ты продырявлен, лекарей в твоей жизни было немало и будет еще с полсотни…

– Немало. Но не столь привлекательных, – вскользь улыбнулся Курт и договорил уже серьезно: – И не столь самоотверженных. И не всякий выдергивал меня из могилы, Готтер. Ты спасла меня от смерти, а тех, кому я обязан жизнью, выбрасывать из памяти не в моих правилах. Спасибо за все. Это первое. А теперь второе. Ты хотела знать обо мне больше…

– Отчего-то мне начинает казаться, что уже не хочу.

– И тем не менее, узна́ешь, – с мягкой настойчивостью возразил он. – Ты спрашивала, что это за медальон и что за эмблема выжжена на моем плече…

– Ты сказал – это духовный орден.

– Я сказал – «что-то вроде». Вот это, – тихо пояснил Курт, приподняв цепочку с шеи, – называется Знак. Это, – продолжил он, коснувшись плеча ладонью, – Печать. Такие, Готтер, сейчас есть у каждого инквизитора.

Упавшее разом безмолвие было ожидаемым; он был готов ко всему – от немедленной попытки нападения до слез и обморока, а потому успел подхватить Нессель под локоть, когда та отшатнулась и, потеряв равновесие, едва не упала с табурета, однако не стал ее удерживать, ощутив попытку высвободиться – тоже вполне ожидаемую. Она отступила назад, глядя на своего недавнего пациента с ненавистью и страхом, и Курт поднялся, сделав медленный короткий шаг к ней.

– Присядь, Готтер, – попросил он тихо.

Та вздрогнула, словно его голос был криком, внезапно разбудившим ее средь ночи; панический взгляд сместился в сторону, и он качнул головой:

– Не надо.

– Не надо – что? – уточнила Нессель едва слышно и сорванно, и Курт вздохнул:

– Не надо смотреть на оружие с таким вожделением. Сегодня расстановка сменилась: я в силах, а ты ослаблена. Ты не успеешь. Присядь, пожалуйста.

Она не двинулась с места, не произнося более ни слова, все так же стоя в двух шагах напротив и стиснув в кулаки дрожащие пальцы; глаза все так же горели ненавистью, все так же плескался в них страх, и из глубины медленно и неотвратимо всплывало отчаяние. И все так же взгляд срывался вправо, на развешанные на стене ножи…

– Предположим, ты сумела взять оружие, – продолжил Курт по-прежнему спокойно. – И что же? Неужели сможешь убить меня?

– Проверь, – отозвалась Нессель напряженно.

Мгновение он стоял недвижимо; наконец, отступив, подошел к стене, снял один из ножей и, возвратившись к совершенно оцепеневшей хозяйке, поднял ее руку и вложил рукоять в ладонь.

– Вот нож, – выговорил Курт все так же тихо и сделал еще шаг, остановившись вплотную и понизив голос до шепота: – Вот я.

Еще один миг протянулся в каменном молчании и бездвижности, внезапно разбившихся в прах от удара лезвия о доски пола. На оброненный ею нож Нессель даже не взглянула, лишь вздрогнув от глухого звона, и выдавила, обессиленно прикрыв глаза:

– Сукин сын…

– Присядь, – повторил Курт настойчиво и, потянув ее к табурету, усадил, прислонив спиной к столу. – Тебе тяжело стоять.

– Мать предупреждала, – тихо проронила она, глядя на свою руку, словно на предателя, внезапно возникшего рядом. – Она говорила – когда это происходит впервые, стоит проявить слабость, потерять контроль – и конец…

– Не кори себя, – возразил он, снова присев напротив. – Слабость здесь ни при чем; просто я тебе понравился. Это нормально. Я всем нравлюсь. Нас этому учат.

– Она попалась так же? – не поднимая глаз, спросила Нессель тускло. – Та, чье проклятье над тобой. Она была такой же, как я?

– Она была не такой, как ты. Ты спасаешь жизни. Она – отнимала их.

– И что теперь будет со мной?

– Ты забыла, что я сказал тебе минуту назад, – вздохнул Курт укоризненно. – Я благодарен тебе. Обыкновенно такого не говорят тем, кого намереваются убить, разве нет?.. Я повторю твои же слова: если бы я желал тебе зла, я имел возможность сделать с тобою что угодно, пока ты спала. Ты жива до сих пор. Почему?

– Я должна вывести тебя отсюда – вот почему, – ответила та, по-прежнему глядя мимо его лица; Курт качнул головой:

– Не убедительно. К чему бы тогда я открылся тебе сейчас? Будь в моих планах что-то дурное, я сделал бы это, когда перестал бы зависеть от тебя.

– А что же тогда в твоих планах? – уточнила Нессель, подняв, наконец, глаза. – Для чего ты рассказал о себе – теперь? Чего ты хочешь? Поглумиться напоследок?

– Ты говорила, что видишь меня, – заметил он с упреком. – Посмотри и скажи – неужели в моих мыслях есть сейчас что-то, что несет для тебя опасность?

– Я не вижу тебя больше. С той минуты, как я сказала об этом – ты не позволяешь мне видеть.

– В самом деле? – не скрывая искреннего удивления, переспросил Курт, улыбнувшись. – Еще раз спасибо. Приятный комплимент и весьма полезная информация. Из общения с тобой, Готтер, я вообще вынес много полезного – это кроме собственной жизни.

– И что это значит?

– А знаешь, ты молодец, – заметил он, ненавязчиво взяв Нессель за руку; пальцы под его ладонью вздрогнули и вновь стиснулись в кулак, но вырваться не попытались. – Я ожидал истерики, слез, паники…

– Паника есть, – вяло откликнулась хозяйка. – Просто на слезы и крик у меня не осталось сил. У меня не хватило их даже на то, чтобы остаться выдержанной… вчера. Сегодня я за это расплачиваюсь.

– Брось, неужели смогла бы зарезать того, кого четыре дня сама же и выхаживала?.. Ты не подняла на меня оружия не из-за того, что вчера было. Ты просто не можешь этого сделать. Это не твое; ты просто не сможешь вот так убить человека. Быть может, к несчастью для тебя, но – ты не убийца. Ты целитель, и, – Готтер, целитель от Бога.

– А это что означает?

– Итак, – уточнил он, – ты все же веришь в то, что я не намерен тебя арестовывать, убивать или чинить какие бы то ни было иные непотребства?

– Не знаю, – ответила Нессель, все же высвободив руку. – Я уже ни в чем не уверена. Мне плохо. У меня кружится голова, я устала, я туго соображаю и хочу спать… И узнать вот так вдруг, что в моем доме инквизитор… Вот, значит, для чего было столько вопросов? – с внезапным озлоблением вытолкнула она. – Приглядывался? Допрашивал – исподтишка?

– Отнекиваться не стану, – согласился Курт. – Да. Присматривался. Да, решал, как с тобою быть. Да, испытывал. Проверял. Провоцировал. Да.

– Сволочь, – прошипела она с чувством, и Курт невесело усмехнулся:

– Поверь, я прекрасно понимаю, что ты испытываешь. Зло разбирает. Оскорбленное самолюбие. Обида на преданное доверие… Я хорошо знаю, что такое быть обманутым, Готтер, и сейчас далек от того, чтобы торжествовать и упиваться собственным превосходством. Да, это моя работа – присматриваться, проверять. Влезать в душу.

– И убивать таких, как я.

– Таких, как ты, Готтер, Конгрегация набирает на службу, – возразил Курт и, встретив недоверчивый изумленный взгляд, кивнул: – Твои соседи были правы – сейчас все иначе. Все изменилось.

– Изменилось?.. – переспросила Нессель с ненавистью. – Полгода назад деревенские, вернувшиеся с ярмарки, взахлеб рассказывали мне, как в Эхингене жгли старика – заживо!

– Четыре месяца назад я тоже сжег одного старика, – отозвался он. – Ему было под две сотни лет, а любимым его развлечением было – поднимать из праха умерших и делать из них своих служителей. Правда, он называл это паствой. Да, я забыл упомянуть о том, что вышел на него, расследуя смерть троих детей, изуверски зарезанных с целью жертвоприношения… Таких – да, убиваю. – Нессель промолчала, отвернувшись, и он вздохнул: – Я понимаю, что сейчас ты не скажешь «да, конечно, вы славные ребята», я не жду, что ты разом выбросишь из головы все, что слышала и копила в душе всю предшествующую жизнь…

– А чего тогда ты ждешь? – оборвала она устало. – Чего ты, в конце концов, хочешь от меня?

– Я хочу, чтобы ты подумала. Над тем, что услышала от меня, от других, над тем, что узнала; просто подумай. Признай: ты не выходишь отсюда не только потому, что опасаешься вражды деревенских соседей. Просто все, что тебя ждет за пределами этого леса – это не твое, эти всевозможные Петеры с кошками, грядки с капустой, загоны со свиньями и дерьмом; твое дело – помогать людям. Это твое призвание. Ты этого хочешь. Признай – ты радуешься, когда кто-то из этих людей ищет твоей помощи, потому что это позволяет тебе делать то, к чему единственному у тебя лежит душа.

– И как это понимать? – тускло спросила Нессель; Курт пожал плечами:

– Это решать тебе. Ты ведь умная девочка, Готтер, и я не стану ходить вокруг да около, пытаясь сбить тебя с толку; скажу сразу – я надеюсь склонить тебя к мысли о службе в Конгрегации. По мне судя, ты должна понять, насколько такие лекари нам необходимы.

– Меня – в Инквизицию? – выдавила Нессель возмущенно и удивленно; он кивнул:

– Да, тебя. Да. В Инквизицию. Знаю, что ты сейчас хочешь сказать; ты молчишь лишь потому, что теряешься в словах – их множество, весьма нелестных. Знаю. И я не намерен требовать от тебя ответа теперь же, не буду соблазнять всеми теми преимуществами и благами, каковые ты обретешь, поступив на службу в Конгрегацию. Ты просто не станешь меня слушать. Не буду запугивать. Сейчас это не принято.

– Врешь, – проронила она тускло; Курт усмехнулся, покаянно прижав ладонь к груди:

– Верно. Это неправда. Точнее – полуправда; и сейчас подобные методы применимы, но не всегда и не ко всем. И не всеми. Правда в том, что я не хочу и не буду запугивать тебя. Я всего лишь дам тебе возможность выбрать самой из множества возможных путей. Путь первый – приходи к нам. Поверь, это не страшно, и к прочему – откроет тебе множество новых знаний, тех самых, что известны этим эскулапам с важными документами, а также тех, что им не известны и известны никогда не будут. Только вообрази, сколького ты не знаешь, и что это даст – в дополнение к твоим собственным познаниям. Путь второй – живи, как жила.

– И мне позволят? – криво усмехнулась Нессель, тяжело приподняв голову. – Ты не пошлешь сюда кого-нибудь, кто меня вытащит из леса силой, посадит в какой-нибудь подвал и там заставив врачевать твоих приятелей? Или – на помост, когда откажусь?

– Ты, как будто, упоминала о том, что дорогу к твоему дому отыскать невозможно.

– Если у вас на службе мне подобные – раз плюнуть…

– Я вообще никому не скажу о том, что здесь произошло, – заверил Курт твердо. – Никто не узнает о тебе. И если тебе впрямь захочется остаться здесь, в этом лесу… Не скажу, что я это понимаю, что одобрю это в душе, тем не менее неволить тебя не буду. Поступай, как знаешь. Однако, если ты не захочешь принять мое предложение, но и обитать здесь в одиночестве тебе тоже приестся – у тебя есть третий путь. Нечто среднее между двумя вариантами, предложенными ранее. Живи сама по себе и занимайся любимым делом, но только среди людей, а не в окружении волков, медведей-шатунов и кошек. Ведь рано или поздно одну из этих дорог тебе придется выбрать. Ты сама сказала – это не мечта всей твоей жизни, такое существование. Ты еще девочка, Готтер, однако вскоре повзрослеешь; и тогда это одиночество станет тяготить еще больше. Тогда оно выгонит тебя к людям или же добьет, наконец, и сделает похожей на одну из тех, о ком ты же и упомянула – кто живет в глуши всю свою жизнь, превращаясь в старую ведьму из людских преданий, полусумасшедшую и одичалую. Мне не хотелось бы узнать однажды, что именно это с тобою и произошло… Это единственное, чем я могу отплатить за то, что ты для меня сделала. Могу помочь тебе устроить свое будущее. Если ты решишься оставить свою отшельническую жизнь, тогда вот это, – Курт кивнул на составленный им документ, однако Нессель на лежащую поодаль трубку пергамента не обернулась, отведя от нее взгляд еще дальше, – это будет твоей охранной грамотой. Если к тебе прицепится не в меру благочестивый священник или мирянин, если какой-нибудь инквизитор станет докучать вопросами, – просто ткни их в это носом.

– Я не могу прочесть, что там написано, – с прежней враждебностью, однако уже менее убежденно возразила Нессель. – Быть может, там сказано «убить на месте»…

– Там сказано, Готтер, что ты имеешь право заниматься тем, чем занимаешься, где угодно, в любом городе, деревне или в чистом поле, хоть посреди пустыни, если б таковые в Германии имелись, и что у Конгрегации к тебе нет никаких претензий. И ты ведь знаешь, что сейчас – я откровенен. Знаешь, что теперь я не сказал ни слова лжи. Ты видишь это, верно ведь?

– Так значит, вас учат нравиться… – болезненно усмехнулась Нессель. – Ты был недурным учеником. Это заметно.

– А тебя мать этому не учила? – спросил Курт, вновь взяв ее за руку, и, не дождавшись ответа, улыбнулся: – Стало быть, это талант от природы.

– Ты омерзительный, гнусный, двуличный подлец, – отозвалась та тихо, не высвободив, однако, ладони из его пальцев. – Что ты сделал со мной, что я не могу просто послать тебя куда подальше, а сижу и слушаю все это? И кому, что такого сделала я, что ты свалился на мою голову…

– Ты сама сказала – так было надо, – ответил Курт серьезно и, взглянув в ее совершенно посеревшее лицо, поднялся. – Мне кажется, настало время сейчас окончить этот разговор; я сказал все, что мог, тебе же остается лишь думать над моими словами. Ты и в самом деле должна прилечь, Готтер; я вижу, тебе дурно.

– Голова кругом… – прошептала Нессель обессиленно, когда он бережно, словно слепую, довел ее до кровати; подушка, покрытая выбеленным полотном, была одного цвета с ее лицом, и пересохшие губы едва шевелились, выталкивая слова через силу. – Не буду думать. Не могу сейчас. Не хочу. Плевать на все… Уйди, – попросила она едва слышно. – Видеть тебя сейчас не могу… Уйди, Бога ради. Мне нужен час покоя, иначе сегодня я с места не сдвинусь, и ты завязнешь здесь еще самое малое на сутки.

– В иных обстоятельствах я бы сказал, что это не так уж и плохо.

– Уйди, – повторила Нессель, отвернувшись к стене, и закрыла глаза, подтянув одеяло к самому лицу.

* * *
Она проспала два с половиной часа; проснувшись, долго смотрела в потолок, словно припоминая что-то, а потом вскочила, сев на постели и глядя на Курта напряженно и остро, будто хищный зверек, внезапно застигнутый в доме.

– Как чувствуешь себя? – спросил он участливо. – Выглядишь лучше.

Нессель сидела молча и неподвижно еще полминуты, сминая одеяло в пальцах, и, поднявшись, выговорила строго и жестко:

– Напрасно ты дал мне уснуть. Потеряли время.

– Тебе это было необходимо, – возразил он. – Бывает, что лучше думается так.

На мгновение она замерла, глядя в сторону, и, не ответив, кивнула на дверь:

– Подготовь коней. Я сейчас соберусь.

О прошедшем разговоре Нессель не помянула ни словом; она вовсе избегала говорить, ограничиваясь скупыми, сжатыми, как кулак, фразами, необходимыми по делу, и тогда в ее голосе слышалась явственная обида, потерянность и усталость…

Сборы были недолгими – дорожная сумка уже была приторочена к седлу, оружие, лежащее все эти дни в кладовой, возвращено на свое обыкновенное место; сумку Эрнста Хоффманна и его жеребца Курт предпочел оставить, дабы не отягощать себя излишним грузом и заботами. Сквозь лес шли пешком; ведомый в поводу жеребец недовольно мотал головой, фыркая, когда голые невысокие деревья задевали его по морде. Несколько раз по оной же обрел и майстер инквизитор, когда идущая впереди молчаливая проводница отпускала низкие ветки раньше, чем он успевал подставить руку. О том, делалось ли это с умыслом, Курт даже не гадал.

Трижды за время пути Нессель останавливалась, приседала на упавшее дерево или высохший пень, опустив на руки голову, и медленно, опасливо переводила дыхание; возвратившийся было цвет лица вновь потускнел, и было видно, как дрожат ее руки, когда она поправляет сбившуюся куртку или отводит в сторону ветви, преграждающие тропу. Дорога возникла впереди внезапно, казалось, для нее же самой; несколько долгих секунд она стояла, не двигаясь, придерживаясь ладонью за ствол прямой, как стрела, сосны и глядя на плотно протоптанный тракт в пяти шагах от себя. Конь, завидя свободное пространство, рванул вперед, и Курт дернул повод, осадив его.

От громкого фырканья за спиною Нессель вздрогнула, обернувшись, и медленно, словно сквозь силу, кивнула через плечо вправо.

– Тебе туда, – пояснила она коротко. – В деревне подскажут, в какой стороне твой Ульм.

– Не прощаясь? – укоризненно произнес Курт, когда Нессель развернулась, и та пожала плечами, не глядя в его сторону:

– Прощайте, майстер инквизитор. Желаю успехов.

– Прекрати, – он перехватил девушку за локоть; та, споткнувшись, упала на его плечо, и снова он не стал задерживать внимания на том, было ли это движение и в самом деле невольным и нечаянным.

– Уходи, – попросила она тихо, не поднимая головы. – Или дай мне уйти.

– Неужели мы не можем расстаться добрыми знакомыми, потому что все дело в Знаке?

– Нет. Просто надо было слушать маму, – возразила Нессель, неловко улыбнувшись. – Но это пройдет. Прощай… Курт.

– Курт Гессе, – уточнил он. – Запомни. Если вдруг будут неприятности (всякое может случиться, понимаешь ведь); Курт Гессе. Следователь первого ранга. В любом отделении Конгрегации скажи – и меня отыщут, если буду нужен.

– Если будешь жив, – оборвала Нессель, оттолкнув его от себя, и отступила назад сама. – Смотри внимательней за спину, – договорила она серьезно и, развернувшись, зашагала прочь.

Курт стоял неподвижно, глядя вслед, пока она, так ни разу и не обернувшись, не скрылась за плотными стволами голых темных деревьев. В седло он вспрыгнул, все еще ожидая приступа рези в груди или головокружения, но скорее по сложившейся за последние дни привычке тела, нежели всерьез воспринимая возникшую вдруг мысль. Мысль же невзначай шепнула о том, что оскорбленная дезинформацией Нессель могла возыметь желание отобрать подаренные силы назад; требуется ли для подобных действий нечто аналогичное произошедшему накануне, он не имел представления, а посему теоретически готов был и к подобному повороту дела.

Работа с агентурой во всех ее проявлениях вообще никогда не была сильной стороной следователя Гессе; вербовать походя кого угодно, вне зависимости от взгляда на Конгрегацию или на него самого, как то ухитрялся делать один из бывших сослуживцев, Курт не умел – практически каждый из привлеченных им к сотрудничеству принимал предложенную сторону исключительно на основе личного отношения, будучи (или полагая себя) другом, приятелем или добрым знакомым. В вербовке же особей женского пола, как предостерегал некогда все тот же сослуживец, всегда есть определенный риск, степень которого следует точно, а главное вовремя определить; градаций, разновидностей и типов этого риска суть великое множество – от опасности получить по физиономии до угрозы потерять агента, информацию, а то и собственную жизнь. Во всем прочем Курт, однако, вполне мог похвастать способностью верно и почти с ходу определять психологический тип собеседника, а посему надеялся, что его премьерное выступление в этой роли прошло достаточно успешно, чтобы не беспокоиться о том, что своими действиями и словами он нажил врага себе лично и Конгрегации в целом. Однако между вынуждением к признанию и вербовкой имелось одно весьма существенное отличие. В беседах с арестованным можно не церемониться ни с методами, ни со словами, ни с посулами, ибо конечный результат – раскрытое дело – остается неизменным, и от ненависти к следователю или внезапной перемены задержанным своего мнения не зависит. В работе же с потенциальным агентом и слова́, и даже взгляд или тон следует контролировать и вымерять, ибо, если уже после начала работы агент или новый служитель внезапно ощутит себя одураченным, если заподозрит, что данные ему обещания не исполняются либо же не соответствуют его чаяниям, если, в конце концов, проникнется по какой-либо причине антипатией к своему вербовщику – рухнуть может все.

Собственно говоря, между агентом и привлеченным к службе также была своя, причем немалая, разница: агент вполне мог не испытывать к своему работодателю ни теплых чувств, ни особенной преданности, и безопасность в подобных случаях блюлась точной дозировкой информации, известной ему; служитель же, работающий исключительно за плату либо лишь из соображений личной симпатии, был явлением скверным, нежелательным и, вообще говоря, опасным. Примерно по той же причине майстер инквизитор с крамольным неприятием относился к древним христианам, начавшим карьеру святого со смены язычества на веру Христову всего лишь из-за обстоятельств, услышав, например, от потенциальной невесты либо жениха требование принять крещение и отречься от прежней веры. Упертый язычник в этом плане вызывал гораздо большее уважение.

О том, стал ли для упрямой ведьмы подобным обстоятельством Курт, думать было уже поздно, однако думалось само собою; снова и снова прогоняя в голове собственное поведение и слова, он вынужден был признать, что именно так и действовал, стремясь выманить эту одаренную девицу из ее норы. Возымели ли его попытки хоть какое-то действие, или же, возвратившись в свой одинокий домик, Нессель швырнет написанный им документ в очаг, снабдив Курта очередным проклятьем, можно было лишь догадываться. В конце концов, оставалась и немалая вероятность того, что ее сегодняшняя подавленность и несдержанность есть не более чем следствие утомления; отоспавшись и восстановив силы, она вполне может посмеяться над собою, над своим гостем и, отчитав себя за временную слабость и утрату самообладания, заживет, как прежде, попросту выбросив все произошедшее из головы и приспособив пергамент с печатью в качестве подставки под сковороду.

(обратно)

Глава 5

Спустя четверть часа застоявшийся жеребец затребовал галопа, и препятствовать ему Курт не стал – коря себя за мнительность, все время пути он преодолевал настойчивое желание обернуться; казалось, за ним наблюдает чей-то неотрывный взгляд, следя за каждым движением. Была ли то в самом деле игра воображения или Нессель и впрямь следила неведомым образом за всем, происходящим в ее лесу, сказать он не мог, однако, когда стена деревьев осталась за спиной, вздохнул с облегчением.

Задерживаться в деревне, где дорогу на Ульм пришлось вызнавать путями окольными, с применением наводящих вопросов и проклятий в адрес оседлости и домоседства, Курт не стал, как не стал и останавливаться на ночлег спустя несколько часов, когда сумерки как-то разом перешагнули в темноту. Холодное небо было безоблачным, половинка луны освещала тракт вполне приемлемо, к тому же сейчас рядом не было никого, кто взял бы на себя разведение огня, ложиться поблизости от которого, к слову заметить, Курт все равно бы не стал. Что же касалось безопасности, то в данной ситуации одиноко спящий путник мало (и невыгодно) отличался от одиноко едущего, а кроме того, вывешенный открыто Сигнум должен был предохранить его обладателя от людей благоразумных, а оружейный арсенал при себе – от тех, в ком здравый смысл и осторожность окончательно затмились жаждой наживы либо вконец отчаянным положением. Передохнуть коню Курт позволял, по временам спускаясь с седла и идя рядом, когда начинал откровенно клевать носом или мерзнуть от неподвижности. Ближе к утру попалась еще одна деревенька, где под натиском Знака удалось вытребовать постель и завтрак себе и должную заботу жеребцу. Злоупотребив гостеприимством хозяев не более четырех часов, Курт тронулся в путь снова, подбодренный уведомлением о том, что до Ульма должен добраться уже этим вечером, если ехать в прежнем темпе, перемежая короткий отдых и шаг с галопом.

Однако стены города, почти уже укрытые тьмой и пришедшим с Донау[542] туманом, он увидел лишь ближе к ночи; ворота были наглухо заперты, каковая досадность довольно легко была преодолена с помощью все того же Знака. Готовность, с которой охранители спокойствия и безопасности Ульма бросились отпирать засовы и опускать мост, была скорее делом привычным, однако то, с каким радушием приветствовали стражи майстера инквизитора, в рамки обыкновенного поведения уже не укладывалось, ergo, слова Хоффманна о том, что следователя от Конгрегации в этом городе ждут, начинали получать зримое подтверждение.

Погружаться в беседу излишне подробную Курт не рискнул, однако на минуту у ворот задержался, пытаясь обиняками и намеками, стараясь не выдать собственной неосведомленности, вызнать у стражей причину столь противоестественной радости. Те говорили охотно и не по делу, многословно сокрушаясь над «этим непотребством»; в иных обстоятельствах вояк можно было бы призвать к порядку и вдумчивости, заставить прекратить пустой треп и доложить обстановку как положено, но сейчас Курт лишь кивал, слушая и тщась вычленить из потока скорби толику полезной информации. И лишь когда, распрощавшись, он двинулся прочь к улицам, плохо освещенным редкими окнами, вслед ему донеслось:

– Бог даст, майстер инквизитор, хоть вы отыщете чертова кровососа.

Курт стиснул пальцы на узде, едва не дернув потертый ремень на себя, едва не заворотив коня, едва удержавшись от того, чтобы, остановившись, обернуться и переспросить, не поверив ушам и вместе с тем понимая, как эта новость логична и в какой-то мере ожидаема. Эрнст Хоффманн, повстречавшийся будущему инструктору зондергрупп, проводя арест оборотня – его ждали в Ульме. Спеца по тварям. Эксперта по оборотням и стригам. И теперь вместо него заниматься этим будет майстер инквизитор Гессе, осведомленный о подобных существах не более любого другого выпускника академии, покинувшего ее стены вчера или год назад, не более любого курсанта, еще не окончившего обучение, лишенный явно немалых знаний своего убитого спутника, опыта, скопленного тем за годы подобной работы.

Темные улицы, до сего мгновения не вызывавшие никаких вовсе чувств, вдруг стали мниться бездонной пропастью в Преисподнюю, ходами, ведущими из небытия в этот мир, норами, откуда в любое мгновение может вымахнуть одним прыжком неведомой, противоестественной силы и проворства хищник и вцепиться в горло…

Курт встряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, и двинулся дальше, погружаясь в узкие проходы меж домов, как в воду жарким днем – неспешно и осмотрительно, медлительно, опасливо, осознавая притом, что его предосторожности никчемны и глупы. Не станет тот, кого не могут отыскать без участия следователя Конгрегации, вот так, открыто, словно голодный волк в ущелье, прыгать на спину, не будет вовсе появляться на этих улицах, покуда не разойдется по домам большинство горожан – нежелательные глаза и уши; и ни малейшего внимания не станет он уделять тому, кто вооружен до зубов и сидит в седле, позвякивая при каждом движении кольчугой под курткой. Такие поджидают припозднившегося работягу или дамочку определенных занятий. Эти опасения есть лишь въевшиеся в кровь, в нервы, в душу древние страхи, живущие вместе с человечеством и усугубленные свойственными службе инквизитора особенностями…

От пронзительного вопля чуть поодаль Курт вздрогнул, схватившись за приклад арбалета мимовольно, не с первой секунды распознав в неразборчивом реве ругань и пожелание собеседнику удалиться по непристойному адресу; в ответ послышалось столь же гневное ответствие, и спор стал стихать, заглушенный иными голосами – надо полагать, приятелей тех двоих. Убрав руку с оружия, Курт тронулся дальше, чувствуя, как уходит возникшая где-то в позвоночнике дрожь и расслабляются напрягшиеся нервы. Ульм, напомнил он себе, объезжая спешащего прохожего. Пограничный с Баварией город, город немаленький, шумный и многолюдный, превосходящий в этом смысле даже недавно покинутый Кельн. Вечерами шумят проезжие дельцы, заводящие нужные знакомства, ночами – молодежь, оные знакомства уже имеющая. В подобных городах появление на улицах после темноты – явление не предосудительное, хотя и не совсем приличное в глазах старшего поколения, каковое в любом городе, деревне и стране вообще оберегает устои едва ли не более действенно и назойливо, нежели какие бы то ни было законы и управители.

Сейчас Курт согласился бы с кем угодно, пожелавшим выпроводить лишний люд с улиц, ибо вот так расхаживать в темноте, прорезанной лишь кое-где светом редких фонарей у домов и низких окон, есть деяние неразумное и небезопасное, если уж даже городские блюстители, судя по услышанному сегодня у ворот, опасаются ходить поодиночке. Расследуя убийства детей в Кельне, о которых он упомянул в разговоре с Нессель, Курт попросту поставил магистрат перед фактом, каковой гласил, что следует объявить комендантский час, и после наступления темноты уже следующей же ночью на улицах нельзя было встретить никого, кроме патрулей и бродячих котов. Явиться поутру в ратушу, разумеется, следует, как ad imperatum[543], так и для того, чтобы выяснить, наконец, подробности дела не только из слухов и пересудов, однако надеяться на то, что в этом городе удастся достичь столь же полного взаимопонимания со светскими властями, навряд ли приходилось; Кельн в этом плане – случай уникальный.

Свое бывшее место службы майстер инквизитор помянул еще не раз, одарив открывшийся ему город недобрым словом. Под копытами коня хрустели выброшенные на улицу осколки костей, чавкали какие-то очистки и ошметки, обращаясь в грязь и грозя при следующем дожде превратиться вовсе в болото; мощеную улицу Курт увидел лишь дважды – перед крыльцами домов довольно богатого облика. Кое-где попадались уложенные в ряд доски, а на перекрестке старая балка лежала поперек темного клочка мокрой земли – после дождя там наверняка образовывалась огромная лужа, переходить которую предлагалось вот таким балансирующим манером. Перед перекрестком с колодцем Курт приостановился и, морщась, пустил коня в сторону, объезжая слякотную мешанину впритирку к близстоящим домам, едва не царапая колено о камень стен. К тому времени, как, руководствуясь пояснениями, полученными от стражей у ворот, он добрался до указанного Хоффманном трактира, уникальность родного города в сравнении с прочими из простого утверждения превратилась в непреложную догму.

* * *
«Риттерхельм» оказался трактиром без гостиничных услуг, а посему коновязь была номинальной и полупустой, и никого, кому можно было препоручить утомленного жеребца, Курт не увидел, однако внутренность заведения была вполне приемлемой для посетителя не средней руки. Шагнув в просторный зал, он не увидел изрезанных и побитых, испачканных пищей столов или скопившихся в кучки отрепышей, покупающих одно блюдо на троих; пол выглядел значительно чище улицы за порогом, столы – оттерты, светильники наполнены. Невзирая на многолюдье, ругани не слышалось, а снующие в проходах разносчики и разносчицы были спокойны и даже опрятны. Не обмолвись Эрнст Хоффманн о том, что скрываться не имеет смысла, пожелай Курт проникнуть сюда потихоньку и встретиться с агентом, не привлекая внимания – и его затея провалилась бы с треском и оглушительным грохотом. Пестрая в буквальном смысле публика, ограниченная не сословным, но финансовым рубежом, была не лучшим фоном для того, чтобы в ней затеряться: закрыв за собою дверь и отойдя от порога на два шага, майстер инквизитор ощутил на себе с десяток взглядов, от пренебрежительных до опасливых, выражающих крайнее недоумение по поводу того, что это делает в таком месте. На фоне разноцветья камзолов последнего писка, ярких плащей и вычурных облачений Курт смотрелся довольно сумрачно и неуместно в дорожной куртке, некогда порезанной и чиненой не раз, в темно-сером шерстяном плаще, плохо скрывающем навешанное на него вооружение, и с туго набитой сумкой на плече. То, как из-за стойки тихо выскользнул распорядитель, он заметил, приблизившись к нужному столу, каковой, по благоволению свыше либо банальной случайности, оказался незанятым. Бросив сумку на пол у ноги, Курт расстегнул пряжку плаща, высвободившись из намокшей в тумане шерсти, и уселся, вытянув ноги, ожидая, когда явится потревоженный распорядителем вышибала.

К его удивлению, огромных детин с незначительным словесным набором, но красноречивым взглядом, у стола не появилось – распорядитель приблизился в одиночестве, зна́ком руки отогнав прочь растерявшегося разносчика, и, многозначительно кашлянув, осторожно подступил к столу, стремясь при том держаться на почтительном расстоянии.

– Доброго вечера, – пожелал он с обходительным равнодушием, и Курт коротко кивнул, уже зная, что воспоследует далее:

– И вам того же.

– Благодарю, – отозвался распорядитель без особенной любезности. – Позволю себе заметить, однако, что вы нарушаете правила пребывания в стенах этого заведения. Если вы обратили внимание, то снаружи висит нарочитое указание, и для не умеющих прочесть его все разъяснено наглядно; здесь не принято находиться при оружии.

– Я обратил внимание, – кивнул Курт снова, неспешно расстегивая воротник; распорядитель нервно дернул углом рта и, опять кашлянув, продолжил, тщательно складывая слова и косясь на рукояти его клинков:

– В таком случае, я прошу вас либо отдать его на хранение на время вашего ужина, либо подыскать заведение, более соответствующее вашему… роду занятий и образу жизни. Здесь приличное место и достойная публика, и я боюсь, что не сумею подобрать кушанье, соответствующее вашему… уровню дохода. Если желаете, я смогу посоветовать вам заведение, в котором, полагаю, собирается более привычное вам общество.

– Иными словами, «пшел прочь, солдафон»? – уточнил Курт, вытягивая за цепочку тяжелую бляху Знака, и вывесил ее поверх куртки, с удовлетворением пронаблюдав за переменой в лице распорядителя. – Но я все же останусь. Обещаю, что не стану размахивать оружием, буйствовать и бранно лаяться. Мой род занятий подобное поведение не приветствует, а уровень дохода вполне позволяет отужинать там, где мне покажется нужным. Если же изысканные взоры ваших посетителей настолько оскорбляет мое присутствие…

– Простите, – проникновенно выговорил распорядитель и поспешно замахал рукой, подзывая изгнанного ранее разносчика. – Простите, майстер инквизитор; прошу вас понять нашу озабоченность – с нахальством нынешней молодежи… Уже бывали происшествия, доводилось и звать стражу…

– Сочувствую, – прохладно улыбнулся Курт, и тот умолк. – Как нетрудно заметить, я только с дороги, а посему был бы чрезвычайно благодарен, если бы ужин появился на этом столе как можно скорее. Что это будет – мне не особенно важно, лишь бы это было быстро.

– Да, майстер инквизитор, – с готовностью отозвался распорядитель, отступив на шаг назад. – Смею предложить наше особое блюдо – невозможно сказать, что вы видели Ульм, если не отведали его. Позволите?

– Я жду, – милостиво согласился Курт, и разносчик испарился вместе с распорядителем, оставив его наедине с достойной публикой, сменившей опасливость и презрительность во взглядах на настороженность и замешательство.

Особое блюдо было принесено практически немедленно, и Курт, прикипев взглядом к глубокой тарелке, окаменел в молчании, пытаясь решить для себя, есть ли повод возмутиться и обвинить обслугу в не слишком изощренном глумлении над гостем. Разносчик уже удалился, а майстер инквизитор все сидел недвижимо, глядя на то, что было перед ним: выпятив кверху голые животы, исходя паром и странным, непривычным ароматом, на блюде ровной горкой расположились усыпанные укропом и петрушкой виноградные улитки монструозных величин.

Наконец, справившись с некоторой оторопью, Курт осторожно обозрел зал, с удивлением обнаружив несколько подобных блюд у своих соседей, причем кое-где уже высились горки пустотелых улиточных панцирей, распотрошенных и смятых. Некстати размышляя над тем, где хозяин сумел раздобыть эту мерзость в таком количестве и таких размеров в середине марта, он перевел взгляд на свое блюдо, чувствуя, как голод сменяется неприятием даже мысли о какой-либо пище вообще. В сложившейся ситуации была лишь одна положительная сторона: выдержать четверть часа, в течение коих он должен сидеть над кушаньем, не прикасаясь к нему, будет легко, и отдавать его назад непочатым – не жаль.

Зал тем временем постепенно погружался в ровный гул стихнувших с появлением инквизитора разговоров, направленные на него взгляды частью отвратились в сторону столов и собеседников, и Курт, отодвинув тарелку с печеными созданиями Хаоса, исподволь косился вокруг, пытаясь предугадать, кто из присутствующих спустя оговоренное время подойдет к его столу.

«Ничему не удивляться», предупредил Хоффманн… Удивляться в этом зале, собственно говоря, было некому, посему вполне могло статься, что сегодня нужного человека нет вовсе, и этот вечер Курт потратит зря. Если же он явится в сие заведение еще несколько раз, при каждом посещении требуя унести заказ несъеденным, хозяин, чего доброго, начнет коситься и задавать вполне понятные, но крайне ненужные вопросы.

Или все же…

Но кто?

В его сторону все еще смотрели или посматривали, посматривали многие, однако это как раз и не являлось признаком того, что один из любопытствующих и есть агент Конгрегации в этом городе; человек, работающий с Эрнстом Хоффманном, работающий в таком нешуточном деле – тот не станет вести себя подобным образом, разглядывая связного в упор. С другой стороны – именно так ведут себя почти все здесь, и такое поведение не будет заметным…

Кто?

Двое горожан в дальнем углу отводят глаза всякий раз, как на них падает его взгляд; однако это понятно – судя по довольно сдержанному покрою и цвету одежды, эти – не кутилы, люди степенные и солидные, да и в трактире до такого часа задержались, судя по лицам, обсуждая что-то деловое. Явление инквизитора им понятно, но неприятно, а внимание – тем паче. Не удивляться… Делец-агент – ерунда. Ничего удивительного. Мастера, купцы, ремесленники – всех их среди агентурного сонмища не перечесть, явление рядовое. Кто из присутствующих, оказавшись нужным человеком, может вызвать удивление этим фактом?

Сам хозяин? Тоже неудивительно. Типично, даже можно сказать.

Несколько молодых повес за двумя столами, но явно одной группой – навеселе, поглощены игрой, однако ведут себя довольно тихо; при установленных здесь порядках и выставленном к задней стене (ненавязчиво, но показательно) большом парне с большими кулаками особенно не пошумишь. А заведение, похоже, и впрямь благопристойное – не для всякого встречного; возможно, днем здесь можно повстречать даже мамаш с детьми, которые проголодались за время долгих походов по лавкам. В таком месте смело можно появляться всей семьей, не опасаясь за нравственную безопасность любимого чада…

Кто?

В углу, за столом у очага, в таком же одиночестве, как и сам Курт, – еще один представитель молодой поросли от местной знати; платье в обжимку, согласно последней моде, уйма золотого шитья на камзоле и внушительный кинжал у пояса. Либо он имеет законное право пребывать здесь с оружием, вопреки установленному правилу, либо папаша из особенно заметных граждан ульмского общества, либо он просто постоянный посетитель, желанный гость для держателя этого заведения. Наверняка оставляет здесь немало. Агент из знати… Не столь типично, однако не так странно, чтобы предупреждать об этом намеренно, тем паче собирая для этого силы на пороге смерти.

Кто?

Одинокий и не вполне трезвый юнец с плотным загаром крестьянина, в богатом, но совершенно безвкусном наряде за соседним столом. Новая волна – разбогатевшее пригородное крестьянство; точнее, их отпрыски. Пока предки пашут, детки пляшут. Проматывают нажитое в ближайшем городе; на этих Курт насмотрелся еще в Кельне, где тем, правда, довольно скоро прививали и вкус, и должные нормы поведения, либо же нечто, напоминающее оные в достаточной мере. Этот? Тоже заурядно. Удивление может вызвать лишь тот факт, что подобная личность имеет хоть какие-то полезные сведения или мысли…

Девица за столом слева; сидит чуть поодаль от относительно взрослого существа из все того же крестьянского сословия, все чинно, без прилюдных объятий. Скорее всего – любовница, а если и трактирная девка, то явно из дорогих… Эта? Удивляться и вовсе нечему. Эта часть людского сообщества знает все и обо всех, работает на всех и всегда, если подобрать верную цену или должный подход…

…Вдоль спины спустилась внезапная дрожь, отдавшись уколом в мозгу, стиснув лоб мгновенной мимолетной болью, и Курт вскинул глаза, пытаясь перехватить направленный на него взгляд…

Посетители сидели спокойно, уже не глядя в его сторону, осознав, что немедленных допросов не будет; однако чей-то же пристальный взгляд заставил вздрогнуть, чье-то внимание Курт ощутил кожей, нервом, сутью. Кто-то не просто взглянул на зашедшего отужинать инквизитора, кто-то не просто проявил интерес к новичку, возникшему в хорошо знакомом доселе окружении – кто-то мгновение назад смотрел с пристрастием, вдумчиво. Кто?

Крестьяне, девица, желторотая рыцарская зелень, дельцы…

Кто?

Хозяин, вышибала, разносчики…

Кто?..

Четверть часа. Все…

– Будь любезен!

На негромкий оклик разносчик отреагировал мгновенно, возникши у стола и предупредительно склонившись; на нетронутое блюдо он смотрел с неодобрением, однако заговорил учтиво и предельно обходительно.

– Что вам угодно, майстер инквизитор?

– Уж слишком особое блюдо, – слабо улыбнулся Курт, указав на остывших слизней, скукожившихся в своих витых раковинах. – Боюсь, к таким экспериментам над собственным организмом я еще не готов.

– Напрасно, осмелюсь заметить, – вздохнул тот. – Понимаю ваше замешательство, приезжие зачастую не приемлют сразу, однако после жалеют… На вкус, как рыба.

– Я задержусь в городе, – отозвался Курт благодушно, – посему у меня еще будет шанс. Кроме того, в предшествующем трактире повар явно перестарался с перцем, и я бы предпочел что-нибудь не слишком грубое…

– Тем паче, майстер инквизитор! Для желудка…

– …и более привычное.

– Как угодно, – не стал более спорить разносчик и испарился вместе с блюдом.

…И вновь – взгляд в упор, прямой, не рассеянный, взгляд, который Курт опять не успел перехватить…

Кто?

Крестьяне, девица, юнцы, торгаши…

Хозяин, вышибала, разносчики…

Кто?..

– Прошу, майстер инквизитор.

Обслуживание в этом месте явно стоило тех денег, которые с него, несомненно, сдерут беззастенчиво – вареная в травах курица явилась на столе, не прошло и двух минут. То ли здесь любое блюдо имелось в готовности на всякий случай (только что делать с невостребованным?), то ли птичку уварил для себя хозяин и предпочел угодить приезжему инквизитору, заместив свой ужин, возможно, теми самыми печеными тварями.

Аппетит вернулся не сразу, требуя приложения некоторых усилий для того, чтобы изгнать из мысленного ви́дения образ пожирателей винограда; съел Курт немного и, памятуя наставления своего лекаря, наотрез отказался от спиртного, чем привел разносчика в совершенное замешательство…

…Взгляд…

Снова. Снова этот взгляд…

А главное – никто не подошел к нему.

Что это может значить? Хоффманн предупреждал – если агента не будет в первый вечер, приходить снова и снова; стало быть, это не повод забеспокоиться? Просто, возможно, сегодня нужного человека не было здесь?

Но этот взгляд… Он не почудился, это не игры утомленного воображения, не последствия усталости, он был, этот взгляд, кто-то в этом зале сидит здесь не только ради ужина. Агент? Не подошел? Почему? Потому что ждал другого, того, с кем работал всегда? Но, коли уж существует сообщенный покойным способ связи, значит, он должен быть готов к тому, что однажды, быть может, придется работать с другим. «Он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою – будет»… Ergo, агент из особо доверенных, из тех, кто, подобно Хоффманну, поставлен в известность о существовании следователя Гессе – на всякий случай?.. Или умирающий имел в виду что-то иное, что-то, о чем попросту не успел сказать?

Умирающий… Убитый. Убитый кем-то, кто знал о его намерении направиться в Ульм. Знал ли и об агенте? И, возможно, агент не подошел потому, что и его тоже нет уже в живых? А тот, чей взгляд Курт ощущает вот уже около получаса – исполнитель обеих смертей?..

Наверняка тот, кто сделал это, сидел за одним из столов в том трактире, наблюдая за тем, выпьет ли Эрнст Хоффманн поданное ему вино. Наверняка видел, как инквизитор принял отравленное питье. И наверняка видел также, что два стакана с ядом достались и другому, тому, кто не был целью, но вынужден был разделить участь старого следователя. И если сейчас, здесь, находится он же, в душе убийцы царит смятение, непонимание, удивление – ведь тот, кто должен лежать мертвым на лесной пустынной дороге, сейчас сидел перед ним, живой и с виду здоровый. Возможно, убийцы, кем бы ни были, забеспокоились и раньше, когда, направившись следом за отравленными, дабы убедиться в исполнении работы, не увидели тел на земле, но не повстречали их и нигде более на пути. И теперь – что же? Они захотят закончить дело? Или выберут момент, чтобы захватить его и заставить ответить, где сейчас Эрнст Хоффманн и каким образом сумел спастись он сам?..

* * *
За ужин Курт расплатился, не глядя, не считая доставшихся в наследство от покойного денег, и о гостиничных услугах осведомился, не повышая голоса, но и не скрываясь. Разносчик с ходу назвал постоялый двор, с которым наверняка существовал сговор на подобный случай, и майстер инквизитор, прихватив сумку, вышагал в зябкую мартовскую темь.

У двери он задержался на несколько минут, однако следом никто не вышел. Собственно говоря, полагать, что люди, связанные с этим необычным делом, поведут себя, как новички-грабители, было бы глупо, однако и этого исключать нельзя, и проверить данную такую возможность необходимо – проколы случаются у каждого, временами такие же удивительно глупые. Садиться в седло Курт не стал тоже; по улицам он побрел неспешно, ведя усталого жеребца в поводу, не оборачиваясь и напрягая все силы слуха, дабы успеть уловить возможное движение или шаги за спиною. Свою дорожную сумку он снова пристроил к седлу, дабы держать руки свободными, и теперь пальцы тихо ныли от напряжения, готовясь в любой момент схватиться за оружие – за арбалет, если поодаль внезапно возникнет что-то подозрительное, за меч, если кто-то вышагнет из-за поворота, или за кинжалы, если неведомый противник успеет прорваться ближе…

Фонари или факелы горели почти у каждого дома в окрестностях покинутого им трактира, а посему, мгновение подумав, Курт свернул в проулок по левую руку от себя, где мрак сгущался плотнее и возможным преследователям предоставилось бы больше искушений, связанных с его персоной. Следить за ним, иметь желание устранить или захватить и не воспользоваться такой возможностью – просто глупо. Одинокий человек, бредущий в полнейшей темноте, усталый и настолько беспечный, что идет пешком, игнорируя относительную безопасность высоты седла…

Курт так и не сумел понять, как это могло произойти, не успел услышать шагов, не заметил ни единого движения до того, как чья-то рука перехватила его за локти, заведя далеко за спину, а рот, прижав голову затылком к чьему-то плечу, зажала ладонь в замшевой перчатке, пахнущей сухой мягкой кожей.

Курт рванулся, пытаясь вывернуться вниз и в сторону, как учили, как умел, как всегда получалось до сих пор, и – не вышло теперь, словно он был прикован к крепко вкопанному в землю столбу даже не цепью – железными обручами, не двинувшимися ни на волос.

«Отыщете чертова кровососа»…

Человек не мог подкрасться так тихо. Не мог напасть так внезапно. Не мог захватить его врасплох – так. Не мог удержать – с такой силой…

Курт дернулся снова – конвульсивно, судорожно, бездумно, позабыв все, чему учили и что знал, понимая, что выбиться не сумеет; держащие его руки не разжались, не шелохнулись, а захвативший его – не отступил, даже не покачнулся от его рывков.

«Глупо, – пролетело в мыслях, словно стайкой осенних сухих листьев. – Единственный и неповторимый Курт Гессе, гроза малефиков, молодая надежда Конгрегации, – убит стригом на темной улице Ульма в первый же час своего расследования. Глупо и бессмысленно…»

Он зажмурился, напрягшись, уже предощущая, как в шею входят острые, как иглы, зубы, понимая, что сделать не может – ничего…

– Итак, – вдруг прошелестел у самого уха тихий, похожий на шорох, шепот, – теперь, когда вы завершили ваши упражнения, майстер инквизитор, и убедились в том, что освободиться не сможете, предлагаю вам бросить эти подергивания. К чему совершать бессмысленные действия, вы согласны?

Курт окаменел, не умея собрать мысли вместе, не понимая, что происходит, почему он все еще жив, для чего это существо говорит с ним…

– Будем считать, это «да», – констатировал шепот. – А теперь, майстер инквизитор, я попрошу вас выслушать меня очень-очень внимательно. Я понимаю, что вам сейчас не по себе, однако же соберите остатки самообладания для того, чтобы воспринять мои слова и осмыслить их. Итак. В эту минуту вы – всецело в моей власти. Одно маленькое усилие пальцев – и я сверну вам шею при желании. Я могу убить вас в любой момент; ведь вы это понимаете. Мог бы, если бы намеревался это сделать. Я дам вам время это осознать, – с подчеркнутым дружелюбием добавил стриг, умолкнув на мгновение, и продолжил: – Надеюсь, вы не поддались панике совершенно и в состоянии связно мыслить. Повторю на случай, если вы недопоняли: ваша смерть не входит в мои планы. Теперь второе. Я предпочитаю говорить, глядя собеседнику в глаза… а к прочему, у меня нет никакого желания стоять еще полчаса в темном переулке, срамно прижавшись к дрожащему мужскому телу. Посему, майстер инквизитор, сейчас я отпущу вас. Не вздумайте кричать или бежать, а также предупреждаю: не хватайтесь за оружие. Повредить мне вы не сможете – даже если допустить чудо и предположить, что вам по чистой случайности удастся нанести мне рану. Тем не менее, мой камзол стоит двух ваших месячных жалований с премиальными, и его починка обойдется еще в один месяц вашей напряженной работы. Такую мелочь, как рубашка из египетского шелка, я не упоминаю… Я не скряга, но не намерен входить в траты лишь из-за того, что у приезжего следователя сдали нервы. Подведем итог, майстер инквизитор. Попытка нападения бессмысленна. Я хочу лишь поговорить с вами. А теперь я убираю руки, и мы продолжим нашу беседу.

Когда держащие его ладони исчезли, Курт метнулся в сторону, развернувшись к стригу лицом и пытаясь заставить себя не пятиться назад; пальцы позорно подрагивали, замерев на полдвижении к рукоятям, а горло отказывалось родить хоть один внятный звук.

– Рад, что вы не впали в панику, – кивнул стриг. – Уберите руку от арбалета, майстер инквизитор, не нагнетайте ситуацию. Кроме того – подумайте: разве вы успеете его хотя бы разложить?

Он стоял в пяти шагах напротив, стоял спокойно, словно беседуя с приятелем, повстречавшимся воскресным утром на торжище, расслабленный и непринужденный – тот самый одинокий юнец в шитом золотом узком платье по последней моде. Так вот чей взгляд не давал ему покоя этим вечером…

– А теперь, майстер инквизитор, – произнес тот уже без былой раскованности в тоне, – покажите Печать. Быстро, – повысил голос стриг. – У меня впереди долгая жизнь, но я не желаю провести ее, стоя в этом переулке. Покажите Печать.

Курт стоял неподвижно еще два мгновения, собираясь с силами, собираясь с духом, и, срываясь пальцами с крючков, расстегнул куртку, повернувшись полубоком и пытаясь держать неподвижного стрига в поле зрения.

– Хорошо, – кивнул тот. – А теперь покажите руки.

Курт подчинился нехотя, чувствуя, как испуг уходит, сменяясь раздражением на собственную беспомощность и это принужденное послушание; сдернув одну за другой обе перчатки, он стиснул их в кулаке, сжатом до боли в костяшках, и поднял взгляд к лицу перед собою, лишь теперь, когда на него не падал отсвет очага, заметив его неестественную бледность.

– Шрамы старые, – кивнул стриг и тяжело вздохнул, словно получивший печальное известие родственник. – Три с половиной локтя росту, темно-русые волосы, карие глаза; Знак за номером тысяча двадцать один, ожоги на кистях рук, плечо рядом с Печатью прострелено… Приметы – четче некуда; так стало быть, знаменитый Гессе Молот Ведьм? Что вы делаете в Ульме, майстер инквизитор?

(обратно)

Глава 6

«Знаменитый Гессе»?..

Итак, его здесь знают. И его ждали. Он оказался прав…

– А откуда, – не сразу заговорил Курт внезапно охрипшим, севшим голосом, – взялось это противоестественное убеждение, что я стану тебе отвечать?

Стриг тихо рассмеялся одними губами – лицо осталось бесстрастным и серьезным, а в голосе пробилось легкое раздражение, когда тот заговорил, приблизясь на шаг.

– Ну, – предположил он угрожающе, – я мог бы сказать, что выбор у вас, майстер инквизитор, невелик. Что вы по-прежнему в моих руках – фигурально выражаясь, что я по-прежнему в любой момент могу снова заключить вас в крепкие дружеские объятья, избежать коих вы не сумеете и вырваться из которых не сможете. Что оторву вам голову, как цыпленку, если не добьюсь нужного ответа… Только это бессмысленно, майстер Гессе, верно? Вы ведь юноша заносчивый, самонадеянный и – отчаянный. В безвыходной ситуации вы готовы держаться до последнего, а попытки принуждения вас только раззадоривают. Посему… Как вам такой резон: сейчас я попросту исчезну. Этому вы тоже помешать не сможете. Я исчезну и оставлю вас стоять посреди этого переулка, как полного дурака. И более вы меня никогда не увидите. Вы ведь от любопытства задохнетесь, майстер инквизитор, и проклянете себя за то, что не воспользовались моментом, когда у вас была возможность со мною побеседовать. Сгодится вам такая причина?.. А теперь я повторю вопрос: что вы забыли в Ульме?

– Тебя, судя по всему, – отозвался Курт, распрямившись и все-таки совладав, наконец, с дрожащими руками и голосом.

– Судя по чему? – уточнил юнец.

– Не прикидывайся, – зло вытолкнул Курт; стриг снова вздохнул, отмахнувшись, точно от назойливой мухи, и продолжил в прежнем тоне:

– Что вы делали в этом трактире, майстер инквизитор, и что за нелепое поведение за столом? Почему отправили блюдо назад?

– Так ты управляющий у этого парня? – усмехнулся Курт, храбрясь собственным страхом. – Обида взяла?

– Я задал вопрос.

– Я не питаюсь подножными тварями, – отрезал Курт, и стриг пожал плечами, на миг сбавив тон:

– Напрасно, на вкус это лучше, чем на вид… Спустя какое время вы должны были отправить назад заказ? – спросил тот, вновь посерьезнев, и, когда Курт замер в растерянности, продолжил: – Вижу, я не ошибся… Вас ведь не должно быть в Ульме, майстер Гессе. Почему вы здесь?

– Много знаешь, – отметил Курт. – Хорошо поставлено осведомление… Ваша затея провалилась, инквизитор в город все-таки прибыл. Не ожидал?

– «Наша затея»? – переспросил стриг, и в холодном голосе промелькнула настороженность. – Почему здесь вы, майстер Гессе? – повторил он жестко. – Почему не Эрнст?

Курт не ответил, оторопело глядя на существо перед собою, пытаясь судорожно и торопливо сопоставить факты и слова, увиденное и услышанное; «почему не Эрнст»?.. В этом городе ждали Хоффманна, ждали, судя по произошедшему, не только его обитатели, однако здесь, сегодня, сейчас, происходит что-то явно не то, что-то непонятное, этот разговор не имеет смысла – разве что стриг и в самом деле не знает, что произошло по пути сюда…

Именование погибшего следователя по имени, точно старого знакомого… «Не вы должны здесь быть»… И он сидел в том зале, обратил внимание на эти игры с заказанной снедью…

Бред. Не может быть…

Это попросту невозможно – то, что кажется логичным, что пришло сейчас в голову…

– Где Эрнст? – вновь повторил юнец, и Курт отозвался как мог тверже, тщетно перебарывая растерянность:

– В могиле.

Стриг умолк, на миг опустив глаза, и когда заговорил, лед в голосе подтаял.

– Господи, – вздохнул он тоскливо, словно человек, услышавший о смерти крепко держащегося за жизнь, но давно пребывающего на одре болезни родича. – Как это случилось и когда?

– По пути сюда, – удивляясь собственной откровенности, пояснил Курт. – Отравлен.

– Стало быть, вы не направлены сюда начальством? – с еще большей тоской уточнил стриг. – Попросту Эрнст, умирая, передал вам пароль?.. Господи Иисусе, – подытожил юнец уже обреченно, – это просто немыслимо…

– Что… – проронил Курт, подавившись звуками несказанных слов, лишь сейчас сообразив, что это создание дважды упомянуло имя Господне, оставшись при том спокойным и невредимым; а кроме того, его предположения – фантастические, невозможные – подтверждались. – Что тут происходит? – вырвалось у него почти беспомощно. – Кто ты такой?

– В дело не по рангу вы влезли, майстер Гессе, – вздохнул стриг, расстегивая ворот своего раззолоченного камзола. – Снова. Однако следует возблагодарить Бога хотя бы за то, что влезли вы, а не кто-то другой. Что ж, придется ладить с вами… Александер фон Вегерхоф, – представился юнец, и Курт остолбенел, когда в бледном, как его лицо, свете луны в тонких пальцах блеснул Знак. – Барон Александер фон Вегерхоф, – уточнил стриг. – Особо уполномоченный агент, номер Знака – сто восемнадцать.

– Что за бред… – пробормотал Курт потерянно; в голове мельтешило, точно стая ласточек, скопище бессвязных мыслей: стриг – агент… не просто агент – агент со Знаком, что фактически приравнивает его к следователю первого ранга… стриг, на шее которого висит освященное изображение Распятия… номер сто восемнадцать; в сравнении с его тысяча двадцать первым – это существо попросту отец-основатель…

Фон Вегерхоф вздохнул, приподнял Сигнум за цепочку и еще один шаг к нему, скучающе предложив:

– Удостоверьтесь, майстер Гессе; имеете право и – обязанность по предписанию. Ну же, – подбодрил стриг, – я не кусаюсь… Бросьте вы, – сказал юнец почти раздраженно, когда Курт, подавшись вперед, тут же замер, не имея сил вынудить себя идти дальше, – две минуты назад ваша шея была в неприличной близости от меня, и вы до сих пор живы. Не тяните время, майстер инквизитор. Нам предстоит еще долгое знакомство, обвинения с вашей стороны, оправдания с моей – c’est-а-dire[544], все то, что с Эрнстом мы уже прошли. Как с вами работать, отлавливая дикого стрига, если даже к дрессированному вы не можете собрать смелости подойти?

Курт решительно шагнул вперед, стиснув зубы до боли, чувствуя, как снова начинают подрагивать руки от страха и злости на себя за этот страх и на это существо за его снисходительность; Знак он взял опасливо, глядя не на чеканную поверхность, а на плотно сжатые губы, кривящиеся в усмешке на расстоянии ладони от его запястья…

Для того, чтобы перевести взгляд на изображение, выбитое в стальной бляхе, потребовалось напряжение воли, сравнимое с невозможным, и увиденное было невозможно также. Мелкие, неведомые непосвященным, приметные лишь знающим детали – особенности чеканки, мелочи, словно случайные вмятины – все было, и было там, где положено, и таким, как надо…

– Этого не может быть, – выговорил Курт, на миг позабыв о своих опасениях, склонившись к Знаку ближе, и видя теперь, что поверхность его щедро посеребрена. – Он…

– Подлинный, – кивнул фон Вегерхоф, пряча Сигнум, и одобрительно отметил: – Неплохо видите в темноте; врожденная способность?

– Приобретенная привычка, – механически отозвался Курт, отступив вновь, и с усилием провел по лицу ладонью, словно надеясь, что видение богопротивной твари со Знаком исчезнет, оказавшись очередным кошмаром. – Знак похож на подлинный, – вынужденно согласился он, наконец. – Однако отличается от принятого.

– Это нарочно для меня, – пояснил стриг подчеркнуто доверительно. – Это, erue Domine[545], не для glamour’а, хотя и выглядит, на мой взгляд, довольно стильно, это в некотором роде напоминание мне и указание таким, как вы. Если вы пришли в чувство окончательно, майстер инквизитор, то замечу уже серьезно, что я, как вы не можете не заметить, несколько своеобразная личность даже среди мне подобных. Не стоит пытаться украдкой перекрестить меня в спину, облить святой водой или воткнуть серебряный кол в сердце – от первого мне не будет ничего, а второе и третье испортит, как уже упоминалось, мой довольно недешевый наряд.

– Это ничего не доказывает, – упрямо возразил Курт, снова отступив назад, но понимая при том, что никакое расстояние не будет безопасным. – Знак можно подделать, и твоя уникальность не является свидетельством чего-то большего, нежели твоя бо́льшая угроза.

– Увы, Печати показать не могу – не имею оной, – развел руками фон Вегерхоф. – Я агент, действующий sub praetectu[546], а Печать, как вы понимаете, вряд ли сойдет в обществе стригов за оригинальный наворот. К слову замечу, это не я должен добиваться вашего расположения, майстер Гессе; я вообще ни с кем, кроме Эрнста, не работал вот уже семь лет, и ваше внезапное появление совершенно не соответствует установленному плану. Я имею не большее желание сотрудничать с запальчивым юнцом, имеющим склонность к авантюрам, нежели упомянутый юнец – со стригом, однако… Однако же, майстер Гессе, ваша характеристика просто-таки курится фимиамом в вашу честь, посему я готов стерпеть вас.

Он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобой – будет…

Личность своеобразная, ничему не удивляйся… Хоффманн повторил это дважды; но этого попросту не может быть…

– Этого не может быть, – повторил Курт снова; фон Вегерхоф вздохнул.

– Certum est, quia impossible est[547], – отозвался стриг серьезно. – Voluntate Dei[548] в этом мире возможно все, майстер инквизитор, вам ли этого не знать… А сейчас, если вы расположены наконец заняться делом, предлагаю вам пройти в гостиницу, порекомендованную разносчиком; невзирая на то, что у него договор с хозяином – направлять постояльцев именно к нему – гостиница и впрямь неплоха. На первом этаже вполне прилично кормят и – поят; там и продолжим нашу беседу. Согласны?

– Нет, – поникшим голосом выговорил Курт, не с первой попытки попав в перчатку. – Но мне не из чего выбирать.

– Отчего же, – возразил стриг, – вы имеете выбор. Можете разворачиваться и уходить. Я узнал все, что мне было нужно, идите; я же тем временем пошлю запрос на другого следователя, который явится, быть может, еще через неделю. Дело тем временем, pardon, протухнет, виновные уйдут, зато вы сохраните свои принципы в неприкосновенности.

– Благодарю, – кисло усмехнулся Курт. – Откуда бы ни было тебе столько обо мне известно, признаю одно: ты знаешь, как загнать меня в угол.

– Давайте-ка решим вопрос так, майстер инквизитор, – предложил фон Вегерхоф примирительно. – Ведь вам уже случалось вести работу, будучи внедренным в среду преступно настроенных малефиков; так? Вообразите себе, что сегодня внезапно возникла подобная же ситуация. Я втираюсь к вам в доверие, полагаю вас своим единомышленником; войдите в мое доверие и вы, прикиньтесь союзником. Попытайтесь выяснить у меня то, что знаю я и что не известно вам, тем паче, что я так рвусь поделиться информацией. Совместная работа наладится после, а сейчас примем как факт наше вынужденное взаимодействие. Только одна просьба: на людях, ayez l’obligeance[549], не коситесь на меня так откровенно и не шарахайтесь в сторону, когда я приближаюсь. Неверно могут понять.

– А ты от себя прешься, да? – с внезапным озлоблением бросил Курт; стриг пожал плечами, вновь покривившись в усмешке:

– Мне под сотню лет, майстер Гессе, и я устал биться головою о стену, если вы об этом. Идемте.

* * *
Трактир с гостиницей, названный разносчиком, впрямь оказался не последней категории – публика здесь была примерно та же, отреагировала на появление Курта приблизительно тем же образом и столь же скоро потеряла желание беззастенчиво его разглядывать, каковой терпимости наверняка был причиной вывешенный теперь открыто Знак. Хозяин на сей раз подошел сам, однако основанием для подобного радушия послужила не должность посетителя, а его сопровождение: с фон Вегерхофом тот поздоровался приветливо и учтиво, с небывалой расторопностью накрыв стол неподалеку от стойки, вдали от прочего шума. На самого майстера инквизитора он косился столь явно, что Курт, не выдержав, уточнил довольно резко:

– Что?

– Простите, майстер инквизитор, – поспешно оговорился владелец, – однако же в свете последних событий… Скажите – вы прибыли из-за этого кровопийцы?

– Верно, – согласился он, едва удерживаясь от того, чтобы обернуться к сидящему по ту сторону стола фон Вегерхофу. – Смотрю, в этом городе от стригов ступить некуда.

– О, нет, – возразил хозяин с улыбкой, – лишь единичный случай, и такого здесь раньше не случалось, да и было давно, однако явлению инквизитора мы весьма обрадованы. Если и вы подтвердите, что опасаться более нечего, мы совершенно успокоимся.

– Увидим, – отозвался Курт туманно, и хозяин, поклонившись, улетучился.

– Вот такие двусмысленные шуточки, – заметил фон Вегерхоф, придвигая к себе низенький кувшинчик, – и выдают однажды агента. Советую отвыкнуть.

– Я не агент, – буркнул Курт; стриг тихо усмехнулся, качнув головой:

– Ошибаетесь, майстер Гессе. Менять легенду уже поздно, остается лишь порадоваться тому, что, готовя ее, я обошелся без подробностей… Вы мой давний приятель, прибывший в этот город пусть и по службе, однако попутно – и желая провести время со мною; я изучаю богословские труды, это всем известно, и с вами свел знакомство именно на этой почве. Являясь моим добрым знакомым, вы одариваете меня советами и следите за чистотой моих помыслов при прочтении opus’ов, попахивающих ересью.

– Это означает, что я должен буду каждый вечер появляться в твоем обществе на людях, блюдя легенду? – поинтересовался Курт неприязненно, и стриг вздохнул.

– Стало быть, мы бесповоротно переходим на «ты», – отметил он и беспечно передернул плечами: – Пусть так. Мне так привычней, в мое время все было куда проще, а в сложившейся ситуации это даже логичнее – мне двадцать пять лет, то есть, с пренебрежительно малой поправкой я твой ровесник; запомни это, дабы невзначай не брякнуть какую-нибудь столь же неумную двусмысленность в здешнем обществе.

– «В здешнем обществе»?

– Курт Гессе фон Вайденхорст, верно ведь? Местная знать сбежится посмотреть на инквизитора, выслужившего себе рыцарское звание; представление почище говорящего осла. Имей это в виду. Наверняка будет пара приглашений, уйма вопросов и пристальнейший интерес к твоей персоне.

– И для чего было раздувать этот самый интерес? – уточнил он недовольно; фон Вегерхоф фыркнул:

– А тебя здесь, напомню, никто не ждал. Эрнст же императорским благоволением не обласкан, а дело требует наблюдения за ульмским цветом рыцарства с близкого расстояния, а лучше – изнутри; и как иначе человек иного сословия может обрести такую возможность? Через знакомство. То есть, через меня. Но теперь здесь – ты, и придется мириться с бо́́льшим вниманием, чем мы рассчитывали, а также проявлять больше осторожности.

– Стало быть, дело сложнее, чем просто…

– …банальный кровосос? – подсказал стриг. – Да. Гораздо сложнее. Но давай по порядку.

– Давай, – согласился Курт, кивнув вслед хозяину заведения. – Он сказал, что был лишь единичный случай, причем давно. Ульм – город в некотором отношении характерный, вполне возможно, что сотворивший это уже давно покинул здешние места. Перекусил в пути, так сказать.

– Исключать нельзя ничего, – отозвался фон Вегерхоф, – в этом мире случиться может все, что угодно, однако есть некоторые сведения, говорящие о том, что стриг – из местных.

– В таких случаях, как правило, первым делом принято подозревать местных замковых владетелей, – заметил Курт; тот улыбнулся:

– Попали в точку, майстер инквизитор… С одним из них ты сейчас говоришь.

– И впрямь, – буркнул он, – поневоле задумаешься над тем, все ли ярлыки, навешанные людской молвой, являются суевериями и пережитками. С какой, собственно, величайшей радости было решено, что это не твоя работа?

– Поскольку мое служение в Конгрегации ставится тобою под сомнение, – кивнул фон Вегерхоф спокойно и даже чуть скучающе, – приведу другие обоснования. Во-первых, я не убиваю. Это неразумно и не необходимо. Во-вторых, я живу здесь не первый год; полагаешь, я внезапно поддался старческому слабоумию? Ничем иным объяснить тот факт, что мне пришло бы в голову бросить тело жертвы посреди улицы, объяснить нельзя.

– Пусть так, – согласился Курт неохотно, пытаясь удержать мысли в рамках дознания, всеми силами заставляя себя забыть, с кем говорит, хотя бы на минуту, однако выходило это не столь хорошо, как требовалось бы. – В таком случае, начинай с начала. Что здесь приключилось?

– Выпей, – предложил стриг настойчиво. – Слишком ты взбудоражен; боюсь, сейчас ты будешь смотреть, а не слушать.

– Нет, – отозвался Курт, не сумев смягчить резкость в тоне, и пояснил, вынуждая себя говорить спокойнее: – Тот яд, что убил Хоффманна… Мне он тоже достался – по нелепой случайности. Но досталось меньше, и мне повезло, я выкарабкался; меня подобрал и выходил местный травник. Однако питаться я еще долгое время буду, как немощный старец – вареной преснятиной, запивая водой.

При упоминании о погибшем следователе фон Вегерхоф помрачнел, опустив глаза в стол, и понизил голос, вздохнув уже без прежней усмешки:

– Как он умер?

– Не стану врать, что быстро, – не сразу ответил Курт, и стриг зло поджал губы. – Но и не скажу, что терзался долго.

– Где это случилось и как? В трактире?.. Наверняка глювайн…

– С чего ты взял? – с подозрением уточнил он.

– Логично, – передернул плечами фон Вегерхоф, глядя в наполненный стакан, зажатый в пальцах; настороженность собеседника стриг упорно игнорировал, и, не будь он тем, кем был, Курт поручился бы за то, что подобные мелочи его сейчас тревожат мало, и произошедшее в самом деле воспринято им болезненно. – Яд; надо полагать, не посреди дороги вам предложили выпить или съесть нечто. Значит, трактир. Отравить можно пищу или питье; ты сказал, что и тебе досталось, что досталось случайно – следственно, досталось то, что предназначено было лишь для Эрнста, что было заказано им для себя… Не могу вообразить, чтобы вы поделили его блюдо, точно пара бродяг; вот угостить вином – это в порядке вещей, это мог предложить он и это вполне воспринял бы как должное ты. А вина он не пил. Пил пиво, бывало – что покрепче, но простого вина – никогда, уже много лет. Эрнст любил глювайн. Особенно в холод. Однажды он даже посмеялся по поводу своего пристрастия, сказав, что это – наиудобнейшее питье для того, чтобы незаметно добавить яду: за таким количеством трав и специй можно и не заметить… А из того, что ты не возразил, а полез с ответными вопросами, я делаю вывод, что не ошибся. Где он похоронен?

– Не знаю, – ответил Курт нехотя и, встретив вопросительный взгляд бледно-голубых, почти прозрачных, точно ледниковая вода, глаз, пояснил: – Где-то в лесу, чуть поодаль от жилища того травника; это такая глушь, что я никакими судьбами не найду вновь это место, посему – не знаю. В случае необходимости, разумеется, можно попытаться…

– К чему? – отстраненно возразил фон Вегерхоф. – Пусть лежит, где лежит. Ради успокоения его души следует не перезакапывать, а завершить дело, которое ему не позволили исполнить… Следовательно, к делу, – отмахнувшись от самого себя, встряхнулся стриг, и Курт неловко согласился:

– Да, хотелось бы. Итак, как я понимаю, найден обескровленный труп со следами… укуса?

– Найден труп, – подтвердил фон Вегерхоф. – Femme de mœurs légères[550] – обнаружена возле того трактира, где обыкновенно паслась, за углом. Возле тела были брызги крови и лужица размером с пол-ладони – то, что осталось после фактически полного опустошения. Следы же – отдельная история. Артерия не прокушена, она почти порвана…

– Кто определил стрига? – перебил Курт скептически, на мгновение и в самом деле позабыв, кто перед ним; тот вздохнул:

– Я. То есть, безусловно, молва разлетелась тут же, как только обнаружили тело, однако правдоподобность этой версии установил я.

– Осматривал тело?

– Осматривал, – кивнул фон Вегерхоф и, перехватив удивленный взгляд, пояснил: – Девицу, разумеется, поначалу намеревались попросту спалить от греха, и как можно быстрее, однако я ухватил за шиворот святого отца, на чью совесть повесили эти заботы, и пожелал оплатить расходы, связанные с ее должным отпеванием et cetera[551]. Результат: ее тело оставили в церкви на ночь… ну, а уж проникнуть внутрь – не вопрос.

– И священник не заинтересовался столь необыкновенным проявлением христианского милосердия? – усомнился Курт; стриг усмехнулся:

– В Ульме у меня слава чудика. Подобная репутация защищает от нежелательного внимания и расспросов лучше, чем попытки запереться у себя в замке, ни с кем не общаясь и каждый месяц рассчитывая слуг… Итак, раны. Тело омыли, посему видно было вполне четко, невзирая на рваные края: это следы зубов, ни малейшего сомнения. Эти отметины я узнаю всегда.

– Допустим на одну минуту, – без особенного рвения предположил Курт, – что все, тобою о себе сказанное, является истинным. Допустим, что ты в самом деле агент Конгрегации. Из этого допущения не может ли вытекать вывод, что кто-то инсценировал подобную смерть, зная о тебе и желая подставить?

– Убийца – стриг, – возразил фон Вегерхоф убежденно. – Настоящий. Очень молодой, очень неопытный. Если ты перестанешь прерывать меня, я скажу, из чего я делаю подобные умозаключения. Первое, – продолжил тот, когда Курт умолк, демонстративно подняв руки. – Это сами следы. В устном предании, всем известном и ставшем уже непреложным, всегда упоминается о двух отверстиях напротив яремной вены, однако – след от укуса подлинного стрига выглядит чуть иначе. Человеческая кожа ведь штука довольно прочная, а стенка артерии и подавно; зубы же стрига, вопреки общему мнению, остроты далеко не бритвенной, и для того, чтобы прокусить и кожу, и артерию, требуется немалое усилие. Я этого усилия не замечаю просто потому, что я de facto сильнее; однако, кроме отверстий от верхних зубов, остаются еще глубокие отпечатки от нижних, которые в момент укуса упираются в тело. На мертвой обескровленной коже их несложно обнаружить. И я обнаружил. Второе. Подобное поведение у трапезы – отличительная черта молодых, очень молодых; им не до того, чтобы блюсти пристойность, они нетерпеливы и поспешны, а бывает, что и слегка невменяемы. Они плохо переносят голод, а потому зачастую не думают ни о безопасности, ни о благоразумии. И съедают больше, чем требуется. После им становится дурно, но в следующий раз они поступают так же – не останавливаются вовремя.

– Поверить не могу, что я все это слушаю, – пробормотал Курт тихо, с тоской покосившись на наполненный стакан в руке стрига; глоток-другой сейчас точно не помешал бы. – Бред… – выдохнул он, подперев ладонями голову, вдруг ставшую тяжелой, словно наполненная камнями бочка. – И что же, по-твоему, означает остановиться вовремя?

– Я объясню, – кивнул фон Вегерхоф, глядя на него с состраданием. – В академии ты наверняка постигал некие основы анатомии; верно? Сколько крови в человеческом теле? Если проводить соотношения с пивными кружками – пять. Сколько пива ты можешь выпить прежде, чем тебя затошнит? Не медленно, в течение вечера, под копченые колбаски, а – залпом? Бог с ним; пусть хотя бы воды. Сколько воды?.. Не больше двух кружек. Две с половиной, если сделаешь над собою усилие. Желудок попросту больше не вместит – физически. Разумеется, в обсуждаемом нами случае все несколько иначе, часть выпитого сразу расходится по собственным сосудам, и лишь малая доля остается в желудке, однако ведь, для того и пьется. И вот так досуха – это слишком. Только после очень длительной голодовки. Или сдуру.

– Почему отметается версия взрослого… или зрелого, или старого, или как там у вас? – ожесточенно выговорил Курт, вдруг осознав, что в данную минуту злится на Вегерхофа не за то, кем он является, а за то, что стриг спокойно попивает вино, в то время как ему самому позволено лишь обонять терпкие ароматы. – Почему не древняя особь вроде тебя – как ты сам сказал, с голодухи?

– Я не древняя особь, – возразил тот со своей неизменной полуусмешкой. – Я, если сравнивать, скорее особь зрелая. Не столь давно покинувшая пределы юности. Зрелая же особь, майстер инквизитор, как правило, имеет на подхвате тех, кто доставит ему обед в постель, как и полагается ослабленному тяжелобольному. Но даже если слуг, друзей, помощников и прочих соучастников нет, опытный стриг не совершил бы такой ошибки, как оставление тела на виду. Даже если предположить, что от голода временно помутился разум, утратился самоконтроль, и жертва была убита так… неэстетично, после насыщения, когда нервы успокоятся, за собою все равно следует прибрать.

– Быть может, кто-то ему помешал? Прохожий припозднившийся, к примеру. Спугнул.

– Спугнуть стрига… это занятно, – хмыкнул фон Вегерхоф, неспешно отхлебывая из стакана, и, посерьезнев, тяжело вздохнул: – Господи Иисусе, все сначала… Вот почему я работал лишь с Эрнстом: он уже имел опыт, уже знал подобные мелочи, тебе же все придется растолковывать снова.

– Если твои слова правда, – заметил Курт, – если ты действительно сотрудничаешь с нами – таких «снова» у тебя будет еще немало. Люди, знаешь ли, смертны.

– Все смертны, – отрезал стриг. – Вопрос лишь в способах… А теперь к делу. Спугнуть возможно лишь, опять же, новичка, который пока не знает своих сил; а это – только подтверждение моей версии. Средств же избавиться от лишних глаз, случайно застукавших тебя над трупом, множество. Если нет желания убивать свидетеля, что проще всего, то можно попросту сделать шаг в сторону, в тень, и никто, пусть самый зоркий и чуткий, тебя не заметит; разумеется, он заметит тело, но это легко исправляется ударом по голове. Даже если успеет что-то увидеть – пускай, когда очнется, думает, что ему пригрезилось, а что нет.

– Хорошо, – допустил Курт. – Тогда такой вопрос – так, ради любопытства и общего развития: куда деть тело?

– В реку – проще всего, – пожал плечами фон Вегерхоф. – Благо большинство городов стоит на них. Даже если найдут после, труп будет в таком виде, что ни опознание, ни версии убийства не будут иметь смысла. Можно сжечь… Однако это удобно для тех, кто питается дома. Закопать, в конце концов.

– Тебе самому не противно? – неожиданно для себя самого вдруг прервал его Курт и прикусил язык, ожидая вспышки ярости, быть может, даже и того, что стриг, вспылив, плюнет на навязавшегося ему следователя и, махнув рукой на попытки завязать контакт, попросту встанет и уйдет прочь.

Фон Вегерхоф, однако, не двинулся с места, не впал в буйство, не приступил к гневной отповеди, даже не нахмурился – лишь прежняя усмешка стала чуть более заметной.

– Юность… – вздохнул стриг ностальгически, смерив собеседника взглядом почти отеческим, отчего внезапно стало не по себе. – Я не намерен оправдываться – во-первых, бессмысленно, во-вторых, порядком поднадоело. Я вполне трезво оцениваю собственный жизненный путь, однако же не имею тяги к публичному самоистязанию и не намерен быть смиренной мишенью для обвинительно-высокомерных острот, а посему – так, смеха ради – припомню одну историю, имевшую место быть лет так тринадцать-четырнадцать назад. История эта о маленьком мальчике, который, не колеблясь, убивал не желавших поделиться с ним своим добром; к одиннадцати годам в его активе было трое.

– Четверо, – сумрачно поправил Курт; стриг поморщился:

– Четвертый был таким же, как ты, малолетним преступником, и убит был, насколько мне известно, в честной драке за право жить вообще. Ты сам, часом, не флагеллант?.. Теперь этот мальчик носит Знак, отправляет на костер малефиков и относится к правонарушениям столь нетерпимо, что временами оторопь берет.

– Может быть, стоит мое жизнеописание переписать с буквицами и миниатюрами, – хмуро предположил Курт, – и расклеить на каждом доме в каждом городе? И без того оно ведомо всем, кому не лень.

– Не станем углубляться в прегрешения прошлого, – предложил фон Вегерхоф, и на сей раз Курт промолчал, ни словом не возразив. – Вернемся к делу. Итак, первый вывод: опытный – не стал бы так неаккуратно рвать артерии, не стал бы бросать тело на улице и не стал бы опустошать жертву. Подумай сам: если бы для полноценного питания всякий раз требовалось убивать, сколько утопленных, пропавших без вести и погибших загадочным образом обнаруживалось бы ежегодно? Для того, чтобы быть в норме, достаточно одного раза в две недели, и требуется для этого не пять кружек, а одна, а то и половина. После такого события человек самое большее проспит лишних часа три и съест лишний кусок. Неприятно, признаю, однако не смертельно.

– А ты сам? – все же не сдержался Курт. – Ты – как часто это делаешь?

– Я вино пью, не заметил? – благодушно отозвался фон Вегерхоф. – Мясо ем. Рыбку. От хорошо приготовленного овощного блюда и доброго куска хлеба тоже не откажусь… Мне для того, чтобы жить, этого довольно.

– И много вас таких?

– Таких, как я, нет, – коротко ответил стриг. – Есть те, кто не разучился принимать обычную пищу, кто сохранил к ней тягу и вкус, но не те, кому иного не требуется. Без крови они слабеют, чахнут и, в конце концов, впадают в спячку.

– А ты?

– Я теряю в скорости, в силе. В регенерации.

– Сколько откровенности, – заметил Курт; стриг с улыбкой пожал плечами:

– Чем я рискую? Даже в таком состоянии я быстрее и сильнее тебя или любого другого. Сегодня ты не мог этого не заметить.

– Не хочешь ли ты сказать, что отказался от крови вовсе?

– Не вовсе, – согласился фон Вегерхоф, наполнив свой стакан снова. – Но сейчас – Великий пост. И для меня тоже.

– А когда он закончится? – не унимался Курт; тот пожал плечами:

– Сейчас я в деле. И слабостей себе позволить не могу; если случится противостоять кому-то из подобных мне – да, придется отойти от рыбной диеты. Но за мною не остается трупов, – напомнил фон Вегерхоф наставительно. – Как я только что упомянул – это лишнее. В таком случае, что тебя так раздражает?

– Неприятно думать о том, что сидящий рядом рассматривает тебя как снедь, – пояснил Курт с преувеличенно дружелюбной улыбкой. – Как ты попал в Конгрегацию? На ком-то погорел? Не в того зубы запустил? Чем тебя прижали?

– Это история длинная, майстер инквизитор, – выговорил стриг, как ему показалось, с неудовольствием. – Однако для разговора по душам мы еще слишком мало знакомы; кроме того, не мое печальное прошлое сейчас имеет значение, а – наше не менее удручающее настоящее. Ты намереваешься слушать дальше, или тебя постоянно будет сносить в пространные и несвоевременные рассуждения?

– Не сказал бы, что они столь уж неуместны, – возразил Курт настойчиво. – Ты назвал меня запальчивым юнцом со склонностью к авантюрам; чем лучше такая…

– …тварь, – подсказал фон Вегерхоф снисходительно; он поджал губы.

– …личность, – докончил он с усилием, – которая живет среди говорящих кусков ветчины?

– Говорящая ветчина, – задумчиво вымолвил стриг, – это, скорее, к ликантропам.

– Мне отчего-то не так весело, – оборвал Курт хмуро. – Быть может, гордыня и относится к грехам, и даже грехам смертным, однако мое самолюбие решительно восстает против подобного ко мне отношения. Ergo, вопрос: чем надежнее меня личность, постоянно примеривающаяся ко мне и окружающим – как бы так посподручней…

– Твое самолюбие утешается при мысли о том, что старый больной человек оправдывается перед тобой? – усмехнулся фон Вегерхоф и, не дав возразить, повторил, чуть повысив голос: – Человек. Не станем устраивать диспутов о видовом различии; эти диспуты ведутся и более светлыми головами Конгрегации, нежели твоя. Это во-первых; во-вторых же – я ни к кому не примериваюсь. Если ты из чего-то вывел заключение (скорее всего – из сказок, слышанных в раннем детстве), что я всеми силами сдерживаю нервную дрожь, чуя кровавые ароматы, доносящиеся сквозь кожу и плоть до моего чрезвычайно тонкого обоняния, и всякую минуту помышляю о том, как бы этак испить, – ты ошибаешься. Спорить, доказывать, оправдываться снова – тоже не буду; прими это как факт. Из-за моих гастрономических предпочтений дознание не сорвется, и это главное. А вот твои горячность и упертость вполне способны причинить массу неприятностей как делу, так и тебе лично. И последнее: не нравится – не ешь.

– Да, – с неожиданным для себя самого внезапным спокойствием подтвердил Курт, – человек; ты прав. И ничто человеческое не чуждо… Я полагал, что существа подобного типа должны испытывать к прочему человечеству, возможно, и разнообразные чувства, однако в некотором роде одного порядка – от презрения, пренебрежения и высокомерия до снисхождения и покровительственности. И дело не в видовом различии, все те же чувства по отношению к молодежи живут в любом старике. Но ты – разозлен; ты крепился до последнего и пытался не выказать этого, ибо злиться на простого смертного смешно и бессмысленно, но сейчас сдержаться не смог. И дело не в том, что я цепляюсь к тебе, ты злишься на меня не за мое неприятие, а за то, что я не он. Тебя выводит из себя мысль о том, что человек, чье благополучие тебя тревожило – мертв, а я, на кого тебе наплевать, жив. Что повезло мне, а не ему. Что не он сидит с тобой за столом, что – я. Тебя бесит, что ты не можешь высказать мне, как тебя это злит, потому что сам понимаешь, насколько это глупо: я не виноват в том, что оказался счастливее Эрнста Хоффманна, что не работал с тобою семь лет, что мне надо втолковывать все то, что ты уже говорил ему. И я ничего не могу поделать с тем, что его смерть не затронула меня так глубоко, как тебя – я едва знал этого человека. Есть желание поплакаться – выслушаю, это моя работа; но прекрати на мне отыгрываться. И последнее: если возраст, по-твоему, изъян – со временем, можешь мне поверить, он исправится.

– Да… – не сразу отозвался фон Вегерхоф, медленно подняв взгляд от стакана в своей руке к собеседнику. – Я и забыл. Великий Hexenhammer[552], знаток душ человеческих, второй Альберт Майнц…

– Прекрати, – поморщился Курт раздраженно.

– Ты прав, – решительно бросил стриг, одним глотком опустошив стакан и со стуком отставив его в сторону. – Прекратить на сегодня – это мысль неплохая. Ты прав и в другом; я ждал не тебя, и я… разозлен?.. нет, скорее – расстроен тем, что здесь именно ты. Но прав и я: ты и сам не в особенно безмятежном расположении духа, и меня – ты тоже не ждал. Заключение? заключение следующее: сегодня мы оба получили нежданные вести, которые надо переварить и осмыслить. Ты, ко всему прочему, утомлен и все еще болен, посему наилучшим выходом будет пока разойтись по домам; полагаю, твоя комната уже готова. Отоспись и остынь, – чуть повысил голос стриг, когда Курт попытался возразить, сам еще толком не успев понять, чем и как именно. – Остынь, – повторил фон Вегерхоф настоятельно, поднявшись из-за стола и изобразив дипломатичную и неправдоподобно белоснежную улыбку. – Договорим завтра.

(обратно)

Глава 7

Комната впрямь оказалась уже приготовленной по высшему разряду, и Курт вынужден был признать, что своей цены здешнее обслуживание стоило – вопреки опасениям, на узкой кровати обнаружилась простыня, причем чистая, причем, что удивительно, не латаная; изнутри двери к услугам безопасности постояльца был внушительный засов, вдвигающийся в петли, и, в дополнение к нему, крючок из толстой проволоки. Врезной замок, выглядящий так, словно был переставлен с двери местной тюрьмы для особо опасных преступников, уже казался чем-то само собой разумеющимся.

Прежде, нежели основательно устроиться в своем новом жилище, Курт воспользовался всем вышеперечисленным. Это давно стало обыденным действием – запереть дверь, войдя в комнату или покинув ее, однако сегодня не оставляло смутное чувство, что его нынешняя скрупулезность в этом вопросе имеет и иную причину, выглядящую как юнец ста лет от роду со своеобразными привычками в питании. Конечно, вряд ли эти засовы остановят подлинного стрига, буде тот возжелает их преодолеть, и в истинности преданий, согласно коим подобная тварь не может переступить порога без приглашения хозяина, Курт сильно сомневался. Вместе с тем он понимал, что вряд ли стриг станет прорываться в запертую комнату, поднимая шум, и вряд ли, в конце концов, барон Александер фон Вегерхоф солгал о себе, хотя поверить в подобное и было непросто. До чрезвычайности непросто, предельно сложно, однако же, следовало признать, не невозможно. Вероятно, в первое время своей работы, в первые месяцы после выпуска, Курт бы и не поверил – не поверил бы ни единому слову, приняв как единственно верное объяснение хорошо поставленную разведку противников Конгрегации. Сейчас он готов был поверить. Готов, однако… однако…

Оная разведка оставалась основным подозрением и теперь, и теперь казалась объяснением наиболее верным. Знание его биографии, как показали прошлые дела, не являлось доказательством близости знающего к высшим сферам Конгрегации, технику изготовления Знака, гарантирующую установление его подлинности, вполне можно было выведать, а личность новоявленного агента даже не довершала – возглавляла список странностей, укрепляющих подозрение. На противной чаше весов возлежало предупреждение, данное следователем Хоффманном перед смертью, а также покинутая майстером инквизитором несколько дней назад вполне классическая представительница тех, из-за кого, собственно, и создавалась Конгрегация как таковая – представительница, в целом, вполне лояльная к прочему человечеству. На какую из чаш следует положить тот факт, что фон Вегерхоф, имея такую возможность, не лишил его жизни любым приглянувшимся способом, Курт еще не определился.

Уснул он, невзирая на довольно бурно проведенный вечер, практически в тот же миг, как, устроившись на подушке, накрылся одеялом; засыпая, Курт успел подумать о том, что при иных обстоятельствах немалое время перед сном было бы посвящено обдумыванию сообщенной ему информации, а также составлению плана действий в грядущем расследовании. Неведомо, что именно было тому причиной – усталость после долгого пути, не покинувшая его до конца болезнь или же сегодняшнее нервное утомление – однако мыслей по делу в голове не появилось вовсе…


Курт проспал не более четверти часа до того внезапного мига, когда словно щелкнуло что-то в мозгу, и глаза сами собою раскрылись, уставясь в темный потолок комнаты.

Все сложилось.

Если в один день с тобою произошли две странности, говорил наставник в следовательских науках, пойми, как они связаны…

Не в один день, и странностей куда более двух, но – одна за другой, стремительно и неожиданно, не оставив ему времени на раздумья…

Начинать ход своих размышлений надо было с самого истока – не с момента встречи с фон Вегерхофом, даже не с той минуты, когда умирающий Эрнст Хоффманн потребовал ослушаться указаний начальства и направиться не в Аугсбург. Начинать надо с того дня, когда старый дознаватель явился за ним в далекий альпийский лагерь.

Это было просто, это было сложно и – просто. Указания вышестоящих, согласно коему Хоффманн должен был проделать часть пути вместе с ним, Курт не читал и не видел, как не видел и не знал до сих пор самого следователя. Не видел он, строго говоря, и его тела. Видел, как тот упал, как умолк, оборвав разговор, как закрыл глаза и обмяк, но не видел, как перестал дышать, – к тому моменту он уже почти не владел собственным телом. Эта девчонка Готтер, она же Нессель, по ее словам, похоронила погибшего – но это лишь слова. Безымянный и безликий холм земли – вот что он видел. Был ли под этим холмиком человек, какой именно, да и была ли вообще эта гибель, или же все, произошедшее на той дороге, было хорошо сыграно? Курту самому вполне могли подлить, подсыпать или каким угодно иным путем, вплоть до простого прикосновения отравой к коже, ввести снадобье, вызвавшее боль, беспамятство и слабость, но не смерть, после чего (случайно?..) он был обнаружен так кстати подвернувшейся ведьмой, излечившей его и (якобы) спасшей от верной гибели. «Излечение», к слову заметить, было нетрадиционным для лекаря, но вполне традиционным для агента. Такое с ним уже проделывали. Мало того – они несложным и испытанным путем получили для своего агента разрешение на свободу действий за подписью инквизитора. Ничему его жизнь не учит – знаменитого Молота Ведьм снова развели, как младенца. И вот – он в Ульме, исполнил указания Эрнста Хоффманна, встретился с Александером фон Вегерхофом. Стригом. Предатель-следователь, лесная ведьма, стриг с поддельным Знаком – одна шайка; и все для того, чтобы заманить и удержать его, Курта Гессе, в приграничном городе Ульме… Для чего, чего от него ждут, чего хотят добиться – неизвестно, однако и нечто подобное тоже уже бывало, взять хотя бы прошлое расследование, когда его руками подобные же личности пытались отыскать и присвоить опасный артефакт. Есть ли в этот раз нечто схожее?

Или это паранойя, и он попросту не в курсе еще всего, происходящего в Конгрегации, невзирая на все те знания, какие наставникам пришлось ему открыть после пары расследований…

– О, Господи… – простонал Курт зло, перевернулся лицом вниз и накрылся подушкой; неистово разболелась голова, и это выводило из себя совершенно.

Головная боль одолевала всегда – всегда, когда вот такие смутные догадки проскальзывали где-то в глубине мыслей, но боль появлялась до того, как предположения эти оформятся в четкие выводы, сейчас же это была просто боль в висках от усталости, свалившихся на него внезапных волнений и избытка событий и противоречивой информации, требующей разрешения. Именно тот факт, что во все предшествующее время та самая, неестественная, рвущая боль над переносицей не преследовала его, не пыталась обратить внимание на упущенные мелочи, и бесил всего более, более всего раздражал и настораживал.

Последней каплей было то, что теперь сон упрямо не шел.

* * *
Утро Курт встретил тяжело. Нельзя было сказать, что болезненное ощущение в груди возвратилось в прежней силе, однако же неприятная пустота и слабое жжение в желудке заставили спуститься и потребовать завтрака в комнату как можно скорее. Явившемуся представителю обслуги, важному и учтивому, словно чужеземный посол, он препоручил заботу о своей дорожной одежде, вчерашним вечером повергшей в шок представителей местного трактирного света. Пропыленную потрепанную кожу слуга принял с видом крайней брезгливости, скрытой, к его чести сказать, довольно неплохо. Возвратить майстеру инквизитору его одеяние он пообещал спустя час, испытав явное облегчение, когда Курт милостиво позволил не спешить.

Он не сомневался в том, что, пусть не шок, но все те же косые взгляды будет вызывать и его сменное облачение, приберегаемое для ношения не в дороге, бою или прочих вредоносных для одежды обстоятельствах – в последние годы кожа исподволь, но непреклонно вышла из употребления среди всех, кроме солдат, курьеров и прочих представителей подобных же служб, по опыту знающих, что от полотна, сколь угодно дорогостоящего и качественного, в их работе толку мало. Объяснить нынешнему щеголю, что одни только штаны, красующиеся сегодня на майстере инквизиторе, стоят дороже всего его платья вместе взятого, было невозможно, да и не нужно, а Знак позволял зверски удавить еще в зародыше любую пренебрежительную усмешку.

Надев куртку, новенькую, почти ни разу не ношеную, еще скрипящую при каждом движении, Курт вздохнул с тоской. Если взять во внимание завершение его предыдущих расследований, то и на ней вскоре появится пара порезов, прожогов, ссадин или еще какой пакости, благодаря которой и это его одеяние постепенно перейдет в статус дорожно-боевого…

На стук в дверь Курт обернулся с раздражением, отперев не сразу, и застыл на пороге, вцепившись в начищенную медную ручку окаменевшими пальцами – по ту сторону, осиянный падающим из окна ярким весенним солнцем, стоял Александер фон Вегерхоф, приветственно улыбаясь и явно наслаждаясь оторопевшим видом майстера инквизитора.

– Bonjour[553], – пожелал стриг, шагнув глубже в широкий солнечный луч. – Замечательная сегодня погода, верно? Наконец-то настоящее весеннее солнце.

Курт молчал, осознавая, что выглядит до крайности нелепо, но не находя в себе сил выговорить хоть слово, все так же глядя на ночную бестию, красующуюся в дневном свете, долженствующем убить ее на месте одним лишь касанием…

– Войти – не пригласишь? – вкрадчиво осведомился фон Вегерхоф, и он, наконец, коротко выцедил:

– Нет.

– Что ж, придется без приглашения, – пожал плечами стриг и, отстранив хозяина локтем, неспешно прошагал в комнату, остановясь у окна и подставив солнцу лицо с подчеркнутым блаженством. – Нет, положительно, погодка отменная.

– Что ты делаешь… здесь? – с грохотом захлопнув дверь, выговорил Курт, окончательно справившись с первой растерянностью; стриг усмехнулся, обернувшись.

– Ты хотел сказать «сейчас», – уточнил фон Вегерхоф снисходительно и пояснил: – Не смог отказать себе в удовольствии увидеть твое лицо. Надо признать, ты меня немного разочаровал – Эрнст в этой же ситуации отпрыгнул, как от огня, и едва не загремел на пол… О, – хмыкнул стриг, окинув новое облачение хмурого майстера инквизитора придирчивым взглядом, и отступил назад, словно живописец, оценивающий только что набросанный ландшафт. – Стильненько. Брутальненько. Местный свет будет сражен наповал. Особенно дамы. Особенно замужние… Нечего на меня коситься, Молот Ведьм; здесь тебе не Кельн. Там – Вавилон, и стерпят все.

– А здесь?

– И здесь – Вавилон, – согласился фон Вегерхоф и, подумав, докончил: – Только после столпокрушения. В Ульме подобает блюсти некие правила – негласные, однако от этого не менее значимые, и от твоего облика будет зависеть первое впечатление о тебе – и оно останется навеки. Да, конечно, город пограничный, и повстречать здесь можно всякое, всякий наряд, говор и всякую разновидность, но это все проезжие, пришлые et cetera, и отношение к ним соответственное – словно к плесени, которая пройдет сама весною. На сословия здесь смотрят мало, но местную моду ты блюсти обязан, иначе сочтут неуважением, а за сим следует строгая кара в виде неприятия и нежелания общаться, что для следователя, согласись, довольно удручающая будущность. Посему жечь меня взглядом не стоит, а стоит слушать моих советов.

– Улиток есть не стану, – предупредил Курт, и фон Вегерхоф рассмеялся, отмахнувшись:

– Станешь. И есть улиток, и появляться в ульмском свете, и корчить из себя имперского рыцаря, и дамам улыбаться – все будет, Гессе; если дело потребует.

– В данный момент дело требует явления в магистрат, посему…

На недвусмысленный кивок в сторону двери стриг внимания не обратил, с готовностью отозвавшись:

– Разумеется, требует; идем – представлю. Кстати замечу, имей в виду: здесь ратушу магистратом не называют. Не принято.

– Благодарю за ценные указания, однако в конвое не нуждаюсь, – не скрывая неудовольствия, покривился Курт; фон Вегерхоф усмехнулся:

– Я помню, на чем мы условились, Гессе: ты действуешь так, будто внедрен в среду враждебных сил, представителем коих я являюсь, и per definitionem[554] предполагаешь, что я не тот, за кого себя выдаю. Ты мне не веришь и разрываешься между желанием начать, наконец, расследование и практической невозможностью работать; и каждое мое слово пробуждает в тебе массу подозрений… Сейчас я усугублю эти подозрения, ибо скажу, для чего мне нужно появиться в ратуше с тобой вместе. Размахивать моим Знаком у носа ульмских бюргермайстеров – это уже non-sens, а я должен принимать участие в расследовании так, чтобы никто не смотрел на это косо. Приятель-инквизитор, который поручится за мою благонадежность – это и есть то, что нужно.

На глумливо усмехающегося стрига Курт взглянул мельком, отвернулся к окну, с интересом рассматривая галдящую улицу, спиной продолжая ощущать снисходительный любопытствующий взгляд, явно отслеживающий, какую реакцию вызвали произнесенные слова.

Вот оно?.. Вот то, что им надо? Вмешаться в дело… для чего? Замять ошибку кого-то из своих? Или убийство и впрямь совершил некто, не известный фон Вегерхофу, и его хозяева, покровители или приятели дали ему поручение отыскать собрата раньше Инквизиции, дабы прибрать к рукам? Навряд ли стриг попросту допустил оплошность и теперь исправляет собственную ошибку…

Стриг…

Стриг?

Курт осторожно перевел дыхание, уставясь в уличную суету с еще большей заинтересованностью и стараясь не замечать направленного в спину взгляда, захваченный внезапно возникшей мыслью. А с чего, собственно говоря, он решил, что Александер фон Вегерхоф – стриг? Незаметно подкрался… Ерунда. Кое-кто из воспитанников Хауэра наверняка может и не такое. Удержал с необыкновенной силой… Да, слово «нечеловеческие», несомненно, зарождается при воспоминании о каменных тисках, захвативших его вчерашним вечером, однако – неделю назад Курт видел обыкновенного человека, гасящего пустой ладонью огонь на расстоянии трех шагов. В Конгрегации – чего только теперь не увидишь, что же говорить о ее противниках?.. Бледен… И вовсе не доказательство. Бесцветные волосы и почти прозрачные глаза – у человека это всего лишь черты вырождения, типичные для германских родов, свято блюдущих знатность и «чистоту крови», либо же признаки болезни этой же самой крови. А вот свидетельств, говорящих в пользу человечности барона фон Вегерхофа, довольно. Он принимает обычную пищу, пресловутых клыков не имеет, а главное – самое главное! – свободно разгуливает при дневном свете…

– Что за сенсационная мысль осенила? – с неподдельным интересом осведомился фон Вегерхоф, демонстративно втянув воздух и прислушавшись. – Сердце заколотилось, давление подскочило… Поделись, какие ужасы вообразились на сей раз?

– Припомнил, – отозвался Курт, вновь обернувшись, – твою весьма познавательную лекцию о зубовных отметинах. Того, чем можно эти отметины оставить, я у тебя, к слову заметить, не вижу. У тебя я не вижу вообще многого из того, что должен бы видеть.

– Ах, вот оно что. Внезапно усомнился в собственных выводах… Откровенно говоря, я был удивлен уже тем фактом, что вчера ты сумел эти выводы сделать. Приметы моей сущности были и впрямь довольно смутные.

– Так что скажешь? – оборвал Курт нетерпеливо. – Уж коли я допускаю твою неблагонадежность, отчего не допустить и мысль о том, что ты ввел меня в заблуждение относительно этой самой сущности?

– Для чего?

– Почем мне знать. Хоть бы и развлечения ради. Приятно иметь дело с болваном – ощущаешь собственную важность.

– Словом, тебе нужны доказательства? – спросил фон Вегерхоф уже почти серьезно. – Хочешь видеть эту сущность въяве?

– Хочу, – кивнул Курт, и тот вздохнул.

– Как угодно, – коротко вымолвил стриг.

Стриг. Теперь сомнений не осталось – сомнения разлетелись в прах, как сожженная до пепла бумага под порывом ветра.

Голос не изменился, но все же что-то иное явилось в произносимых звуках, словно в стальной коробке перекатывались ледяные осколки, и тот же лед застыл в глазах, похожих теперь на прихваченную морозом воду в пруду ранним зимним утром, и эта невидимая, неощутимая стужа приковывала к месту, не давая шевельнуться, мешая мыслить…

– Это ты хотел увидеть? – со змеиным шуршанием прозвенели ледяные осколки, и фон Вегерхоф подступил на шаг ближе, растянув в показательно широкой улыбке бледные губы, демонстрируя верхнюю пару клыков во всей их красе. – Смотри. Смотри внимательно. Это еще доведется увидеть, если ты доживешь до конца расследования. И, если успеешь, это будет последнее, что ты увидишь, если не доживешь… Ты удовлетворен?

– Вполне.

На то, чтобы удержать голос у предела дрожи, ушло не меньше сил, чем мгновения назад – на то, чтобы не попятиться, вжавшись лопатками в стену, этой детской привычкой сотворив иллюзию защищенности от того, что впереди. Фон Вегерхоф тихо выдохнул, прикрыл на миг глаза, и на тонкие губы вновь возвратилась прежняя легкомысленная усмешка.

– В темноте, – заметил он беспечно, – это и вовсе bien imposant[555]. Имей это в виду – на случай, когда повстречаешься с нашим подозреваемым.

– Французские корни? – заметил Курт, и стриг вяло отмахнулся:

– Факультет права в Пуатье. Весьма познавательно, невыносимо утомительно и местами предосудительно. Кроме того, в Орлеане я принимал участие в одном расследовании… однако же, в эту тему мы углубляться не станем – ведь я агент твоих страшных врагов, выдающий себя за союзника, а стало быть, беспременно солгу. А главное, мне покуда неизвестна степень посвященности, коей ты обладаешь.

– Ну, знаешь ли… – не сдержался Курт, запнувшись и не находя слов, дабы выразить возмущение; фон Вегерхоф покровительственно улыбнулся:

– Не сокрушайся. Ты непременно достигнешь моего уровня доступа – у тебя еще все впереди. К слову, впереди у тебя посещение местных властей, посему предлагаю завершить словопрения и демонстрации и перейти к делу. Поразмыслить о несправедливости того, что какая-то кровососущая пакость спорит с тобою рангом, ты сможешь и по пути в ратушу. Идти недалеко, – сообщил стриг уже за дверью гостиницы, когда они окунулись в гомон и шум давно пробудившегося города. – Если отвлечешь свой взор от оскорбленного самолюбия и устремишь его одесную себя, будешь иметь удовольствие лицезреть кровлю этого прибежища законности и порядка. Выстроено совсем недавно. Прошу обратить внимание – типичный образчик романского стиля; на мой вкус, непомерно выспренне, однако теперь люди разучились ценить простоту и строгость, и именно подобная прихотливость облика отчего-то вызывает в них ощущение значимости. Когда в Ульме будет выстроено здание, где разместится новообразованное отделение Конгрегации, полагаю, существующий архитектурный ensemble будет существенно расстроен, если приверженности высшего руководства по сию пору не претерпели существенных изменений.

– И когда же оное здание будет выстроено?

– Смета фактически утверждена, строители найдены, осталась пара-другая формальностей, – пояснил стриг охотно. – Вся эта суета с образованием здешнего отделения до удачного неудачно попала на некие перестановки сил в Ульме. За последние почти двести лет местный фогт впервые не выбран и приглашен городом, а назначен Императором. К прочему – он ландсфогт, а Ульм по всем законам город вольный, хотя, по все тем же законам, и стоит на земле, подвластной юрисдикции ландсфогта. Посему надлежит прежде дождаться, пока утрясется пересмотр проблем собственности, полномочий и прочих увлекательных вещей, и вопрос о выкупе городской земли под строительство – одна из них. В подобных вопросах имперские города до чрезвычайности императивны.

– Надеюсь, не с вышеупомянутым фогтом я сейчас говорю? – уточнил Курт; стриг пренебрежительно покривился:

– Я, разумеется, принимаю некоторое участие в бытии города – мне здесь жить, и жить долго – однако, pardon[556], впрячься в подобное ярмо – благодарю покорно. Такое предложение мне, признаюсь, поступало от избранных властей пару лет назад, когда они еще пребывали в блаженном неведении относительно ожидающих их политических перемен. Вероятно, отцы города решили, что юнец со средствами и ветром в голове – неплохое приобретение для Ульма; в соответствии с городскими законами, у меня была бы уйма обязанностей и миниатюрный перечень прав. Однако столь щедрое предложение мною было отвергнуто.

– Что ж так? – усмехнулся Курт недоверчиво. – Такой потенциал. Столько власти. Неужто твои руководители… кем бы они ни были, пусть даже (допустим) и конгрегатское начальство… не повелели воспользоваться возможностью?

– Будь я членом подполья стригов и малефиков, я бы, разумеется, этой возможностью не пренебрег, – согласился фон Вегерхоф. – Свой человек в таких сферах – это недурно, и лет через сто Ульм стал бы прибежищем всевозможной нечисти, кишмя киша мне подобными. Однако для Конгрегации фогт-стриг – скорее проблема, нежели подспорье. Свой человек куда практичнее. Сейчас я фактически волен поступать, как мне взбредет в голову, сообразуясь лишь с собственными желаниями и продиктованной вышестоящими необходимостью, любой же более или менее официальный пост лишит меня значительной доли этой независимости, а в сложных случаях – привлечет ненужное внимание окружающих. В данный же момент мое положение крайне благоприятно. У меня замок неподалеку, в Ульме – дом, взятый в аренду на тридцать пять лет, некоторые знакомства, кое-какие деловые связи и существенная свобода действий.

А у меня – дырка от кренделя, подумал Курт мрачно, сворачивая на относительно широкую улицу вслед за своим проводником…

В отличие от стрига, майстер инквизитор пребывал в полном одиночестве. В Аугсбурге он должен был работать в сотрудничестве с местным обер-инквизитором, в чьем распоряжении при необходимости был бы по меньшей мере один курьер, а то и голубиная почта, и, реши он связаться с макаритским руководством даже и через голову начальника, при большом желании и небольшом усилии это вполне можно было бы сделать. Кстати заметить, не в том ли их план – не удержать его в Ульме, а не допустить в Аугсбург?.. Быть может, никакого стрига нет и вовсе, кроме лишь вот этого, идущего рядом и беззаботно повествующего об истории архитектуры города? Быть может, все расследование это – всего лишь игра, инсценировка, исполненная для того, чтобы он оставался здесь как можно дольше? Или же распроклятая тварь говорит правду, и начальство у них одно…

Следовало бы обратиться с этим вопросом к упомянутому начальству; но как? Голубей в его распоряжении нет; ранг позволял запросить подобный инструмент работы, однако, вообразив ежедневную возню с этими славными гадящими созданиями, Курт подобную мысль отбросил еще в момент ее зарождения, и сейчас жалел об этом как никогда. Курьеров, что понятно, под рукой также не имеется; воспользоваться же гонцами, состоящими на службе местного магистрата, опасно. Факт взаимодействия светских властей или даже служителей Конгрегации с упомянутыми фон Вегерхофом малефиками есть res probata[557], и – как знать, нет ли среди ратманов[558] подобной личности? Согласно всем законам бытия, именно на такого Курт и попадет, обратившись за помощью. Да и, пусть бы даже местные власти оказались самыми искренними и невинными ревнителями веры и порядка – это все равно не выход. Любой гонец пробудет в пути столько времени, что вся эта затея окажется попросту бессмысленной. Хотя, конечно, успеть описать руководству события, предшествующие безвременной кончине майстера инквизитора первого ранга – уже немало…

– Нам направо, – на миг оборвав повествование о сложностях, связанных с мощением улиц, бросил стриг мимоходом, и Курт молча свернул вслед за ним.

Интересно, что скажет фон Вегерхоф, если прямо потребовать связи с вышестоящими? Если на минуту принять как истину его служение в Конгрегации, то отсюда проистекает следующее: агент такого уровня и подобной уникальности должен иметь хоть что-то, хоть какое-то средство, дабы в случае надобности быстро снестись с руководством. Если барон Александер фон Вегерхоф и впрямь из числа служителей – а такой вариант допускать приходится – такое средство у него есть наверняка, и он предоставит оное по первому требованию. Если же выкладки, произведенные минувшей ночью, имеют под собою основание, то стриг из кожи вывернется, чтобы не оказать инквизитору ни малейшей помощи, что и будет нагляднейшим доказательством справедливости сделанных выводов.

* * *
– Прошу, – торжественно объявил стриг, когда Курт остановился у первой ступени широкого каменного подъема. – Оплот порядка сего славного града. Имей в виду еще кое-что, – продолжил фон Вегерхоф уже чуть серьезнее, ступив на лестницу первым. – Зная ситуацию, к каковой ты наверняка привык, а оттого и избаловался, хочу предупредить: здешние бюргермайстеры – не то, что в Кельне. Ульмские, как и полагается по закону, избраны на год. И их двое. Как и полагается по закону. Воли у них немного, с прибытием же в эти места поставленного Императором фогта от нее и вовсе мало что осталось, а посему на особенно большую помощь от них не надейся. Кроме того, светские власти Ульма к Конгрегации относятся не столь радушно, и все, на что ты можешь уповать, это расчетливая учтивость. В лучшем случае. И самое главное: нынешние бюргермайстеры – оба полные болваны. Городу на это наплевать, ибо в дела горожан они не мешаются, добра не делают, однако и худа не творят, переизбрание уже на носу, посему никто и не суетится. Говорить тебе надо не с ними. Твоя цель – благоволение канцлера. Это единственный, кто знает свое дело, знает город и горожан. Полагаю, это – оттого, что письмоводитель не избирается на столь короткий срок, а служит многие годы до конца дней своих… Однако, не станем сейчас погружаться в общественно-политические диспуты, – повысил голос стриг, когда Курт поморщился и попытался было возразить. – Иоахим Зальц. Вот кто тебе нужен. Подводя итог сказанному, я бы заметил, что он единственный, кто имеет в этом городе истинное влияние и положение – не столько de jure, сколько de facto. Если в данный момент не проводится какое-нибудь сложное судебное заседание, где необходим нотариус, он сейчас свободен, а посему, минуя главную залу, мы направимся прямиком в его рабочую комнату. Нет, – удержав Курта за локоть, одернул стриг, когда тот двинулся вперед по широкому освещенному коридору. – Не сюда. Этим путем ты попадаешь именно в главную залу; а там, судя по тому, что я слышу, сейчас вовсю идет обсуждение горестной судьбы какого-то нечестного торгаша. Стало быть, народу – не протолкнуться: эти заседания обыкновенно заканчиваются чем-нибудь любопытным вроде запускания подсудимого в воды Донау или изгнания négligé[559], а то и nu[560] за городские ворота… Сюда.

Не будь рядом фон Вегерхофа, Курт ни за что бы не подумал отворить маленькую дверцу, с виду ведущую никак не более чем в кладовую; за дверцей, однако, открылся другой коридор, чуть у́же, освещенный не факелами, а рядом частых окошек не шире средней бойницы. Стриг шагал вперед уверенно и не задерживаясь подле дверей, остающихся по левую руку, не озираясь и не припоминая пути.

– «Деловые связи», ты сказал? – усмехнулся Курт, с некоторым трудом поспевая за его стремительным шагом. – Теперь понимаю, откуда столь тесное знакомство с ульмским канцлером. А ведь, насколько мне известно городское законодательство, местным замковым владетелям запрещается иметь в городе собственность и вмешиваться в торговые дела?

– Собственности в Ульме у меня нет, – возразил фон Вегерхоф. – Как я упомянул уже несколько минут назад, мой городской дом арендован. И ни единая буква закона мною преступлена не была.

– А дух?

– А spiritus, Гессе, ubi vult spirat[561]… Сюда.

В дверь, пригнувшись под низкой притолокой, фон Вегерхоф прошел первым, не замешкавшись на пороге; Курт, войдя, прикрыл створку за собою и замедлил шаг, исподволь оглядывая светлую комнату, уставленную полками; все свободное место занимали два внушительных стола, один из которых был завален свитками, стопками бумаги и книгами. За другим, чуть более свободным, восседал грузный, сутулый, как мост, человек, низко склонившийся над разверстой перед ним книгой устрашающих размеров. На скрип двери он оглянулся с раздражением, при виде фон Вегерхофа поморщась, точно от внезапного приступа ревматической боли.

– Господин барон… – без особенной радости поприветствовал канцлер, и стриг широко улыбнулся, коротко кивнув:

– Майстер Зальц. Доброго вам утра.

– Дня, – поправил тот, с неудовольствием обронив взгляд на замершего поодаль майстера инквизитора. – За полдень, позвольте заметить, и у людей занятых – день, господин барон.

– Сии слова означают, что мое присутствие нежелательно? – уточнил фон Вегерхоф, усевшись на скамью у окна, и, закинув ногу на ногу, привалился спиной к подоконнику; канцлер нахмурился.

– Что это с вами за юноша, глядящий на меня так, словно я новая статуя с фонтаном?

– Дайте подумать, – попросил стриг неспешно, заведя глаза к потолку. – Мрачный, как смерть, весь в коже, точно наемник, оружием увешан, словно праздничная ветвь – сластями… ах, да, на шее у него Знак инквизитора; что б все это значило?

– Александер! – осадил Курт, и тот умолк, с нарочитой обидой отвернувшись. – Курт Гессе, следователь первого ранга, – представился он, подступивши к столу ближе, и Зальц болезненно покривился снова. – Насколько мне известно, мое появление в Ульме не является неожиданностью.

– Верно, рат направлял просьбу прислать к нам инквизитора, – согласился канцлер со вздохом и, упершись в стол ладонью, начал грузно подыматься с низкого глубокого стула; Курт вскинул руку:

– Сидите, сидите.

– Благодарю вас, – искренне произнес Зальц. – Эта работа убьет меня когда-нибудь… Весьма рад, майстер Гессе; однако – отчего вы почтили вниманием мою скромную персону, а не кого-либо из бюргермайстеров? Я всего лишь нотариус и архивист, и городские дела подобной серьезности – не сказал бы, что они входят в число моих полномочий и обязанностей.

– Я не diplomat, – отозвался Курт с дипломатичной полуулыбкой и, придвинув стоящий у соседнего стола табурет, уселся напротив. – Посему не стану погружаться в околичности и скажу как есть. До меня дошли некоторые сведения, говорящие о том, что оба бюргермайстера люди… занятые, по каковой причине ожидать от них особенно большого внимания к подобным проблемам, а также ощутимой помощи – не следует, и что именно в ваших руках сосредоточено некоторое влияние на жизнь города. Кроме того, полагаю, собственно помощь архивиста мне весьма пригодилась бы в этом деле, ибо – кому как не вам знать, не происходило ли в истории города нечто подобное в прошлом, как часто и как давно.

– «Влияние на жизнь»… – повторил Зальц, бросив взгляд на стрига, и вздохнул. – Сдается мне, я понимаю, откуда подул этот ветер. Однако господин барон человек молодой, майстер инквизитор, и временами спешит с выводами. Как архивист (вы правы) я знаю многое, что проходит мимо внимания прочих должностных лиц ратуши, а также то, что оные уже не помнят или не могут помнить, и как нотариус – да, я слежу за соблюдением законности также и вышеупомянутыми лицами. Если вам кажется, что я могу оказать какое-либо содействие, я, разумеется, к вашим услугам, хотя и слабо представляю, чем могу вам помочь.

– Не отбрыкивайтесь, майстер Зальц, – усмехнулся стриг, – скромность – не ваш конек. Вы загнали его в стойло лет двадцать назад, где он благополучно издох от недостатка ухода и полнейшей обездвиженности…

– Господин барон, – тщательно скрывая раздражение, оборвал канцлер, косясь на Курта с нервозной настороженностью, – я не ваш духовник и не желал бы обсуждать ваши манеры, однако…

– Обсуждать манеры других – это единственно верный путь держать в узде собственные, – отмахнулся фон Вегерхоф беззаботно. – Поскольку же вас как человека добродетельного, судя по всему, весьма тревожит данный вопрос, я со всем христианским смирением готов предоставить себя в качестве оной узды.

– Наверняка майстер инквизитор имеет какие-то планы в отношении вас, господин барон, однако позволю себе заметить, что, с моей скромной точки зрения, сие дело мало вас касается, и находиться здесь вы, вообще говоря, не должны. И без того ваше вмешательство в дела Ульма носит характер излишне настойчивый.

– Вы правы, – сокрушенно кивнул стриг, с неподдельным вниманием и придирчивостью изучая ногти на бледной тонкой руке. – В самом деле. Наверняка мощеные улицы – это непотребное излишество; кто я такой, чтобы спорить с вековыми традициями?.. Кстати сказать, майстер Зальц, когда я получу, наконец, финансовый отчет о моем последнем взносе на эту мою назойливую блажь?

Взгляд, брошенный в сторону Курта канцлером, был уже не просто нервным – почти несчастным.

– Ведь вы знаете, что эти вопросы – не ко мне, – в голосе Зальца прорвалось явное смятение, и пухлые пальцы, испачканные чернилами, сцепились в плотный замок, теребя обложку лежащей на столе книги. – Городской камерарий всегда на месте; будьте любезны обратиться к нему. А теперь, если вы не возражаете, я бы желал продолжить беседу с майстером инквизитором; вернее сказать, – обратясь к Курту, уточнил канцлер, – я хотел бы задать вам вопрос. Не сочтите за неуважение, однако у меня вызывает некоторое недоумение факт присутствия при нашем разговоре господина фон Вегерхофа. Разумеется, как человек, проживающий в пределах Ульма, господин барон оказывает некоторую благотворительность ради благоустройства города, однако…

– Он хочет спросить, что я тут делаю, – перевел стриг с усмешкой; Курт поморщился:

– Александер! Не лезь, сделай одолжение.

– Предатель, – укоризненно выговорил тот, и Зальц взглянул на обоих с нескрываемым удивлением.

– Прошу простить, если я выскажу нечто неразумное, майстер инквизитор, – произнес он нерешительно, – однако из ваших слов я делаю вывод о том, что вы состоите с господином бароном в приятельских отношениях.

– Увы, – вздохнул Курт с непритворным сожалением. – Всякому дается свой крест. Не могу сказать, насколько я заслужил столь тяжкий, но Господу, полагаю, виднее. Что же до вашего первого вопроса – да, я уже успел понять, насколько тесно, скажем так, Александер взаимодействует с городскими властями и… некоторыми деловыми кругами, а посему понимаю вашу озабоченность, майстер Зальц. Понимаю, что его навязчивость способна довести до белого каления; поверьте, я это знаю не хуже вас, однако в его внимании к этому делу нет ничего предосудительного с точки зрения законности. Главное, что движет им, это простое желание устранить factor, делающий жизнь Ульма опасной и неприятной; а в том, чтобы в городе все шло, как прежде, он, прямо скажем, кровно заинтересован. Вторая причина несколько менее важна, но не менее понятна – любопытство. Наверняка вы станете меня осуждать за потакание оному, и я с вами даже соглашусь…

– Мне весьма жаль его преждевременно почивших родителей, – с неудовольствием заметил канцлер, – и не могу не заметить, что, будь над господином бароном во время оно крепкая отцовская рука, его привычка получать желаемое любой ценой наверняка приобрела бы менее сильный характер.

– Вы хотите сказать – менее сильный характер приобрел бы я, – поправил фон Вегерхоф. – Лукавый старый лис; вы бы об этом мечтали, майстер Зальц, верно? Немного в округе имущей знати, которая раскошеливалась бы на городские нужды; если б я только еще не требовал отчетов о своих деньгах – вот это был бы вовсе рай, а?

– Все ваши взносы – единственно ваша воля, господин барон, – оскорбленно произнес канцлер, распрямившись. – Город вам безмерно благодарен, однако никто и никогда не просил…

– «Набатный колокол, господин фон Вегерхоф»… – передразнивая чей-то трескучий голос, выговорил стриг. – «Изволите видеть – трещина»… Наверное, некоторая слабость характера во мне все же наблюдается; с чего б еще я стал приносить в дар городу то, на что раскошеливаться должны были сами горожане? А мои средства, заметьте, получены тяжким трудом; вам ли не знать, что за проходимцы ульмские дельцы – норовят облапошить при всяком удобном случае; вести с ними дела решительно невозможно.

– Вы вообще не имеете законного права вести торговые дела в городе! – возмущенно напомнил канцлер; фон Вегерхоф удивленно приподнял брови:

– Вести дела? Я? Господь с вами, майстер Зальц; сверьтесь с данными камерария – у меня нет никаких дел в Ульме.

– А кому же, в таком случае, принадлежит торговый дом Фельса?

– Фельсу, надо полагать, – пожал плечами стриг. – Я, разумеется, имею некоторое представление о том, что творится в Ульме, однако проникать в тайны негоциации – для этого у меня недостанет терпения и познаний. Мои увлечения находятся в сфере скорее возвышенной. Теология, религиозные диспуты – это по мне; прения же о взаимоотношении курса талера и лиры есть занятие беспокойное и дурно сказывающееся на здоровье. Замечу, что расследование, начатое майстером инквизитором, как раз и лежит в пределах моих интересов. Так сказать, usus[562] после длительной теоретической подготовки; если повезет, у меня будет возможность увидеть живого стрига.

– После чего торговый дом Фельса действительно будет принадлежать исключительно ему самому, – заметил канцлер.

– Что за мрачные мысли, – пренебрежительно фыркнул фон Вегерхоф. – Кроме того, если иметь в виду тот факт, что расследование ведет Молот Ведьм, живым я этого стрига навряд ли успею увидеть.

– Прошу прощения?.. – несколько удрученно проговорил Зальц, вновь обратясь к Курту. – Постойте-ка; майстер инквизитор, не доводилось ли вам служить в Кельне?

– Я покинул его чуть более трех месяцев назад. Это что-то меняет?

– Шутить изволишь? – не позволив канцлеру ответить, вклинился стриг. – Ты отправил на костер князь-епископа и герцога; полагал – молва сюда не дойдет?

– Что ж, – окончательно сникнув, подытожил Зальц, – на одно, по крайней мере, в свете данной новости можно полагаться почти с уверенностью: немала вероятность того, что дело все же будет раскрыто. Однако я настоятельно рекомендовал бы вам ради вашего же душевного здравия не вовлекать господина барона в участие в данном расследовании.

– Бросьте, майстер Зальц, вовлечь меня против моей воли ни во что нельзя; отвлечь, впрочем, тоже…

– Я думаю, – стараясь удерживать в голосе выражение крайнего дружелюбия, оборвал его Курт, – вы уже заметили и сами, что отговорить его невозможно. Если Александер вцепится вам в глотку, то не отпустит до тех пор, пока не получит свое сполна. Кроме того, некоторая практическая польза от него все же будет. Я в Ульме человек новый, не знаю здесь никого и ничего, Александер же прожил в этом городе некоторое время и уж наверное знаком со многими, ему известны некоторые тонкости, каковые могут ускользать от моего внимания, местная специфика; если при всякой сложности и любом возникшем у меня вопросе я стану наведываться в ратушу, вскоре здешней страже дадут указание при моем приближении захлопывать входные двери. Александера же я смогу поднять хоть с постели, хоть из гроба, дабы справиться о чем-либо, интересующем меня или вызывающем сомнения, и жаловаться он не станет, ибо его к этому делу будет привязывать не служебная надобность, а нечто, что держит куда крепче – собственное увлечение.

– Что ж, это ваше решение, это, в конце концов, ваше дело, и мешаться в него я не имею права и желания, – тяжело вздохнул Зальц. – Со своей стороны обещаю вам любую помощь, на какую лишь хватит моих полномочий, сил и знаний. Как я понимаю, в данный момент вас интересует, не происходило ли подобных бед в обозримом прошлом Ульма?

– Все верно. Также мне нужны имена и адреса свидетелей по этому делу, а именно – того, кто обнаружил тело, адрес жертвы и того трактира, подле коего она проводила свое свободное… или рабочее, как угодно… время. Кроме того, я хотел бы иметь доступ к архиву, дабы изучить его самостоятельно, если появится необходимость. Вполне вероятно, что я, согласно опыту своей работы, смогу увидеть то, на что вы или кто-либо другой попросту не обратит внимания.

– О, – неловко проронил канцлер, на миг опустив глаза в стол. – На это, прошу простить, требуется разрешение рата, посему…

– Да бросьте, – оборвал его Курт. – Они ведь занятые люди, как я уже успел узнать; к чему им лишняя морока со мною? Убежден, никто из членов городского совета не станет возражать – ведь сие будет делаться исключительно во благо города. Открытость же ваша для сотрудничества будет ничем иным как проявлением добропорядочности и верноподданничества, в то время как поведение, обратное этому, будет выглядеть – согласитесь – несколько странно. Вы согласны со мной, майстер Зальц?

– Не могу не согласиться, – невесело и натянуто улыбнулся канцлер. – Что ж, архивы в вашем распоряжении, майстер инквизитор. Господин барон наверняка покажет вам, где располагается мой дом; если потребуется, можете поднять с постели и меня – моя заинтересованность в налаженной жизни города ничуть не меньше его.


– Разумеется, он заинтересован, – усмехнулся фон Вегерхоф уже в узком коридоре за дверью. – Как знать, кто станет следующей жертвой? Быть может, кто-то, кто, подобно мне, отстегивает ему долю от своих деловых доходов. Для него это было бы по меньшей мере обидно.

– Почему ты уверен, что следующая жертва вообще будет? Вчера разговор не состоялся как должно, и у меня из головы вылетели твои слова; ты сказал, будто есть какие-то указания на то, что здесь действует местный. Какие?

– Был еще один случай, о котором не известно ни рату, ни городской страже, никому из горожан, – посерьезнев, пояснил фон Вегерхоф; Курт остановился, глядя на стрига пристально и недоверчиво.

– А тебе, стало быть, известно, – проговорил он медленно, и тот вздохнул:

– Мне известно, потому как я едва ль не в буквальном смысле споткнулся о труп около трех недель назад, за неделю до последнего происшествия. Это было уже под утро, я возвращался домой…

– …с кормежки?

– С попойки, – отозвался стриг с любезной улыбкой. – Не скажу, что я заводила местной молодежи, однако, случается, провожу время с кое-кем из ульмского света нового поколения. Это помогает быть в курсе дел, которые минуют око прочих горожан и замковых старожилов. В ту ночь я оказался на улицах в третьем часу, и неподалеку от трактира, где происходил кутеж, наткнулся на тело. Все та же история – femme légère[563], что, впрочем, и понятно – ночами чаще всего именно они появляются поодиночке.

– Или это говорит о том, что наш любитель выпить – мужского пола, раз уж предпочитает девочек?.. Кстати, а почему? – поинтересовался Курт с искренним любопытством. – Не все ли равно? Или женщина вкуснее?

– Почему? – переспросил фон Вегерхоф и, остановившись, произнес с нехорошей усмешкой: – Я скажу, почему. Представь, – чуть понизив голос, произнес он, подступив ближе, и Курт, попятившись, ткнулся спиною в стену. – Так это происходит, – уже шепотом продолжил стриг, приближаясь на шаг с каждым словом. – Ты подходишь вплотную – вот так… прижимаешь к себе… А потом твои губы прижимаются к шее – долго-долго…

– Шаг. Назад. Быстро, – угрожающе вытолкнул Курт сквозь зло сжатые зубы, и фон Вегерхоф рассмеялся, отступив:

– Вот почему. Примерно по той же причине содомия в среде стригов цветет буйным цветом. Психика не выдерживает… Большинство же – да, предпочитают противоположный пол; надеюсь, тебе не доведется познать это на собственном опыте, лучше просто поверь на слово – процесс этот весьма неоднозначен. Для обоих, и для жертвы в том числе. Это не то же самое, что ткнуть иглой или ударить ножом в шею. Это… в некотором роде единение, и не только в примитивном физиологическом смысле… Тот же факт, что обе наши жертвы – женщины, может, тем не менее, ни о чем не говорить. Новички в большинстве своем предпочитают девиц по той простой причине, что своих сил еще не знают, не уверены в них и на кого-то физически более-менее сильного нападать опасаются, а посему их начальный ration – все больше женщины и дети.

– А твой?

– Это не относится к делу, – на мгновение утратив свой беззаботно-повествовательный тон, отрезал фон Вегерхоф, отвернувшись, и вновь двинулся вперед, не задерживаясь, чтобы проверить, поспевает ли за ним Курт. – В деле же вывод следующий: личность жертв может означать что угодно.

– Пусть так, – не стал спорить он, выйдя в широкий коридор и зашагав теперь рядом с собеседником. – А тело?

– Пришлось вспомнить молодость, – покривился стриг, пояснив в ответ на непонимающий взгляд: – Унес с улицы и сжег.

– Чувствуется большой опыт, – неприязненно усмехнулся Курт. – Почему ты не сообщил об этом в магистрат?

– Я сообщил об этом тем, кому следовало. Второе убийство произошло, когда я уже ожидал появления Эрнста в городе.

– «Сообщил, кому следовало», – повторил он размеренно, выходя следом за фон Вегерхофом на залитую весенним солнцем каменную лестницу ратуши. – Кстати. Как ты это сделал? У тебя есть связь?

– Желаешь ею воспользоваться, дабы получить доказательства моей благонадежности? – с вновь возвратившейся беспечной улыбкой уточнил стриг и кивнул, не дав ответить: – Получишь. Связью уже воспользовался я, и доказательства ты получишь завтра, если навестишь меня в моем доме (его тебе любой покажет) где-то около полудня. До тех же пор, как я вижу, работа совершенно невозможна; ты меня не слушаешь, а если слушаешь, думаешь не о том. Если ты и впредь станешь растрачивать ресурсы своей хваленой интуиции не на те выводы, мы завязнем в этом деле, pardon, намертво. На сегодня я избавлю тебя от своего общества; отдохни, оглядись, прогуляйся по городу, ознакомься с местностью, отоспись, в конце концов – судя по твоему лицу, этой ночью ты не спал, пытаясь выстроить цепь догадок относительно моих недобрых намерений. А завтра – завтра обсудим дело должным образом. Adieu! – махнул рукой стриг и, по-прежнему не ожидая ответа, развернулся и мягко и легко, словно кот, сбежал по ступеням вниз.

(обратно)

Глава 8

Совету фон Вегерхофа он последовал, сообразуясь также и с собственным желанием или, точнее, с неизбежностью – ничем иным, кроме странствия по улицам города, заняться сейчас было попросту нечем.

«Ознакомление с местностью» носило характер скорее номинальный: во всем, кроме мелочей, Ульм походил на покинутый им не так давно Кельн – та же набережная, разве что не вымощенная по всей ее протяженности, те же улицы, то же торжище, заполоненное всевозможным людом, те же церкви и кварталы, четко делящиеся на бедняцкие, типичные и дорогостоящие, в одном из которых, надо полагать, располагалось и жилище стрига. Выяснить, где именно, оказалось и впрямь несложно – первый же встречный в ответ на вопрос Курта ткнул пальцем влево, в сторону трехэтажной постройки с гонтовой крышей и окованной тяжелой дверью. За незашторенными окнами не было заметно ни движения, посему нельзя было сказать с уверенностью, находится ли хозяин в доме либо же от здания магистрата направился прямиком на встречу со своими хозяевами или приятелями. Был бы Александер фон Вегерхоф человеком, Курт, несомненно, проследил бы за ним еще от самой ратуши, однако сесть на хвост стригу он не рискнул и теперь умирал от любопытства, еще долго пытаясь незаметно для частых прохожих высмотреть в окнах дома хоть какие-то признаки жизни.

Найти дом единственного свидетеля по этому мутному делу оказалось чуть сложнее и потребовало некоторого времени и усилий; возвратиться пришлось едва ли не к самой ратуше, по тесным и довольно извилистым улочкам пройдя еще с полгорода. Отыскивая «дом с синим лебедем на флюгере», Курт не в первый уже раз подумал о том, что к улицам и жилищам надлежало бы применить те же правила учета, что и к книгам в больших монастырских или университетских библиотеках. «Улица горшечников, дом пятый», «сапожный переулок, дом третий» – вот это было бы куда как отчетливее и ясней, чем неопределенное «такой вот с поцарапанной дверью напротив вяза, как свернете»…

Разговор со свидетелем, отыскавшимся с таким трудом, затраченного времени ничем не оправдал. Праздный бюргер, запинаясь и пряча глаза, отвечал скупо и вяло, поминутно озираясь на застывшую в дверях соседней комнаты жену, каковая, очевидно, его поздними походами по трактирам довольна не была и, судя по всему, не единожды уже об этом высказалась. Ничего внятного добиться Курт не сумел, и рассказ, им услышанный, в точности повторял то, что он уже предчувствовал. Выходя из круглосуточно открытого заведения, горе-свидетель был уже изрядно навеселе, чтобы не сказать сильней, и в темный проулок за углом трактира завернул по понятной нужде; увидев в грязи тело и решив, что девица пьяна, попытался добудиться ее, узнав в оной постоянную обитательницу вышеупомянутого заведения (здесь хмурая супруга насупилась еще более, из чего Курт сделал вывод, что по его уходу беднягу ожидает пренеприятнейшая беседа). Осознав, что обнаружил бездыханное тело, тот возвратился в трактир, поднял посетителей на ноги, и уже те во главе с хозяином, осветив труп, изобличили причину смерти. Попытки выяснить, не подсаживался ли кто-либо к убитой тем вечером, окончились ничем: судя по сбивчивым и не вполне внятным ответам, подсесть норовил сам допрашиваемый, однако по причине изрядного охмеления исполнить задуманное не сумел, после чего уже слабо разбирал, что происходит вокруг него.

Дом с синим лебедем на крыше Курт покинул, не испытав даже разочарования – весь этот разговор вообще был проведен более pro forma, нежели с чаянием и в самом деле выяснить нечто полезное; на беседу с хозяином трактира также больших надежд не возлагалось, хотя ad imperatum[564] и она тоже должна была состояться. Собственно говоря, вопрос о том, не уделял ли кто-либо в тот вечер повышенного внимания убитой, задавался все так же ради очистки совести; кем бы ни был на самом деле Александер фон Вегерхоф, что бы ни задумал, его заключения, тем не менее, казались логичными, и следовательно, сложно было допустить, что стриг-новичок, мучимый жаждой крови и потерявший голову настолько, что набросился на человека поблизости от многолюдного места, стал бы подбираться к жертве заранее, соблазняя и выманивая…

В гостиницу Курт возвратился ближе к вечеру, одолеваемый усталостью, голодом и унынием. С какого конца браться за это расследование, было совершенно неясно, свидетель был бесполезен, жертва безлична, познания следователя в предмете – крайне скудны, и единственным источником информации являлся субъект, полагаться на которого было полным сумасшествием и одно только существование коего в этом мире было совершенно непозволительно.

Заснул майстер инквизитор довольно рано и проспал до позднего утра – как бы ни терзали разум всевозможные гипотезы и догадки, утомленный долгим днем и не оставившей его до конца болезнью организм все же взял свое. Проснувшись, Курт поднялся с постели не сразу, еще долго глядя в потолок и хмурясь собственным мыслям.

Мысли были унылые. Сегодняшняя встреча с фон Вегерхофом могла означать лишь две вещи: либо в полдень Курт узнает доподлинно и достоверно, что стриг не лгал, говоря о своей службе в Конгрегации, либо спустя малое время после полудня следователя первого ранга Курта Гессе попросту не останется по эту сторону бытия. Вообразить себе то, что могло бы его убедить бессомненно, Курт не мог, а потому к столу перед письменным прибором сел в настроении мрачном и фаталистичном. Обер-инквизитор Кельна, под чьим началом ему привелось отслужить почти год, сейчас наверняка заподозрил бы, что конец этого мира близок либо уже свершился, ибо, по его мнению, ничто иное не было способно заставить его подчиненного сесть за написание отчета по делу по доброй воле.

* * *
Отчет, более походящий на завещание, отнял без малого два часа – боясь упустить какую-нибудь значимую деталь, Курт перечитывал каждые пять строчек, припоминая любую мелочь, каждое слово и каждый косой взгляд, брошенный в его сторону Александером фон Вегерхофом. Готовое сочинение он запечатал по всем правилам, тщательно и скрупулезно, и, разыскав хозяина гостиницы, вручил ему с просьбой в случае его исчезновения немедленно отослать в Кельнское отделение Конгрегации – кому еще, кроме своего покинутого начальства, в подобной ситуации можно доверять, он более не смог придумать.

Хозяин гостиницы в ответ на его просьбу скривил губы, словно услышал нечто непристойное, и на запечатанный свиток в своей руке взглянул, точно на дохлую крысу.

– Простите, – проговорил владелец с надменной неохотой, попытавшись отдать письмо обратно. – Я не желал бы показаться невежливым, однако хочу заметить, что подобные действия не входят в число моих обязанностей как держателя постоялого двора. Я не знаю, где вам доводилось служить до сего дня, и вы, наверное, превратно себе представляете, каково положение вещей в порядочных заведениях.

– Не понял, – проронил Курт сухо; хозяин распрямился, еще настойчивее вытянув руку с письмом:

– В нашем городе, видите ли, не принято втягивать в сомнительные деяния добропорядочных горожан, и…

– «Сомнительные деяния», – повторил Курт медленно, чувствуя, что леденеет от злости, и сдерживая жгучее желание ухватить этого напыщенного харчевника за шиворот, приложив как следует о каменную стену его бесценной забегаловки. – Стало быть, такого мнения добропорядочные горожане о работе Конгрегации?.. Кажется, отсутствие в Ульме постоянного отделения дурно сказывается на умственных способностях упомянутых горожан, да и на добропорядочности тоже – причем в первую очередь… Господин…

– Вайгель, – отозвался тот оскорбленно; Курт кивнул:

– Вайгель… Господин Вайгель, вам доводилось слышать обо мне?

– А должен был?.. Прошу прощения, майстер инквизитор, однако у меня нет времени для…

– Курт Гессе, – напомнил он холодно. – Гессе Молот Ведьм; слышали про такого? Вижу по вашему лицу, что слышали. Наверняка вам рассказывали обо мне всевозможные мерзости и ужасы, одни других страшней. Так вот, господин Вайгель, хочу заметить вам, что все это – правда, и если в Ульме я не встречу понимания со стороны местных обитателей, эти ужас и мерзость воцарятся здесь надолго. Уж я постараюсь. Благорасположение Конгрегации к пастве, как я вижу, добрых плодов не приносит, а всякое древо, господин Вайгель, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Перечтите Писание на досуге, дабы при нашем следующем разговоре мне не пришлось выслушивать от вас подобных речей. А теперь, – повторил Курт, когда хозяин, медленно белея щеками, потупился и отступил, спрятав за спину руку с письмом, – я напомню, что вы должны сделать. Если этим вечером я не возвращусь в вашу гостиницу, вот это вы должны передать в Кельн, обер-инквизитору лично. Это – понятно?

– Но как? – беспомощно воспротивился хозяин. – Ведь я не имею посыльных, я не торговец…

– Найдете, – оборвал Курт, и тот вздохнул, с ненавистью глядя в стену:

– Да, майстер инквизитор. Найду.

– И напоследок: не вздумайте просто бросить этот свиток в очаг, если я не появлюсь здесь. Вы ведь не настолько глупы, верно?

– Не извольте сомневаться, майстер инквизитор. Если того потребуют обстоятельства – отошлю в сохранности.

– Благодарю вас, – улыбнулся Курт, и хозяин перекосился, точно кто-то невидимый от всей души саданул его по почке.


Из гостиницы Курт вышел в расположении духа еще более угнетенном и подавленном. Кельнские жители также утратили, как и большинство городского населения Германии, былой страх перед некогда ужасавшей всех Инквизицией, однако те хоть сохранили нечто вроде уважения, это же обиталище вольных торговцев, ремесленников и прочих человеческих разновидностей, судя по всему, от излишней вольности распустилось вконец. Учинять поголовную расправу майстер инквизитор, разумеется, не намеревался, однако откорректировать текущее положение дел и вправду следовало. Для чего, впрочем, стоило как минимум постараться остаться сегодня в живых.

К дому фон Вегерхофа Курт направился верхом – измерять собственными ногами этот галдящий запутанный муравейник он сегодня был не в настроении, а кроме того, так, с вывешенным поверх куртки Знаком, ничтоже сумняшеся расталкивая прохожих конской грудью, он привлекал к себе внимание. Если стриг и обнаглеет настолько, что убьет его в собственном доме, свидетелей того, что новоприбывший инквизитор в оный дом входил перед своим исчезновением либо гибелью, будет немало…

На стук отперли почти мгновенно; подтянутый, похожий чем-то на гостиничного хозяина прислужник склонился с важностью, достойной придворного.

– Вас уже давно ожидают, майстер инквизитор, – произнес он с видимой укоризной, и Курт, не сдержавшись, бросил:

– Не страшно. Времени у него много.

Слуга дернул бровью, однако промолчал и отступил назад, пропуская гостя внутрь.

Дом фон Вегерхофа был старой постройки, и внутренний двор являлся скорее передней огромных размеров и множества предназначений: у левой стены разместились несколько бочек, рядом – одинаковые холщовые тюки, вполне вероятно, с товаром, принадлежащим пресловутому торговому дому Фельса, у противоположной стены один на другом выстроили собою колонну три колоссальных сундука. Наверх уводила лестница, немногим более узкая, чем каменный подъем ратуши. По тесному коридору, расточительно освещаемому великим множеством светильников, Курта увел другой слуга; от обилия близкого пламени бросило в холодную дрожь, руки под перчатками заныли от позабытой боли, и на ум пришла мысль о том, что фон Вегерхоф, явно осведомленный о нем в мелочах, снабдил этот длинный проход таким количеством огня нарочно.

В небольшую комнату, пестро освещенную сквозь разноцветный витраж окна, Курта ввели торжественно, словно его ожидал pro minimum[565] прием в пиршественной зале, объявив полное имя и должность. Фон Вегерхоф, сидящий у небольшого стола над раскрытой книгой, поднялся навстречу с показательным радушием, и слуга испарился.

– Ты задержался, – заметил стриг, и Курт покривился:

– Твой холуй мне уже это высказал. А я бы сказал, что это не его собачье дело.

– Согласен, – кивнул фон Вегерхоф, не задумавшись. – Давненько не порол. Разбаловались… Присаживайся; скоро обед. Имея в виду состояние твоего здоровья, пища сегодня будет нежная и полезная для организма.

– Не уводи разговор. Ты знаешь, для чего я пришел.

– Fi, – наморщился фон Вегерхоф. – En voilà des manières[566]. Обсуждать дела на голодный желудок…

– У тебя, полагаю, за этим дело не станет, – оборвал Курт, по-прежнему стоя на пороге и пытаясь услышать, не щелкнет ли в закрывшейся двери за его спиной потихоньку запираемый замок. – Я хочу видеть доказательства твоих слов, если, конечно, они существуют в природе.

– Господи Иисусе, – вздохнул стриг, развернувшись к столу, и повел рукой, указывая на стул против себя: – Присядь. Нечего дергаться, Гессе – вооруженная орава за дверью не притаилась, оружия в комнате у меня нет, при мне – тоже; при этом оба мы понимаем, что, пожелай я твоей смерти, мне оно и не понадобится. Но ты ведь, полагаю, нарочно красовался в седле перед всем городом, да еще и подождал у моей двери, демонстрируя прохожим, куда входишь. И наверняка оставил где-нибудь письмецо начальству с описанием всего произошедшего, посему, даже если б я и собрался тебя устранить, я это сделал бы не здесь и не теперь. Присядь; стоя так, ты смахиваешь на одного из моих лакеев.

К стулу Курт прошагал медленно, настороженно, и нехотя опустился на сиденье; фон Вегерхоф приподнял страницы раскрытой книги, вынув крохотный листок, заложенный у самой обложки, и, выложив перед ним, аккуратно пристроил рядом узнаваемый с первого же взгляда томик Евангелия.

– Своего ведь при себе нет, – уверенно сказал стриг. – Разумеется, ты можешь отправиться в гостиницу, взять его и возвратиться сюда, однако видишь и сам – книга такая же, как твоя; словом – подлинная. Основную часть послания я уже дешифровал, нераскрытой осталась лишь одна фраза – она только для тебя, выявится только на твой личный ключ. Но ведь ты захочешь расшифровать все сам, полностью, верно?.. Прошу, – не услышав ответа, вздохнул фон Вегерхоф, придвинув ближе чернильницу. – Бумага – вот. Я обожду, не спеши.

То, как стриг уселся поодаль, уставясь в книгу, Курт увидел краем глаза – все внимание было сосредоточено на маленьком клочке, испещренном убористым текстом, и томике Евангелия – и в самом деле таком же, как и у него самого. Страницы явно перелистывались частенько – края остались ровными и не обтрепавшимися, но в месте сшива разгибались легко. На последней странице у самой обложки был тщательно выписан номер Знака Александера фон Вегерхофа.

За перо Курт взялся неспешно, преодолевая желание порывисто схватить, и текст перекладывал из шифрованных фраз в истинный их смысл, соотносясь с книгой, не позволяя себе положиться на собственную память, уже давно с небывалой точностью закрепившей все для того необходимое. На то, что выходило в итоге, он старался не смотреть, не видеть складывавшихся одно к другому слов, и даже когда работа была закончена, сперва аккуратно вставил перо в чернильницу, отложил шифрованный листок в сторону и лишь тогда окунул взгляд в составленный им текст – разом, точно нырнув зимою в прорубь.

«Пишу лично, – гласило послание, – ибо иным ты не станешь верить. Барон Александер фон Вегерхоф, особо уполномоченный агент, стриг, номер Знака сто восемнадцать, положение легитимно. Доверия достоин. О твоем отсутствии руководство Аугсбургского отделения уведомлено. На совместное проведение дознания благословляю. Зная вас обоих, прошу: дети мои, не вздорьте. Postscriptum. Огонь не преследует тебя».

Подписи не было, но этого было и не нужно – последние слова послания были ответом на высказанную на исповеди мысль, мысль, никому и никогда более не раскрываемую.

– Вижу, прочел, – без былой насмешки в голосе констатировал фон Вегерхоф, отложив книгу; Курт медленно поднял взгляд, молча сидя еще мгновение, и, наконец, с усилием переспросил:

– «Зная обоих»?.. «Дети мои»?..

– Да, – вскользь улыбнулся стриг. – Отец Бенедикт мой духовник уже не первый десяток лет.

– Не может быть…

– Что за оскорбленный тон? – вздохнул фон Вегерхоф сострадающе. – Вот он – еще один подводный камень на пути макаритского корабля. Надежда на армию никому не нужных служителей не оправдалась – наставники свыклись с вами, стерпелись и, в конце концов, прикипели сердцем. Упования на то, что вы сами станете жить без оглядки на кого бы то ни было – также не сбылись. В отсутствие семьи, родителей, близких вы все ухватились когтями и зубами за единственного отца, который у вас был, и теперь ревнуете его друг к другу и ко всему, что дышит… Да, Гессе, есть, кроме тебя, и другие, кому отец Бенедикт отдал часть души, и бесноваться оттого, что ты не в курсе всех его тайн, неумно. А для хваленого Молота Ведьм – и вовсе постыдно.

– Как ты сумел – за сутки? – спросил Курт, в ответ на психологические изыски стрига лишь промолчав; тот улыбнулся с прежней беспечностью, махнув рукой вверх:

– У меня голубятня. Ведь я говорил, что в городе меня считают парнем с заскоками; один из них – голуби. Я их развожу, покупаю при случае – у особых instructor’ов, должным образом натренированных. Это, помимо просто прикрытия, тоже одно из моих капиталовложений: голубиная почта. Не поверишь, сколь многие дельцы пользуются моими… pardon, услугами торгового дома Фельса для того, чтобы передать информацию своим помощникам или партнерам в Аугсбурге, Кельне, Нюрнберге; перечень впечатляет. Я даже подумываю расширить дело… Но это не к теме. Ради тебя я вчера запустил своего любимца; обыкновенно берегу его для особых случаев – скорость просто сногсшибательная, даже для почтовика. Но это, судя по всему, того стоило. Благословения отца Бенедикта тебе довольно?

– Вполне, – все еще пребывая в некоторой оторопи, произнес Курт и вздохнул: – Вот зараза, а я возвел такую стройную теорию заговора…

– Всего лишь теорию? – усмехнулся стриг. – Ерунда. Что в свое время вытворял Эрнст… И это при том, что он-то знал заранее, с кем предстояло работать. Не знаю, насколько хорошо ты успел с ним сойтись, но, полагаю, о его отношении к стригам, оборотням и прочей живности осведомлен.

– Как же так сложилось? Почему ты – и вдруг в Конгрегации; откуда ты такой?

– О, нет, – невесело улыбнулся фон Вегерхоф, поднимаясь. – Дело этого не требует, а сам я не имею пока желания откровенничать. Считай мое существование и служение Господним чудом; в некотором смысле, так оно и есть. А теперь предлагаю перейти в залу и наконец-то позавтракать. Ты ведь, полагаю, не успел за всей этой суетой с попытками оставить наследие начальству?

– А ты? – все же не сдержался Курт; стриг, вопреки ожиданиям, не оскорбился на его выпад, напомнив о только что прочтенном послании духовника, в коем недвусмысленно намекалось на законность любых предпринимаемых им действий.

– А я – сегодня ужинаю, – отозвался фон Вегерхоф с широкой улыбкой, от которой нехорошо похолодело в ребрах, и коротко кивнул на дверь: – Прошу за мной. За столом и продолжим разговор. Полагаю, – уверенно предположил фон Вегерхоф, идя по все тому же узкому освещенному коридору, – на присутствии обслуги ты настаивать не будешь? Ни к чему лишние уши.

– Твои слуги не знают, на кого работают?

– Разумеется, нет. Из всех обитателей этого дома обо мне знает лишь один человек, и… О, Господи, – тоскливо пробормотал стриг, толкнув дверь трапезной залы и замерев на пороге. – Как некстати…

Курт шагнул чуть в сторону, бросив взгляд поверх его плеча, и приветливое лицо миловидной девицы, стоящей у огромного накрытого стола, утратило существенную часть своей благожелательности.

– Ма souris[567], – проворковал фон Вегерхоф, поспешно прошествовав к ней и взяв за руку. – Я полагал, ты сегодня обедаешь в своей комнате.

– Скучно, – поморщилась та. – Надоело. Но ведь и ты, вижу, велел накрывать на двоих?

– Извини, mà choute[568], но обедать тебе все же придется у себя, – сокрушенно возразил стриг. – У меня деловая встреча.

– Снова? – возмущенно начала девица, и стриг мягко, но непреклонно развернул ее за плечо в сторону двери.

– Извини, – повторил фон Вегерхоф, настоятельно подтолкнув ее к выходу. – Это очень важно. А ce soir, ma petite chatte[569].

– Но к ужину ты освободишься? – многозначительно уточнила та уже на пороге; стриг улыбнулся:

– Ну, разумеется. Ужин пройдет в точности согласно планам.

Девица плотоядно закусила губку. Фон Вегерхоф щелкнул зубами. Курт покривился.

– Какая гадость, – вынес вердикт он, когда дверь закрылась. – У этой помеси грызуна с кошкой не все дома, или она лечится кровопусканием?

– Занятно; а о знании языков меня не предупреждали, – заметил стриг, усаживаясь во главе стола, и Курт, пристроившись рядом, отмахнулся:

– Нет знаний. Tout peut arriver[570], как говорил наш наставник по безоружному бою, а посему я не упускал возможности выяснить, что́ именно он и прочие instructor’ы бормочут под нос, передавая нам свои умения. От вышеупомянутого наставника, правда, в памяти осталась все больше одна фраза – «cela ne vaut rien»[571].

– Произношение хромает, – приговорил фон Вегерхоф, – но если поработать…

– К чему?

– Tout peut arriver, повторяя слова твоего наставника.

Сказанное хозяином дома Курт пропустил мимо ушей – он смотрел на блюдо перед собою, всерьез решая, следует ли выбирать выражения или лучше всего высказать все то, что сейчас вертится в мыслях.

– Ты смеешься, – выговорил он, наконец оторвав взгляд от запеченных улиток, выложенных на тарелке с издевательским изяществом.

– Ты обязан это попробовать, – не скрывая глумливой улыбки, возразил стриг. – Во-первых, как знать, в какую ситуацию ты попадешь в будущем, и не придется ли употреблять чего похуже; начинай привыкать. Во-вторых, тебе предстоит жить некоторое время в обществе тех, кто будет посмеиваться над тобой, глядя, как ты давишься и кривишься. Вопреки всеобщему мнению, ульмцы вполне осознают, скажем так, непривычность сего блюда, а также тот факт, что требуется определенное волевое напряжение, дабы отведать его впервые, и всякого, неспособного на это, будут почитать слабым. Ну, а в-третьих, Гессе, это действительно вкусно.

– Где вы берете эту дрянь такой ранней весной? – поинтересовался Курт, нехотя опустив взгляд снова в блюдо перед собою.

– Из подвала, – с готовностью пояснил фон Вегерхоф. – Разводятся в больших бочках; если поддерживать нужное тепло, они прекрасно переживают зиму. Правда, сейчас они много дороже, нежели будут через месяц-другой; ко всему прочему, в «Риттерхельме» их готовят и подают неправильно. Вкусно, но немного не то. Мой повар выдерживает их над углями на решетке, отчего они приобретают неповторимый аромат, какого не добьешься просто в печи. А кроме того, к этому блюду полагается одно дополнение, – с видимым удовольствием продолжил фон Вегерхоф, указав гостю на крохотную серебряную тарелочку с тонкими, прозрачными, как стекло, ломтиками лимона. – Propaedeutica[572] для новичков: аккуратно подхватываешь улиточку вилкой, потом на ту же вилку накалываешь дольку… И самое важное – после всего этого глоток темного пива. Попробуй. Не пожалеешь.

– Говорить о деле ты, судя по всему, не станешь принципиально, пока я этого не сделаю, – пробурчал Курт недовольно, с омерзением выуживая плотный комочек из раковины. – Придется.

– Ну, как? – осведомился стриг, когда он, готовясь к приступу тошноты, проглотил кисловатый кусок, почти не жуя.

– Странно, – вынужденно сознался Курт, не спеша делая глоток терпкого горьковатого пива. – Однако, должен признать, не столь омерзительно, как я ожидал.

– Сказать, что очень вкусно, самолюбие не позволяет?

– Вкусно, – сдался он. – Fateor[573]. И даже доем до конца… Как я понимаю, я только что видел того единственного человека, который знает, кто ты такой? Возможно, не мне тебя учить, однако не кажется ли тебе, что это несколько… неосторожно? Женщины существа переменчивые, и как знать…

– Эта – не проболтается, – возразил фон Вегерхоф уверенно. – Даже если не брать во внимание тот факт, что она влюблена в меня до потери памяти, она искренне полагает, что, случись что, встанет на костер вместе со мною, а это, согласись, стимул неплохой. О моей службе в Конгрегации ей, разумеется, не известно.

– Это что же – твоя заначка, чтобы не бегать на охоту лишний раз? – брезгливо спросил Курт. – Что-то вроде бутылки на полке? И что ты станешь делать с этой бутылкой, когда по ней пойдут трещины?

– Что-то от меня ускользает тайный смысл твоих иносказаний. Что ты подразумеваешь под этим?

– То, что со временем молодая любовница с извращенными наклонностями становится старой нянькой-кормилицей. Что ты будешь делать, когда ей стукнет лет сорок? Выгнать – начнет болтать; продолжать прежнюю линию… – Курт передернулся. – Бр-р… Я понимаю, что ты и сам не мальчик, однако сомневаюсь, что тебя особенно привлекают ровесницы.

– Ну, так долго я ждать не намереваюсь, – разъяснил фон Вегерхоф уже менее охотно. – Выдам ее замуж; это довольно просто. Первое – познакомить с тем, кто ей точно придется по душе. Второе – напомнить о традиционных женских мечтах; муж, семья, пироги, дети… Ну, а третье – сделать так, чтобы она захотела сменить загадочного вечного любовника на вполне понятного, родного и близкого мужа. Наскучить же женщине настолько, чтобы она возжелала от тебя уйти, – несложно. После чего ею же совершается долгий тяжелый разговор, бурное прощание, и все остаются довольны. От упреков в мою сторону удерживает тот факт, что она ушла сама, переполненная даже, быть может, чувством вины по этому поводу; от желания откровенничать – страх перед Инквизицией.

– Отработанная схема?.. А какого мнения отец Бенедикт о твоих вычурах?

– А о твоих? – парировал стриг. – Я, замечу, кроме, как ты выразился, бутылки на полке нахожу в происходящем и простые удовольствия, без которых коротать вечность, согласись, довольно тоскливо.

– И много попадается таких мышек, тяготеющих к роли пайка?

– А тебе – неужто мало встречалось любительниц парней со Знаком? Отчего, думаешь, инквизиторы имеют такой успех у дам?.. Кроме того, – продолжил фон Вегерхоф серьезно, – я уже упоминал, что данный процесс не столь тривиален и прост, как кажется. И, чтоб ты знал, жертва испытывает не меньшее удовольствие, хотя и несколько иного характера; в том случае, разумеется, если не стои́т цели вызвать страх и усугубить боль намеренно.

– Откуда тебе-то знать? – не сдержав откровенной неприязненности, бросил Курт, и стриг тяжело усмехнулся:

– Не забывай – я сам через это прошел.

Курт умолк, глядя в как-то незаметно опустевшее блюдо перед собою. Вообразить фон Вегерхофа в роли жертвы не выходило, и представить себе, каким он мог быть человеком, тоже не удавалось никак.

– Да, верно, – с усилием выговорил Курт, наконец подняв взгляд. – Как это случилось?

– Все не оставляешь надежды меня расколоть? Бесполезно. Слишком мало пива для откровений… Попробуй, – возвратив в голос прежнюю беззаботность, предложил стриг, – постная телятина. Если после этого ты не скажешь, что мой повар волшебник…

– Хозяин – стриг, повар – колдун, – пытаясь вторить беспечному тону фон Вегерхофа, подсчитал Курт. – Меня здесь явно недоставало… Ну, что ж, в таком случае я готов выслушать еще массу приятных новостей. Как я понял вчера, обнаруженное тобою тело – не единственное из того, что известно тебе и не известно городским властям?

– Не единственное, – согласился фон Вегерхоф. – Сегодня, когда ты, наконец, способен думать о деле, расскажу все с самого начала, и начнем думать уже вместе… Итак, примерно два месяца назад, в середине января, в Регенсбурге произошел забавный incident. На улице местные головорезы прижали к стене некоего субъекта, однако субъект оказался упрямым и со своими богатствами расставаться не пожелал, посему головорезы вполне разумно рассудили, что забрать оные богатства у трупа будет куда легче. Субъект поднял крик, на который примчалась городская стража. Головорезов повязали, однако до того момента кто-то из них успел-таки пырнуть субъекта ножом. Истекая кровью, тот поразительно активно противился попыткам стражей оказать ему помощь, на вопрос о том, в какой дом или гостиницу его препроводить, отнекивался и темнил, при упоминании о враче забеспокоился… Когда до парней в шлемах дошло, наконец, что дело нечисто и надлежало бы, вообще говоря, доставить субъекта в местную тюрьму, тот достал что-то из потайного кармана и сунул в рот.

– Отравился?

– Отдал душу за минуту, а то и меньше. Вместе с ядом он закусил также клочком бумаги, который, благодарение Богу, стражи догадались таки из него выковырнуть. Половину он все же успел сжевать, остались в целости лишь несколько неполных фраз, прочтя которые, городские власти обратились в местное отделение Конгрегации. Написано было следующее: «Это последнее предупреждение. Полагаю, вы…». Это – уцелевшие первые две строки. Далее: «…все прелести вашей новой жизни». Следующие строчки расплылись и искрошились, после чего: «…Император не будет…», «…один из его…», «…стриг…», «…выбора у вас нет…», «…позор рода фо…» и, наконец, «…аши люди в Ульме с вами свяжутся».

– С первого взгляда улов неплохой, – задумчиво заметил Курт. – Кому-то предлагается оценить «все прелести» положения, в которое он попал, – надо думать, на это ему было отпущено некоторое время. «Фо…» – скорее всего, «фон»; «Император», «один из его»… Один из его подданных; возможно, прежде там упоминался даже титул. «Стриг»… Один из родовитых подданных Императора – стриг?

– Судя по перехваченному письму – так.

– Но ведь это подстава, – возразил Курт убежденно. – Написано на бумаге, не на пергаменте; допустим, чтобы легче было уничтожить, случись что. Но – не шифрованное? Не переданное с гонцом, не имеющим представления, что везет? Не через голубя «…нашим людям в Ульме»? Вот так, открыто, простым и ясным немецким языком?.. За милю разит провокацией.

– Разумеется, – усмехнулся фон Вегерхоф. – Leurre[574], провокация или, как ты весьма самобытно выразился, подстава. Сколь бы ни была Конгрегация еще молода и не обучена многим премудростям, а все же кое-какие достижения в ее истории имеются; и уж коли даже следователь-выпускник не пишет донесений иначе, чем с использованием Евангелия, и только так – то предположить, что наши противники станут вести себя иначе, просто глупо. Умнее будет допустить, что у них в разработке либо уже использовании такие шифровальные системы, о которых в Конгрегации не знают и даже не умеют вообразить и перед которыми «Tawil»[575] – головоломки для детей.

– Id est[576], там, – кивнув в потолок, уточнил Курт, – всерьез это представление не восприняли?

– Восприняли, отчего же, – пожал плечами стриг. – Конечно, дезинформация видна насквозь, и вполне понятно, что ни для кого в Ульме эта записка не была предназначена, а обречена была попасть в руки Конгрегации… Однако ведь нельзя же попросту бросить ее в очаг и забыть. В любом случае следует проверить, что и как. Проверить надо даже самую безумную мысль, хоть даже и мысль о том, что господа малефики зарвались и потеряли всяческое соображение о безопасности и осторожности. И если хоть часть этой инсценировки – правда, быть может все, что угодно. К примеру, как тебе такое истолкование уцелевших строчек: «…Император не будет…» доволен, узнав, что… «один из его…» подданных предатель (вор, убийца, ненужное вычеркнуть). Нам нужен (или на нас должен работать, или вами должен быть убит) ульмский… «стриг»?.. То есть, вполне возможно, «позор рода фон» Вегерхоф. Или же – после этого «фон» стоит и вовсе мое настоящее имя.

– Настоящее, – повторил Курт медленно. – Ergo, кое-что из столь тщательно тобою оберегаемого прошлого все же придется раскрыть. Если есть вероятность, что это известно даже противнику… Колись, Александер. Уж эта информация – важна для дела.

– Не поспоришь, – нехотя согласился фон Вегерхоф. – Это одна из немаловажных причин, по которым я и должен был работать именно с Эрнстом. Тот знал обо мне все. Сейчас же… Фон Лютцов. Александер фон Лютцов, барон.

– «Лютцов»… Откуда ты? Это тоже может оказаться значимым, согласись.

– Либерец, – через силу выговорил стриг. – Это в Богемии. Большего тебе пока знать не надо. И то, что узнал, Гессе, запомни и – выбрось из головы. Тем более, что данное предположение из самых невероятных. Тех, кто знал меня когда-то, не осталось в живых.

– Но ведь, как я понимаю, нельзя исключать, что им о тебе известно, даже если стриг, упоминаемый в письме, не ты.

– Исключать нельзя, – согласился фон Вегерхоф. – И мы не исключаем.

– Если продолжать эти предположения… И много в окру́ге Ульма титулованной знати?

– Два замка неподалеку от города – мой и одной вдовствующей баронессы преклонных лет. Чуть дальше – еще три: два графских и баронский, и еще чуть в стороне – замок ландсфогта. Всевозможную безземельную рыцарскую мелочь я в расчет не беру – тех шантажировать не имеет смысла; что с них взять.

– Не согласен. Наверняка я в этом деле на положении того самого яйца, которое норовит быть умнее курицы, однако смею заметить, что именно от подобной «мелочи» можно при желании многого добиться. Если это человек еще молодой, уже обладающий рыцарским званием, однако за душой не имеющий ни медяка и ни пяди земли, зато – неизмеримую пропасть тщеславия… Посули такому имение и денег – и он сделает, что угодно, убьет кого угодно, пойдет на все, что только можно придумать.

– Вот только навряд ли Император будет особенно расстроен, узнав о таком что-либо порочащее, – усомнился фон Вегерхоф. – Рыцарем больше или меньше; таких, pardon, как ты – у него сотни.

– А если так, – предположил Курт. – «…Император не будет…» усердствовать ради вашего благополучия, особенно узнав, что вы, «…один из его…» рыцарей, «…стриг…». Если не желаете прозябать всю свою жизнь, то «…выбора у вас нет…». Альтернатива – огласка… суд… позор рода… и так далее. Однако, – оборвал он сам себя, – все эти измышления имеют важность только в том случае, если воспринять историю с перехваченным письмом всерьез, что довольно сложно, учитывая уже обсужденные нами подозрительные странности.

– Учитывая же два опустошенных тела, я бы отнесся к происходящему с известной долей вдумчивости, – напомнил стриг настоятельно. – Что бы ни происходило в Ульме, один факт налицо: кроме меня, в этом городе есть еще pro minimum один стриг; весьма неопытный, обращенный совсем недавно.

– Который вскоре выйдет на охоту снова. Я понимаю верно? Раз в две недели, говорил ты. Две недели истекли.

– Не знаю.

От того, какая неуверенность прозвучала в голосе фон Вегерхофа – впервые за время их полуторадневного знакомства – Курт нахмурился, настороженно уточнив:

– В каком смысле?

– Раз в две недели, – медленно пояснил стриг, – довольно тому, кто уже свыкся со своей жизнью. Уже приспособился, перебесился, успокоился, можно сказать. Это – размеренный, выверенный, оптимальный режим питания.

– Id est, тот, к которому приходят уже опытные?

– В том-то и дело, Гессе. То, как выглядят тела, говорит о буйстве, однако столь редкие происшествия… Новички обыкновенно весьма неумеренны в этом плане. Здесь объяснений может быть несколько. Первое – он в Ульме не один, и за ним есть кому присматривать, есть кому растолковать, что чаще выходить на охоту не имеет смысла; здесь есть кто-то, кто его удерживает. Например – его мастер. Тот, кто обратил его. Второе – убийств вправду было больше, просто наш подозреваемый действительно из числа владетельных господ, а стало быть, имеет под рукой наполненный прислугой замок, и мы не узнаем ничего нового, пока не пойдут слухи, пущенные этой самой прислугой, когда исчезновение пяти горничных и десяти конюхов, наконец, вызовет у них недовольство. И третье. Он может быть из тех, кто стремится перебороть происходящее с ним. Тогда понятны и долгие перерывы, и жестокость при убиении. Если долго крепиться, если не позволять себе поддаваться голоду, после, когда наступает критический момент, когда голод все же одолевает и берет свое, – теряешь голову.

– Опыт? – спросил Курт, и стриг, помедлив, чуть заметно кивнул.

– Опыт, – подтвердил фон Вегерхоф негромко, глядя мимо собеседника в растворенное окно трапезной залы. – Если мы имеем дело с кем-то подобным, – с таким можно и договориться, пока не наступил перелом.

– Договориться? – переспросил он, невольно покривив губы. – Как? Пообещать обратное превращение я не в силах; что еще такому можно предложить? Регулярное питание в обмен на лояльность?

– В любом случае, это решать не тебе, но обещать нечто подобное можно, если до того дойдет… Знаешь, один капитан во время бури поднял всю команду на молитву и молился сам, обещая, если шторм прекратится, поставить свечу высотой с мачту. На вопрос же боцмана о том, как он сумеет исполнить такой обет, капитан ответил: «Молчи, дурак. Пусть только буря утихнет». Так вот, Гессе: пусть утихнет буря. А там посмотрим… – на мгновение стриг приумолк, по-прежнему глядя на озаренный солнцем кусок крыши в окне, и, встряхнув головой, натянуто усмехнулся: – Однако, mon ami[577], я бы не особенно надеялся на столь благополучный исход событий. Кроме всего этого, в деле есть еще множество нестыковок. Первая из них – смерть Эрнста. Предположим, что мы правы, что эта записка не более чем приманка, которая должна была привлечь внимание Конгрегации к Ульму, но в таком случае возникает вопрос – для чего убивать посланного по этому следу инквизитора?

– Не знаю, – отозвался Курт, предупреждающе вскинув руку, когда стриг попытался продолжить, – однако есть предположение. Точнее, не предположение, а – так, пришли на ум некие аналогии. Как я понимаю, о моих расследованиях ты поставлен в известность, стало быть, знаешь, что творилось в Кельне минувшей осенью?

– В деталях.

– Все происходящее там имело одну цель: привлечь к расследованию меня, вынудить отыскать артефакт, а после, заполучив его, меня устранить. Что, если сейчас мы имеем то же самое? С одной поправкой – от Хоффманна им ничего не было нужно, кроме его гибели.

– Не сходится, – возразил фон Вегерхоф. – Убить Эрнста можно было в любом ином месте и в любое иное время. Он никогда не скрывался, работал, как обычный следователь, над всяким делом, каковое выпадало на его долю, имел место постоянной службы и покидал его, когда его присутствие требовалось где-то, как теперь. Эрнст был нарасхват и по Германии разъезжал частенько, посему подходящих к случаю обстоятельств было предостаточно.

– Он был настолько хорош?

– Он был уникален, – невесело улыбнулся стриг. – Таких, как он, в Конгрегации немного; как знать, быть может, теперь и вовсе нет. Никаким даром свыше он наделен не был, однако каким-то невероятным чутьем распознавал мне подобных едва ли не с первого взгляда. Стриги, ликантропы – это было по его части. А кроме этого необъяснимого инстинкта, Эрнст обладал еще одним немаловажным качеством – мог выстоять в бою с кем-то из них больше полуминуты.

– Да, об этом наслышан… Тогда, быть может, все дело в том, что они, кем бы они ни были, попросту не рассчитывали на именно его появление? Надеялись на то, что пришлют кого-то менее сведущего в подобных вопросах? Ты же на весь Ульм раззвонил о том, что сюда направляется твой приятель; если с Хоффманном, как ты говоришь, ты работаешь уже семь лет, стало быть, вас видели вместе – да вы, полагаю, не особенно и скрывались. А приятелей-инквизиторов у барона фон Вегерхофа, я так мыслю, не десяток, и понять, кто именно здесь появится, им было несложно; понять – и испугаться, что уж этот-то раскроет всю затею в два счета. Однако, – заметив мелькнувшую в прозрачных глазах стрига тень, оговорился Курт, – если б не выпала возможность устранить Хоффманна заранее, его убили бы уже в Ульме. Если, разумеется, я прав, что еще не доказано.

– Щадишь мои чувства? Не стоит. Легенда была придумана не мною, и то, что я «раззвонил» о нем, есть указание вышестоящих. Хотя, конечно, мне бы следовало подумать о том, что такой вариант развития событий вполне вероятен… Если же ты прав, если Эрнст был устранен по упомянутой тобою причине – твоя жизнь в не меньшей опасности. Молот Ведьм, участвующий в расследовании, едва ли обрадует их больше, чем гроза тварей Эрнст Хоффманн.

– Я всегда превозносился перед кельнским бюргермайстером, – заметил Курт недовольно, – тем фактом, что, в отличие от его солдафонов, служители Конгрегации не болтают лишнего. Что утечка информации в нашем деле – вещь редкая и исключительная. Я слишком хорошо о нас думаю? Что еще может объяснить тот факт, что на расстоянии сотен миль от города, где я прослужил меньше году, при упоминании моего имени люди бледнеют и заикаются?

– Нет, Гессе, здесь иное. Конгрегация, видишь ли, еще молода, и ей требуются свои легенды. Требуются имена. Твое – подходит к случаю как нельзя лучше; выпускник, за два года службы внесший в свой актив два раскрытых заговора, пфальц-графиню, князь-епископа и герцога, столкнувшийся с демонологом и выживший, лично знакомый с новопрославленным святым – что лучше можно измыслить? измышлять и не стали.

– Это что же – очередная светлая идея начальства? – нахмурился Курт. – После каждого расследования уговаривая меня все бросить и уйти на службу в архив, они при том пускают обо мне слухи, всем и каждому разъясняя, насколько я опасен?

– Слухи пошли бы так или иначе, – возразил фон Вегерхоф. – Тем же, кого это интересует, все равно не составит труда о тебе узнать; да они, как ты понимаешь, и без того знают. Светлая идея начальства лишь ускорила твою известность среди обывателей. Гордился бы. Неужто не грезил, покидая стены святого Макария, прославиться первым же делом, entrer dans la légende[578], заслужить упоминания наставниками академии на лекциях как пример для подражания?

– И это уже есть?.. – поморщился Курт. – Боже. Разумеется, грезил, как и всякий зеленый, глупый и самонадеянный сопляк, каковым является любой выпускник.

– Вот она, самая большая подлость, какую только может совершить судьба по отношению к нам – исполнить наши желания.

– Свежая и глубокая мысль, – неприязненно отметил он. – Возвратимся к делу?

– К делу – так к делу, – усмехнулся стриг снисходительно. – Вот следующий вопрос, вплотную связанный с первым: если наш подозреваемый реален (а два тела об этом свидетельствуют), если в деле замешан кто-то из местной знати (что пока не доказано), то для чего привлекать внимание к происходящему? Для чего вообще была нужна затея с этим письмом?

– На поверхности лежит объяснение явно неверное, – отозвался Курт, на мгновение замявшись. – Id est – что записка попала в руки Конгрегации воистину случайно, что все так, как кажется… Но это глупо.

– Глупо, – кивнул фон Вегерхоф. – До крайности. Объяснений, как я понимаю, у тебя нет.

– А у тебя – есть?

– Ни единого.

– Вдохновляет, – кисло хмыкнул он, без особенной охоты ковыряясь в остатках нахваленной постной телятины; фон Вегерхоф развел руками:

– Hélas[579]. Ах, нет, что ж это я; за одно можно поручиться: письмо имело целью привлечь внимание Конгрегации к Ульму.

– Письмо… – тоскливо проронил Курт, бросив вилку на блюдо и резким движением отодвинув его от себя; стриг поморщился:

– Не делай так больше. Если не намерен больше есть, а подле нет прислуги – аккуратно отставь; не дай повода к тому, чтобы местный beau monde отпускал колкости в твою сторону.

– Решил взяться за мое воспитание? Невостребованные отцовские инстинкты?

– Это règlement, – терпеливо возразил фон Вегерхоф. – Étiquette. Разумеется, кое-кто из старшего поколения принципиально не терпит «этих изысков», однако тебе – постыдно; в твоем лице здесь будут видеть Конгрегацию. Твой позор – ее позор. А теперь продолжай. Что с письмом?

– Не знаю даже, насколько прилично уйти сразу же после поглощения пищи, – с уязвленной насмешкой отозвался Курт, – однако я должен ненадолго покинуть сей гостеприимный дом. Votre permission, барон фон Вегерхоф, я хотел бы возвратиться в гостиницу, где меня ожидает одно неотложное дело.

– Avec votre permission[580], – поправил стриг меланхолично. – Не скажешь, какое именно?

– Говоря благопристойно, хочу отобрать назад кляузу, которую я оставил хозяину на случай, если тебе придет в голову меня упокоить. Как бы он в мое отсутствие не наворотил чего с перепугу.

– На довольно унылой ноте завершается беседа. Я надеялся, что твой свежий взгляд сумеет привнести пару новых идей или увидеть мелочь, ускользнувшую от моего внимания.

– Я вернусь, – возразил Курт, поднимаясь. – Не увлекись тут мышкованием, я скоро.

(обратно)

Глава 9

Он возвратился лишь спустя час. Этот перерыв в разговоре, был не только вынужден, но и необходим, – все услышанное следовало взвесить, разложить на составляющие детали и осмыслить; путь от гостиницы к дому фон Вегерхофа он проделал, пустив коня шагом и не глядя по сторонам, без особенного удивления отмечая, что прохожие сторонятся, уступая дорогу. Вопросов, крутившихся все это время в голове, было множество, и каждый удручал либо тем, что ответ был известен, но бессмыслен, либо тем, что ответа не имел вовсе…

– Можешь ли ты поручиться, – с ходу спросил Курт, едва лишь дверь комнаты фон Вегерхофа отгородила их от лакейского слуха, – что кому бы то ни было со стороны не удастся вызнать о твоей службе в Конгрегации?

– Ручаешься за благонадежность отца Бенедикта? – отозвался стриг и, встретив убивающий взгляд, улыбнулся: – Значит, могу. Этот факт можно считать непреложным.

– Однако быть уверенным в том, что им не известно также, кто такой на самом деле вертопрах фон Вегерхоф, нельзя, верно? Что́ твои прежние знакомства? Ты говорил, что знающих тебя не осталось в живых. Это точно? Понимаю – люди; но ваши – живы, полагаю?

– Надеюсь, нет. По крайней мере, на родине.

– «Надеюсь», – повторил Курт недовольно. – «На родине». Однако и ты провел во Франции… сколько?

– Шестнадцать лет.

– Гарантии того, что кое-кто из них тоже не решил попутешествовать – где? Их нет. Стало быть, есть вероятность того, что кто-то из твоих приятелей может тебя опознать. Или уже опознал, и они выстроили все это дело, в чем бы оно ни состояло, имея в виду тебя.

– Вероятность – есть; le monde est petit[581]… – неопределенно кивнул фон Вегерхоф и, помедлив, вздохнул: – Присядь. Сначала я вновь пожалуюсь на судьбу, сожалея о том, что ты – не Эрнст, который уже все это знает, а после ты выслушаешь краткую лекцию. Есть вполне определенные règles de conduite[582], Гессе. Некая norma. Эти правила не нарушаются, ибо они – единственное, что способно удерживать сообщество стригов на грани мирного сосуществования; ведь там нет войск, судей и адвокатов, нет тех, кто следит за порядком, оставаясь неприкосновенными сами. Правила одинаковы для всех, в любой точке мира, в любой стране, городе – везде. Есть предписания, которые желательны, однако не обязательны для исполнения, а есть такие, которые преступить нельзя. Одно из них: явившись на чужую территорию, прежде чем даже подумать о том, чтобы выйти на охоту, – представься. В применении к нынешней ситуации это имеет следующий смысл. О моей принадлежности к Конгрегации им не известно и известно быть не может; стало быть, если кто-то узнал меня, он узнал Александера фон Лютцова, и только. Это означает, что в отношении меня действуют общепринятые законы, и, приехав в Ульм, он должен был прийти ко мне. Здесь – моя территория. По всем правилам хозяин – я, и ни одного облезлого воробья никто не может тронуть в этом городе без моего ведома.

– И эти правила так уж ненарушимы?

– Вообще говоря – да. Обыкновенно в нарушении нет смысла; не припомню, чтобы кто-либо отказал вновь прибывшему в праве на охоту – разве что могут высказываться кое-какие пожелания, предостережения; к примеру, совет держаться подальше от некоторых домов или заведений. И подобное положение дел, как правило, недолгое, ибо стриг поопытней предпочтет все же свой собственный город или, быть может, деревеньку, в поисках которых вскоре и удалится; тот же, кто еще не определился в своих планах на будущее, либо поступит так же, либо примкнет к хозяину данной территории. Если даже новичок пожелает остаться сам по себе, город вполне можно поделить полюбовно. Любой вопрос, связанный с этим правилом, вполне решаем, а посему поводов к неисполнению нет.

– Словом, чем лезть на рожон, проще соблюсти приличия, – подытожил Курт, и стриг кивнул:

– Словом – да.

– Однако же, – продолжил Курт настойчиво, – они задумали, я так понимаю, пакость с точки зрения любого стрига. Привлекли к городу внимание, затащили сюда инквизитора, спровоцировали расследование; что бы ты сказал, если бы кто-то явился к тебе с подобными планами?.. Быть может, оттого и не стали показываться на глаза?

– Я не знаю о существовании «их», не забывай. Откуда мне? Я старый больной человек, живу спокойно и ни во что не вмешиваюсь, и в особенности – не читаю перехваченных Конгрегацией писем. Я узнал бы лишь, что есть «он»; и все, что я мог бы сделать, прослышав о найденном теле, это прочесть новичку гневную отповедь и порекомендовать быть сдержанней. Ни о каком его участии в заговорах, тайных обществах и прочем я не имел бы ни малейшего понятия. Это первый вариант развития событий. Но есть и второй, и третий.

– К примеру?

– А titre d’exemple[583] – так. Новоприбывший является, отрекомендовывается по всем правилам и ведет себя вполне мирно, ибо имеет в виду одну из важных причин к соблюдению данного обычая, кроме абстрактных рассуждений об общественном договоре. Для начала, ему (или им) неизвестно, каковы мои планы на этот город. Быть может, я намерен обживать его.

– В каком смысле?

– В том, чтобы создать птенцов. Быть может, в данный момент мною подыскивается нужная кандидатура. А возможно, я такую уже нашел и сейчас в процессе подготовки к самому действу.

– «Птенцов» – это?..

– Да. Если я мастер (а ему неизвестно с точностью, так ли это), я вполне могу создать собственное гнездо.

– «Птенцы»… «гнездо»… Как, однако, у вас все изысканно, – заметил Курт. – Ну, что ж, пусть гнезда и птенцы. Если я верно понял, на твой город никто не сможет наложить лапу, если ты вот-вот снесешься или оных птенцов уже высидел. Так?

– Неверно. Не сможет – если не сможет. Видишь ли, здесь, как и при исполнении любого закона, вступают в действие пути его обхода. То есть, второй вариант. Мне представились, однако на мирное сосуществование я надеяться не могу по одной простой причине: он сильнее или их больше. Мне могут прямо заявить, что город теперь будет принадлежать им, что я могу убираться отсюда прочь либо же присоединиться – само собою, на правах подчиненности. Есть, конечно, вероятность и того, что дозволят остаться, если я буду соблюдать установленные ими правила.

– И на этот счет в ваших законах ничего не сказано?

– Отчего же, – чуть усмехнулся фон Вегерхоф. – Сказано. Выживает сильнейший. Пока мои предполагаемые соперники не опустились до беспредела, никто даже не взглянет в их сторону. Поддерживать слабые ветви искусственно никто не станет – для чего портить породу?

– А то, что они гадят в твоем доме и привлекают внимание Инквизиции к твоему месту обитания – это все еще в пределах?

– Да. Это в пределах. Если (теоретически) мне придет в голову отыскать старших мастеров, дабы пожаловаться им, они вполне могут заметить, что задуманное нашими неведомыми гостями – на благо всем, ибо, пусть и незнаемо как, нанесет вред Конгрегации. Что же до моих неприятностей, с этим связанных, то – у тебя есть приятель-инквизитор, скажут мне. Используй его, чтобы решить свои проблемы.

– А ты – теоретически – знаешь, где находятся представители вашего племени? – уточнил Курт, и стриг развел руками:

– Я этого не сказал. Есть, Гессе, определенные места (и они мне известны), в которых раз в определенный отрезок времени появляется agent. Причем не «нашего племени»; смертный. Слуга. Если у меня есть важное дело – действительно важное – мне назначат новую встречу, после которой со всевозможными предосторожностями, не позволяющими увидеть и запомнить дорогу, доставят на аудиенцию к старшим.

– Не особенно-то вы компанейские ребята, как я посмотрю. А если мне просто-напросто тоскливо? Сидеть в каком-нибудь городишке лет сто, одному, среди простых смертных… Попросту пообщаться – не сойдет как аргумент для встречи?

– Тоскливо – ищи такого же, как ты. Или такую же. Или троих, пятерых – создайте клан. Создай гнездо; времени скучать не останется. Не поднялся до уровня мастера – поднимайся; тоже занимает не один год. Не способен ни на что – дождись рассвета, и хандра развеется.

– Круто. Могло бы стать неплохой ересью в людском сообществе. Монастырь со старой братией, кучка монашествующих в миру по всей стране и полное самообеспечение пищей духовной и телесной. Нарушения устава разбираются путем кулачных боев между братьями – стенка на стенку.

– Règle du sécurité[584], – пожал плечами фон Вегерхоф. – О них никто не знает, их невозможно найти, а следовательно – уничтожить. Однако должен заметить, что подобное – не распространенная среди стригов точка зрения на жизнь. Это, я бы сказал, очень по-немецки. Во Франции я наблюдал полнейшую противоположность; те, с кем мне довелось общаться там, ведут весьма активную светскую жизнь, не таятся от своих и вполне радушно принимают всякого новичка, будь то обращенный десять лет назад молодняк или же мастер, чей стаж исчисляется столетиями. Главное – обладать хотя бы зачатками манер, дабы с тобою было не противно общаться и не зазорно появиться в обществе. Скажем так, от простых смертных французских стригов отличает лишь протяженность жизни и часы появления на публике.

– Иными словами, их гнездо или как там… тебе известно? Известно место сбора, известны имена, известно все?..

– Хочешь узнать, не было ли обнаруженное мною гнездо зачищено? Нет. Не было. Во-первых, Франция – не наша юрисдикция, и для более или менее пристойной боевой операции на территории иного государства германская Конгрегация должна провернуть нечто невообразимое. А во-вторых… Гессе, не впадают они в спячку с наступлением рассвета. Забудь все то, что слышал от мамы или приятелей по академии. Попросту сон – хороший способ убить время и дать отдых мозгу и нервам, однако никакого оцепенения, в период коего стриг неподвижен и беспомощен, не происходит. Есть задача – укрыться от дневного света; и для этого довольно закрыть ставни. После чего можно заниматься, чем душе угодно. Книжку почитать, скажем, пока стража, состоящая из хорошо обученных людей и членов клана пониже полетом, оберегает твой покой. Посему мысль, пришедшая в твою голову, а именно – зачистка гнезда с наступлением утра, hélas, бесплодна.

– Иными словами, зондергруппы, ориентированной на борьбу со стригами, у нас нет?

– Отчего, есть. Учти, к слову сказать, что сейчас я раскрыл тебе информацию, уровень секретности которой намного превышает твой ранг.

– Многое из того, что мне известно, намного превышает мой ранг, – возразил Курт уверенно. – Что ж, это утешает; пусть хоть что-то. Итак, подводя итог сказанному: если бы присутствующие в Ульме знали о твоем существовании, они давно объявились бы. Так?

– Pour cela[585]. Кроме всех вышеперечисленных причин к тому, есть и еще одна, прямо связанная с задуманным ими делом. Попав во внимание Инквизиции, я могу запаниковать и натворить глупостей, которые могут столкнуть один из кирпичиков возводимой ими башни, отчего все их планы пойдут прахом. Предупредить меня о проводимой ими операции на моей территории следует хотя бы для того, чтобы велеть мне, pardon, не путаться у них под ногами, если уж не привлечь к сотрудничеству.

– Стало быть, если ты перед ними засветишься, если, пусть среди них и нет твоих прежних знакомцев, в тебе признают сородича… Они вступят с тобою в контакт?

– Не задавайся, – с невеселой снисходительностью усмехнулся фон Вегерхоф. – Эту мысль я обдумываю уже не первую неделю. Да, если так – вступят. И тогда мы будем знать о них пусть не все, но многое. Одолеваемый сей мыслью, я брожу ночами по Ульму округ трактиров, коли уж он их так любит, пытаясь выследить его или заметить хотя бы улицу, если не дом, откуда он появляется, или самому, au pis aller[586], попасть ему на глаза; словом, брожу а l’aventure[587] и пока, как видишь, тщетно.

– Днем ты беседуешь со мной… книжки читаешь, как погляжу, покуда стража тебя оберегает, ночами бродишь по городу… Когда ты спишь? Вы вообще спите? Не для того, чтобы убить время, а – необходимость в этом есть?

– Разумеется. Сон – ведь это не только отдых тела, это и отдых рассудка. И то, и другое даже у новообращенного гораздо сильнее человеческих, действовать могут лучше и дольше, ergo, они имеют в передышке даже бо́льшую необходимость. Хотя и более редкую. Само собою, я сплю, однако мне для восстановления сил требуется меньше времени, но это – мне. Я не имею своего гнезда и не растрачиваю сил на поддержание мысленной связи с птенцами – а ведь она постоянна. Что же касается текущего расследования, то я вполне могу позволить себе провести в делах пару дней, в патрулировании города – пару ночей и уделить сну час-другой наступившим утром, не теряя работоспособности.

– А прочее? – честно пытаясь следить за тем, чтобы вопрос не прозвучал излишне резко, поинтересовался Курт. – То, что еще нужно для поддержания твоей работоспособности? Это ты тоже выискиваешь ночами, или с сей незавидной ролью управляется твоя лоретка?

– Обыкновенно – да, – отозвался стриг спокойно, однако почудилось, что на сей раз обычная усмешка фон Вегерхофа была не вполне искренней и принужденной. – Сейчас же, как я уже упоминал, Великий пост; для меня это значит нечто большее, чем для кого-то иного.

– Судя по словам твоей мыши, пост ты все же нарушаешь.

– Это лишь игра, – пояснил фон Вегерхоф коротко. – Не более. Этим не насытишься и это… не выводит из равновесия так, как охота. Это – постные булочки на растительном масле, если тебе будет понятней в сравнении.

– И когда пост закончится… Но как тебе удается избежать паники или хоть слухов? Ведь не первый год ты живешь здесь, и за это время наверняка перепортил кучу народу.

– Вовсе нет, – возразил стриг через силу. – Единицы. Больше – не было необходимости.

– Но вот что интересно: живут же другие, живут в городах… Как они с этим справляются? Они наверняка не постятся годами, как ты, от дела к делу.

– Люди просто не помнят. Если не ставить себе обратной цели, человек забывает все, что происходило с ним. Нанесенные раны затягиваются за два-четыре часа, а болезненные ощущения незначительны.

– Значит, стриг обладает способностями к внушению? И может…

– Может, – кивнул фон Вегерхоф. – Я пока не могу – слишком мало времени я мог уделить тому, чтобы учиться владеть своими силами, однако настоящие мастера – да, они повелят тебе одеться, выйти из дому и принести себя на блюде, сами находясь при этом через улицу от тебя.

– Вообще говоря, зло берет, – внезапно для самого себя оборвал Курт. – Почему я, выпускник святого Макария, всего этого не знаю? Почему следователь Конгрегации, приступая к службе, не в курсе подобных вещей? Почему справка на эту тему, полученная мною из учебника, занимала полстраницы и содержала в себе народные предания вместо достоверных сведений? Сколько ты уже в Конгрегации? Мог бы за это время учебник написать – ну, хоть справочник!

– Справочник составлен, – возразил фон Вегерхоф. – Сейчас у архивистов – переписывается, и уже следующим годом он поступит в академию. Пока краткий – лишь основные, я бы сказал, жизненно важные сведения, посему на очереди, само собою, более пространный учебник. Составление его – процесс долгий и сложный; я ведь, как ты сам понимаешь, не совсем типичен в своей среде, и с вышестоящими приходится обсуждать любой вопрос, доказывая, а titre d’exemple[588], что предоставленная мною информация касается племени стригов вообще, а не только лишь меня в частности. Или – что она верна в общем. Особенно нервически наверху относятся к сведениям, начинающимся со слов «в отдельных случаях», «некоторые» и «иногда». Это приходится переписывать по два-три раза, после чего править и сочинять внушительные «Supplementum»[589]… Спустя лет пять-семь, Гессе, о тебе станут говорить «старая гвардия», поражаясь тому, как тебе удавалось работать и даже – mon Dieu[590]! – раскрывать дела.

– Сам удивляюсь, – пробормотал Курт недовольно. – Скорее всего – непостижимой Божьей милостью.

– Это одно стоит многого, – заметил стриг столь серьезно, что Курт взглянул на собеседника с подозрением, ожидая в продолжение колкости либо откровенной издевки. – Эту истину я прочувствовал.

– Личный опыт? – уточнил он, и тот вновь усмехнулся:

– Ставить опыты на Господней милости – дело неблагодарное, Гессе. Хотя, следует признать, мне сей опыт удался… Присоединишься к обеду? Не люблю есть в одиночестве.

– Ну, еще бы… – невольно хмыкнул Курт, переварив широкую улыбку хозяина дома на сей раз уже привычно и почти спокойно.

* * *
В гостинице задумчивого майстера инквизитора ожидал, как наверняка выразился бы фон Вегерхоф, surprise agréable[591] – за полчаса до его возвращения хозяину было передано тщательно запечатанное письмо с просьбой вручить беспокойному постояльцу лично в руки. Со своей судьбой владелец, судя по его понурой физиономии, решил смириться, и никакого укора в его взгляде Курт, как ни старался, не обнаружил.

Краткое послание было подписано ульмским канцлером и содержало сообщение о том, что ничего, подобного происходящему в городе теперь, за последние сто тридцать восемь лет замечено не было. За более дальние сроки Зальц не ручался, ибо составленные до упомянутого периода хроники грешили явным приукрашиванием незначительных событий и столь же неприкрытым замалчиванием происшествий важных, имеющих, правда, все более социально-политический смысл. Поразившись и порадовавшись столь исполнительной готовности к сотрудничеству, Курт спрятал эпистолу в томик Евангелия и улегся на постель, подложив под голову руки и глядя в потолок. Полученная сегодня информация требовала осмысления, однако вместо стройной системы в голове крутились бури мыслей и шквалы эмоций.

Доносящийся из открытого окна шум вечернего города казался чем-то чуждым и противоестественным; близким, пусть и плохо понятным, но едва ли не привычным мнился мир иной – тот, в котором по ночным улицам бродят бессмертные создания, таясь днем за плотно запертыми дверями домов и творя десятилетие за десятилетием и век за веком свою собственную историю, храня собственные предания, выстраивая свои, особые законы и создавая свое общество, стоящее в стороне и над обществом смертных, чья жизнь – преходяща, а судьба – предрешена. Прохожий, чей пронзительный голос выкрикнул сейчас что-то, наполовину заглушенное множеством других слов и звуков, хозяин этой гостиницы, торговец на рынке, женщины у колодца – все они существуют словно в иной сфере бытия, словно за толстым и кривым стеклом, не ведая, что творится вокруг них, как не знают о том, какие твари копошатся и какие тайны сокрыты в земной тверди под их ногами. Воистину подлинным был мир ночных тварей, человеческой крови и смерти, мир этих законов и преданий, в котором существует теперь и сам Курт, столь же чуждый им…

Смертный человек в мире тьмы и теней…

Тьма упала на глаза разом, словно покрывало, и лишь по этой внезапности Курт понял, что уснул, не заметив сам, как – уснул без снов и видений, проспав до позднего вечера. Близящееся полнолуние исподволь распаляло почти уже сглаженный диск, озаряя комнату пробивающимся сквозь холодный ночной воздух ровным сиянием, город затихал, уступая свои улицы иному шуму, редкому и случайному, и – тишине, за которой укрывался беззвучный неясный мир…


Распорядитель возник у его стола, стоило лишь усесться поодаль от прочих любителей ночной жизни, и ужин появился на столе немедленно. Проведя эксперимент с пивом и запеченной говядиной у фон Вегерхофа, Курт решил рискнуть и пойти дальше, заказав поджаренный шницель. Никаких возражений по этому поводу желудок, кажется, не высказал, из чего он сделал вывод, что о здравии неприветливой лесной ведьмы стоило бы при случае как следует помолиться.

О том, что, отужинав, майстер инквизитор не поднялся вновь в свою комнату, а вышел прочь, владелец наверняка задумался, возможно, решив даже, что оный вздумал отловить бродящего по улицам стрига собственноручно и в одиночку. Вообще говоря, нельзя было утверждать, что хозяин ошибся бы в подобных мыслях; что еще он мог бы предпринять, наткнись сегодня на упомянутое существо, Курт не представлял. Разумеется, самым верным было бы, если б и впрямь повезло увидеть уже знакомые кошачьи движения одной из теней на ночных улицах, отследить ее перемещения, вычислив, куда именно она направится, однако в самой возможности этого он сильно сомневался. Приди в голову, скажем, фон Вегерхофу пройтись по Ульму и возвратиться домой, оставшись незамеченным – и у него это получилось бы без какого бы то ни было напряжения и даже особенного старания. Оставалось надеяться лишь на то, что стриг не ошибся в своих выводах, и его незаконопослушный собрат впрямь еще неопытен, неосторожен и не обучен всем тем умениям, что довольно скоро постигает любая подобная тварь…

* * *
Луна, зацепившись за конек крыши через улицу, озаряла каменные переходы неправдоподобно насыщенно, ярко, явственно рисуя очертания темных окон, кое-где – с полосами света, пробивающимися сквозь плотные ставни, дверей, запертых и недвижных, обломков камня под ногами, блестящих темной жижей луж, отражающих в себе подобие небесного светила. Любая тень казалась непроницаемо-черной, словно вход в горную каверну, в пещеру, ведущую в подземелье, преисполненное Неизвестным…

С другой стороны, увидев стрига перед собою, не предпринять попытки к задержанию (что должно быть, по иронии судьбы, много проще, нежели убить его), рискнуть, позволив ему уйти… Для себя Курт еще не решил, что в его ситуации будет глупее. Вычислить расположение местного гнезда, не имея четкой статистики перемещений хотя бы одного его члена по городу, фактически невозможно; захватив же одного из них, это можно будет узнать уже через пару недель, когда голод даст в руки допросчиков неоспоримое и явное преимущество.

Если верить выкладкам фон Вегерхофа, то с молодой особью проблем будет еще меньше – тот не протянет и недели. Главное – найти подвал поглуше с дверью, желательно решетчатой, покрепче. Вполне возможно ожидать, что ради такого дела местные власти с радостью одолжат один из тюремных…

Холодный дух еще не воскресшей весны убивал запахи уличной грязи, придавал жизни слабым ароматам вспухших почек и ранних цветов, облепивших чуть выступающие кое-где под окнами балкончики и карнизы; звуки ночного города ощущались чеканно и внятно, будто не слухом, а всей кожей, словно даже являлись зримо в звенящем от лунного света воздухе. Собственная поступь, сколь ни неспешная, ударяла в тишину, разбивая и остро шурша ее осколками под подошвой. Шаги того, кто сейчас же, в эту же минуту, обходит этот же город по другим его улицам – они не слышны; его шаги не услышатся даже за самой спиной, даже у самой спины. Рядом – они не слышны. Так же, как не слышно касания земли тем, другим, пусть пока и столь неопытным, пусть и не искушенным еще в искусстве смерти; даже он, еще не постигший всех тайн собственной жизни – самое опасное из всего, с чем можно столкнуться здесь.

Самое опасное – если только неверны догадки о том, что подле него мастер. Тот, кто старше, опытнее, сильнее. Опаснее…

Песий лай неподалеку сквозь чей-то громкий голос… Что означает он? Что мимо дверей, за которыми четверолапый страж жилища еще минуту назад мирно спал, сейчас промчалась быстрая тень, которой тот не увидел, но запах которой ощутил? Или попросту нетрезвый ночной кутила прошел слишком близко от чужого дома, быть может, даже задев дверь и тем побеспокоив пса? Или не означает ничего.

И откуда знать, быть может, и впрямь почуяв ночную бестию, охранитель человеческого обиталища, напротив, замолчит и присмиреет, позабыв даже дышать…

А возможно, сегодня на этих улицах и вовсе лишь один стриг – живущий днем в доме с тяжелой дверью и с голубями под крышей.

И сколько их будет теперь – таких ночей, когда от всякого шороха вздрагиваешь, любое движение или хоть призрак его вызывает холодную дрожь во всем теле, а утром – возвращение в освещенную солнцем комнату, где все опасения будут казаться глупыми, за собственный страх будет невыносимо перед собою совестно, а за бесплодные блуждания по городу – на себя же будет подыматься бессильная злость…

Тень…

Снова тень. Быстрая, тонкая, едва видимая глазу – тень, соскользнувшая с крыши почти уже за пределами видимости, в темноте, в сгущенном луною мраке, где смыкаются две стены соседних домов. Тень, мелькнувшая и – исчезнувшая…

То, как ноги понесли следом за нею, не замечается – словно тело стало двигаться само по себе, словно без участия воли и разума, ибо, если дать волю разуму, – он не позволит телу шевелиться. Разум скажет, что это не имеет смысла, разум придумает что угодно для того, чтобы не пустить тело навстречу возможной смерти. Но разум молчит – и тело движется.

Ноги стараются ступать тихо, но собственный слух, словно гвоздями, пробивается шорохом песчинок и хрястом уличного мусора под тяжелой толстой подошвой сапог. Руки пытаются взвести арбалет неслышно, но тишину режет, как нож, скрип струны и лязг цельностальной стрелки в ложе. Легкие пытаются впускать воздух, не дыша, но самого себя оглушает шум и стук крови в собственных висках. Чуть отпущенный с привязи разум говорит, что так лишь кажется, хотя тут же и спорит сам с собою, замечая, что – так кажется ему, а тому, другому, слышится…

Теней две.

Бесформенное скопище темноты в темноте покоится на земле, а другое, склонившись, медленно, словно бы опасаясь чего-то, опускается рядом на корточки, протягивая руку…

Подойти ближе неслышно уже нельзя, уже услышит кто угодно, даже и человек; слишком близко…

– А ну, встать, тварь, и шаг назад – живо!

На стиснутый шепот тень обернулась рывком, оставшись, как была – на корточках перед неподвижным человеком, лежащим неподалеку от стены, и Курт повторил, осторожно приблизясь еще на два шага:

– Я сказал – встать и отойти от него назад!

Тень все же поднялась – неспешно и напряженно, отступив чуть в сторону, шагая неслышно и мягко, и Курт так же медленно и настороженно сделал еще три шага к неподвижному телу, пытаясь не отвести прицела и взгляда от молчаливой тени и в то же время увидеть, что с тем, на земле…

– Мертв, – безмятежно сообщил тихий голос, и арбалет чуть дрогнул в руках от неожиданности. – Только это не ваш случай, майстер Гессе: зарезан. Ограбление, судя по состоянию одежды.

Еще мгновение он колебался, все так же стоя чуть в стороне от неподвижной тени, и, наконец, чуть шевельнул рукой с арбалетом, указуя направление:

– В сторону. К свету. Медленно и без выкрутасов.

Незнакомец подчинился тут же, послушно отойдя от стены дома на середину узкой улицы, под свет наполняющегося диска луны, и Курт приблизился, уже начиная осознавать разумом то, что видело око – пусть и были движения этой тени плывущими и невесомыми, пусть и ступала она беззвучно, как кот, и все же чего-то в них не хватало для того, чтобы хотя бы сравнить со словно ускользающими от взгляда движениями фон Вегерхофа. Перед ним был человек – поднаторевший в своем деле куда лучше него, но – человек…

– Оружие? – бросил он, и незнакомец кивнул:

– Разумеется. Но против вас я его применять не намереваюсь, майстер Гессе. Можете подойти и рассмотреть меня, если желаете; я вас вижу, а вы меня – нет. Довольно нечестно.

– Нечестно, – согласился Курт, приближаясь. – Как и то, что ты меня знаешь, а я не знаю тебя.

– Познакомимся, – пообещал тот, чуть отведя руки в стороны, демонстрируя всем своим видом полнейшее дружелюбие, и Курт опустил арбалет, готовясь, однако, вскинуть оружие в любой миг.

Ночной незнакомец оказался невысоким парнем чуть младше него – это легко виделось даже в призрачном лунном свете. Выходя на улицы Ульма, тот готовился явно не к посещениям трактиров и кабаков; короткая куртка и штаны из хорошей крепкой ткани сидели плотно, подошва охватывающих голень сапог была тонкой и беззвучной, пальцы облегали высокие замшевые перчатки, а голову обтягивала низко сидящая на лбу шерстяная шапка.

– Ну, что ж, познакомимся, – согласился Курт, подойдя на расстояние вытянутой руки, и, на миг приумолкнув, чуть повысил голос: – А теперь брось свои игры, подруга, и давай в открытую. Что тут происходит?

Несколько секунд тишины были ответом и, наконец, прозвучала чуть растерянная усмешка:

– Надо же… На чем я прокололась?

– Сначала ответы на мои вопросы, – хмуро отозвался он. – Что тут происходит? Кто ты и откуда меня знаешь? Что делаешь на улицах? Что делаешь у трупа?

– Я с вами на «вы», – заметила незнакомка укоризненно, но по-прежнему без враждебности; Курт молча приподнял руку с арбалетом, и та улыбнулась: – Бросьте, майстер Гессе. Не в ваших это правилах – убивать, не разобравшись… Итак; пройдемся по списку ваших вопросов. Что происходит. Происходят убийства, как вам известно – некто мнит Ульм своим охотничьим уделом. На улицах я делаю то же, полагаю, что и вы, – пытаюсь выследить его. Труп? обнаружила случайно.

– Один вопрос оставлен, – напомнил Курт; незнакомка кивнула:

– Верно. Мое упущение. Адельхайда фон Рихтхофен, имперская разведка… Судя по вашему растерянному виду, майстер Гессе, Александер обо мне не упомянул. Что ж, узнаю паршивца. Вечная жизнь – вещь временами скучная, посему он развлекается за счет окружающих. Он уже устраивал вам эффектное явление ясным днем в солнечных лучах? Александер проделывает это со всеми, кому доводится с ним работать; он полагает это забавным.

– Я уже начинаю свыкаться со всем, – не сразу выговорил Курт, – однако…

– Понимаю, – улыбнулась она. – О вашей подозрительности наслышана, майстер Гессе, посему к скепсису готова. Тем не менее, к своему великому сожалению, доказать свои слова наглядно не имею возможности; пароли и ключевые фразы нашего ведомства вам ничего не скажут и будут лишь пустым звуком, и, в отличие от Александера, я не могу показать вам Знака или предъявить шифровку с личным благословением отца Бенедикта. Вам остается поверить мне на слово. Ну, или довериться логике: никто из ваших врагов всего мною сказанного знать не может. Допускаю, что им может быть известно о многом, но не о колкостях, каковые вы отпускали вчерашним днем в доме Александера в адрес его несчастной возлюбленной. Произошло это, если я верно помню его рассказ, сразу после прочтения вышеупомянутой шифровки… Напрасно вы так с ним. Он пережил многое и заслужил лучшего.

– Взаимодействие имперских и конгрегатских служб предполагает это – сплетни напарников за спиной друг друга?

– Я не сплетничаю, – серьезно возразила Адельхайда. – Лишь призываю вас несколько сбавить обороты и не обобщать данных, о которых не осведомлены в полной мере. Что же до вас – мы обсуждали не ваши достоинства и недостатки, а лишь пытались решить, следует ли посвятить вас во все детали. Было решено, что следует. Александер по сию пору этого не сделал… быть может, выдумывая очередную остроумную, с его точки зрения, выходку с моим явлением. А возможно, надеялся именно на такую нашу встречу. Не удивлюсь, узнав, что в данный момент он наблюдает за нами и от души веселится, хотя, согласно нашей договоренности, его сектор обследования – восточнее.

– Что вы делали на крыше? – на ее слова никак не ответив, по-прежнему неприветливо осведомился Курт; Адельхайда передернула плечами:

– Наблюдала за улицами, разумеется. А теперь ответьте и на мой вопрос: на чем вы меня поймали? До сих пор все проходило гладко.

– Запах, – пояснил Курт; она с затаенной оскорбленностью изогнула бровь:

– Простите, не поняла?..

– Мыло. Пахнет дорогим мылом. Даже Александер при всех его заскоках не станет пользоваться таким, а уж тем паче – какой-то мальчишка, любящий бегать ночами по крышам. Кроме того, этот сорт мне хорошо известен. Довольно популярен у дам высокого сословия.

– Возьму на заметку, – кивнула Адельхайда. – И, раз уж у нас сложился столь непринужденный светский разговор, майстер Гессе, позволю себе также добрый совет: если намерены и впредь разгуливать по ночному Ульму, купите себе охотничьи сапоги. Ваши колодки, конечно, удобны для боя и путешествий, но это лишь ко мне вы сумели подкрасться (примите искреннюю похвалу от профессионала – немногим это удается), однако же будь на моем месте тот, кого вы разыскивали, ваш топот он услышал бы еще по ту сторону улицы. Кроме того, выслеживать его на земле – плохая идея. Так и вы в большей опасности, и упустить его из виду проще. Крыши – вот что нужно. Для чего, опять же, требуется совсем иная обувь.

– Учту, – отозвался он коротко, разряжая арбалет и злясь на себя за то, что упомянутого этой дамочкой оружия никак не может разглядеть в ее экипировке. – Как я уже сказал, я начинаю свыкаться со всем в этом деле, верить начинаю почти всему и почти всем, даже странным женщинам в одежде ночного вора, однако – не будете ли вы столь любезны сообщить мне, где и когда я сумею увидеть вас днем? Дабы убедиться в подлинности хотя бы вашего положения «по легенде».

– Мое положение официально не только согласно легенде, майстер Гессе, – улыбнулась Адельхайда. – Имя, названное мною – подлинное, и de jure, и de facto. Графиня фон Рихтхофен, в Ульме уже более месяца. Увидеть меня днем вы сможете, если посетите «Моргенрот»; название, на мой взгляд, несколько неподходяще для гостиницы, предназначенной родовитым постояльцам, каковые не просыпаются раньше полудня[592], однако – не мне давать советы дельцам. Мною снят весь второй этаж, посему, если у вас возникнет желание обсудить что-либо, касающееся текущего расследования, лишних ушей и глаз не будет. Ну, или – если вам придет в голову арестовать меня за самозванство, на каковую глупость, надеюсь, вы не отважитесь прежде, нежели переговорите с Александером, который подтвердит мои полномочия; ведь в его-то полномочиях вы уверены?

– «Александер»… – повторил Курт медленно. – Давно работаете вместе или попросту плотно сотрудничаете?

– Вы бестактны, майстер Гессе. Но я не в обиде.

– Ergo?

– В первом случае – это не ваш уровень доступа, во втором – не ваше дело, – пояснила она с подчеркнутым благодушием. – Ведь я не спрашиваю, откуда человеку вашего положения известно, что за сорта мыла предпочитают высокородные дамы.

– Наверняка не спрашиваете потому, что это – известно вам.

– А знаете, майстер Гессе, по тому, что я слышала, я вас представляла себе иначе – таким, знаете ли, брутальным красавцем с огнем в глазах.

– Рад разочаровать.

– Любите разочаровывать женщин, майстер Гессе?

– Смотря по тому, какой смысл вы вкладываете в это понятие.

– «Разочарование»?

– «Женщина», – пояснил Курт предельно любезно. – Всякое понятие в нашем несовершенном мире весьма зыбко и туманно, а это – уж тем паче.

– Вы женоненавистник?

– Не обобщайте данных, госпожа фон Рихтхофен, о которых не осведомлены в полной мере.

– Не недооценивайте тех, о ком не осведомлены хоть в какой-либо мере вы сами, майстер Гессе.

– Переоценить порой опаснее, особенно данные о понятиях зыбких. Предпочитаю взвешивать.

– Ваши весы столь надежны?

– Последняя корректировка выправила все недочеты.

– Самонадеянность – скверный советчик, майстер Гессе.

– Убежден, вы превосходно знаете, о чем говорите, госпожа фон Рихтхофен, – кивнул Курт с холодно-учтивой улыбкой. – Приятно принимать советы от человека, близко знакомого с предметом. Наверняка будет весьма самонадеянным продолжать наш столь познавательный разговор и далее, стоя здесь, среди этой живописной улицы, и надеясь, что искомое явится само с поднятыми руками. Опасаясь вновь показаться женоненавистником, госпожа фон Рихтхофен, вынужден, тем не менее, проявить бестактность и прервать беседу, каковую мы продолжим завтра, если, разумеется, завтра я все еще застану вас в гостинице или хотя бы в Ульме вообще.

– Я повременю с побегом, – пообещала Адельхайда фон Рихтхофен с раздражающе незлобивой улыбкой. – Раз уж вам столь полезны мои советы.

– «Приятны», – возразил Курт. – Увы, не всегда то, что приятно, так уж полезно, чаще наоборот.

– А вы не привыкли уступать, верно, майстер Гессе?

– У меня еще много полезных для здоровья привычек, – отозвался Курт, совершенно неучтиво развернувшись к ней спиной и двинувшись прочь. – К примеру, вечерние прогулки перед сном. До завтра, госпожа фон Рихтхофен.

Позади осталось молчание, однако он сильно сомневался в том, что у этой дамочки подошел к концу запас колкостей. Это добро она производила на месте в неограниченных количествах, как войсковой обоз – камни для орудий. Сегодня на нем явно испытали мелкий калибр, лишь прощупывая броню, каковая начала давать трещины, ибо в одном из утверждений этой особы была немалая правда. Женоненавистником он, разумеется, не стал, однако вполне определенные представительницы дщерей Евиных вызывали в нем теперь раздражение и неосознанное, противное логике неприятие.

(обратно)

Глава 10

В свою гостиницу Курт явился задолго до наступления утра, поняв всю тщетность своих блужданий. В одном графиня Адельхайда фон Рихтхофен (имперская разведка, надо же…) была права: увидеть хоть что-то в переплетении углов и улиц было попросту невозможно; повторить же ее подвиги и взобраться на крыши он действительно не мог – уже через четверть часа проснулась бы половина города, разбуженная топотом тяжелых сапог по крышам над головою. Уснул Курт, как ни удивительно, почти сразу, проспав оставшееся до рассвета время опять без снов и раздумий. Порыв наведаться в «Моргенрот» немедленно Курт преодолел, отметив с очередной порцией недовольства, что и здесь замечание Адельхайды вполне справедливо: говорить о чем бы то ни было с нею не имело смысла до тех пор, пока не получены разъяснения от фон Вегерхофа, чья лояльность удостоверена несомненно.

Однако любопытство требовало удовлетворения, и за завтраком, подозвав к себе владельца гостиницы, Курт непререкаемым тоном велел присесть напротив и ответить на несколько вопросов. Хозяин уже не перечил, послушно исполнив указание, и в его «майстер инквизитор» теперь проскальзывали не пренебрежение и равнодушие, а обходительность и существенная доля опаски.

Для разогрева Курт задал вопрос о примерном количестве постоялых дворов в Ульме, об уровне обслуживания в каждом из них, о расслоении оных на сословные особенности, после чего невзначай поинтересовался личностью графини Адельхайды фон Рихтхофен. Существенного владелец не сумел сказать ничего; «Моргенрот» сдавал комнаты исключительно особам родовитым и имущим, бывало – одну-две на пару ночей тем, кто бывал проездом, чаще – пол-этажа или весь этаж тем, кто являлся в Ульм проведать друзей, не желая при том селиться в их замках, как то было и с графиней фон Рихтхофен. Судя по тому, что слышал владелец, она прибыла навестить родственницу покойного мужа – ту самую вдовствующую баронессу, о коей упомянул фон Вегерхоф. Старуха была одинока уж немалое время, отчего неудивительным являлся тот факт, что молодая графиня пожелала поселиться в отдельности от повествований о былом, ушедшей молодости, нынешней молодежи и подвигах покойного барона. Оставалось надеяться на то, что ночная незнакомка не воспользовалась попросту этой информацией, дабы отвязаться от легковерного следователя…


Либо фон Вегерхоф отдал нарочитое указание впускать майстера инквизитора без прекословий, либо же его челядь испытывала безоговорочное почтение к Конгрегации – отперший дверь слуга на требование впустить лишь послушно кивнул и отступил в сторону, давая гостю войти. К комнате хозяина дома Курт направился один, велев слуге убираться по своим делам, каковой приказ тот, поколебавшись, исполнил.

Стриг сидел у стола спиною к двери и на вошедшего не обернулся, лишь махнув рукой в сторону стоящего перед собою стула:

– Присядь. Судя по тому, что ты явился с утра, у тебя ко мне наверняка есть важный разговор.

Курт, не ответив, прошагал к столу, и, рывком придвинув стул, уселся. Фон Вегерхоф изобразил нарочито приветливую улыбку, на миг оторвав взгляд от шахматной доски перед собою, и вновь обратил взор на фигуры, продолжив расставлять их в нужном порядке.

– Партию? – предложил стриг радушно.

– Знаешь, – отозвался Курт не сразу, – будь ты кем другим, этот разговор я начал бы с хорошего удара в челюсть. Но ведь ты же, гад, увернешься, и я буду выглядеть глупо – еще глупее, нежели минувшей ночью.

– О, не следует принимать все так близко к сердцу. Со всяким может случиться. Наверняка ты просто-напросто перебрал со спиртным. Или недобрал.

– Прекрати, – потребовал Курт, понимая, насколько беспомощно звучит невольная угроза в его голосе. – Я говорю серьезно.

– Пока ты не говоришь, – возразил фон Вегерхоф, по-прежнему глядя лишь на доску. – Ты жалуешься. Не пояснишь, на что именно?

– Графиня Адельхайда фон Рихтхофен. Что-нибудь говорит?

Стриг аккуратно установил башню на ее место, подправив, дабы фигура занимала клетку ровно по центру, и неспешно поднял взгляд к собеседнику.

– Вот оно что, – протянул он с усмешкой. – Ну, и как она тебе?

– «Как она мне»?!. Я полноправный участник расследования, если мне не изменяет память! Почему я не знал о какой-то девчонке, которая…

– Эта «девчонка» старше тебя пятью годами, да и допуском, чтоб ты знал.

– В этом городе есть хоть кто-то, кто не выше меня допуском и не знает больше меня?

– М-м… – задумчиво протянул стриг, вертя в руках крестьянина и, поставив его на доску, предположил: – Стражи на воротах?

– Смешно, – согласился Курт мрачно. – Тебя это веселит – вредить делу сокрытием важной информации?

– Да, несколько не в настроении я был вчерашним вечером бежать к тебе в гостиницу с рассказом о третьем в нашей группе. Это вполне могло повременить до сегодняшнего дня, ибо вчерашний вечер у меня был занят другим.

– Ужином, – уточнил Курт; фон Вегерхоф кивнул:

– Ужином. Содержание моей казны в должном объеме требует немалых усилий, а также больших затрат времени, проводимого вне дома либо же в оном, но с посторонними, хотя и крайне полезными людьми. При этом, Гессе, в моем доме есть один не посторонний и также крайне нужный человек, которому тоже надо хотя бы время от времени уделять внимание. Не явиться к обеду или ужину раз или три – еще в некотором роде допустимо, но сделать это в шестой раз – попросту непристойно. Итак, все разрешилось само собою, и мне не придется шагать через половину Ульма, дабы навестить тебя. И где же вам случилось свести знакомство?

– На улицах, когда этой ночью я вышел обследовать город.

Черный скороход замер в пальцах, оставшись висеть в воздухе над своим полем, и мгновение стриг сидел неподвижно, глядя перед собою; пальцы стиснулись, зажав фигурку в кулак, фон Вегерхоф медленно поднял глаза и тихо, четко выговаривая слова, переспросил:

– Этой ночью ты – что?..

– Вышел на улицы, – повторил Курт, и тот повысил голос:

– Вопрос был риторическим, Гессе. Я не глухой. Мой слух, позволь заметить, куда как лучше твоего, равно как и зрение, и реакция, и тупая физическая сила! И так – с любым из мне подобных! – почти рявкнул стриг, и Курт вздрогнул от неожиданно резкого голоса. – А если бы ты впрямь нашел его – что тогда?!

– Не знаю… – проронил он, опешив. – На месте придумал бы…

– Сосунок! – прошипел фон Вегерхоф, сдерживая крик; в обыкновенно безмятежных насмешливых глазах цвета родника сейчас была настоящая, непритворная злость. – Сопляк, мальчишка, щенок беззубый, где были твои мозги, когда ты это делал?! Ты рехнулся, или попросту надоело жить?! Ты… ты даже не котенок перед ними, ты – никто! Любой, пусть лишь месяц назад восставший от обращения – даже такой тебя порвет, вякнуть не успеешь!

– Не ори на меня, – пытаясь соблюдать спокойствие, начал Курт, и стриг пристукнул кулаком по столу:

– Молчать! И слушать, когда я говорю! Ни шагу на улицы ночью! Даже мысленно! Окна – закрыть, двери – запереть, оружие – под подушку! И ни шагу в ночь! Ей – можно, ты ей в подметки не годишься, она хоть удрать сумеет, а ты…

– Я не Эрнст, – тихо довершил он. – Знаю.

Фон Вегерхоф осекся, еще миг глядя на него ожесточенно и зло, и, прикрыв глаза, отвернулся и медленно перевел дыхание. Кулак разжался, и на стол высыпались мелкие каменные крошки, некогда бывшие черным скороходом.

– Сурово, – заметил Курт все так же негромко. – Наглядная demonstratio? Мороз по коже, честно… А кельнский обер-инквизитор тебе, часом, не родственник? Знаешь, на миг даже возникло чувство, что я у него в рабочей комнате; или это у всех с возрастом вырабатывается привычка орать на сослуживцев? Неужели и я так же буду? Представить страшно.

– Дурень малолетний, – вздохнул стриг обессиленно. – Ведь тебе на мои слова плевать; завтра или послезавтра ночью снова возьмешься за свое… Я прав?

– Даже и не знаю, – отозвался он почти всерьез. – Учитывая столь пламенную речь, я полагаю, над этими самыми словами следует хотя бы подумать.

– Ты подумаешь, – отмахнулся фон Вегерхоф. – Подумаешь – и сделаешь по-своему.

– Переубеди, – предложил Курт, поднимая взгляд от россыпи черных крошек камня. – Разумеется, тот факт, что в прямом противостоянии меня разделают – сомнению не поддается; так ведь я и не намеревался лезть в лоб. Если, к примеру, расстрелять его издали…

– Ты просто не представляешь себе, о чем говоришь, Гессе. Что такое «издали» для тебя? А что – для меня?

– Но ведь, как я понял, наш подозреваемый – младше и необученней, а кроме того…

– А кроме того, вполне вероятно, что он здесь не один. Что ты стал бы делать, если бы наткнулся на его мастера? Или – если таких необученных двое? Трое? Да пускай и один. Как я и говорил, стриг месяца от роду – даже это страшно; Гессе, ты… Ты не знаешь, что это.

– Зато знаешь ты, верно? – уточнил Курт, пытаясь перехватить взгляд прозрачных глаз. – На собственном опыте. Так? Ты сам спустя месяц после обращения что-то наворотил. Я прав?

Фон Вегерхоф установил на доску последнюю фигуру, не поднимая к собеседнику взгляда, и снова предложил, все так же глядя в стол:

– Партию?

– Набор неполный, – возразил Курт. – Ты не ответил.

Стриг молча поднялся, пройдя мимо него куда-то за спину, и возвратился к столу, шлепнув на место убиенного им скорохода серебряную монетку.

– Партию? – повторил он, усевшись. – Играешь белыми и два хода форы.

– Ну, как знаешь, – вздохнул Курт, придвинув стул ближе и сдвинув крестьянина на клетку вперед. – Не отвечай. Расскажи о фон Рихтхофен. Кто она и какова ее роль в нашем деле?

Стриг сидел молча еще мгновение и, встряхнув головой, кивнул на доску:

– Еще ход твой… Адельхайда фон Рихтхофен. Графиня. Приятная дама во многих отношениях; мне уже доводилось с нею работать. Роль ее всегда одна – она слушает, говорит…

– Это я заметил, – покривился Курт. – Поговорить она любит.

– Полезное умение, особенно в ее случае. Sphère d’activité[593] Адельхайды – сборища знати; она вдова, и потому ей позволено многое. А titre d’exemple[594], она может иметь приятелей, а не только приятельниц, посещать, кого вздумается, не изобретая для этого даже видимых поводов, говорить, с кем вздумается… И слушать.

– Имперская разведка? Так это правда?

– Что именно? Что она – оттуда, или что такое ведомство действительно существует?

– О том, что в Германии уже давно есть то, чего не существует, я знаю и без тебя, – с досадой проговорил Курт. – И личная разведка Императора не существует тоже. Итак, она на самом деле оттуда? Стало быть, и они в курсе происходящего?

– В перехваченном письме упоминается Император, – напомнил фон Вегерхоф, походя снимая его башню. – Как полагаешь, должны они знать об этом?

– Я? Полагаю – нет. Но начальству виднее… И с какой такой радости имперский агент имеет больший допуск, чем я?

– Потому что этот имперский агент – служитель Конгрегации.

Курт замер, занеся руку над доской и позабыв, за какую фигуру намеревался взяться; стриг с усмешкой кивнул:

– Твой ход.

– Я пытаюсь не удивляться ничему, – проговорил он, наконец, – однако это уж что-то слишком. С каких пор мы начали набирать в Конгрегацию имперских шпионов?

– О, нет, pas du tout[595]… История эта долгая и занимательная, Гессе. Началась она несколько лет назад, когда Адельхайда вышла замуж. «Вышла», а не «была выдана»; ей посчастливилось с отцом. И с мужем. Вышла par amour[596] и жила с ним, как в песне, счастливо, вот только недолго – спустя примерно год после свадьбы ее муж был найден мертвым в собственной постели. Комната его была, что интересно, заперта, причем изнутри; окно оставалось открытым, однако стена замка… Сам знаешь, что это такое. Второй этаж. Город, неподалеку от которого располагался замок, не сказать, чтобы имел в себе отделение Конгрегации – но инквизитор там наличествовал. Слухи о странной смерти хозяина поползли довольно скоро и, когда доползли до города, дошли и до слуха инквизитора, каковой был, что называется, старой закалки, c’est-а-dire – не обременял себя долгими изысканиями и размышлениями. Инквизитор, разумеется, решил, что не все так гладко, как кажется – человек умер во цвете лет, никаких болезней прежде за ним не отмечалось, стало быть – малефиция. Как показало время, в этом он был почти прав, однако же поисками обвиняемого долго заниматься не стал, руководствуясь старым и привычным принципом «cui prodest?»[597]. А выгодна его смерть была единственно лишь жене, ибо по нарочитому завещанию все отходило ей, минуя прочих родственников.

– Ее арестовали?

– Попытались, – улыбнулся фон Вегерхоф. – Она бежала во время ареста. Инквизитор со сломанной рукой остался буйствовать, страж с сотрясением мозга – лежать évanoui[598].

– Довольно глупо, – заметил Курт, пожав плечами. – С ее-то положением, в наше-то время – надо было действовать иначе; вполне законными методами можно испортить жизнь арестовавшему тебя следователю так, что тому мало не покажется. По себе знаю. Как я понимаю, ее таки оправдали, раз уж она с нами; однако при ее действиях – это лишь везение.

– Отнюдь, – возразил стриг, сдвигая вперед башню. – Шах… Именно ее действия и принесли ей оправдание.

– Каким образом?

– Ты, вероятно, решил, что, бежав, она кинулась к родственникам или в ближайший монастырь, дабы спрятаться и там répandre des larmes[599]? Нет, Гессе, она руководилась истиной «l’affliction ne guérit pas le mal»[600]. Адельхайда начала расследование.

– Одна? Сама, вот так, на пустом месте?

– Одна, – кивнул фон Вегерхоф, – сама. Шах… Но отчего же – на пустом месте; ведь она знала мужа, и в отличие от прочих наших дам – знала хорошо. Знала, где и когда бывал, с кем общался, какие вел дела; она сама в этих делах и была ему первейшим помощником. Она была в курсе всех расходов и доходов, а также их источников, разбиралась во всем, чем занимался покойный супруг. Словом, вдаваться в детали не стану, это – история еще более долгая и значения сейчас не имеющая. Шах.

– Зараза… – проронил Курт, уже видя неминуемое пленение своего короля; сдаться не позволяли только лишь остатки гордости и азарта.

– В бегах она была несколько месяцев, в течение коих узнала, что последняя финансовая операция ее мужа втянула его в историю с некими темными личностями. Шах. Сдавайся.

– Подавишься.

– Это грубо, mon ami, весьма грубо. И что за бессмысленное упрямство.

– Не отвлекайся.

– Comme tu veux[601]… Адельхайда, завершая свое расследование, вышла на небольшой и довольно молодой клан стригов (всего четверо желторотых дурней), который в те дни как раз разрабатывал и я.

– А, – проронил Курт, обреченно следя за тем, как его король жалко жмется к краю доски. – Так вот почему имперская разведка знает о твоем существовании.

– Имперская разведка и даже Император лично – не знают. К чему правителю отягощать свой и без того полный забот ум столь приземленными вопросами. О моем существовании узнала Адельхайда, и узнала, как я сказал, случайно, посему во избежание утечки этой информации ее взяли на службу в Конгрегацию. Разумеется, ее можно было бы и убрать, однако вышестоящие разумно рассудили, что подобными агентами не разбрасываются, и, когда дело было раскрыто и закончено, прислали к ней человека, который должен был соблазнить ее службой на благо веры и государства. Шах. Сдавайся, Гессе.

– Продолжай.

– Упрямец… Но посланного ждало в некотором роде разочарование. Он приготовился уговаривать и даже, быть может, запугивать, составил задушевную речь, однако Адельхайда согласилась с первых же слов. Je suis d’avis[602], что ей попросту было скучно жить. Не так уж много развлечений в жизни женщины.

– А кроме того, наверняка хотелось отомстить за смерть мужа – уже не только тем, кто сделал это непосредственно, но и прочим, таким же.

– Полагаю, и это имеет место, – согласился фон Вегерхоф, помедлив. – Об этом она особенно пространно говорить не любит. Но когда видишь Адельхайду за работой, понимаешь, что она – человек на своем месте, занимается своим делом, занимается им с душой и полной отдачей. Шах.

– Кстати, – заметил Курт, заграждая короля последним скороходом, приберегаемым на безвыходный случай, – об отдаче. «Александер», «Адельхайда»… Давно работаете вместе?

– Как это вульгарно, – искривил губы стриг. – Ничего иного тебе в голову прийти и не могло. Вообще говоря, между порядочными людьми не принято обсуждать подобные вещи, касаемые женщины.

– Ясно.

– Ничего тебе не ясно, mon vulgaire ami[603], – отмахнулся фон Вегерхоф со вздохом. – Не скажу, что меня подобное развитие событий совершенно не интересовало бы, однако белокурые вечные мальчики не в ее вкусе. И, по ее мнению, это мешает совместной работе. Причин было высказано еще немало, хотя я полагаю, что в ней говорит скорее неприятие физиологическое, но – с подобным ко мне отношением я уже свыкся, главное, чтобы это не мешало делу. Мат.

– Вижу, – отозвался Курт кисло, и стриг улыбнулся:

– Брось, Гессе, я играю больше полувека; исход был предрешен. Revanche?

Курт скептически обозрел доску; треть фигур фон Вегерхофа так и стояла на его половине, ни разу не двинувшись с места.

– Qui a peur des feuilles ne va point au bois[604], – подбодрил тот, глядя насмешливо и снисходительно, и Курт вздохнул:

– Расставляй… Ну, допустим; но как она попала в имперскую разведку? За какие заслуги?

– Это отдельная история, – пожал плечами стриг. – Не знаю, известно ли тебе или догадывался ли ты об этом, но – среди приближенных к императорской особе есть люди, искренне почитающие Конгрегацию, а также те, кто в оной состоит; а vrai dire[605], не обо всех из них Императору известно…

– Говоря проще, мы приставили своих людей шпионить за ним, – подытожил Курт, и фон Вегерхоф бросил на него взгляд, полный осуждения.

– Fi. Как ты несносно циничен. Присматривать, Гессе. Дабы не отвратился, не соблазнился, не прельстился. Исключительно из заботы о духовном здравии и – должном состоянии державы, вверенной правителю Господом… Словом, человек, занимавшийся ее вербовкой, как раз и имел связи при дворе. А уже там Императору отрекомендовали Адельхайду как личность, которая имеет несомненную ценность для государства и на которую можно положиться. Разумеется, о том, что она уже состоит на службе в Конгрегации, упоминать не стали…

– Да, я понял. Дабы не отягощать и без того обремененный заботами императорский ум.

– Быстро схватываешь, – одобрил стриг и кивнул на выставленные фигуры: – Твой ход… Император рассудил здраво: женщина умная, сметливая, умеет принимать решения в сложных ситуациях; при словах «политико-экономические корреляции» не спрашивает, с каким хлебом это подают, тем для разговора, которых она не может поддержать, попросту не существует. К тому же, при виде направленного на нее меча не падает в обморок, что делает ее агентом просто уникальным – учитывая, что всего вышеупомянутого от женщины никто не ожидает. Женщина-агент такого уровня в высшем обществе явление невероятное, а потому – крайне полезное.

– Теперь, – продолжил Курт, – у нас есть резидент среди императорских агентов, что позволяет нам отслеживать, что происходит в их среде, а кроме того, хорошего агента приобрели и мы сами… или в Конгрегации она нечто большее, чем просто агент? Знака, как я понимаю, у нее нет.

– Если твой вопрос означал «носит ли она его на шее» – нет. Таким, как я или она, носить его постоянно опасно; я, к примеру, свой надеваю в особых случаях. Ее Знак лежит запертым в шкатулке… или в шкафу, или под подушкой… понятия не имею, где; не мое дело. Печати, разумеется, нет; у нее есть номер. При необходимости – крайней необходимости – этого довольно.

– Иными словами, она, как и ты, агент особо уполномоченный.

– Нет, – усмехнулся фон Вегерхоф. – Она – как ты. Следователь. Первого ранга. Но – особо уполномоченный.

– Девка-следователь… – фыркнул Курт, стукнув конем по доске с неожиданным для самого себя раздражением. – После стрига с Сигнумом я уже ничему не удивляюсь.

– Ксенофоб, – приговорил фон Вегерхоф с улыбкой. – Что именно тебя раздражает – то, что она стоит выше тебя по рангу, или все же что-то другое?

– С подозрением отношусь ко всякого рода вдовам-графиням, особенно слишком умным.

– Стало быть, «что-то другое».

– Александер, слушай…

– Нет, послушай ты, – мягко оборвал тот. – Твои неприятности в прошлом – je demande pardon, твои проблемы. Мало ли было подобного у меня; уж наверняка побольше твоего, согласись. Однако что будет, если впредь я стану скалить зубы на всякого, кто чем-то напоминает мне моих прошлых недругов? Адельхайда, замечу, могла бы с подобным же неприятием относиться к Конгрегации, ибо именно ее представитель едва не отправил ее на костер когда-то; но ведь ей хватает ума не впадать в крайности. Нам работать вместе, Гессе, помни об этом. Адельхайда – отменный специалист. Это – имеет значимость, все прочее – нет. Можешь ее не любить, сколько душе угодно, но ты должен ей доверять, прислушиваться к ее мнению, как это было бы с любым другим сослуживцем ее ранга и ее опыта; и – прикрыть спину, случись что. Не пойми превратно, сейчас в этом вопросе я скорее доверился бы ей, чем тебе.

– Merci, – покривился Курт; стриг вздохнул:

– Попросту ее, Гессе, я знаю. Возможно, завершив это дело, я так же смогу сказать и о тебе – если выживешь.

– Да ты просто ангел-утешитель, – заметил он недовольно. – Вот уже второй раз за последние двое суток ты пытаешься подбодрить меня, внушив уверенность и оптимизм, упоминая о моей скорой встрече с Господом.

– Бодрости поменьше, – потребовал фон Вегерхоф непререкаемо. – И уверенность убавь. Оптимизм лучше вообще jusqu’а un certain temps[606] выбросить – потом найдешь себе новый. Если выживешь… Так я загоню тебя в угол ходов через пять. Переходи.

Курт посмотрел на своего коня, скакнувшего наперерез башне противника, и неуверенно проговорил, пытаясь прикинуть, где стриг увидел потенциальный шах:

– В самом деле?.. Ну, все равно; нет, правила запрещают.

– Брось это, – поморщился фон Вегерхоф. – Что ты хочешь, в конце концов? Честно и с шиком продуть мне или чему-то научиться?.. Переходи.

Убрав коня на прежнее место, Курт примолк, пытаясь увидеть логику в другом ходе и не видя ее, и стриг неопределенно повел ладонью над доской.

– В любом деле не следует недооценивать пешек, – посоветовал он. – Сейчас ты можешь создать довольно выигрышную позицию; увидишь ее и сумеешь развить – мне придется несладко. Я не тороплю; думай.

– Играет она тоже лучше меня? – проворчал Курт, тупо глядя в доску, и стриг уточнил:

– Играет она неплохо. Но у меня давно не было соперников лучше самого себя. А чем еще было убивать время? – пожал плечами фон Вегерхоф, когда он покривился в усмешке. – Составление упомянутого учебника – процесс долгий и не только от меня зависящий, к тому же, начатый не так давно; хорошие книги встречались редко, да и плохие были перечтены все, что попадались… Долгая жизнь – скука смертная, Гессе.

– Н-да. Фон Рихтхофен сказала этой ночью то же самое. «Вечная жизнь скучная штука».

– Вечной жизни не бывает, – возразил стриг уверенно. – И меня тоже прикончат – рано или поздно.

– Что за мрачные планы на будущее.

– Логичные, – возразил фон Вегерхоф. – Ожидать смерти от старости мне не приходится. Самоубийство пока не входит в мои планы. А кроме того, сие есть смертный грех, ведущий туда, куда когда-то я не угодил воистину лишь чудом. Предположить же, что я и впрямь буду жить вечно – глупо. Чем дольше я живу, тем большее количество людей узнает о моем существовании; по теории вероятий среди них найдутся те, кто захочет это существование прервать. Ну, а неуязвимых не бывает, Гессе, и никто не убережен от случайностей и оплошностей, посему, по все той же теории, найдется и тот, у кого это однажды получится. Вывод из всех этих выкладок – понятен. Хотя, не отрицаю, несколько невесел… У любого человека передо мной имеется одно неоспоримое преимущество: его судьба ему неведома. Что-то в этом есть, не находишь?.. Échec et mat[607].

– Ты издеваешься, – усомнился Курт, растерянно глядя на доску; на сей раз с места не двинулось больше половины фигур противника. – Этого не может быть… за две минуты?

– Около того.

– Это невозможно.

Стриг широко улыбнулся, аккуратно опрокинув его короля набок, и вкрадчиво предложил:

– Еще партию?

(обратно)

Глава 11

Из плена игры, сдав короля восемь раз, Курт вырвался лишь час спустя, усвоив, что сможет собою гордиться уже в том случае, если однажды каким-то чудом сумеет добиться ничьей – фон Вегерхоф громил его легко, не прерывая беседы и не задумываясь над ходами. В последней партии тот и вовсе, издевательски сочувственно вздохнув, перед началом игры убрал с доски башню и коня вкупе с половиной крестьян, загнав короля противника в кусты менее чем за пять минут.

От дома с голубятней Курт направился в «Моргенрот», на всем пути пытаясь если и не настроиться на дружелюбный лад, то хоть попросту призвать самого себя к порядку; в чем стриг был бессомненно прав, так это в том, что его неприязнь к новоявленной сестре по служению носила характер иррациональный и безосновательный. К дверям гостиницы он подошел почти уже в дипломатическом состоянии духа, каковой едва не разлетелся в пыль при первых же словах владельца, повторившего своими манерами поведение хозяина постоялого двора, давшего приют господину следователю. В ответ на поначалу вежливую просьбу доложить о приходе и препроводить майстера инквизитора к госпоже фон Рихтхофен Курт выслушал отказ, составленный весьма многословно, но от этого не менее неучтиво, и высокомерная ухмылка какого-то парня из низшей обслуги была последним камешком на чаше весов, противоположной той, где покоилось его терпение. Хозяина он подтянул к себе за воротник его недешевого одеяния, другой рукой изобразив грозящий кулак в сторону встрепенувшегося парня.

– Этот городишко начинает меня раздражать, – пояснил Курт, глядя в глаза владельцу; тот был выше майстера инквизитора на полголовы, отчего стоял теперь, пригнувшись к удерживающей его руке. – Почему-то здесь почитается нормой дерзость по отношению к представителям Конгрегации, что не может не беспокоить меня как ее служителя.

– Вторжение в личную жизнь моих постояльцев… – начал хозяин, все еще пытаясь соблюсти достоинство, явно попираемое расположением в пространстве, и Курт оборвал, чуть повысив голос:

– …будет по первому моему слову, если потребуется! Если я спрошу, что заказал на завтрак один из них – я должен услышать ответ; если мне надо будет знать, когда и кто ложится или встает, что и кто бормотал вчера во сне – я буду это знать, и когда я требую указать нужную мне комнату – ты должен сказать «да, майстер инквизитор» и проводить меня немедленно. В противном случае я буду расценивать твое поведение как попытку помешать следствию, от чего полшага до соучастия, каковое карается. И поскольку отделения Конгрегации нет в этом городе, подвергать наказанию я имею право, избирая вид кары по собственному усмотрению – начиная штрафом и кончая казнью на месте. А теперь, если ты осознал мои слова, скажи «да, майстер инквизитор».

– Да, майстер инквизитор, – не сразу сумел выдавить владелец, пряча глаза от закаменевших чуть поодаль своих работников. – Я вас понял.

– Имя, – потребовал Курт, разжав пальцы, и хозяин, распрямившись, поспешно отступил на два шага, судорожно расправляя воротник.

– Штрайхер, майстер инквизитор. Отто Штрайхер.

– Хорошо, господин Штрайхер, – перейдя к подчеркнуто вежливому тону, кивнул Курт. – Начнем заново. Итак, графиня фон Рихтхофен. Дабы я не бродил по вашей гостинице, распугивая обслугу и прочих постояльцев, будьте столь любезны – укажите мне, где я могу найти ее.

– Но ведь вы понимаете, что, не доложив, я не могу вас… – подавившись последним словом, вновь попытался возразить владелец, и он нахмурился:

– Вы полагаете, что о понятии «приличие» служители Конгрегации не осведомлены, господин Штрайхер?

– Я этого не говорил.

– И не надо, – одобрил Курт, развернув его за плечо в сторону лестницы и легонько подтолкнув в спину. – Прошу вас.

По широким, ни разу не скрипнувшим ступеням тот поднимался торопливо, не оборачиваясь на майстера инквизитора, каковой разглядывал это пристанище путешествующих с интересом и пристрастием, отмечая, что, если обычные, привычные ему трактиры и постоялые дворы смотрелись, мягко говоря, скромно рядом с тем, где пребывал он сейчас, то в сравнении с его временным обиталищем владения Отто Штрайхера казались едва не дворцом. Этажей в гостинице было три, и тот факт, что снаружи здания последний не выступал далеко за пределы первого (экономя, как у большинства прочих домов, затраты на выкупленную у города землю), говорил о том, что она изначально строилась как помещение, долженствующее приносить немалый доход. Остановясь у вычурной тяжелой двери, Курт подумал с усмешкой, что сейчас коридоры не всех замков отличаются столь же расточительным украшательством, и высокородные гости видят в «Моргенроте» ту роскошь, каковой уже не осталось в их собственных жилищах. Подстроиться под новые времена с их новыми законами жизни сумели не все; большинство из родовитой знати всю ту товарно-денежную суету, в которую столь легко вписался фон Вегерхоф, почитает за урон достоинству потомственного воителя и землевладетеля, разбираться в ней упрямо не желает, и те из их потомков, кто является хотя бы ровесником Курта, уже не застали времен, когда их крестьяне не были богаче своих хозяев…

На просьбу владельца доложить о приходе господина следователя, высказанную сквозь частые запинки, горничная графини фон Рихтхофен кивнула без тени удивления во взгляде и ненароком отстранила Отто Штрайхера с порога, словно смахнув муху, кружащую над выставленным к окну пирогом.

– Доброго утра, майстер инквизитор, – проговорила она невозмутимо, указав внутрь богато обставленной светлой комнаты широким жестом. – Сюда, прошу вас.

Закрывая за собою дверь, Курт успел увидеть растерянное и чуть побледневшее лицо хозяина, наверняка испытавшего немалое облегчение от того, что доходная постоялица совершенно явно не станет сыпать громами и молниями и немедленно съезжать, сетуя на докучливость окружающего мира.

– Сюда, – повторила горничная, ведя его к двери, соединяющей между собою две соседние комнаты. – Вас ожидают.

Перед третьей дверью та остановилась, придержав гостя ладонью, и открыла незапертую створку без стука, заглянув внутрь.

– Он пришел, – как-то запросто сообщила девица и, выслушав ответ, раскрыла дверь шире, отступив в сторону.

Шагнув в комнату, Курт приостановился, рассматривая обстановку и выложенные деревом стены, расцвеченные отраженным от витражей в распахнутых ставнях солнцем, и от негромкого голоса, прозвучавшего где-то в стороне, едва не вздрогнул.

– А вы задержались, майстер Гессе, – насмешливо заметил голос. – Я ожидала, что с рассветом увижу вас у порога.

– Стало быть, вы есть вы, – отозвался Курт, оборачиваясь. – Это уже что-то.

Временная хозяйка этих комнат сидела чуть поодаль на скамье, покрытой весьма вольно разбросанными подушками, и крутила в руке стило; пальцы вертели тонкую свинцовую палочку легко узнаваемыми движениями человека, привыкшего использовать нож по большей части не для нарезки хлеба. Перед нею, расстеленный на низеньком столике, лежал внушительный лист бумаги, исчерченный линиями и фигурами.

Это было единственным, что Курт успел сказать и заметить, прежде чем замереть, позорнейшим образом онемев и примерзнув к месту.

Если и иные умения, кроме науки смены облика, графиня фон Рихтхофен воплощала столь же даровито, то удивляться покладистости Императора при принятии ее на службу и заинтересованности в ней Конгрегации отнюдь не приходилось. Этой ночью на улицах Ульма Курт столкнулся с мальчишкой – самым настоящим, и, не выдай ее этот тонкий, едва уловимый и так ему хорошо знакомый аромат, ему бы и в голову не пришло заподозрить обман. Так же, как, не зная истины, не сумел бы и найти нечто общее между своей ночной собеседницей и сидящей напротив него черноволосой женщиной, при взгляде на ухоженный облик которой лишь сумасшедший выдумщик мог вообразить ее бегущей по крышам домов темной ночью. «Ну, хотя бы не блондинка…», – промелькнуло в мыслях невзначай, и растерянность сменилась внезапной злостью.

– Бросьте, – укоризненно возразила Адельхайда фон Рихтхофен, легким мановением руки указав ему место по ту сторону столика. – Бросьте, майстер Гессе; обо мне вы выяснили уже все, что можно – точнее, то, что Александер счел возможным вам раскрыть. Ведь именно посещение нашего общего знакомого и не позволило вам нагрянуть сюда ранним утром, дабы удостовериться в том, что «я есть я». Присядьте, – поторопила она, когда ее гость не двинулся с места. – Возможно, поможете мне дельной мыслью, хотя Александер, должна заметить, полагает мои старания напрасными.

– Что это? – сумел, наконец, выговорить Курт, усевшись по ту сторону стола; от того, как просто его взяли в оборот, он чувствовал себя подчиненным, невовремя явившимся на службу.

– План Ульма, – пояснила она охотно. – Александер по моей просьбе сумел выклянчить его у канцлера, и я скопировала. План, правда, грешит неточностями – ему уже полсотни лет, и внимания ему все это время никто не уделял, однако за проведенное здесь время я внесла все нужные коррективы. Здесь и здесь – места обнаружения тел. Все в районе трактиров, причем довольно недорогих; пристойных, но недорогих. Не могу сказать пока, о чем это говорит, однако факт непреложен: тела́ не нашли у харчевен с плохой репутацией или заведений вроде «Риттерхельма», оба убийства совершены подле забегаловок средней руки. Для полной картины, конечно, этого мало; если и третья жертва будет там же…

– А вы убеждены, что будет? – спросил Курт скептически.

– Нет. Вполне возможно, что он возьмется за ум или сменит способ питания, или его мастер немного окоротит его активность… Все возможно. Вам – ничего не приходит в голову в связи с этим, майстер Гессе? Из того, что я о вас слышала, от вас до́лжно ожидать невероятных идей и проницательнейших теорий.

– Врут, – возразил он хмуро. – Я не гений и не пророк. Что думает имперская разведка о перехваченном письме?

– Ничего, на что стоило бы обращать внимание, – передернула плечами Адельхайда. – Мое же мнение таково: что бы они ни хотели получить от своей операции в Ульме, она для них весьма и весьма важна. В деле, помимо неизвестных нам личностей, был задействован pro minimum один человек, сознательно пошедший на гибель и выдержавший свою роль чисто, от всей души и до конца. Им требовалось, чтобы эта записка дошла до нас во вполне конкретном виде, с сохранением вполне конкретных слов – дабы Конгрегации хватило их для заинтересованности, но недостало для раскрытия истинного смысла. Стало быть, письмо было истреплено и ненужные слова были затерты заранее. Изображать же судорожное жевание тайного послания на пороге гибели, истекая кровью, – для этого надо работать не за деньги, а за идею.

– Видел таких, – заметил Курт неохотно, рассматривая довольно четко вычерченный план города. – Один из них у меня держался более двух часов, прежде чем заговорить. И заговорив, явно чувствовал себя виноватым; не обозлившимся на меня за то, что я сломал его, а – виноватым перед ними за то, что проболтался.

– Подобными людьми не разбрасываются. Они полезны. Найти тех, кто будет предан, пока платят – легко. Чуть сложнее с теми, кто готов страдать за идею, но не способен идти до конца. А вот таких, как этот, с письмом – таких приберегают для серьезных дел.

– Как сейчас?

– Как сейчас. Знаете, майстер Гессе, что мне представляется интересным? Это «фон» в письме. Если воспринять на веру хоть долю этих сведений… Будь новообращенный из «высших слоев», он пасся бы подле заведений, которые знакомы ему, id est, которые посещал при жизни, а это наверняка не те трактирчики, у коих обнаружены тела. Это было бы нечто полетом повыше. Александер упомянул, что вы высказали мысль, касающуюся многочисленной орды рыцарства без земли и богатства; вот такие – да, им более знакомы именно те места. Выводы делать я бы пока остереглась, однако что-то интересное в вашей мысли есть.

– Благодарю, – кисло отозвался Курт; она улыбнулась.

– А вы от меня не в восторге, майстер Гессе, верно?

– Я ничего не имею против лично вас, госпожа фон Рихтхофен; всего лишь нет привычки к работе с… агентами подобного типа.

– Следователями, – исправила Адельхайда с усмешкой, и он кивнул:

– Тем более.

– И чем же вам так претит мой тип следователей?

– Своей нетипичностью, в первую очередь.

– Вы все же женоненавистник.

– Наверняка так вы и скажете, когда мне вздумается возразить вашим выводам.

– Стерпеть критику от Молота Ведьм в своем роде даже почетно, – кивнула Адельхайда с улыбкой, от которой, словно от ледяной воды, свело зубы. – Вам есть чем возразить? Так возражайте же.

– Как скажете, – отозвался Курт, всеми силами пытаясь удерживать себя в пределах спокойствия. – Вот возражение первое. Вполне может статься, что не серьезное дело затевается в Ульме, а – серьезными людьми.

– Занимательно. Поясните видимую вами разницу.

– Вы можете себе позволить снять на неопределенный срок этаж дорогой гостиницы, госпожа фон Рихтхофен. Я себе этого позволить не могу. Параллель здесь следующая: для кого-то один или двое фанатиков, отдающих идее жизнь и душу, – это роскошь и невероятная ценность, расходуемая лишь в крайних случаях, а для кого-то и два десятка подобных личностей есть не более чем расходный материал. И употребить их можно в любом деле, при первой же необходимости. Это primo. Второе возражение касается охотничьих пределов нашего подозреваемого. Он может быть императорским наследником или сыном местного рыболова, кем угодно; если его охота совершается под надзором мастера, то и проходит она, соответственно, в привычных для мастера местах. О личности самого́ новообращенного в этом случае ваши заметки нам ничего не скажут, хотя – да, вы правы, при наличии третьего трупа можно будет с убежденностью говорить о системе, а не о совпадении.

– Встречное возражение, – не сразу ответила Адельхайда фон Рихтхофен, задумчиво постукивая стилом по столу. – Контролируй его мастер эти вылазки – неужто тот совершил бы такую оплошность, для стригов почти непозволительную? Бросить тело вот так, на улице… Ведь вы говорили с Александером, знаете, что опытный – такого себе не позволит.

– Если только это не было сделано нарочно.

– Для чего?

– Для того же, для чего было и подброшенное письмо.

– Однако, и в этой мысли тоже что-то есть… Я вполне способна воспринять любое возражение, майстер Гессе, – миролюбиво улыбнулась Адельхайда. – Если оно логично. И я не стану обвинять вас в предвзятости к моему положению, полу, способностям и прочему, пока возражения ваши отвечают логике. Мало того, я бы очень хотела, чтобы их было как можно больше и они были как можно дотошнее; ваша паранойя все более входит в легенду наравне с вашей прозорливостью, посему вы, возможно, вместе с совершенно безумными теориями однажды выскажете и нечто правдоподобное. Хотя, как я заметила, именно самые сумасбродные из ваших идей на поверку и оказывались самыми истинными.

– А что здесь? – не ответив, спросил Курт, поведя ладонью над прямоугольником, испещренным мелкими крестиками и несколькими крестами побольше, заключенными в квадратные рамки. – Кладбище, как я понимаю? Что вы отметили?

– Склепы. Александер обошел их все, когда завязалось это дело, и теперь проверяет время от времени. Случается, что, прибыв в город ненадолго, стриг не загружает себя заботами, связанными с поиском и содержанием дома. Эти господа умеют быть довольно неприхотливыми, если есть к тому нужда, и спать могут где угодно. Разумеется, они тоже предпочли бы мягкую постель и приятную обстановку, но при желании могут провести довольно долгое время и на жестком камне в окружении пауков и пыли. Мое мнение – это не наш случай. Во-первых, «наши люди в Ульме», упоминаемые в письме; если правда все, написанное там, то нет оснований сомневаться и в их существовании. Стало быть, наш подозреваемый – в чьем-то доме. Во-вторых, обитая в подобных местах, сложнее уследить за новообращенным птенцом; стоит отвернуться – и только его и видели. Однако ради очистки совести обследования совершаются.

– А проверки самих трактиров, возле которых нашли тела, – они были?

– Первым делом, – кивнула Адельхайда. – Среди постояльцев нет никого, кто не показывался бы днем; кроме того, Александер затратил немало времени, чтобы оказаться рядом с каждым из них в достаточной близости. Будь среди них стриг – он бы его почувствовал. Трактиры вычеркиваются. Жаль. Это бы весьма упростило дело.

– Наверняка и они подумали так же, – на мгновение позабыв о своей неприязни, усмехнулся Курт. – Потому и не стали там селиться.

– С домами же – сложно, – вздохнула Адельхайда, последовательно ткнув стилом во множество мелких фигур на плане. – Арендуемых домов не счесть, к тому же мы не знаем, сняли ли новоприбывшие отдельное жилье либо нашли приют у людей, живущих здесь давно (те самые «наши люди в Ульме») – связных или даже руководителей этой операции. Как показало ваше последнее кельнское дело, не всегда организатор наблюдает со стороны – бывает, что участвует в деле лично. В таком случае, этот дом может быть и вовсе в собственности, причем давно. И как пограничный город Ульм привык к постоянно сменяющимся лицам; здесь никто не удивится, если вместо своего соседа внезапно поутру увидит в его доме совершенно постороннего человека или армию, вставшую на постой.

– Александер был прав. Вавилон.

– Потому его и определили сюда, – пожала плечами Адельхайда. – Здесь он незаметен; здесь никто и ни на кого не обращает внимания, жизнь бежит сама по себе, никто ни за чем и (главное) ни за кем не следит. С некоторым усилием поддерживается некий порядок на улицах, кое-какая налаженность на торгах, и это все. Заметили – здешние трактиры игнорируют Великий пост? На носу Страстная неделя, а горожане уплетают жареных гусей, масляную выпечку, и никто не пеняет им на это, кроме, быть может, бродячих проповедников. Местное священство – и то замечено оскоромленным.

– То-то хозяин моей гостиницы на меня даже не покосился… И Александер без зазрения предложил мне телятину на обед; какие только слабости не переймешь от рода людского.

– Александер, – возразила она строго, – постится всю свою жизнь. Вы и понятия не имеете, чего ему это стоит, майстер Гессе. Что же до вас самого, то навряд ли, думаю, вы перестанете потреблять живность, даже оправившись от своего недуга; для таких, как мы с вами, никакие законы вообще не писаны, к чему кривить душой… Я же говорю о простых смертных.

– Правила и им дозволяют послабления – к примеру, путешествующим, – пожал плечами Курт; Адельхайда кивнула:

– Вот именно. Ульм – город путешествующих; и обыкновенная практика расследований, когда собираются сведения по рассказам и сплетням соседей друг о друге, здесь не работает. Никто никого не знает и всем на всех наплевать.

– Но ведь есть же коренные жители, я полагаю, – усомнился он, и Адельхайда согласилась с усмешкой:

– Разумеется. Их тоже никто не интересует. Они общаются между собою, пренебрегая прочими; тех, кто обращает внимание на окружающих, немного – торгаши да магистратские служащие, контролирующие налогообложение. Если вы приезжаете в Ульм с сумкой вещей, не пытаясь влезть в местную торговлю, вы им безразличны, и вас даже не заметят.

– Словом, ничего иного, кроме воплощения плана Александера в жизнь, нам не остается? – подытожил Курт безрадостно. – Но так можно бродить вечно.

– Если мой вывод верен (все же две смерти на одном и том же участке – вряд ли совпадение), то рано или поздно мы их повстречаем.

– «Или поздно», – покривился он. – Вот это замечание немаловажное.

– На исходе вторая неделя. Скоро он выйдет на улицы снова.

– Не факт. Если обнаруженные тела не оставлены нарочно, если это и впрямь оплошность новообращенного, недосмотр мастера – тот вполне может попросту перестать выпускать свое исчадие на улицы вовсе.

– Вы задавали этот вопрос Александеру? – поинтересовалась Адельхайда снисходительно и, не слушая его ответа, кивнула: – Наверняка нет. Задавала я. Так вот, майстер Гессе, не выпустить своего птенца вовсе он не может. Это им необходимо – новичкам; затворничество для них равносильно пытке. Накормить новообращенного дома можно раз, можно два, но вскоре придется дать ему волю хоть бы и ненадолго, хоть бы и под присмотром; охота – часть его воспитания, часть его новой жизни. Часть самосознания. Ну, а кроме того, они выходят из дому и просто так, даже когда время очередного питания еще не подошло.

– Прогуляться? – усмехнулся Курт; графиня вздохнула, отложив стило и сняв с правой руки испачканную свинцом нитяную перчатку.

– Они не видят дня, – пояснила Адельхайда терпеливо. – Они не уходят по делам поутру, не посещают трактиров и пивных – ни к чему; они не навещают друзей, не бывают в церкви или на торге. Это все, что у них есть – ночь и бесцельные прогулки. Вам это кажется бессмысленным, майстер Гессе, но поверьте, когда вы просидите взаперти и в безделье год, три – вы и эту малость оцените.

– А вы, кажется, сострадаете им?

– Всего лишь пытаюсь постичь образ мыслей наших противников. Это, знаете ли, помогает в работе. И посему – вывод такой: ради охоты ли, ради простого развлечения ли – но на улицах он появится. Или они.

– В соответствии с вашей логикой, госпожа фон Рихтхофен, на улицах они могли быть и в любую из минувших ночей, когда вы и Александер несли свою стражу и, позвольте заметить, никого не встретили.

– Тем больше вероятность повстречать их теперь. Увы, майстер Гессе, эти ночные дежурства – наша единственная надежда. К слову заметить, вам я бы посоветовала не следовать нашему примеру и не ходить по ночному Ульму. Я понимаю ваше нетерпение, ваше желание сделать хоть что-то – безделье убивает в подобных обстоятельствах; однако, если вы желаете непременно принять участие, не производите ваши вылазки в гордом одиночестве. Разгуливать ночами со мною вы наверняка не пожелаете, стало быть, возьмите в пару Александера, но не выходите один. Не стоит одаривать меня испепеляющими взглядами, майстер Гессе, – попросила Адельхайда примирительно, – я ни в коей мере не желаю задеть вас. Попросту у вас нет соответствующего опыта.

Благожелательно улыбающейся собеседнице Курт не ответил, мысленно скрипнув зубами и вновь приложив немало усилий, дабы не брякнуть неумную и примитивную грубость; как ни крути, а оба они – и стриг, и эта несносная женщина – во всем правы. Ни разу еще ему не случалось принимать участие в подобном деле, не доводилось выслеживать в темных закоулках существо неслышное и невидимое и, что главное, не приходилось сталкиваться с подобной тварью в открытую, что вполне может произойти. Из всей их маленькой следственной группы именно он – самый неподготовленный, самый неискушенный и, если уж признавать честно, самый бесполезный…


От Адельхайды фон Рихтхофен он вышел в расположении духа подавленном и скверном; просвета в деле не виделось, а собственное участие в расследовании все более казалось никчемным и тщетным. На укоряюще-настороженный взгляд хозяина гостиницы Курт ответил взором безмолвным, но красноречивым, едва удерживаясь от того, чтобы высказать свое мнение относительно всех местных нравов и обычаев, и тот поспешно отвернулся, исчезнув из поля видимости неведомо куда и как.

Возвратившись в свое временное жилище, сегодня кажущееся особенно неоправданно роскошным и дорогим, Курт остановился посреди комнаты, оглядывая огромное пустое помещение. Заняться сегодня было решительно нечем, времени до ночи оставалось немало, и даже до вечернего богослужения, посетить каковое требовали приличия и должность, было еще далеко.

Бросив в окно тоскливый взгляд, Курт решительно отмахнулся сам от себя и, вздохнув, вынул свою дорожную одежду, и в самом деле отчищенную усердно и тщательно. Оружие он, переодевшись, закрепил по-походному и, выйдя на улицу под косыми настороженными взорами обслуги и редких посетителей, направился к ближайшим воротам города. Удивленные взгляды привратных стражей он, перейдя ров, ощутил всей спиной, однако на облепивших площадку дозорной башни солдат не обернулся и, не останавливаясь, перешел на бег, пытаясь хотя бы на время выбросить из головы все мысли и волнения.

Держась в нескольких шагах от рва, Курт видел еще множество любопытствующих физиономий над кромкой стены; отвлечься от происходящего вокруг и внутри себя самого полностью никак не выходило, не выходило повторить то, что произошло единожды в альпийском лагере под надзором Хауэра – озарение не шло. Во все четыре часа, что заняло возвращение к тем же воротам, он видел своих нечаянных зрителей, видел блеклый от весенней дымки альпийский хребет по ту сторону реки, прошлогоднюю траву под ногами, лишь чуть разбавленную редкими зелеными стрелками; видел распростертый на приземистом столике план этого города, исчерченный пометками, равнодушные лица прохожих, насмешливое – фон Вегерхофа, и четыре ряда фигур, движущихся по клетчатой доске по неясным, не ведомым ему правилам…

(обратно)

Глава 12

В эту ночь данных ему советов Курт предпочел послушаться – на то, чтобы бродить по ночному городу, не было ни физических сил, ни душевных; и те, и другие истощились после прогулки по Ульму дневному. Накануне воскресного дня, предваряющего Страстную неделю, город выглядел непомерно оживленным и беззаботным. Никто не пытался призвать к хотя бы видимому благочестию зевак, радостными гиками приветствующих уличную танцовщицу, устроившую свои демонстрации прямо напротив церковной площади, всем было глубоко наплевать на выкаченную к дверям одной из пивнушек огромную бочку – сия propaganda собрала подле себя не менее двух десятков и без того изрядно подогретых горожан; мелочи вроде жонглеров и дрессировщиков всевозможной живности он и вовсе перестал учитывать. Последней каплей в этом бедламе стала выходка владельца его гостиницы, предложившего майстеру инквизитору очередное «особое местное блюдо» – завернутое в тесто мясо, каковое именовалось «Herrgottbescheißerle»[608]; и лишь произнеся это вслух, хозяин спохватился, наткнувшись на оледеневший взгляд своего постояльца.

По дороге на воскресную мессу поутру горожане и гости города, спешащие в ту же сторону, попадались нечасто. По чести говоря, Курт и сам не относился к числу добросовестных прихожан, однако, когда речь шла о местных жителях, столь безучастный взгляд на обязательные обряды был лишь отражением общей вольности во всем остальном – вплоть до равнодушия и даже предосудительности в отношении блюстителя германского престола. Даже если перехваченное письмо и окажется измышлением и несусветицей от и до, все равно где-нибудь, за одной из стен одного из домов Ульма, наверняка в этот самый момент произносится нечто крамольное в адрес Конгрегации или Императора, а то и зреет самый настоящий заговор. Начиная свою службу, выпускник номер тысяча двадцать один злился на трясущихся при виде Знака собеседников, раздражаясь на пережитки прежних страхов. Однако всего за два года Курт ясно и четко понял одно: без этого страха перед грозной и всемогущей Конгрегацией или чем бы то ни было иным, способным покарать слепо и сурово, спокойствие скоро сменяется гордыней, надменностью и, в конце концов, вольнодумством, от чего один шаг до измены.

Древняя церковь, ближайшая к самым многонаселенным кварталам города, стояла в окружении кожевенных и красильных мастерских, отчего, идя in domum Domini[609], приходилось затаивать дыхание и ускорять шаг. Куда смотрела городская administratio, когда эта часть города устраивалась подобным образом, оставалось только гадать.

Зарождающийся снаружи храмовых стен утренний городской шум не стихал и внутри, невзирая на начавшееся богослужение, и от того, как запросто прихожане во время молитвословий обсуждают вчерашнюю погоду, нимало не смущаясь соседством человека со Знаком, в душе закипало не приличествующее сему месту озлобление, дошедшее к концу мессы едва не до бешенства. Того, что говорилось на проповеди по завершении службы, было почти не слышно – вокруг воцарился равномерный гул голосов, кое-кто из горожан уже начал расходиться, не дожидаясь окончания пастырских наставлений. Еще минуту Курт оставался в неподвижности, пытаясь совладать со все растущей злостью, и, наконец, решительно прошагал к кафедре, отстранив изумленного священнослужителя и встав на его место. Тот попытался возразить и умолк, уткнувшись взглядом в Знак, поднятый за стальную цепочку ко всеобщему обозрению.

– Служба не окончена, – четко выговорил Курт, и двое прихожан, уже подошедших к самым дверям, остановились, обернувшись на него с оторопелым удивлением. – Служба не окончена, – повторил он, повысив голос, – пока с этой кафедры слышится хоть одно слово. Это – понятно?

Тишина разнеслась по рядам собравшихся волною, прокатившись от кафедры к дверям и возвратившись обратно, и в устремленных на него лицах Курт увидел весь набор чувств, от любопытства и искренней заинтересованности до раздражения.

– Вы слышите своего священника еженедельно, – произнес он, все так же четко печатая слова, – и потому, быть может, знаете все, что он мог бы сказать. Возможно, отсюда столь невнимательное отношение? Возможно, я скажу вам то, чего вы еще не слышали.

Двое у порога, с видимым сожалением обернувшись на выход, тяжело вздохнули и, потоптавшись, нехотя возвратились на свои места.

– Святой Августин, – продолжил Курт, дождавшись полной тишины, – говорил так: «Душа уподобляется тому, что она любит; любит ли она земные вещи, она становится земной». А я скажу, вслед за Псалмопевцем – «вот человек, который не в Боге полагал крепость свою, а надеялся на множество богатства своего, укреплялся в злодействе своем». Говорю ли это о ком-то одном среди вас? Нет. Повторю ли вслед за Христом притчу о верблюде, уподобленном богачу у входа в Царство Небесное? Нет. Соломоновы закрома ломились от запасов, а ларцы от слитков, но возьмете ли на себя смелость сказать, что в райском пребывании ему было отказано? Не думаю. Не в серебре будет препона, когда придет время протиснуться в узкие врата; и библейские святые цари, и кое-кто из святых Нового Времени вовсе не отличались ни бедностью, ни пренебрежением к богатству. Просто перед райским порогом они бросили раздутый мешок с добром, могущий застрять в тесных вратах.

«Не тленным серебром или золотом искуплены вы» – это слова апостола Петра. Помните ли вы их или нет – неважно; это не имеет значения, потому что всякий из вас и без того знает это. Он это слышит с детства, осознает пусть не духом, но разумом, ибо – а чем же еще искупляется человеческая душа на последнем суде? Уж наверняка не монетами или дорогими тканями, не недвижимостью, не «деловой репутацией» и тем паче не связями, обеспеченными мздой или как-либо еще. Не всем тем, на что вами полагается столько сил, трудов и времени. Для этого искупления вам вообще ничего не надо делать – оно уже совершено за вас. Искупление Кровью – самое большее, чего только может требовать любой закон, любая традиция, любой мир; это плата кровью за грех. И подумайте – не вашей кровью, не чьей-либо из людей, от человечества вообще ничего не было взято и ничего не было истребовано для того, чтобы прегрешения его были забыты, проступки прощены, жизнь получила надежду, а смерть – жизнь из жизней. Ведь все было сделано за вас. Единственное, чего ждет Искупивший – того, чтобы вы это искупление приняли. Всего лишь протянули руку и взяли.

И что я вижу? Вам попросту лениво сделать даже такую малость! Вообразите: ваш отец сделал нужные взносы, оформил за вас все эти многочисленные бумаги и договорился вместо вас с власть имущими – то есть, дал вам в руки готовое дело, и все, чего он ждет в благодарность, это воспоминания о нем. Все, что от вас требуется, это почтить его вниманием. Пару раз в неделю потратить на него два часа своего времени.

Знаю по долгу своей службы, что взывать к совести – занятие бесполезное. Совесть пробуждается сама или же упорно молчит. Поэтому сейчас я призову в союзники ваш разум. Разумное ведение дела – это всегда знание; вы исследуете, подкупаете, подслушиваете или размышляете сами, высчитывая, что принесет верный доход, а что оставит вас без гроша. Что надо, а что не до́лжно делать, куда вкладывать и о чем заботиться. Если у вас есть данные о том, что через год наибольшим спросом будет пользоваться нечто, вы, пусть и не оставляя своего основного занятия, начнете понемногу вкладывать в это свои капиталы. Так вот вам деловой прогноз от настоящего эксперта: спустя недолгое время ваши капиталы истощатся, ваши векселя потеряют силу, ваши вложения прогорят, и в цене будут иные вклады. Пусть вы не испытываете нежных чувств к отцу, давшему вам ваше самое большое богатство – вашу душу! – подумайте хотя бы об этом. Так приходите к Нему не потому что хочется, а потому что после, когда настанет время, Он спросит – «отчего ты не приходил?». Принимайте данное вам искупление не потому что признательны, а чтобы после не услышать «уйди прочь, неблагодарный». Исполняйте закон не из уважения к нему и не по благородству души, а для того, чтобы не обрести кару. Выкажите уважение Тому, от Кого зависит ваша судьба – и не на ближайшие годы, а навеки.

Вы платите налог потому, что радеете о процветании государства? Нет. Не грабите впрямую вашего конкурента потому, что уважаете его? Да бросьте. Вы делаете все это, потому что иначе к вам явится ревизор, каковой вынесет вам порицание, а после передаст свой отчет тем, кто придет после него – уже не предупреждать вас, а карать. Так учтите: ревизор уже здесь. Ревизор уже видел ваши дела и слышал ваши слова. Подумайте об этом. Подумайте о том, что будет внесено в перечень ваших дел. Благочестие? Человеколюбие? Пусть не смирение – хотя бы скромность? Хоть что-нибудь? Нет. Зато там будут записаны измышления человеческого разума, который силится обмануть Господа Бога.

Все здесь знают, о чем я говорю, все знают, что это не просто образный оборот речи. Человеческий разум сочинил немало сказок, которые призваны скрыть от самих же людей истину, которые лгут в первую очередь самому человеку. Что еще есть в копилке людских выдумок? «Гуси возникли из упавших в реку веток деревьев, поэтому гусиное мясо можно есть в пост перед Рождеством». Небылица, измышленная для того, чтобы оправдать собственную слабость и пренебрежение. «Чтобы весь год быть здоровым, в зеленый четверг[610] надо есть зелень и вешать зеленые ветви в доме». Вчера я уже видел съезжающихся сюда крестьян и торговцев, нагруженных лиственными пряностями так, что их запасами можно было бы выкормить быка. Неужто практичные ульмцы впрямь полагают, что эта побасенка правдива? И – что бы вы ни думали, накануне страстного дня ринетесь скупать пучки травы, исполняя никчемный ритуал, просто потому что он приятен и необременителен – ведь приправа всегда пригодится, да и так или иначе что-то понадобится в рыночных рядах. Да, в этом храме вы не найдете товаров со скидкой, а обменщиков из Дома Господнего изгнал еще Христос. Зато здесь вы можете заключить выгодный договор, и такого предложения, поверьте, вам не сделает больше никто и никогда.

Я вижу, вы, наконец, обратили внимание на то, что происходит под этими сводами. Я слышу, наконец-то воцарилась тишина, которая здесь и должна была быть изначально. Почему? Вы надеялись услышать от меня что-то новое, чего не слышали еще прежде? Что нового я мог сказать? Все это вам уже известно. Или эти тишина и внимательность – потому что на вас, гордецов, прикрикнули? Потому что повелели проявить почтение? Если с вами нельзя иначе, что ж, я это учту. Если иначе вы не способны думать, как только после стука кулаком по столу, если ничего иного не привыкли уважать, кроме силы, превышающей вашу. В вас нет почтения к этому клиру, к самому богослужению, к Правителю небесному, а посему я не удивлен уже и тому, что видел в этом городе еще – полнейшее отсутствие уважения к власти земной. Зато вижу, как перекосились сейчас ваши лица… неблагодарные свиньи.

Да, вы не ослышались, господа властители людских кошельков. Я назвал вас свиньями – неблагодарными тварями, которые с удовольствием забывают все то, что мешает им жить, как заблагорассудится. Вы забыли разрушенный Ульм? Вы забыли едва было не разразившуюся на всю Германию войну вольных городов с курфюрстами? Забыли войска австрийского герцога, стоящие под вашими стенами? Кто уберег ваш город от вторичного разрушения, кто встал на вашу защиту, кто оградил ваши трясущиеся от страха животы от клинков солдат? Император. Рудольф Второй фон Люксембург, если кто-то здесь забыл его имя, чему я бы не удивился. Его слова хватило для того, чтобы вы ощутили себя на высоте – как же, сам Император в лицо курфюрстам бросил, что он на стороне свободных городов! Император прислал свои войска для защиты! В те дни он был хорош, верно? И стал ненавистен, когда возвратилась мирная жизнь, и все, чего он просит теперь от вас – это помнить об оказанной помощи и быть готовыми, если придется, ответить тем же. А я вижу, что здесь зреют совсем иные помыслы. Ждете, когда же я вслух произнесу слово «предательство»? Ждете, знаю, ибо впервые вижу на ваших лицах тень подлинного чувства. Вижу страх. Итак, я говорю это: я вижу в этом городе предательство. Я скажу, что отличает предателя, изменника от противника, от оппонента: правдивость. Прямой противник говорит о своей вражде открыто, прямо и стойко встречая ответ на свои слова, каким бы он ни был. Изменник плетет заговор втихомолку, исподволь, готовя удар в спину. Это я и вижу здесь. Так вы ведете себя с царем земным, так вы относитесь и к Вседержителю небесному. Так имейте достоинство. Имейте смелость спросить себя самих, кто вы и для чего проходит ваша жизнь. Обратитесь, наконец, к вере и верности, о которой столько написано в законах мирских и церковных, или открыто провозгласите: мы по ту сторону. Не входите в эти двери, если не готовы – оскверняя собою дом Господень, вы лишь, по слову Соломонову, сами собираете себе на голову горящие угли. Не называйте себя верными подданными, выпрашивая у императорского трона очередную привилегию – после, когда настанет час, каждая буква вам зачтется. Подумайте. Пока – у вас есть еще время.

Последнее слово Курт бросил, как камень, коротко и ожесточенно, и сошел с кафедры, не остановившись и не оглядевшись, дабы увидеть, что выражают лица людей вокруг. Толпа расступалась перед ним, пропуская к двери, будто опасаясь, что, найдя преграду на пути, он остановится и возвратится обратно, продолжив свои наставления. Под тишину и неподвижность Курт вышагал на провонявшую дубильнями улицу, отошел в сторону от паперти и остановился, глядя в затянутое весенними сквозистыми облаками небо.

Следом никто не вышел, но он был далек от мысли, что причиной сему были внезапно пробудившиеся у паствы совесть и религиозное рвение. Сейчас они просто ждут, когда майстер инквизитор отойдет подальше, дабы с ним, не дай Бог, не пересечься и не обрести в довесок к общей проповеди нотацию персональную…


– Сильно. Но глупо.

От голоса за спиною Курт вздрогнул, рывком обернулся к стригу, намереваясь ответить резкостью, и осекся, видя в лице фон Вегерхофа серьезность и не замечая даже тени насмешки.

– Ты – здесь? – проговорил он только, и тот пожал плечами:

– А где мне быть? Начинается Страстная, как ты верно заметил, и Великая среда на носу. Время поста и молитв. Нам не помешает особенно, ибо, кроме высшего благоволения, как я посмотрю, надеяться в нашем деле более не на что.

– «Время поста»… Неужто и ты перестанешь потреблять виноградную живность и печеную говядину?.. Никак не могу с этим свыкнуться, – от души признался Курт, чуть сбавив голос. – Постящийся стриг в церкви; вынос мозга. Неужто и Причастие принимаешь?.. Что? – уточнил он, когда фон Вегерхоф мимолетно усмехнулся, глядя себе под ноги. – В моих словах есть что-то особенно веселое?

– Даже и не представляешь, – согласился тот туманно. – Однако, хочу тебе заметить, не только я столь бестрепетно вхожу под церковные своды. Стриг – вовсе не всенепременно существо с проданной темным силам душой; не на всех (я бы сказал даже – мало на кого) подействует кропление святой водой или Распятие, большинство – на подобные потуги лишь рассмеются тебе в лицо.

– А каким был ты до того, как покаяться и исправиться?

– Адельхайда сказала – ты не оставил мыслей о прогулках по ночному Ульму?

– Наверняка твое прошлое – история занятная, – заметил Курт, и фон Вегерхоф чуть заметно покривился – не то болезненно, не то раздраженно. – Только нечто весьма любопытное замалчивают с таким упорством.

– Сегодня я выхожу, – продолжил стриг, не ответив. – Если желаешь, можешь присоединиться. В крайнем случае, будешь служить приманкой. Это тоже весьма увлекательно.


Наверняка фон Вегерхоф в своих оценках реальности ошибался нечасто, однако на сей раз его пророчество не оправдалось: очередное патрулирование городских улиц можно было охарактеризовать как угодно, но только не эпитетом «увлекательное». Унылое брожение в темноте, изредка разбавляемое лекциями стрига, читаемыми вполшепота, навевало сон, изгоняя и прошлые страхи, и былое напряжение, и даже, кажется, любую более-менее связную мысль, пытающуюся зародиться в утомленном рассудке, и в сон, возвратившись под утро в гостиницу, Курт провалился, словно в воду – разом и наглухо.

* * *
Неизвестно, сколькие из горожан побывали на мессе прошлым утром, а скольким из них общий смысл сделанного майстером инквизитором внушения был передан знакомыми и приятелями, но в просторном зале на первом этаже, когда Курт спустился уже к обеду, его встретила внезапно воцарившаяся тишина. Взгляды, бросаемые на него искоса, были преисполнены чувств однообразных, отличающихся лишь слабыми оттенками от неодобрения до тщательно укрываемой почти ненависти, и лишь владелец держался подчеркнуто любезно и предупредительно, наконец осознав, видимо, что любое колебание своего настроения его постоялец будет вымещать исключительно на том, кто постоянно имеется под рукой. На обед майстер инквизитор, бросив ревизующий взор в тарелки соседей, потребовал овощное блюдо, и кое-кто из посетителей, недовольно поджав губы, сдвинулся чуть в сторону, пытаясь загородить спиною то, что стояло на столе. Двое, однако, остались сидеть, как сидели, пережевывая истекающие соком мясные кусочки с какой-то даже демонстративностью.

Обед был поглощен все в той же тишине, и лишь когда Курт поднялся, намереваясь уйти, от одного из столов донеслось:

– Его давно нет в Ульме, майстер инквизитор.

Курт остановился у порога, мгновение помедлив, и неспешно обернулся, пытаясь отыскать взглядом самозваного эксперта по стригам.

– Его нет здесь, – повторил уже много уверенней сидящий в одиночестве подтянутый немолодой человек, глядя в глаза следователю бестрепетно и прямо. – Ведь это штрига вы пытаетесь отловить на улицах вот уж которую ночь.

– Стрига, – поправил Курт.

– Да все равно. Главное – его давно здесь нет; к чему вы будоражите людей продолжением своего дознания? Минуло более двух недель, на улицах спокойно – признайте, что вам здесь более заняться нечем.

– Имя, – потребовал Курт, и собеседник качнул головой, откинувшись к стене спиною:

– Да к чему вам. Ехали бы вы отсюда, майстер инквизитор, что вам тут делать?

– Его имя, – повторил Курт, обратившись к владельцу, и, когда тот не ответил, в растерянности переводя взгляд с одного постояльца на другого, повысил голос: – Тебе все еще нужна лицензия?.. Его имя.

– Норберт Вассерманн, – с неохотой отозвался хозяин. – Торговец.

– Отчего бы ему не заниматься своим делом и не лезть в чужие.

– Не надо обращать внимания, майстер Гессе, – попросил владелец примиряюще. – Войдите в положение – люди в тревоге; приезжие торговцы опасаются вести дела, прослышав, что в городе штриг, что ведется дознание Инквизиции; мы, говоря откровенно, надеялись, что вы лишь подтвердите тот факт, что бояться более нечего…

– Это не повод для дерзости.

– Согласен, – от души выговорил тот, сделав своему постояльцу страшное лицо. – Он сожалеет.

– Будет сожалеть, – возразил Курт. – Через месяц-другой.

– Простите, что любопытствую… а что произойдет?

– В Ульме откроется отделение Конгрегации, – пояснил он предельно любезно. – Кроме охоты на стрига, я занят также составлением заключения о ситуации в городе, каковая, как я вижу, давно требует должного внимания. Я не премину заметить в отчете, что дожидаться строительства особого здания нет смысла, и наличие в Ульме следователей со специализированным штатом охраны необходимо немедленно. Стало быть, Норберт Вассерманн? – уточнил Курт и, кивнув самому себе, переступил порог, аккуратно прикрыв дверь за собою.

От гостиницы он направился к дому фон Вегерхофа, видя в проплывающих мимо лицах не равнодушие, как прежде, а настороженность и недовольство; прятать Знак под куртку он перестал с первого же дня своего пребывания в этом городе, и теперь казалось, что стальная бляха раскаляется под жгущими взглядами прохожих.

Разумеется, «заключение о ситуации в городе», если таковое ему возжелается составить, начальство примет и даже рассмотрит, однако сейчас в отношении этого самого начальства в голове возникали не слишком учтивые мысли. То, чем минуту назад Курт попугивал несдержанного торгаша, надлежало бы сделать уже давно: составить реестр наиболее вольнодумных городов и регионов, дабы определить, где в первую очередь требуется повышенное внимание Конгрегации. И недостаток действующих следователей на первых порах вполне можно скомпенсировать иными ресурсами, к примеру – священнослужителями.

О том, сколько курсантов, не обретших Знак следователя, покидает стены академии, бо́льшая часть добрых граждан не задумывалась, хотя порою и видела оных курсантов лично. Выпускники Макария, замещающие кое-где прежнее священство, по большей части не скрывались; status академии вполне позволял дарить миру полноценных священников, рукоположенных, к тому же, самим нунцием понтифика. Исполнительность и благочестивость, не переходящая, однако, в фанатизм, внимание к любой, даже откровенно бытовой проблеме любого прихожанина перечеркивали все еще порой неприязненное отношение оных прихожан к «этим из Инквизиции», что шло Конгрегации на несомненную пользу, быть может, больше, чем агентурная работа и тайная пропаганда. С другой стороны, и это всё еще было востребовано: о том, сколько священников-макаритов, так же заменивших своих прежних коллег, хранит свой Знак в тайнике, Курту было не известно. Однако, если подсчитать воспитанников следовательских курсов и тех, кто обрел инквизиторский Сигнум, на выходе получалась небольшая толпа…

И здесь, в этом городе, явно не будет лишним хотя бы один из этой толпы, а хорошо бы пара-тройка служителей, и хорошо бы со Знаками. И личной стражей, докончил он хмуро, стукнув в дверь дома фон Вегерхофа излишне резко.

Увидя Курта на пороге комнаты, стриг лишь издевательски ухмыльнулся и приглашающе повел рукой в сторону клетчатой доски, на которой уже выстроились ряды фигур, включая и некогда изничтоженного скорохода из другого набора. На хмурое лицо гостя фон Вегерхоф смотрел сочувственно, и когда Курт, злясь на себя и убегающее в пустоту время, щелчком сбросил с доски своего в очередной раз плененного короля, ободряюще вымолвил:

– Брось. Все устроится. Знаю, ты привык разрешать дела быстро, однако здесь с наскока не получится; смирись с этим. Они сделают ошибку – рано или поздно.

– Тебе легко, – возразил он раздраженно. – Ты можешь тратить годы. Я – считаю дни.

– Не стану спорить, – отмахнулся стриг, и Курт умолк, отведя взгляд в доску, понимая, что неправ, и оттого злясь еще больше.

В доме фон Вегерхофа он провел почти весь день, приступая к одной партии за другой с обреченным упорством – игра хоть немного вытравливала из головы безрадостные мысли и уныние; в гостиницу, однако, Курт возвратился в состоянии духа скверном, несколько даже разочаровавшись оттого, что трапезный зальчик тих и спокоен и никому из постояльцев не пришло в голову завести спор с майстером инквизитором.

* * *
Утром его встретил даже не гул голосов – гвалт, едва ли более тихий, чем воскресный рыночный шум, и на то, какими довольными возгласами постояльцы приветствовали появление беспокойного соседа, Курт взглянул с подозрительностью, предощущая неладное.

– Что происходит здесь? – поинтересовался майстер инквизитор недовольно, когда все взоры обратились к нему; из сбившихся в кружок постояльцев выступил вчерашний торговец, держащийся сегодня еще надменнее и уверенней.

– Кто-то отыскал вашего штрига раньше вас, – пояснил тот язвительно. – Сегодня утром на кладбище в одном из склепов нашли обугленные кости. В груди – кол. Сдается мне, закончено ваше расследование.

– Кол?.. – переспросил Курт сухо. – Что еще за бред.

– Бред вполне вещественный, майстер инквизитор – говорят, паленым пахнет шагов на двадцать. Сходите, взгляните сами.

Мгновение он стоял неподвижно, не глядя ни на кого и прогоняя в мыслях все, что знал и слышал, понимая, что происходящее является если не попросту слухами, то уж точно вздором. Насколько можно было судить об этих созданиях со слов фон Вегерхофа, ни один стриг не подпустит к себе никого даже в состоянии сна – любую самую тихую поступь он услышит, любое дыхание уловит, а воткнуть хоть кол, хоть нож в сердце проснувшейся твари есть задача почти невозможная…

– Разумеется, взгляну, – кивнул Курт, наконец, стараясь говорить сдержанно и неспешно, и развернулся к владельцу гостиницы, который единственный из присутствующих сохранял осмотрительное молчание. – Одного из твоей обслуги – ко мне в комнату через минуту, – потребовал он, и хозяин только вздохнул, послушно кивнув.

По лестнице Курт поднялся спокойно, и лишь войдя в комнату, ускорил шаг, почти подбежав к столу, где покоился его письменный набор; обмакнув перо, помедлил, решая, стоит ли шифровать столь краткое послание, и, наконец, просто вывел на небольшом листке: «Кладбище. Немедленно». Даже если гонец проявит чудеса неделикатности и надумает прочесть, что именно несет, ничего особенно примечательного он не увидит; в конце концов, легенда о давней дружбе приезжего инквизитора и барона фон Вегерхофа для того и была запущена в массы заблаговременно, чтобы покрыть интерес вышеупомянутого барона к этому дознанию.

Прислужнику, когда тот явился, Курт сунул в руку сложенную записку вместе с монетой, вслепую выуженной из кошелька; монета оказалась талером, но тратить время на то, чтобы рыться в своих изрядно пополнившихся благодаря покойному сослуживцу финансовых резервах в поисках чего-то мельче, он не стал, коротко велев:

– Дом фон Вегерхофа. Лично в руки. Бегом.

– Слушаюсь, майстер инквизитор, – бросив беглый взгляд на полученную плату, с готовностью отозвался слуга и, на ходу пряча нежданную прибыль, проворно устремился по лестнице прочь.

Выглянув в окно, Курт успел увидеть его спину, мелькнувшую за поворотом улицы – парень исполнял указание буквально, мча по утоптанной подсохшей земле довольно резвой рысью; оставалось надеяться, что блеска серебра достанет на то, чтобы его воодушевление не утихло уже через минуту. Следовало признать, что временное отсутствие помощника сказывалось на работе далеко не лучшим образом…


К старому кладбищу у окраины Курт направился верхом, предпочтя затратить минуты на снаряжение жеребца, но сэкономить время на дорогу, и уже задолго до того, как миновал древнюю ограду, указующую пределы освященной земли, понял, что по крайней мере сам факт некоего происшествия и впрямь имеет место – оживленные голоса слышались издали, а вскоре стала ясно различима и небольшая толпа, собравшаяся у разверстого входа одного из склепов. Его приближение было встречено с неменьшей радостью, нежели появление в трапезном зале гостиницы; спешившись, к склепу Курт прошел сквозь коридор раздавшихся в стороны зевак, уступающих ему дорогу охотно и с готовностью. Запах, упомянутый неугомонным торговцем, он ощутил и впрямь еще издали; в воздухе, сегодня безветренном и теплом, стоял кисловатый привкус, разбавленный гарью, а под сводами усыпальницы щиплющий ноздри дух стал и вовсе убивающим.

Внутри было не протолкнуться – с десяток возбужденных горожан сгрудились подле каменной тумбы, заслоняя спинами нечто невидимое прибывшему следователю и обсуждая происходящее вразнобой, перебивая и перекрывая друг друга. Попытавшись прорваться сквозь плотный строй любопытствующих и не преуспев, Курт помедлил, высматривая хоть какой-то просвет в толпе, и, наконец, прикрикнул, даже не пытаясь сдерживать раздражение:

– Дорогу! Расступись, – повторил он, когда изумленные лица поворотились в его сторону, и, попросту оттолкнув с пути заслоняющих ему обзор, протиснулся к самой гробнице.

Тело было там – то, что от него осталось. Поверх каменной крышки саркофага, уже наполовину разворошенный, возлежал обуглившийся человеческий остов; в ребрах, пробив тонкие кости, засел тщательно и как-то даже любовно вытесанный кол толщиною с запястье, чудесным образом оставшийся почти неповрежденным – дерево покрывал лишь тонкий налет гари.

– Штриг, – обрадованно сообщил один из присутствующих. – Взгляните сами, майстер инквизитор, там в челюсти клыки – подлинно, штриг.

На непрошенного советчика Курт не обернулся, сдвинувшись к почерневшему черепу, и, склонившись, всмотрелся, прикрывая нос рукавом – поблизости от горелых мощей запах был попросту сокрушающим.

– Как любопытно, – отметил тихий голос за спиною; он распрямился, обернувшись к фон Вегерхофу, и недовольно покривился:

– Даже слишком, сказал бы я… А ты скоро.

– Долго ли, умея, – передернул плечами тот. – Что у нас?

– Типа стриг, – отозвался Курт негромко и, обведя взглядом чуть приумолкших зрителей, обратившихся в слух, решительно махнул рукой в сторону двери: – Выйти. Всем. Выйти! – повторил он, когда в ответ зазвучал возмущенный ропот. – Расходитесь. Здесь не на что смотреть.

– Никуда мы не пойдем, – решительно возразил один из стоящих у самого саркофага; в руке он стискивал замаранную сажей палку, которой, видимо, до прихода следователя шуровал в обуглившихся костях. – Это, майстер инквизитор, наш город, и все это нас касается в первую голову. Мы будем тут.

– Знаешь, что вот это такое? – всеми силами сдерживая злость, поинтересовался Курт, шагнув к нему и приподняв Сигнум за цепочку; тот попятился, болезненно и растерянно вскрикнув, когда майстер инквизитор ухватил его за локоть и завернул руку за спину. – Попробуй рыпнуться, – предупредил он тихо. – От «сопротивления» до «покушения» – полшага, а что бывает за покушение на инквизитора, ты знаешь. Пошел, – поторопил Курт и, буквально выволочив притихшего сторонника городских вольностей за порог, отступил от двери, кивнув прочим: – На выход. Или я не поленюсь вышвырнуть собственноручно каждого.

– Que c’est gentil[611], – усмехнулся стриг, когда спина последнего уходящего скрылась из пределов видимости. – Ты неподражаем; в Ульме всего пять дней – а тебя ненавидит даже не половина города, а город целиком. Попросту уникальный талант.

– Учись, пока я жив, – отозвался Курт безвыразительно и повел рукой, приглашая фон Вегерхофа к осмотру обгорелых останков. – Ну, что скажешь, expertus?

– Любопытно, – повторил стриг, обойдя почернелый остов вокруг и брезгливо тронув деревянный кол кончиком пальца. – Остроумно. Однако не надо быть экспертом, чтобы определить… подойди-ка, взгляни на эти хваленые клыки… Позволю заметить – имея такие, можно темной ночью пугать сородичей; причем ни на что иное они не годны – недостаточно остры, это видно даже теперь. И совсем иное строение.

– Собачьи?

– Собачьи, – кивнул фон Вегерхоф с усмешкой. – Хотя, следует признать, вмонтированы довольно мастерски… Я миную в своей оценке тот непреложный факт, что стриг не сгорает на месте от воткнутого в грудь кола, осинового ли, березового, дубового, какого угодно. При столь варварском обращении со своим телом он впадет в stupor, пока кому-нибудь не придет в голову выдернуть этот кол и дать возможность доступиться к свежей крови. В этом случае где-нибудь через неделю он войдет в прежнюю норму.

– А я полагал, кол он выдернет сам – этаким эффектным жестом – и порвет глотку тому, кто его воткнул.

– Увы, – пожал плечами фон Вегерхоф. – Не все так безоблачно. Удар в сердце, удар в печень, вскрытое горло; да и любое серьезное ранение – все это вещи довольно досадные.

– Вот как. Стало быть, твоя столь впечатляющая речь той ночью – сплошное вранье? Если бы я всадил в тебя болт…

– Мне пришлось бы тяжко; болт в живот – это пара дней в постели. Однако, воспользовавшись общеустоявшимся мнением о стригах, каковое ты тогда признавал как непреложное, я избежал возможных осложнений… Итак, возвращаясь к нашему весьма покойному другу, отмечу именно тот факт, что некто полагает это мнение столь же бесспорным. Что меня крайне интересует, так это вопрос «как это сделано»; на то, что здесь был употреблен какой-либо горючий материал, ничто не указывает. Дрова не использовались, видишь сам. Попросту полить тело чем-то вроде spiritus’а – этого недостаточно. Маслом, смолой, порохом – не пахнет.

– Порохом не пахнет, однако что-то все же есть. Возможно, ты разберешь лучше; знакомый запах, вот только никак не могу определить, что это.

– Сера, – отозвался стриг, не промедлив и не задумавшись ни на мгновение. – Пахнет серой; и еще чем-то, но что это, я не знаю. Кто бы ни устроил весь этот farce, он постарался на славу и применил немалые знания алхимии. Кто-то очень хотел, чтобы твое расследование завершилось, но при всех упомянутых мною завидных познаниях в области веществ и их реакций, все выполнено довольно бездарно.

– Тот, кто знает, что такое стриг, не стал бы проворачивать вот такое, – подытожил Курт; фон Вегерхоф кивнул:

– Сомневаюсь, что за всем этим стоят наши подозреваемые. En premier lieu[612], все склепы мною были проверены, причем не раз. En second lieu[613], даже неосведомленному, но мало-мальски внимательному исследователю ясно, пусть и не с первого взгляда, что останки – человеческие. Тот, кто это сделал, не имеет ни малейшего представления о стригах и – весьма отдаленное о Конгрегации вообще и тебе в частности. Это не compliment, это факт. Все это рассчитано на не особенно умного дознавателя, а стало быть, и проведено не особенно мудрым человеком.

– Ну, не знаю, – возразил Курт, отступив на шаг назад и оглядывая темные кости. – То, что я вижу, отвечает упомянутым тобою народным, я бы сказал, общеустановленным суждениям о стригах. И не будь в Конгрегации тебя, не знай я всего, что узнал за последние дни – даже не могу сказать с убежденностью, стал ли бы я столь детально разбирать мелочи вроде достоверности зубов; вполне вероятно – принял бы все как есть. Я бы скорее усомнился, обнаружив труп без клыков и с отрубленной головою.

– Autrement dit?..[614]

– Иначе говоря – мне показали то, чего, по мнению не осведомленных о твоем наличии людей, я и должен ожидать от мертвого стрига; и я, не будь тебя, увидел бы то, о чем слышал до сей поры, в чем не сомневался. Я хочу сказать вот что: даже если тот, кто подбросил нам эту куклу, знает, как все на самом деле, он вполне мог изобразить именно это, потому что, как ему кажется, именно это меня и убедит.

– Слишком сложно, чтобы быть правдой, – заметил фон Вегерхоф с сомнением. – И откровенно фальшиво.

– Как, например, удачно перехваченное нешифрованное письмо, да? – уточнил Курт, и стриг вздохнул, кивнув:

– Je suis forcé avouer[615], в обоих случаях имеется кое-что общее, а именно – то, что Конгрегацию, pardon, держат за дуру… Что намерен делать теперь?

– Для начала следовало бы разыскать того, кто обнаружил кости, поговорить с ним, равно как и со сторожем; чем он здесь занимался, пока кто-то ломал двери и палил труп? И, кстати говоря, весьма любопытно узнать, чей. Есть немалая вероятность того, что дело о введении следствия в заблуждение плавно перетечет в дело об убийстве.

* * *
Разыскивать сторожа долго не пришлось – тот обнаружился чуть в отдалении сидящим на каменной ограде кладбища в окружении сограждан; сограждане внимали его рассказу, явно излагаемому далеко не в первый раз, затаив дыхание и лишь изредка прерывая возгласами «ах» и «вот это да». Завидев Курта, кладбищенский охранитель порядка, молодой рослый парень, умолк, глядя на приближающегося следователя неприязненно, настороженно и даже, кажется, с некоторым испугом. Неопределенной серо-бурой окраски пес, возлежащий рядом с ним на прошлогодней жухлой траве, приподнял голову и тут же снова опустил ее на сложенные перед грудью лапы.

– Приболел? – поинтересовался Курт, когда на поглаживание по загривку тот лишь зажмурился и тяжело вздохнул.

Сторож еще мгновение сидел в прежней позе, не произнося ни слова и явно растерявшись, и, наконец, медленно качнул головой:

– Да нет… с чего вы взяли такое…

– Довольно миролюбивая тварь для сторожевого, – пояснил Курт. – Как звать?

– Пса? – переспросил парень оторопело, и он вздохнул, терпеливо пояснив:

– Тебя, дурень.

– А… – спохватился сторож, нервно ерзнув по каменной ограде. – Дольф, майстер инквизитор.

– Дольф, – повторил он и кивнул через плечо на оскверненный склеп: – Знаешь, кто нашел тело?

– Я нашел – поутру. Уже светало, я стал обходить – ну, и вижу, дверь взломана…

– Ясно, – оборвал Курт, – стало быть, только ты мне и нужен. Мне нужен только он, – повторил он четко, повысив голос. – Это значит – прочие могут быть свободны. Нечего толпиться.

На сей раз возражений не последовало, и слушатели, недовольно ворча, нехотя и медлительно стали разбредаться прочь, пытаясь при том держаться поблизости в надежде, вероятно, уловить хотя бы обрывок грядущего разговора. На фон Вегерхофа, оставшегося рядом, сторож смотрел опасливо и непонимающе, вопросительно поглядывая на майстера инквизитора.

– Господин барон оказывает помощь следствию, – пояснил Курт и, опершись о камень ладонью, уселся на ограду рядом. – При нем можешь говорить спокойно.

– А я все уже сказал. Нашел его утром; всё…

– Наверняка работенка та еще? – оборвав сторожа на полуслове, осведомился Курт участливо. – И не выспаться толком; днем ведь ты тоже здесь?

– Круглые сутки, майстер инквизитор, но днем здесь тихо; кто ж полезет могилы грабить при свете? Днем сплю – в подсобке тут. Если кому что надо – будят. Вообще, каюсь, не положено, но… Помощник у меня имеется, но он так – временами только приходит, у него другая еще работа есть.

– И ночами клонит в сон, верно? – Курт сочувственно улыбнулся, и парень нервно усмехнулся в ответ:

– Случается, что тут говорить. Бывает, что и забываешься на минуту-другую; работа ж муторная, скучная, тоскливая – бродишь тут туда-сюда…

– …а кругом могилы, – договорил он со вздохом, – покойники, склепы… Не боязно?

– Поначалу было. Теперь стерпелся, а прежде, бывало, дергался, если кошка где мяукнет или ветер в листве, все дрожал…

– …прикладывался как следует, – снова окончил Курт и благодушно отмахнулся, когда парень буркнул что-то невнятное, отведя взгляд в сторону: – Да полно тебе. Понимаю.

– Ну, бывало, – неохотно согласился Дольф. – Тоже – поначалу. Примешь немного – и уже не так жутко. Только с этим я быстро завязал; на такой работе закладывать нельзя – сопьешься, и толку от тебя будет, как с рыбы шуба. Был тут прежде сторож – славный старикан, но вот он как раз с вечера нагружался, после чего отрубался намертво; приходи и делай, что хочешь. Поперли его. А мне оно надо? Занятие, сами понимаете, майстер инквизитор, хоть и не особо приятное, а все же довольно необременительное. А платят недурно.

– Да уж я думаю, – кивнул он понимающе и понизил голос, вкрадчиво поинтересовавшись: – Ну-ка, Дольф, честно: спал сегодня?

Сторож вздрогнул, опустив взгляд в траву, и Курт толкнул его локтем в бок:

– Да ладно. Я же не стану тебя за это арестовывать или гнать с работы – не моя это епархия. Просто – ну, рассуди сам: взломать склепную дверь (запечатанную, как я видел) – это ведь не тихое дело; скажи, что ты просто ничего не услышал – и я скажу «врешь». Давай-ка, Дольф. Правду. Как ты мог это прохлопать?

Парень отодвинулся, бросив беглый взгляд на молчаливого фон Вегерхофа и вновь опустив глаза в траву.

– Спал, – выговорил он через силу. – Днем выспаться не вышло, а ночь была теплая; присел на траву – так, передохнуть просто – ну, и… Уснул.

На понурую макушку Курт смотрел молча с минуту, краем глаза отмечая, как нахмурился стриг, кажется, увидевший то же, что он уже понял и сам. Слишком просто и быстро, слишком спокойно; слишком легко.

– Врешь, Дольф, – тихо произнес он, и сторож вскинул голову, глядя на следователя с испугом и растерянностью.

– Так ведь вы сами велели сказать, что спал… – начал он, и Курт возразил все так же тихо и доброжелательно:

– Я велел сказать правду.

– Я сказал! – заспорил тот горячо. – Я просто уснул, я ничего не видел!..

– Видел, Дольф, – мягко оборвал Курт. – Знаешь, большинство людей на белом свете просто не умеют лгать; у них это не получается. В мелочи какой-нибудь – жене, матери, брату, торговцу, нанимателю – могут; а когда дело доходит до чего-то серьезного, вот тут-то и начинаются проблемы. Как у тебя, к примеру. Не возражай; это ни к чему. Я все равно не поверю ни единому твоему слову. Давай-ка лучше я разъясню тебе кое-что, а уж после будешь говорить ты, идет?.. Я в этом городе, Дольф, человек не слишком-то желанный, меня здесь не любят – причем все; никто не упускает случая напомнить, что здесь хозяева они, а не я. А вот ты со мною говорил вежливо, учтиво, я бы сказал, ни разу не надерзил, отвечал на все вопросы, точнее, пытался отвечать; я завел разговор по душам – ты его поддержал, хотя только слепой не увидит, что говорить со мною тебе не нравится и не хочется. И ты с превеликим удовольствием попросту встал бы и ушел, махнув на меня рукою, но этого ты не сделаешь, потому как любое твое действие, могущее вызвать мое недовольство, тебя пугает. Любое слово, движение, любой свой поступок ты сверяешь с вопросом «а подозрительно ли это»; потому ты и сидишь тут до сих пор, потому слушаешь меня и стараешься говорить со мной. Только лишь потому, что тебе есть что скрывать. Есть чего бояться. А теперь, когда ты понял, что я все понимаю, начнем с самого начала. Итак, Дольф. Этой ночью ты не спал. Не спал ведь?

– Нет, – согласился парень не сразу, вновь отведя взгляд. – Не спал.

– И что-то видел. Что?

– Не знаю, – отозвался сторож неуверенно. – Люди. Слышал, как дверь ломали, подошел проверить; смотрю – люди…

– И почему же ты не вмешался? Ведь для того тебя и брали на эту работу – молодого, здорового парня – чтобы ты мог вмешиваться в подобные ситуации. Даже оружие, как я погляжу, имеется.

– Какое еще оружие, – возразил Дольф тоскливо. – Нож да дубина? Тоже мне… А те были с мечами. Я видел. Я работу исполняю честно, но какого толку, если я тут лягу? Все равно ничего не сделал бы, не смог бы.

– И мечи в темноте разглядел? – усомнился Курт, и сторож передернул плечами:

– Да. От луны отражалось – лезвия, длинные…

– Этой ночью было холодно, – впервые за время разговора разомкнул губы фон Вегерхоф, и парень вжал голову в плечи, вздрогнув. – На небе – тучи. С полчаса даже прокапало. И луны, соответственно, видно не было.

– Что скажешь? – по-прежнему благожелательно поинтересовался Курт, когда сторож не ответил, все так же сидя с опущенной головой. – Даже и без этого я вижу, что врешь. Снова. Дольф, послушай меня внимательно. Обыкновенно я говорю это при допросах иного рода, когда тот, от кого я жду ответа, упирается и молчит, однако все то же самое применимо и к тебе. Так вот: я все равно все узнаю. Понимаешь? Осознай, что ты от меня не отвяжешься, пока я не услышу правды; и если ты не скажешь ее здесь, сейчас, в простом разговоре – ты скажешь ее чуть позже в ином месте, при разговоре более вдумчивом. Как бы ни зарывались твои сограждане, а на одно я имею право: на использование в случае нужды камер местной тюрьмы и на помещение любого, живущего в этом городе, в одну из этих камер. Кстати сказать, насколько мне известно, кроме камер, что здесь имеются, в местном узилище есть еще и просто пара ям, закрытых решеткой сверху; наверняка во время столь частых весенних дождей там весьма уютно. Однако для того, чтобы поговорить с тобою более душевно, мне камера и не нужна; достаточно любого другого места, довольно отдаленного, чтобы не распугивать окружающих. Ты ведь не герой, Дольф, и в случае такого развития событий не сможешь устоять – расскажешь все. Ну, и к чему тянуть время и доставлять самому себе неприятности вместо того, чтобы просто поговорить?

– Я все сказал… – начал сторож, и Курт оборвал – теперь требовательно и жестко:

– Довольно, Дольф. Хватит. Бессмысленные препирательства тебе не помогут, тебе поможет твой ответ на мой вопрос – на сей раз ответ честный. Говори сейчас или тебе придется сказать все позже, когда я буду не просто спрашивать.

– Я не могу, – выдавил парень тихо. – Меня попрут с работы. Нормальную работу в Ульме сейчас не найти, а у меня семья.

– Вот и подумай о семье. Если ты проведешь в каталажке с неделю, на твое место здесь все равно возьмут другого, и как ты полагаешь, примут ли тебя обратно, когда… если ты выйдешь? Сомневаюсь. И пойдешь ты, Дольф, уголь грузить с утра до ночи… Давай. Колись. Рассказывай как есть, а там посмотрим, быть может, все и обойдется.

– Не обойдется, – отмахнулся сторож обреченно. – Вы ведь все расскажете совету, там ведь тоже свое расследование начнут, наверняка. Черт меня дернул… Просто деньги нужны очень. Вы себе даже не представляете, как дорожают продукты по весне.

– Ну, отчего же, вполне даже представляю. И что такое «очень нужны деньги» – тоже знаю отлично. Рассказывай, – поторопил Курт, вновь сбавив тон. – Все равно ты, считай, уже сознался, так давай подробности. Что тут было этой ночью?

– Не этой ночью, – кисло возразил Дольф. – Много раньше. Я… Платят тут неплохо, это верно, но тогда я еще только-только начал работать, долгов куча, на шее жена, ребенок только родился, да еще мать – хоть и при последнем издыхании, но ведь и она тоже ест. И тут мне предложили денег; не так, чтоб очень, а все же неплохая была прибавка.

– Денег – за что? – поторопил Курт, когда он снова умолк; сторож вздохнул.

– За труп, – пояснил Дольф нехотя. – Старикашка один предложил. Я его, в общем, плохо знаю, мне только известно, что он в своей лавке продает книги или что-то в таком духе… Тогда как раз похоронили одного мужика, от сердца умер, кажется; и тот старик мне предложил такое дело: я ему помогу выкопать труп и взгрузить на тележку, а он мне заплатит – тогда и потом, когда этот труп надо будет закопать обратно.

– Обратно? – переспросил Курт недоверчиво. – И что же – закопал?

– Закопал. Через ночь.

– Ты спрашивал, для чего ему мертвое тело?

– Спросил; любопытно же. Тот сказал, что он вроде лекарь, а свежие трупаки – их можно разрезать и посмотреть, что переменилось внутри, чтобы потом, когда лечишь живых, понимать, что с ними происходит. Ну, я о таких слышал, потому не удивился. Нет, я знаю, что так нельзя, что запрещено, что дурно это… Но деньги были очень нужны. И он ведь закопал его обратно, в землю; а порезан он там или нет – какая ему теперь разница? Мертвец ведь. Чего ему.

– Ну, это спор долгий, – отмахнулся Курт, – и сейчас значимости не имеющий. Скажи-ка лучше, сколько раз ты проворачивал такие дела?

– Трижды, – тихо вымолвил сторож. – Тот раз и еще два.

– И всякий раз он привозил тела обратно?

– Всякий раз.

– Похвально, – усмехнулся Курт, и парень болезненно покривился. – Итак, это было прежде. Что случилось этой ночью? К тебе снова пришел тот старик?

– Да. Только вчера он… – Дольф замялся на мгновение, подбирая слова, и неуверенно договорил: – Вчера он был какой-то не такой. Злой, что ли. Нервный. Все, что ему было нужно – это чтобы я не совался, если услышу что-то, чтобы ходил в другой оконечности кладбища и к склепам не забредал. Я спросил, зачем, но теперь он мне отвечать не стал; знаете, он, вообще, старик обходительный и спокойный, но тут нахамил. Мне как-то не понравилось, что он тут задумал, и я даже хотел послать его куда подальше… Но он заплатил больше – намного больше. А мне…

– Очень нужны деньги, – кивнул Курт. – Я помню. Ты видел его, когда он пришел?

– Нет, я, когда начало темнеть, так и оставался вон в той стороне. Он так велел. Пса я привязал, чтобы шум не поднял ненароком… Вы расскажете все совету, да? – обреченно спросил сторож, искоса бросив взгляд на следователя; он вздохнул.

– Дольф, Дольф… А тот факт, что ваши с этим стариком темные делишки подпадают под обвинение в осквернении могил и граничат с обвинением в занятии чернокнижием – это тебя не заботит? А ведь это к костру прямая дорога.

– Мне нельзя на костер, – оторопело пробормотал сторож. – У меня семья…

– Думал ты о семье, когда влезал в это? – сдвинув брови, чтобы удержать невольную усмешку, оборвал Курт. – А теперь – что это за старик? Имя тебе известно?

– Франек Штайн, – вяло отозвался парень. – Он сказал – «доктор Штайн». Говорил, что он доктор медицины или что-то такое… Может, и врал. А может, и правда профессор, и его из какого-нибудь университета поперли за эти забавы с трупами…

– Где он живет – ты знаешь?

– Я покажу, – снова вмешался стриг, и Курт кивнул:

– Хорошо. Это все, Дольф? Больше тебе сказать нечего?

– Нет, все, что знал… И что теперь со мной? Я ведь не со зла, и никаким чернокнижием я не занимался. Он говорил – это во благо.

– А ты, можно подумать, поверил, – усомнился Курт и, перехватив растерянный взгляд, вздохнул: – О, Господи… Посмотрим, что можно сделать. Пока я ничего и никому не скажу. Пока, – повторил он строго и, поднявшись, кивнул в сторону склепа: – Иди туда, исполни хотя бы сейчас свою работу. Внутрь никого не пускать; не приведи Господь, я узнаю, что труп растащили на кусочки на память; понял меня? И не вздумай удрать из города. Найду. Тогда никакие слезные истории о семье и детях меня уже не проймут… Свободен.

(обратно)

Глава 13

От ульмского кладбища, оживленного сегодня, как никогда прежде, Курт уходил молча, ведя в поводу жеребца, тоже словно понурившегося и задумчивого; стриг вышагивал рядом так же безгласно, не пытаясь острить над его внезапным человеколюбием, то ли давая Курту поразмыслить, то ли и сам думая о том, что в этом городе привычные правила работы приходится исправлять на ходу, и исправления эти – далеко не в лучшую сторону. Разумеется, на прежнем месте службы Курт наверняка не стал бы слушать повествований о старушке-матери и малых детях и упек бы парня в камеру – на пару дней, исключительно в воспитательных целях, дабы запомнил на будущее. Упомянутого им книготорговца уже сейчас направлялись бы арестовывать с пяток арбалетчиков, и, учитывая возраст, уже к завтрашнему, много – послезавтрашнему утру тот выложил бы все, что знал, что не знал и что мог бы вообразить в страшных или блаженных снах. Народ с кладбища разогнали бы вмиг, и сейчас майстер инквизитор не тревожился бы о том, что останки, быть может, вполне благочестивого или не очень, однако – вполне даже человека в эту минуту растаскивают для ритуального попирания ногами, а с черепом, насаженным на палку, кто-нибудь уже бегает по всему городу, демонстрируя победу человечества над чуждыми элементами природы…

– До моего дома три улицы, – заговорил, наконец, фон Вегерхоф, словно и впрямь угадав его мысли. – Завернем. Пошлю кого-нибудь в ратушу с просьбой охранить тело.

– И не трепаться, – докончил Курт настоятельно. – Чтоб не трезвонили об обезвреженном стриге… Словом, пусть твой холуй попросту отнесет то, что я напишу.

– Полагаешь, тебе подчинятся? – усомнился стриг, и он недобро усмехнулся:

– Полагаешь, им не донесли уже, что я составляю список тех, кто попадет под чистку в первую очередь, когда здесь осядут наши?.. Не подчинятся, разумеется; но и нагло переть на распрю рат не станет. Жить и мухе хочется. Слухи пойдут, понимаю, однако избежать всеобщего экстаза хоть на пару дней – это уже хорошо.

– Закрыто… – пробормотал стриг чуть слышно и пояснил в ответ на вопросительный взгляд: – Вон его лавка; дверь видна отсюда. Сегодня заперто.

– Еще бы. После таких-то ночных потех – наверняка отсыпается дедуля… Кто он такой? Откуда знаешь, где лавка?

– Я покупаю у него книги; покупаю или беру на время – такую услугу он предоставляет тоже. Также он имеет лицензию аптекаря.

– Ага, – отметил Курт, и стриг кивнул:

– С’est ça[616]. Кстати замечу, не такой еще и старик – ему всего около пятидесяти; с виду тихий, однако в нашем деле это еще никогда не было подтверждением неповинности. Родом из Праги, если, опять же, не лжет.

– Почти земляк, словом? – усмехнулся Курт. – Ты прав, и впрямь – le monde est petit[617]. Заглянуть бы к нему этой ночью, посмотреть поближе, что там у него за книжки и порошочки…

– Это вряд ли, Гессе. Лавка – она же дом; второй этаж жилой. Если мне не изменяет память, твой последний набег на лавку со спящим хозяином завершился не слишком благополучно.

– Как сказать, – пожал плечами он. – В конце концов, de facto именно это и привело меня в Конгрегацию, а сей факт я полагаю весьма даже удачным… Но ты прав. При таких условиях идея так себе. С другой стороны – ведь у нас есть ты; тебя-то, полагаю, он не услышит и даже не увидит при небольшом усилии с твоей стороны.

– Особенно, если прав ты, и у него в подвале обитает новообращенный стриг. Когда я, наткнувшись на него, устрою небольшую потасовку с крушением мебели, разбитием склянок на аптекарских полках и грохотом книг о прилавок – да, думаю, он ничего не услышит… Взглянуть, pour ainsi dire[618], на внутреннее убранство его жилища, бессомненно, следует, однако делать это придется при свете дня. Благо это окраина, и особенно многолюдно здесь не бывает.

– Однако днем, что характерно, бывает хозяин – причем, бодрствующий, – отозвался Курт язвительно. – Хотя одна занятная мысль у меня родилась.

– О? – отметил фон Вегерхоф одобрительно. – Продолжай в том же духе. Наверняка, если должным образом постараться, родится и вторая.

– Смешно, – согласился Курт хмуро. – Мне сегодня как раз до веселья… Моя мысль предполагает использование фон Рихтхофен – она дамочка с положением; графиня! ей ли шататься по лавкам собственными ногами? Наверняка за нее все покупки совершает горничная, а в случае приобретения того, что она желает выбрать лично, торговцев зовут к ней. Я ведь прав?.. Вот и пускай она пригласит к себе нашего доктора. Поговорит с ним на тему рукописных трудов о целомудрии или шахматном искусстве, или подберет себе какой-нибудь порошок для усмирения желчи или притирку для удаления морщин… Полагаю, продержать у себя старичка пару часов она сможет, и даже если ее словоблудие оному надоест – не сможет же он благородной даме прямо сказать об этом и, развернувшись, уйти. Клиентов такого пошиба облизывают. Их обижать нельзя; здесь стимул посущественней, нежели установленные законом нормы поведения, на которые всем здесь плевать – будущая возможная выгода… Помощники в лавке у него имеются?

– Нет, управляется один.

– Что, скажу, еще подозрительней, – заметил Курт многозначительно. – Наверняка есть что скрывать.

– Или попросту недостает средств, – возразил стриг благодушно. – Кризис, Гессе, коснулся не только землевладельцев; это сейчас всеобщая проблема – множество незанятых рабочих рук и при том полнейшая невозможность эту работу найти, ибо платить в наши дни никто и никому ни за что не может. Проще переждать тяжелые времена, урезав обслугу.

– Тебя, я погляжу, вышеупомянутый кризис обошел стороной?

– Осталась одна sphère d’activité[619], – кивнул фон Вегерхоф, – которая пострадала менее всего – негоциация. Внутренняя торговля – дело тоже довольно доходное, но сейчас именно международные торговые игры – вот где можно нажиться, если уметь слушать, смотреть и думать. Я умею. Неплохой способ развлечься, позволю себе заметить. Играть в шахматы с самим собою – это наскучит довольно скоро, поверь мне; а вот с иностранными торговыми домами, одному против армии торгашей, банкиров и экспертов – вот это уже любопытно. И как результат – я из пятерки самых состоятельных жителей Ульма.

– И что? – пожал плечами Курт. – Все равно ведь все твои доходы и все твое состояние – собственность Конгрегации, и так будет, пока ты носишь Знак особого агента.

– Ты получаешь свое жалованье благодаря мне, – пояснил стриг с незлобивой улыбкой. – Ты и многие другие – благодаря мне и многим другим; в том числе. Откуда, ты думаешь, у Конгрегации средства на содержание орды следователей, курьеров, экспертов всех видов и прочих, если в конфискации имущества осужденных она давно не участвует?

– И при этом тебе дозволяют тратиться на колокола, мощение улиц, чудо-поваров, дома в центре и прочее, к работе касательства не имеющее? De facto – благоустраивая это гнездо порока, ты расходуешь казну Конгрегации.

– Это часть моего прикрытия. Действия, благодаря которым поддерживается моя image de marque[620]. Кроме того, я приношу в эту самую казну столько, mon ami, что некоторая ее растрата мне вполне позволительна.

– Чванливая тварь, – констатировал Курт, фон Вегерхоф церемонно кивнул:

– И это мне позволительно тоже… А что до твоей идеи – нахожу ее весьма неплохой, хотя прежде, разумеется, следует обсудить ее с самой Адельхайдой; сегодня у нас контрольное rendez-vous около трех пополудни, на которое предлагаю явиться и тебе. В нашем распоряжении остается еще время на обед, к которому также приглашаю присоединиться.

– Не думаю, что твоя питательная мышь будет особенно этому рада, – усомнился Курт. – Кроме того – не рановато ли для обеда? Сдается мне, основные затраты твоей хваленой казны это расходы на снедь; как к тебе ни зайди – ты постоянно что-то жуешь. Для стрига ты просто неприлично прожорлив.

– Для стрига, – возразил тот, – я неприлично воздержан, Гессе. Вообще говоря, я могу не принимать никакой вовсе пищи не одну неделю, однако в этом случае от меня будет мало проку; как ты думаешь, сколько сил тратит это тело на поддержание всех тех способностей, коими пугают маленьких инквизиторов наставники на ночь? Вот уже третий день я не принимаю животной пищи, не говоря о чем-либо более серьезном, а ведь сил организм меньше не издерживает.

– В твоем распоряжении город. Так за чем дело стало?

– За Страстной неделей, – напомнил фон Вегерхоф серьезно. – Что бы мне ни позволяли здешнее и Самое Высшее начальство, а наглеть все-таки не следует. Мне более, чем кому бы то ни было, надлежит об этом помнить.

– И неприлично благочестив, – подытожил Курт. – Но признайся (ни за что не поверю, что это не так) – все же посматриваешь вокруг? Особенно сейчас; наверняка голод зверский. Прицениваешься, принюхиваешься; ведь не может быть, чтобы отказ от живой крови дался тебе так легко.

– Он дался нелегко, – согласился фон Вегерхоф с невеселой усмешкой. – Однако, идя по рынку и видя что-то, что тебе очень хотелось бы иметь, но на что недостает твоего жалованья – ведь ты не хватаешь это и не бежишь прочь, а вздыхаешь и проходишь мимо.

– Когда-то хватал и бежал.

– Когда-то – и я, – коротко отозвался стриг.

На потемневшее лицо фон Вегерхофа он бросил мимолетный взгляд, смолкнув и отвернувшись, и до самого дома с голубятней под крышей оба шагали, не проронив более ни слова. За обедом стриг вновь был прежним, иронично-колким и беспечным, и Курт, искоса поглядывая на оживленное юношеское лицо, пытался отыскать в бледно-голубых глазах того, кто надел когда-то эту маску. Маску, которая ограждает от окружающих людей и нелюдей, от окружающего мира, в котором стриг был одинок, как, наверное, никто иной, чуждый тем и другим. Подлинный Александер фон Лютцов таился за семью печатями, и такое положение вещей будет вечным – жизнь будет проходить мимо, мимо будут проходить люди, враги и друзья, знакомые и приятели; и без его личины, уже сросшейся с самой сутью, существовать будет попросту невозможно. Однажды все то, что клокочет или тихо варится внутри его мыслей и сердца, остынет, но одиночество останется. Останется маска, не позволяющая увидеть истинное лицо и истинную душу…

– Хватит меня инквизировать, – вторгся в его мысли, разбив их в прах, насмешливый голос, и Курт отвел взгляд, лишь сейчас заметив, что давно сидит неподвижно, пристально глядя в прозрачные глаза напротив себя. – Зубы обломаешь… У нас в запасе еще около часу. Партию?

* * *
Считать свои проигрыши Курт уже закаялся, равно как и сокрушаться по этому поводу, посему испортить настроение более, чем это сделал безымянный и безликий остов на ульмском кладбище, неведомое количество сданных партий уже не могло, и сейчас, стоя в безлюдном переулке рядом со стригом, он думал лишь об этом сожженном теле и о том, что фон Вегерхоф сказал накануне. «Они сделают ошибку рано или поздно»… Была ли эта выходка в самом деле ошибкой противника? Насколько велика вероятность того, что противник этот не так умен, как все они предполагают? Каковы ставки на то, что расследование закончится попросту арестом старика, зашедшего в своих экспериментах с трупами слишком далеко?..

– Стриг – не живой труп, – нарушил молчание Курт, и фон Вегерхоф усмехнулся:

– Le grand découverte[621].

– Для меня – да, – огрызнулся он. – Когда во время Таннендорфского дела я натолкнулся на психа, почитающего себя стригом, я уверился в его человечности, нащупав пульс и не увидев красных глаз и клыков. Как мне известно теперь, все это могло ничего не значить, и тогда мне просто повезло… Но разновидностей вашего брата, как мух; может ли – теоретически – существовать и такая тоже? Есть ли хоть малая вероятность того, что таки можно поднять труп и дать ему возможность существовать за счет людской крови?

– Не знаю, – отозвался стриг неуверенно. – Не жди от меня слишком многого, я не могу знать все. Однако, если исходить из того, что мне известно, – скорее нет. Есть, как ты выразился, разновидность, к живому трупу весьма близкая – пошлый упырь. Выглядит премерзко; мне доводилось наблюдать этих милых созданий. Риску стать подобной тварью подвергается любой, чье обращение совершается мастером недостаточной квалификации, или если что-то идет не так при обращении, если, pardon, сам дурак. Ты удивишься, но для того, чтобы выбраться оттуда, надо обладать некоторым запасом силы рассудка. Иначе – смерть, если посчастливится, либо упомянутая мною вероятность развития событий. Соглашаясь на обращение, рискует любой… Что же до поднявшихся мертвецов – это, скорее, из области одержимости или некромантии. Вот только старик Штайн, как ты слышал, исправно возвращал все тела туда, откуда заимствовал.

– Не потрошил ли он их, дабы понять, что творится внутри его питомца? – предположил Курт, следя за приближающейся крытой повозкой с зашторенными окошками. – Быть может, тот распадается на части. Или – напротив, начал становиться не в меру живым и даже в некотором роде здоровым. Или это состояние наш доктор поддерживает методом пересадки ему время от времени свежих органов – вроде замены шестеренок в механизме…

– Тебе надо было податься в сказители, – усмехнулся фон Вегерхоф, делая шаг навстречу повозке. – От благодарных слушателей не было бы отбою.

– Я это слышу ясным днем от стрига с серебряным Знаком? – хмыкнул Курт и, когда дверца чуть сбавившей ход повозки распахнулась, вслед за стригом, пригнувшись, проскользнул внутрь.

Полумрак, окрашенный проникающим сквозь лиловые шторы солнцем, скрадывал черты лица Адельхайды фон Рихтхофен, но даже в этом сумраке было заметно, что насмешка в нем сегодня сменилась явственной озабоченностью. «Уже слышала, – опустив приветствие, кивнула она, не дожидаясь объяснений. – Детали». Подробности кладбищенской истории Адельхайда выслушивала, не перебивая и не задавая более вопросов, глядя на покачивающуюся шторку отстраненно, и лишь когда Курт, стараясь не поддаться ощущению, что его не слушают вовсе, пересказал план обыска лавки, качнула головой, переведя, наконец, взгляд на лицо собеседника.

– Ваш план – абсурд, мальчики, – заявила она категорично. – Никуда не годится.

– Excellenter, – покривился Курт оскорбленно. – И что же в нем не так?

– Все так, кроме одного: вас будет лишь двое, и если в его подвале действительно обнаружится некое создание, вы, возможно, с ним управитесь. Но. Если их двое? Трое? Александер, при всем к тебе уважении, когда ты в последний раз сталкивался со своими в открытой стычке? Не хотела бы никого обидеть, однако…

– Что предлагаешь? – не дослушав, осведомился стриг тихо. – Обыск провести надо. Если Гессе явится к Штайну с грозным лицом и Знаком наперевес – не думаю, что это будет лучшим выходом.

– Ну, конечно, нет. Обыск мы проведем – втроем, разумеется; остается изобрести предлог, под которым можно будет выманить старика из дому на достаточное время.

– Втроем? – переспросил Курт, не сумев сдержать неприязненности в тоне. – Вы это серьезно?

– А у вас есть возражения? – отозвалась Адельхайда. – Будьте столь любезны, майстер Гессе, поясните, какие именно и – их причину. Я таковой не вижу.

– Это просто глупо. По вашим же словам, если в его доме и впрямь кто-то есть, то заботиться еще и о вашей безопасности…

– …надо будет ничуть не более, чем о вашей, – вскользь улыбнулась она. – Единственный, кто будет хоть чего-то стоить, это Александер, а на нас с вами придется роль подпорок, и только. Я не строю иллюзий, однако не грешу и ложной скромностью. Я равнозначная боевая единица, майстер Гессе, какие бы скептические мысли ни вызывало у вас это утверждение. Соглашусь лишь с тем, что – столь же малоценная, как и вы сами; однако именно по этой самой причине нам и остается лишь брать количеством.

– Александер! – воззвал он, обратившись к фон Вегерхофу, и тот вздохнул, разведя руками в полутемной тесноте:

– Она права. Во всем. И я сейчас сомневаюсь в своих силах, и ты один – не особенно большое подспорье.

– А она – большое? «Боевая единица»?

– До сих пор ты верил всему, что я говорил, – заметил стриг. – Поверь и сейчас. Кроме того, даже если мы ошиблись, даже если он никого не укрывает, но за ним водится пара темных делишек, или если он просто связан с нашими подозреваемым – это означает тайники, скрытые двери и прочие занятные мелочи. Хоть бы и ради экономии времени при осмотре лишний человек лишним не будет.

– Я против, – выговорил Курт категорично. – Если с вами все же что-то случится…

– Это моя работа, – передернула плечами та, и Курт поморщился, услышав собственный девиз из этих уст. – Признайтесь, майстер Гессе, не будь я женщиной, вы не стали бы противоречить.

– Стал бы, – упрямо оспорил он. – Вы – единственный человек, который может обеспечить его отсутствие в доме. К кому еще мы можем обратиться с той же просьбой?

– Можно провести обыск во время мессы завтра утром, – предположил стриг, и Адельхайда решительно качнула головой:

– Идея тоже не из лучших. Если майстер инквизитор после той внушительной речи не появится в Страстную среду в церкви, это будет выглядеть как минимум странно. Согласна, вот так навскидку мне никаких идей в голову не приходит, однако – давайте начнем с того, что признаем бесспорный факт, майстер Гессе: я иду с вами. Не станем расходовать время на споры, а потратим его на то, чтобы изобрести способ, каковой задержит доктора Штайна вне его жилища.

– Я не сказал бы, что сей факт так уж неоспорим, – возразил Курт, и Адельхайда тяжело вздохнула:

– Вы сами напросились. Я пыталась этого избежать… Я выше вас по рангу. Если у вас и в этом есть сомнения – можете воспользоваться почтовиками Александера и направить запрос мессиру Сфорце, который подтвердит мои слова. И как следователь первого ранга, обладающий особыми полномочиями, майстер Гессе, я имею полное право попросту приказать вам исполнить то, что считаю нужным. Мне это не по душе так же, как и вам, ибо я не нахожу, что это будет хорошим вступлением к сотрудничеству. Мне очень не хочется этого делать, посему я снова попытаюсь воззвать к вашей рассудительности.

– Подчиняюсь приказу, – не сразу отозвался Курт сквозь зубы, переведя взгляд на лиловую шторку, чтобы не видеть благожелательного лица. – Но, если вдруг что-то пойдет не так, – помните, я был против.

– Да полно вам, – примирительно попросила Адельхайда, – это не повод к размолвкам.

– Как скажете, – согласился он сухо. – Готов выслушать дальнейшие указания. Наверняка мои предложения касательно операции «доктор Штайн отсутствует» окажутся столь же бездарными, посему я всецело готов подчиниться вашим распоряжениям.

– Столь ловко вы ушли от необходимости признаваться в том, что у вас попросту нет идей? – произнесла она с улыбкой. – Я вас не виню. Мне и самой ничего не приходит в голову. Александер, что за скромное молчание? По логике вещей, ты должен быть самым мудрым из нас.

– Плюнь в лицо тому, кто утверждает, что мудрость измеряется прожитыми годами, – вздохнул стриг. – Но – одна мысль у меня все же появилась… Франек Штайн не является владельцем помещения, где располагается его лавка – он взял этот дом в аренду у города; как-то он упомянул об этом, пока искал нужную мне книгу. Судя по тому, каким тоном это было сказано, с выплатами у него не всегда все гладко. Возможно, я ошибаюсь, но этот вопрос вполне можно уточнить у канцлера. И именно он поможет нам. Зальц, в отличие от прочих членов рата, не испытывает столь уж явной неприязни к сотрудничеству со всевозможными сторонними личностями; а к прочему, он не меньше, чем я, замешан в нарушениях городского законодательства. Принятыми им взятками можно покрыть строительство пары мостов. Словом, не думаю, что он мне откажет.

– И? – уточнил Курт хмуро. – Каким образом он поможет делу?

– Пошлет доктору повестку с требованием определенного числа в определенный час явиться в здание ратуши для обсуждения текущего положения дел в связи с договором ренты.

– Хорошо сказано, – заметил Курт, покривившись в усмешке. – Крайне туманно, но весьма пугающе. Полагаешь, канцлер сможет продержать его в ратуше пару часов?

– Зальц человек занятой, – пожал плечами фон Вегерхоф. – Невзирая на назначенный час – ведь всякое может произойти, он может оказаться поглощен внезапным и весьма срочным делом, из-за чего доброму доктору придется, к сожалению, обождать, прежде чем его примут. Ну, и его дело также не назовешь скорым, особенно если я прав, и с выплатами он запаздывает хотя бы изредка.

– Вот видите, майстер Гессе, – произнесла Адельхайда наставительно, – все вполне разрешимо при приложении некоторой фантазии.

– Я навещу канцлера теперь же, – продолжил стриг, не дав Курту ответить очередной сардонической эскападой. – И сегодня сообщу, как все прошло, а также время нашего сбора, если прошло удачно. Пришли Лотту к рынку, на обычную точку.

– Это еще кто? – вклинился Курт недовольно. – Сколько в Ульме народу, о котором мне неизвестно?

– Лотта – моя помощница, – пояснила Адельхайда снисходительно. – Вы видели ее – моя «горничная».

– Она что же – в должности помощника следователя?

– Вы так мило удивляетесь, майстер Гессе, – заметила она, приподняв руку и дважды постучав в стенку повозки. – Словно и в самом деле не ожидаете от Конгрегации подобных проделок.

– Я не удивляюсь, – возразил Курт, выдавив из себя неискреннюю, черствую улыбку. – И вполне понимаю, что все может быть – и стриг, носящий звание пса Господнего, и женщина со званием Господней…

– Гессе, – тихо осадил его фон Вегерхоф, и он прикусил язык, отведя взгляд и бесясь оттого, что в глазах напротив не проявилось хоть тени обиды или озлобления.

– Итак, – улыбнулась Адельхайда безмятежно, – условимся на этом. Есть еще предложения или поправки?.. Нет, стало быть, – кивнула она, услышав в ответ тишину, и снова легонько стукнула в стенку. – Время уточнит Александер, место встречи – угол кладбищенской улицы и складской; там довольно безлюдно и оттуда два шага до дома доктора Штайна. До завтра, мальчики.

Повозка замедлила ход, и Курт выпрыгнул из тесного сумрака первым, позабыв попрощаться.

– Что за мальчишества, – укоризненно выговорил фон Вегерхоф, ступив на подсохшую утоптанную землю следом за ним. – И ни капли учтивости.

– Не страшно, – отозвался он безучастно, – твоей с лихвой хватает на двоих. Так вот, значит, как выглядит стриг на задних лапках.

– Это называется вежливостью, – пояснил тот со вздохом. – По отношению к сослуживцу, достойному уважения. Твои же выпады выглядят, pardon, глупо; ты предвзят.

– Ты тоже.

– С’est-а-dire[622]?

– С первого, самого поверхностного взгляда видно, что ты по ней сохнешь, – пояснил Курт снисходительно. – Вот только ей это ни к чему. У нее есть помощница.

– Да, – усмехнулся стриг. – Ты прав. Адельхайда дама интересная.

– Я сказал не это.

– Comme tu veux, – согласился тот, расплывшись в улыбке, и чуть повысил голос, не дав Курту возразить: – До вечера. Я загляну сегодня в трапезную залу твоей гостиницы и расскажу, чем увенчалась беседа с Зальцем.

* * *
Ульмский канцлер, по словам фон Вегерхофа, сдал позиции за четверть часа, противясь более ради сохранения остатков достоинства, нежели и впрямь надеясь увильнуть от возложенной на него миссии, и следующим днем, стоя за углом дома в конце улицы, можно было наблюдать, как немолодой человек с всклокоченной седой шевелюрой и озабоченным выражением лица шагает прочь от аптекарской лавки.

– Ушел, – констатировал Курт, оглядываясь с неясным недовольством, – а нашей госпожи начальницы нет и в помине. Наверняка не нашлось румян в тон сапогам.

– Я не пользуюсь румянами, майстер Гессе, – откликнулся знакомый насмешливый голос за самой спиной, и он едва не подпрыгнул. – Если же в них внезапно возникнет необходимость, довольно будет просто припомнить некоторых представителей Конгрегации. Краска стыда за кого-либо выглядит натуральнее.

– Самокритика говорит только в вашу пользу, госпожа фон Рихтхофен.

– А ну-ка, потише, друзья, – осадил стриг укоризненно. – Не время для пререканий. Работа ждет. Через пять минут – у двери черного хода.

– Для чего?

– Для того, майстер Гессе, чтобы войти внутрь, как несложно догадаться; запасная же дверь меньше просматривается из соседских окон.

– А окна лавки – и вовсе в слепой зоне.

– Ставни заперты изнутри, и на них нет замка, который можно взломать.

– Боже ж мой… – вздохнул Курт с показным утомлением. – Неужто ж я, желторотый oper, должен растолковывать такие простые вещи величайшему агенту имперской разведки и старому хрычу с вредными привычками?.. Ставни не заперты. Ставни закрыты. На вертушку, которая легко сдвигается ножом.

– Откуда такая уверенность?

– Стало быть, только я один, узнав, куда намереваемся идти, пришел сюда обследовать место? – спросил Курт, откровенно наслаждаясь своим звездным часом. – Что значит хорошее воспитание и золотое детство… Вчерашним вечером, в сумерках, я явился к лавке и успел рассмотреть отворенные ставни до того, как старик стал закрывать окна и запирать двери. На ставнях у него вертушки, не крючки; хотя, разница невелика, и то, и другое приподнимается без особенных усилий. Главное – не засовы или задвижки; это было бы хуже.

– L’expérience fait le maître[623], – вздохнул фон Вегерхоф, и Курт счел возможным милосердно сбавить тон, пояснив почти дружелюбно:

– Мой опыт приходится на то время, когда следовало двигаться путем наименьшего сопротивления. Наименьшей опасности и – трудности; взлому надо было еще научиться, а ставни открывались на раз. Так на чем порешим? Колупаем замки на глазах у соседей или входим в окно?

– Полагаю, на сей раз нам придется подчиниться вашим указаниям, майстер Гессе; вы в своей стихии.

– Мне казалось, шпионская работа предполагает умение…

– Предполагает, – кивнула Адельхайда, не дослушав. – Однако, как вы сами заметили, мы подходим к одному вопросу по разным мостикам. Шпионская работа все больше штука сложная, и первым делом в голову приходят варианты разрешения тоже непростые. Боюсь, однажды дойдет и до того, что я стану взламывать незапертую дверь или лезть через стену при распахнутой калитке, чего вы, с вашим умением найти вариацию попроще, явно не сделаете… Жду вас у лавки.

– Это она грязью облила или посыпала цветами? – уточнил Курт, когда та вновь скрылась из глаз; фон Вегерхоф вздохнул:

– В грязи она без надобности руки не марает, а на цветы потратится только в случае похорон. Учти на будущее. Пригодится.

– Это в каком смысле?

– Дети… – тяжело усмехнулся стриг и отступил назад, исчезнув за углом пустующего склада и тем самым не дав возможности заспорить.

Курт выждал минуту, внутренне ярясь на неуместные намеки, каковые наверняка родились от собственных несбывшихся желаний фон Вегерхофа, и осторожно, пытаясь видеть сразу все углы и проходы, пересек улицу, скользнув к не видимой с нее стене лавки.

– Командуйте, майстер Гессе, – приглашающе повела рукой Адельхайда, когда он остановился у закрытого окна. – Наверняка осуществить свой план вы пожелаете сами.

– Как там говорил Александер… «Вспомним молодость»…

– Боже Святый, – нахмурился стриг, когда Курт вынул из-за голенища узкий нож в подобии чехла, сооруженного из отрезка полотна. – Что это – привет из темного прошлого?

– Это нож, – пояснил он и, подступив к окну, осторожно протиснул узкое полотно меж двух ставен. – Некоторым образом позаимствован с кухни моей гостиницы. Мои кинжалы слишком упитанны для таких целей. Не знаю, какого рода оружие носит при себе госпожа шпионка, однако убежден, что ничего похожего на простую длинную тонкую полосу металла при ней нет. На твой кинжал и вовсе без содрогания не взглянешь. А здесь нужно нечто плоское, каковым и является любой кухонный нож. Кроме того, у ножа есть тупая кромка, которая не оставляет следов на дереве вертушки…

– Утратили навык, майстер Гессе? – участливо поинтересовалась Адельхайда, когда он тихо ругнулся, соскользнув с отполированной поварскими ладонями рукоятки.

Курт промолчал, сжав губы, чтобы не ответить неискусно и прямо, и зло дернул нож кверху, услышав, как под лезвием зашипела древесина.

– Voilà, как сказал бы ты, – сообщил он стригу, пряча нож в чехол и толчком ладони распахивая створки ставни. – Или «ну, кто первый?», как сказал бы я.

– Боже… – тяжело вздохнула Адельхайда; отстранив его плечом, ухватилась за верхнюю планку окна, подтянув ноги и одним движением переметнув себя через подоконник, и обернулась, изобразив ободряющую улыбку: – Ничего, мальчики, здесь безопасно.

– А вам все это нравится, да? – буркнул Курт, впрыгнув следом; та пожала плечами:

– Вы и сами не выглядели особенно удрученным, вскрывая чужое окно, майстер Гессе. Пища без перца наскучивает скоро, согласитесь.

– Потише – оба, – скомандовал фон Вегерхоф, полуприкрыв ставни за собою и погрузив широкую комнату в мягкий полумрак. – Если наши невероятные предположения верны, и у нас под ногами впрямь кто-то есть… Я бы вас уже услышал.

– А их? Если наши предположения верны? – уточнил Курт, понизив голос до шепота, и стриг качнул головой:

– Не знаю. Если они соблюдают тишину – нет. Почувствовать же одного из них я смогу, лишь находясь почти вплотную.

– Ясно, – кивнул Курт, не дослушав. – Без необходимости – ни слова. Если, конечно, это не затруднит госпожу фон Рихтхофен.

– Буду подавать немые сигналы, – одними губами проговорила та.

Осмотр полок с книгами и у стены напротив со всевозможными вместилищами из темного стекла и глины был оставлен на лучшее время; что бы ни обнаружилось в запасах торговца письменным знанием и его практическим вещественным выражением, здесь, на виду, ничего таинственного, необычного или хоть просто особенно интересного явно обнаружено не будет. На второй этаж мельком заглянул фон Вегерхоф, возвратившись уже через полминуты и на вопросительные взгляды лишь отмахнувшись; судя по всему, и в жилой части ничего любопытного не наблюдалось.

– Дверь в подвал, – коротко и многозначительно заметила Адельхайда, и Курт кивнул, и сам уже заметив, что ни люка в полу, ни дверцы у задней стены, ведущей в подвальное помещение, просто нет.

Деревянные, ничем, кроме открытых полок и нескольких шкафов, не занятые стены никак не могли скрывать в себе секретных панелей или рычажков – это виделось с первого же взгляда, даже и без тщательного обследования. Пол был каменным, не крытым досками, и потайного люка в себе также не содержал.

– Подвал должен быть, – уверенно шепнул Курт, и Адельхайда кивнула, распахивая дверцу одного из шкафов.

– Разумеется, должен, – согласилась она столь же неколебимо, прощупывая заднюю стенку. – И тот факт, что вход скрывается, лишь укрепляет подозрения. Взгляните-ка пока на тот шкаф.

К указанному предмету мебели он подошел одновременно с фон Вегерхофом и оба же разом дернули на себя одну из дверец, переглянувшись, когда створка не поддалась.

– Заперто, – обрадованно заметила Адельхайда, закрыв обследуемый ею шкаф и приблизясь; опустившись на корточки, присмотрелась к врезному замку, проведя по скважине пальцем. – Александер, приоткрой окно.

– Быть может, лучше я? – предложил Курт, с невольной завистью рассматривая извлеченный ею чехольчик с отмычками, любовно разложенными по отдельным кармашкам. – Мне видно превосходно.

– Ну, уж нет, – отозвалась та категорично. – В конце концов, это можно делать и вовсе вслепую, и я не думаю, что ваши сомнительные умения взломщика пребывают на должном уровне. Кроме того, свой рабочий инструмент я никому и никогда в руки не даю. Даже любопытства ради… Отойдите, будьте любезны.

– Вы суеверны? – отстранившись, уточнил Курт, и она фыркнула, склонившись к замку:

– Вовсе нет. Но вы же не позволите ребенку играть стеклянными колбами.

– Что ж, наверняка и я к старости стану столь же взыскательным.

– Тихо, – негромко, но с необычной для него жесткостью снова шепнул фон Вегерхоф. – Оба. Нашли время.

– Ты прав, – покаянно кивнула Адельхайда и, на миг обернувшись, строго нахмурилась, бросив на Курта такой взгляд, словно бы лишь он и нарушал тишину в этой комнате.

На щелчки и скрип отмычек стриг морщился, хотя укорить взломщицу за неизбежный шум уже не пытался; собственно, молчание вряд ли могло существенно изменить ситуацию – если за вскрываемой дверью впрямь таились существа, могущие услышать их, то скрежет замка уже сейчас сообщил им о приходе гостей. На шкафную дверь Курт смотрел взведенным арбалетом, ожидая, что ее, даже не отпертую, вот-вот может снести в сторону. Вопреки ожиданиям, напряжения или страха он отчего-то не испытывал; возможно, не имея пока представления о тех, с кем, быть может, придется столкнуться, а возможно, попросту сомневаясь в собственных предположениях и уже не веря в то, что там, внизу, и в самом деле есть кто-то, кроме мышей и плесени…

– Если здесь обнаружатся золотые слитки, – прошипела Адельхайда, повернув отмычку вправо, – я убью этого старика… Готово.

Курт крепче стиснул приклад, приподняв арбалет на уровень головы, и растерянно опустил руки, когда за распахнувшимися дверцами слабо качнулся от потока воздуха шерстяной плащ, повешенный за гвоздь, вбитый прямо в заднюю стенку.

– Он что – издевается? – пробормотал он тихо, и Адельхайда, усмехнувшись, вновь обернулась на мгновение, одарив его снисходительным взглядом.

– А вы чего ожидали, майстер Гессе? Что за дверцами вам откроется выход в иной мир?.. Дотошный дедуля, – одобрительно кивнула она, вновь обратившись к шкафу, и осторожно, одними пальцами, прощупала стенку. – Наверняка снимается легко, Штайн не атлет…

Пристально обследовав гладкие доски, Адельхайда недовольно нахмурилась и, надавив всей ладонью, едва успела подхватить отвалившуюся на нее стенку с плащом.

– Ошиблась, – тяжело выдохнула она, и стриг, ухватив сколоченные вместе доски за верхнюю кромку, отставил их в сторону. – Мои комплименты доктору… С другой стороны, мог бы предусмотреть петли или что-то в этом роде.

– Никакой заботы о ворах, – согласился Курт, глядя на открывшуюся за деревянной коробкой дверь. – Ну, теперь уже можно не играть в молчанку – этот грохот разбудил бы и мертвого.

– Недостойно имперского рыцаря добивать лежачего, господин фон Вайденхорст, – заметила Адельхайда с укором, приступая к замку, и он передернул плечами:

– В первую очередь я инквизитор, а мы, напомню, лишь тем и занимаемся. Бьем лежачих и лучше – связанных.

– У вас, оказывается, любопытные пристрастия, – хмыкнула она чуть слышно, склоняясь к самой двери. – Наверняка там никого, – подытожила она спустя минуту. – Будь я существом, обладающим такой силой, как наши приятели, услышь я это копошение – я бы попросту вынесла дверь изнутри. Раз кто-то копается в замке – ergo, его лицо напротив створки, руки заняты, он на корточках, в неудобном положении, а стало быть, уж одного первый удар обезвредит наверняка и надолго.

– А я бы дождался открытия замка, – возразил Курт. – К чему напрягаться. И удар получится куда мощнее…

– А я дождался бы, когда вы войдете, – хмуро оборвал стриг. – Первому вошедшему – удар по горлу, после чего идущие следом с вероятностью восемь из десяти падают, опрокинутые его телом. Проход узкий, пол станет невероятно скользким уже через мгновение, а этого вполне довольно, дабы не дать вам подняться вовсе.

– Боюсь показаться идиотом, однако не могу не спросить – а фонарь кто-нибудь взял?.. – поинтересовался Курт, когда под отмычкой клацнул легко узнаваемый щелчок открывшегося замка. – Там ведь глаз выколи.

– Что, несомненно, и произойдет, если вы будете держать в руке фонарь, – согласилась Адельхайда, укладывая инструменты в чехол; голос ее вновь снизился до шепота. – Ваше местоположение будет видно отлично.

– Признаю, что фонарь в моем инвентаре – вещь невероятная, однако…

– Однако у меня он есть, майстер Гессе – воровской, дающий направленный луч; не следует думать, что я полезу туда в темноте или со свечкой в руках. Но первым войдет Александер, и войдет без света. Спросите, почему так, или не будете позориться?

– Просто признайтесь, – почти со злостью потребовал фон Вегерхоф, – что вы оба ищете случая от меня избавиться. Единственное, чего вы еще не сделали, это не крикнули «эй, там! он идет».

– Туплю, – с искренним смущением пробормотала Адельхайда, сдвинувшись от двери в сторону, и, убрав в мешок отмычки, вынула небольшой, чуть больше ладони, фонарь.

От щелчка кремня стриг покривился снова, едва не зашипев, и, когда Адельхайда выправила огонек, закрытый с одной стороны полукруглой заглушкой, отстранил ее с дороги, подступив к отпертой двери подвала. Мгновение стриг стоял неподвижно, прикрыв глаза, то ли прислушиваясь к тому, что происходит внизу, то ли к себе самому; наконец, коротко обернулся, погрозив обоим кулаком и поднеся палец к губам, и, толкнув раскрывшуюся створу, беззвучно и невесомо шагнул внутрь.

Адельхайда смотрела на темный проем напряженно, левой рукой держа лезвие неведомо откуда извлеченного метательного ножа, а Курт целил в темноту заряженным на все четыре стрелки арбалетом, гадая, успеет ли он отличить возвратившегося фон Вегерхофа от кого-то другого, кто может появиться из этого мрака. В безмолвии и неподвижности протекли несколько долгих секунд, и когда снизу прозвучал недовольный, но теперь уже спокойный голос, он вздрогнул, едва не сжав палец на спуске.

– Идите, – позвал стриг со вздохом. – Чисто.

– Я так и знала, – с наигранным спокойствием сообщила Адельхайда, убирая нож, и, приподняв фонарь, двинулась вперед первой. – Осторожней, майстер Гессе, здесь ступеньки.

– Да что вы, – пробормотал Курт. – В подвал. Ступеньки. Ни за что бы не подумал.

– Вам еще не надоело? – одернул фон Вегерхоф, обернувшись к ним, и на бледно-алом в свете пламени лице раздраженно блеснули яркие, как у кошки, глаза. – Огонь, – потребовал он, и Адельхайда молча протянула ему фонарь.

Четыре больших светильника, укрепленных в стене, озарили подвальную комнату ярким, лишь чуть колеблющимся пламенем, и Курт остановился, оглядывая невероятные извивы трубок и скопище колб и склянок на полках.

– Лаборатория кельнского Друденхауса – отхожая будка, – сообщил он тихо. – Очень большая отхожая будка.

– Неплохой размах для одиночки, – согласилась Адельхайда, поставив свою сумку на пол, и двинулась вдоль стен, с любопытством озираясь. – В одном можно не сомневаться: останки на кладбище – его рук дело.

– А вот и клыки, – позвал стриг, указуя на большую плошку, стоящую у самого края каменного стола в центре комнаты. – То ли не успел выбросить, то ли приберег для иных нужд.

Курт приблизился, осторожно повернув челюстью вверх собачий череп средних размеров с выдернутыми двумя клыками; зубы Штайн удалил аккуратно и точно, не задев соседних и не повредив кости.

– К такому лекарю я бы пришел с зубной болезнью, – заметил он, присматриваясь ближе, и Адельхайда негромко усмехнулась, остановясь рядом:

– Вот только позади этого чудо-доктора должен стоять страж с ножом у его спины.

– Согласен… Призываю всех присутствующих попытаться ответить на следующий вопрос: хотя мы никого не обнаружили в подвале доктора, мы нашли доказательства его причастности, а стало быть – с какой стати ему это понадобилось?

– Он знаком с ними, – убежденно предположила Адельхайда, осторожно тронув пальцем горелку с остывшим и словно закаменелым фитилем. – И работает на них. Или (как знать) они – на него. Алхимик – стриги; вполне логичный союз.

– Имперская шпионка – стриг – инквизитор, – возразил Курт. – Куда уж нелогичнее. Однако этот союз мы в наличии имеем.

– Взгляните-ка сюда, – оборвал их фон Вегерхоф, и он сморщился, подойдя к дальней полке, уставленной стеклянными банками, плотно закрытыми и залитыми воском. – Весьма умело заспиртованные органы. У обладателя этого сердца явно был врожденный порок… печень любителя выпить… Похоже, в свободное от изготовления подделок время господин Штайн и впрямь интересовался лекарскими вопросами.

– А это что?

– Таким ты был месяца в три – в утробе матери.

– Какая гадость, – пробормотал Курт, всматриваясь в существо за неровным стеклом. – Наверняка в нем что-то не так, раз уж он на одной полке с больными органами. Думаю, я выглядел все же получше.

– Ну, разумеется, – согласилась Адельхайда язвительно. – И уже с Печатью.

– Откуда такие познания? – поинтересовался Курт, не ответив, и стриг пожал плечами, перейдя к низкому шкафу у другой стены:

– Жизнь долгая, Гессе. Чему только не научишься со скуки.

– Книги, – оживился Курт, шагнув следом, и, помедлив, снял с полки первую в ряду, укрытую толстой кожаной обложкой. – Среди прочих в лавке не стои́т, значит… Вот так так…

– Что?

– А вы послушайте. «Не должно думать, что человек является древнейшим или последним властителем Земли, или что привычный ход жизни и сущность невозможно разделить. Старейшие были, Старейшие существуют, Старые не будут пребывать в тех местах, которые известны нам, но между ними Они ходят безмолвные и изначальные вне измерений, и нам невидимы»… Прелюбопытнейшие литературно-философские увлечения у нашего доброго доктора… «Каков Их облик, не может знать никто, подобия Их – в тех, кого Они сами породили на земле; и таких существует множество видов – от тех, кто полностью повторяет образ человека, до тех, чья форма незрима и неосязаема, что и составляет Их сущность»…

– Это о чем речь? – уточнила Адельхайда, нахмурясь, и он захлопнул книгу, водрузив ее на место.

– Даже не знаю, – мстительно вздохнул Курт. – Возможно, вас и не следует подпускать к этой полке; быть может, ваш ранг этого не дозволяет. Наверное, мне надлежит отправить запрос касательно вашего допуска…

– Напомню, что мой ранг дозволяет приказать вам покинуть этот дом вовсе, майстер Гессе. Без всяких запросов.

– Хватит, – повысил голос фон Вегерхоф. – Довольно. Вот что я вам скажу, друзья мои: то, что происходило здесь сегодня, это не специальная операция, а бродячий цирк, причем дешевый, бездарный балаган, chapiteau[624], pardon за мой французский. Я ожидал некоторой легкомысленности от Гессе, но ты, Адельхайда… Расслабилась? Давно сидишь без работы? Или его общество на тебя плохо влияет? Если бы так, как вы сегодня, вела себя зондергруппа, зачищавшая пражское гнездо, там полегла бы не половина – полегли бы все. И если бы сегодня здесь были те, кого мы разыскиваем, мы отсюда не вышли бы. Мы бы сюда даже не вошли. Вы, оба. Вы понимаете, о чем я говорю, или все это звучит в пустоту?.. Надеюсь, понимаете, – кивнул тот, когда в ответ не донеслось ни слова. – А теперь слушать меня, уж коли вы сами не в силах должным образом организовать работу. En premier lieu. Быстро и по возможности осторожно осматриваем подвал – осмотреть осталось немного, в основе своей все и без того ясно. En second lieu. Адельхайда – после этого ты уходишь. Гессе остается здесь и ждет дорогого доктора для задушевной беседы. Я остаюсь с ним на случай, если его увлечение неправедными книжками простирается дальше исследовательского интереса и граничит с практическими умениями. Завтра встретимся снова для обсуждения. Ясно всем? Согласны – все?

– А возражения примутся? – поинтересовался Курт и, перехватив взгляд холодных прозрачных глаз, пожал плечами: – Разумеется, все согласны… Так что же – подпускать ее все-таки к полке или не стоит?

(обратно)

Глава 14

Свой уговор с фон Вегерхофом ульмский канцлер исполнил точно и добросовестно – ожидать возвращения хозяина пришлось не менее полутора часов. Окно за ушедшей Адельхайдой снова затворили, и помещение лавки теперь пребывало в темени, ничуть не разбавляемой узкими лезвиями света, проникающими в щели ставен, сработанных по старинке – без стеклянных вставок. Курт сидел у стола, скучающе подперев голову ладонью, стриг прислонился к стене чуть поодаль, скрытый от глаз стенкой полки, и, скрестив на груди руки, с увлечением рассматривал рукав. По временам горящий кошачий взгляд вскидывался к двери, неподвижно замирая и через мгновение вновь опускаясь; поначалу Курт всякий раз приподнимал заряженный арбалет, лежащий на колене, потом лишь сжимал ладонь на прикладе, а спустя час и вовсе отложил оружие на стол.

– Ты вообще не устаешь? – недовольно выговорил он, в очередной раз переменив позу; фон Вегерхоф передернул плечами:

– Почему. Устаю. Но сейчас усталость ни при чем; ты на обедне стоишь дольше, чем мы ждем в этой комнате. Просто я уже привык к скуке, а твоя натура в бездействии чахнет, потому ты и ерзаешь, точно на пыточном стуле.

– «Привык к скуке»… Я-то полагал, что уж у тебя жизнь насыщена событиями, делами, встречами – вон даже твоя домовая мышь постоянно в недовольстве, что у тебя нет на нее времени; а ты – «скука».

– «Жизнь удивительна и увлекательна»… Ерунда. Загруженность и насыщенность – не одно и то же. Ничего нового не происходит, Гессе; все где-то когда-то уже было, и чем дольше живешь, тем больше скуки. Tout est vieux[625]. Одни и те же женщины, одна и та же пища, одни и те же города, люди, дни, годы, одна и та же жизнь.

– Ты зануда, – покривился Курт. – Воображаю себе ваших в возрасте лет трехсот. Наверняка снобье еще то.

– Высокомерное снобье, – уточнил стриг. – Словом, ты бы с ними столковался.

– Благодарю.

– Aux armes[626], – предложил фон Вегерхоф равнодушно, кивнув в сторону порога. – Наш доктор возвращается.

– Уверен?

– Его шаги. Не спутаю… Только без горячки, – предупредил стриг, когда Курт подобрался, направив арбалет на входную дверь. – Скорее всего, старичок в себе ничего, кроме знаний, не таит.

– Вскрытие покажет, – отозвался он хмуро, уложив арбалет на колено и пристроив палец на спуск.

* * *
Ключ заскрипел в замке спустя полминуты, и в растворившуюся дверь Штайн прошел, глядя под ноги и бурча себе под нос едва слышные порицания – наверняка в адрес городских властей в лице исполнительного канцлера. Сидящего у стола человека он увидел, уже прикрывая створу за спиною, и, увидя, вскрикнул, подпрыгнув на месте и схватившись ладонью за грудь.

– Доброго дня, – поприветствовал Курт, указуя заряженным арбалетом в сторону. – Закройте дверь и войдите. Негоже топтаться на пороге в собственном жилище.

– Силы небесные… – пробормотал доктор едва слышно, потоптавшись на месте, словно решая, не стоит ли немедленно выскочить прочь. – Что вам нужно в моем доме?..

– Войдите, господин Штайн, – повторил Курт настойчиво. – Тогда побеседуем.

– Не знаю, что тут происходит, юноша, – чуть осмелев, повысил голос тот, – однако вы, я вижу, понимаете, что находитесь в чужом доме, чем посягаете на мою собственность…

– Этот город начинает действовать мне на нервы, – оборвал Курт раздраженно. – Едва ль не всякая блоха готова судебным порядком отстаивать право на свою собаку… Повторите снова, господин Штайн, что не понимаете происходящего и не знаете, кто я, – и я всажу в вас болт. Наверняка о том, что терпение инквизиторов коротко, как последних вздох, вы наслышаны. Желаете испытать это опытным путем, до которого вы такой охотник?

– Я не понимаю… – начал Штайн и взвизгнул, не по-стариковски резво отпрыгнув от стальной стрелки, со стуком вонзившейся в пол подле его ноги.

– Продолжайте, – пригласил Курт дружелюбно; старик помедлил, опасливо косясь на направленное на него оружие, и притворил дверь, погрузив комнату в темь. – Не надо открывать ставен, – продолжил он в прежнем тоне. – Не то с вашей прытью, как я вижу, наша беседа вполне может прерваться, не начавшись; лучше зажгите светильник и присядьте к столу.

Подрагивающие руки справились с указанием не с первой попытки, и ненадолго Курт всерьез испугался, что старика сейчас хватит удар, и наполненная маслом плошка, увенчанная трепещущим лоскутом огня, выскользнет из его пальцев и разлетится по полу. От установленного посреди стола светильника он чуть отодвинулся, пристроив руку с арбалетом на столешницу, и хозяин лавки нервно мигнул, тоже сдвинувшись в сторону.

– Не могли бы вы убрать оружие, майстер инквизитор? – попросил Штайн тихо. – Я не хочу ни в коей мере отозваться неподобающим образом о вашем самообладании или умении стрелка, однако, не ровен час, дрогнет рука, и…

– Всенепременно дрогнет, – согласился Курт, однако сверкающие острия все же отвернул в стену. – Если вы не будете вести себя должным образом. Я вижу, однако, что притворство вы все же решили оставить; хорошо. Итак, вы знаете, кто я. Надеюсь, сознаетесь и в том, что – знаете, почему я здесь. Дабы мы не теряли время, попрошу вас взглянуть на ваш особый шкаф, и вы увидите, что задняя стенка вынута, а дверь вскрыта. Полагаю, не следует уточнять, что ваши прелюбопытнейшие экспонаты я тоже видел. Так что же, господин Штайн – вы понимаете, что происходит?

– Ну… – пробормотал тот неопределенно, подвинувшись еще дальше в сторону и обернувшись на дверь; Курт вздохнул.

– Полагаю, у выхода твое присутствие будет более необходимо, – выговорил он в потолок, и Штайн отодвинулся снова, теперь назад, глядя на непрошеного гостя с настороженностью. – Как знать…

– Не думаю, что среди достоинств господина профессора есть умения акробата, – безучастно отозвался фон Вегерхоф, выходя из своего укрытия, и тот подпрыгнул на табурете, глядя с растерянностью на то, как стриг медленно прошествовал к двери и утвердился возле, прислонясь к ней спиной. – Однако, в самом деле, как знать. Доброго дня, доктор Штайн.

– Господин барон… – выдавил старик оторопело. – Но вы-то что здесь делаете?

– Оказываю помощь следствию, – пояснил стриг благодушно. – Полагаю это своим долгом как добропорядочного горожанина и верного католика… Не обращайте на меня внимания. Я вам не помешаю; если, разумеется, вы не станете делать глупостей.

– Лицемер, – укоризненно возразил Курт. – Не слушайте его; «добропорядочный горожанин»… Попросту этот библиофил надеется наложить лапу на вашу библиотеку после вашего ареста и ее конфискации.

– Моего ареста?..

– А как же вы думали? – с искренним удивлением пожал плечами он. – Потрошение трупов, осквернение склепа, изучение запрещенных трудов; за одно лишь это – не почетный же Знак вам следует вручить, верно? А уж введение в заблуждение следователя Конгрегации, препятствие дознанию… Господин Штайн, вы совершили едва ли не все возможные преступления, находящиеся в ведении Святой Инквизиции – да вы просто живой академический перечень… О, прошу прощения – пока живой. Примите мои соболезнования; но ведь вы прожили увлекательную жизнь, верно? Немногим будет что вспомнить перед смертью, как вам.

– Вы… меня запугиваете, майстер инквизитор? – уточнил старик с неуместной, нервозной улыбкой; Курт качнул головой:

– Господи, ну, как вы могли такое подумать, господин профессор. Разумеется, нет. Просто пытаюсь описать вам ваше будущее; ведь и его угадыванием вы тоже интересовались, если судить по собраниям ваших книг? и я лишь пытаюсь удовлетворить ваше любопытство. Ваше будущее – арест, суд, костер.

– У вас нет такой власти в Ульме, – без особенной уверенности возразил Штайн. – Вы даже не имели права вторгаться в мое жилище, и я…

– Что? – подстегнул Курт, когда он запнулся. – Позовете городскую стражу? Напишете на меня жалобу рату?.. Моими малыми правами в этом гадюшнике мне только бродячие дворняги еще не тыкали в морду, и, как уже упомянуто, меня это все более раздражает. Не советую вам, дорогой доктор, повторять ошибки прочих, ввергая меня в состояние нервозности и, в перспективе, бешенства, отчего рука и впрямь задрожит. Уж пристрелить вас я могу безо всяких соглашений с властями, запросов начальству и оформления требуемых документов. При этом я могу промахнуться и попасть вам в ногу, в руку или еще куда-либо, где (вам как лекарю это должно быть известно) кровотечение не станет смертельным, зато ощущения – будут малоприятными. Обращу ваше внимание и на тот факт, что никто не видел того, как я входил в ваш дом, и никто не увидит, как выйду; труп же ваш, истерзанный зверским образом, спишут на местное ворье.

– Господин барон! – воззвал Штайн, обернувшись к неподвижному фон Вегерхофу. – Вы… вы же цивилизованный человек, как вы можете в этом участвовать? Поверить не могу, что вы заодно с ним!

– Это довольно занятно, – заметил Курт, когда стриг не ответил, – слышать подобные речи от любителя ночами выкапывать умерших из могил. Что-то это слабо отдает цивилизованностью. Посему, господин профессор, выхода у вас два – на костер или стрелу в лоб.

– Нет, вы чего-то хотите от меня, – возразил Штайн настойчиво. – Вы ждете от меня чего-то, иначе не стали бы со мною говорить. Вы меня просто запугиваете, чтобы вынудить сделать или сказать что-то; но что? вы просто скажите, что вы хотите от меня получить!

– Наверняка подобных успехов в исследованиях не смог бы достичь глупец, – отметил Курт одобрительно. – Разумеется, вы понимаете все верно, разумеется, мне от вас кое-что нужно. Странно только, что вы не догадываетесь, что именно. Возможно, дело попросту в том, что вы на взводе, и это понятно… Прежде, чем решить вашу судьбу, господин профессор, я хочу четкого и прямого ответа на один-единственный вопрос: для чего вы сделали то, что сделали? Зачем столько трудов, дабы подбросить мне поддельного стрига – вот что я хочу знать.

– Les faits sont obstinés[627], – благожелательно заметил фон Вегерхоф, когда старик опустил взгляд, не ответив. – Или, говоря проще – прислушайтесь к моему другу, господин профессор, и не злите его лишний раз. Поверьте мне, терпение у него и впрямь не ангельское, а отношение к правам и свободам и вовсе кошмарное; наверняка сам я все еще жив и здоров лишь оттого, что он не имеет иного партнера для шахматных баталий.

– Как я понял из слов майстера инквизитора, господин барон, – заговорил Штайн, наконец, – мое будущее мало изменится от моих действий. Мне в любом случае грозит смерть – немедленно ли, нет ли…

– Также мои слова должны были заставить вас припомнить, что между «немедленно» и «нет» есть существенное различие, каковое вы как человек, имеющий знакомство с телесными страданиями, должны осмыслить. Ну же, не упрямьтесь, дорогой доктор. Вы и без того по самые уши в неприятностях; разъяснить мне причину, по каковой вы в них влезли – не столь уж весомое к ним добавление.

– Ну, что ж, хорошо, – обреченно отмахнулся старик, бросив на фон Вегерхофа укоряющий взор. – Хотите причины – я назову их вам, вот только ничего в моей судьбе это и впрямь не изменит… Вы помеха в этом городе, майстер инквизитор. Помеха всем и всему – и торговле в первую очередь. А моя торговля процветает лишь во дни, когда горожане праздны и спокойны, когда их кошельки наполнены, а души ублаготворены; лишь тогда они задумываются о здоровье несколько более, нежели обыкновенно – и тогда, кроме необходимых лекарств, они приобретают средства для поддержания или стяжания красоты и молодости, а также всевозможные благовония и прочие мелочи, о которых и мыслей не приходит в голову, когда голова эта занята проблемами. А проблемы, прошу меня простить за прямоту, создаете здесь вы. Вы всем говорите, что по улицам бродит стриг, и люди опасаются. А когда люди боятся за свою жизнь, майстер инквизитор, им не до излишеств, они и не подумают потратить деньги на притирки от прыщей или вот хоть книги (тем более книги!); они потратят свои сбережения на замо́к покрепче или новые ставни, или еще на что-то, что, по их мнению, поспособствует их безопасности. Вот вам и причина. Не будет стрига – не будет в Ульме и вас. А когда вас не будет, некому будет будоражить умы моих покупателей.

– Вот, стало быть, как… – проронил Курт неспешно, глядя на старика в упор и видя смятение в глазах, и, вздохнув, кивнул стригу: – Александер?.. Запри-ка дверь. Думаю, придется спуститься в хозяйский подвал и продолжить беседу там. Я полагаю, у вас там неплохая звукоизоляция?

– Чем вас не удовольствовал мой ответ, майстер инквизитор? – с плохо скрытым опасением спросил Штайн. – Если у вас остались другие вопросы – обещаю, более я не стану запираться и расскажу все, что вы захотите услышать.

– Знаете, господин профессор, – вздохнул Курт с подчеркнутым состраданием, – я вас понимаю. Это довольно мерзко, когда кто-то вынуждает вас поступить вопреки собственной воле – отдаете ли вы кошелек грабителю, поддаетесь ли на угрозы какого-то наглеца со Знаком на шее; это просто обидно. Я постоянно вижу подобное ex officio[628]. Мне попадаются разные люди; некоторые держатся часами, причем в ситуации более… неприятной, нежели вы, а некоторые раскалываются уже в первую же минуту, но вот только, господин профессор, вы на такого не похожи. Вы похожи на еще одну разновидность: на тех, кто не желает говорить правды и, обладая некоторыми познаниями в области человеческой мысли, разумно полагает, что высказанное не сразу, высказанное под давлением производит впечатление истины более, нежели нечто, полученное мною легко и немедленно. Вы противились мне, дабы я, услышав ваш ответ, счел себя удовлетворенным, счел, что я сумел таки вас переломить. Я не стану доказывать вам свою правоту, не буду перечислять все признаки, по каковым я сделал такой вывод, просто прошу вас понять: я вижу, что вы говорите мне неправду. Возможно, не лжете совершенно, однако всей правды я не узнал. Я хочу ее знать, господин профессор, и я узнаю ее – по-хорошему или нет.

– Я слышал о вас, майстер Гессе, – не сразу отозвался Штайн, опустив взгляд в стол, и нервно усмехнулся, взъерошив и без того похожую на гнездо шевелюру. – И услышанное позволяет мне думать, что вы и впрямь узнаете то, что хотите. Я не в том возрасте и не той стойкости, чтобы сопротивляться вам до конца…

– Так не надо, – согласился Курт по-прежнему доброжелательно. – Что бы вы ни натворили, господин профессор, я понимаю – вам от этого скверно. Ведь я это вижу. У вас могут быть сомнения в моей проницательности, однако вы должны понимать, что, кроме нее, я имею еще и весьма немалую статистику; я видел вам подобных. Вы ведь не плохой человек. Я заглянул в ваши записи; и это не сухое изложение, это переживания и волнения, это искреннее желание истины, упоенные ее поиски… Я знаю, что вы не духовный скряга, ищущий знания лишь ради него самого и наслаждающийся втайне собственным превосходством. Я знаю таких, как вы. Вы тяготитесь тем, что не с кем поделиться хоть чем-то из того, что вам известно. Вы хотите поговорить – хоть с кем-то. Поговорите со мною. Я готов слушать – столько, сколько потребуется, хоть до ночи и после до утра, и еще множество дней, если надо.

– Наверное, вы слишком многого от меня ожидаете, майстер Гессе, – вздохнул Штайн с невеселой улыбкой. – Вы полагаете, что за моими действиями стоит какая-то тайна – и наверняка страшная… Но это не так. Да, конечно, часть моей жизни, и весьма немалая ее часть, сокрыта от людских взоров, недоступна большинству людских умов, да и не нужна им; увлекательная часть, не стану отпираться. Эта лавка, пузырьки, мази, даже книги – те, что здесь на виду – все это пустота, ничто в сравнении с прочим, со всем тем, что вы увидели в моей лаборатории. Но это тело на кладбище… За моим молчанием не стои́т никаких потусторонних тайн. Вы будете разочарованы, но единственное, что мешает мне быть откровенным с вами, майстер Гессе – это страх перед вполне обыденными вещами, как то – утрата дома, де́ла, права на жизнь в стенах этого города. Страх перед людьми, не более… Это люди из городского совета велели мне сделать подложного стрига, майстер Гессе. По причинам, мною уже высказанным: вы мешаете им.

– Наверное, я должен был воскликнуть «вот это да» или как-то иначе изъявить свое удивление, – помедлив, произнес Курт негромко, – однако же, не могу сказать, что особенно поражен услышанным… Стало быть, все это – лишь попытка успокоить город, и не более?

– Все верно, – вздохнул старик, снова скосившись на молчаливого фон Вегерхофа. – Все, что я сказал, является правдой в одном – ваше присутствие всего за несколько дней сбило накал деловых страстей в Ульме. Спросите у господина барона, так ли это; он наверняка знает достоверно. Владельцы тех заведений, чьи посетители предпочитают поздние развлечения, подсчитывают убытки; люди, занятые днем и обыкновенно обсуждающие свои дела вечерами, пусть и не прекратили эту практику, но все же… И всему этому виною вы и ваша убежденность в наличии стрига. Даже некоторые из тех, кто до вашего приезда был уверен, что тварь покинула пределы города, теперь переменили свое мнение. Прежде лишь стражи отстаивали эту идею и опасались ходить поодиночке – наверняка оттого, что им приходится немало времени проводить на темных улицах, а это подогревает страхи, каких и не бывало вовсе. Наверное, лишь они одни и не испытывают к вам неприязненных чувств – вы поддержали их мнение; а к прочему, чем меньше на улицах народу по ночам, тем меньше грабежей и краж и тем меньше у них забот.

– Ну, хоть кому-то здесь ты угодил своим явлением, – тихо усмехнулся фон Вегерхоф; склонившись, легко, одними пальцами, выдернул засевший в досках болт и, пройдя к столу, уселся рядом, передав Курту стальную стрелку: – Полагаю, мои услуги привратника все же не понадобятся. Не думаю, что господин профессор настроен на побег и прочие глупости.

– Куда бежать, – обреченно пожал плечами Штайн. – Здесь – вы, арест и… так далее; там – они. Прятать меня от вас, защищать – они не станут; в свете того, что я вами раскрыт – это потеря лавки, долговая тюрьма и выселение из Ульма. Куда ни кинься – везде яма.

– Хотите сказать, что все это вы сделали, чтобы покрыть долг за аренду лавки? – переспросил стриг. – И всего-то?

– «Всего-то»?.. Это все, что у меня есть. Да, господин барон. Долг за аренду лавки, еще – ссуда, взятая более году назад… Да и с налогами не все гладко…

– И все ушло на ваши изыскания, верно?

Штайн лишь снова вздохнул. – Взятки сторожу кладбища… книги, которые просто так не купишь… оборудование лаборатории, которое из подручных материалов не слепишь…

– А я не жалею, – с внезапной решительностью отозвался старик, но в глаза следователю не смотрел, глядя на сложенные на столе руки. – И в самом деле – с таким знанием и умереть можно. Жалею лишь о том, что оно наверняка сгорит со мною вместе; а сколько могло бы принести пользы. О том жалею, что все впустую.

– Ну, к чему же такой пессимизм, дорогой доктор; не сгорит. И принесет.

– О, – усмехнулся Штайн, – мне от этого гораздо легче, майстер инквизитор. Благодарю.

– А вы скоро пришли в себя, – заметил Курт одобрительно. – Вот уж и дерзить начали… Это неплохо. Стало быть, прошу прощения за неуместную шутку, огонь в вас еще не угас. А теперь еще один немаловажный вопрос. Среди всевозможных писаний, что я видел, кроме теоретических трудов по истории мифов, по классификации и толкованию сущности богов, демонов и прочей дряни – я видел и еще пару книг, содержащих указания практические. Id est, руководство по устроению ритуала призыва многих из них. Что вам терять теперь, господин профессор, сознайтесь – ведь что-то из этого наверняка пробовали испытать?

– Нет, – откликнулся Штайн. – Никогда. Вы не станете мне верить, майстер инквизитор, но я верный католик, и никогда за всю мою жизнь мне не приходило в голову обратиться к чему-либо иному. Я никогда не помышлял, не допускал мысли о сотрудничестве с подобными силами – ни ради выгоды, ни по какой-либо еще причине.

– Да по́лно, – укоризненно возразил Курт. – При столь обширных сведениях – и не проверить их подлинность, не увериться, не попытаться увидеть своими глазами…

– Любопытно ли мне было? О да. Отрицать не стану. Сознаться, вы сказали… Сознаюсь. С целью прибытка, получения каких-либо сил в свое распоряжение, власти или чего-либо подобного – нет, этого я никогда не желал. Ради любопытства? Здесь признаюсь: да. Думал. Ведь есть в этих руководствах всевозможные обряды, не имеющие иной цели, кроме лишь только посмотреть, увидеть – и все. Да, я не раз думал о том, что – одним бы глазком…

– И что же – неужто вот так ни разу?

– Ни разу.

– Отчего же?

– Боязно, – пояснил Штайн с вялой полуулыбкой. – Я уж не мальчик, майстер Гессе, кое-что видел в своей жизни и понимаю: так просто ничего не дается. И уж тем паче – знание. Что, если я увижу там нечто, могущее ввергнуть меня в безумие? Или, быть может, какая-то часть моей души проникнется тем, что узрит? и я захочу пойти дальше?.. В каждом из нас таится дьявольское семя, лишь дайте ему благодатную почву – и взрастет. Человеку часто по душе все темное и запретное – еще со времен Адама и до наших дней, с их распутными домами, притонами и смертоубийством; думаю, многим из благополучных горожан это понравилось бы, испытай они подобные забавы хоть раз. Я человек, и я слаб. Я в себе не уверен – настолько.

– Так для чего тогда было все это? К чему, помимо медицинских изысканий, интересных и, быть может, нужных вам как лекарю, вы увлеклись и тем, что даже богословием назвать трудно?

– Услышав незнакомое слово из уст собеседника, майстер Гессе – неужто не спросите, каково его значение?

– Лишь только из интереса?

– Есть в нашей жизни то, о чем хотелось бы знать больше. Согласен, многим не любопытно ничто, кроме нужного на сей день, нужного для жизни, пропитания и не более… Но все это приходит потом. А детьми – мы спрашиваем у матери, почему бегут облака, пенится вода у мельницы, отчего зимою не бывает дождя и что скрывается там, за дождем и облаками. Жизнь вынуждает нас вскоре начинать думать о другом – о всходах, ценах, хозяйстве – но кое-кого из нас все еще продолжают занимать вопросы «что» и «почему».

– Вот поэтому у тебя столько работы, – подвел итог стриг, и Курт невесело усмехнулся, качнув головой:

– Да, господин профессор, здесь барон прав. Некоторые «почему» и особенно «что» – крайне опасны.

– О, я не стану спорить, – согласился Штайн, по-прежнему не поднимая глаз. – Я осознаю это. Именно потому, узнав, отчего дождь не льет зимою, я не думал, как добиться того, чтобы лил. Именно потому я и не допускал мысли пойди дальше, чем простое собирание фактов.

– И их систематизация, – продолжил Курт; старик кивнул. – Причем весьма неплохая. Довольно разумные заключения и примечания, соотношения и выводы… Интересные переводы уже известных трудов… Как я понимаю, вы знаете греческий?

– Не сказал бы, что в совершенстве, однако…

– Я видел также – у вас незаконченный труд?

– Да, – вздохнул Штайн болезненно. – И не один. Я всегда боялся, что не успею сделать многое из всего задуманного мною; и даже если б за мною не явились вы, майстер Гессе, все равно – слишком мало лет отпущено человеку для свершения всех его дел.

– Не поспоришь, – тихо согласился фон Вегерхоф, и Курт выразительно кашлянул, призывая его к сдержанности.

– Полагаю, при наличии толковых помощников вы успели бы многое, – заметил он; Штайн кивнул, на мгновение лишь вскинув глаза:

– И с этим спорить трудно. Однако таковых нет, и – я их даже не искал. Толковых, как вы сказали, найти сложно, а кроме того… За собственную выдержку я поручусь, но где уверенность в том, что, найдись такой – и он не возжелает погрузиться дальше? А если – не испугается, как я, если увлечется недозволительным? А кроме того, даже если сорвусь и я сам, если увлекусь, если погублю свой разум, душу – я погублю лишь свою. И на моей совести не будет гибели других.

– Что же, в таком случае, вы намеревались сделать со своей библиотекой, когда поняли бы, что дни ваши сочтены? Оставить как есть, здесь, в лаборатории? Доступной для прочих, за кого вы не поручитесь? Или – что?

– Вы не поверите, майстер Гессе, если я скажу – что, – вздохнул старик, и Курт приглашающе повел рукой:

– Прошу. Изложите. Я многому могу поверить, вы удивились бы.

– Я собирался написать донос на себя – в ближайшее отделение Конгрегации, – пояснил Штайн смущенно. – Мне приходило в голову сжечь все свои труды самому – хотя бы самые опасные из них – но даже на такие у меня не поднимется рука. Я надеялся, новая Инквизиция разумно распорядится собранным мною знанием после моей смерти, а если и нет – то это будет не моих рук дело. Если бы ваши служители явились за мною, пока я еще жив…

– Живым не дались бы, верно? – договорил фон Вегерхоф и, снова услышав в ответ тяжелый вздох, качнул головой: – Ведь это прямая дорога в Преисподнюю.

– Сущность людская, господин барон. Нас более пугает то, что есть сейчас и здесь; а здесь – ваш друг и его сослужители. Ад на земле. Не знаю, Господне ли это наказание за мою излишнюю пытливость – то, что этот ад мне все же уготован…

– Ну, полагаю, мы обойдемся чистилищем, – возразил Курт и, когда взгляд старика поднялся снова, кивнул: – Вы верно поняли. Новая Инквизиция, как вы ее назвали, действительно предпочитает знанием распоряжаться как можно разумнее; насколько хорошо у нас это выходит – покажет время… А уж носители знания (разумные носители) – немалая редкость.

– И… – осторожно проронил Штайн, – что же это значит?

– Это значит, господин профессор, что я не могу оставить вас, как прежде (ведь вы это понимаете?), просто развернуться и уйти…

– Я понимаю.

– Однако я не стану и арестовывать вас, заключая в тюрьму в ожидании казни. Живите, как жили. Занимайтесь тем, чем занимались… Вот только с препарациями – поосторожней, будьте любезны. Я уверен, мое руководство не станет возражать против них, ибо польза от них несомненна, судя по вашим записям; полагаю, вместе мы сумеем что-нибудь придумать. Вероятно, что и те самые помощники, которые достаточно толковы и достаточно сдержанны – они тоже будут.

– То есть… не совсем понимаю… Вы меня что же – сажаете на крючок, майстер Гессе?

– Увы, – кивнул Курт. – Иной выход – не думаю, что он вам по душе. Что же вам, однако, не нравится? Будут ученики, которым вы сможете передать свое знание, будут люди, которые сумеют им верно распорядиться, будет финансирование, что немаловажно, для ваших исследований…

– Нет-нет, – поспешно возразил старик, – я вполне доволен, это… Это не то, что я ожидал – в том смысле, что я приятно удивлен тем фактом, что остаюсь в живых.

– И еще одно. Вы, прежде всего прочего, лекарь; и если к вам однажды постучится в дверь человек со Знаком (следовательским, курьерским, каким угодно) – вы окажете ему требуемую помощь немедленно, скорее всего, безвозмездно… и тайно, если это будет нужно. Условимся так?

– Конечно, да, но… Но я по-прежнему должен городу круглую сумму, и мою лавку могут отнять в любой день, посему…

– Ваши долги я оплачу, – вмешался фон Вегерхоф. – Это не беда. Майстер Зальц, кроме того, находится со мною в отношениях… деловых; полагаю, я сумею добиться того, чтобы к вам не цеплялись особенно и в будущем. Если же у вас возникнут затруднения снова – прошу вас, не дожидайтесь новых конфликтов с ратом и обращайтесь ко мне. Посмотрим, что я смогу для вас сделать.

– Вот оно что… – проронил Штайн, глядя на стрига с откровенным состраданием. – И вы у них на крючке, господин барон… Интересно было бы знать, что натворили вы.

– Вам ведь известно, как я люблю интересные книги, господин профессор, – с неподдельным смущением развел руками фон Вегерхоф, и старик понимающе кивнул. – Не меньше, чем вы, и лишь чуть менее увлекательные, чем ваши… Кстати сказать – вы ведь позволите мне навестить вас еще несколько раз и просмотреть те из них, что хранятся в вашей лаборатории?

– Конечно, – немедленно отозвался Штайн почти с радостью, – и вы, и майстер Гессе – когда вам будет угодно, я с удовольствием поделюсь всем, что знаю. В одном вы были правы, майстер инквизитор – это ужасно, когда некому рассказать, не с кем поделиться всем тем, что сумел накопить, сберечь, увидеть… Приходите. Читайте, смотрите, спрашивайте – я к вашим услугам.

– Кое-что я спрошу уже сейчас, – кивнул Курт, доверительно понизив голос. – Господин профессор, раскройте секрет – как вы сделали то, что я видел в склепе? Что это было?

– О, – оживился старик и поднялся, суетливо и неловко указав вперед: – Идемте в лабораторию, если желаете, господа, я представлю вам наглядно. Это и в самом деле безмерно занимательно.

В подвале, войдя и запалив светильники, Штайн долго озирался, оглядывая свои сокровища пристально и придирчиво, и Курт понимающе усмехнулся:

– Нет, профессор, все на месте; беспорядка мы не оставили. Проведение обыска – наука точная. Все на своем месте, там и так, где и как было до нашего прихода.

– Ни один reactivum не тронут вовсе, – добавил фон Вегерхоф; старик кивнул:

– И правильно, правильно. Не приведи Господь…

– Так что же там было? – нетерпеливо поторопил Курт. – Что за substantia?

– Для начала я хотел бы знать… не воспримите за обиду, майстер Гессе, это лишь для пользы дела… насколько велики ваши познания в этой области? Сможете ли вы понять?

– Некоторые начальные сведения в академии мне, разумеется, были преподаны – именно на случай допроса кого-то вроде вас. Приступайте, а там поглядим.

– Вот, – с гордостью произнес Штайн, торжественно указав в сторону, где на полу, убереженные от прочего пространства оградкой из нескольких каменных кирпичей, стояли четыре стеклянных бутыли с укупоренными и залитыми воском горлышками. – Это оно. Мое открытие. Только, прошу вас, не троньте руками, если разбить одну из них, мы с вами станем схожи с тем несчастным.

– Это еще один вопрос, который меня беспокоит, – заметил Курт многозначительно. – Насколько несчастен он был до того, как попасть к вам на экзекуцию?

– Господь с вами, – оскорбленно и немного испуганно возразил Штайн, – с чем я никогда не имел дела – так это с душегубством. Тело этого бедняги мне предоставил совет. Я не знаю, кто это, и они не знают; бродяга, арестованный за кражу и умерший в тюрьме.

– Вы верите в это?

– Я проверил. Все же мне было не по себе, и я, майстер Гессе, тоже заподозрил… Не хочу порочить ульмский совет более полагающегося им по справедливости, однако мне также пришли в голову нехорошие мысли – уж больно кстати оказался этот человек… Но нет. Причина смерти – pneumonia, с такими легкими ему оставалось бы жить дня два и вне тюремных условий.

– Ну, что ж, на эту тему я продолжу уже не с вами… Итак, прошу вас, профессор. Что за адское зелье вы придумали?

– Воистину, – с невероятной смесью сокрушения и гордости согласился тот. – Озеро серное наверняка и состоит из чего-то схожего, ибо это и есть formatio от серы. Acidum sulfuricum. Но не та, что получали до сих пор по рецепту Альберта Магнуса, а густая, а оттого более сильная.

– Звучит угрожающе.

– Сообразно сущности, майстер Гессе. Эта и в самом деле адская смесь опаляет, сжигает дотла все, что живо либо когда-то было живым – траву, кожу, плоть, кости, дерево; ей не по силам лишь изначально мертвое, как камень или стекло.

– Это мне известно.

– Тогда вы меня понимаете, – кивнул Штайн. – Потому я и храню ее в стеклянных вместилищах, под стеклянными заторами, залитыми воском; а место хранения, как видите, оградил камнем на случай, если сквозь какую трещину она просочится вовне.

– И для чего вы занялись этим? Это был заказ совета или…

– Нет-нет, совет – они ничего в этом не понимают; мне было сказано лишь сделать фальшивый труп стрига. «Не наше дело – каким образом»…

– Так для чего же?

– Философский камень, майстер Гессе, – пояснил Штайн с заметным смущением. – Lapis exilis. Это, если так можно сказать, дело чести для любого алхимика, безнадежное, но непременное. А один из шагов на пути к нему…

– Remedium dissolvens universalis[629], – тихо проговорил фон Вегерхоф, и старик кивнул:

– Все верно, господин барон. Он самый. Эта substantia и сама по себе ценна невероятно; сколько всевозможных применений ей можно придумать…

– Любая армия мира озолотит за нечто подобное, – согласился Курт. – Сколько этой жидкости вам потребовалось, чтобы так сжечь тело?

– Одна такая бутыль – полностью.

– Стало быть, если равную двум или трем этим бутылкам емкость зарядить в катапульту и метнуть через городскую стену, если метнуть прицельно, если она разобьется, скажем, о колокольню в момент звона, возвещающего окончание служб – id est, когда под стенами церкви будут сотни людей… Что произойдет?

– На них прольется дождь пронзающих плоть капель, – не сразу отозвался Штайн, содрогнувшись. – Казнь египетская… Оружие массового уничтожения… Господи Иисусе, я создал монструма…

– Это верно; куда там пушкам с сечкой до вашего детища, – усмехнулся Курт невесело. – Не тревожьтесь, профессор. Не думаю, что описанное мною случится в скором будущем.

– Случится, – обреченно возразил старик. – Не сейчас – так позже.

– Не поддавайтесь гордыне. Наверняка «позже» кто-нибудь изобретет нечто столь же убийственное, но более безопасное в обращении. Скажите лучше, как вы ухитрились это сделать?

– Это очень сложно, майстер Гессе…

– Постараюсь осмыслить; в конце концов, рецепт Магнуса мне более-менее известен. Если же я чего-то не пойму, вам придется прочесть мне лекцию; как я уже говорил – я готов слушать, сколько понадобится.

– Тогда простите заблаговременно, если я стану растолковывать все излишне детально, излишне…

– В расчете на дурака, словом, – уточнил Курт, приглашающе поведя рукой: – Прошу вас. Из каких невероятных составов изготовлен этот?

– Из вполне обыденных, – вздохнул Штайн и, пройдя к одной из полок, снял с нее отливающий золотом камень размером с ладонь. – Вот, взгляните; я оставил его ради его внешней приглядности, а кроме того, если повернуть вот так, напоминает облик льва… Это, если вам доводилось слышать, «золото дураков».

– Пирит, – уточнил фон Вегерхоф и, повстречавшись взглядом с хозяином, пожал плечами: – Я тоже имею некоторые познания в этой области; самые начальные.

– Пирит… – повторил Курт, рассматривая камень, и впрямь напоминающий слегка загрязненное примесями золото. – Слышать доводилось, но видеть не было повода.

– Осторожней, майстер Гессе, если надавить слишком сильно, он раскрошится у вас под пальцами, – попросил старик и, отобрав камень, бережно водрузил его снова на полку. – Это – отходы с рудников. Всеми полагается, что это лишь некая порода, сопутствующая железной руде, посему ее попросту выбрасывают – мешками, телегами; но – это тоже железо. Его лишь надо очистить, и все.

– И вы знаете, как?

– Знаю, – кивнул Штайн не без гордости. – Хотя, должен заметить, это весьма трудоемко.

– Тем не менее. Это уже что-то… Однако, мы отошли от темы. Итак, железо?..

– И сера, майстер Гессе. Дабы отделить одно от другого, пирит следует растереть до порошка, каковой порошок сжечь. Вот в такой печи. Видите? Она закрыта, чтобы собирать флюиды, но при упомянутом мною процессе требуется доступ воздуха, посему – мехи; вот они. Флюид, который выходит на этой стадии, весьма тяжел и даже в откупоренной простой бутылке будет покоиться на ее дне… Пока вам все понятно?

– Да, кроме одного. Вы все это устроили сами? Лаборатория, печи, вентиляция, эти трубки, колбы, горелки…

– Я был молод, – вздохнул Штайн с тоской. – Сил было много, много решимости и бездна воодушевления. И, что немаловажно, тогда еще – довольно средств… Итак, я продолжаю. Сей флюид надлежит пропустить сквозь чистую воду, дабы отделить от него мельчайшую пыль, не видимую глазу, но существующую в нем; затем – снова в горячую печь, в коей на этот раз на нескольких полочках посыпан золотой песок.

– Дороговато выходит.

– О, не вполне; сие золото по окончании опыта остается неизменным, и его можно использовать и впредь – по какому угодно назначению. Оно испортится лишь в том случае, если флюид очищен недостаточно хорошо, и невидимая пыль все еще в нем. – Штайн усмехнулся, разведя руками: – Лишний stimul все делать должным образом. Если же все сделано как надо, на поверхности золота флюид окислится; однако нельзя перегреть печь, что довольно сложно – на этом этапе опыта температура довольно высока; вообразите себя в центре одного из ваших костров, майстер Гессе, и вы составите себе представление…

– Кхм… – подсказал стриг тихо, и Штайн на миг запнулся, увидев, как со скрипом стиснулась в кулак ладонь майстера инквизитора, затянутая в черную кожу.

– Продолжайте, – подбодрил Курт, с усилием выдавив улыбку и пытаясь изгнать со спины ледяное ощущение жара, а из мысленного видения – облегающее отовсюду пламя. – Я вообразил.

– Да… – проронил старик неловко и, встряхнувшись, словно старый пес, продолжил с прежним воодушевлением: – Так вот, если перегреть, флюид распадется, и нужного результата не будет. Но если выдержана нужная condicio, если он вышел нужной консистенции – пропустив его через холодную воду, мы получим конечный продукт, а именно acidum sulfuricum. Чем дольше пропускать – тем крепче будет concentratum; для совершенного укрепления acidum следует перегнать, не попуская температуре подниматься выше той, при которой еще не закипает в котле вода. После чего, как я уже упомянул, надлежит укупорить бутыль – помимо соображений безопасности, есть тому и еще причина: открытая, эта substantia набирается из воздуха влаги, отчего слабеет.

– Но даже в ослабленном виде…

– Да. Это страшная вещь. Работать с нею надо осторожно; нет! до чрезвычайности осторожно. Одна капля… Не спасет ничто – ни кожаный фартук, ни перчатки; кожу, какую угодно толстую, она прожжет в единый миг, а вообразить себе перчатки каменные или стеклянные, увы, невозможно.

– Скажите, – попросил фон Вегерхоф тихо, глядя на наполненные бутыли в углу неотрывно, – если вам самому претит мысль о возможном применении вашего детища, если вас самого столь ужасают последствия – для чего вам столько? Вашими запасами можно убить половину города.

– Я нашел этому мирное применение, господин барон, – словно удивляясь себе самому, пояснил Штайн. – Знаете, если acidum sulfuricum ослабить и нанести на медь, образуется жидкость, которая в некрепком растворе убивает садовых и огородных вредителей, при этом оставляя плоды неядовитыми для человека. Жидкая substantia после высыхает, обращаясь в кристаллы, и хранить их можно долгое время, составляя растворы нужной силы по своему усмотрению. Раствором этим можно также обработать деревянные детали постройки перед ее возведением, и она будет защищена от древоточцев в будущем…

– Так вот что делают крестьяне в вашей лавке, – кивнул стриг с усмешкой. – Вы наладили его продажу. А я-то гадал, что́ это они выносят отсюда так часто и едва ли не бочками…

– Да, вот только особенного дохода это не приносит – некоторым образом покрывает затраты на опыт и оставляет небольшой прибыток, – вздохнул старик сокрушенно. – Если же пустить мысль дальше, майстер Гессе, то мое изобретение можно приспособить в помощь кузнецам, коим приходят заказы на особые вещицы, с надписями или узорами; ведь сколько времени и труда это занимает? А так нужный рисунок можно будет попросту вытравить – по стали любой прочности, и займет это минуты. Надо лишь сделать тонкую стеклянную трубку, из которой acidum будет вытекать каплями…

– Стекло, камень… – произнес Курт задумчиво. – А ваш так и не открытый dissolvator universalis – ведь он должен, как я понимаю, растворять и их тоже?

– В теории…

– А скажите тогда, в чем вы, господа алхимики, предлагаете его хранить?

– Кхм… – проронил Штайн, смущенно улыбнувшись. – Это… пока на стадии раздумий. Как, собственно, и сам dissolvator, посему с этим действительно сложным вопросом торопиться пока некуда.

– Стеклянные трубки… Зарядить такую в арбалет – и я смело могу пойти на стрига; пускай он пьет по утрам святую воду и увешан серебряными цепями, против этого, думаю, даже и такой не попрет.

– Стриги?.. – переспросил Штайн, внезапно перейдя на шепот, и нервозно обернулся на дверь своей лаборатории. – Скажите, майстер Гессе, неужто вы и впрямь так уверены, что в Ульме обитает настоящий стриг?

– О, да, – усмехнулся Курт. – Один уж точно. И, позвольте вас разочаровать, профессор – деревянным колом его не убить.

– Quelle pitié[630], – согласился фон Вегерхоф тихо.

– А ведь я, грешным делом, пребывал по сей день наравне со всеми в полнейшей убежденности, что вы понапрасну мутите воду, – сообщил старик покаянно. – И теперь еще я не вполне уверен, что вы правы.

– Уж поверьте. Послушайтесь совета: не стоит, в самом деле, разгуливать по улицам после темноты. Рат неправ, я не паникую, я оцениваю ситуацию здраво. Не могу раскрывать вам всех тайн своей работы, прошу поверить на слово – у меня есть причины, доказательства, факты, позволяющие говорить то, что говорю… И вот еще что. Увы, профессор, мне придется раскрыть ваш фокус перед горожанами; я должен объявить о том, что стриг – подделка, и угроза остается. Я не стану называть имени, но, если как-то оно станет известно – не обессудьте. Возможно, вам придется наслушаться нелестных отзывов.

– Не беда, – отмахнулся Штайн печально. – После «долбанутого старого чеха» и «полоумного книжника», думаю, любые их эпитеты не будут так уж неожиданны.

– Вот только не вздумайте, если не будет прямой опасности для вашей жизни, прикрываться мои именем, профессор; увы. Наше сотрудничество – тайна, ведь вы должны понимать. Вы должны быть таким, как и прежде, жить, как прежде, вести себя так же; не стоит в будущем, если нападки заденут вас за живое, грозить нашей карой. Знаю, что очень захочется отыграться на обидчиках, получив в покровители Конгрегацию – по себе знаю – но делать этого не следует.

– Не стану, – пообещал старик. – Мне и в голову не пришло бы. Мстительность не приносит добра.

– Хм, ну, стало быть, вы добродетельней, чем я, – пожал плечами Курт. – Не могу сказать, что мне это не на руку… Знаете, профессор, у меня есть пока время; не потрудитесь ли ответить еще на несколько вопросов ради моего просвещения? Как знать, что в будущем еще может пригодиться; у меня при виде вашей лаборатории голова кругом, а назначение большинства предметов попросту ввергает в stupor.

– Опасное состояние, – усмехнулся Штайн понимающе. – Мой долг как лекаря вывести пациента из него; прошу вас, майстер Гессе. Спрашивайте.

(обратно)

Глава 15

До здания ратуши Курт добрался спустя четыре часа. Фон Вегерхоф на предложение пойти с ним для задушевной беседы с членами совета, названными стариком-профессором, снисходительно вздохнул. «Voilà encore[631], – отозвался стриг лениво. – Я бы советовал и тебе там не бывать, однако чужих советов слушаются лишь дураки. По крайней мере, так полагают некоторые из них». «Merci pour cette bonne parole»[632], – буркнул Курт в ответ и удалился под одобрительное «tu fais de progrès»[633].

В предвечерний час ратуша напоминала засыпающий улей – пчелы еще не устроились на ночь, однако сбор меда почти завершился, рабочие пчелки уже еле ползали, пчелы-солдаты следили за прилетающими своими безучастно, за чужаками – вяло и нехотя, и исполинская матка-город надзирала за многочисленными подданными ленивым взором. Заседания закончились, сменившись скорыми разбирательствами между делом, по коридорам уже не бегали, а медлительно прохаживались служители, многие из которых направлялись к выходу – по домам. К счастью, те, кто был нужен, ex officio еще долго обязаны были пребывать здесь; если Курт верно помнил наставления стрига, пройти ему предстояло шесть коридоров и два этажа, повсюду наталкиваясь на взгляды – от удивленных (посетители) до заинтересованных (охрана) и настороженных (служители). Те же напряженные взоры встретили его в одной из комнат, напоминающих большую библиотеку – две пары острых, как иглы, глаз поднялись ему навстречу, и Курт, войдя, закрыл за спиною дверь.

– Ратманы Вильгельм Штюбинг и Иоганн Кламм? – осведомился он, остановясь напротив, и, не услышав возражений, кивнул: – Отлично. Вы оба здесь; это как нельзя более кстати.

– Как вам удалось войти, майстер Гессе? – лениво отозвался сидящий у стола обрюзглый человек в не по погоде теплом камзоле. – Пора разогнать к чертям стражу?

– Вильгельм Штюбинг, надо полагать, – отметил Курт, пройдя в комнату и, не спросив дозволения, уселся на стул подле недовольных членов совета. – Отчего же вы так; они свое дело знают.

– Что вам здесь нужно? – оборвал тот. – Как нам стало известно, ваше дело закончено; если вы пришли сообщить об этом – вы опоздали. О найденном на кладбище теле штрига говорит уже половина города.

– Как это замечательно, верно? Теперь дела пойдут в гору, наладится торговля, пропойцы снова начнут просаживать деньги на ночные увеселения, молодежь перестанет шугаться темноты…

– Мне чудится, – произнес Штюбинг желчно, – или в вашем голосе звучит сарказм?

– Звучит, – кивнул Курт. – И неспроста – полчаса назад я покинул лавку профессора Франека Штайна. Подсказать, о чем и о ком мы с ним беседовали, или вы, господа, догадаетесь сами?

На несколько мгновений в комнате воцарилась тишина; толстяк многозначительно переглянулся с сослужителем, и тот тихо пробормотал нечто, что, даже расслышав, Курт не сумел понять всецело.

– По-немецки, будьте любезны, – потребовал он, и Кламм усмехнулся:

– Вы в Ульме, майстер Гессе. Это означает множество вещей, в том числе и то, что здесь царит не только свой язык, но и свои правила, законы и воззрения.

– В гробу я видел швабские вольности, – отрезал Курт сухо, – когда дело касается событий, находящихся в ведении Конгрегации. То же, господа, что сделали вы – есть ничто иное, как помеха расследованию.

– И что же? – лениво вздохнул толстяк Штюбинг с улыбкой почти приятельской. – Вы наверняка полагали, что мы станем отпираться, убеждая вас в нашей непричастности, майстер Гессе, либо же, сознавшись, будем просить о снисхождении?.. Господь с вами. Отрекаться от совершенного мы не намерены, да и каяться нам не в чем. Ну, сознайтесь же, что вы попросту жалеете затраченных на дорогу в наш город времени и денег, а потому всячески изыскиваете повод задержаться здесь – даже не в надежде, а в бессмысленном стремлении отыскать хоть что-то. Ну, или кого-то. Понимаем также, что ваша слава не позволяет вам уйти с пустыми руками. Вы знаете, мы знаем, все знают, что никакого штрига в городе нет, что, если и был он, то давно покинул наши края. Ведь и вы это знаете не хуже нас. Что же вам еще нужно? Хотите обвиняемого? Бога ради – пройдите в городскую тюрьму, наверняка там найдется еще с пяток никому не известных и не нужных бродяг; отмойте одного, приоденьте – и жгите в свое удовольствие как штрига. Все останутся довольны, и вы поддержите status quo.

– Забавно, – отметил Курт сумрачно. – Это тоже местная специфика – взятки заключенными?

– Юноша, бросьте, – усмехнулся Кламм, и местный протяжный говор, скользящий в каждом произносимом слове, отчего-то сейчас выводил из себя более, чем обыкновенно. – О чем мы вообще говорим? О штриге? Да будь он здесь, половина Ульма…

– Знаю, – оборвал Курт зло. – Половина города была бы съедена, а вторая – остриглась бы; и прочая подобная чушь. Именно ваше превратное представление об этих существах и позволило мне раскрыть все ваши фокусы с ходу. Позвольте вам заметить, что он может сидеть тихо еще не одну неделю, и…

– Ну и что? – передернул плечами ратман. – Что же следует из ваших слов? Что мы должны запретить горожанам выходить из дому ночами, лучше – вечерами тоже, а на всякий случай – и днем? Что владельцы заведений должны прекратить ночную работу? Так? Наводнить улицы стражей? Если я не ошибаюсь, именно нечто подобное вы сотворили в Кельне во время своего последнего расследования?

– Вы почти не ошибаетесь. И расследование это, позвольте заметить, было мною завершено успешно.

– Увы, здесь это невозможно, – с равнодушным сожалением развел руками Штюбинг. – Начало весны. Начало торгового сезона; и вы хотите, чтобы мы сказали всем приезжающим в Ульм, что наш город опасен для них? Да вы рехнулись.

– Выбирайте выражения, Штюбинг.

– Не пугайте меня, юноша, – безмятежно улыбнулся ратман. – Здесь вы не в том положении, а я не ваш гостиничный владелец. Ну, скажите мне на милость, что вы со мною сделаете? Посадите в тюрьму? Господина Кламма – туда же? И всех прочих, не угодивших вам недостаточным уважением к вашей должности? Любого, съевшего жареную печенку в пятницу? Старого профессора, что исполнил наше указание? Всякого, посмевшего при словах «heil Imperator»[634] не замереть в благоговейном почтении? Что вам еще придет в голову? Теоретически – да, вы можете даже перевешать всех ваших соседей, дабы они не мешали вам молиться – но к чему? Послушайте меня, юноша. Ульм – город торговли; в казне оседают ввозные пошлины, которые честно и бесперебойно поступают в казну Империи в виде налогов, и таковое положение устраивает всех. Вашего обожаемого Императора в том числе. Не дергайте бровью; к чему нам лицемерие?.. Город смирился с навязанным нам фогтом, но терпеть бесцеремонность любого, явившегося к нам по своим делам, мы не намерены. Хотите сотрудничества? Мы предложили вам вариант, удовлетворяющий всех. Не хотите так? Хотите проводить расследование и дальше? Просим покорно. Вот только не мешайте жизни города, это все, чего мы от вас хотим. Не сейте панику. И не ждите, что мы будем вам в этом помогать; мало того, мы и впредь намерены воспрепятствовать любой вашей попытке поднять переполох. Хотите вражды? Что ж, я готов пройти в тюремную яму хоть сейчас – сам, без стражи и сопротивления. Вот только сомневаюсь, что из этого выйдет что-то доброе, и вы сами это осозна́ете, выйдя на улицы поутру. Ведь вы понимаете меня?

– Нет, – качнул головой Курт. – Отказываюсь понимать. Прилагая теперь столько сил, дабы от меня избавиться, точно бы я стихийное бедствие – для чего же было приглашать сюда следователя?

– Это было решение рата, – вздохнул Штюбинг. – Решение большинством голосов; мнение меньшинства не учитывалось, хотя мы предупреждали, чем обернется присутствие Инквизиции в городе, и не обманулись. Вы здесь, и жизнь замирает. Вы губите на корню все планы, юноша, и никакое стихийное бедствие не сравнится с вами. Град пройдет – и растает, ливень – закончится, пожар – потушат, дома и склады отстроят, чума иссякнет, а когда вы завершите свои малопонятные разбирательства – и черту не ведомо. Поймите, весенние торги – основа всего годового оборота, и если сейчас вы продолжите в прежнем духе, если отпугнете от Ульма торговцев, менял и негоциантов, вы оставите город без его обыкновенных доходов летом, а уж как это откликнется во время осенней ярмарки, я даже не берусь вообразить. Ульм – свободный город, свободный не только лишь de jure, свободный фактически, и любой знает, что здесь ему предоставлена полная независимость действий, если он блюдет городской закон и честно уплачивает налог со своего дела; но что же выходит теперь? Во-первых, ваше «волк, волк!». Во-вторых… Юноша, милый, ну, скажите вы, пожалуйста, к чему были ваши проповеднические потуги? Ведь это смешно и грустно. Вы намеревались перевоспитать огромный город за две минуты? Не надо этого делать – вас не поймут; собственно, вас и не поняли. Кто-то смеялся, кто-то насторожился, а кто-то, что самое неприятное, решил для себя, что инквизиторская когтистая лапа дотянулась и сюда, а поэтому лучше всего дела здесь попридержать или вовсе свернуть. Знаете, я полагаю, что даже и ваше руководство, и Его Императорское не будут особенно довольны этим фактом. Так не провоцируйте недовольств в Ульме, не давайте поводов к ропоту; предоставьте каждому жить так, как велит ему совесть и – нужда. Да, вполне приземленные требования к бытию; ну, так ведь каково бытие, таковы и требования. Никто здесь никому не указывает, какую жизнь ему вести; так всегда было, так будет, и не вам разрушать устои.

– Да, – проронил Курт тихо. – Quae fuerant vitia, mores sunt[635].

– Бросьте вы, – покривился ратман. – Взгляните хотя бы на вашего друга. Да, всем известна склонность господина барона к благочестию, каждый знает, сколько средств было пожертвовано им на благоустроение наших церквей, всевозможные церковные празднества и прочие нужды; однако кто видел его проповедующим?.. Ибо это не нужно. Ни к чему это, юноша, поверьте. Так давайте же не станем распалять вражду, давайте договоримся полюбовно. Не суйте нос в дела города, не впутывайтесь в наше привычное устроение, не стремитесь с наскока переменить обычаи и правила – и лови́те вы своего мифического штрига, сколько вам заблагорассудится, хоть год. Помощи? Не обещаем. Но если вы не станете мешать нам жить, мы не станем мешать вам работать. Предлагаю вам остановиться, сказать «согласен», ибо ничего иного вам не остается; и отступить.

– Вам самому не страшно выходить на эти самые улицы вечерами? – сдерживая закипающую злость всеми силами воли, поинтересовался Курт негромко. – Вы всерьез полагаете, что я ошибаюсь или что рвусь выслужиться за счет ваших горожан? Или серебряный звон настолько затмил вам разум, что вы сами себе верите?

– Ваше упорство пронимает, юноша, – откликнулся ратман с улыбкой. – Знаете, что интересно? Я намеревался задать тот же вопрос и вам; но, как я вижу, это не имеет смысла. Вы и в самом деле уверены, что по нашим улицам бродит страшная кусачая тварь… Но не надо, прошу вас, не стоит пытаться убедить в этом и других.

– Хотелось бы знать заранее, что вы скажете, когда я убью или изловлю его, – чувствуя, что начинает терять самообладание, выговорил Курт, и тот благодушно рассмеялся:

– Лучше изловите; так-то оно будет нагляднее, и тогда я, Богом клянусь, возьму свои слова обратно – прилюдно принесу извинения за свою недоверчивость. Хотя, готов спорить на что угодно, ничего подобного не произойдет в ближайшую сотню лет…

– На что угодно? – оборвал Курт, понимая, что поступает глупо, но уже войдя в запал. – Хорошо. Поспорим? Я найду его – живым или мертвым.

– И на что же вы желаете спорить, юноша? – расплывшись совершенно в улыбке, с умилением произнес Штюбинг. – Учтите, кукарекать под столом я не стану – возраст, знаете ли, суставы…

– Две тысячи, – бухнул он, не думая, и обрюзглое лицо напротив на миг утратило насмешливое выражение, осветившись безграничным удивлением. – Дабы не путаться в местной специфике – две тысячи талеров.

– Бросьте вы, Гессе…

– Майстер Гессе фон Вайденхорст, – поправил Курт холодно. – Вы убеждены в своей правоте? В таком случае – это легкий способ пополнить свои капиталы; ведь это и есть религия этого города и ваша в частности. Следуйте ей. Две тысячи талеров. Серебром.

– Ну, положим; и когда же спор можно будет почитать оконченным, майстер Гессе фон Вайденхорст? В самом деле через год?

– Самое долгое расследование, проводимое мною в Кельне, заняло три месяца; полагаю, и здесь я навряд ли потрачу больше времени. Итак, не позже чем через три месяца тот из нас, кто окажется неправ, рассчитается с другим, не пытаясь увильнуть, солгать, протянуть время и прочими способами уйти от исполнения договоренности. Для чего здесь же и сейчас эту договоренность мы закрепим в письменном виде, ибо никого, кроме свидетеля с вашей стороны, в случае нужды непременно будущего лжесвидетельствовать, не имеется. Итак. Принимаете ставку, или вашей уверенности поубавилось?

* * *
– Il y a de quoi devenir fou[636]… – пробормотал фон Вегерхоф, выслушав повествование о прошедшем разговоре. – Ты не просто запальчивый юнец, Гессе, о чем я говорил еще при нашем знакомстве; ты очень самонадеянный и глупый запальчивый юнец. Скажи мне на милость, mon ami, а кто будет оплачивать эту расписку, если ты провалишь дело? Или если твой стриг ненароком сгорит у тебя рано утром? Если не сумеешь предоставить доказательств?

– Догадайся, – предложил Курт, мысленно бичуя себя за уже миновавшую вспышку неуместного азарта, и тот вздохнул, обреченно отмахнувшись:

– Ну, Бог с этим. Bois tordu ne se redresse pas, et en sa peau mourra le renard[637]… И не в деньгах дело, Гессе. Сегодня ты получил по усам; неприятно? Вообрази себе унижение – на глазах всего города вручить этому недоноску его выигрыш с громогласным признанием своей неправоты; а уж он постарается, чтобы это случилось именно так, прилюдно и торжественно. Ты уронишь не только собственное достоинство, но и Конгрегации вообще.

– Как сказал наш добрый доктор – лишний стимул все сделать должным образом, – отозвался Курт хмуро, глядя на солнце, медленно скатывающееся к горизонту. – Ты выйдешь сегодня ночью?

– Настроился со мною?

– Все равно не усну, – буркнул он зло. – Чем вертеться и смотреть в потолок, уж лучше болтаться по улицам; смысл и в том, и в другом равно никакой, но второе хоть не столь муторно.

– Я вижу, ты воспринял таки мой совет и избавился от излишнего оптимизма? – усмехнулся фон Вегерхоф одобрительно. – Только не уйди в крайность; уныние – грех смертный.

– А тот толстяк сказал, что ты не проповедуешь; они тебя просто плохо знают. У меня мысль: если повстречаемся ночью с нашим неведомым приятелем, начни с ним знакомство в своем духе – завали его советами, и пока он будет выбираться из-под этого завала, взять его можно будет голыми руками… Я намерен возвратиться на кладбище, взять за горло какого-нибудь святого отца и договориться о нормальном погребении для того бедолаги. Не составишь мне компанию? Ведь ты здесь первейший жертвователь на подобные дела.

– Управишься без меня, – возразил стриг. – Если упрешься в средства – обращайся, но пойти с тобою не могу, на сегодня у меня запланировано разрешение множества дел; надо блюсти image[638], невзирая ни на какие иные проблемы. Излишнее же вмешательство в твои дела даже для меня будет выглядеть подозрительным, а ты с твоим небывалым обаянием способен добиться чего угодно и от кого угодно… Adieu, mon ami.

В словах стрига и впрямь оказалась некоторая доля правоты – привлеченный к делу священник согласился провести должный обряд над телом почти без уговоров и почти даром; проблема – не неожиданная, но неприятная – обнаружилась в ином: попросту отпинав оставленного на посту сторожа, горожане почти растащили полуобгорелые останки на части. Кое-кто даже задумал соорудить некое подобие костра в отдалении, где сжигались сухие листья, убиравшиеся с богатых могил по осени, решив довести дело неведомого охотника до конца и обратить богомерзкие кости в прах. На то, чтобы возвратить на место большую часть трофеев и водворить в умы не сильно поуменьшившейся толпы мысль о соблюдении хоть некоторых приличий, ушло немало времени, и к моменту, когда изрядно потрепанное тело было унесено для полагающихся процедур, Курт готов был продолжить возведение начатого костра для использования его по назначению.


До гостиницы он добрался, когда над колокольней ратуши прозвенел колокол, возвещающий окончание дневных дел; вскоре еще более громогласно должны были зазвучать колокольни, сообщая горожанам о близящейся заутрени, однако Курт сильно сомневался, что сегодня не физических – душевных сил достанет на посещение вечернего богослужения. Перед тем, как переступить порог дома Господнего, надлежало оставить обиды и злобу, а именно эти чувства и владели сейчас майстером инквизитором безраздельно и полно, а переступив порог своей комнаты и окинув ее взглядом, он ощутил, как стискиваются зубы и сжимается кулак. Комната была вылизана – все-таки за требуемую им плату хозяин обеспечивал отменное обслуживание своих постояльцев. Для чего прислуга зажгла днем свечу – залезть ли в темный угол за паутиной, зажечь ли угли в очаге, дабы натопить неизменно холодную комнату, не прогреваемую ничем, кроме стылого весеннего солнца, – это Курта не интересовало; сейчас не ощущалось ничего, кроме злости на весь этот город, на нахальных градоустроителей, равнодушных обывателей, вечно философствующего фон Вегерхофа и – эту свечку, забытую в его комнате на столе. Сквозь закрытое окно, разбросавшее по стенам радугу цветных теней, не проникало ни единого дуновения, ни сквозняка, и огонек стоял прямо, точно стяг, издевательски уверенно, ровно. У стола Курт остановился, не доходя трех шагов, глядя на алую прозрачную каплю пламени едва ли не с ненавистью.

«Ты не боишься огня; ты его ненавидишь»…

Ладонь выбросилась вперед прежде, чем разум успел, как это всегда бывало прежде, подсказать, что это глупо и невозможно, и на мгновение Курт замер, так и оставшись стоять с вытянутой перед собою рукой.

Огонек поник, отпрянул, склонился перед ним, когда ладонь (или показалось?..) и впрямь словно толкнула вперед нечто – невесомое и плотное, когда словно волна прошла по телу, насквозь, через нервы и кровь, вырвавшись вовне и ударив, и – крохотный язычок пламени отклонился назад, упал, обнажив фитиль, обняв свечу и едва не погаснув вовсе. На тонкий темно-серый дымок, сорвавшийся с обгорелой скрученной бечевки, Курт смотрел недвижно, оглушенно, пытаясь убедить самого себя в том, что попросту откуда-то прорвался сквозняк, сбив пламя вниз; пытаясь – и не веря себе самому…

Ты можешь…

«Он показывал вам это представление со свечой? Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов»…

Ты можешь…

Ладонь выбросилась вперед прежде, чем разум успел, как это всегда бывало прежде, подсказать, что это глупо и невозможно, и на мгновение Курт замер, так и оставшись стоять с вытянутой перед собою рукой и глядя на ровно горящую свечу, чье пламя ни на волос не подвинулось, держась по-прежнему прямо и спокойно…

– Ну, было бы глупо предположить, что ты поддашься мне дважды подряд, – проговорил он едва слышно и, с усилием сделав шаг вперед, опустил руку, чувствуя тепло на лице и страстно желая отшатнуться вспять. – Однако ты не так уж непобедим, да? Стало быть, у нас с тобой еще все впереди, приятель.

По лестнице Курт, развернувшись, сбежал вниз, ощущая пополам с прежним бешенством неведомое, непонятное чувство, граничащее с детским упоением и испугом, все еще не веря полностью ни в то, что видел, ни в то множество простых объяснений, что продолжал подбрасывать мозг.

«Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов»…

Ты можешь…

Это ты – человек-unicus, парень…

«…уже не первый год. Никаких успехов»…

Ты можешь…

– Хозяин!

От смеси чувств и мыслей, от этой восторженности и растерянности, от еще не остывшей ожесточенности голос прозвучал злым окриком, и явившееся перед Куртом лицо владельца имело тот вид, каковой он и ожидал увидеть – вид приговоренного, надеющегося на помилование в последний миг.

– Да, майстер инквизитор? – изготовился он опасливо, и Курт шагнул вплотную, изобразив улыбку, от которой хозяин покрылся белыми пятнами, точно обмороженный.

– Стало быть, бегали в ратушу кляузничать на меня, любезнейший? – уточнил он сочувственно. – Полагаете, господин Вайгель, это как-то скрасит вашу жизнь? Или надеялись, что меня приговором городского суда обяжут от вас съехать?

– Майстер…

– Молчать, – попросил Курт почти нежно, и владелец нервно сглотнул, прикусив язык. – Съезжать я не намерен – меня устраивает обслуживание. Точнее, – добавил он, когда хозяин неуверенно улыбнулся, ободренный похвалой, – устраивало до сих пор. Хотелось бы мне знать, кто из ваших олухов оставил свечу гореть на моем столе средь бела дня? Нет, молчите, меня не интересует, кто именно это сделал; кто бы он ни был, пусть пошевелит задницей, поднимется и сам затушит огонь. И оставит взамен сгоревшей свечи – свежую: я не скопидом, но не намерен оплачивать головотяпство здешней обслуги. Это – понятно?

– Разумеется, майстер инквизитор, – кивнул владелец с готовностью. – У меня и мысли не было…

– Заметно, – оборвал Курт и, не глядя на позеленевшего хозяина, развернулся к лестнице, походя бросив через плечо: – Свободен.

Оттого, что злость нашла выход в возможности отыграться, стало легче и вместе с тем неловко и почти совестно; сейчас он сделал то самое, что столько лет в буквальном смысле выбивали из малолетнего звереныша в академии – сорвал обиду, нанесенную теми, кому нельзя ответить, на том, кто заведомо слабее. Курсант Гессе, покинув стены alma mater, вообще начал совершать множество того, что внутри этих стен почиталось проступком, провинностью или вовсе прегрешением, достойным кары. Окружающий мир никак не желал соответствовать ни одному из двух законов, которым служил любой выпускник – ни справедливости, ни милосердию, и чтобы держаться в нем на плаву, приходилось время от времени отвергать либо одно, либо другое…

Смущенный и боязливо поджавшийся прислужник вошел, когда Курт наполовину переоделся вновь в дорожную одежду; по тому, как тот неподвижно затих у стола, было ясно, что парень смотрит на его спину со следами затянувшихся ран, рубцов и Печатью на плече. Обернувшись, Курт перехватил взгляд, прилепившийся к его ладоням, и слуга, пробормотав невнятное, едва ли не бегом выметнулся в коридор. Образ завершен, подумал он, мысленно покривившись. Увечная сволочь со склочным характером, вечно ищущая драки. Не постоялец, а мечта. Наверняка столы и посуда уцелели лишь чудом – просто для разборок внутри он сейчас слишком занят иными делами, но когда покончит с ними…

До городских ворот Курт шел, встречая, к своему удивлению, спешащих к заутрене горожан, однако полагать, что проснувшееся в них внезапно столь ярое желание посетить богослужение есть его заслуга, было бы по меньшей мере самонадеянностью. На самого майстера инквизитора косились исподтишка, явно гадая, на какие важные дела этот святоша променял посещение церкви. Солдаты на воротах встретили его нестройными приветствиями, и какие-то едва заметные нотки в их голосе позволили думать, что профессор Штайн был прав, и лишь эта братия, как ни удивительно, не испытывает к нему столь враждебных чувств, как прочие обитатели Ульма, хотя и в их «доброго вечера» слышалась отнюдь не счастье.

Возвращаясь уже в сгущающейся темноте, Курт успел уловить неспешную суету поодаль – несколько стражей ссыпали глухо позвякивавшие монетки в подставленные ладони своего товарища, бросающего в сторону господина дознавателя взгляды довольные и почти благодарные. Надо было окончить академию, подумал Курт уже спокойно и даже почти благодушно, заслужить Печать и Знак, прославиться на половину Германии – и все для того, чтобы привратная солдатня делала на него ставки, точно на ярмарочного бегуна, каковым не желал его видеть Хауэр; завершением образа сейчас было бы подойти и потребовать свой процент, однако подобное проявление сомнительного юмора бравые парни навряд ли оценят…

* * *
Всенощный патруль, как и прежде, оказался тщетен; собственно, ни на что иное Курт и не рассчитывал, и в самом деле выйдя вместе с фон Вегерхофом лишь для того, чтобы развеяться и не мучиться бессонницей. Адельхайда, явно изнывающая от любопытства, не дожидаясь ежедневного установленного часа встречи, ненадолго покинула отведенную ей часть города, дабы выспросить подробности разговора со Штайном; и это событие было единственным, нарушившим монотонность минувшей ночи.

Наступившее Пасхальное Триденствие собрало у мессы невиданное для этого города количество людей; Страстной четверг ознаменовался легким дождиком, однако даже он не помешал церкви наполниться – правда, были это в основном девицы, почтенные матроны и прочие представительницы слабого пола, и лишь кое-где пеструю орду платьев разбавляли не менее пестрые наряды мужчин. Когда по окончании богослужения Курт вновь прошествовал к кафедре, по толпе прокатился удрученный стонущий вздох, и он тяжело усмехнулся, обратившись к недовольным, хотя и заинтересованным лицам: «Не бойтесь. Сегодня я не стану донимать вас проповедями».

Оглашение истинного смысла событий, произошедших на ульмском кладбище вчерашним утром, прихожане выслушали внимательно, разразившись ропотом по окончании краткой речи; на лицах проступила широкая гамма чувств – от недоверия до задумчивости и недовольства, вот только к кому оно относилось – к назойливому следователю или изобретательным членам совета – понять было невозможно. На выходе Курт столкнулся с Вильгельмом Штюбингом; глаза толстяка смотрели осуждающе, а разлапистые губы кривились в усмешке – снисходительной и безмятежной. «А вы упертый юноша», – отметил ратман укоризненно; Курт, не ответив, отстранил его плечом и удалился, слыша за спиной пренебрежительную усмешку.

Возвратившись в гостиницу и проглотив завтрак, в свою комнату он поднялся в состоянии духа навряд ли лучшем, чем вчера; неделя, проведенная в этом городе, прошла бесплодно и бессмысленно, не выявив никаких следов, не подбросив ни единой идеи, не дав ни одной зацепки. Единственное, что, казалось, всколыхнуло это стоячее болото, на поверку вышло ложным следом, и никакого просвета впереди не виделось. Минувшей ночью стриг упомянул о том, что грядущая Пасхальная неделя предоставит, наконец, свободу действий Адельхайде, в чьем ведении находится работа с местной знатью, однако и это обнадеживало слабо.

Бессонница установилась прочно, решительно захватив перегруженный безрезультатными раздумьями мозг; и лишь вчерашний маленький incident со свечой остался единственной четкой картинкой в памяти и чувствах. Рука, почти затушившая огонь, с тех пор ныла, словно сквозь нее и впрямь насквозь, точно дождевой червь сквозь землю, прошло что-то вещественное, однако Курт не мог с уверенностью утверждать, что это не простое растяжение связок или мышц, обретенное от чересчур резкого движения. И, как знать, не ветер ли все же, прорвавшийся сквозь какую-то крохотную щель, ударил тогда по пламени, едва его не убив? Подтверждением, что это не так, было бы повторение опыта, но сейчас того ощущения отстраненности от реальности, того чувства, что позволило не думать, а сделать – его не было. Сегодня в мозгу, невзирая на усталость и полный разброд в мыслях, была вместе с тем отчетливость и раздражающая ясность в оценках.

Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему…

Как сумел это сделать Хауэр? Как вообще могло прийти в голову испробовать такое человеку, не одаренному ничем, обычному солдату, пусть и владеющему своим ремеслом лучше прочих?

Прочувствуй то, что делаешь; не сознанием – телом…

Дай ему свободу…

Не давай воли телу…

Если бы еще можно было понять, как совместить эти два указания, неисполнимых и несовместных. Наверняка Хауэру это кажется чем-то само собою разумеющимся, как самому Курту все мнилось простым и понятным в тот день, когда снизошло это озарение, позволившее попросту не заметить, куда исчез день, проведенный на тропке вокруг главного корпуса. Что-то изменилось тогда в окружающем, исчезнувшем вдруг и в то же время видимом и ощущаемом внятно и явственно. Нечто похожее случилось лишь единственный раз прежде – год назад, когда операция по захвату происходила в гулком подземелье, наполненном курениями каких-то неведомых благовоний, проникающий в само сознание и меняющих мир вокруг.

Как вызвать это из памяти, как призвать к себе вновь то ощущение, что владело всем его существом в далеком горном лагере, что охватило Курта вчера – этого Хауэр не объяснил; да, наверное, не знал и сам. Курт был уверен, что, окажись инструктор здесь, услышь этот вопрос – и ответ был бы один: «Бегом». Быть может, ответ в сложившихся обстоятельствах и единственно верный…


Когда Курт, миновав уже поредевшую к середине дня толпу в воротах, устремился вперед вдоль городской стены, солнце начало припекать не по-весеннему, высушивая мокрую после недолгого дождя почву; земля привычно скользила под подошвами, напоминая вязкий мартовский снег в покинутой, казалось, так давно учебке.

Бегать и драться на ровной чистой площадке может любой засранец…

Стоишь на ногах? Тогда – бегом…

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба…

Дыхание – средоточие жизни, Гессе…

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

Человек может все…

В самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить…

Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему…

Ты не боишься огня; ты его ненавидишь…

Человек может все…

Бегать и драться на ровной чистой площадке может любой…

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

Дыхание – средоточие жизни, Гессе…

Это как просветление на молитве…

Ждать его нельзя…

Нельзя, читая «Ave…», думать о том, что вот-вот должна низойти на твою душу благодать…

Вдох на четыре… на четыре шага выдох; вдох, задержка, выдох…

Как просветление на молитве…

Ждать его нельзя…

Нельзя, читая «Ave…», думать о том, что должна низойти благодать…

Ave, Maria, gratia plena; Dominus Tecum[639]…

Вдох… Выдох…

Как просветление на молитве…

…benedicta Tu in mulieribus[640]…

Как просветление на молитве…

…et benedictus fructus ventris Tui Jesus[641]…

Вдох…

Как просветление на молитве…

Отец Юрген передал вам это с его благословением…

Короткие деревянные четки на столе…

Ave, Maria, gratia plena…

Как просветление на молитве…

…передал вам так: «быть может, вы просто не пробовали»…

Как просветление на молитве…

Дыхание – средоточие жизни…

Ave, Maria, gratia plena…

Средоточие жизни…

Ave, Maria, gratia plena…

Causa vitae[642]…

* * *
Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба…

Хауэр мог бы гордиться своим недолгим подопечным, как гордился собою он сам, входя снова в городские ворота, ловя на себе взгляды привратной стражи и зная, что сейчас на него смотрят с удивлением и завистью – так же, как сам Курт смотрел на инструктора зондергрупп, чье дыхание после долгого бега с сумкой и оружием за спиною звучало так, словно он лишь сейчас поднялся с постели.

Момент истины, Гессе. Озарение…

Сумел раз – оно вернется снова…

– Майстер инквизитор…

На нерешительный оклик Курт обернулся неспешно, сделав шаг в сторону, дабы не стоять на пути у людей и телег, и один из солдат повторил, вскинув руку:

– Майстер инквизитор…

– Да?

Голос звучал ровно, и дыхание не обжигало горло; сегодня снова все далось так легко, так просто, что – непонятно было, отчего не выходило прежде, как прежде вообще могло быть иначе…

– Я прошу прощенья, – довольно неловко пытаясь собрать воедино опасливость и достоинство, продолжил солдат, когда он приблизился, – однако мы тут вас видим уж в третий раз, ну, и вопросы всякие появляются… Позволите?

– Конечно, – милостиво дозволил Курт; в теле поселилась невероятная легкость, былая злость не ушла, но словно отдалилась за запертую дверь где-то в стороне, и теперь не только спокойно дышалось – мысли текли ровно, и все чувства словно сгладились, как разглаживается ткань под горячим железным листом. – Что за вопросы?

– А… что это вы такое делаете?

– Бегаю, – пожал плечами он, и солдат нетерпеливо кивнул:

– Это я вижу, только – для чего? Еще и с пожитками…

– Пытаюсь догнать себя, – пояснил Курт и, встретив настороженный взгляд, улыбнулся, отмахнувшись: – Забудь… Просто – чтобы не терять форму. Разве вас никогда не гоняли по плацу под дождем и в жару?

– Гоняют, но так то мы…

– Ну, и моя служба, видишь ли, подразумевает готовность к драке в любой момент и с кем угодно; а уж столкнись я с тем, кто обосновался в вашем чудном городе – тем паче, потребуются все силы и все умения. Словом, пытаюсь держать себя во всеоружии… Я смотрю, на меня тут делают ставки, – заметил Курт, и страж потупился, неловко передернув плечами. – На что именно, если не секрет?

– Ну… вернетесь ли к воротам или остановитесь и войдете в другие, на полпути… А еще спросить можно, майстер инквизитор?

– Гессе, – поправил он и кивнул на установленные подле привратной башни пустые бочки: – Можно?

– Да конечно, – с готовностью согласился солдат и, дождавшись, пока он усядется, пристроился рядом, поглядывая на двоих соратников, до сей поры хранящих осторожное молчание. – Майстер… Гессе, а что – правда вот так, не останавливаясь, вдоль всей стены?.. И что – не устаете совсем?

– Ну, отчего же. Инквизитор тоже человек, хотя некоторые в этом и сомневаются. Устаю. Теперь, само собою, не всегда и меньше, а поначалу попросту валился с ног мордой в землю и страстно мечтал околеть на месте. Однако, – добавил Курт, отозвавшись короткой улыбкой на прозвучавшие в ответ смешки, – с нашим инструктором такой роскоши не жди. Этот поднимет из гроба – со словами «встань, возьми гроб свой и – бегом!»…

– Это знакомо… – хмыкнул солдат понимающе и, помявшись, продолжил: – Вы вот сказали – «если столкнетесь с тем, кто у нас обосновался»… Это вы про того кровососа?

– Ну, а про кого же.

– То есть, это правда – что вчера нашли не его труп? Это точно? Мне сказали, что вы сегодня в церкви об этом заявили во всеуслышание…

– Заявил, – кивнул Курт, покривившись, – вот только вашим соседям это до колокольни. Как шлялись по ночам, так, судя по всему, и будут шляться… А что?

– Я… – проронил солдат нерешительно; помявшись, вновь бросил взгляд на молчаливых приятелей, посмотрел под ноги, подбирая слова, и неохотно продолжил, вновь подняв глаза к нему: – Я хотел еще вчера сказать… Ну, а утром этот шум возле склепов… и я ничего говорить не стал. А раз так, раз вы так уверены, что он жив… в смысле – что еще бродит здесь, то я скажу. Знаете, я ведь не местный, и мне все эти их задвиги с вольностями… Но – совет платит, и я исполняю службу. Исполняю, как положено, хотя иной раз и не хочется, понимаете?

– Вообще говоря, не совсем, – честно ответил Курт, и солдат тяжело выдохнул, снова скосясь на собратьев по оружию.

– Вот ночная смена, к примеру, – пояснил он негромко. – Когда надо мотаться по улицам и заглядывать во все эти темные углы, куда человек в здравом уме и по собственной воле ни за что не полезет. Знаете, майстер Гессе, над нами тут потешаются; да это везде так. Я два города сменил, пока здесь обосновался – тоже, думаю, не насовсем; так всегда и везде. Все думают, что ночная стража – это лопухи такие, которые, как только их перестают видеть, тушат фонарь, бросают оружие и спят где-нибудь в проулке. Нет, я не говорю, что такого никто и никогда не делает, только здесь это не всегда пройдет – ульмский совет, он быстро соображает, на кого стоит тратить деньги, а на кого нет, и если толку с тебя мало – собирай пожитки. Да и вообще, я привык делать то, что должен, и делать хорошо. В том смысле… мы тут, в страже, знаем, каково на улицах ночами, даже и безо всяких штригов приятного мало, но мы ко всему привычные, так что, если вы подумаете, что помстилось со страху, или что я недопонял чего-то… Я знаю, как люди выглядят. Как ходят. Насмотрелся; я вот о чем. Чай не новобранец.

– Вот оно что, – понимающе отозвался Курт. – Тогда ясно… Ну, я тебя слушаю. Ты видел что-то? Или, как я понимаю, кого-то?

– Именно что. Кого-то. Не человек это был, майстер Гессе. И как исчез – так тоже люди не делают.

– Давай-ка по порядку, приятель, – предложил он успокаивающе. – Для начала скажи, как тебя зовут.

– Да, – спохватился солдат. – Курт Бамбергер, майстер Гессе. Это не фамилия, просто так меня тут называют.

– Тезка, стало быть, – отметил Курт с усмешкой. – Наверняка добрая примета.

– А вам, вроде, в приметы верить не положено? – осторожно заметил солдат, и он пожал плечами:

– Смотря в какие; а в добрые верить хочется всем… Так что же ты видел? И, главное, где?

– У одного из трактиров, – тихо отозвался Бамбергер. – Я тогда уже был не на службе – меня сменили, я шел спать – ну, и… В общем, дело было так. Иду. Ночь. Никого. И вдруг слышу – шум такой, вроде того, как кто-то сучит ногами по земле – знаете, так бывает, если кого-то хватаешь за руки, и он пытается вырваться. Я, само собой, туда; хоть смена и кончилась, но что ж мне – мимо пройти, если вдруг что?..

– Другие прошли бы, – заметил Курт, и солдат поморщился:

– Знаю. Я ж говорил – привык исполнять службу как положено. По-другому не умею… Так вот, свернул я в проулок – это за трактиром, где нашли труп той девахи; я еще подумал, что – а вдруг, чем черт не шутит…

– И как? Пошутил?

– Вот не знаю, – вздохнул Бамбергер. – Потому я и думал, говорить вам или нет… Ну как ошибся, или тать какой резвый попался… Словом, я видел вот что: уходит кто-то прочь, шатается, как пьяный… или, может, вправду пьяный был… и – другой. Быстрый такой. Едва глаз успел уловить. Я ведь всерьез так до сей поры и не уверен – видел ли я вообще что-то; знаете, как свидетель я бы не пошел – не могу поручиться за собственные слова. Имейте это в виду, майстер Гессе. Но и промолчать тоже не могу. Что видел – говорю, в чем не уверен – в том не уверен. Вот так оно.

Курт медленно кивнул, задумчиво глядя под ноги, в подсохшую под солнцем землю. Быстрый, едва глаз успел уловить… Адельхайда? Ее сектор в другой стороне. Фон Вегерхоф? Возможно, хотя…

– Как ты полагаешь, – спросил он спустя минуту тишины, – он тебя видел?

– Не знаю, майстер Гессе. Не уверен, что и я-то его видел… или – что видел то, что думаю. Только было мне как-то не по себе. А мне ведь не впервой вот так, ночами по улицам, даже и в одиночку; я и дома, в Бамберге, служил в страже, потом в Эрфурте… Не тихие городишки, поверьте, я за свои тридцать лет кое-что повидал, я ко всему привычен, но в нем – в нем было что-то… ненормальное. Если, конечно, я вообще его видел.

– Я понял, – успокоил Курт. – Не бойся, брать с тебя показания под присягой не стану… И было это, ты сказал, позапрошедшей ночью?

– Именно; я потому и не сказал вам ничего вчерашним днем – тогда ведь все говорили, что кровососу каюк.

Позавчера ночью…

Позавчера ночью, если планы фон Вегерхофа не менялись, тот встречался с очередным из своих не вполне легальных поставщиков, и было это на набережной, в двух кварталах от того самого трактира. Навряд ли Александер, приняв груз и растолкав его по складам, кинулся патрулировать улицы. И, судя по всему, напрасно…

– Майстер Гессе, – окликнул солдат, и Курт обратил взгляд на собеседника со всей возможной благожелательностью. – Знаете, что я еще хотел спросить… не по делу малость, но…

– Я слушаю, – подбодрил он, и тот тяжело вздохнул:

– Я вот о чем хотел… Мой тутошний духовник сказал, что штриг Господом послан этому городу за грехи. Что, мол, еще должны благодарить Бога, что не чума или землетрясение, или еще какая напасть, что – Ульм на себя, мол, еще огребет когда-нибудь, дело времени. Мне, откровенно говоря, эти швабы со своей независимостью самому вот где сидят, наверняка я отсюда свалю вскорости – не могу с ними больше; но только вот… Вы ж инквизитор, так? И я ж вашу проповедь тогда слышал… Что вы думаете? Впрямь за грехи?

– Ну, приятель, ты задал вопрос… – с невеселой усмешкой вздохнул Курт, косясь на все так же молчащих соратников Бамбергера. – Я не пророк. Воля Господня мне не известна, кого и как Он вздумает карать – тоже. За грехи… Вот что я тебе скажу. Была у меня приятельница – занятная такая девица; так вот от нее я однажды услышал интересную вещь: все в этом мире связано. Вообще все – и со всем. Быть может, и стриг – с Ульмом. Грехами ли, добродетелями ли…

– Добродетелями? Это как? И в каком это смысле – все со всеми связаны?

– А вот тебе история, – предложил Курт и, усевшись поудобнее, прислонился плечом к холодной каменной стене. – Вообрази: идешь ты однажды со смены, усталый и сонный, и вдруг видишь – у набережной барахтается котенок. Тут два варианта – вытащить зверушку или наплевать. Ради какого-то кошака еще сапоги мочить… Верно? И так может случиться, и так, что в голову придет. Положим, сапоги мочить ты не пожелал и пошел себе дальше. А потом история повернулась так: котенок утоп. Не вырос и не стал взрослой кошкой, не расплодились от нее котята, один из них не вырос и не стал бродить по улицам города, не оказался однажды во вполне определенное время во вполне определенном месте. Например, там, где на твою жену или мать, или отца – кто там тебе дорог – летит в эту минуту верховой. Котенок от того котенка не окажется у него под копытами, конь не шарахнется и – не отвернет от твоей жены, матери, отца и так далее. Или же вот как: намочил ты сапоги. Вытащил эту блохастую живность. Выросла, расплодилась, котята от нее разбрелись по городу… А один из них шел однажды по крыше – прямо над тобой или женой или так далее – и столкнул плохо лежащую черепичину. И прямиком на голову – тебе, жене и прочее. В первом случае с несчастьем ты был бы связан своим грехом (не пожалел живое существо), во втором – своей добродетелью, ибо – пожалел. Что это, наказание или нет, и за что – Бог весть.

– Н-да, – проронил Бамбергер с кривой усмешкой. – Что-то вы, майстер Гессе, и не растолковали ничего, и запутали еще больше…

– Жизнь сложная вещь, приятель. И никто с убежденностью не сможет сказать, как, где, что и почему отзовется. Ты хотел ответа – вот такой тебе ответ. Не знаю, почему эта тварь в этом городе, Господне это попущение или людское произволение. Найду его – и узнаем.

– А найдете?

– Я тоже привык свою службу исполнять как должно. Найду. Кроме того, – хмыкнул Курт доверительно, – я поспорил с одним из ратманов на две тысячи по этому поводу. А поскольку таких денег у меня отродясь не водилось – выбор у меня, как меж котлом и сковородкой.

– А вы ведь и не хмырь вовсе, – заметил вдруг Бамбергер и, встретившись с Куртом взглядом, неловко передернул плечами: – Знаете, говорят ведь о вас – всякое говорят.

– Верь, – порекомендовал он, и солдат улыбнулся, недоверчиво покрутив головой:

– Нет, серьезно. Ничего так для инквизитора… За что ж вас сюда сослали?

– Такая уж это штука – дознавательская служба, – пояснил Курт со вздохом. – В самые мерзкие дыры засылают не тех, кто хуже, а совсем наоборот. Я же имел глупость отличиться в паре серьезных дел…

– Это в Кельне, да? Слышал… Тоже говорят. Верить?

– Верь. Хуже не будет.

– Можно еще спросить, майстер Гессе?.. Говорят, вы завсегда в перчатках, потому что… ну, что кожи нет на руках – совсем…

– Врут, – изобразив беспечную улыбку, отозвался Курт, обнажив ладонь. – Кое-что осталось.

– Неслабо, – отметил солдат уважительно, и он, удерживая на лице все то же беззаботное выражение, поспешно натянул перчатку снова. – А по тому судя, что куртка вся перештопана – под ней, надо думать, и того похлеще?

– Только я уж разоблачаться не буду при всем честном народе, – попросил он под смех вокруг. – Боюсь, не поймут.

– А вот это… – нерешительно коснувшись четок, висящих сейчас на запястье, поинтересовался Бамбергер. – Они, смотрю, всегда при вас; даже вот на тренировку с ними вышли… Это вы по собственному зову души или какая-то защита – от того кровососа?

– Хочешь знать, правда ли инквизиторы круглосуточно бьют поклоны и молятся до посинения? – улыбнулся Курт, качнув головой. – Нет. Неправда. Всяко бывает, конечно, но я… Когда я лишь начал службу, мне вообще, знаешь ли, было не до таких вещей. Помощь Господня, молитвы, ангелы… все это было где-то там. Не со мной. Всякое дерьмо, смерть, людскую мерзость – это я видел, а все, что по другую сторону, мне на глаза как-то не попадалось. Но месяца четыре назад я попал в ситуацию, когда мне не помогли ни мои навыки, ни оружие, а помогло знаешь, что?

– Что?

– Молитва. Не моя, правду сказать, а одного провинциального священника – тихого такого, незаметного, мне тогда показалось – слегка с заскоком. Дело было в Хамельне… слышал?

– Нет. Где это?

– К северу, – махнул Курт рукой, тем же движением отмахнувшись: – Неважно. Есть такой город. Вот там я и вляпался, и выкрутился лишь потому, что тот попик вовремя и с нужной верой… или просто – с нужным чувством произнес молитву. А кроме того, умер вместо меня, своей смертью сотворив настоящее чудо и избавив меня от гибели. Вот так-то. Когда я побывал в его доме после того дня, оказалось, что еще перед своей смертью он завещал мне вот это. – Курт приподнял руку с деревянными четками. – Как знал, – вздохнул он и, помедлив, пожал плечами: – Или, может, без «как». Просто – знал.

– Святой? – неуверенно предположил солдат, и он уточнил:

– Юрген. Святой Юрген.

– Реликвия… Стало быть, и впрямь должна защитить от всякой нечисти, – уверенно подытожил Бамбергер.

– Повстречаюсь со стригом – проверим, – усмехнулся Курт, поднимаясь, и потянулся, разминая плечи. – Ну, с вами, как говорится, хорошо… Только вот что еще напоследок, приятель: если снова что такое услышишь, если опять заподозришь, что напоролся на стрига, лучше не лезь туда. Поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Знаю, – пожал плечами солдат. – Только вот не обещаю. Увижу тварь – сдохну, но его убью; или хоть попытаюсь. Должны понимать, майстер Гессе. Не смогу просто пройти мимо. Душа не пустит.

– Понимаю, – кивнул он серьезно. – Но когда какой-то мужик страстно присосется к твоей шее – подумаешь: «меня предупреждали».

– Зубы повышибаю, – пообещал Бамбергер уверенно. – При такой жизни – наверняка они все извращенцы. За одно лишь это тварюге шею свернуть… А последний вопрос можно, майстер Гессе? Вы сами когда-нибудь живого кровососа видели?

– Доводилось.

– И… как? – разомкнул, наконец, губы один из молчаливых соратников; Курт пожал плечами:

– Бамбергер прав – с головой у этих ребят не все в порядке, это точно.

* * *
– Да нет стрига со здоровой психикой – не существует таких, – передернул плечами фон Вегерхоф; ночь скрадывала черты бледного лица, и насколько ему соответствует этот беззаботный тон, понять было сложно. – У каждого из нас в жизни произошло что-то. Уже одно только обращение перетряхивает всю душу, да и то, что начинается после, пережить не так-то легко.

– «Из нас»… – повторил Курт медленно, пытаясь видеть темноту и преуспевая в этом слабо. – К кому ты себя относишь, в конце концов? Или все еще не определился?

– Conversation futile[643], Гессе – и то, что я сказал, и то, что ты спросил. Я то, что я есть, и не прозвание – самое главное.

– Однако слова, а не что-то иное, определяют и наше бытие, и отношение к себе, и – к миру. А твое отношение ко всему перечисленному тем более любопытно, учитывая, сколько усилий ты прилагаешь к тому, чтобы ненароком не проболтаться мне о своей печальной биографии. Итак, Александер фон Лютцов, к кому ты относишь себя?

– Ненавижу инквизиторов, – покривился стриг с усмешкой. – Никакие самые лучшие переводчики на свете не умеют так цепляться к словам… Я слишком человечен для стрига и слишком стриг для человека; чего ты от меня хочешь? Я – помню, кто я. Не собираюсь jouer les martyrs[644], однако не могу не заметить, что с твоей стороны весьма… неделикатно осаждать меня подобными разговорами. Я, заметь, не выспрашиваю у тебя детальностей той ночи, что прошла в замке фон Курценхальма, и не заставляю подробно описывать то, что ты чувствовал, лежа на полу среди огня. Не подначиваю, когда ты, приходя в мой дом, пробегаешь коридор со светильниками, точно это свора голодных псов. Оставь и ты мое прошлое – мне.

– Ну, о той ночи и своей нежной дружбе с пламенем я уже говорил столько раз, – возразил Курт уверенно, – что ничего, кроме легкого раздражения, не испытываю. Что же до тебя, то – быть может, именно «поговорить» тебе и недостает? Твоя прикроватная мышь наверняка не знает подробностей твоей жизни, Эрнста Хоффманна больше нет, и варить все это в себе…

– Ненавижу инквизиторов, – повторил фон Вегерхоф четко. – Знаешь, Гессе, ты прав в одном: Эрнста больше нет. Откровения – это шаг через порог, отделяющий простое знакомство от чего-то большего, а я не желаю заводить друзей. Не хочу иметь близких, которых – ведь я это знаю доподлинно – вскоре потеряю. Я избавлюсь от своей любовницы как можно раньше – именно чтобы не видеть, как она меняется. Мой духовник состарился на моих глазах, и близится день, когда я останусь без него. Человек, которому я верил, погиб. Милая и веселая дамочка Адельхайда станет старухой и умрет. Так будет всегда. Со всеми. И пусть это будут посторонние, чужие мне люди, которые не помнят обо мне и о которых не помню я. Я не желаю распахивать перед тобой душу, Гессе, именно потому, что ты славный парень, и я очень не хочу, чтобы ты мне понравился еще больше, чтобы мне стало больно и мерзко, когда я встречу тебя через двадцать лет. Я хочу, чтобы, когда лет через тридцать напротив меня за столом будет сидеть очередной юный щенок, рассказывая о твоей смерти, мне было все равно. Это – достаточно откровенное признание, майстер инквизитор?

– Не особенно, – отозвался Курт; стриг пожал плечами:

– Другого не услышишь. И без того меня занесло. Скверный симптом.

– Стареешь… Ну, Бог с этим, – оборвал он сам себя, заметив, как поморщился фон Вегерхоф. – Вернемся к вашей братии; насколько велика вероятность того, что, если тот солдат и в самом деле кого-то видел, если позапрошлой ночью наш стриг уже побывал на охоте, мы встретим его снова?

– «Если видел», – повторил фон Вегерхоф. – Не веришь ему?

– Не знаю. Когда однажды некий доброхот дал мне наводку, он оказался главой заговора, заманившим меня в ловушку. Я этого солдафона впервые в жизни вижу, знать его не знаю… Но вполне вероятно, что все было именно так. И – что тогда? Мы его профукали?

– Не факт. Если я прав, и наш новообращенный здесь с мастером, позавчера твой свидетель видел только одного из них. В незнакомом городе всем гнездом на охоту не выходят – кто-то должен оставаться и охранять их укрытие, а стало быть, сегодня-завтра мы повстречаем и второго.

– А если нет?

Это повторилось опять – вновь Курт не успел уловить, как и когда оказался обездвижен каменной хваткой; просто ощутил вдруг, что спина его притиснута к стене дома рядом с водосточной трубой и огромной бочкой под нею, а рот снова зажимает ладонь, едва давая дышать и не позволяя вымолвить ни слова. Он дернулся, одарив фон Вегерхофа возмущенным взглядом, и затаил дыхание, не пытаясь больше высвободиться или заговорить – выражение лица стрига было красноречивей любых объяснений, коих он намеревался требовать. Курт вслушался в ночь вокруг, ничего не слыша и не чувствуя, и вопросительно уставился в два огонька на словно окаменевшем лице перед собою. «Там» – едва уловимым движением век указал фон Вегерхоф, осторожно убрав руки, но с места не двинулся, продолжая стоять вплотную и заграждая его целиком от видимости с любой оконечности улицы.

– Застынь. Ни звука.

Змеиный шепот на самой грани слышимости Курт едва разобрал и послушно замер, пытаясь увидеть хоть что-то из-за закрывающего его плеча, услышать хоть звук за стуком собственного сердца, понимая, что существо рядом с ним отчетливо ощущает, как в его висках шумит кровь, отчего стало не по себе почти до тошноты…

– Не дыши.

Что-то в этом лице, в этих глазах говорило, что указание явно не было лишь образным оборотом, и Курт попытался расслабиться, как удалось это сделать сегодня утром под стенами города, как наставлял его в далеком горном лагере инструктор…

Расслаблены легкие, и воздух идет в них сам – ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно…

– Выберешь момент – беги, – приказал шелестящий шепот, и крепкая, тяжелая, словно потолочная балка, рука налегла на плечо, уронив его на колени у бочки под водосточной трубой и целиком скрыв за ее пузатыми окованными боками.

Перекрывающая обзор фигура фон Вегерхофа исчезла, словно ее просто никогда и не было здесь, спустя миг появившись в отдалении, и лишь тогда Курт сумел даже не рассмотреть, а – просто понять, что часть темноты у стены одного из домов живет, движется, дышит, и в объятиях этой тьмы замерла неподвижная человеческая фигура. Лишь теперь он осознал, припомнив ту ночь, когда натолкнулся на Адельхайду, насколько самонадеянно, насколько глупо повел себя тогда, и похолодел, вообразив, что могло его ждать, окажись та стремительная тень не человеком, а тем, кого он так упорно разыскивал. Лишь теперь Курт понял, что здесь, сейчас – он лишний, ненужный, мешающий фактор, что на все эти ночные прогулки по Ульму фон Вегерхоф брал его с собой единственно из сочувствия или, быть может, просто от скуки…

Пальцы ныли, желая схватиться за приклад, на колено, впиваясь в сустав даже сквозь толстую кожу штанины, давил не то камень, не то осколок косточки, и на то, чтобы неподвижно сидеть вот так, скрючившись за вонючей мокрой бочкой, уходило все самообладание без остатка.

Того, как тени впереди сорвались с места, Курт уловить не успел, словно из окружающего мира кто-то неведомый вмиг вырвал часть, заместив ее другой, словно стер в мгновение ока угольный рисунок на стене. Тишина улицы ничем более не нарушилась, и оттого все происходящее виделось, как сон, как призрачное видение; когда две твари столкнулись в десяти шагах от него, донесся лишь слабый шорох, только шелест, словно никто из них и вовсе не коснулся земли. Эта улица была пустынна, редкие голоса гуляк не доносились сюда, отгороженные каменными стенами домов, но эти тихие, как шорох песка, шаги были не слышны, и только одно прорвалось сквозь безмолвие – легко узнаваемый звук упавшего наземь тела. Где-то в спине возникла ледяная острая игла, подбираясь к сердцу и сковывая и без того захолонувшее дыхание, и на мгновение возникло чувство, что он случайным образом натолкнулся на двух демонов болезней и бедствий, делящих меж собою род людской.

Арбалет оказался в руках сам, помимо воли, помимо разума – разум не был способен отдать телу подобного приказа, разум пораженно замер, ошеломленный, потрясенный; разум видел, что оружие бесполезно, что помочь оно не может ничем, ибо уловить движение двух теней напротив, понять, где кто – было невозможно. Что-то оставалось в сознании урывками, что-то виделось лишь перед взором памяти, когда уже завершалось там, впереди, в десяти шагах напротив, как, бывает, остается под веками закрывшихся глаз отпечаток свечи, увиденной в темноте. Удар, прошедший мимо. Не удавшийся захват – и снова удар; удар распрямленной ладонью в горло. Мимо. Взмах – и одна из теней отлетела назад, едва не впечатавшись в дверь дома поблизости, извернувшись в последний момент и обратясь вновь лицом к противнику; фон Вегерхоф. Это фон Вегерхоф – пытается избежать шума, не допустить того, чтобы выглянули разбуженные обитатели жилища, ибо что произойдет тогда – предугадать невозможно…

Последние секунды схватки были похожи уже не на сон, а на лихорадочный бред – тень напротив стрига легко, словно зверь, воспряла над землей, оттолкнувшись от одной из стен, казалось, всеми четырьмя конечностями разом, и обрушилась сверху, на плечи, едва не свалив фон Вегерхофа с ног. Лишь сейчас разбилась тишина – даже не вскриком, а почти рычанием, будто вырвавшимся из глотки раненой рыси, а потом донесся звук, звук легко узнаваемый – так дети отпивают горячее питье, громко и с хлюпом. На мгновение две тени закаменели в неподвижности, и когда Курт, лишь теперь очнувшись, уже готов был вмешаться – все равно как, хоть как-нибудь – фон Вегерхоф, наконец, сорвал прилипшее к нему создание, сбросив с себя и одним рывком отшвырнув прочь.

Миновал еще миг, холодно застывший, словно время внезапно стало стоячим лесным озером, а не стремительной рекой, как то было от начала веков; фон Вегерхоф стоял, прижав ладонь к шее и глядя на тело на земле, не пытаясь приблизиться – а тело содрогалось, словно в предсмертных конвульсиях. Тишина срывалась сдавленным, придушенным хрипом, режущим слух; стриг, пошатываясь, сделал шаг вперед и остановился, когда, выгнувшись, точно пронзенная змея, тело его противника вдруг замерло и обмякло…

Еще два мгновения Курт сидел на холодной земле, уже не чувствуя ни давящих в колени камешков, ни того, как до судороги в пальцах стиснулась ладонь на прикладе, и, наконец, медленно поднялся из-за своего укрытия и вышел на узкую улицу. Он успел сделать всего два шага, когда фон Вегерхоф обернулся, заставив его отпрянуть вспять – лицо было неузнаваемым, чужим, нечеловеческим, и от взгляда зеркально сверкнувших глаз словно ледяной осколок вонзился под ребра, пережав дыхание.

– Назад, – прошипел он коротко, и невпопад мелькнуло в мыслях, что старик профессор и впрямь не совсем верно представлял себе, что такое клыки стрига.

Курт попятился, не зная, что лучше сделать, – внять совету фон Вегерхофа, данному еще до стычки, и бежать отсюда, или впрямь возвратиться назад, в укрытие, и в любом случае – не стоит ли проделать это, держа его на всякий случай на прицеле…

Тело не успело вывернуться, когда нога ощутила позади пустоту, и Курт, взмахнув руками, повалился назад, запоздало припомнив, что в шаге от водосточной трубы видел провал подвального входа; арбалет выскользнул из пальцев, нога неловко подвернулась в тесноте каменной коробки, затылок с хрустом ударился о запертую дверь погреба, родив облегченную мысль о том, что кожу, слава Богу, не рассадило до крови. Курт с усилием развернулся так, как человеку полагается быть, головой вверх, настороженно наблюдая за фон Вегерхофом. Стриг, пошатываясь, прислонился к стене одного из домов и, убрав руку от прокушенной шеи, дернул рукав, оторвав плотную ткань камзола и рубашки разом. За тем, как он чуть подрагивающими руками бинтует рану, Курт наблюдал напряженно, не понимая, для чего продолжать прятаться, точно застигнутый на месте преступления воришка, если противник побежден и, судя по всему, мертв…

– Не двигайся, – выговорил фон Вегерхоф хрипло, уже не скрадывая голос, и что-то неведомое, что-то, похожее на внутреннее безмолвное я, подсказало, что приказу этому следует подчиниться – ибо слова эти относились не только к нему.

Сгусток тьмы позади двух неподвижных тел – человеческого и не совсем – вышагнул вперед мягко, беззвучно, точно капля масла, просочившаяся сквозь трещину в кувшине…

– И не подумаю.

В голосе было недовольство, легкая растерянность, не скрываемая даже для видимости злость – вполне людские, явные, что казалась чем-то несообразным, ненастоящим, придуманным…

– И что же здесь происходит?

Разглядеть лицо говорившего в деталях было невозможно – его черты прятали каменный край подвального входа и темнота, не рассеиваемая ничем, кроме слабого отзвука луны, но голос слышался четко.

– Забавный вопрос – в моем городе, – отозвался стриг, не прерывая своего занятия, и лишь затянув повязку, распрямился, глядя на собеседника. – Так вот кто начал гадить на моей территории.

– Твой город? – переспросил тот. – Не знал.

– Представься, – потребовал фон Вегерхоф, и тот, казалось, замялся, колеблясь и мешкая с ответом.

– Арвид, – коротко отозвалась тень, наконец, и, помедлив еще мгновение, кивнула вниз. – Ты убил моего птенца.

– Щенок напал первым.

– В самом деле? – уточнил тот с сомнением и, сделав шаг вперед, присел у неподвижного тела, медленно проведя ладонью по лицу убитого. – Без моего дозволения…

– Надо держать своих выкормышей на привязи, – порекомендовал фон Вегерхоф. – И первое, чему их следует обучить – не разбрасывать трупы в чужом доме.

– Ты убил моего птенца, – тихо повторил Арвид, не поднимаясь с корточек. – Я видел его смерть. Почувствовал. Что ты сделал с ним? Ему было больно.

– Да неужто? – усмехнулся фон Вегерхоф хмуро. – Второе, чему надлежит обучать новообращенных, это тому, что питаться своими нельзя. Или тебе такой закон неведом?

Тот молчал еще мгновение, все так же глядя на недвижимое тело у своих ног, и, наконец, медленно, неторопливо поднялся.

– Я знаю тебя, – проронил Арвид едва слышно, и, будь он человеком, Курт поручился бы за то, что этот голос прозвучал напряженно и удивленно. – Я видел тебя – ночью. И я слышал о том, что ты делаешь. Днем. Александер; верно?

– Он самый, – не сразу отозвался фон Вегерхоф, и тот холодно усмехнулся:

– Надо же. Не думал, что доведется увидеть одного из вас… Но нет; ты не можешь быть из высших. Слишком молод. Слишком слаб. Тогда – кто ты? Кто твой мастер?

– Сдается мне, на вопросы должен отвечать ты. Ты залез на мою территорию, ты выпустил на волю своих детенышей, не заботясь о том, что они творят…

Ощущение, что Курт присутствует при демоническом действе, ушло; сейчас все происходящее смотрелось по-человечески и банально, сейчас казалось, что его, сопляка, отчего-то взяли с собою на сходку, где главарь местных бандитов пытается договориться с пришлым выскочкой…

Арвид вдруг обернулся, плавно, скользяще шагнув в сторону – лишь теперь придя в сознание, человек на земле шевельнулся, застонал и попытался приподнять голову. Тот склонился, взялся за его подбородок и легко повернул кисть; в тишине прозвучал явственный хруст, и фон Вегерхоф порывисто шагнул вперед, тут же замерев на месте.

– Или это ты мостишь трупами мои улицы? – договорил он.

– Нет. Не я. Напрасно ты убил его.

– Он виноват сам. Надо знать, куда запускать зубы.

– Его убила твоя кровь, – произнес Арвид едва слышно. – Ты не мог не знать, что так будет. Ты подставился намеренно… Напрасно ты это сделал.

– Ты что же – вздумал мне угрожать? – уточнил фон Вегерхоф. – Явился в мой город, привлекаешь к нему внимание Инквизиции, охотишься без моего ведома – и в довесок грозишь мне?

– Я никогда и никому не угрожаю, – возразил тот спокойно и, наклонившись, осторожно, словно спящего ребенка, поднял на руки тело убитого стрига. – Я говорю, как есть. Что же до Инквизиции – мне известно, что у тебя в приятелях один из них, стало быть, ты легко решишь все свои проблемы. Не бойся. Больше ты меня в этом городе не увидишь – мои дела здесь окончены. Но напрасно ты убил моего птенца, Александер.

Фон Вегерхоф не остановил его, когда Арвид, развернувшись, исчез в темноте, не окликнул, не сказал ничего больше – лишь стоял, как прежде, неподвижно, глядя вслед, долгие несколько минут. Наконец, расслабившись, тяжело и шумно выдохнул, опустив голову и отерев лицо ладонью, и проговорил – глухо и сдавленно:

– Можешь дышать.

– Не поможешь? – попросил Курт, подобрав арбалет и выразительно похлопав ладонью по земле на уровне своего лица.

Стриг помедлил еще мгновение и, наконец, развернувшись, молча приблизился; ухватившись за запястье, выдернул его наверх легко, словно пустую суму и вновь отвернулся, глядя на тело человека в отдалении.

– Ты… как? – нерешительно спросил Курт; тот поморщился, медленно переведя взгляд на свою ладонь, залитую кровью, и коснулся пальцами забинтованной шеи.

– Я велел бежать, и у тебя была возможность, – тихо укорил фон Вегерхоф и, не слушая возражений, отмахнулся: – Уходи. Если сейчас кто-то из них увидит нас вместе… У тебя куча вопросов, знаю, но – не теперь. Утром, Гессе. А пока – уходи.

(обратно)

Глава 16

Утра Курт едва дождался – так долго, так невыносимо медленно рассвет не наступал еще, кажется, никогда; ночь все тянулась, все никак не желала расходиться мгла, никак не хотело выползать из-за горизонта, озаряя крыши домов, ленивое весеннее солнце. К дому фон Вегерхофа он подошел так же неспешно, придерживая шаг, чтобы не бежать, и в дверь постучал спокойно, так, как делал это обыкновенно, приходя сюда лишь для того, чтобы скоротать время за очередной партией или пустыми разговорами. Как всегда, медлительно переступил порог, так же, как и обычно, прошел мимо молчаливого слуги и направился к комнате хозяина.

Фон Вегерхоф и сегодня сидел у стола – тоже так же, как и всегда, и, как всегда, стояла доска с застывшими на ней фигурами, вот только теперь она была сдвинута к самому краю, а все прочее пространство занимали несколько бутылок темного стекла – откупоренных и явно давно опустошенных.

– Проходи, – подбодрил стриг, не оборачиваясь, и широко повел рукой, указуя вперед. – Присаживайся.

Курт помедлил, прикрыв за собою дверь, и прошел к столу, оглядывая маленькую армию вместилищ истины.

– Угощайся, – предложил фон Вегерхоф, протянув ему вскрытую бутылку, и он, приняв пузатый сосуд, неуверенно усмехнулся:

– А стаканов тут не водится?.. Что сегодня за празднество у Александера фон Все равно-как – всенародный день отказа от манер?

Стриг не ответил, приложившись к горлышку – надолго и жадно; отняв его от губ, закрыл глаза и откинулся на высокую спинку стула, не ответив. Курт отставил бутылку на столешницу, присел напротив, глядя на хозяина дома придирчиво и настороженно. Повязки на шее уже не было, да и никаких следов ночного происшествия не было заметно вовсе, вот только лицо стрига казалось уже не бледным, а почти белым, и над заострившимися скулами лихорадочно, нездорово блестели прозрачные глаза.

– Знаешь, Александер, – проговорил Курт настоятельно, – сам не верю, что я это говорю, но – сдается мне, тебе надо бы выпить не этого… Что это тебя потянуло с утра?

– Набираюсь смелости, – нетвердо усмехнулся стриг, заглянув в горлышко, и одним глотком залил в себя остатки. – К сожалению, для этого мне необходимо больше, чем человеку.

– Не понял.

– Примите мои извинения, майстер инквизитор, – с подчеркнутой церемонностью проговорил фон Вегерхоф; потянувшись вперед, взял еще закупоренную бутылку и, выдернув пробку зубами, со смаком выплюнул ее далеко в сторону на пол. – Полагалось бы принести извинения вам обоим, однако сомневаюсь, что сегодня я доберусь до Адельхайды…

– Ты в порядке? – опасливо поинтересовался Курт, и тот усмехнулся, качнув головой:

– Нет. Я совсем не в порядке… Я порицал вас за профанство, обвинял тебя в том, что ты можешь завалить дело – и вчера завалил его сам. Просто взял и выбросил на помойку столько недель усилий. Злорадствуй, Гессе. Ты оказался прав – работать со мной невозможно.

– Завалом дела ты называешь то, что сумел отбиться от…

– Едва сумел, – оборвал фон Вегерхоф тихо. – От птенца. От ученика. От беззубого щенка.

– Не сказал бы, что он такой уж беззубый…

Стриг медленно поднял руку, коснувшись шеи, где этой ночью еще были следы от укуса, и болезненно поморщился.

– Да, – согласился фон Вегерхоф. – Все верно. Ты видел сам, что было.

– Видел? – переспросил Курт, передернувшись при воспоминании о двух тенях. – Шутишь, да? Я ничего не видел. Только финал – да и то…

– Финал, – повторил тот четко. – Конец. Так и было бы, если б не…

Фон Вегерхоф запнулся, попытавшись подобрать слова, помедлил, глядя на загроможденный стол, и, вздохнув, отставил бутылку в сторону, опершись о колени и опустив голову в ладони. Минута протянулась в тишине, за которой были слышны доносящиеся с улицы голоса и стук телег, топот копыт и чей-то смех…

– К обращению, – вдруг заговорил стриг тихо, распрямившись, но не глядя на собеседника, – приходят разными путями, но почти всегда – от отчаяния. Кто-то просто умирает и не хочет умирать. Кто-то разочаровывается в жизни, полной горестей и бедности. Или – напротив, заполоненной достатком и удовольствиями, которыми пресытился. Кто-то попросту не видит в ней смысла – в жизни, в такой, как она есть. Желает нового, таинственного, иного. Довольно редко обращение – результат случайности… У меня все было в жизни как надо. Я был доволен. Мои родители были прекрасные люди, моя жена была замечательной женщиной, у меня была масса прав и уйма свободы при совершенном минимуме обязанностей… Титул, ни к чему совершенно не обязывающий, достаток, красивая жена, а вскоре – ребенок… Я не хотел ничего менять. Мне нравилось то, что я имел.

Фон Вегерхоф умолк так же внезапно, отстраненно глядя в угол, и Курт молчал тоже, стараясь даже не дышать, как минувшей ночью на той темной улице.

– Я был тогда годом тебя младше, – продолжил стриг все так же тихо. – Не сказал бы, что я был волокитой, хотя и монашеским воздержанием никогда не отличался, но – мне вполне хватало собственной жены. Я ее действительно любил. Однако последние месяцы беременности и первые месяцы после… Я старался крепиться, но оказалось, что это для меня слишком. Тайком таскать в постель собственную прислугу, которая видит жену каждый день, смотрит ей в глаза, говорит с нею – это мне казалось чем-то оскорбительным и непристойным, поэтому я стал наведываться в город. Девицы легкого поведения меня тоже не устраивали. Я специализировался на приезжих красотках, – вскользь усмехнулся фон Вегерхоф, тут же проглотив ухмылку. – Это было непросто, но зато не оставляло в душе осадка. Они уезжали, и больше я их не встречал, я не знал их толком, они не знали меня, а главное – не знали моей жены. Я не относился к этому всерьез, да и не так уж часто это случалось… И вот однажды я увидел ее. Что-то было в ней – не такое, как в прочих, что-то отличное от всех, особенное, чего не было ни в ком, кто попадался мне до того вечера. О жене я забыл. Просто забыл – напрочь, вспомнив о ее существовании лишь утром. До тех пор я не мучился угрызениями совести; бывало неловко, когда, возвращаясь из города, целовал ее поутру – но не бывало совестно. Все это было чем-то несущественным, это не касалось ее, не касалось нас. А в то утро я понял, что происходит что-то не то, что-то неправильное. Недопустимое. Но все равно вернулся в ту же гостиницу снова – следующим вечером, и я снова провел там всю ночь целиком. Она сказала, что пробудет в городе четыре дня, и я решил – пусть так. Пусть все идет, как идет, а после она уедет и, что бы там ни было, все закончится…

Фон Вегерхоф прервался снова, медленно потянулся к столу и, ухватившись за горлышко бутылки, отпил разом половину, с шипением выдохнув сквозь зубы и зажмурившись. Мгновение он сидел неподвижно, не открывая глаз, и, наконец, договорил:

– Но все пошло не так. Я забывал не только жену – я забывал себя самого, когда был рядом с нею. Если бы я сумел задуматься над тем, что происходит между нами каждую ночь – я понял бы, кто она, но… Я словно разучился думать. Я помнил все – и не помнил в то же время… Она говорила что-то, и мне было все равно, что – я слушал и не слышал, соглашаясь со всем, соглашаясь на все, и когда она сказала, что мы будем вместе всегда, будем вместе вечно – я сказал «да, без сомнения». Думаю, я был готов и в самом деле бросить все и всех; когда это происходит слишком часто, случается невероятное – жертва впадает в зависимость, и от самого процесса, и от того, кому отдается… Или, как знать, дело было не только в этом. Супружеская неверность странная штука…

Опустошенная бутылка не вместилась на стол, и стриг, подумав, поставил ее на пол; донышко зацепило его ногу, и пузатый сосуд упал, откатившись в сторону. Фон Вегерхоф покривился, однако пускаться за ним в погоню не стал, придвинув к себе новый.

– Когда я проснулся, ее не было, – продолжил он, все так же не глядя на гостя. – Был вечер. Я чувствовал себя… разбитым… Нет. Разбитым – и собранным заново. Мне снились кошмары; я не знал, сколько проспал, но знал, что долго, что сон был похож на смерть, что… Да ничего я не знал. В голове был туман, и я ничего вокруг не видел и не понимал, кроме того, что ее нет рядом. Ее вещи были на месте, а значит, она не уехала, бросив меня – вот единственное, что я понял. Я ждал. Я ждал долго, и когда время подошло к полуночи, а ее все не было, я спустился вниз и нашел хозяина; тот сказал, что она вышла прошлой ночью и с той поры не вернулась. Оставаться в ее комнате без нее было нельзя; хозяин той гостиницы уже запомнил меня, уже меня знал, уже делал некоторые поблажки, однако этого даже мне позволить не мог. Я вышел на улицу и остановился, не зная, куда идти и что делать. Возвратиться домой – эта мысль отчего-то казалась мне глупой. Я хотел найти ее. Больше я ничего не желал.

Пробка снова полетела в угол, и Курт скосился на стол, мысленно подсчитывая количество выпитого фон Вегерхофом за прошедшие полночи и это утро, от результатов подсчета приходя в благоговейный ужас.

– Я бродил по улицам до утра, – продолжил стриг, отлипнув от горлышка, и теперь уже не стал отставлять бутылку, оставшись сидеть с ней в руке. – К тому моменту я не соображал уже почти ничего, я не понимал, кто я и где, что и кто вокруг меня; я слышал весь мир вокруг – так четко, как никогда еще в жизни, и в то же время словно оглох и ослеп. В голове была пустота, которая – я знал это – должна была заполниться ее голосом, которого не было. Я был один. А когда начался рассвет, я осознал, что со мною происходит что-то. Жарко не было; это было что-то новое, новое – и страшное. Казалось, что я просто раскаляюсь. Солнце слепило, жгло глаза, жгло кожу… Я спрятался под набережной – под мостом, забившись в самую тень; я был готов выть от страха, от непонимания всего происходящего, от одиночества, от… Не знаю, какими словами передать это. Этому нет названия. Я сидел там, среди ракушек и грязи, запрятавшись в угол меж полотном моста и землей… Мне посчастливилось в том, что был конец осени – почти уже зима, и солнце было бледным, небо – в тучах, что тень была достаточной; я знал, что должен мерзнуть, я понимал, что холоден, как лед, видел, что руки почти белые – но холодно мне не было. Меня мучила жажда – такая, словно я провел целый день на солнцепеке. Я видел поверхность реки всего в нескольких шагах от себя и терзался от того, что не могу добраться до нее. Временами мне начинало казаться, что я ощущаю не жажду, а голод, и тут же она подступала вновь… Это было невыносимо. Я ничего не понимал, я был в ужасе; и я звал ее, как, бывало, в глубоком детстве звал мать, если попадал в беду. Я был уверен – она услышит даже мои мысли. Я знал, что – должна услышать; и должна прийти. Но она не пришла… Вместо этого явился пьяный бродяга, набросившийся на меня с нелестными словами. Оказалось… – стриг тяжело усмехнулся, глядя на бутылку в своей руке, поднес к губам, помедлил и, не отпив, опустил руку снова. – Оказалось, барон Александер фон Лютцов занял его место жительства. Поначалу он пытался выпихнуть меня прочь… Не знаю, отчего он переменил свое решение. Возможно, попросту был слишком пьян и поленился, или проникся сочувствием, или, как знать, решил, что неспроста богатый юнец торчит в таком неподходящем месте – наверняка что-то случилось, и, если выказать готовность помочь, то в будущем можно рассчитывать на некую награду… Не знаю; но он таки оставил меня в покое и позволил провести в его обиталище время до вечера. Так мы и сидели вдвоем – молча; он пытался заговорить, но я вести беседы был не в состоянии. А спустя некоторое время я понял, что, кроме голода и жажды, кроме раздумий о ней, – в голове засела и другая мысль; не мысль даже, а ощущение, какое-то чувство, не дающее покоя. И, попытавшись ухватиться за эту мысль, я пришел в еще больший ужас. Мне не давал покоя какой-то звук и какой-то запах; от бродяги несло, и душок был премерзким, но меня изводило не это. Меня выводило из себя то, что я слышу стук его сердца и чувствую запах крови. Он перебивал все прочие – и вонь от немытого тела, и запахи реки, грязи, мокрого камня; этот аромат затмевал собою все. Мне разбивали в драке губы, я прижимал к языку порезанный палец, я знал, какова кровь на вкус – но никогда до того дня не думал, что вкус этот можно вспоминать с таким вожделением…

К горлышку стриг все-таки приложился, снова надолго, с жадностью, и Курт, слыша громкие глотки, болезненно покривился.

– Бродяга спал, – нескоро продолжил тот. – Иначе – не знаю, достало ли бы у меня решимости… – фон Вегерхоф умолк снова, глядя в пол у своих ног рассеянно и тускло, выговорив через силу: – Это был лучший миг за всю прошедшую жизнь. В голове прояснело разом… И лучший миг закончился. Я сглупил во многом, но полным дураком и неучем я не был; и – я понял, что случилось. Понял, кем меня сделали. Тогда… тогда – я окаменел. Я просто сидел на земле возле трупа, весь в крови и в грязи, и не мог думать. Я не мог собрать вместе ни единой мысли, а когда первое оцепенение прошло, когда мысли вернулись, когда снова смогли жить во мне… Так жестоко меня не рвало еще никогда. И никогда еще так не хотелось исчезнуть – просто не быть, не существовать никогда и нигде. Никак. Никем… – от усмешки, искривившей бледные губы, стало холодно. – Однако миновал час, другой, и снова всем, что могло меня занимать, стали возвратившиеся голод и жажда; ведь свой первый завтрак я благополучно вывалил в грязь… Я едва дождался темноты. Едва собрал остатки здравого смысла на то, чтобы кое-как оттереть кровь и грязь с одежды, дабы не привлечь к себе внимания… В первом же достаточно темном закоулке я набросился на первого, кто подвернулся под руку и показался мне достаточно слабым, чтобы его осилить. Когда ясность в голове восстановилась, я попытался обдумать произошедшее. Попытался понять, как мне быть теперь. Единственное, что я сумел осмыслить, – это то, что есть лишь один человек, знающий, как мне быть. Точнее, одна. И я стал искать ее снова – я бегал по улицам, как сумасшедший. Я попытался возвратиться в гостиницу и выспросить о ней у хозяина… К моему счастью, тот решил, судя по его снисходительной усмешке, что я попросту пьян, что, быть может, между мной и нею произошло что-то – размолвка или… Не знаю, что взбрело ему в голову, но, судя по его глумливому тону, он не заподозрил ничего. Собственно говоря, тогда мне было на это наплевать. Я хотел ее найти. Тогда – я не знал, что такое мастер для новообращенного, не знал вообще ничего, только понимал, что без нее мне конец… Я так и не нашел ее. И лишь ближе к утру спохватился, вспомнив об убежище на день. Первое, что мне пришло в голову тогда – то, о чем я слышал в повествованиях и преданиях, в тех страшных историях, что рассказывают о стригах, а потому провел следующий день на кладбище – в склепе. Собственно, я провел там почти месяц, – уточнил он, отпив еще глоток, и Курт, глядя на его бледное лицо, задумался над тем, сумеет ли он физически отобрать у стрига бутылку насильно. – Постепенно я осознал, что в городе ее нет. Что мне придется выживать самому – как сумею. Что придется сосуществовать с самим собою… Я проклинал ее за то, что было сделано со мной, проклинал себя – за то, что сделал сам, проклинал весь мир – за то, что это больше не мой мир. Мой мир открывался мне тяжело, неохотно; свои новые возможности я постигал случайно и бессознательно, и я все на свете отдал бы тогда за одну лишь вероятность вернуть свою жизнь, сделать ее такой, какой она была. Однажды, когда отчаяние дошло до предела, я решил, что смогу изменить что-то. Что, если сумею пересилить себя, жажда уйдет. Что я, как пропойца от вина, смогу отказаться от крови, если только заставлю себя перетерпеть… Новообращенному надо питаться чаще – minimum раз в два дня… Я выдержал неделю. Это оказалось тогда моим пределом. Я не мог слышать человеческую речь. Я не мог видеть людей, не мог находиться рядом. Я перебрался в древние развалины за городом – там сохранился подвал, я помнил его еще со времен юности. Старики пугали меня стригами, что обитают в нем… Тогда я узнал, что это неправда. Я был единственным существом среди этих камней.

Мгновение тишины прокатилось тяжело, словно обвал, и когда фон Вегерхоф заговорил снова, в бесцветном голосе словно прошла трещина.

– Я продержался еще два дня. Я готов был грызть собственные вены. Я едва не сходил с ума… А в один из редких моментов просветления мне внезапно пришло в голову, что я должен просто вернуться домой. До того дня я был убежден, что жена отвернется от меня, что мать отречется, а отец попросту натравит стражу; но когда идти больше некуда, когда ничто в жизни не принимает, вспоминаешь о том, что осталось, и цепляешься за малейшую надежду…

Я добрался до замка за полчаса; так я узнал, что умею еще и это. Я миновал стену, прошел мимо стражи; так я узнал, что могу вскарабкаться по отвесному камню и спрятаться в тени. Я поднялся наверх… и остановился. Я не знал, что делать и куда мне идти. Разбудить отца подобной новостью, каковой я являлся… Немыслимо. Мать? Она бы умерла от страха. Жена… Я остановил выбор на ней. Я решил открыться ей, чтобы она открылась за меня моим родителям, когда смогу убедить ее… Я не знал, в чем. В том, что я не представляю угрозы, я убедить не мог никого; но ничего иного мне тогда не пришло на ум. Я просто не мог больше быть один. Я просто хотел домой, вот и все… Я поднялся в ее комнату и вошел; она не проснулась. А я не разбудил ее. Я тогда увидел колыбельку у стены – чуть в стороне от ее постели – и просто стоял там и смотрел на то, как спит мой сын. Ему было два месяца к тому времени, я не видел его целый месяц, и он так изменился… Я просто стоял и смотрел. А потом не удержался и взял его на руки. Ведь я не видел его целый месяц… – он умолк опять, на миг прикрыв глаза и вдохнув с хрипом, напомнив умирающего вчерашней ночью стрига. – Она проснулась, когда было уже поздно.

Молчание повисло снова, и теперь надолго; фон Вегерхоф сидел неподвижно, глядя в стену напротив, а Курт позабыл дышать, отчего-то еще четче, чем прежде, слыша голоса улицы, пение какой-то птицы под самым окном, чьи-то шаги в дальнем коридоре дома…

– Я не хотел ее убивать, – едва слышно проронил тот, наконец. – Я просто хотел, чтобы она замолчала. Но не рассчитал силу – я еще не привык к ней тогда…

Тишина; снова тишина, в которой слышно, как поют птицы – оживленно, неуместно беспечно…

– Я не сразу понял, почему все еще нет тишины. Почему все еще слышу крик. Я не сразу понял, что слышу себя… А когда осознал все, что случилось, мир исчез. Словно на глаза упала пелена – непроницаемая и черная… Когда сбежалась стража, я уже ничего не видел и в то же время видел все и всех – их, тела на полу, себя, словно со стороны, словно я был сам по себе отдельно от себя самого… Они тоже не сразу поняли, что происходит, и, возможно, именно это спасло меня тогда. Лишь у самого выхода на меня стали нападать всерьез; но я ушел. Так я узнал, что могу вскрыть человеку горло ударом ладони…

Фон Вегерхоф снова надолго умолк, глядя на бутылку в своей руке, словно удивляясь, откуда она там взялась, и на этот раз, поднеся горлышко к губам, опустошил ее до конца.

– Много позже я узнал, что после той ночи моя мать наложила на себя руки. Что было с отцом, я не знаю; слухи говорили, что он повредился в уме… Не знаю. И я не выяснял. Я сам был на грани безумия… или за гранью. У таких, как я, это понятие расплывчато и неясно. Меня выворачивало – и физически… замок я покинул пресытившимся… и душевно. А когда я сумел снова думать, когда сумел осмыслить произошедшее, я понял, наконец, что вспять ничего обратить нельзя. Я – то, что я есть. Не человек. Тварь. И все, что мне остается, – смириться с этим.

И я смирился. Я попытался распланировать свою будущую бесконечную жизнь. Я постарался забыть все случившееся, заставил себя думать, что было это – не со мною. С кем-то другим. Я попытался рассуждать хладнокровно… Получалось плохо, получалось не всегда, но… Я перестал нападать на первого встречного и научился выслеживать. Тоже не слишком даровито, впрочем, но человек – любой человек – мне был не соперник. Я не гнушался забирать все ценное, что было у моих жертв, и в конце концов собрал довольно средств для осуществления моего плана. Я нашел человека (как – долгая и отдельная история), которому открылся. Я нанял его, чтобы он помог мне перебраться в другой город. Это было опасно, но мне пришлось ему довериться – днем у меня просто не было выбора. Я дал ему немало денег и пообещал еще больше, когда доберемся до места… Я хотел переселиться в Прагу. Слухи говорили, что она просто кишит стригами; я не знал, верить ли этому, но ничего иного мне не приходило в голову. Он выполнил свою часть договора честно, ни разу не подвергнув меня опасности днем, не требуя доплаты и не пытаясь шантажировать; он снял мне дом… А чтобы он не смог передумать или проболтаться спьяну, я убил его… – усмешка стрига была похожа на оскал умирающей собаки. – Сэкономив заодно свои капиталы…

Я провел в Праге полгода, прежде чем встретил одного из себе подобных. Он был заносчивым, наглым, неотесанным, бесцеремонным ублюдком, но я обрадовался ему, как родному брату. Одиночество было неплохим учителем, но я все еще почти ничего не знал о себе же самом, о том, что мне полагается и чего нельзя делать, постигая какие-то начала на собственном горьком опыте, и когда появилась возможность найти хоть кого-то, понять хоть что-то – я ухватился за нее. Тогда я и узнал обо всех этих понятиях – «гнездо», «мастер»…

Пражское гнездо было маленьким Римом. Верховный мастер был старым – никто не мог сказать, сколько ему уже веков – и усталым. Его птенцы сами стали мастерами и наплодили собственных, и за этим никто не надзирал – все они делали, что им вздумается. Как та, что обратила меня. Их было двое когда-то, они были вместе больше двухсот лет, но не так давно оба попались на глаза охотникам, и он погиб. Ей удалось скрыться. Наверное, за меня она ухватилась, чтобы просто не быть в одиночестве… Вероятно, там, в Либерце, ее таки настигли – потому она и не вернулась в гостиницу, потому и оставила своего птенца после обращения; недопустимо в обычных обстоятельствах. Кое-кто говорил, что я счастливчик – и потому, что сумел выжить и не сойти с ума без присмотра мастера, и потому, что теперь никому не подчинен. Мастера́ вцепились в меня каждый по-своему, всякий хотел учить, всякий желал приблизить…

Немного освоившись в этой среде, я понял, что каждый попросту хочет заполучить одиночку себе. После, так и не дождавшись моего добровольного подчинения, они стали говорить об этом прямо, делить меня, как наследство. Я противился – к тому времени я уже кое-что понял, кое-чему научился, к тому времени уже смог понять, в каком выгодном положении оказался в сравнении с большинством из них. К тому времени у меня уже хватало ума, смелости и возможности возразить открыто. Но встать против всего гнезда… Рано или поздно это кончилось бы для меня плачевно. Тогда я и перебрался во Францию – вместе с одним из столь же недовольных птенцов. Но спустя шестнадцать лет вернулся. Вернулся не в Либерец – в Прагу. Я даже смог вернуться в гнездо, не опасаясь более поползновений на свою свободу; я жил сам по себе, но туда забредал частенько – все-таки одиночество не лучший товарищ.

Верховный мастер к тому времени полностью утратил контроль над своими птенцами, и маленький Рим вошел в эпоху упадка. Прикрытие у владельца замка было отменным, и никто не обращал внимания на происходящее в его стенах; молодые мастера погрязли в самых настоящих оргиях, что мне после лет, проведенных во Франции, собственно, было не в новинку, насыщение ради жизни перешло в забаву… Сколько человек перебывало там, я даже приближенно не сумею сказать. Временами я видел тех, кому все это претило, однако тогда уже я слабо помнил собственные терзания, и они казались мне смешными. Я увеселялся вместе со всеми. Одним из развлечений было – выпустить человека в коридоры замка, пообещав жизнь в том случае, если он доберется до выхода. Убить такого ничего не стоило в первую же минуту, но интересно было загонять его; дать надежду, снова загнать в угол и – словно случайно выпустить, и так часами, настигая уже у самых ворот. И вкус тогда совсем другой. Насыщенный. Живой, как никогда…

В одну из таких ночей очередная дичь повела себя не так, как прочие. Это был молодой парень, ничем от всех других не отличавшийся – он был таким же, как и все люди, обычным ремесленником, который имел неосторожность попасть нам в руки, не солдатом, не бойцом, но – он не стал бежать. Он взялся за оружие – его по всему замку было множество. Шансов у него, само собою, не было, и в конце концов он оказался зажатым в угол… Я впервые увидел в этих стенах человека, у которого в глазах не было страха. Только презрение – такое, на какое смертный не имел права. Не по отношению к нам. Какая-то блоха, никто – он просто не имел права так на нас смотреть… «Хотите крови, твари, – сказал он, – идите и возьмите. А я полюбуюсь на то, как вы будете лизать ее с моих ног…»

Он пронзил себя насквозь – в сердце. И остался стоять. Он стоял даже мертвым. И кровь лилась на пол – по его ногам; лилась, пока было чему литься. И мы тоже стояли – и смотрели. Молча. Не знаю, кто и о чем думал в тот момент, а я – я вспомнил, кем был. Человеком, который мог гордиться тем, что он есть, потому что достигает этого, переступая через себя, собственную слабость, собственную немощь, через саму жизнь, которая всегда против. Через смерть, если придется. Чем я мог гордиться в своей новой жизни? Я был клопом-переростком. Не больше. Цель в жизни? Ее не было. Есть, чтобы жить, и жить, чтобы есть… Бесконечно. Или пока не придет конец, который – смогу ли я встретить с таким же достоинством, как эта смертная тля? В ту ночь я впервые задумался над тем, что меня ждет – и в жизни, и после нее. Где будет мое место – место твари, живущей смертью других, убившей собственную семью. В ту ночь я вдруг вспомнил все, что до той поры не впускал в память. Вспомнил, как кричала жена, увидев меня с телом своего ребенка на руках. Вспомнил, что сделал. Вспомнил, как переломил себя, чтобы забыть…

Фон Вегерхоф умолк ненадолго, лишь чтобы выдернуть пробку из следующей бутылки; Курт открыл рот, чтобы остановить его, но, подумав, промолчал, последовав его примеру.

– В ту ночь я просто вышел из ворот и пошел прочь. Я был противен сам себе. Я ненавидел себя. Я устал от себя. От всей своей жизни. В ту ночь я понял, что жить так дальше не могу, не хочу и – не буду. Я твердо решил дождаться рассвета и закончить все, наконец, но я не хотел умирать один. Вся моя жизнь прошла так – в скопище себе подобных и в то же время в полном одиночестве… Когда я увидел ворота церкви, к которой выбрел невольно, случайно – я подумал, что это, пожалуй, будет наилучшим местом. Двери были открыты.

Я не переступал порога церкви невесть сколько лет, я уже забыл слова всех молитв, кроме «Domine Jesu…» – я не произносил их несколько десятилетий. Входя, я ждал, что умру на месте, пораженный всевышним гневом, ведь – «может ли такой, как я, войти в храм, чтобы остаться живым?»[645]… Но гром не грянул. Я прошел к алтарю… Не могу сказать, что я был полон раскаяния – раскаиваться можно, когда есть надежда на отпущение, а у меня таковой не было. Я знал, что обречен; на смерть я обрек себя сам, а преисподняя мне была уготована всей моей жизнью, я знал, что она ждет меня – терпеливо, спокойно, не тревожась о том, что меня все нет и нет, ибо рано или поздно я все равно буду там…

Молился ли я?.. Не зная уже ни единого слова ни единой молитвы – кажется, все-таки да. Я не помню. Я смотрел на чашу с причастным вином, оставленную на ночь. Это кровь Моя, было сказано когда-то Человеком, завещавшим ее всем на этой земле – всем людям. А я – я уже не был одним из людей; низошедши до смертной крови, я потерял право на принятие этой… Сказать, что в ту ночь я был в отчаянии, значит не сказать вовсе ничего. Меня словно раздирало на части. Я корчился в рыданиях на полу у алтаря – мне было больно физически; мои глаза забыли, что такое слезы, а душа уже не помнила, что такое сожаление. Я просил, умолял позволить мне умереть на месте – не во дворе этой церкви под солнцем, а – в ту минуту, там, перед алтарем и чашей, перед каменным Распятием, на которое даже не посмел взглянуть. Я не мог считать себя блудным сыном у ног отца – скорее вором, грабителем, забравшимся в дом человека, чьих детей лишил жизни; что после этого сказать? «Прости»? Этого недостаточно…

Фон Вегерхоф стих, смотря перед собой и – никуда; бледная рука коснулась груди, где под одеждой прятался посеребренный Знак с изображением Распятия.

– Я ощутил, что кто-то стоит рядом. Не услышал, не почувствовал – не так, как всегда. Ощутил… Когда я поднял голову, когда увидел… Покров с чаши был снят, а подле алтаря – стоял Он. Он протянул мне руку. И я услышал Его голос – услышал приказ. «Пей»… Это было не просто слово, это было слово Мастера. Мне так и не довелось испытать это на себе прежде, мне лишь случалось видеть, как это бывает – приказ мастера, которому птенец не может не подчиниться. В ту ночь я понял, что это такое… – прозрачные глаза закрылись, то ли видя снова то, что видели много лет назад, то ли просто не желая видеть сейчас ничего иного. – Рука, за которую я взялся, была реальна. Осязаема. Живая, теплая рука человека. Рука Человека… Мне не пришло тогда даже тени мысли о дьявольском прельщении. Я не подумал, что брежу…

Кровь мастера меняет обращенного, она связывает их обоих – навсегда. Более сильный может тем же путем изменить это, связав вкусившего его крови птенца с собой, отняв от него власть прежнего мастера… Куда сильнее, подумалось мне тогда. Сила этой крови не сравнится ни с чем. «Пьющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем»; вот что горело у меня в рассудке, словно вписанное раскаленным железом. Я не уповал на спасение; я знал, что меня ждет за гранью жизни, но… Я надеялся, что вытравлю из себя эту дрянь, как болезнь, как яд. Я надеялся, что моя мольба услышана. Что это – мой приговор, моя казнь, мое последнее Причастие, которое и убьет меня. Я надеялся, что хотя бы за миг до смерти стану человеком – хоть ненадолго. Хотя бы вспомню, каково это. Не так, как это уже вспомнилось, а – душой…

Стриг открыл глаза и вновь ненадолго смолк, но смотрел по-прежнему в пустоту, вряд ли видя то, что было перед ним.

– Когда я пришел в себя, в церкви было тихо и пусто. Я был один. Я сидел на коленях у алтаря, а в руках была опустошенная чаша… Только тогда и пришла в голову мысль о том, что я бредил – но лишь на миг, потому что во рту стоял вкус свежей крови. Так же мимолетно я подумал, что просто прокусил губу – но кровь была не моя. Уж в этом я не мог ошибаться. И я все еще чувствовал в ладонях тепло человеческой кожи – словно отпустил ту руку всего мгновение назад… И – я не умер. Я все еще был там, и я был я, такой, каким и был, каким вошел в эти двери. Но на меня снизошло умиротворение. Я смирился – как много-много лет назад, изменившись, я примирился с произошедшим, так и в ту ночь – я примирился с собственной судьбой. Тогда я решил, что все верно. Что смерть такая, о какой я просил, легкая и скорая – это слишком милосердно и не справедливо. Предсмертное Причастие было получено, а остальное – остальное за мной; искупление вверено мне самому. Последний шаг я должен был сделать сам…

Я поднялся на колокольню. Можно было выйти во двор церкви, но я хотел успеть увидеть то, чего столько лет не видел. Я просто стоял и ждал… Я видел, как пришел священник, когда еще не рассвело. Я видел, как он входил и выходил, совершая какие-то приготовления; потом пришел служка… Я ждал. И я дождался. Самого прекрасного, самого запоминающегося рассвета в моей жизни. Солнце поднималось – медленно; я уже и забыл, как это бывает… В то утро не было облаков, и свет шел четкой гранью. Он достиг моих ног. Поднялся к коленям. Дошел до лица… А того жара все не было. Я так и стоял там, на этой колокольне, под солнцем – и не мог ничего понять. Я не мог думать. Я ничего не слышал, ничего больше не видел. Я чувствовал, что по лицу снова текут слезы, и не мог понять, чего в моей душе больше – облегчения, разочарования, растерянности или чего-то иного, что определить все никак не мог…

Я простоял там достаточно долго для того, чтобы осознать, что со мной ничего не происходит и уже не произойдет, и тогда спустился вниз, в церковь. Я отошел в самый дальний угол, так и не найдя в голове ни единой мысли. Прихожане, заполняющие церковь, косились на меня; не могу представить, насколько вменяемым я казался… Месса пролетела, словно единый миг, я ее даже не услышал, все голоса сливались в один, и голос этот был тем самым, что повелевал мной прошедшей ночью… Я помнил, что, пока я пил, Он говорил – снова и снова, и я все пытался вспомнить, что именно. «Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло»… «Я смыл с тебя кровь твою»… Это не могло быть моими мыслями – Писание не входило в число моих любимых книг и прежде, а после обращения уж тем паче. Я вновь слышал этот голос, я слушал его, как музыку. Как все прочие слушали мессу. Я слушал и не мог услышать всего – сказано было слишком многое, чтобы мой разум мог вместить все это… А когда вторгся другой голос, я не сразу вспомнил, где нахожусь. Не сразу понял, что священник стоит напротив и смотрит на меня.

Он что-то сказал мне, но я не услышал его; я хотел переспросить, но язык прилип к горлу. Я словно позабыл все слова из человеческого языка… Он повторил сам – «Останься»; и отошел, не дожидаясь моего ответа… Я остался. Когда в церкви снова стало пусто, когда все покинули ее, – я остался там, и тот священник подошел ко мне снова. Для сана он был слишком молод, совершенный юнец, по мне так и вовсе мальчишка – что он мог сказать мне?.. Но я остался. Он не стал спрашивать, что со мною, пытаться понять причину моего состояния, навязывать исповедь; он вообще ничего не спросил. Просто сказал: «Я слушаю»… Одно мгновение я колебался, но этот взгляд… Ты знаешь взгляд отца Бенедикта, – тускло усмехнулся фон Вегерхоф, и Курт едва не вздрогнул; до этой секунды он был уверен, что о его присутствии стриг забыл вовсе. – Он смотрит так, словно все уже знает о тебе. Глядя в его глаза, понимаешь, что этот человек способен выслушать что угодно и от кого угодно…

И я выложил ему все. Разом. Он так и слушал – стоя рядом, не задавая вопросов, не прерывая… – неживая усмешка чуть растаяла, и фон Вегерхоф распрямился, обернувшись к Курту на мгновение. – Совсем как ты. Достойный ученик…

Стриг помедлил, однако Курт не ответил, не сказал ничего, не спросил, даже не шелохнулся, и тот тяжело перевел дыхание, откинувшись на спинку стула и поставив на стол бутылку, которую все еще держал в руке.

– Он слушал, – продолжил фон Вегерхоф по-прежнему приглушенно, бледно, но уже чуть спокойнее. – Я рассказывал. Строго говоря, это не являлось исповедью, но для меня – это было именно так. Никогда еще я не испытывал такого облегчения, открывая собственные грехи… А закончив, я просто спросил, что мне делать. Я сказал этому юнцу, что поступлю так, как он скажет мне. И если бы в то утро отец Бенедикт велел мне «иди и сдайся Инквизиции» – я бы так и сделал…

Он этого не сказал. Я ожидал, что он отшатнется от меня, что придет в ужас от моих слов, от моих дел, от моей жизни, от меня самого в первую очередь, но во второй раз за последние сутки смертный человек посмотрел на меня так, как не должен смотреть, как никто из них никогда не смотрел. Без тени страха. Но если во взгляде того парнишки было бесконечное презрение, то в глазах отца Бенедикта – искренняя, безмерная жалость. «Я не могу ответить; Он уже ответил тебе. “Пьющий Мою Кровь имеет жизнь вечную”, вот Его ответ», – сказал он мне и указал за спину, в сторону алтаря. Только тогда, тем утром, я впервые осмелился взглянуть на Распятие; я смотрел на руку, пригвожденную к перекрестью, и вспоминал ту, что держал в ладонях прошедшей ночью. Я вспоминал, с какой надеждой припал к этой руке, как ждал смерти; я исполнил Его приказ в надежде прервать эту вечную жизнь… «Я ведь не об этом просил, – повторял я тогда. – Я просил не об этом…» На что отец Бенедикт ответил: «А кто мы с тобой такие, чтобы спорить?»…

И я перестал спорить. Я лишь спросил, не должен ли я в самом деле сдаться в руки Инквизиции, – на блеклые губы возвратилась уже не гримаса, даже не усмешка – улыбка. – И он просто пожал плечами, сказав: «Ты уже это сделал»…

Он спрятал меня от сторонних глаз в подвале церкви. Дверь за мною не запиралась, он не настаивал на том, чтобы в подвале я сидел безвылазно – лишь напомнил, как опасно попадаться на глаза прихожанам, среди которых могли оказаться и мои пражские знакомые, могущие узнать меня в лицо. Он понимал, что это значит для меня – просто выйти во двор утром или в полдень, или на закате; когда угодно, кроме ночи, которая до тех пор единственная и была в моей жизни. «Для них утро – смертная тень, ибо они знакомы с ужасами смертной тени»; помнишь?.. Я летал, как на крыльях. Я дышал каждой минутой своей новой жизни; мне не дали смерти, но дали жизнь, чтобы подойти к ней достойно. Я получил жизнь. Получил ли прощение? По крайней мере, получил на него надежду…

Но спустя неделю я понял, что не все так просто. Жажда не ушла. Она осталась – прежняя, ничуть не ослабшая, все такая же требовательная. Еще два дня я уповал на то, что это – лишь отзвук, что это всего лишь память рассудка, зависимость не физическая, что… Я ошибся. День ото дня становилось все хуже. Я попросил запирать за мной двери подвала – я боялся самого себя. Я начал думать, что снизошедшая на меня благодать меня оставила. Но отец Бенедикт оставался невозмутим. «Ты думал, будет легко?» – сказал он мне…

Я так уже не думал; и если бы не он – наверняка вновь впал бы в отчаяние. Его уверенность давала надежду. То, что он по-прежнему спокойно входил ко мне, садился рядом, поворачивался спиной, его вера в меня – это придавало сил, но их оставалось все меньше. Голод стал невыносимым, он убивал, сокрушал меня, это было так же страшно, как тогда, в первую мою ночь… И когда явился отец Бенедикт со словами «я знаю, что делать», я готов был в буквальном, не образном смысле броситься ему на шею… Но удержался. По понятным причинам. «Я знаю, что делать», – сказал он тогда. – Фон Вегерхоф тяжело усмехнулся, снова приложившись к горлышку бутылки. – И добавил: «Мы оба болваны».

«Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни»; это же так просто. Любой прихожанин принимает Причастие ежевоскресно, а я был лишен этого все те дни, что провел в подвале церкви. Я о том не заикался, а отец Бенедикт не был уверен и опасался мне навредить. Но полагать меня отлученным больше было нельзя – произошедшее со мной той ночью говорило об этом яснее ясного. И он отслужил мессу – для меня. Я едва дождался этой минуты. Я ожидал, что снова будет тот вкус… Но было вино и был хлеб. Однако жажда ушла, а это было главным, это было облегчением невероятным, бескрайним.

Дальнейший опыт показал, что Причастие мне необходимо, иначе голод возвращается, а со временем – со временем я начинаю гаснуть. Медленно умирать. Кровь Его дала мне жизнь, дала силы жить… Бороться же с желанием ощутить этот вкус снова мне предстояло самому; да и жажда ушла не совершенно, мне все же приходилось перебарывать себя, но это уже не было столь нестерпимо. Это было тяжело. Это и теперь нелегко, но не невозможно, а тогда – тогда меня ломало страшно…

Опустевшая бутылка встала на пол; фон Вегерхоф бросил взгляд на стол, но новую брать не стал, продолжив со вздохом:

– Я удержался. Перетерпев, свыкся с этим желанием, а после и научился о нем забывать. Но однажды я встретил отца Бенедикта вопросом – а что же дальше? Нельзя жить вечно в этом подвале. Не только потому, что он рисковал, укрывая меня; ведь никакой академии тогда и в планах не было, Конгрегации такой, какая она есть сейчас, не существовало и в помине, не было никаких тайных лагерей, монастырей, не было ничего. И мне просто не было места в мире. Ведь нельзя же было попросту отпустить меня в никуда; да я бы и сам не ушел. Без помощи, без наставления, без поддержки отца Бенедикта – я боялся, что сорвусь…

Но без поддержки я не остался. Именно тогда, именно в те годы Альберт Майнц уже начал исподволь насаждать те перемены, что создали нынешнюю Конгрегацию. Единомышленников у него тогда уже существовало множество, и отец Бенедикт, как тебе наверняка известно, был одним из них. Он обратился к Майнцу за советом; переписка велась тайно, а оттого долго, но, в конце концов, решение было найдено – отец Бенедикт получил назначение в новом приходе, на родине, здесь, в Германии, куда мы оба и переправились. Здесь я мог уже не скрываться, здесь меня никто не знал; хотя – ради соблюдения роли служки при нем мне пришлось постигнуть сложную науку щеток, ведер и тряпок… А когда Майнц явился, дабы составить заключение о моем состоянии и моей благонадежности лично…

– Ты видел Альберта Майнца?!

– Ха, – тихо усмехнулся фон Вегерхоф. – Заговорил; я наступил на больную мозоль? Умри от зависти, Молот Ведьм; да, я видел Майнца, я с ним говорил – не раз… Эй, я только что вывернул перед тобой душу, а тебя взволновало лишь то, что я общался с твоей любимой знаменитостью?

– «Меня взволновало»… – повторил Курт медленно и, вздохнув, серьезно возразил: – Да я в stupor’е от того, что сейчас услышал. И, Александер, без шуток – я это ценю.

– О, pas tant de sentiment[646], – с невеселой улыбкой попросил стриг. – Не усугубляй пафос; я и без того корю себя за несдержанность. Не случись этой ночью того, что случилось, – ты не услышал бы от меня ни слова… О том, что моя кровь стала отравой для стригов – этого я не мог и предположить; до этой ночи не было повода выявить нечто подобное. Адельхайда сказала правду – я не сталкивался со своими слишком давно… А ты был прав, опасаясь, что я завалю дело. Вчера была такая возможность, такой шанс – уникальный шанс! – подобраться к ним, сойтись с ними, узнать о них хоть что-то, вчера… Я много раз продумывал подобную ситуацию, я понимал, что придется сделать, через что переступить, – но не сдержался, увидев человека в опасности. Сорвался.

– Не могу тебя за это порицать, – заметил Курт тихо. – Если тебя это утешит – во время оно меня запороли при наборе курсов, где воспитывались агенты. У меня все было, как надо, кроме одного: после долгих бесед со мной наверху решили, что в подобной ситуации я могу поступить, как ты – не сдержусь… Я не хотел бы ввергнуть тебя в уныние еще больше, однако… В самом деле – почему ты вмешался? Ведь, как я понял, убитый тобой – не тот, кого мы искали. Старше. Уже с опытом. Такой, кто питается осторожно и не оставляет за собою трупов.

– Да, – согласился фон Вегерхоф, все-таки взяв следующую бутылку. – Тел такие, как Арвид и его птенцы, обыкновенно не оставляют – умеют избавляться…

– Что-то я вовсе перестал понимать что бы то ни было. Ты сказал, что опытный стриг не убивает в том числе и потому, что от такого количества крови попросту становится дурно. Или я ошибаюсь?

– Ты все понял верно. Просто тогда к слову не пришлось упомянуть… Можно научить себя выпивать до конца; и Арвид с птенцами – из таких. Это чувствуется; не спрашивай, как, не сумею сейчас объяснить. Мы чувствуем друг друга – силу, способности, оттенки настроения… Тот, кого я убил, намеревался убить.

– Научиться выпивать разом котел воды – к чему, если жажда утоляется одной кружкой?

– К тому, что на дне этого котла, Гессе, один глоток – последний глоток – который сто́ит всего выпитого. На дне – жизнь. Последний вздох. Последний миг, когда страх обращается в ужас, доходит до пика, до предела, за которым – смерть. Кое-кто предпочитает вену на запястье – это требует больше времени, это продлевает агонию страха, и – когда наступает конец, можно видеть глаза жертвы. Это словно пряность к вину. Приятное дополнение.

– Ты прежде… – начал Курт осторожно и не закончил, увидев, как сжал губы фон Вегерхоф.

– Да, – отозвался стриг. – Я прежде – да… Это дает прилив сил, какого не получить никак иначе. И это затягивает. Сделав такое раз, три, пять – возвращаешься к этому снова и снова. Это даже не удовольствие, это чувство неизъяснимое и сладкое, которому нет имени. Это что-то дьявольски великолепное. Наслаждение на грани блаженства. Отвыкнуть от такого невозможно… Не смотри так на меня. Я не говорил, что отвык. Просто больше этого не делаю, а это не одно и то же.

– Но ведь, как я понял… время от времени… пусть не так, пусть традиционно, но… Приходится? Ведь однажды ты сделал это снова – впервые попробовал крови уже после своего второго обращения…

– Однажды – да. Это случилось по пути в Германию. Мы ехали вдвоем, лишь я и отец Бенедикт – во избежание неприятностей с лишними свидетелями, если вдруг… что-то. Но на дороге нас подстерегла неприятность иного плана, такая же, какая угрожает любому путнику, – грабители. Их было человек десять, и намерения у них были самые серьезные; всем известно, что доминиканцы люди небедные, посему отступать они явно не собирались. Мы были зажаты в небольшом овражке, и выход был один – к ним… Тогда я упомянул – без всякой задней мысли – о том, что в прежнее время от них не осталось бы и мокрого места, минуты бы не прошло; тогда же все, на что меня хватило бы – вот так, на почти открытом месте, в прямом столкновении – человека два, быть может, три… Я ничего не могу сделать, сказал я, и отец Бенедикт возразил: сможешь. И поднял рукав… – фон Вегерхоф помедлил, глядя в пол перед собою, и болезненно усмехнулся: – Это было – словно ребенку показали медовый леденец. Он сказал – ради спасения жизни, которая в свете последних событий принадлежит уже не нам и явно имеет ценность и смысл… Он сказал – ради того, чтобы церковные реликвии, что у нас с собой, не попали в руки таких людей… Он много что сказал, и я с ним соглашался – и знал, что соглашаюсь вовсе не потому, что признаю его правоту. Я на него даже не смотрел; я смотрел на его руку. На вены под кожей. Я продержался восемь месяцев, но стоило только позволить себе вспомнить…

Меня все-таки хватило на то, чтобы отвести взгляд. Чтобы возразить. И тогда отец Бенедикт привел последний аргумент: просто глупо полагать, что никогда – никогда больше – этого не произойдет в будущем. Что когда-нибудь не придется – как знать, в каких обстоятельствах и по какой причине. Так сделай это сейчас, пока причина основательна и пока я рядом, если что-то пойдет не так… С этим не согласиться было нельзя. И все равно я чувствовал себя, как горький пьяница, который крепился до последнего и которому сказали – да брось, можно… – фон Вегерхоф тяжело выдохнул, заглянув в бутылку и сделав короткий глоток. – Те парни почти не сопротивлялись, увидев, что набросилось на них… Это даже нельзя было назвать боем. Это было побоище. Истребление. Я пытался хотя бы сохранить спокойствие…

– «Но»?

– Да, – согласился стриг. – Но. Как после сказал отец Бенедикт – я засиделся… Один из них оказался слишком близко. То, что я получил перед боем от отца Бенедикта, лишь растравило жажду еще больше… Я удержался лишь от того, чтобы убить его так. Но и тогда в жизнь вернулись краски. Звук, движение. Вкус. Тот самый… И когда все закончилось, когда схлынула первая волна исступления, когда я чуть успокоился, на душе стало скверно, как давно уже не было. Я сорвался. Я предал доверие духовника, который ждал от меня лишь защиты, позволил убить ради спасения жизни, но – не позволял такого. А главное, я предал Его милосердие. Чего стоило мое раскаяние, если при первой же возможности я попрал все? И теперь, я был уверен, милосердие должно обратиться в гнев, Он отвернется от меня – теперь уже навеки… На отца Бенедикта я боялся поднять глаза. Однако от него я не услышал ни слова порицания; вместо этого он спросил – так беззаботно, что я опешил: не подскажешь, который теперь час?.. И когда я посмотрел на солнце над нами, сказал – если бы ты сделал то, что Он тебе не позволил, от тебя уже остался бы лишь обугленный остов. Делай выводы…

– И потому твой Знак покрыт серебром, – уточнил Курт, и стриг кивнул, снова коснувшись чеканной бляхи под одеждой:

– Я надеваю его редко; сам понимаешь, это опасно. Но хоть какое-то серебро на мне всегда – к примеру, перстень с гербом фон Вегерхофов, как вещь для окружающих самая логичная и допустимая. Если я что-то сделаю не так… Я узна́ю об этом тотчас – в любое время суток. Indicator лояльности, – бледно усмехнулся стриг. – Позже Майнц по долгом размышлении вынес следующий вердикт: мне позволено кое-что, «по мелочи» – пока я не перехожу некую грань, пока не возвращаюсь к прежним утехам.

– Однако, – заметил Курт уверенно, – по городам и весям, не говоря о дорогах, есть множество тех, кого можно бы и не «по мелочи», можно бы и досуха – огромное количество народу этому только обрадовалось бы. В том числе и их предсмертным мукам. Есть те, кто такого заслужил.

– С этого все и начинается, – покривился фон Вегерхоф. – С таких оправданий. А спустя время наступает момент, когда никакие оправдания уже не нужны.

– У тебя проблемы с убийством человека? Хочу знать это, прежде чем нам доведется, быть может, вместе ввязаться в драку.

– Проблем не будет, – отозвался стриг коротко. – Будут сожаления, не отрицаю.

– Сожаления – об убийцах и мерзавцах?

– Таких, как ты сам прежде? – уточнил фон Вегерхоф и, когда Курт умолк, опустив глаза, вздохнул: – Даже со мной произошло невозможное, изменился даже я, а любой человек к возможности исправления, покаяния, прощения, спасения на сто шагов ближе меня. Не хмурь брови, я не намереваюсь проповедовать непротивление – если того потребуют обстоятельства, я сверну шею, не задумываясь. После помолюсь о его душе.

– Это обнадеживает… Господи, почему ко мне, как мухи, липнут только ведьмы и святоши?..

– Инквизиторская тяжелая доля.

– И не говори, – от души вздохнул Курт. – А теперь, с твоего позволения, я вернусь к продолжению допроса. Дай-ка я спрошу, верно ли я в свете услышанного признания уяснил произошедшее этой ночью. Primo[647]. Тому факту, что кое-кто из вашей братии пристрастился к «последнему вздоху» человека, удивляться не приходится – это вполне логично и понятно. Secundo[648]. Понятно, что в бою стриг использует не только кулаки и колени. В драке и женщины царапаются и кусаются дай Боже. Но с твоим вчерашним приятелем вы обжимались уж больно долго, да и присосался он к тебе чересчур любострастно – не укусил и рванул, не отскочил в сторону, дав тебе истечь кровью…

– Ты понял верно, – не дослушав, кивнул фон Вегерхоф. – Это еще один факт, о котором не было повода упомянуть.

– Каннибализм? Для чего? люди доступнее и безвреднее.

– Кровь себе подобного дает то, что невозможно получить от человека. Особую силу. Этому тоже надо еще научиться, но когда ты это сумеешь, становится возможным обрести способности жертвы.

– Этим ты тоже промышлял?

– Для этого уже надо обладать определенными способностями; это задача для мастера. Я не был мастером тогда и не являюсь им теперь. Подобное действо намного сложнее, нежели убийство человека, где достаточно уловить сам момент смерти; здесь в дело вступает умение соединиться с мыслями жертвы, с ее… внутренней силой, с разумом; я не знаю, как объяснить это словами. Я подобного не практиковал, да и, говоря откровенно, до вчерашней ночи не видел тех, кто сделал бы это хоть однажды, – такие забавы в той среде, говоря мягко, не приветствовались. Я о таком лишь слышал; слухи и пересуды есть времяпрепровождение не только человеческое, а сплетни в среде стригов будут даже и полюбопытнее.

– Но если это «задача для мастера», на что надеялся птенец, кидаясь на тебя с подобными поползновениями?

– Вероятно, Арвид попросту не запрещает своим выкормышам следовать его примеру. Если не врут слухи, есть шанс постичь эту сложную науку и с нуля тоже – когда количество перейдет в качество. Или он позволяет им это делать, зная, что ничем их попытки не увенчаются, но предпочитая не растравливать в них зависти излишними запретами… – фон Вегерхоф умолк, вновь утратив возвратившуюся было прежнюю беззаботную усмешку, и тяжело выдохнул, снова отставив бутылку на стол: – В любом случае, все плохо. En premier lieu, я сорвал возможность контакта. En second lieu, даже если (а я надеюсь – когда) контакт состоится, уже явно не дружественный – нам придется туго. Арвид вряд ли меня старше, но это ничего не значит – он сильнее. Для начала, все то время, что я отдал сперва увеселениям, а после самокопаниям и попыткам себя обуздать, он явно посвятил своему развитию, воспитанию себя как мастера, да и – такое лакомство, как кровь стрига, требует неплохой физической подготовки. Я же в этом смысле… гм… Если бы не чудо, вчера мне бы не остаться в живых. Арвид прав – я слишком слаб.

– Ну уж, – возразил Курт уверенно. – Этой твари твоей силы и не снилось. Никому из них.

– Merci, – церемонно поклонился стриг, вскользь улыбнувшись, – однако это делу не поможет. Если б мне самому хоть догадываться о моей новоприобретенной особенности заранее… Меня теперь даже нельзя подставить под зубы, как отравленный кусок сыра для крысы; теперь он знает, чего от меня ждать.

– Н-да, – усмехнулся Курт тихо. – Теперь на тебе наклейка – огромными буквами: «Осторожно, яд!»…

– Смейся, пока можешь, – подбодрил фон Вегерхоф. – Элемент неожиданности утрачен, и мы имеем сильного – очень сильного – противника, который знает нас, но которого не знаем мы. И навряд ли узнаем теперь, где он сам; сомневаюсь, что он солгал о том, что покидает город.

– Означает ли это, что их операция переходит в наступательную фазу? – предположил Курт, и тот передернул плечами:

– Это было бы до крайности занятно, так как наша – тоже. Впереди Пасхальная неделя, – пояснил стриг, встретив вопрошающий взгляд. – В дело вступит Адельхайда. Она с некоторыми усилиями, однако все же внедрила в голову своей многоюродной тетушки мысль о том, что неплохо бы собрать местную знать на небольшую попойку в замке этой скучающей милой старушки. Попойка пройдет под благозвучным прикрытием «пасхальная трапеза», но сути это не меняет – на несколько дней в одном месте соберутся все родовитые обитатели Ульма и предместий, расслабленные вином и обильными увеселениями. За эти несколько дней мы должны вычислить того, кто нас интересует, или хотя бы того, кто с ним связан.

– Есть один плюс – по крайней мере, теперь на улицах города перестанут появляться трупы, – заметил Курт, и стриг болезненно покривился. – Кстати сказать – куда ты подевал тело того бедолаги?

– Убитого этой ночью? Не трогал. Оставил, где было.

– А вот это и в самом деле занимательно. Где шумиха вокруг нового убийства? Где смятение? Где хотя бы толкотня над трупом и всевозможные слухи?.. Стало быть, его не нашли, ergo, тело все же кто-то унес. Арвид?

– Не думаю; я пробыл там еще час – он не возвращался.

– Кому еще могло понадобиться убирать труп с улицы? Особенно ревностному метельщику? Или городская стража прибрала его, не потрудившись осмотреть должным образом?.. Господи, в этом городе положительно невозможно работать. И как ты тут живешь…

– Нечеловечески тяжело, – согласился фон Вегерхоф со вздохом, снова потянувшись за откупоренной бутылкой.

(обратно)

Глава 17

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

Дыхание – средоточие жизни…

Последний глоток – жизнь… Последний вздох…

В человеке есть его собственная сила…

Вдох на четыре шага – задержка – на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…

В человеке есть сила…

Дыхание – средоточие жизни…

Последний вздох… дает силу, какую не получить иначе…

Вдох на четыре… на четыре шага выдох; вдох, задержка, выдох…

Ave, Maria, gratia plena…

Дыхание – средоточие жизни…

В самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить…

Вдох… Остановиться…

Выдох…

Озарение сегодня не пришло – четыре часа, проведенные под стенами Ульма, пролетели незамеченными лишь из-за одолевающих его раздумий об увиденном и услышанном. Вопреки логике, рассказ стрига взволновал Курта куда меньше, чем озвученный им же итог: неуравновешенность фон Вегерхофа этой ночью стоила следствию многих недель усилий и на корню загубила великолепнейшую возможность подобраться к вероятным преступникам так близко, как только это было возможно.

На встречу с Адельхайдой Курт направился в одиночестве; фон Вегерхоф аргументировал подобную необходимость соображениями безопасности, хотя он был уверен, что стриг попросту не в состоянии собраться для перемещения по улицам – даже этот организм явно не мог переварить такое количество виноградного производного безнаказанно. А кроме того, вероятно, тот не желал лично сообщать столь уважаемой им сослуживице о своем срыве.

Адельхайда выслушала повествование о событиях прошедшей ночи молча, поджав губы, лишь по завершении рассказа тяжко вздохнув: «Ох, Александер; сукин ты сын…». «Не нам его судить, – отозвался Курт, раздражаясь на то, что и сам едва сдерживался, дабы не высказать нечто схожее, но не в силах преодолеть желания возразить ей хоть в чем-то. – Не нам судить и тем паче – винить». «А, – отозвалась она с невеселой усмешкой. – Стало быть, он перед вами разоткровенничался?.. Бог с ним; быть может, у меня сложится лучше. Кусать локти – бессмысленное занятие».

От Адельхайды, заглянув в гостиницу, дабы переодеться, Курт направился к воротам; откровенно говоря, на беготню сегодня никакого настроя не было, и он надеялся, что завести разговор со стражами удастся прежде, чем он покинет город. Однако подле ворот обнаружилась внушительная пробка из четырех повозок, крытых кожей, вокруг которых стражи суетились, заглядывая под покровы и споря с хозяином ввозимого, у какового, судя по услышанным обрывкам фраз, было что-то не в порядке с требуемыми документами. Майстера инквизитора, прошедшего мимо, попросту никто не заметил. Возвращаясь, Курт придержал шаг, посторонившись при входе и пропустив дребезжащую старую телегу, едва ползущую, а потому давшую привратным стражам время хорошенько его разглядеть. На приветствия, нестройные и какие-то настороженные, он отозвался с подчеркнутым дружелюбием, приостановившись и поинтересовавшись традиционным «как служба?». Ответы были столь же многогласны и разрозненны, однако никакой враждебности, почудившейся ему вначале, в них не прозвучало.

– А Бамбергер нынче снова на улицах, бедолага? – уточнил Курт, бросив взгляд вокруг себя. – Или время отдыха?

– Бамбергер теперь долго будет отдыхать… – проронил один из солдат, и он нахмурился:

– Не понял.

– Знаете, майстер Гессе… – начал страж и, оглянувшись на сослуживцев, понизил голос: – Прошу прощения, майстер Гессе, не отойдете ли со мной вон туда? Не поймите неверно, но не хочу, чтобы видели, как я говорю с вами; дело не в вас, – поспешно уточнил тот, – я вам все объясню, но – не тут. Дело нешуточное, правда.

– Разумеется, – не медля, отозвался Курт, и страж стремительно развернулся, зашагав в сторону все тех же бочек, пройдя мимо них и завернув за округлый бок привратной башни.

– Мы с Бамбергером вчера говорили, майстер Гессе, – начал страж без предисловий, озираясь и понизив голос. – Он нам сказал, о чем вы с ним тут… ну, что штриг на кладбище был ненастоящий…

– Было такое, – согласился Курт, и тот поспешно закивал:

– Вот-вот… Потом он еще сказал, что вы, вообще, ничего себе так для инквизитора, что все понимаете, ну, и я решил, что с вами могу поговорить. То есть, вчера не собирался, а сегодня надо. Знаете, Бамбергер вчера сказал, что он видел штрига или, может, нет, в общем, что-то похожее на штрига – видел возле трактира, и что ночью хочет пойти туда. И пошел. У него не смена была, а он все равно вышел. Звал с собой, но мы… – страж замялся, на мгновение потупившись и тут же вскинув голову. – Не поймите превратно, мы не трусы, но… У меня, к примеру, тут семья. Ему хорошо шею подставлять, а кто будет кормить моих детей, когда мне эту самую шею набок повернут?..

– Понимаю, – подбодрил он коротко. – И что же?

– Мы его утром нашли, – договорил солдат уже почти шепотом. – Как раз неподалеку от того самого трактира – нашли со свернутой шеей. Только… Только, кроме этого, майстер Гессе – укус. Две дырочки, знаете, напротив вены. И кровь рядом. В этого кровососа, видно, больше не полезло, и он, как насосался, попросту сломал Бамбергеру шею.

Короткий болезненный стон – и знакомый, легко узнаваемый хруст под пальцами Арвида…

– Зараза… – пробормотал Курт тоскливо, привалившись спиной к каменной стене башни. Тело на земле виделось по-прежнему, и он на миг прикрыл глаза, пытаясь отогнать непрошеное воспоминание. – Я же говорил ему, я предупреждал – не сметь, я говорил – будет худо…

– Он упомянул об этом, майстер Гессе, – вздохнул страж. – Но сказал, что это его работа, и плевать, кто хозяйничает на улицах, штриг или бандиты, а его дело – улицы эти блюсти… Еще сказал: «не все ж парню одному париться»… И все равно пошел. Но не это самое главное. То есть, конечно, это главное, хороший человек погиб и все такое, но вот что важно еще – когда мы его нашли, когда доложили… Нам велели помалкивать. Родни у него здесь нет, никто не хватится, и сверху нам пришло – закопать тихонько. Шума не поднимать, никому не рассказывать, иначе будет плохо. Понимаете, майстер Гессе, все это, конечно, верно – свободный город, свободные горожане, и мы тоже, вроде как, свободные – в том смысле, что хочешь служи, хочешь нет… Только ведь сами понимаете – когда столько лет отдал службе, куда еще приткнешься? И переть против начальства…

– Я понимаю, – согласился Курт тихо, и солдат нервно сглотнул, отведя взгляд.

– Вот так оно, майстер Гессе… Мы, конечно, не так чтоб молчали и не так чтоб трезвонили… Своим рассказали. Семьи предупредили, знакомых – чтобы не совали носа на улицы, когда сумерки. Двери-окна чтоб покрепче… Ну, знаете… И мы с парнями посовещались и решили – вам надо это знать. Что вы правы, что кровосос здесь еще, что опять убил. И кое-кто из наших готов, если будет надо, пойти с вами, если станет известно, где его можно прищучить; ведь вы тут один, без своих, помочь некому – этот прощелыга… прошу прощения – господин барон, приятель ваш, он… Ну, не помощник, сами понимаете. Так что парни пойдут – только свистните. Не официально, понимаете, а – не в смену. Просто, по-человечески. Самим ведь тут жить.

– Нет, – обессиленно вздохнул Курт. – Это идея не из лучших. Я видел этих ребят. Знаю, что они такое. Вся ульмская стража им не противник; да и сам я не полезу на такого в открытую – их так просто не зацепишь… Хоть вы меня послушайте; Бамбергер не послушал – и вот чем все кончилось.

– Только, майстер Гессе, – уже едва слышно произнес солдат, – Богом прошу – я вам ничего не говорил.

– Понимаю, – повторил Курт сочувственно. – Ни слова.

Взгляд стража провожал его долго – спина ощущала это четко, как вперившуюся в лопатки пику.

Мысль явиться в здание городского совета мелькнула и растворилась, не приобретя сколь-нибудь серьезной формы; ничего, кроме очередного унижения и ощущения собственной беспомощности, это бы не принесло. И не последней причиной было нежелание подставить этого солдата и ульмскую стражу вообще, оставшись, к тому же, без единственной, пусть и весьма призрачной, поддержки в этом городе, ибо в ситуации, подобной нынешней, информаторы, а тем паче добровольные, немало способствовали делу.

Что делу не способствовало – это грядущая предпасхальная суббота; завтрашней ночью на улицах будет множество тех, кто, выслушав торжественную часть богослужения, отправится по домам, не дожидаясь Литургии. Даже если Арвид не лгал, говоря, что покидает Ульм, остается неведомым, когда именно это произойдет, и не станет ли нынешняя ночь последним прощальным пиром.

* * *
– Не исключен и тот факт, что это – пусть и не его цель, но, возможно, часть плана. Куда как хорошо – выпустить всех своих сосунков на улицы и предоставить им полнейшую свободу.

Фон Вегерхоф слушал чуть отстраненно, глядя то под ноги, то в небо, едва освещенное луной; небесное светило сегодня затмевали многочисленные фонари – по крайней мере, мирскую, развлекательную часть обрядовости местные жители блюли строго. А возможно, что сия иллюминация ознаменовывала собой совпавший в этом году с Пасхой первоапрельский День Дурака…

Неверный свет огня пробуждал в нервах холодную дрожь, а от просветленного лица существа рядом становилось не по себе. Не дождавшись ответа, Курт кашлянул, призывая к вниманию, и стриг вздохнул:

– Не думаю. К чему им такое?

– Паника, – пожал плечами он. – Беспорядки. А к чему было три брошенных тела?

Фон Вегерхоф повторил его жест, едва заметно поведя плечом, и промолчал.

Праздничное богослужение не пробуждало в душе майстера инквизитора никаких возвышенных чувств; в памяти виделось тело на земле, ухмыляющаяся физиономия ратмана Штюбинга и бледное лицо Арвида в темноте. Чувства простирались от унылых до гневных, и сейчас Курт раздражался и в то же время от сердца завидовал фон Вегерхофу, пребывающему в стенах церкви в столь воодушевленном расположении духа.

– Здесь что-то не так, – чуть повысил голос Курт, мельком обернувшись на доносящееся из-за дверей за спиной пение. – Если он солгал – тогда понятно. Но если этот Арвид сказал правду, если он в самом деле покидает город – для чего было вообще появляться?

– Не знаю, – отозвался стриг со вздохом. – И полагаю, что прямо сейчас мы этого никак не узнаем. Мы можем это обсудить после? Я бы хотел вернуться внутрь.

– До утра еще часа три, а до выноса чаши и того больше.

– И чего ты от меня ждешь, Гессе? Что я отправлюсь гулять по улицам в надежде отловить свору голодных стригов, вышедших на охоту? Это глупо. Я возвращаюсь, – отмахнулся фон Вегерхоф, – что и тебе советую. Не повредит.

В спину стрига Курт взглянул почти с ненавистью, осознавая его правоту и в то же время не имея сил избавиться от чувства понапрасну теряемого времени, от неприятного ощущения, что в эту минуту где-то там, в городе, что-то происходит, пока фон Вегерхоф предается молитвенному бдению, а сам он топчется на церковной паперти, точно отлученный или неудачливый нищий, не умеющий должным образом попросить подаяния. С другой стороны, стриг в данный момент должен делать это за двоих – вымаливать милостыню в виде благополучного стечения обстоятельств у своего Мастера…

– Ересь какая, прости, Господи, – пробормотал Курт тоскливо, развернувшись, и переступил низенький порожек.

Протискиваться сквозь толпу он не стал, остановившись почти у самых дверей и слушая доносящиеся голоса рассеянно; наружу, на все более светлеющий, пропахший кожами и краской воздух, он выходил еще не раз, бесцельно топчась у дверей. Уйти вовсе не позволяли ни совесть, ни репутация, которую надлежало блюсти перед горожанами после той неосторожной проповеди, однако окончания всех полагающихся служб он едва дождался. Что-то шелохнулось в душе лишь единожды, когда подошел миг Причастия; и тут же мысль утекла в сторону, когда вообразилась гамма чувств, что проснулись бы в нем, если б однажды на языке вместо обыкновенного хлебного вкуса внезапно ощутился бы другой – тот, который фон Вегерхофом, несомненно, был бы воспринят как нечто само собой разумеющееся. Не выплюнуть эту мерзость на пол стоило бы больших усилий. Наверняка это не последняя причина того, что именно сие чудо относится к разряду самых наиредчайших; убеждение еретичествующих таким неоспоримым образом Господь явно придерживал на крайние случаи, предпочитая не испытывать вместо веры желудки своих чад…

Любопытно, как часто подобное ощутимое преобразование случается ради фон Вегерхофа и в каких случаях? И происходит ли теперь вообще, или лишь исключением была та неправдоподобная ночь, когда этот стриг вкусил крови Человека из человеков? «Omnis anima quae ederit sanguinem peribit de populis suis»[649], сказано было в Завете Ветхом, и вся жизнь фон Вегерхофа показала, насколько это истинно – отвержение от рода людского свершилось, и не законом людским, а законом бытия. По факту. Так же, как принятие иной Крови исторгло его из племени, к коему стал принадлежать. «Истребится из народа своего»; что ж, все верно. Истребится – и уже «нет ни эллина, ни иудея», ни стрига, ни человека, нет ни народа, ни чего-либо вообще, что разделяло бы или связывало с собою, ничего, что могло бы заключить в себе, ибо «qui bibit meum sanguinem in me manet et ego in illo»[650]… Зарок подлинного мастера, прости Господи. Обет покровительства всякому, отведавшему Его Крови – обет, превосходящий собою всё, любое прегрешение и любые обстоятельства…

Стриг покинул церковь одним из последних, вышагнув на паперть неспешно и дыша с таким наслаждением, словно там, за массивными дверями, остался груз камней, до сего мгновения навешанный на его плечи. Вопреки ожиданиям, во внешности его ничто не изменилось – осунувшееся лицо по-прежнему казалось почти прозрачным, а после вчерашних возлияний даже слегка помятым.

– Что пытаешься рассмотреть? – спросил фон Вегерхоф, встретив его испытующий взгляд. – Того, что я получил, глазами не увидишь.

– Утолил? – усмехнулся Курт, и тот кивнул:

– Утолил. А вот у тебя взгляд голодного волка. Имеешь что-нибудь против свинины – с приправами, чесноком и в хрустящей корочке?.. Так я и знал, – кивнул стриг, когда взгляд стал испепеляющим. – До моего дома ближе, чем до твоей гостиницы, да и мое общество, я полагаю, несколько лучше, чем компания твоих соседей. Не говорю «приятнее», это дело вкуса, но полезней – уж это неоспоримо.

– Сейчас я согласен даже на улиток. Даже на сырых. Без чеснока… Вот только твоя резервная мышь навряд ли обрадуется моему явлению. Кстати сказать – отчего любовница самого благочестивого горожанина в такое время пребывает не у праздничной мессы?

– «Любовница» – это ключевое слово, – неохотно пояснил фон Вегерхоф. – Во-первых, она состоит в грешном союзе, а во-вторых, в союзе с таким созданием, что еще хуже. Исповедаться полностью искренне она не может, а это означает, что исполнение ею всевозможных таинств само по себе лишнее прегрешение, посему церковь она вообще посещает редко… С ней довольно сложно.

– Это с тобой сложно, – возразил Курт уверенно. – Я надеюсь, как-нибудь в разгар боя ты не прервешься, дабы прочесть вечерние молитвы, ибо пришел должный час?

– Непременно прервусь, – пообещал стриг беззлобно. – Ибо, если бой будет с кем-то из наших приятелей, да еще и настанет вечер…

– …который не всегда имеет значение, – докончил Курт. – Арвид упомянул «высших», говоря о твоих дневных похождениях, да и не выглядел он особенно ошарашенным подобными сведениями. Я чего-то не понимаю, или это в порядке вещей?

– Это не в порядке вещей, – вздохнул фон Вегерхоф, сворачивая на узкую улочку и брезгливо отступая от полупросохшей лужи. – Однако и не небывалое явление. Высшие – почти легенда; все точно знают, что такие есть, но никто не видел их лично.

– Ходят под солнцем, отсутствует allergia на серебро и прочие прелести… Стало быть, в некотором смысле он был прав. Среди высших ты высший.

– Я мелкота, – возразил стриг коротко. – Щенок. Истинный высший порвал бы Арвида в клочья прежде, чем он осмыслил бы, что происходит. Или приказал бы ему порвать самого себя; причем, сделал бы это, не напрягаясь. Среди низших – да, я чего-то стою… Моя проблема в отказе от некоторых доступных и сравнительно легких способов накопления силы, а также в упущенных десятилетиях. Это плата за избавление. Tout se paye[651], Гессе.

– Сейчас слеза пробьет, – предупредил Курт, и фон Вегерхоф вздохнул, отмахнувшись:

– Еретик. Беспардонный еретик.

– Благоверный сукин сноб. Каковыми, насколько я понимаю, могут являться и ваши высшие? Вот так же каждое воскресенье посещать церкви, участвовать в таинствах… Так?

– Возможно; в пражском гнезде говорили, что такие зачастую живут в городах – живут, как я, не таясь, в свое удовольствие. Ведь им нет необходимости скрывать свои необычности – таковых почти нет, кроме, разве, долгой жизни.

– «В пражском гнезде»… Ты упомянул, что пражское гнездо было уничтожено. А вашего брата там было, как я понял, не двое-трое; стало быть, нет ничего невозможного.

– Еще я упомянул, что там полегла половина зондергруппы, – напомнил фон Вегерхоф выразительно. – И совершить подобное Конгрегация смогла всего лет семь назад, хотя подробности о своем бывшем месте обитания я изложил давным-давно; попросту не было сил и возможностей. Их и теперь немного, и тогда просто повезло – повезло в том, что обитатели гнезда расслабились и не предпринимали должных мер безопасности. Кое-где, к примеру, чтобы создать выигрышную позицию, было достаточно лишь повышибать ставни. А верховный мастер, как мне показалось, и вовсе обрадовался всему произошедшему и смерть принял, как избавление… И все же, повторю, половина из не самых скверных бойцов осталась там. Если ты надеялся подбодриться, вынужден тебя разочаровать.

– Quam belle, – покривился Курт, с облегчением ступая на вымощенную часть широкой улицы, и притопнул ногой, стряхивая комья грязи. – По логике, та же участь ожидает нас обоих.

– Троих, – поправил стриг, и он поморщился:

– Ты всерьез? Александер, да ну, какая она, к матери, боевая единица? Если она умеет разболтать своих приятелей по сословию – вперед, это работа для нее, согласен; но в драке…

– Как-нибудь предложи ей совместную тренировку, – усмехнулся фон Вегерхоф. – Только запасись бинтами.

– А ты в ней души не чаешь, да?

– Бог ты мой… – тяжко вздохнул стриг, и от его снисходительной улыбки заныли зубы. – Пока мы идем, mon ami, я прочту тебе еще одну краткую лекцию о стригах. Так, к теме… Замечал ли ты когда-нибудь, что бродячий пес, который уже на взводе и готов если и не укусить, то облаять, бросается не к тому, кто спокойно идет мимо, а к тому, кто сторонится его, торопясь перейти на другую сторону улицы?

– Это ты к чему? – насторожился Курт, и стриг кивнул:

– Наверняка замечал. Это оттого, что в момент испуга в организме человека что-то переменяется, и в крови возникает некое вещество – не знаю, какова его природа и как его назвать; однако наш гипотетический бродячий пес обоняет этот запах. Это запах страха, Гессе, который провоцирует нападение. Любой стриг, даже новообращенный, также способен ощутить его, причем много явственнее. Я распозна́ю nuances, силу твоего переживания.

– Это к чему? – повторил Курт настойчиво.

– К тому, что постоянно изменяющиеся запахи, которых не замечают люди, сопутствуют их жизни повсеместно и постоянно. А titre d’exemple[652], при виде или при мысли о представителе противоположного пола…

– Так, – оборвал он со злостью, – не продолжай. Если твои намеки имеют целью…

– Намеки? – переспросил фон Вегерхоф. – Dieu préserve[653]. Какие намеки? Я говорю в открытую. Не пытайся возражать; я мог бы ошибаться в логических заключениях, но этот criterium – безошибочен. Господа следователи, подле вас обоих попросту невозможно находиться – у меня возникает ощущение, что я пребываю в доме терпимости.

– Даже если бы это было так (а это не так, что бы там тебе ни мнилось), то позволю себе заметить, грязный старый сводник, что в этом случае это было бы не твое дело.

– Напротив, mon jeune ami[654], это вполне мое дело, ибо ваши неутоленные желания мешают нашему делу. Вы грызетесь меж собою, пытаясь не допустить к себе друг друга, и благоразумие затмевается ненужными мыслями и чувствами. И какой же вывод следует из моей краткой лекции? А вывод, Гессе, следующий: перепихнитесь, наконец, и давайте работать.

– Ну, знаешь… – начал Курт и, наткнувшись на глумливую ухмылку, выцедил: – Довольно. Говорить об этом не желаю – ни с тобой, ни с кем бы то ни было еще. А с твоей стороны попросту хамство пользоваться тем, что я физически не могу ответить на подобные пакости так, как полагается.

– Разумеется, – согласился фон Вегерхоф довольно. – Это мое бесспорное преимущество… Не отставай, Гессе; что-то ты едва ноги подвигаешь. О ком так задумался?

– Довольно, – повторил он зло, и стриг вскинул руки в показательном смирении:

– Comme tu veux. Но, если решишь таки внять совету, имей в виду – она не станет особенно активно возражать.

– Александер!

– Боже; какая впечатлительность… – проронил фон Вегерхоф со вздохом, и он ускорил шаг, пойдя чуть впереди.

* * *
До дома стрига Курт хранил угрюмое молчание, лишь изредка отзываясь на обращенные к нему вопросы, высказываемые, как ни в чем не бывало, в прежнем беззаботно-насмешливом тоне. Когда фон Вегерхоф внезапно прервался на середине фразы, остановившись перед своей дверью, Курт едва не налетел на него, ткнувшись в его плечо носом.

– Что за проблемы? – осведомился он хмуро. – Забыл условный стук или ключ?

– Дверь не заперта, – отозвался стриг едва слышно, и Курт отступил назад, чувствуя, как ладонь сама нащупывает приклад.

– Твои холуи проворонили? – предположил он без особенной уверенности; фон Вегерхоф коротко качнул головой:

– Это невозможно. «Мои холуи» вышколены. Дверь всегда заперта, и в мое отсутствие ее не отопрут даже тебе. Посторонись и не лезь.

Створка открылась под рукой стрига легко, без скрипа и шороха; бросив взгляд внутрь, он помедлил, смотря на пол передней, и медленно переступил порог, обойдя что-то по пути. Курт шагнул следом и остановился, глядя на тело перед собою – слуга, обыкновенно отпиравший ему дверь, лежал на спине, но лицо его смотрело не в потолок, а в пол; шея была похожа на простыню, выкрученную старательной прачкой. Фон Вегерхоф присел подле него на корточки, приподняв и отпустив неподвижную руку; рука ударилась о камень с глухим стуком.

– Убит несколько часов назад, – вывел стриг тихо, поднимаясь. – Закрой дверь.

– Думаешь, в доме уже никого?

– Никого… – повторил фон Вегерхоф, как показалось, с растерянностью, и вдруг сорвался с места, бросившись по лестнице бегом.

Курт поспешил следом, не убирая оружия, но понимая, что тот, скорее всего, прав, и в доме нет ни одной живой души. Стук подошв доносился уже с третьего этажа, и он ускорил шаг, на повороте лестницы едва не споткнувшись о тело второго слуги; тот лежал в невообразимой луже смешавшейся с пылью крови, поперек шеи пролегла широкая бледно-красная рана, и сквозь эту жуткую усмешку мертвой плоти можно было видеть обрубки артерий и вен. «Так я узнал, что могу вскрыть человеку горло ударом ладони», припомнил Курт, обходя загустевшую кровавую грязь. Еще два тела лежали у выхода на третий этаж – лицо одного из них так же смотрело за спину, а у второго лица не было вовсе – вместо него зияла багровая вмятина с белыми вкраплениями дробленных в осколки костей…

Фон Вегерхоф стоял на пороге комнаты с настежь распахнутой и почти сорванной с петель дверью, прислонившись к стене спиной и уронив взгляд под ноги; приблизившись, Курт остановился тоже, глядя мимо него на то, что было внутри. В отделанной явно по женскому произволению комнате на широкой, как ржаное поле, кровати лежало тело в бирюзовом платье, разметав в стороны тонкие руки.

– Ты не проверишь, жива ли она? – тихо выговорил Курт, и тот качнул головой.

– Нет, – с усилием отозвался стриг. – Я услышал бы.

Он помедлил мгновение, обозревая комнату с порога, и неспешно прошел внутрь, осматриваясь вокруг. В коридорах и передней не был сдвинут с места ни один предмет мебели – там убийства происходили быстро, быть может, за секунды; здесь же царил разгром. Несколько вышитых подушек валялись как попало у стены, один из стульев, опрокинутый, лежал у самой двери, под ногами хрустели осколки каких-то склянок и баночек, сломанный чьей-то подошвой гребень серел неровными обломками у низенького столика, посреди стола, залив водой старое дерево, лежал раздавленный глиняный кувшин, и к мокрым доскам прилипли лепестки увядших цветов. «Дать надежду, снова загнать в угол и – словно случайно выпустить… И вкус тогда совсем другой»…

О том, что для обращения нужно нечто большее, чем смерть от укуса, Курт теперь знал доподлинно, однако память все никак не желала избавляться от уже устоявшихся суждений, и к телу убитой он подступил осторожно, впервые ощутив нервную дрожь в присутствии мертвеца. Причина смерти была ясна и без осмотра; Курт понял, что случилось, еще не войдя в эту комнату, и, взглянув на тело, лишь вздохнул, болезненно поджав губы. На горле виднелись теперь уже легко распознаваемые отметины, рукава платья были разорваны вдоль, и на обеих руках чуть выше запястья краснели все те же два отверстия от некогда впивавшихся в вены зубов. На лице убитой закаменело выражение отчаяния и ужаса. «Человек забывает все, что происходило, если не стои́т цели вызвать страх и усугубить боль намеренно»…

– Слуги просто убиты, а она – вот так… – проговорил он, когда фон Вегерхоф приблизился. – Это Арвид. Месть за убитого птенца. Верно?

Стриг медленно присел на краешек кровати, не ответив и даже не взглянув в его сторону, и Курт отступил, не окликнув его и не повторив вопроса.

– Ей не было и двадцати, – тихо вымолвил стриг, осторожно, словно боясь разбудить, коснувшись мертвой руки. – Она этого боялась больше всего – вот такой смерти. Она не выходила на улицу даже днем без самой крайней на то необходимости; Эрика всегда полагала, что этот дом – самое безопасное место на свете.

«Эрика». На миг Курт ощутил нечто вроде удивления тем фактом, что у предмета его насмешек было имя, что когда-то была жизнь, были свои мысли и свой мир…

– Откровенно говоря, и я полагал так же, – заметил он, тоже чуть сбавив голос. – Как они смогли войти? Дверь не взломана.

– Дверь им отперли изнутри, – бесцветно отозвался фон Вегерхоф, все так же не отводя взгляда от мертвых глаз. – Попросту Арвид велел это сделать. Я упоминал о таком, помнишь…

– Он и это может? Подчинить себе – вот так, запросто?

– Так запросто, – эхом повторил стриг, с усилием отведя взгляд в сторону, и, потянув за край покрывала, набросил его на тело, укрыв белое лицо.

– Она теперь… – нерешительно проговорил Курт, и тот качнул головой, рывком поднявшись:

– Нет. Она теперь – нет. Ее теперь просто нет, и все.

Еще мгновение стриг стоял неподвижно, глядя на укрытое тело, и медленно отвернулся, прошагав к залитому водой столу.

– Можно считать, что ее никогда и не было, – договорил фон Вегерхоф, толкнув пальцем глиняный кувшинный черепок, и тот закачался по столешнице, словно маленькая лодка с обломанными бортами. – Меньше двадцати лет на свете – просто явилась в этот мир на один миг. Чтобы встретить меня – и исчезнуть.

Глиняная лодочка качнулась в последний раз, замерев, и стриг коротко прихлопнул ее ладонью, словно огромное насекомое. Приподняв руку, он замер, глядя на выступившую на коже крупную алую каплю, и Курт, вздрогнув, отскочил назад, когда огромный массивный стол врезался в стену, разлетевшись от удара в куски и оросив комнату градом сухих щепок.

– Я найду эту тварь, – с шипением выдавил фон Вегерхоф, складывая слова через силу. – И порву на части. Очень медленно.

– Не сможешь, – возразил Курт тихо, стряхивая с плеча древесную труху, и, встретив неторопливо обратившийся к нему горящий взгляд, вздохнул: – Не стращай. Меня – нечего. Даже если мы его и найдем – это он порвет нас. И очень быстро. Ты сам сказал – он сильнее. Ты сам сказал – Арвид покидает город. Ты сам упомянул о том, что теперь неизвестно, как его искать. Мне жаль твою…

– Назови ее так еще раз, – предложил стриг с явственной угрозой, и Курт кивнул:

– Прости. Знай я, что такое может быть… Мне жаль, что так вышло, Александер. Сочувствую. Правда. Знаю, что слова «надо успокоиться» и «думай здраво» в таких ситуациях звучат…

– Бессмысленно?

– Именно. Но я их скажу. Полагаешь, я сам не хочу отыскать этого выродка? И не вздумай упомянуть сейчас о треклятых двух тысячах как моем стимуле. Но мы всё в том же положении, что и вчера или неделю назад: мы не знаем, как его искать и где.

– Теперь он найдет нас сам, – не сразу откликнулся фон Вегерхоф, отвернувшись, и прислонился к стене, обессиленно опустив голову. – Меня, если точнее. Когда – неведомо, но за мною он вернется. Теперь это дело принципа.

– Потому что, по его мнению, убийство любовницы не равноценно убийству птенца?

– И это тоже, – тихо согласился стриг. – С точки зрения того, кто живет в том мире, это вещи несравнимые. Затраты на это. Создать птенца – не слугу, вытянуть его, воспитать – это немало сил, нервов и времени. Найти любовницу – дело, быть может, одного дня. Для него – так. А кроме того… Кроме того, он никогда не простит мне, что той ночью я заставил его растеряться и что я это увидел.

– Извини еще раз… – нерешительно возразил Курт, – однако… Тот парень не показался мне особенно растерянным. Я бы сказал, что он был довольно спокоен, учитывая ситуацию.

– Учитывая ситуацию… – повторил фон Вегерхоф с болезненной усмешкой. – Ситуация сложилась так, что он убил бы меня на месте, не увидь того, что увидел, и не почувствуй того, что почувствовал. Он никогда не видел подобных мне, никогда о таких, как я, не слышал. Мои дневные похождения вкупе со многим другим – признак высшего, но высшего во мне он не почувствовал; он спросил о моем мастере – но сам же и должен знать, что принадлежность мастера к высшим не безусловно делает таковым его птенца; а о ядовитой крови не слышал вообще никто и никогда. Тогда я ушел живым, потому что он просто не знал, что ему со мной делать и чего можно ожидать от меня. И ты – так и остался бы на той улице, не спрятался бы ты от мастера вот так, в подвальной дыре в десяти шагах от него; он не заметил тебя, не услышал, не учуял – потому что был поглощен другим. Он растерялся – передо мной. Вот что занимало его тогда. И что не может не выводить из себя сейчас. Той ночью он фактически испугался конфликта со слабейшим. Это было видно. И это было для него…

– Постыдно? – подсказал Курт, когда тот замялся; фон Вегерхоф кивнул:

– Можно сказать и так.

– Позорно, – продолжил он. – Унизительно.

– Наверняка подобные слова он бормотал эти дни, круша мебель, распугивая птенцов по углам и придумывая для меня подходящую месть. Но и этого – ему будет мало.

– Иными словами, все это – не наказание, а предупреждение? «Это будет с тобой»?

– Да, – выдохнул фон Вегерхоф, прикрыв глаза, и, когда стриг вновь поднял голову, отраженный зеркальный блеск в них исчез. – Он вернется… Вот только, если «успокоиться» и «думать здраво» – мы не можем полагаться на это. Он вернется только тогда, когда закончит те дела, ради которых был здесь, когда дело, кое мы пытаемся разрешить, уже будет нами проиграно. Ты прав – мы в прежнем положении: его надо искать. Ты прав: когда найдем, это мало что изменит. И ты прав: я ему не противник.

– Пока, – с нажимом уточнил Курт и, когда бесцветный взгляд поднялся навстречу, повторил: – Сейчас. Сегодня не противник. Ведь, как я понимаю, именно подобные ситуации подразумевали отец Бенедикт и Майнц, говоря, что ты имеешь право кое на что. Как я понимаю, и прежде тебе дозволялось это самое кое-что. Будем говорить прямо: если даже в здравом состоянии ты слабее него, то сейчас, по мерилам вашей братии, ты и вовсе хилей ребенка. Словом, брось играть в подвижника, Александер, и приводи себя в норму. Приходи в силу. Всеми доступными способами… Знаю, – поморщился он, когда фон Вегерхоф уныло усмехнулся, недоверчиво качнув головой. – Самого себя слушаю, и поражаюсь. Но ты нам не нужен полумертвым. Мертвым, к слову, тоже крайне малополезен.

– Мal nécessaire[655], – негромко проронил стриг, глядя в пол под собою, и Курт покривился:

– De deux maux il faut choisir le moindre[656], сказал бы я.

– Ну, хоть кто-то из нас совершенствуется, – вздохнул фон Вегерхоф, тяжело оттолкнувшись от стены, и кивнул в сторону двери: – Выйдем отсюда. А ты, полагаю, и вовсе предпочел бы на время удалиться?

– К чему б это?

– Я обещал тебе завтрак, однако мой повар, видишь ли, от всего произошедшего в некотором роде потерял голову…

– Брось, – оборвал Курт, нахмурясь. – Ты что же – всерьез полагаешь, что я после всего вот этого мимоходом похлопаю тебя по плечу, скажу «бывает дерьмо» и отправлюсь жевать отбивные?.. Я, разумеется, вскоре действительно покину этот дом – но для того, чтобы вызвать стражу. По закону ты обязан поставить в известность городские власти; ты ведь намерен это сделать?

– Разумеется, – безвыразительно откликнулся фон Вегерхоф, на миг приостановился на пороге комнаты и зашагал по коридору к лестнице, так и не обернувшись на укрытое тело на кровати. – Все это нам на руку, верно? Наилучшее доказательство справедливости твоих слов. Если стража разнесет эту весть по всему городу, будет весьма кстати.

– Не отрывайся на мне, – укоризненно выговорил Курт. – Это не я разгромил твой дом.

– Никакого сарказма, Гессе. Просто пытаюсь «успокоиться» и «мыслить здраво». Случившегося не исправишь, и все, что остается, это повернуть зло к добру. Теперь совету придется терпеть твои выходки, терпеть тебя самого в Ульме, смиряться с множеством твоих решений и с тем фактом, что кое-кто из горожан таки займет твою сторону, пусть и из соображений исключительно шкурных. Если произошедшее поможет найти эту мерзость, я, разумеется, не стану благодарить судьбу за гибель Эрики, но хотя бы смогу сказать, что была она не напрасной… Буду искренне благодарен, однако, если сейчас ты возьмешь эти неприятные заботы на себя. Я, с твоего позволения, останусь и… Просто хочу осмотреть дом. Бог знает, что тут еще может обнаружиться – быть может, нечто такое, чего посторонним лучше не видеть и не знать…

– Да, – не стал спорить Курт, удержавшись от того, чтобы обернуться на комнату с неподвижным телом на кровати. – Конечно. Я понимаю.

* * *
Привлеченные к происшествию стражи явились в дом с голубятней под крышей спустя полчаса. Курт встретил их на первом этаже у двери, над телом первого убитого, не оскорбившись на то, что никто из троих солдат не поприветствовал майстера инквизитора, равно как и не удивившись тому, что самый молодой из них, едва взойдя на ступени второго этажа, выбежал прочь, притиснув к губам ладонь.

– Силы небесные… – проронил один из оставшихся, оглядывая побоище на лестнице с ужасом, не решаясь подступить ближе к телу, возлежащему в кровавой каше; Курт вздохнул:

– Это вряд ли.

– Матерь Божья… – продолжил страж, ступив к подъему на третий этаж, и остановился, переглядываясь с товарищем, серым, словно бумага. – Это чем же его так?.. Лицо в затылок… не голова, а миска…

– Кулаком, – пояснил Курт, и когда тот рывком обернулся, смотря на него с недоверием и подозрительностью, прошел дальше, обойдя распростертые на пути тела и поманив солдата за собой. – Идем в эту комнату, взглянешь еще на кое-кого. Сам все поймешь.

– Святые угодники… – помянул солдат, шагнув следом, и остановился, обозревая разгромленную мебель; на разлетевшийся о стену стол страж взглянул настороженно, на миг обернувшись в коридор, и медленно подошел к кровати с укрытым телом.

– Это хозяйской любовницы комната, верно? – уточнил второй, силясь говорить ровно и выдержанно; Курт кивнул.

– Была, – коротко отозвался он, сдернув покрывало в сторону, и оба солдата отступили на шаг, не отрывая окаменелых взглядов от тонких рук и белой шеи с явственно различимыми следами зубов.

– Господи Всемогущий…

– Да, – согласился Курт, – и Он, и угодники, и Матерь Божья в особенности понадобятся заступниками ульмскому совету, если и это убийство они также попытаются замять. Я все знаю, – кивнул он в ответ на два напряженных взгляда. – Знаю, что был убит один из вас пару дней тому, и – знаю, как. Знаю, что об этом вам было велено помалкивать.

– Майстер инквизитор…

– Гессе, – поправил Курт, смягчив тон. – И не надо оправдываться – знаю я также и то, что уж вам-то подобные выходки поперек горла. Просто передайте мои слова, если кто-либо из ратманов подаст мысль о том, что и теперь надлежит хранить молчание. Если они попытаются замять дело, я повторю все сказанное сам, явившись лично и присовокупив к этим словам Знак и все свои полномочия, которыми до сего дня медлил пользоваться не иначе как по доброте душевной и от избытка христианского долготерпения.

– Теперь-то уж, думаю, навряд ли, – отведя взгляд от неподвижного тела, вздохнул страж. – Господин барон – это ведь не солдат какой-то…

– Ну, господин барон, слава Богу, пока живехонек, – возразил Курт, и солдат закивал:

– И впрямь – слава Богу, неплохой он человек, жаль бы было, уж лучше б совет перекусали к чертям, прости меня Господи… Майстер Гессе, виноват, – оговорился страж, понизив голос и обернувшись на убитую мельком, – но можно нам уже выйти отсюда? Не подумайте чего, но только малость не по себе тут… Что господин барон живой, это хорошо, – продолжил солдат уже на улице, вдохнув весенний воздух полной грудью. – Уж он-то в глотку вцепится, если такие дела пожелают оставить в неизвестности. Все знают, как он эту деваху… в том смысле – что… Ну, что не просто, как все, а… Вы передайте ему соболезнования, там… ладно?.. Да и челядь перебили, погром в доме – нет, такое не замнешь.

– Это хорошо, – кивнул Курт, значительно присовокупив: – Полагаю, ничего удивительного не будет в том, что горожане – так, вдруг – об этом узна́ют. Слухи подобного рода растекаются скоро, верно ведь?

– Да… – чуть настороженно согласился солдат, бросив исподтишка взгляд на товарищей. – Я так мыслю – верно. Слухи – дело такое. Поди сыщи потом, кто все начал…

– Сегодня ж праздники, – заметил второй страж, кивнув неопределенно вокруг. – Пасха и… апрельский… Сколько ж народу на улицах будет по темноте, вообразить боязно…

– Стало быть, – вздохнул Курт, – будем надеяться, что слух о том, насколько в городе опасно, а тем паче ночью, разойдется уже сегодня. Ради безопасности горожан – это было бы весьма уместно… Я так полагаю, более у меня нет причин задерживать вас здесь и дальше. Все, что было необходимо для отчета вышестоящим, вы увидели, а расследование, как вы сами понимаете, вести будут уже не они – я. Подобные дела – наша епархия.

– Не завидую я вам, майстер Гессе, – тихо выговорил страж, на миг зажмурившись и мотнув головой, точно надеясь вытряхнуть из нее все увиденное. – И вам, и вообще – вашим… Знаете, я по сию пору от души полагал, что ваше ведомство… виноват… такими историями только мозги людям дурит.

– Да, – усмехнулся Курт понимающе. – Знаю. Не ты первый.

– Как же вот так вот служить можно… Кошмары после не донимают?

– Привыкаешь ко всему, – неопределенно отозвался Курт и, когда ему навстречу выбросилась рука – явно необдуманно, механически, по привычке – не замявшись, пожал раскрытую ладонь: – Ну, бывай. Удачного дня желать не стану.

– Где уж тут… – согласился страж растерянно, отступив назад и глядя на свою руку с удивлением, словно поражаясь, откуда же она вдруг взялась.

(обратно)

Глава 18

В свою гостиницу Курт все же завернул – что бы ни говорил он фон Вегерхофу, а бессонная ночь и миновавшие полдня были скверным кушаньем. На требование подать к завтраку все равно что и немедленно владелец замялся, очевидно, припоминая, не упустил ли из виду что-либо из церковного правила, и, наконец, осветился нерешительной улыбкой:

– Сей же миг, майстер инквизитор, – присовокупив, уже уходя: – Веселых вам праздников.

– Уже веселюсь вовсю, – согласился Курт хмуро, с усилием подавляя зевок; когда от соседнего стола донесся жизнерадостно-издевательский голос, в висках противно и мелко застучало.

– Что за мрачность, – укорил его уже знакомый торговец, что советовал убираться из Ульма прочь. – В такие дни. С Днем дурака вас, майстер инквизитор.

– Это какого? – уточнил Курт, не оборачиваясь. – Который вздумал воскреснуть ни с того ни с сего?

– Да бросьте вы, – не унимался тот. – Ну, и с Пасхой, если угодно. Да какая разница – хоть сегодня не смотрите волком. А то я себя и впрямь начинаю чувствовать неуютно.

– И не напрасно. Этой ночью стриг – тот самый, которого уже нет в городе – убил снова. Наверняка тоже решил отметить праздник.

– И с чего же вы взяли, что это именно штриг? – с нескрываемой снисходительностью поинтересовался торговец; Курт демонстративно задумался:

– В самом деле – с чего?.. Дайте припомнить; двое со свернутыми шеями, один с головою, пробитой ударом кулака, один со вскрытым горлом… Да, вспомнил. Еще девушка – обескровленная. Прокушены руки и шея. С праздником, – ответно пожелал Курт, когда торгаш настороженно притих. – Минувшей ночью этот мифический стриг ворвался в дом барона фон Вегерхофа, перебил его людей, разгромил дом и убил его содержанку. Приятно повеселиться этим вечером, господин Вассерманн.

– Это что же – апрельская шутка с инквизиторской особостью? – уточнил торговец с нерешительной улыбкой, и он кивнул:

– Ну, разумеется. Посмейтесь вместе с бароном. Он оценит.

Усмешка собеседника сгинула, и в зальчике повисла тишина, сохранившая свою нерушимость во все время его скорого завтрака, и лишь закрывая за собою дверь гостиницы, Курт услышал зародившийся гомон.

Ульм, и прежде оживленный и беззаботный, сегодня плавал в гвалте, по-своему упорядоченной суете и людских толпах, каковые, судя по одеяниям и доносящимся до слуха возгласам, справляли явно не Светлый Праздник. Сегодня впервые на висящий открыто Знак никто не косился и, кажется, вовсе не обращал внимания; майстера инквизитора задевали плечами и локтями, едва ли не коленями, однажды даже втерев в гурьбу нетрезвой и крайне увеселенной молодежи и после извергнув прочь, навряд ли это заметив. Протолкавшись сквозь человечью реку, Курт выбрался на окольные улицы, пройдя мимо дома фон Вегерхофа; у дверей топтались четверо носильщиков и мялся недовольный страж, от которого было узнано, что пострадавшего счел своим долгом навестить один из членов рата. Будут уговаривать не поднимать шума, предположил солдат мрачно. Праздничная неделя только началась, и если один из богатейших и известнейших людей Ульма вздумает развести панику, неприятно будет всему городу, а в первую очередь – чуть менее богатым и не столь известным, каковыми являются устроители празднеств, торгаши и владельцы пивнушек и трактиров.

Дверь распахнулась спустя полминуты, исторгнув прочь узнаваемую с первого взгляда необъятную фигуру ратмана Штюбинга в черно-белом камзоле. Завидев Курта, тот остановился, не сразу сумев сбросить с лица мину крайнего раздражения, граничащего с бешенством.

– Вы начинаете казаться мне вездесущим, юноша, – выговорил он сквозь принужденную улыбку. – И вы скверно влияете на вашего друга.

– Он отказался замять происшествие? – Курт уверенно шагнул ближе, едва удерживаясь от того, чтобы ухватить ратмана за грудки: – Вы! Неужто вам могло прийти в голову, что он согласится? В вас самом хоть что-то человеческое осталось, или вы так защищаете этого стрига, препятствуя мне выследить его, потому что сами сродственны этой твари?

– Осторожней, юноша, – оскорбленно вскинулся тот. – Я ведь могу привлечь вас к суду; вы назвали должностное лицо Ульма тварью?

– Вы болван, Штюбинг, – устало отозвался он, отступив. – Вижу, что не ошибся в своем мнении об этом городе, если такие, как вы – его лицо, совесть и разум… Пшел вон, алчный боров, и чтобы больше я не видел тебя в этом доме снова, если только ты не явишься для извинений и оправданий.

Толстые дрожащие губы ратмана приоткрылись, так и не сумев издать ни звука, и Курт, развернувшись, зашагал прочь, успев увидеть одобрительно-восхищенное лицо приставленного к Штюбингу стража.

У дверей «Моргенрота» стояла знакомая крытая повозка с лиловыми шторками, уже почти загруженная тюками и сундучками, однако возницы на месте еще не было. Владелец гостиницы встретил майстера инквизитора с учтивой настороженностью, на сей раз проводив к нужной комнате и доложив о его приходе без пререканий и проволочек.

– Вы невозможны, майстер Гессе, – укорила Адельхайда, когда дверь закрылась за ним. – В прошлый раз я нарочно предупредила владельца о вашем появлении, но мы ведь договорились, что больше вы так поступать не будете. Знаете, что мне пришлось придумать тогда? Что вы подозреваете меня в еретических наклонностях и приходили для допроса.

– Самое невинное и безопасное обвинение в этом городе, – отмахнулся Курт, кивнув на молчаливую горничную, замершую поодаль: – Она так и будет здесь стоять?

– «Она» в курсе расследования, майстер Гессе. И Лотта будет знать обо всех важных происшествиях; я полагаю, если вы вот так, открыто, явились сюда, произошло нечто и впрямь серьезное.

– Да, – согласился Курт, все же косясь на ее помощницу с подозрением. – Этой ночью Арвид устроил погром в доме Александера.

Адельхайда нахмурилась, придирчиво глядя в его лицо, и, отступив, присела на краешек убранной подушками широкой скамьи.

– Если это апрельская шутка, майстер Гессе, – произнесла она напряженно, – то это не смешно.

– Вы все сговорились, что ли? – чуть повысил голос Курт. – Это, по-вашему, остроумно?

– Должна признать, нет. Полагаю, чувство юмора у вас напрочь отсутствует.

– Вы просто плохо меня знаете. На самом деле я весельчак.

– Прошу прощения! – окликнула их Лотта, и та кивнула:

– Все верно, просто меня несколько озадачила эта новость… Послушайте, вы всерьез? он явился к Александеру?

– Пока тот был на пасхальной всенощной, – кивнул Курт, садясь на стул напротив. – Вошли просто. Убивали всех. Очень быстро.

– Убиты все?

– Слуги – убиты, – подтвердил он и, помедлив, докончил: – Эрику убивали трое. Судя по всему, одновременно.

– О, Господи… – тяжело выдохнула Адельхайда, на миг опустив голову, и распрямилась снова. – Как он?

На секунду Курт приумолк, подумав о том, что еще пару локтей в сторону – и тот стол просто размазал бы его по стене…

– Держится, – отозвался он, наконец.

– Лотта… – тихо попросила Адельхайда через еще мгновение тишины.

Та, кивнув, молча вышла, осторожно прикрыв за собой дверь, и Курт невесело усмехнулся:

– Стало быть, все же не полностью «в курсе».

– Относительно сущности Александера – нет. По ее мнению, он наш эксперт в этой области… Теперь, майстер Гессе, подробней; что именно произошло?

– Александер думает, что Арвид обладает способностью к внушению; по его словам, у мастеров такое не редкость. Замок не взломан, и первый из убитых обнаружен прямо у порога, посему я склонен с ним согласиться – все выглядит так, будто слуга открыл им дверь. Прочие найдены по пути к верхней комнате – судя по всему, просто выбегали на шум, и их убивали походя. Девушка, похоже, успела запереть дверь…

– Нет, – возразила Адельхайда ровно. – Просто она всегда это делает, когда Александера нет дома.

– Вот как… Я сделал такой вывод, потому что ее дверь была вырвана из петель с мясом – возможно, ударом ноги. В ее покое, в отличие от прочего дома, вообще полный разгром; думаю, сейчас я не ошибусь, если скажу, что ее гоняли по всей комнате перед тем, как убить.

– Александер точно в порядке? – с нажимом повторила она, и Курт вздохнул:

– «В порядке» – это вряд ли. Но старается держать себя в руках, хотя я не знаю, чего от него можно ожидать – то ли он окончательно впадет в уныние и хандру, то ли, напротив, пустится во все тяжкие. Я бы, откровенно говоря, предпочел второе. Но… У меня сложилось чувство, – нехотя поделился Курт, не глядя на собеседницу, – что он боится нарушить свой весьма затянувшийся пост. Особенно после случившегося. Боится увидеть в Арвиде себя самого. Боится напомнить себе, что и сам когда-то…

– …развлекался тем же? – договорила Адельхайда, когда он запнулся, и кивнула: – Я знаю. Ничего. Он придет в себя. Александер справится. Он со многим справился, совладает с собою и теперь.

– Вы в нем так уверены.

– У него нет выбора. Просто сейчас ему нелегко, поймите сами, майстер Гессе. Он и без того обречен терять друзей и близких, а когда это происходит прежде срока, к тому же по его вине…

– Вы так думаете? – перебил Курт с невольной резкостью, и она качнула головой:

– Он так думает. Ну, и, если говорить откровенно… Его ошибка всему причиной. Его несдержанность две ночи назад. Из-за этого пропали втуне все наши старания, бессонные ночи, многие недели ожиданий; из-за этого, быть может, вовсе развалилось дело, и из-за этого Арвид пришел в его дом. Вы сами это знаете; я это знаю, и – он знает… А кроме того, даже если бы в случившемся не было его прямой вины, он все так же корил бы себя – просто потому, что Эрика жила бы, если бы просто не связала свою судьбу с ним. Сейчас вам его, наверное, не понять…

– И надеюсь, что не пойму никогда, – отозвался Курт убежденно. – Я не впервые такое вижу. Я сам побывал в мерзостном положении, когда не сторонний мне человек оказался в заложниках, и от меня зависело решение его судьбы. Мне это не понравилось. В Кельне один из моих сослуживцев потерял обоих детей, потому что кто-то ночью попытался поджечь его дом. Я видел, как он живет с этим. Сегодня я видел Александера… Со мной такого не случится. Я не стану рвать на себе волосы, когда кто-то причинит вред моим близким, чтобы нанести рану мне, потому что ни жен, ни детей, ни возлюбленных у меня никогда не будет; и точка.

– Только служба? – чуть заметно улыбнулась Адельхайда; он пожал плечами:

– Это безопасно и рационально. Это не мешает работать. Не мешает думать. Подобное положение вещей не приводит к срывам и провалам.

– Довольно потребительский подход к собственной жизни.

– Вы так думаете?.. Госпожа фон Рихтхофен, вы настаивали на том, чтобы я видел в вас не просто женщину, а такого же служителя Конгрегации, как я сам; так ответьте мне честно и без обид на то, что я спрошу. Когда вы попали к нам?

– Пять лет назад, – отозвалась Адельхайда; Курт кивнул:

– Вот именно. Вам двадцать восемь, и вы все еще не замужем – отчего?

– А вы предпочитаете прямоту, майстер Гессе, да?

– Бросьте, мы ведь не при дворе, и я не пытаюсь уловить вас в свои сети, мне ни к чему крутить хвостом; говорю как есть, потому что я говорю с сослуживцем. Так почему вы все еще одна?

– Память о муже вами не примется как аргумент? – невесело улыбнулась Адельхайда; он дернул плечом, кивнув:

– Отчего же, я и такое видел…

– Но это не обо мне, так?.. – договорила она и вздохнула, отмахнувшись. – Тут вы правы. Замужество – это конец работе…

– …без которой уже никак. С которой теперь сверяются все желания, все прихоти или нужды, которая и есть мерило всего на свете. Это навсегда. Вы тоже втянулись, госпожа фон Рихтхофен, поэтому и ваша жизнь столь же потребительским образом принесена вами в казну Конгрегации. Вздумаете обвинить меня в бездушии – и тем самым первой сознаетесь в нем же… Александера это не касается. Он не выбирал эту службу; да он и не служит – он агент, не только de jure, а и de facto. Он и остался в Конгрегации, как остаются агенты – под давлением, неважно, вербовщика или же безличной необходимости. А любой агент искренне мнит себя или пытается себя сделать простым человеком, который не лишен земных радостей и заурядного течения жизни и который чувствует себя мерзко, когда эта видимость разбивается о реальность, как правило, разбивается вдребезги и неожиданно. Не могу не согласиться с его мыслями – да, ничего бы не случилось с этой девушкой, не имей она отношения к нему. Да, лучше не иметь таких привязок. Proximus sum еgomet mihi[657] – вот от какого credo не бывает проблем. Для тела – в его распоряжении половина девиц Ульма, которые наверняка дадут все, чего ни попросит, с превеликим удовольствием. Для души – лучше завести котенка и заботиться о нем; в конце концов, если однажды он найдет свою кошку пришпиленной к двери уборной – невелика потеря… Бог с этим, – оборвал Курт сам себя, отмахнувшись. – Александер плохо на нас влияет; отчего-то вдруг потянуло на философию, как бы не впасть в меланхолию вовсе… Возвратимся к делу.

– Как скажете, – отозвалась Адельхайда с мимолетной улыбкой. – К делу.

– Сегодня у меня довольно странный день, – сообщил он со вздохом. – С самого утра я удивляюсь тому, что сам же говорю и делаю… Точно так же не могу поверить, что сегодня пришел к вам не только для того, чтобы поставить в известность о произошедшем, но и – дабы спросить совета. Быть может, я не специалист в проведении подобных операций, однако сдается мне, наши планы в связи с этим должны претерпеть некоторые изменения. Когда я задал вопрос «что теперь» Александеру… Его унылое «не знаю» меня не слишком удовольствовало.

– Александеру сейчас не до того, чтобы думать за других, – согласилась Адельхайда. – Боюсь, эта почетная обязанность ложится теперь на меня… Вы правы, майстер Гессе, планы изменяются. Александер должен был присутствовать на празднестве в замке моей тетки с первого же дня, и вас он должен был привести с собою, но теперь… Весь город знает, что Эрика была для него не просто любовницей, что он не отпускал ее от себя ни на шаг (никто ведь не догадывался, что она сама не желала покидать дом); и если на второй день после ее смерти он пустится веселиться, это будет подозрительно и странно. Кроме того, сейчас у него уйма вполне материальных забот – перевести новую прислугу из замка, проследить за тем, чтобы дом привели в порядок…

– С другой стороны, тот факт, что ему не хочется оставаться в жилище, где погибла не безразличная ему женщина, – разве не будет воспринят с пониманием?

– Неплохая мысль, – кивнула Адельхайда, тут же возразив: – Однако же для решения этой проблемы ему достаточно будет перебраться в одну из гостиниц – любой владелец сдаст ему этаж целиком и со скидкой, только лишь аd honhres[658]… Кроме того, его деловые партнеры всполошатся, и Александеру придется приложить немало красноречия и самообладания, дабы убедить их в том, что его личная жизнь и беззащитность его дома не объединены с жизнью деловой и защищенностью капиталов. Это тоже потраченное время. Вы – также не сможете теперь покинуть Ульм хотя бы в ближайшие пару дней. Стриг снова нанес удар, произошло новое убийство, убийство не единичное, к тому же в пострадавших – человек, которого все горожане почитают за вашего давнего друга, и если вы, едва переступив его порог, отправитесь развлекаться… Не в вашем это характере – это поняли уже все. Боюсь, первое время мне придется управляться одной.

– Собственно говоря, – заметил Курт, – не вижу причин к тому, чтобы я действительно не остался в городе. Быть может, Арвид солгал. Быть может, он не покинул Ульм. Может, я сумею что-то узнать…

– Ничего вы не сумеете, – возразила она уверенно. – И он не солгал – случившееся лишнее тому доказательство. Это прощальный взмах, майстер Гессе. А также задел на будущее; когда он завершит свои дела, он, убеждена, вернется к противостоянию с Александером.

– Он тоже полагает так… Однако мое присутствие на вашей высокородной попойке…

– Будет обеспечено, майстер Гессе, – строго оборвала Адельхайда. – И необходимо. Я не принижаю собственных возможностей, однако же я одна не могу быть всюду и слышать всех; обыкновенно это приходится делать, но сейчас ситуация такова, что мы не знаем, сколько у нас времени в запасе. Вы мне нужны оба – и вы, и Александер, одно лишь присутствие которого подле нашего неизвестного объекта расследования может раскрыть дело в полминуты.

– И как же вы предлагаете это обеспечить, госпожа фон Рихтхофен?

– Я вышлю вам официальное приглашение – обоим. По всем правилам. Не явиться после этого Александер не сможет; и вы тоже, майстер Гессе фон Вайденхорст, учтите это и на будущее… Потеря первых пары-тройки дней, конечно, неприятна, однако не играет существенной роли – упомянутая вами «попойка» начнется с турнира, где будет уйма ненужного и постороннего в нашем деле народу, второй день уйдет на то, чтобы отсеять их, и лишь к третьему дню подтянутся «свои», которые и интересуют нас с вами.

– Еще и турнир? – покривился Курт насмешливо. – Господи, это-то вы к чему придумали?

– Это не моя идея, – с заметным недовольством пояснила Адельхайда. – Это задумка тетушки. Когда я подвела ее к мысли о, как вы выразились, «высокородной попойке», она придумала учинить празднество по устоявшимся традициям ее молодости; она не говорила об этом вслух, но я подозреваю, что в ее голове вызревает план подыскать мне таким образом подходящего мужа. Судя по ее довольно неуклюжим намекам, я не ошибаюсь. Найти богатого мужа из своего сословия в наше время практически невозможно, посему, по ее мнению, следует хвататься хотя бы за «настоящего мужчину и рыцаря».

– Каковым, несомненно, и был ее покойный супруг – образец для всех на свете…

– Остерегу вас, кстати, майстер Гессе, – строго заметила Адельхайда, – от того, чтобы вы назвали «покойным» моего дядюшку в ее присутствии. Строго говоря, его нельзя полагать бесспорно мертвым. Попросту однажды он решился предпринять паломничество по святым местам и монастырям Германии, из коего так и не возвратился; было это лет тридцать назад, однако тетка до сей поры ожидает его возвращения. Прислуга исправно убирает его комнату, конюшие следят за тем, чтобы его любимый жеребец был в порядке… Само собою, любимого жеребца дядюшки давно нет в живых, однако на подобные мелочи тетка внимания не обращает; в стойле топчется гнедой, и этого ей довольно. На месте дяди за столом на редких торжественных обедах лежит его перчатка и парадный меч, и страшная немилость ожидает того, кто осмелится высказать уверенность в его гибели где-то по пути домой. Согласна, с головой у тетки не все в порядке, но в остальном она милая и даже благодушная старушка. Если вы умудритесь ей приглянуться, будете иметь право на свободу действия и сло́ва в ее жилище. Кстати, это будет несложно – она верная католичка и полагает Инквизицию единственным оплотом добропорядочности в нашем преисполненном грехом мире. Она гессенка, и «весь этот баварский сброд» считает еретиками от рождения, заранее обреченными на адские муки.

– Так я вам нужен для установления добрых отношений с тетушкой?

– С тетушкой у меня отношения самые наилучшие – как и с любым родственником, которого видишь два раза в год. К прочему, она знает, что расследование смерти ее родного племянника, моего мужа, было проведено столь удачно именно моими стараниями, посему во мне она души не чает. Имея же в виду тот факт, что я – ее единственная оставшаяся в живых родня, вы и вовсе оставите в стороне все вопросы… Вы, майстер Гессе, мне нужны по иной причине. Музыканты, трюкачи – все это будет, однако это привычно, набило оскомину и наскучило давным-давно; но вот нечто подобное вам – это что-то новенькое и занимательное. Вы будете украшением нашего торжества.

– Вроде оленьих рогов над очагом? – уточнил Курт сумрачно, и Адельхайда серьезно качнула головой:

– Быть ли вам на том празднестве рогами и для кого – вам решать, хотя я бы остерегла от столь несвоевременных развлечений: проблемы с буйными мужьями нам ни к чему… Нет, майстер Гессе, вы будете – вроде живого оленя. Или медведя. Умеющего кланяться дамам, разговаривать с мужчинами и улыбаться детям. Впрочем, если вы окажетесь неспособным к этому – не беда; никто не удивится. Что бы вы ни сделали, это вызовет живейший интерес и будет воспринято как должное – вскочите ли танцевать на перила балкона или внезапно начнете декламировать псалмы. В этих краях живой инквизитор – нечто необычайное, а уж тем паче инквизитор с рыцарской цепью, к тому же заслуженной перед Императором собственными силами; весь их интерес будет направлен на вас. Вы мне нужны для отвлечения внимания, майстер Гессе. Для того, чтобы эти вечера за поглощением яств и напитков прошли не так, как обыкновенно. Не так, как все они привыкли. Чтобы присутствующие думали по большей части об одном занимающем их предмете.

– Благодарю, – кисло отозвался Курт. – Говорящим медведем бывать пока не доводилось; наверняка и это будет неоценимым жизненным опытом. Вот только не кажется ли вам, госпожа фон Рихтхофен, что присутствие человека с Сигнумом насторожит нашего неизвестного подозреваемого, если он и впрямь окажется среди ваших знакомцев?

– Всенепременно насторожит, – кивнула она убежденно. – Насторожит, взволнует, встревожит. Надеюсь, выведет из равновесия. Особенно если он уловит на себе ваш испепеляющий, подозревающий во всех смертных грехах взгляд, каковым вы, не сомневаюсь, будете одарять каждого в трапезной зале.

– Это указания к действию?

– Это констатация факта. Вы и на меня смотрите так, и на Александера, и на прохожих на улицах города. Наверняка и на себя самого в зеркале. В нашем случае это неплохо.

– Пусть так, – отмахнулся Курт, – однако же нет полной убежденности в том, что там будет что-то найдено. Что мы не проведем несколько дней, чревоугодничая и погрязая в праздности, ничего, кроме изжоги, через это не обретя. Не прощу себе, если это будет так.

– А главное – мне не простите как автору этой идеи? – договорила она; Курт кивнул:

– Не стану отрицать. Буду говорить откровенно: Александер верит в вас, и, быть может, он прав, не знаю – он уже работал с вами, ему виднее. Возможно. Я… я вам верить не могу. Я не могу поручиться за то, что вы знаете, что делаете. Не могу быть уверенным в том, что вы поступаете верно, и я должен слушаться ваших советов и указаний.

– У вас есть альтернатива, майстер Гессе? – безмятежно поинтересовалась Адельхайда. – Есть свой вариант? Свой план – лучше, чем мой? Подели́тесь, обсудим, и, вполне возможно, примем его к действию. Я не глумлюсь, я говорю вполне серьезно.

Курт недовольно поджал губы, опустив взгляд в пол, понимая, что возразить ему нечего.

– Планов у меня нет, – вынужденно сознался он, и Адельхайда кивнула:

– Верно. Планов у вас нет. Их, собственно, нет и у меня – нет и не было, и вся эта суета с «высокородными попойками» тоже придумана не мною. Наше с вами руководство сочло, что это будет правильно. Мне, как и вам, было сказано: «Si melius quid habes, arcesse, vel imperium fer»[659]. Но и у меня мыслей нет. Никаких… Утешьтесь, – сострадающе улыбнулась она. – Пусть вам станет легче оттого, что вы не выглядите глупее меня – мы с вами в этом деле заплутали вместе, одинаково не имея ни малейшего представления о том, в какую сторону выбираться.

– Слабое утешение.

– Понимаю… Вот что, майстер Гессе, – подытожила Адельхайда со вздохом. – Сейчас мы ничего не придумаем – вот так, с наскока. Давайте придерживаться прежнего плана, а пока я советую вам отдохнуть. Вы не спали всю ночь, и это утро явно не прибавило вам сил. Ну, а после… Вы надеетесь что-то выловить в Ульме? У вас на это будет дня два, попытайтесь. Если что-то наклюнется, и вы сочтете, что ваше присутствие здесь необходимо и далее – но на самом деле необходимо! – на мое приглашение вы напишете ответ. В шифре, разумеется. Я буду знать, какова ситуация, и подлажу свои действия под ваши. Если же за это время вы ничего не найдете – станем двигаться и дальше по намеченному пути. Это принимается?

Курт ответил не сразу, понимая правоту собеседницы и уже устав злиться на себя за то, что ничего не может противопоставить ее словам и действиям.

– Как вы сказали об Александере… – отозвался он, наконец. – У меня ведь тоже нет выбора, так?

* * *
«Моргенрот» Курт покинул, пребывая во власти головной боли, однако раздражало не то, что мозг раскалывался надвое, а то, что боль была той самой, до сих пор ни разу за время этого расследования им не ощущенной. Так резко, остро, словно от пыточного крюка, лоб над переносицей ломило лишь тогда, когда разум пытался осмыслить то, что уловил неосознанно, когда он что-то упускал из виду, не придав этому значения или позабыв. К своей гостинице Курт брел медленно, перебирая в памяти все сказанное, увиденное и услышанное, но всё не мог понять, к чему приложить мысль.

Он встал, как вкопанный, спустя минуту и развернулся, оттолкнув с дороги одного из прохожих и едва не споткнувшись о другого, устремившись по улицам бегом, во второй раз за время этого дознания пожалев об отсутствии помощника. Людские толпы к этому послеобеденному часу стали гуще и крикливее, и сейчас как никогда прежде захотелось выкатить на запруженную празднующими площадь пушку, зарядить ее стальной сечкой и гаркнуть в эту вопящую и хохочущую орду, расчистив себе дорогу и водворив тишину…


К главным воротам Курт почти подлетел, вознеся благодарственные моления, когда среди пасмурных и совершенно не праздничных физиономий солдат увидел знакомое лицо – того самого, что рассказал о смерти Бамбергера две ночи назад.

– Снова на воротах? – спросил он после приветствия, и страж неопределенно повел плечами:

– Да я почти всегда тут, на улицах редко… Майстер Гессе, – понизил голос солдат, – а верно говорят, что дом барона фон Вегерхофа разгромили этой ночью?

– Верно, – отозвался Курт хмуро. – Убили всю челядь и любовницу.

– Штриг, говорят…

– Верно говорят… Что-то в прошлый раз и ты не представился, и у меня как-то из головы вылетело, и не сложилось; как звать?

– Вилли, майстер Гессе.

– Вилли… – повторил он и, бросив взгляд вокруг, шагнул в сторону, потянув стража за собой. – Вообще говоря, именно потому я сейчас здесь – из-за стрига… Парни, мне нужна помощь.

– Вы нашли, где он прячется? – побелев, почти прошептал солдат, и Курт вздохнул:

– Если бы… Боюсь, все хуже. Или лучше, как знать… Не могу сказать тебе, как именно, но – я узнал, что стриг мог уйти из Ульма. Возможно, это не так, а возможно, я и не ошибаюсь; мне надо это проверить. От этого будут зависеть мои действия впредь.

– Понимаю… – растерянно проронил страж и неловко пожал плечами: – Но чем мы-то можем помочь?

– Мне надо узнать кое-что у привратной стражи, которая была на посту минувшей ночью и утром – до этой смены. Это, я так понимаю, немало народу, а я один, у меня это займет целый день, да к тому же – я не знаю всех вас в лицо и по именам…

– Понимаю, – повторил солдат, – но… Я бы с радостью помог; вы ведь хотели б, чтобы я поговорил, верно?.. вот только я лишь два часа как заступил, и если сейчас уйду с поста – мне не поздоровится.

– Вали на меня, – отозвался Курт, не замедлив. – Скажи – я велел; после того, как сегодня я прилюдно нахамил одному из ратманов, и он это съел, никто не удивится ни тому, что я вздумал здесь распоряжаться, ни тому, что ты подчинился. Можно даже не лгать о том, что именно я просил выяснить – им это все равно ничего не скажет; да и сомневаюсь, что кто-то вообще будет спрашивать – всем здесь наплевать на мое расследование. И не думаю, что твое отсутствие заметят; а твои товарищи тебя не выдадут, верно? Наверняка прикроют не в первый раз – всякое ведь случалось за время службы… Брось, – отмахнулся он нетерпеливо, когда страж поджал губы. – Что же я – не человек? Все понимаю.

– Турнут меня со службы, майстер Гессе… – тоскливо вздохнул страж, глядя поверх его головы на бойницу надвратной башни, и, наконец, решительно махнул рукой: – А, черт с ним. Если это вам поможет изловить того кровососа…

– Не уверен – предупреждаю откровенно. Вполне вероятно, сегодня мы узнаем, что его и впрямь больше нет в городе.

– Это тоже немало, – кивнул солдат, – пусть хотя бы так. Узнать, что бояться больше нечего – тоже хорошо. Хоть какая-то уверенность – хоть в чем-нибудь… Что надо спросить, майстер Гессе?

– Грузы на воротах досматриваются, – начал Курт, отступив еще на два шага в сторону. – Любые; от этого зависит ввозная пошлина – так?.. Мне надо знать, не провозили ли этим утром то, что вскрывать запретили – что-нибудь длинномерное вроде ящика локтей пяти в длину или гроба…

– Уж точно нет, – решительно оборвал его страж. – Понимаю, к чему клоните; но поверьте, майстер Гессе, если б через ворота кто-то вез гробы – наши парни не посмотрели бы, что заколочено; отрывая рыдающую родню от крышки, вскрыли бы и убедились, что там чисто труп, что не тварь. В этом – можете даже не сомневаться.

– Знаешь, если из города он ушел, я и сам не верю в то, что ушел таким образом. Он… Они твари гордые. Надменные. Мы для них никто, и вот так корячиться, чтобы провести нас, позорно прятаться в деревянном ящике – это лишь крайний случай, не настолько высоко они нас ставят. Да и – для этого надо довериться другому смертному, а это опасно… И все же спроси. И скажи – пусть передадут всем, чтобы впредь следили; ведь не обязательно должен быть гроб – просто что-то довольно вместительное, что не позволяют вскрыть.

– Есть ведь и речные выходы, – заметил солдат, и Курт кивнул:

– Есть. Но там спрятаться еще сложнее, еще опаснее – ну как перевернется его вместилище? Куда ему выплывать тогда ясным днем? А ночью уйти вплавь… Такой, как он, не станет мокнуть и пачкаться, скрываясь от людишек. Есть способ проще, каковым он, если и впрямь покинул Ульм, наверняка и воспользовался. Скорее всего, просто вышел из ворот ночью – своими ногами.

– Ночью ворота на запоре, майстер Гессе, – обиженно возразил страж. – И никто никому их не отопрет – даже за мзду, если вы на это намекаете. Имперский город, дело серьезное; чем потом откликнется такое двурушничество – Богу одному ведомо, а мы проверять не собираемся. И так, знаете, Ульм в прошлом с землей сравнивали – кто знает, для чего вот такие ночами шастать будут? В этом отношении все серьезно, поверьте на слово. Понимаю, вы можете поспорить, дежурства на воротах – дело прибыльное, все знают, но это днем, по мелочи с какого торгаша срубить; ночью – все строго. А теперь уж тем паче, майстер Гессе. Наши все на ушах стоят.

– Но меня вы впустили, – заметил он, и тот кивнул:

– Впустили. Потому что – Знак и Печать.

– А если грамота, подтверждающая важную должность? Если бумаги с особыми полномочиями?.. Спроси и об этом. Не было ли этой ночью спешных «гонцов» от совета или кого-то в таком роде. Однако и на такое он вряд ли пойдет – уж больно сложно. Не это мое основное подозрение. Мне, Вилли, надо знать вот что: не случалось ли у кого из стоящих на воротах провалов в памяти этой ночью.

Солдат нахмурился, даже отступив на шаг назад, глядя на собеседника непонимающе и настороженно, и отозвался не сразу.

– Это в каком смысле? – переспросил он, наконец, и Курт шагнул за ним следом, пояснив по-прежнему тихо, все так же поглядывая, не обращает ли кто излишне пристального внимания на их беседу:

– В самом дословном, Вилли. Видишь ли… – он помедлил, подбирая слова, и понизил голос еще больше: – Видишь ли, это одна из их способностей. Эти ребята, кто постарше и посильней, могут попросту приказать любому человеку сделать то, что они хотят. Между нами; так он вошел в дом барона этой ночью – снаружи, через дверь, через стену взял под контроль слугу, и тот отпер им двери.

– О, Господи… – проронил солдат едва слышно. – Так стало быть, все это напрасно – запоры на дверях, ставни, замки; все зря? Ничто не спасет?

– Если он захочет – войдет, – подтвердил Курт со вздохом. – Мы в Конгрегации этих тварей изучили неплохо, и поверь в то, что я говорю. Это так. Обыкновенно они не напрягаются, ловят народ на улицах, но бывает и такое. Посему – если он покинул Ульм, если вышел, то вышел так же, как вошел в дом барона. Приказав его выпустить. Того, что делал под таким внушением, человек может и не помнить; не обязательно – но может, это зависит от того, насколько силен стриг и насколько глубоко он подчиняет. Это мне и надо выяснить, Вилли. Быть может, кто-то из твоих товарищей помнит, как отпирал ворота, как выпускал кого-то, не желая сам этого делать, и теперь молчит об этом, потому что уверен, что никто его не поймет. Но я – пойму. Или, возможно, пара-другая минут попросту выпала из памяти – у одного из них или, быть может, у всей смены разом, как знать. Если кто-то из стражей этой ночью внезапно обнаружил себя растерянным, забывшим, что делал только что, не помнившим, куда ушла часть времени – мне надо знать это. Если такое произошло, стало быть, он и впрямь вышел из города.

– Вот бы дай-то Бог, а… – с тоскливой надеждой проронил солдат и, повстречав его взгляд, смутился. – Понимаю, вам это не на руку, майстер Гессе, если он уйдет… простите, но не порадоваться не смогу. Понимаю еще, что, раз ушел от нас – придет куда-то еще, и там начнут люди умирать, и не по-христиански как-то выходит – дескать, не меня едят, и ладно; Бамбергер потому и погиб – потому что не так мыслил… Но у меня дети здесь. Семья. Не смогу не вздохнуть, если ваша мысль подтвердится. Уж простите.

– Я понимаю, – сочувствующе кивнул Курт. – Это нормально.

– А если его тут больше нет… Вы что же – за ним? Куда же? Как выяснить?

– Рано пока об этом, Вилли; не знаю. Одно точно – куда он, туда и я, пока не возьму гада за яйца… Так что же – могу я на тебя рассчитывать?

– Конечно, майстер Гессе, какие вопросы; вот только одна проблема: те, кто сменился, сейчас по всему городу разбрелись. Кто-то дома, кто-то нет… Один я набегаюсь. Сколько времени уйдет, чтобы достать каждого, кто на воротах стоял… Ничего, если я приятелям расскажу, в чем ваша мысль, и их привлеку к этому делу?

– Ничего, – дозволил Курт. – Даже неплохо. Быстрей управимся.

Солдат скептически покривился в ответ, но лишь спустя два с половиной часа Курт понял, насколько страж оказался прав. Пройти от одного края города до другого и прежде было нелегко, а сегодня, казалось, эта задача была вовсе невозможной: к вечеру празднующих все прибавлялось, они становились все разнузданней и возбужденней, толпы – все гуще и плотнее, и что начнется к ночи, когда и без того изрядно подогретые граждане свободного города дойдут до кондиции, страшно было и вообразить.

* * *
Предоставив солдату отлов основной массы соратников, уже сменившихся с дежурства, Курт обошел все ворота города, включая, вопреки собственным выводам, и речные, выяснив, что за время их смены никаких подозрительных ящиков, мешков и тюков вывезено не было. Навестив по пути несколько домов и съемных комнат, он побеседовал с доставшимися на его долю стражами, пребывающими на отдыхе после ночного бдения, не выяснив ничего, что могло бы привлечь внимание, и к главным воротам Ульма возвратился уже к вечеру, когда солнце цеплялось кромкой диска за холмы на западе.

Похождения солдата увенчались бо́льшим успехом – это Курт понял, уже издали увидев кучку стражей, собравшихся у ворот, слушающих своего соратника с неослабным вниманием.

Ночная стража западных ворот незадолго до наступления утра, когда сон одолевает всего более, а тишина и безлюдье воцаряются даже в этом городе, внезапно утратила ощущение времени. Стражей было трое, прочие спали в караульном помещении при надвратной башне; еще минуту назад, по их словам, все сидели кружком, в сотый раз рассказывая устаревшие байки и анекдоты, дабы изгнать сон и развеять скуку, и вдруг каждый из них обнаружил себя в нескольких шагах в стороне, не помнящим, как прервал разговор и для чего отошел от круга света и тепла, создаваемого факелами. Некоторое время каждый прятал от других глаза, полагая, что это странное оцепенение коснулось лишь его; к утру, открывшись-таки друг другу и обсудив произошедшее, стражи рассудили, что о диковинном событии лучше всего будет умолчать.

– Так значит, нет больше штрига в Ульме, майстер Гессе? – с надеждой подытожил Вилли, и Курт лишь молча вздохнул.

Александер оказался прав, права оказалась Адельхайда – Арвид не солгал, говоря, что покидает город. И, как знать, быть может, если бы не убийство его птенца, он ушел бы из Ульма уже той ночью…

– И все же не расслабляйтесь, – отозвался Курт, наконец, не веря себе самому. – Мало ли что.

До гостиницы он добирался уже по сумеркам, с усталым раздражением уворачиваясь от празднующих горожан, с ужасающим мастерством изготовленных соломенных чучел и попросту палок, разряженных в ленты и листья. Ни одного поздравления с наступившим днем Пасхи Курт так и не услышал, зато пожелания со счастливым Днем дурака сыпались со всех сторон, в конце концов создав чувство, что сегодня майстер инквизитор отмечает свой день рождения, и ощущение собственной глупости именно в этот день было весьма уместно.

Уснуть он себе просто приказал. Этот полезный талант был открыт им в себе задолго до уроков Хауэра – когда единственным возможным способом уйти с улиц, спрятаться от окружающего мира были сны, когда усталость и уныние граничили с отчаянием, а жизненный путь виделся не иначе как короткой темной улочкой с тупиком впереди, – маленький Курт научился уходить от реальности по собственному произволению. Надо было лишь расслабиться, закрыть глаза и дышать – медленно, глубоко, стараясь не думать ни о чем, включая собственное желание уснуть. Пробуждался он также в четко назначенное себе время, длился ли сон минуты или же часы. Но если от неприятностей детства можно было уйти довольно легко, то проблемы взрослой жизни доставали его и там, в дальних краях по ту сторону сознания, и от такого сна Курт вставал разбитым, лишь чуть менее усталым и злым на весь белый свет и себя самого. Разум пытался постичь хоть что-то и там, в видениях, производя смутные решения и делая туманные выводы, а посему в последнее время таким сомнительным отдохновением Курт старался не злоупотреблять, предпочитая потратить время на работу. Однако бывали дни или ночи, когда выбора не оставалось: работать было невозможно либо же не над чем, и такой отдых был все же куда плодотворнее бесцельного блуждания по комнате из угла в угол.

(обратно)

Глава 19

Совершившиеся в Светлую среду похороны привлекли не меньше зрителей, чем произошедшее накануне выступление глотателя огня; на фон Вегерхофа таращились, точно на диковинку, перешептываясь и указывая пальцами на тело Эрики. У выхода из церкви подле стрига вновь возникла фигура Штюбинга; ратман стоял спиной, и лица его Курт не видел, зато глаза фон Вегерхофа были различимы явственно и четко. На мгновение подумалось, что тот не сдержится и выкинет какую-нибудь глупость, однако, судя по тому, как толстяк застыл на месте, когда стриг уже удалился, тот обошелся словесным порицанием.

Фон Вегерхофа Курт навестил к вечеру, появившись в его обиталище впервые с того воскресного утра. Прохожие косились на крышу дома, стопорясь и переговариваясь, и ненадолго он приостановился тоже, глядя на столб темного дыма, поднимающийся из трубы. Дверь отпер слуга с лицом настороженным и бледным; да и вся новая прислуга, спешно переведенная в городской дом из замка, была испуганной, притихшей и словно бы вовсе безгласной, ощущающей себя явно не в своей тарелке. Требование майстера инквизитора убираться прочь слуга воспринял со смятением, попытавшись несмело возразить и явно не представляя, что ему делать, и для того, чтобы избавиться от его докучливой услужливости, пришлось приложить некоторые усилия и толику жесткости.

Фон Вегерхоф обнаружился в занимающей половину второго этажа огромной трапезной, сегодня неестественно пустой и гулкой; в обеденной зале перед полыхающим вовсю очагом покоилась груда сваленных как попало вещей. Приблизившись, Курт разглядел ворох платьев, юбок и лент; в очаге, чадя, прогорала пара легких кожаных башмачков. Стриг сидел на полу, упершись в колено подбородком, и смотрел в огонь, даже не обернувшись на своего гостя. За эти дни фон Вегерхоф похудел еще больше и словно бы высох; и без того бледное лицо заострилось и побелело, а отражающийся в прозрачных глазах огонь делал его вовсе похожим на призрак.

– Мог бы и встретить, – укоризненно выговорил Курт, остановясь рядом. – Твои новые холуи невоспитанны до неприличия. Прекословить инквизитору… Мрак.

Тот не ответил, лишь едва заметно поведя плечом, и, широко размахнувшись, бросил в очаг шелестящее шелком платье, свернутое в сиротливый комок.

– Новости, – уже серьезно сообщил Курт, отступив от пламени на шаг назад. – Мне пришло приглашение от Адельхайды.

– Да, – наконец, разомкнул губы стриг. – Мне тоже.

– Дело продолжается, – как можно мягче напомнил он. – Надо ехать на эту пирушку. Арвида в городе нет, и здесь мы ничего не разыщем. Я завтра еду.

– Езжай, – отозвался фон Вегерхоф тускло, и в огонь полетело еще одно платье, блеснув серебряным шитьем. – Я буду там послезавтра.

– Выбирайся из этой мути, Александер, – настоятельно потребовал Курт. – Это никуда не годится. Приходи в себя, ради всего святого; вспомни, наконец, кто ты такой и что должен делать. Очнись. Надо ехать.

– Являться вовремя – de mauvais ton[660], Гессе, – бесцветно улыбнулся стриг, не отрывая взгляда от очага. – Если прибывать на подобные встречи в назначенный час, могут счесть, Dieu préserve, что я человек ответственный и обязательный, а это скучно… Я появлюсь послезавтра.

– Если не появишься, – предупредил Курт, отступая к двери, – я вернусь. И притащу за шиворот.

– J’aimerais voir[661], – откликнулся фон Вегерхоф и, выдернув из пестрого вороха тонкую, как паутинка, нижнюю рубашку, отправил ее следом за платьем.


Свою комнату Курт предпочел за собою не оставлять, съехав из гостиницы на явную радость своим соседям и ее владельцу – когда торговец Вассерманн после новости о нападении на дом фон Вегерхофа спешно покинул Ульм, хозяин стал одарять своего неудобного постояльца укоряюще-печальными взглядами, посматривая на оставшихся клиентов с благодарностью, надеждой и тоской. Шагнув на улицу и закрыв входную дверь, Курт живо вообразил, как там, за его спиной, все присутствующие в трапезном зальчике разом вскочили на скамьи и столы, разразившись радостными гиками и вскинув над головами шапки, и откупорили лучшие вина.

Ульм вообще словно бы закатил грандиозные проводы своему мучителю – остатки празднующих все еще шатались по улицам вперемешку с уже приступившими к всевозможным работам горожанами, и даже привратная стража выглядела изрядно повеселевшей, и напутствия, направленные вслед майстеру инквизитору, были довольно-сострадающие и искренне радостные. «Он может вернуться в любую ночь», – предупредил Курт напоследок, успев увидеть, как оживленные лица осунулись, и в глазах солдат вновь собрались тучи.

Верить ли себе самому, он не знал, и путь до замка полувдовствующей баронессы фон Герстенмайер преодолевал по большей части шагом, опустив руки с поводьями и глядя на медленно ползущую под копыта дорогу рассеянно и отстраненно, размышляя над тем, что назойливо лезло в голову все эти дни. Арвид покинул город на своих двоих, затратив часть ночи на произведенное им нападение на дом фон Вегерхофа; означает ли это, что следом за ним ехала целая телега, груженная гробами или ящиками для льда, или еще каким-то вместилищем, которое должно было дать ему укрытие от солнца? Выпустили ли подчиненные им стражи целый караван, в котором, кроме птенцов, была еще и пара простых смертных, долженствующих обеспечить дневную охрану? Или же убежище на ближайший день находится поблизости, и он действительно связан с кем-то из окрестных «фонов», как и было упомянуто в той в высшей степени странной записке?..

До замка Курт добрался, так ни в чем и не определившись, решив для себя, что этот вопрос пока будет покоиться на дальней полке среди множества других, столь же неясных и трудноразрешимых.

Родовое гнездо фон Герстенмайер высилось на голом, как локоть, холме, окруженное внушительной стеной; отсутствие барона не сказалось ни на наружном показном состоянии имения, ни на внутреннем, как стало ясно, когда майстера инквизитора пропустили сквозь внешнее кольцо укреплений. Замок ограждался двойной стеной, выстроенной еще во времена оны, однако и по сию пору пребывающей в полном порядке. На металлических деталях ворот не намечалось ни следа ржавчины, на деревянных – ни единой трещины; внутренний двор блистал чистотой, свойственной не всякой городской площади, своими размерами и выверенностью и в самом деле напоминая небольшой город. Замки, виденные Куртом до сих пор, отличались редкостной безалаберностью в устроении и поддержании оного, здесь же царил порядок и согласованность в каждом деянии каждого самого мелкого существа, включая, кажется, двух щенков, с редкостной для их возраста невозмутимостью возлежащих у колодца. Дворня не шастала – вышагивала, обыкновенных для столь населенного обиталища выкриков и постороннего шума не было, да и вообще все это строение напоминало не жилой замок, а военный лагерь, ожидающий, к тому же, с минуты на минуту высочайшей инспекции. «Милая старушка», отладившая и блюдущая сию систему, кажется, существовала лишь в обществе собственной племянницы; оказаться же хоть на миг на месте одного из здешней прислуги Курт не захотел бы ни за какие сокровища в мире.

Центральная башня с округлыми тяжелыми боками стояла поодаль, мрачная и непритязательная, окруженная еще обнаженными деревьями, кустами и свежевскопанными, взрыхленными холмиками и полосками земли, где в будущем наверняка прорастет нечто малонужное, но приятное глазу, вроде роз или садовых лилий; голый сад тянулся вдаль, теряясь из виду и обступая со всех сторон центральную башню и двухэтажный каменный дом, в разверстых подвальных дверях которого по временам исчезали и появлялись сосредоточенные, собранные бойцы этого переднего края благопристойности и традиций.

Несносно дорогостоящая гостиница, покинутая сегодня, с ее услужливыми работниками, теперь показалась забегаловкой для бедноты и спившихся игроков – того, как из-под него выдернули коня, Курт почти не заметил, как не сумел и сообразить, каким образом его вещи перекочевали с седла в руки одного из челядинцев. На лице молодого, быть может, младше него самого, парня не отобразилось ни единого чувства из тех, что, несомненно, вызвал вид новоприбывшего в сравнении с нарядами и скарбом прочих гостей. В предложении проследовать за ним Курт не уловил ни тени пренебрежения или неприятия, ничего, кроме хорошо поставленной предупредительности, преисполненной чувства собственного достоинства и неизбывной гордости за место своей службы.

Тушеваться и робеть в присутствии знатных особ Курт перестал уже давно, не почитая зазорным повысить голос на герцога Рейнского или нахамить Кельнскому архиепископу, однако сегодня и здесь внезапно пробудилось уже забытое чувство собственной малости и неуместности. Утвердиться в этом прибежище взыскательности можно было бы, представься возможность отчитать хоть бы этого свыше меры вышколенного прислужника, однако ничего, к чему можно было бы прицепиться, Курт так и не нашел. Его комната чистотой и аккуратностью походила на операционную келью, учтивость прислуги не переходила грани, за которой начинается заискивание либо, напротив, замаскированная дерзость, и теперь, глядя в окно на огромный вылизанный двор, он с непритворным любопытством и некоторым напряжением ожидал встречи с генералом этой твердыни.

Созерцание окружающего мира было прервано спустя четверть часа – дверь за спиной открылась без стука, и шагнувшая в комнату Адельхайда поинтересовалась без тени смущения:

– Надеюсь, я не застукала вас в непотребном виде, майстер Гессе?

– А ну как застукали бы? – отозвался Курт, и та передернула плечами:

– Это не смертельно. Надеюсь… Тетушка намеревалась приветить вас лично, однако в этот час у нее традиционное вечернее недомогание, то есть второй послеобеденный сон, посему большая часть ее обязанностей лежит на мне. Встретить вас я, однако, не смогла – здесь сегодня форменный апокалипсис; кто-то приехал, кто-то уехал, кто-то остался, дворне надо отдавать новые распоряжения, в том числе касательно мест за столом… Но это вам навряд ли интересно. Как вас устроили?

– Хорошо. Даже слишком.

– А Александер, паршивец, снова не прибыл в назначенный день, – констатировала Адельхайда с наигранным вздохом, тут же убрав усмешку. – Видели его перед отъездом? Как он?

– Отвратительно, – искренне ответил Курт. – Если завтра его не будет, я намерен вернуться в город и…

– Он будет, – уверенно возразила Адельхайда, берясь за ручку двери. – Увидите. Просто он пытается прийти в себя, злоупотребляя своими выходками… Что ж, отдыхайте; вечером у нас начнется работа, советую выспаться. Если же не желаете сейчас пребывать в четырех стенах – можете прогуляться по саду, никто здесь вас не остановит и с лишними вопросами лезть не станет. О вашем status’е предупреждены все вплоть до последнего помощника младшего поваренка. К сожалению, показать вам имение изнутри я не могу – нет времени. О начале ужина вас оповестят.

* * *
О начале ужина было оповещено все владение баронессы фон Герстенмайер разом, и не знакомый с замковыми порядками майстер инквизитор поначалу принял торжественное завывание рогов за сигнал тревоги или бедствия, каковое заблуждение развеял лишь все тот же юный слуга, явившийся в его комнату с предложением проводить гостя в трапезную залу. «Я найду дорогу», – возразил Курт, и парень немедленно исчез, поклонившись, не возразив ни словом и не замявшись на пороге ни на мгновение дольше необходимого.

Он выждал четверть часа, слыша в коридоре, окружающем гостевые комнаты, голоса и шаги, шорох платьев и стук башмаков по камню пола; будучи еще не знакомым с хозяйкой, явиться всех позже наверняка было нарушением правил приличия, однако вместе с тем и избавляло от опасности попасть в неловкое положение. Неизвестно, укажет ли ему столь предупредительная прислуга его место за столом или же сочтет это само собой разумеющейся мелочью, не стоящей нарочитого внимания, и попасть впросак было бы очень некстати. «Когда зван будешь», говорил еще Лука, «придя, садись на последнее место, чтобы звавший тебя, подойдя, сказал: друг! пересядь выше; тогда будет тебе честь пред сидящими с тобою»… Однако апостол явно не представлял себе, что такое репутация служителя Инквизиции в глазах окружающих. Если сейчас позволить себе ошибиться в такой малости, невзначай усесться за один стол с низшими – это на все оставшееся празднество создаст ему славу человека не уверенного в себе, не знающего себе цены, нерешительного, а кроме того – не знакомого с кодексом рыцарского сообщества, к которому, пусть и лишь de jure, принадлежит.

Его и в самом деле скудный запас сведений в этой области говорил о том, что место Курта именно там – вдалеке от приближенных баронессы, занимающих главный стол, со всевозможными мелкими приблудами, обладающими, кроме титула, меча и цепи, лишь неохватным самомнением. Как «господин фон Вайденхорст» Курт не мог рассчитывать ни на что большее, нежели общество таких же свежеиспеченных рыцарей, еще вчера, быть может, начищавших сапоги своему сюзерену. Однако звание «майстер инквизитор Гессе» давало привилегию расположиться едва ли не у самой вершины хозяйского стола, подле владельца замка, был бы таковой в живых, либо же владелицы как блюстительницы его имения. Что изберет в качестве линии поведения упомянутая владелица, было неведомой тайной; для решения этого вопроса самостоятельно познаний гостя не хватало. Теперь же, когда собравшиеся явно заняли большую часть скамей, вычислить среди них свое место должно было быть куда проще.

Из комнаты Курт вышел спустя минуту после того, как стих гомон за дверями, и отыскал главную залу без труда, однако на пороге оной на миг запнулся. Не видя еще пестрого собрания за массивной дверью, он понимал, что разительное отличие его от прочих, столь явно бросившееся в глаза еще в ульмской гостинице, здесь будет и вовсе ошеломляющим. До сих пор его выходы в высокое общество и посещения замков начинались со слов «вы арестованы» либо же, в лучшем случае, «ответьте на пару вопросов», и внешний вид господина дознавателя при том имел значение даже не третьестепенное.

Сегодня, будь его воля, Курт ограничился бы лишь сменой своей дорожной одежды, и теперь, с некоторым усилием переступая порог шумной залы, ощущал себя разряженным пугалом – ни разу до сих пор, кроме дня посвящения, не надеваемая, цепь на шее позвякивала при каждом движении, пристегнутый не по-походному, а согласно правилам на боку, меч мешал непривычной тяжестью, и лишь Знак на груди вселял если и не хладнокровие, то хотя бы некоторую долю уверенности.

Во́рон в курятнике, успело мелькнуть в голове, когда Рубикон порога остался за спиной. Кладбищенский ворон среди разноперого птичника…

«Еt mulier erat circumdata purpura et coccino et inaurata auro et lapide pretioso et margaritis habens poculum aureum in manu sua»[662] – пришла вторая мысль, когда сидящая подле древней, вытянутой, как сельдь, старухи Адельхайда привстала навстречу гостю. Золота, правду сказать, на ней не было вовсе, камней ровно в меру, жемчуга графиня фон Рихтхофен не носила, судя по всему, принципиально, да и лиловое платье слабо походило на порфиру, и кубок стоял на столе еще не наполненным. Однако воображение уже откатилось назад по тексту, живо нарисовав эту черноволосую женщину верхом на багряном звере. Без порфиры.

– Ну, а вот и вы, майстер Гессе, – с заметным укором поприветствовала она, указывая на похожий на трон древний стул с высоченной, как замковая стена, спинкой. Стул помещался рядом с нею, через место от тетки; стало быть, при расположении гостя в пространстве учитывались все его звания, просуммированные и умноженные друг другом…

«Еt lapidis pretiosi et margaritis et byssi et purpurae et serici et cocci et omne lignum thyinum et omnia vasa eboris et omnia vasa de lapide pretioso et aeramento et ferro et marmore»[663] – текла уже сама собою мысль, пока глаза всеми силами старались не бегать по сторонам, а голова – не вертеться, точно у попавшего впервые в город деревенского пастуха.

К указанному ему месту Курт прошел молча, не принеся извинений за опоздание, хотя по тому, как внезапно сорвалась с места и заскользила вдоль столов прислуга, ясно было непреложно, что все это сияющее сообщество ожидало только его. За стол он уселся неспешно, подчеркнуто лениво, дабы неловким движением не выдать собственного смятения; к взглядам, провожавшим его на улицах городов и деревень, он уже привык – к взглядам косым и робким, презрительным, озлобленным, ненавидящим, даже уважительным, случалось ощущать на себе и взор любопытствующий, но бывать предметом досужего интереса для трех десятков присутствующих разом, не имея возможности хотя бы просто уйти, еще не приходилось.

От камней, мехов, серебряного и золотого блеска рябило в глазах, и с каждым мгновением все больше хотелось отпустить какую-нибудь глупую выходку, лишь бы перестать быть точкой пересечения десятков глаз. На приветствие хозяйки замка Курт ответил рассеянно, понимая вместе с тем, что надо взять себя в руки не только ради предстоящей работы, но и для того, чтобы не показаться бессловесным неотесанным пнем, каковым он себя, по чести говоря, сейчас всецело и ощущал. Макушка начала уже, кажется, дымиться, и он, не сдержавшись, поднял голову, устремив прямой взгляд в глаза сидящего напротив человека, укутанного в меха так, словно за дверью носилась февральская вьюга. Мгновение прошло в неподвижности, и взгляд высокородного гостя смятенно скользнул прочь, отчего на душе ощутимо полегчало. Отстрелив подобным же образом еще нескольких назойливых зрителей, Курт ощутил, как овладевшее им оцепенение уходит, сменяясь глубоким, однако уже давно привычным раздражением.

Короткая предтрапезная молитва замкового капеллана прозвучала как-то неловко и торопливо, и обычного, как он полагал, для таких застолий оживления при виде принесенных блюд не наступило – большинство гостей сидело недвижимо, глядя теперь уже в стол, не размыкая рта и не поднимая глаз. Обосновавшиеся в углу музыканты вступили едва слышными переборами, и эти ненавязчивые звуки были единственным, что не давало огромной зале потонуть в тишине. Придя уже к выводу о том, что его присутствие здесь напрасно и послужит лишь помехой задуманному делу, Курт заметил, как словно невзначай, походя, мужская половина гостей подставляет кубки под разносимые по зале кувшины вот уже во второй раз за те несколько минут, что истекли с начала ужина. Лишь теперь он отметил и хорошо различимую муть в глазах некоторых из них, и подрагивание рук, и тот факт, что женская часть приглашенных едва слышно, но все же перешептывается между собою. Все верно, понял он, не скрывая наползающей на губы усмешки. Лишь немногие, включая его самого, проводят свой первый вечер в этом замке, прочие же гостят здесь уже третий день, наверняка по достоинству оценивая при этом содержимое не только кладовых радушной хозяйки, но и ее погребов…

– Наверное, стоило предоставить майстеру инквизитору право благословения пищи.

В первое мгновение Курт не сразу понял, кому принадлежит уверенный, крепкий голос, прозвучавший рядом с ним, лишь спустя миг осознав, что заговорила хозяйка этих владений. Заданный вопрос равно мог адресоваться как капеллану, вмиг притихшему, так и собственно майстеру инквизитору; смотрела баронесса фон Герстенмайер при этом в свое блюдо, и кто же должен ответить на ее слова, оставалось неясным.

– О, нет, – возразил Курт, выждав время и уверившись, что капеллан погряз в безмолвии. – К чему мне отнимать у других их работу? quod quisquis norit in hoc se exerceat[664].

– А как движется ваше дело? – поинтересовался гость в мехах. – Или это тайна следствия?

– Вы припозднились, майстер Гессе, – заметила Адельхайда, когда Курт замедлил с ответом, придирчиво разглядывая вопросившего в упор. – Посему – позвольте я представлю вам хоть некоторых из наших гостей. Это Эберхарт фон Люфтенхаймер – с не столь давних пор здешний ландсфогт.

– De jure, – поправил ее тот. – Пытаюсь быть в курсе текущих дел – но город меня в них не посвящает; стараюсь вникать в местные обычаи – но их попросту нет. Кроме, быть может, неизбывной заносчивости и вольнодумства. После императорского двора мне такое в новинку – не знаю, что с ними и делать. Я здесь чуть дольше году, и за это время услышал больше смелостей и откровенных дерзостей, чем за все свои шесть десятков лет.

– Вот к чему приводят эти веяния, – заметила хозяйка непререкаемо. – Когда города принадлежали достойным родам, подобного и помыслить было нельзя. Теперь же это гнезда безначалия, безвластия, рассадники хаоса.

– Не могу возразить, – согласился Курт, предпочтя не упоминать тот факт, что именно представители достойных родов и прошествовали на помост после его расследования в Кельне; фогт осторожно кашлянул, привлекая к себе внимание, и он вздохнул: – Дело движется, господин фон Люфтенхаймер. Правду сказать, медленно – помощи от местных властей, вы правы, не дождешься; однако и своими силами можно кое-чего достичь.

– Я полагала, – вновь заговорила баронесса, – что вы прибудете вместе с бароном фон Вегерхофом; отчего вы один, майстер инквизитор? Надеюсь, даже его скверного воспитания недостанет на то, чтобы не ответить на приглашение.

– Александер обещал быть; сейчас он загружен текущими делами, и их срочность не позволила ему приехать тотчас. После случившегося в его доме он несколько выбит из колеи, и к тому же его осаждают те, с кем он ведет дела – опасаются за свои капиталы.

– Торгашеские забавы не доведут его до добра, – убежденно выговорила хозяйка. – В торговле все сплошь евреи, а уж как они могут подвести человека к краю разорения и могилы – известно всем. Думаю, в швабах немало еврейской крови, оттого они и помышляют о серебре больше, чем о душе и соблюдении законности, установленной людьми и Богом. Столько же изворотливости. То, что бедный мальчик до сих пор не разорился – не иначе как Господня милость. Вот теперь эти богоубийцы удерживают его в своем обществе, не позволяя приобщиться к окружению тех, к кому он по рождению принадлежит.

– Барон фон Вегерхоф ведет дела с итальянцами, насколько мне известно, – робко возразил фогт, и баронесса решительно отрезала ладонью воздух:

– То же самое.

– И в самом деле – милая старушка, – пробормотал Курт с усмешкой; Адельхайда передернула плечами:

– У всех свои пунктики. У вас это женщины. У тетушки – иудеи. Не вздумайте ей возразить – станете врагом на всю оставшуюся жизнь… Вы ни к чему не притронулись, майстер Гессе.

– Успеется. Как я понимаю по виду многих гостей, эти посиделки не ограничиваются часом-двумя. Откройте секрет, госпожа фон Рихтхофен: в наши дни, когда crisis опустошил кошельки и кладовые – для чего откармливать всю эту ораву совершенно постороннего народу?

– Вы так милы в своей откровенности, майстер Гессе, – улыбнулась Адельхайда, на миг отведя глаза от сидящих за столами и одарив его снисходительным взором. – Добро пожаловать в мир рыцарства…

– …хлебосольства и нахлебничества.

– Здесь особая политика, майстер Гессе. Окрестные землевладельцы – это свой круг, который должен держаться вместе, это вам разъяснять, полагаю, не надо. Что же до всевозможных новопосвященных – и их присутствие имеет свой смысл. Тетушке, при всей ее разумности, смысла этого не постигнуть, она лишь поддерживает традицию, установленную супругом, однако польза от этой «оравы» все же есть. Здесь их привечают, здесь им открыты двери и здесь они встречают доброе отношение; в случае, если у здешних хозяев наметится противостояние с соседями – как полагаете, кого поддержит эта молодая и амбициозная поросль?.. Кроме того, некоторые из них могут пожелать остаться здесь на службе – бывает, что и без платы, за один prestige, как сказал бы Александер, почитая это за привилегию. Ну, разве еще стол – и все.

– И в чем подвох?

– Это первая ступень на пути посвящения для тех, кто является потомком какого-нибудь «фона» без гроша за душой, без приличной службы, которая дала бы надежду и их отпрыскам после получения рыцарской цепи поступить на службу в установленном традицией порядке; так они осваиваются в этом обществе, познают некоторые правила, привыкают держать себя… Учатся всему тому, что должен уметь будущий носитель почетного звания; учатся бесплатно, заметьте, что тоже немало. В результате – все довольны. Хозяевам это сто́ит вот таких редких званых обедов и ужинов, где они и сами получают удовольствие (в прочее время здесь довольно скучно), а также затрат на еще одного едока, подобным же гостям обеспечивает будущее. Помните парня, что приставлен к вам? Георг фон Люнебург. Взгляните в конец стола.

– А я почел его за слугу, – хмыкнул Курт, и впрямь отметив знакомое лицо среди теснящегося на дальней скамье ряда гостей.

– В некотором роде так и есть, вот только он не станет подбирать яблоки из-под вашей лошади – он отыщет того, кому следует поручить эту работу. Зато проследит, чтобы это сделали хорошо; он наточит и вычистит ваше оружие, подтянет седло, разбудит, когда скажете, или же, напротив, встанет под вашей дверью, дабы отогнать того, кто пожелает разбудить. Если вы порекомендуете его таланты знакомому рыцарю полетом повыше, у него появится вероятность хорошо устроиться, а это неплохое дополнение к грядущему посвящению.

– А это что за бочонок, не сводящий с меня глаз? – спросил Курт шепотом, кивнув через стол; Адельхайда улыбнулась:

– Понравилась?

– О, да, – покривился он. – Я всегда был в восторге от древних кубышек.

– Вы сегодня просто неподражаемы, превосходите сами себя… Ей, к вашему сведению, всего двадцать один. Это Мария фон Хайне.

– И вон та парочка подле нее…

– Не «парочка», майстер Гессе, а «семейная пара». Ее родители, граф Фридрих фон Хайне с супругой.

– Из местных владетелей, насколько я помню, должен быть еще один граф и барон. Они здесь?

– Вон там. Граф Вильгельм фон Лауфенберг с женой и барон Лутгольд фон Эбенхольц, жену похоронил в прошлом году. Юный оболтус рядом – его сын, Эрих, посвящен всего два года назад, но в этом смысле уже подает надежды. К слову сказать, неплохо отличился на прошедшем турнире. Справа от него – сестра, Гизелла.

– Ничего.

– Сосватана; смотрите, не испортите девице будущее, майстер Гессе.

– Я на работе, – возразил Курт. – И ваши шуточки на эту тему совершенно неуместны.

– Если взглянете налево, кстати, увидите предмет ее воздыханий. Филипп фон Хайзенберг, из-под Гюнцбурга.

– Он же старше нее раза в три…

– И примерно настолько же длиннее родословной. Гизелле всего семнадцать, но она умеет думать. К примеру, о том, что казна ее отца пустеет с катастрофической скоростью, брат так и не нашел приличной службы, земля по большей части распродана, а у фон Хайзенберга, кроме длиннейшего перечня предков, две деревни, собственный немалый надел и желанное звание холостяка.

– Из всего сказанного я делаю вывод, что все подозреваемые налицо, – подытожил Курт хмуро. – Id est, собрались в этой зале, пройдя по внешнему коридору этого дома, освещенному рядом огромных окон.

– А вы надеялись, что с наступлением темноты в залу войдет мрачный и бледный человек с горящими глазами и выпирающими клыками?.. Увы, майстер Гессе, работа предстоит немалая. Судя по всему, если и впрямь здесь замешан кто-то из родовитых обитателей ульмских предместий, то лишь как соучастник. С переданных вами слов Арвида я делаю вывод, что высший в нашем деле не участвует.

– И что вы полагаете выловить, поедая куропаток в их компании? Надеетесь увидеть, как кто-то впивается в ножку особо нездорово?

– Не тревожьтесь, это дистанционное общение вскоре закончится, наберитесь терпения. Когда мужчины придут в себя после вчерашних возлияний, а женская скука перейдет в тоску, все разбредутся по углам, и тогда вы сможете пообщаться с любым, не перекрикиваясь с избранным собеседником с разных концов стола. Собственно, еще до тех пор эти благозвучные музыканты обратятся в прыгунов, жонглеров и акробатов, а это явление довольно громкое, посему и перекрикивания тоже не будут восприняты как нечто неприличное.

– Майстер инквизитор! – окликнул один из гостей, и Курт медленно обратился к барону фон Эбенхольцу, до этой минуты что-то обсуждавшему с соседом. – Майстер инквизитор, скажите, отчего бы Императору попросту не ввести войска в ульмскую епархию?

– Спросите об этом господина фон Люфтенхаймера, – пожал плечами он; фогт вздохнул:

– Я бы и сам задал этот вопрос Его Императорскому Величеству. Но – наверняка у него есть свои причины медлить.

– Пока он канителится, – возразил фон Эбенхольц, – в окрестных деревнях назревают беспорядки. Эта городская независимость плохо сказывается на прочих подданных. И швабская вольность лишь все усложняет; не понимаю, чего ждет Император.

– Осторожнее, Лутгольд, – усмехнулся его сосед. – Хаять императорские деяния в присутствии инквизитора – не слишком хорошая идея.

– Меня обвинить не в чем, – фыркнул тот. – Я вслух говорю то, что думаю, и более мне ничего приписать нельзя.

– Это, друг мой, как повернуть; при большом желании обвинить можно кого угодно и в чем угодно, и майстеру инквизитору это наверняка известно лучше, чем кому бы то ни было. Скажите, майстер Гессе, смогли бы вы сейчас, после услышанного, выдвинуть обвинению барону?

– И вам тоже, – серьезно отозвался Курт, впервые с начала застолья отхлебнув из своего кубка. – Как вы верно заметили – смотря как повернуть. К примеру, из ваших слов я могу сделать вывод, что вы сейчас обвинили меня в недобросовестном подходе к ведению расследований, а это означает, что вы сомневаетесь в правоте Конгрегации вообще, что для верного католика просто недопустимо.

– Ха, – отметил барон фон Эбенхольц. – Съел, Вильгельм?

– И тем не менее, – не унимался фон Лауфенберг, – признайтесь, майстер инквизитор – если у вас возникнет желание, обвинение можно взять из воздуха, наполнить им же и раздуть до невероятных размеров, при этом не выдумывая лжи, а лишь иначе смотря на действительные слова и поступки.

– Только держите себя в руках, – едва шевеля губами, попросила Адельхайда неслышно сквозь беглую улыбку; Курт кивнул:

– Можно. При желании. Дайте мне две строчки из любой книги и две минуты времени – и я докажу вам, что автор еретик.

– Даже если это будут строчки из Писания?

– А вы полагаете, Священное Писание – ересь? – переспросил Курт заинтересованно. – Повторите это в присутствии Высокого Суда?

– Съел второй раз, – заметил фон Эбенхольц довольно. – Майстер инквизитор, обратите внимание на его вольнословие в вашем присутствии; наверняка это свободомыслие есть признак швабской крови, что, как мы услышали от баронессы фон Герстенмайер, ничто иное как иудейская примесь.

– Мои последние луга тебе все равно не достанутся, Лутгольд, – усмехнулся граф фон Лауфенберг. – Если меня арестуют и казнят, мои владения отойдут Императору. Верно, майстер инквизитор?

– Если вы не нажили эти владения незаконным путем – нет. Дерзайте, барон. У вас есть еще надежда.

– Увы, нет. У него есть наследница. Разве что Эрих согласен обождать с семейной жизнью еще лет пятнадцать-шестнадцать… Тогда, возможно, я и смогу наложить руку на его и в самом деле замечательные луга.

– Если я не продам их прежде, – состроил недовольную гримасу фон Лауфенберг. – Но идея сама по себе неплоха.

– Обсудим снова, когда она выберется из пеленок.

– Отец, – тихо выцедил Эрих фон Эбенхольц, глядя в стол.

– Достойных мужчин нашего сословия и сегодня днем с огнем, – вздохнул граф. – А уж что будет лет через пятнадцать…

– Эрих как раз войдет в возраст.

– Отец! – повторил тот с заметной злостью, оторвав взгляд от столешницы и не слишком успешно пытаясь прямо смотреть барону в глаза. – Я уже вошел в возраст – в тот возраст, когда могу сам принимать решения. Уж по меньшей мере о том, с кем связывать всю свою оставшуюся жизнь.

– Брось, – благодушно отмахнулся фон Эбенхольц. – Пока ты лишь вошел в годы, в которых принято дурить девицам головы; да и себе заодно. Ты еще сам не знаешь, чего хочешь, и мы оба это понимаем, верно?

– Я – отлично знаю, чего хочу, – возразил юноша твердо, отведя взгляд в сторону. – И поступлю так, как решил.

– Я тоже, – нежно улыбнулся барон. – Лишу к чертям наследства.

– Невелика потеря; его и без того осталась капля, – чуть слышно проронил Эрих, и фон Эбенхольц нахмурился.

– Я поговорю с тобой дома, сын. Не следует портить празднества прочим гостям, не виновным в том, что тебе неизвестно, что такое почтительность… Это новое поколение вовсе отбилось от рук. Майстер инквизитор, сделайте ему внушение. Ведь это прямое нарушение заповеди.

– Простите, – пожал плечами Курт. – Вы не к тому обратились, господин фон Эбенхольц. Я сам отношусь к этому поколению и наверняка тоже не всегда отличаюсь уважением к старшим.

– Вам это право дадено Знаком, – уверенно возразил барон. – А наши отпрыски, очевидно, заразились поголовной вседозволенностью. Господи, в наше время – могло ли мне прийти в голову спорить с отцом!

– Очевидно, нет, – с плохо скрытым сарказмом пробормотал Эрих и, не дав отцу ответить, повысил голос, устремив взгляд на фогта: – Господин фон Люфтенхаймер, простите меня за любопытство, если я влезу не в свое дело, но… Отчего ваша дочь сегодня не с вами? Она здорова?

– Да, – кивнул тот, тут же замявшись. – То есть… Не уверен. Ехать она отказалась, сославшись на недомогание, однако не думаю, что это нечто серьезное. Скорее всего, просто утомление. Жизнь в этих местах после придворной суеты… Думаю, она еще просто не привыкла к провинции. Скучает. И развлекается на собственное усмотрение; а эта новая всеобщая мода на книги не идет на пользу ее здоровью. По моему твердому убеждению, это занятие для монахов – засиживаться за рукописями допоздна, калеча глаза свечным светом; ну, быть может, для людей, занимающих важные должности, но не для девиц. Отсюда и головные боли, и общее изнеможение. Словом, выбраться со мною она не пожелала.

– Напротив бы – такой повод развеяться…

– Скажите ей об этом, – усмехнулся фон Люфтенхаймер. – Как я вижу, у нее с вами в характерах немало общего.

– Но вы говорили ей, что я буду здесь? – порозовев, уточнил Эрих, и фогт вздохнул, пряча усмешку в кубке:

– Простите, юноша. Не догадался применить столь безотказный прием.

– А отчего нет господина фон Шедельберга? – вновь подала голос хозяйка. – Граф фон Хайне, ведь вы должны были прибыть вместе. Вы всегда вместе.

– Бог дал, не всегда… – пробормотал тот тихо и, повстречавшись с каждым из направленных на него взглядов, отвел глаза в сторону. – Я не хотел говорить вот так… – через силу выдавил граф. – Не хотел пугать наших дам… Мы должны были повстречаться с ним по дороге – ведь я проезжаю через его землю по пути сюда… Мы уговорились о времени встречи – как всегда, в миле от его дома…

– Граф?.. – поторопила Адельхайда, когда фон Хайне умолк, нервно потирая ладонь, и тот вздрогнул, вжав в плечи голову.

– Мы так и не встретились, – продолжил граф нехотя. – Обыкновенно он ожидал меня со своими людьми – всегда в одном месте, но вчера там, где старая сосна у дороги… Он там висел. На ветке.

– Что значит – «висел»?.. – растерянно проронила Гизелла фон Эбенхольц, и граф, покривившись, словно от удара под ребра, отозвался с преувеличенной выдержанностью, скрывающей невысказанную грубость:

– В петле.

– О, Господи… – прокатилось по рядам единым выдохом, и лишь чуть наметившаяся тишина стала совершенной, отчего голос владелицы замка прозвучал, как крик:

– Ведь это убийство… это позор – имперский рыцарь, словно бродячий вор, вот так… И что вы сделали? Хоть что-нибудь вы сделали?

– Я скажу вам, что я сделал, – кивнул граф, уже не скрывая резкости. – Под ним на коре дерева был вырезан Wolfsangel. Я проехал мимо – вот что я сделал. Не останавливаясь. Не оборачиваясь.

– Фема…

Кому принадлежал этот почти шепот, Курт не разобрал, услышав в этом голосе лишь дрожь, страх и ненависть; тишина, и без того нерушимая, обратилась могильным безмолвием, в котором неспешные мелодии музыкантов звучали, словно похоронная песнь.

– Боже, и здесь…

– Фема везде, – тихо возразил фон Эбенхольц. – Чему удивляться. Уж здесь – всего менее.

– Это крестьяне, – убежденно произнес фон Лауфенберг. – В последние несколько месяцев они распоясались вконец; теперь призвали себе на помощь и Фему. Сводят счеты с нами. Попомните мое слово, вскоре они перебьют половину знати, а вторая половина сложит оружие перед ними.

– Император доберется до них прежде, – вмешался Эрих, и граф пренебрежительно фыркнул:

– «Император»; бросьте вы, юноша. Император едва может уследить за тем, что творится вокруг него в родной Богемии, откуда он почти не кажет носа, куда ему наводить порядки в Германии?

– Прошу прощения, – с нажимом выговорил фогт. – Не хотел бы показаться проповедником, однако попрошу вас быть более сдержанным в выражениях.

– Я неправ? – отозвался фон Лауфенберг, не смутившись. – Я сказал что-то ложное? Разве дела обстоят не именно так? Я не адепт противников «богемской крови на немецком троне», чтоб вы чего не подумали, меня тревожат вопросы иного плана, более земного, так сказать. И факт остается таковым: он не может контролировать все происходящее в Империи. Или не хочет – вот не знаю, что ближе к истине. Понимаю, что вам полагается быть верноподданнейшим из верноподданных по должности…

– По должности? – оборвал фогт. – Я скажу вам, почему я верноподданнейший из верноподданных. Когда-то отец нашего Императора взял меня, тогда еще сопляка из давно обедневшего рода, на службу; у меня не было ничего, кроме меча и мечты. Он дал мне службу, приблизил, позволил проявить себя. Его сын дал мне подняться. Императорский престол – первопричина всего, что я имею. Жизнь при дворе, граф, это не только увеселения и забавы; я видел изнутри, как, какими усилиями достигается все то, что вам здесь кажется само собой разумеющимся. Я могу согласиться поэтому, что следить за всей страной – почти невозможно, что можно не суметь или не успеть вовремя пресечь нечто или чему-то, напротив, помочь, но когда я слышу, что Император не хочет блюсти порядок в государстве…

– Господа, – предостерегающе окликнула Адельхайда, и фон Лауфенберг вскинул руки:

– Боже упаси, госпожа фон Рихтхофен, мы не ссоримся. Спорим, да, но не ссоримся. Мы не схватимся за мечи, не бойтесь… Пусть так, господин фон Люфтенхаймер. Сойдемся на том, что я неточно выразил свою мысль; ну, или на том, что не знаком со спе-цификой высших сфер. Согласен на то или другое на ваш выбор, ибо и слова́ я складывать не мастер, и в придворных кругах не вращался. Однако сказанное мною остается истинным: отдаленные от высшего ока места – словно бочонок с порохом в горящем доме. Пусть не сразу, но – рванет. Тушить надо уже теперь. Не знаю, отчего медлит наш Император. И предположить не могу. Но не могу не думать о том, что это промедление после скажется фатально. И эти крестьянские волнения – ведь они не вчера начались, и с каждым днем они все наглее, все бесцеремонней, все дерзостней. Все изобретательней. Вот теперь – Фема.

– Не стал бы я все списывать на одних лишь крестьян, – хмуро возразил граф фон Хайне. – В Феме, сами знаете, всех сословий, что называется, по паре.

– Меня более смущает иной вопрос, – тихо вклинился Эрих, все так же не поднимая глаз от стола, и старшие удивленно умолкли, обернувшись к нему. – Можно что угодно говорить об этих людях, почитать их кем угодно, хаять… Однако до сих пор мне не доводилось слышать, чтобы кто-то был казнен… убит Фемой безосновательно. Всякий, кто принял смерть от ее рук, что-то сделал – что-то недостойное. Я не хотел бы порочить память усопшего фон Шедельберга, но, коли уж он попал в число осужденных ею, стало быть – имел какой-то порочащий грех на душе.

– Господин фон Шедельберг для тебя, – сквозь зубы поправил его отец. – И благодари Бога, что здесь дамы… Но когда мы возвратимся домой, тебя ожидает крупный разговор.

– Быть может, проще не делать ничего, достойного кары, чем дрожать, этой кары ожидая?

– Эрих!

– В некотором роде он прав, – негромко проронил Курт, и теперь изумленные взгляды сместились к нему. – Я не могу говорить о покойном – я не знал его, однако и впрямь не доходило даже до нас хотя бы слухов о неправедном воздаянии.

– Ну, от вас я этого не ожидал, майстер инквизитор, – упрекающе протянул фон Эбенхольц.

– Я не намереваюсь их оправдывать, – оговорился Курт. – Отношение Конгрегации к Феме вам известно. У вашего сына в подходе к жизни, несомненно, есть здравое зерно, однако эти люди взяли на себя право вершить суд, вершить его скоро и всегда жестко, а с этим я согласиться не могу, как и любой здравомыслящий человек. И – как знать, не станет ли кто-то из нас первым в истории человеком, убитым Фемой ни за что, господин Эрих фон Эбенхольц? Хоть и вы сами. И понятие правды в подходе этих людей – какое оно? Кто знает. Мне доводилось видеть тех, кто не считал непозволительным убивать детей ради ими самими еще не определенного светлого будущего, и они почитали это за благо. Что за мир хочет видеть в этом будущем Фема?

– Справедливый? – предположил Эрих тихо.

– В гробу я видел такую справедливость, – так же неслышно возразил фон Хайне. – В гробу вместе со всем этим помешанным сбродом.

– Они не помешанные, – вздохнул Курт, качнув головой. – В этом и беда. Они разумны и практичны. Они знают, какой силой являются. Знают, какой страх вселяют. Какие дарят надежды. Фема – политическая сила, и они прекрасно знают, что принесут в актив тех, на чью сторону их удастся приманить.

– Приманить? Чем?

– Если бы мы это знали, – усмехнулся он невесело, – Фема уже служила бы Конгрегации.

– По-вашему, такие люди могут кому-то служить? – усомнился фон Эбенхольц. – Могут кому-то подчиняться?

– Подчиняться – вряд ли. Служить – да. Заставить или уговорить на это можно кого угодно, надо лишь знать подход. Для Фемы важна некая «справедливость» – оттого она и имеет столько поклонников, особенно в среде рыцарской молодежи, воспитанной на идеалах, которых почти не осталось в реальности, воплощения которых эта молодежь не видит. Потому и ваш сын склонен преувеличивать их заслуги. Потому вы и услышали от него то, что услышали. Кстати замечу, до нас доходили сведения о людях, которым удавалось оправдаться.

– Да вы им просто псалмы складываете, майстер инквизитор, – заметил фогт, и Курт пожал плечами:

– Это отвлеченные рассуждения, господин фон Люфтенхаймер. На деле же – их юстиционные потуги есть обширное поле для злоупотреблений и просто просчетов. Их действия некому оспорить, некому контролировать; и мне ли ex officio не знать, какова вероятность так называемой судебной ошибки. Всего один, желающий свести счеты, два лживых свидетеля плюс судья, не умеющий это понять, – и человек погиб. Et cetera, еt cetera… Но люди об этом не думают. И – соглашусь с господином фон Хайне: это не крестьянская организация; ведь в Феме состоят выходцы из всех сфер. Собственно говоря, никто не может поручиться за то, что уже в этой зале нет кого-то, имеющего отношения к ней – быть может, это слуга, который только что налил вам вина, или ваш сосед за столом. Тот факт, что именно крестьянству удается привлечь Фему на свою сторону столь часто и сравнительно легко, объясняется просто: это одна из самых слабо защищенных законом частей нашего общества, в особенности крестьянство подневольное. Кому им жаловаться?.. И тогда возникает Фема, которая производит суд, невзирая на высоту положения обвиненного.

– Полагаете все же, что сегодня происходит именно это? Это связано – ее появление в наших местах и нынешние возмущения среди крестьян?

– Не стану делать выводов. Слишком мало данных.

– Мои крестьяне не бунтуют, – вновь вклинилась хозяйка, и фон Хайне криво усмехнулся:

– Еще не вечер.

– А мои, – негромко сообщил граф фон Лауфенберг, глядя в блюдо перед собою, – месяц тому отказались выплатить ренту. Просто отказались – и все.

– И вы это проглотили?!

– Пришлось, госпожа фон Герстенмайер, – вздохнул тот с некоторым смущением. – Я не смогу передать вам их точных слов, не смогу сказать, что именно в них было угрозой – со стороны так и ничего, но…

– В мое время все решали просто. Отряд стражей в деревню – и они тотчас становятся куда сговорчивей.

– Знаете, госпожа фон Герстенмайер, я не хочу однажды утром проснуться в горящем замке. Или не проснуться вовсе, ведь моя прислуга – это все те же наймиты из моих же деревень. Приходится делать вид, что я сам прощаю им долги по причине тяжелого для всех времени. Пока это работает, и я сохраняю хоть жалкие остатки былого уважения.

– Какое, к чертям, тяжелое время? – возразил фон Хайне хмуро. – Наши крестьяне сейчас богаче нас самих. Фон Шедельберг и вовсе намеревался женить сына на ком-то из своих крестьянок, дабы поправить дела – вот до чего дошло.

– Думаешь, я этого не понимаю, Фридрих? – насупился граф. – Но если применить против кого-то из них силу – прочие восстанут уже открыто, не ограничиваясь шайками по лесам, неуплатами или срывом сезонных работ.

– А вы еще задавались вопросом, почему Император не вводит войска в Ульм, – заметил Курт и, встретив взгляд фон Лауфенберга, кивнул: – Вот вы сами и ответили на него, граф. Десяток-другой покаранных за вольномыслие – и восстанет все приграничье. Полагаете, трону сейчас так уж необходима война в Империи?

– Назревает что-то… – тяжело вздохнул фон Эбенхольц и подставил кубок под кувшин тотчас возникшего рядом слуги. – Уж не знаю, что. Города вконец обнаглели, крестьяне воду мутят…

– И Фема, – подсказал фон Хайне; барон кивнул:

– И Фема. Для полного счастья.

– И сейчас, пока мы тут пьем и набиваем желудки, труп фон Шедельберга гниет на придорожном суку…

– Фридрих! – одернула его супруга, и тот встряхнул головой, выдавив неискреннюю улыбку:

– Прошу прощения у дам.

– В самом деле, господа, – робко вмешалась графиня фон Лауфенберг, – ведь это пасхальное торжество… А такие речи… Господи, сегодня не усну. Быть может, хозяйка соизволит велеть своим музыкантам исполнить что-то более живое?

– А в самом деле, – согласился граф, – мы ведь не на похороны собрались, а? Пусть эти лодыри споют что-нибудь, какую-нибудь застольную непотребщину, на худой конец.

– В этом доме «непотребщины» не исполняют, господин фон Лауфенберг, – возразила владелица твердыни оскорбленно, и тот покаянно склонил голову:

– Простите. Я неверно подобрал слова. Все эти разговоры и впрямь не особенно благотворно сказываются на расположении духа и разума… Песен! – повысил голос он, не оборачиваясь к музицирующим. – Мы хотим песен, и повеселей! Как там оно, майстер инквизитор?.. Bibendum quid[665].

(обратно)

Глава 20

Uf dem berge und in dem tal

hebt sich aber der vogele schal;

hiwer als e

gruener kle.

Rime ez, winder, du tuost we[666]…

На то, чтобы притихшее сообщество вновь оживилось, а нахмуренные лбы разгладились, у музыкантов ушло не меньше пяти песен. Курт слушал вполуха поглощал снедь вползуба, оглядывая лица вокруг и пытаясь понять, прячется ли за каким-то из них потаенная мысль, скрываемая от прочих жизнь, – иная, темная. Разумеется, любой из присутствующих в другом окружении будет не таким обходительным и любезным, каким его можно увидеть сейчас и здесь – граф фон Хайне наверняка и дома прикладывается к вину столь же часто, но в выражениях и действиях куда беззастенчивей; барон фон Эбенхольц на ножах с сыном и ровным счетом никак не замечает дочери, Вильгельм фон Лауфенберг на дух не переносит хозяйку этого замка, а обладатель неизмеримой родословной Филипп фон Хайзенберг, невзирая на все свои богатства и возраст, скромен, тих и осторожен.

– А фон Люфтенхаймер – попросту подкаблучник, – заметила Адельхайда шепотом. – Он вдовец, жену потерял несколько лет назад; сына пристроил при императорском дворе, а дочь все еще с ним – даже при том же самом дворе он так и не нашел достойного ее руки. А ведь девице уже за двадцать.

– Жена…

– Да, – повела плечом та. – Судя по всему. Мать девицы была много его моложе, но жили они душа в душу, дочь же слишком на нее похожа, чтобы так просто ее отпустить. А она из него веревки вьет. Слышали, майстер Гессе – отказалась поехать на празднество, и он это принял. И ни на какое недомогание она явно не жаловалась – попросту он отказался исполнить очередную ее прихоть, они повздорили, и дочь в отместку осталась дома, предоставив отцу сомнительное удовольствие оправдываться перед присутствующими и придумывать отговорки.

– Фон Эбенхольц свое чадо наверняка не погнушался бы притащить за косу.

– Фогт вообще человек не жесткий.

– В таком случае, склонен заметить, что его напрасно отрядили наместником в эти края.

– Не жесткий со своими, – поправилась Адельхайда. – Но не приведи вам Господь стать его врагом. Хотите историю, майстер Гессе? История красивая, хотя и не достойная героической баллады по нашим меркам… Во времена его службы в императорском замке еще при Карле, когда фон Люфтенхаймеру было неполных тридцать, он заподозрил одного из приближенных в измене; поскольку не верил никому, следил за ним сам, сам выяснил, что подозрения не безосновательны, сам же и застал этого человека над копированием личной императорской переписки. Сам задержал. Сам допросил… Я не упомянула еще о том, что тот придворный был его другом. Поднять на помост давнего приятеля Эберхарту претило, однако и простить измену Императору – противоречило его воспитанной рыцарским кодексом душе. Поединок с тем придворным устроили в рыцарском зале Карлштейна[667] под надзором трех стражей, с которых взяли клятву молчания…

– …которую они благополучно нарушили, – докончил Курт с усмешкой, бросив исподтишка взгляд на лицо фогта. – Ведь история получила некоторую огласку, коли уж она известна вам; и, думаю, не только вам.

– Да, к моему стыду, не могу сказать, откуда произошла утечка – проболтался ли кто-то из тех стражей, сам ли фон Люфтенхаймер или Карл лично; но, как бы там ни было, вот вам пример его отношений с теми, кто не входит в круг друзей или оный круг покинул. В Ульме же он ведет себя правильно, майстер Гессе. Возьмись он за дело столь же рьяно, как вы, и его давно бы уже нашли со стрелой в черепе. Или, быть может, выжили бы отсюда средствами вполне легальными, ими тоже можно испортить существование, а местные власти на это большие мастера…


Der bliclichen bluomen glesten

sol des touwes anehanc erliutern,

swa si sint. Vogel die hellen und die besten,

al des meigen zit si wegent mit gesange

ir kint. Do slief niht diu nahtegal.

Nu wache aber ich und singe uf berge und in dem tal[668]…


– Перешли к старым любовным балладам, – вздохнула Адельхайда с неудовольствием. – Это знак.

– Знак чего?

– Того, что благопристойная часть застолья движется к концу. Сейчас дамы начнут вздыхать, размышляя над тем прискорбным фактом, что песенные рыцари в реальной жизни отчего-то прошли мимо них, вышеупомянутые рыцари – коситься на своих мегер и думать о том, в какую Лету канули те стройные веселые красавицы, на которых они некогда женились. Ну, или о том, что жениться пришлось не на них. Потом те и другие разбредутся по углам – дамы обсуждать мужей и детей, мужчины – жен и прислугу… Если бы здесь был Александер, большой успех имела бы идея партии в шахматы – никто так и не оставил по сию пору надежды сыграть с ним хотя бы вничью. Быть может, молодежь выйдет во двор размяться. Ну, а после подойдет время, когда дамам пристало покинуть залу и отправиться спать. Мне в том числе; увы, правила непреложны.

– И вся надежда, как я понимаю, на меня.

– Верно понимаете, – кивнула Адельхайда, понизив голос еще больше. – Я ложусь очень поздно. И если сочтете это правильным – приходите ко мне.

На мгновение Курт отвернулся от графа фон Лауфенберга, удивленно обратившись к собеседнице и повстречавшись с ней взглядом, лишь теперь, спустя две недели знакомства, увидев вдруг, что глаза у Адельхайды фон Рихтхофен зеленые, как поздняя летняя трава. Где-то на задворках мыслей мелькнуло порицание себе – следователь! ведь должен уметь увидеть всякого, с кем перемолвился хоть словом, уметь запомнить и описать; позор… Или, быть может, дело в том, что за эти две недели он так ни разу и не посмотрел ей прямо в глаза… Отчего бы это…

– Простите… – не сразу сумел выдавить Курт. – Не понял.

– Если что-то узнаете, – пояснила Адельхайда все так же тихо, и он встряхнулся, словно за шиворот вдруг упала холодная дождевая капля. – Моя комната на втором этаже, пятая дверь от главной лестницы. Постучите один раз.

– Конечно, – с трудом уследив за голосом, согласился он, чувствуя, как недолгое оцепенение сменяется прежней злостью на себя и на эту женщину с зелеными глазами. Как у ведьмы… – Фема, – хмуро выговорил Курт первое, что пришло в голову, лишь чтобы занять чем-нибудь мысли. – Как полагаете, может она иметь отношение к нашему делу? За день до этого сборища убит представитель знатного рода… Не слишком ли вовремя?

– Сомневаюсь, – пожала плечами Адельхайда, и, будь на ее месте кто иной, Курт поручился бы за то, что взгляд она отвела слишком поспешно, а в голосе проскользнуло нечто вроде мгновенной дрожи. – Стриги и крестьянские предводители… Им нечего делать вместе. К прочему, все это, включая проявления Фемы, началось задолго до нашей истории со стригом.

– Постойте-ка, – переспросил Курт уже с искренней заинтересованностью, – а кто здесь говорил о предводителях?.. Так это организованное восстание? Не спонтанные проявления недовольства? Имперской разведке об этом что-то известно, так?

– Auwei[669], – выговорила Адельхайда с неподдельным раздражением на себя, по-прежнему не поднимая взгляда от стола. – Александер был прав – вы плохо на меня влияете, майстер Гессе. Теряю бдительность. Подобная оговорка в иной ситуации могла бы стоить мне жизни…

– А теперь начистоту, госпожа фон Рихтхофен, – поторопил Курт, – уж коли вы и так проболтались. Что тут происходит? Чего еще я не знаю?

– Я нарушу приказ, ответив на ваш вопрос, – шепнула она и, вздохнув, обреченно кивнула: – Но придется это сделать; вы и без того смотрите на меня волком, а недоверие в нашей работе вещь фатальная… Да, кое-что известно. Не я занимаюсь этим делом, однако кое-какие сведения мне были сообщены.

– «Не вы»; значит, кто-то все же пытается разгрести эту помойку?

– Разумеется.

– И какие же сведения вам сообщили? И для чего, если это не связано с нашим расследованием?

– Из-за вас, майстер Гессе, – пояснила Адельхайда тихо. – Возьмите себя в руки и постарайтесь не издать удивленных восклицаний, услышав то, что я скажу, не подпрыгнуть на стуле и не разразиться проклятиями.

– Я спокоен, как зимний медведь. Что там?

– В предместьях Ульма, – неохотно пояснила она, по-прежнему не гладя на Курта, – в точках наибольшей активности восставших или просто недовольных был замечен некто, чьи приметы схожи с приметами человека, после таннендорфского дела известного под именем Каспар.

Каспар…

Ладони под тонкой кожей перчаток свело забытой острой, холодной болью, и пламя факела у дальней стены на одно краткое мгновение словно перебило неслышным треском и гудение голосов за столом, и пение, и звуки музыки…

– И когда же вы собирались мне сказать? – через силу выговорил Курт, наконец.

– Никогда, – отозвалась она все так же тихо, и он зло усмехнулся:

– Вот как. Никогда. Это вселяет поистине неизбывное доверие к напарнику… Однако – рассказали. Нарушив приказ. И кто же отдал его и почему?

– Приказ поступил не от имперской службы, майстер Гессе, а от руководства академии. Почему? Потому что наверху опасались, что вы можете неадекватно оценить ситуацию.

– Я люблю протокольный язык, – заметил Курт мрачно. – Он допускает извалять в грязи, не сказав при этом ни единого оскорбительного слова… Стало быть, я могу неадекватно оценить ситуацию. Занятно. И что же это значит в переводе на человеческую речь, госпожа фон Рихтхофен?

– Вы можете сместить свое внимание с текущего дознания. Можете захотеть увязать эти два дела, увидев их общность там, где ее нет, чтобы заняться расследованием, связанным с крестьянскими волнениями, в надежде найти и задержать Каспара. Как бы там ни было, а вы не можете не относиться к нему как к личному врагу и все, связанное с ним, не можете не воспринимать глубоко лично.

– Это не так, но я не намерен оправдываться. Рискуя показаться неадекватным, повторю, однако, свой вопрос. Один из тех, кого мы ожидали увидеть, один из «фонов», один из подозреваемых поэтому, убит за день до появления здесь. Вопрос простой: это – подозрительно или нет? Ответьте.

– Подозрительно, – нехотя согласилась Адельхайда; Курт кивнул:

– Подозрительно. И далее – вопросов тьма. «Человек, подходящий под описание» – Каспар или нет? Его ли это рук дело? Только ли его? Замешана ли в этом Фема? Работают ли они сообща или нет? Или то, как обставлена смерть этого фон Шедельберга, сделано для отвода глаз? Вырезать Wolfsangel могу и я – вот тут, на столешнице, от скуки…

– Ну, так и я задам вам вопрос, майстер Гессе. Вы явно подводите свою мысль к тому, что история со стригами тоже задумана и осуществляется им; верно?

– Скажем так – не удивился бы.

– Разве? – усомнилась Адельхайда. – Бросьте. В его ли это духе? Нам мало о нем известно, согласна, даже вам, явно знающему более всех, однако некий общий образ со времен таннендорфского дела сложился. И скажите, укладывается ли в образ этого человека наш неведомый подозреваемый? Только ответьте честно.

– Не знаю, – уже не столь уверенно отозвался Курт и, помедлив, нехотя договорил: – Скорее всего, нет. Каспар действует земными средствами. И если крестьянские бунты – его рук дело, что скорее всего, то стриги уж тем более не имеют к нему отношения; он разрываться на два фронта не станет.

– Его схватят, майстер Гессе, – сочувствующе произнесла Адельхайда. – Рано или поздно. И вы будете одним из первых, кто об этом узнает, не сомневайтесь.

– Да, – покривился он. – «Рано или поздно»… Я ему это сказал. Лежа в луже собственной крови, простреленный в двух местах. И вижу, что правдой оказалось то, что он ответил мне, – скорее поздно, чем рано. Он уйдет из Ульма, если тот, кого видели здесь, и вправду Каспар. В этом можете даже не сомневаться. Вот так просто – его не взять.

– А как?

– Не знаю. Но не так… Бог с этим, – отмахнулся Курт сам от себя и кивнул в сторону: – Взгляните-ка лучше вон туда. Что-то граф фон Хайне приуныл, и мне кажется, это не тоска, навеянная песнью об утраченной любви.

– Он потерял друга, майстер Гессе. Они с покойным и впрямь всегда и везде были вместе, и его смерть, а уж тем более такая… Неужто вы бы веселились?

– Всегда и везде вместе, – повторил Курт медленно. – Это я уже слышал. А как вам юный Эрих?

– В каком смысле?

– Неужели вы не заметили этого, гордость имперской разведки? Он почти не ест, зато много пьет, и я бы не сказал, что он заливает вчерашнее похмелье. К слову, застолье он начинал в ином настроении.

– Ссора с отцом? – предположила Адельхайда, меряя баронского наследника взглядом; Курт передернул плечами:

– И это возможно. Но у меня есть и другие предположения…

– «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали», – вдруг неспешно и насмешливо проговорил граф фон Лауфенберг, чуть повысив голос. – Майстер инквизитор, неужто вас ничто не трогает? Я заметил – к вину вы почти не притронулись, к угощению тоже, веселые песни вы слушали, скучая, любовные – безучастно… Мне даже становится совестно от того, что всякий здесь нашел себе что-то по душе, и один лишь вы не веселитесь.

– Увы, – отозвался Курт, – издержки службы. Человеческие чувства – лишь моя работа.

– Ну, полно вам; неужто никогда не расслабляетесь? Неужто ничто человеческое вам не свойственно? Ни радость, ни любовь…

– Песни о весне и жизни – не более чем реакция автора на ощущения собственного тела, избавляющегося от зимней депрессии. Застольные, которых здесь не звучало – ответ все того же тела на опьянение. Песни о любви – всего лишь прикрытое красивыми и зачастую лживыми словами желание или воспоминание о… Я не стану продолжать при дамах.

– Вы циник, майстер инквизитор, – заметил граф со смехом.

– Я реалист, – пожал плечами Курт. – Веселое застолье – головная боль поутру и, бывает, краска стыда при воспоминании о прошедшем вечере, весна – грязь и комары, любовь – обман. Или самообман.

– Вы не можете так думать на самом деле, майстер инквизитор, – тихо вмешалась Мария фон Хайне, бросив исподтишка взгляд на отца. – Неужели вам самому никогда не случалось любить?

– Увы, – кивнул он, – был такой casus.

– Отчего же «увы»?

– Скажем так – мы с нею не сошлись в убеждениях.

– И… – краснея, словно мак, выговорила та. – Чем же все кончилось?

– Я ее сжег, – пояснил Курт, изобразив любезную улыбку.

– О… – вымолвила девица сдавленно, торопливо переведя взгляд на тарелку перед собой.

– Что вы делаете, майстер Гессе? – сквозь сомкнутые губы пробормотала Адельхайда, и он отозвался так же чуть слышно:

– То, для чего меня пригласили. Служу острой приправой к этому пресному ужину. Вы хотели, чтобы я привлекал внимание? Сдается мне, я это сделал.

– Постойте-ка, – вновь подал голос граф фон Лауфенберг. – Кажется, я кое-что слышал об этом. Ведь вы служили в Кельне прежде? И там была казнена графиня Маргарет фон Шёнборн, если не ошибаюсь. Неужто вы имели… гм… в виду племянницу князь-епископа, майстер инквизитор?

– Двоюродную племянницу, – поправил Курт. – Родную племянницу герцога Рейнского и двоюродную – кельнского епископа, он же герцог Вестфальский.

– Так появилась вестфальская ветчина, – пробормотал фон Хайне, покаянно вздохнув под устремленным на него убийственным взглядом владелицы замка.

– Однако, – усмехнулся фон Лауфенберг, скосившись на супругу, глядящую на господина дознавателя огромными испуганными глазами. – А мне начинает нравиться идея податься в инквизиторы… Но – за что ж вы так с бедняжкой?

– Сия бедняжка оказалась жрицей языческой богини, с замашками суккуба. И убийцей. На ее совести было четыре смерти; если бы я вовремя не спохватился – моя трагическая гибель была бы пятой. Ее дядя-герцог финансировал тайное чародейское общество, а епископ покрывал всю эту теплую компанию… По писаному. «И возложат на вас ваше распутство, и понесете наказание за грехи с идолами вашими».

– А с вами опасно связываться, майстер инквизитор, – заметил граф с усмешкой. – Поневоле начинаю перебирать собственную жизнь, присматриваясь, нет ли за мной какого греха, достойного страшной кары.

– И как? – уточнил Курт подчеркнуто серьезно. – Есть?

– А как вы думаете? – заинтересованно переспросил фон Лауфенберг. – Ведь, как я понимаю, инквизитор должен видеть людей насквозь.

– Ну, кое-что я вижу. Желаете, чтобы я озвучил это во всеуслышание?

Под обратившимися на него взглядами граф распрямился, с трудом удерживая на губах прежнюю улыбку, и в острых серых глазах отобразилась судорожная работа мысли.

– Думаю, не сто́ит, – отозвался он, наконец. – Мало ли, что вам привиделось, а мне после будет стоить таких трудов обелиться.

– Действительно, – согласился Курт с усмешкой. – Мало ли.

– И что же вы увидели, майстер Гессе? – тихо поинтересовалась Адельхайда; он передернул плечами:

– Да ничего. Госпожа фон Рихтхофен, любому человеку можно сказать такое – и быть уверенным в том, что попадешь в точку. У любого есть тайные мысли, желания, грешки… Ну, к примеру – он попросту поедает вас глазами на протяжение всего этого вечера. А ведь рядом жена. «Еgo autem dico vobis quoniam omnis qui viderit mulierem ad concupiscendum eam iam moechatus est eam in corde suo»[670]. А он смотрит не так, как прочие, – те лишь оценивают красивую женщину, на которую приятно смотреть; граф же попросту плотояден.

– «Красивую женщину» и «приятно смотреть»… Спасибо. Неужто это, наконец, комплимент, майстер Гессе?

Курт запнулся, не зная, возразить или согласиться; выдать подходящего ответа он так и не успел, обернувшись на очередное «майстер инквизитор».

– А оправдывать вам доводилось? – спросил фогт с уже заготовленным недоверием в голосе; он кивнул:

– Случалось.

– И часто?

– Увы, лишь однажды. Чаще все дурное, что слышишь о человеке, оказывается правдой, а хорошее – ложью или приукрашиванием, и с каждым новым расследованием я убеждаюсь в этом все более.

– Неужто большинство людей, по-вашему, таково?

– Почти все.

– А что вы сами?

– И я не праведник, – развел руками Курт. – Те, кто знали меня, наверняка могли бы рассказать обо мне много интересного и мало доброго. Но, как говорил один приходской священник, выходя из дома терпимости – «не делай, как я делаю, делай, как я говорю»… Люди грешны, господин фон Люфтенхаймер, ведь это для вас не новость, верно? Кто не зол – тот подл, кто не подл – тот жесток, кто не жесток – тот слаб. Слабость же зачастую бывает причиной таких прегрешений, каких не совершить даже по злобе, алчности или подлости.

– А вам самому не приходилось поддаваться слабости, майстер инквизитор?

– Мне… – повторил Курт медленно, глядя мимо лица фогта. – Homo sum[671]. Все бывало в жизни – и слабость тоже. И это помогает понимать слабость других.

– Понимать… но не прощать?

– Прощать – не моя привилегия. «Кто может прощать грехи, кроме одного Бога», господин фон Люфтенхаймер? Если речь идет о зле, направленном против меня, – это совсем иное; однако ex officio я сталкиваюсь не с этим, и преступления, с которыми я имею дело, прощать не в моей власти. Я могу высказывать свое мнение относительно дела или обвиняемого, мое мнение могут принять или не принять во внимание, но решаю я мало. Я следователь, моя работа – найти. Найти человека, доказательства, причины.

– И что же – доводилось вам находить доказательства причин, извиняющих человека?

– Бывало всякое, господин фон Люфтенхаймер.

– И это сказывается на приговоре?

– Если есть доказательства тому, что причины не изменили человека. Бывает, что под давлением обстоятельств некто совершает преступление, перешагивая через себя, за ним – второе, уже с меньшими душевными терзаниями, а после втягивается… Порой это завершается тем, что происходящее начинает даже нравиться. Если такого человека уже не изменить – для чего ему прощение и жизнь?

– А если он раскается после? – вновь робко вмешалась Мария фон Хайне. – Тюремное заключение – это так страшно. В нашем имении нам приходилось привечать двух бегинок, и они рассказывали, каково узникам… Это просто ужасно. Никто не сможет вынести такого.

– Не сможет вынести – и не озлобиться еще более, госпожа фон Хайне. Кроме того, поверьте, человек может перенести многое, что вам не могло бы привидеться и в самых страшных кошмарах; что́ там тюрьма… Если же обвиняемым является человек, обладающий сверхобычными силами, силами немалыми – как, скажите на милость, удерживать его под замком в ожидании будущего неведомо когда раскаяния? На чьи, позвольте спросить, средства? И главное – это опасно. Это – как держать стрига в подвале. Как бочку с порохом, повторю слова графа, в горящем доме. Смертная казнь, госпожа фон Хайне, зачастую есть не мера крайнего наказания, а мера крайней защиты.

– Нет человека – нет проблемы, – усмехнулся фон Лауфенберг. – Это точно. Mortui non mordent[672]; верно, майстер инквизитор?

– Это особенно справедливо в вопросе о стригах, – заметил фогт с усмешкой. – Уж коли и вы о нем упомянули, майстер инквизитор; так все-таки, в вашем деле – есть прогресс? Говорят, он ушел из Ульма. Что же теперь – и вы уйдете?

– Не сейчас, – качнул головой Курт. – Не могу рассказать вам всего, однако у меня имеются сведения, что он все еще рядом, и пока остается хоть малейшее подозрение, что в этом есть доля правды – и я тоже здесь.

– Теперь у вас наверняка начнутся проблемы со свидетелями? После того, что случилось с бароном… Ведь на его дом напали, потому что он вздумал помогать вам в расследовании, верно? Никто не захочет его судьбы.

– Бедняга Александер, – согласился граф фон Лауфенберг. – Воображаю; полдома угваздано кровью, мебель вдребезги, да и челядь потеряна – даже для него это повлечет немалые расходы. Хорошую прислугу теперь не сыщешь; а его люди были – просто мечта. И где он их находит…

– Быть может, он им просто платит должным образом? – с неприкрытой язвительностью предположил фон Эбенхольц, и граф покривился:

– А твоих гнусных намеков, Лутгольд, я, будем считать, не слышал.

– Я могу повторить громче, – предложил тот.

– Дерзни, – пожал плечами фон Лауфенберг. – Майстер инквизитор, ваша святая обязанность изловить это адское исчадие и вышибить из него дух – он виновен хотя бы в том, что лишил нас возможности поквитаться с Александером за прошлые проигрыши. Я стер доску до дыр, готовясь к этим празднествам; и к чему были все мои мучения?

– Александер обещал появиться завтра, и клятвенно вас заверяю: если этого не произойдет, я возвращусь в Ульм и приволоку его сюда силой.

– Арестуйте его, – усмехнулся граф. – Арестуйте и приведите под конвоем – за неуважение к старшим, коим приходится понапрасну его ожидать. Заботы о доме мог бы оставить и на камергера.

– Его камергер также убит, – напомнил фогт, и фон Лауфенберг вздохнул:

– Ах ты, черт, верно… Майстер инквизитор, не сочтите за неуважение; владеете шахматами?.. Слава Богу! Если не напряженная баталия с мастером, то хотя бы новый противник… Госпожа фон Герстенмайер, дозволите нам покинуть вас?

– Засыпает, – чуть слышно заметила Адельхайда, когда баронесса отозвалась не сразу. – Это плохо. Значит, вскоре соберется уходить, и тогда придется мне… Постарайтесь навязать по партии каждому – будет проще присмотреться; и обратите внимание на то, что фон Лауфенберг назойливо ищет вашего общества. Спроста ли.

– Вскоре женщины разойдутся по постелям, – повторил уже слышанную новость граф, когда они разместились у дальней стены за низким столиком с выложенными прямо по столешнице клетками. – Без надзора этой старой ведьмы будет повеселее; а то нас вас тяжко смотреть, майстер инквизитор… Послушайте, неужто вы впрямь всякую минуту смотрите по сторонам – а нет ли в чем ереси? Так ведь никаких нервов не хватит.

– У меня их большой запас, господин фон Лауфенберг. А это – уже привычка.

– А consvetudo, майстер инквизитор, est altera natura[673], верно?.. Загадывайте, – предложил граф, вынув монетку, и Курт отмахнулся:

– Выбираю черные, без всякого жребия. Если судьба проиграть, очередность хода не имеет значения.

– Вы фаталист? А как же свободная воля венца творения?

– Часто перечитываете Завет на досуге?

– Не поймаете на слове, – усмехнулся фон Лауфенберг, сдвигая вперед огромную, с ладонь, мраморную фигуру. – Только Новый… К слову, для чего запрещено самостоятельное изучение Ветхого? И без того никто не читал.

– Ошибаетесь, читали многие. И делали из этой, замечу, неоднозначной Книги выводы и толкования попросту сногсшибательные. В прошлом расследовании, к примеру, мне подвернулся некромант, полагающий, что всякий человек на земле должен принять смерть в пламени – это, по его мнению, есть обновление и возрождение к новой жизни. Вообразить себе не можете, сколько подтверждений этому он нашел в Священном Писании.

– Любопытно… И что же с ним сталось?

– Обновился, – пожал плечами Курт.

– Вы позволите? – окликнул фогт, остановившись подле стола. – Надеюсь, зрители вам не помешают?

– Никоим образом, – согласился он. – Если граф не возражает…

– Пусть смотрят. Увидят, как я разгромлю вас в пух и прах, майстер инквизитор. Без обид.

* * *
Курт возражать не стал, лишь изобразив дипломатичную полу-улыбку, повторив ее же, когда спустя четверть часа фон Лауфенберг откинулся на спинку низкого стула, глядя на своего одинокого короля неверяще и придирчиво.

– В самом деле, – заметил фогт, не скрывая усмешки. – В пух и прах… Ну-ка, майстер инквизитор, не сойдетесь ли и со мной? Сдается мне, я знаю, в чем ошибся граф.

– Нет уж, постойте, господин фон Люфтенхаймер, – возразил тот, воспрещающе вскинув ладонь, – это дело принципа. Желаю сатисфакции. Примете вторичный вызов?

– Ради Бога, – пожал плечами Курт, и тот перегнулся через столешницу, принявшись поспешно расставлять фигуры.

Часы, проведенные за доской по ту сторону от фон Вегерхофа, лишь сегодня вспомнились с приязнью – в сравнении со стригом граф был противником никудышным, сдав вторую партию чуть более чем за десять минут.

– Да этого попросту быть не может, – недовольно проворчал он, поднимаясь и уступая место фон Люфтенхаймеру. – Я угробил столько дней и вечеров, готовясь к встрече с Александером, и вот теперь меня бьет какой-то…

– Осторожнее, граф, – тихо заметил фогт. – Пока вы не закончили начатую фразу, призываю вас одуматься.

– …юноша, – с подчеркнутой любезностью завершил фон Лауфенберг. – Я никого не намеревался оскорблять.

– Судя по твоей возмущенной физиономии, Вильгельм, здесь происходит нечто интересное, – заметил подошедший со спины фон Эбенхольц; стоящий подле него Эрих молча смотрел на доску с равнодушным интересом. – Неужто майстер инквизитор разбил твои армады?

– Дважды, – уточнил фогт, медленно сдвигая вперед крестьянина. – Но я за вас отомщу, граф. Я уже понял, как можно одолеть вашего обидчика.

– Ха, – заметил фон Эбенхольц, когда последняя башня пала к ногам зажатого в угол короля; на победу над фогтом ушло более получаса, протекших в напряженном молчании. – И когда же вы покажете нам, наконец, как одолеть майстера инквизитора? Мы в нетерпении.

– Грешно смеяться над старым человеком, – укоризненно вздохнул фогт, приглашающе поведя над доской ладонью. – Дадите и мне возможность отыграться?

– А это становится любопытным, – с откровенным злорадством засмеялся фон Лауфенберг спустя четверть часа. – Я начинаю с еще большим интересом ожидать появления Александера. Будет занятно посмотреть на ваш поединок… Ну-ка, Лутгольд, испытай силы. Должен же найтись хоть кто-то, кто окажется ему не по зубам.

– Вообще, я не самый лучший игрок, – тяжело вздохнул тот, усаживаясь, – но попробую оказать достойное сопротивление.

– Этому теперь учат инквизиторов? – спросил фон Лауфенберг, когда барон откинулся на спинку стула, пробормотав обреченное «сдаюсь». – Или это ваше личное увлечение?

– Слишком долго играл с Александером, – возразил Курт. – Если вам станет от этого легче, я у него тоже не выиграл ни разу.

– А вы достойны порицания, майстер инквизитор, – выговорил граф укоризненно. – Этим вечером вы развеяли все наши чаяния, внушив, что садиться с Александером за доску попросту не имеет смысла. Лишить человека надежды! Что может быть поступком ужаснее.

– Ну, к примеру, я и без того особенных надежд не питал, – заметил фон Эбенхольц, поднимаясь, и подтолкнул сына в плечо: – Давай-ка, Эрих. Быть может, тебе повезет больше.

– Везение в этой игре значения не имеет, – не двинувшись с места, возразил тот. – И… вообще, я сейчас не слишком четко мыслю для таких забав…

– Я дам вам фору, господин фон Эбенхольц, – пообещал Курт, и юный рыцарь поморщился, неохотно присев напротив:

– Бессмысленно.

– Это просто срам, – заметил фогт через десять минут. – Нас бьют, как младенцев. Неужто нет никого, кто мог бы дать отпор? Фон Хайне, быть может, хоть вы?

– Настроения нет, – не слишком любезно откликнулся тот, усаживаясь поодаль. – Боюсь, я вскоре и вовсе вас покину.

– Господь с тобой, Фридрих, еще и женщины-то не разошлись!

– Устал, – коротко возразил граф, отвернувшись.

– Нет, так не пойдет, – упрямо выговорил фон Лауфенберг, вновь присев к столу. – Попытаю счастья снова; никто не может выигрывать бесконечно.

– Александер может, – возразил Курт, устанавливая фигуры на своей половине, и тот лишь раздраженно вздохнул, согласно мотнув головой.

Граф сдал партию еще трижды, все более ярясь с каждым проигрышем; неведомо, каковы были его умения в прочее время, но этим вечером стратегическим выкладкам явно мешало немалое количество выпитого. Довольно громкие и не всегда пристойные возгласы привлекли внимание молодежи с дальних столов, прежде переминающейся в сторонке; исполнить рекомендацию Адельхайды и сыграть со всяким присутствующим Курт не смог, однако по ту сторону стола побывало не менее пятнадцати противников, с каждым из которых удалось перемолвиться несколькими словами.

Того, как залу покинули женщины, никто почти не заметил; фон Лауфенберг приступал к игре еще многажды, с каждым разом сдавая партию все скорее и злясь все сильнее, и в конце концов фон Эбенхольц-старший едва не силой оттащил его прочь, вскоре выпроводив также и из залы под надзором двоих челядинцев.

– Граф не любитель проигрывать, – заметил фогт вполголоса, когда присутствующие оставили безуспешные попытки вырвать победу из цепких инквизиторских лап и разбрелись по углам. – Фон Лауфенберг известный гордец; поражение от вас – нестерпимый удар по самолюбию. От откровенных оскорблений вас защищает лишь Знак, а что выслушивает от него барон, не возьмусь и повторить. Столкновению в буквальном смысле препятствует лишь то, что терпение у парня ангельское, и он попросту пропускает мимо ушей все те эпитеты, коими награждает его граф.

– Александера вообще трудно вывести из себя, – согласился Курт. – Однако тот, кто разгромил его дом и убил его женщину, это сделал. И я не позавидую ему, когда они встретятся.

– А вы полагаете – встретятся, майстер инквизитор?

– Несомненно. Даже не полагаю – уверен.

– Снова ваша тайная информация, о которой нельзя говорить?

– Да, – подтвердил Курт с улыбкой. – Снова она.

– И… вы думаете, что он или вы сможете убить стрига?

– Voluntate Dei, – пожал плечами Курт.

– Да… – вздохнул фон Люфтенхаймер, отвернувшись к темному окну. – Божья воля… А вам известно, в чем она? Быть может, в том, чтобы вам погибнуть. Что тогда?

– Тогда погибну… – мгновение он молча смотрел на отстраненное лицо фогта и, вздохнув, тихо произнес: – Я и сам не особенно благочестив, господин фон Люфтенхаймер, невзирая на должность, каковая, казалось бы, к тому обязывает. До недавних пор при всех моих немалых знаниях о потусторонних вещах и вовсе был в некоторых отношениях скептиком, а во вмешательство благих высших сил в жизнь человеческую не верил, наверное, совершенно.

– И… что-то изменилось?

– Да. Я встретил святого. Серьезно, – подтвердил Курт, когда к нему обратился насмешливый взгляд. – Самого настоящего. Увидел чудо – самое настоящее. Вы ведь, как и все, весь вечер смотрели вот на это, – он чуть приподнял ладонь с четками, – и так же, как все, не спросили, для чего я их ношу… А если бы спросили – я и сам бы не ответил. Молюсь редко; да, увы. Странно для инквизитора, верно? Но это – его четки, того человека. И они со мной всегда.

– Надеетесь на небесное покровительство?

– Не знаю. Быть может. А возможно, ношу просто в память. Как некоторые, бывает, сохраняют какие-то вещи на память о потерянном человеке; вещи или что-то другое… или кого-то. Наша радушная хозяйка сохранила на память не только замок, но и саму жизнь своего (будем честны) покойного супруга. Сохранила – и ни за что не отдаст ни клочка этой жизни другому. Не продаст «любимого жеребца» сгинувшего барона, сколько бы за него ни предложили. Господня ли воля в наших потерях? В наших несчастьях? Не скажу. Не знаю. Я лишь человек.

– Когда я потерял жену, – медленно произнес фон Люфтенхаймер, по-прежнему глядя в темноту за окном, – дочери было пять лет. Она уже была достаточно взрослой, чтобы понять, что происходит – жена долго болела; но недостаточно взрослой, чтобы понять – почему. Она говорила «не умирай, пожалуйста», будучи уверенной в том, что мама исполнит ее просьбу, что – не может, просто не может сделать иначе, ведь без нее будет так плохо… Хелена спрашивала у меня, почему. За что так решено было – что ее мама должна нас оставить. Что она такого сделала, что я такого сделал, чем мы все провинились; если ей будет хорошо там… – фогт неопределенно махнул рукой над головою, – где-то… значит, маме будет хорошо без нее. Значит, маме плохо с ней. Я выслушал столько вопросов – всех тех, что могут задать лишь дети, тех вопросов, каких мы сами себе или другим никогда задавать не станем, потому что ответ будет такой же, как ваш: не знаю. А мы хотим знать. Знать, что все будет как надо, если и мы поступаем правильно. Что мы не будем терять близких. Что не будет смерти и несчастий для тех, кто не заслужил этого.

– Но ведь так не бывает, – возразил Курт мягко. – От смерти и боли никуда не деться – так этот мир устроен. Мы ничего не можем изменить, и, пытаясь удержать наших близких подле себя, все равно не можем противиться тому, что должно случиться, как бы ни старались. Разумеется, мы можем их защитить – от природных бедствий, от людской злобы, от болезней…

– Но не всегда.

– Но не всегда, – согласился Курт. – Увы.

– У вас есть семья, майстер инквизитор?

– Нет, – признал он. – Понимаю, что вы скажете – что мне вас не понять… Но у меня нет семьи, потому что я тоже потерял ее когда-то.

– И никогда не задумывались над тем, что – могли не потерять, что все могло быть, как у других, у тех, кто не терял?

– Другие утратят тоже – когда-нибудь. Это неизбежно. И наверняка у всего есть другая сторона.

– У потерь, бед и смерти?

– Знаете, кем бы я вырос, если бы не смерть родителей, господин фон Люфтенхаймер?.. Я не услышал бы от вас «вы» и «майстер» – в лучшем случае вы не заметили бы меня в толпе, а в худшем – быть может, пнули бы походя сапогом, чтобы не загораживал проход по улице… Но это не самое главное. Главное – множество тех, кому сумел помочь именно «майстер инквизитор Гессе». Они этой помощи не получили бы, потому что меня такого – не было бы. Это другая сторона моих несчастий – благополучие многих.

– Наверное, я недостаточно благочестив для того, чтобы заботиться о счастье сторонних мне людей, – невесело и натянуто улыбнулся фон Люфтенхаймер. – Но вы достаточно долготерпеливы для того, чтобы выслушивать от меня речи, отдающие ересью, и при этом не пускаться в откровенную проповедь; спасибо… Что-то сегодня я утомился, – вздохнул фогт, отерев ладонью глаза. – Наверное, отвык от всей этой суеты. Знаете, есть три возраста у человека. Первый, когда можно гулять всю ночь – и утром по виду этого не скажешь; второй – когда всю ночь гулял, и утром это заметно, а третий – спал, как убитый, а утром такой вид, будто всю ночь гулял… Я, кажется, вошел в крайний возраст – когда такой вид обретается уже вечером. Простите, если я прервал разговор и не дал вам высказать все, что высказать желали, майстер инквизитор, однако я вынужден покинуть это шумное общество; я и в самом деле устал.

Возражать Курт не стал, выразив понимание парой приличествующих фраз; к прочему, иные присутствующие также мало-помалу разбредались по комнатам, явно утомленные кто переездом, кто многодневными возлияниями и бдениями. Вскоре он также удалился – одним из последних, вместе с горсткой припозднившейся молодежи.

(обратно)

Глава 21

Утро пришло в его комнату вместе с юным Георгом фон Люнебургом, в чьи обязанности не входило подбирать за лошадьми, но чьим долгом было принести воды для умывания и вина для придания гостю бодрости. В принятии сего лекарства Курт необходимости не испытывал, однако парня поблагодарил как можно душевнее, путем нескольких кружных вопросов выяснив, что большинство гостей в эти минуты пребывает в состоянии прострации. Посему первый легкий завтрак будет подан каждому в комнату, но к обеду все должны будут собраться в главной зале для поглощения пищи всем сообществом.

Замковые обитатели пробудились уже давно, заполняя мир вокруг голосами и движением; из окна комнаты виделась часть двора, пересекаемого челядью с сосредоточенными серьезными лицами, и угол полупустого сада, безлюдного и тихого, навевающего совершенно не весеннюю тоску. Солнце поднялось над стеной, озаряя внутренний двор рыжим огненным светом, еще холодное по-весеннему, однако на небе не было ни облачка, и день, судя по всему, предстоял жаркий. Заняться с утра было нечем, спать больше не хотелось, разговоров с гостями, судя по полученной информации, сложиться не могло, и Курт еще долго стоял у окна, глядя на людской муравейник по ту его сторону.

Когда в саду мелькнула меж темных стволов человеческая фигура, Эриха фон Эбенхольца он узнал тотчас; еще минуту Курт пребывал в неподвижности, всматриваясь, следя за тем, куда направляется непочтительный отпрыск барона, и, попутно сдернув с табурета лежащую на нем куртку, вышел из комнаты. По коридору он прошел так быстро, как было возможно, не показавшись при этом бегущим, и, выйдя во двор, торопливо свернул вправо, заходя фон Эбенхольцу-младшему во фронт. Обогнув угол сада по дуге, Курт придержал шаг, опустив голову и глядя себе под ноги, и двинулся навстречу отпрыску уже медленно, неспешно и спокойно, остановившись с выражением удивления на лице, когда через минуту Эрих едва не споткнулся о него.

– Господин фон Эбенхольц? – выговорил Курт, остановясь, и тот встал тоже, равнодушно глядя на нежданного встречного. – И вы здесь; я уж полагал, из всех гостей лишь я один в силах самостоятельно перемещаться.

– И вам доброго утра, майстер инквизитор, – отозвался юный рыцарь отстраненно, двинувшись в сторону, и Курт, развернувшись, пошел рядом. – В целом вы правы – большинство еще и не вылезли из постелей… Как вам этот праздник обжорства и пьянства? Пасхальные торжества… Думаю, Господь и представления не имел, какие неприличные излишества будут прикрывать его именем.

– А вы сегодня не в слишком-то благодушном расположении духа, господин фон Эбенхольц, – заметил Курт, и тот покривился:

– У меня к вам просьба, майстер инквизитор: если можно – без «господина». Отчего-то в ваших устах это звучит как издевательство.

– Вот уж не думал, – искренне отозвался Курт, и рыцарь передернул плечами:

– И тем не менее. Если можно. Эрих. Будь вы здесь в качестве имперского рыцаря – правила дозволяли бы перейти и вовсе на «ты», но сказать такое инквизитору у меня не повернется язык.

– Как угодно. Так вот… Эрих. Я заметил, что вы не особенно увлечены упомянутыми вами празднествами. Неужто зрелище поедающих свинину гостей так глубоко бередит вам душу?

– Свинину, – кивнул тот. – Гусей, куропаток, кур, уток. Телятину. Снова куропаток и гусей; вино, пиво, снова вино, и – все сначала. День за днем. Просыпаясь утром с посиневшими лицами, чтобы все продолжить…

– Вы снова повздорили с отцом, – подвел итог Курт и, встретив мрачный взгляд, ободряюще улыбнулся: – Ничего. Мне сказать можно. Мне можно сказать многое.

– Такова служба, да? – договорил Эрих тихо. – И часто говорят? Разумею – добровольно.

– Не поверите, – кивнул он, и тот неопределенно повел плечом, пойдя дальше молча и не глядя по сторонам.

– Это все – не то, – вздохнул вдруг юный рыцарь, вяло махнув рукой вокруг себя. – Когда близился день посвящения, я ждал его с трепетом. Ждал, как вступлю в какую-то другую жизнь. И клялся во всем, что говорили: «уважай слабого, будь защитником его, защитником вдов, сирот, всякого немощного, защищай женщину, она часто притесняется беззаконно; крепко держись слова, не лги, будь щедр, будь великодушен»… Если сейчас спросить – все вспомню, наизусть. И что же? И где все это? И какой с этого толк? Слабого убивают, вдов и сирот сживают со света, немощного попирают, женщины… Да вам ли не знать. Все эти песни, что вчера звучали – ложь, вы правы. Мы не оберегаем их – используем, и покажите мне хоть одного, кто будет «хранить образ в сердце» год за годом, оставаясь верным этому образу. Слово нарушается, не задумываясь, ложь – основа жизни, скупость – добродетель, великодушие – почитается слабостью. Правды нет нигде. Поначалу я соглашался со стариками – вот нравы! Не то, что прежде… Но теперь начинаю задумываться – а существовало ли оно вообще, то время, когда все это исполнялось, когда было в нашей жизни? Или это сказка – легенда, написанная теми, кто хотел бы, чтобы было так…

– Однако же, – осторожно возразил Курт, – так живут не все. Или вам ни разу не доводилось видеть человека, исполняющего писаные и устные законы рыцарства?

– Ни разу. Наверняка потому, что таких сразу убивают… Или они уходят в монастыри – там им и место с подобными идеями. Хотя, и монахи, виденные мною за мою пусть и недолгую жизнь, мало похожи на тех, кем обещали быть при постриге, и священство…

– …да и инквизиторы не сплошь ревнители истины, – докончил Курт и, когда в его сторону метнулся настороженный взгляд, махнул рукой: – Это правда. Никуда не денешься. Люди слабы, Эрих, в первую очередь – слабы духом, отсюда все беды, предательства, пороки.

– И как жить в окружении этих пороков? Если я не желаю жить, как они, не желаю быть, как они… Я слышал – вы к рыцарскому званию пришли сами, из…

– Из низов, – подтвердил Курт благодушно, когда тот запнулся; Эрих кивнул:

– Стало быть, понятия не имеете, что это за мир. Это свора. Сожрут заживо, порвут на клочья, если только вы вздумаете быть не таким, как принято в их среде. Здесь все забыто, все то, что говорилось в тот особый день; здесь один закон – будь как мы или не будь вовсе. Вас от их напора защищает Знак, а я… Отец хочет, чтобы я был таким, как они. А я – не хочу. Я хочу другого.

– Справедливости?

– По меньшей мере. Если кто-то нарушает закон – за этим должна следовать кара. Ведь верно? Это справедливо.

– Но немилосердно… – пробормотал Курт тихо; Эрих кивнул:

– Пусть милосердие; но к раскаявшемуся. А здесь… Когда один из них поступает подло, поступает гнусно, предает идеи не только рыцарства – простую человечность! – от прочих требуется закрыть глаза, заткнуть уши, сомкнуть уста. Не видеть порока, не слышать жалоб обиженных, не говорить о том, что было. Покрывать друг друга, что бы и кто ни сделал. Это называется рыцарской братской общностью… к черту! Это называется потаканием злу. И любая попытка поступить правильно, поступить как до́лжно – называется предательством… И где сила, способная им воспрепятствовать? Где те, кто смогут поставить на место зарвавшегося хама, приструнить подлеца, наказать мерзавца…

– …как Фема, – продолжил Курт, и рыцарь кивнул, спохватившись лишь через мгновение и уронив взгляд в землю.

– А и хотя бы, – тихо, но с непреклонной убежденностью согласился Эрих. – Вчерашним вечером вы выставили их какими-то расчетливыми убийцами, но я знаю, что это неправда.

– Знаете, – повторил Курт. – Вот как. А ведь знать достоверно человек может лишь то, что видел собственными глазами и слышал сам. Или я неправ?

Фон Эбенхольц-младший умолк, сжав губы и побледнев, и Курт, вздохнув, взял его за локоть, остановив и встав на месте сам.

– Фон Хайне, – произнес он негромко. – Он участвовал в том, что натворил его повешенный приятель. Верно, Эрих? Ведь не из-за фогтовой дочки вы так сцепились с отцом. Вы знаете, что сделали те двое, вы считаете, что оба заслужили наказание, но так не считают ваш отец и его друзья, весь тот рыцарский круг, к которому вам теперь совестно принадлежать… Верно ведь?

– Да, – чуть слышно отозвался юный рыцарь, по-прежнему не глядя на собеседника. – Я знаю, я так думаю, я стыжусь. Стыдиться собственного отца – это мерзко, майстер инквизитор. Я понял вдруг, что ничего не делать – все равно что быть соучастником. Прежде мне не приходило такого в голову. А они соучастники – все. Все знают, почему произошло то, что произошло, но делают вид, что не знают ничего.

– А знает ли ваш отец о том, что вы связаны с людьми из Фемы? – вкрадчиво спросил Курт, и тот отшатнулся, глядя на него с нескрываемым испугом.

– Я не… – выдавил Эрих с усилием и, распрямившись, повторил, четко чеканя слова: – Я не связан с людьми из Фемы. Даю в этом слово, если вы способны моему слову поверить.

– Способен, конечно же, – кивнул он, – и верю. Верю в то, что не связаны; попросту я не так выразился. Вы не состоите с ними в постоянной связи, просто однажды… Что было, Эрих? Вас вызвали свидетелем на их суд? Ведь я знаю о них достаточно много, – продолжил Курт, когда тот не ответил, снова отведя взгляд. – Знаю, по крайней мере, как происходит свершение их правосудия. Вас вызвали – и вы не посмели не явиться; они этого не любят. Кроме того, когда вы узнали, по какому поводу… Думаю, в глубине души даже обрадовались.

– Не понимаю, о чем вы, – упрямо возразил тот; Курт кивнул:

– Это слова, которые выдают вас. Так – именно так – говорят все, кто на самом деле прекрасно понимает, о чем речь. Понимаете и вы, Эрих. И – я тоже все понимаю. Потому отец смотрит на вас косо? Он знает? Быть может, если я поговорю с ним…

– Нет! – поспешно возразил рыцарь и, потупившись, через силу выговорил: – Он не знает… Никто не знает. Не должен знать.

– Понимаю, – повторил Курт со вздохом. – Эти люди тоже блюдут свой кодекс – будь ты невиновен десять тысяч раз, но, если проболтался, наказанием будет смерть. Верно ведь, Эрих? Как по-вашему, это справедливо? Итак, – продолжил он, когда тот отвернулся, не ответив, – для начала расскажите мне, что такого натворил казненный ими фон Шедельберг. То, о чем все знают.

– Для чего вам это? – неуверенно возразил Эрих, и Курт пожал плечами.

– Все знают, – повторил он. – А я не знаю. Отчего чувствую себя довольно неуютно. Кроме того, быть может, рассказав, вы (как знать) измените мое мнение относительно столь почитаемой вами Фемы?

– Фон Шедельберг мерзавец, – тихо произнес юный рыцарь, все так же глядя в землю. – И получил по заслугам. Вы слышали – фон Хайне говорил, что тот намеревался женить сына на одной из своих крестьянок?.. И сын не возражал – это богатая семья, а фон Шедельберг был почти на грани разорения. Вот только ни та девушка, ни ее семья этого брака не желали – девица уже сосватана, у нее есть жених, у нее есть собственная жизнь. Что же – крестьяне не имеют на нее права? Право распоряжаться собственной судьбой вольному крестьянину дает имперский закон, в конце концов, и соблюдать его должны все, от этого самого крестьянина до Императора! Разве не так?.. Фон Шедельберг пытался их уговорить. Не вышло. Тогда он и фон Хайне явились в их дом… Знаете, крестьяне – парни здоровые, однако рыцарская выучка… Фон Шедельберг избил девушку. Избил ее отца и брата – он попросту вывернул парню челюсть; и вы бы слышали, как, с каким смехом и злорадством он об этом рассказывал. Потом нашел жениха этой девицы… Он теперь увечен, не может подняться с постели, и неведомо, сможет ли когда-нибудь… А теперь скажите мне, майстер инквизитор, расчетливые ли убийцы Фема или высшая справедливость? Скажите.

– В этой ситуации – не могу не признать, что с превеликим удовольствием и сам стоял бы подле того дерева и даже, быть может, вышиб опору из-под ног этого фон Шедельберга. В этой ситуации, – повторил Курт с нажимом. – В этом случае.

– Они сделали то, что не решался сделать никто, – продолжил Эрих уже уверенней. – И я в том числе… Та семья не пыталась призвать обидчика к ответу через закон, потому что это не имело смысла. Что случилось бы, если б кто-то из них попробовал? Даже если бы и началось разбирательство? Ведь на время расследования никто не стал бы заключать фон Шедельберга под стражу, майстер инквизитор, с него лишь, возможно, взяли бы слово, что он не станет «встречаться с семьей истца»… Слово, – презрительно покривился тот. – Будто для него это имеет значение… Он пришел бы к той семье снова и неведомо, что мог бы сделать на этот раз; и никто – никто! – не обратил бы на это внимания.

– Вы сказали «я тоже не решался». На что, Эрих?

– На то, что должен был бы сделать. Если подлеца не может покарать закон – его должны карать люди. Он нарушил рыцарский кодекс, я – блюду его… стараюсь, по крайней мере.

– И вы что же – намеревались послать вызов фон Шедельбергу?

– Я думал об этом, – вздохнул Эрих с тоской и на миг поднял глаза, тут же отведя взгляд снова. – Но какой я ему противник… Чего бы я достиг? Только собственной смерти, ничего при том не доказав и не добившись справедливости.

– А вот это верный подход, – заметил Курт; рыцарь поморщился:

– Знаю. Но на душе все равно было мерзко… И поэтому – да, я обрадовался, когда узнал, почему те люди велели мне явиться к ним. И – да, я рассказал, что знал. То, что слышал от фон Шедельберга.

– Участвовали оба, – заметил Курт. – Почему покаран только один?

– Фон Хайне лишь наблюдал. И даже пытался возразить… – неохотно пояснил Эрих и докончил с прежней горячностью: – Но не остановил! Ничего не сделал, даже пальцем не пошевелил!

– Однако Фема это во внимание не приняла, так? – уточнил Курт, и тот сжал губы. – По их мнению, он не виновен.

– Пусть живет. Пусть дрожит. Он лишь чудом сохранил свою жизнь, и пусть теперь боится; зато сам ничего подобного не сделает, потому что знает, что и на таких, как он, есть управа.

– Вы повторяете их слова, Эрих, верно? – убежденно предположил Курт. – Так они сказали. Вы с этим не согласны, ведь так?

– Да, не согласен, – откликнулся юный рыцарь тихо. – Я считаю – он виновен так же.

– Они оставили фон Хайне в живых, чтобы он не молчал, – наставительно выговорил Курт. – Это как раз тот случай, когда Фема не станет карать за словоохотливость; если он вздумает поведать кому-то, что случилось и как – им это лишь на руку. Это прославит их.

– Вы снова обвиняете их в холодной расчетливости? Ну, пусть и так, однако один виновник все же наказан, та семья больше не подвержена опасности с его стороны; это много больше, чем могло бы быть.

– Думаю, я вас понимаю, – кивнул Курт во вздохом. – И полагаю также, Эрих, что и вы меня поймете… Несколько вопросов. Как они связались с вами? Где происходило это судилище? Оставили ли вам возможность связи на будущее?

– Будете травить их? – с затаенным негодованием бросил рыцарь, и Курт качнул головой:

– У меня здесь другое дело. Мне не до них. Но когда вокруг действует некая сила – сила немалая, серьезная – я должен знать о ней, должен знать ее и… Быть может, мне самому придется когда-нибудь обратиться к ним же. Мне или нам.

– У Инквизиции собственная сила, тоже немалая; к чему вам они?

– Вы живете в предместье Ульма и все еще полагаете, что у Конгрегации есть власть? – спросил Курт с улыбкой. – В таком случае, вы вернейший из всех католиков и наипреданнейший из подданных, коли уж такого мнения о нас… Вы нам льстите. Не всегда и не везде, Эрих, есть у нас власть и есть сила. И любой, с кем можно договориться о взаимопомощи, ценен.

– Я никого из них не знаю, – ответил рыцарь не сразу, вновь медленно двинувшись вперед. – Ко мне подослали какого-то немого и глухого человека… или, быть может, он притворялся; не знаю. Я растерялся и не задумался об этом. Мне просто передали записку, и я явился на место, что было в ней указано. Ничего конкретного – подлесок, опушка, человек в маске; мне завязали глаза и долго кружили, посему я не могу сказать, куда в конце концов вывели. Там и состоялся их суд.

– И что же? Они упомянули о том, как можно снестись с ними впредь?

– Нет, – откликнулся рыцарь мгновенно, и Курт вздохнул.

– Неправда, Эрих, – с мягким укором заметил он. – Можете собою гордиться, вы истинный рыцарь: ложь – не ваш конек. Чего вы боитесь? Мести? Они о нашем разговоре не узнают. Того, что я устрою засаду? Я уже говорил – сейчас они не мое дело. Что засаду устроит Конгрегация в будущем? Мы не настолько глупы – это оборвет единственную нить, через которую можно наладить отношения с этой и в самом деле влиятельной организацией. Итак, Эрих, еще раз: как связаться с ними?

– Та самая опушка, – ответил тот спустя полминуты молчания. – Там есть дерево с дуплом… Туда можно положить записку. Это все… А теперь – можете ли и вы дать мне слово, майстер инквизитор? Слово – что не попытаетесь использовать услышанное, чтобы и в самом деле устроить засаду?

– Боитесь… – заметил Курт, и Эрих нервно дрогнул губами. – Понимаю. Не бойтесь. Если их тайное место будет раскрыто, обвинить в этом они могут не только вас – поверьте, не только вам Фема предоставила возможность донести, и вокруг вас наверняка еще не один и не трое, кому известно все то же дерево на опушке, то же дупло, тот же способ связи.

– Так значит, вы…

– Не значит, – возразил Курт, не дав ему договорить. – Не стану делать ничего подобного, как уже и сказал вам. Мог бы дать и слово, но… Совет на будущее, Эрих: не следует слишком доверять инквизиторскому слову. Обещаниям – иногда можно; клятвам, торжественным словам – не стоит.

– И вы говорите такое? – растерянно проронил юный рыцарь, на миг остановившись. – Неужели и вы, майстер инквизитор… Неужели совсем не почитаете все то, чему служите?

– Напротив, почитаю всей душой. Служу – всей душой. Отдаю – все, вплоть до души. Если будет надо, если того потребует восстановление той самой справедливости – готов и поступиться словом, и нарушить клятву. Это будет грех, но это будет мой грех. Камень на моей совести. Разобраться со своими прегрешениями я смогу после, если будет отпущено на это довольно жизни.

– А если не будет? Вы готовы отдать собственную душу на погибель?

– Если это потребуется. Если так будет надо. Если никак иначе… Хотите, скажу ересь? – предложил он с улыбкой, и Эрих настороженно покосился на собеседника, вновь придержав шаг. – «Как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоем глазе бревно»; вы помните это? Никогда не думали, что, напротив, верхом христианской жертвенности является озаботиться сперва ближним своим, а уж после – собою?.. Я, конечно, не образец добродетели, – усмехнулся Курт, когда рыцарь смятенно замялся, – однако же, моя работа состоит в том, чтобы извлекать сучки, а сколько бревен останется при этом во мне самом – вопрос второстепенный. И если ради того, чтобы вынуть этот самый сучок, собственные глаза придется засыпать телегой бревен – я это сделаю, потому что так надо.

– А иначе – нельзя? Не ставя спасение других и собственную душу на разные чаши весов?

– Пытаюсь, – уже серьезно ответил Курт. – Пытаюсь, как могу. Вы еще мало видели в жизни, Эрих, так поверьте мне на слово: порою невозможно влезть в болото, чтобы вытащить тонущего, и не выпачкаться при том по уши.

– Или не утонуть самому?

– Случается и такое. Такова жизнь. Такова моя служба.

– Я вам не завидую, – тихо проронил Эрих, и он невесело усмехнулся:

– Да, завидного мало. Но кто-то же должен это делать – должен, чтобы не приходилось другим.

Тот не возразил, лишь молча вздохнув и вновь уставясь себе под ноги, и Курт тоже умолк надолго, давая ему как следует переварить услышанное и размышляя над тем, что услышал сам. Вывод из прошедшего разговора был очевиден: смерть одного из приглашенных не имеет отношения к делу, не имеет связи с расследованием, и Адельхайда вместе с давшим ей указания руководством, скорее всего, правы: не имеет никакого касательства к происходящему и присутствие в ульмской епархии «человека, похожего на Каспара».

На то, чтобы пересказать Адельхайде свои выкладки, Курт нашел лишь минуту – за коротким обедом царила тишина, в которой каждое слово, произнесенное даже шепотом, слышалось всем, и лишь после трапезы, проходя по освещенному коридору, он сумел вкратце изложить полученную информацию. «К нему надо бы подпустить вербовщика, – подвел итог Курт, – пока парня с такими заскоками если не Фема, то тевтонцы не прибрали к рукам», и та кивнула: «Вот вы этим и займетесь – по окончании дела, раз уж он к вам так благоволит».

По завершении обеда гости разбрелись по комнатам, и пообщаться удалось лишь с кучкой скучающей молодежи, устроившей вялую тренировочную потасовку на заднем дворе дома. Участие майстера инквизитора в их игрищах обеспечило поклонение новопосвященного рыцарства, для чего пришлось совершить над собою некоторое усилие и отказаться от самых эффективных и действенных приемов, каковые были бы сочтены, без сомнения, бесчестными, подлыми и низкими. Никакой отдачи, однако, кроме короткой разминки и беспредметного обсуждения тайн следовательской и рыцарской личной жизни, от проведенного во дворе часа Курт не получил.

* * *
К трапезе гости были созваны много раньше, чем вчерашним вечером, и начиналось застолье еще более пасмурно и тихо; судя по взглядам, бросаемым присутствующими друг на друга, за минувшие полдня фон Лауфенберг успел разругаться с фон Эбенхольцем, барон снова поцапался с сыном, фон Хайне равно не переносил всякого в этой зале, фогт косился на местного замкового капеллана с неодобрением, и лишь молодежь у дальней оконечности стола чуть слышно перешептывалась между собой, поглядывая на высшее общество настороженно. Владелица твердыни, кажется, не замечала ничего, и в тишине по временам слышался ее режущий слух сильный голос, повествующий о былых днях, о ценах на зерно и еврейских поползновениях на господство над добрыми христианами…

Когда от ворот послышался звук рога, Курт вздрогнул от неожиданности, вопросительно покосившись на Адельхайду; в замковых правилах и особенностях он так и не разобрался, и теперь ожидал реакции хозяев напряженно, не зная, на какое продолжение вечера надлежит рассчитывать.

– Быть может, Александер, – предположил фон Эбенхольц, и фон Хайне мрачно усмехнулся:

– Кроме двоих – все здесь. Надеюсь, это не фон Шедельберг. Это было бы неуместно.

– Граф! – с укоризненным ужасом ахнула хозяйка, и тот передернул плечами, отведя взгляд в стол:

– Прошу прощения.

Зал оживился, выкарабкавшись, наконец, из безмолвия; присутствующие вертели головами, озираясь на окна, едва лишь затемненные сумерками, на тяжелые дверные створки, и когда на пороге появилась высокая тонкая фигура в немыслимо вычурном камзоле, над столом пронеслись довольные восклицания.

– Александер! – с радостным упреком возгласил фон Лауфенберг, махнув приветственно рукой и едва не задев при этом локтем своего соседа. – Это попросту свинство; где тебя носит?

– И я рад вас видеть, Вильгельм, – широко улыбнулся стриг, прошагав к столу, и уважительно склонил голову в сторону владелицы замка: – Баронесса фон Герстенмайер; мое почтение… Я вижу, меня уже и не ждали, – заметил он, не обнаружив стула поблизости от хозяйского места, и оный стул явился тотчас, принесенный неведомо кем и откуда. – Je demande pardon, задержали неотложные дела.

Голоса вокруг шумели все беззаботнее, и пока подле стола затихала короткая суета с усаживанием припозднившегося гостя, Курт разглядывал новоприбывшего пристально и придирчиво. Фон Вегерхоф сегодня был не тем, кого он видел всего два дня назад в полупустой трапезной ульмского дома. Его обыкновенная бледность стала уже не такой явственной, потускневшие за последние дни глаза оживились, а на щеках выступило даже некоторое подобие здорового румянца.

– А где-то, – чуть слышно пробормотал он Адельхайде, – придя в себя в переулке, какая-то ночная пташка еще долго думала – отчего же так болит шея.

– Одной пташкой, думаю, не обошлось, – так же тихо отозвалась та.

– Ты проворонил все самое интересное, – громко заметил фон Лауфенберг. – Снова. Принять участие хоть в одном турнире тебе претят какие-то принципы? У тебя их, кроме рыцарских, еще уйма – торгашеские, монашеские…

– Турнир? – брезгливо переспросил фон Вегерхоф. – То есть, грохот, толкотня и свалка на забаву зевакам? Fi. Как вульгарно.

– Мой супруг, – высокопарно возразила хозяйка, – в молодости своей прославился мужеством и благородством в турнирах! И мне жаль видеть, что новое поколение относится к этому торжеству отваги с таким пренебрежением.

– Le Chevalier sans peur et sans reproche[674] – это весьма эпично, – согласился стриг легкомысленно. – Не следует так сокрушаться о молодом наследии, баронесса – взгляните на Эриха. Я уже успел услышать о его подвигах.

– О, да, – язвительно усмехнулся фон Лауфенберг. – То, как он проехался по грязи всей физиономией – это, несомненно, величайшее из достижений. Такой мощной борозды в земле не оставлял еще никто за всю историю турниров.

– И вы удивляетесь, что я не участвовал? – сморщил нос фон Вегерхоф, не дав юному рыцарю разразиться ответной тирадой. – Грязь, кровь, испорченное платье и сотрясение мозга… Que c’est vilain[675].

– Слава, – все же вклинился Эрих оскорбленно. – Возможность вознести честь своей дамы. Приз, в конце концов. Неужели вам ничто не близко?

– Слава нужна юным, – отмахнулся стриг. – Приз – неимущим. А дамы, чья честь требовала бы возвышения, у меня нет.

– И напрасно, – наставительно проговорила баронесса фон Герстенмайер. – В ваши годы, барон, пора становиться мужчиной, пора думать о семье и потомстве. Подумайте о будущем вашего рода; вы единственный фон Вегерхоф, оставшийся в живых, и что же будет, если с вами приключится несчастье?

– К примеру, если свернут шею на турнире, – согласился стриг, адресуясь к фон Лауфенбергу, и тот пренебрежительно фыркнул. – Семейная жизнь, баронесса! Господь с вами; я еще слишком мало пожил, чтобы собственными устами изречь перед алтарем «да, казните меня».

– Вам нужна серьезная женщина, – категорично возразила та, и Курт услышал, как Адельхайда рядом с ним вздохнула с усталым недовольством. – Которая могла бы вас воспитать.

– Думаю, из этого возраста я уже вышел. А если и соберусь когда-нибудь жениться – Dieu préserve! – баронесса, ни в коем случае не на серьезной женщине – они всегда делают жизнь невыносимо унылой. Уж лучше легкомысленная; эти, по крайней мере, не дают расслабиться.

– Жениться, барон, надо на женщине с хорошей родословной.

– Боюсь, хорошую родословную я способен оценить лишь при покупке лошади, – улыбнулся тот, и фон Лауфенберг передернул плечами:

– А разница невелика. Те же требования: хороший круп, красивая поступь и здоровые жеребята.

– Граф, – с подчеркнутой укоризной произнесла Адельхайда, и тот склонился в ее сторону:

– Вы – не женщина, госпожа фон Рихтхофен. Вы сказка.

– Я предпочитаю жить в реальности, – заметил фон Вегерхоф. – Она не имеет обыкновения заканчиваться неправдоподобно хорошо.

– И что же дурного в хорошем завершении?

– Ничего, госпожа фон Герстенмайер, – улыбнулся стриг. – Ровным счетом ничего.

Владелица нахмурилась, оторопело хлопая белесыми редкими ресницами, однако с ответом так и не нашлась, умолкнув и надолго впав в задумчивость.

– Быть может, турнирные забавы и не самое большое увлечение Александера, – вмешался Курт с усмешкой, – но на двухцветном ристалище он ни разу не пал, насколько мне известно. Помнится, господин фон Лауфенберг, вы намеревались его сокрушить. Надеюсь, сегодня мы это увидим?

– А вам так по сердцу смотреть, как меня бьют, майстер инквизитор? – покривился граф. – Вчерашнего вечера вам показалось мало?

– Сдаетесь до боя? – уточнил фон Вегерхоф удивленно. – А я рассчитывал на острую баталию.

– Сдаюсь? Я?.. Не дождешься. Как только ты будешь готов, я устрою тебе хорошую взбучку.

– А я, пожалуй, не стану позориться, – вздохнул фон Эбенхольц. – Для моих старых нервов это слишком.

– Что это с вами? – удивленно озирая помрачневших гостей, осведомился стриг, и фогт кивнул в сторону Курта:

– Спросите своего друга, барон. Вчерашним вечером он более двух часов попирал наше самоуважение; после этого садиться за игру с вами не просто самонадеянность, а безрассудство.

– Гессе? Неужто? – оживился фон Вегерхоф и, когда Курт развел руками, широко улыбнулся: – Моя школа.

– Рано или поздно ты сделаешь ошибку, – уверенно сказал фон Лауфенберг. – Все ошибаются когда-нибудь.

– Завтра начнут разъезжаться по домам, – шепнула Адельхайда со вздохом, и Курт непонимающе нахмурился:

– Серьезно? Откуда такие выводы?

– Гости пресытились; думаю, и вы это заметили, – пожала плечами она. – Начинают скучать, и даже появление Александера не спасет ситуацию… К тому же, завтра пятница, последний день на то, чтобы приготовиться к завершению Пасхальной октавы, а кроме того, эти празднества длятся вот уж четвертый вечер, и примитивная благопристойность требует избавить, наконец, хозяйку от своего присутствия. Ну, и, в конце концов, простая statistica. Когда эти пиршества начинают завершаться рано, еще до темноты, это означает, что присутствующие исчерпали запасы сил и намерены возвратиться к обыденной жизни, к делам, к каждодневным необходимым заботам. Фогт уж точно уедет – у него этих забот немало; фон Лауфенберг также не может оставить имение надолго – слышали сами, майстер Гессе, в его владениях сейчас неспокойно. Фон Хайне останется, правду сказать: этот не покинет стен замка, пока его прямо не попросят…

– Иными словами, – подытожил Курт хмуро, – на то, чтобы разобраться в деле, нам остается этот вечер и завтрашнее утро. Я верно понял?

– Да, если наш подозреваемый не окажется среди оставшихся. Молитесь, майстер Гессе, чтобы именно это и произошло.

– Как я вижу, ваши надежды на то, что виновный занервничает и наделает глупостей в моем присутствии, не оправдались?

– Не знаю, – отозвалась Адельхайда с неудовольствием. – Фема, примешавшаяся к нашему вчерашнему ужину, оспорила у вас пальму первенства по части воздействия на умы и души. Сложно теперь понять, отчего на самом деле так возбужден фон Лауфенберг, почему немыслимо много даже для него пьет фон Хайне и что стоит за постоянными тычками Эриху от его отца – любовь парнишки к народным мстителям, или к этому примешалось что-то еще.

– Прошу прощения, если выскажу оскорбительную нелепость, – продолжил Курт, – однако хочу спросить: а ваша тетушка ведет себя так, как обычно? Будь это посторонний человек, я предположил бы неожиданное возвращение тридцать лет отсутствующего супруга…

– Тетку я проверила в первую очередь, – не моргнув глазом, кивнула Адельхайда. – Ее замок – в некотором смысле территория проведения операции и мое прикрытие; неужто вы полагаете, что я оставила бы спину незащищенной?.. Эта версия мне пришла в голову одной из первых: о том, что некоторое участие в расследовании смерти мужа я принимала, полностью скрыть не удалось, и месть оставшихся, быть может, в живых стригов из обнаруженного мною клана вполне могла иметь место. А если предположить, что кому-то стало известно о моем чине в Конгрегации или должности в имперской разведке… Но – нет. Тетка непорочна, как кладбищенский камень. Я положила довольно сил и времени, чтобы говорить такое с уверенностью.

– Обидно. Версия на поверхности и такая удобная… – вздохнул Курт и, спохватившись, оговорился: – Простите.

– Ничего, – благодушно улыбнулась Адельхайда. – Многие, знающие мою тетушку дольше года, пожелали бы увидеть ее если не на костре, то уж за решеткой; взгляните хоть на фон Лауфенберга. Но, если вычесть из ее характера contra-еврейские пунктики, помешанность на рыцарской истории и желание во что бы то ни стало женить на мне Александера – она весьма даже сносна.

– Так вот к чему эти проповеди о семейной жизни.

– Местное высокое общество вообще поголовно уверено, что рано или поздно это произойдет, – недовольно пояснила она. – Ведь я навещаю тетку сравнительно часто, и мы с Александером общаемся не первый год… Однако во мнении собравшихся дам ему наметился противник, знаете?

– Фон Эбенхольц старший или младший?

– Ну, майстер Гессе, какая вопиющая ненаблюдательность и несообразительность… Вы, разумеется. «Ах, милая, вы так шушукаетесь с этим инквизитором; неужели!..»; знаете, вы вообще покорили всю женскую половину. Таких мрачных, но непостижимо очаровательных типов они не видели, быть может, ни разу за всю свою жизнь.

– Excellenter, – с досадой бросил Курт. – Только сомневаюсь, что руководство оценит мои столь своеобразные достижения, посему в отчете я этого указывать, пожалуй, не стану.

– Наша задача, – посерьезнев, вздохнула Адельхайда, – сделать так, чтобы отчеты вообще имели смысл. Надеюсь на вас, майстер Гессе, даже, быть может, больше, нежели на Александера. Он, разумеется, может уловить человеческую реакцию, невидимую и неощутимую для нас с вами, однако простое общение, оговорка, мгновенная несдержанность – это в нашем положении значит едва ли не больше. Со мною, при всех моих привлекательных для них сторонах, откровенничать не станут, Александер, по их мнению, для этого недостаточно серьезен, и кроме того, мы оба – из их круга, близкие знакомые, а высказывать тайны своим человеку не свойственно. Вы же во всех отношениях пришлись ко двору. Говорите с ними – говорите со всеми, о чем угодно. Предчувствую, что уже через четверть часа, не больше, фон Лауфенберг выдернет Александера из-за стола, и все разбредутся по углам; у вас будет неплохой шанс. Я на вас рассчитываю, майстер Гессе; больше не на кого.

(обратно)

Глава 22

Фон Вегерхофа граф увлек к шахматному столу менее чем через десять минут; большая часть мужской половины гостей последовала за ними, однако Курт остался у стола трапезного, лишь пересев ближе к апатичному фон Эбенхольцу.

– Вы не с ними, майстер инквизитор? – с легким удивлением уточнил тот, и он отмахнулся:

– Ничего нового. Александер обставит каждого, граф фон Лауфенберг вновь начнет бесноваться… не хотел бы обидеть вас, вы друзья, но – зрелище он в эти минуты представляет малоприятное.

– Я так посмотрю – вам вообще все происходящее доставляет мало удовольствия, – заметил фон Эбенхольц убежденно. – Не похоже, что вы любитель шумных застолий.

– Отчего же, случаются застолья, и шумные – вот только в другом окружении.

– Слишком много незнакомых людей?

– «Слишком много людей» просто, – улыбнулся Курт вскользь. – Мне привычнее шуметь в обществе двух-трех приятелей… ну, и, возможно, пары девиц; и пусть они будут незнакомыми. Избыток людей вокруг меня несколько утомляет; и ведь у каждого свои тайны, грешки, темные мысли…

– …не вникать в которые вы не можете, – докончил тот, и Курт пожал плечами:

– Привычка.

– Давно служите?

– Два года.

– Быстро приобретаете привычки?

– Приходится. Жизнь требует. Теперь, входя в помещение, я смотрю, какие потаенные уголки могут быть использованы для укрытия, видя слишком сильную привязанность между мужчиной и женщиной, думаю, не приворот ли здесь… Если кто-то любит лунные ночи – не оборотень ли он, если слишком бледен – не стриг ли…

– Александера проверяли? – усмехнулся фон Эбенхольц, и Курт улыбнулся в ответ:

– И если кто-то становится близким другом – это тоже повод насторожиться. Моя жизнь – это тьма, злоба, предательство.

– Не может же все быть настолько плохо.

– И различное «не может быть» – также часть моей жизни. Немногочисленные приятели уже давно смирились с моими взглядами на бытие – Александер, к примеру, просто махнул рукой на попытки сделать из меня милого и приятного в общении юношу.

– Александер вообще предпочитает махать руками на все, что требует напряжения, кроме того, что составляет его страсть, как, к примеру, эти древние игрища. Игра благородная, не отрицаю, однако никогда не понимал тех, кто засиживается за ней до ночи. Думаю, эти торговые дела, при всей их прибыльности, привлекают его более потому, что интересны. Не знаю, евреи там или нет, однако всем известно, что в торгах главное – облапошить первым, и пока ему это удается, он счастлив… Но все прочее, ради чего надо делать над собою усилие, ему не по душе. Наверное, утратив обоих родителей и чудом выжив после чумы, он убежден, что теперь заслужил жить; жить так, как ему заблагорассудится. Получать от жизни удовольствие и избегать всевозможных досадностей. Никто здесь об этом не говорит, но всем известно, что, кроме мебели и слуг, он потерял еще кое-кого; я ожидал его увидеть в печали, однако… Вероятно, печалиться об утраченных возлюбленных, по его мнению, «банально» или «утомительно»; или же просто – страшно. Гибель близких напоминает о собственной близящейся смерти.

– Думаю, здесь дело в другом, – возразил Курт, бросив исподволь взгляд на оживленное лицо фон Вегерхофа. – Попросту он знает, что постного лица и сожалений о потере какой-то содержанки здесь не поймут. И, признайте, господин фон Эбенхольц – не поняли бы.

– Не все. Вильгельм – возможно, в его предках запутается и он сам… А знаете, что, к примеру, я женился на дочери человека, взявшего в супруги купленную им когда-то женщину? Она работала в его замке.

– Неужто? – с искренним удивлением переспросил Курт. – А я полагал, что подобные истории остались в песнях и сказках.

– Как видите – нет. Теперь же и вовсе – времена меняются, меняется многое. Александер сумел к этим переменам приспособиться, а мы, старики, увы – нет; мы привыкли жить согласно традициям и в новом бытии смыслим мало. А поскольку возвращения старых добрых времен не предвидится – Император явно намерен идти в ногу с переменами – то и нам впереди места не представляется. Нам судьба разоряться, умирать и освобождать место для новой поросли, как древним деревьям в лесу. Попытки нашей хозяйки и подобных ей ревнителей старины держаться установленных правил, следить за чистотой рода, блюсти благородство линии не имеют смысла, все это – предсмертные судороги.

– И что же, по-вашему, является верным подходом к жизни, барон?

– Александер – при всех его недостатках – выбрал верный подход, – отозвался фон Эбенхольц уверенно. – Жизнь надо брать за горло. Я уже не могу – какая хватка в мои-то годы?.. А вот Эрих мог бы. Мог бы, однако не желает этому учиться; теперь начинаю жалеть, что с детства развлекал его рыцарскими сказками – он вырос слишком возвышенным, от реальности совершенно отвлеченным и не имеющим понятия о том, что такое жизнь человеческая. В его представлении это благородство, доброта и любовь…

– …к дочери фон Люфтенхаймера, – договорил Курт и, увидя, как собеседник поморщился, спросил: – Что плохого в подобной партии? Ландсфогт – чем вам не угодил?

– Тем, что он – ландсфогт, – пояснил фон Эбенхольц недовольно. – Это политика, майстер инквизитор, а политика есть нечто схожее с вашей жизнью – тьма, злоба, предательство. Все меняется в минуты. Сегодня он ландсфогт, его сын – особа, приближенная к Императору, его дочь – завидная невеста; а завтра? Император сменится, и новый престолонаследник решит поставить всюду своих людей, которым он верит; и что будет с прежними? с их семьями, включая детей и племянников до седьмого колена?.. Я знаю, как это бывает, майстер инквизитор. В лучшем случае – лишение имущества и чина, в худшем – плаха и обвинение в измене.

– Откуда такие мрачные взгляды на будущее, барон? Подобное развитие событий теперь, как сказал бы Александер, не в моде; околопрестольных чисток не проводилось вот уже два поколения Императоров.

– Это и настораживает, – возразил фон Эбенхольц. – Тем более остается на это вероятности. Кто сказал, уж простите за вольные речи, что следующим блюстителем престола будет снова кто-то из фон Люксембургов? Курфюрсты выберут какого-нибудь немецкого герцога – и все закружится, как вода на мельнице… Предпочитаю держаться от всего подобного подальше; и пусть Эрих после считает меня чудовищем и деспотом, но свою судьбу с дочерью имперского служителя он не свяжет – только через мой труп. А ее прескверный характер лишнее к моим резонам дополнение.

– О, да, – улыбнулся Курт. – Наслышан. Судя по тому, что я успел понять, из бедного отца она лишь чудом не сделала прикроватную скамеечку.

– А каких трудов стоило мне не превратиться в его подобие, майстер инквизитор… – вздохнул фон Эбенхольц. – Ведь я его понимаю; если женился не из расчета, если любишь свою половинку, потерять ее вдруг – это удар, удар по сердцу и душе, и дети – все, что остается. Это словно ее часть… Но потакая их желаниям, мы лишь сделаем им же хуже. Они так и не привыкнут к тому, что в жизни хоть что-то приходится получать с усилием, что чего-то придется добиваться, что что-то не возникнет при первом же «хочу». Что не все вокруг готовы им услужить.

– Господин фон Люфтенхаймер, – тихо, но решительно вмешался вдруг голос капеллана, – утратил свою супругу, когда дочь его была весьма мала. Ему много тяжелее было поступить подобно вам, господин барон: маленькой девочке требуется больше любви и внимания, нежели зрелому юноше и взрослой девице.

Фон Эбенхольц раздраженно поджал губы, и, не ответив, тяжело поднялся.

– Я вижу, – произнес он с неискренней улыбкой, – Эрих пытается одолеть Александера; пойду взгляну. А вдруг. Чудеса случаются. Прошу прощения, отец Штефан, но вынужден прервать разговор, не начав.

– Кажется, вы задели его чувства, – с укоризной заметил Курт, и капеллан сокрушенно кивнул:

– Правда горька. Быть может, не всегда стоит говорить ее…

– Невзирая на собственную должность – вынужден согласиться. Как я понимаю, вы каждого здесь давно и хорошо знаете?

– В некотором роде, – согласился тот. – Знаете ли, брат?..

– Игнациус.

– Знаете ли, брат Игнациус, когда служишь при одном месте столько времени, начинаешь вникать во все, что вершится вокруг, волей или неволей. Случается, что гости бывают в этом имении во дни богослужений, случается – и исповедуются… сомневаюсь, что полно и искренне, но уж хоть что-то… Больше я узнаю из сплетен – в молве, бывает, слышишь то, о чем наедине, в исповедальне, не говорят; странная суть человеческая. Наверняка и в вашей службе такое замечалось.

– Бывало всякое, – согласился Курт. – В ближайшей пивной случайному соседу за кружкой пива в деталях рассказывают то, что мне приходится вытягивать щипцами – порою и в дословном смысле. Не в одном и не в двух расследованиях мне доводилось получать основную, самую важную информацию не в разговорах с глазу на глаз, а вот так – слушая, что, кто и о ком говорит за глаза с соседом.

– А знаете, что говорят о вас, брат Игнациус? – поинтересовался капеллан, и Курт усмехнулся, кивнув:

– Воображаю. Кельнскую историю наверняка пересказали по десять раз, с каждым пересказом приукрашивая все более… Я привык и не возражаю ничему. Пусть говорят. Ко всему прочему – не вижу, чтобы хоть кто-то, кроме дам, был этим шокирован. Фон Лауфенберга, кажется, услышанное и вовсе развеселило.

– Ох, граф – невозможный в некоторых отношениях человек, брат Игнациус. Вот о́н – он ни разу не подходил к исповеди, оказываясь здесь в установленные к тому дни. «О моих грехах знает только мой духовник, и никто другой мне костей перемывать не будет», – вот что я от него слышу.

– Его можно понять, – пожал плечами Курт, и капеллан вздохнул:

– Понять можно, однако – вообразите себе: отказавшись таким образом от исповеди, по пути домой попадет он лошадиным копытом в кротовую яму, повалится и сломает себе, erue Domine[676], шею. И отойдет в мир иной нераскаявшимся и грешным.

– Думаю, за неделю-другую он не сможет нагрешить настолько, чтобы остаться непрощенным.

– Граф? – скептически выговорил капеллан. – Ему будет довольно и пары дней… Я бы сказал, что и всем присутствующим полагалось бы брать пример с барона фон Вегерхофа. На словах – да, все верные католики, поминают Господа и Деву Марию – замечу, к месту и не к месту; но на деле… Барон фон Эбенхольц полагает, что молитвы ничего не значат, и Господь спасет тех, кого заранее определил к спасению, и земные блага также даются тем лишь, кому Им решено их дать.

– А с его слов я сделал вывод, что он полагает человека способным добиться всего.

– Порою его рассуждения колеблются от крайности к крайности… А господин наместник, к примеру, убежден, что Бог о нас забыл; он так и сказал. Он полагает, что, сотворив наш мир и почивши от трудов, Господь до сей поры и пребывает в отдохновении, не наблюдая за вершащимся среди людей. Потеря жены надломила его давно… А около месяца назад, брат Игнациус, умер отец Иоганн, капеллан в замке господина фон Люфтенхаймера. Отец Иоганн много рассказывал мне об их молодых годах; они ведь всегда были рядом, почти друзья, а не только духовник и духовный сын. Это окончательно ввергло господина наместника в уныние. Жена, друг и духовник, сын далеко… У него теперь только дочь, и он панически боится утратить и ее тоже. Отец Иоганн перед своей кончиной порекомендовал ему одного из своих друзей как хорошего священника, способного занять его место, и господин фон Люфтенхаймер даже отрядил своих людей за ним, но… Не думаю, что будет то же единство душ. Думаю, господин наместник ощущает себя очень одиноким.

– Да, я это заметил… А фон Хайне? Что скажете – он всегда так несдержан в вине?

– Я не хотел бы показаться сплетником… – неуверенно пробормотал капеллан, и Курт кивнул:

– Понимаю; ну, что вы. Какие сплетни. Простая и понятная забота о душах мирян; кому об этом печься, как не вам и не мне? Полагается по чину.

– Граф фон Хайне… – все еще неловко произнес тот. – По-всякому. Некоторая слабость к винопитию в нем наблюдается, когда сильнее, когда слабее… В его жизни все сложилось не так, как он хотел. Его исповеди… не знаю, могу ли я… Да и без исповедей, просто – любит подсесть ко мне и поговорить…

– Я видел вас вчера, – отметил Курт, и капеллан вздохнул:

– Да. Вчера – снова. Я уж привык… Он ведь, брат Игнациус, не говорит – он жалуется; жалуется на свою судьбу. Все не так, как ему бы хотелось. Жена небогата – кроме родословной, никаких обеспеченностей; собственное имение на грани краха, дочь, прямо скажем, не красотка, вся в мать, dimitte Domine[677], а при отсутствии приданого – это возможный камень на шее до конца дней. Вот он и пьет… У всякого здесь свои маленькие слабости и большие прегрешения, если копнуть душу, и копать-то глубоко не придется.

– А у вас? – уточнил Курт, обратившись к капеллану, и тот, снова вздохнув, отозвался безо всякого смущения:

– А о моей слабости известно всем. Повара́ у госпожи фон Герстенмайер – чудо… Во времена редкого просветления я даже подумываю – а не возвратиться ли в монастырь? Хоть устав наш и не особенно строг, а все же не такие пищевые излишества, коим предаюсь здесь. Боюсь, в райских вратах, когда придет мое время, застряну чревом… а в иные чертоги путь широк. Там пройду с легкостью.

– Боже мой, – усмехнулся Курт, обводя взглядом зал, – хоть кого-то здесь не одолела depressio? Я сегодня услышал многое – от опасений политического переворота до ожидания Преисподней; хоть бы кто-нибудь сказал мне, что видит впереди постоянство и счастье.

– Это вам скажет барон фон Вегерхоф, – с убежденностью отозвался капеллан. – У него, я полагаю, все хорошо – ну, или будет хорошо. Он переживает несчастья с легкостью, в будущее смотрит с надеждой, превратностей судьбы не замечает. Поговорите с ним – и на душе станет спокойнее.

– Думаете?

– Мне помогает, – передернул плечами капеллан.

– Майстер инквизитор! – окликнул от шахматного стола голос фон Лауфенберга, и Курт, поднявшись, улыбнулся:

– Вот и возможность это проверить… Спасибо за разговор, брат Штефан.

– Что это вы там застряли? – укорил граф, когда Курт приблизился; судя по раздраженным ноткам в голосе, фон Лауфенберг в очередной раз сдал все свои позиции на растерзание войскам противника, и теперь всеми силами пытался держать себя в руках. – Я завтра уезжаю, и больше, наверное, не представится возможности увидеть схватку века. Присаживайтесь. Александер согласился на партию с вами, а нам всем не терпится это увидеть.

– Это ваша месть, граф? – усмехнулся Курт, садясь. – Хотите посмотреть теперь на то, как бьют меня?

– Мы все это заслужили. Не упрямьтесь, майстер инквизитор. Справедливость требует поддаться на наши уговоры.

– А милосердие?

– А милосердия не существует, – уверенно отозвался фон Лауфенберг.

– Amen, – вздохнул Курт, утвердившись поудобнее, и кивнул на монету в руке фон Вегерхофа: – Орел.

За начавшейся игрой он следил невнимательно – позорного проигрыша все равно было не избежать, мысли же сейчас кружили по зале, останавливаясь по временам то на одном, то на другом госте; порою взгляд выхватывал в стороне лицо Адельхайды, с неподдельным интересом внимающей рассказу одной из дам, или хмурую физиономию фон Хайне, сидящего в отдалении в полном одиночестве. Заподозрить можно было любого – и с тем же успехом никого. Как верно заметил капеллан, у всякого человека есть в глубине или на поверхности души что-то, что он желал бы скрыть, или даже нечто такое, что и окружающие предпочли бы не знать, и даже, быть может, сам человек…

– Наверное, я сегодня не в форме, – с наигранно тяжелым вздохом произнес фон Вегерхоф, когда топчущиеся вокруг шахматного стола гости стали откровенно клевать носами и даже вслух жаловаться на скуку. – Предлагаю ничью.

– Мать Господня! – пораженно ахнул фон Лауфенберг. – Этого не может быть! Александер, что с тобой сделали эти торгаши? Подменили? Ты должен был за нас отомстить!

– Увы, Вильгельм, – развел руками стриг, – les voies du Seigneur sont impénétrables[678], иными словами – судьба переменчива. Судя по всему, вы не того избрали в заступники.

– Это просто бесчестно с твоей стороны. Я на тебя поставил.

– Все остались при своем, – успокаивающе проговорил фон Эбенхольц, – нечего белениться.

– Срочно найди себе еще одну хорошенькую горожаночку, – не унимался тот. – Пока ты был при девке, ты был непобедим. Наверняка воздержание на тебе плохо сказывается.

– Граф! – вспыхнул Эрих, и фон Эбенхольц, ухватив приятеля за локоть, оттащил его в сторону.

– Думаю, графу пора в постель, – пояснил он непререкаемо. – Да и мне тоже; завтра уезжать… Эрих, попрощайся за нас с хозяйкой и забери сестру.

– Я не стану извиняться за графа, – церемонно произнес юный рыцарь, когда оба удалились. – Если вы затаили на него зло, барон фон Вегерхоф, – поделом.

– Он пьян, – попытался вмешаться фогт, и Эрих пренебрежительно покривился.

– Граф и в трезвом виде неприемлем, – отозвался он с уверенностью, коротко поклонившись в сторону всех разом. – Прощайте, господа.

– Нарвется парень когда-нибудь, – вслед ему вздохнул Курт; фогт улыбнулся:

– Юность… Идеалы…

– …преждевременная смерть, – довершил он мрачно, и фон Люфтенхаймер, напряженно скосив взгляд в сторону молчаливого фон Вегерхофа, неловко проронил:

– Примите соболезнования, барон. Здесь никто не сказал ни слова о случившемся в вашем доме, если не считать этого неприличного выпада…

– Не застольная тема, – согласился стриг, и фогт поморщился от его улыбки.

– Вы хорошо держитесь, – вздохнул фон Люфтенхаймер с пониманием. – Хотя я знаю, что вам тяжело и неприятно… И, поверьте, если бы я мог… как-то вам помочь…

– Но вы не можете, – развел руками стриг. – Думаю, не может никто. Когда приходит смерть, с этим остается только смириться.

– Не всегда это возможно, барон. Не всегда хватает на это душевных сил.

– А есть ли выход?

– Не знаю, – отозвался фогт устало и, бросив взгляд на потемневшие окна, тронул губы извиняющейся улыбкой: – Простите. Думаю, и мне пора – я тоже покидаю этот гостеприимный дом завтра утром и хотел бы передохнуть; эти дни меня утомили. Нынешнее празднество вообще прошло как-то…

– …непразднично, – подсказал фон Вегерхоф, и тот кивнул:

– Да, наверное. Слишком много тем, как вы выразились, «не застольных» здесь обсуждалось, а в моем возрасте вредно столько слушать о смерти.

* * *
– Ну, и к чему были эти поддавки? – поинтересовался Курт, когда фон Люфтенхаймер отошел от шахматного стола; стриг пожал плечами:

– Создаю тебе renommée, неблагодарный.

– К чему? Слышал – все разъезжаются?

– Фон Хайне остается. Фон Хайзенберг остается. Кое-кто из молодежи… Ну, а кроме того – как знать, быть может, наше расследование затянется еще на месяц, в течение коего тебе придется нанести visite каждому из них.

– Я этого не вынесу, – пробормотал он, и фон Вегерхоф передернул плечами, одарив его снисходительной улыбкой:

– О, брось. Каждый из них по отдельности вполне терпим.

– И даже фон Лауфенберг?

– Вильгельм – свинья, – отмахнулся стриг. – Это не подлежит сомнению. И он даже заслуживает некоторой кары за свое поведение… Но это после. Вообще же, позволю себе заметить, не всегда времяпрепровождение замковых обитателей выглядит вот таким непотребным образом; обыкновенно они увлечены ежедневными делами – вопреки мнению всевозможного простого люда, Гессе, они не проводят время в праздности. Ты вообразить себе не можешь, каких усилий требует поддержание имения в должном порядке. Я могу себе позволить обитать в городе, лишь время от времени наведываясь в замок, только потому, что нашел великолепного управляющего… Не суди слишком строго; за вычетом всего этого, жизнь в своем имении, вдали от приятелей и соседей, довольно скучна. Отсюда и подобные развлечения.

– Пиршества, увеселения… Турниры? – усмехнулся Курт, и фон Вегерхоф пожал плечами:

– Не самый худший способ убить скуку…

– …и себя. За мешочек, вышитый поддельным золотом, или чистокровного жеребца, купленного на досуге в соседней деревне. И, что бы ты ни плел им всем, я же вижу – тебе до соплей обидно, что на этот самый турнир ты не угодил.

– Еn clair[679], – усмехнулся стриг. – Не скажу, что я удручен, а уж d’autant plus[680] в буквальном соответствии с твоим диагнозом, однако – да, некоторое неудовольствие тем фактом, что я не могу позволить себе принимать участие в подобной забаве, я испытываю.

– И отчего же не участвуешь?

– Quelle honte[681], – укоризненно заметил фон Вегерхоф. – Рассуди сам, какова будет реакция соперников и соратников на мое ранение, буде таковое случится. Если оно будет легким и на видном месте, все присутствующие смогут пронаблюдать процесс чудесного исцеления во всех мелочах. Если я и впрямь скачусь с коня, свернув себе шею, то, полагаю, стану мишенью для менее, чем ты, осведомленных собратьев-конгрегатов или кандидатом в новые Лазари. Ну, а кроме того, мое участие будет попросту бесчестным по отношению к прочим воителям, если я буду биться в полную силу, или – не имеющим смысла, если стану сдерживаться. Никакого удовольствия en tout cas[682].

– Какое вообще в этом может быть удовольствие? Понимаю – бой, настоящий. За что-то или ради чего-то, хоть бы и по́шло ради денег. Но это…

– О, ты себе просто не представляешь, Гессе, какие на самом деле разворачиваются на ристалищах схватки. Всевозможная шелупонь, красующаяся в новеньких доспехах – это лишь часть, и притом не самая важная; и это извращение с копьями в упоре – тоже не главное. На турнирах, бывает, встречаются злейшие враги, которые решают свои споры всерьез, и это – это бой. Настоящий.

– В настоящем бою важна победа, в настоящем бою победа – значит жизнь. А в ваших игрищах важно не нарушить ненароком какого-нибудь «кодекса». Не приведи Господь ударить этак вот из-под заковыки – заплюют и обесславят.

– Драться без правил легко, Гессе. А ты попробуй по правилам. Что проще – победить в бою на широкой площадке в пятнадцать шагов или в тесной комнатке три на три шага? В чистом поле или на узеньком мостике?.. «В наших игрищах» есть законы, которые ты соблюдаешь, если вздумал назваться искусником в боевых навыках. Носишь рыцарскую цепь, имеешь рыцарское звание, лезешь в рыцарские потехи – будь добр играть по установленным правилам. Убить, Гессе, можно и стрелой из-за куста, а ты докажи, что можешь и вот так, будучи ограниченным в действиях. Покажи мастерство… Ты, mon cher clochard[683], просто не приемлешь боя как вида досуга, ибо для тебя он всегда был лишь средством к выживанию – любой ценой; а в академии (знаю) такой подход лишь развивали и упрочивали.

– Не трогай академию, – одернул Курт, и стриг отмахнулся:

– Mon Dieu; и не думал.

– Ага, – заметил он с усмешкой. – Теперь, кажется, на больную мозоль наступил я… Ну, пусть будет так; не станем сейчас спорить, есть дела и важнее. Удалось что-нибудь выяснить?

– Стригов в зале нет, – пожал плечами фон Вегерхоф, лениво устанавливая фигуры по местам; Курт покривился:

– Да что ты? Вот это неожиданность… А я думаю – один все же имеется.

– Если твои слова есть тонкий намек, то он крайне неуместен. En premier lieu, со слов Арвида делается непреложный вывод о том, что высших в нашем деле нет (и об этом было уже сказано); а еn second lieu – если б они и были, я бы почувствовал. В нашем случае имеется только сообщник – из простых смертных.

– Но ведь ты не предавался все эти полтора часа лишь соблюдению собственного renommée и созданию моего, верно? Ты ведь пытался задавать наводящие вопросы, поднимал интересующую нас тему? Следил за реакцией? Кто-нибудь нервничал, учащалось сердцебиение, поднималось давление, кто-то затаивал дыхание?

– Да почти все, – отозвался стриг снисходительно. – Все, кроме фон Лауфенберга. Как верно заметил ландсфогт, никто не говорит, но все думают о том, что случилось в моем доме, и всякий раз, когда я касаюсь темы, связанной с интересующим нас предметом, каждый из присутствующих чувствует себя ne pas son assiette[684]. Приличия требуют выразить сочувствие, но благопристойность не позволяет заострять внимание на моих отношениях с безродной девицей, взявшейся неведомо откуда, в то время как я уже не первый год тесно общаюсь с дамой высокого сословия, которую все прочат мне в жены. Собственно, граф также замечен в описанных тобою проявлениях неуравновешенности, ибо был раздражен, ожесточен, страстно стремился выиграть, и сердце его колотилось всякий раз, как он создавал, по его мнению, выигрышную позицию, которая его обнадеживала.

– Иными словами, мы в полном пролете.

– Улыбнись, – посоветовал фон Вегерхоф негромко, вскользь бросив взгляд вокруг. – Ты едва не выиграл у бесспорного и неизменного победителя, ведешь беспредметный разговор с давним приятелем – а лицо у тебя, как у инквизитора, ведущего дознание.

– Есть предложения, как выбраться из этой выгребной ямы? – спросил Курт сквозь растянутую до ушей улыбку, и стриг пожал плечами:

– Есть. Работать старыми добрыми средствами – c’est-а-dire, делая выводы из уже полученной информации. По теории вероятий, если среди присутствующих есть наш подозреваемый – он уже проболтался в беседе с тобою или со мной, и притом не раз; все, что остается нам, это понять, кто именно и как… Партию?

– Нашел время! – не скрывая раздражения, бросил Курт, поднимаясь, и фон Вегерхоф пожал плечами.

– Comme tu veux, – отозвался стриг равнодушно, отвернув взгляд к доске.

* * *
К трапезному столу Курт не возвратился – граф фон Хайне, единственный, с кем разговора так и не сложилось, как-то незаметно исчез вместе со всей семьей, а вести беседы с владелицей замка желания не возникало.

Этот вечер завершался не так, как предыдущий, попирая собою всяческие нормы установленных здесь порядков – зала пустела понемногу, обыкновенно уходящие первыми женщины все продолжали беседовать, собравшись небольшими пестрыми стайками, прежде держащиеся до предутренних часов мужчины в большинстве своем уже разбрелись по комнатам, и лишь молодежь все так же пересмеивалась с прежней оживленностью, сгрудившись у дальних скамей. Адельхайды тоже не было видно, хотя ее тетушка все еще пребывала на своем месте. При более внимательном рассмотрении выявилось, что гостей хозяйка наверняка покинет теперь не скоро – склонившись чуть набок, опершись о подлокотник стула, владелица твердыни сладко посапывала, даже во сне сохранив выражение суровости на сухом морщинистом лице.

На узкую крытую галерею Курт вышел, на ходу расстегивая ворот, и остановился там, где голоса и непрекращающиеся музыкальные переливы, от которых уже звенело в ушах, были менее всего слышны. Стоящую у самых перил Адельхайду он заметил в полумраке не сразу и усмехнулся с искренним удивлением:

– И вы здесь? Покинули пост?

– Во-первых, там Александер, – пожала плечами она. – Во-вторых, сейчас особенно не за кем следить, и мое пребывание здесь – лишь дань гостеприимству. Тетушка, как вы, наверное, заметили, несколько неадекватна, и бросить гостей на растерзание себе самим было бы с моей стороны неучтиво; переведу дыхание и возвращусь в залу.

– Неужто и вас утомило это празднество?

– Не столько празднество, сколько вообще… – Адельхайда замялась на миг, изобразив рукой нечто бесформенное, – все это. Вы в расследовании всего лишь две недели, и уже полны раздражения, а ведь я в Ульме два месяца, два месяца веду разговоры, улыбаюсь, навещаю знакомых, снова веду разговоры… Мне хочется действий, а их не предвидится.

– Мне доводилось слышать, что женщины более приспособлены к однообразной работе.

– Да. – Адельхайда обернулась, и в сумраке он едва различил ее улыбку. – Мы терпеливы. И того, что хотим, можем ждать долго. Только, майстер Гессе, не бесконечно; бесконечным терпением наша половина рода человеческого не отличается.

– Не только ваша.

– Это обнадеживает, – серьезно заметила она, вновь отвернувшись и глядя на темный двор, и Курт умолк, проглотив заготовленный вопрос, не зная, что должен ответить. – Вы что-то особенно раздосадованы сегодня. Никаких зацепок?

– Александер бросил последний камень, – пояснил он недовольно. – Я, разумеется, рад, что он пришел в себя, однако меня он из себя выводит. Снова засел за шахматы, не видит никого и ничего; я не имею ничего против – в других ситуациях, но…

– Так ему легче думается, – не дослушав, пояснила Адельхайда. – Мне ведь прежде уже довелось с ним поработать, я знаю. Тогда мне это тоже действовало на нервы… Так он размышляет, майстер Гессе. Быть может, проводит какие-то соотношения, ассоциации, параллели; не знаю.

– А у вас – есть какие-нибудь мысли?

– Слишком много, – вздохнула она, подходя ближе, и, коротко обернувшись на освещенный дверной проем за их спинами, понизила голос. – Вот еще одна причина, по которой от вас я ожидаю больше, чем от себя: я всех их знаю. Они – знакомые мне люди вот уже несколько лет, а вы смотрите на них новым, я бы сказала – незамутненным взглядом. Можете услышать в их словах и поведении то, что я сочту чем-то не подозрительным, потому что объяснение этим словам и делам буду видеть вполне обыденное; не потому, что не пожелаю верить в виновность кого-то из них, а – предрассудочно, подсознательно. Будучи, если угодно, ослепленной. До сей поры мне не доводилось работать в среде своих, прежде я входила в общество подозреваемых, как вы, со стороны, составляя мнение о людях с чистого листа. Посему интересоваться моими мыслями, майстер Гессе, я бы не советовала, и брать в расчет мои возможные выводы – тоже, пока хоть какие-то заключения не сделаете вы сами. Вот тогда мы их и сравним.

– А вы не думали о том, что Арвид таки закончил свои дела в Ульме? Действительно закончил. Они, кем бы они ни были, сделали то, что хотели, что бы они ни хотели. Мы провалились. Они победили. И сейчас мы с упоением машем кулаками после давно затихшей драки… И стригов в ульмских предместьях нет, и нет в этом доме виновного, и нам не к чему больше идти…

– А вы оптимист, майстер Гессе.

– Оптимизм Александер посоветовал мне выбросить еще в начале этого расследования, и я его рекомендациям последовал.

– Вы всегда так внимательны к советам?

– Когда они разумны, – пожал плечами Курт, и Адельхайда тяжело вздохнула, качнув головой:

– Довольно шаткое определение… Откуда вам знать, какой совет разумен, а какой – чушь?

– Работа такая, – невесело усмехнулся он. – Отличать чушь от благоразумия. У вас, кстати, тоже… Так что скажете?

– Конечно, я об этом думала, – отозвалась она тихо. – Однако у нас есть одно неприятное доказательство того, что Арвид все еще занят чем-то, и будем надеяться – тем самым делом, над которым мы работаем.

– И что же это?

– Александер все еще жив, – пояснила Адельхайда, полуобернувшись к нему на мгновение, и пояснила, услышав в ответ растерянную тишину: – Его слуг и Эрику убить было просто, просто и быстро, и он сделал это походя, в ту же ночь, когда покинул Ульм; вряд ли эта операция заняла больше часу времени. Но Александер остался безнаказанным – с точки зрения Арвида. С его точки зрения, он ничего не потерял – ну, кроме одной смертной женщины. С его точки зрения, их спор не завершен… Будь Арвид свободен от дел, он не стал бы уходить из города вовсе, он остался бы и совершил месть так, как до́лжно, а именно, поскольку птенцов у его обидчика нет, убил бы его самого.

– Такая привязанность… – с недоверием произнес Курт. – Он убивает людей (и это понятно), но он убивает и своих, воспринимая их как пищу, что, как я понял, стрижьим сообществом не почитается за норму, он, прошу прощения, попросту сволочь без крупицы совести; и вот так, с таким упорством мстить за одного из своих выкормышей? Подумаешь, птенец; пойди и сделай другого, хоть десяток.

– Среди стригов, майстер Гессе, встречается не только привязанность, но и самая настоящая дружба, и любовь – на века; припомните женщину, обратившую Александера. Ведь она это сделала от отчаяния, потому что утратила своего возлюбленного.

– Сейчас я расплачусь, – покривился он, и Адельхайда усмехнулась со вздохом:

– Вы так непримиримы… Нет, – оборвала она его еще не высказанный ответ, – я не призываю вас проникаться их страданиями, однако в том, чтобы вникнуть в образ мыслей и жизни тех, против кого боретесь, ничего дурного нет. А вы не можете этого сделать – нет в вас милосердия, майстер Гессе. Не привыкли жалеть.

– Соглашусь, – не стал возражать Курт. – Один из моих кельнских сослуживцев однажды сказал мне это, и он, думаю, прав. Не умею жалеть, согласно его рекомендациям, «даже младенцеубийцу с сотней смертей на совести».

– Александера пожалели.

– Он – раскаявшийся младенцеубийца. Согласитесь, разница.

– А вы полагаете, каждый из тех, нераскаявшихся, счастлив тем, что имеет?.. Просто представьте себе, что однажды вы поддались слабости и согласились на обращение. Вы, быть может, были при своей прежней жизни неплохим человеком, и у вас не было никакого желания кого-то убивать – тем более что ваш мастер (заметьте, честно) сказал вам, что это не обязательно. И вот такой новой жизни прошел год, десять… Со временем вы начнете пересматривать свое отношение к людям. Вы остаетесь молодым, сильным, вы накапливаете знания, даже если не стремитесь к этому, просто потому, что живете достаточно долго, чтобы узнать достаточно много. А люди… Трусливые, глупые, быстро стареющие, слабые… Безмозглый источник вашей жизни. Как дойная корова – в лучшем случае. Но вокруг вас сородичи, которые сильнее вас, и все, что от вас требуется, – перейти от подобных мыслей к делу. Начать убивать. Быть может, вначале вы станете выбирать тех, кто, на ваш взгляд, этого заслуживает… потом тех, кто просто вас раздражает… А потом наступает момент, когда вы понимаете, что жить в двух мирах больше не в силах. Что надо решить для себя один вопрос: кто вы. И – кто люди для вас. Вот тогда вы забываете о том, откуда вышли сами, кем были, начинаете возводить теории о том, что стриг – венец творения, высшее существо; «хищник, которому люди – скот и пища» – это самый популярный в той среде догмат. Это красиво звучит, многое оправдывает и оттого им по душе. Вы можете в это не верить поначалу, но со временем – поверите. Потому что у вас нет выбора. Вы ничего не можете изменить, вы не можете вернуться в свою прежнюю жизнь, даже если очень этого захотите. И даже если не убивали раньше – теперь начнете, потому что время от времени так делают все, потому что это весело, потому что надо забить последний гвоздь в крышку гроба, где покоится ваше прошлое. Провести кровавую разделительную полосу, сжечь мосты за собой, чтобы не было искушения вернуться к тому, что осталось за спиной; это тяжело и неприятно. Что бы там стриги ни говорили о себе, майстер Гессе, а во многом они так и остались людьми, лишь только людьми необычными; они мыслят по-человечески, совершенно по-человечески уходя от своих душевных проблем. Встав на краю пропасти, шагают вперед, чтобы только не стоять на краю. Совершив одно деяние, приведшее их самих в ужас, совершают его снова, снова и снова, так заставляя себя забыть о собственных терзаниях. Разумеется, есть те, кто ни о чем подобном не задумывался, влившись в ту среду легко и без напряжения, но есть, майстер Гессе, и те, кто стал чудовищем не из собственной тяги к злодеяниям, а потому что иначе нельзя. Александер это сделал когда-то, помните?.. Да и что сделали вы сами, оказавшись на улице, в обществе тех, кто мыслил подобным образом? Вы стали вором, майстер Гессе, грабителем и убийцей, и даже если ваша душа содрогнулась в первый раз, вы подавили это в себе. И убили снова. И снова. Наверняка убеждая себя, что так и надо, со временем в это поверив и перестав задумываться над тем, что делаете.

– Я был ребенком, – отозвался Курт, и Адельхайда коротко отмахнулась:

– Ерунда. Взрослый человек не менее слаб, а возможно – и более; к прочему, положение, в котором оказывается обращенный, не идет ни в какое сравнение с вашими уличными приключениями. Поверьте, майстер Гессе, многие из них жалеют о том, что сделали, рано или поздно. Вспоминая момент, когда сказали мастеру «да, хочу», готовы отдать все на свете, чтобы вернуть тот миг и ответить «нет». Многие, зная, что их ожидает на самом деле, не согласились бы.

– В таком случае, им, столь слезно раскаивающимся, надлежало бы выйти утром во двор – и мукам конец.

– Им только начало. Вы хотите в Преисподнюю, майстер Гессе? – спросила Адельхайда и, не услышав ответа, кивнула: – Вот и они не хотят. Самоубийство – путь в адские глубины, их жизнь – путь тот же самый, но он дольше, и конец можно отсрочивать долго, очень долго.

– Может быть, этим особенно сознательным особам для начала перестать убивать нас, и все? – предложил Курт язвительно. – Знаете, уже этого одного хватило бы, чтобы не возводить теорий, не бить себя пяткой в грудь и не обливаться слезами, высасывая последние капли. Не убивай – и мы тебя стерпим. Все просто.

– Стерпите ли?

– Пусть проверят. В конце концов, это с их стороны должна исходить инициатива. Вместо того, чтобы упиваться собственной грешностью, можно попытаться найти разумный выход.

– И такие есть, – отозвалась Адельхайда. – Есть разные. Образ мыслей стрига во многом зависит от образа мыслей человека, которым он когда-то был, от склада характера… С людскими страстями столько сложностей – вам ли не знать, господин следователь? Отчего, по-вашему, у стригов все должно быть просто? Те же страсти, те же слабости, все то же предательство, ненависть, любовь и благородство. Они убивают людей и, случается, друг друга, подставляют и лгут; а также дружат столетиями и столетиями сохраняют пары, блюдя верность друг другу. Прикрывают друг друга в опасности, даже жертвуют собой ради близких – как тот, кого потеряла обратившая Александера. И – мстят за птенцов, майстер Гессе; да. Да, с таким упорством. Птенец – это как ребенок, которого надо выносить и взлелеять. Он получает в себя часть мастера; и это не просто слова. Мастер чувствует его, где бы он ни находился, почти видит, почти слышит. Это связь, с которой в нашем, человеческом бытии сравнить нечего. Слугой можно сделать кого угодно, но птенец – кандидата на него подбирают долго, по немыслимому множеству критериев, на него тратится невероятное количество душевных сил. И если мастер хочет не просто живучее мясо, которое будет защищать его, если он хочет полноценное продолжение себя самого, – он эти силы тратит с искренностью, с отдачей, он сживается со своим творением, и его смерть для такого мастера – настоящий удар. Настоящая утрата. Словно смерть собственного сына. Для Арвида это, судя по всему, так. И, если бы что-то важное ему не препятствовало, он уже явился бы к Александеру.

– Любопытные наблюдения, – заметил Курт неспешно. – Не поручись за вашу благонадежность Александер, за чью благонадежность ручается отец Бенедикт… Знаете, госпожа фон Рихтхофен, после таких лекций обыкновенно возникает нехорошее чувство. Вы так сострадательны к ним, так хорошо их понимаете… Заподозрить вас, что ли…

– Заподозрите, – пожала плечами Адельхайда. – Подозревать надо всех; я и вас подозреваю – так, на всякий случай.

– Я появился здесь много позже того дня, когда все уже началось, – напомнил Курт, и она отмахнулась:

– Ерунда. Ваше появление могло быть подстроено. Заметьте, приехать в Ульм должны были не вы, а действительно давний знакомый Александера; вы пустились в дорогу вместе, и долгое время подле него были лишь вы, и более никто. И как он умер, когда, от чего – все это нам тоже известно лишь с ваших слов, мы даже не знаем, где тело. Понимаете, к чему я клоню, майстер Гессе?.. На вашей стороне лишь то, что отец Бенедикт души в вас не чает и убежден в вашей беспорочности, а также – ваша репутация, включая то самое кельнское дело, о котором теперь с ужасом сплетничают наши дамы, и из-за которого вы почитаете меня воплощением мирового зла.

– Я такого никогда не говорил.

– И не надо – ваше лицо все сказало. Готова спорить, ваша гордость испытала бы невероятное удовлетворение, если б вы узнали, что я и есть тайный сообщник Арвида среди людей. Вам так по сердцу пришлась эта мысль…

– Неправда, – возразил Курт. – Мне это было бы крайне неприятно. Из этого следовал бы pro minimum один досадный вывод – что мне не везет с женщинами.

– Как-то неожиданно для себя вы это сказали, да? – усмехнулась Адельхайда, когда он запнулся. – Хм. Вот это и называется «неловкая ситуация». В таких обстоятельствах есть два выхода, первый из которых – глупо улыбнуться, сделав вид, что ничего подобного не было сказано, и отступить…

– А я отступать не привык, – отозвался Курт. – Вы сами это сказали.

Адельхайда не ответила, оставшись стоять, как стояла – в шаге чуть в стороне, только смотрела теперь не на темный двор, а на собеседника; зеленых глаз в полумраке было не различить, и выражения этого лица никак было не определить, не понять, насмехается ли она или пытается отшутиться от собственного напряжения…

– Да не все ли равно… – пробормотал он вслух, решительно шагнул вперед и впился в ее губы; Адельхайда пошатнулась, отступив, и Курт, тоже споткнувшись и едва устояв на ногах, вмял ее в стену галереи.

– Эту прическу укладывали почти час, – предупредила она шепотом, с усилием оторвавшись; он мотнул головой:

– А мне наплевать.

– Хорошо, – согласилась Адельхайда в перерыве между двумя поцелуями, – если тебе так хочется, я вернусь в залу растрепанной и пыльной. Гости будут снабжены темой для разговоров еще на год.

– Мы вообще не должны этого делать, – через силу выговорил Курт, и та кивнула:

– Разумеется, не должны. Я еще не дошла до того, чтобы заниматься этим на балконе, на холоде, рискуя, к тому же, попасться на глаза дворне.

– Ты же поняла – я не об этом…

– Сейчас я уйду с галереи, – оборвала Адельхайда, чуть отстранившись. – Через три-пять минут можешь выйти ты, лучше другой дверью. Через полчаса – я жду в своей комнате. Смотри, чтобы тебя не увидели. Не стучать. Заходи и немедленно закрой за собой дверь.

– Слушаюсь, – улыбнулся Курт, по-прежнему не отступая и не разжимая рук, лежащих на ее талии, и Адельхайда демонстративно нахмурилась:

– Идея «на балконе» тебя привлекает больше?

Он постоял неподвижно еще мгновение и, опустив руки, с неохотой сделал медленный шаг назад. Адельхайда встряхнулась, словно кошка, окропленная дождем.

– Полчаса, – повторила она, быстрым движением ладони пригладив волосы и платье, и исчезла в светлом прямоугольнике двери, ведущей в залу.

Доносящиеся сюда звуки музыки Курт стал слышать снова только спустя минуту, лишь теперь вновь начав различать стрекот сверчков и ощущать легкий ветерок, проникающий под навес галереи. Остановившись у края балкона, Курт закрыл глаза, опершись о перила и опустив голову, и глубоко вдохнул зябкий весенний воздух, пронзивший грудь обжигающим глотком, словно минуту назад завершилась одна из тренировок Хауэра…

– Теплая ночь. Приятная.

От голоса фон Вегерхофа рядом он подпрыгнул, вскинув голову рывком, и стриг улыбнулся:

– Решил проветриться?

– Вышел покормить твоих мелких сородичей, – злясь на собственную растерянность, отозвался Курт. – Ты это делаешь нарочно? Потехи ради? Мог бы хоть шаркнуть подошвой или кашлянуть.

– Кхем, – старательно выговорил тот, не гася улыбки. – А ты мог бы уже и привыкнуть. Учитывая ситуацию, замечу, что умение отслеживать неслышные шаги за спиной лишним для тебя не будет. Хороший повод напомнить самому себе: Гессе, не теряй бдительности.

– Благодарю за урок, – покривился он, и фон Вегерхоф церемонно поклонился:

– А votre service[685]… Гости расходятся, – заметил стриг невзначай. – Адельхайда вдруг собралась уходить; к чему бы это?

– Ну, давай, – подбодрил Курт, не скрывая досады. – Отпусти одну из своих мерзких шуточек. Выговорись, отведи душу – быть может, тогда уберется эта глумливая ухмылка.

– Оn ne badine pas avec l’amour[686], – откликнулся фон Вегерхоф подчеркнуто серьезно и, скосившись на его недовольное лицо, вздохнул, усевшись на перила галереи: – Брось. Чего ты боишься? Снова ошибиться? Так обжегся на молоке, что дуешь на скованную льдом воду?

– Сводник, – буркнул Курт тихо. – Старый грязный сводник… Александер, это просто смешно – мы с ней знакомы всего две недели и виделись раза четыре.

– И больше не увидитесь, – кивнул фон Вегерхоф. – Это и есть самая лучшая сторона происходящего. В этом главная прелесть. Вы можете сделать, что угодно, и наговорить друг другу все, что только взбредет в голову, – завершив дело, вы расстанетесь, никогда больше не повстречаетесь и сохраните друг о друге только хорошие воспоминания.

– Хорошие ли?

– Чего ты, в самом деле, опасаешься? Разочарований? Боишься поутру обнаружить, что она злобная ведьма, прячущая для тебя кинжал под подушкой?.. а propos[687], имей в виду, что не только кинжалы и в самых неожиданных местах у нее впрямь могут оказаться… Qui ne risque rien ne gagne rien[688], Гессе. Так рискни.

– Зачем?

– Да затем, что вам так хочется, imbécile, – вздохнул стриг устало и, перебросив ноги через перила, легко и беззвучно приземлился по ту сторону галереи, тут же растворившись во мгле, укрывающей безлюдный двор. – Желаю успехов, – донесся снизу короткий смешок, и в темноте вновь воцарилась тишина.

* * *
В залу Курт спустя несколько минут, как то ему было велено, не вернулся; на продуваемой ночным ветром галерее он простоял все полчаса, все так же опершись о перила, глядя в темноту и слушая собственные мысли. Когда он переступил порог ведущей в трапезную двери, ни одного гостя в зале уже не было, и лишь пара слуг бродила вдоль столов, разгребая оставленный пирующими беспорядок. На припозднившегося майстера инквизитора они взглянули мельком, безо всякого удивления и не произнеся ни единого вопроса, наверняка решив, что молодой не привычный к застольям господин следователь задержался на балконе, дабы освежить голову.

Коридоры и лестницы были пустынны и безмолвны, и, поднимаясь на второй этаж, Курт не повстречал никого, кроме недовольной настороженной кошки, метнувшейся из-под ног к узкому сводчатому окну. Пятую дверь от лестницы он отсчитывал дважды, не зная сам, чего именно опасается, – ошибиться ли комнатой или войти в комнату ту самую; у двери он простоял еще минуту, глядя на окованную узорной медью створку, уже не понимая, о чем думает, и, наконец, решительно распахнул ее, шагнул вперед и закрыл у себя за спиной.

Увиденное обрушилось разом, будто камнепад, оглушив, ошеломив, сковав тело холодом: черноволосая обнаженная женщина, сидящая на кровати у противоположной стены, и огонь вокруг – десятки свечей, утвердившихся на столе, в канделябрах, на каменном полу перед ним, занимали собою все пространство, ослепляя и пробуждая вместо былого желания – панику. Запах нагретого воздуха пережал дыхание, голова закружилась, и Курт вжался спиной в дверь, уже слабо видя то, что было перед ним, различая лишь озеро огня, начинающееся в двух шагах. Давно зажившие раны на плече и бедре задергало, точно бы всего мгновение назад из них вырвали арбалетные стрелы, бок свело, будто лишь только что в него врезался тяжелый башмак, ломая ребра, ладони скрутила давно забытая боль, и каменные стены вокруг словно сдвинулись, обращаясь стенами замкового коридора – горящими стенами…

– Не смей, – выговорил строгий голос, когда Курт, едва шевеля рукой, нащупал ручку двери за спиною, и он застыл на месте, разрываясь между двумя чувствами, между двумя видениями – прекрасным – и кошмарным…

– Убери, – попросил Курт едва слышно для самого себя, собрав на это одно-единственное слово почти все силы; Адельхайда качнула головой, поднявшись и шагнув вперед.

– Нет, – отозвалась она твердо, сделав еще шаг, и сквозь пелену в глазах стало различимо, что от двери к ее кровати ведет узкая дорожка, не захваченная горящими свечами. – Просто подойди… Если, – повысила голос она, когда Курт снова стиснул пальцы на ручке двери, – если сейчас ты выйдешь из этой комнаты, больше сюда не войдешь – ни сегодня, никогда. И жалеть об этом будешь до конца своих дней.

– Я… не смогу, – выдавил он с усилием, и Адельхайда улыбнулась, протянув навстречу открытую ладонь:

– Сможешь. До меня всего несколько шагов. Это легко. Просто иди вперед. Или впереди ты не видишь того, ради чего стоило бы постараться?

Он видел. Видел, как огонь отражается от ее тела, расцвечивая кожу алыми отблесками, окутывая ее с головы до ног, и в горячем воздухе проскользнули явственные оттенки знакомого пепельного запаха…

Это просто копоть с фитилей, с невероятным усилием собрались вместе мысли. Просто сквозняк, и фитили обгорают. Просто огонь дает блики на ее тело. Это просто свечи, не горящий залитый смолой пол, не полыхающие стены – просто свечи…

– Иди, – повторила Адельхайда настойчиво, и он, наконец, отлепился от двери, сделав шаг – один короткий шаг на дорожку среди пламени, стараясь не смотреть вокруг, пытаясь видеть только то, что перед ним. – Просто иди! – коротко приказала она, и Курт, выдохнув, сорвался с места, пройдя оставшиеся пять шагов за мгновение, не чувствуя ног, не чувствуя себя, ощутив лишь тело, подавшееся навстречу и прижавшееся к нему. – Вот видишь, – шепнул тихий голос, смешавшийся с потрескиванием огненных сверчков вокруг. – Ведь я же сказала. Ты можешь.

(обратно)

Глава 23

Он лежал на маленьком островке, на крохотном клочке безопасности посреди озера, окружающего со всех сторон, – огненного озера; пламя свечей подрагивало, словно огненные бабочки стремились сорваться с тонких почернелых стебельков и перенестись сюда, на этот островок…

– Все занялись идеей меня излечить, – выговорил Курт, отвернувшись от их пламенных трепещущих крылышек. – Один из моих инструкторов изобрел, по его мнению, безотказный способ, на исполнение которого, правда, ему дозволения не дали.

– Запереть в горящем доме? – предположила Адельхайда с улыбкой; он поморщился.

– Запирать, – поправил Курт. – Раз в неделю. Он убежден, что это поможет – если не оставит меня вовсе умалишенным.

– Думаю, мой способ все же приятнее. Надеюсь, теперь, вспоминая пламя вокруг, ты будешь думать не только о замке фон Курценхальма.

– Полагаю, therapia должна быть повторена – для закрепления эффекта; и раз в неделю – это, считаю, недостаточный курс, – заметил он серьезно и, бросив взгляд на пол, вновь с усилием отвел глаза от горящих свечей. – А если бы вышло наоборот? Так ведь может и impotentia приключиться.

– Не с тобой, – возразила Адельхайда убежденно. – Боязнь опозориться – твой самый большой страх в жизни, перед ним меркнет даже твоя пирофобия; я знала, что делала. Наверняка когда-то в своей прошедшей жизни ты осрамился не на шутку, раз уж теперь это так в тебя въелось… – Адельхайда умолкла на мгновение, глядя на его помрачневшее лицо, и осторожно предложила: – Не хочешь рассказать?

– Нет, – отозвался Курт четко и сам поморщился от собственной резкости. – Нет, – повторил он спокойнее. – Не хочу и не расскажу. Никому. Никогда.

– Ты дернул плечом, – заметила она и, встретив вопросительный взгляд, повторила: – Ты дернул левым плечом, как будто засаднила рана – но этому прострелу года два, он не может болеть… Вот в чем дело? Не можешь себе простить неудачи с Каспаром?

– Не хочу об этом говорить.

– Не совсем, – сама себе ответила Адельхайда, все так же пристально вглядываясь в него. – Но я почти попала.

– Быть может, хватит на сегодня терапевтических изысканий? – недовольно предложил Курт. – Что-то они начали плавно переходить в хирургические.

– Ну, хорошо, – согласилась она с улыбкой, мягко накрыв ладонью неровный круглый шрам под ключицей. – Больше не буду… А это откуда? Попытка суицида?

– Слава Богу, нет, – усмехнулся Курт, повернув правую руку и рассматривая рубец над запястьем. – Догонял одного шустрого малого. Кованая ограда, острый выступ, испорченная куртка.

– А это?

– Это на память от его сиятельства герцога фон Аусхазена… – он взглянул на две давно затянувшиеся короткие раны у плеча и спрятал руку под подушку, перевернувшись на живот. – Если бы не подоспели наши – не знаю, обошлось ли бы двумя порезами. Он был неплох.

– А здесь что за народные узоры? – ее палец прочертил длинные полосы по спине, и Курт передернулся, отстранившись:

– А это личная подпись одной красотки со склочным характером.

– Неправда, – надула губы та, – характер у меня чудесный. Так поверх чего я расписалась?

– Поверх конспектов воспитательных лекций во дворе академии.

– Хм. Не образцовый мальчик.

– Я давно исправился, – возразил Курт серьезно. – Теперь я само благонравие, не заметила?

– Наверное, я очень невнимательна, – вздохнула Адельхайда, улегшись на спину, и недовольно вздохнула: – А вот мне похвастаться нечем. Я себе шрамов позволить не могу.

– Специфика работы?

– Порой приходится, – согласилась та коротко, и Курт осторожно спросил спустя мгновение тишины:

– И не противно?

– Бывает, – отозвалась она еще кратче.

– Для чего ты это делаешь? Со мною все ясно, меня к будущей службе приучили с детства, но почему… ты отдала этой службе себя? Конгрегация едва не поставила тебя на костер, а ты за нее рискуешь жизнью и… идешь, как я понимаю, на многое. Почему?

– Не «Конгрегация», – поправила Адельхайда, – а один закоснелый болван. И он не причина к тому, чтобы зарыть в землю все, что в моих руках. А в руках моих – знания, умения и способность их применить… Когда закончится обязательное десятилетие, когда ты отслужишь положенный строк, – уйдешь из Конгрегации или останешься?

– До сих пор об этом не думал; до того дня надо еще дожить, в чем я сильно сомневаюсь… Но если доживу, то – скорее, нет. Точно нет. Я на своем месте, для чего искать другое?

– Вот и я – на своем месте. Того, что я умею, не умеют другие; таких возможностей, как у меня, нет у других. Мне по душе то, что делает современная Конгрегация, что происходит в Германии сейчас, и если надо оказать этому помощь, все равно какую, я так и сделаю – потому что могу. «Potest, ergo debes»[689], перефразируя излюбленное выражение одного из моих знакомых…

– «Debes, ergo potest»[690], любит говорить этот знакомый? – усмехнулся Курт, и она улыбнулась:

– Кажется, я понимаю, что за инструктор измыслил столь радикальный метод излечения.

– Хауэр вообще большой выдумщик, – покривился он. – Думаю, за то и ценят. Что ж, вопрос «о, и ты тоже была там?!» будет бессмысленным и прозвучит глупо… Прими мои соболезнования.

– Это того стоило, – возразила Адельхайда убежденно. – Для нас обоих это было полезным; я постигла некоторые умения, а Хауэр получил неоценимый опыт на будущее – думаю, я не последняя женщина-следователь в Конгрегации. И уже не единственный агент.

– Выдаешь секретную информацию, – заметил Курт, и она ахнула с нарочитым испугом. – Свой излюбленный трюк со свечой он тебе представлял? Отчего-то мне кажется, что никто из его воспитанников его еще не повторил; быть может, наверху просто не умеют пока распознавать какую-то особую способность, которая и помогает ему?

– У Александера на этот счет своя теория. Я не могу высказать ее Хауэру, ибо не могу назвать ему теоретика и изложить обоснования, им приведенные…

– И что ж это?

– «В человеке есть собственная сила», – Хауэр любит повторять это, но он не понимает, насколько прав. Вспомни, что говорил Александер, что он рассказывал о собственном прошлом. Стриг получает куда больше, когда научается убивать, когда он умеет выпить не только кровь, но и саму жизнь, ту самую человеческую силу, что он отнимает с последним глотком. И тот, кто имеет подобный опыт, может сказать тебе, что у одного человека эта сила невелика, от другого можно не получить и вовсе почти ничего, кроме удовольствия, а третий насыщает все существо своего убийцы так, что это, бывает, мало различно с полученным от выпитого стрига, недавно обращенного. Думаю, что Хауэр и был бы как раз не закуской, а полноценным обедом. С десертом. Не в том дело, насколько сильно и в каком направлении толкает воздух рука – он пошел по ложному пути; дело в том, как человек умеет собрать, накопить в себе эту силу и выбросить ее через себя… Но пока это лишь теория, высказанная, ко всему прочему, не человеком, посему я молчу.

– Теория, похожая на истину, – выговорил Курт задумчиво, припомнив, как ныла рука, едва не затушившая ту свечу на гостиничном столе, как казалось тогда, что сквозь нее будто прошло что-то почти вещественное… быть может, и впрямь – не казалось?..

– Ну, и что бы там ни было – мне это пока неподвластно, – вздохнула Адельхайда удрученно. – Или у меня проблемы с глазомером и контролем удара, если прав Хауэр, или я не могу собраться с силами, если прав Александер… А как твои успехи?

– Почему у вас с ним не сложилось? – не ответив, спросил Курт, и она нахмурилась:

– Меняешь тему?

– Просто хочу понять, – пожал плечами он. – Когда при таком конкуренте выбирают меня, – хотелось бы знать, в чем я его обставил.

– Для потакания тщеславию? – усмехнулась Адельхайда, и он улыбнулся в ответ:

– Хоть бы и так… В самом деле, чем он тебе не угодил? Всем хорош, и только совершенно слепой не увидит, что Александер тобою, так скажем, заинтересован. Сам он полагает, что «помеха совместной работе» – лишь отговорка с твоей стороны, а на самом деле в тебе говорит брезгливость, и для тебя подобное развитие событий – что-то вроде сожительства с Дьяволом в виде козла. Он прав?

– Боже, – содрогнулась Адельхайда, – какая гадость… Все просто, Курт: поначалу я его побаивалась; думаю, не надо разъяснять, по какой причине. А после, когда мы узнали друг друга лучше… Он, разумеется, хорош во многих отношениях, но я не могу лечь в постель с тем, к кому испытываю только нежную жалость. Что-то есть в этом противоестественное. Отдает инцестом.

– Перипетии человеческой психики, – усмехнулся он. – Материнские чувства к древнему старцу. Думаю, не стоит открывать Александеру правду. Пусть пребывает в заблуждении, иначе, боюсь, его больная самооценка умрет в муках… Да. В очередной раз убеждаюсь в правоте своего помощника, который утверждает «ткни в любого в Конгрегации – каждый будет с прибабахом». Интересно было бы знать, эта работа так меняет людей, или такие люди избирают эту работу?

– Думаю, справедливо и то, и другое. Вряд ли ты страшился бы огня настолько, не будь ты на этой службе; ты просто не думал бы о нем ежечасно… Ты не просто боишься огня, ты ненавидишь его, – уверенно приговорила Адельхайда, и он поморщился, услышав из этих уст слова Хауэра. – А ты его полюби. Подумай о том, что, вообще говоря, огонь хранил человека во всю его историю. Наши предки защищали себя от зверья, согревались в зиму; он хранитель наших жилищ и защитник наших жизней…

– …а также убийца и разрушитель, – докончил Курт, и она тяжело вздохнула:

– Я вижу, лечение затянется. Знаешь, некоторые чудаки полагают, что свечи создают уют.

– В самом деле? Ну кто бы мог подумать… Как, кстати сказать, ты намерена объяснить прислуге поутру, что вытворяла здесь ночью? Разумеется, прислуга – это такое существо, которому никто и ничего объяснять не обязан, однако нечего после возмущаться, если это существо начнет пересуды на всевозможные темы, включая отправление дьявольских ритуалов. Или же твоей свадьбы с Александером начнут ожидать с еще большей уверенностью.

– Увы, разыскать слуг, не умеющих думать лишнего, способен только Александер; у него талант… Я попрошу Лотту. Она уберет.

– Слуг… – повторил Курт растерянно, рывком усевшись, и Адельхайда непонимающе и настороженно нахмурилась:

– В чем дело?

– И как же я прежде не обратил на это внимания… – пробормотал он. – Слуги… Это не раз упоминал Александер, об этом не единожды говорила ты, а мне и в голову не пришло задуматься над тем, как вы произносите это слово. Ведь явно имелось в виду нечто большее, чем просто прислуга в человеческом понимании, верно?

– Александер не рассказал?

– Я не спрашивал, а он, возможно, и не помнит уже, о чем у нас был разговор, а что мы упустили; ведь ему все это привычно… Так я прав? Что это означает в понимании стригов? Простой смертный, взятый на службу, или нечто большее?

– Простой смертный, – согласилась Адельхайда, – служащий стригу. Но не купленный деньгами, а – зависимый от своего хозяина.

– Каким образом?

– Александер упоминал о том, что в зависимость впадает человек, подвергающийся укусам слишком часто?.. Это первый путь.

– Откровенно говоря, слабо понимаю, что может привлекать в постоянной кровопотере и подставлении собственной шеи под чьи-то зубы. Допускаю, что это может быть по душе какой-нибудь девице вроде его покойной содержанки – мало ли любительниц постельных игр и похлеще, однако речь, как я понимаю, идет о том, что в подобную подвластность впадет любой. Верно?

– Верно. Вспомни (уж это он наверняка рассказал) – человек забывает о том, что был укушен, практически мгновенно; можно, разумеется, сделать и так, чтобы запомнил, однако по вполне понятным причинам любой стриг, не промышляющий убийствами, предпочитает стереть это из памяти жертвы. И это делает он сам, это не происходит механически, укус не подразумевает потерю памяти a priori. Стриг воздействует на сознание – даже самый необученный и молодой имеет в своем арсенале этот навык. А сознание человека откликается на это воздействие. Самый близкий аналог в человеческом понимании – изнасилование, при котором жертва получает удовольствие.

– И после начинает требовать этого удовольствия снова – уже по доброй воле…

– Не требовать, – поправила Адельхайда многозначительно. – Просить. Со временем эта зависимость становится без преувеличения жизненно необходимой.

– Александер и Эрика…

– Нет, – качнула головой она. – Здесь именно случай упомянутой тобою любительницы extremum’а. Александер строго блюл меру; иметь в любовницах девицу, смотрящую в глаза с собачьей преданностью, ему не хотелось… Все упомянутое лишь одна разновидность слуги. Но есть и вторая: не человек, как ты выразился, подставляет шею, а сам стриг. Не шею, правду сказать – как правило руку; попросту из соображений удобства… Но в подобном случае это должен быть уже мастер.

– Кровь стрига вызывает обращение… – с легкой растерянностью возразил Курт. – Или нет?

– Нет; обращение – процесс сложный. И начинается оно именно так, как говорят народные предания: стриг выпивает кровь человека. Вот только не до того самого последнего глотка, а – едва не достигая этого предела, подводя к тому мигу, когда человек начинает умирать от потери крови. И лишь после этого мастер дает вкусить крови собственной. Быть может, кроме всего прочего, этому есть и простое объяснение, восходящее ad biologiam – возможно, такое действие кровь стрига обретает только после того, как смешается в его же венах с кровью обращаемого – своеобразный алхимический cucumella destillatoria[691]… Не знаю. Не стану ручаться. Собственно, не думаю, что не только Александер, но и вообще хотя бы один стриг на белом свете ответит тебе на этот вопрос. Так это происходит, и все. Но совершается это, напоминаю, на грани смерти, причиненной укусом стрига.

– А слуга, стало быть, творится из живого и здорового?

– Из живого, – кивнула Адельхайда, – но не всегда здорового. Здоровых людей, если уж на то пошло, не существует; а кровь стрига способна исцелять болезни.

– Ах, вот даже как… Любопытная информация.

– Способна исцелять, – повторила она. – Способна продлить жизнь; она не омолодит, но приостановит старение. Она предотвращает болезни в будущем… Вообще, быть таким слугой довольно выгодно. Разумеется, если не обращать внимания на то, что собственные желания постепенно заменяются желаниями хозяина, без его крови жизнь вскоре станет просто невыносимой, и за ее каплю человек будет готов на все. Зависимость происходит и в этом случае.

– Эликсир долгой жизни, – произнес Курт с усмешкой. – Эссенция молодости. Уже открыта и в активном пользовании.

– С побочными эффектами, – напомнила Адельхайда. – С очень неприятными побочными эффектами. Существует ли возможность от них избавиться – неизвестно. Вполне возможно, что кровь стрига можно использовать единожды в качестве средства последней надежды для тяжело больного человека, и это не даст никаких осложнений в виде утраты воли и прочих признаков зависимости… Возможно, да. А возможно – нет. Проверить это, как ты понимаешь, случая не было. Александер как donor не подойдет; его организм уникален, и насколько много общего его кровь имеет с кровью его сородичей, неизвестно. Точнее, теперь – известно: мало. После произошедшего с птенцом Арвида, даже если кому-то и приходило в голову провести подобный эксперимент, эта идея растворится в воздухе. Как знать, быть может, с человеком случится нечто куда более скверное.

– Ну, а кроме того, Александер не мастер, – докончил Курт, и она вздохнула:

– А кроме того… Все, что было мною сказано, лишь материальная сторона вопроса; а как насчет опасности для души? Что происходит с душой человека при подчинении? При принятии крови стрига? при обращении?

– При обращении? – переспросил он, пожав плечами. – Описанное тобою более всего напоминает нечто вроде чумы. Или проказы. Заражение. Болезнь. Подчинение же… Знаешь, в конце концов, подчинение – оно происходит, по большому счету, и тогда, когда женщина щелчком пальцев велит бросать себе под ноги цветы и города́.

– Постой-ка, – нахмурилась Адельхайда, – ты это всерьез? А как же те стриги, на которых таки воздействует святая вода и Распятие, и…

– Распятие и святая вода были частью вероучения последнего уничтоженного мною еретика, – возразил Курт, отмахнувшись. – Но уничтожила его она же; вот только не из первой попавшейся церкви, а благословленная святым – он попросту устроил дождь из святой воды. Такова была его сила. Думаю, тот дождь стер бы в порошок любое зло вокруг. Потому что собственная сила этого святого перевесила силу его противника; хотя никакой Сатана там явно и рядом не лежал.

– Я не в курсе таких подробностей, – нехотя призналась Адельхайда и, встретив его удивленный взгляд, повторила почти с раздражением: – Да, я знаю не все. Да, ты был прав – мой допуск в некоторых вещах ниже твоего. И хотела бы я знать, что тебе открыли такого, если уж ты так хорошо понимал написанное в книгах доктора Штайна. И если уж говоришь сейчас такие вещи.

– Я больше не буду их говорить, – не сразу отозвался Курт, попытавшись изобразить беспечную улыбку. – В конце концов, каких только выводов не сделают человеческие умы по собственному усмотрению, черпая из одних и тех же источников; уж в нашей с тобой работе эту истину познаешь одной из первых… Лучше говори ты. По крайней мере, ты говоришь факты; это надежнее. А если убить хозяина? Зависимость останется?

– Если разбить единственный кувшин с вином, отнятый у похмельного пропойцы, что случится? – отозвалась она вопросом, и Курт вздохнул:

– Мой отец в подобной ситуации едва не расколотил голову мне.

– Вот тебе и ответ. Скорее всего, если слуга был подчинен давно – он умрет. Даже если остановиться на твоих материальных…

– …домыслах, – докончил он понимающе, и Адельхайда вздохнула:

– Теориях. Даже если так – ведь и его тело, его организм уже перестроился, и иначе вряд ли сможет существовать. Возможно, есть шанс на излечение, если он подчинен не слишком давно. Но это будет тяжело и неприятно, как все с тем же пропойцей.

– Привязать его к кровати и кормить плюшками?

– А его, – кивнула Адельхайда, – в это время будет тошнить, трясти и корежить; он будет рвать себя о веревки и просить хоть глоточек… Наверное. Не знаю. Таких экспериментов тоже еще никто не проводил. Одно известно точно: слугу можно перехватить, если другой мастер окажется достаточно сильным для этого. Правда, сохранится вероятность того, что человек умрет в процессе, когда две силы в нем вступят в конфликт – когда за контроль над территорией дерутся два медведя, живущему там волку под ногами лучше не путаться, а человеческий организм, сам понимаешь, с волком не сравнишь. Скорее, с зайцем. Здесь человек не tertius gaudens[692].

– Человек здесь даже не заяц, – усмехнулся Курт, – человек в таком случае – та трава, по которой катаются две когтистые и клыкастые туши… А теперь последний вопрос. Александера обратили без его согласия, без его ведома… не сказать «насильно», но и не добровольно в полном смысле этого слова. Можно ли так же против желания человека сделать его слугой?

– Пришла в голову какая-то идея по делу? – оживилась Адельхайда, и он отмахнулся:

– Не знаю; вначале ответь.

– Я не углублялась в эту тему, Александер сказал бы точнее.

– Не знаю, где его сейчас носит; в последний раз я видел его перед тем, как прийти сюда – он спустился во двор. Наверняка направился лишать памяти кого-то из прислуги твоей тетушки.

– Отъедается, – мимолетно улыбнулась она, тут же посерьезнев. – Ведь я говорила, что он выберется.

– Не занесло бы.

– Александер умеет держать себя в руках, Курт. Он просто пытается войти в силу, насколько хватит его возможностей.

– Остается только поверить в это… Так что же? Скажи, что знаешь, быть может, мне этого будет довольно, чтобы додумать свою мысль.

– Возможно ли подчинить человека насильно… – повторила Адельхайда задумчиво и неуверенно передернула плечами: – Обыкновенно это ни к чему – всегда найдется тот, кто отдаст себя сам, соблазнившись обещаниями долгой жизни, лишением болезней… Полагаю, да, можно и против воли, если постараться. В том, что касается воздействия на человеческое сознание, стриги непревзойденны.

– Слугу можно определить? Выделить среди прочих людей?

– Нет. Если не подошло время очередного «кормления», если его еще не начало ломать и не начали сдавать нервы, слуга – человек, как все. Ест, пьет, шутит, плачет, адекватен в общении и поступках.

– И как часто происходит это «кормление»?

– Раз в пару недель, как питание стрига… Ты полагаешь, мы имеем дело со слугой? – приподнявшись на локте, уточнила Адельхайда. – Так? Что сообщник из среды людей, неизвестный «фон» – не подкуплен или запуган, а подчинен?

– Вспомни письмо. Разумеется, никакого письма вообще не существовало в природе, это ясно и младенцу; разумеется, была лишь бумага, где в нужном порядке проставили определенные слова, долженствующие привлечь наше внимание. Но часть этих слов подтвердилась. Primo. Ульм как место событий. Secundo. Стриг – как их участник. Да и «люди в Ульме», судя по всему, тоже. Отчего бы не быть и «фону»?

– У тебя созрела теория? – оживилась Адельхайда, усевшись на подушке. – Говори же.

– Не знаю, можно ли принять это как версию – просто несколько мыслей.

– Так выскажи их, в конце концов!

– Для начала еще вопрос, – возразил Курт, и она нетерпеливо поджала губы. – Может ли слуга в такие дни спокойствия терять привязанность к хозяину? Может ли желать даже покинуть его? Сожалеть о своем положении?

– То есть, считаешь, эту комедию с запиской мог разыграть раскаявшийся слуга?.. Слишком сложно для подвластного стригу простого смертного – ведь был тот, кто нес это письмо. Был тот, кто шел умирать. Добровольно. На такое идут ради чего-то большого…

– …или будучи так же подчинены. Ты не ответила.

– Да, может; а теперь говори. Что за версия?

– Я склоняюсь к мысли о том, что Конгрегацию попросту использовали два клана (или гнезда) стригов, дабы нашими руками напакостить конкуренту. Откуда всем нам знать – быть может, в Ульме уже давно… или не так уж давно, не суть… обосновался кто-то еще, кроме Александера? И даже не один. Они осторожные твари, и скрываться, как я понимаю, умеют. Если б не то письмо, если б не тела́ на улицах – кто вообще знал бы о присутствии Арвида в городе? Да никто. Включая Александера. Он бродил по улицам не одну неделю, нарочно, почти каждую ночь, выслеживая, – и только тогда смог увидеть его. А веди он свою обычную жизнь – так и пребывал бы в неведении по сю пору. Похоже на правду?

– Пока да… А «фон» в перехваченной записке – думаешь, слуга из местного высшего общества?

– Возможно. Возможно, подчиненный ради его замка; неплохое место обитания. Возможно, так и было, пока их противники не заимели на них зуб. И теперь мы идем по следу одного из кланов; по следу, подброшенному нам членами другого.

– Но в таком случае – что ты хотел выяснить своим последним вопросом? Да, слуга может не иметь к хозяину никакой другой привязанности, кроме физиологической зависимости от его крови. Да, может вовсе его ненавидеть, но притом подчиняться. Да. Но к чему ты завел об этом речь?

– К тому, что этими вечерами мы, возможно, вслушивались не в те слова. Нам сказали «кошка», и мы пытались слушать мяуканье, а надо было услышать рычание рыси. Мы искали сообщника и потому заранее выискивали в их разговорах не те намеки, не то поведение пытались отследить. Если в нашем деле замешан слуга, он может ненавидеть стригов искренне, род человеческий любить всей душой, сам по себе такой человек будет образцом для подражания и достойным членом рыцарского братства…

– Как Эрих?

– Как Эрих. Как ландсфогт. Как фон Эбенхольц, которому до безгрешного человека, конечно, далеко, но… Как фон Лауфенберг. Этот подходит под описание лучше всех – раздражительный, высокомерный, слишком жизнерадостный для своих лет – и именно потому его я все-таки не записывал бы в первые строки перечня подозреваемых.

– В таком случае, надо пересмотреть заново все услышанное. Переосмыслить, отринув уже сделанные выводы.

– Эй, – остерегающе заметил Курт, – а кто сказал, что моя версия имеет больше прав на жизнь, чем твоя?

– Я сказала, – отозвалась Адельхайда, вновь неспешно улегшись, и недовольно пояснила: – Потому что у меня версии нет. У Александера, насколько я знаю, тоже. Возможно, мы оба не видим чего-то, что видишь ты…

– Или просто у меня более развитая фантазия и никакой узды, чтобы ее застопорить. Александер однажды уже посоветовал мне уйти в сказители.

– Твои противники, – наставительно проговорила Адельхайда, – и те выявили твой талант видеть дело в мелочах. Замечать незаметное. Тебя пытались устранить – именно потому, что это правда. Ты узнал многое и многих именно потому, что они не ошиблись в тебе – ты действительно способен схватить что-то мимолетное, что от взгляда прочих ускользнуло…

– У меня разболелась голова, – вздохнул Курт, и Адельхайда осеклась, глядя на него придирчиво из-под приподнятых бровей.

– Это к чему? – поинтересовалась она спустя мгновение. – Проснулись старые уличные привычки, Курт Гессе? По какой еще причине можно столь нагло и неприкрыто похитить у женщины ее самый весомый аргумент?.. который, к слову сказать, в твоих устах звучит крайне неубедительно.

– О, нет, – усмехнулся он, – так просто ты от меня не отделаешься. А головная боль одолевает меня, когда я замечаю то самое незаметное; замечаю – но не могу еще разъяснить самому себе, что же именно я уловил. Как, бывает, заходя в знакомую комнату, понимаешь, что что-то не так, что-то изменилось, но не можешь понять, что. Сейчас – так. А следственно, моя версия не нравится мне же самому, ergo, я не встроил в нее то, что увидел. Что, в свою очередь означает, что версия эта неверна.

– Но она выглядит логичной.

– А как тебе такая вариация: все это было затеяно ради того, чтобы отыскать Александера. Арвид сказал, что его дела в городе закончены – сказал это в ночь их встречи; быть может, это и было его дело? Закидать трупами улицы, чтобы живущий в Ульме стриг вышел на поиски чужака, раскрыл себя…

– А перехваченное послание?

– Стриг, живущий в Ульме и работающий на Конгрегацию, – уточнил Курт, и она решительно качнула головой:

– Об этом узнать невозможно.

– В самом деле? Всего один выживший в пражской зачистке, перебравшийся на жительство в Германию и увидевший Александера в компании отца Бенедикта – и конец всей конспирации. Если такой выживший, умяв пару пьяных прохожих, разоткровенничается со своими… Его, могущего опознать Александера, предположим, убили, или он ушел; и единственный способ выйти на нашего святошу – подбросить Конгрегации дело, где в одном ряду будут стоять она сама, стриги и Ульм, место обитания интересующей их личности. И смерть Хоффманна в таком случае вписывается куда как гладко – ведь реальное расследование им не нужно, и инквизитор в городе нежелателен, им надо, чтобы зашевелился Александер… Как? Выглядит логично?

– Вынуждена признать, – вздохнула Адельхайда, прижав пальцы к вискам, и, закрыв глаза, размеренно, глубоко вдохнула. – Жаль, что нельзя возвратиться в прошлое – хотя б наблюдателем, пусть ничего не изменяя, лишь заново услышав все, что было сказано за эти вечера. Быть может, впрямь на какие-то слова мы взглянули бы иначе…

– Разболелась голова? – с преувеличенным состраданием поинтересовался Курт, и она улыбнулась, приоткрыв глаза:

– Думаю, ответ «да» и в моем исполнении тоже прозвучит не особенно убедительно.

* * *
Он покинул спальню на втором этаже за час до рассвета, проскользнул по коридорам в свою комнату и рухнул на постель, не раздеваясь; в сон клонило уже давно, но обыкновение не засыпать в присутствии постороннего Курт нарушил лишь однажды – в домике Нессель, единственно по недостатку сил и по причине отсутствия выбора. Проснулся он поздно утром, когда привычные уже подвывания рога созывали к завтраку; в залу он вошел, когда все уже сидели за столом, включая Адельхайду, цветущую и бодрую, словно вся ночь проведена была ею в блаженном сне.

Фогт и фон Эбенхольц с семьей уже покинули замок, торопясь возвратиться домой к середине пятничного дня; фон Хайне, по-прежнему хмурый, сидел на своем прежнем месте, и стриг, подозрительно посвежевший, уже рассказывал что-то фон Лауфенбергу. Граф слушал его неохотно, понуро глядя в стол перед собою, и, подперев рукой голову, апатично отправлял в рот кусок за куском всевозможную снедь.

– Вы неважно выглядите, – заметил Курт, когда отзвучали разрозненные приветствия, и тот поморщился:

– И чувствую себя так же… На мне будто всю ночь черти пахали; голова кружится, сушь во рту и голод просто зверский.

– В вашем возрасте надо быть осторожней с застольями, – дружелюбно посоветовал фон Вегерхоф, с увлеченным интересом рассматривая ногти. – Раньше ложиться, не переутомляться.

– Я еще попирую на твоих похоронах, – огрызнулся фон Лауфенберг. – И выпью по числу собственных лет, и просижу до девятого дня поминок. Молодежь совсем обнаглела…

– Я лишь пытаюсь проявить дружескую заботу, – возразил стриг, едва заметно поведя уголками губ. – На вас просто страшно смотреть; в лице ни кровинки.

– Que c’est abomination[693], – сквозь любезную улыбку проговорил Курт негромко. – Dans l’enfance toi n’apprendont pas que il est intredit de jouer avec le manger?[694]

– Мêle-toi de tes affaires[695], – с такой же приветливой миной коротко отозвался фон Вегерхоф, не поднимая глаз, и Адельхайда оборвала едва слышно в тон им обоим:

– Еn voilà assez! Qu’est-ce qui vous prend?[696]

– Я уже должен быть дома, – с тоскливым раздражением пробормотал фон Лауфенберг, не обратив, кажется, на них внимания. – И был бы, если б не проспал…

– Наверняка съели что-то не то, – не удержался Курт и умолк, наткнувшись на укоризненный взгляд Адельхайды и насмешливый – стрига.

– Лутгольд, свинтус… – продолжал граф, не поднимая головы от подпирающего ее кулака. – Уже испарился. Обещал, что поедем вместе.

– У него дела, – оправдывающе возразила Адельхайда. – Пасхальные празднества на исходе, и заботы ждут…

– Безделье его ждет, – оборвал фон Лауфенберг. – Я еще понимаю наместника – тому есть куда спешить; но Лутгольд… Хотя, майстер инквизитор, – с принужденной глумливостью заметил фон Лауфенберг, – я бы на вашем месте обратил внимание на один факт. Капеллан в его замке отдал Богу душу, а фон Люфтенхаймер не остался здесь и не направился в Ульм в одну из церквей – нет, он поехал домой. То ли потакание прихотям дочери для него важнее церковных таинств, то ли это явные признаки уныния и зарождающегося неверия.

– Приму во внимание, – отозвался Курт с усмешкой и тяжело выдохнул, встряхнув головой: – Что-то и я себя чувствую не лучшим образом. Откровенно говоря, эти замковые горницы ввергают меня в бессонницу…

– Горницы или горничные? – уточнил фон Лауфенберг с вялой ухмылкой, и он укоризненно качнул головой:

– Не надейтесь, граф, даже в таком состоянии я не спутаю вас с замковым капелланом; развлекательных историй не будет. Лучше я выйду на галерею, с вашего позволения, и вдохну воздуха.

– Замковые трапезные залы вам тоже не по душе, майстер инквизитор?

– Как и замковые стены вообще, – согласился Курт дружелюбно; поднявшись, неспешно вышагал на крытый балкон и отступил в сторону, остановясь у перил и глядя на пустующий сегодня двор между садом и главной башней.

– Я бы сказала, что это неприлично, – заметил голос Адельхайды спустя две минуты, и он обернулся, поприветствовав ее короткой улыбкой, – однако это просто больно. Для чего было меня колотить?

– Просто толкнул, – возразил Курт, и та недовольно возразила:

– Ногой. Теперь бы не было синяка…

– Больше не буду, – пообещал он и, бросив взгляд вокруг, привлек ее к себе, отступил к стене галереи и долго поцеловал в губы; Адельхайда нахмурилась, отклонившись назад, хотя и не попытавшись высвободиться:

– И что это означает?

– Прикрываю тылы, – пояснил Курт с подчеркнутой серьезностью. – Надеюсь, что ты размякнешь и, критикуя возникшую у меня версию, не станешь хотя бы высмеивать.

– Как это недостойно, – с упреком заметила Адельхайда. – Пользоваться моей слабостью…

– Laisse[697], нельзя воспользоваться тем, чего нет, – возразил фон Вегерхоф, явившись снова беззвучно, будто призрак, и остановился в шаге, глядя на них вопросительно и насмешливо: – Твои немые сигналы призывали меня выйти сюда, дабы быть свидетелем… je demande pardon[698] – чего?

Курт смятенно опустил глаза и руки, неловко кашлянув, и Адельхайда отступила назад, расправляя платье.

– Не думала, что ты сумеешь выйти так скоро.

– Нечего уметь, – передернул плечами стриг. – Моя необъявленная суженая уединилась на балконе с юным покорителем сердец местного цветника; я просто встал и вышел следом. Никто не удивился. Хотя в иное время все сие было бы непростительным нарушением…

– Laisse, как ты сказал, – оборвал его Курт. – Оставь свои игры. Разговор нешуточный.

– И безотлагательный, как я вижу, – посерьезнел фон Вегерхоф, – уж коли нельзя было дождаться, пока разойдутся все. Что вдруг?

– Во-первых, я хочу высказать тебе версию, которую уже высказал Адельхайде: предполагаю, что наш подозреваемый – слуга. Не соучастник, не идейный союзник или подкупленный продажный сукин сын, не тайный малефик; слуга. Поэтому мы все эти вечера искали не то, что нужно. По-твоему, имеет эта теория право на жизнь?

– И немалое, – кивнул фон Вегерхоф, на мгновение задумавшись. – Это бы многое объяснило. Но для чего ты вытащил нас сюда из-за стола?

– Я… предполагаю, кто наш подозреваемый, – пытаясь придать себе большей уверенности, ответил он, и стриг вскинул брови:

– В самом деле? Что навело тебя на мысль столь внезапно?

– Не что. Кто. Фон Лауфенберг.

– Это не он, – с некоторой заминкой возразил стриг. – Я бы… понял, если версия слуги имеет смысл.

– Да и без того – не он; слишком неосторожным было бы такое поведение с его стороны…

– Я знаю, – оборвал Адельхайду Курт, слыша, что выходит излишне резко, и попытался сбавить тон. – Я знаю, – повторил Курт, – и имел в виду не это. Его слова о ландсфогте – вот что мня зацепило.

– Эберхарт?.. – переспросила она настороженно. – Я бы сказала «не может быть», если б не богатый опыт, однако это весьма… неожиданное предположение. Курт, я знала его прежде – еще по Карлштейну; он предан Императору всей душой и телом вплоть до костного мозга.

– Если, повторю слова Александера, моя версия слуги имеет смысл, то все это – не имеет значения… Я изложу детальней, – решительно выдохнул Курт. – После слов графа я вспомнил первый свой день здесь и – слова самого фон Люфтенхаймера. Он поинтересовался ходом моего дознания; и, к слову, интересовался лишь он один. Да, понимаю, фогту полагается испытывать интерес к подобным вещам, и тогда меня это не насторожило, и теперь заинтересовало не это; нет. Помните ли, он сказал – «я слышал, что стриг ушел из Ульма»?.. Он не мог этого слышать. Просто было неоткуда. О том, что Арвид покинул город, знает городская стража – и только. Слухи? Да, слухи о том были и есть, однако фогт не показался мне глупцом, и я наверняка прав – он не поднялся бы и не приблизился к Императору, не занял бы такой пост, будь он неумен. И навряд ли он стал бы повторять сплетни. Или – сказал бы «ходит слух, что…».

– Не аргумент, – заметила Адельхайда; он кивнул:

– Согласен. Само по себе – нет.

– И, – дополнил фон Вегерхоф, – вполне вероятно, что среди ульмских стражей у него есть свои люди. Это было бы логично, учитывая, насколько рьяно рат не допускает фон Люфтенхаймера к городским делам. Быть может, эту информацию ему передали именно стражи – его агент среди них.

– Фогт здесь уже пять дней, с самого начала этого бедлама, и рассказать ему об этом никто просто бы не успел – я сказал солдатам, что стрига нет, всего шесть дней назад, к вечеру.

– А проще – слово «слухи» в своем вопросе он попросту опустил?

– Согласен, – повторил Курт, не запнувшись. – И это возможно. А возможно ли, что всем здесь уже известная и прославившаяся совершенно не тихим нравом его дочь не явилась на празднества, утомившись книгами? Она лишь год назад покинула императорский замок, где была, возможно, и не в центре внимания многоразличных господ, но все же жизнь вела куда более увлекательную и живую. Здесь – скука, в сравнении с прошлым ее бытием – провинциальная тина, болото, одинокий огромный замок, никаких событий; Александер – вспомни: ты сам расписывал мне все недостатки замковой жизни. И ты говорил о мужской части этого сообщества, которым все же есть чем заняться, хоть каким-то делом – держать на себе управление имением есть занятие и впрямь нелегкое. Но женщине – куда себя деть? Проверить работу кухарок, швей, горничных… Что еще? В любом случае – скука. И чтобы молодая девица, незамужняя, не отправилась на хоть какое-то увеселение, где, к тому же, будет присутствовать симпатяга Эрих… Ведь, как я понял с его слов, они виделись уже не раз. И – со взаимностями. Я прав?

– Они виделись трижды, – кивнул фон Вегерхоф. – Но – ты прав, взаимное чувство возникло. Что ты хочешь сказать? Что Арвид сделал слугой дочь ландсфогта, чтобы управлять им?

– Что Арвид обратил дочь ландсфогта, – тихо, но с убежденностью возразил Курт и продолжил, слыша вокруг недоверчивую тишину: – Вспомни, что сам мне говорил. «Запереться в замке, каждый месяц рассчитывая слуг» – весьма похоже… Возможно, фон Люфтенхаймер и не рассчитывает слуг ежемесячно, однако, убежден, их количество несколько уменьшилось, а правила стали строже – к примеру, возникли запреты на появление прислуги в некоторых частях замка. Но это предположения, не факты; факт – в том, что его дочь не появилась здесь, где нельзя весь день лежать в постели при закрытых ставнях. Факт в том, что месяц назад умер замковый капеллан – единственный, кому не прикажешь «не ходи» и «не спрашивай», учитывая, к прочему, и то, насколько давно он состоит и в духовных отношениях с фон Люфтенхаймером, и в просто дружеских; они всюду вместе с самой молодости. Капеллан умер – и имперский наместник, образец католичности в городе еретиков, пример для подражания всем верноподданным – почему-то не стал являться каждую неделю в одну из церквей Ульма, не нанял нового капеллана. Лишь сейчас, когда дольше тянуть уже подозрительно, он отрядил своих людей за каким-то приятелем умершего духовника. Если, конечно, это вообще правда, и ему не потребовалось попросту объяснить пропажу пятка солдат…

– Это… – замявшись, Адельхайда скосилась на стрига и осторожно договорила: – смело. И…

– …неправдоподобно?

– Правдоподобно, – откликнулся фон Вегерхоф. – Но таких доказательств недостаточно для ареста. Есть что-то еще?

– Есть, – кивнул Курт, пытаясь не сорваться с уверенного тона. – Есть и еще. Припомни, что он сказал тебе о смерти Эрики. «Если б я мог»… И осекся. Что он мог? Чем-то помочь, как он договорил потом? Глупо. Что тут сделаешь? Скорее, он едва не сказал: «если б я мог помешать этому». Но он не мог, потому что не управляет Арвидом – тот управляет им. Далее. У меня был с ним долгий разговор, в продолжении которого фон Люфтенхаймер высказал несколько мыслей, которые тогда я расценил… думаю, неверно. Его сетования на смерть жены, завязанные на сомнении в справедливости воли Господней, в справедливости вообще, в бессилии человеческом перед судьбой… А главное – в смертности человеческой. Его рассуждения вообще вращались именно подле смерти и ее неотвратимости. Его занимает мысль о том, как, утратив жену, не потерять и дочь, а также то, на что он готов пойти, дабы не допустить ее смерти. Может статься, что – на собственное подчинение и ее обращение. Александер, вопрос к тебе: ты видел прежде эту знаменитую особу?

– Да, разумеется, и не раз…

– Это, – оговорился Курт, – лишь очередная теория, однако… Мне доводилось услышать от кое-кого из рыцарской молодежи, что дочь фон Люфтенхаймера не отличается крепким здоровьем и цветущим видом. Ее мать, по словам фогта, долго болела перед смертью. Возможно ли, что болезнь эта наследственная? Ты видишь, слышишь, чувствуешь больше нас, скажи – дочь фогта здорова?

– Разумеется, не здорова, – пожал плечами фон Вегерхоф, – всецело здоровых людей нет на белом свете. Что касается именно Хелены фон Люфтенхаймер – да, у нее проблемы со здоровьем, и немалые; сердце у нее уж точно не в порядке. И – предупреждая твой следующий вопрос – да; такие недуги зачастую передаются по наследству.

– Иными словами, – подвела итог Адельхайда, – ты полагаешь, что она уже начала умирать? И Эберхарт…

– Да. Или уже начала умирать, или кто-то (и мы знаем, кто) – вот как Александер сейчас – сказал фогту, что дочь его больна, что больна смертельно, что осталось ей недолго… Но есть выход. И он этим выходом воспользовался. Многие воспользовались бы.

– Его предположительные мотивы понятны, – кивнул фон Вегерхоф, – но к чему это Арвиду?

– Фон Люфтенхаймер – ландсфогт, помнишь?.. Вспомни еще, что сказал на второй день нашего знакомства. Ты сказал, что, будь ты представителем злобного подполья стригов, возможностью занять место фогта бы не пренебрег. «И Ульм стал бы прибежищем всевозможной нечисти».

– Это уже и сейчас недалеко от истины, – покривился фон Вегерхоф, – пусть эта нечисть и смертна, занимается торговлей и ходит в церковь. Временами.

– Это недалеко от истины, – согласился Курт. – Я, к своему позору, не задумался и еще об одной вещи, увлекшись прениями с городским советом. Этот самый городской совет влезал в мое расследование, мешался в мои дела; после смерти Эрики один из них явился к тебе – явился, чтобы убедить тебя молчать, я прав?.. Они делали все это, потому что их волновало происходящее. Их это заботило. Их тревожило то, что творится в городе. Вопрос – почему не вмешивался фон Люфтенхаймер? Почему не лез с расспросами, не донимал меня придирками? У него мало власти в городе… Правда. Но – сейчас в Ульме появился инквизитор, представитель Конгрегации, у которой власти побольше, сотрудничество с которой можно использовать и для укрепления позиций в городе светской власти, поставленной Императором, id est – его, фогта. И, в конце концов, что же – его, преданного трону служителя, столь верного подданного не волнует происходящее во вверенном ему городе? Чем еще объяснить его молчание и бездействие? Ко мне даже ни разу не был прислан дотошный и наглый представитель наместника, с тем чтобы потребовать отчета о моих действиях. Мной никто не интересовался – будто бы фогта у Ульма нет вообще. Почему?

– Потому что это подозрительно, – тихо предположила Адельхайда. – Подозрительно с точки зрения виновного интересоваться тем, в чем он замешан…

– Это часто выдает людей, – кивнул Курт. – И на моем недолгом веку я с подобным сталкивался не раз; пытаясь не выказать своего причастия к чему-либо, люди порой могут и переусердствовать. Как фон Люфтенхаймер сейчас. Будь он хладнокровней, он сообразил бы, что именно так и сумел бы себя обезопасить, но – при всех его, быть может, и немалых достоинствах, хладнокровием он не обладает. Думаю, вы согласитесь… Вот теперь я сказал все. Что скажете вы?

– Я бы сказала, что это похоже на правду, – не сразу откликнулась Адельхайда, – как, собственно, и предшествующие твои версии. Я не хочу сказать, что это натянуто…

– Нет, я понимаю, это именно натянуто; притянуто за уши, как любит говорить мой помощник. Однако в нашем положении мы ни на что иное рассчитывать не можем, и остается лишь выбирать, чьи фантазии считать самыми близкими к правде.

– Твои мне кажутся… приближающимися к ней; надо взвесить высказанное тобою еще раз. Только не думай, что я просто ищу, к чему бы придраться…

– Эй, любовнички, – оборвал ее фон Вегерхоф с плохо скрытым раздражением, – бросьте это взаимное облизывание. Быть может, «помеха совместной работе» – и не самый дурной повод блюсти дистанцию? Представьте себе, что вы по-прежнему друг друга не выносите, и давайте-ка займемся делом; наплевать, кто и что подумает и что его заденет – главное найти истину. Верно, или я, по-вашему, неправ?

– Что это с тобой сегодня? – покривился Курт. – Несварение? И в самом деле – ты то, что ты ешь, а фон Лауфенберг довольно ядовит.

– Если у тебя есть возражения, Александер… – начала Адельхайда, и стриг вскинул руку, отвернувшись и глядя вниз, на пустующий двор.

– Нет, – выговорил он четко. – Возражений у меня нет. Но если они есть у тебя – выскажи их, не броди вокруг, стремясь подобрать слова помягче. Он не обидится. Он оскорбится, напротив, на твои попытки не затронуть его самолюбия.

– Кхем, – окликнул Курт, нахмурясь. – «Он» присутствует, не заметил?

– У меня тоже нет возражений, – чуть повысила голос Адельхайда. – Нет – ибо все их, каждое возможное, он высказал сам. И ответил на них. Хотите мое мнение, мальчики? Думаю, версия справедливая. Думаю, Курт, ты прав. Думаю, что лучше Эберхарта фон Люфтенхаймера на роль подозреваемого не подходит никто. Думаю, надо действовать. Александер?

– Я ничего не решаю, – улыбнулся стриг безвыразительно. – Я лишь агент. Мое дело – предоставить информацию, я не принимаю решений.

– Не прибедняйся, у тебя полномочий едва ль не больше, чем у меня, – поморщился Курт, и тот пожал плечами:

– Это факт. Но принять ли версию как основную, если у меня нет возражений против нее и нет других, требующих проверки, решаете вы.

– В таком случае, – кивнул Курт, – надо брать фон Люфтенхаймера. Он – фогт, и моя просьба явиться в Ульм не должна вызвать никаких подозрений, даже если я прав и он виновен. Можно придумать причину, которая покажет ему и Арвиду, что я напал на ложный след и намерен обсудить с ним свои дальнейшие действия как с рукой Императора в этом городе. И когда явится…

– Вот тот момент, когда я имею право воспользоваться полномочиями и возразить, Гессе. Как я уже упомянул, я – агент, и мое дело предоставлять сведения. Ты – следователь, и твое дело – их классифицировать и строить версии. Но вот что еще: когда версия принята, следователь пишет отчет и ждет указаний от начальства.

– И кому же я должен отчитаться? – язвительно поинтересовался Курт. – Фогту, быть может? Ах ты, зараза, ведь он подозреваемый.

– Довольно ехидствовать, – вздохнула Адельхайда, – он прав. Есть еще кое-что, что тебе не известно… Неподалеку, в пустующей деревне между Аугсбургом и Ульмом, располагается зондергруппа, ждущая только сигнала, и через день, много – полтора они будут здесь. Без них мне перед отправкой в Ульм было дано четкое указание к подозреваемым не соваться.

– Вот как, – недовольно покривил губы Курт. – Предлагаю перестать делать из меня идиота и высказать все – все, что я не знаю, но, мать вашу, должен знать, потому что…

– Не бесись, – оборвал стриг коротко, и Адельхайда примирительно улыбнулась:

– Нет, Курт. Всё. Это – все; никаких тайн больше не осталось. Собственно, и это не было тайной, попросту не являлось ни причин, ни поводов упомянуть этот факт. Теперь, если ты узнаешь что-то, что не знал прежде, можешь быть уверен – этого не знали и мы. Сейчас, Курт, ситуация выглядит так. Брать фогта отдельно от Арвида просто нельзя – как знать, не насторожится ли он, не заподозрит ли что, не решит ли сделать что-то ненужное, лишь чтобы обезопаситься наверняка, не решит ли исчезнуть или… Как знать, что ему может прийти в голову. Брать надо всех, а на это, согласись, мы трое не способны. На это способна зондергруппа…

– …снаряженная нарочно на стригов?

– Да. Единственная на всю Германию; и, поверь, эти парни свое дело знают. В этой группе – несколько выживших на зачистке пражского гнезда, да и после им случалось бывать в подобных переделках… И пусть они свое дело делают. Теперь, если ты прав, если твоя версия верна, фогт виновен, и Арвид в его замке – наше дело лишь стоять в стороне. Повторю лишь, что для вызова группы мы должны быть уверены в том, что говорим.

– Id est, – подытожил Курт, – если они с шумом и треском вломятся в один из окрестных замков, пройдут по этажам, укладывая всех носами в пол и бегая по темным комнатам с криками «всем стригам выйти с поднятыми руками», и выяснится, что мы ошиблись…

– Головы с нас, конечно, не снимут, но… А главное – мы спугнем истинных виновников.

– Тогда надо решить, – кивнул Курт, не дав ей договорить. – Или да, или нет. Я – почти уверен в своих словах. Готовы ли вы поддаться моим настояниям и принять эти слова на веру?

– На веру – нет, – откликнулся фон Вегерхоф, – ex facto – да. Думаю, выскажу общее мнение, подведя следующие итоги. Версию о соучастии фогта мы принимаем, мысль о возможном обращении Хелены фон Люфтенхаймер высказываем как предположительную, и в свете этого сведения о наличии в замке наместника двух стригов (мастер и новообращенный) предоставляем с оговоркой – «pro minimum двое». Убитый птенец был не единственным, и зондергруппу встретят двое plus новообращенный; а Эрику по всем признакам убивали трое, вспомните. Стало быть, возможно, трое plus новообращенный. Мы не знаем, как обстоят дела на самом деле.

– А скольких можно ожидать, если pro maximum?

– Если Арвид не глупец и подходит к созданию гнезда ответственно… а я думаю, это так… Вряд ли более пяти-шести. Это предел, за которым начинается потеря контроля.

– А сколько народу в зондергруппе?

– Около пятнадцати человек, полагаю; нам не известны детали.

– Да, – вздохнул Курт после мгновенного молчания. – Проведя нехитрые математические подсчеты, могу лишь призвать всех присутствующих молиться об успехе штурма. Под успехом я подразумеваю хотя бы пару выживших… И как же упомянутый сигнал будет передан этим бравым парням?

– Я отправлюсь в Ульм немедленно, – отозвался фон Вегерхоф, мельком бросив взгляд на солнце, – и пошлю голубя. Голубь доставит извещение в Аугсбург, где есть человек, обладающий должными полномочиями; он передаст сообщение группе.

– Когда старушка проснется и увидит, что ты исчез без прощания, при следующей встрече она сожрет тебя с потрохами, – предупредил Курт, и стриг отмахнулся:

– Я возвращусь самое большее часа через три – она даже не узнает о моем отсутствии.

– Чем так рисковать, быть может, проще потратить пару нервов на прощание с милой тетушкой фон Герстенмайер?

– Именно чтобы не рисковать – я не намереваюсь прощаться; я останусь здесь. Если, Dieu préserve, родится иная версия, если произойдут какие-либо перемены в планах, если вообще изменится хоть что-то – я должен быть рядом и узнать об этом, ибо, кроме меня, более никто не сможет связаться с зондергруппой. Итак. План озвучен. Возражения?

* * *
Возражений не было ни у кого; и, быть может, именно оттого Курт вдруг ощутил себя потерянным и словно бы никому не нужным. Не было возражений, более не имели значения никакие мысли и догадки, кроме тех, что могли бы переменить ход событий в корне, не требовалось уже никакого напряжения – ничего, кроме постного ожидания. На смену возбуждению, вызванному его внезапными догадками, на смену оживлению пришла какая-то подавленность и меланхолия, медленно и неотвратимо переходящая почти в злость. «Это синдром следователя, – заметила Адельхайда во время их бесцельного блуждания по саду после завтрака. – Так бывает всякий раз, когда плоды своих рук приходится передать другому, и неважно, кто это – группа захвата, которая пойдет арестовывать твоего подозреваемого, или следователь рангом выше, который внезапно является для того, чтобы забрать у тебя «наработки по делу», а точнее – дело почти уже раскрытое, на которое ты угробил уйму бессонных ночей, нервов, сил. Но такова работа». Курт кивал, соглашаясь и признавая ее правоту, но не имея сил бороться с подступающим раздражением. После встречи с Арвидом иметь иллюзии относительно собственных возможностей было уже глупо, здравый смысл говорил, что совладать с подобными созданиями могут лишь обученные для того люди, однако отделаться от иррациональной зависти к бойцам зондергруппы было нелегко.

Нелегко было бродить по пустому саду – вначале рядом с Адельхайдой, временами останавливаясь и прерывая беседу, после – одному, уже безостановочно и все так же без цели и смысла; нелегко было сидеть в одиночестве в пустой комнате, выделенной ему, и смотреть в стену, в пол или в потолок, валяясь на кровати и раздражаясь оттого, что, невзирая на бессонную ночь, сон никак не идет. День тянулся и тянулся; на возвратившегося фон Вегерхофа обрушился праведный гнев за долгое отсутствие, и Курт испытал невероятное удивление от того, что минуло всего четыре с половиной часа. Нелегко было продолжать беспредметные беседы за обедом, где в отсутствие прочих гостей внезапно обретшая тягу к общению тетушка взяла майстера инквизитора в оборот, затеяв долгую беседу о еврейских корнях народов Европы за исключением германского и о важности семьи для мирянина. Нелегко было днем дождаться вечера, вечером – дождаться темноты, а тогда – ждать, пока затихнет засыпающий дом.

* * *
К двери на втором этаже Курт подошел осторожно, пытаясь определить, тянет ли из-под створки горячим запахом нагретого воздуха и расплавленного воска, стараясь услышать, что происходит по ту сторону, не видя и не слыша ничего. У порога он остановился, касаясь ручки пальцами и не торопясь взяться, и, наконец, толкнул дверь, растерянно замерев, когда створка не поддалась.

Мгновение Курт стоял недвижимо, глядя на старую узорчатую медь, покрывающую темное дерево, и толкнул снова, понимая уже, что попытка бессмысленна. Осторожно, стараясь двигаться и мыслить спокойно, он поднял руку и, помедлив, постучал – мерно и сдержанно, постучал один раз, как было условлено еще до того, как прозвучали слова «входи без стука». Тишина осталась – не было ни звука, не послышалось шагов по ту сторону порога, не донеслось ни слова…

Навалившиеся этим днем тоска и злость схлестнулись, слившись в один сплошной темный клубок, и Курт тихо выдохнул сквозь зубы, опустив голову и стараясь умерить дыхание.

– Ну, конечно, – шепнул он в пол. – А чего ты ждал…

Чего он, в самом деле, ожидал? Того, что дверь эта теперь будет распахиваться по первому его слову? Что в этой комнате его будут ждать всегда? Что не обманется в надеждах, вновь позволив себе поверить в то, что говорится обычно в таких комнатах, такими ночами… Такими женщинами.

От двери, развернувшись, Курт отошел едва ли не бегом, вывалившись на галерею через проем в оконечности коридора, и встал там, прислонившись к стене и глядя в небо над кромкой замковой крыши. Понять, отчего на душе всего мерзее, он не мог, даже не пытаясь осмыслить, явилось ли последней каплей это молчание за запертой дверью, или же последний удар нанесло осознание собственной глупости, доверчивости и слабости…

– Не спится?

Наверное, лишь из-за занимавших его терзаний он не подпрыгнул в очередной раз от голоса фон Вегерхофа совсем рядом; стриг так же стоял у стены, так же привалившись к ней спиною, и прозрачные глаза сейчас слабо посверкивали отраженным лунным светом.

– И ты здесь, – неопределенно отозвался Курт, и тот передернул плечами:

– Я тут уже был, когда ты столь стремительно и внезапно возник – я даже, веришь ли, перепугался. Поначалу я решил, что ты тренируешься являться ниоткуда, но, судя по твоей бледной и недоброй физиономии, на свежий воздух ты вышел остудиться. M’est avis[699], не обретя возможности остудить этот пыл в ином месте.

– Слушай, – поморщился Курт, – не знаю, что на тебя сегодня нашло, но… Я не могу сказать тебе, чтобы ты ушел – я не в своем доме, уходить сам тоже не желаю – хочу побыть, в самом деле, на свежем воздухе, но если уж и ты хочешь быть тут – будь молча, сделай одолжение.

– Нет. Пожалуй, я все же уйду; сегодня, вопреки твоим гнусным подозрениям, я намереваюсь отоспаться, что и тебе советую, коли уж тебе так или иначе выпал на это шанс и нет другого выхода. Желаю добрых снов. Судя по завершению вечера, сны у тебя сегодня должны быть увлекательными.

Несколько мгновений он смотрел в спину фон Вегерхофа молча и, неожиданно для самого себя, окликнул вдруг:

– Александер.

Стриг остановился, обернувшись, и сделал один шаг обратно, глядя с выжиданием; Курт вздохнул.

– Что это мы сейчас делаем? – осведомился он, и когда взгляд напротив стал вопросительным, продолжил: – Скажи-ка мне на милость, это мы с тобой что же – вздорим из-за женщины? То есть, меня угораздило попасться под руку ревнивому стригу?.. Александер, брось, это же глупо.

Еще миг тот стоял все так же неподвижно, не говоря ни слова, и, наконец, вздохнул, медленно возвратясь обратно и вновь остановясь в трех шагах в стороне.

– Глупо, – кивнул фон Вегерхоф с невеселой усмешкой, не глядя на собеседника. – Учитывая, с каким рвением я исполнял работу… как ты сказал?.. «грязного сводника»…

– Ты что – серьезно? – проронил Курт растерянно. – Ты же…

– Да? – подбодрил стриг, когда он запнулся. – «Я» – что?.. Молчишь? И молчи. Я знаю, что ты можешь сказать, можешь – но не скажешь. Я скажу. Во всех прениях подобного рода у меня заведомо меньше прав добиваться своего. Объективно говоря, мне незачем это делать. Тебе есть куда спешить, есть причина опасаться, что в будущем станешь жалеть об упущенном, о том, что, быть может, никогда более не увидишь, не узнаешь, не встретишь, не испытаешь… Я увижу. Когда-нибудь. Лет через десять, двадцать… пятьдесят, на худой конец. Если мне не удается с наскока взять то, что мне хочется – я могу и отступить. Когда-нибудь будет другое. Может статься, даже и получше в некоторых отношениях. От того, что мне не достанется то, что я хочу (а вчера это стало очевидно), ничего ужасающего не произойдет. Солнце не погаснет от того, что мне предпочли вздорного мальчишку. Земля не разверзнется, сердце не остановится, жизнь не утратит смысл, птицы не умолкнут и мир не перевернется… Обидно? Да. Досадно. Неприятно. Тут уж ничего поделать нельзя; я все-таки какой-никакой, а – человек. И не меньше фон Лауфенберга не люблю проигрывать.

– Heureux au jeu, malheureux а l’amour[700], – усмехнулся Курт и неловко умолк, встретив взгляд стрига. – Гм… Вот уж не думал, что все настолько серьезно… В конце концов, все это не имеет значения. Я ведь не к венцу ее увел. И скоро уеду; дело окончено. Согласно твоей логике – у тебя впереди уйма времени… ну, пока она не покрылась морщинами и не стала добычей, которую уже не захочется взять. Мы ведь с ней более не свидимся, и никакой трагедии в происходящем нет.

– Однако, как я вижу, ты так не полагаешь, – заметил фон Вегерхоф уже без прежней насмешки и почти с состраданием. – Что случилось? Тебя развернули?

– Можно сказать и так, – ответил Курт неохотно. – Если говорить точнее – я ткнулся носом в запертую дверь.

– Она сказала «приходи» и не впустила? – с удивлением переспросил стриг. – Не мог я так ошибиться; я был уверен, что с тобой она подобного фокуса не выкинет.

– Ну, – смутился Курт, – по правде сказать, сегодня она такого не говорила… Просто я подумал…

– Ах, вот оно что, – протянул фон Вегерхоф с усмешкой. – Ты подумал. В таком случае, Гессе, в очередной раз попирая собственное светлое чувство, я возьму на себя роль утешителя. Оцени это – я мог бы поглумиться и оставить тебя в этом греющем мою душу состоянии.

– Я оценил, – отозвался он хмуро. – Только утешений не надо, иначе меня вывернет. Все случилось, как должно было, я другого и не ждал.

– Не храбрись. Выходит скверно. А выглядит – и того хуже – жалко… Гессе, если тебя не звали, это не означает ничего, кроме того, что тебя – не звали. Знаешь, почему? Потому что, как ты верно заметил, дело окончено, а точнее – близится к окончанию, а при завершении расследований чего только не случается, уж тебе ли этого не знать. Завтра к ночи в Ульме будет зондергруппа; что может произойти еще, что придется сделать или не сделать, неизвестно, а потому, Гессе, она легла спать. Отдыхать, понимаешь? Люди иногда это делают. Замечу, что и я сейчас сказал тебе правду – даже я намерен отоспаться. И тебе, вместо того, чтобы предаваться терзаниям, полагалось бы поступить так же. Не бродить по ночной галерее, как привидение, не смотреть в небо с тоской и не злобствовать на изменчивую женскую натуру, а – отдыхать. Набираться сил перед тем, что будет впереди.

– А ничего впереди нет, – возразил Курт удрученно. – Приедут удалые парни и повяжут нашего подозреваемого. Убьют Арвида. Я соберусь и уеду. Вот что будет.

– Бедняга, – усмехнулся стриг. – Облапошили во всем. Какие-то вояки отнимают у тебя самую увлекательную часть дела, а твоя женщина изменяет тебе с подушкой. Есть от чего впасть в уныние… В постель, Гессе. Поверь мне, сейчас это для тебя самое лучшее, учитывая прошлую ночь, полную бодрствования и напряженного физического труда.

– Быть серьезным долго ты просто не умеешь? – вяло усмехнулся Курт. – Или не хочешь?

– Ни к чему, – передернул плечами фон Вегерхоф. – От этого одни только неприятности, как ты сам себе доказал этим вечером… Словом, ты меня слышал. Ты – поступай, как хочешь. Лично я – спать. Bonne nuit, malheureux а l’amour[701].

(обратно)

Глава 24

Ночь доброй не была. Однако справедливости ради стоило заметить, что не была она ни полной тоски, ни посвященной мыслям о несбывшихся желаниях и обманутых надеждах, ни бессонной – вопреки собственным ожиданиям, в сон Курт провалился разом и глубоко.

Он проснулся от осторожного, но настойчивого стука в дверь и, подхватившись с постели, бросился открывать, на ходу влезая в штанины, понимая при том, что слабая надежда, предательски трепыхнувшаяся где-то в глубине души, безосновательна и глупа. Засов Курт сдвинул одним движением, распахнул створку и растерянно уставился на девицу по ту сторону порога, не сразу припомнив горничную или помощницу Адельхайды.

– Лотта, – подсказала память; девица кивнула и, окинув его взглядом, твердо потребовала:

– Оденьтесь и выйдите на галерею, майстер Гессе, я буду ждать на повороте. Это важно.

Прочь она двинулась все так же решительно и не оглядываясь, оставив ему возможность либо кричать в спину, пытаясь узнать, что случилось, либо последовать указаниям.

В куртку он влез так же поспешно, срываясь и не попадая в рукава, и, прихватив перчатки, вышел, надевая их на ходу. По длинному коридору Курт почти пробежал, благо час был ранний и безлюдный, и на повороте галереи едва не наскочил на фон Вегерхофа, одарившего его настороженным и удивленным взглядом.

– Ты, – проговорил стриг, и он вытолкнул с раздражением:

– Господи, ты что – вездесущ?

– «Господи», быть может, и вездесущ, – согласился фон Вегерхоф, – однако я здесь по делу.

– Вы оба здесь по делу, – оборвала его Лотта, и Курт нахмурился, переводя взгляд с нее на стрига. – Быть может, я перегнула палку, но опыт подсказывает, что порою лучше это, нежели бездействие.

– Что произошло? – спросил стриг напряженно, и та вздохнула.

– Майстер Гессе, – чуть утратив свою решительность, выговорила Лотта, – я должна задать вам вопрос, на который прошу ответить и… без обид. Прошу вас.

– Ну? – довольно неучтиво поторопил он; девушка кивнула:

– Да… Так вот… Этой ночью, уходя от Адельхайды, в каком состоянии вы оставили ее? Простите, если мои слова покажутся вам слишком прямолинейными, однако…

– Стой, – перебил ее Курт, ощущая, как что-то неприятное и холодное зарождается под ребрами. – Стой, – повторил он размеренно. – Этой ночью?

– Или утром… не знаю, когда вы ушли, и прошу извинить еще раз за такую назойливость, но это в самом деле важно.

– Да не было меня у нее этой ночью! – бросил он раздраженно. – Уж если ты в курсе таких ее тайн, отчитаюсь, госпожа помощник следователя, по полному списку: дверь была заперта, на стук мне не ответили, и какие бы мысли ни были у тебя по поводу ее планов на ночь, а – она просто заперла дверь и легла спать. Удовлетворена?

– Этого не может быть, – растерянно произнесла Лотта. – Это невозможно.

– Отчего же? – не сумев скрыть злости, осведомился Курт. – Кто-то был, и ты решила, что это я? Тебе ли не знать, что, согласно специфике ее работы…

– Не смейте, – угрожающе потребовала та, и он умолк, понимая, что ведет себя глупо и недостойно.

– Объяснись, Лотта, – попросил фон Вегерхоф, бросив на него укоризненный взгляд. – Что случилось?

– Ее дверь заперта, – пояснила девушка тихо. – Заперта дверь из коридора и не поддается на ключ; наверняка вдвинут засов. На стук она не отвечает. Есть еще дверца – из моей комнаты, но и она закрыта. Ключ ее не открывает – стало быть, тоже на засове… Майстер Гессе, господин барон, поверьте – она никогда так не делала. Никогда.

– Быть может, и впрямь просто спит, – предположил Курт уже спокойней, и та мотнула головой:

– Так крепко? Не она. Адельхайда просыпается от скрипа половиц, и чтобы не выйти на стук? Этого не может быть. И она никогда не запиралась от меня – я всегда должна быть под рукой, всегда должна иметь возможность явиться по первому зову, вы сами должны понимать. Это… ненормально. И если вы сказали, что и этой ночью не сумели к ней попасть… Понимаете, это тоже подозрительно. Вчера вечером она попросила сделать ей купание с лавандой… ну, и прочее… понимаете?

– Нет… – проронил он оторопело, и фон Вегерхоф вздохнул:

– Она ждала тебя, тупица. Ждала, что ты придешь к ней, и готовилась встретить тебя по первому разряду. Я ошибся. Ты – нет. Вчера ты должен был войти в ту дверь.

– Что делать? – спросила Лотта настойчиво. – Я не хочу поднимать шума, но как попасть внутрь? Ломать засов? Перебудим половину дома…

– Вторая дверь – в твоей комнате? – перебил стриг и, дождавшись кивка, махнул рукой: – Идем. Я открою.

– Хорошо, – коротко согласилась Лотта и, без лишних возражений развернувшись, пошла вперед, не оглядываясь и торопясь.

«Ждала, что ты придешь»… Все-таки ждала… Но почему не отперла дверь? Уснула? Заболела? Что могло произойти еще – в охраняемом замке, за толстыми стенами, в окружении прислуги…

Как и в ульмском доме фон Вегерхофа.

– Вот зараза… – проронил Курт чуть слышно, и стриг, шагающий рядом, молча поджал губы, не ответив на его невысказанные мысли.

Фон Вегерхоф шел безмолвно до самой двери в комнату помощницы Адельхайды, молча вошел, когда та распахнула створку, молчаливым кивком велел закрыть ее и так же молча, все медленнее с каждым шагом, приблизился к ведущей в соседнюю комнату дверце.

– Заперто, – снова повторила Лотта, понизив голос. – Просто не понимаю, не знаю, что думать…

– Отойди к порогу, – велел фон Вегерхоф коротко, и та, на миг запнувшись, послушно кивнула и попятилась, не отрывая от него взгляда, вздрогнув, когда уперлась спиной в дверь, ведущую в коридор.

– Сделайте что-нибудь, – попросила она чуть слышно, и стриг вскинул руку:

– Тихо. Полная тишина, – повторил он, подступив к самой створке, и замер, упершись в нее ладонью, прикрыв глаза и чуть склонив к плечу голову, точно вслушивающийся в шумы леса охотничий пес.

Тишина тянулась долго – невыносимо долго; стриг все стоял недвижимо, опустив веки и не говоря ни слова, и Курт ощутил, как возникнувший под ребрами неприятный холод растекается по телу, примораживая к месту. Это выражение лица он уже видел у фон Вегерхофа – в его доме, на пороге комнаты Эрики…

– Что? – требовательно уточнил Курт, и стриг осторожно выдохнул, все так же не поднимая взгляда и медленно сжимая в кулак лежащие на двери пальцы.

– В той комнате, – с усилием отозвался он едва различимым шепотом, – живых нет.

– Ты сказал, что откроешь, – пытаясь держать голос ровно, не сразу выговорил Курт, и тот кивнул, отступив на шаг назад.

От удара ногой дверь скрипнула, грохнув клепами, с той стороны что-то хрустнуло, и второй удар внес ее внутрь, вывернув петли из камня и цемента, переломив засов пополам и отбросив тяжелую створу на пол. На охнувшую Лотту Курт не обернулся, стоя рядом со стригом у порога, глядя внутрь и не делая вперед ни шагу. Еще два мгновения висело молчание и, наконец, позади прозвучало нетерпеливое:

– Ну же! Господи, скажите, что с ней!

– Ее нет, – ответил Курт, все так же не двигаясь, и покачнулся, когда Лотта, подбежав к порогу, попыталась оттолкнуть его в сторону. – Стой, – велел он жестко, удержав помощницу за локоть и не давая войти. – Встань, где была. И лучше запри ту дверь тоже. Это – понятно?

– Как такое может быть?.. – тихо обронила та, и Курт встряхнул ее, повысив голос:

– Ты меня поняла?

– Да, майстер Гессе, – кивнула Лотта, рванув руку и высвободившись. – Я поняла.

– Хорошо, – отозвался он коротко и переступил порог, не глядя махнув рукой назад: – Александер?.. В самом деле, – понизил голос Курт, – как такое может быть? Двери заперты, на окне решетка… Где тело?

Фон Вегерхоф болезненно скривил губы при последнем слове, глубоко переведя дыхание, и медленно оглядел комнату, всматриваясь напряженно и пристально.

– Никаких больших сундуков, – констатировал стриг, наконец, – никаких шкафов… под кроватью не уместилось бы… Да и к чему бы прятать…

– И что это значит?

– Это значит, Гессе, – она жива. Видно, он не хочет быть однообразным.

– Думаешь, Арвид? – уточнил Курт, сам понимая, что стриг прав; тот, не ответив, медленно прошел по комнате дальше и остановился, глядя под ноги.

Он обошел кровать, приблизившись и встав рядом, глядя на большой серебряный гребень – этот гребень был на Адельхайде всегда, удерживая прическу или покрывало. Сейчас можно было различить то, что обыкновенно скрывалось копной черных волос: гребень был стальным, лишь покрытым серебром, а образовывающие рисунок отверстия как нельзя лучше подходили для пальцев, делая это украшение кастетом с пятью изогнутыми остриями длиной с ладонь.

– Она все-таки достала одного из них, – бледно улыбнулся фон Вегерхоф, опустившись на корточки и тронув серебряную поверхность. – Умница девочка.

– Это… – Курт присел рядом, протянув руку, но так и не прикоснувшись к вязкой черной слизи на зубьях гребня. – Это что – кровь? Кровь стрига? Так она выглядит?

– Реакция с серебром. Такое образуется в венах, если ударить серебряным оружием, или в мелких капиллярах, если прижать к коже… Да, Гессе, это кровь стрига, – подтвердил фон Вегерхоф и рывком поднялся. – Надеюсь, Арвида.

– Надеешься?.. Иными словами, ты уверен, что здесь он был не один?

– Иди сюда, – вздохнул стриг, подойдя к окну; когда Курт приблизился, тот взялся за решетку окна с коваными лепестками и легко, словно цветок из чаши, вырвал ее из проема, оросив пол крошками камня.

– И что это значит?

– Ты мне льстишь. Полагаешь, я бы смог это сделать одной рукой?.. Это сделал тот, кто побывал в комнате. Запертая дверь – гарантия того, что никто не войдет, решетка на окне, все в порядке… Но навряд ли Адельхайду спускали по стене. Она может, но откуда об этом знать Арвиду?.. Он вывел ее через дверь. А другой покинул комнату через окно, сделав вот так, – докончил фон Вегерхоф, одним движением вогнав решетку в проем.

На вновь посыпавшиеся на пол камешки и цементную крошку Курт смотрел долго и безмолвно, пытаясь собраться, и тяжело выдохнул, яростно потерев ладонями лицо.

– В одном ты был прав, – произнес он с расстановкой. – Помеха совместной работе – не самый последний аргумент к тому, чтобы не затевать личных отношений с сослуживцами. Еще всего только чуть более суток назад я бы мыслил яснее… Все верно. Они наверняка и вошли через дверь. Могли даже не скрываться; после наступления темноты дом пустеет, а если кто и увидит, в эти дни здесь уйма постороннего народа – гости, их челядь, привезенная прислуга, сыновья… И если Лотта права, если она впрямь меня ждала, то… то и дверь-то была открыта. Не пришлось ни ломать, ни даже стучать… И судя по гребню, одного она таки достала; думаю, этот сукин сын очень удивился, – добавил Курт желчно. – Наверняка он надеялся, что, увидев его, девчонка оцепенеет от ужаса и забьется в угол… Судя по тому, что все прошло тихо, а в комнате полный порядок – после такого приветствия Арвид решил не надеяться на factor страха или силы и попросту подчинил ее. Согласен?

– Думаю, так. Никто не слышал ни криков, ни шума – даже Лотта в соседней комнате.

– Если бы я думал спокойнее, я бы и сам увидел вот это, – вздохнул Курт, поведя рукой над полом, где рассыпались песок и раздробившийся камень. – Еще до того, как выдернул решетку ты, здесь уже было изрядно натрушено… Я этого не заметил, а вот ты – да.

– Нет. Я увидел выщербленный камень вокруг решетки.

– Еще позорнее, – отмахнулся Курт с обреченной злостью. – Я не увидел ничего.

– Это простительно, ты…

– Далее, – оборвал он четко. – Как они могли покинуть замок? Так же, как городские ворота?

– Вернее всего, это проще. Преодолеть стену дело одной минуты; на такую заберешься даже ты, но с грузом в виде лишенной воли женщины… К чему. У замковых ворот есть калитка, и если кто-то вздумает отпереть ее, к примеру, подчиненный привратник, это не создаст того шума, что бывает при открытии ворот. Легко, просто, быстро.

– Но на что все эти сложности? Если он хотел нанести тебе очередной удар, почему просто не убить, для чего…

Он запнулся, внезапно споткнувшись о собственную мысль, и лишь сжал зубы, когда фон Вегерхоф спросил в ответ:

– Для чего стригу живой человек?

– Он будет… А что после? – проговорил Курт с усилием; тот дернул плечом:

– Не знаю. Тебе известны все варианты; выбирай. Надеюсь, что после Арвид просто убьет ее, – фон Вегерхоф вздохнул, привалившись спиной к стене и уставясь себе под ноги, и тихо договорил: – Если я не справлюсь.

– Ты это о чем?

– Он ждет, что я приду за ней, – пояснил стриг. – И он прав – я приду. Как я уже говорил, моя работа довершена, я здесь более не нужен, ничего не изменю и ничем не помогу. Мое присутствие не обязательно…

– Ты всерьез решил, – перебил его Курт, – что ты полезешь в это логово один?

– Не играй в героя, Гессе, – вздохнул стриг, на мгновение вскинув к нему вспыхнувший взгляд и снова опустив глаза. – Это смешно. Ты боишься даже меня в этом облике… только не говори, что это не так – я это чувствую; что с тобой будет при встрече с ним?

– Qui a peur des feuilles ne va point au bois – так ты сказал?

– Арвид – не шорох листьев, Гессе. Он не мнимый страх, который можно и нужно перебороть, он – опасность реальная, которой надо страшиться. И ты будешь. Но не это главное. Ты… Пойми, тебе там делать нечего. Просто нечего. Он сомнет тебя походя, не заметив; чего ты добьешься, как сможешь помочь своей смертью?

– Ну, – натянуто улыбнулся он, – может, пока меня будут жевать, вы хоть удрать успеете.

– Шутки кончились, – поморщился фон Вегерхоф. – Ты не охотник на стригов, не боец зондергруппы, зарубивший хотя бы с десяток простых смертных, у тебя нет не только такого опыта – у тебя его нет вовсе. Чем ты можешь похвастать? Поединком с герцогом фон Аусхазеном, из которого ты вышел порезанным в двух местах? Противостоянием с Крысоловом, едва тебя не доконавшим? Или стычкой с Каспаром, оставившим тебя измочаленным и умирающим? Что ты можешь противопоставить Арвиду?

– Неплохой способ узнать это.

– Я иду туда, оставляя на успех, быть может, один шанс даже не из ста и не из тысячи. На что уповаешь ты?.. Останься здесь. Не лезь на верную смерть; а она верная, Гессе. И, поверь, жуткая.

– Ты прожил столько лет, – качнул головой Курт, – и все еще не понял? Мы же дети, Александер. А если детям что-то втемяшится в голову, их ничем не урезонишь. Проще дать, чем объяснить, почему нельзя… Я не могу остаться. Не могу не лезть. Знаю, что это нелогично, знаю, что глупо. Знаю, что самому себе объяснял бы это всего пару лет назад – объяснял бы истово и с убежденностью. И наверняка я же спустя лет пять или через год назову себя болваном; но сейчас – не могу. Оставишь меня здесь – и тебе придется смириться с мыслью о том, что этим вынудил меня полезть в замок со стригами в одиночку, без прикрытой спины, без напарника, без дельного совета, данного вовремя. Готов взять мою смерть на свою совесть?

– Ты оттуда не выйдешь. Ты понимаешь это? Ты уверен, что размен ее жизни на твою того сто́ит? Не для тебя – для дела. Не на нее охотятся малефики половины Германии, не ее назвали уникальной твои друзья и враги. Не над ней трясется начальство…

– А над тобой не трясется? Ты – не уникален? Ты – не важен для дела? Как по-твоему, твоя жизнь стоит того, чтобы разменять на ее или, как ты сам сказал, прибавить к ней? Так не лечи меня.

– Это безнадежно, – уже с обреченной настойчивостью вымолвил фон Вегерхоф, и Курт пожал плечами:

– Но ведь ты туда идешь? Не для того же, чтобы таким веселым манером покончить с собой, раз уж иные способы для тебя столь сложны. Значит, есть надежда. Есть шанс… И не говори, что он есть только для тебя, а я смертная тля.

– Что-то схожее я и намеревался сказать. Надеюсь, ты достаточно благоразумен, чтобы не оскорбиться. Это правда.

– Плевать. Nil mortalibus ardui est[702].

– Есть хоть какой-нибудь аргумент, могущий убедить тебя? – устало спросил стриг, и Курт вздохнул:

– Если б он был, думаешь, я сказал бы?.. Это не обсуждается, Александер. Просто не обсуждается.

– Хорошо, – согласился стриг, – пусть. Идем вместе. Только теперь, Гессе, все, что я говорил прежде, уже неверно – я не агент, ты не следователь, и твои решения ничего не стоят; то, что мы намереваемся сделать, не имеет отношения к службе и не повинуется ее правилам. Теперь главный я. Делать будешь, что я скажу, как скажу, когда скажу. Готов это принять – иди, нет – поверь, я смогу сделать так, чтобы в ближайшую неделю ты не только не смог покинуть этот замок, но и не сумел бы подумать даже о том, как подняться с постели. Лучше сломанная нога, чем, в самом деле, смерть на моих глазах… которая, повторяю в последний раз, более вероятна, нежели благополучный исход.

– А моя смерть и без того недалека – если сравнить с некоторыми известными мне личностями, – пожал плечами Курт. – Сегодня или завтра; какая разница?..

– Мы полагаемся, по большому счету, на везение. Понимаешь это?

– Fortuna favet fatuis[703]… Сегодня будет отличный повод убедиться в верности этого суждения, ибо (сознаемся самим себе) мы оба совершаем глупость.

– В таком случае, признай как факт, что я главный глупец (а так и есть, судя по тому, что я поддался на твои увещевания); и слушаться меня, Гессе, беспрекословно. Завершая наш цитатник, скажу последнее: Hominem te esse memento[704].

– Возразить нечего, – признал Курт. – Командуй.

– Остается надеяться, что ты не ошибся, – вздохнул фон Вегерхоф, бросив через плечо взгляд в окно. – Что это и впрямь фогт. Потому что, если это не так, Адельхайде уж точно конец… Ты уверен?

– Я уверен, – твердо ответил он. – Это фон Люфтенхаймер. Без сомнений.

– Имей в виду, что ошибиться мог я, – спустя миг безмолвия тихо предупредил стриг. – Возможно, она уже мертва. Возможно, Арвид убил ее за пределами замка, надеясь именно на то, что я решу, будто она жива, и наделаю глупостей. Или он вовсе не рассчитывал на мое появление – ведь никаких подсказок о том, где его искать, он не оставил. И Адельхайду он, быть может, намерен выпустить спустя несколько дней, так ударив куда больнее.

– «Выпустить» – id est?..

– Да. Вполне вероятен и такой исход. Готовься к тому, что мы можем войти в этот замок лишь для того, чтобы убить ее самим. Сумеешь ты убить женщину, к которой неравнодушен?

– Не впервой, – отозвался Курт сухо, и стриг кивнул:

– Хорошо. Будем надеяться, что, если я и ошибся, то в своих худших опасениях. А теперь, Гессе, я буду говорить то, что считать ошибкой не вздумай. Теперь я прав всегда. Понял меня?

– Каков план?

– Лотта скажет всем, кто будет этим интересоваться, что Адельхайда приболела и лежит в постели. На сутки этого хватит, а после – если у нас ничего не выйдет, скрывать происходящее попросту не будет смысла. Напиши отчет – подробный; оставишь его вместе с вещами Лотте на сохранение. Когда… если так сложится, она передаст его, куда следует. Теперь о само́й операции. До замка фогта галопом часа два; выезжаем в четыре.

– В четыре?.. – переспросил Курт растерянно. – То есть, к вечеру? Ехать надо немедленно, пока день, пока солнце! Ты сам сказал, что она в опасности, быть может, в этот самый час Арвид уже обставляет ее торжественное обращение, а ты намереваешься тянуть до ночи!

– Предупреждаю во второй раз, – чуть повысил голос фон Вегерхоф. – Во второй и последний, третьего не будет, Гессе, будет сломанная нога и постель в этом замке. Делать будем так, как скажу я. Если ты не согласен с тем, что я говорю, ты можешь спросить, почему так; спросить – но не более. Если у нас будет на это время. Во всех прочих случаях повиноваться беспрекословно.

– Как слуга? – не сдержался он, и стриг холодно улыбнулся:

– Как птенец. Считай, что на время этой операции я тебя усыновил. И при малейшем непослушании буду применять телесные наказания; ясно?.. А теперь я отвечу. «Пока день», ты сказал. Ты полагаешь, что это даст нам преимущество, но ты ошибаешься. Днем Арвид менее опасен, да. За пределами стен или в освещенных комнатах. Но в темных коридорах, в комнатах с закрытыми ставнями, в подвале – там не будет иметь значения, светит ли снаружи солнце. Зато будет иметь немалую значимость тот факт, что на стенах, во дворе, в тех же коридорах и комнатах полно стражи, бодрствующей, Гессе, и бдительной. Днем, кроме двоих или троих опытных стригов и одной новообращенной, на нас повиснут еще и люди – вооруженные, обученные и хорошо видящие и слышащие. Ночью же будет меньше угрозы хотя бы со стороны людей. Кроме того, если Арвид настолько переоценил меня и полагает, что я мог догадаться, где его искать, если он меня ждет – он ждет меня днем. Он просто не может не быть уверенным в том, что я попытаюсь воспользоваться своим преимуществом перед ним и его птенцами. Что же до Адельхайды… Либо уже поздно, либо у нас еще есть время и нам некуда спешить до нынешней ночи.

– Почему?

– Просто поверь. До наступления глубокой ночи он не сделает того, чего мы больше всего опасаемся. И у меня есть время на то, чтобы подготовить некоторые важные мелочи для моего плана. Мы выезжаем в четыре.

– Понял, – отозвался Курт нехотя. – В четыре.

* * *
Лотта держалась отлично – улыбаясь оставшимся гостям и обеспокоенной тетушке, она крайне достоверно и внятно изложила симптомы легкого, но чрезвычайно неприятного недуга, уложившего в постель ее хозяйку, весьма изобретательно отнекиваясь от лекаря и посетителей в лице сострадающего дамского сообщества. Распоряжения, касаемые сумки с вещами Курта и его отчетом, она выслушала внимательно, клятвенно заверив, что все будет исполнено должным образом, если прибывшая зондергруппа обнаружит, что сам майстер инквизитор дать этот отчет уже никогда не будет в состоянии. Лишь ближе к их отъезду, прослушивая указания вновь и повторяя сказанное, помощница Адельхайды начала потягивать носом и часто хлопать ресницами.

Стриг исчез сразу после разговора в комнате Адельхайды; его не было видно нигде вплоть до второй половины дня, и на все вопросы Курт слышал в ответ лишь отговорки и пожелания не лезть не в свое дело. Покинуть замок баронессы фон Герстенмайер удалось с некоторыми усилиями – фон Вегерхофу пеняли на легкомыслие, явно подразумевая под этим его ярое нежелание повести к венцу ее дорогую племянницу безотлагательно, майстера инквизитора призывали в свидетели обвинения, и прощание заняло едва ли не полчаса. В четыре пополудни, однако, как и было решено, замковые стены уже смотрели в спину.

Коней пустили крупной рысью, и Курт во все время пути косился на третьего жеребца – с пустым седлом; в том, что он понадобится, были немалые сомнения, равно как и в том, что обратно с седоком отправится хотя бы один из коней. По временам фон Вегерхоф приказывал переходить в галоп, спустя несколько минут вновь придерживая скакунов, но больше от него Курт не слышал ни слова. Таким угрюмым и сумрачным он не видел стрига до сих пор ни разу; в седле тот сидел расслабленно, будто на стуле в собственной комнате перед неизменной шахматной доской, однако не заметить, как он собран и сосредоточен, было нельзя. Сегодня на нем не красовалось обычного вычурного наряда, и фон Вегерхоф был неузнаваем в простой, безыскусной, хотя и добротной одежде из сукна и кожи. Стриг был при мече и кинжале, пренебрегши, однако, какой бы то ни было броней, рукава при движениях рук вызывающе открывали запястья, а расстегнутый воротник – шею.

На собственные руки, держащие поводья, Курт поглядывал скептически, понимая, насколько иллюзорную защиту дают его стальные наручи – если одна из этих тварей пожелает добраться до его крови, на ее усмотрение оставалось еще немало подходящих частей тела. Кроме того, зубы и желудок – не единственное оружие его противников, и даже простой кухонный нож, примененный ими, убьет вряд ли хуже, чем двуручный меч тяжеловооруженного рыцаря, разве что все той же крови вокруг будет чуть меньше. Кольчуги, к которой Курт уже привык, с которой сжился, снимая лишь перед сном и купанием, он тоже не надел, дабы избегнуть лишнего шума, отчего тело ощущалось неприятно легким и открытым; однако и она вряд ли была бы хорошей защитой – меч в руке стрига прорубил бы стальные кольца, как пергамент. На боку ощущалась непривычная пустота; арбалета, с которым также не разлучался никогда, Курт не взял. Недальнобойный, но мощный вблизи, заряжающийся разом на четыре болта, по выражению фон Вегерхофа, «идеальный для перестрелок в коридорах и sortir’ах» – он не раз выручал прежде, и для замковых переходов был бы самым подходящим оружием, однако на зарядку уходило слишком много времени, при движении арбалет позвякивал стальными деталями, а при натяжении невыносимо громко скрипели струны. Сегодня пришлось удовольствоваться обычными двумя кинжалами и пригнанным за спиной бастардом, впервые со дня посвящения найдя этому мечу применение практическое, а не лишь только представительское. Вот только много ли будет от него проку…

Hominem te esse memento…

Стены замка проступили в сумерках впереди, за стволами голых деревьев, после получаса все такого же безмолвного пешего шествия, и лишь тогда, остановившись, фон Вегерхоф впервые за последние полтора часа разомкнул губы.

– Надеюсь, ты и впрямь уверен, – произнес стриг, медленно проведя ладонью по конской шее, и переместил взгляд с серой громады на Курта. – Потому что, если нет, сейчас самое время повернуть назад.

– Я уверен, – ответил он твердо, силясь не замяться под взглядом прозрачных глаз в шаге от себя; взгляд этот сейчас был тяжелым, как ледник, и таким же стылым. «Что будет, когда повстречаешься с Арвидом?»… – Я уверен, – повторил Курт, и стриг отвернулся снова, прикручивая поводья к низкой ветви.

– Хорошо, – продолжил фон Вегерхоф ровно. – Привяжи коней и жди меня здесь.

– Почему? – стараясь говорить спокойно, уточнил он; стриг кивнул вперед:

– Ты знаешь этот замок? Бывал в нем?.. Я тоже нет. Перед тем, как лезть туда, для начала надо выяснить, где мы будем это делать. Согласись, было бы крайне неучтиво с нашей стороны внезапно вывалиться посреди казарменного плаца или у парадного крыльца.

– Ты не хочешь дождаться полной темноты? Почему? Вокруг стен голого пространства шагов на сто.

– Именно сейчас. Стражам уже видно плохо. И сейчас можно быть уверенным, что Арвида или одного из его выкормышей нет где-нибудь на стене – он бы мог меня и увидеть.

– А стражи не смогут? Как, скажи на милость, ты намерен преодолеть голое вырубленное поле?

– Как?.. – повторил фон Вегерхоф, отступив от коня на шаг, и Курт шарахнулся назад, когда тот внезапно исчез – попросту сгинул, оставив перед мысленным взором смазанный след, похожий на пролетевшую мимо ночную бабочку. – Арвид может лучше, – шепнул голос позади, у самого уха, и от коснувшегося шеи теплого воздуха по спине мерзко скользнула невидимая сосулька. – Арвид может куда лучше, – повторил стриг, когда Курт рывком обернулся, попятившись. – Имей это в виду. Будет идти за тобой след в след, и ты его не услышишь. Не почувствуешь за собственным плечом. Не увидишь, когда он пройдет мимо. У меня выходит куда хуже… Но довольно для того, чтобы проскользнуть мимо людей на стенах всего сотню шагов в полумраке. Это требует известного напряжения сил, но вполне исполнимо. Я ответил?

– Вполне наглядно, – согласился Курт сдавленно, и стриг кивнул, вновь сделав шаг в сторону и снова растворившись в нигде.

Жеребец, припасенный для Адельхайды, нервно фыркнул и дернулся, и Курт зло рванул поводья на себя, сгоряча покрыв животное нелестными словами.

На душе было тускло. Сейчас, сидя на холодной прошлогодней траве напротив недвижимого и неприступного замка, Курт еще четче, чем этим утром, осознал, насколько глупой, а скорее всего и бессмысленной является их затея. По всем правилам, согласно любым указаниям, согласно здравому смыслу – стоило дождаться появления зондергруппы, которая будет здесь уже завтра, возможно, к утру. Но завтра утром вполне может быть поздно; однако поздно может быть уже и теперь. Согласно логике, идти самим в руки собственным убийцам было совершенно незачем – шансов на то, что Адельхайда все еще жива, почти не было, и ничем иным, кроме как жестом отчаяния, происходящее назвать было нельзя. С чего они взяли вдруг, что малолетний инквизитор и депрессивный стриг сумеют повторить то, что провернул с ними Арвид, – войти и выйти из охраняемого жилища с пленным в руках?

И все эти вопросы имеют смысл лишь в том случае, если он впрямь не ошибся, если человеческое прикрытие этой твари – в самом деле ульмский ландсфогт. Если сейчас за теми стенами, что видятся в просветы меж стволов, замковые обитатели не готовятся отойти ко сну, не имея представления и никакого отношения ни к каким стригам, заговорам и смертям вокруг…

– Все тихо.

На этот раз Курт не вздрогнул, не подскочил на месте, и даже показалось, что за долю мгновения до того, как рядом прозвучал этот голос, до слуха донесся не то шорох шага, не то дыхание…

– Все слишком тихо, – повторил фон Вегерхоф, обойдя его и тоже присев на пожухшую траву, кое-где простреленную свежими зелеными всходами. – Если Арвид действительно ждет гостей, то весьма умело прикидывается ничего не подозревающим.

– А если не ждет? Если он и в самом деле намеревается… подчинить или обратить ее и выпустить и пребывает в уверенности, что ему никто не помеха? Откуда ему знать, что нам что-то известно?

– Молись, чтобы так и было. Потому что либо так, либо замок, который я сейчас видел, населен обычными людьми, занимающимися обычными вечерними делами. На стенах никаких признаков повышенной готовности, со двора слышно прислугу, жизнь идет, как всегда идет в подобных местах; и множество, множество иных мелочей… Гессе, это в последний раз: ты – уверен?

– Да, – ответил Курт еще тверже, чем прежде, еще уверенней, чем думал сам; фон Вегерхоф вздохнул, на миг опустив взгляд.

– Надеюсь, ты прав. Потому что иначе, Гессе, все будет очень плохо. Адельхайду мы не спасем, но это полбеды. С нас снимут головы – но это не вторая половина этой беды; головы с нас снимут справедливо – вот в чем бедствие. Вообрази себе лицо фогта, если он невиновен, а мы вломимся в его покои, в то время как он мирно спит. Вообрази себе только, что он скажет, а главное – вообрази, кому. Император припомнит тебе все, что было до сих пор, позабыв о том, что его уничтоженные тобою знатные подданные предали его благоволение и его самого. Конгрегация вновь станет предметом порицания и мишенью для злобствования. И снова столкнутся в противостоянии светские службы и инквизиторские, и на сей раз, Гессе, нам будет ответить нечего.

– Тебе так много обо мне известно, – помедлив, выговорил Курт почти уже жестко, – так хочу кое-что спросить. Ты знаешь, почему меня намеревались устранить? Почему малефики всех мастей начинают меня опасаться, а начальство – без меры холить? Что, кроме выносливости и устойчивости к воздействию на мое сознание, ставится мне в заслугу?

– Надеюсь на это, – повторил фон Вегерхоф. – Потому что, кроме твоей всеми восхваляемой сверхъестественной интуиции, у нас нет никаких доказательств, подтверждающих твои же выкладки… Ну, и по́лно. Решено – стало быть, решено.

– Ты нашел, где можно пробраться и куда?

– Задний двор, – кивнул стриг. – Замок фон Люфтенхаймеру достался древний, старой постройки и простого устроения: стена, донжон, главный двор со всевозможными службами и задний с птичниками, клетями и прочим хозяйством. Вокруг небольшой сад, подступает вплотную к стенам; он, разумеется, голый, но вообще – задний двор просто создан для того, чтобы через него проникали. Не похоже даже, чтобы там была особенно усиленная стража. Возблагодари Бога за то, что нет хотя бы рва, вот что было бы препятствием серьезным… Единственная проблема – собаки на заднем дворе. Четыре. Но с ними я разберусь.

– А что же я?

– А ты можешь сделать одну правильную вещь: Гессе, разворачивайся и уезжай. Или хотя бы просто останься здесь. Пойми и еще одно: мне ты будешь только мешать.

– При проникновении в замок – не спорю, – согласился Курт. – Но внутри лишний человек, как ты однажды сказал об Адельхайде, лишним не будет. Не знаю, чего я буду стоить в столкновении с Арвидом и его приятелями, но некое количество людей вполне могу взять на себя. Кроме упомянутых тобою стычек с герцогами и крестьянскими вождями, Александер, мне доводилось и отбиваться от толпы поднятых мертвецов, одно прикосновение которых могло обратить в прах; думаю, такой опыт вполне достаточен для того, чтобы не слишком дрожать за мою шкуру. В последний раз: нет. Я иду. Итак; что стена?

– Ну, что ж; я предупредил… – вздохнул стриг и продолжил, коротко кивнув за спину: – Стена там, разумеется, выше, нежели в прочих местах; на интересующем нас участке – стражник. Один. С ним я тоже разберусь.

– Как, позволь узнать?

– Я преодолел стену своего замка, будучи новообращенным месяца от роду, без каких-либо приспособлений и без подготовки, – напомнил фон Вегерхоф. – Она, конечно, была существенно ниже, однако и я уже не тот… Когда разделаюсь со стражем, я сброшу тебе веревку. Постарайся не сучить по стене ногами слишком часто – в ночи трение подошвы о камень будет просто оглушительным. По возможности подтягивайся на руках. Достанет сил?

– Вполне. А твои подошвы? Лезть по стене – не идти, здесь все твои выкрутасы работать не будут, и твои охотничьи сапоги будут шуршать не меньше моих походных.

– Значит, полезу без сапог вовсе; не забивай голову не своими проблемами. Думай о том, что должен сделать ты. Тебе предстоит преодолеть тихим шагом полпути до стен, после чего оставшуюся половину проделать ползком. Очень медленно. Так медленно, как только хватит у тебя терпения. Если на стенах только люди, тебе это удастся.

– А если нет? – хмуро спросил Курт, и тот пожал плечами:

– Если нет – не удастся никому из нас.

(обратно)

Глава 25

Земля была холодной, как камень, и такой же твердой – вырубавшиеся десятилетиями деревья и кустарник пустили всю свою силу в корни, сплетясь ими в крепкий жесткий панцирь под тонким слоем дерна. Сухие столбики скошенной прошлым летом травы, обрубки торчащих из земли ветвей цеплялись за одежду, царапая толстую кожу, пытаясь не пустить дальше, остановить, задержать, словно уже здесь, на подступах, была первая линия обороны, ограждающая замок. И на миг вообразилось даже, как, стоя на кромке стены, ночное создание простирает руку, повелевая земле, и вот-вот выхлестнутся из ее недр прочные, как корабельные канаты, корни, обвивая и душа пришельца, посягнувшего на темнеющую впереди твердыню…

Тело начинало уже леденеть, ладони давно промерзли, не защищенные тонкой кожей перчаток от земного холода, зато от зябкого ночного ветерка укрывала наброшенная сверху, скрывая его целиком, толстая рогожа, и в этом был несомненный plus. Minus состоял в том, что вот так, ползя по земле запрятанным под утыканную прошлогодней листвой и мелкими ветками рогожку, чувствовал он себя полным идиотом. Курт напоминал себе ребенка, схоронившегося под одеялом и пребывающего в уверенности, что никто его не видит, когда в действительности никого и ничего не видит он, включая приближающуюся, быть может, опасность. Изредка приподнимая голову, он различал стену перед собою, корректируя линию движения, во все остальное время видя лишь сухую траву у самого лица и мрак. Как знать, быть может, его приметил уже какой-то особенно остроглазый страж, обладающий таким же привычным к темноте зрением, как и он сам. «Я увижу», – отмахнулся фон Вегерхоф, когда Курт спросил, как тот узнает о его приближении. Не наблюдает ли за ним в этот момент с дозорной башни, снисходительно усмехаясь, Арвид или его оставшийся в живых птенец – наблюдает со злорадством и издевкой, не желая просто пустить стрелу в хорошо различимую спину, ожидая, пока их гость проделает весь путь и порадуется своему успеху, дабы убить уже тогда?..

Когда он поднял голову снова, до стены были считанные шаги, и прямо перед ним темным силуэтом на фоне алого факельного пятна замер страж – тот стоял, пригнувшись, опершись о камень стены и явно глядя вниз. Курт застыл, не шевелясь и стараясь не дышать, пытаясь представить себе, как это выглядит – рогожный обрывок на фоне травы в темной ночи, пытаясь понять, смотрит ли страж на него, уже увидев и лишь пытаясь разобраться в том, что видит, или попросту остановился, навалившись на стену, дабы дать передохнуть ногам.

Сколько истекло времени, он не мог сказать, – минуты, часы, вечность; наконец, на стене чуть в отдалении возникла другая тень, и солдат вздрогнул, приняв боевой вид и распрямившись. Тень приблизилась к стражу, приостановилась; до слуха донесся короткий диалог на чуть повышенных тонах – вероятно, проверяющий также заметил это небольшое нарушение устава – и тень удалилась. В безмолвии миновала минута, другая, и силуэт стража внезапно опрокинулся назад, в полной тишине исчезнув и более не появившись.

Курт сдвинул себя вперед еще на полкорпуса, проползя уже быстрее, чем прежде, не отрывая от стены взгляда и не видя никого; и наконец, спустя еще одну долгую минуту над кромкой мелькнула тонкая змея, сбросив конец хвоста наземь у подножья стены. Остаток пути он преодолел уже почти не скрываясь, запрятал свернутую рогожу под стену, втоптав в землю, и ухватился за веревку, не чувствуя ее замерзшими пальцами. В осыпающийся камень Курт не стал упираться ногами, пытаясь, как и велел фон Вегерхоф, использовать для подъема лишь руки, но все же сам морщился от того, как громко шуршит кожа куртки, когда плечо или локоть задевают стену. Веревка поднималась вместе с ним – куда быстрее, нежели взбирался он сам, и когда его плечи поравнялись с границей камня, за шиворот ухватилась ладонь, коротким рывком выдернув его наверх.

Курт присел у стены, прислонившись к ней спиной, отмечая с неудовольствием, что ожидаемой нервной трясучки или хотя бы легкой дрожи нет, и даже сердце бьется ровно, и боязни, логичной и понятной в его положении, он не испытывает. Это было хорошо – и плохо. Хорошо, потому что колотящееся сердце и разогнавшаяся кровь были бы лишним фактором, способным выдать его Арвиду, плохо – ибо такое спокойствие, такое неестественное хладнокровие означали, что он оценивает ситуацию неверно, не осознавая полностью всех грозящих ему опасностей…

Тело стража лежало чуть поодаль, однако крови Курт не увидел, спустя мгновение осознав, что тот лишь оглушен и пребывает в беспамятстве; от губ солдата нестерпимо несло каким-то дешевым пойлом, а подле него покоилась укупоренная фляжка, которая до того была на поясе фон Вегерхофа. Логично. Обнаруженный проверяющим труп – это тревога, страж же, валяющийся в невменяемом состоянии рядом с опустошенной флягой, есть лишь повод для беснования.

Трезубый крюк стриг закрепил на противоположном краю стены, сбросил вновь смотанную веревку и предупредительно прижал к губам палец, коротко кивнув вниз, где под стеной мельтешили темные тела собак – в темноте, прорезаемой светом редких факелов, было различимо, как они замирают, нюхая воздух и прислушиваясь. Курт подобрался, готовясь ко всему. Если псы натасканы на охрану подступов, тишина останется, пока незваный гость не подвернется им под зубы – такие нападают молча, и слышен бывает лишь крик их жертвы; если же собаки сторожевые, то через считанные мгновения ночной воздух разорвет хорошо слышимый каждому стражу лай.

«Жди и сиди тихо» – наверняка в переводе на человеческий язык грозящий кулак, сунутый под самый нос, и указующий перст обозначали именно это. Ответить фон Вегерхофу, что он в норме, что следит за собой и прекрасно понимает все и сам, на языке жестов не представлялось возможным, посему Курт лишь кивнул, вскинув руки, и стриг отвернулся, скрывшись за стеной со стороны двора. Еще одна минута безмолвия на этот раз истекла скоро; снизу донеслось едва слышное поскуливание, какой-то шорох, снова тихий скулеж, и держащийся за край стены крюк слабо дрогнул, когда стриг дважды дернул за веревку. Спустился Курт просто – соскользнув по ней ладонями, отметив с невеселой мысленной усмешкой, что в постоянном ношении перчаток имеются и свои преимущества. Крюк, обмотанный ветошью, не скрипнул о камень, когда Курт стряхнул его за веревку, а фон Вегерхоф поймал кошку, не дав ей удариться оземь.

Прячась в тень, Курт огляделся в поисках собачьих трупов, однако ни одного тела видно не было. «Где?» – молча осведомился он вопросительным взглядом, когда стриг обернулся, и тот махнул рукой в сторону массивной двери подсобного входа. Всмотревшись, Курт увидел, как поблескивают в темноте собачьи глаза – псы сбились в кучу под старой каменной лестницей у двери, как щенки под брюхом матери, не пытаясь выбраться наружу и не издавая уже ни звука. Что ж, собаки – твари умные. В отличие от людей, они хорошо знают, когда и с кем лучше не связываться.

Факелы освещали пространство перед стеной неверным, редким светом, оставляя довольно тени для того, чтобы преодолеть его незамеченным, подняться по каменной лестнице и остановиться у стены донжона, прижавшись спинами к камню по обе стороны от двери. «Иду первым», – показал фон Вегерхоф молча, и Курт кивнул, взявшись ладонью за гарду одного из кинжалов, не обнажая пока оружия. Убивать ли сейчас попадающихся на пути стражей, никто из них еще не решил: в случае, если Курт прав, если интуиция не подвела его, оставлять за спиной слишком много живых было бы крайне опасно. Однако если он все же ошибся, если фогт не имеет отношения к происходящему, то ложное обвинение и проникновение в его жилище померкнут перед убийством личной охраны наместника…

Того, что сделал стриг, он не ожидал, хотя ничего более логичного представить себе было и нельзя – став на это мгновение снова узнаваемым, прежним фон Вегерхофом, тот спокойно, почти деликатно, постучал в дверь костяшками пальцев. Вновь опустившаяся тишина все длилась и длилась, чуть поодаль на стене вышагивала фигура стража, постепенно приближаясь настолько, что вскоре просто нельзя будет не увидеть их, стоящих у входа в свете фонаря над ним; наконец, когда Курт ощутил, как мелкая дрожь все-таки начинает исподволь проползать под ребра, засов по ту сторону зашипел, скользя по петлям, и отъехал в сторону. В раскрывшуюся дверь Курт успел увидеть лицо стража – настороженное и раздраженное; фон Вегерхоф шагнул вперед, перехватив взметнувшуюся к мечу руку, вывернул ее в сторону и ударом кулака направил солдата в страну грез, где уже пребывал его приятель на стене. Короткий коридор оказался безлюдным – слева пустела узкая скамья, у ножки которой притулился наполненный водой кувшин, а у стены стояла небрежно прислоненная глефа.

Все говорило о том, что в этом замке и впрямь никто не ожидает никакого тайного нападения – страж не обнажил даже меча, когда выглянул на стук, наверняка решив, что за дверью может оказаться только свой. На эту скамью уместилось бы еще человек десять в полном вооружении, а дверь, как заметил фон Вегерхоф, и впрямь словно создана для проникновения – однако никто и не подумал усилить охрану. Открывшаяся за коридором кухня была безлюдна, два темных прохода, ведущих от нее, тихи и пусты, и у входа на лестницу не было ни души.

– Никого, – заметил Курт одними губами, и стриг кивнул, бросив через плечо на беспамятного стража странный взгляд. – Что? – насторожился он, и фон Вегерхоф отмахнулся, так же беззвучно выговорив: «Ничего».

Тишина по-прежнему была вокруг, не нарушаемая никем и ничем, однако стриг внезапно вскинул голову, вслушавшись, и сделал шаг вперед, к одному из коридоров, уводящих из кухни. «Что?» – повторил Курт настороженно, и фон Вегерхоф лишь отмахнулся снова, молча указав себе за спину и двинувшись к проходу. Курт направился следом, стараясь держаться ближе и в то же время на расстоянии, дабы оставить себе пространство для маневра при встрече с неведомым противником, и через несколько шагов услышал и сам какое-то копошение за одной из раскрытых дверей и увидел падающий в коридор косой прямоугольник света. «Люди», – на миг обернувшись, по-прежнему беззвучно проговорил фон Вегерхоф, жестом показав двоих и вновь остановившись. Осторожно, медленно переведя дыхание, стриг на мгновение прикрыл глаза, встряхнувшись и чуть расслабившись, и когда он вновь поднял веки, блеск в прозрачных глазах исчез. «Теперь идем» – кивнул стриг, и Курт, на ходу вынимая оба кинжала, следом за ним перескочил порог, пытаясь видеть все углы и стены разом и готовясь ко всему.

Их действительно было двое – мужчина и женщина лет сорока в заляпанных засохшей кровью и еще Бог знает чем фартуках; оба сгребали с пола в огромную корзину горох, высыпавшийся из лопнувшего мешка. На вооруженных пришельцев они уставились с непониманием и испугом, и женщина уже медленно размыкала губы, наверняка готовясь огласить ночную тишину истошным воплем.

– Только вякни.

Это вырвалось само собой, опередив столь же привычное «Святая Инквизиция», каковая форма убеждения наверняка не дала бы должного эффекта. Мужчина, покачнувшись, упал с корточек, оставшись сидеть на полу и не шевелясь, а его товарка в тот же миг захлопнула рот, для верности зажав его ладонью.

Стоящий рядом фон Вегерхоф не одернул Курта, не возразил его словам и действиям, и он продолжил уже чуть спокойнее, но по-прежнему строго:

– Мы вас не тронем. Только тихо и без глупостей, идет?

Женщина с готовностью закивала, мужчина шумно сглотнул, ничем не выказав согласия, однако, судя по его взгляду, кричать или кидаться на незнакомцев в его планы не входило. Что же до планов собственных, то в этом вопросе Курт пребывал в некоторой потерянности.

– Et que faire avec eux?[705] – поинтересовался он тихо, и фон Вегерхоф, помедлив, развернулся и закрыл распахнутую дверь.

– Soumettre à un interrogatoire, bien sûr[706], – отозвался стриг ровно.

Ну, разумеется. Кому, как не прислуге, знать, гостит ли кто в замке их хозяина…

Тот факт, что работа в команде не самая сильная его сторона, Курт отмечал уже не раз, но если прежде в подобной работе приходилось принимать решения и распоряжаться, то теперь ему выпадала роль подчиненного. Это выбивало из колеи вовсе и не давало думать должным образом.

– Мы вас не тронем, – повторил он, указав на мешки с неизвестным содержимым чуть в стороне, у стены. – Сядьте. Я кое-что у вас спрошу, и мы уйдем. Это – понятно?

– Мы поняли, – смиренно отозвался мужчина; его подруга по несчастью лишь снова молча кивнула, по-прежнему зажимая рот ладонью, и оба, косясь на ночных пришельцев, перебрались к стене, усевшись на мешках рядышком и всем своим видом выказав полную готовность к сотрудничеству.

– Attends[707], – вмешался фон Вегерхоф, не дав ему продолжить, бросив на закрытую дверь взгляд через плечо – взгляд тот самый, каким он одарил беспамятного солдата у входа; Курт нахмурился:

– Qu’y a-t-il?[708]

– Еn effet, tout ne marche pas а souhait[709], – тихо заметил стриг, пояснив в ответ на вопросительный взгляд: – De garde. Il étonné était, mais il n’avait pas l’air effrayé. Tu vois ce que je veux dire?[710]

Лишь теперь, припомнив, что и как произошло у той двери, Курт осознал, насколько это было странным – солдат пребывал в замешательстве лишь мгновение, по истечении которого тут же попытался схватиться за оружие. Так ведет себя страж, обнаруживший вторжение чужого – но чужого человека. В его лице была легкая растерянность, удивление, но логичной в его положении оторопи при виде твари в шаге от него – не было. Что сделал бы любой на его месте? Застыл бы, окаменел от ужаса, по меньшей мере отшатнулся бы назад, ибо ни один нормальный человек, пребывая на таком посту, ведя обычную жизнь обычного солдата в обычном замке, даже готовый ко всему – не готов к такому, не готов однажды ночью отпереть дверь и обнаружить на пороге стрига. Но этот – этот был готов, удивившись лишь тому, что стриг ему не знаком…

– Вот зараза, – проронил Курт тихо, и фон Вегерхоф выразительно кивнул, поведя рукой в сторону испуганно притихшей прислуги:

– Pour cela… Vas-y[711].

– Вы грабители? – разомкнула, наконец, губы женщина, испуганно отъехав в стену, когда Курт неспешно приблизился и опустился на корточки напротив.

– Святая Инквизиция, – отрекомендовался он, выдернув Знак из-за ворота и пытаясь понять, что за чувства отобразились в двух парах глаз. – Я буду спрашивать, вы оба – отвечать. Это – понятно?.. Хорошо, – отметил Курт, дождавшись двух синхронных кивков. – Кто вы здесь?

– Мы… просто работаем при кухне, – неуверенно пояснил мужчина, явно не зная, с чего начать и как объяснить собственную скромную должность. – Прибрать, унести… Все вот уходят, мы остаемся – порядок наводим…

– Поздно уходите сами?

– Да уж за полночь… – столь же растерянно кивнул тот, и Курт продолжил, не дав ему погрузиться в рассуждения о собственной тяжкой доле:

– Кого видите ночами в замке или дворе? Ничего необычного не замечали?

– Ну – как кого видим… стражу… собаки вон…

– Я знаю, что вам надо, майстер инквизитор, – вмешалась женщина, внезапно растерявшая желание разражаться криками и впадать в истерику. – Вы про гостей, что у господина наместника поселились?

– Верно, – одобрительно согласился он. – И что же гости – странные?

– Благочестивые люди спят ночами, – вздохнула та. – А эти шлындрают. И по замку, и, как вы сказали, по двору. И, в самом деле, странные. Знаете, как посмотрят на тебя, – и душа в пятки… Я думаю, они убийцы – знаете, наемные.

– Почему?

– Да так у нас говорят, на кухне, – пояснила женщина охотно. – И, бывает, когда идешь по коридору или мимо птичника… идешь – его нет, а вдруг появляется. Из ниоткуда. У нас говорят – есть такие, кто всю жизнь учится только, как нежданно-негаданно напасть и убить по-тихому. И ведь стража, что приехала с господином наместником, она вся делась куда-то, знаете?

– Ты лишнего не болтай… – начал мужчина, и Курт строго нахмурился:

– Хороший совет; дам его тебе. Если не можешь сказать ничего полезного, притихни лучше и не мешай. Это – понятно?.. А ты продолжай. Что значит «куда-то делась»?

– Да вот так. Пятеро последние уехали куда-то по поручению, а до того разбредались или рассчитывали их – по одному, двое…

– А видел кто-нибудь, как они уезжали?

– Нет, – дернула плечом та, – но говорили, что их рассчитали, и больше их не видели. Уехали, что ж еще.

– И кто теперь охраняет замок?

– Наемники ж, говорю, – понизив голос, убежденно ответила женщина. – Мы тут слышим, как они меж собою говорят – ну, не подслушиваем, Боже упаси, но бывает ведь… само собою… Так вот понятно, что наемники – со стороны. Недавно здесь. И еще с гостями свои люди приехали, так и они тоже теперь по замку. Человек семь их, майстер инквизитор.

– Женская наблюдательность – это что-то, – усмехнулся Курт, и та неуверенно улыбнулась, привычным движением заправив под чепец выбившуюся седеющую прядь. – Ну, а самих гостей – сколько?

– Попервоначалу было четверо, – с готовностью продолжила она. – Потом они все делись куда-то, а после опять появились – теперь трое.

– Moins un pupille[712], – отметил стриг, и Курт кивнул, бросив через плечо:

– Il y’a de ça[713]… И где они были – никто не знает?

– Нет, майстер инквизитор, – настороженно скосившись на фон Вегерхофа, мотнула головой женщина. – Это никто не знает. Были – и нет, и вот опять тут.

– А господин наместник – как он… вел себя во время их отсутствия?

– Не знаю… – начала она нетвердо, и Курт благожелательно улыбнулся:

– Послушай-ка… как тебя зовут?

– Ханна.

– Очень мило, – отметил он. – Мою тетушку звали Ханной… Так вот, Ханна, ты так хорошо начала, не порть все, ладно? Как ты думаешь, почему я здесь? Я уже многое и без тебя знаю, понимаешь?.. Ведь с господином фон Люфтенхаймером творится что-то неладное, и мне это известно, и здесь я для того, чтобы разобраться, что именно. Если не хочешь навредить хозяину, если хочешь ему помочь – лучше говори все, как есть; все, что знаешь и что всего лишь слышала от других. Так как он пережил их отсутствие?

– Тяжело, – нехотя ответила она. – Даже и не знаю, почему. Наверное, их главный ему родня какая или что-то такое – ведь он господина наместника от себя ни на шаг не отпускает…

– И его дочь тоже? – осторожно уточнил Курт, и та опустила голову.

– Госпожа Хелена больна очень, – вздохнула женщина. – И… господин наместник ее при себе всегда держит…

– Господин наместник или его гость? – уточнил он и на сей раз, не услышав ответа, настаивать не стал, продолжив: – А когда гости уезжали – где была дочь господина фон Люфтенхаймера?

– Не знаю, – истово проговорила женщина, вновь подняв взгляд на него. – Господом Иисусом клянусь. Не видела ее. Мы ее вообще видим редко – говорю ж, больна она очень. Почти всегда в постели, не ест ничего…

– Совсем ничего?

– Ну, как… понемногу… точно птичка, – болезненно пожаловалась она. – И в постели целыми днями. Даже есть не спускается – приносим в комнату.

– А что гости? Они разносолов не требуют?

– Да не особенно; тут сказать нечего, упрекнуть не могу. Не шикуют. Точно их и вовсе тут нет – никаких пиров, никаких излишеств. Во всем прочем, майстер инквизитор, понимаете – люди как люди, даже приличные, к девкам дворовым не цепляются (ни одна не жаловалась), снеди особенной не заказывают, вином не роскошествуют… А только все равно с ними что-то не так. И девки эти самые вдруг чахнуть начали – не так чтоб сильно, чтоб прямо до лежачки, но все до единой. Быть может, порчу они наводят какую, а, майстер инквизитор? И на госпожу Хелену, и на хозяина. С чего б еще такое? Или не порча, не знаю, но чем-то они господина наместника изводят… Вы узнайте, чем. Он ведь совсем другой стал – невеселый какой-то, пасмурный. Прежде он был другой.

– Я узнаю, – пообещал Курт твердо. – Последний тебе вопрос, Ханна: скажи-ка, этим утром не было еще гостей в замке? Не уезжали ли минувшей ночью эти, странные, и не привозили ли с собой кого-то еще?

– Не смогу вам сказать, – вздохнула она. – Не видела. Ни гостей, никого. Не знаю я, майстер инквизитор.

– Жаль, – отозвался он, поднявшись, и обернулся к фон Вегерхофу, всем своим видом вопрошая о дальнейших действиях; тот кивнул в сторону, и Курт, проследив его взгляд, наткнулся глазами на скрученный жгут, висящий на стене среди мешочков, ножниц и прочей прикухонной дребедени. – Жаль, – повторил он, – однако эту ночь вам обоим придется провести здесь.

На господина дознавателя оба взглянули непонимающе, а когда ночные налетчики покидали кладовую – укоризненно.

– Итак, их трое, – подвел итог фон Вегерхоф едва слышным полушепотом, отступив от двери и остановившись у выхода на пустой кухне. – Мастер и два птенца.

– И фогтова дочка.

– А также подчиненный фогт, семь человек их личной охраны и наполненный наемниками замок – наемниками, кое-кто из которых (быть может, и все) знают, на кого работают. Ты оказался прав. Мы пришли куда нужно.

– Две вещи, – так же едва различимо себе самому шепнул Курт. – Primo. Теперь можно не якшаться с ними и смело убивать. Даже если мы наткнемся на наемника, не знающего, что здесь происходит… Ну, эти парни понимали, на что шли, когда выбирали такую работу. Secundo, – продолжил он, когда стриг медленно кивнул. – Полагаю, надо возвратиться к двери и прикончить того стража. Если его найдут, тревога все равно будет, но мертвым он, по крайней мере, не сумеет рассказать, кого видел. Второй фляжкой ты не запасся, да и двое спившихся на посту за одну ночь – не менее подозрительно, нежели истекающий кровью труп.

– Второй проход должен вести в большую кладовую, – выговорил фон Вегерхоф с усилием. – Или в ледник. Все за́мки подобного типа относительно похожи… Нам подойдет любая подсобка. Покинувший пост – все же не лежащий на этом посту мертвым; быть может, выиграем какие-то минуты.

– Не вздумай расклеиться, – предупредил Курт, и стриг отмахнулся, развернувшись к выходу, вновь молчаливым знаком велев идти следом.

Фон Вегерхоф оказался прав – короткий коридор в другой оконечности кухни и впрямь вел в кладовую, пронизанную запахом пряностей и копченостей; по стенам и с крюков, вделанных в потолок, свисали колбасы, вязки толстых перченых сосисок, окороков, за которыми местами не было видно стен и в гуще которых можно было бы, наверное, заблудиться. Все еще беспамятного стража стриг, разоружив, перетащил к дальней стене и усадил на пол. Несколькими несильными ударами по щекам приведя его в чувство и дождавшись, пока взгляд солдата станет осмысленным окончательно, тот тихо предупредил:

– Раззявишь пасть – пожалеешь, что родился.

Страж вздрогнул, распрямившись и вжавшись в стену, и остался неподвижным, не делая попыток подняться или заговорить. На Курта он не смотрел вовсе, приклеившись взглядом к фон Вегерхофу; стриг кивнул:

– Ты не спрашиваешь, что происходит и кто мы. Стало быть, понимаешь все. Молчишь; будем надеяться, это признак твоего благоразумия, а не немоты с рождения… У меня всего один вопрос: вчера ночью Арвид привез сюда женщину. Где она?

– Понятия не имею, какая, к чертям, женщина, – глухо отозвался страж, и фон Вегерхоф холодно улыбнулся.

– Врешь. Вот если б ты сказал «какой такой Арвид», я поверил бы тебе скорее. Итак, я повторю вопрос и буду ждать ответа – на сей раз правдивого. Где держат женщину, привезенную сюда вчера?

Тот поджал губы, бросив мимолетный взгляд на Курта, и снова поднял глаза к фон Вегерхофу.

– Не имею представления, – повторил страж твердо.

– Ты из слуг Арвида или просто наемник? – спросил стриг, присев на корточки подле него, и тот вздрогнул, сжав в кулаки упирающиеся в пол ладони. – Нет, своих он не посадил бы караулить кухонный выход… Наемник. К чему тебе это геройство? Ты за него ничего не получишь. Не будь глупцом. Просто скажи.

– Они убьют меня, – произнес тот тихо; фон Вегерхоф наклонился к нему, стиснув пальцы на горле.

– А как думаешь, что сделаю с тобой я? – шепнул стриг. – Арвида здесь нет, зато я – рядом. Ведь ты понимаешь, с кем говоришь. Понимаешь, кто я. И должен понимать, что я могу сделать твою смерть такой долгой и болезненной, какой не сумеет ни один человек.

– Убьет он, – выдавил наемник, – убьешь ты. Какая разница.

– Скажи, где она, – предложил фон Вегерхоф, – и отделаешься сломанным носом. Ну, и посидишь в этой кладовке до утра, ничего не поделаешь… Предлагаю жизнь в обмен на твой честный ответ.

– Я не знаю, – не сразу отозвался тот. – Действительно не знаю. Возможно, на третьем этаже. Если смотреть со двора, то видно, что там окна с решетками. Я бы запер там.

– Охрана?

– Не знаю. Не думаю. Быть может, пара людей, но и то вряд ли. Я… видел ее вчера. Она была не в себе. Сомневаюсь, что в таком виде она будет особенно дергаться.

– Было предупреждение страже о том, что мы появимся? О том, что надо ждать кого-то?

– Нет. Все было, как всегда. Ни тревоги, ни готовности.

– Еще что-то? – подтолкнул стриг вкрадчиво, и наемник тяжело выдохнул, опустив взгляд:

– Нет. Все. Больше ничего не знаю. Давай, – криво ухмыльнулся он подрагивающими губами, вновь подняв глаза. – Ведь соврал – ты меня не отпустишь. Ваши такого не делают.

– Ты прав, – тихо согласился фон Вегерхоф. – Соврал.

Пальцы на горле стража сжались, кисть чуть повернулась в сторону, и в гулкой тишине прозвучал хорошо слышимый сухой хруст. Помедлив у обмякшего тела, стриг неспешно поднялся, отступив назад, и обернулся.

– Третий этаж, – произнес он ровно. – Должна быть лестница где-то на первом; если нам посчастливится, на второй этаж она выходов иметь не будет.

– Ты все еще надеешься войти и выйти, не столкнувшись с Арвидом?

– Их трое, – напомнил фон Вегерхоф. – Мастер и два взрослых птенца. Нам крышка, Гессе, если встретимся с ними. Стало быть, надеяться нам больше не на что – только на это… Идем. Держись за мной, будь готов теперь ко всему, и – больше ни слова.

Курт молча кивнул, посторонившись, и стриг вышел из кладовой первым, на пороге вскользь обернувшись на лежащее на полу тело стража.

Лестница, уводящая из коридора у кухни, была одна – узкая и темная, сжатая стенами с обеих сторон. Курт шагал следом за фон Вегерхофом, с трудом различая и больше нащупывая ступени под ногами, думая о том, что, знай Арвид об их присутствии в замке, и лучшего места, чтобы упокоить незваных гостей наверняка просто не найти…

Ступени окончились внезапно, вперившись в глухую стену, и стриг остановился, упершись в нее ладонью, точно надеясь, что все это ему привиделось, что это лишь обман зрения, и дверь – вот она, перед ним, лишь только протянуть руку и коснуться того, что не видит глаз. Дверь была и видимая – но слева, выводящая в коридор второго этажа, и никакого прохода, позволяющего миновать этот путь, не было. «Придется идти» – кивком показал Курт, когда стриг обернулся; фон Вегерхоф медленно кивнул, на миг устало прикрыв веки. «Держись за мной» – повторил он беззвучно, и Курт снова отозвался таким же молчаливым кивком, обнажив оба кинжала осторожно, чтобы невзначай не скрипнуть сталью о ножны.

Дверь с лестницы заперта не была и отворилась беззвучно, открыв взору пустынный коридор – узкий и похожий на крюк, расходящийся в две стороны. Ни одного окна или бойницы не прорезало сплошного камня, и никогда не умевший должным образом ориентироваться внутри этих громадин Курт потерял уже всякое понимание о том, в какой части донжона они сейчас находятся и куда следует идти. Фон Вегерхоф, однако, двигался уверенно, лишь осторожно придерживая шаг и вслушиваясь, и оставалось только надеяться на то, что он знает, что делает.

За поворотом коридора обнаружилось три двери, но ни на одну из них стриг не обратил внимания, все так же идя вперед по каменному лабиринту; у очередного поворота фон Вегерхоф остановился, напрягшись и слушая воздух, как охотничий пес, учуявший зверя в лесу, и медленно сделал шаг назад, движением руки велев Курту отойти. Тот попятился, перехватывая оружие удобней, готовясь ко всему и не представляя, чего или кого ожидать; еще несколько секунд стриг стоял неподвижно, склонив голову набок и чуть прикрыв глаза, и, наконец, неспешно обернулся. «Четверо» – показал он и, снова помедлив, уточнил: «Люди. Двое ближе и двое чуть дальше». Курт нахмурился, всматриваясь в озабоченное бледное лицо пристально и придирчиво, и настоятельно сжал стрига за локоть. «Точно только люди?» – усомнился он, и фон Вегерхоф, осторожно переведя дыхание, кивнул и качнул головой одновременно. «Один» – нехотя показал он, изобразив ладонью нечто неопределенное и туманное, витающее неведомо где, что Курт расценил как «есть; поблизости, но не здесь». «Ну, что ж делать» – развел руками он и кивнул на поворот: «Идем?».

Стражей действительно оказалось четверо; двое стояли у самого поворота, стояли молча и прямо, не переговариваясь и не перетаптываясь – наверняка только заступив на смену и не успев еще утомиться и заскучать. Еще одна пара таких же молчаливых меченосцев застыла поодаль, оберегая закрытую тяжелую дверь, за которой вполне могли находиться ступени вожделенной лестницы наверх…

Сделать Курт не успел ничего, лишь увидел, как фон Вегерхоф прошел вперед – именно прошел, а не пробежал, успел уловить движение его руки и плеснувшую на стену алую дугу, неестественно яркую в свете факелов на стенах, и вторую, ударившую в пол мгновением позже. Оружия стриг так и не достал, и пара солдат в противоположной оконечности коридора застыли на месте, глядя на приближающееся к ним существо, на их глазах перебившее горла их соратников попросту пальцами. Судя по тому, как оба попятились, позабыв об оружии, эти наемники либо не имели представления о том, что происходит вокруг них, либо же, напротив, знали это слишком хорошо. Курт двинулся следом за стригом, успев бросить походя взгляд на два тела под ногами и припомнив другое – в доме фон Вегерхофа; та же широкая рана поперек горла, те же обрубки артерий, сейчас все еще подрагивающих в такт плещущей крови. Ударом таких ногтей наверняка можно без особенного труда пробить и его куртку, и грудную клетку одним движением…

Обнажить оружие стражи у двери так и не успели. Курт остановился, ощущая собственную бесполезность остро, как никогда до сих пор, понимая, что стриг был трижды прав, утверждая, что он лишь помеха и в лучшем случае – никчемный очевидец происходящего. До сих пор он не сделал ничего, чтобы оправдать собственное присутствие здесь, и сейчас просто молча и безропотно ждал дальнейших указаний. Сам фон Вегерхоф стоял так же недвижимо, опустив руки, с которых капала на пыльный камень вязкая красная жижа, и смотрел в пол перед собой, не говоря ни слова, не подавая ни знака, не делая попыток открыть дверь впереди. Когда Курт уже собрался тронуть его за плечо, дабы вернуть к реальности, тот медленно обернулся, однако смотрел при этом не на него, а за его спину, в ту часть коридора, откуда они только что пришли.

Курт обернулся, невольно отступив назад, когда увидел его – человек в дверном проеме стоял спокойно, скрестив на груди руки и прислонясь плечом к косяку, и во взгляде его была явственная усмешка.

– Отойди, – тихо велел фон Вегерхоф, и явившийся ниоткуда, оттолкнувшись от косяка, шагнул вперед, возразив:

– Его очередь за тобою, не волнуйся… Нет, какова наглость. Ты – здесь.

– Отойди, – повторил стриг и, ухватив Курта за локоть, почти отбросил его в сторону. – И не вздумай лезть.

– Знаешь, – продолжил явившийся, – Арвид не любит, когда убивают без его ведома, но, думаю, твоя голова его порадует.

– Чтобы получить мою голову, надо иметь на плечах собственную, – тихо возразил фон Вегерхоф, сделав осторожный мягкий шаг навстречу. – А это как раз то, чего мастер вроде Арвида лишает выкормышей вроде тебя.

– Да, – улыбнулся тот. – Я слышал. Ты любишь поговорить… Меня зовут Марк. Просто, чтоб ты знал, чья рука вырвет твое сердце.

– А как звали того, с улицы? Просто, чтоб знать, что за падаль хрипела у моих ног.

То, как с взбешенным рычанием метнулся вперед Марк, Курт едва успел заметить, однако хотя бы успел – сегодня не было того оцепенения, что овладело им на ульмской улице; в ту ночь тьма скрадывала любое движение, мешая видеть, в ту ночь он не имел ни малейшего, пусть и самого отдаленного представления о том, чего можно ждать, а потому растерянность тогда ввергла в оторопь, умножив все виденное надвое. Движения этих двоих были быстрыми – но не настолько, чтобы не видеть ничего, как казалось тогда, просто отследить их было тяжело, как сложно бывает заметить удар воробьиного крыла…

Не вздумай лезть?..

– Ну, конечно, – выдохнул Курт шепотом, сорвавшись с места и кинувшись вслед стригу.

Две твари впереди уже схлестнулись, когда он оказался рядом – схлестнулись в самом буквальном смысле, словно две плети, две змеи, ударившие навстречу друг другу. В руках у обоих уже было неведомо когда обнаженное оружие, уже дважды сошедшееся с оглушающим звоном; Курт метнулся ближе к дерущимся, видя перед собой открытую спину Марка, однако ударить не успел, почувствовав, как острый и твердый, как камень, локоть врезался в плечо, едва не вывернув сустав и отшвырнув его в стену. Звезды в глазах разбежались не сразу; не дожидаясь, пока утихнет пронизывающая боль в кости, Курт бросился вперед снова, успев увидеть, как фон Вегерхоф перехватил противника за руку с оружием, вывернув в сторону и ударив коленом в ребра. Успел подумать, что, окажись на месте птенца он сам, и меч выпал бы из его пальцев, рука была бы сломана в двух местах, а ребра пропороли бы легкие насквозь. Успел нанести удар, едва не достигший цели – острие одного из кинжалов уже почти коснулось бледного лица. Успел увидеть, как Марк ударил фон Вегерхофа ногой в бедро, оттолкнувшись от него всей подошвой, и, развернувшись уже в воздухе, вырвал руку из захвата; успел увидеть перед тем, как отлететь к стене снова, не понимая, что и где пропустил и ощущая лишь дикую боль в скуле и соленый вкус во рту.

Курт встряхнул головой, пытаясь изгнать из нее мерзкий звон и собрать воедино двоящийся окружающий мир. Мир возвратился в должный вид на удивление скоро, позволив увидеть, что спина Марка снова рядом, снова открыта; он снова попытался нанести удар и едва успел отшатнуться от метнувшейся к нему ладони, со всей возможной для себя скоростью выбросив вперед зажатый в правой руке второй кинжал. Рука словно натолкнулась на несущегося во весь опор рыцарского коня, закованного в броню, когда тот, отвлекшись на долю мгновения от главного своего противника, подставил под лезвие клинок. Фон Вегерхоф ударил острием, Марк изогнулся, пропуская лезвие мимо ребер; Курт, пытаясь не упустить момента, напал снова, надеясь на то, что даже такая мелочь, как смертная букашка, зудящая над ухом, будет хоть какой-то помехой одному и поддержкой другому.

Марк успевал всюду, отражая удары и нанося их сам; отбив клинком в сторону довольно удачный выпад Курта и оказавшись при этом вполоборота к фон Вегерхофу, он саданул не глядя, и Александер отлетел прочь, врезавшись в пол спиной и проехав по шершавому камню, точно по ледяной дорожке, далеко в сторону…

Однажды ты осознаешь, что видишь удары до того, как они будут нанесены, успеваешь сделать два движения и обдумать еще четыре, пока противник совершит одно…

Это заняло половину мгновения – понять, что сейчас, используя эти две секунды, пока фон Вегерхоф поднимается с пола, птенец развернется, и тогда уже ничто не спасет, ибо один на один с таким противником нельзя было надеяться продержаться даже этих самых двух секунд. Бежать надо было уже сейчас – бежать или бить; но спина далеко, достать в шею – просто никак не успеть, а лицом к лицу – и вовсе самоубийство…

Тело сделало это само собою, без всяческих подсчетов и вычислений, без раздумий – Курт уронил себя на пол, упав на колено, изо всех оставшихся сил ударил сразу обоими кинжалами по ноге, глубоко взрезав вены, и, не тратя времени на то, чтобы подняться, откатился в сторону.

Он даже не вскрикнул, запоздало отметило сознание, когда, приподнявшись на коленях, Курт увидел лицо птенца. Лицо было каменным, точно у статуи, простоявшей не одно десятилетие под дождем и ветром – серое, тусклое, и лишь по подбородку, становясь все шире и насыщенней, лился быстрый рубиновый ручеек. Клинок Марка выпал из разжавшихся пальцев, зазвенев, как погребальный колокол, и фон Вегерхоф рванул на себя руку, до того погруженную в грудь противника почти по локоть. «Так вот как оно выглядит», – пронеслось в голове на удивление равнодушно, когда стриг поднес ладонь с зажатым в нем еще трепещущим сердцем к мертвеющему лицу.

– Мой привет Арвиду, – выговорил фон Вегерхоф тихо и, раскрыв ладонь, уронил кровавый комок под ноги умирающему.

Тело стояло, пошатываясь, еще мгновение и, наконец, обвалилось в кровавую лужу, обдав темно-красными брызгами стену у пола.

Тишина обрушилась вместе с ним, в свой первый миг оглушив, и не сразу стало слышно, как падают тяжелые капли с руки стрига, как стучит кровь в собственных висках, как все еще гудит в голове и рвется дыхание. Курт неспешно поднялся с колен, упираясь в пол ладонями, и фон Вегерхоф медленно обернулся, глядя так, словно увидел его впервые за время всего этого сумасшедшего ночного приключения.

– Цел? – коротко вытолкнул стриг, и он пожал плечами:

– Относительно.

Во рту по-прежнему стоял привкус собственной крови; Курт сплюнул на пол, отерев губы, и поморщился.

– Как вы пьете эту гадость? – пробормотал он, убирая оружие в ножны; стриг встряхнулся, переведя взгляд на свою руку, и, прошагав к телу на полу, отер ее о плечо убитого.

– Мелкими глотками, – отозвался фон Вегерхоф хмуро. – Надо идти отсюда – и быстро. Теперь можно не осторожничать и не таиться.

– Что за мрачность? Эй, мы его уделали! И, заметь, сами без единой царапины; разбитая губа не в счет.

– Мы его уделали, – повторил стриг. – И Арвид уже знает об этом. Он знает, что мы в замке. Он… хороший мастер. Он чувствует, когда умирают его птенцы, чувствует, как именно, знает, где; и потому, повторю, надо уходить отсюда, и поскорее. Идем.

– А ты-то как? – уже в спину спросил Курт; фон Вегерхоф приостановился, снова опустив взгляд на свою не оттертую до конца руку, и распрямился.

– Лучше, чем когда-либо, – отозвался стриг и, мгновение помедлив, обернулся, кивнув на неподвижное тело у стены: – А ты молодец.

– Ай, брось, – возразил он, прижав к лопнувшей губе ладонь, и болезненно поморщился, поведя плечом. – Что я смог?

– Ты дал мне время, и я сумел достать его. Не знаю, как все повернулось бы, будь я один… Однако, – вновь вернувшись к прежнему тону, обмолвился фон Вегерхоф, – я велел не лезть, и в следующий раз, Гессе, – не лезь. А теперь довольно разговоров, наше время пошло на минуты. Держись за мной.

Курт скривился, однако не исполнить указание было нельзя – лестница, и впрямь обнаружившаяся за дверью, была так же узка и тесна, как и предыдущая, и идти иначе, нежели друг за другом, было просто невозможно. На верхнюю площадку фон Вегерхоф вымахнул первым, сметя двух стоявших у выхода стражей, первым же оказался в длинном коридоре, копии того, где сейчас лежали тела четырех человек и стрига – узком и глухом, без единой двери и окна. Здесь стражи были на ногах – тоже четверо, и что-то неведомое, что-то не заметное глазу подсказало, что эти парни противники куда более серьезные, и что-то отличает их от встречавшихся прежде. Те двое, что стояли у двери в дальней оконечности коридора, не отшатнулись от стрига, который приблизился, переступив через тело их убитого соратника, не замерли на месте и даже успели обнажить оружие, один из них даже успел вскинуть руку с мечом, огласив каменное нутро истошным воплем, когда рука, все еще сжимающая клинок, отлетела в сторону и упала, ударившись о стену. Идя следом за фон Вегерхофом, обходя кровавую лужу осторожно, чтобы не поскользнуться, Курт успел подумать о том, что у него самого ушло бы на этих двоих куда больше времени и даже, быть может, осталась бы пара ран – возможно, небольших, но здорово мешающих жить, учитывая ситуацию…

– Люди Арвида? – предположил он на ходу, и стриг кивнул, не оборачиваясь, бросив так же коротко:

– Похоже.

Дверь вывела в следующий коридор, уже шире и светлее, озаренный редкими светильниками, с рядом дверей по левую руку. Здесь стражи не было, и меж каменных стен царила тишина.

– Комнаты? – предложил Курт, и фон Вегерхоф кивнул, вновь обнажив оружие:

– Стой рядом, – негромко велел он. – Я открываю двери. Вхожу. Ты следом.

– Готов, – отозвался Курт, взявшись на сей раз за меч, и стриг, помедлив, толкнул ногой створку ближайшей двери.

Та распахнулась, открыв темную комнату с узким окном; нелюбовь к свечам и в самом деле приучила глаза к темноте, выработав некую привычку видеть сквозь нее, однако в первые мгновения Курт разглядел лишь окно, освещенный луной кусок пола и темный массив кровати. Однако стриг уже шел к следующей двери, а это значило, что комната пуста. Дверей было семь, и ни одна не скрывала за собою ничего, кроме безгласных, нежилых пустых комнат.

– Вперед, – не задерживаясь у последней двери, бросил фон Вегерхоф, ускоряя шаг.

Коридор за поворотом оказался галереей, протянувшейся вдоль всей стены донжона, и Курт с некоторым облегчением перевел дыхание – до сих пор ему казалось, что внезапная дрожь и холод за шиворотом есть проявление запоздало проснувшегося страха; однако зябкий ветер не почудился ему – он проникал сквозь многочисленные окна по правую руку, выходящие на замковую стену и сад. Второй ряд окон смотрел в огромный, занимающий весь центр каменного колодца, приемный зал, в иные времена наверняка видавший виды полюбопытнее, нежели попойка, устроенная вдовствующей баронессой. Отблески факелов на стенах виделись отсюда бледными красными пятнами; галерея была полутемна, освещаемая только прозрачной луной, и лишь у двери, отделяющей ее от входа в жилую часть донжона, горели два тусклых светильника. «Бегом» – кивнул фон Вегерхоф, и Курт кивнул, подчинившись распоряжению молча, хотя был уверен, что со двора или стен увидеть две крохотные фигурки, мелькающие в окнах, невозможно.

Дверь оказалась не заперта, стражи подле нее не было, и открывшийся за нею новый коридор с новым рядом дверей на сей раз освещался ярко горящими факелами. «Она здесь», – уверенно выговорил Курт одними губами; фон Вегерхоф не ответил – он приостановился у крайней двери, вновь склонив голову и вслушиваясь, как вслушивался несколькими минутами ранее, учуяв появление Марка. «Что»? – спросил Курт взглядом, и стриг мотнул головой, передернув плечами. «Где-то рядом», – показал он и, помедлив, уточнил: «двое».

Двое… Если Арвид с оставшимся птенцом вздумают напасть разом, им ничего не светит. Арбалет все-таки стоило взять – сейчас, когда можно было уже не скрываться постоянно, он сильно бы пригодился; даже и без перезарядки четыре выстрела подряд – это немалое подспорье, когда дело касается стригов…

За распахнувшейся створкой первой двери обнаружилась все такая же пустая комната, вот только на стене горел забытый светильник, а на столе стоял наполненный водой кувшин и глубокая миска с обкрошенным ломтем хлеба и недоеденными кусками какого-то овощного блюда. «Охрана Арвида?» – предположил Курт, и стриг вновь никак не отозвался, замерев посреди комнаты и настороженно озираясь. «Они здесь» – показал он неуверенно и прикрыл глаза, вслушиваясь. «Не пойму, где» – докончил стриг, наконец, и Курт вопросительно ткнул пальцем в стену, граничащую с соседней комнатой. «Возможно», – согласился фон Вегерхоф и, встряхнув головой, кивнул на выход: «Идем».

У следующей двери стриг снова остановился, перехватив ладонь на рукояти поудобнее, отступив на полшага и явно не решаясь открыть, и когда Курт вознамерился уже поторопить его, одна из створок впереди внезапно распахнулась, и в коридор, ступая твердо и уверенно, вышагал Эберхарт фон Люфтенхаймер. На пришельцев фогт взглянул сурово и, остановясь поодаль, поинтересовался:

– Какого черта происходит в моем замке?

Молчание и всеобщая неподвижность длились мгновение – всего одно короткое и такое долгое мгновение, и лишь после, лишь по памяти, возможно было воспринять все то, что случилось, когда упала песчинка этого мига.

Дверь, у которой стоял фон Вегерхоф, распахнулась с невероятной силой, повиснув на одной петле и отшвырнув стрига в сторону, какая-то смазанная тень мелькнула перед взором, и Курт почувствовал, как пальцы теряют клинок, как в спину и затылок врезается камень пола, уронив на глаза тьму и застлав слух бешеным перезвоном. Воздух встал в глотке горстью ржавых гвоздей, когда на шее словно стиснулся стальной ошейник, пережавший горло и не дающий вздохнуть; что-то неведомое вздернуло его с пола, притиснув к стене, и сквозь затихающий звон пробился голос, уже слышанный однажды на ночной ульмской улице:

– Застынь!

Еще одно долгое мгновение прошло во мгле и гуле где-то под самой макушкой, стальной ошейник на горле сжался крепче, вырвав невольный хрип, и голос повторил – чуть жестче и громче:

– Я сказал – застынь, Александер, или мальчишка труп.

(обратно)

Глава 26

Мгновения падали, как снежинки – медленно и равнодушно, и было невозможно понять, сколько их миновало, таких неспешных мгновений, прежде чем начала рассеиваться тьма, прежде чем стал тише звон – стал тише, но не смолк совершенно, и все так же словно сквозь колючий кустарник продирался воздух в легкие…

Глаза напротив – первое, что Курт смог рассмотреть; горящие ненавистью и злостью глаза того, кто держал его за горло, прижав к стене и почти подвесив над полом. Еще одной вечностью позже взгляд сумел собраться на всем остальном – фон Вегерхоф, замерший в пяти шагах в стороне, фогт, так и стоящий у двери, из которой появился, и на пороге комнаты рядом, в окружении юной девицы и двух стражей – поджарый, как волк, стриг в нехитром, словно у справного ремесленника, холщовом платье.

– Хорошо, – выговорил он, указав себе под ноги. – А теперь оружие. Всё оружие. На пол.

Фон Вегерхоф помедлил, бросив мельком взгляд вокруг, и тот кивнул:

– Верно. Слишком много, слишком сложно… Оружие, или Конрад сломает щенку шею.

Брошенные меч и кинжал лязгнули о пол, со скрипением проехавшись по камню к ногам Арвида, и тот улыбнулся:

– Вот и ладно. А теперь, поскольку ты и сам по себе какое-никакое оружие – на колени и сцепи на затылке руки.

– Не дождешься, – с шипением отозвался стриг; Арвид вздохнул.

– Конрад, – позвал он.

Курт ощутил, как темнота вновь навалилась, стремясь погасить сознание, и голос фон Вегерхофа пробился сквозь звенящую мглу едва-едва:

– Стой.

– Конрад, – чуть другим тоном повелел Арвид, и хватка ослабла, позволив дышать и снова видеть происходящее.

И без того бледное лицо фон Вегерхофа было похоже на меловую маску, закаменевшую и смерзшуюся; замявшись на миг, стриг медленно опустился коленями на пол, подняв руки, и замер, не глядя вокруг.

– Вот так-то лучше, – одобрительно отметил Арвид, выходя в коридор, и, бросив взгляд на Курта, равнодушно махнул рукой. – Конрад, ты проломишь ему кадык.

– А может, и стоило бы? – предположил птенец мрачно; тот улыбнулся.

– Посмотрим… Забери оружие и отпусти. Этот не помешает.

Когда хватка разжалась, Курт рухнул на пол, не чувствуя ни пола под собою, ни себя самого; воздух устремился в легкие рваными холодными глотками, умеривая шум и звон в ушах, голова закружилась, и подняться на ноги он сумел не с первой попытки.

– Знаешь, Александер, – продолжил Арвид, не глядя на него, – поначалу я полагал, что ты испытываешь слабость к смертным кошечкам; и это понятно. Случается. Но оказывается, твоя слабость смертные вообще. Я думал также, что инквизитор-приятель это не более чем прикрытие на случай осложнений, обманутый бедолага или даже, быть может, слуга, однако – смотри-ка, я ошибся… И ты явился сюда за той девчонкой… На что ты надеялся? перебить нас всех? Глупо. Ведь ты не мог не понимать, насколько это глупо.

– Твой птенец тоже говорил что-то подобное, – глухо произнес стриг, приподняв голову. – Марк, кажется. Он, можно сказать, всем сердцем рвался доказать это.

Арвид поджал губы, распрямившись, словно тростина, и Конрад рванулся вперед, перехваченный за плечо своим мастером.

– Нет, – приказал тот холодно, отстранив птенца назад, и неторопливо, сосредоточенно перевел дыхание. – Увы, – согласился он медленно спустя несколько секунд тишины. – Не поспоришь. На твоем счету двое моих птенцов. Ты лишил меня двоих, Александер… Признаюсь, поначалу я поверил, когда ты сказал, что той ночью в Ульме лишь защищался; признаюсь, растерялся. Но по зрелом размышлении понял – ты убил моего птенца, убил своего не из самозащиты, не в схватке за территорию, даже не ради его крови – нет; ты убил его, пытаясь защитить того смертного, что валялся там на земле. Ты убил одного из нас, чтобы продлить жизнь одного из них. Даже поняв это, я не сразу поверил. Сегодня ты здесь подставляешь собственную голову и снова убиваешь своих – ради того, чтобы спасти человека, которого, быть может, уже нет в живых. И сейчас, кроме (снова признаюсь) беспредельного гнева, я испытываю столь же безграничное любопытство. Почему?

– Если бы ты мог понять, – все так же тихо отозвался стриг, – ты уже понял бы. К чему тебе мой ответ.

– О, – поморщился Арвид, – только без выспренностей, пожалуйста. Любое событие, действие и явление в этом мире можно объяснить нехитрыми и понятными словами… Впрочем, я в самом деле кое-что уже понял. Нечто сходное видеть мне доводилось, я встречал тех, кто, подобно тебе, брал под крылышко смертных, но тогда речь шла об одном… чаще «одной»… или двух, о паре-другой приятелей, но чтобы вот так оберегать род людской? Брать под защиту этих овец – для чего?

– «Этих овец»… – повторил фон Вегерхоф с болезненной усмешкой. – Ты забыл, кто ты сам, Арвид? Забыл, что не родился таким?

– Разумеется, помню. Разумеется, знаю, кто я сам; я, Александер, тот, кто покинул это стадо – вот кто я. И вот кто ты. Почему ты забыл это? Мне действительно интересно; что-то подсказывает мне, что это напрямую связано с твоими способностями высшего, хотя ни высшим, ни даже хоть просто мастером ты не являешься. Ведь я прав?

– Прав или нет, – устало откликнулся стриг, – что тебе до этого?

– А ты интересный exemplar, – заметил Арвид, медленно приблизившись, и присел перед фон Вегерхофом на корточки, глядя в его лицо сквозь пристальный прищур. – Что-то в тебе не так. Что-то кроме ядовитой крови. Что-то кроме столь необъяснимой любви к смертным… Или нет; именно она. Вот оно что. Узнаю это унылое выражение лица, эти нотки вселенской скорби в голосе. Узнаю эти слова. Узнаю проповедь. Уже слышал. Такие, как ты, призывают раскаяться и отказаться от того, что составляет нашу жизнь и сущность, что дает нам силы, призывают возвратиться в прежнюю жизнь, не понимая, что это не нужно и невозможно… Вот только тебе это удалось – удалось сочетать две жизни. Не думаю, что ты был таким со дня обращения, иначе не было бы этой тени в твоих глазах. Как ты этого достиг?

– Чего именно? – покривился в усмешке фон Вегерхоф. – Жизни под солнцем, которого тебе больше никогда не увидеть? Равнодушия к серебру? Жизни без крови?

– Всего. Ты добился этого сам – я вижу это, слышу это в твоем голосе. Так, как говоришь об этом ты, может говорить лишь тот, кто шел к этому долго и упорно и, наконец, получил желаемое… Или я ошибся? Неужели твой мастер был способен на это – передать тебе способности высшего? Кто он? Как он это сделал?

– Я не стану тебе отвечать, – отозвался фон Вегерхоф, снова отведя взгляд. – Тебе это не поможет.

– А ты попробуй, – дружелюбно предложил Арвид. – Как знать. Я на многое способен.

– Не на это, – повторил стриг четко, и тот вздохнул с показным утомлением, позвав, не оборачиваясь:

– Конрад.

От метнувшейся к нему руки Курт попытался увернуться, но успел лишь отшатнуться назад; каменные тиски вновь стиснулись на горле, прижав к стене, и Арвид кивнул:

– Если сейчас я не услышу ответа, Конрад вырвет сердце этому мальчишке, как ты сделал это с Марком. Желаешь на это посмотреть? Оно того стоит?

– Арвид… – впервые подал голос фогт, приблизившись на два шага и глядя на происходящее с ужасом и растерянностью. – Это слишком…

– Я не дозволял тебе раскрывать рот, – оборвал тот, и фон Люфтенхаймер умолк, сделав еще один неуверенный шаг вперед. – Итак, Александер? Я жду.

– Я сказал, что это не имеет смысла, – повторил стриг тихо.

– Конрад.

В глазах напротив отобразилось злое удовлетворение, когда вторая ладонь птенца прижалась к груди, сжав пальцы. Куртка затрещала, в плечо прострелило болью, и Курт ощутил, как словно звериные когти пропарывают кожу.

– Стой, – выдавил фон Вегерхоф; когти погрузились глубже, войдя в мышцу, и стриг рванулся, попытавшись подняться: – Я сказал – стой!

Арвид ударил его ладонью в плечо, оттолкнув снова на пол, и кивнул:

– Вижу, мы наконец-то начали друг друга понимать. Отпусти его, Конрад.

На этот раз на ногах Курт устоял, лишь пошатнувшись и прижав ладонь к пяти прорехам в куртке, уже пропитавшимся кровью; фон Вегерхоф бросил на него взгляд исподлобья, снова опустив голову, и с усилием выговорил:

– Хочешь знать имя моего мастера? Я скажу, если тебе так хочется это услышать, но тебе это не поможет.

– Я жду.

– Ты прав, – согласился стриг. – Когда-то я был, как все мы. Так же жил, так же нуждался в крови, как все мы. Так же поминал «людское стадо», как ты.

– Довольно покаянных речей, – поморщился Арвид, – давай по существу.

– Ты хочешь стать таким, как я? – подняв взгляд, тяжело усмехнулся фон Вегерхоф. – Вот тебе перечень указаний, Арвид: разочаруйся в том, что делаешь. Разочаруйся в жизни, в своем мире, в себе. Войди в ближайшую церковь и скажи Ему об этом. Скажи, что готов принять все, что бы тебя ни ожидало, – любую кару. И тогда Он явится тебе и даст подлинное Причастие. Помнишь, что это такое, Арвид? Это – Его кровь. Если сделаешь, как я тебе говорю, получишь от Него посвящение, которое переменит твою сущность. Ты хотел знать имя моего мастера? Теперь ты его знаешь. Ну, как, тебе сильно помог мой ответ?

– Что за бредятина… – проронил Конрад оторопело, и Арвид, помедлив, качнул головой, придирчиво всматриваясь в лицо перед собою.

– Нет, – возразил он с чуть растерянной усмешкой. – Нет, Конрад, он не бредит. И знаешь, что самое смешное? Не похоже, чтобы лгал… Вот черт, святой стриг. Что только не увидишь за такую долгую жизнь… Это что же – плата, которую твой мастер потребовал от тебя? Ты должен оберегать людишек и уничтожать своих? Поэтому ты убил двоих моих птенцов?

– Пока двоих, – не сдержался Курт, и Арвид, на мгновение замерев, огляделся с показным вниманием:

– Это что? Кто-то заговорил?.. Смотри-ка, твой смертный щенок подал голос.

– Отдай его мне, – вкрадчиво попросила молчавшая до сих пор девица, и Арвид улыбнулся ей:

– Имей терпение. Все в свое время… А ты, – указующий перст ткнул в сторону Курта, – заткнись. Заговоришь, когда я велю.

Его последние слова словно растворились в воздухе – как дым, обволакивающий со всех сторон, проникающий сквозь дыхание, сквозь кожу и плоть, в мозг, в разум; от попытки вытолкнуть его из себя, не впустить, не покориться, закружилась голова и затошнило…

– Я не подчиняюсь клопам, – выдавил Курт с усилием, – даже говорящим.

Арвид распрямился, уже не глядя на фон Вегерхофа, и медленно развернул голову, обернувшись к нему.

– Не может быть… – пробормотал Конрад, и его мастер поднялся с корточек, приблизившись неспешно и мягко.

– И в самом деле, – произнес Арвид, всматриваясь в лицо своего пленника с нескрываемым любопытством. – Сегодня ночью происходит множество невероятных вещей… Итак, щенок оказался с зубками. Еще один интересный exemplar. Курт, верно?

– Майстер инквизитор для тебя, тварь.

– Как мило, – улыбнулся Арвид, склонив набок голову, точно разглядывая причудливую фреску на стене. – Он еще и огрызается. Вот только укусить не может. Но это ничего; я научу… Знаешь, Александер, я намеревался принять их в число своих слуг – твою черноволосую красотку и этого мальчишку со Знаком. Ручной инквизитор – это была привлекательная идея для меня и неплохой удар по тебе. Но теперь я склоняюсь к иному мнению.

– Не думай даже, – прошипел тот, и Арвид передернул плечами:

– Не хочу показаться банальным, но все же – а чем ты можешь мне помешать? Только попытайся сделать одно резкое движение, и здесь будет кровавая каша. Ведь ты сам понимаешь – ты мне не угроза. Что же до тебя, Курт… Наверное, я должен был разозлиться. Однако я не разозлен – я заинтересован; и, убежден, если усилить давление, ты не устоишь, но этого я делать не стану. Не хочу ломать тебя без необходимости. Предпочитаю птенцов в своем уме.

– Лучше я сдохну, – выговорил Курт зло; Арвид приподнял бровь:

– В самом деле? Сомневаюсь. В тебе есть стремление к жизни; как же я прежде не обратил на тебя внимания…

– Теряешь хватку, – пояснил он, выдавив из себя улыбку, и невольно отступил, втиснувшись в стену за спиной, пытаясь хотя бы не отвести взгляда, когда горящие глаза приблизились.

– Боишься, – отметил Арвид, подступив вплотную и оглядев его оценивающе. – Так значит, смерть, по-твоему, лучше? Да знаешь ли ты, о чем говоришь?

– Арвид, можно я! – нетерпеливо попросила Хелена фон Люфтенхаймер, и тот отмахнулся, не глядя:

– Нет.

– Арвид!

– Я сказал – нет, – повысил голос он. – Помолчи.

– Ты не можешь такое делать, с кем захочется… – начал фогт неуверенно, и стриг нахмурился:

– Мне кажется, я не спрашивал ничьего мнения.

– Бунт на корабле? – поинтересовался Курт с улыбкой, и Арвид улыбнулся в ответ:

– Боишься, и все же дерзишь. Это хорошо… Наверное, Александер, можно сказать, что ты искупил часть вины за то, что сделал; погибших не вернуть, однако одного птенца взамен убитого ты мне привел. И какого. Давно не доводилось встречать таких.

– Не смей, – проговорил фон Вегерхоф четко, и Арвид усмехнулся:

– А твой приятель довольно эгоистичен, Курт. Имея вечную жизнь, он так противится тому, чтобы ее дали тебе…

– Это не жизнь, – возразил он сухо.

– Вот как? – понизив голос до шепота, отозвался стриг; отклониться от взметнувшейся к нему руки Курт снова не сумел, едва не зашипев, когда Арвид схватил его за волосы на затылке, пригнув к плечу голову.

Попытка оторвать от себя эту руку, распрямиться была бессмысленной и безуспешной, пальцы цеплялись, словно за каменную статую; стриг перехватил его руки одной ладонью, одернув вниз, и прижал локтем к стене, не давая шелохнуться.

– Не смей… – повторил фон Вегерхоф, попытавшись подняться, и мгновенно оказавшийся рядом Конрад ударил наотмашь, вновь уронив его на пол.

– Не жизнь, да? – переспросил Арвид все так же едва слышно. – А что такое жизнь? Ты ведь и этого тоже не знаешь.

Курт попытался рвануться в сторону, когда приблизилось бледное лицо с полыхающими бесцветными глазами; вжимающий его в стену локоть придавил сильнее, снова перекрыв дыхание, и от шеи в голову и плечо внезапно рванулась боль – жаркая и ледяная вместе, острая, как бритва, полосующая каждый нерв на части. То, как истекает из артерии кровь, чувствовалось всем существом, словно уходило и что-то еще, нечто необъяснимое, незримое и неощутимое, нечто важное, сама жизнь, силы, словно тварь, присосавшаяся к нанесенным ею ранам, вытягивала душу сквозь узкое кольцо с рваными режущими краями…

Когда Арвид отступил, на миг показалось, что с головы сдернули пыльный мешок, до того не позволяющий видеть, слышать, дышать; мир перед глазами вращался, смещаясь и перемешиваясь, оставляя в зрительной памяти лишь обрывки – Хелена фон Люфтенхаймер, алчно глядящая на него, фогт с выражением ужаса на лице, фон Вегерхоф, лежащий лицом в пол, и Конрад, стоящий коленом на его спине…

– Чувствуешь? – лицо Арвида было по-прежнему рядом, но увидеть его все никак не удавалось, и лишь голос слышался четко и ясно. – Вот что такое жизнь.

Круговорот красок и образов останавливался медленно и нехотя; Курт пошатнулся, ощущая, что сползает по стене спиной, и с усилием распрямился, не дав себе упасть на пол, теперь видя это лицо отчетливо, но не желая смотреть…

– Сколько силы, – одобрительно произнес Арвид; подняв руку, аккуратно отер пальцем уголок рта и, слизнув алую каплю, погонял ее на языке, точно глоток вина. – Сколько упрямства… И столько злости… Идеальный букет. Превосходное, подающее надежды красное двадцатилетней выдержки.

– Чтоб ты подавился, урод… – выдавил Курт болезненно, прижав ладонь к шее, и тот улыбнулся:

– Отлично. Просто отлично. Нет, ты не думаешь, что смерть лучше, ты любишь жизнь, умеешь цепляться за нее, а это главное. Сейчас ты можешь противиться мне, можешь поливать меня бранью, но после – поверь, сам же скажешь спасибо… Знаю, откуда это неприятие, – снисходительно усмехнулся Арвид, кивнув на Александера. – Это он наговорил тебе всевозможной чепухи. С его слов ты наверняка сделал вывод, что наша жизнь – мрак и уныние; воображаю, как слезно он каялся. Не заметил, это сделало его слабым?.. Что случилось с тобой? – медленно развернувшись, он прошагал к фон Вегерхофу; Конрад рванул его за шиворот, подняв с пола на колени, и Арвид вновь присел напротив, глядя в его лицо. – Как я уже говорил, мне доводилось видеть подобное, и всегда это происходит с теми, кто по опрометчивости или неосторожности погубил кого-то, кто был ему близок – смертных друзей, любовниц, братьев или сестер из своей прошлой жизни, жен, детей… Ага, – отметил Арвид удовлетворенно, заглянув в его глаза, – вот оно что… Жена и дети – вот в чем дело. Ты их убил, Александер? Тебя это надломило?.. Ну, что ж, в этом – ты не уникален. Многие из нас, проходя период становления, совершали нечто подобное. Это случается. Пока они не научаются владеть собой, верно оценивать собственные силы, пока не приходят в возраст – такое происходит. Но только не все из нас после подобных происшествий теряют себя; а ты – ты себя потерял. Полагаешь, даровав тебе способность питаться человеческой пищей с серебряного блюда солнечным утром, твой новый мастер возвратил тебя в людскую среду? Брось. Ты тот, кто ты есть, ты – один из нас, каким бы иным при этом ты ни был. Ты не человек, смирись с этим, не человек и человеком уже никогда не станешь. Твой мастер дал тебе новые возможности, а ты его опозорил, ибо, когда птенец так бездарен и ничтожен, это позор для мастера… Хотя, он так же жалок, как ты сам. За своих птенцов, Александер, сражается мастер; и будь я рядом, когда ты напал на Марка, я не позволил бы тебе так просто его убить. Я – дрался бы за своего птенца. И сейчас – я здесь. А где твой мастер?.. Молчишь. Все верно. Тебе нечего сказать. Ты запутался в собственной жизни; покинув прежний мир, никуда не пришел. Пожелав перестать быть одним из нас, стал никем. А вот ты – сможешь. – Арвид легко поднялся на ноги, приблизившись к Курту снова, не обернувшись на оцепеневшего в молчании фон Вегерхофа. – Ты способен перенести и больше. Стать чем-то большим.

– Я понял, что такое жизнь, – отозвался он тихо. – Ты объяснил доходчиво. Но еще раз: лучше я сдохну.

– Тебя так проняла вся та чушь, что ты от него наслушался? Эта жалкая пародия на стрига не сумела даже стать достойной копией человека, и ты придаешь его словам столько значимости? Выбрось из головы. Значение имеет лишь то, что увидел и понял сам. Знаешь, что ты увидел сегодня, майстер инквизитор? Ты увидел, как он поставил подпись под собственным признанием – он признался в слабости. Сейчас я мог попросту тебя убить; и что бы он сделал? А ничего. Просто сидел и смотрел бы на это – потому что помочь он не в силах, хотя, вижу, очень хочет. Так же, как не сумел помочь этой девчонке, ради которой пришел… – в его глаза Арвид, внезапно смолкнув, всмотрелся с пристальностью, и вдруг улыбнулся: – Вот ведь черт… Так значит, я не на то поставил. Стало быть, это твоя женщина, не его?.. А хочешь – оставлю ее для тебя? Ведь ты явился, чтобы спасти ей жизнь, и она, открою секрет, все еще жива. Вон там, – чуть обернувшись, стриг указал в дальний конец коридора, – за той дверью. Совсем рядом. Жива; и останется таковой. Дарю. Я, каюсь, привык иногда баловать своих птенцов. И заметь, я не предлагаю тебе жертвовать собственной жизнью ради нее – я предлагаю тебе жизнь в довесок к ее жизни; ты получишь то, за чем пришел, и даже больше… Нет-нет, – покривился он, не дав Курту ответить. – Ничего не говори. Я знаю, что ты можешь сказать сейчас – вновь начнешь дерзить и принимать позу… Я долго живу, и я слышал такое не раз. Все они после меняли свое мнение. Верно, Конрад?

Птенец, все еще стоящий за спиной фон Вегерхофа, усмехнулся, покаянно пожав плечами, и Арвид решительно кивнул:

– Словом, так. Я передумал. Я не стану убивать вас обоих. Ты, Александер… велико искушение прикончить тебя на месте. Очень велико. Однако при всей твоей немощи ты все-таки уникален, и прежде, чем тебя убить, я все-таки подумаю над тем, как к тебе подступиться. Сейчас ты миска с горячей кашей, но, как знать, возможно, я придумаю, как ее остудить… А ты, – вновь обернувшись к Курту, докончил он, – будешь гостить здесь до тех пор, пока я не увижу, что ты готов; а это произойдет скоро.

Рука, от которой снова не вышло увернуться, на сей раз не стиснула горло – ударила в висок, погасив сознание и погрузив во тьму.

* * *
Тьма расступалась медленно и неохотно, как толпа, преграждающая путь через площадь; тьма отступала, оставляя после себя невнятицу в мыслях, боль в голове, слабость и ноющую ломоту в теле. Курт осторожно попытался пошевелиться, чтобы определить собственное положение в пространстве, и резкая боль в плечах, прострелившая тело от шеи до поясницы, как-то вдруг поставило все на место, рассеяв рябь перед глазами и муть в мозгу.

Вокруг были голые каменные стены тесной каморы без окон, освещенной проникающим из-за решетчатой двери факельным светом. Связанные руки были подняты над головой и прикручены к вмурованному в стену кольцу; пребывать в этом состоянии можно было, лишь сидя на полу или согнувшись в три погибели. Никакого оружия при нем, разумеется, не было.

Курт приподнялся на коленях, пересиливая головокружение, и присмотрелся к своим путам. Веревка была закручена вокруг запястий и металлического кольца так, что не оставляла пальцам ни малейшей возможности ухватиться за какой-нибудь узел, сквозь витки, плотно обхватывающие руки, протащить ладони было невозможно, а само кольцо сидело в стене прочно и недвижимо.

– Насмотрелся?

На голос позади себя он обернулся рывком, снова сев на полу, и мгновение глядел молча на стража, стоящего по ту сторону решетки.

– Арвид вязал, – пояснил тот с заметным уважением в голосе. – Лично. Оцени почет. Давненько я не видел, чтобы он так холил человека; чем-то ты ему приглянулся.

– Где Александер? – спросил Курт, никак на его слова не ответив, и страж вздохнул.

– Дай-ка я тебе кое-что поясню, парень, – отозвался он беззлобно. – Я буду сидеть вот тут, на скамеечке, подле твоей двери, однако это не значит, что я буду с тобой трепаться. Я буду молчать. После меня сменят, и молчать будет кто-нибудь другой. Разговаривать с тобой я, вообще говоря, и сейчас не должен, но делаю это – для того, чтобы не пришлось впредь. Ради внесения ясности. Сиди и молчи. Не пытайся рыпаться. Не пытайся со мной заговорить, устыдить, подкупить или спеть мне колыбельную. Здесь должны быть тишина и спокойствие. Я не стану спрашивать, понял ли ты меня. Или понял, или будет плохо.

Страж отошел от двери в сторону, не бросив напоследок ни взгляда и не добавив ни слова; со своего места Курт видел, как тот уселся на скамью чуть в отдалении, прикрыв глаза и откинувшись к стене затылком.

Тишина и спокойствие водворились.

Несколько минут Курт сидел так же неподвижно, как и страж, так же прикрыв глаза, – голова слабо кружилась, в горле было сухо и черство, и несильно, но противно саднила шея. На душе при воспоминании о произошедшем в коридоре третьего этажа становилось тускло и мерзко, и от мысли о том, что до цели оставалось каких-то два десятка шагов, подымалась бессильная и оттого еще бо́льшая злость.

Планы действий на ближайшее будущее никак не вырисовывались в четкие линии. По большому счету, можно было вздохнуть, признать свое поражение и не суетиться – этой ночью Арвид вряд ли решится на какие-то эксперименты над ним или тем более над фон Вегерхофом, а в течение суток в этом замке будет зондергруппа, которая по долгу службы спасет и Адельхайду, и незадачливого следователя с его приятелем. С другой стороны, при виде первого же из бойцов все тот же Арвид вполне может не полениться и спуститься в подвал, дабы (совершенно без обретения какой-либо выгоды, попросту из принципа) убить всех своих непрошеных гостей – а получится это у него просто и быстро.

Фон Вегерхоф наверняка рядом, и даже, возможно, в соседней камере – страж сидит чуть левее двери, вероятно, чтобы держать под надзором оба узилища. И уж он-то точно упакован еще крепче. О чем сейчас думает стриг, невозможно и представить; неизвестно, какие планы строятся в его голове, да и строятся ли вообще, или сейчас тот лежит в каком-нибудь гробу, для верности пригвожденный ко дну пресловутым колом – восстановить его можно будет довольно просто, а такое хранение оберегает от неприятностей. Словом, полагаться надо только на себя.

Страж по-прежнему сидел неподвижно, не меняя позы и не открывая глаз; отсюда казалось, что, утомленный ночным бдением, он попросту уснул. Курт осторожно, медленно приподнялся, усевшись на коленях перед кольцом, и пошевелил кистями, пытаясь понять, можно ли расслабить узлы настолько, чтобы вытащить хотя бы одну руку. Теоретически, если затянуть петли на одном запястье, они хоть немного ослабнут на другом…

– Эй, – окликнул голос стража, и Курт, мысленно ругнувшись, обернулся. Тот стоял у решетки, глядя на пленника с усмешкой. – Я тебе еще кое-что скажу, – сообщил он по-прежнему благодушно. – Я работаю на Арвида уже пятнадцать лет… Что? – уточнил страж, когда Курт недоверчиво нахмурился. – Да, согласись – я неплохо сохранился, а? Прелести жизни на службе у стрига.

– Слуга? – выговорил он, не скрывая презрения; тот пожал плечами:

– Ну, да. И что? Мне нравится. Но вопрос не в том. Так вот; я работаю на него пятнадцать лет, даже с лишком, и за это время научился слышать, как он ходит. Как дышит. Чувствовать, спит он или нет, смотрит на меня или отвернулся. Понимаешь, к чему я клоню? Если ты думаешь, что сумеешь что-то тут потихоньку провернуть, пока я не вижу, предлагаю подумать над моими словами и кончить эти глупости. У тебя все равно ничего не выйдет, но это копошение меня раздражает. За время жизни в обществе стригов привыкаешь, знаешь ли, к тишине и покою.

– Покой я тебе обеспечу, – пообещал Курт, отвернувшись от него и продолжив манипуляции с веревкой. – Вечный. Когда выберусь.

– Я вижу, слов ты понимать не желаешь, – вздохнул страж, зазвенев ключами, и дверца камеры раскрылась, скрипнув петлями.

К Курту тот приблизился неспешно и лениво, и он, не дожидаясь того, что будет дальше, упал с коленей на пол, распрямив ноги и обеими подошвами ударив наемника под колено. Тот повалился набок, Курт рванулся вперед, чтобы добить ударом в лицо, и страж, извернувшись, как змея, отпрянул на спину, свободно и непринужденно поднявшись одним неуловимым движением.

– Молодец, – отметил он, отряхиваясь, пока Курт сидел неподвижно и растерянно. – Неплохая реакция. Только, парень, ты плохо меня слушал. Напомню: я на службе у Арвида пятнадцать лет…

От удара ногой под ребра легкие сжались в комок, в который уже раз за эту ночь вызвав приступ удушья, до самой спины прорезало молнией; Курт согнулся, пытаясь вдохнуть и хоть чуть расслабить мышцы, чтобы вытравить боль из тела.

– Без обид, – произнес голос над ним все так же незлобиво и спокойно. – Это просто для того, чтобы не осталось недосказанностей. Если я верно понял планы Арвида в твоем отношении, нам с тобой предстоит общаться еще много-много лет, посему я не стану затевать раздор уже сейчас. Не в моих интересах. Но поверь, парень, все пройдет гораздо проще, если ты не станешь больше выкидывать фокусов. Арвид запретил наносить тебе непоправимые увечья. Подумай над тем, что это значит.


Когда страж удалился, Курт еще долго сидел, согнувшись и упершись в колени лбом – боль расходилась медленно, голова снова кружилась, и воздух проходил в горло с напряжением. Нескоро сумев распрямиться, он увидел солдата на прежнем месте и в прежней позе; вокруг по-прежнему властвовало безмолвие, и теперь никакого выхода впереди не виделось. С такой охраной надеяться на старые затасканные приемы не приходилось, а никакие другие способы выбраться из запертой камеры у этой охраны на глазах, будучи связанным, не годились.

Время шло в тишине медленно и тягостно, и вскоре, вновь придя в себя от ломоты в плечах, Курт осознал, что уснул; надолго ли, было неясно, однако, судя по тому, что головокружение все еще не оставило его, в этом состоянии полудремы он провел вряд ли намного больше часу. Страж сидел на все том же месте, только теперь не расслабленно, прислонясь к стене, а прямо, словно семинарист, глядя перед собою и не смотря по сторонам. Курт поднялся, чтобы опустить и расслабить затекшие руки, ожидая окрика или вяло брошенного порицания, однако тот так и сидел, не шевелясь и не глядя на пленника.

Стоять, задрав пятую точку, было неловко во всех смыслах, и через минуту Курт снова уселся на холодный пол, глядя на подрагивающее пятно факела в стороне от камеры и пытаясь дышать медленно и спокойно, дабы задавить вновь зарождающуюся злость. Ощущать себя беспомощным и прижатым к стене доводилось слишком часто за последние несколько часов, и это начинало уже порядком надоедать…

Когда в замке вновь заскрежетал ключ, на стража Курт взглянул удивленно и вопросительно, поинтересовавшись как можно безмятежнее:

– Что теперь? Я слишком громко дышал?

Тот не ответил; смотрел наемник прямо перед собой, мимо него, и приближался медлительно, точно спросонок, вынимая на ходу кинжал.

– Эй, – окликнул Курт, прикидывая, как ударить на этот раз, учитывая столь развитые навыки его тюремщика, – а как насчет непоправимых увечий? Сомневаюсь, что он дозволял тебе игры с режущими предметами.

Страж подступил ближе, все так же молча и не глядя на пленника, и он придержал удар, который готовился нанести – что-то в происходящем было не так; если этот stupor вызван тем, что слуга в данный момент находится под прямым контролем мастера, в прямой с ним связи, то убивать или калечить пленника он не намерен, и дергаться сейчас не самое подходящее время – Арвид узнает о его побеге тотчас, что немало осложнит дело.

На мгновение наемник приостановился, держа кинжал неловко, словно кухонный нож, и, наклонившись к вмурованному в стену кольцу, перерезал веревку. Курт опустил руки, отползя от стража чуть назад, массируя запястья, и осторожно, каждый миг ожидая удара, поднялся на ноги. По-прежнему не одаривая его ни взглядом, страж все так же медленно развернулся и вышел из камеры в коридор.

– Dissolvisti vincula mea[714]… – пробормотал Курт растерянно, опасливо выходя следом. – Amen, что бы это все ни значило…

Наемник стоял у соседней такой же решетчатой двери, ковыряясь в замке ключом, и когда Курт приблизился, скрипящая дверца уже распахнулась. Страж прошел вперед, остановился посреди тесной камеры, и, на мгновение замерев, вдруг пошатнулся и рухнул на пол подрубленным деревом.

– Это было сильно, – отметил Курт, стоя над неподвижным телом. – Подчинять чужого слугу – это тебе не потроха рвать… А говорил – не умеешь.

– Не умею.

Фон Вегерхоф не сидел – стоял у стены, едва касаясь ногами пола; обе руки удерживала, подняв их высоко над головой, толстая цепь. Видимых повреждений не было, только вдоль щеки спускалась уже засохшая струйка крови из некогда рассаженной кожи над виском – судя по всему, стрига Арвид или Конрад приложил от души, дабы перетащить в эту камеру без помех.

– Не умею, – повторил стриг, – и посему не имею представления о том, сколько он проспит. Быть может, посмотришь, нет ли у него ключа от моих украшений? На мое требование отпереть оковы он попытался уйти. То ли это означает, что я и в самом деле не умею покуда управлять людьми, то ли ключа у него нет, и Арвид забрал его с собой.

– Арвид забрал его с собой, – подтвердил Курт, обшарив одежду стража, и стриг вздохнул:

– Что ж, не судьба… Когда явится зондергруппа, упомяни, будь добр, о присутствии заложников в замке.

– Если ты имел в виду, что я должен сбежать, оставив тебя здесь, значит, по голове тебя употребили слишком сильно, – возразил он; фон Вегерхоф неловко пожал поднятыми плечами:

– А есть иной выход?

– Поглядим, – неопределенно отозвался Курт, приблизившись и пройдясь взглядом по удерживающей стрига конструкции.

Два широких браслета, облегающих запястья, запирались на замок; цепь, идущая от них, тянулась к кольцу у самого потолка и, проходя через него, к крюку на уровне груди чуть в стороне, позволяя таким образом регулировать высоту в зависимости от роста заключенного.

– А вырвать крюк? – предположил Курт; фон Вегерхоф покривился:

– Ты мне льстишь.

– Арвид выломал оконную решетку.

– Оконную решетку выломаю и я, а этот крюк вмонтирован в стену на длину не меньше локтя. Если это единственное твое предложение…

– Нет, – оборвал Курт, взявшись за цепь у крюка, и уперся в стену плечом. – Просто показалось, что так проще… Подними руки.

– Смешно, – согласился стриг, демонстративно позвенев цепью, и он раздраженно поморщился:

– Значит, поднимись на цыпочки; и вообще, я слышал, что стриги умеют летать.

– Угу, – кивнул фон Вегерхоф, вытягиваясь вдоль стены. – Я тоже слышал.

Курт уперся в пол, потянув цепь на себя; стриг был выше него почти на голову, однако вряд ли намного тяжелее, но звенья старой цепи цеплялись за кольцо, не давая ей проскальзывать, а изгиб крюка был довольно длинным. Упора в пол не хватало, и Курт развернулся, не тяня вес на себя, а навалившись на цепь собственным телом.

– А с виду одни кости… – прошипел он, зло рванувшись вперед; звено звякнуло, соскользнув с крюка, и фон Вегерхоф приземлился на ноги, рванув цепь на себя.

– Это уже лучше, – отметил стриг и, скептически оглядев свои руки, договорил: – Однако не думаю, что, если я буду ходить по коридорам и греметь цепями, у Арвида случится сердечный приступ. Есть еще светлые идеи?

– Неблагодарная свинья, – откликнулся Курт, взявшись за пряжку ремня, и тот нахмурился:

– Не скажешь, что это ты задумал?

– Меня разоружили, – пояснил он, отгибая пряжку. – И отобрали все – все, что Арвид нашел опасным. Видимо, ремень он таковым не посчитал, а зря… Есть у нас умелец в академии, Фридрих; недурные выдумывает штуки. К примеру, отмычки, которые можно вот так спрятать меж двух полос кожи. Такой набор, как у Адельхайды, сюда, разумеется, не засунешь, отмычки хиленькие, однако их, надеюсь, должно хватить – запоры на тебе тоже не амбарные. Прежде, – продолжил он, пристроившись ближе к свету и принявшись за замок на браслете, – в подобном же ремне я прятал лезвие. Тонкое, гибкое и острое; однажды оно меня даже выручило. Но в мое последнее появление в академии Фридрих предложил отмычки – и что-то меня дернуло согласиться, скорее всего, темное прошлое. А гляди-ка, пригодились.

– Уверен, что сможешь? – усомнился стриг, когда пальцы сорвались с тонкого инструмента, и Курт огрызнулся:

– Не болтай под руку.

На оба браслета ушло почти десять минут, проведенных в молчании и напряжении; стриг косился на тело стража на полу, на дверь, вслушиваясь в тишину. Когда оковы упали, Курт распрямился, отерев лоб ладонью, и аккуратно спрятал отмычки обратно.

– Счет я пришлю в твой ульмский дом, – сообщил он деловито, и тот мельком улыбнулся, тут же посерьезнев.

– Мы в подвале, – произнес фон Вегерхоф и, обернувшись на дверь, присел перед все еще беспамятным телом стража, отстегивая меч с его пояса. – До выхода пол-этажа. Над нами – десятки наемников и два с половиной стрига. Какой путь выбираешь?

– Иными словами, предлагаешь отступиться и удрать?

– Предлагаю. Тебе.

– Снова?

– Ты ведь уже понял, с чем имеешь дело, Гессе.

– А ты?

– И я понял, – кивнул стриг, – посему выбираю путь через наемников.

– Думаю, такой наглости он от нас не ожидает, – без особенной уверенности предположил Курт, и стриг, мгновение помедлив, вздохнул, протянув ему меч. – А ты?

– Обойдусь, – откликнулся фон Вегерхоф, подбирая кинжал стража с пола. – У выхода должна быть караулка; там добуду что-нибудь посерьезнее.

– Возражать не стану, – согласился Курт и кивнул на дверь. – Идем?

– Как ты себя чувствуешь? – не двинувшись с места, спросил стриг, и Курт тяжело усмехнулся:

– Как я себя чувствую… Меня обсосал заносчивый выродок, воняющий кровью. Меня фактически нагнули; как я, по-твоему, себя чувствую?

– Ты забыл упомянуть, что твой напарник ничем тебе не помог.

– Не смог помочь, – поправил Курт, умерив тон, и, взглянув на помрачневшее лицо стрига, отмахнулся: – Плюнь на все, что он наплел. Сам же отлично осознаешь, что говорилось все это именно для того, чтобы ты вот так погрязал в самобичеваниях. Забудь.

– Нет, – возразил тот. – Не забуду. Он был прав – пора перестать корчить из себя неведомо кого. Пора признать реальность и вспомнить, кто я есть.

– Да? – осведомился Курт настороженно. – И кто же ты?

– Тот, кто убьет этого заносчивого выродка, – ответил стриг коротко, и Курт сделал торжествующее лицо:

– Отлично!.. Тогда идем, пока упомянутый выродок не решил спуститься и проверить, как тут его гости.

– Дай мне две минуты, – отозвался фон Вегерхоф, перевернув стража лицом вверх. – И… лучше выйди.

– Ну уж нет, – возразил он, – если я верно тебя понял – нет. Я останусь. Я должен это видеть.

– Зачем?

– Для общего развития.

– Врешь, – отмахнулся тот. – Боишься оставить меня с самим собой наедине… А впрочем, нет времени на споры. Как тебе угодно; только предупреждаю – тебе это вряд ли понравится.

Фон Вегерхоф оказался прав и неправ – при виде этого зрелища заныла собственная шея и живо вспомнились боль и беспомощность, что обрушились на него самого меньше двух часов назад, однако от мысли о том, скольким подобным происшествиям за столько лет своей службы стал пособником этот человек, на душе теплело от злого удовлетворения…

Когда безжизненное тело стража с глухим стуком соскользнуло на пол, фон Вегерхоф рывком поднялся, отступил и закрыл глаза; его пошатывало, стиснутые в кулаки ладони слабо дрожали, и воздух пробивался в горло рваными глубокими глотками. Наконец, вдохнув всей грудью, стриг открыл глаза, глядя вокруг так, словно видел все впервые – каменные стены, окрашенные алыми огненными отблесками, полумрак и тишину. Ладонь коснулась груди, где, бывало, висел посеребренный Знак и где его не было сегодня, и замерла, стиснув в пальцах складки одежды.

– Как самочувствие? – осторожно поинтересовался Курт, и стриг, не оборачиваясь, хрипло выговорил, на миг вновь прикрыв глаза:

– Четки не пролюбил?

Он спохватился, судорожно сунув руку за отворот куртки, и облегченно выдохнул, извлекши низку деревянных бусин; фон Вегерхоф помедлил, глядя в пол, и тихо потребовал:

– Дай.

Курт протянул руку; стриг, подступив, еще мгновение стоял, не шевелясь, глядя на отполированное пальцами дерево четок, словно на кубок с ядом, и наконец, шагнув ближе, решительно сжал их в ладони и замер.

– Гром небесный не грянул, – отметил Курт, забирая четки, и, подумав, прятать не стал, навесив на запястье. – Так как себя ощущаешь? Выглядишь, как с перепою… уж извини за lusus verborum[715].

– Я не делал этого более тридцати лет, – произнес тот, глядя на посеревшее тело стража на полу. – И думал, что больше никогда… Я в порядке, – встряхнувшись, ответил стриг, обернувшись к нему, и усмехнулся. – Даже слишком. Просто потерял навык; а слуга другого мастера – это и вовсе словно бутыль вина после долгой голодовки. Слишком крепко, слишком насыщенно. Мне нужна еще минута, чтобы освоиться, но это вполне можно делать и на ходу. Ты сам в силах?

– Спать хочу смертельно; но у меня выбор невелик, – пожал плечами Курт и вновь кивнул на дверь: – Идем. Думаю, Арвид с приятелями позаботится о том, чтобы я не заснул.

(обратно)

Глава 27

У выхода из подвала фон Вегерхоф приостановился, указав в сторону низенькой дверцы, бросил: «Караулка», – и влетел в небольшую освещенную комнатушку. Двое стражей уже истекали кровью, когда Курт торопливо вбежал следом; стриг, переступив бездвижные тела, остановился напротив стены с оружейной стойкой.

– Выбери что-то посущественней, – посоветовал фон Вегерхоф, пристегивая довольно старомодный широкий меч, более похожий на тесак. – В этот раз идти будем нагло.

– Проскочим, – отозвался Курт, обойдя кровавую лужу. – У нас выбора нет.

Себе он выбрал в довесок к мечу пару тяжелых кинжалов и, помедлив, остановился перед скопищем арбалетов чуть в стороне. Ничего похожего на его легкое многозарядное чудо механики здесь не было, в основном у стены топорщились дугами громоздкие и совершенно неудобоносимые монструмы, и внимания заслуживали лишь два относительно небольших ручных устройства. За неимением лучшего могли сгодиться и они, и Курт, подумав, взял оба, перевесив за спину и прихватив по паре болтов для каждого.

– Не нагружайся, – предупредил стриг, и он отмахнулся:

– Бросить никогда не поздно.

Тот не стал возражать и, кинув напоследок взгляд вокруг, вышел в коридор.

За стремительным легким шагом фон Вегерхофа Курт почти не поспевал; сейчас казалось, что стриг и впрямь летит, едва касаясь пола. Торопясь не отстать, он успевал лишь отмечать путь – коридор, пять широких ступеней, коридор, дверь; два наемника, рухнувшие ему под ноги. Первый этаж; коридор, дверь, еще двое, лестница… Второй этаж; тот самый коридор, уже без тел стражей и птенца, но все так же залитый кровью, дверь, лестница… Третий этаж; площадка в крови, окровавленный пол коридора…

Их снова было четверо, и снова он не успел сделать ничего – стриг просто прошел мимо первой пары стражей, не задержавшись ни на мгновение, отбросив прочь два бездыханных тела, и когда Курт шагнул следом, другие двое уже падали на пол.

Дверь, коридор с пустыми комнатами…

Здесь было шестеро, и трое успели проскочить мимо, когда фон Вегерхоф обрушился на них; Курт врубился в эту маленькую группку со злостью, почти с облегчением, радуясь тому, что есть куда сбросить владевшее им напряжение, что, наконец, и он может сделать хоть что-то. После боя с Марком короткая стычка сейчас показалась уличной дракой. Наемники, пренебрежительно подумалось в мгновение между двумя ударами. Слаженной работой единой командой эти шестеро могли добиться и большего; стоило только преградить путь глефами и поставить троих стрелков – и в узком коридоре этому вряд ли чем-то можно было бы воспротивиться, однако, на счастье, подобной выучкой здесь и не пахло…

Пустая галерея…

Коридор. Тот самый.

– Арвид… – начал Курт вопросительно, уловив мгновенную заминку в уверенном до сего момента шаге стрига, и запнулся, едва успев отпрянуть от распахнувшейся двери.

Они появились одновременно – два наемника, возникшие на пороге ближней комнаты, с массивным кистенем один и мечом в паре с топориком другой, и чуть в отдалении, посреди коридора – Конрад с выражением растерянного ожесточения на бледном лице. Еще мгновение прошло в неподвижности – наемники застыли, глядя на несостоявшихся заключенных в нескольких шагах от себя, оценивая свои силы в свете случившегося этой ночью с их соратниками. Фон Вегерхоф пытался смотреть разом на всех, не зная, как поступить, а птенец явно силился осмыслить, каким образом оказались здесь эти двое…

– Ты!.. – выдавил он, наконец, с шипением, и сорвался с места, преодолев разделяющее их расстояние в два прыжка.

Фон Вегерхоф метнулся навстречу, все еще норовя при этом не повернуться спиной к наемникам, и Курт крикнул зло, встретив выброшенное к нему острие меча ответным ударом:

– Я справлюсь!

Один из кинжалов он выхватил на ходу, увернувшись от метнувшегося в лицо кистеня; пригнулся, отпрыгнув в сторону, и граненый шар со скрежетом врубился в стену, оставив глубокую полосу над его головой, брызжа вокруг осколками камня. У самого виска блеснула стальная молния, Курт отшатнулся вправо, с трудом уйдя от рассекшего воздух топорика и едва не напоровшись на меч.

Оба наемника были в кольчугах и двигались чуть медленнее, чем он уже привык ожидать от противника этой ночью, но их было двое, и каждый – сильнее, а их вооружение и вовсе не оставляло ни единого шанса. Близкие стены не давали места даже для того, чтобы просто уворачиваться, и уж тем паче не шло никакой речи о том, чтобы использовать против врага единственный подходящий в данной ситуации прием. Бегать в узком коридоре было решительно негде.

Кистень снова устремился в лицо, на развороте едва не врезавшись в плечо, и рондаж на левой руке, снабженный длинным шипом, прошел на волос от груди, царапнув куртку; топорик второго наемника, столкнувшись с кинжалом, рванулся назад, и рукоять выскользнула из пальцев, едва не вывихнув суставы. Отклонившись от меча, Курт пригнулся, проскочил мимо, не дав прижать себя к стене, и отчаянным рывком метнулся вперед, в распахнутую дверь комнаты, перемахнувши через тяжелый стол и развернувшись к противникам лицом по ту его сторону. Обладатель кистеня сделал лишь один шаг, внезапно замер и отступил, остановившись на пороге.

– Отлично, – заметил наемник с усмешкой, бросив косой взгляд вдоль коридора, где, не видимый Курту, сцепился с птенцом фон Вегерхоф. – А теперь постоим и подождем Арвида.

Курт застыл, на миг растерявшись, и кивнул в ответ, снимая один из арбалетов.

– Подождем, – согласился он покладисто. – А я пока заряжусь, не против?

– Черт, – проронил наемник с равнодушным раздражением и снова устремился вперед.

Незаряженное оружие Курт запустил противнику в ноги, постаравшись вложить в это столько сил, сколько был способен, тут же швырнув и второе. Оба брошенных арбалета тот перескочил легко, и Курт внезапно для самого себя коротким пинком послал им вдогонку массивный трехногий табурет; сиденье ударило под колено, развернувшись ножками вбок, и наемник, запнувшись о них, растянулся во весь рост, выронив кистень и вперившись лицом в пол. Острие меча Курт вонзил в открытый затылок мимоходом, не дав ему подняться, и развернулся к оставшемуся противнику, обнажив второй кинжал и жалея о том, что обращение с кистенем не входит в число его умений – сейчас это оружие пришлось бы как никогда к месту.

Наемник замешкался лишь на мгновение, чтобы вскользь бросить взгляд на приятеля, убедившись в том, что помощи от него ждать уже не приходится, и махнул вперед одним прыжком, обрушив на своего противника оба оружия разом. Курт отскочил назад, не блокируя, упал спиной на стол, перевернувшись и приземлившись по ту сторону, едва успев поднять голову со столешницы за миг до того, как в дерево врубился топорик. Глубоко засевшее лезвие наемник выдернул одним движением и сделал шаг в сторону, пытаясь обойти стол; Курт отступил в противоположном направлении, попятившись снова, когда тот шагнул еще раз. Бегать так можно было долго, и, наконец, поняв это, наемник приостановился, чуть опустив оружие и пренебрежительно усмехнувшись. Курт пожал плечами. Сейчас было не время доказывать собственное бесстрашие; с другой стороны, завершить бой надлежало как можно скорее, дабы вмешаться в драку стригов в коридоре или хотя бы получить возможность узнать, что же происходит там, за стеной…

Остановившись напротив, наемник кинул оценивающий взгляд на стол между ними и, не пытаясь больше догнать противника, ударил подошвой в столешницу; тяжелый стол проехался ножками по камню, едва не вмазав Курта в стену, вслед выметнулось острие меча, а справа, не позволяя увернуться, свистнул топорик. Повторить трюк наемника недостало бы сил, и Курт, попросту упав на пол, кувыркнулся под стол, выронив меч и услышав, как над головой снова врезалось в дерево тяжелое лезвие. Развернуться в тесноте и дотянуться кинжалом было невозможно, посему он ударил, как мог – ногами под оба колена, и, когда наемник пошатнулся и отступил, не слишком ловко и споро выкарабкался из-под стола, подхватив брошенный клинок. Голова мягко закружилась, на миг подвинув мир в сторону; меч мелькнул у самого лица, и когда Курт извернулся, скользящим ударом сбив его в сторону, топорик внезапно вынырнул откуда-то снизу.

Боль ощутилась не сразу; в правом боку потеплело и намокло, а спустя миг ощутился пульсирующий жар, мгновенно рванувшийся к плечу и в спину. Отпрянув от удара в живот, Курт споткнулся, едва не полетев на пол и болезненно зашипев, лишь сейчас поняв, что одним порезом не обошлось и перебито по крайней мере одно ребро. Изворачиваться с прежней ловкостью уже не удавалось, и все чаще приходилось подставлять под удары клинок, пытаясь не встречать их прямо, а сбивать в сторону; подобраться к открытому лицу и шее наемника никак не выходило, удары по ногам тот отводил с легкостью, нападая в ответ и вынуждая отступать. Правой рукой действовать становилось все сложнее, и тот факт, что рабочей была левая, помогал слабо; при каждом движении бок прорезало болью, мешая двигаться и уклоняться.

Дальше будет хуже, понял Курт, когда, вывернувшись из-под удара, снова едва не насадил себя ребрами на топорик, и, когда ладонь наемника с зажатой в ней рукоятью меча оказалась вблизи, он не стал отступать, а шагнул вперед, впервые встретив удар впрямую, вложив в него все силы. На одно мгновение рука противника ушла в сторону, открыв путь для его кинжала, и он с размаху, без хитрых приемов, хватанул по пальцам, резанув по кости и потянув клинок на себя одним движением. Топорик вывалился на пол, на него плеснуло красным, заливая пол; наемник вскрикнул, инстинктивно прижав руку к себе и опустив меч, и Курт ударил по склонившейся на миг голове – в лицо, пропоров щеку и вонзив клинок в гортань. Полотно заскрипело о кость, засев в обезображенном лице; упершись ногой в плечо наемника, он с усилием выдернул меч, замарав пол кровью и белой россыпью выкрошенных зубов, и отступил, морщась от пронзительной боли в боку. Несколько долгих мгновений Курт стоял, не двигаясь, прижав локоть к ребрам и восстанавливая дыхание; из-за двери донесся какой-то визг, стук падающего тела, и он, развернувшись, выбежал в коридор, остановившись снова в пяти шагах от образовавшейся там потасовки.

На полу чуть в стороне лежала Хелена фон Люфтенхаймер, держась за щеку с полосой ссаженной кожи и потерянно глядя вокруг, а фон Вегерхоф, почти прижавшись спиной к стене, сдерживал напор противника, подставив полотно меча под его клинок – напор примитивный, силовой, без изысков. Стряхнув мгновенное оцепенение, Курт метнулся вперед, на миг позабыв о боли в ране; стриг качнулся назад, упершись в стену лопатками, и ударил ногой в колено, с силой оттолкнув замешкавшегося птенца прочь. Курт подскочил со спины, однако ударить не успел – Конрад перехватил его за руку, дернув вверх и едва не подняв над полом…

Когда каменная хватка внезапно разжалась, почти выронив его, он пошатнулся, навалившись в стену; Конрад отпрыгнул, точно кот, ошпаренный кипятком, так же зашипев и утробно взрыкнув, и попятился, выронив оружие и схватившись ладонью за запястье. Фон Вегерхоф сделал нерешительный шаг вперед и замер, глядя на еще больше побелевшее лицо птенца, перекошенное болью и растерянностью, не зная, как поступить, и не понимая, что происходит.

– Конрад?.. – оторопело проронила Хелена фон Люфтенхаймер; тот не ответил, осторожно отведя ладонь в сторону и взглянув на свою руку.

На бледной коже под кистью, краснея ожогом, четко пропечатался маленький крестик с широкими перекладинками и три маленьких бусины.

Курт приподнял руку, глядя на висящие на его запястье четки неверяще, едва ли с не большей растерянностью, нежели птенец Арвида. «Они намолены, аж светятся» – кажется, так сказала та лесная ведьмочка? «Ты их получил от того, кто их носил не ради красоты»…

На Конрада он перевел взгляд неспешно и торжествующе, одарив его приветливой улыбкой, и тот отступил, снова зажав ладонью руку и позабыв о выроненном оружии.

– Уходим отсюда, – тихо бросил птенец, подняв Хелену фон Люфтенхаймер с пола, все так же пятясь назад. – Уходим! – повторил он зло, когда та замялась, и Курт, развернувшись, метнулся обратно в комнату, где у тел двух наемников лежали брошенные им арбалеты.

Когда, подхватив один из них, он выбежал в коридор снова, птенцов не было, лишь фон Вегерхоф все так же стоял у стены, глядя им вслед.

– Зараза… – проронил Курт, тоже прислонившись к холодному камню, вновь начиная ощущать боль в ребрах и все сильнее одолевающее его головокружение, и стриг медленно перевел на него взгляд.

– Что это было? – выговорил фон Вегерхоф тихо, и Курт пожал плечами, упершись арбалетом в пол и согнувшись, дабы хоть чуть уменьшить болезненные ощущения в ране:

– Четки отца Юргена. Когда этот урод схватил меня за руку, они коснулись его. А говорил, что стриги распятий и святой воды не боятся.

– Я такого не говорил, я сказал, что этот вопрос сложен и… Ранен? – сам себя оборвал стриг, приблизясь, и Курт поморщился, распрямившись и заглянув в разрез куртки.

– Ребро сломано. Надеюсь, одно.

– У нас будет минута-другая, чтобы тебя перевязать, – сказал фон Вегерхоф, и Курт отмахнулся:

– Я вполне мобилен.

– Арвид отхлебнул от тебя стакана полтора, – возразил тот строго. – И сейчас кровь продолжает уходить; а ты уже бледнее смерти.

– Хорошо, – не дослушав, перебил он. – Перевяжусь. Но вначале осмотрим остальные комнаты – Арвид сказал, что она здесь. Ты все еще помнишь, для чего мы пришли?

– Вначале, – возразил фон Вегерхоф, кивнув на распахнутую дверь позади себя, – сюда. Думаю, ради этого ты задержишься.

Курт взглянул на стрига непонимающе, осторожно подступил к порогу, и, заглянув, расслабился, неторопливо пройдя в комнату и остановясь в нескольких шагах от Эберхарта фон Люфтенхаймера. Фогт сидел на широкой кровати у стены, не глядя на вошедших, упершись в колени, опустив голову на руки и закрыв ладонями лицо.

– Так-так, – произнес Курт, приблизясь. – А вот и наш радушный хозяин… Или, как я погляжу, хозяин в этом замке нынче другой?

Фогт медленно отнял руки от лица, подняв голову, и он покривился, увидев пять глубоких длинных царапин на его щеке.

– Смейтесь, майстер инквизитор, – тихо проговорил фон Люфтенхаймер, глядя в пол у своих ног. – Меня уже ничто не трогает.

– Это дочь вас так разукрасила? – уточнил Курт, и фогт закрыл глаза, словно не желая видеть вовсе мира вокруг.

– Я пытался ее остановить. Я хотел объяснить ей… пытался велеть ей не вмешиваться во все это…

– Дайте догадаюсь, – вздохнул фон Вегерхоф, остановившись на пороге, и тот вздрогнул, подняв к нему болезненный взгляд. – Она сказала «знай свое место»… или что-то в этом роде. Обыкновенно они не особенно утруждают себя подбором слов.

– Вы… – с усилием вымолвил фогт. – Вы, Александер… Когда он сказал, что и вы такой же…

– Я другой, – возразил стриг, глядя на фогта с состраданием. – А вот ваша дочь – она теперь такая же. О чем вы только думали, Эберхарт…

– О чем я думал? – вскинулся тот. – Я думал о ней! Я думал о своей жене, которая умерла в цвете лет, я думал о своей дочери, которая тоже умирала – вот о чем я думал! О том, что никто из них не заслужил такой судьбы, что божественное провидение отчего-то решило отнять у меня Хелену, а он – даровал мне ее!

– Арвид отнял ее у вас, отнял теперь уже навеки, погубив ее и вашу душу. Хотя бы теперь вы это понимаете? Пара высокомерных слов и одна пощечина – это только начало, Эберхарт, впереди вас ожидает существование, полное боли и разочарований. Она забудет очень скоро, быстрее, чем вы думаете, и о том, что вы ее отец, и о том, что сделали для нее (ведь и она полагает это благом), и о том, от чего отказались, чем пожертвовали ради спасения ее жизни. Она станет чудовищем – таким же, как он. Но вы – человек, вы не сделали того непоправимого шага, что изменил ее… К счастью, Арвид и не позволит вам его сделать.

– Он сказал…

– …что обратит и вас, – докончил стриг, и фогт запнулся, глядя на него потерянно. – Со временем. Когда вы докажете, что достойны этого… Я знаю. Так говорится всегда – это обещание позволяет заручиться преданностью надежнее, нежели деньги или что иное. Есть те, кто отдается в слуги добровольно, кому достаточно того, что они обретают – долголетия и обеспеченности, но когда подчиняется кто-то подобный вам, из нужды или под давлением, аргументы в ход идут иные. Вам обещали, что ваша дочь будет жить, что вы сами будете рядом с нею – вечно, и вечно сможете исполнять то, что делали все эти годы – заботиться о ней, оберегать… Но ей больше не нужна ваша забота. Сказать вам, Эберхарт, что в конце концов происходит со слугами вроде вас, или вы догадаетесь сами?

– Она не позволит ему убить меня… – проронил тот, и фон Вегерхоф вздохнул:

– И вы в это верите? Ваша судьба – смерть. Но до этого вы успеете стать безропотным исполнителем повелений своего хозяина, существом, лишенным воли, для вас не будет существовать собственных желаний и останется лишь один закон – его слово. Вскоре от вас можно будет слышать одно – «да, мастер». А когда вы прогорите, когда истощите запас душевных сил, он просто убьет вас, и тогда настанет конец вашей душе. Ваше спасение, Эберхарт, в конце концов, ваше личное дело, но вы собственными руками отдали им душу вашей дочери.

– И все это говорите мне вы! Вы, такое же чудовище, как и они!

– Все-таки, остатки здравого смысла еще живут в вас – вы все еще понимаете это… – отметил фон Вегерхоф, и фогт снова закрыл ладонями лицо, не глядя ни на кого. – Я не выбирал эту жизнь, – продолжил стриг тихо. – Это слабое оправдание – даже будучи таким существом, вполне можно сохранить остатки человечности – но все же это оправдание. Я через многое прошел, чтобы обрести право говорить вам то, что говорю, право упрекать вас. Я угодил в этот мир молодым повесой, а вы – вы, Эберхарт, предали то, чему отдали всю свою жизнь, чему должны были служить… предали того, кому служили. Того, кто дал вам все, что вы имеете. Вы предали все и всех, включая собственную дочь. И не говорите мне о своей правоте, не произносите речей о бессердечии Господнем; сейчас вам так плохо именно оттого, что вы понимаете – прав я. Вы погубили все вокруг себя.

– Откуда вам понять меня… – шепнул фон Люфтенхаймер тоскливо. – Вы… Откуда вам знать, что это – видеть смерть близких.

– Конечно, – едва размыкая губы, выговорил стриг. – Откуда. Ведь это не моя любимая женщина была убита несколько дней назад – убита жестоко и страшно. Откуда мне знать.

Фогт приподнял голову, попытавшись возразить, и вновь потупился.

– Вы и ваши новые приятели, фон Люфтенхаймер, – вмешался Курт, с трудом заряжая арбалет, что все еще держал в руках, – с ним и рядом не лежали. Не вам бросаться обвинениями… Я на минуту.

В коридор он вышел опасливо, оглядываясь и прислушиваясь, и, держа оружие наизготовку, добежал до комнаты с телами двоих наемников; развернувшись лицом к двери, Курт присел перед одним из них, уложив арбалет на пол, снял ремень и так же осторожно, озираясь во все стороны, возвратился назад, прихватив второй арбалет.

– Я не знал о том, что он задумал, – произнес фогт едва слышно. – Если б я только знал…

– Ничего бы не изменилось, – оборвал Курт и, передав заряженное оружие стригу, приблизился к фон Люфтенхаймеру. – Ваше слово здесь ничего не стоит, ничего не значит. Для них вы никто… А вот для меня вы – particeps criminis[716]. Я не стану оглашать вам обвинения и ваши права; вам хорошо известно и то, и другое, а у меня нет на это времени. Просто и коротко: вы арестованы. Если нам удастся выбраться живыми, вы предстанете перед судом… А теперь – быстро – пара ответов на пару вопросов. Где Арвид?

– Ушел, – тускло отозвался фогт, не попытавшись даже возразить, когда Курт развернул его, стянув ремнем руки за спиной. – Я слышал – он сказал, что выйдет за стены, дабы убедиться в том, что вы одни.

– Давно?

– Давно… наверное. Не знаю. Не заметил. Не помню…

– Последний вопрос. Адельхайда действительно еще жива?

– Да, – тускло откликнулся тот. – Она в крайней комнате. Арвид не был намерен ее убивать…

– Тогда вперед, – кивнул Курт, подняв его на ноги, и, забрав арбалет у стрига, подтолкнул фогта к двери. – Шагайте первым, фон Люфтенхаймер, и сохрани вас Господь от мысли выкинуть какую-нибудь глупость. Сегодня выдалась беспокойная ночка, и нервы у меня порядком измотаны; даже думать не хочу, что я сделаю, если ваше поведение мне не понравится. И молитесь, если вы еще помните, как это делается – молитесь, чтобы она и впрямь была жива, иначе… Ваши новые друзья вам покажутся ангелами милосердия. Это – понятно?

– Я не желал ей зла, – тихо возразил тот, покорно идя вперед. – Я никому не желал зла. Я не думал, что все так обернется.

В согбенную спину перед собой Курт взглянул молча, ничего не ответив и не обернувшись к стригу, чей тяжелый вздох прозвучал рядом. В иное время он, быть может, и пожалел этого запутавшегося старика, но сейчас от потери крови кружилась голова, при каждом движении простреливало сломанное ребро, невыносимо ныло плечо, едва не вывихнутое в стычке с первым птенцом, саднила разбитая губа, и единственным, что одолевало душу, были злость и раздражение…

* * *
– Это здесь, – вяло кивнув в сторону последней в ряду двери, проронил фогт. – Не заперто. Охраны нет.

В словах фон Люфтенхаймера Курт не усомнился – будь здесь наемники, они давно уже проявили бы себя. Распахнув дверь пинком, он втолкнул фогта внутрь, войдя следом, и стиснул пальцы на прикладе арбалета, едва удерживаясь от того, чтоб хотя бы не вмазать как следует арестованному этим прикладом, поправ все предписания и снисхождение к летам. Адельхайда лежала на убранной кровати у дальней стены комнаты; вытянутые над головой руки облегала тонкая веревка, обвиваясь вокруг изголовья, другой жгут охватывал лодыжки, уходя к столбику в ногах кровати. Лицо было бледным и изможденным, похожим на лицо умершей, однако посеревшие губы и веки закрытых глаз подрагивали, словно там, по ту сторону сна, происходило что-то невероятное и жуткое…

– Вон к той стене, – приказал Курт, пытаясь не повысить голоса. – Чтоб я вас видел.

На то, как фогт исполнит его указание, он даже не взглянул, шагнув вперед, и фон Вегерхоф удержал его за плечо:

– Стой. Прежде подойду я.

Он встал на месте, глядя на разметавшиеся по подушкам черные волосы и все так же сжимая приклад. «Сможешь ли ты»…

– Думаешь, она… – начал Курт, и стриг вскинул руку, мягко оборвав:

– Не знаю. Но лучше я.

К кровати он подошел медленно, осторожно присел рядом и повернул безвольную голову набок. Курт болезненно поджал губы, увидев засохшие кровавые пятна на плече тонкой ночной рубашки и две сизо-багровые раны на побелевшей коже.

– Сколько ж он раз, мразь… – выговорил он с усилием; фон Вегерхоф вздохнул.

– Она жива, – с заметным облегчением в голосе сообщил стриг. – И вполне человек. Просто в беспамятстве.

По бледной щеке фон Вегерхоф хлопнул ладонью осторожно, позвав Адельхайду по имени, и, не услышав ответа, легонько встряхнул, окликнув снова; дрожащие веки приоткрылись, не видящий ничего и никого вокруг взгляд на мгновение остановился на фогте, притихшем у стены, и ресницы сомкнулись снова.

– Чтоб ты, наконец, захлебнулся, тварь… – чуть слышно и охрипше пробормотала она; стриг усмехнулся.

– Еn voilà des manières, ma chérie[717], – отметил он укоризненно. – Впрочем, я всегда подозревал, что ты меня недолюбливаешь.

Адельхайда распахнула глаза, повернув голову на его голос и с трудом собирая взгляд перед собой; переведя покрасневшие глаза со стрига на Курта за его плечом, еще несколько секунд она лежала недвижимо и молча и, наконец, спросила:

– Есть способ доказать, что вы не бред?

– Ущипнуть? – предложил Курт, подойдя к кровати, и Адельхайда слабо улыбнулась в ответ, снова закрыв глаза.

Курт присел у изголовья, вынул кинжал и осторожно взрезал веревки, глубоко впившиеся в тело; кожа вокруг них местами стерлась до сукровицы, и он сжал зубы, не желая видеть даже мысленно того, как пленница пыталась вырваться – упрямо и долго…

– Где этот буйный жмудин[718]? – не открывая глаз, спросила она; фон Вегерхоф, освободив ее босые ноги, поднялся, кивнув через плечо:

– Снаружи замка. Однако это ненадолго. Понимаю, что вопрос глупый, и тем не менее – как ты?

– Тошнит, – откликнулась Адельхайда, вновь открыв глаза и с трудом севши. – И голова кружится.

– Тебе надо что-то съесть, – вздохнул стриг. – И ты сильно обезвожена.

– Там на столе должно быть какое-то питание, – слабо повела рукой она, бледно улыбнувшись. – Он пытался меня накормить. Не хотел, чтобы я отдала Богу душу прежде, чем он натешится.

– У нас немного времени, – предупредил фон Вегерхоф, подойдя к столу и скептически оглядывая что-то намертво присохшее к тарелке. Помедлив, он взял со стола кувшин с водой и возвратился к Адельхайде. – Вначале попей… В коридоре мы столкнулись с одним из птенцов, незадолго до этого убили слугу, и только что Гессе – еще двоих; он уже знает, что мы здесь. Не хочу на тебя давить, но задерживаться мы не можем.

– Я приду в себя, – отозвалась Адельхайда уверенно. – По крайней мере, идти смогу.

– Для начала надо определиться, куда, – возразил Курт, аккуратно выдернул из-под нее простыню, и, придирчиво осмотрев, надрезал край и оторвал широкую полосу. – Пройденная половина пути, по крайней мере, уже проверена. Вряд ли он успеет нагнать туда еще такую же толпу народу… К счастью, если наши сведения верны, не осталось в живых по крайней мере его личных людей, а наемники ложатся легко.

– Для начала всем надо прийти в себя, – возразил стриг, поставив кувшин на пол, и, принеся Адельхайде тарелку со стола, забрал у Курта полотняную полосу. – Повернись и подними руки… Наши дальнейшие действия будут зависеть от того, как себя будет чувствовать Адельхайда и не свалишься ли в обморок ты сам.

– Спасибо, – буркнул Курт, подставляясь разными боками и тихо шипя, когда фон Вегерхоф от души затягивал повязку.

– Вы не сможете выйти отсюда.

На фогта все обернулись, разом умолкнув, и тот повторил, не глядя ни на кого:

– Вы не выйдете. Вы разозлили его. Он вас не выпустит.

– Ну и вам свободы тоже не видать, – огрызнулся Курт раздраженно. – В любом случае. Выйдем – молите Бога о том, чтобы угодить на имперский суд, а не на суд Конгрегации. Не выйдем – вам свернет шею хозяин. Или скормит вас вашей же дочери. И поделом.

– Постой, – на мгновение оторвавшись от поглощения засохшей снеди, возразила Адельхайда, понизив голос до шепота, – послушай меня. Оба послушайте; мальчики, здесь что-то не то. Я его знаю. Я его давно знаю, знаю хорошо; это не он.

– В каком смысле? – нахмурился Курт; та кивнула:

– В прямом. Он не может так себя вести. Фон Люфтенхаймер не мог сдать замок и город кучке тварей, пусть бы они не только исцелили дочь, но и воскресили жену. Не мог отдать себя в рабство такому созданию добровольно.

– Люди меняются, – заметил фон Вегерхоф. – Случается – до неузнаваемости.

– Но не так. Александер, ты его не знаешь, как знаю я. Просто поверь: то, что мы видим и слышим – не он. При каких угодно обстоятельствах он не может говорить и думать так, это не его слова, не его воля.

Стриг помедлил, глядя на фогта пристально и долго, и, отвернувшись, неспешно затянул узел на боку Курта. Он повел плечами, глубоко вдохнул, осваиваясь с теснящей ребра повязкой, и, подобрав с пола окровавленную одежду, с трудом протиснулся в рубашку.

– Словом, – подвел итог он, – по твоему мнению, он под полным контролем Арвида? – Адельхайда молча кивнула; Курт вздохнул. – Помнится, я и сам выдвигал подобную версию, однако сейчас не вижу, отчего бы ей не быть ошибочной.

– Это можно проверить, – вновь подал голос стриг, и он обернулся, недоверчиво нахмурясь. – Я не склонен с ходу принимать ничью сторону, однако все может быть. Подумай над тем, что, проведи Адельхайда здесь неделю-другую, заверши Арвид то, что задумал – и она тоже утратила бы значительную часть своей рассудительности. А ведь ее он не намеревался привязывать к своей крови. И этого бы хватило.

– Можно проверить? – повторила Адельхайда, никак не отреагировав на его слова, и, отставив вмиг опустевшую тарелку на пол, осторожно прилегла снова. – Действительно?

– Как? – требовательно спросил Курт. – Заперев его на все те же пару недель и посмотрев, что будет?

– Нет, – коротко отозвался фон Вегерхоф и, отвернувшись, медленно приблизился к фогту; тот стоял поодаль, глядя в стену, смолкнув и упорно не замечая устремленных на него взглядов; стриг вздохнул. – Эберхарт, – окликнул он, и фогт распрямился, демонстративно отвернувшись. – Эберхарт, – повторил фон Вегерхоф настойчиво, – посмотрите-ка на меня.

Еще мгновение фон Люфтенхаймер стоял все так же неподвижно, упрямо поджав губы, и, наконец, медленно поднял глаза к собеседнику.

– Что вам еще надо от меня? – выговорил он страдальчески и внезапно осекся на полуслове, словно примерзнув к месту.

Фон Вегерхоф подступил ближе, не отрывая глаз от окаменевшего взора наместника, и опустил ладонь на его лоб, точно лекарь, желающий узнать, ушел ли жар у пациента; минуту оба они не двигались, сцепившись взглядами и словно бы даже не дыша, ставши похожими на каменное изваяние – памятник Гиппократу во дворе лазарета. Безмолвие и неподвижность тянулись невыносимо долго; наконец, фогт сипло вдохнул, задрожав всем телом, рванулся, пытаясь сбросить с себя прижавшуюся к нему ладонь, и, отшатнувшись, сполз по стене на пол, ошалело хлопая глазами.

– Эберхарт? – тихо позвал фон Вегерхоф, присев перед ним на корточки; фогт вздрогнул, встряхнув головой, точно медведь, которому угодила в ухо пчела, и вскинул взгляд, уставясь на стрига растерянно.

– Господи Иисусе, – пробормотал фон Люфтенхаймер тихо, – что это было…

– Я полагал – вы нам скажете, – заметил Курт осторожно. – Вы, правда, уже много чего наговорили, однако…

– Да-да-да… – поспешно согласился тот, и в голосе фогта проскользнул почти ужас. – Я помню. Хотя, надо признаться, помню слабо; последние месяцы словно попросту ушли куда-то – я будто и не жил. Эта тварь… Я две недели провел запертым, а он поил меня кровью – своей кровью; какая мерзость, если б вы знали…

– Знаю, – тихо откликнулся фон Вегерхоф; фогт снова мотнул головой, прикрыв глаза на мгновение, и оглядел комнату с еще большей потерянностью, словно не понимая, где он вдруг очутился.

– Пустота… – едва слышно проронил он, и в голосе, на эти мгновения словно изменившемся, снова прошла трещина; фогт рванулся, пытаясь высвободить руки, и фон Вегерхоф прижал его к стене. – Не могу, нельзя! – надрывно выкрикнул фон Люфтенхаймер, и стриг вновь притиснул ладонь к его лбу.

– На меня смотрите, Эберхарт! – приказал он жестко.

Конвульсии стихли так же внезапно; один миг фогт сидел, глядя в никуда, не говоря ни слова, и вдруг медленно, спокойно поднял взгляд к стригу. В лице этом что-то изменилось, сделав его неузнаваемым и не похожим на самое себя, и старческие губы тронула такая знакомая, вызывающая болезненный спазм в горле, усмешка…

Фон Вегерхоф отпрянул, вскочив на ноги и отступив назад, покачнувшись, точно каменный пол был корабельной палубой в бурю, и едва не опрокинулся, споткнувшись на ровном месте. С трудом удержав равновесие, стриг распрямился, отступив еще на шаг и опасливо глядя на фогта – тот молча и тяжело поднимался с пола, озираясь вокруг прежним тоскливо-враждебным взглядом.

– Не хочу повторяться, – неуверенно произнес Курт, – однако – что это было?

На пол у ног фон Вегерхофа капнуло красным; тот осторожно провел пальцами над верхней губой и, посмотрев на испачканную в крови руку, запрокинул лицо к потолку, зажав переносицу.

– Ты как? – испуганно спросила Адельхайда; стриг отмахнулся.

– Так мне и надо, – чуть севшим голосом отозвался он. – Надо было отступить. Когда он снова перехватил контроль – надо было плюнуть и сдать позиции; а я зарвался.

– И каков же diagnosis? – уточнил Курт; фон Вегерхоф опустил голову, осторожно потянув носом, и, возвратившись к кровати, присел рядом с Адельхайдой.

– Она права, – подтвердил стриг, понизив голос. – Фон Люфтенхаймер не в себе. Да, он говорит то, что мог бы говорить, если б принимал решения сам, однако я полагаю, что дело было так: Арвид запер его, держа на крови, одновременно обрабатывая словесно. Разумеется, одними психологическими изысками не обошлось и ко всему этому было добавлено прямое воздействие на сознание; учитывая же тот факт, что слуга в любом случае есть проводник воли мастера, сейчас мы имеем человека, который думает, что он думает то, что говорит. Сейчас фон Люфтенхаймер искренне полагает, что пошел на все добровольно – ради спасения жизни дочери. Но эти воспоминания не более чем внушены ему, и он был просто подчинен – в самом буквальном смысле этого слова.

– Его можно вытащить из этого состояния? – так же тихо спросила Адельхайда. – Я подразумеваю – навсегда, а не так, как сейчас?

– Если нейтрализовать Арвида. И после некоторого периода восстановления он вполне придет в себя. Наверное.

– И это безошибочно? – усомнился Курт. – Ты не мог обмануться? То, что мы сейчас видели – прорыв его сознания через контроль? Не выходка Арвида?

– Это безошибочно, – подтвердил стриг; он вздохнул:

– Жаль.

– Не поняла, – настороженно уточнила Адельхайда, и Курт пояснил, кивнув в сторону стен:

– Как я понял, через своих птенцов и слуг Арвид в некотором смысле получает о происходящем некоторую информацию. Верно?

– В некотором роде, – согласился фон Вегерхоф.

– Он знает, что мы убили всех его людей, что столкнулись с Конрадом. Что сейчас ты попытался образумить фон Люфтенхаймера, что он с нами. Так?.. Выходит, таскать его с собой по замку – все равно что пристроить себе на макушку сигнальный флажок с большой надписью «мы – тут». А таскать придется, ибо он, как выяснилось только что, даже не соучастник – он потерпевший, которого моя работа – спасать. Был бы он преступником – я с чистой совестью прибил бы его на месте, обезопасив нас и решив массу проблем. Сейчас же мы обрели суму без ремня: таскать тяжело, а бросить нельзя. Посему я говорю: жаль.

– Само добросердечие, – заметила Адельхайда с усмешкой и вздохнула, посерьезнев: – Но в одном он прав. Фон Люфтенхаймер невиновен, однако от этого не менее опасен. Мы можем сделать хоть что-то уже сейчас?

– Дать ему по черепу, – предположил Курт; она покривилась:

– И волочить с собой беспамятное тело?

– У меня идея лучше, – все так же тихо вмешался фон Вегерхоф и, кивнув на руку Курта, пояснил: – Эти четки нанесли рану Конраду. Стало быть, они имеют воздействие на тот тип стригов, с которым мы столкнулись.

– Почему?

– Сейчас не время для лекций.

– Почему? – повторил Курт упрямо. – Пока я не пойму, почему и как, действовать дальше не смогу. Я хочу знать…

– Хорошо, – оборвал стриг с заметным раздражением. – Коротко: если подобное существо уверено, что своим обращением вступает в сговор с темными силами, враждебными любой светлой силе, все артефакты, имеющие к ней отношение, являются также враждебными его сути. Можешь полагать это самовнушением, если тебе так будет проще. При этом сговор как таковой вправду может иметь место, ибо в момент обращения душа открывается, и к ней рвутся всевозможные сущности. Обращение – момент принятия решения о собственном будущем и месте в мире. Это – коротко и упрощенно; на более подробное обсуждение у нас нет времени. Для нас не важно и то, что мы имеем сейчас – реальную связь Арвида с недобрыми силами или же таковое мнение его птенцов; важно – что сила, которой служил обладатель этих четок, может им противостоять.

– Допустим. И что ты предлагаешь?

– Напоить фон Люфтенхаймера освященной водой, – серьезно сказал стриг. – И как знать, быть может, мы добьемся хоть каких-нибудь результатов.

– К примеру, убьем его.

– Это вряд ли. Он человек. К тому же, собственную душу никому добровольно не вручавший.

– В любом случае, – отмахнулся Курт, – все это пустые разговоры. Святой воды под рукой нет.

– Есть полкувшина простой воды и есть ты.

– Права не имею, – возразил он, и фон Вегерхоф пожал плечами:

– А ты и не будешь ее освящать; освятит святой Юрген. Четки работают – это мы знаем с достоверностью.

– Я даже чина не помню.

– «In nomine…» – на все случаи жизни.

– В таком случае, заняться этим должен ты – из всех присутствующих ты один имел счастье огрести на свою голову благодать Христову от Него лично.

– Однако из всех присутствующих именно тебе передал эти четки во владение новопрославленный святой. Быть может, в других руках они заупрямятся.

– Господи, ересь какая, – выдохнул Курт, прижав ладони к вискам, начавшим уже постукивать тонкой, как паутинка, болью. – Все, что я слышу, что говорю и делаю, что я вижу вокруг себя этой ночью – одна сплошная ересь.

– Время, – напомнил фон Вегерхоф настоятельно, и он вздохнул, мельком обернувшись на фогта.

– Хорошо, – отмахнулся Курт, – пусть так. Но лично я полагаю эту затею бессмысленной и на вашем месте на многое бы не надеялся.

– Ты сказал это сам, – напомнила Адельхайда укоризненно. – Упомянув о произошедшем на твоем последнем дознании, ты сказал, что сила этого человека оказалась настолько велика, что уничтожила бы не только того некроманта, но и, по твоему мнению, любое зло вокруг.

– Что тебе нужно для того, чтобы уверовать? – уже нешуточно спросил стриг. – Ты лично был знаком с таким человеком, видел такое, сейчас говоришь с тем, кто прошел через невозможное, несколько минут назад своими глазами видел эту реликвию в действии; что еще тебе нужно, инквизитор?

– Быть может, повстречаться с твоим Мастером лично.

– Если мы так и будем сидеть в этой комнате, ничего не предпринимая – вскоре встретишься.

– Сдаюсь, – кивнул Курт со вздохом. – Давайте воду. Попытаться не убудет.

– А настрой поблагочестивей? – упрекнул стриг, передав ему полупустой кувшин, и Курт, сняв четки с запястья, коротко огрызнулся:

– Отвали.

Установив кувшин на пол у своих ног, несколько секунд он сидел, не двигаясь, глядя на темные бусины в своей ладони, и вздохнул.

– Ну, словом… – неуверенно произнес Курт, наконец, – если вы там способны меня услышать, святой отец, и реально имеете силу… Беру свои слова назад. Святая вода и молитва помогают. По крайней мере, ваша. Я так до сих пор этого и не сказал, так что – спасибо, что спасли меня тогда. И… сейчас мне опять необходима ваша помощь… Ну, поехали, – оборвал он, чувствуя себя до невозможности по-дурацки, и погрузил четки в воду. – In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti[719]…

– Amen, – подсказал фон Вегерхоф, когда он замялся; Курт пожал плечами:

– Amen, – и, помедлив, вынул четки, аккуратно стряхнув капли в широкое горло кувшина. – Это было глупо, – подытожил он уверенно, вновь надев их на руку, – но это было сделано. И давайте уж закончим эту мистерию; Александер, держи его. Правы вы или нет, в любом случае – не думаю, что он просто скажет «спасибо» и выпьет.

На приблизившегося фон Вегерхофа фогт, до сего мига еще пребывающий в некоторой потерянности после краткого допроса, взглянул настороженно, попытавшись отодвинуться; стриг ухватил его за плечо, легко опрокинув на пол, и уселся рядом, упершись ему коленом в грудь и держа голову ладонью.

– Не хочу говорить избитости, однако это для вашего же блага, – вздохнул Курт, присев рядом; фон Люфтенхаймер молча рванулся, и стриг сжал ладонь сильнее. – Не вынуждайте нас вскрывать вам рот ножом, – попросил он настоятельно. – Не приведи Господь, лезвие сорвется, и я вас прикончу или повыламываю зубы… Откройте рот.

Фогт упрямо стиснул зубы, глядя на своих пленителей с ненавистью и отчаянием, и Курт пожал плечами.

– Когда вы придете в себя, я за это извинюсь, – пообещал он и, сжав кулак, одарил связанного коротким тычком под ребра.

Фон Люфтенхаймер сипло охнул, застыв, и Курт, переждав вдох, осторожно плеснул водой в раскрытый рот. Фогт задушенно булькнул, попытавшись отвернуть голову в сторону, взбрыкнул ногами, и он отодвинулся, убрав кувшин подальше от конечностей наместника, глядя на конвульсии пленника со все возрастающей настороженностью.

– Он захлебывается, – заметила Адельхайда напряженно, и стриг качнул головой, прижав фон Люфтенхаймера к полу крепче:

– Нет. Воду он проглотил. Это другое.

– Сердечный приступ? – предположил Курт; фон Вегерхоф не ответил, сдерживая содрогающееся тело уже с заметным усилием.

Фогт побелел, словно и в самом деле впав в припадок, в горле булькнуло; стриг поспешно вздернул его вверх, ухватив за шиворот и приподняв, и едва успел отодвинуться от потока дурно разящей желчи, устремившейся на пол.

– Какая мерзость, – отметил Курт, когда фон Люфтенхаймера стошнило снова; фон Вегерхоф отволок безвольно повисшее тело в сторону, аккуратно опустив на пол, и отступил на шаг назад. – Теперь возникает вопрос: где в данный момент находится выпитая им святая вода – в нем или в этой гадости?

– По твоей логике, – отозвался стриг серьезно, – после принятия Причастия не следует посещать нужник… Вода вышла, святость осталась. Сойдемся на этом.

– А осталась? – поинтересовалась Адельхайда.

– А была? – усомнился Курт, оглядывая притихшего наместника скептически. – Может, он поперхнулся просто. Бывает.

– Почему тебя до сих пор не поперли со службы? – отозвался фон Вегерхоф с искренним удивлением; он пожал плечами:

– Я уникум. Не знал?.. Так что же теперь с нашим пострадавшим? Каким он будет, когда очухается?

– Откуда мне знать, – отозвался стриг, отойдя в сторону. – Как ты понимаешь, подобных опытов я еще не ставил. Подождем. Думаю, минута у нас есть.

Вокруг фогта Курт ходил всю эту минуту, посматривая на него с подозрением; тот так и лежал на полу, глядя в стену и редко мигая, не сделав ни одной попытки подняться или заговорить. Так и не дождавшись никаких перемен в состоянии наместника, Курт присел перед ним на корточки, заглянув в неподвижные глаза, и тихо позвал:

– Фон Люфтенхаймер?

Тот не шевельнулся, не отозвался, даже не поднял взгляда, и Курт повторил настойчивей, сопроводив оклик тычком в плечо:

– Фон Люфтенхаймер! Если ты, жертва обстоятельств, сейчас же не встанешь, – присовокупил он, склонившись ближе, – я врежу тебе по почкам.

– Курт, – укоризненно произнесла Адельхайда, и он отмахнулся, поднявшись:

– Он меня не слышит. Что ж, вынужден признать, Александер, твоя идея сработала. Вода вправду освятилась и некое действие на него вправду возымела. Это хорошая новость. Но теперь фон Люфтенхаймер невменяем. Это новость плохая. Нам надо двигаться дальше, время уходит; но бросить его здесь мне теперь совесть не позволит.

– Скоро рассвет, – заметил фон Вегерхоф, приоткрыв ставню и бросив взгляд в окно. – Через час, может, даже меньше… В отличие от нас, зондергруппа, думаю, явится утром.

– Если явится вообще, – возразил Курт, – а не притащится сюда к полудню или следующему вечеру. Если я верно понял твою мысль, то – возражаю. Эти парни не станут вникать в тонкости, и, если фон Люфтенхаймер к тому времени несколько опамятуется и вновь начнет плести чушь, они вполне могут уложить его на пол со стрелой в черепе вместе с прочими… Господин наместник! – повторил он, снова наклонившись к неподвижному телу, и, ухватив фогта за шиворот, с усилием поднялся, восстановив его в вертикальное положение. Помедлив, Курт осторожно убрал руки, и тот, покачнувшись, остался стоять. – Уже неплохо… Вперед! – повысил голос он, подтолкнув пленника в спину, придержав снова, когда тот довольно резво зашагал к двери.

– Ходит, – отметила Адельхайда, осторожно вставая, зажмурилась и опустилась снова на кровать. – А я – нет, – виновато довершила она. – Простите, мальчики. Голова кружится, и сто́ит встать – все плывет.

– Все, – решительно отмахнулся стриг, со стуком захлопнув ставню. – Более тянуть нельзя. Надо двигаться. Гессе; на тебе фогт. Толкай, бей, делай что хочешь – но чтобы шел. Адельхайда; идти ты не способна, а Гессе протащит тебя шагов двадцать, не больше, посему понесу я. Но поскольку основная боевая сила также я, предупреждаю: в случае столкновения я не теряю времени на нежности и просто бросаю тебя на пол и перешагиваю.

– Переживу, – согласилась она. – Не хрустальная.

– Тогда идем, – подытожил фон Вегерхоф, легко подхватив ее на руки, и кивнул в сторону двери. – Гони фон Люфтенхаймера. Идем тем же путем, до первого этажа.

– А дальше?

– Давай-ка мы сперва дойдем, – предложил стриг. – Вперед.

– С места не сдвинусь, – возразил Курт, и тот нахмурился:

– Не понял. Наш уговор внезапно забыт?

– Пересмотрен, – уточнил он твердо. – До сих пор я исполнял все указания вслепую, ибо допускал мысль, что ты знаешь, что делаешь, и у нас все получится. Теперь я хочу знать с достоверностью, как ты намерен вывести нас из замка, в котором сейчас все стоят на ушах. Ведь у тебя есть четкий план, не так ли?

– Время, Гессе, – напомнил фон Вегерхоф, и Курт кивнул:

– Вот именно, время; посему – давай-ка без споров и кратко.

– О, Господи, – вздохнул стриг раздраженно, вновь опустив Адельхайду на кровать, и, взяв фогта за плечо, аккуратно, но настойчиво оттолкнул его в сторону. – Хорошо, – согласился фон Вегерхоф, понизив голос. – Расскажу. В самом деле, как знать, что будет дальше, и не придется ли вам уходить без меня… В любом замке есть потайной выход – на случай осады. Здесь он в кухне, за кладовой подле очага. Есть и еще один, однако он располагается в часовне – прямо напротив нас, через залу. Не вариант.

– Как ты узнал? Только не тренди мне про время, просто ответь побыстрее.

– Прежний владелец этого замка ушел на покой от дел городских и поселился здесь же, неподалеку; скончался около полугода назад. В Ульме живет бывший начальник его стражи, который тоже уже немолод и тоже оставил службу. Человеку такой должности полагается знать о подобных вещах. Этим утром я побывал в городе, через канцлера выяснил, где он живет, и поговорил с ним.

– И на основании каких полномочий ты вынудил его раскрыть такие тайны? Ты что же это – засветил Знак?

– Показал ту сторону, где нет номера, да он и не рассматривал. Лица моего он тоже не видел и не знает, кто именно его навестил.

– И обитатель Ульма, – усомнился Курт, – вдруг вот так просто при предъявлении Знака безличным кем-то не послал этого кого-то куда-то?

– Пришлось как следует припугнуть и расписать, что будет, если я ничего от него не услышу или услышу неправду. В случае вранья с его стороны я посулил ему пристальнейшее внимание Инквизиции к его персоне; благодаря шуму, который ты поднял в городе, он в моих словах не усомнился… Итак, я ответил, – нетерпеливо оборвал стриг сам себя, снова поднимая Адельхайду на руки. – А теперь бери фон Люфтенхаймера и вперед.

(обратно)

Глава 28

Коридор они миновали быстро и без помех, не повстречав никого, равно как и на галерее и лестницах. Коридор второго этажа тоже был пуст и тих.

Адельхайда время от времени оглядывалась на фогта, идущего позади, встречаясь глазами с Куртом, и он пытался ободряюще улыбаться, видя в ответ скептическую гримасу. В один из таких моментов, обернувшись назад, она вдруг зажмурилась, ткнувшись лицом в плечо фон Вегерхофа, издав приглушенное рыдание, и ее плечи судорожно задрожали. Стриг остановился.

– Что? – плохо скрывая испуг, спросил он, и когда Адельхайда подняла голову, Курт увидел, что ее душит смех.

– Видели бы мы себя со стороны… – выговорила она с усилием. – Инвалидная манипула… С Арвидом не придется драться; встретимся – он умрет со смеху…

– Вы! – со злостью осек фон Вегерхоф, когда Курт прыснул тоже, и вновь зашагал вперед. – Спокойно – оба.

– Извини… Нервы, – уже тише отозвалась Адельхайда, встряхнувшись. – Все, все. Я в норме.

Стриг не ответил, явно усомнившись в ее последних словах; Курт и сам ощущал уже усталость от этой наполненной событиями ночи. Фон Вегерхоф был прав – крови он и впрямь потерял довольно много; встреча с Арвидом уже в тюремной камере отзывалась головокружением, а после боя с двумя слугами и ранения нет-нет, да подкатывала легкая тошнота, и пол чуть съезжал в сторону. Крохотные и до противного аккуратные ранки на шее не затянулись и все еще саднили, едва не вывихнутое Марком плечо ныло, сломанное ребро, затянутое в плотную повязку, отзывалось болью, правда, уже не такой острой и пронзительной, а словно отдалившейся и приглушенной, и давно одолевающая сонливость накатывала все чаще и неотступнее. Все виденное, слышанное и пережитое этой ночью с трудом умещалось в голове, мысли теснились, суетясь и не желая останавливаться, и осмысливать происходящее сейчас Курт просто отказался, оставив сие занятие на более удобное время, если таковое наступит, для чего еще надо было воплотить план фон Вегерхофа в жизнь.

Сам стриг даже со спины выглядел хмурым, и, хотя вслух этого не было сказано, Курт понимал, что вызывало его недовольство. В комнате, где заключалась Адельхайда, они задержались слишком долго, было потрачено слишком много времени; нельзя было сказать, что потрачено впустую, но все же множество драгоценных минут ушли в никуда, дав Арвиду время возвратиться в замок, а его людям – собраться для нового встречного удара…

– А вот и они, – словно продолжив его мысль, произнес фон Вегерхоф, остановившись, и Адельхайда встрепенулась, напрягшись, готовясь, возможно, к обещанному броску на пол.

– Ты их слышишь? – почти утвердительно выговорил Курт, и тот кивнул:

– Арвида – не слышу и не ощущаю, но это не значит, что его там нет; людей – слышу. Много.

– В том смысле, что через них нам не пройти? Тебе не пройти?

– Никому не пройти, – внезапно заговорил фогт, и Курт покривил губы, бросив озлобленный взгляд на его опущенную голову.

– Господи, он снова за свое… – вытолкнул он раздраженно, и наместник рывком выпрямился.

– Помолчите, майстер инквизитор, – чуть слышно, но непреклонно потребовал фон Люфтенхаймер. – Помолчите и послушайте меня, покуда я в себе; не знаю, сколько это продлится. Если мы прошли так просто, значит, вы зачистили эту часть замка, и охраны здесь больше не осталось, а это означает, что сейчас на подходе те, кто прежде был во дворе и на стенах. Стало быть, вооружены арбалетами. Барон прав – нам не пройти, не пройти даже ему.

– А откуда мне знать, что сейчас вы действительно вменяемы, а не… – начал Курт, и стриг оборвал его:

– Уверены?

– Больше, чем в себе самом, учитывая ситуацию, – кивнул фогт, складывая слова со все большим напряжением, и, прикрыв глаза, медленно перевел дыхание. – А на месте Арвида, – с усилием прибавил он, – я выставил бы стрелков и по верхней галерее.

– Ему известно о тайных выходах из замка? – осторожно поинтересовался фон Вегерхоф, и фогт с натугой кивнул:

– Да. Узнал первым делом… – тихо выдохнул он, зажмурившись и сжав зубы, словно боясь вдохнуть невидимую мелкую пыль, повисшую в воздухе. – Господи, как тяжело. Не могу. Нет сил…

– И времени, – докончил стриг твердо. – Словом, так. Если кто-то допускает хотя бы мысль о том, что тайные выходы нам известны, именно от них нас будут отрезать. Кухня близко – вот она, и вполне логично ожидать от нас, что к ближнему ходу мы и станем прорываться. Поэтому прорываться мы будем к ходу дальнему – к часовне. Если там кто-то и есть, их должно быть меньше. Если же наш противник полагает, что мы надеялись выйти так же, как и войти, он просто перекрыл нам все выходы из донжона и подступы к внешней стене, до которой, опять же, именно из кухонной двери всего ближе. И в том, и в другом случае часовня для нас лучший вариант. Я бы сказал, единственный.

– А если впрямь арбалетчики на галерее? – усомнился Курт, и фон Вегерхоф кивнул:

– Уверен, что без «если». Они есть. Но как тебе арбалетчики в узком коридоре или за дверью?..

– Я вполне смогу пробежать залу сама, – подала голос Адельхайда, настойчиво оттолкнувшись от плеча стрига. – Слабость чуть отошла, а головокружение – мелочь; если меня возьмут за руку, мне не обязательно видеть, куда бегу.

– Поверь, в качестве груза ты менее обременительна, – возразил тот; Курт качнул головой:

– И все же мне эта мысль не по душе. На то, чтобы открыть замаскированный выход, нужно время, которого у нас в часовне не будет – нас моментально припрут к стенке.

– В часовне, – вновь через силу заговорил фогт, глядя себе под ноги, – единственная дверь. Сейчас она не заперта, но если изнутри опустить засов, держаться можно часами. Это последний оплот, и тот, кто строил замок, сделал ее крепостью.

– Я вижу, вы все еще в себе, – заметил фон Вегерхоф, и наместник болезненно сжал губы. – Бежать сами сможете?

– Со связанными руками это не слишком удобно, – отозвался он и, не ожидая ответа, кивнул: – Но освободить меня я не прошу. Никто не скажет, сколько еще мой рассудок будет при мне… Да, смогу.

– Тогда разговоры в сторону, – решительно подытожил стриг. – Я иду первым. Выходим по коридору у кладовых, через дверь в залу. Идем тихо. Если у кухни только люди, сможем просочиться. По зале бежим быстро. Бежать с моей скоростью вы не можете, а я должен видеть, все ли на месте, посему там я – замыкающий. Держимся ближе к стене – там тень, и для арбалетчиков будет меньше шансов. Первый этаж необитаем, и я надеюсь, что оттуда нам опасаться нечего, но все же смотреть в оба: несколько ниш вдоль него – это двери. Если нам удастся наш план, можно считать, что мы в относительной безопасности: близится рассвет, и наружу ни Арвид, ни Конрад за нами не сунутся. С людьми мы как-нибудь справимся. Все готовы?

– Не все, – вздохнул Курт. – Но это, боюсь, мало меняет дело. Вперед.

– Я первый, – напомнил стриг. – Потом впереди вы.

Последние ступени лестницы, выводящей на первый этаж, Курт преодолел, почти не дыша, и лишь когда до сих пор беззвучно шагавший впереди фон Люфтенхаймер тихо шаркнул подошвой, он похолодел, едва не оцепенев на месте. Возможно, некоторое временное просветление и нашло на фогта, возможно, он, наконец, начал отдавать отчет в собственных словах и деяниях, но сколько это продлится? Не возвратится ли в его разум воля хозяина именно в эти мгновения, что требуются сейчас, дабы миновать поворот коридора, за которым притаились готовые к нападению наемники? Одно слово, даже не крик, лишь шепот, неверный шаг – и вся эта вооруженная орда хлынет им наперерез. Окликнуть фон Вегерхофа, призвать его к тому, чтобы заткнуть фогта кляпом на всякий случай, уже было поздно, и дальше Курт шел, думая не столько о том, как наступить или вдохнуть, сколько о том, как при внезапной необходимости успеть броситься на идущего впереди, и сделать это тихо. Поворот фон Люфтенхаймер, однако, преодолел бесшумно, не выдав их ни звуком, вселив тем самым слабую и некрепкую надежду на то, что его относительное здравомыслие укоренилось надолго.

У двери, долженствующей открыть путь в залу, стриг остановился и, одарив Адельхайду извиняющейся полуулыбкой, перебросил ее через плечо, точно ковер, тут же посерьезнев. «Вы – вперед», – знаком напомнил он Курту и приподнял раскрытую ладонь.

Пять, четыре, три…

Когда пригнулся последний палец, сжавшийся кулак рывком опустился, дав отмашку, фон Вегерхоф ударил по двери ногой, распахнув ее настежь, и Курт сорвался с места, подтолкнув замешкавшегося фогта в спину.

Что прозвучало в донесшемся справа и сверху крике, он не разобрал, да это было и не важно – важно было то, что крик этот отозвался стальным звоном арбалетного болта, взбившего камень там, где Курт был мгновение назад. За спиной не раздался вскрик или шум падающего тела, а значит, и стриг избежал стрелы. Лишь теперь запоздало пришло в голову, что фон Вегерхоф, хоть и рассказал о тайном ходе, не уточнил, как именно и где он укрыт, и если сейчас один из летящих им вслед снарядов упокоит стрига, что, как тот сам признался, не так уж сложно, отыскать этот выход в одиночку Курт попросту не сумеет. Разве что фогт все еще сохранится в этом состоянии внезапной уравновешенности…

До раскрытой двери часовни оставалось несколько шагов, мысли были поглощены лишь тем, что происходит там, за спиной, и тем, как не попасть под бьющие вдогонку стрелы, и когда что-то с пронзительным визгом вылетело из темноты одной из ниш, Курт просто не успел увернуться. Он покатился на выложенный двухцветной плиткой пол, видя перед собою горящие глаза и распахнутый рот с двумя рядами неправдоподобно белых зубов. Оба арбалета выскользнули из разжавшихся ладоней, отлетев далеко прочь по гладкому камню; пальцы, жесткие, как веревки, вцепились в его руку, закрывшую горло, и лишь тогда он сумел осознать, что это не Арвид и не Конрад – Хелена фон Люфтенхаймер, всю эту ночь жаждавшая действий и крови. В плиту рядом с головой ударил тяжелый наконечник, оросив лицо брызгами камня, лишь чудом не угодившими в глаза, с галереи донесся испуганно-гневный окрик, и остатками разума, поглощенного страхом и злостью, осмыслилось, что стрелять в птенца своего нанимателя они не станут, не станут стрелять и в Курта, пока он укрыт ее телом.

Это снова произошло само собою, без раздумий – висящие на запястье четки Курт забрал в пальцы, как, бывает, наматывают на кулак цепь в бесчестной уличной драке, и ударил в лицо над собой, вмяв деревянные бусины в висок с такой силой, на какую только был способен. Хелена завизжала, едва не оглушив, и отпрянула, прижав ладони к лицу; Курт вскочил следом и ударил снова – снова в лицо, в другой висок, попав по скуле и оставив на бледной коже крестообразный отпечаток.

Все случившееся заняло считанные секунды – это он осознал, увидев стрига, лишь теперь оказавшегося рядом. Бросив мельком взгляд на отвалившуюся к стене Хелену фон Люфтенхаймер, Курт ухватил ее за волосы, вздернув на ноги и подхватив на руки бессознательное тело, оказавшееся неожиданно легким, точно детское.

– Вперед, – подбодрил он фогта, замершего на пороге часовни, и ввалился за ним следом, услышав, как позади облегченно выдохнула Адельхайда.

– Отличный вышел щит; неплохо придумал, – отметила она, когда фон Вегерхоф толчком плеча захлопнул дверь и вопреки обещаниям аккуратно установил свою ношу на ноги; Курт поморщился, брезгливо сбросив с рук бледное тело с исчерканным ожогами лицом, и отступил на шаг.

– Ничего я не придумывал. Случилось спонтанно. Александер, долго стриг может быть в отру́бе?

– Почем мне знать, – отозвался тот, вдвигая огромный окованный засов в петли шириной с две ладони. – На моей памяти кастета из святых четок никто не применял.

– Лучше убейте ее, пока она не пришла в себя.

Нельзя сказать, что о фогте Курт забыл, однако на этот голос обернулся с растерянностью. Фон Люфтенхаймер стоял чуть поодаль, прислонившись плечом к стене тяжело, точно пробежать довелось не несколько десятков шагов, а не менее полумили.

– Она слаба в сравнении с прочими, – продолжил наместник, глядя на неподвижное тело на полу, – однако все равно опасна.

В часовне царила почти полная темнота, две узкие бойницы с решеткой во внешней стене были закрыты толстыми ставнями, лишь слабые отсветы факелов из залы пробивались через круглый витраж под самым потолком, и невозможно было сказать, что за чувства сейчас отобразились на лице наместника. Мгновение прошло в полной тишине, нарушаемой лишь плеском воды, струящейся из стены в каменную чашу у входа.

– Это вы… о своей дочери? – наконец, уточнил Курт осторожно, и фогт распрямился.

– Это не моя дочь, – выговорил фон Люфтенхаймер четко. – Моей дочери больше нет. Это – одна из тварей, и лучше вам убить ее.

– Мы возьмем ее с собой, – возразил стриг, когда Курт с сомнением посмотрел на неподвижное тело. – Арвид ценит своих птенцов, а в нашем положении заложник не помешает.

– Слуга и стрига за вашей спиной – это не заложники, – тихо отозвался фогт, закрыв глаза и тяжело выдохнув. – Это горячий уголь в мешке с порохом.

– Однако вы, как я вижу, вполне вменяемы, – заметил фон Вегерхоф, обходя алтарь вокруг и глядя на четыре огромных золоченых подсвечника подле него. – Стало быть, все не так плохо… Гессе, свяжи ее.

– Чем?

– Найди. Адельхайда, пошарь вокруг на предмет кремня. Вам будет нужен свет.

– За алтарем, в нише, – подсказал фогт тускло, все так же не открывая глаз. – Там светильник и огниво.

– Действительно, – согласился фон Вегерхоф, присев и заглянув в указанный тайник. – Гессе, поторопись.

Курт раздраженно отмахнулся, оглядевшись. Часовня была полупуста и безыскусна.

– Мне резать на веревки алтарное покрывало? – уточнил он; стриг установил зажженный светильник на пол, приблизился решительными широкими шагами и сдернул ремень с локтей фогта.

– Держите себя в руках сами, Эберхарт, – попросил он, не дав Курту возмутиться, и тот вздохнул.

– Я стараюсь всеми силами… Поспешите. Им потребуется не слишком много времени, чтобы оказаться здесь.

На то, как стриг ворочает тело Хелены, Курт смотрел настороженно, невольно отступая все дальше назад, а когда тот взгрузил ее на плечо, возразил:

– Когда она придет в себя…

– Я успею среагировать, – оборвал фон Вегерхоф. – Она еще щенок. Не тратим больше времени; возьмись за дальний правый подсвечник, наклони в сторону алтаря и сдвинь влево. Быстрее.

Еще мгновение Курт стоял на месте, глядя на Хелену фон Люфтенхаймер и освобожденного фогта, и, наконец, развернувшись, прошагал к алтарю и взялся за указанный рычаг. Каменная тумба, задрожав, съехала в сторону, открыв узкий проход с оббитыми ступенями и вызвав мелькнувшую вскользь похвалу техническому гению стародавних строителей.

– Я первый, – отстранив его плечом, распорядился фон Вегерхоф. – Следом вы, Эберхарт. Имейте в виду, что, поскольку теперь вы свободны, в случае осложнений я церемониться не стану. Заранее приношу извинения. Адельхайда, ты в самом деле способна двигаться сама? Плохо выглядишь.

– Ну, – пожала плечами она, – я не хотела жаловаться, однако, раз уж речь о том зашла… Я обескровлена, на дворе апрель, подо мной каменный пол, а я, если вы заметили, в исподнем и босиком. Нет, – пресекла она, когда Курт начал расстегиваться. – Оставь. Это твоя единственная броня.

– Возьмите, – все так же тускло подал голос фогт, сняв свой украшенный мехами камзол, и фон Вегерхоф нетерпеливо кивнул:

– Стало быть, двигаться можешь… Итак, ты за ним. Понесешь светильник. Гессе – замыкающий. Когда войдешь, по левой стене будет рычаг – он не замаскирован, найдешь сразу. Поднимешь его. Это двинет алтарь на место и закроет за нами вход. И все: слушать меня. Говорю стоять – стоять, скажу бегом – бежать. Прикажу не дышать – умрите, но ни вдоха. Ясно?

– Веди, – кивнул Курт, и стриг, поправив лежащее на его плече тело, развернулся к ступеням.

Фон Люфтенхаймер спустился следом, придерживаясь за стену, и когда вместе с Адельхайдой в темноту ушло дрожащее облако света, Курт осторожно шагнул на ступени, погружаясь в безвестность опасливо и настороженно. Клинок он держал наизготовку, не зная, готовиться ли более к опасностям со спины, нежели с фронта, и шел полубоком, глядя во мрак и ничего не видя за пределами трех шагов. Вообще говоря, полагать, что наемники, даже взломав или взорвав дверь часовни, сумеют отыскать тайный выход, было нельзя – наверняка Арвид не раскрыл столь важную информацию даже своим птенцам, судя по тому, что Конрад в отсутствие мастера не приложил особенных усилий к тому, чтобы отрезать пленникам путь к часовне.

– Здесь все должно быть в паутине, – шепотом заметила Адельхайда. – Ведь ходом не пользовались столько лет… Или пользовались? Эберхарт, вы или Арвид входили сюда?

– Мне было ни к чему, – откликнулся фогт так же чуть различимо. – За него не поручусь. Возможно, узнав о ходах, он их опробовал.

В словах и движениях фон Люфтенхаймера все больше пробивались уверенность и хладнокровие, и Курт начинал посматривать на него с подозрением, не зная, радоваться ли уже начавшемуся исцелению и в очередной раз за свою пропитанную удивительными событиями жизнь увериться в действенности сил, чью помощь обретал уже не в первый раз, или же готовиться к стычке с наместником, чья воля на сей раз окончательно захвачена хозяином, выжидающим лишь удобного момента для нападения и столь даровито лицедействующим.

Под низким потолком среди близких стен было душно, и пламя светильника горело едва-едва, освещая лишь крохотную часть пути; кое-где пробившиеся сквозь камень длинные корни, похожие на встрепавшееся волокно, изредка задевали лицо, заставляя жмуриться, а облегающая со всех сторон тишина вскоре стала казаться громозвучным гулом, лишающим слуха…

– Стоять.

Едва слышный шепот фон Вегерхофа Курт разобрал с трудом, скорее догадавшись о том, что было сказано, когда стриг внезапно остановился, вынудив встать на месте всю их маленькую процессию. Мгновение он не двигался, и оглушительная тишина навалилась всей силой, давя крепче, чем каменные узкие стены вокруг.

– Он впереди, – коротко выговорил фон Вегерхоф, и фогт вздрогнул. – Назад. Живо.

Курт развернулся, едва не споткнувшись в темноте; светильник за его спиной бросал длинную тень, заставляя скользить по каменному полу его искаженное темное подобие. Шаги людей позади звучали громко, слишком громко, наверняка слышимые тому, чью поступь было не различить и кто приближался теперь неотвратимо, отрезав им путь к свободе и жизни.

Рычаг на стене он рванул на себя торопливо, отступив от раскрывшегося прохода; сверху доносился мерный стук, замешанный на ругани и криках, яснее прочих примет говоривший о том, что наемники все еще по ту сторону массивной укрепленной двери. Поднявшись по ступеням, Курт осторожно приблизился к ней, оценивая состояние петель и засова; в створку с грохотом ударило что-то тяжелое, донесся хруст разбитого дерева и долгое, нечленораздельное упоминание Девы Марии в непристойном окружении.

– Мы в западне, – равнодушно сказал фон Люфтенхаймер; Курт обернулся.

– Мы еще живы, – заметил он ободряюще, и фогт пожал плечами:

– Это и есть самое страшное, майстер инквизитор.

– Ну, Эберхарт, – возразила Адельхайда, быстрым, хотя и все еще неверным шагом идя вдоль стен и зажигая одну за другой многочисленные свечи. – Dum spiro, spero[720], помните?

– По крайней мере, я умру самим собой, – вздохнул тот, остановившись у чаши с водой, убегающей через каменный край в отверстие у пола. – Это уже немало.

– А я намерен выжить, – возразил Курт, отчаянно жалея об утраченных арбалетах. – Александер, как, по-твоему, если на его птенцов воздействует сила Креста – сам Арвид подвержен ей?

– Если ты надеешься на святость этого места – напрасно, – откликнулся стриг, закрыв проход за собою и сбросив тело Хелены на пол чуть в стороне от двери. – Часовня осквернена. Верно, Эберхарт? Наверняка, убив вашего капеллана, он именно это и сделал – хоть бы и par principe[721].

– Что-то они там притихли, – вмешалась Адельхайда, установив светильник в неглубокую нишу в дальней стене, и остановилась в стороне от алтаря, зябко кутаясь в фогтов камзол. – Обыкновенно это не означает ничего хорошего.

– И Конрад здесь, – тихо заметил фон Вегерхоф, медленно приблизясь к двери. – Чувствую его. Лучше отойди оттуда, Гессе…

Курт успел сделать один шаг от тяжелой створы, когда последние слова стрига потонули в звоне стекла – витраж под потолком разлетелся мелкими разноцветными брызгами, искрящимися в свете огня, и в часовню, словно вихрь пыли при порыве бури, сквозь маленькое круглое окошко влетело нечто темное, похожее на клочок темноты в мире света.

Конрад упал на пол, перекатившись через плечо и поднявшись на ноги за мгновение – за мгновение до того, как фон Вегерхоф метнулся навстречу, выдернув на ходу меч. Лицо птенца было искажено злостью – настолько человеческой, простой, понятной, привычной, что на миг забылось и то, кем является это существо, и все то, на что оно способно; этот миг Курт пребывал в готовности броситься вперед, вторгнувшись в начавшийся бой, в каковом, как показал опыт, и он все же чего-то стоит. Просторная замковая часовня – это не коридор, где не развернуться, здесь и шансов больше…

Часовня…

Сила Креста, способная противостоять этой твари…

«Часовня осквернена»; «если надеешься на святость этого места – напрасно»…

Резать на веревки алтарное покрывало…

Чаша с водой…

«Есть простая вода и есть ты»…

Алтарь уже дрожал, подвигаясь с места, когда Курт бросился к каменному престолу и сдернул тяжелое бархатное покрывало, загремев разлетевшейся по полу богослужебной утварью, мысленно принеся извинения Высокому Начальству за столь бесцеремонное обращение с Его имуществом. К каменной чаше у входа он рванул мимо дерущихся, едва не угодив под клинок кого-то из них, не успев даже заметить, чей именно; не тратя времени на то, чтобы снять четки, Курт с ходу сунул руку в воду, не задумываясь уже над тем, верит ли сам в действенность создаваемого им в этот момент оружия.

– In nomine Patris…

Алтарь уже начал открывать темную пасть прохода, когда с последним произнесенным словом Курт швырнул покрывало в чашу, прижав негнущийся ком кулаком. Не дожидаясь, пока полотно намокнет полностью, он выхватил потяжелевший бархат, заплескивая пол вокруг, и, на ходу закручивая его в неплотный жгут, бросился вперед, ударив почти наугад, не особенно заботясь о том, кого из противников заденет.

Конрад споткнулся на выпаде, выронив оружие и схватившись за лицо ладонями, и из его горла вырвался даже не крик – вой пополам с шипением; на долю мгновения Курт застыл, все еще не веря в то, на что сам же надеялся, и ударил снова – от души, с потягом, словно exsecutor, бичующий заключенного. Птенец согнулся, когда полотно угодило по ребрам, вмиг промочив сукно его одежды, и фон Вегерхоф саданул его ногой под челюсть, подбросив противника над полом и отшвырнув далеко прочь. Тот ударился о стену, повалился и остался лежать без движения, безвольный, похожий на большую тряпичную куклу; стриг метнулся вдогонку, занеся меч для удара, и внезапно отпрянул, когда у его ног глубоко в камень ударил арбалетный болт.

– Даже не помышляй об этом, – явственно прозвучал подчеркнуто спокойный голос во внезапно наступившей тишине.

Стриг замер подле лежащего на полу тела с занесенным над ним оружием, глядя на Арвида, – тот стоял еще по пояс в открывшемся проходе; в опущенной руке был зажат разряженный только что тяжелый арбалет, а в другой, поднятой, в сторону фон Вегерхофа смотрел еще один стальной наконечник.

– Прочь от него, – четко выговаривая каждое слово, приказал Арвид. – Опусти клинок и отойди. Нет, – чуть повысил голос он, когда стриг приблизил острие меча к открытому горлу Конрада; арбалет подвинулся в сторону, и Фон Вегерхоф остановил руку, когда наконечник уставился на Адельхайду. – Я попросил сделать простую вещь – три шага назад. Это стоит ее жизни?

– Смерть одного из вас стоит не одной жизни, – отозвался стриг, и Арвид поднял брови в показном изумлении:

– От тебя ли это слышу? Как меняется мир всего за несколько часов… Отойди от моего птенца, Александер. Иначе я всажу стрелу ей в живот, и она будет корчиться в предсмертных муках очень-очень долго.

Еще мгновение протянулось в безмолвии, и фон Вегерхоф, опустив руку с мечом, медленно отступил назад. Арвид неспешно поднялся на последнюю ступеньку, все так же целя в Адельхайду, и обвел взглядом собравшихся в часовне.

– Удивительная ночь, – заметил он серьезно. – Нечасто доводится провести время столь… неоднозначно. Что ж, нелегко сознаваться в собственных ошибках, но следует признать: я вас недооценил – вас обоих. Это даже в некотором смысле недурно. Приятно иметь достойных противников, это случается нечасто. Однако вы перебили моих слуг и едва не лишили всех птенцов; это уже не приятно.

– Больное самолюбие, – заметил Курт с усмешкой. – Это самая большая проблема подобных тебе тварей.

– Я редко дозволяю смертному столь долго и безнаказанно дерзить мне, – кивнул Арвид, – однако для тебя делаю исключение. Своих планов относительно тебя я не оставил, мало того, последние часы лишь утвердили меня в моем мнении. Ты возвратишься в ту камеру и следующей ночью по-иному взглянешь и на собственные слова, и на собственную жизнь. Думаю, вы сойдетесь с Конрадом. У вас много общего. И – мое предложение в силе; если, разумеется, твоя дамочка не станет делать глупостей. Тогда у нее есть шанс остаться в живых… ненадолго. Она самому тебе надоест довольно скоро, однако будет неплохим начальным опытом. А вот с тобой, – под холодной улыбкой фогт распрямился, с явственно видимым усилием заставив себя не отступить, – у нас будет отдельный разговор. За измену я караю нещадно. И не надейся – просто смерть, быстрая или долгая, тебе не грозит. Ты будешь служить верой и правдой, вот только на сей раз я не коснусь твоей памяти – все, произошедшее до сей минуты, ты будешь помнить; помнить и страдать.

Зондергруппы у замка нет – это Курт осознал внезапно и четко. Отчего бы ни задержались бравые парни в броне, что бы ни было причиной, но факт оставался фактом: они не пришли к рассвету, как рассчитывал он и, наверное, втайне надеялся даже фон Вегерхоф. Арвид, осмотрев лес вокруг стен, возвратился с дальними замыслами на будущее, возвратился спокойным и невозмутимым, не насмехаясь над затаившимися в кустах людьми, что было бы, увидь он их и пройди мимо, не похваляясь победой, что, несомненно, сделал бы, если б группу захвата ему удалось перебить. Их нет. И не будет, пока не станет слишком поздно…

– Итак, остался ты, – переместив взгляд на стрига, кивнул Арвид. – Я не упомянул в своих планах лишь тебя.

– Я так опечален, – фыркнул фон Вегерхоф, и тот коротко усмехнулся:

– А вот это верно. Без шуток. Ведь сейчас ты осознаёшь одну вещь: все, что я расписал, станет возможным лишь после твоей смерти. Заметь, я не требую ни от кого из вас отпереть дверь и впустить сюда моих людей; как полагаешь, отчего бы это?

– Ты сам скажешь, – отозвался стриг; Арвид кивнул:

– Скажу. Тут ты прав. Скажу то, что уже говорил. Помнишь? За своих птенцов бьется мастер. Я – готов на это; у той способной девочки многое впереди, а с Конрадом у нас слишком многое позади, чтобы я вот так просто дал им умереть. А готов ли ты? Есть ли для тебя твои смертные друзья то же, что для меня – мои птенцы? Решим наш спор раз и навсегда. Если победу одержишь ты – я знаю, моим не жить; если я – ты слышал, что будет с твоими смертными приятелями. Это справедливая ставка. Нечего размышлять, – заметил Арвид, чуть шевельнув арбалетом. – У тебя нет выбора. Если ты откажешься, я не стану стрелять в кого-то из них, я выстрелю в тебя. Ты не сможешь увернуться, ты знаешь, с такого расстояния не увернулся бы и я. Я нанесу рану, которая обездвижит тебя, после чего у тебя на глазах порву на части эту черноволосую куколку – медленно и очень болезненно; не говори, что тебя это не тревожит. Ты пришел за ней в мой замок, рискуя собственной жизнью, а стало быть, кое-что она для тебя значит. Но даже если я промахнусь, ничто не изменится: я просто стану убивать каждого, кто находится в этой часовне, а ты, разумеется, попытаешься мне воспрепятствовать, и драться со мною тебе так или иначе придется… Брось, Александер. Я только начал думать, что ошибался на твой счет, не заставляй меня возвращаться к прежнему мнению. Я понимаю, ты знаешь, что я сильнее, ты боишься схватки со мной, однако в том и есть жизнь – идти к цели через свой страх. Все зависит от того, насколько важна для тебя цель…

– С той стороны хода есть засада из твоих наемников? – оборвал его фон Вегерхоф, и Арвид качнул головой, улыбнувшись:

– Нет. Вы сумеете уйти, если ты победишь. Если победишь, достигнешь своей цели: спасешь наместника, душу своего смертного друга и жизнь этой красотки. И избавишь мир от трех ужасных тварей; ведь и это важно для тебя, верно? Но – насколько важно?

– Даже не думай, – тихо выговорил Курт, и фон Вегерхоф качнул головой:

– Он прав. Выбора нет.

– Нет, – повторил за ним Арвид, когда тот шагнул вперед. – Без оружия. Мы разрешим наш спор так, как это всегда совершалось среди нас: только я и только ты. Никаких клинков. И если кто-то из них встрянет в наш бой…

– Никто не вмешается, – вновь оборвал фон Вегерхоф, отбросив меч к стене, и, отстегнув ножны, отправил их следом. – Только я и только ты.

– Ты спятил, – шепнул Курт как мог тише, понимая, что и Арвид тоже слышит его. – Ты не справишься с ним один.

– Да, – согласился стриг; помедлив, неспешно поднял взгляд к небольшому Распятию над алтарем и уверенно докончил: – Но я не один.

– И последнее, – со снисходительной усмешкой добавил Арвид, обратясь к Курту. – Брось-ка сюда свое столь оригинальное оружие.

Помедлив, он смерил взглядом расстояние от себя до замершего напротив стрига и, размахнувшись, швырнул бархатный жгут, целя в лицо. Арвид отбросил прочь разряженный арбалет, перехватил покрывало, и, морщась, оглядел зажатое в руке мокрое полотно.

– Неприятно, – сообщил он доверительно. – Не моё. Однако, как видите, в отличие от моих птенцов, я способен снести и это; по крайней мере, настолько, чтобы успеть должным образом ответить, если кому-либо придет в голову, к примеру, плеснуть на меня водой из той чаши. Твой мастер будет наблюдать, Александер. Не более. – Арвид отбросил покрывало прочь, и Курт успел увидеть, что кожа его ладони покраснела, точно от прикосновения к горячей стене очага. – Все, подобное этому, приравнивается к оружию и в случае использования рушит наш договор: тогда я начинаю убивать присутствующих.

– Никакого оружия, – заметил фон Вегерхоф, и тот кивнул, разрядив второй арбалет и бросив его на алтарь.

– Не бойся, – подтвердил Арвид, отшвырнув стрелу в угол часовни, и, наклонив подсвечник, закрыл за своей спиной вход в тоннель. – Я не намерен жульничать. Это лишило бы все происходящее смысла. Надеюсь, сам ты ничего не припрятал?

– Не бойся, – повторил стриг, сделав еще два шага вперед, и Арвид сорвался с места легко, словно подхваченное ветром перо, одолев расстояние до противника одним прыжком.

От удара ладонью в грудь фон Вегерхоф отлетел к колонне, подпирающей темный потолок, кувыркнувшись на пол; Арвид остановился напротив, поведя плечами, и кивнул:

– Вот тут-то бы тебе и конец… Но это лишь одно падение; ничего не значит. Вставай. Я знаю, ты способен на большее. Я хочу увидеть, на что.

Курт шагнул вперед – безотчетно, непроизвольно, и фон Вегерхоф вскинул руку:

– Нет! – жестко велел он, поднявшись на ноги, и, встряхнув головой, повторил: – Нет. Не вмешивайся.

– Если он победит с твоей помощью, – не оборачиваясь, заметил Арвид, – он так никогда и не узнает, чего же сто́ит на самом деле… Итак, будем считать, Александер, что ничего не было, и начнем с начала.

– Будем, – согласился стриг, устремившись вперед.

Арвид уклонился легко, сделав лишь один шаг в сторону и ударив фон Вегерхофа локтем по затылку; тот вновь покатился на пол, на сей раз перевернувшись и вскочив на ноги одним не уловимым глазу движением, и стриг одобрительно кивнул:

– Уже чуть лучше… А теперь довольно игр.


Да.

Довольно игр.

Жизнь – не игра, не доска из двух цветов.

Два цвета – два пути; всегда в этой жизни есть выбор лишь из двух путей. К свету или тьме. Избавлению или погибели. Согласию или отрицанию. «Est est non non quod autem his abundantius est a malo est»[722].


Жизнь – игра.

Сумрак – время выбора. Рубеж избавления и гибели – стезя к освобождению. Грань между признанием и отрицанием – постижение. Есть просторная тропа меж двух путей. Кто не сумел понять это – обречен. Ты обречен.

Ты слаб. Ты так и не сделал выбора, так и не обрел свободы, не постиг себя самого. Теперь – поздно. Ты обречен.

Я выбрал давно. Обрел освобождение, не надеясь на него. Постижение собственной сути пришло из глубин себя.


Ты обречен. У тебя недостанет сил спорить с Судьбой. У тебя недостанет сил. Ты словно высохший лист на холодном ветру.


Folio sum similis, de quo ludunt venti[723]…

Я словно лист на ветру…


Ты обречен. Ты не можешь постичь того, чего не видишь. Тебя нет. Ты никто. Пылинка на дороге под моими ногами.


Я пылинка. Капля в огромном океане. Океан в маленькой капле. Я пылинка – крошечная пылинка, затерявшаяся в огромной Вселенной. Вселенная в одной пылинке.


Ты умрешь сегодня.


Я умру сегодня. Не спорю.

«Mundus sive vita sive mors sive praesentia sive futura omnia enim vestra sunt»[724]. Все мое.

Я уже умер. Я умер дважды. Я ждал третьей смерти давно, и если она придет с тобой – пусть так. Но мой последний путь ты пройдешь со мною вместе, ты, такая же капля, пылинка, ничто. Я готов. Готов ли ты?


Курту казалось – он готов ко всему. Казалось, что после всего увиденного и пережитого удивиться ничему уже не может, казалось – ничто уже не может изумить, потрясти, ошеломить.

Он ошибся.

Сейчас снова возвратилось то чувство, что овладело им на ночной улочке, когда он впервые увидел, что это такое – две твари в схватке. Сейчас Курт вновь переживал ощущение собственной малости и потерянности, никчемности и беспомощности, видя перед собою лишь два вихря, не различимых глазу и разуму, два силуэта в тускло освещенной часовне.

Невзирая ни на какие угрозы, несмотря ни на что, наплевав на напыщенные рассуждения Арвида и запреты фон Вегерхофа – когда начался бой, он был намерен вмешаться. Курт рассчитывал добраться до разряженного арбалета на алтаре, до отброшенного в угол болта и пришпилить к стене эту пакость, ибо вполне отдавал себе отчет в том, что клинком добьется немногого – если уж птенцы едва не вышибли из него дух, состязаться в скорости с их мастером не стоило и надеяться.

Надеяться на себя не стоило – теперь это стало ясно совершенно. Помочь он не мог ничем; вклиниться в этот бой Курт просто не успевал, не успевал даже увидеть, где и кто из поединщиков находился в прошедший только что миг и где находится сейчас. Даже то, что было видено на темной ульмской улице, не шло ни в какое сравнение с происходящим здесь и теперь; здесь и теперь он не видел ничего – лишь промельк, скольжение полумглы в дрожащем свете пламени. Алый отблеск на стенах трепетал и бился, когда удары заставляли вздрагивать прогревающийся свечами воздух; подпирающие свод колонны, казалось, содрогались и готовились вот-вот переломиться, когда в них вреза́лось отброшенное ударом тело. Единственное, что удавалось заметить четко – чаще это было тело фон Вегерхофа. Чаще именно он оказывался прижатым к стене, и мельком удавалось отметить, что щека стрига глубоко ссажена о камень, а поперек правого плеча пролегают четыре широкие рваные полосы, и там, где ему доводится замереть хоть на миг, на полу остаются крупные багровые кляксы.

Казалось, мир вокруг застыл, и движутся лишь эти двое – стремительно, словно само время. И чудилось невероятное: время для них застыло, словно оба здесь – и не здесь, словно где-то там, где они могут просто остановиться друг против друга, враг против врага, и просто говорить. Спорить. Убеждать один другого в собственном превосходстве. В собственной правоте. В собственном праве – на жизнь. На смерть.


Ты умрешь.


Я не спорю.


Ты умрешь.


Я готов. Готов ли ты?


Я буду жить – как всегда, как прежде.

Ты умрешь вместе со мной.


Я буду жить. Ты – умрешь.


Ты уйдешь вместе со мной. Я уходить не боюсь. А ты – боишься?

Ты боишься. Ты не знаешь, кто ждет тебя по ту сторону, и лишь потому так цепляешься за жизнь. Ты боишься всего, что тебе не известно. Всего, чего не можешь понять. Ты не знаешь меня. Ты не можешь понять меня. Ты не знаешь, чего ждать от меня. Ты сегодня понял, что это так, и – ты боишься. Боишься меня так же, как и всего того, что за мной. За мной твоя смерть.


Я буду жить.


Ты умрешь.

Признай это.


Я буду жить.


Ты умрешь.

Твоя стезя, твоя просторная тропа меж двух путей, окончится здесь, сегодня, сейчас. Оборвется в пропасть. Она была слишком долгой, ты торил ее слишком безоглядно – и она должна была оборваться. Ее должен был прервать кто-то рано или поздно.


Не ты.


Ты умрешь.

Смирись с этим.


Я буду жить!


Ты умрешь. Ты уже это понял. Я вижу. Я вижу тебя.


Я буду жить!


Я вижу тебя. Я вижу твою жизнь. Ту тропу, что оборвется здесь и сейчас.


Я буду жить…


Я вижу тебя. Я вижу твою смерть.

Я буду жить…


Я вижу тебя.


Я буду жить…


Ты умрешь.


Я буду жить!


Нет. Тебя не будет.


Что-то изменилось – внезапно и неуловимо; что-то пошло не так – не так, как прежде…


В сторону фон Вегерхофа, прижатого к стене, выбросилась рука; стриг отклонил голову, и сжатый кулак врезался в стену, оставив в сером камне неглубокую вмятину. Александер отшатнулся вправо, и от встречного удара в горло Арвид на миг остолбенел, хватанув воздух громко, с тяжелым хрипом. Фон Вегерхоф, не остановив руки́ на взмахе, ударил локтем в лицо, вывернулся позади, вмяв кулак в позвоночник и огласив гулкую тишину часовни явственно слышимым хрустом, и последним ударом под колени опрокинул противника на пол.

Арвид упал неловко, точно старец, потерявший опору на скользкой зимней улице, изогнув переломленную спину и сипло ловя вдох распахнутым ртом; ладони уперлись в пол, пытаясь поднять тело, зло царапнув камень, и фон Вегерхоф опустился коленом на грудь, вмяв его в точку схождения ребер. Занеся стиснутый кулак над головой противника, стриг мгновение помедлил и ударил – но не в лицо, а в пол, глубоко пронзив ногтями ладонь.

На кровь, бегущую с поднятой над ним руки, Арвид взглянул мутно, вяло попытавшись отвернуть голову, но уже не стремясь подняться.

– Этого ты хотел? – выговорил фон Вегерхоф с усилием и прижал порезанную ладонь к стиснувшимся губам, докончив севшим, охриплым шепотом: – Так пей.

Тот рванулся в сторону, вздрогнув и изогнувшись, силясь оттолкнуть его от себя; стриг надавил сильнее, едва не вмяв ему голову в пол, и поднялся, отступив на шаг от поверженного мастера. Арвид опрокинулся набок, давясь и кашляя, плюясь кровавой слюной, привстал, упираясь скользящими по камню ладонями, и упал снова, хрипя, точно загнанный конь.

– Добей, – плохо слыша самого себя, подстегнул Курт, и стриг воспрещающе вскинул ладонь.

– Нет, – отозвался он, не оборачиваясь, лишь отступив еще на один шаг от агонизирующего тела. – Пусть.

– Не дай Бог… – начал он, и фон Вегерхоф коротко оборвал:

– Не даст.

Арвид уже не двигался, лишь пальцы хватались за горло, раздирая кожу и мясо, словно пытаясь выцарапать, исторгнуть то, что жгло его изнутри; в последний раз тело его содрогнулось, и он застыл, уставясь в потолок окаменевшим невидящим взглядом…

– Арвид!

Того, как Хелена очнулась, Курт не заметил, не заметил никто, пока она с надрывным воплем не бросилась к убитому мастеру; фон Вегерхоф шагнул ей навстречу, перехватив за удерживающий ее руки ремень, та забилась, силясь вырваться, и стриг отшвырнул ее прочь, с силой ударив о стену. Она сползла на пол, оглушенно зажмурясь, и осталась сидеть, тихо всхлипывая и бормоча проклятья.

– Неужто его больше нет… – проронил фогт, ошеломленно глядя на недвижимое тело посреди часовни. – Я не могу в это поверить…

– Я, кстати, тоже, – многозначительно заметил Курт. – Ты уверен, что он не встанет?

Фон Вегерхоф, не ответив, медленно прошагал к отброшенному перед боем клинку, подобрав, возвратился к убитому и, присев перед ним на колено, с короткого замаха ударил по открытой шее.

– Не встанет, – отозвался он, наконец, бросив меч на обезглавленное тело, и тяжело поднялся, держась ладонью за раненое плечо. – Свяжите его, – посоветовал стриг, кивнув в сторону все еще беспамятного Конрада. – Этот очнется – одной оплеухой не отделаешься, а я сейчас несколько… утомлен.

– Как ты себя чувствуешь? – осторожно подала голос Адельхайда, и фон Вегерхоф болезненно поморщился, усмехнувшись:

– Parfait, mà chéri, vraiment parfait[725]… Я только что убил мастера. Чувствую себя… неоцененным. Я ожидал хотя бы одного замечания в духе «это невероятно, Александер!». И, быть может, некоторой признательности моему Мастеру за помощь.

– Я что-то не видел небесного света, нисходящего на твою голову, – возразил Курт, подбирая алтарное покрывало, и, искоса подняв взгляд к Распятию, покаянно вздохнул: – Прости уж, Господи, но придется… Я, – продолжил он, разрезая мокрый бархат на полосы, – не видел также поразившей его молнии или чего-либо в таком роде. Да, ты одолел настоящего мастера; respectus тебе за это. Знаешь, я в Кельне слышал историю об одной старушке, которая при пожаре в ее доме вытащила на улицу сундук с барахлом, который потом волокли четверо здоровых парней… Это называется status affectus[726]. Ты был зол, за твоей спиной были мы, выхода не было… Как у той старушки. А теперь помоги мне скрутить нашего птенчика, и давайте линять отсюда, пока те, за дверью, не сообразили, чем ее снести.

– Быть может, безопаснее убить его? – с сомнением заметила Адельхайда, отступив в сторону, когда стриг перевернул Конрада лицом вниз, связывая его руки полосой тяжелого полотна. – Сдержат ли его такие путы, пускай и освященные?

– Сдержат, – уверенно отозвался фон Вегерхоф, затянув узел, и приступил к ногам, закручивая на них вторую полосу. – По меньшей мере, чуть ослабят.

– В конце концов, если он станет слишком активным, мы вполне успеем насадить его на меч, – добавил Курт, – а привести потом в норму – несложно. Адельхайда, это – живой стриг, и мы будем пытаться сохранить его таковым до последнего…

– Эберхарт! – внезапно замерев, повысил голос фон Вегерхоф, распрямившись, и Курт обернулся на фогта, застыв неподвижно на месте.

Тот стоял у тела Арвида, держа в руке брошенный меч стрига, и смотрел на лезвие пристально, словно надеясь увидеть что-то, не видимое прочим, в мутной стальной глуби. Курт медленно поднялся с корточек, шагнув от связанного птенца к наместнику, и фон Люфтенхаймер попятился, крепче сжав пальцы на рукояти.

– Господин фон… Эберхарт, – осторожно произнес Курт, – отдайте мне оружие.

– Против вас я его не применю, майстер инквизитор, – отозвался тот твердо, отступив еще на шаг, и он кивнул, шагнув следом:

– Это меня и беспокоит… Отдайте. Прошу вас.

– Это обвинение в измене, – тихо выговорил фогт. – Публичный суд. Публичная казнь. Позор на весь род, от предков до потомков. Что ждет моего сына? Бесчестье, изгнание, стыд… Не хочу. Не могу. Я не уберег дочь… у меня больше нет дочери. Не уберег себя. Я хочу сберечь хотя бы имя.

– Потеряв душу? – тихо докончил фон Вегерхоф, и наместник кивнул, распрямившись:

– Тогда убейте меня вы. Скажите, что сделаете это – и я отдам вам меч. Но я не могу себе позволить предстать перед судом.

– Этого и не будет, – возразил Курт, медленно сдвинувшись еще на шаг вперед. – В этом деле вы пострадавший, Эберхарт. Вы не изменили, не предали, не замыслили заговор и не примкнули к нему. Вас не за что судить Конгрегации, и Император, поверьте, не станет; не делайте глупостей. Отдайте.

– Я слишком много знаю, – улыбнулся фон Люфтенхаймер с усилием. – Барон – агент Конгрегации, верно? Иначе вы, майстер инквизитор, не общались бы с ним так запросто. Стриг-агент. Информация не для всех. Адельхайда… Дитя мое, мне жаль, что вам выпало пережить такое… но вы весьма легко это снесли. Слишком легко. Слишком просто влились во все то, что происходило этой ночью. И как вы трое держите себя друг с другом… Ведь и вы тоже служите Конгрегации. Не говорите, что я ошибаюсь, я старик, но не слепой и не дурак.

– Именно потому ваша жизнь так важна, – подтвердил Курт, видя, как подобрался стриг, готовясь сорваться с места. – Суда над вами не будет, поверьте. И никто не намерен вас устранять, если вы намекали сейчас на подобное развитие событий. Да, теперь вам известно многое, очень многое… и это хорошо. Не будет недопонимания в будущем, когда имперским служителям доведется сотрудничать с Конгрегацией в этом городе.

– Мне нет веры, – возразил фон Люфтенхаймер, и он качнул головой:

– Император полагал иначе, когда направлял вас сюда. Вы утомлены, Эберхарт. Отсюда сомнения. Но для человека в вашем положении – взгляните на себя! – вы прекрасно владеете собой. А теперь скажите, много ли таких, как вы, в императорском окружении? И много ли найдете тех, кто готов вот так, на меч, потому что не оправдал возложенных на него надежд?.. И вы хотите лишить Императора такого подданного?

– Поверит ли он мне теперь…

– Думаю, он все мною сказанное понимает не хуже меня, – ответил Курт уверенно. – Отдайте оружие, Эберхарт, и постараемся выбраться отсюда живыми. Нам будет нужна ваша помощь, в конце концов, а не ваше бездыханное тело.

– Но почему вы полагаете, что мне можно верить, майстер инквизитор? Теперь… теперь я сам себе не верю. Откуда мне знать теперь, моя ли мысль пришла мне в голову, мои ли желания руководят мною? Я даже не знаю, надолго ли разум возвратился ко мне, и не вздумаю ли я час спустя выкинуть что-то… неподобающее. Как теперь верить себе?

– Верьте Ему, – ответил стриг просто, кивнув на Распятие за его спиной. – Я поверил однажды, и не жалею.

Фон Люфтенхаймер медленно поднял взгляд на вознесенный над алтарем крест, потемневший от времени, и тяжело выдохнул, опустив руку и бросив клинок на пол.

– Надо уходить, – вымолвил он с усилием, и Курт кивнул, приблизившись и подобрав меч:

– Вот это верно. Мы все еще внутри замка, запруженного вооруженными людьми, и они, я думаю, не оставят попыток пробиться сюда, даже узнав, что их наниматель убит. Напротив – захотят уничтожить свидетелей…

Договорить он не успел, оборвавшись на полуслове и замерев; земля под ногами внезапно содрогнулась, а из-за каменных стен донесся близкий, оглушительный взрыв. Несколько мгновений прошли в безмолвии, а потом сквозь тишину прорвались крики и явственно различимый стальной лязг.

– Это еще что такое? – проронила Адельхайда настороженно, и фон Вегерхоф облегченно перевел дыхание, прислонясь к стене и медленно сползши вдоль нее на пол.

– Ну, – отметил стриг устало, – а вот и кавалерия.

(обратно)

Глава 29

Чтобы тело не дрожало от холода, поднимающегося от земли и облегающего со всех сторон, мышцы должны быть расслаблены. Сопротивляться холоду нельзя, надо пропустить его в себя; в себя – и через себя, позабыв и думать о нем, и тогда на стылой апрельской земле можно пролежать без движения час и другой, и третий, ожидая рассвета…

Бывало и хуже. Бывала душная июльская ночь, когда комары и мошкара пытаются состязаться в количестве выпитого с теми, от кого должны защищать стальные посеребренные наручи и высокий ворот, а под промасленной кольчугой и двумя слоями кожи собственная шкура томится, словно в разогретом очаге. Тогда, сколько ни усердствуй, преешь, как свинья, и не учуять полторы дюжины разящих потом тел может только стриг, которому кто-то из сородичей отхватил нос и закупорил дыру хорошей деревянной пробкой. Пройди в такую ночь один из них рядом, в пяти шагах – и всему конец. Однако, Бог дал, подобного casus’а еще не случалось. Не случалось – до сей ночи.

Такого прежде не бывало; первое гнездо, подлежащее зачистке, пребывало в покое и беспечности, и даже людская стража не подозревала ничего, второе же, состоящее из четверых зеленых по их меркам тварей, и вовсе было застигнуто во сне. Здесь же, этой ночью, происходило нечто решительно непонятное. Бойцы, закладывавшие взрывчатый пакет под петли калитки на заднем дворе, слышали в этом самом дворе суматоху и гомон; начальник стражи орал на подчиненных, кто-то орал на начальника стражи, кто-то грозился вздернуть проверяющего посты и утопить сторожевых псов. Ради того, чтобы сообщить о непредвиденных осложнениях, парням пришлось нарушить оговоренный план действий и отослать одного назад, сюда, в этот чахлый лесок вокруг лысого вырубленного пространства у замка. Перемен в планах вот так, на ходу, Келлер не терпел. Залогом любой успешной операции является именно тщательно выверенный план, когда каждый знает свое место и свои обязанности; мелкие поправки допустимы, но все же и они нежелательны.

Однако то, что случилось около часу назад, и вовсе выходило за всякие рамки: из замка явился стриг. И вел себя так, словно подозревал наличие зондергруппы. Наверняка десятка два седых волосков на голове прибавилось за те минуты, что тварь бродила в окрестностях замка, в кустарнике в нескольких шагах от залегших бойцов. Одно Келлер понял точно – когда все закончится, надлежит помолиться о здравии и долгих летах Альфреда Хауэра: выучка не подвела, и ни один из парней себя не выдал. В эти минуты припомнилось все и пригодилось все – все, что казалось когда-то чрезмерным и лишним. Когда-то казалось, что самое важное при подобных операциях – умение быстро двигаться, точно бить, видеть темноту и слышать шаги за спиной, и на единственных двух зачистках стрижьих гнезд в истории зондергруппы именно так и было. Однако сегодня волей-неволей пришлось вспомнить, как учился умеривать дыхание, удерживать сердце от желания сорваться вскачь. Удерживать страх от стремления захватить все существо, до последнего нерва и жилки в теле. Сегодня впервые довелось применить все то, что твердил Хауэр, на практике – до сей поры не приходилось лежать лицом на колких травинках, не видя, не слыша, где тварь, не зная, смотрит ли она на тебя или уже уходит прочь. Дышать – не дыша. Заставить сердце не биться так часто. Не биться часто. Почти не биться. Заставить душу не испытываться страха, разгоняющего кровь. Преодолеть страх так же, как холод, – не противясь, пропустив его в себя; в себя – и через себя, позабыв и думать о нем. Это похоже на временное помешательство. На сумасшествие. На безумие. Ежемгновенно помнить о том, что забыл. Это похоже на ту грань меж явью и сном, когда в последний миг разумного существования осознаешь – «засыпаю». Растянутый на минуты миг.

Парни не подвели. Даже самые молодые, ни в одном деле ни разу не побывавшие, – не подвели, выдержали, сумели. Эти несколько минут были испытанием едва ли не большим, чем прошлые прямые столкновения с тварями лицом к лицу. Стриг не заметил людей. Ни одного. Пройдя в пяти шагах от них – не заметил… Существуй в зондергруппе особые награды – после этой ночи выдал бы всем, кто выживет, и прочим – посмертно.

Тварь ушла, и тут же снова явился один из взрывников. То, что парень, не знающий о явлении стрига, не столкнулся с ним, уходящим, – не иначе чудо и Господне благоволение. В замке снова затеялась суета, вот только на сей раз стража орала не друг на друга, а друг другу; судя по услышанному, внутри был кто-то сторонний, не относящийся ни к стрижьей братии, ни к охране замка и, очевидно, не являющийся приглашенным гостем наместника. И этот кто-то явно доставлял обитателям немалые неприятности.

Работать в Ульме должен был Эрнст Хоффманн – об этом было сообщено, когда группа прибыла в предместье. Однако чуть менее месяца назад пришло уточнение: вместо него расследование ведет Курт Гессе, и именно по его команде надлежит явиться в указанную им точку. Курт Гессе… Когда Молот Ведьм запросил помощь в последний раз, зондергруппа явилась лишь для того, чтобы принять уже упакованного подозреваемого. И теперь в душе шевелились нехорошие подозрения касательно личности незваного гостя в этой крепости.

В предутренней редеющей темноте даже отсюда видно было, как за стенами во дворе мечутся факельные отсветы, как бегают огоньки по внешним стенам; криков здесь не расслышать, однако и они наверняка были. Что-то происходило там, впереди, и надо было срочно решать, надлежит ли снова поменять утвержденный план, или наплевать на все и ждать рассвета, как и намеревались изначально. Выбрать меж двумя путями. «Pro» et «contra»[727]. «Contra»: уклонение от плана чревато срывами и неудачей. До рассвета еще с полчаса, а это невообразимо много, когда речь идет о тварях, и той хилой серой мути, что потихоньку расползается по небу, явно будет недостаточно для того, чтобы существенно облегчить парням задачу. «Pro»: тварь, верховодящая в этом гадюшнике, только что лично убедилась в том, что опасности извне ждать не приходится. В гнезде в эти минуты находятся люди (или человек), отвлекающие на себя часть внимания охраны. Стража едва ли не вовсе позабыла о существовании внешнего мира за стенами. Все их внимание поглощено теми (или тем), кто внутри. Фактор неожиданности усугубляется вдвойне. Conclusio[728]: планы изменяются.

Этого момента Келлер тоже не любил. С молчаливой командой к началу активного этапа операции он перешагивал Рубикон, быть может, отделяющий многих из вверенных ему людей от жизни. Этим коротким движением руки он посылал их на смерть, и тот факт, что сам он так же будет рисковать своей шеей, не делал ни меньше, ни легче лежащего на душе камня. Из всей группы лишь шестеро знали на собственной шкуре, с чем придется столкнуться – пятеро выживших еще с пражской зачистки и он сам; кое-кто из остальных присутствовал при охоте на оборотня, с которым, кстати заметить, кровососы не идут ни в какое сравнение, а прочие – молодняк, жаждущий боя с тварями, но понятия не имеющий, что это такое.

Мастер и два птенца предположительно, если верить сообщению Гессе. И новообращенная. И людская стража. Кисловато…

Взрывник отправился обратно, к калитке у заднего двора, и в душе задрожала тонкая, едва слышимая, невидимая струнка – как и всегда за минуту до начала. Тишина. Последние мгновения тишины. Слышно просыпающихся птиц. Траву вокруг. Даже, кажется, слышно, как солнце карабкается к краю небосвода, цепляясь когтями за край земли, точно кошка, лезущая на стену. Тишина…

Взрыв.

Всё.

Начали.

Кони остались далеко – их не научишь лежать неподвижно, накрывшись маскировочным полотном, не дыша и придерживая сердце, и это вырубленное поле до снесенной взрывом калитки в стене надо пробежать на своих двоих, пока четверо взрывников одни удерживают проход. Еще одна заздравная молитва о Хауэре. Промасленная кольчуга, толстая кожа, клепаная и покрытая стальными шипастыми бляхами, шлем, сапоги со стальными полосами в голенищах, оружие – если все это взгрузить на весы, наверняка потянет не меньше, чем сам тот, на кого все это нахлобучено. Но сотня-другая шагов в сравнении с тем, что пришлось вынести в альпийском лагере – уже мелочь…

Сквозь едкий пороховой дым видно – все четверо живы и даже здоровы; стража во дворе и впрямь застигнута врасплох, их не больше десятка. Прочие внутри замка – оттуда слышны ругань и перекрикивания, однако не это занимает мысли. Главное – не видно тварей. Настоящий рассвет скоро, уже скоро, до него считанные минуты, но даже если стриги уже устроились на дневку где-нибудь в подвале – не могли же они не выйти, когда началось такое в их гнезде? Не подозревая о том, кто явился к ним, пребывая в уверенности, что на устранение любого человека им не понадобится много времени – не могли они не появиться здесь…

Или могли? Возможно, этой тусклой полумглы уже достаточно, чтобы они чувствовали себя неуютно? Засели и ждут в замке? Или просто надеются на стражу? Статистику составить было некогда, и какое поведение для них обыденно, а какое ненормально – дьявол их разберет…

* * *
Лязг и голоса у внешней стены стихли довольно скоро, чему Курт не удивился – все же зондергруппа Конгрегации свой хлеб с маслом ела не зря.

Тишина, вновь воцарившаяся вокруг, установилась надолго, и в часовне по негласному уговору также соблюдалось молчание. Конрад, уже пришедший в сознание, тоже не произносил ни слова – во избежание многообразных неприятностей рот избитого птенца был забинтован широкой полосой, отрезанной от все того же алтарного покрывала; Хелена фон Люфтенхаймер сидела так же молча, тихо всхлипывая и глядя в пол.

Тишина разрушилась от грохота в дверь, однако на сей раз это не было попыткой прорваться внутрь – попросту с той стороны кто-то с силой ударил в окованное дерево кулаком.

– Святая Инквизиция! – донеслось из-за тяжелой створы. – Открыть дверь немедленно, или она будет взорвана!

Мгновение Курт колебался, прикидывая, хватит ли у наемников выдумки на такой финт, и, взяв наизготовку вновь заряженный арбалет Арвида, вывесил Знак поверх куртки и отодвинул засов, отступив на несколько шагов назад.

Дверь распахнулась от удара ногой, обнаружив на пороге троих, похожих на чудовищных ежей из детского ночного кошмара: огромные стальные шипы топорщились не только на плечах, локтях и коленях, но и на груди, и, судя по всему, на спине, и Курт от души пожалел того стрига, что пожелал бы облапить такую добычу.

– Оружие на пол, – скомандовал тот, что стоял ближе, и, шагнув вперед, на миг замер. – Гессе, – отметил он, едва заметно покривившись, и Курт приветственно кивнул.

– Келлер, – отозвался он ничуть не более любезно; шарфюрер указал на пол острием вложенной в арбалет стрелы:

– Бросьте оружие, Гессе, и отойдите к стене. И – всем присутствующим, включая вас и даму: на колени и руки на затылок. Думаю, я не должен объяснять, что сейчас – ничего личного.

– О, ну, конечно, – согласился Курт, аккуратно положив арбалет на пол, и отступил назад, медленно опустившись на пол и подняв руки. – Совершенно ничего. Как всегда.

– Сарказм не к месту, – оборвал шарфюрер, переводя взгляд с одного связанного птенца на другого, и Курт пояснил, беспечно передернув плечами:

– Стриги.

Двое за спиной Келлера шумно выдохнули, что-то пробормотав, и шарфюрер нахмурился:

– Тихо. Дюстерманн, открой ставни. Начался рассвет, – нехотя пояснил он, пока один из бойцов, осторожно обходя людей в часовне, пробирался к дальней стене, – и если сейчас никого из вас не начнет корежить – можете подняться. Но резких движений не делать. Ты, – кивнул Келлер, обратясь к Хелене фон Люфтенхаймер, сидящей против бойницы. – В сторону.

– Не могу, – распрямившись, зло откликнулась та. – Я связана.

– Значит, отползи, тварь! – повысил голос шарфюрер, не дрогнув под взглядом сверкнувших в полумраке глаз.

Ставни скрипнули, распахнувшись, и Курт прикрыл глаза, глубоко вдохнув, словно вобрав в себя пробивающийся сквозь остатки ночи солнечный свет. В эту ночь стало казаться, что тьма вечна, что миновал уже не один день, и утра не бывало и не будет никогда…

– Ну, что ж, – вздохнул Келлер, – Гессе, вы можете подняться. Прочие смогут… или не смогут после того, как вы растолкуете, что здесь происходит и кто они.

– Эберхарт фон Люфтенхаймер, – пояснил Курт, вставая и указывая на фогта, и шарфюрер кивнул:

– Соучастник.

– Потерпевший, – возразил Курт.

– Вы сообщали, что…

– Ситуация изменилась, – перебил он. – Подробности позже – наедине; вашим людям детали знать не обязательно. Далее: графиня Адельхайда фон Рихтхофен. Потерпевшая. Барон Александер фон Вегерхоф…

– Стриг! – выпалила Хелена. – Если я связана – пусть будет и он! Он такой же!

– Гессе? – поднял бровь шарфюрер, и Курт снисходительно улыбнулся:

– О, Господи… Александер, будь любезен, подойди ближе к окну. Если этого недостаточно, – продолжил он, когда стриг, выйдя в бледный световой луч, повернулся разными боками, демонстрируя себя, – можете подойти к нему, и он прикоснется к вашему серебрённому наручу. Кстати, не далее как день назад он за обе щеки уплетал говядину с чесноком.

– Он может ходить под солнцем! – не унималась Хелена. – И серебро ему не страшно! И… Он стриг!

– Беда с головой, – вздохнул Курт. – Случается при обращении.

– Да что вы, – хмуро произнес Келлер, переводя мрачный взгляд с одного задержанного на другого. – Ну, словом, так. Вы лично – свободны; можете перемещаться по замку, хотя не советовал бы.

– А я не хотел бы, – согласился Курт, – уже переместился достаточно.

– Прочие выходят в зал и сидят там под присмотром моих парней; невзирая на ваши заверения, Гессе, предупреждаю: в того, кто сделает нечто непотребное вроде попыток двинуться с места без дозволения, стреляю, не предупреждая. Дюстерманн, пару ребят сюда: пусть присмотрят за тварями… И, – продолжил шарфюрер, оглядывая фон Вегерхофа, – вам нужна помощь? Вы ранены? Весь в крови.

– Испачкался, – пояснил тот, и Келлер нахмурился:

– Плечо тоже?

– Вы еврей или араб? – поинтересовался стриг, и тот переспросил с явной растерянностью:

– Что?..

– Только эти жители пустыни, не имеющие понятия о христианском милосердии, добравшись до колодца, поят сперва мужчин и коней, а уж после женщин. Не знаю, как вы, майстер… как вас там… а я верный христианин и немецкий рыцарь, позвольте заметить, и я не намерен плакаться вашему эскулапу, когда рядом женщина, нуждающаяся в помощи. Вам это, разумеется, в голову не пришло, но это простительно, учитывая, с кем вам приходится общаться по долгу службы, а барон фон Вегерхоф еще никогда…

– Я понял вас, – болезненно поморщась, оборвал Келлер, вскинув руку. – Вам не нужна помощь. Госпожа фон Рихтхофен? Вам – нужна?

– Я не знаю… – тихо и несчастно проронила Адельхайда, и шарфюрер нетерпеливо оборвал:

– Ясно. Гессе, как вы?

– Сломано ребро, – отозвался Курт. – Пока держусь.

– У вас кровь на шее, – заметил Келлер и, не дождавшись ответа, отмахнулся: – Хорошо. Итак, люди: поднимайтесь и выходите в зал. Вы двое, – обратясь к птенцам, жгущим его взглядами, снова повысил голос он, – оставаться на месте. Без движения. Без глупостей. Или я выволочу в тот зал и вас тоже – прямо под тамошние окна.

– L’amabilité même,[729] – покривился фон Вегерхоф, выводя Адельхайду в огромный зал, уже озаренный алым, все сильней с каждым мигом разгорающимся солнцем, и шарфюрер раздраженно сжал губы, глядя на него с подозрением. – Крепитесь, mà chérie, этот кошмар не должен продлиться слишком долго. Думаю, вскоре вы сможете оказаться в более приличествующей обстановке.

– Не терпится покинуть это кошмарное место, – слабо отозвалась она. – Боже, это был ужас, просто ужас!

– Ну-ну, – успокаивающе проговорил стриг, – теперь вы в безопасности – под надзором таких славных воителей, готовых защитить вас и от меня, и от себя самой.

– Замок не обследован полностью, – пояснил Келлер, – и препроводить госпожу графиню в одну из комнат не представляется возможным.

– О, не беспокойтесь, майстер… как вас…

– …шарфюрер, – с плохо скрытой злостью оборвал тот, и фон Вегерхоф шевельнул бровью:

– Еn effet?..[730] Не беспокойтесь. Думаю, после всего, что бедняжке довелось пережить, лишние два-три часа ожидания в этой холодной зале не станут для нее особенно сильным испытанием.

– Присядьте, – сквозь плотно стиснувшиеся зубы выдавил Келлер, явно желая присовокупить к произносимым словам и другие, которых сказать не позволяли ни учтивость, ни осторожность. – И ждите. Замок вы сможете покинуть при первой же возможности.

Вероятного ответа фон Вегерхофа шарфюрер ожидать не стал, уйдя в сторону довольно поспешно, и Курт, невзирая на вечные и даже, можно сказать, традиционные трения меж oper’ами и служителями особых подразделений, проникся к бедняге искренним сочувствием. В происходящем тот понимал мало, надерзить в ответ не имел полномочий и сейчас должен был стойко выслушивать колкости в свой адрес, продолжая сохранять выдержку и спокойствие. Однако, при всем сострадании к его незавидной доле, призывать фон Вегерхофа сбавить обороты Курт не стал – благодаря его нападкам и откровенно хамскому поведению шарфюрер теперь предпочтет держаться от их общества подальше, не влезая с расспросами без нужды и даже лишний раз не заговаривая. Адельхайда добавляла масла в огонь медленно, но неизбежно влажнеющими глазами, печальным выражением лица и дрожащими губами, что свидетельствовало о желании расплакаться по первому же удобному поводу, а Келлер, судя по всему, был из породы тех воителей, что при женской истерике теряются и не представляют, как быть и куда себя деть. Фогт предпочитал сохранять благоразумное молчание, живописуя крайнее утомление и апатию.

На скамьях у огромного каменного стола, занимающего центр залы, пришлось высидеть не менее часа под надзором молчаливого хмурого зондера, чье присутствие полностью исключало прямые разговоры по делу. В сторону господина следователя, изредка перебрасывающегося с прочими присутствующими редкими и ничего не значащими фразами, тот косился долго, оглядываясь вокруг, и, наконец, сделав шаг ближе, нерешительно окликнул.

– Вы ведь Гессе, верно? – уточнил боец, когда Курт вопросительно обернулся. – Хамельн. Полгода назад.

– Все верно, – осторожно согласился он, и зондер, помявшись, кивнул в сторону часовни, понизив голос:

– Там вправду стриги? Вы в самом деле взяли двоих – живьем?

– Взял, – согласился Курт и, уловив тень зависти в глазах напротив, усмехнулся: – Не доводилось видеть еще?

– Нет, – признался боец со вздохом. – Надеялся – увижу сегодня… На что они похожи?

– На меня сейчас, – покривился он. – Того же цвета.

– Коппельдорф!

На окрик шарфюрера зондер не обернулся, только отвел взгляд, распрямившись, не повернув головы даже тогда, когда Келлер приблизился и встал рядом.

– Что ты сейчас не должен был делать? – поинтересовался шарфюрер угрюмо, и боец вздохнул.

– Разговаривать, – отозвался он кисло. – Только ведь это инквизитор, так?

– Считай – ты убит. Или хуже. Уйди с глаз моих, – тяжело отмахнулся Келлер, и Курт сочувственно вздохнул:

– Новички…

– И не говорите, – на миг словно позабыв о своей неприязни, согласился тот, глядя вслед подчиненному. – В чем умницы, а в чем… На два слова, – вновь возвратившись к прежнему настороженно-враждебному тону, кивнул шарфюрер, и Курт, поднявшись, отошел в сторону следом за ним. – Мы осмотрели замок, – продолжил Келлер хмуро, – и в связи с этим у меня появились некоторые вопросы. Где ваш помощник, к примеру? Его трупа парни не нашли.

– Типун вам на язык, Келлер. Бруно здоровехонек… надеюсь. Сейчас он на дообучении, и я в этот раз работаю один.

– И Бог с ним. Не это – главный вопрос… Что здесь происходило, Гессе? В коридорах настоящее побоище.

– Ну, не нахваливайте, – нарочито смиренно потупился Курт. – Так уж и побоище…

– Я, конечно, не следователь, – оборвал Келлер раздраженно, – однако сделать кое-какие выводы тоже могу. Большинство охранников убиты просто-напросто руками; я уже знаю, как это выглядит. На втором этаже мы обнаружили труп стрига с вырванным сердцем. Не знаю, что и думать о том факте, что у этого барона фон…

– …Вегерхофа?

– Фон Вегерхофа, – кивнул шарфюрер, – руки по локоть в крови. Полагаю, вы понимаете, Гессе, что я говорю вовсе не иносказательно. И вот тут мне на ум таки приходит обвинение, брошенное этой девчонкой.

– Вы всерьез? – снисходительно улыбнулся Курт, и тот нахмурился:

– Более чем.

– Ну, в таком случае, записывайте в подозреваемые и меня: навряд ли вы найдете на мне место, не угвазданное этой субстанцией.

– Вас никто ни в чем подобном не обвинял, против него же данное обвинение было высказано. С чего бы. А поскольку свидетельств обратного найти невозможно…

– Отчего же. Очень даже возможно, – возразил Курт, и шарфюрер умолк, глядя на него с настороженным ожиданием. – Некоторым довольно случайным образом мне удалось вывести, если так можно сказать, испытание на человечность. Я не стану тратить слова, Келлер, действие лучше любых слов. Пусть кто-то из ваших людей (или вы сами) направится в часовню, пустит кровь одному из стригов и брызнет ею хоть бы и на свой серебрённый наруч. Когда вы увидите, что произойдет, проведите ту же процедуру с кем-то, в ком вы уверены, и сравните результат.

Мгновение Келлер молчал, глядя на собеседника взыскательно и пристально, и, наконец, кивнул:

– Хорошо. Если и впрямь в этом что-то есть… Ждите здесь, – велел он, развернувшись, и быстрым, почти торопливым шагом направился к распахнутым дверям часовни.

Он возвратился спустя две минуты, и, приблизясь, приподнял левую руку с наручем, испачканным черным слизистым веществом.

– Кровь обоих дала один результат, – с легкой растерянностью произнес шарфюрер и, отняв взгляд от своего рукава, осторожно уточнил: – И так с любым?

– Можно приучить себя не бояться солнца, – кивнул Курт, – можно даже стерпеть чесночные приправы, можно со временем суметь брать серебряные монеты голыми пальцами, но кровь, Келлер, не обманешь. Вам показать, что случается с человеческой кровью, или…

– Ни к чему. Это я и без вас знаю. Давайте-ка лучше совершим логическое продолжение опыта. Надеюсь, ваш барон не станет брыкаться?

– Не позволю всякому встречному резать себя, – вздернул нос фон Вегерхоф, выслушав предъявленные ему требования. – Вы не лекарь, и что мне делать после, если вы заденете важное сухожилие? Оставаться по вашей милости увечным?

– При всем уважении, господин фон Вегерхоф, – со скрипом улыбнулся Келлер, – если вы не позволите это сделать, я разобью вам к Господней матери нос, и тогда материала для исследования будет вполне довольно. Снимите куртку, и я возьму кровь из вашей раны на плече.

– Она только перестала кровоточить, и вы хотите, чтобы я ради ваших изысканий распотрошил ее снова?.. Просто дайте мне кинжал, и я сделаю это самостоятельно. Собственным познаниям в области анатомии я доверяю несколько больше, чем вашим.

– Я не дам вам оружия, господин фон Вегерхоф, даже если стены этого замка рухнут, и в проломы хлынут дьявольские орды. Чем дольше вы упираетесь, тем более крепнут мои подозрения, и я бы советовал вам…

– Моим познаниям ты доверяешь? – оборвал его Курт, и стриг, подчеркнуто утомленно вздохнув, поднял рукав, вытянув к нему руку.

– С’est vraiment incroyable[731], – выговорил он раздраженно. – Подобных обвинений мне выслушивать еще не доводилось.

– Можете потом подать на меня в суд, – отозвался Келлер, и стриг пренебрежительно фыркнул:

– Вы смеетесь, майстер… как вас там?.. Полагаете, у меня нет более важных забот? Mon Dieu, – поморщился он, когда Курт глубоко резанул его по руке. – Ты хочешь меня убить?

– Н-да… – вынужденно произнес Келлер, глядя на растекающуюся по наручу рубиновую жидкость. – Что ж, похоже, вы человек.

– Неужели, – отозвался стриг саркастически. – Тогда, быть может, вы дадите мне что-нибудь, чем я мог бы перевязаться?

– Человек, – повторил шарфюрер, снова оттащив Курта в сторону, поглядывая на то, как стриг неловко и неумело завязывает порезанную руку. – И вы, что характерно, тоже. Не скажете, кто, в таком случае, убил того стрига столь нетрадиционным способом?

– Думаю, один из сородичей, – пожал плечами Курт. – Мне удалось услышать, что они повздорили между собою; один из них призывал на все плюнуть и уйти из замка. Судя по всему, он был слишком настойчив, и мастер решил его успокоить.

– А вы успокоили мастера, – докончил Келлер. – И еще с два десятка человек… Знаете, Гессе, часть моих парней, те, что уже знают, с чем пришлось бы иметь дело, вам благодарна. Другая часть, новички, готова вас убить. Сам я колеблюсь в выборе. Почему вообще вы здесь оказались? Зондергруппа была на подходе, зачем вы полезли сюда с этим хлыщом?

– Графиня фон Рихтхофен была похищена стригами и содержалась здесь. Ждать было нельзя, ибо время прибытия ваших парней, Келлер, оставалось неизвестным, посему я принял решение проникнуть в замок и спасти бедную женщину. Поскольку же она является невестой барона фон Вегерхофа, он также не счел возможным оставаться в стороне.

– Я настолько похож на идиота, или у меня сегодня просто такой дурацкий вид после четырех часов лежания под кустом у этих стен? – мрачно поинтересовался шарфюрер. – Эту сказку, Гессе, вы будете рассказывать горожанам, кое-кто из которых после наверняка сложит красивую балладу о доблестном рыцаре, ринувшемся спасать суженую в компании с великодушным и напрочь благочестивым инквизитором. Это не в вашем духе. Чтобы Молот Ведьм в нарушение всех предписаний, без поддержки и подготовки сунул голову в осиное гнездо ради какой-то графиньки, потому что она невеста его приятеля… Я не вчера родился. И с вашим бароном не все гладко. Он наш агент, так?

– Я этого не говорил, – возразил Курт, и Келлер тоскливо вздохнул:

– Значит, я прав. И девку наверняка пришлось спасать только ради того, чтобы он не передумал насчет своего служения; я всегда считал агентуру нашей ахилловой пяткой. От нее порой проблем больше, чем пользы… А теперь главный вопрос: что с фогтом? Каким невероятным манером он скакнул из подозреваемых в потерпевшие?

– Некоторое время он находился в подчинении у мастера, – пояснил Курт, понизив голос. – И этой сказки, Келлер, ни горожанам, ни даже вашим людям знать не надо. В идеале этого не надо было бы знать и вам самому, но у меня нет выбора, ибо вы единственный представитель Конгрегации на многие десятки миль вокруг, и мне попросту больше не от кого ожидать поддержки и содействия. Деталей раскрыть не могу. Для вас должно быть важно одно: сейчас он избавлен от влияния мастера, пребывает в своем уме, однако никто не скажет, есть ли это эффект постоянный, или же надлежит ожидать рецидивов. Посему, когда прибудем в Ульм, господин фон Люфтенхаймер должен будет пребывать в полнейшем удобстве, окруженный уважением и – охраной. При малейших странностях с его стороны вы должны звать меня. С самим фогтом обращаться при этом надо вежливо, аккуратно и бережно, даже если он кинется на вас с кулаками или оружием.

– Иными словами, если он начнет калечить моих людей, я должен отвешивать ему поклоны?

– Близко к истине.

– Так в каком качестве мне воспринимать его – как подозреваемого, свидетеля, потерпевшего?

– Как натерпевшегося свидетеля, подозреваемого в возможном покушении на самого себя. Келлер, – попытавшись сбавить тон, вздохнул Курт, – наместник – ценность, это главное, что вам надо помнить. Он в благоволении у Императора и испытывает к нему столь же сильное ответное почтение; а после этой ночи фон Люфтенхаймер станет ощущать и не меньшее уважение к Конгрегации. И благодарность. При всем благоволении к нам трона, взаимодействие с имперскими службами, сами знаете, не всегда столь гладко, как нам бы хотелось; фогт – хороший шанс это взаимодействие наладить. Человек, питающий благие чувства к Конгрегации и верно служащий Императору в таком городе… Хотите взять на себя ответственность за его утрату?

– В таком случае, не следует и доверять его мне. Надлежит препоручить заботу о наместнике тем, кто сумеет противопоставить его возможным бзикам нечто более действенное, а главное, менее вредоносное для здоровья, нежели мои способы воздействия.

– Так и будет, – кивнул Курт, – и как только мы возвратимся в Ульм, я тут же отошлю запрос на всех нужных в нашем положении специалистов, однако, поймите сами, до того минует не один день. Ничего, Келлер. Фогт человек неглупый и сам осознает ситуацию, а посему не станет впоследствии злобствовать и простит вам даже переломленный нос и вывихнутые руки. Главное, не перестарайтесь.

– Господи, – вздохнул Келлер тяжело. – Ну, положим, этот вопрос решен. А что с дамочкой и бароном?

– Графиня фон Рихтхофен может остаться в Ульме, если таково будет наше требование (а оно будет – она свидетель); ей с радостью сдадут комнаты в самых лучших гостиницах. Скрываться она не станет и на любые мои вопросы ответит. Барон и вовсе имеет собственный дом в городе, где можно будет разыскать его в любой час, кроме тех, что он посвящает делам. Об этих двоих можете не тревожиться, Келлер. Не они главная наша забота.

– Вот именно, – многозначительно согласился шарфюрер. – Стриги. Это то, на что я не рассчитывал. Такого и в голову не могло прийти – что удастся захватить кого-то из тварей живым. А уж двое…

– Девчонка не столь опасна. Она удручена смертью мастера, сбита с толку, а кроме того – обращена совсем недавно и не знает собственных сил. Проблема – тот, второй. Этот способен выкинуть фокус.

– Он связан всего лишь какой-то тряпкой…

– Это алтарное покрывало, – возразил Курт и, встретив обвиняющий взгляд, пожал плечами: – А что прикажете делать? Больше ничего под рукой не было. А покрывало перед этим было погружено в освященную воду.

– Бросьте, Гессе, – поморщился Келлер, – я не в первый раз хожу на тварей, знаю, что они такое. Никакие Распятия и прочее, тому подобное, на них не воздействует. Пробовали.

– Я был настроен столь же скептически, – кивнул Курт, – однако это помогает. Оговорюсь: возможно, не всякое Распятие и вода не из всякой церкви на это сгодятся, однако при мне есть некий артефакт, дающий силу, способную противодействовать по крайней мере тому типу стригов, с каким мы столкнулись в этот раз.

– Да что вы? И что ж это за штука?

– Помните Пильценбах полгода назад? – спросил он с усмешкой. – Помните, вы были несколько… так скажем – удивлены тем фактом, что я попросил вас быть как можно более учтивым с телом священника, что лежало в той церкви? «Пообходительней с трупом», как вы довольно своеобразно выразились. Так вот, данный труп сыграл немаловажную роль в той истории…

– Уже слышал.

– Отлично, – кивнул Курт. – Тот священник незадолго до своей смерти передал мне четки… в продолжение нашего с ним разговора… Не это важно, впрочем. Важно то, что они оказались способны оказать мне помощь этой ночью. От их прикосновения на коже стригов остаются ожоги, и вода, освященная путем их погружения, действует на тварей, как выплеснутый в лицо кипяток. Поверьте. Как вы понимаете, на шутки я сейчас настроен всего менее.

– Хотите сказать…

– Да. Разумеется, я предпочел бы хорошую цепь, однако за неимением лучшего освященные путы сдерживают стрига и даже, кажется, чуть ослабляют. Если пошарить в подвалах замка, наверняка найдется что-то вроде завалявшихся в углу кандалов, однако и упомянутые путы я бы советовал оставить.

– Сомневаюсь, однако, что у фогта в погребе завалялась также и пара гробов, а оные были бы весьма кстати – перевозить тварей ночью я не рискну, а днем мы их увезем недалеко. Разве что оставить здесь до прибытия специалистов; но это, как я понимаю, неудобно в смысле ведения расследования – все участники дела должны быть под рукой.

– Бочки, – предложил Курт. – Думаю, уж пара-другая пустых винных бочек здесь точно найдется. Они ребята худосочные; влезут.

– Однако найдется ли, куда их деть в самом городе? – усомнился Келлер. – Есть ли там должным образом снаряженная тюрьма?

– Будет.

– Через часок сможем уехать, – подытожил шарфюрер. – Для вашей дамочки отыщем какую-нибудь повозку; барон, полагаю, выдержит и в седле. Вы сами как?

– Доеду, – отмахнулся Курт. – Кстати сказать – с той стороны, в лесу, в овраге, привязаны три лошади. Это наши.

– Хорошо, – кивнул Келлер, – пошлю пару парней привести. Итак, вы, девица, барон… Еще одна повозка с тварями, шестеро людей…

– Шестеро людей? – переспросил он, не скрывая удивления. – Ваши бравые ребята смогли взять кого-то живым? Вот это самообладание… Передайте им благодарность от меня.

– Нечего; еще зазнаются. Это их работа. Итак; десятка парней в сопровождении должно хватить. Остальные останутся здесь. Замок пуст, и кто-то должен присмотреть за челядью. Как полагаете, они замешаны?

– Не думаю. Однако многие из них уже осознали, что с гостями фон Люфтенхаймера что-то нечисто, и во избежание ненужных осложнений – вы правы, их лучше держать на глазах. Как быть с ними далее, я еще и сам не знаю; надеюсь, мне скажут.

– В город въезжаем по-тихому?

– Напротив, – возразил Курт. – Знаки – на виду. Лица кирпичами. Едем центральными улицами к ратуше. Грохоча копытами и доспехами.

– Не выйдет; этот доспех умышленно создавался бесшумным. Но идею я уловил, – понимающе усмехнулся Келлер. – Нарочно ради такого случая что-нибудь придумаем… Все настолько плохо?

– Не так чтобы, однако встряхнуть этот приют вольнодумства не помешает. И еще одно замечание: не гнобить городскую стражу. Не грубить, не помыкать, не задаваться. Я положил немало сил на то, чтобы хотя бы эта часть Ульма прониклась к Конгрегации теплыми чувствами; предупредите своих. Обращаться с солдатами, как с малыми детьми. С любимыми детьми.

– А с городским советом?

– А городской совет, Келлер – это племянники вашего соседа, которого вы на дух не выносите с раннего детства. Ничто, кроме рукоприкладства, лишним не будет.

* * *
Привратные стражи, заприметив издалека короткую колонну всадников в невиданной броне, засуетились, спешно проталкивая замешкавшихся в проходе пешеходов, верховых и телеги, и, держа руки на мечах преградили путь диковинным гостям. Курт подстегнул коня, выехав вперед, и солдаты заволновались, возбужденно переговариваясь. К воротам он подъехал первым, изображая приветливое лицо, и стражи на мгновение замешкались, не зная, надлежит ли им расступиться и пропустить ведомый господином дознавателем отряд.

– Это… – наконец, вымолвил один из них, – это что ж такое, майстер Гессе? Это кто с вами?

– Зондергруппа Конгрегации, – пояснил Курт, остановясь под взглядами, направленными на его залитую кровью порезанную куртку. – Будут стеречь стрига.

– Стеречь… кого? – почти шепотом переспросил страж, сумев заговорить не сразу, и он повторил как можно беспечнее:

– Стрига. Сейчас он, обвитый освященными оковами, сидит вон в том бочонке, спрятанный от солнца.

– Штриг?.. Господи, неужто вы нашли его… А посмотреть можно? – с робкой надеждой попросил тот, и Курт вздохнул:

– Извини. Никак. Откроешь крышку – и кого я буду допрашивать? Горелый труп?

– Чего его допрашивать, – вклинился второй солдат, – прибить кровососа на месте!

– Ошибаешься, – посторонившись, чтобы пропустить зондергруппу, яростно стучащую копытами по каменной кладке у ворот, возразил Курт. – Узнать у него можно много интересного. К примеру, не имеет ли он сведений о местах сборищ его сородичей. И еще: видите вон тех шестерых? Это люди. Простые смертные. Которые служили в их личной страже.

– В их? Он был не один?

– Трое, – все так же беспечно отозвался Курт. – Прочих двоих я убил.

– Но… люди – служили штригам? – неверяще, с нескрываемой ненавистью в голосе проговорил тот. – Господи Иисусе, это ж каким надо быть ублюдком…

– Хотелось бы, – кивнул он, – узнать, где это им удалось найти толпу народу, без зазрения согласившихся на такую службу. И многое, многое еще. Ну, а кроме того – парни, думаю, то, как будет корежиться под солнцем стриг, не вы одни захотите увидеть. Давайте-ка сохраним его в относительной целости до того дня. Чем он будет здоровей и крепче – тем дольше промучается.

– Ну, это все верно, только… Ну хоть бы одним глазком…

– Знаете-ка, вот что, – решил Курт, – сперва мы устроим его в защищенном месте, обезопасим, а там будет видно.

– Мы им что – бродячие шуты с диковинками? – недовольно пробурчал шарфюрер, выслушав переложение этой беседы, и он вздохнул:

– Придется впустить пару-другую человек посмотреть на тварь, иначе по городу может поползти молва, что мы парим им мозги. Один фальшивый стриг здесь уже был, и обыватели вполне могут предположить, что Конгрегация пошла тем же путем. Учитывая отношение местного рата, я даже могу вам точно сказать, кто именно пустит и станет активно распространять сей мерзкий слух. А уж горожане подхватят его с готовностью.

– Швабы, – с отвращением выговорил Келлер, и Курт лишь невесело усмехнулся в ответ, придержав коня у поворота на широкую многолюдную улицу.

Городская жизнь пребывала в высшей точке кипения, и взгляды, обращавшиеся к едущим, Курт ощущал спиной, кожей, нервами, пытаясь вообразить, как их процессия выглядит со стороны. Келлер, весь вид которого свидетельствовал о его начальственном положении, и он сам, в крови с головы до сапог, во главе небольшой, но внушительной группы из десяти всадников в одинаковой броне, пугающей даже видавших виды ульмцев. Вывешенные открыто Знаки с отличающим их от прочих служителей Конгрегации изображением Георгия Победоносца, покровителя бойцов зондергруппы, сияли на ярком весеннем солнце, как хорошо наточенный топор палача.

Адельхайда, уснувшая в пути на одной из телег, одетая в платье, найденное в гардеробе Хелены фон Люфтенхаймер, завернутая в одеяло темно-синего цвета и оттого кажущаяся мертвенно-бледной, притягивала взгляды заинтересованно-испуганные, на фон Вегерхофа же, залитого уже засохшей кровью еще гуще, чем майстер инквизитор, глазели изумленно и непонимающе. Вторая телега с огромными бочонками, накрытыми от солнца, и вереница из шести плененных наемников, похожих в своей связке на угнанных рабов, под охраной двух бойцов влачились позади.

Стриг разминулся с зондергруппой, увезя с собой и все еще спящую Адельхайду, заверив майстера шарфюрера, что ни помощь, ни охрана не требуется, и засвидетельствовав от собственного имени и от имени госпожи графини, что покидать пределов Ульма никто из них не станет, что следующим утром он будет готов принять майстера инквизитора или любого служителя Конгрегации в собственном доме, если таково будет их желание, а госпожа графиня наверняка займет прежние комнаты на втором этаже «Моргенрота». Уже уезжая, фон Вегерхоф высказал надежду на то, что отчет о произошедшем и приглашение специалистам явиться в Ульм руководство Конгрегации получит скорейшим образом. Келлер пропустил это сообщение мимо ушей, для которых оно, собственно, и не предназначалось.

Во всем пути до ратуши шарфюрер сохранял мрачное молчание, блюдя рекомендованный Куртом образ и, судя по всему, не прикидываясь – по сторонам он поглядывал с неподдельным пренебрежением и враждебностью, граничащей с презрением, каковое выражение лица лишь обострилось, когда мимо, подрагивая в такт шагам, протрусило тело кого-то из ратманов, несомое пыхтящими слугами.

– Добро пожаловать в обитель самостийности, – усмехнулся Курт, спешиваясь у ступеней ратуши, и шарфюрер тоже медленно спустился с седла, оглядывая внушительное здание. – Главное, – посерьезнел он, – не теряйте выдержки. Это будет сложно; здешний совет, мягко говоря, зарвался вдали от крепкой руки. Нам надо освободить здание. Долой из ратуши всех, от бюргермайстеров до метельщиков.

– А стража?

– Стража поможет, – заверил Курт убежденно. – Думаю, кое-кто из них даже будет вам благодарен по гроб жизни, если вы прикажете спустить с лестницы пару ратманов.

Келлер промолчал, скептически покривившись и с трудом скрыв удивление, когда оба стража, оберегающие порядок на первом этаже, выказали немедленную готовность к любому сотрудничеству, лишь узнав о причине возникшего переполоха.

Ощущать за своим плечом пятерку бронированных парней со Знаками было приятно, как никогда – мелкие служители разбегались, как тараканы, при первом же слове, не пытаясь вступать в пререкания, и лишь канцлер, уходя, недовольно вздохнул и попенял майстеру инквизитору на столь несвоевременное прерывание напряженного рабочего дня.

На второй этаж Курт поднялся, даже не пытаясь сдерживать злорадство, и, когда в коридор выглянуло знакомое толстое лицо, взволнованное шумом и беготней, одарил его обладателя приветливой улыбкой.

– Штюбинг, – констатировал он, когда ратман застыл посреди коридора. – Как удачно, что вы на месте.

– Что это тут происходит, юноша? – выговорил тот, глядя из-под нахмуренных бровей на бойцов зондергруппы и пару ульмских стражей за спиной Курта. – Ваше поведение начинает переходить все допустимые границы.

– Вы никогда еще не видели меня переходящим допустимые границы, к вашему счастью, – возразил Курт, кивнув стражам. – Заприте его в этой комнате. Он мне понадобится через некоторое время.

– Что?!. – выдавил ратман оторопело и возмущенно, отступив на шаг назад. – Да какое право вы имеете отдавать подобные приказы!..

– Право, данное мне Святой Инквизицией, – отозвался он, махнув рукой, и солдаты нерешительно выступили вперед.

– Вы, двое! – зло вытолкнул Штюбинг, снова попятившись. – Вам платит город! Вам платит рат! Вы не можете исполнять чьи бы то ни было приказы, кроме приказов рата! Только подойдите – и можете не являться на службу завтра поутру!

– Завтра утром? Не явимся – не наша смена, – пожал плечами один из солдат, подступив ближе. – Будьте любезны, господин Штюбинг. В комнату.

– Руки прочь! – повысил голос ратман, когда страж взял его за локоть. – Не смей, или следующую неделю до своего повешения ты проведешь в тюремной камере!

– В данный момент, – заметил Курт, – стража этого города перешла в ведение Святой Инквизиции. Посему сейчас, Штюбинг, я услышал угрозу в адрес Конгрегации. Напомнить вам, чем это карается?.. В комнату, сукин сын, или я лично вгоню тебя туда хорошим пинком!

– Вы… – выдавил тот, побледнев, – вы… Вы еще за это ответите. Я затащу вас в суд, юноша, и там мы поговорим снова – уже иначе!

– Ну, конечно, – благодушно согласился он, закрывая за ратманом дверь, и обернулся к солдатам, нервно топчущимся у порога. – Он будет говорить еще много чего, – пояснил Курт успокаивающе. – Не слушайте. Сейчас его слово силы не имеет.

– А к чему он вам, майстер Гессе? – нерешительно поинтересовался один из стражей. – Он замешан в этом?

– Нет-нет, не совсем. Помните подложного стрига – того, с кладбища?.. Его рук дело. Теперь, когда настоящий стриг найден, мне найдется, о чем с ним побеседовать. Но чуть позже. Пока же я попрошу вас стоять у этой двери и не выпускать его наружу. Он будет продолжать давить, грозить, плеваться ядом; пусть. Поверьте, с его стороны вам опасаться нечего.

– А если он просто попытается уйти?

– Под мою ответственность: дозволяю заломить руки и водворить обратно. Можете привязать его к стулу, если придется.

– Хорошо, – согласился страж, не скрывая удовлетворения. – Не волнуйтесь, майстер Гессе. Никуда не денется.

– Для чего он вам, в самом деле? – тихо спросил Келлер, пока они вновь спускались вниз. – Если он соучастник…

– Нет, не соучастник, – отозвался Курт, – однако отношение к делу имеет. Можете считать, что это с моей стороны маленькое использование служебного положения в личных целях.

– Не думаю, что предписания позволяют мне вам в этом содействовать, – заметил шарфюрер и, когда Курт раздраженно поморщился, беззаботно пожал плечами: – Однако я ведь и не содействую. Это местная стража с вами заодно, а я что? я просто стою в сторонке. Что у нас на очереди?

– Благоустроенные комнаты для наших постояльцев, – отозвался Курт, сворачивая к выходу. – За мной. В этом вам посодействовать придется.

Келлер, не ответив, лишь вновь передернул плечами, кивнув молчаливым бойцам, и направился следом.

Здание тюрьмы, одноэтажная постройка с подвальными камерами и комнатами для стражи, стояло чуть в стороне. Охрана удивленно остолбенела при виде майстера инквизитора с эскортом.

– Сколько камер в рабочем состоянии? – поинтересовался Курт с ходу, ответив на растерянные приветствия, и солдаты, замявшись, переглянулись.

– Да все… – пробормотал один, неопределенно поведя рукой вниз.

– Заняты?

– Почти все…

– Кем?

– Ну, как… Пара должников… Несколько воришек – изловили сегодня на торгу… Один нищеброд – пытался клянчить у самых ворот без должного разрешения; его наши же убогие и побили, так и они тоже здесь, за драку. Четверо. Еще один – за грабеж… Всё.

– Всех вон, – распорядился Курт. – До единого.

– То есть… – страж запнулся, нахмурясь, и докончил с усилием: – То есть как это – вон? Без суда?

– Absolvo ad culpam[732], – приговорил Курт и повторил твердо и настойчиво: – Вон. Всех. Мне нужна пустая тюрьма. И еще одно: камеры для особо опасных преступников здесь есть? С цепями и глухой дверью?

– Да… – все еще потерянно проронил страж, переглянувшись с товарищем. – Да они все так устроены, просто не пользуемся кандалами – и все…

– Отлично. Надеюсь, еще не проржавели.

– Господи, что случилось-то? – не выдержал тот, нервно дернув рукой в сторону Келлера за его спиной. – Кто это с вами, майстер Гессе? Что происходит? Ради кого вот так вот всю каталажку опустошать? Вы, часом, не рат пересажать задумали?

– Нет, – вскользь усмехнулся Курт, – хотя искушение, не скрою, велико… Тюрьма опустошается ради одного заключенного. Очень опасного и могущего угрожать всем присутствующим, а преступления этих людей не настолько велики, чтобы желать им такой смерти.

– Такой смер… Матерь Божья… – шепотом вымолвил солдат. – Неужто вы его живьем взяли…

– Ведь я говорил, что возьму, – кивнул Курт, ощущая на себе неверяще-восхищенные взгляды. – А теперь я хочу, чтобы он дожил до того утра, когда сможет полюбоваться рассветом, а горожане – им самим. Гоните всех из камер в шею. Полагаю, никто не станет особенно этому противиться.

– Уж я думаю, – серьезно согласился страж, с готовностью развернувшись к лестнице, ведущей вниз.

Магистратское обиталище опустело через полчаса; в здании ратуши царила непривычная для этого времени гулкая тишина, нарушаемая лишь тихими шагами бойцов зондергруппы, темница обезлюдела и того скорее. Солдат Курт изгнал также, напирая, дабы изгладить явную обиду во взглядах, на соображения их же безопасности, позволив остаться лишь тем двоим, что стерегли строптивого ратмана.

Вместилища с плененными стригами растащили в две камеры в разных оконечностях тюремного коридора, приковав обоих к стенам. Хелена фон Люфтенхаймер была помещена в самую дальнюю камеру, откуда не было бы слышно ее крика, буде ей придет в голову привлечь к себе внимание: во избежание ненужных толков и урона репутации имперского наместника его дочь было постановлено поминать погибшей. Растолкав по камерам наемников Арвида, Келлер разбил своих бойцов на группы, установив каждому время его смены в беспрерывной охране арестованных, и довольно решительно указал Курту на дверь.

– Идите, Гессе, – настойчиво порекомендовал шарфюрер. – Вам надо прилечь, на вас лица нет. Можете не говорить, но я вижу, понимаю: вам от одного из них досталось, и не только по физиономии. У вас ворот в крови; я знаю, что это значит. И рана в боку. В вас крови наверняка осталось меньше, чем в дохлой мыши.

– Согласен, – не стал спорить Курт, – и обязательно последую вашему совету, но сперва закончу свое личное дело. Я ждал этого часа давно, и сейчас никак не могу отказать себе в удовольствии.

Шарфюрер ответил недовольным взглядом, однако вслух не возразил, лишь вздохнув, когда у камеры с Конрадом появились два стража, ведущие с собою задержанного ратмана, извергающего проклятья с утроенной силой.

– Какого черта, в конце концов! – возвысил голос он, косясь на молчаливых стальных ежей по обе стороны от двери. – По какому праву… По какому обвинению вы задумали запереть меня тут? Это произвол!

– Запирать вас я не намерен, – оборвал Курт, – хотя и стоило бы. Вы сможете уйти через минуту, Штюбинг, после того, как я кое-что покажу вам. Прошу сюда, – пригласил он, отпирая дверь в камеру. – Вам это будет интересно.

Ратман медленно шагнул вперед, остановившись у порога и настороженно косясь на майстера инквизитора, и тот ободряюще улыбнулся, настойчиво кивнув в сторону двери:

– Смелей. Поверьте, такого вам видеть еще не доводилось.

Штюбинг подошел ближе, заглянув в приоткрытую дверь, Курт пихнул его в плечо, втолкнув внутрь камеры, и, закрыв створку, привалился к ней спиной. Мгновение царила тишина, потом звякнула цепь, и в доски с той стороны яростно забарабанили.

– Гессе… – остерегающе выговорил шарфюрер; он отмахнулся. – Это уж слишком. Если, не приведи Господь, тварь сорвется…

– Но ведь вы проверили оковы перед тем, как доверить им удержание такого существа?.. Вот видите. Будем считать это испытанием их на прочность.

– Откройте немедленно! – на пределе истерики донеслось из-за двери, и Курт нехотя отступил в сторону.

Штюбинг вывалился в коридор, похожий на беглеца из дома призрения для невменяемых, встрепанный и бледный; губы дрожали, пытаясь сложить какие-то слова, мельтешащие в его разуме, но никак не могущие попасть на язык.

– В чем дело, господин ратман? – с неподдельным удивлением уточнил Курт. – Вас так устрашил мой мифический стриг?

– Вы… – сумел, наконец, выдавить тот. – Вы… подвергли мою жизнь опасности!

– Отчего б это, – возразил он. – Стриг в Ульме – не более чем плод моего воображения, разве нет? Давайте-ка вы войдете еще раз, дабы убедиться в этом.

– Только посмейте! – взвизгнул ратман, отскочив назад.

– Id est, – подытожил Курт неспешно, – вы хотите сказать, что там, прикованный к стене, стоит настоящий, не поддельный, реальный стриг?.. Разумеется, хотите, – сам себе ответил он. – И скажете – как и обещали (и даже клялись, напомню), прилюдно, во всеуслышание, с принесением извинений.

– Вы… – проронил Штюбинг, затравленно оглянувшись на вооруженных людей, на дверь камеры, на выход, и Курт устало махнул рукой:

– Убирайтесь.

– Вы за это еще ответите! – выкрикнул тот на ходу, рванув к лестнице с завидной для своей комплекции прытью, и откуда-то сверху, уже из-за пределов видимости, донеслось: – Псих!

(обратно)

Глава 30

Рекомендацию шарфюрера Курт исполнил, выпроводив оставшихся двух стражей, каковым прежде также был продемонстрирован задержанный стриг – правда, в отличие от ратмана, солдаты были пропущены в камеру под бдительной охраной бойцов зондергруппы. Оба покинули здание тюрьмы притихшими и бледными, и можно было не сомневаться, что о достоверности существования плененной твари станет известно всему городскому гарнизону и половине Ульма уже к этой ночи.

Сам он наступившей ночи не видел – поднявшись в одну из комнат для охраны, Курт просто выключился, как башенные часы, из механизма которых кто-то вынул шестеренку, и запустился снова лишь к следующему позднему утру, когда город вокруг уже шумел и волновался, точно осеннее море. Келлер обнаружился в здании ратуши, злой и взбудораженный; остаток минувшего дня и все утро его осаждали представители городского совета, возмущенные тем, что их лишили служебного помещения, и горожане, не знающие, куда и к кому теперь обращаться по вопросам, связанным с законопослушным существованием. Шарфюрер, не стесняясь в выражениях, посоветовал рату не выделываться и занять еще не снесенное старое здание совета, располагающееся невдалеке от главной площади; в случае необходимости какой-либо документации, хранящейся в архивах ратуши, было обещано впустить полагающихся к случаю лиц, всем же прочим было велено не околачиваться, не любопытствовать и пенять на себя, когда к ним будут применены силовые методы убеждения.

Фогт, пробывший все это время под замком в одной из комнат охраны, к удивлению Келлера, оставался по-прежнему в своем уме и воле, а проспав несколько часов, и вовсе стал выглядеть «как нормальный». Посетив фон Люфтенхаймера, Курт убедился в этом сам – тот действительно производил впечатление человека вменяемого, разве что крайне утомленного и опечаленного, что, впрочем, от истины было недалеко. Прикинув все за и против, уже привычными действиями сотворив воды, Курт напоил наместника, как хорошо набегавшегося жеребца, от души, влив в него едва ли меньше кувшина, прежде чем убедился в том, что тот более не корчится в желудочно-душевных муках. На миг даже усомнившись в действительности произведенного освящения, Курт спустился в подвал и, отперев дверь камеры, с порога плеснул остатками воды в лицо Конраду, удовлетворенно кивнув и удалившись под яростный вой. Фон Люфтенхаймера, однако, было решено оставить под надзором еще по крайней мере на сутки, всем интересующимся объясняя сии действия его недужным состоянием. Что делать с ним дальше, Курт еще не решил. Продолжать держать под замком и впредь – значит яснее ясного дать понять горожанам, что назначенный Императором фогт замешан в чем-то противозаконном, однако просто так отпустить его на волю, оставить без надзора вовсе есть риск, и риск немалый.

Положение всех заключенных, вопреки ожиданиям Келлера, также осталось без внимания – ни одного, даже быстрого ознакомительного допроса Курт проводить не стал.

– С людей особенно нечего взять, – пояснил он на недоуменный вопрос, – а с птенчиком я поговорю позже. Чем позже, тем лучше мне и хуже ему.

– А девка? – напомнил шарфюрер, и Курт вздохнул.

– Станет совсем дурно – придется накормить. Какая-нибудь овечка или крыса, на худой конец; с голодухи не побрезгует. Старший протянет и без того, а новообращенная без должного питания может стать опасной… или мертвой.

– А не Бог ли с ней? – хмуро возразил шарфюрер. – Все одно туда ей и дорога.

– Как знать. Много вам известно о них, Келлер?.. Вот именно. На месте руководства я бы оставил одного в живых ненадолго. На месте руководства я оставил бы самого безопасного, самого слабого. На месте руководства я торжественно и прилюдно казнил бы звероподобного дядьку, не демонстрируя толпе забитую, плачущую и, что немаловажно, довольно миловидную девицу. На их месте я бы запер ее в подвале и провел бы испытание всех легенд, преданий и слухов, касаемых стригов, а также исследовал бы ее организм на всю мощь современной медицины и алхимии… Беречь, – подвел итог Курт. – Если будет необходимо – питать, если понадобится – чесать за ушком. Если ради сохранения ее благополучия надо будет спеть песенку – собрать всю зондергруппу и выстроить в хор.

Келлер лишь поморщился, ничего более не сказав, и удалился прочь.

Курт вышел на улицу, залитую солнцем, чувствуя на себе взгляды горожан, вместе с тем их почти не замечая; это было постоянным и неизменным сопровождением любого серьезного расследования и стало уже привычной частью жизни. Взгляды настороженные, любопытствующие, ненавидящие, испуганные – весь спектр чувств человеческих. Сегодня к ним примешивалась доля удивления: наскоро оттертый от крови наряд майстера инквизитора слабо вязался с обликом почтенного торгового города.

Правду сказать, и сам Ульм этим утром утратил немалую часть своей благопристойности: улицы шумели чуть тише, но возбужденней, стражи смотрели вокруг хмуро и взволнованно, и гораздо больше было кучкующихся группками людей, обсуждающих что-то кто вполголоса, а кто и громогласно, не стесняясь в выражениях и эмоциях. На майстера инквизитора, проходящего мимо, открыто пялились, опуская глаза лишь при его приближении и наверняка ожидая растолкования наступивших в Ульме перемен.

Владелец «Моргенрота» окаменел при виде вторгшегося в его владения следователя, застыв в молчании и наверняка пытаясь соотнести в мыслях свое поведение несколько дней назад и наличие в городе бравых парней со Знаками.

– Майстер инквизитор… – проронил он неуверенно, и Курт, не поздоровавшись, потребовал:

– Графиня Адельхайда фон Рихтхофен. Она еще здесь?

– Конечно, где ж ей быть; спит, насколько мне известно, – охотно отчитался владелец. – Ее горничная прибыла этим утром и совсем недавно отказалась от завтрака, сказала – ей надо отдохнуть.

– Я поднимусь, – непререкаемо сообщил Курт, и хозяин лишь тоскливо вздохнул ему вслед.

Лотта открыла на стук тут же, улыбнувшись при виде гостя, и отступила в сторону, пропуская его внутрь уже знакомой комнаты.

– Я знаю, спит, – не дожидаясь объяснений, кивнул он. – С ней все хорошо, и Dei gratia[733]. Я, скорее, к тебе. Надеюсь, сумку с моими вещами ты не забыла прихватить, когда возвращалась сюда?

– Она стоит вон там, – кивнула в сторону соседней комнаты Лотта. – Однако Адельхайда просила разбудить ее, когда вы придете. Думаю, ей интересно узнать о ходе расследования.

– Какой ход, я сам проснулся час назад, – возразил Курт, идя к указанной ему двери. – И на ее месте я бы подумал о собственном здоровье, а не о допросах и протоколах.

– Скажите ей об этом, – вслед ему посоветовала Лотта с усмешкой. – Только много ли будет с ваших слов проку; она никого не слушает. Отсюда все ее беды.

– Между прочим, я это слышала, – заметила Адельхайда, когда Курт, приоткрыв дверь, остановился на пороге. – Проходи. Какие новости?

Курт прикрыл дверь, медленно приблизился, огляделся в поисках табурета и, не отыскав такового, присел на край постели.

– Новость первая: ты чудом выжила, – сообщил он недовольно. – Не хочешь потратить часть времени на то, чтобы насладиться этим фактом?

– Я наслаждаюсь, – кивнула она, усевшись и прислонясь к подушке спиной. – Вот уж третий час. И перед этим проспала всю ночь.

– И как спалось?

– Прилично, – кивнула Адельхайда, и он вздохнул, уловив едва заметное подрагивание в голосе:

– Кошмары?

– Да, – нехотя согласилась та, ответив не сразу. – Было. Лотте пришлось остаться со мной – я вскакивала раз десять за ночь. Мерзкие сны. И огонь горел всю ночь – не смогла уснуть в темноте… Надо с этим что-то делать, иначе конец работе.

– Ты оклемаешься, – возразил Курт уверенно. – В первую ночь после события, потрясшего психику, совершенно нормально видеть это событие во сне, и ассоциировать с ним схожее окружение вроде темноты – тоже вполне типично. Ты придешь в себя. Ты крепкая. Ты и вчерашней ночью держалась очень хорошо… И сейчас хорошо держишься. Слишком хорошо.

– Это как же понимать – «слишком»?

– Ну, не знаю, – пожал плечами он. – Могла бы хоть поплакать для приличия. Я бы героем себя почувствовал.

– А кем чувствуешь сейчас?

– Дураком, – откликнулся Курт, и она вздохнула, кивнув:

– И ты недалек от истины.

– Вот спасибо, – покривился он. – И это вместо благодарности? Передам Александеру. Он будет рад это услышать.

– Передай, – серьезно согласилась Адельхайда. – Хотя, думаю, он и сам знает все то, что я могла бы сказать. И ты знаешь. Вы сделали глупость, когда пришли в этот замок, Курт. Большую глупость. Разумеется, я не стану говорить, что жить так уж плохо, что за спасение я вам не благодарна, однако это не отменяет того, что вы поступили непростительно безответственно.

– Ждать было нельзя, – начал Курт, и она строго оборвала:

– Вы должны были ждать. Поправь, если я ошибаюсь, но мне кажется – никто из вас не пошел бы на это, если б на моем месте был кто-то другой. Ты не пошел бы. Ты не стал бы ввязываться в рискованное дело, фактически не имеющее шансов на успех, если бы не личные причины… «Ни жен, ни детей, ни возлюбленных» – помнишь? «Это безопасно, рационально, не мешает работать и думать, не приводит к срывам и провалам». А еще – «Proximus sum egomet mihi»… Помнишь, кто все это мне говорил?

– Не стану спорить, – через силу согласился Курт, – что вся эта затея и впрямь была рискованной, однако нашим действиям есть вполне четкое логическое оправдание. Во-первых, ты агент, обладающий не просто важной – секретной информацией. И как знать, что могло произойти. Если тебе станет от этого легче, идя в этот замок, мы готовились и к тому, что придется не вытаскивать тебя оттуда, а, напротив, оставить там навсегда. Если бы Арвид задумался над тем, что какая-то девица не удивилась появлению стрига в ее покоях, что она схватилась за оружие вместо того, чтобы упасть в обморок, – он понял бы, что с тобой что-то нечисто, и спросил бы, что. А ты – не смогла бы не ответить. Вот тебе первая, самая важная причина. Тебя не должно было быть в замке, не должно быть вообще или не должно быть живой. И еще одно: мы сохранили фогта. Ведь зондергруппа скорее попросту уложила бы его вместе с прочими, чем арестовала бы. А кроме того, мы взяли двух стригов живыми; этого те парни не сделали б уж точно.

– Да, – согласилась Адельхайда с улыбкой. – Все это можно сказать руководству; и ты скажешь, не сомневаюсь. И это будет неплохим оправданием вашим действиям. Вот только возразить твоим словам несложно. Тот факт, что два стрига попались живыми – случайность, и вашей целью это не было. О том, что фон Люфтенхаймер подвержен в некотором роде исцелению, что его можно сохранить для дальнейшей государственной службы – никто и не подозревал; уж вы не знали об этом точно. А что до меня… Зондергруппа была на подходе. Даже если бы она явилась на следующий день, если б я выложила Арвиду все известные мне тайны, если б и мое полное подчинение свершилось бы к тому времени… Эти ребята зачистили бы замок, и в живых никого бы не осталось, и все тайны остались бы тайнами. Все проблемы были вполне решаемы и без вашего вмешательства.

– Мы сохранили ценного агента. Не факт, что этот агент остался бы в живых в случае штурма.

– А о другом факте вы не задумались? Ведь вы явственней некуда дали понять Арвиду, что он раскрыт. Вообрази, что нам таки удалось бы уйти через тот ход в часовне, а он остался – живой и здоровый. Что зондергруппа не пришла утром, а задержалась, и штурма не было…

– Медяк ей тогда цена, – буркнул Курт и, вздохнув, отмахнулся: – Я понял тебя. Но Арвид не ушел бы. Primo, он и понятия не имел, что зондергруппа по его душу уже в пути. Ну, а secundo – мы слишком крепко его привязали. Ведь он всерьез загорелся идеей моего обращения; без ложной скромности придется заметить, мне подобных он не видел – судя по реакции его птенца, до сих пор перед его давлением никто не мог устоять.

– Да, – передернувшись, точно от холода, проронила Адельхайда. – Ты смог… А меня он подчинил за мгновение.

– Зато ты успела ранить одного из них, – утешил Курт. – Кстати, кого?

– Самого.

– Вот, – наставительно кивнул он. – А когда на меня напал птенец, я едва успел понять, что происходит… Однако – я Арвида заинтересовал. Найти же меня после побега и таки совершить то, что намеревался, было бы делом принципа. Вот одна причина, по которой он не покинул бы этих мест. А вторая – Александер так и остался не отведавшим мести, мало того, он перебил его слуг и почти всех оставшихся птенцов. Мало того, тот, кого он счел ни на что не способным и слабым, сумел подчинить его слугу – того, в темнице, и, пусть на время, перехватить контроль над слугой другим. Я разумею фогта. Никуда бы Арвид не делся.

– Победителей не судят, – отозвалась Адельхайда со вздохом. – Это единственное ваше оправдание перед руководством. Вы получили слишком многое, чтобы наложить на вас серьезное взыскание, однако… Однако, Курт, это было глупо. Я почти не удивляюсь действиям Александера, но от тебя я подобного не ждала.

– Я сам не ждал, – выговорил Курт с принужденной улыбкой. – Воистину женщина – орудие Дьявола.

– «Ни жен, ни детей, ни возлюбленных»…

– Теперь уж точно, – уверенно согласился он. – В этот раз нам повезло, но удача табуном не ходит. Если тебя снова утащит стриг или огнедышащий дракон, – оставлю на съедение. Тебе стало легче?

– О, да, – усмехнулась Адельхайда, передернувшись. – Гораздо.

– И все-таки мы с Александером сделали то, что никакая зондергруппа не сумела бы.

– И все-таки это было глупо.

– А люди часто делают глупости, когда… – начал Курт и, запнувшись, неловко кашлянул, зачем-то посмотрев в распахнутое окно. – Да… – неопределенно произнес он, не глядя на собеседницу. – Когда теперь уедешь из Ульма?

– До конца дознания уж точно останусь, – словно не заметив его оговорки, ответила Адельхайда. – Во-первых, я замешана в деле как свидетельница и потерпевшая. Если я уеду до окончания расследования, могут задуматься над тем, кто мне дал такое право и почему. Во-вторых, как агент Его Величества я обязана остаться и наблюдать, дабы после отчитаться пред его светлыми очами. Он мне не простит, если я что-то оставлю без внимания, что-то не учту или не узнаю. Я тут императорские глаза и уши.

– Ты уже отправила отчет о произошедшем?

– Скоро здесь будут императорские войска, – кивнула Адельхайда. – Как принято выражаться в таких случаях – «ограниченный контингент».

– Ограниченный – чем?

– Думаю, фантазией Императора, – пожала плечами она. – К счастью, она у него чрезвычайно развита.

– Это обнадеживает… Надеюсь, Александер тоже ушами не хлопал, и конгрегатские силы тоже прибудут вскоре. Надеюсь, прежде императорских. Ничего плохого не хочу сказать о славных воинах нашего славного правителя, однако застолбить территорию хотелось бы первыми; кроме того, на аресте и допросах мои познания заканчиваются. Что и с кем делать дальше, мне должны указать сверху, дабы после не выяснилось, что я обратил в пепел какие-то важные планы и упования.

– Уже говорил с кем-то из арестованных? Что-нибудь узнал?

– Шутишь, – отметил Курт. – Я только проснулся. Для начала хотел убедиться в том, что вы оба в порядке и поддержка запрошена. Выйдя от тебя, зайду к Александеру, выясню, отослал ли он одного из своих почтовиков, и тогда уже со спокойной душой займусь делом.

– Значит, у меня есть еще время для отдыха, – вздохнула Адельхайда, сползая на подушку головой. – Все еще не могу отойти. Головокружение, слабость… А ты на ногах. И впрямь, о твоей выносливости не напрасно ходят легенды.

– Попросту у меня выбора нет, – хмуро заметил он. – Хотя я с превеликим удовольствием тоже повалялся бы в постели.

– Все зависит от желания, – улыбнулась та. – Найди способ добраться до этой постели.

– Я добрался до тебя в замке, заполоненном вооруженными людьми и стригами. Думаю, в комнату в гостинице я уж как-нибудь попаду.

– Нужно ли это, – посерьезнела Адельхайда, и Курт передернул плечами:

– Все возможные глупости уже совершены. Все ошибки, какие только мыслимы, сделаны. Чего опасаться теперь?.. А кроме прочего, как насчет многовековой практики вознаграждения победителю?

– Бестактный, бессердечный, меркантильный, корыстный вымогатель.

– У женщин весьма странная манера говорить «да», – улыбнулся Курт, поднявшись, и отступил к двери. – Отдыхай. Силы тебе в любом случае еще понадобятся. Я еще вернусь – для продолжения допроса.

На его сумку, перевешенную через плечо, владелец «Моргенрота» взглянул мельком, ничего не спросив, но явно задумавшись над тем, откуда и почему она вдруг взялась, и не задумал ли майстер инквизитор начать конфискацию личных вещей госпожи графини; или, быть может, обрел от нее некое подношение, в просторечии именуемое взяткой. Курт вышел на улицу неспешно, сейчас жалея о том, что не отправился на свой обход верхом – вопреки дифирамбам, спетым ему Адельхайдой, ощущал он себя разбитым и усталым, и голова, случалось, начинала кружиться слабо, но всегда неожиданно и противно.

Он отошел на десяток шагов от гостиницы и остановился чуть в стороне от запруженной людьми середины улицы, глядя на четверых носильщиков, с натугой ступающих мимо; в носилках покачивалось хорошо знакомое лицо Вильгельма Штюбинга. Мгновение помедлив, Курт развернулся и зашагал обратно, вновь переступив порог «Моргенрота».

– Графиня фон Рихтхофен снова снимает половину этажа, – предположил он, не дав растерянному хозяину сказать ни слова. – Верно?

– Да, майстер… – начал владелец, и Курт кивнул наверх:

– Вторая половина свободна?

– Свободна, майстер инквизитор, – напряженно подтвердил тот.

– Отлично, – удовлетворенно кивнул он. – В таком случае – ее займу я.

– Что, простите? – оторопело обронил хозяин и, спохватившись, поправился: – В том смысле… Сколько комнат?

– Все. Ну, – подбодрил Курт, когда тот замялся, – не стесняйтесь. Задайте вопрос, который вертится у вас на языке – могу ли я себе это позволить. А впрочем, не надо, я отвечу сразу. Разумеется, не могу. Счет за услуги перешлите Вильгельму Штюбингу. Вы наверняка его знаете, это член вашего городского совета.

– А господину Штюбингу известно об этом? – осторожно уточнил владелец, и Курт усмехнулся:

– Господин Штюбинг как член рата должен знать, чем карается невозвращение долгов, посему проблем с оплатой не возникнет, уж поверьте… Я поднимусь переодеться, а когда вернусь через час-другой, эта моя одежда должна быть отчищена. Надеюсь, к тому времени будет готов также и обед.

Обед готов был, и, судя по тому, что владелец ни словом более не обмолвился о деньгах, господин ратман о своем долге не забыл. От обеда, однако, майстер инквизитор отказался, повергши хозяина в состояние оскорбленного stupor’а; приготовленная снедь расточала дивные ароматы, однако сейчас, навестив фон Вегерхофа и убедившись, что голубь со срочным вызовом представителей Конгрегации отправлен еще вчера, голода Курт не испытывал. Стриг, как обычно, был застигнут за поглощением очередного кулинарного изыска, коим, как обычно, попотчевал и своего гостя. Обсуждать произошедшее в замке тот явно не желал, всячески обходя тему и уводя разговор, когда эти события поминал гость, и Курт оставил свои попытки, поведению фон Вегерхофа, в общем, не удивившись.

Задерживаться в «Моргенроте» он не стал – оставив бо́льшую часть вещей в одной из огромных, как дворцовая площадь, комнат, с изрядно полегчавшей сумкой Курт вновь направился к ратуше, проделав обратный путь под все тем же дождем из разнокалиберных взглядов разношерстной толпы. У самого магистратского прибежища толпа была куда реже, зеваки с переменным успехом маскировались под всего лишь прохожих, и человека, который уверенно зашагал прямо к нему, Курт выделил из этого скопища сразу, остановившись и подождав, пока приблизится молодой парень при оружии, в узнаваемом за милю сером плаще тевтонского оруженосца поверх кольчуги.

– Майстер инквизитор Курт Гессе? – уточнил тот, поприветствовав, и, получив подтверждение, пояснил: – Я послан к вам, чтобы передать просьбу моего господина. Он хотел бы с вами встретиться, для чего просит вас, если возможно, прийти в гостиницу, где он остановился.

– Доходчиво, – кивнул он, – однако мне хотелось бы знать, для чего и о чем пойдет разговор. Я, видите ли, в эти дни человек довольно занятой.

– Разговор имеет отношение к вашему делу… Простите, но это все. Сам я ничего не знаю, а большего мне сказано не было, лишь это.

– Имя этого рыцаря, – потребовал Курт. – Я не хотел бы идти неведомо куда неведомо к кому; при моей должности это обыкновенно ничем хорошим не кончается.

– Разумеется, – согласился оруженосец несколько торопливо, – это моя оплошность, майстер инквизитор. Его имя Раймунд фон Зиккинген. Он готов явиться и сюда, если вы не пожелаете прийти к нему на встречу, но полагает, что и ему, и вам, и делу более будет на пользу, если вы примете его предложение. Мне велено возвратиться с ответом, посему, если вам нужно время, чтобы подумать…

– Нет, мне не надо думать, – не дослушав, возразил Курт уверенно. – Как называется его гостиница?

– «Лиса и Гусь», – отозвался посланец, и он невольно усмехнулся:

– Хм, зато честно… Я приду. Когда и к которому часу?

– Это было велено оставить на ваше усмотрение, майстер инквизитор, мой господин готов принять любое ваше предложение.

– Тогда сегодня, пока я еще не погряз в делах совершенно и могу найти на это время. Через два часа.

– Я передам, – кивнул оруженосец, чуть склонив голову и отступив. – Он спустится к вам в трапезный зал, майстер инквизитор.


– Это скверная идея, – поморщился шарфюрер, которому было велено искать некоего Раймунда фон Зиккингена в случае, если Курт не вернется в ратушу. – Идея пакостная и пахнущая дурно.

– Красноречиво, – отметил он. – Однако сомневаюсь, что мне что-то угрожает. Такие встречи в моей практике уже происходили: как правило, с них я возвращаюсь с важной информацией, каковую иначе получить невозможно. Попросту некоторые люди не желают оглашать свое причастие к некоторым делам.

– Наверняка потому, что тогда им легче будет скрыться, бросив за столом в трактире ваш труп.

– А для вас, Келлер, – усмехнулся Курт, – все делятся лишь на два вида? На тех, кто служит в Конгрегации, и тех, кто желает ей немедленной погибели?

– Или медленной. Еще хуже. Оружие возьмите.

– Непременно.

– Ваш меч, кстати сказать, – уже вслед добавил Келлер, и Курт остановился, обернувшись. – Сегодня мой парень прибыл с первым отчетом по обыску замка; они нашли ваш меч в одной из комнат.

– Уверены, что мой?

– Герб на навершии рукояти – три пучка ивовых розог на зеленом поле, крест в верхнем правом углу…

– Мой, – согласился Курт. – Спасибо.

– Судя по всему, кинжалы, висящие на его гарде, также ваши. Можете забрать, оружие я сложил в комнате, которую вы заняли.

– Кстати, занял я также пол-этажа в одной из местных гостиниц, – упомянул Курт, уже уходя к лестнице. – «Моргенрот». Если меня долго не будет здесь, прежде чем поднимать панику и крошить ульмцев в капусту, удостоверьтесь, что я не сплю на мягкой постели в удобной тихой комнате.

– По соседству с той графинькой? – усмехнулся Келлер, и он строго возразил:

– По соседству с пострадавшей.

– Ну-ну, – хмыкнул шарфюрер, тут же посерьезнев. – Парни спрашивают – что трупы в замке? Через денек начнут попахивать.

– Закопать, – распорядился Курт. – Личные вещи сложить в отдельной комнате, если что важное и необычное – галопом ко мне посыльного. А сами тела – зарыть. Позовите на подмогу местного священника, пусть освятит землю где-нибудь в стороне от города…

– А как же ваши четки?

– Позовите местного священника, – повторил он настоятельно. – Пусть он потом разнесет слухи о количестве зверски убитых.

– Создаете себе славу мясника?

– Не помешает. Закопайте и прибейте сверху массивным крестом. Стригов, ясное дело, надо сжечь, для чего следует провезти их через Ульм, и чтобы на самой многолюдной улице с тел случайно сползло покрывало. Пускай полюбуются. Дрова, масла́ и прочее для дальнейшего уничтожения тел обеспечит магистрат; я договорюсь.

– А что делать с челядью? Какие задавать вопросы, каких требовать ответов?

– Никаких, – остерег Курт. – Вообще не разговаривать; вопросов не задавать, на них не отвечать, с глаз не отпускать. Я поговорю с ними сам, когда сумею найти время, чтобы съездить в замок.

– Вам с вашим ребром, Гессе, полагается лечь в постель на несколько дней, дабы не мешать кости срастаться, а кроме того, вы истощены и обескровлены. Вы так упорно отбрыкиваетесь от лекарской помощи, хотя издалека видно, что хороший порыв ветра снесет вас с ног; и вам ли разъезжать по предместьям?

– Благодарю за заботу, – откликнулся он, – однако кость не закроется быстрее, чем ей полагается природой, рану ваш эскулап зашил, а количества крови в моем организме он мне не пополнит – разве что напоит собственной… Будьте любезны разбудить меня через час, Келлер. Это все, что мне нужно.

* * *
Раймунд фон Зиккинген опаздывал – вот уж с четверть часа Курт сидел в трактире, который оруженосец упомянутого рыцаря поименовал громким словом «гостиница», за столом в полутемной шумной комнате, каковая была названа трапезным залом. «Лиса и Гусь» оказался постоялым двором средней руки, куда более привычным Курту, нежели занятые нынешним утром покои или снимаемая прежде чуть менее роскошная комната; разумеется, здесь можно было нарваться на грубость со стороны разносчиков или равнодушие хозяина, кто-то из толпящихся постояльцев и посетителей мог наступить на ногу, не заметив этого, однако, в отличие от упомянутых заведений, здесь самым ходовым питьем было не вино, а пиво – на удивление пристойное и даже не пованивающее бочковой плесенью. Сидеть за столом просто так было нельзя, и майстер инквизитор неторопливо вкушал простой, без изысков, кусок жареной говядины, запивая все же не пивом, а, по совету лекаря, красным вином, вся дешевизна которого здесь ощущалась не только на вкус, но и на вид и запах.

Два соседа, оказавшиеся за одним столом с новоявившимся, дожевав свои порции торопливо и молча, испарились, и сейчас Курт пребывал в полном одиночестве, выделяясь из пестрой галдящей толпы, оккупировавшей прочие столы. Не заметить его или спутать с другим было нельзя – Знак, снова вывешенный поверх, сиял на ползала, однако Раймунда фон Зиккингена все не было.

Тот появился, когда Курт уже твердо решил, доев, покинуть трактир. Присев напротив, кряжистый, плотно сбитый воин аккуратно установил шлем подле себя, пригладив густо седеющие волосы, и уверенно предположил:

– Курт Гессе, инквизитор первого ранга. Ведете расследование касательно стрига в Ульме.

– Доброго дня, – пожелал он в ответ. – Вы задержались.

– Простите, – отозвался фон Зиккинген просто. – Не смог подойти раньше. Доброго дня, майстер инквизитор.

– Итак, – подбодрил Курт, когда в едва начавшейся беседе наметилось долгое затишье, – я есть я, и я действительно веду расследование. Собственно, оно почти закончено – стриг арестован.

– «Арестован»… – повторил тевтонец с невеселой усмешкой. – Как-то даже странно и непривычно слышать это обыденное слово в применении к такому существу… «Схвачен» – было бы как-то ближе к истине.

– Согласен. Протокольные тонкости, что поделать.

– Вам не терпится спросить, для чего я позвал вас на встречу, майстер инквизитор, – кивнул фон Зиккинген, оглядевшись вокруг, и чуть понизил голос: – С вашего позволения, я закончу обмен любезностями и перейду к делу, не стану отнимать ваше время понапрасну.

– Не буду возражать, – согласился Курт, и тот вздохнул, явно пытаясь произнести приготовленную заблаговременно речь, но не зная, с чего начать.

– Я хотел рассказать вам одну историю, – пояснил тевтонец, – а также задать один вопрос, на который вы, надеюсь, в благодарность ответите.

Рыцарь умолк в ожидании, и Курт тоже заговорил не сразу, глядя в тарелку с недоеденным обедом и пытаясь решить для себя, какое поведение надлежит избрать.

Ссорить Конгрегацию в собственном лице с тевтонским орденом было бы крупной ошибкой, а именно это и произойдет, если сейчас, как обычно, ответить, что информация, связанная с расследованием, разглашению не подлежит, а сам Раймунд фон Зиккинген обязан сообщить Святой Инквизиции все известные ему сведения. Эти угрюмые ребята Императору не подчинялись, владели собственными немалыми территориями, подмяв под себя всю Пруссию, вели собственные малые войны, заключали собственные договоры и, что немаловажно, занимали срединную позицию в споре германского трона и понтификата. По дошедшим до конгрегатского руководства слухам, когда авиньонский Папа впрямую призвал Верховного магистра в союзники, тот ответствовал, что орден оберегает христиан от язычников, и не более, и в политику вмешиваться не будет, в откровенной и прямолинейной манере заявив: «Тамплиеры впутались – и где они теперь?»…

Орденские рыцари строго блюли устав, граничащий с почти монашеским существованием, не влезая в околопрестольные экономические перипетии, наверняка помня все тех же тамплиеров, каковых слишком большое участие в мирских делах до добра не довело. Было время, когда орден начал хиреть, вовсе превращаясь в военизированный монастырь, однако в один прекрасный день им был заключен договор с польским королем, осаждаемым дикими языческими племенами, и эта возможность пустить кровь себе и другим явно пошла тевтонцам на пользу.

Кое-кто из этих одолеваемых религиозным рвением вояк открыто поддерживал Папу в Риме, кто-то столь же гласно заявлял о своих симпатиях Императору, однако, пока Верховный магистр блюл нейтралитет, все это оставалось не более чем личными предпочтениями каждого, не имеющими силы и значения, как, к примеру, белый или сизый цвет исподнего, нравящийся тому или другому. К какой из упомянутых сторон принадлежит его нынешний собеседник, Курт еще не определил; по поведению тевтонца сказать было ничего нельзя – даже обуреваемый жгучей ненавистью к Конгрегации, он не станет проявлять своей антипатии, затевать распрю или прочим способом вносить раздор в этот и без того грешный мир…

– Что ж, откровенно, – ответил Курт, наконец. – И дабы не вселять в вас ложных надежд, господин фон Зиккинген, быть может, начнем именно с вопроса? Сами понимаете, не мне выбирать, о чем я могу говорить, а о чем должен умалчивать.

– Хорошо; даже лучше, – согласился тевтонец, как ему показалось, с облегчением. – Вопрос, майстер инквизитор, такой: среди тех, с кем вам пришлось столкнуться в этом деле, не было ли… существа… со следующими приметами. Выше вас, быть может, на ладонь, темный блондин, даже, наверное, ближе к пепельному; глаза, соответственно, серые…

Глаза…

Его прежний цвет глаз теперь было уже не различить – сейчас радужка была льдистой, почти прозрачной. Однако, чем дольше Курт слушал, тем четче вырисовывался навсегда теперь запомнившийся образ того, кто держал его за горло в полутемном коридоре замка фон Люфтенхаймера и кто теперь стоял прикованным к стене в магистратском узилище…

– Вы опустили глаза и задумались, – оборвав сам себя, заметил тевтонец со вздохом. – Это значит – вы его видели… Скажите, сейчас он убит или ему удалось уйти?

– Ответить на ваш вопрос, – снова помедлив, отозвался Курт осторожно, – я пока не смогу. Поймите меня сами, господин фон Зиккинген, это дело не назовешь заурядным, и любая мелочь может иметь значение без преувеличений судьбоносное. Боюсь, вначале я попрошу вас таки рассказать историю, которую рассказать собирались.

– Понимаю, – легко согласился рыцарь, – я иного и не ждал. Однако вам придется набраться терпения, майстер инквизитор – история долгая и поначалу могущая показаться вам не имеющей к делу касательства.

– Слушать все, что мне рассказывают, – моя работа. Я готов выслушивать столько, сколько придется, хоть вечер и ночь напролет, если это важно, а я не думаю, что вы пригласили меня сюда ради семейных воспоминаний.

– В некотором роде так оно и есть, – чуть улыбнулся фон Зиккинген и, посерьезнев, докончил: – И касается также дел нашего ордена, посему я был бы весьма признателен, майстер инквизитор, если вы не станете разглашать полученные сведения без крайней к тому нужды.

– Если это не будет крайне необходимо, – согласился Курт.

– Благодарю вас, – с достоинством кивнул рыцарь и, усевшись удобнее, повторил: – История долгая. И давняя. Она началась, когда наш орден держал границу меж нашими владениями и территорией соседних языческих племен. Жемайтские лесные племена, майстер инквизитор; вам и не вообразить, что там скрываются за чудовища. Человеческие жертвы их богам – это лишь часть того, что можно рассказать о них; часть – но часть немалая. Многие поедают своих пленников – судя по всему, не оттого, что таково их постоянное питание, а из соображений ритуальных. Мы видели, как сердце вырвали и стали есть прямо на поле боя, мы находили человеческие останки в их лагерях – недвусмысленного вида… Охрана границ была действием явно недостаточным, и мы продвигались вглубь, выбивая язычников из их поселений; если всего лишь отбросить их, они переводят дух, зализывают раны и бьют с новой силой, бьют с жестокостью, свойственной даже не всем идолопоклонникам, и жизнь всех, обитающих поблизости от рубежа, посему была просто невозможной. Я не стану похваляться, не стану говорить, что мы не несли потерь – все же лес, скалы, а то и болота, укрытая и чужая местность, которую мало захватить, – на ней надо ведь еще и закрепиться; однако мы продвигались. А однажды наткнулись на очередное племя – немногочисленное в сравнении с другими, не обученное; какая у них может быть выучка, сами согласитесь… Мы не разбили их сразу лишь потому, что не могли выследить место их обитания. Кругом были болота, в которых тропки меняются каждые полгода, и даже местные проводники не желали туда соваться. К тому же, это племя даже среди все тех же местных почиталось совершенно диким, и любому чужаку нечего было и надеяться возвратиться живым и целым из его владений. Мы били их, они отступали, после являлись снова, мы отбивались… Это продолжалось довольно долго. И вот однажды ситуация резко переломилась. Они стали… – на мгновение фон Зиккинген замялся, подбирая точное слово, и неуверенно договорил: – Не знаю, как и выразиться… Словно их подменили. Словно это были не какие-то лесные дикари, а – настоящая армия. Маленькая, плохо вооруженная, но армия. Со своей тактикой – весьма удачной, с использованием особенностей местности, собственных возможностей; возникало чувство, что ими руководит во всякую минуту боя единый разум. Словно некий полководец раздает им указания. Они наступали, точно по команде, и отступали, как будто получив на то приказ; причем не бежали – они отступали, слаженно и четко, перегруппировывались и нападали вновь или уходили так, что мы не могли их преследовать… И при том они стали втрое бешеней. Их надо было изрубить в куски, прежде чем они умирали или хотя бы прекращали сопротивление; стрелы, как то было прежде, их уже не брали – в ежах меньше игл, чем было в тех, кто, наконец, падал. Да, у дикарей слабая чувствительность к боли не редкость, они и прежде поражали и стойкостью, и мужеством, прости Господи, но такое – было слишком даже для них. Словом – вы меня понимаете, майстер инквизитор?

– Вполне, – коротко отозвался Курт, и тевтонец кивнул, продолжив:

– И вот, когда наша первая… не стану скрывать – растерянность… несколько сгладилась, когда мы попытались противопоставить их внезапному ратному таланту собственный – тогда мы увидели, чей именно разум повелевает ими. Мы видели человека, стоящего в отдалении, не принимавшего участия в бою, и ясно было, что он отдает приказы прочим. Но самое страшное заключалось в том, что эти прочие не могли его слышать. Его не могли ни увидеть, ни услышать хоть слово из его уст те, кто был в десятках шагах от него, окруженные криками, лязгом, шумом битвы; это было просто невозможно, но это было. Все повиновались его приказам, точно эти приказы произносились подле них.

– Малефик, – не предположил – констатировал Курт, и фон Зиккинген усмехнулся:

– «Малефик»… Знаете, майстер инквизитор, в этом слове есть что-то близкое, душевное… домашнее, что ли… Проще: колдун. Демон в человечьем обличье. Нечисть, способная напрямую внушить мысль человеческому разуму и (как знать), быть может, читать и наши мысли также, видеть заранее, где мы нанесем удар или развернемся. Мало того, отступив, через несколько дней дикари напали на наш форпост. Бывало, что и прежде особенно самонадеянные предпринимали подобные попытки, бывало, что доставляли при этом много неприятностей, однако потери не бывали большими. Но в ту ночь посланный на вылазку отряд полег целиком, и крепость едва выстояла – нас было немного. А их снова возглавлял тот человек. Мы попытались уничтожить его. Был приказ: игнорируя прочих, добраться до него, но – получившие этот приказ исполнить его не сумели. Они погибли еще до того, как приблизились к этому чудовищу, погибли не от стрел или их ножей, а просто умерли – умерли на месте.

– Но их атаку вы отбили.

– Отбили, но… Отряд, покинувший стены, погиб без остатка, а один из братьев исчез. Мы не нашли его тела на поле боя. Мы не могли их преследовать, мы не знали, где их обиталище, и… и смирились со смертью нашего брата. Это было больно и…

– …противно, – докончил Курт тихо, когда тевтонец замялся, и тот, бросив на него короткий взгляд исподлобья, болезненно поморщился.

– Да, – согласился фон Зиккинген. – Но сделать мы тогда не могли ничего. Мы обратились за помощью, снарядили местных, положив на это немало сил, уговоров, денег, посулов, да и что греха таить, угроз… И довольно нескоро мы все-таки нашли их лагерь. Они жили в скалах, в пещерах, одевались в шкуры и ели на земле, их женщины были равны мужчинам в свирепости, их дети… Впрочем, это не имеет отношения к теме, – оборвал сам себя рыцарь, повстречавшись с собеседником взглядом. – Главное состоит в том, что в их логово мы вошли легко, не применив и пятой доли собранных нами сил. Мы не обнаружили среди останков и костей тела нашего брата, не нашли пустого доспеха, но не нашли его и живым. И жреца, того колдуна, что командовал ими – там тоже не было. Мы допросили оставшихся в живых дикарей, и они рассказали, что захваченного человека тот увел в свою пещеру, и больше его не видели, а две ночи назад оба исчезли.

– Вы выяснили, что за сила стояла за их жрецом?

– О, да. Мы выяснили… Наберетесь терпения еще на одну историю, майстер инквизитор?

– Я весь внимание, – кивнул Курт, и рыцарь склонил голову в ответ:

– Тогда слушайте. Их жрецы готовили себе преемников, избирая тех, кто имеет склонность… способность к их бесовскому поприщу. «Кого слышат боги». Кто умеет достучаться до Дьявола. Это чудовище с юности подавало большие надежды, но тогдашний жрец имел своего любимца и потому не желал передавать ему своего места, и все уже склонялись к мысли, что в посвящении ему откажут. Как я думаю теперь, жрец тот просто испугался, когда увидел, что юнец сильней его самого… Бог знает, что на самом деле… Финалом в обучении и моментом посвящения в это дьявольское звание была традиция, заведенная еще во времена, которых никто уже не помнит. Претендент должен был отправиться в отдаленные от стойбища места, на некую скалу (где, бывало, исчезали не в меру усердные охотники и где, по их суевериям, жили то ли духи, то ли боги) и провести там ночь. Судя по услышанному далее, прежние жрецы мошенничали в этом вопросе – бродили где-то по окрестностям, а поутру являлись домой. А тот – тот исполнил обычай в точности. Вот только он возвратился не утром – он пришел однажды ночью примерно «через оборот луны». Первым делом он убил вождя, потом порвал жрецов – в буквальном смысле – и, разумеется, своего конкурента по обучению. И возглавил племя сам. Все это время он являлся перед людьми лишь по ночам или в погоду, когда туман прятал солнце, скрытый этой их шкурой – знаете, с головой зверя, которая надевается на собственную голову, как капюшон…

– Стриг.

– На той скале, – кивнул тевтонец, – обитали они. «In petris manet et in praeruptis silicibus commoratur atque inaccessis rupibus, inde contemplatur escam et de longe oculi eius prospiciunt, pulli eius lambent sanguinem et ubicumque cadaver fuerit statim adest»[734]… Таковы были их «боги». И претендент на звание жреца, подчинившийся традиции, и в самом деле мог получить от них силу – сами знаете, какого свойства.

– Если возвращался живым.

– Верно. Я не знаю, как эти твари избирали достойного, по их меркам, кто мог войти в их дьявольское сообщество, но этого – они таковым сочли.

– И это безошибочно? Воистину гнездо стригов?

– Обиров, – поправил рыцарь, пояснив в ответ на вопросительный взгляд: – Так я привык их звать.

– Предчувствую еще одну историю, – улыбнулся Курт, и тевтонец повел печами:

– Такова наша жизнь – одна история тянет за собою другую и далее… Вам наскучило?

– Господь с вами, господин фон Зиккинген, мне давно не доводилось выслушивать столь занимательных повествований. Прошу вас, продолжайте.

– Это слово вошло в мой обиход от родича, оставившего подробные записи об одном происшествии – тот также состоял в ордене, и на его долю выпало участвовать в бою с монголами при Лигнице. Случилось так, что он был в малом разъезде в предгорьях Паннонии[735]. Тогда еще орден не получил нынешнего опыта в ведении боя, каков он в обычае язычников, тогда еще трудно было совладать с конными стрелками, с небольшими отрядами, нападающими исподтишка… Словом, не орденский разъезд преследовал монголов, а, как ни скверно это признавать, наоборот. Преследование продолжалось по лесу и протянулось до темноты. Драться среди деревьев монголы не привыкли или не любили, да и отдых был нужен всем; сложилось так, что братья ордена и язычники заняли позиции неподалеку друг от друга, не нападая, но и не позволяя противнику уйти, и устроились на ночевку. Когда же спустилась глубокая ночь, на орденский лагерь напали. Невиданные существа с пылающими глазами, бледные, как призраки; так же, как призраки, они появлялись и исчезали – нежданно и невидно. Сколько их было, никто не заметил, но успели уловить, что были они почти голые и без какого-либо оружия; однако двое братьев, не сумев оказать никакого сопротивления, были утащены в темноту. Прочие лишь слышали крики… А потом крики стали слышны и со стороны монгольского лагеря. До той минуты кое-кто из молодежи выказывал уверенность в том, что это именно они устроили этот ночной налет, но старики сказали сразу – нет. Дикари, но это – не в их повадках. И оказались правы. Спустя некоторое время монголы вышли из своего укрытия, попросившись под защиту братьев; наверное, они полагали, что рыцари в броне будут более надежным укрытием от тех тварей. Однако плохо пришлось всем. Твари нападали всю ночь, но вместе от них удалось отбиться – как выяснилось, они не любят света, не любят огня, и факелы в паре с мечами могли их отгонять. Утром орденский разъезд и отряд язычников разошлись подобру, дав клятву избегать друг друга в бою. Не знаю, была ли эта клятва исполнена… Одного (всего одного!) в ту ночь удалось убить. Когда пришло утро, стало различимо, каковы эти создания на вид. Голые, лысые, белые, точно те черви, что живут в глубоких кавернах, не видя солнца… «Обиры» – так называли их карпатские обитатели, когда мой родич, возвратившись из разъезда, попытался выяснить у местных, что́ это ему довелось повстречать. Так и я привык называть их. И когда мы услышали рассказ жемайтских дикарей, те из нас, кто читали записи или слышали эту историю в пересказе, тотчас поняли, в чем дело. Мы решили уничтожить богопротивных тварей. Мы знали, что они боятся света, что на солнце их тела разлагаются и обугливаются, и было утро, когда мы подошли к тому утесу…

– И у вас получилось? – с нескрываемым удивлением спросил Курт; рыцарь качнул головой:

– Нет. Когда мы пришли, они были уже мертвы. Их было с десяток, тощих, как скелеты, и таких же лысых, голых и бледных – и все они были убиты. Я достаточно видел в своей жизни, чтобы утверждать с достоверностью: убиты они были голыми руками… Видимо, получив от них свое посвящение, жрец вернулся и сокрушил своих богов. Не могу сказать, почему, но это и не самое важное. Важно – что существо, причинившее нам столько напастей, покинуло свое родное племя, покинуло родные места; он ушел, исчез, а с ним вместе исчез без следа и наш брат. Мы так и не нашли ни его тела, ни хоть останков, ничего. Лишь его распятие было совершенно случайным образом обнаружено на полу пещеры этого жреца в куче отбросов. Мы пытались узнавать у всех и всё, что только было возможным, искали, спрашивали, выведывали…

– Сдается мне, господин фон Зиккинген, – предположил Курт, – я понимаю, к чему была эта история. Полагаете, что стриг, с которым мне пришлось иметь дело в Ульме, – ваш жемайтский жрец… Тогда он сильно изменился. Стриг, которого мне довелось увидеть, весьма сносно говорил на благородном немецком, да и выглядел вполне пристойно.

– С тех дней минуло два десятка лет, майстер инквизитор. Даже простому смертному за такое время стыдно было бы не перемениться и не вжиться в новый мир, не научиться новому.

– И, – предположил Курт, – как я понимаю, все эти годы орден не переставал искать его.

– Его, – кивнул фон Зиккинген. – И нашего пропавшего брата. Со временем мы сумели узнать что-то… – на миг он запнулся, вздохнув, и договорил с усилием: – что-то невероятное и ужасное. Прошло уж более десяти лет, когда след привел нас в один из небольших городков у границы с Польшей, и на наши расспросы, на описание нашего исчезнувшего брата нам сказали – да, мы видели такого человека. И он не был старше, не выглядел взрослей описанного нами, он был таким же, как много лет назад. Прошло еще десять лет, а мы, когда удавалось напасть на след, то и дело обрывавшийся, слышали все то же – описание нашего брата по ордену и заверения в том, что он молод и здоров, как прежде.

– Надо полагать, сюда вас тоже вывел этот самый след?

– Да, майстер инквизитор. Когда до нас дошел слух о стриге в Ульме, я был послан сюда, чтобы узнать, имеем ли мы дело со старым знакомым. У нас было его описание, описание нашего брата, которого он привлек к себе…

– И вы ни словом не обмолвились нам, – с осторожной укоризной заметил Курт. – За все двадцать лет.

Фон Зиккинген вздохнул, тяжело упершись локтями в столешницу, и с видимым недовольством поджал губы, бросив на собеседника взгляд, граничащий почти со снисходительностью.

– Поймите меня правильно, майстер инквизитор, – не сразу ответил тевтонец, – когда началась эта история, Конгрегация пребывала… не в лучшем виде. Это первое. Даже когда усилиями многих достойных людей она приобрела достойный вид, даже и сейчас – мы не были уверены в том, что у вас хватит…

– …ума, – подсказал Курт; тот едва заметно улыбнулся:

– …опыта. Что хватит опыта, дабы должным образом отнестись к происходящему. Откровенно говоря, когда я услышал этим утром, что в замок, наводненный обирами, сумели пройти и выжить, и даже отбить пленницу лишь вы и один из местных щеголей – я не поверил. Однако же, довольно посмотреть на ваше лицо и бинты, которые вы пытаетесь скрыть под одеждой, чтобы понять: вы действительно побывали в бою. Но не знаю, является ли правдой и все прочее, мною слышанное, хотя кое-кто из местных солдат и утверждает, что видел обира лично…

– Они его видели, – подтвердил Курт. – Но ведь главное не в этом, господин фон Зиккинген, верно? Главное, что в эту историю оказался втянут один из вас. Вот почему мы до сих пор не знаем ничего. Вы прослышали, что в городе инквизитор, и решили просто дождаться результатов моего дознания. Хотя, если б вы взяли на себя труд раскрыть полученную вами информацию, как это облегчило бы мне работу, скольких смертей, быть может, удалось бы избежать. Одно лишь описание могло в корне изменить ситуацию.

– Я не могу высказать вам собственного мнения по этому поводу, майстер инквизитор. Не я решил так. Но не могу не согласиться с вами так же, как не могу не поддержать мнение капитула: это личное дело ордена. Мы не подданные германского Императора, пусть большинство из нас и немцы, и орден в обиходе именуем Немецким; мы не подлежим имперскому суду, а также образованиям, Императором созданным, а (не станем прикидываться друг перед другом) нынешняя Конгрегация – его детище. Это было нашим делом. Один из нас… один из нас оставил орден, свое служение, всю свою жизнь – и ушел с тварью. Стал одним из них. Это позорнейшая страница в орденской летописи.

Тевтонец умолк, опустив голову и глядя в стол, и Курт тоже не говорил ни слова, решая важную задачу, в которой надлежало постановить, следует ли раскрывать нежданному свидетелю одну из тайн следствия.

– Ответьте на один вопрос, – заговорил он, наконец. – Этот член вашего ордена, пропавший вместе со стригом – как его звали?

– Конрад фон Нейшлиц.

– Сходится, – вздохнул Курт, и рыцарь непонимающе свел брови. – Не винитесь, господин фон Зиккинген. Если верить тому, что мне удалось услышать, – таким, каков он есть, ваш собрат по ордену стал не по своей воле. Однако время его изменило, и не думаю, что теперь он придает значение собственным мыслям и словам в бытность свою человеком; от него прежнего, каким вы его знали, уже мало что осталось – имя и, быть может, память.

– Так, стало быть, вы все же видели его.

– Не просто видел. Сейчас он пребывает в одной из камер местной магистратской тюрьмы.

Рыцарь замер, снова умолкнув, глядя на собеседника пристально и чуть растерянно, и Курт, так и не услышав ни слова, предложил:

– Хотите увидеть его?

– А… – заговорил фон Зиккинген, наконец, утратив некоторую долю своей невозмутимости, – допустимо ли это?

– Думаю, да, – кивнул Курт. – Вообще говоря, я в этом городе фактически в вашем положении – решаю мало и просто сижу на месте в ожидании решения тех, кто надо мной, однако это – вполне укладывается в интересы дела. Думаю, принять такое решение я могу. Говоря протокольно, вы свидетель, очная ставка с которым поможет установить личность арестованного… Если, разумеется, вам самому хочется это делать. Наверняка вам будет тяжело, если вы правы, и он тот, о ком мы думаем.

– Тяжело, – согласился фон Зиккинген тихо. – Но от моего желания здесь мало что зависит. Я должен убедиться всеми доступными способами, что не ошибся, и дело закончено. Или – что не закончено. И если вы в самом деле можете допустить меня в камеру с заключенным, майстер инквизитор, я буду вам крайне признателен.

– Когда? – уточнил Курт, и тевтонец пожал плечами:

– Когда вам будет удобно. Я здесь в непреходящей праздности и готов в любую минуту.

– В таком случае, смогу препроводить вас, как только закончу с обедом, – подвел итог Курт и, помедлив, предложил: – Не присоединитесь?

– Благодарю, – возразил рыцарь серьезно. – Время ужина еще не настало, а обеденное давно отошло; чревоугодие же не в правилах ордена.

– Кхм… – проронил Курт, ощутив себя отчего-то неловко, словно на столе перед ним высилась гора непотребной снеди, и фон Зиккинген улыбнулся:

– Не воспримите это как намек, майстер инквизитор. Я не имел никакой задней мысли. Вам-то уж в любом случае подкрепиться не помешает; молодому организму нужны силы, а вы еще и с ранением.

– Быть может, хоть выпьете со мной? – кисло поинтересовался Курт. – В честь успеха завершенного дела. Даже если это и не ваш стриг, думаю, уничтожение любого гнезда вещь неплохая.

– Разве что чуть, – согласился тот, подумав, и, взмахом руки подозвав разносчицу, вздохнул: – Это событие, вы правы, и впрямь стоит того, чтобы его отметить… Воды, – коротко попросил рыцарь усталую неулыбчивую девицу, и та молча отошла, одарив постояльца нелюбезным взглядом. – Меня здесь не сильно жалуют, – пояснил фон Зиккинген с короткой улыбкой, когда та со стуком установила на стол узкогорлый кувшин и пустой стакан. – Не приношу особенного дохода.

– Разве устав запрещает? – усомнился Курт, и тот пожал плечами:

– Устав – нет, здравый смысл – да. На голодный-то желудок; в моем возрасте к чему мне еще и язва?.. Что ж, за ваш успех, майстер инквизитор, – провозгласил тевтонец, взявши свой стакан с вином, щедро разбавленным водой. – Наверняка он дался вам нелегко.

– Честно признаться – по большей части Господней милостью, – согласился он, и тот кивнул:

– Разумеется. Что еще противопоставить подобному исчадию?

К примеру, другое исчадие Господней милостью, мысленно отозвался Курт и отодвинул недоеденное блюдо. Аппетит ушел, изгнанный нетерпением и желанием как можно скорее проверить новые сведения; вот теперь, если они верны, допрос птенца должен пройти куда проще.

– Идемте, – предложил он, поднимаясь. – Завершим дело до темноты; я, откровенно говоря, пока не рискую отпирать дверь этой камеры ночью.

Идея отпереть дверь вообще Келлеру была не по душе – это он продемонстрировал всем лицом, даже не пытаясь скрывать неприязни к добровольному свидетелю; рыцарь же поглядывал на служителя Конгрегации безучастно, не выказывая никаких чувств. Оттащив шарфюрера в сторонку, Курт повторил вслух собственные мысли относительно важности опознания арестованного, и тот лишь хмуро вскинул руки: «Вы главный. Но когда у нас на глазах сожрут тевтона, отвечать за это буду не я, идет?».

От двери, открывшейся перед рыцарем, он, однако, не отошел, оставшись стоять чуть в стороне. Фон Зиккинген переступил порог медленно, не сразу подняв глаза, и остановился, молча глядя на того, кто стоял у стены напротив, скованный толстой цепью.

– И что это должно означать?

От охрипшего голоса, прозвучавшего чуть раздраженно и устало, тевтонец вздрогнул, на миг обернувшись на Курта, и тихо выговорил:

– Это он.

– Я тебя знаю? – уточнил птенец, распрямившись, и рыцарь вздохнул:

– Думаю, уже нет. Я знаю тебя. Наверное, я забыл бы твое лицо и твое имя, как забыл имена многих, с кем доводилось ходить в бой, если б ты не исчез в ту ночь от стен нашей крепости…

– А, – широко и демонстративно улыбнулся Конрад, и фон Зиккинген затаил дыхание, сместив взгляд к блеснувшим в дрожащем факельном свете клыкам. – Вот оно что. Даже не знаю, стоит ли полагать себя польщенным тем, как долго меня помнят старые друзья.

– Но помнишь ли ты старых друзей?

– Да, – погасив улыбку, ответил птенец коротко. – Они были убиты прошлой ночью.

– Ты погубил свою душу, брат… – начал тевтонец, и тот поморщился, оборвав:

– Избавь меня, будь добр. Проповедей за свою жизнь я наслушался довольно. И, кстати, дабы не осталось недопонимания: жизнью этой я доволен. Ни тебе, ни этому сопляку со Знаком не понять того, о чем беретесь судить. Если ты явился лишь для того, чтобы меня опознать, ты свою миссию исполнил. Это я. Если же ради того, чтобы призвать меня к покаянию – не трать слов понапрасну.

– Это он, – повторил фон Зиккинген и, помедлив, вышел из камеры, коротко бросив: – Мне больше нечего здесь делать.

– Ну, – продолжил Конрад, когда дверь затворилась за спиной уходящего, – и для чего ты привел его сюда? Только для того, чтобы узнать, кем я был когда-то? Мог бы просто спросить. Я сам сказал бы.

– Конрад фон Нейшлиц… – проговорил Курт медленно. – Посвященный рыцарь ордена тевтонского дома Пресвятой Девы Марии в Иерусалиме на побегушках у лесного дикаря. Вот уж не думал, что доведется такое увидеть.

– Ждешь, что я оскорблюсь? Что стану спорить? Скажу, что у этого лесного дикаря мозгов больше, чем у всех вас, вместе взятых? Ты это и сам понимаешь, потому и пытаешься вывести меня из себя – чтобы я взбесился и тем потешил твою душу. Чтобы ощутить себя на высоте. Почувствовать хозяином положения… Не усердствуй. Просто наберись терпения. Мы оба знаем, когда я начну терять выдержку: пройдет неделя – и мне станет скверно. А уж ты постараешься, чтобы твое дознание не завершилось прежде, чем меня начнет ломать, верно?

– Верно, – подтвердил Курт, – постараюсь. Только я не стану ждать неделю; думаю, мы несколько ускорим процесс, и уже через день-другой я приду к тебе побеседовать. Знаешь, я бы на твоем месте припомнил пару молитв. Кстати, вы кому-нибудь молитесь, к примеру, перед едой?.. могу одолжить четки.

– И кстати, о четках, – кивнул птенец с улыбкой. – Поубавь гонор, паренек. Без них ты ничто. Ты имел бы право высмеивать меня или Арвида, потешаться над моим поражением, говорить, что угодно – если бы сумел одолеть хоть кого-то из нас сам. Но ты не смог бы. Подумай над этим.

– Однако они при мне, – пожал плечами Курт, разворачиваясь к двери. – И ты тоже. Подумай над этим.

Фон Зиккингена, выйдя в коридор, он обнаружил чуть поодаль, стоящего у стены неподвижно и прямо, как оградный столб; тевтонец смотрел перед собой, не обращая внимания на глядящего на него в упор шарфюрера.

– Я вижу, разговор у них как-то не сложился, – заметил Келлер, кивнув на неподвижного рыцаря; Курт развел руками:

– Не нашли общих тем… Разочарованы тем, что увидели? – спросил Курт тихо, приблизясь к рыцарю, и тот неопределенно повел головой:

– Скорее – тем, что услышал. Хотя, разумеется, иного я и не ждал, но все равно больно, когда один из тех, кто… – фон Зиккинген неловко кашлянул, запнувшись, и вздохнул: – И еще – не сказать, чтобы все эти годы я лишь об этом и думал, лишь тем и занимался, но эти поиски отняли столько сил, времени, мыслей, чувств… что сейчас ощущается какая-то даже пустота.

– Это мне знакомо, – понимающе согласился Курт. – Но у меня начнется новый поиск… А что теперь вы?

– У меня поиск – вся моя жизнь, – кивнул рыцарь, встряхнувшись. – Теперь я должен доложить обо всем увиденном…

– …позже, – докончил за тевтонца Курт. – Поймите меня и вы, господин фон Зиккинген: если я отпущу вас сейчас, меня пустят на колбасу. Через несколько дней сюда прибудут люди, которым о нашем с вами разговоре я не рассказать не могу, и которые захотят с вами поговорить лично.

– Я понимаю, – с явным неудовольствием вздохнул рыцарь. – Я останусь в Ульме столько, сколько будет нужно; в любом случае, я не уехал бы прежде дня казни. Ведь она будет?

– Будет, но – стоит ли вам ее видеть? Ведь вы понимаете сами: поскольку он единственный, захваченный живым, отдуваться за всех придется ему. Не думаю, что предстоящее зрелище будет приятно кому-то из его близких.

– Я должен убедиться, что все кончено, – возразил фон Зиккинген твердо. – И это – не наш брат. Наш брат умер где-то в жемайтских лесах, а вместо него возродилось это сатанинское создание с его памятью. Сейчас я в этом убедился.

– Думать так всего проще – избавляет от душевных мук, – заметил шарфюрер, когда прямая спина тевтонца скрылась за дверью, и Курт обернулся.

– Вас мама в детстве не учила, что подслушивать разговоры следователя со свидетелем нехорошо? – осведомился он укоризненно, и Келлер пожал плечами:

– Моя мама учила меня подслушивать все, что плохо слышно, подсматривать все, что плохо видно, брать то, что лежит плохо, и складывать это хорошо – то есть, в нашем доме. Нас у нее было четверо, и благочестие не стояло на первом месте в моем воспитании… Уверены, что он не удерет из города?

– Уверен. Одно дело игнорировать Инквизицию, совсем другое – напрямую противиться… А теперь к делу. Дабы разговор с нашим птенчиком сложился у меня, сделайте мне одолжение: отберите пару ребят, чтобы вошли со мной в камеру. Думаю, опасаться нечего, но – так, на всякий случай.

– Начнете допрос?

– Не совсем. Сейчас он полон самолюбования и упрямства, это мне не на руку. Его надлежит привести в должную кондицию, и тогда уже он будет куда словоохотливей. Полагаю, гордыня, как и большинство подобных болезней, лечится небольшим кровопусканием.

– Не станет ли он в голодном виде опаснее?

– Всенепременно станет, – согласился Курт, – ну, так на то вы и здесь, верно?

(обратно)

Глава 31

Прежде, завершая дознание, Курт погружался в рутину; уходила прочь бессонница, одолевающая во дни размышлений и возведения всевозможных версий, и время начинало течь медленно и порою нудно. Результаты расследования предавались в руки вышестоящих, а ему самому доставалась в лучшем случае бумажная работа, скучная, унылая, не требующая особенных затрат ни сил, ни нервов. Сейчас все было иначе. Начальство существовало где-то в необозримой дали, а подчиненных критически недоставало; вопросов, требующих разрешения, наваливалось все больше с каждой минутой, мест, в которых надо было побывать, причем одновременно, меньше не становилось, и дел, которые надо было переделать немедленно, было невпроворот.

Ближе к вечеру к зданию ратуши явилась многолюдная делегация от лица местного церковноначалия, предложившая братьям инквизиторам любую помощь, какая будет потребна, от жилых мест до ежедневно поставляемого пропитания славным Христовым воинам. Приветствие собратьев было принято, потенциальная жилплощадь принята во внимание, прочие же предложения непреклонно отринуты. Разумеется, вряд ли представители рата или местных церковных властей станут вот так, открыто травить служителей Конгрегации, однако любые поставки пищи со стороны были просто недопустимы, и еще утром фон Вегерхоф клятвенно заверил, что его личные люди, проверенные не раз и не десять, возьмут окормление зондергруппы на себя.

Следующим утром Курт выехал за пределы города чуть свет, почти беспрерывным галопом домчав до замка наместника. Допрос челяди прошел быстро: устрашенная то ли встрепанным видом майстера инквизитора, то ли произошедшими событиями, прислуга говорила охотно, откровенно и искренне, не сказав, однако, ничего такого, чего сам Курт не знал бы или не предполагал. Вся дворня, привезенная фон Люфтенхаймером с собою и знавшая его далеко не первый год, не сумела не заметить перемен в поведении хозяина и его дочери; кое-кто слишком сообразительный и не в меру образованный уже догадался и об истинном положении вещей. Напрямую все же в известность поставлен никто не был, и обвинить их в предательстве веры и рода человеческого было нельзя, однако вся челядь и далее была оставлена фактически под арестом, разделенная по комнатам и лишенная возможности как сплетничать друг с другом, так и выносить грязное фогтово белье на люди.

Нескольким оставшимся в замке бойцам зондергруппы было велено явиться в Ульм следующим утром, привезя с собой наглухо заколоченный гроб, пропитанный всеми возможными благовониями, какие только можно будет отыскать в замковой часовне. Слух о том, что давно убитую дочь ландсфогта привезут для перезахоронения в Ульм, наверняка уже пошел тотчас же после того, как, возвратившись в город, Курт переговорил с местным священником, и все, что оставалось самому́ наместнику, это взять себя в руки настолько, чтобы выстоять заупокойное богослужение и церемонию погребения с приличествующим случаю видом.

Фон Люфтенхаймер держался неплохо, хотя нельзя было не увидеть, что относительное спокойствие дается ему нелегко. Фогт все еще пребывал в одной из комнат ратуши, не выказывая даже на словах желания покинуть ее и отделаться от общества двух бойцов, следящих за каждым его движением; однажды упомянутые бойцы пришлись как нельзя кстати, когда фон Люфтенхаймер, впав в буйство, вздумал бросаться мебелью в стены и собою – на пол. Будучи скручен по рукам и ногам, он утихомирился лишь через час, когда явившийся по срочному вызову майстер инквизитор повторил уже привычную процедуру с водой и четками. Идея Причастия по долгом размышлении была отринута как средство чрезвычайное и неведомо как могущее сказаться на претерпевающем терзания организме наместника.

С той минуты было решено поить фогта освященной водой регулярно, что дало весьма заметные результаты – всего за сутки фон Люфтенхаймер несколько оживился, словно воспрял, и однажды даже случилось увидеть подобие улыбки на его лице. Бойцы зондергруппы, однако, в своих отчетах за дежурство подле спящего наместника продолжали упоминать о том, что ночами тот скрежещет зубами и вскрикивает, поминая имя погибшего мастера, неясно, правда, с какими именно эмоциями.

В часы бодрствования, тем не менее, фогт пребывал в относительном благополучии, выдержав даже длительный разговор со священником, в коем выразил непременное желание похоронить свою трагически погибшую дочь на кладбище Ульма. Замок вместе с его землей как res fiscales[736] не мог служить вечным прибежищем, ибо было бы по меньшей мере странно, случись какая перестановка во властных кругах, оставлять будущему владельцу вместе с яблонями и кладовыми тела́ бывших хозяев. Пуститься же в продолжительное путешествие по германским землям, дабы захоронить погибшую во владениях семьи, есть труд тяжкий и опасный, взваливать который, учитывая обстоятельства, господин наместник ни на кого не пожелал. Вообще говоря, отделаться от фальшивого тела таким образом было бы выходом наилучшим – это избавило бы от необходимости терять время в церкви, платить гробовщикам и выводить все еще не совсем здравого фогта в толпу, однако мысль отнять от себя хотя бы одного бойца зондергруппы Курту приходилась не по душе. Даже если занятый одним из наемников гроб попросту спалить где-нибудь далеко за стенами, увезшим его бойцам в городе все равно нельзя будет появиться. Вверить же его заботам людей со стороны, пусть даже тысячу раз идеальной прислуге фон Вегерхофа, было опасно: поручиться за то, что те из любопытства не сковырнут крышку, не мог никто.

Когда до церемонии оставались считанные минуты, на сцене явился забытый уж было персонаж – Эрих фон Эбенхольц, прослышавший о смерти своей несостоявшейся возлюбленной и о грядущей каре одного из ее убийц. Наместник, вопреки опасениям, разговор с убитым горем юным рыцарем выдержал на высший балл, убедив его в том, что открытие заколоченной крышки излишне, ибо Хелена была убита и варварски закопана тварями не одну неделю назад, и являть глазам то, что от нее осталось, есть надругательство над собственными чувствами и благопристойностью. Избавиться от скорбящего обожателя оказалось нелегко, и Курт вздохнул с немалым облегчением, когда за спиной фогта вновь закрылась дверь его временной благоустроенной тюрьмы.

Следующим утром, явившись в ратушу, Курт был встречен шарфюрером, с мрачным удовлетворением сообщившим, что минувшей ночью птенец впервые не сдержался, когда в камеру вошли бойцы, дабы, как всегда, проверить состояние оков. Конрад пытался вырваться из цепей, ссаживая кожу на руках и приходя в еще большую ярость от запаха собственной же крови, и пытался ухватить близстоящего; вообще же его состояние перешагнуло пределы самообладания, и, если господину следователю интересно знать мнение скромного солдата, сейчас самое время для подробной беседы с заключенным, пока еще голод не вытравил из него остатки разума.

– Пошлите кого-нибудь в дом барона фон Вегерхофа, – распорядился Курт, сквозь маленькое окошко в двери камеры оценив ситуацию. – Пусть прибудет немедленно. Я объясню, как проехать.

– Я все понимаю, – поморщился шарфюрер, – ценный агент, судя по всему, однако допускать его к допросу… Что происходит, Гессе?

– Задайте этот вопрос вышестоящим, когда они прибудут, – порекомендовал он дружелюбно. – Я же вам ничего сказать не могу. И, кстати: когда допрос начнется, ваши парни пускай подождут за дверью.

– А вовсе из города нам не убраться?.. Чем нам так ценен этот сноб? Почему у него такой допуск?

– Если я вам скажу, Келлер, – серьезно ответил Курт, – мне придется вас убить.

– Сдается мне, это того стоит, – буркнул шарфюрер, отходя. – Ждите. Через полчаса привезу вам вашего хлыща.

Хлыщ явился лишь спустя час, подчеркнуто безмятежный и при этом невыносимо учтивый; Келлер, отправившийся добывать ценного агента лично, шагал чуть позади, недовольно супясь и явно с великим трудом удерживая рвущиеся на язык слова нелестного свойства.

– Тебя за смертью посылать, – заметил Курт укоризненно, и фон Вегерхоф коротко усмехнулся:

– Учту.

– Ты что же – с вещами? – Он кивнул на внушительную клеть в руке стрига, в которой под темным покрывалом что-то шебуршалось и царапалось. – Намерен поселиться в соседней камере?

– Отказался идти сюда, – хмуро отрапортовал Келлер, – и потащил меня на торжище. Купил зайца. Надеюсь, мысли, возникшие у меня по поводу употребления сей Божьей твари, ошибочны.

– А что вы предлагаете посулить вашему пленнику за интересный рассказ, майстер… как вас…

– Шарфюрер!

– Comme vous voudrez[737], – отмахнулся фон Вегерхоф равнодушно, не глядя на зеленеющего служителя. – Разумеется, можно скормить ему одного из арестованных. Если этот вариант вам более по душе…

– Моя работа убивать этих тварей, – сухо заметил Келлер. – А я вынужден выслушивать такое. Гессе, вы впрямь намерены подкармливать выродка? Понимаю – девка, но…

– В этом вопросе предлагаю согласиться с бароном, – пожал плечами Курт; фон Вегерхоф, не дожидаясь продолжения, зашагал по лестнице вниз, к камерам, и шарфюрер убежденно предположил, понизив голос:

– Так стало быть, парень эксперт по стригам. Тогда почему его не знаю я?

– Будь на моем месте Хауэр, он сказал бы – «значит, не положено», – отозвался Курт, ступая следом. – Но я скажу – «спросите у начальства»… Прежде, чем войдем, – удержал фон Вегерхофа он, оглянувшись на оставшегося позади Келлера, – краткая вводная лекция. Совершенно неожиданным образом мне подвернулся свидетель славных дел нашего покойного мастера. Думаю, тебе полезно будет это знать.

Историю Арвида стриг выслушивал, шагая все медленней, и совершенно остановился поодаль от камеры с заключенным, молча глядя в пол перед собою.

– Это многое объясняет, – произнес он, наконец, нескоро, и Курт недоуменно свел брови:

– В самом деле? К примеру, что?

– К примеру – то, что я сумел одолеть его. Подумай – ему даже и от рождения всего-то лет сорок с небольшим. А для меня больше времени минуло только со дня обращения, я вдвое его старше. Будь он хотя бы моим ровесником – вообрази, какой степени силы он бы достиг. Боюсь, тогда я так легко не отделался бы.

– Молодой, да ранний, – пожал плечами Курт, и стриг мимолетно усмехнулся:

– Возможно. Но это в любом случае повод задуматься.

– О чем?

– О себе, – пожал плечами фон Вегерхоф. – Обо всем. О том, что он же и говорил; как ни крути, а каждое его слово было справедливым, не находишь?

– О том, что из меня выйдет отпадный кровосос?

– Выйдет неплохой, – согласно кивнул стриг, и Курт проглотил ухмылку. – Но в данный момент меня волнует вопрос – какой получится из меня самого… Еn voilà suffit[738], – сам себя оборвал тот. – Если я не ошибаюсь, сейчас ты был намерен допросить другого стрига – того, что в камере.

– Уверен, что тебе стоит там быть?

– Не уверен, что тебе стоит, – отозвался фон Вегерхоф, – но ничего не поделаешь… Насколько он вменяем?

– Пытался тяпнуть охранника, но от того, чтобы тянуться к собственным рукам, еще далек. Сейчас уже не буянит; возможно, выдохся.

– Это временно, – возразил стриг, вновь зашагав вперед. – Запомни главное, Гессе: даже сейчас он прекрасно понимает, что его ждет в конце концов. Не пытайся обещать то, чего не можешь дать; он не дурак. Много ты из него выпустил?

– Думаю, не меньше, чем я сам потерял той ночью.

– Хорошо, – коротко отозвался фон Вегерхоф, чуть замедлившись шагах в десяти от ряда камер. – Теперь тихо.

Курт кивнул, умолкнув, и дверь темной каморы закрылась за их спинами.


Конрад не стоял – почти висел в браслетах, в алом свете факела в руке фон Вегерхофа похожий на древнее привидение, за свои прижизненные грехи приговоренное к обитанию в фамильном замковом подвале. Три дня, минувшие с момента примененной Куртом экзекуции, почти высушили и без того не слишком упитанного птенца, выкрасив его в синюшно-белый цвет и сделав похожим на скелет, затянутый в сухой тонкий пергамент, и лишь глаза на заострившемся лице горели по-прежнему ожесточенно.

– Ну, вот и пришло твое время, да? – сквозь сжатые губы выговорил Конрад и запнулся, вцепившись взглядом в клеть в руке стрига.

– Я вижу, ты уже все понял, – кивнул Курт, остановившись у стены напротив, подле узкого окна, нарочно по случаю забранного толстой ставней. – Мне надо, чтобы ты дожил до появления моего начальства, а после этого – до того момента, как я вывезу тебя на площадь. Посему можешь даже не сомневаться: ответив на все мои вопросы, ты получишь те несколько глотков, что погасят твою жажду. Придется поплеваться шерстью, но я полагаю, что с этим маленьким неудобством ты смиришься.

– А почему, ты думаешь, мне есть что тебе сказать?

– Ты его первенец, – тихо откликнулся фон Вегерхоф, аккуратно поставив клеть на пол. – У него не было от тебя тайн. Или было мало. Даже если ты и не знаешь чего-то наверняка, даже если Арвид и не рассказывал всего – кое-что, хоть что-то, тебе все же известно. Или ты догадываешься.

– Не представляю, что вы хотите услышать, – возразил Конрад, складывая слова с видимым усилием. – Расположение других гнезд мне не известно – Арвид не слишком любит… любил шумные компании. Все, кого нам доводилось повстречать за эти годы, считанные единицы…

– Подозреваю, что в живых их уже нет, – предположил Курт, когда тот замялся. – Верно?

– Радовался бы, – неискренне улыбнулся птенец. – Тебе меньше работы.

– Да я на седьмом небе, – согласился он. – Однако говорить мы будем не об этом. Я, конечно, не отказался бы узнать и о безвестных гнездах и кланах, однако получить сведения о том, что их просто больше нет, тоже неплохо… Для начала я хочу восстановить некоторые пробелы в известной мне истории. Что случилось в ту ночь, когда ты был пленен Арвидом?

– Не помню.

Мгновение он стоял неподвижно, и, вздохнув с показательной усталостью, рывком распахнул ставню, бросив на птенца яркую полосу света. Конрад зажмурился, отвернувшись и зашипев, рванулся прочь, натянув цепь, как струну, и Курт вновь закрыл окно.

– Чтоб не тратить слов, – пояснил он, глядя на обвисшего в оковах стрига. – Так будет всякий раз, когда я услышу неправду… Сегодня пятница, Конрад. Тринадцатое. Символично, верно? Для тебя лично более невезучий день придумать сложно, поверь.

– Это не может не остаться в памяти, – произнес фон Вегерхоф по-прежнему чуть слышно и неспешно. – Последняя ночь перед смертью, последние часы перед тем, как перемениться навсегда… Это запоминается. Это помнят все, сколько бы лет им ни было, а ты был обращен не столь уж давно.

– И это мое личное дело, – через силу вымолвил Конрад, – мое и мастера.

– Твоего мастера больше нет, – пожал плечами Курт. – Зато есть я и без минут полдень за этим окном. Весна в этом году приятная, солнечная… Я жду ответа.

– Для чего тебе? Чем будет полезно? Что даст?

– Ничего. Но мне отчет писать… Итак?

– Не помню, – повторил птенец, напрягшись, когда на ставню легла рука. – Никогда не стремился сохранить эти воспоминания. Ни к чему.

– По какой причине Арвид выбрал обращение? Насколько мне известно, его сородичи обыкновенно пускали пленников на вырезку.

– По той же, по какой не был убит в ту ночь ты. Хотя я предупреждал его, что это кончится плохо… Если б он послушал меня, сейчас я не слушал бы тебя. Сейчас ты слушал бы его.

– Давай-ка не будем проповедовать друг другу прелести жизни на стороне каждого из нас – все равно не сойдемся, – поморщился Курт. – Прими как факт: убедить меня в том, что я много потерял, – идея гнилая на корню. Итак, почувствовав в тебе большой potential, он создал своего первого птенца… Почему он ушел?

– Он впервые увидел чужаков, – пояснил фон Вегерхоф, когда тот не ответил. – Ведь так? Его поразили эти люди в броне, которую не берут ножи, этот размах… В сравнении с тем, что, думаю, ты рассказал о мире за пределами его леса, все, виденное прежде, показалось ему неважным и мелким…

– Как, кстати, тебе это удалось? – поинтересовался Курт, не увидев и не услышав возражений. – Полагаю, в те дни он по-немецки не говорил, что понятно, да и ты на языке дикарей, думаю, был ни в зуб ногой. Как вы общались?

– Ему не надо было знать языка, – все так же вместо птенца продолжил фон Вегерхоф. – Арвид увидел все сам – просто заглянув в мысли и чувства своего пленника. Ведь за каждым произносимым им словом стоял свой образ. Верно?.. А поскольку он был любознательным и неглупым, незнакомое и чуждое не уничтожил сразу, предпочтя вначале узнать.

– К чему задавать мне вопросы… – выговорил птенец, прикрыв глаза и с хрипом переведя дыхание. – Вы сами все знаете лучше меня. Даже обо мне. Даже то, чего я не знаю.

– Хохмач, да?.. В чем дело? Так стыдишься само́й мысли о том, что твой мастер когда-то молился пню?

– Ты молишься мертвому еврею, – покривил губы Конрад. – Чем лучше.

– Этот мертвый еврей, позволь напомнить, неслабо вмазал тебе в ту ночь, так что на твоем месте я бы не слишком хорохорился.

– Не говори, что забыл дни, когда молился Ему сам, – заметил фон Вегерхоф. – Ты не убедишь в этом нас, потому что не убедил даже самого себя. Ты не забыл. Ты не забыл и того, что не желал обращения.

– Наверняка ты тоже помнишь, как верил в пятилетнем возрасте, что луна сделана из сыра. Для чего здесь ты? Как охрана, или миссионерствуешь? Брось, со мной это не пройдет. С твоим мастером мне не по пути.

– Как знать.

– Я знаю, – оборвал Конрад. – Знаю, что будет – я выйду из этой камеры, чтобы встретить утро. Знаю, что меня ждет. И знаю также, что не намерен тешить вас двоих и толпу овец, выплакивая себе милости.

– Не приходило в голову задуматься над тем, что конец все равно настанет когда-то? Что вечной жизни не бывает? Не думаешь хотя бы сейчас о том, что будет?

– Стошнило бы, если б было чем, – огрызнулся птенец. – Знаешь, о чем я думаю? О том, что было. Я скоро подохну; никуда не денешься. Это верно. Зато я жил. На полную. С размахом. Не дрожал, опасаясь болезни, не вымаливал лишнего года существования, не думал о том, что когда-то ослабею и стану мерзостным сморщенным уродцем. Я жил – в свое удовольствие. Любил, что хотел. Ненавидел, что хотел. Делал то, что хотел я сам. Не слишком ли большой платы ждет твой мастер за свое благоволение – отказ от жизни, которую сам же и дал? Не слишком ли много он хочет?

– Ты ведь сам знаешь, что все куда сложнее, – с укором возразил фон Вегерхоф. – И то, что ты говоришь сейчас, звучит неубедительно. Для тебя самого в первую очередь.

– Я не намерен никого убеждать, – устало опустив голову, выдохнул птенец, – и мне плевать, что думаете вы оба.

– А напрасно, – усмехнулся Курт, кивнув в сторону клети на полу. – Ням-ням, Конрад. Рождественский дед не приносит гостинцев грубым и невоспитанным стригам. Не в том ты положении, чтобы корчить из себя хозяина жизни… Но в одном ты прав: не будем погружаться в богословие. Продолжим. Почему Арвид убил тех, кто обратил его?

– Все просто, – с усилием ответил птенец. – Они вырожденцы. Они мерзость.

– Он смог перебить несколько стариков, – перечислил Курт, – всего лишь спустя месяц после обращения постиг умение управлять людьми, и к тому же, будучи обращенным такими тварями, восстал нормальным стригом… Я, как и твой мастер, умею ценить противника. Сейчас – не могу не сказать, что Арвид был силен. Во всех смыслах.

– Уже до обращения он замечал за собою необычные способности, верно? Потому ему все так легко далось? – на фон Вегерхофа Конрад не взглянул, не ответив, но и не возразив, и стриг кивнул. – Верно. Потому он сумел пережить такое обращение.

– Он умел многое, – болезненно улыбнулся птенец, по-прежнему глядя в пол; даже от противоположной стены Курт услышал, как он шумно сглатывает, втягивая воздух, и лишь теперь вспомнил, что ночью от неосторожного и слишком резкого движения разошелся на ребре шов, вскрыв незажившую рану. – И он сумел бы еще больше. Встреть ты его чуть позже – он размазал бы тебя по стенке.

– Не стану спорить, – кивнул фон Вегерхоф.

– Я не видел, как ты смог одержать над ним победу. Но уверен, что без этих твоих божественных штучек не обошлось, иначе говоря – победа не была честной.

– Гляди-ка, вспомнил о чести, – хмыкнул Курт. – Надо же. Оказывается, лечебное голодание не миф, и на памяти сказывается благотворно. А кто-то говорит, что лишение воды и пищи – чрезмерная пытка… Ошибаешься, Конрад. Твоего великого мастера Александер забил, как котенка, и совершенно по всем этим вашим правилам. Мертвый еврей, чтоб ты чего не подумал, не вмешивался… Для чего вы явились в Германию? Страна, где буйствует Инквизиция, как мне кажется, не самое лучшее место обитания.

– Напротив, неплохое, – возразил Конрад насмешливо. – Вы вечно хватаете не тех, кого надо.

– Да в самом деле? – с преувеличенным удивлением уточнил Курт. – Ты-то здесь. Сдается мне, причиной является что-то другое. От страстей и слабостей человеческих избавиться не так уж легко, а? Заела тоска по родине?

– А еще в обычаях Инквизиции самим отвечать на вопросы, заданные обвиняемым.

– А в обычаях большинства обвиняемых – упираться, не признавая фактов, Конрад. Конрад фон Нейшлиц, – повторил он медленно. – Вас было трое у него, верно? Марк и еще тот, убитый в Ульме… Их полные имена и краткая биография.

– Для чего скрывать? – поторопил птенца фон Вегерхоф, когда тот не ответил. – Сейчас в этом нет никакого смысла.

– Криштоф Эльбе, – отозвался, наконец, Конрад. – Это тот, кого ты убил в городе. Мы нашли его лет десять назад еще в Польше, уже у самой границы. Никакой особенной биографии у него нет – простой обыватель.

– И Марк, – напомнил стриг.

– Марк… – повторил птенец. – Просто – Марк. Бродяга. Разгуливал по дорогам, напрашиваясь на всевозможные работы и воруя, что подвернется.

– Но тоже с потенциалом, так?

– Арвид других не принимал.

– Значит, фогтова дочка тоже подает большие надежды? – усмехнулся Курт недоверчиво. – У меня сложилось мнение, что это девица нервная и строптивая, а кроме того, слегка тронутая умом. Или просто твой мастер решил разбавить ваш гадюшник миловидной змейкой?

– Она вздорная, – нехотя ответил Конрад. – Своенравная. Но неглупая и способная. Через месяц-другой, успокоившись и перебесившись, могла бы… Да какая разница, – раздраженно отмахнулся тот одним плечом. – Какое это имеет значение?

– Вот и я спрашиваю – какое это имеет значение? Все это – обращение Хелены фон Люфтенхаймер, подчинение ландсфогта, тела убитых, брошенные в городе открыто… Переходим к самому главному: что вы делали здесь? Для чего явились в Ульм? Но прежде, – чуть повысил голос Курт, не дав птенцу ответить, – одно предупреждение, чтобы мне не пришлось снова открывать окно, хотя, признаться, руки чешутся. У тебя наготове два ответа, с вариациями – «ничего особенного, просто город попался по пути» и «не знаю, спроси у Арвида». Но к чему скрывать что бы то ни было теперь? План провалился, организатор убит, все сообщники убиты. Унести все тайны в могилу принципа ради мысль глупая.

– Зато приятная, – возразил Конрад, и Курт, мгновение помедлив, коротким движением распахнул ставню.

– Ой ли? – усомнился он, когда птенец с шипением забился в оковах, пытаясь уйти из четкого, ровного, точно вырезанного из желтого полотна, солнечного прямоугольника. – Сдается мне, приятного-то немного.

– Закрой! – выкрикнул тот сквозь болезненное рычание, и он медленно притворил ставню, изобразив сострадающий вздох:

– Понимаю. Непривычно и противно отчитываться перед смертной овцой или кто я там. Однако придется, Конрад; эта смертная овца может доставить тебе много-много досадных минут или часов, и способов сделать это – несчитано. Мне даже не придется напрягаться, и exsecutor для этого не понадобится. А еще – ты мне сердце вынуть пытался, не помнишь? Советую подумать о том, что я, выражусь так парадоксально, имею на тебя зуб и не упущу возможности поквитаться за ту ночь в замке. Человек существо низменное, знаешь. Мстительное и бессердечное. Можешь считать, что в моем лице ты видишь воплощение всех подобных пороков.

– Убери руку от ставни, – выдавил птенец напряженно, и Курт кивнул, отведя ладонь и шагнув от окна в сторону:

– Если тебе так будет легче говорить – хорошо… Брось выделываться, Конрад. Ты, отмечу очевидное, уже немолодой дядька, не дурак, в жизни немало повидал и понял. Что такое Инквизиция – знаешь; и то, что я рано или поздно ответа добьюсь, – понимаешь. Ты, к слову, от всех прежних моих испытуемых выгодно отличаешься тем, что при любой жесткости допроса, если тебя подкармливать, через день-другой – как новенький и готов к продолжению. Я тебе, как орел Прометею, буду каждый день выклевывать печень, покуда не добьюсь того, что мне нужно. Колись. Что вы тут затеяли с вашим мастером?

Птенец молча смотрел в пол, не отвечая, но сейчас Курт не стал его торопить – кем бы ни был Конрад фон Нейшлиц, а многое в нем осталось человеческим; и тень в прозрачных глазах была узнаваемой, такой же, как и у многих других, простых смертных, побывавших в его положении, вот так, напротив майстера инквизитора Гессе. Эта тень во взгляде всегда означала одно: сейчас будет сказано все, и сказано правдиво; когда молчание пройдет некий незримый и неслышимый рубеж, зазвучат слова, которые сейчас собираются в мыслях. Это значит, что допрашиваемый уже готов ответить и сейчас примиряет самого себя с этой мыслью, доказывая самому себе, что иного выхода просто нет.

– Это не наш план, – наконец, разомкнул высохшие губы Конрад, отвернув обожженное солнечными лучами лицо. – Не Арвида. Фогт и все прочее – это не он придумал.

– Арвид исполнял чьи-то распоряжения? – уточнил фон Вегерхоф. – Не могу в это поверить.

– Не распоряжения, – возразил птенец тихо. – Это был договор. Сделка. Соглашение, заключенное с одним человеком.

– Вы ввязались в какую-то авантюру, затеянную смертным? – неверяще переспросил Курт. – Исполняли его указания? Что ж вам надо было предложить, чтоб вы до такого опустились?

– Не нам. Арвиду. Он… Тот человек однажды явился в одно из наших укрытий; не знаю, как он сумел найти нас, что-то смог понять, как догадался или от кого узнал о нас. Не знаю, а он не говорил. Арвид был тогда один; он попытался напасть, и… Словом, не вышло. И взять его под контроль – тоже не удалось.

– И с таким человеком он полез в переговоры вместо того, чтобы велеть собраться и атаковать всем скопом?

– Вспыльчивость не в его характере, если ты не заметил, – с усталой насмешкой отозвался Конрад. – И тебя он не приказал убить, когда ты не поддался на давление. Он никогда не уничтожает то, что ему не понятно, пока не изучит, не узнает больше. До встречи с тобой я полагал, что это правильно, но сейчас жалею. Лучше б ему быть буйным параноиком…

– Так что с человеком? – напомнил Курт. – Разговора своего мастера с ним, как я понял, ты не слышал.

– Не слышал, – подтвердил птенец. – Знаю лишь то, что рассказал Арвид. Тот человек… старик, не знаю, скольких уже лет… он magus. Сильный и опытный. Он знал, что еще до обращения Арвид уже кое-что умел; старик сказал – он это почувствовал, но что на самом деле, не знаю. Возможно, солгал, а возможно, и нет. Среди нас найти тех, кто уделяет внимание волшбе, – случай редкий, такие прячутся и не высовываются, найти кого-то достойного среди людей – и того сложнее, а тут предстал такой случай… Старик обещал научить Арвида всяким колдовским штучкам. Он сказал – «особая магия, доступная лишь стригу». Он назвал это «магией крови». Он сказал, что талант есть, и недостает лишь умений, которые он может дать. В этом и был договор с его стороны.

– Обучение… – медленно произнес фон Вегерхоф. – Новые высоты… Новые познания… Стриг-чародей; страшная сила. И за такой бесценный дар – что он хотел в ответ?

– Ульм, – ответил птенец коротко; Курт приподнял брови:

– В каком смысле?

– Старик этот из тех, что мутят воду здесь, в Германии. Наверняка ты лучше меня знаешь, о чем я говорю. Разжигание недовольства среди подданных, заговоры и восстания; только действовать он может не одними лишь подкупами и выведыванием слухов.

– Восстания… – повторил Курт. – Восстания в предместьях Ульма – они имеют к тому старику отношение?

– Не знаю. Возможно.

– Вот как, – отметил Курт, переглянувшись с фон Вегерхофом, и тот едва заметно передернул плечами. – Хорошо. Итак, каков был план?

– Он предложил нового птенца – дочь местного фогта. Старик сказал, что девчонка ему приглянется, и сам Арвид после подтвердил это. Хелена могла бы… Впрочем, я это уже говорил, – устало оборвал тот. – Это было первым шагом. Второй шаг – подчинение наместника. Арвид должен был сделать все, чтобы фогт не лез в дела города, что бы в городе ни происходило.

– А в городе происходили нападения стригов… Это тоже часть плана, или просто девица вышла из-под контроля?

– Птенец, вышедший из-под его контроля? – улыбнулся Конрад. – Это невозможно.

– Стало быть, часть плана. Для чего?

– Для Арвида это была неплохая возможность дать ей испытать свои силы, выпустить на охоту – под надзором, но все же на охоту самостоятельную, не опасаясь последствий. Хорошая возможность обучить птенца. Для старика же… он сказал, что это должно будет вызвать панику, слухи, сплетни… Вы застали нас фактически на тюках – мы должны были покинуть эти места через неделю-другую. В этом и был план. Просто пошуметь в Ульме, навести страх и – исчезнуть спустя время. Когда все успокоились, фогту припомнили бы, что он ничего не сделал, что ставленник Императора погрязал в праздности, когда подданных убивали. Потом без Арвида ему должно было стать невмоготу, а это не могло бы не привлечь внимания, и inspector от Императора, явившись сюда, увидел бы невменяемого наместника, исчезнувшую в никуда его дочь, пропавшую стражу. Информация об этом должна была пойти в люди, все стали бы говорить о том, что императорский ландсфогт связался со стригами и кормил их горожанами – быть может, за деньги; не знаю таких деталей. Как я понял, все это какая-то политическая игра, и только.

– «И только», – скривился Курт. – Конечно; по-вашему, серьезные проблемы – это короткая ночь и тесный гроб… Так стало быть, эта, с позволения сказать, операция есть фон для беспорядков в предместьях Ульма.

– Уже сказал – не знаю. Наверняка. Нам было все равно.

– Ты сам лично видел того старика?

– Не совсем, – замявшись, не сразу отозвался птенец. – Однажды я присутствовал на встрече с ним, и тот явился такой… таинственный. В балахоне, похожем на монашью рясу. Я видел только руки – в морщинах, и слышал голос – очень тихий. Сомневаюсь, что узнал бы его, если б услышал снова.

Сухие морщинистые руки, едва видные из-под рукавов, тихий шепот, гулко звучащий под сводами кельнских катакомб, спрятанных под живым городом…

Déja-vu, сказал бы фон Вегерхоф…

– Он называл свое имя?

– Нет. Возможно, Арвиду; не знаю. Я не спрашивал. Если Арвид не сказал чего-то сам – на вопрос он не ответит; и я не спросил.

– Вы должны были встретиться с ним после завершения вашей операции?

– Да, – кивнул птенец и перекосил посеревшие губы в усмешке: – Но если ты надеешься, что я укажу его укрытие – ошибаешься. Не знаю. Он сказал «я сам тебя найду».

– И твой мастер не возразил?

– Возразил, – неохотно ответил Конрад. – Но толку от этого было мало.

– Допустим, все так, – согласился Курт неспешно. – Но тогда к чему было подбрасывать то письмо?

Птенец нахмурился, переведя непонимающий взгляд с него на фон Вегерхофа.

– Письмо? – переспросил он растерянно. – Что еще за письмо?

– Конрад, – остерегающе произнес Курт, шагнув к окну и тронув ставню; Конрад вздрогнул, непроизвольно рванувшись в сторону.

– Ни о каком письме мне не известно, – четко, явственно выговорил стриг, силясь сохранить остатки выдержки. – Я просто не знаю, о чем ты спрашиваешь.

– Письмо, – повторил Курт, пытаясь отследить выражение стылых глаз напротив, пытаясь увидеть, не дрогнет ли в них та самая тень, тень узнавания. – Убитый инквизитор. Уверен, что сказать нечего?

– О чем бы ты ни говорил, это не к нам. Никаких писем мы не посылали, не передавали и не получали, инквизиторов не трогали – кроме тебя. Если ты уверен, что то, о чем ты спрашиваешь, связано с произошедшим в этом городе, это сделал тот старик, не мы.

– Звучит почти убедительно, – кивнул Курт, убрав от окна руку. – Но появление инквизитора в городе в планы не входило?

– Старик сказал, что Инквизиции не будет. Что Ульм – слишком сложный регион, и вы сюда не полезете, и даже если появится кто-то из вас – это случится уже после того, как мы уйдем.

– И вы этому поверили? Ты поверил?

– Я давно не был дома, – отозвался Конрад нехотя. – И когда был в последний раз – Инквизиция особенной сообразительностью и уж тем более оперативностью не отличалась. Я знал, что все изменилось, но не знал, насколько; и – да, я ему поверил, ибо что такое швабы – это я помню.

– Как давно была обращена Хелена фон Люфтенхаймер?

– Не могу вспомнить точно. В феврале… в начале февраля. Это имеет значение?

– Здесь я спрашиваю, – напомнил Курт многозначительно, и тот зло сжал губы. – Как это происходило? Фон Люфтенхаймеру давали время обдумать это?

– Фон Люфтенхаймер? – усмехнулся птенец. – Кто его спрашивал… Арвид просто подчинил его, это было несложно; фогт объявил прислуге, что в его замке дорогие гости, и мы смогли спокойно заняться делом. Но, к вашему сведению: Хелена была обращена по ее согласию. Ей – выбор дали. Об этом Арвид предупредил того старика: если кандидат в птенцы не удовлетворит его требований, договор будет пересмотрен, и план меняется.

– Но наместник заранее осведомлен не был, так?

– Я это уже сказал.

– План, изложенный тем стариком. Ты слышал его лично, или Арвид передал тебе его слова?

– Я присутствовал на одной встрече – там обсуждались детали. Первоначальный план в его общих чертах, то, что было предложено Арвиду при знакомстве – разумеется, этого я слышать не мог. Он был один тогда, как я уже говорил.

– Ну, – усмехнулся Курт недобро, – в таком случае, у меня для тебя новость, Конрад. Этот старик с твоим мастером просто подложили вас – все гнездо – под Конгрегацию. Они знали, что мы будем здесь, что будем гораздо раньше, чем вы покинете город, и мало того – они же и позвали нас сюда, причем еще до того, как началось претворение упомянутого плана в жизнь.

Конрад распрямился, глядя на допросчика взыскательно и пристально, пытаясь угадать, увидеть провокацию или попросту обман, и, наконец, медленно качнул головой, уверенно отозвавшись:

– Это невозможно.

– Да брось, – возразил Курт, отмахнувшись. – Собственно, мне все равно, веришь ли ты мне; вообще, я и говорить-то тебе это был не обязан… Но вот такой факт.

– Арвид не мог продать нас, – повторил птенец твердо, и он поморщился:

– За такую-то цену? Сила, которой и не снилось, новые возможности, тайны… Продал, как корзинку с цыплятами.

– Думай, что угодно, – медленно, четко выговорил Конрад. – Я знаю то, что знаю.

– И что же ты знаешь?

– Тебе – какая разница? – со злостью, которую даже не пытался скрыть, огрызнулся стриг. – Ты не придашь значения ни единому моему слову; и это, впрочем, неважно. Тебя этот вопрос не должен занимать. Это мое дело.

– Как знать, – пожал плечами Курт. – Если это поможет прояснить что-то – это и мое дело тоже. А твое дело сегодня – отвечать. Говори.

– Для тебя мои слова значения иметь не будут. Я знаю, что предать нас Арвид не мог; знаю – и все. Слишком многое случалось в нашей жизни, чтобы я мог с уверенностью утверждать такое. Эта истина проверена на практике. Но для тебя это не будет доказательством – по твоему убеждению, мне подобные – просто твари, жрущие всех подряд и наплевавшие на всё; по-твоему, в нашей жизни никаким принципам и понятиям места не остается.

– Я не прав?

– Ты неправ, – согласился Конрад. – Даже не представляешь, насколько.

– Ну, что ж, – пожал плечами Курт, – допустим, это так. Но если прав ты – все еще интересней. Если прав ты, это означает, что подложили вас всех, и твоего великого мастера в первую очередь. Вам судьба была попасться мне или любому другому следователю на глаза, попасть в поле зрения Конгрегации вообще. Весь план был рассчитан на то, что вам придет конец.

– Откуда ты можешь это знать?

– Пожалуй, – кивнул Курт, – я сделаю некий шаг навстречу и дам ответ на вопрос, хотя, как уже упоминалось, не обязан… Было письмо, Конрад – письмо, адресованное Конгрегации, в котором недвусмысленно намекалось на то, что некое высокопоставленное лицо в Ульме связано со стригами. И получено оно было задолго до обнаружения первой жертвы, id est – в середине января, когда Хелена фон Люфтенхаймер еще даже не была обращена. И был следователь, – продолжил он, видя, как каменеет и без того неживое лицо птенца, – следователь, направленный для дознания в этот город и убитый по пути сюда. Привлечь наше внимание к Ульму, убедить в серьезности происходящего больше, чем это сделали сии два события, согласись, невозможно… Хочешь, изложу тебе истинный план, задуманный тем стариком? Что-то я сегодня невероятно добр; сам удивляюсь.

– Говори, – процедил птенец; Курт кивнул:

– Вот тебе план, Конрад. Поначалу – все, как ты говорил, шум и страх в городе, бездействующий ландсфогт; вот только, ко всему этому, действующий следователь, который копает рьяно и упорно, потому что пришел на замену убитому сослужителю. Потому что это дело чести – раскрыть убийство следователя Конгрегации. Ты не мог этого не слышать, это мы повторяем на каждом углу: «за последние более чем тридцать лет ни одно убийство инквизитора не осталось нераскрытым и ненаказанным». А кроме того, именно это убийство яснее ясного говорит, что дело серьезное, что, если уж инквизитора устраняют еще на подходе, то стриг в Ульме – не инсценировка, не шутка, не мимолетное и случайное происшествие. Мы должны были накрыть всю вашу теплую компанию. Должны были арестовать или убить фогта по обвинению, уже тобой озвученному, но – и вас должны были уничтожить, вы должны были быть найдены, дабы доказать, что связи фогта со стригами – не измышление Конгрегации, что ставленник Императора воистину предал род людской. Все вы в его планах лишь пешки. Возможно, он оставлял некий шанс на то, что выживет Арвид, но выживет один, без гнезда, путающегося под ногами, и, так как его часть договора все же будет исполнена – получит обещанную награду. Знание. Обучение. Советы. А уж стать из советчика – учителем, авторитетом несложно при верном подходе; и в дальнейшем можно будет использовать в своих политических, как ты верно заметил, играх собственного стрига. Держать его, выражусь образно, на цепи, спуская с нее время от времени. Но я не исключаю и того, что могила была уготована вам всем – без исключений. Таким людям не впервой бросаться и более ценными фигурами, чем вы. Как тебе такой план? Согласись, бьет куда крепче.

Конрад стоял неподвижно и молча, глядя в пол у своих ног, поджав губы и дыша осторожно, словно бы боясь обжечься холодным подвальным воздухом; прозрачные, точно восковые, пальцы сжались в кулаки, с бессильной злостью рванув цепь на себя.

– Убью… – прошипел птенец ожесточенно, и Курт вздохнул:

– Это будет сложно. Во-первых, ты сейчас ничего уже не сделаешь – никому. Во-вторых – кого ты собрался убивать? Ты его не знаешь, не имеешь представления о том, где искать, тебе даже имя его не известно.

– Не будь я здесь – нашел бы его. Уж поверь.

– Каким образом?

– Не знаю. Но нашел бы, – уверенно отрезал Конрад. – Я не ограничен во времени и искать могу долго.

– Угу, – согласился Курт с усмешкой. – И отыскал бы спустя сто лет его тихую могилку, на которую смог бы только смачно плюнуть.

– Где вы жили в Ульме? – снова тихо заговорил фон Вегерхоф, и птенец медленно поднял взгляд к нему. – Дом, где вы обитали – ведь такие дела не решаются ночью или заочно. Кто устроил вам жилище?

– Никто, – глухо отозвался Конрад. – Никаких помощников со стороны этого старика не было – мы все сделали сами. Дом сняли слуги. Небольшое строение по сапожной улице, дом с выносным чердаком.

– А наемники, заменившие стражу ландсфогта? Откуда они?

– Ты сам сказал – наемники.

– И все они знали, на кого работают?

– Все, – равнодушно ответил Конрад. – Так было проще. Никаких тайн – никаких неожиданностей; четкое разграничение обязанностей и ясное предостережение о каре за ослушание.

– Полсотни человек, вот так, без зазрения, служащих стригу? – недоверчиво уточнил Курт, и птенец усмехнулся:

– По-твоему, это так невероятно? Нет всечеловеческого единства перед лицом чуждого, инквизитор. Если для тебя это новость, мне остается лишь удивляться, на каком далеком острове ты жил до сих пор. Задумал все это, как видишь, тоже человек, забыл?

– Он не оставил возможности с ним связаться? – поинтересовался фон Вегерхоф. – Никаких способов дать знать, если что-то пойдет не так?

– Если что-то пойдет не так, это будет наш просчет и наша проблема. Так он сказал, и Арвид согласился.

– Что-то уж больно он был покладист, твой мастер. Не похоже на него. Больше смахивает на сговор между ним и этим стариком, не находишь?

– Не буду это обсуждать, – устало выговорил Конрад. – Думай, что хочешь.

– Если ты так уверен в нем, если, по-твоему, Арвид столь трепетно относился к вашей своре – скажи, почему он так распинался перед простым смертным.

– Он не простой смертный, ясно? – в хриплом голосе птенца вновь прорвалась откровенная злость. – Он маг. Не деревенский колдун, который без котла с вареными мышами ничерта не может, он – маг! На той встрече, где присутствовал я, Арвид попытался возмутиться, попытался поставить этого старикашку на место… Тот вмазал его в стену. Просто, мановением руки, даже не коснувшись – настоящего мастера шваркнул, как котенка! Я пытался встрять, и он… Не будь я тем, кто есть, сердце порвалось бы в клочья. А он ничего не сделал – лишь слово сказал. Даже не слово…

– Один звук, – подсказал Курт, и тот умолк, глядя на него растерянно. – Звук – и указал пальцем. От этого в висках что-то рвется, преграждается дыхание, и кажется, что мозг плавится, как воск при взрыве – в одно мгновение.

– Ты знаешь его, – чуть слышно произнес птенец. – Ты тоже встречался с ним, тоже пытался… И ты выжил?..

– Арвид тоже удивился, – напомнил Курт. – Многие удивлялись.

– Кое в чем он никогда не ошибался. Ты уникален.

– Это мне тоже многие говорили, – согласился он, тяжело оттолкнувшись плечом от стены и медленно прошагав к двери. – Александер, – позвал Курт, кивнув на клетку, – зверушка заждалась. Думаю, мы услышали все, что могли.

Из камеры он не вышел, оставшись стоять у порога, отстраненно наблюдая за бесславной гибелью грызуна в руках фон Вегерхофа и пытаясь вспомнить, как это было, когда от взгляда холодных прозрачных глаз бросало в дрожь, и при одной мысли о встрече с подобным существом становилось не по себе. Сейчас, если б оковы вдруг спали с рук заключенного, если б в трех шагах внезапно обнаружился свободный и относительно здравый стриг – не пережало бы уже воздух в горле, не похолодело бы под ребрами; сейчас то, что когда-то полагалось грозной непознаваемой силой и тайной за семью печатями, уже казалось чем-то столь же привычным, как и ворье на ночной улице или град поздней весной…

– Разговор еще не окончен, – предупредил Курт, когда фон Вегерхоф молча шлепнул сиротливую заячью тушку обратно в клеть; птенец на него не смотрел, стоя неподвижно, сжав губы и тяжело переводя дыхание. – Как ты понимаешь, до прибытия моего начальства ты еще здесь погостишь, а уж они, само собою, не упустят возможности пообщаться с таким арестованным.

Конрад не ответил, все так же не глядя в их сторону, и Курт, кивнув фон Вегерхофу на клеть с пушистым трупиком, развернулся к порогу.

– Эй, – вдруг тихо окликнул птенец, и он медленно обернулся, вопросительно глядя в чуть порозовевшее лицо. – Тебе действительно чем-то поможет то, что ты от меня услышал?

В этом голосе не прозвучало издевки, как еще минуту назад, и в морозных глазах сейчас не было насмешки.

– Пока не знаю, – осторожно ответил Курт и, помедлив, уточнил: – Скорее, да.

– Ты его найдешь?

– Я во времени ограничен, – заметил он. – Но я его найду.

– Это было во Франкфурте, – все так же чуть слышно сказал Конрад, выговаривая слова медленно, словно все еще решая, следует ли их произносить. – Когда старик пришел к нам – это было во Франкфурте. И это было в январе. В середине января, когда вы получили письмо, о котором ты сказал. Он появился на следующую ночь после того, как мы опустошили тамошнее гнездо – трое, молодняк и мастер. Возможно, есть в этом что-то общее. Возможно, к Арвиду он пришел потому, что мы перебили тех, с кем подобный договор он заключил до нас, с кем был до нас разработан план. А это значит, что у него есть способ или способность, какая-то возможность отыскивать наших – не знаю, какая. Но на твоем месте я бы над этим фактом подумал… Не надо, – покривился Конрад, и шагнувший было вперед фон Вегерхоф замер. – Такой взгляд обыкновенно предваряет проповеди; не надо. Я не намерен каяться. Просто: мои друзья, убитые вами, были убиты из-за него, поэтому я хочу знать, что встречусь с ним по ту сторону – и встречусь скоро.

– Встретишься, – коротко пообещал Курт, и птенец кивнул:

– Это всё.

– Не всё, – вздохнул фон Вегерхоф, и Конрад непонимающе нахмурился. – Твой мастер вас не предавал. В ту ночь он был уже на выходе из замка и мог уйти в любой момент, но он вернулся за вами. Он не стал бы этого делать, если б заранее обрек своих птенцов на смерть.

– Как это трогательно, – с раздражением отметил Курт, когда запертая дверь камеры осталась далеко позади; фон Вегерхоф пожал плечами:

– Быть великодушным легко, когда ты победитель.

– «Calamum quassatum non conteret»[739]… Как это было благочестиво с твоей стороны – поддержать узника в печали; а то ведь парню совсем скверно.

– Хотя это твоя, а не моя работа, – напомнил стриг серьезно. – Помнишь, в чем ее смысл? Не только устранить опасное явление, но и, по возможности, попытаться его изменить.

– Изменить – это? – ткнул пальцем за спину Курт. – Изменить тварь, даже в десяти шагах от смерти щеголяющую своей тварёвостью? И – чем? Подтверждением мысли о том, что его любимый мастер…

– Поверь, – мягко оборвал фон Вегерхоф, – узнать о том, что тебя не предавал тот, кому ты доверял – это многого стоит. Что же до твари, Гессе… Вспомни, с кем говоришь. Видел бы ты меня. Слышал бы ты меня. Слышал бы ты мои мысли за день до того, как все для меня изменилось. За час до того. За минуту. Меня изменило то, после чего все прочие, пожав плечами, разошлись по своим делам. Откуда тебе знать, что может переменить кого-то за миг до последнего мига, какие слова, какие мысли? По крайней мере, занимать его душу будет не только отчаяние… А главное, – добавил стриг наставительно, – вот что: уверившись в преданности мастера, желая поквитаться за его смерть, он и впредь будет чистосердечен, откровенен и полон желания оказать посильную помощь следствию. Вот только имей в виду, что слишком близко к нему я бы на твоем месте все равно не подходил.

(обратно)

Глава 32

К птенцу Курт не подходил вообще, не приближаясь даже к двери камеры, в последующие два дня: когда до окрестных замков доползли слухи о событиях недельной давности, в Ульм съехались все, присутствовавшие на празднестве у вдовствующей баронессы. В дорогих гостиницах стало тесно, и владелец «Моргенрота» посматривал на своего постояльца с плохо скрытым укором и тоской; к воскресному вечеру трактиры пониже планкой заполнились менее обеспеченными и важными персонами, и чуть успокоившийся было город вновь загудел и заволновался. В здание ратуши, занятое зондергруппой, потянулись всевозможные делегации, с разной степенью наглости требующие или просящие разъяснений и зримых доказательств и с одинаковой неудачей уходящие восвояси.

«Моргенрот» также стал местом паломничества – многочисленные дальние и близкие знакомые госпожи графини желали из первых уст узнать подробности и детали, однако, явившись к пострадавшей, неизменно натыкались на хмурую физиономию вездесущего майстера инквизитора, вежливо, но неколебимо заворачивающего всех посетителей прочь. Наиболее настойчивые, однако, являлись снова и снова, но теперь уже не к Адельхайде, осаждая комнату следователя. Отделаться от большинства посетителей Курт смог относительно легко, избавиться оказалось сложно лишь от графа фон Лауфенберга, в своей упорной настойчивости не замечавшего ни намеков, ни прямых указаний – из тетушкиных пасхальных вечеров тот вынес странное заключение о том, что майстер инквизитор теперь является едва ли не его закадычным приятелем. В конце концов, хозяину гостиницы было дано указание докладывать о появлении всякого, лишь шагнувшего в дверь, а у оной двери был выставлен пост в лице двух ульмских солдат, оказавшихся как нельзя кстати, когда в «Моргенрот» явился Вильгельм Штюбинг, дабы тихо и конфиденциально обсудить закрепленный документально немалый долг господина ратмана. Наверняка так сильно, как в эту неделю, рат еще никогда не жалел о том, что городская стража состоит из бойцов, нанятых со стороны.


Утро понедельника началось внезапно и застало беспокойного постояльца не в собственной комнате – фон Вегерхоф, пропущенный стражей у двери, предупрежденной о его исключительности в этом вопросе, и без особенного труда миновавший владельца, без зазрения вторгся в обиталище Адельхайды. «Подъем, – скомандовал он, выдвинув за порог растерянную Лотту и не обратив ни малейшего внимания на устремленный в его сторону возмущенный взгляд. – Наши в городе». «“Ваши”? Снова нашли труп?» – уточнил Курт, торопливо выбираясь из-под одеяла, и стриг поморщился: «Fi. En voilà idées noires[740]… В Ульме представитель Конгрегации. С сопровождением. На твоем месте я бы оделся и явился в здание ратуши, к каковому они наверняка направятся. Порази Келлера своим всеведением».

Келлеру было не до удивления – шарфюрер не сразу обнаружился в одном из коридоров магистрата, погрязший в суете и заботах. Сопровождение вновь прибывшего, как удалось узнать еще по пути сюда у одного из стражей, превышало все самые безнадежные теории ульмских ратманов. Сам прибывший, облаченный в черно-белую рясу доминиканца и окруженный флюидами кротости и благопристойности, по словам солдат, мгновенно внушал мысль о собственном главенстве в процессии, невзирая на свой скромный вид и мирное поведение; над всадниками за его спиной вздымались штандарты Конгрегации и академии святого Макария, под коими располагались представители и той, и другой. Как рассказал уже шарфюрер, вместе с представителем начальства явились его личная охрана, особо доверенный secretarius, а также назначенный в новообразующееся отделение обер-инквизитор и следователь с помощником, долженствующие сменить Курта по его отбытии из Ульма, и немалый штат, приписанный к ним и включающий в себя все возможные должности, от exsecutor’а до рядового стража.

– Он занял второй этаж целиком, – сообщил Келлер нервно, – и не пускает туда даже моих парней. Однако обоих тварей оставил под моим надзором; стало быть, не сомневается. Велел послать за вами, – добавил он и, одарив фон Вегерхофа испепеляющим взором, многозначительно присовокупил: – обоими. Но, как я вижу, вы и это учли.

– Предположил, – возразил Курт; шарфюрер раздраженно отмахнулся:

– Не заливайте мне уши, Гессе. Идите наверх – он велел послать вас к нему, когда явитесь. Обоих, – повторил Келлер снова, и стриг изобразил в его сторону благодушную полуулыбку. – Если выйдете от него живыми, значит, не полетит и моя голова. В свете этого – bene sit[741].

– Je vous remercie[742], – чопорно промолвил фон Вегерхоф, вплывая в двери, и Келлер нездорово поморщился.

Второй этаж ульмской ратуши в это утро напомнил внутренность кельнского Друденхауса в дни важных дознаний – так же у каждой лестницы стоял молчаливый страж, так же кто-то с бумагами в руках шел или торопливо пробегал мимо, не обращая внимания ни на кого и не останавливаясь, чтобы поздороваться, и лишь у самых дальних комнат наперерез шагнул некто, поинтересовавшийся, наконец, не есть ли не знакомый ему человек со Знаком майстер инквизитор Гессе в сопровождении барона фон Вегерхофа, коих ожидают вон за той дверью.

За дверью, некогда скрывавшей небольшой зальчик невнятного назначения, обнаружился напрочь вмонтированный в плиты пола каменный стол, за которым сидел одинокий немолодой человек в рясе доминиканца, неспешно и вдумчиво водящий пером по выложенному перед собою листу, своей безмятежностью являющий резкий контраст с окружающим миром. На вошедших он взглянул приветливо, без тени удивления, остановившись взглядом на стриге, и тот, не замедлив у порога, прошел к столу и уселся напротив.

– Альберт, – поприветствовал фон Вегерхоф коротко, и монах улыбнулся в ответ, глубоко кивнув:

– Знаю, постарел. А ты недурственно выглядишь. Как всегда, впрочем. Не мнитесь у двери, юноша. Курт Гессе, как я разумею?

– Да… – напряженно подтвердил он, медленно подойдя, и начальство, тяжело вздохнув, извлекло из-за ворота рясы сияющий полированной сталью Знак.

– Вам я не ведом, посему прошу подступить и убедиться, – предложил новоприбывший, подав Сигнум на ладони.

Убеждаться было не в чем – того факта, что фон Вегерхоф признал явившегося лично, было вполне довольно, однако исполнение предписаний оставалось необходимостью, и Курт осторожно шагнул ближе, склонившись над выбитым в медальоне номером.

– Четыре?.. – растерянно переспросил Курт, сам не зная, зачем – ошибки в таком деле были невозможны; доминиканец улыбнулся еще шире:

– Отчего вдруг сей устрашенный взор? О, нет; я не Альберт Майнц, как вы, возможно, могли себе помыслить, особенно после знакомства с Александером.

– Но вы представитель Совета.

– Истинно так; присядьте, Гессе. Нам с вами предстоит беседа о свершившихся в сем недостойном городе делах. У вас, замечу, – продолжил доминиканец, когда Курт, нащупав табурет, осторожно уселся рядом со стригом, – облик куда как менее здравый, нежели у упомянутого Александера, из чего я вывожу заключение, что дела все так же вершатся, не давая вам и минуты роздыха.

– Угу, – ухмыльнулся фон Вегерхоф. – Я тоже так подумал, застав его сегодня поутру tête а tête с Адельхайдой.

– В городе мирно, – пропустив высказанное мимо ушей, продолжил новоприбывший, – не слышно сумятицы, не видно возмущений. Шарфюрер поведал мне уже о некоторых детальностях начатых вами деяний, и могу сказать, что упования наши на вашу рассудительность и способность разрешать преткновения независимо оправдались всецело. Бенедикт весьма был в вас убежден, и теперь вижу – не понапрасну.

– Как он? – уже серьезно спросил фон Вегерхоф, и доминиканец вздохнул:

– Скверно, Александер. Неделю уж пребывает на одре. Плоть человеческая не вечна, сколь бы ни была крепка…

– То есть как – на одре? – несколько неучтиво оборвал Курт, и тот улыбнулся снова:

– Не тревожьтесь, сей одр не смертный, хоть несколькими днями ранее все мы почти уж было в том уверились. Бенедикт не желал сообщать вам о том, дабы не препятствовать вам мыслить благоразумно и не отвлекать от дознания. Теперь же опасности миновали, и лекарь свидетельствует, что дело идет к исцелению; не совершенному, увы, сердце уж не юношеское, однако и утратить духовного отца вам сейчас не грозит. А теперь, побеседовав за здравие, перейдем к упоминанию за упокой. Прежде, нежели из ваших уст услышать изложение истории, имевшей место быть в замке императорского блюстителя, желалось бы мне уточнить некие детальности принятых вами решений. Как мне ведомо, обитателям сего города объявлено было, что убиты стриги (числом два), и есть плененные (люди, числом шесть, и стриг, числом один). Однако сих – двое, и хотел бы я услышать, отчего бытность второго создания была утаена.

– Я полагал – не мешало бы ее исследовать, – пытаясь не сбиться на древний слог отца Альберта, ответил Курт нерешительно. – К тому же – дочь наместника; ни к чему давать повод к обвинениям – этим мы фактически помогли бы исполниться хотя бы части плана Мельхиора.

– Ох, – коротко заметил доминиканец с укоризненной усмешкой. – Вы уж и зачинщика вызнали, и с такой убежденностью его именуете…

– Я… мы с Александером допросили птенца. Он описывает человека, нанявшего их шайку для учинения всего этого непотребства, и описания сходятся с его приметами.

– И все же, Гессе, поминать вот так гласно сие имя не следует – от греха, – с напором возразил отец Альберт, и Курт кивнул:

– Понимаю. Так вот – он хотел скандала, хотел опорочить императорского ставленника, и если прилюдно казнить его дочь, если огласить хотя бы ее причастность к этому делу, мы ему лишь поможем. Я распорядился объявить ее убитой, и она уже похоронена. Сам ландсфогт находится здесь, под охраной, и объявлен больным – после убийства его дочери и вообще выпавших на его долю испытаний этому никто не удивился, как и тому, что я не выпускаю его на волю – всем известно, как Конгрегация хватается за свидетелей. Также по моему приказу содержится без связи с внешним миром и друг другом вся замковая челядь, ибо без вашего указания я не знал, какие в их отношении следует принимать действия.

– «Распорядился»… – повторил доминиканец с улыбкой. – «По моему приказу»… Недурно управились. Размах обер-инквизиторский. Как вам такая мысль, Гессе? Не желаете соблюсти традицию, по каковой всякое новое дознание завершается для вас обретением нового чина?

– Смеетесь, – с надеждой предположил Курт, и отец Альберт кивнул:

– Смеюсь. Однако ж, смеюсь всерьез. Город немалый, тяжелый, при всем том вы сумели с ним совладать. Помощник обер-инквизиторский – неужто не осилите? Думаю, куда как лучше многих прочих, предложенных на сию должность. Бенедикт не возражает…

– Так это его идея, – невольно скривился Курт. – Всё мечтает отстранить меня от оперативной работы и усадить за бумаги… Благодарю. Полагаю, найдется немало достойных следователей, постарше, поопытней. А главное, без ветра в голове: боюсь, бумаги со стола сдует.

– Бенедикт поминал о том, что почтения к начальствующим в вас немного, – отметил отец Альберт, и Курт неловко пробормотал, распрямившись:

– Гм. Виноват.

– Пустое, – отмахнулся тот с прежней незлобивой улыбкой. – Сие не главное… Так стало быть, Гессе, вы убеждены в том, что сей недостойный муж и впрямь руководствовал событиями? Упомянутого птенца я допрошу и сам, несколько позже, теперь же мне бы желалось слышать ваши выводы. Отчего ж, по-вашему, он столь бестрепетно отдал таких редчайших сообщников на растерзание?

– В деле фон Шёнборн мне довелось с ним говорить, – напомнил Курт. – А он, полагая меня лояльным, имел неосторожность откровенничать в некоторых вопросах. Его жизненная позиция такова: он набирает в помощники всех, подающих большие надежды, из подающих большие надежды оказывает некоторое содействие наиболее талантливым, но никогда не цепляется ни за кого из них. Он предоставляет им выкручиваться самостоятельно, если кто-то попадает в переплет. По его мнению, такое поведение безопасно для него и прочих, связанных с ним, а также отсеивает неудачников, с которыми он дел не имеет. Меня смущает лишь одно в моих выводах, – прибавил он нерешительно. – Я полагал, что Эрнст Хоффманн был убит потому, что, прибыв в Ульм, он как опытный специалист в подобных вопросах раскрыл бы дело сразу, и нужный шум подняться бы не успел. Я полагал – его устранили в надежде на то, что замены ему прислать не успеют или пришлют кого-то, кто расследование провести должным образом не сумеет… Но письмо? Для чего оно было?

– И для чего?

– Или смерть Хоффманна – лишь попытка приковать наше внимание к делу покрепче (ведь убит следователь Конгрегации! Для нас это серьезно), и любого другого ликвидировали бы так же, либо я все же прав, но…

– Но? – поторопил отец Альберт; Курт вздохнул:

– Боюсь показаться нескромным, однако после предыдущих дел, после того, как ради моего устранения полгода назад затеяли настоящий spectaculum – почему я жив до сих пор? Неужто после всего, что было, он не воспринял всерьез мое участие в деле? Или попросту не следил за ходом событий? Но это глупо.

– Не думается мне, – вздохнул отец Альберт, – что вот так, с пути и без соответственного ознакомления с делом, я сумею разрешить сей вопрос, Гессе. Как полагаете вы сами?

– Никак, – ответил он уныло. – Ничего в голову не приходит.

– Так и не забивайте ее, голову, – предложил доминиканец. – Ответ приспеет, когда сможет. А сейчас дайте-ка мне ответы на мои вопросы. Догадываетесь, каковы они будут?

– Кажется, да, – вздохнул Курт, и тот вновь улыбнулся, кивнув:

– Вот и славно. Так отвечайте же, дети мои. Как так случилось, что посередь тварей вы очутились в одиночестве, не дождавшись предназначенных к тому воев?

* * *
Вопреки ожиданиям, стружка, снятая с майстера инквизитора и господина агента высоким начальством, оказалась довольно тонкой – победителей и в самом деле не стали судить чрезмерно строго. Надежды же Курта на то, что с прибытием вышестоящего его отстранят от связанных с делом забот, не оправдались; следователь, коему предстояло заменить его в будущем, все время проводил в изучении городского архива и строго отобранных отцом Альбертом отчетов дознавателя Гессе, каковые приходилось составлять в двух экземплярах – для Совета и, с поправками и недомолвками, для архива зарождающегося Ульмского отделения Конгрегации. Устроением близящейся казни схваченного кровопийцы занимался по-прежнему все тот же Курт, на чью долю выпала также сомнительная честь сообщить городскому совету о том, что расходы, с этим связанные, надлежит нести рату как управленческому органу, чья безалаберность и послужила усугублению ситуации.

Поиском здания для временного пристанища местного отделения Инквизиции занялся стриг при содействии канцлера, и это в глазах горожан явилось последним доказательством тому, что господин барон имеет в инквизиторской среде то, что принято называть многозначным словом связи. Все тот же фон Вегерхоф был использован для успокоения деловой части города, пребывающей после новейших событий в растерянности и готовности сорваться с места с вещами и домочадцами, каковая растерянность переросла в откровенную настороженность после явления отца Альберта.

В замок фон Люфтенхаймера для беседы с изнывающей в безвестности челядью тот направился лично, пропав там на сутки и по возвращении призвав фон Вегерхофа для беседы наедине. О том, что довелось выслушать от вышестоящего, стриг не обмолвился ни словом, выйдя из-за запертой двери серьезным, вытянувшимся и даже чуть бледным. В ответ на пару осторожных вопросов наткнувшись на непреклонное молчание, Курт оставил попытки узнать то, чего, судя по всему, знать покуда не полагалось.

Фогт был допрошен отцом Альбертом не единожды и после второй беседы безоговорочно приговорен к Причастию. Сам наместник все указания, распоряжения и требования, выдвигаемые ему служителями Конгрегации, исполнял с удивительным послушанием, проявляя с каждым днем все более ясность в рассудке и выдержанность в поведении. Единственная сложность возникла, когда фон Люфтенхаймеру было сообщено, что в интересах дела ему предстоит солгать пред императорским ликом, утаив от верховного властителя некоторые детали ульмской истории – фогт рвался покаяться чистосердечно, вверив себя в руки правосудия, и для его убеждения пришлось приложить все силы и красноречие.

В город в виде просочившегося слуха уже была выпущена официальная легенда, гласящая, что, убив дочь фогта и захватив замок, сообщество сатанинских созданий попыталось обрести власть и над душою самого́ наместника, каковой противился оным попыткам всеми силами своего духа и, наконец, воспротивиться сумел, выказав чудеса лицедейства и убедив богомерзкую тварь в своем повиновении. Присутствие фон Люфтенхаймера на пасхальной пирушке объяснялось тем, что глава стригов, уверившийся в собственной власти над фогтом, вынужден был отпустить пленника ненадолго, дабы не вызвать подозрений; тот же, выкроив удобную минуту, передал известную ему информацию майстеру инквизитору. Однако, дабы не принижать заслуг молодой легенды Конгрегации, упомянуто было также и о том, что к тому дню и сам господин следователь Гессе пришел к нужным заключениям, воспользовавшись полученными от ландсфогта сведениями исключительно и только как последним доказательством собственных выводов.

О том, по какой причине была похищена графиня фон Рихтхофен, никто не распространялся, однако, имея в виду противоположность полов жертвы и похитителей, горожане выстроили собственную версию, с которой по убедительности не смогла бы поспорить ни одна другая. На Адельхайду ее товарки по сословию косились с завистливым сочувствием, упоминая о том, что их-то мужья и женихи наверняка не рискнули бы сунуться за ними в логово ужасных чудовищ, а то и отдали бы в оное сами; фон Вегерхоф же, прежде почитаемый не более чем за напыщенного чудака, теперь встречал взгляды удивленные и какие-то опасливые. Странным образом неделикатные прежде высказывания графа фон Лауфенберга в его адрес внезапно и разом сошли на нет.

Тевтонец, притихший в своей гостинице и наверняка надеявшийся, что о нем забыли, был вызван в ратушу для беседы и не явиться не посмел, хотя довольным при этом не выглядел. Около получасу, по выражению мрачно удовлетворенного шарфюрера, «отец Альберт делал из тевтонца тамплиера», и запертую изнутри комнату фон Зиккинген покинул задумчивым и удрученным.

В подобных заботах пробежала без малого еще неделя, завершение каковой ознаменовалось ярким субботним полуднем нашествием орды, осиянной блеском доспехов, грохотом оружия и копыт и трепетом штандартов, среди которых главенствующим воздымалось императорское знамя. Орда исчислялась тремя сотнями голов, включая как именитых и не слишком рыцарей, так и их подвластных, а также иных рядовых представителей воинского и околовоинского дела. По свидетельству ульмских стражей, один из ратманов, увидя прибывших, взвыл весьма натурально, едва не вырвав собственные и без того немногие волосы с корнем.

Если служители Конгрегации обходились с горожанами и их правами не слишком бережно, то об императорских воителях можно было сказать, что те не церемонились вовсе. Казармы, где обитали местные стражи, были утеснены до предела, дабы вместить рядовых из числа вновь прибывших, оставшиеся еще не заполненными трактиры и трактирчики забились гостями познатнее, частные дома приняли рыцарей наиболее высокого полета, для чего безжалостно изгонялись все, мешающие осуществлению плана расквартирования. Рат, попытавшийся подать жалобу на вольное с ним обращение со стороны Инквизиции, был послан прочь словами, доступными в понимании, после чего особым громогласным указом объявлено было, что городской совет провозглашается распущенным по причине вопиющей неадекватности и неспособности к делу, ради которого был создан. Досрочные выборы волевым образом назначили на следующую неделю, а предвыборные споры отменили как вещь ненужную, ибо все достойные личности в Ульме и без того известны его обитателям. Любые возражения, касающиеся столь наглого вмешательства в городскую вольность, были отметены просто и безапелляционно; если слухи, донесшиеся до майстера инквизитора, не лгали, предводитель имперского воинства заявил прямо о том, что «самоуправление вообще вредно – от него стриги заводятся».

Некоторый конфликт юрисдикций обозначился, когда новые блюстители порядка попытались перевести в собственное подчинение ульмских стражей, уже объявленных повинующимися приказам представителей Конгрегации. Наткнувшись на робкие возражения солдат, не желающих обрести на свою голову гнева Инквизиции, предводители имперского воинства явились в ратушу с требованиями и притязаниями, и Курт, уже привыкший к препирательствам с личностями положением не ниже герцогского, в течение четверти часа вяло отбивал атаку конкурентов, продержав оборону до возвращения занятого иными делами отца Альберта. Тот, представ перед делегацией, повторил все, уже сказанное майстером инквизитором, присовокупив к его словам разве что собственные полномочия и без особенного труда убедив господ рыцарей в том, что, поскольку совершенные в городе преступления имеют status supernaturalis, то и первый голос в ответных действиях принадлежит Святой Инквизиции и никому более. Разбирательства с ратом, несомненно, выпадают на долю светских властей, каковой чести Конгрегация лишать их не намерена, однако в отношении стражи, помимо прочих доводов, будет действовать закон prior tempore[743], или, выражаясь простыми словами, «кто успел, тот и съел».

Об освобождении фогта от инквизиторского попечения речь зашла мимоходом и уже нерешительно, каковой разговор завершился, не начавшись: не тратя времени и красноречия на убеждение, отец Альберт просто вывел фон Люфтенхаймера к господам рыцарям, и тот подтвердил крайнюю необходимость своего пребывания под опекой Конгрегации в течение еще некоторого времени.

Замок наместника имперские блюстители получили в свое полное распоряжение к середине воскресного дня – обследованный во всех закоулках, изученный и совершенно обезлюдевший. Вопрос, куда подевалась челядь, был задан без надежды на отклик, однако ответ все же был получен и поразил в первую очередь майстера инквизитора, с удивлением узнавшего, что вся прислуга без исключения была изуверски убита, и следы, оставленные на телах, ясно говорят о том, что – убита стригом. Цепляться с расспросами к начальству Курт не стал, разумно полагая, что подробности задуманного святым отцом хода ему будут сообщены в нужное время.

* * *
Понедельник, ознаменованный памятью святого Георгия Победоносца, прошел шумно. Месса собрала такое количество прихожан, какого в одной церкви разом этот город не видел, быть может, за всю свою историю, чему причиной наверняка было присутствие майстера инквизитора Гессе со товарищи и господ имперских рыцарей, а также железная клетка, увезенная этим утром из кузницы, в которой две недели назад был сделан заказ. Богослужение прихожане явно пропускали мимо ушей, не чая его завершения, временами даже споря во весь голос между собою, огласит ли сегодня господин дознаватель новость, давно ожидаемую всеми, и по рядам прокатился возбужденный гомон, когда Курт прошагал к кафедре. Голоса стихли с первым же словом, погрузив церковь в гробовую тишину, и вновь грянули бурным морским прибоем после объявления о назначенной на завтрашнее утро казни томящихся в заключении стрига и шести человек.

Отыскать в толпе Вильгельма Штюбинга удалось не с первой попытки, однако, будучи обнаруженным, тот не выказал тщетного желания немедленно улизнуть и, повинуясь мановению руки, послушно вышел вперед, встав подле майстера инквизитора. Неведомо, благодаря кому, но бо́льшая часть Ульма уже пребывала в курсе всех подробностей заключенной меж ними сделки, однако отказать себе в удовольствии выслушать от ратмана признание в некомпетентности и публичные извинения в свой адрес Курт не смог. Ухватив за рукав уже уходящего члена совета, цветом лица соперничающего со спелым садовым яблоком, он, не особенно следя за громкостью голоса, выразил уверенность в том, что и о своем долге тот также не запамятовал и оный долг доставит сегодня же к вечеру в «Моргенрот» лично или с надежным посыльным. Штюбинг нервно кивнул, затравленно оглядев заполненную гостями города церковь, и поспешно ретировался.

В гостиницу, тем не менее, Курт возвращаться не стал, направившись к зданию ратуши, однако свернул не в главный корпус, а в помещение темницы, где томился изнывающий от безделья последних дней шарфюрер. Келлер обнаружился в тюремном дворе – заложив за спину руки, тот стоял напротив блистающей свежей ковкой клетки, оглядывая прутья с закрепленными на верхних перекладинах браслетами.

– Неспроста инквизиторов почитают за подлых сукиных детей, – сообщил шарфюрер, не обернувшись на шаги за спиной, и Курт, остановясь рядом, изобразил лицом удивление. – Здесь, – пояснил Келлер, кивнув на клетку, – иначе невозможно будет ни сидеть, ни стоять, как только на коленях. И головы в таком положении не поднять.

– Сочувствуете бедняге?

Шарфюрер вздохнул:

– Кого люди увидят здесь? Беззащитное, покоренное и сломленное существо. Люди решат, что такие они и есть; и что в них тогда страшного?

– Вот оно что. Боитесь, вашу работу не оценят по достоинству?

– Работа была вашей, Гессе, – со вздохом отмахнулся Келлер. – Его взяли вы. Слабо понимаю, как; даже с этими вашими святыми реликвиями и силами. И – кстати, дабы вы не думали, что я полный идиот: я понимаю, что вы мне всего не рассказали. Я знаю, что в этом деле что-то нечисто, и произошло в том замке явно не то, что мне известно… Но это так, к слову, – не дав ему ответить, продолжил шарфюрер. – Я не о том. Человек в наши дни зарвался. Человек ничего не боится… и никого. Сегодня он не боится стрига или ликантропа, или беса, или иного чего-то, что ему не известно, что скрыто тайной, непонятно, а значит – по определению опасно… а завтра он перестанет бояться столь же непонятного и неизвестного Бога.

– По вашей логике – тоже опасного по определению.

– Конечно, – передернул плечами Келлер. – Так настучать по шее, как это Высокое Начальство, не может ни один Великий инквизитор, Император или все Папы, вместе взятые. Куда уж опасней.

– А быть может, – предположил Курт, – и стоило б не бояться? Не знаю, как я мог бы продолжать службу, бойся я Его. Правду сказать, не могу утверждать и того, что мною движет любовь. Скорее, некое общее дело – некое родство душ, как с обер-инквизитором, под чьим началом довелось работать, или с любым другим сослуживцем… да и с вами, Келлер, хоть вы и полагаете всех следователей неумехами.

– Найдите мне следователя, не считающего бойца зондергруппы туполобой бестолочью, – буркнул Келлер.

– Не напрашивайтесь на дифирамбы, – укоризненно попросил Курт, и тот лишь молча отмахнулся. – Отоприте-ка мне лучше дверь к нашему птенчику: даже по отношению к нему я должен соблюсти протокол и сообщить заранее о назначенном ему часе.

– На случай, если раскается? – уточнил шарфюрер, медленно двинувшись вперед. – Хотел бы я посмотреть на раскаявшегося стрига. Зрелище наверняка еще то.

– И не говорите, – искренне согласился Курт, вступая под холодные полутемные своды.

– Тишина, – отметил очевидное Келлер, идя по гулкому коридору впереди него. – А обыкновенно фогтова дочка устраивает скандалы. Это у девок получается отлично, стриги они или нет. Уж не дождусь, когда ее увезут, наконец; когда она голодная – воет от голода, когда накормишь – надрывается не меньше, лишь слова другие.

– И какие же?

– Так, – поморщился шарфюрер, – чушь всякая. Что обыкновенно выкрикивают высокородные арестанты? Лучше меня знаете… Не будет с моей стороны нарушением пределов допустимого, если я спрошу – а что там наместник? Так ни разу и не высказал желания увидеть ее? Все еще полагает, что эта тварь и его дочь – две различных сущности?

– Отчего б это сегодня в вас проснулась столь необъяснимая тяга к душеведству, Келлер? – не ответив, отозвался Курт, и тот, помедлив, неопределенно качнул головой, отпирая дверь.

– А этот сегодня тихий, – сообщил лишь шарфюрер, проходя в камеру первым.

Конрад поднял взгляд навстречу вошедшим равнодушно и безучастно; полторы недели, минувшие со дня допроса, прошли не бесследно – сейчас он был похож уже не на призрака, а на его выцветшее, древнее изображение.

– Сегодня без своего приятеля, – заметил птенец с бледной усмешкой. – Не стану спрашивать, что это значит.

– Догадливый, – кивнул Курт, не подходя ближе. – Завтра твой день. Мое начальство полагает, что ты должен об этом знать. За час до рассвета ты выйдешь отсюда.

– Удобно. Экономишь на дровах.

– У тебя как раз осталось время на то, чтобы развить эту мысль. Другим осужденным обыкновенно предлагается исповедь… даже не знаю, следует ли соблюдать протокол до конца. Прислать к тебе священника? Принести молитвенник? Или – может, есть последнее желание?

– Есть, – с внезапной серьезностью согласился птенец, и Курт нахмурился, готовясь услышать уже прямое оскорбление. – Девчонка, – пояснил тот коротко. – Хотя бы ее – не тащите на солнцепек. Убейте быстро. Она не успела натворить ничего, за что с ней можно было бы так.

Курт стоял молча еще два мгновения, глядя в бесцветные глаза напротив и видя в них только пустоту – как и прежде.

– Хорошо, – ответил он, наконец, и Конрад кивнул, неловко отмахнувшись одним плечом:

– Это все.

– Вы ему солгали, – заметил шарфюрер, когда из темничной полумглы оба шагнули на залитый солнцем двор; Курт удивленно округлил глаза:

– Что?

– Вы ему солгали. Девчонке быстрая смерть не грозит: прежде, чем от нее избавиться, наши exquisitores[744] ее распотрошат на части.

– Господи, Келлер. Что с вами сегодня? Откуда в вас сие христианнейшее сострадание ко всем Божьим тварям?

– К тварям, – повторил тот. – К тварям сострадания никогда не было. Как-то иначе и не приходило в голову на них посмотреть, кроме как на тварей. Знаете ли, сложно воспринимать их иначе, когда из темноты на тебя кидается этакое вот страшилище с горящими глазами и клыками навыкате. До сей поры не доводилось видеть их иначе. Слышать не доводилось что-то иное, кроме «убью» или в таком роде; они в смысле боевых кличей не особенно многообразны…

– Неужто вас зацепило что-то в этом человеке?

– В человеке, – снова повторил шарфюрер. – Он ведь человеком был… Да и остался им, если на то пошло. В отличие от обывателей, утешающих себя этой мыслью, я-то знаю, что душа человеческая не замещается вражьей сущностью, что это все тот же он… или она, если говорить о фогтовой дочке.

– Так вот кто пробудил в вас сомнения, – протянул Курт сочувствующе. – Несчастная девица. Это случается.

– Нет сомнений, – отрезал Келлер. – Буду убивать их, как прежде. Просто… Господи, Гессе; это вы целыми днями бегаете по городу или снимаете показания с баронской невесты, а я с ними, здесь, круглые сутки. Уже вторую подряд неделю. Вижу их и слышу их; и установка «не говорить с заключенными» не помеха. Они говорят. А я слышу. Девчонка уже пятый день как перестала грозить и шипеть. Даже плакать уже перестала. И говорит лишь одно – просит о встрече с отцом. По двадцать раз на сутки. И не похоже на то, что она прикидывается (для чего ей?) или хочет увидеть его, чтобы вместе помянуть покойного мастера. И этот… Наверное, мне было б легче, если б он скалил зубы и рвался с цепи, если б рычал и загробным голосом возвещал о собственном величии и обещал нам, смертным, жуткие муки – словом, если б вел себя как тварь. А я не знаю, многие ли наши с вами сослужители способны, будучи в плену, оставшись за два шага до смерти, вести себя вот так. Помяните мое слово, Гессе: народу на площади будет на что посмотреть. Даже не сомневайтесь – метаться по этой клетке и искать убежища от солнца под собственной подмышкой он не станет.

Курт не ответил, не согласившись с шарфюрером вслух, но и не став спорить – собственно, возражений и не было. В том, что Келлер прав, он не сомневался и, как выявило наступившее утро, не ошибся.

* * *
Снятый с цепи Конрад не пытался воспротивиться, напасть или бежать; бежать в городе, запруженном войсками, из помещения тюрьмы с несметным количеством запертых дверей и бойцов зондергруппы, под прицелом арбалетных стрел, накануне уже назревающего рассвета – было бы бессмысленно и попросту некуда. О том, что ощущает присутствие фон Вегерхофа неподалеку, птенец не обмолвился ни словом, лишь невесело усмехнувшись, когда его вывели во двор, и мельком, вскользь обернулся в темноту, где стоял стриг. Он не произнес ни слова и не смотрел по сторонам во все время пути до площади перед той самой церковью, окруженной вонью дубилен, вымоченной кожи и красок; взгляд прозрачных глаз не остановился ни на одном человеке из немалой толпы, плотно сбившейся вокруг оцепленного солдатами круга, где уже ожидали своей участи шестеро людей.

Позади стражей застыли бойцы зондергруппы в полном боевом облачении, овеянные трепетом знамен Конгрегации, академии и пламенеющим в факельных отблесках алым штандартом, вещающим о непреложном праве карать смертью. Фон Вегерхоф появился из ниоткуда, в молчании заняв место на возведенной для почетных зрителей трибуне, где уже находились фогт, бледная спросонок Адельхайда, цвет прибывшего в город рыцарства и, на первых местах, служители Конгрегации. Келлер, угрюмый и такой же молчаливый, стоял неподалеку от помостов, следя за своими бойцами и недвижимым, точно статуя, птенцом.

За предписанной процедурой, уже не раз виденной и привычной, Курт не следил, не слушая предварительной проповеди отца Альберта и оглашения приговора, лишь мимоходом отметив полагающиеся к случаю приготовления; краем уха улавливая обрывки произносимых слов, он наблюдал за присутствующими.

Келлер… Все более мрачный с каждой минутой, и все чаще взгляд соскальзывает от бойцов к кованой клетке, окруженной шестью столбами.

Конрад… Все так же безучастен и неподвижен, чего не скажешь о шестерых людях вокруг него – силятся высвободиться. И что только творится в голове осужденного при подобных бессмысленных и безнадежных попытках?..

Адельхайда… Прилагает немыслимые усилия к тому, чтобы не уснуть. Даже спустя две недели организм все еще не пришел в полную силу; и вряд ли дело лишь в физическом истощении. При взгляде на птенца ее губы вздрагивают, а пальцы сжимаются. Злится. Ненавидит. Явно ждет не дождется солнца. Но глаза печальные и сострадающие. Женщины; пойми их.

Фон Вегерхоф… Этого понять несложно. О чем думает, видимо отчетливо. Понятно, о чем вспоминает, когда глаза поднимаются к уже светлеющему небу.

И толпа вокруг – такие же лица, какие Курт видел прежде, видел всегда в подобные дни; о чем бы ни думали эти люди еще вчера, что бы ни говорили, о чем бы ни шептались, – когда настает этот час, они все одинаковы, во всех городах, во всех сословиях. Одно и то же выражение на всех лицах – любопытство и нетерпение. Изредка можно отыскать оттенок испуга, но ни разу еще не удавалось увидеть хотя бы тень размышления над тем, что видят. Лишь любопытство и какой-то граничащий с идиотическим восторг. Чужая смерть всегда интересна, захватывающа и увлекательна, и неважно, чья она – потусторонней твари или человека, виновного или нет. Что-то просыпается в людских душах при виде чужих страданий. Быть может, какой-то отзвук собственного существования, что-то из глубин животного естества, познающего в сравнении с кем-то другим факт, что оно – живет и дышит…

Толпа застыла, не желая пропустить ни звука, ни движения, ожидая награды за то, что пришлось ночью подняться с постели, ожидая зрелища, до сей поры невиданного. Толпа вздохнула разом, точно одна большая пестрая тварь, выползшая из своей пещеры под солнце – оно явилось как-то вдруг, внезапно выскользнув из-за крыш и церковных шпилей, озарив площадь, людей и кованую клетку.

(обратно)

Глава 33

В последующие два дня вместо прежней кислой вони на церковной площади водворился знакомый запах древесного пепла, смолы и горелой плоти. Немощеную голую землю соскребали, засыпая щебнем, весь день с самого утра под взглядами любопытствующих мальчишек, норовящих влезть под руку в надежде отыскать в углях и золе уцелевшую кость настоящего стрига или его прислужника.

Хелена фон Люфтенхаймер была увезена ночью, и вместе с ней из города исчез отец Альберт. К своему удивлению, предложение занять место помощника при обер-инквизиторе, назначенном в Ульм, перед отъездом начальства Курт услышал снова и всерьез, вновь отказавшись от вредной для душевного здоровья должности и решив продолжить путь к ранее означенному месту прохождения службы. Отец Альберт возражать не стал, упомянув лишь о том, что теперь к именованию собственного первого ранга майстер Гессе смело может прибавлять «особые полномочия».

Фогт, по вердикту начальства, пришел в уразумение настолько, что стало возможным отпустить его из-под надзора, вверив заботам имперских воителей, дабы те препроводили его к престолодержцу – об этом не говорилось, но логически предполагалось, что Император захочет услышать невероятную историю похождений своего наместника лично. Об отъезде фон Люфтенхаймера Курт услышал от шарфюрера, по возвращении в «Моргенрот» получив подтверждение этих сведений от Адельхайды.

– Я еду с ним, – прибавила та, не глядя в его сторону. – Меня Император тоже захочет послушать. Наверняка и мне самой от него услышать придется немало…

– Когда? – оборвал он, и Адельхайда передернула плечами:

– Завтра. Мне здесь уже нечего делать. Когда уезжаешь ты?

– Завтра, – повторил за ней Курт. – Мне, вроде как, тоже заняться больше нечем. Сегодняшний день на то, чтобы окончательно сдать дела новому следователю, и ночь, чтобы… Словом, уеду утром.

– С повышением?

– Да уж, теперь мы в одном ранге, – усмехнулся он, договорив с подчеркнутым злорадством: – но допуск у меня все равно выше.

– Тебе предлагали должность помощника при обер-инквизиторе… Ты отказался? Почему?

– Ты спрашиваешь? – покривился Курт. – Вообрази меня сидящим за столом и ожидающим отчетов от подчиненных. Уж проще сразу в монастырь. Увы; остаюсь oper’ом.

– Отчего же «увы» – ведь ты сам этого и хотел.

– Согласившись, я остался бы на постоянной службе в Ульме, – пояснил он, посерьезнев. – Оставшись в этом городе, я получил бы несомненные и весьма многочисленные преимущества – какие-никакие знакомства, ландсфогт, благодарный по гроб жизни, удобная для работы репутация, созданная мной за эти недели… И баронесса фон Герстенмайер, навещать которую хоть бы и раз в полгода ты, как и прежде, будешь. Посему – «увы». Я хотел бы остаться. Очень хотел бы. Но я уезжаю.

– Да, – вымолвила Адельхайда спустя мгновение молчания. – Это было бы… некстати.

– Я не намеревался начинать этого разговора, – вздохнул Курт. – Не хотел обсуждать того, о чем думал. О чем, уверен, думала и ты. Не хотел говорить того, что никто из нас еще ни разу друг другу не сказал.

– И не говори, – согласилась та. – Только хуже будет обоим.

– Куда хуже? – возразил Курт уверенно. – Все, что могло, уже случилось. Все уже прошло. И плохое, и, что существенно, все хорошее.

Адельхайда лишь вздохнула, не возразив, но наступившая ночь показала, насколько он неправ – хорошего оставалось еще немало. Однако утро выявило, что в остальном Курт не ошибся: подойдя к ее двери и не услышав отклика на стук, он толкнул створку и замер на пороге, когда та распахнулась, открыв взору пустую безмолвную комнату.

– Госпожа графиня уехала с рассветом, – запинаясь, пояснил владелец на его расспросы. – Я полагал, что, коли уж дело ваше окончено, она более не свидетель… Я не думал, что вам может еще что-то быть нужно, майстер инквизитор…

– Мне ничего не нужно, – отрезал Курт. – Узнать то, что намеревался, я могу и от другого человека, но впредь – будьте любезны ставить следователя в известность в подобных случаях. Когда дело окончено всецело, знаю только я. Это – понятно?

– Да, майстер инквизитор, – понуро согласился владелец, искательно осведомившись: – Что бы вы желали сегодня к обеду?

– Солнечной погоды, – отозвался он хмуро, развернувшись. – Сегодня к обеду меня в Ульме уже не будет. Можете начинать радоваться.

Последнее указание господина следователя владелец «Моргенрота» исполнил с готовностью – когда спустя час Курт выходил из дверей гостиницы, его провожали ликующие взгляды не верящих своему счастью хозяина и обслуги, выглянувших даже и на улицу, дабы убедиться в том, что постоялец не намерен возвратиться.

По городу Курт шел неспешно, ведя коня в поводу. Нельзя сказать, что Ульм с его смрадными переулками, грязными площадями и галдящими улицами притягивал и грозил остаться в душе и памяти, однако, покидая его, Курт ощущал нечто вроде уныния. Год назад, прибыв в Кельн, он не испытал чувства возвращения домой – тот город, невзирая на знакомые улицы и даже лица, все равно стал чужим за годы, проведенные вне его стен. Ульм же просто попался на пути, попался случайно, как камень под подошву, и был слишком непривычным, слишком чужим и раздражающим, чтобы пожелать хотя бы притерпеться к нему. Ожидающий инквизитора Аугсбург будет таким же – быть может, обыденным или, напротив, уникальным, но вряд ли и он станет местом, которое можно будет назвать домом. Несомненно, и в этом была наиболее привлекательная часть службы – новое. Новые города, новые люди, новые дела, открывающие новые грани жизни; однако место, где Курта ждали, где он ощущал себя именно как дома, где можно было отдохнуть душой – оно было на всей земле единственным и отстояло слишком далеко для того, чтобы просто заглянуть туда, как это может сделать практически любой человек вокруг него. Академия, отнявшая десять лет жизни и давшая взамен саму жизнь вообще, отдалялась даже сейчас с каждым шагом все больше…

С боковых узких улиц Курт свернул не к воротам – пройдя лишних четверть часа, он постучал в дверь дома с голубятней на крыше, не удивившись, когда обнаружившийся на пороге слуга невозмутимо отступил в сторону, пропуская его внутрь.

– Мог бы зайти, – укоризненно выговорил Курт фон Вегерхофу, и тот беспечно отмахнулся:

– Pourquoi faire?[745] Ты не мог уехать, не попрощавшись, а говорить о наших делах предпочтительней на собственной территории.

– Да, – вздохнул Курт, усевшись к столу с неизменной клетчатой доской. – Я – так уехать не мог. А вот кое-кто уехал.

– Партию напоследок? – с короткой улыбкой отозвался стриг, поведя рукой к доске. – Сочувствую, Гессе. Наверняка пропала даром заготовленная тобой изрядная и очень пронзительная речь.

– А ты и рад? – бросил он, придвигаясь ближе к столу, и вздохнул, задумчиво глядя на ряд одинаковых фигур. – Нет; все уже было сказано, что возможно. А что не сказано – того, наверное, и не надо говорить.

– Наверняка и она подумала так же, решив избавить вас обоих от банального прощания. Ведь знаешь, как это происходит. Вы запинаетесь, прячете глаза, говорите обрывками и недомолвками, злясь на себя и друг на друга за то, что хотите сказать, но говорить не будете; потом поцелуй – как правило, чересчур торопливый, и сожаления о несказанном и несделанном… Слишком по́шло, чтобы быть последним, что остается в памяти.

– Возможно, – неопределенно согласился Курт, медленно переставляя коня. – У меня в подобных делах не слишком обширный опыт. Быть может, так и лучше. Попросту исчезнуть в никуда – и все.

– Отчего же «в никуда», – возразил фон Вегерхоф. – Вам обоим известны имена друг друга. Тебе известно ее имя, что главное. Она не сгинула, не растворилась в пространстве… Я знаю, где находится ее имение. Сказать?

– Нет, – отозвался он, и стриг кивнул:

– Вот именно. Ты сможешь ее найти, если только захочешь; она это знает. Но ведь искать не станешь, верно?

– Верно.

– И это она знает тоже. Адельхайда уверена, что своим существованием на одном жизненном пространстве с тобой будет тебе мешать; и она права… Выпьешь со мной напоследок?

В предложенный ему кубок Курт заглянул с преувеличенным вниманием, усмехнувшись.

– Красное? Ни разу не видел у тебя в доме красного.

– В доме было, – возразил тот. – Я не пил.

– А, – хмыкнул Курт. – Теперь психологический барьер снят?

– Ты талантливый парень, Гессе, – не ответив, продолжил стриг. – Отличный следователь. Впереди у тебя большое будущее; только не растрачивай себя. Да, под этим я разумею личную жизнь; так уж сложилось. Выбор, тем не менее, за тобой: если хочешь, соглашайся на повышение или уходи в архив, по истечении обязательного срока службы освободишься от обязательств и сможешь жить, как все нормальные люди.

– Уже в дрожь кидает, – заметил Курт.

– Voilà, – развел руками фон Вегерхоф. – В этом ваш pierre d’achoppement[746]. Какие могут быть у вас перспективы сейчас? Способен ты будешь терпеть некоторые необходимости в ее работе? Нет. Да и она не все стерпит… Теоретически – все не так плохо: сословное различие меж вами удалено, а прочие проблемы можно было бы решить или обойти, если б не ваша приверженность оперативной службе. Однако невозможно вообразить тебя вооруженным пером и сражающимся с бумагами, а ее – сидящей дома и ожидающей тебя, поглядывая в печь на скворчащий ужин. Вы друг другу и сами себе опротивели бы уже через пару лет.

– А вот ты от подобной перспективы не отказался бы, верно?

– Это была ирония? – уточнил фон Вегерхоф с улыбкой, и Курт пожал плечами. Стриг вздохнул. – Я ведь такой жизни не хотел, позволь напомнить. Не хотел быть тем, кем стал. Не хотел, как бы ни коробило это твоего инквизиторского слуха, и работать на Конгрегацию. И то, и другое я получил помимо воли. Я обыватель, Гессе, и никем другим стать никогда не желал. Не грезил боевыми подвигами в юные годы, не мечтал войти ни в какой рыцарский орден, не воображал себя спасителем принцесс или борцом за веру в чужеземных краях. Я никогда не слушал легенд о Граале, затаив дыхание, и всегда полагал, что кидаться сломя голову вдогонку небылицам – наиглупейшая из затей. Никогда не считал, что рисковать жизнью за идеалы – высшее счастье на земле. Я с пеленок имел все, что хотел, и надеялся, что так и останется; я надеялся прожить свою жизнь спокойно, тихо и ни во что не вмешиваясь.

– Самому не противно?

– Нет, – пожал плечами стриг. – До сих пор хочу только этого. Необходимость вынуждает жить иначе, но никакой радости по этому поводу я не испытываю. Так сложилось, и мне ясно дали понять, что на меня возлагаются кое-какие надежды; отказать же таким чаяниям человек в своем уме не может, даже если он стриг.

– Да брось, – возразил Курт, занеся руку над доской, и, подумав, вновь отвел ее в сторону, не тронув ни одной фигуры. – Не может быть, чтоб хотя бы упомянутое тобою самолюбие не потешилось после всего, что приключилось в фогтовом замке.

– Tout est bien qui finit bien[747], Гессе. Да, невзирая на многие неприятности, сопровождавшие наш поход, все повернулось лучшей стороной и каждому из нас что-то дало. Ты, наверное, теперь воображаешь себя великим воином…

– И имею на это полное право.

– Спорить не стану. Было и еще кое-что, на что ты не обратил внимания… Сейчас, проходя по коридору моего дома, наверняка снова шарахался от светильников?

Курт покривился.

– Шутки на эту тему, Александер, устарели лет тысячу назад, – начал он, и стриг вскинул руку:

– Dieu préserve. Никаких шуток. Просто хотел бы напомнить: в замке фогта ты бегал по коридорам, комнатам, подвалам, прижимался к стенам; если напряжешь память, то вспомнишь, что была ночь. Темнота. Что освещало твой путь? Факелы, Гессе. Светильники. Свечи кое-где. И что-то я не припомню, чтобы ты… Да, – кивнул фон Вегерхоф, когда он растерянно замер. – Ты их просто не замечал. В ту ночь ты был поглощен другим, и все твои страхи отступили в глубь твоего разума… куда-то на его задворки. Не уверен, что так будет происходить всякий раз, однако это повод задуматься, не находишь?

– Я задумался, – подтвердил Курт, и стриг понимающе усмехнулся:

– Психологический, как ты выразился, барьер дал трещину, а?.. И ты в очередной раз получил доказательства собственной уникальности.

– А ты завалил мастера, – напомнил Курт. – Неужто не раздуваешься от самодовольства?

– Это и в самом деле невероятно, – вновь согласился фон Вегерхоф, и он оборвал:

– «Невероятно»? Окстись. Сложно, не спорю, но не невероятно. Мне бы твои возможности…

– А кое-чего ты так и не понял, – вдохнул стриг со снисходительной усмешкой. – Вообрази-ка себе такую историю, Гессе. Потерпев кораблекрушение, некий библиотечный писарь оказался на далеком неизвестном острове и обнаружил, что там обитают крохотные человечки. По колено этому писарю. Среди них он – титан, Геркулес, полубог. Его друзья имеют в его лице величайшего заступника, его враги жалеют, что родились на свет. Но вот однажды к берегу пристало судно, и на берег сошли люди – команда хорошо вооруженных бойцов, перед которыми этот писарь стал таким, как прежде, каким он и является на самом деле, хилым, слабым и, честно признаться, трусоватым…

– Это ты, полагаю, перегнул.

– Это, Гессе, я исповедался, – возразил стриг серьезно. – Дай-ка я тебе напомню. Я никогда не увлекался боевыми забавами. В бытность простым смертным – лишь занятия с инструктором, какие полагаются любому носящему оружие обладателю титула. Чему мог научить начальник баронской стражи? Паре финтов?.. Из боевого опыта – два с половиной турнира; на третьем меня выбросили в пыль, и я очнулся уже дома. После – в развитии таких навыков не было необходимости. В пражском гнезде рукоприкладства случались редко, а по собственной воле я их не провоцировал. В орлеанском подобное поведение было не в чести и полагалось за mauvais ton. Посему, когда на мой одинокий далекий остров явилась хорошо вооруженная команда бойцов, я, как тот писарь, могу лишь радоваться случаю… или помощи свыше, давшей мне возможность выйти из их рук живым.

– Что-то на радующегося ты не слишком похож.

– Повторю: я не герой. Мне не нужна такая жизнь. Не хочу.

– Эй, – остерегающе заметил Курт, и стриг отмахнулся с усмешкой:

– Ну, от подобных мыслей я тоже далек. Я смирился с необходимостью, возьму свою ношу и пойду дальше.

– Кстати, – кивнул он. – Куда дальше? Я все ждал, когда мне объяснят, что происходит, но не дождался ни от отца Альберта, ни от тебя… или кто именно из вас сочинил эту невероятную историю с перебитой замковой челядью? Вы о чем-то говорили за запертой дверью, и вышел ты от него с видом осужденного, только что выслушавшего приговор.

Фон Вегерхоф ответил не сразу; тяжело вздохнув, откинулся на высокую спинку стула, глядя на доску отстраненно, и неискренне улыбнулся:

– Это недалеко от истины.

– Не пора ли мне рассказать, что, в конце концов, происходит, или и теперь еще мой допуск недостаточно высок для этого?

– Попросту у Альберта не сложилось посвятить тебя в детали – не было времени, да и он счел, что будет лучше, если рассказывать станет не он. А я тогда был не готов вывалить перед тобой то, что и сам еще не осознал и не принял.

– А ну как я уехал бы, не зайдя к тебе, или не спросил бы сейчас об этом, – что тогда?

– Не уехал бы, – уверенно возразил фон Вегерхоф. – И спросил бы. Чтобы ты – и вдруг оставил неразрешенными какие-то вопросы, не сунул нос в какую-то тайну? Я счел бы, что тебя подменили.

– Итак? – поторопил Курт, и стриг согласно кивнул:

– Итак. Замковая челядь действительно убита – вся, до единого человека, и убита стригом. Это ты будешь рассказывать всем, кто спросит. Еще, если о том зайдет разговор, ты упомянешь, что барон Александер фон Вегерхоф, с которым ты вошел в замок наместника, не был все время рядом с тобою, что нам приходилось разделяться, и какие-то минуты, а то и час ты не видел меня и не знаешь, где я был и чем занимался.

– Вот даже как, – проронил Курт, глядя на стрига, нахмурясь. – У меня зародилось некое объяснение твоим словам… или я ошибаюсь?

– Нет. Не ошибаешься, и твое объяснение верное… Моей относительно тихой жизни настал конец. До сих пор Конгрегация держала меня в запаснике, как рачительный хозяин – неприкосновенную и уникальную жемчужину, в трудный момент могущую разом поправить дела. Но можно дойти в своей рачительности до того, что жемчужина померкнет и станет бесполезной или же времена настанут такие, что даже она не спасет. В капиталах, Гессе, главное – пустить их в дело вовремя.

– Неужто уходишь в оперативную работу?

– Сейчас, – согласно кивнул фон Вегерхоф, – как раз такое время, когда пора вбрасывать резервные финансы.

– Как я понимаю, убитые люди – твои начальные расходы, чтобы раскрутиться?

– Убитые люди, – подтвердил стриг. – Убитый мастер, посягнувший на мою территорию. Его птенцы, лишившие меня слуг.

– А приятель-инквизитор как укладывается в эту схему?

– Я тебя использовал, – улыбнулся фон Вегерхоф, и Курт покривился:

– Вот спасибо.

– Это не возбраняется, – уже серьезно пояснил стриг. – Я могу делать что угодно, пока не нарушаю правил, а использование смертных в своих целях – едва ли не основное из них. Убив Арвида, я был в своем праве: он явился хозяйничать в мой город. Воспользовавшись связями в Инквизиции, чтобы проникнуть в замок и озаботиться легализацией своих действий, я поступил разумно.

– А люди?

– Люди меня видели. Это – если о них вообще кто-нибудь спросит.

– Я спрошу, – возразил Курт. – Что с ними на самом деле? Я не придираюсь, но любопытство мучает.

– Summa agendum protectionis testum[748], – пояснил фон Вегерхоф официальным тоном. – А если сказать проще, им внятно и доходчиво объяснили, что в эту часть Германии им лучше не соваться, а кроме того, «их» более не существует. Другие имена, другая жизнь.

– Ненадежно…

– Понимаю, надежнее было бы их и в самом деле убить, – усмехнулся стриг. – Но мы с Альбертом решили, что будет довольно внушительной суммы и – моего к ним явления. Думаю, это произвело должное впечатление; будь я на их месте, подумал бы трижды прежде, чем нарушить молчание.

– Однако, – сдвинув, наконец, вперед башню, возразил Курт, – к чему все это? Не намереваешься же ты выйти на городские площади с объявлением о том, что тобою, якобы, было сделано? Если все это – способ войти в доверие к сородичам, то… Как они узнают об этом?

– Побойся Бога, Гессе. Шум, который подняло это дознание, достигнет Аугсбурга раньше, чем ты будешь там, а через месяц-другой разойдется по всей Германии. В течение полугода, не позже, ко мне явится кто-нибудь от старших мастеров.

– Уверен?

– Ты – стриг, – предположил фон Вегерхоф. – Тебе не одна сотня лет, ты многое видел и много знаешь, ты и твои приятели контролируют (или пытаются по мере сил контролировать) всевозможную мелюзгу, дабы она не нарушила равновесия, которое помогает вам выживать. И вдруг ты слышишь историю о явившемся невесть откуда сородиче, явно молодом (иначе ты услышал бы о нем раньше), но со способностями высшего. Слишком молод, чтобы стать таковым, бытует в одиночестве, без мастера и собственного гнезда… Так скажи мне: ты – не послал бы кого-то из своих проверить, что происходит?

– Я – пришел бы сам, – отозвался Курт, и, когда фон Вегерхоф наставительно кивнул, неуверенно возразил: – Но есть одно «но». Ты говорил, что вы чувствуете друг друга – улавливаете душевное состояние, настроение, намерения… это ведь за полшага до чтения мыслей.

– Есть и те, кто этот шаг сделал.

– Они раскусят тебя в момент. Об этом начальство не подумало? Они ведь сразу увидят, что ты их боишься, что-то скрываешь, что врешь им, в конце концов. Твоя агентурная деятельность оборвется, не начавшись.

– Приятно, когда в тебя верят, – заметил стриг, и Курт раздраженно поморщился. – Да, я осознаю такую опасность. И начальство это понимает.

– И?

– У меня пара месяцев на то, чтобы научиться контролировать себя. Если не терять даром времени, кое-чего я успею достичь. Ну, а если они и уловят некоторую нервозность или даже оттенки лжи – согласись, в моем положении это будет понятно. Когда к тебе приходят вышестоящие, требуя подробностей твоей жизни и раскрытия тайн… Любой нормальный человек станет лгать, запираться и нервничать. Некоторые нестыковки они спишут на это.

– Уверен?

– Нет, – пожал плечами стриг. – Но выбора у меня нет.

– Есть, – возразил Курт уверенно. – Откажись. Не думаю, что отец Бенедикт станет давить.

– Не могу. Такая возможность, такой момент; другого может не быть. Во всех иных случаях, чтобы попытаться войти в эту среду, пришлось бы измышлять легенду, обставлять, сочинять и инсценировать историю, а сейчас все сложилось само собой, и не я их ищу – они придут сами. И не я буду напрашиваться в их общество; они сами позовут меня туда. Я буду упираться, отнекиваться, и чем активней – тем со все большим рвением будут втягивать меня они. Многой пользы тотчас же от меня ожидать не следует, но все же это будет больше, чем мы имеем сейчас.

– А уверен ли ты, что справишься? Не с тем, чтобы утаить от них свои мысли, не с тем, чтобы войти в доверие, а – с собой самим. Входя в их среду, принимая участие в их жизни, пытаясь казаться таким, как они… как ты был прежде… сможешь ли ты не сорваться? Как тогда, ночью, на улице? Ты позабыл обо всем, о проведенной до той минуты работе, о собственных же планах – и ринулся спасать человека. Это первое, что меня настораживает, но есть и второе. Напрямую противоположное.

– Боишься – переметнусь? – усмехнулся фон Вегерхоф, и Курт неопределенно качнул головой:

– Слишком сильно, но в целом мысль примерно такова. Я видел тебя в момент смерти Конрада; ты отвел взгляд. Даже Келлер, проведя две недели подле Арвидова птенца, начал сдавать позиции своей непримиримости. А когда ты тесно общаешься с кем-то в обстановке мирной и спокойной, когда, к тому же, так много общего… Наверняка большинство из них милые ребята, если узнать их поближе.

– Не стану заглядывать так далеко в будущее, – признал фон Вегерхоф, помедлив. – И не исключено, что кое-кто из них впрямь вполне даже сносен.

– Для чего?

– Наши противники в последнее время пытаются прилагать к делу многое из того, что прежде обходили вниманием. Преступные низы, объединение малефиков, различных по образу жизни и по манере работы… и вот теперь стриги… Нельзя не попытаться перехватить инициативу. Вполне возможно найти тех, кто примет сотрудничество с Конгрегацией – по многим причинам. А мы – неужто откажемся от такой поддержки?

– «Пусть утихнет буря»?

– Пусть утихнет буря, – повторил фон Вегерхоф.

– Ego mitto vos sicut agnos inter lupos[749], – выговорил Курт невесело. – Ovis in vestimentis lupinum[750], если быть ближе к правде. Только не врасти в нее совершенно.

– Твой ход, – не ответив, поторопил стриг, и, когда он не шелохнулся, заметил: – А ты стал осмотрительней.

– Надо же и выигрывать когда-нибудь, – вздохнул Курт, глядя на доску, где едва двинулись с места лишь несколько фигур. – Боюсь, Александер, партия повиснет, не окончившись. Не вижу хода; просто продуть тебе, как прежде, не хочется, а на долгие заседания у меня нет времени. Пора уже и в путь, а мне надо заглянуть еще в одно место…

– Доиграем при встрече, – предложил фон Вегерхоф. – Не сказал бы, что у тебя талант к планомерному выстраиванию ходов, но порою случаются озарения, которые менее опытного, чем я, противника ставят в тупик. Возьмешь их под контроль, приведешь к системе – и в следующий раз, быть может, загонишь меня в угол.

– «В следующий раз»… И когда это будет?

– Тем больше на это времени и возможностей.

– Времени – не сомневаюсь, – согласился Курт. – А вот с возможностями кисловато. Сейчас я еду в Аугсбург, лишь чтобы доложиться тамошнему обер-инквизитору и ознакомиться с ситуацией; после, по повелению отца Альберта, возвращаюсь в академию. Знак надо сдать в перековку – для пометки «особый»; кроме того, мне хотят показать личные дела кое-каких следователей – как когда-то мое показали Хоффманну; на всякий случай. «Особые полномочия» обязывают… Сколько времени всё это займет, возвращусь ли в Аугсбург после этого – неведомо, и если да, то насколько – неизвестно. И, думаю, впредь мало что изменится. Готовясь же в любой момент сорваться и уехать на другой конец Германии, я предпочитаю иметь при себе вот это, – пояснил Курт, приподняв с пола дорожную сумку. – Не думаю, что я обзаведусь, как ты, домом, в котором можно будет поставить нарочитый столик с доской или хранить трофеи… хотя голова стрига на стене смотрелась бы весьма неплохо.

– Я ее тебе завещаю, – посулил фон Вегерхоф, поднимаясь, и отошел в сторону, сняв со шкафной полки плоскую шкатулку размером с полторы ладони. – А кое-что хочу преподнести уже сейчас. Небольшой présent, учитывая именно специфику твоей неспокойной жизни. Это не требует наличия собственного дома, особой комнаты и стрижьих голов на стенах, а вполне уместится в твоем ужасающем своей непритязательностью мешке.

На шкатулку, выложенную перед ним на стол, Курт взглянул растерянно, не прикасаясь к поверхности, украшенной клетчатой двухцветной глазурью.

– Один из моих деловых партнеров, – пояснил стриг, снова садясь, – зная мою слабость к подобным вещам, приложил этот набор к нашему договору. Доску можно разложить на столе в трактире, не мешая соседям, в съемной комнате, хоть на голой земле в походе… Эти шахматы изготовлены больше сотни лет назад в Шардже; вообще, город этот славен больше своими поэтами, однако с тех пор, как туда зачастили гости из Европы, в него начали съезжаться всевозможные мастера – европейцы любят скупать восточные поделки… Настоящая арабская работа. Кость, металл и смальта. Если не забивать им гвозди, он практически вечен.

Курт медленно придвинул к себе клетчатую доску, сложенную вдвое, словно книга, и осторожно расцепил скрепляющую две половинки маленькую застежку, рассмотрев фигурки, такие же крохотные, с полмизинца, лежащие рядами внутри и отливающие желтизной старой кости.

– Не могу, – вздохнул он, наконец, с сожалением, снова закрыв верхнюю половину, и стриг поморщился:

– Absurdités que tout ça[751]. Это просто куски костей, проволоки и эмали.

– Эти куски стоят дороже меня самого со всеми потрохами…

– Ну, – оборвал фон Вегерхоф, – брось корчить целку, которая из подаренного ей букетика делает далеко идущие выводы. Просто возьми эту штуку, и все.

– Спасибо, – помедлив, согласился Курт, аккуратно убирая набор в сумку, и поднялся. – Только вот что: ходи осторожней. Помнится, однажды я уже получил один подарочек; и где теперь его бывший владелец?

– Soit[752], попытаюсь в ближайшее время не оказаться еще одним твоим небесным покровителем, – кивнул стриг, тоже вставая и пожимая протянутую руку. – Удачи, Гессе. С тобой было интересно работать. Не скучно – это точно… Провожать не пойду; ты знаешь, где выход.

* * *
От дома фон Вегерхофа Курт пересекал людские потоки уже сидя в седле – последнее место, требующее посещения перед тем, как покинуть город, находилось вдалеке от дорогих улиц. Трактир, где обитал Раймунд фон Зиккинген, сегодня был многолюден и шумен – еще не разъехались все те, кто сбежался в Ульм ради зрелища казни, совершившейся три дня назад. Однако тевтонец, сам же и просивший о встрече, исчез, оставив майстеру инквизитору через хозяина свои извинения и заверения в том, что все вопросы, каковые он намеревался задать, разрешились сами собою. Столь неблагородному поведению Курт не удивился и не опечалился, и без того поняв, в чем было дело, ибо встречу рыцарь назначал за день до отъезда отца Альберта. Святой же отец наверняка потребовал от него установления связей с орденом более тесных, нежели это было прежде, а также прямой связи с магистром, что в перспективе грозило обернуться потерей некоторых свобод для тевтонского братства, а для самого фон Зиккингена – большим втыком от начальствующих чинов. Разговор явно должен был перетечь в просьбы посодействовать и оказать влияние на отца Альберта, дабы отговорить его от этой затеи. Но то ли тот перед своим отъездом убедил рыцаря в ненужности подобных действий, то ли фон Зиккинген и сам осознал, что это бессмысленно, однако разговора не сложилось, чему Курт был отчасти даже рад.

Изложив переданное майстеру инквизитору послание, хозяин, помявшись, осведомился, не желает ли тот чего-либо, и Курт махнул рукой на дальний стол у стены, единственный почти пустой, занятый лишь доедающим свой завтрак путешественником:

– Раз уж я все равно здесь… Пива. Пусть принесут.

Путешественник, едва лишь Курт присел напротив, невероятным образом проглотил остатки снеди за два с половиной мгновения, точно уличный фокусник, и исчез. Пустующее место, невзирая на битком набитый зал, никто более не занял, и майстер инквизитор восседал за столом в гордом одиночестве, рассматривая старые изрезанные и выщербленные доски под своими локтями. Простой, как винная пробка, заказ все не несли, но сегодня Курт был не в настроении устраивать разносы и размахивать полномочиями; подумав, он извлек из сумки подаренный стригом шахматный набор и, пользуясь пустотой стола, высыпал фигурки перед собой и неспешно расставил их на нужные клетки. Две армии различались и цветом кости, и украшениями, изготовленными из тонкой бронзы и черненого серебра, и подумалось, что в одном фон Вегерхоф не прав: в людных трактирах их лучше впредь не раскладывать. В былые времена, не будучи еще майстером инквизитором, Курт убил бы за такую вещицу, не задумываясь…

Появившееся, наконец, пиво он отхлебнул неторопливо, наслаждаясь последними минутами отдыха перед дорогой, выставив фигуры на те позиции, что были заняты в неоконченной игре полчаса назад, поворачивая доску разными сторонами и пытаясь понять, чьи силы на самом деле размещены выгоднее. В том, что, продолжись партия – выиграл бы фон Вегерхоф, Курт не сомневался, но увидеть, как это могло бы произойти, он не мог. Однако, как уже было сказано, времени на это впереди еще много.

Пиво проскальзывало в желудок легко, в зальчике царил приятный полумрак, и этот шум вокруг был куда привычнее гробовой тишины дорогих гостиниц. Уходить куда бы то ни было хотелось все меньше – по телу разливалось приятное тепло, не сонливое, но все равно какое-то оцепеняющее. Маленькая фигурка коня при попытке переставить ее выпала из пальцев, едва не сбив соседние, и Курт мысленно ругнулся, установив ее на место. Если так пойдет и дальше, сегодня он никуда не уедет, а в Аугсбург уже направлено сообщение о том, что следователь Гессе закончил дела в Ульме и вот-вот прибудет. Получится нехорошо. Тамошний обер-инквизитор может, чего доброго, решить, что новый подчиненный самодовольный нахал, ни во что не ставящий начальство и зарвавшийся от славы…

Кружка давно опустела, армии застыли в недоумении, не зная, куда шагнуть, и Курт, вздохнув, наклонился, чтобы подобрать с пола стоящую у ноги сумку.

Точнее, он хотел это сделать.

Он хотел взяться за кожаный ремень и поставить ее на колени, чтобы сложить в доску-шкатулку фигуры и убрать в сумку набор, но тело отказалось послушаться повеления мысли. Тело так и осталось сидеть, как было – опершись о столешницу, и даже голова не смогла повернуться.

– Что за…

И этого – сказано не было. Лишь подумалось, не сумев выйти звуком, не произнесясь вслух – язык онемел, не двинувшись, и губы словно смерзлись, не сложив слов.

Яд, вспыхнуло в мыслях, когда и вторая попытка заставить себя подняться осталась без успеха. Снова яд… Это просто немыслимо – не темная полоса в жизни, а полоса просто ядовито-черная; что ж теперь – переставать питаться в трактирах?..

Это пронеслось разом, в один миг, прежде чем Курт успел испугаться, прежде чем подумал о том, насколько это будет глупо – умереть вот так, в людном месте, не в глухом лесу, а у всех на глазах, не имея возможности хотя бы попросить о помощи. По-прежнему не выходило ни издать звука, ни шевельнуть пальцем, и со скамьи Курт не падал лишь потому, что его держали руки, сложенные на столе впереди и упирающиеся в темные отскобленные доски. И когда он упадет – никто не бросится к нему, не пожелает узнать, что случилось; посетитель лицом в стол – обычное дело в трактирах…

Когда напротив присел человек в дорожной одежде, поставив на пол, как и он сам, тяжелую сумку, Курт медленно поднял взгляд, надеясь на то, что хотя бы так сможет привлечь к себе внимание, и, быть может, не все еще потеряно. Взгляд примерз к новому соседу по столу, закаменев так же, как застыло и все обессиленное тело. Тот сидел, глядя на Курта молча, еще несколько мгновений, всматриваясь в его лицо, и, наконец, вздохнул, так же опершись о стол и сложив перед собою широкие, как лопата, ладони.

– Ну, здравствуй, – поприветствовал Каспар негромко. – Вот и свиделись.

Оцепенение разума длилось один миг, тут же вскипев сонмищем мыслей; тело напряглось изо всех сил, но по-прежнему не сумело пошевелиться.

– Увы, полноценного разговора не сложится – ты не можешь ответить, но я по твоим глазам вижу все, что ты мог бы сказать. Ты даже не пытаешься скрыть этого, напротив, хочешь, чтобы я увидел каждую твою мысль, касающуюся меня… Знаю, – вздохнул Каспар. – Ты обо мне нелестного мнения. А напрасно. Ты явно доволен самим собою, а – стал бы ты таким, если б не я?

Мысли шли четко, рассудок не затуманился, яд не заставлял мир кружиться и не жег нутра, но телом Курт не владел, словно это был лишь какой-то чуждый и неподвластный его разуму механизм…

– Не старайся, – благожелательно посоветовал Каспар. – Этого даже ты не преодолеешь. Ты не сможешь двинуться, не сможешь заговорить; помня твою поразительную выносливость, я удвоил дозу и, как вижу, не ошибся в расчетах. И ни к чему иноземные яды, надо лишь уметь отыскать под собственными ногами то, что нужно – как я уже и говорил, наша земля рождает невероятные вещи. Ведь породила же она тебя; хотя – взгляни на себя, какой из тебя немец?.. знать бы, кто в твоем роду, откуда такая сила…

Каждая жилка ныла от напряжения, каждый нерв, казалось, вытянулся в паутинку от бесплодных, тщетных попыток хотя бы разомкнуть губы. Собеседник умолк ненадолго, глядя на Курта оценивающе, и одобрительно кивнул:

– Не боишься. На этот раз нет в глазах страха… Да. Ты повзрослел. Еще не муж, но уже и не мальчик… Но все не так плохо, Курт. Этот яд не смертелен, он просто избавит меня от сложностей, связанных с твоей буйной принципиальностью. Ведь никакими иными средствами тебя было бы не удержать, никак иначе было бы не поговорить с тобой – невзирая на огромное количество людей вокруг, на опасность повредить невинным, ты ни перед чем не остановился бы в попытке меня взять. Сейчас же мы сможем побеседовать, после чего я спокойно уйду – этот extractum будет действовать около двух часов, вполне довольно для того, чтобы я покинул город… Вижу вопрос – что мне надо от тебя, зачем я затеял это, чего хочу добиться… Ничего, – пожал плечами Каспар и улыбнулся, доверительно понизив голос: – Маленькая человеческая слабость. Увидел тебя – и просто не смог не воспользоваться случаем. Я тебя не выслеживал, не наблюдал за тобою, ища удобного момента; в Ульме я проездом, по своим собственным делам, и вдруг увидел тебя за этим столом. Ну, как я мог упустить возможность?

«Был по своим делам»…

«В предместьях Ульма был замечен некто, чьи приметы схожи с приметами человека, известного под именем Каспар»…

Адельхайда была права, правы были начальствующие, прав был он сам, высказывая уверенность в том, что восстания крестьян в ульмской епархии есть дело рук этого человека; Каспар просто занимался своим привычным делом, и сейчас, когда прибывшие имперские войска нарушили его планы, тихо и незаметно уходит, вновь исчезая в нигде…

– Не так уж часто доводится поговорить с тем, кто способен меня понять, – продолжал тот по-прежнему тихо. – А ты – из таких, Курт. Польщу тебе, если скажу, что ты знаешь меня вдоль и поперек, но лишь признаю правду, сказав, что многое понимаешь. У тебя дар понимать многое и видеть то, чего прочие не могут заметить. Увы, и я не заметил – не заметил твоего таланта сразу. Что ж – hominus sumus, non dei[753], а люди пленники недостатков, ошибок и слабостей. Ты ведь это знаешь лучше многих, верно? Ведь я вижу, о чем ты думаешь сейчас, – уверенно отметил Каспар, бросив взгляд на его лежащие поверх столешницы руки, затянутые в кожу перчаток. – Знаю, что ты думаешь обо мне в связи с этим; и хотел бы сразу разрешить некое недоразумение, каковое может возникнуть из-за того, что ты сделаешь неверные умозаключения. Ты наверняка решил, что о произошедшем в том коридоре я раззвонил уже всем своим приятелям, потешаясь над тобой и поминая эту историю при всяком удобном случае? Нет, – коротко качнул головой он. – Не обмолвился и словом. Даже не знаю, почему. Ведь поначалу, покуда мне не сказали обратного, я полагал, что ты сгорел в том замке, что тебя больше нет, что ты был просто неким моментом в моей жизни, мелким корешком, случайно зацепившим ногу. Но все равно промолчал. Что-то я все же в тебе увидел – уже тогда, что-то кроме твоей необычайной живучести, твоего упорства, что-то кроме твоей силы… И ведь ты, в конце концов, не жизни у меня вымаливал, а смерти… Извини, – с показным покаянием осекся Каспар, встретив его взгляд. – Ты не вымаливал. Ты попросил. Один раз. Разница существенная, ты прав… Открою тебе секрет. Знаешь, почему я все-таки не прикончил тебя? Потому что ты и тогда не сдался. Попроси ты об этом искренне, осознай ты собственную ничтожность, бессилие перед происходящим, передо мной, перед Судьбой – кем угодно – и я прирезал бы тебя… не скажу, что без сожалений; я бы тебя пожалел, потому что достоин жалости человек, так стойко державшийся и все же, в конце концов, сдавшийся. Не для того ли ты так настойчиво лезешь во всевозможные переделки, одна другой опаснее, чтобы самому себе доказать, что ты не трус? Забудь. Минутная слабость – простительна; а ведь уже через минуту ты не повторил бы собственных слов… Но все это я понял позже, а тогда просто что-то остановило мою руку. Тебе судьба была выбраться живым из той передряги, Курт; и судьба оставаться живым впредь. А я – проводник твоей судьбы и ее блюститель. Безо всякого злорадства, без тривиальных намерений ткнуть носом, без насмешки и попытки принизить – напомню: я сохранил тебе жизнь. Ты полагаешь, что жизнью обязан своему помощнику? Но кого он вытаскивал бы из огня, если б я не отвел руку – твое бездыханное тело? Жизнью ты обязан мне. И, – многозначительно присовокупил Каспар, – обязан не единожды. В этом городе я не следил за тобой намеренно, это верно, но о происходящем – знал и некоторое участие в твоей судьбе снова принял.

«Молот Ведьм, участвующий в расследовании, едва ли обрадует их больше, чем гроза тварей Эрнст Хоффманн»…

«После предыдущих дел – почему я жив до сих пор»…

– Вижу, не рад, – заметил Каспар с добродушной усмешкой. – Какая черная неблагодарность. Но я не в обиде: понимаю, гордость… Хм, вижу также, что этой новостью я разрешил вопрос, мучивший тебя до сей минуты; так стало быть, ты и сам задумался над тем, почему, устранив спеца по стригам, твой неведомый противник не убил тебя. Он намеревался. И тут – снова Судьба, Курт: я волей случая узнал об этом. Я не поручусь за то, что теперь твоя жизнь вне опасности, что никто больше тебя не тронет; понимаешь, мы ведь не сплоченная армия, наших «вышестоящих» слишком много, и «нижестоящие» их слушают не все, среди нас немало распрей, но все, что зависит от меня, я буду делать и впредь. Никто не отнимет твою жизнь, пока я рядом. Это моя привилегия. Твоя и моя судьба будут идти вместе, не прерываясь и не отворачивая; однажды они пересекутся – и вот тогда все встанет на свои места.

Каспар умолк ненадолго, отведя взгляд от его лица, и, осторожно взяв с доски увенчанного черненым серебром короля, приподнял его к свету.

– Это любопытно, – неспешно произнес он, рассматривая фигурку под разными углами. – На доске у этой фигуры меньше всего возможностей. Он даже не может погибнуть. Пешки малоценны и вместе с тем полезны и способны переломить ход игры… У всякого бойца этой игрушечной армии свое назначение, свои нерушимые обязанности и права, но никакой воли. Если сейчас я махну рукой, все они разлетятся в стороны, и их маленький мир перестанет существовать; будь у шахмат разум, они решили бы, что пришел Ragnarök. А я волен буду подобрать уцелевшие фигуры, сделать взамен поврежденных другие и начать игру заново… Но даже я не знаю, какая из моих пешек пройдет вперед, какая из них возвысится. Я могу назначить для этого одну из них и вести ее к этой цели. Но может сложиться так, что пройдет совсем другая… Боги не любят, когда в их партию вмешиваются. Но, в отличие от твоего бога, которого твои предшественники привели на германскую землю, они дают вторгнувшемуся возможность доказать, что он имеет на это право.

Еще мгновение Каспар смотрел на фигуру задумчиво и отстраненно и, аккуратно установив ее на прежнее место, вновь поднял глаза к Курту.

– Есть, – продолжил он негромко, – то, что решать могут они. Они назначают ту пешку, которая достигнет противоположной полосы; для того, чтобы сделать это, надо получить избранность из их рук. Не из рук человеческих. Только эта избранность имеет силу, ибо и самими богами руководит Судьба, она велит им отметить избранного ею. Однако людская природа такова, человек последних дней все пытается решать сам, не признавая высших сил, не веря им и отрицая Судьбу… Но Судьба терпелива, Курт. Она подождет установленного часа, когда решится, кто имеет право на существование – ее предназначение или созданное человеком. Я тоже буду ждать. Такова данность, и никак иначе сложиться не может. Твои сослужители ищут меня, меня ищут светские власти и, думаю, ты сам; и что же? Я здесь, у всех на глазах, видим всеми и никем не замечен. Поверь мне: искать меня не стоит, это бессмысленно, ни ты, ни кто иной найти меня не сумеет, пока не настанет определенный день, определенный час. Я не намерен исчезнуть навсегда – мы встретимся с тобою, но встретимся тогда, когда ты будешь готов. Когда достигнешь пика своей силы. Вот тогда мы и решим, кто из нас, любимец Судьбы или сотворенное человеком его подобие, продолжит свой путь к возвышению; в нашем споре решится, чье время будет властвовать теперь, время богов или человека…

Каспар замер снова, долго вглядываясь в глаза Курту, и тихо рассмеялся, качнув головой:

– Смотришь на меня, точно на помешанного. Однако в том, что я говорю, не больше сумасшествия, нежели в служении иноземному человеку-богу и в полагании его избавителем всего мира. Понимаю, ты еще слишком молод, чтобы осмыслить это; ты сильно изменился со дня нашей последней встречи, но изменился недостаточно. Постиг еще слишком мало. Но у тебя все впереди, ты парень способный, сообразительный и въедливый, это заметил не только я… Знаешь, – утратив свой торжественный тон, заметил Каспар, – Мельхиор просто в бешенстве. Ты поимел его трижды. Так его еще никто не проворачивал. Он надеялся сдать вам фогтову дочку и его самого – и все, на смерть мастера он не рассчитывал; птенцы – да, их потерю он допускал, но на мастера у него были большие виды. Стриг, по вине Инквизиции оставшийся без гнезда; каков союзник!.. Он просто в ярости… А вот меня ты поставил в сложное положение: даже не знаю, что я должен чувствовать. С одной стороны, ты испортил мне такой выверенный план, нагнал сюда имперских солдат, заставил свернуть дела, но с другой – от души вмазал этому старому козлу по мозгам, а сей отрадный факт многого стоит. Так меня мало кто радовал за последние пару лет.

Каспар смолк, вновь опустив взгляд на доску перед собою, и долго сидел, не произнося ни слова и не двигаясь.

– Мне пора уходить, – наконец, заговорил он снова, медленно подняв голову. – Жаль, что разговор вышел такой… односторонний. Я бы хотел поговорить; не исповедаться или прочесть проповедь, а – поговорить, как водится между людьми. Думаю, это еще случится, когда будут к тому повод и должные обстоятельства. Ну, и, в конце концов, однажды этому разговору быть – пусть и последнему; однажды мы встретимся там, где нам никто не будет мешать… И, дабы ты не полагал меня самоуверенным глупцом, помешавшимся на своих мистических выкладках и не замечающим реальности за ними: я готов проиграть, Курт. Я готов узнать, что наступает иное время, что теперь сила богов имеет все меньшее проявление в нашем мире, все меньше связана с ним, что слабые люди перехватывают руль этой большой и неустойчивой ладьи; это уже случалось в истории. Если победа будет за тобой, это значит, что приходит твое время. А это, Курт, значит, что мне не оставят места в таком мире. Поэтому я готов ко всему… Но, – вновь улыбнулся Каспар, – это не подразумевает, что я прикупил себе новенький саван, дрова для погребального костра и заранее сложил в особливый сундучок ценные вещи, которые хочу прихватить с собой. На нашу последнюю встречу я явлюсь с уверенностью в победе. Это не означает, что я не вижу в тебе опасного противника; нет, ты парень с секретом, и я уже знаю, что бывает, если отнестись к тебе легкомысленно. Мельхиор еще не уяснил этого, но я – я понял. Ты быстро схватываешь, ты легко учишься, делаешь выводы из каждого события в твоей жизни; выводы, как правило, верные и полезные…

Каспар чуть привстал, бросив демонстративный взгляд на ремень Курта, где висел на своем прежнем месте четырехзарядный арбалет, и, снова усевшись, укоризненно качнул головой:

– Плагиат… Ты испытал его действие на себе и – взял на вооружение. В буквальном смысле. Как и многое. Ты перенимаешь у своих противников их оружие – и в иносказательном значении, как в деле с Маргарет фон Шёнборн, и в прямом. Я знаю, что противник ты серьезный – и поэтому, и по многим другим причинам, каковые перечислять не стану: не ровен час, зазнаешься, расслабишься, и я все испорчу… Но впереди у тебя еще многое; впереди долгий и непростой путь к вершине. К клетке на той стороне доски. Ты еще должен многое постичь и суметь; а когда останется один последний шаг, мы встретимся с тобой, и завершающий шаг этот, шаг к своей вершине, сможет проделать лишь один из нас.

На развернутую шахматную доску Каспар взглянул снова – на этот раз долго и задумчиво – и, аккуратно передвинув одного из крестьян на клетку вперед, снова поднял взгляд, с улыбкой указав на фигуру:

– Шах через четыре хода, если грамотно воспользоваться крохотным шажком этой пешки. У тебя будет время подумать над тем, как это сделать; сейчас я уйду, а ты просидишь за этим столом еще около полутора-двух часов. Только, когда отпустит, не пытайся, ради всего святого, поднимать тревогу, разводить панику и гнать за мной зондергруппу: думаю, ты и сам понимаешь, что они не отыщут моего следа и лишь напрасно загоняют коней, а ты сам будешь выглядеть глупо, согласись. Просто оставь все, как есть. Просто живи, как прежде, и когда я увижу, что ты готов, все свершится само. Только имей в виду: не факт, что убийцы будут подстерегать тебя на каждом шагу, что ни дня не пройдет без попыток напасть на тебя или подослать к тебе двурушника, однако теперь твоя жизнь в еще большей опасности, нежели прежде. Я со своей стороны сделаю все, что в моих силах, но я не всеведущ и не всемогущ. Смотри за спину, не верь никому; помни об осторожности.

Из-за стола Каспар поднялся медленно и словно нехотя, бросил короткий быстрый взгляд вокруг, в шумную пеструю толпу, забившую трапезный зальчик, на дверь, и снова обернулся к собеседнику.

– Мне пора, – кивнул он, подбирая с пола сумку и перевешивая ее через плечо. – Mea pia desideria[754] Бруно; все же в сохранении твоей жизни и он сыграл немалую роль… До встречи, Курт. Искренне желаю удачи.

(обратно)

Эпилог

Сегодня господин был не в духе. Обыкновенно майстер Мельхиор пребывал в настроении пусть и не благостном, но в равнодушном, однако сегодня что-то было не так. Тушеная утятина, по крайней мере, была способна обратить его расположение духа в благую сторону даже на пороге конца света, но сегодня все было иначе. Домик, отстоящий от любопытствующих глаз в стороне, был пропитан запахами скворчащего мяса с укропом и перцем, от каковых благоуханий у Людвига самого подводило желудок, однако майстер Мельхиор оставался мрачен и безучастен к витающим над котлом ароматам.

О том, что сегодня господин ожидает кого-то к себе, Людвиг не так чтобы догадался – знал; если майстер Мельхиор напряжен, как струна, и обитает в некоем снятом на неведомое количество дней домике в заштатной деревушке у границ Баварии – наверняка это не просто так. Особенно учитывая все произошедшее неподалеку в последние полтора месяца. Об этом Людвигу не говорили, с ним этого не обсуждали; наверняка подразумевалось, что ученик вообще ничего не знает, однако не видеть того, что видимо, было сложно, и, когда в распахнувшуюся дверь шагнул рослый и крепкий, как вяз, крестьянин, он не удивился. Этот уже был знаком Людвигу, уже виден был не раз, уже даже и имя его было слышано, хотя он и предпочел оное позабыть тут же – так было как-то надежней…

– Каспар, – недовольно отметил господин, и крестьянин, зло швырнув в угол дорожную сумку, повысил голос:

– Я уже тридцать семь лет Каспар.

– Не смей возвышать голоса на меня, – мягко проговорил майстер Мельхиор.

Обыкновенно присутствующие и впрямь стихали, заслышав этот голос, запинались и отводили взоры, однако крестьянин лишь пренебрежительно фыркнул:

– Вот как. Да осознаешь ли ты, что наворотил? Так, как ты в этот раз, никто и никогда еще не нарушал моих планов, не вредил делу, не…

– «Вы», – поправил господин.

– Брось. Здесь нет твоих дружков, и выделываться не перед кем. Здесь только мы с тобой, – ответил Каспар, и Людвиг затаил дыхание, замерев с ложкой в руке подле котла с ароматной утятиной. – У меня был план. Четкий план, выверенный – на недели вперед, на месяцы… годы! И все полетело прахом из-за твоих экспериментов.

– Мы здесь не для этого, – начал майстер Мельхиор строго, и крестьянин отозвался с раздражением:

– Неужто?.. Это твоя обычная манера, – продолжил Каспар, не слушая попыток господина возразить. – Наломать дров, не думая о последствиях. Все твои задумки, все твои, с позволения сказать, операции…

– Не тебе судить! – прошипел господин ожесточенно. – Ты, выскочка, мужлан, юнец! Где тебе понять…

– Я долго молчал, – оборвал его Каспар, шагнув вперед, и на миг Людвиг всерьез заподозрил крестьянина в попытке поднять на господина руку, – я долго ждал – быть может, из твоих потуг хоть что-то выйдет… Но теперь это не лезет ни в какие рамки. Ты нашел такого союзника – и вот так запросто выбросил его в хлам, попросту убил собственными руками. Как можно было этим воспользоваться в будущем, какие планы можно было выстроить вместе с ним… Какого парня ты загубил!

– Я сделал все для того, чтобы дело свершилось.

Людвиг окаменел в своем углу, слыша, как оправдывается господин, слыша то, чего никогда не слышал…

– Я устранил инквизитора, который мог помешать делу, который мог завершить расследование с ходу. И я, все твои черти тебя возьми, пытался вывести Молота Ведьм из игры; я предупреждал – его участие кончится плохо, я говорил, что ему нельзя жить, я пытался… А ты!..

– Я – нет, – согласился Каспар с неожиданным спокойствием. – Я – нет, – повторил он. – Потому что не его судьба быть убитым вот так, престарелым самовлюбленным дураком.

– Да как ты смеешь!..

– Смею, – кивнул крестьянин равнодушно. – Смею.

– Этот вздор может водить вокруг пальца остальных, но и их – недолго. Рано или поздно они поймут, как и я, насколько бредовы твои идеи; вот только не было бы слишком поздно! А пока, коли уж ты не желаешь слушать меня, я решу эту проблему сам; и ты же, если доживешь до лет, когда поумнеешь, скажешь мне спасибо.

– Если ты доживешь, – усмехнулся Каспар. – Насколько я знаю, ни одна встреча с этим парнем не прошла для тебя… приятно. Свяжись с ним – и я тебе не позавидую.

– Ты не дал мне его убить, – терпеливо, словно ребенку, пояснил господин. – Не он избежал моей руки; ты все сделал за него. Говорить после этого, что его хранит судьба – просто… не знаю, слепота или сумасшествие.

– Да, его прикрыл я. Просто перестраховки ради; уверен, он выкрутился бы и сам, и твои люди точно так же лежали бы мертвыми. Просто мне известна его судьба – и моя. Я знаю, что не твоя рука…

– Бред! – рявкнул майстер Мельхиор с внезапным озлоблением. – Чушь! Измышления извращенного разума; и добро б твоего человечьего – так нет! Фантазии желторотых божков – вот что это такое!

– Мои боги, – сквозь принужденную улыбку выговорил Каспар, – хотя бы похожи на людей. А твои покровители, которым место на инквизиторском костре, вызывают тошноту у любого вменяемого человека…

– Молчать!

– Скажи это еще раз, – предложил крестьянин, и показалось (разумеется, показалось – как же может быть иначе?..), что господин осекся, не ответив… – Это их воля. Воля Судьбы, повелевающей ими. Тебе все равно не осмыслить. Просто: никто не тронет его. Кроме меня, но это случится, лишь когда настанет время… Ты меня утомил, – отмахнулся Каспар, подобрав свою сумку. – Ничего нового я не услышал; и вижу, что напрасно сделал такой крюк. Я сказал, что хотел; прочее – пустое сотрясение воздуха.

– Стоять, – приказал майстер Мельхиор ему вслед, но тот лишь раздраженно дернул плечом, разворачиваясь к двери. – Ты, – повысил голос господин, – ты был рядом, лично ты (я знаю!), ты видел его, ты говорил с ним! Говорил! Вместо того, чтобы оставить его там навсегда – ты просто поговорил, точно с приятелем! А может, и впрямь так? Может быть, потому все наши начинания терпят неудачи, что ты встречаешься с ним тайком? И передаешь ему наши секреты? И вся твоя высокая чушь – только пелена, которую ты бросаешь нам на глаза, отговорки, измышления, а на деле ты просто предатель. Или – что на самом деле связывает вас, а?

По тому, как напряглась спина крестьянина, Людвиг подумал, что сейчас тот разразится криками и ответными обвинениями или с новой силой примется за свою малопонятную проповедь, однако тот просто медленно, неторопливо развернулся, сделав к майстеру Мельхиору всего один маленький шаг.

– Все ваши начинания, – тихо заметил Каспар, – терпят крах по одной простой причине: нажив седину, никто из вас не нажил ума. Конгрегатским начинателям, по крайней мере, хватило здравого смысла понять, что плода своих трудов они не увидят, что будущее, которое они строят, настанет спустя не одно, быть может, поколение. А вы хотите всего здесь и сейчас. И если остальные еще хоть что-то соображают, имеют хоть какую-то выдержку, то ты нетерпелив, словно младенец, которому подавай отцовский меч немедленно, и плевать, что он отрежет пальцы. Не знаю, на что сделать скидку – на старческое слабоумие, неотвратимо разъедающее твой и без того скромных достоинств мозг, или на ту тварь, что ввергает в этот орган как правило немногочисленные мысли.

– Ты зарвался, – промолвил господин угрожающе, – ты позволяешь себе слишком многое, и лучше не вынуждай меня…

– Заткнись.

Каспар выговорил это спокойно и негромко, почти лениво, однако что-то все же дрогнуло в голосе, что-то всколыхнулось в нем, тронув, точно круги на водной глади, окружающий мир. Господин запнулся, отступив назад, прижав к горлу ладони, словно от удара, и лишь сжатый хрип вырвался из его побелевших губ.

Крестьянин окинул его взглядом, словно оценивая совершенное, и, вновь развернувшись, вышел прочь.

Еще минуту майстер Мельхиор стоял недвижно, глядя на закрывшуюся дверь, растерянно шевеля безмолвными бледными губами; Людвиг затих совершенно, стараясь ненароком не помыслить лишнего и не имея сил не думать о том, что никогда еще, никто на всем свете не мог, просто не имел такой наглости, чтобы говорить с господином подобными словами и – главное! – никто не имел силы, чтобы сказать одно слово, сказать его так. Никто и никогда еще не унижал его настолько…

Тот повернулся рывком, словно бы услышав его последнюю мысль; или, быть может, услышал и впрямь? В том, что господин это может, Людвиг не сомневался ни на миг, хотя сказано и выказано этого не было еще ни разу…

– Ты что-то сказал? – вытолкнул майстер Мельхиор ожесточенно и сипло, и он попятился в ужасе, не сумев ответить, лишь исступленно замотав головой в отрицании.

Когда вскинулась сухая, точно мощи, рука, устремив на него указующий перст, когда не услышался – ощутился бьющий в нервы звук, в висках словно лопнуло что-то, сердце вдруг взорвалось, точно огненный шар, и мир в глазах опрокинулся и померк.


Октябрь 2009

(обратно) (обратно)

Надежда Попова Инквизитор. Природа зверя

Автор выражает благодарность Надежде Шолиной, доценту кафедры всемирной литературы НГПУ им. К. Минина, за помощь в блуждании по дебрям латинских падежей.

© Попова Н.

© ООО «Издательство АСТ.

(обратно)

От автора

Рассказ «Ради всего святого» был написан еще в 2002 году, за четыре года до первой книги, когда никаких мыслей о чем-то большем еще не было. Можно сказать, что весь цикл «Конгрегация» впоследствии вырос именно из этого рассказа, написанного когда-то по наитию, спонтанно, из заложенной в нем идеи.

Когда дело дошло до публикации, присутствие рассказа в «бумажной» серии все еще было под сомнением: ведь он не связан с событиями основного цикла напрямую, описанное в нем происходит за сорок лет до того, как по Германии пошел железным шагом инквизитор по прозвищу Молот Ведьм. Кроме того, в нем нет ни одного знакомого читателю героя. Но все же было решено, что рассказу в цикле быть. И быть именно сейчас, перед выходом шестого тома, в котором Курт Гессе начнет постепенное вхождение в Большую Игру, которую ведет Конгрегация – для более полного понимания как образа главного героя повествования, так и Конгрегации в целом. А также для того, чтобы увидеть, когда, в каких условиях и как всё начиналось.


Н. Попова

(обратно)

Ради всего святого Квазипьеса

Num quid lex nostra iudicat hominem nisi audierit ab ipso prius et cognoverit quid faciat.[755]

Действующие лица
ТРИ БЕЗЛИКИЕ ФИГУРЫ

ХАНЦ ВОЛЬФ, травник

БАРБАРА ГРЕФ (упоминается)

ПАЛАЧ

СЕКРЕТАРЬ

ЭЛЬЗА ШВАГЕЛЬ (упоминается)

ТОЛПА (незримо присутствует)


Cмиренное свидетельство Барбары Греф перед Высоким судом и Всеблагим Господом:

«Я, подательница сего, в девятый день месяца августа года от Рождества Христова 1354 имела беседу с травником Ханцем Вольфом. Проходя мимо него полем, я услышала, как он просит меня дать ему яблоко из тех, что я несла в корзине. Я дала ему яблоко, побуждаемая христианским милосердием. Он же не отошел от меня, а стал вести разговор о том, что я бедна, а моя единственная родственница, дочь сестры моего покойного отца, удачно вышла замуж и теперь наслаждается земными благами. После Ханц Вольф стал мне говорить, что, если бы муж моей родственницы умер, оставив ей все свое состояние, и моя родственница умерла, оставив по завещанию все, что имела, мне, я бы стала богатой.

Он говорил долго и проникновенно, так что я, сама не зная почему, согласилась с его словами и сказала, что это было бы хорошо. Тогда Ханц Вольф спросил у меня, что бы я могла отдать, чтобы так все и случилось. Я в каком-то ослеплении сказала, что отдала бы все, что бы ни попросили у меня. Ханц Вольф на это ответил, что он может устроить все так, что и муж моей родственницы отпишет ей все, забыв про свою родню, и моя родственница отпишет все мне, забыв о детях своих, и что оба они умрут, и никто не увидит в том ничего подозрительного. Тогда я спросила, чего он за это желает. Ханц Вольф сказал тогда, что за это я должна буду дать ему денег из будущего наследства, сколько он запросит, и отдать ему детей моей двоюродной сестры, не спрашивая, для каких целей и что с ними сталось. И я на это согласилась.

Ханц Вольф тогда велел мне клясться моей душою, что я не нарушу договора, а если нарушу, он придет ко мне и заберет мою жизнь, а душу погубит. Я поклялась ему душою.

В пятнадцатый день того же месяца того же года я от соседки узнала, что муж моей родственницы упал на охоте с седла, и шея его сломалась, а все деньги стали принадлежать моей родственнице, и все его родственники оттого в страшном гневе и горе. Я испугалась, потому что увидела, что все исполняется, и стала молиться, прося Господа простить меня и смиловаться над моей родственницей и мною, и тогда Ханц Вольф явился мне. Но не во плоти, а как бы дым, призрак, и стал мне грозить, что убьет меня, а душу мою отдаст своему господину Дьяволу, которому он служит. Я испугалась еще больше и молиться перестала вовсе, ни ко сну, ни на рассвете, ни перед пищей не молилась.

А еще через день родственница моя слегла будто бы с нервной горячкой, и теперь жизнь ее уходит, а виновны в том я и Ханц Вольф. Смиренно прошу за то меня простить Господа Всеблагого и Высокий суд матери-церкви нашей, на чью милость теперь я уповаю и вручаю жизнь свою и душу ей и Высокому суду.

Готова повторить все написанное и сказанное секретарю Высокого суда снова и снова и засвидетельствовать пред Господом каждое слово, которое есть истинная правда».

* * *
– Я понимаю так…

Голос тихий и задумчивый, глубокий капюшон приглушает его еще больше, но под каменными сводами, где пока нет никого, кроме них троих, он звучит почти оглушительно.

– Я понимаю так, что речь п-пойдет о смерти адвоката Вернера?

– При условии, что в этих местах в последний раз умирали от падения с лошади на охоте в прошлом веке – да.

Фигура слева колыхнулась в тяжком вздохе, поменяв местами сложенные друг на друге ладони.

– Мы можем отложить допрос на час-другой, чтобы ты мог отдохнуть с дороги, брат.

– На том с-свете отдохну.

– Ну, как знаешь… Сейчас принесут все бумаги, изучишь дело в подробностях. Когда мы прибыли, нам тоже не удалось найти время для отдыха, сразу же приступили к допросу свидетельницы.

Второй вздох прозвучал уже не столько тяжко, сколько недовольно.

– Как же свидетельницы, если она прямая соучастница?

– Брат, она пришла к нам добровольно. Если бы не ее признание, никому и в голову не пришло бы, что здесь замешано колдовство. И после того, как ей позволили вернуться домой, ни разу не бывало, чтобы ей было велено явиться на допрос, а она это проигнорировала. Барбара Греф раскаявшаяся душа, и разве следует напоминать тебе, брат, что нам более, чем кому-либо, следует быть осмотрительнее в решениях?

– Не заводись. Я лишь не могу п-понять, к чему вы посылали за мной, если все и так ясно?

До этой минуты молчавшая фигура справа кашлянула с сомнением и поправила рукав, будто не зная, куда деть руки.

– Ясно-то оно ясно, да не ясно. Если б дело было лишь в том, чтобы просто вынести приговор преступнику, когда есть преступление, есть жертва и свидетель – тогда мы справились бы и вдвоем. Бывало и сложнее.

– Но?..

– Но здесь присутствует еще и неизвестный соучастник. Или расшатанные нервы свидетеля. Или излишнее рвение все того же свидетеля из-за этих расшатанных нервов… Да где же секретарь?

– Т-ты сам-то не нервничай, брат… Ну, хорошо, допустим, соучастник. А проблема в чем?

– Проблема в том, что это неизвестно… Хорошо, протокол потом посмотришь, а пока расскажу сам. Барбара Греф утверждает, что после последнего допроса к ней у церкви подошла женщина и велела ей опровергнуть свои показания. Якобы обещала превратить ее жизнь в ад, если она не отречется от своих слов, а если отречется, обещала наградить. Вот так.

– Ну. Женщину н-нашли?

– А дело в том, что, по утверждению свидетельницы, женщина не местная; по крайней мере, она ее раньше не видела… Если она ее вообще видела, и это, повторяю, не ее разыгравшееся воображение или желание помочь суду даже и лжесвидетельством. Сам понимаешь, что мы в некотором затруднении. Простые меры ни к чему не привели, никто больше женщину, подходящую под данное Барбарой описание, не видел.

– П-понимаю…

– Пытать саму свидетельницу? Она скажет, что угодно, когда окажется под пыткой. И даже если все сказанное правда, может взять свои слова назад лишь из страха.

– Нет, это н-не выход. А что обвиняемый?

– Ну что – обвиняемый… Как ты думаешь? Сама невинность. «Какие соучастники? Я не колдун»…

Когда приоткрылась дверь, все три фигуры повернули головы к вошедшему синхронно и так же одновременно выдохнули:

– Наконец-то!

– Прошу меня простить, – секретарь поспешно склонился, складывая на стол стопки исписанных листов.

– Дайте-ка…

Бумага зашуршала, переходя из рук в руки; секретарь притих в своем углу, без нужды перебирая перья. Тишина парила долго, тяжело повиснув под камнем сводов. Секретарь неподвижно замер и смотрел перед собой, изредка скашивая взгляд на трех людей за столом.

– Н-да-а… – вздохнула, наконец, фигура слева и, отложив лист протокола, снова сложила ладони на столе. – Откровенно г-говоря, я ожидал увидеть очередную провинциальную тяжбу.

– Ты так мало мне доверяешь, брат?

– Что ты. Просто слишком часто в последнее время ты стал обращаться за п-помощью ко мне там, где можно обойтись своими силами, а ты, – поклон вправо, – брат, уж прости меня, бываешь слишком нерешительным временами.

– Да что уж тут. Я и сам знаю. Но неужели скажешь, что здесь все просто, и мы напрасно тебя потревожили?

– Не скажу. Дело д-действительно непонятное. Оно и просто, кажется, а все-таки сложно… – невидимые в полумраке глаза нашли секретаря, и капюшон кивнул: – Пусть ведут.

Дверь за секретарем закрылась с таким тяжким скрипом и лязгом, что фигура слева обернулась.

– Н-да… И… Вопрос немаловажный, б-братья: протокол дознания – без купюр?

– Конечно. Ведь протоколы только для сугубо внутреннего пользования; все точно, от первого до последнего слова, как же иначе.

– По-разному, брат, по-разному… – один из листов снова зашуршал под руками. – Бывает и так, что не все можно д-доверять бумаге. Господь наградил вас проницательностью, но кое-что, братья мои, достигается опытом и знанием определенных правил… Почему вам и п-пришлось, собственно, посылать за мной.

* * *
Вопрос. Хочешь ли ты сознаться в сотворенном тобой бесчинстве прямо, откровенно и добровольно, чтобы облегчить свою участь и получить прощение Господа?

Ответ. Мне не в чем сознаваться, я ничего не сделал, я не знаю, за что я здесь.

В. Травы, порошки и мази, найденные в твоем доме, все ли принадлежат тебе, или что-то из них тебе незнакомо?

О. Я не знаю, я просто не могу знать этого – я ведь не видел, что у меня забрали. Если вы мне покажете что-то, я тогда смогу сказать, мое оно или нет, но я не могу знать обо всем, что можно найти в моем доме. Ведь если кто-то хочет меня оклеветать, мне можно подбросить все что угодно – меня почти не бывает дома.

В. По какой причине?

О. Потому что я собираю травы, я почти всегда в полях или в лесу.

В. Зачем ты собираешь травы?

О. Я просто знаю, какие из них от каких болезней надо пить или прикладывать, я их собираю и даю людям, только и всего.

В. Ты лечишь людей?

О. Только отварами и припарками из растений, которые людям давал Господь от сотворения мира! Ведь не грех же использовать в пищу яблоки, от которых польза зубам? Ведь это – не грех? Значит, и готовить отвары из березовых листьев, если мучит ломота в суставах, тоже не грех!

В. Итак, ты помогаешь людям? Ответь просто.

О. Да.

В. Тогда кто и за что может пожелать оклеветать тебя?

О. Я не знаю.

В. У тебя есть ненавистники?

О. Я не знаю… но ведь ненавистники – они всегда так, о них не знаешь, пока они не ударят в спину… Это я так, образно, не в прямом смысле…

В. Ты мог кому-то навредить?

О. Своим лечением? Не знаю. Не думаю. Я ведь еще слишком мало знаю, а потому не могу лечить серьезных, опасных болезней. Поэтому, если б я и ошибался в диагнозе и дал не то лекарство, никакого серьезного вреда это не принесло бы. Я имею в виду такого, чтобы за это желать мне смерти…

В. Почему ты заговорил о смерти?

О. Ну… я ведь… я ведь здесь…

В. И ты так уверен, что тебя непременно ждет смерть? Почему?

Обвиняемый не дал ответа.

В. Отвечай суду.

Обвиняемый не дал ответа.

В. Ты уверен, что Высокий суд предвзят к тебе?

Обвиняемый не дал ответа.

В. Значит, пока выходит так, что это ты предвзят к Высокому суду. Почему? Тебе есть чего бояться?

О. Я не знаю.

В. Или да, или нет. Если ты не знаешь, значит, на твоей совести что-то есть, какой-то грех, и ты лишь не уверен в том, знает ли о нем суд.

О. Нет, на мне нет никакого греха!

В. Никакого?

О. Нет, я не то хотел сказать, я… Я хотел сказать, что никому не причинял вреда сознательно и не совершал преступления. Вы хотите, чтобы я сознался в преступлении, но я не знаю, о чем вы говорите!

В. Использовал ли ты когда-нибудь ядовитые травы, ягоды, грибы или что-то подобное во вред человеку?

О. Никогда!

В. Напоминаю тебе, что ты можешь облегчить свою участь, если будешь говорить откровенно и ничего не утаивая. Спрашиваю тебя снова: использовал ли ты ядовитые снадобья, чтобы причинить вред человеку?

О. Нет, никогда, я никогда ничего подобного не делал! Я лекарь, я помогаю людям, я никогда бы не принес ближнему несчастья!

В. Лечил ли ты когда-нибудь как-либо, помимо отваров и порошков? Лечил ли ты наложением рук, взглядом, словами?

О. Нет, ничего такого.

В. Напоминаю тебе вторично, что ты должен быть откровенным и ничего не скрывать. Ты лжешь Высокому суду. Запомни, что в третий раз я не буду напоминать об этом словесно, и придется причинять тебе боль, чтобы ты осознал, насколько серьезно обвинение. Итак, я спрашиваю снова: лечил ли ты когда-нибудь наложением рук, взглядом, словами?

О. Никогда! Я никогда не делал ничего такого!

К обвиняемому было применено однократное слабое прокалывание кожи за ухом.

В. Зачем ты снова лжешь суду? Свидетели показывают, что ты, готовя некую мазь, а потом – втирая ее в колено больного, шептал что-то, чего разобрать было нельзя. Что скажешь об этом?

О. Это молитва, это просто молитва! Я прошу вас, это просто молитва!

В. Какая и с какими словами?

О. Я читал молитву Пресвятой Деве Марии, я определял по ней время, какое надо варить и втирать мазь, только и всего! Я просил благословить мою работу для людей, а еще я знаю, что мазь бывает готова, когда успеваешь прочесть эту молитву пятнадцать раз, а когда ее надо втирать, то укладывается четыре раза, это все, что я делал! Я не говорил никаких непозволительных слов, я не умею лечить словами или руками, я просто знаю травы, вы должны мне верить! Спросите кого угодно – я богобоязненный человек, я постоянно посещаю церковь, хожу к исповеди, жертвую на церковные нужды, я чту Господа нашего!

В. Успокойся и просто будь честным перед судом, тогда ты избежишь таких болезненных мер. И ответь: не случалось ли тебе замечать, что ты можешь быть причиной несчастий ближних невольно?

О. Нет, никогда я никому не приносил несчастья, я говорил уже, я много раз говорил, что никому не причинял зла…

В. Ты слушаешь невнимательно. Я спросил, не замечал ли ты, что невольно становишься виновником несчастий? Не бывало ли такого, что вдруг умирал, заболевал, разорялся или иначе страдал человек, на которого ты затаил обиду или которому бросил необдуманное проклятье?

О. Никогда мой язык не поворачивался проклясть человека! Господь свидетель, все знают, я порядочный человек, я никому и никогда не желал зла, я не держал никогда обиды в сердце, а чтобы кому-то сказать что-то непозволительное – никогда, это немыслимо!

В. Возможно, ты просто не замечал этого, или ты самому себе не хочешь сознаться в том, что подобное случалось? Подумай и вспомни, бывало ли такое, и скажи, если это и вправду было. Это поможет тебе и твоей душе. Не бойся сознаться в том, что пока еще можно исправить. Чем дольше ты будешь упорствовать, тем хуже будет людям вокруг тебя и, значит, тебе – хуже них во много раз.

О. Клянусь вам, никогда такого не случалось! Мне не надо вспоминать, не надо думать, я помню все, что бывало со мной в жизни, и никогда по моей вине не страдали ближние – я не вредил ни сознательно, ни невольно!

В. Я понимаю, что ты напуган наказанием, но прошу, подумай. Если такое случалось, это не твоя вина. Пока не зашло слишком далеко, пока ты не начал пользоваться этим сознательно, пока это болезнь души, которую можно все еще излечить. Теперь – ответь откровенно: такое случалось?

О. Нет, никогда, никогда не случалось ничего подобного!

В. Как ты сходишься с людьми?

О. Что?

В. Как к тебе относятся люди?

О. Какие люди?

В. Люди, с которыми ты общаешься. Как они к тебе относятся? Тебя любят? С тобой приятно общаться? Или тебя терпят, потому что нет другого травника?

О. Я не знаю. Я не думал об этом.

В. У тебя есть враги?

О. Вы ведь уже спрашивали.

В. Отвечай суду. У тебя есть враги?

О. Я ведь говорил вам уже не раз: я не знаю!

В. А друзья?

О. Наверное.

В. Ты не знаешь, есть ли у тебя друзья?

О. У меня множество приятелей, то есть, они даже не приятели, а просто когда-то стали приходить ко мне за советами, а потом уже просто так. Кто-то приносил угощения, чтобы отблагодарить за помощь, кто-то просто заходит ко мне поговорить…

В. О чем?

О. О разном… Новости рассказывают. Я ведь живу довольно далеко, почти не бываю ни в деревнях, ни в городе, ко мне сами приходят, если что-то случается, или присылают за мной кого-нибудь, а я сам обычно дома или в полях… я ведь уже говорил…

В. У тебя есть настоящие друзья? Близкие, которые могли бы желать тебе добра от всего сердца?

О. Но к чему это?

В. Сын мой, здесь не тебе положено задавать вопросы. Кажется, ты все еще не понял, насколько серьезна ситуация.

О. Не надо!

В. Я лишь хотел повторить: отнесись серьезно к своей участи и просто говори правду. Итак. Есть ли у тебя такие друзья, которые, допустим, из благодарности могут сделать для тебя все?

О. Все? Я не понимаю, в каком смысле – «все»…

В. Пусть не все, но многое. Ради тебя рисковать, например, репутацией или даже жизнью.

О. Нет, это… это слишком, таких друзей у меня нет… Если подумать… Теперь я понимаю, что у меня вообще нет друзей.

В. Ни одного?

О. Получается – так…

* * *
Секретарь замер, занеся перо над чернильницей наизготовку, глядя одним глазом на палача (тот неподвижно стоял за спиной обвиняемого), а другим – на самого Ханца Вольфа, молодого человека двадцати шести лет от роду… кажется. Точно секретарь не помнил. Собственно, все, что он записывал, он забывал через мгновение: во-первых, всего не упомнишь, и если все запоминать, не хватит места для мыслей. А во-вторых – не его это недостойного ума дело.

На братьев Высокого суда он не смотрел. По многим причинам, о которых говорить и думать смысла нет…

– Итак.

Секретарь макнул перо в чернила и изготовился записывать. Обвиняемый вздрогнул и покосился на палача за спиной.

– Назови с-свое имя, общественное и семейное положение, возраст.

– Зачем это?.. Ведь вы уже спрашивали, я уже говорил вам…

Мимоходом секретарь подумал, что бумага может передать слова с точностью, если писец добросовестен, но никогда не передаст железа в голосе инквизитора, дрожи в голосе обвиняемого, грохота тяжелой двери и дыхания палача за спиной у полураздетого человека. И протокол никогда не расскажет, как все происходило на самом деле…

* * *
Протокол дознания обвиняемого в убийстве, угрозах убийства и отравлении либо насылании порчи посредством заключения договора с потусторонними силами. Обвиняемый: Ханц Вольф, лекарь. Третий допрос (без применения пытки)


Вопрос. Назови свое имя, общественное и семейное положение, возраст.

Ответ. Зачем это?.. Ведь вы уже спрашивали, я уже говорил вам…

В. Сын мой, будь благоразумным и просто отвечай на вопросы. Назови свое имя, общественное и семейное положение, возраст.

О. Меня зовут Ханц Вольф. Я травник, лекарь, я лечу людей, которым нужна помощь. Я не женат, не имею матери и отца… Мне двадцать семь лет… Что вы еще хотите знать? Я уже говорил это не раз, я не знаю, что еще сказать…

В. Хочешь ли ты сознаться в сотворенном тобой бесчинстве прямо, откровенно и добровольно, чтобы облегчить свою участь и получить прощение Господа?

О. Я уже говорил не раз, что я ничего не сделал!

В. Знакома ли тебе женщина возрастом около пятидесяти лет, с черными волосами, черными глазами, низкого роста и с отсутствующим зубом вверху справа?

О. Нет, никогда не видел такой.

Допрос прерван для совещания.

В. Ты снова говоришь нам неправду, сын мой. Сейчас я повторю свой вопрос, и ты ответишь мне искренне. Знакома ли тебе женщина возрастом около пятидесяти лет, с черными волосами, черными глазами, низкого роста и с отсутствующим зубом вверху справа?

О. Нет, и я говорю правду. Я никогда не видел ее. Да даже если и видел, как я могу запомнить каждого, кто проходит мимо меня по улицам?

В. Ты знаешь, о чем я спрашиваю. Эта женщина знакома тебе близко, и ты должен сказать, кто она и в каких отношениях состоит с тобой.

О. Я не знаю ее! Я не лгу, я не знаю такой женщины.

В. Мы пытались быть снисходительными и терпеливыми.

К обвиняемому применено раздевание, демонстрация орудий и подробный рассказ о назначении орудий. Без применения пытки.

В. Кто эта женщина?

О. Клянусь, не знаю, о ком вы говорите.

В. Ты знаешь, за что ты здесь?

О. Теперь – знаю. Меня обвиняют в том, чего я не делал.

В. В чем именно?

О. Кто-то сказал, что я убил кого-то и что собираюсь убить еще, но я этого не делал! Я лекарь!

В. Ты обвинен в убийстве адвоката Вернера и в попытке убийства его супруги, а также в угрозе убийством ее двоюродной сестре.

О. Теперь я это знаю, но я узнал об этом только здесь, я никогда ни о чем подобном и не помышлял!

Допрос прерван для совещания.

В. Ты снова лжешь. Ты причастен к убийству и болезни ближних своих; если выяснится, что ты сделал это из корысти, убил руками и собирался убить ядом, ты будешь передан светскому суду. Если же это было сделано путем наговора, колдовства, вызова духов, ты понесешь наказание по всей строгости закона Господнего, хранимого Высоким судом. Признайся сейчас, почему и как ты сделал это, и ты облегчишь свою участь.

О. Я этого не делал! Господи, клянусь вам, что не делал ничего противозаконного, ни руками, ни ядами, ни наговорами, я никому не причинил зла! Я просто лекарь! Я помогаю людям, и я никогда ничего злого не совершал!

К обвиняемому применены иглы под ногти четвертого и пятого пальцев на левой руке, несколько раз повторен этот же вопрос, после же того, как он сказал, что не знает, о чем его спрашивают, то же применено к его правой руке. Членораздельного обвиняемый ничего не говорит.

В. Супруга убитого продолжает метаться в горячке, и это дело твоих рук. У тебя все еще есть шанс спасти свою душу, сказав, чем и каким образом ты губишь ее и как это можно остановить. Спаси жизнь ближнего, которого ты толкаешь в могилу, и Высокий суд учтет это.

О. Я не знаю об этом ничего! Клянусь вам, не знаю!

В. Сейчас ты думаешь, что сможешь вытерпеть все, и рано или поздно тебя освободят. Прошу тебя подумать лучше. Подумай, зачем тебе это нужно? Для чего тебе подвергать себя мучениям? Похвальна стойкость, когда она для правого дела, когда – ради страны или защиты веры, но какую веру отстаиваешь ты? За что решился страдать? За гибельное умение приносить боль и несчастья другим?

О. Господи, я не знаю, о чем вы! Я никогда не делал ничего плохого, я никому не приносил несчастий!

Постановлено раздувать угли, обратив обвиняемого так, чтобы он мог наблюдать происходящее. На повторенный вопрос обвиняемый крикнул «Господи!». По делу обвиняемым ничего членораздельного не сказано.

В. Время идет, и полагаться на наше терпение ты уже не можешь. Умирает безвинный человек, и я снова прошу тебя призвать собственное благоразумие, если не совесть. Скажи, что ты сделал, чтобы навести болезнь, и как прекратить ее.

О. Я не знаю! Я не знаю, не знаю! Я ничего не делал, я ничего не насылал, я просто травник! Я не могу знать, отчего болен кто-то, кого я даже не видел!

В. Видишь? Очаг полон горячих углей. Ты знаешь, что это не сулит тебе ничего хорошего. Так зачем тебе это? Просто признайся, скажи, что ты сделал, и тебя не тронут.

О. Я никого не убивал и не хотел убивать! Прошу вас, я ничего не сделал! Прекратите это!

В. Пойми, еще ничего и не начиналось. И ты не выйдешь отсюда, пока мы не услышим, что ты сделал с несчастной женщиной. Просто подумай и осознай: это будет продолжаться, пока ты не скажешь, какого рода ее болезнь. Это просто никогда не кончится. Понимаешь?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. Применены раскаленные щипцы для пальцев и еще по три иглы под ногти на каждую руку, с зазубринами. Для раздумий обвиняемому дается один час, в течение которого постановлено неизменно держать щипцы на пальцах. По прошествии часа обвиняемый на вопросы не отвечает, прося остановить допрос. Постановлено вырвать иглы.

В. Ты все еще не одумался? Ради твоей собственной пользы прошу: скажи, что и как ты сделал с женщиной?

О. Ничего. Я ничего не делал. Я не понимаю, чего вы хотите от меня. Прошу вас, прекратите это. Я ни в чем не виноват.

В. Я открою тебе небольшой секрет. Когда ты сознаешься, знаешь, что будет записано в главном протоколе? Там будет написано: признался без пытки. Понимаешь, о чем я? По протоколу это и пыткой-то не считается. И эта не пытка длится пока всего лишь чуть больше часа. Подумай о трех часах настоящей пытки. О пяти часах. Десяти часах. Вспомни, для чего каждый из этих предметов, и подумай еще раз. И скажи: как остановить то, что ты делаешь с умирающей женщиной?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. При зажимании тисков два раза крикнул «Прошу вас!» и лишился чувств.

* * *
– К-как вовремя…

– Ты его осмотрел, брат? Как? Сердце выдержит?

– Выдержит достаточно долго. Т-так всегда бывает на первой ступени. После притерпится, и пойдет легче. П-приведите его в себя, не стоит давать ему время для отдыха.

* * *
Обвиняемый, будучи возвращен к сознанию, закричал, но членораздельного по делу не сказал ничего. Принесены песочные часы на одну минуту и установлены перед обвиняемым. К обвиняемому применено прижигание нервных узлов раскаленными шильями.

В. Видишь часы? Минута. Это на самом деле очень и очень долго – минута.

О. Прошу вас, прекратите, я ничего не знаю…

В. Вот видишь. У тебя уже на пределе терпение, и за это время дважды все тело пронзила невыносимая боль. До самых костей, как будто по ним скрипят напильником. Так? Так. Подумай еще и вот о чем: как это будет, когда действительно по кости скребет напильник… А между тем минута все тянется и тянется. Вот – еще раз.

О. Хватит, не надо, я прошу вас, я ничего не сделал, я невиновен, Господи…

В. Посмотри – еще и половины песка не пересыпалось вниз. Минута, всего одна минута, и так долго и так больно. Ты не видишь песчинок? Как они медленно падают вниз – по одной? Падают и падают, а минута все тянется и тянется. И боль все не кончается и не кончается…

О. Прошу вас, не надо больше, я прошу вас, я ничего не сделал, я ничего не знаю, я ни в чем не виноват…

В. В общем, это, конечно, можно терпеть. Смотри, минута почти кончается. Правда, пока она закончится, ты испытаешь еще множество и множество раз эту боль.

О. Я вас умоляю…

В. Так просто скажи, что ты сделал! Скажи – и все! Меньше минуты, это много меньше минуты – это мгновения! Несколько мгновений – и все закончится! Просто «я все расскажу», и боль уйдет! Ну!

О. Я невиновен! Господи, я невиновен, я ни в чем не виноват!

В. Признайся! Просто не запирайся, облегчи душу, и станет легче телу! Подумай, ты страдаешь за преступление, а из-за него так же тяжко, как ты, страдает невинный – из-за тебя! Зачем это тебе? Ради удовольствия? Ради осознания власти своей, и только? Только затем, чтобы знать, что ты можешь это – повелевать жизнью и смертью других? Но какое удовольствие в этом, если и ты сам предан мукам?!

О. Я невиновен!

В. Что ты сделал с ней? Что? Говори! Говори, и я прекращу это!

О. Я невиновен!..

В. Ну, вот минута и прошла. Как много всего случилось за эту минуту, да?

О. Я прошу вас…

В. Не шевелись. Тогда шилья не будут скрести по нервам. Это первый выход. Не слишком хороший, верно? Второй – просто расскажи нам, что ты сделал с женщиной, расскажи, как остановить болезнь, и ничего этого не будет. Ни игл, ни огня, ни щипцов, ничего. Подумай, подумай еще раз: зачем тебе упираться? Что ты получишь за это? Принимая муки за Господа, святые мученики получили вечное блаженство. Принимая мучительную смерть за свою страну, воины приносят себя в жертву своим ближним и обретают славу. Возьмем даже пример, противный вере, но понятный греховной человеческой сущности. Наемник, рискуя жизнью за сокровище, надеется получить блага земные, если вытерпит лишения и страдания. А что получишь ты? Вечное проклятье? Плевок на свою могилу из уст родных тех, кого ты погубил? Что еще? На что ты надеешься?

О. Я надеюсь, на то, что Высокий суд… я прошу вас… что признают мою невиновность, потому что я невиновен…

В. Если бы ты не был тем, кто ты есть, я восхитился бы тобой, правда. У тебя сильная воля. Видишь, я не необразованный фанатик, и я не обвиняю тебя в том, что это Дьявол придает тебе сил. Я знаю, что не он поддерживает в тебе такое упорство…

О. Потому что я невиновен…

В. Нет, не поэтому. Что касается Дьявола – непосредственно он или кто-либо еще не дает тебе силы. Но и злые силы все-таки тут замешаны. Каким образом? Таким, что там, за стенами этого подвала, есть у тебя сообщница, которая уже сама по себе злая сила, ибо старается помочь тебе, а, согласись, ты не добрый человек. Вот мысль о том, что рано или поздно она каким-то образом поможет тебе выбраться, и поддерживает твое упорство. Поэтому восхищаться тобой мне не хочется. Ты жалок. Понимаешь? При всей твоей стойкости ты жалок, ибо стойкость эта позорна и бессмысленна. И унизительна – в первую очередь для тебя. Ты похож на верного раба, умирающего за своего хозяина. Но твой хозяин – не человек, освященный добродетелями, и даже не просто тот, кому ты обязан служить по закону, твой хозяин – ненужное, глупое и ни к чему не ведущее тщеславие. Так к чему тебе наслаждаться своей властью над жизнью и смертью других, если ты сам сейчас на грани жизни и смерти?

О. Я не понимаю, о чем вы говорите… я невиновен, я никому не причинял зла, я прошу вас, вы не можете мне не верить, я ведь невиновен!

На вопросы обвиняемый отвечать перестал и при каждом вопросе просил вынуть шилья. Применено раскаление шильев в теле обвиняемого и связывание рук за спиной от запястий к локтям. На заданный снова вопрос обвиняемый отвечать не стал, сказал два раза «Прекратите», но по делу ничего. Применено сдавливание рук, и обвиняемый стал плакать. По делу обвиняемым ничего не сказано.

В. А прошло всего-то минут пять. Или шесть. Не больше. А это, между прочим, все еще продолжается та часть допроса, при которой все еще будет стоять пометка «признался без пытки».

О. Я невиновен…

В. Но ведь мы оба знаем, что это неправда. И я знаю, на что ты надеешься.

О. На оправдание… я ничего не сделал…

В. Нет, я ведь только что говорил: понимаю, ты надеешься на сообщницу. Кто она? Твоя наставница? Мать?

О. У меня нет матери… у меня нет наставницы, я не умею колдовать…

В. Не надо надеяться на помощь. Никто не поможет тебе, кроме тебя самого; признайся во всем, и тогда уже я помогу тебе заслужить прощение Господа и людей, которым ты принес зло. Просто признайся и расскажи все.

О. Мне не в чем признаваться!

В. Надеешься на то, что твоя сообщница придумает, как устроить так, чтобы ты вышел отсюда оправданным… Я знаю. Ты надеешься, что тебе надо только немного потерпеть, совсем немного, а она за это время придумает, как это можно сделать. Если ты признаешься, ты, по твоему мнению, все испортишь. А так – потерпеть немного, и она все сделает. Только не так все просто. Сейчас я снова говорю, взывая не к совести твоей, а к твоему разуму. Подумай. Вот прошла еще одна часть минуты, причем не самая большая, а у тебя уже темно в глазах, и тело горит – от плеч и шеи до ладоней. Подумай, как это мучительно – считать такие мгновения и минуты. И вспомни, как неслось время, когда ты был там, за этими стенами. Ты просто не замечал этого времени.

Применено вторичное сдавливание рук и раскаление шильев в теле обвиняемого. По делу обвиняемым ничего не сказано.

В. А еще вспомни, как тебе всегда не хватало времени, когда надо было что-то сделать как можно быстрее. Ведь бывало же так, что тебе надо успеть что-то сделать, а дни летят, летят так быстро… Какие тут минуты – часы пробегали незаметно. И сейчас, если она действительно хочет вызволить тебя, попробуй представить, как она изыскивает всевозможные средства к этому, как ей кажется, что времени совсем нет, что оно летит так скоро. Представь. Для твоей сообщницы сейчас неделя пробежит в одно мгновение. А для тебя здесь каждый час теперь станет вечностью. Поверь мне и осознай это: ни одного часа без боли ты не проведешь здесь. Ни одной минуты. Это не пустые слова, это истина. Ни минуты. Ни единого мига без боли. Сколько мгновений в одном дне? В одной ночи? Сможешь сосчитать? Это будут дни и ночи боли, пока ты не сознаешься и не станешь говорить откровенно. Для твоей сообщницы там – дни, для тебя – вечность. И это, сын мой, кроме того, что никто не станет заботиться о том, чтобы помогать тебе. Подумай: к чему ей это? Зачем? Она попыталась напугать свидетеля, но это ей не удалось. Больше она не появлялась. Почему? Как ты думаешь? Потому что она уже далеко. И о тебе забыла, кем бы она ни была. Кстати, кто она?

О. Я не знаю… Господи, я не знаю, я ничего не знаю… прекратите это, я не могу… я не знаю…

В. Нет, это нельзя говорить так. Или ты больше не можешь – и тогда начинай говорить правду, или ты по-прежнему утверждаешь, что ни в чем не виноват – и я не смогу это прекратить. Ну же, помоги себе, скажи: кто она и что ты сделал с женщиной?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. Решено вырвать шилья. Применено дальнейшее сдавливание рук и подвешивание за запястья. Обвиняемый членораздельного ответа не дает.

В. Вскоре, даже скорее, чем ты думаешь, ты можешь смириться с тем, что твоя сообщница о тебе забыла. Ты можешь оставить мысль когда-нибудь выбраться отсюда. Но ты можешь также при всем этом, как ни удивительно, прийти к решению умереть, ничего не рассказав, назло всем. Это я знаю. Такое случается. Будучи виновным в преступлении, которое тебе предъявлено, ты можешь решиться умереть молча. Но, видишь ли, умереть я тебе не позволю. Позволю подойти к краю жизни, заглянуть за край – тоже, но умереть – ни за что. Пойми это.

О. Вы все равно приговорите меня к смерти! Даже если я сознаюсь!

В. Вот видишь, как быстро мы шагнули вперед. В этом разговоре уже есть смысл. Вот и будем продолжать говорить о здравом смысле. О твоей совести поговорим после. И знаешь, почему? Потому что обещаю: если ты расскажешь все чистосердечно и откровенно, я сохраню тебе жизнь. Конечно, не позволю выйти за пределы этих стен, но я прекращу все это, заменив смертную казнь ввиду твоего признания на заключение в тюрьме. Вот тогда уже и поговорим о совести и покаянии. Пока же я просто прошу тебя подумать здраво.

Обвиняемый опущен на пол достаточно, чтобы он мог стоять, касаясь его стопами.

В. Так тебе будет легче думать, я полагаю. Так вот, подумай: с одной стороны – мука и в конце концов смерть, смерть мучительная, ты это знаешь. С другой стороны – исправление совершенного тобой злодеяния. Тогда прекратится эта боль, а главное, ты сохранишь жизнь и получишь время для покаяния. Неужели это такой уж сложный выбор? Не бойся. Признание не повлечет за собой гибели, напротив, оно отсрочит ее надолго.

Обвиняемый не дал ответа.

В. Так что же? Ты хочешь, чтобы все продолжалось, или ты решил спасти себя?

Обвиняемый не дал ответа.

В. Я не стану ждать долго. Итак, что же?

О. Я невиновен, мне не в чем сознаваться.

Применено слабое вздергивание обвиняемого над полом. Обвиняемым по делу ничего не сказано.

В. Напрасно. Но этот миг, который ты сейчас, я знаю, считаешь мгновением слабости, обнадеживает. Значит, мы все-таки можем к чему-то прийти. Пусть со временем, но я надеюсь, что благоразумие возьмет верх. Тебе больно? Я знаю, очень больно. Сейчас суставы в запястьях перекрутились так, что вот-вот выскочат. Локти хрустнули, и ты это слышал. Сейчас они горят от боли, а еще у тебя в ушах так и звучит этот хруст. И он тебе не кажется. Это хрустят суставы в плечах. Через полчаса они вывернутся так, что боль немного утихнет. А потом, когда ты снова будешь опущен на пол, боль рванется в голову, и она будет еще пронзительнее, чем сейчас.

О. Зачем вы это делаете со мной! Я не виноват! Я ни в чем не виноват! Я никому не причинил зла, клянусь, я невиновен, Господи! Прекратите это! Мне не в чем сознаваться, я прошу вас!

В. Ни мгновения без муки, подумай над этим. Посмотри на часы. Сейчас снова будут раскаленные шилья, но теперь с неровными, зазубренными остриями. Это неприятно, потому что выдергивать их тебе не захочется, даже когда каждый нерв будет гореть и кричать. А не захочется, потому что вырвутся они с обрывками плоти – крохотными, даже кровотечения как такового почти не будет. Но стоит только вообразить, какая это боль, и ты станешь молить, чтобы эти шилья оставили в твоем теле. Итак, первое шило и – я переворачиваю часы. Пошла минута. Ты помнишь, какая она долгая? Еще одна долгая минута. Еще одна просьба подумать, сколько таких минут будет у тебя впереди.

О. Я ничего не знаю! Я ничего не сделал!

В. Это все, что ты можешь сказать? Если так, то палач будет продолжать, пока сыплется песок. Это все?

Обвиняемым по делу ничего не сказано. Дважды повторил «Господи!» и «За что?», после чего стал содрогаться на веревке.

В. Кусаешь губы. Не хочешь кричать? Бывает. Просто понимаешь, чувствуешь, что, если сейчас крикнешь – потом не сможешь остановиться и будешь кричать, пока не охрипнешь. Это как слезы, которые сейчас бегут по твоим щекам. Как бы ты ни сдерживался, а это тебе не подвластно. Долго ты не выдержишь – скоро закричишь. Зато станет легче. Ненадолго, но крик помогает. Кричи, не стесняйся. Чем скорее ты поймешь, что силы твои не беспредельны, тем быстрее осознаешь и то, что пора меня послушаться. Минута еще не прошла. Она еще дольше сейчас, ты это чувствуешь? И каждая следующая будет все длиннее и длиннее. Смотришь на часы? Понимаю. Нельзя не смотреть. Не хочется, а все-таки смотришь. И умоляешь песчинки падать быстрее. А они так медленны, как будто снежинки за окном, когда нет ветра. И весь твой мир сейчас сосредоточился в этом стеклянном сосуде… А ведь все можно прервать так просто! Просто – «я все расскажу»! И этому конец!

О. Мне нечего…

В. И губы – до крови… Вот видишь. Дополнительная боль. И для чего? Чтобы отвлечь себя от другой боли. Неужели ты этого хочешь – чтобы вся твоя оставшаяся жизнь превратилась в постоянную боль, только боль и боль? Хочешь, чтобы тебе приходилось причинять боль самому себе, заглушая ту, что причиняют другие? Если ты не будешь благоразумен, скоро твои губы превратятся в окровавленные куски голой плоти с содранной зубами кожей. Это больно, поверь мне. Сколько дней ты уже не получал воды, ты помнишь? Два. Только два дня. А теперь жажда усилится, потому что – знаешь, как горят и просят воды искусанные губы? От этого захочется лезть на стену. Неужели тебе все это надо? Не может быть. Тогда почему бы просто не рассказать все и не избавить себя от мучений?

О. Мне нечего рассказывать…

В. Что ж, минуту ты пережил. Еще одну минуту из десятков тысяч минут. Сколько десятков тысяч таких минут ты сможешь вынести?

Обвиняемый на вопросы отвечать перестал и начал просить прекращения допроса. Допрос прерван на половину часа, к обвиняемому рекомендовано применить раскаление шильев в течение перерыва и продолжение подвешивания. По истечении отпущенного времени обвиняемый, по делу не говоря ничего, стал просить прекращения допроса, говоря все время только, что он невиновен. Применено вырывание шильев. Обвиняемый издавал крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен. Рекомендовано бичевание.

В. Сейчас тебе, я знаю, кажется, что наступили мгновения передышки. После того, что сейчас было, это тебе кажется чем-то обычным и совсем не страшным. Страшное заблуждение. Это можно перенести даже без единого стона, если позволяет выдержка, но – если ты лежишь на скамье или стоишь у столба. Когда ты висишь на руках, вывернутых за спину, поверь мне, каждый удар отзывается болью не только в коже, которая лопается под ударами, не только в мышцах, которые ты не можешь в этом положении расслабить, но и в суставах, потому что твои собственные руки будут заставлять тело раскачиваться и подскакивать в воздухе, и с каждым разом суставы будут все больше выворачиваться, а треск собственных жил тебе снился бы ночью, если бы тебе позволено было заснуть. И напоминаю: это все еще та часть допроса, после которой признание твое будет считаться добровольным, а в протоколе будет проставлено то самое «признался без пытки». Ты понимаешь это? И все еще не хочешь ничего рассказать? Пока палач не начал – может, ты передумал?

О. Нет. Мне нечего сказать…

В. Тогда я снова ставлю перед тобой часы. Начинается следующая минута твоей боли; считай, когда она закончится и начнется следующая. Или все-таки ты передумал?

Обвиняемый снова стал издавать крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен. Перед обвиняемым были установлены часы, и ничего больше не говорилось. Слабое бичевание длилось, пока опустела верхняя колба. Обвиняемому был повторен вопрос, не желает ли он говорить правдиво, и тот по делу ничего не отвечал, потому что снова почти лишился чувств. Применено закапывание в ноздри уксуса, и обвиняемый снова стал просить прекращения допроса.

В. Я оборву все это сей же миг. Ты будешь говорить откровенно?

О. Мне нечего сказать вам, я ничего не знаю, я… прекратите это, прошу вас, я ничего не сделал…

В. Если ты будешь говорить только это, все продолжится, а потом повторится сначала. Пойми это. А вот после этого и начнется собственно пытка. О которой будет вскользь упомянуто в протоколе. И потом только – пытка настоящая, о которой будет составлен отчет. Только ведь это для меня будут различные процедуры, а для тебя все это сольется в один непрекращающийся кошмар. Когда ты будешь стоять на пороге смерти, все это не прекратится, чтобы дать тебе собраться с силами для новой боли, просто боль эта будет другой, не такой сильной, не такой убивающей. И ты даже пожалеешь об этом, потому что боль нарастающая будет погружать тебя в состояние, в котором ты не различаешь, когда болят раздробленные кости, когда – кости, по которым скребут бруском ржавого железа, когда горят мышцы от раскаленных штырей, а когда – от того, что на них льется расплавленное олово или кипящее масло. А в те минуты, когда тебе будет позволено отдохнуть под бичом или в колодках, ты очнешься, и твой разум, твое тело вспомнят, что боль бывает разная, ты снова станешь способен разделять ее на более или менее сильную, снова станешь понимать, какую из частей твоего тела рвут на куски. Так неужели тебе это по душе? Ты все еще надеешься, что тебя спасут? Вызволят из этих стен? Ведь нет же, ты уже не веришь в это. Ты уже смирился с тем, что придется умереть здесь. Или на костре. Ты и с этим смирился. Смерть в огне уже кажется тебе временным неудобством, после которого наступит покой. Но ты ведь даже не предполагаешь, сколько времени пройдет прежде, чем тебе позволят умереть. И сколько это будет – для тебя. Ведь всего каких-то два часа назад ты пребывал в полной уверенности, что скоро окажешься на свободе, и теперь – вот, ты уверен в другом, ты уверен в смерти. Как это, оказывается, много – два часа, правда? Целая жизнь. Так почему бы тебе не заставить время течь так, как ему положено? Почему бы не прекратить все это? Почему не сознаться?

О. Я… невиновен…

В. Не хочется ронять достоинства; понимаю. Слабость. Это кажется тебе слабостью – признать, что ошибался, что стал служить не тем силам, не тем желаниям, признать, что так стойко переносил страдания за всего лишь пустое и злое тщеславие. Но это не слабость, это тоже стойкость, только другая. Надо иметь силу, чтобы признать свою ошибку, и чем ошибка страшнее, тем больше духовной силы надо иметь, чтобы сказать: «Я сделал это, но я раскаиваюсь в том, что делал». Не направляй крепость своего духа не в то русло, не трать его силы на то, что тебе предстоит. Просто откровенно, честно, без утайки, расскажи все.

О. Мне нечего рассказывать… я прошу вас… я ничего не сделал…

В. Своим упорством ты только делаешь хуже. Хотя… Могу тебе сказать, что в твоем ближайшем будущем намечена некоторая определенность. Это в чем-то хорошо, согласись, когда ты знаешь свое будущее. Ведь это одна из тайн, которые привлекают человека от сотворения мира, ради одного этого многие готовы продать душу кому угодно. Тебе о твоем будущем расскажу я. Это будет чередоваться: иглы, шилья и бич. Через три или четыре часа ты поймешь, что больше всего на свете тебе хочется двух вещей: сначала глотка воды, а потом – лишиться рассудка. И, напоминаю, это все еще продолжается та часть, о которой будет сказано «без пытки». Она будет продолжаться день или два. Или неделю. Хотя, может, час. Этого я еще не решил. Что поделать, знать будущее полностью не в силах человека. Но ведь тебе, я уверен, не очень хочется знать подробности того, что тебя ожидает. В одном ты можешь быть уверен: ничего этого не будет, если ты просто оставишь ненужный героизм и поговоришь со мной откровенно. Просто поговори со мной.

О. Прошу, я ничего не знаю…

Допрос прерван на неоговоренное время, к обвиняемому рекомендовано в течение перерыва продолжение подвешивания и применение зазубренных игл под ногти обеих рук. Рекомендовано чередование раскаленных шильев с бичеванием, каждая процедура по одной минуте, причем рекомендовано отмерять время наличествующими часами. Обвиняемый издавал крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен.

* * *
– Может, тебе лучше передохнуть, брат? Ты неважно выглядишь.

– Нет. Мало времени, а этот юноша довольно к-крепкий, неизвестно, сколько еще часов придется добиваться от него признания.

– А ты уверен, что от него возможно чего-то добиться?

– Уверен. Я – д-добьюсь.

– Может, ты хотя бы приляжешь?

– Нет. П-прерывать допрос сейчас нельзя.

– Тебе не обязательно присутствовать.

– Обязательно. Пусть п-пройдут сутки…

– Уже прошли сутки, брат.

– Для нас. Для него прошло неизвестное к-количество этих минут. Так вот, пусть пройдут сутки, двое, ч-четверо, и он постоянно должен слышать только меня. Тогда эти минуты вытянутся еще б-больше и станут еще мучительнее. Поверь. Уж я-то знаю.

– Тебе виднее, разумеется, но ведь ты же не можешь не спать четверо суток подряд.

Усмешка – похожая на стон.

– Разве?..

* * *
В. Ты не решился говорить правду?

О. Я не знаю, что вы хотите от меня услышать… дайте воды, я прошу вас… я ничего не сделал…

В. Пошел всего лишь третий день без воды, а ты уже просишь пить. А пить хочется страшно, правда? Ты устал, у тебя искусаны губы, ты взмок и потерял немного крови. Немного, но сколько в ней воды…

О. Я прошу вас…

В. Не проси. Просто перестань зря страдать, просто начни говорить правду. Женщине стало хуже. Ты не мог этого сделать отсюда, значит, или ты отравил ее, и яд продолжает действовать, или ее убивает твоя сообщница. Или ты убиваешь ее иным способом?

О. Я не знаю, о ком вы говорите, я не умею делать ядов… дайте воды, прошу…

В. Если ты просто отравил ее, скажи, чем, чтобы мы успели ей помочь. Если это было сделано колдовством, назови имя своей сообщницы и скажи, где ее искать.

О. У меня нет никаких сообщников… Господи, умоляю вас, воды…

В. Глупо. Просто глупо. Воды? Конечно. Только будь откровенен, и все это прекратится. Боль прекратится, прекратится жажда… ты хочешь спать? Будет сон. Долгий, спокойный сон, и никто тебя не разбудит, чтобы поднять на дыбу. Тебя осмотрит врач и перевяжет каждую рану. Просто скажи: что ты сделал и как это остановить?

О. Я ничего не делал…

В. На что ты надеешься? Надеяться на оправдание ты уже не можешь. Сейчас ты уже осознаешь это так ясно, что тебе страшно. Ты не хочешь думать об этом, но это все время лезет в мысли. Ты думаешь: «Я останусь здесь до конца жизни. Я не выйду отсюда. Это конец». И это действительно так. Оправдания ты не услышишь, понимаешь это? Просто подумай, и ты поймешь, что рано или поздно я все-таки услышу от тебя признание. Ты сознаешься во всем, в каждом проступке, расскажешь мне все до мельчайших деталей, это только вопрос времени. От тебя зависит, будешь ли ты еще в состоянии оценить дарованную тебе жизнь, или к тому моменту ты уже будешь стоять у края могилы. Не губи себя. Не заставляй себя страдать. Говори правду.

О. Я невиновен… заклинаю, воды…

В. Я понимаю твое состояние. Некоторое время ты еще будешь отрицать все, не понимая, зачем ты это делаешь и чего хочешь добиться. Некоторое время ты даже не сможешь думать над этим. Просто будешь отрицать, даже не замечая, какие слова произносишь. Это потому, что ты устал. Но очень скоро усталость дойдет до предела, и ты все мне расскажешь. Ты ведь знаешь это, хотя и не позволяешь себе об этом думать. Ты расскажешь все. Но до этого мы доставим друг другу массу неприятных минут. Мне будет неприятно, потому что придется ждать, пока ты образумишься, тратить на тебя время. Но тебе-то будет неприятнее во много раз, потому что каждая моя минута для тебя будет нескончаемой. Понимаешь это? Вот, смотри, сейчас я переверну часы – и снова пойдет минута. В твою боль привнесется небольшое разнообразие. Тебя опустят на пол, и вывернутые суставы начнут гореть невыносимо. И тут же поднимут. Представь себе, как это отзовется во всем твоем теле. И опустят снова. И опять поднимут. Это будет длиться минуту. Тебе ведь этого не хочется. Не буду говорить, что мне этого не хочется тоже. Пойми, на тебя лично мне наплевать, и я не буду убеждать тебя, что мое сердце обливается кровью при виде твоих мучений. Мне все равно. Я просто не желаю слишком долго ждать твоего признания, а потому все то, что обычный обвиняемый выносит за неделю, тебе придется вытерпеть за сутки. Так вот, спрашиваю: ты будешь говорить со мной искренне и без утайки, или мне перевернуть часы?

О. Не надо…

В. Будешь отвечать?

О. Я не знаю… я ничего не знаю…

Обвиняемый опущен на пол, чтобы мог опустить немного руки, и суставы расслабились, после чего поднят снова. Обвиняемый снова стал издавать крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен. Тогда снова опустили его на пол и опять подняли, при этом повторяя вопросы, но он только крикнул «Боже мой» и опять просил прекратить допрос. Все продолжено, пока опустела верхняя колба, после чего обвиняемый опять был поднят над полом на небольшую высоту.

В. Одна из самых долгих минут в жизни, верно? Куда ты смотришь? Ах, на часы. Нет, сейчас я их перевернул просто так. Как странно – сейчас эти часы владеют всем твоим вниманием. Ты уже стал отсчитывать свою жизнь минутами. Одна минута игл. Минута бича. Минута вывернутых суставов. Минута – из десятков тысяч минут. Ты уже не можешь оторвать от них взгляда. Так кажется легче. Легче переносить боль, когда ты знаешь, в какой момент она закончится, пусть он и далек, этот момент. Верно?.. А теперь… Да, посмотри. Внимательно посмотри на эти осколки. Это твое необозримое будущее. Такое же разбитое и не имеющее формы. Странное дело. Я разбил часы – вещь, которая не принадлежит тебе, а ты вздрогнул, и тебе стало без них так одиноко… Ты с ними сжился. Они для тебя стали будто сокамерником, который выслушивал твои мысленные жалобы на палачей, эта бездушная вещица как будто сочувствовала тебе, помогая отмерять минуты, когда кончалась боль. Теперь время будет идти само по себе. Долго, муторно, и ты даже не сможешь понять, прошла ли минута или день. Одно это уже пугает. С этого мгновения ты начнешь понимать, каково грешникам в аду, потому что сейчас для тебя начинается настоящая вечность – без начала и конца. И ты все еще будешь упираться?

О. Прекратите это…

В. Ты будешь отвечать правдиво или нет?

О. Воды, прошу вас…

В. Ты будешь отвечать?

О. Мне нечего! Бога ради, дайте воды!

В. Ты не забыл, что сейчас мы все еще вынуждаем тебя к признанию без пытки? Это пока еще так. Ни о чем из того, что тебе довелось перенести, в протоколе написано не будет. Смотришь на секретаря? Не смотри. Это записи для меня, заметки на память. Не о том думаешь. Думай о другом: к тому времени, как мы подойдем к предварительной пытке, на тебе уже не будет кусочка кожи, частицы мяса, косточки, которые не болели бы невыносимо. Прислушайся к голосу разума. Зачем тебе все это нужно? Сейчас ты упираешься уже просто так. Пойми, осознай, что никто не позволит тебе умереть прежде, чем я услышу признание.

О. Прошу вас, прекратите это… мне нечего вам сказать…

В. Похоже, тебе нужно еще время, чтобы подумать. Или все же нет?

О. Я ничего не знаю…

Обвиняемый опущен на пол, и сдавливание рук прекращено. Когда были сняты веревки и руки были завязаны впереди, обвиняемый снова стал издавать крики, но по делу не было сказано ничего, только повторял снова, что он невиновен.

В. Слышишь? Это хрустят суставы. Теперь, когда их вывернули в другую сторону, они будут гореть, как тебе кажется, невыносимо. Но это не так. Невыносимо будет, когда ты окажешься в прежнем положении под потолком во второй раз. Через полчаса твои суставы опухнут так, что ты не смог бы пошевелить руками, даже если бы они были свободны. Ты действительно хочешь перенести все это вторично?

О. Нет… нет, прошу…

В. Уже ближе. Ты будешь говорить?

О. Я ни в чем не виноват… прекратите это, прошу вас, я невиновен…

В. Значит, ты все еще не понял до конца, что у понятия «невыносимо» есть множество степеней, и когда тебе будет казаться, что ты на грани помешательства, это будет степень далеко не последняя. Неужели ты меня не слышишь?

О. Я ничего дурного не сделал… прошу вас, перестаньте…

В. Ты имеешь уши и не слышишь меня. Ты не хочешь, чтобы это продолжалось, но не хочешь отвечать правдиво. Ты просто не оставляешь мне выбора своим поведением. Зачем ты это делаешь? Почему не признаться?

О. Мне нечего вам сказать…

В. Понимаю. Послушай, ты ведь уже еле стоишь. Уже так хочется хотя бы присесть, а о том, чтобы лечь и уснуть, ты даже не мечтаешь. Еще час назад ты об этом мечтал, но теперь уже начинаешь кое-что понимать. Например, понимаешь, что уснуть я тебе не дам. И сесть не позволю. Если только ты не перестанешь вести себя так глупо и не начнешь отвечать правдиво и честно. Начнешь?

О. Я ничего не сделал…

В. Посмотри вон туда. Об этом предмете тебе рассказывали; помнишь, что это? На тебя наденут этот ошейник с шипами, а его закрепят в веревке, на которой ты только что висел, так что ты сможешь только стоять, вытянувшись, почти на цыпочках. Ты не сможешь повернуть голову, когда затечет шея, не сможешь переносить вес то на одну, то на другую ногу, ты не сможешь пошевелиться, не сможешь просто повиснуть, подогнув ноги. Они распрямятся сами собой, как только в кожу врежутся шипы. Тело не послушается тебя, тело захочет жить и прекратить боль, и ты снова вытянешься. Кажется – это ничего, просто стоять; ни бича, ни игл, ни тисков, лишь стоять. Это только кажется, поверь мне. Итак, твой выбор: шипы или откровенный разговор?

Обвиняемый членораздельного ответа не дает. Применено стояние в течение около двух часов, Высокий суд присутствовал. Ничего не говорилось и вопросов не задавалось. Обвиняемый не говорил по делу и не говорил ничего. По истечении двух часов обвиняемый лишился чувств, однако шипы уткнулись в его шею и привели его в сознание. После этого обвиняемый стал просить прекращения допроса.

В. Не прошло и двух часов, а жизнь уже кажется сплошным кошмаром. Я прекращу это. Только одно я и хочу услышать: «Я все расскажу». Это же так просто.

О. Прошу вас… Господи, я умираю… прошу, это невыносимо!..

В. Зачем ты себя изводишь? У тебя впереди вся жизнь, ты только начал жить, так зачем ты сам приговариваешь себя к смерти? Зачем молчишь?

О. Мне нечего сказать… прошу… Бога ради, снимите это…

В. Ты все еще не хочешь поверить в то, что другого выхода у тебя нет, только признание – полное и чистосердечное. Значит, я мало отпустил тебе времени на раздумья. Придется добавить еще два или лучше три часа.

О. Нет, я умоляю вас, прекратите это! Я ни в чем не виноват, я ничего не сделал, прошу вас!

В. Пойми, прекратится это только в одном случае – если ты дашь признание. Если нет – все это будет продолжаться и повторяться. Итак? Ты будешь говорить?

О. Да! Господи, да! Только снимите это, пожалуйста, снимите, и я скажу все!

В. Знакомая ситуация… Сначала с тебя снимут ошейник, позволят сесть, и от облегчения ты не сможешь говорить. Потом будешь притворяться, что не можешь. Ловить минуты для отдыха и восстановления сил, а с силами придет решимость вытерпеть еще столько же; и ты, может быть, даже вытерпишь. Я почти уверен, что вытерпишь. Но у меня нет времени и желания ждать, поэтому условие одно: сначала ты рассказываешь все, и только потом я прекращу это. Говори.

Обвиняемый по делу больше ничего говорить не стал, а начал смеяться и ругать Высоких судей, говоря, что ничего не станет отвечать, после чего стал кричать и плакать, но по делу не говорил больше ничего. После получаса стояния обвиняемый снова стал просить прекращения допроса и просить воды, но на вопросы отвечать отказался. Перед обвиняемым поставлено ведро с водой, и Высокий суд удалился.

* * *
– Что ты делаешь, брат? Зачем ты говоришь с ним так? Не такими словами должен убеждать грешника служитель Господень.

– Смотря к-какого грешника. Поверь мне, если бы я говорил с ним только о вере, грехе и покаянии, это вызвало бы лишь еще б-большее озлобление, а злость только придала бы ему сил. Я знаю. Сейчас ведь нам д-действительно в первую очередь важно не его чистосердечное раскаяние, а чтобы он заговорил.

– Но ты говоришь с ним, как палач, брат!

– Для него я и есть палач. Не т-тот, кто все это время мучил его, а я, и пусть это будет так. Пусть все, чему он противостоит, соединится для него во мне, только во мне, тогда т-только со мной он будет бороться, спорить, а потом, наконец, и соглашаться.

* * *
После четырех часов стояния обвиняемому был задан прежний вопрос, не желает ли он говорить откровенно и честно, и обвиняемый снова ничего по делу не говорит, а лишь снова стал просить прекращения допроса и воды. Стояние рекомендовано продолжить. Спустя еще один час применено бичевание.

* * *
– Твои методы я не оспариваю, но не принижают ли они достоинства Господня служителя, брат? Ты лицедействуешь, говоря греховные слова.

– Нет, потому что это для дела. Он с-сознается, и сознается скоро. Скорее, чем перед кем-то другим. Но для этого он должен осознать, что д-действительно нет другого выхода, он должен испугаться. А это пугает, когда с т-тобой говорит палач, а не оппонент. Идеологический противник вызывает желание настаивать до конца, п-палач же пугает тем, что ему ничего не надо доказывать, тем, что не возникает даже иллюзии того, что можно что-то доказать. Когда говорит п-палач, рано или поздно понимаешь ясно, что есть два выхода: умереть в мучениях или подчиниться. А когда с-сам палач откровенно говорит об этом, становится еще страшнее.

– Но не окажется ли так, что он будет молчать из упрямства? Ведь ты сам говорил, что…

– Не он. Вскоре он устанет б-бороться с тем, кто не обращает внимания на его борьбу; идет тридцать четвертый ч-час непрерывного допроса. Еще немного – и он заговорит.

– О, Господи; ну, пусть. Ты в этом разбираешься лучше, брат.

* * *
После бичевания и одного часа стояния обвиняемому был задан прежний вопрос, не желает ли он говорить откровенно и честно, и обвиняемый снова ничего по делу не говорит, а лишь снова стал просить прекращения допроса и воды. Стояние рекомендовано продолжить.

В. Скоро вся кожа на твоей шее покроется кровоточащими ранами. А ведь мыть инструменты после допросов, как ты понимаешь, никому в голову не приходит. Раны загноятся. Надо объяснять тебе, лекарь и травник, что это значит? Ты умрешь, и умирать ты будешь долго и мучительно. Куда дольше, чем в огне или под бичом. Разве этим ты что-нибудь докажешь?

О. Да… что я невиновен…

В. Нет. Только то, что ты смел и стоек, но глуп. Ведь ты знаешь, что виноват, и я знаю это. Если ты умрешь, ты не получишь ничего, кроме поругания и боли. Зачем? Снова спрашиваю: зачем ты это делаешь?

О. Остановите это, умоляю… дайте воды…

В. Расскажи все, и я это остановлю.

О. Позвольте мне сесть… хотя бы прислониться к стене, прошу вас…

В. Даю тебе минуту. Часов нет, поэтому считай сам, когда она пройдет. За эту минуту подумай, хочешь ли ты продолжать это, или лучше ответить, наконец, честно на все мои вопросы.

Обвиняемый снова ничего по делу не говорит, а лишь снова стал просить прекращения допроса и просить дать ему воды и позволить сесть.

В. Итак? Все начинается сначала, или ты образумился? Что сейчас будет? Ты будешь говорить или согласен снова оказаться под потолком?

О. Я ничего не знаю…

В. Ясно. Значит, снова вывернутые суставы, снова боль, еще более сильная, снова шилья и раскаленные тиски. Вместе. Ты этого хочешь?

О. Господи, нет… я ничего не сделал… я прошу, прошу вас, я невиновен…

В. Так ты будешь говорить?

Обвиняемый на вопросы отвечать перестал. Обвиняемому снова связали руки за спиной, и он опять стал просить прекращения допроса, извиваясь и крича, что невиновен. Когда же его подняли над полом, обвиняемый стал плакать, но на вопросы, как и прежде, не отвечал.

В. Не упрямься. Это ни к чему не приведет, ты только себе делаешь хуже. Ты проведешь в этом подвале день или три, или неделю, сколько понадобится, без сна, пищи, воды; это будет вечно. Почему ты не хочешь ответить?

О. Прошу вас, я невиновен… я прошу вас…

В. Но ведь это же неправда. Почему ты не признаешься? Признайся сейчас, или через минуту в твои опухшие, горящие огнем суставы воткнутся зазубренные раскаленные шилья. Через минуту их вырвут, а еще через минуту воткнут снова. И все повторится. И повторится еще раз. И еще раз…

О. Нет! Господи, нет! Не надо, нет, я скажу, я все вам скажу, все, что хотите! Я все скажу…

* * *
«Ханц Вольф и Эльза Швагель, рассмотрев пункты, по которым вас обвинили и обвиняют, исследовав ваши показания и inquisitio[756] Высокого суда, а также показания свидетелей, Высокий суд основывает свой вердикт на том, что было сказано и сделано во время разбирательства.

На законном основании мы заявляем, что вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, являетесь преступниками пред лицом Господа и людей, как по закону Божьему, предаваясь целиком греховным страстям, так и по закону человеческому, совершая убийства и намереваясь совершить еще. На основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в убийстве адвоката Генриха Вернера путем наведения порчи на его жеребца, который, взбесившись от навеянных на него дьявольских видений, сбросил с себя адвоката Генриха Вернера, следствием чего явилась смерть вышеупомянутого адвоката. На основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в попытке убийства вдовы вышеупомянутого адвоката, Анны Вернер, путем изготовления ее воскового подобия и сотворения над этим подобием заклятий и различных действий, приведших к тяжелой болезни вышеупомянутой вдовы.

Также на основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в вовлечении в грех зависти, сребролюбия и злосердия верной дочери Церкви Барбары Греф. Барбара Греф по завершении разбирательства признана околдованной и оправдана. На основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в угрозе убийством свидетельнице Барбаре Греф, безбоязненно выступившей с обвинениями и свидетельствами ваших злодеяний.

По всем вышеперечисленным причинам Высокий суд объявляет вас, Ханц Вольф и Эльза Швагель, виновными во всех названных преступлениях. Настоящим приговором вы переданы светскому суду для наиболее достойного и справедливого воздаяния в соответствии с установлениями закона.

Суд, рассмотрев пункты обвинения и доказательства, представленные ему, вынес свой вердикт.

Ханц Вольф, лекарь, обвиненный и осужденный по всем пунктам, с учетом глубокого, чистосердечного и искреннего раскаяния приговаривается по его собственному прошению ввиду осознания своих прегрешений к удушению и последующему сожжению, после чего пепел его будет развеян за пределами города.

Эльза Швагель, обвиненная и осужденная по всем пунктам, с учетом ее упорства в своих злонамеренных воззрениях, приговаривается к сожжению без удушения, после чего пепел ее будет развеян за пределами города.

Да будет это наставлением каждому и укреплением в нравственности и добропорядочности, для чего приговор зачитан при всеобщем собрании, с молитвой, дабы Господь и Пресвятая Дева Мария милостивы были к душам грешников, аминь».

* * *
Поздно вечером накануне казни


Полутруп. Застывшие глаза смотрят в потолок. Как знакомо.

Губы похожи на куски сырого мяса. Руки опухли и почти не гнутся. Знакомо.

Во взгляде на вошедшего – немыслимая смесь равнодушия с ужасом. Знакомо.

Грохот двери, закрывшейся за спиной. Знакомо до боли…

– Не бойся. Я п-пришел сюда не затем, чтобы вести тебя снова на допрос.

– А зачем?

– Поговорить.

– О чем?

– О тебе. О т-твоей наставнице.

– Значит, все-таки допрос…

– Нет. Считай, что это исповедь. Это без п-протокола, как ты видишь, и ничего из услышанного мной здесь никто не узнает без твоего желания.

Вздох и молчание, долгое молчание. Знакомо…

– Больше мне нечего о ней рассказать.

– Не надо рассказывать, если не хочешь. Я буду с-спрашивать, а ты – отвечать, если будет желание. Если не захочешь – молчи. Или сам спрашивай, о чем хочешь.

Это должно было быть смехом, хотя прозвучало, как рыдание.

– Я, наверное, брежу…

– Я ведь обещал тебе, что все п-прекратится, если ты будешь говорить со мной честно, и больше допросов не будет. Ты сделал правильный выбор, х-хотя и так поздно.

– Не надо. Если я действительно имею право говорить, что хочу, то говорю: не надо мне о правильном выборе. Любой на моем месте сделал бы то же самое. Только ради того, чтобы прекратить все это…

– Ты и теперь не с-сказал бы мне ничего, не будь пытки? Даже т-теперь? Твое мнение о том, что ты делал, не изменилось? Не бойся ответить. Обещаю, тебе это ничем не грозит.

– Сказал бы.

– А если ч-честно?

Молчание. Знакомо…

– Не знаю.

– Понимаю. Об этом сложно думать, когда уже п-пришлось говорить из-под палки. Сложно признать самому, что ошибался, когда это признание уже вырвали п-помимо твоей воли.

– Чего вы хотите от меня?

– Я уже сказал. Просто п-поговорить. Сказать мне сейчас ты можешь абсолютно все.

– Зачем?

– Я говорил тебе, что подумаю о твоей душе, к-когда все это закончится. А ты сам не хочешь подумать о душе?

– Это означает, что скоро меня казнят?

– Ты боишься умереть?

– Не знаю. Кажется, уже нет…

– Это х-хорошо. Страх мешает думать связно и говорить то, что нужно.

– Кому?

– Т-тебе. И я здесь ради т-тебя. И – нет, это не значит, что тебя казнят.

– Что бы я ни сказал?

– Да.

– Поклянитесь.

– Господь запретил клясться его именем; к-какой еще клятве ты поверишь?

– Не знаю… Не надо. Все равно…

– Ты меня ненавидишь?

Молчание…

Знакомо…

– Не знаю…

– За что именно ты ненавидишь меня? За сам д-допрос или за то, что ты, в конце концов, признался?

Молчание.

– Не знаю…

– Ты ненавидишь во мне человека, к-который причинял тебе страдание, или оппонента, который вынудил согласиться с его точкой зрения?

– Первое вернее…

– Не поджимайся. Я же с-сказал – можешь говорить, что угодно. Я понимаю тебя. Это говорит гордость. Нет, я не с-стану читать тебе проповеди о смирении, я просто хочу помочь тебе разобраться в себе самом. Это чувство человека, к-который доказывал окружающему его миру, что он стоек, т-тверд, непреклонен, и который, в конце концов, сломался. Это неприятно, я знаю. Неважно, по какой причине ты не желал соглашаться с тем, что т-тебе говорили; главное, что тебя переломили. И от этого ты ненавидишь с-себя, ненавидишь того, кто сделал это, а с ним и весь мир впридачу. Ведь так?

– Может быть…

– Главное – то, что какое-то время ты не был хозяином самому с-себе, что кто-то имел власть делать с тобой все, что угодно. Это глубоко ранит самолюбие. Опять же – я не буду г-говорить тебе, что самолюбие – грех; я просто скажу, что иногда его следует забыть и выбросить. Когда генерал посылает солдата в бой, он тоже распоряжается солдатом, решает его участь, но н-ненавидеть его за это глупо, потому что есть цель, и генерал знает, как ее надо достичь.

– Если генерал правильно обучен…

– Верно. Но ведь, в конце-то концов, прав оказался я, с-согласись хоть теперь. Нет, не надо говорить, что я прав, не подумав. Подумай. Я снова призываю здравый с-смысл. Ведь и ты, и твоя наставница – вы убили человека, который лично вам ничего плохого не сделал, едва не убили еще одного, а чтобы с-скрыть свое преступление, готовы были убить и третьего. Ведь это неоспоримо, так?

– Да…

– Так. Разве это хорошо? Это д-дурно, даже иноверцы имеют законы, запрещающие отнимать жизнь у невинного. Ты же никак не хотел говорить правду, п-позволить спасти едва не загубленную тобой жизнь. И что мне оставалось делать? Я не отрицаю того, что эти методы с-страшны, жестоки и безжалостны, но, скажи мне, о какой жалости к преступнику может идти речь, если умирает жертва? Я понимаю, что это почти невозможно, но все же попытайся п-представить, что речь идет не о тебе, а о ком-то постороннем. Что некто, например, похитил ребенка и держит его где-то, дожидаясь условленной по особым книгам ночи, чтобы умертвить его ради своих целей. Если этот некто не х-хочет отвечать, а в это время где-то, неизвестно где, невинная кроха едва жива от страха? Даже если предать казни такого человека, ребенок-то все равно погибнет – некому будет его освободить, п-потому что никто не знает, где он находится. Кроме обвиняемого. К-который молчит. Разве ты не скажешь, что трижды необходимо вытаскивать из него признание щипцами?

Снова смех, похожий на плач…

– Да… вынужден признать…

– Вот так-то.

Молчание. Напряженное. Долгое.

– Отец…

– Да?

– Вы говорили, я могу спросить, что захочу?..

– Разумеется.

Молчание…

– А если обвинение ложно?..

– Понимаю тебя… Но ведь в т-твоем случае это не так.

– Но если бы было так? Тогда вы сами убили бы невинного человека, разве нет? Хорошо, пусть, да, я признался и повторю: я виновен. Это уже… это уже ясно… Но откуда вам было знать, что это так! Посмотрите вокруг – неужели вы думаете, что эти сотни, тысячи казненных – все до единого виноваты в том, что им приписывают?! Один только донос ничего не доказывает! И признание под пыткой ничего не доказывает! Вчера я сознался бы даже, что убил собственных родителей!

Молчание. Выдохся. Мало сил. И страх. Почти ужас, что – перебрал…

– Не бойся. Ты действительно можешь г-говорить, что угодно; я ведь обещал… Что касается тысяч – конечно, нет. Я так не думаю.

– Тогда… зачем!

– Не того спрашиваешь, сын мой. Я над этим не властен, и это не моя вина. А что до т-тебя – не в доносе дело, хотя именно с него все и началось. Я просто знал, что ты это сделал.

– Но… – почти шепот, – откуда?..

– Я скажу, откуда. В тебе есть особая с-сила, а я чувствую людей, обладающих ею. Вот и все.

Молчание. Тишина – недоверчивая. Тишина – потрясенная. Тишина – испуганная…

– Значит… поэтому первые два допроса проводили только двое судей… и потом они призвали вас, чтобы…

– Да. Не ты один п-помнишь о тысячах осужденных невинно. Мои братья тоже заподозрили простой донос из злобы или зависти. Тебя спрашивали, есть ли у тебя друзья, которые могли бы рискнуть ради тебя жизнью или репутацией; если бы т-такие нашлись, их вызвали бы в качестве свидетелей, чтобы услышать, что скажут те, кто не боится и не станет наговаривать на тебя. Говорю это, чтобы обелить в т-твоих глазах тех, кого ты для себя уже счел извергами. Чтобы не совершить ужасной ошибки, они обратились ко мне. Я чувствовал, как в тебе вздрагивает дарованная тебе сила, когда спрашивал о совершенном тобой. П-потому я знал, что ты – лжешь.

– Дарованная?..

– Кто-то рождается с серыми глазами. Кто-то одарен мощным т-телом, сильнее прочих людей. Кому-то Бог дал дар складывать стихи. Кому-то Он дает способность творить то, что не могут делать д-другие люди. Ты этот дар применил во зло.

Молчание…

– Вы не похожи на инквизитора, отец…

Усмехнулся. Не выдержал.

– Конечно, я не похож, потому что я и есть инквизитор. А те, о к-ком ты спрашивал меня, похожи. Но ими не являются. Их наказание найдет их еще – в этой жизни или в с-следующей…

– Вы… могли тогда сказать об этом…

– О том, на что я с-способен? И что тогда? Ты признался бы сразу?

Молчание.

– Вот видишь. И я об этом сказал. Я ведь говорил тебе: я знаю, что т-ты это сделал. Ты меня не слышал. Ненавидеть меня ты можешь, я это понимаю. Мы просто люди, и некоторые чувства в нас сильны, и благие, и дурные, но теперь ты можешь сказать, что поступал… неверно? Теперь – можешь с-сказать, что ты был глубоко неправ, когда отказывался говорить со мной? Когда я не угрожаю тебе ни болью, ни смертью, теперь – ты согласишься, что прав был я?

Молчание…

– Тогда ты ненавидел свою жертву, ты д-думал – зачем я буду позволять им прекращать ее мучения, если из-за нее так мучаюсь я! Ты ведь тогда так и думал – «из-за нее», хотя это просто нелогично, не с-соотносится со здравым смыслом. Было?

Молчание.

Шепот:

– Да…

– Сначала была надежда – спасут. Я з-знаю. Потом, уже без надежды на помощь, маленький шанс на то, что тебе поверят, ничего не добившись, если немного потерпеть… Да?

Шепота нет. Кивок и болезненный стон.

Да. Было…

– А потом… Ведь нельзя под такой п-пыткой убедительно оправдываться, если не убедить самого себя в том, что чист, если не притворяться от души; и даже были моменты, к-когда ты верил самому себе, и в каждом крике была неподдельная искренность… Было?

– Было…

Было…

– Так скажи мне теперь: к-кто был прав все это время? Ты перенес столько страданий – за что? Помнишь, о чем я спрашивал?

Еле слышно:

– Еще бы…

– Хотя бы теперь ты можешь с-сказать, что заставляло тебя хранить молчание, когда стало ясно, что тебе не поверят, что никто тебя не станет с-спасать? Что, кроме гордости, ничем не оправданной?

– Не знаю…

– Ничего. И гордость хороша, но в разумных пределах. Не тогда, когда она губит тебя п-просто так. И тело, и душу. Хорошо умирать с гордо поднятой головой, когда ты отстаиваешь честь или жизнь, к-когда жертвуешь собою за любовь к ближнему… да к любому живому существу, хоть к цыпленку, но не тогда, когда смерть приходит потому лишь, что ты ошибся и не желаешь из гордости признать это. С-скажи, разве я не прав?

– Вы правы…

– И разве тогда я был не прав? После всего, что ты уже понял, – разве и тогда я был н-не прав?

Молчание. Почти неслышно:

– Тогда я был неправ…

– Хорошо, что ты это понял. Пусть х-хотя бы сейчас. Все еще можно исправить; ты просто оказался рядом не с т-тем человеком, и вся твоя вина не в том, что ты не такой, как множество людей, а лишь в том, что совершил и намеревался совершить преступление. За это ты п-понес уже наказание; ты раскаялся, ты осознал свою ошибку, и всего, что ты перенес, при этом довольно.

Молчание. Тишина. И беззвучные слезы.

Как знакомо…

– Почему ты плачешь?

– Не знаю. Может, я действительно хочу раскаяться в том, что сделал. А может, я просто жалею, что не встретил вас раньше, отец. Лет двадцать назад…

– Это п-почти одно и то же.

– Нет. Это не одно и то же…

– Почему?

Молчание.

Не переспрашивать. Сегодня он имеет право не отвечать.

Пусть молчит. Сегодня – как хочет.

Минута. Долгая. Они часто бывают долгими – минуты…

Слабо:

– Я едва избежал смерти, когда мне было семь… Знаете, как это страшно, когда тебе семь лет, ты не такой, как все, когда родителей убивают за то, что сделал ты сам, сделал невольно, бесконтрольно? За случайные шалости… Разбившийся кувшин… Опрокинувшаяся корзинка с зерном… Упавшая на пол ложка… А потом – никогда не смогу вспомнить, что я тогда о себе наговорил. Этого хватило бы, наверное, обвиняемых для трех… Обошлось… всего лишь порка, пока жгли мать и отца. Чтобы я видел. А ведь их убили из-за меня. За то, что я сделал. Я до сего дня не позволял себе думать об этом. Их убил я…

– Их убила людская глупость.

Не то смех, не то стон…

– Нет… Я…

Тишина.

Тишина…

– Но тогда…

Тишина…

– Я тогда решил, что со мной никто и никогда ничего подобного сделать не сможет. Так долго и быстро я никогда не бежал. Сквозь лес. Через поля. В обход деревень. Пока не упал. Я бы умер, если бы не Эльза. Сейчас я думаю, что это, может, было бы лучше…

– Этого ни т-тебе, ни мне знать не дано.

– Может, вы и правы… Бог или Дьявол распорядились так, что я встретил именно ее, отец?

– Не знаю.

Взгляд – бескрайнее изумление.

– Я это слышу от инквизитора?

– Да.

Молчание.

Пусть.

Пусть учится думать – правильно.

Вздох и закрывшиеся глаза.

– Встретил именно ее… Пусть они там живут себе по законам, которые себе сочинили, а мы будем жить так, как хотим мы. Это сразу стало моим единственным правилом в жизни. Пусть они живут, как хотят… Если им так уж необходимо извергать нас из своего общества – пусть; значит, так тому и быть. Значит, и их законы не для нас. Любые. Если им так надо поставить нас вне своих законов – хорошо, пусть будет так. Значит, и по отношению к ним их законы мы соблюдать не обязаны…

Молчание.

Долгие минуты. Сколько их прошло, минут? Пять. Или шесть.

Разучился отсчитывать минуты. Давно не приходилось…

– Оказалось, что это доходное дело, вы знаете? Когда одному продал целебную мазь, а другого свел в могилу по просьбе родственников…

– Знаю.

– Со временем уже становится все равно, на кого наложить убивающее заклятье. На старого развратника, на молодую красавицу… на ненужного ребенка-наследника…

– И т-такое было?

– Да…

Снова смех – теперь похожий на смех.

– Странно, так легко я в этом сознался… Было.

Было…

– Это как работа наемника, только риска меньше…

Смех затих, и улыбка стала гримасой.

– То есть, мне так казалось. Поначалу. Потом становится понятно, что риск несравнимо больше, но это затягивает, вы были правы, отец. Только – скажите, разве не виноваты в этом те, кто преследует всех непохожих? Что же им потом удивляться, что непохожим доставляет удовольствие власть над ними – пусть она и не столь явная, пусть тайная, пусть никому не видимая?.. Заставить одного из них корчиться от рези в желудке, умирать от головной боли – за нас, за всех… Или похитить чьего-нибудь ребенка и продать… Пусть они знают, каково это, когда несчастье случается с близкими, а ты думаешь – за что?.. Пусть… Это в самом деле большое наслаждение. Когда смотришь на ликующую толпу, только что с упоением рассматривающую очередную казнь, когда видишь, как каждый из них доволен тем, что – вот они, идут, победители, такие сильные… как стадо быков. Без рассудка, зато – с силой… После этого просто нельзя не изготовить куколку местного судьи… Да, и это тоже я. Это будет в протоколе?

– Нет. Я же обещал.

– Вы странный. Почему я никак не могу возненавидеть вас снова, как ненавидел всего несколько минут назад?.. Еще в одном вы были правы. Минута – это много…

Молчание.

Тишина, за которой слышно, как в коридоре топают чьи-то сапоги.

Охрана.

Знакомо…

– Эльза так и не… признала себя неправой?

Вздох.

– Нет.

– Ее завтра казнят?

– Да.

– Зачем вы это сделаете? Ведь вы поддержите их – тех, кто убивает непохожих, которые не сделали и не сделают им дурного… Да и не только; вы поддержите тех, кто убивает вовсе невинных, вы им поможете этим; зачем?

– А что, п-по-твоему, с ней надо сделать? Содержать ее в тюрьме всю оставшуюся жизнь? П-понимаю, что эта женщина для тебя почти родная, но вспомни, о чем мы говорили, и скажи – что надо сделать? Разве ты поручишься, что она не сможет освободиться из заключения? Пусть не теперь, а через год, три, десять? И к-какой она выйдет оттуда? Насколько более озлобленной?..

Молчание.

– Да… Понимаю…

– Она слишком стара, с-слишком долго жила с ненавистью, чтобы суметь измениться.

– Ее… – красноречивый взгляд, без слов, немой вопрос… – Да?

– Да.

– Зачем… Вам-то это зачем? Ведь надо просто исполнить необходимость, просто обезопасить ваше общество от нее, так сделайте это проще! Дайте умереть в камере…

Молчание.

– Знаю, что н-не у тебя искать понимания, но… Кроме тех, кто никогда не сотворит зла, кроме тех, кто не может творить зла, тех, кто не имеют возможности, не умеют – есть и те, кто умеют, могут, с-сын мой. Но боятся. Потому что однажды… или не однажды… видели, как умирают те, кто пойман за руку. Пусть это и покажется жестоким, но пусть видят. Ты даже не представляешь, сколько из них лишь п-поэтому живут тихо, никому не причиняя вреда.

– Вы это тоже знаете?

– Да.

Молчание.

– Все равно жестоко…

Миг тишины.

– Да…

Молчание…

– Завтра?

– Да.

Молчание.

И коричневые от крови зубы на искусанных губах.

– Вам…

Молчание…

– Вам и не только вам, отец… будет лучше, если я буду с ней…

Осторожно:

– В каком смысле?

– В том же, что и она, – все более решительно, но с каждым словом тише.

– Почему тебе п-пришла в голову эта мысль? Ты хочешь умереть?

– Нет.

Глаза закрыты. Лицо мокрое от сукровицы и слез.

– Нет, отец, я не хочу. Я как никогда хочу жить, но никому от этого лучше не станет. Вы обещали, что я могу сказать все, что угодно; прошу, не перебивайте, или… или я испугаюсь и не сумею договорить… Вы правы. Вы и были правы, а я был неправ, и, поняв это, я чувствую себя… не знаю… Я бы мог сказать, что чувствую себя родившимся заново, но так нельзя сказать о человеке, который несет на себе такой груз вины и ненависти, как я. Да, я раскаиваюсь в том, что делал. Перед вами признаю это – как перед Богом. Да, я уже не могу ненавидеть вас так, как еще вот только что ненавидел, но избавиться от ненависти целиком не могу. Из-за вас – это из-за вас, и вы не можете этого не признать – я предал женщину, которая с детства заменяла мне мать. Что бы там она ни делала, кем бы она ни была – она любила меня и заботилась обо мне. Я не знаю, что бы со мной было, если бы не Эльза. Вы поведете ее на смерть, вы провели ее через то, через что прошел я; помня, что это такое, я не могу… просто все забыть – не могу. Мне жаль, что я не встретил вас двадцать лет назад, но теперь я буду ненавидеть вас… и почитать. Но ненависть – она сильнее, отец. Поэтому рано или поздно я убью вас. А потом и себя, потому что жить с таким разладом мыслей не в моих силах. На такую пытку, отец, меня не хватит… Поэтому, если вы не хотите погубить и свою душу, и мою, и души тех, кого, возможно, вам еще удастся отвратить от зла удачнее, чем меня – вам лучше позволить мне умереть сейчас. Пока еще я что-то понимаю и в состоянии отвечать за себя. Иначе – два выхода. Или тот, о котором я сказал только что, или – я просто покончу с собой. Если вы действительно имеете ко мне хоть каплю сострадания, вы поведете меня завтра вместе с Эльзой. Вину перед людьми, вы сказали, я искупил на вашем допросе? Дайте искупить вину перед моей второй матерью. Она тоже человек… Вот я это и сказал.

Глаза закрыты. Лицо мокрое от сукровицы и…

И все.

– Теперь мне уже не отступить, да?

Молчание. Тяжелое.

И секунды тоже могут быть бесконечными…

– Нет. Только к-когда записи дела будут переданы властям.

– Тогда сделайте это побыстрее, отец. Я не хочу иметь возможности передумать.

Молчание.

Секунды длиной в бесконечность.

– Ты уверен в том, что говоришь?

– Как никогда…

Молчание. Минута молчания…

– Хорошо.

Вздох.

– Ну, вот и все. Пусть будет так… – глаза открыты. Лицо мокрое от сукровицы… Взгляд блестящий и больной. – Вам придется уйти, чтобы сделать это?

– Да. Ты х-хочешь, чтобы я ушел?

– Я хотел бы, чтобы вы остались и поговорили еще со мной. Вы ведь можете вернуться потом?

– Конечно.

– И вы будете со мной?

– Если хочешь.

– Всю ночь?

– Всю ночь.

* * *
Пять лет назад.


Дознание по делу обвиняемого в похищении младенца, намерении убийства и угрозах убийством посредством заключения договора с потусторонними силами. Обвиняемый: Альберт Майнц, профессор литературы. Шестой допрос (без применения пытки)


– С какой целью и где вы содержите похищенного ребенка?

– Я не д-делал ничего подобного… Я н-невиновен…

(обратно)

Природа зверя

…omnis enim natura bestiarum et volucrum et serpentium etiam ceterorum domantur et domita sunt a natura humana.[757]

Пролог

– Храни Господь курьерскую службу.

Голос помощника был охрипшим и каким-то мутным – высокий стоячий ворот, кожа которого задубела на морозе, глушил слова, плохо выпуская их вовне. Уже подступающий февраль в этом году тотчас дал понять, что решил обосноваться всерьез и надолго, одаряя род людской всеми прелестями, каковых в Германии не было видано уже давно – ветром, перемешанным со льдом, стужей, от которой в буквальном смысле на лету замерзают вороны, и почти не прекращающимся снегом, творящим едва проходимые сугробы даже посреди дороги и ломающим древесные ветви.

На восхваление курьерам Курт не ответил – сие славословие произносилось уже не в первый раз за время их пути, и в эту минуту наверняка еще не один и не двое говорили примерно то же самое на ином краю страны; и, разумеется, благодарствие вознести было за что. Года три назад кто-то из курьеров, кому надоело морозить себя на ветру и выставлять под дожди и снега, при посредстве сметливого кожевенника вообразил и создал некоего ублюдка фельдъегерской куртки, дорожного плаща и купеческого камзола. Родившееся из сего смешения исчадие, без изысков поименованное фельдроком[758], выгодно отличалось воротом, в застегнутом виде закрывавшим лицо по самые скулы, пристяжным капюшоном, что лишало необходимости навешивать на себя мешающий движениям плащ, и удлиненными полами, закрывающими ноги до самой середины сапог, по каковой причине, сидя в седле, можно было не беспокоиться о коленях, выставленных под дождь или, как теперь, хлесткий снег. Зимний вариант, кроме того, предполагал меховой подбой, которому в нынешнем путешествии досталось не меньше благих слов, нежели выдумщику из курьерского отделения.

Экипировавшемуся подобным образом упомянутому курьеру позавидовали сперва собратья по должности, но довольно скоро сие творение воспаленного рассудка взяли на вооружение и многие действующие следователи. Как и большинство из тех дознавателей, кто еще не обзавелся ни домом, ни, собственно, постоянным местом службы, располагающим к приобретению такового, и проводил довольно много времени в пути, Курт оказался в числе первых из них. Кроме того, жизнь показала, что даже при некоторой оседлости всякое расследование грозило в любой самый нежданный момент обернуться тем, что возникнет необходимость сорваться в путь тотчас, не имея времени не только на сборы, но и хотя бы на то, чтобы обернуться в сторону покинутого временного пристанища. Плодить гардеробы при таком распорядке бытия было не с руки, и Курт предпочел потратить немалые, надо сказать, деньги на приобретение сего наряда in omnem eventum vitae[759], в коем было и не совестно пройтись по центральным улицам любого города, и вполне сподручно пуститься в путь или ввязаться в драку. Помощник, тяжко вздохнув, последовал его примеру, зная на собственном опыте, что любые невзгоды и внезапности, настигающие его начальство, достаются в не меньшей мере и ему самому, причем сполна.

Лошадям приходилось куда хуже – тех грела лишь попона да еще разве что седалища всадников; на темных ресницах нависла изморозь, грустные карие глаза слезились от ветра и мороза, и ноги с облепившими шерсть комьями снега переступали тяжко и неуклюже. Отдых был нужен им уже давно; кроме скверной погоды и долгого пути, жизнь несчастным животным невыносимо портил и немалый вес несомого – наверняка, если взгромоздить на одну чашу весов одного из седоков, а на другую нацепленное на него снаряжение, включая кольчугу под фельдроком, оружие и дорожную сумку, обе чаши уравновесились бы. В иное время кони несли бы этот немалый скарб без особенных усилий, однако холод усугублял усталость, обращая ее в изнеможение.

– Храни Господь курьерскую службу, – повторил помощник, не скрывая раздражения, – и покарай тебя.

На гневный выпад Бруно Курт не ответил тоже, так же слыша его уже не в первый раз.

Отдых не только для коней планировался еще пару часов назад, когда с плохо протоптанного тракта оба заехали далеко в сторону, угадав по наезженной колее близстоящую деревню. Разумеется, Курт предпочел бы хороший трактир с отдельной комнатой и теплой постелью, однако какая угодно крыша и чье угодно тепло в их положении являлись почти небесным даром, а при предъявлении Знака и сурового лица предоставлены были бы быстро и без каких-либо препон.

Деревня показалась за тогда еще редкой завесой снега довольно скоро; точнее, первыми на глаза попались ее обитатели, вопреки ожиданиям, не сидящие по домам перед очагами и не поглощенные заботами о замерзающем скоте – больше сотни человек собралось в плотную темную толпу далеко за пределами поселения, окружив предмет, по долгу службы узнаваемый Куртом за милю, наверное, даже в полуслепом состоянии.

– Столб, – отметил помощник, придержав шаг коня, и он медленно кивнул, приподнявшись в стременах и всматриваясь в людское собрание. – Только что-то я тут наших не вижу, – многозначительно закончил Бруно.

– За мной, – скомандовал Курт, никак на очевидное замечание не ответив.

К собравшимся они приблизились, когда к окруженному чуть припорошенным хворостом столбу уже шагнули двое с горящими факелами, одаряя привязанного к тонкому кривому бревну человека взглядами ненавидящими и испуганными. В сторону явившихся чужаков собравшиеся обернулись, глядя недобро и настороженно. Заметили их не сразу, всецело поглощенные происходящим.

– Ни шагу больше, – остерег Курт и без того неподвижно замерших факельщиков, и во внезапной всеобщей тишине не сразу отозвался голос стоящего впереди крестьянина.

– А вам-то чё? – выступив чуть вперед, поинтересовался он. – Я староста, суд наш постановил наказание, и все законно. Вы, господин, езжайте себе или обождите, если имеете до нас какой интерес. Я так мыслю, это дело скорое.

– Ошибаешься, – возразил Курт, с неохотой расстегивая ворот и извлекая на свет Божий цепь с медальоном, покрытым всем знакомой чеканкой. – Дело это долгое. Чтобы тело прогорело полностью, нужно несколько часов, а после останки надлежит еще разбить вручную – иначе в прах оно не обратится, останутся обгорелые кости. Да и прежде он будет гореть приличное время, пока испустит дух. Только этого топлива, что вы тут натащили, не хватит даже на козу-недоростка. Уж поверь знатоку… Святая Инквизиция, – представился он, оставив Сигнум висеть поверх фельдрока. – А теперь потрудись разъяснить, что тут происходит.

– Инквизиция!

Вопреки ожиданиям, в прозвучавшем восклицании не было ни ужаса, ни растерянности – скорее, возглас был неуместно оживленным и почти радостным; люди в толпе заговорили разом, переглядываясь друг с другом и устремляя на осужденного ими взгляды грозящие и мстительные, торжествующие, словно бы для подтверждения справедливости их возмездия с небес спустился сам Господь, порицая грешника.

– Весьма ко времени, – одобрил староста, махнув рукою через плечо на молчаливого человека у столба; тот смотрел в небо с нетвердой, подергивающейся ухмылкой на побелевших от холода губах, кем-то уже превращенных в опухшие оладьи явно не двумя и не тремя ударами. – Вот вы, майстер инквизитор, и покараете нечестивца.

– У тебя появилось новое начальство, – отметил помощник тихо; Курт раздраженно поморщился.

– Так стало быть, – подытожил он, – представителей Конгрегации я здесь не вижу не по слабости зрения. И все это происходит самовольно, без следствия и суда.

– Это как то есть – без суда? – насупился староста. – Сказано ж вам было…

– Слабостью слуха я также не страдаю, – оборвал Курт. – И ты, если не страдаешь слабостью рассудка, должен знать, что подобные приговоры выносить имеет право только суд Конгрегации.

– Да Господь с вами, майстер инквизитор, какая Конгрегация в нашей глуши? До ближнего города – дня два; и что ж – неделями дело тянуть?

– Хоть год, – отрезал Курт холодно. – Вопрос в человеческой жизни. Хоть сто лет.

– Не человек он! – зло выговорил один из стоящих за плечом старосты. – Зверюга – и та на такое не сподобится.

– Что он сделал? – вмешался Бруно, и староста с готовностью кивнул:

– А я вам сейчас расскажу, господа дознаватели, что. Мерзость, подлинно. Воистину сатанинскую мерзость. Вы вот меня послушаете – и сами ж скажете, что мы все сделали верно; а вот тут и вы, как самим Провидением посланы…

– Говори, – поторопил Курт; староста кивнул снова:

– Извольте, майстер инквизитор… Это лошадник наш. Разводит у себя, приторговывает, а когда кому из нас нужна лошадь – дает внаем, на время; у нас, понятно, не у каждого ведь имеется своя… а у него их по временам до трех голов бывает… И все мы к нему частенько домой захаживаем. Ну, и о найме сговориться, и так просто – сосед ведь… А кое-кто, случалось, появлялся в его жилище, когда его самого там не было. Нехорошо, конечно, грех, но тут уж каждому по собственной совести…

– К жене, словом, – вновь оборвал Курт, и староста вздохнул, понуро разведя руками:

– Я ж им не отец. Не прикажу ж. Супруга у него, я вам скажу… гм… Ну да, майстер инквизитор. К жене. В последнее время уж и слухи пошли, но он как-то словно мимо уха все пускал – ни друзьям ни слова, ни супружнице. А намедни позвал их в гости всех, выставил пива, закусок, мяса нажарил… До самой ночи сидели. А после, как выпили, как поели… Кто-то спрашивает – мол, а хозяйка-то что? Как-то оно зазорно – у мужа гости, стол, а жена невесть где. И знаете, что, майстер инквизитор? – почти шепнул староста, дрогнув голосом. – Убил он ее. А после… мясо-то это, что под пиво пошло… Она это была – жена. Он всех позвал тогда, кто к ней заглядывал, и им всю ее и скормил, прости Господи…

– Ясно, – вздохнул Курт, снова бросив взгляд на искривленное злой усмешкой лицо связанного. – И много народу набралось?

– Что?.. – растерянно осекся староста, не сразу сообразив, что ответить на неуместное любопытство следователя. – Матерь Божья, да есть ли разница! Что он сотворил – это что, не мерзость ли? Не попрание ли образа Божьего в человеке? Кары не достойно ли? От того ужина двое рассудка решились. Один преставился – так с ума поехал, что кинулся из собственного пуза ножом те куски выковыривать; так и не спасли. А вы – «год, сто лет»… Как на месте еще не прибили.

– Разойдись, – потребовал Курт спустя мгновение тишины, нехотя спешиваясь, и, когда людская масса расступилась, образовав коридор, медленно прошел к столбу, взойдя на образованное хворостом возвышение с нехорошей дрожью в спине.

Лошадник перевел взгляд с мутного, сыплющего снегом неба на инквизитора, глядя все с той же равнодушной ухмылкой, и, казалось, всего произнесенного только что в его присутствии не слышал или не воспринимал. За спиною уже вновь возник гомон, становясь все громче и злее, и Курт повысил голос, всеми силами заставляя себя не оборачиваться ежесекундно на двоих с факелами, стоящих вне поля видимости:

– Молчать.

Галдеж стих, не угаснув совершенно, и он шагнул ближе к связанному, тронув его за плечо.

– Эй, – окликнул Курт и, поймав вопросительный взгляд, уточнил: – Имя.

– Ханс.

Голос осужденного подрагивал от холода, однако никаких чувств, для человека в его положении понятных и естественных, более не слышалось – ни страха, ни трепета перед неминуемой страшной гибелью; Курт нахмурился.

– Тебя обвиняют в убийстве жены, – проговорил он с расстановкой, всматриваясь в не к месту довольные глаза лошадника. – Это так?

– Ага, – согласился тот удовлетворенно. – Собственной рукой.

– Я ж сказал! – тоном оскорбленной добродетели вклинился староста, и Курт не глядя отмахнулся, призвав его к молчанию.

– Утверждают также, – продолжил он, – что ты пустил ее на закусь. Это тоже верно?

– Знаешь, что они говорили? – доверительно понизил голос осужденный. – Когда приходили – знаешь, что? Аппетитная, говорили, такая… Так и говорили – аппетитная. Ну, вот им и выпало, чего желали. И ей того ж – всем по чуть, как хотела. Только там еще на студень осталось, в подполе.

– О, Боже… – тоскливо проронил кто-то, из-за задних рядов послышался явственно различимый булькающий звук, на снег что-то плеснуло, и до слуха донеслись плевки и стоны.

– Чего с ним говорить, майстер инквизитор! – с возмущением и злостью оборвал староста. – Он и не отрекается, изувер, и доказательств, если вы об этом, довольно – у него весь подпол в крови и кишках изгваздан, и впрямь тело ее там лежит… то, что осталось… в самом деле лишь на студень, прости, Господи, люди твоя…

– Вина доказана, – согласился Курт, по-прежнему не оборачиваясь. – Однако это убийство, и не более. Содеяно по обыденной причине и совершено обыденным способом. Малефиции в его действиях не усматривается, посему судить его дулжно по мирскому закону; а стало быть, такой приговор вынесен быть не может.

– Это… – растерянно проронил староста. – Это как же – за такое вот… и просто веревку накинуть?! Да за такое живьем в геенну надо!

– Ввергнут и без тебя, – возразил Курт. – Или на справедливое воздаяние от Господа ты не уповаешь? С твоих слов я понимаю, что – так.

– Ни в коем разе, – спохватился староста, – я, майстер инквизитор, такого ничего не говорил, только вот как же оно… Нельзя ж так вот просто… И какие тут мирские судьи? Мы ему судьи.

Курт, наконец, обернулся, обведя взглядом собравшихся и видя в толпе одинаковые лица с одинаковым выражением упрямой решимости и озлобления. Если сейчас, повелев передать задержанного светским властям, уехать, за его спиной тотчас загорится этот хворост, которого и в самом деле не хватит для должного совершения казни, но вполне довольно для того, чтобы сделать лошадника нежизнеспособным куском человечины. Мысль же тащить с собою через снега и стужу избитого, связанного, да к тому же невменяемого душегуба вызывала почти отвращение. В одном староста был прав – до ближайшего города пусть не два дня, но уж точно сутки пути. Верхом.

– Вина доказана, – повторил Курт, отвернувшись от насупленных лиц. – Было совершено убийство, чему карой является смертная казнь.

– Вот и я ж говорю… – начал обрадованно староста и запнулся, когда майстер инквизитор потянул кинжал из ножен и коротким движением ударил лошадника в сердце.

В тишине, внезапно окружившей собрание, было, кажется, слышно, как редкие снежинки падают вниз, ломая лучи о снег под ногами. Отвернувшись от обвисшего в веревках убитого, Курт, не глядя по сторонам, медленно прошагал к своему жеребцу и забрал у помощника поводья.

– Меня зовут Курт Гессе, – отрекомендовался он, взбираясь в седло. – Следователь первого ранга. На случай, если спросят, кто велел отпеть и похоронить вашего лошадника, как положено. И учтите: я проверю.

– Проверишь? – усомнился Бруно, когда надежда на теплый очаг и горячую пищу осталась далеко позади. – Какой идиот послушается твоего приказа и потащится в эту глушь, которая, замечу, неизвестно как называется, чтобы потребовать доказательств погребения от старосты, чьего имени ты не спросил?

– Мне неинтересно, – отозвался Курт. – И без того всё сделают, как надо.

– Но сделал ли «как надо» ты? – не унимался помощник, и он раздраженно отмахнулся:

– Бруно, только не начинай. Надеюсь, даже твое неправдоподобное человеколюбие не станет утверждать, что я должен был волочить этого чудо-повара с собой, дабы передать местным властям для торжественного повешения. Кстати замечу, именно с точки зрения милосердия к оному и стоило бы задуматься над тем, что не слишком хороша идея умножать его страдания, терзая холодом и усталостью от пешего перехода, дабы так или иначе преподнести в конце пути петлю. Оправдания ему, как ты понимаешь, не светило б.

– Он был не в себе, – заметил помощник. – И как знать, насколько он был вменяем в момент совершения преступления. Помнится, когда речь шла о баронском сыне, ты обещал ему отдельную келью, лекарей и заботу; крестьянина же зарезал без колебаний.

– Значит, я лицеприятен… Бруно, есть все же разница между мальчишкой, мнящим себя потусторонней тварью, и человеком, полагающим, что жаркое из жены неплохая закуска к пиву. Он знал, что делал; и крышу ему подвинула, поверь, не измена супруги, а procedura, что воспоследовала за ее убиением. Как бы ни возненавидел он и ее, и своих приятелей, а все же – потрошение, нарезка, жарка… согласись, неподготовленному человеку может вдарить по мозгам… Интересно, а сам он это ел?..

– Господи, – покривился Бруно, ускорив шаг коня и выехав на корпус вперед, тем самым завершив разговор на долгие два часа, прерывая затянувшееся молчание лишь проклятьями в адрес присутствующего начальства и восхвалением курьерского отделения.

Снег меж тем усилился, редкие крупные хлопья словно бы ссохлись на ветру, обратившись в мелкие жесткие колючки, царапающие лицо, и руки под кожей перчаток свело до боли в суставах. Фельдрок уже спасал слабо; мороз отыскивал какие-то невидимые бреши в защите, пробираясь в малейшие складки и щели, леденя неподвижное в седле тело в буквальном смысле до самых костей, и лишь немного утешал тот факт, что ветер не бил прямо в лицо, поддувая чуть справа. Вскоре дорога стала едва видна уже в десяти шагах впереди, снег почти превратился в сплошную занавесь, завиваемую ветром, а кони стали возмущенно фыркать, мотая головой и отказываясь идти сквозь назревающую метель. Когда же при очередной остановке помощник ударил пятками в бока, понуждая своего жеребца шагать дальше, тот взбрыкнул задом, и Бруно, растерянно охнув, завалился набок, едва не угодив под копыта.

– Бог ты мой, – устало вздохнул Курт, следя за тем, как помощник садится в снегу, неуклюже поворачивая правую ногу. – Ты издеваешься. Почти шесть лет на службе – и все еще не научился держаться в седле?.. Или, может, просто лошади тебя не любят.

– Приятно, когда друга заботит твое самочувствие, – буркнул Бруно, осторожно поднимаясь, и ухватился за повод, едва не упав.

– Как ты? – с готовностью озаботился Курт. – Ничего не сломал?

– Подвернул ногу.

– Спасибо – снег, – кивнул он, с насмешкой пронаблюдав за тем, как помощник карабкается в седло, и двинулся дальше. – Nullum malum sine aliquo bono[760].

– Скажешь это, выкалывая изо льда мой труп.

– Боюсь, я и сам буду в том же льду, – возразил Курт уже серьезно, оглядываясь вокруг. – Начинает смеркаться; через час-полтора при такой погоде настанет полная мгла, если ненароком собьемся с дороги, заплутаем вконец. И теперь-то ее уже почти не видно. Вскоре придется остановиться. Или – если прибавим шагу, до темноты можем успеть вернуться.

– Надеешься, что те милые люди таки развели костер и дадут погреться?

– Забавно будет увидеть физиономию старосты при моем повторном явлении.

– Ты асоциален, – уверенно сообщил помощник, поморщась, когда ушибленная нога неловко шевельнулась в стремени; Курт отмахнулся:

– Наглая ложь. Я душа компании… Мы возвратимся. Если в ближайшее время не подвернется еще одна деревушка или, на худой конец, какое-никакое природное укрытие для ночлега. Я свято чту твое душевное равновесие, но придется потерпеть угрюмые рожи и косые взгляды ради возможности пережить ночь, не окоченев до утра. Еще полчаса, – приговорил он в ответ на кислую мину. – И возвращаемся.

Бруно не ответил, лишь вздохнув и попытавшись заставить коня шагать быстрее. Жеребец косился на седока через плечо, точно удивляясь тому, что не последовало праведной кары за столь своенравное поведение, и нервно прядал ушами, отфыркиваясь от летящих в морду снежинок. Снежинки оседали на гривах, на упряжи, смерзаясь от дыхания на ресницах и слепя, и когда в густеющих сумерках замелькали сквозь крапчато-белую пелену бледные огоньки, Курт поначалу счел это обманом зрения, мнимыми искорками в утомившихся за день глазах, не сразу поняв, что видит освещенные окна в темной туше какого-то строения чуть в стороне от тракта.

– Господь услышал твои молитвы, – заметил Курт, подстегнув жеребца, и без того зашагавшего бодрей при виде близящегося окончания пути.

(обратно)

Глава 1

Одинокий трактир, столь уместно угодивший навстречу, был точно облеплен белой мукой по всем карнизам и крыше, и назначение его постигалось по пустующей коновязи, отсутствию ограды и вывеске над дверью, где за примерзшим к ней снегом угадывалось изображение кровати, выполненное тремя жирными штрихами, и стоящей на ней кружки.

Нутро небольшого зальчика было охвачено полумглой; мрак озарял подрагивающий огонь светильников, водруженных на столы и стойку, и большое алое пятно света, порожденное полыхающим почти в полную силу очагом. От внезапного тепла, обнявшего со всех сторон, закружилась голова и уже через два мгновения бросило в жар; Курт торопливо расстегнулся, срываясь с крючков оледеневшими, почти ничего не чувствующими пальцами, и сбросил капюшон на спину, оросив порог снегом. Помощник, на ходу распахивая полы фельдрока, прихрамывая, прошел к ближайшему от очага столу, бросил на пол сумку и обессиленно уселся, блаженно вытянув ноги.

– Только рискни попенять, – предупредил он тихо, когда Курт, неспешно приблизясь, отошел к самому дальнему краю скамьи, косясь в очаг с недовольством. – Я промерз до самой печенки и с места не сдвинусь ради потакания твоим фобиям.

– Как нога? – не ответив, справился он; Бруно отмахнулся:

– Побаливает.

– Хорошо, – мстительно усмехнулся Курт.

На то, как новый постоялец, гремя оружием, усаживается на скамью, владелец придорожного заведения взглянул привычно и равнодушно, и когда, подойдя, осведомился о желаниях прибывших, в голосе не звучало ни настороженности, ни враждебности, из чего Курт сделал вывод, что на посещаемость тот не жалуется и навидался всякого.

– Комнаты свободные имеются? – уточнил он; владелец махнул рукой к потолку:

– Свободны, господа, почти все. Немного сегодня народу – тракт пустует; кто застрял здесь в непогоду, только те и есть. Изволите снять?

– Одну. И у нас кони снаружи. Хотелось бы, чтоб, собравшись уезжать, мы не обнаружили вместо них ледяные статуи.

– Не тревожьтесь, – улыбнулся трактирщик, кивнув в сторону, где у порога, тщательно заворачиваясь в тяжелую шубу, перетаптывался молодой парень с обветренными покрасневшими щеками. – Мой сын Вольф. Он все устроит в лучшем виде… Меня зовут Альфред Велле, я здесь владелец и за все отвечаю; если же будут жалобы или пожелания касательно трапезы, моя супруга Берта будет рада вам угодить. Имея в виду погоду и ваш крайне утомленный и озябший вид, господа, могу предложить для начала наваристой мясной похлебки – как нарочно для вас, минуту назад снятой с огня.

– Первое пожелание касательно трапезы, – возразил Бруно. – Без мяса. Жареного, вареного – какого угодно и в каком угодно виде.

– Как угодно, – ни на миг не запнувшись, кивнул Велле, и Курт торопливо вскинул руку:

– Меня это не касается, имей это в виду и не забудь или не спутай, не то он со своими обетами оставит меня голодным. Я, пожалуй, от твоего предложения не откажусь. И от мяса тоже – желательно с перцем и желательно покрепче.

– А как насчет, в самом деле, чего покрепче?

– И покрепче тоже, – кивнул Курт, выпрастываясь из рукавов. – Не помешает.

– Занятный мужичок, – определил помощник, глядя вслед удалившемуся владельцу. – И, заметь, его не учили десять лет в академии, не экзаменовали с пристрастием, и он не служил шесть лет следователем, но, тем не менее, типы людские различает сходу. Никаких претензий, косых взглядов и требований заплатить вперед. Он уже точно знает, что мы заплатим, что блюда будем выбирать по желанию, а не по цене, что не станем крушить мебель или резать его ночью, хотя видел нас меньше минуты.

– Наверняка его подкупила твоя постная физиономия. И постные желания. Быть может, он даже узрел нимб над твоей головой.

– Быть может, именно в его сиянии он и не разглядел рогов на твоей.

– Как это недостойно служителя Господнего, – укоряюще вздохнул Курт, бросив фельдрок на скамью подле себя. – Смотри – пожалуюсь отцу Бенедикту на твою гордыню и попрание заповедей, и вылетишь ты обратно в миряне, огребя вящее порицание и пущее осуждение.

– Не надоело? – поинтересовался Бруно с искренним любопытством. – Два года прошло, и по пальцам могу перечесть дни, когда ты не отпускал как правило плоскую остроту в мою сторону.

– Два года и четыре месяца.

– Ты их что же – подсчитываешь?

– Ты принял постриг во вторую годовщину завершения Хамельнского дела, – уже серьезно отозвался Курт, мимовольно скосив взгляд на деревянные четки, перевешенные через свое запястье. – А тот день я до смерти не забуду. Вижу, не забыл и ты; не станешь же ты отрицать, что именно отец Юрген и подви2 г тебя принять это решение окончательно?

– Тебе пришло в голову задать этот вопрос только спустя два года?.. – усмехнулся помощник снисходительно. – Отрицать не стану. Ни к чему.

– Было б понятней, если б что-то подобное выкинул я…

– Ты?!. Да у меня случится нервный припадок в день, когда я увижу тебя в рясе.

– Я и тебя в ней не вижу.

– Потому что служба под твоим началом – подвиг более жесткий, нежели любое отшельничество.

– Но если всерьез, Бруно? Тогда – я видел то, чего не увидел ты. Тогда – ты не увидел главного. Так почему?

– Я видел достаточно. И чудо отца Юргена, и все случившееся с нами – не одно лишь это вот так внезапно вбросило меня в монашество. Просто это было последней каплей… А, – отмахнулся помощник с напускной легкомысленностью, – тебе все одно не понять. Ты кивнул, принял с благодарностью дар новопрославленного мученика – и пошел по жизни, как ни в чем не бывало; ты хоть раз использовал эти четки по назначению? Разумею – для молитв.

– Ты удивишься.

– Не сомневаюсь… Прекрати коситься на светильник, – сострадающе попросил Бруно. – Он стоит от тебя на вытянутую руку.

– Чуть ближе, – возразил Курт, размяв пальцы, и помощник нахмурился:

– Ты что задумал?

Он не ответил, молча смерив взглядом расстояние до глиняной плошки, глядя на чуть подрагивающий на сквозняке огонек пристально; Бруно понизил голос:

– Не надо.

– Никто не заметит, – улыбнулся Курт, сдвинув левую руку чуть ближе к светильнику, и, переведя дыхание, рывком распрямил сжатые в кулак пальцы, словно сгоняя присевшую на фитиль бабочку. Огонек склонился в сторону, дрогнул и снова распрямился, продолжив гореть, как прежде.

– Зараза, – выговорил Курт недовольно; помощник покривился, скосившись на него с укором:

– Господи. Тебе через месяц с небольшим шандарахнет двадцать семь, а ты ведешь себя, как ребенок.

– Nisi efficiamini sicut parvuli, non intrabitis in regnum caelorum.[761]

– Еретик.

– Святоша.

– Отвали.

– О, – удивленно отметил Курт и, вздернув с пола дорожную сумку, установил ее на колени, пытаясь раскопать что-то в ее недрах.

– Что ищешь?

– Особую книжицу, – пояснил он серьезно. – Я помечаю в ней те дни, когда тебе случается заговорить, как нормальному человеку. Какое сегодня число?

– Тридцатое января, – буркнул помощник. – День, когда меня одолело искушение совершить грех смертоубийства.

– Мелочевщик, – фыркнул Курт пренебрежительно и отставил сумку снова на пол, выложив на столешницу плоскую шкатулку, покрытую клетчатой двухцветной глазурью. – Решил убивать – убивай с размахом. К примеру, целыми армиями… Партию, – почти приказал он, высыпав из шкатулки крохотные костяные фигурки, и, зажав в кулаках по пешке, приглашающе кивнул. – Выбирай. Пока явится наш ужин, я успею искромсать твоего короля в капусту.

– Повстречать бы того доброхота, что подарил тебе эту штуку, – покривился Бруно со вздохом, не глядя указав на одну из рук, и он усмехнулся, расставляя фигуры по клетчатой поверхности:

– Сохрани меня Господь. Один ты – куда ни шло, один он – терпимо, но два святых плакальщика разом это для моих нервов слишком… Вообще, знаешь, некоторые полагают, что шахматы развивают разум.

– Это когда раз, когда десять в неделю, когда так неделю-две подряд; не возражаю. Но у тебя это начинает походить на idea fix, а сие есть признак недужности этого самого разума. У тебя пунктиков и без того хоть отбавляй, а маюсь с ними я.

– Не хнычь, – оборвал его Курт, сделав первый ход. – Дерзай. Как знать – вдруг снова случится чудо, и ты меня обставишь?

Помощник лишь скептически покривил губы, не ответив, и с тяжелым вздохом сдвинул вперед крестьянина.

Ужин был принесен на середине партии; на сильно поуменьшившееся войско с бронзовыми навершиями, теснимое армией, украшенной черненым серебром, Альфред Велле покосился с впервые проскользнувшим во взгляде удивлением, однако промолчал, лишь пожелав господам приятного вечера, и удалился. Господа поглотили ужин, не отрываясь от игры, сегодня затянувшейся – Бруно, пытаясь повторить свой редкий подвиг и выиграть у начальства снова, осторожничал и медлил, подолгу раздумывая над каждым ходом. При всех своих стараниях, помощник все же оставался в решениях довольно предсказуемым, лишь изредка выдумывая неожиданные комбинации, и Курт уделял внимание игре мимоходом, исподволь разглядывая собравшихся в трапезном зале немногочисленных постояльцев.

У правой стены, чуть поодаль от очага, восседал округлый, но плотный, как хорошо сбитый бочонок, и такой же лысый мужичок, поглощающий свой ужин спокойно, с достоинством и вдумчивостью. Хлеб он кусал душевно, размеренно, склоняясь при этом к стоящей перед ним плошке со снедью, а употребив кусок целиком, механически сгреб крошки со стола и стряхнул во всю ту же плошку. Итак, из деревенских. Быть может, даже обитатель той самой оставшейся позади деревни, которому посчастливилось не попасть на празднество, учиненное тамошним лошадником; или из города, но обосновавшийся за его каменными стенами не так давно, горожанин в первом поколении. Привычки к долгим путешествиям, а стало быть, и трактирам – нет. Куда бы он мог направляться и зачем? Зима, торжища сейчас хилые, на ледовщика или торговца дровами и углем не похож… К родне, разве что, или от оной, зачем еще быть крестьянину в пути, кроме, разве, торговли. Наряд не обыденный, но и не вычурный, однако вполне благопристойный, даже, можно сказать, по-своему представительный. Так можно было бы приодеться, имея в планах посетить кого-то, кому имеет смысл казаться значительным.

В самом углу двое – женщина, относительно еще молодая, вряд ли достигшая третьего десятка, и парнишка лет пятнадцати. Либо рано вышла замуж, либо тетка или сестра. Скорее всего. Так парни его возраста к матерям обыкновенно не льнут – в такие годы уже блюдут дистанцию, дабы, не приведи Господь, не подумали, будто он нюня и висит на мамочкином фартуке. Этот смотрит вокруг с враждебностью, будто весь мир против него, и лишь с ней говорит спокойно, даже улыбается. У нее же вид усталый и немного растерянный, то и дело порывается тронуть парня за плечо или погладить по голове, но сдерживает руку. Наверняка сестра. Ну, или родственница, приютившая после смерти матери. Н-да. Самому майстеру инквизитору во время оно не так повезло… Пища умеренная, пьют воду. Судя по скромной одежде, не из личных предпочтений, а экономии ради. Куда могут направляться эти и зачем? Да куда угодно.

В зале больше никого, однако, если судить по состоянию прочих столов, еще pro minimum двое постояльцев имеются – столы свежевытертые…

– Комната готова, господа, – ненавязчиво сообщил Альфред Велле, появившись рядом на мгновение. – Как только пожелаете, Вольф вам ее укажет.

Однако ж, кое в чем помощник прав: владелец этого заведения личность интересная. Положим, признать в двух новоприбывших «господ» несложно – оба в одинаковой, как солдаты, но явно недешевой одежде типа «exclusio», при оружии, да и нельзя не заметить герба на навершии Куртова меча; стало быть, один из гостей уж точно «господин рыцарь», а кто второй – подробности неважны. Важно различить манеру держать себя запросто, угадать взгляд, ни перед кем не склоняющийся, и тон, привыкший приказывать. Однако запросто держится и сам Альфред Велле – речь гладкая, без запинок или заискивания; наверняка с тем крестьянином владелец говорил иначе. Быть может, на «ты», перемежая речь вульгарными словечками и оборотами. А ту женщину с парнем, быть может, величал «дочкой» и был отечески ласков. Calculis subductis[762] – Велле души не чает в этом месте, в своей работе, и занятию этому предается с упоением. В держании трактира его, быть может, привлекает не только доход и собственное жилище, не подпадающее под перипетии городского законодательства, но и люди, с которыми доводится встречаться, подолгу говорить, а порою и просто слушать. Таким, как он, славным незнакомцам, утомленные дорогой и жизнью путешественники, задержавшись у стойки, частенько склонны выговориться под пиво или «что покрепче». Вообще говоря, если взять такого учтивого и приятного в общении трактирщика за шиворот, припереть к стенке и грамотно пригрозить, из него можно будет вытрясти неимоверное количество самой разной информации…

На распахнувшуюся дверь обернулись все присутствующие без исключения, с любопытством осматривая нового члена этого маленького сообщества товарищей по ненастью – тот ввалился в трапезный зал в клубах пара, торопливо захлопнув за собою дверь, и, отступив от порога, обернулся назад, словно пытаясь увидеть что-то сквозь толстые доски.

– Слава тебе, Господи, – облегченно выдохнул явившийся, срывая с головы шапку, и поспешно распахнул облепленную снегом тяжелую шубу, как две капли воды схожую с той, что согревала хозяйского сына. – Уж думал, там и лягу… Прости, Альфред, я тут у тебя снегу натряс.

– Ничего, – благодушно улыбнулся трактирщик, выходя гостю навстречу. – Трупом на пороге не упал – и ладно. Куда это тебя в этакую непогоду понесло?

– Когда вчера выезжал – лишь поземка мела, – возразил посетитель, тяжело падая за стол, и, пыхтя, неловко выбрался из рукавов. – А сегодня, смотри-ка, и дороги не видать. Не знал бы, куда ехать, и мимо б прошел – не заметил бы; веришь, Альфред – огней в твоих окнах не разглядишь в десяти шагах.

– Верю, – кивнул тот, глядя на, судя по всему, давнего знакомца с состраданием. – Как я понимаю, Феликс, ты б не отказался…

– Неси, – отмахнулся новоприбывший, не дослушав. – И согреться неси, и поесть. По такому морозу в пути-то толком не перекусишь. Помираю с голоду… Слышь, Альфред! – не стесняясь наличием прочих постояльцев, вслед уходящему крикнул он. – И волки! Волки бродят!

– Волки? – тихо проронила женщина с мальчишкой, и Феликс кивнул:

– Они самые. Видеть не видел, но слышал – и близко, у меня кони чуть умом не тронулись; я и сам уж всем святым перемолился, кого только вспомнил… Вольф! – обрадованно воскликнул он, завидя хозяйского сына. – Мальчик мой, будь так уважителен к старику: там повозка моя стоит и коней двое; пока я тут отогреваюсь, их, небось, уж по самые холки завалило.

– Повозка – пустая или как? – уточнил Вольф, и гость отмахнулся:

– С товаром, но товар не портящийся, так что ее куда-никуда в сарайчик, и ладно. Кони главное, их пристрой. Накормишь, а? и чтоб им там хорошо было, а?

– Обижаете, Феликс, – повел плечами тот.

– Волки, – повторил Бруно, задумчиво передвигая короля подальше от наступающей зондергруппы Курта. – Они в такую погоду злые.

– Голодные, – откликнулся Феликс. – Вот и злые. Вы б, думаю, тоже выли и на всех кидались, если б по снегу босиком, и ребра к спине прилипли… Слава Богу, что Велле свой трактирчик тут держит. Вот не было б его – и что? Пришлось бы ночь проводить вон там вот, в пургу и мороз, и там-то б они меня и прихватили. Как подумаю – жутко делается.

– А я слышал, – нерешительно вклинился парнишка, – что зимой они не так опасны, как говорят. Что, напротив, травоядное зверье умирает от голода, и у волков, выходит, еды в достатке.

– Городские, – пренебрежительно усмехнулся лысый бочонок, и Курт мысленно склонился сам перед собою за верно сделанный вывод. – Умные все стали, а простых вещей не соображают… Зверье травоядущее дохнет от голода. Чего это значит? Это значит, что оно тощее, кожа и кости, а много ты напитаешься такой снедью? А его ж еще надо сыскать, по снегам побегать, да и не так уж оно часто дохнет, парень. Чаще слабнет просто. И их еще догнать надо. Вот и думай.

– Так оно и бегать должно не так прытко, – возразил обладатель телеги с товаром. – И сил надо меньше, чтоб догнать; вот и ловили б их, ослабших. А они, гады, к людскому жилью лезут – вот скажи, чего ради?

– К жилью не они лезут, – возразил крестьянин, наслаждаясь всеобщим интересом к его познаниям. – Когда вот такие зимы, холодные и снежные, старые волки, бывает, молодняк из стаи гонят прочь, чтоб не объедали старших. А те, понятно, в охоте не слишком-то наторели, вот они к людям и жмутся: скотина домашняя – она и откормленная, и, ежели повезет до нее добраться, безропотная. И человека жрут – потому же. Вон такие господа, – почтительно кивнув в сторону Курта и Бруно, отметил крестьянин, – может статься, добыча и нелегкая, а мы с вами – отбиться сможем ли?

– Дьявольские отродья, – махнул рукой торговец. – Господь человека над всеми тварями поставил, а они все желают переменить Господень порядок. Надо, как у нас годов тому десять назад было: объявить охоту на этих тварей и за каждую шкуру платить – после того их года два не слышно было и не видно, и люди ходили спокойно.

– Мат, – вполголоса констатировал Курт, и помощник вяло отмахнулся, завалив своего короля набок.

* * *
Утро постучалось в окно, забранное дешевым кусочным стеклом, пробудив ото сна; мелкая белая дробь колотила в зеленые мутные стеклышки назойливо и упрямо, стук казался раздражающе громким в тишине трактирной комнаты. Глаза Курт разлепил с неохотой, ощущая щеками, что нагретый с вечера воздух за ночь выветрился и остыл.

Комната, выделенная им владельцем, отличалась от прочих сравнительной благоустроенностью, ибо, кроме полагающихся удобств вроде квадратного низкого стола с парой табуретов и двух деревянных кроватей, имелась в ней еще и печь. Собственно, это не являлось полноценной печью – просто четырехногая жаровня, укрытая колпаком и топящаяся исключительно недымным, тлеющим углем; колпак давал бульшую прогревающую поверхность, а уголь дольше держал жар и не требовал отдушины. Судя по тому, что под толстыми чугунными ножками доски пола не протерлись, а на стене за печью не образовалось темного пятна, сия constructio не находилась здесь неизменно, а перемещалась из одной комнаты в другую в зависимости от случая. Случаем, как несложно было догадаться, являлся постоялец, готовый раскошелиться на подобное дополнительное благоустроение своего бытия. О том, готовы ли к подобному повороту дела господа, Велле не осведомился, однако совершенно явно не сомневался в том, что бунтовать по предъявлении счета оные господа не станут.

С вечера Вольф Велле жахнул на жаровню добрую порцию угля, отчего первый час было не вздохнуть; пробыв в комнате неполных пять минут, Курт спустился снова в обеденную залу, где и провел следующие два часа за шахматами, медленно потягивая легкое пиво и пытаясь выиграть у самого себя. Когда жар несколько разошелся, а угольный треск стал потише, он, наконец, смог заставить себя войти в комнату снова и, повалившись на кровать, уснуть, предусмотрительно почти не раздеваясь, благодаря чему вылезать из-под одеяла утром оказалось не так противно. Однако же для совершения необходимых утренних забот так или иначе пришлось выставить себя на мороз, и по возвращении в трактир его хватило даже на то, чтобы вытянуть к очагу в зале окоченевшие руки.

Пока еще тихая трапезная комната мало-помалу заполнялась людьми и голосами, владелец принимал и выставлял заказанное, и вид при том Альфред Велле имел наидовольнейший. Удовлетворенность его, равно как и недовольство многих постояльцев, были вполне понятны: выйдя этим утром за пределы стен, явственно можно было понять, что о продолжении пути не может быть и речи, сколь бы ни была важна цель. Метель не ослабла, а даже и усилилась, ветер царапал лицо и слепил, снег стал чаще и жестче, и дорога, проходящая в десяти шагах от двери, исчезла из глаз вовсе. Владельцу сей малоотрадный факт сулил немалую прибыль от застрявших здесь постояльцев, постояльцам же – нарушение планов и лишние расходы, отчего увидеть хотя бы равнодушие на лице кого-то из них было сложно. Лица хмурились, брови недовольно сдвигались, и то и дело раздавался чей-то тяжелый вздох.

– Я вижу, только нам и все равно, – тихо заметил Курт, когда крестьянин, бросив уже далеко не первый тоскливый взгляд в окно, отвернулся, обреченно подперев голову кулаком.

– Тебе все равно, – поправил Бруно; он отмахнулся:

– Abi sis.[763] Куда нам спешить? Наслаждайся бездельем; хороший повод.

О том, что на установленном месте службы надлежит появляться вовремя, помощник напоминать не стал, обратившись снова к столу, и Курт продолжил разглядывание окружающего общества, сегодня дополненного еще тремя постояльцами.

Неподалеку от них, заняв тот самый ближний к очагу стол, где они отогревались вчера, обосновался статный поджарый человек с надменным, сухим, как корка, лицом. С этим все ясно. Меч с гербом не оставил в комнате, держит при себе, рыцарская цепь на шее выставлена подчеркнуто напоказ, однако кольчуга недорогая, простая, одеяние без причуд, да и с явно заметными следами чинки. Собрат по сословию – бывший все равно-кто, ныне «господин рыцарь», за какие-то заслуги возведенный в звание или же принявший сие звание в порядке наследственной традиции, когда, кроме этой самой традиции, наследовать уже нечего. Можно смело спорить на что угодно: денег у славного воина куда меньше, чем спеси и гордости, и эта цепь – самое дорогостоящее, что наличествует в его имуществе, после меча. Или наоборот. Судя по какому-то прибитому виду, за этим столом отогревается у очага после ночи, проведенной в комнате, которую снабдить печью у него недостало средств. Вряд ли даже он к своим явным сорока с хвостиком стяжал хоть какую-то землю, и на вопрос о том, куда держит путь этот человек, наверное, не ответил бы и он сам. Такие могут за всю свою жизнь не увидеть никакого иного жилища, кроме трактирных комнат да, разве, сокрытых во тьме опочивален наиболее благосклонных к странствующим рыцарям воздыхательниц. От встреч с которыми, кстати заметить, временами может перепасть и нечто более материальное и полезное, нежели безусловно приятные дары их благосклонности…

У стены, через стол от дамочки с мальчишкой, тихо переговариваются парень и девица примерно одних лет, и лет немногих. Быть может, двадцати или около того. Сидят не врозь, но и не обжимаются. Друг на друга поглядывают, словно два ребенка, тайком от родителей забравшихся в кладовку и уничтоживших все найденные сладости, попавшиеся на глаза. Вот кому этой ночью наверняка было тепло безо всяких печей… Не новобрачные. Это уж точно. Куда бы могли направляться эти? Быть может, и никуда. Быть может, этот трактир и есть цель их путешествия – попросту провести несколько дней там, где никто не увидит и куда не вломится внезапно родня со скорбными воплями… Хотя – не похоже. Лица ублаготворенные, но недовольные, и все те же нетерпеливые взгляды в окно. Тоже торопятся уехать, как все. Или, возможно, просто подходят к концу средства, скопленные ради этого маленького любовного странствия, и теперь впереди маячит выбор между влезанием в долги и скандалом с владельцем – и риском потеряться в снегах и замерзнуть насмерть…

Когда рывком распахнулась дверь, на нее снова обернулись все присутствующие, и на миг стихли и без того вялые и негромкие разговоры.

– Гляди-ка, кто-то все же прошел и не заблудился, – отметил Бруно; Курт пожал плечами:

– Счастливчик.

На особенно счастливого, однако, вошедший похож не был – путник напоминал весьма удрученный сугроб; дорожный плащ топорщился оледенелым колоколом, высокие сапоги обросли снежными колодками едва не доверху, и когда пришелец сбросил на плечи капюшон, на пол хлопнулся большой снежный ком. Под капюшоном обнаружилось молодое лицо, задубевшее от ветра и мокрое от растаявших снежинок, с белыми от мороза щеками. Примолкшее собрание он окинул быстрым взглядом, на миг задержав его на Курте с Бруно, на полмгновения дольше – на девице подле парня и, наконец, остановил на поспешно вышедшем навстречу владельце.

– Господи Иисусе, – сострадающе проговорил Велле. – Да вы на ногах едва стоите… Идите скорей к огню.

– Успеется, – возразил гость, прокашлялся, изгоняя хрипоту из промерзшего голоса, и кивнул на дверь: – Конюшня у тебя имеется, любезнейший?

– Ну, само собою! Мой сын займется вашим конем, а вы…

– Лошадью, – поправил тот. – А я – пойду с ним.

– Хотите проследить за моей работой? – чуть оскорбленно вклинился Вольф, влезая в свою шубу. – Напрасно будете морозиться. Я здесь занимаюсь лошадьми с малых лет. Поверьте, все будет, как надо.

– Хочу видеть, что у вас за конюшня, – твердо возразил пришелец, и Велле лишь пожал плечами:

– Ваша воля.

– Учти – какой-нибудь хлев моей малютке не сгодится, – пояснил тот, и дверь захлопнулась за его спиной снова, утаив от присутствующих продолжение лекции о правильном содержании лошадей.

Еще одна интересная личность. Уже столь неотступная забота о средстве перемещения кое о чем говорит, а вкупе с виднеющимися над горловиной плаща рукоятями двух мечей, закрепленных за спиною, и ручным арбалетом, до этой минуты наверняка покоящимся в чехле у седла, говорит о многом. Профессиональный вояка. Пока еще, судя по взгляду и непринужденным движениям, удовлетворенный жизнью; тут сказывается возраст. Если убрать из внимания многодневную небритость и обветрившееся на этой метели лицо – парень ровесник майстера инквизитора с помощником, а то и чуть младше. Не оставит своего занятия в ближайшие лет десять – и все переменится…

– Ведь едут же люди, – тихо заметила женщина. – Ведь проехал же он сюда, значит, можно…

– Прорвемся, мам, – успокаивающе кивнул мальчишка. – Ничего.

Итак, «мам». Все-таки ошибся. Редкий случай полнейшего взаимопонимания меж матерью и сыном. В таком случае, вдова или и вовсе одинокая; словом, за всю жизнь никого ближе матери у парня не было, тут уж без ошибок…

– Куда тебе спешить, – укоряюще возразил владелец, кивнув в сторону окна, где за стеклом завивались непроглядные белые тучи. – Себя не бережешь – ребенка пожалей.

– Я не ребенок, – вполне ожидаемо воспротивился мальчишка. – И торчать тут дальше мы просто не можем.

– Максимилиан, – одернула женщина, и парнишка насупился, умолкнув.

Мужчина в семье, мысленно усмехнулся Курт. Принимает решения, высказывает мнение, на мать не оглядывается… Стало быть, сейчас вывод был сделан верный – без отца он если и не всю свою жизнь, то, по меньшей мере, всю сознательную.

– Если речь о деньгах, – кивнул Велле, – то мы, думаю, как-нибудь столкуемся. Помогите Берте на кухне – и за стол можете не платить; изысков не обещаю, но с голодухи не опухнете. А комната у вас и без того недорогая. Поможете в хозяйстве, пока вся эта канитель – и за нее можете не уплачивать, все равно она пустая будет стоять, наплыва, как я мыслю, не предвидится… Словом, не выгоню. Что ж я, зверь?

– Мы подумаем, спасибо, – не дав высказаться сыну, отозвалась женщина, и владелец, удовлетворенно кивнув, с ободрением ей улыбнулся.

– Ты прав, – усмехнулся Курт чуть слышно. – Занятный чудак.

– Сдается мне, – возразил помощник, насупившись, – что ничего чудного в его поведении не имеется. Или, по-твоему, нормальный человек должен был распахнуть дверь и на пинках их отсюда выставить?

– По-моему – да. Разве что, он на нее просто глаз положил; тогда столь человеколюбивые устремления вполне понятны. Видел его Берту? Красавица. Аж в дрожь кидает.

– Ты невыносим, – отмахнулся Бруно. – Признать в человеке что-то хорошее ты не способен принципиально?

– А ты способен увидеть пару конопляных зернышек в куче песка?.. Человек – это злобная, завистливая, трусливая и корыстная тварь.

– А исключения?

– Исключения есть, – кивнул Курт. – Есть достойные люди, небольшая горстка, и весь цивилизованный мир их знает поименно.

– Да, в самом деле?

– Загляни в святцы. Они все там. Хотя, – сам себе возразил Курт, – и с ними не все гладко. Немалая их доля всю свою жизнь была такими же злобными и корыстными тварями, как и весь род людской, и лишь перед смертью они сотворили что-то, отчего удостоились попасть в благочестный список. К примеру, тот евангельский разбойник. Все его заслуги состоят в том, что под конец своей многогрешной жизни он сказал соседу по кресту – «а знаешь, парень, в твоих словах что-то есть». И – оп! – он в Раю. Вообще говоря, нечто подобное я вычитывал в протоколах. Его действия сравнимы с деяниями тех, кто на пороге смерти заключает договор с первым подвернувшимся созданием, которое пообещает избавление если не от мучений, то от паршивого посмертия. Парень рискнул – и не прогадал.

– И сколько народу было затащено на костер за такие речи?

– Не знаю, – передернул плечами Курт, снова занявшись завтраком. – Не подсчитывал.

– …частенько, – влетел вместе с возвратившимся Вольфом обрывок его речи. Новоприбывший кивал, слушая его с придирчивостью и на ходу дыша на руки. – Вообще, конюшня и без того теплая – на семи ж ветрах стоим, придорожное заведение; кто строил, не дурак был. Стены не свищут, камень изнутри выложен досками – ну, сами ж видели. Но все же печь растапливать туда прихожу – на ночь уж точно; ну, и днем, бывает.

– Я доплачу, – оговорился гость. – Топи и днем тоже, и чтоб не «бывает», а точно.

– Ну, по такой погоде я и днем туда заглядываю…

– Заглядывай чаще.

– Я не возражаю, – неуверенно отозвался Вольф, – только вот конюшня большая, прогревать по нескольку раз в день – это дело накладное; я ж не могу ее натопить исключительно подле вашего коня…

– Лошади. Ничего. Только не вздумай после впарить мне счет за якобы сожженные дрова, а все, что впрямь было затрачено – оплачу. Этой лошади цена немалая, и не только в деньгах, я вторую такую просто больше не найду, ясно?

– Всё с вашей кобылой будет в порядке, – с расстановкой проговорил Вольф, и постоялец многозначительно нахмурился:

– Надеюсь… Ну, а теперь можно и о себе. Тут, я думаю, объяснять не надо – чего-нибудь этакого и пожевать. Чего – все равно… Не возражаете, господин рыцарь?

Последние слова вояка произнес мимоходом, не особенно интересуясь реакцией обладателя цепи, и тот возмущенно шевельнул бровью, когда на скамью против него шмякнулись тяжелый арбалет и плащ, а на пол – плотно упакованный дорожный мешок, глухо громыхнувший металлом внутри.

– Дыхание жизни, – блаженно протянул заботливый владелец уникальной кобылы, вставши к очагу вплотную и вытянув руки почти в самый огонь.

– Там… – нерешительно подал голос парень от дальнего стола; девица толкнула своего возлюбленного острым локотком в бок, и тот чуть повысил голос: – Там, снаружи… как?

– Холодно, – отозвался новоприбывший просто, и парень нервно дернул плечом:

– Я понимаю, но… Как вы сумели сюда добраться? Пройти можно? Дорогу видно?

– Здесь есть дорога? – с искренним удивлением переспросил вояка и равнодушно махнул рукой: – Забудь, парень, куда б ты ни спешил. Я таких метелей за всю свою жизнь не припомню; не снег – наждак. Отойдешь от этого не иначе самим Всевышним посланного заведения шагов на десять – и назад после можешь дороги не найти.

– Но ведь вы сюда прошли, – возразил Максимилиан, мельком переглянувшись с матерью. – Значит…

– Ничего это, парень, не значит. Трактир этот я нашел вообще случаем, я и понятия не имел, что тут может обнаружиться что-то подобное; я уж смирился с тем, что до самого города так и придется тащиться сквозь пургу. Если все вы это к тому, чтоб выйти – вперед, если, конечно, надоело жить, а рука на себя не поднимается. Самоубийство, – подвел итог он, поворотившись к очагу спиной, и с наслаждением потянулся, подставляя теплу поясницу. – В чистом виде.

(обратно)

Глава 2

День тянулся неторопливо – нестерпимо медленно тащился сквозь время. Постояльцы разбредались по комнатам, выбредали обратно в зал, заказывая снедь и выпивку различной крепости просто от скуки; Вольф Велле, исполняя указания, трижды за день выходил в метель, чтобы натопить быстро остывающую конюшню, а сам владелец не отходил от стойки, дабы не упустить момента, когда очередной постоялец, в очередной раз соскучившись, попросит очередное блюдо или очередную кружку.

Курт не покидал зала вовсе, намертво приклеив ворчащего помощника к доске. Снова единожды выиграв, Бруно загорелся было и с воодушевлением продержался еще три партии, однако к вечеру оживление несколько спало, и, выставляя вперед последнюю башню, помощник отмахнулся, потирая глаза:

– Satis.[764] Это уже не забавно. Играю последнюю; я устал и начинаю туго соображать.

– Я тоже. Но как раз с этого и начинается все самое интересное. В усталых мозгах, знаешь ли, временами рождаются идеи самые внезапные, любопытные и удивительные. Или, быть может, разум здесь ни при чем? – сам себе возразил Курт, не отрывая от доски задумчивого взгляда. – И в такие мгновения просыпается интуиция. Ведь ходов можно сделать множество – из одной и той же позиции может быть pro minimum два выхода; и как ты выбираешь только один из них? Порою – просто не видя второго, порою взвешивая их и предпочитая более верный или более рискованный, в зависимости от собственного расположения духа. Вот это и впрямь забавно. А ведь это игра точная, выверенная, теоретически можно достичь высот, просчитывая заранее на три хода, на пять…

– И?

– И проиграть при том, – докончил Курт, переставив крестьянина вперед.

– Что, несомненно, и будет, – кисло согласился помощник. – Сдаюсь.

– Не попытавшись?

– Теперь у тебя две королевы. Смысл суетиться?

Два мгновения Курт сидел неподвижно, глядя на разложенную доску, и аккуратно, неспешно повернул ее, поменяв местами две неравные армии.

– Мой ход, – сообщил он, кивнув. – Id est[765], твой.

– И к чему это? Хочешь доказать, что ты с такой расстановкой сумеешь меня сделать? Не трудись. Верю. Сможешь.

– Почему?

– Ты лучше играешь, – пожал плечами Бруно, и он усмехнулся:

– Нет, это не ответ. И не объяснение.

– Ну, как угодно. Тогда так: ты увидишь ход, которого я не вижу. Так – сойдет?

– Возможно. Возможно, увижу, а возможно – нет; это ведь тоже зависит от моего расположения духа. Буду ли я внимателен, чтобы увидеть, буду ли отвлечен иными мыслями – и не увижу… В этой точной игре, выстроенной на закономерностях, немало неточных и подчиненных случайностям поворотов.

– Мозг она тебе уж точно повернула, в этом – без сомнений… Все, – повторил Бруно решительно. – Больше я не в силах. Я не внимателен, ничего не вижу и нахожусь в совершенно кошмарном расположении духа.

– Окончи хотя бы партию.

– Не хочу, в конце концов. Имею я право на собственные желания, или вся моя жизнь – потакание твоим прихотям?

– Слабак, – констатировал Курт; помощник усмехнулся:

– Нет, это со мной не пройдет. Не зацепишь.

– Hasenfuβ[766], — добавил он настойчиво, и Бруно показательно вздохнул:

– Со всем смирением, возложенным на меня моим чином, прощаю тебе обидные речи, но играть все равно не буду.

– Нечасто доведется такое увидеть.

Курт вопросительно обернулся на владельца редкой кобылицы за соседним столом, и тот, кивнув на доску, пояснил:

– Обыкновенно трактирные забавы – это кости, но вот такое, признаюсь, вижу впервые. Еще я вижу, твой противник выдохся… Не возражаешь?

– Он не возражает, – согласился Бруно, поднимаясь. – Вот тебе новая жертва, причем добровольная. Теперь я, наконец, свободен и могу пойти прилечь.

– Твой приятель, кажется, не слишком-то жалует эту забаву, – заметил вояка, пересаживаясь к Курту. – А ты, сдается мне, увлечен всерьез.

Сходу на «ты», запросто в разговор… Стало быть, общаться с незнакомцами приходится частенько, и дело это привычное. И далеко не первый уже трактир на пути. Оба меча не оставил в комнате, носит при себе, однако не ради того, чтобы покрасоваться или утвердить свой status, как этот молчаливый неимущий рыцарь, а явно по заведенному обыкновению, как, собственно, и сам Курт, привыкнув к тому, что оружие может понадобиться в любой момент жизни. Не заговорил больше ни с кем в этом зале, ни к кому не напросился в компанию, кроме него… Либо счел соседа по столу родственной душой, либо это неспроста, как уже не раз бывало.

– Ян, – представился вояка, когда Курт не ответил. – Ван Ален. Играю я скверно, должен предупредить, так что на напряженную схватку не рассчитывай.

– Курт, – отозвался он, расставляя фигуры. – Фон Вайденхорст. Играю неплохо. Напряженных схваток и без того в жизни довольно, посему пусть лучше она будет интересной.

– Этого не обещаю тоже, – вздохнул Ван Ален. – Не самая моя сильная сторона такие игрища. Отец научил когда-то… но как-то жизнь складывается таким образом, что уделить внимание такому навыку не удается. Или по нехватке времени, или возможностей… ну, и партнера, само собою. Мои приятели развлекаются все больше традиционно – кости, пиво и девки.

– Не самый плохой способ убить скуку, – заметил Курт, и вояка ухмыльнулся:

– Спорить не буду. Но бывает, что охота и пошевелить мозгом; при моем ремесле развлечение нечастое.

– Наемник? – уточнил Курт благожелательно; Ван Ален поморщился.

– Звучит пакостно. Но близко к сути. Скажем так; если поедешь далеко и в одиночестве – могу составить компанию за вполне приемлемую цену. Ну, или если еще какие неприятности подобного толка… За деньги не убиваю, если ты об этом. Людей, по крайней мере.

– Интересный оборот, – заметил он, кивнув на доску: – Право первого хода новичку… Людей, – повторил Курт вдумчиво. – А кого убиваешь?

– Господи… – раздалось из-за дальнего стола, и Ван Ален мельком обернулся через плечо к окну, когда из сгустившихся сумерек донесся далекий, однако отчетливо слышимый даже за воем ветра волчий вой.

– Ну, – пояснил наемник, кивнув в сторону окна, и тронул узкую меховую оторочку на вороте куртки, – вот, к примеру. Если в твою деревню повадится пара волков…

– Еще и охотник.

– А я вообще парень талантливый, – широко улыбнулся Ван Ален и, не задумываясь, двинул крестьянина вперед. – Выжимаю все, что можно, из того, что под рукой. Так как-то жить интересней. Оружие и голова на плечах в наше время способны сильно разнообразить существование.

– И лошадь, – напомнил Курт с усмешкой. – Особенно уникальная.

– Да, – покривился наемник. – Знаю. «На кобылах ездят девки и дети». Только вот при моей жизни главное, чтобы меня не скинули наземь при звуке взрыва, чтобы конь подо мной не шарахался от огня, клинка, все того же волка, медведя – да хоть от вашего брата рыцаря в полном боевом. Тут, знаешь, не на яйца смотришь, а на суть. По сути же Импала – боевая лошадь. Выносливая, быстрая и не робкого десятка. Помесь арабки и испанца.

– Гремучая смесь. Девку с такой родословной я б в жены не взял.

– Да, – почти с нежностью улыбнулся Ван Ален, – характер у малютки не мед. Но – не сказал бы, что это некстати; а сам я с ней общий язык нашел. С такой лошадью главное не собственный норов показывать, не наседать на нее, не ломать – ей понравиться надо. Это или сразу случится, или никогда.

– Наверняка стоило такое сокровище немало.

– Повезло, – сообщил наемник доверительно. – Импалу выставили на торг вместе с прочим имуществом какого-то рыцаря за долги. Говорили, он привез ее прямиком из Испании; вот ему, если не враки – да, это влетело в денежку.

– И куда же ты потащил этакое сокровище в такую пору?

– Еду навестить брата, – не сразу ответил Ван Ален, опустив взгляд в доску. – Пока заняться нечем, не та пора; решил повидаться.

И наверняка примириться, мысленно докончил Курт, уловив мимолетную тень в глазах собеседника. Паршивая овца в стаде? Отец обучил шахматам – скорей всего, славный бюргер; куда ехать к брату – известно, стало быть, тот живет жизнью вполне обычной, без ночевок под открытым небом, перемещений на уникальных кобылах и взрывов над ухом. И, быть может, пеняет братцу за то, какая им избрана для пропитания professio…

– Ну, а сам ты? – неопределенно повел рукой Ван Ален. – Чем занят по жизни? «Фон Вайденхорст»… Не похоже, что сидишь у себя в имении и стяжаешь капиталы. Или ты, как вон тот надутый гусь, бродячий?

– А с чего ты вывел, что он из таких? – удивленно поднял брови Курт, и наемник снисходительно отмахнулся:

– Брось ты, это ж за милю различить. Кольчужка – дрянь, меч дешевка, пусть и рыцарский, герб потерся, свитер зашит коряво, куртка старая… Либо блаженный, либо бездомный. Не удивлюсь, если еще и пеший. А вот по тебе видно – дела в полном порядке, что сейчас, уж простите, господин рыцарь, для вашего брата редкость. Либо ты хорошо пристроился, либо богатый наследник, либо просто умеешь найти, где поживиться.

– За деньги не убиваю, если ты об этом, – повторил за ним Курт. – Я не «барон-разбойник».

– Однако в потасовку ввязаться дело нередкое, тут я не ошибусь.

– На свете слишком много людей, которые тоже полагают, что у меня в полном порядке дела. А также конь, одежда и кошелек. Как правило, подобные личности попадаются на пустынных дорогах; отчего-то им кажется, что именно в таких местах путники могут проникнуться состраданием к их горькой доле и поделиться своим добром. Я же человек жадный и не сердобольный, делиться не люблю.

– Господи, – снова пробормотал кто-то из женщин, когда из темноты за окном вновь донесся тягучий, как смола, вой, еще более явственный и недалекий. – И впрямь волки; да близко как…

– Что они тебе сделают, за стенами-то? – возразил трактирщик, снисходительно отмахнувшись, и, повстречавшись взглядом с Ван Аленом, добавил: – А конюшни на запоре. Опасаться нечего.

– Если с ней что-нибудь случится, – тихо пробормотал наемник, все так же, почти не глядя и не задумываясь, переставляя коня, – я с него самого шкуру спущу… Ну а что же твой приятель? Мне почудилось, или он на тебя в обиде?

– Если ты имеешь в виду его недовольную физиономию – это для Бруно обычное состояние, – возразил Курт с усмешкой и, посерьезнев, пояснил: – Он человек ответственный. Даже слишком. В городе нас ждут, а мы вынуждены задержаться здесь; его раздражает, что я не рву на себе волосы по этому поводу. Я предпочитаю принцип «feras, non culpes, quod mutary non potest».

– «Сноси, не жалуясь, что изменить не можешь»…

– Неплохо. Познания в латыни в обиходе наемника?

– Чем только не приходится орудовать. Кроме того, девицы клюют на любую тарабарщину, если она красиво звучит… Я так погляжу, все здесь торопятся, – заметил Ван Ален, кивнув на зал, где снова собрался весь комплект постояльцев, и обернулся к окну, бросив недовольный взгляд в затянутое белой пеленой небо. – И всем эта метель некстати… Что-то в последние годы зима вконец обнаглела; не припомню, чтоб в детстве или в юности мне приходилось видеть такое.

– Omnia vertuntur.[767]

– Я слышал, инквизиторы винят в этом малефиков.

– Неужто, – отозвался Курт, снимая его коня с доски. – Ну, ничего нового. Обвинения в порче погоды существовали всегда – с тех пор, кажется, когда и Инквизиции еще не было на свете. Да и Христа тоже.

– Нет, друг, теперь все иначе, – убирая короля подальше, возразил Ван Ален. – Сейчас инквизиторы стали начитанные, ну, и теории пошли позаумнее. Мне доводилось слышать и такую, что, мол, земля не выдерживает нынешнего количества малефиков, и от этого происходят всевозможные возмущения… – он неопределенно повел рукой вокруг, изображая нечто большое и бесформенное, – где-то там.

– Любопытно, – кивнул Курт, и наемник, скосившись на его усмешку, пожал плечами:

– Ну, знаешь, теория не хуже прочих. Ты смотри: инквизиторы жгут народ пачками, и вряд ли каждого ни за что; так?

– Некоторые полагают, что не так.

– Быдло, – отмахнулся Ван Ален. – Любой, кто повидал что-то помимо собственной задрипанной деревни, знает, что – так. Но! А меньше-то этих гадов не становится. Даже кажется, что больше и больше с каждым годом.

– Проверено на практике?

– С кем только не доводилось сталкиваться на такой работе, – согласился наемник со вздохом. – И все чаще доводится. То есть, выходит, что на каждого убитого приходится пяток живых и здоровых; и каждый что-то такое вытворяет с заведенным порядком вещей. Быть может, впрямь что-то в этой теории есть? Если в этом и том мире, как они, ковыряться до изнанки, до потрохов – сколько это может сходить без последствий? Скажется когда-нибудь. Может, вот оно? Сказывается? Зимы стали вон какие, весна приходит поздно, лето похолодало…

– Глад, мор, – продолжил Курт, – а там и Апокалипсис не за горами.

– А черт его знает. Мор был, неурожай и голод мы тоже проходили… Если всевозможную колдовскую шушеру счесть за знамения – может, и не за горами. Может, в данный момент Антихристов предтеча уже в каком-нибудь тайном логове варит какое-нибудь колдовское зелье.

– Может, – согласился Курт, окружая бронзоголового короля маленьким отрядом. – Только вот теория эта навряд ли инквизиторская. Эти ребята пересудов о близком Конце Света не любят.

– Уповают на заступничество праведников или просто не желают разводить панику?

– Или не желают разводить панику среди праведников, – пожал плечами он. – Этим лишь дай повод… Шах. Я в близящийся Апокалипсис поверю, когда увижу кровавые реки, в Антихриста – когда… Тут не знаю. Кандидатов в Антихристы за последние почти четырнадцать веков было уже множество.

– Почти четырнадцать веков, – повторил Ван Ален задумчиво. – Через шесть лет – новое столетие. Еще через сто – середина тысячелетия. Полторы тысячи лет; не столько ли и было отпущено человечеству?

– Отпущено – на что?

– На то, чтобы доказать, что оно может жить в этом доме, – пояснил наемник, поведя рукой вокруг. – Что может уследить за своим жилищем, не развалить его, не допустить, чтобы плодились тараканы и крысы, которые растаскивают это жилище на части. Тысяча лет и еще пятьсот – не довольно ли?

– Полагаешь, Свое тысяча пятисотое Рождество Иисус отметит большим бумом? Знатный рождественский подарок – стереть человечество с лица земли… Говоря откровенно, я слабо представляю этого славного парня уничтожающим всю землю вкупе с младенцами и праведниками за пару крыс в подвале или обосновавшегося в кухне таракана. Но у нас в любом случае в запасе еще столетие с маленьким хвостиком. Ну как передумает.

– Ты еретик?

– И многие отвечали на этот вопрос прямо? – улыбнулся Курт; наемник молча усмехнулся в ответ. – А ты – из тех проповедников?

– Вопящих пророчества, с цепями на шее и непотребно истрепанным Писанием?.. Господь с тобой. Я – из тех, кто считает, что собственный дом надо чистить от тараканов, клоповный матрас – сжигать, крыс – травить, и тогда дом может простоять долго. И, знаешь, лично мне для этого не обязательно надо иметь стимул типа близящегося Конца Света. О полутора тысячах – это я так, к слову. Занятная идея, вот и все.

– Каких только идей не наслушаешься за свою жизнь, – вздохнул Курт, подвинув вперед скорохода. – Шах.

– А ты скептик.

– Мне по душе Фома. Вложить персты…

– На твоем гербе крест, – заметил Ван Ален, заграждая короля. – Я решил…

– Моя семья – люди набожные. А вот у меня с этим проблемы.

– А это? – усомнился наемник, кивнув на четки, висящие на его запястье; Курт пожал плечами:

– Подарок одного священника. Вручил их мне с упреком в том, что молюсь недостаточно часто и вдохновенно.

– Вы с приятелем – как два сапога из одной пары; я был уверен, что вы члены какого-нибудь ордена или общества…

– Общества[768], – согласился Курт.

– Не хочешь отвечать, – констатировал Ван Ален, выждав два мгновения тишины. – Ну, не стану давить… Шах.

– Однако, – одобрил Курт, пристально оглядев доску. – Парень с сюрпризом…

– Не ожидал от наемника?

– Признаю, не ожидал… Мат.

Ван Ален поджал губы, оглядев доску с некоторой растерянностью, и, вздохнув, уронил набок короля.

Наемник сдал еще не одну партию, однако особенной досады по этому поводу ни в словах, ни в голосе его Курт не отметил, не уловив и тени азарта; казалось, метель, колотящая в стекло, занимала мысли противника куда больше, как, собственно, и всякого в этом зале. Вдоволь навздыхавшись и нажаловавшись друг другу многословно или вскользь на сорванные планы, постояльцы понемногу рассосались по комнатам, и лишь когда никого, кроме зевающего трактирщика, не осталось, Ван Ален, показно вскинув руки, объявил о полной капитуляции.

В комнате, снова натопленной и оттого, невзирая на крайнюю скудость обстановки, уютной, вздымающаяся за окном вьюга казалась чем-то малозначащим и отвлеченным, а мерное подвывание ветра и мелкий перестук снежинок скорее убаюкивал, чем раздражал. В сон Курт погрузился мягко и крепко, без видений, перестав слышать ветер, и когда глаза вдруг сами собою открылись, он не сразу сумел осознать, почему мозг упрямо и назойливо требует от тела проснуться и подняться с постели. Бруно на соседней лежанке так же сонно и мутно хлопал глазами, приподнявшись на локте и озираясь, слушая, как и он, какие-то невнятные, словно размазанные звуки, долетающие с трактирного двора.

– Что за… – начал помощник растерянно, но тут ветер на секунду стих, дабы перевести дыхание и взвыть с новой силой, и в этот короткий миг явственно и четко донесся захлебывающийся, панический животный визг.

– Кони! – проронил Курт, разом проснувшись, и сорвался с постели, различая теперь, как гремят в конюшне копыта и грохочут доски загона.

В сапоги он влез вслепую, бросился к двери, на ходу сдернув висящий на изголовье арбалет, и вылетел в коридор, слыша топот Бруно за спиной. У самой лестницы рывком распахнувшаяся дверь едва не сбила с ног, и Ван Ален, встрепанный и полураздетый, но с уже обнаженным мечом, на долю мгновения приостановился, бросив в их сторону короткий хмурый взгляд.

– Что происходит? – донесся уже в спину голос трактирщика Велле, однако к нему никто не обернулся, пытаясь сбежать по узкой лестнице, не сбив при этом друг друга с ног.

За дверь Ван Ален вымахнул первым и, не задерживаясь, бросился к конюшне, утопая по колено в сугробах. Курт, щурясь от бьющего в глаза снега, устремился следом, плохо видя за мутной пеленой темнеющий впереди силуэт каменного строения; на три мгновения приостановившись, чтобы разложить и зарядить арбалет, он тут же потерял наемника из виду, лишь по еще более темному провалу в темной стене поняв, куда следует бежать.

Ван Ален, когда он ступил внутрь, обнаружился посреди конюшни; под низкими сводами было темно, и впрямь протопленный воздух проворно убегал прочь через настежь растворенные воротца, а его место заполнялось холодом и снежными мухами. Мухи садились на пол и гибли там, исчезая в черных, пбрящих на морозе лужах подле растерзанных лошадиных тел.

– Твою-то мать… – пробормотал Бруно растерянным шепотом, и Ван Ален вскинул руку, призывая к тишине.

Тишина, однако, и без людских голосов рушилась на куски: в самом дальнем загоне, во мраке, нервно фыркая и посверкивая глазами, топтался, грохоча копытами по камню, сгусток темноты – черная, как адская ночь, кобылица. Согревающая конюшню печь отстояла от нее лишь на несколько шагов, и не погасшие еще угли бросали рдяное пятно света на ее тяжело раздувающиеся ноздри…

Снег позади хрустнул, и все трое обернулись одновременно, вскинув оружие; едва не сжав на спуске палец, Курт зло ругнулся и отвел арбалет от застывшего на пороге хозяйского сына. Лицо парня было ошалелым и испуганным, и на лошадиные тела он смотрел с ужасом, не сразу сумев выдавить:

– Что здесь случилось, Господи?..

– Тихо, – осадил его Ван Ален, нерешительно ступив вперед и косясь в темные углы конюшни. Перехватив рукоять меча поудобнее, он опасливо прошел дальше, оглядываясь, вслушиваясь и, кажется, даже принюхиваясь.

Курт двинулся следом, мельком переглянувшись с помощником, изобразившим на лице молчаливое недоумение – к своей вороной наемник не сделал ни шагу, дабы убедиться в том, что его бесценная Импала цела и невредима, лишь удостоил ее одного мимолетного взгляда. Вольф Велле застыл на пороге, запахивая на груди короткую стеганку и зябко втягивая голову в плечи. Не решаясь ни уйти, ни войти внутрь, он молча и напряженно следил за происходящим. Вороная в своем загоне уже не топталась – била копытами возмущенно и зло, не пытаясь, однако, сорваться вскачь или подойти к хозяину; Ван Ален, мельком обернувшись, приостановился, все так же безмолвно оглядев ее, останки на полу, балки под потолком, распахнутые воротца конюшни, и шагнул дальше во мрак.

– Что он делает? – одними губами проговорил Бруно, нахмурившись; Курт пожал плечами.

Наемник явно был убежден в том, что убивший коней еще здесь, однако что утвердило его в этой мысли, было неясно – никаких следов майстер инквизитор различить не мог, не слышно было ни звука; разве что столь неспокойное поведение вороной могло навести на подобные подозрения, однако поведение это вполне естественно для испуганной лошади. Вот только испуганной – чем или кем?.. Никого вокруг. Никого и – ничего. Грохот копыт, свист ветра и – темнота…

Когда темнота вдруг прыгнула навстречу, лишь в последний миг различились два желтых огонька, и рука с арбалетом вскинулась сама по себе, не дожидаясь, пока мозг осмыслит увиденное и примет нужное решение. Сам сжался палец, спуская струну, и лишь когда стальная стрелка ударила в эту тьму, отбросив ее назад, до сознания, наконец, дошло: волк.

– Вот ты где, тварь… – прошипел Ван Ален почти с облегчением и метнулся вперед, к копошащейся на каменном полу туше.

– Убит? – уточнил помощник неуверенно; Курт передернул плечами:

– Стрелял в сердце.

Зверь приподнялся, встряхнув головой, точно промокший под дождем пес – невероятно крупный, исполинский, невиданного облика, с неправдоподобными, сказочно огромными клыками и широкой, словно у быка, грудной клеткой; умирающий волк тяжело шагнул в сторону и вдруг рванул прочь, замешкавшись лишь на пороге, где, словно окаменев, замер Вольф Велле. Ван Ален бросился следом, ударив вдогонку; меч рассек жесткую шкуру на плече, и зверь рыкнул, кувыркнувшись через голову и сбив хозяйского сына с ног. Поднявшись снова, волк припал на задние лапы и широко, как-то по-кошачьи, прыгнул в ночь, увернувшись от второго удара, и исчез в метели.

Едва не споткнувшись о Вольфа, наемник выбежал из конюшни, остановился у порога, прикрывая глаза от снега ладонью, и несколько секунд стоял неподвижно, держа наизготовку меч и озираясь во вьюжной мгле.

– Дерьмо… – выговорил он, с бессильным злобным ожесточением пнув сугроб. – Дерьмо! – рявкнул Ван Ален уже в полный голос. – Трусливый кобель! Блохастая тварь!

– Господи, что это было…

На сорванный голос Вольфа наемник обернулся рывком, глядя на парня раздраженно и почти свирепо, и медленно провел ладонью по мокрому от снега лицу, прикрыв на миг глаза и глубоко переведя дыхание.

– Волк, – коротко отозвался он, наконец, прошагал к загону, где лишь теперь чуть утихла вороная кобылица, и остановился рядом, осматривая ее со всех сторон. – Идемте-ка отсюда, – приказал наемник непререкаемо. – Возможно, он был не один.

Когда бесценную представительницу породы боевых лошадей, бережно придерживая ладонью за холку, наемник ввел в низкую трактирную дверь, Альфред Велле остолбенел на миг, замерев посреди трапезного зала с приоткрытым ртом и лишь спустя полминуты сумев выговорить:

– Вы что творите?..

– Спасаю свое имущество, – отозвался Ван Ален сдержанно. – Найди какую-нибудь комнату на первом этаже, где можно будет ее устроить.

– Да вы с ума спятили, – пробормотал трактирщик оторопело. – Кобылу – в дом…

– Этой кобыле цена больше, чем тебе с твоей забегаловкой вместе! – оборвал наемник. – И если уж твоя конюшня не в силах сохранить ее в целости…

– Что значит «не в силах»? – переспросил торговец Феликс, такой же полуодетый и взъерошенный, как и все постояльцы, собравшиеся в зале. – Что там такое?

– Что происходит? – повторила за ним родительница самостоятельного Максимилиана. – Сына едва не разбудили; что за шум, что случилось?

– Вы с лошадьми? – уточнил Курт, и та замотала головой почти испуганно:

– Господь с вами, откуда такие деньги…

– Значит, у вас – ничего, – пожал плечами он. – Пусть ваш сын спит дальше.

– Волки, – пояснил Вольф Велле, дрожащими руками вдвигая засов, и попятился от двери, нервно озираясь на окна. – Лошадей – в клочья… Я его видел; Господи Иисусе, это адское исчадие…

– То есть как это «в клочья»? – задохнулся деревенский знаток волчьих обычаев. – То есть… Ты что ж это, юнец паршивый, конюшню не запер?!

– Я запирал…

– Врешь, зверье двери открывать не умеет! – сорвался на крик крестьянин. – Раз волчара вошел вовнутрь – стало быть, ты конюшню нараспашку оставил! Да ты знаешь ли, сколько работать надо, чтобы вот такого коня купить, ты, сопляк безмозглый!..

– Я запирал! – крикнул парень в ответ. – Я за лошадьми хожу с малолетства, сколько помню себя! Да я всю жизнь тем и занимаюсь, что… Я запер дверь!

– Он запер, – подтвердил наемник тихо, поглаживая по шее свое вороное сокровище. – Волк вошел сам.

– Что?.. – в наступившей тишине проронил торговец, и Ван Ален кивнул владельцу:

– Найди для моей лошади, на худой конец, хотя бы какой-нибудь чулан, и тогда я все разъясню. После уж решим, как быть.

(обратно)

Глава 3

Размещение нежданной постоялицы отняло с четверть часа, и все время, пока притихший владелец с сыном сновали туда-сюда с какими-то мешочками и горшками, освобождая место, в трапезном зале царило напряженное затишье.

Курт сидел в углу, ни слова не говоря, отвалившись к стене и уложив на колени арбалет, и оглядывал растерянное собрание. Бруно косился на свое начальство, хмурясь и посматривая на наемника с подозрением, однако хранил благоразумное безмолвие. Торговец Феликс сидел недвижимо, нервно постукивая по полу носком башмака и оглядываясь на зеленое стекло окна, крестьянин продолжал неслышно бормотать ругательства, молодая мамаша смотрела вокруг с плохо скрытым страхом и растерянностью, а Берта Велле спряталась за стойкой, словно там ее не могли достать никакие напасти. Влюбленной парочки долго было не видно, однако вскоре осторожно, словно по тонкому льду, вниз сошел парень, не проснувшийся от шума во дворе, но услышавший ругань и крики, и теперь взирал на происходящее с непониманием. Последним явился странствующий рыцарь, сонный и озябший, и еще с минуту хранил надменное молчание, пока, наконец, любопытство не одержало верх и не вынудило его осведомиться, что же происходит.

– Волк? – переспросил он, нервно дрогнув губами, и, покосившись на невозмутимую вороную у стены, чуть свел брови, сдержав удивление. – Странно.

– Чего странного-то, – довольно неучтиво огрызнулся крестьянин. – Зашел и сожрал!

– Он их не тронул, – тихо возразил Вольф, проходящий мимо с каким-то коробом в обнимку, и приостановился, потерянно глядя под ноги. – Разодрал глотки и бросил – ни одна туша не объедена…

– Молчал бы! – прикрикнул крестьянин зло. – Если б ты свою работу делал, как надо!..

– Я запер дверь, – обессиленно, уже не повышая голоса, возразил Вольф и, подхватив короб поудобнее, ушел на кухню.

– Врешь, – самому себе под нос пробормотал крестьянин убежденно, и вокруг вновь зависла тишина.

Когда вороную, уже совершенно спокойную, точно памятник лошадиному роду, увели прочь, и в зале вновь собрались все участники этого странного ночного действа, на Ван Алена устремились вопрошающие, взыскательные взгляды, и молчание стало вовсе непроницаемым, словно болотная вода.

– Так что ж, – наконец, переспросил Велле нетерпеливо. – Вы сказали, что волк сам вошел…

– Это в запертую-то конюшню? – снова вскинулся крестьянин. – Увильнуть желаешь? Когда все это кончится – учти, ты у меня по судам набегаешься, как кроль по полю!

– Я возмещу все ваши убытки, если Вольф и впрямь виноват, однако, когда он говорит, что сделал все, как дулжно, я ему верю.

– И правильно, – негромко согласился Ван Ален. – Волк вошел сам, это верно; потому что это не волк. Спроси у своего сына, много ли он видел таких зверей.

– Это было какое-то чудище, – чуть слышно отозвался Вольф, когда все взгляды сместились на него. – Огромный… И не только в этом дело; в нем все не так.

– Подобные твари бегали по земле, быть может, когда Господь лишь создал ее, – продолжил наемник, бросив взгляд в мутное окно. – По крайней мере, некоторые так полагают; я не знаю. Говорят, Потоп уничтожил их, потому что Ной не взял их в свой ковчег – в них была темная искра Сатаны. Теперь Сатана наделяет людей неупокоенным духом давно погибших тварей…

– С богословской составляющей все ясно, – нетерпеливо заметил рыцарь. – Можно теперь по существу?

– Это вервольф, – пояснил наемник коротко.

– Что за бред! – уверенно возразил крестьянин, и Ван Ален вздохнул.

– Спросите у него, – кивнув на Курта, отозвался он. – Он стрелял в эту тварь, а тот лишь встряхнулся и удрал с арбалетной стрелой в сердце.

– О, Господи… – проронила женщина потерянно, и тишина разрушилась голосами, заговорившими разом.

– Стрела стальная, – продолжил Ван Ален, – и повредить ему не может. Остановит, вынудит отступить, но такая рана затянется довольно скоро и просто. И он нападет снова.

– Нападет снова? – нахмурился до сих пор молчащий парень. – Зачем? Что ему надо?

– Тебя, дружок, – невесело усмехнулся наемник. – Меня. Нас всех. Мы – мясо. Лошадей у нас теперь нет, вокруг метель, мы никуда не денемся, и рано или поздно он нас достанет. Ну, он так думает.

– Думает? Эти твари умеют думать? Это ж зверь!

– Это человек. И если он достаточно взрослый, в зверином облике сохраняет вполне здравый рассудок.

– Какой запас сведений, – разомкнул, наконец, губы Курт, и Ван Ален, обернувшись к нему, передернул плечами:

– Работа такая. Когда много странствуешь, когда говоришь с людьми, когда самому приходится темной ночью в глухом лесу… Чего только не услышишь и не увидишь. А ты, кстати, молодец. Не растерялся.

– Меня больше интересует тот факт, что не растерялся ты, – возразил Курт и, когда наемник непонимающе нахмурился, кивнул на его руку: – Занятный у тебя меч. Цвет полотна любопытный. Позволь взглянуть?

– Не позволю, – отозвался Ван Ален, погасив усмешку. – Свое оружие я никому в руки не даю.

– А придется, – вздохнул Курт, потянув цепочку из-за ворота, и тот замер, глядя на стальную бляху Знака.

– Инквизиция, – произнес Ван Ален неприязненно. – «Справедливость и милосердие»…

– Ага, – согласился Курт, кивнув на помощника. – Я – справедливость, он – милосердие. А теперь меч. Покажи мне его.

– Ни к чему, – не сразу выговорил наемник. – Ты прав, меч не обычный. Это чистое железо – единственное, что может причинить серьезный вред вервольфу.

– У тебя при себе два меча, – продолжил Курт, и тот кивнул:

– Я ведь говорил. Со многим доводилось сталкиваться, и готовым надо быть ко всему. Один – сталь, против людей, другой – железный.

– И все? – выждав несколько секунд, уточнил он. – Больше ты не хочешь ничего сказать?

– В чем дело? – вмешался рыцарь, переводя хмурый взгляд с одного на другого. – Инквизиция… вервольфы… Вы здесь из-за него?

– Я – нет. В городе мое новое место службы, мы с помощником в этом трактире проездом, по случаю. А ты что скажешь, Ян? Быть может, правду, наконец?

– В упор не понимаю, о чем речь…

– Да неужто? – оборвал Курт. – Вот тебе пара улик, которые опровергают твои слова. Primo. Ты носишь два меча – на разные случаи жизни – однако, услышав лошадей, выбежал именно с этим; и не говори, что перепутал в темноте. Secundo. Увидев конские трупы, ты не бросился к своей вороной, дабы убедиться в ее здравии, а провел осмотр места, и весьма уверенно, позволь заметить. Ты просто был убежден в том, что зверь там, хотя нормальные волки так себя не ведут – простого хищника мы обнаружили бы у тел или не обнаружили вовсе, он убежал бы при виде людей. Tertio. Я не могу назвать себя трусом или неопытным человеком, видеть мне доводилось немало и оружие поднимать не только на простых смертных, однако я несколько опешил, увидев то, что увидел – попросту от неожиданности; первый выстрел не убил его – и я растерялся. Ты же не замялся ни на мгновение, ты действовал, как человек, знающий, чего ждать. А теперь – быть может, расскажешь, кто ты такой и что делаешь здесь?.. Колись, Ян, – подбодрил он, не услышав ответа, – пока эти добрые люди не решили, что ты использовал их лошадей и их самих как приманку. Твоя-то Импала жива и здорова.

– Моя лошадь жива потому, – наконец, отозвался наемник неохотно, – что она стоит заплаченных за нее денег. Если ты успел заметить, у вервольфа над ухом была ссажена шкура, а на переднем копыте Импалы – клок шерсти и кровь. Это как раз то, за что я ее ценю и почему не променяю ни на какого самого породистого жеребца.

– С лошадью все ясно. А теперь о себе.

– Что тут происходит? – с затаенным возмущением уточнил крестьянин, и Курт кивнул:

– Думаю, сейчас мы это узнаем. Ян?

– Я слышал, что в этих местах может повстречаться такая тварь, – пояснил Ван Ален, опустив взгляд. – У меня много знакомых, и самых разных.

– Не пойдет. Когда волк появился – помнишь, что ты сказал? Ты сказал «вот ты где». Так говорят люди, отыскав завалившийся за кровать гребень или человека, с которым разминулись. Когда находят того, кого искали. И поправь, если ошибаюсь, но мне ты показался расстроенным, когда зверь таки удрал. Думаю, не мне одному, и Вольф это подтвердит. Сдается мне, человек в своем уме должен радоваться, когда подобные создания оказываются от него подальше; если, разумеется, этот человек не пытался долгое время оказаться к созданию как можно ближе. Итак, ты выслеживал эту тварь, ты не слышал – ты знал, что он будет здесь. Ты ждал его. Брось парить мне мозги, Ян. Кто ты такой?

Ван Ален сидел молча еще полминуты, по-прежнему глядя в пол, царапая ногтем рукоять своего железного меча, и, наконец, тихо выговорил:

– Я… в некотором смысле не совсем наемник… Я охотник.

– Eia[769], — впервые разомкнул губы Бруно, глядя на него, точно на диковинную птицу, внезапно выпорхнувшую из-под кровати.

Охотник… Существо столь же полумифическое, дичь столь же редкая, сколь и виденный сегодня ликантроп. Истребитель тварей на вольных хлебах…

Нельзя сказать, что отношения Конгрегации с сообществом охотников были скверными, равно как и невозможно было бы назвать их добрыми – никаких отношений не было вовсе; они не пересекались и не вступали в общение или противостояние. О людях, выслеживающих и уничтожающих всё потустороннее и противоестественное, от домов с привидениями до стригов, слышали давно, когда не было еще самой Конгрегации в ее нынешнем виде, зато существовало несметное множество бродячих охотников на ведьм. Истинных чародеев эти предприимчивые ребята, разумеется, вычислить не могли, зато весьма умело собирали плату с обитателей попадающихся на пути деревень и городов, которым довольно убедительно доказывали собственную важность и полезность. Наглости и лицедейского дарования им было не занимать, а если удавалось прибавить к сим неоспоримым талантам толику медицинских, алхимических и богословских познаний, выручка увеличивалась в несколько раз, а слава выслеживателя и истребителя нечисти бежала впереди, подготавливая добрую почву для будущих доходов. Разумеется, среди армии алчных стяжателей попадались и те, кто искренне полагал себя борцом за чистоту Господнего мира и пытался отыскать реальную, а не выдуманную угрозу, и доказательством тому служили явно мало преувеличенные рассказы, доходящие с разных концов Германии, в каковых повествовалось о зачищенном ликантропьем логове либо избавлении от назойливого призрака. Истории об уничтоженных колдунах, держащих в страхе всю округу, были наиболее популярны, однако к ним Курт относился с известной долей skepsis’а – самой же Инквизицией во дни не столь отдаленные таких «колдунов» было перебито великое множество.

Если не лгали слухи, разрозненные кучки непрошенных пособников Конгрегации уже не одно десятилетие назад собрались в пусть не сплоченную организацию, но все же некое подобие единого сообщества, члены которого предоставляли друг другу случае надобности информацию или поддержку силой. Задолго до того, как затеялись перемены в инквизиторской среде, по дорогам Германии уже разгуливали те, к кому при необходимости можно было обратиться за помощью, а главное – дождаться этой самой помощи, не боясь, что вместо живущего по соседству стрига на помосте окажется сам свидетель с чады и домочадцы. Самым любопытным фактом в сложившейся ситуации было то, что крестьяне, горожане (и вообще кто угодно) ухитрялись связываться с охотниками по мере надобности, в то время как ни одному служителю Конгрегации ни один истребитель до сих пор не попадался на глаза, и места их сборищ как будто существовали лишь в изустном предании.

Были, разумеется, и те, кто не думал скрываться, но такие личности как правило не имели отношения к тайному обществу охотников, а были попросту чрезмерно сознательными гражданами германского государства, одинокими в своем стремлении к справедливости или знающими одного-двух таких же, как они сами, одиночек. Эти были просто поставлены перед фактом: или их деятельность сворачивается, или они после надлежащей проверки на благочестивость получают разрешение от Конгрегации и работают в ее подчинении, слушаясь указаний и исполняя поступающие приказы. Фактически они стали первыми в истории новой Инквизиции следователями, взятыми из мирского сословия, обретшими впоследствии Знак и ранг. Самовольное ведение расследований и уж тем паче изничтожение найденного с приходом новой Конгрегации стало незаконным, что тотчас отсеяло из этой сферы всех вымогателей, дельцов и проходимцев – риск попасть под суд был несравним с выгодой, и теперь можно было смело говорить о том, что любой, называющий себя охотником, является добросовестным, преданным и до омерзения честным исполнителем своего дела. Насколько подготовленным и профессиональным – это был уже другой вопрос; однако здесь и сейчас, в применении к конкретному человеку, ответ на него был получен вполне наглядно…

– Настоящий охотник? – уточнил парень; Ван Ален молча передернул плечами.

– Великое дело – случай, – заметил Курт. – Он может просто подарить то, чего безуспешно пытаешься добиться долгими и упорными усилиями. Accidit in puncto quod non speratur anno[770]; вот и довелось повстречаться с одним из вашей братии… Так что ж, Ян? Сказал «А», говори и «Б». Давай уж начистоту до конца, коли начал. Ты ведь ждал ликантропа. Знал, что он будет здесь. Так?

– Не совсем, – отозвался тот по-прежнему нехотя. – Наши выслеживают тварь давно… не суть важно сейчас, как, но они вычислили, что этот гад обретается в здешних краях. На трактир же я набрел и впрямь ненароком, просто переждать метель; здесь я не ожидал его увидеть – мы надеялись повстречать его в окрестных деревнях или в городе.

– «Мы», – повторил Бруно с напором. – Это значит, что удалые парни с железными мечами вскоре будут здесь и помогут нам избавиться от такого соседа?

– Нет, не значит. Они могут быть здесь. Могут появиться тут через час или завтра утром, или через неделю – когда обследуют другие места, вычеркнут все варианты. Здесь я один, это был мой след. Придется рассчитывать только на себя.

– Иными словами, ты уверен, что в его планах и впрямь перебить всех в этом трактире?

– Он задрал лошадей, – напомнил Ван Ален. – Не затаился в темноте и не стал ждать, пока кто-то из нас выйдет по известной нужде, не завалил одного или двоих, чтобы просто перекусить – он лишил нас средств передвижения. И верхом-то в такую погоду далеко не уехать, а на своих двоих нечего и думать.

– Но ваша-то кобыла уцелела, – уточнил трактирщик Велле. – Значит, мы можем позвать на помощь…

– Позвать на помощь? – пренебрежительно переспросил рыцарь. – Он один, мы за каменными стенами, за запертой дверью, здесь два инквизитора, охотник и я, в конце концов; с вервольфами сталкиваться не приходилось, однако меч мне вручили не за складывание песен. Если он будет настолько глуп, что и в самом деле вознамерится устроить на нас охоту, помощь понадобится ему самому.

– Это вам не лесной зверь, – огрызнулся Феликс. – Это дьявольское отродье, дитя Сатаны, и вы ему, господин рыцарь, на один зуб. Я за то, чтобы звать помощь. Один охотник – хорошо, а все же человек эдак тридцать с факелами – лучше.

– Не думаю, – возразил Курт, и торговец уставился на него с удивлением. – Если сюда набежит толпа – он просто спрячется или вовсе уйдет.

– Ну, и славно, – кивнул трактирщик. – И скатертью ему дорога. Нам-то что – не того ли и надо?

– Да, – усмехнулся охотник, повстречавшись с Куртом взглядом. – Ты сам сказал – нормальные люди радуются, когда такая тварь как можно дальше… Только этот спор не имеет смысла – Импала не позволит на себя сесть никому, кроме меня, а сам я отсюда ни ногой; да, думаю, вы меня и не отпустили б. Посему, друзья мои, предлагаю считать, что лошадей у нас нет. Помощи, соответственно, тоже.

– Ты всерьез полагаешь, что он представляет реальную угрозу? – усомнился Бруно. – Меня тянет согласиться с господином рыцарем: чего нам опасаться за стенами и запертой дверью?

– Не забывай, что, кроме животной сути, в нем есть и человечья, – вздохнул охотник с сожалением. – То, как он повел себя в конюшне, говорит о полном контроле. Он не теряет разумения, обернувшись зверем, не забывает себя, знает, что делает. И, напомню еще, днем он – человек. С руками, ногами, хватательными пальцами и прочими полезными штуками.

– А кроме того, – уточнил Курт, – еще в конюшне ты сказал – «возможно, он не один». Быть может, разъяснишь, что ты имел в виду?

– Ну вот что, инквизитор, – раздраженно выговорил Ван Ален, – здесь тебе не допросная, а это все значения не имеет.

– Имеет, – возразил Бруно настоятельно. – Кому, как не тебе, знать, что любая мелочь, связанная с расследованием, играет свою роль, и немалую в подобных ситуациях.

– С пару месяцев назад, – не сразу отозвался охотник, – они собрались в стаю. На моей памяти такого еще не случалось. Наши говорят, это происходит, только когда затевается что-то; разумеется, у них есть повод собраться и по обыденным причинам – брачные игры, к примеру, или как там у них это называется – но в этот раз они двинулись через полстраны в какую-то одну точку. Сейчас я могу сказать одно: если этот здоровяк именно тот, за которым следил я, если это мой след – здесь должны быть и его приятели, а вот тогда нам придется кисло.

– Но, как я понимаю, если здесь окажутся его приятели, – подытожил Курт, – должны оказаться и твои. К каждому ликантропу был приставлен свой охотник; я верно понял смысл проводимых вами действий?

– Понял ты верно, – недовольно согласился Ван Ален. – Только мой от меня оторвался – я блуждал два месяца, разыскивая хоть какой-то след, какой-то знак; и вот – случай, как ты выразился, дал мне то, что я так безуспешно искал. Думаю, сейчас он не намерен удрать снова; выходка с лошадьми говорит о том, что эта тварюга надумала тут задержаться… Так вот, инквизитор, тебе analogia: если мой объект оторвался от меня, так же поступили и прочие. Наверняка. И если остальным не посчастливилось, как мне, вернуться на след… Его приятелей ждать можно, моих – не стуит.

– Но с чего вы взяли, что это существо сделало такое нарочно? – нерешительно возразила белая, как пурга за окном, молодая мамаша. – Быть может, он и не понимал, что делает. Быть может, он просто набросился на них просто так, потому что они попались ему, и теперь уйдет?

– Они ему не попались, милашка, – усмехнулся Ван Ален, – он к ним вошел. Не думаешь же ты, в самом деле, что этот парень, который, по словам его самого и его отца, с малых лет ходит за лошадьми, и впрямь позабыл запереть ворота конюшни?

– А чего б и нет? – буркнул крестьянин. – Не его ж добро.

– Моему отцу платить за подобные ошибки, – одернул его Вольф. – И значит, недоплачивать мне. Выходит – пострадало бы мое добро; и допустить такую оплошность я бы просто не смог, как ты не смог бы штанов не надеть, опроставшись, ясно?

– Старшему не дерзи, малолеток!

– Не тыкай меня мордой не в мое дерьмо – и дерзить не стану.

– Довольно! – повысил голос Курт, и в зальчике снова воцарилась напряженная сумрачная тишина. – Довольно, – повторил он уже тише. – Пререкания сейчас совершенно неуместны; не хватало еще нам здесь перегрызться меж собою.

– А что ж уместно? – уточнил трактирщик Велле. – Что ж делать нам всем?

– Ну, – пожал плечами он, – из вышесказанного проистекает нижеследующее. Коли уж здесь я единственный представитель законной власти, впредь вопрос «что делать» всегда должен адресоваться ко мне. Это – понятно?

– Эк тебя, – хмыкнул Ван Ален. – И много ты знаешь о таких тварях и о том, «что делать»?

– Если, – кивнул Курт, – я не буду знать, что делать, я стану обращаться за советом к тебе. Можешь почитать фактом то, что ты временно перешел в status эксперта Конгрегации.

– Всю жизнь мечтал.

– Мечты сбываются, – незлобиво улыбнулся он, и охотник скривился. – И поскольку мы все здесь застряли, как я мыслю, на срок неопределенный, для начала надлежит друг другу представиться. Согласитесь, не знать, как обратиться к собрату по несчастью, в нашем положении pro minimum странно. Я желаю знать ваши полные имена и те обстоятельства, волею которых вы оказались в этом месте, иначе говоря – цель вашего путешествия.

– Я уже отрекомендовался в деталях, – недовольно заметил Ван Ален. – Даже излишне.

– Не сказал бы, – возразил Курт. – Но никто не помешает тебе иметь на сей счет свое мнение… Итак, с нашим главным знатоком мы все ознакомились, дело за мной. Курт Гессе фон Вайденхорст, инквизитор первого ранга. Мой помощник – Бруно Хоффмайер…

– Гессе… – повторил охотник, и уже укоренившаяся в его голосе враждебность вдруг дала трещину, сквозь которую проросло нечто, что Курт назвал бы уважением, не будь Ян Ван Ален тем, кем он был. – Ульм три года назад, история с имперским наместником – это ты?.. Черт, и как же я сразу не допер, следопыт хренов; Курт Гессе, первый ранг, и руки… Гессе Молот Ведьм; это ты, точно.

Взгляды всех присутствующих, разом устремившихся на его руки, Курт переварил уже привычно, без былого раздражения, лишь досадливо дернув углом рта. Сняв перед сном перчатки, на шум в конюшне он выскочил, только прихватив оружие, и теперь кожа кистей и запястий, покоробленная шрамами старых ожогов, была у всех на виду.

– Ульм – это я, – подтвердил он; рыцарь нахмурился:

– И что было в Ульме?

– Вы что ж – глухой, господин рыцарь? – уточнил Ван Ален, и тот раздраженно поджал губы. – Этот человек в одиночку зачистил замок, наполненный стригами, освободил от их плена имперского наместника и подружку своего приятеля. А главное – одну из тварей взял живьем; такого вообще никогда не бывало. В центре Ульма на рассвете перед толпой народа сгорел под лучами солнца стриг – как это событие прошло мимо вашего высокого слуха?

– Не прошло, – возразил рыцарь сухо, – и я попросил бы быть несколько учтивее. Элиас фон Зайденберг, – представился он, обратясь к Курту. – Цели мое путешествие не имеет. Как ни прискорбно это признавать, собственной земли и даже жилища в моем владении нет, и я отношусь к разновидности странствующих рыцарей.

– Ну а я тогда странствующий негоциант, – хмыкнул торговец, но, уткнувшись в строгий взгляд майстера инквизитора, посерьезнел, поправившись: – Торговец. Феликс Малер. Торгую я обыкновенно меж городом и окрестными деревнями и сегодня надеялся доставить груз уже в одну из них, но вот застрял тут… Теперь не знаю, что буду делать – без лошадей-то. Какие расходы, матерь Божья…

– Разорение, – согласился все еще надутый, как сыч, крестьянин. – Йозеф Хельмер меня зовут. В город ездил навестить сноху. Сейчас еду домой. Ехал бы, если б некоторые исполняли должным образом свою работу.

– Оставь парня в покое, – чуть повысил голос Ван Ален. – И довольно разбалтывать дерьмо в пруду, в котором сидишь.

– Отличная мысль, – негромко подал голос Бруно. – Быть может, продолжим?

– Меня зовут Амалия Хагнер, – после непродолжительного молчания представилась молодая мамаша, пряча глаза. – Моего сына – Максимилиан…

– Черт, все-таки сын, – чуть слышно пробормотал охотник.

– Мы никуда особенно не направляемся… Просто… ищем лучшей жизни.

– Чем не угодила старая? – уточнил Курт.

– Соседями.

– По какой причине?

– Максимилиан – внебрачный ребенок, ясно? – с отчаяньем отозвалась та. – Пока был жив мой отец, соседей еще можно было терпеть, но когда он умер, жить стало попросту невозможно. И мы никуда не идем – просто идем. Туда, где сможем остаться.

– А мне показалось, тебе не терпится покинуть это место. Мне показалось?

– Нет, – опустив глаза еще ниже, еще тише согласилась Амалия. – Просто такая жизнь не дает больших доходов. Господин Велле согласился стерпеть нас еще несколько дней за одну лишь помощь ему по делу, и если б не это, денег нам осталось бы лишь на день, и без пищи.

– Ясно, – коротко подытожил Курт, обернувшись к притихшему парню. – Ну, а ты что?

– Я… Меня зовут Карл… – напряженно сообщил тот. – Штефан.

– Так Карл или Штефан?

– Карл Штефан, – повторил парень нервозно. – Так меня зовут. Уж как Бог дал.

– И куда ж вы направляетесь с подружкой?

– Это не подружка, это сестра, мы едем к родителям.

– Брось, – опередив Курта, поморщился охотник. – Я знаю, как смотрят на сестер, а как – на девок. Вы с ней сошлись не так давно, и, хоть на людях стараетесь не светиться, все равно это всем видно. В иное время я б плюнул, но сейчас не время полоскать мозги. Слышал такое – «в одной лодке»? Вот это о нас. Я б предпочел доверять человеку за своей спиной, и Молот Ведьм вон тоже, думаю, со мной спорить не станет.

– Не стану, – согласился Курт. – Скажу тебе то, что говорю чаще всего в своей жизни: давай-ка правду, Карл Штефан. Если вы в бегах, то мне на это глубоко наплевать – если, разумеется, не в бегах по причине злостного колдунства по месту жительства.

– Она моя подружка, – через силу согласился парень, помедлив. – Мария. Мария Дишер. Мы… мы с ней недавно познакомились, и когда ее родня узнала… В общем, да, мы бежим. Но мы ничего такого не сделали, просто я не угодил ее отцу.

– Зато угодил ей, – хмыкнул Ван Ален. – Уж коли решилась оставить дом и вот так рвануть.

– Надеюсь, майстер инквизитор, – невесело усмехнулся Альфред Велле, – меня вы не станете спрашивать о том, как я оказался в собственном трактире?

– Отчего же, стану, – возразил Курт, и усмешка пропала, сменившись удивленной гримасой. – Не самый безопасный и приятный образ жизни – вот так, вдали от людей, от городов и деревень. До ближайшего города – всего день пути, до деревни – и того меньше…

– В том и выгода. Тот, кто лишь день назад покинул город, еще не отвыкший от благ, остановится у меня, дабы набраться сил перед дальнейшей дорогой. Ну, и чтоб еще чуть ублажить себя перед ночевками в кустах. Дальше-то трактиров нет, я узнавал. А тот, кто уже в пути долгое время, остановится тоже. До города и близко, вроде, а все же тащиться целый день, когда горячая вода, теплая постель и еда – вот она…

– Принимается, – кивнул Курт. – Будем считать, что я всем вам верю, и среди вас нет злобных малефиков, по ночам читающих заклятья призыва ликантропов… Итак, деревенщина, беглые любовнички, одинокая мамочка с ребенком, торгаш…

– Я бы попросил вас, майстер инквизитор… – начал крестьянин Хельмер, и Бруно вскинул руку, предваряя споры:

– Иными словами, – пояснил помощник, – из имеющих действительный боевой опыт здесь всего четверо.

– С убежденностью можно говорить о троих, – возразил Курт. – На что способен господин фон Зайденберг, я не знаю.

– При всем уважении, майстер инквизитор, когда вы лишь игрались с деревянной лошадкой, я уже был посвященным рыцарем.

– Рад за ваших потомков, которые не преминут отметить это в своей родословной, однако в данной ситуации сия заслуга значимости не имеет. За своего помощника я поручусь, Яна в деле видел сегодня, ваши же возможности пока недоказуемы, посему – во внимание принимаемы быть не могут.

– Однако, – с надеждой докончил трактирщик, – вы трое уже встречались со всякими тварями, ведь так?

– Двое, – поправил Бруно, сожалеюще пожав плечами. – Меня в Ульме не было, и ни одного стрига или ликантропа я до сей поры не видел.

– Майстер инквизитор, как я понимаю, вервольфов не видел тоже, – мстительно отметил фон Зайденберг. – Посему и его возможности при встрече с ними недоказуемы в той же мере.

– Не трусьте, господин рыцарь, – заверил охотник серьезно, – тот, кто вышел из боя со стригом, управится и с вервольфом. Они, разумеется, не менее опасны, но менее быстры. Другое дело – скажи-ка вот что, Молот Ведьм: хоть что-то тебе о них известно?

– Кое-что, – скромно согласился Курт. – Ликантропы типа «двуногие страшилища с лапами, похожими на руки» встречаются наиболее часто. Как правило – тупы и несообразительны; не помнят, что делали в превращенном виде, также не помнят людской сути в виде зверином. Со временем начинают мало-мальски осознавать себя, однако контролировать превращение по-прежнему не могут: волей-неволей оборачиваются в полнолуние. Ликантроп типа «волк», встреченный нами сегодня, в своем роде unicus. Стоит на более высокой ступени развития по ликантропьей лестнице. Существует версия, что подобные твари однажды могут не суметь обернуться человеком снова; теория не доказана, хотя и не опровергнута. Porro[771]. И тот, и другой тип, вопреки общепринятому мнению, не страдает от серебра, однако нетерпим к железу. Раны, нанесенные сталью, затягиваются за десятки минут, железом – за часы или не затягиваются вовсе, в зависимости от тяжести ранения. Ликантропом (также вопреки всеобще распространенной легенде) не становятся, выжив после нападения, зато, получив укус или царапину от такой твари, вполне возможно умереть от инфекции, которую не убивают никакие спирты, огонь или antisepticum. И, наконец, кандалы из железа, надетые на ликантропа, препятствуют или, в зависимости от степени его развития, усложняют попытки обернуться. Наверняка я что-то упустил, но, думаю, основы изложил верно.

– Верно, – повторил Ван Ален с долей удивления. – Все же доводилось встречаться?

– Спроси у жителей Шёнингена, кто вычислил и изловил тамошнего ликантропа. Думаю, и не только в той дыре тебе скажут, что это была зондергруппа Конгрегации… Кое-что нам известно – то, что наши специалисты успели вывести из собственного опыта. Лично мне – господин фон Зайденберг прав, видеть их лично на долю не выпадало.

– Но этих познаний пока довольно, – признал охотник, – а обсудить детальности, которые ты явно захочешь из меня вытянуть, можно и после; к примеру, утром на свежую голову.

– Утром? – переспросил крестьянин с подозрением. – То есть, вы нам предлагаете после всего этого просто пойти спать?

– Как тебя… Йозеф?.. Так вот, Йозеф, – пояснил Ван Ален снисходительно. – Сейчас этой твари будет не до нас – очень долго.

– И с чего это ему не до нас? – не унимался Хельмер.

– У него в сердце арбалетная стрела, идиот; вообще арбалетик у Молота Ведьм хиленький, однако вблизи, как я видел, долбит неслабо. А кроме того, я успел его задеть – уже железом; прорезал ему плечо.

– Вы его ранили?.. – проронила Амалия Хагнер испуганно, и Курт нахмурился:

– Что тебя беспокоит?

– Да то, – снова влез крестьянин, – что раненый зверь еще опасней. Еще страшней. Бог ведает, что взбредет ему в голову.

– Такие раны будут затягиваться до самого утра, – отмахнулся Ван Ален. – К утру он будет как новенький, однако с наступлением рассвета обернется человеком, и на его месте нападать на запертый дом с вооруженными людьми я бы не стал. Полагаю, и он не станет.

(обратно)

Глава 4

Рассвет не принес с собою ничего нового, и ночь прошла в полном соответствии с предсказаниями охотника. За стенами шумели лишь ветер и снег, никто не ломился в окна или двери, закрытые на все запоры, и даже волчий вой, донимавший постояльцев минувшим вечером, стих.

Внизу, когда Курт с помощником вышли из комнаты, тишины не было – голос Ван Алена звучал на весь трапезный зал, отдаваясь от стен и низкого потолка, звучал зло и ожесточенно; отвечали ему два голоса – один такой же озлобленный, другой – тихий и смущенный. Судя по всему, Амалия Хагнер и самостоятельный Максимилиан с раннего утра успели сотворить нечто, вызвавшее праведный гнев охотника, и майстер инквизитор с помощником появились в самый разгар учиненной им воспитательной лекции.

– Сказано было ясным и простым человеческим языком! – подтвердил их подозрения Ван Ален, когда они приблизились. – Или я не тот диалект подобрал?

– Мы все уяснили, – смиренно кивнула Амалия, – не надо. Больше не будем.

– Не будете – чего? – уточнил Бруно, и охотник, не оборачиваясь, махнул рукой в сторону двери:

– Утром встал – внутри перед дверью настоящий сугроб и мокрые следы. И эти тут, все в снегу. Выходили, понятное дело, по нужде. Я не против, возбранить человеку отправляться я не могу – пробку не вставишь; но сказано же было вчера, сказано и повторено: ни шагу на улицу поодиночке!

– Нас было двое, – выговорил Максимилиан, выговорил отчетливо и чеканно, явно произнося эти слова уже не в первый раз; Ван Ален фыркнул:

– Их было двое, слышали?.. Зондергруппа из двух великих бойцов, гроза вервольфов!

– Не смейте кричать на меня, – все так же размеренно произнес парнишка. – Вы указали нам на нашу оплошность, мы восприняли ваши слова. Впредь, когда мне потребуется выйти, позову вас с собой. Надеюсь, вы не станете возражать, если ваши распоряжения я припомню вам среди ночи?

– Хохмач, да? – недобро усмехнулся Ван Ален. – Среди ночи наружу вовсе носа не казать! Даже из окна не выглядывать! Повторяю это для тебя лично, коли уж твоя матушка страдает глухотой или слабоумием!..

– Полегче, – предостерегающе прервал его Бруно; охотник поморщился:

– Господи, только без этого. Я не намереваюсь ни на кого давить, если кому-то неймется отправиться на тот свет прежде времени – это их дело, но я как человек в своем уме отказываюсь это понимать… Все, – обессиленно отмахнулся он, отвернувшись от насупленного Хагнера. – Я рано встал, поздно лег и хочу есть. И Импала в своей кладовке наверняка уже околевает с голоду. Где наш любезный хозяин? Еще дрыхнет?

– Вышел за дровами, – тихо отозвалась Амалия, и Ван Ален закатил глаза, изобразив нарочито болезненный стон.

– Это просто невероятно, – пробормотал он со злостью; Курт вздохнул.

– Судя по всему, прежде ты ловил ликантропов лишь по лесам? Добро пожаловать в работу с населением. Все ее прелести… Бруно, пройдись по комнатам. Спят или нет – всех вниз. Общий сбор. Будут выделываться – волочи за шкирку. Судя по всему, вчерашнюю познавательную лекцию о безопасности надлежит повторить, ибо с первого раза усваивать материал здесь, как я вижу, не способен никто.

– Пойду сыщу этого дровосека, – бросил охотник раздраженно, разворачиваясь к двери. – Надеюсь, в данный момент он молится о том, чтобы я не вышел из себя.

– Простите, – несмело заговорила Амалия, когда дверь за ним закрылась. – Мы не думали, что все настолько серьезно. Ведь сейчас день, а он сказал, что днем безопасно.

– Мам, прекрати оправдываться.

– В самом деле, – согласился Курт серьезно. – За что оправдываться? Ян прав. Рисковали вы лишь собственной жизнью, обед изображали лишь из себя самих. Если какие-то чудаки обеспокоены вашей безопасностью, это их дело – что с них возьмешь, с чудаков; верно, Максимилиан?

– Макс, – поправил мальчишка, скрывая внезапное смущение. – Максимилиан – это имя для императора или монаха… Послушайте, майстер инквизитор…

– Гессе.

– Майстер Гессе, – кивнул тот. – Я не хотел вас оскорбить. Не хотел обидеть этого человека или показать, что мы не ценим вашу заботу о наших жизнях. Просто, если на меня, не слушая оправданий, бросаются с обвинениями…

– Понимаю.

– Ведь, в самом деле, ночью этот Ван Ален сказал, что с наступлением рассвета опасаться нечего, и мы решили…

– Тебе его слова передала твоя мама, – возразил Курт, не дослушав, – однако она неверно поняла сказанное. Опасаться надо круглосуточно. Убитые лошади – лишь начало, и начало весьма неприятное… Кстати, о лошадях, – с нехорошим предчувствием спохватился он. – Вольфа вы, часом, не видели?

– Вышел за водой, – тихо отозвалась Амалия, и Курт тяжело выдохнул:

– Ясно. Собственно, я мог и не спрашивать… Я найду его, а вы, будьте уж так любезны, сидите здесь и не суйтесь наружу.

О том, что наружу пришлось сунуться ему самому, Курт пожалел, едва лишь шагнув за порог – ветер пронзил насквозь тотчас, ослепив снегом и стиснув холодом со всех сторон. Перед дверью скопился рыхлый высокий сугроб, в котором едва виднелись следы прошедших до него людей, уже исчезающие под ударами метели, и вперед приходилось идти, утопая в снегу по колено. Вольфа в его тяжелой шубе он увидел в нескольких шагах от двери с двумя огромными ведрами, набитыми снегом; ухватив парня за рукав, Курт втащил его внутрь, бормоча сквозь мигом оледеневшие губы нелестные сентенции. Косясь на притихшую Амалию с сыном, тот выслушал порицания хмуро и недовольно, дыша на побелевшие руки, и, пробубнив нечто невнятное, унес наполненные снегом ведра на кухню.

Трактирщик Велле с супругой и сонные, насупленные постояльцы собрались в трапезном зале нескоро, поглядывая друг на друга, точно школяры, по неведомому поводу вынужденные наставником собраться после окончания всех лекций в их законное время отдохновения. Бруно сидел напротив угрюмого Макса Хагнера, Ван Ален – у самого очага, поворотившись к нему спиной и часто покашливая, и в долгую вступительную проповедь, учиненную на сей раз уже Куртом, не вмешивался.

– Да полно вам, майстер инквизитор, – уловив затишье в его речи, попросил Вольф настоятельно. – Когда-то ведь кто-то должен же все это делать, а? И дрова, и вода – ведь все это там, за стенами. Лошадь господина охотника, опять же, за ночь в кладовой напакостила; не в углу у очага ж это складывать, так? Накормить ее надо было; так ведь, опять же, сено – тоже там, у конюшен…

– У меня все более возникает чувство, что я говорю с глухими, – оборвал его Курт. – Или со слабоумными. Минувшей ночью все было обсуждено, все было высказано ясно и четко, и сейчас, вот только что, я повторил каждое слово.

– Мы вас поняли, майстер инквизитор, – примиряюще улыбнулся трактирщик. – Но в самом деле – нельзя ж, невозможно просто, вот так вот сидеть взаперти безвылазно. Вы поймите сами. Вольф верно сказал: вода – там, дрова, уголь, чтоб нам тут не закоченеть – там. Удобства, простите, там.

– Ночью они будут здесь; я полагаю, у вас найдутся известные вместилища во все комнаты, а не только в те, что повыше ценой. Утром же, если кому-то потребуется выйти, он обращается ко мне, моему помощнику или Яну. Это включая вас, господин фон Зайденберг. Что бы вы там ни мнили о собственных бойцовских качествах, воистину ли они столь хороши или нет – неважно; сомневаюсь, что вы сможете отмахаться хотя бы от зайца, нависая над отхожей дырой с голым задом. Посему повторяю: никто не выходит наружу без вооруженного сопровождения. Это – понятно?

– Но ведь день сейчас, – возразил Карл Штефан. – Они ведь, я понимаю, только по ночам в зверином обличье, так? Сейчас он человек, и господин охотник вон сказал, что не станет он нападать на…

– …на вооруженных людей, – кивнул Курт. – Так он сказал. Что лишь подтверждает мои слова. И поверьте опыту: в том, что касается тварей, никакие предосторожности не бывают лишними, и ожидать от них можно чего угодно. Кроме того – откуда вам знать, кто он как человек? Вовсе не обязательно, перекинувшись из зверя, утром он отправляется лепить горшки или торговать рыбой; поручитесь вы за то, что в человеческой ипостаси он не профессиональный убийца, к примеру, который и в человечьем виде в одиночку сумеет одолеть каждого здесь и всех разом? Думаю, нет. Мы ничего о нем не знаем, а потому ожидать должны худшего. Поэтому следующее указание: сегодняшний день будет посвящен обеспечению. Когда завершатся все утренние дела вроде посещения упомянутых удобств и завтрака, все возможные емкости будут заполняться снегом, дабы не только наступающей ночью, но и, при необходимости, следующим днем мы не околели от жажды. Не следует забывать и о той постоялице, что сейчас гадит в кладовке: эта будет пить, как лошадь. Есть, замечу, тоже, посему надлежало бы принести пару-другую тюков сена. И, кстати, дабы мы не погрязли в последствиях упомянутого сена, советую припомнить старый добрый способ: привяжите мешок ей под хвост. Выбросить это можно будет хоть из чердачного окна, если придется… И еще одно: в доме должно быть топливо. Столько дров, сколько успеем, принести и сложить их здесь, внутри, а кроме того, угля – он занимает меньше места и дает больше тепла. Подводя итог – никому не известно, что будет завтра, а посему мы должны сделать все для того, чтобы сама необходимость покидать эти стены стала не столь необходимой.

– И надолго это? – осведомился торговец Феликс скептически. – Не будь пурги – давно уж взяли бы ноги в руки, это понятно, но мести может еще неделю. Долго нам сидеть в осаде?

– Четыре ночи, – отозвался Ван Ален со вздохом. – Вервольфы оборачиваются зверьми не в само полнолуние, как все полагают, а когда луна набирает последнюю силу и только начинает ее терять, то есть – за пару ночей до полной луны и еще пару ночей после. Одна ночь прошла, впереди еще одна и вторая, самая опасная – завтрашней ночью вместе с луной войдет в силу и он. После чего еще две ночи – и мы будем иметь дело лишь с человеком… если, конечно, он сам к тому времени, не сумев нас одолеть, не возьмет ноги в руки.

– А почему он не вошел сюда как человек? – тихо, несмело спросила Мария Дишер, и ее приятель воззрился на нее с удивлением. – Я хочу сказать, – пояснила девушка под устремленными на нее взглядами, – что он мог бы просто дождаться дня и войти сюда. Ну, как постоялец. Если он хочет убить всех нас, он мог бы поселиться здесь, а ночью стать волком и… Почему он так не сделал?

– Хороший вопрос, – заметил Бруно в наступившей вдруг тишине. – Логичный такой. Я б лично так и поступил; для чего рваться в открытую дверь?

– Не додумался, – нерешительно предположил крестьянин. – Тупая зверюга.

– Человек, – наставительно возразил Ван Ален. – Об этом не забывай. И, откровенно говоря, мне самому этот вопрос кажется весьма интересным.

– С другой стороны, – подал голос фон Зайденберг, – и нам вопрос этот пришел в голову не тотчас, может статься, и в самом деле он просто не догадался до такого простого способа. А теперь кусает себе локти.

– Нам многое в голову пришло не сразу, господин рыцарь, но мы-то варимся в этом дерьме меньше суток, а он наверняка свои действия планировал. Стало быть, и времени поразмыслить у него было больше.

– Майстер инквизитор сказал, что мы о нем ничего не знаем, – заметил Феликс. – Может, он и в человечьем-то виде дурень попросту? А то мы таких не видали. Головой стену проломит при открытой двери.

– Ну, это навряд ли, – возразил охотник с сожалением. – Тупица сразу бы и начал с нас, не заботясь о лошадях, именно не догадавшись бы отрезать нам пути к отступлению – попер бы напролом. Нет, этот, может, и не профессор, но не дурак уж точно.

– Как вы выслеживаете ликантропов? – осведомился Курт задумчиво, и Ван Ален, непонимающе нахмурившись, молча сместил вопрошающий взгляд к нему. – Я разумею, – пояснил он, не дождавшись ответа, – схему ваших действий с самого начала. Ведь не по нюху вы их определяете и не следите за каждым жителем Германии, а не обернется ли кто ненароком. Как вы их вычисляете?

– Это имеет отношение к теме?

– Брось, – покривился Курт, – сейчас не время блюсти профессиональные тайны.

– Да нет никаких тайн, – раздраженно отмахнулся охотник. – Все несложно и скучно; все так же, как и у вас. Бывает, нам о том просто рассказывают. Бывает, доходят слухи – «а в таком-то селении оборотень завелся»… Или, бывает, где-то прошла молва об убитом зверем человеке – и мы просто проверяем на месте. Если успеваем, если есть возможность – осматриваем тело, пытаемся говорить с людьми… словом, все, как у тебя. Ну, а после отслеживаем, не случится ли чего похожего в окрестностях спустя пару дней или через месяц, два, три. Если похожее уже бывало неподалеку – это, соответственно, повод заподозрить.

– А потом, – продолжил за него Бруно, – под подозрение подпадают все пришлые и проезжие?

– Обыкновенно да. Эти ребята не особенно любят буянить в собственном месте жительства; к чему привлекать внимание?.. Предпочитают на охоту отправляться от дома подальше. Но слишком далеко уйти все равно или не успевают, или ленятся, или, бывает, теряют страх и осторожность и начинают пакостить в собственных угодьях. Когда припекает пятки, они просто перебираются на новое место. В этом благословенном государстве его благословенные управители напринимали таких благословенных законов, что творить можно все, что захочется.

– Не по душе – вали домой, – оскорбленно насупился крестьянин. – Понаехало вас тут.

– Я родился здесь, – с подчеркнуто дружелюбной улыбкой возразил Ван Ален. – Моя мать – немка. Это мой родной язык и моя земля. Так, к сведению. Я имел в виду лишь то, что законодательное право на свободу для семи из десяти немцев подразумевает возможность избегать контроля со стороны управляющих этой страной сил. Твори, что хочешь, только не попадайся и плати налоги. И не попадайся, если не платишь.

– Твой человек, – усмехнулся Бруно, пихнув начальство локтем. – Возьми себе в помощники, а я уйду на заслуженный отдых.

– Я все еще не оставляю надежды тебя перевоспитать, – возразил Курт серьезно. – Либерал-пацифист в стане инквизиторских служителей не должен оставаться без присмотра, это опасно для его души. Кроме того, до заслуженного отдыха у тебя еще четыре года.

– Кроме того, – оборвал охотник, – политические прения могут обождать. Могу я узнать, к чему были эти вопросы?

– Когда ты вел эту тварь, – кивнул Курт, – все было так же? Так же были расследования на месте и разговоры со свидетелями?

– Почти так же; за небольшими исключениями. Этот за собою слишком много трупов не оставлял, хотя, конечно, наворотил достаточно для того, чтоб не терять его из виду.

– Однако ты все же потерял, в конце концов.

– И нашел, как видишь.

– Вообще-то, – возразил Бруно скептически, – это он нашел тебя. Быть может, себя он позволил найти?

– Твой помощник – самостоятельно мыслящая единица или переводчик твоих мыслей?

– Мой помощник, несомненно, имеет jus suffragii[772], — согласился Курт, – однако в данный момент его мысль есть выражение и моих выводов также. Да, имеется в виду именно это. Он сбил тебя со следа. А стало быть, он знает о тебе. Быть может, не только о тебе, но и тебя. Очно, id est. В своем общении со свидетелями ты, часом, не вывел подозреваемого? И тем паче – не дал ли ему повода это понять?

– Хочешь сказать, – неспешно подытожил охотник, – что мы с ним знаем друг друга в лицо?

– Как вариант. Это объяснило бы тот факт, что он не воспользовался возможностями, предоставляемыми этим гостеприимным обиталищем, в которое любой незнакомец имеет право войти и остаться. Возможно, дело именно в том, что он не незнакомец.

– Не знаю, – усомнился Ван Ален. – Не уверен. Подозреваемых не было. То есть – людей. Не было тех, кто привлек бы внимание в этом смысле. Разве что ему показалось, что я его заподозрил…

– Это значит, – хмуро предположил крестьянин, – что все мы попали в эту историю потому, что та тварь решила разделаться с охотником, который ее выслеживает?

– Ничего это не значит, – возразил Хагнер. – Это просто догадка. Многое объясняющая, но только догадка.

– А тебя никто не спрашивал, малец. Сиди-ка с мамой и во взрослые дела не лезь, что б еще в них понимал…

– Primo, – повысил голос Курт. – Высказывать теории, гипотезы, предложения здесь имеет право каждый. Хочу заметить, что на вопрос, который мы сейчас обсуждали, наше внимание обратила городская девчонка, у которой молоко на губах не обсохло.

– Это не молоко, – чуть слышно хмыкнул охотник, однако мысль развивать не стал, лишь согласно кивнув, когда он продолжил:

– Мы в таком положении, когда любые версии или суждения не отметаются сходу, а подвергаются тщательному осмыслению. Secundo. Браниться, цапаться, меряться годами, мозгами и прочими частями тела мы будем тогда, когда все происходящее останется лишь в наших неприятных воспоминаниях и моем отчете. Имейте в виду, что с течением времени желание набить соседу физиономию или покрыть худым словом будет все сильнее. Угроза снаружи, скверная погода, скука пополам с опасностью – условия, в которых у собравшихся в одном месте людей начинает течь крыша. Говорю это как знаток человечьей души; уж в этом факте, думаю, вы не сомневаетесь. К концу обозначенного Яном срока эта самая душа, да и вообще людская натура, запрячется так глубоко, что кое-кого из присутствующих и самого будет не отличить от той твари, что сейчас где-то там, за этими стенами. В каждом сидит зверь. Советую этого не забывать. Не спускайте его с цепи, начинайте следить за ним уже сейчас, или через день-другой мне придется ввести столь неприятную меру соблюдения порядка, как заточение в отдельной неуютной комнате. Это – понятно?

– За собственную крышу вы, как видно, не тревожитесь, майстер инквизитор? – усмехнулся фон Зайденберг; Курт широко улыбнулся в ответ:

– Нисколько. Моя крыша изготовлена лучшими в Конгрегации мастерами кровельного дела и испытана на прочность не раз и не три. Надеюсь, все меня поняли правильно. Ну, а теперь, судя по тому, как нервно подпрыгивает на скамье наша сообразительная девица, самая пора завершить с лекциями и перейти к обещанным утренним процедурам.

– Я в охране, – с готовностью известил Ван Ален, игнорируя подозревающий во всех грехах взгляд Карла Штефана.

* * *
Увлеченность охотника обязанностями сопровождающего сошла на нет довольно скоро – то ли оттого, что в дальнейшем сопровождать доводилось уже не хорошенькую девицу, мило краснеющую при чрезмерно прямых взглядах, то ли по причине ледяной корки, образовавшейся на его одежде и на нем самом после второго же выхода наружу. Курт сменил его в этом нелегком деле, отказавшись от услуг помощника, дабы собственными глазами при свете дня впервые попытаться взглянуть на место вынужденного заточения внимательней.

Пункт назначения, в каковой стремились поутру все постояльцы, в своем далеком прошлом явно был наблюдательной башней: каменные стены толщиной спорили со стенами самогу трактира, округлые бока под самым потолком зияли бойницами, да и потолок прежде, несомненно, был много выше; некогда его либо разнес удачливый снаряд, либо время искрошило кладку, либо сам владелец укоротил своды, устроив комнату задумчивости в былом оплоте порядка. Теоретически здесь можно было бы даже продержаться некоторое время при крайней необходимости – останки лестницы все еще лепились к стене, выводя к потолку мимо бойниц, и, если укрепить дверь, и без того солидную, лишние полчаса-час, в зависимости от сил противника и собственного вооружения, еще можно было прожить. Если, разумеется, дышать как можно реже. Снаружи башня была гладкой, как колено, и без хорошей лестницы или тарана, в общем, неприступной.

Еще более радужные надежды вселяло здание самого трактира: в упомянутые стародавние времена здесь явно располагался блокпост защитников этих владений, откуда в случае опасности направлялся гонец в город, который должен был успеть подготовиться к тяжелым временам, пока здешний отряд обороняет подступы. Хилые деревца, отделяющие близкую полосу леса от двухэтажного строения, наверняка выросли на месте прежде вырубаемых под корень предшественников, а особенно высокая и слишком ровная полоса сугробов скрывала под собою не иначе как остатки полуразрушенной стены. Упитанные бока трактира без единого украшения могли бы выдержать, наверное, и прямое попадание не особенно крупной пушки – по крайней мере, одно; кроме рам, на зиму вконопаченных в оконные проемы, и окованной двери, не имелось ни единой деревянной детали, да и черепичная крыша, устроенная двумя крутыми скатами, исключала возможность для осаждающих напакостить обитателям, бросив на нее факел.

Ожидая, пока сопровождаемый им торговец завершит свои дела, Курт, переминаясь в снегу в окружении ледяной слепящей крупы, озирался вокруг настороженно и раздраженно; капюшон фельдрока он сбросил на плечи, дабы не перекрывать видимости и не глушить звуков, однако за воем ветра и сухим шелестением снега нельзя было бы услышать не только крадущегося шага зверя или поступи человека, но и грохота рыцарской конницы, буде таковая по какой-то неведомой Господней милости возникла бы поблизости. В иное время по следам, оставленным в снегу, можно было бы с относительной уверенностью говорить о том, есть ли в пределах опасной зоны кто-то посторонний, как давно он был здесь или не был; теперь же оставленный в сугробе отпечаток исчезал в мгновения. Вокруг не было признаков жизни, однако сие не означало, что жизнь эта не притаилась поблизости, наблюдая, что не дышит где-то в десяти шагах за спиною, выжидая удобного момента. Куда исчезла тварь, виденная этой ночью, где пережидает день, что сейчас делает и к чему готовится, можно было лишь угадывать…

– Возможно, неподалеку у него лежка, – предположил охотник, когда, возвратившись, Курт выразил свои опасения вслух. – До леса рукой подать; две минуты шагом – и ты там.

– Но ведь холодно, – осторожно заметила чуть осмелевшая после утреннего разговора девица. – Ну, может, ночью, когда он в меху, когда зверь, ему терпимо, но как же он в человеческом облике?

– Дело опыта, – улыбнулся Ван Ален. – Поверь, я за четверть часа на пустом месте соберу тебе из подручных материалов такую берложку, что в ней можно будет ночевать хоть нагишом. А вервольфы, вообще, твари не шибко теплолюбивые, даже когда люди. Черт ведает, почему. Может, и в человечьем теле что-то изменяется, как знать.

– Адское пламя их греет, – пробурчал торговец Феликс, яростно дыша на руки. – Загодя. Что скажете, майстер инквизитор?

– Ничего, – передернул плечами Курт. – Изучить этих созданий не было возможности; когда они попадали к нам в руки живыми – не было ресурсов, когда появились ресурсы – они перестали попадаться… Как бы там ни было, одно ясно: ему эта метель помеха слабая. Зрение у него куда как лучше нашего, слух острее, холода он не боится. Уж ночью тем паче.

– Так если днем его здесь нет, – робко предположила Амалия Хагнер, переглянувшись с сыном, – если он где-то далеко… Значит, можно попытаться уйти? Если поспешить, то можно будет успеть добраться до людей. И тогда пусть они присылают сюда силы посерьезней – охотников, инквизиторов…

– Охотник, – представился Ван Ален услужливо и кивнул в сторону Курта: – Инквизитор. Аж с помощником. Лучшее враг хорошего, милашка, сиди и не суетись. Если впредь вести себя в согласии с правилами безопасности, через несколько дней все просто закончится.

– Да и начиналось ли? – усомнился крестьянин, пояснив в ответ на молчаливые непонимающие взгляды: – С чего вообще явилась эта мысль – что нас всех здесь пожрут? Не в обиду, господа дознаватели, только ведь никто здесь вашего вервольфа не видел.

– То есть, что же, – нахмурился охотник, – ты хочешь сказать, что мы все это измыслили – так, потехи ради?

– Вовсе нет. Просто обманулись. Что ж вы – не люди? А люди ошибаются, бывает.

– А ведь в его словах есть доля истины, – со вздохом согласился фон Зайденберг. – Какой-то зверь порвал коней; это есть факт. Но что за зверь? Майстер инквизитор с помощником во всю свою жизнь привыкли видеть вокруг малефиков, оборотней, стригов; вот и увидели. И ты – ведь ты тоже живешь в окружении подобных тварей, привык засыпать и просыпаться с мыслями о них, а не так давно и вовсе преследовал одну из них; вот и ты увидел то, что ждал увидеть. То, что видеть привык. А на деле, быть может, это попросту особо крупный волк, и не более того, и все ваши предосторожности, мягко говоря, излишни.

– А Вольф? Он видел то же, что и я, что и Молот Ведьм – он-то что ж?

– На месте человека, по чьей оплошности погибло чужое имущество, я бы тоже поддержал чью угодно версию, меня оправдывающую.

– Вот-вот! – с готовностью подтвердил крестьянин; Курт усмехнулся:

– Quam belle[773]. Предел мечтаний любого народника – полное взаимопонимание и согласие крестьянства и рыцарства в двух отдельно взятых персонах… Вынужден вас разочаровать, господин фон Зайденберг: волки, даже особо крупные, не имеют дурной привычки бегать со стальным болтом в сердце, а я, предупреждая ваши прекословия, не имею обыкновения промахиваться с расстояния в пять шагов. Это – кроме того, что я, к вашему удивлению, знаю, как выглядит просто волк. Минувшей ночью мы имели дело с ликантропом, и это не подлежит сомнению. Мы можем спорить относительно того, намеревается ли он продолжить то, что начал, появится ли здесь следующей ночью, станет ли нападать или предпочтет затаиться и отлавливать нас поодиночке; спорить можем – но делать это мы будем, сидя здесь, за стенами и запертой дверью. К слову, я видел в кухне еще одну, – обратясь к трактирщику, заметил Курт. – Это второй выход?

– Да, майстер инквизитор. Так сподручней носить дрова или воду…

– Запереть, – велел он коротко. – Ключ – мне; выход будет один, и будет под круглосуточным надзором: попеременно здесь будем находиться я, мой помощник и Ян.

– Меня вы по-прежнему в расчет не берете? – насупился рыцарь; Курт кивнул:

– Беру. Но на крайние случаи. Ваше легкомысленное отношение к проблеме вызывает опасение, что исполнить свои обязанности вы можете недобросовестно – попросту не придав им должной значимости. Да и, как уже упоминалось, ваши навыки остаются неизвестными.

– Так испытайте их, майстер инквизитор, – предложил рыцарь, даже не пытаясь скрыть оскорбленную гордость. – Докажите хваленое мастерство макарита, о котором все говорят; пока я слышал лишь слова, но не видел дйла.

– Возможно, в ваших словах тоже есть зерно истины, – согласился Курт, – и мне действительно стоило бы взглянуть, на что вы способны, хотя бы для того, чтобы знать, в чем можно, а в чем не следует на вас положиться. Вот только есть одна неприятная деталь: вы не стремитесь обосновать утверждение, что являетесь сносным бойцом, господин фон Зайденберг, не желаете доказать собственную полезность в сложившейся ситуации – вы просто жаждете поставить меня на место и восстановить попорченное самолюбие. Если же я в навязываемой вами стычке одержу верх (а так и случится, всего верней), из вашего раздражения и откровенного нерасположения ко мне вырастет ненависть, а это весьма некстати. Вражда нам ни к чему. Будем полагаться на ваши заверения, а также на то, что прежде, нежели обрести право на рыцарскую цепь и меч, претендент обязан доказать умение владеть этим самым мечом. Бродячий же образ жизни, я полагаю, не способствует тому, чтобы позабыть обретенные навыки.

– Весьма виртуозно вы ушли от вызова, господин фон Вайденхорст, – неприязненно усмехнулся рыцарь.

– Это был вызов? – уточнил Курт с подчеркнутым удивлением. – Наверняка вы знаете, господин фон Зайденберг, что вызвать инквизитора вы не можете; стало быть, учитывая примененное ко мне обращение, вы говорили с имперским рыцарем. К вашему великому сожалению, оный временно почил и воскреснет лишь тогда, когда вся эта эпопея завершится; вот тогда мы и поговорим на эту тему снова. Если останемся живы. Пока же предлагаю не раздувать распри и заняться делами, обозначенными на моей лекции.

– А почему мы должны подчиняться вашим распоряжениям? – усомнился фон Зайденберг. – Кто, собственно, назначил вас главным?

– Si alii potestatis vestrae participes sunt non potius ego?[774] – пожал плечами Курт. – Беретесь поспорить с Господом на эту тему?

– Он инквизитор, – напомнил Ван Ален доброжелательно. – Я б на вашем место не шибко ерепенился; даже я не бунтую. Признаете вы его правоту или нет, не это главное: главное, что, отчитываясь начальству, он упомянет о вашем поведении, а это будущее не особо радужное.

– Я знаю, как работает инквизиция, – упрямо возразил фон Зайденберг. – Следователи вроде него пишут запросы, а вышестоящие решают, дозволить ли им принимать участие в деле и есть ли это дело вообще. Здесь нет вашего начальства, майстер инквизитор, и подтвердить ваши слова может только бродячий авантюрист и разгильдяй-конюх. Ваш помощник же – и вовсе лицо заинтересованное и подвластное.

– В отсутствие начальства любой инквизитор принимает решение сам, в зависимости от ситуации. Если же вы взглянете на мой Знак внимательней, господин рыцарь, вы увидите пометку, свидетельствующую о том, что я следователь, наделенный особыми полномочиями, id est мне самому дано право определять важность событий, могущих послужить причиной к расследованию, в иных случаях попирая даже мнение упомянутых вами вышестоящих. В нынешнем положении события сложились именно таким образом. Дело о ликантропе открыто, все присутствующие – его участники, а я – следователь Конгрегации, от чьего решения зависит, что, как и кто будет делать. Моя первоочередная задача состоит в защите свидетелей и потерпевших (словом, всех вас), задача вторая – по возможности нейтрализовать угрозу.

– Все ошибаются.

– Хорошие слова, – согласился Курт. – Весьма своевременные; подумайте над ними. Разве что в понятие «все» вы по каким-то причинам не входите, а потому непогрешимы.

– А я думаю, майстер инквизитор прав, – решительно отрубил торговец. – Вам, господин рыцарь, просто-напросто зазорно повиноваться младшему летами, вот и вся история. А только, знаете, во всяком деле есть свои знатоки; я, к примеру, своему помощнику, что в городе остался, доверяю без страха, хоть ему от роду годов и немного, а вот лучшему своему приятелю не поручу даже груши подсчитать, хоть знаю его не первый десяток лет и во всем прочем уважаю и даже, бывает, слушаю. Не лезете ж вы к портному с советами или к кузнецу с придирками. Смирите гордость, господин рыцарь, она сейчас ни к чему.

– Полагаю, у всех прочих с этим не будет никаких проблем, – пренебрежительно покривил губы фон Зайденберг. – Дело привычное.

– Нет бесчестья в разумении, – наставительно возразил Феликс. – А по моему разумению, здесь есть два человека, которые знают, что творится и что с этим делать, потому и слушать их советов не стыдно, когда сам ни бельмеса, прости Господи, в этом не смыслишь.

– Здесь только я думаю, что тревога возводится на пустом месте? – повысил голос фон Зайденберг, обведя взглядом зал. – Или кто-то еще понимает, что прав я?

– Я с вами согласен, господин рыцарь, – кивнул крестьянин в окружающей тишине, так же призывно одарив пристальным взором всех присутствующих. – А вы – что же? Неужто впрямь верите в то, чего не видели?

– Я бы заметил, Йозеф, – не услышав более ни одного отзыва, вздохнул Курт, – что Христа ты не видел тоже, и из твоей логики вытекают неприятные для тебя выводы, но что-то сегодня я на долгие допросы не настроен… Итак, господин фон Зайденберг, попытка бунта провалилась. На чем порешим? Вы и впредь намерены помахивать ножом у моей спины, или все же мы попытаемся восстановить здесь хотя бы видимость мира и порядка?

– Я вам не подчиняюсь, майстер инквизитор, – все так же не скрывая неприязни, проговорил рыцарь неспешно. – Приказывать себе не позволю. Оставляю за собою право ваши решения оспаривать; я не стану делать вид, что вы пророк Господень, я не буду вам поддакивать. Однако буду помогать вам в том, что вы сочтете нужным сделать – просто для того, чтобы у вас не зародилось подозрений на мой счет, дабы вы не вывели, что я пытаюсь мешать вашей работе, что наказуемо. Обвинения от Инквизиции мне ни к чему.

– Итак, перемирие, – согласился Курт благодушно. – И уж коли вы так рветесь принять участие во всеобщей мобилизации, вам поручается сопровождение наших дам, которые после завтрака отправятся на заготовку воды. Прочие запасаются топливом под охраной Бруно. Под надзором одного охраняющего находятся не более двоих разом, иначе в охране мало толку. Господина фон Зайденберга через четверть часа сменит Ян, моего помощника – я: сопровождающий должен быть в силах, бодрым и не закоченевшим. Вопросы?

(обратно)

Глава 5

Вопросов задавалось немного: нелегкая работа по обеспечению их вынужденного маленького форта необходимым для возможной осады была немудрена и однообразна. Три выхода на звенящий зачерствелым снегом мороз, неподвижное стояние подле объекта присмотра, отогревание застывшего тела внутри, и снова в снег…

Альфред Велле суетился, силясь разложить запасы дров и угля и расставить емкости с тающим снегом так, чтобы не сотворить хаоса в его до вчерашнего вечера тщательно вылизанном уютном гнездышке, Берта пыталась заниматься стряпней, неизменно натыкаясь в не особенно просторной кухне на очередного водоноса, а притихший фон Зайденберг одарял майстера инквизитора все более недружелюбными взглядами. Максимилиан Хагнер взирал на происходящее из-за дальнего стола с заметной обидой: этим утром парень явился в трапезный зал с нездорово покрасневшими щеками, блестящими глазами и глухим кашлем, посему даже у Курта, обыкновенно не отличавшегося излишней любовью к ближнему, не повернулся язык выгнать мальчишку на мороз, невзирая на его заверения в собственном здравии. Трактирщик, то ли продолжая гнуть линию неправдоподобного человеколюбия, то ли опасаясь за и без того нарушенный порядок в своих владениях, отверг и его предложение помощи по хозяйству, и теперь в глазах парнишки читалось неприятие ко всему миру вообще и наличествующему здесь взрослому люду в частности.

Обед пришелся на время, более приличествующее ужину, когда световой день почти иссяк, а мутная белая пелена за окнами стала пеленой тусклой и мглистой, и Курт после сопровождения каждого постояльца в монументальное здание бывшей башни наложил veto на любую деятельность вне стен. Обитатели трактира расселись за столами в молчании, утомленные принудительными работами и холодом, и поданный им обед-ужин смели в одночасье, лишь чуть расслабившись, когда от снеди перешли к поглощению напитков, в этот вечер особенно многообразных. Призыв охотника не увлекаться был выслушан всеми, всеми пропущен мимо ушей, и Ван Ален умолк, судя по всему, предпочтя не нагнетать обстановку.

Фон Зайденберг, до сего вечера восседавший в одиночестве, перебрался к крестьянину за стол, заведя с тем беседу столь долгую и нехитрую, что Курт мысленно сделал ставку на то, что, скорее всего, знает, какие в своих скитаниях кичливый ратоборец перепробовал способы добычи пропитания – в последнее время увидеть рыцаря, в полуголом виде копошащегося на крестьянском огороде за мзду, было делом пусть не обычным, но все ж нередким…

Ван Ален, точно не видя испепеляющих взглядов Карла Штефана, перебрасывался с окончательно осмелевшей девицей невзначай общими фразами и весьма откровенными шутками; торговец Феликс, косясь в быстро темнеющие окна, кажется, пытался молиться, хотя, с тем же успехом его бормотание могло быть и выражением иных, более простых и приземленных мыслей и слов. Амалия Хагнер, сидя рядом с сыном, обеспокоенно поглядывала вокруг, по временам прикладывая ладонь к его лбу и что-то тихо ему выговаривая. Максимилиан хмурился, кивая, и в тарелке с несъеденной кашей ковырялся неохотно и равнодушно.

– В такую минуту случается что-то вроде озарения, – тихо заметил помощник, подолгу останавливая взгляд на каждом присутствующем. – Сейчас понимаешь, что вот это – последний раз, когда возможно увидеть всех… вот так. Завтра кого-то из них здесь может уже не быть. Или, как знать, всех нас.

– Да ты optimista, – хмыкнул Курт. – Умеешь поддержать в трудные времена добрым словом.

– Не согласен?

– Все не так плохо. В конце концов, кое в чем ты вчера был прав: каменные стены, непрошибаемая дверь. Если никто из них не станет делать глупостей – мы здесь, прошу прощения за lusus verborum[775], как за каменной стеной. Или как у Христа за пазухой; хотя Ян, думаю, предпочел бы оказаться за пазухой Девы Марии.

– «Все не так плохо»? – переспросил Бруно с насмешливым недоверием. – Брось, я тебя знаю, Бог дал, не первый год; ты так не думаешь. Сегодня ты сидишь над своей доской в одиночестве и с упоением пытаешься разгромить самого себя, и ни разу за вечер я не услышал предложения сыграть. Такое с тобою случается лишь тогда, когда все твои мысли заняты чем-то серьезным; а с чего бы тебе так тревожиться, если б ты был уверен, что все в порядке?

– Почему он не вошел сюда? – не ответив, вопросом пояснил Курт. – Если дело в Яне, если он боится быть узнанным… Значит ли это, что, стряхнув охотника со следа, ликантроп стал выслеживать его сам? Что он здесь не случайно, а с целью в этом тихом местечке избавиться от преследователя?

– И?

– И это означает, что у него должен быть план. Грызть окованную дверь с ладонь толщиной, согласись, как план не годится. Поджечь ее невозможно, этот трактир снаружи вообще не снабжен ничем воспламеняющимся; ergo, выкурить нас отсюда нельзя. Пушка или тючок с порохом у него навряд ли завалялись в кармане. И, сколько б я ни думал, я просто не могу увидеть слабого места в нашей обороне – кроме, разумеется, самих обороняющих, могущих выкинуть какую угодно глупость – однако просто сидеть и ждать этого на его месте я бы не стал. А это означает, что у него припрятана пара меченых костей в кулаке.

– Или пара приятелей на подходе? – осторожно предположил Бруно; он вздохнул, неприязненно поморщившись, и убрал битого коня своего alter ego с доски.

– Ян тоже это сказал, – не сразу отозвался Курт, глядя на двухцветную поверхность задумчиво. – Он сказал «возможно». А опыт показывает, что наиболее исполняемым в нашей жизни законом является закон подлости, и в соответствии с ним будет именно так: охотников мы не дождемся нам в помощь, а вот явление еще пары тварей вполне ожидаемо.

– Они собрались в стаю; быть может, в этом разгадка?

– Наверняка, более чем уверен.

– И для чего бы? Есть мысли?

– Ни единой. Ян не имеет представления об этом, и опыт зондергрупп ничего не подсказывает, но не думаю, что это просто сезонная миграция. Там, в их внутреннем круге, что-то происходит, возможно, что-то судьбоносное не только для их сообщества… Наравне с прочими я обдумываю и такую версию: задача нашего соседа состояла лишь в том, чтобы задержать здесь охотника, пока остальные совершат то, для чего собрались. Даже если метель утихнет, Ян не покинет этих мест, пока не убедится в том, что ликантропа здесь нет, или пока не убьет его.

– Не особенно радостная новость, – ввернул трактирщик, подступивший к их столу с кувшином, и осторожно установил пузатый сосуд меж стаканов и тарелок. – Не приличествует человеку моего занятия хаять постояльцев, но уж больно постоялец беспокойный.

– Думаю, опасаться тебе нечего, – утешил его Бруно. – Если такое и случится, этот наверняка соорудит себе ту самую берложку в ближнем лесу и ликантропа будет выслеживать оттуда… Постой, – удержал он, когда Альфред Велле со вздохом развернулся, и кивнул в угол на дальний стол: – Дай-ка парню мясного отвара с перцем. Ну, и его матери чего-нибудь, чтоб она ему в рот не смотрела. Я заплачу, не бойся, – оговорился помощник, и трактирщик с готовностью кивнул, отходя.

– Всякому человеколюбию есть пределы, – заметил Курт с усмешкой. – Все же разориться на нечто большее, нежели блюдо «Не дам подохнуть с голоду», его не хватает. Наш трактирщик праведник, но на поверку не святой. В отличие от тебя… Или бьешь клинья к мамаше?

– Отвали, – равнодушно откликнулся Бруно, наклоняя к стакану доверху наполненный кувшин. – Чего, по-твоему, можно ожидать, если ликантроп здесь именно для этого – просто не дать выйти отсюда в ближайшие… сколько? Дни? Неделю?

– Не знаю и, думаю, спрашивать совета в этом вопросе у нашего expertus’а смысла нет. Быть может, все ограничится тем, что он просто будет подъедать всякого, кто окажется снаружи в часы его бодрствования в зверином обличье, или станет отлавливать тех, кто решится уйти из трактира вовсе – ведь в любую сторону пешком прежде темноты не добраться.

– Если так, то все мы в относительной безопасности. Если, конечно, то, что они задумали, через месяц не отзовется гибелью Вселенной… Еще версии есть? Эта мне что-то не по душе.

– Есть. Например, такая: наш бравый охотник не все нам рассказал. Опасаясь паники или инквизиторского внимания к собственной персоне… либо просто не желая делить лавры. Есть у всевозможных личностей, подобных ему, дурная черта характера вроде профессиональных тайн или личного интереса к делу. Ликантроп задрал его подружку, приятеля, дядю или любимую собаку – и этого вполне достанет для девиза «никто, кроме меня». Возможно, и у него самого зреют тайные планы и имеются в активе мелкие детали, не высказанные нам. Тогда все мои предположения бессмысленны, ибо зиждутся на шатком основании неполных сведений.

– Не желаешь поговорить с ним?

– Не сейчас, – вскользь бросив взгляд в сторону охотника, возразил Курт со вздохом. – Сейчас, даже если я прав, и он что-то скрывает от нас, он ничего не скажет – не оценил еще важности наличия союзников в своем положении. Прежде, судя по всему, ему и впрямь не доводилось работать вот так. Он являлся на место, проводил дознание, выслеживал цель и устранял ее, посему от сограждан ему доставались либо неведение, либо откровенная благодарность – парни смотрят с завистью, мальчишки с преклонением, девицы с визгом виснут на шее… Он просто не знает еще, что такое эти парни и девицы на промежуточном этапе работы. Когда он это осознает, к нему и можно будет подобраться с предложением разговора по душам. Надеюсь, благодаря фон Зайденбергу и этому деревенскому битюгу он постигнет сей прискорбный факт довольно скоро… Гляди-ка, – понизив голос до шепота, заметил Курт с усмешкой, – похоже, парню твое угощение пришлось не по вкусу.

– Максимилиан! – остерегающе окликнула Амалия, и помощник обернулся, глядя на мальчишку, направляющегося к их столу с решительным видом бойцового пса.

– Вы заплатили за это? – без предварительных вступлений уточнил Хагнер, кивнув через плечо на стол, где перед его матерью исходили паром две внушительные миски; Курт вскинул руки:

– На меня не смотри. Это он.

– Что-то не так? – уточнил Бруно осторожно; мальчишка поджал губы.

– Ответьте, что вам нужно, – твердо потребовал он. – Что за странная заботливость?

– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, – притворно вздохнул Курт, передвигая короля. – Сейчас он повергнет тебя в прах за излишнюю добродетель.

– Ты болен, – пояснил помощник, в сторону своего начальства даже не взглянув. – Я вижу, тебе совсем паршиво. А та снедь, что владелец подает вам с матерью по доброте душевной, не способствует восстановлению организма; кроме того, ребенку в твоем возрасте…

– Я не ребенок, – возразил Хагнер, и Бруно серьезно согласился:

– Я вижу. Жизнь, как у тебя, учит взрослеть душой быстро. Но твое тело думает иначе, и если ты сейчас продолжишь подыгрывать твоему самолюбию, на свою и без того утомленную мать ты взвалишь еще и заботы о больном сыне. Не тревожишься о себе – пожалей хотя бы ее.

– Так в этом дело? – с прежней враждебностью уточнил парнишка. – Надеетесь подкатиться к матери, потакая мне? Учтите…

– Satis! – повысив голос, оборвал Курт, и Хагнер запнулся, косясь на него с ожиданием. – Стоп, – повторил он чуть тише. – Если твои опасения связаны с благочестием твоей родительницы, можешь успокоиться: мой помощник в этом смысле безвреден.

– Он скопец?

– Хм, – задумчиво проронил Курт. – А столь простое объяснение его воздержанности отчего-то прежде не приходило мне в голову… Нет, мой юный и крайне невоздержанный в словах друг, он сохранил дары Создателя в целости и сохранности.

– Я монах, – пояснил Бруно с улыбкой. – И следую своим обетам непреложно. Мне ничего не нужно ни от тебя, ни от твоей матери, я просто пытаюсь оказать помощь ближнему. Такое объяснение ты можешь принять?

– С трудом, – чуть сбавив тон, не сразу ответил Хагнер. – До сих пор мне нечасто попадались люди, желающие блюсти евангельские заповеди. Все больше ветхозаветные, вроде побивания камнями.

– Возвратись к столу, – посоветовал Курт, – возьми пищу свою и ешь. Не то остынет, и все заботы моего помощника пойдут прахом… Мог бы после своих обличительных речей сказать и «спасибо», – заметил он недовольно, когда мальчишка, помявшись, вернулся к матери. – Кроме того, что люди твари злобные, они еще и твари неблагодарные, не находишь?

– И желчные. Нахожу этому подтверждение каждый день по нескольку раз.

– И не говори, – согласился Курт сокрушенно. – Искренне сострадаю тому бедолаге, что попытается всерьез заинтересоваться мамашей Хагнер… Если парень будет продолжать печься о благе матери в том же духе, он доведет ее до падучей; слышал, что вытворяют монашки после долгих лет воздержания? Сии протоколы особенно увлекательно перечитывать на ночь.

– Тебе срочно нужна девка, – приговорил помощник категорично. – После пары месяцев одиночества ты становишься невыносим.

– Занятный совет от блюстителя монашеских обетов, – отметил Курт, снова сместив взгляд на доску. – Увы, придется обождать, пока мы доберемся до места – его матушка не в моем вкусе, а Мария Дишер уже, судя по всему, занята со всех сторон. А ведь она девица любопытная, не находишь?

– В каком смысле?

– Она платит, – коротко откликнулся Курт и, повстречав вопросительный взгляд помощника, пояснил: – Я заметил – с трактирщиком за съестное расплачивается она, не парень. И расплачивается, не глядя. Не кажется тебе, что это не то, что принято называть «в порядке вещей»?

– И что, по-твоему, это означает?

– Это означает, что, в связи с ее невеликим возрастом, средства эти не могут быть личными сбережениями – даже при особенно благодушном или напрочь слепом, безруком и глухом отце. О смерти родителей она не упоминала, зато парень поминал ее отца, который вполне жив; стало быть, не наследство. Вернее вот что: перед бегством с этим Карлом или Штефаном она выгребла из отчих запасников все, до чего дотянулась, и опыт показывает, что – наверняка по совету любовничка. А если взглянуть пристальней на ее платье и сравнить с нарядом ее приятеля, история становится ясна, проста и безыскусна: не одаренный судьбой неудачник склеил обеспеченную горожаночку и соблазнил бежать из дому. Полагаю, они сменят еще три или четыре трактира, прежде чем она, наконец, проснувшись утром, не обнаружит подле себя его самого, своего кошелька, серег… быть может, даже и платья. Хотя, как знать, возможно, он намеревался провернуть это уже здесь, и лишь вся эта история с ликантропом и помешала ему. В любом случае, – подытожил Курт, поворачивая доску другой стороной, – это для нас неплохо.

– Неплохо – ограбленные родители или брошенная любовница?

– Ограбленные родители, – ответил он серьезно. – Если на бежавшую дочь можно и махнуть рукой, можно повздыхать, обозвать неблагодарной гадюкой и забыть, то деньги имеют обыкновение вызывать к себе куда как больше душевной привязанности. Просто девчонку искали бы лениво и походя, а вот девчонку с домашней кассой ринутся разыскивать всеми доступными силами, средствами и со всей возможной поспешностью. Думаю, как только погода чуть наладится, здесь обнаружится разъяренный глава семейства с пятком братьев, дядей и соседей. Или, в зависимости от количества исхищенного ею, как знать – может быть, они даже не станут дожидаться, пока метель утихнет.

– Ты не полагаешься на собственные силы? – уточнил Бруно с подчеркнутым удивлением. – Рассчитываешь на помощь? Нет, сегодня с тобою положительно что-то не то. Склонился к какой-то особенно неприятной версии, или это просто снежная болезнь и как следствие оной depressio?

– Это констатация фактов, – откликнулся Курт. – Как следствие реальности. В главном ты прав: как ни крутись, а жертвы неминуемы. Кто-то из них не послушает меня, кто-то решит, что умнее всех, кто-то обязательно сделает что-то – и все пойдет не по плану. Я не люблю, когда не по плану. Если б речь шла только о расчете на свои силы, даже при наличии хаотического фактора «охотник Ян Ван Ален», все было бы не так плохо. Но факторов чрезмерно много.

– В таком случае, довольно странно слышать от тебя выражение надежды на их умножение.

– Лишние люди, тем не менее, сейчас пришлись бы к месту, – пожал плечами Курт, пристально оглядывая доску. – Чем больше загонщиков, тем проще подобраться к хищнику. Однако это было скорее отвлеченным рассуждением; ни один даже самый закоснелый скряга не сунет носа из дому в такую пургу, и я не вижу ни единого намека на то, что завтра утром она внезапно закончится.

– И, – подытожил Бруно, – сделав круг, мы возвратились к началу: полагаться можно только на себя.

– С учетом всех факторов, – повторил Курт, оторвавшись, наконец, от игры и с усилием потерев лицо ладонями. – Темнеет, – вздохнул он. – Скоро ночь. Ты – спать; я останусь за часового первым, потом разбужу тебя. После очередь Яна.

– А что же наш неугомонный воитель?

– Я с превеликим удовольствием отстранил бы его от любого участия в этом деле полностью, однако это лишь растравит в нем его недовольство, которое – как знать, чем может выплеснуться… Ему оставим предутренние часы. Помимо всего прочего, в подобном распорядке есть и еще один plus: отдежурив до утра, следующие полдня он проспит и хотя бы какое-то время не будет путаться у меня под ногами… Партию перед сном?

– Одну, – предупредил Бруно, придвигаясь к доске ближе. – И только из сострадания к твоему мятущемуся духу. Покинуть тебя сейчас в столь угнетенном состоянии было бы крайне немилосердно.

– И несправедливо, – согласился Курт серьезно.

За игрой он почти не следил, без особенного усилия прореживая армию неприятеля; помощник передвигал фигурки лениво, не слишком раздумывая над ходами и явно не заботясь о выигрыше, исполняя обязанность противника лишь ради видимости. Сегодня, однако, напряженных баталий и не желалось – сейчас это апатичное перетаптывание с клетки на клетку было наилучшим фоном для мыслей, каковые, следовало признать, переминались так же вяло с ноги на ногу, точно позабывшие урок школяры. Сейчас эти мысли надлежало выстроить, наделить порядковыми номерами по степени значимости и вероятности воплощения и соотнести с предпринятыми мерами, убедившись в том, что сделано все возможное и ничего не упущено.

В существующем положении выбор средств был, в общем, невелик, и ничего, кроме уже совершенного, сделать было нельзя. Во владении Вольфа имелся старый охотничий лук, с которым тот временами охотился на кроликов, однако пребывало сие оружие в виде непотребном, ибо валялось позабытым уже второй год, да и прилагающиеся к нему стрелы не могли нанести сколь-нибудь серьезного вреда животному крупней собаки. В кладовой каморке Альфреда Велле обнаружились четыре некрупных волчьих капкана, используемые прежде по редкому случаю и позабытые; вряд ли эти ловушки могли нанести существенные раны ликантропу, хотя они были достаточно тяжелы и длиннозубы для того, чтобы доставить ему по меньшей мере основательные неудобства. После совещания с Ван Аленом, однако, идею окружить подходы к трактиру западнями было решено оставить: сугробы вздымались и перемещались, точно барханы в хорошую песчаную бурю, не оставляя надежными никакие ориентиры, и гораздо более допустимой в свете этого выглядела вероятность обнаружить в одном из капканов кого-то из постояльцев. Снабдиться подходящим к случаю оружием также не оказалось возможным – хваленая сталь высшего качества, предмет гордости майстера инквизитора с помощником и надменного странствующего воителя, сейчас была некстати; разумеется, и она все же имела свой смысл, однако лишь в том случае, если удастся отхватить нападающему конечность или снести голову. Чугунная утварь была сходу забракована: о том, что воздействие на ликантропов имеет лишь способное к окислению железо, Курт знал еще по опыту зондергруппы Конгрегации, с главой которой поддерживал в последнее время отношения постоянные, посему результаты ревизии привели к тому, с чего начали – единственным человеком, вооруженным в соответствии с обстановкой, был и остался Ян Ван Ален. Из недр своего походного мешка охотник добыл набор стрел к своему ручному арбалету, среди которых, как успел увидеть Курт, наличествовали и серебряные. «Стальные, – возразил тот, когда помощник осторожно подивился обеспеченности бродячего ловца живности. – Посеребрены. Решает сразу массу задач: экономит место в сумке – эти приспособлены для боя и с, к примеру, стригом, и с простым смертным тоже… да и стоит меньше. Ну, и смысла будет в серебряном заряде, если попадется стриг в доспехах?». «И часто доводилось встречаться со стригами?» – уточнил Курт, и тот вздохнул: «Да вот все жду».

Унылый юмор обстоятельств заключался в том, что, угрожай им сегодня стриг – и проблем было бы меньше. Как ни странно, с этим созданием, и более скоростным в сравнении с ликантропом, и более живучим, и оснащенным помимо когтей и клыков еще и психическими возможностями, от примитивного умения не дать себя увидеть до способности превратить человека в послушного раба – с ним совладать было бы куда как проще. Серебро, пресловутый чесночный сок, огонь, солнечный свет… Как показала упомянутая Ван Аленом ульмская история – даже освященные предметы нет-нет, да и имеют некоторое воздействие на отдельные разновидности стригов. По иронии судьбы, эта доисторическая блохастая псина является противником гораздо более опасным…

– Парень определенно тобой заинтересован, – заметил Курт негромко, с усилием отвлекшись от безрадостных мыслей. – Почуял родственную душу, не иначе.

Помощник удивленно вскинул взгляд, глядя на сумрачного Хагнера-младшего, идущего к их столу – на сей раз вместе с матерью.

– Может, исповеди возжелал? – усмехнулся Курт и воззрился с ожиданием, когда оба остановились подле, глядя в пол и переминаясь с ноги на ногу.

– Я… – начал мальчишка нерешительно и, прокашлявшись, договорил: – Я хотел извиниться.

– Не хотел, – возразил Курт убежденно, и тот поднял голову, глядя по-прежнему мимо его глаз.

– Да, не хотел, – согласился Хагнер с готовностью. – Я хотел сказать спасибо. Признаю, с моей стороны не поблагодарить вас было неучтиво. Но лично я полагаю, что извиняться мне не за что.

– Максимилиан! – начала Амалия испуганно, и помощник воспрещающе вскинул руку:

– Нет, не надо. Он, в общем, прав. Он заботился о тебе.

– Больше некому, – произнес мальчишка просто; Бруно кивнул:

– Понимаю.

– И все же простите, – неловко улыбнулась она. – И… еще раз спасибо.

– Брось, – отмахнулся помощник. – Было бы за что. И, послушай, пока все это продолжается, пока мы вынужденно заперты здесь – если вам будет что-то нужно, если потребуется помощь…

– Зачем вы это делаете? – перебил Хагнер; Бруно указал на скамью против себя:

– Присядьте. Разговоры о мировоззрениях краткими не бывают… Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался он, когда оба осторожно, словно боясь уколоться, опустились на скамью; мальчишка пожал плечами:

– Нормально. Я вообще не болею. Ну, обычно. Через пару дней все будет в порядке. Так зачем вам о нас заботиться?

– Как ты там сказал – «больше некому»?.. Наш радушный хозяин, конечно, добрый христианин, просто выгнать на мороз попавших в беду – да, не отважился, однако на большее и он не способен.

– А вы, майстер инквизитор – самаритянин?

– Я не инквизитор, – поправил Бруно наставительно. – Я лишь помощник. И, коли уж о том речь – отчего бы помощнику не помогать? «Unusquisque proximo suo auxiliatur et fratri suo dicit “confortare”».

– Всякий помогает своему ближнему и говорит своему брату: «крепись», – перевел Курт, и мальчишка недоверчиво качнул головой:

– Так то ближнему.

– А ближе здесь присутствующих, – возразил Бруно, – к нам сейчас никто больше не находится. Это просто, Максимилиан…

– Макс.

– Макс. Это просто. Мы сейчас все зависим друг от друга, от благополучия каждого из нас зависит благополучие всех других. Первой называю тебе причину выгодную, потому что именно такому объяснению, кажется, ты скорее поверишь. Вторая причина столь же простая и практичная – я ведь просто могу помочь. Почему б и нет? И третья: как служитель Конгрегации я обязан помогать людям, оказавшимся в затруднительном положении по вине обстоятельств, связанных с чем-либо сверхъестественным. Сейчас это заключается в том, чтобы помочь вам пережить эти нелегкие дни, ставшие особенно нелегкими по вине того создания. Есть и еще причины, к примеру, такая: как монах я обязан блюсти по мере сил и возможностей все данные человечеству заповеди. Ну, а сколько раз Господь поминал о том, что помощь нуждающемуся есть одна из первейших среди них – я боюсь сбиться со счета. И вот еще одно: даже звери, угодив в беду, бывает, защищают друг друга.

– Бывает, – неопределенно повторил парнишка. – А вот о людях такого не скажешь. Хотя зверям никто никаких заповедей не давал.

– Заповеди у них есть, – назидательно возразил Бруно. – Точнее – одна: сохранить свой вид. Это у них в крови. Поэтому они рискуют собой, к примеру, защищая детенышей и тем продлевая существование рода вообще.

– Так я – как тот детеныш? Хотите мною продлить существование рода человеческого?

– А ты против?

– Даже не знаю, – с сомнением передернул плечами Хагнер. – Не думаю, что в смысле блага человечества вы на того человека делаете ставку.

– Максимилиан, – строго повысила голос Амалия, и тот запнулся, смолкнув и отведя взгляд. – Оставь бессмысленные споры. И тебе пора в постель, ты очень нехорошо выглядишь.

– Да, мам, – неожиданно легко согласился мальчишка, поднимаясь, и, помявшись, вздохнул: – Простите, если я вам опять нагрубил. Я просто не привык говорить с людьми.

– Все настолько плохо? – уточнил Курт, когда Хагнер ушел; Амалия смущенно опустила взгляд:

– Последние пару лет мы в неизменных скитаниях. Это, майстер Гессе, не особенно помогает тому, чтобы завести друзей. Да и прежде он приятелями избалован не был – сами понимаете, такая семейная история…

– Я, знаешь ли, с твоим сыном согласен в одном, – произнес Курт с невеселой усмешкой. – Говорил это своему помощнику уже не один десяток раз за время нашей совместной службы, а он все пытается меня оспорить – безуспешно, как правило… Люди, Амалия, премерзкие твари. Твои соседи, которые не давали тебе проходу и плевались в спину Максу, в тайниках души могли иметь сколь угодно гнусные грехи, перед которым наличие внебрачного ребенка меркнет. Кстати сказать, меня всегда удивляло отношение подобных личностей к самим детям, будто те могли гордо вздернуть нос и отказаться вылезать из невенчанной утробы.

– Он сильный парень, – заметил Бруно негромко. – И в самом деле повзрослел рано… И не будь к нему слишком строга. Ты хорошо его воспитала.

– Жизнь воспитала, – возразила Амалия тяжело. – И, наверное, мой отец. Однажды… Максимилиан тогда был совсем еще ребенок… он пришел домой, плача – кто-то из соседских мальчишек обидел его. Знаете, дети бывают очень жестоки.

– Учатся у взрослых, – пожал плечами Курт. – И превосходят своих учителей.

– Наверное… Тогда мой отец сказал ему, что он не будет вечно рядом, чтобы защищать его, что он не сможет вмешиваться всегда и всегда оберегать и его, и меня. Что надо учиться самому это делать, или жизнь станет невыносимой. Что когда-нибудь ему придется защищать себя и – меня… Наверное, Максимилиан его слова воспринял слишком всерьез.

– Тебе с сыном повезло, – уверенно сказал Бруно. – Да и с отцом тоже.

– Зато с отцом не повезло твоему сыну, как я погляжу, – заметил Курт, и Амалия потупилась. – Где все это время был он? Или…

– Нет, я знаю, кто его отец, майстер Гессе, – оборвала она строго, не поднимая взгляда. – Я была юна и наделала глупостей, но я не была настолько безрассудна.

– А я и не склонен обвинять тебя в чем бы то ни было, – снова пожал плечами Курт. – Поверь, после того, что я насмотрелся на своей службе, столь неудобное устроение личной жизни, по моему убеждению, вообще с трудом тянет на понятие греха. Если тебе не хочется говорить об этом, я не буду настаивать. Просто все та же моя служба показала, что иногда людям хочется поговорить о том, что их терзало всю их предшествующую жизнь, а случайные встречные вроде нас – идеальные собеседники. Инквизиторский Знак на шее, наверное, может несколько подпортить общее впечатление, но ведь не заимела же ты детище от проезжего беса?

А кроме того, докончил он мысленно, глядя, как печально вздыхает Амалия Хагнер, это уже просто привычка – задавать вопросы и лезть в чужую душу. Как можно пройти мимо чьей-то истории, если она хоть чуть не обыденна и может отвлечь заполоненные неразрешимыми вопросами мысли? Чужие проблемы развлекают, в отличие от собственных…

– Его отец не мерзавец, как вы подумали, – выговорила она, наконец. – И он не бросил меня. И мы даже собирались вступить в брак; просто он умер, не успев исполнить своего намерения.

– Мне жаль, – вздохнул помощник; Амалия благодарно кивнула.

– Он нанялся к моему отцу на мельницу, – пояснила она со смущенной улыбкой. – Мне едва исполнилось шестнадцать тогда… Опасный возраст.

– И не говори, – согласился Курт, скосившись на помощника; Бруно нахмурился, исподволь показав начальству кулак под столом.

– Он был сильным. Максимилиан наверняка многое у него унаследовал, кроме имени. Хотя отец говорил, что давать ребенку имя покойника плохая идея, но я думаю – это суеверие. Сколько на белом свете людей с похожими именами, средь них и именами давно почивших?.. Я назвала его именем его отца. Он тоже никого и ничего не боялся…

– И это его сгубило, – предположил Курт; Амалия неопределенно шевельнула плечами:

– Наверное, можно сказать и так… Он любил плавать. Знаете ведь, какие пороги на мельничных реках? Он любил их преодолевать. Камни, низкое дно, коряги в выбоинах, целые водопады – а он их проплывал. Иногда уходил купаться ночью, когда ничего не увидеть – и все равно выплывал невредим, даже не ранился о валуны в воде. Я… я, бывало, приходила на это посмотреть. Это было зрелище жуткое такое и… не знаю… Я, наверное, тогда в него и влюбилась. А однажды он ушел и не вернулся. Мы отправились на поиски, а нашли только одежду на берегу – и все.

– А тело? – уточнил Бруно; ее передернуло.

– Через четыре дня, – ответила Амалия тихо. – На несколько миль вниз по реке; застряло в корягах у берега. Я его едва признала. Знаете, рыбы… и хищники… А через пару месяцев я поняла, что в положении. Отец был в ужасе… Но, накричавшись, успокоился. В этом вы правы, с отцом мне повезло. Я боялась, он невзлюбит внука, но напрасно – пока он был жив, соседи хоть и ворчали вслед, но все ж на откровенные гадости не отваживались. Но когда отец умер, все стало совсем плохо. Работники от меня разбежались, мельница наша в округе не единственная, заезжать к нам перестали… Да и не это главное, выжили б как-нибудь. Тут в самих соседях дело.

– Неужто все было настолько серьезно, что пришлось сниматься с места?

– Нам ворота мельницы облили смолой, майстер инквизитор, – болезненно улыбнулась Амалия. – И ведь не поскупились же. И сказано было – вроде как и не напрямую, но все ж сказано – что в другой раз смола-то может и загореться… Быть может, и с этим можно было б сладить, но скажите – как мне учить ребенка жить в окружении таких людей? Или он должен будет впредь поставить их на место, или за собой признать место, которое они ему указали, иначе никак. И вот так выходит: или вечная вражда, или унижение. А я ни того, ни другого для своего сына не хочу.

– И сколько ты намерена от этого бегать? – с невольной укоризной спросил Курт. – Ведь не вечно же. Везде будут люди – точно такие же. И проблемы те же самые. А ведь жизнь на месте не стоит.

– Вы к чему это?

– О себе бы подумала. Судя по тому, как твой сын накинулся на моего помощника, ухажерами ты себя не балуешь, и ему сама мысль об этом не особенно приятна.

– Да и мне тоже, майстер инквизитор. Пока Максимилиан был мал, у меня попросту времени и сил не оставалось на такие думы, а теперь… Уж поздно.

– Побойся Бога, – теперь уже с явным укором оспорил Бруно, и та, порозовев щеками, потупилась.

– Спасибо… Только все равно. Не хочется. Быть может, я тогда просто выгорела, и никто другой мне уже не нужен… Вы меня, наверное, не поймете.

– Отчего же, – возразил помощник, кивнув на Курта. – Знаешь, почему он смотрит сейчас на меня с такой же жалостью, что и на тебя? Потому что ему известна одна-единственная причина, которая и подвигла меня помочь тебе и сыну; причина весьма личная. Просто кое-кого вы мне напомнили, кое-что внутри меня разбудили. Я ведь монахом не родился. У меня прежде была семья – жена и сын. Ему сейчас было бы лет девять.

– Он умер?..

– И он, и жена. Я тоже с тех пор ни с кем так и не сблизился, посему – нет, Амалия, я тебя понимаю.

– Потерять ребенка – это ужасно, – с трепетом проговорила она. – Просто… просто не могу себе представить, что бы со мною стало, если б с Максимилианом приключилось несчастье. Тогда уже точно жить было бы не для чего.

– Были и у меня подобные мысли. Порою мысли едва не доводили до дела.

– И вы спаслись в вере?

– В неверии, наверное, – усмехнулся Бруно, снова указав на свое начальство. – В один прекрасный день мне подвернулся он и взял на службу, особенно меня и не спрашивая. Тогда я полагал, что работа инквизитора – блажь и вздор, но узнал столько нового, столько… страшного, ужасающего порой, что мнение свое переменил довольно скоро. И – нашел себе цель в жизни. Делать то, что в моих силах, пока я в силах это делать. Чувствовать себя нужным – вот чего на самом деле хочет человек. В этом если и не тайна счастья, то некоторый секрет спокойствия уж наверняка.

– Если б все было так просто, – возразила Амалия тихо и, встряхнувшись, тщетно попыталась изобразить улыбку: – Простите. Мне надо уйти. Максимилиан говорит, что чувствует себя хорошо, но я все же хочу быть рядом с ним. У него жар… Он действительно редко болеет, поэтому, когда это все-таки случается, я просто сама не своя. У меня другой цели в жизни нет и вряд ли будет.

– Обращайся, если будет нужна помощь, – повторил Бруно настоятельно.

– Не обратится, – возразил Курт, глядя ей вслед. – Знаю таких. Эти тихони могут поплакать, могут вот так выговориться первому встречному, пожаловаться, раскрыться всей душой, а бывает – и телом, могут вызвать на жалость и добиться того, чего хотят, но, когда речь идет о том, чтобы прямо попросить – тут их клинит. Для себя она просить не будет никогда, да и ради отпрыска попросит, только если он начнет отдавать Богу душу.

– По-твоему, она настолько практична?

– Нет. Она даже не осознает всего этого – действует инстинктивно, а потому с переменным успехом. Просто она никому не верит.

– Тебе это должно быть по душе.

– Никому не верь, – согласился Курт, пытаясь возвратиться мыслями к игре и припомнить, какие ходы выдумал до явления разбитой семьи. – Это хорошее credo. Но пользоваться окружающими надо, тем не менее, уметь, иначе жить будет несладко… И все же не вздумай постучаться к ним в комнату средь ночи с предложением помощи. Не так поймут. Шах.

* * *
Партия завершилась через минуту, и Курт, выдворив помощника и Ван Алена отсыпаться перед дежурствами, вновь развернул в боевую готовность обе армии, в очередной раз пытаясь сразить себя самого. Над головой время от времени еще что-то шебуршало, кто-то прохаживался по скрипящим половицам, производя какие-то вечерние приготовления, однако все стихло довольно скоро – общаться постояльцам было незачем и не о чем после проведенного бок о бок дня, да и вряд ли у кого-то из них остались на это силы. Тишина не нарушалась ни шагами, ни голосами, и лишь неправдоподобно терпеливая Импала изредка недовольно фыркала, пытаясь устроиться на сон в своей тесной кладовке.

Ночь за запертыми ставнями царапалась в стекло, завывая в трубе и под крышей, однако назойливого волчьего воя сегодня слышно не было. Быть может, и в ту, первую, ночь это в самом деле были просто-напросто волки, которые теперь разбежались, внезапно обнаружив на своей территории чужака, с которым их звериный инстинкт подсказал не связываться и убраться с его пути восвояси? Или голос, слышанный тогда, принадлежал их неведомому противнику? Если в допущениях Ван Алена есть хоть доля вероятности, то вполне может статься, что это был клич, призыв, посланный находящимся поблизости сородичам, которые этой ночью попытаются предпринять что-то вместе со своим разведчиком, обнаружившим здесь докучливого охотника…

Арбалет Ван Алена, этот переходящий жезл охранителя спокойствия, и две железные стрелы лежали рядом на столе: в случае внезапных осложнений присутствующий в трапезной зале часовой должен был успеть в самом худшем случае задержать здесь нападающего, пока не подоспеет помощь, а в лучшем – пришпилить тварь к стене. Однако ни сам Курт, ни охотник, ни даже Бруно, не имеющий реального опыта встреч с какими-либо существами подобного плана, не представляли себе, каким образом ликантроп может очутиться внутри трактира – вынести эту дверь без пособника и хорошего тарана не смог бы и стриг, чьи невероятные возможности майстер инквизитор некогда сумел оценить лично. Вряд ли сил одного, пусть и очень большого волка хватит на то, чтобы проломить или подвинуть с места два ряда окованных досок, посаженных на петли в два пальца толщиной. Арбалет посему оставался лишь чем-то вроде утешительного талисмана, присутствие коего должно вселять в одинокого часового уверенность в своих малых силах, а вот запертая толстая дверь – охранником, чья защита на поверку куда реальней и надежней.

И талисман, и охранника в неповрежденном и неизменном состоянии Курт сдал Ван Алену спустя три часа. Из-за стен по-прежнему не доносилось никаких иных звуков, кроме тяжелой поступи морозного бурана, и, засыпая, он слышал лишь снег и ветер. Сон пришел не сразу и был прозрачным, точно паутина, не впуская в себя сполна – когда охотник поднялся в комнату, дабы разбудить в его очередь Бруно, проснулся и Курт, выслушав и без того уже понятное уведомление о том, что все тихо и необъяснимо спокойно. Так же легко, сам собою, он вынырнул из этой невесомой дремы, когда возвратился помощник, сдав дежурство фон Зайденбергу; бросив из-под полуприкрытых век взгляд на то, как Бруно неспешно укладывается, Курт закрыл глаза снова и отвернулся, не задавая самоочевидно никчемных вопросов о ситуации внизу.

Итак, тишина.

Никого. Ни ликантропа, стремящегося проломить ставни и, разбив стекло, вскочить внутрь, кромсая людей направо и налево, ни человека, при свете дня пытающегося напасть на выходящих за пределы стен.

Безмолвие и тишина.

Во дворе трактира – никого, ни следа, только пустой, ровный, как свежесчищенный пергамент, снег. Еще одно утро. Которое по счету?.. Второе? Или третье… День полной силы оборотня… в который – как знать, возможно, тоже так ничего и не случится. Миновавшая спокойная ночь вселила в его подзащитных надежду на то, что ликантроп покинул эти места, и опасаться теперь уже нечего; разумеется, все этому только рады, и сложно их за это осуждать – для этих людей главное, что ничто больше не угрожает их жизням. Разумеется, вне себя от злости Ван Ален. Разумеется, недовольно вздыхает помощник и мрачно раздражается он сам. Для них троих главное, что теперь тварь будет угрожать чьей-то еще жизни – и не одной; и выследить его теперь будет непросто. Непросто?.. Да это фактически неисполнимо. Откровенно говоря, просто невозможно представить себе четкого плана действий в сложившейся ситуации. Вызвать сюда зондергруппу? Но каким образом… Отправить одного за помощью, а кого-то оставить здесь на случай, если ликантроп не ушел? Но кого… Самому осуществить разведку в окрестностях трактира? Это должно быть просто – кругом видно на многие десятки шагов, слышно скрип каждой снежинки под подошвой…

Стоп.

Почему?

Почему под подошвой – снег? Минуту назад была холодная простыня, потолочные балки над головой; как он оказался на улице?

И метель; кругом должна быть сплошная белая стена, метель, непроходимая вьюга, слепящая и оглушающая, воющая, подобно зверю; а сейчас – почему сейчас вдруг тишина и недвижимость, белое, сверкающее на солнце, ровное покрывало лилейного серебра, словно в волшебном сне?..

Во сне.

Это просто. Просто во сне. Просто сон, в котором – утро, пустота и тишина.

Тишина…

Нет. Не тишина. Что-то есть в тишине. Что-то…

Что это за звук?..


Встать.

«Встать!»; это было так, словно знакомый до боли в буквальном смысле голос инструктора рявкнул над самым ухом, и тело поднялось само собою, исполняя приказ, пока все еще спящий разум силился понять, для чего это вдруг стало нужно, что происходит, да и происходит ли вообще, или все это – лишь игры его, разума, утомленного неизменными раздумьями об укрывшейся в ночи твари.

Бруно сопит в подушку, завалившись спиной кверху, остывающая жаровня уже перестала потрескивать угольками, снег по-прежнему лупит в стекло за ставней – все так, как было, как минуту, как час назад…

Все не так. Что-то не так.

Что?

«Встать»; зачем?..

– Встать!

Помощник подскочил, удивленно воззрившись на него, когда Курт рванул к двери, второпях, на ходу вколачивая себя в сапоги, слыша уже четко и явственно сквозь рыдающую за стенами бурю человеческий голос – на пределе крика, за порогом сил. В пустом трактирном коридоре уже можно было различить вой; не звериный, человеческий. Кто угодно мог спутать, почесть за обман слуха или скрип иссохшего на ветру дерева, за рев того существа, что таится в темноте, но он – он слишком хорошо знал, слишком часто слышал, как звучит человеческий голос, когда от боли вот-вот помрачится рассудок…

Крик ударил по слуху остро, словно плеть, уже близкий и отчетливый, донесшийся вместе с грохотом двери, и скрип засова, точно визг зарезанного борова, убил тишину решительно и бесповоротно.

Позади слышались грохочущие шаги помощника, чья-то дверь распахнулась, ударясь о стену; Курт прыгнул вперед, перескочив последние ступени лестницы, ведущей в трапезный зал, и на миг приостановился, одним взглядом пытаясь обозреть все, чтобы увидеть главное. Дверь – цела; засов – в петлях, ставни – закрыты, очаг – согревает и дает свет, озаряя заставленную столами комнату и двоих людей, словно закаменевших посреди нее.

Фон Зайденберг стоял кособоко, точно выросшая посреди утеса сосна, пошатываясь, пытаясь нашарить столешницу и опереться о нее; руки, грудь и колени его были в свежей крови – густой, яркой, горящей расплавленным рубином в слабом отсвете очага, и половина лица едва различалась за плотной кровавой маской. На полу, в шаге от подрагивающих ног рыцаря, корчился, исходя хрипом, ком мяса с головой крестьянина Йозефа Хельмера, изливая на выскобленные доски широко и свободно бегущий пунцовый ручей, перемешанный с крошками костей и ошметками плоти. Подбитый шерстью намокший кафтан вздулся пузырем, переполнившись всем тем, что прежде было заключено внутри его обладателя, и теперь из-под оборванной полы медленно, переплетаясь, точно змеи, вместе с кровавым потоком выскальзывали рваные зловонные потроха.

В дальних комнатах зашевелились разбуженные криком спящие постояльцы, и Курт, не оборачиваясь, повелел, зная, что помощник рядом и слышит каждое слово:

– Стой тут. Вниз никого не пускать.

– Какого черта!

Он не обернулся и услышав голос Ван Алена, приблизился к безмолвному рыцарю, похожему на призрак, замаранный неотмщенной кровью; на довольно бессвязные ругательства охотника, бросившегося к затихающему телу на полу, Курт внимания не обращал – невзирая на полное свое согласие с каждым произносимым им словом, любые вопросы могли подождать, кроме одного.

– Это зверь?

Фон Зайденберг вздрогнул от звука его голоса, отшатнувшись, смотря ошалело и пусто, и он вздохнул, переглянувшись с охотником; тот лишь покривил губы, присев перед изувеченным крестьянином на корточки. В данной ситуации молчание рыцаря и в самом деле являлось самой наглядной формой признания.

– Вы ранены? – задал Курт следующий значимый сейчас вопрос, и тот, наконец, с усилием разомкнул губы, нащупав-таки стол позади себя и навалившись на жалобно скрипнувшую столешницу всем весом.

– Он – ранен, – промолвил фон Зайденберг сквозь подрагивающие губы, и охотник, поднявшись, поправил:

– Он – убит. Вы как?

– Он был жив, когда я втащил его сюда, – возразил рыцарь упрямо. – Он должен быть жив.

– Ему крышка, – повторил Ван Ален, выговаривая каждое слово четко и громко, словно обращаясь к престарелому соседу. – Это – труп, ясно? Я спрашиваю… черт, просто дай себя осмотреть.

– Я цел, – возразил рыцарь, оттолкнув его руку, – это не моя кровь.

– О, Господи! – прорвался с вершины лестницы полный ужаса голос трактирщика, потонувший в оглушающем визге Марии Дишер.

– Не подходить! – не глядя, воспретил Курт, поморщившись, когда голосб на верхней площадке стали многочисленней и громче.

– Боже мой, он убит! – ахнула Амалия, и помощник шагнул ей наперерез, преградив рукой проход к лестнице.

– Уходи, – попросил он настоятельно. – И не пускай сюда ребенка, ни к чему ему это видеть; уходи. Все! – повысил голос Бруно, заглушив причитания и стоны вокруг. – Уходите в свои комнаты. Заприте двери и сидите там, пока вам не позволят выйти.

– Каждый, кто хочет кончить так же, – кивнул на тело крестьянина Курт, когда никто не двинулся с места, – может ослушаться этого указания.

– Где мой арбалет? – спросил охотник настороженно. – Вы брали его с собой, когда выходили?

– Он убит? – шепотом крикнул трактирщик; Курт развернулся, сделав к лестнице два шага, и столпившиеся наверху зрители отпрянули, когда им открылась полная картина, прежде загражденная его спиной.

– Где мой арбалет? – повторил Ван Ален; его снова никто не услышал.

– Этот человек убит, – подтвердил Курт жестко. – Если до сего мгновения кто-то не верил в наличие за этой дверью твари, способной порвать вас на части, заживо пережевывая ваши кишки – любые сомнения, я полагаю, должны развеяться. Он убит – потому что вышел за эту дверь. Потому что ослушался моего указания. Повторяю вопрос: в свете этого – есть еще желающие не подчиниться моим распоряжениям?

– Где. Мой. Арбалет.

– Расходитесь, – коротко выговорил Курт, и притихшее собрание, миг промешкав, медленно втянулось в темный коридор.

– Где мой арбалет! – уже на пределе шипения повторил охотник, и фон Зайденберг, так же не глядя нащупав скамью позади, уселся, облокотившись о стол.

– Я его выронил, – отозвался он не сразу. – Когда зверь напал…

– Ты… ты просрал мой арбалет?!

– Тварь размером с быка! – огрызнулся рыцарь. – Посмотрел бы я на тебя на моем месте!

– Не помешало бы! – зло рявкнул Ван Ален. – Не помешало бы тебе посмотреть – и поучиться! Я на твоем месте держался за оружие крепче, чем за собственную жизнь!

– Я потерял нечто более ценное, чем арбалет, я потерял именно жизнь!

– Да десять таких недоумков, как он, не стоят одного такого оружия, особенно сейчас! Ты профукал единственное, чем мы могли ему хотя бы угрожать! И, раз уж на то пошло – да, господин рыцарь бродячего образа! Да! Ты бездарнейше, позорнейше угробил человека!

– Я знаю! – выкрикнул фон Зайденберг ожесточенно, и Курт предостерегающе вскинул руку:

– Довольно, Ян. Довольно, – кивнул он, когда охотник возмущенно развернулся к нему. – Да, ты прав, мы остались без основного, быть может, подспорья – без арбалета твои железные стрелы остаются лишь вялым подобием ножа. Но найти его в таких сугробах невозможно, посему – не стоит и понапрасну сотрясать воздух.

– Он…

– Я знаю, – оборвал Курт. – Но криком ты делу не поможешь… Господин фон Зайденберг, вы успели сделать хотя бы один выстрел?

– Нет. Он напал слишком внезапно. Я… я побоялся попасть в него, – он обессиленно качнул головой в сторону мертвого тела. – Я все пытался прицелиться, но потом просто взялся за меч…

– Бросив арбалет, – уточнил Ван Ален желчно, и рыцарь тяжело повел плечами:

– Я не помню. Просто не помню. Помню, что меч оказался в руке… но не помню, как. Он напал и на меня, когда я… Нет, – нервно передернулся фон Зайденберг. – Он не нападал. Он… словно отмахнулся от меня, так, знаете, лениво, как я сам – от мухи над тарелкой. Просто махнул лапой, и я оказался в сугробе.

– И как же вы смогли отнять у него добычу?

– Сам не знаю. Кажется, я успел его порезать… или, точнее, он сам порезался о мой меч, когда сбил меня с ног. Но я не уверен. Быть может, тварь просто бросила его, как ваших лошадей…

– Как сумели добраться до двери?

– Чудом, – не задумываясь, уверенно ответил фон Зайденберг. – Иначе я этого не объясню. Только чудом.

– Или вы его все-таки задели, причем болезненно либо же попав по сухожилию или артерии… Вы сами – точно целы? Учтите, что сейчас нельзя сказать «просто царапина» и отмахнуться – даже небольшая ранка, нанесенная когтем или клыком этой твари, может привести к смерти.

– Я цел, – понуро повторил рыцарь, поддев пальцем две ровные параллельные прорехи на груди. – Он вскользь… кольчуга спасла.

– Так что же вы оба делали снаружи? Если я верно помню ваши слова, вы намеревались, пусть не соглашаясь со мной, действовать в соответствии с моими идеями. Уж не покидать пределов трактира – действие самое простое. Что заставило вас поступить иначе?

– Сейчас шестой час утра, – не поднимая глаз, ответил фон Зайденберг. – В деревне уже все пробуждаются в это время; он проснулся тоже. Привычка…

– Мне казалось, наш хозяин должен был обеспечить каждого всем необходимым для того, чтобы не приходилось разгуливать по двору.

– Поймите сами, майстер инквизитор – он человек в летах, человек деревенского воспитания, там не принято это делать в доме – в деревне только малые дети, увечные да старики не в своем уме пользуют поганое ведро. Для него это было равносильно…

– …смерти, – подсказал охотник услужливо. – Из-за того, что не захотел нагадить там, где спит, он уснул там, где гадил – вот только разбудить его теперь сможет даже не всякий некромант. Занятно будет посмотреть на физиономию его благоверной, когда ей скажут, что ее супруг окочурился над отхожей дырой.

– У него нет жены, – возразил рыцарь тускло. – Умерла семь лет назад. И сын умер этой осенью. Остались только сноха и внучка – он ездил в город на ее именины…

– Идите в постель, господин фон Зайденберг, – посоветовал Курт, и тот тяжело выдохнул, закрыв глаза и встряхнув головой. – Вам надо привести в порядок мысли и нервы.

– Вы не скажете «я же говорил»? – вяло уточнил фон Зайденберг. – Не обвините меня в бахвальстве? Не скажете, что я своей самонадеянностью погубил человека?

– Вы не тащили его, упирающегося, во двор. Он вышел сам. Сам сглупил. Сам виноват. А обвинять вас в том, что вы не смогли противостоять тому, с кем опыта противостояний прежде не случалось – это бессмысленно… Идите в постель, господин фон Зайденберг. Сидя здесь, вы не сделаете лучше никому.

– Я не смогу уснуть, – тихо возразил рыцарь. – После такого – не смогу.

– Просто идите, – повторил Курт настойчиво. – От созерцания растерзанного трупа вам легче не станет, а ваша помощь, я думаю, сейчас вряд ли потребуется.

– Любопытно, – недовольно скривил губы Ван Ален, когда рыцарь медленно, точно поднятый из могилы мертвец, втащил себя по узкой лестнице наверх. – Для прославленного живодера Молота Ведьм ты был с ним что-то больно мягок. Этот горе-вояка профукал наше единственное стоящее оружие, нарушил правила безопасности, подверг угрозе собственную жизнь и…

– Скажи ему об этом, – предложил Курт, – и господин рыцарь встанет на дыбы… Бруно, найди нашего трактирщика или Вольфа – пусть кто-нибудь спустится и приберется здесь. Не хочу утром завтракать, глядя на вчерашний ужин в его кишках… Он взбунтуется, – продолжил Курт, приблизясь к двери и попытавшись за воем ветра услышать, что творится за толстой створой. – Фон Зайденберг из тех, кто в ответ на обвинения ищет себе оправданий, находит их и выдвигает как аргумент своей защиты, от этой защиты переходя к нападению и в упомянутые аргументы начиная верить сам. Но если погладить его по головке, сказать, что ничего страшного он не сделал, что все простительно – вот тогда он станет бичевать себя так, как не сумеет ни один палач. И в одном он сейчас сказал правду – сегодня он точно не уснет.

– Я тоже, – заметил охотник зло, уронив себя на скамью. – Какой, к чертям, сон… Можешь обвинить меня в ереси или еще в чем, однако ж, не могу не заметить, что вся эта катавасия выглядит довольно… мрачно. Тринадцать человек, в полнолуние запертых в отдаленном доме. Это и не могло кончиться ничем хорошим.

– Ересь, – с готовностью подтвердил Курт, оглядев засов, и отошел от двери, присев в отдалении от истекающего смрадом тела. – Однако если поддержать твою логику – теперь нас уже двенадцать, посему все не так плохо.

(обратно)

Глава 6

Альфред Велле с сыном, с опаской ступая, спустились в трапезный зал через минуту. Убитого крестьянина, завернув во множество слоев мешковины, втащили на чердак, оставив там подле небольшого сквозящего окошка, где холод был наиболее ощутим и позволял сохранить останки до утра, когда можно будет избавить постояльцев от столь неприятного соседства – все же чердачного холода недоставало для должного сохранения тела, и можно было поручиться за то, что спустя некоторое время оно начнет подтекать и распространять по трактиру ни с чем не сравнимые ароматы. Владелец, притихший и содрогающийся, с бледно-зелеными щеками, был отпущен восвояси, и кровавые пятна, разбавленные содержимым внутренностей, замывал Вольф, не пожелавший свалить на родителей сию неприятную миссию. Когда израсходовалось более половины запасов воды, Курт повелел прекратить чистку, и в небольшом зальчике после ухода хозяйского сына стойко водворился мерзостный запах, витающий над темно-коричневыми пятнами, въевшимися в потертые камни пола.

К стенам тем временем подступило утро, не заметное, впрочем, за бушующим с прежней силой бураном и поздней зимней мглой. Помощник, еще молчаливее, чем обычно, застыл в отдалении, отстраненно глядя на темные кляксы, Ван Ален все так же сидел у стола, подперев голову, и поминал утраченный рыцарем арбалет, перемежая свою панихиду срамными словами, от которых Бруно поминутно выныривал из задумчивости и болезненно морщился.

– Выкрутимся, Ян, – дождавшись затишья в речи охотника, попытался остановить его речь Курт, и тот покривился:

– Оптимист.

– Или не выкрутимся, – согласился он легко. – C’est la vie.

– Это по-каковски?

– Такова жизнь, – перевел Курт. – Выкручиваешься – или погибаешь; и не всегда все упирается в вооружение. Уж ты-то при своем роде занятий давно уж должен был это усвоить. Утерянный арбалет – не повод отчаиваться.

– Не в том дело, – неохотно возразил Ван Ален. – Его мне отец подарил. Этот арбалет и Импалу.

– Просчитался, – вздохнул он удрученно. – Я вывел из твоих слов, что брат и отец у тебя добрые горожане, недовольные твоей профессией.

– Он и был добрым горожанином, в ранней молодости, но однажды вляпался в историю с потусторонней подосновой, когда свалил с родины сюда, в Германию… Здесь женился, завел детей, но ступил на кривую охотничью дорожку, и – так на ней и остался.

– Да, – согласился помощник, все так же не отрывая задумчивого взгляда от подсыхающих пятен замытой крови. – Эта работа затягивает.

– Ну, у отца были другие мотивы, – пожал плечами Ван Ален. – Он рассуждал так: попав в переделку, он сумел выкрутиться, но на белом свете множество людей, которые выкрутиться не могут. У него довольно сил, способностей и смекалки, чтобы справиться с другой подобной же проблемой, но есть те, у кого сил, способностей и должной смекалки не хватает. Ну, и из этого он сделал вывод о том, что тем, у кого этих способностей нет, должен помогать тот, кто ими обладает.

– Хм, мне нравится твой старик… А что по этому поводу сказала твоя матушка?

– Сложно говорить из-под крышки гроба, – отозвался охотник спустя мгновенную заминку. – Слышно плохо.

– Она умерла? – уточнил помощник.

– Погибла, – вместо Ван Алена уверенно предположил Курт. – И наверняка в связи с его охотничьими забавами; верно?

– Мой отец, в отличие от меня, со стригами встречался. И мать тоже. Только вот он – может рассказать о том, как все было, а она – уже нет.

– Так стало быть, вот откуда в тебе столь неизбывное рвение к охотничьему делу. Месть…

– Снова промашка, Молот Ведьм, – косо усмехнулся Ван Ален. – Вот отца – да, можно обвинить в этом; думаю, невзирая на его благородные выкладки, все же это чувство в нем пересиливает, и, не погибни мать, он бы повернул жизнь по-другому… Со мной иначе. К делу меня приставил отец, не особенно интересуясь моим мнением, просто натаскивая с малолетства; вон как наш хозяин с пеленок обучил Вольфа драить пол и чесать лошадей. Придет время, и Велле-младший сам станет трактирщиком… Так было со мной – и со мной, и с братом. Это, можно сказать, наше семейное дело.

– Знакомая история. До боли в спине, я б сказал.

– То есть, это правда? – усомнился Ван Ален. – Теперешние инквизиторы взращены Конгрегацией с пеленок?

– Ну, не с пеленок, хотя теперь, сдается мне, дело к тому и идет – кое-какие малообеспеченные мамаши начали подкидывать своих чад к дверям наших отделений. В последнее время этой малышни скопилось столько, что пришлось создать нарочитую службу для их воспитания; ну и, надо думать, не в метельщики мы их потом отдадим.

– И все-таки – с тобой-то как? «Академия святого Макария». Сейчас у всякого инквизитора на Знаке стоит ее эмблема; значит, каждый вышел из ее стен?

– Академия рекомендует (либо нет) к продолжению службы следователей старой гвардии и – да, все молодые дознаватели это ее выпускники. Я, к примеру. И – да, мы взращены Конгрегацией; только не с пеленок, что было б, думаю, легче, а с отроческих лет. Нас собирали по улицам, подвалам и тюрьмам, предлагая обучение вместо такой жизни или вовсе смерти. Охоты чему-то учиться тогда особенной не было, однако, когда с одной стороны маячит чернильница, а с другой – петля, выбор кажется очевидным.

– Не слишком стоящий стимул.

– Не скажи, – усмехнулся Курт. – Мне его хватило – на первые пару лет; а после… Бруно верно сказал: затягивает. Кого не затянуло, тот обучения и не продолжил.

– Жесткий отбор.

– Работа такая.

– А не особенно много инквизиторов по Германии, я посмотрю; я видал города, даже немалые, где их и вовсе не было. С чего, если вас вот так, как кур, разводят?

– А курьеры? – возразил Курт наставительно. – А помощники? А попросту священнослужители? А бойцы?

– А палачи, – докончил охотник; он пожал плечами.

– И это тоже. А писцы, а служители архивов, а эксперты, а медики et cetera… Не каждый станет следователем; к примеру сказать, среди моих сокурсников, кроме меня самого, Знак получили лишь шестеро.

– И ты доволен тем, что из тебя сделали?

– Я похож на человека, не удовлетворенного собственной жизнью? Или ты спрашиваешь, потому что сам не слишком рад тому, что тебе уготовил отец?

– Не знаю, – неуверенно передернул плечами Ван Ален. – Попервоначалу я об этом просто не задумывался; мне нравилось то, что мы делали. Понятно, не всегда – что ж приятного, когда какая-нибудь старая карга, узнав, что я под нее копаю, накладывает на меня порчу в виде поносных мук вкупе с сонливостью и периодическими потерями сознания… Но в целом – да. Повзрослел – и задумался. Хотя, нет, не так, – сам себя оборвал Ван Ален. – Это из-за брата. Он задумался раньше меня, и ему, надо сказать, эта жизнь с детства не нравилась. Ну, знаешь, неизменные переезды, друзей нет, вместо игр – тренировки, вместо деревянных мечей – железные ножи… Какое-то время он варился во всем этом, а не так давно плюнул и послал нас с отцом куда подальше. Не так чтоб рассорился, но охотничье дело оставил. Поступил в университет. На юридический.

– Это даже неплохо. Прикрытие в миру.

– Так себе прикрытие, – поморщился Ван Ален. – Вот если б он подался в инквизиторы – тогда это имело бы смысл… Он просто порвал всяческие отношения. Ни единой весточки за два года. Знаешь, я ведь сказал правду – я действительно тут случайно, и ехал я к нему. Просто эта история с вервольфами подвернулась под руку, один из них двигался в ту же сторону, что и я, вот наши и попросили принять участие. Вроде как попутно. Когда мы разобрались бы с тварями, я б поехал дальше.

– Едешь примиряться?

– Еду вбить в него толику совести, – буркнул охотник. – Отец пропал – более полугода от него ни слуху ни духу. Понимаю, такая работа, но… Вдруг. Вдруг он где-то, и ему нужна помощь?.. По крайней мере, хочу узнать, где и как он погиб, если так. Уж в этом-то деле он просто не может не помочь, не хватит же у него наглости просто отвернуться в таких-то обстоятельствах… Я надеюсь.

– А ты надеешься? – тихо уточнил Бруно, отвернувшись, наконец, от кровавых пятен. – Отыскать его – надеешься? Германия большая, и куда может забросить человека такого рода занятий…

– Есть зацепки, – вздохнул Ван Ален, потемнев лицом. – Судя по его поведению перед тем, как исчезнуть, он начал копать старую историю со смертью матери. Те стриги, что убили ее – ведь он упустил их тогда; в те дни он был не особенно-то обучен всему тому, что умеет теперь… Я успел побывать в родном городе – его там видели; думаю, я не ошибся. Он нашел что-то, какой-то след, и пытается их вычислить, вот только меня отчего-то в свои дела на сей раз не посвятил.

– Он пытается тебя защитить, – невесело, вскользь улыбнулся помощник. – И без того отец одарил тебя жизнью, которой не позавидуешь, полной опасностей и угроз, от такой жизни и сбежал его сын… Потерять второго – это удар из ударов.

– Значит, защищал он не меня, а себя. Мне двадцать шесть лет, я могу решать за самого себя хотя бы, рисковать ли мне собственной жизнью!.. Ерунда все это, – с усталой злостью отмахнулся охотник. – Просто у него нелады с совестью. Хотите, расскажу, почему он тот, кто есть, почему мать там, где есть, почему все так, а не иначе?

– Если хочешь; никто не принуждает, – возразил Курт, и Ван Ален раздраженно покривился:

– Ай, брось, Молот Ведьм, не полощи мне мозги. Ведь не досужее любопытство тебя одолевает? Ты ж от нетерпения сгоришь, если не узнаешь о каждом здесь все, что можешь. Эта одинокая краля с приплодом вчера с тобою беседовала – и, судя по ее лицу, выложила все, вплоть до подробностей потери девства. Не знаю, как ты это делаешь, может, в вашей академии этому учат – но с тобой, гад, тянет пооткровенничать.

– Не всех, – возразил он коротко, и Ван Ален понимающе хмыкнул:

– Ну, на то при тебе есть другие, кого тоже учат в вашей академии, да? а я расколюсь без палачей… Собственно, скрывать-то смысла нет, – посерьезнев, продолжил охотник. – Одно ведь дело делаем, так? Быть может, эти твари тебе когда попадутся, или… Не знаю. Может, просто я сам хочу кому-нибудь выговориться; согласись – инквизитор для этой роли самое оно. То есть, конечно, все наши уже давно в курсе и моей жизни, и отцовой, и наших семейных дрязг, и кое-кого из них порою тянет поиграть в исповедника, только, знаешь, все эти пересуды всегда кончаются одинаково: вижу, что осточертеваю им до синих ежиков, что слушают меня, а сами не чают потрепаться о погоде, о девках, о колбасе – о чем угодно, кроме работы и прочих гадостей. У самих проблем не перечесть, а тут я. Один я, что ли, такой. А это потребность души – перелить дерьмо куда-нибудь на сторону, из собственного кармана в чужой. У наших они и своего дерьма полны, так что чужое уже не лезет, посему время от времени ищешь пустой карман и вываливаешь все накопившееся туда. Правда, по этой логике выходит, что твои карманы набиты под завязку.

– У меня их не перечесть. Так скроили.

– Навряд ли, – усомнился Ван Ален. – Это должно быть изначально, заключено в натуре, не думаю, что способность переваривать скелеты из чужих и собственных шкафов можно воспитать. Я так и не научился… да и отец вот тоже. И бережет он не меня, как я уж сказал, а собственную совесть – боится, как бы карман не треснул, не то он в выплеснувшемся дерьме потонет. Я это не к тому, чтоб проявить непочтительность, просто знаю, что думает обо всей этой истории он сам. Если б он в свое время не сглупил, мать, быть может, осталась бы жива… А дело было так, – после мгновенного молчания пояснил охотник. – Обитая еще на родине, отец пробавлялся делами, я б так сказал, не совсем законными; а еще вернее – совсем не законными. В том смысле, что прибирал к рукам то, что плохо лежало, и выходило у него это так хорошо, что ради таких дел его нанимали те, у кого выходило плохо.

– Над этим можно призадуматься, – все так же тихо произнес Бруно. – Один бывший душегуб и тать стал инквизитором, другой законопреступник – охотником… Следует подать идею нашим исследователям душ человеческих – быть может, это такое предрасположение по природе? Тогда надо плюнуть на академическую выучку и направить вербовщика в преступные шайки.

– Знаешь, почему я не смеюсь? – возразил Ван Ален и впрямь серьезно. – Потому что в твоей шутке самой шутки-то немного. Я не инквизиторский душевед, а посему безо всяких раздумий скажу сразу, отчего так. Все просто: а кто еще станет заниматься тем, чем вы и чем я? Только тот, у кого не все в порядке с головой – нормальный человек по доброй воле не станет искать на свою шею неприятностей, и рисковать за ради интереса не будет. В преступные круги тоже идут те, кому не сидится: если кто-то скажет, что его жизнь вынудила, можно плюнуть ему в очи. Жизнь дает кучу возможностей: иди грузить мешки, если мозгом не вышел, или учиться на писца, если в голове что-то есть. А не идешь – признайся честно, что попросту в заднице зудит поискать на эту самую задницу приключений, и в выборе меж тяжелым трудом и риском выбираешь риск потому, что риска хочется. Ну, а среди любителей риска есть два типа: гады и добрые малые. Гады режут младенцев в ограбленном доме – а ну как на суде опознает…

– А добрые малые идут в инквизиторы?

– Добрые малые идут в охотники, – мрачно возразил Ван Ален. – В инквизиторы идут полные психи.

– Надо почаще выбираться в глушь, – отметил Курт благодушно. – Вдалеке от наших отделений со стражами собеседники смелеют, и сколько откровенностей можно о себе услышать; сколько нового и, главное, интересного… Если не возражаешь, возвратимся к рассказу о вполне конкретном добром малом. Как я понял из вступления, твой отец при очередном заказе попросту не с теми связался. Потому и свалил в Германию?

– Нет, – отмахнулся Ван Ален с усмешкой. – Из Лимбурга мое семейство перебралось еще лет так сто назад, и та история с охотничьими делами никак не связана. Когда кельнский архиепископ накостылял герцогу Брабантскому в воррингенской резне, мой пращур был предводителем ополчения от своего городка. Хален; ты, думаю, о нем и не слышал даже… И вот в той войне он хорошо отличился. Так-то бы можно было и наплевать; архиепископ особенно не жаждал проходить огнем и мечом по покоренной земле, но так вышло, что мой предок завалил сынка какого-то страшно благородного господина рыцаря. Ну, и шепнули ему, что отец убитого где-то обмолвился – мол, найду этого гада и ему со всем семейством кишки выпущу. Словом, вся выжившая часть семьи подхватила баб и девок и рванула от Халена подальше. Осели в итоге аж в Бретани… Там, к слову, из нас «Ван Аленов» и сделали – ну, не выговаривали тамошние жители «Хален», а еще и местный святой покровитель – святой Алан… Так и пошло.

– Так стало быть, «не на тех заказчиков» твоей отец нарвался в Бретани.

– В некотором роде, – полусогласно кивнул Ван Ален. – В тот раз его попросили украсть ценную вещь – книгу. Цену назначили неплохую, я б даже сказал – сильно неплохую; но тогда он не удивился. Сам знаешь – книги такая штука, дорогостоящая и редкая, а ведь к цене прикладывается не только обложка с камнями, но и то, что в книге этой написано; похождения за Святым Граалем – одна цена, апокрифическая проповедь апостола – совсем другая.

– Ага, – уточнил Курт многозначительно; охотник усмехнулся:

– Нет, Молот Ведьм, совсем не «ага». Существенно хуже, чем просто «ага». Я б так сказал – «ого-го»… Ну, чтоб коротко, дело было так: сама кража прошла легко, добыть книжку отец добыл, однако нарушил главное условие профессионала – решил заглянуть в нее и узнать, что ж это такое оказалось в его руках. Половина была написана вовсе на каком-то непонятном языке, а половина – на кошмарной, какой-то перековерканной латыни, но достаточно внятной для того, чтоб понять ее хотя б приближенно.

– Не томи, – повелел Курт, когда охотник выдержал выразительную паузу.

– Книга была фактически пособием по магии.

– Ох, – показательно схватившись за сердце, проговорил Бруно. – Ты нас сразил. И кто бы мог такое подумать.

– Хохмач, – покривился Ван Ален ядовито. – Не по колдовству, майстер помощник инквизитора, а по магии. Уж наверное вы оба должны понимать разницу… Не о том, как правильно завязать узел на березе, чтобы сдохла соседская корова, а как и какое движение собственного духа надо совершить, чтобы, к примеру, человеческое сердце остановилось или кровь закипела прямо в венах. Но и это еще не все.

– Одной драматичной паузы довольно, – подстегнул Курт, когда собеседник снова приумолк. – Кроме того, поверь, вряд ли я смогу услышать что-то сногсшибательное – больно опыт в таких делах немал; посему на особенно яркую реакцию с моей стороны я б на твоем месте не надеялся.

– Пособие предназначалось к использованию стригами, – сообщил охотник; Бруно нахмурился, но промолчал. – Стригами, и только ими. В книге это называлось…

– …«магией крови», – докончил Курт и, повстречавшись взглядом с Ван Аленом, пожал плечами: – Я ведь говорил. Я в этом смысле слушатель неблагодарный. Хотя, должен сказать, что существование учебника на сию безрадостную тему для меня новость – не неожиданная, однако новость. Или, точнее, новостью для меня является существование человека, видевшего подобный труд въяве.

– Должен сделать основное признание сразу, – предупредил охотник. – Я – не видел. В том, собственно, и была основная проблема, из-за этого все и случилось… За несколько встреч со своими нанимателями отец понял, что с ними что-то не так, а когда заглянул в книжку – понял, что именно…

– Его наняли стриги.

– Да. Его наняли стриги. Не сказать, чтоб он был особенно благочестивым добрым христианином, однако тут его взяло за живое. Отдать таким существам такую вещь, собственными руками преподнести тварям…

– Что он сделал с книгой?

– Он хотел ее уничтожить, – вздохнул Ван Ален. – Сжечь. Но любопытство, знаешь… Хотелось сперва дочитать. Когда еще такое увидишь?

– Да, доводилось подобные слова слышать не раз, – кивнул Курт. – После ареста.

– Воспользоваться советами из этого пособия ни один человек не смог бы при всем желании, если б таковое и возникло. А сведения, которые отец оттуда вычитал, много лет спустя пригодились нашим. Правда, в те дни он и не предполагал, что так сложится; он тогда просто собрал вещички и рванул, куда глаза глядят. Так сложилось, что глаза поглядели в сторону Германии. Слежки за собой он не заметил, никто к нему не приходил, не грозил, не намекал, он уж и позабыл обо всем…

– …и о своем благом намерении сжечь опасный труд.

– Какой дотошный, аж противно, – поморщился охотник. – Нет, не забыл. Просто отложил в тайник, с тем чтобы рано или поздно выяснить, что это за язык, на котором была написана другая ее часть. Но не станешь же бегать по университетам и монастырям с подобными вопросами – особенно когда Инквизиция блюдет чистоту веры и помыслов. А инквизиторы в те времена были не чета сегодняшним; хотя, должен сказать, и теперь ваш брат местами зарывается.

– Знаю, – согласился Курт, – и снова не буду спорить… Так значит, по университетам он не бегал, по монастырям тоже… и где ж тогда он искал ответы?

– Да нигде, – вынужденно отозвался Ван Ален. – Со временем – ты прав, он попросту о книге забыл. То есть, помнил, что есть она, что лежит в тайном месте, но поиски перевода забросил – к тому времени отец женился, появился я, кормить ребенка и жену и вместе с тем копаться в тайных языках – согласись, вещи сложно совместные.

– При таких умениях – и испытывать трудности с деньгами?

– Отец, женившись, свое крамольное прошлое забросил. Решил, что рисковать собственной головой – одно, но репутацией и судьбой молодой жены, а после и ребенка – другое. Открыл свое дело, переложил, так сказать, прежние умения в законное русло… Наладка и создание уникальных запоров, ключей, механизмов, починка… Словом, устроился. Мы, конечно, не жировали, но и не сосали лапу. Но, сам посуди, куда тут играть в профессора? Ни времени, ни сил. А потом, знаешь, бюргерская жизнь затянула – оказалось, это не так уж и плохо, когда не надо оглядываться на всякого встречного и шарахаться от городской стражи, норовя удрать в подворотню. И он в своем роде даже прославился – на его замки приходили заказы даже из окрестных городов. В один из вечеров он засиделся в лавке допоздна, а после решил домой на ночь не приходить – каково шататься по ночному городу, знал на собственном опыте. Решил, что просто заглянет к матери утром пораньше – показаться, и снова в мастерскую… А когда пришел, то застал у дверей стражу. Кто-то из ранних прохожих увидел, что дверь распахнута, заглянул… Мать убили стриги. Страже он ничего не сказал, само собой, но сам – сам понял, что именно это были за твари. В совпадения в таких случаях верить сложно.

– А что книга?

– Книга была в тайнике, – напомнил Ван Ален. – Весь дом был кверху дном, стало быть, именно ее они и искали… И пропали мы с братом. Мне тогда было года три, а он месяца два как родился; поначалу думали, что я убежал, прихватив младенца, но нас нигде так и не нашли, а следующей ночью к отцу явился один из стригов и сказал, что с нами на самом деле.

– Заложники, – уверенно предположил Бруно; охотник кивнул:

– Плата за книгу.

– А говорил, что стригов никогда не видел.

– Мне было три года, – напомнил Ван Ален. – Я ни черта не помню. Обрывки лишь какие-то, намеки. Детальности после рассказывал отец: похищение, обмен, книга эта…

– И они не убили всех троих, получив ее? – усомнился Курт. – Не похоже на них.

– Отец был не дурак, – пояснил охотник. – И городская жизнь мозг не заела – он и сам осознавал, что никому из нас было б не жить, выполни он их условия. Был вариант – обратиться к местному инквизитору и на встречу явиться в окружении стражи; но где гарантии того, что мы с братом еще живы, что на встречу стриги придут с нами? Да и в любом случае – даже если б удалось нас отбить, все равно дорога на костер за изучение запретных трудов. О том, что отбить не вышло бы, отец тогда не подозревал; он ведь понятия не имел, каковы эти гады в бою…

– И как ему удалось выкрутиться?

– Он узнал, каковы они в бою.

– Я тоже это знаю, – возразил Курт, – и начинаю с трудом верить в то, что слышу.

– Он работал по металлу, – с видимой гордостью пояснил Ван Ален. – И заказчики у него появлялись обеспеченные, посему – платили они полновесным серебром, и порой – много.

– И все же.

– Отец провел в мастерской весь день до вечера, когда был назначен обмен. Кроме того, именно в мастерской он и должен был проходить – твари сами настояли на этом; судя по всему, они решили, что встреча в разгромленном доме привлечет внимание, на улице можно попасться на глаза нежеланным свидетелям, а светить свое лежбище не хотели…

– Так чем он сумел их одолеть?

– Он их не одолел, – помрачнев, нехотя отозвался Ван Ален. – И даже отдал треклятую книгу; точнее, сказал, где она спрятана – когда получил нас лично в руки живыми и почти здоровыми. Тварей было всего двое, и когда один из них ушел за книгой, другой остался стеречь нас. С ним одним отцу и удалось управиться. Тогда, готовясь к встрече, он подумал, что – как знать, быть может, в рассказах о стригах полно выдумки? И не действует на них либо святая вода, либо чеснок, либо серебро… И запасся всем подряд. Мастерская – сам понимаешь, что такое: навалено вокруг всякого барахла, и поди разбери, что есть что, особенно, когда в этом деле ни черта не рубишь. Стриг, что остался с нами, надо думать, не рубил, посему, когда отец уловил удачный момент, гад получил по полной – и ведро освященной воды на голову, и истолченный чеснок в лицо, и – то, что отец придумал и изобрел в тот день, накануне. Серебряные монеты, перетертые в песок. Кстати сказать, сейчас наши взяли это в работу, его задумку. Заверни серебряную пыль лучше всего в бумагу; можно использовать и кожаный мешочек, однако тогда приходится кроить его особым образом, чтобы рвался от удара и разбрасывал содержимое как можно дальше. Брось такую штуку стригу под ноги или в лицо, если повезет – и он будет плеваться кровью уже через мгновение. Они ведь, вопреки расхожему мнению, не ходячие трупы и дышат, гады.

– Остроумно, – признал Курт заинтересованно. – Если выйду из этого трактира живым – знаю, о чем буду говорить с шарфюрером нашей зондергруппы.

– Дарю идею безвозмездно, – вскользь усмехнулся охотник. – Как идейному соратнику. Штука и впрямь оказалась убойная; хотя много лет спустя стало понятно, что отцу еще и повезло. Судя по рассказам наших, по тому, что удалось собрать из всевозможных источников, да и по его собственному опыту – все так легко прошло, потому что твари были молодые, еще не достигшие силы. Наверняка всего лишь птенцы, которые были посланы добыть книгу для своего мастера. А когда на тебя, облитого водой, сыплется толченый чеснок и забивается в дыхалку металлическая пыль – тут и человеку станет хреново… Словом, как бы там ни было, в тот вечер отец сумел убить тварь и спасти нас. Он много раз говорил потом, особенно после пятого стакана, что, не будь нас при нем тогда – он остался бы и попытался б уничтожить того, другого. Я его даже понимаю.

– Поэтому такие, как мы, должны быть одинокими, – уверенно приговорил Курт. – Жена, дети, братья и матери – это лазейка в безопасности, которая, как бы ни была крепка, может рухнуть в один миг. С родителями и братьями ничего не поделаешь, но не заводить семьи самому – это в твоих силах.

– А твой помощник, я вижу, с тобой не согласен, – усмехнулся охотник, кивнув на Бруно. – Семейный?

– Я монах, – напомнил тот; Ван Ален отмахнулся:

– Монахами не рождаются. Не сказал «нет» напрямую; стало быть, есть семья?

– Уже нет.

– Убиты?

– Умерли от простуды, – неохотно возразил Бруно. – Задолго до моей службы в Конгрегации. Просто у меня свое мнение на этот счет – быть может, именно поэтому. Я не был инквизитором, не был охотником, никто не хотел подобраться ко мне или чего-то добиться от меня, отомстить мне или запугать – и все же я потерял близких. Это может произойти с кем угодно. Жены умирают в родах, матери – от старости, дети – от болезней, братья от увечий… Ты не убережешь себя от потерь, замыкаясь в одиночестве.

– Да, – согласился Курт язвительно. – Поэтому ты пошел в монахи.

– Этот выбор – история долгая и непростая, и тебе это известно лучше, чем кому бы то ни было. Кроме того, и это тебе тоже известно лучше, чем многим, и без наличия сородичей есть точки, на которые можно надавить – даже на тебя. Есть друзья, приятели… сослуживцы.

– Если встанет такой выбор, на них можно закрыть глаза, – хмуро отозвался Курт. – Тоже непросто, но проще, чем это было бы с сыном, дочерью, братьями-отцами… разумеется, если с ними нормальные отношения, и ты не мечтаешь с раннего детства увидеть их в геенне огненной. В случае с приятелями дело лишь в привычке, а когда речь идет о близком родстве – тут говорит кровь, против нее переть сложно. А кроме того, все прочие – посторонние тебе люди, которые ничего не должны тебе и которым ничего не должен ты. Заводя же детей, ты обрекаешь себя на вечную перед ними ответственность. «Почитай отца и мать, ибо они произвели тебя на свет»; чушь.

– Опа, – усмехнулся охотник. – Сильно.

– Если б они тебя не породили, – пояснил Курт доброжелательно, – тебе не стало бы ни хуже, ни лучше. Тебя не было бы. Ты просто не обрел бы жизни, ты ее не потерял бы. В этом смысле незнакомый попутчик, спасший тебя от нападения разбойников, заслуживает благодарности куда больше: он не дал тебе утратить уже полученную жизнь. Потерять то, что ты уже смог оценить. Твое рождение есть лишь потакание желаниям твоих родителей размножиться, а чувствовать себя обязанным за подобное – глупо.

– Циник.

– Реалист. Они привели тебя в мир грязи, злобы, болезней, войн и смерти, в конце концов, просто потому, что им так захотелось; и всего этого не было бы, если б ты так и не проявился бы в бытии. И коли уж так случилось – их долг хоть чуть сгладить то, что они с тобой сделали. Аргумент «мы тебя выкормили» на деле есть тот minimum, который является их священной обязанностью. Благодарности достойно лишь то, что сверх этого: они просто должны оградить тебя от всей той пакости, что сопровождает их бытие.

– И научить меня самому ограждаться от всего враждебного.

– Разумеется, – не стал спорить Курт, – однако когда твой сын десяти лет дергает за хвост жеребца и получает копытом в лоб – в этом виноват он сам: ты говорил ему, что этого делать нельзя. А вот если его похищают стриги, дабы выторговать у тебя магический артефакт – в этом повинен ты. Никто его не тронул бы, не будь он твоим сыном.

– В этом повинны стриги.

– Несомненно. В первую очередь. И ты – во вторую.

– Это наезд на отца? – уточнил охотник ревниво; Курт пожал плечами:

– Это пример. Только лишь. И вот вторая причина, по которой подобным личностям лучше блюсти одиночество: угрожай эти существа смертью лишь ему – как бы он поступил? Кто знает, быть может, решил бы принести себя в жертву и, рискуя жизнью, уничтожить вещь, могущую дать им такую власть и силу. Приносить в жертву ваши жизни он не стал – и пострадало дело. Они получили книгу. И, убив одного стрига, он не остался, дабы попытаться убить второго – потому что на нем висели вы. Но он был обывателем, он, в общем, был не обязан рисковать хоть чем-то; если же говорить обо мне подобных… Не думаю, что кто-то должен обрекать себя на выбор. Пострадает либо дело, либо собственная душа, и при обоих раскладах конец скверный: в первом случае последствия могут быть сколь угодно тяжкими, во втором человек может просто сломаться. Осознание верности выбора не препятствует душевным мукам.

– Говоришь по собственному опыту?

– Мне делать выбор приходилось.

– И как поступил ты?

– Правильно, – отозвался Курт коротко; охотник болезненно сморщился:

– Ясно. И как спалось потом?

– Тогда дело касалось всего лишь сослуживца, но и это было… неприятно. Выбросить на помойку старую куртку, к которой притерпелся – и то бывает жаль, что говорить о людях, с которыми долго и невраждебно общаешься.

– Сравнить приятеля с поношенной шмоткой – это круто завернуто, – оценил Ван Ален. – А моего отца – с предателем идей человеческого единства.

– Он поступил как отец, – возразил Курт. – Спас потомство. Даже будучи охотником, он не принял на себя никаких иных обязательств, это его желание, его способ проводить время, скажем так, от которого он может отказаться в любой момент. Для меня – это служба и обязанность, но и я однажды смогу при желании уйти с должности. Дети же – навечно, пока жив. С этой работы не рассчитаешься.

– По твоей логике выходит, – угрюмо подвел итог Ван Ален, – что делать охотников из нас он тоже был не должен, ибо это ввергло нас в тот самый мир злобы и смерти, а значит, он нарушил отцовский долг и рискнул нашими жизнями.

– По моей логике этого не выходит, – возразил Курт заинтересованно, – однако кто-то тебе это уже говорил. Не сам ли он?

– Брат. С его слов заговорил и отец… Только это бред.

– Согласен.

– Этот мир смерти и злобы в нашу жизнь вошел сам, и отец лишь научился в нем выживать.

– Действительно.

– И раз уж так вышло – он обязан был научить и нас выжить в нем.

– Разумно.

– Он же не брал с нас клятвы кровью, что мы продолжим его дело – выбор остался за нами; брат ведь плюнул на это самое дело и ушел, и никто его за шиворот не хватал.

– В самом деле, – согласился он, и Ван Ален пристукнул ладонью по столу:

– Хватит!

– Как угодно, – передернул плечами Курт. – Мне всего лишь нечего возразить. В его жизнь вторглась смерть; где гарантии того, что она не вторгнется и в вашу, даже если порваться пополам и обеспечить вам государеву должность, жалованье мечты и счастливую семейную жизнь? Нет их, гарантий. Идя домой со службы, вы можете попасться на зуб голодному стригу или под клюку ведьмы в дурном расположении духа. Положение, в коем оказались все мы в этом трактире – яснейшее тому доказательство. Та зверюга явно не рассчитывала на то, что напорется, кроме охотника, еще и на двух инквизиторов; думаю, потому он и не предпринял до сих пор попыток напасть – он не ожидал, что мы сумеем поставить должным образом соблюдение безопасности… почти должным, как показала нынешняя ночь. Но куда хуже этой твари пришлось бы, если б все эти поборники мирной жизни были обучены своими отцами-параноиками хотя бы мало-мальски сносным приемам самозащиты.

– Так мой отец, по-твоему, параноик?

– Надеюсь, – откликнулся Курт, не запнувшись. – Для пользы дела.

– Но, продолжая твою линию – семьи я иметь не должен?

– Я предвзят, – заметил он. – И ты тоже. Те hominem[776], посему поступишь, как поступает человек: последуешь природе.

– Ты тоже всего лишь человек.

– Я инквизитор.

– И что это значит? – уточнил охотник насмешливо. – Что ты природе не следуешь и зов натуры игнорируешь?.. Брось, Молот Ведьм; и ты не из железа сделан.

– Увы. Это было бы весьма кстати – меня можно было б выпустить на ликантропа с голыми руками.

– Как приятно, что вы о нем вспомнили, – заметил помощник негромко. – Не хотел бы прерывать столь занимательный экскурс в семейные отношения, однако возьму на себя смелость напомнить господам истребителям нечисти о существовании оной в непосредственной близости от нашего обиталища…

– Бруно, – поморщился Курт, и тот посерьезнел:

– В самом деле. Я привык доверять тебе в вопросах работы, я готов согласиться с тем, что господин великий охотник знает свое дело, однако мне как человеку несведущему неясны некоторые детали. К примеру, такая: не похоже, чтоб вы оба особенно тревожились о том, что происходит снаружи.

– И без того понятно, что, – пожал плечами Ван Ален. – Судя по всему, этот горе-вояка и в самом деле сумел задеть зверя – иначе не воображаю, как бы он смог добраться до двери, да еще с раненым на плечах. А коли так – около часу тварь будет зализывать себе рану; а если сумеет найти, чем подкрепиться, то и меньше. Однако вскоре рассвет, и строить планы на его месте я б не стал… И, раз уж зашла об этом речь, – вновь обратясь к Курту, поинтересовался охотник, – отчего это помощник инквизитора «несведущ» в подобных вопросах? Кстати замечу, я вообще не обнаружил особенной информированности в стане Господних служителей. Ведь вам по долгу службы приходится сталкиваться именно с такими вещами, а тут инквизитор в крупном городе на голубом глазу доказывает, что стриг сгорает от удара осиновым колом, а вервольфы боятся серебра.

– Печальный опыт? – уточнил Курт и, увидев, как Ван Ален покривился, усмехнулся: – Ошибаешься, Ян. По долгу службы нам приходится сталкиваться с благочестивыми старушками, добропорядочными бюргерами и приветливыми семейными парами, кои на поверку оказываются нечистью хуже вурдалака. Этому и учат. Служака из городской стражи тоже, скажу тебе, не в курсе того, что курфюрст такой-то тайком потрахивает племянницу и точит когти на Императора; он знает, что домушник Пошарь-ка позавчера был замечен на улице больших барышей, где и будет его ловить послезавтра. Когда привычки и стремления курфюрста станут известны с точностью, когда они будут иметь значение для жизни всего народонаселения, тогда служаку и поставят о них в известность.

– То есть?

– То есть, теперь, когда кое-какие сведения относительно стригов, ликантропов и магически настроенных господ и не господ в некотором роде упорядочены и подтверждены, когда упомянутые персоны вдруг зачастили появляться на людях – думаю, следующее поколение следователей порадует тебя своей осведомленностью. Сейчас, увы, должной информацией обладают лишь немногие. Информация же, Ян, это такая вещь, которая достается с трудом, особенно в нашем случае. На белом свете есть множество людей, которым известно то или другое, но это вполне может быть не известным нам, ибо люди эти распространяться о своих знаниях отчего-то не желают. Аd vocem[777], мне что-то не доводилось видеть выстроившихся в очередь охотников, жаждущих поделиться добытыми данными со служителями Конгрегации.

– Это наезд? – уточнил Ван Ален. – А мы вам не обязаны…

– Не обязаны, – подтвердил Курт, не дав охотнику докончить. – Вы не обязаны делиться с нами сведениями, полученными за многовековую историю существования охотничьего сообщества – сведениями гораздо более достоверными, нежели наши, обретенные за несколько десятилетий собственными малыми силами.

– Итак, это наезд.

– Это объяснение всему происходящему, Ян. То, что мы знали прежде – ты сам понимаешь, сколько в этом истинности и каким образом подобная информация добывалась. То, что нам известно теперь – жалкие крохи. И когда я знаю, что есть люди, знающие больше нас, делающие то же, что мы, но не желающие помогать нам… Давно хотелось встретить одного из этих людей и спросить у него, что это. Дух соперничества? Не думаю, что он оправдан, когда речь идет о людских жизнях.

– Как у тебя все гладко, – фыркнул Ван Ален. – Вы все в белом, а мы самовлюбленные болваны… Ты прав в одном: сведения, которые известны нам – они в самом деле собирались долго. Поколениями. Самой Инквизиции еще в помине не было, когда охотники делали то, что делали. И когда в это самое дело пришли вы – согласись, Молот Ведьм, мало у кого появлялось непреодолимое желание откровенничать с ребятами в рясах, которые готовы были испепелить уже за то, что тебе известно больше них, а посему – охотники просто продолжали исполнять свою работу так, словно вас нет, и попробуй сказать, что это не разумно. Возразишь, что теперь Инквизиция уже не та? А как знать. Во-первых, и теперь еще кое-где доводится услышать о делах, так скажу, минувших дней. И во-вторых… Быть может, эти самые прежние дни еще вернутся? Сменится ваше руководство, и пришедшие им на смену скажут – все, ребята, поиграли, и будет, хватит маяться дурью, пора бы и вернуться к устоям. Зачистят вас, как ненужную надпись на свитке, прикроют академию или переформируют, подымут вас на помосты как предателей христианских истин, а вместе с вами и всех тех, кто помогал вам утверждаться в еретических помыслах – всех ваших агентов, информаторов, добровольных пособников… Мы существовали веками, передавали знания друг другу, изводили нечисть, и у нас хорошо получалось. Optima est inimicus bonum[778]. Связавшись с вами, мы рисковали бы уничтожить все то, чего удалось добиться.

– Все зависит от желания, – возразил Курт твердо. – От того, что стоит на первом месте – конечная цель в виде очищенного от крыс и тараканов дома или что-то иное. Знаешь, в одном из моих расследований ко мне пришел человек из уличной шайки – дабы сообщить информацию, значимую для того дела. Да, он не подходил к присяге, не подписывал показаний, не озвучивал их перед собранием инквизиторов; он просто сообщил нужные сведения так, как почел возможным, потому что это было важно. Потому что не мог не сообщить. Совесть не позволила… А вам отчего-то позволяет. Не хотите или боитесь явиться лично – подбросьте анонимку, на худой конец!.. Быть может, дело все-таки в том, что это лишь такая форма ревности? Все равно что отдать сотню из кровью и потом накопленной тысячи.

– Если б ты был прав, в этой истории я держался бы от тебя подальше и не ответил бы ни на один из твоих вопросов.

– «Здесь тебе не допросная», – напомнил Курт насмешливо, и Ван Ален недовольно нахмурился. – «Это не имеет значения»… «Не суть важно, как»… Ты и был не слишком-то разговорчив, Ян – мне приходилось вытягивать из тебя ответы. И не застряли б мы здесь на несколько дней, не одолела бы тебя скука, не допекло бы это вынужденное бездействие – ты так и не пустился бы в откровения, продолжая в лучшем случае отмалчиваться, а в худшем – кормить меня сказками. Та теория, высказанная тобою в первый вечер, та, что ты выдал за инквизиторскую… Ведь это не выкладки наших мыслителей. Уж это я знаю. Это ваши измышления.

– Да, ну и что? Какая разница? И теперь ты намерен вменить мне в вину то, что никто из нас не явился на инквизиторский consilium, чтоб поделиться своими фантазиями? Я и прежде знал, что лучшее достоинство инквизитора – цепляться к мелочам, однако всему ж есть свои пределы.

– Не такая уж это мелочь, – возразил Курт серьезно. – Ведь ты явно не сам все это выдумал, верно? Ты излагал, что называется, своими словами чьи-то мысли. Кто-то когда-то составил статистику, подсчитал, свел данные, сравнил, припомнил или перечитал что-то, касающееся темы – и вывел столь оригинальную версию. Это pro minimum означает, что у вас наличествует соответствующая литература. Еще все это значит, что ваша structura – это не только горстка сорвиголов, у которых кипит кровь от переизбытка нерастраченных сил и жажды приключений; это значит, что среди вас есть и те, кто эту литературу штудирует, у кого хватает знаний и разумения истолковать события и сведения. Еще я учитываю тот факт, что сообщество охотников, в отличие от Конгрегации, не только существует с незапамятных времен, но и (главное) – у вас не прерывалась передача знаний. А стало быть, упомянутая мною литература многочисленна, многообразна и местами, возможно, древнее многого, известного человечеству.

– Не знаю, что там у нас за «соответствующая литература», – отозвался Ван Ален неприветливо, – что там за труды и где скоплены; не мое дело. «Передача знаний», знаешь ли, тоже не совсем уж гладко шла – бывали годы, как мне рассказали, когда охотники в Германии совсем было загнулись, восстанавливались по крохам, припоминая семейные и соседские байки о старике Йохане, который обитает в далекой деревне в предместье неизвестного города и который тридцать лет назад, по слухам, развеял по ветру тыщу призраков. Теперь-то – да, можно применить к нам и заумные словечки; теперь мы в каком-то смысле structura. И – да, есть у нас люди, которые не могут, как я, взять оружие и применить его в деле, но зато им что-то такое Бог вложил в мозги. Наверное, есть какие-то писания, не знаю. Может быть, они друг для друга делают какие-то заметки; нам, понимаешь, эти подробности до… фонаря. Когда есть время просто так посидеть, когда заходит разговор – да, перетираем тему; но нам больше интересно, какого сорта чеснок лучше выращивать для стрига или как правильно выговаривать «vade retro», чтоб подействовало.

– Нам тоже, – заметил Курт. – Интересно не меньше вашего. Знаешь, сколько народу полегло в зондергруппе, пока это было выяснено на собственном горьком опыте?.. Вот такие вот, Ян, «мелочи», к которым я цепляюсь.

– Чего ты от меня хочешь, в конце концов? – с внезапной усталостью выговорил охотник. – Информации о тварях и ведьмах? Да спрашивай. Что знаю – тем поделюсь. О книгах, тайных записях или древних рукописях – вот об этом не скажу ни слова, причем, как это в инквизиторском деле бывает частенько – потому что нечего сказать. Не интересовался. Не спрашивал. Не знаю.

– Но ведь кто-то же знает.

– А, – с недобрым удовлетворением кивнул Ван Ален. – Еще один чисто инквизиторский вопрос: имена… А черта тебе с два, Молот Ведьм, при всем моем к тебе уважении. Никаких имен, никаких адресов и прочего.

– Ответ, тоже довольно частый в инквизиторской практике. Обыкновенно все зависит от того, как задается вопрос.

– Hac urget lupus, hac canis[779]… – буркнул охотник чуть слышно. – Я просто не могу, не имею права раскрыть тебе то, что касается не одного меня. Ты ведь тоже не станешь откровенничать о ваших тайнах, даже если я вдруг выдерну арбалет из-под полы и пригрожу кончить твоего приятеля.

– Валяй, – пожал плечами Курт, и помощник усмехнулся, склонив голову в подчеркнуто благодарственном поклоне. – Это его работа, а я это переживу. А ты? – вкрадчиво уточнил он, перечислив в ответ на вопросительное молчание: – Ян Ван Ален, подданный германского трона во втором поколении; думаю, таких в стране немного. Ван Ален-старший, полагаю, прикрыл уже свою лавочку, однако узнать, в каком университете учится человек двадцати трех лет с таким именем, труда не составит. Семья, Ян. То самое слабое место.

– Ну ты скотина, – с чувством произнес охотник спустя миг безмолвия. – Послушай; я ведь тоже кое-что понимаю. Ваша Конгрегация, вообще говоря, такая же полулегальная штука; а с точки зрения пап, сколько б их там сейчас ни расплодилось – вовсе нелегальная. В Германии за вами и закон, и власть, и сила, и императорская помощь, но это здесь. Сейчас Император вообще с собственной знатью на ножах. Тем паче, что Империя есть, а Императора нет… да не кривись. Это факт. Он избран курфюрстами, но не коронован понтификом, а стало быть, Императором является только наполовину. Не думаю, что его властные замашки курия будет долго терпеть, а он долго вознамерился в таком состоянии пребывать. Я охотник, но не тупица. Кое-что понимаю. Грядет война. А значит, у вас там, наверху, ваши вышестоящие составляют какие-то планы, корпят над выдумыванием всяческих козней для папских сторонников; но ведь я не прошу тебя выложить мне все это вот так, просто? Может, ты и выложил бы, увидев во мне союзника, будь ты повыше должностью и повольней в действиях. И от моего желания тоже мало что зависит; такие решения в одиночку не принимаются. Сам должен понимать.

– Ведь я говорил – все зависит от того, как спрашивать…

– Я до сих пор не послал тебя куда подальше лишь потому, что мы заперты здесь, – оборвал его Ван Ален. – Лишь потому, что не могу просто встать и уйти.

– Ты послал меня, – возразил Курт. – Но теперь не отметаешь сходу попытки контакта, а готов их обсуждать.

– Угрозы мой семье я не стал бы называть «попыткой контакта».

– Брось, неужто я переоценил твою сообразительность? – отмахнулся он. – Закончится метель – и ты исчезнешь, рванешь прямиком к братцу, скажешь ему, что он в розыске, и надо сваливать; думаю, вам такое не впервой. И когда я путем перебора выйду на его университет, его уж и след простынет.

– А если меня убьют здесь – ты вычислишь брата и явишься к нему как мой приятель, которому я перед смертью завещал связаться с ним. Пара вздохов о моей безвременной кончине, несколько дружеских похлопываний по плечу – и он проболтается.

– Хм, а подобного варианта мне в голову не приходило; благодарю за идею… Да полно тебе, – повысил голос Курт, не дав охотнику возмутиться. – В чем дело? В том всего лишь, что не ты решился привлечь меня в союзники вашего тайного общества, а я вынудил тебя подумать о сотрудничестве?

– «Сотрудничество»… Знаю, что означает это слово в инквизиторском обиходе. Начинается все проповедями об общем деле и христианском долге, а кончается вербовкой.

– Не скрою, – кивнул Курт, – да, думаю, таким, как ты, место в зондергруппе. Вербовать я тебя не намерен, однако не могу не упомянуть об этом факте, а также о том, что, если будет желание заняться делом, не скрываясь от людей и не бегая от властей, скажи только слово.

– «Да, майстер шарфюрер!», – нарочито бодро выговорил Ван Ален. – «Слушаюсь, майстер шарфюрер!»… «Эту тварь мы убивать не будем, ту – не хотим, за этой будем следить, вон ту не тронем, потому что указаний сверху на это не выслано». Уволь. Меня на такое не хватит. Не сдержусь. Сейчас только я сам решаю, что делать и как, когда и почему, и выслушивать от кого-то приказы, смысл которых мне никто, само собой, не потрудится разъяснить – это не для меня. Но за предложение благодарствую – ты, надо полагать, уверен, что попытался сделать мне одолжение.

– Вовсе нет, – усмехнулся Курт невесело. – Это – так, ради очистки совести. Личности, подобные тебе, мне хорошо известны: приказов не выносят, вмешательства в свои дела не терпят, ответственности не признают. Если при поимке очередной пакости сгорит деревня – не поморщатся; идут к цели просто, не оглядываясь.

– «Деревня»… – повторил охотник, поморщась. – Если не врут слухи, что я о тебе слышал, лет шесть назад ты завершил одно из расследований, попалив целиком местный баронский замок вместе с хозяином.

– Эти слухи пущены теми, – осек его Бруно, – кто хотел, чтобы так и думали. Теми, кто убил этого самого хозяина и поджег этот самый замок. И если б не его расследование, погибших было бы больше, а слухи, порочащие Конгрегацию, стали бы куда как пространнее и витиеватее; в том замке горел и он сам, чтоб ты знал, пытаясь спасти владельца и изловить убийцу.

– Так вот, стало быть, что с руками, – уверенно отметил охотник; Курт не ответил. – Ну, если это все сваливается на голову инквизиторскую, воображаю, что выпадает на долю вашей зондергруппы. Велели гореть – гори, сказали тонуть – топись; не по мне. Если полезу в яму со змеями или замок в огне – только по доброй воле и собственному произволению, в самом деле, не оглядываясь и не боясь, что после поимки твари или ареста малефика мне будут выговаривать, скажем, за невзначай разбитый уникальный витраж девятого века.

– Я и не призывал тебя идти к нам рядовым бойцом; в зондергруппах есть и собственные следователи – занимаются, заметь, в точности тем же, чем ты.

– И на многое у тебя есть дозволение, чем меня можно соблазнять?

– Кое на что есть, – пожал плечами Курт. – Однако тебе это все равно не интересно, ведь так?.. Посему, если на что я и могу уповать, так это на то, что ты согласишься на более конструктивные переговоры в недалеком будущем. Что побеседуешь со своими, обсудишь с ними идею дележа запасом знаний… быть может, как знать, и людьми… Можешь ты поручиться за то, что из ваших никто не захочет принять мое предложение? Не можешь. Или за то, что вам самим не потребуется однажды инквизиторская помощь. А я готов подождать, пока вы поразмыслите, что-то решите, что-то захотите от нас получить или что-то дать; лишь оставь мне зацепку на будущее. Не исчезни в никуда – и того пока достаточно.

– Вербовка, – подытожил Ван Ален коротко и почти самодовольно. – Как я и говорил.

(обратно)

Глава 7

То, что охотник окрестил вербовкой, а Курт – просто-напросто попытками хотя бы не дать ценному объекту сорваться с крючка навсегда, протянулось до позднего утра, когда сквозь глухую пелену вьюги за окном стало проступать нечто вроде рассвета. Обыкновенно просыпающийся раньше всех трактирщик сегодня припозднился, то ли поздно уснув после ночных треволнений и оттого проспав дольше обычного, то ли попросту не желая выходить в трапезный зал с темным пятном на полу, все еще отдающий трупным смрадом и навевающий дурные мысли. Вторыми явились Вольф и Берта Велле, и вялое подобие жизни пошло установленным порядком – супруга трактирщика, поминутно всхлипывая, принялась за приготовление снеди, а сын продолжил попытки оттереть пропитавшийся кровью пол. Тело крестьянина Ван Ален и Бруно под охраной Курта, почти в буквальном смысле прорыв себе выход из заваленной снегом двери, вынесли наружу, уложив на пол в примыкающем к конюшне холодном узком сарайчике, подле крытой заиндевевшим полотном телеги торговца Феликса. Никто из троих не обмолвился об очевидном для всех факте: ничто не помешает зверю открыть дверь этой подсобки так же, как это было сделано в конюшне, войти и насытиться мороженым мясом следующей же ночью. Некоторые надежды вселял лишь навесной амбарный замок, курочить который тот навряд ли станет…

До явления прочих обитателей трактир приобрел почти прежний вид, мерзкий ночной запах выветрился, с кухни доносились внушающие надежду ароматы, и лишь Берта продолжала тихонько потягивать носом, а сам Альфред Велле утратил свою добродушную полуулыбку, обращаясь к постояльцам понуро и едва слышно.

Феликс примостился за свой стол осторожно, бочком, точно боясь повалиться со скамьи, и на лице его отображалось все то, о чем он только мог помыслить в остаток этой ночи; губы торговца беспрестанно шевелились, и Курт, прислушавшись, уловил обрывок молитвы. Беглая парочка уселась подальше от мокрого пятна на полу, не говоря друг с другом и не глядя по сторонам, и к вздохам трактирщицы присоединились тихие всхлипы Марии Дишер. Амалия с опухшими и покрасневшими глазами хранила молчание, уже не плача и не произнося ни слова; на замытое пятно она не смотрела, устремив взгляд на сына – тот сидел неровно, подперев голову рукой и уставясь в стол. Даже со своего места Курт видел, что его глаза блестят нездорово, щеки горят неестественным румянцем, а прилипшие ко лбу волосы влажные от испарины, и вряд ли в эти минуты сколь угодно страшная смерть какого-то малознакомого крестьянина могла занимать эту женщину больше, нежели простуда ее сына.

Фон Зайденберг не показывался долго, явившись самым последним. По лестнице рыцарь спускался медленно, ни на кого прямо не глядя и вместе с тем косясь на каждого, наверняка ожидая порицания от присутствующих за ненадлежащее исполнение своих обязанностей, от охотника – очередной отповеди за утраченное оружие, а от майстера инквизитора – надменного злорадства по поводу доказательств его правоты. Тишина, встретившая его в зале, казалось, пригнула фон Зайденберга к полу, точно брошенный ему на плечи камень, и в глазах охотника отобразилось злое удовлетворение.

– Гляди-ка, Молот Ведьм, а ты был прав, – отметил он шепотом и, поднявшись, пересел за соседний стол, ближе к рыцарю, буравя оного укоризненным взглядом.

Завтрак долго протекал в молчании, лишь мало-помалу разбавляясь едва слышными переговорами попарно сидящих, редкими вопросами трактирщика и бормотанием Феликса.

– Либо его циклит, – подвел итог Курт, покосившись на торговца, – либо это пример обывателя, помнящего поразительное множество молитв.

– Не самое худшее в нашем положении.

– Брось ты, – покривился он, отмахнувшись от помощника. – Полагаю, убиваемая матушка Яна тоже молилась, пока ее высасывали досуха; помогло? Вот если б подле нее оказалась пара хорошо вооруженных охотников – это было бы дело.

– Помнится, – возразил Бруно ровно, – в Хамельне ты столь же скептически отзывался о том же самом. И помогло тебе хорошее вооружение?

– Так себе было вооружение. Но намек я понял… Однако ж, мне что-то не приходит на ум никто из здесь присутствующих в смысле кандидата на святые и, как следствие, на чудо. Ты разве что. Выпихнуть тебя этой ночью наружу – а ну как ликантроп отравится?

– По части отравления жизни окружающим у нас эксперт ты. Тебя и выставим.

– Меня нельзя, – с сожалением вздохнул Курт. – Я уникальная собственность Конгрегации; тебя будут судить за растрату. А Хауэр – тот просто свернет тебе шею: этим летом мне назначены очередные три недели в учебке, и ему не терпится доказать мне, что переплюнуть инструктора зондергрупп не так просто, как я думаю. И тому, кто помешает это сделать, не поздоровится.

– Ему никто не говорил, что важнейшая добродетель христианина, а тем паче служителя Конгрегации – смирение?

– Не думаю, что на нашей службе это и впрямь столь уж несомненная добродетель; а Хауэр, убежден, скажет тебе, что и вовсе излишняя.

– Ты, не сомневаюсь, с ним согласишься, – усмехнулся Бруно, и Курт пожал плечами, посерьезнев:

– Суди сам. Я не одарен свыше никакими способностями, не умею залечивать ран руками или творить искры пальцами, чувствовать мысли или вершить прочие подобные диковины, равно как и сам Хауэр. Но все-таки он постиг в чем-то неповторимые навыки – и он сумел им научиться сам, потому что верил в себя, в человека, а не в ничтожную безответную тварь; и я сумел научиться кое-чему, потому что он сумел убедить меня в том же самом. Потому что я не смирен – я…

– …высокомерная сволочь, – заметил Бруно насмешливо. – А вот тебе, великий чудо-воин и прославленный Молот Ведьм, напоминание: «уникальной собственностью» ты являешься по совершенно иной причине. Многое, что умеешь ты, может и тот же Хауэр, но раскрывать дела так, как это выходит у тебя, не может никто.

– В смысле – чтобы море крови и отравленная жизнь окружающих?

– В каком смысле – ты понимаешь, – серьезно возразил Бруно, и Курт раздраженно отмахнулся:

– Понимаю, разумеется; а знаешь, почему? Потому что обсуждалось это уже не один и не три десятка раз, и с тобой в том числе. И в сотый раз скажу то, что уже говорил: быть может, начальству виднее, однако сам я не вижу в этом ничего необычного, примечательного и уж тем паче уникального.

– Ты видишь то, что не видят другие.

– Более внимателен, – отозвался Курт скучающе.

– Умеешь сопоставить совершенно не связанные между собой приметы и факты.

– Развитое воображение.

– С первого же дознания столкнулся с серьезными людьми.

– Непруха.

– И продолжаешь натыкаться на них, стоит лишь копнуть чуть глубже в простых с виду расследованиях.

– Мощная непруха.

– Ни одного не завершенного дознания, ни одной следственной ошибки.

– Академия святого Макария. Слышал – там следователей выращивают?

– Выживаешь в самых немыслимых ситуациях.

– Там еще и драться учат, кстати.

– Когда драки не помогают.

– Вот тут – пруха.

– И тебя удовлетворяет такое объяснение?

– Nec velocium esse cursum, nec fortium bellum, nec sapientium panem, nec doctorum divitias, nec artificum gratiam, sed tempus casumque in omnibus.[780]

– Отчего-то Писание ты поминаешь, только когда тебе это выгодно… «Случай». И это после всего, что тебе довелось увидеть и испытать?

– Сочти это смирением, – едко предложил Курт. – Легче поверить в то, что мне везет, нежели в то, что Господь избрал меня в качестве средства для истребления малефиков и теперь ревностно свое орудие сберегает от повреждений.

– Numquid non verba mea sunt quasi ignis, ait Dominus, et quasi malleus conterens petram[781], – заметил помощник многозначительно. – Я не хочу проводить параллелей с тем прозвищем, под которым ты известен всей Германии, однако…

– А мое пришествие в Писании не пророчествуется?

– Был бы здесь отец Бенедикт – ты уже получил бы по шее. А я лишь напомню, скольких затащили за решетку за одни лишь такие слова.

– Мне можно.

– Тебе можно, – легко согласился Бруно. – Тебе многое можно. И тебе многое удается. И если слепой случай – твое объяснение всему этому…

– Не в первый раз замечу: неспроста ты некогда сошелся с Каспаром. Вам беспременно надо встретиться и обсудить Господне покровительство надо мною… ну, или волю богов по его представлению.

– Там, где ты появляешься, – настойчиво продолжил помощник, не ответив, – всегда что-то происходит.

– Дело есть везде, Бруно. Просто надо присмотреться; а для этого (напомню все вышесказанное) – внимательность, мало-мальское соображение и не забывать то, чему учили в академии.

– Хорошо, скажу иначе: ты всегда появляешься там, где что-то происходит, и не всегда благодаря собственным заслугам. Как, к примеру, в нашем случае. Кто угодно мог оказаться в этом трактире…

– Вот именно.

– Когда угодно мы могли проехать мимо, днем или неделей ранее или позже. Думаю, я и проехал бы, не будь тебя со мной. Не будь тебя со мной, я остановился бы в той деревне, пытаясь разрешить ситуацию с этим коноводом, не попал бы сюда и…

– А еще я мастер разрешать ситуации; упомяни уж и об этом – так, аd majorem. Господь наверняка долго думал, прежде чем вручить жезл избранности и миссию утверждения Его воли на земле столь несдержанному чаду Своему.

– Пророк Илия собственной рукой заколол сорок безоружных человек, – отмахнулся Бруно, – и признан святым.

– Eia, – хмыкнул Курт. – Вот это б отцу Бенедикту услышать. Наверняка сказал бы, что мое общество скверно на тебя влияет… или уже говорил?

– Он много о чем говорил. А я много о чем передумал.

– Ага, – удовлетворенно кивнул Курт. – Так вот, стало быть, отчего ты променял возможность уединиться за монастырскими стенами на обязанность таскаться за мной по многогрешному миру и влипать в неприятности. Полагаешь своей миссией образумить меня, направить на путь истинный… хотя – стой: я ведь уже на этом пути. Господом направлен. Скорее всего, сгоряча.

– То, за что курсантов пороли во дни обучения, сходит им с рук после получения Знака, – отметил помощник недовольно. – Даже кощунственные высказывания. Даже те, за которые обладатели Знака вправе пороть других… Быть может, ты поубавишь свой сарказм, когда я напомню, чем еще ты заинтересовал друзей и врагов – кроме необычной интуиции?

– Сомневаюсь.

– Никто, – пытаясь не слышать его, продолжил Бруно, – ни наши эксперты, ни их малефики не нашли в тебе ничего сверхобычного. Тут ты прав. Но тогда объясни мне, почему чародей, при одном имени которого бледнеют его же приверженцы, не сумел влезть в твою дурную голову? Почему не смог увидеть твоих мыслей; точнее, увидел, но лишь те, что ты сам захотел ему показать – и не заподозрил обмана? Снова повезло?

– Может, он в тот день не выспался.

– Наверное, так же, как и все прочие, включая, насколько мне известно, стрига, который брал под полный контроль по нескольку человек разом, но не смог контролировать одного тебя. Ты защищен, Курт, признай это, наконец. Тебя хранит кто-то. И уж наверное не Афина Паллада.

– Доводилось бывать на анатомировании? – спросил он вдруг, и Бруно непонимающе нахмурился. – Так, ad vocem. Два человека равного сложения тащат равные мешки с камнями, и – один вдруг падает замертво, а другой вздыхает и идет домой любить жену. Знаешь, что обнаружится при вскрытии? Различное строение сердца и сосудов.

– Это намек на то, что, когда тебе размозжат голову, из черепа вывалится уникального строения мозг?

– Чем это объяснение хуже божественного вмешательства? У кого-то более крепкие, чем у прочих, мышцы или кости, у кого-то – мозги. Просто так сложилось – от рождения.

– Думаю, если б в отдаленной деревеньке обнаружился вдруг некто, кто тридцать лет пролежал лежнем, но при том был бы подобен греческому атлету – им давно заинтересовались бы и наши, и не наши. Как тобой.

– Академия – святого – Макария, – повторил Курт с расстановкой. – Я ее сегодня уже упоминал?

– В академии накачивали не только твои мозги – там этих мозгов были десятки, но говорят по всей Германии только о тебе.

– Я подхожу ad parametrum, – пояснил он благожелательно. – Выходец из бедняцких кругов, бывший беспризорник и преступник – перевоспитан, обучен, угодил в императорскую милость и урвал себе рыцарское звание, попутно подняв на костер пару-другую высокородных подданных. Для пропаганды – идеальная biographia. Тебе известно не хуже меня, что моя слава – не в малой степени заслуга наших же агентов. Новой Конгрегации нужны свои имена и легенды; я просто пришелся ко двору. Я, знаешь, вроде бочонка с пивом, который выкатывают к дверям лавки для заманивания посетителей, или вывески над трактиром. Пока вывеска новенькая, сияющая свежей краской, неплохо нарисована – и все смотрят, обсуждают, заходят в двери; спустя время краска облупится – и повесят новую вывеску. Все просто.

– Наверное, я все же ошибся, – со вздохом качнул головой Бруно. – Смирения в тебе местами даже непомерно много.

– Собственных заслуг я не принижаю… – начал Курт, и помощник оборвал, не дослушав:

– Стало быть, ты попросту болван.

– Да как тебе в голову такое могло прийти! – прорезал тишину трапезного зала возмущенный голос, и Курт обернулся к рыцарю, радуясь, что сам собою прервался этот разговор, повторяющийся с вариациями не в первый раз и длящийся не первый год.

– У тебя есть идея лучше? – отозвался фон Зайденбергу охотник. – Что можно было сделать еще – оставить его на чердаке, чтобы он там прел потихоньку? Или на ледник его – к мясу, которое мы здесь едим?

– Но не вот так же просто, наземь в амбаре!

– Ты прав, – с подчеркнутой печалью кивнул Ван Ален. – Надо было похоронить. Снег разгрести, лед сколоть, землю продолбить; убив на это весь сегодняшний день, мы б наверняка управились… Ты беспокойся о том, как сохранить живых, а не о том, сожрут ли мертвого. Ему, знаешь, хуже точно уже не будет.

– И все-таки господин рыцарь в чем-то прав, – тихо выговорила Мария Дишер. – Как-то выходит… не по-христиански.

– О его душе есть кому помолиться, об этом не тревожься, – возразил Ван Ален, кивнув в сторону Бруно. – Прочее не главное. Главное – не оказаться на его месте.

– Господи, – проронила беглянка, спрятав лицо в ладонях. – Как страшно… клыками, заживо… Я так не хочу.

– Ничего не будет, если делать то, что вам говорят. Ничего непредвиденного не случилось: правила безопасности были простыми и понятными, и беда вышла только потому, что один дурак их презрел, а другой его поддержал. Все, что от вас требуется, это просто сидеть на месте; думаю, мало кому в истории человечества выпадал столь нехитрый способ сохранения собственной жизни. Можете своевольничать и впредь – и вот тогда готовьтесь стать ужином большому зверю с большими острыми зубами.

– Перестаньте, – потребовала Амалия строго, искоса взглянув на сына. – Не при ребенке.

– Брось, – скривился Ван Ален раздраженно, повысив голос: – Сколько тебе лет, ребенок?

– Четырнадцать с половиной, – хрипло отозвался Хагнер, не поднимая головы, и охотник фыркнул:

– Я в его возрасте имел перечень подвигов подлиннее родословной господина бродячего рыцаря. Он уже не ребенок, милашка, он взрослый парень, и давно пора свою опеку поубавить – уже и ему пришло время тебя опекать. Если ты продолжишь в том же духе, доведешь сынка до того, что он станет падать в бесчувствии при виде мыши. Пусть слушает. И жаль, что не видел.

– Господи, не надо, – плачущим шепотом попросила Мария. – Это было… это было… Господи, помоги нам…

– Да будет тебе уже, – почти со злостью потребовал парень, и та умолкла, напоследок шмыгнув носом.

– Напрасно ты так, – с укором возразил торговец. – Призвать Господню помощь – что еще нам остается?.. Господи, подай нам помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна. С Богом мы окажем силу: Он низложит врагов наших…

– Не имею ничего против молитвы, – оборвал Ван Ален, – однако для этого у Молота Ведьм при себе имеется помощник в монашьем звании: вот он пускай и бьет поклоны, ему это по чину полагается. «Защита человеческая суетна»… Я тебе другое припомню: не искушай Господа Бога твоего; вот так оно будет вернее. Лезть не надо на рожон, тогда и защита человеческая вполне сгодится.

– Вы полагаетесь на каменные стены, но они не спасли Иерихон. «Будь мне каменною твердынею, домом прибежища, чтобы спасти меня» – вот как сказано в Псалмах. Против Господней воли вы не спасетесь, господин охотник. Если Он решит предуготовить вас к гибели – вы можете лишь молиться. Молитесь, чтобы спастись.

– Orate vero ut hieme non fiant[782], — пробормотал Курт себе под нос. – Правда, для этого уже поздновато…

– Я тебе еще кое-что скажу, Феликс, – продолжил Ван Ален. – И тоже по Писанию. У всякого, знаешь, в Писании этом есть нечто, что запоминается всего более; тебе в голову лезут молебствия о милости Божьей и немощи человеческой, Молоту Ведьм – наверняка что-нибудь о Господе, огнем карающем, всякому свое. Так вот у меня тоже имеется в памяти излюбленная выдержка, и я полагаю ее куда как более верной. «Quicumque effuderit humanum sanguinem fundetur sanguis illius ad imaginem quippe Dei factus est homo»…

– Произношением можно распугивать демонов, – заметил Курт вполголоса.

– «Кто прольет кровь человеческую, – перевел охотник, никак не ответив и даже не обернувшись, – того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию». Были б у меня рыцарские прибамбасы – написал бы это на щите, вроде девиза. Эта тварь свое получит, и не Господь ее поразит молнией, а человек к чертям собачьим вывернет его поганую шкуру наизнанку. Если он не удерет отсюда, если так и продолжит на нас охотиться, я лично эту шкуру сдеру и сделаю себе еще один воротник.

– Это… – запнувшись на полузвуке, проронила Амалия, – это у вас… не волчья?..

– Нет, – небрежно поправив наброшенную на плечи куртку, кивнул Ван Ален с заметной гордостью. – Это мой приз. Который я обрел, замечу, когда был старше твоего отпрыска всего двумя годами.

– А от зондергруппы я слышал, – заметил Курт в воцарившейся внезапно тишине, – что их тела разлагаются после смерти, причем едва ли не за минуты.

– Разлагаются, если убить не сразу. Но если, к примеру, снесешь твари голову – смерть наступает почти мгновенно, и ты будешь иметь возможность обзавестись вот таким трофеем.

– Как можно! – наконец, разрушил тишину торговец. – Ведь это ж человек, какой-никакой; Господи Иисусе, как же у вас рука-то поднялась!

– Я посмотрю, как ты заговоришь у этого гада под когтями, – покривился охотник. – Уж на кого, а на человека это похоже всего менее.

– Любопытное наблюдение, – произнес Бруно негромко. – Отчего бы тогда, выследив ликантропа в его человеческом обличье, не стянуть с него кожу и не обтянуть рукоять? Вот это был бы трофей так трофей.

– А что? – пожал плечами Курт, когда охотник вперил в помощника уничтожающий взор. – Не все ли равно? Тварь и есть тварь.

– Слышу нотки осуждения в голосе.

– В самом деле? С чего б это.

– Ваши из зондергруппы стрижьи клыки нанизывают и носят вроде амулета. А те тоже люди, хоть и ненормальные; и в чем отличие?

– Кто тебе сказал такую чушь?

– Ходят слухи.

– Знаешь, Ян, чем «слух» отличается от «информации»?

– Что, враки?

– Я знаю их шарфюрера лично и могу сказать с уверенностью: тому, кто попытался бы выкинуть подобный фортель со стрижьими зубами, Келлер повышибал бы его собственные. Однако, если ты ожидаешь проповеди – напрасно. Никакими наставлениями я не приневолю тебя оторвать этот воротник, благочестиво отпеть и предать погребению; ты взрослый и временами разумный человек и, если останешься в своем деле, когда-нибудь поймешь все сам.

– Пойму – что? – уточнил Ван Ален ревниво. – Что они милые Божьи создания? Эти – хорошие песики, а стриги – славные парни?

– Ты удивишься.

– Тебе известно что-то, что не известно мне?

– Забавно, что ты удивляешься сейчас. Разумеется, инквизитору первого ранга, наделенному особыми полномочиями, известно очень много такого, чего ты не знаешь. А кроме того, Ян, в этом простая логика: принадлежность к некоторым кругам не означает единого для этих кругов мировоззрения.

– Вервольфы и стриги – не «некоторые круги», которые можно, если надоело, отринуть, как студенческую банду или приходской хор. Это господин бродячий рыцарь может прикупить земельки и заделаться садоводом или твой помощник – расстричься и стать торговцем, а тварь тварью и останется. Никто из них заново не переродится.

– Господин фон Зайденберг, начав выращивать яблоки, тоже не перестанет быть рыцарем – посвящение останется при нем, попросту он займется другим делом, оставшись тем, кто он есть.

– Не похоже, что наш знакомец намерен заняться чем-то, кроме поедания путешествующих. Замечу, что сукин сын, с которого я содрал этот клок, тоже особенным желанием переменить свою жизнь не пылал; у него было желание переменить мою жизнь. А до меня еще многих, включая жизнь живущей на отшибе семьи целиком – с двумя малолетними детьми; и теперь скажи мне, что я еще «сам все пойму». Я уже все понял.

– А бродячий разбойник, вырезавший так же семью, чтобы обнести дом – его уши ты тоже привесишь себе на гарду?

– Они не люди, – коротко отрезал Ван Ален. – Они твари. Говорящие, думающие, живущие в людских домах твари. Не знаю, что такого можешь знать ты, но если тот стриг, которого ты повязал в Ульме, на допросе вздумал распинаться, как он сожалеет и как жестокая сука-жизнь вынудила его злодействовать, ты сам должен понимать – гад рассчитывал на скорую смерть, если засчитают раскаяние. Не хотел любоваться с тобой рассветом. Или ты способен поверить в раскаявшегося стрига?

– Тот не распинался, – возразил Курт. – Тот держался неплохо. Однако – да, из разговоров с подобными созданиями можно узнать много любопытного. К примеру, о количестве самоубийств среди таких вот тварей.

– Да ты, никак, их жалеешь?

– Не умею, – отозвался он просто. – Я ведь сказал: милосердие из нас двоих – он, я – справедливость. А эмоциональные взбрыки к справедливости не имеют никакого отношения.

– Моя мать была убита не бродячим грабителем, да и этот деревенский дурень – тоже.

– Когда эта блудная дочь, проснувшись утром, обнаружит себя в одиночестве, раздетой, без денег и с повисшим на ней счетом от трактирщика, она, как и многие, подумает «все мужики козлы». Однако рядом со мной сидит живое доказательство того, что в своем заявлении она будет глубоко неправа.

– Вы это о чем? – настороженно уточнила Мария Дишер, скосившись на своего хмурого возлюбленного, и Курт вздохнул с показным утомлением:

– Это отступление от темы, но, коли уж моей работой является оберегание мирян – исполню свой долг и оберегу тебя от ошибки всей твоей жизни.

– Вы, – вмешался парень настороженно, – хотите сказать, что я способен причинить зло Марии?

– Ты его уже причинил, ибо по возвращении домой ее ожидает хорошая порка в отцовском исполнении.

– Я не намерена возвращаться!

– Вернешься, – отмахнулся Курт, – тебе иного не останется. Дай угадаю: перед своим путешествием ты позаимствовала у папы немало средств, и на эту мысль набрела не сама. Судя по тому, что я не слышу возражений, я прав.

– Карл со мной ради меня…

– Я бы мог в качестве доказательств привести рассказы о многих подобных случаях, но вместо этого я просто задам тебе пару вопросов. С тех пор, как началось все это, он сказал тебе хоть слово утешения? Сказал, что все будет хорошо, и с тобой ничего не случится? Спорю, он стал раздражительным, нервным и холодным; это потому, что на подобные осложнения он не рассчитывал, и теперь между твоими деньгами и ним стоит, кроме тебя, еще и голодная тварь.

– Просто все мы напуганы, все в напряжении…

– Напуганные люди тянутся к близким. Ищут защиты или пытаются защитить. Амалия глаз не спускает с Макса, наш добрый хозяин всякую свободную минуту заглядывает к жене и сыну, господин рыцарь спелся с единомышленником, не глядя, что крестьянин, а твой Карл – он взял тебя хоть раз за руку с той минуты, как опасность стала очевидной?

– Зачем вы это говорите, майстер инквизитор? – осведомился парень раздраженно. – Для чего вам разбивать нас – от скуки?

– Куда вы направляетесь? – вклинился Бруно и, не получив ответа, пояснил: – Ведь вы не бежите в белый свет вообще. Куда вы идете?

– К моим родителям. Ее отец не знает, откуда я родом, и нас не найдут.

– И откуда ты?

– Вам это все равно ничего не скажет – городок маленький…

– Мы объехали почти всю Германию за время службы. И маленькие городки тоже. Так что за город ваша цель?

– Мильтенбург. Это Майнцское архиепископство…

– Я знаю, где это, – оборвал его Курт с усмешкой. – Очень любезно, однако, с твоей стороны снабжать свои ответы столь детальными комментариями; по опыту могу сказать, что именно так говорит тот, кто говорит неправду. Не будь тебе что скрывать – ты отвечал бы неохотно, а скорее бы и вовсе сказал, что это не мое дело.

– Я отвечаю подробно, потому что вы инквизитор. Знаю, что бывает с теми, кто вздумает дерзить инквизитору.

– А с теми, кто лжет инквизитору?

– Мне лгать незачем! – с уже не скрываемой злостью отозвался Карл Штефан. – Я не намеревался грабить Марию, я не лгу о своих родителях, и я действительно родом из Мильтенбурга, куда мы действительно попадем, если останемся в живых!

– Где стоит твой дом? – поинтересовался Курт, и парень запнулся, переспросив с заметной растерянностью:

– Что?..

– Я спросил, где находится дом твоей семьи, – повторил он с расстановкой. – Улица. Ориентир, по которому этот дом можно отыскать – церковь поблизости или приметная лавка.

– Церковь.

– Какая?

– Пресвятой Девы.

– Беспроигрышно, – снисходительно усмехнулся Курт. – В любом городе есть такая; быть может, и не в любом, но в большинстве… Вот только, Карл, я бывал в Мильтенбурге и город этот знаю. Там всего три тысячи обитателей и три церкви, и все стоят рядом, но главное – поблизости от них нет жилых домов. Несколько лавок, рынок – и все. А теперь, – обратился он к притихшей девушке, – подумай, насколько можно верить ему во всем остальном, если он соврал тебе в этом.

– Скажи что-нибудь, – тихо потребовала Мария, повернувшись к парню; тот не ответил, лишь поджал губы, отведя взгляд в сторону.

– А теперь самое интересное, – продолжил Курт под общее молчание. – В Мильтенбурге я никогда не был и понятия не имею, какие там церкви, сколько их и где расположены; а судя по тому, что твой корыстолюбивый возлюбленный мне не возразил, он всего этого не знает тоже.

– Подлец, – чуть слышно проронила Мария. – Я оставила ради тебя дом, семью… я… И многих ты вот так же обманул до меня?

– Судя по спокойствию и даже некоторому хладнокровию, с которым он держался до сих пор, – ответил Курт вместо него, – тактика уже отработанная, и ты далеко не первая… Напоследок еще один совет. Сейчас, очнувшись от разоблачения и взвесив все «за» и «против», он попытается уверить тебя в том, что совершил ошибку и осознал это, раскаялся и понял, как на самом деле страстно в тебя влюблен. Это будет логично, учитывая тот факт, что деньги все еще при тебе, а он вынужден пребывать в стенах этого заведения никому не ведомое количество дней. Разумеется, тебе решать, как быть – все-таки этот бесстыжий пройдоха согревает постель по ночам; но, сдается мне, печь все же выйдет дешевле.

– Ну, возрази же! – всеми силами пытаясь удержать внезапно нахлынувшие слезы, потребовала девушка, рывком поднявшись из-за стола. – Скажи хоть что-нибудь!

– К чему, – безучастно произнес Карл Штефан, по-прежнему не поднимая к ней глаз. – Он все сказал.

– Ты… – уже не скрывая слез, выдавила Мария. – Ты… Тварь! – выкрикнула она надрывно и, ухватившись за край наполненной миски, вздернула ее со стола, вывалив содержимое в лицо бывшему возлюбленному.

– Super, – отметил Курт, глядя вслед плачущей девице, убегающей по лестнице наверх. – Благодари Бога, что остыло, иначе не клеить бы тебе больше малолетних дурочек.

– Заявите на меня светским? – поинтересовался парень, яростно отряхиваясь; Курт отмахнулся:

– Это не моя забота. Я просто составлю тебе компанию по пути обратно в город, дабы ты невзначай не заблудился и не свернул куда в сторону. Если семья бедняжки Марии захочет преследовать тебя по закону, это их право; меня же ты интересовал бы лишь в том случае, если б сманил девицу из дому, используя зелья или собственные сверхобычные умения.

– А кто сказал, что это не так? – нарушил молчание Ван Ален. – Вполне возможно.

– Да вы с ума посходили! – вскинулся Штефан, на миг оцепенев и позабыв снять с макушки прилипшую к волосам капустину. – Это вообще не лезет ни в какие ворота!

– А вот теперь возмущение непритворное… Нет, Ян, здесь никакого приворота не было – честная работа, так сказать; было б иначе – я просто не сумел бы ее убедить никакими доводами. И ты погляди, как он оскорбился тем, что я усомнился в его талантах.

– Молот Ведьм в работе, – хмыкнул охотник. – И еще одна душа спасена.

– И мой доход погублен, – докончил трактирщик из-за стойки, пояснив, когда Курт вопросительно к нему обернулся: – Теперь девица не станет за него уплачивать, есть-пить он не прекратит, а выдворить пусть и такого мерзавца в снег под волчьи зубы я не смогу.

– Да есть у меня свои деньги, – огрызнулся Карл Штефан, стряхнув, наконец, с себя остатки завтрака и усевшись чуть поодаль от замаранного снедью края стола. – И за себя я заплачу. Освободи мне комнату от нее подальше.

– Завидное самообладание, – отметил Ван Ален, поднимаясь. – А вот бедняжке совсем плохо… Твари никуда не денутся, и наш спор мы еще закончим, а покамест я, пожалуй, пойду. Несчастная явно нуждается в том, чтобы ее кто-нибудь утешил и поддержал в горести.

– Это несправедливо, майстер инквизитор, – угрюмо заявил несостоявшийся ухажер, провожая охотника тоскливым взглядом. – Она сама на это пошла. Сама захотела. Я ведь ее не выкрал, не принуждал к сожительству; она пошла со мной добровольно. Мария забудет все уже через год, а лет через пять не вспомнит даже, как меня зовут, мне же за все это накинут петлю, как за попытку ограбления. Разве это соизмеримо?

– Ян прав, – усмехнулся Курт. – Самообладание и впрямь отменное… Молись, чтобы она не сиганула этой ночью с крыши, вдохновленная твоими выкрутасами, Карл Штефан. Если тебя и впрямь так зовут.

– Так. Имени я не менял – девок оно отчего-то цепляет… Пускай прыгает. Там сугробы. А кроме того, этой ночью ее будут, я так предчувствую, усиленно охранять.

– Я серьезно, – чуть повысил голос Курт. – Иначе это будет уже не ограбление, а доведение до смертного греха, что лежит уже и в моей области работы.

– Да полно вам, майстер инквизитор, – наморщился парень, – а то вам в вашей жизни не доводилось покидать несчастных влюбленных в вас дурочек.

– Мои дурочки расставались со мной счастливыми, – возразил он, – а на твоем месте я б не особенно хорохорился. Поумерь пыл, иначе вместо сдачи тебя городским законникам я разберусь с твоей смазливой мордашкой по-своему, после чего ты сможешь подцепить разве что увечную старуху на исходе жизненных сил.

– И старуха на худой конец сгодится, – передернул плечами Карл Штефан, выбираясь из-за стола. – Все монеты на одно лицо… Дай мне комнату, – повторил он, обратясь к трактирщику, следящему за ним с осуждением. – Уберу-ка я все же рабочий инструмент подале от майстера инквизитора, коли уж он сегодня в столь наставническом настроении духа.

– Свои вещи заберешь сам? – с неподдельным интересом осведомился Велле. – Или не рискнешь попадаться ей на глаза?

– Если судить по опыту, пожитки мои уже валяются в коридоре перед дверью. Показывай комнату.

– Audacia est fortuna altera[783], — констатировал Курт вслед уходящему, и тот отмахнулся, не оборачиваясь:

– Всякий ищет удачи, как может, майстер инквизитор.

– Боже, какая наглость, – ошеломленно пробормотал торговец, когда Карл Штефан скрылся на втором этаже. – Никаких сожалений, никакого стыда… И вы вот так просто его отпустите, майстер инквизитор? Не попытаетесь узнать, кто он и откуда? Ведь он сбежит, как только явится возможность!

– Он понял, что я сказал, – отозвался Курт равнодушно. – И, когда не прикидывается простачком, изъясняется весьма гладко. Студент или выходец из среднего сословия… Он имел глупость проболтаться о том, что назвался настоящим именем, а стало быть, учитывая прочие данные, отыскать его при желании будет несложно. И в нашей ситуации, полагаю, не он самая главная забота. Ликантроп никуда не делся, и правила остаются прежними. А это означает следующее. У всех нас было нелегкое утро, посему пару часов надлежит уделить отдыху, после чего мы продолжим запасаться в первую очередь водой – она уходит быстро – и топливом.

– Вы в самом деле думаете, – подал голос Хагнер, – что такая тварь может быть… как человек?

– Он и есть человек, – пожал плечами Курт. – Такой же преступник, как и прочие, вот только от заурядного злоумышленника его отличает еще одна способность причинить вред. Яна можно понять, однако он в корне неправ. Никакие сверхъестественные возможности не означают бесспорно, что возможности эти будут употреблены во вред; все зависит от их носителя.

– А как еще их можно применить, такие способности? – возразил парнишка, отирая взмокший лоб ладонью, и, прокашлявшись, уточнил: – И как такое чудовище может спорить с собственной натурой?

– Поверь, может. Обычные люди, Максимилиан…

– Макс.

– Макс. Обычные люди, Макс, ведь тоже не добродетельные создания, и в душе многих из нас зреют помыслы, которые, будучи воплощены, немногим отличались бы от того зла, что вершат всевозможные ликантропы, стриги, ведьмы и прочая. Мало ли кому и чего может пожелаться, что может вообразиться в мыслях; мы запрещаем себе это делать, вот и все – запрещаем, порою продолжая желать. Такой, как наш непрошеный сосед, осознающий себя, понимающий, что делает – и он тоже способен при желании остановить себя, запретить себе; его вина не в том, что часть его природы отлична от людской, а в том, что он избрал потакание этой природе, а не подчинение ее себе. Ян спросил, верю ли я в раскаявшегося стрига; верю. Видел. Посему знаю доподлинно: все в их руках. Так же, как все в руках убийцы, грабителя, вора, мошенника и прочих многообразных представителей преступного мира.

– У вас все так просто, – невесело усмехнулся Хагнер, и Амалия нахмурилась, подтолкнув его в плечо:

– Максимилиан!

– Все непросто, – согласился Курт. – Спорить с собою всего трудней. Я по себе это знаю. Однако человек, Макс, может все. И подчинить себя себе тоже; именно поэтому на суде не будет аргументом защиты тот факт, что в нашем приятеле где-то в глубинах души и тела дремлет зверь. Он сам теперь пробуждает этого зверя и, похоже, не особенно печалится по этому поводу.

– На суде? Вы что ж… намерены арестовать его, майстер инквизитор? Взять живым?

– Это в идеале, – кивнул он. – Разумеется, я не стану бегать вокруг него с кандалами, пока он будет кого-то… гм… но если выпадет возможность – да, сущность моей работы заключается в том, чтобы брать подобных личностей живыми.

– Для чего? Зачем суды, если все и так ясно, если ему все равно смерть? Не проще ли убить такую тварь на месте?

– Максимилиан! – снова одернула его мать с явственным ужасом в голосе. – Прекрати.

– Почему же, – остановил ее Курт, – интерес вполне понятный… Затем, Макс, что от нашего знакомца, к примеру, можно будет узнать много интересного. Скажем, о его собратьях, которые в эти несколько ночей, быть может, занимаются тем же самым где-нибудь на другом конце Германии. Это первое и самое очевидное. А кроме того, на пороге смерти люди, бывает, меняются.

– А вы показались мне реалистом, майстер инквизитор, – тихо вымолвил фон Зайденберг, разомкнув губы впервые с начала беседы. – Не думаете ж вы, что чудовище и впрямь может раскаяться.

– Какие только чудеса не случались в моей практике, – возразил Курт, и рыцарь недоверчиво покривил губы. – Но скажем так: моя работа, моя обязанность – предоставить такую возможность; что будет делать осужденный с отведенным ему временем – его личное дело.

– Ван Ален с вами не согласится, – заметил Хагнер убежденно. – Он будет за то, чтоб убить тварь. Не станете ж вы драться с человеком, чтобы сохранить живым зверя?

– А знаете, майстер инквизитор, – осторожно вклинился Альфред Велле, – боюсь, и я буду на его стороне. Положим, случилось чудо, и вам удалось взять вервольфа живьем; так ведь это опасно – держать его тут, неужто сами не понимаете? Это не кобыла, которая, Бог дал, стоит себе тихонько, ест да гадит; а железных кандалов при вас, я так мыслю, не имеется.

– Утешьтесь, – отмахнулся Курт, – это рассуждения больше отвлеченные; убежден, что наш сосед не предоставит нам возможности себя взять, и спорить будет просто не о чем.

– А если все же? – настойчиво спросил Хагнер, и мать потянула его за рукав:

– Не цепляйся, Максимилиан, и довольно, в конце концов, говорить об этом. Уходи в постель, тебе надо лежать.

– Я в порядке.

– У тебя жар, и ты не в порядке.

– Послушай мать, – посоветовал Бруно; Курт наставительно кивнул:

– Хороший совет. К слову, совет этот касается каждого: передохните, соберитесь с духом и силами, и приступим к пополнению наших запасов. Прилягу на час, – сообщил он помощнику, поднимаясь. – Ты за главного. На улицу ни шагу. Никому.

(обратно)

Глава 8

Второй день осады истек столь же уныло, сколь и первый, наполненный все теми же однообразными заботами. Отличие было лишь в том, что в этот раз Хагнер не сидел у стены, наблюдая за монотонными перемещениями взрослых, а пребывал в комнате с матерью, сегодня тоже не участвовавшей во всеобщей мобилизации сполна. К вечеру, когда сгущающаяся темнота прервала тихую суету, парнишка спустился в трапезный зал и, сторонкой обступив так и не отмывшееся темное пятно на полу, уселся за стол, так же, как и прежде, уронив голову на руки и не глядя по сторонам.

– Ему хуже, – заметил Бруно тихо, пристроившись к своему традиционно постному обеду. – И сомневаюсь, что в запасниках нашего хозяина отыщется что-то вроде целебных сборов. А больной ребенок в нашем положении – лишняя проблема.

– Я в ужасе, – отметил Курт с рассеянной усмешкой. – Ты подумал не только о сострадании и человеколюбии, но и о практической стороне дела. Видно, я и впрямь плохо на тебя влияю… Ты нынче в должности помощника, жалованья не тратишь и презренным металлом оброс непомерно; будь последователен в своих убеждениях, потраться и попроси владельца установить печь в их комнате.

– Уже попросил, – отозвался Бруно, и Курт запнулся, глядя на помощника удивленно. – Поставили сегодня утром, пока ты спал. Не знаю, что еще я могу сделать.

– Проставься парню. Прогреется по самые косточки. А учитывая, что прежде матушка наверняка не позволяла ему злоупотреблять, наутро он и думать забудет о любой простуде.

– Не люблю смотреть, как умирают дети, – тихо выговорил Бруно; он тяжело вздохнул:

– Сколько лет прошло; уж должно было изгладиться.

– Такое – забыть?.. Хотя, чему я удивляюсь. Надеюсь, тебе меня и впредь будет не понять.

– Парень не при смерти, – уже серьезно заметил Курт. – Переболеет, прокашляется и пойдет себе дальше. Dйja vu ложное. И при нем такая радетельная наседка; думаю, если ситуация станет критической, она первая всех поставит на уши. Думай о другом: грядущая ночь – ночь полной силы нашего соседа. Что он может выкинуть, учитывая это?

– Мне почем знать? Ты знаток.

– Брось, – покривился Курт. – Выделываюсь перед Яном. Все, что я об этом знаю – знаю от парней из зондергруппы; а что знают они? Да почти ничего. Один ликантроп, попавший в руки Конгрегации еще до создания всяких групп, о своих ничего не знал и вообще полагал, что он такой один во всей Германии, а то и на белом свете. Второй прожил час и отдал душу. Все, что удалось от него за этот час услышать, имело к делу слабое касательство; да и к цивильному языку вообще. И оба они были из тех самых, классом пониже, из тех, кто не оборачивается в полноценного волка. Что в активе нашего приятеля, я понятия не имею. Быть может, в ночь своей полной силы он войдет действительно в силу – банальную, физическую, когда сможет попросту наподдать в дверь и вынести ее напрочь.

– Переломи гордыню и спроси у Яна, – посоветовал помощник наставительно; Курт отмахнулся:

– Гордыня ни при чем.

– Так в чем дело?

– Ян спокоен, – пояснил он, кивнув в сторону улыбающегося охотника, пристроившегося за один стол с обманутой возлюбленной. – Не дает особых указаний, не призывает готовиться к чему-то особенному, не паникует, не суетится, не проявляет усиленного внимания к мерам безопасности, а стало быть, либо он и сам не знает, чего ждать, либо ждать нечего. «Полная сила», сказал он, означает наибольший контроль над собой и более плотное слияние со второй сущностью. Возможно, это всё.

– В таком случае, ты напрасно беспокоишься: ничего нового не случится. Все то же.

– Все то же, – рассеянно кивнул Курт, оглядывая Хагнера, так же, как и утром, сидящего молча, глядя в стол. – А парню ведь совсем нехорошо, а?

– Именно это я тебе и говорил минуту назад… а тебя это, кажется, веселит?

– Меня это интересует, – поправил Курт, и помощник приподнял брови в наигранном удивлении:

– С чего бы? Внезапный приступ человеколюбия?

– Я не стану поддаваться твоим провокациям, – отозвался он серьезно. – Ну-ка, помощник следователя, не загнил ли ты еще в академической библиотеке вдали от работы?.. Вот тебе начальное условие: каждого в этом зале занимает что-то свое. Каждый думает о своем, каждого волнует своя собственная проблема. Кто о чем думает? Ликантропа не упоминать.

– Брось свои игры. Что у тебя на уме?

– Что у них на уме – вот вопрос, – поправил Курт. – Вопрос из вопросов.

– Хорошо, – недовольно вздохнул Бруно, окинув быстрым взглядом усталых соседей. – Это просто. Ян поглощен спасением тела спасенной тобою души. Душа, судя по заплаканным глазам, предается жалости к себе и пытается вообразить, что скажет ей родня, когда волей-неволей придется возвратиться домой. Феликс… о товаре своем не сказал ни слова, зато молиться так и не прекратил… Тут уж, как ни крути, ликантропа упомянуть придется. Его, кажется, ничто иное не тревожит.

– Принимается. Porro.

– Трактирщик, судя по взглядам в сторону кладовых, более всего обеспокоен тем, что оставит после себя бесценная кобыла Яна. Хозяйка погружена в заботы… и временами в сочувствие покойному; как, собственно, и все присутствующие женщины. Вольф держится и пытается показаться отцу в наилучшем виде – изображает достойного хозяина. Временами поглядывает на Марию и явно сожалеет о том, что не ему пришла в голову мысль заняться ее утешением. Фон Зайденберг… С ним все ясно. Казнит себя и теперь уж точно готов исполнить любое твое распоряжение. Если судить по выражению лица, жаждет мести и обеления в глазах нашего сообщества. Карл Штефан косится на тебя и на дверь; подумывает, как бы сделать ноги, не попавшись при этом тебе, ликантропу или не заблудившись в метели. Я изложил все верно, или что-то мой взгляд упустил?

– Кого-то, – поправил Курт. – Двоих.

– Амалию с сыном обсуждать нет смысла – и без того все ясно.

– Я бы так не сказал. И вынужден констатировать, что некоторая личная заинтересованность в твоем случае является причиной предвзятости.

– Ну так блесни, – предложил Бруно недовольно. – Что, по-твоему, волнует Макса, кроме тяжело протекающей простуды, и Амалию – кроме его состояния?

– Он ни разу за эти дни не пожаловался ни на жар, ни на боль в горле…

– Ему четырнадцать, – возразил помощник снисходительно. – Ты в его возрасте не пытался выглядеть взрослым? Не стеснялся показывать слабость?

– Амалия ни разу не попросила трактирщика отыскать в его запасах какие-нибудь травы…

– Так же, как и мы, понимает, что навряд ли он запас аптеку.

– Не попросила особенной пищи, подходящей для больного…

– Капиталы не позволяют.

– Этому пятну на полу оба уделяют внимания больше, нежели друг другу или кому-то из присутствующих.

– Она женщина, если ты этого до сих пор не заметил, и притом довольно мягкосердечная. А Макс, если я сделал правильный вывод из всего услышанного от Амалии, до сей поры оберегался ею от любых гнетущих переживаний.

– Довольно странно. Они жили при мельнице. В деревне. Стало быть, мясо и птицу не покупали на городском рынке в разделанном виде, а выращивали гусей-кур сами, сами резали и потрошили. Быть может, и свиней тоже. Ты жил в деревне; знаешь, как это бывает. Визг, ручьи крови, скользкие потроха…

– Люди разные, – пожал плечами Бруно. – Есть даже столь чудны2е личности, что чувствуют себя неуютно в присутствии человеческой смерти.

– Глаза у него не испуганные, – заметил Курт задумчиво, исподлобья бросив взгляд на Хагнера. – Он не пытается отогнать от себя мысль о том, что минувшей ночью здесь лежало растерзанное тело, не пытается заставить себя не думать об этом… Что-то в этих глазах другое. Такой взгляд я уже видел – у тех, чью вину удавалось таки доказать в первую очередь им самим.

– Eia.

– Посмотри на него. Это не лицо испуганного чужой смертью подростка. Здесь что-то другое. Ожесточенность. Обреченность… и чувство вины. Таким взглядом смотрит на место преступления убийца, еще не привыкший к тому, что творит.

– И в чем же, по-твоему, парень виновен?

– Понятия не имею. Быть может, доведенный до края бедственным положением, грабанул пожитки мертвяка, пока все мы спали. Или выкинул еще какую пакость. Или здесь что-то, о чем я пока не могу подумать, но обязательно подумаю, когда узнаю больше.

– Тебя корежит от скуки, – проговорил Бруно убежденно. – Дело муторное, подозреваемый известен, но невидим, разгадывать нечего – и ты ищешь, куда приложить мозг.

– Ну да, – согласился он легко, кивнув на молчаливую Амалию. – Пересядь-ка к ним.

– Для чего? – нахмурился помощник с подозрением. – Ты что задумал?

– Пересядь к ним, – повторил Курт настойчиво. – Вывернись наизнанку, но чтоб к себе в комнату они не ушли, пока я не вернусь.

– И как, скажи на милость, я это сделаю? Стану хватать их за локти?

– Поговорите на общие темы, у вас их много. Семейные ценности, человеческая взаимовыручка, деревенские порядки, репа, брюква, грядки… О разновидностях навоза, о сорняках, о чем угодно. Мне нужно пять минут, не более. Пять минут ты ведь продержишься?

Возражений помощника он слушать не стал, развернувшись к лестнице и неспешно, с видимой усталостью, поднявшись по старым ступеням. У поворота коридора на втором этаже Курт выждал, прислушиваясь к доносящимся снизу голосам, убеждаясь, что никто более не намеревается последовать за ним, и прошел дальше, остановившись у одной из дальних дверей. На толчок ладонью створка не поддалась – выданным в их распоряжение ключом семья Хагнер воспользовалась, однако само по себе это не означало, что оная семья пытается скрыть нечто необычное за этим замком. На месте людей, чьи невеликие пожитки есть их единственное богатство, он тоже озаботился бы сохранностью имущества.

Дубликаты ключей от всех комнат, включая подсобные и кладовые, Альфред Велле выдал ему еще вчерашним днем; факт сей Курт велел не озвучивать, постановив, что подобные сведения постояльцам ни к чему, и теперь порадовался собственной предусмотрительности – вскрытие замка иными методами было бы занятием излишне шумным и долгим. Ключ провернулся в механизме легко, лишь едва слышно щелкнув, и дверь распахнулась без скрипа. Следовало признать уже в который раз, что вверенное ему судьбой хозяйство трактирщик блюдет поистине в чрезвычайном порядке.

Во временном жилище Хагнеров и впрямь было не жарко – из раскрывшейся комнаты пахнуло почти уличным холодом, и, затворяя за собою дверь, Курт придержал ее, дабы не позволить сквозняку хлопнуть сухим деревом о косяк. И вправду установленная у стены печь сейчас светлела алым пятном горячих углей, однако в воздухе был разлит холод, и стена под окном покрылась тонким налетом чуть подтаявшей изморози; само окно было не только закрыто ставнями, но и занавешено толстым одеялом – судя по потрепанности и невзрачности, принадлежащим самим постояльцам.

В слабом алом отсвете, источаемом углями, уже привыкшие к жизни в частой темноте глаза различали обстановку вполне сносно, однако огненный окрас окружающего мира слегка путал мысли и пробуждал в ребрах неприятную нервозную дрожь. Для лучшего осмотра следовало бы зажечь светильник, однако сделать это сам он не мог, а призвать на помощь Бруно не представлялось возможным, посему Курт, стараясь не замечать багровых бликов на стенах, двинулся вперед, оглядывая тесную комнатушку.

Обе постели были тщательно убраны, приземистый столик между ними пуст, если не считать светильника – ни единой вещи не было выложено на столешницу или кровати, и оба дорожных мешка стояли на полу, задвинутые под лежанки, словно обитатели этой комнаты готовились в любую минуту схватить их и выбежать прочь. Бруно, однако, наверняка заметил бы, что это обыкновенное поведение людей, не избалованных избытком скарба, зато обремененных привычкой к порядку, и сие нехитрое объяснение следовало принять во внимание наравне с прочими.

Курт обошел стол кругом, приподняв и поставив обратно погашенный светильник. Глиняная плошка была легкой, а фитиль коротким, едва утопающим в остатках масла. Итак, светильником пользовались часто и подолгу. День оба проводят внизу, в общем зале, исключая часы, когда Макс отлеживается в постели, для чего, понятно, свет не нужен, а стало быть, Хагнеры не спят ночами. Все тот же помощник заметил бы, тем не менее, что бессонные ночи у постели больного ребенка – явление не так чтобы уникальное, а посему нечего возводить сумасбродные теории на пустом месте, и такое истолкование также надлежало не отметать сходу.

Дорожный мешок побольше наверняка принадлежал Амалии: не желая признавать факт взросления своего отпрыска, подобные мамаши обыкновенно продолжают взваливать на себя все трудности жизни, будь то убиение свиньи подальше от впечатлительных сыновних глаз или влачение тяжеленной, набитой до отказа сумы. Присев перед кроватью, Курт выволок мешок поближе к себе, крякнув от усилия – тот и впрямь оказался нелегким, и даже он, привыкший к постоянной тяжести снаряжения, с трудом представлял себе, как эта хрупкая женщина могла утащить подобный груз на своих плечах. Узел был завязан крепко, от души, и на то, чтобы распутать истончившуюся веревку, ушло довольно много времени. Раскрыв матерчатые штопаные края, Курт на мгновение замер, удивленно приподняв брови – вещи внутри не были женскими. Сменная рубашка, белье, пара верхней одежды; все это могло принадлежать только самому Хагнеру. Кроме личных вещей, в суме обнаружились две фляги с водой, еще одно одеяло, пропахший старым хлебом мешок сухарей, огниво, нож, пара мисок, кружек и прочих необходимых в пути трапезных приспособлений, пара истоптанных башмаков, старая куртка, кусок довольно смрадного мыла, несколько местами переломившихся свечей, маленькая бутыль с маслом… Если б Амалия решила взвалить на себя основную тяжесть их пожитков, все это добро она переложила бы к себе, несла бы вместе со своими вещами, а никак не с вещами сына, а стало быть – суму тащил парень. Однако ж, если ее силовые возможности вызывали сомнения, то вообразить эту тяжесть на спине четырнадцатилетнего подростка на протяжении многих миль дороги было и вовсе невозможно – Макс не отличался ни высоким ростом, ни выдающимся сложением. Но иного объяснения быть не могло: лошади эта странная семейка не имела, и путешествовали они исключительно вдвоем.

Сложив пожитки парня в прежнем порядке и воспроизведя на веревке бывший перед осмотром узел, Курт с усилием задвинул мешок обратно под кровать, переместившись ко второму, поменьше, оказавшемуся и впрямь гораздо менее увесистым. Этот принадлежал Амалии – нижняя рубашка домашнего пошива и несколько предметов потайного женского туалета явно не могли пребывать во владении Хагнера. Судя по всему, основная масса пожитков действительно обреталась в суме парня, ибо здесь, кроме одежды, скудного запаса медяков и одной наполненной фляги, не было больше ничего. Лишь одна вещь не относилась к числу личных и смотрелась здесь необычно – моток крепкой, явно недешевой веревки, лежащей, словно нечто необходимое, на самом верху.

Помощник сказал бы (и был бы прав), что это штука довольно полезная для тех, кто живет в пути – в дорожной сумке Курта тоже лежал свиток веревки, могущей пригодиться когда угодно и для чего угодно, однако лежал почти на самом дне, оставляя место наверху для более часто потребных предметов вроде посуды, сменной одежды или запасной фляги. И веревка эта не была самой дорогостоящей вещью в его багаже. Для чего Хагнерам, экономя на пище, жилье и одежде, тратиться на столь полезное, но, прямо сказать, не самое важное приобретение? Или все же важное, коли уж оно лежит вот так, всегда под рукой, в самой близкой доступности?..

Склонившись к темным недрам мешка ближе, Курт потянул носом, вдохнув сырой, даже чуть затхлый запах, и, помедлив, снял перчатку, проведя пальцами по тугим волокнам. Веревка была влажной. Итак, все же это весьма важный в их обиходе предмет; предмет, часто используемый для какой-то надобности, причем приложенный к делу не более суток назад – быть может, минувшей ночью. И применен он был вне стен этого дома.

Уложив все вещи в том же порядке, Курт поднялся на ноги, оглянувшись на краснеющую углями жаровню, что должна была бы нагревать комнату, на дверь, едва не захлопнутую сквозняком при его входе сюда, на окно, занавешенное одеялом, и медленно приблизился к нему, чувствуя на щеках все более ощутимое стылое дуновение. Одеяло было прикреплено к вмонтированному в стену тонкому пруту, где летом наверняка помещалось нечто вроде занавески, ограждающей комнату от солнечных лучей; сейчас плотная ткань должна была ограждать ее от стужи, однако здесь, вблизи, невозможно тянуло холодом.

Курт приподнял край одеяла, набросив его на вделанный в стену прут, и пригнулся ближе, осматривая окно. Даже в этом слабом алом полусвете виделось отчетливо, что рама когда-то была закреплена по-зимнему, как и везде в этом трактире – щели прежде были тщательно проконопачены и замазаны смолой, однако сейчас смоляная прослойка была удалена вовсе, а некогда туго скрученная пакля топорщилась оборванными нитями, явно не раз извлеченная и вставленная обратно. Снимать раму и открывать ставню, обследуя карниз с наружной стороны, он не стал – объяснение всему было вполне очевидным и без того. Опустив одеяло в прежнее положение, Курт отступил от окна, оглядев комнату последним беглым взглядом, и тихо, осторожно прикрыв за собой дверь, вышел в коридор.

Помощник, когда он спустился в трапезный зал, сидел напротив Амалии, что-то говоря вполголоса; та участливо внимала, и на лице застыло выражение крайнего сострадания. Наверняка ради того, чтобы прикрыть напарнику спину, Бруно использовал самое безотказное оружие в данной ситуации – довольно болезненную для него тему своей утраченной семьи; собеседника, выворачивающего душу, нельзя просто перебить, такой разговор нельзя внезапно оборвать и уйти. Не слышимый Курту рассказ даже Хагнер слушал внимательно, уже не одаривая повествователя прежними враждебными взорами, однако что-то в его взгляде все же было не так, отчего-то этот взгляд ускользал в сторону, словно мысли подростка были и здесь, и в то же время где-то вдали от этого места, этих людей и его самого.

Когда Курт приблизился, помощник смолк, обернувшись и глядя с выжиданием; помедлив, он присел рядом, исподволь оглядев зал в поисках излишне заинтересованных взглядов, и, не найдя таковых, негромко распорядился:

– Поднимитесь наверх. Сейчас. Вы оба. Есть разговор.

– Не может быть, – чуть слышно, растерянно проговорил Бруно, и Амалия настороженно замерла, точно застигнутая в своем хрупком гнезде луговая птица.

– Что стряслось? – спросила она тихо, метнув напряженный взор в сторону сына. – Что-то произошло? Почему только мы?

– Не разводи панику, – произнес Курт, все так же не повышая голоса и удерживая на лице безучастное выражение скуки. – Не здесь. Ни к чему вам привлекать к себе внимание. Верно, Макс? Поднимитесь, – повторил он, когда парнишка, не ответив, лишь устало опустил веки, точно странник, достигший, наконец, предела своего пути. – Нам надо поговорить. Идите первыми и ждите в вашей комнате. Мы подойдем через минуту; и, надеюсь, глупостей вроде запертой двери и побега через окно вы не выкинете.

– Бежать поздно, майстер Гессе, – просто отозвался Хагнер, потянув остолбеневшую мать за локоть, когда та не двинулась с места: – Идем, мам. Он все верно сказал. Идем.

– Что вы… – начала Амалия, и парнишка оборвал ее с мягкой твердостью:

– Не здесь, мам. Пойдем.

– Что происходит? – требовательно выговорил помощник, когда оба скрылись наверху. – Что ты нашел? Что с парнем?

– Пока не могу сказать, – отозвался Курт, снова оглядывая постояльцев, занятых, как и прежде, собственными мыслями. – Одно точно: кто-то из них или они оба выбираются наружу через окно в их комнате. Или впускают кого-то через это окно. Для чего, кого, кто – пока не знаю, но, судя по настрою парня, он намерен меня просветить. Что бы ни происходило, ему это наконец встало поперек глотки. Это обнадеживает.

– Только не пори горячку, – попросил Бруно тихо. – Выслушай их.

– Было ли хоть когда-то, чтобы я не дал высказаться? Не выслушал оправданий?

– В том, что ты справедлив, я не сомневаюсь. Сомневаюсь в том, что будешь милосерден.

– Полно тебе. Сейчас я дал им целую минуту для того, чтобы освоиться с мыслью о предстоящем признании, успокоить друг друга и обсудить, что они должны будут мне сказать. И без того я в некотором роде сделал им поблажку. Чего еще ты от меня хочешь? Чтобы я, если на их совести обнаружится немыслимое прегрешение, отпустил их восвояси?

– Нет, – с усилием отозвался помощник, и Курт вздохнул, поднимаясь:

– Пойдем. В конце концов, нам еще ничего конкретного не известно; как знать, быть может, у кого-то из них попросту нездоровая зависимость от бега босиком по снегу. Посоветуем им найти хорошего лекаря и забудем обо всем.

Бруно на это вялое подобие шутки не ответил, лишь еще более помрачнев, и, тяжело выбравшись из-за стола, двинулся по лестнице следом за ним.

Дверь в комнату Хагнеров заперта не была, и оба пребывали там – сидели рядышком на одной из постелей, разом вскинув к вошедшим взгляды – один испуганный и паникующий, другой усталый и обреченный. Светильник на столе горел трепещущим на сквозняке неровным пламенем, и Курт, помедлив, выдвинул табурет на середину комнаты, усевшись в отдалении от огня.

– Мы запирали замок, – тихо выговорил Макс, когда помощник, прикрыв дверь за собою, прошел в комнату. – Значит, его отперли вы. И что-то нашли.

– Все верно, – подтвердил Курт, кивнув в сторону продуваемого сквозняком одеяла. – Это окно открывали не раз. Думаю, оно не было в таком виде до того дня, как в комнату вселились вы, иначе вы предъявили бы жалобу трактирщику. Веревка в ваших вещах. Она влажная и лежит сверху, над прочими пожитками. Иными словами, кто-то из вас спускался по ней вниз либо поднимал сюда кого-то снаружи. Это то, что известно мне и что порождает множество предположений и вопросов. Но вначале я задам всего один вопрос, я задаю его всем в подобных ситуациях и всякий раз надеюсь, что ответ будет правильным. Итак, не хотите рассказать мне все? Сами, без давления и излишних сложностей?

– Максимилиан… – едва слышимо проронила Амалия, вцепившись в его руку, и тот качнул головой:

– Все нормально, мам. Мы ведь оба всегда понимали, что когда-то этот день настанет, и он настал сегодня. Я все расскажу вам, майстер Гессе, – сдержанно вымолвил Хагнер. – Сам и безо всякого давления и угроз с вашей стороны. Готовы выслушать?

– Для этого я здесь, – согласился он коротко, и парнишка кивнул, осторожно высвободив руку из пальцев матери:

– Вы правы, окно было вскрыто для того, чтобы я мог оказываться снаружи – я делаю это каждую ночь при помощи этой самой веревки. Отсюда моя болезнь; я просто застудился в снегу. Заболел впервые в жизни…

– Зачем ты это делаешь? – тихо спросил Бруно, когда тот запнулся, смолкнув, и Хагнер отвел взгляд, пребывая на грани того, чтобы утратить свою недетскую выдержку, сохраняемую до сей поры.

– Затем, что… – начал он; осекшись, замер снова, собираясь с духом, и договорил, с усилием подняв глаза: – Это я ваш вервольф, майстер Гессе.

– О, Господи, – прошептала Амалия, закрыв ладонями лицо. – Боже Святый…

Два мгновения Курт молчал, осознавая услышанное и понимая, что услышал ожидаемое, что нечто подобное уже почти знал доподлинно, почти был уверен какой-то частью сознания, что вывод может быть именно и только таким. Это было явно, логично, и – это было невероятно.

– Вот как, – отозвался он наконец, и Хагнер хмуро шевельнул губами в гримасе, даже отдаленно не похожей на улыбку:

– Я только что сделал самое важное признание в своей жизни, признание, ведущее меня к смерти, а вы мне не верите?

– Если это правда, – осторожно вмешался Бруно, с очевидным трудом скрывая растерянность, – если и впрямь все так, как ты говоришь…

– Он же в этом не виноват! – оборвала его Амалия, отчаянно стиснув руку сына. – Он родился таким, это просто… просто вдруг стало так! Ведь это не грабитель, не преступник, как вы говорили, майстер инквизитор, он не выбирал такой путь сам, это почему-то свалилось на него, на нас! Максимилиан не управляет собой, он не подчиняется сам себе, когда это происходит; он не помнит ничего, что творится с ним ночами, майстер инквизитор, прошу, он не может быть признан виновным!

– Мама, – строго оборвал ее Хагнер, и та умолкла, точно споткнувшись о произносимые ею звуки, снова уткнувшись в ладони лицом и уже не пытаясь сдерживать плача. – Я не хочу оправдываться, – продолжил он, со все большим усилием произнося слова выдержанно, – однако она говорит правду: этот охотник ошибся, я не контролирую себя в том облике. Наутро я не помню ничего из того, что происходило ночью, а ночью, скорее всего, не осознаю, кем был днем. Это происходит каждый месяц вот уж второй год.

– Вот как, – повторил Курт ровно и, помедлив, вздохнул: – Что ж, вот какой вопрос я задам вторым, Амалия… Амалия! – повторил он, чуть повысив голос, и та вскинула глаза к нему, закаменев на месте. – Только что твой сын сделал признание и впрямь нешуточное. Ты ведь это понимаешь. Должен заметить, что люди, сознающиеся в том, что они суть колдуны и даже стриги, попадались мне за время моей службы. Бывало также, что их родня, не сумев переубедить, просто принимала правила их игры и начинала им подыгрывать. Если нечто подобное есть и в твоем случае, если до сей минуты ты лишь поддерживала фантазии Макса – думаю, самое время сказать об этом. Пусть он оскорбится, разозлится, пусть что угодно, но альтернатива куда хуже. Игры кончились. Это – понятно?

– Никаких игр, – обессиленно выговорила Амалия сквозь слезы. – Я была бы счастлива, окажись мой сын сумасшедшим. Но он…

– Тварь, – подсказал Хагнер, и она зажмурилась, болезненно закусив губу. – Нет, майстер Гессе, все именно так, как я вам сказал. Все ваши меры безопасности, все предосторожности – все не имеет смысла, потому что зверь здесь, среди людей. Эта метель помешала нам покинуть трактир прежде полнолуния, и вот к чему все пришло. Наверное, мне надо было уйти одному; в конце концов, если б я заплутал в снегах и умер, это, быть может, было бы к лучшему – для всех.

– Максимилиан, не надо… – начала Амалия с ужасом, и тот прервал ее снова:

– А как надо, мама, надо – что? Я вчера убил человека. Ты знаешь, каково это? Нет. А я – я теперь знаю.

– Ты не владел собой…

– От этого не легче, – снова сбавив тон, с внезапной усталостью отозвался Хагнер, бросив исподлобья взгляд на Курта. – Это ничего не меняет. Последний шаг совершен, и теперь… я не знаю, как мне быть. Не знаю, что делать.

– Во-первых, – как можно участливее произнес Курт, – рассказать мне все по порядку, с самого начала, для чего успокоиться.

– Успокоиться? – нервно усмехнулся парнишка. – Я не хотел делать то, что сделал, не хотел быть таким, какой я есть… Я сам понимаю, что мне среди людей не место, но я знаю, что мне грозит, а потому успокоиться, майстер Гессе, сложно.

– Ты сам сказал – вы всегда знали, что придет день, когда перед тобой будет сидеть инквизитор, а значит, случилось то, чего ты всегда ждал. Ведь ты думал об этом дне, Макс? Пытался прожить его заранее.

– Я прожил немыслимое количество этих дней. Столько, что уже устал проживать дни другие. Но то, что вы мне уготовите…

– Еще ничего не известно, – вмешался помощник убежденно. – Есть множество обстоятельств, тебя оправдывающих, и рано еще говорить о таком. Рано делать выводы.

– Быть может, этих обстоятельств наскребется на удушение перед сожжением. Уже немало.

– Максимилиан! Перестань!

– Нет, перестань ты, – возразил Хагнер твердо. – Пойми же, что это – всё. Вот он, конец. Он должен был настать гораздо раньше, и множества несчастий удалось бы избежать, если б я взял себя в руки и признался бы сразу – в первый же день. Но лучше поздно, чем никогда… Итак, – отведя взгляд от притихшей матери, уточнил парнишка, – что именно вы хотите знать, майстер Гессе? Как я узнал о том, что я такое есть? Как давно я такой? Как все случилось?

– Думаю, вернее всего будет начать с этого, – согласился Курт, и тот кивнул:

– Хорошо. Я начну с этого. Впервые это произошло, когда мне было двенадцать…

– Нет, – мягко оборвал он. – Откатимся еще дальше. История твоего рождения – правда?

– Да, – с легкой растерянностью, проявившейся впервые с начала разговора, кивнул Хагнер. – Мой отец работал на мельнице у деда и утонул, не дождавшись свадьбы с матерью. Как это может быть связано с делом?

– И сколько лет ты прожил на мельнице? – уточнил Курт, не ответив; парнишка передернул плечами:

– Двенадцать – до той поры, когда все это началось…

– Вот как мой вопрос связан с делом, Макс, – пояснил он неспешно. – Для незаконнорожденного сына мельниковой дочки, четырнадцати лет, выросшего в деревне и последующие годы проведшего в бродяжничестве, ты довольно гладко складываешь слова.

– Четырнадцати с половиной.

– Это не меняет сути. Кто занимался твоим воспитанием, кроме деда и матери?

– Вот вы о чем… Поверьте, майстер Гессе, это не имеет отношения ко всему происходящему.

– Позволь мне об этом судить, Макс, – возразил он, и Хагнер вздохнул:

– Как скажете; если вам это впрямь интересно… Отчего-то я приглянулся нашему священнику. Быть может, жалел, не знаю. Работой на мельнице меня дед не загружал – хватало работников, на улицу я старался лишний раз не совать носа, потому что возвратиться домой, сохранив этот нос в целости, обычно не удавалось. Друзей не было, занятий особенных тоже, а святой отец взялся обучить меня чтению, поэтому свободное время я проводил в его библиотеке.

– На речь человека, воспитанного на богословским чтении, твой хохдойч смахивает слабо, Макс.

– Ну, это была не церковная библиотека, – с некоторым смущением пояснил Хагнер. – Это было его собственное собрание книг. Он, знаете, из бывших студентов, поступил на медицинский – не окончил, перешел на богословский и тоже не окончил… После жизнь в большом городе ему приелась, и он, закончив священническое обучение, попросился куда-нибудь в глушь, в тишину. Из собственно богословских трудов я читал мало, его книги были больше светские – романы, рыцарские, общепризнанные – фон Ауэ, знаете… фон Эшенбах – «Титурель», «Парцифаль»… и другие еще… ну, которые обыкновенно в лавках на видных местах не лежат…

– Ты не говорил мне об этом, – на мгновение даже позабыв плакать, укорила Амалия, и Хагнер поджал губы:

– Такие книжки с матерями не обсуждают.

– Я думала – ты рассказываешь мне обо всем; как ты мог промолчать об этом?..

– Побойся Бога, – оборвал ее Курт, не дав отпрыску ответить, – твой сын дает признательные показания Инквизиции, а тебя тревожит, что он в десятилетнем возрасте прочел пару историй с откровенными сценами.

– В доме священника… – с тихим укором прошептала она и смолкла, вновь опустив взгляд в пол.

– Хорошо, – подытожил Курт, приглашающе поведя рукой. – Продолжай.

– Как я сказал, это впервые случилось, когда мне было двенадцать… или около того. Сначала… – на мгновение парнишка запнулся, зябко передернув плечами, и продолжил: – Сначала мы не поняли, что происходит. Меня трясло, все тело ломало, бросало в жар… Я ведь говорил – я никогда в жизни до сих пор не болел, и тогда не с чем было сравнить; сейчас могу сказать – я был словно в горячке. В первый раз я не… не изменился. Через месяц приступ повторился. А когда в третий раз я понял, что это происходит всегда в полнолуние, у меня возникли подозрения. Знаете, начитался многого… А четвертый раз выпал у меня из памяти. Когда я пришел в себя, увидел, что одежда на мне порвана, окровавлена, я заперт в комнате, а мать сидит на кухне в слезах.

– У него пожелтели глаза, – едва слышно пояснила Амалия, когда Курт обратил вопросительный взгляд к ней. – Стали, словно у… у зверя… и вытянулись когти… Он так взглянул на меня, будто ни тени человеческого разума не осталось… Я выбежала и заперла за собою замок, и смотрела в окно, чтобы знать, что происходит. Он катался по полу, точно от страшной боли, рвал одежду и собственное тело…

– Наутро на мне не было ни ссадины, – оборвал ее Хагнер. – Этот охотник сказал верно: раны заживают быстро, вот только аппетит просыпается после каждого обращения… зверский.

– Стало быть, родной дом вы покинули не только из-за назойливых соседей, – констатировал Курт; парнишка кивнул:

– Пятое полнолуние я провел в подполе, запертым. И, когда стало ясно, что ничто не переменится, мы ушли.

– А тебе не пришло в голову поговорить со священником, который так благоволил к тебе?

– Где было бы его благоволение, – невесело усмехнулся Хагнер, – когда он узнал бы, что я такое? Он сдал бы меня… вашим. А в двенадцать лет умирать страсть как не хочется, майстер Гессе, тем более на костре. Тогда я был еще и впрямь ребенком, тогда я думал, что все это может кончиться – когда-нибудь, или что я смогу жить с этим, соблюдая меры предосторожности… Тогда я не понимал, насколько все серьезно. Мы переходили с места на место, в дни полнолуния уходили подальше от людей. Веревка, которую вы нашли, по которой я спускался из окна – обыкновенно она употреблялась, чтобы связывать меня. Со временем… я этого не помню, потому говорить могу только со слов моей матери… со временем мои превращения заходили все дальше, и однажды я стал настоящим зверем. Петли, меня спутывавшие, были рассчитаны на существо с другим строением тела, и веревка упала. Я удрал.

– Это было в лесу, – снова вмешалась Амалия. – В глухом лесу – там не было людей, и Максимилиан никому не мог навредить. И он вернулся к утру.

– Это случалось еще не раз, – продолжил Хагнер, – пока мы разобрались, какие именно надо делать узлы, чтобы и в ином облике я оставался связанным.

– Но ты всегда возвращался.

– Я приходил в себя неподалеку от мест наших стоянок, – кивнул парнишка. – Быть может… нет, я не знаю, почему я не убегал вовсе. Но это мы тоже заметили, посему временами, когда не было подходящего помещения, где меня можно было бы содержать, не вызывая подозрений, я просто уходил в ближайший лес накануне вечером. Утром я всегда обнаруживал себя поблизости от опушки. И здесь, не имея возможности уйти или спрятаться, я просто спускался наружу через окно, зная, что поутру возвращусь обратно. Однако делать это приходилось заранее, не дожидаясь, пока обращение начнется, и притом в чем мать родила; потому я и заработал горячку… И был бы рад, если б этим все и окончилось.

– Так значит, в ту ночь, когда были убиты кони в стойлах – ты был снаружи? Как ты сумел отпереть ворота?

– Я не знаю, – отозвался Хагнер тяжело. – Ведь я ничего из своих ночных похождений не помню… и, быть может, слава Богу. До сих пор я думал, что смогу это преодолеть, что, соблюдая осторожность, можно будет свыкнуться и с такой жизнью. Когда были убиты лошади… мне было не по себе, но я попытался сам себя успокоить – «это всего лишь лошади». Но смерть человека – это то, с чем я смириться не могу. Я опасен, и это уже подтверждено, в этом нет сомнений. Я сделал это однажды… я этого не помню, но зверь во мне – помнит, а значит, я сделаю это снова. Если хищник хоть раз попробует человеческого мяса, он желает повторения, это всем известно. А когда-нибудь тварь возьмет верх, и я стану, как те, о ком рассказывал этот охотник. Не хочу. Вы наверняка мне не поверите, майстер Гессе, но я уже готов был заговорить с вами и сам, уже почти решился открыться и сознаться…

– Максимилиан!

– Сколько раз я мог бы убить и тебя? – оборвал Хагнер хмуро, и Амалия запнулась, замотав головой в отрицании. – Просто чудо, что этого не случилось до сих пор. И – да, я сегодня думал об этом. И потому… наверное, было какое-то даже облегчение, когда все решилось за меня.

– Мой помощник прав, – возразил Курт, – еще ничего не решилось.

– Я убил человека, – напомнил Хагнер сумрачно. – И я сам не человек. Что тут решать? Он был прав и еще в одном: я уже давно повзрослел, майстер Гессе, и вполне понимаю, что будет дальше.

– Да скажи же ему, наконец, – почти со злостью потребовал Бруно, и парнишка непонимающе нахмурился, переведя взгляд с одного на другого.

– Что сказать? – уточнил он растерянно; Курт вздохнул:

– И он снова прав… Дело не столь простое, как тебе представляется, Макс. Положим, вы оба не сошли с ума, и ты впрямь являешься столь необыкновенным созданием; убедиться в этом я смогу этой же ночью, ведь полнолуние еще не спало. Положим, и убитые кони, и тот несчастный – действительно твоих рук дело. Допустим также, что ты не намерен бежать и готов сдаться.

– Я уже сдался, майстер Гессе. И – нет, побега я не замышляю. Хватит бегать.

– В таком случае, – кивнул он, – это означает, что ты вручаешь себя Конгрегации. Однако ты напрасно изготовился к смерти; как уже было сказано, смягчающих обстоятельств в твоем случае намного больше, нежели аргументов вины, а это, Макс, может значить многое для тебя.

– Что именно? Сможете выбить мне заключение вместо казни? Будете содержать меня в клетке? И сколько лет – всю жизнь? Для чего? Ведь это не хворь, не вылечится.

– Максимилиан, – с отчаянной надеждой в голосе оборвала его мать, – постой, послушай, что он скажет. Не надо так.

– Знаю, почему ты так противишься самой мысли об иной развязке дела, – вздохнул Курт понимающе. – Сейчас ты уже смирился, как тебе кажется, с неизбежным; приятного в подобном будущем мало, но это хоть какая-то определенность, хоть какой-то способ закончить этот бесконечный побег от себя самого. Ты за эти несколько минут уже свыкся даже с такой перспективой. Ничто в жизни так не разбивает душу, как не оправдавшиеся надежды; а своими словами я даю тебе именно надежду, которую ты боишься принять. Боишься поверить мне, ибо, если я ошибся или солгал, если что-то пойдет не так, это тебя сломит. Можно с хладнокровием встретить смерть, когда готов к ней, но не когда уповаешь на жизнь.

– А если и так? – откликнулся Хагнер тихо. – Это что-то меняет?

– Тебе придется мне довериться, Макс, – настойчиво произнес Курт. – И решить, чего ты хочешь в жизни.

– Хочу, чтобы это кончилось, майстер инквизитор.

– Нет, не хочешь, – возразил он и повысил голос, предваряя возмущение: – Ты хочешь спокойствия – в первую очередь душевного, хочешь быть в этой жизни кем-то; не малопонятным себе самому существом, а кем-то, кто знает, для чего живет и кто он такой. Хочешь определенности. Разумеется, смертная казнь – штука определенней некуда, однако ведь умирать не хочется не только в двенадцать лет. Жить охота всегда, и чем старше мы, тем больше ценим жизнь, тем крепче хотим за нее цепляться; и твой предел мечтаний тоже не лежит на помосте, а потому оставь браваду и ответь честно: ты хочешь жить, Максимилиан Хагнер?

Долгие несколько мгновений Хагнер сидел молча и недвижимо, глядя в пол у своих ног, и даже, кажется, дыхание замерло в его груди.

– Да, – с усилием выговорил он, наконец, и Курт одобрительно кивнул, придвинувшись вместе с табуретом ближе:

– Хорошо. Вот это уже четкая задача. Стало быть, мы будем решать, как этого добиться, как для этого должен поступить я и что должен сделать ты. Ты и впрямь уже парень взрослый, а потому я не стану наворачивать круги и буду говорить прямо. Первое, что я скажу, это вещь очевидную: ты уникален.

– Не особенно, – криво улыбнулся парнишка. – Ваша зондергруппа и приятели этого охотника знают, что таких, как я, пусть не великое множество, но…

– Второе, что я скажу, – оборвал его Курт. – Скажу и велю запомнить раз и навсегда: ты не такой, как они. Я снова повторю то, что ты уже слышал от меня: все зависит от самого человека, будь этот человек уличным подонком, магистратским писцом или сверхъестественным существом. Также напомню то, что ты слышал от упомянутого тобою охотника: со временем утрата контроля над собой сойдет на нет, и ты научишься управлять собственными мыслями и действиями в любом виде. Согласись, это уже решает массу проблем.

– А если мои мысли и мои действия в этом самом виде, в конце концов, одолеют меня?

– Своим мыслям ты не хозяин, – согласился Курт просто, – но действия будут всецело в твоей власти. Ты, если задуматься, в невероятно выгодном положении. Ради поддержания твоей жизни тебе не надо убивать других и даже простого нанесения вреда, не опасного для жизни окружающих, не требуется. Тебе нужно лишь время, а уж этого добра полно.

– Не надо убивать… – повторил Хагнер. – Я уже убил.

– Не скажу «плюнь и забудь» – это невозможно. Однако винить себя не за что: этих планов ты не вынашивал, этого не готовил, этого, по большому счету, и не совершал. Нельзя корить человека за то, что он, повернувшись во сне, сбросил стоящую над изголовьем скульптурку из бесценного стекла. Надо думать, мать сказала тебе примерно то же самое наутро, когда тебе стало известно о случившемся. Не могла не сказать. Но главное, что ты понимаешь это и сам; понимаешь, но не попускаешь самому себе так думать, не дозволяешь самому себе простить себя, потому что, как тебе кажется, отпустив себе это прегрешение, ты точно бы примешь совершённое, словно одобришь то, что было сделано.

– Я не должен корить себя, – отозвался Хагнер тихо, – но не смогу «плюнуть и забыть»… и что тогда делать?

– Просто смирись с этим. Это сложно, понимаю, но сделать это придется, чтобы сохранить рассудок в здравии и не испакостить себе окончательно всю оставшуюся жизнь.

– А много ли ее осталось? И что это будет за жизнь?

– Будем надеяться – долгая и увлекательная.

– Что вы хотите со мной сделать, куда, на какое место в мире хотите меня поставить? Что мне дадут эти «смягчающие обстоятельства»? Что со мной будет?

– И третье, наконец, – кивнул Курт серьезно. – Ведь ты сам понимаешь, просто жить, жить как все, ты не сможешь, этот мир не приспособлен для тебя, а ты не приспособлен для этого мира. Как я сказал – ты уникален. Пока твоя уникальность не повинуется тебе самому; будь ты умалишенным, ночами впадающим в агрессию, я рекомендовал бы суду поместить тебя в особый дом призрения, под надзор хорошего духовника и лекарей, но в твоем случае этого мало.

– И что же вы будете этому суду «рекомендовать в моем случае»?

– Ничего, – коротко ответил он, пояснив, когда Хагнер вопросительно поднял брови: – Суда просто не будет, если сейчас мы договоримся. Ты, на наше счастье, парень здравомыслящий, а посему, полагаю, сумеешь понять все выгоды моего предложения.

– А что вы будете предлагать? – настороженно уточнил парнишка.

– Предлагаю обмен. Меняю твои уникальные возможности на нашу помощь в приручении твоего зверя. Предлагаю то самое место в мире, ту самую определенность. Или, если выразиться не столь патетично, предлагаю тебе работу.

– Вы… – начал Хагнер, запнувшись, и с усилием докончил, едва удерживая недоверчивую усмешку: – Вы предлагаете оборотню работать на Инквизицию?..

– На нее работают священники, карманники, профессора, шлюхи и рыцари, – пожал плечами Курт. – У всякого свои таланты.

– Но с моего таланта – какой прок? Что пользы в умении становиться животным?

– Поглядим. Любое редкостное умение приложимо к делу, вот только тебе предстоит решить, к какому именно. Ты можешь попытаться сбежать от меня и, если это получится, продолжить существовать, как прежде, прячась от людей и дожидаясь времени, когда освоишься с собой; ведь теперь ты знаешь, что это рано или поздно случится. Можешь отдаться зову зверя, наплевать на то, что сегодня так терзает тебя, и поплыть по течению; быть может, спустя время ты отыщешь тех, кто поступил так же, и вольешься в их среду, исторгнув себя из людского сообщества вовсе. А можешь принести пользу себе и другим.

– Хотите меня выдрессировать и использовать против таких, как я?

– Помнишь, что я сказал? – одернул Курт строго, и Хагнер покривился:

– Да, помню. Я не такой, как они. Почему? Потому что вам хочется так думать?

– Потому что тебе так хочется. Избыток силы и талант к бойцовским навыкам не означают, что их обладатель должен выходить на большую дорогу и грабить путников. Иногда такие идут на военную службу, знаешь ли. Или к нам. Все зависит от собственной воли.

– Вы не ответили, – заметил Хагнер.

– А какие варианты у тебя есть еще, даже если и так? Я все их назвал; что ты выберешь? Есть, конечно, и еще один выход: головой вниз с обрыва. Однако выход, я полагаю, не из лучших.

– Я не боец, – хмуро проговорил парнишка. – Я могу, если поднапрячься, поднять мешок с камнями, знаете?.. Но при этом меня били соседские мальчишки.

– Это наживное.

– Соглашайся, Максимилиан, – просительно шепнула Амалия, снова вцепившись в его руку. – Это жизнь, наконец. Тебе не надо будет больше прятаться…

– А я думаю, – возразил Хагнер, – что, если соглашусь, меня запрячут так глубоко, что и я сам не буду знать, где я.

– Зато будешь знать, кто ты.

– Вы тоже этого не знаете, майстер Гессе, вы сами сказали об этом. Никто не знает, вашим специалистам о подобных тварях ничего не известно; а вот Ван Ален считает, что я отмечен Сатаной. И как вы можете предлагать мне работу на Бога?

– Охотничьи байки, – ответил Курт уверенно. – Все тайное, непонятное и неизвестное, а главное – опасное мы склонны приписывать темным силам, однако не всегда это справедливо.

– Тогда откуда я такой? Почему я такой? Что я такое?

– Соглашайся, – предложил Курт настоятельно. – И разберемся в этом вместе.

– Соглашайся, – эхом повторила Амалия, и парнишка отмахнулся, устало опустив голову:

– У меня нет выбора. Не знаю, для чего я упираюсь и задаю все эти бессмысленные вопросы, ведь все и так ясно. Мне больше просто некуда деться, потому что к ним, к таким – я не хочу. Просто я уже почти привык, что все так, как было вчера или год назад, и я теперь уже не могу представить, как может быть по-другому… А что будет с ней? – внезапно нахмурился Хагнер, кивнув на мать. – Ее вы просто отошлете прочь?

– Думаю, те, кто займется твоим обучением, придумают, как устроить и ее жизнь, не разлучая вас вовсе; ведь, полагаю, тебе бы этого не хотелось. Это буду решать не я, но, поверь, все устроится наилучшим образом.

– Для кого?

– Для всех. В конце концов, подумай и о матери тоже – довольно ей уже бродяжничать, прикрывая тебя от неприятностей.

– Бьете ниже пояса, – заметил Хагнер угрюмо. – Только это ни к чему. Я уже говорил – у меня нет выбора.

– Подписи кровью брать не стану, – возразил Курт, – но хочу, чтобы ты это сказал. Пусть недосказанностей не будет.

– Я согласен, – четко выговорил Хагнер. – Вручаю себя вам, и делайте со мной, что хотите. Теперь, майстер Гессе, вы довольны?

(обратно)

Глава 9

– Ты действительно доволен итогом этой беседы? – уточнил Бруно едва слышно. – Не похоже, чтобы парня ты осчастливил.

За окнами трапезного зала сгустилась уже почти ночная тьма, когда они, возвратившись, заняли прежние места за столом. Постояльцы мало-помалу притихали, косясь на мутное стекло и вслушиваясь в вой метели, и теперь едва не каждое слово было слышимо издали, отчего говорить приходилось полушепотом.

– Я не продавец гашиша, – передернул плечами Курт, – и счастье посему – не мой товар. Однако согласился он добровольно и вполне доволен тем, что получил.

– Согласие на сотрудничество под угрозой смерти, сдается мне, не есть добровольное. Разумеется, такой выход и впрямь для него лучший, однако радости от этого мало.

– Простой аргумент, подтверждающий мои слова, – сообщил он с усмешкой. – Вспомни, чем он пытался возражать; перечислил все, от вероятного заключения его в темном подвале до опасений собственной подчиненности Дьяволу, он упомянул даже о своих слабых боевых способностях. Однако его, столь тяжко переживающего совершенное им убийство, не тревожило, что я de facto нанимаю его для того, чтобы в будущем убивать… Что он там читал у того священника, кроме похабных брошюрок? Рыцарские романы?

– И ты полагаешь…

– Парень рвется в бой, – уже серьезно пояснил Курт. – Как ни крути, а зверь будет требовать драки; характер у него и теперь уже не мед, а будет еще хуже. Агрессию он сдерживать научится, но сама она никуда не денется. Он этого пока не осмыслил, но уже предощущает. Я же дал ему возможность в будущем приложить свою активность к делу, причем к делу, не идущему вразрез с суждениями о справедливости. Ну, и маленький bonus – почувствовать себя героем. Или нет, не так, – сам себя поправил он. – Почувствовать себя Героем. Матушка воспитывала его «правильно», а в свете событий последних двух лет – уделяла этой правильности особое внимание; переложи это на книги о приключениях, рыцарях, благодарных девицах и о хвале добродетели… Кто в таком возрасте и с таким воспитанием не мечтал о подвигах?

– Я не мечтал.

– Заметно, – покривился Курт насмешливо. – Так ведь и воспитание подкачало… А он мечтал. А все мечтатели мечтают быть не такими, как все; мечтают, пока не осознают, насколько сильно любая непохожесть на всех прочих меняет жизнь. Пока его уникальность приносила ему только разочарование и доставляла одни неприятности; в таких условиях единственное, чего он может хотеть – это чтобы какая-нибудь красавица-принцесса расколдовала его своим жгучим поцелуем, и то, что он почитает проклятьем, спбло с него. До сих пор за его уникальность его могли только ненавидеть, бояться и преследовать. Я же предложил ему жизнь, в которой эту особенность оценят и полюбят, научат получать от нее все выгоды, какие возможно, укажут область применения… А в таких условиях маячащее у горизонта геройство становится куда ближе. И ему это понравится.

– А главное, – продолжил Бруно, – появится неизбывная благодарность и преданность тем, кто помог ему в трудные времена?

– Не без того, – передернул плечами Курт.

– Теперь я знаю, о чем говорили основатели академии, побеседовав с приговоренным к повешению оборванцем в камере кельнской тюрьмы.

– Они не ошиблись, – заметил он. – Ни в чем.

– Полагаешь, и ты не ошибся? Я сейчас разумею не только твои пророческие сентенции касательно его будущего; уверен ли ты, что не ошибся в настоящем?

– Убежден ли я в том, что парнишка не тронулся умом на пару с мамашей? – уточнил Курт, кивнув: – Да. Это не фон Курценхальм, не тот случай. В конце концов, ради очистки совести мы удостоверимся в этом сегодня же.

– А это второе, что меня беспокоит. Быть может, напрасно ты воспретил выпускать его сегодня? Замкнутое помещение, чужие люди рядом et cetera, et cetera; дело может быть довольно шумным. Ну как ему вздумается, к примеру, взвыть.

– Мать утверждает, что ничего подобного не происходит, что кажется мне логичным. Вой, вообще говоря, не есть постоянное волчье занятие; разве на воле, в хорошую погоду, удовольствия для, или в голодные ночи с тоски. Вот огрызаться и порыкивать он, быть может, станет, но избранная мною комната отстоит от всех прочих в достаточном отдалении.

– И все же опасно.

– Знаю, – покривился Курт, – но выпускать его наружу не хочу. «Ночь полной силы»… Кто знает, что с ним может произойти в эту самую ночь, учитывая, что вчера парень впервые оскоромился. Лучше ему быть под надзором.

– Если он вырвется… Ведь это харчевня-мечта ликантропа. Куча народу, не умеющего себя защитить, и огромный зверь среди них.

– Не вырвется. Амалией накоплен весьма значительный опыт по части использования той самой веревки.

– Если Ван Ален узнает…

– Значит, он не узнает. Если верить статистике матери, у нас в запасе еще пара часов; за это время все разойдутся по постелям, все устали и уснут тотчас, Ян сам же вызвался нести стражу первым – все сложилось не самым худшим образом.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – вздохнул Бруно, и он отмахнулся, поднявшись:

– Не имею ни малейшего представления; разумные обоснования измышляю на ходу. Ну, так за интуицию, если не ошибаюсь, меня и ценят?

Ответить помощник не захотел или не успел; не дожидаясь ответа на свой весьма риторический вопрос, Курт развернулся, пройдя к столу охотника, и присел напротив, одарив Марию Дишер улыбкой:

– Не помешаю?

– Помешаешь, – отозвался Ван Ален, и он пожал плечами:

– Увы. Зато не придется предварять разговор долгими околичностями, скажу прямо – даме пора в постель.

– Согласен, – хмыкнул охотник; Курт качнул головой:

– В полном одиночестве, к сожалению.

– То есть, вы хотите, чтобы я дала вам поговорить о чем-то тайном? – осторожно уточнила Мария. – Что-то случилось?

– Нет, – легкомысленно улыбнулся Курт. – Просто речь пойдет о вещах жестоких, кровавых и оттого неприятных, а для юной девицы, тем паче перед сном – неполезных.

– Хорошо, я уйду, – легко согласилась Мария, выбравшись из-за стола, и, помявшись, вздохнула: – Хочу сказать вам спасибо, майстер инквизитор. За то, что… ну, вы понимаете.

– Быстро очувствовалась, – заметил Курт, когда она скрылась наверху, и Ван Ален усмехнулся:

– Для городской неженки девица крепкая, это верно. А вот парень хлипковат. Занимаясь таким промыслом, надо быть готовым к неприятным поворотам и уметь мало-мальски за себя постоять.

– Так вот отчего наш дамский угодник столь понурен сегодня… Невзирая на мою полную солидарность, вынужден попросить впредь драки и разборки оставить на время, когда кончится этот бедлам.

– А, брось, – отмахнулся охотник. – Костей я ему не ломал, суставов не выкручивал; он вполне подвижен. Глаз не подбил; зрение в порядке. Руки-ноги целы, потроха тоже, словом, утраты относительно годной к обороне единицы не произошло. А вот после я еще побеседую с этим любителем девиц с приданым, дабы не порочил репутацию честных волокит.

– Думаю, уж ты восстановил доброе имя бескорыстных ухаживателей в полной мере.

– Ты уверен, что обошлось без зелий или другого чего?

– Уверен, – усмехнулся Курт. – Это не моя епархия.

– А попадались подобные дела по твоей линии?

– Случалось, – согласился он, бросив мельком взгляд в окно. – Явление не столь частое, как принято думать среди обывателей, однако же – случается. Также не соответствует общепринятым суждениям и тот факт, что приворотами развлекаются по большей части женщины; все хороши. Женщины попросту склонны терять голову, а оттого попадаются чаще. Зато мужская часть человечества временами измышляет такие сложные планы, что порою даже трудно бывает определить, в чьей юрисдикции вообще лежат их художества.

– Любопытно, – заинтересованно отметил охотник.

– История была занятная. В одном я сказал этому ухажеру правду: Германию я объехал и впрямь если не вдоль, то уж поперек, и маленьких городков повидал немало. И вот в одном таком городке один не в меру сознательный папаша фактически за косу притащил ко мне свою дочь, сопроводив это заявлением о том, что оная сношалась с Дьяволом. Девчонка, собственно, особо и не отпиралась. А дальше пошло, ниточка за ниточку – и ее подруга была замечена в подобном непотребстве, и подруга подруги… Словом, во всем городе набралось десятка два таких некогда девиц и еще с десяток замужних матрон.

– И?

– И, – продолжил Курт, – чем дальше, тем более интересно все складывалось. Звать себя он велел «майстер Леонард»; являлась эта, с позволения сказать, темная личность, разумеется, всегда ночами, лица было не разобрать, говорил шепотом, весь в черном. Серой, что показательно, от него не пахло, зато вовсю смердело «неземными ароматами». Не стану утомлять подробностями расследования; если коротко – городок, как я сказал, был маленький, и выяснить, кто из простых смертных настолько пропах благовониями, труда не составило.

– Аптекарь, – предположил Ван Ален, и Курт одобрительно кивнул:

– Почти в точку. Сам аптекарь не подходил по приметам, а больше вариантов просто не осталось. Подмастерье. Тощий прыщавый воробей, жил с бабкой, которая вила из него веревки, на людях двух слов связать не мог, собеседнику даже в глаза никогда не смотрел и вообще слыл полудурком. Зато, как оказалось, начитанным полудурком; все ж под рукой[784]. По доброй воле с ним не желала связываться ни одна местная дурнушка, а при таком подходе сдавались почти все. Дамочек привлекает все таинственное и необычное, даже если это сам Сатана. Непостижимые перипетии женской психики.

– И чем история кончилась?

– В былые времена гореть бы им всем скопом, вместе с девицами и матронами. Сейчас, но в ином месте его, верней всего, попросту отправили бы за решетку и в довесок всыпали б плетей; но – сам понимаешь, местная специфика маленьких городков… Отец той самой девицы, что пожаловалась первой, предложил тюремное заключение сменить на дорогу к алтарю. Теперь уж и сама девица не перечила.

– На что только не пойдешь ради их прелестей, – вздохнул охотник с мечтательной улыбкой и, посерьезнев, вздохнул: – Ну, а теперь, Молот Ведьм, давай. О чем таком ты хотел поговорить, что даже спровадил эту милашку прочь?

– Ликантроп, – пояснил он. – Это сейчас, если не ошибаюсь, самая животрепещущая тема. Отчего ты спокоен?

– А что же я должен делать? В панике бегать здесь, сшибая столы?

– «Ночь полной силы», – выговорил Курт с расстановкой. – Чем она отлична от прочих и чем грозит нам? И если грозит – повторю свой вопрос: отчего ты спокоен? Если же не грозит, для чего уделять ей особое внимание в рассказе о ликантропах?

– Для того, что ты об этом просил, помнишь? Ты хотел знать все, что знаю я и не знаешь ты, о вервольфах, стригах, ведьмах, призраках и прочей шушере. Я и говорил все. Все, что в голову пришло, что помнил и слышал… Слушай, – почти со снисхождением улыбнулся Ван Ален, – это просто так звучит – «ночь полной силы»; красиво и таинственно, просто потому что слова так легли. А на деле это лишь констатация факта, не более.

– Но факт констатируется вполне определенный, и притом отличный от фактов, имеющих место в прочее время.

– В прочее время… – вздохнул охотник устало, усевшись поудобнее. – Если это вервольф неопытный еще, молодой, со своей сущностью не объединившийся – в эту ночь он подступает к такому объединению ближе всего. Могут быть примечены даже признаки разумности; ну, ты понимаешь – все варьируется, в зависимости от того, насколько особь зрелая. Если совсем молокосос – перемен почти никаких, в эту ночь он такая же тупая зверюга, как и в любую другую из пред– или послеполнолунных. У уже взрослого тоже не заметно особой разницы; да что там – ее просто нет. Такая же непозволительно разумная зверюга, как и в иные ночи. Это если иметь в виду таких, как наш приятель – кто оборачивается в волка. Если говорить о тех, кто попадается чаще, о двуногих тварях со страховидными мордами невнятного генуса, то они в эту ночь попросту чуть менее бешеные. У этих почти никогда не случается совместить два естества; они смутно помнят, что делали в ином облике, и плохо себя контролируют. Примерно то же относится и к полноценным волкам в возрасте не зрелом, но уже и не юном. Доходчиво, или нужны дальнейшие растолкования?

– Стало быть, – подытожил Курт, – если ты прав, и наш сосед есть особь уже взрослая, если он и без того отлично осознавал, что делает и для чего, в эту ночь ничего не изменится – разве что он, быть может, будет лучше владеть своим волчьим телом, ибо достигнет пика единения с волчьей сутью. Так?

– Тебе трактаты надо писать. Эк завернул – «пик единения»…

– Если же мы имели бы дело с молодняком, то никакой особенной разницы в поведении замечено не было бы.

– Да, но, к сожалению, это явно не наш случай.

– Уверен?

– Вспомни, как он вел себя в конюшне. Он знал, что на шум выбежит хоть кто-нибудь, и затаился там, ибо рассчитывал на этого кого-нибудь напуститься. Он караулит нас здесь – не уходит днем, подумав «а что я тут делаю?»; он дожидается ночи, оборачивается и нападает. Эта тварь знает, что делает.

– Все эти сведения – личный опыт? Или наработки ваших теоретиков?

– Опасаешься за достоверность? – усмехнулся Ван Ален. – Расслабься. Не то и не другое. Это выводы старых охотников – на мой взгляд, такой источник куда как надежней всего прочего. Знаешь, тобою столь любимые древние книжки дело, конечно, хорошее, но я больше полагаюсь на рассказы тех, кто видел, слышал и делал что-то год назад или десять, когда – из первых рук. Мало ли, кто и что там написал, двести лет назад.

– Или рассказал о себе после третьей бутылки, – возразил Курт. – Особенно молодому поколению, глядящему снизу вверх на бывалого героя-истребителя.

– У нас не принято, – ревниво отозвался Ван Ален. – Можно травить байки о том, что после убиения твари тебе отдались все девки местной деревни, но о самих тварях – не врут. От этого жизнь зависит. Именно так, а не из древних рукописей, мы узнаём, что, просто пережив укус стрига, стригом не станешь, выжив после нападения вервольфа, не обратишься им, а некоторых призраков нельзя увидеть, если смотреть на них.

– А как же? – приподнял брови Курт; охотник наставительно кивнул:

– Во-от. В твоих умных книжках, небось, таким мелочам внимания не уделяют, зато это можно услышать от какого-нибудь дядюшки Ханса, который вчера как раз возвратился из заброшенного дома. Ты хотел дележа опытом? Пожалста. Кое-кто из призраков, если смотреть на него прямо, тут же становится невидим – его можно разглядеть лишь боковым зрением, там, на грани видимости. Само собою, из-за этого сложно работать, и тут есть свои маленькие хитрости, которыми, уж извиняй, не поделишься – нарабатываются только долгой практикой.

– Ну, как становятся призраками, я приблизительно представляю, – спустя мгновение задумчивости произнес Курт неспешно. – О том, что укус стрига не делает человека таким же, знаю на собственном опыте…

– Фу, – с сострадательным омерзением заметил охотник.

– Да уж, – покривился он. – Не то слово… Процесс обращения стрига мне известен. Также по опыту, накопленному зондергруппой, и свидетельским показаниям знаю о том, что рана, нанесенная ликантропом, может убить, но не обратить… Не знаю одного: как становятся оборотнями?

– Ты всерьез? – не пытаясь скрыть снисходительной усмешки, переспросил Ван Ален. – Ваши мудрецы не знают такой простой вещи?

– Даю минуту на то, чтобы насладиться собственным превосходством, – дозволил Курт. – После чего еще минуту можешь посвятить воспоминаниям о том, что я тебе уже говорил о таимых вами сведениях, наряду с несущественными – жизненно важных.

– Да ладно, – примирительно отмахнулся охотник. – В самом деле – откуда вам знать, вам от роду чуть больше тридцати лет, а вашей зондергруппе, насколько мне известно, и вовсе не больше десятка… Ну, с вервольфами все куда проще и – сложней, чем со стригами. Те могут обратить… ну, или попытаться обратить кого угодно; в худшем случае ничего не получится, и подопытный отдаст концы…

– В худшем случае, – возразил Курт, – из подопытного выйдет упырь. Видел, быть может – такие облезлые, смердящие и тупые.

– Да?.. А я полагал их другой разновидностью. Видишь, и вам известно что-то, что не известно нам… А вервольфы – эти размножаются исключительно старым дедовским способом.

– Не понял, – нахмурился Курт, и охотник вздохнул с показной усталостью:

– Вервольфами, Молот Ведьм, не становятся – ими рождаются. Только так, и никак иначе.

– Eia, – ровно заметил он.

– Ну, всё, конечно, не совсем так просто, но… Или – нет, все просто, но для меня это несложно настолько, что я даже не знаю, с чего лучше начать и как рассказать. Вот, к примеру, как рассказать о том, что такое «я»? Да никак.

– «Я», – проговорил Курт скучающим тоном, – употребляется как обозначение человеком собственной сознаваемой сущности, самого себя в окружающем мире как личности и как обозначение субъекта в философии.

– Ты всё вот это сейчас кому говорил? – болезненно поморщился Ван Ален и снова вздохнул. – Ну, хорошо, попытаюсь изложить обозначение этой их сущности по порядку, только, надеюсь, чуть понятней… Такая, стало быть, у меня будет лекция. Сначала об исключениях из нашего правила. Есть и те, кто оборотнем не родился, кто – стал, но к этому приходят через увлечения всяческими колдовскими штуками. Нарочно. Такие и оборачиваются не в чудищ с руками или вот в таких, как наш знакомец, древних тварей, а в настоящего волка; ну, только крупней, может быть. А может и не быть. Вот как раз с этими ребятами все сложно. Лично я их выделил для себя в особый класс малефиков и к собственно вервольфам не отношу. Я таких пока не встречал, да и среди старых охотников есть только те, кто о них слышал; о том, как они получают такую способность, есть уйма наукоподобных слухов и народных преданий, но за правдивость хоть одного из них тебе не поручится никто.

– Надо полагать, об интересующем меня субъекте и ему подобных вы осведомлены больше.

– Полагать надо, – подтвердил охотник. – И мы, само собой, осведомлены.

– Итак, – подвел первый итог Курт, – если кто-то вдруг обнаружит в себе способности оборотня, это будет неизбежно означать, что где-то в его роду были ему подобные.

– Нет, Молот Ведьм, все веселей: это будет означать, что конкретно его отец – оборотень. Ну или мать. Сучки тоже попадаются, хоть и реже; почему – не знаю. Так это происходит: эта самая осознаваемая сущность в виде одного вервольфа находит себе подходящую девку и плодит через нее другую сущность, до некоторых пор собою не осознаваемую. Потом щенок подрастает, понимает, кто он есть, и – история продолжается.

– Иными словами, оборотничество передается только в следующем поколении, никак иначе? Не через одно, не от прапрадеда или прапрабабки?

– В следующем поколении тоже передается не всегда. Не знаю, каков опыт у зондергрупп, но вот вопрос: не замечали ли ваши, что эти ребята как правило одиночки? Ни дома, ни семьи, ни жен с чадами? Случается, конечно, но крайне редко. И это вовсе не по той причине, что у тебя – не в заботе о близких, попросту в поисках подходящей девицы они могут переиметь половину страны, прежде чем одна из сотни, наконец, залетит. Инстинкты размножения, знаешь ли, своего требуют, и за отпрыска, продолжающего их гнилой род, они готовы полхвоста отдать. В этом твари даже, я б сказал…

– Преданны.

– Неприлично как-то употреблять по отношению к ним это слово. Но – да, вроде того. Кое в чем они даже посильней нас в этом вопросе… Ну, это не важно.

– Важно, – возразил Курт. – Как показал наш разговор о твоем брате – наличие любимых родственников есть вещь еще какая важная. Полагаю, если взять одного из щенков за шкирку и пригрозить утоплением, папаша подрастеряет некоторую долю своей крутости?

– Полагаю – да, – отозвался Ван Ален недовольно. – Но на практике проверить не было возможности.

– Так стало быть (продолжая разговор о папашах), совокупившаяся с ликантропом женщина либо не родит вовсе, либо родит оборотня. Верно я понял?

– Да, попасть в залет от вервольфа дело сложное, видно, человечья натура пытается противиться. А может, мне старики рассказывали, случиться и так, что родится волчонок – прямо вот так, в зверином виде. Поскольку девкам эти твари о своих тайнах из соображений безопасности не распространяются, воображаю, какой это неслабый вдвиг по мозгам… Ну, и последний вариант – тот, что преподносит нам вот такие вот подарочки, вроде нашего приятеля. Такое вот тебе наследование по первому поколению.

– Так значит, все же есть и по второму.

– Вот ведь черт, – тоскливо пробормотал Ван Ален, – никогда и помыслить не мог, что мне выпадет заделаться в профессора… Да, случается. Так говорят.

– Кто? Ваши старики или ваши теоретики со старинными книжками, которым ты не доверяешь?

– Теоретики. Старики – те вроде меня, что увидели или услышали сами, что сами поняли, сами вывели, то знают, и когда вервольфа хватают за шкирку, знаешь ли, не интересуются его родовым древом.

– А стоило б.

– Ну, видать, кто-то все же поинтересовался, кто-то вроде тебя, потому что – да, наши теоретики на эту тему теоретизируют. Да, есть случаи, когда может родиться и обычный человек. Проживет всю жизнь нормальным. А вот его внук однажды в полночь пустится ловить соседей. Но это штука еще более редкая; почему – тоже не знаю.

– Но ваши теоретики…

– Да, наши теоретики, – разозленно оборвал Ван Ален. – Я что, по-твоему, сильно похож на профессора медицины или магистра геральдики? Наследственная передача, ветви наследования… Да во всем этом ум сломаешь. Я, знаешь ли, их треп не конспектировал.

– Но хоть что-то ж в голове отложилось.

– Что-то отложилось, но за точность изложения я не отвечаю, не обессудь. Наши мозголомы на эту тему говорят что-то такое: когда оборотничество передается от отца к сыну – передается по крови. Как, знаешь, это бывает у людей, – пояснил охотник, изобразив умиленное лицо: – «ой, а глазки-то папины!»… Обыкновенно это так. Папины глазки, зубки и хвостик. А вот когда от вервольфа рождается обычный человек – тут все сложней, тут высокие материи. Наследование отпечатывается не в крови, а где-то там, – он махнул ладонью над головой, – как родовое проклятье, которое ведьмы накладывают. Копится там, бурлит, а когда подходит время зачать дитятко – выплескивается, уже в натуре. Ты все понял?

– Да, – кивнул Курт, и охотник поморщился:

– Это хорошо, потому что сам я не понял ни черта.

– Это часть образа – строить из себя непроходимого вояку дурней собственного меча? – поинтересовался он укоризненно. – Все ты понял. Просто, если погрузиться в эту тему сполна и задуматься над всем, что тебе известно, можно ведь дойти в своих размышлениях и до того, что в голову полезут неприятные мысли. К примеру, о том, что существо, с которого ты срезал клок шкуры себе на воротник, ничем от тебя не отличается – только способностью, доступной ему не по личному выбору, а по рождению, то есть, помимо его воли. Что, попади он в нужное окружение в свое время, все в его жизни могло сложиться иначе.

– Снова проповеди о сострадании к тварям? Брось. Зря. Не пройдет; не со мной. Что там им полагалось по рождению – не знаю, но по жизни они мразь. И твои мудрствования об окружении есть не более чем все те же теории, а по-моему, в них это заложено – в крови, там, не знаю, или в духе, или на тонких планах, или еще где, но заложено. Не могут они жить иначе. Видел когда-нибудь ручного волка?.. Я видел. Он будет сидеть у ноги, есть с руки, спать у твоей постели, грызть твоих врагов, но все равно останется диким зверем, жаждущим крови, драки и смерти. Даже если ты возьмешь из помета двухнедельного волчонка и выпоишь его, как родная мамаша, молочком, выкормишь с малолетства – все это в нем проснется рано или поздно. И эти – такие же. Хочешь, чтобы я вслух сказал, что не они в этом виноваты? Да ради Бога. Но мне на это глубоко начхать, потому что они опасны – для меня, моих близких, друзей, да и просто для первого встречного, который не сможет от них отбиться. Они опасны – и я от них избавляюсь. Нам просто нет места в одном доме, а дом этот – мой. Стало быть, и уйти должны они. Я ясно выразился?

– Где ты видел ручного волка? – не ответив, спросил Курт, и охотник запнулся, глядя на собеседника растерянно. – Я спрашиваю – ручного волка где ты видел?

– У одного из наших, – ответил Ван Ален оторопело. – Нашел волчонка и натаскал; в работе помогает… К чему это?

– Ты его убил?

– Кого?

– Волка своего приятеля-охотника. Ручного, но все равно дикого, который жаждет крови. Ты прирезал его?

– Ты это к чему?

– Ты его гладил по загривку, – сам себе ответил Курт. – Кормил, если разрешали. Нахваливал клыки, шерсть и хватку. Поворачивался к нему спиной и пошел бы с ним на операцию, если б случилось работать в паре с тем охотником. Итак, Ян, из твоих обличительных речей и моих проповедей делается лишь один вывод: да наплевать, кто есть кто и склонность к чему копошится в его душе. Главное, чтобы он поступал должным образом – как тот волк, никого не трогая и принося даже, в этом конкретном случае, некоторую пользу. И уж тут тебе возразить будет нечего.

– Я тут вспомнил, – не сразу отозвался Ван Ален, глядя на него с подозрительностью. – Что-то ты упомянул о стригах, среди которых попадаются славные парни… Знаком лично?

– Это имеет значение?

– И вот еще что – не так давно, меньше пятка лет назад, само существование зондергрупп Инквизиции, подготовленных к борьбе с тварями, было тайной, а тут уже они не скрываются, ты во всеуслышание называешь имя их шарфюрера…

– Ну и что, – передернул плечами Курт. – Что еще ты о нем знаешь? Имен всех прочих я не упоминал, найти их невозможно, выйти на их семьи или их самих нельзя, их количество никому не ведомо, а Келлер… Просто Келлер. Отличный вояка и просто хороший человек. Для тебя, как и для всех прочих, он так и останется безличным именем.

– А на вопрос о стриге отвечать не стал, – заметил Ван Ален; он вздохнул:

– Поверь мне, и среди тех тварей есть люди. Есть те, что пытаются себя переломить. Есть те, что выходят утром во двор, когда это не получается. Убивают своих, спасая жизнь людям.

– Продолжая при этом питаться людской кровью.

– Брось, – отмахнулся Курт, – уж в вашей-то среде лучше, чем где бы то ни было, должно быть известно, что для насыщения стригу требуется пара-тройка стаканов раз в пару недель; не смертельно. И ты удивишься, узнав, сколько на белом свете добровольных donor’ов. Среди девиц особенно.

– Ты знаком лично, – подытожил охотник уверенно. – Я же не видел таких, кто поступал бы подобным образом. Чтобы – как тот волк, были безопасны для окружающих… Ну, и Бог с ними, с кровососами, сейчас не о них речь. Я даже готов признать, что с теми ребятами все куда сложней – те хотя бы помнят, как когда-то были нормальными. Вервольфы же были такими всегда, даже когда не знали об этом; природой, инстинктом чувствовали. Это уже из личного опыта: по сведениям, что удавалось собрать, по отзывам соседей, если удавалось отыскать, где они живут – с самого детства вервольфы отличаются вздорным и склочным характером, они нетерпимы, агрессивны и враждебны. Говоря проще, в ответ на «сам дурак» они разбивали нос, а за разбитый нос убивали.

– Четверо, – проговорил Курт неспешно и, когда охотник непонимающе нахмурился, пояснил: – Стольких я убил, живя с уличной шайкой, еще до того, как мне исполнилось одиннадцать. И, если верить Бруно, и сейчас тоже склонен к агрессии, нетерпимости и отличаюсь вздорным и склочным характером. Не говоря о враждебности к окружающим.

– Согласен, – с чувством отозвался Ван Ален. – И, если я верно понял твой намек, то – да, люди порой попадаются и хуже. Но, знаешь ли, не все, с детства агрессивные, есть вервольфы, но все вервольфы агрессивны с детства.

– И этому есть объяснение, – возразил Курт, – вполне обыденное. Если, как ты говоришь, ликантропы создают потомство, делая одну попытку за другой со многими женщинами – стало быть, большинство, если не все они, внебрачные дети. Так?

– Выходит, так.

– А теперь, хоть бы и на примере одинокой мамаши Амалии и ее обожаемого Макса, вообрази себе, каково было отношение к ним этих самых окружающих, к которым злобные твареныши были столь нетерпимы и которым разбивали носы. Положение, прости Господи, выблядка в людском обществе есть штука пренеприятнейшая.

– По твоей логике выходит, что люди сами воспитывают в них злобу?

– Нет. Но, возможно, подстегивают.

– Вон из инквизиторов, – поморщился Ван Ален. – Иди в адвокаты. Посоветую тебя брату в наставники, и ни к чему тогда университет.

– Посоветуй, – вскользь улыбнулся Курт, и охотник, на миг осекшись, поджал губы.

– Не цепляйся к словам, – почти с угрозой потребовал Ван Ален. – И попробуй только сказать, что это твоя работа.

– Это моя работа, – подтвердил он благодушно. – Однако в моем и в твоем деле есть кое-что общее: мы оберегаем обывателя. Посему я бы предложил на сегодня завершить с лекциями (благодарю за сотрудничество) и приступить к этому самому делу. Время позднее, пора бы разогнать обывателя по комнатам и определиться с порядком стражи.

– Я первый, – непререкаемо и все еще недружелюбно выговорил охотник. – Я уже говорил: если он на что-то решится, то, скорее всего, в первую половину ночи, дабы оставить себе больше времени в запасе. Хочу быть здесь при этом. И, как бы вы с помощником ни лили горьких слез о его тяжкой судьбе – прикончить тварь.

– Ну, если ты так настроен, – пожал плечами Курт, поднимаясь. – Weidmanns Heil.[785]

* * *
– А настроен он серьезно, – отметил Бруно тихо. – Даже с моего места было слышно почти каждое слово. Не приведи Господь он узнает…

– Как я уже сказал – значит, не узнает.

Они переговаривались едва слышным самим себе шепотом, хотя комнату Курт выбрал самую дальнюю и глухую именно в расчете на то, что звуки, даже громкие, не проникнут ни в обиталища прочих постояльцев, ни в трапезный зал, где нес стражу серьезно настроенный охотник.

Каморка была небольшой и, судя по всему, порою использовалась в качестве то временной кладовой, то сдаваемой в самую последнюю очередь, от безысходности, комнаты – здесь имелась голая старая кровать без матраса, табурет и рассохшийся стол; в углу небольшой горкой высились сложенные друг в друга корзины, два пустых короба и мешок с ветошью. Светильник, принесенный с собою из их собственной комнаты, освещал пространство вокруг, пламя колебалось от тонкого, пронзительного сквозняка – в этой комнате окно было законопачено не столь добротно, и Хагнер, сидящий на полу, был тщательно завернут в два одеяла за неимением на нем прочей одежды. Веревка из багажа Амалии обвивала его сложным переплетением узлов и петель, местами впиваясь в кожу и давя ее до синевы. «Ничего, – возразил он спокойно на высказанные Бруно опасения. – Мне не повредит – это ненадолго. Когда все случится, именно здесь понадобятся самые плотные витки».

Амалия не говорила ничего – во время этих приготовлений она выполняла и впрямь привычные, судя по всему, действия молча, плотно сжав губы и не глядя по сторонам. Сейчас она сидела поодаль на пустой кровати, сложив на коленях руки, и на сына смотрела с состраданием.

– Как долго еще ждать? – уточнил Курт, когда молчание затянулось, а наличие голого связанного парня на полу стало навевать воспоминания о допросной.

– Минуты, – отозвался Хагнер, с трудом переводя дыхание. – Или того меньше. Мне почему-то кажется, что сегодня это случится раньше.

– Каково это? – чуть слышно спросил Бруно, и парнишка передернулся – не то от холода, не то при воспоминании о происходящем с ним в последние ночи.

– Больно, – произнес он не сразу. – Смертельно больно. Я не помню, что бывает после, помню лишь то, что происходит в начале обращения. Это – словно кто-то сдирает с тебя кожу, одновременно ломая кости, вспарывая ребра и выворачивая наизнанку. Буквально. В эти мгновения хочется умереть на месте.

– Понимаю, что надо было спросить раньше, – вмешался Курт, – однако лучше поздно, чем никогда: крики будут?

– Нет, – невесело усмехнулся Хагнер. – Вместо горла тогда как будто выкрученная тряпка, а челюсти сводит так, что кажется, вот-вот выкрошатся зубы. Шума не будет… Я даже думаю, мне было бы куда легче, если б в моменты обращения я мог хотя бы крикнуть, но не могу.

– Да, – согласился Бруно тихо. – Было бы легче.

– Знаете, о чем я еще думал, майстер инквизитор, когда еще только предполагал, воображал себе свой арест и прочее? Что бы там ни измыслили ваши истязатели – все это будут уже мелочи в сравнении с этим. Поднаторел, – хмыкнул Хагнер, приподнял голову, и, не увидев ни одной улыбки в ответ, вздохнул. – Да. Не смешно.

– Ты видишь это? – шепнул Бруно уже едва различимо; Курт не ответил – ответ был не нужен.

Глаза Хагнера, прежде светло-серые, потемнели, и расширившиеся зрачки сейчас отражали свет слабого пламени, точно крохотные зеркальца, напитавшиеся багровым. Едва явившаяся усмешка слетела с его губ, и мгновение тот сидел недвижимо, глядя прямо перед собой и не произнося ни звука.

– Господи… – выдавил парнишка, наконец, вздрогнув, и откинулся к стене, ударившись в нее затылком и зажмурившись. – Почему сегодня так… быстро…

– Началось, – впервые за последние полчаса разомкнула губы Амалия и прерывисто выдохнула, спрятав лицо в ладонях. – Боже мой, почему это происходит именно с ним!

Курт снова промолчал, не зная, чего сейчас хочется больше – отступить назад, подальше от творящегося перед ним существа, или шагнуть вперед, чтобы увидеть подробности никогда прежде не виданного действа.

Хагнер уже не говорил и не произносил вообще ни единого членораздельного звука. Он забился в связующих его путах; одеяло сползло с плеч, и явственно можно было различить, что каждая мышца, каждая жилка вытянулись, словно хорошо прилаженная тетива, и по бешеной пульсации вздувшейся на шее вены ясно было, что сердце колотится с неистовой скоростью, на пределе сил человеческих. Пальцы связанных у груди рук скорчились, точно у умирающего, и веревка впилась в кожу до крови, когда он напряг руки, силясь высвободиться.

– Уверена, что выдержит? – спросил Курт, и Амалия, не глядя на него, кивнула, все так же не отнимая ладоней от лица:

– Выдержит. Я все сделала, как надо, я… Помоги нам, Боже, Спаситель наш, ради славы имени Твоего… даруй крепость Твою рабу Твоему, и спаси сына рабы Твоей…

– Смотри, – по-прежнему едва слышно выговорил помощник, тронув его за рукав, и Курт все-таки чуть отступил назад.

Глаза Хагнера теперь были открыты и смотрели в потолок – яркие, светло-коричневые, словно свежеспиленный орешник; приподнятый подбородок выдвинулся дальше вместе с верхней челюстью, и от плотно стиснутых зубов послышался отчетливый мерзкий скрип. Плечи раздались вширь, а ребра словно стали въезжать одно в другое, смыкаясь над солнечным сплетением; скрюченные пальцы уже покрылись мелкими бурыми шерстинками, укоротившись вдвое и раздувшись, и настоящие звериные когти вцепились в кожу на груди, сдирая ее клочьями. Сухой хруст суставов и костей слышался в тихой комнате явственно, словно кто-то мял в руках хворост, и неведомая сила переламывала, перемалывала человеческое тело, кроя его по-своему. Кожа на выгнувшейся спине лопалась, в тот же миг зарастая новой, и на глазах, за мгновения, покрываясь все более густой, жесткой шерстью. Лицо уже не было лицом – это была морда зверя, уже вытянулись клыки – те самые, неправдоподобные, похожие на небольшие кинжалы и выпирающие над челюстями, клыки хищника, бродившего по земле до того, как ему подобных уничтожил Потоп. Еще два мгновения тот, кто был когда-то Максом Хагнером, корчился на досках пола, натягивая веревку, и вдруг наступила тишина, в которой было слышно лишь тяжелое, сорванное, частое собачье дыхание.

– Ну вот и все, – шепнула Амалия обессиленно.

– Около минуты, – отметил Курт. – Он сказал, что сегодня все происходит слишком быстро. Обыкновенно это дольше?

– Да, – безвыразительно отозвалась она, не глядя на него. – И мучительней.

– Ночь полной силы… Выходит, парень взрослеет. Началось все это в период полового созревания, и с возрастом сила крепнет. Все, как говорил Ян.

– Постой, – окликнул его Бруно, смотрящий на связанное существо ошарашенно. – Все это неважно, важно другое. Посмотри на него. Это…

– Я вижу, – оборвал Курт, все-таки подступив ближе, чтобы получше разглядеть.

Все это он видел в конюшне той, первой ночью – огромные лапы толще его руки, невероятно широкая грудная клетка и узкий таз, глубоко посаженные глаза, сейчас закрытые, жесткая, словно проволока, шерсть, чуть длинней на загривке; да, все это он уже видел. Вот только было одно «но».

– Это не он, – вздохнул Курт, обернувшись к Амалии. – Волк, убивший лошадей и того крестьянина – не твой сын.

Ее глаза округлились, заполнившись растерянностью и непониманием, губы приоткрылись, однако ни ответить, ни спросить что бы то ни было она не успела – внезапно, как-то разом очнувшийся зверь рявкнул, рванувшись с пола и хватанув пастью, и Курт отпрыгнул, едва не споткнувшись на ровных досках пола.

– Ах ты, зараза… – пробормотал он, скрывая запоздалый испуг, и отступил еще на шаг. – Ведь миг назад был в отрубе…

– Что вы такое сказали? – выговорила, наконец, Амалия, и он довольно неучтиво отмахнулся:

– Не сейчас.

– Я объясню, – примирительно предложил помощник, пока Курт, настороженно обходя кругом, снова приближался к зверю. Тот рычал глухо, на одной ноте, напрягшись в держащей его веревке, не пытаясь вырваться, но и не расслабляясь, и следил за его перемещениями одними глазами, не поворачивая головы. – Мы видели того волка, что был в конюшне, – продолжал помощник за его спиной. – Он был таким же – в точности; но он был больше. Намного больше. Почти вполовину. И, поверь, это не почудилось нам от неожиданности или страха – нет; это совершенно точно.

– И крестьянин… – начал Курт, зверь рыкнул при звуке его голоса и рванулся вперед; он отпрянул. – Крестьянин, – продолжил он чуть тише и монотонней, и рычание стало низким, перекатистым. – Крестьянин был убит не им, – договорил Курт, отступив от волка подальше. – Это я сказал бы, даже не видя того, первого: раны были нанесены челюстями побольше этих. Он детеныш. При всех его внушительных размерах и, наверное, немалой опасности, будь он свободен, он все еще волчонок. На грани взросления, этакий одногодок; а там поработал матерый волчара.

– То есть… – дрогнув голосом, с усилием произнесла Амалия, – то есть, вы хотите сказать, что Максимилиан…

– …никого не убивал, – кивнул Курт. – Ни бедных лошадок, ни, что важнее, человека. И твоя безумная затея уберечь его от подобных деяний, кажется, все еще имеет надежду на осуществление.

– Господи… – проронила она и, на сей раз не сдержавшись, всхлипнула, ткнувшись лицом в грудь стоящего рядом Бруно. – Господи, спасибо…

– Видишь, все будет в порядке, – ободряюще улыбнулся помощник, приобняв ее за плечо.

Связанный волк рванулся вперед, царапая доски когтями, едва не вздергивая себя с пола, зарычав уже не просто враждебно, а с откровенной угрозой; мышцы под шерстью напряглись, так что стало почти не видно впившейся в тело веревки.

– Ну-ка, отпусти ее, – повелел Курт, когда рык перешел почти в громовой перекат, разнесшийся под потолком пустой комнаты оглушительно в ночной тиши.

Помощник отвел руку, и Амалия отступила в сторону, косясь на зверя со смесью радости и страха. Рычание чуть стихло, однако горящие в полумраке ореховые глаза все так же смотрели на Бруно в упор.

– А теперь подойди к нему, – продолжил Курт, кивнув Амалии на собранного в комок волка.

– Ты с ума спятил? – проговорил помощник чуть слышно. – Для чего?

– Амалия, – повторил он, – подойди к нему. Осторожно и не слишком близко… Иди, не бойся. Поверь, я знаю, что делаю.

– Хорошо, майстер инквизитор… – словно вдруг переломившимся, высохшим голосом вымолвила она, приближаясь к созданию на полу бочком, крохотными незаметными шажками.

Волк повернул голову к Амалии, и та замерла на месте, смяв в сжавшихся кулаках полы платья и едва дыша сквозь поджатые губы; мгновение прошло в полной тишине – рык затих и прокатился снова, когда горящий взгляд сместился на других людей в комнате.

– Ближе, – скомандовал Курт, и Амалия шагнула вперед решительно, одним широким шагом. – Не так близко, стой… – начал он и умолк, когда рычание вновь затихло.

Ее ноги были в полушаге от пасти, могущей перекусить тонкие лодыжки двумя движениями, но зверь не шевелился.

– Сдается мне, я знаю, почему он не убегал, когда ты выпускала его, – почти шепотом подытожил Курт. – Как я уже сказал – он все еще волчонок; инстинкт даже в этом облике тянет его к тебе. Довольно, Амалия, мы выяснили, что хотели. Давай назад.

– Я могу до него дотронуться, – возразила она, и Курт нахмурился:

– Не искушай судьбу. Не хочешь же ты, чтобы первым человеком, которого он таки сожрет, была ты. Если он тебя хоть поцарапает, хоть бы и ненамеренно – нанесешь парню душевную рану на всю жизнь… Давай назад, Амалия, без глупостей.

Она помедлила, глядя на зверя у своих ног с сомнением, и нехотя отступила в сторону. Взгляд горящих глаз сместился следом за ней, но рычания не последовало.

– Он провел подле тебя два года, – продолжил Курт, стараясь не повышать голоса. – Даже если человечьи и звериные инстинкты и пытались спорить меж собою – он уже попросту привык к тебе. Думаю, в будущем вас не следует разлучать какое-то время. Это может помочь – и нам, и ему.

– Какое-то время? – переспросила Амалия растерянно, и он вздохнул:

– В одном Ян был неоспоримо прав: пора бы уже понемногу сбавлять свою опеку. Когда мы сумеем отсюда выбраться, и Максом займутся те, кто сможет помочь ему освоиться – тебе уже не надо будет прятаться, скрываться вместе с ним, трястись за него; он будет в безопасности, под присмотром, а главное при деле… Дети взрослеют, Амалия. Это непреложный закон природы. Взрослеют и уходят в свою жизнь; ведь ты не думала, что будешь при нем до старости.

– Я… – выговорила Амалия с усилием, запнувшись. – Я ни о чем больше не думала, кроме него. Ничего больше в моей жизни не было, и я просто не могла себе вообразить, как это – когда его не будет рядом со мною… И не знаю, что делать, когда вы его заберете у меня…

– Заняться собственной судьбой. Ты, Бог дал, еще не древняя старуха, и впереди у тебя еще полжизни. И, к слову, разлучать на веки вечные вас никто не намеревается: будете видеться, когда вам будет угодно, попросту в прочее время ему лучше быть наедине с его будущими наставниками. Неотлучная мать при парне в таком возрасте – согласись, нездорово.

– Как скажете, майстер инквизитор, – кивнула она с готовностью. – Я сделаю так, как для него лучше.

– Однако все это дело дальнее, – заметил Курт недовольно, косясь на притихшего волка на полу. – Для того, чтобы это стало реальным, надо выбраться из этого трактира, а мы не можем этого сделать – за стенами метель и, как это ни невероятно, еще один оборотень.

– Как такое может быть? – с сомнением качнул головой Бруно. – Совершенно случайно в трактире у дороги собрались два конгрегата и охотник – это можно допустить. Но чтобы столь же случайно в том же самом месте обнаружились разом два ликантропа… Что-то тут нечисто. Голова, часом, не побаливает?

– Нет. Пухнет – это да, но не болит. Слишком незнакомая ситуация, слишком чуждая тема.

– Вы нездоровы, майстер инквизитор? – робко поинтересовалась Амалия, и Курт снова вздохнул:

– Причуды моего организма. Если где-то там, в глубине рассудка, я отметил какую-то нестыковку или факт, который не могу сам себе объяснить, если отметил, но не смог пока осмыслить явно – у меня начинает болеть голова. Сейчас на подсказки подспудных решений моего разума полагаться не приходится. Я слишком мало знаю о том, что связано с подобными существами, о том, что логично и само собой разумеется, а что ненормально применительно к обстоятельствам, посему вряд ли смогу сделать четкие выводы – сознательно или нет. Слишком большой недостаток информации, а вытянуть что-то из Яна довольно сложно. От внятных ответов его постоянно сносит в сторону… Но – да, даже при всем том ясно, как Божий день, что положение сложилось странное. Две уличных кошки в одном переулке – и то увидишь нечасто, а такие, как Макс, я так мыслю, тем паче не бродят по Германии стаями.

– Бродят, если верить Яну, – возразил помощник. – «Они собрались в стаю» – помнишь? Что-то происходит в их среде.

– Однако же здесь не стая. Здесь один – снаружи, и второй – внутри, и к их стае он никакого отношения не имеет.

– И что же – впрямь совпадение?

– Пока не знаю. Есть пара мыслей, но… сейчас остерегусь делать выводы. Больше всего меня смущает другой вопрос: если все эти ночи Макс бродил за стенами, за которыми в это же время разгуливал и наш сосед, почему парень все еще здесь? Почему не загрызен конкурентом по территории или, если в них существует некая видовая общность, почему его не сманили уйти от людей? Не может же быть так, что они там не повстречались.

– Держит мать? – нерешительно предположил Бруно. – Ты сам сказал – он еще детеныш. Сманивали, да не пошел.

– Как вариант, – столь же неуверенно согласился Курт, снова бросив взгляд на связанного зверя.

Тот примолк, уже не рыча и не пытаясь высвободиться, устроившись, как есть, и положив голову на связанные под мордой лапы – судя по всему, к такому положению он и впрямь уже привык за долгие два года, и сегодня только присутствие лишних людей рядом растравило в нем ожесточение. Привыкает ведь, как известно, и собака к палке… Или же в Максе Хагнере мало-помалу начало уже проступать то самое устроение двух сущностей по соседству друг с другом, естественное, как утверждал охотник, с возрастом и усиленное срединной ночью полнолуния? Как знать, возможно, завтра поутру он даже вспомнит кое-что из происходящего в этой тесной комнатушке…

– Это его обыкновенное поведение? – уточнил Курт, обернувшись к Амалии. – Такое спокойствие, я разумею.

– В последнее время да, – подтвердила она тихо. – Наверное, просто уже привык. Поначалу он рвался из веревок на всем протяжении ночи, а однажды даже порвал. Тогда мы купили эту – подороже, покрепче… Но теперь он стал спокойнее. Как думаете, майстер инквизитор, – спросила она с надеждой, – быть может, это означает, что он начинает входить в разум? Ведь тот охотник сказал, что это случится рано или поздно.

– Будем надеяться, – неопределенно отозвался Курт.

Задать вопроса о том, как давно Хагнер стал столь терпимо относиться к своему положению, он не успел – сквозь уже привычный шорох сухого снега о стены и ставни откуда-то издалека, приглушенный воем метели, донесся перекатистый грохот, точно бы где-то там, за задней стеной, обвалился невысокий бревенчатый дом. Мгновение в комнате висела тишина; волк на полу приподнял голову со связанных лап, выставив торчком острые уши и напрягшись.

– Что это было? – шепотом спросила Амалия, и Курт, встряхнувшись, отмахнулся:

– Неважно, но что бы ни было – это явно не в порядке вещей, а стало быть, сейчас Ян помчится в нашу комнату, чтобы нас разбудить. А нас там нет… Бруно, живо вниз. Отвлеки, задержи, заболтай, сделай что угодно, только не пускай его на второй этаж. Амалия, – продолжил он, когда помощник, коротко кивнув, выскользнул за дверь, – теперь ты. Я могу оставить тебя с ним наедине в запертой комнате?

– Не в первый раз, ведь я говорила… Что происходит, майстер инквизитор? – сама себя оборвала она, нервно обернувшись на окно. – Что это было?

– Не имею ни малейшего понятия, – ответил Курт честно, отступая к двери. – Я вернусь, когда все разрешится, что бы там ни началось… Сидите здесь, ни движения, ни звука. И надеюсь, что Максу не придет в голову взвыть – вот тогда начнется подлинное светопреставление.

(обратно)

Глава 10

Ван Ален и Бруно, когда он спустился, стояли у окон, на ночь забранных ставнями, и вслушивались в метель. На Курта охотник обернулся мельком, вновь отвернувшись и склонившись к окну.

– Вы оба вовсе не ложились, что ли? – без особенного интереса осведомился он.

– Бессонница, – коротко отозвался Курт, остановившись подле него, и вопросительно кивнул в сторону задней стены: – Что это было? Откуда грохот?

– Если не ошибаюсь, от дровяного сарая.

– Бревна, – сопоставив слова Ван Алена с раскатистым громыханием, уверенно предположил Курт. – Обрушилась кладка бревен. Зачем ему понадобилось лезть туда?

– А если допустить обыкновенную бытовую невезуху? – нерешительно предположил помощник. – Что-то треснуло от мороза, одно бревнышко покосилось, и поехали остальные… Ну, к чему волку дрова?

– Может, он решил покойничка сперва прожарить? – хмыкнул охотник. – Мороженое мясо не всякому по вкусу… Надо поднять нашего благочестивого трактирщика – вдруг он нам скажет, что у него там бревен двадцать держала пара гнилых колышков, и он этого обрушения ожидал со дня на день. С другой стороны, если что-то и впрямь происходит, лишний человек не помешает.

– Бруно, – бросил Курт, и помощник, кивнув, метнулся по лестнице бегом.

– Тишина, – отметил Ван Ален напряженно, отступив от окна. – А это как раз то, что мне не нравится больше всего. Прежде он выл, а последние две ночи – молчание. К чему б это? Почему воют волки – я знаю, а для чего это делать вервольфу в полном разумении? Не развлечения же ради. Или для того, чтобы лишний раз припугнуть жертву, то бишь, нас, или… В любом случае, ничего хорошего.

Или же это были попытки договориться с тем щенком, что прежде бродил под стенами, а нынешней ночью отчего-то не появился, договорил Курт мысленно, пытаясь прислушаться к тому, что происходит там, в дальней комнате. На втором этаже, кажется, царила тишина, если не считать возбужденных голосов Бруно и трактирщика. Похоже, с обязанностями надзирателя Амалия Хагнер пока справлялась…

От звука, донесшегося из-за плотной ставни, Ван Ален подпрыгнул, развернувшись к окну рывком.

– Что за… – начал он, осекшись, и отступил назад, вслушиваясь в шуршание метели снаружи. – Что за бред…

– Рычание, – отметил очевидное Курт, и охотник зло отмахнулся:

– Знаю, представь себе. Только, поверь многолетнему опыту, это не рычание волка. Такие звуки издают те твари, что пониже полетом.

– Вот так вот сразу, за мгновение, определил так уверенно?

– И ты б определил тоже, если б наслушался с моё. У них разные голоса, совершенно друг на друга не похожие. Эти порыкивают так… мерзко. Не по-звериному как-то.

– Иными словами, случилось то, что ты пророчил – он здесь с приятелем?

– Хотелось бы верить, что у меня попросту проблемы со слухом от чрезмерного напряжения, но вера никогда не была моей сильной стороной. А невообразимое количество совпадений во всем этом и вовсе бьет по мозгам. Инквизиторы и охотник в одном месте, вервольф и метель, из-за которой от него не уйти, а если еще и его сородич, внезапно явившийся на поддержку ему в такую ночь…

А если прибавить ко всему перечисленному и еще одного оборотня довольно редкой разновидности, что сейчас лежит связанным в комнате наверху, снова мысленно продолжил Курт, ситуация станет выглядеть куда более занятной.

– Что бы там ни было, – с нервозной ухмылкой отметил Ван Ален, – я оказался прав: он зашевелился в первой половине ночи.

– Они, – поправил Курт многозначительно. – Ибо, как я понял из твоих слов, здесь собрались ликантропы двух разновидностей. Или это для них типично?

– Для них нетипично вообще собираться вместе. Эти ребята предпочитают одиночество – так безопаснее.

– Я предпочитаю шницели, – возразил он, – однако склонен также отведать курицы с морковкой или пару кренделей. Это слово ты употребил необдуманно, или оно имеет свой прямой смысл, id est – бывают исключения?

– Бывают. Попадаются и стаи – как правило, это одна семья или семья плюс друзья членов семьи, к примеру – сучка сына или что-то в таком роде. Но это редкость.

– Быть может, сейчас именно тот случай?

Ответа Курт не услышал – подле самой двери снова послышался тот самый рык, и впрямь заметно отличавшийся от звериного голоса, что довелось слышать прежде, словно пьяный дюжий грузчик спросонок попытался установить контакт с внешним миром. В толстые доски что-то стукнуло, рычание повторилось, и ему отозвалось другое – то, что слышалось от Макса Хагнера и того создания в стойлах. Вороная кобылица, о существовании которой Курт уже почти забыл, забилась в своей тесной кладовке, грохоча копытами по полу и зло фырча, точно переполненный кипящим варевом котел.

– Давай лекции на потом, а? – со злостью отмахнулся Ван Ален. – Ни малейшего представления, что тут творится и что они задумали, одно ясно: твари они назойливые и сегодня намерены добиться своего. Они хотят войти сюда, и это сейчас все, что тебя должно интересовать, плевать, в каком составе и почему.

– Логика есть, – согласился Курт, обернувшись к помощнику, за которым, едва передвигая ноги, тащился Альфред Велле, на ходу закутываясь в потрепанную стеганку. – В дровяном сарае есть бревенная кладка? – спросил он, не дав трактирщику раскрыть рта, и тот, непонимающе хлопнув глазами, кивнул:

– Да, имеется… Что случилось?

От вновь прозвучавшего рыка Велле подпрыгнул на месте, отшатнувшись от двери, в которую миг спустя шарахнуло что-то тяжелое и крепкое.

– Бревно, – определил Бруно то, что и без того стало ясно; не вполне цензурный ответ охотника заглушил следующий удар, уже сильнее и напористей, и удары последовали один за другим – мерные и какие-то неуместно спокойные.

– Что ж это… – испуганно пробормотал трактирщик, продолжая пятиться от двери. – Как же это волк такое может, майстер инквизитор?..

– Будить всех, – повысил голос Ван Ален, перекрывая грохот. – И твоего сына, и господина бродячего рыцаря, и этого любителя девиц, и торгаша, да и маменькиного сынка тоже.

– Макса не трогай, – воспретил Бруно. – Я у него был – парень лежит пластом. Толку с него никакого.

– Бегом! – прикрикнул охотник, когда Велле так и продолжил стоять, глядя на дверь расширившимися глазами, и трактирщик, наконец, сорвался с места, кинувшись исполнять указание буквально. – Их по меньшей мере трое, – сообщил Ван Ален раздраженно. – Волк, прав наш хозяин, рук не имеет, а один нижестоящий урод бревнб не удержит – в таком положении, чтоб вот так долбить двери. Стало быть, этих двое.

– По меньшей мере, – повторил Бруно и, не услышав ненужного ответа, качнул головой: – Что ж их так сюда тянет? Попросту устроить охоту в тихом местечке – уж больно сложные для этого условия, выходит себе дороже.

– Поди спроси их, – предложил охотник, поморщившись при очередном ударе, и отступил от двери, критически оглядывая доски. – Должно выдержать, как полагаешь?

– В одном владельцу не откажешь, – согласился Курт. – В рассудительности и деловой дальновидности – перестроил он немногое. Это бывший охранный пост, и все здесь рассчитано на долгое противостояние; держаться можно долго.

Ван Ален скептически покривился, однако вслух не возразил, оглядывая трапезный зал. Лестница, уводящая ко второму этажу, заворачивала также в обе стороны, идя вдоль стен почти под самым потолком, образуя узкую галерею. Над дверью галерея сходилась в чуть расширенную площадку перед двумя бойницами, чьи узкие щели сейчас были, как и все окна, забраны толстыми ставнями.

– Я поднял сына, – сообщил трактирщик, явившись на верхней площадке лестницы и, спотыкаясь, поспешил вниз. – Он разбудит остальных. Я могу сделать что-то еще?

– Можешь, – отозвался Курт, кивнув наверх. – Ставни на бойницах открываются или вмурованы намертво?

– Открываются, майстер инквизитор; все ж одинокий трактир на пустой дороге, всякие люди шляются. Вдруг какая ситуация, и надо будет разглядеть, что или кто там у порога, а дверь не открыть.

– Ситуация, – согласился Ван Ален, – и еще какая. Сколько масла в твоих запасах?

– Пара бочек о десятке ведер, одна початая; а что?

– Ведро сюда, – распорядился охотник, – и поживей. Что такое? – нахмурился он, когда Велле застыл на месте, поджав губы. – Брось корчить жмота, Альфред, или завтра вполне может оказаться так, что к утру скряжничать будет уже некому.

– А он прав, – заметил Бруно, и, когда охотник обернулся, устремив на него гневный взгляд, пояснил: – Неведомо, что сейчас начнется, сколько их там и что они задумали, что придумают после, сколько нам доведется здесь заседать… Пары бочек может и не хватить.

– Кипяток, конечно, тоже сошел бы, вот только котел будет закипать не менее получаса. Предлагаешь плевать в потолок, пока они будут долбиться? Все, что сейчас есть в нашем активе – вылитое на них масло и брошенная вслед головня; кроме того, ожоги от горячей воды на них затянутся за какие-то минуты, а горящее на шкуре масло – вот это куда серьезней. О смоле я уж и не мечтаю… Неси, – повторил Ван Ален требовательно, снова повысив голос. – Масло и пяток пустых горшков. И быстро.

– И, – добавил Курт уже в спину трактирщику, – не то дерьмо, что ты льешь нам в светильники. Нечего делать оскорбленную физиономию, – осек он, когда Велле обернулся, приостановившись. – Светильники чадят упаси Боже как – стало быть, масло там ты разбавляешь, не знаю, какими субстанциями. Сейчас на кону твоя шкура, посему не скупись и неси чистое; чистейшее, какое есть. Это – понятно?

– А никто не хочет подняться к бойницам и взглянуть, что там происходит? – нервозно морщась при каждом стуке, поинтересовался Бруно. – Что-то вы больно спокойны для сложившихся обстоятельств.

– А ты что-то больно зациклен на том, чтобы мы рвали на себе волосы или носились по всему трактиру, распугивая постояльцев, – отозвался охотник. – Что там происходит, мы знаем и без того: твари под руководством одной из них долбятся в нашу дверь. Оттого, что мы узрим это воочию, легче не станет.

– А узнать, сколько именно тварей? Никому не интересно?

– Когда будем готовы к обороне, – кивнул Ван Ален, сунув в очаг несколько расщепленных вдоль полешек, и повернул их, давая огню обнять сухое дерево. – Сейчас есть немалая вероятность того, что на эти две бойницы они попросту не обратили внимания – в такой метели, на темной стене такие узкие отверстия можно было даже и не заметить. Или полагают, что они заделаны напрочь. Или просто не ожидают, что мы что-то можем сделать; неважно, но, если мы начнем высовываться, тварям уж точно станет ясно, что мы намерены как-то им ответить. При учете того, что мы остались без арбалета, даже такой крохотный элемент неожиданности – уже немало для нас. Пока дверь держится, и держаться она будет долго; когда наш хозяин вернется с маслом, мы их от этой двери отвадим, большее же пока не в наших силах.

– Один арбалет все же есть, – возразил помощник, и Курт качнул головой:

– Дюжина зарядов, Бруно. Это весь мой запас, помнишь? Один утащил в себе тот, из конюшни; теперь одиннадцать. Если промажу – выйти и подобрать их мы не сможем, даже днем: в таком снегу их найдут только весной. Если попаду, но лишь раню – заряды точно так же сгинут: раненые убегут с ними в теле. Кроме того, для них мои стрелы – что для меня спицы… Мой арбалет – на крайние случаи.

От грома, раздавшегося из-за закрытой двери кухни, помощник подпрыгнул, вороная Импала в своей кладовой снова заколотила копытами, а Курт мимовольно схватился за приклад, попятившись.

– На такой случай? – уточнил Бруно напряженно, пытаясь перекрыть грохотание дерева, доносящееся теперь с двух сторон. – Они долбятся в обе двери; сколько ж их тогда?

– Кроме нашего старого знакомого, четверо, не меньше, – уже не столь спокойно, как прежде, отозвался Ван Ален. – Вляпались всерьез.

– Вторая дверь…

– …укреплена не хуже, – ответил Курт, не дав спросить. – Я осматривал. Окованные доски, кованый засов, широкие петли; а теперь еще и замук. Вот только бойниц или иных способов оборонить подступ к ней нет. То ли эту часть башни хозяин все-таки переделал, то ли (и хотелось бы надеяться именно на это) есть подходы не столь очевидные, какое-нибудь окошко на втором этаже или что-то в этом роде.

– Что здесь происходит? – донесся сверху зажавшийся, точно заяц под дождем, голос, и Ван Ален рывком обернулся на Марию Дишер, стоящую на верхней ступени лестницы.

– Уходи в комнату, – потребовал он строго, однако девушка осталась на месте, огромными полными ужаса глазами глядя на собравшихся внизу.

– Что происходит, Ян? – переспросила она едва слышно. – Это не может быть волк, ведь так? Что… кто это?

– Уходи, – повторил охотник. – Запри дверь и сиди там; до окон твари не доберутся – высоко, а стены голые.

– Твари?.. – переспросила Мария, все так же не двигаясь, только колени дрогнули, норовя подогнуться. – То есть… он не один? Их много? Сколько?

– Пожалуйста, уходи, – снова попросил Ван Ален, и Курт тронул помощника за локоть, молча кивнув в сторону замершей на лестнице девушки.

– И передай Амалии, пусть сидят в комнате, – добавил он вслед, когда Бруно, осторожно, но настойчиво потянув Марию за рукав, увел ее прочь. – Ни к чему здесь визжащие дамочки и чахлые дитятки.

– Что происходит? – вновь прозвучало сверху, и Ван Ален, бросив раздраженный взгляд на спешащих по ступеням рыцаря и торговца, зло отозвался:

– Карнавал! Праздник по случаю полнолунной ночи в этом трактире. Решили вот всех созвать, дабы никто не пропустил главное, а именно – почетных гостей в наряде волка… Что еще может происходить, по-вашему?!

– Думаю, – нерешительно пояснил Феликс, – господин рыцарь подразумевал, что именно сейчас… О, Господи, – сам себя оборвал он, остановясь, лишь теперь осознав, что слышит. – Что происходит?

– Если кто-то задаст этот вопрос еще хотя бы один раз, я начну беситься, – пригрозил охотник и, увидев на верхней ступени полусонного и полуодетого Карла Штефана, призывно махнул рукой: – Спускайся. Разъясню сразу всем, чтоб не повторять по двадцать раз.

– А что происходит? – уточнил тот, не двинувшись с места, озираясь на обе двери, содрогающиеся под мощными ударами.

– Он это все-таки сказал, – заметил Курт, и Ван Ален рявкнул, притопнув ногой по полу:

– Вниз, я сказал, трусло непотребное!.. Итак, – продолжил охотник, когда парень медленно, ступенька за ступенькой, все-таки начал спускаться в трапезный зал. – Ситуация следующая. Кроме той зверюги, о которой мы уже знаем, за стенами появились еще несколько. По моим подсчетам – четверо, и это самое меньшее. Те твари не такие, как он – они здоровенные, когтистые, ходят на двух лапах и имеют вполне похожие на наши руки, то есть, могут открывать двери, хватать, что захотят, и брать ими всевозможные предметы. Сейчас они взяли бревна, коими пытаются выбить двери. Теперь – понятно, что происходит?

– И что мы будем делать? – хмуро уточнил фон Зайденберг; охотник махнул рукой в сторону подсобной двери, где скрылся трактирщик:

– Папаша Велле, если он там не заснул, принесет масло и порожние вместилища, в которые мы его разольем. К бойнице поднимутся двое: один бросит горшок с маслом, другой – огня. Если нам повезет, мы надолго отвадим их хотя бы от мысли долбиться в дверь, а это даст нам передышку и время подумать над дальнейшими планами. Еще вопросы?

– А двери во все это время выдержат? – поинтересовался Карл Штефан опасливо, и Ван Ален изобразил приветливую улыбку:

– Выдержат, храбрец, не писай.

– Масло, – сообщил трактирщик, грохнув на пол налитое почти до краев ведро, в которое посматривал с нескрываемой тоской, и кивнул на сына, груженного глиняной посудой всеразличного калибра: – Горшки, уж какие нашел.

– Разливать, – скомандовал Ван Ален, подтолкнув неудачливого ухажера в спину: – Уж с этой работой, думаю, ты справишься. Умеешь же ты хоть что-то делать руками?

– Есть окна над второй дверью? – спросил Курт, отвлекши владельца от созерцания масляной поверхности, и тот кивнул, неопределенно махнув рукой назад и вверх:

– Есть, со второго этажа, там вдалеке малая комнатка, и окно из нее прямиком над порогом, если ставню снять. Я ею обыкновенно не пользуюсь, в крайних только случаях…

– И не пользуйся, воспользуюсь я, – кивнул Курт, пытаясь даже не думать о том, что будет, если оборонять дверь черного выхода вызовется Ван Ален. Малая комнатка вдалеке сейчас была занята не совсем запланированными постояльцами, и встреча с ловцом потусторонних созданий в их планы уж точно не входила. – Давай так, – пытаясь не дать охотнику времени на обдумывание его слов и возможные споры, распорядился он. – Мы с Бруно берем на себя запасную дверь, на всех вас остается главный вход: здесь народу требуется больше – кроме двери, в этом зале есть еще и окна.

– Слишком мелкие для них, не пролезут, – возразил охотник, однако, кивнув: – Но в целом ты прав – там достаточно и пары человек… Говнюк криворукий! – ругнулся он, когда разливаемое в один из горшков масло плеснуло на пол, и Карл Штефан отозвался, не поворачивая к нему головы:

– Горлышко узкое. Делай сам, если не нравится.

– Я велел женщинам сидеть в комнатах, – сообщил вновь явившийся Бруно; Курт кивнул в сторону очага:

– Возьмешь огня и поднимешься со мной на второй этаж – окно, выходящее ко второй двери, там.

Помощник скосился в сторону кухни, смерив взглядом расстояние от не видимого отсюда входа до коридора позади себя, и распрямился, словно внезапно получив удар в спину. Ван Ален, увлеченный перебранкой с отвергнутым возлюбленным Марии, внимания на это не обратил, и Курт исподтишка погрозил Бруно кулаком, призывая к выдержанности.

– Понял, – отозвался помощник, торопливо пройдя к очагу, и с неподдельным интересом оглядел вложенные в очаг заготовки будущих огнеметных снарядов.

– Готово, – объявил Карл Штефан, отступив назад от четырех наполненных маслом приземистых горшочков. – Закрыть?

– Незачем, – возразил Ван Ален. – Так даже лучше.

Очередной удар в дальнюю дверь прозвучал громче прежнего, до слуха донесся отчетливый короткий хруст дерева, и охотник замахал рукой, повысив голос:

– Всё! По местам, по местам, иначе завтракать в этом трактире нам уже не придется – сегодня в нем поужинают. Живо, все! Так; ты – бери масло…

Дальнейшие распоряжения его уже не касались и не интересовали, посему Курт, осторожно взяв два сосуда, залитых по наружным стенкам и оттого жирных и скользких, двинулся по лестнице вверх. Бруно, несущий три сымпровизированных охотником факела, нагнал его уже в коридоре.

– Это же та самая комната! – шепотом выговорил он, оглядываясь назад. – Где Макс!

– Я в курсе, – кивнул Курт, отодвигаясь от огня в руках помощника.

– А если кто-то из них войдет, чтобы справиться, как у нас дела?

– Да, им как раз больше нечем заняться. Смотри лучше под ноги.

– Я ведь говорил – опасно оставлять его здесь на ночь! И я оказался прав!

– Конечно, гораздо лучше было б, если б там, вместе со всей этой кодлой, был и Макс тоже, – согласился Курт, поставив горшки на пол и отпирая дверь в комнату. – Пусть не смог один сородич, но уж такой-то consilium точно уговорил бы его влиться в счастливую ликантропью семью… Не разводи панику, Бруно, и возрадуйся тому, что моя хваленая интуиция в очередной раз оказалась на высоте: именно этой ночью парню совершенно нечего было делать снаружи.

– Майстер инквизитор! – встрепенулась Амалия, шагнув им навстречу, и замерла, глядя на то, что было в их руках. – Что происходит?

– Девиз нынешней ночи, – хмуро усмехнулся Курт, прошагав к окну и установив сосуды с маслом подле него. – Вопрос, задаваемый человечеством на всем времени его существования.

– Что?.. – проронила она растерянно.

Связанный волк у стены взрыкнул, увидев огонь, и вздыбил шерсть на загривке, норовя то ли отодвинуться, то ли подняться, и Бруно обошел его сторонкой, тщась загородить горящее дерево спиной.

– Зверь, убивший того крестьянина и лошадей, – пояснил помощник, глядя, как Курт острием кинжала поддевает раму окна. – Здесь он и несколько его сородичей.

– Ведь это таран, – уверенно произнесла Амалия. – Я же слышу – кто-то пытается выбить двери. Как же так могут волки?

– Волки не могут, – согласился Курт, налегши на рукоять всем телом. – Люди могут. А люди-волки могут и не такое.

Рама хрустнула, выскочив из проема вместе со смоленой паклей, и он подхватил ее у самого пола, отставив в сторону. Навстречу устремился ветер, замешанный на густой снежной крошке, в и без того не теплой комнате вмиг стало морозно, словно на открытом крыльце, и грохот ударов зазвучал теперь близко и громоподобно.

– Что вы намерены делать? – напряженно спросила Амалия; Курт не ответил, отступив в сторону от окна, прижавшись к стене, дабы убрать лицо от бьющего в глаза снега и не быть видным снаружи.

Снаружи царил мрак, свитый метелью в плотную завесу, и даже давняя привычка к темноте не помогала разглядеть, что творится под самым носом, у порога двери черного входа, лишь едва можно было заметить, как живет и копошится темнота там, внизу и чуть правее окна.

– Видишь? – уточнил Курт, когда помощник, держа огонь подальше от его лица, выглянул тоже, щурясь от летящего встречь снега. – Будь готов. Бросаю, отступаю, бросаешь ты. Мне проще – хоть куда-нибудь, но я попаду, а ты будь внимательней. Учти ветер; дерево довольно легкое, не промажь, попыток у тебя немного. При первом же промахе они разбегутся. Это – понятно?

– Постараюсь.

– Что вы… – начала Амалия снова и тихо взвизгнула, когда из-за закрытой двери и из разверстого окна ворвался оглушительный рев, не человеческий и не звериный, перешедший в вой, которому отозвался чей-то торжествующий гик – там, у главного входа, задуманное охотником явно прошло удачно.

– Зараза, – ожесточенно проронил Курт, злясь на себя за промедление, и, попытавшись прицелиться в сгустки тьмы внизу, метнул скользкие от масла сосуды один за другим, отскочив от проема в сторону.

Горящее дерево помощник швырнул, широко размахнувшись, всё разом; Курт успел увидеть, как один огонек, кувыркнувшись в воздухе, исчез где-то в стороне, утонув в сугробе, а два других, ткнувшись во внезапно застывшие темные силуэты, медленно, словно бы нехотя, разлились радужным пламенем. Пронзительный визг взрезал слух, как нож, тени внизу метнулись, столкнувшись, объявший их огонь стал гуще и ярче, и тогда Курт сумел разглядеть то, что до сего мгновения укрывали ночь и буран – темные тела, не похожие ни на волка, ни на человека, словно неведомый создатель вздумал слепить из венца творения лесного зверя, но кто-то прервал его труд на середине, не дав закончить работу. Их было четверо, огромных, похожих на сутулых тощих медведей с вытянувшимися мордами; один, оскалившись и поджавшись, втиснулся в сугроб чуть в стороне, глядя на своих сородичей, чья залитая маслом шкура пламенела в белесой мгле в трех шагах от него – те метались на маленьком утоптанном пятачке перед дверью, бессмысленно и беспорядочно размахивая лапами.

Рычание, вдруг донесшееся издали, перекрыло вой и ветра, и тварей у порога – рычание ожесточенное, раздраженное, и темные горящие тела запрокинулись в сугроб, сбивая о снег пламя, и через несколько мгновений вокруг вновь воцарилась тьма, из которой несся уже не рев, а жалобный, болезненный скулеж. Курт всмотрелся, но теперь глаза, ослепленные вспышками, видеть сквозь мрак отказывались вовсе.

– Готов спорить, это наш вышестоящий приятель, – отметил он, отвернувшись и отступив от окна. – Они то ли еще слишком тупы, чтобы самим додуматься затушить горящий огонь о снег, то ли попросту опешили с перепугу; а он, судя по всему, сейчас им приказал это сделать. Похоже на то, что он с ними разговаривает… Любопытно, а обычные волки могут так?

– Что же это теперь будет? – в ужасе выговорила Амалия. – Ведь это… это жутко! То, что здесь было – это страшно! Как вы можете быть таким спокойным, майстер инквизитор!

– Почему всем вокруг не терпится увидеть меня в панике?.. Это было и впрямь неприятно, – согласился Курт и, бросив последний бесполезный взгляд в окно, вздохнул, подняв раму и вставив ее обратно. – Неприятно то, что их много и один остался невредим. Надеюсь, у Яна дела лучше… А Макс умный парень, даже сейчас он сообразил, как себя вести, – отметил он, кивнув на связанного зверя у стены, что лежал, притихнув, прижав к лапам голову и не издавая ни звука. – Чует, что пахнет жареным, и лучше не дергаться.

Амалия застыла, растерянно переводя глаза с него на сына, явно не понимая, надлежит ли расценивать его слова как похвалу; Бруно вздохнул.

– Макс молодец, – кивнул помощник, исподволь бросив недовольный взгляд на свое начальство. – И ты тоже. Держись. Половина ночи позади, и скоро все закончится.

– До следующей ночи, – возразила она с тоской. – Не знаю, как я смогу это выдержать… Ведь теперь я не смогу выпустить его наружу, как прежде – там эти существа, и вот так держать его ночами здесь опасно тоже – там, внизу, этот человек… Он не раз говорил, что убьет оборотня на месте, когда изобличит его, и что же станется, если он сюда войдет?

– Не войдет, – возразил Курт, рукоятью вбив раму окна поглубже в проем, и отступил, оглядывая результат своих трудов. – Но если даже и так – я обещал Максу защиту, а значит, в обиду не дам.

– Не поднимете же вы руку на человека! – довольно неуверенно возразил Амалия и запнулась, когда он передернул плечами. – Я просто буду молиться, чтобы беда миновала.

– Поможет скоротать время до утра, – одобрил Курт, подтолкнув помощника к двери. – Идем-ка, не то, в самом деле, как бы не взбрело ему в голову заглянуть сюда. Это и впрямь было бы неуместно.


Ван Ален от мысли о том, чтобы разгуливать по комнатам, был далек – все его внимание было поглощено темнотой по ту сторону двух бойниц; темнота отзывалась свистом метели, сквозь который прорывалось далекое рычание, то злобное, то болезненное. Здесь ветер дул вскользь, пронося снежную крошку мимо, и охотник стоял вплотную к бойницам, почти вывесившись наружу.

– Что ты там надеешься увидеть? – уже не в первый раз, судя по унылому тону, выговорил Карл Штефан, зябко обхватив себя за плечи и сместившись к самому очагу. – Темень – глаз выколи… Майстер инквизитор, скажите ему – пусть закроет, наконец. Дует.

– Сколько было у тебя? – никак на его слова не ответив, спросил Ван Ален, не оборачиваясь.

– Четверо.

– И здесь трое, – хмуро сообщил охотник, все так же глядя в темноту. – Семеро. И вожак. Восемь… Скольких удалось задеть?

– Один уцелел.

– Неплохо, – кивнул Ван Ален и, вздохнув, развернулся, спустившись с галереи в зал. – Закрой, – приказал он, кивнув неудачливому возлюбленному, и тот возмущенно вскинул голову:

– А почему я?

– Потому что я так сказал! – повысил голос Ван Ален; Вольф поморщился, отстранив с пути насупленного парня, и двинулся к лестнице.

– Я закрою, – отмахнулся он. – Все равно как надо не сделает.

– Уцелел один, – неспешно произнес охотник, проследив взглядом за тем, как хозяйский сын поднимается к бойницам. – Неплохо, – повторил он, усевшись за стол напротив Курта. – Я зацепил всех троих; если у него в кустах не запрятана армия, сейчас под его началом осталась одна-единственная тварь, пусть целая и здравая, но порядком напуганная. Прочие восстановятся не скоро, посему, надеюсь, до утра они отвяжутся.

– Уверен? – уточнил фон Зайденберг хмуро, и охотник огрызнулся:

– Я сказал «надеюсь». В подобном положении мне бывать пока не доводилось, и я даже представления не имею, что еще они могут учудить. Обожженные будут приходить в себя еще несколько часов, до самого рассвета, когда станут просто людьми… тоже, кстати, неведомо что могущими выкинуть… Но если, назло моим надеждам, уцелевший оклемается от испуга довольно скоро, то под началом нашей безрукой животины все же будет одна тварь, способная к активному действию. Дверей он, конечно, в одиночку не вышибет, но все равно в его арсенале возможностей немало. Посему – все ж не расслабляйтесь.

– Есть и хорошее, – с улыбкой произнес Вольф, с рамой в руке стоящий у бойницы. – Они не каменные, и их можно победить.

– Господь смилостивился, – согласно закивал торговец, зажавшийся в угол у очага. – Господь не дал на растерзание дьявольским созданиям детей своих. Чем бахвалиться своими победами, мальчик мой, лучше вознеси благодарение Богу. Жив Господь и благословен защитник мой! Да будет превознесен Бог, убежище спасения моего. Ибо кто Бог, кроме Господа, и кто защита, кроме Бога нашего…

– Ну, – обиженно возразил Вольф, – мы ж не сидели сложа руки, так? Это мы их отогнали. И ведь мы были не готовы, и все равно смогли проучить их; а теперь они нас врасплох не застанут.

– Не торжествуй слишком, – одернул его Ван Ален. – А лучше призадумайся над тем, что сам сказал: не были готовы. А должны были б.

– Ну откуда нам было… Мы мирные люди. Как мы можем быть готовы к вот такому вот?

– Не повезло с отцами-параноиками, – заметил Курт, и охотник скорчил мину, раздраженно поджав губы, когда склонившийся к бойнице Вольф издал неприятный, сипящий смешок.

– Не вижу, над чем потешаться… – начал Ван Ален и замер вдруг, через мгновение вскочив на ноги одним резким движением.

Хозяйский сын не смеялся. Он стоял, выгнувшись и держась за шею ладонями, и сквозь пальцы неторопливо, точно масло, струилась ярко-красная жижа – в горле чуть правее кадыка торчал узкий и плоский, словно нож, кусок льда, пущенный со двора трактира чьим-то немыслимо мощным броском. Кровь плавила лед, пробивая себе дорогу; Вольф пошатнулся, отступив назад, толкнулся спиною в перильца, ограждающие галерею, и рухнул на площадку перед бойницами, судорожно содрогаясь всем телом.

– Вот ведь дерьмо… – ошарашенно произнес Карл Штефан спустя миг тишины.

– Вольф… – растерянно выронил Велле и крикнул уже во весь голос, сорвавшись с места: – Вольф!

– Стоять! – рявкнул Курт, метнувшись ему наперерез, и, схватив за локоть, отшвырнул назад. – К окнам не подходить!

– Там мой сын! – вымолвил трактирщик, сорвавшись на стон, пытаясь прорваться вперед, и Ван Ален шагнул в сторону, преградив ему путь и оттолкнув.

– Ему не поможешь, – жестко одернул охотник. – Он умрет меньше чем через полминуты.

– А я должен стоять и смотреть на это?!

– Не смотри, – кивнул Ван Ален. – Но подставиться этой твари мы тебе не позволим.

– Иди к их комнате, – шепотом велел Курт, подтолкнув помощника в плечо. – Сейчас на крик прибежит его жена, а это совершенно ни к чему – вот тогда точно начнется хаос и паника. Предотврати.

– Как?

– Придумай. Бегом. Перехвати и удержи любыми способами… Всем стоять на месте, – повысив голос, приказал он. – К бойницам не подходить.

– Там мой сын… – уже едва слышно вымолвил Альфред Велле, обессиленно опустившись на скамью позади себя; Курт на миг обернулся к площадке, с края которой на пол трапезного зала струился тонкий рдяный ручеек.

– Он умер, – чуть сбавив тон, но по-прежнему строго произнес он. – Ему ты уже не поможешь и уж тем паче ничего не исправишь, если ляжешь рядом… Всем оставаться на месте, – повторил Курт, обведя взглядом притихших защитников. – Я закрою ставни.

– Пошлю на вас зверей полевых, – тихо и потерянно пробормотал торговец, – которые лишат вас детей, истребят скот ваш и вас уменьшат, так что опустеют дороги ваши… Господи Иисусе, отврати от нас гнев свой…

– Вот ради Господа Иисуса и помолчи! – прошипел Карл Штефан разозленно. – Без тебя тошно!

– Ты там должен был стоять, – наставительно и уверенно проговорил Феликс. – Тебе было велено закрывать ставню, а бедный парень заступил на твое место. Тебя должен был поразить гнев всевышний!

– Так стало быть, Господь промахнулся, – заметил парень язвительно.

– Не богохульствуй, похабник!

– Никто не должен быть на его месте, – возразил фон Зайденберг тихо. – Ни на его месте, ни на месте никого из нас. Во всем, что здесь происходит, что-то неправильное. Это какая-то одна большая ошибка Господа.

– Нет, – внезапно просветлев лицом, мотнул головой торговец, – нет, вы неправы, господин рыцарь, и я неправ, Господь никогда не ошибается, и здесь все верно! Мы тут и должны были оказаться – мы все. Наверняка Господь собрал нас в одном месте, потому что каждый из нас сотворил что-то, достойное кары. У всякого есть грехи, есть простительные, но есть и тяжкие, и, видно, каждый здесь содеял что-то, за что достоин понести наказание.

– А сколько таких достойных отсиживается по городам и весям, – заметил Курт тихо, обойдя неподвижное тело убитого, и осторожно, стараясь держаться у самой стены, в стороне от бойницы, вклинил в проем ставню. – Работы просто-таки невпроворот.

– Не высовывайся, – посоветовал охотник, и он отмахнулся:

– Не учи ученого.

– Что ты такое несешь, Феликс? – с болью отозвался Велле, сидящий на скамье кривобоко, точно раненый. – Что такого сделал мой Вольф, а? Ты ж его знаешь, так скажи мне, что, кому он мог сделать, чтобы заслужить смерть?

– А откуда нам знать, что в душе у других, пусть и у собственных детей? Что угодно он мог совершить, о чем ты не знал и не узнаешь никогда; что угодно мог сделать кто угодно. Этот вот непотребный сучий сын незнамо сколько девиц испортил и обокрал…

– Так, маму мою не трогаем! – возмутился Карл Штефан; торговец лишь отмахнулся.

– Да и девица тоже хороша – родительский дом обворовать ради какого-то проходимца!.. И господин рыцарь, пока странствовал, наверняка не одним лишь честным трудом добывал себе пропитание…

– Да как ты смеешь, торгаш! – вскинулся фон Зайденберг. – Не один уж раз меня ткнули здесь носом в то, что я излишне беден, и – да! Я не сорю серебром, и все потому, что никогда, ни разу за всю свою некороткую жизнь не совершил ничего недостойного!

– Вы попустили смерть человека не далее как вчера ночью.

– Выходит, – хмыкнул охотник, – Господь приволок его сюда, чтоб он тут сотворил грех, достойный покарания… Что-то в твоей логике не клеится, Феликс. И – а что ж ты сам? Давай-ка колись, раз уж сам речь о том завел: что ты такого сделал, чтоб заслужить быть подброшенным под волчьи зубы?

– Неделю тому назад я обсчитал своего помощника, – не замедлив с ответом, вздохнул торговец. – Дал ему за работу меньше, чем было заслужено; он спорил, а я вывернул все так, словно он мне остался должен. По мелочи, но, как знать, быть может, именно той мелочи и недостало ему для чего-то важного?

– Оцени, Молот Ведьм, – призвал Ван Ален. – Когда еще ты слышал столь скорое признание?

– И майстер инквизитор наверняка тоже далеко не ангел, – уверенно продолжил торговец, и Курт, склонившийся над мертвым телом, молча повернул голову, ожидая продолжения.

– Да? – подбодрил он, когда тот запнулся.

– Ну… – внезапно сорвавшись со своего проповеднического тона, пробормотал Феликс. – Работа такая… Наверно ведь уйму народу замучили…

– А то, – согласился Курт, приподняв убитого за плечи, и осторожно попятился, нашаривая ступени позади. – Сам в ужасе.

– Я к тому, что, быть может, и понапрасну кого…

От оглушительного вопля за спиной Курт дернулся, едва не соскользнув со ступеньки подошвой и не скатившись по лестнице вместе с телом Вольфа; крикам трактирщицы вторил успокаивающий голос Бруно, однако слова утешения явно своего действия не имели. Велле сорвался с места, кинувшись к жене и не давая ей приблизиться, и вопль перешел в рев, в котором невозможно уже было различить ни слова.

– Я велел не пускать ее! – перекрывая воцарившийся гвалт, крикнул Курт, стягивая мертвое тело почти бегом, уже не церемонясь, бухая пятками трактирщикова сына по ступеням. – Утащите ее прочь – немедленно!

– Черт! – вскрикнул Ван Ален, и за спиною загрохотало падающее тело. – Держите эту фурию!

– Вольф! – прорвалось, наконец, сквозь нечленораздельный вопль одно-единственное слово, и мощный толчок отшвырнул Курта прочь.

Он ругнулся, схватившись за стену, едва не упав, и отскочил в сторону, чтобы не оказаться погребенным под телом Берты Велле, повалившейся на мертвого сына. Оттащить ее никто уже не пытался, понимая тщетность подобных усилий, лишь Альфред, сам едва не плачущий, вяло и безнадежно пытался отодвинуть лицо жены от окровавленного горла.

– Я не мог ее удержать, – оправдательно произнес помощник, и он лишь отмахнулся, понимающе кивнув.

– Еще бы, – прошипел Ван Ален, морщась и потирая плечо. – Это похлеще иного вервольфа будет… Гром-баба. С ног сшибла, как цыпленка.

– Ну, словом, так, – подытожил Курт, оглядев хмурых постояльцев. – Что там и кто наворотил в своей многогрешной жизни – о том не нам сейчас судить и уж тем паче не тебе, Феликс. Это – понятно? Если ты и впрямь полагаешь себя пророком Господним, я с тобою обязательно побеседую в связи с этим вопросом, но позже. Сейчас же всерьез мы станем обсуждать лишь одну задачу: как сделать так, чтобы остаться в живых, ибо прежняя установка – а именно сидеть и не рыпаться – явно утратила свою действенность. Рыпаться придется. Противник не просто опасен, а еще и относительно смышлен и многочислен. Большую часть его армии мы временно вывели из строя, и происшествие с Вольфом, как мне кажется, более похоже не на продолжение атаки, а на небольшую гадость напоследок…

– Смерть моего сына – небольшая гадость? – выдавил трактирщик; он вздохнул:

– Я говорю о том, что это для них. Для них смерть любого здесь – лишь небольшое происшествие, Альфред. Сейчас для них случившееся с Вольфом – как для кого-то из нас после ссоры плюнуть вслед; это, повторяю, маленькая пакость перед тем, как отступить, и отступить надолго. Ян, эксперт здесь ты. Мои рассуждения близки к правде?

– Похоже на то.

Уверенности в голосе охотника было мало, однако заострять на этом внимание Курт не стал, лишь кивнув:

– Хорошо. Будем надеяться на это.

– И что же вы предлагаете делать сейчас, майстер инквизитор? – уточнил фон Зайденберг сумрачно. – Просто разойтись по комнатам и забыть обо всем?

– А хорошая мысль, – заметил отставной возлюбленный, косясь на мертвое тело с опасливой брезгливостью. – Меня дважды просить не придется.

– Иди, – с готовностью согласился Курт, и парень настороженно нахмурился, глядя на него с подозрением. – Иди, – повторил он серьезно, обернувшись к торговцу. – Да и ты тоже. Проку от вас никакого, лишь сеете ненужную панику. Если, паче чаяния, ваша помощь потребуется – мой помощник придет за вами.

– Нет в этом смысла, майстер инквизитор, – уверенно возразил Феликс. – Попомните мое слово – никто из нас отсюда живым не выйдет. От Господней кары не убежишь и не отобьешься…

– Обсудим это на досуге, – оборвал Курт, нетерпеливо махнув рукой в сторону лестницы. – Свободен.

– Ты и вправду полагаешь, что до утра ничего более не произойдет? – с сомнением вздохнул рыцарь, когда оба ушли, и Ван Ален неопределенно передернул плечами:

– Не уверен, однако на что еще у этих тварей остались силы? Двери им не одолеть, раненые сейчас пусть не безвредны, но уже не столь опасны, проникнуть как-то иначе внутрь нельзя, а мы не намерены выходить наружу… Все к тому, что до утра мы в относительной безопасности.

– Когда наплачется, – тихо распорядился Курт, кивнув помощнику на Берту, – уведи ее отсюда; да и ее благоверного тоже.

– А Вольф?

– Тело утром перенесем к покойнику в амбар. До утра, я так мыслю, он тут никому не помешает – сосед он ненадоедливый и, в отличие от прошлого почившего, не духовитый.

– Ваше отношение к чужой жизни и смерти, майстер инквизитор… – начал рыцарь укоряюще, и Курт перебил, не дав закончить:

– Если через полчаса-час не будет никаких происшествий, господин фон Зайденберг, уходите в свою комнату и вы.

– Хотите сказать – от меня тоже мало проку?

– Попросту не будет смысла торчать здесь всем скопом. Ни к чему завтра нам всем быть не выспавшимися и усталыми, в полной силе и бодрости должен быть хоть кто-то из способных держать оружие. Если сейчас это затишье продолжится, спать уйдете вы и Ян.

– Черта с два я уйду, – возразил охотник; Курт раздраженно отмахнулся:

– Брось. Сам ведь говорил – на сегодня все.

– Я говорил «надеюсь». Замечу – когда я сказал это в прошлый раз, возник труп.

– Спорить не будем, – твердо произнес Курт. – Если ничего не случится, ты и господин фон Зайденберг уходите отсыпаться; ты, кстати сказать, именно в это время и должен будешь сдать мне смену – еще по исходному плану.

– Как у вас все просто, – проронил рыцарь. – Как можно заснуть после такого?

– Легко, – отозвался он в один голос с охотником, и Ван Ален невольно усмехнулся, вяло махнув рукой:

– Ладно. В самом деле – ни к чему тратить силы всем… Ждем час. Ничего не будет за это время – не будет и до утра. Надеюсь.

(обратно)

Глава 11

Надежды Ван Алена на сей раз оправдались всецело – временами Импала в своей кладовке раздраженно топталась и настороженно фыркала, за стенами сквозь голос вьюги по-прежнему слышался то близкий вой, то чье-то озлобленное рявканье, однажды в доски двери что-то царапнулось, но никаких попыток нападения более не предпринималось. Макс Хагнер, вопреки ежесекундным опасениям, не выдал своего присутствия ни звуком, и, выпроводив наконец прочь обессилевшую от слез трактирщицу с мужем и рыцаря с охотником, Курт поднялся в комнату наверху, дабы оценить обстановку самолично. Амалия держалась вполне достойно, связанный волчонок на полу выглядел испуганным и напряженным, однако в целом все шло неплохо, и в трапезную залу он возвратился, облегченно переведя дух.

Снова в отдаленную комнату Курт вошел спустя несколько часов, под утро, пронаблюдал обратное превращение и проследил за тем, чтобы оба вернулись в свое промерзшее за ночь обиталище без помех и не попавшись никому на глаза.

– Этой ночью что-то случилось, – уверенно сказал Хагнер, когда он, удостоверившись, что в коридоре никого, собрался уйти.

Курт остановился на пороге, снова прикрыв дверь, и обернулся.

– С чего ты это взял? – уточнил он, и парнишка пожал плечами под наброшенным на них одеялом:

– Вы слишком серьезны и не стремитесь обсуждать то, что увидели. И мама испугана. А кроме того… кажется, я что-то помню, – докончил Максимилиан нерешительно. – Кажется, я помню… Не уверен.

– Скажи, – подбодрил Курт. – Возможно, не кажется.

– Кто-то пытался причинить ей вред. Я хотел этому помешать… Я что-то натворил?

– Мой помощник погладил ее по плечу, утешая, – пояснил он с усмешкой. – А ты, судя по твоему взгляду, если б мог, с удовольствием откусил бы ему руку.

– Это не смешно, майстер Гессе, – помрачнел Хагнер. – Особенно в моем случае.

– Ошибаешься, Макс. Вот именно в твоем случае можно посмеяться от души; спроси у матери, почему. У нее для тебя хорошая новость. Но есть и пара плохих – об этом она тебе тоже расскажет. Я, ты прав, на обсуждение чего бы то ни было сейчас не так чтобы не настроен, однако не способен ввиду сложившихся обстоятельств. Когда улучу время, мы обсудим, и обсудим многое, но сейчас я должен уйти: надо вернуться вниз, пока какая-нибудь ранняя пташка не застукала меня в вашей комнате и не начала делать неправильные или, упаси Боже, правильные выводы.

Хагнер нахмурился, переглянувшись с матерью, однако настаивать на продолжении разговора не стал, лишь кивнув:

– Как скажете, майстер Гессе. Наверняка вам виднее.

– Учись, – порекомендовал Курт помощнику, пересказав эту краткую беседу. – В моей работе многое было бы проще, если б я слышал такое почаще, в особенности от некоторых личностей.

– Он просто еще не осознал, что тебе нельзя потакать, – возразил Бруно хмуро и вздохнул, указав на тело Вольфа, покрытое серым пропыленным полотном, найденным в одной из кладовых: – Быть может, разбудим нам в помощь хоть бы и любителя богатых девиц, да вынесем его, наконец, отсюда?

– А к наличию окровавленных покойников в близлежащем пространстве я бы советовал начать привыкать, – заметил Курт серьезно. – В одном наш кликуша, вполне возможно, окажется прав: этот труп, боюсь, не последний.

– Пусть так. Но вскоре проснутся его родители, и если не их душевное равновесие, то хотя б собственное тебя должно озаботить. Ты ведь не хочешь повторения вчерашней истории со слезами и воплями? Слезы все равно будут, однако… Procul ab oculus, procul ex mente[786]. У нас есть четкий indicator безопасности: Макс; если обратился он, стало быть, и те, за стенами, тоже, а значит, можно выйти наружу.

– Там, снаружи, восемь человек, – возразил Курт. – Неизвестно, насколько опасных. Это primo. Secundo: неизвестно, здесь ли они еще или, в самом деле, впрямь соорудили себе берложку в этом леске и отсиживаются там. Или, быть может, попросту бродят под стенами. Хочу обратить твое внимание на то, что нам известно о Максе, а именно – на тот факт, что он в чем мать родила разгуливал в метели, где мы с тобою в подбитых мехом одеяниях едва не отдавали Богу душу, и все, что он получил через это – небольшая простуда. Любой взрослый человек, сколь угодно тренированный и закаленный, на его месте давно бы уже преставился в горячке, причем после первой же подобной ночи.

– Это к чему?

– Помнишь, что сказал Ян? Даже в человеческом облике эти ребята вполне терпимы к холоду, посему я не отметаю сходу того предположения, что все они не мудрствуя лукаво сидят в сугробе перед нашей дверью. Ну или делают это поочередно, прячась время от времени в покинутой нами и никем не контролируемой теперь конюшне. И, наконец, tertio: я не знаю, насколько раненные нами этой ночью пришли в себя, насколько они могут быть здравы или недужны – у меня нет столь подробных сведений о способности ликантропов к регенерации. Conclusio[787]. Я не намерен ничего предпринимать, пока не переговорю с Яном; быть может, он выскажет какую дельную мысль по этому поводу.

– Вот я и дожил до этого дня, – невесело усмехнулся Бруно. – Ты придерживаешь лошадей, ожидая чьего-то совета… В таком случае – не лучше ли нашего expertus’а разбудить? Не думаю, что Ян станет злобствовать.

– Не стоит утруждаться, – долетело с лестницы вместе с зевком, и Ван Ален, вяло нашаривая ступени, спустился в трапезный зал. – Эксперт уже давно пробудился сам и, замечу, злобствует. Какие проблемы?

– Бруно кажется, что я не умею обставлять дом. Он полагает, что труп – это лишнее. По его мнению, это не оценят хозяева.

– Не могу не согласиться, – снова смачно, с хрустом, зевнув, заметил охотник. – Покойника, ясное дело, надо удалить, вот только выходить наружу сейчас… Не знаю, насколько это хорошая мысль. Чтобы сделать это, надо разгрести снег у двери – наверняка там намело по самую задницу; нужны по меньшей мере двое, чтобы тащить тело, и не меньше двоих же в охране, а кроме того – кто-то бодрствующий внутри, кто-то достаточно вменяемый, чтобы, случись какая напасть, не запрятаться тут, трясясь от страха и слушая, как нас бьют, а открыть нам дверь, причем быстро. Не слишком ли сложная операция ради того, чтобы просто избавиться от трупа?

– И что же ты предлагаешь? – отозвался Бруно недовольно, и тот молча указал глазами в потолок.

– Взгромоздить его на чердак – эта идея и мне приходила в голову, – кивнул Курт, – однако к тому, чтобы совершить эту вылазку, есть и еще один повод: осмотреться.

– Разведка боем? – усмехнулся Ван Ален одними губами, сохранив лицо серьезным; он дернул плечом:

– Почему нет. Я уж не говорю о всевозможных необходимостях, которые связаны с выходом наружу, я думаю о том, что будет завтра ночью. Как показала практика, бездействие выходит боком, а эти ребята не намерены отступаться. Я бы сказал, что выход у нас один: искать способ нанести удар первыми.

– Как бы при том самим не удариться.

– Id est, – уточнил Бруно, – и ты тоже полагаешь, что эти восьмеро залегли в сугробах и подстерегают нас?

– Скажем так, я не исключаю этого, – подтвердил охотник и, помедлив, вздохнул, безнадежно махнув рукой: – Ничего я, парни, не знаю. Я впервые вляпался в такую кучу дерьма и просто не имею понятия, как ее теперь с себя соскребать. Восемь тварей в одном месте; Господи, да я о таком только слышал! Если выживу, стану рассказывать своим – ведь и поверят не сразу… Что-то я знаю, что-то могу вспомнить, что-то предположить, но полагаться на меня во всем я б не советовал – я, в конце концов, не всеведущ. К примеру, Молот Ведьм, та самая срединная ночь полнолуния, «ночь полной силы», которой ты мне всю плешь проел – я ведь лишь вчера понял до конца, что она значит, что дает ему.

– И что же?

– Власть. Именно что полную силу… Вот что я слышал от стариков: бывает, что одиночки, живущие сами по себе, тем не менее являются по факту стаей и могут собраться вместе по повелению вожака – как бродячие рыцари вроде фон Зайденберга по призыву Императора соберутся в армию, случись что. И в скопище таких вот тварей, что мы видели вчера, наш любитель конины – вожак по определению. Он главный, и это никем даже не оспаривается. Закон их вервольфьего бытия, если угодно. Он управляет ими, они подчиняются ему, слушаются его повелений – все это есть и в иные ночи, но в такую, как вчера, он, видно, получает особую власть над ними. Вспомни, как они действовали – слаженно, четко, точно он приказывал каждому лично.

– Хочешь сказать, вчера он управлял ими? Внушал нужные действия?

– Не берусь утверждать, – неуверенно качнул головой Ван Ален. – Всех деталей я еще не понял, но… да, думаю, что-то вроде этого. Или просто в такие ночи они сами становятся чуть более рассудительны и разумны, а их общение рыками и подвываниями становится более похожим на наше общение с помощью слов… Не знаю. Одно точно: в ночь полной силы власть вожака над прочими членами стаи крепнет. Это я слышал и прежде, но до сей поры полагал, что имелся в виду просто, как ты сказал, «пик единения с волчьей сутью».

– Это было в полнолунную ночь… – задумчиво проронил Бруно. – А что следующей ночью?

– Ни малейшего представления. Я ведь только что сказал: все происходящее для меня самого в новинку. К примеру, я в упор не понимаю, почему они так привязались к нам. Ты вчера сам заметил – все это странно; и я с тобой соглашусь. Ты прав: для простой охоты в отдаленном местечке все слишком сложно, и им от этого больше неприятностей, чем пользы. Им что-то нужно здесь, они целенаправленно шли именно в это место, в этот трактир, теперь это стало ясно, как Божий день, но вот – для чего? Не понимаю. Быть может, им нужен именно трактир, само здание, а мы попросту путаемся под ногами? Черт его знает, что тут было прежде. Хозяин говорит – охранная башня и блокпост. Возможно. Но, как знать, чем здесь и кто занимался, что тут может быть спрятано или зарыто, или выстроено… Быть может, у нас под ногами какая-нибудь вервольфья реликвия, а мы мешаем ее заполучить.

– Мысль о том, что они выследили и решили устранить тебя, ты не допускаешь? – уточнил Курт, и охотник отмахнулся:

– Нет. Я после твоих предположений об этом призадумался; нет. Не пройдет. Меня наши приставили к этому делу, когда твари уже пустились в путь, уже начали собираться вместе. Что бы там ни было, а их цель – не я. Этот гад со своими нелюдями здесь на что-то другое имеет виды.

– А что будет со стаей, когда умрет вожак? – поинтересовался Бруно. – Будет убит или умрет от болезни или старости… Стая распадется, или он передаст свое место кому-то другому?

– Своему отродью, само собою, – передернул плечами Ван Ален. – Если таковое отыщется, конечно. Эти плодятся с еще большей редкостью; сама по себе разновидность нечастая, в своем роде чистая кровь, а потомство – и вовсе вещь исключительная. Если потомка не будет – да, скорее всего, стая разбредется, потому что среди них, других, не отыщется того, кто смог бы взять на себя роль вожака. Не то чтобы его не признают – он просто не сможет. А что?

– Ну… – неуверенно отозвался помощник, спешно собирая мысли под пристальным, испепеляющим взглядом своего начальства. – Я подумал – если его убить, то, быть может, остальные разбегутся.

– Хорошо сочинил, – многозначительно выговорил Курт, и охотник задумчиво покачал головой:

– Не уверен. Но возможно, это и сработает; все зависит от того, насколько им нужно то, что они хотят найти. И в любом случае – это задачка непростая. Я уж не говорю о том, что такую тварь с полпинка не завалишь; вспомни, этой ночью он и на глаза-то не показывался – все делали его подручные. Это бестия осторожная и хитрая; считай – человек, только здоровенный и с зубами.

– Кстати, – кивнул Курт, – о здоровье. Что говорят твои познания – в каком состоянии сейчас могут быть раненые? Ждать ли, что они, пусть и в человеческом облике, но всецело восстановившиеся, либо же некоторые последствия еще могут иметь место?

– Они в полном порядке, – вздохнул Ван Ален удрученно. – Будь на их месте простое зверье – зализывались бы с неделю, но… Если я верно понял твой интерес, то – да, в случае некоторых бойцовских навыков с их стороны можно ожидать серьезных неприятностей. А опыт показывает, что эти твари такими умениями не пренебрегают – хотя б и по той причине, что им, таким всевластным пять ночей в месяц, зазорно проявлять слабость в прочее время. Вообрази, что это за чувство, когда тебя, в иное время могущего любого человека порвать за три мгновения, кто-то из этих хилых людишек тыкает носом в землю. Досадно, верно?.. Посему я почти уверен, что эти парни умеют владеть не только собственной пастью. Почти уверен, что они вооружены; правда, случай с беднягой Вольфом показывает, что стрелкового оружия при них, как видно, нет. Это утешает.

– Скоро светает, и проснутся хозяева, – заметил Бруно настойчиво, и охотник нехотя кивнул:

– Хорошо. Поднимай остальных. Торгаш с парнем потащат тело, Молот Ведьм со мной в охране, фон Зайденберга оставим здесь.

– А я?

– А ты будешь надзирать за ним – мало ли, что еще ему взбредет в голову.

– Он прав, – подтвердил Курт, когда помощник вопросительно взглянул на него. – Кроме того, надо оставить здесь хоть одного лояльного человека, ибо все прочие нет-нет, да и скатываются к нехорошей идее затеять бунт. Будешь присматривать за ними, не то, боюсь, им может прийти в голову запереть за нами дверь и больше ее не открывать; и не поворачивайся спиной.

– К кому?

– Ко всем. Любой здесь может внезапно понять, что мы ему не нравимся. Любой, – повторил он с нажимом. – Это – понятно?

– Вполне, – отозвался помощник недовольно, и Курт кивнул:

– Хорошо. Давай по комнатам. Пусть спускаются.

* * *
Мужская часть населения их маленькой крепости собралась в трапезном зале нескоро и безмолвно, косясь друг на друга и на укрытое тело Вольфа, и к идее покинуть стены трактира отнеслась без особенного воодушевления. Возражать, однако, никто не пытался, воспринимая мысль о дальнейшем соседстве с убитым еще более прохладно.

Альфред Велле явился, когда укутанное в полотно тело подтащили к порогу. В гробовой, какой-то неловкой тишине трактирщик приблизился к мертвому сыну, остановившись над ним, помедлил и отвернулся, так и не прикоснувшись и не взглянув на лицо.

– Будут пожелания касательно завтрака? – спросил он ровно, не глядя ни на кого.

– Ничего крепче пива, – во все той же тишине произнес Курт категорично. – Из пищи – что-нибудь, что можно съесть немного и насытиться быстро, но не до тяжести. Мальчишки с матерью это тоже касается. Не скупись.

– Уже ни к чему, – равнодушно отозвался Велле, уходя к кухне. – Снявши голову, майстер инквизитор, по волосам не плачут.

– По истине и по суду навел Ты все это на нас за грехи наши, – вздохнул торговец сокрушенно, и Карл Штефан зло поджал губы, пробормотав что-то неразборчивое.

– Говори за себя, – посоветовал фон Зайденберг с подчеркнутым спокойствием.

– Не скажете же вы, что не грешны?

– Довольно, – одернул Курт и кивнул рыцарю. – Отодвинете засов и откроете дверь. Закроете ее за нами и запрете снова. На стук, крики и стоны – не открывать, отопрете, только если услышите голос кого-то из нас.

– Это еще почему? – возмутился неудачливый любовник. – А если эти твари еще там, если они меня ранят, если я доберусь до двери из последних сил и просто не смогу ничего сказать? Меня оставят там издыхать?

– Если тебя ранит одна из тварей, тебе и без того конец, – заметил Бруно. – Помнишь, что было сказано? Небольшая царапина, полученная от них – это в любом случае заражение крови и смерть.

– Сейчас никому из нас это не грозит, – возразил охотник. – Сейчас они люди. Однако это не значит, что, если они впрямь еще здесь, ожидать от них неприятностей не надо, посему по сторонам смотрит не только охрана. Все меня поняли?

– Что там можно увидеть, в такой пурге? Не околеть бы – и то хорошо.

– Вот, – все так же тихо, как и прежде, произнес Альфред Велле, снова приблизившись и протянув парню дубленую шубу сына. – Держи. Ему она теперь не понадобится.

Тот дрогнул губами, неуклюже приняв подношение, и, влезши в рукава, выговорил, не глядя на хозяина:

– Ну, спасибо…

– Ладно, – решительно отмахнулся Ван Ален. – Довольно разговоров. Выходим. Все готовы?

– Нет, – буркнул Карл Штефан, берясь за край полотна с телом убитого. – Но кого это волнует.

– Вперед, – скомандовал Курт, и рыцарь, вздохнув, с натугой сдвинул тяжелый засов в сторону.

Внутрь трактира шлепнулся огромный пласт сугроба, прежде подпираемого дверью, и в снегу Курт утонул почти по бедра, слабо видя различие меж белым ковром под ногами и белым воздухом вокруг себя. В эту взвесь за порогом он шагнул, словно в воду – черствую, колючую холодную воду; ветер и сугробы сковывали движения, в капюшон фельдрока, сброшенный на спину, дабы не мешать обзору, как в мешок, сыпался снег, царапая лицо и слепя глаза. Ладони, держащие меч, уже через считанные мгновения оледенели так, что рукоять почти не чувствовалась, лишь тяжесть, пригибающая руки к земле, давала понять, что оружие все еще в них.

– Господи, – криком прохрипел Карл Штефан, едва двигаясь в глубоком снегу, согнувшись пополам. – Можно же было просто выложить его за дверь!

– Идиот! – прошипел охотник, развернувшись к нему так, что острие его железного клинка почти уткнулось в лицо парню. – Крикни погромче – по-моему, они тебя плохо слышат!

– Да никого здесь нет! – зло отозвался тот. – Только мы и этот чертов труп!

– Двигай копытами пошустрей, – приказал Ван Ален жестко, – или за дверью окажешься ты.

Курт молча приподнял клинок, плашмя хлопнув Штефана по спине, и тот, одарив его недобрым взглядом, перехватил полотно поудобнее и зашагал дальше.

Слепяще-белый ковер укрыл все вокруг, спрятав от взора остатки каменной стены и изменив окружающий мир до неузнаваемости; темная туша конюшни виделась сквозь занавесь метели едва-едва, перестроенная башня в отдалении не различалась вовсе, и, не будь сарай, исполняющий сейчас роль мертвецкой, так близко, по пути к нему вполне можно было бы заплутать. До двери, запертой на висячий замок, в другие дни наверняка можно было дойти менее чем за полминуты, однако сейчас путешествие к месту назначения заняло, казалось, вечность. Створу пришлось еще долго откапывать, в скважину замка набился снег, масло в механизме смерзлось, и запоздало подумалось, что надо было прихватить с собою кипятка в какой-нибудь бутыли. На то, чтобы отпереть дверь, ушло не меньше двух минут, и дужка, нехотя клацнув, выскочила, когда Курт уже готов был, на все плюнув, попросту сбить замок вовсе.

Поместив Вольфа подле заледеневших останков крестьянина, Карл Штефан остановился, глядя на уложенные рядом тела, зябко поеживаясь под тяжелой шубой.

– Как-то, в общем, не по себе, если вообразить, что и я тоже тут лечь могу, – проговорил он медленно. – Какой бес меня дернул повестись за этой кралей…

– Вот, – наставительно кивнул Феликс. – Вот-вот. И я говорю о том же самом. Всё это нам за грехи. Все это Господня воля, сынок.

– Рурский волк тебе сынок, – огрызнулся Штефан, отойдя от тел и подтолкнув в спину Ван Алена, что стоял у порога, сосредоточенно глядя в пургу за дверью. – Ну, примерз, что ль? Двинулись обратно.

– Со страху так осмелел? – поинтересовался Ван Ален равнодушно, не поворачивая к нему головы, и кивнул: – Идемте. Судя по всему, на день они все-таки уходят отсюда; видно, в этих снегах им самим не слишком весело. Да и должны ж они когда-никогда спать.

– Отлично, – нетерпеливо подытожил Штефан, обойдя стоящего на пути охотника, и, пригнув голову, двинулся по своим уже почти занесенным снегом следам.

– Выпороть бы раздолбая… – пробормотал Ван Ален с чувством, вышагнув в метель. – Стоять, придурок, и ждать сопровождающих!

Курт пропустил торговца вперед, закрыв дверь и вставив на место замок, и, развернувшись, окликнул ушедшего уже далеко вперед парня:

– Карл, сказано в одиночку не ходить!

Отставной возлюбленный не обернулся, лишь вяло отмахнувшись опущенной головой.

– Убью паршивца… – выговорил охотник, ускоряя шаг.

Курт подтолкнул торговца в спину, направив вперед себя, щурясь от снежинок, налипших на ресницы, растаявших и теперь смерзающихся в крохотные ледяные шарики; с век снежная вода, тая, стекала в глаза, мешая смотреть, и когда справа мелькнула быстрая туманная тень, он скорее догадался, чем осознал и увидел отчетливо, кто или что перед ним.

Волк, при дневном свете видимый еще отчетливей и оттого кажущийся еще больше, перемахнул огромный снежный бархан одним прыжком, утонув в снегу по грудь, и оттолкнулся всеми четырьмя лапами, снова взмыв в воздух. Курт рванулся вперед, и охотник, на долю мгновения замерший, ругнулся во весь голос, метнувшись наперерез зверю. Тот достиг цели первым – приземлившись в шаге от остолбеневшего Карла Штефана, волк ухватил его поперек, точно домашний щенок тряпичную игрушку, с коротким рыком мотнув головой, отбросил в сторону, развернувшись к новым противникам, и, не промедлив на месте, прыгнул снова, немыслимо извернувшись в воздухе, как кошка, когда навстречу зверю взлетел железный меч Ван Алена.

Благословить мысленно инструктора зондергрупп, изводившего его поединками на забросанном камнями оледенелом плацу, Курт успел от души, когда, едва не споткнувшись в снегу, перескочил снежный горб, отделяющий его от зверя, и ударил снизу вверх, надеясь попасть под брюхо. Тот развернулся на месте, почти поднявшись на задние лапы, увернувшись от его удара и тем же движением снова уйдя от меча охотника, скакнул вперед; Курт отпрянул и, едва не заваливаясь на спину, продолжил не достигший цели удар теперь сверху вниз. Полуослепшие от снега глаза не видели раны, но руки ощутили сопротивление под полотном клинка, и сквозь водянисто-морозную пелену на ресницах увиделась тонкая кровяная радуга, ярко-красная на фоне белого покрывала. Темно-бурая туша, воняющая мокрой псиной, ринулась навстречу, ударив лапами. В плечо и грудь словно выстрелили два камня, брошенные удачливым пращником, перекрыв дыхание, и занавешенное метелью небо опрокинулось.

Бойцы зондергруппы говорили правду – в том, что касалось быстроты атаки, волк и в самом деле уступал любому, даже самому неопытному стригу, однако сейчас его скорости хватило с лихвой. Левая рука, держащая оружие, онемела, и, сжав кулак крепче, чтобы не выпустить рукояти, Курт лишь надеялся на то, что у него это получилось – пальцев он не чувствовал. Пасть, жаркая и смрадная, возникла перед самым лицом, лязгнув зубами; он дернул головой, отпрянув, и напрягся, пытаясь вскинуть словно окаменевшую руку с клинком, слишком длинным для удара в таком положении. Где-то на краю видимости в мутном невидимом солнце сверкнула сталь, и лишь по этому неясному отблеску Курт понял, что рука двигается. Меч пошел в сторону, но ни на что большее замерзшие и одеревеневшие от удара мышцы сейчас были не способны, и когда челюсти клацнули снова, увернуться до конца он на этот раз не успел. Рука снова ощутила сопротивление пронзаемой плоти в один миг с тем, как голову прострелило резкой болью, коже лба стало горячо от плеснувшей на него крови, а правый глаз словно искусный палач выхватил из глазницы одним резким рывком. Уже совершенно ослепнув и оглохнув от пронзительного звона в ушах, Курт услышал рык пополам с болезненным визгом, и тяжесть волчьей туши исчезла, позволив, наконец, дышать почти полной грудью.

– Подымайся! – пробилось сквозь все нарастающий звон, и за плечо ухватились чьи-то пальцы, помогая встать.

В вертикальное положение Курт возвратился с усилием, голова кружилась, словно ночная бабочка у выставленного на крыльцо фонаря. Звон стихал с неохотой, позволяя слышать лишь обрывки слов и путая мысли, горячо было уже всей половине лица и, судя по теплоте на шее, кровь тонким ручейком текла за ворот. Правая глазница пульсировала жаркой болью, отдаваясь под макушкой и в затылке; дороги он не видел и шел, пошатываясь, вслед за направляющей его рукой.

– Открывай! – рявкнул голос Ван Алена рядом, и до слуха донесся удар в доски двери. – Живо!

Того, как скрипнул засов, Курт не слышал и открытой двери не видел, снова идя вперед за рукой, тащившей его за плечо. Позади грохнула запираемая дверь, и все та же рука протащила его вперед, усадив на скамью и прислонив к столу спиной.

– Черт! – сквозь все более тихий звон донесся задыхающийся голос Карла Штефана. – Черт, вот черт! Чертова шуба спасла! Ни царапины – смотри, одни синяки!

– Бедняга Вольф спасает тебя вот уже второй раз, это Господь дает тебе время одуматься и раскаяться…

– Заткнитесь оба! – прикрикнул Бруно с давно не слышимым от него озлоблением, и в тотчас наставшей тишине прозвучало уже рядом, сдавленно и тускло: – Господи…

– Пусти, – приказал голос охотника, и за подбородок, поднимая лицо кверху, взялись ледяные пальцы.

– Почему он зверь? – сорвано выкрикнул Штефан. – Почему он сейчас – зверь?! Сейчас, черт возьми, утро, ты говорил, что он человек, он должен быть человеком днем, почему он зверь?!

– В каком смысле зверь? – растерянно уточнил рыцарь, и Ван Ален повысил голос, перекрывая вновь назревающий шум:

– После! Заткнулись все быстро, или я за себя не отвечаю! Не дергайся, – предупредил охотник, повернув голову раной к себе, и Курт сжал зубы, когда тот, отирая кровь, провел ладонью по лбу. – Порядок. Глаз цел.

– А столько крови… – проронил нерешительно помощник, и сквозь красную пелену он разглядел, как Ван Ален отмахнулся:

– Раны на голове всегда кровят дай Боже. Голова тоже цела – просто два небольших пореза, немного оцарапана кость и бровь задета… А ты везунчик, Молот Ведьм. Могли ведь и котелок оттяпать.

– «Везунчик» – это, думаю, ты поспешил, – отозвался он с усилием, приняв протянутый кем-то клочок мягкого полотна, и, отерев глаз, прижал ткань ко лбу. – Если судить по опыту таких же счастливчиков из нашей зондергруппы, жить мне осталось часов десять.

– Почему? – оторопело переспросил рыцарь и запнулся; Курт вздохнул:

– Вот поэтому. Как уже не раз говорилось – доставшиеся от них раны – это всегда заражение и смерть; ампутация поврежденной части тела еще оставляет шансы на то, чтобы выжить, однако с головой провернуть подобный фокус весьма проблематично… Ну, – усмехнулся он, поморщась от вновь отдавшегося под макушкой звона и болезненного прострела в глазу, – как тебе, Бруно? Продолжим диспуты об избранности или все же признаем существенную значимость случайностей в нашей невеселой жизни? Согласись, смерть для избранника Господня довольно дурацкая.

– Ты уверен, что нет никаких способов справиться с инфекцией? – уточнил Бруно угрюмо, и он отмахнулся свободной рукой, с удивлением заметив, что все еще сжимает в ней оружие.

– Проверено все, что только могли придумать наши эскулапы, – возразил Курт, бросив меч на пол у ноги, и покрутил плечом, проверяя целость костей и связок. – Доживу в лучшем случае до вечера, посему ночью вас будет на одного человека меньше; возьмите это в расчет.

– Вы так спокойно говорите об этом, майстер инквизитор…

– Мое отношение не только к чужой жизни столь философское, господин фон Зайденберг. На такой работе как факт принимается мысль о том, что старость есть перспектива туманная и скорей всего мифическая.

– Если дашь слово, что не будешь цепляться к моему брату, – с нотками нескрываемого самодовольства произнес Ван Ален, – я скажу, что тебе поможет.

– А если не дам – неужто позволишь мне сдохнуть? – усмехнулся Курт, склонив голову набок, чтобы сочащаяся сквозь ткань кровь не лила в глаз. – Не верю.

Мгновение охотник смотрел на него пристально, то ли пытаясь понять, насколько он серьезен, то ли и впрямь обдумывая эту мысль, и, наконец, отмахнулся.

– Черт с тобой, – приговорил Ван Ален, отложив оружие на стол. – Но учти: ты мне будешь обязан жизнью, и когда все закончится, я с тебя что-нибудь стребую.

– Ну так учти и ты, – заметил Курт серьезно, – что я, как и все люди, неблагодарная сволочь.

– В этом не сомневаюсь, – так же нешуточно отозвался охотник, сняв куртку и бросив ее на скамью. – Итак, как я уже заметил в вечер нашего знакомства, парень ты небедный, стало быть, при хороших деньгах. Мне нужны пять талеров. Лучше поновей.

– Не дороговато ли берешь за врачевание? – усомнился Курт, кивнув помощнику, и тот метнулся вверх по лестнице бегом.

– Воды, – продолжил Ван Ален, повернувшись к трактирщику. – На огонь и довести до кипятка. Чистую ткань. Спирт.

– Что здесь случилось? – из-за пределов видимости, с верхней площадки лестницы, донесся напряженный голос Амалии, и вслед за ней ахнула Мария Дишер.

– Боже мой… – испуганно пробормотала она и, судя по дробному топоту, сбежала по лестнице вниз. – Ян, что случилось? Почему кровь?

– Это хороший вопрос, – заметил фон Зайденберг. – Вы с майстером инквизитором в один голос уверяли, что вервольфы при свете дня остаются людьми, на вас же, как мы поняли, напал волк. Пока ты будешь создавать свое таинственное исцеляющее зелье, быть может, пояснишь нам, что, в самом деле, здесь случилось?

– Не имею ни малейшего понятия, – зло отозвался Ван Ален, приняв от трактирщика бутыль шнапса и ком истрепанной ветоши, и кивнул Курту: – Убери эту тряпку от раны – пусть течет, больше заразы выйдет… Мне еще не доводилось слышать о чем-то подобном. Есть оборотни, умеющие становиться по своему произволению зверем или человеком в любое время дня и ночи, но это – колдовское умение, не природная склонность, этому учатся. И это не наш случай: те выглядят совершенно иначе.

– Так что же тогда?

– «Ночь полной силы», – тихо произнесла Мария Дишер. – Сегодня первый день после зрелой луны. Быть может, вот она, его сила?

– Тогда почему никто из охотников этого не знает? – несмело возразила Амалия. – Ведь должны же эти люди знать такие вещи.

– А я тебе скажу, почему, – нервно засмеялся покинутый возлюбленный. – Да потому что в живых никого, кто мог такое рассказать, никогда не оставалось, вот почему!

– Должен заметить, – согласился Курт, снова отирая кровь с лица, – что это одна из немногих умных мыслей, высказанных нашим любителем богатых горожанок. Мысль логичная и многое объясняющая.

– То есть, – упавшим голосом вымолвил Макс Хагнер, – вы хотите сказать, майстер Гессе, что и днем… он… тоже будет зверем?

– Думаю, это зависит от желания. Если в прочее время превращение происходит вне зависимости от его воли, в этот первый после полнолуния день ликантроп, если он уже вошел в пору зрелости, по всей вероятности, получает силу контролировать его.

– Вот, – торопливо швырнув на стол пять серебряных монет, еще блещущих новизной, констатировал Бруно. – Что дальше?

– Протри их шнапсом; деньги штука едва ль не самая грязная на свете – неизвестно, кто и чем их лапал и где хранил. Как там вода?

– На огне, – отозвался Велле тускло, отстраненно глядя в капающую на пол кровь.

– Замечательно, – протянул Карл Штефан. – Вот это попали. Это значит, что нас круглые сутки пасут восемь тварей?

– Он напал один, – возразил охотник и, забрав у Бруно оттертую до блеска монету, протянул Курту: – Приложи к ране и держи… Он напал один, сам. Значит, его приятели на такой выверт были не способны, а значит, подобное умение – привилегия лишь таких, как он. Тех, кто повыше рангом.

– Значит, – уточнил Хагнер, – теперь нельзя покидать этих стен и днем тоже?

– В ближайшие несколько часов – можно, – с нескрываемым злорадством усмехнулся Ван Ален. – Молот Ведьм вспорол ему плечо и вену на бедре, а я успел зацепить по хребту. Такое даже у него не затянется просто так… Неплохо, кстати замечу, было сработано. Не знаю, кто вас натаскивает, но вижу, что слухи об инквизиторских умениях – не пустой треп, и в то, что ты прошел збмок со стригами – верю. Я б сказал, что в скорости ты ему не уступил.

– Я ранен, – возразил Курт, покривившись, и охотник отмахнулся:

– Он тоже. И, заметь, куда серьезней. Жаль только, что от тебя ему досталось сталью; было бы железо и у тебя, как знать, быть может, мы от него избавились бы дня на два, а там и конец полнолунию.

– Теперь я не уверен даже в том, что это будет иметь значение, – вздохнул Курт, отняв окровавленную монету ото лба, и скептически уточнил: – Эта симпатическая ворожба впрямь должна помочь?

– Скажем так – а другие предложения есть?.. Приставь обратно и держи. А теперь поясни, о чем это ты.

– В первую ночь, когда были убиты лошади, он был здесь один. Мы слышали вой; теперь мы знаем, что он собирал стаю – они припозднились, и он указывал, куда следует идти. Теперь это ясно. Однако кто-то же открыл задвижку на дверях конюшни; этого не сделаешь волчьими лапами, для этого нужны руки. А это значит, что и в ту ночь тоже он мог обрести человеческий облик на нужное ему время и стать снова волком. По собственному произволению. По своей воле. В свете этого я бы пересмотрел основные знания, известные охотничьему сообществу, касательно ликантропов. Скорее всего, Карл прав – до сих пор просто не оставалось в живых тех, кто мог рассказать о способности оборотней такого класса, достигнув зрелости, менять облик по желанию. Как знать, быть может, нам не известно и большее? К примеру, то, что они вольны делать это вовсе в любой день и любую ночь в году? Ну, а они, в свою очередь, активно поддерживают в людях это заблуждение, тем самым оставив для себя маленькое тайное оружие против нас.

– Тогда почему он не напал в первый день?

– Да по какой угодно причине, – пожал плечами Курт. – Ждал своих. Ждал, не появятся ли еще постояльцы, пересчитывал имеющихся, приглядывался к тому, как мы себя ведем, желудок прихватило, лапу свело – да почему угодно. Или просто увидел здесь тебя и двух инквизиторов; думаю, столь исключительное стечение обстоятельств не только нам показалось невероятным.

– Самое главное и неприятное заключается в том, что возразить, кажется, нечего, – мрачно подвел итог рыцарь, когда Ван Ален, не ответив, лишь вздохнул, усевшись к столу напротив. – Стало быть, то, на что мы рассчитывали прежде, а именно дождаться окончания полнолуния, нас не спасет. Пусть остальные семеро потеряют свои способности, однако один опасный противник все же останется, и чтобы выжить, выход у нас только один: драться и победить.

– Гнев Господень настигнет вас, что бы вы ни решили, – возразил торговец убежденно. – Станете ли вы биться или сложите оружие – ничто не изменит воли Его.

– Помнишь, Феликс, в первый день нашего заточения здесь я предостерегал кое от чего? – поинтересовался Курт благожелательно. – Если ты не соберешься с силами и духом и не залатаешь свою медленно протекающую крышу, я буду вынужден и в самом деле запереть тебя в отдельной комнате от греха подальше.

– И даже служитель Господень не видит Его кары, даже когда она так близка! На что ж нам надеяться?

– На себя, – отрезал Ван Ален. – Тебе Господь дал руки, ноги и мозги, шевелить которыми – уже исключительно твоя задача. Альфред, как там вода?

– Сейчас взгляну, – вздохнул трактирщик, тяжело поднявшись. – Спорить здесь нечего, Феликс. Господин охотник прав, а ты, уж прости, заговариваться начал. Что и почему решил Господь – тебе это не может быть ведомо, равно как и всякому из нас.

– Мне, – произнес рыцарь хмуро, – более по нраву мысль содрать шкуру с одной из тварей, убивших парня, чем сложить руки и ждать смерти.

– Хороший настрой, – одобрил охотник, – вот только с нашим вооружением это будет довольно сложно. Мы можем лишь, как прежде, резать их или обороняться огнем, вынуждая отступать и зализывать раны, и остается лишь надеяться на то, что кому-то из нас удастся подобраться близко и при удачном ударе нанести ранение критическое – вроде отрубленных конечностей или головы; да и стрелы Молота Ведьм, если удачно в глаз, вполне даже ничего. Из железных предметов в нашем распоряжении разве что стрелы от моего арбалета; но для этого надо подобраться вплотную, к тому же ими можно лишь колоть… да еще есть кочерга и ободы на бочках в запасниках хозяина; у этого скопидома даже вилки деревянные. Ножи же этим тварям, что иголки… Сено для гостевых лошадей он закупает у крестьян и косы не имеет, даже позабытой, тупой и проржавевшей. Есть лишь серп… в нашем положении это все равно что тот же нож.

– И много помощи оказала б вам ржавая тупая коса? – снисходительно улыбнулся торговец. – Помышляя только о спасении своей жизни, вы начинаете метаться, ища убежища от гибели в бессмысленных попытках…

– Это железо, – оборвал Ван Ален раздраженно. – Железо есть железо. Тупое – заточить, ржавое – отчистить; даже железная труба, если ею как следует садануть твари по черепу, большое подспорье, даже ржавая.

– То есть, – вдруг утратив возвышенно-проповеднические нотки в голосе, уточнил Феликс, – сгодится и впрямь даже такое? То есть, и тупое, и ржавое?

– Сгодится вполне. А что – есть идеи? Предлагаешь сбегать в соседнюю деревню за парой кос?

– Нет, – тихо отозвался торговец. – В сарай, куда мы отнесли тело. Моя повозка полна железного лома и всякого старого железного добра. Везу на перековку…

– Ты… – задохнувшись, выговорил Ван Ален, – ты… И ты, святоша доморощенный, все это время молчал?! Слышал, что мы тут говорим – и молчал?!

– Так я-то думал, что железо нужно хорошее! – с отчаянием пояснил тот. – Вроде вашего меча, к примеру, или еще что в таком роде! Я думал – надо, чтоб чистое, отточенное! А у меня сплошь ржа и покороблено все!

– Как я понимаю, – вздохнул Карл Штефан с неудовольствием, – сейчас нас снова погонят за дверь, нагружаться железками.

– Не сейчас, – зло откликнулся охотник. – Сперва я закончу с его раной, после – завтрак, нам всем не помешает… Идиот! За эти дни мы могли перетащить сюда повозку целиком, и причем спокойно, без помех и тварей, дышащих в спину!

– Ну так откуда ж мне было знать…

– Что там с водой?! – рявкнул Ван Ален свирепо, повернувшись к кухне, и трактирщик, выглянув в зал, отозвался по-прежнему безучастно:

– Закипает.

– Брось это в воду, – приказал охотник Бруно, кивнув на монеты. – Пусть кипят вместе с нею. Потом поднимись ко мне в комнату и принеси мою сумку.

– Были у меня знакомые ведьмы, – заметил Курт, – однако отвар из денег – такого я не видел даже у них.

– А не доводилось ли видеть у знакомых девиц такой вещи: миска с водой на столе, а в ней серебряное распятие или ложка? Они этой водой по утрам умываются, считая, что это помогает продлить молодость. Не знаю, что там насчет молодости, но серебро, которое выходит в воду, убивает ту заразу, что водится в пасти или под когтями вервольфа; промоем рану, сделаем примочку, а после будешь эту воду пить – столько, сколько сможет в тебя вместиться. Не помогает, ты прав, ни спирт, ни какие-либо настойки, ни огонь или иное что, а вот серебро – весьма неплохо. Странно это, и наверняка не в веществах одних дело: какая-то здесь потусторонщина, точно. Может, эти твари и правда все поголовно из ада родом…

– И какова доля выживаемости?

– При таких ранах, как у тебя – сто из ста. Да и при серьезных больше шансов на то, что лечение все-таки поможет.

– Не могу не напомнить снова о том, что я говорил вчера об информации, имеющейся в распоряжении охотников и не имеющейся у нас, потому что вы ею не делитесь. Только вообрази, сколько людских жизней могла спасти такая простая вещь, если б мы знали о ней. Представь только, сколькие из наших бойцов не остались бы без рук или ног, будь зондергруппе известен этот способ врачевания.

– Давай, стыди, – подбодрил Ван Ален. – Пользуйся моей непомерно ранимой совестью.

– Серебро не помогает одолеть оборотня, – медленно проговорил Макс Хагнер, – но помогает избавиться от инфекции… Железо в этом деле бесполезно, зато может его обезвредить… Сколько железа надо навесить на ликантропа, чтобы он не смог обернуться?

– Тебе это к чему? – уточнил охотник; парнишка пожал плечами:

– Майстер Гессе высказал мысль о задержании его живьем. Мне интересно, возможно ли содержать живого оборотня среди людей так, чтобы он не мог причинить вреда. Теоретически.

– Ты его видел? – с ожесточением вытолкнул отставной возлюбленный. – Ты видел эту тварь? Ты себе даже близко не представляешь, о чем говоришь! «Живьем»; ты спятил, парень?!

– Теоретически, – повторил Хагнер. – Просто, любопытства ради.

– Должны быть браслеты, – ответил вместо охотника Курт, снова отняв ото лба монету и отерев лицо уже промокшей от крови тканью. – Чем шире, тем лучше. На руках и ногах. Ошейник. Пояс.

– Это довольно… сложно, – произнес парнишка хмуро, исподволь переглянувшись с притихшей матерью. – И как это будет действовать? Не позволит ликантропу в человеческом виде обернуться вовсе, с гарантией?

– Гарантировать по эту сторону бытия нельзя ничего, никогда и никак, – уверенно сказал Ван Ален; Хагнер поморщился, сдерживая раздражение, и уточнил:

– И все же?

– Да, это работает. Его будет корежить, ломать, корчить, но в такой упаковке он останется человеком, как бы ни усердствовал.

– А если не станет усердствовать? Если… прекратит попытки сменить облик – что тогда? Его все так же будет корежить и ломать, или со стороны так и не скажешь, что – вот, перед тобою оборотень?

– Что за внезапный интерес?

– Твоя сумка, – окликнул охотника Бруно, возвратившись с дорожным мешком Ван Алена, и установил его на скамью. – Что теперь?

– Иди на кухню, неси сюда эту воду и какую-нибудь кружку… А тебе, – наставительно сообщил он Курту, копаясь в недрах сумы, – советую нарушить собственное предписание и как следует принять вот из этой бутыли. Лекарей здесь нет, штопать буду, не обессудь, как Бог на душу положит, а рядом нерв. А вот есть, кстати, не советую ничего – только понапрасну переведешь продукты.

(обратно)

Глава 12

В своем предостережении охотник оказался прав – к тому времени, когда был готов завтрак, в желудке мало-помалу, сперва незаметно, скопилась острая горечь, при каждом глотке серебряной воды норовившая выскользнуть наружу. Весьма умело зашитые порезы дергало под повязкой болью, едва ли менее сильной, чем прежде, отдающейся в мозгу и взрывающей перед глазами сотни цветных осколков; звон снова водворился в голове, трещавшей, словно перегревшийся глиняный жбан, и сходство еще более усиливал постепенно, но все более явно разгорающийся жар.

Напротив Ван Алена и Бруно, за обе щеки уплетающих поданную им снедь, Курт сидел понуро, подперев голову рукой и стараясь без нужды не шевелиться – по каждой мышце тела расползалась глухая ломота, точно вчерашний день целиком был проведен на плацу под надзором неумолимого истязателя-инструктора.

– Когда я буду в состоянии жить? – уточнил Курт и поморщился от звука собственного голоса, ударившего в виски и лоб; охотник передернул плечами:

– Сложно сказать. По опыту – должен бы через полдня. Хотя ты, я смотрю, парень крепкий – обыкновенно всех выворачивает наизнанку, да и лежат в лежку… Ты, быть может, очувствуешься часа через три. Останешься здесь. Твой помощник пусть будет при тебе – если сейчас кто-то захочет сделать так, чтобы тебя не стало, ты активно возразить будешь попросту неспособен. К телеге этого проповедника пойдем мы с бродячим воякой в охране и Карл с Феликсом носильщиками.

– Спорить не стану, – согласился Курт, отпивая очередной глоток мерзко теплой воды, и сжал губы, пережидая новый приступ тошноты. – Толку с меня чуть.

– Я бы взял и маменькиного сынка – все ж лишние руки… – проговорил Ван Ален неспешно, пристально глядя на то, как Хагнер, в две минуты изничтоживший принесенное ему кушанье, поднимается вслед за матерью по лестнице. – Сегодня (вам не кажется?) он как-то разом выздоровел. Не потеет, со стула, как прежде, не падает, грудь не хрипит…

– Тоже крепкий парень, – отозвался Бруно. – В его возрасте болезни или валят всерьез, или проходят быстро. Кроме того, я оплатил Альфреду печь, и сегодня он впервые спал в теплой комнате.

– Может быть, может быть, – отстраненно согласился охотник, отодвигая от себя опустошенную тарелку, и неспешно поднялся.

– Что-то не так? – не слишком удачно скрывая настороженность, уточнил Бруно, и Ван Ален неопределенно качнул головой:

– Не знаю… Прежде чем оставлять вас одних в этой теплой компании, хочу разрешить пару возникших у меня вопросов. Не скажу сейчас, каких; не желаю понапрасну мутить воду, сперва кое-что проверю.

– Что?

– Так скажем – у меня появились некоторые нехорошие подозрения… Скажи вскипятить еще воды. Пускай он пьет, пока назад не полезет, и смени ему повязку.

– Повязка подождет, – возразил Курт, когда охотник покинул трапезный зал, и, опершись подрагивающей рукой о стол, тяжело поднялся, прислушиваясь к себе и пытаясь понять, насколько он способен держать вертикаль. – Понимаю, что тебе приглянулась Амалия, что парнишка тебе по сердцу, но – постарайся не хвататься за оружие без крайней нужды. У меня тоже появилось одно неприятное подозрение.

– Неужто он догадался? – напряженно пробормотал помощник, глядя вслед ушедшему. – Но как?

– Я на его месте догадался бы тоже, а с чего бы нам полагать Яна настолько тупей меня?

– С того, что ты понял, что к чему, еще вчера, а у него пока лишь только подозрения.

– Я обязательно продолжу принимать от тебя лавровые венки, – вздохнул Курт, осторожно двигаясь к лестнице. – Только после – если сейчас Ян не поднимет шума, и вся эта братия, собравшись кучей, не закончит то, что начал наш мохнатый приятель.

– Думаешь, поднимут руку на инквизитора?

– И опустят, – серьезно согласился он, понизив голос, когда на них обернулся Карл Штефан. – Посему – будем надеяться, что меня хотя бы не срубит в беспамятство; если не отбиться, так, быть может, сумею хотя бы отбрехаться… Идем.

Ступени лестницы, когда Курт двинулся вперед, показались вдвое выше, стена, о которую он опирался, словно уплывала из-под ладони в сторону; горечь в желудке подобралась к самому горлу, и от любого движения по всему телу в голову словно простреливала молния. Лестница все тянулась и тянулась, кажется, становясь все длинней и длинней, и заставить себя поднять ногу для следующего шага было все труднее с каждым мгновением. Ступени кончились, когда из-за поворота коридора донесся испуганный голос Амалии и громко хлопнула дверь. Зажмурившись, чтобы хоть немного изгнать из головы боль и цветных мошек, Курт приостановился, переводя дыхание, и снова пошел вперед, пытаясь ускорить шаг.

– Ну, Бруно, самое время начать молиться, – выговорил он тихо, толкнув створку двери в комнату Хагнеров.

Макс застыл у дальней стены, напрягшись, точно перед прыжком, Амалия, бледная, словно снег за окном, неотрывно смотрела на руку Ван Алена, стоящего у порога – ладонь охотника лежала на рукояти железного меча, висящего у пояса.

– Какого черта ты тут забыл? – не оборачиваясь, поинтересовался тот, когда помощник, войдя следом, закрыл за спиною дверь. – Ты вообще должен лежать в постели.

– Не думаю, что сейчас самое подходящее для этого время, – возразил Курт, медленно обходя его стороной и шаг за шагом приближаясь к Хагнеру. – Что тут происходит?

Амалия молча сжала губы, пытаясь не заплакать, подняв на него дрожащий взгляд, и Ван Ален вздохнул:

– Впрочем, может, и хорошо, что ты здесь. Это по твоей части.

– Что именно? – царапая горло каждым звуком, уточнил Курт; охотник кивнул:

– Сейчас все поймешь… Этой ночью, когда все сбежались на шум, эти двое продолжали спать, как убитые. Никто не появился – ни она, ни мальчишка. Потом я решил – проснулись, но не стали выходить, испугались. Но позже, ближе к утру, Мария кое-что мне рассказала. Когда мы выгнали ее снизу, она, понятное дело, тоже испуганная, решила постучаться в комнату к ним – ей было страшно оставаться одной. И – знаешь, что? Они не открыли. Не «не впустили к себе» – за дверью просто-напросто была тишина. Если бы они проснулись на стук и не захотели открывать, хоть что-нибудь, да сказали бы, верно? Так что ж – спали? Никто не сможет продолжать дрыхнуть, когда к тебе в дверь ломится испуганная девица, жаждущая общения.

– Бывает всякое.

– Да? – усмехнулся Ван Ален. – Однако сегодня утром, когда мы повстречались с вервольфом снаружи, когда вернулись – они оба явились уже через минуту. Примчались, как на пожар, хотя шума и криков, скажу, было куда меньше. И последнее. Я надеялся постоять под дверью и послушать, о чем будут говорить – после завтрака они ушли как-то уж больно поспешно… Я даже не успел как следует пристроиться и в первые же мгновения услышал главное. Знаешь, что они стали обсуждать тотчас, как только вошли? То, что нельзя навесить на него столько железа незаметно для всех нас.

– Вот как, – отметил Курт неопределенно, сделав еще два шага и оказавшись между ним и Хагнером; охотник нахмурился:

– И все? И это все, что может сказать инквизитор при исполнении, узнав, что в соседней с ним комнате обосновался оборотень?! Это я слышу от знаменитого Молота Ведьм?! Мальчишка – вервольф, доходит это до тебя?!

– И что же, по-твоему, он делал этой ночью?

– Откуда мне знать! Бегал под стенами, пытаясь вместе со своими приятелями вломиться внутрь!

– И для этого, уже будучи внутри, вышел наружу?

– Что-то я тебя не совсем понимаю, – раздраженно бросил Ван Ален. – Ты сомневаешься в моих выводах или…

Он вдруг запнулся, оборвав самого себя на полуслове, и замер, переводя все более мрачнеющий взгляд с Курта на по-прежнему молча стоящего поодаль Хагнера.

– Ах, черт… – выговорил охотник, наконец, отступив на полшага назад. – Поверить не могу… И давно ты знаешь?

– Этой ночью, – не ответив, сообщил Курт, – Макс был в дальней комнате – той самой, из окна которой мы с Бруно обороняли запасную дверь. Он провел там все время с вечера до утра и никакого отношения к происходившему не имел.

– Давно ты знаешь? – повысил голос Ван Ален; он вздохнул.

– Со вчерашнего дня.

– Невероятно, – засмеялся охотник нервно. – Просто невероятно… Ты знал, что среди нас зверь, и молчал? Да что здесь – все скопом с ума посходили?

– Присядь, – предложил Курт, кивнув на табурет у стола, отчего комната перед глазами едва не опрокинулась вниз потолком.

– К черту! – отрезал Ван Ален, сжав лежащую на рукояти ладонь в кулак. – А ты – лучше отойди. Не знаю, что сейчас творится в твоих мозгах, но, боюсь, в твоей неспокойной жизни по голове тебе доставалось слишком часто.

– Майстер Гессе…

– Все будет хорошо, Амалия, – успокаивающе отозвался Курт.

– Ян, не пори горячку… – начал помощник, и Ван Ален рявкнул, не оборачиваясь:

– А ты заглохни!

– Помолчи, Бруно, – согласился Курт, продолжая стоять на месте. – А ты не пори горячку.

– Он тварь, – произнес охотник с расстановкой, словно втолковывая некую прописную истину неразумному ребенку. – Зверь.

– Я вижу человека.

– Однако этой ночью, как я понимаю, не видел.

– Спорить не стану.

– Тогда почему ты… Какого черта!

– Присядь, – повторил он, и Ван Ален снова потребовал, не убирая ладони с рукояти:

– Отойди.

– Я стою между ним и тобой, – заметил Курт, стараясь не кривиться от режущей боли в голове и тошноты, подступающей к горлу все назойливей. – Как полагаешь, это потому, что по первой же твоей просьбе я скажу «ах, да, конечно» и уйду?

– Уйдешь, – подтвердил охотник и, когда Бруно, стоящий у двери, сделал шаг вперед, прикрикнул: – Стоять и не рыпаться, или не посмотрю, что монах!.. Отойди, Молот Ведьм.

– Нет, – возразил он коротко.

– Я все равно пущу зверенышу кровь.

– Значит, для этого тебе придется пройти сквозь меня.

– Готов сдохнуть, спасая твари жизнь?

– Проверь, – предложил Курт, и тот вздохнул.

– Да я тебя сейчас плевком перешибу, – почти с состраданием произнес Ван Ален. – Ты же на ногах еле стоишь. По-хорошему прошу: уйди с дороги.

– И что тогда будет? – уточнил Курт, по-прежнему не двигаясь. – Убьешь его? Мать поднимет крик; придется упокоить и ее. Я не позволю тебе этого сделать, а значит, надо будет отправить на тот свет и меня, а поскольку в живых останется свидетель твоих славных дел – и моего помощника тоже. Женщина, ребенок, инквизитор и монах; хороший набор подвигов для истребителя человекоубийц.

– Пусть кричит, – согласился охотник. – Чай не оглохну. Ты? Тебе сейчас будет довольно одного тычка, чтоб свалиться и еще долго не подняться. Это даже не засчитают как покушение на инквизитора, когда узнают, в чем было дело. Ну, и помощник твой мне в этом случае не помеха и не преграда. Отойди. Больше просить не буду.

– Так не проси.

Ван Ален двинулся вперед, и он шагнул навстречу, пытаясь собрать себя в кулак и впрямь не завалиться от первой же оплеухи.

– Да ты шутишь, – усмехнулся охотник снисходительно, попытавшись отодвинуть его в сторону.

Руку со своего плеча Курт сбросил рывком и толкнул противника в грудь, вынуждая отступить. Памятуя о собственной слабости, в этот толчок он попытался вложить как можно больше силы и понял, что недооценил себя, лишь когда тот, пошатнувшись, едва не упал, сделав два шага назад.

– Значит, вот как, – констатировал Ван Ален тихо и метнулся вперед.

Бруно, попытавшегося напасть со спины, он ударил локтем в ребра, с силой толкнув, помощник отлетел назад, не успев развернуться в тесной комнатушке и с грохотом врезавшись спиною в дверь, и Амалия взвизгнула, вжавшись в стену. От удара в голову Курт увернулся, на миг позабыв о дурноте и боли, и лишь вновь взорвавшиеся разноцветные созвездия, затмившие взор, помешали ударить в ответ с должной точностью. Правая рука вслепую наткнулась на вязку свитера, он стиснул пальцы в кулак, ухватившись за толстую шерсть, рванул влево и поддал ладонью вслед, опрокинув охотника на пол. Покачнувшись и едва не повалившись следом, Курт шагнул в сторону, опершись о столешницу дрожащей рукой, плохо видя сквозь цветной туман, как Ван Ален поднимается, глядя на него свирепо и явно готовясь броситься снова.

– Хватит, Ян, – выговорил он тяжело. – Уж кому-кому, а нам с тобою драться глупо. Может, мы, наконец, поговорим?

– Надо же, – усмехнулся охотник недобро, прижав ладонь к ссаженной о доски пола щеке. – И впрямь двужильный… «Поговорим»? О чем, черт возьми? О чем здесь можно говорить?!

– Хороший вопрос, – согласился Курт, стараясь не показать того, что ноги готовы вот-вот подогнуться, а перед глазами, мешая видеть, по-прежнему висит радужная пелена. – Тебе не кажется странным или интересным тот факт, что я с моей репутацией – и вдруг прикрываю его? Не интересно узнать, что происходит? Любопытство хотя бы не одолевает?

– Еще как; и ты, несомненно, все это расскажешь – после, когда я закончу, а сейчас – отойди. В следующий раз буду бить всерьез.

– Положим, я отойду, – предположил он, – и что дальше? Вот так просто подойдешь и перережешь ему глотку? Вот так, на глазах у его матери, убьешь безоружного мальчишку, который не оказывает тебе никакого сопротивления?.. Брось, Ян. Я бы смог. Ты – нет.

– Проверим? – криво улыбнулся Ван Ален.

– Если у тебя таки поднимется рука, – продолжил Курт уверенно, – ты знаешь: уснуть спокойно ты больше не сможешь. Через год, через десять лет ты будешь это видеть всякий раз, как закроешь глаза. Думать будешь о том, что стал на шаг ближе к истребляемым тобою тварям. Готов стать таким же, как они, Ян? Оно того стоит?

Дверь позади него распахнулась от удара, едва не отбросив снова на пол стоящего рядом Бруно, и на пороге возник фон Зайденберг с обнаженным оружием в руке.

– Почему крики и шум? – спросил он и запнулся, увидев оцарапанное лицо охотника. – Что происходит?

– Как вовремя, – заметил Ван Ален с неуверенной усмешкой. – Быть может, скажешь им?

– Скажет – что? – уточнил рыцарь, когда Курт не ответил, и охотник подбодрил:

– Давай, Молот Ведьм, гордость Конгрегации. Скажи.

– Вложить камень в чужие руки – это хороший выход, Ян, – отозвался он, наконец. – Вот только последствия будут те же самые.

– Что тут происходит? – повторил фон Зайденберг уже настойчивей.

Ван Ален, помедлив, перевел взгляд на Амалию, на Хагнера, по-прежнему молча и недвижимо стоящего у стены, и, вздохнув, расслабил сжатую в кулак ладонь.

– Пусть скажет, – произнес он с подчеркнутой издевкой, – пусть при всех, в открытую признается в том, что без охотников Инквизиция погрязла бы во всевозможной нечисти, и что сами они ни хрена не способны сделать.

– Не стану спорить, что ваша помощь весьма существенна, – в том же тоне отозвался Курт.

– «Существенна»? Да вы нам в подметки…

– Господи, вы что – спятили оба? – зло оборвал его фон Зайденберг, толчком загнав меч обратно в ножны, и развернулся, бросив уже за дверью: – Мальчишки! Нашли время!

– Спасибо, – шепотом вымолвила Амалия, когда дверь за уходящим закрылась, и охотник вскинул руку:

– Молчи. Благодарить рано – я еще ничего не решил.

– Полно тебе, Ян, – с облегчением опустившись на табурет, вздохнул Курт. – Когда ты ворвался сюда, в аффекте и на взводе – быть может, и сделал бы то, о чем после пожалел бы; но не теперь.

– То, о чем после явно буду жалеть, я сделал сейчас, – буркнул Ван Ален, медленно пройдя к столу и усевшись напротив. – Сядьте, – кивнул он Хагнерам и махнул рукой Бруно: – И ты сядь, не маячь у меня за спиной. Как показала практика, это небезопасно.

За тем, как оппоненты рассаживаются, он следил, хмуро сдвинув брови, и заговорил снова, выждав несколько мгновений тишины:

– Итак; я слушаю. Почему инквизитор не просто попустил существование твари по соседству, но и защищает ее?

– N. e. i. corpus delicti[788], — пояснил Курт, опираясь о стол локтем и прижимая ладонь к трещащему лбу. – Убивать же за слишком высокий рост, прыщ на носу или излишнюю мохнатость не в правилах Конгрегации.

– Он никого еще не тронул, – начала Амалия, и Ван Ален снова воспрещающе поднял руку, оборвав:

– Ты лучше молчи; просто сиди и молчи, пока не спросят, не провоцируй. А тебе, Молот Ведьм, я замечу, что основное слово здесь «еще». Для начала, это не доказано, но даже если допустить, что парень до сих пор не запустил ни в кого зубы, это не означает, что он не сделает этого впредь. Да о чем я вообще! он это просто сделает. Сегодня или завтра или через год – но это будет.

– Почему ты так уверен? – пожал плечами Курт. – До сих пор слабыми силами одной женщины этого удавалось избегать; по-твоему, силами Конгрегации это будет сделать сложнее?

– Та-ак, – протянул охотник, бросив короткий взгляд на Хагнера. – А я-то намеревался спросить, что ты с ним собираешься делать… То есть, я правильно тебя понял? Ты намерен вытащить его из этого трактира живым и невредимым, чтобы передать своему начальству? И – что? Надеешься приручить?

– Довольно говорить о нем, точно о бродячем щенке, – тихо потребовал Бруно, и он с готовностью кивнул:

– Ты прав, он не бродячий щенок. Он волчонок – который уже через пяток лет вырастет во взрослую тварь. И, хочет он того или нет, начнет убивать.

– Кто-нибудь пытался опровергнуть эту теорию? Сомневаюсь. А то, что не отразило предъявленного опровержения, полагать бесспорным нельзя.

– Зверь внутри будет требовать этого; и он станет слушать своего зверя, а не людей вокруг себя. Парень взрослеет, и в его возрасте даже обычные, простые смертные подростки начинают вытворять невесть что, а такие, как он, сдерживать собственную злобу не умеют и не считают нужным – несознательно, инстинктом чувствуют, что это их сущность, а к чему спорить с сущностью? И спорить он не будет.

– Остается поблагодарить Бога за то, – заметил Курт, – что Он одарил парня столь впечатлительной, незлобивой и крайне добросердечной матушкой, под чьей опекой вырасти задиристой лютой бестией было крайне проблематично.

– И ты полагаешь, этого довольно?.. Послушай, – вздохнул Ван Ален, помедлив, – ну, подумай. Простая statistica: не может быть, чтобы ни разу за всю свою жизнь он не сделал ничего подобного, как за ним ни следи. Сколько живут, такие, как он? Знаешь?

– И сколько?

– Переваливают далеко за век, если не попадаются и если ведут правильный образ жизни. А знаешь, что есть для такой твари правильный образ жизни? В том числе и правильное питание. А теперь, Молот Ведьм, догадайся, что это означает. Без этого радости жизни не столь долговечны – лет восемьдесят, быть может, или девяносто… Посмотри, какой задумчивый вдруг стал взгляд, – усмехнулся он, кивнув на Хагнера, по-прежнему не произнесшего ни слова. – Наверняка уже начал продумывать, что ему важнее – лишние лет тридцать пять бытия или чистая совесть.

– Это достоверно?

– И еще как, – неприязненно произнес Ван Ален. – Попадались вам когда-нибудь члены тайных сообществ, промышляющих поеданием человечины – только настоящие, а не те, что сознавались в ваших теплых объятьях от безысходности? Они сохраняют здоровье и силу вплоть до преклонных лет, да и наступают эти преклонные года у них очень и очень нескоро – надо объяснять, почему?.. И эти твари, как настоящему хищнику и положено, печенкой чуют, что за пища им требуется для тех же целей. Стриги, заметь, тоже не пробавляются животной кровью – цедят человеческую, только тогда они набираются достаточно сил.

– Интересно, – задумчиво произнес Курт, бросив взгляд на застывшую в ужасе Амалию и мрачного, как ночь, Хагнера. – Упомянутые тобою члены каннибальских тайных сект упоминали на допросах, что человеческое мясо по вкусу весьма близко к постной свинине. Наверняка и состав схожий, а стало быть, это вещи относительно взаимозаменяемые.

– Ты впрямь намерен держать его на поводке, подкармливая свиными отбивными? И ты думаешь, он на этом успокоится? Его сорвет – рано или поздно. Когда-нибудь (хоть когда-нибудь!) он сделает это, а остановиться после уже не сможет и не захочет.

– Стало быть, хорошо, что он будет под нашим надзором, если это и впрямь произойдет.

– Да ты что – серьезно? – оторопело понизил голос охотник. – Ты намерен позволить ему спокойно людей жрать во имя Господне?

– Я, – терпеливо пояснил Курт, – намерен сделать так, чтобы парень не стал чудовищем, которым ты его мнишь. Намерен сделать все для того, чтобы нуждающийся в помощи ее получил. Чтобы, в конце концов, человек, никакого преступления в своей жизни не совершивший, не расплачивался за злодеяния других.

– Ну, предположим, так. Предположим, у вас это получится. Или вам покажется, что получилось – что вы намерены с ним делать тогда? Отпустить на волю, точно излечившегося душевнобольного?

– Воли ему не видеть, – согласился Курт и, уловив взгляд охотника, брошенный на молчаливого Хагнера, кивнул: – Он это понимает, Ян. И сам знает, что без надзора ему долго не протянуть. Разумеется, когда он войдет в пору полной сознательности, некоторая свобода действий ему будет предоставлена, однако без присмотра вовсе оставаться он не будет. Как, собственно, и любой в Конгрегации.

– «Любой в Конгрегации»… – повторил Ван Ален медленно. – Я не брежу, у меня нет проблем со слухом? То есть, ты хочешь сказать, что взял его на службу? Вот так запросто, точно метельщика нанял?

– Оцени, – заметил Курт серьезно. – Сейчас ты узнал информацию, которая будет ведома, кроме здесь присутствующих, еще дай Бог троим-четверым в Конгрегации.

– Я в восторге от оказанного мне доверия, – согласился охотник мрачно. – Особенно учитывая тот факт, что у тебя нет выбора, и именно от меня сейчас зависит, что будет с твоим новоявленным подопечным. Мне стоит всего лишь крикнуть погромче, чтобы твои грандиозные планы пошли прахом. Или не следить за языком в будущем.

– Припомни наш разговор, Ян, – попросил Курт настойчиво. – Припомни волка, о котором ты мне рассказал. Я лишь хочу сделать то же самое. Согласись: убить парня просто за то, что он уникален – несправедливо; отпустить его на все четыре стороны – немилосердно, по отношению к нему же самому в первую очередь. Что, по-твоему, я должен сделать еще, кроме как попытаться примирить его с окружающей действительностью, а действительность – с ним?

– У вас не получится, уясни ты это… Ну, а ты-то сам понимаешь, что выхода у тебя нет? – вдруг обратясь к Хагнеру, осведомился охотник. – Ты осознаёшь, что тебе одна дорога – к тебе подобным? Не смотри на него, – одернул он строго, когда тот скосился на Курта. – Говори сам за себя. Ты в самом деле полагаешь, что сможешь стать человеком?

– Я хочу этого, – не сразу ответил парнишка. – Я не хочу той дороги.

– Однако понимаешь, что это неисполнимо?

– Кто так сказал? – возразил Хагнер уверенней, подняв к нему глаза и уже не отводя взгляда. – Никто не пытался это опровергнуть. Никто до сих пор не пытался что-то изменить. Я – попытаюсь. И я буду не один, а значит, шансы на успех больше.

– Ты думаешь, что тебя станут носить на руках, нянчиться и беречь, как зеницу ока? – вкрадчиво уточнил Ван Ален и наклонился ближе, упершись в столешницу локтями. – Хочешь, я расскажу тебе, что будет с тобой, если все это закончится, и ты доберешься живым до его начальства? Тебя заточбт в каком-нибудь далеком монастыре в глухом подвале, раз в месяц запирая в клетке. Ты будешь единственной живой и здоровой тварью в руках Инквизиции, и уж они-то такого шанса не упустят. Тебя будут колоть, резать, бить, испытывать сталью, серебром, железом, огнем, ядом, черт знает чем еще, дабы проверить, что на тебя воздействует и как. И, смотри-ка – Молот Ведьм мне не возражает, не обвиняет меня в том, что я пытаюсь переврать его благие намерения, очернить такую милосердную и благочестивую Конгрегацию. Что это значит? Что я прав. Ну, как тебе такое будущее, парень?

– Лучше, – отозвался Хагнер, – чем, проснувшись поутру, обнаружить подле себя обглоданный скелет девицы, с которой уснул накануне.

– Говоришь то, что Молот Ведьм хотел бы услышать, – констатировал охотник, распрямившись. – Строишь из себя саму невинность.

– И чего же я, по-вашему, хочу этим добиться? Расположить к себе следователя, чтобы натравить его на вас и тем спасти себе жизнь? Просто отбрыкаться от смертной казни? Или получить от Конгрегации в будущем лицензию на то, чтобы блюсти правильное питание? Таков мой тайный план – прикидываться безобидным простачком, пока не соберусь с силами и не пущусь во все тяжкие?.. А чего вы хотите от меня добиться? Желаете убедить меня в том, что моя будущая жизнь хуже смерти? Желаете, чтобы я сам захотел эту жизнь оборвать? Желаете очистить совесть, взгрузив смертный грех на меня самого?.. Не дождетесь.

– Не советовал бы мне дерзить, – предупредил Ван Ален неприязненно, и парнишка пожал плечами, все так же не отводя взгляда:

– Не хотите честных ответов – не задавайте мне вопросов.

– Палец в рот не клади, – отметил охотник. – Отхватит вместе с рукой. Остальное доест на завтрак.

– В том, что касается моего случая, вы в довольно выгодном положении, – согласился Хагнер. – Есть множество всевозможных острот, которыми можно меня изводить. К примеру, пять ночей в месяц я из кожи вон лезу. А также выворачиваюсь наизнанку. Время от времени теряю человеческий облик, а порою даже готов волком выть.

– А также меняешь шкуру, но не нрав, – жестко оборвал охотник, кивнув Курту: – Ну, как тебе? Что скажешь? Само благонравие и кротость.

– Две минуты назад я был готов своротить тебе нос, – возразил он с усмешкой. – И своротил бы, имей ты глупость продолжить эту бессмысленную потасовку… Ты напустился на него с обвинениями; чего ты ждал? Парень умеет за себя постоять; слава Богу. Отличный настрой для конструктивной работы над собою в будущем. Плакальщики над собственной тяжкой долей мне, говоря правдиво, несколько наскучили.

– Поглядишь, что будет в этом самом будущем. Только плакать тогда, боюсь, придется не тебе, – вновь обратясь к Хагнеру, сообщил Ван Ален. – Это кроме того, что до тех весьма умозрительных дней еще надо дожить; причем, опять же, не тебе, – уточнил он, ткнув пальцем в Курта, – ему. Без его защиты ты лишь еще один зверь на пути любого другого инквизитора с менее развитой фантазией или первого встречного охотника. «Первый встречный охотник», замечу, уже здесь; и если ты выкинешь что-то, что мне не понравится, парень (хоть что-то!) – убью на месте. Переступлю через себя и сверну к чертям собачьим шею; умрешь быстро.

– Эти слова, – подытожил Курт, – я воспринимаю как довольно своеобразное уведомление о том, что ты все же решил примкнуть к нашему маленькому заговору. Id est, ты не намерен разражаться криками, созывать общее собрание или хвататься за оружие незамедлительно.

– И, как уже сказал, наверняка об этом пожалею.

– Спасибо, – снова едва слышно выдавила Амалия; охотник поморщился.

– Отец меня не видит сейчас, – тоскливо проронил Ван Ален. – Ни за что в жизни ему в этом не признаюсь, даже на смертном одре. Я (я!) намерен прятать тварь от людей и ограждать от неприятностей. Не верю сам себе.

– Быть может, – снова вмешался Бруно, – для начала стоило бы употреблять иное слово, хотя бы в его присутствии? Не думаю, что твое поведение – самый лучший способ пробудить в Максе любовь к роду людскому. Даже у меня все более крепнет желание по меньшей мере тебя облаять.

– Волки лаять не умеют, – отмахнулся охотник. – А вот такие твари – так и рычать толком.

– А вот здесь, – возразил Курт уже нешуточно, – мы перейдем-таки к серьезному разговору, Ян. Первое, что я хочу заметить: Макс не из тех.

Усмешка, кривящая губы Ван Алена, исчезла вмиг; мгновение он сидел недвижно и безмолвно и, наконец, медленно выговорил:

– Так…

– Я это видел, как ты понимаешь, собственными глазами, – продолжил Курт в наступившем молчании. – Макс относится к той разновидности, что повыше полетом – полноценный волк.

– Все занятнее и занятнее, – все так же неспешно произнес охотник, переведя взгляд с Хагнера на его мать, и снова обернулся к Курту. – Не думаю, что ошибусь, если предположу следующее: когда этой ночью ты обсуждал со мною причины всего происходящего, ты уже начал понимать, что к чему.

– Боюсь, да, – согласился Курт, и Амалия несмело спросила:

– О чем вы?

– Думаю, парню с матерью лучше выйти, – снова умолкнув на миг, вздохнул Ван Ален. – Не для их это ушей.

– Они все равно все узнают, – возразил Курт. – И пусть лучше узнают от нас.

– Быть может, ты и прав, – нехотя согласился тот. – Хотя… ставить парня перед таким выбором – не рановато ли?

– Думаю, Макс вполне взросл и рассудителен для этого.

– О чем вы говорите? – повторила Амалия нервно, и охотник кивнул на Хагнера:

– Он внебрачный ребенок, ты сказала. Кто его отец и где он теперь?

– Он… он погиб до рождения Максимилиана; но при чем здесь…

– Как погиб?

– Позволь мне, – оборвал Курт, не дав Амалии начать долгое повествование. – Он работал на мельнице ее отца несколько месяцев. У них случилось. Парень был любителем поплавать – ночами в основном – и однажды, уйдя к реке, не вернулся. Спустя время она узнала, что в положении.

– Тело нашли? – спросил Ван Ален и, дождавшись кивка, уточнил: – Узнаваемым?

– Что вы всем этим хотите сказать? – растерянно пробормотала Амалия. – Не понимаю…

– Нет, – ответил за нее Курт. – Труп был обглодан хищником… Судя по всему, типичная схема, описанная тобою. Не дождался всего пары месяцев, чтобы узнать, что у него получилось. Признаюсь, поначалу я подозревал деда – уж больно он терпимо отнесся к несовершеннолетней беременной дочери, больно холил внебрачного внука; однако, подумав…

– Да, – согласился охотник, когда он многозначительно умолк. – Я уже говорил это не раз за время пребывания здесь, однако повторю: вот это вляпались.

– Что происходит? – требовательно спросил Хагнер, переводя хмурый взгляд с одного на другого. – О чем идет речь и при чем здесь история моего происхождения?

– Ты не задавал себе вопроса, почему ты такой? – отозвался Ван Ален. – Откуда в тебе зверь?

– Каждый день последние два с лишним года. А вы знаете ответ?

– Такой сущностью наделяются лишь одним путем, парень: получают по наследству. И ты свою обрел по той же линии. Так они поступают, – продолжил он под возникшее вокруг молчание. – Находят себе подходящую девицу – крепкого здоровья, выносливую, учитывают еще какие-то им одним ведомые признаки, быть может, нюхом определяют, этого не знаю… Живут с ней некоторое время и, если результата нет, бросают или исчезают без объяснений… или умирают вдруг, оставляя слабоузнаваемый труп… и ищут следующую, пока не наткнутся на ту, что сумеет переломить человеческую натуру, забеременеть от твари и родить такую же тварь.

– То есть, – медленно заговорил Хагнер спустя мгновение тишины, – вы хотите сказать, что… он жив? Что мать он просто использовал? Этому есть доказательства, кроме ваших предположений?

– Вервольфом становятся только так, – твердо повторил Ван Ален. – Это доказано веками исследований. Только передачей из поколения в поколение.

– Тогда, быть может, майстер Гессе и прав? Быть может, мой дед им был? Или бабка?

– Дед вел себя странно ночами? Исчезал? По соседству то и дело пропадали люди или животные? Он заводил с тобой странные разговоры? Предполагаю, что – нет, судя по твоему лицу. Думаю, если б носителем вервольфьей сущности была твоя бабка, дед наверняка уловил бы что-то странное в жене, которая любит погулять ночами. И, кроме того, передача через поколение это невероятная редкость, не случается почти никогда.

– Что же касается твоего отца, – продолжил Курт, – то здесь совпадает все. Он появился неизвестно откуда – на время; и исчез. Уходил ночами. Плавать? Да, возможно – время от времени. Есть ведь и у ликантропов свои пристрастия. Он пробыл в тесных отношениях с твоей матерью довольно для того, чтобы убедиться, что результата нет. Тело, найденное спустя несколько дней, было обезображено хищником. Поскольку твоя мать вне подозрений, дед и бабка не подходят, а иных способов получить такие способности нет…

– Судя по всему, – подхватил охотник, – пройдясь по Германии с осеменением множества девиц, он через годы решил совершить повторное путешествие, дабы убедиться в том, что не произошло того, что мы, собственно, и имеем – беременность вскрылась после его ухода. О твоем наличии он узнал, побывав на месте вашего прежнего жительства. Наверняка узнал и о том, что вы вот так внезапно снялись и исчезли… А выследить – несложно. И он выследил. Думаю, ты понимаешь, к чему мы подводим. Множество тварей-подручных и их вожак, такой же, как ты, собравшиеся здесь – это не совпадение.

– Хотите сказать, что там, за стенами… мой отец? – выговорил Хагнер с усилием. – И – что же, он пришел за мной?

– Ему нужен наследник, – подтвердил Ван Ален. – Лет ему еще, как я понимаю, немного, однако о подобных вещах твари думают заранее. Кроме того, наличие готового преемника укрепит его и без того крепкую власть и упрочит и без того несомненный авторитет в стае. Но основная идея – продолжить род и воспитать нового вожака. Там, снаружи, собрались твои будущие подданные и папенька-король. Потому он не вошел в трактир под видом постояльца. Бывшая подружка могла признать его; а к чему лишние осложнения?

– Что же вы говорите такое! – сдавленно заспорила Амалия. – Почему вы все это говорите? Этого не может быть, вы ничего не знаете!

– Мам, – хмуро одернул ее Хагнер, и та отмахнулась:

– Нет! Я знаю, о чем говорю, а все это… все это чушь!

– Понимаю, – с непритворным состраданием вздохнул Ван Ален. – Обидно до чертиков. Ты проливала слезы над его трупом, а он в это время шуршал по окрестным городам и весям в поисках еще одной дурехи.

– Я бы попросил, – сухо заметил Бруно; охотник поморщился:

– Ай, брось. Ничего оскорбительнее последней новости она уже услышать не может.

– Все это неправда, – повторила Амалия. – Мы собирались пожениться, он обещал…

– Ну, красавица, милая, – укоризненно протянул Ван Ален, – уж настолько наивной не будь. «Обещал»… Наш любитель состоятельных горожаночек Марии тоже много чего обещал, и что ж? Хотя твой…

– Максимилиан, – приглушенно подсказала она, и Ван Ален кивнул, скосив взгляд на Хагнера:

– Ага. Вот оно что… Так вот, твой якобы почивший Максимилиан, быть может, свое обещание и исполнил бы – если б о твоем интересном положении стало известно до того, как он решил перейти на следующее место. Женился бы, остался, заботился, растил бы. Готовил бы. Посему, если воспринять всерьез безумную идею Молота Ведьм – на твоем месте я б возблагодарил Бога за то, что этого не случилось. Уж он-то вырастил бы из твоего отпрыска такое же, как он сам, исчадие.

– Но ведь все это только ваши догадки, – уже не столь уверенно, тускло возразила Амалия. – Это просто догадки, никто не может точно знать…

– Мам, – повторил Хагнер строго. – Хватит. Сама ведь понимаешь, что они правы. Все, что ты знала, что рассказывала мне – ложь. Давай признаем: он не безобидный сорвиголова, преждевременно погибший по глупости, он вполне разумный и расчетливый…

– …сукин сын, – подсказал Ван Ален, когда тот замялся. – Буквально.

– Я не хочу в это верить, – потерянно прошептала Амалия. – Не желаю. Как можно дальше быть, узнав такое…

– Я узнал, что я невесть что, – возразил Хагнер. – И ничего. Как видно, и с этим жить можно. Теперь я узнал, что мой отец тварь еще более худшая, чем я; но я намерен жить дальше и тебе советую.

– Не смей так о нем… – начала Амалия и запнулась, оборвав сама себя и закрыв лицо ладонями.

– Сейчас, – осторожно заговорил Курт, – для тебя настало, наверное, главное время в твоей жизни, Макс. Ты принял мое предложение, потому что бежать было просто некуда, но теперь выход появился. Теперь тебе предстоит решить, на чьей ты стороне и кем полагаешь себя ты сам. Напомню – он уже был здесь, когда и ты находился за стенами; и не может быть, чтобы он не пытался увести тебя. Наверняка пытался. Наверняка ты не ушел сам; быть может, и неосознанно, быть может, просто второй половиной инстинкта, человеческой частью чувствовал, что твое место здесь. Подумай об этом. Ты можешь сказать, что угодно, ты сумеешь, быть может, солгать мне так, что я тебе поверю и не увижу обмана, затаиться, выжидая момента, когда удастся от меня избавиться и таки выбрать другую дорогу, и поэтому я не жду от тебя слов. Не стану требовать сей же момент ответить мне, что ты решил и как поступишь. Сделай этот выбор для себя. Мне останется только поступить в дальнейшем в соответствии с этим выбором.

– То есть, – усмехнулся парнишка невесело, – прирезать меня, если я ступлю не на ту тропинку?

– Ты ожидал от меня другого?

– Нет, – отозвался Хагнер уже серьезно. – И, ждете вы этих слов или нет, я все-таки скажу: мое решение осталось прежним. Не желаю той жизни. И, в конце концов, не хочу иметь ничего общего с человеком, для которого я что-то вроде породистого щенка. Ведь, как я понимаю, если б его особенность не передалась мне, он не стал бы нас преследовать?

– Наплевал бы, – подтвердил Ван Ален; парнишка кивнул:

– Вот и все. Должно быть что-то большее, чем общий цвет глаз.

– Хочешь сказать, – недоверчиво уточнил охотник, – ты на нашей стороне.

– Я на своей стороне, – возразил Хагнер коротко. – То, что по ту сторону, мне не нравится. Может, эту тему мы закроем? Я здесь, вместе со всеми, в том же положении, что и все. И я хочу помочь.

– Чем?

– Чем угодно, – дернул плечом парнишка. – Вы намерены выйти за железом в телеге Феликса; уж с этим я справлюсь. Приставьте меня к делу, дайте помочь, чем смогу; в конце концов, первопричина всего – я.

– Это и настораживает, – возразил Ван Ален, нахмурясь. – В свете чего выпускать тебя за стены мне не хочется.

– Отказываться от лишних рук глупо; я, в конце концов, могу унести не меньше, чем вы, а то и больше.

– Поручишься за него? – с усмешкой спросил охотник; Курт пожал плечами:

– В том, что он не возьмет ноги в руки именно сейчас? Вполне.

– Тогда подведем такой итог, – вздохнул Ван Ален недовольно. – Я не принимаю как доказанный и бесспорный факт, что ты безопасен, что всё в твоих уверениях – правда, однако дам тебе шанс. Я промолчу перед остальными и не убью тебя сейчас. Чем черт не шутит, быть может, пока еще ты не смешался со своим зверем всецело, ты и впрямь на что-то в этом смысле способен. Но учти, парень, запомни: бойся меня. При малейшем, самом крохотном подозрении пущу на воротник… – о взгляд Хагнера охотник запнулся, как о камень, и поднялся, механически оправляя свитер. – Ну, поехали, – не глядя ни на кого, подытожил Ван Ален и приглашающе махнул рукой к двери.

(обратно)

Глава 13

Новый поход за пределы стен прошел без каких-либо происшествий – Хагнер, Феликс и Карл Штефан под охраной рыцаря и охотника, выйдя за дверь, беспрепятственно возвратились спустя несколько минут, принеся с собою, однако, не железо, а массивное бревно. Второй выход, теперь за водой, также прошел мирно, равно как и третий; выданные трактирщиком мешки, наполненные грохочущей тяжестью, сгрузили на пол посреди трапезного зала, и Ван Ален, опустившись на скамью, объявил, тяжело отдуваясь:

– На ближайшие пару часов все свободны. Разберу это барахло я сам.

– Да неужто, – покривился Карл Штефан, дыша на покрасневшие руки, и с готовностью направился к лестнице.

– Не возьму в толк, к чему все это, – пренебрежительно кивнув на груду железа, пожал плечами фон Зайденберг. – Ведь, как я понимаю, если отсечь вервольфу лапу, новая не вырастет. Голова не прирастет к телу, и выпущенные кишки он обратно не вклеит. И, как ты сам сказал, даже стрелы майстера инквизитора могут убить его при верном выстреле…

– У моего приятеля дед без глаза, – сообщил Ван Ален, пояснив, когда рыцарь непонимающе нахмурился: – Стрелой выбило. Представь себе – вошла стрела в глаз, и ничего. Чуть кровью не истек, щека теперь дергается, но не умер – прошла вкривь и неглубоко. Это так, пример для наглядности. А уж сколько народу без рук-ног… Без головы, правду сказать, никто не бегает, это верно. Только для того, чтобы так удачно вмазать, к нему надо подобраться, а ты уже сам понял, насколько это непросто. А в остальном скажи-ка мне: что хуже – когда тебя просто порезали или когда отравленным клинком?.. Будь у Молота Ведьм стрелы железные, тогда, в конюшне еще, сейчас нам бы так кисло не было. За эти дни мы его резали еще не раз, и если б все это железом, сегодня он был бы уже не таким бодрячком… Не все то золото, что блестит. Да и то, что золото, не всегда самое ценное. Да, вот эти вот непритязательные железки нам сейчас полезней, чем твой отточенный и сияющий меч.

– Но с этими железками ведь тоже надо вначале к нему подступиться, – не унимался рыцарь. – А это, как ты и сказал, весьма сложно.

– Не обязательно, – туманно возразил охотник и отмахнулся: – Давайте-ка вы все по комнатам и отдыхайте: предчувствую ночку не скучней вчерашней. Тебе, кстати сказать, тоже не помешало бы отоспаться, – наставительно велел он Курту, когда в трапезном зале остались лишь он, Хагнер и Бруно. – Минувшей ночью ты, как я понимаю, не спал вовсе, да и утречко выдалось то еще, а ты к тому же отравлен. Если сейчас не поспишь хотя бы пару часов, к вечеру свалишься с копыт, и толку с тебя тогда?

– А не боишься остаться с глазу на глаз со страшным созданием тьмы?

– Или просто ты сам опасаешься оставить меня с ним наедине? – уточнил Ван Ален. – Не переживай. Если он не начнет глодать мою ногу, я на нем ни шерстинки не трону.

– Слишком костляв на мой вкус, – холодно улыбнулся Хагнер, и охотник нахмурился:

– Дед тебя не порол, видно. Не вынуждай меня браться за твое воспитание.

– Не сожрите здесь друг друга, – почти всерьез попросил Курт, с усилием поднимаясь, и осторожно, словно налитую до краев миску, понес себя к лестнице.

Отдых и вправду был необходим, это ощущалось каждой частицей тела, которое словно сжимал кто-то в горячем, как сковорода, кулаке, и дурнота, которую прежде можно было хоть как-то игнорировать, сейчас одолевала уже неотступно и упрямо. На постель он упал, не раздеваясь; жаровню в комнате никто не нагревал, однако холода сейчас не ощущалось – собственный жар с каждой минутой лишь умножался. Дремота подступила тяжело и вязко, не давая погрузиться в сон до конца; туманные образы, в том числе и уже неизменное видение горящих стен старого замка, подступающих все ближе, приходили и оставались рядом вместе с вялым, но вполне осознаваемым ощущением яви вокруг, и полуспящий мозг успокаивал сам себя, поясняя телу, что привычный кошмар порожден болезненной горячкой. Реальный мир таял нехотя, отодвигаясь шаг за шагом вдаль, и нескоро пришел настоящий сон, теперь без видений, поглотивший целиком и измотанное тело, и утомленный разум.

Долгим сон не был; это Курт осознал, когда чья-то рука, взявшись за плечо, настойчиво вытянула его в реальность. Лицо Бруно, склонившегося над лежанкой, выражало смесь тревоги и испуга, и в голосе было явственное напряжение.

– Ян не хотел тебя будить, – сообщил он, когда Курт тяжело сел на постели. – Но я думаю, надо. Амалия заперлась в комнате и не отвечает. Ключи от всех комнат ты у хозяина отнял, где они, я не знаю, и если ты сейчас не появишься, они сломают дверь.

Остатки сна улетучились разом, и теперь слышно было, как в отдалении, из недр трактирного коридора, доносится бесцеремонный, явно уже ногой, грохот в доски двери и требовательный голос Ван Алена.

– Останови их, – коротко велел Курт, поднимаясь. – Я буду.

Помощник молча кивнул, устремившись прочь из комнаты почти бегом; он встряхнул головой, сбрасывая последние обломки сонливости, и влез в сапоги, отмечая, что при наклоне не закружилась голова, а одолевавшая его тошнота отступила совершенно. Охотник был прав – короткий и не слишком здоровый сон все-таки явно пошел на пользу…

В коридоре столпились все, даже Берта Велле с красными, точно у чахоточной, глазами стояла чуть в стороне от двери, глядя на створку с обреченным ужасом и зажав ладонями рот, быть может, чтобы не закричать от того, что увидит внутри. Хагнер и Ван Ален у порога обернулись, когда Курт окликнул охотника, и тот поморщился:

– Я ведь говорил ему – не будить…

– Чушь, – еще хрипло со сна оборвал Курт, доставая связку ключей. – Если что-то происходит, я должен знать об этом.

– Здесь не происходит, здесь уже произошло, и твое присутствие вряд ли что-то изменит. О последствиях я рассказал бы, когда ты проснулся б.

– Ты думаешь… – тонко прошептала Мария Дишер, прижавшаяся к стене, – ты думаешь… она что-то сделала с собой? Чтобы волку не попасться?

– Вполне в духе ситуации, – хмуро согласился охотник. – Этакий выход из безвыходного положения.

– Пустите, – потребовал Хагнер, когда ключ повернулся в замке, и Курт перехватил его за локоть.

– Стой, – приказал он твердо, отодвинув парня назад, и, распахнув створку, замер, не войдя внутрь и слыша внезапную тишину вокруг.

– Вот дура… – во всеобщем молчании чуть слышно проронил Ван Ален.

Внутри царил уличный мороз; на изголовье кровати скопилась тонкая снежно-ледяная полоска, пол перед окном побелел, а подоконник зарос пышным сугробом, наметенным вьюгой сквозь голое окно. Ставня, выкорчеванная из проема, стояла у стены рядом, позволяя ветру разгуливать по совершенно пустой комнате.

– Что это еще за черт? – растерянно проронил Карл Штефан, заглянув через плечо рыцаря, заграждавшего ему видимость. – Где она? Ее… что – вытащили через окно?

– Она сама вылезла, идиот – не видишь, рама снята! – со злостью отозвался охотник, прошагал к окну и, ладонью сметя слой снега, потянул за веревку, укрепленную так же, как, наверное, это делалось в прежние ночи.

– Ерунда какая-то… – оторопело произнес рыцарь.

Неподвижно стоящий Хагнер, лишь теперь очнувшись, вздрогнул, точно от удара, и вбежал в комнату, бросившись к окну; Ван Ален ухватил его за плечо, не дав высунуться наружу, и, резко отшвырнув назад, повысил голос:

– Не лезь; что ты там хочешь увидеть? Как она бродит по сугробам под стенами? Ее здесь нет.

– А где же она? – проронил торговец, отступив от двери подальше в коридор. – Зачем это она? Неужто сбежала, сына бросив?

– Да ну, – с сомнением возразил Карл Штефан, глядя, как охотник, обрезав заледеневшую веревку, вклинивает раму окна обратно. – Не полная ж она дура. Середина дня, никак не успеть добраться до жилья. И вещи вон стоят… Слушайте, но не по нужде ж она через окно полезла?

– Все вон, – тихо приказал Курт, и тишина воцарилась снова, сдобренная оскорбленно-растерянным взглядами. – Выйдите, – повторил он. – Все, кроме Яна и Макса.

– Что тут происходит? – с подозрением спросил фон Зайденберг, не шевельнувшись, и он повысил голос:

– Я попросил всех уйти. Пока просто попросил. Это – понятно?

Несколько мгновений все стояли неподвижно и не произнося ни слова, глядя на майстера инквизитора кто испуганно, кто растерянно, кто ожесточенно; наконец, пожав плечами, Карл Штефан развернулся, направившись к лестнице в трапезный зал, и один за другим прочие неохотно последовали его примеру.

– Меня ты не упомянул, – заметил Бруно, глядя им вслед. – Мне что же – тоже выйти?

– Всенепременно, – согласился Курт. – Сиди с ними. Слушай, что говорят. На все вопросы ответ «не знаю».

– На все так не ответишь.

– Чай не дурак. Выкрутишься. Иди и будь там, пока не позову.

Помощник бросил взгляд на мрачного, как преисподняя, Хагнера, замявшись на мгновение, молча кивнул и развернулся, направившись следом за постояльцами.

– Зачем она это сделала? – спросил парнишка, когда дверь за ушедшим закрылась, и Ван Ален искривил губы в подобии ухмылки:

– Вспомнила юность – через окошко к любимому на свидание… Сноровистая тетка. Зимой, со второго этажа, по веревке…

– Глупо, – с тоской произнес Хагнер. – Ведь это же глупо…

– Глупо, – согласился Курт. – И еще как.

– Ее надо найти. Времени прошло немного, она еще там; надо выйти за ней.

– А вот это еще глупей, – заметил он наставительно. – В том, что она там – я не сомневаюсь, но в живых ее уже нет.

– Откуда вы знаете? – развернувшись к нему рывком, зло бросил Хагнер, и Курт вздохнул:

– Там зверь за стенами, Макс. Если он тоже проявит глупость и отпустит ее – Амалия будет стучаться в дверь уже через минуту. Но на это я бы не рассчитывал.

– То есть, вы намерены ее там бросить, так?

– Бросить? – хмуро поинтересовался Ван Ален. – Да, мы тоже, в общем, по-глупому рисковали, чтобы спрятать два трупа от волчьих зубов, но она – она уже у него в зубах. Точней, в желудке.

– Не смейте над этим потешаться, – угрожающе потребовал Хагнер, и Курт вздохнул:

– Он всего лишь имел в виду, что живой ты ее не найдешь, и даже тело искать бессмысленно. Мы не спасем ее жизни и не убережем от посмертного осквернения.

– Не желаете рисковать? Значит, я выйду сам, – твердо заявил парнишка. – Один. И только попытайтесь меня остановить.

– И? – глядя на него сквозь подозрительный прищур, уточнил охотник. – Что тогда?

– Попытайтесь, – повторил Хагнер. – И увидите.

– Станешь кидаться в драку ради того, чтобы добыть мертвое тело?

– Он не мог ее убить. Если он тот, о ком вы говорите, если он хочет перетянуть меня на свою сторону – разве он станет убивать близкого мне человека? Это лучший способ стать моим врагом.

– Уверен, он полагает, что ты был с ней просто потому, что больше было некому о тебе позаботиться. Не думаю, что он воспринимает всерьез твою сыновнюю почтительность к какой-то девке, чья задача была лишь в том, чтобы стать вместилищем для его потомства.

– Следите за словами, майстер Гессе, – повысил голос Хагнер. – Вы говорите о моей матери.

– Разумеется, я говорю о ней, – согласился Курт, – и сказал далеко не все. Она сделала глупость. Для чего она пошла к нему? Пристыдить? Удостовериться, что мы неправы в своих выводах? Просто увидеть? Любая причина – дурость и вздор.

– В немецком языке много слов, – уже с откровенной злостью сообщил Хагнер. – Будьте любезны избирать менее выразительные.

– Для чего? Чтобы утешить тебя и сказать, что Амалия пала смертью храбрых, принеся себя в жертву? Чему? Ничему, кроме собственной глупости.

– Не будите во мне зверя, – с расстановкой выговорил парнишка, шагнув к нему и сжав пальцы в кулак. – Еще слово в таком тоне…

– В ней проснулась забытая старая страсть; это я понимаю, – кивнул Курт, не отступив и словно его не услышав. – Когда столько лет живешь в одиночестве, это случается. Но я не намерен подставлять шею из-за дури, которая бродит в голове у одиноких неудовлетворенных дамочек, стосковавшихся по мужскому вниманию…

– Заткнись! – выкрикнул Хагнер, метнувшись вперед, и от толчка в грудь Курт отлетел назад, не удержавшись на ногах.

Ван Ален сорвался с места, схватившись за оружие, и он вскинул руку, остерегающе окрикнув:

– Ян! Нет!

Тот остановился в шаге от Хагнера, смотрящего на свою руку с удивлением и почти испугом; в наступившей тишине Курт неспешно поднялся, так же неторопливо отряхнул плечо и штанину от пыли, кривясь, расправил грудь и глубоко вдохнул. В точке схождения ребер простреливало, хотя, кажется, трещин или защемления не было. Знал бы, что парень уже способен на такое – увернулся бы, хотя воспитательный момент, конечно, был бы тогда не столь наглядным.

– Простите, – с усилием произнес Хагнер, отступив. – Я не хотел…

– Я предупреждал, – наставительно сказал охотник, все так же не убирая ладони с рукояти. – Я об этом предупреждал. Он не подвластен сам себе.

– Брось, Ян, – поморщился Курт, – не гони волну. Я облил помоями его матушку – как бы ты себя повел на его месте?.. Ничего, Макс, это было ожидаемо: я доводил тебя намеренно. Однако, невзирая на то, что сейчас я сказал Яну, кое в чем он прав. Да, думаю, и он сам засветил бы в физиономию тому, кто сказал бы несколько ласковых слов о его матери, сестре, если б таковая была, или брате; однако разница в том, что он сделал бы это вполне сознательно. Ты же не хотел – но сделал. Просто поддался эмоции. Поддался озлоблению; и – потерял голову. Я разбудил-таки в тебе зверя.

– До сих пор такого не случалось, – тихо выговорил Хагнер, и Курт пожал плечами:

– До сих пор и поводов таких не было… А теперь, когда пар ты выпустил, выслушай меня снова. Изменить мы уже ничего не сможем.

– Почему вы так уверены?

– Подумай спокойно, и ты сам поймешь, что я прав, Макс. Ее больше нет, остается только смириться с этим.

– Смириться? Ну уж нет. Пусть только он окажется рядом, пусть только…

– Злость, Макс, – напомнил Курт. – Следи за ней. Это говорил и мне мой инструктор, когда бросал меня мордой в пыль, и еще немало кто немалому количеству народу, однако для тебя это имеет куда большее значение. Ян прав и в еще одном: твой зверь будет требовать крови, и не раз, и чем ты будешь старше, тем больше. Такова твоя сущность, вот только с этим как раз смиряться не стоит. Бери его под контроль уже сейчас, иначе после будет трудно.

– Будешь лелеять мысль о том, как перегрызешь ему глотку, – добавил Ван Ален, – и единственное, чего добьешься – растравишь аппетиты этого зверя.

– Посмотрел бы я на вас, если б ваша мать…

– Моя мать, – оборвал его охотник, – была убита стригами. Мой отец в этот день каждый год напивается до синих чертей, а я бешусь оттого, что я был слишком мал и не помню их лиц. Думаю о том, что однажды могу встретить кого-то из них – к примеру, вот так же в трактире. Он пройдет мимо, заденет меня локтем, скажет «извини, парень», и я отвечу «бывает». Мы дружески друг другу улыбнемся и разойдемся в разные стороны. И поверь, легче мне от этих мыслей не становится.

– И что же я должен сделать? Похлопать его по плечу и сказать, что не держу зла?

– Это дело дальнее, – осадил его Курт. – Неотомщенной она не останется, но для этого надо хотя бы выжить самому, а ее выходка сделала эту задачу куда как более сложной. Эти люди, что собрались внизу, тоже не могут не задаться вопросом, почему женщина в своем уме добровольно покинула безопасные стены и отправилась к зверю в пасть.

– Они, конечно, не великого ума, – вздохнул Ван Ален, – однако же не полные болваны. Убедительно соврать не выйдет – просто нечего измыслить, никакое объяснение не будет звучать веско. Боюсь, придется сказать правду. Разве что удастся не упомянуть об их сходстве…

– Догадаются. «Ведьмина кровь» – сколькие во времена оны были сожжены лишь за это, для скольких обвинением был лишь один факт – осужденная за ведьмовство мать? Если отец оборотень, то и сын тоже, уж здесь логика проста. А если они, заподозрив, пожелают проверить свои догадки с наступлением ночи, кто им запретит и по какой причине?.. Уж говорить – так говорить всё.

– Вы хотите рассказать им обо мне? – уточнил Хагнер сумрачно. – И надеетесь при этом сохранить мне жизнь? Или это уже не входит в ваши планы?

– Пытаешься острить? – серьезно спросил Курт. – Выходит скверно. Если за этой довольно посредственной шуткой таится реальное опасение, и ты полагаешь, что я брошу тебя на растерзание при малейшей опасности, скажи это в открытую. Впрочем, ни к чему; ты уже сказал.

– И что вы ответите?

– Что я и Бруно – два единственных человека подле тебя, в ком ты можешь быть уверен так же, как в себе самом. Или даже больше, учитывая некоторые особенности твоего положения. А вот о тебе, – обратясь к охотнику, заметил Курт, – я не знаю, что думать. Ты прав: сейчас придется спуститься вниз и рассказать всем, что здесь происходит – причем рассказать всё. В свете этого я должен знать: ты со мной?

– Это уже не просто сохранение тайны, – не сразу ответил Ван Ален, глядя на Хагнера придирчиво. – Это уже прямое противостояние. Вполне возможная вероятность ввязаться в драку, чтобы защитить этого щенка.

– Наверняка.

– А ведь они, в отличие от меня, церемониться не станут; эти, если дойдет до крайностей, бить будут на поражение…

– Будут, – согласился Курт, и охотник кивнул:

– К черту. Я с тобой. Но смотри, парень, – жестко выговорил он, приподняв к лицу Хагнера сжатый кулак, – если выяснится, что ты того не стоил – найду, даже в инквизиторских застенках; найду и сердце вырву.

– Идем, – поторопил Курт, когда парнишка лишь молча поджал губы. – Не думаю, что мой помощник сможет долго держать оборону.

– Не говори ни слова, – предупредил Ван Ален, подтолкнув Хагнера к двери. – Даже не думай ляпнуть хоть что-то – сам видишь, добром это не кончается. Держи язык за зубами, а зубы…

– Я понял, – отозвался тот коротко.

Курт лишь молча отстранил его с пути, подвинув назад, и в коридор вышел первым. Уже здесь слышны были голоса, встревоженные и громкие, доносящиеся из трапезного зала, однако галдеж смолк, когда их троица появилась на последних ступенях лестницы.

– Ну, вот и вы, наконец, – нетерпеливо отметил фон Зайденберг. – От вашего помощника толку немного; что происходит, майстер инквизитор?

– Бруно, – не ответив, окликнул он, и помощник, поднявшись со своего места напротив понурившегося торговца, подошел ближе. – Сядь, – приказал он Хагнеру, развернув его к столу позади себя.

Ван Ален остался стоять, где был, между противоположным столом и лестницей; Курт с усилием, все так же молча, выдвинул скамью из-за соседнего стола и уселся на столешницу перед Хагнером, поставив на край скамьи ногу. Теперь пройти к парню было нельзя, не прыгая при этом через мебель или живых охранителей, однако Курт от души надеялся, что удастся обойтись словами. Вот только какими?..

– Что – тут – происходит? – повторил рыцарь с расстановкой. – Вам что-то известно, майстер инквизитор, вы мне не показались удивленным при виде пустой комнаты. Ваш помощник тоже знает что-то и отмалчивается довольно неуклюже. Надеюсь, сейчас вы намерены объяснить нам, в чем дело.

– Намерен, – согласился Курт, обводя взглядом собравшихся и видя ожидающие взоры. – С одним условием. Сперва говорю я, вы молча слушаете. Все вопросы, претензии, бунты – после. Это – понятно?

– Чую неприятности, – кисло произнес Карл Штефан. – Даже как-то и слушать расхотелось.

– Говорите, майстер инквизитор, – со вздохом предложил трактирщик. – Мы будем слушать.

– Хорошо, – кивнул Курт, не зная, с чего надлежит начинать – бывать в роли оправдателя и тем паче заступника доводилось нечасто, и нужные слова складывались с трудом. – Я не стану объясняться долго и сразу перейду к главному: за эти дни мы узнали, почему оборотень устремил свое внимание именно на нас и для чего прилагает к этому столько сил. Волею случая все мы оказались рядом с тем, что он хочет получить; точнее – кого. Среди нас находится его сын, о существовании коего ему стало известно не так давно и которого он теперь во что бы то ни стало желает увести с собой.

– Ах ты, черт… – охнул Карл Штефан, ошеломленно глядя за его спину. – Мальчишка…

– Увы, – кивнул Курт, не возмутившись нарушением договоренности, однако повысив голос, дабы предварить возможные реплики прочих слушателей. – Нас же с вами как очевидцев этого события ожидает участь довольно неприятная. Как вы сами понимаете, мы должны быть убиты – все до единого, чтобы не осталось свидетелей произошедшего, а также тех тайн, что стали нам известны за время нашего невольного общения с оборотнем. На это он не пожалеет никаких сил. Это говорилось уже не раз, однако в свете последних новостей должно стать ясно каждому: у нас нет иного выхода, кроме как одолеть его.

– А она-то что ж… – несмело проговорил трактирщик, выждав мгновение тишины. – Она к нему ушла? Почему ж сына не взяла с собой?

– Совсем идиот? – не слишком любезно осведомился Карл Штефан. – Она к нему рванула, чтобы повиснуть на шее и рассказать, какие он нехорошие вещи творит – ну как пристыдится, поплачет с нею вместе и возьмет… лапы в лапы. Влюбленные девки половину мозгов теряют на ходу крупной россыпью.

– Скотина, – с чувством прошептала Мария, и он пожал плечами:

– Так ведь правда.

– О чем вы здесь говорите? – возмущенно возвысил голос фон Зайденберг. – Вы хоть понимаете, что это все означает? Это значит, что с нами, здесь, в этом трактире, находится такой же зверь!

– А ведь правда, майстер инквизитор… – растерянно проронил торговец, отодвинувшись назад и глядя на Хагнера с внезапным ужасом. – Ведь выходит, если сын твари, то и сам тварь… или нет?

– Увы, – повторил Курт, и вокруг спустя миг безмолвия вновь разом вспыхнул гвалт на разные голоса.

Бруно напрягся, глядя на него с нетерпением и опаской, сдвинувшись чуть в сторону, ближе к столу, Ван Ален остался стоять на месте неподвижно и безгласно, и Курт умолк тоже, не пытаясь пресечь нарастающий гомон.

– Вы ничего не хотите сказать? – перекрыв прочих, на пределе крика бросил рыцарь, и он пожал плечами:

– Я жду.

– Ждете?! – переспросил фон Зайденберг возмущенно. – Чего!

– Жду, – кивнул Курт, и голоса начали стихать, – когда вы наговоритесь. Не желаю изображать из себя площадного торгаша, пытаясь вас перекричать. Когда вы будете готовы слушать дальше – дайте знать.

– Что слушать? Что тут можно… Господи! – в сердцах выдохнул фон Зайденберг, пристукнув по столу кулаком. – Это немыслимо!

– И вы знали об этом все время? – с обреченной укоризной проговорил Альфред Велле. – Вы знали и – молчали?

– Нет, – отозвался Курт как можно спокойнее, – я не знал. Все разъяснилось лишь сегодня. Собственно, сама Амалия узнала, что происходит, только этим утром, и для нее это оказалось такой же неожиданностью; наверняка лишь внезапность свалившейся на нее новости и подвигла ее на столь необдуманный поступок. Только сегодня мы смогли собрать воедино множество разрозненных сведений и сложить полную картину.

– А парень что? – хмуро уточнил рыцарь. – Он-то знал о себе? Мать ведь знала о нем? Знала – и молчала!

– А вы полагаете, что, знакомясь с соседями в трактире, вменяемый человек первым делом упомянет о чем-то подобном?

– Вы его охраняете, что ли? – тихо спросил Феликс. – То есть, это не… вы его сейчас за спину себе спрятали, обвинять его не обвиняете… Что ж это значит, майстер инквизитор?

– Второй главный вопрос, – согласился Курт. – Да, закон естества распорядился так, что Максимилиан Хагнер унаследовал столь… неудобную особенность своего родителя. Однако до сего дня и часа за ним не было и нет никакой вины. Его мать ограждала его от любых вероятностей, могущих подвигнуть на нечто подобное; и поскольку согласно закону, исполняемому Конгрегацией, за одну лишь отличность от заурядных людей карать нельзя, выдвигать обвинение ему – да, я не стану.

– А что же вы станете делать?

– В будущем? Вручу стоящим надо мною. Что дальше – не моего ума дело, я всего лишь следователь, моя работа найти, пресечь, сохранить. Защитить при необходимости.

– Вы намерены его защищать? – уточнил фон Зайденберг. – От кого?

– От того, – выразительно пояснил Курт, – кто вознамерится причинить ему вред. Тот, кто пожелает сделать нечто подобное, будет иметь дело со мной. Поскольку Максимилиан Хагнер, подданный германского трона и сын католической церкви, лишился матери и является несовершеннолетним, решения за него принимаю я как ближайший в обозримой окрестности представитель официальной власти. Я являюсь в сложившихся обстоятельствах его законным опекателем, я решаю, что он будет делать и когда, как он будет поступать, а также беру на себя обязательства по защите его от всего, что будет мною сочтено опасным и вредоносным – от лишней кружки пива до личностей, желающих невовремя и не к месту схватиться за оружие.

– Но тот, снаружи… – начала Мария Дишер неуверенно, и Курт кивнул:

– А также от родственников, чье влияние на него мне как служителю Конгрегации кажется тлетворным и разрушающим его душу.

– То есть, – с нетвердой усмешкой подытожил Карл Штефан, – вы нас ставите перед фактом, что с нами в одном доме будет пребывать свободно разгуливающий оборотень, и того, кто попытается возмутиться этим, вы тут же обвините в ереси и исполните приговор на месте?

– Ну, к чему столь мрачно. Я надеюсь на вашу рассудительность и здравый смысл.

– Здравый смысл, – возразил фон Зайденберг, – говорит о том, что находиться поблизости от зверя опасно. В дни моей юности, майстер инквизитор, подобных личностей предъявляли суду, и никакие оправдания не перевешивали того, что он может…

– А вы можете убить невинного, – пожал плечами Курт.

– Не понял, – напряженно произнес рыцарь, и он вздохнул:

– При вас есть оружие, господин фон Зайденберг. Вы обучены с ним обращаться, вы почасту бываете на пустынных дорогах, где вам наверняка попадаются одинокие и, уверен, порою обеспеченные путники. Можете предъявить гарантии того, что вы не отправили в мир иной кого-то из них, дабы поправить свои дела?

– Ваши обвинения, майстер инквизитор…

– …не менее умозрительны, нежели ваши. Он может напасть; не спорю. Как и вы, как Ян или я сам, и проверить это невозможно. Феликс может обсчитывать своих покупателей и заказчиков, причем регулярно – ведь он занимается торговлей, а это вполне достаточное условие. Альфред может предъявлять нам счета, не соответствующие его услугам – он содержатель трактира, а это обстоятельство дает такую возможность. Берта может класть нам в каши прошлогодние сардельки – ведь она заведует кухней… И, наконец, поскольку каждый из вас хоть раз в жизни если не прочел, то услышал Священное Писание и имеет способность мыслить – каждый может выдумать ересь.

– Не думаю… – начал торговец с сомнением; Курт кивнул:

– Сочувствую.

– Это нельзя сравнивать, – возразил рыцарь. – Мы способны уследить за собою; он – нет. Вы намерены выбросить из мешка ядовитую змею посреди людной площади, майстер инквизитор.

– Зачем спорить? – тихо вмешалась Берта Велле. – Почему не отпустить мальчика к отцу?

– Ты всерьез предлагаешь умножить поголовье тварей собственными руками? – переспросил Ван Ален с подчеркнутым интересом. – Парень сам же отбрыкивается от такой семейки, собственной волей решил отречься от крамолы – а ты предлагаешь выпихнуть его насильно, чтобы там из него таки сделали убийцу и людоеда? Да ты ангел просто.

– От него, – заметил Феликс, – мы еще не слышали ничего такого. Чего ж он молчит? Он сам не сказал пока, что не желает воссоединиться с родителем.

– Он молчит потому, – пояснил охотник доброжелательно, – что у вас с ним много общего: при попытке ляпнуть что-то выходит глупость.

– Слушайте, майстер инквизитор, – окликнул Карл Штефан заинтересованно, – а если допустить, что он останется? Ну, к примеру, вам удастся нас разжалобить, и мы все разом кинемся его оберегать от его родни, которая так плохо на него влияет… Он, быть может, славный парень, сама учтивость и добродетель, только вот, как я помню со слов господина охотника, он ночью обо всем этом забудет. Он вообще забудет, что человек. И мне, знаете ли, будет глубоко начхать на то, что, закусив мною в бессознании, наутро парень будет биться головой о стену и слезно каяться. Безопасность, о которой вы так пеклись – как с ней-то быть?

– Вот уже три ночи он здесь, – вмешался Бруно негромко. – И от него – никто не пострадал.

– Резонно, – вынужденно согласился фон Зайденберг, бросив на Хагнера угрюмый взгляд. – И вы убеждены в том, что сумеете обеспечить это и впредь?

– Вариантов множество, – кивнул Курт. – Прежде мать вязала его на ночь; согласитесь, при этом сложно закусывать корыстолюбивыми пройдохами. Но теперь, когда столь уместно мы обрели желанное железо, есть иной выход: попросту помешать ему обернуться зверем. Полагаю этот способ обеспечения его безвредности гораздо более уместным, ибо ночью при обороне мы получим лишнего человека.

– А он станет нам помогать? – пренебрежительно хмыкнул Феликс. – Отец, все ж таки, неужто вы думаете, что на него мальчишка руку подымет?

– У меня нет отца, – заговорил Хагнер, и торговец умолк, косясь на него с опаской. – Не было почти пятнадцать лет и нет сейчас. А то существо, о котором вы говорите, убило мою мать. Еще вопросы – есть?

– И вы ему верите?

– Как я понимаю, – вздохнул трактирщик, – выбора вы нам оставлять не намерены, майстер инквизитор. Вы уже решили, что он будет в живых и будет здесь, а нам остается лишь принять вашу волю.

– Спорить не буду, – кивнул Курт; Феликс нахмурился:

– А я буду. Он порождение Дьявола, и мы все понесем возмездие от Господа, если вздумаем покрывать его. Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей!

– Вот даже как, – пробормотал охотник; Курт вздохнул.

– Блажен человек, который всегда пребывает в благоговении, – произнес он размеренно, – а кто ожесточает сердце свое, тот попадет в беду.

– Зло причиняет себе, кто ручается за постороннего; а кто ненавидит ручательство, тот безопасен!

– Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца.

– Вина отцов на детях их!

– Сын не несет вины отца своего, потому что сын поступает законно и праведно, все уставы Мои соблюдает и исполняет их; он будет жив… Не переплюнешь, Феликс. Уж в чем, а в Писании я подкованней буду.

– Отчего лишь я один не желаю связывать свою душу с созданием Сатаны?! – призвал торговец, вопрошающе оглядевшись. – Неужто все вы готовы рисковать жизнями и посмертным спасением ради адского исчадия? Неужто столькие верные дети Церкви не могут противостоять одному?! Рассудок его помутнен демонским мороком, а вы…

– Полегче, – предупредил Ван Ален уже серьезно. – На твоем месте я бы следил за словами – инквизиторы такой словоохотливости обыкновенно не жалуют. Кроме того, помутненных здесь по меньшей мере трое. С оружием.

– И вы готовы пустить его в ход? – уточнил фон Зайденберг. – Против людей, чтобы защитить зверя?

– Знаешь, мне самому все это не по душе, – согласился охотник. – Однако Молот Ведьм прав в одном: винить парня не за что, а если мы порешим его просто потому, что он, может быть… когда-нибудь… что-нибудь… почему-нибудь… Чем будем лучше тех же тварей? Есть факт: он желает остаться человеком. Во всех смыслах. Не помочь ему в таком деле – вот это и впрямь будет грех, это даже не попустительство будет – подстрекательство.

– Я думаю, надо голосовать, – решительно сказал торговец. – И поступить, как решится большинством.

– Этот трактир внезапно перешел в статус вольного города? – осведомился Курт. – И все обрели в нем гражданство? Или твоей волей он вдруг перенесся из Германии на иные земли?.. Мы все еще под юрисдикцией Закона, Феликс, и в ведении Святой Инквизиции, чьим служителем я являюсь. Не вынуждай меня применить данные мне полномочия въяве.

– Пусть начинает свое голосование, майстер инквизитор, – нехотя, через силу выговорил фон Зайденберг. – Вас уже трое по ту сторону… И я с вами.

– Господин рыцарь! – возмущенно и ошеломленно ахнул Феликс. – Ведь вы же сами!.. только что!.. Как же вы?..

– Я имперский рыцарь, – пояснил фон Зайденберг хмуро. – И клятву, данную при посвящении, помню ежедневно, ежечасно. «Веруй всему, чему учит Святая церковь, исполняй ее повеления: защищай ее, с тем вместе уважай слабого, будь защитником его, защитником вдов, сирот, всякого немощного». В этом клянется рыцарь, обретая цепь и меч. Тебе неоткуда это знать, и сие простительно.

– Да ведь вы же сами во все эти дни были против его указаний, против…

– Возможно, – оборвал фон Зайденберг. – Но я не убиваю детей. Этого тебе тоже, боюсь, не понять… Я с вами, майстер инквизитор, и вы в большинстве.

– Не ожидал, – признал Курт искренне. – Благодарю.

– Вы мне по-прежнему не нравитесь, не стройте иллюзий, – оговорился рыцарь. – Я все так же полагаю, что вы взялись решить задачу не по силам, но охотник прав: не попытаться значило бы подтолкнуть мальчика к злодеянию, а стало быть, взять на себя половину его греха. Я помогу вам защитить его.

– Альфред! – с отчаянием потребовал торговец, и трактирщик, помедлив, вздохнул:

– Что-то ты мутишь, Феликс. Какое ж он исчадие адское, ежели был и крещен, и Причастие принимал? И инквизитор не станет заступаться за сатанинское отродье. Я верный католик и поступать стану так, как велят Церковь и ее служители. Я, конечно, рыцарских клятв не приносил, однако же это долг любого христианина – помочь нуждающемуся в помощи, защитить сироту в беде…

– Твой сын погиб, Альфред! Из-за тварей этих погиб!

– Не он убил Вольфа. Не ему мстить. Уж я совершить смертоубийство точно не смогу; не смогу и тебе не позволю.

– А трактирщик таки святой, – отметил Ван Ален вполшепота. – Кто б мог подумать.

– Ничего все это не значит, – уверенно возразил Феликс. – Все равно нас двое против вас, и смиряться с этим мы…

– Эй, – осадил его Карл Штефан, даже чуть от него отодвинувшись, – меня к своим бредням не приплетай. Я по ту сторону.

– А вот это настораживает, – произнес Курт, когда торговец растерянно замер. – От тебя я ожидал поддержки всего менее. Откуда вдруг такое человеколюбие?

– Никакого человеколюбия, – поморщился отставной возлюбленный. – При моей жизни, майстер инквизитор, если будешь идти на поводу у чувств, быстро спалишься… Простой расчет. Убить парня ради того, чтоб отвести душу? Ну, можно, наверное, хотя подобные развлечения не в моем духе. Да и толку с этого никакого. Безопасность? И вы, и охотник этот знаете, как ее добиться; значит, нам он не навредит. Лишний человек, опять же, как уже было сказано. Выпихнуть его к папаше? Не пойдет; тогда это лишняя тварь, а мне такая мысль не по душе. И наконец, ничто из этого нас не спасет: его родитель ведь не попытался увести его тихонько, он сразу начал убивать. Значит, убивать продолжит. Значит, избавившись от мальчишки, мы все равно не избавимся от него. А судя по тому, с каким упорством папенька пытается его заполучить, парень имеет для него значимость, и, стало быть, пока он жив и здоров, пока у нас в руках – мы имеем первоклассного заложника на крайний случай. Я с вами, – повторил он убежденно. – А нашего проповедника, если мне будет позволено влезть с советами, я бы рекомендовал запереть где-нибудь, пока он не кинулся на кого-нибудь с кулаками или чем похуже.

– А неплохая мысль, – согласился охотник. – Он и меня раздражает до колик.

– Меня?! – выдавил торговец, запнувшись. – Запереть?! Тварь свободно ходить будет, а меня под замок?!

– Я это сделаю, Феликс, – подтвердил Курт, – и не погнушаюсь скрутить по рукам и ногам, если будет необходимость. Не давай к тому повода. Ты призывал к общественному решению вопроса? Оно свершилось. Большинство постановило так. Или ты смиряешься с его волей, или… Решать тебе. Будешь продолжать попытки поднять смуту, и я поступлю, как сказал.

– Ничего я не буду делать, – ответил торговец твердо. – Не буду – и все. Смирюсь, но не с вашим решением, нет – оно человеческое, суемудрое, ложное; я смирюсь с волей Господа. Вы втянули и меня в свой грех, и мне нести наказание вместе с вами. Если Господь так решит – Его воля. А быть может, видя, что я всею душой против вашего решения, Он избавит меня от гнева Своего и помилует. Руки2 я на этого… юношу не подниму, но и защищать не стану, ясно вам? Буду помогать, как сумею, в меру своих невеликих сил, когда вновь те сатанинские отродья сюда явятся, но лишь чтобы защитить свою жизнь и прочие здесь, людские.

– Отлично выкрутился, – одобрил Курт и расслабился, прижав ладонь к ранам на лбу, вновь начавшим простреливать в затылок. – Надо ж. Я ждал потасовки – по меньшей мере; даже как-то не по себе от эдакой готовности к сотрудничеству… Ну, коли уж мы пришли к такому единодушию, предлагаю заняться делом. На отдых всем нам было отведено довольно времени, и впереди полдня, которые неплохо было бы употребить на то, чтобы подготовиться к ночи. У нас с Яном есть пара задумок, которые могут оказаться весьма полезными в нашем положении. И вот здесь как раз и понадобится помощь – каждого из вас.

(обратно)

Глава 14

Вечер застал постояльцев измотанными больше, нежели во все минувшие дни, и теперь вместо прежнего утомленного безмолвия из-за столов то и дело доносились жалобы и сетования. Курт также пребывал в состоянии, далеком от бодрости, то ли по причине того, что отоспаться толком так и не удалось, то ли из-за отравы, на борьбу с которой тело бросило почти все силы.

Сделав очередную перевязку, Ван Ален покривился, оглядев наложенные им стежки, и пожал плечами: «Ну, тебе к королевне не свататься. Не льет – и ладно». Раны все еще дергало, и боль временами отзывалась резью в затылке и под макушкой, однако странный рецепт охотника, судя по всему, оказался действенным – тошнота уже не одолевала вовсе, боль становилась все слабей и реже, бесславная гибель, как видно, ему не грозила, и единственной серьезной неприятностью оставалась лишь одолевшая его слабость.

Хагнер, чем ближе подступал вечер, тем мрачней и напряженней становился, на вопросы отвечая скупо и не начиная разговоров первым, что было вполне понятно – наверняка майстер инквизитор и сам чувствовал бы себя не в своей тарелке, сидя в ошейнике, точно купленный за бесценок раб или сторожевая собака. По завершении оборонительных приготовлений Бруно и Ван Ален взялись за Хагнера, навесив на него безыскусные вериги, изготовленные из найденных в железном хламе вещей. Старый обод от бочки, несколько укороченный и склепанный на скорую руку в кольцо, опоясывал его, оставшийся обрезок облегал шею, а длинная собачья цепь, разбитая зубилом на части, стала своеобразными браслетами, сомкнувшимися на запястьях и лодыжках.

Феликс старался держаться от парня поодаль, косясь на него с опаской и неприязнью, продолжая порою тихо, вполголоса, произносить молитвы и просто выдержки из Писания, умолкая после очередного внушения и спустя время начиная снова. Все указания, однако, торговец исполнял с подчеркнутой готовностью и прилежанием.

Мария сидела за столом в одиночестве, на Ван Алена глядя грустно и чуть укоряюще, однако не оттого, что тот пренебрег ее обществом ради обсуждения последних мелочей обороны с майстером инквизитором, а, скорее, размышляя над тем, надлежит ли ей чувствовать себя оскорбленной в сложившейся ситуации. Лук Вольфа, выданный трактирщиком, был осмотрен придирчиво и тщательно, и приговор, вынесенный довольно потрепанному оружию, оказался неутешительным: древко пересохло и грозило треснуть при усиленном напряжении, а тетива не смогла бы выдержать даже первого выстрела. Если рассохшееся дерево можно было, пропитав маслом и снабдив плотной пеньковой обмоткой, в некотором роде привести в рабочее состояние, то заменить тетиву было попросту нечем – шелковых шнуров ни в чьем владении, что понятно, не водилось, собственно тетив тоже, и Курт с охотником, поочередно разразившись тяжелыми вздохами, синхронно остановили взгляды на присутствующих в трапезном зале женщинах. «У старухи слишком сухие», – заметил Ван Ален, и взгляды сместились к одной лишь Марии Дишер. Та попятилась, не зная, чего ожидать после уже свалившихся на нее за последние дни приятных событий. Обрезать волосы ради всеобщего спасения она согласилась лишь спустя четверть часа убеждения, и только после того, как Курт, уже пребывая на грани срыва, клятвенно пообещал выдать для ее родни письменное заверение в том, что сотворено сие непотребство было по благословению служителя Конгрегации и фактически под его давлением. Тем не менее, плача избежать не удалось, и теперь беглянка поглядывала на своего утешителя с молчаливым упреком, порою все еще порываясь пустить слезу.

Стрелы также оказались старыми и для настоящей охоты не пригодными. «Главное – чтобы выдержали единственный выстрел, – отмахнулся Ван Ален на скептическое замечание рыцаря. – Если после попадания древко обломится – это и к лучшему, застрянет намертво». Рассчитывать, однако, на одно лишь изношенное дерево не приходилось, посему затупелые стальные наконечники были безжалостно отринуты, и под низким потолком трапезного зала долго разносился глухой звон, скрежет и стук – еще один бочковый обод, разбитый на куски, плющился и точился, приобретая весьма приблизительный вид треугольников с далеко выступающими и неровными углами. К древкам сие произведение оружейного мастерства крепилось непрочно, едва-едва, попирая тем самым все гласные и негласные нормы ведения войн, подразумевавшие, что использование стрел с наконечниками, сидящими неплотно, суть дикость, варварство и anathema sit.

Карл Штефан сидел за своим ужином, держа ложку самыми кончиками пальцев – на непривычных к тяготам ладонях работника творческого труда красовались огромные красные волдыри, оставленные черенком лопаты. Дабы исключить из списка обороняемых подступов хотя бы дверь черного хода, охотник и фон Зайденберг покусились на мебель трактирщика – массивная столешница, снятая со стояков, подпирала и без того укрепленную засовом дверь, вперившись нижним краем в тяжелую бочку, наполненную землей, и ею же была завалена сама. Для добычи оной земли подпол трактира был превращен в хаос – хранимые там овощи и прочую снедь сдвинули к стенам, навалив друг на друга, дабы освободить как можно большую площадь земляного пола. Рыть холодную, утрамбованную ногами и скованную морозом почву были отправлены неудачливый возлюбленный и торговец Феликс, единственный, кроме Хагнера, кто не жаловался ни на что и не перечил никаким требованиям, лишь по временам начиная свою уже изрядно поднадоевшую проповедь.

Трактирщик время от времени, выбираясь из своей тяжелой задумчивости, поднимался и уходил на кухню, где кипела вода, поддерживаемая в этом состоянии неизменно, а посему выкипавшая и требующая периодического долива. Это, несомненно, было в некотором роде растратой, однако кипяток остывал быстро, а стало быть, так же скоро и утрачивал свои столь необходимые обороняющимся поражающие свойства.

Ван Ален уселся за стол последним, напоследок пройдясь по всему трактиру и убедившись, что все и везде находится в надлежащем виде, и, вытянув ноги под столом, вздохнул, бросив взгляд на закрытые ставнями окна:

– Ну что ж, можно сказать, что мы готовы принять гостей. Как там, в Писании, Феликс? «Все звери полевые, все звери лесные, идите есть»?

– А кощунство, господин охотник, – заметил тот оскорбленно, – только добавит вам лишних мук, если не земных, то посмертных. Молитесь лучше вместе со мною. Милостив Господь и праведен, и милосерд Бог наш, хранит Господь простодушных… Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей…

– Умолкни, Феликс, или я выпровожу тебя проповедовать псоглавцам! – потребовал Ван Ален устало. – Если я и соберусь молиться, то уж не под твоим водительством. Эй, монашьи ваши души, господа следователи, а что в вашем арсенале? Это ведь ваша привилегия – поминать Господа Бога к месту и не к месту, а уж тем паче в особых случаях; полагаю, в свете специфики вашей работы есть и что-то подходящее. Так изреките что-нибудь более жизнерадостное, нежели воззвания нашего новоявленного праведника.

– Вы сегодня вступаете в сражение с врагами вашими, – не сразу заговорил Бруно, – да не ослабеет сердце ваше, не бойтесь, не смущайтесь и не ужасайтесь их, ибо Господь Бог ваш идет с вами, чтобы сразиться за вас с врагами вашими.

– Мило, – кивнул Ван Ален. – Хоть без плача, уже неплохо. Ну, Молот Ведьм, а ты что ж? Не может быть, чтоб у тебя не было какой-нибудь излюбленной цитатки для вящего бодряжу перед хорошей стычкой.

– Benedictus Dominus, – проговорил Курт, помедлив, – fortis meus qui docet manus meas ad proelium digitos meos ad bellum. Благословен Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои брани, – перевел он, повстречав вопросительные взгляды, и продолжил уже по-немецки: – Ты расширяешь шаг мой подо мной, и не колеблются ноги мои. Я преследую врагов моих и истребляю их, и не возвращаюсь, доколе не уничтожу их; и истребляю их, и поражаю их, и не встают, и падают под ноги мои. Ты препоясываешь меня силою для брани и низлагаешь предо мною восстающих на меня; Ты обращаешь ко мне тыл врагов моих, и я истребляю ненавидящих меня. Они взывают, но нет спасающего, – ко Господу, но Он не внемлет им. Я рассеваю их, как прах земной, как грязь уличную мну и попираю их.

– Живенько, – отметил охотник с показной настороженностью. – Вот только не хотелось бы оказаться в числе твоих недругов.

– В числе друзей, сдается мне, тоже не слишком весело, – чуть слышно пробормотал Карл Штефан. – А вам, майстер инквизитор, я смотрю, все это нравится. Спорю, если сегодня ночью тот здоровяк таки решит на все плюнуть и удерет отсюда, наутро вы будете вне себя от бешенства.

– Да я просто в восторге от всего происходящего, – согласился Курт серьезно. – Обожаю оборотней, желающих меня сожрать, безвыходные в буквальном смысле положения и лезущий в самые кости холод. Мне, разумеется, не хотелось бы сейчас оказаться в городской комнате в окружении простых смертных с возможностью идти, куда хочу, и желательно в тепле.

– Что-то кажется мне, – усмехнулся Ван Ален, – что в твоих устах вся ирония сказанного теряется. Больно это похоже на правду.

– Думаю, это и вас касается, – негромко подал голос молчащий до сего мгновения Хагнер. – Вы-то такую жизнь избрали по собственной воле. Наверняка и вам все это по душе.

– Дурак ты, люпус[789], и не лечишься, – беззлобно отмахнулся охотник. – По душе не это. В этом деле самое приятное не сидеть в засаде на вервольфа в колючих кустах задницей на муравейнике и не подставлять хребет под клюку злобной ведьмы, а после, когда все окончено, вспомнить об этом и порадоваться хорошо проделанной работе; ну, и тому, что остался жив и здоров, разумеется… Я, – вздохнул он мечтательно, – сейчас бы не отказался от тихой снежной погодки, чтоб мокрые сугробы под ногами хрустели, чтоб облачка – такие бело-синие, солнышко чтоб едва-едва… И в баньку.

– Ульмские бани, – с готовностью поддержал его Курт, – вот это было да. Во многом город премерзкий, но тут они заткнули за пояс даже Кельн, при всем моем к нему почтении… Доводилось бывать?

– Я явился в Ульм вскоре после твоего там шумного пребывания, – с сожалением отозвался Ван Ален. – Обкусал себе все локти оттого, что разминулся на какие-то пару месяцев и упустил возможность увидеть стрига живьем – хоть бы и так, в клетке. Хоть бы чтоб взглянуть, на кого эти твари похожи.

– А на кого они похожи? – уточнила Мария Дишер между двумя тяжкими вздохами; Курт пожал плечами:

– На тебя. На меня. На кого может быть похож человек? На кого угодно.

– А у Молота Ведьм свои проповеди, – покривился охотник. – Не забивай девчонке голову. «Люди»… Вот когда из-за таких терпимых, как ты, они расплодятся до невероятных множеств, вспомнишь меня.

– Это вряд ли, Ян. И ликантропы, и стриги существуют с незапамятных времен, и, будь у них желание сделать так, чтоб от них шагу было б некуда ступить – поверь, они б это уже сделали; но их, уж прошу прощения за такой оборот, днем с огнем не сыщешь… Хотя одного я б сейчас уж точно хотел сыскать.

– Это в каком смысле? – нахмурился Ван Ален, и Курт пояснил, кивнув за дверь:

– Полчаса – и проблема решена. Вся эта стая целиком перед мало-мальски взрослым стригом больше не выстоит, и раны их ему не страшны.

– Это здорово, – едко согласился охотник. – Решить проблему крыс в подвале с помощью бешеной собаки – это дельно. Жаль только, что саму собаку потом хрен прижмешь.

– А с теми ребятами, поверь мне, куда проще договориться.

– Вот поэтому мне и нечего делать в вашей зондергруппе. «Договориться». Да отдали б мне такой приказ…

– Майстер Гессе, – упавшим голосом проронил Хагнер, и охотник смолк, обернувшись к нему рывком.

Торговец, и без того сидящий поодаль, отодвинулся еще дальше, Мария побледнела, прижав к лицу ладони, а трактирщик, понуро сидящий у своей стойки, распрямился и напрягся, как корабельный канат.

– Я не сомневаюсь в ваших познаниях, – внезапно охрипше продолжил Хагнер, – железо железом, и все же… не лучше ли мне сейчас уйти из этого зала? На всякий случай.

– Началось? – уточнил Курт, не ответив. – Рановато сегодня.

– Еще нет, – согласился парнишка, – однако скоро. Предчувствую. Не знаю, что сказывается, быть может, и впрямь попросту приходит нужный возраст, но… Думаю, остались минуты. И как знать, майстер Гессе, не случится ли…

– Не случится, – возразил Ван Ален уверенно, вновь глядя на парня с прежней враждебностью. – Так, как тебя, паковали тварей и поздоровее; все, чего они добились, так это нервного срыва в тщетной попытке обернуться. Сиди здесь и не рыпайся. Никуда, где за тобой некому будет смотреть, ты не уйдешь; ясно?

– Будь здесь, – подтвердил Бруно мягче, одарив охотника упрекающим взглядом. – Одному тебе сейчас остаться – не лучшая мысль, в первую очередь ради тебя же самого.

– Как скажете, – отозвался Хагнер, устало опершись о стол перед собой. – Вам видней.

– Меня эта покладистость выводит из себя больше, чем когда ты показываешь зубы, – буркнул Ван Ален недовольно. – Посмотреть, так просто овечка. Так и тянет сказать что-нибудь про овцу в волчьей шкуре…

– Вы сказали, – заметил парнишка, не поднимая к нему взгляда.

– Да, – удовлетворенно согласился охотник. – Похоже, сказал.

– Полегчало? – равнодушно осведомился Хагнер, все так же глядя на свои руки, сложенные впереди на столешнице, и Ван Ален кивнул:

– Вот теперь все, как должно быть. Можно было б еще и рыкнуть для правдоподобия, но – уж ладно.

– Оставь в покое парня, в конце концов, – потребовал Бруно; охотник покривился:

– Ничего. Пусть учится смирять злобу. Ему полезно.

– Кто тебя определил ему в наставники?

– А кто возразит?

– К примеру, я.

– Ну, возрази, – предложил Ван Ален с подчеркнутым благодушием. – Посмотрим, как получится.

– Не проверяй, Ян. Не понравится.

– Эк тебя занесло с монашьей тропки.

– Не тебе судить.

– Не станем же более судить друг друга, – размеренно произнес Курт с усмешкой. – Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом. Как-то так к теме цитатка, не находите?.. А если оставить наш вечер библейских чтений в стороне, то просто снова напомню о том, о чем предупреждал в самый первый день нашей осады. Берегите крышу, друзья. Она в сложившейся ситуации шаткая.

– Да брось, Молот Ведьм, – возразил Ван Ален легкомысленно. – Это ж мы не всерьез…

– Да? – уточнил помощник, бросив на него взгляд исподлобья. – Боюсь, Максу так не кажется.

– Умерь пыл, заступник. Как заметило твое начальство – парень отлично умеет постоять за себя и сам.

– А ты намерен испытать его пределы?

Ван Ален не ответил; точнее – ответ едва лишь начал срываться с его губ, заглушенный громким и настойчивым стуком в дверь.

Тишина воцарилась разом, даже, кажется, дыхание замерло в горле каждого, и взгляды, все без исключения, обратились к толстым доскам, из-за которых все несся и несся стук, и все вздрогнули, когда сквозь него прорвался голос:

– Откройте же!

Голос был женским – охрипшим, едва слышным за этим стуком и воем метели, но совершенно точно женским.

– Вернулась живая… – с растерянной, неуверенной радостью отметил трактирщик, выметнувшись из-за своей стойки в один миг. – Неужто ж отпустил?

– Это не она, – хмуро возразил Хагнер, и тот приостановился, глядя на парнишку непонимающе.

– Это не ее голос, – согласился Бруно, позабыв об охотнике. – Кто б там ни был, это не Амалия.

– Отойди, – повелел Курт, поднявшись и сдвинув трактирщика в сторону, и медленно прошагал к двери, слушая все не смолкающий прерывистый стук.

– Да откройте же! – снова потребовали по ту сторону, и он, помедлив, повысил голос:

– Кто там?

Стук замер, прервавшись, и спустя мгновение молчания голос оторопело повторил:

– «Кто там»?.. Путник! Постоялец! Клиент, в конце концов! С каких пор в постоялых дворах задают такие вопросы и запирают двери?!

– Заранее прошу прощения, если окажусь неправ, – отозвался Курт, осторожно подступивши ближе к двери – слышно из-за плотных досок было никудышно. – Но повторяю вопрос. Кто там? Назовитесь и скажите, откуда идете и как попали сюда.

– Майстер инквизитор… – начал Альфред Велле осуждающе, и он отмахнулся, пытаясь услышать, что происходит снаружи.

– Да ты кто такой? – возмущенно выкрикнул голос. – Я не намерена знакомиться с первым встречным, тем более не видя, с кем говорю! Открой дверь немедленно!

– Дамочка, – еще более повысил голос Курт, – не знаю уж, как иначе обратиться к безликому голосу; если вы и впрямь просто путница, призываю вас рассудить разумно. Вы стоите у двери, в которую хотите войти, и на вашем месте я бы не спорил с тем, от кого зависит, откроется ли эта дверь. Назовите имя, скажите, откуда идете и как добрались до этого трактира, иначе вы останетесь там до скончания веков.

– О, Господи! – надрывно выкрикнула она. – Мы с мужем ехали из города, наши лошади пали, мой муж умер в снегу, я не знаю, сколько бродила в метели одна, я замерзла и голодна! Меня зовут Агата Химмель, если тебе это так интересно, и поверь, если мой труп найдут у твоей двери, если узнают, что это по твоей вине, ты распрощаешься с лицензией мгновенно и навсегда! Отопри немедленно, пока я не замерзла здесь насмерть!

– Агата Химмель, – повторил Курт тихо, обернувшись к постояльцам. – Кто-нибудь из городских знает ее? Мария? Феликс? Судя по заявлениям, женщина должна быть не из низов, зажиточная.

– Ну, – нерешительно согласилась беглянка, – я знаю, что такая есть… даже видела…

– Ее голос?

– Не знаю, но…

– «Но» в нашем положении не принимается, – осек Курт, снова обратясь к двери и заговорив в прежнем тоне: – Как вы попали сюда?

– Ногами, идиот! – сорвавшись на хриплый визг, откликнулся голос. – И они болят! Открой мне, мерзавец, сию минуту!

– Майстер Гессе, – с нерешительной строгостью окликнул его фон Зайденберг, – вам не кажется, что вы в самом деле перегибаете палку? Напомню ваше же предостережение следить за собственным здравомыслием. Ведь вы, полагаю, не запамятовали, что находитесь в трактире?

– Как ты себя чувствуешь, Макс? – осведомился Курт, не ответив, и торговец возмущенно приподнялся с места, бросив:

– Вы посмотрите на него! За дверью умирает от холода несчастная, а его интересует здравие зверя!

– Так как? – повторил он, оставив слова Феликса без внимания; Хагнер едва заметно дернул плечом:

– Не очень.

– Ночь приближается, – неспешно проговорил Ван Ален, тоже поднявшись. – Это ты хочешь сказать?

– Мы открываем дверь, она входит, проходит полминуты – и здесь уже два зверя. Не слишком ли вовремя она явилась?

– Бывает ведь всякое, – возразил трактирщик. – Майстер инквизитор, быть может, ей и впрямь посчастливилось? А вы, протянув время, тем самым убьете ее.

– Открой немедленно! – потребовал голос снова, и в доски опять ударили костяшки сжатого кулака. – Открывай, скотина, или я отсужу у тебя твою забегаловку и сделаю из нее приют для прокаженных!

– Какой занятный lexicon для горожанки с положением, – отметил охотник, с сомнением глядя на запертую дверь. – С другой стороны…

– Да нет никаких сторон, – решительно отрезал торговец. – Отоприте дверь, майстер инквизитор, и впустите ее. Или хотите взять еще один грех на душу?

– Моя душа не ваша забота, и грехов на ней будет столько, сколько сочту нужным… Каким путем вы пришли сюда? – вновь повысил голос Курт, и из-за двери послышалось:

– Какие еще пути, ты видел, что творится вокруг? Метель, болван! Буря!

– Майстер инквизитор, – уже уверенней заговорил фон Зайденберг, – я понимаю – вы имеете полное право сказать, что однажды я вас не послушал и ошибся, однако… Сами понимаете, зримых доказательств вашей подозрительности нет. Ее крайняя неучтивость вполне понятна и, поверьте, это явление нередкое.

– Уж это точно, – согласился Карл Штефан. – Женщины из семей «отцов города» – это вам хуже любых оборотней, бывает… Но я на вашей стороне, майстер инквизитор. Безопасность прежде всего.

– Помолчи, ничтожный трус, – повелел рыцарь раздраженно. – Твое мнение здесь не существенно.

– Ваше, к слову, тоже. Неужто до сих пор не поняли? Все будет решать только он.

– Он прав, майстер инквизитор? – нахмурился рыцарь. – Вы не будете принимать в расчет нашу точку зрения?

– Он прав, – согласился Курт. – Безопасность прежде всего. И он прав: именно я решу, что не безопасно.

– Впусти меня в свою халупу, мерзавец! – в паре со стуком потребовал голос; он снова подступил к двери.

– Я не владелец этого трактира, – пояснил Курт, – посему ваши угрозы на меня воздействия не имеют. Советую успокоиться.

– Побудь на моем месте, кто бы ты ни был, и тогда поговорим о спокойствии! Впусти немедленно!

– Как еще вы намерены проверить ее благонадежность? – с хмурой язвительностью уточнил фон Зайденберг, невзначай опустив ладонь на рукоять. – Не вынуждайте урезонивать вас, майстер инквизитор.

– Это угроза?

– Эй! – остерегающе окликнул Ван Ален, и рыцарь повысил голос:

– Момент главного выбора, Ян. Одно дело – защитить мальчишку, но совсем другое – оставить на погибель человека. С кем ты теперь?

– Давайте разберемся, – неопределенно предложил охотник, и тот усмехнулся:

– Какая четкая позиция.

– Там же женщина, майстер инквизитор, – несмело заговорил трактирщик; Курт пожал плечами:

– А здесь их целых две. Меняемся?

– Есть выход, – напряженным, как струна, голосом предложил Хагнер. – Впустите ее и свяжите. Когда настанет ночь, мы все поймем.

– Парень дело говорит, – нехотя согласился Феликс. – Когда мы растолкуем ей, что к чему, когда сама увидит – не оскорбится.

– Это меня тревожит менее всего, – возразил Курт, не отступая от двери. – И предложение не из лучших. Замечу, что, пока Амалия разобралась с тем, какие надо вязать узлы, дабы они сдерживали ее сына в измененном облике, он несколько раз освобождался из веревок. Желаете увидеть, как это происходило?

– Но я теперь знаю, как надо…

– Ты знаешь, как сделать это с собой. Если она – из стаи, то относится к другому типу и имеет другое строение тела. Не пойдет.

– То есть, – приблизясь на шаг, подытожил рыцарь, – вы намерены оставить ее там?

– Я не беру в расчет себя с помощником и Яна – риск есть наша работа, – не глядя на Бруно, чей сумрачный взгляд ощущался почти физически, ответил Курт. – Мое дело – позаботиться о вашей безопасности… Она одна. Вас семеро. Обмен неравноценный.

– Я не желаю, майстер инквизитор, перед возможной гибелью брать на душу такой грех.

– А вы и не возьмете, господин фон Зайденберг. Это мое решение и, случись что, мое преступление.

– Эй ты, там, – окликнул голос из-за двери чуть спокойнее. – Ну, послушай, быть может, я погорячилась. Не знаю, что происходит, но… Я не стану никому жаловаться. Просто впусти меня, я же здесь замерзну!

– Впустите ее, – повторил рыцарь угрожающе, сжав лежащую на рукояти ладонь. – Или придется и в самом деле увидеть, что такое макаритская школа против рыцарской выучки.

– Нашли хороший повод, господин фон Зайденберг?

– У меня нет желания ссориться с вами настолько. Но и нет охоты смотреть на то, как вы оставляете беззащитную женщину на погибель. Стервозный характер не повод для приговора.

– Вы не желаете брать на свою совесть смерть одного человека, но готовы попустить гибель шестерых?

– Эй, – снова позвал голос из метели. – Не знаю, кто ты такой, но – пожалуйста, отопри. Наверняка все, что происходит, какое-то дикое недоразумение. Впусти, ради Бога, я ног не чувствую!

– Простите, – медленно выговорил Курт после мгновенного молчания. – Не могу.

– В последний раз, – с расстановкой потребовал фон Зайденберг. – Прошу. Возьмитесь за ум, майстер инквизитор.

– Уберите руку от оружия, – спокойно произнес он, жалея о том, что арбалет, уже заряженный, готовый к действию, остался лежать на столе. – Рыцарский кодекс отличная штука, но в данной ситуации толку от него мало, поверьте.

– Впустите! – сорвался крик по ту сторону двери, и в доски вновь заколотили. – Что за чушь, что за бред, что… Что ты делаешь! Ты не можешь бросить меня здесь, кто бы ты ни был!

– Это просто немыслимо, – пробормотал торговец с тоской, и фон Зайденберг кивнул, дернув меч из ножен решительным движением:

– Согласен.

Мария Дишер разразилась коротким пронзительным визгом спустя три мгновения, когда все уже закончилось.

Ждать, пока рыцарь нападет, отступать, обнажая оружие, Курт не стал – рванувшись вместо этого вперед, он перехватил противника за руку, прижав ладонь к рукояти и резким движением загнав его меч обратно в ножны. Помощник, выметнувшийся из-за стола в два прыжка, возник за спиной фон Зайденберга, коротким отработанным ударом саданул подошвой тяжелого походного сапога под колено, и на подставленный локоть Курта тот попросту упал всем лицом, едва успев отвернуть голову в сторону и ударившись не глазом, а виском. Курт рванул рукоять рыцарского меча на себя, вырвав из ослабших на долю мгновения пальцев, и, выхватив клинок из ножен, лишь теперь отступил, уловив краем глаза Ван Алена: тот стоял чуть в стороне, с его взведенным арбалетом в руке – и охотник, и острия болтов смотрели в сторону торговца, замершего на полдвижении подле своего стола.

– Сидеть, – зло произнес Ван Ален, когда визг Марии стих под сводами трапезного зала. – Даже не помышляй.

– Не надо, – попросил Курт, когда рыцарь попытался подняться с пола, и уточнил с подчеркнутой мягкостью: – Не в том смысле, чтоб вы продолжали стоять на коленях. Просто поднимайтесь медленно и не пытайтесь отнять свое оружие. Я верну его вам, когда вы успокоитесь.

– Да что там происходит, откройте! – уже на грани истерики выкрикнул голос снаружи, и он крикнул в ответ, не оборачиваясь к двери:

– Уходите!

– Что?!. Да ты с ума сошел! Куда я могу пойти!

– Господи, это просто безумие… – прошептала Мария, с ужасом взирая на происходящее вокруг; Ван Ален хмуро кивнул, не опуская руки с арбалетом и не отводя взгляда от торговца, белого, точно сугроб:

– Есть немного. Черт, Молот Ведьм, будь ты трижды проклят, прости Господи, во что ты меня втянул!

– Откройте!

– Уходите прочь, – повторил Курт и сделал шаг от двери вслед за рыцарем, поднявшимся на ноги. – Я этого не хотел, господин фон Зайденберг. Вы сами напросились… Бруно, назад.

Помощник нехотя отступил и медленно отошел снова к столу, где, притихнув, сидел Хагнер; торговец шевельнулся, то ли попытавшись снова сесть, то ли ступить вперед, и Ван Ален качнул головой:

– Не рыпайся, Феликс. Оружие не мое, непривычное, не дай Бог выстрелит. Я очень хочу просто положить его снова на стол, а это я смогу сделать, только если все будут спокойны и благоразумны.

– Дельная мысль, – согласился Курт. – Присядьте подле своего очередного единомышленника, господин фон Зайденберг, не пытайтесь продолжить. В Макарии приемам обучают по преимуществу подлым, и клинок в них не занимает главенствующие позиции, чего о знаменитой рыцарской выучке не скажешь.

– Верните мой меч, – потребовал рыцарь тихо, и он кивнул:

– Я ведь сказал, что верну. Сперва присядьте, дабы ни у кого из нас не было необходимости держать оружие направленным друг на друга.

– Откройте, откройте, откройте! – прорвалось снова, перемежаясь грохотом кулаков в тяжелые доски, и взгляд рыцаря снова сместился к порогу.

– Элиас! – жестко окликнул Курт, и рыцарь растерянно застыл, не зная, как ответить на фамильярность. – Послушайте меня, – продолжил он снова чуть мягче. – Присядьте. Просто присядьте, и давайте-ка мы все успокоимся. Ваша одинокая дама никуда не денется – ей некуда.

Несколько долгих мгновений в трапезном зале пребывали неподвижность и всеобщее молчание, в котором слышались все продолжающиеся призывы из-за запертой двери.

– Боже, она сведет меня с ума! – простонала Мария Дишер, пронзив безмолвие, точно острая сапожная игла, и Курт, снова отступив к порогу, вновь выкрикнул в темную створу:

– Я все равно не открою – как бы ни просили! Это последнее слово! Уходите!

Стук смолк так же внезапно, как и возник две минуты назад – теперь тишина была полной, и в ней слышно было лишь, как завывает ветер за ставнями и в трубе.

– Как это жестоко, – прокричал все тот же голос снова, но теперь в нем не было ни тени усталости или страдания – голос звучал уверенно, насмешливо и чуть раздраженно. – Разумно, но жестоко. Бросить несчастную женщину одну, в метели, на растерзание тварям – разве это достойно инквизитора?

Взгляд фон Зайденберга напротив окаменел, и багровое пятно от удара на виске стало видимо еще явственней и ярче на медленно бледнеющем лице.

– Что она сказала?.. – растерянно переспросил трактирщик.

– Вот черт… – проронил Ван Ален шепотом и вдруг сорвался с места, позабыв о торговце, как и все, застывшем в неподвижности.

По лестнице, поднимающейся к галерее, охотник взвился, едва не споткнувшись, все так же бегом бросившись к бойницам.

– Я знаю, что ты здесь, Максимилиан! – донеслось из-за двери, всё отдаляясь. – Чувствую! А что чувствуешь ты? Теперь ты все знаешь – так подумай, что чувствуешь! Ты сын своего отца, Максимилиан, и это тебе надо просто вспомнить!

– Черт! – рявкнул Ван Ален, когда закрытая ставня не поддалась с первого раза, и Курт окликнул, во все тянущейся тишине отчетливо и резко:

– Брось, Ян. Она ушла. Их попытка провалилась, она кинула ядовитую иголку напоследок – и ушла… Не суетись.

– Черт, черт! – ожесточенно выкрикнул охотник, со злостью ударив в ставню кулаком. – Надо было раньше, надо было… Черт!

– Спускайся, – вздохнул Курт и, помедлив, развернул отнятый клинок рукоятью вперед, протянув рыцарю. – Ваш меч, Элиас. Думаю, уж теперь вы не станете кидаться в драку.

– Господи Иисусе… – пробормотал торговец, и Ван Ален оборвал с ожесточением и едва сдерживаемым бешенством:

– Не сейчас, Феликс! Только слово, еще одно только слово – и я заткну тебя сам!

– Господи Иисусе… – повторил за ним рыцарь, глядя на меч в своей руке остановившимся взглядом, и, попятившись, обессиленно опустился на скамью у стола.

Тишина возвратилась снова, повисши вокруг, как туман, и когда охотник, сойдя с лестницы, отложил арбалет на стол, от этого тихого стука все вздрогнули, будто от грохота разбившегося камня.

– Боже, – тяжело выдохнул фон Зайденберг, не с первой попытки убрав таки клинок в ножны. – И впрямь какое-то сумасшествие… Я должен принести извинения гласно, майстер инквизитор, или моего унижения вам довольно?

– Не стоит принимать все это так близко к сердцу, Элиас, – отозвался Курт, пройдя снова к своему столу и усевшись чуть в стороне от Хагнера, глядящего перед собой потемневшим взглядом. – Если вы полагаете, что я имею нечто против вас лично…

– А ведь мне стоило подождать всего полминуты для того, чтобы услышать подтверждение вашей правоты.

– Это я и намеревался вам втолковать, – не стал спорить он. – Если б вы, как я просил, просто сели и выслушали меня спокойно.

– А вы, – вмешался торговец, всеми силами пытаясь сохранить остатки достоинства, – вот так, загодя, были убеждены, что все произойдет так, а не иначе? Не попускали себе даже думать, что могли ошибиться?

– Но он не ошибся, – робко заметил Альфред Велле, и Феликс отмахнулся:

– Это случайность.

– Итак, – чуть повысил голос Курт, – все, я вижу, приходят в себя?.. Если так, умолкните и выслушайте мои обоснования хотя бы теперь. Я оставил ее за дверью? Да. И что обыкновенный человек сделал бы на ее месте? Помните, Элиас, я сказал вам, что она никуда не денется? Что ей некуда? Будь она человеком, это было бы верно. Никуда бы она не ушла. Вообразите – женщина, одна, пешая, пережившая смерть супруга, несколько часов кряду бродившая в метели на ужасающем холоде, голодная, испуганная, находит, наконец, человеческое жилье. Там, за дверью, тепло, пища и отдых. Там жизнь. Она потребовала – ее не впустили. После она сбавляет тон, переходя к попыткам договориться. Снова отказ. А теперь скажите, что бы вы стали делать на ее месте, если б я так и продолжал говорить «нет» еще хотя бы несколько минут? Неужто впрямь ушли бы? В надежде, что тут, на пустой дороге, невзначай завалялся еще один трактирчик, где охрана не столь строптива? После всего пережитого обыкновенный человек схватился бы за эту дверь, как утопающий за попавшую под руку ветку, потому что ничего иного не остается. Даже если бы не было этого ее последнего выпада, подтвердившего мои подозрения, даже если бы она просто молча ушла, поняв, что их план не удался – это все равно ясно показало бы, что я прав. Настоящая заплутавшая странница осталась бы у порога, просила бы, снова грозила, умоляла, плакала, царапала бы эту дверь и билась бы в нее головой, но не ушла бы. Потому что некуда. Нам стоило всего лишь немного выждать, Элиас, тут вы правы, и все разрешилось бы само собою.

– Феликс, – не сразу отозвался фон Зайденберг, – в первые дни, когда его разум все еще был при нем, сказал верную вещь: не следует лезть со своим суждением в сферы, в коих ничего не смыслишь. Однажды я это сделал, и за ошибку был покаран немедленно и страшно. Моя вторая ошибка могла стоить куда большего.

– Не будь у Молота Ведьм с помощником этакой прыти – еще как, – согласился охотник уже чуть более спокойно и, окинув Бруно преувеличенно внимательным взглядом, отметил: – А монашек, гляди-ка, с подвохом… Вот уж не ожидал.

– Он в должности помощника следователя, – возразил Курт. – Это означает, что ожидать – следует. Так, на будущее, говорю это для тех, кто все еще никак не может успокоиться, Феликс.

– Откуда они узнали, что вы – инквизитор? – задумчиво спросил Карл Штефан. – То есть – их главный видел вооруженных людей, сталкивался с ними, но – Знак-то у вас, майстер инквизитор, под одеждой, не виден. Откуда они узнали, что вы из Конгрегации?

– Молот Ведьм личность известная, – пожал плечами охотник, тоже присев напротив Хагнера и глядя на него с подозрительным ожиданием. – Быть может, узнали по описанию…

– Это вряд ли, – возразил Курт уверенно. – Слишком малое время мы с ним могли друг друга разглядывать. Скорее, дело было иначе: Амалия сказала ему.

– Думаешь, выпытал?

– Нет, – вздохнул он, – думаю, не так. Она попыталась уговорить его отступиться (а для чего еще она пошла к нему?), он уперся. Быть может, как и эта его подручная, упомянул о том, что от своей сути его сын никуда не денется, на что она в простоте душевной возразила, что теперь он под покровительством Конгрегации, уже под присмотром инквизитора, который будет блюсти его нравственную чистоту. Могла даже упомянуть, под присмотром какого именно инквизитора… И Бог знает, что еще она ему наговорила. Бывает, в порыве чувств люди говорят такое, чего никакими пытками не добьешься.

– На их месте, – заметил Карл Штефан, – я бы не пытался заслать этакого агента, на их месте я бы подпустил матушку к дверям – уж ей-то открыли б.

– Она бы не пошла.

Голос Берты Велле снова заставил всех вздрогнуть – до этого мгновения о ее существовании, кажется, все просто забыли. На трактирщицу, стоящую в дверях кухни, постояльцы обернулись разом, и та повторила чуть слышно:

– Она бы не пошла. Какая мать стала бы подвергать ребенка опасности? Она, когда уходила, знала, что не вернется.

– Возможно, – согласился Курт во всеобщей тишине. – Или, как знать, Амалия сказала ему нечто такое, за что он в приступе озлобления убил ее на месте, и тащить к двери даже насильно стало просто некого.

– Ради нее же самой надеюсь, что именно так и было, – вздохнул Ван Ален.

Мария Дишер всхлипнула уже во весь голос, не сдерживаясь, и охотник, вздохнув, поднялся, подойдя к ней и обняв за плечи.

– Ну, брось, – утешающе произнес он, – все будет в порядке. Уже поздно, ты устала; ложись и отдохни, хорошо?

– Ни за что, – сквозь плач выговорила Мария, – я не останусь в комнате одна. Лучше я здесь.

– Здесь будет жарковато, – возразил охотник, и она отмахнулась:

– Пусть. Зато здесь люди… И я смогу, может быть, что-то сделать, чем-то помочь, чтобы все это кончилось…

– Это кончится, но ты ничем не поможешь… – начал торговец и запнулся, когда Ван Ален молча повернул к нему голову.

– Началось, – сдавленно вымолвил Хагнер, охотник распрямился, отстранив девушку от себя, и сделал шаг вперед, не отрывая от него похолодевшего взгляда.

– Слушайте, может, впрямь убрать его подальше? – предложил Карл Штефан. – Ну, в комнату, что ли…

Ему никто не ответил – все, застыв, смотрели на Хагнера, напрягшегося, точно все его тело свела внезапная судорога. Лежащие на столе ладони сжались в кулаки, царапнув ногтями по затертому старому дереву, из груди прорвался не то болезненный стон, не то рык, и торговец вскочил с места, попятившись к стене.

– Вы же сказали – этого не случится! – сипло выкрикнул он. – Ваши ухищрения не помогают, сделайте что-нибудь!

– Этого не случится, – подтвердил Курт уверенно и, придвинувшись к Хагнеру ближе, взял его за локоть, встряхнув. – Макс!

– Мне больно, – проговорил парнишка с усилием, не поднимая головы, опущенной почти к самой столешнице. – Он прав – не помогает… напрасно все это…

– Макс! – повторил он строго, стиснув пальцы на его локте. – Посмотри на меня.

Хагнер еще мгновение сидел, не двигаясь, вжавшись сам в себя, и медленно, с усилием поднял голову. Радужка серых глаз была окрашена в ореховый цвет, и отражение пламени светильников горело в зрачках чуть ярче, чем должно быть, но никому больше этого было не видно, а потому никто не вздрогнул и не ахнул в испуге, и Курт сохранил лицо бесстрастным.

– С тобой ничего не происходит, – произнес он размеренно, не отрывая взгляда от коричневых глаз перед собою. – Ничего.

– Ломит кости, – с болезненным хрипом возразил Хагнер. – Мышцы словно в огне. Я с трудом дышу. Происходит.

– Нет, – повторил Курт твердо. – Послушай меня: с тобою ничего просто не может произойти. И сейчас ничего нет.

– Мне больно, – повторил парнишка, едва шевеля стиснутыми губами; он кивнул:

– Разумеется. Сейчас ты пытаешься сделать то, чего сделать не можешь.

– Я не пытаюсь…

– Верно; твое тело просто отзывается на то, что велит твой разум – а разум готовится к привычному действу. Просто ты привык, что так случается, просто знаешь, что в эти ночи, в этот час это совершается всегда, и теперь ты ждешь этого. Не жди. Ничего не будет.

– Я ведь не могу ощущать то, чего нет.

– Если я завяжу тебе глаза, – терпеливо и спокойно произнес Курт, – прикоснусь к коже куском льда и скажу, что это раскаленный металл, ты ощутишь ожог. И он даже может проступить на коже. Поверь на слово эксперту в таких делах – подобных случаев тьма; наш ум волен вытворять с нашим телом, что ему заблагорассудится, порою удивительные вещи. Макс, послушай: я сижу напротив и смотрю на тебя. Я не вижу ничего. Никаких изменений. Глубоко вдохни, успокойся и подумай. Посмотри – никто не кидается бежать, девушка не визжит, наш проповедник не молится громогласнее обыкновенного, а главное Ян не порывается схватиться за оружие. Вот так, – одобрил он, когда Хагнер медленно, с напряжением, перевел дыхание. – Посмотри на свои руки, они прямо перед тобой, – продолжил Курт в прежнем спокойном тоне. – Это руки человека; не изменилось ничего. Ведь я уже видел, как это бывает, и, Макс, прошлой ночью это заняло меньше минуты. Будь что-то на самом деле, а не только в памяти – это уже было бы заметно.

– Но боль на самом деле, – возразил Хагнер тихо, и он кивнул:

– Разумеется. Наш разум – строптивая штука, он ни в какую не желает отбрасывать то, что привычно, а тело – бесхарактерная, безвольная дура, которая легко повинуется. А вот твой дух, Макс, это то, что принадлежит только тебе, это и есть ты сам. Вот только – кто ты сам? Быть может, сейчас, в эту минуту, ты просто пытаешься это решить? Колеблешься после услышанных этим вечером слов нашей гостьи?

– Нет, – отозвался Хагнер твердо.

– Хорошо, – согласился Курт, следя за тем, как мало-помалу меркнет пламенное отражение в зрачках и ореховый оттенок медленно растворяется в серых глазах. – Я иного от тебя и не ждал. В таком случае просто возьми себя в руки. Рассуди здраво. Осознай: прошло слишком много времени, чтобы продолжать верить в то, что обращение началось и продолжается. С тобой ничего не происходит. Просто привычка. Слышал ведь, что это наша вторая натура; в твоем случае это утверждение даже слегка тянет на анекдот. Просто перестань забивать этим мысли, и все закончится.

– Не думаю, что это так просто…

– Заметь, – призвал Курт, позволив себе пропустить в голос чуть легкомысленности, – в горле уже не хрипит. Руки расслабились. Вижу, дыхание идет ровно. Поверь, если сейчас Бруно подкрадется со спины и внезапно воткнет тебе иглу чуть ниже этой самой спины – остатки твоей боли улетучатся в тот же миг. Разум перекинется на другое, и тело ему подчинится. Испытаем на практике?

– Благодарю, – с принужденной улыбкой откликнулся Хагнер, снова глубоко вобрав в себя воздух. – Думаю, я обойдусь вашей теорией.

– Все в порядке, Макс, – настоятельно сказал Курт. – Подумай сам – ведь эти побрякушки мы с Яном навесили на тебя не наобум, мы ведь знали, что делали. Напомню: такое количество железа препятствует изменению даже тех, кто всеми силами пытается его осуществить, кто всей душою этого хочет. Но ты – не хочешь; по крайней мере, сегодня и сейчас. Так?

– Так, – подтвердил Хагнер, на миг утомленно прикрыв глаза, и когда поднялись веки, ничто в них уже не напоминало о пробуждавшемся минуту назад звере. – Не хочу.

– А это лишнее обстоятельство в твою пользу, – кивнул Курт. – По логике вещей, это должно, напротив, облегчить твое состояние. Логично?

– Логично, – согласился парнишка уже почти спокойно.

– Знаешь, что говорил мне мой инструктор, Макс? «Тело – лишь одежда для духа, и не твоим штанам указывать тебе, что делать». Довольно точное определение, не находишь?..

– Нельзя не согласиться, – признал тот, вновь переведя дыхание, и, зажмурясь, встряхнул головой, проведя ладонью по покрывшемуся испариной лбу.

– Как себя чувствуешь? – поинтересовался Курт, выждав несколько мгновений молчания, и Хагнер, снова открыв глаза, медленно кивнул:

– Нормально. Только кости все равно ломит.

– Это пройдет через минуту-другую, – уверенно проговорил Курт, и парнишка недоверчиво уточнил, бросив короткий взгляд исподлобья:

– Да? Откуда вы знаете, майстер Гессе, если я первый, над кем вы ставите подобный опыт?

– Это тоже логично, Макс, а против логики, как мы выяснили только что, не попрешь.

Если Хагнер и намеревался возразить, невысказанные слова остались в небытии – из рыдающей метели донесся внезапный вой, близкий, явственно различимый до каждой ноты, от самой низкой до самой высокой, звенящей.

– А те как раз закончили, – констатировал Ван Ален, осторожно отстранив Марию к столу и почти насильно усадив. – По крайней мере, вожак… Любопытно, для чего он воет сегодня? Ведь стая уже здесь.

– Предупреждение, – негромко пояснил Хагнер. – «Эй, людишки, я иду. Готовьтесь умереть».

– Ты… – пробормотал Карл Штефан почти с благоговейным испугом, – ты… понимаешь, что он… говорит?

– Нет, – передернул плечами тот, одарив парня насмешливым взглядом. – Просто это логично.

– Я так понимаю – ты в порядке? – снова уточнил Курт. – Как состояние?

– Терпимо.

– Стало быть, так, – чуть повысил голос он, вышагав на середину зала и одарив каждого красноречивым взглядом. – Как видим, угрозы внутри более не существует, все внимание на опасность снаружи. Сегодня, думаю, они тянуть не станут, и вскоре надо быть готовыми к атаке. Остался последний штрих в нашей обороне; поспешим. Тот, кто не в силах помочь, – обратившись поочередно к трактирщице и притихшей бледной Марии, продолжил он, – не мешает. Не бегает по залу, не визжит на ухо, не виснет на наших шеях и не цепляется за руки. Указания мои и Яна исполняются быстро и четко, без обсуждений и возражений. Особенно это касается некоторых, Феликс. Это – понятно?

– Ведь я уже сказал, я сделаю все, что в моих силах, и…

– Надеюсь. Альфред? Встряхнись. Не знаю, кто из них убил Вольфа, но сегодня будет хорошая возможность свести счеты. Карл? Держи себя в руках. Страшно здесь не одному тебе. Элиас? Нам с вами сегодня смотреть друг другу за спину. Без обид?

– Ведь я уже покаялся, майстер инквизитор, – с неровной, натянутой усмешкой отозвался фон Зайденберг. – Я в вашем распоряжении. Командуйте.

– Что ж, – кивнул он, коротко переглянувшись с Ван Аленом. – Коли так – по местам.

(обратно)

Глава 15

В предсказаниях, касающихся неприятностей, он промахивался редко, это Курт знал и до сей ночи, а потому донесшиеся уже через несколько минут удары в дверь черного хода воспринял как нечто само собой разумеющееся.

– Ну, погнали, – выдохнул Ван Ален, снимая ставню с одной из бойниц, и в лицо ему устремился морозный поток. – Эй, а метель стихает, – отметил он с напускным весельем, перейдя ко второму проему. – Ветер все тот же, а снега поубавилось; видно хреново, но все ж лучше, чем вчерашней ночью. Любопытно, чьи именно молитвы помогли?

– Не отвлекаться, – скомандовал Курт, когда при очередном, особенно оглушительном ударе присутствующие обернулись в сторону кухни, напрягшись и побледнев. – Вторую дверь исключаем из внимания – сквозь нее не пробиться. По крайней мере, в ближайшие несколько часов.

– Думаю, и они это поймут, – согласился фон Зайденберг. – Сделают несколько попыток, осознают, что внутри теперь укрепление, и перенесут все внимание на главный вход.

– А вот и они, – с мрачным удовлетворением отметил охотник, отступив в сторону от бойницы, и, всмотревшись в темноту, окликнул: – Молот Ведьм! Думаю, тебе стоит на это посмотреть.

– Что там? – опасливо уточнил трактирщик; Курт отмахнулся, молча повелев не лезть, и взбежал по лестнице к бойницам, так же прижавшись к стене и выглянув наружу.

Метель и вправду стихала; вихрь по-прежнему носился вокруг, взвивая снежинки круговоротами, но сама буря утратила значительную часть своей силы, да и снег не валил такой непроницаемой стеной, как прежде – просто ветер подхватывал сухую морозную крупу с вершин сугробов, вздымая ее в стылый воздух. Две бойницы бросали в ночь узкие светлые пятна, не озаряя подступов, и видно было немногим лучше, чем прежде; идея вывесить наружу фонарь, высказанная фон Зайденбергом, была отринута как бессмысленная – нападающие разнесли бы его на куски первым делом, и высота, если судить по произошедшему с Вольфом, не имела бы значения. Мрак по-прежнему окружал трактир со всех сторон, однако сегодня Курт сумел распознать в отдалении те самые темные силуэты, похожие на отощалых за зиму хозяев леса.

– Предположи, что это за штука, – предложил Ван Ален; он молча передернул плечами.

Оборотни не приближались вплотную к двери – мялись в стороне, перерыкиваясь, перетаптываясь, словно пытаясь выстроиться в какое-то задуманное подобие порядка, и кроме четко видимого колоссального бревна в лапах двоих, во тьме различалось нечто прямоугольное, похожее на погубленную столешницу у задней двери трактира.

– Больше всего, – ответил Курт, когда огромные тела сдвинулись, наконец, чуть ближе, – это напоминает створу ворот конюшни. И не испытаю ни малейшего удивления, если это она и окажется.

– Что там такое? – снова окликнул снизу трактирщик, и он пояснил, не оборачиваясь:

– Не только мы подготовились: на сей раз они соорудили таран по всем правилам, с щитом, закрывающим от ударов сверху.

– Римская, мать ее, черепаха в исполнении вервольфов, – покривился Ван Ален. – Жаль, видимость такая паршивая – подобное зрелище, думаю, еще раз повидать не случится… А папаша, заметь, снова сидит в сторонке и не высовывается.

– Это логично. От него тут толку мало. Хочу обратить внимание на другое: стая, судя по всему, подчиняется ему беспрекословно, если уж после вчерашнего они согласились снова лезть под огонь. Любопытно узнать, какие причины имеет под собою такое послушание. Важен ли и им будущий преемник так же, как ему, а стало быть – нужен ли таким существам вожак вообще и дает ли какие-то преимущества? Или сие явление нетипичное, и лишь наш приятель сумел взять своих сородичей в такие ежовые рукавицы…

– Сдается мне, если тебя изловит свирепый малефик-людоед и начнет подрумянивать на сковороде, ты станешь интересоваться у него, по какой причине он избрал именно тот, а не иной рецепт, – буркнул охотник и, умолкнув, замер, вслушиваясь.

– Оставили заднюю дверь в покое, – сообщил Бруно, явившийся из недр коридора второго этажа; тот удовлетворенно кивнул:

– Отлично. Стало быть, теперь вся эта братия соберется здесь.

– Но не могут же они не понимать, что мы готовим им отпор? – с опаской поинтересовался Альфред Велле. – Неужто станут подставляться снова? Положим, те твари невеликого ума, но вожак?

– А кто сказал, что он гений? – передернул плечами Ван Ален, наблюдая за тем, как из темноты выдвигается вторая группа – та, что отступилась от двери черного хода. – Может, нам повезло, и он идиот.

– Он не знает, что теперь мы лучше вооружены. А кроме того, у него нет выбора. Точнее – есть, – сам себя поправил Курт. – Плюнуть на все, развернуться и уйти, но этот вариант он, судя по всему, не рассматривает; что меня, правду сказать, особенно не удивляет. Вижу лишь зримое подтверждение услышанного мною: за свое потомство ликантропы готовы на все.

– Кстати, о потомстве, – заметил Карл Штефан многозначительно. – Зверь, быть может, с нами говорить сейчас и не в состоянии, но понимать-то он понимает, что творится вокруг него? Пригрозить ему, что пустим его обожаемого наследника под нож… Без обид, парень, – оговорился он, обратившись к хмурому Хагнеру. – Не восприми как личное.

– Какие обиды, – согласился тот сухо.

– И чего ты собрался потребовать? – уточнил Курт. – Чтобы он, в самом деле, ушел? Чтобы отозвал стаю? Чтобы дал нам уйти? Ты всерьез полагаешь, что он исполнит хоть одно из твоих требований?

– Нет, но…

– Тогда умолкни и не лезь с пустыми идеями.

– Почему ты не стреляешь сейчас? – нервно теребя подол платья, спросила Мария Дишер. – Ведь ты их видишь, и недалеко, почему не стреляешь в них?

– Слишком сильный ветер, – отозвался Ван Ален с неудовольствием. – А лук дерьмо. Не дотянет… Видел? – уточнил охотник, понизив голос, и Курт молча кивнул.

Уже привыкшие к темноте глаза уловили другой силуэт, на миг возникший из чуть утихшей метели подле высоких теней; очередной порыв ветра заглушил звуки, однако и без того было ясно, что происходит.

– Принял доклад, – констатировал Курт. – Похоже, они и в самом деле способны как-то изъясняться…

– Начали, – оборвал охотник, и он умолк, видя уже и сам, как тронулась вперед первая группа осаждающих.

– Бруно, – позвал Курт, не оборачиваясь. – К делу.

Они двигались нескладно и неслаженно, утопая по колено в снегу, и невиданные звери с бревном в лапах, коих прикрывали их сородичи, несущие над головами деревянный щит, смотрелись бы потешно в иных обстоятельствах. Вторая группа, что прежде пыталась одолеть запасную дверь, мялась в стороне, и за их спинами порою можно было увидеть выступающую на мгновение из темноты тушу исполинского древнего волка.

Помощник, поднявшись на галерею, осторожно поставил на пол подле бойниц два горшка с маслом, приняв от сосредоточенного насупленного торговца еще два и установив рядом. Карл Штефан, уже бледный от испуга, как смерть, переминался в двух шагах позади, держа наготове сооруженные днем короткие факелы и избегая смотреть наружу, и когда Бруно забрал их, кивком головы велев обоим убираться, исполнил указание с видимым облегчением.

– Не спеши, дай подойти, – порекомендовал охотник, понизив голос, будто боясь, что существа внизу могут услышать его; Курт отмахнулся:

– Знаю. Не психуй.

Последние звуки его слов потонули в грохоте дерева, Мария взвизгнула, Карл Штефан грязно и пронзительно ругнулся, попятившись от содрогнувшейся двери.

– Чего же вы ждете! – выкрикнул трактирщик, перекрывая звуки тарана, и Ван Ален раздраженно бросил, не оборачиваясь:

– Твоей команды, наверно?

– Готов? – уточнил Курт и, увидев молчаливый кивок помощника, поднял с пола два наполненных маслом вместилища.

Целиться на этот раз было намного легче – поредевшая снежная взвесь уже не застила так глаза, ветер дул мимо бойниц, да и попасть в огромный прямоугольник прямо под проемами было куда проще, нежели в невидимые во мраке темные тела. В прикрывавший нападающих щит оба сосуда ударили почти разом, разлетевшись в куски, и пламя упавших следом факелов разлилось по промаслившейся древесине огненными ручьями. Снизу донесся отчаянный рык, удары в дверь на несколько мгновений стихли, под горящим кровом обозначилось видимое смятение, однако отступления не произошло: из-за пределов видимости докатился не определимый словами звук, не то рычание, не то вой, и таран вновь заколотил в доски, кажется, с еще большим усердием.

– Невероятно, – зло выговорил Ван Ален, накладывая стрелу, и, щурясь, всмотрелся в рассеченную пламенем темноту. – Эти твари боятся огня панически. Что же этот гад сумел с ними сделать, что они воют со страху, но повинуются?

– Сейчас они узнают, что у нас есть стрелковое оружие; не лупи наугад, – предупредил Курт, и охотник отмахнулся одним плечом:

– Не каркай под руку.

Бойницы поднимались прямо над дверью, и из-под горящего щита были видны лишь ноги одного из оборотней почти по колено в снегу. Ван Ален прицелился, помедлил, не дотянув тетиву до конца, и, подумав, приподнял лук чуть выше.

– Да стреляйте же! – не выдержал торговец снизу, и охотник, не оборачиваясь, угрожающе пообещал:

– Я сейчас кое-куда выстрелю, Феликс, если не заткнешься.

Согнувшееся древко жалобно скрипнуло, и на миг Курт всерьез испугался того, что пересохшее дерево, невзирая на все ухищрения, впрямь не выдержит нагрузки. Тетива звонко ударила в полосу кожи, защищавшую сустав, стрела врезалась в колено оборотня, и ледяной воздух, пропитанный снегом, пронзил истошный рев, похожий на рыдание. Зверь пошатнулся, выпустив щит, и кувыркнулся в сугроб у порога, совершенно по-человечески схватившись за рану и пытаясь выдернуть засевшую в теле стрелу. Горящий щит поколебался, сползая на сторону, и рухнул рядом, открыв взорам три мохнатых туши, на миг оцепеневшие в оторопи.

– Сезон открыт, – удовлетворенно объявил Ван Ален, накладывая вторую стрелу.

– Amen, – подтвердил Курт и, не дожидаясь следующего выстрела, один за другим швырнул в застывшие под бойницами тела оставшиеся два сосуда, отскочив в сторону, когда помощник метнул вслед факелы.

Ревущий вопль перекрыл свист ветра и подвывания раненого, и если вожак вновь пытался призвать своих подданных к порядку, его никто не услышал. В свете медленно гаснущего в сугробе деревянного щита и горящей шерсти стало явственно различимо всё на несколько шагов вокруг, и теперь Ван Ален стрелял, уже почти не выцеливая. Две стрелы вошли в разверстую пасть раненого, одна прошила насквозь горло мечущегося в огне зверя у самого порога; еще две унеслись вдогонку пустившимся в бегство. Оборотень со стрелой в шее, запнувшись, упал, наполовину сбив с себя пламя, вскочил и снова бросился прочь уже на всех четырех, неуклюже, но вполне резво.

– Куд-да, тварь… – ожесточенно прошипел Ван Ален, и пущенная вслед стрела, угодившая в спину, бросила зверя наземь.

Тот кувыркнулся, перевернувшись через голову, повалился в снег, утопнув в нем мордой, и второй выстрел, в затылок, не дал ему подняться снова. Вой ветра, перемешанный со звериным воем, резал слух, удаляясь и затихая, ему отзывались ржание и грохот копыт из дальней кладовой, где бунтовала доведенная до бешенства затворничеством и близким волчьим запахом вороная кобыла; в какой-то миг сквозь эту какофонию прорвался узнаваемый голос вожака, однако достиг ли он нужной ему цели, осталось неизвестным. Вдали, в темноте, еще раз мелькнули темные силуэты, чей-то визг пронзил стылый воздух, и наступила тишина, по-прежнему нарушаемая только свистом бури в трубе и пустых кронах близких деревьев. Покосившаяся в сугробе створа конюшенных ворот, почти уже погасшая, озаряла трепещущим на ветру пламенем два неподвижных тела у порога.

– Тишина… – недоверчиво пробормотал трактирщик. – Тишина! Они сбежали?

– Отступили, – уточнил Ван Ален, бросив последний взгляд наружу, и тщательно прощупал обмотанное пенькой древко лука. – Но мы уложили двоих.

Карл Штефан издал звук, не похожий ни на что, однако совершенно явно выражающий крайнюю степень ликования; охотник поморщился.

– Остались еще пятеро, – вместо него высказал фон Зайденберг. – Торжествовать рано.

– А вам надо все испортить, да? – отозвался неудачливый любовник, лишь чуть сбавив голос. – Мы бьем их!

– «Мы пахали», – сказала муха, сидящая на шее у вола, идущего с поля, – буркнул Ван Ален, отступив от бойницы. – Будь у меня нормальный лук, за это время я перестрелял бы всех. Двое – результат неплохой, учитывая наше вооружение, однако довольно паршивый в целом. И, кстати, у конюшни осталось еще полдвери; хотя, как показала практика, от этого их щита пользы больше нам, чем им… Однако теперь они знают, чего можно ждать от нас.

– Но остальные ранены, – возразил трактирщик неуверенно; Бруно вздохнул:

– Лишь двое. Ранены, но все же живы. Даже если учесть, что они обожжены и поражены железом, это невеликое достижение: им не обязательно дожидаться, пока наступит полное исцеление, драться можно и раненым. Люди это могут, отчего бы не суметь и им?.. Думаю, их вожак иного и не примет.

– Он спешит, – кивнул охотник. – Предпоследняя ночь; даже если Молот Ведьм прав в своих предположениях, и сам он вправду способен менять облик по желанию, все же послезавтра он лишится своей тупой, но сильной армии. Сейчас он перегруппирует их или раздаст какие-то особые указания, приняв во внимание все увиденное, и повторит попытку. Посему не расслабляйтесь.

– Господи, – проронил вдруг помощник упавшим голосом. – Что это…

– Что? – насторожился Ван Ален и, проследив его взгляд, остановившийся на убитых снаружи, передернул плечами: – Ах, это. Это всегда с ними происходит, как я уже упоминал, если смерть наступила не мгновенно.

Тела оборотней, уже припорошенные снегом, содрогались, точно уже после гибели, вот так запоздало, их вдруг начали сотрясать конвульсии. Лапа того, что лежал ближе, дернулась, будто он вознамерился упереться ею в заледенелую землю и подняться, скрюченные пальцы с огромными кривыми когтями распрямились, и опаленная шерсть на глазах исчезла, не втянувшись снова в тело, как то Курт наблюдал минувшей ночью, а осыпавшись и словно растворившись в снегу. На поверхности, покрываясь белой крупой, осталась лежать рука – испещренная пятнами ожогов и потемневшей кровью рука человека.

– Что вы там видите? – тихо спросил Хагнер; Курт промолчал, не зная, что ответить, и за спиной скрипнула скамья и зазвучали шаги – парнишка поднялся и направился к лестнице.

– Не стоит тебе этого видеть, Макс, – наставительно сказал Бруно. – Вернись.

– Думаю, именно мне и стоит, – возразил тот решительно и, поднявшись, остановился рядом, глядя вниз угрюмым сумрачным взглядом.

Человеческая рука все так же лежала на снегу, уже не шевелясь, но тело по-прежнему дрожало, словно в судорогах, и что-то под тонким снежным покровом шевелилось и перекатывалось, точно внутри вместо костей и мышц возникли неведомые маленькие существа, переползавшие взад и вперед под кожей. Второй зверь, смотрящий в небо остекленевшим взглядом, дернул пастью, и сомкнувшиеся челюсти перекусили пронзившие его стрелы; бурая морда точно скорчила гримасу, и вытянувшиеся челюсти с хрустом съежились, облезая и обнажая темную кожу. На обезображенное лицо, так и не достигшее человеческого облика, Хагнер смотрел, не отрываясь, не говоря ни слова, не двигаясь, лишь дернув плечом, когда Бруно попытался отстранить его от бойницы. Мертвые словно никак не могли решить, какое же обличье им надлежит принять, и останки двух существ в снегу корчились и изменялись, не умея довести преображение до конца. Сквозь все гуще укрывавший тела снег виделось, как части безжизненных тел, так и не сумевшие обрести даже подобие человеческих, опадают, сплющиваясь, точно бы тая, растекаясь в грязные лужи, тут же замерзающие на пронзительном февральском холоде. Спустя долгие две минуты у порога одинокого трактира остались лежать пара рук, голова с недочеловеческим лицом, мешанина внутренностей и еще что-то, чего разглядеть уже было невозможно в побуревшем снегу и мерзкой темной жиже.

– Так значит, – вымолвил, наконец, Хагнер, – вот как я буду выглядеть после смерти.

– Не значит, – нехотя возразил Ван Ален, не глядя на него. – Для начала – ты другого типа. Вы… умираете иначе. И к тому же, если смерть естественная…

– Мне, думаю, это не грозит, учитывая обещанное мне будущее.

– В любом случае, сейчас это не самая важная тема для обсуждения, – с заметной поспешностью произнес охотник, потянув Хагнера за локоть и оттолкнув от бойницы. – И не на что здесь с таким тщанием пялиться. Сбегай-ка лучше к тому окошку в комнате и посмотри, что творится у задней двери – ну как они задумали провернуть там какую-нибудь пакость, пока мы здесь точим лясы.

– Так ведь вы же сказали, что черный ход защищен, – настороженно возразил торговец, и Хагнер тяжело усмехнулся, отходя от проемов:

– Просто он хочет, чтобы я ушел и не видел того, что вижу.

– Однако пойди и взгляни, – подтвердил Курт, пытаясь разглядеть шевеление в темноте и не видя ничего. – Все же мало ли. Только в окно не высовывайся.

– Парень в большей безопасности, чем все мы вместе взятые, – заметил охотник, когда Хагнер ушел; Курт кивнул:

– Знаю. Потому и отпустил его со спокойной душой.

– Сейчас он сиганет в это самое окно, – пробубнил Карл Штефан, – и только мы и видели наше прикрытие. И из всех наших преимуществ останется только ваша спокойная душа.

– Никуда он не денется, – осадил его Бруно. – Не болтай попусту.

– Почему тишина? – скосившись в темноту за бойницами, пробормотал Курт. – Времени прошло достаточно для того, чтобы перестроиться. У него под рукой, даже если не брать в расчет раненых, остались еще трое живых и здоровых. Почему не повторяет штурм?

– Испугались? – предположил фон Зайденберг. – Быть может, в эту минуту он пытается урезонить их, а они противятся.

– Они продолжали атаку даже окруженные пламенем, – возразил охотник. – Стало быть, возражений в этой армии не принимается, и его они боятся больше, чем своего самого сильного страха. Больше похоже на то, что ему не понравилось вот так просто терять своих подручных, и теперь он замышляет какую-то гадость.

– У него нет иного варианта – только дверь, – с сомнением заметил Бруно. – Через крышу не проникнуть, окна слишком малы для них… Что бы ни пришло ему в голову, а идеи с тараном он не оставит…

– Я не дошел до окна, – оборвал его голос Хагнера, и парнишка почти выбежал из коридора на площадку лестницы, оглядываясь за спину и словно бы пытаясь услышать что-то за воем ветра. – Но там, позади, что-то происходит.

– Что именно и где? – уточнил Ван Ален; он неопределенно махнул рукой:

– Я не знаю. Но я что-то слышал – за стеной, под самой крышей.

– Под крышей? – переспросил рыцарь недоверчиво. – Ты не мог услышать что-то отсюда, через чердак.

– Мог, – отозвался охотник, бросив взгляд за окно, и отступил назад, с сомнением косясь в сторону коридорного прохода. – Парень на взводе: обращение не состоялось, однако зверь в нем все же бодрствует, и кое-что, хочешь или нет, прорывается; слух же у волка не чета нашему. Что именно ты слышал?

– Не знаю. Словно кто-то шуршит по стене под кровлей… Но ведь это невозможно, – сам себе возразил Хагнер. – Возможно, ветер просто, какая-нибудь ветка…

– Здесь нет деревьев, стоящих вплотную, – заметил Курт, кивнув рыцарю и помощнику. – Элиас, со мной, взглянем, что происходит. Бруно – останься.

– И все же мне кажется… – начал фон Зайденберг и подскочил на месте, когда снова раздался грохот, только теперь доносящийся не от дверей, а сверху, и в самом деле из-под самой крыши.

– Какого черта… – проронил Карл Штефан, попятившись. – Ваш помощник же сказал – через крышу не пробраться…

– Лестница! – ахнул трактирщик. – Лестница в дровянике! Она по самую крышу – я с нее туда и взбираюсь; если те твари двулапые по ней сумели вскарабкаться…

– За мной! – бросил Курт и метнулся бегом, не оглядываясь, дабы удостовериться в том, что рыцарь исполнил указание.

– Как это? – растерянно спросил фон Зайденберг, когда оба, наткнувшись на глухую стену, встали в дальней оконечности коридора, слыша треск разлетающейся на куски черепицы и удары в дерево кровли прямо над головой. – Неужто когтями? Быть того не может!

– Нет, – возразил Курт, озираясь. – Прислушайтесь, это металл. Думаю, в дровяном сарае, кроме лестницы, и топор тоже нашелся, и наверняка немаленький; у хозяина не хватило ума об этом сказать, ну, а у нас – этим поинтересоваться… За мной, – повторил он, развернувшись, и так же бегом устремился обратно в трапезный зал.

– Что там? – шагнув к нему навстречу, настороженно спросил Ван Ален. – Они разгуливают в отдалении от двери, я их вижу, но они не нападают. Что он задумал?

– Один из его подручных долбит крышу – судя по всему, с той самой лестницы. Удручает то, что место выбрано удачно – поблизости нет окон, из которых мы могли бы его увидеть, а чердачное и вовсе в другой стороне.

– То есть, мы ничего не сможем сделать, пока они не прорубят дыру в крыше и не хлынут сюда? – уточнил торговец. – Быть может, стоило бы господину охотнику с луком подняться на чердак и отстреливать их?

– Дурная идея, – не дав Ван Алену ответить, возразил рыцарь. – Чердак не лучшее место для такой обороны, и если хоть один из них сумеет пробиться, мы обречены. Думаю, майстер инквизитор, пришла пора для вашего замысла. Откроем, наконец, дверь и дадим им бой.

– А вам всё лишь бы в драку, – буркнул Карл Штефан, не зная, от чего пятиться теперь – от порога или от лестницы. – Кулаки чешутся?

– Он прав, – оборвал его Курт. – Выбора не осталось.

– Господи… – прошептала Мария, глядя на дверь с ужасом. – Неужели иного выхода нет? Совсем никакого?

– Довольно, – подытожил Ван Ален решительно и, подобрав связку стрел, сбежал по лестнице вниз. – Пока мы здесь треплемся, эта тварь разносит нашу крышу. Отставить споры.

– Может, все-таки обсудим? – попытался возразить Карл, и Курт повысил голос, не дав охотнику разразиться долгой и явно нецензурной тирадой:

– На готовность десять секунд. Все по местам. Женщины – на кухню.

– Наверное, стоило бы кому-нибудь за ними присмотреть? – предложил отставной возлюбленный, медленно отступая следом за Бертой Велле. – Мало ли что, и оставлять их одних…

– Замри, – повелел Курт холодно, и тот застыл на месте, окончательно сравнявшись по цвету со скопившимися у порога сугробами. – Займи свое место и соберись. Макс, ты понял, что ты должен делать и чего не должен?

– Должен стоять за вашими спинами, чтобы меня можно было увидеть в дверь. Должен уйти на кухню, когда все начнется. Не должен вмешиваться. Хотя лично я полагаю, что пренебрегать мною…

– Не обсуждается, – оборвал Курт, на миг обернувшись к лестнице. – Время вышло. Готовы?

– Нет, – тоскливо отозвался Карл Штефан, и он кивнул:

– Начали.

– Вот теперь, – с нездоровым весельем сообщил Ван Ален, обнажив клинок и сдвинув засов в сторону, – молиться могут все желающие. Не возражаю.

– Fiat voluntas Tua[790], — с готовностью отозвался фон Зайденберг, на миг зажмурясь, когда из распахнувшейся двери навстречу рванулось студеное дыхание ветра.

– Думаешь, сработает? – спросил Бруно напряженно, и охотник уверенно отозвался:

– Он зол и спешит. Сдадут нервы. Просто будьте готовы.

Ему никто не ответил – возражения не имели уже смысла, согласие ничего не меняло, и конечный рубеж в любом случае был уже в действии.

То, что Курт назвал «последним штрихом» в обороне осажденных, представляло собою довольно приближенное подобие баррикады – участок в несколько шагов перед дверью был огражден тремя опрокинутыми набок столами, упроченными мешками с зерном из трактирных кладовых. Сейчас за столешницами, съежившись, дабы не быть увиденными в открытую дверь, на полу сидели Альфред Велле и сам Курт, готовясь распрямиться по сигналу охотника. Их оружием были длинные толстые жерди, с помощью отчищенных от ржавчины и заточенных кос превращенные в пики – в случае верного стечения всех обстоятельств на это произведение оружейного мастерства должны были, не успев увернуться, напороться как минимум первые двое, ворвавшиеся в раскрытую дверь. Рядом, попросту выложенное на пол, покоилось все железное добро из найденного в повозке скарба, которое обладало хоть малой возможностью быть использованным как колющее, режущее или рубящее.

Поддержкой пикинерам были фон Зайденберг и Бруно, стоящие сейчас далеко по сторонам баррикады, не видимые сквозь дверной проем. Две комнатные двери, снятые с петель, превратились в огромные щиты, утыканные всевозможными обломками длиной с ладонь, наточенными, насколько это позволили само железо и время. При все том же нужном совпадении факторов в этих своеобразных щитах должны оказаться зажатыми те, кто сорвется с пики либо сумеет от нее увернуться. На Хагнера выпадала не более чем роль приманки, которая должна будет исчезнуть с началом боя; что бы ни говорил Ван Ален или сам Курт, все же оставалась малая, но допустимая вероятность того, что вожак, отчаявшись заполучить своего отпрыска, попытается убить его – не став одним из стаи, парень будет нежелательным свидетелем для него и желанной добычей для Конгрегации.

Принесенное из дровяного сарая бревно Ван Ален, поколдовав с двумя веревками, подвесил под галереей у бойниц. Третья, протянутая к противоположной стене, удерживала его, и, отпущенное Карлом с этой крепи, массивное сосновое чудище должно будет смести того, кто появится на пороге. Феликс стоял на галерее с двумя ведрами кипятка, предназначенными для явившихся внизу; идея использовать кипящее масло была отринута, ибо никто не мог предположить, как станут развиваться события и не придется ли обороняющимся впоследствии вступить в рукопашную схватку именно здесь, у двери, и наличие скользкой субстанции под ногами в этом случае было бы крайне некстати. И, наконец, последним оружием осажденных был сам охотник с его железным клинком, стоящий сейчас чуть впереди, за возведенной против двери баррикадой.

Стояние всё длилось, и, перекрывая ветер, всё грохотал громящий кровлю топор, и Хагнер, помявшись, неуверенно предложил:

– Быть может, мне стоит выйти наружу?

– Не суетись, – возразил Ван Ален убежденно и осекся на полуслове, когда снаружи, сквозь распахнутую дверь еще более близкий и явственный, донесся до боли знакомый вой, и стук топора под крышей стих. – Заметил, – констатировал охотник удовлетворенно. – Ждите команды. Пока не услышите меня – сидите, как мыши.

– Не дави на нервы, – отозвался Курт, понимая рассудком, что нельзя злиться на Ван Алена за то, что сидеть, скрючившись, на продуваемом полу неловко и холодно, однако не сдержав раздражения. – Следи лучше, чтоб самому не упустить момент.

– Дай насладиться, – беззлобно усмехнулся тот. – Когда еще доведется покомандовать инквизитором первого ранга? Да еще особо уполномоченным.

– Я их вижу, – тихо произнес Хагнер, и охотник, посерьезнев, умолк, всмотревшись в темноту за дверью.

– Где? – уточнил он; парнишка кивнул:

– Вон там. Прямо напротив двери. Я их вижу.

– Там все?

– Не могу разобрать. Просто вижу шевеление.

– Он с ними?

– Не знаю… Они идут, – понизив голос, сам себя оборвал Хагнер. – Идут сюда.

– Теперь и я вижу, – кивнул Ван Ален. – Итак, господа и не очень, – призвал он, перехватив рукоять поудобнее. – Погнали. Люпус, пошел вон.

– К женщинам на кухню? Уже иду, – отозвался тот, не шелохнувшись, и Курт пристукнул кулаком по полу:

– Макс!

– Готовность, – произнес Ван Ален напряженно, и он требовательно повторил:

– Макс! Это не в моих правилах, но – выпорю!

– Ради Бога, – передернул плечами парнишка, и по его внезапно побледневшему лицу стало ясно, что времени на диспуты не осталось.

Хагнер отшатнулся, едва не споткнувшись, когда Ван Ален, сделав шаг назад, рявкнул нечто нечленораздельное, перекрыв рык, раздавшийся над самой головой, и Курт распрямился, выбросив самодельную пику вперед, к тени, явившейся из ниоткуда.

Когда такое случалось в последний раз, он уже не помнил: руки дрогнули. За почти шестилетнюю службу сталкиваться приходилось со многим, но видеть нечто подобное, стоять в двух шагах от такого еще не доводилось. Существо на две головы выше, вдвое шире и явно втрое сильнее налетело на подставленное лезвие, нанизав себя на железное полотно, и вытянутая пасть с клыками в полпальца оказалась над самой головой, обдав тошнотворным духом и оглушив болезненным громоподобным воем. Курт отпрянул, уперев древко в пол; лапа толщиной с его ногу выбросилась вперед, кривые когти, похожие на мясные крюки, зацепили свитер, разорвав плотную шерсть и скрежетнув по кольчуге. Серый блеск меча Ван Алена мелькнул перед глазами, в ушах зазвенело от бешеного визга, и жердь едва не выскользнула из ладоней, когда грузная туша с перерубленным горлом опрокинулась назад, тяжело соскальзывая с лезвия.

Трактирщик запоздал на полмгновения, а поднявшись, и вовсе остолбенел, едва не выронив древко, и Хагнер подхватил его жердь, ткнув вперед изо всех сил. Охотник метнулся в сторону, краем глаза Курт уловил замах, и второе косматое тело рухнуло на пол, сотрясаясь в судорогах и оглашая тесный зал истошным ревом.

– Карл! – зло гаркнул Ван Ален, и подвешенное к галерее бревно, неслышно прорубив воздух, вмазалось в дверь, с хрустом вмявшись в грудь оказавшегося на пороге оборотня с обожженной мордой.

Тот отлетел назад, не издав ни звука, опрокинув собою стоящих позади, и у порога образовалась свалка из трех бурых тел. Замешательство длилось несколько мгновений, и Курт пожалел о том, что никто, кроме Ван Алена, не умеет ладить с луком – этот копошащийся комок был идеальной мишенью, однако руки охотника сейчас были заняты мечом, и бросать его, надеясь успеть взять лук, прицелиться и выстрелить, а после снова взяться за клинок, было попросту глупо. Заряженный арбалет самого Курта лежал на полу у ноги, однако особенных повреждений стальные стрелки нанести не могли, и он предпочел не рисковать по той же причине.

Оборотень с пробитой грудью вскочил, захлебываясь рычанием; из полураскрытой пасти со сгоревшей до мяса шкурой свешивалась длинная нить кровавой слюны, вязко стекая на пол и налипая на почти полностью сожженную шерсть на груди. Тот встряхнул головой и, с силой оттолкнув повисшее против двери бревно, ринулся вперед, замявшись лишь перед самой баррикадой. Бревно, качнувшись, возвратилось назад, довольно ощутимо наподдав по морде существа у порога, в этот миг поднимавшегося на ноги, и зверь, разразившись озлобленным коротким рыком, впрыгнул внутрь, повиснув на бревне и с силой дернув его вниз за обе веревки. Деревянные балки, держащие галерею, переломились с оглушительным треском, и дощатая площадка, покосившись, обвалилась на пол, накрыв его обломками. Ведра, наполненные водой, рухнули вниз вместе с Феликсом, обдав кипятком замешкавшегося оборотня и самого торговца, и человеческий вопль смешался со звериным ревом.

– Стоять! – крикнул Курт, перекрывая какофонию, когда рыцарь рванулся вперед, явно порываясь бросить свой щит на пол, и на сей раз тот подчинился, застыв на месте.

Фон Зайденберг не успел бы – это он понял еще до того, как зверь, распрямившись и сбросив с себя остатки досок, сгреб обожженного человека в охапку, точно домохозяйка грязное белье, несомое к кадушке с водой, и крик оборвался, когда на пол шлепнулось смятое и изорванное когтями тело. Замерший у баррикады зверь взрыкнул, когда горячие брызги угодили на его спину, и бросился вперед, перескочив баррикаду стремительным прыжком, кажется, даже не видя за яростью и болью выброшенного навстречу утыканного железом щита в руках Бруно. Помощник, покачнувшись, отступил, попытавшись выбросить руки вперед, но, не удержавшись на ногах, упал на спину, придавленный исполинской тушей. Справа мелькнула бурая тень, и зверь, до сих пор в нерешительности мявшийся по ту сторону двери, кинулся следом за сородичем, налетев на подставленный рыцарем щит. Огромное тело забилось, пытаясь содрать себя с железных штырей и лезвий, и фон Зайденберг, рыкнув едва ли не громче раненой твари, одним сильным рывком вздернул свой щит, притиснув оборотня к каменной стене трактира и навалившись на него плечом.

Курт метнулся к лежащему на полу Бруно, отбросив не слишком годящуюся для боя в такой тесноте самодельную пику и выхватив меч, но удара нанести не успел – ошпаренный водой оборотень, в один скачок покрыв расстояние до баррикады, перемахнул ее, оттолкнувшись от перевернутой столешницы, и оказался по другую ее сторону. Отшатнулся от меча Ван Алена, увернувшись и отпрыгнув назад и в сторону, и очутившийся прямо перед чудищем Карл Штефан застыл на месте, глядя на зверя расширившимися глазами.

Курт рванулся вперед; достать он мог лишь до открывшейся ему спины, и для того, чтобы стальной клинок нанес сколь-нибудь ощутимое повреждение, бить надо было наверняка и со всей силой, на какую был способен. Лезвие вошло в спину у самого хребта, он дернул вниз, скрипя клинком о кость, и подался вперед, вгоняя меч глубже, в утробу. Оборотень с ревом выгнулся, взмахнув лапами, и Карл отлетел назад, ударившись о стойку; что-то на его одежде пунцовело кровавым пятном, но сейчас не было времени разбираться, ранен ли он или же это чужая кровь. Зверь развернулся, едва не выдернув рукоять из ладоней Курта; из рваной сквозной раны лилась алая жижа, перемешанная с содержимым нутра, и глаза, полные ярости, вряд ли видели что-то перед собой, затуманенные исступленным бешенством и болью. Ван Ален возник словно из-под пола, косым ударом снизу вверх вспоров твари плечо, и Курт, поднырнув под когтистую лапу, со всей мочи саданул по горлу, взрезав глотку и почти перерубив позвоночник.

Не глядя на содрогающееся тело, он развернулся, снова бросившись к помощнику, и остановился, внезапно осознав, что уже несколько мгновений слышит только тишину, нарушаемую лишь свистом ветра и тихими причитаниями Карла Штефана.

Бруно с ободранным лицом сидел на полу, прижимая к груди правую руку, а оборотень, испещренный зияющими в темной шерсти ранами, лежал в стороне, наполовину сползший с перевернутого щита. В горле зверя засела заточенная этим вечером кочерга, глазницу пропорол кусок железа, чье былое назначение угадывалось уже с трудом, и Хагнер, дыша тяжело, словно после долгого бега, стоял над ним с арбалетным болтом Ван Алена в руке, залитой кровью по запястье. Фон Зайденберг, все еще припирая к стене нанизанное на щит существо, смотрел в помутившиеся мертвые глаза прямо перед собою пристально и напряженно, явно ожидая внезапного рывка и не решаясь отступить и сбросить оборотня на пол.

– О, Господи, – сумел, наконец, разобрать Курт и медленно повернулся на голос, глядя на Карла Штефана, лежащего у стойки. – Господи, он меня порвал… О, Господи…

– Альфред, – тихо, через силу выговорил Хагнер, и он обернулся к трактирщику.

Тот сидел кривобоко, прислонясь спиной к накренившейся баррикаде, ловя воздух посиневшими губами, и лицо его было цвета цементной пыли.

– Сердце… – прошептал Велле чуть слышно. – Отпустит, ничего… Отдышаться только…

– Брось его уже, – повелел рыцарю Ван Ален и, перешагнув труп оборотня, приблизился к Карлу. – Первый бой за нами.

(обратно)

Глава 16

– Надо убрать доски и бревно от двери, – все так же с трудом складывая слова, произнес Хагнер. – Надо закрыть ее, майстер инквизитор.

– Нельзя, – возразил он, кивнув помощнику: – Как ты?

– Нормально, – отозвался Бруно, медленно и неловко поднимаясь. – Просто ушиб сустав и оцарапал щеку.

– Нельзя трогать дверь, – продолжил Курт, подойдя к трактирщику. – Сейчас ему плохо различимо, что происходит здесь, но если он увидит, что мы спокойно разгребаем завалы, тотчас поймет, что стая перебита. И нападет… Альфред? Точно в порядке?

– Да, – отозвался тот, встав на ноги, и покачнулся, побледнев еще больше. – Переведу дух и…

– …и уйдешь на кухню к жене, – докончил за него Ван Ален, сидящий на корточках перед раненым. – И этот тоже. Помощи от вас теперь никакой, так хотя бы не будете мешать. Нападет он в любом случае, и вполне возможно, что уже примеривается, как бы поудачнее вскочить в дверь; этот гад не чета своим подручным, он и сноровистей, и прытче. Посему – не тянем время; встали и пошли.

– Я умру? – плачуще спросил Карл Штефан, зажимая обеими ладонями кровоточащий бок, и, когда охотник отвел его руки в сторону, вскрикнул, болезненно зажмурясь. – Господи, я умру… Я не могу сейчас умереть, я не хочу, я не готов…

Курт подступил ближе, заглянув через плечо Ван Алена. На ребрах неудачливого возлюбленного и еще менее удачливого вояки пролегли две рваные полосы, явно была задета кость, а чуть ниже, едва коснувшись мышцы, краснел еще один порез.

– Есть еще время подготовиться, – не дав охотнику пренебрежительно отозваться о его боевых трофеях, серьезно сказал Курт. – Все умирают когда-нибудь, Карл, и готовым к этому надо быть в любую минуту. Или ты надеялся жить вечно?

– О, Господи, – простонал тот, снова прижав ладони к ребрам, – я не могу сейчас! Не сейчас, только не сегодня! Господи, я больше не буду, я исправлюсь, честное слово, только не дай мне умереть, не сегодня!

– Либо душа нашего кликуши переселилась, либо молитвословие заразно, – буркнул Ван Ален; Курт пожал плечами:

– В его случае это нелишне. Как знать, Карл, быть может, случится чудо, и тебе дадут еще время.

– И пару пенделей, – докончил охотник, довольно бесцеремонно вздернув раненого на ноги, и кивнул трактирщику: – Уведи его на кухню, напоите серебряной водой, промойте ею и затяните чем-нибудь эти… до чрезвычайности опасные смертельные раны. Когда мы разберемся с вожаком, я его заштопаю.

– А если не разберетесь? – уточнил Велле тихо, и Ван Ален усмехнулся, подтолкнув его в спину:

– Ну, тогда и суетиться будет ни к чему… Шагай резвее.

– Макс, ты тоже, – подал голос Бруно, когда кухонная дверь уже закрылась за уходящими. – Нечего тебе делать здесь.

– Я останусь, – твердо возразил парнишка; охотник кивнул:

– Разумеется, останешься. А ты, помощник инквизитора, подумай о том, что, не окажись парень рядом, эта тварь раздавила б тебя, как лягушку. Решает, само собой, Молот Ведьм, мальчишка под его покровительством, но я б советовал его не гнать.

Сейчас Хагнер никуда не пойдет и слушать никого не станет; чтобы понять это ясно и четко, не надо было иметь в своем арсенале макаритскую выучку и почти шесть лет инквизиторской службы – в лице парня была решимость, а в глазах упоение своей первой победой и упрямство, переломить которое можно было разве что силой. Приказным тоном повелеть сейчас исполнить указание, услышать в ответ отказ и не суметь ничего этому противопоставить, кроме рукоприкладства… В сложившейся ситуации это одно способно уронить авторитет майстера инквизитора ниже пола.

– Как чувствуешь себя? – помедлив, осведомился Курт, и Хагнер криво усмехнулся, приподняв окровавленную руку с железным штырем в ней:

– Как никогда хорошо.

– Оставайся, – согласился он. – Ты впрямь себя отлично показал.

– На его месте я уже напал бы, – заметил фон Зайденберг, отпустивший, наконец, ощетиненный железом щит, и сделал шаг к середине зала, пытаясь выглянуть в темноту за дверью. – Чего он ждет? И какой неожиданности ждать нам?

– Вы целы? – уточнил Курт и, когда рыцарь равнодушно отмахнулся, кивнул: – И в самом деле. Что-то затишье слишком затянулось; я полагал, что у нас будет меньше полуминуты на то, чтобы вздохнуть. Ян?

– А что сразу Ян? – огрызнулся охотник. – Я понятия не имею, что там происходит. Может быть, он, наконец, перетрусил, плюнул на все и свалил – заделать другого звереныша на поверку выходит дешевле.

– Надеюсь, вы ошибаетесь, – угрюмо выговорил Хагнер; Курт, нахмурившись, покосился в его сторону, однако придержал наставления о незлобии, готовые уже сорваться с языка. – Повторю свое предложение: быть может, мне все же стоило бы выйти наружу и показаться ему?

– Нет необходимости, – возразил Ван Ален и, когда к нему обратились вопрошающие взгляды, кивнул за дверь: – Он не ушел.

Курт, помедлив, неспешно сделал несколько шагов к центру зала, встав против порога; в открытую дверь сквозь полупрозрачную пелену затихающей метели был виден силуэт в отдалении – человек в длинном одеянии стоял подле купы близких деревьев, стоял, не двигаясь, не подходя и не удаляясь. Во всеобщем молчании и неподвижности протекли два мгновения, и, когда позади послышался шорох, Ван Ален вздрогнул, развернувшись и вскинув меч, а Бруно отпрыгнул от внезапного шевеления у себя под ногами.

– Тьфу ты, чтоб вас, – выговорил охотник зло, брезгливо отойдя от убитого оборотня, чье остывшее тело начало содрогаться в посмертных метаморфозах, отступил в сторону, убрал клинок в ножны и, наложив стрелу, нацелился на дверь, не натягивая тетивы до конца. – Не знаю, что он задумал, но – люпус, давай назад и без нужды не лезь.

– Почему он в таком виде? – непонимающе пробормотал фон Зайденберг. – Я полагал, нам следует ждать зверя, ждать нападения, ждать… Для чего он принял человеческий облик?

– Он идет сюда, – напряженно констатировал Хагнер. – Почему он не боится, что мы убьем его прямо на пороге?

Курт переглянулся с охотником, и тот тяжело вздохнул, покривив губы в понимающей усмешке.

Разумеется, сейчас, с каждым шагом этого человека, приближался все более благоприятный момент, когда избавиться от угрозы можно будет легко и просто – всего-то Ван Алену надо спустить с тетивы стрелу, а Курту подобрать с пола свой арбалет и всадить все четыре болта разом. Все, что останется сделать после – это добить раненого, останется ли он человеком или, сумев выскочить прочь, обратится зверем. Но брошенная минуту назад фраза Хагнера ясно давала понять, что парню такой оборот дела не понравится. Тот, кто уверенно шел к их двери, явно осознавал то, что понимал и сам Курт: рискуя напороться на очередной подвох, все ближе подступающего противника все же придется пустить на порог, ибо стоящий за их спинами мальчишка, чью злость и нетерпение он сейчас ощущал затылком, хочет этого. Хочет увидеть того, кого не видел почти пятнадцать лет, и сказать ему все то, что наверняка говорил уже не раз – в мыслях, которых за последние пару дней уж точно было немало…

– Не стреляй, – попросил Курт тихо, и охотник вздохнул снова.

– Да я уж понял, – согласился Ван Ален, приподняв лук выше.

– Почему? – нахмурился рыцарь. – Что вы задумали, майстер инквизитор?

– Ничего, – ответил вместо него Бруно. – Просто так надо.

– Только держи себя в руках, люпус, – строго велел охотник. – Не наделай глупостей.

Хагнер не ответил, лишь медленно, с напряжением переведя дыхание.

Человек по ту сторону на миг приостановился и снова двинулся вперед, войдя в полосу света, падающего из двери на окрашенный кровью снег. Он был бос, и никакой иной одежды, кроме длинной овчинной шубы, на нем не имелось; в волосах запутался снег, похожий на седину, кожа покраснела от мороза, однако не было похоже на то, что его одолевает что-то серьезней озноба. За несколько шагов до двери он замер снова и, помедлив, решительно ступил вперед.

– Застынь, – потребовал Курт, и тот остановился на пороге, переведя взгляд ему за спину, где все так же молча стоял Хагнер. – Ни шагу больше.

– Курт Гессе, – отметил тот. – Знаменитый Молот Ведьм.

Он не ответил, рассматривая человека напротив внимательно и придирчиво.

Максимилиан-старший занимал собою дверной проем почти совершенно, однако вовсе не из-за толстой шубы, и внутрь он вошел, пригнувшись под притолокой. Что-то общее в этом лице и лице Хагнера, несомненно, было – и острые скулы, и прямой нос, и тяжелый подбородок, хотя пришелец все же не был повзрослевшей копией мальчишки. Однако было что-то, кроме родственной схожести, что-то неуловимое, что объединяло этих двоих между собой и отличало от прочего рода людского, но что – этого Курт определить не мог. Три года назад ему случилось свести знакомство со следователем, необъяснимым чутьем умевшим выделить из толпы вот таких, отличных от других людей и зачастую оказывающихся вовсе не людьми, но и тот не умел разъяснить, как и по каким приметам узнавал это. Просто было – что-то. Что-то не то…

– И сам Ян Ван Ален, – продолжил оборотень. – Надо же.

– Вижу, я среди вашего брата личность известная, – хмуро отозвался охотник, приподняв лук еще чуть выше. – Что тебе нужно?

– Поговорить.

– Полагаешь, есть о чем?

– Не с вами, – возразил тот, кивнув на Хагнера. – Мне с моим сыном.

– Думаешь? – мстительно усмехнулся Ван Ален. – Посмотри на него. У него в руке железный штырь, которым он пару минут назад уложил одну из твоих тварей. Ты в самом деле считаешь, что он кинется тебе на шею?

– Просто эта глупая девчонка вместе с вами заморочила ему голову, – уверенно произнес оборотень. – Пройдет время, и он уразумеет, что к чему.

– Эта девчонка моя мать, – заговорил Хагнер, явно позабыв все наставления, данные ему майстером инквизитором и иже с ним – голос дрожал от злости. – Следи за словами. Довольно того, что ты убил ее.

– Ты не такой, как она, – оборвал его пришелец. – Не такой, как все они; ты такой, как я. Моя плоть и кровь, и я знаю, что ты всегда нутром это чуял. И я когда-то это познал на себе.

– Я – не такой, как ты.

– Да полно тебе. Ты же всегда знал, что ты другой, и сейчас это знаешь. Боишься просто, потому что меня не было рядом, и никто тебе не мог рассказать, что за жизнь тебе определена. Просто не знаешь еще, кто ты такой.

– Я человек, – коротко ответил Хагнер, и тот покривился:

– Все это пустые слова. И люди тоже держатся своих – крестьяне живут в обществе крестьян, солдаты знаются с солдатами, монахи с монахами, а твоя жизнь рядом с тебе подобными. Со мной. И эти – они не сумеют тебя удержать, если только ты сам захочешь уйти. Я положил ради тебя столько сил, потерял всех, но жалеть об этом не стану, если ты выбросишь эту дурь из головы и уйдешь со мной. Ты просто еще дитя и не понимаешь всего, лишь повторяешь то, чего наслушался от других, а они просто хотят поломать тебя, подчинить; посмотри на себя – что они с тобой сделали? Нацепили ошейник, точно на ручную собачонку!.. Образумься, Максимилиан. Не знаю, что забил тебе в мозги этот инквизитор, но против крови не пойдешь, а кровь в тебе моя.

– К сожалению, – согласился Хагнер. – Но кто тебе сказал, что ты можешь выбирать за меня мою жизнь?

– А кто ж тогда? – покривился в улыбке оборотень, кивнув на людей вокруг. – Они? У тебя нет с ними ничего общего. Ты другой, ты не из их рода, не из их бытия. Они тебе никто.

– Как и ты.

– Я твой отец.

– А я все ждал, повернется ли у тебя язык это произнести, – с ожесточенным презрением усмехнулся Хагнер. – Отец – это тот, кто рядом, когда он нужен, кто заботится, защищает, тревожится о тебе и радуется за тебя. А где ты был пятнадцать лет? Когда меня мешали с грязью, потому что ты решил исчезнуть – где ты был? Когда нам пришлось бросить все и уйти в никуда? Где ты был, когда мать не спала ночами, оберегая меня? Когда мы оба горбатились, как ломовые лошади, чтобы не сдохнуть с голоду – где ты был? Там же, где и был бы до сих пор, если бы я не перенял от тебя твоей звериной сути, и не смей говорить мне о крови, потому что – да, с ней не поспоришь, и на тебе, сукин сын, кровь моей матери.

– Эта…

– Не смей, – осадил Хагнер недобро. – Не смей продолжать. Ты и без того сказал слишком много. Ты все еще здесь? Все еще ждешь чего-то? Ждешь от меня ответа? Ты его получишь. Я покажу тебе кое-что, – кивнул он, наклонившись к полу, а когда распрямился, на человека у порога уставились четыре стрелы, вложенные в заряженный арбалет, до сих пор лежащий у покосившейся баррикады. – Как тебе такой ответ?

– Макс, – остерегающе произнес Курт, и парнишка, зло стиснув зубы, сжал палец на спуске.

Как ладить со сложной механикой столь необычного оружия, Хагнеру было неведомо, и стрела сорвалась лишь одна; стальной снаряд с расстояния в четыре шага, пропоров толстую овчину, просто исчез в теле, со звучным чмоком войдя в живот. Человек на пороге покачнулся, схватившись ладонью за косяк, глядя на все еще смотрящее в его сторону оружие оторопело и неверяще.

– Вот черт… – пробормотал Ван Ален во внезапной тишине и, словно очнувшись, рывком вскинул лук.

Стрела ушла в пустоту, со свистом вылетев в открытую дверь.

Неизвестно, мог ли ждать подобной выходки Максимилиан-старший, был ли готов к такому развитию событий, однако его оторопь длилась меньше, чем растерянность его противников, чем ошеломление самого Хагнера. Уже когда тетива лишь только срывалась с пальцев, стало ясно, что охотник промахнется: раненый человек у двери одним движением стряхнул с себя свое немудреное одеяние, и человека не стало.

Это было лишь чуть похоже на то, что довелось видеть минувшей ночью в отдаленной маленькой комнате; все было так же и не так. Он словно взорвался изнутри, точно бы и впрямь вывернувшись наизнанку, и оттого почудилось на миг, что зверь на пороге просто явился ниоткуда. Курт выхватил арбалет из пальцев Хагнера и, вскинув руку, спустил оставшиеся три стрелы разом, не надеясь попасть и не слишком разочаровавшись, когда и они тоже, прошив воздух, исчезли в снежной темноте. Засевший в теле стальной снаряд выскользнул прочь, загремев по обломкам досок, и возникший в нескольких шагах впереди волк уже знакомым сильным толчком взвился в воздух, покрыв одним прыжком половину трапезного зала.

Ван Ален отшвырнул лук, выдернув клинок, и Курт, бросив арбалет на пол, тоже обнажил меч, пытаясь угадать следующее движение оборотня: не остановившись, тот прыгнул снова – прыгнул, не нападая, оказавшись за их спинами, на лестнице ко второму этажу, и спустя долю мгновения темная туша исчезла и оттуда, мелькнув где-то слева. Стремительность вожака и впрямь не шла ни в какое сравнение с неуклюжими, нескорыми движениями его собратьев, и теперь, не скованный прежде мешавшими ему сугробами, он словно летал по тесному залу. С каждым новым прыжком взгляд все хуже поспевал следом, все хуже улавливал эти движения, и когда оборотень оказался позади фон Зайденберга, тот не сумел развернуться вовремя, успев лишь отпрянуть в сторону. Бруно, стоящий в двух шагах от рыцаря, метнулся вперед; от удара его широкого тесака волк увернулся, снова взвившись в воздух, оттолкнулся от стойки и прыгнул снова, приземлившись между Куртом и Хагнером.

Проверять, насколько верны его догадки, намерен ли продолжить Максимилиан-старший свои попытки образумить отпрыска или предпочтет избавиться от него, Курт не желал, и через недочеловеческие кости оборотня на полу он перемахнул прыжком едва ли менее изрядным, чем зверь, оказавшись перед самой пастью. Удар в голову прошел мимо, и кромка лезвия лишь срезала клочок жесткой шерсти на загривке, когда тот отпрыгнул снова, уклонившись от выброшенного навстречу тесака и походя успев хватануть Бруно за руку. Помощник отпрянул, поскользнувшись на полуразложившихся останках под ногами; широкий клинок, выбитый из ладони, отлетел на стойку, с грохотом проехавшись по оттертому дереву и оставшись лежать у дальнего края. Охотник невозможно вывернулся, едва не споткнувшись о Бруно, и ударил просто, наотмашь, прочертив острием клинка короткую полосу поперек мохнатого плеча.

Волк сбился с движения лишь на миг, даже не обернувшись и не издав ни звука, и продолжил прыжок, упав всей тяжестью огромного тела на рыцаря. Фон Зайденберг опрокинулся на спину, выронив меч и с оглушительным хрустом ударившись головой о перила лестницы; Курт бросился вперед, перепрыгнув через помощника, однако охотник успел первым – железное лезвие его клинка вошло в загривок. Удар хорошо отточенного железа погасила жесткая, словно проволока, спутавшаяся мокрая шерсть и толстая шкура, и все же длинная полоса пролегла поперек, тут же разведясь широкой алой улыбкой.

Зверь зарычал, рывком обернувшись, и Ван Ален едва успел отскочить назад, оставив в его зубах хороший клок свитера. Зажатый между стойкой, съехавшей на сторону баррикадой и деревянным щитом с прилипшей к нему невнятной осклизлой грудой костей, Курт ударил, насколько сумела достать рука – выпадом; острие чиркнуло по морде, брызнув кровью в темно-коричневый глаз, и волк свирепо рявкнул, рванувшись в сторону. Отпрыгнув на стойку, оборотень взвился в воздух снова, немыслимо оттолкнувшись всеми четырьмя лапами от каменной стены, и, снова сбив на пол едва поднявшегося на ноги Бруно, скакнул обратно, миновав меч охотника и мимоходом задев Курта лапой. В грудь словно врезалось конское копыто – мир перед глазами на мгновение подернулся темнотой, дыхание остановилось, а собственное тело вдруг перестало ощущаться, словно все оно, кроме ушибленной грудины, внезапно исчезло.

Тело вернулось не сразу и привело с собою дикую боль в правой ноге. Сквозь затопившую взгляд мглу виделась темная туша волка где-то в стороне, сапоги охотника и неподвижный фон Зайденберг, и лишь поэтому стало понятно, что и сам он лежит на полу, рядом со смрадным месивом, некогда бывшим живым существом. Вбитый в дерево щита железный обломок пропорол кожу сапога, застряв в ней, выкрутив щиколотку в сторону, и зажатая меж двумя соседними штырями нога сейчас представляла собою нечто похожее на переломленную ветку.

Темнота в глазах не расступилась всецело, и тело еще не подчинялось, как должно было бы; швы на лбу пронзило острой болью, а тьма взорвалась цветными звездами, когда Курт развернулся, сдернув ногу со щита и приподняв себя на одно колено. Помощник лежал в шаге чуть в стороне, держась раненой рукой за кровоточащее плечо, рыцарь по-прежнему не двигался, пребывая в мире ином временно или уже навеки, и лишь Ван Ален оставался на ногах, прижавшись спиною к перилам и держа меч перед собою. Оборотень замер напротив него, припав к полу, больше похожий сейчас на изготовившегося к прыжку кота.

Арбалет валялся в трех шагах, до бешенства близко, но недоступно, собственный клинок отлетел далеко прочь, из разбросанного под ногами железного лома ничего, что способно было бы стать мало-мальски годным метательным оружием, не имелось, и лишь теперь, лишь в этот момент пришла мысль о том, что победы, скорее всего, ждать не стоит. В одиночку охотник не справится с этим реликтумом незапамятных времен, чьи предки, в точности такие же, как он, наверняка сталкивались с противниками и посерьезней, нежели слабый человек без когтей и клыков, вооруженный лишь куском металла. На то, чтобы одолеть его, у зверя уйдет не более нескольких секунд, а уж на то, чтобы покончить с остальными, и того меньше. И, как это, судя по всему, всегда бывало прежде, не останется в живых никого, кто мог бы рассказать о том, что же произошло в одиноком трактире у дороги…

Когда оборотень прыгнул, навстречу ему выбросилось острие железного меча; тот извернулся в воздухе, пропустив удар мимо, и ударил сам – как-то совершенно не по-звериному, как мог бы ударить человек, лапой по запястью. На светлое дерево перил брызнула рубиновая россыпь, и отлетевший клинок, с глухим звоном ударившись о стену, отлетел в сторону, приземлившись в шаге от Курта. Волк развернулся к Ван Алену, схватив зубами воздух – охотник, опершись о перила, подпрыгнул, перемахнув через деревянный брус и перебросив себя на лестницу. Зверь бросился следом, в один невероятный прыжок преодолев преграду и повалив человека на ступени.

Тот рванулся, упершись ногой в перекладину перил, однако подняться не успел; широкая лапа вперилась в плечо, и тяжелая бурая туша навалилась сверху, не давая шевельнуться. Разверстая пасть, источающая вязкую слюну, нависла над самым лицом, и зубы сомкнулись опять, снова поймав пустоту – Ван Ален, ухватившись обеими руками за косматое горло, стиснул пальцы, пытаясь зажать в кулаках кадык. Густая шерсть собралась в комок, мешая добраться до горла, и напрягшиеся руки дрогнули, когда зверь напружинился, пытаясь переломить последнее бессмысленное сопротивление обреченного человека…


Я верил в человека, а не в ничтожную безответную тварь…

Это было даже не мыслью, не намерением – просто бесчувственное, холодное сопоставление фактов. Меч в шаге – рядом. Сломана нога; но ведь не отрублена?..

Я не знаю, где пределы человеческим возможностям…

Это было слышано не раз в далеком альпийском лагере от наставника, убедившего его однажды, навсегда и неоспоримо в том, что человек мерило всех вещей. Что человек может все.

«Debes, ergo potest»[791]…

Девиз, врезанный в камень над входом. Прочтенный, осмысленный и переосмысленный не одну сотню раз. Человек может все. Если сейчас удастся заставить себя забыть о том, что он – единственное и последнее спасение для всех, что времени на сосредоточение нет, забыть о боли в сломанной кости.

Боль – чушь, майстер инквизитор…

Вдох.

Цель впереди, и больше ничего.

Ничего нет. Никого нет.

Все, как всегда.

Вдох. Выдох.


Боль, пронзившая тело до самой поясницы, дошла до сознания, словно письмо от давней любовницы, живущей в отдаленном городе на другом конце страны – с долгим, невообразимым запозданием. До клинка, лежащего в шаге от него, Курт почти допрыгнул – одним коротким рывком, не заметив, как ступил и куда, оперся ли о сломанную ногу или просто перебросил себя, как мешок с зерном…

Когда рука сама собою, без участия разума, не тратя времени на раздумья и расчеты, метнула железный клинок вперед, уже вдогонку, запоздало, вспыхнула мысль – «а если»… А если промах…

«Господин рыцарь фон Вайденхорст»…

Та самая рыцарская выучка, над которой так любит потешаться майстер инквизитор Гессе…

О том, что именно эта выучка и подразумевает умение метать всё, что только может называться словом «оружие» или хотя бы способно сойти за таковое, он знал, слышал, но никогда не придавал этому значения. До этого момента…

«Повезло»…

Ничему иному, кроме как везению или столь лелеемой помощником Господней милости, нельзя было приписать то, что брошенный неумелой рукой клинок не пропорол голову Ван Алена, а вошел четко, точно, словно нож в масло, в шею оборотня.

Волк замер, точно статуя, поперхнувшись вдохом, и Ван Ален, уставившись на рукоять, торчащую из тела оборотня, словно окаменел, все еще стискивая мощную шею. Из полураскрытой пасти, наполнившейся кровью, на его лицо соскользнула тягучая крупная капля, и охотник, опомнившись, напрягся, оттолкнув от себя зверя и вырвавшись из-под оседающего на него тяжелого тела. Через перила он перевалился, как мешок, с трудом воздвигнув себя на ноги, и бросился к стойке, не с первой попытки подобрав валяющийся на ней тесак Бруно. Оборотень обвалился на ступени, выгибаясь и хрипя, и в мутных глазах мелькнуло что-то похожее на удивление и испуг. Ван Ален споткнулся уже у самой лестницы и, не пытаясь подняться на ноги, ударил снизу, явно вложив в этот удар все оставшиеся силы.

Лезвие вонзилось под нижнюю челюсть, со скрежетом упершись в череп и пойдя в сторону, и после мгновенной заминки пробилось наружу сквозь затылок, вытолкнув с собою ошметки кости и мозга. Охотник рванул клинок на себя, отпрянув от плеснувшей сверху крови, и отполз назад, не отрывая взгляда от содрогающегося зверя на лестнице. Твердые, как камень, когти скрежетнули по доскам, лапы напряглись, пытаясь поднять тело; волк, со свистом выдохнув, упал, проехавшись по ступеням вниз, и остался лежать, глядя потускневшими глазами в потолок.

В наступившей тишине неподвижность царила еще долго; Ван Ален все так же сидел на полу, глядя на замершее тело у подножия лестницы, Бруно смотрел на стойку, где еще несколько секунд назад лежал его тесак. Курт с усилием повернулся, пытаясь отыскать взглядом Хагнера; тот обнаружился у стены, бледный, словно оледеневший, и такой же безгласный, как и все вокруг.

– Черт… – пробормотал охотник, и словно кто-то отдернул занавесь, что прежде глушила звуки окружающего мира – стал снова слышен свист ветра, тяжелое дыхание людей рядом и стук поредевшего снега в оконные стекла.

– Мертв? – уточнил помощник хрипло, и Ван Ален резко обернулся, вскочив на ноги и глядя на Курта ошалелым взглядом.

– Вот ведь черт… – повторил он тихо, вяло махнув рукой в сторону клинка, застрявшего в теле оборотня. – Ты ж и меня мог…

– Он убит? – повторил Курт, и охотник раздраженно отозвался:

– Да, черт тебя дери! Твою мать! Ты ж мне чуть уши не пообрубал!

– Бывает. – Курт, поморщившись, подтянул к себе ногу, постаравшись усесться так, чтобы кромка сломанной кости не упиралась в мышцу. – Ян… Ты и в самом деле думаешь, что сейчас твои непострадавшие уши – это самый важный вопрос?.. Ты в относительно лучшем состоянии, нежели мы, посему взгляни, что с господином рыцарем. Макс, – позвал он и, не услышав отклика, повысил голос: – Макс!

Парнишка вздрогнул, переведя на него взгляд медленно, словно во сне, и вытолкнул сквозь плохо шевелящиеся губы:

– Я в порядке.

– Этот тоже, – сообщил охотник от лестницы, склонившись над фон Зайденбергом. – Может, мутить будет, когда очувствуется, но помирать он уж точно не собирается.

– Бруно?

– Я не буду говорить, что я в полном порядке, – покривился помощник, осторожно поднимаясь с пола. – У меня едва не выхватили хороший клок мяса из руки и порвано плечо. Неплохо было б сделать что-нибудь, чтоб я не истек кровью.

– Простите, – снова заговорил Хагнер, переведя взгляд на убитого оборотня. – Я ничем вам не помог.

– Хорошо, – отозвался Ван Ален мрачно. – Еще не хватало твоим будущим наставникам возиться с задвигами вроде как у царя Эдипа.

– При чем тут царь Эдип? – возразил Курт, и охотник передернул плечами:

– Замочил отца. Была еще какая-то тема насчет матери… только этого я уже не помню.

– И слава Богу, – буркнул Курт, пытаясь по ощущениям в кости понять, насколько серьезно обстоит дело. – Забудь, Макс. Ты сегодня держался отлично и сделал больше, чем был должен; а требовать больше, чем ты можешь, просто глупо… Зови остальных, Ян, – распорядился он. – Пусть, кто на ногах, помогут. Закрыть дверь и бойницы; холодно. Очаг гаснет. Нужно серебряной воды побольше. И – переломы складывать умеешь?

(обратно)

Глава 17

Утро пришло в одинокий трактир вместе с солнцем – почти настоящим, почти зримым: метель постепенно утихала, и сквозь снежную пелену уже можно было различить стену конюшни в отдалении, прежде скрытую белой завесой. Спать так никто и не ушел; отошедший от приступа Альфред Велле вместе с супругой бродил по трактиру, довольно бессистемно и как-то бездумно пытаясь водворить порядок, Мария Дишер тихо плакала, таскаясь с наполненной водой миской следом за охотником, вновь взявшим на себя роль врачевателя. Хагнер разгребал баррикаду, оскальзываясь в вязких лужах из бывших сородичей, и переворачивал в прежнее положение столы, по временам посматривая в сторону убитого волка; мертвый зверь не изменился, его не тронуло разложение, и неподвижное огромное тело все так же лежало на ступенях.

Бруно, после перевязки и штопки бледный и измотанный, сидел на скамье у стены, а спустя полчаса улегся, тихо постанывая от одолевающей его тошноты и дыша сквозь зубы. Ван Ален, оглядев его, вздохнул и повелел убираться в постель. Сам охотник выглядел лишь чуть лучше, поминутно останавливаясь и переводя дыхание, потирая забинтованную руку. К своей вороной, удивительно как не лишившейся своего лошадиного рассудка от трехдневного заточения, он заглянул на минуту и, выйдя из тесной кладовки с зажатым рукавом носом, повелел трактирщику озаботиться согреванием конюшни как можно скорее в его же собственных интересах.

Фон Зайденберг восседал на ступеньке подле волчьей туши, прижав к затылку кусок льда, завернутый в ткань; на редкие вопросы он отвечал односложно и почти не разжимая губ, порою закрывая глаза и осторожно, размеренно дыша.

Курт долго сидел на стойке, уложив на нее вытянутую ногу, зажатую в две дощечки, и пытался, как учили, мысленно вытравить из тела боль, снова возвратившуюся и поселившуюся в голове, ушибленной груди и сломанной ноге. Выходило это довольно скверно, и вскоре он плюнул на свои попытки, предпочтя с болью просто смириться.

Карл Штефан, притихший и непривычно серьезный, уйти в снятую им комнату наотрез отказался; пользы от него не было никакой, помощи он оказать был не в силах, отравленный организм явно вожделел отдохновения, однако гнать его никто не стал, осознав, что неудачливый любовник попросту боится оставаться в одиночестве.

С наступлением рассвета Хагнер, трактирщик и уже беспрерывно плачущая Мария взялись за неблагодарный и, в общем, почти безнадежный труд, пытаясь убрать с пола останки убитых оборотней. Силы у всех были на исходе, однако проснувшийся после всех ночных переживаний аппетит требовал удовлетворения, и употреблять пищу в таком окружении не хотелось никому. Невиданного обличья кости, смешанные с вязкой зловонной жижей, прилипали к камню, и в конце концов к авгиевой конюшне, в которую за одну ночь превратился трапезный зал, был применен метод мифического Геракла – несколько ведер воды, не мудрствуя лукаво выплеснутые на пол. Образовавшуюся несусветную мешанину попросту прогнали за порог конюшенными скребками и лишь после этого с применением всех нашедшихся в запасах Берты средств темные смрадные пятна стало возможным оттереть хотя бы немного. Волчью тушу Хагнер, уже шатающийся Ван Ален и трактирщик выволокли наружу, уложив поодаль от двери в сугроб, а изуродованное тело торговца перенесли к прочим погибшим. Завтрак, появившийся нескоро, был съеден в молчании, нарушаемом лишь стонами мучимых дурнотой раненых, всхлипами женщин и уже обыденным свистом ветра за стенами трактира.

На теперь уже никчемном, но каком-то привычном дежурстве у вновь запертой двери остались Ван Ален и Альфред Велле; собственно, бдения как такового не было – попросту оба улеглись спать на скамьях в трапезном зале. Опасаться было уже явно нечего и некого, однако охотник, заметив, что «береженого Бог бережет», пристроил подле себя свой оттертый от волчьей крови железный меч.

Курт проснулся, когда за окнами начинали уже сгущаться сумерки, затмевая тускло-белое небо, и разбуженный им помощник, уже не такой бледный и даже чуть взбодрившийся, помог спуститься по узкой лестнице вниз. Ненужные часовые уже не спали – трактирщик возился на кухне, а Ван Ален сидел у стола напротив очага, глядя задумчиво и хмуро на стоящую перед собою бутыль. В зале витали отголоски запаха паленой шерсти, и Курт, приблизясь, остановился, разглядывая наброшенную на плечи охотника куртку. Волчьего воротника на ней не было.

– Попробуй только что-нибудь сказать, – пригрозил Ван Ален, не оборачиваясь, и Курт молча уселся напротив, подальше от полыхающего очага. – Как там наш герой?

– Спит, – передернул плечами он, осторожно вытянув ногу в сторону. – Причем, как младенец.

– Любитель горожанок наверняка тоже, – усмехнулся охотник, пояснив: – Во сне плакал и пару раз обделался… А как сам?

– Благодарю, ощущения самые наиприятнейшие. Голова раскалывается, нога болит, дышать тяжко. Но жить буду.

– Будем жить, – кивнул Ван Ален, придвинув к ним два наполненных стакана и налил себе. – Только не увлекайтесь – кровотечение откроется… Какие планы? – поинтересовался он, опустошив стакан, и Курт кивнул на ногу:

– В ближайшие пару дней я отсюда никуда не денусь. И в любом случае – у Макса впереди еще ночь; лучше переждать ее здесь.

– И как ты намерен добираться до города с этой колодой и без лошади?

– А в этом, надеюсь, мне поможешь ты, – ответил Курт, и тот удивленно поднял брови, глядя на него с подозрением. – Ты ведь, полагаю, предпочтешь свалить отсюда как можно скорее?

– Разумеется. Задержусь в городе на денек; довезу Марию до дому и, быть может, попытаюсь впарить ее родителям какую-нибудь историйку, дабы не слишком на нее крысились. Девчонке и без того досталось.

– Хочу попросить тебя заглянуть в тамошнее отделение Конгрегации…

– Тю! – оборвал его Ван Ален, отодвинувшись в показном ужасе. – Так мы не договаривались.

– Я не прошу тебя являться на прием к обер-инквизитору. Просто передай им письмо от меня – кому угодно, хоть стражу у двери; и можешь ехать по своим делам.

– А в письме будет написано «задержать этого человека и посадить под замок»?

– В письме просьба забрать меня из этой дыры, – вздохнул Курт снисходительно. – И прислать кого-нибудь, дабы разгрести этот мертвячник.

– Ладно, – согласился Ван Ален неохотно. – Письмо передам. Если поклянешься, что не подкинешь никакой подлянки, и я не окажусь в камере.

– Клясться не буду; все равно моим клятвам ты не поверишь, и правильно. Я скорее призову в свидетели логику; ведь мы, кажется, договорились, что, когда все это кончится, мы обсудим условия, при которых ты сумеешь связать меня со своими. А от добра добра не ищут.

– Ты надолго в этом отделении?

– Ну, пару месяцев я уж точно никуда уехать не соберусь, что понятно. А там – как знать; не в моей это воле.

– Я еду к брату, – спустя мгновенное колебание вздохнул охотник. – Займет это немного времени, и я вполне успею связаться со своими и обсудить твои… предложения. В первых днях июня я снова посещу этот трактир. Если не передумаешь, будь здесь. Я скажу, что наши думают обо всем этом. Большего от меня не жди.

– Вполне разумно, – пожал плечами Курт. – Да и я к тому времени сумею достучаться до начальства и узнать, какими благами уполномочен соблазнять вас… А теперь – чего попросишь ты?

– Я? – переспросил Ван Ален с искренним удивлением; Курт усмехнулся, коснувшись двух пересекающих бровь швов:

– Ты, помнится, в уплату за мою спасенную жизнь грозился потребовать что-нибудь, когда все закончится. Итак, Ян, все закончилось; я готов платить долги.

– Да брось ты, – покривился охотник, отмахнувшись. – Это я так. Вас туда, в вашу академию, нарочно набирают без чувства юмора?

– Инквизитор первого ранга, – напомнил он серьезно. – Со связями и репутацией. До нашей следующей встречи другой такой возможности выклянчить что-нибудь не представится.

– Ну, – не слишком уверенно начал охотник, умолкнув, и Курт ободряюще кивнул. – Ну, – решительно повторил Ван Ален, – хорошо. Да, есть одна вещь. Я, поскольку на вашу братию не работаю, действую на свой страх и риск; бумажек с подписью не имею, арестов не произвожу, отчетов не пишу, а посему мои деяния порою вступают… как бы так помягче… в противоречие с законом. Бывает, что местным, особенно местным властям, не растолкуешь, что и к чему – не слушают.

– Ясно. И где же тебя разыскивают? И за что?

– Ну, не так чтоб по всей Германии и не так чтоб за сплошные душегубства; есть проблемы, но серьезная только одна. В одной деревеньке под Линдхаймом местный владетель – такой, зараза, правильный; на него его крестьянство молится просто… Словом, взъело его отрядить своих людей на расследование убийства одной из его крестьянок. Нет, эта гнусная ухмылка ни к чему: как я уже сказал, просто дядька слишком правильный. Крестьянка – бабка лет ста. А то и тыщи. С виду старушка такая тихая, а на деле – ну просто полный инквизиторский набор, от жертвоприношений до человекоядения. Так сложилось, что бабку пришлось валить на месте, не успев вступить с властями в разъяснительное общение, а уж после, когда шум поднялся, когда разозленные соседи да этот барончик праведный… Пришлось брать ноги в руки. Если ты и впрямь можешь чем-то помочь, то просьба такая: растолкуй там, что два парня, которых приметы разосланы по всему предместью, вполне себе парни ничего даже. А бабкина светлая память ощутимо пошатнется, если они перекопают ее сад. Один младенческий труп там уж точно есть, но я полагаю, что их существенно больше. Вот, собственно, и все. Знаешь, это охотничий принцип: не работаем дважды в одном месте, но – как знать, вдруг доведется сунуться в те края еще раз, а когда тебя ищет каждая собака, работать как-то не с руки.

– Съездим, – кивнул Курт. – Перекопаем. Или при следующей встрече я скажу тебе, что можешь заглянуть к тому барону на кружечку, или – что ты убил невинную старушку.

– Поверь, – возразил Ван Ален мрачно. – И без этого доказательств было довольно – это кроме того, что она нас с братом едва не свернула в бараний рог. Старая карга – Сатана в юбке.

– Макс, – тихо произнес Бруно, и Курт обернулся к лестнице, глядя на Хагнера, идущего вниз неспешно и словно бы нерешительно. На последних ступенях он остановился, оглядывая трапезный зал, и снова двинулся вперед, ступая осторожно, точно по льду.

– Все это кажется небылью, – без приветствия пояснил парнишка, остановившись подле стола, и так же медленно уселся напротив, рядом с Ван Аленом. – Кажется, что все это приснилось…

– Это нормально, – усмехнулся охотник, наливая на самое донышко стакана. – Первая стычка, первая добыча, первая кровь. Главное, что этот свой первый бой ты можешь вспоминать без стыда; для новичка ты был вполне на высоте. А для встряски, – наставительно добавил он, поставив перед Хагнером стакан, – держи. Не помешает.

– Не думаю, что это хорошая идея, – настороженно скосив глаза на стол, возразил тот, и охотник придвинул стакан ближе:

– Не ломайся. Давай. За победу. Если, разумеется, твой опекатель не возражает; он, помнится, грозился ограждать тебя вовсе от пива…

– Можно, – согласился Курт, и Хагнер, помедлив, одним движением схватил со стола стакан и опрокинул в рот, подавившись первым же вдохом и закашлявшись.

Охотник шлепнул его ладонью по спине, усмехнувшись; тот пригнулся к столешнице, отерев выступившие слезы, и зашипел, когда цепь на запястье скребанула по щеке.

– После ужина снимем, – сказал Бруно, и Хагнер, протолкнув комок в горло, качнул головой, с усилием выговорив:

– Скоро ночь. И, знаете, мне больше пришлось по душе так, с кандалами.

– А монашек прав, – уже серьезно возразил Ван Ален. – Теперь эти железки ни к чему. И веревки тоже. Просто пересидишь в той самой комнате, за закрытой дверью, и всё. Если ты в самом деле намерен когда-нибудь справиться с собою, не злоупотребляй такими уловками; чем чаще будешь сходиться со своим зверем, тем быстрее совладаешь с ним.

– Думаете, совладаю?

– А куда ты денешься, – хмыкнул охотник, и Хагнер вяло улыбнулся в ответ. – Просто не забывай, кто ты есть. А с тем, кто ты, ты вчера окончательно определился… Наконец-то, – обрадованно выговорил Ван Ален, завидев трактирщика, приблизившегося к столу с пбрящей миской. – Завтрак.

– Придется таки разбудить супругу, – заметил Курт, кивнув на рыцаря и Карла Штефана, появившихся на лестнице. – Сейчас ее умения будут весьма востребованы; после вчерашнего аппетит у всех будет зверский.

– Я уже потерял счет всему, – вздохнул Велле, – и даже не стану спрашивать, кто будет возмещать мне все эти разрушения. Понимаю; стечение обстоятельств, кого тут обвинишь… Поэтому небольшая затрата уже, если это кормление будет безвозмездным. Как товарищам по несчастью.

– У меня к тебе еще одна просьба, – остановил его Ван Ален, когда трактирщик развернулся, уходя. – В начале лета я появлюсь здесь снова. Весной, как снег сойдет – будь добр, отыщи мой арбалет раньше, чем его найдет кто-то из твоих постояльцев. Если возвратишь мне его в целости, я в долгу не останусь.

Тот, молча кивнув, отошел к соседнему столу, куда осторожно, кривясь и держась за ребра, подсел Карл Штефан, и Курт махнул рукой:

– Идите к нам, Элиас. Как вы? – осведомился он, когда рыцарь присел рядом, и фон Зайденберг вздохнул:

– Не лучшим образом, майстер инквизитор. Я не успел ничего сделать и, в чем главный позор, пропустил все самое главное.

– Побойтесь Бога, – укоризненно возразил Курт. – Вы убили одну из тварей сами и оказали помощь в убийстве вожака, немалую, причем. Некоторое отсутствие опыта, разумеется, сказалось, однако я признаю, что ваши воинские навыки вполне достойны похвалы.

Рыцарь с сомнением покривился, вздохнув, однако возразить не успел – Карл Штефан, поднявшись, подступил ближе к их столу и старательно кашлянул, привлекая к себе внимание. Курт обернулся, глядя на него с вопросительным ожиданием, и парень нерешительно произнес, переминаясь с ноги на ногу и косясь на охотника:

– Я хотел бы поговорить с вами, майстер инквизитор.

– Да? – подбодрил он, когда Карл замялся, и тот продолжил все более неуверенно:

– Я… хотел вас попросить… Не сдавайте меня.

– Почему я так и знал? – хмыкнул Ван Ален, и тот повысил голос, заговорив чуть тверже:

– Я поговорил с Марией. Она сказала, что зла держать не намерена. То есть, злится, конечно, и злиться будет, но полагает, что я получил уже свое. И я… не знаю, как сказать… Я больше не буду.

– Ну, конечно, – скептически согласился охотник; отставной возлюбленный поджал губы:

– Правда. Я теперь уже знаю, что мои раны не опасны, что… Но вчера я так не думал. Я думал, что умру. Что это конец моей жизни. А жизнь… Так себе была жизнь. Я это навсегда запомню, что вы сказали тогда: готовым надо быть в любую минуту. Я об этом прежде не думал; а ведь может и попросту кирпич на голову свалиться, и что я тогда предъявлю, на последнем суде? Да ничего. Из всех добрых дел за всю мою жизнь – горсть медяков, которые я отсыпал какому-то попрошайке, когда он меня окончательно достал просьбами. Ну, – оговорился Карл Штефан, бросив короткий взгляд на Бруно, – в монастырь я не уйду, да и самым добрым христианином на белом свете стать не обещаю, но ремесло свое забуду.

– Найди работу, – вздохнул Курт, помедлив, и парень неуверенно усмехнулся, кивнув в сторону кухни:

– Уже нашел. Наш хозяин предложил остаться, пока эти дыры не затянутся, а потом – ему с женой ведь теперь нужен помощник. Я сказал, что подумаю, но все зависит от вас.

– Теперь – только от тебя. Однако, – заметил Курт, когда тот довольно улыбнулся, – учти. Я здесь появлюсь еще спустя пару-тройку месяцев или, быть может, через полгода, и проверю, сколь надолго хватило твоего покаянного рвения. Узнаю от Альфреда, что ты выкидываешь какие-то непотребства или что удрал отсюда через неделю после моего отъезда вместе с кассой – найду. И вздерну сам, без всяких магистратских судов.

– И ты ему веришь? – уточнил охотник, когда Карл ушел за свой стол; Курт передернул плечами:

– Знаешь, Ян, вопреки расхожему мнению, многие из осужденных в ночь перед казнью действительно раскаиваются полно и искренне. Когда стоишь на пороге смерти, кое на что начинаешь смотреть иначе. Парень вчера перепугался до одури; если хотя бы это сумеет его изменить – что ж, неплохо. Разумеется, его усердное самобичевание через пару недель ослабнет, а там и сойдет на нет, но за это время, глядишь, и втянется. Он ведь, по большому счету, бродяга, а такая жизнь рано или поздно надоедает, начинает тянуть к дому, к стабильности… Верно?

– Верно, – в один голос отозвались Хагнер и фон Зайденберг, и Курт усмехнулся:

– Вот и я так полагаю. И, к слову; Элиас, а вы теперь куда? Дальше по дорогам в поисках рыцарского счастья?

– А у меня выбор невелик, – ответил тот со вздохом. – Мне никаких предложений не поступало.

– А остались бы?

– Ну, не конюхом, во всяком случае, – покривился рыцарь. – Лучше я замерзну на дороге или погибну в стычке с грабителями.

– А в вашем возрасте пора бы задуматься о постоянной службе, – заметил Курт, и фон Зайденберг лишь снова вздохнул. – С хорошей оплатой и перспективой обзавестись, наконец, собственным домом; да и семьей когда-нибудь. С вашими навыками и небольшим их усовершенствованием вы вполне могли бы обрести и то, и другое, и третье. Не желаете обдумать эту мысль, Элиас?

– То есть, вы мне что ж – службу предлагаете, майстер инквизитор? – переспросил рыцарь настороженно. – В Конгрегации?

– Вы доказали вашу способность противостоять опасности, – кивнул он, – ваше благочестие временами даже чрезмерно; есть некоторые проблемы с субординацией, но это, думаю, в основном по вине обстоятельств и в некотором роде по недоразумению.

– И что же вы предлагаете мне делать? На какое место хотите определить меня?

– Понятия не имею; обсудите это с начальством. Область применения хорошо обученных бойцов в Конгрегации наиобширнейшая. Подумайте. В ближайшие пару-тройку дней я все еще здесь, в ближайшие несколько месяцев в городе; решитесь – дайте знать.

– Я подумаю, – не сразу отозвался фон Зайденберг, и Курт лишь согласно кивнул, не высказав вслух того, что увидел: думать он не станет; попросту согласиться тотчас же не позволяла гордость имперского рыцаря.

В тесном зале вновь повисла тишина; Хагнер с хмурой задумчивостью смотрел на свою руку с обвитой вокруг цепью, Ван Ален всецело был поглощен завтраком, сам же Курт предавался сочинительским мукам. Сегодня, когда постояльцы пробудятся, утолят голод и несколько придут в себя, надлежит прочесть им долгую и увлекательную сказку – то, что они должны будут рассказывать всякому, кто поинтересуется происходящим здесь в эти дни и особенно ночи. Предать ли в этой сказке Хагнера смерти или же вовсе вычеркнуть его из повествования, он еще не решил и сейчас прикидывал все «pro» и «contra», пытаясь просчитать возможные последствия того или иного решения.

Когда из-за плотно закрытых ставен сквозь свист ветра прорвался знакомый звук, тишина стала гробовой, все вздрогнули, обернувшись к окнам, и Карл Штефан, побелев, оглянулся на их стол с откровенной паникой в глазах.

– Спокойно, – не поднимая взгляда, произнес Хагнер отстраненно. – Просто волк.


Август 2010

(обратно) (обратно) (обратно)

Попова Надежда Инквизитор

Автор выражает благодарность Надежде Шолиной, доценту кафедры всемирной литературы НГПУ им. К. Минина за помощь в блуждании по дебрям латинских падежей

…aufer robiginem de argento et egredietur vas purissimum aufer impietatem de vultu regis et firmabitur justitia thronus eius[792].

Пролог

В разгар лета на корсиканском побережье было немногим лучше, нежели осенью в центре Неаполя. Или даже скверней, учитывая соленый мокрый ветер, ударяющий в лица и норовящий свалить с ног. Правду сказать, случаются и в этих местах теплые погожие деньки — тогда, бывает, удается не вымокнуть до нитки и не проклясть все на свете, пока достигнешь пещеры на самом верху долгой извилистой тропы. К слову, проклинать не стоило лишь ее; Ленца[793] не был в этом убежден, однако подозревал, что довольно лишь произнести нечто вроде «будь трижды проклята эта чертова пещера» — и приключится что-то не слишком приятное, а если еще присовокупить что-нибудь про «старую каргу», то шансы добраться до места живым чрезвычайно уменьшатся…

— Почему нельзя жить в нормальном месте, как все нормальные люди?

— О чем я предупреждал? — напомнил Ленца строго, не обернувшись, и Фульво[794], идущий позади, разразился подчеркнуто горестным вздохом.

— Отчего бы этой мудрой женщине не избрать себе более удобно расположенное обиталище? — с показательной любезностью переспросил тот. — Полагаю, немалое количество достойных внимания предложений миновало ее лишь оттого, что потенциальные просители не сумели собрать в себе сил, дабы достичь этого живописного, но крайне малодоступного места.

— Если потенциальные просители поленились втащить сюда свои задницы, следственно, не столь уж им это было необходимо, — помедлив, отозвался Ленца, пытаясь спрятать шею в воротник. — Логичным продолжением моих слов будет замечание о том, что лезть в гору, мерзнуть, мокнуть и рисковать свернуть себе шею будет лишь тот, кому и вправду есть для чего это делать.

— Любопытно, как это делает она сама — в ее-то годах?

— Вот и советую тебе над этим поразмышлять, — порекомендовал Ленца наставительно. — Причем серьезно. Вследствие чего — заткнуться.

— Может, и есть причины на то, чтоб сюда волочиться, — словно его не услышав, продолжил Фульво, пыхтя, точно перекормленный боров. — У тебя. То есть, не пойми неверно, я не хочу сказать, что мне все равно, просто не понимаю, за каким чертом потребовалось мое присутствие.

— Я тоже. Но он решил, что тебя пора вводить в курс всех дел — и я не перечу. И тебе не рекомендую.

— А я и не прекословлю, — серьезно заверил Фульво. — Всего лишь интересуюсь. Знаешь, вопросы всякие вертятся в голове, что с этим сделаешь. Что такого стряслось, пока меня не было, если ты стащил меня с корабля и поволок сюда, не потрудившись толком разъяснить подробности? Я уж не говорю о том, что и позавтракать не дав.

— Говоришь, — возразил Ленца, и тот согласился:

— Ты прав, говорю. Я остался без завтрака и хочу есть.

— Ты всегда хочешь есть, Фульво. Но должен ведь даже ты осознавать ситуации, когда о собственном чреве можно забыть хотя бы на время.

— По крайней мере, я желаю знать, из-за чего страдаю. К примеру, если уж откровенно, я слабо представляю, что происходит. В том смысле — что может сделать эта ведьма такого, чего не можешь ты?

— Лесть, звучащая как оскорбление, — покривился Ленца. — С одной стороны, я велик и страшен, с другой — какая-то старуха лучше меня.

— Ну, я сказал не совсем так. И тем не менее. По какому поводу суета?

— Все по тому же. Я узнал, где сейчас находится документ.

— Ха, — сквозь все более тяжкое пыхтение фыркнул Фульво. — Это вдруг стало тайной? В руках германской Инквизиции, это знаю даже я, хотя и не введен в курс всех дел.

— Именно поэтому — сообщаю тебе новость: нет, Фульво. Уже нет. Я немало сил потратил на то, чтобы узнать это достоверно, и не только сил.

— Защита?

— Немецкие конгрегаты, или кто там у них отвечает за эту сферу, свое дело знают, — недовольно откликнулся Ленца, на миг обернувшись. — Я не мог пробиться довольно долго.

— Но пробился же?

— Пробился. Только когда совершилась сама передача документа.

— То есть, — подытожил Фульво, — они его не прошляпили, а кому-то вручили сами… И кому?

— Догадайся, — предложил Ленца, и за спиной ненадолго воцарилось задумчивое молчание.

— Да брось ты, — нерешительно и недоверчиво произнес приятель. — Не может быть.

— Как видишь — может. Он тоже был удивлен.

— Да немецкие конгрегаты не доверят этой кукле подсвечник из церкви в глухой деревне.

— Как видишь — доверили кое-что серьезней. Из каких соображений, с какими целями и планами, почему — этого я не знаю. Да, собственно, и не мое это дело, строить предположения. Мне было сказано узнать, и я узнал; о прочем пусть он думает сам.

— Но узнал, как я понимаю, не все, что требовалось.

— Мне не известно точное местоположение документа. Я знаю, у кого он, знаю где, но не знаю, грубо так скажем, в каком именно сундуке.

— Так ведь это немудреное дело; проще простого, — возразил Фульво и, когда Ленца обернулся снова, уточнил: — Ну, для тебя.

— И я полагал так же, — неохотно признал Ленца, снова уставившись себе под ноги. — Однако меня уложили, не дав даже и сунуться как следует. И, замечу тебе, отправленные мною духи — это был не второсортный материал. Это были хорошие, годные духи.

— «Были».

— Я ведь, кажется, сказал, что меня прихлопнули.

— А его не настораживает, что конгрегаты скопили такие силы? Он намерен что-то с этим делать?

— Спросишь у него сам?

— Нет уж, уволь, — нервозно хмыкнул Фульво, и Ленца кивнул:

— Вот и я не спрашиваю. И кстати замечу, меня отшили не конгрегатские спецы. Попросту этот оригинал (судя по всему — после случая с братцем) впал в панику относительно дьявольских козней. И растыкал по всему замку святые мощи — в стены, в балки, в тайники.

— Шутишь.

— Смеюсь до колик, — согласился Ленца. — Половина из них, разумеется, подделка, половина второй половины — подлинники, но не работает, однако весьма внушительная часть действует, и еще как.

— Ты говорил об этом ему?

— То есть, — уточнил Ленца, — сообщил ли я, что дело, которое я должен был выполнить, не выполнено, потому что я не в силах совладать со старыми костями?.. Нет, не говорил. Я сделаю то, что мне поручено, и здесь проблема не единственно в собственной репутации. Ты видел его в недовольстве? А теперь вообрази, каков он в гневе… Я явлюсь к нему только с результатами в руках; а если я не могу чего-то сделать сам, я нанимаю того, кто способен мне помочь. Отвечая на твой вопрос: да, она может то, чего не умею я.

— Как такое может быть? И это не лесть, я вполне серьезно.

— Скажем так, ты, по меньшей мере, сильно удивился бы, застукав меня за подобными выкрутасами… Когда увидишь, как она работает, поймешь все сам. И еще. Последнее наставление перед встречей: хотя бы там, Фульво, помалкивай. Не произноси вообще ни звука, у тебя с ловким складыванием слов явные проблемы, и недоставало еще, чтоб наше дело сорвалось по вине того, что сорвется с твоего языка.

— Буду нем как рыба.

— Немее. И лучше даже не здоровайся — молчком кивни или еще что; и стой где-нибудь в сторонке. Уразумел?

— Если б я тебя не знал, Ленца, — вкрадчиво заметил тот, — я сказал бы, что ты ее боишься.

— Ты меня знаешь. Но я и не подумаю оскорбиться, если ты это скажешь. Да я сам скажу: у меня от этой… мурашки по коже. Здоровенные такие, с оливку, мурашки — вплоть до пяток. И, коли уж ты сам в этих делах олух олухом, послушай профессионала: это не без причины. Не знаю, что она может еще, кроме того, что я видел, но мне, как ты понимаешь, всё видеть и не надо, чтоб это почувствовать.

— Не запугивай, — тяжело выдохнул Фульво, чертыхнувшись, когда нога запнулась о камень. — И без того не по себе. С вашим братом не знаешь, чего и ждать. Я, к примеру, всерьез допускаю, что однажды ты можешь сделать из меня служебного духа или что похуже. Или сейчас ведешь меня к этой ведьме для того, чтоб положить под нож — навроде жертвоприношения… Утешает лишь то, что в своем деле я незаменим.

— Незаменимых нет.

— Да неужто?

— Ты еще не отчитался перед ним о результатах своей поездки, — вздохнул Ленца, замедлившись, когда тропинка выровнялась и до разверстой пасти пещеры осталось всего несколько шагов. — Посему можешь быть спокойным — сегодня ты уж точно на жертвенник не ляжешь… Всё, Фульво. Теперь молчи и не лезь.

— Быть может, я просто снаружи подожду? — предложил тот с готовностью, настороженно косясь в темный провал. — Я, в общем, туда и не рвусь.

— Иди, — подстегнул Ленца, пихнув его вперед, — не выделывайся. Как знать, не придется ли когда-нибудь обратиться к ней еще, а меня не будет.

— В каком смысле — не будет?

— Чтоб у тебя язык отсох, — пожелал Ленца, переступив границу, отделяющую внешний мир от промозглого сумрака грота.

Она была здесь. Собственно, в этом Ленца и не сомневался — не в манере таких людей срывать встречи; а кроме того, ее присутствие в этой каменной норе он ощутил задолго до того, как войти сюда.

Она была здесь, и все здесь было, как и в прошлое его посещение этого угрюмого места: огонь в примитивном очаге — выложенном из камней круге, запах трав и еще каких-то подозрительных ароматов, всевозможные вместилища, от мешочков до сундучков, вдоль стен и друг на друге, и сама старуха, сидящая у огня, — древняя, как неведомо от кого оставшиеся развалины неподалеку от этой скалы. О том, сколько лет этому реликту, Ленца даже не пытался гадать, лишь припоминал рассказ старика, благодаря которому и узнал о наличии здесь этого существа. Дед утверждал, что знал о живущей в гроте старой ведьме, когда был еще юношей, и отчего-то усомниться в его словах в голову не приходило…

— Входи.

В прошлый раз от этого голоса он вздрогнул, сегодня же просто запнулся на первых звуках первого слова, с ощутимым усилием принудив себя приблизиться еще на два шага.

— Что надо? — прокаркала старуха, не двигаясь с места, и Ленца шагнул еще раз, заметив, что Фульво так и остался безмолвно и недвижно стоять на пороге.

Сразу к делу; это он ценил в тех, с кем случалось работать, всего более. Как ни крути, а одно неоспоримое достоинство у этой отшельницы имелось — в отличие от ее живущих среди людей товарок, она не имела склонности к долгим рассуждениям и показательным выступлениям, призванным внушить посетителю мысль о ее величии и могуществе. Во-первых, любой их тех, кто приходил сюда, знал о ее возможностях достаточно, а во-вторых, судя по всему, подобные развлечения приелись ей еще лет сто пятьдесят назад.

— Есть человек, — стараясь говорить выдержанно и внятно, пояснил Ленца, достав принесенный с собой мешочек с дукатами, набитый до треска в швах, и держа его теперь в ладони на виду. — У него есть вещь. Я хочу знать, куда он спрятал ее.

— Убери, — потребовала старуха, кивнув на кошель. — После.

«Точно», — спохватился он, торопливо спрятав мешочек. В прошлый раз она тоже не стала брать платы заранее; что ж, разумно. Надуть ее, не заплатив по исполнении работы, никто не сможет — кара за подобную выходку будет немилосердной, а получение вознаграждения за еще не сделанную работу, как знал Ленца на собственном опыте, может выбить из колеи и даже вовсе сорвать рабочий настрой. Не говоря уж о том, что довольно обидно, не сумев справиться с поручением, вздыхать и отдавать обратно звонкие монеты, которые уже подержал в руках и которые почти уже начал считать своими. Бывало, что в связи с этим возникали и нехорошие мысли в отношении заказчика…

— Эта вещь, — продолжила старуха, все так же не шевелясь. — Она твоя?

— Не совсем, — замявшись на миг, отозвался Ленца неуверенно. — Я бы сказал, она ничья. Просто сейчас находится у этого человека.

— Ты держал ее в руках?

— Нет, — вздохнул он с сожалением; та недовольно пожевала губами, и до слуха донеслись обрывки слов неведомого языка, но вполне ясного содержания.

— Есть у тебя вещь, принадлежащая этому человеку?

— Лучше: есть его изображение.

— Дай, — потребовала она, и Ленца, подступив ближе, аккуратно выложил на открытую высохшую ладонь германский талер.

Мгновение старуха пребывала в неподвижности, а потом содрогнулась и отпрянула, словно кошка, внезапно и нечаянно наступившая лапой в кипяток, так же истошно зашипев и скорчившись.

— Убери! — вырвалось из сморщенных губ, и монета отлетела куда-то в темноту у стены.

«Bonus сверх платы», — невзначай пронеслось в мыслях; ведь не станешь же, уходя, ползать по полу в поисках серебряного кругляша — увесистого, надо заметить, хотя в сравнении с сотней золотых дукатов, конечно, мелочь…

— Есть другое, — торопливо сказал Ленца, на всякий случай отступив на полшага назад. — На золоте.

— Ф-фух! — встряхнувшись, точно ее облепили сотни кусачих муравьев, выдохнула старуха и рывком вытянула руку вперед.

На имперскую марку реакция была куда спокойней; выбитые в металле очертания она почти не рассматривала — повернув монету одной стороной, другой, накрыла ее второй ладонью и ненадолго застыла, глядя мимо посетителя.

— Я знаю, что вещь в его доме, — продолжил Ленца, выждав полминуты тишины. — Но я хочу знать с точностью, куда именно, в какую комнату в этом доме он ее отнес.

— Как выглядит твоя вещь? — по-прежнему смотря в сторону, уточнила старуха; он пожал плечами:

— Как кусок пергамента. Очень старый.

— Хорошо, — повернув наконец взгляд в его сторону, кивнула та и — надо же! — подала монету обратно. — Я займусь.

Ленца попятился, пряча марку, ничего больше не говоря, благодаря все высшие и низшие силы за то, что вложили в мозги напарника довольно разума, дабы сохранять до сих пор молчание. Сам он не был тому свидетелем, однако говорили, что излишней болтливости эта старая карга не жалует.

Старуха наконец поднялась на ноги, потянувшись, и показалось, что каждый сустав в этом похожем на корягу теле скрипнул и захрустел. Не обращая более на посетителей внимания, она медлительно и как-то боком, словно прибрежный краб, проковыляла к дальней стене, где еще в прошлый раз он разглядел в полумгле изваяние — не то каменное, не то деревянное, не то из какого-то металла, потемневшего от времени. Увидеть его в деталях не вышло ни тогда, ни теперь; однако кое-какие мелочи таки удалось рассмотреть, из чего, сообразно своим познаниям, Ленца вывел, что, скорее всего, старуха держит в качестве приалтарной статуи изображение Горгоны. О том, какими именно методами поддерживается с нею связь и как обретается сила, он предпочитал не думать, хотя рассказы о пропавших без вести в этих краях назойливо лезли в голову.

По шипению и внезапно взвившемуся к потолку дыму он понял, что у подножья изваяния стоит жаровня, наполненная углями, на которую старуха сейчас бросила горсть каких-то благовоний и трав. Ленца осторожно потянул носом, поморщившись. Ладан. Куда ни шло. Каннабис, полынь… что-то еще, незнакомое; в тесных стенах грота запах распространился почти мгновенно, и он отступил дальше к порогу. Один черт знает, что еще намешала в свой сбор эта дикая ведьма…

От статуи старуха не отошла — осталась стоять напротив, задрав голову, но глядя, кажется, не в лицо своему божеству, а куда-то в потолок. Или уже сквозь него, что верней, учитывая возникшее вдруг ощущение противного острого мороза под кожей. Фульво рядом переступил с ноги на ногу, зябко подтянув ворот, однако сделал это всего лишь по причине дующего в проход берегового ветра — напарнику тонкие материи неведомы, и почувствовать, какой холод разливается сейчас вокруг, он не может. Счастливчик.

— И что это будет? — поинтересовался Фульво тихо, и Ленца шикнул в ответ, зло и едва слышно даже себе:

— Заткнись.

Колдунья подле статуи качнулась влево, вправо, замерла на полдвижении, покачнулась снова, и от скорченной фигуры донесся низкий, монотонный звук, от которого уже спустя два мгновения ощутимо заложило уши. Продолжая раскачиваться из стороны в сторону, старуха потянула за какие-то шнуры на своем бесформенном потрепанном наряде, и изношенное одеяние упало на пол, открыв взорам все то, что было под ним.

— Ух, — ошарашенно выдохнул Фульво, отступив еще на шаг назад, и Ленца с ожесточением саданул его локтем, повелев умолкнуть.

Немудреная песнь ее стала громче, мягкие покачивания сменились резкими рывками; голос вспрыгнул на полтона выше, и старуха закрутилась вокруг себя, притопывая по каменно-песчаной земле расплющенными подошвами, отроду не знающими обуви. Сквозь растекающийся дым и сумрак пещеры иссохшее, подернутое складчатой кожей тело виделось нечетко, однако достаточно явственно для того, чтобы Фульво, в очередной раз поправ все предостережения, с омерзением уточнил:

— А что, без этого никак, а?

Разумеется, Ленца и сам был не в восторге от манеры работы некоторых персон; но — ведьмы, что с них возьмешь, у каждой есть какой-нибудь заскок. Одна накуривается до потери рассудка, другой непременно нужна чаша с кровью, третьей — хрустальный шар, четвертая танцует голышом… Кстати заметить, наверняка немало народу являлось сюда с малозначащими просьбами, лишь чтобы только это увидеть — лет этак пятьдесят назад. «Скорее сто», — поправил он сам себя, не сдержав брезгливой гримасы, когда в своем шальном танце старуха подскочила, и вместе с нею подпрыгнули два сморщенных кожаных мешка, в далеком прошлом бывших женской грудью. Ниже Ленца старался не смотреть, дабы впредь не утратить тягу к женскому полу.

— Меня сейчас стошнит, — шепотом сообщил Фульво.

— Заткнись, или я сломаю тебе шею, — пообещал Ленца чуть слышно, и тот притих, сделав от него маленький шажок в сторону.

Курения заполнили пещеру, вызвав слабое головокружение; старуха уже не тянула одну ноту — подвывала, метаясь с закатившимися глазами по гроту, и Ленца снова отступил назад, когда содрогающееся существо оказалось слишком близко. О ней такого не рассказывали, однако по богатому опыту Ленца знал, что подобные ей личности в таком вот трансе вполне могут и тяпнуть любого близстоящего; после, быть может, и пожалеет, что угрызла перспективного клиента, но сейчас ее разум на что-либо осмысленное не способен…

Безумный танец ведьмы оборвался внезапно вместе со звуками ее голоса, и тишина ударила по ушам, на мгновение оглушив. Старуха, застывшая на середине движения, опустила вскинутые руки, вдохнув воздух надрывно и со свистом, точно чахоточная, и опустила голову, завесив лицо сивыми космами.

— Он шел по каменному полу, — проскрипела она тихо. — Между узких каменных стен. Замок?.. Это замок…. Нес кожаный чехол для свитков. Тревожился и страшился. Боялся утратить то, что внутри.

Есть. Получилось. У этой древней дикарки получилось то, что не вышло у него, образованного, опытного и подкованного в своем деле лучше многих; чудны дела твои, фортуна…

— Не вижу его мыслей, — продолжал скрипучий голос. — Защищают. И его дом защищают. Многие. Чувствую его. Чувствую его опасение. Напряжение. Он был насторожен и нес прятать от чужих глаз вещь, которая ему не принадлежит.

— Куда? — не сдержался Ленца и прикусил язык, когда ведьма вздрогнула, вскинув голову и уставившись на него.

— Нутро дома, — проговорила та, и он затаил дыхание, когда увидел, что глаза старухи смотрят не на него, а словно внутрь себя. — Большая дверь. Железная дверь. Еще железная дверь. И еще двери. Там много сокровищ. Он входил в комнату с чехлом. Там успокоился, перестал бояться за вещь. Он вышел из комнаты довольным. Больше не боялся. Больше не вижу.

Последние слова старуха проговорила так просто, буднично, что Ленца на миг опешил, не сразу поняв, к чему они относятся. На старуху, как ни в чем не бывало ковыляющую к сброшенной на пол одежде, он взглянул растерянно и спустя миг молчания неуверенно уточнил:

— И это все?

— Ты хотел знать, куда он отнес твою ничейную вещь, — отозвалась та, неторопливо облачаясь. — Я сказала тебе куда. В комнату с сокровищами в его доме, за множеством дверей. Ты остался чем-то недоволен?

— Нет, — поспешно возразил Ленца, — все вполне понятно. Это я так.

— Стало быть, — затянув шнур на своем потрепанном наряде, кивнула старуха, — настала пора расплачиваться.

— Да, конечно, — спохватился он, снова вынимая мешочек с дукатами. — Сотня, как говорила.

Колдунья вновь уселась подле огня, подогнув под себя ноги, и выразительно указала на пол рядом с собой. Ленца, приблизившись не без дрожи, присел на корточки, распустив завязки, и вздохнул, начав отсчитывать новенькие блестящие монеты. Старуха кивала на каждую, глядя придирчиво и внимательно, и когда на верх внушительной горки звонко упал пятидесятый дукат, перехватила гостя за руку.

Ленца вздрогнул, с трудом преодолев желание немедленно и грубо вырваться, и вскинул взгляд на нее, вопросительно и напряженно уточнив:

— Что?

— Больше не надо, — твердо сказала старуха, коснувшись перстня на его мизинце. — Хочу этот камень.

Ленца поджал губы, мысленно ругнувшись так, что покраснел бы сам, будь он хоть чуть более благовоспитан.

— Этот перстень стоит в три раза больше, — стараясь говорить спокойно, возразил он, и старуха скрипуче рассмеялась:

— Ну так ведь тебе он достался задаром, а? А уж где его хозяин, ты, верно, ночами припоминать не любишь… Хочу камень.

— Хорошо, — согласился он через силу, с облегчением высвободившись, и, рывком стянув перстень, бросил его на монеты. — Теперь все?

— Иди, — удовлетворенно кивнула та.

Поднявшись, Ленца вышел из пещеры торопливо, не глядя на напарника, и, шагнув в знобкий ветреный воздух, лишь тут вдохнул полной грудью, вытравливая из легких заполонивший их дурманящий дым.

— Так я что-то не понял, — осторожно спросил Фульво, понизив голос и вскользь обернувшись на вход. — Документ у него или нет?

— «Железная дверь, и еще одна, и еще куча дверей», — нехотя отозвался он, прикрыв глаза и подставив лицо ветру. — Это императорская сокровищница в Карлштейне.

— Откуда ты знаешь?

— Да все знают, — покривился Ленца, снова глубоко вдохнув. — Еще Карл отгрохал комнату в одной из башен, снабдив ее железными дверями. Утверждал, что в числе прочего в сокровищнице есть подлинное копье Лонгина. Правда ли это, меня сейчас не интересует, главное — там то, что нам нужно… Черт, мог бы и сам догадаться, — раздраженно выплюнул он, открыв глаза и двинувшись по тропинке вниз. — Куда еще он мог спрятать такую вещь; разумеется, за самые крепкие в замке двери с толпой охраны.

— Зато на смертном одре будет что вспомнить, — нервно ухмыльнулся Фульво, передернувшись. — Бр-р. Даже аппетит пропал.

— Тебе не вредно.

— Что теперь? — уточнил тот, неопределенно поведя рукой. — К нему?

— Теперь — да, — вздохнул Ленца, стараясь ступать по каменистой тропке как можно аккуратней. — Что дальше — ему решать; но предчувствую, что веселье только начинается.

(обратно)

Глава 1

Сентябрь 1397 года, Германия

— Jn omnibus dubitandum est[795]. В этом вы правы. Сомневаться надлежит во всем, что услышите и увидите; это не просто часть службы, это и будет собственно службой. Вам об этом говорили уже не раз, вы с этой мыслью свыклись, однако настроены более на то, что сомневаться станете, лишь когда услышите «нет». «Нет, не делал», «не был», «не видел», «не совершал». Так обыкновенно бывает. Однако, услышав «да», первым делом следует не порадоваться отлично проделанной работе, первым делом следует усомниться в услышанном. Но в любом случае главное заключается в том, чтобы ваши сомнения вы не выказали ни явно, ни намеком, ни (тем паче!) вслух.

— Даже начальству?

Вопрос прозвучал с самой дальней скамьи аудитории, гулко отдавшись от высоких каменных сводов. Курт обвел собравшихся взглядом, повстречавшись глазами с одним из курсантов, и кивнул ему, позволив себе мимолетную усмешку:

— Порою и начальству. По ситуации.

— У Майнца сказано, — подал голос курсант с первого ряда, — что нелишним будет показать допрашиваемому, что я допускаю некую вероятность его невиновности, каковы бы ни были доказательства обратного. De facto ведь это сомнения в собственной правоте, высказанные гласно, разве нет?

— Ну, для начала, Альберт Майнц — святой, но не пророк, — возразил Курт. — А «Психология пытки» не Священное Писание. Несомненно, это труд грандиозный во всех смыслах, однако и Писание надлежит толковать, и к Майнцу также есть «Supplementum»[796], в которые, как легко догадаться, не вошло то, что он попросту не успел написать. Кроме того, Господь наделил вас разумом, использовать который на вашей будущей службе будет весьма кстати. Вы должны будете научиться решать, в зависимости от сложившихся обстоятельств, что будет вернее, что должно или не стоит проявлять открыто — благосклонность, безучастие, доброжелательство, равнодушие или сострадание…

— …справедливость и милосердие, — докончил кто-то с неуверенным смешком; Курт кивнул:

— Бесспорно. Однако помните: поступиться можно всем из вышеперечисленного. Всем. Кроме справедливости. Pereat mundus et fiat justitia[797]; невзирая на некоторый extremum, звучащий в этих словах, они все же верны. Спустя три года кто-то из вас (а возможно, и все) получит Знак и Печать следователя. Так будьте готовы к этому — к тому, что ради справедливости придется, быть может, перешагнуть через многое. И через многих. Через других или через себя.

В аудитории повисла внезапная тишина, и Курт обведя взглядом серьезные лица напротив, вздохнул:

— Я знаю, что вы это понимаете, но все равно скажу, сделаю некоторое отступление в моей лекции. То, что сейчас говорю вам я, это техника. Только лишь. Никогда не забывайте об этом. Не допустите того, чтобы в вашей душе смешались ваши действия и ваше стремление. Все эти уловки призваны отыскать правду, восстановить справедливость, и это, само собою, наиважнейшее. Да, misericordia sine justitia misericordia non est, sed fatuitas[798]. Но не забывайте и другое: justitia sine misericordia justitia non est, sed crudelitas[799]. А это — не наша цель. Помните о том, что высшая справедливость, ваша идеальная цель — это не только лишь спасение пострадавшего или воздаяние преступнику, не только предотвращение злоумышленного деяния. Вы должны будете изменить того человека, что будет сидеть перед вами, отвечая на ваши вопросы. Да, это почти невозможно. Но вы должны пытаться. Конечное решение примет он сам, он сам сделает свой выбор, ибо каждый из нас наделен тем, что способно как спасти нас, так и погубить: свободной волей. Помните это? «Sola ergo voluntas, quoniam pro sui ingenita libertate, aut dissentire sibi, aut praeter se in aliquo consentire, nulla vi, nulla cogitur necessitate; non immerito justam vel injustam, beatitudine seu miseria dignam ac capacem creaturam constituit; prout scilicet justitiae, injustitiaeve consenserit»[800]. Эти слова святого Бернара вы слышали здесь не раз и наверняка уже выучили наизусть. Да, все так. Решение — за ним. Говорю это вам для того, чтобы предостеречь вас от самоистязания, если, невзирая на все ваши старания, выбор он все-таки сделает неправильный. Но это не означает — запомните это! — что вы не должны пытаться, что вы можете оправдывать себя самих тем, что попавший в ваши руки человек сам выбрал свой путь, а потому недостоин сострадания и ваших усилий. Помните: самый страшный преступник, самый отъявленный душегуб в один какой-то миг, в переломный миг, может перемениться навсегда. История знает множество подобных примеров, а вам должно умножить их. И это — невозможно без милосердия. Следует ли проявлять его зримо или нет, решать вам, вам придется определять, что именно поможет вам в достижении вашей цели, sicut enim aliquando misericordia puniens, ita est crudelitas parcens[801], но позабыть о нем вовсе вы просто не имеете права.

— Стало быть, — тихо произнес кто-то, — если мне приходится переходить к крайним мерам, это будет означать, что я жертвую милосердием в пользу справедливости?

— Да, — кивнул Курт. — И это останется на вашей совести. До конца ваших дней.

— Майнц говорит…

— Майнц не идеал, — оборвал он; взгляды напротив стали удивленными, и Курт вздохнул, пояснив: — Альберт Майнц, вне всяких сомнений, великий человек, и его труд, безусловно, переворотный без преувеличений. Он меня многому научил. Но вот что я скажу вам: я склоню голову перед следователем, которому ни разу за все время его службы не понадобилось сверяться со вторым томом «Психологии…». Я сам вышел из этих стен и полагаю, что остроты, байки и расхожие изречения, что бытовали в среде курсантов, в основе своей остались неизменными. Здесь по-прежнему принято поминать о том, как «у Майнца еретики со слезами на костер просились»?.. Так и думал, — кивнул он, увидя изменившееся выражение лиц перед собою. — Все верно. Просились, бывало. В основном после задушевного разговора в темном неуютном месте в присутствии exsecutor’а с набором инструментов. Это порою бывает необходимо, к этому вы тоже должны быть готовы; и не только морально, что, конечно, самое важное, но и физически. Негоже, если следователя на допросе выворачивает на недописанный протокол. И все же наибольшей похвалы и уважения достоин тот, кто сумеет вытрясти из допрашиваемого все, что надо, не доходя до заветной двери в подвале. Вот это — воистину величайший талант.

— И как же это? — усомнился курсант с последнего ряда; Курт пожал плечами:

— Да как угодно. Лестью, авторитетом, страхом, жалостью, пониманием. Обманом, в конце концов. Заставить человека выговориться можно великим множеством способов. Ведь на самом-то деле любой хочет рассказать о своих тайнах; любой. Это сущность человеческой души. Наверняка многим из вас ваши приятели сообщали «sub rosa»[802] нечто, о чем (не сомневаюсь) после стало известно ad minimum еще одному вашему приятелю, хотя никто вас не запугивал, не лишал свободы и уж конечно на дыбу не вздергивал. Тайна — любая — это ноша. Кого-то она тяготит, кому-то мешает, кому-то попросту надоедает. Для кого-то она — нечто вроде найденной на дороге драгоценности, нечто, что отличает нашедшего от всех прочих и чем тянет подспудно похвастать. Женщины это делают регулярно. Кому-то тоскливо или попросту скучно созерцать свои тайны в одиночестве. Неосознанно, но человек хочет избавиться от довлеющих над ним секретов, недомолвок, замыслов; наша задача в том, чтобы убедить его в этом, заставить его это осмыслить. И, поверьте, приемов для этого не счесть.

— А можно пример? — попросил неугомонный курсант. — Из вашей практики, скажем.

— Пример… — повторил Курт задумчиво и кивнул: — Хорошо, вот вам пример. Во все время всей моей лекции в ваших глазах я вижу внимание, кое-где даже почтение. Почему?

— Вы — Молот Ведьм, — спустя недолгое молчание отозвался кто-то; Курт усмехнулся:

— О да. Я Молот Ведьм, великий и ужасный. Знаменитый Курт Гессе, легенда Конгрегации, почтивший вниманием родные пенаты и соблаговоливший поделиться с подрастающим поколением своей колоссальной мудростью. Ну а кроме того: вы — курсанты, а я — действующий следователь, что несколько разделяет нас в status’е. Однако это лишь одна причина, явная, лежащая на поверхности, осознаваемая. Есть и другая, которая не видима сразу, подспудная, несознательная, тем не менее, тоже имеющая значимость. Какая?

В тишине, установившейся вокруг, Курт медленно сошел с кафедры, прошагав к дальней стене, и взялся за высокую спинку стула, установленного в самом углу. Вытащив его на середину, прямо против скамей, он уселся на потертое сиденье и осведомился, обведя взглядом аудиторию:

— Что-то изменилось?

— Вы сошли с кафедры, — предположил неуемный курсант. — Опустились до нашего уровня.

— Двусмысленно, — с одобрительной усмешкой отметил Курт. — И ты прав. Прежде я говорил с вами ex cathedra[803]; в совершенно материальном плане я возвышался над аудиторией, над вами, и где-то в глубине мыслей каждого из вас это осознавалось. Человек, который выше, — выше. У него преимущества, права, привилегии, что угодно из того, чем не обладает стоящий ниже. Что переменилось сейчас?

— Вы похожи на ответчика, — неуверенно откликнулся кто-то слева; Курт отозвался кивком:

— Потому что сижу на стуле напротив всех вас, на одной с вами высоте, не огражденный ничем. Будь передо мною стол — и впечатление сложилось бы иное: фактически это была бы ослабленная версия кафедры. Я могу менять позы, от расслабленной (и тогда я буду походить на наглого и самоуверенного ответчика) до напряженной (и ответчик будет смотреться напуганным или сконфуженным), но суть останется прежней, и ваше восприятие будет таким же. Но в корне иным оно будет теперь, — продолжил он, пересев на скамью первого ряда, опершись локтем об узкую парту позади себя и развернувшись к курсантам. — Сейчас я и вовсе словно один из вас. Разум помнит, кто я такой на самом деле, но psychica воспринимает меня по-своему. Или может быть вот так, — снова поднявшись, Курт отошел чуть в сторону, ближе к краю первого ряда, и уселся на парту, упершись ногами в скамью. — Сейчас я вновь выше вас, но при этом попираю некие нормы благопристойности и проявляю почти развязность, что с понятием вышестоящего не клеится. Моя поза беспечна, непринужденна, вольна, в ней нет officiosus’а. И, как следствие, меняется ваше ко мне отношение, даже при том, что вы знаете, с какой целью я совершал все эти перемещения. А теперь поразмыслите, какое влияние такая мелочь, как ваше местоположение или поза, будет иметь на человека, который над этим не задумывается. Уже одно лишь это способно поворотить разговор в иное русло или вовсе заглушить его, расположить или вызвать отчуждение. Принудить говорить или подвигнуть к молчанию. Вы пришли к двери камеры и остановились на пороге; следовательно, скажет его подспудная мысль, не намерены уделять ему излишнее время, он для вас — мимолетное событие. Что ж, порой и это бывает нужно показать. Вы остановились на пороге, но прислонились к стене; стало быть, не расположены в любой миг, когда он этого не ждет, развернуться и уйти. Вошли в камеру и уселись перед ним, сидящим на полу, на принесенный с собою табурет; вы установили ту самую иерархию, недвусмысленно дали понять, что вы главный и разговор будет долгим и тяжелым. Вошли и присели перед ним на корточки; стало быть, готовы проявить покровительственность, в некотором роде сердечность. Вспомните, мы ведем себя так, когда говорим с детьми или ранеными, лежащими на земле; он этого не подумает, но бессознательно воспримет. Что лучше использовать, как и когда, решать придется по ситуации. Желаете запугать — возводите меж вами стену, отдаляйтесь. Взять на азарт — позвольте ему расслабиться. Хотите показать задушевность, чуткость, сострадание — не пожалейте штанов, сядьте на пол рядом с ним, и для него вы станете кем-то таким же, как он, сродни сокамернику, которому сам Бог велел выговариваться. Однако вы можете ошибиться и проявить одно там, где следовало бы выказать другое. И вместо вожделенного «я все скажу» рискуете услышать «а не пошли б вы в задницу, майстер инквизитор».

— А вам доводилось такое слышать?

— И такое, — кивнул Курт, — и многое другое, чего я повторять не стану, иначе отец Бенедикт спустит меня с лестницы.

— И как вы исправляли ситуацию?

— Я ведь говорил — склонюсь перед следователем, который сумеет обойтись в своей работе лишь словами, — отозвался он, слезши с парты, и прошел обратно к кафедре. — Слова же — это все; это ваше самое главное оружие, когда между полным завершением дела и вами стоит только чье-то молчание. Одно лишь слово может поставить точку; даже просто тон, которым вы его произносите, громкость вашего голоса et cetera, et cetera. Но об этом уже после и, скорее всего, не со мною.

Аудитория разразилась всеобщим недовольным вздохом, и Курт выразительно постучал по давно опустевшей колбе часов, стоящих на кафедре:

— Я и без того превзошел отведенное мне время, ваши наставники того гляди примутся ломиться в дверь и уж точно никогда более меня не пригласят.

— Id est[804], можно ожидать, что вы появитесь в академии снова?

— А к чему вам я? — возразил Курт. — Здесь вы слышите то же самое.

— Ну, не совсем, — вздохнул окончательно осмелевший курсант с последней скамьи. — Все же ваша лекция — это practicum, а тут как-то больше по теории.

— Желаете practicum — читайте Майнца. Уж его служба исчисляется годами куда более долгими, нежели моя.

— Вы ведь сами сказали — Майнц не идеал.

— Я тоже, — передернул плечами Курт. — И с чего бы тогда иметь ко мне больше доверия, чем к нему?.. В конце концов, будущие господа дознаватели, ведь воспитала академия меня, сумел же что-то вынести из здешнего обучения я, постиг же что-то сам, изучая труды тех, кто работал до меня. И это могут сказать многие и многие следователи, кому не посчастливилось прославиться так, как мне, но чья служба не менее значима. Поверьте, от безызвестного сельского священника вы можете услышать вещи, быть может, куда более мудрые. Или, — дополнил он, помедлив, — такую чушь, что разочаруетесь в разумности рода человеческого. Это уж как повезет… Нет, — повысил голос он и вскинул руку, предваряя дальнейшие реплики. — Не провоцируйте, не удастся. Время вышло. Кроме того, меня ждет отец Бенедикт.

Последний аргумент произвел, кажется, впечатление большее, нежели все прочие; внезапно понурившиеся лица стали серьезными и сумрачными, и Курт вздохнул, с сожалением разведя руками. Alma mater стояла вверх дном вот уже вторую неделю — ректор академии Святого Макария пребывал на одре болезни, восстать с которого, судя по пророчествам лекаря, ему едва ли доведется. Жизнь академии и судьба Конгрегации вполне могли с его последним вздохом перемениться разом и навсегда.

Наверняка такой молчаливой паники не царило даже в день, когда ослабевшее сердце внезапно оборвало земное бытие Альберта Майнца. Сей ученый муж, в лето 1358 anno Domini окончательно сменивший колдовские забавы на церковное служение, спустя год решился-таки приложить свои познания в известных вопросах к делу. Правду сказать, не совсем по собственной воле, а понуждаемый к тому своим духовным наставником, который, пусть и способами весьма неприятными, когда-то отвратил его душу от пути служения не тем силам. Познавший на собственном опыте, что такое инквизиторская задушевность, Майнц с рвением взялся за изменение дознавательской системы, что называется, изнутри; взялся с таким прилежанием, что сам же представал перед хмурыми людьми в доминиканских хабитах[805] еще не раз, дабы отразить нападки на собственную неповинность, нееретичность, католичность и благонадежность. Имеющий некоторые не вполне объяснимые способности, бывший малефик и чародей неведомым чутьем распознавал себе подобных, и порою одного лишь его присутствия было довольно для того, чтобы определить вину или невиновность задержанного по подозрению человека. Наверняка его служба так и осталась бы неким единичным светлым пятном в истории Инквизиции, если бы он не свел в одно прекрасное время знакомство с двумя людьми, перевернувшими в очередной раз его жизнь и жизнь всей Германии без преувеличения.

Первым из них был Гвидо Сфорца, младший сын в семье не слишком зажиточного миланского рыцаря. Вместо того, чтобы заниматься мирным выращиванием оливы, мужская часть семейства подалась в наемники, по вине чего женская вскоре стала над нею численно преобладать. Бытие синьора Сфорца, однако, сложилось несколько иначе. Свой жизненный путь он избрал поначалу в соответствии с семейной традицией, так же, как его предок и прочие сродственники, пойдя по стезе наемника, однако в поисках доходной работы забрел дальше них — в южную половину Италии, где и постиг некоторые небесполезные премудрости. «Эти бесчестные крысы» с Юга, в отличие от «этих туполобых ослов», обитающих на Севере, не полагали меч единственно верным помощником в столь сложной работе; кинжал, спрятанная в складках одежды петля или стальная спица, вовремя преподнесенный яд или попросту вовремя сказанное кому нужно слово на практике оказывались куда надежней. Со временем подле удачливого искателя приключений собралась относительно неизменная «una banda di briganti»[806], не один год делившая с ним упомянутые приключения, опасность и добычу.

Однако, как известно, удача не имеет обыкновения подолгу пребывать в одном обиталище и может совершенно нежданно, подобно дикой птице в открытой клетке, вспорхнуть и исчезнуть. Фортуна покинула синьора Сфорца внезапно и беспощадно: очередное поручение, обещавшее завершиться легко и без особенного напряжения сил, оказалось работой сложной и даже (впервые!) неисполнимой. Противник был куда многочисленней, нежели ожидалось, гораздо лучше обучен, чем можно было предположить, и дело, которое должно было пройти тихо и быстро, обратилось затяжным, жестоким, кровавым побоищем, подобного которому видавший виды наемник еще не знал. Потерявший всю группу, чудом возвратившийся к жизни после тяжелого ранения, но не оправившийся от душевного потрясения, Гвидо Сфорца решился покинуть грешный мир и удалиться в монастырь, дабы там залечивать духовные раны, хотя ради укрытия в каменных стенах пришлось выложить кругленькую сумму.

Время, однако, шло, волнения стерлись, душевная боль утихла, пережитое сгладилось в памяти сердца, и на смену жажде покоя пришло желание жизни, причем по возможности не хуже, чем у других. Проведший уже довольно внушительное время внутри церковной системы и кое-что в ней уразумевший, синьор Сфорца двинулся по скользкой дорожке духовной иерархии вверх, насколько позволяли его возможности, в том числе и приобретенные за годы беспокойного наемнического бытия. За устроение своей судьбы служитель Господень взялся с воодушевлением, щедро раздавая взятки, тумаки и отравленные вина, добросовестно замаливая после каждой стадии своего подъема все накопившиеся прегрешения, со вздохом припоминая прежнюю жизнь и внутренне разрываясь между мечом и крестом.

Обретя таким образом кардинальский чин, новоявленный пастырь в процессе своих карьерных восхождений постиг непреложную и неприятную истину, состоявшую в следующем: итальянское церковное сообщество явно отстоит далеко от идеала, каковым должно было бы являться. Невзирая на неотвратимо воскресающую память о былых приключениях и вновь пробуждающуюся тягу к оным, синьор Сфорца рисковал стать одним из самых благочестивых кардиналов, однако глубокая и темная змеиная яма, каковой являлось кардинальское сборище и папское окружение, не могло дать к этому ни условий, ни даже повода. Уйти от этого мира снова было идеей не лучшей, встать в своем смешном благочестии против всего высшего духовенства, давно по сути и крови французского и позабывшего о церковном единстве — глупо и опасно, провоцировать очередное восстание — бессмысленно, однако засидевшийся в покое дух требовал действия, а успевшая проникнуться верой душа — справедливости.

Исправить ситуацию в Италии не стоило и пытаться — оплот католичества пребывал в руинах духовных и, если говорить о Риме, вполне материальных. Франция, подмявшая под себя папский трон и прочно взявшая бразды правления подноготной католического мира, также была не лучшим полигоном для переворотных начинаний. Оставалась Германия. Германия, погрязшая в коррупции духовенства, политических дрязгах и злоупотреблениях тех, кто должен был бы надзирать за порядком прежде всего в сфере духовной. О неистовстве инквизиции в Германии ходили легенды.

Обнадеживающим же обстоятельством было то, что престол Священной Римской Империи занял молодой правитель Богемии Вацлав, ныне Карл IV фон Люксембург. Доходящие до куриальных вершин слухи, принесенные интересующимися людьми, говорили о том, что документ, закрепляющий личную власть на своей территории за поместными правителями, уже на столе у нового Императора, вносящего последние правки. Германия давно разделилась изнутри, императорские амбиции встречали на своем пути в лучшем случае равнодушие или прямое противодействие, и грядущее усугубление независимости курфюрстов было всего лишь последней попыткой соблюсти status quo, по сути своей лишь признанием свершившегося факта. Грядущий документ позволял Императору всего лишь сохранить хотя бы жалкие остатки своей репутации. Единственным существенным приобретением от будущей Буллы было то, что от участия в выборах Императора отстранялся папский престол. Приобретение важное и удачное, однако платить за него Карлу предстояло как вполне материально, то есть в денежном выражении, так и законодательно, закрепив некоторые вполне существенные поблажки за многими духовными лицами — в том числе князь-епископами, кое-кто из которых являлся курфюрстом, а значит, пусть и опосредованно, но Папа все же сохранял некоторое влияние. Донесения знающих людей, однако, говорили о том, что мириться со сложившейся ситуацией sitz-Император не намерен. Правду сказать, конкретных планов в венценосной главе не было, и собранные сведения выражали императорскую мысль словами «не знаю как, но не позволю».

Собрав воедино все ведомые ему данные и как следует поразмыслив, Гвидо Сфорца совершил правонарушение, поворотившее в иное русло судьбу великого множества людей, огромной устоявшейся системы и целого государства: очередная немалая взятка обеспечила ему должность папского нунция в Германии. Вовремя и в нужные уши сказанные слова подвигли понтифика снарядить в это государство делегацию, чьей обязанностью была ревизия компетентности зарвавшейся Инквизиции, деятельности церковных иерархов и вменяемости нижестоящей братии. Папа, наслаждающийся красотами французской природы в окружении французского синклита, в 1355 году отправил итальянца-кардинала с глаз долой без особых уговоров и даже с некоторым облегчением.

Непаханая целина, terra incognita, населенная прямодушными, не искушенными в интригах обитателями, приняла многоопытного в своем деле гостя с распростертыми объятьями. Никакие чины, звания, духовные или светские, никакая добродетель не могли устоять перед его натиском, и двери все более высоких палат распахивались перед ним одна за другой. За несколько месяцев пребывания в Германии даже при своем омерзительнейшем знании языка Сфорца узнал больше, чем за годы выведывания секретов от куриальных соглядатаев, — вероятно, просто потому, что захваченный собственными проблемами Папа давно махнул на неудобную державу рукой.

Именно об этом он и упомянул первым делом, в итоге своих стараний добившись, наконец, личной встречи с Императором: Папа поглощен иными заботами, и внутреннее устройство германских земель, как можно видеть на практике, тревожит его если не в последнюю очередь, то уж и не в первую наверняка. Беседа, однако, в тот день окончилась ничем; Карл высказывал почтение духовному лицу, Сфорца благословлял германский трон, обсуждены были местная погода, гостиничные цены и красоты соборов, но ключевой цели он таки достиг: вторая встреча была оговорена, назначена, а главное — состоялась. Император пытался говорить двусмысленности, вызывающие у искушенного интригана снисходительное умиление, и вычленить из его слов первостепенную мысль было несложно. В своих упованиях Сфорца не ошибся: престолоблюститель был готов к сотрудничеству с кем угодно, кто окажет помощь в восстановлении тронной власти и наведении порядка в стране, если сие не ввергнет Империю тотчас и надолго в войну, на которую у Карла не было ни капиталов, ни верных людей, ни сил. Когда же Сфорца смог, наконец, после многочисленных блужданий вокруг да около, подвигнуть Императора на открытый и прямой разговор, он предложил de facto создание заговора против собственных подданных и церковного сообщества во благо и того, и другого.

Раздробленная на княжества и герцогства Германия, основа и фундамент Империи, даже невзирая на многочисленные в сравнении со многими европейскими державами или туманным Альбионом достижения в сфере социальной и правовой, все же не была заветной землей мечты. Убийца, осужденный на земле одного герцога, находил прибежище во владениях его соседа-противника; злоумышленник, перешагнувший границы епископства, исчезал с глаз блюстителей порядка, покуда утрясались apices juris[807] с местной властью, и даже преследование государственных преступников упиралось в высокомерие и упрямство не в меру принципиальных в своей независимости поместных правителей.

И не последней проблемой была Инквизиция, наделенная правом карать кого и где угодно и вместе с тем давно утратившая единство и зависимая от все тех же правящих епископов и даже порою от светских правителей, один из которых мог отменить приговор, вынесенный во владениях другого, и здесь значение имели не виновность или безвинность осужденных, а политические выгоды, финансовые резоны и откровенно силовые факторы. Карл не отличался особенным благочестием или заботливостью о страдающем простом люде, но одно осознавал четко: имперской казне охота на еретиков не приносит ничего хорошего. Только слепой и глухой мог не провести параллель между шансами на осуждение и размерами состояния обвиняемых — по городам и весям катились волны судебных процессов над теми, чье имущество, будучи конфискованным, могло пополнить кошельки ведущих дознание служителей Церкви, вьющихся подле них светских служб и, разумеется, властелинов тех земель. До государственной казны не доходило порою ни медяка; будучи же невинными, живыми и здоровыми, ныне осужденные подданные могли бы еще не одно десятилетие спокойно заниматься своим делом, уплачивая налог своему правителю, а тот — своему Императору.

Политическая сфера в свете этого оставалась для прямых перемен недосягаемой — воздействовать на неугодных императорскому трону было попросту нечем, и единственное, что оставалось доступным для насаждения порядка, это ager ideologicus[808]. Все, что при этом требовалось от блюстителя германского трона, это не мешать — не препятствовать своему серому кардиналу претворять его проект в жизнь так, как он сочтет нужным.

Альберт Майнц стал частью плана, когда переговоры с Императором близились к завершению: в процессе длительной и осторожной переписки Сфорца и прославившийся в церковной среде раскаявшийся малефик сговорились о личной встрече, на которой и были определены планы на ближайшее и дальнее будущее. При всех своих достижениях, из священнического сообщества ушлый итальянец успел свести знакомство лишь с теми, кто отличался не слишком благим нравом и не страдал от излишнего благочестия. Майнц же, начав активную деятельность по оправданию неповинных и наказанию виновных, разъезжал по всей Германии, общаясь с монахами, мирянами, священством и светскими службами, состоял в переписке с такими же недовольными, знал многих, а главное — тех, чьи устремления не противоречили задуманному плану. За время своих многочисленных путешествий и обширной переписки Майнц приобрел, кроме подорванного здоровья, еще и глубокую депрессию, все отчетливее осознавая, что его силы не беспредельны, жизнь конечна, а влияние ничтожно, и посему предложение Сфорцы принял немедленно и с готовностью. Таким образом, спустя год после своего появления в Германии, кондотьер Гвидо Сфорца в возрасте тридцати четырех лет стал идеологом германской тайной духовной революции.

Первым, кого порекомендовал к сотрудничеству Майнц, был его единомышленник, доминиканец отец Альберт. Как и самого Майнца, его в некотором роде тоже можно было поименовать титулом «ученый муж», однако, в отличие от скромного профессора литературы, его изыскания лежали в иной области, не вполне посюсторонней. Отец Альберт, подкованный в демонологии, стал, строго говоря, первым в истории экспертом Конгрегации, а имеющиеся в его распоряжении труды — первым вкладом в будущую немалую библиотеку оной. Последним привлеченным к делу был еще один представитель доминиканского ордена, молодой и деятельный отец Бенедикт, в те годы подвизающийся на священническом поприще в одном из приходов в предместье Праги и состоящий с Майнцем в длительной, весьма любопытной, а оттого тайной переписке. В том году по стечению многоразличных обстоятельств он получил новое назначение в Германии, и состоявшееся вскоре эпохальное заседание заговорщиков проходило уже в составе четверки, в будущем обретшей наименование Совета Конгрегации.

В тайное тайных прочие участники завязавшегося действа не посвящались, в идущих внутри Совета дискуссиях и обсуждениях участия не принимали; все, что им было ведомо: Император удручен нынешним состоянием дел и всецело поддерживает их начинания. Упомянутые участники относились к различным сословиям, объединенные лишь одним — тщательно проверенным лично членами четверки моральным обликом. Монахи и священники, рекомендованные Майнцем, после задушевного разговора с отцом Бенедиктом, имеющим несомненный талант к убеждению, покидали монастыри и волею папского нунция назначались на инквизиторские должности в особенно прославленных злоупотреблениями городах. Разумеется, не везде все проходило гладко, и кое-где приходилось идти на попятный, оставляя проблемную территорию до лучших времен. Имперские рыцари, согласно договоренности с Карлом, также вербовались на службу — в качестве телохранителей новых следователей, как правило, не обремененных воинскими умениями. Бродячие охотники на ведьм путем нескольких богословско-юридических ухищрений были объявлены вне закона; из немыслимой орды проходимцев, стяжателей и попросту мошенников за время долгой и довольно нудной работы были отобраны те, кто имел к сему делу подлинную склонность, талант и умение, а главное — нужный стимул в виде приверженности вере и правде. Таковые, обработанные отцом Бенедиктом и снабженные лицензией, придавались поставленным на места бывшим монахам и священству для усиления их благочестия своими умениями и опытом, постигнутыми на практике. С парой таких мирян Курту доводилось служить вместе, и нельзя сказать, что их ревность о деле была слабей, нежели прилежание начальствующего над ними обер-инквизитора, в прошлом аббата далекого монастыря и конгрегатского дознавателя по совместительству.

Идея создания нарочитой академии для воспитания будущих служителей новой Конгрегации не родилась внезапно в один какой-то день — это подразумевалось изначально. От Императора, как и прежде, требовалось по-прежнему всего лишь не совать носа и поспособствовать в случае нужды улаживанию юридических вопросов, связанных с землей, недвижимостью и налоговыми послаблениями. Денег напрямую Сфорца благоразумно не просил, и вся эта немалая работа производилась исключительно на добытые им средства.

Еще во времена своей буйной юности он проявил дальновидность, обыкновенно не свойственную людям его возраста и рода занятий. Допустив как вероятность, что однажды может остаться без руки или ноги или просто без сил, когда в связи с немалыми летами не сможет соперничать с более молодыми и энергичными конкурентами, что его профессия может в конце концов приесться ему, Сфорца озаботился обеспечением своего будущего, причем вовсе не банальным закапыванием сундука с сокровищами на далеком острове.

Банковское дело, еще так слабо развитое в Германии, но набирающее обороты в Италии, требовало, кроме здравого смысла и изворотливости, еще и подобных Сфорце людей, которые могут взять на себя решение проблем с излишне упертыми партнерами или недругами. В отличие от своих собратьев по профессии, юный кондотьер порою предпочитал немедленной уплате наличностью долю в зарождающемся предприятии; не слишком крупную, дабы не возбудить недовольства, без особенной власти оказывать влияние на что бы то ни было, но достаточно существенную, чтобы иметь постоянный и вполне пристойный доход. С клиентами он изначально предпочитал строить отношения дружелюбные, недовольных им до того самого последнего дела не было, нажитые умения из памяти не стерлись, и когда Сфорца вновь связался с некоторыми из прежних знакомых, потребных им услуг оказалась масса — от посредничества в контрабанде до примитивной просьбы «замолвить словечко».

Из банков и торговых домов, участие в жизни которых он принимал во дни юности и уже будучи в духовном сане, разорились единицы — прочие поднялись, окрепли, порою благодаря его же помощи в виде правильных знакомств, и потому прибыль приносили пусть не баснословную, но довольно ощутимую. Германия, после опустошающей чумы переживающая один кризис за другим, с трудом, медленно и неохотно, но все же отходила от теперь практически невозможных земельно-натуральных понятий и взаиморасчетов, гильдии росли и объединялись в торговые союзы, и в отдельных городах уже вполне можно было озаботиться вложением средств, не боясь прогореть и даже рассчитывая на прибыль. Впоследствии, как Курту уже было известно достоверно, подобной деятельностью занялся не только неугомонный итальянец, и количество не совсем юридически оправданных доходов Конгрегации составляло теперь основную часть ее бюджета.

Создание академии святого Макария пришлось на первые месяцы правления императорского наследника, грянувшее в 1378 го-ду ante Christum. Император Рудольф II воссел на престол, получив от отца строжайшее указание беречь зарождающуюся Конгрегацию как зеницу ока. За время толком и не начавшейся еще работы удалось, однако, наглядно показать Карлу все плюсы новой структуры, от подлинных малефиков, изловленных и продемонстрированных довольно скептически настроенному правителю, до более насущного факта: не горящее повсеместно население медленно, но вполне уверенно вытягивало страну из финансовой ямы, благословляя своего владыку на каждом углу и косо поглядывая на курфюрстов и князь-епископов. Крестьянские и ремесленные бунты, разумеется, случались, но, как говорилось в старых сказках, это была уже совсем другая история…

По совету Сфорцы прекративший прямые и нарочные пререкания с папским престолом, Карл сумел добиться того, что Германия словно бы исчезла из поля зрения понтификов, в своих спорах и без того о ней подзабывших. По наущению все того же Сфорцы молодой Император не стал вмешиваться и в возникшее внезапно раздвоение Пап, не поддержав силой ни авиньонского, ни ватиканского, предоставив сие сомнительное удовольствие французской и итальянской знати и духовенству. Изменения в церковно-инквизиторской среде в дальнейшем шли исподволь и втихомолку, в обществе и политике — еще более ненавязчиво, отчеты об установлении добропорядочности на вверенной ему территории нунций составлял скучные и редкие, благодаря чему во всех сферах оставалась необходимая свобода действий. Оба Императора, и почивший, и ныне живущий, явно полагали Конгрегацию своей ручной Церковью; никто их в этом не разубеждал — выгоды были взаимными, и мутить воду понапрасну было ни к чему.

В создание академии было вгрохано невероятное количество живых денег, невзирая на то, что многие ее зачинатели занимались этой нелегкой работой исключительно за идею. Мысль о том, что воспитанниками станут мальчишки не старше двенадцати, лучше всего сироты, выловленные на улицах или взятые из тюрем, порою, как и сам Курт, едва ли не из-под петли, была в некотором смысле новаторской, спорной и обсуждалась долго.

Причин к зарождению подобной идеи было несколько, и в первую очередь — отсутствие связи подобных воспитанников с внешним миром в виде родичей и покровителей. Несколько не сподобившихся осиротеть малолетних правонарушителей все же были взяты на перевоспитание, но эта практика вскоре сама себя изжила. Одинокие, никому не нужные мальчишки не имели семьи, дома и вообще личной жизни, что сводило к минимуму возможность коррупции в будущем. Преступное бытие же изначально подготовило душу будущих воспитанников к предстоящим в их жизни трудностям и опасностям; а кроме того, в случае каких-либо неприятностей на службе, вроде гибели новоиспеченного инквизитора при исполнении своего долга, взбешенные родичи и рыдающие матери не станут осаждать стены академии.

Совещание на сию тему шло долго и жарко, однако в конце концов идея была признана достойной воплощения. Человеколюбие и сострадание тут отступали на дальний план; основными требованиями к будущим курсантам были потенциальные умственные возможности, пустая в мировоззренческом смысле душа, поддающаяся корректированию, и воспитуемость, не переходящая во внушаемость. Отбором занимались отец Бенедикт и Сфорца лично, а также четверо тщательно проверенных ими инквизиторов новой волны, в чьих способностях распознавания человечьей сути существовала хоть какая-то уверенность. Майнц, к тому времени почивший, стал первой значимой фигурой новой Инквизиции, первой легендой, сознательно выпущенной «в народ» ради сотворения и укрепления надлежащей репутации.

Святой Макарий как покровитель академии был выбран, в общем, наобум. Критериев при избрании было два. Первое качество, которому должен был отвечать требуемый святой, — это его малоизвестность, дабы не привлечь к себе излишнего внимания ни Папы, ни не проникшихся еще переменами светских властей, ни священства. Сообщество, опекаемое Девой Марией, Иисусом лично либо святыми Петром-Павлом-Иоанном, вызвало бы немедленную заинтересованность. Второе свойство, коим должен был обладать избранник Совета, — это нужная биография, которая хоть мало-мальски была бы связана с целями и общими положениями новой организации. Святой Макарий, архиепископ Иерусалимский, кое-кому из мирян даже и неведомый, был широко известен в узких кругах тем фактом, что, занимаясь поисками утерянного Креста Господня, имел видение, в коем ему было сообщено местонахождение оного. Для посторонних биография святого была связана с Конгрегацией образом явным — поиск Креста был отражением поиска Истины, Веры и спасения, что является, строго говоря, смыслом жизни любого верующего. Для самих членов Конгрегации, осознающих, что за события завязались вокруг, образ был несколько иным. Утраченный Крест символизировал собою потерянную связь существующей ныне Инквизиции — с Церковью, а Церкви — с Богом. Обретение вышеперечисленного, соответственно, ложилось на плечи будущей Конгрегации, чему и должны были обучаться курсанты академии.

Бюрократические дебри разрастались, отслеживались и упорядочивались. Возникло отделение, курирующее деятельность самих инквизиторов, возникли курьерская служба и архив с армией переписчиков, привлечены были талантливые эскулапы и бойцы, ученые и эксперты во всевозможных областях — от шифровальной науки до античной литературы. Некоторым из упомянутых экспертов еще несколько лет назад предстояло бы гореть заживо, однако девизом суда Конгрегации стало «по делам их», и теперь знахарь, излечивший головную боль движением рук, не бросался в костер тотчас же наравне с душегубом и злодеем. Правда, и не гулял в полном смысле свободно; однако, справедливости ради надо заметить, что мало кто особенно упирался, получив приглашение на службу. Пергаментные лицензии, выдаваемые служителям, сменили Знаки — медальоны, носимые на шее, помеченные личным порядковым номером и украшенные эмблемой академии, за руководством которой само собою закрепилось главенство в новой Конгрегации. Копия одной из сторон стальной бляхи выжигалась на плече, исключая проблемы, связанные с утерей или кражей Signum’а. Знаки за номерами со второго по пятый имели Сфорца, отец Бенедикт, Майнц и отец Альберт, Сигнума же «номер один» не существовало в природе — неким незримым и непостижимым образом номер первый был предоставлен Высшему Руководству. Остроты курсантов на тему того, как выглядит Иисус со Знаком поверх хитона, пресекались, но оставались неизменно живучими.

Для отслеживания финансовых перераспределений мало уже было усилий одного человека, посему к этому делу привлекли францисканцев, тут же обретших неблаговидное прозвище «церковных крыс» по причине данного ими обета бедности. Академия пережила уже шесть выпусков, пусть и не слишком многочисленных, и продолжала исправно действовать по сей день.

Большую часть этой громады по-прежнему удерживал на плечах Его Высокопреосвященство Гвидо Сфорца. Однако академия была целиком на попечительстве отца Бенедикта — он был главным ректором, вникающим во все вопросы, он был духовником курсантов, как нынешних, так и покинувших уже ее стены; отец Бенедикт был душой академии, и не только. Отец Альберт, порекомендованный некогда Майнцем эксперт, занимался неведомо чем и где; о нем ничего не было известно даже Курту, который к своему первому рангу обладал еще и припиской по поводу «особых полномочий» и имел доступ к тайнам, о самом наличии которых большинство служителей даже не подозревали.

В случае трений со светскими или церковными властями, в случае любых сложностей вмешивался все тот же отец Бенедикт, обросший связями, добрыми знакомствами и влиянием, и первый вопрос, занимающий умы, был о том, кто и как сумеет заменить его. Наверняка Совет позаботился об этом, но нарушение устоявшихся взаимоотношений всегда чревато проблемами; неизвестно, какие именно, но они будут. А второе, о чем невольно думалось в связи с не первым уже тяжелым недугом отца Бенедикта, это здравие синьора кардинала, утрата которого вообще может поставить всю жизнь Конгрегации с ног на голову. Сфорца, ровесник отца Бенедикта, отличался при том здоровьем более крепким, быть может, переданным ему по наследству, а возможно — попросту по причине более свободного отношения к жизни и неприятностям; беспринципные сукины дети, как частенько говаривал он сам, живут долго и счастливо. Но одна из особых операций по задержанию опасного и сильного в своем деле чародея оставила Сфорцу с парализованной рукой, надсадила сердце, едва не отправив в тот же день на тот свет, и, в конце концов, годы все же брали свое, и до следующего, семьдесят шестого, лета он вполне мог не дожить. Об этом не говорили вслух, но не думать — не могли.

О неизбежном завтра не мог не думать и сам Сфорца — это было видно по его лицу, когда он попадался навстречу в коридорах академии; это отражалось во взгляде каждого, кто задумывался о грядущем хоть на миг. Или, мысленно уточнил Курт, увидев своего помощника под дверью больного, просто без умирающего в эти дни человека не мыслится уже собственная жизнь, а оттого кажется, что с его уходом рухнет Вселенная; так внезапно осиротевшему ребенку мнится, что и весь прочий мир теперь не может быть счастливо живущим. Курт же, как и прочие выпускники, сиротел уже во второй раз, и эта потеря воспринималась, наверное, еще тяжелее, чем первая.

Помощник, когда он приблизился и встал рядом, так же прислонясь к стене, к нему не обернулся и ничего не сказал, по-прежнему глядя в пол у своих ног. Говорить, собственно, было не о чем. Вопрос о состоянии болящего не имел смысла; свершись уже ожидаемое — и лицо Бруно было бы другим, да и подстерегал бы он свое начальство не здесь, а под дверью аудитории, где проходила лекция, а то и вовсе прервал бы ее. Судачить о том, кто именно сейчас уединился с отцом Бенедиктом, тоже не стоило: было около полудня, а стало быть, подле него нарочно вызванный в помощь академическому эскулапу лекарь, пытающийся какими-то неведомыми средствами продлить угасающую жизнь.

Готов ли Бруно к поездке, ожидающей их тотчас после, быть может, последней беседы с духовником, Курт видел и так: редко надеваемую, а оттого новенькую рясу, в которой помощник показывался на людях в нечастые дни спокойной жизни, тот уже сменил на дорожную, претерпевшую не одну чистку и штопку, и не по-монашески тяжелые подкованные сапоги были тщательно надраены. Единственное, о чем можно было спросить — для чего помощник делает это столь фанатично всякий раз перед дорогой, когда уже спустя четверть часа начищенная кожа покрывается слоем пыли или грязи, однако сейчас это была не самая уместная тема для разговора.

Можно было сказать о том, что уезжать из академии сейчас не хочется больше, чем когда-либо прежде, и услышать в ответ те же самые слова. Можно было поделиться своими опасениями касательно того, что следующая встреча с наставником наверняка не состоится. Можно было, в конце концов, сказать все то же самое и самому отцу Бенедикту, откровенно наплевать на полученное указание, никуда не ехать и остаться здесь, рискуя обрести на свою голову строгий выговор, но зато получив возможность быть рядом, говорить еще не раз и, быть может, не два с тем, кто долгие годы был единственным настоящим отцом. Можно было. Ему спустили бы с рук и не такое. А еще его пример остался бы перед глазами курсантов, будущих следователей, которые вот так наглядно познали бы, что приказ начальства можно нарушить, старшему не подчиниться, требуемый порядок презреть — не ради дела, а по собственному произволению. Поэтому с помощником Курт не заговорил, оставшись стоять под дверью, глядя в стену напротив и припоминая все, что должен успеть сказать и спросить в предстоящем последнем разговоре.

* * *
Несколько дней назад, академия святого

Макария Иерусалимского

С детства родные стены сегодня выглядели мрачнее обыкновенного и казались почти гнетущими. Верхний этаж походил на главную улицу небольшого города — прежде безмолвные каменные коридоры были заполонены ровным гулом голосов, напряженным, но тихим и осторожным, дабы отзвуки шума не просочились за створку одной из дверей. Эскулап, затребованный на помощь лекарю академии, сказал, что отцу Бенедикту требуется покой и тишина, что, собственно, и без его наставлений прекрасно осознавал каждый. С приписанным целителем Курт повстречался как-то на лестнице; тот прошел мимо, не обратив никакого внимания на зацепившего его локтем майстера инквизитора, едва не столкнувшись с господином помощником, и заботился, кажется, всего более о том, как донести себя до подножья ступеней, не расшибив при том вдребезги. С отцом Бенедиктом, как сообщили Курту те, кто мялся под дверью болящего, остался лекарь святого Макария, почти никого к нему не допускающий, и, судя по его виду, дело идет к тому, что вскоре допускать будут всех — уже к телу.

Стремящихся попасть к еще живому было немало; все, кого смогли достичь сведения о состоянии здоровья духовника, кто сумел вырваться из власти начальства или обстоятельств, прибыли, как и сам Курт, сюда. С кем-то он, пройдя к двери, поздоровался, кого-то видел впервые, однако в его сторону обернулись все до единого. Издали, от самой лестницы, донеслось чуть слышное: «Гессе», и даже разговоры на мгновение стихли. Курт покривился, переглянувшись с помощником, и тот обреченно пожал плечами. Подобные сцены перестали уже быть редкостью, вот только наблюдались они прежде лишь в попутных трактирах и городах, куда его забрасывала начальственная воля — взгляды исподволь, шепот и поминание его имени, испуганное, порою уважительное или ненавидящее. Но чтобы здесь, в родной академии, среди своих… Внезапно свалившиеся на голову слава и известность за почти десять лет хоть и стали неотъемлемой частью собственной натуры, хоть, надо признаться, в работе порою и оказывались к месту, в прочем бытии все же вызывали раздражение. Однако, если подумать, на их месте он и сам наверняка вел бы себя так же…

Отчего-то все происходящее напомнило давний, самый первый день в академии.

Но если задуматься, было вполне очевидно, что именно пробудило эти воспоминания. Примерно так же, расползшись вдоль стен или сбившись маленькими кучками по двое-трое, косились друг на друга одиннадцати-двенадцатилетние мальчишки, которых свезли сюда из разных концов Германии. Курт, единственный кельнец, жался в тот день в угол, настороженно оглядывая своих собратьев по заточению и каменные стены высокого зала, где всем прибывшим было велено «сидеть тихо и ждать». Тишину обеспечивал крепкий мрачный тип, препоясанный мечом, в присутствии коего мысли о неблагопристойном поведении как-то затухали сами собою.

Зал был пустым, если не считать нескольких скамей у стен, каким-то затхлым и походил на заброшенную комнату. Позже будущие курсанты узнали, что здание, давшее им приют, когда-то было вполне процветающим монастырем, славящимся своим благочестием, каковое его и сгубило: во время давней еще, первой волны чумы братия постановила принять больных, дабы вверить их заботам своего лекаря, отличавшегося крайней талантливостью в своем деле. Лекарь был убежден, что придумал лекарство от черной смерти… Лекарь ошибся.

После сожжения тел умерших больных, лекаря и братии последние двое выживших удалились в обители с более строгим уставом, видимо, дабы залечить там в духовных подвигах души, раненные этой трагедией, а в монастыре так и не появились новые насельники. До тех пор, пока Гвидо Сфорца не зафрахтовал, по его выражению, пустующую каменную громаду.

В тот, первый, день сам кардинал тоже произвел на маленького Курта впечатление каменной громады: в зал со сбившимися в кучки мальчишками он вошел тогда первым — вошел быстро, просто, словно в собственную комнату, где не было ни души и никто не смотрел на него враждебно и зло. И лишь вторым, медленно, словно двигаясь в похоронной процессии, следом за ним прошел священник с усталым морщинистым лицом. Один из духовных чад отца Бенедикта сказал когда-то, что взгляд наставника с первой же встречи заворожил его — проницательный, всепонимающий, глубокий… Ничего этого Курт в ту, первую, встречу не увидел. Он видел просто священника и — странного человека в мирской одежде, но почему-то с тонзурой. «Ну что, чада? Добро пожаловать», — произнес тогда кардинал таким тоном, что именно в сей миг Курт и осознал наконец в полной мере, что попал он в очень, очень странное место, которое сулит ему очень странное будущее.

В тот день никто не ответил ни на какие вопросы, никто не дал никаких объяснений, на все недоумения было повторено лишь то, что сказал Курту человек, пришедший в его камеру в кельнской тюрьме: предстоит учеба либо, при ненадлежащем ее исполнении, прямой путь назад, в тюремные стены и оттуда к виселице. А дабы прибывшие не полагали, будто преступления, кои привели их сюда, им прощены, каждый получил свое воздаяние в той мере, в какой это было возможно, и — доходчиво. Потом, лежа в лазарете с исхлестанной спиной, Курт долго и бессильно крыл в мыслях всеми ведомыми ему срамными словами всех, кто только приходил ему на ум, и в первую очередь — тех четверых идиотов, которые вздумали быть убитыми кельнским оборванцем.

По выходе из лазарета, однако, никакой учебы в течение довольно продолжительного времени Курт так и не дождался. Мальчишек отмыли и переодели — в одинаковую и до предела простую одежду, накормили, и у помнящего свои трапезы в заброшенных подвалах Курта даже мелькнула мысль, что ради такого можно и смириться с любым будущим, ему уготованным. Новых монастырских обитателей развели по кельям, по четверо или трое в каждой, и около недели они вели бытие праздное, монотонное и безмятежное. Безделье нарушалось лишь всеобщими сборами на молитву в монастырском храме, всеобщими же посещениями трапезной, бесцельными прогулками по довольно захламленному внутреннему двору, охраняемому парой арбалетчиков на стенах. Собственно, время от времени попадавшиеся на глаза вооруженные люди убивали в зародыше мысли о возможном побеге, даже если б кто и решился покинуть эти стены и уйти неведомо куда из весьма отдаленного монастыря.

А еще мерное течение дней прерывалось непременными исповедями, которые Курт отрабатывал, как обязательную повинность. Исповеди же затягивались надолго, становясь все дольше с каждым разом, и состояли по большей части не из излияний воспитанника, а из речей самого наставника. Всякий раз Курт ждал, когда же отец Бенедикт перейдет к проповеди смирения и незлобия, к порицаниям и поминанию невинно им убиенных, однако за долгие две недели так этого и не услышал. Хотя, надо сказать, он вообще мало что слышал — слова старого священника по большей части проходили мимо.

Сфорцу он видел множество раз, но все как-то мельком — тот вечно куда-то спешил, порой отзывал в сторонку отца Бенедикта и о чем-то с ним шептался, когда обрадованно, когда озабоченно, или же просто проходил мимо, поглощенный какими-то своими думами. Но однажды после трапезы, когда воспитанники после благодарственной молитвы собрались было расходиться, Сфорца вышел на середину и произнес краткую речь, смысл которой сводился к следующему. Праздная жизнь кончилась. Воспитанники, отдохнувшие от тягот беспризорной жизни и набравшиеся сил, должны сделать все, чтобы их бытие и впредь было столь же приятным, а посему с нынешнего дня на мальчишек ложатся некоторые обязанности, первой из которых была — одному из них направиться в монастырский двор и нарубить дров, необходимых для приготовления следующей трапезы и отопления, ибо затянувшаяся в том году зима проморозила монастырский корпус насквозь. Новость была встречена гробовым молчанием.

За время, прошедшее с первого дня, в каждой маленькой группе, живущей в своей келье, сложилась своя маленькая иерархия, бывшая, в свою очередь, частью иерархии большей, определившейся средь всех воспитанников вкупе. Авторитетной персоной, возвышающейся над всеми (в том числе и в буквальном смысле) был привезенный из Кобленца парнишка по имени Вим, завладевший вниманием и уважением всех с первых же дней, причем момента, когда произошло полное признание его авторитета, никто так и не мог вспомнить и осознать, но признание это никто и никогда не подвергал сомнению.

Кроме, разумеется, наставников. И в тот день именно в него Сфорца и ткнул пальцем, коротко пояснив: «Ты». Вим покривился в усмешке, оглядев притихших воспитанников, ждущих его реакции, и приосанился, пренебрежительно мотнув головой. Слова, коими он сопроводил свой отказ, были встречены одобрительным гулом со стороны сотоварищей и похолодевшим взглядом кардинала сквозь прищуренные глаза. Помедлив, Сфорца неспешно прошел вперед, приблизившись к Виму вплотную, и, улыбнувшись ему в ответ, неожиданно и резко ударил наотмашь так, что тот покатился в сторону, перевернувшись через скамью. «Встать, — коротко приказал Сфорца во всеобщей тишине, когда Вим с трудом приподнялся на четвереньки, растерянно хлюпая носом. — И слушай меня. С этого дня — никаких пререканий. За ослушанием последует кара. Все помнят, почему половина из вас провела в лазарете первые дни здесь?.. Но за регулярные ослушания вы не отделаетесь поркой. Вам всем говорили, что вы можете возвратиться туда, откуда были взяты, в любой момент. Тебя, — снова обращаясь к Виму, уточнил кардинал, — привезли сюда не из тюрьмы, а потому и возвращать тебя никуда никто не будет. Я выставлю тебя туда, где ты и был — на улицу. И так как одежда, что на тебе, принадлежит не тебе, то и ее ты оставишь здесь. И пойдешь до ближайшего города по морозу несколько миль, в сугробах, где твой маленький шванц станет маленькой синей сосулькой, которую можно будет просто за ненадобностью отломить — вот так», — и кардинал сжал пальцы столь выразительно, что кое-кто из воспитанников поморщился. Из-за чудовищного немецкого произношения все сказанное померещилось неким проклятьем, произнесенным на древнем языке, однако на Вима все же воздействовали вовсе не слова. Да и не для него они говорились, как понимал Курт уже тогда…

Вим…

Надо же, запомнилось имя того, кто пробыл в академии неполный год…

Спустя несколько месяцев, повздорив в трапезной с одним из соседей по келье, Вим ночью вскрыл мальчишке горло украденным из кухни ножом.

Отец Бенедикт призвал его к себе на беседу, после которой Вима больше не видели, а сам ректор еще не один день ходил молчаливым и хмурым, взглядывая на своих воспитанников с еще большей болью, нежели прежде…


— Курт!

Оклик, прозвучавший чуть громче прочих голосов, донесся от лестничного проема; на спешащего к нему человека все обернулись с укором, и тот отозвался извиняющейся гримасой, долженствующей изображать смущение.

— Франк, — поприветствовал Курт в ответ, когда окликнувший приблизился, и бывший сокурсник кивнул куда-то за спину, на кого-то неведомого, оставшегося в недрах главного корпуса:

— Мне сказали — ты только приехал, и я так подумал, что ты сразу сюда. Не впустили?

— Я еще не просился, только пришел.

— Тебя впустят, — предрек Франк уверенно. — Кого-то из них, быть может, и через неделю, а ректорова любимчика наверняка сегодня. Похоже на воронье над трупом, — криво ухмыльнулся он, кивнув на собравшихся. — Только неясно, что за пожива это воронье ожидает.

Курт не ответил, исподволь бросив взгляд вокруг. Длиннополый фельдрок, прежде бывший лишь произвольно избранным по своей практичности одеянием, за последние годы стал фактически уставно утвержденной формой следователей Конгрегации, и сейчас те, кто, подобно ему самому, так же прямо с дороги поднялись к этой двери, и впрямь напоминали собравшуюся на пустыре стаю черных воронов.

— Не все собрались, — доверительно понизил голос Франк. — Ну, кто-то уже уехал — служба, мерзавка; кто-то подъедет, понятно, позже. А кого-то, быть может, и начальство не отпустило. Это до чего надо повернуться на службе, чтобы не дать подчиненному несколько дней попрощаться с духовником… Тебе-то, думаю, волю дали по первому слову?

— Я сейчас сам себе начальство, — передернул плечами Курт. — Там, куда меня отряжали последние пару лет, наших отделений не имеется, а при слове «Инквизиция» у обитателей случается нервный припадок. Курьер от академии меня вообще отыскал чудом.

— У этих парней нюх на места, которые никому не известны… Меня наш старик выпустил, надо отдать должное, стоило лишь заикнуться. Ведь духовники не каждый день умирают.

— Ты что — выпил? — потянув носом, уточнил Курт, и тот свел пальцы, изобразив нечто крошечное:

— Чуточку.

— И думаешь показаться отцу Бенедикту в таком виде?

— Уже показался, — покривился Франк. — Меня к нему допустили час назад.

— И как?

— Сказал, что ему любопытно знать, от избытка каких именно чувств я так набибендился. Если с горя, это вышибает из него слезу умиления, если на радостях, это «повод пересмотреть свой жизненный путь»… Отец Бенедикт в своем духе. Его ничто не проймет.

— Кроме смерти, — тихо докончил помощник, и Франк осекся, бросив угрюмый взгляд на Бруно.

— Да ты что, — выговорил он сухо и, помедлив, нахмурился еще больше. — Стой-ка, — проронил Франк напряженно. — А ведь я тебя помню. Ты же тот парень из Таннендорфа, который засунул вот его в горящий замок.

— Который меня из этого замка вытащил, — поправил Курт.

— Перед этим едва не отправив на тот свет. И что он тут делает?

— Желает, как и все, увидеться с духовником. За девять лет службы он к отцу Бенедикту уже как-то привык, знаешь ли.

— Службы? — с искренним изумлением переспросил Франк, весьма необходительно ткнув пальцем в помощника. — Этот?.. Врешь.

— Если помнишь, обвинения я с него снял, а больше предъявить ему было нечего. Вот уж несколько лет он помощник особо уполномоченного следователя первого ранга, действующий служитель Конгрегации, с Печатью и Знаком.

— Mirabilia opera tua, Domine[809], — с заметной растерянностью хмыкнул тот. — Нет, я слышал, что у Молота Ведьм на побегушках конгрегатский священник, но не думал, что все так запущенно… Ну, отцу Бенедикту видней. Если тебя таки пустят сегодня — на потом какие планы?

— Еще не знаю, — вздохнул Курт, тяжело привалившись к стене; ноги после седла ныли, и составлять какие-то проекты сейчас хотелось меньше всего. — Быть может, вернусь туда, где был. Или, как знать, погонят куда-нибудь еще. Или позволят остаться. На какое-то время.

— Значит, не по пути, — подытожил Франк. — Жаль. Ну, а мое время выходит, посему завтра я в любом случае выдвигаюсь обратно.

— Ты все так же в Штутгарте и все так же помощником?

— И не жалуюсь. Поначалу бывало порою обидно, что до следователя так и не дотянул, а потом… знаешь, помощником — оно неплохо. С меня не дерут семь шкур, не требуют невозможного, не орут за проваленные расследования, а главное — не валят на меня ответственность за других. Посему, если ты думал мне посочувствовать, прими мои искренние соболезнования в ответ… Ну, бывай, — несколько нетвердо сунув в его ладонь руку для пожатия, кивнул Франк. — Любопытно было увидеться спустя столько лет.

— И не говори, — уже вслед уходящему пробормотал Курт, и помощник вздохнул:

— И я его вспомнил. Совсем не изменился.

— В каком смысле?

— Ты за девять лет службы стал несносным и злобным мизантропом, а этот, похоже, на все превратности жизни плевал с кровли Штутгартского отделения. Хотя, быть может, дело все в том, что ты изначально был несносным и злобным мизантропом, с годами эти добродетели всего лишь усовершенствовав.

— Твоих терпимости и человеколюбия с лихвой хватает на двоих, — отозвался Курт рассеянно, сделав шаг вперед, когда дверь в комнату больного приоткрылась, выпустив в коридор понурого старика.

— Гессе, — констатировал старик, наткнувшись на него взглядом, и осторожно прикрыл створку за собою, подойдя к Курту ближе. — Вот и ты.

— «Вот и я»?

— Он ждет, — кивнув через плечо на дверь, пояснил лекарь академии. — Было велено направить тотчас же к нему, как только вы оба появитесь.

— К нему — обоих? — уточнил Бруно, и тот кивнул, с усилием потерев пальцами глаза:

— Обоих, посему, коли уж вы тут, идите… Только вот я вам, парни, что скажу. Если вы задержитесь у него дольше необходимого, если выведете его из равновесия, если утомите — клянусь, вырву кишки и размотаю по кухне для просушки. Этот даровитый юнец держит его в жизни исключительно чудом, и сам он сейчас в таком состоянии, что, того гляди, вот-вот сляжет тоже. Причем это не метафора.

— Знаю, — отозвался Курт. — Я его видел.

— Тогда должен понимать, насколько все нешуточно. Если сейчас отца Бенедикта придется снова откачивать, парень свалится, и уж тогда, случись что… Я ясно выразился?

— Ясно и недвусмысленно.

— Тогда идите, — вздохнул лекарь, отступив от порога. — Там мой assistent; если вдруг что — бегом его за мной.

Курт молча кивнул, открыв дверь; вокруг он не смотрел, но слышал, как снова на короткие мгновения повисла тишина — бывшие курсанты наверняка косились в его сторону, пытаясь понять, чем он, явившийся минуту назад, лучше всех их, дежурящих у этой комнаты так долго и неотступно. Франк оказался прав: любимчик ректора стоял вне всеобщих правил…

За порогом, в короткой комнатушке, со стоящей у стены скамьи навстречу поднялся молодой хмурый парень, и Курт, не дав ему разразиться гневной отповедью, коротко пояснил:

— Гессе.

Парень задумался лишь на миг, молча кивнув и отступив в сторону, дав пройти к двери за своей спиной, и, судя по брошенному им взгляду, помощник лекаря уже узнал пришедшего и сам. Курт тоже помнил этого сутулого худощавого парня; в день их знакомства, правда, спина была прямее, глаза — живее, да и худоба не бросалась столь явно в глаза. Тогда еще курсант, сидящий у постели умирающего обожженного следователя, смотрел на мир с надеждой на увлекательное, необыкновенное будущее, а на Курта — как на героя. Сейчас взгляд выражал только усталость и равнодушие. Оставалось лишь надеяться, что — временные, вызванные не слишком жизнеутверждающими обстоятельствами…

Пройдя в дверь, Курт замялся на пороге, шагнув снова, лишь когда идущий следом Бруно подтолкнул его в спину. В покоях отца Бенедикта было как-то неуместно светло и безмятежно — солнце врывалось в распахнутые окна, наполняя комнату еще теплым свежим воздухом, гомоном птиц и солнцем.

— Вот и ты, — повторил за лекарем наставник, приподняв с постели руку, но так и не сумев приглашающе махнуть. — Вот и вы оба… Входите ж, наконец, не топчитесь у двери. Садитесь, — велел он, взглядом указав на два стула подле кровати, когда посетители приблизились.

Лицо духовника было тусклым и осунувшимся, и сейчас острее, чем прежде, стало заметно, насколько он постарел за последний десяток лет…

— Дабы не терять время на малозначащие вещи, — продолжил отец Бенедикт, когда оба уселись, — отвечу сразу на вопрос, который мне задают все, кто входят в эту дверь. Самочувствие отвратное. Нахожусь при последнем издыхании. Благодарствую за соболезнование.

— Я боялся не успеть, — отозвался Курт серьезно, и тот вздохнул:

— Видно, перейти к делам не сложится, покуда вы не выскажете все это сами…

— А вы другого ждали? — с укором выговорил Бруно. — Неужто вы думали, что мы, явившись сюда, первым делом станем обсуждать погоду?

— Да, погода… — скосившись в окно, тускло усмехнулся духовник. — В такой день умирать обидно… В солнечный день обидно, в дождливый противно, в морозный холодно. Единственный выход, чтобы быть довольным, — жить вечно.

— Ad verbum[810], — заметил Курт тихо, на миг обернувшись к двери, за которой остался помощник лекаря. — Александер не появится здесь?

— Уже побывал.

— И уехал, — констатировал он с неудовольствием. — Не остался с вами. Хотя найти человека свободней и вольней в решениях, чем он, сложно; его бесчисленные торговые партнеры могли бы некоторое время прожить и без него.

— Давно вы виделись? — с явной укоризной уточнил отец Бенедикт, и Курт снова обернулся на дверь, ткнув в ее направлении пальцем:

— Вы уверены, что этому Гиппократу нас оттуда не услышать?

— Уверен, — с усмешкой кивнул наставник. — Наверное, уж я озабочен безопасностью и сокрытием обсуждаемых здесь тайн не менее тебя. Так что же?

— Полагаю, вы и сами это знаете, отец; около года назад — в учебке. Они с Альфредом пытались сделать из меня охотника на стригов. Если б все происходило по-настоящему, Александер имел бы все шансы упиться в хлам.

— У него и сейчас есть такая возможность, — тяжело вздохнул духовник, одарив его многозначащим взглядом. — При том, каков в последние годы круг его общения. Понимаешь ведь, что я разумею вовсе не торгашей и менял. И, к слову, в Ульме он больше не живет. Сейчас Александер «в отъезде по делам», где задержится лет на двадцать: если мы желаем и впредь сохранить его легенду, он должен иметь возможность возвратиться в город как собственный сын, с сохранением всего имущества, прав и возможностей. И как ты полагаешь, где и с кем он проводит большую часть своего времени?.. Оперативная работа для него — не то же, что для тебя, — продолжил тот, когда Курт, поджав губы, умолк. — Вот уж который год ему приходится жить de facto под постоянным надзором своих сородичей и даже во сне следить за тем, какие мысли рождаются в его сознании. Любому своему длительному отсутствию он должен иметь объяснение, причем правдоподобное; порою это возможно, порою нет. Что бы он ни делал, они присматриваются к этому с особым тщанием — и без того у него довольно странностей в сравнении с прочими, а это не может не настораживать. В этот раз он всего лишь сумел появиться здесь на час в одну из ночей на минувшей неделе; это все, что сейчас в его силах.

— И долго, по-вашему, он так протянет? — мрачно уточнил Курт. — Не было ли ошибкой вот так швырнуть его в змеиную яму?

— В будущем, мой мальчик, — мягко возразил наставник, — тебе не раз придется посылать на риск и на смерть тех, кто тебе дорог. Но есть у меня твердое убеждение, что тебе это под силу.

— То есть, я — бессердечная сволочь, и это вас вдохновляет?

— Ты умеешь принимать тяжелые решения, — поправил отец Бенедикт, и он весьма непочтительно отмахнулся:

— Бог с ним, с моим нравом, отец; к чему вы это?

— Я должен был спросить об этом лишь через год, когда завершится десятилетие твоей обязательной службы, однако, как видишь, сие мне не суждено. Я не должен этого делать, и ты… вы оба, — уточнил он с нажимом, — это исключение из правил. Все прочие — они ответят на этот вопрос в установленное предписаниями время, но вас я хочу спросить сейчас; знаю, что за год может вдруг и многое измениться, однако же… Итак, Курт, Бруно. Что вы скажете следующей весной, когда вам зададут один из главных вопросов в вашей жизни?

— Я остаюсь, — просто отозвался помощник. — Не вижу иной дороги.

— Я говорил это уже не раз, — передернул плечами Курт. — Боюсь, для меня не будет никакой торжественности в этом моменте; простите, отец. Быть может, по важности это и сравнимо с обретением Печати и Знака, но… Я сказал это в двадцать один год, скажу и в тридцать один: оставлять службы я не намерен. Над этим вопросом я никогда и не размышлял, никогда не рассматривал возможности ни уйти в архив, как вы мне настойчиво предлагали, помнится, не один десяток раз, ни оставить службу вовсе. Для меня будущий год не станет годом судьбоносного решения — я все давно решил, что бы за этот оставшийся год ни произошло. Разве что, — криво усмехнулся он, — какой-нибудь особенно шустрый малефик отхватит мне обе руки и ноги, что сделает оперативную службу штукой сложной. Правда, и в архиве я в таком виде буду бесполезен.

— Я должен был спросить об этом, — вздохнул наставник, — хотя и знал ваш ответ загодя. Ради очистки совести. В моем нынешнем положении, дети мои, чистая совесть вещь немаловажная… Я должен был слышать ваше решение не для того, чтобы спокойно уйти, зная, что в Конгрегации остаются два вот таких вот чудесных человека и хороших служителя, хотя и это тоже существенно. Я хотел, чтобы и я, и вы сами знали, с кем я сегодня буду говорить, потому что разговор у нас пойдет о вещах серьезных.

— И тайных, — закончил Бруно, и отец Бенедикт дрогнул губами в улыбке:

— А это уж как водится. Что ж еще можно услышать у постели умирающего члена Совета?.. К слову, Курт, был ты удивлен, когда узнал об этом?

— Нет, — отозвался он, не задумавшись, — это было логично.

— Еще одна твоя неплохая черта: ты не умеешь удивляться.

— Некоторые полагают, что это качество говорит о моей узколобости.

— Я сказал не так, — тихо возразил Бруно.

— Именно так. Ты сказал «ограниченность души и узость мышления».

— Это не одно и то же.

— Вы можете завершить все свои споры, — перебил их наставник, — когда я отойду к Господу. Надеюсь… Если же всерьез взглянуть на твои слова, Бруно, то ты в какой-то мере прав.

— Et tu, Brute[811], — пробормотал Курт недовольно; отец Бенедикт с усилием кивнул:

— И ты прав тоже. Прав, когда ждешь от мира всего — всего, чего угодно, о чем только можно помыслить. Ты не удивишься, если внезапно солнце повернет вспять и вздумает сесть на востоке, ты станешь думать, отчего так случилось, можно ли сделать что-то в связи с этим и надо ли делать вообще. Хотя, думаю, некоторое удивление вызовет у тебя человек, который, проходя мимо упавшего, остановится и подаст ему руку. Муж, проживший с супругой до конца жизни и ни разу не взглянувший на сторону.

— А вы такое видели? В смысле — не в Житиях?

— Видел, мой мальчик, всякое; вот тебе, к примеру, такой факт из обычной человеческой жизни: сорок с лишним лет назад приняв монашеский постриг, я ни разу не нарушил обета и не был близок с женщиной.

— Да бросьте, — довольно неучтиво усомнился Курт, и тот улыбнулся:

— Как я и говорил… Но ты прав. Всё, мной упомянутое, — исключения, правило — увы, все то, что есть вокруг и что ты привык видеть. И ты, Бруно, прав: душа его ограничена, а мысли все больше текут в узком русле. Широта души — для инквизитора даже не редкость, а недопустимая роскошь; стоит только лишиться этой ограды, что держит душу в загоне, и итог может быть печальным. Стоит лишь утратить узкую колею, по которой движется разум, привыкший всегда и во всем искать двусмысленность, подвох, ожидать любой неожиданности, — и приходит слабость, каковая фатальна.

— Почему я в окружающем мире вижу и честных людей, и благочестивых супругов, и нелицемерных монахов?

— И он видит. То, что он движется по своей колее, не означает, что ему не известно о том, что творится за ее пределами, попросту это не имеет для него значимости. Все, что за оградой, — не имеет касательства к его стремлениям, но вполне ему видимо и ведомо.

— Я стою за этими пределами, — возразил помощник убежденно. — И как-то жив до сих пор.

— Потому что рядом я, — хмуро отозвался Курт, и наставник вздохнул:

— И сейчас вы — каждый из вас — правы по-своему. Поэтому, Бруно, он — лучший следователь Конгрегации, каким тебе никогда не стать. К счастью для многих. Зато ему не суждено суметь того, что сможешь ты.

— Вы как-то слишком многозначительно это произнесли, — с настороженностью заметил помощник. — Полагаю, вы не имели в виду, что ему не быть святым.

— О, в святые за многие века было записано столько всевозможного сброда, что и это не невозможная вещь, однако — да, ты прав, я не о том. Я говорю о месте ректора академии, разумеется.

— Verginita puttana Maria… — начал Курт и, перехватив взгляд духовника, осекся. — Простите, отец. Просто сейчас — я удивился.

— Ой ли, — слабо отмахнулся наставник. — Ведь и это логично.

— Логично, — согласился он, — однако больно скоро. Предложите вы ему эту должность лет через десять — и я сказал бы, что вы с этим затянули, но теперь, сегодня, сейчас…

— Быть может, — с усталой язвительностью заметил отец Бенедикт, — все дело в том, что я лишен возможности делать какие бы то ни было предложения кому бы то ни было «лет через десять»?.. Самое время. Разумеется, тотчас по моей кончине его никто не возведет на место ректора, пока недостаточно умения и опыта, однако как раз те самые несколько лет спустя…

— Вы шутите, — уверенно предположил Бруно, и наставник коротко хмыкнул:

— Разумеется, мне сейчас самая пора шутить.

— Я не справлюсь, — твердо выговорил помощник. — Слишком много ответственности, слишком тяжелая ноша. Слишком много требований предъявляет этот пост.

— О некоторых вещах ты уже знаешь больше него, — кивнув на Курта, возразил наставник. — Попросту в силу того, что больше времени уделял теоретическим познаниям, каковыми он пренебрегал по недостатку времени. Скажи, бывало уже, что он обращался за советом к тебе в каком-либо вопросе, когда сведений, известных ему, недоставало для его заключений?

— Случалось, — нехотя признал тот.

— Любопытный факт, — заметил Курт многозначительно. — В свете этого — не будет ли дурной идеей вот так взять и лишить меня такого expertus’а? Без дельного совета, когда он нужен…

— Брось, мальчик мой. Тебе никто не нужен.

— Вот как.

— Ты сам со всем можешь справиться, — пояснил отец Бенедикт мягко. — Ты не станешь изнывать, оставшись в одиночестве. Ты способен совладать с любой трудностью самостоятельно либо отыскать того, кто поможет тебе или вовсе сделает всё за тебя. Посему я говорю: тебе никто не нужен. Ты нуждаешься разве что в посыльном или носильщике. А академия нуждается в блюстителе, которому будущие курсанты смогут доверить свои души, а будущие следователи — свои тайны.

— А он нуждается в надзирателе, — качнул головой Бруно. — Вы сами же перечислили неимоверное количество его достоинств, главное из которых — делать жизнь окружающих невыносимой. И хорошо, если это касается лишь душевной стороны. Я ведь его алиби на Страшном Суде; возьму на себя смелость сказать, что на моей совести пара спасенных жизней. Вопрос же о его спасенной душе все еще стоит ребром.

— Как я и сказал, твое назначение состоится не сегодня. Слава Богу, сейчас еще есть кому присмотреть за академией и ее насельниками, есть кому окормлять мою весьма специфическую паству. Пока у тебя есть время на то, чтобы вникнуть в дела, набраться опыта, постигнуть всевозможные тонкости, какие должен знать будущий ректор. Разумеется, это означает, что времени в академии ты будешь проводить все больше, а в оперативной работе — все меньше, однако у тебя останется еще вполне довольно свободы, чтобы заняться его погибающей душою. Надеюсь, к той поре, когда ты оставишь службу и займешь пост ректора, он научится самостоятельно существовать в людском сообществе, не порываясь ежеминутно отправить кого-нибудь на тот свет или одарить выразительными эпитетами.

— Послушать вас обоих — так я попросту буйнопомешанный, — покривился Курт, и помощник пожал плечами:

— Самокритика говорит в твою пользу; ты явно на пути исправления.

— Вот и займешься помощью ему в этом благом начинании, — кивнул отец Бенедикт, — каковое твоему грядущему ректорству отнюдь не воспрепятствует. Я ж ведь как-то ухитряюсь совмещать эти два занятия.

— Это вы к чему? — настороженно уточнил Курт, и наставник приподнял брови в показном удивлении:

— Я стал настолько косноязычен с этой болезнью?

— Id est… — проронил он, бросив взгляд на помощника. — Да вы точно шутите, отец. Его — мне в духовники?!

— Предпочтешь отца Альберта?

— Нет уж, благодарю.

— А что же ты станешь делать? Приходить для исповеди на мою могилу? Или после моей смерти ты намерен прекратить исповедоваться вовсе?

— Id est, я должен буду обращаться к этому недопырку «отче»?.. Что такого я вам сделал?

— Id est, — повторил за ним Бруно, — я буду обязан, кроме наблюдения за его непотребствами, еще и выслушивать все детальности, каковые Господь в своей невероятной милости оставил для меня скрытыми? Я-то в чем провинился?

— Ты пытался убить инквизитора, — напомнил Курт, — посему с тобою как раз все ясно.

— Всего лишь дал тебе по макушке. После чего и вовсе спас твою тушку из огня; если уж к кому и иметь снисхождение, так это ко мне.

— И вы всерьез полагаете, отец, что из этого что-нибудь выйдет? — вновь обратясь к духовнику, спросил Курт с неприкрытым скепсисом. — Да у меня язык не повернется рассказать ему…

— О чем, к примеру? — не дав докончить, уточнил отец Бенедикт, и он замялся, умолкнув. — Что есть такого, чего бы он о тебе не знал?

— Пара вещей, — не сразу отозвался Курт уже серьезно. — Которые не известны, кроме вас, никому.

— Со временем сам решишь, следует ли открывать их своему новому душепопечителю. Кроме того, даже если Бруно не знает чего-то достоверно, о многом он догадывается: кроме меня, лучше него тебя никто не знает. Согласись, пусть порою и через силу, пусть не сразу и не всегда легко, но только ему ты сможешь открыть душу. И только он достаточно видит тебя, чтобы дать правильный совет или просто молча выслушать. Ну и в конце концов, — докончил духовник строго, — это моя последняя воля, если уж на то пошло. Я сказал: с момента моей кончины твой духовник — вот этот священник, и точка.

— Какая потусторонняя тварь дернула меня тогда покровительствовать беглому бродяге? — буркнул Курт, бросив на помощника уничтожающий взгляд исподлобья. — Воистину, ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

— Любопытно знать, кого именно из потусторонних сущностей, могущих вкладывать мысли в разум человека, ты поименовал тварью? — переспросил Бруно и, помедлив, присовокупил: — Сын мой.

— Отвали-ка, отче, — проговорил Курт угрожающе, и наставник усмехнулся, ненадолго устало прикрыв глаза:

— Я вижу, все будет хорошо… А теперь призовите мне лекарского помощника.

— Бруно, — скомандовал Курт, и помощник подорвался с места, метнувшись к двери, едва не споткнувшись на ровном месте, когда отец Бенедикт договорил вслед:

— Да нет же, я в порядке, не суетитесь… Ну, — поправил он сам себя, когда Бруно остановился, глядя настороженно, — не совсем, быть может, в порядке, тем не менее немедля преставиться я не намеревался. Попросту утомился. Однако прерывать разговор для отдыха, пусть и краткого, я не хочу — как знать, проснусь ли… Этот парнишка знает, что мне нужно; просто вели ему принести мой stimulator, и беседу мы продолжим. Я еще не сказал самого важного, с чего, быть может, следовало бы начать, — о твоем будущем, Курт.

— Предчувствую, эта часть будет любопытной, — не удержав облегченного вздоха, произнес он, кивком направив помощника за дверь. — Если сегодня вы поставили себе цель научить меня удивляться снова, отец, вам, боюсь, это начинает удаваться. Это пугает. Что-то еще будет.

— Вот именно, мой мальчик, — повторил наставник серьезно. — Что-то будет.

(обратно)

Глава 2

Сентябрь 1397 года, Богемия

Двадцать пятый Великий Магистр Тевтонского Ордена Конрад фон Юнгинген был произведен на свет в 1355 году, а стало быть, на данный момент он достиг своего сорок второго года от роду. Это обнадеживало.

Представители ордена, вообще говоря, никогда не были легкими собеседниками. Их устав подчеркнуто выпячивал собственную если не безгрешность, то уж во всяком случае возвышенность, и обсуждать с ними дела за трапезой, как это принято у всех нормальных людей, было просто невыносимо. Определить подобное заседание на среду или пятницу значило показать себя дурно, ибо соблюдение поста есть не только отказ от скоромной пищи, но и отрешение от удовольствий и излишеств, под категорию которых совершенно точно подпала бы любая снедь с императорского стола. Повара свое жалованье получали не за красивые глаза, и смена постных блюд могла затянуться в иные дни на час; развлекать же себя в течение разговора черствым хлебом с безвкусной водой не казалось хорошей идеей.

Пригласить Великого Магистра (или хоть командора) для какой-либо беседы в воскресный день также было немыслимо: день этот должен быть посвящен размышлениям о высоком. Растолковать этим людям, что безопасность державы и трона, будущее той самой веры, которую они так блюдут, — все это возвышенней некуда, не представлялось возможным. Также, призывая кого-либо из них, надлежало свериться с календарем, испросить совета у капеллана и убедиться, что назначенный день не выпадает на праздник, память или какую-нибудь годовщину второго обретения пятой метлы третьего конюшего девятнадцатого Магистра, о чем подобает упомянуть прежде, нежели даже поприветствовать и пожелать здравия.

И, откровенно говоря, с людьми, которые добровольно отказываются от мирских благ в виде вкусной пищи, хотя бы редких увеселений и женщин, — совершенно точно что-то не так. Монастырские насельники в большей своей части избрали подобную жизнь либо по родительской воле, либо пресытившись всем упомянутым, либо, каковое явление встречается довольно часто, пережив в своем бытии какое-то событие, ранившее им душу. Тут, понятное дело, не до девок и пиров. Когда каждый день косишься на потолок и раздумываешь, как бы хорошо смотрелась петля под люстрой, или посматриваешь с верха часовенной башни на камни внизу, просчитывая, сколько мгновений займет короткий полет к подножью, или, к примеру, подхватываешься ночами с постели в кошмарах, — не рехнуться бы, и то ладно. И главное — монахи, отрекаясь от мира, от него ограждаются; запираются за стенами, за дверями келий, не видят и не слышат искушений, разве что в собственном воображении. Эти же в мир погружаются с головой, и все равно блюдут свой статут. Путешествуют — и молятся, когда положено, без нагоняя от капеллана и косых взглядов сотоварищей. Останавливаются в трактирах — и не лапают разносчиц. Бывают на обедах у высокопоставленных особ — и не сметают со стола все, до чего могут дотянуться. Даже инквизиторы, бывающие при дворе, столь бессовестной праведностью не отличаются; давят на мозги Писанием и Господней волей, куда без этого, но едят-пьют и косятся на прислугу и придворных дам с формами, как положено здоровым зрелым мужчинам. В присутствии же воинов Госпиталя чувствуешь себя треклятым язычником.

Разумеется, тевтонцы оставили себе одну отдушину, которая дозволяет им выплеснуть ни на что иное не тратимую энергию, однако есть все же в этом что-то нездоровое, когда возможность развеяться в хорошей компании под хорошую закуску и расслабиться с хорошенькой девицей взрослые мужи в полной силе меняют на удовольствие размозжить кому-нибудь (а то и себе) череп. Когда — не совместить все упомянутое, а заместить. Нет, попенять не за что — и язычников в Самогитии пора, наконец, придавить, и полякам пояснить, в чем они радикально неправы, и многие, многие еще дела не будут разрешены без участия Ордена, однако… Однако что-то у этих парней с головой все равно не в порядке.

С возрастом либо им вовсе сносит башню, либо же, перебесившись, вместе с привычкой к монашескому бытию они обретают и некоторую сдержанность. В первом случае они благополучно тонут в литовских болотах от избытка крестоносного рвения, во втором — с ними, наконец, становится возможным относительно плодотворно столковаться хоть о чем-то. Конрад фон Юнгинген, достигший сорок второго года своей неспокойной жизни, производил впечатление человека, способного внятно воспринимать реальность, отстоящую в стороне от избиения язычников и казарменных будней, и вести переговоры, не порываясь ежеминутно поминать заслуги Ордена вкупе с порицаниями христианскому правителю за его отсутствие на восточном фронте Европы.

Тема для обсуждения намечалась нешуточная, и для предстоящего разговора требовалось все здравомыслие, что только есть в запасниках обоих собеседников. Без преувеличения можно сказать, что такого предмета рассмотрения не бывало еще никогда за всю историю сообщения Ордена с германским троном. Сам вопрос затронут еще ни разу не был, несмотря на то, что в императорский замок Великий Магистр въехал еще вчера; Рудольф по сей момент ни разу даже не упоминал о самом важном, и фон Юнгинген, слава Богу, намек понял — не лез с разговорами, когда им изредка удавалось остаться наедине. Разумеется, безопасные места в Карлштейне были — отец, строивший замок, тоже был не блаженным и озаботился наличием комнат, годящихся для тайных переговоров; разумеется, с собственными тайными соглядатаями, кляузниками и наушниками в этих комнатах проведена была уже не одна сотня бесед, и дальнейшая судьба обсуждаемых планов всегда выявляла, что подслушаны эти беседы не были, но… Но эту беседу Рудольф опасался доверить даже каменным стенам собственного родового гнезда.

К счастью, этим вооруженным монахам папой была дарована весьма удобная привилегия: им была разрешена охота. Дозволено было охотиться с собаками на волков, медведей, кабанов, вепрей и львов (исключительно ради необходимости, но не от скуки или для удовольствия), а без собак они могли охотиться, на кого им вздумается. Это кроме вышеупомянутых язычников. Приглашая фон Юнгингена, Рудольф рассчитывал именно на это, впервые решившись затеять совместную охоту с Великим Магистром Ордена, однако, выслушавши построенные на сегодня планы, тот от битья зверя вежливо отказался. Пропитания ему не требовалось, медведи не размахивали лапами в непосредственной близости от его головы, бешеные лисы не порывались укусить коня (такого, кстати, еще попробуй укуси), и принимать участие в развлекательном умерщвлении живого существа воин Господень не пожелал. Однако, поскольку оба понимали, что и самому Императору сегодня на древнюю благородную забаву глубоко чихать, фон Юнгинген милостиво согласился составить компанию престолодержцу и, разумеется, отведать добытую рукою того дичь. Там, в глухом лесу, подле костра на заранее присмотренной огромной поляне, где поблизости на расстоянии двадцати локтей не будет никого, уж точно не будет и подслушано ни единое сказанное ими слово.

В намеченный для охоты лес посему Великий Магистр въехал хоть и бок о бок с Рудольфом, но в подчеркнуто не охотничьем обличье — никаких походных приспособлений или нарочитого вооружения. На миг где-то в глубине души Императора, у самого ее дна, трепыхнулось чувство невнятное и неприятное — то ли стыдливость, то ли ощущение собственной посредственности. О чем может думать человек, привыкший оружие поднимать не на животное, нарочно для него выслеженное, а на людей, которые, быть может, сами выследили его? Легенды о битвах с участием фон Юнгингена, прямо сказать, не ходили, однако слухи, пересуды и кое-какие достоверные сведения говорили все же о том, что под стенами Вильны он вовсе не почивал в отдаленном штабе, а при прусских сражениях — не отсиживался в обозе. Загубленных (или избавленных?) душ на его счету наверняка неисчислимо, крови и потрохов видано предостаточно, и вся эта суета с предстоящей травлей зверя должна казаться ему чем-то сродни лицедейским кривляньям или детской игре.

Самому Рудольфу похвалиться в этом смысле почти нечем — вялые дипломатические перебрыкивания с австрийским герцогом (вот еще ложка суверенного дегтя в бочке единогерманского меда…) и редкие плевки друг другу в спину почитаться полноценной войной никак не могли. Соответственно, нельзя было назвать настоящим боевым опытом и обозревание границ неугомонного герцогства с порога императорского шатра. Разумеется, была еще война с хорватами, но это шествие по трупам подпадало скорее под определение «резня и грабеж». До и после вторжения в хорватские земли вся его жизнь текла до раздражения уныло — носить вплоть до тридцати четырех лет никому в Империи не нужное именование «король Германии», купленное отцом ради того, чтобы курфюрсты уже зачислили его в наследники и имели в виду как будущего Императора — потом, когда придет время, может быть, при особенном везении, если так сложатся обстоятельства… Однажды, будучи после погребения отца изрядно под хмелем, Рудольф брякнул, что не умри тот сам, и он отравил бы старика — не из ненависти или зависти, а только лишь для того, чтобы неопределенность собственного положения, наконец, вылилась хоть в какую-нибудь четкую форму, и можно было бы либо на все плюнуть и жить для себя самого, либо заняться, наконец, делом. Слава Богу, слышано это было лишь одним человеком, который о доверенных ему тайнах распространяться не привык и высказанное сгоряча почел за мрачную шутку. Сам же Император в ту минуту не так уж был в этом уверен…

Однако трон ничего в этой тоскливой жизни не изменил, и к своим сорока семи годам Рудольф уже готовился со дня на день умереть от скуки. Разумеется, порою приходится засыпать после полуночи и вставать чуть свет, порою — так неделями; разумеется, бывает, что не имеется и минуты присесть, что забывается о пище и отдыхе совершенно — бывает всякое, однако занятость вовсе не означает увлекательности. Исключая, быть может, пару-другую занимательных моментов.

Возможно, и прав был покойный батюшка, не раз называвший своего наследного отпрыска хреновым политиком, и неправо всеобщее мнение, полагающее, что способность к правлению передается по наследованию крови. А ведь, судя по опыту общения с многоразличными особами, есть на белом свете люди, которые находят в этом удовольствие — не нужды ради строят козни, а потому, что любят это занятие. Этакие поэты от секретной дипломатии. Вроде конгрегатского кардинала, который, если ему верить, в своем Императоре души не чает и полагает его лучшим престолоблюстителем, какого можно желать. С другой стороны — отчего б не верить? Так оно и есть. Особенного дарования к управлению нет, воображение в этом смысле тоже не слишком изощренно, зато имеется четкое намерение слушать советы умных людей, которые знают, как и что надо делать.

Иными словами, столь разросшейся ныне Конгрегации он, Рудольф, выгоден и удобен, ибо подчиняется их указаниям. И что самое паршивое, ни разу о том не пожалел. Наверняка это означает, что когда-нибудь настанет время — и пожалеть придется, да так, что прежняя скучная жизнь станет казаться райским бытием, потому что ответить на вопрос, а что же, собственно, нужно этим ненормальным церковникам, не могли ни покойный батюшка, ни его советники, и не может сам Рудольф. В свете сегодняшней темы, в своем разговоре этот же вопрос уж точно затронет и фон Юнгинген. Хотя, быть может, глава Ордена как раз и воспримет на веру аргументы конгрегатов, звучащие как религиозно-патриотический бред, в силу специфики должности и убеждений.

Начать эту беседу, каковая явно будет тяжелой и местами, быть может, неприятной, Рудольфу не терпелось; Великий же Магистр никакого нетерпения въяве не выказывал, вид имел скучающий, под теплым сентябрьским солнцем щурился весьма безмятежно, а на толпу егерей, загонщиков, псов и свиту поглядывал равнодушно. Предварительная суматоха затянулась, и непомерно развеселившихся придворных Рудольф уже готов был казнить на месте — каждого и собственноручно. Их присутствие вообще было ни к чему, лишь дань традиции, заведенному некогда порядку — во времена, когда добывание зверя и впрямь имело смысл, а сопровождающие монарха воины оправдывали свое существование содействием в этом нелегком деле. А теперь еще и эта французская новомодная блажь — женщины на охоте. Что дальше? Няньки с младенцами? В помощь загонщикам — для вящего шуму…

Сейчас шум был ни к чему, и следопыты пытались восстановить тишину, призывая господ рыцарей угомониться и урезонить сопровождавших их женщин; их было всего три, однако гвалт стоял просто невообразимый — женское внимание провоцировало молодежь на нездоровое бахвальство, кругом трещал валежник, фыркали и тихо ржали кони, принуждаемые совершать противоестественные ужимки и извороты, господа рыцари пытались острить, и тогда к хрусту, топоту и конскому пыхтению примешивался тоненький, противный, похожий на крысиный писк хохоток. Собаки, нетерпеливо ждущие свободы от поводков, косились на мельтешащие вокруг пышные одеяния, скалясь на слишком близко подступающих лошадей, однако сохраняли благородное молчание, зато взвыть, кажется, уже готовы были егеря.

— Молчать!

От резкого голоса чуть в отдалении не вздрогнул, наверное, лишь Великий Магистр; молчание воцарилось разом, и удивленные лица обратились к источнику столь наглого распоряжения.

— Прошу меня простить, Ваше Величество, — во всеобщей тишине сдержанно попросил самовольный распорядитель. — Но терпеть это и далее нет сил, полагаю, не только у меня.

Это было правдой; тем не менее не всякую правду возможно было высказывать вот так, начистоту, и главное — далеко не всем. Однако Рупрехт фон Люфтенхаймер негласное право на это имел — по многим причинам, среди которых его родовая история была обстоятельством далеко не последним. Его отец служил этому трону с юных лет, и служил верой и правдой, что в нынешние дни уже почти не случается, и, оказавшись в должности ландсфогта в отдаленном и довольно строптивом регионе, не залег на дно, состригая доходы с местных торгашей, а продолжил служить ревностно и, главное, рассудительно. Даже утрата дочери, единственного напоминания о покойной жене, его не сломила, не пошатнула ни его здравомыслия, ни преданности, хотя, если сказать самому себе откровенно, не будь фон Люфтенхаймер-старший определен на эту должность — и она была бы жива и здорова. Сын, судя по всему, намерен продолжить дело служения германскому трону; что ж, парню двадцать три, самая пора для начала тернистого пути имперского служителя, и как знать, быть может, он во всем пойдет по стопам отца… Еще одно наследство от покойного батюшки — семейство фон Люфтенхаймеров. Такие теперь на вес золота. Таких надо беречь и порою — баловать.

— Все верно, Рупрехт, — коротко одобрил Рудольф с благосклонным кивком, когда свита столь же синхронно повернулась в другую сторону, ожидая реакции Императора. — И впрямь, пора бы и начинать.

— Благодарю вас, Ваше Императорское Величество, — с чувством проговорил старший егерь под конфузливый ропот и, прокашлявшись, тоже повысил голос: — Господа… и в особенности дамы, прошу вас выслушать меня внимательно. Для новичков на охоте хочу сделать важное замечание: тишина должна быть полной, иначе вы спугнете зверя, и результатом сегодняшнего выезда может стать только разочарование и разве что прогулка по осеннему лесу. Также просьба ко всем, не имеющим опыта в этом деле: держитесь позади и будьте любезны слушать рекомендации ваших более сведущих сотоварищей и егерей. Это не только спасет саму охоту, но и избавит вас от возможных падений, переломов, а то и гибели. А теперь, повторяю, полная тишина и — да поможет нам Всевышний.

— Воистину, — пробормотал Рудольф, тронув коня.

Помощь Вседержителя ему сегодня и впрямь бы не помешала, и вовсе не в деле преследования вепря, чьи отметки накануне обнаружили следопыты. Фон Юнгинген промолчал, лишь двинувшись следом, и неизвестно, услышал ли; теперь безмолвие было почти совершенным — пристыженные господа рыцари помалкивали, женщины держались поодаль и тоже притихли, быть может, обдумывая сказанное егерем и с ужасом воображая себя на земле, под копытами гигантского кабана.

Лошадей и женщин покинули вскоре на заранее подготовленной стоянке, где остался также и кое-кто из прислуги и свиты, и далее, в глубь чащи, прочие шли уже в большей собранности и спокойствии. Возглавить охоту Рудольф передоверил юному фон Люфтенхаймеру, прежде уже отмеченному не раз охотничьей удачей, сам же остался в лагере, ибо просто обязан был уделить свое внимание высокому гостю, не принимающему участия во всеобщих забавах. Еще долго вновь возникшая суета, созданная прислугой и привередничающими дамами, не позволяла воцариться покою; лишь спустя четверть часа гомон стих, мельтешение прекратилось, и Рудольф смог, наконец, остаться с главой Ордена наедине, не опасаясь быть услышанным или прерванным неуместными беседами подданных.

— Весьма посчастливилось с погодой сегодня, — заметил он, когда оба расположились на толстом ковре, не пропускающем к телу холод остывающей земли, и фон Юнгинген укоризненно вздохнул:

— Бросьте, Ваше Императорское Величество. Разговоры о погоде — не та причина, по которой я притащился в такую даль, отбросив, замечу, немаловажные заботы. Мы с вами одни, и блюсти officiosus ни к чему. Я был бы крайне вам признателен, если бы вы перешли прямо к делу, которое свело нас вместе в этот дивный осенний день.

Мгновение Рудольф молчал, созерцая замысловатый узор ковра под собою. Удивительная вещь — этот узор и краски, чем больше ковер топчут и треплют, тем становятся лишь ярче. Вот если б такая же особенность прилагалась к императорскому титулу… Хотя все более хочется поименовать собственное положение в имеющемся политическом порядке должностью. Со всеми вытекающими, вроде выволочек и увольнения.

— Что же, стало быть — к делу, — отозвался Рудольф наконец. — Согласен, ни к чему наворачивать круги. Прежде всего хочу отметить не подлежащий сомнению факт: судя по тому, что вы все же сочли необходимым явиться лично, важность происходящего признается и вами тоже. Согласитесь, эта мутная переписка через вашего командора не могла решить нашей проблемы.

— «Нашей», — повторил тот с усмешкой, однако взгляд остался серьезным. — Проблема, Ваше Величество, только в одном: у вас во владении — собственность Ордена.

— Майстер фон Юнгинген, — укоризненно протянул он, — для чего же начинать нашу беседу столь… ультимативно? В ответ на подобное категоричное заявление я просто не смогу не возразить, что manuscriptum, и в самом деле пребывающий теперь в наших руках, был получен нами из рук арестованного год назад еретика и политического заговорщика.

— «В наших», — снова повторил за ним фон Юнгинген. — «Нами». Заметили, Ваше Величество, вы даже мыслите себя в единении с Конгрегацией?

— Не вижу в том ничего дурного, — изобразил беспечную улыбку Рудольф, с великим усилием не позволив себе запнуться. А ведь этот монашествующий вояка прав… — Как христианский правитель я и мысли не допускаю об отъединении себя от Церкви.

— Инквизиции, — поправил тот.

— Как ее части, — согласился Рудольф. — Потому — да, «в наших» руках. Находится документ, конфискованный нами при аресте преступника.

— Чье далеко не последнее преступление состоит в том, что сей документ был похищен из архивов Ордена.

— Именно это и стало ясно бессомненно, когда мы увидели пометки, оставленные вашей тайнописью — никто, кроме Ордена, таковых не использует. Сему факту мы были, откровенно говоря, удивлены: до сих пор мы пребывали в уверенности, что орденские архивы, а тем паче такой важности, защищены от подобных поползновений.

— Отличная шпилька, — отметил фон Юнгинген беззлобно. — И — да, вынужден признать факт, известный всем: человек несовершенен. Однако возможные лазейки в нашей безопасности не отменяют факта другого: то, чем вы обладаете, принадлежит нам.

— Dominus sentit periculum[812], — столь же доброжелательно сообщил Рудольф. — Ну, а кроме того, коли уж мы решили говорить открыто и без ухищрений, именно так я и скажу. Вы утверждаете, что древняя карта викингов, оказавшаяся voluntate Dei[813] в руках Конгрегации, а ныне пребывающая в моих, изначально принадлежала Ордену. Что ж, пусть так. Вы желаете получить ее обратно, майстер фон Юнгинген? Я готов передать ее вам. Собственно, сюда я пригласил вас именно для того, чтобы обсудить детали этого процесса. Однако же подумайте сами: что изменится, даже если б я сделал это безо всяких условий, без каких-либо уступок с вашей стороны? В архивах Конгрегации уже есть несколько копий, я тоже не терял времени даром, и когда я отдам вам оригинал, я ведь не останусь ни с чем, а стало быть — это ничего не изменит.

— Итак, — спустя два мгновения молчания подытожил фон Юнгинген, — в произнесенной вами речи мое внимание привлекли несколько ключевых слов. А именно: «процесс» возврата нам этого документа, и «даже если б» вы отдали его без торга. Первое означает, что это будет дело длительное, а второе говорит о том, что торг будет. Продолжу беседу так же откровенно и открыто и спрошу: каких услуг вы ждете от Ордена или меня лично? Каких выгод? Если речь снова пойдет о принятии стороны германского трона в дебатах с Авиньоном, то на этот вопрос мой ответ вами был получен уже не раз — и мой, и бывших до меня. Это не дело Ордена.

— Дебаты? — переспросил Рудольф. — Я бы не стал употреблять это слово применительно к политике, проводимой неправомочным блюстителем папского престола в отношении нашего государства. По моему скромному мнению, шпионы, наемные убийцы, провокаторы и тайные агенты не являются отличительными чертами «дебатов», «полемик» или «дискуссий»; здесь более подошло бы «тайная война» и «борьба за выживание». И, раз уж вы упомянули об этом, меня удивляет тот факт, что Тевтонский Орден полагает «не своим делом» безопасность Империи и чистоту веры населяющих ее христиан, души которых смущаются еретиком, незаконно возложившим на себя обязанности главы христианского мира. Для Ордена, чьей обязанностью провозглашена защита детей Церкви…

— … от язычников, — подсказал Магистр услужливо. — Политические же прения мы оставляем тем, кто для этого рожден, — царям земным.

— То есть, если на ваших глазах некто будет дубасить монаха, вы вначале поинтересуетесь, еретиком ли является злодей, политическим преступником или язычником, и в случае неудовлетворительного ответа проедете мимо.

— Притчи — не самый верный способ отображения действительности, Ваше Величество, не надо сгущать краски, пытаясь меня спровоцировать или устыдить, или что там за план созрел в вашей душе. Это, — помедлив, докончил фон Юнгинген многозначительно, — кроме того, что вторжение либо невмешательство в противостояние трона и престола (будем честны — не только авиньонского, Рим тоже не в восторге от происходящего) — не мое личное постановление. Есть вещи, которые не находятся во власти одного человека, даже если он Магистр, даже если Великий. Влияния капитула на столь важные решения никто еще не отменял.

— Я осознаю это лучше, чем кто бы то ни было, майстер фон Юнгинген: юридически мое восшествие на трон также зависело не от меня, а от сборища курфюрстов, в чьей воле было избрать себе другого монарха. Собственно, и ныне моя власть немало ограничена их решениями. Юридически.

— Не думаю, что ваши методы привлечения нужного количества голосов годятся в моем случае, Ваше Величество, даже если вы сдадите мне в аренду вашего чудо-инквизитора, благодаря которому, если мне не изменяет память, в небытие ушли двое из вышеупомянутых курфюрстов.

— Вы на пороге заключения мира с Польшей и литовцами, — заметил Рудольф, — а это одно лишь говорит о ваших способностях дипломата и оратора, и это — в отношении людей, чье мышление извращено, а бытие чуждо. Неужто ваш дар убеждения отступит перед собратьями-христианами?

— Для того, чтобы убедить кого-либо в чем-либо, надо быть убежденным самому. А пока ни вы, Ваше Величество, ни руководство Конгрегации не сумели уверить меня в том, что выгода, обретенная от прямого вмешательства Ордена в происходящее, перевесит допустимый риск.

— Не воспримите это как неучтивость, майстер фон Юнгинген, однако же — с каких пор братья-тевтонцы боятся риска?

— Риска боюсь я, — отозвался тот по-прежнему незлобиво. — И, поверьте, вовсе не риска быть убитым или даже арестованным; я опасаюсь риска быть арестованным за ересь в очередное свое посещение Рима… или Авиньона. Что менее вероятно, но не невозможно. Я равнодушен к красотам как Италии, так и Франции, а обозревать Авиньон или Рим из глухой повозки с решетками и, как следствие, с высоты помоста — тем паче не является моим заветным желанием. Но и здесь не в гибели дело; бойся я преждевременной смерти, я бы пошел в монахи. Я пекусь о благе Ордена, Ваше Величество, а Великий Магистр, арестованный и казненный как еретик, оному благу не способствует. Печальный тамплиерский опыт показывает, чем кончаются подобные casus’ы. Да, мы — не храмовники, нас не получится застать врасплох, и это будет война. Но это будет конец Ордена. Во всех смыслах. Следом за мною мою участь разделят стоящие ниже меня, а после — и вся рядовая братия. Орден растопчут, и не только в бытовом, физическом смысле, нет, — Орден будет осрамлен, запятнан, попран. Раздавлен. Что там на самом деле было с храмовниками, вам известно? Нет. Никому не известно; думаю, даже в Инквизиции это знает не каждый, зато — каждый смерд думает, что знает. Что бы там ни было, а слава еретиков, колдунов и преступников за ними закрепится теперь уже навеки. Я такой судьбы Ордену не желаю. И то же самое вам скажет любой Великий Магистр — любой из тех, что придут после, и, полагаю, сказал бы любой, бывший до меня.

— Говорил, — согласился Рудольф нехотя; тот наставительно кивнул:

— Вот так-то. Хотя, — обмолвился фон Юнгинген, отведя взгляд в сторону и с интересом разглядывая топчущегося в стороне коня, — я полагаю, что истинных последователей Христа отличает единение перед лицом опасности, особенно когда угроза исходит от тех, кто не чтит Его и извращает Его учение. Посему — не тревожьтесь, Ваше Величество: если я увижу, что вас «дубасят», я не проеду мимо. И мои братья не останутся в стороне. Если, разумеется, все это будет явственно, несомненно доказано.

— Без риска, — уточнил Рудольф, и тот кивнул снова:

— Именно.

— При начале вашего поприща, — заметил Император неспешно, — я не слышал даже и таких слов. Наверное, я должен был испытать нечто вроде… если и не радости, то хотя бы толику гордости: все же я подвиг вас хотя бы на такие, весьма смутные, обещания. Однако сие чувство не возникает во мне. Наверное, потому, что некоторое время назад вы уже посещали Германию, вот только в Богемию не завернули, визита в Карлштейн не наносили и говорили не со мною; думаю, если б не та встреча, ради которой вы тогда являлись, сегодня я снова услышал бы простое и безоговорочное «нет».

— Служители Конгрегации обладают несомненным даром убеждения, — согласился фон Юнгинген со вздохом.

— Я не мог вас убедить, но сумели они. Что есть у них, чего нет у меня?

— Вы задаете риторический вопрос, Ваше Величество; к чему? Дабы сверить собственные выводы с моим ответом?.. У них есть — они. Разросшаяся сеть всевозможных служителей и агентов, следователи и прочие личности, а главное — в их арсенале, в отличие от вашего, многообразные методы воздействия на общество в целом или на отдельные его слои. Включая методы, о которых нам с вами лучше было бы не рассуждать, дабы не отягощать собственную душу. От благих посулов до шантажа; а тайны, которыми можно манипулировать, есть у всякого.

— Неужто? — с подчеркнутой беспечностью уточнил Рудольф, и Великий Магистр бросил в его сторону короткий, как выстрел, взгляд.

— А еще, — продолжил фон Юнгинген, оставив сей неоднозначный вопрос без ответа, — у Конгрегации есть вы. Без них ваша власть под вопросом, но и без вас все их мечты о единой Империи неосуществимы.

— А вы, — осторожно уточнил Рудольф, — верите в то, что именно это и есть их мечты?

— Я не знаю, — пожал плечами тот, и по тому, что не случилось даже мгновенной заминки, стало ясно, что вопрос был ожидаем, а ответ не раз обдуман. — Мне, в отличие от большинства людей, вовсе не чужда мысль о всеместной власти закона, порядка и правды — Божеской и человеческой. Перед моими глазами пример сотен достойных мужей, которые искренне служат этой идее, не обращая внимания на то, что прочие, включая отдельных даже и правителей, полагают их людьми не в своем уме.

— Если вы имеете в виду…

— Я не намеревался обобщать, — оборвал Великий Магистр довольно резко, однако в этой встрече Рудольф решил не уделять внимания досадным мелочам: подобных бесед прежде не бывало и вряд ли теперь уже будет — всем людям свойственно жалеть о своей откровенности, и Великий Магистр не исключение. Как, собственно, и сам Император.

— Иными словами, — осторожно подытожил он, — вы полагаете, что они искренни?

— Я не знаю, — повторил фон Юнгинген. — Одну из сторон этой весьма ценной монеты я только что описал. Но, с другой стороны, перед глазами любого внимательного человека также и другие примеры, а именно — случаи, когда обретенная власть способна извратить сколь угодно добродетельную душу, вытравить из нее сколь угодно благие идеи. Конгрегация эту власть получила. И что теперь в умах руководящих ею — неведомо. Ко всему прочему, насколько я слышал, один из возглавляющих ее, один из ее основополагающих идеологов ныне находится при смерти, а другой уже в весьма преклонных летах; кто сменит их, какие цели будут иметь они — не знает никто. А учитывая, что лишь одному Господу известны цели тех, кто управляет Инквизицией теперь, все только будет усложняться с каждым годом и днем.

— Иными словами?..

— Иными словами, Ваше Величество, если говорить все так же прямо и откровенно — я надеюсь, что нас с вами отымеют не слишком жестко, да простит мне Господь такую вольность. Ясно несомненно, что и Орден, и трон, кто бы ни сидел на нем, намереваются просто и беззастенчиво использовать, и остается уповать лишь на то, чтобы, во-первых, использовали во благо, а во-вторых, чтобы и нам тоже перепало хоть что-то. Вот вам моя позиция. Прямо скажем, позиция… гм… не слишком приятная.

— И нет искушения просто сказать им «нет» снова? Не верю, что им впрямь есть чем надавить на вас настолько, майстер фон Юнгинген.

— Благодарю, — усмехнулся тот, иронично склонившись, и тут же посерьезнел снова. — Искушение было. И есть. Но, помимо прочих причин, Ваше Величество, есть и еще одна, и звучит она так: «а вдруг». А вдруг Конгрегация чистосердечна? А вдруг ее Совет говорил нам с вами правду — все эти годы? А вдруг действительно — при некотором усилии — сильная держава, единая Империя, единая вера? Вдруг именно моих усилий однажды и будет недоставать, чтобы все это — было? Я себе не прощу.

— И какую долю вы отводите на то, что все это так?

— Десятую, — вновь не задумавшись, отозвался Великий Магистр. — Еще одну малую часть я отдаю на самонадеянную мысль о том, что для достижения всего упомянутого, как знать, быть может, удастся не быть используемым, а использовать представившуюся возможность самому.

— И каким же образом? — осведомился Рудольф с неподдельным интересом.

— Пока не знаю. Для начала надо тщательнейше всё взвесить, все обдумать, пересмотреть заново все известные элементы того механизма, что начал создаваться с нашим участием.

— Ну что ж, — вздохнул Император, — механизм должен выйти довольно сложным. Тем паче, что к уже известным элементам внезапно прибавился еще один. Ваша карта.

— Стало быть, все же признаете, что документ принадлежит нам.

— Да полно вам, — весьма неучтиво поморщился Рудольф. — Не в том теперь главный вопрос, майстер фон Юнгинген; вы ведь не полагаете всерьез, что я пригласил вас в Прагу ради собственнических прений? Не это главное, не в том проблема и, без преувеличения, угроза — и вашим возможным планам, и моим, и инквизиторским.

— Я слушаю вас, — кивнул тот приглашающе, и Рудольф, кашлянув, отозвался благодарственным кивком:

— Так вот. Карта. Как вам уже известно, обретена она была при аресте заговорщика. Это был человек, мало и о малом знающий, и информация, от него полученная, вам не будет интересна.

— Ну, разумеется, — с плохо скрытым сарказмом согласился тот.

— В любом случае, это не имеет касательства к теме, — продолжил Рудольф уже много уверенней, нежели в начале этой беседы. — Главное состоит лишь в одном: он нес эту карту своему главарю, как вы это назвали — «идеологу», которого в крестьянском тайном сообществе знает каждая собака, не видя в лицо, но благоговея при одном лишь имени. Практика показала, что там, где появляется этот человек, ничего хорошего ждать не приходится.

— Знаменитый Каспар, если верны мои данные, — уточнил Великий Магистр вопросительно, и он болезненно и зло скривился.

— Каспар, — повторил Рудольф раздраженно. — Заноза в заднице. И мои люди, и, что главное, наша хваленая Конгрегация гоняются за ним девять лет; и это — с той поры, как о нем вообще стало известно, сколько же он вел свою преступную работу до тех пор, не может сказать никто. Никто не может предсказать, где он появится, никто не знает, где он теперь…

— Однако ведь человек с нашей картой…

— … шел к нему на встречу, да. Вот только крестьяне — крепкие парни, майстер фон Юнгинген, и он сумел продержаться достаточно долго. Когда от него сумели добиться ответа на вопрос о месте встречи, назначенный Каспаром срок уже миновал, а опоздание посыльного означало следующее: он раскрыт. Разумеется, и место было проверено, и попытки вычислить его были, многое было и, как вы понимаете, без результата.

— И для чего же предводителю бунтующих крестьян древняя карта с неведомыми землями?

— А это, майстер фон Юнгинген, — не сдержал улыбки Рудольф, — как раз по вашей части. Каспар, сообщу вам, не просто политический заговорщик, не просто убийца, он даже не еретик, каковые повсеместно обнаруживаются в тайных сообществах, — он язычник. Безопасности ради прикидывающийся добрым христианином. Живя в Германии, — продолжил Рудольф, видя, как поджал губы Великий Магистр, — он посещает церковь вместе с прочими. Принимает Причастие; не знаю, что он делает с ним после. Выплевывает, быть может, или попросту выбрасывает в пыль или куда похуже, или использует для каких-нибудь своих языческих церемоний. Изображает исповедь, обманывая священников, искренне пытающихся исполнять свой долг. Совращает в свою языческую веру честных христиан, пользуясь их слабостью и своим умением влиять на людские души…

— Довольно, — оборвал Магистр строго. — Я уже понял, насколько кошмарно ужасен и страшно гнусен этот мерзкий злоумышленник. Не стоит вдаваться в дальнейшие подробности. Я изменю форму вопроса: для чего язычнику, живущему в сообществе христиан, древняя карта с неведомыми землями?

— Древняя карта викингов, майстер фон Юнгинген. Язычников.

— Карта Лейва Счастливого, — поправил тот. — Принявшего крещение и крестившего своих единоплеменников.

— Ай, бросьте, — покривился Рудольф, — что за ребячество. Орден уж сколько лет общается с литовскими князьями, и вы говорите такие речи? Когда есть выгода, все добрые католики. Напомню, отец его так и не отрекся от старой веры, да и не всякий из его семьи, и не всякий из его воинов; иными словами — как я и сказал: карта язычников.

— Положим, так, — поспешно согласился фон Юнгинген, — спорить сейчас о делах давно минувших дней не имеет смысла — нет достойных доверия свидетелей. Продолжайте, Ваше Величество. К чему этот упор на языческую подоплеку?

— Вначале — откровенность за откровенность, майстер фон Юнгинген. Я рассказал вам, как мы получили карту. Откуда она у вас?

— В свете последних событий, думаю, и впрямь нет необходимости делать из этого тайну, — кивнул Магистр, задумавшись, как и прежде, не более чем на мгновение. — Обитатели германских побережий у Восточного моря[814] сетовали на то, что некий варинг[815], пират наглее и отчаянней прочих, не дает им покоя. Его корабль вставал на якорь на Рюгене, и его описание было известно, но сунуться на этот остров мы не могли: простой рейд по задержанию преступника мог перетечь в настоящую войну, а для этого не было требуемых условий, и в первую очередь, как легко понять, — согласия местных властей. Порою он сходил на берег и по нашу сторону, всегда в определенное время — здесь он сбывал товары и запасался. Наши братья прибыли прежде срока и вознамерились ждать, однако он внезапно явился во внеурочное время. Наши братья взяли его корабль легко, его самого — и того легче, вызнали о его перекупщиках и сообщниках среди тех, кто передавал за мзду сведения о предполагаемых маршрутах того или иного корабля… Словом, множество всего, вам не интересного. Карта была обнаружена среди нескольких других, явно оставленных им в своем владении после грабежей судов. Вначале братья не придали значения тому, что карты эти он взял с собою на берег…

— Понимаю, отсутствие опыта, — с подчеркнутым состраданием вздохнул Рудольф, и собеседник сурово покосился на него.

— Мы взяли пирата, — строго пояснил Великий Магистр. — Грабителя. Язычника, губящего христиан, которые занимались своим честным делом. Никаких указаний на возможную связь его с какими-либо организациями не было и в помине. Карты он вполне мог держать при себе, дабы уберечь столь дорогостоящие и сложные в изготовлении вещи от своей команды — как от их злых намерений, так и от обычной дурости.

— Однако же?..

— Однако же, когда карта уже через неделю после обретения была похищена, мы смогли понять, невольной препоной чему стал Орден. Этот человек, прибывший на германский берег столь внезапно, должен был передать кому-то этот документ.

— Вы… побеседовали с ним об этом?

— К тому времени его давно уже вздернули, — хмуро отозвался фон Юнгинген, стерпев очередную снисходительную улыбку Императора со стоическим спокойствием.

— И судя по тому, с какой готовностью вы вступили со мною в переписку по этому поводу, — подвел итог Рудольф, — я могу сказать, что сделать копию вы не успели. Верно?

— Наши братья не могли определить вот так, тотчас, всю важность этой находки, — с видимым усилием признал Великий Магистр. — За неделю, что карта была в наших руках, мы смогли лишь перевести руны — подпись, сделанную составителем, и кое-какие именования, сопоставить некоторые узнаваемые местности, пометив спорные и неизвестные.

— Да, — наставительно поднял палец Рудольф. — Неизвестная земля. С неизвестным вам названием.

— А вам, стало быть, известным, — усомнился фон Юнгинген, и тот скромно пожал плечами:

— В общих чертах.

— Надо полагать, конгрегатские exquisitores[816] вас просветили.

— Да, — уже серьезно, без насмешки, вздохнул Рудольф. — Откровенно говоря, я древней историей дальних земель никогда не интересовался, а уж земель неведомых — тем паче. Посему, майстер фон Юнгинген, хоть сейчас я и стану просвещать вас, по большому счету, мы с вами на равном положении невежд в сравнении с инквизиторскими изыскателями. Одному Богу ведомо, откуда или от кого они получают всевозможные сведения.

— Что ж, просвещайте, Ваше Величество. Одно мне уже ясно: Лейв Счастливый, Лейв Эйрикссон, сын первооткрывателя Гренландии, составил карту неведомого берега. Неужто вам известно, с чьих слов?

— Лейв Счастливый побывал на тех землях, майстер фон Юнгинген, — отчего-то понизив голос, с невольной торжественностью сообщил Рудольф. — И доказательства тому — не только героические саги сомнительных авторов (о которых я, откровенно говоря, слышал мало). Есть еще один факт: в архивах Конгрегации отыскалось упоминание об одном старом деле — инквизиторы в Бремене выставили на костер какого-то торговца, и в числе предметов, упомянутых как предосудительные, было весьма древнее резное деревянное украшение, совершенно подлинно языческое. Торговец клялся, что не совершал никаких ритуалов, а просто его предок, тоже какой-то торгаш, еще два века назад купил эту вещицу в Норвегии, лично у одного из родичей Лейва Эйрикссона, который столь же благополучно проплыл его путем и вернулся. Должен заметить, что expertus’ы Конгрегации заверили меня в следующем: ни к одному культу, известному на территории Империи или в ближайших к ней пределах, это украшение относиться не может. В Исландской традиции, в норвежской — ничего подобного также нет.

— Языческих верований без счета, — убежденно возразил Великий Магистр, и Рудольф кивнул:

— Согласен. Но есть еще один факт, и о нем вам должно быть известно; быть может, в отрыве от прочего вам и не приходило в голову расценить его должным образом… Как и мне самому, впрочем. Гренландия, майстер фон Юнгинген, ведь не была всегда пустынной, помните? Открывший ее Эйрик Рыжий основал на ее берегах поселение, привлек туда своих соотечественников с Исландии… И, как вы сами упомянули, его сын принял крещение, привез на остров епископа, и долгое время гренландцы платили десятину в папскую казну…

— Это мне известно, — подтвердил Великий Магистр, вновь не слишком обходительно оборвав собеседника. — Потом пересылка десятины внезапно оборвалась, и отправленный в Гренландию эмиссар понтифика обнаружил пустой остров и одичавший домашний скот.

— Это случилось лет полтораста назад, спустя чуть более века после плаваний Лейва и его родичей к тем самым неведомым берегам. Вы сумели прочесть название на карте?

— Винланд, — кивнул фон Юнгинген. — Судя по названию, те края, если они не привиделись славным путешественникам в мухоморном угаре, должны быть богаты виноградными зарослями.

— Тексты саги о путешествии Лейва Счастливого говорят о том же самом: и он, и его последователи возвращались с грузом винограда и дерева. Так вот, майстер фон Юнгинген, что я хочу сказать: на Исландию пропавшие поселенцы не вернулись, убитыми их не нашли, да и не было следов битвы в брошенных поселениях. Предания о путешествии в дальние края, уже имеющийся (и доказанный, что главное) опыт в таких делах — открытие и переселение на гренландский остров… как небольшой довесок к этому — та деревянная вещица, купленная у одного из тех путешественников… Куда исчезли гренландцы? Вот так, разом, от мала до велика? Ни брошенных кораблей, разбитых прибоем, ни сгоревших или разрушенных домов, ни порубленных тел; где же они все?

— В Винланде? — со скептической усмешкой подсказал фон Юнгинген, и Рудольф пожал плечами:

— Чем такое объяснение хуже прочих? Не черт же их унес, прости Господи. В Исландию никто из них не возвращался — ни одного корабля, ни одного человека.

— Есть простое объяснение, Ваше Величество: эти корабли попали в шторм и потонули по пути туда.

— Или по пути в Винланд. Или не потонули. По пути в Винланд.

— Это уж кому какая мысль приятней.

— Да полно же вам, майстер фон Юнгинген, — с укором возразил Рудольф. — Да, я могу вас понять: и для меня самого все эти так называемые доказательства вначале не были столь уж очевидны, не были столь убедительны. Но посмотрите, как все повернулось: карта земли, куда, возможно, отправились потомки викингов (язычники по своей наследственной сути, как бы вас это ни коробило), была вами обнаружена у язычника при попытке передать ее ни много ни мало — языческому подполью в Империи, в Германии. Они не остереглись даже выкрасть ее, и причем, согласитесь, весьма споро и ловко. И снова попытались это сделать — передать ее главарю заговорщиков. Язычнику. Уж они-то, по крайней мере, точно придают и этим легендам, и карте значение немалое, относясь к сему делу со всей серьезностью.

— И что же, по вашему мнению, задумал пресловутый Каспар? Отправиться в плавание в поисках Винланда? Для чего? Соблазнить живущих там потомков языческих мореплавателей богатствами Германии?

— А вы хотя бы на минуту оставьте насмешку, майстер фон Юнгинген, — предложил Рудольф серьезно. — Подумайте. По большому счету, ничего невообразимого в подобной мысли нет; есть что-то маловероятное, но не невозможное. Как вы сами сказали — «а вдруг». А вдруг правнуки Лейва Счастливого переселились на те самые берега, богатые лесами? Вдруг сумели обосноваться там? Расплодиться — перемешавшись с местными или нет, не суть важно… Вдруг мысль о путешествии к дальним землям воспримется ими с готовностью? И, уж прошу прощения, наверняка прибывший в Винланд обнаружит там вовсе не ощетинившееся против окружающего мира сообщество верных христиан; полторы сотни лет прошло, и если гренландцы там — они давно забыли и Крест, и Христа, и молятся какому-нибудь местному кусту. Или, что более вероятно, припомнили своих старых богов — уж те въелись в их кровь, в плоть, во всю сущность. А их старые боги любят помахать топором на досуге.

— И чего, по-вашему, надо ожидать? Явления флота викингов под предводительством вашего неуловимого бунтаря?

— Не знаю, как вы, майстер фон Юнгинген, а лично я проверять это не намерен. Да, согласен, все это весьма расплывчато, вся эта суета — стрельба навскидку…

— Я бы сказал — с завязанными глазами.

— Ну что ж, и такие есть мастера.

— К примеру, в Конгрегации, — подсказал Великий Магистр, и Рудольф тяжело вздохнул, неопределенно качнув головой. Фон Юнгинген повторил его вздох, отмахнувшись с видом почти обреченным: — Давайте, Ваше Величество. Говорите, что там высчитали ваши мастера-инквизиторы. Они в самом деле опасаются языческих захватчиков?

— А вы не опасаетесь однажды поутру увидеть пару сотен ладей с войском?

— Ну уж это вы хватили, Ваше Императорское Величество.

— Хорошо, — с готовностью поправился он, — пусть не пара сотен, пусть одна. Пусть пятьдесят. Однако уже здесь, в самой Германии, есть немало последователей древних верований, есть еретичествующие; и те и другие не преминут воспользоваться ситуацией и свергнуть ненавистного им правителя, действующего рука об руку с ненавистной им Конгрегацией. Есть и попросту oppositio, чьи цели лежат в сфере исключительно политической, и они также вполне могут вступить в союз с любым, способным если не пошатнуть сложившийся порядок, то хотя бы потревожить его. Есть еще герцог Австрийский, который легко перейдет от требований независимости к поползновениям на престол. Нужен он лично вам в таком качестве?.. Есть многие и многие, кто только и ждет нашего малейшего срыва.

— «Нашего».

— Нашего, — подтвердил Рудольф. — Никуда не денешься. Скажу вам откровенно: без Конгрегации о многом, что достигнуто теперь, я мог бы только мечтать. Причем отнюдь не сидя на императорском троне. До сей поры ни один их совет не оказался пустым. Ни одна их идея не оказалась тщетной. И когда конгрегатская верхушка настаивает на поиске и освоении неизвестных земель, я предпочитаю прислушаться и к этой их рекомендации.

— А на какие средства ваши германские язычники намерены снарядить такой поход? — усомнился фон Юнгинген. — И откуда? Это не провести втайне и на средства, вырученные при продаже капусты.

— В конце концов, — полусогласно кивнул Рудольф, — пусть даже потуги германских заговорщиков слишком самонадеянны, подумайте: если эта земля (пускай будет Винланд, как угодно) и вправду существует, неужто надо просто сидеть и ждать, пока иные державы наложат на нее руку? Быть может (отвечая на ваш вопрос), и в сообществе с пресловутыми германскими язычниками. Неужто нам не следует попытаться сделать это первыми? Пусть вы и сидите в Восточной Европе безвылазно, однако, полагаю, все же остались немцем, не так ли? Неужели ваш дух не восстает против подобной мысли? Я уж не говорю о том, что там наверняка отыщется немало язычников, которых можно будет вдоволь просвещать или убивать.

— Ваш последний аргумент, Ваше Величество… — начал Магистр оскорбленно, но тот отмахнулся:

— Да перестаньте. Когда вы заключите мир с поляками, когда прижмете Литву — что будет делать ваша разросшаяся армия? Неужели выращивать пресловутую капусту? Орден, о чьем благе вы так печетесь, зачахнет без возможности делать то, ради чего был создан.

— Итак, я вижу, мы перешли прямо к делу, — заметил фон Юнгинген, не ответив. — И, как я понимаю, вы предлагаете мне… Что вы мне предлагаете? Отправиться на север в компании инквизиторов в поисках Винланда?

— Если кратко и без обиняков — в целом да.

— В таком случае, Ваше Величество, попрошу подробностей, то есть ответов на некоторые вопросы. Почему именно Орден?

— Отвечу кратко и откровенно, — вздохнул Рудольф, перечислив на одном дыхании: — Обученные воины, умение действовать автономно, опыт переговоров и ведения военных действий в незнакомых местностях, принадлежность так или иначе к проимперским идеям, здравое представление о происходящем — как в Германии, так и в мире вообще. И, наконец, флот.

— Однако, — с усмешкой констатировал фон Юнгинген. — Иными словами, от Ордена требуется: корабли, бойцы, осуществление разведки, создание первых укреплений… А что же даете вы?

— Карту.

— Карту, украденную у Ордена!

— Не мною, — невинно отозвался Рудольф. — И, коли уж на то пошло, если бы не Конгрегация, прямиком из ваших закромов эта карта направилась бы в руки наших врагов. Не сочтите за попрек.

— Именно попреком это и является, — хмуро возразил тот. — Однако я повторю вопрос: чем, кроме карты, вы можете заинтересовать меня? Почему вы полагаете, что я соглашусь идти на немалые жертвы, чтобы воплотить в жизнь ваши чаяния? Чем надеетесь меня заставить?

— Господь с вами, майстер фон Юнгинген, я не хочу никого заставлять. Да, у меня самого недостанет ни людей, ни судов, ни опыта для такой экспедиции… Что ж, с моей стороны будет просто преступно хранить этот документ в тайне, препятствуя прочим христианским правителям принести, возможно, свет Христовой веры иноземным язычникам, погибающим во тьме своего невежества. Если я не услышу от вас согласия, я предам огласке как сам факт наличия этой карты, так и, собственно, ее саму. Просто разошлю моим собратьям-королям по копии. Даже если среди них будут враги трона, будут и союзники или просто нейтральные; и пускай Винланд достанется тому, кто сумеет им овладеть. А следом потянутся прочие, в том числе и Империя, посему хоть что-то, но достанется и нам. Правда, тогда уже не будут иметь смысла размышления над тем, что сумеет урвать себе Орден. Увы, европейские короли — люди, не склонные делиться своим добром. А главное — папский престол не отличается подобными благими стремлениями, что гораздо хуже. И хуже не мне одному.

— Это шантаж, Ваше Величество? — уточнил фон Юнгинген заинтересованно, и собеседник передернул плечами:

— Просто некий вариант будущего. Если такое грядущее вам не по душе, давайте вместе попытаемся изменить его.

— То есть взвалим на Орден все тяготы и опасности этого путешествия.

— Пригласим Орден к сотрудничеству, — поправил Рудольф, и Великий Магистр пренебрежительно фыркнул:

— Чушь. От вас — наша же карта, от нас — всё. В чем выгода?

— А какой выгоды вы бы желали?

— Не рассыпайтесь передо мною в высокопарных рассуждениях о сотрудничестве, поступите, как все правители поступали до сего дня, — пригласите Орден на службу.

— На каких условиях?

— На тех же, что и всегда: земли, которые мы освоим, остаются в орденской собственности.

— И вы не сделаете исключения для Императора?

— Это ведь снова был риторический вопрос, верно?

— Ну, полно вам, майстер фон Юнгинген, — укоризненно выговорил Рудольф, — что за грешное стяжательство?

— Флот, — напомнил Великий Магистр. — Воины. Опыт. Вы знаете кого-то, кто может предложить больше?

— Давайте-ка для начала подведем первый итог: вы согласны? В общем и целом?

— Полагаю, если вам не удастся убедить меня, в дело вступят конгрегатские краснобаи?.. К слову — а что от этого им? Вам — колония, Ордену — земля… бросьте, рано или поздно мы придем к согласию… Но что с этого будет иметь Конгрегация?

— Просвещение народов? — предположил Рудольф, и Великий Магистр поморщился. Он отмахнулся: — Не знаю. Думаю, первая причина — они, как и я, всерьез опасаются удара в спину.

— А вторая?

— Да не имею я ни малейшего представления, майстер фон Юнгинген, чего они хотят и о чем думают, — выговорил он решительно. — Просто не знаю. От меня карта, сказали вы… Карта получена ими. Ими прочитана. Ими собрана информация, подтверждающая ее подлинность. Конгрегация готова выделить средства. Поверьте, немалые. Я не знаю и, вообще говоря, не желаю знать, откуда у них такие финансовые резервы. И не знаю, чего они хотят. Какие-то планы у них есть, не знаю какие. На что-то они полагаются, не знаю на что. Знаю одно: впустую Инквизиция не станет тратить ни время, ни средства, а стало быть, у них есть на что предъявить счет, причем на что-то вполне существенное.

— Это и пугает, — серьезно заметил фон Юнгинген. — И если сейчас мы с вами ввяжемся во все это — помоги нам Господь, когда придет время платить по их счетам.

— Но ведь нельзя не ввязаться, — произнес Рудольф настоятельно. — Вы ведь не можете этого не понимать. Неведомая земля, неисследованная — это словно комната в собственном доме, в которой никогда не бывал и о которой ничего не известно. Не знаю, впрямь ли земля эта богата лесом, или плодами, или серебром, или язычниками, — ни малейшего представления, но если это не узнаем мы, узнает кто-то другой. Согласитесь, майстер фон Юнгинген, в свете происходящего в мире эта мысль не слишком мила и вашему сердцу тоже.

— Эта мысль стоит того, чтобы ее обдумать, — не сразу отозвался Великий Магистр и умолк снова, когда вблизи лагеря послышался шум и треск, ясно свидетельствующий о возвращении охотников и, судя по радостным возгласам, с добычей.

На поляну вывалились придворные в окружении двух егерей — встрепанные и осыпанные сухой листвой; на плечах двоих из сопровождающих слуг возлежал олень с окровавленной шеей. Фон Люфтенхаймера-младшего среди них не было.

— А где же Рупрехт? — осведомился Рудольф, когда остатки свиты приблизились и убитый олень шлепнулся на траву.

— Двинулся дальше, Ваше Величество, — с явственной насмешкой отозвался один из столь же юных рыцарей. — Ведь шли на кабана. Следопыты видят след, собаки рвутся, и — он ушел по тропе. Наш герой не уймется, пока не найдет зверюгу.

— Или пока зверюга не найдет его, — хмыкнул его приятель, и тот шлепнул его по плечу:

— Ставлю на кабана.

— Пожалуй, я все же дам парню шанс. Ставлю на фон Люфтенхаймера.

— Принимаю.

— Отлично. Тебе сегодня не везет.

— Это тебе не везет, — возмутился тот, — и оленя подстрелил я.

— Стрела была моя!

— Свою стрелу можешь поискать в кустах на той полянке.

— Господа рыцари, — с холодной любезностью окликнул их Рудольф, и те, запнувшись, коротко и мимоходом склонились в его сторону:

— Простите, Ваше Величество.

Спор продолжился в отдалении, однако шум, уже прочно водворившийся вокруг, все равно сделал дальнейшее мало-мальски конструктивное обсуждение столь важных вопросов невозможным.

— Дождемся, когда все уляжется, — предложил Рудольф со вздохом. — Да и у вас будет время все обдумать, а под добрый завтрак и беседа будет приятней.

— Я вижу, вольность поощряется при богемском дворе, — заметил Великий Магистр, одарив дискутирующее рыцарство насмешливым взглядом, и Рудольф отмахнулся:

— Эти двое — в некотором роде приятели моего сына, отсюда и воцарившиеся в их умах иллюзии вседозволенности. Бездельники, повесы и кутилы, но зато им я доверяю. Прочие — либо конгрегатские агенты, которые не упускают случая влезть ему в мозги со своими наставлениями, либо шпионы, шпионящие друг для друга, либо стяжатели, готовые продать все и всех. Эти, по крайней мере, не скрывают того факта, что от своей службы при дворе хотят только денег и легкой жизни, и теперь, обретя то и другое, не желают от бытия большего. Им хватает на хороший стол и женщин — и они довольны.

— Не опасаетесь дурного влияния на наследника?

— Ему не помешает, — возразил Рудольф убежденно. — Проще, когда придет время, исправить раздолбая, чем святошу. Не примите на свой счет.

— Свой счет я вам предъявлю несколько позже, — подчеркнуто дружественно улыбнулся Великий Магистр. — Вы правы — я использую это сомнительное затишье, дабы все как следует обдумать… Однако ж, я слышал, вы на три месяца отослали своего сына как раз в монастырь за какую-то провинность. Не опасаетесь сотворить из него святошу?

— И это ему не помешает тоже, — натянуто улыбнулся Рудольф.

* * *
«Сердце Карлштейна», часовня Святого Креста в центре Большой башни, в общем, и не задумывалось как место проведения регулярных богослужений — отец, никогда не живший в замке подолгу, перевез сюда коронационные регалии, на чем и посчитал миссию этого места исполненной. Сам Рудольф, избравший-таки родовое гнездо своей постоянной резиденцией, все же не стал ничего менять, и символы императорской власти по-прежнему хранились здесь, напоминая о величии титула и ничтожности судьбы человеческого существа, им обладающего.

Разумеется, возводилась часовня с учетом всех тех требований, что предъявлялись ко всем зданиям подобного рода, а именно — в том числе и отличной акустики, в свете чего для тайных бесед и секретных переговоров сие место, казалось бы, подходило слабо. Однако предполагалось, что здесь же Карлу или его потомкам может прийти в голову облегчить душу, посему все-таки были отдельные уголки, в которых венценосный грешник мог говорить свободно, не опасаясь того, что рассказы о его провинностях достигнут ушей кого-то, кроме его духовника.

Посему часовня использовалась Рудольфом почти по назначению. Почти — ибо речь здесь шла, как правило, о грехах не прошлых, но лишь грядущих, еще зреющих в его голове или голове собеседника в виде замыслов и планов, имеющих, быть может, и благие цели, но порою не слишком праведные способы их достижения. Здесь, под бесчисленными ликами святых, взирающих на мир, было вынесено больше смертных приговоров, нежели в императорских покоях или канцелярии, здесь обсуждались дела, не предаваемые огласке на райхстагах, здесь вершились судьбы многих, здесь многие обретали счастье или навеки прощались с ним. Здесь потрясались основы королевств и самой Империи. Здесь созидалась История.

О том, что молится (от всего сердца, со смущением и искренностью) всякий раз, как входит под эти золоченые своды, Рудольф не признался бы никому и никогда. Мимо образов кисти великого Теодорика он проходил всегда медленно, оглядывая ряды ликов и замечая с внутренней дрожью, что выражение глаз святых и праведников порою меняется, становясь то благостным, то порицающим. Наверняка дело было в собственном душевном равновесии, порою нарушаемом и колеблемом, однако никак не выходило отделаться от нехорошего чувства, что в этом недоступном для чужих глаз и ушей убежище за ним все-таки следят. От перенесения обсуждаемых тайн в иное место Рудольфа удерживали и здравый смысл, и иррациональное упрямство. Разум говорил, что Сердце Карлштейна подходит для этих целей лучше всего — только здесь постороннему негде спрятаться и неоткуда подсмотреть, здесь нет потайных дверей и окошек, здесь всё на виду. Упрямство же, при всем том трепете, что зарождался при входе в часовню, при некотором смятении перед взирающими на него ликами, призывало настоять на своем, доказать им, что, в конце концов, он и только он хозяин в этом замке.

Сегодня святые смотрели без укора и даже, кажется, с сочувствием. Встреча сейчас ожидалась важная и, можно сказать, в некотором смысле судьбоносная, однако рассудок по большей части занимала не она, не государственные дела, не интриги и козни, а чувства нехитрые и простые, знакомые любому зверю, от мыши до пустынного льва — тревога за свое потомство. До сих пор верилось с трудом в то, что вот так просто отпустил единственное чадо неведомо куда, почти без охраны и без возможности самому контролировать происходящее. Да, разумеется, отсылались с гонцами письма — частью написанные личным телохранителем, частью составленные рукою самого наследника, со всеми оговоренными заранее тайными словами, долженствующими подать не понятный иным сигнал о грозящей или свершившейся опасности. Да, разумеется, письма доставлялись каждую неделю. Да, разумеется, охрана была наилучшей. Да, разумеется, и Конгрегация вывернется наизнанку, но наследника оберегать будет как зеницу ока. Им он нужен так же, как и сам Рудольф. Точнее — они попытаются сберечь его, насколько хватит их сил.

Только вот силы человеческие, как видно из многих примеров, не беспредельны. И из далекого прошлого тянулись тонкие ниточки, связующие минувшее с настоящим, приводя на память уподобления печальные и унылые. Зигмунд, младший брат, еще в малолетстве наделенный титулом Бранденбургского маркграфа и курфюрста, на шестом году жизни был просватан за дочку польского короля, и на тринадцатом — вот так же, под бдительной охраной — послан когда-то в Краков. Тогда это казалось решением верным. Выучит язык, притерпится к местным, вживется в порядки и обычаи и — получит польскую и венгерскую корону; к сознательным годам на стороне императорского трона было бы два поместных правителя в одном лице, свой выборщик в Германии и король-союзник у приграничья.

Отличный был план. И охрана — тоже была отменная. И вся эта отборная стража полегла, когда план показался не таким уж хорошим этим турецким подпевалам в Венгрии. Засаду устроили, когда до цели оставалась пара дней пути — хорватские заговорщики в союзе с венгерскими и боснийскими наемниками. Им, раболепно смотрящим на Турцию, не желалось иметь такого короля, за которого, случись что, встанет вся Империя его брата. Единственный выживший из сопровождения, поминутно сотрясаясь от ужаса, рассказывал потом, как внезапно заартачились идти, а после совершенно взбесились кони, как разум сильных и обученных воинов затуманился и отказалось служить тело, о том, как все было после. А после была резня. Кто-то, у кого еще хватило душевных и физических сил, еще пытался сопротивляться, кто-то пытался сражаться, все больше с видимыми им призраками, а не с подлинными врагами, окружившими обоз. Кто-то пытался. А тринадцатилетний мальчишка просто сидел и ждал смерти — от того, что случилось там, никакие титулы и императорское покровительство спасти не могли.

Подробности того, как убивали брата, Рудольф выслушал дважды. В деталях. Запомнив каждое слово. Ради удостоверения в правдивости всего сказанного, разумеется, выживший был допрошен еще не раз, допрошен так, чтобы не осталось возможности и силы солгать или утаить что-то, а сам он тогда, в лето 1381 ante Christum, впервые попрал завещание отца, поучавшего советоваться с конгрегатами по любому поводу, каковой затрагивает интересы Империи и может повлиять на ее судьбу.

Поход на хорватов, вне всяких сомнений, оных интересов касался как нельзя ближе, но решение было принято единолично, ничьи советы и наставления этого решения переменить не могли, и в хорватские земли он вломился, как насильник в девичью спальню, — стремительно, грубо, жестоко. Его войска провели в этой стране шесть лет, избивая людей, громя селения и сокрушая города; время от времени под руку попадались разрозненные отряды турок и венгров, которые отправлялись вослед своим убитым союзникам. Порою попадались люди, наделенные неведомой силой, и Рудольф, не обременяя себя инквизиторскими умствованиями, убивал каждого, кого удавалось захватить, представляя себе в мыслях, что кто-то из них, быть может, тогда, в тот самый день, был на той дороге.

Когда спустя шесть лет он решил, что настала пора возвратиться домой, захваченная земля лежала перед ним, как та самая девица в одинокой и никем не защищаемой спальне, — обнаженная, обесславленная, растерзанная. С годами праведный гнев, порожденный убийством брата, не исчез, но все же угас, священный обычай мести за кровь не отменял реалий вполне приземленных, и проблемы мирские требовали своего решения. Война всегда была затратным делом, а тем паче война затяжная; невзирая на дозволение грабить все, до чего дотянется рука, рыцарство, делившее с ним военные тяготы, требовало полагающихся по всем правилам компенсаций, да и собственная казна, разоряемая в том числе ради взяток строптивым курфюрстам, нуждалась в пополнении. Прикинув все «за» и «против», Рудольф выставил на продажу захваченную Далмацию, каковую с великой охотой, даже лежащую в руинах, купила Венеция.

Сто тысяч. Сто тысяч полновесных дукатов… После не раз приходило в голову, что в эту цену он определил братскую жизнь. Не раз думал о том, не была ли его смерть лишь предлогом. Historia modum conjunctivum ignorat[817], это верно, но думать воспретить себе невозможно.

Эти сто тысяч, столь цинично обретенные после войны мщения, повернули в иное русло пусть не судьбу государства, но многое в его устройстве.

Еще при отце мелкая серебряная монета, выходящая из-под штампа здесь, в Богемии, была самой востребованной по всей Империи и даже за ее пределами. Пражский грош был удобен в обращении и ценился много выше куттенбергского серебра, из которого был произведен. Но рудник Куттенберга обеспечивал стоимость гроша самим собою — фактически залогом его ценности была сама Богемия, чем не раз и не десять тыкали в нос местные патриоты, обвиняя его едва ли не в попытке распродать собственную державу. И оставалось закрепленное за поместными правителями право чеканить свою монету, что давило не только на доходы казны, это подрывало столь тяжело строящееся имперское единство — отчаянная и упрямая idea fix и отца, и самого Рудольфа. И вот — произошли почти одновременно два события: в паре десятков миль от Карлсбада[818], в долине святого Йоахима, открыли новый серебряный рудник и — возникли те самые сто тысяч дукатов. Именно тогда Рудольф смог действовать — так же, как в войне с хорватами, быстро и четко, не давая противнику времени опомниться. Правом Императора выпускать свою собственную монету не пользовался до сей поры ни один из занимающих престол, хотя в соответствии со всеми договорами, буллами, законами и прочим это запрещено не было. А если не запрещено…

Быть может, отец и был прав, быть может, в большой политике Рудольф был не особенно даровит, но кое в чем и он смыслил неплохо. Первым делом провозгласив, что многочисленные жалобы торговцев, путающихся в курсе поместных денежных знаков, требуют удовлетворения, он объявил о начале штамповки собственной, императорской монеты, получившей название по монетному двору, установленному рядом с месторождением серебра в Йоахимстале, — «талер».

По особому указу монету обязаны были принимать в любой точке Империи, от Бжега до Франкфурта. Серебряный имперский талер вмещал в себя вполне определенное, четко установленное количество грошей и в обращении оказался еще более удобным: постепенно развивающаяся торгово-банковская жизнь Германии требовала введения монеты большего достоинства, нежели повсеместная разменная мелочь, но меньшего, чем золотые средства обращения. Талер приобрел популярность быстро, и не только потому, что деньги своих конкурентов Рудольф потихоньку, негласно и порою не слишком законно, выводил из обращения. Вполне легитимно он разошелся по всей Империи, к нынешнему времени выйдя и за ее пределы: кто-то из весьма популярных в вольных торговых городах иностранных дельцов назвал талер в своем годовом обозрении «долгожданной монетой среднего класса».

Наряду с этим, все так же не давая своим мелким королькам и курфюрстам времени на то, чтобы прийти в себя и среагировать вовремя, Рудольф выпустил и золотую имперскую марку, обеспечив ее полученными за Далмацию дукатами и также строго обозначив количество составляющих ее талеров. Правду сказать, здесь все же пришлось вступать в союз с Конгрегацией: те самые сто тысяч были размещены в одном из итальянских банков — размещены только и исключительно на неприкосновенное хранение, с запретом на их использование в сделках. То, что таким образом убирает баснословную массу золота с международного рынка, Рудольф, разумеется, понимал и сам, но без участия Конгрегации, а точнее своего серого кардинала, было бы много сложнее отыскать надежный банк, желающий иметь дело с изменчивым и непостоянным троном германского государства. Без Сфорцы сложно было бы получить гарантии того, что полновесные золотые дукаты действительно будут лежать без движения. Благодаря Сфорце процент за хранение золота был назначен смехотворный. Благодаря Сфорце колоссальный денежный груз был перевезен быстро, тайно и безопасно. Благодаря Сфорце…

Сфорцу он отблагодарил двумя черно-белыми щенками из своры, вывезенной в качестве трофея из Далмации, — от иных способов изъявления благодарности пройдошливый кардинал отказался. Щенков, однако, принял, прельстившись необычным окрасом далматинов, заметив, что для инквизитора-доминиканца лучшего сопровождения не придумаешь. Само собою, Рудольф был далек от мысли о том, что таким способом расплатился с нунцием, и лишь внес в список своих долгов перед Конгрегацией еще один пункт.

Имперская марка по весовому и стоимостному index’у приравнивалась к венецианскому дукату; любой желающий мог потребовать обмена имеющихся у него марок на дукаты, однако же до сих пор ни одного подобного случая зафиксировано не было. Использовалась новая золотая монета для крупных, в основном международных, сделок; внедрить же ее, подобно талеру, повсеместно не представлялось возможным — золото было редким, по большей части привозным, в пределах отечества почти не попадалось, в свете чего зальцбургские золотые рудники являлись еще одной причиной, по которой австрийские земли во что бы то ни стало должны быть неотъемлемой и полноценной частью Империи.

Теперь редкие сделки на территории Империи проходили с использованием каких-либо иных денег, кроме талеров и гро́шей, курфюрсты и короли запоздало и безысходно жаловались, но зато опора, на которую Рудольф сделал ставку — вольные города и торговые союзы — крепла.

Во дни назревшего было конфликта между городскими союзами и курфюрстами он встал на сторону городов, и уже готовившаяся вспыхнуть война после нескольких весьма показательных сражений сама собою сошла на нет, что упомянутые союзы, разумеется, запомнили и оценили. Хотя, если верить собственной разведке и конгрегатским следователям, благодарность населения могла бы быть и побольше. Зато контролировать денежную массу, вращающуюся в государстве, стало куда проще, да и процесс сбора налогов изрядно упростился. И теперь стало возможным выпускать имперские монеты, не обеспеченные золотым запасом дукатов, не опасаясь последствий вроде массовых требований обмена. И добиваться независимости с прежней горячностью стало невыгодно, ибо талер при таком повороте дела превращался для поместного управителя в иностранную денежную единицу, чей обменный курс убил бы его собственные капиталы. И появилось хоть что-то, говорящее о единстве этой территории, что до сей поры лишь документально звалась единой Империей.

Historia modum conjunctivum ignorat…

Что было бы, если бы — Если б не проданная Далмация. Если б не ограбленная Хорватия. Если б не смерть брата. Что было бы? Так ли уж легко прошло бы все задуманное?

Одно Рудольф знал точно: какие угодно выгодные государственные перемены будут слабым утешением, если что-то случится с Фридрихом. Именно потому к своим пятнадцати годам наследник до сей поры не был наделен никаким титулом, кроме обретенного по рождению, никакой властью, не был поставлен ни на одно из многих хлебных мест в государстве. Нет определенности — нет угрозы. Разумеется, у сына есть враги лишь потому, что он сын Императора, но так опасность все же много меньше.

Многие из тех, кто пытается показать себя преданным служителем трона, все эти два месяца не перестают твердить, что полугодовое пребывание принца в монастырских стенах есть наказание для него чрезмерное и бессмысленное; хотя после того, что он выкинул, Рудольф с великим удовольствием месяца на два-три запер бы его и в самом деле в монастыре — настоящем. Однако, если верить кардиналу и шарфюреру конгрегатской зондергруппы, там, где он сейчас, в смысле внедрения в голову элементарных понятий дисциплины дело обстоит куда лучше. Те же, кому известно, чем сейчас действительно занимается Фридрих, так же без умолку говорят о том, что умения наемника не являются самыми важными в арсенале навыков будущего Императора и вообще предосудительны. Наверное, по их мнению, именно так будущий Император должен будет сказать подосланному убийце, столкнувшись с ним в пустом коридоре без стражи…

В пустой часовне без единого стража на шаги за спиною правитель Империи обернулся не сразу, не вздрогнул, не насторожился. Во-первых, стража была у входа в Большую башню и неподалеку от входа в часовню. Во-вторых, три пса, коим не возбранялось бегать по Карлштейну фактически там, где им вздумается, лежащие сейчас по ту сторону порога, не подали признаков агрессии или хотя бы раздражения. Ну а в-третьих — именно звука этих легких, едва слышимых шагов Рудольф и ждал последние полчаса. И увидеть ожидал именно то, что увидел, обернувшись, — женщину в довольно смелом, по последним веяниям моды, платье, в столь же вольном головном уборе, каковой представлял собою лишь некоторую весьма номинальную конструкцию из серебряного гребня и шелковой ткани, что позволяло черным волосам почти свободно представать окружающему миру. Многие сказали бы, что вдове, сколько бы времени ни минуло, приличествовал бы несколько иной туалет, однако благопристойность наряда Адельхайды фон Рихтхофен — это последнее, что тревожило его в данный момент. Ну, быть может, не совсем последнее, однако далеко не первостепенное.

Полагающихся обычно и прилюдно исполняемых приветствий он также не ожидал и даже поднялся навстречу, не успев лишь первым произнести приветствие.

— Ваше Величество, — с короткой улыбкой промолвила она, остановившись в двух шагах. — Я снова заставила вас ждать?

— Я уже к этому привык, — отозвался Рудольф без малейшего упрека и, указав своей гостье на скамью, уселся первым. — Прошу вас.

Адельхайда опустилась на узорчатую скамейку достаточно близко, чтобы не повышать голоса, но и на расстоянии, довольном для того, чтобы ясно обозначить дистанцию. Стало быть, настрой у нее сегодня сугубо деловой. Выражение лица было неопределенно-приветливым, безмятежным, из чего Рудольф сделал вывод о том, что плохих новостей, скорее всего, не будет.

— Вы не вздыхаете, — высказал он свою мысль вслух, — не опускаете глаза в печали, не изъясняетесь грустным голосом; словом, не совершаете ничего из множества ухищрений, призванных подготовить человека к неприятному. Кроме того, за сегодняшним обедом вы мне весьма многозначительно улыбнулись. Полагаю, это вовсе не от радости лицезрения меня.

— Неужто вы настолько скромны в собственной оценке, Ваше Величество? — уточнила та с улыбкой, и Рудольф нетерпеливо потребовал:

— Да не томите же. И без того я весь этот день, с той минуты, как вы прибыли, гадаю, чего мне ждать и что готовиться услышать. Скажите, что вы привезли мне добрые вести.

— Я привезла вам добрые вести, — подтвердила Адельхайда подчеркнуто торжественно. — Можете поставить еще один «plus» в списке. Он ваш.

— Dei gratia… — проговорил Рудольф с облегчением и запнулся, исподволь бросив взгляд на взирающие со стены лики. Достойно ли сего славословия все происходящее, еще было неведомо, а потому продолжать он остерегся. — Превосходно, — отметил он чуть спокойнее. — Но — он сказал это? Поручился? Не пойдет на попятный?

— Не сможет, — снова улыбнулась Адельхайда. — Если б и захотел.

— Это обнадеживает, — кивнул Император и, медленно переведя дыхание, приглашающе кивнул: — Теперь, госпожа фон Рихтхофен, когда главное вами уже сказано, я готов выслушать всё — с начала и до конца. Судя по тому, сколько вы отсутствовали, история должна выйти долгой и занимательной.

— Вовсе нет, Ваше Величество. Бо́льшую часть моего времени поглотила рутина, утомительная, унылая и скучная рутина. За это время я вынужденно изучила Майнц вдоль и поперек и могла бы, наверное, останься я без титула и имения, порядочно зарабатывать на жизнь сопровождением приезжих по этому городу. Я отобедала во всех заведениях, войти в которые приличному человеку было не стыдно, посетила службы во всех церквях, узнала имена, мелочи личной жизни и проблемы в семье всех, кто имеет хоть какое-то касательство к управлению деловыми сферами, и еще половины городского населения. Была, — усмехнулась она вскользь, — и реальная возможность приобрести по сносной цене славный домик недалеко от центрального района города. Невзирая на отсутствие status’а горожанки, вопреки городскому законодательству. О котором, собственно, и пойдет речь.

— Новопосаженный архиепископ Майнцский замечен в нарушении законов вольного города? — уточнил Рудольф со скепсисом.

— Ну, чему же вы удивляетесь, Ваше Величество, — передернула плечами Адельхайда. — Люди не меняются с веками. Это было исстари: новый управитель, придя на назначенное ему место, первым делом собирает себе сокровища, путями праведными или, что чаще, неправедными, — и так любой, от деревенского старосты до Императора.

— Даже так, — произнес он многозначительно, и та улыбнулась:

— Именно так. Однако погружаться в философию, полагаю, мы далее не станем.

— Будьте так любезны, — согласился Рудольф. — Вернемся к делу. Итак, как я понимаю, ваши прогулки по достопримечательностям Майнца все-таки завершились чем-то более существенным, нежели постижение архитектуры и поварских изысков.

— О да. Господин архиепископ въехал в город накануне праздника Преображения Господня, в каковой присутствовал на мессе — как прихожанин. Его собственное служение было запланировано на Успение, посему у меня была еще неделя с небольшим на то, чтобы испытать различные подходы и проверить некоторые версии. Был слух о не вполне естественных постельных наклонностях господина фон Нассау, однако на провокации он не среагировал, и если судить по отзывам моего агента (а глаз у него наметан), сей слух напрасен. Архиепископ не имеет тяги к наследию Содома. Основывать же шантаж на фундаменте, состоящем из его любовниц, смысла нет — не столь уж это сильный аргумент, да и не такая уж тайна.

— Судя по всему, для всех, кроме меня, — отметил Рудольф с недовольством и уточнил: — Любовниц?

— Ему тридцать семь, и он одинок, — напомнила Адельхайда. — Разве богатый и не такой уж еще старый мужчина удовлетворится одной? Это несолидно. Засмеют собратья по сану… Как бы там ни было, в личной жизни не было обнаружено никаких детальностей, порочащих господина архиепископа более, нежели каждого пятого обитателя Империи…

— …включая Императора, — докончил за нее Рудольф, — я в курсе. Почему я прощаю вам подобные высказывания, госпожа фон Рихтхофен?

— Я незаменима? — предположила та серьезно, и он вздохнул:

— Судя по всему, меня ожидает очередное тому подтверждение… Итак, к чему же вы в конце концов пришли?

— Все оказалось просто и даже как-то тривиально. Господин фон Нассау пожелал приобрести в Майнце недвижимость, причем не просто домик или лавочку, а одну из гостиниц не самой последней репутации с хорошим годовым доходом. Владелец оной артачился, что вполне понятно — заключать такие договоры он не имеет права согласно законам вольных городов, архиепископ терялся в догадках относительно того, как бы провернуть подобную сделку, не попавшись, и так удачно вышло, что в городе оказалась я.

— Пытаюсь вообразить себе, — заметил Рудольф, — что было бы, если б дамам дозволялось заниматься тем, чем занимаетесь вы, de jure. Деловая женщина. Как и в бытии — цепкая, изобретательная и непредсказуемая. Страшный сон любого дельца.

— Бросьте, Ваше Величество, — отмахнулась Адельхайда, — женщины именно что непредсказуемы, а еще они неумны, легкомысленны и слишком много значимости придают эмоциям, а точнее — собственному сиюминутному настроению. Ничего серьезней управления прачечной из двух работниц им доверить нельзя.

— А вы — счастливое исключение.

— Невероятное исключение. Думаю, таких на свете немного, посему мужская часть человечества может спать спокойно.

— Кроме архиепископа Майнцского.

— Увы, — притворно вздохнула Адельхайда. — По эту сторону бытия невозможно достичь счастья для каждого — кто-то непременно останется внакладе… Не стану утомлять вас подробностями, Ваше Величество, сообщу результат: сделка была заключена. И, разумеется, наличествуют документы, включая расписку с подписью и печатью архиепископа, свидетельствующие о подлоге, совершенном ради приобретения доходного заведения на принадлежащей вольному городу земле. Известны все звенья цепи, включая подставное лицо, на которое была оформлена собственность, поручители и прочее.

— И документы?..

— … при мне. Второй экземпляр, разумеется; первый находится у господина фон Нассау. Подводя итог, скажу так: вообразите, с каким позорным треском архиепископ вылетит из городских пределов, если все это вскроется. Здесь дело даже не в каре за нарушение законов, здесь проблема в потере авторитета и необходимости в подобном случае прогнуться под «низкорожденное быдло».

— Полагаю, это было бы до чрезвычайности неприятным развитием событий для Его Преосвященства, — согласился Рудольф с недоброй усмешкой. — Что же, улов неплохой. Однако я, признаюсь, ожидал от вас большего, госпожа фон Рихтхофен. Урон авторитету? Да, это ему грозит. Непомерный штраф? Да, будет. Да, недовольство, насмешки… Но есть два возражения. Первое. Это не смертельно. Не подорвет его репутацию фатально, не скажется на дальнейшей жизни и, главное, status’е — то есть все это не будет иметь последствий в виде потери чина архиепископа и звания курфюрста. Второе. Даже если сия проблема его особенно обеспокоит, и Иоанн фон Нассау постановит, что она требует решения, — решение будет простым. Бумаги — в печь, владельца гостиницы — под нож, посредника и поручителя — в речку. Тяжкий вздох над понапрасну затраченным серебром, и жизнь снова входит в прежнее русло. Неужто он настолько труслив или глуп, что сдался под давлением таких обстоятельств?

— Для начала, — возразила Адельхайда подчеркнуто неспешно, — о том, что эта сделка может явиться предметом давления, архиепископ не осведомлен и пребывает в уверенности, что сумел ухватить себе тучный кусок пирога.

— Вот как, — с легкой растерянностью проговорил Рудольф. — Так стало быть, не этим вы сумели его прижать.

— Разумеется, нет. Как вы сами заметили, это улов неплохой, однако столь мелкая рыбешка — на один зуб. Это, Ваше Величество, была лишь легкая закуска. Небольшое дополнение к основному блюду, дабы оно стало еще приятней.

— Сложно свыкнуться с вашей манерой затягивать кульминацию, — заметил Рудольф и, лишь перехватив укоризненный взгляд напротив, осознал двусмысленность сказанного.

— До сей поры выражений недовольства этим я от вас не слышала, — благодушно, однако без единого намека на улыбку, отозвалась Адельхайда, продолжив в прежнем тоне: — Не стану более вас томить, Ваше Величество, приступлю к главному. Как я уже говорила, за время своего пребывания в Майнце я узнала многое и о многих, даже то, что мало кому ведомо, и, разумеется, мимо моего слуха не прошло то, что было ведомо всем, то есть события громкие и известные. Среди таких событий была и казнь одного горожанина. Гравера. По поступившему на него доносу было проведено городскими властями расследование, включая обыск его жилища и мастерской, где и обнаружили почти законченную форму оттиска, позволяющего чеканить монеты. Талеры.

— Сукин сын, — проронил Рудольф возмущенно, и она улыбнулась снова:

— Это повод гордиться, Ваше Величество: денег, которые не имеют признания и веса, не подделывают.

— Мне от этой мысли стало много легче, — покривился он, уточнив: — Так значит, мерзавца казнили?

— О да, — подтвердила Адельхайда с какой-то пренебрежительной усмешкой. — Как и принято по закону: сварили в кипящем масле… К слову, Ваше Величество, по моему личному мнению, это бессмысленное расточительство — человека, нанесшего ущерб государственной казне, казнить способом, столь разорительным для региональной казны, платящей налоги в казну государства.

— Коли уж региональные власти не уследили за преступником в собственных владениях — пусть за это расплачиваются, — отмахнулся Рудольф нетерпеливо. — Так к чему в вашем повествовании сей гравер?

— Сей гравер, мерзавец, как рассказывали мне горожане, присутствовавшие на казни, до последнего кричал о том, что его подставили.

— Не вижу ничего удивительного.

— Разумеется, это не редкость, — согласилась та, — однако же, он не утверждал, что полностью неповинен, что оттиска не делал, что его подбросили или нечто в таком духе; он, Ваше Величество, всего лишь говорил, что виновен не один он. Что работа была им выполнена не по собственному почину, а по указанию некой личности, за эту работу ему заплатившей. Дальнейшие расспросы показали следующее. Со слов гравера, с ним связался некто, за весьма солидную плату сделавший этот противозаконный заказ. Причем, когда оттиск был почти уже готов, заказчик заплатил вторично и велел сделать еще один. Закончив первый, гравер получил свои деньги и приступил ко второму, и вот тут-то на него и был написан донос. Власти Майнца махнули на его слова рукой, но, по моему мнению, складывается следующая картина, Ваше Величество: вторая форма была заказана лишь для того, чтобы над ее изготовлением его и застигли, дабы был повод избавиться от соучастника. Насильственная смерть — штука в любом случае подозрительная, да и в исполнении сложная, а городские власти сделали всю работу сами, причем явно, открыто и легитимно.

— Боюсь предположить, — проговорил он мрачно, — однако, раз уж речь у нас с вами, госпожа фон Рихтхофен, идет о тайных грешках Его Преосвященства фон Нассау, логика подсказывает, что заказчиком, по вашему мнению, был архиепископ. Я верно понял ваш «Exordium»?[819]

— Вполне, — кивнула Адельхайда серьезно; он нахмурился:

— Доказательства этому у вас имеются? Не скажу, что меня подобная новость ошеломила бы, что в моих интересах ратовать за обеление доброго имени сего священнослужителя, однако подобное обвинение — не шутка, и свидетельства должны быть вескими.

— Я не стала бы с таким победоносным видом сообщать вам о своих достижениях, не будь у меня таковых, Ваше Величество. Разумеется, доказательства у меня есть, и весьма убедительные. И это — кроме его собственного признания.

— Вот она, кульминация, — напряженно констатировал Рудольф. — Я бы сказал, что у меня захватывает дух от услышанного. Архиепископ Майнца — фальшивомонетчик! Господи, какой шикарный получился бы судебный процесс… Продолжайте, я слушаю вас, госпожа фон Рихтхофен. Как вы его раскрыли?

— Откровенно говоря, это было несложно, — передернула плечами та. — В своем поместье Его Преосвященство возжелали выстроить вторую кузню, причем, по слухам, в отдалении от прочих хозяйственных построек. Работа в ней не кипит днем и ночью, лишь несколько часов пару раз в пару недель, и кузнец был привезен им нарочно для работ именно в этой второй кузне. Для чего она понадобилась ему, если даже и первая дымит лишь от случая к случаю, а торговлей кузнечными товарами архиепископ не занимается?

— Как вы все это узнали?

— Выпить и поболтать, Ваше Величество, любят не только суровые наемники и обшарпанные конюхи — женская часть замковой обслуги также не прочь провести свободный день в трактире в компании такой же отдыхающей. Особенно когда платит отдыхающая.

— Кузня… — повторил Рудольф задумчиво. — И все? Это единственные найденные вами следы совершенного им… м-м… преступления?

— Expressa sceleris vestigia[820], — возразила она. — И не забывайте о признании. И в конце концов, ведь я сказала же вам, что он готов к сотрудничеству? Неужто господин архиепископ сдался бы, если б против него не было собрано доказательств явных и неоспоримых?.. Да, Ваше Величество, кузня. Я осмотрела ее. В ней все необходимые приспособления для печати талеров, включая довольно мастерски сооруженный пресс, где и укреплена изготовленная майнцским гравером форма.

— Любопытно было бы узнать, сколько фальшивых талеров этот пройдоха успел выбросить в обращение.

— Строго говоря, — возразила Адельхайда, — изготовляемые им талеры не являются в полной мере фальшивыми. Серебро в монетах настоящее и даже ничем не разбавленное. Он просто преобразовывал одни денежные знаки в другие, подгоняя по размеру и весу и меняя оттиск.

— В таком случае не наградить ли мне его в довесок? — мрачно усмехнулся Рудольф. — Он избавил меня от расходов, связанных с печатанием очередной партии. Даже взял на себя обеспечение материалом… Вы сказали — кузня была вами обыскана? Как?

— О, Ваше Величество, — улыбнулась та легкомысленно, — замковые стены вовсе не столь неприступны, как предполагается, и проникнуть за них — задача вполне исполнимая.

— Вы тайно пробрались в охраняемое имение архиепископа? — недоверчиво уточнил он. — Я ко многому в вас привык, однако…

— Я, — вздохнула Адельхайда снисходительно, — могу войти и в Карлштейн так, что ни ваша стража, ни вы меня не увидите, и, поверьте, это не так уж сложно.

— Верю, — с внезапным унынием согласился Рудольф, припомнив вдруг, что, помимо морального облика майнцского архиепископа, намеревался обсудить по завершении ее доклада. — Как я понимаю, получив доказательства его вины, вы пришли к нему уже открыто, припугнув оглаской?

— Ну что вы, Ваше Величество, я не имею к этой истории с шантажом никакого отношения. Я милая и общительная вдова со связями, доставшимися от покойного супруга, способная оказать помощь в покупке домика или продаже земли. Господин фон Нассау благоволит ко мне и уже полагает меня своей доброй знакомой… Нет. У меня есть особый человек для подобных дел — мое недавнее приобретение. Милый юноша представительной внешности, способный говорить обо всем и со всеми. Невероятный талант. Если вы просветите его в некоторых вопросах, связанных с обсуждаемым предметом, он будет не менее часу поддерживать с вами разговор на эту тему, не имея о ней тем не менее ни малейшего понятия — всего лишь путем перефразирования ваших высказываний или перевода их же в вопросительную или восклицательную форму. Родись он в ином сословии, из него вышел бы превосходный политик… Сей юноша и был послан к Его Преосвященству. На разговор ушло, замечу, куда меньше часа — господин архиепископ сдался на первых же минутах, когда ему внятно разъяснили, что убиением гостя проблемы не решить и сотрудничество с блюстителем трона Империи на благо оной есть наилучший выход. Тем паче что человек, работающий с прессом в его кузне, без вести пропал в надежное тайное место, вкупе с серебряными заготовками и еще кое-какими мелочами из упомянутой кузни.

— Свидетельство какого-то ремесленника против слова архиепископа… — с сожалением проговорил Рудольф, вздохнув. — Увы, имперский суд состоит не из одного только Императора, и прочим его заседателям понадобится нечто более весомое. Равный свидетельствует о равном, и преступить это уложение до сей поры редко удавалось, разве что в случаях чрезвычайных.

— Вроде подделки имперских денег, — подсказала Адельхайда услужливо. — Да, возможно, подобных процессов еще не бывало, однако и такого понятия, как государственная монета, тоже не существовало прежде. Отличный повод издать новый закон, Ваше Величество. Тем паче что Его Преосвященство полагает, будто законопроект у вас уже в активной разработке. Думаю, это легко будет сделать, не вступая в противоречие с положениями уже изданных законов, указов, булл или хартий вас самого или ваших предшественников, — напротив, это будет логичным их продолжением.

— Ваш свидетель впрямь в надежном месте, госпожа фон Рихтхофен? Не исчезнет, не отдаст внезапно Богу душу по неясным причинам?

— Если желаете, могу передать его на хранение вам, — предложила она, и Рудольф качнул головой:

— Скверная идея. Если вы и в самом деле способны спрятать вот так человека — не желаю даже знать, где именно, а уж тем более брать его под собственный надзор. Здесь я не верю никому.

— Все настолько плохо? — с сочувствием уточнила та, и он вздохнул снова:

— Увы.

— Он в надежном месте, — кивнула Адельхайда уверенно. — И может быть предоставлен вам по первому слову, на доставку потребуется несколько дней. Давать показания он будет искренне и без препирательств — казнь гравера он видел тоже, и решение при выборе между такой судьбой и хотя бы виселицей кажется ему очевидным… Что-то не так? — уловив на себе его пристальный, изучающий взгляд, поинтересовалась она, и Рудольф невесело усмехнулся:

— Нет, госпожа фон Рихтхофен. Все так. Как и всегда, если за дело беретесь вы. Просто вдруг пришла в голову мысль — а не мало ли я вам плачу?

— Мне хватает, — коротко улыбнулась Адельхайда. — Но если вы опасаетесь, что я могу продать вас вашим злобным тайным недругам, Ваше Величество, и, по вашему мнению, вас обезопасит увеличение моего финансирования, я, наверное, возражать не стану. Эти портнихи в последнее время до чрезвычайности обнаглели с расценками.

— В одном вы правы, оплата ваших услуг — это лишь пара новых платьев. Или хорошо выполненное украшение… Вы не вышли замуж вторично, не обзавелись семьей, и сколотить состояние на такой службе вам не удастся. Вы посвятили мне десять лет жизни; почему?

— С вашего позволения — не вам, Ваше Величество, — возразила та уже серьезно. — А вашей Империи. Моей Империи. Я желаю жить во вполне определенном государстве, и мое о нем представление соответствует вашему. Я лишь прилагаю все возможные усилия к тому, чтобы мое желание исполнилось.

— Такой патриотизм пугает, — заметил Рудольф. — А если, по вашему мнению, я задумаю сделать что-то, противоречащее благу Империи и ее будущему, каким вы его видите? Что будет тогда?

— Ничего подобного вы не сделаете, — убежденно вымолвила Адельхайда. — Нарочно — никогда. А если в вашу голову вдруг взбредет какая-нибудь глупость, вас переубедят — не конгрегаты, так я.

— Вы само очарование, госпожа фон Рихтхофен, — усмехнулся он. — Даже воображать не хочу, каково мне было бы, будь вы на другой стороне… Хорошо, — подытожил Рудольф, вновь посерьезнев. — Майнцский курфюрст — это большая победа: на любых выборах именно его голос решающий, и теперь голос этот — мой. Стало быть, руки у меня уже много свободней, и против меня лишь двое — саксонский герцог и архиепископ Трира. Но неизвестно, какое место занимает темная лошадка — бранденбургский маркграф…

— Он же ваш брат, Ваше Величество. И без вашего покровительства он не получил бы ни пяди земли, не говоря о курфюршестве…

— …каковое было ему дано лишь для того, чтоб в нужный час иметь в нем союзника, — отмахнулся Рудольф. — Он не имеет на сей счет никаких иллюзий — у нас с Йоханом никогда не было семейной теплоты в отношениях. Остается надеяться на то, что у него хватит ума не выставляться, не в его это интересах: стоит лишь императорскому престолу перейти в иные руки — и он вылетит из Бранденбурга со свистом. Хорошо, если живым.

— Полагаю, он должен это понимать.

— Что он может понимать; ему двадцать три — мальчишка! — и я не знаю, чего ждать от него. Почти уверен, что удара в спину.

— Отчего же столь мрачно, Ваше Величество?

— Есть причины так думать, — отозвался он хмуро и, помедлив, нехотя докончил: — Они с Зигмундом от одной матери… Йохан полагает, что это я повинен в его гибели. Он ни разу этого не сказал прямо, но я знаю, что это так, и боюсь, что в решающий момент эмоции и желание свести счеты могут перевесить доводы разума. Кроме того, он боготворит отца и тихо презирает меня за доставшуюся мне немалую часть немецкой крови. Смешно, — сумрачно усмехнулся Рудольф. — Здесь мне каждый ставит на вид мать-немку, в Германии — отца-богемца. Знаете, «Саксонское зерцало» вообще отказывало богемскому королю в праве голоса при выборах Императора — «потому что он не немец»?

— Знаю, Ваше Величество.

— Всего-то сто с небольшим лет назад. И вот — богемец на троне; какой удар по самолюбию… К слову, вам-то самой не претит служба «ненемцу»?

— Хоть мавру, — фыркнула она. — Если он будет царствовать во благо моей страны. Если же чистокровный германец станет вытворять что-то, что пойдет ей во вред, — я же первая создам заговор с целью его устранения. Управление государством — не собачья случка, и чистота породы здесь не самый важный factor.

— Всем бы такую терпимость… — буркнул Рудольф тихо. — Надеюсь, когда придет время Фридриха, все мои злопыхатели запутаются в кровавых подсчетах и наконец махнут рукой. Главное здесь не ошибиться в выборе невесты; уж это должен быть самый немецкий род на белом свете. И влиятельный.

— Как успехи Его Высочества? — мягко поинтересовалась Адельхайда, и Рудольф, помедлив, вздохнул, неопределенно поведя плечами:

— Жив. И здоров. По крайней мере — был жив и здоров четыре дня назад, когда было написано последнее письмо. И, что самое удивительное, ему там даже как будто нравится…

— Вы осунулись, — заметила она, и Рудольф поморщился:

— Благодарю за откровенность.

— Тревожитесь, — констатировала Адельхайда убежденно. — Хотя и прежде вы расставались, и надолго.

— Да, приходилось, — согласился он с неудовольствием. — Я в последнее время все больше в разъездах — вы же сами приносили мне слухи, что мое домоседство не приведет к добру. Кажется, меня намеревались вовсе сместить за долгое непосещение германских земель, если я не ошибаюсь?.. Посему и Фридрих не постоянно в Карлштейне; боюсь, но отпускаю. Должен же он видеть и знать страну, которой, если Бог даст, доведется править, иначе он так и останется чужаком со славянских окраин. Приходится отпускать. И, думаю, еще не раз придется.

— Так в чем же дело на сей раз?

— На сей раз я не знаю, где он. На сей раз он в руках людей, которые не подчиняются мне; пяток телохранителей не в счет.

— Но вы же подобрали лучших, верно?

— Ульбрехт со своими людьми, — коротко пояснил Рудольф, и та понимающе и одобрительно кивнула. — Но все-таки душа не на месте.

— Многие знают о том, где Его Высочество на самом деле?

— Кое-кто, — неохотно отозвался он, и Адельхайда укоризненно качнула головой:

— Напрасно. Не стоило бы говорить никому.

— Быть может, и вам? — усмехнулся Рудольф; та пожала плечами:

— Быть может, и мне, хуже бы не стало. Nulli tacuisse nocet, Ваше Величество, nocet esse locutum[821].

— Такие сборы не проведешь всецело в тайне, — возразил Рудольф. — Кого-то приходится посвящать в происходящее; но это самые доверенные.

— Вы, как будто, сказали, что не верите здесь никому, — напомнила она строго. — Выходит так, что вы опасаетесь препоручить вашим придворным тайну майнцского архиепископа, но не побоялись доверить жизнь Его Высочества.

— А вы не боитесь меня отчитывать, — чуть оскорбленно заметил Рудольф, и она, не запнувшись, кивнула:

— Так ведь больше некому. А без конструктивной критики правитель теряет зубы, чахнет и слабеет, как старый волк, посему, Ваше Величество, повторю еще раз: напрасно. Сколько точно человек знают о его пребывании там?

— А не последовать ли мне вашей рекомендации, госпожа фон Рихтхофен, и не отказать ли вам в ответе?

— А правитель, идущий на поводу у чувств, слабеет и того скорее.

— Я это заметил, — пробормотал он чуть слышно и, помешкав, выговорил: — Трое. И, разумеется, Ульбрехт. То есть, если с Фридрихом что-то случится, я буду знать, с кого снимать головы… Однако ж хорошо, что сейчас его нет здесь, — кивнул Рудольф, встряхнувшись, словно сбросив что-то холодное и мерзкое, прилипшее к спине. — У Фридриха есть скверная привычка вмешиваться в мои дела; похвальная тяга к государственной деятельности, тем не менее в эти дни она была бы некстати. Если бы конгрегаты не подвернулись так вовремя, я снова отправил бы его прочь, куда-нибудь в Центральную Германию в какой-нибудь пфальц.

— Итак, — осторожно констатировала та, — судя по всему, меня ожидает очередное дело. И, похоже, сложное?

— Причем весьма, госпожа фон Рихтхофен.

— Я видела Великого Магистра уезжающим; не в нем ли дело?

— О нет, как раз здесь все прошло гладко, я даже, признаюсь, не ожидал столь простого разрешения. Он согласился на все. Почти без дискуссий. Однако событие, из-за которого я хотел бы задержать вас в Карлштейне, связано с делом, и очень тесно… Карта, — понизив голос еще больше, пояснил Рудольф. — Оригинал карты Винланда, хранящийся у меня.

— Неужто похищен? — тоже внезапно заговорив тише, переспросила Адельхайда, и он нервно дернул плечом:

— Вы почти попали в точку. Карта была бы похищена, если бы я не сохранял ее в месте, неведомом никому, кроме меня самого; о том, где она, я не говорил ни одной живой душе — в полном соответствии с вашими воззрениями, даже вам.

— И не говорите, — согласилась Адельхайда. — Впредь тоже. Итак, была попытка похищения. Кто совершил ее?

— А вот этого я не знаю, — хмуро отозвался Император. — Кто-то вошел в замок, как вы в архиепископское имение, — так, что никто его не видел, не слышал, не заметил. Кто-то прошел мимо стражи по коридорам. Кто-то перерыл сокровищницу, ничего не взяв.

— Здесь, в Большой башне? — недоверчиво уточнила она. — Вскрыв четыре железные двери с мудреными замками? Напрасно вы сравнили это деяние с моим походом в замок фон Нассау. Такое, думаю, не под силу даже мне… Неужели стража не заметила совсем ничего?

— Те, кто выжил, — нет. А у тех двоих, что остались лежать заколотыми, спросить теперь уже не сложится. Я не обучался у конгрегатских наставников ведению дознаний, однако ведь я не мальчик и убитых видел много, по-всякому принявших смерть, посему могу вам сказать точно, госпожа фон Рихтхофен: тот, кто убивал их, стоял рядом, и они не оборонялись. Вывод относительно всего сказанного я тоже могу сделать сам: действовал кто-то свой. Кто-то, кого они знали. Кому верили. Или…

— Да, Ваше Величество? — поторопила она осторожно, когда Рудольф запнулся, и он договорил не слишком уверенно:

— Или были задействованы для проникновения люди, способные отвести глаза. В дословном смысле. В том самом, какой подразумевают наши конгрегатские друзья. Стража императорского замка, госпожа фон Рихтхофен, — это не городская солдатня, и я просто не могу себе представить, чтобы сколь угодно тренированный шпион мог вот так просто пройти по коридорам мимо них. Разумеется, они не стоят на каждом повороте, однако ведь Большая башня — это не пустынный лес, и попасть к сокровищнице, обойдя охрану, просто невозможно. Физически невозможно.

— Боюсь, я соглашусь с вами, — задумчиво вымолвила Адельхайда. — Вам не приходило в голову попросить у Конгрегации помощи? Ведь это по их части.

— Нет, — довольно резко отозвался он. — Это исключено.

— И тому есть причины, как я понимаю?

— Что-то в этом роде. При нашей недавней беседе с кардиналом мы с ним… — Рудольф замялся снова, подбирая слова, и не сразу докончил: — слегка повздорили. Я не сдержался и высказал многое из того, что накипело. В частности, обвинил Конгрегацию в попытке сделать из меня безвольную марионетку.

— О.

— Да, — скривился он. — Именно. Предполагаю — оригинал, а не копию карты конгрегаты отдали мне именно для того, чтобы показать, что доверяют мне и ставят все-таки чуть выше куклы. И, быть может, проверки ради. И что же теперь выходит? Выходит, что я не способен самостоятельно справиться с такой задачей, как сохранение в неприкосновенности клочка пергамента. Что при малейшем затруднении побегу к ним с просьбами о помощи. Кроме того, история вдвойне щекотливая: я могу оказаться в положении не слишком приятном, если выяснится, что малефики здесь ни при чем. Поднять шум, жалуясь на происки колдунов и ведьм, а в результате узнать, что все просто и примитивно — измена близких, и ничего более… Еще не позор, но точно унижение. А в глазах конгрегатов — так еще и слабость.

— Понимаю, — согласилась Адельхайда со вздохом. — Но если здесь замешано нечто сверхобычное… Я не склонна недооценивать себя, однако и переоценка своих сил также может выйти боком; и я не уверена, что сумею одна противостоять таким людям.

— Если выяснится достоверно, что мы имеем дело с ними — я обращусь в Инквизицию, для того они, вы правы, и существуют на свете, — кивнул Рудольф. — Но я должен точно знать, что не окажусь в положении мальчика, кричащего о волке. Понимаю, что на сей раз я прошу вас ввязаться в предприятие, опасное для жизни, но более мне довериться некому.

— А наследника доверили, — снова упрекнула она и, не дав ему возмутиться, кивнула: — Хорошо, Ваше Величество. Я останусь в Карлштейне и постараюсь разобраться с этой проблемой. Если это предательство простого смертного, я найду его вам…

— …и наши внутренние проблемы мы разрешим спокойно и без лишнего шума. Думаю, в этом случае Конгрегации знать о происшествии будет вовсе ни к чему.

(обратно)

Глава 3

Сентябрь 1397 года, Германия

Альфред Хауэр встретил их во внешнем дворе, у самых ворот. Такого прежде не бывало; прежде Курт, прибывая в учебку, миновал пустое пространство меж наружной и внутренней стеной под взором привратного стража и лишь там, за вторыми воротами, старший инструктор выходил к нему с видом совершаемого им великого одолжения. Сегодня же Хауэр вышел навстречу с нетерпением, которое даже не тщился скрывать, и уточнил, пытаясь увидеть ответ в лицах заранее:

— Как он?

— Плохо, — коротко отозвался Бруно.

Наверное, редко случались в лекарской практике ситуации, когда откликом на такие слова был облегченный вздох; быть может, за исключением обстоятельств, при коих вопрошающий являлся единственным наследником состоятельного родича. При всей парадоксальности подобной реакции, в настоящем случае все же была вполне понятная логика: человек, который может еще иметь хоть какое-то самочувствие, вполне определенно жив.

— Ясно, — кивнул Хауэр и встряхнулся, словно оказавшийся под внезапным дождем пес, кивком призвав идти за собою. — Теперь к делу.

Этого тоже не случалось до сего дня. Старший инструктор конвоировал Курта в выделенную ему комнату на втором этаже каменного строения лишь в его первое появление в тренировочном лагере. Впоследствии после краткого приветствия раздавалось столь же краткое напутствие — как правило, нехитрое «пошел», сопровождаемое тычком в спину, — и Курт направлялся в уже привычное обиталище один. Об этом не говорилось явно, но de facto это было жестом крайнего доверия: кому попало разгуливать по корпусу бывшего монастыря не дозволялось. Майстер инквизитор, надо сказать, доверием не злоупотреблял, в попадающиеся на пути лестничные извивы не сворачивал и в темные недра сторонних коридоров не заглядывал. Наверняка вздумай он напрямую попросить, Хауэр дозволил бы ему и это, однако основательных причин к тому пока не возникало, а любопытство, как и многие человеческие чувства, уже через сутки пребывания в этих стенах улетучивалось без остатка.

Сегодня Хауэр, все так же впереди, не оборачиваясь, дошел с вновь прибывшими до самой двери комнаты и, ступив внутрь, остановился, всем своим видом говоря, что распрощаться и уйти не намерен. Собственно, чего-то подобного Курт и ожидал, однако привычно недовольное, но непривычно серьезное лицо инструктора пробуждало к жизни мысли настороженные и неприятные.

— Что-то произошло, — подсказал Бруно, когда молчание затянулось, а попытки Хауэра заговорить стали вызывать почти сострадание.

— Типун тебе на язык, святой отец, — огрызнулся тот, опустившись на нехитрый трехногий табурет у пустого стола, и Курт с помощником, помедлив, уселись напротив. — Я полагал, вам загодя растолковали, что к чему.

— В общих чертах — да, — согласился Курт, гадая, чем может обернуться очередное заурядное командирование в учебку. — Отец Бенедикт не позволил нам остаться в академии подле него, потому что, по его мнению, мы должны быть здесь. Насколько мне известно, в лагере находится кто-то, с кем мы непременно должны свести знакомство. Кто, для чего и чем это грозит — нам не известно. Что — очередной дознаватель, жаждущий совместного расследования, или какое-нибудь ценное юное дарование?

— Что-то вроде, — хмуро согласился Хауэр и, вздохнув, пожал плечами: — Ну, в этом, пожалуй, есть свой резон: одному Богу известно, что могло приключиться в дороге, посему чем меньше знаешь, тем лучше.

— В целом мир стабилен, — отметил помощник. — Ваше основное credo неизменно. Это обнадеживает.

— Credo при службе в Конгрегации наилучшее. В идеале, даже представ перед Господом на последнем суде, на любой Его вопрос тебе лучше иметь только один ответ: «понятия не имею».

— Как тебя начальство терпит по сию пору? — усмехнулся Курт. — С кой-какими твоими сентенциями тебе бы прямая дорога к покаянному столбу ad minimum. Даже предположить боюсь, встречу с кем ты нам уготовил; воображение рисует картины одна другой еретичнее.

— Единственный сын главного еретика Германии; как тебе такая встреча?

— Отыскалось его внебрачное чадо? — кивнув на свое начальство, уточнил Бруно; Курт покривился:

— Очень смешно.

— Я мог бы зайти издалека, — продолжил Хауэр, — ошарашив вас внезапной новостью в итоге своего повествования, но каким образом доставить себе удовольствие увидеть ваши ошалевшие физиономии, я еще придумаю. Наследный принц Фридрих фон Люксембург изволил посетить тренировочный лагерь Конгрегации.

— Иными словами, — закончил Курт спустя недолгое молчание, — Император как дальновидный правитель не захотел упустить возможность увидеть тайное учреждение его своенравных союзников изнутри. Хоть бы и глазами сына… А также своих людей?

— Разумеется, — с недовольством, которого даже не пытался скрыть, кивнул инструктор. — С ним прибыла пятерка бойцов. Из личной стражи, лично отобранные доверенным лицом Его Величества.

— И вы впустили сюда чужих? — усомнился Бруно.

Хауэр бросил в его сторону взгляд, весьма далекий от благожелательного:

— А у меня был выбор? И без того торг шел беспощадный, и пятеро — тот предел, которого я сумел-таки достичь. А ты, Гессе, я смотрю, не удивлен.

— Не слишком, — согласился Курт, монотонно перечислив: — Здоровьем отца Бенедикта ты был озабочен не более минуты. Дозорный у ворот выглядит так, словно ты лишил его завтрака, ужина и сна. Примерно то же выражение лиц у кое-кого из братии внизу, в основном лагере… Да, можно сказать, что нечто подобное я и ожидал услышать. Кому принадлежала идея прислать сюда наследника?

— О, это история увлекательная… — не сдержал ухмылки Хауэр. — На одной из императорских пирушек юный Фридрих надрался до потери разумения, вывалил блюдо с горячим на вельможу не последнего ранга, ухватил за непотребное место его дражайшую дочь и вообще устроил из унылых посиделок развеселое гулянье. Наутро Император высказал отпрыску все, что он думает о моральном облике оного, а вскоре во всеуслышание приговорил его к полугодовому покаянию в отдаленном монастыре. Двор впервые за долгие годы был со своим правителем почти всецело единодушен. Но самое любопытное заключается не в этом. Мысль о посещении нашей учебки созрела в голове и самого наследника — еще до означенного пиршества. Знал он также и о том, насколько она засекречена. Понимал, что объявить о своем туда отъезде он не может, так же как и не может наследник трона просто неведомо куда исчезнуть на неведомое время.

— Полагаете, — предположил Бруно, — что непотребство на пирушке было им разыграно? Прикрытия ради?

— Он почти что сказал мне это открыто, — многозначительно кивнул инструктор; Курт недоверчиво хмыкнул:

— Eia[822].

— Кроме того, как вы думаете, откуда я, безвылазно сидящий в этом монастыре уже несколько лет, знаю эти подробности? Откуда бы мне знать, что мысли эти в нем возникли после бесед с придворным капелланом, очень уж тепло отзывающимся о Конгрегации?

— Парень или полный идиот, — качнул головой Бруно, — или весьма неглуп. Или честно не соображает, что творится вокруг него, или норовит играть.

— И что, по-твоему, ближе к истине?.. Вот так-то. Учтите это на будущее.

— Ну, — передернул плечами Курт, — мы ведь именно на это его и натаскивали — думать. В правильном направлении.

— Дельное замечание, — усмехнулся Хауэр и вздохнул уже серьезно: — Парню пятнадцать. Кто угодно другой в таких летах может пребывать в невежестве и беспечности, но будущему Императору — зазорно. Ему предстоит управлять огромной страной и кодлой рыцарей, а еще держать спину прямой перед немалой оравой конгрегатских служителей, которым уже теперь многие из господ рыцарей и хваленой личной стражи в подметки не годятся. Ему в недалеком будущем вести в бой свои войска; а только слепой и глухой не понимает, что этим все и должно кончиться рано или поздно — и скорее рано. У него впереди жизнь, в которой надо будет уметь не только правильно кланяться и в нужной пропорции отмерять почтение в тоне при словах «многоуважаемый собрат король».

— Остается надеяться, — заметил помощник многозначительно, — что он руководствовался именно этими соображениями, напрашиваясь сюда, а не его венценосный батюшка перехватил его у нас, покуда мы тешили себя горделивыми помыслами о том, как удачно и успешно взрастили змею на императорской груди.

— И это при беседах с ним тоже надо учитывать.

— А какова наша роль в этих беседах? — с неудовольствием осведомился Курт. — Мы здесь к чему? Кто-то решил, что у нас нет иных дел?

— Ну, полагаю, скажи я, что пара некромантов подняла Альберта Майнца, ты наверняка рванул бы через всю Германию, бросив дела, дабы это увидеть.

— С парой ордеров в сумке, — согласился он; Хауэр снисходительно отмахнулся:

— Брось. Некромантов, само собою, воздвиг бы на костер, а вот оживленному вцепился бы в глотку и не упокоил бы, доколе вдоволь не насладился б обществом своего кумира… Помнишь, Гессе, несколько лет назад я сказал тебе, что ты становишься не последним человеком в Конгрегации? Так вот тебе новость, Молот Ведьм: ты им стал. Наследник — неглупый парень, придворная жизнь вбила в него толику смышлености, а мы — разумности, но ему всего лишь пятнадцать, он в душе всего лишь мальчишка, и его знакомство с тобой — использование им своего служебного положения в личных целях. Думаю, если б Конгрегация наладила выпуск гобеленов с твоим ликом, один такой точно висел бы в его покоях. Где-нибудь между изображениями царя Ирода и Александра Великого.

— Ну а я-то на что? — вздохнул помощник.

— А ты, Хоффмайер — где-то между Блаженным Августином и Христом. И ты — следи за тем, что говоришь, даже больше, чем Гессе. Пусть ты к блюду «легенда Конгрегации» лишь приправа, на твоем месте я был бы готов к сердечным беседам о вере, святости… и ненароком — о секретах твоего начальства; ты служишь с ним вместе почти девять лет, и кого надо разводить на задушевность, дабы вызнать его тайны? Будь в его биографических откровениях осмотрительней.

— Я уж поберегу неокрепшую юношескую психику, — кивнул Бруно с усмешкой. — По сану полагается.

— Предписания сверху есть? — уточнил Курт. — Я должен сделать, сказать, добиться чего-то конкретного?

— Ничего. Судя по всему, руководство полагает, что твои скромные мыслительные способности вполне могут совладать с ситуацией самостоятельно. От себя могу сказать — не напирай. Направлением парня на верный путь занимаются люди потолковей тебя; отвечай на вопросы, будь приветлив, учтив и приятен в общении.

— Вы ни с кем его не спутали? — усомнился Бруно; инструктор нахмурился:

— Без шуток. Если он разочаруется в тебе, Гессе… Разочарования в Конгрегации, само собою, не совершится, однако общее представление будет несколько подпорчено. Вывернись через задницу, но наследник должен влюбиться в тебя всеми фибрами души. Боготворить. Обожать, как родного отца.

— Вот это как раз и было бы нежелательно… Да я как будто не умственно убогий, — заметил Курт, когда инструктор еще суровей сдвинул брови. — Уж по меньшей мере способен отличить допрос от беседы с наследным принцем.

— Надеюсь, — с нескрываемым скепсисом отозвался Хауэр. — Переведите дух. Отдышитесь с пути; даю полчаса.

— А кормить нас сегодня не намерены?

— Кормежка — в обществе наследника, в его комнате. Не делай мечтательные глаза, Гессе: в пищу наш гость употребляет все то же, что и мои парни, и ты, и я сам; никаких изысков ради его появления не предусмотрено. Он желал испытать бытие лагеря зондергрупп — он его получил. И к слову. Эта твоя поездка сюда задумана по большей части именно ради того, чтобы показать тебя наследнику, и основное время вы, разумеется, будете проводить подле него, за его столом или где ему вздумается — словом, там, где этого будет требовать дело. Но. Не думайте, что я вот так просто позволю вам прохлаждаться. Закончив разговоры, вы будете уходить на плац, отобедав с ним — растрясать жирок на пробежке. Это не помешает ни тебе, Гессе, ни в особенности святому отцу, который по году не кажет сюда своего ученого носа. Бездельничать вы не будете.

— Не сомневаюсь, — вздохнул помощник, и Курт чуть повысил голос, помешав инструктору высказать свое мнение относительно подобных сетований:

— А что наследник? Его ты и впрямь намерен ознакомить со всеми теми прелестями жизни, что выпадают на долю твоих воспитуемых? Ты ж убьешь парня.

— И медяк ему тогда цена как будущему главному воину державы, — буркнул Хауэр, тут же отмахнувшись: — Нет, само собою. Для него я продумал распорядок попроще, учитывая возраст, степень его умений и прочее… Должен сказать, за те два месяца, что он провел здесь, успехи он сделал весьма внушительные; я, разумеется, не говорил этого ему, но скажу тебе. В одном парню не откажешь: распоряжения он исполняет четко, с указаниями не имеет дурной привычки спорить, выкладывается, как может, и старается искренне. Какие бы планы ни роились в его голове, наши, императорские или его собственные, одно точно: пребывание здесь он использует не только для любования альпийскими красотами и услаждения горным воздухом, но и по прямому назначению в первую очередь.

— Это повод.

— Какой?

— Гордиться будущим Императором, — пожал плечами Курт. — Или насторожиться. Собственно, одно другому не мешает… Я, несомненно, рад успехам юного наследника, однако меня более тревожит другой вопрос: ты уверен, что удалось сохранить нужную степень закрытости при исполнении всей этой суеты? Пойми правильно, Альфред, до сего дня даже о самом существовании этого лагеря не знала ни одна живая душа из посторонних, и…

— Это просто-таки плевок мне в морду, — оборвал Хауэр. — Полно тебе, Гессе, неужто ты думаешь, что старший инструктор зондергрупп озабочен этим вопросом менее тебя?

— Нет, я думаю, что твоя обеспокоенность любыми проблемами сдаст позиции перед императорским напором — потому что, как ты сам заметил, у тебя просто не будет выбора. В моем воображении рисуется ужасающая картина: толпа оруженосцев и дядек в сопровождении грохочущего рыцарского воинства, окруженного глашатаями и музыкантами. Вколотить в мозги некоторых личностей мысль о том, что нечто подобное вовсе не означает «скрытое перемещение», порой бывает весьма сложно.

— Мы были в шаге от этого, — покривился Хауэр. — Но тут, Гессе, ты плюешь уже в морду руководству. Наверху, чай, сидят люди не глупей тебя, и кому урезонить императорские замашки — тоже нашлось… Да, увы, сохранить полную секретность не удалось; не знаю деталей, но уверен, что это так. После тех посиделок и устроенной принцу взбучки наш капеллан высказал мысль о том, что пребывание наследника в учебке Конгрегации пойдет ему на пользу как в смысле духовном, так и в физическом. Император поначалу уперся — наверное, не сразу сообразил, куда его приглашают и что он с этого мог бы иметь.

— То, что ты говоришь сейчас, известно уже не со слов парня?

— Это уже наша информация, — кивнул тот. — Кое-что мне все-таки вкратце изложили, дабы я был в курсе сложившихся обстоятельств.

— И? — поторопил его Бруно. — Что же или кто убедил его?

— Чудо, — просто отозвался Хауэр. — Была устроена демонстрация навыков, которые предлагалось постичь царственному отпрыску — совершенно случайно неподалеку как раз оказалась зондергруппа, буквально в дне пути.

— Случайно, — повторил Курт. — И в самом деле, не иначе как чудо Господне.

— Промысел Божий, — согласился инструктор, не дрогнув лицом. — Зрелище было на уровне лучших рыцарских сказаний. Келлер предложил выставить пару любых мордоворотов из императорских вояк на выбор, с которыми в бою сойдется даже не он (к лицу ли такая ерунда шарфюреру? Aquila non captat muscas[823]), а рядовой боец, состоящий в зондергруппе чуть более пары лет.

— Мордовороты целы? Или хотя бы живы?

— Не возводи поклеп, Хоффмайер, уж за этим следили с тщанием; не хватало еще заводить врагов средь императорской стражи… Живы. И при конечностях. Ну, морально попраны и, возможно, не вполне здоровы, но они парни крепкие, не страшно. Главное заключается в том, что цель была достигнута. То ли Его Величество заинтересовался явленными умениями, то ли до него с запозданием дошло, наконец, в какое святая святых приглашают его чадо, то ли иное что, но — вот, принц здесь. Поначалу — да, ты прав, предполагалось, что он направится в нашу тайную обитель едва ль не под фанфары, в окружении штата охраны, прислуги и Бог знает кого еще, быть может, и обозных девок, не знаю, что там пришло в голову нашему правителю; и здесь сил и велеречия пришлось приложить уже поболе. В идеале — полагалось бы отослать парня в сопровождении пары зондеров и не мозолить людям глаза; но кто же отпустит единственного престолонаследника в неведомые дали в компании двух головорезов? Император и не отпустил.

— И его сложно не понять, — заметил Бруно. — Если с принцем приключится несчастье… Он вдовец, других сыновей нет; нет даже, на худой конец, дочери, дабы продолжить укрепление его начинаний хотя бы так, indirecte. Это — даже если не допускать в Императоре элементарных человеческих чувств, среди которых не последнее место занимает странное нежелание видеть свое потомство убитым.

— Он прекрасно знает, — хмуро возразил Хауэр, — что для Конгрегации его детище не менее ценно, чем для него самого. Если какая напасть — Келлер, не задумавшись, положит половину группы, но сохранит ему жизнь, и для того, чтобы понять это, не надо иметь простодушного доверия и упования на благочестие конгрегатских служб, для этого надо осознать простую вещь: нам нужна благосклонная императорская династия не меньше, чем ей — лояльная Церковь… Ну, да Бог с ним. Образумить его в некотором роде все же удалось, и мы нашли некий compromissum. Наше предложение он оспорил, но и задуманное им обозное путешествие тоже к рассмотрению не было принято. Перевозили парня на перекладных от лагеря к лагерю, не светясь в крупных городах, в простом платье, в сопровождении нескольких телохранителей. Вперед высылалась вторая группа, осматривалась местность, обследовалась на предмет безопасности, и лишь после этого там появлялся наследник. Схему действий разработал Келлер лично и контролировал тоже сам. И обоз все-таки снарядили. Честь честью, как и планировалось, с поварами и походным лупанарием, при охране и с прислугой. Никто не говорил, что в нем будет наследник, но никто и не отрицал — просто в противоположную сторону направился целый караван, по коему видно было, что едет не рыбак и не золотарь.

— А кого увидели бы вздумавшие проверить, кто именно прибыл в конечный пункт?

— Какого-нибудь придворного казначея, отряженного в N-бург сосчитать императорский налог с особым тщанием; не знаю. Не могу также представить, насколько это помогло. Император божился, что о маневре с обозом никому не обмолвился, но что-то меня одолевают сильные сомнения по этому поводу. Разумеется, следом за принцем с охраной шли несколько наших парней — присматривали за всей этой братией; так, по-тихому, дабы не провоцировать недовольства… Уж в том, что касается местоположения учебки, за секретность могу поручиться головой. Никто посторонний ничего не видел и не знал.

— Кроме тех, кому обо всей этой затее наш Император успел по секрету растрезвонить при дворе, — уточнил Курт; Хауэр развел руками:

— Думаю, не без этого. Я ведь сказал сразу: полную закрытость соблюсти наверняка не удалось. Мы друг другу не верим, он пытается следить за нами, мы шпионим за ним, а при таком подходе рано или поздно кто-то из нас попадет впросак. Поскольку отбором наших агентов занимаются знающие люди, этим «кем-то», скорее всего, будет Император.

— Иными словами, — подвел итог помощник, — вы полагаете, что по всем тайным сообществам, от политических до малефических, уже брошен клич соглядатаями при дворе? Путешествие сюда, замечу, закончилось без происшествий. А покушение в стенах этого лагеря — вещь невероятная.

— Nil ardui est[824].

— Принц здесь уже два месяца, сказали вы.

— И это, Хоффмайер, самый крепкий аргумент к тому, чтобы остерегаться с каждым днем все более, — возразил инструктор, — особенно когда наши противники — это люди и нелюди, имеющие в своем арсенале многочисленные способы воздействия, средь которых болт промеж глаз — не самый опасный. На месте злоумышленника я бы выждал. Или подловил бы свою цель на обратном пути.

— Меры предосторожности? — уточнил Курт; Хауэр вздохнул:

— Кое-что. Сам понимаешь, нагнать сюда армию — это тоже не дело. Собственно, лишними бойцами я особенно не запасался — все та же стража, что и прежде, только смотрят внимательней; из новых людей — исключительно принцевы телохранители. Их, как я уже говорил, пятеро. Двое всегда в его комнате, трое всегда при нем, куда бы он ни шел.

— И на тренировках?

— Там в первую очередь.

— Опасаются, что ты ненароком свернешь парню шею?

— Если ты намеревался породить остроту, Гессе, попытка была неудачной, — серьезно ответил инструктор. — Мне попросту сказали это открыто. Среди тех троих неизменно наличествует их старший, и он следит за мною так, словно я любую минуту только и думаю, как бы этак посподручней выпустить наследнику кишки. После первых пары недель меж нами едва не дошло до рукоприкладства — он дергался и кидался на меня с порицаниями всякий раз, как августейшему отпрыску перепадало по августейшей макушке или по иной какой августейшей части тела. Едва сумели уладить миром; но и по сю пору, стоит лишь мне замахнуться сильней обыкновенного или угодить по драгоценному господину принцу крепче, нежели обычно, — он дергается, будто укушенный. У меня от его содроганий у самого neurostenia развилась, веришь…

— Не верю, — отозвался Курт убежденно. — Тебя к нервному срыву может привести разве что внезапный апокалипсис, да и то лишь в случае, если кто-то из всадников будет сидеть в седле не по уставу… Имя.

— Ульбрехт фон унд цу Редер. Барон.

— «Унд цу», — повторил Курт, покривившись. — Самомнение наверняка выше Вавилонской башни… Еще одна проблема. Господа рыцари — народ в общении пренеприятный.

— И вы бесспорно правы, господин фон Вайденхорст, — с подчеркнутой едкостью подтвердил Хауэр. — Думаю, со мною согласятся еще многие.

— Мой чудный характер есть последствие общения с добрыми христианами, населяющими нашу державу, а мое внезапное рыцарство — лишь императорская прихоть. А вот наследные титулоносцы — это, как правило, заносчивые сукины дети. Наверняка еще возьмется учить тебя, как правильно махать мечом, а меня — как держать факел.

— А неплохо б, — заметил инструктор. — Я уж отчаялся одолеть твою треклятую пирофобию; и, боюсь, вскоре готов буду принять помощь в этом деле хоть от самого Вельзевула…

— Ай, — проговорил помощник многозначительно, и Хауэр беспечно передернул плечами:

— Ну так прикончить его после этого никто не помешает.

— Вы знаете, как убить военачальника демонов?

— Я — нет, но ты наверняка что-нибудь порекомендуешь, иначе какого рожна ты торчишь в тайных макаритских библиотеках месяцами? Должен же быть от этого хоть какой-то прок… Нет, Гессе, — уже серьезно возразил инструктор. — Чего нет, того нет. В мою работу он не лезет, с советами не пристает и титулом перед носом не размахивает.

— Уже легче.

— Сможешь оценить это сегодня же, — улыбнулся Хауэр столь приветливо, что противно заныли зубы. — Ближе к полудню у меня намечено плановое избиение наследника на плацу; и я буду не я, если он не захочет перед тобою выставиться, показав, чему сумел научиться. И наверняка пожелает увидеть в действии тебя.

— Альфред, я не нянька, — поморщился Курт раздраженно. — И не придворный лицедей.

— Если Конгрегация прикажет — станешь бабкой-повитухой. Всё, Гессе. Можешь почитать, что это очередная система тренировок, измышленная моим воспаленным извращенным рассудком; будешь обучаться тому, как взять себя в руки, не переломить хребет императорскому телохранителю и не послать к драной матери императорского наследника… Я зайду через полчаса, — сообщил Хауэр непререкаемо, поднявшись и мельком бросив взгляд в окно. — Оба должны быть бодры, веселы и преисполнены радушия.

* * *
На всем пути до комнаты наследника Хауэр говорил, не умолкая, тихо, но четко перечисляя все то, чего в присутствии Фридриха фон Люксембурга и его телохранителей не следует делать. Не задаваться… не нарываться… не фамильярничать… не выражаться… не говорить, не смотреть, не дышать. Бруно молча внимал, лишь порою вздыхая и послушно кивая; Курт же, хотя и касалось все это в первую очередь именно его, слушал рассеянно, решая довольно серьезную для него внутреннюю проблему.

Угодив в академию из рядов немалой армии беспризорников, вместе с требуемыми идеями, знаниями и умениями будущий майстер инквизитор впитал и мысль о том, что прежняя его жизнь была греховной, а вечная злоба на мир — ложной. Сейчас он даже мог сказать, когда именно пришло это осознание — пришло вдруг, разом. Курт не помнил в какой именно день месяца это случилось, однако все события того вечера помнились четко.

Это был субботний вечер — тихий весенний вечер, и только келья, где обитал Курт, была шумной и заполоненной гамом: вертлявый, как уж, мальчишка по имени Франк, как и почти всякий вечер, травил байки, которых знал, кажется, нескончаемое количество. Отбой был уже давно, свет в келье не горел, сон уже мало-помалу одолевал всех, но уснуть никто не мог: Франк пересказывал бесхитростную, опошленную народной фантазией историйку о Райнхарде — одну из многих; ничего в ней не было особенного, однако в изложении соседа по келье довольно затасканная байка звучала увлекательно и до колик смешно.

Поначалу Франк говорил шепотом, потом все громче, чтобы перекрыть прысканья и смешки воспитанников, а потом в келье прочно установился галдеж, столь громкий, что просто не мог не привлечь к себе внимания. Разумеется, вскоре дверь распахнулась, и строгий голос повелел всем прекратить шум и спать, и, разумеется, все разом уткнулись в подушки, стихнув, слушая удаляющиеся по коридору шаги. «Ушел, — констатировал третий сосед по келье, Йохан, за коим закрепилось старшинство в их маленькой компании. — Давай дальше». — «Давай завтра, — шепотом отозвался Франк. — Накостыляют еще». — «Давай! — повторил Йохан. — Я эту историю знаю, осталось чуть». — «Так если знаешь, к чему тебе рассказывать?» — хмыкнул Франк, и тот приподнялся на своей лежанке, повысив голос: «Ты со мной еще умничать взялся?» Несколько мгновений в келье было тихо, и наконец Франк неуверенно отозвался: «У меня теперь настроения нет рассказывать». — «Да ладно, — осторожно вклинился Курт, — завтра ж ни свет ни заря на литургию воскресную погонят, выспаться бы. Спать уже хочется». — «Не лезь не в свое дело!» — угрожающе осадил его Йохан.

Обыкновенно, слыша эти слова, он и в самом деле не лез. Не выделяясь средь сверстников ни сложением, ни особым мастерством по части нанесения увечий, исключая разве тех, что пробыли на улицах меньше него или взяты были из чуть более мирного сословья карманников и мелких воришек, Курт предпочитал в крупные ссоры не ввязываться и лишнего внимания к себе не привлекать. Однако сегодня что-то вдруг нашло на него, и он ответил Йохану — ответил так, как отвечать был не должен и, в общем, не хотел.

Разнимать их пришлось стражу, которого позвал Франк. Да, это не отвечало негласным правилам поведения, принятым среди воспитанников, но Курт был бы последним, кто попенял ему за это: если бы не ворвавшийся в келью солдат, Йохан наверняка придушил бы его или разбил голову об пол. Потом были долгие разбирательства, сонный отец Бенедикт, глядящий укоризненно и печально, злой, как сам Сатана, Сфорца, выкрики, обвинения, вопросы, объяснения… И когда Курту с Франком кардинал велел убираться обратно и расходиться по постелям, заперев в карцере одного лишь Йохана, в келье долго еще висела тишина, хотя совершенно очевидно было, что никто из двоих не спал. Лишь спустя долгие несколько минут Франк произнес тихо и нерешительно: «Ты это… спасибо. Он бы меня отметелил, мало б не показалось». — «Да, — отозвался Курт, — зато теперь, когда выйдет, отметелит обоих». Тот смятенно притих, несколько мгновений лежа неподвижно и молча, и спросил все так же шепотом: «Тогда зачем ты влез?». — «Не твое дело», — огрызнулся Курт, завернувшись в одеяло, и отвернулся к стене.

Франк ничего больше не спрашивал и не пытался продолжить разговор, и в келье вновь надолго стало тихо, будто в могиле. Уснуть Курт все не мог, и слышно было, что сосед тоже ворочается под одеялом, пытаясь поудобнее улечься… «Я когда в шайке был, — вдруг для самого себя неожиданно пояснил Курт, не оборачиваясь, — меня там тоже все шпынять пытались. Я там был самый младший». Франк перестал ерзать, однако ни слова не произнес и лишь молча ждал. «И был у меня там приятель, — продолжил Курт, уже жалея, что заговорил. — Он меня прикрывал все время. Если б не он, может, прибили бы уже давно. Такие вот дела. А ты… Ты вообще сопля. И тебя даже я пальцем перешибу. Если тебя прикрыть будет некому, тебя рано или поздно прибьет кто-нибудь. Так что вот так. А теперь спать давай», — подытожил Курт, демонстративно натянув одеяло на голову, и замер, всем своим видом говоря, что продолжать беседы не намерен. Франк тоже лежал, не шевелясь, — со стороны его кровати не доносилось ни звука; и только когда уже сон стал подкрадываться, отяжеляя веки, сквозь легкую дрему послышалось: «Я подумал вот что: это и есть то, что отец Бенедикт говорил».

Курт не ответил, еле сдержавшись, чтобы не рявкнуть на парня и не послать его куда подальше, но прикусил язык, припомнив, за что сам же ринулся бить личину Йохану… «Я подумал, — продолжал меж тем Франк чуть слышно, — что это было бы правильно. Ну, если бы все так жили. Вот как отец Бенедикт говорил: другому не надо делать таких гадостей, которых себе не хочешь, и надо делать такое, что хочешь, чтобы тебе сделали. Вот я сейчас кому спасибо должен сказать? Получается, что тому парню, который за тебя когда-то заступился. Хотя он меня не знает, и я его не знаю, и заступился за меня ты, а выходит, что благодарить мне его надо. А завтра, может, я заступлюсь за кого-то, кто слабей меня. Ну… может же такое быть… А потом он, может, что-то хорошее сделает или мне, или тебе, или даже тому парню, что сделал что-то хорошее для тебя. Вот так оно получается. Вот если бы все так делали…» — повторил Франк со вздохом, и Курт, помедлив, так же тихо отозвался: «Но все делают не так». Еще минуту вокруг стояло молчание, неотвязное, словно часовой, пристально надзирающий за ними, и наконец Франк робко вымолвил: «Но хотя бы мы ведь можем, чтобы так».

Они тогда смогли. Йохан, спустя два дня покинувший карцер, возвратить себе место признанного вожака в их тройке уже не сумел: против двоих, даже когда каждый в отдельности был слабее него, он сделать уже ничего не мог. А тот вечер Курту запомнился навсегда — именно в ту беспокойную ночь щелкнуло что-то внутри, и многое, что прежде проходило мимо, стало теперь мало-помалу водворяться в памяти и в разуме.

Однако выпускник номер тысяча двадцать один, обретя Знак и Печать и выйдя в мир с готовностью servire et tueri[825], обнаружил для себя нежданно, что христианские добродетели, о коих говорилось в академии и каковые, как ему когда-то казалось, куда проще него должны были усвоить законопослушные граждане, затерялись где-то под толстым налетом фальши, стяжательства, жестокосердия в их душах. Мир оказался таким же, как некогда покинутая им улица: выживал сильнейший, наглейший, бесстыднейший.

Разочарование в человеке, столь явственно и внезапно постигшее майстера инквизитора, на многое заставило взглянуть иначе, нежели в первый день выхода из стен академии; в том числе и на собственное служение, которое становилось еще более нужным, чем ему думалось, еще более необходимым — именно потому, что сами по себе, без помощи, без его службы, люди, как оказалось, попросту не способны выжить. Трусость, предательство, глупость, злоба людская — явно не были теми достоинствами, которые способствовали бы восстановлению в подлунном мире хотя бы милосердия, не говоря уже о справедливости. В необходимости своего служения, несмотря ни на что, майстер инквизитор ни разу не усомнился, однако возлюбить объект приложения сил так и не смог. Бруно мог призывать к снисходительности и смирению сколько ему было угодно, мог читать наставления и выносить порицания, однако это уже не могло ничего изменить.

Головных уборов Курт не признавал давно — никаких, даже в самую отвратительную погоду: отсутствие шапки лишало необходимости снимать ее при приближении тех, кто привык видеть именно и только такое приветствие и признание своего status’а. Стальная бляха, на первых порах носимая под курткой, теперь не извлекалась при необходимости, а висела всегда поверх, на виду, если обстоятельства не требовали сокрытия своей должности. Взгляд давно не опускался ни перед кем, когда осознался тот факт, что никто не может повысить на него голос, высказать дерзость, а тот, кто рискнет это сделать, ставится на место двумя словами или одним движением. Уже не только в рассудке, но и в каждом нерве осталась привычка к тому, что должностных лиц можно попросту игнорировать, с правящим герцогом коротко поздороваться, а любому духовному лицу — в лучшем случае мимоходом кивнуть.

Сегодня, однако, речь шла не о магистратском канцлере и не о графе с многомильной родословной, сегодня, сейчас, спустя пару минут, предстояло войти в комнату, где будет необходимо должным образом поприветствовать наследного принца Империи. При мысли о том, как это полагалось бы сделать по всем правилам этикета, относился ли он к рыцарю фон Вайденхорсту или же следователю Гессе, пусть и первого ранга, пусть и Конгрегации, шея каменела, колени начинало ломить, и сгибаться они отказывались даже для того, чтобы сделать следующий шаг. Разумеется, были на свете люди, и кое-кого он знавал лично, кто сумел бы проделать все это свободно, хладнокровно и даже сохранив при том нимало не поколебавшееся достоинство, не только внутреннее, но и вполне отчетливо выказанное внешнее. А вот у него самого с этим явно наблюдались проблемы.

За многие годы службы играть доводилось, и играть многие образы, и вполне успешно, однако исполнить роль майстера инквизитора Гессе, себя самого, с искренним смирением и добровольно гнущего спину, не говоря уж о коленях, и воспринимающего сие как должное… Это просто невозможно. По крайней мере, когда речь идет о зеленом юнце, мальчишке, ничем с прочими не разнящемся, кроме принадлежности к определенному семейству и некоторой смышлености, что, впрочем, особенной похвалы и не заслуживало, ибо оставаться идиотом в пятнадцать лет было бы ad minimum странно. Некоторого одобрения этот малолеток, конечно, был достоин, ибо сумел вытерпеть два месяца опекунства Хауэра и не запроситься домой со слезами и плачем, однако между одобрением и преклонением различие имелось весьма существенное. Тех, перед кем Курт (и то в душе) преклонялся, можно было пересчитать по пальцам одной руки. И августейшее дитятко в их число уж точно не входило.

Разумеется, как упомянул уже все тот же Хауэр, если это потребуется Конгрегации — всенародная знаменитость и известный спесивец Курт Гессе станет и бабкой-повитухой, и придворным лицедеем, и даже смиренным верноподданным. Однако у личностей вроде майстера инквизитора, как не раз уже с недовольством отмечали его многочисленные начальники, зачастую имелось собственное мнение о том, что именно пойдет на пользу делу и Конгрегации вообще. Проблема заключалась в том, что на данный момент он этого все еще не решил, хотя от его поведения сейчас будет зависеть многое, и далеко не только лишь отношение принца в предстоящие недели, а именно то самое благо Конгрегации.

— Ждать, — потребовал Хауэр, остановившись перед закрытой тяжелой дверью в одном из коридоров, заставив и без того сумрачные мысли сгуститься тяжелыми тучами. — И, Бога ради, Гессе… — начал он и, не докончив, просто погрозил кулаком, им же стукнув в доски двери. — Словом, ты меня понял.

— А то, — отозвался Курт вполне безмятежно, сумев даже одарить инструктора подчеркнуто дипломатичной улыбкой.

«Осталось понять себя самого», — докончил Курт мысленно, ощущая на себе косой взгляд Бруно, подозревающий в половине смертных грехов по меньшей мере. В том, что тот видит его насквозь, Курт никогда не сомневался; быть может, именно по этой причине напарник никогда даже не заикнулся о том, чтобы, приняв монашеское звание, а после — и священническое, проследовать по этому логическому пути и далее, уйдя с оперативной службы. Бруно, говоря, что опасается оставить его в одиночестве во благо окружающего мира и его самого, беспечно ухмылялся, однако что-то подсказывало, что шутки в этих словах всегда было маловато.

На стук Хауэра отперли не сразу, а лишь после краткой, но вдумчивой переклички из-за закрытой створы, и после недолгого громыхания засова дверь приоткрылась, обнаружив на пороге зрелище вполне ожидаемое. Быть может, несколько лет назад Курт ждал бы увидеть среди телохранителей столь высокой персоны тех, кого представители всех сословий без исключения кличут одним и тем же именованием «мордоворот из стражи», однако долгий опыт общения как с мордоворотами, так и со стражами несколько исправил сложившийся образ. Человек на пороге вполне соответствовал его ожиданиям: не коротышка, однако и не верзила, не упирающийся в косяки плечами, хотя кольчуга на нем и не висела. Принадлежности к неким высшим сферам не выдавали ни украшенные накидки, ни гербовый камзол; о важной службе и как следствие — хорошей постоянной оплате говорило качество выделки любой кожаной детали его одежды, от ворота до сапог, а также то, что кольчуга явно была тонкой и легкой, а стало быть — дорогостоящей. Было множество и множество мелочей, демонстрировавших, что не простой боец стоит сейчас на пороге, оглядывая гостей. О качестве же самого бойца позволяло судить не только то, что на подобную службу его приняли, но и нечто трудноуловимое в его лице, из-за чего даже обыватель с ходу отличает «мордоворотов из стражи» от тех, кого принято величать «бандитскими рожами». Оставалось только гадать, где именно и как «доверенный человек Императора» нашел столь любопытных телохранителей для будущего престолодержца.

Подобных личностей внутри небольшой комнаты, почти во всем сходной с его собственной, оказалось еще четыре. Итак, приветствовать гостей вышло все сообщество. Вряд ли это означает, что торжественное вкушение каши (или что там за изыски сегодня на обед по плану Хауэра) будет проходить при всем этом собрании: стол, отстоящий чуть в стороне от окна, мог вместить не более четверых, зато в стене слева темнела дверь, явно ведущая в смежную комнату, куда наверняка и удалятся все лишние.

— Особо уполномоченный следователь первого ранга Курт Игнациус Гессе фон Вайденхорст, — оповестил Хауэр безо всякой торжественности и как-то походя, словно сообщив окружающим, как зовут его малолетнего сына, по глупости вбежавшего в зал, где собрались взрослые. — Superadjutor inquisitoris[826], отец Бруно Хоффмайер. Его Высочество принц Фридрих фон Люксембург, — прибавил он тоном уже другим, в котором сквозило все то, что уже было высказано им по дороге к этой комнате.

— Benedictio Domini sit vobiscum[827], — глядя в пол перед собою, а оттого словно обратившись ко всем разом, отозвался Бруно, и возникло острое желание со всей дури ткнуть напарника кулаком в ребра. Выкрутился, монашья душа…

— Мое почтение, — ляпнул Курт, уже не думая, и так же неожиданно для самого себя изобразил в сторону юнца, стоящего за спинами вооруженных людей, короткий приветственный кивок.

Хауэр тихо втянул воздух, словно боясь задохнуться, и один из телохранителей, нахмурившись, поджал губы, пронзив пришельца взглядом, похожим на ледяной отточенный клинок. Судя по некоторым деталям в одежде и вооружении, блюстителем нравов был барон Ульбрехт фон унд цу Редер. А судя по этому взгляду, сейчас Курт стоял в шаге от обретения злейшего врага на всю оставшуюся жизнь.

— Майстер Гессе, — столь же коротко кивнув в ответ, подчеркнуто благосклонно отозвался Фридрих и приостановил взгляд на Бруно. — Святой отец.

Барон не изменился в лице, не произнес ни слова, взгляд не потеплел и не стал менее пронзительным, из чего Курт сделал вывод, что пусть не злейший враг, но, по меньшей мере, недоброжелатель им все же в этот момент обретен был. Что ж, если верить Бруно, это всегда являлось едва ли не его наибольшим талантом…

Хауэр заметно расслабился, медленно переведя дыхание, осознав, видимо, что его высокий гость не намерен немедленно отдавать приказы о рубке голов и пребывает в благостном расположении духа. Одному из телохранителей инструктор махнул рукой молча, и тот, так же безгласно кивнув, двинулся к двери.

— Даю Вашему Высочеству… — Хауэр замялся, бросив взгляд на Курта, и докончил: — Даю полчаса, учтя ситуацию. Через полчаса, после трапезы, я поднимусь за вами, и — милости прошу на плац. Свою нынешнюю норму вы, мягко скажем, еще не отработали.

Неведомо, как именно опозорился на сегодняшней тренировке императорский наследник, но взгляд на миг опустил.

— Да, — с усмешкой согласился Фридрих. — Вынужден признать. Эта наука впрямь нелегко дается, — вздохнул он, когда дверь за спинами ушедших вновь заперли, и повел рукой, пригласив майстера инквизитора с помощником сесть.

На сей раз Курт не стал шокировать общественность и дождался, пока наследник усядется первым. Прочие телохранители тихо и беззвучно исчезли в соседней комнате, оставив, однако, дверь приоткрытой; барон не двинулся с места и все так же стоял у стены чуть в отдалении, следя за происходящим с откровенно неприязненной тенью в глазах.

— О том, что здесь придется несладко, — продолжил Фридрих, — меня предупреждали, тем не менее действительность превзошла все мои ожидания. Боюсь, превзойти ожидания майстера Хауэра мне не удастся.

— Тех, кому это удалось, не существует в природе, — утешил его Курт, присев напротив, и Бруно, помявшись, выбрал место слева от наследника. — Единственный, кто регулярно превосходит ожидания Альфреда, — это он сам.

— Он говорит так же о вас, майстер Гессе, — возразил Фридрих. — И столь же регулярно ставит вас в пример.

— Не слушайте, — посоветовал Курт наставительно. — Сказки.

— Которые рассказывает вся Империя, — полувопросительно уточнил наследник, и он пренебрежительно поморщился:

— Народные сказания — живучая штука.

— А вы скромник, — негромко констатировал барон, явно не считая более нужным сдерживать распирающие его чувства. — Вопреки сказаниям. Да, думаю, можно согласиться с вами, народная молва — вещь обманчивая… К слову, как к вам надлежит обращаться — «майстер инквизитор» или «господин фон Вайденхорст»?

Фридрих, и без того прямой, точно костыль, распрямился еще больше, метнув в сторону блюстителя своей безопасности недобрый взгляд, однако промолчал. Любопытно. Ни отповеди за то, что влез в разговор, ни попыток поставить на место… Слабость характера или просто это место довольно высоко?

— Сообразно обстоятельствам, — отозвался Курт доброжелательно и, помедлив, прибавил: — Господин… «фон унд цу», «фон» или «цу» Редер?

«Что ты вытворяешь?» — явственно прочиталось в глазах Бруно, напрягшегося, как тетива; отвернувшись от напарника, Курт наткнулся на уже совершенно оледеневший взгляд императорского телохранителя, выдержав его с подчеркнутым равнодушием.

— Сообразно воспитанию, — ответил тот сжато, и прежде, чем Курт успел поинтересоваться, чьему именно, наследник чуть повысил голос, не дав ему высказаться:

— И все же, майстер Гессе, о вас ходят не сказания — легенды. Я готов допустить, что слава, разошедшаяся в народ, прирастает со временем всевозможными преувеличениями и вымыслом, однако же, что касается майстера Хауэра — он не производит впечатление сплетника. А от него я наслушался такого, что до сей поры не могу решить, восторгаться ли мне или завидовать.

— Взять на вооружение, — порекомендовал он. — Это лучше всего. Не знаю, что именно Альфред рассказал о моих талантах, но, если ваше внимание впрямь привлек какой-то из них, не вижу причин к тому, чтобы запнуться на ступени, где расположилась зависть.

— Я не тешу себя надеждой, что в обозримое время сумею подняться выше, — с сожалением вздохнул Фридрих. — Разве что майстер Хауэр согласится уделять мне и впредь свое время, а отец сумеет сделать так, чтобы это стало возможным. Хотя многие полагают, что умения, которые я постигаю здесь, не будут самыми востребованными в моей жизни.

— А как полагаете вы?

— Я полагаю — как знать. Я полагаю, что в наше время произойти может все, что угодно, а мое положение в этом мире и вовсе вещь сложноопределимая и довольно-таки шаткая. Сегодня я выстраиваю свои планы и, в целом, наслаждаюсь бытием, а какой опыт мне может потребоваться завтра — одному Господу известно… — на стоящего за своей спиною барона Фридрих оглянулся одними глазами, вскользь, и, сбавив серьезность, беспечно передернул плечами: — Ну а кроме того, мне все это просто интересно, как и любому представителю мужской части человечества. Ведь, насколько я знаю, святой отец, и вы немногим отстаете от майстера Гессе?

— Как он сказал — сказки, — возразил Бруно с улыбкой. — В последнее время мне нечасто доводится оказаться на оперативной службе: всё больше в библиотеке или архиве, а уж о том, чтобы изыскать время на посещение этого лагеря, и речи не идет. Если удается раз в год, быть может, на пару недель — уже удача; посему от него я отстаю весьма существенно.

— Бог с ними, с достижениями на плацу, — возразил Фридрих уверенно, — я делаю свои выводы из иных предпосылок. Вы на одной службе вот уже девять лет, и там, где был майстер Гессе, были и вы, а именно — в Хамельне, где столкнулись с Крысоловом, в Пильценбахе, где вас окружали орды поднятых умерших и опытный некромант… Вас не было, когда приключилась история со стригами в Ульме, однако же, когда на одинокий трактир у пустой дороги напала стая ликантропов, там вы были. Такое не пройдет, оставшись в живых, человек без некоторых, вполне определенных, умений. Да, — кивнул наследник с усмешкой, когда Бруно взглянул на него удивленно. — Я все о вас знаю — о вас обоих. О вас знает всякий в Германии, однако мне все же известно несколько больше, а главное достоверней, нежели прочим — согласно специфике моего положения. Посему, господа, не отрекайтесь от очевидного.

— Сдаюсь, — согласился Курт, — вы правы. Мой помощник — ратный гений. О себе даже не знаю, что и сказать… И что же из этого следует?

— Хорошо, я буду откровенен, майстер Гессе: я положил немало сил на то, чтобы отец выпросил вас у Конгрегации на месяц, и теперь желаю увидеть, на что же вы в самом деле способны, — пояснил Фридрих и, наткнувшись на его взгляд, поправился: — Если вы не станете возражать.

— А я могу возразить?

— Можете, — ответил за наследника фон Редер. — Но на вашем месте я бы двадцать раз подумал, прежде чем это сделать.

— Ульбрехт, — требовательно выговорил Фридрих, и барон чуть склонился:

— Прошу прощения, Ваше Высочество. Мне показалось, что мое вмешательство необходимо.

— Вам показалось, — подтвердил тот холодно, не оборачиваясь, и продолжил с прежней благожелательностью: — Вас никто не станет принуждать служить мне предметом развлечений, майстер Гессе, я всего лишь хотел увидеть собственными глазами то, о чем столько слышал, и надеюсь, что вы мне не откажете. Я прошу вас об этом, если угодно.

— Даже при моем огромном стремлении угодить вашим желаниям, с этим будут некоторые проблемы, — серьезно заметил Курт. — Ни стригов, ни ликантропов под рукою не имеется, мертвые почиют, как им и полагается, in pace[828], посему я не смогу продемонстрировать вам все то, о чем ходят бесчисленные слухи. Избиение же беззащитного чучела, я полагаю, вас не удовлетворит.

— А я полагаю, — возразил Фридрих, — что майстер Хауэр, если обратиться к нему с этой просьбой, измыслит, каким образом поразить меня, представив ваши умения в выгодном свете. Это будет приятно всем: он получит удовольствие от созерцания моей ошеломленной физиономии, я — от наблюдения живой легенды воочию.

— А я?

— Скажите, чего бы вам хотелось, майстер Гессе, — на миг запнувшись, предложил тот. — Если это в моих силах — вы это получите.

— Даете слово? — уточнил Курт с неподдельным интересом.

— Послушайте-ка, майстер инквизитор… — начал фон Редер почти угрожающе, и наследник снова повысил голос, не позволив ему закончить:

— Ульбрехт! Да, — согласился Фридрих, помедлив. — Даю слово. Все, что в моих силах. Только, майстер Гессе, многого я бы на вашем месте от меня не ждал: как я уже говорил, мое положение не отличается большим количеством возможностей, привилегий и влияния. Даже на отца, если говорить откровенно. Но, полагаю, ради вас и он пойдет на многое.

— Что ж, пусть так. Согласен. Продемонстрирую свои способности, как только вы или Альфред решите, каким образом это можно будет сделать.

— И чего вы захотите получить от меня взамен, майстер Гессе?

— Я здесь застрял на месяц, — напомнил Курт. — Думаю, за четыре долгие недели я что-нибудь выдумаю.

Стук в дверь прозвучал как раз вовремя, не позволив фон Редеру, если у него и было такое желание, произнести очередное порицание. Перекличка в духе «стой, кто идет», в точности такая же, как и при его появлении в этой комнате, прозвучала вновь, и в раскрывшуюся дверь прошагал солдат местной стражи в сопровождении уведенного Хауэром телохранителя. Оберегатель жизни и здравия наследника нес гору мисок и ложек, солдат — накрытый крышкой котелок, из которого все же просачивался слабый крупяно-мясной запах. Дверь за вошедшими заперли снова, и за распределением принесенной пищи барон Ульбрехт фон унд цу Редер следил, как бережливый торговец за развесом драгоценной пряности.

В раздаче снеди принимал участие и телохранитель, послушно подставляя миски одну за другой. О том, что такая услужливость не всегда имела место, Хауэр уже успел поведать, сдабривая свой рассказ злорадными ухмылками. Явившись в лагерь, сопровождение юного принца не сразу втянулось в местную жизнь, пытаясь бунтовать против установленных порядков. Ради безопасности наследника пища из общего для всех котла отделялась в этот самый котелок в присутствии телохранителя; и черпак, и котелок отмывались тщательнейшим образом при нем же, после чего один из стражей поднимал съестное в комнату так же под присмотром. На требование помочь, а именно — нести либо посуду, либо котел, тот поначалу крутил носом, отмалчиваясь, но всем своим видом выказывая, что не дело личной охраны принца заниматься столь низменным трудом. Посовещавшись с Хауэром, при следующей раздаче доставивший обед страж обнес одну из мисок, демонстративно уйдя прочь с одной порцией. Фон Редер, к его чести, за подчиненного не вступился, принц промолчал, и в следующий раз гордый воитель покорно исполнил роль разносчика.

Когда опустевший котелок унесли, плошки (и в самом деле с кашей, заправленной мясом) поделили меж телохранителями, оставив на столе четыре. Стало быть, барон будет присутствовать, вывел Курт, переглянувшись с помощником. Тот поджал губы, сделав своему начальству страшные глаза, и он так же одним взглядом отмахнулся: разжигать распрю впредь Курт и без того не намеревался, если, разумеется, господин потомственный рыцарь станет вести себя должным образом.

— Ваше Высочество, — строго одернул фон Редер, когда наследник придвинул одну из мисок и взялся за ложку, и Фридрих, коротко и чуть смятенно взглянув на своих гостей, поморщился:

— Ульбрехт, это глупо. Не позорьте меня.

— Я выполняю свою работу, — отозвался тот категорично, пододвинув миску к себе. — И чье бы то ни было мнение об этом здесь несущественно.

Еще горячую, только с огня, кашу барон положил в рот осторожно и проглотил, поморщась. Минуту он стоял неподвижно, точно прислушиваясь, глядя в столешницу перед собою; наконец, медленно переведя дыхание, положил ложку на стол и кивнул, усаживаясь:

— Можно.

— Есть отличный способ меня отравить, — с некоторым смущением принявшись за обед, выговорил Фридрих. — Просто добавить яд в пищу шесть раз подряд, и, когда телохранители кончатся, настанет моя очередь.

— Или использовать яд, который проявляет свое действие спустя несколько часов, — пожал плечами Курт, и фон Редер, на миг замерев, продолжил есть с видом полнейшего равнодушия.

— Это не означает, — не поднимая к собеседнику взгляда, произнес он, — что я должен пренебрегать правилами безопасности — хотя бы теми, что мне доступны.

— Это глупо, — повторил наследник убежденно. — Если на то пошло, при дворе меня убить куда проще, нежели здесь: там никто не следит за моим питанием, никто не пробует предназначающуюся мне пищу и не ходит за мною круглые сутки, не выпуская из виду. Или в моих многочисленных путешествиях по Империи, хоть во все тех же германских пфальцах. Там я могу за весь день не попасться никому на глаза, оставаясь в одиночестве и беззащитности.

— Вам лишь так кажется, Ваше Высочество, — возразил Бруно с уверенностью. — Думаю, тем, кто отвечает за вашу безопасность, известно с достоверностью, куда вы направляетесь и когда, в какое время просыпаетесь или отходите ко сну, кто общается с вами и с кем общаетесь вы. Просто вы этого не видите.

— Понимаю, святой отец, — со вздохом отмахнулся тот. — Но, как показывает история, никакая стража не убережет, если кто-то всерьез поставит себе цель добиться моей смерти, посему все, что здесь происходит…

— …все равно необходимо, — докончил за него Курт, уловив, как барон на долю мгновения вскинул к нему сумрачный взгляд. — Все та же история обнаруживает порою случаи вопиющей безалаберности, когда элементарные правила, соблюденные вовремя и с нужным тщанием, могли бы оградить от беды. Вас угораздило родиться тем, кем вы родились; увы, это подразумевает некоторые правила вашего бытия. Все, что остается, — стерпеться с этим и принимать как часть жизни, вроде завтрака или одевания. Со временем привыкнете.

— Говорите в точности, как отец, — заметил Фридрих, и он наставительно кивнул:

— Лишнее подтверждение правоты этих слов.

Наследник престола неопределенно повел плечом, то ли согласившись, то ли возразив, и на минуту повисло молчание, сопровождающееся лишь стуком ложек по стенкам мисок.

— Неделю назад, — прервал тишину Фридрих, — было свежее мясо, не солонина. Это был праздник. Третьего дня — рыба. Я был на седьмом небе от счастья. Хотя в последнее время я стал до удивления непривередливым: пока не оказался здесь, я и помыслить не мог, насколько вкусной может быть просто каша. В некоторые дни мне кажется, что я готов съесть все, что поставят, — попросту вареное зерно, любое, без приправ и соли, траву, кости, хрящи; всё. Не хочу сказать, майстер Гессе, что моя жизнь сделала меня изнеженным, но здешний распорядок — это что-то похожее на преддверие ада. И ведь я понимаю: мне выпала даже не десятая доля того, что проходят бойцы зондергрупп… или вот вы. И над вами, полагаю, майстер Хауэр измывался гораздо изощренней, нежели надо мною.

— Бывало, — согласился Курт; наследник усмехнулся, кивнув на миску перед собой:

— Говорят, что физическая нагрузка тотчас после приема пищи вредна. Однажды я сказал ему об этом.

— Напрасно.

— Согласен, — покривился Фридрих. — На следующий день он оставил меня голодным. А еще через день накормил вдоволь…

— …и погнал на пробежку вокруг монастырского корпуса, — договорил за него Курт и кивнул, когда тот молча и вопрошающе поднял брови: — Да. И со мной он проделывал то же самое.

— «Противник не станет ждать, покуда вы переварите свой обед…»

— И практика показала, что он прав. Опасность может обрушиться когда угодно — днем, ночью, когда вы в постели или за столом, когда мутит от голода или распирает от изобильной трапезы. Быть может, лишь ваши лета препятствуют Альфреду совершить одно из самых жестоких своих издевательств, каковому он однажды подверг меня, дабы провести тренировку, по его словам, «приближенную к реальности». Однажды вечером он явился ко мне в комнату с пивом. Мы хорошо убили вечер, отлично побеседовали. Расслабились. Точнее, расслабился я. Потом Альфред вышел и возвратился с вином… Беседа пошла еще легче. Так мы добрались до шнапса, и вечер закончился около полуночи. А в половине третьего я проснулся от хорошего пинка и, прежде чем сумел возвратиться к реальности, уже был избит до состояния полутрупа. Ведь враг — он не только не будет ждать, когда растворится съеденный мною ужин, он не станет также дожидаться, пока выветрится все выпитое с этим ужином… Он уже оставлял вас без сна?

— Пока Господь миловал, — отозвался Фридрих, настороженно уточнив: — И такое будет?

— Можете не сомневаться, — кивнул Курт, сокрушенно качнув головой. — Похоже, я невольно выдал одну из его тайн. Что ж, будьте готовы к тому, что однажды вам доведется выйти на тренировку после двух суток бодрствования — для начала. Хотя, возможно, он сочинил и нечто новое, как знать; Альфред в этом смысле весьма изобретателен.

На внезапный стук в дверь фон Редер обернулся напряженно, медленно отложив ложку, и неспешно поднялся, приблизившись к порогу.

— Кто? — осведомился он недобро и, услышав голос Хауэра, отпер, глядя на вошедшего с откровенным недружелюбием.

— Попрошу на плац, — без предисловий пригласил инструктор невозмутимо.

— Вы дали мне полчаса, — напомнил наследник, и тот пожал плечами:

— А жизнь, Ваше Высочество, полна неожиданностей. Прошу за мной.

— Об этом я и говорил, — подытожил Курт, и Фридрих вслед за ним неохотно поднялся, с заметным сожалением глядя на свою недоеденную порцию и пустые миски соседей по столу.

Ни он, ни даже фон Редер не высказали ни слова возражения, и вслед за инструктором, сопровождаемый бароном и еще двумя телохранителями, наследник шагал хоть и понуро, но безропотно.

Что занимало умы рядовых членов штата охраны наследника, было неизвестно: вслух ни один из них до сих пор не сказал ни слова, а по их взглядам можно было понять лишь то, что все окружающие полагаются ими пустым местом в лучшем случае. Фридрих, заранее предупрежденный о том, что его ждет, свыкся с собственным подчиненным положением на удивление скоро, однако фон Редер доставлял изрядные проблемы не одну неделю, невзирая на то, что вместе с новым подопечным Хауэру была передана также грамота за подписью и печатью Императора. Грамота наделяла старшего инструктора особыми полномочиями, позволяя выделывать с учеником все, что только заблагорассудится, исключая создание условий, опасных для жизни и грозящих непоправимым ущербом здоровью.

Должным образом осознавая ситуацию, престолоблюститель также заранее оговорил все, что касалось словесного общения, понимая, что инструктор на плацу не станет и, если говорить беспристрастно, не должен отвешивать поклоны, запинаясь и путаясь в длинных титулах, а привыкшему к придворной жизни юнцу некоторая смена обстановки в этом смысле не помешает. Фон Редер же явно имел собственное мнение на этот счет, в корне расходящееся с мнением своего венценосного работодателя, и первое время тренировки регулярно прерывались его попытками поставить зарвавшегося хама-инструктора на место, каковые попытки заканчивались только после обширного цитирования императорского удостоверения. Теперь, если верить Хауэру, недовольство барона выражалось больше молчаливо, взглядами, или едва слышно, что учебному процессу уже не мешало.

Судя по всему, потомственному рыцарю пришлось сделать над собою усилие немыслимое, смирив себя перед инструктором, который, строго говоря, являлся всего лишь горожанином, рядовым солдатом городской стражи, некогда за особые таланты взятым на службу Конгрегацией, и не обладал даже такой малостью, бывшей в активе Курта, как пожалованное рыцарское звание. Наверняка фон Редер надеялся, что с появлением майстера инквизитора появится и некоторая отдушина: касательно него никаких распоряжений не было, а положение на сложной и долгой лестнице светских титулов он занимал незначительное. На нем барон, лишенный возможности дерзить инструктору, явно рассчитывал отыграться за все свои душевные страдания, однако Курт, как бы ни обязывала его должность к сочувствию мирянам, подниматься до столь смиренных высот сострадания и быть безответной мишенью не намеревался. Ему, кстати заметить, никаких письменных указаний, говорящих о неприкосновенности придворного телохранителя, не поступало тоже.

(обратно)

Глава 4

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года,

академия святого Макария Иерусалимского

Помощник лекаря явился спустя считаные секунды, вид имея при этом крайне недовольный.

— Отец Бенедикт… — протянул он укоризненно, и наставник кивнул:

— Знаю, знаю, Хартман. Мне надобно беречь себя, дабы в гробу выглядеть свежим и пригожим.

— Майстер Рюценбах велел не давать вам больше лекарство. Мне было сказано четко: если наступит утомление — выгонять всех и дать вам уснуть.

— Ну, попытайся выгнать этих, — предложил отец Бенедикт с усмешкой. — Посмотреть бы, как у тебя получится.

— Ведь вы же меня подставляете, — сбавив тон до почти жалобного, произнес помощник лекаря, и тот отмахнулся одним взглядом:

— Да полно тебе, Хартман. Хансу ведь вовсе не обязательно об этом рассказывать.

— Не обязательно. Он и сам отлично знает, где, когда и какие препараты оставил. А главное — сколько.

— Я, быть может, и полуживой ректор, но все еще ректор, — заметил духовник с показной строгостью. — А в последние дни об этом стали частенько забывать.

— Пока вы в этой постели — вы пациент, отец Бенедикт, — возразил парень, пытаясь держаться хладнокровно, и тот насупился:

— Хартман, желаешь, чтобы я сам поднялся с постели и отправился за лекарством?

— Это не лекарство, — буркнул тот, разворачиваясь к двери. — Это дрянное зелье, которое выжимает из вас последние силы.

— Мои силы, — вслед ему бросил отец Бенедикт. — Распоряжаюсь, как хочу.

— А накостыляет он мне, — напоследок выговорил Хартман, скрывшись за дверью, и Курт невесело хмыкнул:

— Рюценбах может.

— Сущность человечья, — вздохнул наставник с тусклой улыбкой. — Даже в оплоте Господних служителей, в самом сердце Конгрегации — и тут поселилась тщета. Если время пришло, ничем этого не изменить; а меня все пытаются удержать, исцелить неисцеляемое, суетятся, выдумывая новые средства. Этот парнишка с особого курса расходует собственные жизненные силы на то, чтобы поддержать мои…

— Два момента, — возразил Курт. — Primo. Из такой вот суеты и попыток бороться с тем, что всегда полагалось неизбежным, выросла современная медицина. И, надеюсь, будет расти дальше. Secundo. Быть может, миновать главной беды нельзя, однако, как вы сами верно заметили, вы все еще ректор этой академии, вы член Совета, и не только мне, я думаю, вы не рассказали и не открыли еще чего-то важного, значимого. Посему и лекарь, и юнец с особых курсов, и этот вот принципиальный помощник эскулапа — все будут удерживать вас здесь столько, сколько смогут.

— Само сострадание, — тихо проговорил Бруно. — От твоей поддержки сразу становится легче. Ощущаешь собственную нужность и незаменимость.

— Если бы я уходил с осознанием того, что заменить меня некем, — снова вздохнул отец Бенедикт, — я уходил бы с неспокойной душой.

— Это в последний раз, — объявил помощник лекаря, входя в покой со стаканом в руке. — Только один, последний раз.

— Спасибо, Хартман, — проникновенно выговорил отец Бенедикт, и тот нахмурился, присев рядом и приподняв его за плечи.

— В последний раз, — повторил он строго, — больше не просите, не дам, а вздумаете и впрямь подняться — позову майстера Рюценбаха. С охраной. Вы его знаете, привяжет к постели и не поморщится.

— Не трусь, — улыбнулся наставник и, допив, вновь улегся на высокую подушку, осторожно переводя дыхание. — Объясняться с Хансом я буду сам.

— Не затягивайте разговор, — попросил Хартман, обратившись уже к посетителям. — Хоть вы имейте совесть.

— Не задержимся дольше необходимого, — пообещал Курт, и тот, кивнув, развернулся и скрылся снова за дверью своей маленькой комнатушки.

— Твои софизмы порою начинают отдавать прямой циничностью, — заметил Бруно, снова усевшись подле одра больного. — А тот, кто плохо тебя знает, как этот несчастный, может ведь в твои слова и поверить.

— Вот поэтому я лучший следователь Конгрегации.

— И самый скромный, как я погляжу.

— Сам пугаюсь, — согласился он сокрушенно. — И рад бы не скрывать своих достоинств — а никак не выходит.

— Ты лучший, — подтвердил отец Бенедикт, не дав помощнику ответить. — Однако не единственный хороший. Сам знаешь. Если, разумеется, ты помнишь содержание… как там ты выразился однажды?.. «этого чтива»?

— Этого занудного чтива, — подсказал Бруно услужливо, и Курт, поджав губы, несильно двинул его локтем в ребра. — Именно этим эпитетом он наградил сведения о деятельности инквизиторов, которые, подобно ему самому, отличились в чем-то стоящем.

— Занудное чтиво, — подтвердил Курт. — Почитай просматривал краткое содержание собственного жизнеописания; с поправками и отличиями, но в целом — одно и то же… Разумеется, я помню, — посерьезнев, кивнул он. — Помню, что было сделано, когда и кем, помню каждое имя — их было не так уж и много. Посему, если с кем-то из них доведется столкнуться в работе, я в какой-то мере уже буду их знать. Ведь ради этого мне и позволяют знакомиться с личными данными других следователей, насколько я понимаю.

— Ради этого, — повторил наставник. — Но есть и еще один вывод, какой ты мог сделать, прочтя их биографии и отчеты и сведения о других расследованиях. Дабы не терять время на игры, спрошу прямо: не заметил ли ты, что самих этих расследований стало уж больно много в последние годы?

— Заметил, — отозвался Курт, мельком переглянувшись с помощником. — И не только я.

— И не только ты, — снова повторил за ним отец Бенедикт. — Припомни еще человека из охотничьего сообщества, с которым ты свел нас три года назад.

— Этого разве забудешь…

— Припомни гипотезу, которую он высказал, относительно всего происходящего в окружающем мире, гипотезу, пришедшую на ум исследователям в среде охотников.

— «Малефики зарвались и слишком часто используют свои силы, возмущая эфир». Помнится, он был убежден, что зимы все чаще именно потому такие ледяные, а летом, бывает, можно хорошо прожариться. И, разумеется, чума, неурожаи, град и все прочее — тоже последствия их безалаберного расходования всемирной энергии.

— Любопытная мысль, — многозначительно сказал наставник. — Вот только одно «но». Привыкли мы во всем винить малефиков.

— И с чего б это, в самом деле.

— Я бы повернул охотничью идею другим концом, Курт, и теперь — будь серьезен: я говорю то, о чем в Совете шли долгие беседы и даже споры. А если допустить такое: не малефики возмущают эфир, смещая сущность вещей, а возмущения в эфире смещают сущность вещей, порождая избыточное количество малефиков?

— Меня, — помедлив, отозвался Курт, — более всего зацепило понятие «избыточного количества», будто бы есть количество достаточное или необходимое… Но во всем прочем — не вижу в этой идее ничего, что не было бы логичным.

— Иными словами, — осторожно уточнил Бруно, — вы хотите сказать, что… Что все это означает? Охотники, если я верно помню их теорию, видели во всем этом близящийся конец мира. Вы что же — согласны с ними, отец?

— Я не знаю, что все это значит, — вздохнул тот. — Не знаю я, не знает никто, и даже Альберт в ответ на этот вопрос лишь способен разразиться долгой и непонятной тирадой потустороннего свойства, из коей ясно лишь, что и он в затруднении.

— Кстати, о малефиках, — вставил Курт с сомнением. — А сам-то отец Альберт…

— Проверен десять раз и перепроверен тысячу, — оборвал его наставник. — И мною, и еще Майнцем, еще когда тебя и в проекте не было. Он член Совета; это о чем-нибудь да говорит.

— О несомненном таланте входить в доверие — уж точно.

— С Альбертом ты еще сведешь более тесное знакомство, мой мальчик, и тогда уж, поверь, никаких сомнений в его лояльности у тебя не останется. Кроме же многочисленных способностей, коими он наделен, есть у него еще и огромные познания, запас сведений, умение делать выводы. Именно благодаря этому мы и оказались хоть немного готовы к тому, что начинает затеваться вокруг.

— Id est, «избыточному количеству» малефиков мы готовы противопоставить столь же избыточное число новых инквизиторов?

— Избыточное — это навряд ли, мой мальчик; как ни старайся, а взять многое из ничего не выйдет. Жертвовать же качеством в угоду количеству — идея дурная, это не спасет положение и загубит все начинания. Но в остальном — да, Курт. Альберт предупреждал, что будет нечто подобное, и мы попытались подготовиться. Выставить Господню армию против нарождающихся сил мы не можем, слишком мало минуло времени, слишком немногое мы успели, но успели хотя бы кое-что. У нас уже есть хоть что-то. В том числе — у нас есть ты.

— Да полно вам, — неуверенно и чуть раздраженно усмехнулся он. — Включать меня в систему вселенского устроения как основательную величину — это уж чересчур.

— В ответ я бы припомнил тебе еще одну теорию, высказанную на сей раз не союзниками нашими, а противниками. Точнее — одним из них, каковой как раз и полагает тебя той самой важной величиной в мировом порядке.

— Каспар, — тихо проронил Бруно; Курт поморщился.

— Каспар повёрнут на древнегерманских богах, — выговорил он резко. — На противостоянии их с человечеством. И его мания когда-нибудь в будущем сойтись со мною в торжественно обставленном поединке, который решит судьбу этого мира, вызывала бы умиление, если б этот неуловимый теоретик не был общественно опасен.

— Стоит ли все списывать лишь на его языческие верования? — мягко возразил духовник. — И следует ли вот так с ходу отметать все версии?

— Вам видней, — вскинул руки Курт. — Однако если, следуя вашему призыву, не отбрасывать все вариации, то — как вам такая: никакого приумножения злобного колдунства в мире не происходит, попросту прежде мы его не замечали. Прежде Инквизиция, сами знаете, работала иначе, и гребли всех подряд, по причине чего, бывало, попадались и малефики. После мы прижали старую гвардию, а новых следователей в достаточном количестве не взрастили; в мои времена, помнится, Знак получали дай Бог двое-четверо в год. Теперь же академия строгает инквизиторов, как табуретки, теперь попросту появились люди, которые могут увидеть то, что прежде видеть было некому. Все осталось как было, и только увеличение наблюдателей способствует обнаружению интересующих нас людей и событий.

— А сам обзывал меня матерьялистом, — вздохнул Бруно; отец Бенедикт усмехнулся:

— Что ж, и такую теорию можно принять к рассмотрению. Собственно, мальчик мой, мы ее и приняли. И ввели в общую схему как одну из составляющих; однако это не объясняет всего. Ведь ты же объехал почти всю Империю, Германию уж точно целиком, ты же сам слышал рассказы людей, читал уже упоминаемые нами отчеты других следователей, узнал о многом, сам многое видел. Когда-то, если внезапно арестовывали по обвинению в колдовстве соседа, которого все знают, который всегда был добропорядочным человеком и самым что ни на есть простым смертным, — что тогда шептали промеж собою все, кто знал его?

— «Живодеры свирепствуют».

— Прежде, — согласно кивнул наставник, — при подобном происшествии можно было дать восемь из десяти, что они правы. Но ведь сам знаешь: в твое уже время, уже теперь, и такие случаи участились. Жил себе человек, самый обыкновенный, и внезапно в один какой-то день обнаружил в себе что-то.

— Или кого-то, — подсказал Бруно; тот кивнул снова:

— И такое случается. Случаи одержимости, о которых даже я лишь читал, теперь случаются все чаще. Стриги, которых во времена оны, даже разыскивая, можно было ни разу не увидеть, едва ли не бродят толпами.

— Ну, количество этих ребят зависит исключительно от их желания.

— Упыри.

— Это продукт неудачного обращения в стриги, объяснение то же.

— Случай с торговцем полтора года назад, — напомнил духовник. — Предместье Фрайбурга.

— Мертвецы-флагелланты, — снова произнес помощник все так же тихо.

— Верно. Помнишь, Курт? Ты читал отчет по делу. Вереница мертвых флагеллантов, полуразложившихся, но все еще идущих… Такое бывало прежде? Только в преданиях. Мы не скрываем подобные случаи нарочно — пусть знают, что существование Конгрегации не чья-то блажь, а объективная необходимость, но стараемся и не распространяться о количестве таких из ряда вон выходящих событий.

— А правители других стран? — спросил Курт, пояснив, когда взгляд отца Бенедикта обратился к нему: — Ведь, как я понимаю, из этой теории должно следовать, что подобные вещи творятся по всему миру, не только в Германии. Положим, здесь есть мы, и потому в народе нет смятения, и по улицам не гуляют стаи упырей и ликантропов на пару с кадаврами и демонами. Но что там, за границами Империи, где нет Конгрегации?

— Ну, там все же есть Инквизиция, — слабо повел плечом духовник. — Во Франции, в Италии, в Испании… Хоть какая-то. Хоть как-то, но и она работает, и некоторую мелочь удается выловить ей. А с тем, что серьезней, разбираются охотники.

— Вот даже как.

— Благодаря твоему приятелю-охотнику, — подтвердил наставник, — нам известно и об этом. Ведь когда-то и мы сами задавались тем же вопросом — почему нет слухов о разгуле нечисти в иных землях. Или это значило бы, что вся она хлынула исключительно в имперские пределы или что иноземные правители настолько умны, что догадываются такие события скрывать.

— И откуда стало известно, что ни то, ни другое, что это заслуга охотников?

— В последнее время они уже сами ищут контакта с нами, сами же сообщают о происходящем вокруг, они сами замечают, что справляться в одиночку им становится все сложней. Охотники, как мне стало известно напрямую от них, в последние годы набирают новичков, как наемная армия в военные дни, и с такой же катастрофической скоростью их теряют, тут же привлекая новых. Как мне было сказано, настолько, до таких невероятных размеров, охотничье сообщество еще никогда доселе не разрасталось и никогда еще в его рядах не было столько плохо обученных, хотя и крайне преданных людей… Но они справляются, — подытожил наставник со вздохом. — Справляются, надо признать, кое в чем лучше нас.

— Когда Ван Аллен говорил мне, что охотник выгодно отличается от инквизитора, я снисходительно усмехался, — заметил Курт мрачно. — Теперь понимаю, что он был прав. Охотники не забивают себе голову согласованиями с местными властями и тому подобными юридическими тонкостями — они просто приходят на место и разбираются по факту происходящего.

— Наши братья, — возразил отец Бенедикт, — несут службу не только в Германии, не только в Империи. И тоже действуют не всегда в рамках международных договоренностей. Просто нас мало, Курт. Как бы мы ни старались спешить, а нас все еще мало. И, замечу, охотники достигают таких показателей, попросту давя тварей и малефиков числом; погиб один — пришли двое, погибли двое — придут следующие. Мы так действовать не можем, не можем бездумно класть головы наших служителей — они слишком ценны. Десяток этих авантюристов не стоит одного нашего следователя.

— Eia, — хмыкнул Курт, и тот поправился:

— В большинстве своем. Но парни работают, как могут, и мы им за это благодарны. Равно как и за то, что они также осознают всю опасность излишних слухов, а потому свою деятельность, как и мы, стараются не выставлять напоказ сверх необходимого.

— Логично, паника ни к чему. Иначе могут ведь и возникнуть вопросы в духе «для чего нам Конгрегация с неограниченными полномочиями, если она не в силах избавить нас от потусторонней угрозы».

— И это тоже, — согласился отец Бенедикт, — однако это не главное основание. Такие происшествия пробуждают в людях страхи, которые заложены в самой людской природе, вызывают к жизни самый главный из этих ужасов — страх перед Концом. Дело не только лишь в Писании или иных творениях, где подобные события именуются знамениями и предвещают конец нашего мира — что-то внутри нас самих знает, что это так. Это, как сказал бы ты, логично: если неизменная сущность всех вещей преображается, устойчивость нарушается, если становится возможным невозможное, то навряд ли это к добру. Значит, прежние правила не действуют и прежние законы теряют силу, в первую очередь, законы самого мироздания.

— А потом и законы людские, — хмуро закончил Курт, и тот кивнул:

— Вот именно, мой мальчик. Апокалиптические настроения парадоксальным образом толкают людей вовсе не в объятия матери-церкви, а ко всевозможным приблудам, увивающимся вокруг, и это в лучшем случае. Секты и ереси множатся в такие времена с невероятной быстротой, однако это хоть и беда, но лишь половина большой беды — из этой ямы все же существует выход, оттуда еще можно уйти или убежать. Хуже, когда верх в людских душах берет отрицание. Тогда приходит безверие, а на этой почве может уже взрасти все, что только можно себе помыслить: человек, утративший веру, уже готов верить снова, но теперь может поверить во все, что угодно.

— Или кого угодно.

— Да. Включая те сущности, о самом существовании которых большей части добрых христиан и не известно вовсе. В такие времена к людям приходят жрецы забытых верований, выходят из тени даже прямые последователи культа Сатаны, приходят те, кто может использовать человеческий страх перед неведомым, дабы обратить его себе на выгоду, в том числе и выгоду вполне мирскую. А если они осознают, как и мы, что охваченные страхом Конца люди — это их последователи in potentia, если они так же, как и мы, понимают, к чему приводит всеобщий упадок духа, — что удержит их от того, чтобы загасить последние отголоски пламени веры в душах?

— И пламя приходится разжигать нам, — криво усмехнулся Курт. — А они поддерживают упомянутые настроения, усугубляя всеобщую подавленность, из каковой произрастает их будущая паства паникеров-апокалиптиков, которые станут поддерживать апокалиптические настроения, из каковых произрастает будущая паства паникеров-апокалиптиков, которые… Et cetera.

— Circulus clausus[829], — вздохнул отец Бенедикт. — И аккуратно развести его не удастся — лишь разрубить. Забрызгав кровью все вокруг и самого себя. Именно потому я и сказал: хорошо, что ты разучился удивляться, хорошо, что ты научился быть решительным. Хорошо, что незаменимых нет. Плохо, что незаменим ты, а посему — вот мое второе завещание тебе, Курт: береги себя.

— Если в теории Каспара (и вашей, отец) в самом деле что-то есть, — помедлив, отозвался он с улыбкой, — ничего со мною не случится. Если я и впрямь некая важная составляющая во всем, что назревает, я останусь цел и невредим вплоть до момента, когда мое существование должно будет оправдаться.

— «Scriptum est, — проговорил наставник строго, — enim quod angelis Suis mandabit de Te ut conservent Te, et quia in manibus tollent Te ne forte offendas ad lapidem pedem Tuum, et…»[830] что respondens Iesus[831] дьяволу, инквизитор Гессе?

— «Non temptabis Dominum Deum tuum»[832], — подсказал Бруно, обретя в благодарность еще один тычок под ребро, на сей раз кулаком.

— Не искушай Господа, мой мальчик, — повторил духовник серьезно. — Разумеется, я понимаю, что ты и впредь будешь пренебрегать опасностью и риском, если это покажется тебе нужным или правильным… а порою — даже если таковым не покажется, как в Ульме…

— Я уже многажды повинился за это, отец. Да, это было глупо. Но, смею заметить, я выжил, и причем — снабженный трофеями, которых до меня ни один из Господних псов со своей охоты не приносил.

— Ты выжил, — кивнул отец Бенедикт, — и тогда, и в иных случаях, где выхода не было и спасения не предвиделось, и посему я надеюсь, что твое временами засыпающее чувство самосохранения Господь и впредь станет восполнять своей непостижимой милостью. Это прочие зовут тебя Молотом Ведьм; а знаешь, как именуют тебя на совещаниях Совета, каковые все чаще становятся посвящены твоим деяниям? Не иначе как «наш везунчик». Подумай над этим. Долго ли можно испытывать удачу?

— Полагаю, чуть дольше, чем Господа Бога, — пожал плечами Курт, встретив упрекающий взгляд духовника безмятежно, и улыбнулся: — Хорошо, отец. Клятвенно заверяю, что я не стану бросаться с кухонным ножом на вооруженного до зубов головореза. Удеру и подловлю его за углом.

— Не стану призывать тебя быть серьезней, — вздохнул отец Бенедикт. — И без того проблемы с сердцем, как я погляжу, есть профессиональная инквизиторская болезнь, а ты, слава Богу, способен вовремя оставить легкомысленность… Но слова мои запомни. Перед тобою большое будущее, и многое вокруг тебя может перемениться.

— Почти слово в слово, — чуть посерьезнев, заметил Курт, — мне уже было сказано однажды, много-много лет назад. Маргарет фон Шёнборн выдала сие заключение, рассмотрев мою ладонь. Хотя до сей поры не могу понять, как там можно увидеть хоть что-то — картинка уж больно попорчена.

— Она была ведьмой, убийцей и стервой, — проговорил наставник. — Но в своем деле была сильна. Прими сказанное как лишнее доказательство выведенной твоими друзьями и врагами теории. И, вне зависимости от каких бы то ни было предположений, будьте готовы, дети мои, к большой войне. Главная сложность же в том, что, говоря непредубежденно, нам даже не известно, с кем именно будет вестись эта война, какие силы возьмут верх в мире, если равновесие все-таки нарушится, и не наступит ли в самом деле конец всему. Не потому, что Господь решит, что пришло наше время, а потому что глупые или злонамеренные люди пожелают так и приблизят это время, и Господь скажет: «Вы этого хотите, люди? Так дастся же вам!» Может случиться так, что все, к чему мы готовимся — упрочение Империи, противостояние с курией, политические баталии, — все это окажется неважным и второстепенным или же вовсе на время уйдет из наших планов. Не пришлось бы вам, дети мои, встать перед необходимостью сшивать куски разваливающегося мироздания, бороться с чем-то, к чему Конгрегация, как ни старалась, может быть и не готовой… «Nunc ergo quid temptatis Deum inponere iugum super cervicem discipulorum quod neque patres nostri neque nos portare potuimus?»[833] — сказал бы я вслед за апостолом Петром самому себе, однако выбирать не приходится. И без того Господь позволил мне подзадержаться на этом свете. Позволил увидеть хотя бы некоторые плоды наших трудов, увидеть, кем выросли мои питомцы.

— Ну, — вздохнул Курт, — уж что выросло, то выросло. Выбирать, как вы сами сказали, не из чего — у вас есть только мы, и остается лишь вручить будущее Конгрегации нам. Остается только уповать на то, что мы справимся.

— Не слишком обнадеживающе прозвучало, — заметил помощник, и отец Бенедикт усмехнулся, на мгновение прикрыв глаза:

— Зато правдиво, Бруно. А кроме того, немалая доля моих страхов порождена нехитрой человеческой эмоцией, свойственной любому отцу, каковой оберегает своих чад столь рачительно и долго. Дети давно уже выросли, повзрослели, а отец все пытается опекать их, все боится, что без его советов они не совладают с самой жизнью. Все страдает оттого, что уже не может всё делать вместо них… — сомкнутые веки дрогнули, поднявшись с видимым усилием, и наставник тяжело перевел дыхание, договорив: — Или хотя бы вместе с ними.

— Вам дурно, — заметил Курт; тот вяло усмехнулся:

— Терпимо.

— Бруно, — отмахнувшись от духовника, словно от мухи, приказал Курт, — загляни-ка к этому блюстителю лекарских склянок. Пускай дует за Рюценбахом. Бегом.

— Ни к чему, я в порядке, — возразил отец Бенедикт, когда помощник, молча кивнув, метнулся к двери, и Курт скептически покривил губы:

— А это еще одна профессиональная инквизиторская болезнь — переоценка собственных сил. «У меня все в порядке» — так надо писать на надгробье каждого из нас, уж простите меня за неуместные остроты. Понимаю, что разговор наш еще не окончен, отец, однако мы вполне сможем завершить его, когда вы передохнете; а наш эскулап все же пусть будет здесь или хотя бы осмотрит вас, от греха.

— Исполнил твое указание буквально, — сообщил Бруно, возвратившись к постели болящего и глядя на него напряженно. — Помчал бегом.

— Понапрасну побеспокоит.

— Я, — возразил Курт, — по милости Совета довольно времени провел вдали от цивилизации и, следовательно, от сносной врачебной помощи, чтобы научиться разбираться кое в чем самостоятельно. Не в вашем положении и не в ваших интересах, отец, делать хорошую мину — игра уж больно скверно складывается. В одном этот лекарский помощник был прав: кроме всего прочего и даже, наверное, в первую очередь вы — пациент, и будьте любезны следовать правилам, призванным оберегать вас.

— Et tu, Brute, — повторил за ним наставник, и он кивнул:

— Et ego, Caesar[834].

— Non expectavi, Brute[835].

— Subitum est[836], — пожал плечами Курт. — И, если потребуется, я буду держать вас за руки, когда Рюценбах впрямь вздумает привязать вас к постели.

— Покуда он не явился, — снова тяжело переведя дыхание, проговорил отец Бенедикт, — замечу еще одну важную вещь. После всего, мною сказанного, не погрязните в потусторонних выкладках, не сосредоточьте все свое внимание исключительно на творящемся в вышних сферах. Да, что-то происходит, и это бессомненно, есть ли или нет в теории охотников существенная доля правды. Да, вершащееся где-то там имеет явное воздействие на наше земное бытие, однако не позабудьте о том, что на оное бытие влияют и земные же силы. Никуда не денется противостояние Рима с Авиньоном и их обоих — с Императором, не уйдет необходимость возводить здание Империи и дальше, не исчезнет нужда в земных союзниках. Никуда не денутся земные враги.

— Давайте позже об этом, отец, — настоятельно предложил Курт, когда голос духовника сорвался, и тот, словно не услышав его, продолжил:

— Простые мирские нужды порою могут переломить ход любой игры так, как не способны никакие малефики и тайные секты. Вас обоих ждет Сфорца, и с ним вы еще поговорите об этом, и отнеситесь к его словам серьезно; в первую очередь это касается тебя, Бруно, однако и ты, Курт, как действующий следователь, как человек, живущий в мире и кроящий мир, должен принимать во внимание то, что услышишь…

Последнее слово отец Бенедикт выронил, словно внезапно споткнувшийся водонос — наполненный кувшин; воздух ворвался в грудь с хрипом, и Курт, ругнувшись, вскочил с табурета и бросился к двери. Открывшаяся створка едва не ударила его в лицо; лекаря, переступившего порог, он чуть не сшиб с ног, и на миг в проходе случилась заминка.

— Ах ты, дерьмо… — вырвалось из уст академического эскулапа, когда Курт поспешно отступил в сторону, и Рюценбах ринулся к постели, где уже задыхался бледный, с сереющими губами старик. — Хартман! — повысил голос лекарь, и помощник, идущий следом за ним, втянул голову в плечи. — Ты давал ему настойку, подлец?!

— Один раз, — потерянно пробормотал тот. — Половину дозы…

— Не дави на парня, — чуть слышно, с натугой выдавил наставник, не открывая глаз, и Рюценбах оборвал уже на пределе крика:

— А сам ты о чем думал, старый болван! Хартман, мерзавец, bacca convallium, двадцать капель, живо!

— Он будет в порядке? — осторожно вмешался Курт и отступил назад, когда медик академии, на мгновение обернувшись, рявкнул зло:

— Вон из комнаты, Гессе, пока цел, или я за себя не отвечаю!

Помощник лекаря, едва не столкнувшись с Бруно, кинулся в свой предбанник, и Курт, помедлив, тронул напарника за плечо, медленно развернулся и вышел прочь.

Лекарь выглянул в коридор нескоро и застыл на пороге, оглядывая уже изрядно встревоженное собрание подле двери. Наткнувшись взглядом на Курта, Рюценбах нахмурился, поманив его рукой, терпеливо дождался, пока тот вместе с помощником войдет в тесную комнатушку со склянками, и аккуратно, стараясь не стукнуть, прикрыл дверь. Хартман, понурый и словно какой-то смятый, сидел в самом углу, тщательно оттирая что-то с ладони влажной ветошью, и был поглощен этим занятием, казалось, более всего на свете.

— Бенедикт просил не возить вас мордой по полу при всех, — недовольно сообщил лекарь. — Посему поговорим здесь.

— О чем? — уточнил Бруно, и тот кивнул:

— Верно, Хоффмайер, говорить здесь не о чем. Просто я еще раз повторю уже сказанное, а вы на сей раз попытаетесь это осмыслить. Он болен. Что я должен еще сказать, что должно еще случиться, чтобы вы это уяснили?

— Он не болен, — возразил Курт. — Он умирает.

Рюценбах запнулся, глядя на него почти уже враждебно, и, помедлив, вздохнул, опустив голову и с напряжением потерев ладонью лоб.

— Это верно, — обессиленно согласился лекарь. — Возразить нечего. Да, Гессе, я знаю, что когда-нибудь вот это, — он вяло махнул рукой на тихую комнату за своей спиною, — случится снова, и завершится уже не так… благополучно, я б сказал, как сегодня.

— Как он? — чуть слышно спросил Бруно; тот кивнул:

— Спит. Обошлось. Сегодня — обошлось. Но только слепец или дурак не понимает, что однажды не обойдется. Я, парни, зряч и умственно полноценен, а потому знаю, что однажды это сердце остановится навсегда, и понимаю, что это может случиться в любой момент — во сне, за завтраком, днем или ночью. Или во время беседы с одним из тех, кто вот так рвется его увидеть. И вовсе не обязательно причиной тому станет не вовремя поданная настойка или особенно волнующая тема в разговоре… Но, Господом Богом прошу, Гессе, Хоффмайер, — не давите. Не усугубляйте уже того, что есть.

— Разговор шел спокойно. Никаких особенно тревожных тем не поднималось.

— Я ведь сказал — понимаю. Я не виню Хартмана, — снова вздохнул лекарь, и его помощник на миг искоса поднял к нему несчастный взгляд. — Не виню вас двоих. Знаю, что время придет тогда, когда это решится там, наверху. Всё по воле начальства, и все в руках его; haec veritas est[837] не только лишь в применении к вашей службе. И еще, Гессе — молодец, что позвал меня заранее. Чуть бы позже — и мог бы уже не успеть… Ну, хорошо, — сам себя оборвал лекарь. — Утряслось, Dei beneficio[838], так и Deo gratias[839]. Бенедикт велел направить вас к синьору Сфорце — тому, по видимости, тоже есть что вам сказать, вот только ближайший час он занят на плацу.

— На плацу? — переспросил Курт удивленно. — Что он там забыл со своей парализованной клешней?

— Как я погляжу, уважение к наставникам в выпускниках неистребимо, — нахмурился лекарь, бросив строгий взгляд на хмыкнувшего Хартмана. — А уж ты просто лучишься послушанием и почтением к старшим… Язык у него, если мне память не изменяет, остался на месте, и дать верный совет он все еще в состоянии. И одна рука все еще действует, а для вас, оболтусов, и этого довольно. Словом, пока можете заняться собою, на вас смотреть противно. Не думаю, что вы оба вздумали распространять моду на подражание Императору и, подобно всем богемским королям, решили обородатиться.

— Это мысль, — демонстративно царапнув многодневную щетину, заметил Курт. — Оная мода решила бы массу проблем. К слову, саксонские герцоги все поголовно тоже…

— Вон, — повелел лекарь непререкаемо. — Приведите себя в порядок. И идите-ка на кухню, перехватите хоть чего-нибудь; пост — дело хорошее, но до умерщвления плоти у вас еще нос не дорос.

— Носом не вышли — не Иисус, — согласился Курт со вздохом, и тот сдвинул брови круче:

— Это в каком смысле, Гессе?

— В смысле сорока дней, — пояснил Бруно, подтолкнув свое начальство к двери. — Есть очень хочется.

В одном и помощник, и лекарь были правы — голод одолевал не на шутку. Едва явившись в академию, Курт был поглощен иными мыслями и иными заботами, затмевающими все остальные, и в первую очередь помыслы сиюминутные и приземленные, вроде отдыха и пищи. Единственное, что заботило еще полчаса назад, — это встреча с духовником, каковая оставалась под большим вопросом: задержка на день или час, да даже и, как знать, может — на минуту могла перечеркнуть все планы и надежды. Сейчас, когда волнение чуть улеглось, когда неведение более не тревожило душу, тело напомнило о собственном существовании и отсутствии в распорядке последних полутора дней такой немаловажной вещи, как питание. Да и во всем прочем лекарь академии был бессомненно прав тоже, ибо то, что можно было бы поименовать должным уходом за этим самым телом, также имело место давно и походя.

Просьба о горячей воде была воспринята истопником с пониманием, и, перехватив брошенный в его сторону взгляд, Курт заподозрил, что и здесь сыграла немалую роль его негласная привилегированность. В этой мысли он укрепился, когда все необходимое было готово уже через четверть часа, а появление отчищенных майстера инквизитора с помощником на кухне было встречено как нечто ожидаемое уже приготовленной снедью. Чуть в отдалении, на скамье напротив, над своим блюдом сидел встреченный им на лестнице выпускник особых курсов, призванный на помощь Рюценбаху. Одаренный эскулап опирался о столешницу обоими локтями, навалившись на руки всем телом и потупив голову, и в наполовину опустевшую тарелку смотрел устало и пасмурно.

— А быть любимчиком главы академии не так уж и плохо, — заметил Курт, с наслаждением поглощая обед. — Любопытно, сие особое положение сохранится при новом руководстве?

— А как же, — пообещал Бруно с готовностью. — На особое отношение будущего ректора ты уж точно можешь смело рассчитывать. Быть может, это хоть немного поставит тебя на место.

— Власть развращает, — вздохнул Курт с показным упреком. — Когда-то (помнишь?) ты счел недостойным отпинать меня связанного. И вот теперь ты verba transfero[840] уже грозишь мне тем же, что когда-то сделать отказался.

— Тебе не повредит.

— А вот если бы я получил власть распоряжаться тобой de jure…

— Когда ты получил право распоряжаться мною de jure, ты сквернословил в мой адрес ежечасно и распускал руки при всяком удобном случае, посему не пытайся давить на совесть. Она у меня в отсутствии — сдается тебе в аренду, в немногочисленных передышках находясь в починке.

— Майстер Гессе.

От голоса, прозвучавшего слева, Курт едва не вздрогнул — голос был надорванный и сиплый, похожий на скрип крышки старого сундука. О том, что его окликнул присланный лекарь, Курт скорее догадался, нежели осознал рассудочно — тот, по-прежнему тяжело навалившись на стол, смотрел теперь не в тарелку, а на майстера инквизитора, ожидая на свои слова реакции.

— Мы знакомы? — уточнил Курт, и тот вяло усмехнулся:

— Бросьте, кто вас не знает?.. Вы в неплохом расположении духа, — продолжил выпускник особых курсов с усилием. — Стало быть, побывали у отца Бенедикта, и он в порядке. Верно?

— Был приступ, — отозвался Курт, посерьезнев, и, когда тот рывком распрямился, успокаивающе кивнул: — Но Рюценбах с помощником справились сами. Сейчас все хорошо.

— Насколько это вообще возможно, — расслабившись, довершил парень и, прикрыв глаза, перевел дыхание, на миг став похожим на умирающего старика в комнате наверху.

— Не доводилось еще терять пациентов? — понимающе уточнил Курт, и тот, нехотя разлепив веки, молча качнул головой. — Значит, этот будет первым.

Присланный лекарь нахмурился, глядя на него с упреком, и он тяжело вздохнул, констатировав:

— Не думал об этом… А напрасно. Ведь тебя пригласили не врачевать больного, а поддерживать жизнь в умирающем, а это существенная разница. Когда-нибудь ты помочь не сможешь — завтра или через неделю, и он умрет.

— Я выкладываюсь, как могу… — начал тот, и Курт перебил, не дав докончить:

— Вижу. Потому и говорю тебе то, что говорю. Когда-нибудь даже твои возможности будут бессильны перед людским естеством, и он умрет. Возможно, в эту минуту тебя не будет рядом, а может быть, отец Бенедикт скончается на твоих руках, когда ты в очередной раз будешь выкладываться, как можешь. И ты решишь, что выложился недостаточно. И будешь чувствовать себя виноватым. Будешь, знаю.

— К чему вы говорите мне все это? — хмуро уточнил лекарь. — Зачем?

— Просто, чтобы знал: ты в последнюю неделю герой всей академии и твоим стараниям благодарны десятки людей. Ты делаешь невозможное, и это понимают все. Но и ты человек, и ты не способен на неисполнимое, и когда придет время — это будет не твоя вина.

— Откуда вам знать? — возразил тот сумрачно. — Вы меня не знаете, вы не знаете, на что я способен и где предел моим возможностям.

— Передохни, — посоветовал Курт настоятельно, поднявшись из-за стола. — Доешь и поспи, наконец. Иначе предел этот подступит слишком близко, а это уж точно никому не на пользу.

Парень не ответил, уже не глядя на него и снова уставившись в стол перед собою, и на уходящего Курта даже не обернулся.

— Удивляться ты разучился, — спустя минуту безмолвного шествия меж каменных стен проговорил Бруно серьезно. — Зато не перестаешь удивлять.

— Не догадаться, о чем он думает, мог только дурак, — начал Курт, и тот вскинул руку, перебив:

— Да, да, но я не о том. К чему вдруг было это практическое душеведение?

— Не догадаться, чем все кончится, тоже способен только полнейший глупец. Будет первая потеря, да еще такая серьезная, когда такое количество людей смотрят на него с надеждой, а он эти упования не оправдает… Не так уж много у нас способных служителей, тем паче в таких областях, чтобы позволить им выходить из строя прежде времени, а такой нешуточный провал может выбить из колеи надолго.

— А мне сдается, дело в другом, — уверенно возразил Бруно. — Сдается мне, ты просто пожалел парня. Временами и это с тобою случается. Жаль только, всегда спонтанно и не всегда, когда это нужно.

— Eheu[841], — передернул плечами Курт, свернув к лестнице. — Случается и со мною; может, старею?

— Забавно: обыкновенно люди совестятся признать, что их сострадание к ближнему неискренне и притворно, ты же восстаешь всякий раз, когда я пытаюсь обвинить тебя в простых человеческих эмоциях.

— Меня настораживает, — возразил Курт, — тот факт, что ты подозреваешь оные эмоции у всех подряд. Какой из тебя инквизиторский исповедник при таком складе натуры… Бруно, неужто ты всерьез полагаешь, что каждый из здешних наставников, подобно отцу Бенедикту, души в нас не чаял и по сию пору страдает сердцем по поводу всякой нашей невзгоды?

— А это к чему?

— Инструкторы и наставники, когда перестали выламывать нам руки, принялись проявлять к своим перевоспитанным воспитанникам чудеса благожелательности и душевности; отчего? Оттого, что каждого любили без памяти? Да прям-таки. Причина к тому одна: только они проявляли душевность, только они слушали и говорили с нами, только они выражали понимание. Не внешний мир — они. Учителя. Сослужители. Конгрегация, в широком смысле. Окружающий мир чужд, он — другой, люди вокруг — другие, все против всех, и только мы — едины. Если высказывать это вот так, постулатом, это не воспримется как непреложная истина: такова человеческая psychica. Если же, как они, подтолкнуть к этой идее исподволь, позволить самому прийти к этой мысли — вот это впечатается намертво. В применении к этой ситуации: я, одаренный сверхчеловеческими способностями, вывертываюсь наизнанку, делая невозможное, и все, что я слышу в ответ, — мимоходом «спасибо», да и то через раз. Я сам едва не отдаю Богу душу, мне дурно, мне тоскливо — в том числе и потому, что никто не обращает на это внимания. Ну, быть может, Рюценбах пару раз своим обычным тоном велел пойти отоспаться, и все. Далее мысль идет в направлении, не особенно вдохновляющем: вот, я сижу здесь в одиночестве, и на меня всем наплевать, на меня не обращают внимания свои же — так для чего и для кого я живу и работаю? Где мое место? Есть ли оно вообще, и если есть — то здесь ли? Среди них ли?

— Эк тебя занесло.

— Debet omnia in deteriora inclinari[842]; не придерживайся я этого принципа — до сей поры был бы, как ты, в блаженном неведении относительно происходящего в подлунном мире. И если в этой голове роились похожие мысли (а судя по его реакции, это близко к истине), проявленное гласно и зримо понимание, а тем паче со стороны столь знаменитой особы, поддержит его сейчас и убережет от нехороших мыслей в дальнейшем; а ведь от такого уныния два шага даже и до предательства. Ну, а если я ошибся — тоже неплохо. Мне это ничего не стоило, а парню в любом случае было приятно.

— А есть те, кого ты не подозреваешь в тайном желании однажды сдать Конгрегацию лично Сатане?

— Одного из таких людей скоро не будет на этом свете, — отозвался Курт. — Со вторым мы должны сейчас встретиться. Еще один идет рядом.

— Хоть на том спасибо.

— Если, конечно, ты не сделаешь этого однажды по тупости, из совершенно благих побуждений. Знаешь, куда ведет дорога, выстланная благими намерениями?

— Вот и приехали, — усмехнулся Бруно. — После девяти лет службы угодить в потенциальные предатели; и это на пороге повышения.

— In potentia сделать может кто угодно и что угодно. Даже стать ректором святого Макария при полнейшем отсутствии к тому каких бы то ни было дарований.

— Знаешь, Курт, мне, вообще говоря, как и тому парню, тоже не помешала бы моральная поддержка. Так, к слову. Мне ведь предстоит не заведование конюшней при Друденхаусе, я и без твоих теплых слов одобрения путаюсь в собственных сомнениях и гадаю, кто из нас ошибается — я по молодости и нерешительности или отец Бенедикт по дряхлости и старческому неразумию.

— Эк тебя занесло, — повторил за ним Курт с усмешкой. — Духовника заподозрить в маразме — это сильно. Для тебя особенно. Делаешь успехи… Брось ты, — возразил он уже серьезно. — Отец Бенедикт знает, что делает; всегда знал и теперь прекрасно отдает себе отчет в собственных действиях. И, к слову, каким бы сильным ни было его желание определить кого-либо на какую-либо должность, сколь бы ни был он пристрастен в собственных предпочтениях — когда речь идет о столь серьезных рекомендациях, неужто ты думаешь, что такое решение может быть принято в обход Совета? Или придется принять мысль о том, что в Совете, состоящем сплошь из таких же, как он сам, старцев, все поголовно поражены слабоумием.

— Иными словами, — уточнил помощник, — ты все-таки полагаешь, что предсказанное мне будущее не ошибка.

— Повторю, что руководство академии на сегодняшний день ни разу еще не ошиблось в таких вещах. Множество моих сокурсников, имея отличные показатели, не хуже меня, все-таки не получили Знака инквизитора — остались, как Франк, помощниками или вовсе ушли на работу в архив. Почему? Не знаю. Но наверняка у отца Бенедикта были причины принимать такие решения, он видел что-то, что побудило его дать дорогу одним и не выпустить на этот путь других. Со мною он не ошибся. Не ошибся с Франком — сам посуди, какой из него следователь? И нет причин полагать, что он промахнулся в прогнозах относительно других. И тем паче — что он неправ в твоем отношении. Говорю «он», поскольку, хотя подобные постановления и выносятся на обсуждение Совета, уверен, что выдвинул твою кандидатуру именно отец Бенедикт.

— Однако же и ты во многом прав, — отметил Бруно, — и я от рождения не способен видеть в упавшей с потолка паутине в первую очередь происки ведьминских сборищ. Равно как и вряд ли смогу удавить спящую ведьму в постели. И чтобы я направлял по жизни людей, сама служба которых из этого и состоит?

— Когда прижало — ты зарезал чародейского прихлебателя, и глазом не моргнул. И когда заподозрил меня в измене — обил весь начальственный порог, требуя применить ко мне санкции, не погрязая в рассуждениях о милосердии и дружественном участии. Если придется, ты и впредь поступишь, как должно. А здешним воспитанникам это не помешает — человек, который попридержит их служебное рвение в случае необходимости и хоть немного охладит пыл, который год от году работы лишь разгорается все сильней.

— Судишь по личному опыту?

— Если я скажу «да», придется признать, что ты прав, и я параноик и мизантроп, а я не в настроении сейчас доказывать, что это качества сугубо положительные. Лучше так: могу допустить по статистике. А статистика гласит, что конгрегатским служителям надо время от времени видеть нормального человека; не глупей себя, не подчиненного себе, из среды себя, могущего всё понять и при необходимости суметь думать, как они, но — не обремененного предвзятым взглядом на мир. Отдохнуть, так сказать, душой. Как однажды сказал помощник аптекаря, занимающийся составлением благовоний, когда он возвратился домой: «Дерьма, освежиться!»

— Вот спасибо. Так даже ты меня еще не титуловал.

— Основная твоя задача — не переусердствовать в этом вопросе, дабы не получить среди курсантов прозвища «наш праведник»; поверь аборигену, это всего хуже. Отца Бенедикта мы звали «Benedicit[843]», ибо то, что говорил нам он, было ценней всего Майнцева двухтомника, а порой — и Священного Писания.

— Навряд ли я стяжаю славу оратора, — возразил Бруно со вздохом. — До сих пор, по крайней мере, за собою я таковых способностей не отмечал.

— Но теперь ты знаешь, к каким переменам в своей судьбе надо готовиться; учись… Бруно, ты справишься, — убежденно подытожил Курт, когда помощник недоверчиво поморщился. — Мое мнение в этом вопросе несущественно, но в правоте отца Бенедикта сомневаться и не думай. Дело ведь не в том, что он решил продвинуть вперед или, точнее, вверх одного из любимчиков. Заметь, в разговоре со мной он не упомянул ни о чем подобном, касающемся меня, мне не предлагалось никаких постов — пусть и в отдаленном будущем, никаких карьерных прыжков, НИЧЕГО. Все, что мне говорилось, имеет важность лишь для действующего следователя, и все. Стало быть, нигде более, кроме как на оперативной службе, он меня не видит, и скажи, что это не верное суждение. Твое бесспорное преимущество перед прочими в том, что ты, в некотором роде, человек со стороны — ты пришел в Конгрегацию в сознательном возрасте, пришел сам, не был выращен в ней, как я, как все, кто в будущем окажется под твоей опекой. Свежий взгляд, можно сказать.

— Не рановато ли разбавлять Инквизицию свежей кровью? — усомнился Бруно. — Не навредить бы. Молодая поросль всегда всё портит.

— Ты conservator, — усмехнулся Курт. — Скорее надлежит опасаться того, чтоб под твоим руководством академия не зацвела. Как и любой неофит, ты святей Папы стократ.

— Благо сейчас это несложно.

— Это и прежде было не особенно тяжко, — отмахнулся Курт. — С Папами католическому миру в последнее время вообще как-то хронически не везет в смысле святости… А может, как обкатаешься на академических должностях, в Папы тебя, а? И тебе приятно, и Империи хорошо — давненько немцы никого не сажали на Престол, а ведь это с древних времен национальная германская забава. И мне выгодно; какие преференции можно будет обрести…

— И тебя по тому же месту, — огрызнулся Бруно.

— Уж и помечтать нельзя, — фыркнул курт, остановившись перед дверью за вторым поворотом коридора, и громко, не церемонясь, дважды стукнул в толстые доски.

(обратно)

Глава 5

Сентябрь 1397 года, Богемия

От Карлштейна до Праги было около четырех миль, однако нельзя было сказать, что замок пребывает в тиши заповедной природы и покое. В котле меж холмами с трех его сторон и Бероункой, несущей свои воды мимо подножья, кроме самого родового гнезда Карловых потомков, разместились и многочисленные усадебки гарнизонного рыцарства, что воцарению тишины и безмятежности отнюдь не способствовало. Быть может, в годы правления строителя этой поистине уникальной цитадели здесь и бывали спокойные времена — Карл наезжал сюда лишь от случая к случаю; однако, когда Рудольф обосновался в ней прочно и надолго, в замке водворилась постоянная упорядоченная суета, как и в любом имении, где обитает его владелец. Порою Император покидал свое жилище, и тогда здесь оставался лишь юный Фридрих, и суета чуть стихала, лишаясь столь важной своей составляющей как гонцы, герольды, родичи, агенты, шпионы и прочие представители королевских политических союзников и противников.

Сейчас престолодержец пребывал на месте, и оттого внутренний двор и коридоры были многолюдны и шумны. Высокий гость в чине Великого Магистра только-только отбыл, Адельхайда появилась лишь этим утром, и обустройство гостевых комнат, как это и бывает всегда, сопровождалось беготней прислуги всех категорий, от бургграфа до кухонной работницы.

К обеду некоторое подобие покоя все же водворилось, или же просто к этому регламентированному хаосу она привыкла — что вернее, Адельхайда еще не решила. Собственно говоря, вопрос о том, насколько успешно и какими темпами проходит acclimatisatio, ее сейчас заботил мало и оставался где-то в области философских умствований: новости, услышанные сегодня от Императора, напрочь уничтожили приподнятое настроение, с каковым она въехала в замок. Во-первых, Адельхайда надеялась, отчитавшись о проделанной работе, получить заслуженную награду в виде свободного времени, дарованного ей на расходование по ее собственному усмотрению. Усмотрений было немало, и в жизни оставалось еще много забот, помимо оберегания безопасности императорского трона и построения козней строптивым выборщикам.

Во-вторых же, как ни крути, дело выходило не только сложным, но и весьма неприятным. Попытка похищения врученной Рудольфу карты могла означать следующее: будь то происки малефиков или измена придворных, в близком окружении Императора есть предатель. О том, что старинный набросок пути в неведомую землю передан блюстителю трона, в Конгрегации знали немногие, а если быть точным — никто, кроме представителей Совета. Лишь четверо людей, чье благоразумие и верность делу не подлежит сомнению так же, как самоочевидно наличие небес, земной тверди и дневного света.

Об этом было бы неизвестно даже ей, не будь она доверенным лицом Рудольфа, посвященным во все его тайны и планы, не приди к ней эта информация этим путем. Значит ли, что утечка произошла где-то здесь, в Карлштейне? Что тоже весьма странно, ибо не было повода усомниться в заверениях Императора касательно того, что во всем замке об этой тайне знает лишь один он да уже уехавший Великий Магистр. Врать Рудольф умел скверно, а ей не лгал и вовсе никогда, кроме того, сейчас это было бы не в его интересах. Иными словами, предстояло выяснить, кто и каким образом узнал о карте, новое местонахождение которой неведомо никому за пределами доверенного круга…

— Тевтонцы. Это подозрение, по крайней мере, лежит на поверхности.

К помощнице, задумчиво замершей подле ее открытой шкатулки, Адельхайда обернулась медленно, нехотя покинув мир унылых мыслей, и вздохнула, качнув головой:

— Нет, Лотта. Не думаю. Не в их это духе. И, если судить по тому, как говорил с Рудольфом фон Юнгинген, бравые ребята искренне возмущены тем, как их отстранили, и меченых костей в кулаке не прячут. Кроме того, он согласился пойти на немалые уступки, дабы иметь в дальнейшем возможность участвовать в винландской кампании.

— Бирюза или аметист? — осведомилась Лотта, подняв в каждой руке по серьге, и она, подумав, кивнула:

— Бирюза. И то синее платье.

— Вполне сходится, — пожала плечами та, отложив одну серьгу в сторону и принявшись рыться в ворохе цветных камней в поисках второй. — Они сделали попытку, попытка провалилась, и был задействован план «В»: пошли на вынужденное сотрудничество.

— Не в их духе, — повторила Адельхайда убежденно. — Выкрасть — да. Подкупить могли бы. Я не склонна думать о людях излишне хорошо — да, и убить тоже. Многое могли бы, но не это: слишком сложно выполнено. Ссориться с Рудольфом сейчас не в их интересах: как бы они ни воздевали нос, а с понтификатом и у господ Божьих дворян не все так гладко, как хотелось бы. Случись что, и властитель Империи — их единственный союзник, причем за свою поддержку он, в отличие от прочих, кто также мог бы протянуть руку помощи, платы не потребует. Рудольф — единственный, с кем у них столь выгодное совпадение интересов.

— Люди склонны делать глупости. С каблуком или без?

— Каблук, — отмахнулась она, не задумываясь. — Стелиться под местную моду можно долго, но есть пределы и моей терпимости.

— Все настолько серьезно?

— В Богемии плоская подошва — последний писк в нынешнем году. Возвращение к корням и народная простота…

— …от которой еще хлебнут горя, — покривилась Лотта, скептически оглядывая помявшиеся в дорожном сундуке башмачки. — Всевозможные высокопоставленные деятели от просчетов тоже не ограждены.

— Случается, — согласилась Адельхайда, — однако есть еще один момент: до встречи с Рудольфом фон Юнгинген представления не имел, что это за карта, что за земля и какую ценность может представлять. И вот так нагло, рискованно лезть в охраняемую императорскую сокровищницу, не зная, ради чего?

— А ты уверена, что они действительно не знали, что попало им в руки?

— Более чем. Нашим потребовалось немало усилий и немалые знания, чтобы во всем разобраться; у тевтонцев таких знаний на момент владения картой не было. Я бы сказала, они в моем списке последние.

— А первый — не сам ли Император? Наверняка он кому-то проболтался и даже не заметил. Если работал человек неглупый, ему хватило бы и незначительной оговорки: мы так работаем, ловим на слове, так отчего б им не использовать те же методы?

— Рудольф, конечно, не гений конспирации, однако за словами следить привык. Я разумею, что если он раскрывает тайны, то делает это вполне осознанно; раскрывает не тем, кому следовало бы, возможно, однако же, не в безотчетном состоянии. Если он говорит, что молчание было полным, — это так и есть. И вывод неутешительный: о наличии карты в его руках не могли узнать посторонние ни от Совета, ни от Императора, однако кому-то это все-таки стало известно. Impossible sed certum[844]. Вот в чем загвоздка.

— А если допустить, что мы имеем дело и впрямь с малефиками? — предположила помощница неуверенно. — Если — не просто дворцовые интриги? В этом случае он мог действительно рассказать все сам, и именно что в безотчетном состоянии, и даже не помнить об этом.

— Разумеется, всесторонне одаренных личностей я беру в расчет первым делом, однако, если бы здесь поработал некто, имеющий способность так воздействовать на память и волю, они узнали бы истинное место хранения карты, а верней всего — Рудольф просто сам принес бы им ее, вот и все.

— Резонно, — согласилась Лотта то ли с сожалением, то ли облегченно; Адельхайда кивнула:

— И второе: для того, чтобы попытаться провернуть нечто подобное, надо если и не знать доподлинно, то хотя бы предположить, допустить мысль о том, что добытый Конгрегацией артефакт может оказаться на хранении у Императора. А это мысль, согласись, дикая. Когда я узнала об этом от Рудольфа, поначалу не поверила в то, что карту он не выкрал или не выторговал, уж не знаю какими путями, и даже связывалась с отцом Бенедиктом по этому поводу. Вообрази себе степень секретности, к слову, если даже мне не обмолвились о таком факте… Или местоположение карты стало известно от предателя (а значит, предатель этот сидит столь высоко, что разглядеть его будет практически невозможно), или же это дело рук малефиков, которые могли поступить, как поступают ведьмы, ища утраченные или украденные вещи, — просто отследить саму вещь.

— Не слабые у них, в таком случае, ведьмы.

— А кто сказал, что мы противостоим неучам?

— У тебя хотя бы есть идеи, с чего следует начинать? — почти с состраданием спросила напарница, и Адельхайда красноречиво поджала губы. — Ясно.

— Будь я следователем не только по должности, — вздохнула она, — имей я возможность действовать не таясь, имей я право предъявить Сигнум и задавать вопросы открыто, для начала я побеседовала бы со стражей, стоящей в карауле в ту ночь: с теми, кто остался в живых. От того, что они видели или не видели, что помнят или не помнят, зависит хотя бы начальный диагноз.

— Как я понимаю, вызывать на откровенность всех, кто званием ниже камергера, снова придется мне.

— Полагаю, многие удивятся, если я начну вести с охраной беседы о тяготах службы.

— А что ж сам Император? Неужели до твоего появления он не попытался провести хотя бы вялое подобие дознания, не задавал вопросов сам? Проникновение в сокровищницу — не шутки, даже если б и не было никакой карты.

— Задавал, — недовольно отозвалась Адельхайда. — Можешь себе вообразить, с какими эмоциями и с каким при этом знанием дела… Но все, что удалось вытрясти из стражей, до смерти устрашенных перспективой быть казненными за халатность, Рудольф мне пересказал. И он не так спрашивал, и они, соответственно, не так отвечали, кроме того, записать их ответы ему, разумеется, в голову не пришло, и пересказывал он своими словами с применением выражений, отношения к делу не имеющих, а посему картина выходит весьма расплывчатая. Никто ничего не знал и не слышал, чужих не видел, своих тоже.

— Он сказал тебе, где карта на самом деле?

— Нет, — качнула головой она, и Лотта с сомнением уточнила:

— Не доверяет?

— Я попросила не говорить, — возразила Адельхайда, пояснив в ответ на искреннее изумление: — Неведомо, как повернется дело. И безо всяких чародейских приемов есть немало способов получить от человека нужную информацию, не по-хорошему, так по-плохому, а рисковать потерей таких сведений я не желаю. Теперь, даже если я буду прижата к стенке, мне нечем будет купить себе избавление.

— Прижата — кем?

— Понятия не имею.

— Я тебя знаю, — заметила Лотта недовольно. — И вижу, что какие-то мысли у тебя все же есть. Что задумала?

— Задумывать что-то существенное мне пока не с руки, — отозвалась Адельхайда, помедлив, — но мысли, разумеется, есть. Как я сказала, сами тевтонцы в моем списке подозреваемых значатся на последних местах, однако, думаю, с делом они связаны. Это единственный провал на гладком пути от Совета до Рудольфа. Кто-то в их среде имеет доступ к самой сокрытой информации — кто-то из обслуживающих чинов; либо же есть кто-то посторонний, но знающий некие подходы к их тайнам. Рудольф вел переписку о карте с Магистром. Писал, разумеется, обтекаемыми фразами и намеками, однако человек, заранее знающий о существовании карты, понял бы, о чем идет речь, без особенного труда.

— Император до сих пор не додумался шифровать личную переписку? — удивленно уточнила Лотта, и напарница вздохнула:

— А как я-то была огорошена… Едва удержалась от того, чтобы высказать ему все, что я думаю, в несколько более простых словах. У нас даже новички-следователи отчеты пишут только в шифрованном виде, а он, властитель Империи, в открытую доверил бумаге тайну государственного значения!

— Так быть может, и в самом деле виноват он сам? Пусть не проболтался впрямую, но выдал секрет вот так, опосредованно? Гонец здесь, какой-нибудь секретарь у тевтонцев…

— …командор, через которого переписка завязалась, — подсказала Адельхайда и вскинула руку, когда та кивнула, попытавшись продолжить: — Но. Но дело не только в этом. Уж больно схожи два события, произошедшие в разных концах Империи, — удачное похищение карты из орденского архива и неудачное из императорской сокровищницы. И оно было бы удачным, не прояви Рудольф сообразительность хотя бы здесь.

— Да неужто, — с сомнением пробормотала Лотта, тут же пожав плечами. — Хотя возможно. Все-таки полнейший недоумок на троне столько бы не продержался — даже с нашей поддержкой.

— Он просто начал уставать, — невесело откликнулась Адельхайда. — Жить в эпоху перемен, а тем паче править — к этому надо иметь талант и склонность. И силы; а Рудольфу скоро уж полвека. Однако все еще пытается трепыхаться. В его положении, как при падении в реку, если перестать биться, пойдешь ко дну… Он принес карту в сокровищницу, — встряхнувшись, продолжила Адельхайда. — Принес в tubus’е, у всех на виду, после чего tubus в сокровищнице оставил, вынеся карту в рукаве. По его словам, когда он делал это, был уверен, что подобная предосторожность излишня, но после возблагодарил Бога за дельную мысль.

— Чему-то все же научился.

— Итак, вот два пункта, которые вызывают мою заинтересованность. Первый — что же на самом деле видела стража той ночью, второй — два проникновения в два не связанных между собою хорошо охраняемых хранилища. Думаю начать с этого. Поскольку же просто «поболтать» с охраной не сложится, Рудольфу придется побывать у меня на побегушках.

— Поставишь в известность Совет о том, что происходит?

— Уже отправила Хайнриха с письмом. Но Совет в полном составе информировать ни к чему — довольно Сфорцы. Пока. Сейчас и без того печалей хватает, и я не желаю, чтобы в последние дни отца Бенедикта они заботились о чем-то еще, помимо него и связанных с этим забот, не говоря уже о том, что сам отец Бенедикт сейчас занят совсем иными мыслями. Не желаю ускорить его смерть. Кроме того, ничего еще достоверно не известно; расскажу, когда будет что рассказывать.

— Ты надеялась успеть к нему, — осторожно заметила Лотта, и она, помрачнев, понуро передернула плечами:

— Стало быть, не судьба. Оставить это дело я не могу.

Помощница бросила на нее сочувственный взгляд, не успев, однако, выразить соболезнования гласно; в дверь покоев осторожно, как-то даже боязливо постучали, и Адельхайда кивнула с усмешкой:

— Открой. Я, сдается мне, знаю, кто это.

— В этот раз она продержалась полдня, — тихо заметила помощница, направляясь к порогу. — Каков progressus.

В том, что прогноз окажется верным, Адельхайда была уверена еще до того, как в ее комнату опасливо, точно в наполненную обозленными собаками псарню, вошла довольно юная девица, которая о соблюдении местной моды явно не задумывалась и всегда следовала ей так же естественно, как и мировому порядку вещей. Собственно, для коренной богемки это было неудивительно.

— Я вам помешала, госпожа Адельгейда? — уточнила девица прежде пожеланий здравия, и она поднялась навстречу гостье, изобразив на лице выражение самой искренней приветливости из своего арсенала:

— Что ты, милая, вовсе нет; я здесь умираю от скуки. Проходи и присаживайся.

— Благодарю вас, госпожа Адельгейда, — расцвела та, осторожно пристраиваясь на краешке указанного ей стула. — Я тоже рада снова увидеть вас.

Она благосклонно улыбнулась в ответ, отметив в очередной раз, что при всех явных и неявных различиях одна черта объединяет и Императора, и его пассию: лгала Элишка так же никудышно, как и ее венценосный возлюбленный. Не сказать, что в каждом ее взгляде сквозила ненависть — ненавидеть эта тихая мышка не умела, кажется, вообще никого и никоим образом, однако подозрительность и настороженность она излучала так же явно, как излучает тепло оставленный на столе светильник. В status’е Адельхайды Элишка, как и многие при дворе, разобраться никак не могла, и видеть ли соперницу в женщине, с которой Император проводит время наедине, еще не решила. С новой любимицей Адельхайду познакомил сам же Рудольф, и теперь, стоило ей появиться в Карлштейне, богемка возникала в ее комнате с попытками завести сторонний разговор и явным желанием узнать, с чем связан ее визит и надлежит ли, наконец, начать ее опасаться. Всеми доступными средствами околичных бесед Элишке уже не раз было выказано, что страхи ее напрасны, однако ревизии продолжались с завидной регулярностью.

Предыдущая императорская фаворитка получила отставку четыре года назад, когда Рудольфа окончательно вывели из себя ее все более бесцеремонные попытки влезть в его личную жизнь, включая воспитание наследника в национальном духе. Императора она упорно звала «Его королевское Величество господин Вацлав», немецкий язык упрямо не желала понимать, и ни одной заграничной вещи в ее гардеробе не было. Поначалу ее проповеди о благе богемского народа воспринимались как нечто несущественное, вполне для представительницы этого народа естественное и уже привычное, однако, когда наставления стали приобретать вид все более настырный и слишком заумный, Император обратился к Адельхайде, попросив тщательней проверить связи и знакомства фаворитки. Проверка оказалась делом несложным и недолгим, показав то, что и должна была показать: умствования фаворитки, разумеется, имели корни в чужих наущениях. Слушая отчет Адельхайды, Рудольф все сильнее хмурился при упоминании каждой из перечисляемых ею фамилий, а когда очередь дошла до самых приближенных, ей посчастливилось услышать богемскую речь во всем ее неприкрытом богатстве и насыщенности. Большой чистки при дворе, разумеется, устраивать не стали, однако вдумчивая беседа с каждым из названных проведена была лично Императором. Фаворитка, правду сказать, все-таки поскользнулась на ступенях одной из башен, а один из замешанных в этой истории не вернулся с охоты; неведомо, что именно оказало воздействие, это или императорские беседы, однако попытки внедрить в его постель агентов влияния прекратились.

Элишка возникла на горизонте спустя год. Ее отец был с Рудольфом в Хорватии, где и сгинул; престолодержец то ли от скуки, то ли по внезапному порыву, то ли по доброму знакомству сироту не оставил и пристроил в семью одного из гарнизонных рыцарей. Года три назад на одном из праздничных пиров повзрослевшая и округлившаяся в нужных местах миловидная девица попала в поле его зрения, и Элишка обрела новое обиталище, уже в самом Карлштейне, а вместе с ним и обязанность ублажать своего покровителя. Следовало заметить, что долг сей ею был воспринят с упоением, и тридцатилетняя разница в возрасте верноподданную совершенно не тревожила, что, впрочем, было неудивительно. Около пары недель она не замечала более никого и ничего, пребывая душою где-то между шестым небом и седьмым; спустя некоторое время выражение идиотического восторга сошло с ее лица, однако один вид венценосца по-прежнему вызывал в ней бурю чувств.

Всякие старания подыскать подходы к новой любимице терпели неизменный крах: на любые осторожные расспросы Элишка, невинно хлопая огромными голубыми глазами, отвечала, что Его Величество велел сии темы не обсуждать, имена вопрошающих становились известны Рудольфу уже через полчаса, и попытки вызнать через нее хоть что-то постепенно сошли на нет. Благо Богемии в ее сознании прочно увязывалось с пожеланиями Императора, национальные устремления Элишка воспринимала отстраненно, а политические перипетии были для нее слишком сложны. Рудольфа она также именовала именем, данным ему отцом при рождении, однако скорее по привычке, воспитанной в приютившей ее семье. По-немецки она говорила кошмарно, но не по собственному произволению, а от недостатка дарования и практики — «господин Вацлав» наверняка общался с нею на родном языке, а то и, по большей части, без использования слов вовсе. В целом, при всех ее недостатках, Элишка была приобретением со всех сторон неплохим: восемнадцатилетний возраст означал, что замену ей станут искать нескоро, неспособность к сложным рассуждениям устраняла опасность предательства по убеждениям, а бесконечное преклонение перед Рудольфом исключало возможность измены корыстной.

А кроме того, все же был на свете один человек, который умел вытрясти из нее нужную информацию, чем этот человек неизменно и пользовался во всякое свое посещение Карлштейна. Правда, информация эта была довольно скудна, и все, что обыкновенно удавалось выведать у императорской фаворитки, Адельхайда узнавала либо для проверки уже ей известного, либо ради детальностей, порою мелких и незначительных, однако имеющих некое опосредованное отношение к теме. Тяжкий вздох при упоминании, к примеру, позавчерашнего длительного уединения Императора в часовне означал, что Рудольф действительно несколько дней пребывал в подавленном расположении духа, хихиканье при произнесении имени обер-камергера подтверждало слух о его эпическом полете через половину рыцарского зала, когда нога запнулась на ровном месте.

На прямые вопросы Элишка действительно никогда не отвечала, но вывести нужное из ее попыток поддерживать разговор на сторонние темы было несложно. Правда, для этого следовало обладать терпением и внимательностью, каковыми качествами богемский двор в большой степени не отличался. Однако для того, чтобы вот так отследить реакцию на свои слова или верно оценить некоторые оговорки собеседницы, надлежало если не в совершенстве, то хотя бы сносно владеть приемом, снисходительно именуемым «девичьей болтовней» или, проще, женскими сплетнями. А вот этой науке Адельхайде пришлось обучаться, как иные учатся иноземным языкам или искусствам; о чем можно говорить с человеком, не обремененным мало-мальски развитым набором элементарных знаний о реальности и стремлением их развивать или хоть размышлять о них, она когда-то просто не представляла. Женское общество не казалось интересным, и ведущиеся в нем разговоры неизменно вызывали лишь два чувства: скуку или раздражение. Со временем это сложное умение — «общаться» — выработалось и отточилось, но осознавалось лишь как необходимая часть работы, по-прежнему пробуждая в душе лишь тоскливую досаду.

С самого детства Адельхайда постигала иные науки — от изучения латыни и логики до математики и экономических сводок, то есть все то, чему обучают своих сыновей землевладельцы, не имеющие возможности отпустить оных в университет, но идущие в ногу со временем и осознающие назревшие вокруг перемены. Обходиться традиционным набором, состоящим из турнирных приемов, боевых навыков и обхождения с дамами и крестьянами, в новой реальности капитала, кредитов, рент, займов и перепродаж было более нельзя. Чему учили своих дочерей столь же прогрессивно мыслящие матери, Адельхайда не знала. Ее мать умерла через неделю после ее рождения, оставив малютку на руках отца, жалеющего о рождении девочки и мечтающего о сыне. Разумеется, можно было отыскать себе новую жену и попытаться в буквальном смысле воплотить свою мечту, однако истинный продукт честного рыцарского воспитания, коим являлся ее батюшка, дал умирающей супруге опрометчивое обещание позаботиться о дочери и сделать для нее все, что только будет в его силах, чтобы она выросла счастливой и не знающей бедствий. Поиск потенциальной подруги жизни посему был отложен на неопределенный срок, ибо, при всех его несомненных достоинствах, делать два дела одновременно отец не умел.

Понятия о заботе и счастье у него были свои, равно как и методики ограждения от бед, что при наложении на не ослабшее с годами страстное желание иметь наследника дало эффект неординарный и непредсказуемый. Окружающий мир был жесток, враждебен и готов в любой миг преподнести самые страшные и порою смертельные неожиданности. Отсюда следовало, что позаботиться о человеке более, нежели он сам, не может никто, а посему необходимо научить дочь самостоятельности во всех сферах бытия. Счастье приходится вырывать у судьбы с боем, а потому надлежало приучить девочку быть стойкой, храброй, независимой и упорной. Оградиться от бедствий возможно лишь своими силами, ибо только в них можно быть уверенными и лишь их возможно оценить верно, не преувеличив и не преуменьшив свыше меры, а значит, будущая владелица его имения и единственная, следовательно, заступница оного должна уметь защищать и его, и себя саму.

На ночь Адельхайда не слушала сказок о прекрасных дамах, спасенных отважными рыцарями; вместо этого отец повествовал ей об Ордене Чудесной Святой Марии, который был основан в Италии еще в 1233 году и в который входили исключительно женщины-воительницы, удостоенные официального звания «militissa». Был еще Орден Подвязки, в который наравне с мужчинами было принято и несколько дам, были рассказы о женах или дочерях замковых владетелей, в их отсутствие с оружием в руках оборонявших свои имения от осаждающих армий соседей и недоброжелателей. Подрастающая девочка выслушала еще множество историй, в которых не было ранимых, беззащитных девиц, а избираемые в мужья рыцари проходили установление пригодности боем не с пленившим ее злодеем, а с будущей супругой.

Занятия с пяльцами заменяли упражнения с оружием и без него, и сии увлечения Адельхайдой не просто воспринимались как нечто должное, но и приносили вполне искреннее удовольствие, как для ее сверстниц — игра с деревянными куклами и перебирание бабушкиных сундуков с ворохом платьев и украшений. Словом, все шло весьма неплохо, и все были довольны — и будущая защитница себя самой, и ее увлеченный инструктор.

Спохватился отец нескоро — лишь когда на торжества по поводу конфирмации собрались его друзья и приятели с женами и дочерями. Избежать полнейшего позора и всеобщего ужаса удалось только потому, что не лишенная сметливости отроковица сумела сообразить, насколько выделялась бы из толпы сверстниц, если б не предпочла держать рот на замке и без нужды не шевелиться вовсе. И все же странность хозяйской дочери отметили все, оставшись, правда, в уверенности, что она растет без родительской ласки, безмерно скромна и даже, быть может, запугана, воспитываясь в ежовой отцовской рукавице. Когда гости разъехались, к штату наставников была спешно приписана пара дам, которые должны были обучить подрастающую девицу всему тому, что полагается уметь согласно сословным установлениям.

Разумеется, привычки Адельхайды не доходили до того, чтобы сморкаться в рукав или прилюдно укладывать ногу на стол, рассматривая дыру в сапоге, тем не менее с наработкой новых навыков пришлось помучиться. Однако и она сама, и ее чуть приунывший батюшка сошлись во мнении, что сии премудрости также необходимы для выживания в окружающем мире, а посему, стиснув зубы, пришлось таки учиться подбирать пояса к платьям и платья к соответствующим событиям, равно как и постигать сложную науку общения на темы, вращающиеся подле кухни, нарядов и соседских красавчиков. По прошествии довольного времени в качестве экзамена Адельхайда была отправлена к одному из друзей семьи, дабы там, в обществе его дочерей, на практике закрепилось все пройденное.

В последующие годы гости стали появляться в собственном имении чаще, и выставить свое дитя напоказ уже не было испытанием столь нешуточным, и гости уже не полагали, будто Адельхайда растет в неволе запуганным дичком. С выбором суженого, однако, возникли довольно ощутимые проблемы: отец отказался от идеи подыскивать такового, положившись на решение дочери, разумно рассудив, что жить с будущим супругом предстоит все же не ему. Адельхайда же с избранием тянула долго, оставаясь недовольной то умственными, то физическими данными претендента, а то и, чаще всего, тем и другим вместе. Претендентов же оказалось немало, к удивлению ее самой и окружающих дам, не могущих взять в толк, чем их привлекает эта засидевшаяся в девках зазнайка.

Неизвестно, на какие именно из ее достоинств обратил внимание граф фон Рихтхофен, однако, сведя с нею знакомство на торжествах по случаю празднования ее двадцатидвухлетия, по их окончании явился к ее отцу с предложением руки, сердца и имения. К своему удивлению, граф услышал, что решение за будущей супругой, каковое решение, впрочем, оказалось положительным — характером, привычками и воззрениями на мир тот оказался настолько близок Адельхайде, что ею было решено добра от добра не искать и не привередничать в надежде отыскать идеал.

В отличие от прочих замужних дам, она действительно знала мужа. Знала, где и когда бывал и с кем он общался, какие дела он вел, со временем став в этих делах ему главным и наилучшим помощником. Она имела в своем распоряжении полную информацию обо всех расходах, доходах и их источниках, словом, разбиралась и участвовала во всем, чем занимался супруг. А занимался граф фон Рихтхофен, в полном соответствии с веяниями последнего времени, арендными сделками с собственной землей и помощью в оных своим менее подкованным в таких делах многочисленным приятелям, знакомым друзей и друзьям приятелей.

И все бы шло хорошо, если бы спустя около года после свадьбы граф однажды утром не был найден мертвым в своей постели внутри запертой комнаты. Окно по летнему времени было раскрытым, однако ж вообразить, что кто-то сумеет влезть на второй этаж по отвесной замковой стене, было попросту невозможно. Привлеченный молвой о странной смерти владельца, в замок вскоре явился инквизитор, каковой без лишних раздумий постановил, что, коли человек умер во цвете лет, причиной такой смерти может являться лишь малефиция. А поскольку выгодна смерть графа была лишь его супруге, единственной наследнице, распоряжение о ее аресте было отдано в тот же день.

Тогда Адельхайда впервые благословила неуемное желание отца сделать из своей дочери подобие сына: из супружеского замка она бежала, оставив инквизитора со сломанной рукой, а сопровождавшего его стража с сотрясением мозга.

Благословений покойному отцу Адельхайда вознесла еще множество раз; в те дни внезапно необходимым оказалось все — от некогда казавшегося бесполезным умения вести разговоры до способности постоять за себя в одиночку. В городе, свернув не на ту улицу, Адельхайда оказалась в компании пары весьма враждебно настроенных молодчиков. Правда, уже через полчаса молодчики, утирая кровь с разбитых носов, беседовали с ней почти по-свойски за одним столом, косясь настороженно и даже уважительно, к вечеру даже предложив ужин и ночлег без последствий. И, как ни удивительно (или же, напротив, логично?..), именно их помощью и мелкими услугами пришлось воспользоваться ей, дабы собственными силами докопаться до правды о смерти супруга, не гнушаясь постигать и новые умения, коими охотно делились ее новые знакомые. Во многом их отношение было скорее любопытствующим, словно к заморской диковине или говорящей зверушке, но Адельхайду в те дни это тревожило мало.

Спустя пару дней, само собою, первая их растерянность сошла на нет, и, дабы и впредь сохранить жизнь и неприкосновенность, новым помощникам пришлось посулить хорошую плату серебром. Цена их поддержки была весьма и весьма немалой, однако Адельхайда разумно рассудила, что в случае успеха и возвращения к прежней жизни расплатится без особенного труда, а в случае неудачи гнев обманутых наймитов будет последним, что ее потревожит.

Так, в бегах, она провела не одну неделю; за это время удалось вызнать различными путями, в том числе и не слишком законными, что последнее дело покойного графа свело его с темными личностями, а если ж сказать точнее, то с оными личностями сошелся его двоюродный брат — как оказалось, ныне также покойный. Согласно добытым сведениям, смерть настигла его незадолго до гибели графа фон Рихтхофена.

Сей родич супруга Адельхайды, барон Вольфганг фон Герстенмайер, однажды внезапно повернул свою жизнь вопреки семейной традиции, уйдя обучаться в университет, а после, словно простой горожанин, открыв свою лекарскую практику, по каковой причине матушка строгих правил сгоряча лишила отпрыска наследства. Что могло объединять смерти владетельного сеньора и держателя аптеки, Адельхайда не понимала и не могла представить.

Нет, разумеется, они общались. Разумеется, граф фон Рихтхофен, не относясь к выходке двоюродного брата столь уж неприязненно, как его родительница, гостил в его городском доме и приглашал родственника в свой замок. Разумеется, бывали совместные развлечения вроде охоты. Однако никаких дел они вместе не вели. В деловом плане объединяло их лишь одно: покойный супруг по сходной цене уступил родственнику немалый кусок земли для его изысканий в области трав и прочих целебных растений. На земле уместился и вполне пристойный домик, в коем родич учинил подлинную лабораторию, где вдали от людских глаз и ушей мог проводить любые эксперименты, невзирая на их ароматическое или шумовое сопровождение. И имелся еще один факт, объединяющий их судьбы: муж погиб вскоре после того, как наведался в город, дабы узнать, отчего двоюродный братец, всегда ответственно подходящий к таким вопросам, не является для уплаты очередного взноса за аренду.

Это был единственный случай, когда граф фон Рихтхофен не поведал жене о какой-то из своих тайн, не сообщил хотя бы о пустяковом случае из своей жизни, а ведь смерть близкого родственника от удара ножом в горло, при коем подле обескровленного тела не было обнаружено ни капли, пустяком не являлась. Промолчать супруг мог лишь по одной причине: ради ее безопасности. Ведь, как известно, дольше всех живет тот, кто всех менее знает…

Проникнуть в заколоченный дом покойного родственника при помощи своих незаконопослушных помощников Адельхайда сумела довольно легко, но осмотр оказался делом сложным. Разобраться в ворохе записей, неупорядоченных и разрозненных, было непросто, однако затраченное время окупилось сполна: среди сочинений лекаря о травах, грибах, металлах и превращении веществ обнаружились труды по алхимии крови, а средь них, многажды правленные и переписанные, отдельными поименованными главами — подробное описание стригов. Да, о демонах, ведьмах, оборотнях и стригах не писал в последние времена лишь ленивый или же вовсе не умеющий писать, да и такой сочинял устно, однако из слов этого человека было видно, что он знал, о чем рассуждает, видел, слышал, прикасался, оставаясь каким-то чудом в живых. Ну, до некоторых пор, как показали последние события.

Не одна неделя миновала, прежде чем дальнейшие поиски и расспросы вывели Адельхайду на клан стригов, при каковом событии она едва ль не в дословном смысле нос к носу столкнулась с агентом Конгрегации, а поскольку сей представитель инквизиторской братии не порывался отправить ее на костер немедленно, такой поворот дела она сочла даже удачным: сил и возможностей для активных действий недоставало, и найти практическое применение массе добытых сведений было совершенно невозможно. За предоставленную информацию агент поблагодарил, посулив заступничество перед оплошавшим собратом, а по завершении дела внезапно предложил службу в Конгрегации; как Адельхайда узнала уже много позже, вышестоящие разумно рассудили, что подобные ей персоны, мягко говоря, на дороге не валяются.

О том, что именно стриги забыли в лавке аптекаря, она так и не сумела узнать достоверно: после вмешательства Конгрегации никого в живых из клана стригов не осталось, и деталей поведать было некому. Подозрения, что Конгрегации стало известно больше, чем ей за все эти недели, были незыблемы, однако от пространных вопросов Адельхайда воздерживалась. Ее имя обелили, ее жизнь приобрела смысл и вкус, месть за смерть мужа состоялась, от конгрегатского агента она довольно скоро поднялась до ранга следователя, и такой подарок судьбы следовало принять, как и прежде, без слишком назойливых придирок.

Сфорца, курировавший ее вербовку, после долгих бесед и соответствующей подготовки сумел обратить на нее внимание Императора, стать доверенным лицом которого оказалось хоть и сложно, но вполне исполнимо. О том, что она состоит на службе в Конгрегации, кардинал в беседе со своим венценосным подопечным предпочел не упоминать.

Сейчас, здесь, в Карлштейне, работа предстояла как никогда сложная — без предварительных данных, без быстрой возможности вызвать помощь. Сложность заключалась не только в огромном количестве людей, с которыми предстояло побеседовать и чьи слова следовало тщательно осмысливать, — такое бывало и прежде. Трудность была в ином: если сам Рудольф подозревал наличие среди близких к нему людей конгрегатских агентов влияния, то Адельхайда знала доподлинно, что такие есть. Единственное, что ей не было известно, так это кто именно из придворных где-то в тайном месте, подобно ей самой, хранит выданный ему Знак и не имеет выжженной на плече Печати, как прочие служители Конгрегации, от курьера до обер-инквизитора. И в этом расследовании вполне возможно будет издержать уйму времени на пару подозрительных персон, выяснив в итоге, что слежка велась за своими. А тратить время было нельзя — провал в таком деле, какое выпало на ее долю в этот раз, мог стоить краха планов, выстроенных на десятилетия вперед.

* * *
С Лукашем Гюнтер не разговаривал уже два дня. Если проиграл, будь любезен примириться с этим фактом, а не хватать за руки и не разглядывать с подозрением кость, которую видишь уже не первый год. Разумеется, все так и окончилось ничем, проигрыш Лукаш честно и сполна отсчитал, однако никто еще, никогда в жизни, ни разу не посмел упрекнуть Гюнтера фон Штрека во лжи и — того хуже! — в мошенничестве, точно кочевого трактирного игрока. От ответа, которого он заслуживает, Лукаша уберегли только три года близкого приятельства. Свои дурные обвинения он тогда сам же свел на нет, осознавая их безосновательность, и с того вечера, если доводилось перемолвиться по делу, выглядел виновато и сконфуженно, однако вот так запросто забывать подобные обиды Гюнтер не намеревался. Лукаш должен был извиниться гласно, в лицо, так же, как в лицо бросался оскорблениями.

Для себя он решил, что, если не услышит от приятеля правильных слов в течение трех дней, это перечеркнет товарищество трех лет и дружбе конец. О том, следует ли после этого восстановить свою честь полагающимся образом, Гюнтер думал, но пока ни к какому решению не пришел — не в последнюю очередь потому, что заранее воображал себе реакцию Императора, когда ему сообщат, что один из вассалов зарубил другого из-за ссоры, случившейся при игре в кости. Извинений все так и не было услышано, второй отведенный для этого день уже подступал к вечеру, и он все так же, как прежде, сохранял надменное и оскорбленное молчание, всем своим видом показывая приятелю (с каждым часом все более «бывшему»), что ничто не забыто. Вчерашним днем все прошло легко — с Лукашем они пересекались два раза случайным образом, ныне же гордое безмолвие, хранимое Гюнтером, было той самой палкой, что другим концом била по нему же самому, ибо несколько часов нести стражу в узком пустом коридоре, не имея возможности перемолвиться словечком с единственным человеком в обозримой окрестности, было скучно и тоскливо.

Все, однако, переменилось четверть часа назад. Нет, этот дурной богемец по-прежнему так и не принес извинений, однако Гюнтер вполне допускал даже мысль о том, что свою выходку приятель сейчас попросту забыл. Он и сам на минуту запамятовал о данном себе слове не разговаривать с грубияном, и было отчего. Сюда, в коридор неподалеку от сокровищницы, явился Император. Лично. И не с проверкой, не с целью прогуляться по родовому гнезду, не для того, чтобы войти в сокровищницу, — нет. Для того, чтобы велеть им, сдав смену, явиться к нему для беседы.

Император Священной Римской Империи, король Богемии и Германии, сам, своими ногами пришел к двум стражам, дабы вызвать их… куда? для чего? И неважно, что за спиною одного из них три поколения рыцарства, а в достоинствах другого — и вовсе теряющаяся в веках немецкая родословная; таких, как они, во всем Карлштейне десятки, да что там — лишь таким и доверено оберегать покой венценосца внутри замка. Стало быть, не кровь, титулы или звания подвигли Императора на подобное действие. Что же такого могло приключиться, о чем должен будет пойти разговор, если не был прислан кто-то из прислуги, если вот так, собственной персоной, к блюстителям порядка замковых коридоров явился властитель государства, не поленившись и не сочтя это зазорным?

Об этом и заговорили, забыв ненадолго обиды, это и обсуждали — вполголоса, озираясь, склонившись друг к другу, словно два заговорщика. В одном оба были единодушны: за всем этим стоит какая-то тайна. Попросту обсуждать Его Величество желает то, что не должно коснуться посторонних ушей, то, о чем знать не полагалось даже самым приближенным; что-то такое, из-за чего даже и сам факт грядущей беседы останется в секрете, известный лишь им да Императору, и уж наверное речь пойдет не о новом распорядке несения стражи. А что вернее всего — о той страже, которая уже имела место в недалеком прошлом. Двое убитых на посту и они, Лукаш и Гюнтер, как всегда в паре, стоящие в ту ночь на подступе к сокровищнице, — вот единственное, о чем мог захотеть поговорить с ними владетель замка, стражи и сокровищницы, единственное, что могло бы быть окружено такими тайнами и побудить Императора пренебречь посланниками, пусть и самыми доверенными.

А ведь допрос (именно допрос, с давлением и угрозами, с натиском) уже был — тотчас после случившегося. Уже приходилось отвечать на вопросы «кто», «где», «когда», «как», уже оправдывались, заранее смирившись с мыслью о том, что за столь невиданный, небывалый, невозможный проступок придется поплатиться, и хорошо если теплым местечком в императорской страже, а то и головой. Да, беспорочные годы службы, да, поколения благородной крови, да, особое отношение, как и ко всем во внутренней страже. Но. Но все это легко могло померкнуть перед подобной провинностью, повергнувшей Императора в бешенство, которого тот и не пытался скрыть.

Что такое нрав престолодержца, Гюнтер знал не понаслышке, да и то, о чем лишь слышал, не вселяло особенно радужных надежд. История, четыре года назад прогремевшая на всю Богемию, — Император, точно простой горожанин, самозабвенно и беззастенчиво, на глазах у всех, избил до полусмерти пражского викария, перейдя границу слов в споре. Спустя несколько дней его труп, покалеченный и изуродованный, выловили в реке. Разумеется, были волнения среди богемцев, были крамольные призывы, однако вовремя удалось доказать, что убийство не есть дело рук или воли Императора, и даже нашли виновных, и те даже признались, и даже, кажется, убедительно… Хотя слухи продолжают бродить и по сю пору. Однако, что б там ни было на самом деле, уж по физиономии-то святой отец получил изрядно, и это видели все, кто был в тот день подле спорщиков. Рука у Его Величества тяжелая — сию истину познал на себе не только пражский священник, кое-кто из прислуги и стражи замка тоже мог бы кое-что порассказать, порою он мог и не поглядеть, что перед ним дворянин. И в то утро, запинаясь под откровенно свирепым взглядом, Гюнтер был готов и к темнице, и к ее логичным последствиям, и к тому, что отмеривать наказание Император начнет немедленно и лично.

Тогда никаких карательных мер не воспоследовало, тогда обошлось даже без словесного осуждения, что лишь страшило еще более, и потом несколько дней в душе трепетало тягостное, неприятное ожидание — вот-вот, вот сегодня, сейчас, сейчас что-то будет, это лишь отсрочка… Но дни шли, и Император молчал, и служба шла, как и прежде, и ничто не переменилось в жизни — прежний неизменный пост и прежний напарник в карауле, и душа уже успела уняться и поверить в столь необычное великодушие престолодержца. И вдруг — вот так — снова. Почему? Почему спустя столько времени? Вскрылось что-то новое? Или попросту кто-то решил, что они двое виновны во всем — умышленно пропустили нарушителя?

Или дело вовсе в другом, в чем угодно, и нынешнее появление Императора у их с Лукашем поста никак не связано с убийством двух стражей и проникновением в сокровищницу?

Но уж слишком комната для беседы была избрана странная — на самом нижнем этаже, у самого подвала, самая дальняя, нежилая, почти заброшенная. Уж слишком тихо было вокруг, ни души. Уж больно противно засосало где-то под ребрами, когда, войдя, Гюнтер увидел мглу вокруг, созданную затворенными ставнями, и лишь крохотное пятнышко света в этой мгле — светильник на старом низком столе. Уж слишком мрачной казалась фигура Императора, сидящего поодаль от пятна света и видимого лишь как темный силуэт — узнаваемый, но неясный, точно призрак демона. Слишком уж обреченно выдохнул Лукаш, идущий рядом, и слишком отчетливо вдруг подумалось, сколь мелки, незначительны и ничтожны все обиды по эту сторону жизни…

— Присядьте, господа рыцари.

То, как Лукаш протолкнул застрявший в горле комок, он услышал до отвращения отчетливо, и сам на миг замерев. «Господа рыцари»… И короткая скамья подле стола со светильником — точно в пятне света… В прошлый раз было просто «вы!», выброшенное сквозь сжатые губы и больше похожее на ругательство. В прошлый раз оправдывались стоя, невольно вытянувши спины и опустив головы. К добру ли такие перемены…

У скамьи Гюнтер замешкался, столкнувшись с приятелем, запнувшись и загремев оружием о сиденье, отчего ощущение неловкости одолело лишь сильней, еще более обостряясь при мысли о том, что из полумрака за ним наблюдает Император, и своей неуклюжей суетой они заставляют его ждать. Наконец, усевшись, он поднял глаза и замер снова, увидев за спиною престолодержца, за границей круга света, еще один сгусток темноты — плохо, но все же различимую фигуру в накидке с капюшоном, недвижную и молчаливую.

Итак, что бы сейчас ни происходило, все наверняка совсем плохо…

— Полагаю, — снова заговорил Император, — вы понимаете, что все происходящее должно сохраниться в строжайшей тайне. Нашего нынешнего разговора не было, я не подходил к вам сегодня, и вы не приходили сюда. Ведь я могу полагаться в этом на вас, господа рыцари?

— Разумеется, Ваше Величество, — первым отозвался Лукаш, отозвался поспешно и истово, наверняка тоже сбитый с толку внезапной учтивостью короля. — Если такова ваша воля…

— Такова, — согласился король, обратившись к Гюнтеру, и тот кивнул, пытаясь соблюсти достоинство:

— Я буду молчать.

Прозвучало это, однако, слишком торопливо и как-то почти жалобно, словно из уст невольного очевидца некоего тайного деяния, которому приставили уже к горлу нож и вознамерились заставить умолкнуть навеки. Гюнтер кашлянул, пытаясь восстановить севший голос, и распрямился, ощущая себя, сидя на скамье, вытянувшимся во фрунт…

— Надеюсь, — проговорил Император многозначительно, выждав мгновение. — Разговор будет кратким, я не задержу вас надолго, господа рыцари, всего лишь несколько простых, но весьма важных вопросов. Я хочу узнать некоторые подробности той ночи, когда была ограблена замковая сокровищница.

«Была ограблена»?..

До сей минуты, если о произошедшем и заходила речь, то упоминалась попытка ограбления, упоминался сам факт проникновения чужака в Карлштейн и Большую башню, никто не говорил ни о какой похищенной вещи, никто не пытался проводить обыск замка или комнат, не неслись по окрестностям гонцы с приказами задерживать всех, покидающих пределы земель… Так, стало быть, все же таинственный невидимый вор ушел с добычей?

Быть может, по какой-то причине это выяснилось лишь сегодня? Быть может, вот отчего снова всё завертелось?..

— Но ведь мы уже обо всем сказали, — с заметной растерянностью возразил Лукаш, и фигура Императора в полумраке пожала плечами:

— Но, быть может, я не обо всем спросил.

— Мы готовы отвечать, Ваше Величество, — несколько совладав, наконец, с голосом, сказал Гюнтер. — Спрашивайте.

— Я уже задавал вам множество вопросов, — кивнул Император, — и среди них главный — не было ли вами замечено чего-то необычного или странного…

— Все было, как всегда, — ответил Лукаш и запнулся, осознав, что прервал Императора на полуслове, однако никакого возмущения этим фактом не последовало — напротив, от темной фигуры короля донеслась понимающая усмешка:

— Да, я помню. Однако я позвал вас для того, чтобы задать все тот же вопрос снова. Замечу сразу, господа рыцари: я не полагаю, что вы могли что-то преднамеренно скрыть от меня или солгать мне, всего лишь может статься, что вы умолчали о чем-либо, что, по вашему мнению, не было связано с происшествием или же показалось вам чем-то незначащим. Сегодня я хочу, чтобы вы припомнили ту ночь в мелочах. Меня интересует всё.

— Однако Лукаш прав, Ваше Величество, — с легкой растерянностью заговорил Гюнтер, когда приятель остался сидеть молча. — Тогда все шло, как идет обыкновенно, не было совершенно ничего, о чем стоило бы упоминать. Ни посторонних, ни…

— Тогда давайте поговорим о том, о чем упоминать, по-вашему, не стоило бы, — предложил Император, и Гюнтер замялся, исподтишка переглянувшись с приятелем. — Я хотел бы сказать вам вот что, господа рыцари. Меня интересуют не только вещи, которые могли бы быть напрямую истолкованы как срыв обычного порядка, не только очевидные нарушения спокойствия или явно видимые события. Мне интересна любая необычность, любая самая мелкая странность, даже если она выражалась в том, что мимо пробежала мышь со слишком подозрительным выражением на морде.

В ответ на вновь слышимую в голосе Императора усмешку оба невольно искривились в улыбке, и тот продолжил — вкрадчиво и мягко:

— И в моих словах есть лишь часть шутки, в основе же я совершенно серьезен. Припомните всё. Расскажите обо всем, что только может сейчас прийти вам в голову: неприятные ощущения, странные мысли, неестественные звуки, хоть бы и необычный сквозняк.

— Сквозняк как раз дело обычное, — снова подал голос Лукаш. — В коридорах всегда сквозит нестерпимо.

— В самом деле? — уточнил Император с искренним интересом. — Вот не думал. Мне всегда казалось, там душно.

— Это если просто пройтись, но только постоять час — и пробирает до костей, — пожаловался богемец и снова осекся, поняв, что уходит в сторону, поддавшись необычайно доброжелательной сегодня манере престолодержца. — И тогда сквозило, как всегда, — неведомо к чему договорил он смятенно.

— Никаких неестественных звуков не было тоже, — продолжил Гюнтер, когда приятель смолк. — Если кто-то впрямь проник в сокровищницу, то… Как правило, слышно, когда двери открываются, — не на всем этаже, но услышать можно. Петли скрежещут. Если говорить о чем странном, Ваше Величество, скажу вот что: в ту ночь ничего подобного не было — была полная тишина. Если б открывали двери, мы бы это услышали.

— Это и в самом деле странно, — согласился Император, вскользь оглянувшись за плечо на неподвижную и до сих пор молчаливую тень. — А ведь при нашей прошлой беседе вы этого не упоминали.

— Вы сказали нам, Ваше Величество, — стараясь снова не дрогнуть голосом, возразил Гюнтер, — что была попытка ограбления сокровищницы. Мы полагали, что у двери все и закончилось, и внутрь они так и не сумели войти. Однако теперь, когда вы сказали, что кража состоялась, мне и пришло в голову, что это странно — то, что мы не слышали звука петель.

— Что ж, это весьма важное уточнение, Гюнтер. Благодарю вас за столь ценное замечание.

На миг замерев в неподвижности, он склонил голову в коротком поклоне, мысленно отметив — по имени, надо же; никогда не приходило в голову, что правитель государства это имя помнит. Таких, как он, в Карлштейне десятки, и еще больше тех, кто обитает за его пределами, но также состоит на службе, и имена не всех из них известны или запомнились даже и друг другу, а Император, выходит, знает каждого? Невероятно…

— А теперь… — начал король и прервался, когда до сих пор недвижная фигура за его спиною шелохнулась, подав какой-то не видимый им двоим знак.

Император чуть подался назад, и в тишине прозвучал еле различимый шепот, сообщающий ему нечто, что расслышать отсюда, со скамьи, было нельзя. Когда едва уловимый голос неведомого советчика смолк, тот мгновение помедлил, ничего не говоря, и наконец вздохнул.

— Хм… да, — согласился престолодержец не то со своими собственными мыслями, не то со словами таинственной фигуры. — А теперь вернемся к тому, о чем я спросил вас в самом начале нашего разговора, и как будто вам что-то припомнилось в связи с этим. Хочу повторить, господа рыцари, что никакая мелочь не будет мною воспринята легкомысленно, ничто, вами сказанное, не будет мною отринуто с ходу или, тем паче, высмеяно, сколь бы странным или, на первый взгляд, мелким это ни показалось. Мнится мне, мой вопрос, поставленный таким образом, что-то затронул в вашей памяти. Итак, отбросив сомнения, просто скажите, о чем вам подумалось, когда вы услышали мои слова.

Лукаш кашлянул, прочистив горло и явно вознамерившись ответить, однако так и остался сидеть с полураскрытым ртом, исподволь косясь на приятеля и пытаясь не прятать глаз от взгляда короля. Гюнтер молчал, вновь заметив, как шевельнулась фигура за плечом Императора, и тот кивнул, произнеся подчеркнуто благосклонно:

— Лукаш? Вижу, вы желаете что-то сказать мне.

Приятель распрямился, как жердь, рванулся встать, и королевская рука коротким движением повелела ему сесть обратно. Лукаш присел на скамью, все такой же прямой и пытающийся выказать готовность услужить немедленно и всей душой.

Гюнтер невольно поморщился.

Разумеется, уважение к вышестоящему быть должно, это сомнению не подлежит, и тем паче должно быть почтение к правителю государства, особенно если этот властитель — твой фактический командир. Но эта непостижимая готовность выстелиться под ноги… А ведь Лукаш во всей прочей жизни не трус и не тюфяк, даже в чем-то самоуверенный гордец, с которым порою никакого сладу нет. А здесь — гляди-ка. Словно и не благородный рыцарь говорит со своим королем, а мелкая прислуга, холуй. Богемцы… И вот так всегда и со всеми. Что за противоестественная, ненормальная какая-то струна в душе у всех славов? Что за тяга с упоением предаваться самоуничижению? И для чего они при этом с раздражающей регулярностью учиняют восстания и мятежи с требованием свободы, независимости (и от кого, если выходец из их же народа занимает имперский трон!..), вольностей, реформ и переустройств, сетуют на притеснения и гнет? Для чего вот и сейчас, все последние годы богемские заговорщики мутят воду по всему краю, пытаясь поднять обитателей этой земли на бунт, если вольготно они чувствуют себя только так, когда есть перед кем склониться и есть кому не служить — угождать. Или они попросту желают сами избрать себе объект поклонения? Это бы хоть как-то все объяснило…

— Просто говорите, — потребовал Император и, когда Лукаш замер на скамье в явном смятении, повторил чуть мягче и вместе с тем настойчивей: — Расскажите, что вам припомнилось. Как я уже сказал, я готов выслушать вас со всей серьезностью.

— Ну… — проронил приятель неуверенно, глядя вниз, под ноги, и связывая слова через силу. — Я не знаю, насколько серьезно следует относиться к этому, Ваше Величество, я и сам полагаю, что все это попросту от усталости или… Однако — да, кое-что вспомнилось, когда вы упомянули о «неприятных ощущениях» и «странных мыслях». Это может показаться вам глупым, да оно и мне самому кажется таковым…

— Смелей, Лукаш, — подбодрил Император по-прежнему доброжелательно, и тот, снова бросив на Гюнтера быстрый взгляд, продолжил:

— Это было за полночь. Поначалу, как мы и сказали, все шло, как всегда, а в один какой-то миг вдруг одолело чувство, что за нами наблюдают.

— За вами, — повторил Император, помедлив, и приятель кивнул:

— Да, Ваше Величество. Это странное ощущение овладело нами обоими, как-то внезапно.

— На что оно было похоже?

— Похоже… — Лукаш замешкался, подбирая слова, и Гюнтер нехотя вмешался:

— Словно рядом кто-то был. Так бывает, — продолжил он, когда приятель согласно закивал, — если при разговоре двоих подле стоит кто-то третий; стоит, но не вмешивается в беседу, а просто смотрит — бесцеремонно и неотвязно. Это длилось недолго, минуту, может, две.

— То есть всего минута и единожды за все время, пока вы оба были на посту?

— Нет, — снова заговорил Лукаш торопливо. — Это было дважды. И… этого Гюнтер не видел и не замечал, но во второй раз мне показалось… Тень или вроде того — мелькнуло перед глазами что-то… Но это вполне могла быть и просто тень. Как я и говорил, Ваше Величество, в коридорах вечные сквозняки, и факелы или светильники порою могут создавать настоящие видения; поначалу, пока к этому не привыкнешь, вздрагиваешь всякий раз. Быть может, и в ту ночь было так, сейчас я почти уверен, что все это просто шутки утомившегося зрения. Полумрак, свет факелов, тишина… И если уж это привиделось лишь мне одному, стало быть, это объяснение и будет самым верным.

— И более ничего? — уточнил Император. — Лишь ощущение и эта тень?

— Я тени не видел, — категорично напомнил Гюнтер. — А в остальном — да, Ваше Величество. Именно так.

— И не было такого, чтобы вы… придремали на посту?

— Нет, — отозвались оба единым голосом, и на сей раз возмущение Гюнтер услышал даже в тоне приятеля — искреннее и оскорбленное; король кивнул:

— Я верю. И не говорю, что вы исполняли не должным образом свои обязанности, господа рыцари. Я несколько изменю свой вопрос: не показалось ли вам, что вы задремали, и какая-то часть времени выпала из вашей памяти или восприятия?

— Нет, — уверенно ответил за двоих Гюнтер. — Ничего похожего не было. Мы оба в тот вечер, так уж вышло, очень поздно пробудились, посему перед нашей сменой отоспались вволю. Утомление было скорее от скуки, физической усталости мы не ощущали, ко сну не клонило, и ясность мыслей была вполне отчетливой. При уже упомянутых нами странностях, мы оба четко помним каждую минуту той ночи.

— Что же, — снова помедлив, произнес Император неспешно, вновь на миг обернувшись на темную фигуру позади себя. — Полагаю, это все, господа рыцари. Вы можете идти. Да, — окликнул он, когда оба уже шагнули на порог, и Гюнтер остановился, затворив открытую дверь. — И последнее. Напоминаю вам, что о нашей беседе никому не должно знать. Ни о том, что она состоялась, ни о вопросах, которые мы поднимали, ни (в особенности!) о том, что проникший в сокровищницу грабитель сумел получить то, за чем являлся. Я не стану брать с вас слова, это означало бы, что я сомневаюсь в вас, а я убежден, что могу верить своим вассалам. Ведь могу? — выразительно осведомился Император, и оба, словно по неслышной команде, разом вытянулись, снова в один голос отозвавшись:

— Да, Ваше Величество.

* * *
— Довольно убедительно, — заметил Рудольф, когда последние из опрошенных участников странных событий вышли, закрыв за собою дверь. — И вы полагаете все же, что верить им нельзя?

— Ну, отчего же, верить можно, — возразила Адельхайда, сбросив капюшон на плечи и перейдя ближе к столу со светильником. — Они пойдут биться за вас, если прикажете, а один из этих двоих ввергнется в огонь и воду, если такова будет ваша воля. Они будут оберегать вашу жизнь и ваши владения… Но не ваши тайны.

— Не проще ль тогда допустить, что они подкуплены? Что все это ложь, а на самом деле они той ночью подсчитывали полученную за предательство мзду?

— Почему? — улыбнулась Адельхайда. — Потому что вы говорили с ними последними?

— Пусть не они, — кивнул Рудольф, — пусть другая пара стражей — на другом этаже или в другом коридоре. Почему нет? Почему, к примеру, не допустить, что наш одаренный вор прошел мимо всех и убил именно тех, кто был подкуплен, то есть стоящих подле дверей сокровищницы?

— Вряд ли, — возразила она. — Все опрошенные рассказывают одно и то же: тень и неприятное ощущение. Это означает, что либо все они подкуплены и сговорились рассказывать одно и то же (но тогда почему лишь теперь, а не тогда, сразу же?), либо все говорят правду. Да, убитые рассказать уже ничего не могут, но тут в дело вступает простой расчет. Если я уже заплатила одному человеку, способному миновать десяток ваших стражей и просто убить оставшихся двоих, для чего мне еще и подкупать кого-то одного или пару из них? В том и другом случае результат будет одним и тем же; а коли нет разницы, то для чего платить больше? К чему тратить деньги дважды?

— В ваших словах есть логика, — вздохнул Император невесело. — Просто я теперь жду предательства отовсюду.

— И я буду последней, кто упрекнет вас за это, — серьезно заметила Адельхайда. — Но здесь, думаю, ваши подозрения неоправданны.

— И что же вы намереваетесь делать со всем этим, госпожа фон Рихтхофен? У вас есть идеи?

— Идеи… — повторила она со вздохом. — Я слишком поздно появилась здесь, вот в чем наша главная сложность. Прошло довольно много времени, и мы рискуем упустить их, кем бы они ни были: чем больше проходит времени, тем более и более вероятность того, что они попросту плюнут на все и решат ретироваться, перенеся новую попытку на сколь угодно отдаленное будущее.

— А что бы вы сделали, будь у вас больше времени?

— О подобных случаях я слышала и раньше, Ваше Величество, — пояснила Адельхайда. — Последний из них — это такая же невероятная кража из архива Ордена. Так же точно, судя по всему, никто никого не видел и никто ничего не понял. А за время своих путешествий по Германии я наслушалась и об иных кражах со сходными обстоятельствами. Будь у меня больше времени, я бы нанесла на карту места всех известных мне происшествий, расспросила бы знающих людей о времени тех событий и попыталась бы вычислить, нет ли мест, где они происходили слишком часто, — это могло бы означать, что поблизости либо место обитания вора, либо наиболее частый заказчик. То и другое могло бы поспособствовать его обнаружению… Я, разумеется, все это сделаю, но вряд ли сие принесет ощутимые плоды. Посему — пока мы будем действовать именно так, как начали.

— То есть раскрывать моим рыцарям мои тайны, веля их сохранять и надеясь на то, что они меня ослушаются?

— Тайны — это тайны, Ваше Величество. Как я уже говорила, искус поделиться ими велик у всех — детей, женщин, солдат и стариков. И чем сильней запреты, эти тайны сопровождающие, тем больше искушение ими поделиться, и будьте уверены, уже к вечеру вся стража будет знать, о чем шел здесь разговор. А к утру — и кое-кто рангом повыше. Человеческая сущность, Ваше Величество.

— Человеческая сущность… — повторил тот, усмехнувшись: — Любопытно. Ваша метода и впрямь работает.

— Испугать, посочувствовать и ободрить; набор инструментов, коими возможно разобрать душу на детали, применим к большей части рода людского, причем набор почитай всегда один и тот же. С вариациями, как правило, незначительными.

— И вы считаете, госпожа фон Рихтхофен, что это было верным решением? Слух о том, что кто-то сумел проникнуть в сокровищницу Карлштейна и даже что-то вынести оттуда… Это, знаете ли, весьма болезненный удар по моей репутации.

— Что вам дороже — ваше самолюбие или безопасность?

— Занятно вы поставили вопрос, — недовольно отметил Рудольф, поднявшись со своей скамьи и подступив к столу, остановился рядом, с усталым вздохом опершись о столешницу обеими ладонями. — Хотелось бы соблюсти одно, не лишаясь другого, но, увы, в жизни не всегда такое удается. В жизни нельзя получить все, и даже малое обретается не всегда.

Адельхайда промолчала, подумав о том, что нечасто даже ей доводилось увидеть эту голову склоненной; точнее, нечасто это случалось прежде, но все чаще — в последнее время. «Рудольф сдает» — столь неблагозвучный отзыв был первым возражением, которое выдвигали строптивые курфюрсты и герцоги, коих с немалыми усилиями приходилось привлекать на сторону Императора. «Рудольф сдает, и связываться с ним рискованно»… Следует честно признать, что в чем-то они правы, и без поддержки, без содействия в первую очередь почти всесильной Конгрегации, уже немолодого и усталого Императора давно сместили бы более энергичные и нахрапистые. Однако правы и те, кто говорит, что у старого волка хватка еще та. Быть может, не столь стремительная, как прежде, но зато пока еще крепкая. Вот только надолго ли его хватит…

— Мы справимся, — уверенно сказала Адельхайда, ободряюще коснувшись императорского плеча, и тот, на мгновение замерев, распрямился, накрыв ее руку ладонью. — Ваше Величество, — требовательно одернула она, попытавшись высвободиться и не сумев.

— «Ваше Величество»… — повторил он с расстановкой. — А куда же подевался «Рудольф»?

— Полагаю, остался в спальне наверху. Много лет назад.

— Каковой факт весьма его удручает.

— Ваше Величество, — повторила Адельхайда строго, — вы сбиваете меня с рабочего настроя.

— Что же, — вздохнул тот, убрав таки ладонь, — мне остается лишь счесть ваши слова комплиментом, коли уж я все же способен отвлечь вас от дела.

— Давайте же возвратимся к этому делу, — предложила она настоятельно, и тот лишь молча повел рукой. — Отвечая на ваши слова, могу в утешение заметить вам, что по окончании моего расследования правда об ограблении (точнее, об отсутствии такового) так или иначе вскроется, всем станет известно, что пущенный вами слух был дезинформацией, и тогда ваша гордость сможет насладиться собою в полной мере. Посему просто наберитесь терпения.

— Я лишь сомневаюсь в том, что сия дезинформация имеет смысл.

— Они не получили того, что хотели, — пояснила Адельхайда терпеливо. — В Карлштейн же они пробирались, заранее будучи убежденными в том, что карта здесь. Уверенными на триста процентов. А значит, не найдя ее, они не махнули рукой и не разошлись по домам — нет; они здесь, они рядом, планируют дальнейшие действия и наблюдают за происходящим. Представьте, какова будет реакция вора, не нашедшего нужной ему вещи и услышавшего, что она украдена в ночь его проникновения. Вообразите себе (самое главное), какова будет реакция его нанимателя. Не думаю, что в стане ваших противников царит такое единодушие и братское доверие, чтобы он не смог заподозрить нанятого им человека в попытке присвоить карту. Раздор в их рядах — уже это достижение. В любом случае, они занервничают, а когда люди нервничают, Ваше Величество, они склонны делать глупости… Итак, — подытожила она, когда Рудольф согласно кивнул, — это были последние из интересующих нас участников события? Более ждать некого?

— Нет, — подтвердил тот и, помедлив, тихо прибавил: — И теперь никто больше в эту комнату не войдет.

— Ваше Величество, — осадила Адельхайда снова, и тот демонстративно вскинул руки, отступив на шаг назад. — К делу, прошу вас… Таким образом, я делаю первый вывод, и делаю его с полной уверенностью: проникший в Карлштейн человек — не просто опытный вор, и в его арсенале не только умения простого смертного. Как вы сами слышали, все, кто был на часах в ту ночь, кроме стражи у внешних дверей, все те, что стояли на подходе к сокровищнице, описывают одно и то же ощущение, овладевшее ими дважды за ночь. То есть когда он пробирался мимо них внутрь и когда выходил из замка.

— Кроме тех, кто стоял у внешних дверей, — повторил Рудольф; она кивнула:

— Именно. Либо та стража впрямую спала на посту и ничего не видела сама по себе, либо он проник в замок заранее, еще днем, и ждал ночи здесь. Как мы уже знаем, не позволить себя заметить он может легко.

— Стало быть, все же малефик…

— Стало быть, да, — подтвердила она убежденно. — Он сумел пробраться мимо охраны, но для того, чтобы взломать дверь сокровищницы, требовалось известное напряжение и концентрация внимания, а посему тех, кто стоял подле самых дверей, он попросту убил, дабы не усложнять себе жизнь. Потому они и не сумели воспротивиться, потому и не было ни схватки, ни тревоги. Они просто не увидели приближающейся смерти, пока она не наступила.

— Да, — проронил Рудольф тоскливо, снова опустившись на скамью и глядя в стену перед собою, точно надеясь увидеть там ответ на мучащие его вопросы. — Значит, мне все же придется обращаться за помощью к конгрегатам. Следственно, все же рассказать им о том, что я едва не передал противнику доверенную мне тайну. Не могу не сказать снова, что это удар по моей репутации, и здесь, госпожа фон Рихтхофен, дело не только лишь в моей гордости.

— Согласна, — кивнула Адельхайда, — согласна во всем. А потому предлагаю вам поступить в соответствии со своим изначальным планом, а именно — не обременять своих союзников лишними проблемами.

— Предлагаете мне утаить столь важное событие от Совета? — с усталым удивлением уточнил Рудольф; она передернула плечами:

— Сколько можно оставаться марионеткой в их руках?

— Не будь вы это вы… — начал тот оскорбленно, и Адельхайда усмехнулась:

— Но это я. Поверьте, Ваше Величество, кроме меня, никто не скажет вам правды в глаза — ни о чем.

— И в чем же правда?

— Правда в том, что вы правы — наверняка передача вам карты была проверкой. Разумеется, у конгрегатов есть копия, не сомневаюсь в этом, и, думаю, даже не одна, и даже утрата подлинника не принесла бы серьезного урона; думаю, именно так они и рассуждали. Однако Совет все же решился на определенный риск, доверившись вам, — ведь мало не потерять карту, главное, чтобы она не оказалась в руках ваших врагов, а враги, приходится признать, у вас и Конгрегации общие. О чем это говорит? О том, Ваше Величество, что и Совет тоже не устраивает Император, не имеющий собственного влияния на ситуацию, причем не только на ситуацию в политическом устройстве государства — они решились ввести вас в сферы, могущие повлиять и на них самих. Они вверились вам, и на сей раз искренне, пустили вас на порог святая святых.

— Наверное, я должен быть польщен этим, — проговорил Рудольф неспешно, — или ощутить гордость тем фактом, что меня хотя бы на исходе жизненных сил признали способным хоть на что-то, однако… Меня это, скорее, пугает. Быть может, отец был прав, и я в самом деле не политик от Бога, но все же могу понять: когда дело оборачивается так, это значит, что тихой, тайной и медлительной работе настает конец, и вскоре придется действовать в открытую. Именно потому конгрегаты и решились подпустить меня ближе к своим тайнам — настает время, когда придется выйти из тени… Господи Иисусе, — внезапно оборвав самого себя, усмехнулся он тяжело, — я заговорил, как вы.

— Это неплохо, — одобрила Адельхайда. — На пользу делу. Тогда, Ваше Величество, вы понимаете, что сейчас вы просто не можете себе позволить сознаться в том, что при первом же серьезном… назовем это — «задании»… вы едва не провалились с таким треском. Само собою, слухи из Карлштейна со временем дойдут и до них, и они просто не смогут не понять, за чем именно приходил наш таинственный вор, однако к тому времени вам лучше иметь в своем активе самостоятельно раскрытое «дело о сокровищнице». Итог всему сказанному таков: пока не ставьте Конгрегацию в известность.

— Вы сами говорили, что можете не суметь совладать с противником, если он окажется не простым смертным.

— Но даже и в этом случае, Ваше Величество, вы должны не броситься к ним за помощью, растерянный и не знающий, что происходит, вы должны, в самом крайнем случае, явиться со словами «арестуйте такого-то, в данный момент находящегося в таком-то городе и доме». Выражаясь проще, покажите им, что вы чего-то стоите как союзник, а не как ставленник.

— Положим, долго убеждать меня вам не придется, — вздохнул Рудольф. — Мне и самому не слишком приятна мысль о том, что придется снова беседовать с кардиналом, а тем паче на такую неприятную тему… Вижу, однако, что с той минуты, когда я рассказал вам о происходящем, вы стали несколько уверенней в собственных силах. Неужто у вас уже появилась версия, госпожа фон Рихтхофен?

— Прежде я хочу уточнить одну деталь, — не ответив, отозвалась она, — касающуюся сказанного одним из ваших рыцарей. Он заметил, что не слышал звука открывающихся дверей, которые обыкновенно слышны всей страже на этаже. Это так?

— Нет, не всей страже и не по всему этажу, но незамеченным открывание дверей не остается. Скрип петель слышен довольно сильно. Отец просто не обременял себя такими пустяками, а я, заметив этот факт, умышленно не даю указаний смазывать петли более необходимого для сохранности железа, и теперь никто не сможет попасть в сокровищницу так, чтобы этого не услышала охрана подле лестницы. Точнее, — покривился Рудольф недовольно, — до сих пор я полагал, что это так.

— Я хочу осмотреть двери, — потребовала Адельхайда. — Я должна собственными глазами увидеть замо́к и эти пресловутые петли. Найдите способ удалить от сокровищницы стоящих там стражей.

— «Найти способ» несложно — слава Богу, я все же хозяин в собственном имении, и пока еще мои приказы здесь исполняются. Но что вы ожидаете там увидеть?

— Встретимся у дверей в сокровищницу, Ваше Величество, — вновь оставив вопрос без ответа, сказала она твердо, сняв накидку и повесив ее на руку, и направилась к двери, услышав за спиною очередной тяжелый вздох.

Рудольф не окликнул ее, не повелел вернуться и объясниться, смирившись с принятым ею решением… Кое в чем все же правы своевольные князьки: Император и в самом деле устал. Именно сейчас, когда (и здесь прав он сам) требуется собрать все силы, когда назревают перемены, когда в любой миг может понадобиться деятельный, напористый, способный вдохновить правитель, он стоит на пороге того предела усталости, когда вот-вот будет готов на всё махнуть рукою и сдаться. Ведь прав был и покойный Карл: нет в Рудольфе тяги к управлению. Есть некоторые способности, есть наработанные умения (все ж воспитывался не горшечниками), есть дарование к чему-то, но нет страсти, нет искры. И здесь дело не в возрасте — что это за годы для короля, сорок семь? — дело именно в тех самых переменах, свалившихся на государство во множестве и разом, а стало быть, и на него самого.

Поместные правители, и не только непокорные курфюрсты, при малейшей слабине пытаются все упрямее урвать себе лишний кусок соседской или имперской земли, лишний кусок власти, лишний обломок серебра. Города все чаще забрасывают императора просьбами и жалобами, порою сетуя на подлинные нарушения собственных прав и беззаконные притязания или прямое воздействие на них силой, а порой попросту пытаясь заручиться поддержкой престолодержца в ничтожно мелких межцеховых и межсоюзных спорах. Курфюрсты все нахрапистей требуют новых и возвращения старых привилегий, поминая то, что Император пресек начавшуюся войну с городами, приняв сторону горожан, а не своих выборщиков, и все чаще грозят немилостью папского престола. Прежнее противостояние Рима и Авиньона, разобщающее всю католическую Европу, лишь усилилось с годами, и сохранять мир меж подданными, кое-кто из которых поддерживал авиньонского Папу в открытую, становится все сложнее и сложнее даже при поддержке Конгрегации. Крестьянские восстания, вспыхивающие даже в тех областях, где никогда не было ни особенных притеснений, ни злоупотреблений, становятся все более организованными и беспощадными, и неприятное имя «Каспар» всплывает все чаще. Ереси, прежде прячущиеся по углам, становятся все более явными и жесткими, развязав открытый террор.

Штейр три года назад; схваченный и сожженный вальденсами священник… Франкфурт, это лето; с невероятным трудом подавленное восстание пригородного крестьянства в сговоре с городскими цехами — десятки варварски убитых горожан обоих полов, разграбленные гильдии неприсоединившихся, наряду с политическими кличами — призывы к религиозным переменам, члены участвующей секты даже не придумали еще себе названия и внятной идеи… Предместье Праги, буквально в двух шагах от Карлштейна; разграбленная и оскверненная церковь, двое убитыми — служка и случайный прихожанин, виновные даже не пытались скрыться, ждали, пока их повяжут, и выкрикивали в собравшуюся толпу все то, о чем давно шепчутся богемские «патриоты».

Германские курфюрсты, тихо презирающие Императора за малость в нем немецкой крови, лишь малое из зол — наибольшая проблема именно местные блюстители «богемской чистоты», ненавидящие его за то, что крови этой, по их мнению, слишком много. За то, что богемское «Вацлав» сменил на германское «Рудольф», что благоволит германскому языку и духу, что большая часть рыцарства, служащего в Карлштейне, родом из Германии, что, в конце концов, столь тесно сошелся с германской Инквизицией и «продал исконную богемскую церковь немецким изуверам». Различить теперь, где кончаются политические комплоты и начинаются сектантские заговоры, почти невозможно — невзирая на собственные разногласия, отложив на потом свои конфликты, те и другие все чаще действуют сообща, но даже разрозненные их деяния все больше расшатывают едва установившийся порядок.

И вот теперь, на фоне столь малоприятных событий, эта история с картой. К сожалению — и к счастью.

Рудольфу именно сейчас, именно в эти дни, критически необходима встряска. Что-то, что выходило бы за рамки его обыденной жизни, что отличалось бы от всего того, в чем он варится все эти годы, что-то кроме донесений о сожженных монастырях и убитых сборщиках налогов, кроме раздумий о политических перипетиях, что-то новое и не вполне ему привычное.

Лучшим выходом для правителя в его положении, конечно, была бы небольшая война — без особенных идей и затрат, быстрая и нехитрая, однако в данный момент на горизонте не виделось подходящих кандидатов. К счастью, престолодержец не обременен излишними предубеждениями, а посему личное участие в этом дознании должно занять его и увлечь. На какое-то время этого запала должно хватить…

(обратно)

Глава 6

Сентябрь 1397 года, Германия

За те несколько месяцев, что Курт не был в тренировочном лагере, изменилось многое. Первая перемена была замечена им во время пробежки, и впрямь устроенной Хауэром после трапезы. Дорожка вокруг монастырского корпуса, и прежде не отличавшаяся ни ровностью, ни прямизной, обзавелась еще и парой ям, плохо видимых из-за травы и земляных холмиков, а потому выныривающих навстречу неожиданно. Наследник, за время своего пребывания в учебке уже имевший возможность изучить маршрут, готовился к каверзам ландшафта загодя, собираясь, как пес перед прыжком, задолго до очередного взгорка или провала. К немалому своему облегчению, Курт ни разу не сверзился ни в одну из ям и не скатился ни с одной из насыпей, каковой casus был бы весьма некстати, учитывая неотвязно следующего за наследником, а стало быть, и за ним тоже, барона Ульбрехта фон унд цу Редера. К чести самого охранителя жизни юного принца следовало заметить, что отставал тот ненамного.

Некоторое время выдержав умеренный темп, Курт, которому уже начал прожигать затылок пристальный телохранителев взгляд, поддавшись какому-то ребяческому азарту, прибавил ходу, навернув два круга, пока Фридрих с бароном завершали один, и встретил их на плацу подчеркнуто безмятежным, скучающе сидящим на одном из камней, повсюду разбросанных по тренировочной площадке. Некоторым утешением императорскому вояке должно было служить то, что Бруно пришел лишь чуть раньше, ненамного, но все же отстав от своего начальства. Хотя, если взглянуть на ситуацию совсем уж непредвзято, то помощник, по большому счету, проиграл барону — тому все же приходилось подлаживать ритм под шаг принца, и неведомо было, какие показатели смог бы выдать фон Редер, не виси на нем его подопечный.

Глядя на то, как наследник, со свистом дыша, валится коленями в прошлогоднюю истоптанную траву, Курт невольно усмехнулся, припомнив самого себя семь лет назад — здесь же, в таком же точно виде. Правда, тогда майстер инквизитор наматывал по десять — двенадцать кругов ежедневно, императорский же отпрыск грозился отойти в мир иной после семи. Однако, если сделать скидку на возраст и отсутствие подобных нагрузок в прошлом, приходилось признать, что он не безнадежен.

— Па-адъем, — скомандовал Хауэр непререкаемо, и принц мотнул опущенной головой:

— Не могу…

— Это по-богемски? — уточнил инструктор едко. — Что-то слово незнакомое.

Барон зыркнул на него ожесточенно, однако промолчал, косясь в сторону Курта и пытаясь дышать ровно.

— Подъем, — повторил Хауэр, и на сей раз наследник послушно поднялся, упираясь в землю подрагивающими руками.

— Я пытаюсь не перечить, — проговорил Фридрих, задыхаясь, — однако тайна этого действа от меня ускользает, майстер Хауэр. Для чего мне обучаться гонять по полдня?

Хауэр тихо хмыкнул, бросив на Курта насмешливый взгляд, словно призывая его взглянуть со стороны на себя самого, каким он был семь лет назад, и вздохнул:

— О, Господь милосердный… Для кого я здесь читал лекции два месяца? Для ворон, как святой Франциск?

— «Озарение», — буркнул Фридрих недовольно, пытаясь держаться прямо. — «Дыхание»… Дыхание в бою другое. А это — что-то бессмысленное. Ну, положим, я научусь бегать целый день, и что же мне с того? Быть может, бойцам зондергруппы это пригодится, не знаю, но мне…

— А, — протянул инструктор саркастически. — Будущему Императору зазорно перемещаться на своих двоих?

— Да не в том дело, — возразил наследник нетерпеливо, — просто — к чему? Ну, например?

— Пример, — кивнул Хауэр с готовностью. — Ваш замок захвачен, стража перебита, конюшни сожжены, родня в плену. Что вы станете делать? Правильно, Ваше Высочество: до ближайшего союзника драпать ножками. Через овраги, колючки, ручьи и грязь. А за спиной — погоня, потому драпать вы будете быстро и долго.

— Я бежать не стану, — бросил тот оскорбленно, и Хауэр кивнул с подозрительной торжественностью:

— Вот это правильно. Это по-королевски. С размахом. Пасть смертью храбрых на развалинах родового гнезда… Когда-нибудь в будущем какой-нибудь миннезингер сваяет пронзительную балладу о несостоявшемся Императоре, героически погибшем, но не поправшем бла-ародных рыцарских понятий. Так?.. Не так, — сам себе ответил он, когда Фридрих лишь поджал губы, промолчав. — Потому что к власти придут враги, и вас забудут, как вчерашний снег, и пришедшие вместо вас сложат баллады о себе. Вашей же памяти достанутся насмешки и ложь. Посему — вы, Ваше будущее Величество, будете бежать, будете прятаться, увиливать от драки, если придется, но — выживать, дабы не оставить Империю без правителя и не попрать чаяния десятков тысяч ваших подданных. А для выживания лишних умений не бывает. Вот он, ваш кумир, пусть скажет — я прав?

— Ты прав, — подтвердил Курт серьезно.

— Могу привести вам десяток подобных примеров на каждое из ваших занятий, — продолжил инструктор, — однако не стану понапрасну тратить слова. Просто поверьте в то, что я знаю свое дело. Мне доверяют себя лучшие люди Конгрегации, в конце концов, и что ж — вы полагаете, что все они настолько тупы, чтобы из года в год приезжать сюда за моими тупыми советами и наставлениями?

— Нет, — вынужденно признал Фридрих, сумев, наконец, распрямиться, но все еще дыша тяжело и сипло. — Просто я хотел бы понимать смысл того, что делаю. Иначе не привык.

— В чем смысл существования человека на земле? — немедленно отозвался Хауэр, и принц, нахмурившись, переспросил:

— Что?

— Я вроде выразился по-немецки; уж прошу прощенья, иным наречиям не обучен.

— Это переходит все границы… — начал фон Редер недобро, и наследник вскинул руку, оборвав:

— Ульбрехт!

— Так в чем смысл человеческой жизни, Ваше Высочество? — повторил Хауэр настойчиво; тот пожал плечами с плохо скрытой растерянностью:

— Не знаю.

— Так отчего б не пойти да не удавиться? — предложил инструктор доброжелательно. — Если уж в ваших привычках не делать того, смысла чего не понимаете, что ж вы все еще живете на белом свете?

— Хорошо, — явно начиная злиться, кивнул Фридрих, скосившись в сторону Бруно. — Тогда так: смысл существования человека в достижении Царствия Небесного. Вот рядом с «моим кумиром» инквизитор-священник, пусть подтвердит. А это в жизни смысл неплохой, верно?

— Верно, — согласился Хауэр без запинки. — Отличный смысл. Прекрасная цель существования для христианина, а тем паче для христианнейшего из правителей. А как достигается Царствие Небесное?

— Знал бы — уже, наверное, достиг бы.

— Надеюсь, ваше неведение продлится еще долго — вы нам нужны на нашей грешной земле; что, вообще, за необъяснимые самоубийственные наклонности у будущего Императора?.. Итак, вы не можете сказать, что должен сделать человек, дабы угодить к Господу Богу в чертоги.

— Не могу, — согласился Фридрих, явно с трудом сдерживая раздражение: то, что инструктор своими внезапными проповедями готовит ему подвох, он явно понимал, но не мог увидеть или угадать, в чем заключается его каверза. — Но могу спросить совета — у уже мною упомянутого священнослужителя в должности помощника инквизитора.

— Замечательно, — одобрил Хауэр. — Это тоже очень по-королевски. Весьма разумно пользоваться услугами советников, когда самому ничего не приходит в голову или надобно переложить на другого ответственность за неверное решение… Так что ж должен сделать человек, дабы достичь Небесного Царствия, Хоффмайер?

— Что бы я ни ответил, — предположил Бруно с усмешкой, — из моих слов вы в любом случае сделаете нужное вам заключение. Вы его сделаете, даже если я промолчу, так, Альфред?

— Вывод? Отвечай.

— Ну, хорошо… Скажем так. В течение своего земного бытия человек должен стать лучше, чем был. Или, точнее, это действие постоянное — завтра становиться лучше, чем был вчера.

— Вот, — удовлетворенно заметил инструктор, и Фридрих с подозрением нахмурился. — Точней и не выразишься; что тут скажешь — инквизитор…

— Извините, Ваше Высочество, — развел руками помощник, обратившись к наследнику. — Не моя вина, если он вывернет эти слова в угодную ему сторону. Вы сами спросили совета.

— Учтите это на будущее, — поддержал Хауэр, — прежде чем обращаться за рекомендациями к кому попало: в будущем дело может оказаться куда серьезней, нежели пререкания с наставником… Итак, вы согласны с таким убеждением?

— Что бы там вы ни выдумали, майстер Хауэр, — да.

— Просто превосходно. Убеждение отменное. Всецело с ним согласен.

— Это настораживает, — чуть слышно пробормотал Фридрих.

— Человек, который себя не совершенствует, не желает совершенствовать — не человек, так, тварь, словесная, но безмозглая. Здесь — согласен. Человек должен становиться лучше… в чем?

— Во всем.

— «Во всем»! — повторил наставительно Хауэр, торжественно вскинув палец. — Первым делом — в том, к чему его приставила судьба.

— Судьба приставила меня быть пятым ребенком в неимущей семье, — возразил Бруно. — Если б я совершенствовался в этом, сейчас сделал бы неплохую карьеру грузчика. Или попрошайки.

— Ваш первый союзник, — сообщил инструктор доверительно, кивнув в сторону Бруно. — Если б ты в своем status’е совершенствовался, Хоффмайер, карьеру сделать мог бы какую угодно. Ты не путай задачи, которые ставит судьба перед тобою, и препятствия, которые она возводит, дабы ты, их преодолевая, становился лучше. Ты, собственно, и стал. И карьеру сделал; посему не лезь и не смущай неокрепшую юношескую душу. Итак, Ваше Высочество, ваш внезапный советник и сторонник, будучи горожанином, должен был выжать из этого все, что было возможно, и идти дальше. Как он и сделал.

— Не по своей воле, — возразил Бруно, и Хауэр покривился:

— Нашел чем гордиться… Столь почитаемый вами Молот Ведьм, волею судьбы оказавшийся в инквизиторских рядах, также себя усовершенствовал и достиг многого. Не достиг бы — вы бы о нем не услышали. Я, будучи некогда также горожанином, тоже усовершенствовался в собственной жизни, выбрав одну из сторон этой жизни — стал солдатом, а став солдатом, стал лучшим солдатом в городе. Теперь, смею утверждать, я один из лучших в Империи. Да, не самый скромный. Согласно вашей логике — мне еще есть над чем работать. Вы же, оказавшись voluntate Dei[845] в очереди на престол, в той же степени обязаны совершенствовать себя. Во-первых, как будущий управитель, то есть все эти манеры при встречах, дабы неверным движением не спровоцировать войны, понятия о взаиморасчетах и пересечении интересов, о законотворении и прочая. Во-вторых — как будущий главнокомандующий. То есть труды о стратегии, размышления о тактике и вообще умение руководить многотысячной ордой вооруженных головорезов. А в-третьих, Ваше Высочество, даже не будь вы Вашим Высочеством, вы — воин. Не теперь, так в будущем. И, как бы ваша судьба ни повернулась, это умение — умение быть бойцом — пригодится уж точно. А значит, умение это вы должны в себе воспитывать и совершенствовать, должны выжать из себя все, на что только способны, развить до предела всё, что имеет хотя бы стороннее отношение к этому навыку.

— К примеру, беготня по оврагам? — не столь уверенно, как прежде, уточнил Фридрих, явно возражая уже из принципа, и Хауэр кивнул:

— Ну-ка, пробегитесь мысленным взором по героическим легендам. Не по тем балладкам, где страдания о замужней полюбовнице, а по другим, где кровь, мясо и смерть. Было такое, чтобы герой предания, когда падет его конь, сказал: «Вот незадача; пойду-ка я домой»? Можно вообразить, чтоб, плюнув на конский труп и таки добежав до места битвы, Роланд упал бы на четвереньки и подох от остановки сердца? Нет, он перевел бы дыхание и пошел бы драться. Не валясь с ног и не жалуясь.

— В легендах, — напомнил наследник. — В преданиях.

— Любопытно, — нехорошо ухмыльнулся инструктор. — Сейчас я услышал сомнения в правдоподобии, но уже не в нужности «дурацкой беготни».

— Когда я был в академии, — заговорил Курт, и взгляды обратились к нему. — Когда я был в академии, — повторил он, — с нами приключилась странная история. Мы провели там всего несколько месяцев, уже немного пообвыкли и к самой академии, и к наставникам, и друг к другу, уже несколько перебесились и успокоились, но все-таки еще не втянулись в жизнь, где никуда не надо было идти, бежать, с кем-то драться и влезать в неприятности ради добычи пропитания… Мы тогда еще не знали, к чему нас готовят, и просто послушно исполняли все веленное — учились, чему сказано; кто-то послушно, кто-то не очень, но жизнь все-таки как-то утихла. Словом, настал день, когда один из нас понял, что попросту скучает. Однажды он нашел в саду кусочек проволоки — видимо, деталь от инвентаря или… Бог знает, как она туда попала. Не кольчужная, а тонкая, чуть толще струны. И вот тот парнишка — просто так, со скуки — взломал замок на двери рабочей комнаты отца Бенедикта. Академия тогда только-только была в начале становления, не хватало людей, мало было охраны; да и отец Бенедикт, как мне кажется, еще не вполне представлял, чего от нас можно ждать. Парнишка, пробравшись в комнату, как трофей прихватил с собой старую чернильницу. Потом он просто выбросил ее в окно, в заросли, когда налюбовался. Взлом обнаружили. Устроили дознание и в конце концов выяснили, кто виноват. Однако моего сокурсника не наказали, не заперли в карцере, не всыпали ему хотя бы розог… Дело в том, что отца Бенедикта не было в комнате всего несколько минут, и успеть за такое время вскрыть, а потом закрыть замок обратно при помощи старой проволоки… Отец Бенедикт сказал так: «Я отсчитаю две минуты. Если успеешь за это время повторить свой трюк — наказание отменяется».

— И? — уточнил наследник; Курт усмехнулся:

— Повторил. К нашему удивлению — заслужив похвалу. А потом отец Бенедикт сказал нам, что теперь этот парнишка будет учить нас всех искусству взлома. Мы тогда были… так сказать, в некоторой растерянности. А если прямо — попросту были ошеломлены. Но делали, что велено, как и прежде. После мы узнали, кем нам предстоит быть… А спустя много лет это умение спасло мне жизнь. Вот так-то. Спросите, для чего была сия притча?

— Сдаюсь, — кивнул Фридрих, вскинув руки. — Любое умение может сгодиться; майстер Хауэр, признаю, что ошибся. Вы победили.

— Такие слова, — с внезапной серьезностью проговорил Хауэр, — порою хуже смертельного удара. И я учу вас, Ваше Высочество, для того, чтобы в будущем вам больше никогда и ни перед кем не довелось их произнести.

— Я понимаю, — не сразу отозвался наследник. — И снова вынужден признать, что вы правы.

— Итак, — с прежней насмешкой подытожил инструктор, — вывод следующий. Развитием иных способностей, необходимых вам ввиду вашего общественного положения, займутся или занимаются другие. Я делаю вас воином. Именно под моим руководством вы будете совершенствоваться в этом, будете разучивать каверзные нерыцарские приемы, упражнять мускулы, развивать реакцию, скорость и выносливость, а значит, становиться завтра лучше, чем сегодня, что непременно приведет вас к Царствию Небесному. То есть, Ваше Высочество, коли уж вы отдышались — по тропке, еще круг, к райским кущам бегом — марш!.. А вы какого расселись, господа дознаватели? — с неподдельным удивлением поинтересовался Хауэр, обратившись к Курту с помощником. — Встали и бегом. Бегом! — подстегнул он сурово, когда указание было выполнено не сразу.

Собственно говоря, отлынивать Курт и не намеревался — и без того присутствие высокого гостя сделало сегодняшнюю тренировку скорее небольшой разминкой; dromos[846] подле главного корпуса, невзирая на новоприобретенные трансформации, проходился легко, не в малой части просто потому, что сегодня Хауэр не навесил на своих подопытных тяжелые дорожные мешки со скарбом, как это бывало обыкновенно. Вероятно, по его мнению, принц до этой ступени еще не поднялся, а Курту и Бруно по этому поводу просто не было сказано ни слова.

Судя по всему, присутствию господ конгрегатов на этих занятиях инструктор, что бы там он ни говорил, отводил роль скорее развлекательную, уже смирившись с тем фактом, что их пребывание в учебке пропадет втуне, а посему Курт, обойдя прочих, прибавил шагу и ушел далеко вперед, уже не рисуясь перед фон Редером, а попросту пытаясь не прохлопать день уж совсем впустую. Оставалась надежда на то, что юный наследник отцепится от него хотя бы ненадолго, и можно будет, наконец, уже серьезно заняться собою самим…

Назвать майстера Гессе общительным мог только человек с непомерно развитой фантазией или монах-молчальник, и это вынужденное пребывание в компании наследника с обязательными беседами, говоря по чести, раздражало. Любопытство, имевшееся изначально, уже было удовлетворено — за последний час он выяснил, что Фридрих фон Люксембург не отличается заносчивостью, наделен любознательностью и неглуп; однако заинтересовать собою следователя настолько, чтобы тот проникся искренним интересом к его обществу, наследнику не удалось, и ничем особенным из тысяч таких же подростков он не выделялся. В его пользу говорил разве что один факт — высокопоставленный отпрыск, кажется, понимал, что своим произволом рушит его планы, и не пребывал в уверенности, будто лицезрение его светлой особы есть само по себе за то награда. Когда не требовалось смотреть под ноги, Фридрих, по его мнению незаметно, косился в сторону майстера Гессе, пытаясь отследить его настроение и, кажется, ища одобрения своим усилиям. Нахваливать принца Курт, однако, не стал бы, даже если б от его потуг и была существенная отдача, и в этом он был вполне солидарен с Хауэром, поливающим своих подопечных бранью, но весьма скупым на дифирамбы: практика показала, что излишняя похвала зачастую расслабляет и может свести на нет усилия многих месяцев. Поэтому по завершении круга на ожидающий взгляд наследника он отреагировал, лишь сподобившись на одобрительный кивок, пытаясь предположить, сколько еще времени инструктор намерен уделить юному Фридриху и есть ли шанс получить его в свое распоряжение хотя бы на час хотя бы к вечеру.

Пробежка завершилась не подле плаца — Хауэр ожидал их чуть в стороне от тропки, вьющейся вокруг монастырского корпуса, возле невразумительных строений, каковые также относились к числу новаций, в прошлое посещение Куртом еще не виденных. Точнее сказать, эти стены, испещренные нишами, гладкие, как стекло, или кривые и отвесные, он видел и даже испытывал, однако тогда они были ниже, их было меньше, и форма каменных и деревянных конструкций была не столь изощренной.

— Ты достроил полосу препятствий, — констатировал Курт, осматриваясь, пока наследник, согнувшись пополам и упершись в колени дрожащими ладонями, восстанавливал дыхание. — Вышло занятно.

— Да, — с заметной гордостью окинув взглядом возведенные длинным извилистым кольцом постройки, кивнул Хауэр. — Кое-что переделал, что-то усовершенствовал, что-то изменил; вышло неплохо… Не растерял еще навык? Испытаешь?

— С каких это пор ты интересуешься мнением подопытного перед тем, как дать ему задание? — усомнился Курт, и тот изобразил оскал, отдаленно напоминающий усмешку:

— Дать иллюзию свободы, а после наподдать по почкам и погнать вперед; неплохое развлечение за неимением других… Разумеется, я не спрашиваю. Я приказываю. Ты исполняешь. К слову, Хоффмайер, и ты тоже.

— Не думаю, что сегодня я для этого в форме, — возразил Бруно, оттопырив полы длинной потрепанной рясы. — Ad verbum[847].

— В той, в той, святой отец, — злорадно ухмыльнулся инструктор. — Как раз в той самой, что надо. Враг не станет выжидать момента, когда тебе вздумается разоблачиться; и если за тобою, одиноким и безоружным, погонится вооруженная орава в городских закоулках, удирать от них ты станешь в том виде, в каком они тебя застигнут, то бишь путаясь ногами в этом мешке.

— Предполагалось, что здешнее обучение должно сделать из Его Высочества воина, — пренебрежительно покривившись, вновь заговорил фон Редер, и Хауэр показно закатил глаза. — Однако я вижу, первостепенное значение здесь придается тому, как наилучшим образом убежать от драки.

— Предполагалось, — ровно выговорил инструктор, не оборачиваясь, — что мне решать, с кем, что и как должно сделать здешнее обучение, и для тех, у кого нелады с памятью, все сие было закреплено в письменной форме. Первостепенное же значение я придаю тому, как научить остаться в живых. Жизнь и настоящая война — это вам не рыцарские песенки и сказочки, господин барон, и в красивой смерти практического толку мало.

— Вы хотите сказать, майстер инструктор, что я всю свою жизнь лишь отсиживался на пирах? — уточнил барон угрожающе, и Хауэр равнодушно передернул плечами:

— Почем мне знать?.. Итак, Ваше Высочество, — обратясь к Фридриху, все еще тяжело переводящему дыхание, подытожил он, — вы первый. Помните свою вчерашнюю ошибку?

— При приземлении не напрягать коленей, — произнес тот с усилием, ладонью отирая взмокшее лицо, и инструктор оборвал:

— Это пустяки и частности. Вспомните основное.

— Расслабиться, — болезненно поморщившись при взгляде на постройки впереди, вздохнул Фридрих. — Не просчитывать загодя путь.

— Ну, хорошо, Бог с ней, с теорией, — обессиленно отмахнулся Хауэр. — Просто идите и сделайте это. Дабы не коробить рыцарской души господина барона, вообразим, что вы не убегаете, а гонитесь — к примеру, за чересчур прытким любовником своей будущей супруги. Он вон там, далеко впереди, бежит, посмеиваясь и на ходу подтягивая штаны… Вперед, Ваше Высочество. Не то уйдет.

— Подождет ваш прыткий любовник, — возразил фон Редер, отстранив наследника с дороги, махнул рукой одному из двоих телохранителей, до сего момента молча переминавшихся в сторонке, и тот, кивнув, направился к возведенным Хауэром закоулкам.

— Ульбрехт, — укоризненно протянул Фридрих, — всему есть свои пределы. Вы впрямь полагаете, что где-то там, за стеной, притаился наемный убийца с кривым ножом?

— В том, что касается вашей безопасности, главный я, — отрезал барон. — Нарочитой грамоты у меня нет, однако вам и без того известно, Ваше Высочество, что в этом вопросе перечить мне не следует и не имеет смысла.

Наследник поджал губы, снова смущенно скосившись в сторону майстера инквизитора, и Курт передернул плечами:

— Forte scutum salus ducum[848].

— Вы тоже думаете, майстер Гессе, — уточнил Фридрих скептически, — что здесь мне может что-то угрожать?

— Безопасных мест нет на земле, — кивнул Курт и, подумав, добавил: — Разве что под землей. В могиле уже точно никто не причинит вам вреда.

— Типун вам на язык, — зло бросил фон Редер, тайком крестообразно сложив за спиною пальцы, и Курт вздохнул с напускным состраданием:

— Superstitiosa sollicitudo sponte terrorem adjicet[849].

— Намерены предъявить мне обвинение, майстер инквизитор? — угрюмо поинтересовался рыцарь, и наследник шагнул вперед, чуть повысив голос:

— Ульбрехт!

— Не стоит умничать, — словно не услышав его, посоветовал фон Редер с откровенной угрозой, — изрекая сентенции, каковые я, по вашему мнению, не в силах осмыслить. В моих руках побывало не только оружие, и прочесть я умею не только немецкую надпись на гербе. Так, к сведению. Et de lingua effrenata, господин дознаватель, veniunt incommoda multa[850].

— Lingua est bostis hominum[851], — благодушно согласился Курт, и наследник, кивнув на возникшего из-за ближайшей каменной стены телохранителя, прервал, не дав ему продолжить:

— Ваш inspector возвращается, Ульбрехт, не залитый кровью и не волоча за собою труп. Полагаю, это означает, что путь безопасен?

Тот не ответил, лишь одарил майстера инквизитора еще одним убийственным взором, и Хауэр приглашающе повел рукой, предпочтя произошедшей перепалки не заметить:

— Прошу вас, Ваше Высочество. Наш гипотетический любовник уже миновал пару кварталов.

Фридрих помялся, оглядев возвышающиеся перед ним препятствия, глубоко переведя дыхание, расправил плечи, встряхнул руками, пытаясь расслабить мышцы, и инструктор нетерпеливо поторопил его, весьма ощутимо пихнув в спину:

— Вперед!

На то, как его новый подопечный преодолевает первую стену, Хауэр смотрел, морщась, точно от зубной боли. Не сказать, чтоб принц неуклюже шлепался наземь и нескладно карабкался по отвесу, однако и скорость, и слаженность движений оставляли желать лучшего.

— Знаю, — не дав инструктору произнести ни слова, сказал Фридрих недовольно, возвратившись к старту, и прижал к губам ладонь с короткой неглубокой ссадиной. — Плохо.

— Безобразно, — возразил Хауэр и, тяжело вздохнув, проговорил с расстановкой: — Вы, Ваше Высочество, не только будущий Император — вы уже властелин. Вы царь природы. Человек. Так почему, скажите мне на милость, мертвый камень и струганое дерево руководят венцом творения? Нельзя подлаживаться под окружающее — сквозь него надо просто идти; если окружающий мир мешает и нет возможности устранить помеху — ее надо просто игнорировать. Ведь не подбираетесь вы кошкой всякий раз, когда надо перешагнуть ветку, лежащую поперек дороги? Не сжимаетесь в комок, чтобы перескочить лужицу на мостовой?

— Боюсь услышать в ответ очередную отповедь, — пробормотал Фридрих, — однако замечу, что стена в полтора роста без единой вмятины или выступа — не лужа и не ветка.

— Потому что вы смотрите на нее как на гладкую стену в полтора роста высотой.

— Она станет веткой, если я посмотрю иначе? — саркастически уточнил Фридрих. — Думаю, такие чудеса мне не под силу.

— Она останется стеной, — строго возразил Хауэр. — Останется. Там останется, за спиною. Чему, по-вашему, я пытаюсь вас научить, принуждая скакать через эти препятствия? Чего хочу добиться? Чтобы вы сумели вскарабкаться на Арский ледник и установить там знамя Императора на зависть всем? Я пытаюсь, Ваше Высочество, научить вас слышать, видеть и чувствовать себя самого. Говорю это уже в сотый раз: прекратите думать. Вам это вредно. За вашими мыслями не остается места действию.

— Невозможно не думать, когда пытаешься решить вопрос, каким образом — не зубами ли — удержаться за ошкуренные доски, майстер Хауэр.

— Возьмите кошку, — предложил тот и, встретив вопросительный взгляд, пояснил: — К примеру. Возьмите кошку и швырните ее в воздух. По-вашему, она будет думать, когда развернется и приземлится на лапы? По-вашему, волк думает, как изгибаться на поворотах, когда петляет вслед за зайцем?

— И что характерно, — заметил Фридрих недовольно, — заяц не думает тоже. Когда бежит по колее впереди коня, пока его не затопчут, не догадываясь свернуть в сторону.

— Думает, — не запнувшись, возразил Хауэр. — Он думает, что колея — это нарочная тропка, предназначенная для того, чтобы по ней бежали; заяц делает неверные выводы, и это его губит. Тело неверного вывода сделать не может. Именно когда натуральные инстинкты затмеваются попытками рассуждать не к месту — тогда и наступает поражение. Забудьте думать, Ваше Высочество, и отпустите тело на волю, дайте свободу всему, что заложено в нем Господом Богом еще от рождения. Оно само все знает, ваша натура сама за вас решит, что и как надо сделать, не мешайте ей неуместными умствованиями и расчетами — непременно ошибетесь.

— Послушайте, майстер Хауэр, — явно всеми силами сдерживая раздражение, поинтересовался наследник, — а эти беличьи скачки вообще кто-то, кроме вас, может повторить?

— Стало быть, того факта, что это могу я, вам недостаточно, Ваше Высочество? Коли уж вы такой охотник до размышлений над основами всех явлений — поразмыслите о такой простой вещи: по логике, у вас это должно выходить куда легче. Вы юноша, почти втрое меня младше, а стало быть, ваши мышцы и суставы гибче, что должно способствовать наилучшему исполнению всех этих сложных трюков.

— И тем не менее, — упрямо заметил Фридрих, — если судить по реакции отца Бруно, вы единственный, кому удается взлететь на гладкую стену и на лету проскользнуть в щель размером с лисью нору. Не думали о том, что другим это просто не под силу?

— И это мой будущий правитель, — сокрушенно качнул головой Хауэр. — Человек, который полагает, будто ему не по силам сделать то, что делает другой простой смертный. А где же хваленая рыцарская гордость, Ваше Высочество? Где превосходство благородной крови над плебеем?

— А я полагаю надменность грехом. Contritionem praecedit superbia et ante ruinam exaltatur spiritus[852].

— Кто сказал вам, что сегодня у нас урок латыни и Закона Божия? — нахмурился Хауэр. — Меня сейчас мало интересуют ваши познания в притчах, Ваше Высочество, и вот что я вам скажу: попрошу не выдавать леность и страх за скромность.

— Страх? — оскорбленно переспросил наследник, и тот кивнул:

— Он самый. Вы боитесь опозориться и лишний раз сделать что-то не так, как должно. Не будь при вас ежеминутной охраны, я разрешил бы эту задачу просто — я закрыл бы глаза на вашу слабость и оставил бы вас здесь упражняться в одиночестве часа на два-три, однако приходится работать с тем, что мы имеем. Придется позориться, придется падать, раниться, подниматься и идти дальше. Поверьте, я навидался такого, что никакая ваша оплошность не станет для меня чем-то небывалым. Рассказывать о ваших провалах я тоже не стану, и господин барон, я полагаю, также не намерен сплетничать. И — да, лень. Для того, чтобы суметь сделать то, что делаю я, надо лишь поставить себе цель и идти к ней. Это просто, Ваше Высочество. Сложно, но просто.

— И многие с вами согласны?

Хауэр помедлил, глядя на своенравного ученика так, словно тот высказал сомнение в целомудрии Девы Марии, и, вздохнув, окликнул:

— Гессе? Покажи-ка Его Высочеству, кто еще согласен со мною. Дабы не быть голословным, — пояснил он, когда Курт, молча кивнув, отстранил с пути помощника, подступив к старту. — Бегите за ним, Ваше Высочество, вдоль полосы, и смотрите внимательно. Смотрите и учитесь.

— После такой пропаганды будет совестно шмякнуться в грязь у одной из этих стенок, — усмехнулся Курт, понизив голос. — Господин фон унд цу меня с дерьмом смешает.

— Отличный стимул, чтобы пройти чисто, — хмыкнул инструктор и, шагнув ближе, сообщил уже едва слышно: — Она проходит за двадцать шесть секунд. В обе стороны. Возьмешься переплюнуть?

Курт молча поджал губы, смерив взглядом высоту ближайшей стены, и, не ответив, сорвался с места, с ходу одолев первую преграду одним прыжком.

В прошлые визиты в учебку все еще возводящаяся полоса придуманных Хауэром препятствий была в преодолении и проще, и сложнее. Проще было перебрасывать себя через недостроенные каменные кладки, но сложнее было нырять с разбегу в узкие проемы; сейчас преграды стали выше, и это добавляло сложностей, но в тесные окошки и щели тело проскальзывало уже привычно легко и свободно. Расставаясь с ним после очередного курса тренировок, Хауэр всегда говорил одно и то же, и Курт давно уже осознал, что это напутствие не было шуткой или оборотом речи для вящего эффекта. Напутствие звучало коротко: «Вернешься хилей, чем вышел отсюда, — пеняй на себя». Попенять пришлось лишь однажды, но этот урок запомнился ему навечно. Теперь, покидая лагерь Хауэра, Курт проводил свободное время не единственно за книгами и разглядыванием паутины под потолком, зная, что за утерянные навыки придется расплачиваться не только в возможной стычке с противником, но и здесь, в этом чистилище, где безраздельно владычествовал старший инструктор зондергрупп. И, если откровенно, сложно было сказать, кто оказывался требовательней — враг или наставник…

Впереди возникла гладкая, как стол, деревянная преграда локтя на два выше него, с одной узкой лазейкой на уровне колена — ее прежде не было; долю мгновения Курт колебался, выбирая путь, и, предпочтя не рисковать, уперся ногой в край прорубленного в досках отверстия, подпрыгнул, ухватился за кромку стены и, подтянувшись, перебросил себя на ту сторону. Можно было бы, не замедляя хода, проскользнуть в отверстие, однако меч создавал риск позорно застрять, точно баран в заборе, или, по меньшей мере, застопориться, зацепив края лаза гардой или ножнами. Хауэр подсчитывал не только ошибки, но и мгновения, да и в собственном мозгу назойливо застряли эти самые двадцать шесть секунд, превзойти которые, похоже, уже не удавалось — на вольные эксперименты вроде прыжков с одного препятствия на другое, не касаясь земли, Курт не отваживался, причиной чему была вмененная Хауэром наследнику боязнь осрамиться. Не будь рядом свидетелей, надзирай за ним один лишь инструктор — и он наверняка опробовал бы более смелые трюки, однако сорваться и упасть под придирчивым взглядом Ульбрехта фон унд цу Редера было непозволительной роскошью. Посему расслабиться получалось с трудом — тело исполняло привычные движения без труда, однако освободить ум от мысли о пристальном взгляде в затылок не выходило, и, пройдя тот же путь в обратном направлении, Курт уже знал еще до первых слов Хауэра, что демонстрация вышла далеко не безупречной.

— Секунд сорок, — нехорошо улыбаясь, отметил инструктор, и он недовольно дернул углом рта, пытаясь оттереть с перчаток прилипшую к ним смолу.

— Это что за новшество? — уточнил Курт, никак на его замечание не ответив, и тот охотно пояснил:

— С одного из лазов. Не заметил — края оклеены паклей? Со временем мы дойдем и до этого этапа — будешь прыгать через горящее окно, если не отыщешь другого пути.

Он промолчал снова, едва удержавшись от того, чтобы болезненно поморщиться, и Хауэр победоносно кивнул наследнику:

— Итак, что скажете? Есть люди, которым это под силу, кроме меня?

— Курт Гессе, — покривился тот. — Нашли кого ставить в пример.

— Знаете-ка что, Ваше Высочество, — нахмурился инструктор, — это уже неумно. Когда он попал ко мне, он так же, как и вы, валился наземь после пробежки, обретал синяки и порезы на плацу, а уж что он собою представлял до обучения в святом Макарии и вообразить противно. Слава и гордость Конгрегации Молот Ведьм таковым не родился.

— Как знать, — возразил тот настырно, — рождаются же поэтами.

— Вас при дворе ведь обучают стихосложению, не так ли? — по-прежнему не медля с ответом, поинтересовался Хауэр. — Никого при этом не тревожит, имеете ли вы к сему природную склонность; тренькать на лютне более-менее сносно и гладко складывать слова в соответствии с правилами можно натаскать кого угодно, если уделять этому довольно времени. Быть может, повсеместно прославленную сагу вы не напишете, но начеркать любовный мадригальчик сумеете. То, что делает Гессе, — это вполне пристойная баллада, а то, что здесь показали сегодня вы, — это народное творчество, рифма не замысловатее «звезды» и… гм… Если б я не знал доподлинно, что вы можете лучше, стал бы я вас истязать понапрасну?

— Откуда вам знать, что могу?

— Ваше Высочество, — терпеливо вздохнул Хауэр, — через мои руки прошло достаточно оболтусов и одаренных парней, чтобы я мог судить о способностях очередного из них. Меня, знаете, весьма тешит тот факт, что будущий правитель Империи не полагает себя по изначальному определению лучше всякого иного ее обитателя, однако подобная мысль должна вести к желанию учиться, узнавать новое, испытывать новое и — стать таки лучше, чем все ваши подданные вместе взятые, но не к тому, чтобы плевать в потолок, философствуя о талантах.

— Я, кажется, ни разу не отказался исполнить то, что вами было велено, майстер Хауэр.

— Верно, — согласился тот, — ни разу. Однако исполняете, будто механизм. Словно делаете то, в чем нет для вас смысла, даже когда в ответ на ваши недоумения я даю вполне внятные истолкования, даже когда вы с ними соглашаетесь. Вы работаете — как машина, как мельница. Без души. Без огонька. В крестьянине за плугом больше вдохновения, чем в вас.

Фон Редер на сей раз за наследника не вступился, не призвал инструктора быть обходительней в выражениях, не выдал ни одного язвительного замечания, однако вперившийся в затылок, точно острие, взгляд Курт продолжал ощущать по-прежнему, начиная все больше раздражаться. От конфликтов он никогда не бежал, однако столь назойливое и беспричинное желание спровоцировать свару начинало уже выводить из себя.

— На одном вдохновении далеко не уехать, — возразил Фридрих убежденно. — Я не отлыниваю…

— Я вас не в этом винил, Ваше Высочество.

— …я не пытаюсь сказать, что вся ваша наука бессмысленна, я лишь пытаюсь сделать все наилучшим образом. Возможно, я несколько дотошен и занудлив в своем подходе к этому, однако вдохновение, по моему твердому убеждению, может прийти только тогда, когда уже заучены основы, образцы, техника. Иначе, если взять за пример упомянутое вами стихосложение, из голого наития может выйти похабная трактирная песенка.

— Начните с этого, — пожал плечами Хауэр. — Вдохновенная похабщина куда лучше технически выверенной, но бездарной поэмы.

Фон Редер пренебрежительно фыркнул, однако не произнес ни слова; пристальный взгляд в спину все так же давил на нервы, и Курт, поправ все предписания касательно сохранения мира и спокойствия, обернулся, намереваясь сделать барону внушение. Заготовленные уже нелестные слова застряли в горле, не сорвавшись с губ: фон Редер в его сторону не смотрел, одаряя насмешливыми взорами стоящего напротив него Альфреда Хауэра. Оба телохранителя также не обращали на майстера инквизитора с помощником ни малейшего внимания, глядя один — в сторону поворота у монастырской стены, другой — на пройденную Куртом полосу препятствий. Самым же неприятным было то, что ощущение взгляда в затылок по-прежнему осталось, все такое же холодное и раздражающее.

— Взгляните на себя на плацу, — продолжал Хауэр наставительно. — Припомните, что и как вы делали вчера, да и все эти два месяца вообще. Вы пассивны. Расшевелить вас, заставить напасть, атаковать первым, испробовать какой-то подход по собственной инициативе стоит усилий немыслимых.

— Может, это просто мой стиль.

— Ах, стиль. А если я — злобный разбойник, отвлекающий вас на себя, пока мой сообщник тащит в отдаленную башню прекрасную принцессу, дабы там ее гнусно поять? Что вы скажете в ответ на ее жалобные вопли? Крикнете ей: «Потерпи, дорогая, у меня такой стиль»?

— Если придется, я смогу…

— Ничего вы не сможете, — оборвал тот. — Как вы можете что-то суметь, когда припрет, если вы никогда этого не пробовали? Если не отрабатывали такой ситуации — как сможете достойно действовать в ней?

Ответа наследника Курт не услышал, исподволь оглядываясь и пытаясь понять, отчего все еще щиплет холодом меж лопаток и давит затылок чей-то взгляд.

— В чем дело? — чуть слышно спросил Бруно, медленно подойдя ближе. — На тебе лица нет.

Курт отозвался не сразу, неспешно развернувшись и окинув взглядом пустынный плац в отдалении, безлюдную тропку вокруг главного корпуса, стоящих в двух шагах от Фридриха телохранителей и фон Редера…

— Не знаю, — так же тихо проговорил Курт наконец. — Что-то не так.

— Что?

— Не знаю, — повторил он, медленно скользя взглядом вверх по каменной стене монастыря. — Что-то. Словно смотрит кто-то в спину.

— Это паранойя; для тебя состояние нормальное, — успокаивающе усмехнулся помощник, и он раздраженно поморщился, осматривая темные провалы окон, кромку стены и серый камень зубцов над крышей…

Крыша.

Плоская ровная площадка крыши, скрытая от глаз рядом высоких зубцов…

Воспринять, понять, осознать, что именно произошло в эти полтора мгновения и как, он сумел только некоторое время спустя, потом, вспоминая и пытаясь разложить на части захваченную одним мигом реальность, но даже и тогда не был до конца уверен, почему все произошло так, а не иначе. Наверное, была тень у одного из зубцов. Наверное. Возможно, очертания этой тени всколыхнули в памяти какие-то воспоминания, увязав их с вполне определенным образом. Возможно. В одном Курт не сомневался, убеждаясь в этой истине уже не в первый десяток раз за долгие годы службы: метафорические сентенции Хауэра несут в себе смысл весьма четкий, а главное — верный. Рассудочно выводов сделано не было, никаких решений не пронеслось в уме, даже стремительных, даже сделанных мельком, даже походя, да это оказалось и ни к чему — тело неверных выводов сделать не могло.

Тело метнулось вперед, не дожидаясь приказа разума, а быть может, даже и вопреки ему; оба телохранителя устремились наперерез, краем глаза успел уловить смазанный силуэт — фон Редер бросился к нему, пытаясь перекрыть дорогу, увиделся напрягшийся взгляд Хауэра и изумленный — наследника. И даже показалось, что послышался свист, с которым приближается арбалетная стрела, пропарывая воздух; это было невозможно — скорость сорвавшегося с металлической струны снаряда была бешеной, немыслимой — но это невозможное все же случилось, и уже не в первый раз за время службы…

Рукав тренировочной куртки Фридриха Курт рванул на себя и в сторону, чей-то остерегающий возглас саданул по ушам, и громко, оглушительно, с коротким сухим чпоком в человеческое тело ударил арбалетный болт. Наземь Курт повалился вместе с наследником и одним из телохранителей, ощущая, как по лицу стекают тягучие капли брызнувшей россыпью чужой крови.

Такое уже случалось прежде — время текло не так, как ему полагалось от сотворения мира. Порою оно начинало тянуться, вмещая в единый миг множество событий и решений, а случалось, что мгновения бежали, бежали минуты, а мысли и деяния, невозможно медлительные, не поспевали за ними.

Сейчас было то же: время понеслось.

Еще миг назад казалось, что оно влачится, словно согбенный старец, когда немыслимым рывком удалось настичь его, обогнать, опередить хоть на полшага. Лишь миг назад прозвучал хрусткий сухой удар наконечника, вклинившегося в человеческую плоть, и вот теперь Курт никак не мог догнать убегающие мгновения, чувствуя, как они исчезают в никуда, стремительные и невозвратимые. Он тщился угнаться за мчащимся временем, пытаясь всё разом увидеть, продумать и предпринять.

Миновала секунда, а он успел лишь рассмотреть рану прямо напротив своего лица — торчащее из шеи древко, успел заметить темную щетину на подбородке, почувствовать, что левая рука, сжавшаяся на рукаве наследника, вывернута в сторону, и из этого вывести, что снайпер все-таки промазал и попал не в того. Вторая секунда ушла в вечность — и Курт сумел увидеть помощника, прижавшегося к земле за выступом каменного возвышения — самого начала полосы препятствий, увидел второго телохранителя, который в этот миг неправдоподобно медленно припадал на колено, пытаясь и оказаться за укрытием, и встать на линию меж невидимым стрелком и принцем. Третий миг — и в поле зрения попали Хауэр и фон Редер, оба бледные и похожие не на людей, а на мертвое изображение с древних фресок; инструктор лежал на земле, прикрыв плечом голову Фридриха, а барон сдергивал с плеча арбалет, другой рукою тянясь за стрелой…

Четвертая секунда снова сорвала время вскачь; труп телохранителя Курт столкнул в сторону, рывком дернув к себе неподвижного наследника и втащив его в безопасную зону, за каменную кладку препятствия. Фридрих смотрел ошеломленно; его лицо, куртка и руки были в крови, однако даже первого, самого поверхностного взгляда хватило, чтобы понять, что кровь не его.

— Цел, — сжато бросил Курт, не слыша вопроса, но видя, как фон Редер на миг сместил к нему взгляд.

— Где? — так же коротко уточнил тот, и он кивнул:

— Крыша.

И снова время, похожее на тягучую смолу, облекло со всех сторон, точно пыльный плотный мешок, извлекая из небытия мгновения, влача их перед внутренним взором и так же неспешно сбрасывая в пустоту; и тишина, ничем не нарушаемая, так же назойливо вытягивала нервы. Никто не шевелился; наследник так и лежал на песке, смешанном с мелким камнем, то ли из опасливости, то ли попросту не вполне успев понять, что происходит, и телохранитель так и стоял на одном колене, прислонясь плечом к каменной стенке и вскинув наизготовку уже заряженный арбалет, и он все так же был на виду, не прикрыт ничем, и второй выстрел уже мог бы…

Второго не будет, понял вдруг Курт, и время снова возвратилось в свой привычный бег, грозя вот-вот вновь обогнать события. Фон Редер опустил оружие, переглянувшись с ним; во взгляде была четко различима каждая его мысль, и мысль была та же…

— Он уходит, — уверенно и зло обронил барон, рывком поднявшись.

Курт размышлял даже не мгновение — сотую долю; вскочив на ноги, обернулся, коротко вытолкнув:

— Ульбрехт, уведите мальчишку. Альфред, Бруно — за мной.

— Черта с два я вас выпущу из виду, — возразил фон Редер свирепо, и Курт, не став спорить, кивнул:

— Бруно, останься. За парня головой ответишь.

К далеко виднеющейся двери он ринулся через площадку бегом, не обернувшись, чтобы увидеть, следуют ли за ним инструктор и фон Редер. Хауэр обогнал его при входе в узкий коридор, свернув вправо, к лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и Курт устремился следом, некстати подумав о незапланированном виде тренировки. Здесь он никогда не был, никогда не видел этих тесных стен и поворотов и лишь надеялся на то, что этот путь — единственный, что снайпер не успел еще покинуть крышу и, при большом благоволении свыше, попадется им навстречу. Лестница кончилась внезапно, выведя на тесную площадку перед дверью. Дверь была распахнута настежь, и в проем виделся широкий каменный простор, ограниченный старыми выщербленными зубцами.

— Какого черта! — гаркнул фон Редер, уткнувшись в спину Курта и едва не упав на пол, когда тот остановился.

Курт отступил в сторону, молча указав на распахнутую дверь, за порогом которой стоял Альфред Хауэр, озираясь и не двигаясь с места.

— Он ушел, — констатировал Курт, и барон замялся, колеблясь.

— С чего вы это взяли? — уточнил фон Редер недоверчиво; Курт постучал по распахнутой створке:

— Дверь нараспашку. Будь он здесь — она была бы если не заперта, то хотя бы закрыта. Он понял, что мы рванем сюда, а потому бросил все как есть. И ушел.

— Есть другой выход отсюда? — зло выкрикнул барон, и Хауэр, не оборачиваясь, понуро кивнул:

— Есть. И, коль уж мы не повстречали его на своем пути, теперь суетиться бессмысленно. Не перехватим.

— Черт! — взбешенно пнув ни в чем не повинную дверь, рявкнул фон Редер, и инструктор вздрогнул, отступив от порога. — Вы и ваша хваленая безопасность!.. Куда смотрели ваши славные парни! Как в вашу неприступную цитадель мог попасть убийца?!

— А как, — сдержанно возразил Курт, — вы с вашим опытом все еще ничего не поняли, барон?

— Что?.. — проронил тот растерянно, так же внезапно сорвавшись с крика почти на шепот. — Вы это о чем?

— А вот Альфреду уже все ясно, — отозвался он по-прежнему спокойно. — Верно ведь?

— Объяснитесь немедленно, — потребовал фон Редер с явственной угрозой в голосе, — и желательно внятно.

— Эта, как вы выразились, цитадель и впрямь неприступна. Проникнуть сюда снаружи невозможно; думаю, не всякий даже из зондеров это сумеет, а быть может, и вовсе никто. Так эта крепость расположена, так выстроена. Единственный путь, которым убийца может попасть внутрь, — это пройти сквозь главные ворота.

Отстранив барона с дороги, Курт медленно вышел на крышу, так же неспешно прошагав дальше мимо неподвижного угрюмого инструктора, и остановился, оглядывая широкую каменную площадку.

Арбалет, брошенный у одного из зубцов, он увидел сразу: разряженное оружие выделялось на сером фоне камня, как шрам; рядом, некогда аккуратно расстеленный, покоился отрез полотна. Сейчас плотная материя была смята и сдвинута широкой складкой — минуту назад лежащий на ней человек в явной спешке поднялся, сняв ткань, и ушел, оставив всё на месте. Оставив всё — и ничего. Никаких других следов пребывания кого бы то ни было Курт, приблизившись, не увидел — лишь чистая ровная поверхность, арбалет и кусок полотна, при внимательном рассмотрении оказавшийся еще довольно новой дерюгой…

— Это же бред, — тихо проронил Хауэр за его спиной.

Такого голоса Курт не слышал от него никогда — убитого и растерянного, и когда заговорил фон Редер, голос барона вторил тону инструктора:

— Впервые согласен… Вы что же — хотите сказать, что один из ваших молодцев вздумал убить Его Высочество?

— Довольно странно, что это вызывает такое удивление у вас, — отозвался Курт, присев перед арбалетом и всмотревшись в него, уже издали заметив необычность оружия. При ближайшем рассмотрении арбалет оказался и впрямь нетипичным: при небольшом усилии он легко разобрался на три части, в каковом виде наверняка занимал в дорожной сумке не столь уж существенное место в сравнении с прочим скарбом. — Я полагал, что уж вы-то, столь предвзято относящийся к Конгрегации, первым делом заподозрите кого-то из них.

— А я полагал, что к приезду Его Высочества здесь остались только самые проверенные и надежные, те, кто в случае необходимости встанут на его защиту; ведь не могли вы не предвидеть подобного поворота дела.

— Хочу заметить, — возразил Хауэр через силу, — что, кроме моих бойцов, есть и еще кое-кто, подпадающий под подозрение; точнее, их двое. Те двое, что оставались в комнате наследника.

— Да вы спятили! Это его телохранители, его ближайшие и доверенные люди…

— Это ваши доверенные люди, — поправил инструктор. — Но даже и этот факт ни о чем не говорит и ничего не доказывает.

— Мои парни не могли поднять руку на принца!

— Родные сыновья травят отцов ради места на троне. А уж предательство ближайшей охраны — штука и вовсе рядовая.

— Так же, как и предательство союзников, коим является ваша Конгрегация! Как знать, не задумали ли вы всю эту историю с поездкой сюда, чтобы убить неугодного вам наследника? Быть может, ваше начальство решило, что принц не отвечает вашим чаяниям!

— Не ведите себя, как оскорбленная девица, господин фон Редер, — выговорил Курт, не дав инструктору ответить, и, приподняв дерюгу за край, осторожно, точно боясь разбить, завернул в нее арбалет. — Не измышляйте и тем паче не говорите чепухи, в которую сами не верите. Реши Конгрегация избавиться хоть бы и от Императора — мы бы это сделали, причем без шума и пыли, а главное — успешно.

— Вы… — задохнулся тот возмущенно. — Вы, как у вас язык повернулся!.. От инквизитора я мог бы ждать какой угодно бесцеремонности, но от имперского рыцаря!.. Да как вам только помыслилась столь беззастенчивая наглость!

— Господин фон Редер, — поморщился Курт, — только без истерик, будьте любезны. Мы, как будто, не в Древнем Риме, Император — не божество, а лишь Бога запрещено поминать всуе. Наш правитель был мною упомянут исключительно ad exemplum[853].

— Наш правитель, господин фон Вайденхорст, несомненно, человек, но это человек, которому вы обязаны тем, что возвысились от бывшего висельника до рыцаря! И я попросил бы выказывать больше уважения к тому, кто наделил вас такой привилегией, к каковой, хочу заметить, прилагаются и некоторые обязанности! И учтите, по возвращении в Карлштейн я поставлю Его Величество в известность о ваших высказываниях!

— Ради Бога, — отмахнулся Курт, терпеливо пояснив: — Я всего лишь призываю вас понять, что люди, чья работа расследовать преступления, вполне способны продумать оное достаточно детально, и уж конечно эти люди не стали бы для убийства приглашать жертву в собственный дом.

— Еще лучше — это дело рук предателя! Предателя в рядах Конгрегации!

— Это не доказано, — почти не разжимая губ, снова возразил Хауэр, однако особенной убежденности в его голосе не было; барон зло ухмыльнулся:

— Ну да. Ваши тут ни при чем. Это злой малефик в образе ворона прилетел сюда, отстрелялся и улетел… Очнитесь, майстер инструктор: средь ваших super-воинов — предатель! Это так же несомненно, как смена дня и ночи!

— О затмениях не забывайте.

— Будет вам затмение, — пообещал тот грозно. — Когда Император узнает об этом. Предрекаю вам и вашему начальству долгое и увлекательное общение с Его Величеством.

— Или вам, когда выяснится, что это дело рук ваших людей.

— А если это и впрямь не задумка вашей верхушки, — продолжил фон Редер с мрачным злорадством, — если это и в самом деле измена, то пророчу вам, майстер инструктор, и еще одну приятную беседу — с вашим начальством. И массовую чистку в рядах вашей воинской братии.

— К слову, — произнес Курт, поднявшись с корточек с укутанным, как простуженный младенец, разобранным арбалетом на руках. — Мысль любопытная. Удалось покушение или нет — итог один: ворота на запоре, никто не входит и не выходит, каждый под надзором, пока покушавшийся не будет изобличен. А для того, чтобы сделать это было легче, сюда вызывается орда следователей посерьезней, чем я, повыше рангом, да и в решениях посвободнее — то самое упомянутое вами начальство. Так или иначе ситуация будет разрешена.

— К чему вы клоните, можно покороче? — нетерпеливо оборвал его фон Редер.

— Можно, — согласился Гессе все так же спокойно. — В свете этого вопрос: как он намерен предотвратить все это? Голубь преодолеет расстояние от лагеря до академии за какие-то часы, и уже сегодня руководство Конгрегации снарядит сюда людей, которые будут иметь полномочия для верности порешить всех, если одного виновного вычислить не удастся. Как он предполагает обойтись одним мною?

— Здесь есть голубятня? — уточнил фон Редер, и Хауэр зло огрызнулся:

— Удивительно, верно? Однако — да, тупоголовые конгрегатские псы догадались содержать поблизости средство связи.

— Насколько поблизости?

— Вот, — указав вправо, пояснил Курт, по-прежнему не повышая тона. — То небольшое строение, похожее на дрянной сарай.

— Его никто не охраняет.

— Голубятня, как видите, стоит на достаточно открытом пространстве и видна часовому у стены.

— Однако он не смотрит на нее все время.

— А теперь вы покороче, — потребовал Хауэр. — Это к чему?

— Как часто вы проверяете своих почтовиков? — не ответив, спросил фон Редер, и Курт, переглянувшись с инструктором, тихо вымолвил:

— Вот и ответ… Альфред, — все так же негромко и выдержанно повелел он, — сейчас мы спустимся и проверим голубятню. Это ничего не изменит, однако убедиться в версии барона все-таки следует.

* * *
На сей раз, услышав обыденный вопрос «кто?» из-за двери комнаты наследника, фон Редер не отозвался равнодушно и ровно, как прежде, а рявкнул в ответ, и на лице телохранителя, отпершего дверь, впервые отобразилась человеческая эмоция — удивление и укор. Сам Фридрих сидел у стола, уткнувшись в него локтями и опустив голову на руки; и одежда, и руки по-прежнему были перепачканы уже подсохшей и потемневшей кровью. К вошедшим он поднял взгляд медленно, глядя с выжиданием, и болезненно поморщился, когда Бруно тихо и уверенно констатировал:

— Он ушел.

— Какой догадливый, — с ядовитым сарказмом констатировал фон Редер, нервно и стремительно пройдя к табурету, однако не сел, лишь оперся о столешницу ладонями.

Курт приблизился к столу не спеша, с грохотом водрузив на столешницу завернутый в дерюгу арбалет и постаравшись сделать это так, чтобы разобранное оружие выскользнуло из свертка. Взгляды телохранителей скользнули по деталям, на миг на них задержавшись; во взглядах проскользнула злость, толика заинтересованности… и никакого узнавания…

— Святой отец сказал, что Хассель убит, — произнес телохранитель, стоящий за спиною наследника недвижно, точно статуя. — И, как я понимаю… он скрылся?

— И это лишний раз подтверждает тот факт, — едва разжимая губы, выговорил фон Редер, — что убийца — один из ваших. Слишком быстро он ушел, слишком просто, а значит — слишком хорошо знал, куда идти! И арбалет — это не оружие моих людей! И лишь ваши имеют возможность разгуливать здесь, в то время как мои — сидят тут, безвылазно!

— За ними никто не следил, — возразил Хауэр враждебно, — и они могли сделать что угодно, пока мы были на плацу!

— Отравленные голуби — один этот аргумент бьет все ваши вялые и бездоказательные выкладки!

— Голуби? — переспросил Бруно, и Курт кивнул:

— Здешние почтовики. Мертвы все до единого. Отравленное зерно.

— Уж этого мои парни не смогли бы сделать — они понятия не имели, где голубятня!

— Наверно, они слепы и глухи, ибо как еще можно не заметить ежевечерне слетающуюся стаю птиц?

— Мой человек убит!

— Разменивают монеты и покрупнее.

— Ваши-то? — пренебрежительно уточнил фон Редер. — В этом — не сомневаюсь! Ваши — могут!

— А ваши — нет?

— Еще один такой намек!..

— Никаких намеков, прямое обвинение! Это вашим немецким патриотам богемский род поперек горла!

— «Вашим» немецким?

— Тихо! Оба!

Тишина и впрямь воцарилась — разом и вдруг; на голос, отдавший этот короткий и четкий приказ, все обернулись, и все — с удивлением.

— Тихо, — повторил Фридрих, подняв голову с замаранных кровью ладоней и распрямившись. — Вы будто торговки, не поделившие место. Я хочу услышать четкое и внятное объяснение ситуации. Я стал мишенью убийцы; чтобы это понять, не надо быть гением. Вопрос — как он мог оказаться в этой крепости, и, как я понимаю, ответ заключается в том, что убийцей является человек изнутри — либо из моих же телохранителей, либо из ваших бойцов, майстер Хауэр. Так или нет?

— Все верно, — подтвердил Курт, когда в ответ последовало молчание. — Он, кем бы он ни был, невзирая на сегодняшнюю ошибку, в остальном предусмотрел все, в том числе и то, как не позволить нам связаться с вышестоящими и призвать на помощь хоть кого-то. Почтовые голуби отравлены, судя по всему, этим утром. А это, как верно заметил барон, говорит в пользу его версии, то есть виновности, скорей всего, не ваших телохранителей.

— Гессе! — укоряюще проронил Хауэр, и Курт кивнул:

— Если, конечно, в деле не замешаны те двое, что оставались в комнате сегодня утром, пока их подопечный был на тренировке…

— Ну, знаете, майстер инквизитор!

— Всё возможно, — оборвал барона Курт и, перехватив взгляд инструктора, вздохнул: — Понимаю твои чувства, Альфред, однако опираться я буду не на них, а на факты. Барон кое в чем прав: его люди вряд ли смогли бы проникнуть в голубятню: пусть часовой и не смотрит на нее постоянно, однако пространство вокруг так или иначе находится в его поле зрения. Зондер сумел бы пробраться мимо, хваленая императорская стража — не думаю. И голубятня заперта, а взлом замка есть умение, явно в их арсенале не наличествующее, к тому же требующее времени и специальных инструментов — каковы здешние замки, я знаю. С другой стороны, я не знаю, что внезапно может оказаться среди навыков незнакомых мне людей…

— Мои парни — бойцы, — сквозь зло сжатые зубы вытолкнул фон Редер. — И не учились воровским штучкам! И, если уж на то пошло, все полдня они были у меня на глазах или в присутствии Его Высочества! Если спорить с этим, придется допустить его участие в организации собственного убийства.

— А убийства-то не было, — заметил инструктор. — Телохранитель — тот да, убит, а наследник живехонек. Отличный ход: прибавить себе веса и цены, а попутно и опорочить Конгрегацию.

— Его Высочество, — с явственным состраданием в голосе возразил Бруно, — жив потому, что был вовремя замечен стрелок.

— К слову, уж слишком вовремя, — неприязненно проговорил фон Редер. — Никто ничего не видел, а ваш чудо-инквизитор задницей узрел снайпера на крыше. Быть может, просто потому, что знал о нем? Потому, что таков был план? Прославленный Молот Ведьм, отмеченный императорской милостью, самое громкое имя Конгрегации, спасает жизнь наследника трона, и — оп! — он доверенное лицо будущего императора.

— Можете думать, господин фон Редер, что это дарованный мне свыше талант, — пояснил Курт по-прежнему невозмутимо. — Я лично считаю это приобретенным reflexus’ом: в моей службе бывало всякое, и, думаю, именно потому я чувствую, когда кто-то смотрит мне в спину. Мой помощник же полагает, что это физическое проявление параноидального расстройства моего рассудка. Мои многочисленные недруги — что это моя врожденная способность. В любом случае, примите это как данность: если вы пожелаете что-то скверное сделать за моей спиною, скорее всего, я это почувствую.

— Отличное объяснение, — покривился в усмешке тот. — Главное — непроверяемое. И что странно: именно в день вашего приезда произошло это событие; с чего бы?

— А вот здесь я снова с вами соглашусь. Это и впрямь наводит на размышления. Почему произошло именно так? Не знаю. Версий множество. Одна лежит прямо на поверхности: о моем прибытии знали заранее, и убийство наследника решено было совершить именно тогда, когда я буду рядом. Тогда вы (и не только вы, что существенно) снова кричали бы о «прославленном Молоте Ведьм», который, вопреки этой громкой славе, ничего не смог сделать. Вторая версия: прознав о моем здесь появлении, заговорщики решили убить двух зайцев. Согласитесь, если б стрела угодила в наследника, наша заминка была бы много дольше, и открытых второму выстрелу мишеней также было бы в достатке. Быть может, не промажь он, этот выстрел таки был бы, как знать… Версия третья: совпадение. Хотя я в такие совпадения не верю. Версии за номерами четыре и пять можно вывести позже, на холодную голову.

— «Позже» не будет, — твердо сообщил фон Редер. — Если вы полагаете, что после всего произошедшего я позволю Его Высочеству остаться здесь дольше часа…

— Вы серьезно, господин фон Редер? — нахмурился помощник, переглянувшись с Куртом. — Вы намерены покинуть пределы лагеря?

— А по-вашему, святой отец, у меня есть иной выход? У вас есть другие предложения?

— Есть. Остаться здесь, под защитой этих стен и присутствующих здесь людей.

— Да вы смеетесь, — хмуро констатировал тот. — Вы не гнушаетесь произносить слово «защита» после всего, что произошло несколько минут назад?

— Внемлите призыву наследника, — посоветовал Курт настоятельно. — Успокойтесь и попытайтесь смотреть на ситуацию хладнокровно.

— У вас с этим, как я погляжу, никаких проблем.

— Не вижу в этом ничего предосудительного. По вашему мнению, я не рву на себе волосы, потому что не испытываю к вашему подопечному сердечных чувств? Не стану отрицать. Мое существование не было посвящено охранению его жизни, здоровья и безопасности, я впервые его вижу, и для меня он в сложившейся ситуации есть не более чем пострадавшее лицо. Особо важное пострадавшее лицо, ибо от наличия этого лица зависит будущее государства и организации, к которой я принадлежу и судьба которой мне небезразлична. Без обид, — обмолвился Курт, на миг обернувшись в сторону принца, и тот лишь молча и нетерпеливо кивнул. — И мой беспристрастный подход, господин фон Редер, куда практичней вашего сумбурного метания.

— А может, честнее будет сказать, что вам попросту все равно?

— Как угодно, — пожал плечами Курт. — Думайте так, как вам привычней или приятней, ваше дело.

— Я думаю вот как, — решительно вымолвил фон Редер. — Мы не останемся здесь ни одной лишней минуты. Сей же миг вы покинете эту комнату, майстер инквизитор, вы и ваши приятели, и дадите нам возможность беспрепятственно оставить этот… лагерь.

— Не думаю, что это хорошая идея, — возразил Фридрих, не поднимаясь и глядя в стол перед собою. — Я считаю, что здесь я буду все же в большей безопасности. Мы остаемся.

— Вопросы безопасности решаю здесь я, — довольно жестко отозвался фон Редер. — При всем уважении, Ваше Высочество, я вам неподотчетен, я работаю на вашего отца, и ваши приказы надо мною не имеют власти. Не знаю, что руководит вами сейчас, юношеский запал, любопытство или желание доказать собственную храбрость, однако ничто из этого не стоит вашей жизни, охрану которой доверили мне.

— Я высоко ценю вашу преданность делу, Ульбрехт, — все так же не оборачиваясь, чуть повысил голос наследник, — однако полагаю ваши действия неверными.

— Можете высказать это Его Величеству по прибытии в Карлштейн, однако сейчас ваше мнение несущественно. Мы уезжаем немедленно, — подвел итог фон Редер, потянув его за плечо. — Попрошу вас подняться и собраться в дорогу, Ваше Высочество.

— Уберите руку, — тихо, четко разделяя слова, проговорил Фридрих, и в лице барона отобразилось удивление пополам с легким замешательством.

— Не затевайте раздора, — попросил фон Редер после мгновенной заминки, лишь крепче сжав пальцы, и тот повторил, все так же не глядя на своего телохранителя:

— Уберите руку, Ульбрехт. Немедленно.

Еще миг протек в напряженном молчании, и барон нехотя расслабил ладонь, убрав ее с плеча наследника.

— Считаю, что вы поддаетесь смятению, — продолжил Фридрих по-прежнему холодно и сухо. — Не стану произносить слова «паника» в применении к вам, однако уравновешенности в ваших планах я не вижу. Быть может, вы и наделены властью строить мой распорядок и выдвигать мне запреты, однако всему есть предел, Ульбрехт, и мое слово в известных ситуациях все же выше вашего.

— Не думаю, что сейчас та самая ситуация, Ваше Высочество, — пытаясь сохранить спокойствие, возразил фон Редер сумрачно. — И прошу простить за некоторую вольность, но, если потребуется, я увезу вас отсюда силой. Если вы пожелаете высказать недовольство моими действиями Его Величеству — это будет ваше право.

— Высказать… — повторил наследник неспешно. — Что ж, это неплохая идея. Пожалуй, будет нелишним сообщить отцу, что вы утратили ясность в оценке обстоятельств, решив подвергнуть меня опасности ради того, чтобы явить собственную независимость и показать характер перед конгрегатами. Что не справились с возложенной на вас миссией. И еще по пути сюда бывало, что я оставался один, особенно ночами, когда вся моя охрана сладко дремала, оставив меня без присмотра. Крепче всех спали вы.

— Никогда ничего подобного не было, — с трудом сдерживая злость, возразил фон Редер; наследник передернул плечами:

— Любопытно, чье слово покажется отцу правдивей.

— Никогда в жизни Его Величество не поверит… — начал тот, и Фридрих согласно кивнул, не дав ему закончить:

— Не поверит. Но неприятный осадок останется.

— Bravo, — чуть слышно пробормотал Курт, оглядев наследника с ног до головы, точно внезапно увидев на его месте кого-то другого, неожиданно возникшего ниоткуда. — Однако обойдемся без пошлого шантажа. Согласен с вами, господин фон Редер, в том, что вашего подопечного здесь удерживают скорее азарт и гордость, нежели соображения логики. С ним же самим — в том, что именно это место, и только оно, поможет сохранить ему жизнь. Теперь же выслушайте меня и попытайтесь найти возражения тому, что я скажу, но только возражения обоснованные и не приправленные излишними эмоциями. Да, покушение произошло на этой территории, и, вернее всего, виновен ее обитатель. Однако там, снаружи, наследник будет в куда большей опасности — на открытом пространстве, или в лесной чаще, или на горной тропинке, где порою невозможно увидеть собственных спутников; там угроз много больше, а вы будете защищены хуже. Разумеется, даже если вы покинете лагерь, никого больше отсюда не выпустят, и все, кто был здесь сегодня, здесь и останутся, и покушавшийся не будет иметь возможности пуститься за вами следом. Но осознайте, господин фон Редер, следующее. На жизнь наследника покушался наверняка ведь не одиночка, этого вы не можете не понимать; навряд ли здесь найдется кто-то, затаивший на принца личную обиду. Как вы сами заметили — это предатель. Предатель же предается кому-то. Кто-то нанимает его для таких дел, кто-то стоит за ним. А если он здесь не один? Если поблизости, в окрестностях лагеря, находится контролер? Если они рассчитывали на это — на то, что в случае неудачи вы, опасаясь второй попытки, покинете пределы лагеря и окажетесь там, снаружи, без прикрытой спины и поддержки? Никакие дарования свыше не помогут избежать арбалетного выстрела в глухом лесу или ущелье. И я уж не буду расписывать подробности всего того, что может приключиться, если предателем все-таки был кто-то из ваших людей, наедине с которыми вы останетесь вне этих стен.

— На это нечего возразить, — сказал Бруно наставительно, когда фон Редер, не ответив, бросил за окно тоскливый взгляд исподлобья. — Ведь вы сами видите, что он прав.

— На вас, — продолжил Курт, вновь слыша в ответ молчание, — надавил выскочка-инквизитор, наорал грубиян-инструктор, вам не подчинился своенравный мальчишка, да еще и применил грязный приемчик, причем в присутствии ваших подчиненных, что уж совсем удар ниже пояса… Понимаю, после всего этого мысль принять мнение, навязанное грубияном, выскочкой и шантажистом, вам кажется слабостью. Однако не принять его будет глупостью.

— Здесь все будут на глазах друг у друга, — снова поддержал помощник, — все на виду. Думаю, майстер Хауэр согласится с тем, что занятия следует на время отложить; стало быть, Его Высочество будет оставаться в комнате под надзором вас и ваших людей, не рискуя ничем.

— И сколь долго? — разомкнул наконец губы барон. Курт пожал плечами:

— Пока я не изобличу преступника.

— Вы?

— Я. В создавшемся положении расстановка следующая. Альфред — хозяин здесь, но он все же только инструктор и властен лишь над своими подопытными. Вы — гость. Ваш подопечный — он подопечный и есть. Ваши люди просто бойцы. И все присутствующие, пока не доказано обратное, подозреваемые. И лишь я один в этой крепости тот, кто есть: инквизитор при исполнении.

— И сколь долго? — повторил фон Редер хмуро. — Сколько времени ваше расследование продлится? Сколько мне держать Его Высочество взаперти? Неделю? Месяц? Уверены вы, что вообще сумеете вычислить виновного?

— Я сумею, — отозвался Курт убежденно. — Вопрос времени.

— Вот именно, майстер инквизитор, вопрос именно во времени.

— Другими словами, — подытожил он, — вы все же согласны с тем, что покидать стены лагеря идея опасная?

— Согласен, — кивнул фон Редер. — Нам не уберечь Его Высочество на незащищенной местности и… не доверяя тем, кто рядом; однако же это будет куда проще сделать, когда окружать его будет не четыре человека, а сорок.

— Это к чему? — настороженно уточнил Хауэр, и барон пояснил подчеркнуто доброжелательно:

— Я поясню вам, майстер инструктор, и вам, и всем присутствующим. Да, подумав, я соглашаюсь с вашими опасениями. Да, полагаю, лучше будет переждать здесь. И даже считаю, что расследование силами майстера Гессе — неплохая идея; я даже отвожу существенную долю вероятности на успех его действий. Наслышан; и весьма хочется верить, что это не было просто слухами, молвой, приукрашиванием или как это называли вы сами. А самое главное — я уверен: если даже это задумка вашего начальства, вы в этом не участвуете, майстер инквизитор.

— Я похож на праведника?

— Вы похожи на разумного человека, — без заминки ответил фон Редер. — И кое в чем Его Высочество был прав: нам в Карлштейне известно о вас поболе, нежели всем прочим в Германии… Но. Но я немедленно отсылаю Его Величеству письмо, где изложу события сегодняшнего дня; к слову, если таково будет его желание (а оно наверняка будет), он свяжется с вашим начальством и поставит их в известность о вершащихся в вашей цитадели делах.

— А вот это идея совсем негодная, — заметил Курт. — Поверьте.

— Я не верю никому, майстер инквизитор.

— Отличное качество характера, — искренне отметил он. — И я снова воззову к вашей рассудительности. Вообразите, господин фон Редер, что я найду вам вашего предателя…

— Вашего.

— Здешнего… предателя уже к завтрашнему утру. Или послезавтра днем, когда Император получит вашу эпистолу и впадет в бешенство. К тому времени, когда он поставит на уши Конгрегацию и пошлет сюда армию в сопровождении десятка наших особо уполномоченных следователей, я уже буду развеивать пепел изменника с крыши главного корпуса.

— И что же вы мне предлагаете, майстер инквизитор? — нахмурился тот. — Солгать Его Величеству?

— Что вы, такой жертвы я от вас не жду. Я просто хочу, чтобы вы дали мне время во всем разобраться.

— Вас не интересует возможность связаться со своими?

— Откровенно говоря, не очень, — подтвердил Курт невозмутимо. — Primo, такая передача сведений через десятые руки — слишком медленна. А secundo… Не знаю, осознаете ли вы, насколько невероятно все, что случилось; если нет, я поясню. Люди, обитающие в эти дни по соседству с вами, — это избранные. Проверенные сотни раз, десятки раз подставлявшие себя под удар, рискующие жизнью в местах и событиях, при одном упоминании о которых могут поседеть излишне впечатлительные слушатели. Это люди, в чьей преданности до сих пор было невозможно усомниться. Вы не можете не понимать, что это значит для Конгрегации. Сейчас о столь досадном casus’е известно мне, известно моему помощнику и инструктору, а еще — вам (постороннему человеку) и вашим людям (для нас и вовсе чужакам); и в любом случае, это станет известно многим из присутствующих в лагере. Об этом рано или поздно узнает Император, а там — и какое-нибудь его доверенное лицо. Секрет, известный целой толпе. Сведения об этом, разумеется, попадут к моему начальству, однако, если это произойдет при посредстве императорского двора, знать о случившемся будет половина Германии. А я не хочу давать нашим противникам в руки столь удобное оружие против нас, не хочу подрывать веру молодых следователей. Не хочу, чтобы хоть один лишний человек был в курсе этого incident’а. Тем более не хочу, что вина нашей стороны еще не доказана, и раздувать провокацию, которая уже не раз случалась в истории Конгрегации, я не желаю.

— Откровенно, — одобрил фон Редер, — и я вас даже понимаю. Не хочу и думать о том, как бы я себя чувствовал на вашем месте. Однако я не могу поступиться своим долгом ради сохранения иллюзии единства в душах вашей братии.

— Если вы не станете поднимать волну сейчас, это будет на руку не только мне, но и пойдет на пользу дела.

— Да неужто, — скептически отозвался барон. — И каким же образом?

— А вы вообразите себе, господин фон Редер, — предложил Курт настоятельно. — Просто представьте дальнейшее развитие событий в этом случае. Вы станете запрещать мне активные действия, ссылаясь на то, что вскоре прибудет «подкрепление», которое, говоря правдиво, таковым не является. Но оно прибудет, и прибывшие будут вмешиваться в дело, о котором не имеют понятия и при завязке которого не присутствовали. Меня отодвинут от ведения расследования и попытаются провести его своими силами. Не хочу порочить служителей Императора, но, думаю, вы понимаете, что служители Конгрегации все же более опытны в подобных вещах. Это первая причина, весьма немаловажная, но не единственная. Есть и вторая. Наследника попытаются увезти; мало того, это даже может получиться. И тогда, если я прав, если со стороны за происходящим наблюдают, эти сторонние наблюдатели исчезнут отсюда, не только поняв, что их план сорвался, но и потеряв надежду на его воплощение позже. И даже если свершится чудо, если прибывшие сюда люди сумеют вычислить виновника, если он расколется и выдаст всех и всё, половина полученных от него сведений не будет иметь смысла. И уж тем более скверно обернется дело, если виновный все-таки среди ваших, а не наших людей. Он просто покинет лагерь вместе с прочими, и тогда уже никто и ничего не узнает… Позвольте мне сделать мою работу, господин фон Редер, — повторил он, замолкнув на миг, дабы дать барону время осознать сказанное. — Просто дайте мне возможность — и я найду вам убийцу.

— Ваши суждения звучат малоубедительно, — не сразу отозвался тот и, вздохнув, повторил: — Малоубедительно. Но не бездоказательно вовсе. Скрепя сердце, соглашусь с вами в том, что на вас, вне зависимости от моего к вам отношения, у меня больше надежды, чем на сколь угодно приближенных к Его Величеству людей. Как я уже говорил — уверен, молва достаточно правдива в отношении ваших талантов дознавателя. Однако вы хотите поставить меня в весьма сложное положение, майстер инквизитор. Я не могу промолчать или солгать Его Величеству, а потому решим дело таким образом. Четыре дня назад я отослал письмо, в своем роде доклад о ситуации, где было написано, что все идет как задумано, что все в порядке. Через три дня наступает срок, когда должен быть составлен и отправлен мой следующий отчет, в котором я опишу все, что случилось в этом лагере, и для нас обоих будет лучше, если мне найдется, чем оправдать мое молчание в течение этих трех дней.

— Значит, время вы мне даете, — подытожил Курт, и барон повторил, четко выговаривая каждое слово:

— Три дня. Только три дня, майстер инквизитор.

(обратно)

Глава 7

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года,

академия святого Макария Иерусалимского

В свое пребывание в академии Курт встречал Сфорцу исключительно в двух местах: на плацу, где кардинал, не утомляющий себя и курсантов проповедями о честной брани, преподавал оным основы и премудрости кинжального боя, либо, изредка, в аудитории, где тот читал лекции по истории Церкви — большею частью на латыни, ибо по вине ужасающего итальянского акцента воспринять немецкий Его Высокопреосвященства можно было лишь с известным трудом. Покинув стены alma mater, Курт долгое время не видел кардинала вовсе, и лишь в последние годы, приблизившись к некоторым тайным и не всем доверенным деяниям и знаниям, он стал встречаться со Сфорцей чаще, но теперь в совершенно иной, чем прежде, обстановке.

Сейчас эти встречи происходили либо в ректорской зале, либо здесь, в этой небольшой комнате. Именно здесь кардинал, то хмурясь и тихо ругаясь на родном наречии, то довольно ухмыляясь, извещал о последних новостях из папского окружения, могущих иметь влияние на ситуацию в академии, государстве или напрямую в работе следователя Гессе, из чего, учитывая вечно возникающие и исчезающие чехлы или запертые шкатулки, можно было сделать вывод, что сия комната является хранилищем и перевалочным пунктом для переписки Сфорцы с de jure начальствующим над ним Римом. Порою, правда, новости были такие и звучали так, что напрашивалось и еще одно заключение: сведения пронырливый итальянец получал не только из официальных источников, и эта информация носила характер куда более внятный и детальный.

В его отсутствие дверь была на замке, хотя изредка случалось, что можно было толкнуть ее и войти, не обнаружив за ней кардинала, и тогда навстречу вошедшему поднимался человек, объявившийся в академии пару лет назад и известный даже по имени весьма немногим. Единственное, что будущие и нынешние следователи могли вывести из своих наблюдений, это то, что сей подтянутый юный шатен является доверенным лицом Гвидо Сфорцы. Откуда он вдруг взялся и каким образом обрел столь значимое место в макаритском управлении, сказать не мог никто, даже Бруно, получивший (и как сегодня оказалось, неспроста) весьма высокий доступ к многочисленным тайнам академии, и лишь, опять же, следуя по пути логики, можно было понять, что родом сей secretarius происходит из тех же мест, что и его сановный работодатель.

Немногословный юный итальянец говорил по-немецки, в отличие от кардинала, превосходно, даже, можно сказать, слишком хорошо. В тех редких разговорах с его участием, которым Курту удавалось быть свидетелем, он слышал чистейшую баварскую речь, выверенную и академически стройную; слова тот выговаривал внятно и точно, никогда не срываясь на акцент, без напряжения и запинки, однако с излишне явственно выраженной четкостью в произношении. С курсантами и следователями, по временам наезжающими в академию, он никогда не общался по собственной инициативе, однако и не пресекал разговора, если кому-то случалось обратиться к нему по делу, отвечая всегда корректно и благожелательно.

Кардинала он почтительно именовал не иначе чем «дон Сфорца»; не «Sua Eccellenza» или «Ваше Высокопреосвященство», из чего Курт вывел, что взаимоотношения этих двоих простираются за рамки рабочих — быть может, родственные или, как бы ни было это странно, дружеские. Каждое слово кардинала парень слушал внимательно и серьезно; слова же, судя по всему, требовали вдумчивого к себе отношения, учитывая как то, что юный итальянец был единственным, кроме Сфорцы, обладателем ключа от комнаты с перепиской, так и тот факт, что порою он надолго исчезал, объявляясь, по словам Бруно, все чаще бывающего в академии, с дорожной сумкой и в одежде, явно претерпевшей путешествие вовсе не в соседнее селение. Если подумать, то, наверное, можно было бы сделать вывод, что корреспонденции в рабочей комнате кардинала после таких отлучек его подопечного существенно прибавлялось.

От все того же Бруно Курт, в отличие от теряющихся в догадках курсантов, знал имя этой таинственной персоны — Антонио. Ничего больше, впрочем, выведать или выпытать у Сфорцы было невозможно, и сегодня, войдя в рабочую комнату кардинала, Курт едва не опроверг тезис духовника о своей неспособности к удивлению. На его стук дверь не открылась, никто изнутри не поинтересовался личностью посетителя, вместо этого голос Сфорцы уверенно и громко повелел из-за закрытой створки:

— Входи, Гессе.

— И как вы узнали? — полюбопытствовал Курт, распахивая дверь, и приостановился у порога, увидев за столом подле кардинала его загадочного подопечного.

— Я велел передать тебе, что жду, — дернул плечом Сфорца, указав на один из табуретов напротив. — И кто еще может долбиться так нахально… Садитесь оба.

И этого тоже не было прежде, прежде в подобных же обстоятельствах разговоры в комнате утихали, и кардинал коротко, а то и вовсе молчаливым кивком выдворял соотечественника прочь либо же выходил сам, проводя требуемую беседу в коридоре или ректорской зале. Сегодня таинственный Антонио остался на месте, даже взглядом не испросив у кардинала каких-либо указаний, что тоже было далеко не в порядке вещей. Хотя все, происходящее в академии в эти дни, выбивалось из этого порядка…

— Мне уж донесли, что снова был приступ, — продолжил Сфорца, когда оба уселись, невольно косясь на молчаливого свидетеля их беседы. — Но все обошлось. На сей раз. И помимо мыслей, каковые все происходящее вызывает у меня так же, как и у прочих, возникает еще одна — крайне досадная, свербящая в мозгу уж не первый год. Когда-нибудь, господа следователи, такое же случится и со мной. Быть может, вот так же слягу и отдам Богу душу через неделю-другую, а возможно, как-нибудь на плацу или в этой вот комнате скажу: — «Что-то мне не по себе» и клюну носом. Как тогда все забегают, а?

— А вот он — должен здесь быть? — не выдержал Курт, весьма бесцеремонно ткнув пальцем в secretarius’а Сфорцы, и кардинал кивнул:

— А «вот он», Гессе, имеет непосредственное касательство к делу, каковое мы станем здесь обсуждать и смысл которого я только что озвучил. «Вот он» и нужен для того, чтобы с моей кончиной никакой паники не приключилось. Итак, познакомься со своим будущим начальством.

— Не понял, — констатировал Курт напряженно, и Сфорца с готовностью пояснил, кривясь в издевательской ухмылке:

— В будущем, когда Господь или его оппонент, что верней всего, приберет к рукам мою сильно попорченную душу, докладывать о своих подвигах на инквизиторском поприще будешь Хоффмайеру как ректору и духовнику, и — ему.

— Любопытно, — отметил Курт неопределенно, разглядывая парня теперь не скрываясь, в упор. — Я не карьерист, однако не могу не спросить — а мне что же, никакого поощрения за верную службу не светит? Все вокруг меня хватают повышения, и лишь я один остаюсь неоцененным.

— «Особых полномочий» и первого ранга тебе мало?

— Великого бы.

— Заслужишь — будет, — отозвался кардинал подчеркнуто серьезно, и Бруно зябко передернул плечами:

— Господи. Надеюсь, я до этого счастливого для всей Германии дня не доживу. Не люблю смотреть на людские страдания.

— Это несправедливо и немилосердно, — буркнул Курт, наградив помощника очередным тычком в бок. — У меня отобрали единственного, кем мне можно было покомандовать, и поставили надо мною же…

— Пиши запрос; любой выпускник или даже действующий служитель с превеликой радостью пойдет к тебе в помощники.

— И со слезами запросится назад через неделю, — договорил Бруно тихо.

— А теперь, — недовольно продолжил Курт, — меня еще и определили в подчинение какому-то юнцу, которого я даже не знаю. Решили пристроить племянничка, Ваше Высокопреосвященство?

— Привыкай, — посоветовал кардинал с усмешкой, перехватив взгляд своего подопечного. — Тебе его терпеть всю оставшуюся жизнь… Нет, Гессе, пристроить я решил вовсе не племянника, не внука и не правнука, а всего лишь сына моего крестника.

— Ага, — удовлетворенно отметил Курт. — Старый добрый непотизм. Что б мы без него делали? Погрязли бы в честном распределении должностей, а это такая скука… Ну что ж, — посерьезнел он, заметив, что за все время этого не очень учтивого разговора на лице юного итальянца не проступило ни тени обиды или раздражения. — В таком случае, полагаю, вам следовало бы нас познакомить.

— Ну, вы оба в представлении не нуждаетесь, — тоже убрав свою кривую улыбку, кивнул кардинал. — А уж ему-то тем паче о вашей парочке известно все. Вам же представляю: Антонио Висконти.

— Висконти… — повторил Курт спустя миг молчания, вновь окинув парня пристальным взглядом. — Не сказал бы, что я особенно силен в познаниях, касающихся политических пертурбаций и генеалогии, однако же события двухлетней давности оставили это имя на слуху даже у тех, кто не интересуется политикой вовсе. А потому хочу уточнить у вас как у знатока родных пенатов: и много народу с фамилией Висконти можно сыскать в Италии?

— Говорят, где-то в Сардинии затерялись обломки пизанской семьи, однако с уверенностью утверждать не стану, — просто отозвался Сфорца. — Но, думаю, нет необходимости констатировать тот факт, что вопрос твой был риторическим.

— Джан Галеаццо Висконти, — уточнил Курт, обращаясь к до сего момента молчавшему парню. — Миланский правитель, два года назад получивший от Императора звание ландсфогта Северной и Средней Италии, вызвав сим фактом панику при Святом Престоле, если я ничего не позабыл и не напутал… Родня?

— Он является моим отцом, — спокойно кивнул Висконти-младший, не отведя взгляда, и Бруно, то ли не сдержавшись, то ли не сочтя это необходимым, переспросил с нескрываемым удивлением:

— Вы крестный отец миланского правителя, Ваше Высокопреосвященство? Как вы ухитрились?

— Ведь я не всю свою жизнь провел в этой… Богом благословенной стране, — фыркнул кардинал. — Было время, когда я даже исполнял обязанности священнослужителя, а не расточал свои таланты, пытаясь вбить толику мозгов в головы германских оборванцев и богемских королей.

— Я не знаток генеалогии миланских родов, — продолжил Курт, по-прежнему обращаясь к своему потенциальному начальству, — однако простого любопытства ради или, лучше сказать, как-то случайно некогда навел кое-какие справки; и кто бы знал, где эти сведения пригодятся… Джан Галеаццо Висконти имеет двух сыновей, одному из которых на сей день должно быть около девяти лет, а другому пять.

— Юридически говоря, четыре, — поправил Висконти-младший, не дрогнув ни единым мускулом лица. — Исполнится пять в этом сентябре. Мне двадцать два, и я, разумеется, не могу быть ни тем, ни другим из законных сыновей. Однако, полагаю, всем и без моих пояснений известен тот непреложный факт, что для произведения потомства узы брака не являются необходимым условием.

— Так стало быть — папенька предпочел сплавить стороннее дитя с глаз долой?

— Можно сказать и так, — согласился Висконти по-прежнему невозмутимо. — А можно иначе: поддавшись советам друга семьи, в свое время принял решение направить отпрыска по стезе духовного служения, в каковое на сегодняшний день входят грядущая должность папского нунция в Германии и состоявшийся кардинальский чин. Но я не жду, что вы станете обращаться ко мне «Ваше Высокопреосвященство».

— Он шутит, — уточнил Бруно недоверчиво, обращаясь к Сфорце; кардинал лишь криво усмехнулся, и Курт продолжил в прежнем тоне:

— И сколько было заплачено, чтобы это юное дарование возвели в такой чин?

— Немало, Гессе, — согласился Сфорца с сожалеющим вздохом. — Такой товар всегда стоил недешево; хотя, надо сказать, со времен моей молодости цены вздули просто до неприличия… Однако тебе ли поддаваться скепсису на основании малости лет? Замечу, что ты, будучи в его возрасте, раскрутил заговор государственного размаха.

— И едва не развязал войну, — докончил он хмуро. — А вы всерьез полагаете, Ваши Высокопреосвященства, что юноше под силу управиться с такой нешуточной должностью надлежащим образом?.. Ты понимаешь, Висконти, что ежедневной твоей обязанностью все-таки будет не представительство, а общение с наглым и неуправляемым сбродом?

— Я уже это заметил, — с предельной любезностью согласился тот.

— За словом в суму не лезешь, — одобрительно отметил Курт. — Не заклюют. А как с остальным? Со здешней публикой слов порою бывает недостаточно. Когда однажды я позволил себе нелестно высказаться о его матушке, Сфорца едва не переломал мне руки, и подобные приятные воспоминания остались не только в моей памяти. Не сложилось бы так, что одного из курсантов отправят на помост за убийство папского diplomat’а. Да и просто конфликт, вышедший за рамки, — здесь это не шутки; малейшая слабина, один-единственный прокол способны на все оставшиеся годы сделать из тебя посмешище. А при этом, как ты сам должен понимать, все твое руководительство завянет в зародыше и станет de facto попросту невозможным.

— Означает ли столь вольное со мною обращение, что я могу расплатиться тем же? — не ответив, поинтересовался Висконти, и Курт передернул плечами:

— Я не старец и не титулованная особа.

— Что ж, — кивнул тот, — Гессе. Могу лишь сказать, что ты неверно представляешь себе ситуацию. Полагаю, это оттого, что мое присутствие в стенах академии было непостоянным и отчасти тайным, и, если встать на твою точку зрения, я явился ниоткуда, по неведомой причине попытавшись поднять на себя ношу не по силам, не будучи к ней подготовленным. Ты меня не знаешь; отсюда твои сомнения и даже явное неприятие. Покровительство дона Сфорцы означает не только родственное в некотором роде отношение, но и тот факт, что к происходящему в эти дни меня готовили особенно тщательно. Разумеется, теоретическая подготовка и практическое ее воплощение могут и будут разниться, но для наработки необходимых навыков и более тесного ознакомления с текущим положением дел и, как ты выразился, «этой публикой», начиная с этого времени, я буду пребывать в академии почти постоянно, обретя для этого официальную должность личного секретаря дона Сфорцы. Учитывая сложившиеся печальные обстоятельства, ни у кого не вызовет удивления тот факт, что в управлении академией вот так внезапно потребовался помощник. Надеюсь, нас не посетят две смерти разом, и у меня еще будет довольно времени на то, чтобы ознакомиться с ее внутренней жизнью более тесно.

— «Готовили», — повторил Курт, повернувшись к кардиналу. — И что бы это могло означать?

— Ровно то же самое, что и в твоем случае, Гессе, с той лишь разницей, что Антонио воспитывался в должном окружении с малых лет. Его мать скончалась через пять лет после его рождения, и когда мой крестник в личном разговоре обмолвился об этом, я намекнул, как не оставить малютку без присмотра и дать ему приличное воспитание. Взять мальчика в собственный дом он не мог, нанятые опекуны — потенциальные проблемы во всем, начиная подходом к делу и кончая юридическими тонкостями…

— Сбагрил чадо в монастырь? — предположил Курт, и Сфорца искривил губы в усмешке:

— Весьма топорно высказано, хотя и точно. Да, я помог устроить Антонио в доминиканскую обитель…

— …где ему по вашему поручению вплоть до зрелых лет полоскали мозги. А ничего, что мы обсуждаем это при нем? Не разочаруем парня в людских добродетелях?

— Я отдаю себе отчет в том, что происходит, — возразил Висконти безмятежно. — Я знаю, что дон Сфорца растил меня, имея на мой счет вполне определенные планы. Не думаю, что тебя может удивить подобное обстоятельство, ведь, насколько мне известно, ты также вполне удовлетворен собственной судьбой, хотя судьба эта была избрана для тебя без твоего согласия.

— Мое согласие было получено, — возразил Курт, — когда меня выдернули из кельнской тюрьмы. Променять петлю на учебу я согласился немедленно. А у тебя какой был выбор?

— Предпочесть верность Господу или семье, — ответил тот немедленно. — А если выразиться менее торжественно, я должен был решить, стану ли я служить Конгрегации искренне или по поручению отца, который с возрастом стал пытаться оказать на меня свое влияние.

— Откровенно, — заметил Курт, вновь обернувшись к кардиналу. — Кстати заметить: а никого, кроме меня, не смущает тот факт, что вы ставите во главе святого Макария сына человека, отравившего своего дядюшку? Ничего, что ваш крестничек отправил на тот свет прежнего владетеля Милана, дабы занять его место?

— Если б в детях Бернабо было больше сознательности, они давно зарезали бы папеньку сами, — отмахнулся кардинал равнодушно. — Что же до твоего вопроса, Гессе… Во-первых, мой крестник произвел арест и суд, и обвинения, выдвинутые им против его дяди, невзирая на свою чудовищность, были не пустыми и по большей части правдивыми.

— Жил же кто-то с размахом, — пробормотал Курт с показной завистливостью.

— Во-вторых, по приговору этого суда Бернабо Висконти был отправлен в заключение…

— …где и почил спустя полгода при невыясненных обстоятельствах.

— Как ни странно, — снова возразил Сфорца, — скончался сей недостойный муж от пошлой болезни желудка; с чем стоило бы согласиться, так это с тем, что медицинский присмотр в темнице был не на высоте. И, правду сказать, умер он за считаные дни до того, как Джан Галеаццо вознамерился подмешать в его завтрак отнюдь не порошок от изжоги.

— Уверены, что склонность к заговорам и тайным пакостям не передается наследственно?

— Надеюсь, что передается сполна, ибо именно эти качества в Конгрегации и востребованы всего более вот уж сколько лет.

— Ничего, что я вот так нелестно о папе? — любезно осведомился Курт, и Висконти-младший вскользь усмехнулся:

— Не ты первый. И, думаю, не ты последний. Если же твои высказывания прозвучали для того, чтобы увидеть мою реакцию, я сберегу время нам обоим и просто выскажу все то, что ты хотел бы от меня услышать. Я не делаю из него героя. Так распорядился Бог, что этот человек есть часть моей жизни. Я помню о том, что он не отказался от меня при моем рождении, признал и дал свое имя. После смерти матери он не оставил меня без попечения, не пожалел средств на мое образование и принимал самое деятельное участие в устройстве моей судьбы. Как полагаешь, деньги за присвоение мне кардинальского чина уплачивал дон Сфорца?

— Неужто папенька разорился?

— Разумеется, после соответствующих увещеваний своего крестного отца, но — да, — столь же спокойно, как и прежде, подтвердил Висконти. — Немалое подношение, каковое позволит мне стать нунцием понтифика после кончины дона Сфорцы, также сделал он. Наверное, некоторые события его жизни, подобные вышеупомянутым, зачтутся ему при последнем суде. Однако я, как уже говорил, далек от иллюзий относительно прочих черт его характера и в особенности его предпочтений, как личных, так и политических. Я знаю, что этот человек, не задумавшись, убьет меня, как любого другого, если я буду стоять на его пути к цели. Знаю, что он, склоняя голову перед Императором, смотрит при том и в иную сторону, всячески пытаясь наладить отношения с французским двором. Что от подобных же поползновений относительно Авиньона его с немалым трудом отговорили как дон Сфорца, так и доверенное лицо Папы. Что Конгрегация и тем паче имперский трон для него есть лишь орудия для достижения власти, богатства и утешения собственного самолюбия, каковое отличается некоторой болезненностью.

— И ты не на его стороне, — скептически предположил Курт; тот улыбнулся чуть шире:

— Наверное, доминиканская братия «прополоскала мне мозги» достаточно тщательно. Только в одном ты ошибся: они занимались этим богоугодным делом вовсе не до зрелых лет — по достижении мною вменяемого возраста их заместил дон Сфорца, направив подготовленный ими бесформенный поток понятий в нужное ему русло. Посему — да, я не на его стороне, ибо меня убедили в том, что его сторона несет разорение для государства, тлен для веры, и вообще Джан Галеаццо Висконти — человек пренеприятный в общении и не вызывающий желания становиться его близким другом.

— И тем не менее семья…

— Вот она, — оборвал Антонио, коротко кивнув в сторону кардинала, и, помедлив, указал на собеседников: — И вот. И там, за стенами этой комнаты. И за стенами академии, по всей Германии.

— Конгрегация, — уточнил Курт, и Висконти кивнул:

— Конгрегация. Так меня воспитали, и я это принял.

— Оказывается, со стороны макаритская идеология производит ужасающее впечатление, — заметил Курт, передернувшись. — Неудивительно, что от нас шарахаются — после таких-то речей… А никогда не тянуло на что-то иное? Ты же как девственник, стоящий у алтаря: да, невеста хороша и даже любима — но это пока не попробовал других. Не опасаешься, что потянет попробовать?

— Мне предложили de facto стоять во главе самой влиятельной организации в Империи, одной из самых сильных в мире, — возразил итальянец. — Как полагаешь, можно по доброй воле от такого отказаться?

— Можно. Если ты не дурак.

— Точнее — если слаб.

— А если слаб?

— А если нет?

— Управлять Конгрегацией на слабо — это любопытно.

— Ты так служишь, — пожал плечами Висконти. — Отчего бы подобной мотивировке не войти в число и моих обоснований?

— Думаю, они сработаются, — констатировал Бруно, и кардинал лишь молча усмехнулся. — А вы уверены, что в последний момент всё не сорвется? Что его точно поставят на ваше место (прошу прощения, что столь утилитарно подхожу к сему факту), когда вас не станет?

— Итак, — посерьезнев, констатировал Сфорца, — благодаря Хоффмайеру мы, наконец, перешли к обсуждению деловой стороны вопроса. Respondebo[854]. Нет, срываться уже нечему. Необходимый документ составлен, вписано его имя, стоят все требуемые печати и подписи; нет лишь одного — даты. Когда придет время, нужный день и год будет внесен.

— Дорого обошлось?

— Как уже упоминалось, платил за это не я.

— При всем уважении к вашим ораторским талантам… — начал Бруно с сомнением, и кардинал кивнул, не дослушав:

— Разумеется, если б он не видел во всем этом собственной корысти, Джанни не дал бы ни гроша. Семья — это святое, но никакие сыновья, брачные или внебрачные, не заставили бы его разориться без дальнейшей выгоды… Дабы вам стало все ясней, я вкратце обрисую политическую ситуацию в Италии; точнее, роль в ней семейства Висконти.

— И вас самого.

— Куда же без меня — что Висконти, что Италия?.. — с нарочитым смирением вздохнул кардинал. — Итак, как верно заметил Гессе, Джан Галеаццо пришел к власти не особенно честным путем, однако сие все ж оказалось к лучшему: при всех шероховатостях его характера…

— Вроде травли миланцев собаками, — уточнил Курт, и тот дернул плечом:

— Да, вроде этой досадной мелочи и многого другого… при всем этом, если сравнивать его с дядюшкой — все равно это небо и земля. О том, что впоследствии он подмял под себя Северную и Среднюю Италию, полагаю, не знает только глухой.

— В полководческих умениях не откажешь, — согласился Бруно. — Что есть, то есть.

— Умения были, — продолжил Сфорца, — и владения появились. Однако Италия — та же Германия, лишь in miniatura: на бумаге она часть Империи, на той же бумаге — единое государство, но de facto, да и de jure тоже — скопище разрозненных городов и городишек, мнящих себя государствами. Для них он как был захватчик и aggressor, так и остался. Для решения проблемы легитимности его власти было необходимо вмешательство либо Рима, либо Императора.

— И почему же Висконти выбрал мирского покровителя?

— Папы приходят и уходят, Хоффмайер, а Император и Империя, как показали последние десятилетия, крепнут и остаются. Если сия мысль изначально и не доходила до него во всей полноте, то мои разъяснения, как видно, нужное действие возымели. Согласись, викарий Милана с одной стороны (большего Папа не сумел бы при всем желании — не станут же ради него лишать должностей прочих блюстителей) и ландсфогт Северной и Средней Италии с другой — выбор очевиднейший.

— Папе так не показалось, — заметил Курт. — Паника тогда случилась крупная.

— Забудь о Папе, — возразил Сфорца, и он удивленно вскинул брови, молча переспросив одним взглядом. — Папа — никто.

— Для нунция понтифика, знакомого с предметом, заявление, in universum[855], логичное, однако уж чрезмерно категорическое.

— Бонифаций IX, — проговорил кардинал размеренно, тоном, каковым, бывало, перечислял знаковые имена на лекциях по истории Церкви, — в миру Пьетро Томачелли из Неаполя, на нынешний день тридцати семи лет от роду, образования никудышного и столь же маловпечатляющих умственных способностей, является правителем Рима и христианского мира лишь документально. Он не принимает никаких решений, не контролирует никого и ничего, не имеет ни малейшего представления о том, как и за счет чего действует вся его государственно-церковная machina. Он располагает самыми общими соображениями относительно происходящего вокруг и никакими — относительно того, что ему полагается с происходящим делать. Вся фактическая власть на данный момент сосредоточена в руках человека, который даже не имеет кардинальского звания — некоего архидиакона в соборе святого Эустатия в Ватикане. С ним договариваются, когда хотят получить какие-либо преференции от понтифика, когда хотят купить серьезную должность в политически значимом регионе или войти в соглашение с Престолом. Единственное, что Папа делает без его участия, это направо и налево продает чины и звания, не имеющие прямого влияния на судьбу Рима in universum и Святого Престола singulatim[856]. Есть сведения, что пронзительную речь с обличениями и анафемой, направленную антипапе в Авиньон, сочинил вовсе не наместник Господа, что все более-менее существенные события и решения, осуществленные Папой, есть дело рук и ума также не папских. И для того, чтобы получить кардинальский чин для Антонио, а тем паче — должность папского посланника, иметь дело пришлось именно с этим человеком. И объясняться, когда Император назначил, по сути, итальянского гражданина на управляющую должность, подчиненную германскому королю, также пришлось с ним, и объясняться тяжело и долго.

— Но объяснения, судя по тому, что войны и анафемы не разразились, его все же удовлетворили.

— Надеюсь, — с сомнением вздохнул кардинал. — Я приложил все усилия для того, чтобы свести подозрения к нулю и выставить произошедшее лишь тягой Джан Галеаццо к властвованию, а уж эта черта в нем новостью не является и сомнению не подлежит. Собственно, обвинить Императора в том, что он копает под Папу, нельзя: до сего дня правитель Германии вел себя, как единственный вернейший союзник Престола в противостоянии с Авиньоном, едва ль не на каждом углу кричащий о верности и ни разу не давший повода в оной усомниться. Юридически же придраться не к чему: «германский король», как ни крути, все ж Император — обладатель титула «король римлян», а Италия все же часть Империи, и отсутствие в ней наместника скорее недосмотр, нежели обычное положение дел.

— Судя по вашему тону, — вымолвил Бруно хмуро, — у вас остались подозрения, что ваше истолкование этот правящий визирь все же не принял как правдивое.

— С ним говорил не я. Мой крестник не дурак, но все же мне удалось вести с ним дела так, чтобы он полагал нужные мне действия порождением собственных желаний. Поставленный Императором ландсфогт за тридевять земель от собственно Империи как таковой — нам это нужно было, как воздух, это семимильный шаг вперед, и желание Джан Галеаццо ухватить побольше власти пришлось как нельзя более кстати. Дело повернулось так, что он же сам испрашивал у меня совета, каким образом вручить Императору взятку в размере ста тысяч флоринов, дабы получить эту должность.

— Eia. А Император получил хоть грош?

— В верном направлении мыслишь, Гессе, — одобрил Сфорца. — Стало быть, последний мозг еще не загубил на оперативной службе… Угадал. Передавать деньги нашему венценосцу я, разумеется, не стал; фактически я предложил Джанни заплатить мне, обещая все устроить. А деньги и нам самим пригодятся — у Конгрегации назревают немалые и крайне затратные планы на ближайшее будущее, о которых, если будешь хорошо себя вести, я расскажу в свое время.

— Планы на сто тысяч?

— Их может и не хватить, — вздохнул Сфорца. — Однако отвлекаться не будем; как я тебе уже сказал — об этом позже, если все сложится должным образом. Сейчас о главном.

— Да, — многозначительно согласился Бруно. — О тайном начальстве над Папой. Что это за личность, если в его руках такая власть и Папа так ему доверяет?

— Их семьи дружили домами еще с прошлого поколения, — пояснил кардинал. — И крепко дружили.

— Однако одного лишь тесного знакомства и удачного случая мало, чтобы вот так руководить половиной Европы. Откуда он такой взялся? Что он такое?

— Он — весьма одаренный человек, вот это можно утверждать с уверенностью. Он ровесник Папы, ему тридцать семь, и жизнь к этим годам он прожил весьма насыщенную. Его зовут Бальтазар Косса…

— Уф-ф, — проронил Курт тихо, зябко передернув плечами. — «Бальтазар»… На это имя у меня уже образовалась стойкая allergia.

— Не думаю, — возразил Висконти, — что советник Папы является одним из трех неуловимых организаторов малефицианского подполья в Империи.

— А это вне зависимости. Когда ты в последний раз встречал еврея по имени Иисус?.. Думаю, была б их воля — они и Навина бы переименовали принципа ради.

— Уверен, — усмехнулся Бруно, — что у многих обитателей Империи возникает подобный же неврастенический прострел в области сердца, когда они встречают кого-то с фамилией «Гессе».

— Если вы завершили excurs в глубины человеческой психики, — вмешался Сфорца, — то я бы желал продолжить. Но, если вам не интересно и не важно знать, от благорасположения кого в ближайшие годы будет зависеть будущая политика Конгрегации…

— А почему оное расположение имеет место сейчас? — не дослушав порицания, усомнился Курт. — Ваш коррумпированный визирь впрямь верит в то, что Император намерен ради Ватикана рвать задницу на мальтийский крест?

— Он верит в себя, — ответил за кардинала Висконти, и Сфорца, помедлив, кивнул:

— Сказано верно. Что же ответить тебе всерьез, Гессе, не знаю. Возможно (и даже, думаю, наверняка) он осознает, что Император, по сути, управляет немногим в государстве, что им руководит Конгрегация…

— …а Конгрегацией вы.

— Да. Как он — Папой и Ватиканом. Быть может, Косса не слишком активно вмешивается в германские дела, так как полагает, что я, как и он сам, всего лишь нашел себе хорошее хлебное место и, подобно ему, претворяю в жизнь свои тщеславные мечты о власти. Как уже говорилось, враждебности вот уже два поколения Императоров германский трон не проявляет, в прения с Римом не вступает, все папские повеления касаемо церковной жизни и материальных вопросов не оспариваются, и у него попросту нет причин видеть во мне (и, шире, в Конгрегации и Империи) врага. «Гибеллины», «гвельфы» — все это больше для подданных, сам же германский трон ведет себя вполне благожелательно. Возможно, упомянутые тобою перипетии человеческой психики также имеют на Коссу свое влияние: наши с ним истории жизни уж больно схожи, и он вполне может переносить на меня часть своих мыслей и побуждений.

— Доверенное лицо Папы — бывший разбойник?

— Напрасно усмехаешься, Хоффмайер, — серьезно отозвался кардинал. — И не столь уж это редкое явление, когда прямиком из кондотьеров прыгают в монахи.

— Итак, он бывший тать и грабитель.

— Пират, — поправил Сфорца. — И весьма удачливый. Успел пройтись по всему Средиземному морю, побывать и в Берберии[857], и в Европе — Италия, Франция, Испания. Ушел пиратствовать еще мальчишкой — и четырнадцати не было; потом был перерыв — пять лет учился на юриста, как говорят, по настоянию матери, ввязался в историю с любовницей высокопоставленного чинуши, напал на представителей власти, был арестован, бежал, снова пиратствовал… В определенных кругах о нем легенды ходили.

— И какое жестокое разочарование постигло сего неправедного, что он решился податься в священство?

— Постигли побережные крестьяне, отловившие его однажды после шторма, разбившего его корабль. Тюрьма его постигла, Гессе, и вполне понятный итог впереди. По воле случая в той же тюрьме оказался и тогдашний Папа, который как раз пытался выбить из своих бывших кардиналов признание в измене. Другой занимавшей Папу проблемой были войска авиньонского конкурента, которые уже почти вошли в город. Как я и говорил, о Коссе слагали сказания, а Папе, недавно взошедшему на престол, критически недоставало толкового полководца.

— Прощение и сан в обмен на службу, — подытожил Курт; кардинал кивнул:

— С тех пор он так и остался в Ватикане. Мой источник говорит, что Томачелли стал Папой его стараниями и что, если б Косса захотел, мог бы занять Святой Престол и сам. Но он не захотел, судя по всему.

— Логично, — согласился Курт. — Управлять из-под полы куда безопасней и приятней; верно, Ваше Высокопреосвященство синьор Сфорца?

— А что за источник? — не дав кардиналу ответить, спросил Бруно. — Он достаточно близок к этим кругам, чтобы с достоверностью судить о подобных делах?

— Секретарь Ватикана, — со значением выговорил тот. — Является таковым еще со времен правления Папы Урбана.

— Тоже ваш крестник или деверь?

— Он немец, — коротко возразил Сфорца. — Дитрих фон Ним. В ответ на предложение работать со мною не думал ни секунды. В его сообщениях половину места занимают эмоциональные иеремиады и ламентации по поводу куриальных нравов, он излишне склонен к описанию ненужных подробностей, однако без его помощи я бы о многом не знал и многого бы не смог.

— Он тоже переходит по наследству к нашему маленькому Висконти?

— А поболе уважения к вышестоящим?

— Это исчадие миланской аристократии пока еще мне не начальство, а мальчик у вас на побегушках. Его вообще de jure здесь нет. Так, дух бесплотный… Итак, этот вербанутый немец знает, что когда-нибудь ему придется работать с другим? Могу заметить по собственному горькому опыту, что у агентов с этим, как правило, всегда проблемы.

— Знает, — ответил за кардинала Висконти. — Мы с ним уже свели знакомство, имели несколько весьма продолжительных разговоров, посему могу утверждать с уверенностью, что никаких проблем не будет. Возвращаясь к основной теме, хочу добавить к словам дона Сфорцы еще одно: поскольку стало окончательно и бессомненно ясно, что главное действующее лицо в Ватикане отнюдь не Папа, господин фон Ним по своему собственному почину намерен провести небольшое расследование касательно подробностей биографии Бальтазара Коссы. Пока из его подноготной известно лишь, что он падок на женщин, а женщины падки на него. Однако эта черта отличает многих из среды духовных лиц, посему не думаю, что этим, случись что, можно будет на него надавить.

— А ты уже готовишься шантажировать папского наперсника?

— Как знать, что может предъявить нам жизнь, — пожал плечами Висконти. — Иметь подобную информацию следует о каждом; пусть лучше она никогда не пригодится, чем однажды потребуется и не будет в наличии.

— Вижу Сфорцеву школу, — отметил Курт одобрительно. — Что ж, поглядим, что на поверку выйдет и что сумеет нарыть ваш сознательный патриот.

* * *
Донесение от: июль, 1397 a. D.

«Джованни ди Биччи Медичи. Кафаджолийская ветвь рода. Родился во Флоренции, четвертый сын Аверардо детто Биччи Медичи, ремесленника (состояние незначительно). Унаследовал производство шелка и тканей, фамильное поместье в деревне Кафаджоло (1368 a. D.).

По достижении совершеннолетия начал работу в банковском доме Медичи. Вскоре направлен на обучение в Римское отделение, в 1385 a. D. возглавляет его.

Достоверные данные и заслуживающие доверия источники сообщают, что этой осенью, а именно 1 октября 1397 a. D. Джованни Медичи намеревается открыть совместно с двумя партнерами банковский дом во Флоренции (уставный капитал составит 10 000 флоринов, контрольный пакет в 55 процентов капитала будет принадлежать Медичи). Вложения предполагаются в суконную мануфактуру, а также торговые дела с государствами Востока. По расчетам, потенциальная прибыль на этом направлении вполне сообразна с рисками, что даст банку Медичи не только стабильный, но и весьма крупный доход. Римское отделение планируется перевести в status дочернего.

По утверждению доверенных лиц, участием в политике не интересуется (достоверно зафиксировано два случая откупа от предлагаемых должностей и один отказ от жалованного титула). Источники сообщают, что его ближайшие планы — стать приором флорентийской гильдии банкиров и менял.

Пользуется доверием как делового сообщества, так и влиятельных родов. Есть сведения, заслуживающие считаться достоверными, что представители курии уже обращались за его услугами заимодавца, и услуги эти становятся все популярней. Информация об обращении за займом со стороны Бальтазара Коссы не подтверждена, но полагать ее опровергнутой также не следует.

Вывод. Вложение и доверие средств банковскому дому Медичи непосредственно для торгово-финансовых кампаний, вплоть до инвестиционных актов и долговых операций, допустимо».


Донесение от: сентябрь, 1397 a. D.

«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete[858].

Ведая о том, каков ваш интерес к делам, вершащимся в сих сферах, не могу умолчать о событии, каковое вам уже известно, но каковое здесь, перед моими очами, болящими от горестных слез о погибающей нравственности и имперской государственности, предстало в свете хоть и ожидаемом, но от того не менее печальном.

Как вам уже известно, в нынешнем, 1397 a. D., господин Иоганн фон Нассау вступит на стезю архиепископства в Майнце вопреки воле Императора и прочих членов высокого духовенства в Германии. Сего чина он совершеннейшим образом не заслуживает, как, впрочем, и многие носители сана в наше ужасное время, вплоть до высших лиц церковной власти, да простит меня Господь за то, что берусь судить, хотя это есть дело исключительно Божие. Мне же волею судьбы стало известно о том, каким именно непотребным образом он достиг сей цели, на каковую положил немало сил и средств, о коих, замечу, и пойдет здесь речь.

Итак, при встрече с Его Святейшеством господин Иоганн фон Нассау получил подтверждение своего рукоположения, однако же еще до разговора с Папою был он принят Бальтазаром Коссой, сим распутником, стяжателем и злодеем, бесчестящим самим собою одеяние священнослужителя, дарованное ему несправедливо. И мне достоверно известно, что при встрече той шла беседа об архиепископском месте и что Косса давал господину фон Нассау слово, впоследствии, как мы видим, исполненное, что по его слову Его Святейшество дарует господину фон Нассау архиепископство, а за свои услуги посредника в сем богопротивном деле потребовал с господина фон Нассау плату. Платой Косса назначил пять тысяч флоринов, каковые господин фон Нассау клятвенно обещал ему уплатить, и мне известно, что несколько позже являлись от него нарочные люди, тайно и с охраной, принесшие оговоренную сумму Бальтазару Коссе, еретику, спесивцу и негодяю.

Сам же господин фон Нассау, как я слышал, заверил Коссу в том, что, явись какие-то обстоятельства, когда против Его Императорского Величества, да хранит его Господь и дарует многие лета царствования во благо Империи и веры, потребуется голос, решающий вопрос в противовес императорским суждениям, но во благо Святого Престола, то голос сей будет подан со стороны господина фон Нассау как архиепископа Майнца, чье мнение испокон почиталось главнейшим среди курфюрстов.

Еще мне известно, что от господина фон Нассау Бальтазар Косса добивался услышать, каковы замыслы Его Императорского Величества в отношении длящейся по сие время схизмы, на что господин фон Нассау ответил, что сам он о том знать достоверно не может, однако во всех городах, архиепископствах и подвластных имениях императорской волей Папа Бонифаций IX почитается законным блюстителем Святого Престола, Авиньон же именуется прибежищем зла и погибели. Не могу сказать, остался ли Косса доволен услышанным, ибо лица его мне видно не было.

Не могу также привести точные слова его, повторить все им сказанное, но знаю доподлинно: господина фон Нассау он склонил отписывать ему (не Папе) всякий раз, как в пределах Империи либо же только одной какой-то ее части начнут происходить события, выходящие из чреды обычных, будут ли те события по почину Его Императорского Величества или же Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи.

По скромному моему разумению, господин фон Нассау есть персона, опасная для Империи и Его Императорского Величества, да благословит и умножит Господь дни Его Императорского Величества.

Засим остаюсь, да хранит вас Господь и споспешествует делам вашим.

P.S. Если сие не затруднит вас и не доставит слишком сильных неудобств, осмелюсь просить вас передать для меня хоть бы малый бочонок киршбира[859]. Здесь не достать никакими ухищрениями».


Донесение от: май, 1397 a. D. Часть седьмая

«…Привилегии и самоуправление коммун Флоренции, подтвержденные некогда еще Фридрихом Барбароссой, дают, как мне кажется, плоды и поныне, причем плоды те ссыпаются во флорентийские закрома, чего и следовало ожидать, однако констатирую сей факт с некоторой тоскою. На данный момент флорентийские банковские дома не только кредитуют европейских королей и папскую курию, но и выкупили право на монополию по вывозу многих иностранных товаров за пределы государств. Есть неподтвержденные слухи и о том, что отдельные банкиры скупают долги Франции и Англии.

Замечу, что сложившаяся уже в традицию борьба так называемой «партии гибеллинов» и партии, кою именую «гвельфами», пользуется теперь, как и следовало ожидать, лишь для отстаивания своих прав на властные полномочия различными знатными родами, и не более. Вы можете увидеть «гвельфа», восхваляющего люксембургский род, равно как и услышать от «гибеллина» порицания трону. Папу, правду заметить, хвалить не думает никто, однако это не означает отсутствия его сторонников — даже напротив. Пишу «теперь», хотя не уверен, что так и не было еще в самом зарождении сего противостояния.

Впрочем, нынешние представители обеих партий, как и прежде, разделяются на радикально настроенных и вполне умеренных, готовых на переговоры, уступки и компромиссы. Таковое разделение все более усиливалось еще при вашем присутствии в Италии, однако в наши дни оно стало еще очевидней. Наиболее открыто это видимо в стане «гвельфов», где междоусобная борьба «белых» и «черных» могла бы быть использована против них, если б даже одна только ветвь этой партии не превышала по численности всех имеющихся здесь сторонников Императора, вместе взятых.

Увы, прямое воздействие силой в данном случае успеха иметь не будет — это мое мнение. Вести же сепаратные переговоры с умеренным, «белым», течением не имеет смысла, ибо за ним не стоит реальной силы, могущей воспротивиться Престолу Петра или нашим с вами соотечественникам из стана «черных». Да и умеренные, полагаю, не имеют в своей программе пункта о полном подчинении Флорентийской республики Римской Империи. Хочу заметить еще одно: обвинения, высказываемые «гвельфам» и гласящие, что еще почти сто лет назад Император Генрих VII, уже изготовившись к военному походу на Флоренцию, внезапно скончался совсем не по Божьей воле, сторонниками Папы вовсе не отрицаются, хотя, само собою, и не признаются. Возможно, обвинения сии и беспочвенны, а «гвельфская» часть сообщества лишь поддерживает сей слух, дабы ее страшились, тем не менее и в этом хорошего мало, ибо создает иллюзию безнаказанности.

Однако после столь удачных походов Джан Галеаццо Висконти и присоединения к миланским землям Перуджи, Сиены, Пизы и Болоньи Флоренция находится в состоянии анклава, окруженного по факту «гибеллинскими» приверженцами, что не может не толкнуть ее в объятия Папы при выгодных для нее условиях, буде таковой случай представится. Здесь я подхожу к главному, ибо вполне возможно, что именно сей факт мне довелось наблюдать текущим летом.

Как вам известно, накануне войны Висконти с Флоренцией, осенью 1389 a. D., Бальтазар Косса, доверенное лицо понтифика, посещал столицу республики и встречался с Мазо дельи Альбицци, фактически распоряжающимся всем, от внешней политики до статей бюджета. Тогда визит Коссы не был тайным, хотя и не разглашался намеренно, и предмет беседы также был известен всем — помощь Престола Петра в противостоянии с Миланом. Тогда эта помощь так и осталась большей частью лишь словами, и, если б не поддержка французов, быть бы Флоренции частью владений Висконти.

Однако этим годом, в конце зимы, Бальтазар Косса являлся во флорентийские пределы снова, и на сей раз были предприняты попытки оставить это событие в тайне: папский поверенный прибыл в сопровождении лишь двух телохранителей (Гуиндаччо Буанакорса, бывший соратник по пиратскому ремеслу, ныне священник, и Ринери Гуинджи, также бывший сообщник, ныне епископ Фано). Встреча длилась около двух часов, после чего Косса незамедлительно отбыл, нигде не останавливаясь, невзирая на приближение вечернего времени. Рискну предположить, что и на сей раз была попытка склонить руководство республики к союзу с понтификом, однако не стану утверждать, что со стороны Престола Петра уже готовится какая-либо военная провокация, направленная против Империи ли, против Милана ли, против «гибеллинской» партии ли вообще. Впрочем, на данный момент все сие есть понятия одного порядка.

Последним, но не по значению, хочу упомянуть факт, известный не только вам, но и всему цивилизованному миру. Ни одна военная кампания по захвату контроля над Флорентийской республикой не имела успеха (или не имела длительного успеха). Население Флоренции, не первый уж век ведающее вкус власти, в разные времена различной общедоступности и влиятельности, но всегда неизменной, не способно признать над собою прямое императивное, диктаторское управление. Здесь понятие «городские вольности» является частью местной культуры и воспитания во всех слоях общества.

Единственной возможностью подчинения республики представляется экономическое сотрудничество, с последующей идеологической экспансией, но ни в коем случае не поспешной. Дискредитация правящих родов не будет излишней, однако не будет и решающей, ибо особенной популярности в электоральной части общества они и без того не имеют…»


Донесение от: декабрь, 1396 a. D.

«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete.

Согласно вашей просьбе, переданной мне в прошлом году, я своими слабыми силами попытался осуществить ее, сколь хватило моих полномочий и влияния, результаты же своей работы представляю вам здесь с прискорбием, ибо исполнить все ваши пожелания мне не хватило сил и возможностей. Заранее оговорюсь, что, вкупе с доселе не известными, сведения, сообщаемые в сем письме, будут также и вам ведомые, однако упомяну и их тоже, дабы соблюсти стройность повествования, а также для верности изложения.

Косса, Бальтазар, граф Беланте, рожден на острове Искья в 1360 a. D. Род его владеет несколькими деревнями, однако весьма бедными, доход от коих не позволял ему удовлетворять все нужные потребности, отчего Гаспар Косса, родной брат Бальтазара Коссы, и предался разбойному занятию. Когда же Бальтазару исполнилось тринадцать лет, он также ступил на стезю пиратства, где и прославился своим исступлением в сражении, но более непотребствами, чинимыми в отношении девиц, коих удавалось захватить ради продажи их впоследствии в рабство, причем он и брат его не делали различия меж мусульманскими и христианскими пленницами.

Мать же его, по прошествии семи лет сего нечистого жития, воспротивилась происходящему, и по воле ее (в 1380 a. D.) Бальтазар Косса отправился в Болонью, в университет, где и обучался теологии (по иным сведениям — праву; сведения в сие время уточняются). По прошествии же пяти лет произошло событие, каковое мне исследовать всецело не удалось, и сообщить могу лишь немногое. Мне стало известно, что одна из покинутых им женщин, оскорбленная его пренебрежением, наняла против него убийцу, каковой, попытавшись исполнить свою греховную работу, сумел лишь ранить его. (Здесь замечу снова, что бранные таланты Бальтазара Коссы не есть тайна и не есть приукрашивание.) Спасшись от убийцы, он сам и изловил его впоследствии, выпытав имя нанимателя, и явился в дом той женщины, к слову, замужней. Достоверно сие не известно, однако говорят, что мужа ее он убил на ее глазах, саму же, обнажив, изуродовал, начертав ножом на ее груди звезду. Когда же на крики ее о помощи прибежала прислуга, он покинул ее дом. Как он оказался в другом доме, сам ли, по приглашению ли — неведомо, известно лишь, что хозяйкою того дома была содержанка кардинала ди Санта Кьяры. Впоследствии Бальтазар Косса являлся в тот дом с намерениями понятными и исполнял их.

Также не известно доподлинно, что именно случилось в дальнейшем — кардинал ли, оскорбленный сей связью, употребил против него свою власть или светские власти, обвинив его в надругательстве над его несчастной брошенной любовницей, настигли его, одно могу сказать достоверно: вскоре после того дня он был арестован вместе с содержанкой кардинала ди Санта Кьяры. Что происходило в заключении, мне также не известно, знаю лишь, что к допросу их причастен был сам Доменико Бранталино, Великий инквизитор Италии. Каковы были обвинения, что именно вменялось им обоим, я не знаю.

Воспользовавшись знакомством своим, я уже передал просьбу майстеру Бранталино отписать мне, в чем состояло дело. Сего человека я знаю неплохо и ручаюсь, что известное ему не станет достоянием чуждого слуха, а лишь мне ведомыми сведениями. Когда придет ответ от него, я сказать не могу, быть по отношению к нему назойливым не желаю и не рекомендую, посему, быть может, не один месяц минёт, прежде чем я сумею сообщить вам необходимую информацию.

Также не могу сказать, каким образом Бальтазар Косса освободился из заключения; одни говорят, что пираты под водительством его брата Гаспара захватили тюрьму, другие же — что он убил стражника и бежал сам, освободив и новую свою любовницу. Не знаю, что отпишет мне по сему вопросу майстер Бранталино, но просьбу о том я ему также передал.

Достоверно известно лишь, что случилось это в феврале 1385 a. D., после чего Бальтазар Косса снова возвратился к пиратскому своему ремеслу и предавался ему с еще большей, чем прежде, жестокостью. Дальнейшее вам ведомо: будучи арестованным снова, двадцати девяти лет от роду он взят был на службу Папою Урбаном VI.

Вскоре, и сии сведения сомнению не подлежат, оный нечестивец намеревается обрести чин кардинальский, и Папа уже назначил ему цену за то, невзирая на давнюю дружбу их семей и собственные дружеские с Бальтазаром Коссой отношения. Не знаю, могу ли я выносить столь смелые суждения, но не удивлюсь нимало, узрев это исчадие адское в тиаре на Святом Престоле, и спаси тогда Боже бедный Рим, Империю и весь мир христианский.

Засим остаюсь, да хранит вас Господь и споспешествует делам вашим».

Рабочая записка от: январь, 1396 a. D.

«Болонский университет. Возник на основе болонской юридической школы (основана в XI столетии). Преподаватели и студенты университета неподсудны местным судебным органам, им открыт доступ для поездок в любую страну. Ректорат избирается студентами, среди преподавателей есть женщины.

Три высших факультета. Теологический (дает право занимать в дальнейшем высшие церковные должности). Юридический, один из лучших в мире (римское право и церковное право). Медицинский. Окончивший один из факультетов получает степень доктора (теологии, прав или медицины) и становится профессором.

Преподавателей приглашают в университеты своих государств герцоги и короли. Студенты университетов других государств (из Германии, Баварии, Австрии, Венгрии, Богемии, Арагона, Франции, самой Италии) регулярно наведываются в университет, дабы прослушать лекции какого-либо профессора.

Репутация университета выше всяких похвал…»


Донесение от: февраль, 1396 a. D.

«Бальтазар Косса: бывший студент теологического факультета. Запомнился профессуре и горожанам (sic!) непристойным поведением, буйством и бесцеремонностью. Был организатором и предводителем студенческого братства «Десять дьяволов». Члены братства: Ринери Гуинджи (факультет теологии), Джованни Фиэски из Генуи (медицинский факультет), Томмазо дель Гарбо (медицинский факультет), Ованто Умбальдини из Флоренции (факультет прав), Биордо Виттелески (медицинский факультет). Имен прочих членов братства выяснить не удалось. Если эта информация безусловно необходима, мне потребуются несколько недель и дополнительные средства (прежняя сумма)».


Рабочая записка от: март, 1391 a. D.

«1289 a. D. можно определить (и определяют сами флорентийцы) как год начала так называемой «освободительной политики» — id est, освобождения крестьянства (в т. ч. и горожан) от прямой власти феодального сообщества. Есть причины говорить, что в подобной тактике имелось множество положительных моментов, в перспективе обернувшихся большими выгодами. Этим они добились, во-первых, экономического и политического ослабления местной феодальной части общества, во-вторых, увеличения числа налогоплательщиков и военнообязанных (к вопросу о потенциальной военной реформе в Империи — nota!), в-третьих, уничтожения монополии замковых владетелей в снабжении города сельскохозяйственными продуктами, цены на которые также стали регулироваться городскими властями. Наконец, освобождение крестьян удовлетворило растущие потребности ремесленного производства в рабочих руках.

Учитывая тот факт, несомненный уже, что Император намерен по-прежнему в своей внутренней политике делать ставку на вольные города, будет нелишним обратить его внимание на флорентийский опыт. Если вычесть факторы внешнего вмешательства, тормозящие проводимые Республикой реформы, можно сказать, что опыт всецело удался.

Поскольку же подневольное крестьянство на ключевой территории Империи (Германия) уже составляет далеко не больший процент от общего числа землепользователей, можно сказать, что начало эксперименту уже положено, и главным вопросом, решению коего надлежит уделить особое внимание, является вопрос разделения власти и пределов автономии. Излишние свободы, данные в руки городов, могут привести к отраслевому и политическому перекосу, который не замедлит сказаться на экономике, а как следствие — и на внутренней стабильности государства.

Проблемы флорентийцев (при всех положительных сторонах «освободительной политики») обусловлены тем, что концентрирующееся в городах крестьянство, получая за свой труд известную плату, имеет все же менее, чем необходимо для удовлетворения основных потребностей (а к основным я отношу также и досуг или хотя бы свободное время, не посвященное стяжанию средств на пропитание, ибо именно при таком условии средний обыватель ощущает себя хотя бы частично удовлетворенным). По законам Республики, переселившийся в город крестьянин лишается возможности обладать землей, находившейся в его собственности прежде, либо же теряет право работать на тех землях, к коим прежде был прикреплен. Элементарные расчеты показывают, что разница в доходах при упомянутых условиях невыразимо велика.

Имперские города действуют по похожей схеме, и, если не урегулировать этот вопрос своевременно, последствия будут плачевными. Как видно на примере Флоренции, копящееся в прослойке таких граждан раздражение доходит до пика, когда количество этих граждан достигает критического количества (треть и более от общего числа жителей). Приток новой рабочей силы (зачастую нелегальной), предоставляющей свои услуги по заниженным ценам, лишь подогревает общую обстановку. Руководство городов критически не способно контролировать ситуацию, оценивая лишь текущие выгоды от доступности дешевого труда и не просчитывая обстоятельства впредь. Трудовой же кризис, разразившийся и длящийся в последние несколько лет, дает им на то все шансы. Деревни опустошены, по каковой причине образовалось огромное количество бесхозной земли, где устойчиво организуется довольно ограниченное количество обогатившегося крестьянства. Прочие же продолжают стекаться в города, прельщенные их законодательством и сравнительной защищенностью прав личности, и вскоре мы можем иметь флорентийские масштабы скученности (по 120–140 тыс. чел.) с такими же последствиями — бунтами бедноты и властными переделами, а как следствие — экономическим спадом.


Nota bene:

Следует обратить внимание Императора на три важных пункта.

Первое. Изыскать метод контроля над городскими законодательствами, включая экономические обоснования минимальной оплаты труда и прав собственности на землю за пределами города (придется найти юридически обоснованный способ пересмотреть «Золотую Буллу» Карла фон Люксембурга).

Второе. Устранить при сборе налогов избыточные звенья в виде поместных владетелей, оставив им лишь функции посредников в этом вопросе (в перспективе — лишение их дохода от этой деятельности). Налогоплательщиком при этом в идеале должен выступать отдельный гражданин, а не община (город, поселение etc, за исключением монастырей, приютов и т. п. организаций).

Третье. Все вышеперечисленное, включая личное право на перемещение и определение рода занятий любым свободным жителем Империи, упростит давно назревшую реформу армии за счет вольных граждан, не имеющих возможности трудиться в городах или арендовать земельные участки.

В отсутствие мер по контролю над городами существует также высокий риск всплеска преступности, что наряду с недовольством феодального сословия может существенно пошатнуть ситуацию в Империи.

P.S. В работе торгового дома Фельса отмечаются впечатляющие подвижки, что вкупе с новыми вливаниями (свободные средства в наличии имеются) требует также и создания филиала не только на территории Италии, но и Франции. Прошу рассмотреть мое предложение, не откладывая: на проработку проекта, расчеты и подготовку материальной и юридической базы отвожу не более двух, maximum двух с половиной лет, иначе время будет необратимо упущено».

(обратно)

Глава 8

Сентябрь 1397 года, Богемия

— Я чувствую себя шпионом в собственном замке, — с хмурой усмешкой сообщил Рудольф, когда спустя четверть часа Адельхайда подошла к двери сокровищницы. — Прячусь от своих же вассалов, опасаясь быть замеченным. Что будет дальше?

— Бросьте жаловаться, Ваше Величество, — отмахнулась она, подойдя к высокой створе. — Не повредит хоть изредка поработать на себя самому; быть может, испытав на собственной, простите меня, шкуре все эти изощренности, вы станете больше ценить мою работу.

— Так вы все же недовольны оплатой?

— Как же вы меркантильны, — показательно вздохнула Адельхайда, присев перед замко́м и осмотрев и впрямь мудреный механизм. — Ведь я все же женщина, а нам требуется регулярное словесное поощрение для того, чтобы чувствовать собственную значимость. Готова променять серебро натуральное на серебро вербальное, каковым, как утверждает пословица, является хорошо сказанное слово. Говорите мне почаще, что я великолепна, и будем считать это неким родом премиальных.

— Вы великолепны, — с готовностью отозвался Рудольф, склонившись над ее плечом и тоже присмотревшись к замку. — Вы что-то в этом видите?

— Царапины, — ответила она, и Император передернул плечами:

— Я в этом ничего не понимаю.

— Нет столь опытного взломщика, Ваше Величество, который сумел бы вскрыть замок, не оставив при этом никаких следов; если, конечно, в его распоряжении не было ключа. У этого — не было. Однако он не торопился — работал тщательно и неспешно. То есть?..

— Знал, что вместо убитой им охраны в ближайшее время не явится другая смена, — предположил Рудольф, и Адельхайда кивнула:

— В вас погибает следователь. Да, именно так. Царапины есть, однако их минимально возможное количество и они, если так можно выразиться, ровные и аккуратные. А теперь злополучные петли…

— Смазаны, — заметил Рудольф, — и щедро. Почему же мне самому не пришло в голову, что вор мог попросту как следует смазать их, чтобы никто не слышал звука открывающейся двери…

— Вам не пришло, — согласилась она, — а ему — да. Знаете, Ваше Величество, прежде я и сама совершала столь глупые ошибки, и всё ругала в мыслях скрипучие петли и лязгающие замки, пока не сообразила, что, готовясь к проникновению, следует брать с собою масленку. Думаю, к такому выводу придет любой бывалый взломщик.

— Но взгляните, сколько здесь масла, — неуверенно проговорил Рудольф. — По две петли — заметьте, немаленькие — на каждой двери, то есть восемь толстых, всегда еле смазываемых конструкций. Здесь ведь ушло не меньше бутыли. А это значит, что вор взял с собою такое невообразимое количество масла, то есть был уверен: эта бутыль ему пригодится. Это значит, что он был в курсе моей хитрости с петлями. Значит, кто-то, кто знал о моей уловке, сообщил о ней ему. Предупредил его. И о том, что следующая смена будет нескоро, этот взломщик тоже знал, как мы видим, достоверно. Кто-то из моего окружения предал меня. Из моего близкого окружения, — уточнил он со вздохом; Адельхайда медленно качнула головой:

— В курсе распорядка смен, Ваше Величество, любой стражник. О скрипучих петлях знает каждый, как я сама слышала, кто хоть раз стоял на посту поблизости. Полагаю, за годы существования Карлштейна об этом остался не осведомлен лишь глухой.

— Однако, — возразил Рудольф настойчиво, — вспомните: мои люди не обратили на это внимания, пока я не спросил о странных звуках — именно тогда Гюнтер и припомнил, что звуков не было вообще. Две недели он молчал, две недели ни у кого не возникало никаких подозрений, пока совершенно случайно не выяснилось это обстоятельство. Кроме того, как часто я бываю в сокровищнице? Ведь не каждый же день. Не каждый день слышится этот скрип, и он просто не мог настолько сильно впечататься в память моих стражей, чтобы извещать об этом сообщника отдельным важным пунктом. Просто человек из охраны, состоящий в сговоре с грабителем, не стал бы в разговоре с ним упоминать об этом намеренно. Внимание взломщика на это обратил бы лишь тот, чье внимание на сей факт обратил некогда я. Иными словами, оба ваши предположения оказались верными и не взаимоисключающими: здесь действовал как человек, одаренный сверхобычными способностями, так и простой смертный — изменник, снабдивший его важной информацией.

Адельхайда не ответила, неотрывно глядя на петли двери так, словно предателями были они, железные стражи, не исполнившие возложенных на них обязанностей.

— Существование подобных личностей, — произнес Рудольф тяжело, — есть нечто, в чем можно быть уверенным. Я всегда знал, что где-то рядом зреет измена, просто потому что это неотъемлемая часть жизни любого короля. Но узнать, что настолько близко…

— Изменник в среде ваших подданных, — заговорила Адельхайда, наконец поднявшись с корточек, — есть вполне возможный факт. Не исключаю и не удивлюсь. Меня удивляют иные факты, Ваше Величество. Их два.

— И какие же?

— Первый — ваше ярое нежелание привлечь к делу конгрегатов. Невзирая на то, что и сама я с вами согласна (и уже сказала, по какой причине), меня ваша… прошу прощения… упертость удивляет. Ведь серьезность дела уже очевидна, а вы готовы поступиться безопасностью в угоду репутации.

— Ведь вы же мне и советовали оставить их в неведении.

— Да, и только что сама это отметила. Но удивлена тем, что вы со мною согласились.

— И что же второе, вызвавшее ваше удивление? — с неясным смятением уточнил Рудольф; она кивнула:

— Второе — ваша уверенность в том, что непременно наличествует предатель из вашего ближнего круга. Как я уже говорила, это можно предполагать вне зависимости от совершенных краж или иных событий, однако та категоричность, с которой вы отстаиваете сию точку зрения, невзирая на слабую доказуемость приводимых вами аргументов, несколько… настораживает.

— Вот как, — неопределенно отозвался Рудольф, и Адельхайда вскользь улыбнулась:

— А вот и третий факт. Выслушав от меня все то, что сейчас мною было сказано, вы не возмутились, не обвинили меня в очередной раз в том, что я перехожу границы дозволенного…

— Я не всякому это позволяю; и, быть может, не позволил бы и вам, если б не…

— Бросьте, — поморщилась она, — не уводите разговор в сторону, Ваше Величество. Не пытайтесь меня отвлечь старой избитой темой, которую вы используете всякий раз, когда желаете сменить направление разговора.

— Даже так?

— Да, так. Лучше разрешите мои сомнения; это лучше и для вас, и для меня, а стало быть — для дела. Если вы что-то скрываете, вы лишаете меня важного слагаемого, без которого вся та конструкция, что я выстрою, расследуя это происшествие, может оказаться неверной. Итак, чего же я все еще не знаю?

— Пожалуй, следует в очередной раз напомнить вам о границах дозволенного, госпожа фон Рихтхофен, — буркнул Рудольф скорее уныло, нежели обозленно, и, вздохнув, тяжело прислонился к стене, уставившись себе под ноги. — Да, — через силу согласился он спустя несколько долгих мгновений молчания, по-прежнему не глядя на собеседницу. — Есть кое-что, о чем вы не знаете. Об этом вообще известно весьма ограниченному кругу людей…

— И я в него не вхожу, — закончила она с упреком; Рудольф поджал губы.

— Не было возможности и повода говорить с вами об этом, да и… Знаете, — словно на что-то решившись, произнес он уже тверже, — невзирая на ваши рассуждения о малозначности национальной принадлежности, вы все же немка, вы воспитывались в немецкой традиции, росли в окружении таких же, как вы… Воспринимали некоторые предрассудки, хотите вы того или нет…

— Не начиная диспутов в ответ на это весьма спорное утверждение, — заметила Адельхайда осторожно, — хочу вам напомнить, что германских предков в вашей родословной куда больше, нежели богемских, чего упорно не желают замечать ваши недруги.

— Я воспитывался человеком, который полагал себя представителем «богоизбранного богемского народа», — возразил Рудольф серьезно. — Жил в среде богемцев, на богемской земле. Слушал богемские легенды. Впитывал местные обычаи… Тоже — хотел того или нет. Мне передалось многое, от христианских реликвий, собираемых отцом, до вещей, пришедших от далеко не столь христианских предков моей бабки. И то, что прилагалось к ним, передалось тоже. Так сложилось. О некоторых темах конгрегатские советчики и надзиратели, прилипшие к нашему роду, не были осведомлены, кое-чего они не могли исправить и изменить, потому что проходило все это мимо них, мимо их высоколобых умствований и поучений. Есть вещи, которых они просто не видели и не видят.

— Что, например? — уточнила Адельхайда, когда тот снова умолк; Рудольф на миг вскинул на нее взгляд и снова отвернулся.

— И вам я ничего не говорил по той же причине, — не ответив, произнес он со вздохом. — Не в том дело, что я опасался прямых обвинений с их стороны; я вполне ясно представляю себе, что я значу для них. Мне ничто не грозит — я им нужен. И не в том дело, что я ожидал обвинений от вас, что мог заподозрить в попытке сдать меня вашим (как ни крути) соотечественникам… Я опасался, скорее, того, что кардинал начнет долгие лекции о благоразумии, а вы — вы просто посмеетесь. И тоже начнете поучать. Ныне признак цивилизованности — быть ревностным христианином и уметь пользоваться вилкой, а я, боюсь, удовлетворяю лишь одному из этих требований.

— Вы намерены сознаться в том, что пользуетесь услугами божков вашей бабушки, Ваше Величество?

— Заметьте, как вы это сказали, — беззлобно усмехнулся Император. — «Божков».

— Просто… — начала Адельхайда, и он кивнул, оборвав:

— Просто так принято их называть среди цивилизованных людей. Я знаю. Однако никакие боги мне не покровительствуют, госпожа фон Рихтхофен, и я даже не знаю, как, какими словами объяснить вам, о чем я веду речь.

— А вы попытайтесь, — предложила она серьезно. — Я много малопонятных вещей сумела усвоить за свою жизнь; думаю, осмыслю и это. Позвольте, я помогу вам, высказав предположение. Нечто, доставшееся вам от вашей бабушки, обладает неким свойством, каковое помогло вам определить, что проникновение в сокровищницу было осуществлено близким к вам человеком. Верно я понимаю?

— В целом да. «Нечто»… Скорее «некто». Это не идол, не божество из пантеона древних моих предков, это… Это… — Рудольф помялся, подбирая слово, и наконец договорил по-богемски: — Дед.

— Дед, — повторила она настороженно, и тот мимолетно усмехнулся:

— Разумеется, я не имею в виду Яна фон Люксембурга. Дед — это просто предок.

— Предок рода.

— Дух предка… дух всех предков, хранящий своих потомков.

— И в материальном плане этот дух содержится в?..

— В моем случае это деревянная фигурка, — все так же с трудом складывая слова, пояснил Император. — Она стоит в сокровищнице…

— …наряду с копьем Лонгина и фрагментом древа Креста.

— Вот по этой причине я и молчал, — заметил он недовольно. — И с вами, и с конгрегатами.

— Простите, Ваше Величество, — попросила Адельхайда с извиняющейся полуулыбкой. — Это я не столько в упрек, сколько… наверное, в удивление. Судя по всему, вы и впрямь серьезно к этому относитесь, а зная вас, я могу подумать, что навряд ли это без оснований, по одной лишь кровной памяти и по причине с детства вбитых в голову преданий. И… в чем же выражается это оберегание?

— Сложно ответить двумя словами — ведь это не механизм, созданный с определенной целью, не орудие, это…

— Что-то вроде иконы.

— Опасное сравнение, — снова усмехнулся Рудольф, — если б наш разговор слышал кардинал… И так тоже можно сказать, госпожа фон Рихтхофен. Он оберегает дом — но в то же время нельзя полагаться лишь на его покровительство; он хранит владельца — но не следует надеяться на него всецело… Да, думаю, это можно сравнить с Распятием или иконой. Однако есть некоторые вещи, которые он исполняет подлинно и, я бы сказал, пунктуально.

— Итак, я понимаю — мы подошли к сути ваших предположений, основанных на… На чем?

— Та фигура, что спрятана в моей сокровищнице, вырезана из дерева, но состоит не из него лишь одного. К ней прилагаются два камня, вставленных в глазницы, — венисы.

— Богемский гранат… — протянула Адельхайда понимающе. — Что ж, вполне соответствует оформлению. По поверьям, если я правильно помню, сей камень обладает теми же качествами, что и ваш дед, а именно — оберегает, помогает, придает сил и прочее.

— Вы не верите в свойства камней?

— Богемский гранат был в перстне моего мужа, — пояснила она. — Тоже достался ему по наследству… Его убийц это не остановило.

— Как, собственно, и Распятие на его шее, — тихо заметил Рудольф, и на несколько мгновений вокруг повисла тишина. — Впрочем, — встряхнувшись, заметил он нарочито бодро, — моя стража не защитила мою сокровищницу, однако ведь это не означает, что она вовсе ни на что не способна, верно?

— Итак, два камня, — не ответив, констатировала Адельхайда. — В чем их смысл, кроме традиционно приписываемых им особенностей?

— Это глаза, — снова запнувшись на миг, пояснил Рудольф. — Глаза, которые видят, что совершается вокруг. Но в глазнице деда оставался только один камень, второй еще мой отец оправил и прикрепил на цепочку, чтобы его можно было носить на шее. И — нет, именно традиционно приписываемых этому камню особенностей в нем и не было; это не оберег. Это, скорее, предвестник. Он не поразит молнией того, кто поднимет на владельца руку, но предупредит, когда кто-то соберется это сделать.

— Каким образом?

— Вениса в оправе теплеет, — серьезно ответил Рудольф. — Я бы даже сказал, она становится горячей; не жжет, но ощущение жара в месте ее соприкосновения с кожей есть.

— Это происходит, когда опасность непосредственна, близка? Скажем, если к вам приближается убийца с ножом?

— Да, весьма грубо можно сказать и так. Зигмунд отказался взять его с собою в ту поездку, — вздохнул Рудольф тяжело. — И я до сих пор корю себя за то, что не настоял на своем. А теперь — за то, что точно так же не проявил твердости, когда отказался и Фридрих.

— Ну, я полагаю, Его Высочество и без того защищен силами, вполне способными обеспечить его безопасность. Я разумею силы вполне материальные, хотя речь и идет о Господних служителях.

— Вы словно сговорились с ним, — усмехнулся Рудольф невесело. — Повторили его слова почти буквально. Вот только он упомянул еще и силы нематериальные, причем вполне серьезно… Господи, сколько усилий я прилагаю для того, чтобы отвадить от него конгрегатских наушников; ведь капеллан — он даже не может должным образом прикинуться, и я знаю доподлинно, что он приставлен к моему двору инквизиторским Советом, и не он один… И все равно я кого-то проглядел. Кого-то я упустил.

— Быть может, Его Высочество просто искренний христианин?

— Будучи императорским сыном? — скептически уточнил Рудольф. — Искренний христианин?.. В любом случае, это не к добру. Лучше бы ему полагаться на себя; кому, как не мне, знать, что это такое — быть в зависимости от «сил», способных и в самом деле на многое…

— И на что же способен ваш дед? — напомнила Адельхайда мягко; Император запнулся, помедлив, и кивнул, словно принимая ее призыв возвратиться к теме:

— Как я уже говорил, в его глазнице остался второй камень. Между ним и венисой в оправе есть некая связь, и она не ослабевает при удаленности камней друг от друга. Дед же, кроме весьма… соглашусь с вами… умозрительной способности защищать своих потомков, способен и, выражусь так, исполнить некоторые действия, если о них его нарочно… попросить.

— К примеру, камень в оправе на вашей шее станет теплеть не тогда, когда кто-то захочет причинить вред вам, а совершить нечто вредоносное в пространстве, обозреваемом дедом? То есть, в данном случае, в сокровищнице?

— На сей раз вы поняли верно, — согласился Рудольф с плохо скрытой злостью. — И так и было бы, и око деда предупредило бы меня, проникни кто-то за эти двери. Если б его не похитили.

— Похитили? — переспросила Адельхайда недоверчиво. — Вещь, висящую на вашей шее? Или просто вы носите ее не постоянно?

— Я ношу ее всегда, иначе какой был бы в ней смысл. Но есть… случаи, когда я все-таки снимаю ее. К примеру, перед посещением бани.

— Для чего? Насколько мне известно, от воздействия воды и мыла богемский гранат не портится…

— Мешается, — не слишком любезно отрезал Рудольф, совершенно не по-императорски спрятав взгляд, и она понимающе улыбнулась:

— Ах, вот оно что… Понимаю. Так стало быть, пока вы в очередной раз демонстрировали Элишке все достоинства бань императорского замка…

— Вот теперь вы переходите дозволенные границы, госпожа фон Рихтхофен, — остерег ее Рудольф, однако строгость в его голосе была какой-то неуверенной, и взгляд по-прежнему был устремлен в сторону.

— Господи, Ваше Величество, — не сбавив тона, произнесла Адельхайда, нарочито внимательно заглянув ему в лицо, — неужто это смущение? Матерь Божья, чего только ни увидишь в жизни… Ну, хорошо, — благодушно согласилась она, когда тот поджал губы. — Не стану заострять внимания на том, что же происходит в парной такого, что вам помешала своим присутствием цепочка с камешком размером с горошину… А теперь серьезно. Я верно вас поняла? Камень был похищен из вестиарума?[860]

— Да, — все еще с явным недовольством в голосе отозвался Рудольф. — Мне никогда не приходило в голову ставить нарочную стражу у комнаты, где остается моя одежда. Никогда не думал, что кто-то возжелает стащить мое исподнее, и до сих пор подобных случаев в истории императорского рода не было.

Итак, король заговорил, как человек. Нечастое явление в последнее время, даже в таких вот беседах наедине. Стало быть, какая-то часть цели таки достигнута — Рудольф встряхнулся и ожил…

— Но, кроме ваших подштанников, — возразила она, сдержав на сей раз усмешку, — в вестиаруме осталась и вполне ценная вещь. За богемский гранат в наше время могут и убить.

— Да, я вполне осознаю ценность камня самого по себе, и поначалу мне подумалось, что он был похищен исключительно из корыстных побуждений… Нет, — сам себя оборвал Рудольф. — Не так. Поначалу я решил, что потерял его. Что забыл снять, что цепочка оборвалась или расстегнулась… Я не знаю. В тот день мои мысли были заняты другим. В пражском предместье какая-то шайка то ли еретиков, то ли бунтовщиков распяла на деревьях двух монахов и сделала это средь бела дня, снабдив это представление вполне красноречивой грамотой, прибитой к стволу. Немецкое засилье и король — предатель национальных интересов… Один из тех монахов — дядя моего далеко не последнего рыцаря, причем богемца, и в тот день мне пришлось выслушать целый поток ругани, слез, гневных воззваний, призывов и прочая. Не сказать, что я туго соображал, но рассудок мой был в некотором роде не вполне обращен на происходящее. Посему вначале я допускал и такое — что в утрате венисы я виновен сам. Но после — после я уже иначе взглянул на всё. Когда вор проник в сокровищницу ночью, даже если бы я спал, я все равно проснулся бы от жара венисы. Нельзя бы было не проснуться. О наличии же у меня камня, о том, что это такое и что для меня значит, о том, частью чего он является, знали немногие. Знали лишь самые близкие.

— Ношение подобных, с позволения сказать, талисманов, невзирая на ревностность Церкви, в наше время не есть нечто из ряда вон, — усомнилась Адельхайда. — И все же вы это скрывали?

— Я опасался не гнева особенно прилежных блюстителей христианских истин. Какой смысл в тайном охранении, если о нем известно всем?

— Или немногим, — возразила она с упреком. — «Самым доверенным».

— Если вам придет в голову предать меня, — огрызнулся Рудольф, — мои доверенные люди скажут, что я виноват в этом сам, ибо только дурак доверится женщине. Если меня убьет ради места на троне Фридрих, все вокруг будут говорить, что следить за собственными детьми — первостепенная забота любого короля и подобный поворот дела я должен был предвидеть. И так скажут о любом доверенном лице или близком человеке в случае его предательства. Но без доверенных людей нельзя, вы не можете этого не понимать, и у вас самой, госпожа фон Рихтхофен, есть те, кому вы верите и поручаете дела необычайной важности и секретности. К примеру, упомянутое вами юное дарование, вместо вас ведшее беседу с архиепископом, и, думаю, он такой не один.

— Не один, — кивнула Адельхайда, — однако вопрос не в наличии доверенных лиц, Ваше Величество. Вопрос в подборе таковых. Дайте предположу. Старик Витезслав в числе тех, кому было известно о вашем деде?

— Еще от отца, — отозвался он едко. — Посему здесь вы дали промашку: пожурить меня не удастся. Он глава стражи Карлштейна…

— …и потому должен быть в курсе бабушкиных секретов.

— Как я уже сказал, не моя в том вина.

— Боюсь, узнав от вас, кто еще входил в число осведомленных об этом людей, — вздохнула Адельхайда сокрушенно, — я выскажу вам еще много нелестного, Ваше Величество. Надеюсь, ваш сын не переймет от вас вашей самой дурной привычки — верить друзьям. Поймет, что друзей у Императора быть не должно.

— И это я слышу от человека, вхожего во все мои тайны? Порицающего меня всякий раз, когда я пытаюсь скрыть хоть что-то?

— Мне верить можно, — кивнула она, и Рудольф скривился:

— И как же доказывается сие спорное утверждение, госпожа фон Рихтхофен?

— Никак, — передернула плечами Адельхайда. — Это вы должны вывести сами. Сами должны уметь различить, кто достоин доверия, а кто — плахи. Теперь же мы это выясним лишь после моего расследования… Так стало быть, Ваше Величество, предварительный итог таков. Да, полагаю, не следует сообщать конгрегатам о происшествии, пока оно не будет разрешено. Мне же надо знать имена всех (всех, без умолчания), кто знал о вашем тайном страже. И, разумеется, мне хотелось бы на него взглянуть.

— Для чего? — нахмурился Рудольф; она пожала плечами:

— Хоть бы и любопытства ради. И, безусловно, я хочу въяве видеть столь редкостный артефакт древнего культа, который к тому же еще и не является обманкой для простого люда, а вполне даже работоспособен.

— Хорошо, — вздохнул Император, помедлив, и подступил к двери, бросив взгляд в пустую полутемную оконечность коридора. — Я открою вам.

— А вот этого пока не надо, — остановила его Адельхайда. — Кто-то вскрыл эти замки, ведь так? Кто-то сумел это сделать. Я полагаю собственные умения не самыми скверными, и теперь я хочу проверить, ошибаюсь ли я. Я хочу испытать свои силы и заодно узнать, сколько же времени требуется на то, чтобы разобраться со всеми четырьмя дверями.

— Мне не придется менять замки после ваших изысканий? — уточнил Рудольф с сомнением, и она фыркнула, снова присев перед дверью:

— Это уже просто оскорбительно, Ваше Величество.

— Я смотрю, вы серьезно подходите к делу, — заметил Император, когда она развернула на полу чехол с отмычками, любовно разложенными по кармашкам.

— Иначе я не была бы лучшим, что у вас есть, — вскользь улыбнулась Адельхайда, склоняясь к замку. — In optimo[861], конечно, мне бы осмотреть и саму сокровищницу в том виде, как ее оставил наш таинственный грабитель… Ведь, насколько я поняла, сам факт проникновения вам стал известен лишь по тому, что вещи в ней были подвинуты со своих мест?

— Не просто подвинуты, — отозвался Рудольф, с интересом наблюдая за ее движениями. — Кое-какие валялись на полу, они явно были отброшены… Не знаю, я не специалист в таких делах, однако мне казалось, что, проникая в чужое жилище и пытаясь шарить в чужих вещах, надо стараться не оставить следов.

— Два трупа в коридоре вами как след не рассматриваются? — усмехнулась она, осторожно повернув отмычку в сторону. — Он уже напакостил, какой был смысл таиться. Хотя, полагаю, такой беспорядок он оставил не потому, что рассуждал, подобно мне. Судя по всему, придя за вещью, которая должна была ждать его в этой комнате и которую он не обнаружил, наш вор стал терять терпение и сорвался. Это, по крайней мере, значит, что нехитрые человеческие эмоции ему присущи. Вообразите себе, Ваше Величество, как он метался по сокровищнице, бранясь и выходя из себя, и вам несколько полегчает.

— Полагаете? — с нескрываемым скепсисом уточнил Рудольф, встав у нее за спиной и даже склонившись к замку, пытаясь рассмотреть лучше; Адельхайда дернула плечом:

— Не стойте над душой, вы мне мешаете. Лучше просветите меня, пока я предаюсь мукам творчества, на тему осведомленных о вашей тайне людей. Фантазия у искусников вашего батюшки, как я вижу, была неуемная, посему времени у нас много.

* * *
Большинство за́мков походят на муравейники. С наступлением рассвета и до поздней ночи в каменном нутре копошится жизнь, не видимая снаружи, царит праздничная сумбурная суматоха или обыденная монотонная возня, что-то куда-то перемещается и кто-то куда-то идет, бежит или, бывает, крадется. Однако поместья вроде Карлштейна более напоминают ульи: господствующая в нем суета вырывается за пределы стен, и кроме рабочих пчелок, корпящих внутри, порою во внешний мир вылетают пчелы-солдаты, сборщики меда, пчелы-гонцы и разведчики, или же из внешнего мира прилетают пчелы-соседи, а то и, что чаще, назойливые и бесцеремонные шершни.

Рассчитывая на то, что замешанный в ночной истории осведомитель встревожится внезапным возобновлением расследования и, если повезет, совершит какую-нибудь глупость, могущую выдать его если не явно, то косвенно, Адельхайда вместе с тем раздражалась как никогда на окружающую суету, в каковой вычленить того единственного, на кого надлежало бы обратить внимание, было просто невозможно. Дело усложнялось тем, что уже всполошились в том числе и люди, не имеющие к истории с картой никакого отношения, — Адельхайда, как, собственно, и сам престолодержец, была уверена в том, что более половины обитателей Карлштейна имеет за душой какой-никакой грешок, от простой кражи сломанного подсвечника из кладовой до продажи информации о планах Императора его политическим оппонентам. И сейчас нервозно оглядываться на своего сеньора вполне могли не только те, кто так осрамился две недели назад.

Две недели… С одной стороны, слишком давний срок для проведения дознания, однако с другой — как уже было высказано Рудольфу, настало самое время для второй попытки. Сообщение о том, что прошлая попытка была успешной, должна подвигнуть на активные действия обоих — и информатора, который будет путаться в догадках относительно собственной роли в происходящем и причин, по которым от него скрыли успех операции, и исполнителя, чьи эмоции вообще можно вообразить с некоторым трудом. Особенно если повезет, и заказчик тоже где-то неподалеку, что, конечно, уже находится в области голубых мечтаний: организатор может пребывать как на соседнем этаже, так и в соседнем городе или даже государстве, куда сведения о случившемся дойдут, лишь когда все закончится. Сейчас же надежда была в первую очередь на то, что себя выдаст именно осведомитель из числа доверенных лиц Императора.

Уже не раз высказанное помощнице сожаление о собственном незначительном официальном status’е, препятствовавшем должному ведению расследования, одолевало сейчас еще более. Опрос стражей прошел довольно удачно, однако с названными Рудольфом приближенными все оказалось несколько сложней — по многим причинам. Первая из них, и не самая последняя по значимости, заключалась если не в весьма благородном происхождении, то уж точно гораздо более высоком de facto положении каждого из них.

Призванные для беседы все в ту же темную комнату, господа приближенные косились на темную фигуру за императорским плечом, явно порываясь поинтересоваться личностью этого неведомого советчика. Правда, разумности каждого из них хватило на то, чтобы рассудить вполне логично, что, желай король представить им его, он бы так и сделал, а стало быть, вопросы излишни и, возможно, даже опасны…

Теперь допрошенные перемещались по Карлштейну молча, при встрече со своим Императором глядя с настороженностью и, по словам Рудольфа, с некоторой обидой.

Второй же проблемой, не позволяющей отработать всех, внесенных в список «Осведомленные», были обстоятельства банальные, в общем типические, но от того не более преодолимые: не каждый из них в эти дни пребывал в пределах досягаемости…

Герцог Пржемысл Тешинский, богемец, тридцать девять лет. Первый советник Императора, знающий богемскую жизнь и образ мыслей ad unguem[862], сметливый и дотошный. На дух не переносит Конгрегацию, однако ни в каких кознях против нее не отмечался, на сотрудничество идет неохотно, но без возражений, если видит в подобных действиях пользу для трона и государства. Пренеприятнейший в общении тип, без свидетелей всегда говорящий то, что думает, не почитающий нужным следить за словами, однако крайне обходительный на людях. Фактом императорства представителя богемской крови горд безмерно, и, невзирая на собственное происхождение, к соотечественникам, норовящим взбаламутить Богемию, нетерпим до крайности, почитая оных глупцами и сбродом по меньшей мере. О «деде» и камне в оправе осведомлен давно, в сокровищнице бывал не раз. На данный момент вот уже второй месяц вместе с канцлером, епископом Каминским, пребывает в Нюрнберге, пытаясь разобраться в легитимности очередного городского объединения, перебежавшего дорогу райнским городам. Известно ему, к слову, и о местонахождении Фридриха.

Фридрих. Наследник. Тоже в курсе бабушкиной тайны.

Рупрехт фон Люфтенхаймер, немец, двадцать шесть лет. Сын ульмского ландсфогта, во втором поколении служитель уже второго поколения Императоров. Официально занимает должность главы стражи безопасности земель Богемии, а также имеет солидные поблажки в личном отношении и внушительные полномочия в придворных конфликтах. То, что именуется абстрактным, однако все поясняющим словом «приближенный». Не по возрасту серьезен, в чрезмерных увлечениях играми, женщинами, выпивкой и увеселениями не замечен. Любимец Рудольфа, разумно полагающего, что потомственные верные вассалы штука в наши дни редкая и требующая моральной и материальной поддержки. Имеет неплохие шансы получить фогство в Ауэрбахе. Существование «деда» было обсуждено с ним единожды около полутора лет назад при совместном с Императором посещении сокровищницы.

Витезслав фон Витте, немец по отцу, пятьдесят один год. Никаких титулов, никаких земельных владений. Никакой личной жизни. Имеет небольшой и весьма скромный дом неподалеку от Карлштейна, однако большую часть времени проводит в пределах замка, надзирая за стражей, которая и так вымуштрована. Быть может, именно потому, что он за ней надзирает. Ухитряется сохранять мир между придворными рыцарями различного положения, не допуская излишне несдержанных попыток помериться родословными или достатком. Уважаем даже советниками и фон Люфтенхаймером. Политических убеждений как таковых не имеет, и, наверное, если однажды Рудольф велит полюбить антипапу вкупе с французским королем, тот лишь пожмет плечами. Знает Карлштейн от самого мелкого камешка в углу подвала до старой кровельной балки. Знает о деревянном дедуле, причем уже не один десяток лет.

Мориц Теодор фон Таубенхайм, в большей части и по образу мыслей уже богемец, пятьдесят девять лет. Обер-камергер. Родился в Богемии, рос в Богемии, женился в Богемии, служил в Карлштейне со дня окончания строительства. Помнит еще Карла. Не видит дальше своего носа, хотя надо заметить, что оный нос сует во всё. Ответственен за все, за что не ответственен фон Витте. Втайне сочувствует богемским смутьянам, не упускает случая напомнить Императору о «главной» половине его весьма разбавленной крови, упрекнуть в онемечивании. Чудной тип. К Конгрегации относится свысока, полагая преходящим явлением, что вкупе с симпатиями к заговорщикам и сектантам порою складывается в любопытнейшие сентенции, за которые кого-нибудь другого уже давно взяли бы в колодки. Однако совершенная несколько лет назад провокация показала, что дальше слов и помыслов дело не идет — отчасти из боязни, отчасти из преданности монарху. Тоже знает, где сейчас находится Фридрих. Знает наверняка, где находится кто угодно в Карлштейне; ну или может предполагать с изрядной долей вероятности — распорядок дня и ночи как прислуги, так и гостей тотчас постигает неведомым образом и навеки сохраняет в памяти. Знает о камне и «деде»-страже еще от их прежнего владельца.

Борживой из Свинаржа, богемец, сорок два года. Рыцарь. Ни кола ни двора, ни гроша за душой. До недавнего времени спорил за фаворитство с фон Люфтенхаймером, нося почетное именование «друг короля», хотя официального status’а советника так и не получил. Богемец не только по крови, но и по духу, порою чрезмерно, что в последние годы при дворе не приветствуется, особенно после истории с бывшей любовницей Императора. Борживоя, к слову, спровадили из Карлштейна прочь именно после этой самой истории; надо сказать, не выгнали в чем был, не лишили королевской милости и не обвинили в измене, однако в замке он с тех пор не появлялся. Занимает пост наместника в Ауэрбахе, где Рудольф подумывает со дня на день заменить его Рупрехтом фон Люфтенхаймером — как только уверится, что юный рыцарь достаточно опытен, и придумает, куда еще без последствий пристроить друга юности. Предшествующим поездке в Майнц поручением Адельхайды была проверка вменяемости оставшегося на отшибе господина рыцаря-наместника-советника, после каковой проверки Рудольф уже всерьез стал подумывать о том, не будет ли самым безопасным выходом пристроить чрезмерно инициативного приятеля на плаху. О тайнах Императора знает давно. Однако из всех вышеназванных единственный возбуждает меньше всех подозрений: даже при своих радикалистских заскоках вреда сюзерену нанести не способен. Разве что проболтался по глупости; это возможно.

Шестеро. Поскольку наследника включать в список подозреваемых не имеет смысла — пятеро, двое из которых в отсутствии.

Любопытно то, что императорский брат, курфюрст Бранденбургский, не в курсе бабкиных секретов. С самого раннего детства он кочевал по семьям родичей и политически выгодных знакомых, воспитываясь фактически вне семьи, и по достижении им взрослости Рудольф, оценив беглым взглядом то, что получилось, принял решение семейными тайнами с недружелюбно настроенным братцем не делиться. Пояснения, данные вчера Императором, лишь подтвердили то, что Адельхайда singulatim[863] и Конгрегация omnes[864] уже давно вывели сами: отношения с единокровным братом оставляют желать лучшего, и ярчайшим тому подтверждением является тот факт, что Иоганн Бранденбургский не был позван нарочитым приглашением на рыцарский турнир, который открывался в эти дни. Личного письма не было послано, однако оглашение того, что conflictus Gallici[865] произойдет неподалеку от Праги в дни после Рождества Пресвятой Девы Марии и до Дня архангела Михаила, было сделано многажды во всех концах Империи, и не услышать оного оглашения строптивый курфюрст никак не мог. Однако, как доносили верные люди, ехать в Прагу или Карлштейн тот не собирался, мало того — затеял какое-то мелкое празднество в собственном имении, словно бы подчеркивая крайнее равнодушие к планам своего брата и короля.

Турнир… Событие, еще не так давно кажущееся своевременным и необходимым, теперь пробуждало смятение. Когда всё только планировалось, во всплесках провинциальных мятежей наметилось некоторое затишье, народные возмущения поутихли, еретически настроенные смутьяны чуть сбавили активность, и празднество, которое должно было объединить рыцарство различных степеней знатности и титулованности вокруг имени Императора, выглядело как нечто логичное. Разумеется, и сама Адельхайда, и Сфорца (да и не только) знали, что наступивший штиль — явление не только временное, но еще и обманчивое: просто в последнее время благодаря паре талантливых агентов удавалось вовремя пресекать мятежи, утихомиривать не начавшиеся еще возмущения, хватать смутьянов до того, как об этом становилось всеобще известно. Но около месяца назад неведомо как обоих агентов раскрыли, и…

Сейчас, в обрамлении происходящих вокруг событий, этот съезд вооруженных бездельников вызывал двойственные чувства. С одной стороны, именно теперь необходимо показать это единение, пусть и не существующее воистину, единство низкого и высокого рыцарства, рыцарства германского и провинциального, от богемского до брабантского и даже миланского — если не врут агенты, два итальянских оборванца не поленились явиться и попытать счастья. Появление в пределах Империи столь отдаленных подданных как нельзя лучше проиллюстрирует авторитет Императора и создаст видимость цельности государства. О том, сколько сил положили упомянутые агенты на то, чтобы внедрить в головы тех двоих идею проделать такой путь ради возможности помахать оружием пред королевским взором, лучше не думать…

С другой же стороны, для люда попроще это сборище вполне могло выглядеть как пиршество в чумном городе. Убийства священников, полусумасшедшие проповедники, обличающие «немецкую церковь», пожары, снова убийства, казни и новые преступления — и вокруг всего этого праздничные ленты, музыка, торгаши и бродячие лицедеи, которым в такие дни традиционно даются чуть большие послабления в правилах, нежели обычно… Разумеется, подобный поворот мыслей предвиделся, и внимание «всем иным» изначально было уделено немалое.

Именно для ублажения простых крестьян, горожан и прочих вольных и были тщательно подобраны эти небольшие, но такие приятные мелочи досуга. И лоточники, и торговцы с повозок и передвижных прилавков были заранее оповещены о том, что обыкновенный в такие дни побор снижен вдвое, места для заезжих искусников и музыкантов были заранее выпрошены у местных гильдий с гарантией мира и спокойствия во все время турнирных дней. Городские власти, снабженные заверением в том, что все выгоды отходят в пражскую казну, расстарались на несколько разновидностей состязаний для беститульных вояк и просто обывателей, включая игры, набирающие все большую популярность в такие праздники, — нечто вроде «заплати два гроша, попади ножом в мишень с семи шагов и выиграй два талера». И, разумеется, самые большие усилия были положены на то, чтобы упорядочить непременное желание торговцев пивом перегрызть друг другу глотки за наиболее выгодные места…

Самой же Адельхайде предстоящее празднество тоже доставляло вполне определенные проблемы: остаток вчерашнего дня был потрачен на то, чтобы решить, как поступить в связи с начавшимся столь внезапно расследованием. Правила благопристойности требовали от нее присутствия на турнире, коли уж волею судеб она оказалась в Карлштейне, чей владелец и организатор всего этого бесчинства почтит своим вниманием созванных им господ рыцарей. Требовало ли текущее дело остаться в замке, где и как отзовется присоветованная ею провокация, было неведомо.

С одной стороны, именно в пределах замка и могло случиться что-то, что натолкнуло бы на нужную мысль или выдало бы нужного человека, — но только в том случае, если оный человек также не отправится на турнир, если «они» пожелают повторить попытку или совершить еще что-то подобное, дабы убедиться в верности оглашенной информации касательно похищенной карты. С другой же стороны, если Рудольф прав и среди его приближенных в самом деле имеется двурушник, то события могут развернуться именно там, подле Праги, где упомянутые приближенные и будут присутствовать. Однако же — далеко не в полном составе: в Карлштейне остается дрессировщик королевских стражей фон Витте, и на поверку из всех подозреваемых подле Императора будут находиться лишь Рупрехт фон Люфтенхаймер и временно освобожденный от обязанностей в честь празднества обер-камергер фон Таубенхайм.

Но, вопреки всем выкладкам и рассуждениям, ни с кем из них напрямую дело могло быть и вовсе не связано. Способов узнать об организации безопасности сокровищницы оставалось множество — от ненамеренной выдачи сведений кем-то из этой шестерки до банальной случайности, каковых в истории человечества бывало множество. Включая, коли уж подтвердился факт участия личностей со способностями, и методы не вполне заурядные.

Решение все же ехать на турнир было принято уже почти ночью, и принято под давлением обстоятельств и единственного аргумента: там будет Император. Поскольку лишь он один, причем спустя две недели, и упомянул о том, что покушение на сокровищницу прошло успешно, неведомые противники вполне могут теперь следить именно за ним и его действиями, надеясь разобраться в происходящем.

Бессонница, одолевшая Адельхайду в эту ночь, не прошла бесследно, и утром Лотта, колдуя над ее лицом с видом недовольным и порицающим, то тяжело вздыхала, то раздраженно морщилась. На вопросительный взгляд помощница ответила взором еще более строгим, пояснив многозначительно:

— Не пора ли на покой?

— Боже, ты снова за свое, — вздохнула она, глядя в зеркало на издевательски явные круги под глазами, и Лотта настойчиво выговорила:

— В тридцать четыре года нормальные женщины…

— Значит, я ненормальная, — оборвала Адельхайда, — и ты, к слову, тоже, если уж до сей поры толчешься возле меня.

— Потому что ты без меня пропадешь, — убежденно ответила помощница, отступивши, и, окинув ее лицо придирчивым взглядом иконописца, поджала губы. — Ужас.

— Спасибо, — покривилась Адельхайда, повалив зеркало отражением вниз. — Очень приятно иметь такую поддержку.

— Кстати, сколько еще принц будет пребывать у Хауэра? — поинтересовалась Лотта, снова поставив зеркало в прежнее положение; Адельхайда нахмурилась:

— Это совсем не «кстати». Что у тебя на уме?

— Император выпросил у Сфорцы майстера Гессе, стало быть, и он там… Я вдруг подумала: после знакомства с наследником — интересно, пригласят ли его в Карлштейн? Ты здесь, как я понимаю, задерживаешься…

— И что?

— Мне казалось, тебе есть о чем с ним поговорить…

— Не о чем, — отрезала Адельхайда коротко, и напарница, помедлив, дернула ее за ухо, повернув лицом к свету:

— Ну и дура. Сядь ровно.

Так, пытаясь сгладить последствия мучительных раздумий и бессонной ночи, она пробыла в качестве малевального холста не меньше четверти часа; старания Лотты, однако, вряд ли были кем-то оценены — обитатели улья, на который Карлштейн стал еще больше похож наступившим утром, не видели друг друга и не замечали никого. Лишь Рупрехт фон Люфтенхаймер, как всегда учтивый с давней приятельницей отца, уже за воротами, когда немалая процессия готова была отправиться в путь, подъехал к ее повозке, дабы осведомиться, не требуется ли чего госпоже фон Рихтхофен.

Суета и шум не утихали до конца еще долго, пока вытягивалась и выстраивалась движущаяся по дороге вереница повозок, лошадей, мулов и осликов. Рудольф сидел в седле впереди, окруженный охраной, где-то чуть поодаль виднелась повозка, в которой устроилась Элишка; соскучившиеся в замке далматины, отпущенные на волю, уже через полчаса этого неспешного путешествия начали гоняться взад и вперед, проскальзывая под днищами повозок, уносясь в сторону и возвращаясь, чтобы снова сорваться в бег. Лотта попыталась снова завести разговор о безрадостном будущем одинокой старой девы, которая на самом деле не такая уж и одинокая и которой, вообще-то, есть для чего и для кого жить, однако разговор сей был снова и уже окочательно прерван.

Два беспечных, как всегда, приятеля наследника затеяли было скачки наперегонки, тем взбаламутили собак еще больше, однако спустя четверть часа бессмысленное мельтешение прискучило и тем и другим, и спустя еще час вокруг повисла тишина, нарушаемая лишь редкими разговорами, храпом животных и скрипом телег и повозок. Обыкновенно раздражающий звук сегодня казался неприхотливой монотонной музыкой, и, когда она внезапно стихла, Адельхайда, открыв глаза, поняла, что проспала все те шесть с лишним часов, что заняла дорога до Праги.

Старый императорский замок, в котором водворился Рудольф с самыми приближенными, все еще пребывал местами в состоянии вечного ремонта (который будет длиться, наверное, столько же, сколько и бесконечное возведение собора святого Витта чуть в стороне от него), прочие же разместились в Градчанах, несколько обезлюдевших с года смерти Карла. Рудольф, в отличие от отца, в пражском замке бывал редко, и прежней нужды в большой обслуге городского имения уже не было, и теперь основным населением пражской окраины были каменщики, мастера, художники и прочие представители ремесел, наиболее потребных в замке и соборе на данный момент. Учитывая факт, что ремонт тянулся уж не первый год, а пришлые мастера были живыми людьми с вполне понятными потребностями, какая-то часть обитателей Градчан наверняка так этой частью и останется, приумножив городское население…

Суета, столь раздражающая Адельхайду в Карлштейне, преследовала и теперь: даже сюда, в комнату замка, доносился городской шум, еще более громкий, чем обыкновенно. Гостиницы и постоялые дворы занимались будущими зрителями и участниками, запоздавшими и прибывшими на турнир в последний день приготовлений; местные мальчишки шатались по улицам, подкарауливая оных участников и громко обсуждая тех, кто пришелся им не по вкусу и кто не мог отправить вдогонку слугу или оруженосца с указанием драть острякам уши, и столь же громогласно выказывая восторг теми, кто им приглянулся.

За стенами Праги, по словам Элишки (и здесь явившейся «перемолвиться парой слов с госпожой Адельгейдой»), почти у самого города, где разместилось ристалище, все еще продолжалась регистрация участников, невзирая на приближающиеся сумерки. Перепись претендентов длилась уж четвертый день, и не только по причине того, что господа рыцари подтягивались вразнобой и постепенно — просто этот турнир от прочих, проводимых иными устроителями в иное время, отличался новыми правилами. Рудольф, рассылая оглашение о предстоящей баталии, упомянул, что к участию допускается каждый носитель цепи и меча, вне зависимости от родовитости, обеспеченности и условий обретения рыцарского звания. Герольды-распорядители попытались было заикнуться о том, что Его Величество рушит вековую традицию, по которой лишь Turnieradel[866], за чьей спиной поколения знатной крови, имеет до сих пор право участия в благородных играх, однако, когда Рудольф напомнил, что турнирный герольд — должность, в общем, назначаемая, возмущения сошли на нет, и новое правило было смиренно принято. Теперь же несчастные блюстители традиций, прежде разворачивающие тех, кого не было в гербовом перечне, стиснув зубы, послушно вносили в список «всякого оборванца, именующего себя рыцарем».

Оборванец мог не иметь даже коня — и такого не бывало еще никогда и нигде. Впервые одним из центральных событий турнира были не конный групповой бой, не бухурт и не сшибка с копьями в упоре, а поединки пеших рыцарей. До сих пор мечный бой полагался лишь дополнительным, далеко не самым значащим моментом в турнирных забавах, и случалось, что его могло и вовсе не быть, посему объявленное Рудольфом новшество вызвало без преувеличения шок среди высокого рыцарства и крайнее возбуждение в рядах новопосвященного воинского братства. Пеший поединок подразумевал легкий доспех, по определению более дешевый, нежели тяжелый турнирный; разумеется, и в этой области можно было состязаться в качестве или дороговизне, порою и не имеющей к этому качеству никакого отношения, но все же угодить в число участников такого единоборства мог совершенно любой, даже странствующий неимущий рыцарь. И даже если допустить невозможное — рыцаря без меча, — и такой претендент будет иметь возможность показать себя, ибо за неимением нарочитого затупленного турнирного оружия сможет получить таковое от учредителя во временное пользование. Посему, если вдруг прямо перед днем баталии неведомый недоброжелатель подошлет наймита, дабы тот похитил единственное оружие (говорят, был и такой случай на турнире в Магдебурге), это никоим образом не повлияет ни на что. Ну, кроме затрат на приобретение оного оружия уже после проигранной или победоносной схватки…

Порушить все правила проведения подобных торжеств Рудольф, однако, не осмелился, и предварительная часть прошла в полном соответствии с негласными законами больших турниров. К традиционным танцам и пиршеству, проводимым в самом большом постоялом дворе Праги, допущены были лишь высокородные гости, многие из которых, однако, после оных танцев и покинули город, через плечо плюясь на оставляемые в пыли следы своих коней. В Прагу они явились, дабы убедиться в том, что сведения касательно нововведений есть не более чем слух, а быть может — гнусная провокация недругов Императора и рыцарства; обнаружив же, что брошенный по всей Империи клич является изложением личного распоряжения Императора, родовитые подданные гордо развернулись и оставили город. Правда, их гордости не хватило на то, чтобы не отужинать и не повеселиться с дамами за чужой счет.

Оставшиеся либо отнеслись к императорской идее равнодушно, либо заинтересовались, либо остались из чистого любопытства, дабы узреть воочию, на что окажутся способны те, кого прежде не доводилось видеть в деле, но кто de jure относится, как и они сами, к рыцарскому братству. Наверняка были и такие, кто придавал этим словам значение, бывшее в них изначально, не полагая обделенных землями и предками собратьев «второсортным рыцарством». Адельхайде уже доводилось иметь знакомство с теми, кто даже тайком вздыхал, замечая, что, быть может, рыцарского достоинства в них будет и поболе, нежели в потомственных воителях, ибо то, что родовитые обладатели звания получили фактически в наследство, те отвоевали у жизни сами.

Был, правду сказать, и еще один подвид, назвать который рыцарями не поворачивался язык даже у Рудольфа, который их таковыми и сделал. На всю Империю — несколько десятков дельцов, ни разу в жизни не державших в руках не то что копья, но даже и ножа больше хлебного, не вступавших в противостояние ни с кем опасней налогового чинуши. Хотя в последнее время еще неведомо, какой противник серьезнее — повстречавшийся на пустынной дороге вооруженный громила или маленький человечек с пронзительным взглядом и сумкой документов на плече помощника… Одно из завещаний своего отца Рудольф порою преступал, а именно — делал то, что считал нужным, наперекор советам Сфорцы. Разумеется, «пожертвования» и «выгодные контракты», а на самом деле — ссуды, которые в открытую добрым христианам давать запрещено, были порядочным довеском к доходам казны, но репутации Императора был нанесен немалый урон. Усилий, приложенных для ее восстановления, было затрачено многими и много… Этих сегодня, однако, среди участников не было; по оглашенным правилам вступить в противоборство с предпочтенным соперником могли бы и они, однако у торгашей хватило здравого смысла на то, чтобы не рисковать шеей да и все той же репутацией.

В остальном же все прошло, как шло и прежде, как бывало всегда при подобных празднествах — вкупе со званым ужином и танцами была устроена и выставка щитов высокого рыцарства, поглазеть на которую собирались вот уж который день, наверное, все жители Праги и предместий, а также многочисленные гости. Герольдмейстер прохаживался вдоль воздвигнутых пирамидой щитов, сумрачный, словно декабрьское небо; все эти гербы он уже знал наперечет, и единственное, что занимало его мысли, — это так же выставленные напоказ эмблемы низкородных приблуд, но уже за пределами городских стен, неподалеку от самого ристалища. Там толпа зевак была не меньше, а может и больше, ибо, кроме щитов многочисленных рыцарей, на подступах к месту будущих баталий, поодаль от трибун, располагались шатры и повозки торговцев, пивоваров, бродячих лицедеев и миннезингеров. Там же оными приблудами и были устроены собственные вечера танцев с угощением, подобные пражским, но в более непринужденной обстановке и с менее шикарным столом, соответствующим доходам участников.

К исходу дня, предшествующего назначенному для турнира, полагалось бы затихнуть шуму, праздношатающимся — разойтись, господам рыцарям — предаться здоровому сну, равно как и горожанам, однако говор, смех, цокот копыт и оклики не стихали до позднего вечера.

(обратно)

Глава 9

Сентябрь 1397 года, Германия

Находиться взаперти доводилось и прежде, и брать под защиту свидетеля или потерпевшего Курту тоже приходилось уже не впервые за девять лет службы, и совмещать эти две неприятности также случалось, однако с такими сложностями, как на сей раз, это не проходило еще никогда. Бывало, что простые жизненные потребности сопрягались с повышенными мерами безопасности, бывало и так, что подзащитные сами же создавали ситуации, когда оная защита затруднялась, что окружающие совершали все для того, чтобы усложнить жизнь как своему оберегателю, так и себе самим, но, опять же, таких форм, как сейчас, это еще не приобретало.

Первое, в иных обстоятельствах достаточно нехитрое, действие (а именно — попытка привести наследника в приемлемый и более пригодный для жизни вид) уже потребовало некоторых физических и моральных затрат. В другое время Фридриха просто провели бы под охраной в предназначенное для омовения помещение, где он мог бы смыть с себя кровь телохранителя, залившую его руки и лицо, как это самое омовение и происходило всякий раз, когда уроки Хауэра выжимали принца в буквальном смысле. Сегодня, однако, выпустить своего подопечного за пределы комнаты фон Редер наотрез отказался, даже в сопровождении всей охраны, и попытки возражений со стороны наследника на сей раз были строго и неколебимо пресечены. Курт не слишком настаивал — как и барон, он сомневался в том, что попытка покушения не может быть повторена в одном из коридоров, расположения которых он, к слову, не знал, а стало быть, не было известно также, откуда можно ожидать нападения. Разумеется, и коридоры, и комнаты, и подвалы, и каждый камень здесь прекрасно знал Хауэр, но когда речь шла о ситуациях, подобных нынешней, Курт предпочитал не доверяться всецело ничьей воле, внимательности, силе, ответственности или осведомленности. А нападение могло быть, ибо совершить оное их неведомый противник мог как исходя из предположения, что такой наглости от него не ждут и надеясь захватить врасплох, так и не исходя ни из чего вообще — попросту поддавшись смятению, вызванному неудачей.

Однако сия простая с виду и оказавшаяся столь сложной на практике задача должна была быть решена, ибо кровавая корка начала уже подсыхать, а с тем, насколько сложно соскрести с себя засохшую кровь, Курт был знаком на собственном опыте, каковой опыт вскоре обещал быть повторенным — немалая часть угодила и на его лицо, успев протечь за ворот, посему в скорейшей помывке он также был весьма заинтересован.

— Ни шагу, — повторил барон, усердно пронзая взглядом Хауэра. — Я согласился остаться в вашей цитадели при условии, что Его Высочество будет пребывать в этой комнате под охраной, а не разгуливать по коридорам.

— Может быть, просто принести воду сюда? — с усталой язвительностью предложил Фридрих. — Иначе я, боюсь, второе пришествие встречу в таком виде.

— Хорошо, — отмахнулся Курт решительно. — Постановим так. Он прав, нечего изобретать колесо: принести сюда бадью, воду, ковш — все, что нужно, и пусть плещется в свое удовольствие. Это неприятное расследование надо начинать немедленно, да и мне бы хоть умыться, хотя моя окровавленная физиономия, быть может, и была бы неплохим подспорьем в дознании в смысле психологического давления. Поскольку улик мы не имеем никаких, а время поджимает, остается лишь надежда на опрос всех, обитающих в лагере в эти дни. А это означает, что с каждой уходящей минутой виновный все больше осваивается со своими мыслями и чувствами, причем мыслей этих в его голове вызревает все больше, а чувства становятся все уравновешенней. Что, in sua series[867], означает все более сложное выявление лжи или беспокойства в словах и поведении тех, с кем я буду говорить. Conclusio[868]: для наблюдения за купанием я совершенно не требуюсь, а стало быть, господа, позвольте откланяться.

— Вы просто замечательно все расписали, майстер инквизитор, — хмуро возразил фон Редер. — Только упустили из виду несколько немаловажных мелочей. Кто, к примеру, пойдет за водой? Вашего инструктора я без надзора не отпущу — черт его знает, быть может, прямиком отсюда он направится к тому стрелку, дабы рассказать ему о том, что и как говорилось в этой комнате; или прибить его, дабы тот не проболтался. Или плеснет чего-нибудь в принесенную им воду.

— Делать из Альфреда водоноса я вам в любом случае не позволю, господин барон, — возразил Курт безапелляционно. — Я здесь, как и вы, ничего и никого не знаю, посему он будет водить меня по монастырскому корпусу, по подсобкам, по двору — словом, везде, где я захочу побывать, и будет представлять мне всех тех, кто известен ему, но не известен мне. И, как я уже сказал, происходить это будет сейчас, id est — безотлагательно.

— Я могу принести, — предложил Бруно, — я для разбирательства не нужен. И знаю, куда идти.

— А кто сказал, что вам я верю больше, чем вашему инструктору, святой отец? — поинтересовался фон Редер. — Вы для меня ничем от прочих не отличаетесь — такой же человек из той же организации, чей служитель покушался на жизнь Его Высочества.

— Пошлите со мною одного из своих.

Хауэр насупился.

— Положим, это было бы неплохим выходом, Хоффмайер, — отметил он недовольно, — вот только есть одна неувязка. Мы намерены оставить Его Высочество без присмотра? Кто сказал, что людям господина главного телохранителя можно доверять больше, чем моим? Гессе отправится допрашивать моих парней, меня он потащит с собою, ты пойдешь за водой, а возвратившись, вполне сможешь употребить ее для омовения безжизненного тела.

— Следите за словами, майстер инструктор! — снова закипел фон Редер, сжав кулак и даже чуть подавшись вперед. — Вы здесь не руководите теперь ничем, так что придержите-ка язык!

— Однако ж, он прав, — заметил Курт наставительно. — Да, я сам же согласился с тем, что совершить нечто подобное самостоятельно они не могли, и я назвал причины тому; однако факт соучастия все еще под вопросом. Ведь от кого-то организовавшие покушение люди узнали о том, что наследник трона будет здесь в эти дни, и вовсе не обязательно информация эта пришла к ним с самой верхушки — нашей или вашей. Я понимаю ваше желание контролировать представителей нашей стороны, однако и я не могу и даже не имею права оставить без надзора вашего подопечного и, что главное, ваших людей. Покушение произошло на территории, подотчетной Конгрегации, и я как следователь обязан…

— Только попробуйте, — угрожающе оборвал его тот. — Попробуйте повторить, что не верите моим людям!

— А я никому здесь не верю, — пожал плечами Курт. — Включая Альфреда, моего помощника, вас, господин барон, и самого наследника включительно. Такова моя работа. Я подозреваю всех. Хотя эти подозрения и делятся на более или менее твердые. Бруно и Альфред, само собою, вписаны в ту часть листа, где стоит пометка «относительное доверие». А теперь я хочу заметить, что за нашими спорами прошла еще пара минут, столь необходимых мне для успешного начала расследования.

— Плевать я хотел на ваши сомнительные душеведческие выкладки, и никакого расследования не будет вовсе, если вы станете продолжать в том же духе!

— Это немыслимо… — нервно усмехнулся Фридрих, снова опустив голову на руки; Курт согласно кивнул:

— Хорошо. Судя по всему, с потерей времени придется смириться во имя безопасности. Решим так: я дождусь, пока будет принесено все необходимое, и тогда со спокойной душой займусь делом. Такой вариант, полагаю, устроит всех. Дайте Альфреду одного из своих людей, и пусть, наконец, завершится эта comoedia.

— Двоих, — возразил фон Редер, на миг задержав взгляд на своих подчиненных, и кивком головы указал им на дверь. Неведомо как, но двое из них поняли, что это безмолвное указание относится именно к ним, и медленно, поглядывая на конгрегатское сообщество, точно на детей Сатаны, прошагали к двери. — Руки одного из них будут заняты, посему — пойдут двое.

— Как вам будет угодно, — отмахнулся Курт, пройдя к табурету напротив наследника, и уселся, грохнув на стол завернутый в одеяло арбалет. — Просто поторопитесь.

— Мне остаться? — уточнил Бруно.

— Да, — коротко отозвался барон, и Курт возразил почти в один голос с ним:

— Нет. Нет, — повторил он, повстречавшись с убийственным взглядом фон Редера, и пояснил с предельной любезностью: — Ведь и ваших будет двое.

— А мне казалось, что ваш майстер инструктор стоит четверых, — едко заметил барон, и он кивнул:

— Стоит. Но мне бы хотелось, случись что, иметь на этот самый случай независимого свидетеля… Идут Бруно, Альфред и… К слову, господин барон, некую часть своего расследования я могу провести уже сейчас. Мне нужны имена ваших людей и их краткая биография, включая тот занятный момент их жизни, в каковой судьба сделала их императорскими телохранителями. Надеюсь, вы не станете вставать в позу и кричать о секретности. Даже вы должны понять, что их прошлые темные грешки или святые деяния меркнут на фоне происходящего и как самостоятельная ценность меня вовсе не тревожат. Начнем с этих двоих, дабы они могли как можно скорее заняться порученным им делом.

Мгновение фон Редер смотрел на него сверху вниз из-под насупленных бровей, явно решая, насколько правдивыми являются его слова и не задумал ли ушлый конгрегат таким образом вникнуть в королевские тайны; наконец, видимо, не отыскав в своих мысленных выкладках оснований для протеста, тяжело вздохнул, тоже присев к столу.

— Хорошо, — бросив взгляд на неподвижного наследника, смотрящего на окружающих тусклым утомленным взглядом, согласился барон. — Думаю, это я могу вам рассказать.

— Вы сторонник восточных методов найма бойцов? — удивленно приподнял бровь Курт. — Предпочитаете брать на службу немых? Или языки режете сами?

— Что?..

— Я полагаю, ваши люди столь молчаливы по сложившемуся уставу, а вовсе не по природной либо приобретенной неспособности к произнесению слов. Я не жду, что они сложат эпос, однако, думаю, каждый из них вполне вменяем для того, чтобы связать два слова и рассказать о себе самостоятельно.

— Вы мните себя остряком, майстер инквизитор? — хмуро уточнил фон Редер. — Или видите что-то особенно забавное в сложившейся ситуации?

— Я пытаюсь подобрать вразумительные объяснения тому упорству, с каковым вы перекрываете мне доступ к малейшей информации, господин барон. Как видите, кроме высказанных мною совершенно противоестественных причин, зримых доводов в пользу вашего упрямства нет. Быть может, ваше неприязненное ко мне отношение, что есть личное ваше дело, не будет мешать делу общему?

— Мое к вам отношение, майстер инквизитор, к делу не имеет касательства, и рассказывать здесь совершенно нечего. Все мои люди — это мои люди. Они пришли на службу Его Величества вместе со мною; Император доверил мне подбор подходящих бойцов, и я выбрал их.

— По каким критериям?

— Вам надо растолковывать, какими качествами должен обладать телохранитель?

— Мне не помешало бы растолковать, господин барон, откуда в вас такое доверие именно к этим людям. Что в их и вашей жизни происходило такого, что вы столь безоглядно им верите; я употребил именно этот эпитет, так как, вижу, вы не допускаете и мысли об их предательстве.

— Эти люди… — начал тот гневно и, осекшись, продолжил, с явной осторожностью подбирая слова: — Эти люди прошли со мною множество боев, и я знаю, что могу им верить.

— Боев — где именно?

— Это не ваше дело, — отрезал тот. — И уж эти сведения точно никак не могут повлиять на ваши выводы.

— Боюсь, мне об этом судить, — с показной любезностью улыбнулся Курт. — Посему — не будете ли вы столь добры…

— По большей части в драках с соседскими владетелями, — оборвал его фон Редер. — И не вздумайте ухмыляться, майстер инквизитор.

— О нет, что вы, — серьезно возразил он. — Даже не думал. Поверьте, я знаю, что стычки между соседями по тяжести, кровопролитности и беспощадности порою превышают некоторые межгосударственные конфликты. И предательство в них — первейшее подспорье… А теперь (благодарю за объяснения) я всё-таки хотел бы услышать ваших людей. Пусть каждый из них представится лично. Вкратце; не хочу отнимать время у самого себя.

— Господи, Ульбрехт, — поморщился наследник, все так же не поднимая головы с ладоней и по-прежнему глядя в стол, — это уже начинает переходить все границы, даже при вашей паранойе.

— Бог с вами, — бросив в сторону Фридриха недовольный взгляд, отозвался фон Редер, помедлив, и снова кивнул в сторону своих подчиненных, вновь неведомо как дав понять лишь одному из них, что внимание обращено именно на него. — Ты.

— Йорг Фридле, — тотчас отрекомендовался тот, не особенно следя за учтивостью тона. — Двадцать пять лет. Как уже говорил вам господин барон, я и прежде состоял у него на службе.

— Был нанят или по наследственной традиции?

— Был нанят. В возрасте девятнадцати лет.

— Хорошо дрался, был готов служить и сохранять верность, не имел ни гроша за душой… — предположил Курт, и тот оборвал, не скрывая насмешки:

— …и даже меча. Да. Что-то еще?

— Нет, — усмехнулся он, увидев, как фон Редер бросил на подчиненного строгий взгляд. — Я узнал, что нужно. На данный момент. Следующий?

— Георг Виттшток, — представился второй избранный для водоносной миссии. — Двадцать семь лет. На службе у господина барона с юности. Моя семья и я сам прежде жили на территории его владений…

— Жили? — уточнил Курт многозначительно, и фон Редер со злой иронией указал рукой вокруг себя:

— Вы не заметили, майстер инквизитор, что моя служба не предполагает заседания в родовом гнезде?

— Будьте любезны не вмешиваться, — потребовал Курт настоятельно. — Мне надо слышать именно ваших людей, а не вас, если вы еще этого не поняли.

— К чему?

— Боже! Видно, мне придется снова терять время, дабы вы не мешали мне работать впредь… — вздохнул он с подчеркнутым утомлением и, отыскав взглядом первого опрошенного, перечислил скучающе и просто: — Он пришел к вам сам напрашиваться на службу. Отчего-то, пока не знаю отчего, он желал службы именно у вас, и наверняка ему пришлось приложить немало сил на то, чтобы убедить вас в собственной полезности. Каким-то образом ему это удалось, мало того — он зацепил вас чем-то особенным, ибо отношения с этим человеком у вас вышли если не на уровень дружественности, то на степень некоего особенного к нему благорасположения. Если я ошибся в чем-то, поправьте меня.

— Вы, — приподняв, наконец, голову, выговорил Фридрих, — вывели все это из столь краткого разговора?

— Просто предположил. Но не ошибся, если судить по молчанию вашего охранителя.

— Как? — коротко пророгил фон Редер, и даже его враждебность на миг исчезла куда-то; Курт пожал плечами:

— Ну, для начала, чтобы взять на службу юнца без меча, господин барон, для этого должны быть веские основания. Или рекомендация уже проверенного человека, или испытание, которое он прошел. На того, кто верит словам, вы не похожи, стало быть, даже если он и был рекомендован вам кем-либо, вышеупомянутое испытание вы ему все же устроили. И он выдержал его. Причем, судя по всему, выдержал с честью.

— С чего вы взяли?

— Девятнадцать лет, — напомнил Курт. — Нищий. Без собственного оружия. Он должен был вывернуться наизнанку, чтобы вы взяли такого на службу. Это первое, что я предположил; подтверждение же моим словам я увидел, venia sit dicto[869], на вас самом. При слове «зацепил» на вашем лице мелькнула усмешка, причем несколько болезненная. Надо полагать, проверку ему устроили вы сами, и он вас действительно зацепил. Причем чувствительно.

— Впечатляюще, — вновь возвратившись к прежнему отчуждению, кивнул фон Редер. — И после этой демонстрации, майстер инквизитор, мне еще меньше, чем прежде, хочется дозволять вам говорить с моими людьми.

— Ульбрехт, — снова произнес наследник, чуть повысив голос, и тот махнул рукой:

— Продолжайте, майстер инквизитор. Будет, однако, любопытно посмотреть, как вы примените те же финты к вашим сослуживцам.

— С теми будет сложнее, — вздохнул Курт искренне. — Нас учат врать беззастенчиво, причем на любых должностях… Ну, коли уж мы завершили с этим, давайте отпустим наших водоносов. И без того времени было потрачено немало.

— Через четверть часа я увожу отсюда Его Высочество, — предупредил фон Редер, отодвигая засов, и одарил Хауэра тяжелым взглядом. — Вы меня поняли, майстер инструктор? Опасность за стенами, по крайней мере, пусть и неожиданна, но предсказуема и понятна, здесь же я всецело зависим и не влияю ни на что. Если вы не возвратитесь через четверть часа, невзирая ни на какие угрозы, ни на какое сопротивление, я вывожу его отсюда, и мы покидаем лагерь. Невзирая ни на какое сопротивление. С чьей бы то ни было стороны.

— Хотел бы я посмотреть, как вы это сделаете, — пренебрежительно покривился инструктор, и Курт окликнул — тоном, какого обыкновенно себе по отношению к наставнику не дозволял:

— Альфред! Не нагнетай, — потребовал он, когда к нему обратился хмурый взгляд. — В любом случае, задерживаться вам не следует.

— За это время не успеет согреться вода, — заметил Бруно, и Хауэр, развернувшись к двери, бросил желчно:

— Не оледенеет. Чай не младенец.

Фон Редер метнул в его сторону возмущенный взгляд, однако промолчал, лишь яростно, с визгом и скрипом, вдвинув засов в петли за спинами ушедших.

— Я не шучу, — сообщил барон уже Курту, и тот кивнул:

— Я вижу. И даже вас понимаю. Но Альфред прав: если с ним что-то случится, вас отсюда не выпустят; мало того, подобные действия с вашей стороны будут расценены здешними бойцами как попытка причинить вред высокопоставленной персоне, в отсутствие командира перешедшей под их попечительство. И их тоже сложно будет не понять. А пока отведенное вами время не истекло, быть может, продолжим?

— Я сказал, — коротко возразил фон Редер, снова остановившись подле стола, и приглашающе кивнул: — Густав?

— Густав Хальс.

Голос последнего из телохранителей — из тех двоих, что присутствовал вместе с наследником на столь плачевно завершившейся тренировке, — был надсаженным и хриплым, однако вряд ли от травмы, полученной во время сего инцидента, где на его долю не выпало и вовсе никаких неприятностей. Высокий ворот наполовину закрывал шею, и сказать, имеются ли на ней какие-то старые ранения, было сложно.

— Тридцать семь лет, — не слишком охотно продолжил телохранитель. — На службе у господина барона с детства.

— По наследию?

— Можно сказать и так.

— А еще как можно? — уточнил Курт, и тот недовольно поджал губы.

— Я сирота, — пояснил он коротко. — Родом из деревни, принадлежащей роду фон унд цу Редеров. В замок попал в детстве, служил еще при прежнем хозяине. Еще что-то?

— Если иметь в виду возраст, — предположил Курт, — упомянутых господином бароном боев тебе досталось больше, нежели другим.

— Да, — коротко подтвердил тот.

— И ранений.

— Да, — столь же лаконично повторил телохранитель; Курт усмехнулся:

— И рассудительности, как я вижу… Хорошо, — кивнул он, указав движением руки в стену, за которой где-то внизу располагался плац. — Теперь погибший. Хассель?..

— Карл, — договорил фон Редер. — Карл Хассель. Тридцать пять лет. Я нанял его незадолго до… перехода на службу к Его Императорскому Величеству. Отличный был боец. И, полагаю, уж в его-то невиновности сомневаться не приходится.

— Менее минуты назад вы предположили, что Альфред, если замешан в покушении, может устранить соучастника; почему с ним не могли поступить так же? — заметил Курт и вскинул руку, пресекая возмущение: — Но почившего я не подозреваю, и этот факт с уверенностью выводится из его поведения: когда я кинулся к вашему подопечному, бедняга Хассель кинулся на меня, наверняка заподозрив в чем-то крамольном. Будь он замешан, он либо стоял бы в стороне, либо изобразил бы попытку прикрыть принца, но не стал бы столь явно препятствовать мне. То есть ad minimum один из присутствующих в лагере оправдан. Что, правда, делу не поможет… Что ж, господин барон, — подытожил Курт со вздохом, — ситуация выглядит так: Император доверил жизнь своего единственного сына людям, которых подобрал не самолично, тем, кого, по существу, не знал, пока их ему не представили вы. Id est, вам он верит настолько, что готов положиться на ваши решения. Остался последний, кто о себе еще не рассказал: вы сами.

— А я-то полагал, что вам сдали полную информацию обо мне, — язвительно хмыкнул фон Редер. — Оказывается, не всё знают господа конгрегаты? или просто поленились?.. Ульбрехт фон унд цу Редер, барон. Тридцать девять лет. Состою на службе у Его Императорского Величества шестой год.

— Все это любопытно, — заметил Курт настойчиво, — однако мне хотелось бы узнать, как вы очутились на такой службе и по какой причине пользуетесь таким доверием.

— Это не имеет к делу никакого отношения, — категорично отрезал тот. — И это уж точно не касается вас, майстер инквизитор.

— Повторю, что это решать мне, — возразил Курт, — и чем больше вы упираетесь, тем больше у меня крепнут подозрения в том, что…

— А мне плевать! — повысил голос фон Редер. — Можете думать все, что угодно, майстер инквизитор, но исповедоваться вам я не стану!

— Это несерьезно, Ульбрехт, — вновь заговорил наследник, подняв, наконец, голову с ладоней и распрямившись. — Ведь я знаю эту историю. Да и половина двора ее знает, и наверняка кое-кто в Конгрегации тоже, посему даже если я смолчу, то майстер Гессе, выйдя отсюда, без труда добудет все необходимые сведения. Почему не рассказать сразу?

— Хороший вопрос, — согласился Курт, успев уловить неясную тень во взгляде оставшегося в комнате телохранителя. — Как мне уже доводилось убедиться на опыте, с таким упорством замалчивают лишь нечто очень любопытное и чаще всего неприглядное. Вы тайно устранили кого-то, неугодного Императору?.. Нет, — сам себе возразил он, видя, как в глазах фон Редера разгорается злой огонек, — об этом половине двора вряд ли может быть известно… В чем же дело?

— О Господи, — вздохнул Фридрих, когда в ответ по-прежнему не прозвучало ни слова, — это уже не просто несерьезно, но еще и неумно… Ульбрехт обязан моему отцу жизнью, майстер Гессе. Он в буквальном смысле снял барона с плахи.

— Ваше… — зло начал фон Редер и осекся, вовремя поняв, что превысил допустимый тон.

— Ульбрехт был некогда прославленной личностью в определенных кругах, — продолжил наследник, игнорируя укоряюще-угрюмый взгляд своего охранителя. — Если говорить точнее — в кругах торговцев, проезжающих поблизости от его земель, и среди его соседей. «Барон-разбойник» — это было о нем; потому, собственно, Йорг и напрашивался в его свиту столь назойливо. Барон фон унд цу Редер слыл удачливым рейдером, а кроме того — всегда делился добычей со своими соучастниками почти по-братски.

— М-м, — отметил Курт, следя за все более темнеющим лицом барона. — Похвально.

— При очередном налете ему не повезло. Точнее, как выяснилось, один из соседей снарядил «торговца», груженного вместо товара наемниками. Большая часть людей Ульбрехта была убита, а он и еще несколько его бойцов пленены и представлены суду. Как несложно догадаться, этот суд лишил его рыцарского звания и приговорил к казни. Тем временем…

— Ваше Высочество, — проговорил барон уже не столько со злостью, сколько просительно; Курт вздохнул:

— Бросьте. Все самое главное уже сказано.

— Тем временем, — продолжил Фридрих, — отец как раз был в Баварии. И так случилось, что эта история достигла его слуха. Дальнейшее подобно событиям какого-нибудь сказания — отец даровал барону и его людям жизнь в обмен на верную службу.

— Любопытно. А что дало Императору повод решить, что барон достоин столь ответственной работы и не предаст своего работодателя при первом удобном случае?

— А та самая его разбойная жизнь, — пояснил Фридрих охотно. — Как узнал отец, Ульбрехт никогда не трогал монахов и женщин, убивал же и вовсе лишь в крайних случаях, чаще всего от безвыходности. Разумеется, это привело к образованию огромного количества живых свидетелей, которые потом давали показания на суде против него, но…

— Ясно, — кивнул Курт и, помедлив, уточнил: — Так, стало быть, господин барон, ваш боец «жил» а не «живет» в ваших владениях потому, что вас их лишили?

— Нет, — через силу отозвался фон Редер, не глядя в его сторону. — Его Величество сохранил за мной мое имение и титул.

— И вернул рыцарское звание?

— Да.

— Что ж, вот теперь мне ясно все. Ну и, поскольку вы баварец, надо думать, у вас есть и некие личные чувства, если можно так выразиться, к вашему подопечному?

— Мне плевать на околопрестольные интриги, — по-прежнему хмуро вымолвил тот. — Фридрих фон Люксембург по линии его матери в отсутствие иных наследников в любом случае является баварским герцогом, и как бы ни повернулось всё, что бы там ни замыслили ваши вышестоящие, что бы ни предприняли курфюрсты — он останется таковым, даже если не займет трона Империи.

— Принимается, — подытожил Курт, мельком обернувшись на дверь. — Хотя подобное верноподданническое рвение штука редкая и сама по себе вызывающая подозрение…

— Я бы попросил… — начал фон Редер, и Курт повысил голос, оборвав:

— Но. Но, — продолжил Гессе, когда тот настороженно умолк, — некоторые явственно видимые мне признаки побуждают меня вам поверить. И даже в некотором роде вашим людям, ибо они, кажется, обладают неким несомненно полезным качеством — лишены желания думать самостоятельно.

— Чего о ваших не скажешь, — желчно отозвался барон. — И вы сами заметили (хотя я и не сомневался в этом ни на мгновение), что конгрегатские вояки будут врать напропалую, причем так, что любой политик им позавидует. Как вы намерены вычислить предателя среди них?

— Как уже и сказал. Буду говорить с каждым. Как только возвратятся наши водоносы, я возьму Альфреда в сопровождающие и…

— Мы возьмем, — поправил фон Редер решительно. — Если вы, майстер инквизитор, отчего-то вдруг решили, что я выпущу вас из виду и уж тем более позволю говорить с вашими собратьями в мое отсутствие, — вы либо наивны, либо слишком самонадеянны.

— Самонадеян, — подтвердил Курт безмятежно, кивнув в сторону наследника: — А как же ваш подопечный? Оставите его без присмотра?

— Мои люди отличаются не только отменными умственными качествами. Они, замечу, еще и хорошие бойцы, а также, как вы сами заметили, достойны доверия. Думаю, я могу их оставить наедине с Его Высочеством на то время, что понадобится нам для допросов.

— А после? — с неподдельным интересом осведомился Курт. — Когда мы опросим всех, кого опросить потребуется, вы вернетесь в эту комнату, а я — в свою, ведь так?

— Ну, так, — настороженно согласился барон, и Курт пожал плечами:

— А если не так? Если, расставшись с вами, я снова отправлюсь к моим сослужителям, дабы поговорить с ними без сторонних глаз?

Фон Редер замер, не сумев скрыть растерянности, и внезапно пробудившаяся энергичная мозговая деятельность отразилась на его лице отчетливо и ясно.

— Вы об этом не подумали, — вздохнул Курт понимающе. — Хотя должны были бы… А я должен предупредить вас, господин барон, что мне, возможно, все-таки придется говорить с кем-либо из наших подозреваемых в ваше отсутствие. Разумеется, я передам вам все, мною услышанное, но здесь проблема заключается в том, что вы ведь в это не поверите, так?

— Разумеется, — совладав с первой оторопью, раздраженно согласился тот, — и не вижу, чему тут удивляться.

— Я и не удивляюсь. Всего лишь выражаю свое сожаление по этому поводу.

— И даже это странно, ибо…

— Позвольте я вам кое-что объясню, — оборвал его Курт, и тот умолк, глядя на него с подозрением. — Точнее, я вам продемонстрирую въяве причину, по каковой мною описанное может иметь место.

— Ну? — весьма неучтиво согласился барон, и он кивнул, обратясь к Фридриху, наблюдавшему за их беседой молча.

— Скажите, — поинтересовался Курт буднично, — вы уже лишились девственности? Хотя — разумеется, даже и спрашивать нечего; в таком-то возрасте, при таком-то титуле — наверняка нет отбою от придворных девиц и прислуги. Или в первый раз вы предпочли покупную любовь, для надежности?.. — уточнил он, получив в ответ лишь ошеломленный взгляд наследника. — И как прошло?

— Да вы отдаете себе отчет… — едва не задыхаясь от бешенства, начал фон Редер, и Курт вскинул руку, призывая к молчанию:

— Не надо. Не надо читать мне проповедей о должном поведении в присутствии почти венценосной особы, господин барон. Сия demonstratio имела лишь одну цель: показать вам, что есть темы, на которые собеседник распространяться не станет; и дело сейчас не в том, что я задал вопрос просто, с ходу и без церемоний. Даже если бы я убил на разогрев допрашиваемого… прошу прощения — собеседника… четверть часа, я и тогда не услышал бы откровений. Просто потому, что подобные вещи на всеобщее обозрение не выносят. То есть не исключено, что лет через пять ваш подопечный уже будет поднимать эту тему по собственной инициативе, без боязни и с гордостью, но пока… В этом главный успех работы дознавателя, господин барон, беседа один на один. Только тогда вероятно достичь того момента, в каковой можно вызвать человека на откровенность.

— Один на один? — криво ухмыльнулся тот. — А палач в ваших «беседах» — просто мебель?

— Поверьте мне, господин барон, найдется лишь один из десяти допрошенных таким образом, кто запомнил не то что черты лица исполнителя, но и хотя бы низок он или долговяз, толст или сухощав. Его просто не видят. Видят меня. И откровенничают со мной.

— Если откровенничают.

— Вам придется принять это как факт, — подытожил Курт уже серьезно. — Я не говорю, что это случится обязательно, и я понимаю ваше недовольство, однако может сложиться ситуация, в которой мне придется, грубо говоря, выставить вас за дверь. Не хотелось бы устраивать споры по этому поводу в присутствии лица, чье молчание мне придется в этом случае пробивать, посему я и предпочел предупредить вас заранее, дабы вы с этой мыслью смирились.

— А возражений этой самой мысли вы рассматривать не собираетесь?

— Нет, — ответил он просто. — Как я не намерен учить вас исполнять вашу службу…

— Учили, — возразил фон Редер недовольно; Курт помедлил, на миг задумавшись, и спокойно подтвердил:

— Верно. Учил. И вы согласились с моим видением ситуации. Что, к слову, говорит в мою пользу: если вы приняли к действию мой совет, данный вам в области, не являющейся моей основной сферой деятельности, то тем паче следует полагаться на мои решения, связанные с моей прямой службой.

— Вы ведь все равно найдете способ избавиться от меня и сделать то, что сочтете нужным, так, майстер инквизитор? — уточнил фон Редер мрачно и, не услышав возражений, обессиленно отмахнулся. — Бог с вами. То есть, — поправил он сам себя, — я на этот факт крайне рассчитываю.

* * *
Хауэр вместе со всеми сопровождающими вернулся чуть раньше определенного ему времени, и тем не менее обрел от барона порицающий взгляд и обвинение в медлительности. За время блуждания по коридорам главного корпуса инструктор, видимо, успел остыть и хоть немного свыкнуться с мыслью о столь нежданно свалившихся на его голову напастях, а потому на сей раз снес и взгляды, и слова со стоическим молчанием.

Полноценное омовение Курт решил отложить до лучших времен, употребив часть принесенной воды для того, чтобы лишь наскоро оттереть кровь с лица и рук, и, покинув Фридриха в обществе телохранителей и помощника, в сопровождении барона и Хауэра вышел за порог, остановившись в отдалении от двери, на повороте.

— Здесь нас, кажется, слышать некому, — пояснил Курт, взмахом руки указав в обе темные и безлюдные оконечности коридора, и обернулся к насупленному инструктору: — Альфред. Быстро и коротко: кто присутствует в лагере, кроме нас?.. Брось, — поморщился он, когда Хауэр метнул исподлобья взгляд в сторону королевского телохранителя. — Сейчас не время. Я всё понимаю, но, думаю, будь здесь начальство — и оно одобрило бы мои действия. В любом случае: сегодня свершилось то, что, как ты думал, никогда не могло произойти, а именно — командую я. Даже тобой в определенном смысле. И сейчас мне нужно знать, причем точно и без умолчаний, кто находится в этом лагере, как давно и с какой целью.

— Мне не кажется… — начал Хауэр недовольно, и Курт оборвал:

— Послушай. Подумай об одной простой вещи: всё это уже не тайна. Рассуди сам — если имеет место предательство с нашей стороны, значит, нашему противнику уже известно многое из того, что прежде почиталось секретом. Если кто-то из наших переметнулся на ту сторону, то он рассказал ведь наверное не только о том, какие высокопоставленные гости сюда должны наведаться, но и вообще обо всем, что только было ему известно. Если же виновный среди телохранителей наследника, тем паче значит, что противнику ведомо куда больше, чем ты сейчас пытаешься скрыть. В свете этого раскрыть несколько тайн перед нашим союзником мысль уже не столь страшная, как может показаться. Итак, Альфред. Не тяни время, его и так много ушло впустую… Начнем с начала. Охрана. Сколько, кто и где.

— Дюжина, — отозвался инструктор не сразу, глядя мимо собеседника в стену, и, помедлив, с усилием продолжил: — Четверо на стенах. Сменяются каждые восемь часов.

— Смена отдыхает врозь?

— Нет. В казарменной комнате, все вместе, все на глазах друг у друга.

— Уже легче, — кивнул Курт, — дальше. Самое главное: зондеры. Кто, сколько, как давно.

— Пятеро. Прибыли все разом еще за неделю до Его Высочества, через пару недель должны вернуться в строй. Стандартная регулярная тренировка. Разделены по двум комнатам: в одной двое, в другой трое. Все опытные, в группе давно, все побывали в деле не раз, и всех я знаю как облупленных.

— Это вам так казалось, — без прежней язвительности, почти устало, возразил фон Редер; Хауэр вскинул голову, и Курт повысил голос, не дав ему высказаться:

— Это хорошо, значит, у меня есть источник информации о них помимо их слов. Дальше. Повара, метельщики…

— А также прачки и банщицы, — зло огрызнулся инструктор и, переведя дыхание, продолжил чуть спокойней: — Нет. Повар один — и он же здешний священник. Подсобляет ему, когда есть необходимость, кто-нибудь из парней, для этого особых умений не надо. И лекарь в лазарете. Без помощника.

— И? — поторопил Курт, уловив в голосе наставника еле ощутимую заминку. — Еще что-то, о чем я не знаю?

— Еще что-то, о чем не только ты не знаешь. И мне не нравится…

— Альфред! — снова прибавив в голос обыкновенно не допустимую жесткость, прервал он, и Хауэр, помявшись, вздохнул, кивнув в сторону:

— Еще четверо. Эти здесь находятся неизменно, безвылазно, как и я. Там, где кузня, у дальнего крыла корпуса, есть мастерская…

— Из которой родом броня и оружие зондергруппы, — уточнил Курт, и тот, помявшись, кивнул:

— Да. Она самая. Мастер и три помощника.

— Создающие уникальное оружие для зондергрупп? — с подозрением сощурился фон Редер, кивнув на сверток в руках Курта. — Вроде арбалета, который можно разобрать и спрятать в дорожной сумке?

— Эти не выходят за пределы мастерской и прилегающей к ней территории, — огрызнулся Хауэр. — Снедь приносится им туда, остальное, необходимое для нормального бытия, имеется на месте. Даже и захоти они продаться с потрохами, у них не было бы возможности выставить себя на торг.

— Теперь все? Хорошо, — подытожил Курт, дождавшись повторного кивка. — Стало быть, так. Начнем с зондеров. Из тех, кто прибыл для тренировок, кто где находится сейчас? Точнее — должен был находиться?

— Сидят по комнатам. Я не даю им пересекаться с Его Высочеством. Ни к чему.

— Вот уж точно, — буркнул фон Редер и умолк, когда майстер инквизитор молча бросил короткий взгляд в его сторону.

— Веди, — велел Курт коротко, и инструктор, помедлив, развернулся, тяжело зашагав по коридору впереди.

Хауэр вел их по переходам, где прежде бывать не доводилось. Коридоры были узкими, как рукав, одинаковыми, тянущимися в темноту, рассеиваемую светильником в руке инструктора, отчего казались длинней, чем было на самом деле, а потому, когда тот остановился перед одной из дверей, Курт удивленно уточнил:

— Так близко?

— А ты хотел, чтобы я их заселил в подвал? — буркнул Хауэр, и фон Редер, не сумев сдержать себя, бросил:

— Главное — не на крышу.

— Довольно, — потребовал Курт непререкаемо, и отчего-то на сей раз барон смолчал, только пренебрежительно фыркнув. — Альфред, прежде пара вопросов. Primo: где живет вторая половина твоих подопечных?

— Здесь же, в соседней комнате. Они и прибыли вместе, и прятать их друг от друга мне резонов нет.

— Тогда secundo: где ближайший от этих комнат путь на крышу?

— Лестница, — помявшись, отозвался Хауэр, кивнув в темноту коридора по левую руку от себя. — Через площадку третьего этажа, мимо хода на чердак.

— То есть прямой путь. И, надо думать, недолгий?

— Если бегом, — неохотно согласился инструктор, — учитывая темноту… Секунд сорок, может, пятьдесят.

— Откуда такая точность? — с подозрением сощурился фон Редер, и тот покривился:

— Да. Сразу видно профессионала.

— Сначала пройдем по этому пути, — приказал Курт; барон хмуро усмехнулся:

— Отлично. А как же время, о потере коего вы так сокрушались?

— Время уходит, — согласился он подчеркнуто спокойно — хроническая перепалка с главным императорским телохранителем уже начала порядком надоедать. — Однако я был бы вам признателен, господин барон, если бы вы не учили меня делать мою работу.

— Надеетесь, что ваш парень впопыхах обронил ненароком Знак со своим номером? Не вижу иной причины для бессмысленного топтания по лестницам.

— Вы ежедневно лишаете своего подопечного целой ложки из каждой его порции, хотя прекрасно понимаете, что, как я уже говорил, достаточно применить яд, проявляющий действие спустя время, — и ваша жертвенность никого не спасет, только мертвы будете вы оба. Однако вы это делаете. Ответьте мне почему, и тогда я тоже в подробностях обрисую вам мои мотивы… Показывай дорогу, — вздохнул Курт, подтолкнув инструктора в плечо. — Не слишком спеши и держи светильник так, чтобы были видны пол и стены.

Фон Редер скосил на него взгляд уже молча, и в этом взгляде проступила явственная насмешка, когда, проделав путь до крыши и назад, их маленькая группа возвратилась к дверям комнат, где разместились бойцы зондергруппы. Пол был как пол и стены как стены; разумеется, на дикую и неправдоподобную удачу, вроде описанной бароном, Курт и не рассчитывал; просто, как и прежде в случаях с явным отсутствием улик, ничего не оставалось, кроме как действовать ad imperatum[870].

— Ну и что же вам дала эта прогулка, майстер инквизитор? — все-таки не удержался фон Редер, и он кивнул:

— Кое-что.

— Да неужто, — покривился тот скептически.

— Мы прошли две двери, — пояснил Курт, по-прежнему стараясь говорить как можно сдержанней, хотя поведение королевского телохранителя уже начало понемногу раздражать. — И пройти их мы сумели, потому что с нами был Альфред, а с Альфредом — ключи. Предположить, что ключ есть еще у кого-то в этой крепости, нельзя, равно как и сложно представить себе, что неудачливый стрелок, зная, что его могут настигнуть, станет ковыряться во взломанном замке и запирать за собою двери, отступая.

— То есть хотите сказать — он шел не этим путем? — уточнил барон с подозрением. — И что это означает? Желаете подвести меня к мысли о том, что ваши бравые парни тут не виновники?

— Не знаю, — передернул плечами Курт, остановившись за несколько шагов до первой двери. — Но почему-то человек, бывший на крыше, избрал именно тот путь, что, впрочем, уже было понятно по распахнутой настежь двери… Мне показалось, — вновь обратясь к инструктору, осведомился он, — или в тех дверях, что мы сейчас прошли, врезаны новые замки?

— Не показалось, — подтвердил Хауэр хмуро. — Здание старое, замки кое-где устарели — во всех смыслах. Мало-помалу меняем.

— Вот и ответ. Старые замки вскрываются проще.

— Судите по опыту? — пренебрежительно уточнил фон Редер; он кивнул:

— Разумеется. Ну, а теперь за дело. И, — настойчиво прибавил Курт, обернувшись к инструктору, — я попросил бы тебя удержаться от неуместных замечаний, вопросов или ответов, Альфред.

— Что?! — выдавил Хауэр спустя мгновение изумленного молчания. — Меня?

— Именно тебя. Если какую-нибудь неумную пакость ляпнет господин барон, это будет воспринято всеми здесь, как нечто логичное и само собой разумеющееся. Он это делает, как я посмотрю, регулярно. Но если нечто подобное выкинешь ты — согласись, это будет выглядеть не слишком солидно. Можно было бы разыграть сцену «инквизитор — адвокат», но ты, боюсь, не потянешь. Не сумеешь прикинуться благожелательным — ты им будешь. Слишком много личного ты вложил в свою работу; сейчас это не на пользу. Любой из них почует твою неуверенность сразу, и это испортит дело.

— Они и так ее увидят, — возразил фон Редер; Курт вздохнул:

— Соглашусь. Но если он хотя бы не станет мне возражать, до них дойдет сразу и без сомнений, что от чувств, уверенности или мнения их инструктора ничто в этом деле не зависит. Что избавит виновника, если таковой наличествует среди них, от ненужных иллюзий, мне, соответственно, сбережет силы, и всем нам — время.

— Понимаю, — через силу согласился Хауэр, глядя на дверь так, словно за нею его ожидал по меньшей мере проход в чистилище. — Сейчас тебе видней — это твоя епархия… Вот ведь дерьмо, — внезапно утратив остатки выдержки, зло рявкнул он. — А если никто из них не виновен во всем этом? Если сейчас я вместе с тобой пойду допрашивать ни в чем не повинных, преданных, не раз жизнью за дело рисковавших парней! Как мне им потом в глаза смотреть?

— Подумай о другом — что кто-то из них может все-таки оказаться предателем, Альфред. Подумай лучше о том, как этот мог смотреть тебе в глаза и не сгореть со стыда на месте. Теперь я буду давать тебе советы. Советую для начала как следует на него разозлиться, в твоем случае это лучше всего. Гнев — самый надежный способ защиты от сомнений.

— Тоже говорите по собственному опыту? — спросил фон Редер угрюмо; Курт передернул плечами:

— В моей работе, господин барон, сомнения — вернейший помощник. Всевозможные чувства в этом деле недопустимы, и гнев — в первую очередь, из чего следует логичный вывод: дабы избавиться от сомнений, надо позволить злости войти в душу и остаться там. А вот вам я позволю себе дать совет прямо противоположный тому, что я рекомендовал Альфреду: возьмите себя в руки.

— По-вашему ведь, — усмехнулся фон Редер, — моему неадекватному поведению никто не удивится. К чему мне следить за собой?

— К тому, что, в отличие от принципов, применяемых в лекарской практике, правила «noli nocere»[871] в нашем деле недостаточно — надо бы еще и принести пользу. Вы глава императорских телохранителей, в некотором роде доверенное лицо, и надо думать, что человеку без мозга Император не доверил бы безопасность себя самого и своего единственного наследника. Посему — повторяю: постарайтесь смирить гнев и дайте место сомнениям. Быть может, и вам придет в голову какая умная мысль в этом расследовании… Ну, а теперь идемте. Говорю только я; Альфред — исключительно при крайней необходимости, вы, господин барон, — только в случае Конца Света.

Последние шаги до двери Курт прошагал под всеобщее недовольное молчание, толкнул створку, оказавшуюся незапертой, и переступил порог, не задержавшись в проеме.

Двое, чьи взгляды обратились к двери, сидели у стола посреди комнаты, до появления вошедших явно ведя какую-то увлекательную беседу. Увидев Курта, за чьей спиной маячили инструктор с королевским оберегателем, оба поднялись, подтянувшись и смолкнув.

Курт остановился, тоже молча осматриваясь. Комната была такой же, как и их с Бруно, — небольшой, полупустой, лишь две лежанки у стен, стол с тремя стульями, на одном из которых висела небрежно брошенная на спинку куртка одного из бойцов, и невысокая деревянная этажерка в углу, на верхней полке которой стояли два потушенных светильника, ниже — пара мисок с ложками… В общем, все то же самое, что сейчас осталось в их с помощником комнате.

Согласно всем предписаниям подобные расследования надлежало начинать с обыска — как жилищ подозреваемых, так и их самих. Однако искать здесь было решительно негде, да и вряд ли люди, собравшиеся в эти дни в этой крепости, будут делать такие очевидные глупости, как укрывание компрометирующих записок или пузырьков с ядами в очевидных местах вроде собственного обиталища или одежды. Обыскивать же все здание бывшего монастыря, как это было бы сделано, имейся при майстере инквизиторе штат помощников и следователей рангом пониже, в одиночку будет глупой и ненужной тратой времени…

— Доброго дня, парни, — произнес Курт наконец, внимательно разглядывая непонимающе смотрящих на него бойцов, и, помедлив, поправился: — Ну, не слишком доброе, правду сказать… Хотелось бы увидеться при других обстоятельствах.

Вопроса о том, какие же обстоятельства привели его сюда на сей раз, не прозвучало, лишь на миг заледенели взгляды, брошенные на кровавые пятна на его куртке.

— Майстер Гессе, — то ли уточнил, то ли ответно поприветствовал один из зондеров, переводя глаза с него на инструктора; Курт кивнул:

— Дюстерманн… верно?

— Да, майстер Гессе, Дитер фон Дюстерманн.

— И?..

— Уве Браун, — коротко представился второй. — Мы пересекались на том деле в Шёнингене.

— Как же, помню, — согласился Курт с усмешкой, — ликантроп… Правда, когда я прибыл, успел только к снятию показаний с пострадавших, посему «пересекались» будет и впрямь самым верным словом… Хорошая была работа. К сожалению, причина, по которой я пришел сюда, отстоит далеко от жажды предаться воспоминаниям.

Он выдержал паузу, ожидая реакции; никто из двоих не спросил, что случилось и о чем пойдет речь, оба так и стояли напротив, ожидающе и молча глядя на майстера инквизитора. Однако ж, во многом здешняя выучка была непревзойденной в своем роде — начальству самого господина дознавателя подобное соблюдение им субординации по отношению к оному начальству могло только сниться…

— За мной, — приказал Курт, развернувшись к порогу.

Хауэр и фон Редер расступились, пропуская его в коридор, и за спиной зазвучали шаги бойцов — и тоже без даже мгновенной заминки.

Соседнюю дверь Курт распахнул так же молча, сразу пройдя на середину комнаты, и негромкая, неспешная беседа людей внутри смолкла, оборвавшись на чем-то вроде «и это будет не ее собачье дело». Здешние обитатели лениво валялись на лежанках, подперев руками головы; промешкав не дольше мгновения, все трое вскочили на ноги, с заметной растерянностью оглядывая посетившее их разношерстное общество.

— Закрой дверь, Альфред, — скомандовал Курт, благожелательно кивнув зондерам: — А вы присядьте.

Замешательство затянулось еще на два мгновения, и бойцы, переглядываясь исподволь, уселись на своих лежаках, глядя, как размещаются подле стола их сотоварищи. Хауэр с бароном остались стоять у двери; лицо инструктора было каменным и темным — видно, данный ему совет он уже принял к исполнению и сейчас предавался гневным помыслам, пытаясь осмыслить тот факт, что кто-то из тех, кому он уже многие годы отдает время, душу, собственную жизнь, вот так просто через все это переступил…

Арбалет, оброненный на стол, громыхнул деталями, и никакой тени узнавания не появилось ни в одном взгляде.

— Ну, — продолжил Курт, выждав паузу, — как вы не могли уже не понять, у меня к вам серьезный разговор, парни. Но для начала мне надо познакомиться с теми, кого я еще не знаю. А также я хочу, чтобы на вопросы, которые я буду задавать, следовал ответ — незамедлительно, честно, без уверток. Как вы видите, ваш инструктор здесь, следовательно, его дозволение на это имеется. Однако должен заметить, что ввиду некоторых обстоятельств сейчас первым, последним и самым весомым является отнюдь не его слово, а мое. Сейчас я не один из явившихся для тренировки служителей, а инквизитор, ведущий дознание. Это — понятно?

— Да, майстер инквизитор, — нестройно отозвались пять голосов разом; он кивнул:

— Хорошо. Итак. Уве Браун, Дитер фон Дюстерманн. Дитер, ты на службе… за шесть лет я поручусь, но точнее можешь сказать только ты сам.

— Восемь, майстер инквизитор. С двадцати лет. Был рекомендован инквизитором Трира.

— Уве?

— Пять лет, — отчеканил тот, — с двадцати одного. Взят на службу из городской стражи Бамберга.

— Хорошо, — отметил Курт, кивнув одному из обитателей комнаты: — Следующий. Йегер, кажется?

— Хельмут Йегер, — подтвердил боец. — Двадцать семь лет. На службе четыре года. Взят в группу во время операции в Шёнингене — оказал помощь при уничтожении ликантропа, был рекомендован шарфюрером и признан годным к службе.

— Да, припоминаю, — усмехнулся Курт, нимало не покривив душой — подобные события в истории Конгрегации были наперечет, а молодой егерь, чья помощь в самом деле оказалась небесполезной даже для обученных опытных вояк, и вовсе широко прославился в узких кругах.

— Карл Лауфер, — отрапортовал рослый и широкий, как вяз, боец с перекошенной неровным старым рубцом щекой. — Двадцать пять лет, в группе три года. Переведен из Штутгартского отделения, с должности помощника инквизитора.

— За какие грехи?

— Брали малефика, не дожидаясь зондергруппы — пришлось. Я отличился.

— Да уж, за такое можно и в зондеры угодить… — согласился Курт серьезно. — Стало быть, с помощником штутгартского обера знаком?

— Да, майстер инквизитор, — с едва заметной растерянностью кивнул Лауфер.

— Твое мнение?

Лауфер на миг замялся, то ли подбирая слова, то ли пытаясь понять, чего хочет добиться от него следователь, и наконец выговорил, глядя собеседнику в глаза:

— Оторва и лентяй. Но дело знает.

— Хм… — усмехнулся Курт, пояснив благожелательно: — Просто было интересно услышать мнение со стороны. Виделись с ним на днях, и мне стало любопытно — он только со мной ведет себя как придурок или всегда такой… Следующий?

— Вальтер фон Майендорф, — доложился последний из бойцов. — Тридцать один год, в Конгрегации с двадцати трех, в группе шесть лет. Перешел на службу из личной стражи графа Чернина фон унд цу Худенитца.

— Ух… Далековато забрался. По рекомендации?

— Да, шарфюрера. Ему рекомендовал пражский обер-инквизитор.

— А пражскому оберу?

— Я сам.

— По причине?..

— Скуки, — серьезно отозвался фон Майендорф. — Показалось незабавным торчать в провинциальном поместье, когда я могу принести пользу.

— Государству или вере?

— Тогда было все равно.

— А сейчас?

— Сейчас тем более, — пожал плечами тот. — Есть ли различие?

— Н-да, — хмыкнул Курт понимающе и, вздохнув, посерьезнел. — Итак, теперь по делу. Первый вопрос: вот это, — кивнул он на разобранный арбалет, — кто-нибудь узнает? Это принадлежит кому-то из вас или было видено кем-то когда-то у кого-то? Честный ответ будет на пользу всем… Ясно, — подытожил он, не услышав в ответ ни слова и опять не увидев ни в одном взгляде заминки. — Что ж, продолжим… Полагаю, сейчас вы размышляете над тем, что стало причиной моего появления у вас, а также пытаетесь понять, что это за совершенно посторонний человек, в чьем присутствии мы с Альфредом сочли возможным раскрывать такие тайны… Барон Ульбрехт фон унд цу Редер. Глава императорской личной стражи.

Взгляды пяти человек напротив сместились к двери. Взгляды заинтересованные… немного удивления… скрываемого удивления — негоже зондеру, стальному парню с железными нервами, изумленно пялиться, будь причиной нежданная новость, внезапная атака или боль… в одном из взглядов любопытство — Вальтер фон Майендорф; наверняка пытается оценить собрата по бывшему ремеслу…

Наигранного, неискреннего интереса не заметно ни в одном взгляде… никак не сказать, кто из них услышал то, что новостью для него не было…

— Господин барон здесь, — продолжил Курт спустя несколько мгновений молчания, — по прямой своей обязанности. Думаю, заметив некоторые не совсем обычные меры безопасности, вы уже поняли, что, кроме вас, здесь находится некто посторонний и причем высокопоставленный. Обстоятельства сложились таким образом, что мне придется раскрыть эту до сей поры оберегаемую тайну.

Ожидание в глазах, внимание… вполне логичные и понятные… и снова — у всех одинаковые, ни один взгляд не загорелся интересом больше или меньше прочих…

— Вот уже два месяца здесь находится на обучении Его Высочество Фридрих фон Люксембург, — договорил Курт, и во взглядах напротив снова проснулось удивление; снова едва заметное и тщательно скрываемое. Но ни в одном — ни смятения, ни тревоги, даже тени беспокойства… — Об этом было известно, как вы понимаете, весьма ограниченному кругу лиц, — продолжил Курт, — и те из наших, кто знал о его прибытии заранее, сейчас представлены одним лишь Альфредом. К чему я сообщаю вам все эти подробности: сегодня, менее получаса назад, произошел неприятный инцидент. А именно — на наследника было совершено покушение.

Эмоция; наконец, хоть какая-то эмоция — мгновенная растерянность. Мелькнула на миг в глазах каждого… и исчезла… Ох, Альфред, многих бы тебе лет пожелалось, но сейчас так некстати эта твоя муштра… некстати тот жестокий отбор, который не дает угодить в зондергруппу всем подряд, а оставляет лишь тех, кто зевнет в ответ раззявившему пасть ликантропу, что уж им до инквизитора с вопросами…

— Удачное? — ровно поинтересовался фон Дюстерманн, и Курт качнул головой:

— К счастью, нет. Бог миловал. Правда, не помиловал одного из личных стражей Его Высочества. Сам наследник жив и даже здоров. А теперь самое неприятное, парни… Я не буду крутить, скажу прямо, дабы сберечь наше время. Посторонних в лагере нет. Думаю, вы поняли, что я хочу сказать.

— Что под подозрением мы? — спустя миг безмолвия уточнил Лауфер, и взгляды напротив потемнели.

— Есть, — отозвался Курт, — множество улик, указывающих на то, что действовал кто-то свой. Посему — да. Под подозрением и вы тоже. И сейчас мне надо знать, где, кто и с кем был утром и в особенности — последние полчаса. Думаю, это несложно выяснить, учитывая, что все вы друг у друга на глазах.

Молчание воцарилось снова, и на сей раз заминка была очевидной…

— Гм… Я бы так не сказал, майстер Гессе, — возразил наконец фон Майендорф. — По крайней мере, что касается нас троих.

— Почему?

— Я и Хельмут были на кухне.

— Отлично, — зло усмехнулся фон Редер.

— Я пропустил начало апокалипсиса? — вопросил Курт и, когда вопрос вполне ожидаемо остался без ответа, с нехорошим предчувствием уточнил: — На кухне вы были вместе?

— Нет, — отозвался Йегер, — я в основном таскал сливать грязную воду. Вальтер…

— Я помогал управляться с чисткой котлов. Прибирал трапезную.

— Карл, стало быть, оставался в комнате один, — подытожил Курт, — и вы двое какое-то время тоже были порознь, а что гораздо существенней — временами пропадали из поля зрения отца Георга… Ну а вы, — обращаясь к оставшимся, спросил он, уже предчувствуя ответ, — вы были вместе полчаса назад?

— В некотором роде, — откликнулся фон Дюстерманн. — Я спал.

— Спал, — повторил Курт. — Днем.

— Майстер Хауэр гонял нас ночью, — пояснил бывший бамбергский страж Браун. — Наши тренировки в последнее время всё больше проходят именно ночами. Как я понимаю теперь, чтобы мы не увидели на плацу лишнего… Сегодня мы закончили под утро. Я лег спать сразу после тренировки, Дитрих остался читать.

— Читать? — вытолкнул фон Редер сквозь неприязненно сжатые губы, и на нескрываемое удивление и недоверие в его голосе протеже трирского инквизитора отозвался с предельным хладнокровием:

— Фрейданк. «Bescheidenheit»[872]. Весьма поучительно.

Барон поморщился:

— Вот как. И часто боец зондергруппы жертвует сном в угоду книжной мудрости?

— Случается, — коротко ответил за соратника фон Майендорф.

— А у тебя какой виновник отнимает время?

— Томазин Циркларий. «Итальянский гость».

— А «Скакун» Гуго фон Тримберга?

— Не пришелся по душе, — невозмутимо отозвался бывший личный страж графа Чернина. — Автор слишком увлекается собственным слогом. Часто теряется логическая связка между общими сентенциями. Много эмоций и недостаток таланта, не говоря о банальности подхода.

— Вы удовлетворили свое художественное любопытство, господин барон? — осведомился Курт, не оборачиваясь, и, не услышав в ответ ни слова, кивнул: — Продолжим. Итак, Дитрих, ты спал. И оставался ли при этом Уве в комнате, не знаешь.

— Он был там, когда я засыпал, — в голосе зондера впервые прозвучала заминка, и взгляд впервые едва заметно дрогнул, сместившись на товарища. — И он был, когда я проснулся.

— Чувство локтя — это хорошо, — вздохнул Курт. — Этому вас учили, благодаря этому группа выживает… Но сегодня от него придется отрешиться, парни. Мне крайне неприятно об этом думать, но придется подумать и вам: множество признаков указывают на то, что один из вас полчаса назад стрелял в наследника Империи, которую Конгрегация пытается выстроить вот уже более тридцати лет. И вряд ли это было сделано на спор, от скуки или потому, что Его Высочество отбил у покушавшегося возлюбленную. То есть, возможно, среди нас — предатель. Изменник. Человек, служащий тем, против кого Конгрегация призвана бороться. Тем, кто отнимает жизни, рушит Порядок и глумится над всем, созданным Господом. Тем, кто убивал ваших товарищей. Хочу, чтобы вы над этим задумались и отвечали на мои вопросы честно, прямо и без попыток выгородить. Это не гвоздь на стуле наставника, не уж, подброшенный в постель, не шалость, которую принято покрывать из чувства общности. Это — понятно?

— Да, майстер Гессе.

— Итак, ты не знаешь, был ли все это время Уве в комнате.

— Не знаю, — нехотя ответил фон Дюстерманн.

— Id est, — вздохнул Курт, — единственное, что можно сказать с убежденностью, так это то, что никому не известно, где каждый из вас был полчаса назад.

— Из трапезной туда нет близкого хода, — впервые разомкнул губы Хауэр.

— Зато есть выход во внутренний двор. А из внутреннего двора есть ход туда?

— Тогда он столкнулся бы во дворе с Хельмутом.

— Ты учил этих парней таиться от стригов и красться мимо магов, чующих мысли. Захотел бы — не столкнулся б… Хорошо, — подытожил Курт, обведя взглядом помрачневших бойцов. — Пока всё. Спустя время, уточнив кое-какие детали, я еще вернусь переговорить с вами снова, а пока — будьте здесь. Все пятеро. Не выходить никуда и никому. Это — понятно?

— Да, майстер Гессе, — снова ответили разом пять голосов, и он, кивнув, сгреб со стола злополучный сверток с арбалетом, развернулся и вышел в коридор.

— И это все? — с затаенным возмущением осведомился фон Редер, почти захлопнув дверь за их спинами. — Ради этого вы так рвались сюда? И что же, скажите на милость, вам удалось выяснить?

— Ad minimum то, с кем мне предстоит иметь дело. Двоих я знаю лично — доводилось пересекаться на нескольких операциях, то есть по крайней мере о ком-то из них у меня уже есть некоторое представление. О прочих кое-что знаю со слов других служителей. Id est, есть о чем подумать… Альфред, — придержав за локоть мрачного, как туча, инструктора, спросил Курт, — что с охраной? Как я понимаю, их перемещение по лагерю никто не контролирует? Где и как отдыхает смена? Как далеко от того хода на крышу?

— Комната одна на всех, — с усилием отозвался тот. — В северной части. От той лестницы далеко. Очень далеко. Да, если кто-то из них пожелает, он сможет пройти по зданию, не попавшись никому на глаза. Кроме тех, что на внешних стенах. При условии, что он сумеет незамеченным покинуть комнату на глазах остальных.

— Как часто меняется здесь охрана? Я разумею — ведь они не сидят в лагере безвылазно? Они ведь сменяются свежими людьми?

— Эти здесь уже пять месяцев. Через месяц прибудут другие.

— Опросить охрану надо, — помедлив, подытожил Курт, задумчиво глядя под ноги, — однако явно не в качестве подозреваемых…

— Это почему? — неприязненно осведомился фон Редер; Курт передернул плечами:

— Пять месяцев назад они прибыли сюда. Тогда еще никто не знал и даже не мог предполагать, что наследник будет здесь. Допустить же, что один из них, будучи предателем, сидел здесь «на всякий случай», можно, но связаться с ним при этом, дабы передать «заказ» на принца, было бы, мягко говоря, крайне затруднительно… Показывай дорогу, — кивнул Курт, слегка подтолкнув инструктора в плечо. — Прежде заглянем к ним — навряд ли это займет много времени, а после побеседуем с отцом Георгом.

Барон, не пытаясь скрыть недоверчивой гримасы, двинулся вслед за молчаливым Хауэром первым. Курт тоже шагал молча, задумчиво глядя под ноги. Предстоящий разговор с охраной лагеря явно будет пустой тратой времени; согласно всем предписаниям по ведению следствия, он должен состояться, однако ожидать хоть какой-то полезной информации от общения со стражей явно не стоило. Уже упомянутый факт был тому причиной, а также то, что находилось казарменное помещение в другой половине корпуса, откуда до крыши вела отдельная лестница, дверь к которой благодаря такой отдаленности можно было успеть преспокойно запереть, пока следователь с компанией метался по лагерю, и которой явно не воспользовались, судя по прочим уликам…

Беседа со стражей прошла скорей и проще, чем с бойцами зондергруппы, можно сказать, даже как-то уныло и скучно. Каждого из стражей Курт знал лично, каждый из них знал о присутствии в лагере высокопоставленного гостя, и все они в последние четыре часа находились в казарме, бодрствуя и никуда не выходя. Добраться же до крыши и покинуть ее незамеченным никто из тех, чья очередь была нести дежурство на стенах, не мог физически, что означало полную и непреложную невиновность всей стражи учебного лагеря.

Хауэр мрачнел с каждой минутой, на любой косой взгляд барона отзываясь взором, полным сдерживаемого бешенства; к счастью, рассудительности обоих хватало на то, чтобы не выражать свои мысли гласно. На всем пути от казарменного помещения до трапезной никто не произнес ни слова, не мешая майстеру инквизитору размышлять над услышанным и увиденным.

Размышления были невеселыми, и последующий разговор с приписанным к лагерю священником не изменил общей картины.

Медик также не мог попасть в число подозреваемых при даже самом остром с его стороны желании — в этом году он должен был встречать свою шестьдесят третью осень, и, в отличие от многих знакомых Курту служителей, встречал ее в сильно изношенном виде. Отличный костоправ и сносный хирург страдал, наверное, всеми болезнями суставов, какие только существовали в людском мире, и свободное от врачевания время проводил за составлением и применением на себе всевозможных настоек, мазей и припарок.

Отец Георг, исполняющий также обязанности повара, пребывал в похожем положении, с той лишь разницей, что мучился легочным недугом, для лечения какового руководство и отрядило его на служение именно сюда, в альпийский лагерь. Кроме того, легкой пробежке до крыши и обратно даже при здоровых легких мешал бы немалых объемов живот святого отца. Беседа с ним подтвердила и все услышанное прежде: где и в какое время был каждый из двух зондеров, пришедших сегодня помочь отцу Георгу с уборкой кухни и трапезной, он сказать не мог.

Неутешительный вывод был лишь подтверждением начальных предположений: никто во всем лагере, кроме бойцов зондергруппы, не подходил под status подозреваемого. Никто, кроме людей, которым до сей поры было принято верить безоговорочно.

(обратно)

Глава 10

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года,

академия святого Макария Иерусалимского

Рабочая записка от: сентябрь, 1397 a. D.

«Nota!

Альберт, прочти и вынеси свое решение. Полагаю, на выкладки Антонио надлежало бы не просто обратить внимание, а, быть может, и впрямь скорректировать грядущую политику Конгрегации. В любом случае, я переправил копию Бенедикту и намереваюсь обсудить это при встрече Совета.

…Рассмотревши ситуацию в Европе, имея в виду уложившиеся традиции политического взаимодействия в русле стремлений к обеспечению безопасности, я позволил себе произвести некоторые выводы и представить их на ваше рассмотрение.

Традиционным способом предотвращения войн и просто серьезных конфликтов меж государствами издревле полагались родственные связи. Если смотреть в глубь истории, прежде это зачастую имело смысл и впрямь приносило чаемые плоды. Однако теперь положение переменилось, и перемены пришли давно, показывая явственно, что иного смысла, кроме соблюдения понятия «кровное достоинство», в подобных браках не осталось. Войны и столкновения происходят меж державами, соединенными друг с другом родственными узами, и ничто не является препятствием. Для наглядности я позволю себе привести пример, примечательный как своей показательностью, так и непосредственным касательством до дел Конгрегации и Империи.

Мой двоюродный дед Бернабо Висконти отдал свою дочь за герцога Стефана Третьего Баварского Виттельсбаха, от какового брака родилась дочь Изабелла, каковая, как известно, является женою французского короля Карла Шестого, прозванного Безумным. Полагаю, тот факт, что не всякий из этих браков является личным решением родителей, мне поминать излишне. Намерения при исполнении этих решений были самыми благими и далеко идущими — укрепление связей с миланским правительством, а также недопущение выступления Авиньона против Милана в открытом противостоянии. Разумеется, имелись и прочие выгоды, а именно: нынешний наследник, принц Фридрих фон Люксембург, сын Императора Рудольфа (Вацлава) и Софьи, дочери Иоганна Баварского, брата Стефана Третьего, является в силу произошедших событий дальним родичем французской королевы. Примечательно и то, что по отходу от дел дона Сфорцы Конгрегацию официально возглавлю я, каковое положение также должно по изначальному замыслу укрепить все мыслимые связи Империи внутри самой себя и вовне. Поскольку я являюсь внебрачным, но признанным сыном Джан Галеаццо Висконти, я притязаю также на часть его имущества и на законном основании ношу его имя, а стало быть, легитимно могу полагаться дальним, но все же сородичем нынешней французской королевы. По семейственному сродству же, пусть и не прямому, а через брата его отца, я также могу считаться родней будущего Императора, ныне наследника Фридриха фон Люксембурга. Кардинальский же сан упрочивает мое положение в обществе и вкупе со всем прочим низводит до несущественного мое незаконнорожденное происхождение.

Теперь же о том, чего удалось достигнуть путем всех этих ухищрений, а что осталось неисполненным. На нынешний день назначение меня преемником дона Сфорцы идет на пользу Конгрегации и Империи, а также взаимоотношениям с Римом. Это несомненная выгода. Однако хочу заметить, что во дни противостояния Милана с Папою от французского короля было получено обещание вмешаться и выступить против Рима, если доведется, в том числе и военной силой, каковое обещание сдержано им не было. Иными словами, то, что должно было укрепить взаимосвязь двух правителей, своей миссии не исполнило. Также мне кажется уместным напомнить, что французский король, а с ним вместе и королева, придерживаются симпатий к Авиньонскому антипапе, Виттельсбахи же — не видят иного престола, кроме Ватиканского (я не рассматриваю сейчас личность какого-либо конкретного Папы). Сии разносторонние приверженности никоим образом не убавляются от их родства, и да будет мне позволено выказать уверенность в том, что доведись противостоянию между Авиньоном и Ватиканом перейти в стадию вооруженного окончательно, вмешайся в такой конфликт одна из семей — и результат будет понятным.

Также хочу упомянуть о том, что я, будучи сыном Джан Галеаццо Висконти, не иду его стопами и не разделяю его устремлений, а служу Конгрегации и буду, если такова окажется воля Господня, противостоять ему вплоть до крайностей. И уже очевиднейшим фактом является то, что во всю историю европейских монархий братья, отцы и племянники не останавливались ни перед чем для достижения своей цели, включая убийство или, ad minimum, заключение своих ближайших кровных родичей.

Также хотел бы напомнить, что непотизм, как мы видим, приводит к вырождению церковной иерархии в то, что мы имеем на сей день.

Я подвожу к следующему. Конгрегация во всем тщится прилагать к делу новейшие и важнейшие достижения современности, будь то уникальные богословские труды, научные либо же экономические или политические успешные наработки и прецеденты. Полагаю, настала пора отойти от прежних схем и в вопросе поиска союзников. Сама structura Конгрегации показывает, что идеологическое единство много успешнее связывает между собою, нежели кровное либо по принадлежности к единому сообществу (будь то город, регион, сословие и проч.). Однако это допустимо лишь в некотором роде, и факты предательств со стороны некоторых служителей (пусть редкие, но все же имеющие место) это подтверждают. К прочему, чем крупнее организация, тем сложнее удерживать объединяющую идею в достаточной силе и влиянии на умы. Опыт же современности демонстрирует нам, что единственный factor, не имеющий себе равных по способности к удержанию союзников, — даже не политические выгоды, ибо сии зависят от планов и мировоззрения конкретного правителя (либо правящей структуры), а резоны экономические. Идеалом же, как мне кажется, является равновесное сочетание того и другого.

Возьму на себя смелость утверждать, что Конгрегации следует первой оставить в прошлом отработавшие свое методы и перейти к новым, более жизнеспособным и приносящим более обильные плоды, да будет мне позволено так выразиться. Предложить готовый план действий, пусть и только начальный, пусть и в наброске, на данный момент я не готов, однако, если мои выкладки покажутся заслуживающими внимания, это будет достойно отдельного обсуждения».


Донесение от: апрель, 1397 a. D.

«…Сведения о наличии в Болонском университете студенческих групп, состоящих из подданных различных держав, но объединенных общими идейными устремлениями, подтверждаются всецело. Из интересующих вас с относительною уверенностью можно говорить об одной из них, основанной в 1370 a. D., по иным сведениям — 1369 или 1371 a. D. Говорят об этой группе до крайности неохотно, и информацию удается разузнавать с известным трудом.

Свои принципы и убеждения члены сей организации именовали как «άυαρχία»[873]. В их миропонимании нет места никакой власти. Вот некоторые положения, которые мне удалось записать со слов человека, не входящего в их круг, но знакомого в свое время с некоторыми членами той группы.

Их позиции:

«Власть развращает людей, собственность и свобода несовместимы, и только в обществе без собственности и властей человек может быть вполне счастлив, действуя по велениям совести, а не внешнего закона. Только в результате собственной деятельности людей может быть положен конец несправедливому миропорядку»;

«Власть противоречит человеческой природе, а общественное зло существует, поскольку люди лишены возможности свободно действовать в соответствии с разумом, существовать могут лишь малые независимые общины. Эти общины обходятся даже без процедур, привычных в вольных городах, поскольку даже правление большинства считается формой тирании, а вручение полномочий при представительном правлении приводит к рабству».

Насколько серьезными были устремления упомянутых людей и как далеко они заходили и желали зайти в своих умствованиях, а также не желали ли перейти от умствования к деланию, мне доподлинно неизвестно. Если эта информация важна, я продолжу изыскания. Есть возможность выяснить имена некоторых, входящих в этот студенческий круг. Если это необходимо, то нужно лишь время. Средства на данный момент имеются в достаточном количестве».


Рабочая записка от: декабрь, 1396 a. D.

«Вести о непотребных явлениях, об устрашающих и смущающих души происшествиях все копятся и, самое ужасающее, подтверждаются. Бенедикт предлагает собрать заседание Совета, дабы нам переговорить о сем очно, и я полагаю, что ты отыщешь в своем распорядке время, дабы последовать его призыву. Академия не падет в адову бездну, если тебя не будет сколько-то дней, зато в оной бездне может очутиться Империя и весь христианский мир целиком, если мы не примем нужного решения.

Еще в чумные годы я сказал, что подозреваю неладное, ибо не бывает так, что спустя всего три десятилетия чума возвращалась бы, и чтобы начиналась вот так, безо всякой связи и единовременно, отдельными очагами в городах, отстоящих друг от друга и к тому же находящихся в глубине страны. Не стану поминать, как ты недоверчиво кривился, хотя и стоило б напомнить и попенять. Теперь же скажи мне, что не малефики начали свой поход Господень на мир, и я плюну тебе в очи.

Гвидо, если есть в тебе крупица совести и веры, сдай дела и будь здесь. Бенедикт опять слег, посему возвратиться в академию не в силах, а время требует действия. Заседание провести необходимо, и безотлагательно, пока здесь агент, ждущий наших указаний относительно последнего случая.

Альберт».


Донесение от: май, 1392 a. D.

«Полагаю, это следовало бы показать Александеру; если мне не изменяет память, он тоже говорил о чем-то подобном. В прошлом году я упомянула о его выкладках в одной из бесед с Рудольфом и, кажется, заинтересовала его. Упомянула о том, что торговый дом Фельса — явление уникальное, и других, подобных ему, не существует на территории Империи. Видно, эта тема увлекла Рудольфа всерьез, и вчера он поделился со мною своими соображениями. Передаю их здесь ниже (ex memoria)[874].

Немалые проблемы доставляет слабая вовлеченность германских денежных дельцов в банковское дело. Особенно удручает то, чем это оборачивается для экономики государства, для его обитателей в первую очередь и благосостояния страны как следствие этого.

Повсеместно в Германии кредитная ставка нигде не обнаруживается ниже 20 процентов. И это довольно редкий случай, как правило, выплаты достигают 35–45 процентов. В Линдау были зафиксированы ставки свыше 215 процентов годовых[875].

В последнее время вырос спрос на кредиты, особенно в среде знати, также состоятельные горожане, занятые в городских ремеслах, и крестьяне, преуспевающие на выкупленных землях, крайне нуждаются в быстрой возможности взять ссуду для поднятия или расширения своего дела. При всем том предложение никак не отвечает спросу, каковая ситуация лишь подогревает безудержный рост процентных ставок. По всем показателям дельцы Империи на фоне флорентийских, к примеру, банкиров выглядят довольно бледно.

Осложняет дело запрет Церкви на занятие ростовщичеством, а наши германские не умудренные юридическими ухищрениями деятели не способны играть с таким противником, как догма, на равных, в отличие от каверзных итальянцев, каковые изловчились создать массу законных уловок в этой области. Итог — их «золотая сеть» опутала всю Европу. Если Империя не выйдет на международный кредитный рынок, государство еще на заре своего фактического создания и укрепления рискует попасть в прямую зависимость от иностранного капитала и фактически оказаться в залоге либо, как альтернатива, застрять на крайне низком уровне общего развития.


Nota! Думаю, Конгрегация может вмешаться в текущую ситуацию с этой стороны.

С моей скромной колокольни видится, что в рассуждениях Рудольфа есть здравое зерно. Александер сможет прощупать почву в этой сфере и определить, где и как можно нанести удар по сложившейся системе точечно, дабы не порушить уже то, что есть. От себя хочу добавить, что международные кредиты также крайне невыгодны для нашего государства: германским подданным приходится выплачивать до 40 процентов тем, кому те же французы платят 12 процентов. А без таковых ссуд негоция не может развиваться должным образом».


Рабочая записка от: май, 1393 a. D.

«Кратко: торговый дом Фельса упрочил свое положение на рынке перепродажи пряностей, заключены контракты на выкуп крупных партий напрямую у венецианских посредников, минуя шампанскую ярмарку.

Сфорца, поразмысли над тем, чтобы перевести хотя бы долю твоих сделок по пряностям на легальную основу. Я полагаю, что можно рискнуть частью активов, тем паче что риск не столь уж и велик: я неплохо закрепился, приобрел надежных партнеров. Рано или поздно тебе придется отказаться от услуг твоих приятелей-контрабандистов и либо отказаться от торговли пряностями вообще, либо поставить ее на законную основу.

Согласись, что в последнем случае никакая иная торговая организация, кроме дома Фельса, не сможет принять у тебя это дело, не задавая лишних вопросов о налаженных почему-то поставках и партнерах по ту сторону. Если начать легализацию уже теперь, сможем влиться в общую струю незаметно, исподволь и без лишних телодвижений, а потом и свести участие венецианских посредников в деле к минимуму. Боюсь загадывать, но, возможно, даже удастся вступить с ними в успешную конкуренцию».


Донесение от: декабрь, 1393 a. D.

«…Хочу представить некоторые любопытные мысли, каковыми поделился со мною Рудольф третьего дня. То же самое я изложила в нарочитом письме Александеру и полагаю, что вам необходимо обсудить с ним реальность таких планов. Мне думается, что в случае успеха Империя получит грандиозное преимущество перед иными государствами.

Итак, ниже излагаю идею Рудольфа с собственными примечаниями.

Купцы Ханзы — единственные иноземные торговцы, имеющие в Венеции свое торговое подворье, их привилегии защищены договорами от посягательств местных владетелей или городских властей. Города Северной Италии признают за судами союза право свободного плавания по Средиземному морю.

Хочу напомнить, что, по сведениям Александера, в городах, не входящих в состав Ханзы, наличествует развитая шпионская сеть, каковая позволяет пресечь малейшие попытки конкурентов обойти союз в выгоде.

Также надлежит обратить внимание на вполне легальные методы давления Ханзы даже на целые государства (довольно лишь припомнить, как при попытках ущемления прав союза в Бергене были введены в действие ограничения на поставку пшеницы в Норвегию, что и вынудило принять ультиматум Ханзы всецело). В Лондоне Ханзейский двор владеет собственными причалами и складами и освобожден от большей части налогов и сборов.

Однако Ханзе уже грозит упадок, и приметы этого все очевиднее. Разразившийся после чумных лет кризис не обошел и их стороною, и, хотя в их активе все еще сохраняются вышеперечисленные преимущества, союз уже на грани того, чтобы их лишиться. Некий запас прочности Ханза еще имеет, и его достанет ad minimum на полвека, и им все еще можно воспользоваться при верном подходе. Единственная проблема, с которой Ханза сейчас не в силах совладать, — монетарная. И здесь есть далеко не иллюзорная возможность перехватить инициативу.

Напомню, что во дни зарождения Ханзы раздробленность Империи была им лишь на руку, равно как и многовластие (а de facto безвластие). Без помех со стороны правителей и в отсутствие единой власти, заинтересованной во внутреннем рынке, они сумели сплотиться и усилиться как никто другой. Но сейчас в мире наблюдаются перемены. Если припомнить сведения, добытые и проанализированные Александером, с уверенностью можно говорить: купеческие и банковские дома начинают заручаться поддержкой своих государей, да и в любом случае капиталы приобретают, при всей своей общемировой распространенности, все более национально ориентированные признаки. Пример тому — хотя бы те же итальянские дельцы.

Кроме того, Ханза никак не желает переходить на новые пути развития финансовых отношений между государствами и торговыми образованиями, по-прежнему держась в рамках натурально-денежного обмена. То, что набирает все большую силу, получает все большее распространение (вексельная форма взаиморасчетов, ссуды etc.), никак не используется союзом.

Слабое юридическое объединение Империи сказывается на взаимодействии экономическом: как пример, товарооборот между восточными и западными землями осуществляется с известными задержками и составляет крайне малую часть от имеющегося потенциала. Если не предпринять решительных действий, он рискует снизиться критически, а без единого внутреннего рынка выходить на рынок международный, не побоюсь этого слова, опасно: Ханза может стать не более чем мелким участником, которому будут доставаться лишь крохи со стола. Торговый же дом Фельса работает исключительно от имени себя самого и пошатнуть неблагоприятную для немецких дельцов ситуацию в одиночку не в силах.

Рудольф вынашивает планы вмешательства в дела Ханзы. Сейчас даже самые упертые и независимые ее представители начинают осознавать, что без новых капиталов и поддержки государства им немногое под силу. Император считает необходимым войти в их дела, взять Ханзу под контроль и переориентировать ее деятельность, как того требует новая tendentia в мире. Просьба, которую я изложила Александеру от имени Рудольфа, заключается в следующем: разузнать, купцы из каких городов могут быть привлечены на сторону Императора прежде, чем вести переговоры с Любеком. Если ему удастся отыскать еще пару слабых мест в их обороне, Рудольф будет весьма и весьма признателен.

В свете этих сведений должно подумать над тем, каким образом возможно (и возможно ли, и следует ли) Конгрегации принять участие в готовящейся реформе.

Хочу обратить внимание на следующее. Возможную выгоду от участия в обновленной Ханзе Рудольф планирует вложить в создание постоянной общеимперской армии. Эта идея, как видно, и впрямь пришлась ему по душе».


Донесение от: май, 1397 a. D.

«…Мне удалось выяснить некоторые подробности относительно студенческой группы Болонского университета, о каковой шла речь в прежних моих письмах. Не могу сказать, сколь они важны и существенны, однако счел своим долгом передать вам узнанное.

Их символ буква «А» в круге. Под кругом проведена черта, что позволяет предположить следующее: подразумевается буква «Ω» в ее изначальном, древнем написании[876]. Таким образом, как я полагаю, символ раскрывается словами «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний» из Откровения, 22:13. Смысловая нагрузка приведенной цитаты позволяет отнестись к сему факту с настороженностью, ибо таковые течения всегда ведут ad minimum к ереси и ad maximum к возмущениям общественно-политическим.

Мне не доводилось бывать свидетелем происшествий, виновники коих оставляли бы как свою метку подобный символ, и мне не приходилось слышать от кого-либо о чем-то в таком роде. Однако бесспорно, что многое на свете хорошо известно одним, немногим, и одновременно совершенно не ведомо другим.

Средства на исходе, и половина обычной суммы была бы весьма кстати».

От: сентябрь, 1397 a. D.

«Альберт, не трудись. Я благодарен тебе за то, что ты не оставляешь своих попыток продлить мою угасающую жизнь, но, видно, воля Господа на сей раз не желает входить в соглашение с твоей волею. Осталось мне недолго, и никакими ухищрениями, эссенциями и эликсирами этого не изменить, а такой внутренней силы, каковою одарил тебя Господь, мне не дано. Благословение Господне с тобой; надеюсь, Он и впредь не отвернется от нас, от тебя, и впереди у тебя еще много долгих десятилетий… и, как знать, может, больше…

P.S. Последняя присланная тобой настойка доставила особенно много приятных ощущений. И все ж мышиные хвосты и жабьи языки, которые ты, видно, там варил, хотя бы можно было приправить укропом, что ли. Боюсь, когда в следующий раз со мною приключится приступ, я предпочту до срока уйти в мир иной, чем глотать очередную сваренную тобою мерзость».

(обратно)

Глава 11

Сентябрь 1397 года, Богемия

Турнир, как Адельхайда и ожидала, начался всеобщей сумятицей. Оружие, приготовленное для игровых баталий, досматривалось с особым тщанием, и герольды безжалостно отвергали излишне тяжелые и недостаточно затупленные мечи, гневно отчитывая господ рыцарей за неподобающе подготовленные копья, каковые порицания господа сносили со стоическим спокойствием, удаляясь, дабы исправить оплошность (или намеренное нарушение). На турнирах бывало всякое, и преднамеренное несоблюдение предписаний в том числе — здесь, на ристалище, зачастую сходились и давние враги, лишь ждущие возможности свести счеты, не поплатившись за это по закону. Но даже при соблюдении всех правил бывали не просто несчастья — трагедии; в давней хронике, известной многим, отмечено было, как на турнире в Нейссе близ Кёльна, совершившемся в 1240 a. D., пали более шестидесяти рыцарей, хотя досмотр проводился тщательнейший и оружие применено было исключительно турнирное. Факт преднамеренности доказан не был, однако… однако…

Герольды, чьею обязанностью теперь было также не допустить стычек за пределами ристалища, выбивались из сил, улаживая то и дело вспыхивающие ссоры меж цветом высшего рыцарства и простыми носителями меча. Кое-как усмирив участников, блюстители кидались к зрителям, рассаживая всех соответственно рангу, что было в этот раз особенно нелегко в связи с необычной многолюдностью.

Среди самых почетных гостей, на отдельно возведенной рядом с императорской ложей трибуне, восседал сегодня отец покойной супруги правителя Империи, герцог Баварско-Мюнхенский Иоганн Второй со всем семейством. Двадцатичетырехлетний отпрыск, которому под угрозой отеческого гнева воспретили участвовать в предстоящих игрищах, сидел насупленный и мрачный, как туча, поглядывая на готовящихся участников с нескрываемой завистью. Второй наследник мюнхенской части герцогства, новорожденный Вильгельм, возлежал на руках у матери, Катерины Горицкой, и, наверное, это был единственный из всех гостей, которому было глубоко наплевать на все происходящее.

В толпе, стиснутые плечами и локтями со всех сторон, заходились в криках и стонах монахи и бродячие проповедники, порицающие кровавые забавы и призывающие проклятья на головы всех поборников «этого разгула бесовской гордыни, тщеславия, скаредности и жестокости». Когда их призывы превышали некий порог громкости и назойливости, несколько рук подхватывало проповедников под бока, и толпа извергала блюстителей добродетели прочь, снабжая их прямодушными и откровенными напутствиями.

Герольды, нескоро усмирив участников, приняли от каждого клятву в том, что на турнир они явились с единственной целью — совершенствования в воинском искусстве и демонстрации Императору, прекрасным дамам и собратьям-рыцарям своих умений, но никак не для сведения счетов с соперниками. Оружие участвующих в первом этапе ревизовали снова, особенно тщательно проверив тех, кто был уже замечен в нарушениях прежде.

Зрители, допущенные к созерцанию турнира, были безоружны — все, от крестьян до солдат из пражской стражи, не задействованных в охране, и имущих землевладельцев; прежде и повсеместно не раз и не десять происходили между приверженцами различных участников свои баталии, когда спорщики не находили слов, дабы доказать друг другу, что именно его кумир лучше, удалей, искусней. Уже бывало, что трупы выносили не только с ристалища, но и из толпы, и Рудольф, как и многие устроители турниров, просто запретил подходить к месту проведения боев вооруженными всем, кроме участников.

Вскоре по кличу герольдов участники заняли места в седлах, и еще долгих несколько минут судьи проверяли сбрую, седла, стремена, конские доспехи… Наконец, в какой-то не определимый, но явственно ощутимый момент, всё замерло. Притихли дамы, напряглись зрители, приняли на изготовку особенно подчеркнуто-снисходительное выражение лиц старики среди именитых гостей, заняли места два конных войска на огражденном двойной изгородью поле…

Сигнал к началу потонул в вопле толпы — ликование пополам с нетерпением, десятки глоток выкрикнули какие-то имена давно им знакомых и уважаемых завсегдатаев турнирных игр, кто-то просто орал во всю мочь, выплескивая скопившееся за последние два часа напряжение. Рудольф, сидящий неподалеку, поморщился, тоскливо покосившись в сторону особенно яркого, сияющего, как по заказу, солнца. Его мысли явно были где-то вдалеке от всего происходящего… Адельхайда, вздохнув, устроилась поудобнее, откинувшись на обитую стеганым покровом спинку широкой лавки. Конные групповые сшибки не были ее любимым зрелищем — самое интересное начиналось, когда господа рыцари брались за мечи, однако в этом турнире рассчитывать на подобное можно будет только на второй или третий день. Единственное, что оставалось, это попытаться потратить время с пользой и посвятить часы праздности раздумьям над тем, что удалось узнать, сопоставить и услышать…

Грохот столкнувшихся стена на стену довольно внушительных групп ненадолго заглушил нестихающий вой трибун, и зрители заревели с новой силой, толкаясь, подпрыгивая, чтобы увидеть через головы впередистоящих ставшее ареной огражденное пространство, еще громче выкликая имена, болея душой за того или иного славного воина. Обиды на рыцарей-разбойников, на бездарных управителей своих земель, доведших оные земли до истощения, а крестьян до пределов сил, злость на иноземных пришельцев, зависть к их высокому положению — все забылось; сейчас каждый из тех бойцов, что сошлись посреди ристалища в громе и молниях, подобно древним героям, был именно героем — недосягаемым, великолепным, непревзойденным…

Сегодня вечером наверняка будут потасовки — зрители станут обсуждать промеж собою, кто из их любимцев проиграл и почему, и наверняка все проигравшие будут жертвами неправедных приемов или нелепых случайностей, невезений, которые подстроил не иначе как сам Дьявол, не желающий позволять рыцарям решать споры согласно их чести… Будут жаркие препирательства, насмешки, обиды, злость, драки, и можно даже не сомневаться в том, что множество стычек случится меж богемскими и немецкими приверженцами, но несомненно также и то, что вполне можно будет увидеть, как германец с богемцем вместе отвешивают хороших затрещин немцу же или пражцу, ибо тот осмелился обозвать неудачником рыцаря Такого-то фон Оттуда, который на самом деле великолепен и непобедим, и плевать, что он вестфалец…

Это продлится недолго — всего-то несколько дней; но все-таки в памяти останется, и если не дать людям опомниться, если поддержать этот не вполне настоящий, но вполне ощутимый дух общности…

Рупрехт фон Люфтенхаймер был плохо различим — его клейнод[877], то и дело мелькающий в многоцветной орде, можно было заприметить, лишь если знать, что сын ульмского ландсфогта принимает участие в ратной забаве. Рудольф накануне вечером сделал попытку отговорить рыцаря, которого высоко ценил, от этого риска, получил учтивый отказ и теперь был крайне недоволен. Еще бы… Таких, как Рупрехт, надлежало беречь и без нужды не подставлять под копья; а кроме того, Адельхайда была уверена, что где-то в глубине души Император испытывал нечто вроде отеческого чувства к сыну человека, всецело отдавшего себя служению роду фон Люксембургов. Рупрехту, оставшемуся в Карлштейне, когда отец его шесть лет назад отбыл в Ульм, было тогда семнадцать; можно сказать, что парнишка взрос под рукой короля, был воспитан им и им выкован… Нрав его, однако, оказался чем-то вроде перешедших по наследству от покойной матери ярко-голубых глаз — такой же, как и у нее, своевольный, решительный, бескомпромиссный. Недостатком было и то, что таким же Рупрехт был и в бою, и в турнирных баталиях — он ни с кем не вступал даже во временную коалицию, полагаясь только на себя.

Фон Люфтенхаймер-младший не изменил себе и сегодня, и так же, как всегда, сегодня не посрамил звания императорского рыцаря, по завершении конного сражения оставшись среди тех, кто не повалился под копыта, не был сброшен и затоптан. Ристалище было покрыто переломанными копьями, деталями доспехов и телами самих воинов, однако на сей раз, видимо, обошлось без смертельных случаев… Хорошо. Слава нейсского турнира, учитывая обстоятельства, была бы совершенно ни к чему…

Под затихающие хвалебные и разочарованные выклики толпы оруженосцы и свита унесли потерявших сознание, помогли подняться и уйти оглушенным и раненым, и шум в зрительских рядах чуть поутих на то время, пока засыпались свежим песком кровавые пятна и убирались с поля битвы обломки. Кто-то наверняка покинул свои места в задних рядах, чтобы взбодрить себя кружечкой-другой пива, предусмотрительно и любезно предоставляемого многочисленными торговцами. Рупрехт фон Люфтенхаймер завернул коня, приблизясь к трибуне Императора и почетных гостей, лихо отсалютовал Рудольфу и удалился под томными взорами присутствующих дам к своему шатру, где намеревался подготовиться к следующему состязанию. Адельхайда проводила прямую фигуру юного рыцаря улыбкой. Завидный жених… В Карлштейне и Праге не было, наверное, ничьей дочери или сестры подходящего возраста, которая не мечтала бы однажды оказаться поближе к этим ярко-голубым глазам, однако Рупрехт до сего дня ни разу не выказал никому из них особенного благорасположения. Оно и понятно. Какие его годы… А внимание, оказанное сим барышням, тотчас обернется брачными оковами.

— Слушайте, слушайте, слушайте!

Голос глашатая не смог перекрыть людского шума, однако призыв к тишине вслед за человеком повторил рог — протяжный звук разнесся над полем, и люди, увлеченные обсуждением увиденного, примолкли, обернувшись к герольдам.

— Слушайте, слушайте, слушайте! — повторил резкий, зычный голос и, дождавшись почти полной тишины, продолжил: — Высокие и благородные господа, графы, сеньоры, бароны, рыцари и дворяне, которые будут участвовать в этом турнире! Я доношу до вас волю хозяина этого турнира, рассмотренную и утвержденную судьями!

Разговоры в толпе стихли почти совершенно. Каково будет следующее состязание, всем уже было заранее известно: тйост[878]; переведя дух, господа рыцари должны показать свою удаль, владение копьем и конем не во всеобщей свалке, а один на один. На ристалище все еще суетились люди, а стало быть, объявить о начале состязания глашатай еще не мог; да и упоминание о «решении судей» касательно ни много ни мало императорской воли говорило о том, что готовится нечто особенное.

— Наисветлейший князь и господин господ Рудольф Второй фон Люксембург, Божьей милостью римский король, повелитель Империи и король Богемии на все времена, наш милостивый господин и хозяин сего турнира…

Адельхайда увидела, как Рудольф напряг кисти рук, лежащих на перилах, что ограждали места почетных гостей от окружающего мира, и подобрался, готовясь подняться. На лбу престолодержца залегла хмурая складка; что ж, и его тоже вполне можно понять…

— …и желая оказать честь, — продолжал выкрикивать глашатай, — предлагает избранному по жребию из самых высоких и славных своих рыцарей преломить с ним копье!

Толпа на миг затихла, явно обескураженная, а когда Рудольф поднялся, в воздух, как стрелы, врезались ликующие гики из двух десятков глоток. Для того, чтобы уже через мгновение от восторга вопила половина присутствующих, понадобилось три мгновения, и никого уже не интересовало, почему многие сотни человек, поддавшись внезапному и не понятному им самим порыву, стали вторить десятку-другому торжествующих почитателей монарха…

Адельхайда переглянулась с Лоттой украдкой и чуть заметно передернула плечами, когда напарница скривила губы. Что удивительного. Такова толпа… Это безликое существо неизменно во все столетия своего существования, одинаково во всех краях земли, и способы управления им так же неизменны и ничем не разнятся. Если бы сейчас стояла цель не восхвалить Императора и не пробудить в большинстве присутствующих тягу восторженно орать и вскидывать руки над головами, срывая шапки и наступая на ноги соседям, а освистать его — и это получилось бы с точно такими же трудозатратами. Два десятка человек, рассредоточившиеся по рядам и первыми сделавшие нечто посреди уже возбужденной, разогретой толпы…

— Жребий, брошенный на право принять сию честь от наисветлейшего князя и господина господ Рудольфа Второго фон Люксембурга, Божьей милостью римского короля, повелителя Империи, короля Богемии на все времена, нашего милостивого господина и хозяина сего турнира, выпал…

Глашатай ненадолго смолк, словно для того, чтобы перевести дыхание, и так же чуть примолкла толпа, ожидая имени…

— Славному рыцарю и благородному господину, прославившему свое имя в служении трону, Империи и правде…

Зрители затихли почти совершенно, подавшись вперед, навалившись на спины стоящих впереди, чтобы не пропустить имя.

— …Борживою из Свинаржа, наместнику Его Императорского Величества в Ауэрбахе!

Тишина протянулась еще мгновение, прежде чем снова заполниться криками, приветственными и одобрительными.

Растерянность собравшихся людей тоже не была чем-то нежданным и диковинным, и Рудольф, уходящий к приготовленному для него шатру, где дожидались оруженосцы и свита, не хуже Адельхайды понимал, в чем дело.

Разумеется, никакой жеребьевки не было. Разумеется, все было устроено так, чтобы именно и только Свинаржец стал соперником Императора в этом состязании — именно потому, что соперником ему наместник Ауэрбаха никогда не будет. Надразумная, непрошибаемая преданность давнего друга юности своему правителю, из-за которой он и был сослан подальше из Карлштейна, не позволит Борживою на глазах у сотен подданных вышибить из седла наземь правителя Германии, Богемии и прочая. Рудольф наверняка все еще был способен кое-что показать и вряд ли проиграл бы даже в честном поединке… но «вряд ли» — это все-таки не «точно», а от случайностей не убережен никто. Сегодня же требовалась только и исключительно победа, и победа не над безвестным, но родовитым юнцом, не над прославленным ветераном, любимцем многих. Давний приятель юных лет подходил как нельзя лучше — обиженным не уйдет никто; Рудольф получит уважение подданных, подданные — отличное зрелище и удовольствие лицезреть удалого воина, а не стареющую развалину, каковой выставляют Императора недруги, а Борживой испытает чувство удовлетворения от того, что поспособствовал возвышению друга и короля…

Глашатай покинул свое место; возня на ристалище стала понемногу затихать, свежий песок, скрывавший кровавые пятна, сиял на солнце желтыми пятнами — поле вновь было готово принять героев этого дня. Крики и шум в толпе тоже чуть поутихли, но всеобщее волнение уже не унималось; на трибунах высоких гостей тоже царило оживление.

«Отлично», — мысленно констатировала Адельхайда, слушая доносящиеся до нее обрывки разговоров и коротких замечаний. Приглашение ауэрбахского ландсфогта на это празднество и оказанная ему честь заткнут рты тем, кто начинает поговаривать о разладе в рядах императорских сторонников и распускать слухи о том, что бывший любимчик впал за излишнее рвение в немилость, а раз это приключилось со столь близким Императору человеком, то может случиться и с кем угодно другим, а стало быть, служить Его Величеству вообще небезопасно…

— Госпожа фон Рихтхофен…

Адельхайда, обернувшись, вопросительно посмотрела на стража, который должен был находиться в пяти шагах отсюда — там, где солдаты заворачивали всякого, подступившего к местам почетных гостей, не будучи одним из них.

— Госпожа фон Рихтхофен, — повторил страж неуверенно, кивнув за спину. — Прошу меня простить, если я что-то не так понял и поступаю неверно… Вам просили передать записку.

— Записку? — переспросила она, удивленно приподняв брови, когда солдат подал ей аккуратно сложенный клочок бумаги. — Кто передал?

— Девушка, — пояснил тот, помявшись. — Простолюдинка. Она просила пропустить ее, я, разумеется, запретил ей, и она попросила передать вам это. Я было не хотел, но девица сказала, что это важно. Для вас.

— О, — будто бы припомнив нечто и придав лицу как можно более игривое и беззаботное выражение, согласилась Адельхайда с улыбкой. — Ах, вот что… Да, да. Действительно, я ждала очень важных новостей… Спасибо.

Страж бросил на переданное им послание любопытствующий взгляд и, помедлив, кивнул и отступил.

— Что такое? — чуть слышно поинтересовалась Лотта, когда солдат ушел; Адельхайда исподволь огляделась, пряча клочок бумаги в кулаке, и, не найдя направленных на нее взглядов, осторожно развернула, опустив руки на колени.

Ровным, почти книжным почерком на серой бумажной поверхности было выведено всего несколько слов:

Важные сведения по твоему делу. Ты одна, у площадки торговцев, подле шатра мелочевщика. Сейчас или никогда. Две минуты. Ждать не буду.

— По какому делу? — понизив голос, уточнила Лотта, хмурясь. — По делу с картой? По архиепископу? Или… И почему на «ты»? Кто-то, кого ты знаешь?

— Ни малейшего представления, — так же тихо отозвалась Адельхайда, сунув записку в перчатку. — Никто из моих не искал никакой информации, и уж тем более я не ждала ничего от кого-то постороннего.

— Пойти с тобой?

— Через полминуты, — согласилась она, бросив взгляд вокруг; на их трибуну никто не смотрел, соседи были поглощены обсуждением предстоящего поединка, и Адельхайда, помедлив, осторожно поднялась и попятилась. — К нам не подходи, кто бы там ни оказался. Встань в стороне и наблюдай.

Сойдя с возвышения, сколоченного из свежих досок, Адельхайда оглянулась, удостоверившись, что ничей взгляд не следует за нею, и торопливо зашагала прочь от ристалища, туда, где расположились многочисленные шатры торговцев. Толпу с этой части поля оттеснили, и палатка продавца бытовой мелочи угадывалась издали, украшенная привязанными к навершию разноцветными лентами. Вокруг палаток людей было множество (все-таки нашлось и немало тех, кого происходящее вне пределов ристалища интересовало куда больше, чем вершащееся внутри него), и увидеть кого-либо, стоящего неподвижно в ожидании, было просто невозможно. Адельхайда приостановилась, всматриваясь в людскую сутолоку, пытаясь просчитать мысленно, сколько времени прошло с того мгновения, как таинственное послание было вручено стражу у трибун. «Две минуты…» Откуда и почему именно две минуты? Неведомый информатор преследуем? Известен и боится мозолить окружающим глаза? Подневолен и не имеет возможности отлучиться надолго? Может, женщина? Это объяснило бы и обращение на «ты» в письме…

Внезапно раздавшийся с трибуны вскрик Адельхайда сначала не отделила от прочих возгласов, все еще звучавших то здесь, то там, и лишь спустя два мгновения, запоздало, разум смог осознать, что это не восторженное восклицание, не возмущенный визг обиженной супруги или дочери, увидевшей под ногами полевую мышь. Кто-то именно вскрикнул, и в крике этом было удивление, замешенное на явном, неприкрытом страхе. Адельхайда, обернувшись, увидела, как на ближней трибуне вскочила на ноги дама в расшитом серебром пунцовом платье, указывая на что-то, что нельзя было рассмотреть с места для палаток, и сидящие подле нее мужчины подпрыгнули, тоже издав неподобающе испуганные восклицания. С дальней трибуны донесся еще один крик, где-то кто-то откровенно завизжал…

И грянул взрыв.

Огненный изжелта-красный смерч пронесся над трибунами, взметя к небу обломки дерева, клочья дерна, разбитую в пыль землю, словно дохнул и вырвался из-под земли огромный дракон, неведомо как схоронившийся там. Волна горячего, как кипяток, воздуха отшвырнула Адельхайду прочь, будто смятый бумажный лист, а внезапный оглушительный гром затмил шум толпы, голоса, весь окружающий мир…

Это длилось несколько мгновений, а может, минуту или вечность; время точно выпало из яви, как запамятованное событие давних лет. В голове звучал тонкий противный звон, тело не ощущалось вовсе, словно и не было его, словно осталось только сознание. Нескоро вернулись чувства, ощущения — в глаза ударило солнце, и стало видно, как бегут перед взором облака, затененные низкой серой дымкой; именно бегут — стремительно, точно гонимые ураганом пылинки…

Адельхайда зажмурилась, напрягшись, начиная мало-помалу чувствовать руки и ноги; рванувшись, с усилием приподнялась, сев на вытоптанной траве, видя все вокруг сквозь мошки в глазах и лишь теперь вновь начиная слышать звуки. Трещали горящие доски трибун, превращенных в грандиозный костер, кричали люди — и женщины и мужчины, слышался надрывный детский плач, где-то поодаль грохотали конские копыта и гремели доспехи… Той части скамей и сидений, откуда она только что ушла, сейчас просто не существовало, лишь нечто бесформенное, одетое пламенем и редким дымом, простиралось по горящей земле…

Лотта…

Адельхайда вскочила на ноги, едва не упав снова, когда звенящую голову повело, и, пошатываясь, нетвердо зашагала вперед. Навстречу бежали и шли люди с перекошенными лицами, спотыкаясь, кто-то падал, кто-то кричал — просто кричал в пространство, без слов, надсадно и хрипло. Чей-то локоть больно задел плечо, едва не бросив ее наземь. Мимо прошла женщина в грязном обгорелом платье, залитом кровью; она шагала медленно, но прямо, словно по доске, молча, с отстраненным неживым лицом, плотно сжав серые, как пыль, губы. Никто не обращал на нее внимания, и она так и шла, оставляя за собою багровый след крови, льющейся из обрывка руки в узком рукаве. «Ей уже не помочь», — подумала Адельхайда, упрямо двинувшись дальше, видя, что ноги ступают по обгорелым ошметкам тел и вязким, спекшимся бурым сгусткам. Уже слишком обескровлена, сейчас она упадет и не встанет, и слава Богу…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Голос был незнакомым, и облик молодого рыцаря в покрытых копотью турнирных доспехах тоже не пробудил в памяти ни одного имени, и она вновь отвернулась, ища среди идущих и лежащих людей знакомое лицо.

— Госпожа фон Рихтхофен, вам нельзя туда! — с явственным испугом в голосе повторил рыцарь, приблизившись; конь косил темным глазом под ноги, но стоял ровно, не шарахаясь от мертвых и живых. — Вы идете не в ту сторону, вы не в себе, позвольте я помогу вам!

Йохан… Или Карл… Один из внутренней стражи Карлштейна; половина немецкой половины или Йоханы, или Карлы… да, собственно, неважно…

Адельхайда снова молча отвернулась, и взгляд упал на тело в когда-то светло-янтарном платье, сейчас покрытом серо-красными пятнами. Оттолкнув с пути конскую морду, она бросилась к напарнице, усевшись подле нее на траву. Со спины платье темнело гарью, но само тело уцелело — теплая бархатная накидка с шерстяным подбоем приняла на себя большую часть лизнувшего вскользь огня, однако возле плечевого сустава, войдя наискось, засела острая деревянная щепа, и из-под филлета, пропитав волосы, медленно стекали крупные алые капли.

— Госпожа фон Рихтхофен, — настойчиво повторил рыцарь, и Адельхайда отмахнулась:

— Я в порядке.

Голос подчинился не сразу, и она едва не сорвалась в кашель; видимо, этот удар о землю был все-таки слишком сильным… Отвернувшись, она бережно приподняла напарницу, осмотрев. Лотта пребывала в беспамятстве, однако никаких более ран на ней не обнаружилось, ссадина на голове была неглубокой и, судя по всему, неопасной.

— Госпожа…

— Сказала же — я в порядке, — оборвала Адельхайда строго и, уловив обиду и оторопь в глазах карлштейнского охранителя спокойствия, добавила в голос больше мягкости. — Но моя горничная ранена. Господин рыцарь, окажите мне услугу, увезите ее подальше отсюда. Ей необходима помощь.

— Конечно… — растерянно пробормотал тот, спускаясь наземь, и Адельхайда, кивнув, поднялась и двинулась прочь.

Живых уже не встречалось, пламя на обломках досок чуть опало, и теперь вокруг стоял плотный запах печеной плоти и крови; звон в голове немного унялся, и визг, крики и плач слышались явственно и громко. На различимом сквозь уже невысокое пламя ристалище было пусто, разглядеть отсюда шатры участников было невозможно, и Адельхайда ускорила шаг, подавляя приступ дурноты, порожденной то ли этим запахом, то ли оглушением.

— Госпожа фон Рихтхофен!

«Они сговорились, что ли?» — промелькнула в голове раздраженная мысль за мгновение до того, как с трудом угадался голос Рупрехта фон Люфтенхаймера. Адельхайда остановилась, обернувшись; юный рыцарь был верхом на по-турнирному снаряженном жеребце, но сам почти без доспеха — лишь в стеганом дублете и наручах и с открытой головой.

— Вы живы, — облегченно констатировал фон Люфтенхаймер, подъехав вплотную, и протянул ей руку: — Я увезу вас отсюда. Вы ранены?

— Где Император? — не подав руки навстречу, спросила Адельхайда, повысив голос, чтобы перекрыть чей-то крик совсем близко.

— С Его Величеством все в порядке, — отозвался фон Люфтенхаймер, по-прежнему держа руку протянутой к ней. — Он был у своего шатра, когда всё случилось, — готовился к состязанию. Все, кто были у шатров и на ристалище, уцелели, пострадали только трибуны. Сейчас его уже везут под охраной в пражский замок. Садитесь, наконец, мы еще можем нагнать их и поехать вместе.

— Здесь моя горничная… — начала она, и фон Люфтенхаймер перебил, кивнув ей за спину:

— Лотта?.. Я вижу, она в заботливых руках, — констатировал Рупрехт нетерпеливо, — Карл довезет ее в целости и сохранности. Садитесь, прошу вас.

«Все-таки Карл», — промелькнуло в голове; обернувшись на напарницу, лежащую на руках карлштейнского стража, Адельхайда коротко кивнула и ухватилась за протянутую к ней ладонь.

* * *
Старый королевский замок напоминал огромный лазарет, а сама Прага — осажденный город. Ко времени прибытия к воротам окруженного охраной Императора тяжелые створы уже были закрыты, и напряженные, будто всполошенные сторожевые псы, привратники пропускали людей внутрь под жестким надзором и едва ли не с обыском. На улицах, у дверей домов, аптек и постоялых дворов властвовала сумятица, близкая к панике; первыми в городе оказались те, кому посчастливилось уцелеть, и Адельхайда даже боялась себе представить, что здесь начнется, когда до Праги доберутся раненые…

Раненые стали прибывать спустя четверть часа. Личный лекарь Рудольфа бегал от входных ворот к комнатам, а после и просто остался подле дверей, через которые вводили и вносили пострадавших, осматривая своих будущих пациентов и пытаясь определить, кому из них предстоит в скором времени перестать быть таковым. На Лотту он бросил взгляд вскользь, учтиво, но поспешно пояснив, что на данный момент у него на руках господа и дамы, которым помощь требуется куда более существенная, и у Адельхайды не повернулся язык ему возразить. Тяжело раненых было немного, и из виденного и слышанного становилось понятно, что в течение дня ситуация не изменится: серьезно пострадали те, кто был на крайних трибунах; убиты на месте или скончались от ран в первые минуты и за время пути к Праге — все сидящие на центральных, а легко, как и она сама, — лишь находящиеся в достаточном от главных трибун отдалении…

Не споря с лекарем, Адельхайда снарядила за водой и полотном одну из работниц королевского замка и с ее довольно неуклюжей подмогой провела нехитрую операцию и перевязку сама. Когда все еще беспамятная Лотта была уложена в постель в отведенной ей смежной комнате, Адельхайда с помощью все той же работницы привела в порядок себя, отослала ее прочь и лишь тогда, обессиленно опустившись на кровать, закрыла глаза, позволив себе расслабиться и прислушаться к ощущениям собственного тела. В груди постреливало, но несильно; ощутимо болела спина справа, но не внутри — значит, просто ушиб; голова кружилась, и звуки по временам глушились внезапным шумом в ушах — не контузия, но серьезное оглушение, стало быть; в сравнении с напарницей и уж тем паче с теми, кого довелось увидеть на поле у ристалища и уже в замке — легко отделалась…

Мысли, которым до сих пор не позволено было течь, как им заблагорассудится, теперь поневоле были отпущены на свободу, и в памяти, накладываясь друг на друга, всплывали образы всего увиденного и услышанного каких-то два часа назад. Огненное облако, дым, клочья людских тел… женщина без руки с неподвижным, уже мертвым лицом… крики и плач; детский плач; почему плакали дети? От того, что видели или что испытали сами?.. грохот взрыва и треск пламени, спокойно и обстоятельно доедающего останки… тела под ногами и спекшиеся от жара брызги и лужи крови… «Вы идете не в ту сторону, госпожа фон Рихтхофен»…

«Госпожа фон Рихтхофен!»…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Адельхайда вздрогнула, не сразу поняв, что голос, слышанный только что, есть не воспоминание об обращенных к ней словах карлштейнского стража, а зов из-за запертой двери, сопровождаемый негромким, но настойчивым стуком.

Солнце за окном уже сползло к самому горизонту, и день катился к вечеру… Уснула, не заметив как?.. Часа на три, не меньше…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Стучавший явно начинал раздражаться, и она, с усилием поднявшись, поспешила к двери, мельком обернувшись на дверь в комнату со спящей напарницей. Заставлять этого посетителя топтаться на пороге не следовало — по многим причинам.

— Ваше Величество, — констатировала Адельхайда, когда Рудольф, довольно бесцеремонно отстранив ее с пути, прошагал в комнату, и снова заперла дверь за его спиною. — Как я вижу, вы не пострадали.

— Чудом, — коротко отозвался тот, остановившись посреди комнаты; тоже задержав взгляд на дверь в комнату Лотты, Император на миг замялся, то ли не решаясь высказаться, то ли просто подбирая слова, и наконец вымолвил: — Как выжили вы сами? Вас не было на месте в момент взрыва; где вы были?

— Слышу недовольство в вашем голосе, — констатировала она. — Благодарю, Ваше Величество, со мной тоже всё благополучно, я рада, что вы спросили.

— Бросьте, я и без того вижу, что вы целы и невредимы. Хотя, судя по состоянию вашей прически и тому, что отперли мне не тотчас, — спали. Стало быть, испытали нервное потрясение или легкий ушиб головы, но в любом случае это должно говорить о чистоте вашей совести.

— О, как мило, — не пытаясь скрыть резкости, отозвалась Адельхайда. — Я вижу, последние события благотворно сказались на остроте вашего ума, Ваше Величество; какие мудрые выводы.

— Вы дерзите королю, — с явной угрозой в голосе выговорил Рудольф, шагнув к ней почти вплотную; она не отступила, не отклонилась назад, поправив в том же тоне:

— Императору.

— Это, по вашему мнению, обстоятельство смягчающее, госпожа фон Рихтхофен?

— Это обстоятельство, о котором вы не должны забывать, Ваше Величество. Не увлекайтесь ролью короля Богемии.

— Мне начинает казаться, что я до сего дня позволял вам слишком многое.

— А с сегодняшнего дня — больше позволить и некому, — чуть сбавив тон, докончила Адельхайда, и Рудольф поджал губы, болезненно дернув углом рта. — Да, — продолжила она еще чуть мягче, — вот именно. Из всех ваших доверенных людей остались лишь я и Рупрехт.

— Призываете меня не настраивать против себя последних оставшихся в живых помощников? — невесело уточнил тот, скривив губы в неживом подобии усмешки; Адельхайда вздохнула:

— Призываю вас в свете этого быть втройне осторожным, Ваше Величество. И думать теперь трижды, четырежды, прежде чем поделиться с кем-либо какой-либо мыслью.

— И как всегда — кроме вас?

— Я и без того знаю ваши мысли, — передернула плечами Адельхайда и чуть отступила, уловив уже знакомое потепление взгляда напротив.

— Да, похоже на то, — согласился Рудольф, тоже сделав шаг назад, и, помедлив, развернулся и тяжело прошагал к скамейке у столика позади себя.

— Вы в растерянности, — продолжила Адельхайда, когда тот уселся, опершись о столешницу локтем. — И это понятно. Я тоже. Такого… такого еще не случалось никогда и нигде. Мне, по крайней мере, о таком ничего не известно, а я не самый скверный историк. Но надлежит взять себя в руки и рассудить здраво. Сейчас вы почти указали мне на тот факт, что я могла быть в числе заговорщиков, устроивших этот чудовищный actus, ибо я так вовремя покинула место грядущей трагедии. В этом была бы своя логика, если бы я была полной и беспросветной дурой, каковой я не являюсь. Во-первых, я положила на службу вам лучшие годы своей жизни не для того, чтобы завершить это вашим убийством.

— Не вы ли говорили мне, что не станете терпеть, если что-то неблагое для государства придет мне в голову?

— Я отравила бы вас или заколола по-тихому ночью в постели, — возразила Адельхайда просто. — Никто и не узнал бы, чьих это рук дело. Разносить в клочья множество невинных людей, включая детей и женщин, я бы не стала. Вторая причина, Ваше Величество, заключается в том, что, даже если б такое чудовищное событие и вошло бы в мои планы, я загодя подготовила бы себе прикрытие. Да я попросту не поехала бы ни на какие турниры и не рисковала бы угодить в ситуацию, в которой оказалась моя горничная. Сказалась бы недужной или внушила бы вам, что мое присутствие необходимо именно здесь, в старом замке, ибо это поспособствует расследованию. И вы — разве мне бы не поверили?

— Поверил бы, — вздохнул Рудольф, — как верю и сейчас каждому слову. И поверю объяснению, которое вы дадите своему отсутствию на трибунах, сколь бы сказочным оно ни показалось.

— Увы, — отойдя к столику у окна, возразила Адельхайда, — сие объяснение мало сходно со сказкой. Скорее со вступлением к страшной истории.

На протянутую ему смятую бумажку Рудольф взглянул с настороженностью и опаской, словно на ядовитую гадину, и медленно, как-то нехотя, принял записку и развернул. Короткий текст он явно перечитал не менее трех раз, все сильней хмурясь.

— И о каком деле здесь шла речь? — спросил Император, наконец вернув ей бумажный клочок и подняв сумрачный взгляд; Адельхайда пожала плечами:

— Не знаю. Скорее всего — ни о каком. Я, — продолжила она, присев на табурет напротив, — поначалу разбирала возможность того, что кто-то и впрямь желал сообщить мне нечто значимое, а все произошедшее имело целью устранить меня, что именно этой встречи с человеком, пославшим мне записку, и не хотели допустить, но просчитались…

— Глупо, — вяло отозвался Рудольф; она кивнула:

— Да. Посему эту мысль я отринула. И тогда приходится остановиться на мысли следующей: кто-то, осведомленный о готовящемся actus’е, не хотел, чтобы я погибла вместе с остальными. А главное, Ваше Величество, этот кто-то осведомлен о той роли, которую я играю при вашей особе. Если подумать, в любое время дня и ночи мне можно передать вот такое послание и быть уверенным в том, что эти слова что-то затронут в моих мыслях; на мне всегда висит какое-нибудь дело, не то, так это. Но, повторяю, это справедливо единственно в случае полной убежденности в том, кто я есть и что собою представляю на самом деле.

— И кто же это был?

— Я сказала, что не считаю себя дурой, но не говорила, что я гений или провидица. Не знаю. Но есть еще один момент, вызывающий настороженность и… лишние вопросы. Вас, Ваше Величество, на трибунах не было тоже.

Рудольф замер на миг, непонимающе глядя на собеседницу, и, наконец выдавил растерянно и зло:

— Что?

— В записке было сказано «две минуты», — пояснила Адельхайда, — и именно столько минуло с момента ее передачи до момента взрыва. Я, разумеется, не отсчитывала мгновения нарочно, но по моим внутренним ощущениям это именно так. То есть люди, устроившие это, все рассчитали точно. И если бы покушение замышлялось с целью вашего убийства, они не допустили бы подобной оплошности: во всеуслышание было объявлено о предстоящем бое, и все видели, как вы направились к своему шатру для приведения себя в должный вид.

— И что вы хотите этим сказать? Что я…

Рудольф осекся, поджав губы и явно не находя нужных слов; она вздохнула:

— Это захотят сказать другие, Ваше Величество. Насколько я понимаю, семейство Виттельсбахов погибло целиком?.. Я видела раненых, — продолжила Адельхайда, когда тот окаменел, ошарашенно глядя на нее. — И слышала, что говорил лекарь. Пострадали только трибуны. Только. На первые ряды зрителей пришлась разве что волна удара, и там обошлось даже без увечий. А теперь вообразите, как это выглядит: вы покинули место трагедии за несколько минут до происшествия, множество гостей, среди которых в том числе и ваши… так скажем — не совсем друзья… погибли… И что немаловажно: погибло семейство, стоящее между вашим сыном и титулом герцога Мюнхен-Баварского.

Адельхайда умолкла ненадолго, наблюдая за темнеющим лицом Рудольфа; выждав несколько мгновений и не услышав ответа, она продолжила, чуть понизив голос:

— Об этом будут говорить, можно даже не сомневаться, однако вряд ли это будет основной версией из тех, что начнут бродить в обществе.

— В обществе кого? — уточнил Рудольф; она кивнула:

— Хороший вопрос, Ваше Величество, и очень правильный. В обществе знати. Сейчас как раз тот момент, когда именно они, репутация именно среди них — ваша главная забота. Кто бы ни был назван виновником произошедшего, одно в их мыслях поселится крепко: служить вам опасно. Разумеется, рыцарь, идя на службу, и без того готов к опасностям, иначе что ж это за рыцарь, но он готов погибнуть в бою. Готов к смерти в поединке или подле особы своего сюзерена, спасая его жизнь, готов ко всему…

— Но не разлететься в клочья в пороховом дыму, — хмуро докончил за нее Рудольф; Адельхайда мотнула головой:

— Это не порох.

— В каком смысле? — растерянно переспросил Император, на миг даже позабыв все мрачные думы о господах рыцарях, каковые теперь должны были прыснуть прочь от его персоны, точно вспугнутые тараканы.

— В самом прямом, — вздохнула Адельхайда недовольно. — Я была там, была рядом и, пока искала Лотту, нанюхалась сполна. Там… были разные запахи, но порохом там не пахло. За это я могу вам поручиться и поставить свою правую руку против вашей пуговицы: взрыв не был пороховым.

— Тогда каким же?

— Я не знаю. Да и вспомните устройство трибун: спрятать под них такое количество пороха, чтобы их так разнесло, просто невозможно. Физически.

— И что же остается? — спросил Рудольф тоскливо и, помедлив, предположил, тихо выдавливая из себя слова: — Полагаете, это… колдовство, госпожа фон Рихтхофен?

— Не знаю, — повторила Адельхайда. — Просто не знаю. Но за несколько мгновений до взрыва я кое-что заметила, и в свете этого мне… не знаю как… надо опросить выживших.

— Вы намерены вмешаться в расследование этого события?

— Я уже замешана, — возразила она, чуть шевельнув рукой с зажатым в ладони спасшим ей жизнь клочком бумаги, и продолжила: — Среди раненых немало женщин, и с ними я могу побеседовать сама — мне немного досталось, и никто не станет удивляться, если я навещу менее везучих сестер по сословью. Но опросом мужчин заняться придется вам, Ваше Величество. Бо́льшую их часть я, разумеется, знаю, но не настолько близко, чтобы вести длительные беседы…

— Я что-нибудь придумаю, — довольно неучтиво оборвал ее Рудольф, — а сейчас скажите, что вы видели.

— Не знаю, — снова сказала Адельхайда и вскинула руку, пресекая попытку перебить, — но там что-то было. Незадолго до взрыва, за несколько секунд, кричала женщина. Я видела ее. Она вскочила и вскрикнула, увидев что-то у себя под ногами. Но что хуже всего — вскочил и вскрикнул мужчина, что был подле нее.

— Мужчина? — переспросил Император недоверчиво; она кивнула:

— И не один. Это длилось два или три мгновения, но это было слышно на всем протяжении трибун: вскрикивали женщины и — мужчины. И в их голосах, Ваше Величество, был страх. Я не знаю, что у этого факта общего с actus’ом, но… Когда два события следуют одно за другим, следует подумать, как они связаны.

— Господи… — выдохнул Рудольф с усталостью и злостью, на миг прикрыв глаза, и встряхнул головой, точно пытаясь вытряхнуть из нее все мысли, стеснившиеся в разуме. — Так что это было, по-вашему, госпожа фон Рихтхофен, — все это? Кто и как это сделал? И для чего? Если это не попытка уничтожить меня, то что? Не думаю, что тайный доброжелатель вздумал облегчить Фридриху путь к власти в мюнхенской Баварии и тем приумножить подконтрольную мне территорию. И если бы это была попытка подставить меня именно так — разве не проще было бы отравить все семейство?

— Разумеется, проще, — согласилась Адельхайда, распрямившись на неудобном табурете, и вздрогнула от прострела глубоко в груди. Все-таки тот удар о землю был нешуточным… — И я склоняюсь именно к той мысли, что уже озвучила. Это — terror, Ваше Величество. Запугивание всех тех, кто до сей поры хотя бы рассматривал мысль быть подле вас. Теперь — смотрите: те, кто останутся в Праге после отмены турнира, а уж тем паче те из них, что попросятся к вам на службу, — это самые отчаянные. И таким (после, разумеется, соответствующей проверки) можно будет доверить многое.

— Боюсь, таких будет наперечет… — мрачно вымолвил Рудольф и, помедлив, спросил, осторожно подбирая слова: — Иными словами, полагаете — это война, госпожа фон Рихтхофен?

— Война ведется давно, — отозвалась Адельхайда. — И рано или поздно она должна была выйти за пределы отдаленных поместий, крестьянских бунтов или непокорных курфюрстов. Да, Ваше Величество, это началось.

Император снова умолк, глядя в пол перед собою, и молчание тянулось долго, как погребальная песнь, пока, наконец, шумно и тяжело вздохнув, Рудольф не поднялся, выговорив тускло и утомленно:

— Я должен все это обдумать. Сегодня в любом случае я не смогу вам помочь с опросом свидетелей происшествия. Имейте для себя в виду, что Рупрехт уже занялся расследованием этого события, и я бы рекомендовал вам подыскать к нему подходы; а у него, боюсь, сведений соберется много более, нежели у меня. Я попытаюсь настроить его к вам благорасположенно, дабы облегчить вам работу…

— Я давняя приятельница его отца, и я не думаю, что наши с ним частые беседы вызовут у него подозрения, если мне вздумается ему докучать, — отмахнулась Адельхайда, поднявшись следом за Императором и прибавив многозначительно: — А вот вам, Ваше Величество, я бы рекомендовала подготовиться к визиту конгрегатов. Такое событие они не выпустят из-под своего контроля, и я просто убеждена, что пражский обер-инквизитор уже отослал нарочного с детальным описанием случившегося. Вскоре здесь будут следователи, и уверена — из самых приближенных к Совету.

— Как раз в этом я и не сомневаюсь, — недовольно скривил губы Рудольф и тут же пожал плечами: — Хотя, как знать, быть может, это и к лучшему. Пусть они займутся этим, а вы сможете отдать все силы тому делу, ради которого я и задержал вас в Карлштейне.

— Да уж, — не сдержавшись, усмехнулась она, и Рудольф, спохватившись, сделал к ней торопливый шаг.

— Простите меня, госпожа фон Рихтхофен, — попросил он с внезапной искренностью. — Вам крепко досталось, а я даже не подумал справиться о вашем самочувствии.

— Как вы сами верно заметили — цела и невредима. — Адельхайда извиняюще улыбнулась в ответ, на этот раз не отступив назад. — Хотя, разумеется, ужин и крепкий сон мне бы не помешали. Вы станете собирать гостей в зале или велите разнести снедь по комнатам? Я бы рекомендовала вам этого не делать.

— Нет, все соберутся внизу, — согласился Император, — иначе уныние будет лишь сгущаться.

— Вы верно решили, Ваше Величество, — одобрила Адельхайда, — не оставляйте их наедине с самими собой. Рекомендую вам назавтра посетить, по меньшей мере, тех из них, кому выпало пострадать особенно сильно, а лучше — всех. Пусть чувствуют ваше о себе попечение, не отстраняйтесь от них, иначе вы доделаете то, что начали наши враги.

— У меня и самого была эта мысль, — вздохнул Рудольф тоскливо, отступая. — Ужин вскоре, но у вас будет время прийти в себя. Мне крайне совестно оттого, что я вынуждаю вас работать после всего пережитого, но…

— Велите ставить подле меня только немецкое пиво, и мы в расчете, — сказала Адельхайда с усмешкой. — Не примите за личную обиду, Ваше Высочество, но богемское просто невыносимо. Вы не подумывали о принятии закона, утверждающего хоть какие-то правила при варке?

— Полагаете, его будут соблюдать? — скептически вопросил Рудольф и, логично не услышав ответа, продолжил, медленно направившись к двери: — Я попытаюсь усадить вас подле Рупрехта; возможно, ему уже удалось что-то вызнать. Слава Богу, что не пострадал хотя бы он… И слава Богу, что не задело приятелей Фридриха; мой сын очень привязан к этим двум оболтусам, и их потерю перенес бы тяжело… А вот Борживоя жаль. Не такого конца я ему желал.

— А как Элишка? — уже в спину спросила Адельхайда, и спина замерла, на миг распрямившись, как древко.

— Она не хотела ехать, — не сразу произнес Император, не оборачиваясь. — Не хотела привлекать к себе внимание… будто бы никто не знает… А я хотел, чтобы она все видела с лучших мест. С трибуны рядом с моей…

Рудольф помедлил, держась за резную ручку двери, и вышел, не проронив больше ни слова и не попрощавшись.

* * *
Ужин прошел уныло и как-то смято, привычных бесед за столом не велось, немногочисленные гости королевского дворца словно бы норовили держаться подальше друг от друга, глядя каждый в свое блюдо и не произнося лишнего слова; не случилось даже того, на что рассчитывала Адельхайда, — обыкновенного для подобных событий женского многословного сетования, из которого можно было бы вычленить крохи информации. Рупрехт фон Люфтенхаймер, усаженный-таки подле нее, был чернее тучи, на гостей поглядывал с неудовольствием, и на себе Адельхайда тоже ощущала его пронзительный, пристальный взгляд, однако на все старания завести разговор юный рыцарь лишь отделывался общими фразами, не поддаваясь на попытки развить тему. Зато приятели наследника были назойливы и неприлично болтливы, перещеголяв в сих сомнительных достоинствах даже присутствующих дам, и избавиться от их докучливого внимания стоило немалого труда.

Ужину предшествовала, кроме предтрапезной молитвы, небольшая речь капеллана, призвавшего выживших возрадоваться спасению, оказать посильную помощь и сострадание раненым и объединиться перед лицом неведомой угрозы, полагаясь друг на друга и на Господню защиту…

В остальном же поглощение пищи прошло почти в полной тишине; да и сама эта пища отнюдь не способствовала возвышению упавшего духа. Тот роскошный ужин, что готовился к вечернему послетурнирному застолью, был брошен, когда в замок стали прибывать раненые, и повара вернулись к своим обязанностям нескоро. По поданной к столу снеди можно было только догадываться о том, какое блюдо она должна была представлять собою по изначальному замыслу, и это подчеркивало всю неестественность происходящего, наверное, еще более, чем даже расставленная по всем коридорам стража, напряженная и явно нервничающая не меньше самих гостей: поскольку множество солдат, охранявших трибуны, полегло вместе с гостями, призвать на помощь в охране королевского замка пришлось служак из городской стражи.

Ужин, протекший столь невесело и тускло, завершился призывом капеллана молиться о душах невинно убиенных, и гости столь же безгласно и понуро разошлись по своим покоям.

Адельхайда, вопреки собственным ожиданиям, уснула немедленно, стоило лишь прилечь; боль в груди, ощущаемая вечером просто как неприятное давление, разбудила ее среди ночи острой, похожей на удар ножа, резью, вынудив подняться и около минуты сидеть на постели, расправляя плечи и глубоко вдыхая. За полночь очнулась Лотта, и пришлось вставать снова, чтобы дать ей воды, убедиться, что жар небольшой, а стало быть, в лекаре нужды нет, сменить повязку и кратко обрисовать ситуацию. Напарница уснула, едва дождавшись окончания невеселого повествования, а быть может, и того прежде…

Растерзанные взрывом тела снились всю ночь, снова и снова; не снились страх или отвращение, не снилось горькое чувство жалости к погибшим и раненым, снилось бесчувствие, похожее на бесчувствие ладоней, отмороженных по неосмотрительности в зимний вечер. Трибуны, догорающие обломки, кровь под ногами… «Вы идете не в ту сторону, госпожа фон Рихтхофен…»

«Госпожа фон Рихтхофен!»

— Госпожа фон Рихтхофен!

Стоп, ведь это уже было…

Продолжение сна?..

— Госпожа фон Рихтхофен!

Стук в дверь… голос… Стук и голос, не тотчас заставившие возвратиться в явь…

— Госпожа фон Рихтхофен!

Голос… не тот голос; но тоже знакомый…

Фон Люфтенхаймер?..

Адельхайда села на постели, снова почувствовав, как кольнуло в груди, на миг оборвав дыхание, но зато краткая боль вмиг пробудила ее вкупе с мыслью о том, что в комнату так настырно рвется юный приближенный Императора, хотя за окном еще только-только начал заниматься серый осенний рассвет.

«Вчерашний удар, похоже, и впрямь был нешуточным», — снова подумала она, спешно набрасывая отороченную мехом пенулу; в иное время проснулась бы от одного только голоса у своей двери, а сегодня едва удалось вырваться из сонной мути…

На пороге действительно оказался Рупрехт фон Люфтенхаймер, немного бледный и сам похожий на минуту назад поднятого из гроба.

— Что-то случилось? — осведомилась Адельхайда без приветствия, и тот, бросив быстрый взгляд в обе оконечности коридора, кивнул ей за спину:

— Вы позволите мне войти, госпожа фон Рихтхофен?

Она размышляла мгновение, пытаясь понять или хоть догадаться по выражению его лица, что могло произойти, и отступила, приоткрыв дверь шире.

— Благодарю, — коротко выговорил рыцарь, пройдя к скамье, на которой вчерашним вечером сидел Император, и остановился, дождавшись, пока первой усядется хозяйка комнаты. — Понимаю, что мое вторжение выглядит, по меньшей мере, неблагопристойно, но я надеюсь, что вы поймете мое нетерпение, когда я расскажу вам, что произошло этой ночью на месте вчерашней трагедии, госпожа фон Рихтхофен.

— А почему вы полагаете, что это надо знать именно мне? — осторожно уточнила Адельхайда.

Фон Люфтенхаймер сжал губы, глядя на нее, словно на противника на поле боя, — оценивающе, пристально; два мгновения длилось молчание, и наконец тот решительно выдохнул:

— Время не терпит. Посему я выскажу вам все откровенно, госпожа фон Рихтхофен. Если я обманулся в своих выкладках — надеюсь, ради давнего приятельства с моим отцом вы простите мне мою неучтивость, если же нет — так будет лучше для нас обоих, а главное — для Его Величества.

— О, — отметила она многозначительно.

— Итак, — вымолвил фон Люфтенхаймер, кивнув сам себе. — Я заметил несколько странностей, связанных с вами. Вы посетили Майнц — сразу после принятия сана новым майнцским архиепископом. Предчувствую, вскоре мне станет известно, что он некоторым образом сменил политическую ориентацию, и Его Величеству не следует более опасаться козней с его стороны. Из чего я делаю такой вывод? Просто подобное же наблюдается на протяжении всех тех лет, что вы появляетесь при дворе. Вы отправляетесь в какое-либо поместье или город, из каковых вскоре после вашего возвращения в Карлштейн приходят вести о некоторых благих переменах для императорских планов. Когда в Ульме подозревался заговор против Его Величества, он не позволил мне заняться этим…

— Не знаю, к чему вы ведете, Рупрехт, — отозвалась Адельхайда как можно спокойней, — однако, если помните, в деле были замешаны стриги, и оно проходило под контролем и при непосредственном участии Инквизиции.

— Да-да, Курт Гессе, — почти перебил рыцарь, — я помню; однако и там снова были вы. Разумеется, в ульмской епархии обитает ваша тетушка, однако у нее вы провели менее недели из нескольких месяцев. Все прочее время вы проживали в самом городе и, насколько мне известно, установили почти приятельские отношения с этим инквизитором. Далее. В Карлштейне произошла попытка ограбления сокровищницы, и все усилия по расследованию этого происшествия сошли на нет по причине полного отсутствия каких-либо следов. И внезапно в день вашего возвращения Его Величество вспоминает об этих событиях, возобновляет расследование и задает совсем другие вопросы, явным образом подсказанные ему неким таинственным советчиком… Или советчицей? — чуть понизив голос, уточнил фон Люфтенхаймер, смотря на собеседницу в упор.

Адельхайда не ответила, глядя в устремленные на нее глаза молча, и рыцарь нервно усмехнулся:

— Не отводите взгляда… Нетипично для женщины. Хотя вы и не типичная женщина, госпожа фон Рихтхофен. И тот факт, что вы все еще не указали мне на дверь, наградив пощечиной и нелестными словами, говорит в пользу моей правоты… Тогда я закончу перечень своих доводов. Закончу теми, каковые в последние сутки убедили меня окончательно… Когда я обнаружил вас на месте взрыва, вы не пребывали в панике или смятении, на вашем лице не было испуга. Была растерянность, но не было страха, для женщины естественного. Вы ходили среди трупов и крови, среди горящих обломков так, словно видели нечто привычное, что само по себе не может быть для обычной дамы чем-то нормальным. И первое, что вы спросили, увидев меня, — вы осведомились о благополучии Его Величества. Далее: вчера за ужином вы пытались завести разговор о произошедшем, и вы не сетовали, не искали утешения, как прочие, а явнейшим образом старались выведать у меня детальности, которые я мог узнать у оставшихся в живых. Кто-то другой, быть может, и не обратил бы на это внимания, но, поскольку я уже почти утвердился в своих предположениях, вы их лишь укрепили. И наконец, это утро. Вы все еще сидите и слушаете меня, вместо того чтобы выставить с порицанием. Что дает мне надежду на вашу откровенность.

— Откровенность… — повторила Адельхайда спустя еще миг безмолвия. — В чем?

— Я не знаю, как поименовать ваш status, госпожа фон Рихтхофен; скажу так: я убежден, что вы исполняете поручения Его Величества, поручения щекотливые либо просто тайные. Я не знаю, как вы добиваетесь от его недругов смены их отношения, не стану предполагать, но в одном я убежден: вы работаете на Его Величество. Сейчас вы были намерены расследовать проникновение в королевскую сокровищницу, пока в ваши планы не вмешался этот actus.

Фон Люфтенхаймер умолк, снова глядя на нее пристально, не отводя взгляда, ожидая ответа. Адельхайда вздохнула, скосившись в окно на медленно всползающее к миру солнце; «время не терпит»? Что же могло случиться? И как сейчас поступить?..

— Госпожа фон Рихтхофен, — настойчиво проговорил рыцарь, подавшись чуть вперед, — я прошу у вас ответной откровенности. Ваше безмолвие уже красноречивей всех возможных слов; окажись я неправым — и вы бы сейчас не молчали. Прошу вас. Ведь мы оба делаем одно дело: оберегаем Императора и его Империю…

— Нашу Империю, — тихо поправила Адельхайда, снова обернувшись к нему.

— Нашу Империю, — чуть запнувшись, согласился фон Люфтенхаймер, понизив голос еще больше, и, помедлив, продолжил: — Так значит, я догадался верно?

— Вы достойный сын вашего отца, Рупрехт, — вскользь улыбнулась она и, вновь посерьезнев, кивнула: — Да. Наверняка Его Величество будет не в восторге от раскрытия этой тайны, но пытаться откреститься при столь сильных с вашей стороны подозрениях было бы глупо и лишь навредило бы всем.

— Я так и знал, — проронил фон Люфтенхаймер тихо, на миг опустив голову. — Я знал…

— И вы отчего-то сочли, что мне надо быть осведомленной о неких происшествиях, — напомнила она, и тот кивнул, снова вскинув взгляд:

— Да. Но сначала мне бы хотелось просить вас разрешить мое недоумение, если это возможно и не представляет собою тайны Императора, на каковую я покушаться не стану. Скажите, госпожа фон Рихтхофен, как вам удалось выжить?

Адельхайда вздохнула. Что ж, это было логично, этот вопрос не мог не прозвучать… А может ли быть дан ответ?..

— Я вам покажу, — решительно поднявшись, отозвалась она наконец.

Поданную ему записку неведомого доброжелателя фон Люфтенхаймер рассматривал долго и пристально, выслушивая историю чудесного спасения собеседницы, поворачивая бумагу разными сторонами, щупая края и всматриваясь в буквы.

— Солдат сказал — женщина… — проговорил он медленно и с недоверием качнул головой: — Не думаю. Почерк более сходен с мужским. Быстрый, твердый, уверенный, без излишних украшательств. Таким обыкновенно заполняются черновые торговые книги или…

— …или пишутся донесения, — подсказала Адельхайда, и тот, мельком бросив на нее взгляд, кивнул:

— Да. Видимо, женщина была подослана просто для отвлечения внимания. Обидно то, что теперь ее не найти, даже если она и не была в сговоре с преступником: наверняка либо погибла вместе с прочими, либо убита своим же нанимателем. У вас есть предположения, кто бы это мог быть?

— Вы не усомнились в моем рассказе?

— С чего бы. Я полагаю, что женщину недалекую Его Величество не принял бы на столь… необычную службу, и навряд ли вы избрали бы для спасения своей персоны столь странный способ: скорее, просто не поехали бы вместе со всеми на турнир… Как я понимаю, версий у вас нет… Жаль. Это бы упростило расследование.

— Вы сказали, что сегодняшним утром появились какие-то новости, — напомнила Адельхайда, и рыцарь кивнул, возвратив ей помятую, истрепанную записку:

— Да, госпожа фон Рихтхофен. Новости… Это слово даже жутко применять к тому, что я узнал… Словом, так, — усевшись удобней, продолжил он. — Раненые, да и не только, все, кто мог, после вчерашнего события укрылись за стенами Праги. Трактиры ломятся, горожане получают выгоду на сдаче жилья тем, кому некуда более деться… Но за пределами города остались те, кто не мог себе позволить и этого или просто самые отчаянные. Этим утром, к слову, большая часть гостей разъехалась…

— Сбежала, — поправила она с улыбкой. — К чему церемониться, Рупрехт? Мы оба понимаем, что происходит. И Его Величество понимает.

— Да… — вздохнул фон Люфтенхаймер. — Увы. Люди испугались… Но кто-то был намерен остаться, и многие из них, что любопытно, из числа вовсе не именитых рыцарей, а тех, кто обитает в шатрах и палатках за стенами у турнирного поля.

— Ничего удивительного, — пожала плечами Адельхайда. — Этим в большинстве нечего терять, зато есть что приобрести.

— Да? — с сомнением уточнил рыцарь. — И что же можно приобрести в такой ситуации?

— Благосклонность Императора, который оценит любого, не бросившего его в беде. Ну и приключение, в конце концов. Среди тех обитателей палаток немало молодых отчаянных рыцарей, мечтающих о подвигах, о которых некогда слышали от сказителей.

— Ну, приключений они теперь хлебнули сполна, — мрачно заметил фон Люфтенхаймер. — Уж простите меня за столь сумрачный юмор… Этим утром в город явилось несколько человек из этой компании — пара слуг, совершенно невменяемая женщина из числа…

— Я поняла, — кивнула Адельхайда, когда тот замялся. — Там что-то случилось этим утром?

— Этой ночью. Вот вам рассказ тех людей, госпожа фон Рихтхофен. Была ночь, уже глубокая, но многие не спали; после событий прошедшего дня все были на взводе. Многие по той же причине нетрезвы, но я не склонен считать все изложенное бредом… Среди ночи внезапно на землю опустился туман. По словам слуги, туман действительно опустился — то есть словно бы «спустился с неба». Плотное облако то ли дымки, то ли тумана посреди палаточного поселения. Туман сгущался все больше, и кое-кто даже говорил, что замечал свечение внутри него. А потом он стал перемещаться между палатками и шатрами, и «внутри тумана», как говорили свидетели, было… нечто.

— Что они говорили? — уловив в этом мгновенном замешательстве тень недоверия, уточнила Адельхайда, и рыцарь, помедлив, неохотно произнес:

— Они говорили, что видели Дикую Охоту.

— О, — заметила она, совладав с первой растерянностью; фон Люфтенхаймер покривился:

— Да, понимаю, звучит безумно. Однако это, видимо, есть факт. Описания всех свидетелей, опрошенных мною раздельно, сходятся в мелочах. Разглядеть подробности было невозможно, но урывками, изредка, им удавалось видеть кое-что. Всадники, много. Во главе — высокий, худой, в короне старинного образца — в венце. Окружены «огромными и ужасными на вид» псами. Всадники… не на конях. Не знаю, что там было, но по описанию это более похоже на каких-то неведомых человеку чудищ. Однако видимость была скверная, туман и ночь укрывали почти все, к тому же испуг… Впрочем, — чуть нервозно усмехнулся фон Люфтенхаймер, — кто из нас с убежденностью может сказать, как на самом деле выглядит Дикая Охота?.. В любом случае, это было что-то потустороннее.

— Потрясенным вы не выглядите, Рупрехт, — заметила Адельхайда, и тот усмехнулся:

— Да и вы тоже.

— Меня похищали стриги, — напомнила она, изобразивши непринужденную улыбку. — И я сутки провела в роли бурдюка с кровью. Рассказ о проскакавшей мимо Дикой Охоте вряд ли напугает меня сильней.

— О, если бы, — возразил фон Люфтенхаймер с недовольством. — Если б мимо… Тот туман, как я уже сказал, стал перемещаться по палаточному поселению, а если точнее — всадники Дикой Охоты скакали в тумане над людскими головами. И те люди, что попадались им на пути, погибали. Их поднимало в воздух, сотрясали судороги, кровь лилась из глаз, носа, ушей, после чего они падали наземь уже замертво.

— Много жертв?

— Никто точно не подсчитывал, но навскидку — не менее полутора сотен… Гибли все, — продолжил фон Люфтенхаймер спустя мгновение безмолвия. — Без различия пола, возраста или рода занятий. Просто те, кто оказывался на пути. И последнее: некоторые говорили, будто могут поклясться, что в тумане видели лица погибших во время взрыва. Их влекла за собой Охота, и «их лица были преисполнены адского страдания». Кто-то говорил, что слышал просьбы о помощи… Но в последнем я не убежден.

— Сдается мне, этому можно верить, Рупрехт, — вздохнула Адельхайда и, помедлив, договорила: — Эта часть, видимо, ясна.

— В самом деле?

— Это был не просто actus устрашения или попытка устранить лучших людей Императора. Точнее сказать, сам actus не ограничился только этим. Он продолжается. Тот, кто устроил взрыв, произвел в довесок некие магические манипуляции, в результате которых в раю мы с вами, Рупрехт, никого из погибших, видимо, не встретим. Их души были жертвой. Кто-то призвал существ, известных нам под именованием Дикая Охота, придал им сил, и теперь они собирают жатву сами… Чем все закончилось и как? Свидетели смогли это сказать?

— «Ужасные всадники скрылись во тьме ночного неба», — повторил чьи-то слова фон Люфтенхаймер и качнул головой: — Не понимаю. Зачем? Почему так? Почему они дождались, пока Его Величество покинет трибуны, почему вас отозвали с места будущего actus’а? Для чего призывать неконтролируемую силу?

— Подумайте о другом, Рупрехт: а вдруг контролируемую? Это куда страшней: значит, мы имеем дело со знатоками в этой области… Что же до первого вашего вопроса — не знаю. Для чего-то им было важно не убить Императора, а ослабить его. Зато одно мы знаем доподлинно: это не просто богемские заговорщики (признаюсь, была такая мысль), это зашевелились иные силы, желающие развала Империи.

— Еще вчерашним вечером я понял, что это верней всего, — вздохнул фон Люфтенхаймер. — Когда опросил выживших.

— Люди видели что-то у себя под ногами. Я слышала, как вскрикивали не только женщины, но и мужчины, и видела, как несколько человек вскочили со своих мест… Вы узнали, что там было?

— Саламандры, — тихо проговорил фон Люфтенхаймер и, встретив ее удивленный взгляд, кивнул, повторив: — Саламандры, госпожа фон Рихтхофен. Я, разумеется, не ученый монах и не алхимик, но прочел и услышал в свои годы довольно для того, чтобы понять, о чем шла речь. В нескольких местах на трибунах появились сгустки пламени, в которых сквозь языки огня проступало подобие ящерицы. Кто-то говорил, что ничего похожего на ящериц в огне они не видели, а лишь само пламя было в форме вытянутого тела с четырьмя конечностями и хвостом, но, полагаю, сути дела это не меняет. Это были истинные, не навеянные мороком саламандры, и, надо думать, они и связаны со взрывом.

— Никогда нигде не слышала о способности саламандр взрываться, — медленно произнесла Адельхайда, в задумчивости царапнув смятый лист записки, что все еще держала в руках. — Не всегда они даже воспламеняют то, чего касаются; правду сказать, все известные мне сведения — лишь легенды… Но использован для actus’а был не порох, это совершенно бесспорно… Ведь вы занимались обеспечением безопасности важных персон на турнире, Рупрехт?

— Да, — кивнул тот хмуро. — И, разумеется, мною было проверено все. Само собою, мне не приходило в голову, что… Ведь вы понимаете — невозможно было даже предположить подобное развитие событий!

— Я не пытаюсь обвинить вас, Рупрехт, — улыбнулась она, тут же посерьезнев, — но, поскольку именно на ваших плечах лежала обязанность следить за всем, что касалось безопасности Императора и его гостей, стало быть, именно вы видели вблизи и в подробностях сами трибуны и все, что под ними.

— Под ними ничего не могло быть, — возразил рыцарь уверенно. — Под ними ничего и не было. От пола до земли оставалось места в полторы ладони — туда не всякая собака пролезла бы!

— И уж точно не вместилось бы столько взрывчатого вещества, чтобы так разнесло свежие тяжелые доски… или же мы имеем дело с неизвестным взрывчатым веществом. Тогда появление саламандр объясняется до невероятного просто: на глазах у зрителей нельзя запалить фитиль, а те твари — они сработали как поднесенный к этому веществу факел.

— К какому, госпожа фон Рихтхофен? Что это могло быть?

— Вы меня переоцениваете, — печально улыбнулась Адельхайда. — Есть множество вещей на этом свете, которых я не знаю. Здесь же, видимо, есть нечто, о чем не знает никто. Что-то новое. И первый вывод из всего увиденного и услышанного весьма неприятен, Рупрехт. Мы столкнулись с кем-то очень и очень сильным, неглупым, расчетливым и — безжалостным.

— А кроме того, его план, по всему судя, еще не воплощен всецело, и что будет впереди, мы не можем пока даже предположить…

— Император знает обо всем этом? — уточнила она, и фон Люфтенхаймер качнул головой:

— Нет. Прежде, нежели идти к нему, я желал переговорить с вами. Я надеялся на то, что не ошибусь, что вы согласитесь открыться мне, и хотел открыться вам. Надеялся, что это событие мы сможем расследовать вместе. И перед тем, как предстать перед Его Величеством с этим отчетом, я хотел знать, могу ли сказать ему, что теперь он может не таиться от меня и что мы с вами в сотрудничестве будем более полезны ему. И теперь я понимаю — вы и сами заинтересованы в том, чтобы провести свое следствие, без участия конгрегатов?

— Конгрегатов? — переспросила Адельхайда, удивленно вскинув брови, ощутив, как где-то за лопатками толкнулся в спину внезапный холод; неужели и это?.. Но откуда, как?.. Неужто старик фон Люфтенхаймер не стерпел и проболтался сыну? Не мог. Он — просто не мог… да и не виделись они с сыном с тех пор, как ульмскому ландсфогту стала известна тайна приближенной дамы Императора…

— Да, ведь я не сказал вам, — спохватился тот. — Еще вчерашним вечером от пражского обер-инквизитора являлся следователь и, мне кажется, успел узнать о саламандрах от одного из раненых. Наверняка отчет их руководству повез уже самый быстрый гонец, а то и понес голубь. И уж можно не сомневаться в том, что после событий этой ночи Конгрегация всецело возьмет в свои руки расследование.

— В самом деле, такое они пропустить не могут, это по их части, — удержав облегченный вздох, согласилась она. — И, разумеется, мне бы не хотелось раскрывать им тайну своего спасения, иначе их непременно заинтересует, отчего это приличная женщина оказалась готовой сорваться с места, лишь получив сомнительную записку…

«А поскольку пражскому оберу не известна личность особо уполномоченного следователя Адельхайды фон Рихтхофен, — дополнила она мысленно, — придется как можно быстрее сочинить правдоподобную историю для оправдания своего отсутствия на трибунах. Разумеется, случайность. Захотелось отойти к палаткам торговцев… горничная шла следом, поэтому ей досталось больше… Бред; сама бы не поверила: и это после того, как был объявлен поединок самого Императора? Даже распоследняя бессовестная стерва не отправилась бы в такое время закупаться ленточками…»

Ну, над этим можно подумать после, чуть позже…

— Я надеюсь, поставив в известность Его Величество, — продолжал меж тем фон Люфтенхаймер, — успеть съездить к месту происшествия и осмотреть все лично. Надеюсь, конгрегаты еще не успели всех разогнать и всё оцепить.

— Да и столько людей у них сейчас не отыщется.

— Все равно, — покривился рыцарь неприязненно. — Не люблю пререканий с церковниками. Мне хотелось бы успеть побывать там, вообще не столкнувшись с ними.

— Скажите Его Величеству, что я готова работать над расследованием вместе с вами, — подытожила Адельхайда, вставая, и фон Люфтенхаймер поднялся следом. — А когда побываете на месте, навестите меня снова и опишите, что увидите и услышите. Если вам удастся выяснить что-то особенно важное, на будущее имейте в виду, Рупрехт: меня можно беспокоить в любое время суток.

— Очень хотелось бы надеяться на то, что более этого делать мне не придется, — вздохнул тот и, коротко склонив голову, отступил к двери. — Мое почтение, госпожа фон Рихтхофен.

— Поспешите, — одобрительно кивнула Адельхайда и, когда рыцарь вышел, обессиленно опустилась на скамью, где только что сидел охранитель монаршего благополучия.

Итак, все усложняется больше и больше с каждым новым днем. Теперь придется следить за собственными помыслами и словами вдвое строже; и даже втрое, если учесть еще и своих, которые начали уже расследование малефического actus’а доселе небывалого размаха. Проболтаться ненароком в такой ситуации проще простого. И все это не отменяет уже начатого расследования по выявлению предателя в королевском окружении…

— Адельхайда?..

На слабый голос Лотты, донесшийся из-за створки двери в комнатку напарницы, она обернулась с облегчением, рывком поднявшись, и снова поморщилась от боли в груди. Видимо, фон Люфтенхаймер-младший все же будет к месту. С дальними перемещениями и вообще активными физическими действиями явно придется подождать.

(обратно)

Глава 12

Сентябрь 1397 года, Германия

В комнату, где остались в ожидании допрошенные бойцы зондергруппы, Курт в сопровождении все того же Хауэра и барона возвратился ненадолго: велев всем пятерым сдать оружие, нагрузил им королевского телохранителя и инструктора, точно вьючных ослов, и те оттащили разнокалиберные клинки в оружейную под замок.

По утверждению Хауэра, с корпящими в тайной кузне говорить просто не имело смысла: мастерская находилась в отдельной пристройке, огороженной с трех сторон отдельной высокой каменной оградой и отделенной от главного корпуса глухой стеной. Чтобы попасть в мастерскую, надо было миновать задний двор, подойдя к калитке. Но даже если кому-то и удалось бы пройти через эти запертые двери, выйти за эту стену, никто из мастеров не смог бы пробраться на крышу и обратно, не попавшись никому на глаза. Эти люди отличались иными талантами…

— Хорошо, — кивнул Курт, указав вперед. — Веди.

— Куда? — нахмурился Хауэр; Курт передернул плечами:

— В мастерскую. Ты бываешь там ежедневно? — уточнил Курт, когда инструктор непонимающе нахмурился. — Не думаю. Знаешь, чем там занимаются? Какой была последняя разработка? Не из тех, что уже попали на вооружение зондеров или испытывались твоими парнями, а из тех, что они еще не представили к рассмотрению? Не знаешь, можешь не отвечать… И, думаю, многого еще не знаешь. Веди, Альфред.

— Гессе, — замявшись, выговорил тот, покосившись на фон Редера с недовольством, — мы условились, что сейчас верховодишь ты. И я это понимаю и — принимаю. Сейчас ты при исполнении. И как действующему следователю тебе, может статься, видней, что необходимо сделать и с кем говорить… Но я как старший инструктор и…

— Альфред. Не начинай.

— Я не хочу, чтобы он туда входил, — подавив злость, но не став сдерживать неприязни, коротко бросил Хауэр. — Это тайная мастерская, а сие означает, что туда закрыт доступ всяким…

— Только попытайтесь закончить то, что начали говорить, майстер инструктор, — угрожающе предупредил барон. — И, когда все закончится, я…

— Наябедничаете Императору? — предположил Курт самым благожелательным тоном и продолжил, когда оба спорщика застыли, глядя на майстера инквизитора почти растерянно: — Мне надо попасть в ту кузню. И переговорить с мастерами. Поскольку же господин фон Редер прицепился ко мне намертво, как… гончий пес, то иного выхода я не вижу, кроме как войти туда вместе. Твоего успокоения ради, Альфред, могу сказать с почти полной убежденностью, что никаких страшных тайн он там не увидит, ибо сомневаюсь, что стены мастерской увешаны чертежами потайных механизмов, а с потолков свисают образцы последних разработок. Мне надо задать этим людям пару вопросов, после чего я хотел бы хотя бы присесть. Дело движется к вечеру, позволь напомнить, а я ввергся во всю эту кутерьму прямиком с дороги. Мне нужен, наконец, покой и возможность все обдумать, посему — не тяни время. Веди.

Хауэр мгновение стоял неподвижно, молча пронзая взглядом императорского охранителя, и наконец коротко кивнул, двинувшись вперед по коридору:

— Идем. Но ответишь, Гессе, ежели что, за всё ты.

— В этом можешь не сомневаться, — подтвердил Курт с усмешкой, зашагав следом. — Это как всегда.

Фон Редер покосился на него с подозрением, однако промолчал, лишь ускорив шаг.

На двор уже спустились ранние сумерки, и в воздухе чуялся осенний вечерний холодок: первый из отведенных майстеру инквизитору дней стремительно близился к завершению. Никаких четких идей в голове пока не оформилось, но Курт был далек от того, чтобы впасть в уныние, — многолетняя практика уже показала, что для начала расследования это обычное дело, исключая редчайшие случаи со слишком самоочевидными уликами. Прежде при начале любого расследования Курт злился на себя и на весь мир вокруг, подсчитывая убегающие минуты и часы и не видя просвета, тщетно пытаясь связать воедино все добытые сведения и известные факты. И духовник, и Бруно были правы: он отличался невероятной наблюдательностью, по каковой причине кое-кто из его неприятелей даже был склонен полагать это его природным даром, чем-то сверхъестественным. Ему зачастую удавалось увидеть то, чего не могли уловить окружающие, однако соединить в крепкую цепь рассуждений разрозненные звенья удавалось не всегда. С опытом таковое положение дел, разумеется, все же стало изменяться в лучшую сторону, однако порой это по-прежнему не удавалось — по различным причинам…

Сейчас Курту требовался отдых. Ночь накануне была бессонной, посвященной чтению многообразной документации, которую вывалил на него Сфорца, полдня с самого раннего утра он провел в седле, после недолгого отдыха наворачивал круги вместе с наследником, скакал через полосу препятствий Хауэра, поэтому хороший ужин и хотя бы краткий сон теперь были просто необходимы. Сейчас, проходя через калитку, ведущую в узкий двор потайной кузни, заваленный металлическими обрезками, стружкой, осколками досок и бог знает какой еще рухлядью, Курт ощущал уже легкое неприятное головокружение. Разумеется, случалось в работе и такое — приходилось просчитывать, продумывать и действовать спустя и не одни бессонные сутки, но все-таки злоупотребление такой практикой к добру обыкновенно не приводило…

Сама кузня стояла чуть поодаль, пустая, темная и безгласная, и Хауэр повел их в приземистый маленький домик у дальней стены, из окошка которого пробивался во все более сгущавшиеся сумерки неровный отсвет огня.

— И все-таки, — чуть замедлив шаг у самой двери, тихо произнес инструктор, — я попросил бы господина барона не слишком активно шарить глазами вокруг.

— Я плевать хотел на ваши тайные изобретения, — фыркнул тот пренебрежительно, и Хауэр, скорчив недовольную мину, толкнул створку, переступив порог первым.

Короткий предбанник, отделенный от нутра домика второй дверью, сейчас был освещен — дверь была раскрыта, и в проеме виделся длинный стол, похожий на пройденный только что двор — так же закиданный разнообразным хламом. Посередине, на освобожденном от обрывков, обломков и веревочных мотков месте, стоял светильник, заколебавшийся от впущенного гостями сквозняка. Разговор нескольких голосов внутри смолк, и на вошедших уставились четыре пары явно удивленных вторжением глаз. Несколько мгновений вокруг висела тишина, нарушаемая только потрескиванием поленьев в очаге позади собравшихся в комнате людей, и наконец Курт выговорил, кивнув одному из мастеров:

— Давно не виделись, Фридрих. Так вот где ты нынче обретаешься.

— Гессе… — растерянно произнес тот, поднимаясь со скамьи у второго стола, где сидел, зажав в посеревших от металлической пыли пальцах кусок мяса, спрятанный меж двух ломтей хлеба, и, ничтоже сумняшеся шлепнув его прямо на стол, шагнул вперед, отирая ладонь о штанину. — Гессе, едри твою в корень, вот так люди! А я думал, тебя прихлопнули давно или со службы погнали!

— Спасибо, я тоже очень рад тебя видеть, — хмыкнул Курт, пожав протянутую руку и краем глаза оценив состояние перчатки после этого ритуала.

— Повзрослел, — заметил Фридрих одобрительно и, остановив взгляд на его лице, покривился: — А это тебя кто так разукрасил?

— Ликантроп, — улыбнулся Курт, коснувшись пальцем двух коротких рубцов, пересекающих правую бровь и лоб. — Это ж я добыл рецепт противоядия от их укусов. Тогда на себе и испытал.

— Вы не хотели бы вспомянуть еще детство и юность? — осведомился фон Редер желчно. — Мы не спешим и с удовольствием насладимся историями из вашего бытия.

— А это что за… — начал мастер, и Хауэр поспешно шагнул вперед, не позволив ему договорить.

— У нас неприятности, Кох, — сообщил он, и Фридрих умолк, нахмурившись, переводя взгляд с Курта на королевского телохранителя.

— Дай-ка я, — отстранив с пути инструктора, вздохнул Курт; оглядевшись в поисках свободной горизонтальной поверхности, прошел к столу со светильником, сгреб в сторону возвышающиеся горкой обрезки кожи и водрузил на столешницу завернутый арбалет. — Взгляни на это. Не знакомо ли?

Трое молчаливых соработников Фридриха, до этой минуты сидевшие недвижимо и не влезая в разговор, поднялись с мест, подошли и во все глаза уставились на оружие, лежащее перед ними.

— А че, неплохо, — проговорил один из них спустя два мгновения молчаливого разглядывания. — Мы что-то такое делали года полтора назад…

— Хеклер, — зло осадил его мастер, мельком обернувшись на барона, и фон Редер бросил нетерпеливо:

— Так это ваших рук дело?

Фридрих вновь метнул на него раздраженный взгляд через плечо, однако, встретившись с Куртом глазами, лишь вздохнул, ответив:

— Нет. Это не наше изделие. Я придумал похожую штуку тому пару лет, сделал чертеж, но руководство…

Мастер осекся, и Курт кивнул ему:

— Ничего, можно, говори. При нем можно… но осторожно.

— Руководство идею в целом одобрило, — продолжил Фридрих, — мы даже сделали три штуки и дали для испытания зондергруппе. Через полгода нам сказали, что заниматься совершенствованием мне никто не запрещает, но не для зондеров.

— Что так? — с явной издевкой осведомился фон Редер, и мастер уныло дернул плечом:

— Не злободневно. Удобство в переноске, конечно, есть, но для зондергруппы в этом мало полезного. Там… другое ценится. Следователям тоже такое особенно ни к чему. Агентам вот зато… — мастер помялся, снова переглянувшись с Куртом, и договорил: — Словом, механизм весьма узкого применения. Сейчас мы время от времени возвращаемся к этой разработке, пытаемся уменьшить размеры при сохранении убойной силы, но именно вот это — не из моей мастерской.

— Исполнение похоже на то, что было в твоих испытательных образцах? — уточнил Курт. — Можно сказать, что есть нечто общее?

— Этот грубей, — не задумавшись, ответил Фридрих; помедлив, взял арбалет в руки, повернув разными сторонами. — Можно?

— Давай, — кивнул Курт, отступив в сторону.

Мастер еще раз оглядел оружие, приподняв на уровень глаз, и, снова отложив на стол, легко, словно каждое утро это делал, разобрал его на три части.

— Метод изготовления, я так скажу, особо сильно воображению разгуляться не дает, — продолжил Фридрих, столь же неспешно, но без запинки собрав арбалет снова. — Чтоб вышло как надо, вариантов немного. Но мой был лучше. Хотя и этот ничего… Где взял?

— Обрел, — отозвался Курт, снова заворачивая оружие в плед. — Дай-ка я подведу итог, Фридрих. Это не твой образец, не взятый из мастерской и не выполненный по твоим чертежам. Так?

— Совершенно точно.

— А можно сказать, что он сделан по пересказанному описанию твоего образца?

— Ну, Гессе, — развел руками тот, — ты много от меня ждешь. Я ведь мыслей видеть не умею, тем паче на расстоянии. Оно, знаешь, ведь бывает и так, что идея приходит не к одному, а осеняет многих, причем независимо. Уж наверняка я не один такой…

— А вот на последней фразе я слышу сомнение в голосе, — усмехнулся Курт, и мастер передернул плечами, распрямившись:

— Ну а для чего принижать собственные совершенства?..

— Так не принижай. Что думаешь на самом деле?

— Тут, — посерьезнев, пояснил Фридрих, — такая идея — она, Гессе, на поверхности. Надо лишь ухватить. Я ухватил; ну, может и еще кто оказался не дурней меня. Я не знаю, что тебе сказать. Да, я такое придумал, да, были испытательные образцы, но — нет, я не стану ручаться за то, что никто более этого придумать не мог. Больше тебе не скажу, чтоб не соврать ненароком.

— Ну что ж, уже что-то, — кивнул Курт, забирая арбалет со стола, и мастер ухватил его за локоть, с явным и даже подчеркнутым пренебрежением кивнув на арбалет на его поясе:

— А ты все еще ходишь с этой гвоздилкой?

— Не слишком-то почтительно о собственной работе, — усмехнулся Курт; тот отмахнулся, поморщившись:

— Я сделал то, что ты просил, посему — нечего мне тут. Когда мастерил, оно, может, было к месту и ко времени, но согласись, что с хорошим оружием эту хрень не сравнить.

— Зато арбалет всегда при мне, но я не таскаю с собой тяжеленного monstrum’а.

Фридрих поджал губы, снова кинув взгляд через его плечо на сумрачного фон Редера, и шагнул поближе, сбавив голос:

— Как разберешься с тем, что ты тут сейчас делаешь, что б это ни было, загляни. Покажу кое-что. Тебе будет в самый раз; не вечно ж во вчерашнем дне обитать.

— Эти люди находятся здесь безвыходно? — спросил фон Редер, когда домик-мастерская остался позади, и Хауэр недовольно отозвался:

— И что ж?

— Они подневольны?

— А других поводов отдавать себя своему делу вы не видите? — осведомился инструктор. — Эти люди делают то, что умеют и что любят.

— Сидя за каменной стеной, не видя мира, жизни… женщин?

— Фридрих монах, — вмешался Курт, не позволив Хауэру дать ответа, каковой явно должен был прозвучать отнюдь не в благостных тонах. — И сомневаюсь, что найдется на свете женщина, которая могла бы для него сравниться по привлекательности с какой-нибудь его новой игрушкой. Полагаю, что и его помощники того же склада персоны. Других бы не взяли — чревато.

Фон Редер бросил в его сторону сомневающийся взгляд, однако промолчал, отвернувшись и ускорив шаг.

— Что теперь? — оставив этот краткий диалог без внимания, спросил Хауэр; Курт пожал плечами:

— Ужин. И отдых. Расходимся по комнатам и в постель, это всем не помешает.

— Никаких расхождений, — не оборачиваясь, решительно возразил фон Редер. — Мы возвращаемся в комнату Его Высочества, и вас я из виду не выпущу. Никого.

— Вот как? — усмехнулся Курт. — И долго? Вы намерены устроить казарму из обиталища наследника на все те дни, что я буду вести расследование?

— В ваших же интересах сделать так, чтобы это не протянулось долго, майстер инквизитор.

— А вы полагаете, что ваш подопечный будет рад подобному явлению?

— Он не девица, и присутствие посторонних в его комнате вряд ли его стеснит. Кроме того, он лишь обрадуется возможности общения со своим кумиром.

Последнее слово фон Редер выговорил с явственной насмешкой, и Курт уточнил, глядя в широкую спину перед собой:

— А вам сей факт, видимо, неприятен.

Спина распрямилась.

— Я ему не отец, — коротко отозвался барон. — И не мне решать, кто должен служить образцом и вдохновителем будущему Императору. Если Его Величество полагает по какой-либо причине, что ваш пример научит Его Высочество чему-то стоящему, не мне об этом судить.

Курт не ответил, и до самого возвращения в занимаемую наследником комнату вокруг них висела тишина, нарушаемая лишь звуком шагов.

Фон Редер оказался прав: Фридрих, услышав о его решении, приобрел неприлично довольный вид и спохватился, лишь когда Бруно спросил, кивнув на дверь:

— Каковы выводы?

— Зондеры, — ответил Курт просто; оглядевшись, прошел к скамье у стены, аккуратно положил на нее завернутый арбалет и уселся, вытянув ноги и откинувшись к стене затылком. — Больше некому.

— Уверен? — уточнил помощник, скосив сострадающий взгляд на Хауэра, и инструктор отмахнулся, не дав Курту ответить:

— Он уверен, Хоффмайер. А самое дерьмовое заключается в том, что уверен и я.

— И… каковы планы?

— Поужинать, — прикрыв глаза, выговорил Курт. — И поспать. А также убедить господина барона в том, что Альфреда вполне можно отпустить с глаз долой и не делать из этой комнаты бочку с сельдью… Я понимаю, для чего вам хочется иметь на глазах меня, — продолжил он, с усилием разомкнув веки и переведя взгляд на фон Редера. — Вы опасаетесь, что я продолжу расследование без вас и скрою какие-то узнанные мною сведения. Но Альфред здесь ни к чему. Вы уже это поняли. Как и я, вы видите, что круг подозреваемых очертился четко и недвусмысленно: вне подозрений стража, ваши люди, мастера, лекарь, священник и — Альфред. Кроме того, вы должны достаточно хорошо смыслить в людях, чтобы понять: ни пытаться что-то делать за моей спиною, ни выгораживать кого-либо, ни предпринимать вообще хоть какие-то действия он не станет… Хорошо, — кивнул Курт, когда барон, не ответив, лишь сжал губы, глядя на инструктора с неприязнью. — В таком случае, дайте ему своего человека, и пусть отправляются на кухню.

— Как-то все слишком просто, — с сомнением произнес Бруно, когда все так же молча барон вышел в смежную комнату, где ждали молчаливые телохранители принца. — Вот так, сразу, выяснилось всё?

— Потому что это Курт Гессе, — предположил наследник и запнулся, поняв, что его слова невольно прозвучали чересчур пафосно; Курт усмехнулся:

— Благодарю вас. Но это вы напрасно, — посерьезнев, продолжил он, положив арбалет на пол, и, ногой задвинув его под скамью, улегся, подсунувши руки под голову и закрыв глаза. — На самом деле ничего еще не выяснено, ничего нельзя с убежденностью утверждать и тем паче ничего невозможно доказать. Это лишь мои выкладки, а на самом деле может быть все, что угодно.

— И что, к примеру? — уточнил угрюмый голос фон Редера, и Курт отозвался, не открывая глаз:

— Поразмыслите над тем, что на стороне наших противников имеются неизвестные нам силы с неведомыми нам возможностями. И вполне вероятно, что сейчас, пока мы косимся друг на друга и пытаемся отыскать предателя в рядах самых верных людей Конгрегации, какой-нибудь ушлый шпионишка, для коего эти стены и обрывы не преграда, уже уходит от лагеря прочь, дабы доложить о срыве операции «Убить наследника»… Не будить, — распорядился он во внезапно наступившем безмолвии. — Просто оставьте мой ужин на столе; а мне нужны три часа сна. Я вам не помешаю — если верить Бруно, привычки храпеть за мною не водится.

* * *
— Вряд ли к этому можно привыкнуть.

Говорил наследник почти шепотом, однако голос его слышался четко и внятно: пробуждался Курт быстро.

Вокруг была тишина, сквозь веки пробивался лишь отсвет очага, ничто больше не нарушало неспешно текущего разговора за столом в трех шагах от скамьи, где он спал; итак, наступила ночь. Телохранители, видимо, уже удалились в смежную комнату, и лишь фон Редер, судя по медвежьему дыханию чуть поодаль, остался сидеть здесь, да еще наследник отчего-то бодрствовал и сейчас тихо беседовал с Бруно. Курт осторожно перевел дыхание, оставшись лежать с закрытыми глазами и не шевелясь.

— De facto подле меня находятся люди, которые однажды могут из-за меня погибнуть. Привыкнуть к такому невозможно.

— Не «из-за», — поправил Бруно настоятельно, — а «за».

— Вы видите различие, святой отец? Я — не очень.

— Они сами избрали такую службу, — заметил Бруно, — и это их выбор.

— Нет, — невесело усмехнулся Фридрих. — В том, что касается моих охранителей и Ульбрехта, этот аргумент не годится. У него и его людей не было иного выбора: служба моему отцу или смерть.

— Выбор несложный, позвольте заметить, — тихо вклинился фон Редер. — То, за что другие ломают копья, мне и моим людям просто дали в руки. Прошу прощения, Ваше Высочество, но вынужден заметить, что вы слишком много внимания уделяете окружающим. А должны бы себе.

— Почему? — спросил Фридрих, ни мгновения не подумав, так быстро, что стало ясно — мысль эта в нем варилась давно. — Почему я должен думать о себе? Потому что меня хотят поставить следующим Императором? А кто-нибудь спрашивал, желаю ли я вообще им быть?

— А вы не желаете? — осведомился Бруно осторожно, и тот, судя по резкому короткому шуршанию куртки, передернул плечами:

— Я не знаю. Трудно размышлять об этом, когда все решено за меня.

— Вы полагаете?

— А вы — нет, святой отец? Я, безусловно, еще не вошел в совершеннолетний возраст, но уже не ребенок, каковым меня считают, и все вижу. Ваши вышестоящие, мой отец — они вместе делают все для того, чтобы обеспечить мне восхождение на трон. Конгрегация делает ставку на меня как продолжателя ее идей, как следующего правителя, строящего Империю по ее плану.

— Вы этим недовольны? Тем, что выходит по этому плану?

— Доволен, — отозвался наследник, однако тон его мало соответствовал произнесенным словам. — И если бы я не был основным пунктом в этом плане, был бы доволен еще больше.

— Почему?

— По многим причинам. Наверное, вы ждете — я скажу что-то в духе «мне не нравится, когда меня используют»?.. Не скажу. Все используют друг друга, даже супруги и родители с детьми, лучшие друзья… Все. А король, император… герцог или даже барон из глуши — объективно говоря, они и существуют для того, чтобы их использовали: для содержания в должном порядке, развития и возвеличивания вверенного ему надела, живущих там людей… Император нужен для возвеличивания государства. Но кто сказал, что… — Фридрих замялся на миг и договорил словно через силу: — Кто сказал, что я справлюсь?

— Поправьте, если я ошибаюсь, Ваше Высочество, — усмехнулся Бруно, — однако что-то мне подсказывает, что сына Императора должны были бы готовить к такому будущему с детства.

— Отца тоже готовили с детства, — произнес принц недовольно, — однако сам себя он полагает никудышным правителем… Не смотрите на меня так, святой отец, наверняка вы с вашим положением в Конгрегации об этом прекрасно осведомлены. У отца немало талантов, но политическая хватка явно не из их числа. Почти ни одного важного решения он не принимает без того, чтобы не снестись с советчиками от вашего руководства.

— Это он вам сказал?

— И он тоже. И я знаю, что капеллан в Карлштейне — приставлен ко двору Конгрегацией.

— Откуда?

— Знаю, — просто ответил Фридрих. — В том числе потому, что это знает отец. Хотите правду? Я давно заводил с капелланом разговор об этом лагере, о том, что не прочь оказаться здесь. Я был уверен, что о таком моем желании сразу станет известно руководству Конгрегации… и, видимо, не ошибся. А из того, что было решено все-таки направить меня сюда, я делаю выводы о том, что ваше руководство, святой отец, намерено взяться за Империю всерьез. Здесь оказался не сын правителя ради потакания тщеславию; судя по тому, как меня гоняет майстер Хауэр, я здесь в качестве будущего бойца-на-троне. Иными словами, не позднее чем через десяток лет Конгрегация намерена повести Империю в наступление.

— На кого?

— На кого в тот момент окажется нужным.

— Кому?

— Империи.

— Вы уверены?

— Без сомнений, — все так же ни на мгновение не замявшись, ответил Фридрих. — До сих пор все, что делалось Конгрегацией, делалось на благо Империи. Если в будущем ваше руководство усмотрит необходимость в активных действиях, уверен — это будет необходимо.

— Эти мысли внушил вам капеллан?

— В вашем голосе слышится почти упрек, — заметил Фридрих. — Это странно.

— Что же странного, — возразил Бруно со вздохом. — Вы верно заметили, Ваше Высочество: в вас хотят видеть будущего правителя. И если такие мысли пришли в вашу голову в результате чьей-то направленной работы…

— А вы откровенны, — улыбнулся голос наследника. — Вам хотелось бы, чтобы будущий Император думал так, как нужно вам, но сам и искренне?.. Могу вас утешить, святой отец. Мне вообще все более кажется в последнее время, что капеллан приставлен к отцу исключительно ради того, чтобы блюсти лишь его духовное здравие. Всем известно, что его порой… несколько заносит с отеческими традициями… Нет, к этим моим мыслям капеллан не имеет касательства. Вы удивитесь и, верней всего, не поверите, если я скажу вам, с чьей подачи во мне укрепился такой пиетет перед Конгрегацией.

— А вы попытайтесь, Ваше Высочество. Вы меня заинтриговали.

— В Карлштейне у меня есть два приятеля, — помедлив, ответил Фридрих. — Оба старше меня годами пятью, но мы в дружеском общении уж не первый год; мы вместе на охоте, на рыцарских упражнениях… в увеселениях…

— Ага, — отметил Бруно, и тот с явным смущением в голосе отозвался:

— Не то, что вы подумали, святой отец. Да, я бы не назвал их образцом добродетели, однако оба вполне достойные люди, и, верите ли, в обоих почтения к вере, Церкви, заповедям, законам Божеским и человеческим больше, чем во многих монахах, которых мне довелось знавать, и уж тем паче больше, чем в высокородных господах рыцарях, выставляющих свое показное благочестие. Отец считает обоих повесами… Не знаю; возможно, он и прав в какой-то части. Но они нелицемерны. Не подражают героям легенд в попытках казаться лучше, чем они есть; они и есть лучше — лучше, чем многие.

— Жалеете, что ваших друзей нет сейчас рядом?

— Нет, — возразил Фридрих тихо, — не особенно. Разница в летах все же сказывается, и мне порой кажется, что подле меня сразу двое радетельных папаш. С Ульбрехтом проще: он меня поучает, не особенно церемонясь и не скрывая своего снисхождения.

— Ваше Высочество… — начал фон Редер, и наследник перебил его:

— Бросьте, Ульбрехт. Я вас не порицаю. Это ваша работа… И вот эти двое, святой отец, для меня и есть образцы верного католика и настоящего рыцаря. Не слишком высокие образчики, верно?

— Почему же, — возразил Бруно, — вполне. Хотите, я вам скажу, Ваше Высочество, кто меня привел к истине? Тоже можете не поверить.

— А я знаю, — с заметным самодовольством отозвался Фридрих. — Вы были выкуплены когда-то Конгрегацией и находились при майстере Гессе как подневольный, но когда получили свободу, решили остаться на службе.

— Вкратце — да, — согласился помощник с усмешкой. — А детали таковы: когда-то я увидел этого человека, тогда еще мальчишку, как и я сам, готового идти на всё, вплоть до потери собственной жизни, за то, чему служил. За веру, за справедливость… да, и за милосердие. Мне тогда показалось, что если даже такой неприятный typus способен на жертвы, значит, это, наверное, дело стоящее.

— Видимо, не показалось.

— Видимо, да. И я нашел себе место в жизни.

— Вы его выбрали, свое место, — вздохнул наследник. — А я выбора не имею. Я просто должен буду стать тем, кем должен. Но смогу ли?

— Что выбито над воротами этого лагеря, Ваше Высочество? Наверняка майстер Хауэр не единожды задавал вам этот вопрос.

— «Debes, ergo potes»[879].

— Вот и всё. Необходимость лучший учитель.

— Как у вас все просто, святой отец… Я почти уже привык к этому, — продолжил Фридрих спустя мгновение безмолвия. — К тому, что от меня вскоре будет что-то зависеть. Но мне, как видно, придется привыкать и к тому, что за мной будет ходить смерть; ходить будет за мною, но касаться других.

— «Cadent a latere tuo mille et decem milia a dextris tuis ad te autem non adpropinquabit»[880], — проговорил Бруно размеренно. — Такова ваша судьба.

— Неприятная судьба.

— Империя требует жертв, Ваше Высочество. Она требует жертвы от вас: вы должны строить свою жизнь исходя из ее блага. Она требует жертв от других: одни должны будут страдать, другие смиряться, третьи — погибать.

— А что-то менее мрачное хоть кому-нибудь полагается?

— Скорее всего — тем, кто будет после нас. Остерегу вас, Ваше Высочество, от надежд увидеть плоды своих усилий на вашем веку. Если кто-то скажет вам, что это непременно свершится — берегитесь его: он желает вам зла. Но если кто-то скажет, что этого не будет точно, — бойтесь его не меньше: он уже творит зло.

— И кому же верить?

— Лучше всего, кроме Бога — никому, — ответил Бруно и усмехнулся: — Вы ведь этого ответа от меня ожидали?.. А я и не стану изыскивать других. Верьте Ему и отчасти себе. И тогда люди будут верить вам.

— Почему он это сделал, святой отец? — внезапно прервав собеседника, спросил Фридрих тихо. — Я столько слышал о бойцах зондергруппы, я был убежден, что это… особенные люди, которым не страшно ничто и никто не страшен. Как было возможно много лет служить Конгрегации, Церкви, Богу и людям, при том на деле будучи ненавистником всего этого? Быть может, ненависть есть только ко мне? Я… Знаете, я уверен, что майстер Гессе найдет виновника. Не сомневаюсь в этом. Но я даже не знаю, хочу ли слышать, что он скажет, когда его спросят: «Зачем?» Вот вы — вы сами — верите ли в то, что зондера можно подкупить или запугать? Я не верю. И трус не стал бы этого делать так, здесь, в том месте, откуда не убежать, где не спрятаться. Стало быть, он готов и к этому.

— Я не знаю, что вам ответить, Ваше Высочество, — проговорил помощник. — Одно достоверно: вы сами, лично вы как человек, тут ни при чем. Политика, и не более. Ничего личного. Что же до того, «зачем»… или, точнее, «почему»… На это я ничего не могу сказать вам. Я не следователь, а лишь помощник следователя, притом не самый одаренный. Откровенно говоря, я сам в некотором смятении, ибо то, как было все сделано, мало похоже на выверенную работу наемника. История показывает нам, что так действуют лишь в двух случаях. Нагло, открыто, порой даже не скрывая исполнителей, — так убивали итальянцы своих правящих родичей; убивали, занимали их место, измышляли обвинение и через него уж post factum оправдывали свои деяния. У нас, слава Богу, этакие забавы не в чести…

— А второй случай?

— Второй… Так поступают «люди из толпы». Неподготовленные, не взвесившие всех возможных вариантов, не продумавшие свои действия. Все происходящее напоминает мне что-то схожее. Бывало, что при явлении в людных местах высокородных правителей недовольные их правлением люди бросались на них с ножами, а то и с голыми руками, с криком и без оглядки… Так поступают от отчаяния. Но, как вы верно заметили, Ваше Высочество, бойцы зондергруппы — это…

— Такие же люди, как и все, — оборвал его Курт, открыв глаза, и рывком сел на скамье. — Тренированней, крепче, сильней. Но не более того.

— И давно вы не спите? — с неприязнью и подозрением осведомился фон Редер, и Курт отмахнулся, поднявшись и расправив отдавленную жестким деревом спину:

— Достаточно для того, чтобы услышать главное.

— И что же было главным?

— Версия моего помощника, разумеется.

— Ого, — отметил Бруно, косясь на свое начальство с подозрением. — Я, оказывается, гений.

— Да ничего подобного, — отмахнулся Курт и, упершись ладонями в поясницу, с наслаждением потянулся, поморщась от нытья в лопатках. — Ты не гений. Ты пророк. Id est — несешь всякую ересь, неосмысленно вываливая в пространство информацию, которую вкладывают в твою голову свыше.

— Я оставлю без внимания твое нелестное мнение о моей персоне, отмечу лишь, что ты назвал ересью привнесенное в мои мысли свыше.

— Ересь — это то, что рождается в твоей голове, а полезная информация — крупица истины в этой ереси. Истину же ты выдаешь мимоходом, не замечая и не видя…

— И что же такого сказал ваш помощник, майстер инквизитор, что вы сочли это божественным вмешательством? — недовольно уточнил фон Редер. — Просветите нас.

— Мне нужен Альфред, — не ответив, сообщил Курт. — Посему я просил бы вас поднять одного из своих людей и отправить за ним.

— Вот как? И вы не опасаетесь позволить моему человеку в одиночку бродить по вашему тайному лагерю?

Курт вздохнул с показным утомлением, присев к столу напротив наследника, и скучающе перечислил:

— Я не могу пойти к нему сам; вы мне не позволите, да еще устроите мне сцену не хуже ревнивой супруги, как вы это делали все время до сих пор. Я не могу отослать за ним своего помощника; по тем же причинам. Я не могу попросить вас привести его; вы не оставите наследника без присмотра в присутствии нас двоих, а кроме того, встанете в позу и будете внушать мне мысль о том, что личный телохранитель короля не нанимался быть гонцом. Я не желаю тащиться к нему в сопровождении целой свиты; мне так же, как и вам, не хотелось бы терять контроль над происходящим, и посему, если из этой комнаты выйду я, здесь должен будет остаться Бруно. А мне бы хотелось, чтобы мой помощник принимал участие в расследовании, то есть был рядом, видел и слышал показания участников событий; он слишком часто выдает меткие идеи, и я не желаю делать из него няньку-сиделку. Conclusio[881]: лучше Альфред придет сюда сам. И единственный, кому можно доверить миссию гонца, это кто-то из ваших парней, ибо в их невиновности сомнений нет и отсутствие одного из них не скажется на ситуации. Я изложил всё достаточно доходчиво, господин барон?

— Даже слишком, — покривился тот, поднимаясь, и Курт пожал плечами:

— Надеюсь, впредь мне не потребуется читать лекции, дабы объяснить вам очевидные вещи.

— Объясните мне, майстер Гессе, — тихо вклинился Фридрих, не дав фон Редеру ответить, и тот, помявшись, развернулся, скрывшись в смежной комнате. — Что такого сказал отец Бруно? На какую мысль он вас натолкнул? Вы поняли, кто это сделал?

— Нет, — качнул головой Курт, — но понял, как это узнать. Однако не задавайте мне сейчас вопросов, я не отвечу. Я еще не вполне сформулировал даже и для самого себя, что именно и как мне делать далее. Сперва мне надо переговорить с Альфредом; быть может, это очередное мое озарение, а может статься, что и ложный след, по которому я рванул, как верно выразился мой помощник, от отчаяния.

— Вы — от отчаяния? — с сомнением уточнил наследник, глядя на него недоверчиво. — Я вам не верю.

— Отлучите от себя того придурка, что напел вам небылицы о моих достоинствах, — сказал Курт серьезно. — Вралю не место при будущем правителе, а из сказок вы давно выросли.

— Боюсь, придется разогнать половину Карлштейна, — усмехнулся Фридрих невесело. — Даже люди, не терпящие Конгрегацию, не любящие немцев, — и те признают, что вы необыкновенный человек, майстер Гессе. И я им верю. И я верю в то, что вы и сейчас разрешите эту мерзкую ситуацию.

— Надеюсь оправдать ваши ожидания, — отозвался Курт; придвинув к себе оставленную для него миску с холодным ужином, перехватил почти просящий взгляд помощника и, вздохнув, осведомился: — Вы не станете возражать, если я возьмусь за ужин у вас перед носом?

— Вы никогда не молитесь перед принятием пищи, майстер Гессе? — осторожно уточнил наследник, когда, дождавшись его кивка, Курт приступил к поглощению подсохшей снеди.

Он замер на мгновение, глядя на ложку у себя в руке, и, помедлив, возразил:

— Отчего же «никогда».

Фридрих выждал с полминуты, ожидая продолжения, и, не дождавшись такового, лишь молча вздохнул, проследив взглядом за одним из телохранителей, разбуженных фон Редером.

— Скажите мне вот что, господин барон, — продолжил Курт, когда дверь за спиной ушедшего заперли снова. — О том, что ваш подопечный отправляется в тайный лагерь Конгрегации, наверняка знали лишь самые доверенные лица…

— Мне чудится, или вы сказали это с сарказмом, майстер инквизитор? — нахмурился тот; Курт пожал плечами:

— Отчего ж «с сарказмом». С недоверием — так будет верней. Неужто кроме вас самого и Императора, никто не знал, куда, как и когда?

— Это мне не известно, — с прежней неприязнью отозвался фон Редер. — Меня это не касалось. Мне было приказано обеспечить безопасность Его Высочества на пути сюда, и я это сделал.

— При подготовке, перед отправкой — неужто вы не общались ни с кем на эту тему? Не обсуждали маршрут и сопровождающие такое путешествие хлопоты? Не может быть, чтобы к вам не цеплялся кто-то из приближенных с дурацкими требованиями или просьбами.

— Все обсуждалось с Его Величеством лично. Или, крайне редко, с обер-камергером. Он один из самых доверенных.

— Мориц Теодор фон Таубенхайм, — изрек помощник многозначительно.

— Вам он известен? — уточнил фон Редер; Курт кивнул, отодвинув опустевшую миску:

— В какой-то степени Конгрегации известен любой, достаточно близкий к Императору. А уж эта persona тем паче. Особенно нас заинтересовала его безграничная любовь к богемским традициям, народу и вольностям.

— Фон Таубенхайм не следит за языком, — согласился барон нехотя, — однако предположить, что он мог предать, если вы об этом…

— Не мог, — отмахнулся Курт, — это мы проверяли. Ему перепадала пара возможностей влезть в заговор, и он этими возможностями не воспользовался.

— Вы… устраивали провокации в отношении приближенного Его Величества?! — выдавил фон Редер ошеломленно. — И вот так просто об этом говорите?!

— А как же я должен был об этом сказать, господин барон? Император счел вопрос исчерпанным, и я не вижу, о чем мне беспокоиться.

— Его Величество… знает?..

Курт помедлил, глядя на изумленное лицо королевского телохранителя почти с состраданием, и наконец вздохнул:

— Господин барон, не все приближенные вашего работодателя обязаны ему жизнью, и даже среди тех, кто обязан, не всякий обладает столь старомодными чертами характера, как преданность и честность. Посему проверять надо всех. А особенно обер-камергеров, неравнодушных к богемским смутьянам.

— Фон Таубенхайм только болтает, до крамолы на деле он никогда не дойдет, ведь это ясно!

— Ну а теперь мы это еще и знаем точно… Итак, кроме него, вы о поездке наследника в лагерь не говорили ни с кем? И не предполагаете, кто еще мог знать об этом?

— Я предполагаю, — подал голос Фридрих и, когда Курт обернулся к нему, поправился: — Точнее, я знаю, кто еще был осведомлен о подробностях. Рупрехт фон Люфтенхаймер; вы знакомы с его отцом, майстер Гессе. И герцог Пржемысл Тешинский, первый советник. Более никто. По крайней мере, так мне сказал отец.

— Это важное уточнение.

— А многие ли знали об этих планах в ваших рядах, майстер инквизитор? — спросил фон Редер язвительно. — Что-то мне подсказывает, что список будет куда больше.

— Меня интересуют те, кто был осведомлен об этом задолго до осуществления сих планов. А в Конгрегации таких немного. Двое из самого высшего звена, и всё. Шарфюрер не имел представления, для чего его людьми была проведена demonstratio их способностей; Альфред был поставлен в известность перед самым вашим прибытием; те, кто присматривал за вами во время вашего путешествия, узнали о своей миссии за несколько дней до означенного дня…

— Те, кто — что? — выговорил фон Редер с усилием. — Вы хотите сказать, что за нами следили в пути?!

— А вы полагали, что мы могли оставить наследника без присмотра? Если бы что-то приключилось с ним еще до его прибытия в лагерь, повинными в том все равно сочли бы нас, посему не вижу, чему тут удивляться.

Фон Редер не ответил, лишь бросив на майстера инквизитора еще один уничтожающий взгляд, и Курт также не стал развивать сию досадную тему, не упомянув о том, что причины недовольства барона ему прекрасно понятны: королевский телохранитель вот так внезапно и нежданно узнал о том, что на протяжении многих дней пути попросту не замечал людей, идущих по его следу и надзирающих за ним…

— А ваши приятели? — обратясь к Фридриху, спросил Курт. — Им вы, часом, не обмолвились о том, что вам предстоит?

— Нет, — ответил наследник коротко и, на мгновение умолкнув, словно собираясь с духом, вдруг произнес: — Майстер Гессе, ответьте и вы мне на один вопрос.

— Конечно, — помедлив, кивнул Курт, мельком переглянувшись с помощником. — Если это не связано с закрытой информацией.

— Это вовсе не связано с темой, майстер Гессе. И это даже не вполне вопрос, скорее, некое наблюдение… Я заметил, что вы опускаете любые обращения, адресуясь ко мне. Ни разу вы не поименовали меня — никак. О том, — продолжил наследник, снова не дождавшись на свои слова ответа, — что вы нелицеприятны, меня предупреждал еще майстер Хауэр. И отец Бруно сегодня сказал, что не стоит ждать от вас напускных любезностей. И я, в общем, понимаю, почему так происходит. Вас сорвали с места, отвлекли от службы ради того, чтобы вы оказались здесь; фактически ради моей прихоти. Я вам не неприятен, что уже неплохо, учитывая обстоятельства нашего знакомства, но явно не вызываю у вас восторга. Я для вас мальчишка, наделенный властью, с безмерно завышенным чувством превосходства, какового не заслужил, ибо сам я ни для себя, ни для мира вокруг себя ничего не сделал. Я для вас никто. Поэтому обратиться ко мне, именуя меня титульно, вам претит, а обращение как к рыцарю невозможно, ибо я еще не прошел посвящения. Даже не стану спрашивать, так ли это, ибо я и сам вижу: так.

— Если для вас это имеет столь большое значение… — начал Курт, и тот перебил, не дослушав:

— Имеет. Но не такое, как вам показалось. Я не стану требовать от вас соблюдения видимых норм, мне ни к чему ваше притворство. Но мне, откровенно говоря, не по себе, когда вы общаетесь со мною вот так. Никак не могу избавиться от ощущения, что однажды услышу от вас «эй, ты!»… Поскольку нам с вами предстоит пребывать бок о бок довольно длительное время, майстер Гессе, мне бы хотелось избегнуть недомолвок и все расставить по местам. Принимая во внимание все вышеозначенное, я не стану возражать, если вы будете обращаться ко мне по имени.

— Ваше Высочество! — спустя миг оторопелого безмолвия выговорил фон Редер строго. — Не кажется ли вам, что и без того довольно вольностей…

— Кажется, — кивнул наследник с усмешкой. — Однако в этом вопросе, Ульбрехт, я вполне могу обойтись без ваших советов. Кроме того — а вы не подумали о том, что мне такое положение вещей будет просто приятно?

— Простите?.. — переспросил Бруно, переведя растерянный взгляд с королевского телохранителя на его подопечного, и Фридрих вздохнул, посерьезнев:

— Однажды мне пришла в голову занятная мысль. Отец, заняв императорский трон, так просто и не задумываясь сменил имя с богемского на германское еще и потому, что ему все равно. Никто не обращается к нему по имени. Никто. Даже любовница. Я пока еще пустое место, всего лишь вероятный наследник без особых обязанностей и влияния, но уже сейчас я порой ловлю себя на мысли, что начинаю забывать собственное имя. Оно уже звучит для меня, как имя постороннего мне человека. Ко мне адресуются, именуя меня титулом, в моем присутствии обо мне говорят «наследник», отец зовет меня «сын»… даже мои приятели обратились ко мне по имени лишь пару раз, да и то — будучи изрядно в подпитии, когда вино расслабило их сдержанность. В свете всего этого — я не буду иметь ровным счетом ничего против, если имя, данное мне при крещении, я буду слышать из уст одного из знаменитейших людей Германии.

— Признаюсь, я нечасто не знаю, что сказать, — заметил Курт, когда наследник умолк, и тот остерегающе вскинул руку:

— Только не говорите, что вы польщены такой честью. Я знаю, что это неправда: польщенным вы себя не чувствуете и за честь это не почитаете. Для вас я всего лишь расставил все фигуры по их местам, майстер Гессе, а посему давайте просто продолжим начатый вами разговор.

— Как скажете, — согласился Курт и, помедлив, докончил: — Фридрих.

— Так гораздо лучше, — кивнул тот.

— Стало быть, продолжим… Итак, ваши приятели не в курсе дела? Они, как и все прочие, полагают, что вы отосланы в монастырь на исправление? Вы не обмолвились им ни словом, ни намеком, не дали понять хотя бы, что намереваетесь отправиться в иное место?

— Ни словом, ни намеком, майстер Гессе.

— Однако же, — вмешался фон Редер, — и слова, и намеки были высказаны капеллану, как я сейчас узнал. И еще я узнал, что капеллан — ваш шпион при дворе Его Величества.

— Полно вам, господин барон, — возразил Бруно с усмешкой, — шпион, который всем известен, это не шпион. Ведь вы не юноша с высокими идеалами, посему вы, думаю, должны согласиться: благо Его Величества, не только физическое, но и духовное, — это не последнее, о чем нужно заботиться. Духовник — тот же лекарь, но врачующий не тело, а душу, надзирающий за состоянием не тела, а души. Я ведь так полагаю, что придворный медик не взят с первого курса университета, а был выбран из лучших? Ведь если лекарь будет недостаточно учен, он не увидит вовремя начало болезни или навредит лечением. Не станете же вы спорить с тем, что никто лучше служителя Конгрегации не знает Писаний, Предания, никто лучше него не смыслит в вероучительных и душеспасительных делах, никто не сможет лучше него надзирать за здоровьем души? Или станете?

— Спорить? — переспросил фон Редер с кривой усмешкой. — С инквизитором?.. Но не будем уводить разговор в сторону, господа следователи. Что вы скажете о вашем всем ведомом шпионе? Или он по каким-то причинам вне подозрений?

— Он на этой должности много лет, — передернул плечами Курт. — Много лет состоит в Конгрегации на службе; и под «много» я разумею больше двух десятков, а также подразумеваю проверки, которые не снились ни одному другому, включая проверки нашими expertus’ами с особыми способностями. Как верно заметил мой помощник, первого попавшегося к значимым делам не приставляют. Однако предатели подле императорской персоны есть вопрос второй, я этим поинтересовался, in universum[882], попутно; сейчас нам важнее выяснить, кто является исполнителем здесь. Что мы и сделаем, — отметил он, когда в запертую дверь настойчиво и нетерпеливо постучали.

— Я полагаю, была причина поднять меня среди ночи? — уточнил Хауэр, когда, войдя, утвердился на табурете напротив Курта. — Скажи, что я не ошибаюсь в своих чаяньях и ты разобрался в деле.

— Нет, Альфред, не разобрался. Но Бруно подал мне идею, которую я хочу испробовать.

— Подозрения?

— Скорее, предчувствия.

— Предчувствия? — переспросил инструктор, на миг опешив. — Ты намерен шерстить моих парней, повинуясь предчувствиям?

— Просто ответь на пару вопросов, — оборвал его Курт так мягко, почти сострадающе, что тот скривился, точно от боли. — Вопросов немного, и они просты.

— Задавай, — выговорил Хауэр, скосившись на молчаливого наследника. — Слушаю.

— Primo, — кивнул Курт. — Я снова спрошу, как каждый из зондеров попал в лагерь. Все ли оказались здесь лишь потому, что настал их черед проходить переподготовку, или есть исключения?

— Никто не был отряжен сюда по его просьбе, если ты об этом. Никто из них не просился в лагерь, никто не намекал, что ему не помешало бы размяться или усовершенствовать навыки; такое, бывает, происходит, однако не на сей раз.

— Id est, все, каждый из них должен был оказаться здесь в соответствии с расписанием, составленным давным-давно, в каковое расписание в последние пару месяцев не вносилось никаких изменений?

— Не совсем, — на миг замявшись, ответил Хауэр, и королевский телохранитель шумно и с возмущением выдохнул, точно разбуженный бык. — Однако, — повысил голос инструктор, не дав тому вставить слово, — никто не влиял на решение Келлера отправить его сюда!

— Кого? — уточнил Курт. — Имя, Альфред. И подробности.

— Таких двое, — вновь не сразу отозвался инструктор. — Уве Браун и Хельмут Йегер. Оба направлены Келлером не по их просьбе, не по их воле, а Йегер так и вовсе устроил сцену, как мальчишка, когда его сорвали со службы.

— Рассказывай, — поторопил его Курт, и тот вздохнул, вновь скосившись на Фридриха:

— Ладно… Йегер пару лет назад женился. Связался с девицей в одной из деревень, где зондергруппа проводила операцию; слово за слово… около двух лет назад была свадьба. С год назад она родила. Посему со службы его было велено отпускать чаще прочих, чтобы сынок хоть знал, как его отец выглядит. Месяца три назад он побывал дома…

— И? — уловив очередную заминку в голосе инструктора, подстегнул Курт.

— Произошла неприятная история. Брали малефика. Типичная мразь, запасшаяся дурными книжками про Сатану и силы его, для которых, само собой — догадайся, кого на алтаре резать надо было… Достоверно было известно о двух убитых младенцах, но явно их было больше; сколько — парни не знают, ибо сдали его вашему брату следователю для дальнейших расспросов. Но когда брали, Йегера сорвало. Вернулся-то из дому только пару дней как, только что сынишку своего на руках держал, а тут эта гнида умудренная… Если б тот хоть как-то попытался отбрехаться; так нет, начал нести какую-то чушь о высших силах… и ляпни, что, мол, это просто крестьянские кутята… В общем, парни Йегера еле от этого гада оттащили, чуть руки не вывихнули. Но Йегер эту мразь оприходовать таки успел, потом лекарь, говорят, его выхаживал, чтоб до допроса дожил… Келлер утащил парня в сторонку, побеседовал по душам и счел, что ему надо привести мозги в порядок. Дом, жена, семья — это хорошо, но ради душевного здравия надо было от этого чуток устраниться. И было решено, что мой лагерь — самое то. Йегеру тогда совсем кровлю сдвинуло: наорал на Келлера и пару слов не тех сказанул ему… Парни шепнули мне на ушко, что он тогда испугался — не уберут ли его со службы вовсе как морально непригодного. Упирался сюда ехать до последнего; посему, Гессе, что б ты там ни заподозрил, но…

— Второй, — оборвал его Курт. — Уве Браун. Он как тут оказался?

— С этим еще проще: по ранению. Был ранен, серьезно ранен. На ноги поставили, но поврежденное плечо должным образом работать отказывалось. Эскулап при группе сказал, что необратимых повреждений нет, надо просто разрабатывать мышцы и вообще недурно бы дать большую нагрузку на организм, нежели рядовая ежедневная тренировка. Возиться с ним там никто не станет, да и как нагрузят… Словом, поскольку expertus по тренировкам имеется, для чего изыскивать какие-то иные пути? И его приклеили к тем, кому пора была отправляться в лагерь в свой черед, вместе с Йегером.

— Когда все это случилось?

— Еще летом. Это сто лет назад, Гессе. А все прочие оказались здесь, как ты верно предположил, согласно расписанию, составленному не один год тому, и не менялось оно с тех пор ни разу.

— Когда конкретно летом?

— В июне. В начале июня. В середине июля он уже был здесь вместе с прочими.

— Фридрих, — окликнул Курт, обернувшись к наследнику и успев увидеть изумление в глазах Хауэра. — Когда было принято окончательное решение о том, что в лагерь вы все же едете?

— Отец сказал мне об этом в середине июня. Но это мне; неизвестно, были ли к тому времени осведомлены все прочие, узнал ли я об этом последним или первым.

— Итак, наследник здесь около двух месяцев — с конца июля, — подытожил Курт. — Если кто-то желал оказаться тут, создав видимость своей непричастности, он должен был явиться за некоторое время до прибытия своей цели. Значит, подготовка к этому должна была начаться загодя. То есть была известна точная дата отъезда, что окончательно снимает подозрения с капеллана, которого явно не ставили в известность о таких подробностях до последнего; но не в этом суть. Суть же в том, что времени на подготовку у наших противников было предостаточно. В том числе на то, чтобы устроить ранение одному или нервный срыв другому, подгадав это под сроки отправки очередной группы в этот лагерь.

— Подстроить что? — хмуро переспросил Хауэр. — Ранение? Ну, положим, это можно было бы сделать, но ранение было получено на операции. Это означает, что надо подстраивать и саму операцию, то есть малефика найти и сделать так, чтобы его вычислили, и дать его схватить…

— Жертвовали фигурами и крупней, Альфред.

— Но уж Йегера-то исключить можно! Его направили сюда в дословном смысле помимо его воли.

— Если я, будучи бойцом зондергруппы, поведу себя неадекватно, но не настолько, чтобы меня сразу же поперли, что сделает Келлер? — спросил Курт, и инструктор, запнувшись, поджал губы. — Вот так-то…

— Ну, положим, — с усилием согласился Хауэр. — Положим, так. Но что ты намерен делать теперь? Устроить тут допросную в подвале и тянуть жилы из обоих, пока один не признается?

— Если придется, — коротко отозвался Курт и, перехватив взгляд инструктора, вздохнул: — А дальше вот что, Альфред. Бруно здесь обмолвился, что все произошедшее устроено в некотором плане непрофессионально. Явно была проведена разведка, была собрана информация, подготовка прошла на уровне, а вот само покушение — нет. Бруно сказал верно: складывается ощущение, что попытка эта была предпринята от отчаяния. Словно за дело взялся горожанин, решивший покуситься на высокопоставленную персону вчерашним вечером, словно крестьянин, внезапно осознавший, что во всех его бедах виновен его барон, и решивший броситься на него с кухонным ножом… А что приводит человека в отчаяние?

— Зондера? — скептически уточнил Хауэр; Курт отмахнулся:

— Зондеры тоже люди. Ты выбил из них большую часть человечьих слабостей, но ты не сделал их големами. Они терпят боль, но ощущают ее, они демонстрируют спокойствие, но все ж подвержены тревогам, они выказывают хладнокровие, но и они испытывают страх. Люди слабы. Кто-то умеет подавлять в себе слабости, но изжить их все невозможно.

— И что из этого следует?

— Что приводит людей в отчаяние? — повторил Курт настойчиво и, не дождавшись отклика, сам себе ответил: — Людей приводит в отчаяние страх.

— Страх? — тихо переспросил Фридрих. — Что может испугать бойца зондергруппы настолько, чтобы он… я не имею иллюзий на счет собственной ценности в глазах каждого жителя Империи… но все же я ценный проект, необходимый организации, которой служит в том числе и каждый из них. Чем можно испугать его так, чтобы собственными руками отправить в небытие планы многих десятилетий? Фактически поставить под угрозу будущее благополучие Конгрегации?

— Чем, Бруно? — не оборачиваясь, окликнул Курт, и помощник, помедлив, отозвался, тоже отчего-то понизив голос:

— Семья.

— Сколько, кроме Йегера, семейных среди присутствующих в лагере зондеров, Альфред?

— Никого… — так же тихо ответил тот. — При подборе смотрели на таланты, само собой, но и этот факт тоже держали в уме… работенка опасная…

— То есть при наборе людей в зондергруппу, — уточнил фон Редер, — учитывают семейное положение? И из двоих равных изберут неженатого сироту?

— В первую очередь важны умения, — позабыв на сей раз неприязненно покривиться, ответил Хауэр. — На них и смотрим. Предпочтительно, чтобы боец был одинок, однако не станем отказывать лишь из-за того, что он женился или у него живы родители или братья. Из тех, что остались у места службы, с семьями еще двое: один отца содержит на свое жалованье, другой года три назад женился… Но сие редкость. Потому еще, что большая их часть — макариты в прошлом. И среди присутствующих — лишь один такой…

— А если вы ошиблись, майстер инквизитор, — продолжил барон настойчиво. — Если не страх, а деньги? Или — если идея? Ведь я знаю, что средь ваших служителей уж как-то обнаруживали предателя, и даже арестовать его не смогли, ибо он наложил на себя руки. Перед смертью, говорят, улики уничтожал, пока ваши зондеры ломились в дверь, бумаги жег… Рисковал ведь, что не успеет, что его возьмут и отправят на костер, и все ж усердствовал. Такое делают не за деньги и не из страха (что ему станется после смерти), а из преданности. Такого вы не предполагаете?

— Предполагаю и такое, — кивнул Курт, — однако сперва испробую эту версию. Коль скоро она всплыла в моем мозгу. Если я ошибусь… если ошибусь — тогда и стану думать над тем, как поступить дальше. Но intuitus подсказывает мне…

— Да черти б взяли вашу интуицию, майстер инквизитор, если она спугнет нам виновника!

— Я пропущу мимо ушей явно не приличествующее этим стенам высказывание, господин барон, и перейду к сути. Спугну? Как и чем? Разве им не известно и без того, что я подозреваю их — каждого? Известно. Известно и то, что на сей момент я не разгадал еще, что к чему, и не имею версий. Если я ошибусь, это ничего не изменит.

— И как же вы намерены проверять свою теорию?

— Мне снова нужен ваш человек. Пусть он и Альфред отправятся в комнату, где обитает Хельмут Йегер, и приведут его… Ведь вы же не дадите мне побеседовать с ним с глазу на глаз?

— Разумеется, нет!

— Так я и думал; посему для разговора его лучше пригласить в одну из пустых комнат.

— Для чего?

— Для того, — терпеливо пояснил Курт, — чтобы вы могли присутствовать. Остаться с ним один на один мне необходимо, но вы этого не допустите, а следственно, надо сделать так, чтобы он не видел вас. Логично было бы для беседы наедине препроводить его в наше с Бруно обиталище, но там лишь одна комната. Здесь их две, однако здесь он сразу заподозрит неладное. Вывод: Альфред выделит нам одну из пустующих, так же состоящую из двух, как и эта.

— Я тоже хочу присутствовать, — негромко, но решительно произнес Фридрих. — И не возражайте. Я имею на это право, коли на то пошло, большее, чем Ульбрехт. Речь идет о человеке, пытавшемся меня убить, и я хочу знать почему.

— Хорошо, — согласился Курт, поднявшись. — Не вижу препятствий… Альфред? Нам нужна комната.

* * *
— Вы будете здесь, — твердо распорядился Курт, распахнув дверь. — И ни звука.

Комната, которую предоставил в его распоряжение Хауэр, была действительно в точности такой же, как и отведенная наследнику, с такой же смежной комнатушкой, разделенной дощатой стеной и дверью. Вокруг пахло пылью и холодным камнем; принесенный и установленный Бруно на столе светильник озарял лишь часть комнаты — сам стол и крохотный пятачок вокруг.

— С собой вам огня не дам, — продолжил Курт, отступив в сторону и позволив фон Редеру с наследником пройти. — Дверь останется раскрытой, посему ведите себя тихо.

— Зачем — раскрытой? — спросил Фридрих, зябко поеживаясь; Курт кивнул, давая понять, что вопроса этого ждал:

— Поясню. Закрытая дверь пробуждает подозрения, что там, за нею, кто-то есть. Это таится в наших мыслях с детства, мы этого ждем — предрассудочно, безотчетно. А здесь сейчас появится человек, который научен думать так ежечасно, и ежеминутно он ищет подвоха и ждет нападения уже вполне осмысленно — его на это натаскивали. При раскрытой же двери он будет видеть пустую комнату. Однако тишина должна быть полнейшая. Еще эти люди научены слышать, как ходят стриги; помните об этом и не вздыхайте лишний раз.

— И это еще одна причина, по каковой я полагаю присутствие Его Высочества излишним, — заметил фон Редер; Курт отмахнулся:

— Будем полагать это его первым экзаменом… Бруно? Ты с ними. Я должен быть один. Устройтесь удобнее, так, чтобы не было нужды перетаптываться и менять позу; не приведи Господь, скрипнет сапог или зашуршит одежда.

Фон Редер покривил губы, оглядев темноту вокруг себя; видно, натуре потомственного рыцаря, пусть и отметившего себя на поприще разбойных деяний, претило хорониться по углам, точно шпиону или вору. Бруно попросту уселся на пол в углу, и Фридрих, помедлив, последовал его примеру. Фон Редер остался стоять, прислонясь к холодному камню плечом, скрестив руки на груди и скорчив недовольную мину.

— Вы воспитывались без отца, господин барон? — спросил Курт, глядя, как тот пытается утвердиться поудобнее; фон Редер застыл, нахмурившись, явно растерявшись и не зная, как реагировать на такую бесцеремонность.

— Что?! — выдавил он сквозь стиснутые зубы. — Вы себе что позволяете, майстер…

— Да, — ответил вместо него наследник, и Курт кивнул, отойдя к столу и усевшись чуть поодаль от светильника:

— Я так и понял.

— Что за… К чему этот вопрос? — возмущенно выговорил королевский телохранитель. — Что за гнусные намеки!

— Никаких намеков, господин барон. Тихо, — бросил Курт уже коротко и жестко, и фон Редер захлопнул рот за несколько мгновений до негромкого, но отчетливого стука в дверь.

Приведенный под конвоем инструктора Хельмут Йегер выглядел заспанным и невеселым, однако майстера инквизитора приветствовал по всей форме и жалоб на прерванный сон не высказал. Проводив взглядом молчаливого Хауэра, боец оглянулся на раскрытую дверь в соседнюю комнату, погруженную во мрак, и ровно осведомился:

— Видимо, я вызываю у вас подозрения больше прочих, майстер инквизитор?

— Присядь, — кивнув на табурет против себя, отозвался Курт и, дождавшись, пока тот устроится, качнул головой: — Нет, Хельмут. Не больше, но, увы, и не меньше. Посему я просто буду говорить с каждым из вас поочередно, вызывая по одному. Понимаю, среди ночи не слишком приятная новость… Однако время идет, и мне надо продвигаться дальше в этом деле; полагаю, не только мне хотелось бы поскорей развязаться с ним — наверняка коситься на соратников, которым за годы службы уже привык доверять спину, не слишком приятно.

— Есть такое, — не сразу отозвался Йегер. — Но мы все еще надеемся, что вы пошли по ложному пути. Прошу меня извинить, майстер инквизитор, надеюсь, вы нас поймете; я не хотел сказать, что нам бы желалось, чтоб вы запутались в деле…

— Понимаю, — вздохнул Курт. — И еще как понимаю. Доводилось бывать в схожих ситуациях самому. Приятного мало. Особенно когда речь идет о столь близких людях; а при нашей службе ближе напарников, сослуживцев зачастую нет никого… У некоторых, правду сказать, есть. Ведь у тебя есть семья, Хельмут, если не ошибаюсь?

— Да, — кивнул тот. — Жена и сын.

— Расскажи мне о семье.

— О семье?.. — переспросил тот, нахмурясь. — А… при чем тут моя семья?

— Вы все во многом схожи, — пояснил Курт. — Как и следователи по основным своим чертам сходны меж собой, зондеры также имеют больше общего друг с другом, нежели с кем-либо вне группы. Но у каждого есть свое небольшое отличие — в пристрастиях, привычках, в быту. Тебя я буду расспрашивать о семье, дабы составить более полное о тебе мнение. Фон Дюстерманна — о любимых книгах, фон Майендорфа — о прошлой жизни в Богемии. Из этого складываются те небольшие, но значимые отличия, что создают нашу личность. А прежде начала любого расследования надлежит составить себе представление именно о личности свидетелей и подозреваемых.

— А вы откровенны, майстер Гессе.

— Не вижу причин таиться. Так или иначе — но каждый из вас это или знает, или понимает, или о чем-то подобном догадывается. Так к чему лишние сложности. Итак, я слушаю.

— Не знаю, что вам сказать, майстер Гессе, — пожал плечами Йегер. — Моя жена… жена как жена. Прекрасная женщина. Очень терпеливая, и, наверное, это мне Божье благословение, коли уж она решилась выйти замуж за человека с таким распорядком службы.

— Видимо, к семье ты относишься серьезно, — заметил Курт и пояснил, когда тот вопросительно сдвинул брови: — Хауэр рассказал мне, почему ты загремел в лагерь не в срок.

— А… — проронил тот, отведя взгляд. — Да. Сорвался… Я знаю, что личным чувствам не место на службе, и прежде проблем не было, но тут не стерпел. Прежде у меня и детей не было, а тут — как представил себе, что этот… моего сына вот так… Ну и вмял ему.

— А потом следователи стояли бы над бездыханным телом и раздумывали бы, а допустимо ли применять некромантию для допроса преступника.

— Да понимаю, — начал тот покаянно, и Курт оборвал его, не дав докончить:

— Кто ее родители?

— Крестьяне, — на миг явно растерявшись от смены темы, отозвался Йегер. — Мы проводили операцию как раз в окрестностях той деревни. Опрашивали свидетелей, ну и… Они отличные люди, очень благочестивые…

— Не жалеешь?

— О женитьбе? — удивленно переспросил боец. — Нет, с чего бы.

— Ты сам упомянул о распорядке службы. Выходит, что твоя жена больше времени проводит без тебя, чем с тобою, в одиночестве…

— Отчего ж в одиночестве. Если вы намекаете, что в мое отсутствие она может совершить нечто неблаговидное, майстер Гессе, то на этот счет я спокоен: она живет с родителями. Мы долго решали, как быть; ведь я не могу ни вести хозяйство, ни работать на него, а жалованье, даже столь неплохое, как оплата нашей службы, ведь не станет само собою пахать, сажать и рубить дрова… Поэтому она осталась в родительском доме, а я делаю, что могу, во время моих побывок, и обеспечиваю семью средствами.

— Id est, есть кому присмотреть, — усмехнулся Курт; боец коротко хмыкнул в ответ, и он договорил: — Защитить, случись что…

Йегер бросил на него короткий взгляд, не изменившись, однако, в лице, и подтвердил:

— Всё так. Да и кто вздумает причинить вред ей или ее семье, зная, чья она жена?

— Вот именно зная, чья она, — возразил Курт настоятельно, — и можно вздумать ей навредить. Родители защитят от хмельного бузилы, от себя самой, изнывающей в одиночестве, но вряд ли смогут уберечь ее или ребенка, если за дело возьмется кто-то посолидней, чем докучливый сосед… Тебе ведь так и сказали, Хельмут?

Йегер замер, напрягшись, как тетива, и лежащие на столе ладони чуть заметно, еле видимо глазу, дрогнули, едва не сжавшись в кулаки; в самой глубине глаз мелькнула неясная тень — и исчезла…

— Кто сказал? — переспросил боец ровно, и Курт, качнув головой, произнес негромко, но твердо:

— Брось. Мы оба поняли друг друга.

Тот не ответил, не возразил, не произнес ни слова, оставшись сидеть, как сидел, упершись ладонями в столешницу, и глядел на следователя напротив себя неотрывно, совершенно явно понимая, что каждое новое мгновение его молчания становится очередным свидетельством обвинения…

— Поговорим? — предложил Курт мягко.

Йегер сидел все так же недвижимо еще два мгновения и наконец натужно кивнул, чуть опустив голову.

— Да, — тихо проговорил боец и вдруг, распрямившись, вскочил, резким коротким движением толкнув вперед стол и ногой отшвырнув табурет назад.

Курт отшатнулся назад в последний миг, но все равно задохнулся, когда края тяжелых старых досок врезались в грудь, едва не вмявши ребра в легкие, и в затылке зазвенело от удара об пол. На миг ослепнув от ярких созвездий в глазах, он увидел, как Йегер подскочил к окну, двумя ударами локтя высадив стекло вместе с рамой; Курт, пересилив болезненное оцепенение, вскочил с пола, успев схватить бойца уже наполовину в проеме одновременно с возникшими рядом Бруно и фон Редером.

(обратно)

Глава 13

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года,

академия святого Макария Иерусалимского

Рабочая записка от: июнь, 1397 a. D.

«У отца была излюбленная фраза «Висконти могут всё», однако ж, я остерегусь быть столь самонадеянным и, прежде нежели предлагать какие-либо шаги, хочу изложить свое видение ситуации, дабы, если где-то в мои выкладки вкралась ошибка, вы могли указать мне, где именно.

Итак, «Privilegium Maius»[883], хоть и не является признаваемым документом ни в среде курфюрстов, ни иноземными правителями, и даже самим герцогом Австрии избегается упоминаться прилюдно, все же смущает некоторые умы. Сия фальшивка очевиднейшим образом была создана покойным герцогом Рудольфом в пику «Золотой булле» императора Карла IV как ответ на исключение австрийских правителей из коллегии выборщиков. Как мне видится (и с ваших слов) отлучение герцога австрийского от выборных привилегий отец нашего Императора произвел по той причине, что «Privilegium Minus»[884] давал ему оных привилегий без счета, и вмешательство его в судьбы Германии при том было уже верхом бесстыдства, каковое вмешательство Карл и пресек. Сие можно было б сравнить с тем, как если бы француз или кастилец, не имеющий никоих обязательств перед Императором, при том имел бы вмешательство в дела Империи.

«Privilegium Minus» составлен был во время оно ради улаживания противостояния меж Вельфами и Бабенбергами за обладание Баварией; насколько я могу понять, иных причин к столь вредоносному для Империи решению не было. Так Бавария и отошла Вельфу Генриху (Льву), а Генриху II Язомирготту дадены были особые права для австрийских его владений. Сей факт утвердил назревающий разрыв Империи in universum[885] и Баварии singulatim[886]. В связи с чем и есть у меня несколько мыслей, кои прошу рассмотреть.

Укрепление и восстановление Империи в прежних границах требует возвращения Австрийского герцогства под руку Императора, однако же в сознании не только простого человека, но и даже курфюрстов оно уже мыслится как некая самостоятельная часть, и силовые методы будут приниматься как война с иным государством, Империи не нужная и вредоносная. На словах желая прежнего величия, курфюрсты опасаются любых сколь-нибудь затратных и опасных предприятий в этом направлении.

Хотелось бы напомнить самому себе (и ввести в мое рассуждение для ясности моей позиции) еще один исторический факт.

Некогда Карл Великий ввел и Баварию, и Австрийское герцогство в свои владения, во владения франкской империи Каролингов. Собственно, границы также были установлены им — единственно ради удобства оберегания государства и надзора за территориями, именно он учредил Баварскую и Австрийскую марки, причем Австрийская (Восточная марка) была подчинена Баварской. И лишь при Бабенбергах началось укрепление и отмежевание австрийских земель, при видимом сохранении их подчиненности, пока и это не было de facto уничтожено патентом «Privilegium Minus».

И все же, даже в свете привилегий, данных Фридрихом, австрийские земли являются неотъемлемой частью государства и остаются таковыми de jure, а значит, остается все же некоторое пространство для маневров. Если позволите, я выскажу несколько мыслей по этому поводу. А именно:

1. Курфюрсты, какими бы трусливыми, ленивыми и скупыми ни были, все же лелеют мечту о возвращении былой мощи Империи (единственно, они не желают ненемца во главе ее, но это иной вопрос, требующий самостоятельного решения).

2. Былая подчиненность австрийских земель Баварии — есть факт, каковой никем не забыт, а лишь игнорируем.

3. Возвращение земель под власть Императора необходимо, однако мирное решение вопроса совершенно очевидно невозможно.

4. Согласно донесениям, еретики, малефики и даже просто преступники, подвергшиеся осуждению и разыскиваемые на прочей территории Империи, безнаказанно укрываются на землях австрийского герцога. Сей факт можно использовать для пропаганды и объяснения необходимости рано или поздно произвести вторжение на его земли и лишение его герцогского достоинства. Не следует говорить это открыто, но надлежало бы подготовить почву для подобных настроений, ибо уже нельзя закрывать глаза на тот факт, что завоевательные походы требуют подготовки не только материальной, но и идеологической.

5. Фридрих фон Люксембург как член Баварского дома и будущий Император мог бы стать новым знаменем этой кампании. Особо сей факт примечателен в связи с созданием армии (см. Nota bene рабочей записки Александера фон Вегерхофа от марта 1391 a. D.). При наличии массы свободных граждан, поступивших на военную службу, личность короля должна иметь особый status в их сознании.

6. Связями и средствами курфюрстов можно воспользоваться для подготовки воинства. Заинтересовать их можно, объявив конкурс на производство талеров после захвата серебряных рудников Австрии (сам рудник загодя и недвусмысленно надлежит объявить собственностью Империи, но не Императора — наделом и предприятием, переходящим по наследству следующему престолодержцу исключительно как полномочному управителю, используемым только для производства государственной монеты и совершенно не подлежащим продаже либо дарению, доколе стоит сам престол etc.).

7. Присоединить ко всеобщей мобилизации можно и нужно Баварский дом, надавив на родственные обязательства дядей наследника.

P. S. Вопрос финансирования следует обсудить отдельно, здесь я не затрагиваю его рассмотрение.

P.P.S. Также у меня имеется несколько мыслей, возникших после нашей с вами беседы, по поводу идеи упразднения курфюршества. План мой немного безумен, но вполне может и исполниться. Как только я обдумаю все детали, я выскажу его более обстоятельно, а пока прошу вынести решение по изложенным мной здесь тезисам».


Донесение от: апрель, 1397 a. D. Штрасбургское отделение Конгрегации

«Считаю необходимым донести до вашего сведения ставшие нам известными занимательные события, произошедшие в Штрасбурге минувшим летом и завершившиеся минувшей же осенью[887]. Сие происшествие никоим образом не связано с малефицианством либо же ересью, однако должно вас заинтересовать.

Мне стали доступны материалы судебной тяжбы, известной штрасбургским судьям и участникам как «процесс братья Дритцен против Гутенберга». Краткое изложение позвольте передать по памяти, ибо получить документацию в собственные руки надолго я не сумел изыскать возможности, а истребовать их напрямую полагаю пока преждевременным, дабы не привлекать излишнего внимания.

Некий Андреас Дритцен, заложив дом и имеющуюся при нем землю, вступил в предприятие с неким приезжим по имени Ханс Генсфляйш (коего жители Штрасбурга именовали Гутенбергом, ибо, приехав, он поселился в поместье Гутенберг). Вложение доли Дритцена, по показаниям свидетелей, было около 500 флоринов. Сия немалая сумма, как рассказывал всем Дритцен, должна была в скором времени окупиться, ибо Генсфляйш (Гутенберг) создал некое изобретение, «уникальное» по своим возможностям.

Однако зимою 1397 a. D., вскоре после Рождества, Андреас Дритцен скончался, и тогда-то стали ведомы довольно любопытные детальности дела.

Совместно с покойным и с Генсфляйшем (Гутенбергом) в предприятии принимали участие еще несколько человек: как наемный исполнитель — местный плотник, а также некто Вернер Смальрим, который, как всем здесь известно, занимается разными сделками, включая займы и перепродажи всего, что только возможно оценить денежно. Также одним из участников был брат местного священника (как следует из материалов дела, хотя и без явных доказательств, в предприятие желал войти сам священнослужитель, что было невозможно ввиду его сана, а потому от его лица действовал его брат). Семья сего священника владеет бумажной мельницей (на что следует обратить внимание). После того, как все упомянутые персоны вступили в это товарищество с Генсфляйшем (Гутенбергом), для ознакомления с тонкостями предстоящего дела все они явились в поместье, где Генсфляйш (Гутенберг) «скрывал от них некое искусство», которое он, согласно заключенному контракту, показывать им обязан не был. Вложившим немалые средства партнерам такое положение дел не пришлось по душе, и они настояли на расторжении соглашения. После чего был заключен новый контракт, согласно которому каждый из них должен был добавить к 80 флоринам столько, чтобы итог составил по 500 флоринов, взамен чего Генсфляйш (Гутенберг) обязывался их обучить и взять в долю от будущего дохода. Замечу, что то самое устройство, каковое должно было стать итогом их работы, в день смерти Андреаса Дритцена было разобрано на составные детали и исчезло из мастерской.

А теперь суть дела.

Брат покойного Йорге Дритцен подал жалобу на Генсфляйша (Гутенберга), потребовав обязать того по суду принять его взамен умершего в долю, чему Генсфляйш (Гутенберг) противился, оправдывая себя тем, что предприятие по недостатку финансирования (sic!) свернуто вовсе, а также тем, что по соглашению родственникам умерших партнеров полагалась лишь выплата в сто флоринов. Также Генсфляйш (Гутенберг) заявил, что покойный не заплатил ему ничего, даже и первых восьмидесяти флоринов, которые он же и одолжил покойному для начального вхождения в дело, плюс еще пять, а тот обещал расплатиться позже, но не успел сделать этого ввиду своей смерти. Замечу, что, хотя суд и принял свидетелей, подтверждающих слова Генсфляйша (Гутенберга), мне это кажется сомнительным, ибо Андреас Дритцен и вправду заложил свое имение и вошел в немалые долги у многих обеспеченных соседей. Не стану утомлять вас ненужными тонкостями, подведу итог.

Судебная коллегия приняла постановление о том, что покойный (иными словами, его брат) остался должен Генсфляйшу (Гутенбергу) еще пятнадцать флоринов, которые тот решил оставить семье умершего как выплату по контракту за вычетом долга. Налицо было мошенничество, причем весьма топорное, однако мы не стали бы вмешиваться, если бы не некоторые детали этого дела.

В процессе судебной тяжбы доходили до нас слухи, что покойный перед смертью часто столовался у Генсфляйша (Гутенберга) и имел с ним долгие беседы о своих вложениях. Соседи упоминали о его нервозном состоянии, его зачастую видели угнетенным и злым, а соседи Генсфляйша (Гутенберга) свидетельствуют, что слышали отголоски яростных ссор в доме последнего. Провести тайное расследование я поручил двум младшим следователям, каковые без особого труда обнаружили в доме Генсфляйша (Гутенберга) пузырьки с отравляющим веществом (образец был выкраден и испытан на животном). Я вознамерился уже поставить в известность светские власти, однако те же следователи выяснили, что за «искусство» являлось центром столь драматических событий.

Судя по деталям конструкции, собранной местным плотником по чертежам Генсфляйша (Гутенберга), это измененный в некоторых деталях монетный пресс (sic!). Бумага, краска и прочие детали, обнаруженные при тайном обыске, позволяют сказать: Генсфляйш (Гутенберг) путем несложных манипуляций создал механизм, позволяющий производить печатные тексты. Причем его технология предполагает не гравюрный метод, а составление текста из отлитых разрозненных свинцовых литер, кои закрепляются в нарочитой форме. Словом, мы, посовещавшись, постановили не торопить события и не выдвигать обвинений Генсфляйшу (Гутенбергу), а донести все случившееся до вас. Мне думается, этот человек был бы более полезен живым и в руках Конгрегации. Я не эксперт в подобных вопросах, но мыслится мне, что сие изобретение может оказаться весьма и весьма полезным.

Жду вашего ответа и конкретных указаний».


Рабочая записка от: июнь, 1397 a. D.

«К вопросу о курфюрстах:

Для воплощения моей идеи надобно избрать благоприятный момент, когда власть и авторитет Императора будут на подъеме (что логично подразумевает не личность нынешнего управителя Империи).

1. Следует напомнить о том, что Священная Римская Империя включает в себя не только Германию и Богемию, чьи правители уже являются выборщиками, но и часть Италии.

2. Надлежит поставить курфюрстов перед тем фактом, что столь пространная и многонародная держава должна при выборе правителя руководствоваться интересами всех ее составных частей.

3. Следующим шагом будет настояние на введении в состав выборщиков Миланского герцога.

Поскольку ни один курфюрст не пойдет на подобное, все они единогласно вынесут veto. Единственной сложностью будет проследить за тем, чтобы они не перетянули на свою сторону подданных и не спровоцировали смуту обвинениями Императора в том, что он пытается привлечь к управлению Германией иноземного владетеля; и потому я уточняю, что проводить сии изменения надлежит именно на вершине всеобщего признания Императора.

4. На фоне таких дискуссий можно будет поставить вопрос об упразднении курфюршества и переходе к системе назначаемого фогтства повсеместно.

Это подразумевает тщательное отслеживание деятельности фогтов уже теперь, своевременное отмечание и выправление недочетов и жесткие кары умышленных нарушений и халатности. Повсеместно должно быть видимым различие между курфюрстами, а также избранными их волею надзирателями (не будет излишним исподволь ввести это слово во всенародный обиход) и назначенными Императором блюстителями.

Разумеется, это нельзя назвать полноценным планом действий, однако, как мне мыслится, у моей идеи есть надежда на воплощение».


Рабочая записка от: июнь, 1397 a. D.

«Гвидо, заклинаю тебя всеми святыми, охолони своего крестника, коий рвется в бой с несправедливостями мира сего. Наши супостаты тем и грешат, оттого и терпят крах многие их начинания, что тщатся они достигнуть своих целей здесь же и теперь, в то время как Конгрегация действует неспешно, но неотступно, вдумчиво и без ненужных рисков. Дело, каковое мы вершим, слишком нешуточно, чтоб мы позволить себе могли провалы и неудачи. Побеседуй с ним и внуши, что его идеи, и впрямь занимательные, не смогут воплощены быть разом и всецело. Да благословит Господь тебя и нас всех. Альберт».


Донесение от: май, 1397 a. D. Штрасбургское отделение Конгрегации

«Согласно вашему распоряжению было проведено дополнительное расследование в отношении Генсфляйша (Гутенберга), и выяснено было следующее.

Иоганн (Хенне) Генсфляйш (Гутенберг), родом из Майнца, родители: Фриле Генсфляйш и Эльза Вирих, из благородных горожан. Учился в приходской школе, особенных талантов не проявлял, изобретательством никогда не увлекался, точные науки знал на приемлемом для торговца уровне. В возрасте двадцати лет (имеются подтвержденные документально сведения) участвовал в цеховом бунте на стороне цехов, через что имел крупную ссору с отцом. Цеховой бунт был успешным, результат — изгнание многих знатных горожан как из управления городом, так и самого города. В числе изгнанных, что характерно, была семья Генсфляйша (Гутенберга), невзирая на его участие и помощь.

Семья (с ним вместе) переехала в Штрасбург, где вскоре скончался его отец. Мать, надобно отметить, не пожелала обитать под одной крышей с сыном, что очевиднейшим образом указывает на сохранившийся разлад в семье.

Сам Генсфляйш (Гутенберг) основал мастерскую по полировке драгоценных камней, однако бедствовал по причине небывалого транжирства. Пытался открывать несколько производств, в числе прочего — штамповку листовок с душеспасительными изображениями (прогорел) и изготовление зеркал (прогорел).

Для полноты его образа хочу сообщить о случае, имевшем место несколько лет назад, когда в Штрасбурге появился писец от нового майнцского магистрата, некогда внушивший цеховым предводителям мысль о необходимости изгнания Генсфляйша (Гутенберга). Сей писец был им задержан и лишен свободы на основании «Права о самопомощи» и обвинен в невозврате крупной долговой суммы. Представить доказательства этого долга он, однако, не смог. После вмешательства обоих магистратов Генсфляйш (Гутенберг) письменно отрекся от своих претензий.

Хочу заметить, что при детальном изучении Генсфляйш (Гутенберг) предстает человеком, бросающимся на любое дело, каковое может принести доход, даже если дело это за гранью законности либо не продумано.

Также следует отметить тот факт, что его имение находится неподалеку от монастыря святого Арбогаста, в коем он почасту пропадал целыми днями. Удалось выяснить, что из братии Генсфляйш (Гутенберг) общался все больше лишь с одним человеком (имя и биография выясняются).

Еще удалось узнать, что несколько месяцев назад некто являлся к нему не тайно, но и не разглашая, кто он есть, и от Генсфляйша (Гутенберга) соседи слышали разъяснение, что это его давний друг из Майнца. Однако Томас Хельм, следователь второго ранга нашего отделения, готов ручаться, что видел этого человека в окружении архиепископа Майнцского. Эта информация также проверяется».


Рабочая записка от: май, 1397 a. D.

«Дон Сфорца, верно ли я понял, что идея печатного станка возникла у Хенне Генсфляйша после частых и длительных посещений близлежащего монастыря и общения с одним конкретным монахом? Не надлежит ли дать указание обер-инквизитору Штрасбурга выяснить подробности биографии этого монаха?»


Донесение от: июнь, 1397 a. D.

«По уточненным сведениям, упоминаемое мною студенческое общество Болонского университета, исповедующее «безвластие» как идею построения общества, было основано в 1369 a. D. студентом богословского факультета Георгом (Йиржи) Дворжаком. На нынешний день его местонахождение неизвестно, на момент создания им группы был в возрасте двадцати двух лет. Характеристика по документации университета: «из семьи вольных богемских крестьян, состоятелен, в учебе прилежен, общителен». По воспоминаниям преподавателей, подле него неизменно собирались различные студенты, многообразных и порою противоречащих воззрений, в том числе и один из нынешних преподавателей, Габриэле Марино (каноническое право). По его словам, из студенческого сборища в организованное братство (это его определение) сия группа стала вырастать в конце 1368 a. D., когда Габриэле Марино ее и покинул, не сошедшись в убеждениях с Георгом (Йиржи) Дворжаком. Уже позже он слышал, что около году спустя братство выверило свои правила, установления и идеи, однако намеренно держался как мог дальше от всех их дел.

О том, кто состоит в этой группе в наши дни, он с точностью сказать не может, хотя и убежден, что она поныне существует, состоящая уже из иных членов. После длительной беседы Габриэле Марино сознался, что имеет особо дружеские отношения с неким студентом, который может иметь отношение к этому братству, и заверил меня, что сделает всё, от него зависящее, дабы разузнать как можно больше.

На данный момент у меня имеется несколько имен самых заметных членов сего сообщества, бывших в разные годы его приверженцами. Каспар Леманн (факультет прав) с 1374 по 1381 a. D., Генрих Вуйтек (факультет прав) с 1375 по 1380 a. D., Бальтазар Косса (факультет теологии) с 1380 по 1383 a. D., Ринери Гуинджи (факультет теологии) с 1380 по 1383 a. D., Огюст Годар (факультет прав) с 1385 по 1390 a. D.

Информация достается с невероятным трудом, однако я надеюсь на помощь упомянутого мною преподавателя, и как только будут выяснены какие-либо подробности, тотчас поставлю в известность и вас. Наличных средств пока довольно».


Донесение от: май, 1397 a. D. Штрасбургское отделение Конгрегации

«Ваше распоряжение о проверке личности монаха, в чьем обществе почасту бывал Генсфляйш (Гутенберг), исполнено. Вот что удалось выяснить.

Гюнтер Лейтнер. Монах обители святого Арбогаста, никаких хозяйственных или административных должностей в монастыре не занимает, особенным поведением не выделяется.

Сорок три года, окончил теологический факультет университета Хайдельберга. Имел склонность к механике и геометрии, в молодые годы всерьез увлекался алхимическими опытами. Ушел от мира после смерти жены (смерть в родах, ребенок умер). С тех пор к наукам возвращаться не пытался, время от времени делает записи философского порядка.

Видимо, ваши подозрения имеют под собою основания. Прошу дозволения на беседу с братом Гюнтером (Лейтнером). Если обнаружится, что именно его выдумка и послужила основой для создания механизма, нужды в самом Генсфляйше (Гутенберге), полагаю, не будет. Если эти предположения подтвердятся, прошу указаний: передать светским властям добытые нами сведения и улики, говорящие о его причастности к смерти его партнера, либо же тайно допросить его на предмет связи с архиепископом Майнцским».


Донесение от: март, 1397 a. D.

«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete.

Немало положив сил, сумел я едва ль не силою выпытать у майстера Великого инквизитора Италии Доменико Бранталино подробности и обстоятельства того дня, когда гнусный и недостойный человек, коим был и остается Бальтазар Косса, бежал из тюремного заключения. Теперь же описываю все вам, содрогаясь от ужаса и омерзения.

Итак, теперь мне известно, что арестован он был не за нападение на свою брошенную любовницу, а по обвинению в чернокнижии, колдовстве и прочих непотребных деяниях, и обвинение сие было предъявлено не ему лишь одному, а ему и его новой любовнице вместе. Майстер Бранталино рассказал, что эта женщина обладала некими силами, но весьма слабыми, могла читать по руке, изредка и в состоянии духа обозленном навести порчу, привлечь мужчину к женщине и женщину к мужчине (однако же кардинал ди Санта Кьяра, чьей содержанкой она прежде была, видимо, имел к ней собственное и естественное стремление).

Беседы же с Бальтазаром Коссой запомнились майстеру Бранталино особенно, ибо сей недостойный муж, позор человеческого рода и образчик нечестия, имеет и тогда уже имел талант к складыванию слов, приумноженный университетскими науками. По впечатлению майстера Бранталино, Бальтазар Косса умеет очаровать, но нет в том колдовского усилия его мысли, а просто словно окружает его нечто, под власть чего подпадает беседующий с ним. Оттого, думаю, он и не знает отказа у женщин, ибо женщина, как существо слабовольное и разуму мало подвластное, не думая, погружается в его дьявольское обаяние и отдается ему. Я и сам не единожды замечал, как непросто бывает возразить ему и как люди, никогда прежде его не знавшие или настроенные в его отношении даже и враждебно, проникались после бесед с ним искренними к нему уважением и симпатией.

Беседы же майстера Бранталино с ним были продолжительны и непросты. Открыто Бальтазар Косса не сознавался в обладании колдовскими умениями, однако держался бесстрашно и насмешливо, строя слова так, что можно было понять, и майстер Бранталино понимал, что умения сии в нем есть и что он может их употреблять по своей воле. Бальтазару Коссе были даны сутки на раздумья с условием добровольного признания, и вот тем-то днем и случился его побег. Повторюсь еще раз, что вынудить майстера Бранталино к откровенности было непросто, однако пишу это не для того, чтобы преувеличить собственные заслуги, а лишь чтобы показать, насколько нешуточно все свершившееся, если даже Великий инквизитор опасается говорить о том и не желает будить эти воспоминания в своей душе.

Итак, в феврале 1385 a. D. (точного числа он не вспомнил, а запрашивать документацию по сему делу остерегся) Бальтазар Косса бежал из заключения. Обнаружили сие, когда он уж скрылся вместе со своею любовницей. Как и что свершилось в его камере, осталось неведомым, и майстер Бранталино может говорить лишь о том, что было найдено там.

Страж, коий охранял тюремный коридор, был мертв, однако не убит так, как мог бы убить человек, — не была сломана шея или проломлена голова, не было никаких ранений клинком, или избиения, или удушения. Пол в камере Бальтазара Коссы был покрыт водою, словно бродил по ней некто, вымокший до нитки и вошедший в дом с проливного дождя, а сам же страж был утоплен. Каким образом этот гнусный преступник вынудил стража войти в его камеру, дабы отнять у него ключи, осталось никому не известным. Также не сумел никто выяснить, как же можно было произвести утопление средь каменных стен, где и бочек-то с водою не было, и причем вода пахла солью и водорослями, иными словами, была она морскою.

Еще майстер Бранталино, прибывши на место, видел на стенах царапины в камне, словно бы некто скреб по ним щеткой из проволоки, каковой отчищают конюшни, и на полу такие же, будто некое существо цеплялось за них конечностями своими. И еще один страж был найден мертвым, но этот уж не утопленным. На шее его был след, однако не от ладони, а будто от толстого каната, на каковом удержался бы небольшой подъемный мост, и майстер Бранталино сказал, что видел такие следы прежде. У моряков, бывало, и у мальчишек, что любят плавать в море, такие следы оставались от соприкосновения с медузами. Однако ж не медуза ведь убила стража, и каких же размеров должна быть эта тварь, чтобы оставить такой отпечаток и еще убить человека? На сей вопрос майстер Бранталино ответа не знает, и я не знаю, что сказать вам. Питаю надежду, что ваших знаний, кои поболе моих в таких вопросах, достанет, дабы понять, как и что приключилось в тот день.

Майстер Бранталино тогда повелел сокрыть в тайне все произошедшее, ибо были у него влиятельные враги, которые его неудачей воспользовались бы, дабы представить все как итог его некомпетентности. После же, узнав, что бывший его заключенный и обвиняемый ныне доверенное лицо самого понтифика, майстер Бранталино более к сей теме не возвращался и счастлив уж тем, что Бальтазар Косса, обретши такую власть, не употребил ее для мести своему обидчику.

Вот то, что мне стало ведомо, и более прибавить я ничего не могу. Засим остаюсь, да хранит вас Господь и споспешествует делам вашим».


Донесение от: май, 1397 a. D. Штрасбургское отделение Конгрегации

«Согласно вашим указаниям, проведена беседа с монахом обители святого Арбогаста, каковая беседа подтвердила наши подозрения. Брат Гюнтер передал нам чертежи, по которым и был собран механизм Генсфляйша (Гутенберга). Есть у него и еще несколько набросков, в коих разобраться препятствует мне мое малое понимание предмета. Брат Гюнтер без уговоров и с удовольствием вручил их мне, посему я переправляю несколько образчиков вам для ознакомления и принятия решения, не стоит ли брату Гюнтеру (Лейтнеру) сменить свою монастырскую келью на келью академии.

Также я провел тайную беседу с Хенне Генсфляйшем (Гутенбергом). Говорить тот поначалу не желал, однако после незначительного нажима изложил ответы на все интересующие нас вопросы. А именно:

1. Он подтвердил, что чертеж монаха обители святого Арбогаста был основой для создания его механизма.

2. Он сознался в том, что навещавший его человек из Майнца действительно служит в окружении архиепископа Иоганна фон Нассау.

3. Он сознался в том, что были сделаны чертежи иного механизма, схожего с печатающим на бумаге, каковой позволял изготовлять монеты. Эти наброски также принадлежат выдумке брата Гюнтера, каковой от скуки взялся за идею усовершенствования монетного пресса с целью уменьшения износа деталей и упрощения (то есть удешевления) производства. Один из чертежей прилагаю к донесению.

Скопированные Генсфляйшем (Гутенбергом) схемы были переданы приближенному архиепископа Майнцского, что наводит на известные подозрения. Согласно данному вами дозволению, Хенне Генсфляйш (Гутенберг) был передан в руки светской власти со всеми имеющимися у нас уликами и признанием, и после судебного разбирательства повешен».


Рабочая записка от: май, 1397 a. D.

«Бенедикт, мнится мне, я нашел, на чем поймать майнцского архиепископа. А. упоминала, что Император рвет и мечет, изыскивая способы к нему подобраться, и мы этот способ, видимо, отыскали. Пускай А. бросает все дела и едет, нам надобно побеседовать, у меня нашлась для нее зацепка, которую надлежит проверить. Если все сложится, как должно, Император получит майнцского курфюрста с потрохами».

(обратно)

Глава 14

Сентябрь 1397 года, Богемия

Оперативность собратьев-конгрегатов порой внушала искреннее уважение. Разумеется, бывало и так, что вызванной даже самым быстрым голубем подмоги приходилось ожидать днями, что ответ на срочный запрос приходил, когда в нем уже не было нужды, но на сей раз все было иначе. На зов пражского обер-инквизитора два следователя и два эксперта явились так скоро, будто ожидали команды где-то в одной из многочисленных пригородных деревенек, и взялись за дело немедленно. Прибывшие вместе с ними вооруженные до зубов вояки были не из числа бойцов зондергруппы, однако действовали вряд ли намного менее слаженно и выверенно: место вчерашней трагедии оцепили вмиг, выставив оттуда тех немногих, что не стали сниматься с мест даже после ночного происшествия. Изгнанные с околористалищного поля частью отправились по домам, частью стянулись в город, отчего Прага стала похожа на осажденную крепость еще более, чем прежде, и теперь на улицах и в трактирах, в постоялых дворах и частных домах рассказывали одну и ту же историю; и, наверное, это был один из тех немногих случаев, когда событие хоть и пересказывалось порой с искажениями, порожденными страхом и растерянностью, но не снабжалось преувеличениями и измышлениями. Реальность оказалась куда страшней вымыслов и легенд просто потому, что оказалась реальностью.

На улицах тут и там порой можно было видеть встрепанных, словно они только что вырвались из стаи бродячих собак, странствующих монахов, возбужденных, с горящими глазами, поминающих папское осуждение турниров. Однажды Адельхайде удалось даже услышать отголосок такой проповеди под самыми стенами пражского дворца — на площади у собора святого Витта; из ее окна можно было уловить обрывки выкрикиваемых проповедником проклятий тем, кто участвовал в грешных смертельных забавах, и призвания Господа в свидетели, что Дикая Охота, которая суть слуги Сатаны, потому и явилась за душами погибших в этой богопротивной брани. Когда громкий, хорошо поставленный голос перешел к повествованию о том, какова доля вины устроителя этого неправедного торжества (а именно — Императора), сквозь толпу к оратору пробились прибывшие со следователями бойцы, однако, по словам фон Люфтенхаймера, проповедник за мгновение растворился в пространстве с завидным проворством. Попытки отыскать его в людской массе были, что вполне логично, безуспешными.

Когда толпа чуть раздалась, топчущиеся на паперти бойцы увидели то, что осталось вместо испарившегося проповедника: пергаментный отрезок, приколотый к двери собора недлинным узким кинжалом с рукоятью, исполненной в виде Распятия. Кто-то успел ухватить взглядом текст до того, как служители Конгрегации сорвали написанную крупным ровным почерком эпистолу, но и без этого, по манере передачи послания и по приметному, всем известному виду кинжальной рукояти, его авторство стало очевидно всем близстоящим. Шепот «Фема!» расползся по толпе прежде, чем бойцы успели возвратиться в королевский замок и отчитаться следователям о произошедшем.

Подробности текста остались неизвестными, но со слов тех, кто слышал слова тех, кому рассказали те, кто говорил с теми, кто успел прочесть висящее на дверях собора сообщение, в организации и осуществлении вчерашнего actus’а открыто сознавались «тайные судьи Фемы». Отрывочные и не всегда внятные слухи рассказывали о том, что своим посланием Фема выражала свое неприятие всего вершащегося в Империи и Императора лично, предавая проклятию все его окружение и объявляя каждого виновным в пренебрежении устоями государств и народа. Человек негерманской крови не должен занимать трон Римского короля, немцы не должны служить инородцу, а богемцы — принимать над собою власть немецкой марионетки, немецкой Церкви и немецких традиций. Впредь, говорилось в послании, никто из служащих этому правителю в этой стране не убережен от кары, которая может настигнуть любого вне зависимости от высоты его положения.

Фон Люфтенхаймер был хмур и раздражен; улучив минуту, приближенный престолодержца успел шепнуть Адельхайде, что один из прибывших инквизиторов устроил ему неприятный допрос, выпытывая подробности устроения турнира и мер обеспечения безопасности королевской персоны и гостей. Сама Адельхайда уже успела побеседовать с другим следователем, каковой довольно учтиво, но с явным намеком осведомился, по какой причине госпожа фон Рихтхофен покинула свое место на трибуне перед самым выходом Императора на ристалище, когда ей полагалось хотя бы из приличия наблюдать за предстоящим поединком. Госпожа, мило и с достоинством улыбаясь, пояснила, что отошла всего лишь на минуту, дабы одобрить проявленную в предыдущем сражении удаль господина фон Люфтенхаймера, ободрить его и пожелать удачи в следующих турнирных схватках. Следователь задал еще несколько общих вопросов и удалился, однако вскоре вернулся. Допрос был повторен, на сей раз уже менее любезно и более настойчиво, и инквизитор, не моргнув глазом, прямо потребовал назвать причину столь повышенного внимания госпожи фон Рихтхофен к персоне рыцаря Его Величества, причем самого логичного в подобной ситуации вопроса он, что удивительно, не задал.

Собрат по служению держался строго и немногословно, однако по кое-каким обмолвкам можно было сделать вывод: между этими двумя беседами он успел переговорить с кем-то, кто охарактеризовал госпожу фон Рихтхофен как даму, не склонную заводить романы с рыцарями десятью годами младше себя. Сам ли следователь озаботился уточнением этих сведений, или кто-то намеренно заострил его внимание на этом, ей понять не удалось, а задавать слишком назойливые вопросы она остереглась. Убрав с губ игривую улыбку, Адельхайда, изобразив напускное утомление, поведала следователю историю своего давнего знакомства и приятельства с фон Люфтенхаймером-старшим, которое завязалось еще во времена его службы при императорском дворе, и свое внимание к юному воителю объяснила единственно своей приязнью к его отцу.

— Я надеюсь, — приняв как можно более строгий вид, уточнила она, — вы не станете повторять расхожее мнение о том, что женщина не может быть другом, майстер инквизитор? Уж коли вы этим заинтересовались, смею вас заверить: ни с отцом, ни с сыном у меня никогда не было отношений, выходящих за рамки простого знакомства, пускай близкого и доверительного. Можете спросить у кого угодно, и вам подтвердят, что заподозрить меня в этом нельзя.

— Я спрошу, — с холодной любезностью отозвался собрат, и Адельхайда лишь молча и удовлетворенно кивнула.

Спросит. Несомненно, спросит. И наверняка спросит у того, с кем имел беседу в промежутке между этими двумя допросами; все, что останется, — попытаться выяснить, что же это за сознательная личность, наводящая следователя на лишние мысли…

Инквизитор ушел, задав те же вопросы об увиденном и услышанном до и во время происшествия очнувшейся Лотте. Помощница, изображая бескрайнее утомление, говорила односложно, медлительно и настолько бессвязно, что майстер инквизитор, пожелав ей скорейшего выздоровления, попросту махнул на нее рукой и наконец удалился.

Лотта действительно не могла похвастать отличным самочувствием и все еще пребывала круглосуточно в постели, однако полученное ею сотрясение уже почти сгладилось, а рана перестала кровоточить при малейшем движении. Сознание тоже уж более не мутилось и не порывалось ежеминутно погаснуть, однако подняться, не говоря уж о том, чтобы приступить к обычным своим обязанностям, она все еще была не в силах. Работу горничной вместо нее исполняла служанка из королевского замка, однако работу помощницы следователя возложить было не на кого, посему на разведку за пределы своих покоев Адельхайда выбралась самостоятельно.

Старый дворец сейчас всего более походил на муравейник, в котором кто-то поворошил веткой. Сверхъестественные, ужасающие и невероятные новости обсуждались всеми и везде, от прислуги по углам до именитых гостей в своих комнатах, в путешествие по которым Адельхайда и отправилась, натянув маску участливости и заготовив несколько вступительных фраз для задушевных бесед с сестрами по сословью и несчастью, чьи имена помнила исключительно по долгу службы. Спешно розданные во временное владение гостей комнаты находились в разных концах замка, порой и на разных этажах, и Адельхайда, совершая свою миссию милосердия, обрела возможность, а главное — достоверный предлог для того, чтобы обойти королевской дворец вдоль и поперек, подолгу задерживаясь в коридорах и переходах (ведь пострадавших такое множество, и как решить, кого навестить и поддержать в горе следующим?), заглядывая в залы (а вдруг там собрались дамы, чтобы совместной беседой исцелить душу?), возвращаясь на только что покинутый этаж (как можно было забыть поинтересоваться у госпожи фон N, не нужно ли ей какой-либо помощи!)…

Инквизиторы попадались на глаза неизменно. Поначалу оба провожали ее подозревающими взглядами, однажды беседовавший с нею следователь прямо справился о причинах ее перемещений по замку; после четвертого столкновения в одном из коридоров Адельхайда остановила майстера инквизитора и долго, с невыносимо серьезным видом, передавала ему «важные сведения, имеющие несомненное значение для проведения расследования», а именно описание саламандры, которую видели на трибунах перед взрывом и о которой оба следователя наверняка уже слышали не один и не пять раз. При попытке распрощаться инквизитор был ухвачен под локоть и вопрошен о том, почему столь существенная информация совершенно не интересует служителя Конгрегации. Учтиво, но настойчиво вывернув руку из пальцев госпожи фон Рихтхофен, тот коротко поблагодарил за столь рьяную готовность к сотрудничеству и желание помочь следствию, столь же немногословно пояснил, что информацию госпожа фон Рихтхофен излагает в некотором роде известную, однако заверил, что никто не станет возражать, если госпожа фон Рихтхофен и в будущем станет излагать любые ставшие ей ведомыми новости, слухи или собственные подозрения.

Теперь, встречаясь с Адельхайдой в коридорах или сталкиваясь у дверей комнат, господа следователи смотрели на нее с хорошо скрытым раздражением и тщились пройти мимо поскорее, сторонясь любых разговоров. Когда же, проходя через малую залу, она увидела одного из дознавателей беседующим с двумя приятелями наследника, майстер инквизитор ненароком развернулся к ней спиною, дабы избежать даже необходимости приветствовать в очередной раз неугомонную госпожу фон Рихтхофен. Приближенные Фридриха стояли к ней вполоборота, задумчиво глядя один в окно, другой себе под ноги, и ее, видимо, не заметили вовсе, продолжая что-то негромко рассказывать.

Адельхайда приостановилась, глядя в лица юных оболтусов, никогда до сих пор не являвшие иного выражения, кроме легкомыслия и иронии. Рассмотреть все детали мимики из такого положения было невозможно, однако явственно было различимо, что лица обоих серьезны, напряжены и даже словно не похожи сами на себя. Инквизитор что-то спросил, один из оболтусов, нахмурившись, качнул головой, ответив, и замер, когда в поле его зрения попала Адельхайда. Два мгновения оба стояли неподвижно: она — изумленная никогда прежде не виданной тяжестью в этом взгляде, он — напрягшийся, словно перед ним внезапно возникло некое чуждое, враждебное существо…

Когда к Адельхайде обернулся следователь, она уже уходила прочь, ощущая спиной неприятные пристальные взгляды.

Помощница, когда Адельхайда возвратилась в свои покои, обнаружилась сидящей на постели, спустив ноги и поддерживая голову ладонью, будто портовый рабочий после бурной ночи. На вошедшее начальство Лотта взглянула с вялой вымученной улыбкой, неопределенно известив:

— Вот…

— Что-то нужно? — уточнила Адельхайда, торопливо приблизившись, и та осторожно качнула головой:

— Нет, просто пытаюсь вернуться к жизни. Хотела постараться встать… но что-то не ладится.

— О, Господи, — вздохнула она, ухватив помощницу за плечо, и, коротким движением развернув, насильно уложила обратно. — В постель, дуреха. И помолись на досуге в благодарность за спасение. Всего б еще несколько мгновений ты задержалась там, меньше десятка — и какая-нибудь из этих досок снесла бы тебе голову.

— Уже молилась, и не раз, — серьезно откликнулась та, примостив убереженную голову на подушку, и нахмурилась: — Что с тобой? Будто привидение увидела.

— Да, — согласилась Адельхайда, присев на краешек кровати. — Я его и сейчас вижу.

— Я оценила шутку, — без улыбки констатировала помощница, на мгновение утомленно опустив веки. — А все же?

— Сдается мне, приятели нашего принца копают под меня.

Лотта распахнула глаза, глядя на напарницу недоверчиво и с изумлением, уточнив скептически:

— Не поняла. Эти два обалдуя? В каком смысле?

— Сегодня один из наших, прибывших для расследования, допрашивал меня дважды. Причем я убеждена, что между первой и второй нашей беседой он побеседовал с кем-то еще, кто пытался обратить его внимание на мою персону. А минуту назад я видела его говорящим с этими юными бездельниками.

— Наши говорят со всеми, это их работа. Для этого они и прибыли.

— Нет, дело не в том, что следователь с ними говорил, а в том, как они говорили с ним…

Стук в дверь оборвал Адельхайду на полуслове — негромкий, но уверенный и быстрый.

— После объясню, — бросила она на ходу и, выйдя в свою половину покоев, отперла дверь, отступив в сторону, дабы дать гостю войти.

— Вы не спросили кто, — укорил фон Люфтенхаймер, войдя, и она, закрыв дверь за его спиной, пояснила:

— Только вы стучите так, Рупрехт. Что-то произошло, или вам удалось выяснить подробности прежних новостей и событий?

— Не знаю, что вам и сказать, госпожа фон Рихтхофен. Скорее, я хотел поделиться с вами некоторыми опасениями. Для начала — конгрегаты. Один из них говорил со мною дважды.

— Со мной тоже.

— Интересовался, каким образом вы оказались вне трибун?.. — уточнил фон Люфтенхаймер и, не дожидаясь очевидного ответа, кивнул самому себе: — Да. Меня он спрашивал о том же. Я сказал, что в отсутствие отца вы опекаете меня чрезмерно дотошно. Приношу свои извинения, госпожа фон Рихтхофен, но я позволил себе не слишком лестно оценить эту опеку. Он задал мне несколько вопросов о моей покойной матушке, о том, в каком возрасте отец оставил меня в Карлштейне, как я ощущал себя, будучи вне родительского внимания, а напоследок — о том, были ли дети у вас от покойного мужа. Видимо, направить его помыслы в нужное русло все же удалось.

— Так что же вызывает у вас опасение, Рупрехт?

— Не поверите, — скривил губы тот. — Эрвин и Матиас, эти два бездельника.

— И… чем же?

— Сегодня они дважды беседовали с одним из инквизиторов; третий раз я их увидел вот только сию минуту, пока направлялся к вам. Но не это меня настораживает, а то, что они говорили со мною. О вас.

— Вот как, — произнесла Адельхайда неопределенно; тот кивнул:

— Будь вы кем другим, будь иными обстоятельства — и я бы не обратил на сей факт внимания; сейчас все говорят со всеми и обо всех. Однако эти двое цеплялись ко мне уж чрезмерно дотошно, выспрашивая о том, что мне известно о вас — о вашем характере, привычках, близости к Его Величеству, подозрительных словах или поступках… И однажды мне даже показалось, что они пытаются натолкнуть меня на мысль о вашей причастности к произошедшему. В свете этого я даже боюсь предположить, о чем они могут говорить с тем инквизитором. Как вам кажется, госпожа фон Рихтхофен, два оболтуса решили сделать что-то полезное от чистого сердца или?..

— Или причастны как раз они и пытаются перевести подозрения на другого? — докончила она со вздохом. — Не знаю. С одной стороны, уж больно бездарно они это делают, но с другой — с чего вдруг в них проснулась тяга к дознавательству? И с любой из сторон: до сей поры оба не отличались ни особенно заметной склонностью напрягать ум, ни каким-либо рвением, кроме как к сопровождению Его Высочества в неприличные заведения… А где они сами были во время взрыва?

— Неподалеку от меня, так же готовились выйти на ристалище после поединка Его Величества.

— Вы видели их?

— Не все время. Но порой они попадались мне на глаза. Всё же, госпожа фон Рихтхофен, даже если они замешаны в этом деле, они не были исполнителями. Не малефики же они, право слово… Однако…

— Да? — подбодрила Адельхайда, когда тот замялся, и фон Люфтенхаймер нерешительно предположил:

— Та записка… Она составлена человеком, который явно знал, что вы посвящены в какие-то тайные дела, что занимаетесь не только светскими визитами и путешествуете не только ради собственного удовольствия. Или же тот, кто написал это, предположил, что все это так. Как я. Так же обратив внимание на некоторые события в придворном бытии, ваш распорядок и ваше не вполне обычное для женщины поведение.

— Полагаете, Рупрехт, эти двое могли произвести столь сложные выкладки?

— Или кто-то это сделал за них, — тихо уточнил тот. — И сообщил им. Или они умнее, нежели хотят казаться. Заметьте, Его Величество потому и смотрит благосклонно на общение Его Высочества с ними, потому и не принимает их всерьез, не следит за ними, потому и не ждет от них никаких неприятностей, что они производят впечатление людей легкомысленных и не способных влиять ни на что и ни на кого. Быть может, это и было их целью — создать такое о себе мнение? Дабы втереться в доверие к наследнику? Как полагаете, стоит сообщить об этих подозрениях Его Величеству?

— Это еще не подозрения, Рупрехт, — возразила Адельхайда со вздохом. — Всего лишь предположения, догадки, даже не версия.

— Но ведь нельзя же бездействовать. Быть может, стоит поступить, как они? Без особенных подробностей, могущих выдать вас, описать ситуацию конгрегатам? Намекнуть на то, что эти двое ведут себя подозрительно, и направить их внимание на Эрвина и Матиаса?

— А если мы ошибаемся? Ведь вовсе не факт, что всё так и есть, и не исключено, что эти юноши просто оказались чуть сознательней и умней, чем мы прежде о них думали, и действуют без какой-либо крамольной подоплеки. Есть ведь и простое объяснение: я им просто не нравлюсь, как и многим, полагающим, что я слишком вольно веду себя для женщины и нарушаю неписаные правила нашего общества. Я точно знаю ad minimum еще двоих из придворного окружения с подобными мыслями. Возможно, что они просто решили употребить подходящий момент, дабы испортить мне жизнь… Возможно также, что им захотелось показать себя, воспользовавшись ситуацией, явить Императору, что он кормит их не только за то, что они сопровождают наследника на охоту или прогулки. Показать самому наследнику, что его приближенные не так просты и достойны большего… Если это так, мы отвлечем конгрегатов от их непосредственной работы, направив по ложному следу. Инквизиторов на такие дела направляют не простых, с хорошим послужным списком и большим опытом; стало быть, есть немалая вероятность того, что они все-таки сумеют найти тех, кто стоит за вчерашней трагедией. Если мы не станем им мешать. Пускай они ищут организаторов и исполнителей, мы со своей стороны также сделаем все, что в наших силах, но — идя другим путем.

— И каким же?

— Мне надо подумать, Рупрехт, — мягко произнесла Адельхайда. — Не спешите — ни с выводами, ни с действиями. Скажите лучше, не стало ли известно чего-либо нового в связи с письмом на дверях собора?

— Если и стало, конгрегаты мне не отчитываются, — недовольно поморщился фон Люфтенхаймер. — Да и Его Величество пребывает в неведении касательно их выводов или вообще ведомой им информации. Они ведут себя своевольно и даже с Его Величеством обращаются неподобающе. Его допрашивают, можете себе вообразить, госпожа фон Рихтхофен? Допрашивают Императора!

— Для них он просто свидетель, — пожала плечами Адельхайда. — И это, быть может, даже верно. Ведь в любом случае то, что они делают, ради его же блага.

— Вы на чьей стороне? — недовольно буркнул фон Люфтенхаймер, и она улыбнулась:

— Я на стороне Его Величества. А сейчас наличие здесь инквизиторов ему на пользу. Мы с этими двумя просто пойдем разными тропами к одной цели: раскрыть заговор, приведший к смерти множества людей.

— А вы полагаете, получится? — с внезапной усталостью спросил фон Люфтенхаймер, отчего-то понизив голос. — У нас или у них… Вы убеждены в том, что виновный будет найден?

— Я на это надеюсь, Рупрехт. Они мастера в своем деле…

— Я слышу в вашем голосе сомнения? Полагаете, конгрегаты прислали сюда не лучших? Вы предпочли бы видеть здесь Курта Гессе?

— Почему вы вдруг заговорили именно о нем?

— Говорят — он лучший, — отозвался тот, помедлив. — И, насколько мне известно, вы отзывались о нем самым лучшим образом после возвращения из Ульма. Его Высочество полагает его одним из новых Героев Империи…

— Этот человек избавил меня от кошмарнейшей смерти, Рупрехт, — улыбнулась Адельхайда через силу, — посему я, что поделать, буду его нахваливать. И — да, я полагаю, что он имеет неоспоримый талант к раскрытию сложных дел. Однако конгрегатское руководство наверняка откомандировало сюда лучших из тех, что есть, ведь речь идет об Императоре, о его безопасности, об Империи. В эти дни здесь, кроме инквизиторов, еще и их expertus’ы, а эти господа способны на многое.

— Сейчас место ночного происшествия оцеплено, — вздохнул фон Люфтенхаймер. — Эти expertus’ы что-то делают там, среди разгромленных шатров, но я не представляю что. Конгрегаты говорили, что сюда вызваны два священника, которые смогут «противостоять этим силам»; уж не знаю, что они под сим разумели. Видимо, они намерены произвести освящение земли вокруг ристалища, но всё, что произошло, слишком серьезно, чтобы с этим справился рядовой священнослужитель. Что там творится сейчас, я не знаю; с конгрегатами прибыло не слишком много бойцов, однако они ухитряются держать под присмотром все подступы. А у меня появилась мысль еще раз провести осмотр места…

— Для чего? Что вы там отыщете? Не оброненный же Диким Королем меч… Бросьте, Рупрехт, и ваше, и мое место сейчас здесь. Сомневаюсь, что виновник, будь то участник или же исполнитель, сунется туда — попросту незачем.

— Так что же мы станем делать? — нетерпеливо спросил фон Люфтенхаймер, неопределенно кивнув в сторону двери; Адельхайда улыбнулась:

— Обедать.

— Обедать? — переспросил тот растерянно.

— Обедать, — подтвердила она безмятежно. — Сейчас ведь близится время трапезы. Не знаю, как вы, Рупрехт, а я от всех этих волнений нагуляла волчий аппетит. Вскоре созовут к столу, где соберутся все. Включая Матиаса и Эрвина.

— Понимаю… — медленно проговорил фон Люфтенхаймер. — Хотите понаблюдать за тем, как эти двое станут себя вести…

— Именно. Хочу увидеть, как они будут держать себя после сегодняшних бесед с инквизиторами, с кем будут говорить за столом и будут ли, а если мне посчастливится, то и узнать, о чем. Повторюсь еще раз: не следует принимать поспешных решений и совершать необдуманные поступки. Терпение есть неплохая добродетель.

— Сперва это чудовищное массовое убийство, — хмуро перечислил фон Люфтенхаймер, — потом дьявольские сущности и снова множество смертей. Терпение — несомненная добродетель, госпожа фон Рихтхофен, но не станет ли результатом нашего терпения лишь новое несчастье?

— Результатом неосмотрительных деяний оно может стать много вероятней, Рупрехт, — мягко, но настойчиво возразила Адельхайда. — Задумайтесь над тем, что от наших с вами слов и поступков зависит ни много ни мало — судьба Империи.

— И?

— И наберитесь терпения, — повторила она настоятельно.

* * *
О том, что обсуждают украдкой, на ухо друг с другом, гости королевского замка, можно было даже не догадываться — знать, и не только потому, что то же самое обсуждалось и вслух, в полный голос, когда все собрались на обеденную трапезу. Прибывшие инквизиторы не переговаривались друг с другом, однако молчать им все ж не давали: всякий сидящий поблизости, и всякий, сидящий поодаль, кто тихо, кто повышая голос, вопрошал об обнаруженном на дверях собора письме, о выставленных к полю у ристалища бойцах, о продвижении расследования, о жутких призраках, уносящих души, ожидая здесь же и теперь ответов и решений, требуя сказать, что и как Конгрегация намерена делать с бунтовщиками, малефиками, привидениями, духами, предателями и, наконец, со вконец зарвавшейся Фемой. Глядя на то, как спокойно и невозмутимо отзываются следователи на граничащие порой с хамством требования господ рыцарей и слезные заклинания дам, Адельхайда невольно усмехнулась, вообразив на их месте упомянутого фон Люфтенхаймером майстера Гессе. Будь он здесь вместо этих двоих (или даже просто вместе с ними), на столь сдержанное общение вопрошателям рассчитывать не приходилось бы…

Фон Люфтенхаймер был столь же мрачен, как и все вокруг, по временам не выдерживая и так же, как прочие, одолевая инквизиторов вопросами. Порой Адельхайда ловила его взгляд на себе, порой видела, как он смотрит на приятелей наследника, и во взгляде этом ничего хорошего не было.

Сами приближенные принца, сидящие друг подле друга, не говорили ни с кем. Ни одного вопроса следователям ими задано не было, ни с кем из соседей по столу они не перемолвились ни словом, лишь изредка перешептывались между собою, и их частые пристальные взгляды Адельхайда ощущала на себе всей кожей. Ели оба мало и еще меньше пили, и для того, чтобы ощутить исходящее от них напряжение, не надо было иметь способности expertus’а Конгрегации.

В очередной раз уловив краем глаза брошенный в ее сторону взгляд, Адельхайда обернулась к окну, взглянув на солнце, и нарочито вяло ковырнула ложкой снедь в своем блюде, подчеркнуто нервозно ерзнув на скамье. Всякий раз, ловя на себе взор одного из принцевых приятелей, она косилась в окно, на висящее в небе солнце, потом на дверь или нетерпеливо оглядывала собравшихся гостей, а когда правила приличия позволили, наконец, покинуть трапезную залу, поспешно встала и вышла, напоследок еще раз взглянув на солнце.

В свою комнату она вернулась неспешным шагом, за поворотом у лестницы приостановившись и вслушавшись. Шагов за спиною было не слышно, однако Адельхайда от души надеялась, что это лишь потому, что два юных бездельника, любителя поохотиться, ступают бесшумно или тоже остановились, чтобы не наткнуться на нее в переходах…

— И снова лицо, как у приговоренной, — отметила Лотта, когда, возвратившись в свои покои, Адельхайда заглянула к ней, дабы справиться о ее самочувствии. — Либо что-то случилось, либо…

— Еще нет, — отозвалась она, присев рядом, — но сейчас случится. Ибо я намерена сделать глупость. Точнее, я уже ее сделала… Ты обедала?

— Только что унесли… И что на этот раз? — нахмурилась помощница. — Ты ведь не собираешься сделать что-то очень глупое?

— Двое приятелей наследника явно ведут себя странно, — не ответив, пояснила Адельхайда. — По всему судя, они решили подставлять меня нашим в качестве объекта для подозрений. Нарочно ли, сдуру ли, запланированно ли — этого не знаю, но в том, что это так — почти убеждена.

— И что ты полагаешь делать? Какую глупую выходку совершить?

— Хочу с ними побеседовать. Но для начала удостоверюсь, что не ошиблась, и они в самом деле взялись за меня всерьез, а не лишь напели в уши следователям какие-то гадости попросту из неприязни ко мне. Сейчас за трапезой любые их подозрения должны были окрепнуть, а их желание меня раскрыть, если таковое имелось, подвигнуть их на некоторые действия. По моему поведению можно было сделать вывод, что я не могу дождаться окончания обеда и куда-то спешу. Если они за мною не проследят или не сообщат об этом нашим, стало быть, всё не так серьезно.

— А если проследят? А главное — если сообщат?

— Разберусь на месте, — улыбнулась Адельхайда, однако вместо ответной улыбки увидела кривую гримасу. — Время идет, Лотта, — посерьезнев, вздохнула она. — Будь все иначе, я бы не стала торопить события и рисковать, а следила бы за ними втихомолку, наблюдала бы за тем, что и как они делают, отработала бы эту версию спокойно и без лишних движений… Но посмотри, сколько произошло всего лишь за сутки. Что будет дальше? Я не знаю, и никто не знает. Быть может, больше уже ничего, а возможно, ситуация ухудшится. Уже сегодня люди заговорят о том, что объединение Империи вредит в первую очередь самому государству; богемцы шепчут о своей независимости, немцы — о ненужности богемцев у власти, а скоро скажут открыто, что такие не нужны на троне… Не ровен час, назреет открытый бунт, переворот…

— Ну, это ты хватила.

— Надеюсь, — серьезно отозвалась Адельхайда. — Однако ждать я сейчас не могу.

Из комнаты она вышла спустя минуту, тотчас свернув к лестнице, ведущей на первый этаж. Позади почудилась неясная тень, однако сейчас Адельхайда не была уверена в том, что действительно видела что-то, а не приняла за реальность собственные ожидания. Проверять свои предположения она не стала и двигалась вперед, не останавливаясь и не торопясь, не оглядываясь, пытаясь вслушиваться и злясь на то, что четче и громче всего слышит собственные шаги, а потому не может разобрать, звучат ли за спиною шаги одного или обоих ее внезапных недругов.

Эрвин и Матиас…

Эрвин фон Вангенхайм и Матиас фон Нейдгардт, которых все звали просто Эрвин и Матиас (а те, кому позволяли титул и положение, и того проще — «эти два оболтуса»). Наверное, их родовые имена помнили лишь прислуга, Император и пара-тройка человек, для которых это было обязательством по долгу службы. Ближе них к наследнику не был, кажется, никто — даже (или в первую очередь?) родной отец. Оба разъезжали за принцем везде, куда его отправлял Рудольф, вместе с ним возвращались в Карлштейн, где и проводили время (вместе же) так, что любому, самому бестолковому грешнику, становилось понятно истинное значение слова «праздность». Не раз наследник в их сопровождении покидал стены родового замка, не раз бывал в Праге без надзора отца и без иного сопровождения, кроме двух своих приятелей, и одна такая поездка даже завершилась серьезным и длительным внушением в императорских покоях, после которого все трое долго ходили притихшие, пристыженные, хотя в глазах все так же светилось плохо скрываемое веселье.

Рудольф, однако, в целом не возражал против их общения и не препятствовал их потехам; Адельхайда была убеждена, что причиной тому является только и исключительно неизменно ощущаемый престолодержцем надзор со стороны Сфорцы, капеллана, о котором всем и всё было известно, и Конгрегации вообще. Наверняка, если бы в окружении принца нашлись люди, еще более подверженные всем порокам юности, нежели эти двое, король с удовольствием вручил бы им сына именно в пику насаждаемой служителями Конгрегации благопристойности.

Сфорца в ответ на высказываемые Адельхайдой сомнения отмахивался, веля не обращать внимания на мелочи, и, наверное, он в чем-то был прав: вырастить из наследника монаха было бы ошибкой, и пускай лучше разгульная жизнь, если таковая случится, останется в воспоминаниях юности, нежели в неутоленных желаниях зрелого возраста, когда от будущего правителя потребуются обстоятельность, серьезность и незапятнанная репутация…

Пройдя через дальнюю дверь под пролетом лестницы, Адельхайда свернула во внутренний двор. Сейчас повсюду были люди, в любом закутке старого дворца можно было наткнуться на водоноса, кухонную прислугу или горничную одной из пострадавших дам, и лишь во внутреннем дворе, где сейчас молчала кузня, можно было рассчитывать на хотя бы временное безлюдье. Здесь стояла тишина, нарушаемая лишь доносящимися изредка голосами людей и лошадей из конюшни неподалеку да гоготанием гусей со стороны птичника.

Адельхайда остановилась чуть в стороне от угольного сарая подле кузни; за спиною изредка всплескивали в каменной чаше рукотворного пруда знаменитые богемские карпы, не позволяя услышать чьих-то шагов издалека, но теперь это было не столь важно: отсюда, скрытая тенью деревянной стены, она видела внушительную часть двора и часть дорожки, ведущей сюда от подсобной двери. Дорожка была безлюдна, двор пуст; миновало около полуминуты — десятки долгих мгновений, прежде чем меж стеной замка и приземистым строением кузни появились две фигуры, движущиеся неспешно, опасливо, озираясь при каждом шаге. Адельхайда отступила назад и в сторону, притиснувшись к стене угольного хранилища, затаив дыхание и жалея о том, что прежде, чем пуститься на эту авантюру, нельзя было переодеться в более удобную и давно уже более привычную мужскую одежду — бродить в таком виде по замку в эти дни было чревато: слишком много знакомых людей, слишком велика опасность быть узнанной, слишком нешуточные последствия при таком раскладе. Теперь при внезапных осложнениях платье будет опутывать ноги мешком…

Шаги двух приятелей наследника стали слышны, когда, по расчетам Адельхайды, до стены угольного сарая оставалось не более десятка локтей; осторожно, стараясь не зашуршать ненароком песчинками под ногами, она отступила еще дальше, и спустя несколько мгновений оба возникли в пяти шагах от нее, напряженные, как коты перед схваткой. Пройдя вперед, к каменной чаше с карпами, оба остановились в явной растерянности, переглянулись и, лишь тогда увидев Адельхайду, отшатнулись назад, глядя на нее оторопело и недоуменно.

— Доброго вам дня, господа рыцари, — поприветствовала она, не двигаясь с места. — Какое чудесное место для прогулки после трапезы.

Эрвин сделал порывистый шаг вперед, тут же остановившись, оглянулся на своего приятеля, и Матиас, прокашлявшись, неуверенно выговорил:

— Да, госпожа фон Рихтхофен… Только немного странное, нет? — закончил он уже чуть более твердо.

— Да, — повторил за ним фон Вангенхайм. — Что вы делаете здесь?

— Ожидаю вас, — отозвалась она, растянув наилюбезнейшую из своих улыбок.

— Гм… — снова смешавшись, проронил фон Нейдгардт. — Почему здесь?

— Потому что вы следили за мной, — пояснила она все так же благожелательно. — Это место мне показалось наиболее удобным для беседы без посторонних. Побеседуем, господа рыцари?

— О чем? — нерешительно уточнил фон Вангенхайм; Адельхайда повела рукой вокруг, словно указывая на весь мир разом, и пояснила, согнав улыбку с губ:

— Обо всем, что происходит. Обо мне. О вас. О том, почему вы пытаетесь внушить следователям Конгрегации мысль о моей причастности к случившемуся вчера на турнире.

— А… почему у вас возникла мысль, что это так? — осведомился Матиас все так же неуверенно.

— Возможно, потому, что я не слепа и не уродилась скудоумной? — предположила Адельхайда серьезно. — Кроме того, сказанное вами сейчас de facto подтверждает мои выводы. Итак, господа, прошу вас оставить эту игру, тем паче что она вам удается скверно, и ответить мне на мой вопрос. Для чего вы пытаетесь направить на меня внимание прибывших сюда следователей?

— А быть может, — попытавшись принять боевой вид, возразил Эрвин фон Вангенхайм, — это вы ответите нам, как вышло, что в вашу голову взбрела мысль покинуть место происшествия столь удачно вовремя, госпожа фон Рихтхофен? Всем, несомненно, известно о вашем давнем приятельстве с ульмским ландсфогтом, однако ваше попечение о его сыне никогда прежде не доходило до того, чтобы подтыкать ему одеяло.

— И куда же подевалась ваша обыкновенная учтивость, господин фон Вангенхайм? — с укоризной вздохнула она. — Прежде вы не позволяли себе так говорить с дамой.

— Прежде не доводилось подозревать даму в государственной измене и соучастии в преступлении, — все уверенней с каждым словом отозвался тот. — И прежде дама не вела себя столь странно.

— Или прежде вы этого не замечали? — с подчеркнутой насмешкой уточнила Адельхайда, и тот коротко качнул головой:

— Прежде это было не нашим делом.

— О, — обронила она, переведя взгляд на второго собеседника, от внезапно пришедшей в голову мысли ощутив, как заколотилось сердце и ускорилась кровь, зашумев в висках. «Место происшествия», «соучастие в преступлении»… не слишком привычные слова для двух оболтусов… «Было делом»… — Стало быть, вот как, — вымолвила Адельхайда медленно, тщась говорить как можно спокойней и пытаясь удержать на лице выражение равнодушия. — Видимо, вашим делом было что-то другое, более важное.

— Вы на что-то намекаете? — напряженно осведомился фон Вангенхайм, мельком переглянувшись с приятелем. — Хотите сказать этим что-то?

Адельхайда размышляла еще два мгновения; то, что пришло сейчас в голову, было полнейшим безумием, но, с другой стороны, логичным, и многое, даже всё, истолковывающим объяснением…

— Хочу, — подтвердила она негромко. — Король делает державу, а короля — приближенные.

Еще два долгих мига протекли во всеобщем молчании; приятели наследника снова переглянулись, и на их лицах явственно виделась еще большая растерянность, нежели в начале этой беседы, — растерянность, вселившая в Адельхайду вместо подозрений убежденность в точности своих выводов.

— Державу… — наконец с усилием выговорил Матиас фон Нейдгардт, — делают приближенные?..

Адельхайда выдохнула, лишь сейчас осмыслив, что все это время стояла, задержав дыхание, напрягшись так, что мышцы стиснули ребра, вновь пробудив эту режущую боль в груди.

— Номер девятьсот восемьдесят три, — произнесла она с облегчением. — Особые полномочия.

— Чтоб мне провалиться… — ошалело выдавил фон Вангенхайм, и Адельхайда болезненно усмехнулась, привалившись спиною к стене и прижав к груди ладонь:

— Это было бы несвоевременно, Эрвин. Хотя, возможно, вы повторите это, когда майстер Сфорца выскажет вам все, что думает о ваших следовательских потугах.

— Вам дурно? — обеспокоенно спросил фон Нейдгардт; она отмахнулась:

— Перенапряжение, только и всего. Внутренний ушиб: тем взрывом меня ударило оземь… Что же вы, господа агенты без Знака, вздумали лезть не в свое дело? Вашей обязанностью является присмотр за принцем, а не исполнение работы, для которой не имеете ни полномочий, ни умений. Вы засветились настолько, что даже фон Люфтенхаймер-младший заподозрил вас, хоть пока еще и не понял в чем. Быть может, присядем? Нам, видимо, сейчас уж точно есть о чем поговорить.

* * *
Сентябрь 1397 года, Германия

Близящееся утро, едва видимое в еще темном осеннем небе, пробивалось в комнату наследника неохотно, и собравшихся по-прежнему озаряло пламя светильника; огонек был уже едва бьющимся, слабым, однако масла никто не доливал — всем было не до того. Фон Редер, сквернословя сквозь зубы, перетягивал левую руку возле локтя, сдавливая повязкой едва не порванную мышцу, игнорируя сочащуюся сукровицей ссадину на лбу, Бруно сидел, запрокинув голову к потолку и зажимая переносицу, время от времени осторожно втягивая воздух и посматривая на подсыхающие пятна крови на своей поношенной рясе, а Курт, вытянув ногу, массировал бедро; судя по ощущениям, под кожей расплывалась внушительная гематома. Хауэр сидел в сторонке, сжимая и разжимая кулак, глядя на свои пальцы со ссаженной на костяшках кожей, словно на чужие, не обращая внимания на происходящее вокруг. С той минуты, как к двери пустой комнаты, где заперли связанного Хельмута Йегера, выставили в охрану одного телохранителя наследника и одного из теперь оправданных зондеров, он не произнес ни слова…

— Чтоб тебя… — прошипел фон Редер, когда пальцы сорвались с повязки, и Хауэр медленно поднял голову, взглянув на барона почти с жалостью.

— Но вы тоже удумали, — невыразительно произнес инструктор, — зондера хватать за плечи. Еще б за ручку подержались.

— Следите за словами, майстер инструктор! — одернул его барон, на сей раз, кажется, уж более по привычке, нежели действительно оскорбившись.

Наследник сидел в сторонке молча, изредка поглядывая на собравшихся и вновь опуская взгляд себе под ноги. К счастью, хотя бы у него хватило ума не лезть в потасовку… Или растерялся?.. или просто не успел; а ведь с таким нравом будущий правитель наверняка намеревался сунуться с подмогой. Вот это было бы весьма и весьма увлекательное занятие — рассказывать вышестоящим, а потом и Императору, как и при каких обстоятельствах царственному отпрыску свернули шею. А ведь чудо, что этого не случилось ни с кем из присутствующих: Йегер дрался, как зверь, и хорошо еще, что целью его сопротивления было не убить противников, а дорваться до окна. И все-таки завалить его удалось лишь тогда, когда Хауэр без мудрствований и хитрых приемов просто со всей дури влепил своему воспитаннику по затылку…

Связанный Йегер, очнувшись, еще пытался высвободиться — упрямо, но молча, и так же молча он слушал увещевания майстера инквизитора, угрозы фон Редера и непотребную ругань своего инструктора, глядя в сторону и избегая смотреть на наследника. Он так и не проронил ни звука, когда явились Вальтер фон Майендорф и один из телохранителей принца, который, надо отдать должное вбитой бароном дисциплине, обошелся без гневных отповедей и злорадных констатаций.

Когда закрывалась дверь пустующей комнаты, где остался связанный предатель, царило все то же молчание…

— Когда и как вы собираетесь его допрашивать, майстер инквизитор? — хмуро осведомился фон Редер, затянув, наконец, повязку. — Вы нашли предателя, и это просто отлично; менее чем за сутки. Вижу, что ваша слава не есть приукрашивание. Однако теперь мы должны знать, кто его нанял. Я надеюсь, что вы не станете делать поблажек лишь потому, что он «свой»?

— Вы предлагаете мне запытать его до признания? — уточнил Курт и, перехватив ответный взгляд, невесело усмехнулся: — Вы это серьезно, господин барон? Пытать зондера? И вы впрямь полагаете, что это принесет какие-то плоды?

— Вас ведь этому учили, разве не так? Разве напрасно ходят страшные легенды о Молоте Ведьм, у которого никто не молчит на допросах?

— А легенд о бойцах зондергруппы вам слышать не доводилось?

— Нет, — коротко отрезал фон Редер, и Курт наставительно кивнул:

— Вот и задумайтесь над этим.

— Нет таких людей, которых нельзя было бы сломать. Он среагировал на ваше упоминание о семье; стало быть, вы не ошиблись, и его вправду взяли на этот крючок — так надавите на него этим! Даже если этот парень станет смеяться, пока вы будете тянуть из него кишки, но семья для него кое-что значит, это уже ясно, как Божий день.

— А знаете, почему у меня очень мало кто молчит на допросах, господин барон? — поинтересовался Курт ровно. — Вовсе не потому, что я при всяком удобном случае хватаюсь за щипцы и иглы.

— Времени на задушевные беседы у вас нет, майстер инквизитор, — напомнил тот едко. — Через пару дней гонец будет везти Его Величеству письмо с моим докладом обо всем произошедшем. Довольно вам будет пары дней?

— На то, чтобы найти виновника, мне потребовалось куда меньше, — напомнил Курт. — И сейчас, господин барон, трудность состоит не в том, что мне будет сложно его разговорить, а в том, что мне будет сложно отделаться от вас. Ведь вы же не позволите мне остаться с ним один на один?

— Разумеется, нет!

— Вот именно. А арестованные, знаете ли, имеют дурную привычку выговариваться с глазу на глаз. Это им отчего-то особенно по душе. Согласен, дурная блажь, но что ж поделаешь.

— Наедине с этим парнем я вас не оставлю, майстер инквизитор, — упрямо повторил фон Редер. — Что бы вы там ни говорили, какие бы науки душеведческие к этому ни приплетали, у меня наука простая: он — преступник, покушавшийся на жизнь Его Высочества, и он один из вас. Быть может, вы и славитесь как неподкупный и насквозь праведный, но рисковать я не намерен. И даже если б я верил вам, как себе, все равно после, когда Его Величество спросит, держал ли я под надзором все происходящее и могу ли поручиться за то, что сделано было все возможное, я должен сказать ему «да» с чистой совестью и не стыдясь взглянуть в глаза. Посему — нет, майстер инквизитор. Один вы к нему не войдете.

— Вас сложно не понять, — кивнул Курт, — и мало того, будь я сам на вашем месте, я бы говорил то же самое слово в слово.

— В таком случае давайте прекращать эти препирательства и займемся делом! И пусть только ваш молчун попробует…

— Вот, — оборвал его Курт. — Вот почему мне видится излишним ваше присутствие на допросе. Не только потому, что вытянуть из кого-либо признание проще без свидетелей, но и потому, что я не могу поручиться за вашу выдержку. Вы можете брякнуть что-нибудь не к месту, чем разрушите все то, чего мне, быть может, удастся добиться. Когда арестованный вот-вот готов выложить всё и начистоту, такие вот неумные угрозы в единый миг пробуждают в нем озлобленность и упрямство, каковые снова возвращают его к молчанию.

— Я не взбалмошная девица, майстер Гессе, и вполне способен вести себя так, как того требуют обстоятельства.

— Обстоятельства требовали от вас наплевать на манеры инструктора вашего подопечного, господин барон, — напомнил Курт. — И просто молчать, пока он делает из принца то, что ему хочется, — заметьте, в полном соответствии с распоряжением Императора. Однако вы не могли сдержать свой порыв и острое желание повздорить, подобно той самой девице.

— Да как вы… — вскипел тот, и Курт вскинул руку, оборвав:

— Вот. Когда вы не ощущаете угрозы, вы не следите за собою. Разумеется, я употребил нарочито сильное сравнение, и я вовсе не полагаю, будто это обыкновенное для вас поведение. Когда вам думалось, что есть опасность, исходящая от меня, при допросе ваших людей, вы держались иначе. Вам казалось, что лишнее слово выдаст мне какую-то информацию, которой мне знать не нужно, и потому говорили мало и сдержанно. Но вы попросту не желаете видеть, понимать, в какие еще минуты неверное слово и даже взгляд могут испортить все, а потому не следите за собою.

— Ваши манеры, майстер инквизитор, не просто оставляют желать лучшего, они попросту отсутствуют, — покривился фон Редер, — но, как видно, привыкнуть можно ко всему. Говорят, свинари привыкают к дурному запаху и не ощущают его спустя время. Посему я не стану обсуждать ваше мнение о моей выдержке, а поступим мы проще: если вы полагаете, что для пользы расследования мне не следует вмешиваться в вашу беседу с обвиняемым…

— С арестованным, — поправил Курт, и тот нетерпеливо мотнул головой:

— Это ваши ухищрения, мне на них наплевать. Если, по вашему мнению, кроме вас, никто не должен произносить ни слова — так и быть, я буду присутствовать молча.

— Бродить туда-сюда, — монотонно и скучающе перечислил Курт, — злобно пыхтеть, метать на него свирепые взгляды и изображать возмущение всем своим видом при каждом его ответе, каковой придется вам не по нраву… Никакого различия.

— Один вы туда не войдете! — повторил фон Редер недобро и упрямо. — И не надо предлагать мне подслушивать под дверью, очевидные глупости я в расчет не принимаю и рассматривать не стану даже как допущение!

— Хорошо, — кивнул Курт безмятежно. — В таком случае рассмотрим вариант, который подойдет обоим, а мне, возможно, даже пойдет на пользу. Со мною войдет ваш подопечный.

— Я? — проронил наследник с явной растерянностью, переглянувшись с Бруно, и тот пожал плечами:

— А почему нет? Это и в самом деле хороший выход.

— Да вы спятили, — уверенно констатировал фон Редер.

— Он будет слышать, что происходит, — пояснил помощник, не повышая голоса в ответ; опустив голову, снова осторожно втянул в себя воздух и убрал пальцы с переносицы. — Его Высочество достаточно взрослый юноша, чтобы не впасть в уныние и ужас всего-то при виде беседы… пусть и с возможными угрозами. Он будет вашим свидетелем — id est, вы не останетесь в неведении. Ведь не станете же вы подозревать Его Высочество в попытках утаить от вас сведения, способствующие защите его же персоны?

— Я согласен, — не дав фон Редеру ответить, быстро выговорил Фридрих. — Согласен со всем, что сказал святой отец, и согласен присутствовать.

— Полная глупость, — фыркнул барон, и Курт вопросительно поднял бровь:

— В самом деле? Почему же?

— Потому что ведение допросов не дело королевского наследника.

— Мнится мне, — негромко возразил Фридрих, — что вы опасаетесь иного, Ульбрехт. Вы боитесь, что и я тоже могу утаить от вас что-то, что услышу там или увижу… Не возражаете, — сам себе кивнул он. — Стало быть, я прав. Однако в таком случае задумайтесь, не будет ли это правильным? Вы ведь не станете утверждать, что у моего отца нет от вас секретов? И не будет ничего удивительного или странного в том, что таковые могут появиться и у меня.

— Вы доверены мне… — начал фон Редер, и наследник перебил, чуть повысив голос:

— Вам доверены моя жизнь и безопасность. Жизнь сохранена, безопасность обеспечена. Человек, желавший моей смерти, схвачен и обезврежен. Все прочее несколько выходит за рамки ваших обычных полномочий, Ульбрехт, и не думаю, что в таких вопросах я также должен подчиняться вам. Я не говорю, что буду скрывать от вас то, что услышу, однако если таковое и случится, это не должно вас тревожить.

— В таком случае, — стараясь держаться хладнокровно, подытожил фон Редер, — я считаю своим долгом сообщить о сложившейся ситуации Его Величеству по возвращении в Карлштейн.

— Как вам будет угодно, — пожал плечами наследник, поднявшись. — Как я понимаю, майстер инквизитор, мы идем прямо сейчас, пока еще он не успел свыкнуться со случившимся?

Курт молча кивнул и тоже встал, успев перехватить взгляды фон Редера и Хауэра, и впервые в глазах обоих отражалось одно чувство: удивление. За последние сутки наследник явно переменился, причем разительно, и не только в словах или действиях, и сейчас оба явно гадали, во что это выльется и что значит…

В комнату, где сидел связанный Хельмут Йегер, Фридрих вошел, стараясь держать себя уверенно и независимо, однако не заметить, с каким напряжением он смотрит на человека, чья рука менее суток назад выпустила едва не убившую его стрелу, было невозможно. Боец коротко взглянул на вошедших, тут же отведя глаза, бросил быстрый взгляд на закрывшуюся дверь и снова отвернулся, уставившись в угол с подчеркнутым безучастием. Курт молча прошагал к стене, установив там табурет, и кивком указал на него принцу; наследник помялся, снова взглянув на связанного, и, медленно приблизившись, уселся, прислонясь к стене и замерев. Курт обошел его, взяв второй табурет, и утвердился напротив Йегера.

— Итак, — произнес он наконец, — мы можем пойти двумя путями, Хельмут. Первый путь — я стану применять на тебе свои умения, которым меня обучали в академии, влезая тебе в душу, выворачивая ее наизнанку и, в конце концов, убеждая тебя в том, что ты совершил гнусность. А убедить я сумею, ибо ты это и сам понимаешь, мне останется лишь добиться того, что ты скажешь это вслух, глядя в глаза вот этому мальчишке, которого ты пытался убить вчера.

Веки Йегера дрогнули, однако на принца, сидящего теперь почти у него за спиною, он так и не обернулся, не проронил ни звука и остался сидеть, не шевелясь и не отводя взгляда от пыльного угла напротив.

— Второй путь, — продолжил Курт так же ровно. — Он много проще для всех. Ты просто рассказываешь все, что тебе известно. Надо полагать, за те четверть часа, что ты провел в этой комнате, ты успел передумать множество всего, прикинуть то и это, рассмотреть уйму вариантов своего будущего и нашей беседы и даже принять какое-то решение. Судя по тому, как эта беседа начинается, решение ты принял в корне неверное. Это плохо. Плохо для меня: у меня мало времени. Плохо для тебя: ибо дальнейший разговор будет неприятным… — Курт помолчал, выжидательно глядя в лицо зондера, и добавил, чуть понизив голос: — Плохо для твоей семьи. Мне объяснять почему?

Йегер дрогнул губами, не ответив и не шелохнувшись, и Курт вздохнул, наклонившись вперед и опершись локтями о колени:

— Хельмут, ты хоть вспомни, с кем говоришь. Это на плацу я, быть может, окажусь хуже тебя, или еще в какой науке Альфреда ты меня обставишь, но тут, сейчас — ты на моей территории. С моими правилами. Ведь мне не надо напоминать тебе, что еще ни разу не случалось такого, когда б я от кого-то не добился ответа.

— Не надо, — согласился тот тихо, по-прежнему глядя мимо лица допросчика, не меняя позы, и, помедлив, медленно поднял взгляд. — Ни к чему. Я все это помню и знаю, майстер Гессе, и понимаю, что мне предстоит. Вы тоже понимаете, что Хауэр не зря терял с нами время, и я продержусь долго — настолько долго, что сорву вам все планы, а быть может, и изыщу способ уйти от вас туда, где меня достанет только Дьявол. Ангелам я уже ни к чему… А потому рвать вы будете не мою плоть, а мою душу. Семья… Вы не можете давить на меня, грозя бедами моей семье. Вы опоздали. Это уже сделали другие. И сделали даже больше.

— Сделали — что? — уточнил Курт, чуть сбавив тон, и губ Йегера коснулась мимолетная болезненная усмешка.

— Не знаю, — ответил боец просто. — Надеюсь, что просто убили. Единственное, что я могу вам сказать, майстер Гессе, единственное, что вы от меня услышите, — слушайте. Мне было сказано, что, если я не сделаю то, что должен, если попадусь, они узнают об этом. Как? Не имею ни малейшего представления. Эти люди знали, о чем я думал, говоря с ними, и слышали, что говорила мне моя жена, расставаясь со мной — там, где вокруг не было и не могло быть ни души. Поэтому я им верю. Поэтому знаю: все, что можно, я уже потерял. Службу, жизнь, семью, честь, душу. Чем вы можете мне пригрозить? Что можете пообещать? У вас ничего для меня нет. Поэтому и у меня для вас тоже нет ничего.

— И какой теперь смысл в молчании, если все так, как ты говоришь?

— Не тратьте на меня свое время, — снова отвернувшись, тихо выговорил Йегер. — Больше я не скажу ничего, и все ваши ухищрения, майстер Гессе, бессмысленны. Пошлите лучше донесение наверх и увезите наследника отсюда.

— А ведь увезут и тебя, — заметил Курт, — об этом ты помнишь? Ты сказал, что мне нечем на тебя надавить… А мне кажется есть. Ты потерял семью? Я не знаю, как именно они взяли тебя под контроль, что именно произошло и как ты им поддался, но — положим, так. Ты потерял службу; да, не поспоришь. Душу… Не тебе о том судить. Жизнь и честь? Вот они действительно потеряны. Ты ведь помнишь, что следует за деяниями, подобными твоим? Конгрегация очень ревностно относится к тому, как и что о ней думают. И когда в нашей среде появляются предатели, мы этого не скрываем, мы говорим об этом открыто, судим гласно и караем показательно, чтобы все знали: мы не будем выгораживать тех, кто предает наше служение. А ты помнишь, что ожидает предателей?

Йегер посерел, сжав губы, напрягшись, однако так и остался сидеть молча, вновь уставившись в дальний угол комнаты. В тишине протекли долгие несколько секунд, прерванные негромким:

— Что?

Курт неспешно обернулся к Фридриху, напряженно смотрящему на связанного бойца, и, помедлив, уточнил, не упрекнув наследника за вмешательство:

— Вы видели когда-нибудь, как лишают рыцарского звания, Фридрих?

— Слышал, — отозвался тот, невольно скосив глаза на дверь, за которой остался фон Редер; Курт кивнул:

— Ему предстоит нечто схожее. Знак снимут и отправят в перековку; Сигнума с его номером больше не будет никогда и ни у кого. Печать срежут. Так он перестанет быть одним из нас. Его будут судить как подданного трона и преступника, а поскольку совершенное им — преступление чрезвычайное, ему грозит смертная казнь.

— Какая именно?

— Покушение на особу королевского дома, — перечислил Курт ровно, — и предательство. За первое — вы знаете: четвертование, за второе — повешение.

— И… — выговорил наследник с усилием, — что будет избрано?

— То и другое вместе. Если прижечь раны, он доживет до петли. Мерзкая и позорная смерть.

— И он… — начал Фридрих и запнулся; мгновение он сидел неподвижно, борясь с внезапным порывом, и наконец поднялся, прошагав вперед и остановившись напротив Йегера. — И вы, зная это, сделали то, что сделали? Почему? Я вызываю у вас такую ненависть? Я настолько вам неприятен, что вы решились на это, невзирая на такой риск?

— Вы здесь ни при чем, — тихо ответил зондер, все так же глядя в сторону. — У меня нет к вам ненависти.

— Я ни при чем? — переспросил Фридрих. — Вы стреляли в меня, Хельмут! Вы убили моего телохранителя. И я ни при чем?

— Мне жаль вашего человека, — по-прежнему не поднимая глаз, отозвался Хельмут. — Я не хотел его смерти.

— Да, вы хотели моей. Почему? Что я такого успел сделать за свою короткую жизнь?

— Вы ни при чем! — повысил голос тот, вскинув голову, и, столкнувшись со взглядом наследника, осекся, но глаз не отвел, повторив снова, тщательно выговаривая каждое слово: — Вы — ни — при — чем. Я не один год служил Конгрегации, трону, вашему отцу, Империи! Ни разу во мне не зарождалось сомнений, и я никогда не сделал бы ничего подобного, если б не угроза моей семье!

— Кто? — спросил Фридрих настойчиво. — Кто может угрожать всерьез родне бойца зондергруппы? Кто может быть настолько опасен, что вы предпочли подчиниться им, а не призвать на помощь Конгрегацию, которая защитила бы вас, защитила бы их?

— Никто бы их не защитил! — повысил голос Йегер. — Мои жена и ребенок похищены, и где они теперь, не знает никто!

— И вы полагали, что вам их вернут живыми, если вы убьете меня?

— Я… — проронил Йегер и запнулся, снова опустив глаза. — Я не знаю, — устало отозвался боец. — И теперь это не имеет значения.

— Имеет, — возразил Фридрих убежденно. — Если есть надежда отыскать вашу семью — мы должны попытаться. Если же нет — отомстить. Или вы хотите, чтобы люди, лишившие вас жены и ребенка, и впредь безнаказанно топтали землю?

— Не имеет значения, чего я хочу. Так будет.

— Так не будет, — возразил Фридрих убежденно. — Если вам не все равно. Если вам не наплевать хотя бы на память собственной семьи. Я не майстер Гессе и не знаю, как надо забираться в душу, что надо говорить человеку, который уже знает, что осужден на смерть, что бы он ни сделал. И я не знаю, что надо говорить человеку, которого осудят за то, что он пытался убить меня; ведь это значит, что причину всех своих несчастий он должен видеть во мне.

— Это не так, — через силу выговорил бывший егерь, не поднимая взгляда. — Я понимаю, что сделал. Осознаю, какая вина на мне.

— Тогда я тем паче не знаю, что говорить. Я не знаю, что и как надо сказать человеку, который уже мучим совестью. Я знаю только, что я захотел бы отомстить тому, кто меня в это втянул, невзирая на степень собственной вины.

— Я не смогу этого сделать.

— Откуда вам знать? — возразил Фридрих твердо. — Вы этого знать не можете. И вы не даете даже шанса попытаться, выгораживаете их, беря на себя весь груз последствий того, что задумано было не вами и во вред пошло вам и вашим близким!

— Я ничего не могу изменить.

— Они вам сказали так? Они также сказали, что вернут вам семью, но ведь вы же знаете, что слова они бы не сдержали, даже если б вам удалось осуществить их план! Вы же это понимаете сами! Почему сейчас вы молчите, Хельмут? Потому что все еще надеетесь на то, что ваши жена и сын живы? Что им сохранят жизнь, если вы будете молчать? Да почему? Зачем это им? Просто ответьте мне на этот один вопрос — и я оставлю вас в покое. Зачем этим людям, кто бы они ни были, оставлять в живых вашу семью, если вам уже конец, и они, как вы говорите, об этом знают?

Йегер не ответил, по-прежнему сидя недвижимо и безмолвно, и наследник, вздохнув, сделал шаг назад.

— Незачем, — тихо ответил Фридрих сам себе. На мгновение он умолк, подбирая слова, и продолжил все так же негромко: — Мне никогда и никому еще не приходилось говорить таких вещей, и мне неприятно говорить это вам, потому что я от души вам сострадаю. Несмотря на то, что случилось, на все, что было сделано. Потому что даже мысленно не могу представить себя на вашем месте и даже предположить, какой выбор сделал бы я. Но знаю, что я не оставил бы все как есть. Хельмут, мы не можем ничего изменить, но мы можем хотя бы воздать им по заслугам.

— Мы?.. — переспросил Йегер тускло; наследник кивнул, твердо повторив:

— Мы. Вы все еще по нашу сторону. Оступились, сделали неверный выбор, совершили то, что совершать было не должно, но ведь на самом деле вы не с ними. Вы против них…

— Они сказали, что за мной будут следить, — внезапно оборвав Фридриха на полуслове, произнес боец чуть слышно. — Когда я прощался с женой, я сказал ей, что вернусь, как только для этого мне найдут возможность. Она засмеялась и сказала, что я могу не торопиться — ведь с нею уже есть любимый мужчина… и поцеловала сына в щеку… Они пересказали мне все это слово в слово. Наш разговор нельзя было услышать, только если слушал тот, для кого расстояния не важны. Быть может, они слышат нас и теперь, прямо сейчас, в эту самую минуту.

— Кто они? — уточнил Фридрих осторожно, когда тот снова умолк. — Откуда они взялись, откуда узнали, кто вы?

— Этого мне не сказали, а я не спрашивал, — ответил Йегер, по-прежнему опустив глаза и не глядя ни на кого вокруг. — Просто по дороге обратно, в группу, мне попался попутчик. Невзрачный тип, похожий на торговца или крестьянина при деньгах. Мы ехали вместе весь вечер, а наутро за трапезой он завел со мной разговор… Я едва его не убил. Еле сдержался. Тогда он сказал, что с ним я могу сделать что угодно, но это ничего не изменит, потому что обо всем, что происходит со мною, будет известно тем, кто стоит за ним. Мои жена и сын были похищены его сообщниками почти тотчас после моего отъезда. К ним явились люди с фальшивыми Знаками и увезли, сказав, что у меня неприятности, связанные с моей службой, что они в опасности, а потому их доставят в тайное место для защиты. Жена поэтому не сопротивлялась, а ее родители отпустили ее…

— Это тот человек вам сказал так?

— У него был малахитовый листок, — пояснил Йегер тихо. — Жена болела перед родами, и ее мать надела на нее малахитовый амулет своей бабки. Я тогда не препятствовал, чтобы не разжигать бессмысленных ссор, а потом она так и продолжила его носить, никогда не снимая. Он показал мне тот амулет. Его, а не похожий, я бы его из тысячи узнал… Чтобы убедиться, я вернулся домой. Я не стал говорить ее родителям, что случилось, и они решили, что все так, как им и было сказано, а я лишь явился для того, чтобы проверить работу «наших людей»… Моя семья похищена. Это известно доподлинно. Найти тех, кто это сделал, невозможно: я не знаю настоящего имени того, кто говорил со мной, я не видел больше ни одного из них, я не знаю, что им нужно и чего они хотели добиться вашей смертью, почему они хотели гибели именно вас, а не Императора. Но они много знают. Очень много.

— Что именно? О чем?

— Они знали, когда, в какой день вы прибудете в лагерь. Что майстер Гессе будет здесь. Я должен был совершить… это в день его приезда и именно тогда, когда он будет рядом.

— А потом и его убить?

— Нет, — болезненно поморщившись при последнем слове, качнул головой Йегер. — Его смерть была не нужна. Мне не говорили этого, но я думаю — все это ради того, чтобы опорочить Конгрегацию. Смерть наследника в тайном лагере на глазах у лучшего следователя… Я сказал тому человеку, что в лагере меня не будет, ибо я не так давно уже посещал его, и тогда он предложил план, в результате которого сюда меня должны были направить принудительно и не в мой черед. Вскоре после того, как я возвратился в группу, внезапно появились сведения о том самом малефике, которого я избил на глазах у остальных… То ли они сдали нам своего, то ли просто кого-то, о ком имели сведения, этого я не знаю… Я вообще не знаю больше ничего. Ничего больше не могу вам сказать.

— Арбалет, — вмешался Курт, и зондер вздрогнул, будто лишь теперь вспомнив о том, что, кроме него и наследника, в этой комнате есть кто-то еще. — Чей арбалет был у тебя? Откуда он?

— Арбалет мне дал тот человек. Я хранил его в своей дорожной суме и в ней же привез с собою сюда. Утром я дал голубям отравленного зерна и заранее перенес арбалет на крышу. Я должен был спрятать его после… убийства, — с усилием выговорил Йегер, на мгновение осекшись, — но когда увидел, что промазал, что-то щелкнуло у меня в голове, и я не смог действовать так, как было надо. Я…

Он снова запнулся, и Фридрих, выждав мгновение, тихо договорил вместо него:

— …испугался?

— Ужаснулся, — так же едва слышно поправил Йегер. — Я до последнего мгновения не верил в то, что делаю, и лишь тогда осознал, что все происходит в реальности, а не в моем воображении или в страшном сне. Глупо; такого не бывало со мною прежде никогда… Но прежде никогда и не приходилось стрелять в детей.

Наследник поджал губы, однако возражать не стал, лишь вздохнув:

— Просто вы человек, Хельмут. Со слабостями и достоинствами человека. И стыдиться этого достоинства глупо.

— Достоинство? — переспросил тот. — Я предал то, чему должен был и давал клятву служить. Я опозорил себя, соратников, Знак и Конгрегацию. Я убил безвинного человека и едва не пустил прахом будущее Империи. О каком достоинстве вы говорите?

— О способности это понять, — просто пояснил Фридрих.

— Все это теперь неважно. Я сделал это, чтобы сохранить семью. Я боялся, что, если попытаюсь нарушить их условия, я ее потеряю. А в результате потерял всё. Вот что я понимаю. А теперь я не могу ничего изменить, не могу ничем помочь. Я больше ничего не могу вам сказать. Я больше ничего не знаю.

Йегер умолк, все так же глядя в сторону и по-прежнему сидя не шелохнувшись; минута прошла в тишине, и было слышно, что фон Редер стоит у самого порога, прижавшись к двери в надежде расслышать то, что говорится за нею…

— Мне жаль, что все сложилось так, — произнес наконец наследник, и зондер болезненно поморщился, не ответив.

— Последний вопрос, — произнес Курт и, помедлив, уточнил: — Моя смерть была не нужна этим людям или просто необязательна?

— Не нужна, — подтвердил зондер через силу. — Вас я задеть был не должен ни при каких обстоятельствах.

— Тебе так было сказано? «Ни при каких обстоятельствах»?

— Да… Видимо, именно на вас и должны были после спустить всех собак. Разом решить две проблемы: устранить наследника трона и обесславить знаменитейшего следователя…

— Видимо, да, — согласился Курт и кивнул, поднявшись: — Идемте, Фридрих.

Наследник, помедлив, поднялся и зашагал к двери вслед за ним, обернувшись на пороге на неподвижную фигуру бывшего бойца зондергруппы.

— Итак, ни выяснить что бы то ни было, ни найти кого бы то ни было мы не можем, — констатировал фон Редер, едва дверь закрылась за их спинами. — Он ничего и ни о ком не знает… Или молчит?

— Он не знает.

— А что это за чушь, что вас почему-то нельзя было тронуть? Вы переспросили об этом у него, то есть вы что-то подозреваете. Или кого-то. У вас есть версии?

— Есть, — кивнул Курт, глядя мимо барона на его подопечного. — Фридрих, — окликнул он, и наследник молча повернул голову, глядя вопросительно. — Вы отлично справились.

— Вы потому и взяли с собою меня, майстер Гессе? — уточнил тот негромко. — Видели, что ему не по себе, и надеялись, что мое присутствие, разговор именно со мною вынудит его говорить?

— Станете меня за это порицать?

— Нет, — медленно качнул головой Фридрих. — Но себя чувствую… даже не знаю как. Мне ведь действительно жаль, что так сложилось, что погибла его семья (а они убиты, я в этом уверен), что Конгрегация потеряла его, а он — себя. Но ведь при этом я говорил ему исключительно то, что надо было сказать, чтобы он разговорился.

— Порой и так приходится, — отозвался Курт наставительно. — Но в данном случае укорить себя в двуличии вы не можете. Вы не произнесли ни слова неправды.

— Но, как вы только что сказали, когда-то придется?

— Может быть, — согласился Курт. — Вполне возможно, что когда-нибудь придется лгать, притворяться и скрытничать. Увы, ваше будущее имеет мало общего с легендами, сказаниями и песнями о рыцарях.

— Если бы я уже этого не понимал, майстер Гессе, вы мне сейчас этого и не говорили б, — невесело усмехнулся Фридрих, снова бросив мельком взгляд на запертую дверь. — Вы бы не стали давать наставления тому, кого полагали бы безнадежным… Не сомневайтесь. Когда придет время, я стану и лгать, и притворствовать. Еще будете мною гордиться.

(обратно)

Глава 15

Сентябрь 1397 года, Богемия

Эрвин фон Вангенхайм и Матиас фон Нейдгардт вербовались лично Сфорцей. Когда, где и как кардиналу удалось заполучить тогда еще юных рыцарственных отпрысков, осталось неизвестным — принцевы приятели сию тайну не открыли, не зная, наделена ли госпожа фон Рихтхофен полномочиями этим интересоваться, а сама она не спрашивала, не ведая, имеют ли господа агенты полномочия об этом рассказывать. Из случившейся столь для них неожиданно беседы (а также из сопоставления прошлых наблюдений) Адельхайда сумела узнать лишь, в чем заключался талант юных агентов и их обязанности. Талантом же обоих являлось то, чему ей самой приходилось некогда учиться, прилагая к тому немало сил, а именно — общаться со всеми подряд и провоцировать собеседников высказываться на любые нужные темы. Бесшабашные юнцы, не вызывающие прежде ни у кого подозрений, были благодарными слушателями, а их ветреность и видимая несерьезность позволяли допустить, что они плохо слышат и мало разумеют все, им сказанное, что издревле склоняло человека к откровенности порою более, нежели сочувствующий и все понимающий собеседник.

Обязанностью же их было — проводить время с наследником. Притом если первая сторона их общения была у всех на виду, то вторая видима была лишь самому Фридриху. Те же самые беззаботные недавние отроки, с виду не ведающие понятия «добродетель», на поверку оказывались живым доказательством того, что проповедуемые конгрегатами достоинства доброго католика не означают всенепременно монашеского самоотречения либо же показного фарисейского благочестия, свойственного многим.

О том, что воспитанием Фридриха занимается кто-то помимо его отца и капеллана от Конгрегации, о коем всем было ведомо, Адельхайда догадывалась, но кем бы могли быть тайные «агенты влияния» на душу будущего Императора — этого она не знала, не предполагала; и не осведомлялась об этом, справедливо считая, что нужную ей информацию сообщат в нужное время. Однако же на всякий непредвиденный случай имелась та самая ключевая фраза — ничего не значащая, окажись ее собеседником не собрат по служению, но раскрывающая ее status, если сказана она будет тому, кому полагается знать тайное значение этих слов.

Как сегодня.

И сегодня же почти случился их первый провал, когда Эрвин и Матиас попытались совершить то, чему обучены не были и таланта к чему не имели: кроме сбора информации, сделать выводы и — мало того — в соответствии с этими выводами поступить, чем едва не разрушили многолетнюю работу сослуживицы. Однако прямые свои обязанности эти двое исполнили отменно, и выяснить за время общения с прибывшими следователями, придворным рыцарством, их сыновьями и прислугой им удалось немало.

После появления послания, подписанного Фемой, в той же толпе была отловлена старуха, оперативно раздающая указания, каким образом полагается оберегаться от сил, каковой является Дикая Охота, в соответствии с заветами древних предков и их традициями. Рот старушке был заткнут на словах о «веприной крови» и призывах молиться «матушке Фрейе», внимающие ей — разогнаны, сама старуха препровождена… Точнее, препроводить старуху не успели никуда: сделав неполных три шага, носительница германских традиций испустила дух прямо на руках конгрегатских стражей.

— Но это полбеды, — вздохнула Адельхайда, поправив сползшую повязку на голове напарницы. — Молва пошла, а все же одна старуха столько шуму не наделала бы, ручаюсь.

— Да и то, как она умерла… — многозначительно проговорила Лотта; Адельхайда кивнула:

— И это тоже. Теперь даже допросить ее нельзя.

— И какие слухи нынче бродят по Праге?

— Неприятные, — недовольно поджала губы Адельхайда. — И хотелось бы мне знать, сколько в них правды… Бродящие по улицам проповедники почти уже вселили в горожан мысль о том, что порицаемые Папой турниры есть деяние греховное, каковое и является причиною явления Дикой Охоты. А поскольку средь выживших остались те, кто принимал участие в турнире, и теперь они пребывают в стенах Праги…

— Хочешь сказать, следующей ночью Дикая Охота придет в город? — понизив голос, уточнила Лотта; Адельхайда вздохнула:

— Я не знаю. Молва пущена; Матиас и Эрвин говорили с оруженосцем одного из рыцарей — мальчишка слышал переложение этих слухов от своих сотоварищей, которые слышали это в городе. Кое-кто поговаривает, что именно этого нам и надлежит ждать.

— Эти двое тебе неплохо помогли…

— Да, подвернулись они весьма кстати, — согласилась Адельхайда с усмешкой. — Если не учитывать той мелочи, что они влезли в дело, которого делать не умеют, и теперь наши смотрят на меня косо.

— Пускай правят то, что наворотили: сумели настроить следователей против тебя, сумеют и развернуть все вспять.

— Этим они сейчас и занимаются.

— Не забудь рассказать об их своеволии Сфорце. Нынче им повезло, и они столкнулись с тобою, а будь на твоем месте действительный злоумышленник? Плавали бы теперь оба в пруду вместе с императорскими карпами…

— Непременно расскажу. Но слишком злобствовать не буду: мальчишки и без того чувствуют себя виноватыми и не знают уж, как вывернуться, чтобы загладить вину. Хотя — да, принесенная ими информация половину этой вины снимает.

— Я тебе совсем не помогла в этом деле, — уныло вздохнула Лотта. — Вот оно как вышло…

— Шутишь? — покривилась Адельхайда сурово. — Ты в живых едва осталась, тебе посчастливилось немыслимо.

— Да… — пробормотала та тихо, как-то неловко расправив складку одеяла под своей рукой. — Чудом в живых осталась, тут ты права…

— Что? — нахмурилась Адельхайда с подозрением, и напарница на мгновение вскинула взгляд, тут же снова отвернувшись в сторону.

— Вот я о чем подумала, — выговорила Лотта с усилием. — После этого дела… Не попроситься ли на покой? Нам обеим? Послушай, — заговорила она с напором, увидев попытку возразить, — послушай меня, ведь и ты тоже едва выжила. Тоже чудом. Потому что… Я не знаю, кто и почему решил тебя оставить в живых, но ведь это же не кто-то из наших, сама понимаешь, а значит, в живых оставили, чтобы убить позже. Сама посуди: Фема, языческие духи, богемских бунтовщиков уши торчат за милю… Ну, кто приходит тебе на ум? Только не говори, что ты об этом человеке ни разу не вспомнила, глядя на все это!

— Каспар, — тихо предположила Адельхайда, и напарница кивнула, поморщившись и прижав ладонь к раненой голове.

— Да! — горячо подтвердила Лотта. — Он самый. Это он, его рука, его методы, его дух во всем этом. И почему, ты думаешь, он захотел оставить в живых — тебя? Из-за него! Потому что приготовил для тебя что-то… страшное! Что-то особенно изощренное — может быть, даже хуже смерти! Он приберегает тебя напоследок, как оружие, которым будет бить по нему, и достанется тебе, когда придет час, нечто, что я даже не хочу представлять!

— Лотта, — мягко остановила ее Адельхайда, — это моя работа.

— Да хватит! — возразила та с отчаяньем. — Ты работе отдала всю молодость! Хочешь отдать и жизнь?

— Так было всегда, — с расстановкой произнесла Адельхайда. — Ничего не изменилось. Каспар ли, нет ли, из-за моих связей с кем-либо или саму по себе — но убить меня могут в любой день.

— И это, по-твоему, нормально? — понизила голос Лотта. — Тебе это кажется чем-то, что в порядке вещей? Ты уже сделала достаточно — столько, сколько дала Конгрегации и Императору ты, не дали и два десятка следователей, вместе взятых. Хватит. Это не побег, не трусость, это разумная мера безопасности, это… это справедливость, в конце концов. Давай закончим это расследование и оставим службу. Тебе есть для чего жить…

— Не начинай.

— Я хочу, чтобы и мне было для чего жить, — еще тише, но еще тверже произнесла Лотта. — Мне тридцать пять, Адельхайда. Всё. Я больше не могу и не хочу. Я устала. Я… я боюсь. Я сделала достаточно, и я больше не могу ничего сделать. Я жить хочу. Хочу замуж, хочу семью, как у любой нормальной женщины. Я хочу растить детей! Менять пеленки, слушать детский плач и от него просыпаться ночами, а не потому, что скрипнула половица! Я…

— Я понимаю, — осторожно перебила Адельхайда, выдавив из себя улыбку, и напарница, запнувшись, утомленно закрыла глаза. — Я тебя понимаю. Осуждать не могу. Я и сама знаю, что я…

— Ненормальная, — подсказала Лотта, не открывая глаз, и она коротко усмехнулась:

— Может быть. Но я не хочу «на покой». Я просто не хочу этого покоя. Я на своем месте, Лотта, и не хочу на другое. Да, я понимаю, на кого, верней всего, мы наткнулись в этом деле. И — да, у меня самой уже зародились и окрепли подозрения, что стоит за всем этим он. Но это ничего не меняет. Для меня — не меняет.

— Для меня тоже, — с усилием приподняв веки, отозвалась напарница. — Я решила, что уйду, когда очнулась… Нет, — перебила она сама себя решительно. — Не тогда. Мне кажется, что эту мысль в меня вогнал тот осколок, что чуть не пробил мне голову. Мне кажется, что именно тогда, в ту долю мгновения я поняла, что жизнь… моя жизнь… она прошла. Мимо меня прошла, понимаешь? Я просто больше не могу.

— Мне будет без тебя непросто, — вздохнула Адельхайда. — Но удерживать не стану. С такими помыслами служба невозможна, плохо будет всем — и тебе, и службе.

— Ты быстро найдешь, кем меня заменить, — через силу улыбнулась та. — У кардинала на примете уже есть парочка талантливых девчонок.

— Никто из них… — начала Адельхайда и вздрогнула, когда от двери комнаты донесся настойчивый, резкий стук. — Рудольф, — констатировала она, поднимаясь. — Весьма зол, судя по всему. И я даже догадываюсь, по какой причине.

— Вы слышали? — подтвердил ее догадки Император, едва переступив порог, и довольно бесцеремонно сдвинул хозяйку комнаты в сторону, пропуская следом за собою Рупрехта фон Люфтенхаймера.

— Однако же, это слишком, — нахмурилась Адельхайда, запирая дверь за своими посетителями. — Я уже смирилась с тем, что одного из вас могут застать входящим в мои покои. И даже с тем, что моя репутация уже изрядно подмокла. В конце концов, в моем возрасте это уже не самое главное богатство. Однако сие коллективное паломничество, господа, уже переходит допустимые и недопустимые пределы. Пора бы избрать для наших бесед иное тайное место, на нейтральной территории.

— Этой ночью в мой город совершит паломничество Дикая Охота, — хмуро оборвал ее Император. — И здесь нет тайных мест, в коих я был бы уверен.

— И вы полагаете, что потусторонние твари изменят свое решение, устрашившись кворума, собравшегося в моей комнате?

— Вы шутите? — сдвинул брови тот. — Вы можете шутить в такой ситуации, госпожа фон Рихтхофен?

— А вы бы предпочли, чтобы я заламывала руки и рыдала?

— Госпожа фон Рихтхофен, — вклинился фон Люфтенхаймер, — Ваше Величество… Не время для препирательств.

— По городу бродят слухи, — вскользь обернувшись на своего приближенного, произнес Рудольф. — Люди говорят, что Дикая Охота пришла за душами тех, кто участвовал в турнире. Я не знаю, есть ли это и в самом деле такой великий грех, как о том говорят бродячие проповедники, и сколько вообще в этом правды, но факт остается фактом: все погибшие — участники. Сейчас они здесь, в городе, и люди говорят, что следующей ночью Дикая Охота придет за ними в Прагу, а заодно прихватит с собою и прочих жителей, что попадутся ей на пути, потому что город дал им приют. Конгрегаты на мои вопросы отвечают нечто невразумительное; убежден, что их эксперты и сами не знают, как все повернется. И что теперь? Что мне делать, к чему готовиться, чего бояться? Что грозит мне самому? Я приютил своих рыцарей у себя в замке и почти принял участие в самом турнире; что мне грозит? Что грозит им? Они тоже слышат молву и требуют от меня ответов; что мне говорить моим подданным?

— Что вы их не бросите, — выговорила Адельхайда строго. — Это главное. Ведь ясно же, как Божий день, что все происходящее — попытка внести раздор. Сначала это убийство цвета знати, заметьте, только знати — простой люд остался жив и здрав. Теперь эти слухи… Они надеются, что от вас отвернутся те, кто испугается возмездия за службу вам, а вы сами испугаетесь мести темных сил и отвернетесь от тех, кто сегодня находится под вашей защитой.

— А я рекомендовал Его Величеству выдворить всех, — тихо произнес фон Люфтенхаймер. — Это уже не шутки. Никакие связи не стоят собственной жизни, а защитить Императора от того, что назревает, все его рыцарство не сможет.

— Вы это серьезно? — переспросила Адельхайда, нахмурясь. — Вы впрямь предлагаете выгнать тех, кто остался с Императором, невзирая ни на что?

— Они остались с Его Величеством, потому что им было некуда более идти. Потому что испугались остаться наедине с неведомым, потому что опасаются пускаться в путь, где их может застигнуть этот призрак.

— И вы предлагаете просто выгнать этих людей?

— Если хоть доля истины есть в этих слухах, если от них исходит опасность — да.

— Вы ведь тоже принимали участие в турнирных баталиях, — заметила она, — так что же, и вас тоже выставить вон?

— Если надо, я готов покинуть пределы королевского дворца и даже Праги, — ни на миг не замявшись, кивнул фон Люфтенхаймер. — Ничья жизнь не дороже императорской и ничья безопасность не превыше интересов государства.

— Ваше Величество! — строго выговорила Адельхайда, и Рудольф болезненно поджал губы, отведя взгляд. — Вы ведь не намереваетесь прислушаться к этому совету?

— Я уже не знаю, чьих советов мне слушать, — не сразу отозвался он. — С одной стороны, какая-то доля правоты в словах Рупрехта имеется. Но с другой — да, и вы тоже правы. Я понимаю, что из-под меня пытаются выбить трон, а из-под трона — его опору, рыцарство. Да, я знаю, что именно оно и есть мой главный союзник, а вовсе не те зажравшиеся землевладельцы, которые и рыцарями-то зовутся по недоразумению. Капеллан, само собою, полностью с вами единодушен, и считает, что я должен защитить своих подданных, он так же, как и вы, полагает, что разогнать всех — далеко не лучший выход. Конгрегаты этой ночью намерены совершить вигилию[888] и призывают всех, нашедших приют в моем дворце, и меня самого принять в нем участие… Сомневаюсь, что это поможет и впрямь отведет беду, если молва не лжет, но мне придется поступить в соответствии с их наущениями, дабы подать пример прочим и создать хотя бы видимость того, что что-то делается. Однако, госпожа фон Рихтхофен, даже если слух пущен всего лишь для устрашения, если всё это — ложь, или же если не ложь, но молитвы конгрегатских священников помогут… Это ведь ничего не изменит. Это ничего не решит. Не устраивать же подобные стояния вечно и не прятать же мне всех этих людей здесь до конца дней их!

— Разумеется, проблему надо решать, — согласилась она, — и это будет сделано, но сие есть вопрос второстепенный, как бы ни странно это прозвучало. Сейчас я хочу услышать от вас, что вы намерены сделать с вашими гостями, с вашими подданными, доверившимися вам.

— Это может быть опасно, Ваше Величество, — настойчиво произнес фон Люфтенхаймер. — А если может — стало быть и будет.

— Жить вообще опасно, — возразил Император хмуро, — от этого, как говорят, умирают… Если слухи не оправдаются или помогут молитвы конгрегатов, я прославлюсь как король-трус, что не особенно посодействует единению Империи и укреплению моей власти. Разумеется, я не смогу указать на дверь моим последним сторонникам, госпожа фон Рихтхофен. Не столько даже из человеколюбия, сколько из трезвого расчета.

— Слава Богу, — серьезно отозвалась Адельхайда, бросив укоризненный взгляд на хмурого фон Люфтенхаймера. — И, я прошу вас, Ваше Величество, держитесь уверенней перед ними. Даже если вам самому страшно, если вы не знаете, что делать и как быть, они не должны этого видеть. Сейчас их защита — не только крепость стен вашего дворца, но и твёрдость вашего духа.

— А что моя защита? — спросил Рудольф тоскливо и, не дав ей ответить, отмахнулся, повернувшись к фон Люфтенхаймеру: — Рупрехт, решение принято. Никто не выйдет из моего замка. Я знаю, что эти неприятные слухи подвигли уже кое-кого из моих гостей принять решение покинуть Прагу без моих просьб. Проследите, чтобы эти люди остались. Проследите, чтобы именно эти люди непременно остались.

— Я считаю это неразумным, — заметил рыцарь мрачно. — Но как вам будет угодно, Ваше Величество.

— Вот именно, — подтвердил Рудольф, кивком головы указав ему на дверь. — Идите, Рупрехт. Решение принято.

— Для чего вы спровадили его отсюда? — осведомилась Адельхайда, отперев перед фон Люфтенхаймером дверь и снова закрыв ее за его спиною; Император раздраженно поморщился:

— Не всем и не всё дозволено слышать и знать. Заметьте, вы единственный человек, не подпадающий под сие определение.

— Заметила, — кивнула она. — Так в чем же дело?

— Дело в карте, госпожа фон Рихтхофен. Так сложились обстоятельства, что вы направили свое внимание на иное дело, и именно оно теперь имеет наибольшее значение и требует приложения усилий в первейшую очередь. Надеюсь, вы не станете вновь обвинять меня в бессердечии, если я справлюсь у вас, нет ли каких мыслей или выводов касательно происшествия, из-за которого я и не позволил вам вкусить заслуженный отдых?

— Бессердечие — несомненная добродетель монарха, — отозвалась Адельхайда убежденно. — Однако благодарю за заботу о моем душевном благополучии… Я не забыла о том, что задержало меня в Богемии, Ваше Величество, и — да, у меня имеются даже некоторые наметки по первоначальному расследованию.

— Какие именно?

— А вот этого я вам не скажу. Пока в моих мыслях лишь подозрения и допущения, я не стану обременять ими вас. Скажу лишь, что, видимо, оба дела некоторым образом связаны.

— Хотите сказать, что человек, знающий тайны моей сокровищницы, обеспечил и доступ к трибунам?

— О, — одобрительно кивнула она, — снова скажу, что в вас пропадает следователь. Да, я полагаю, что так. Не убеждена всецело, не могу сейчас назвать имен и указать на конкретного человека, но почти уверена, что права. В любом случае, Ваше Величество, не тревожьтесь: не окончив того дела, я вас не покину.

— А не приходило ли вам в голову и впрямь меня покинуть, госпожа фон Рихтхофен? — вдруг спросил тот серьезно. — Бросить все это и зажить жизнью обычной женщины?

— Бог мой, — покривилась она, — вы словно сговорились — вы и моя горничная.

— Вашей подруге надоела жизнь, граничащая со смертью? — уточнил Император, кивнув на закрытую дверь в комнату Лотты. — Это неудивительно. Я вообще с трудом представляю, где и как вам удалось отыскать женщину, столь же…

— …сумасшедшую, как и я? — докончила Адельхайда, когда тот запнулся, и невесело усмехнулась: — Она была, как и я, молода, полна сил и недовольна жизнью, которую дозволяет нам наше общество.

— Однако всему есть пределы?

— Видимо, да. Увы, мне придется искать себе другую помощницу.

— А мне?

— Вам — нет, — улыбнулась она. — Жизнь, граничащая со смертью, все еще меня привлекает, как и возможность сделать так, чтобы с нею как можно реже граничила ваша.

— Порою мне хочется, чтобы эта грань исчезла, — тихо отозвался Рудольф. — Видимо, отец был прав, и я не слишком гожусь на роль правителя великой державы… Сегодня была минута, когда я сожалел, что не оказался на трибунах в тот момент. Все мои проблемы были бы решены в единый миг.

— Вы просто устали, — ободряюще произнесла она, осторожно тронув его за локоть, и тот перехватил ее руку, внезапно привлекши Адельхайду к себе и, обняв, замер, ткнувшись лбом в ее плечо.

— Я устал, — глухо повторил Рудольф, и она замерла, сдержав первое инстинктивное желание высвободиться. — Я действительно устал. Устал делать вид, что все в порядке, а когда не в порядке — что я со всем справлюсь. Устал от заговоров, убийств, войн, политики, приближенных и родичей. Вы полагаете, конгрегатский кардинал так уж раздражает меня вмешательством во все мои дела? — спросил Рудольф, вскинув голову и глядя ей в глаза. — Да черта с два! Я бы с превеликим удовольствием вверил ему и трон, и эти земли, и весь тот бардак, что творится в этой стране!

— В вашей стране, — тихо поправила Адельхайда, и Император, на миг замерев, медленно разжал руки и отступил назад, распрямившись. — Это ваша страна. Ваша земля. Ваши люди. Без вас они ничто, лишь скопище тел и душ. Вы делаете этих людей — подданными Империи, вы делаете Империей эту землю, и лишь на вас держится сама жизнь этой Империи. Сдадитесь вы — умрет и она.

— Конгрегаты посадят на мое место другого, — все так же приглушенно отозвался Рудольф. — Например, Фридриха. Ведь и сам я готовил его к тому…

— Сейчас Империи нужны вы, — строго возразила она. — И тем людям, которые в эти минуты гадают, что принесет им грядущая ночь, тоже нужны вы, их монарх, их защитник, правитель их государства. Не Рупрехт должен сейчас следить за тем, чтобы вас не покинули самые преданные, а вы сами. Идите к ним. Будьте с ними. Скажите своим людям, что не дадите их в обиду даже духам Ада, и они пойдут за вами даже в Ад, зная, что их монарх того достоин.

— Боюсь, Ад вскоре придет ко мне сам… — уже чуть слышно проронил Рудольф; помедлив, развернулся и, не произнеся больше ни слова, двинулся прочь.

Адельхайда, заперев за ним дверь, еще долго стояла у порога, упершись ладонью в тяжелую створку и опустив голову.

Император устал… Хуже этих двух слов ни для одной державы ничего быть не может. Никакие войны, заговоры, мятежи, беспорядки не сравнятся с ними по опасности, тяжести, по тем последствиям, что они могут повлечь за собою.

Да, Рудольф, давно лишенный иллюзий в отношении своей персоны, был прав: когда пройдет его время, место правителя займет Фридрих. Но не теперь, не сейчас, сейчас еще слишком рано взваливать на плечи мальчишки тяжесть огромной Империи, которая трещит по свеженаметанным швам и норовит распасться на клочки, раздираемая внутренними смутами и внешним врагом. Слишком велика эта тяжесть, слишком серьезна работа. Пусть такой, усталый и ничего уже не желающий Император, но он должен быть, должен остаться таковым, и тащить эту телегу дальше, как может, и бравировать перед подданными, и улыбаться союзникам, и грозить недругам. Должен, а значит, сможет…

* * *
Сентябрь 1397 года, Германия

— И так будет всегда?

Курт неспешно обернулся к Фридриху, отложив в сторону ложку, которой вкушал ранний завтрак в комнате наследника — до сего мгновения в гробовой тишине.

— Что именно? — уточнил он, и принц кивнул на дверь, ведущую в коридор:

— Это. Люди, желающие моей смерти. Близкие, союзники и друзья, внезапно оказывающиеся врагами. Неизменное ожидание удара в спину. Это будет теперь всегда?

— Да, — подтвердил Курт. — Это будет всегда.

— Не особенно утешает…

— Неужто для вас это стало неожиданностью?

— Нет, — тихо отозвался наследник, глядя в миску с нетронутой снедью. — Но обрести тому подтверждение вот так, зримо, не менее неприятно… Я даже не знаю, отчего мне сейчас хуже — оттого ли, что где-то есть немалое количество людей, которые имеют целью своей жизни мою смерть, оттого ли, что верить нельзя никому, или оттого, что люди, которые до сей поры были во всех отношениях верны и надежны, оказались…

— … такими, как все? — подсказал Бруно, до сей поры молчавший, и Фридрих, помедлив, кивнул:

— Да, святой отец. И не меньше меня удручает то, что пострадали в этой истории два невинных человека: мой телохранитель и ваш боец.

— Невинный?! — поперхнулся фон Редер. — Ваше Высочество, этот невинный хотел всадить в вас стрелу!

— Я заметил, — криво улыбнулся Фридрих. — Однако сделал он это не потому, что имел ко мне личную неприязнь, не по своим политическим убеждениям… Он пострадал, быть может, более всех в этой истории. Теперь он лишился семьи… я даже не желаю пытаться вообразить себе, каково это. И скажите мне, майстер Гессе, все это того стоит?

— Стоит ли Империя жизней вашего телохранителя, Хельмута, его жены и сына? — уточнил Курт прямо. — Вы ведь знаете, что я вам отвечу, Фридрих.

— Знаю, — согласился тот. — И ratio говорит мне самому, что это так. Но такое положение дел мне не по душе.

— Империи строятся на костях, — произнес Курт негромко. — На крови, жертвах, смерти.

— А разве должны не на правде, верности и справедливости?

— А это Империи должен обеспечить правитель. Именно он и должен сделать так, чтобы жертвы были не напрасны и смерти — не бессмысленны.

— Рано или поздно это придется делать мне… но я не знаю, насколько это возможно. Ведь для этого должно быть еще и единство, а его нет. Да, знаю, майстер Гессе, вы скажете, что и это тоже будет моей задачей, однако я смогу обеспечить, если посчастливится, лишь единство земель, но как я смогу совладать с разладом в умах? Взгляните, что происходит вокруг нас… Конгрегация и мой отец тратят массу сил на то, чтобы держать в узде курфюрстов, чтобы завоевать благорасположение вольных городов, и все это ни к чему не приводит. На троне Империи уже третье поколение правителей из рода фон Люксембургов, отец регулярно разъезжает по германским землям, я сам провожу в Карлштейне так мало времени, что не помню расположения большей части комнат, я Германию знаю лучше Богемии, а меня по-прежнему считают чужаком, причем всюду. Немцы помнят, что я частью богемец, а богемцы не могут мне простить, что я и немец тоже.

— Слава Богу, что ни те, ни другие не помнят еще и о французской крови, каковой в вас куда больше, чем немецкой и богемской вместе, — заметил Курт с усмешкой и, перехватив взгляд наследника, вздохнул: — Примете ли совет по управлению Империей от простого следователя?

— Не прибедняйтесь, майстер Гессе, — укоризненно отозвался наследник, кивнув: — Говорите. Не думаю, что вы скажете глупость или бессмыслицу.

— Вслушайтесь, что говорите вы сами, — наставительно сказал Курт. — «Немцы», «богемцы», «Германия», «Богемия»… Для вас самого Империя и населяющие ее люди не неделимы. Вы сами не мыслите свое государство единым. Вы продолжаете видеть его сонмищем разрозненных народов, по нелепой прихоти судьбы собравшихся вместе. Вначале вы должны преодолеть разлад не в умах подданных, а в своем собственном: никто, ни один человек не поверит в ту идею, в которую не имеет веры несущий эту идею. Вы, именно вы первым и должны это понять; понять на самом деле, поверить в это, а не просто проповедовать другим лишь потому, что так проще держать Империю в кулаке. Я и Бруно — немцы, отец Бенедикт, как и вы, частью богемец, майстер Сфорца и вовсе итальянец, но препятствует ли это тому, чтобы Конгрегация была не просто конгрегацией, а поистине сообществом, единым, как семья? Знаю, о чем вы подумали и почему сейчас так ухмыляется господин фон Редер; да, и здесь есть предательство, и среди нас есть паршивые овцы, но потому это так и режет слух, потому так и цепляет за душу, что это — не правило, а исключение, это нечто выходящее из ряда вон. В прочем же — мы одно целое, Фридрих. Здесь нет богемцев, вестфальцев, баварцев, есть служители Конгрегации. Даже наши внутренние трения, все эти вечные споры между следователями, expertus’ами и зондерами — все это поверхностно и несерьезно, в любую минуту любой expertus встанет на защиту курьера, а зондер порвет глотку тому, кто поднимет руку на следователя. И вокруг вас, в вашем государстве, тоже нет немцев и богемцев: все это лишь в умах, и в вашем в первую очередь. А на деле есть подданные, есть граждане Империи — все, бароны, торговцы, простые горожане, вольные крестьяне, герцоги, будь они кёльнцы, пражцы, мюнхенцы; все они — одно целое: ваш народ, Фридрих и — народ Господа. Именно вы сами первым и должны это осознать, иначе люди за вами не пойдут. Вы лишь сможете тащить их за собою силой, мы — сможем погнать их за вами, но долго так длиться не будет. Единство должно быть истинным, и начаться должно — с вас.

— И… — тихо проронил наследник, когда Курт умолк. — Почему средь вас единство достигнуто, а в Империи — нет? что отличает Конгрегацию от Империи?

— А как вы сами думаете, Фридрих? Что?

Тот снова помедлил, глядя в стол перед собой, и все так же негромко произнес:

— Идея?..

— Людям нужна Идея, — согласно кивнул Курт. — За нею они пойдут, ей будут служить, будут за нее умирать, если придется; она и сама будет служить им, защищать их, поддерживать, кому-то давать цель в жизни, кого-то подстегивать, кого-то смирять. Человек может жить впроголодь, без тепла, без света, но не может без цели, без Идеи. Я знаю, о чем говорю, потому что именно это воспитало меня самого, именно это дало мне жизнь и смысл в жизни.

— А можно задать вам вопрос об этом, майстер Гессе? — с внезапным смущением спросил наследник, и Курт, помедлив, приглашающе повел рукой. — Как так сложилось? Ведь в академию вы попали из кругов… прямо скажем…

— Ниже некуда, — подсказал Курт, и тот кивнул:

— Да. Вы угодили в руки своих наставников, будучи человеком такого склада ума, такого образа жизни, каковой не предполагал готовности служить не только такой идее, а какой бы то ни было вообще. Почему же всё изменилось? Как? Как это сделали с вами? Приношу извинения за прямоту, однако…

— Вам не за что извиняться, Фридрих, — вскользь улыбнулся Курт. Два мгновения он молчал, глядя в ожидающие глаза напротив, и, вздохнув, вымолвил: — Однажды… на тот момент я пробыл в академии всего несколько месяцев… мы повздорили с одним из воспитанников. Тогда еще нас не звали курсантами; просто — «воспитанники»… Он сказал мне что-то оскорбительное, я ему ответил, возникла перепалка, переросшая в драку, и в этой драке я его серьезно отметелил. Мальчишка был того же сложения, что и я, мой ровесник, но его отловили не на городских улицах, а на какой-то дороге, и у меня за плечами был опыт, которого у него не было: вот такие драки и людские смерти на моей совести. А он… Словом, я одержал верх тогда. И когда я почти готов был начать бить уже упавшего, успел вмешаться майстер Сфорца. Нас развели по разным кельям: моего противника в лазарет, а меня в карцер, предварительно всыпав мне десяток горячих во дворе академии. И вот, сидя в запертой комнате, я бесновался, злясь и на себя, и на своего противника, и на Сфорцу за то, что вмешался, когда я почти уже сквитался с ним… И вот тут ко мне вошел отец Бенедикт. Первое, что он сказал, — это было не порицание за совершенное, не упрек в гневливости, первым был вопрос о моем самочувствии. А ведь и правда, кроме исполосованной спины тогда страшно болело лицо — мой противник все же успел меня пару раз достать, болела рука, которую Сфорца едва не вывернул, когда разнимал нас… Я тогда этого не ожидал и потому, быть может, не думая, ответил, что — да, у меня все болит. Отец Бенедикт тогда открыл дверь и сказал: «Пойдем». Он сам отвел меня в лазарет, где меня привели в относительно здравое состояние… Пока лекарь занимался мною, отец Бенедикт как бы между прочим заметил, что у кардинала и впрямь рука тяжелая, да и с нервами беда… он не сказал «при такой-то компании, как вы», но это было ясно и так. А потом он пустился в воспоминания о том, сколько сил было положено на обустройство академии. Не сказал бы, что мне это было безумно интересно, но после того, как начался этот наш разговор, я уже не мог злиться на него, как прежде, и слушал внимательней, нежели обыкновенно, даже внимательнее, чем его прежние наставления и укоризны.

— Вы в тот день и переменили отношение ко всему, что было с вами, майстер Гессе? — тихо уточнил наследник, и Курт медленно качнул головой:

— Не вполне… Пожалуй, я расскажу вам еще кое-что, Фридрих. Знаете, как укрощают строптивых лошадей крестьяне в деревнях? На животину нагружают предельно тяжкую ношу и гоняют лошадь до исхода сил. И вот, когда конь готов уже упасть замертво, подходит хозяин, снимает с нее груз, гладит, дает воды… Всё. С этого мига животное покорено. Оно уже не помнит, кто истязал его, по чьей воле всего минуту назад оно едва не умирало, — помнит только того, кто освободил его от бремени и облегчил страдания. Когда заходит речь о человеке, можно с убежденностью говорить: с девятью из десяти вполне возможно повторить тот же трюк. Порой, правда, все ж приходится разделять истязателя и благодетеля, но не всегда даже надо силиться сделать это разделение очевидным. Особенно когда речь идет о ребенке… Спросите, для чего я рассказал вам все это?

— У меня есть одно допущение, — не сразу отозвался Фридрих. — Однако не убежден, что оно верное.

— Так говорите. Сейчас, если вы ошибетесь, ваша ошибка ничего не будет вам стоить и ни на чем не скажется. В будущем так будет нечасто.

— Вы хотели сказать, — нерешительно произнес наследник, — что идея, прежде чем начать собственную жизнь, прежде чем стать поводырем сама, поначалу существует неразрывно с чьей-либо личностью, с какой-то персоной, которая и придает этой идее видимость важности. Когда-то для вас так было с вашим наставником. Сперва он привлек вас к себе, заинтересовал собою, и уж после вас стала интересовать идея, носителем которой является человек, пробудивший ваши симпатии.

— Когда-то так было и со мной, — негромко проговорил Бруно. — Когда-то к тому, что само по себе вызывало у меня омерзение, меня повернул тоже человек. Вот этот человек. Когда-то, в один какой-то миг, я подумал, что идея, ради которой даже такая неприятная личность готова отдать жизнь, чего-то да стоит… Разумеется, потом я видел многих людей, готовых жертвовать жизнью за идеалы гнусные и омерзительные, но тогда мне посчастливилось, и я вступил на правильную тропу.

— И применительно ко мне… — уже чуть уверенней уточнил наследник, — учитывая, что вы говорили, майстер Гессе, о том, что сначала в идею единства должен поверить я сам… Вы хотите сказать, что носителем ее должен быть я, она должна быть неотъемлемой частью меня самого, и тогда я смогу вести за собою других?

— Вы достойны титула, который носите, Фридрих, — так же негромко ответил Курт. — И вы все понимаете верно.

— И вы отчего-то говорите все это мне, а не моему отцу, — уже тверже произнес наследник, прямо взглянув собеседнику в глаза. — Вы говорите как о поводыре обо мне, а не о нем. Хотя я никто, и мое будущее еще не известно никому, а трон, Германия… Империя — в руках моего отца.

— Так ли это? — по-прежнему тихо ответил Курт, не отведя взгляда. — Его Величество не дает государству развалиться, удерживает его изо всех своих сил, строит его, да. Но пока лишь строит, и может ли он сказать, что держит Империю в руках? На это нужно время, Фридрих. Много времени. Раствор, которым скреплены разрозненные части страны, собранные вместе вашими отцом и дедом, должен застыть, части должны скрепиться. До тех пор брать их в руки нельзя, иначе все просто рассыплется. И когда время пройдет, когда наступит пора — тогда и придет ваш черед. И вы должны быть к этому готовы. Готовы дать вашему народу ту самую Идею. Подумайте теперь, после всего, что услышали и сказали: почему так легко всколыхнулось недовольство, почему так скоро расползается зараза этих бунтов, восстаний, мятежей? Некто дал им, погрязшим в серости, в однообразных буднях, в обывательщине, Идею. Он успел, увы, прежде нас с вами. Теперь задача будет много сложнее.

— Им дали идею разрушения, — невесело отозвался наследник. — Такие вещи почему-то принимаются куда проще…

— Потому что человек грешен, — негромко сказал Бруно и пояснил, встретив вопросительный взгляд: — Такова наша природа. Когда-то человек разрушил свой рай, потом Каин разрушил жизнь, и во всю историю человек только и делал, что разрушал. Порой появлялся кто-то, кто приносил идею созидания, но всегда она требовала усилий, работы — над собою и над миром, а потому всегда приживалась с трудом. Разрушать куда проще. И разрушение не требует ответственности.

— «Наша природа»… — повторил Фридрих медленно. — Стало быть, такими нас создали?

— Господь создал нас способными к мысли, — возразил Бруно наставительно. — К творению; как и сказано, по образу и подобию Своему. Любое творение — для нас — это изменение того, что уже существует. Но от нас зависит, как мы будем это делать — руша, чуть-чуть направляя, перестраивая или совершенствуя. Сейчас мы столкнулись с разрушением, и нам… вам предстоит направить в иное русло жажду Идеи, по которой, как видно, изголодались люди, предстоит заставить их понять, что не ломая, а строя, можно изменить в жизни что-то к лучшему.

— И как я должен это сделать? — спросил наследник с тоской и, не дождавшись от Бруно ответа, обернулся к Курту. — Как?

— Когда вы сумеете на этот вопрос ответить, Фридрих, тогда и настанет время браться за это, — отозвался он. — Сейчас же могу лишь вам сказать, что вы должны помнить главное: мы — с вами. У вас есть надежный союзник, помощник, который избавит вас от многого и будет споспешествовать на этой стезе. Но помните и другое: вы один. И всегда будете один.

— Это… несомненно, утешающая новость, — уныло усмехнулся Фридрих. — Весьма обнадеживающая.

— Это просто правда, — пожал плечами Курт. — Взгляните, что происходит вокруг вас уже теперь, а после — подумайте, каково будет впредь. Люди вокруг вас будут умирать — за вас, вместо вас, из-за вас; союзники, подданные, враги. Близкие. Те, кого вы почитали друзьями. Будут предательство, малодушие, леность со стороны тех, на кого вы будете полагаться, а потому полагаться должны быть готовы только на самого себя.

— Майстер Хауэр говорит мне это все время, пока я тут…

— Ну, Альфред не станет два месяца нести ерунду, — хмыкнул Курт, многозначительно присовокупив: — К слову, Фридрих. Поскольку опасность устранена, и в некотором смысле ваше бытие в этом лагере возвратилось в прежнюю колею, будьте готовы и к тому, что завтра поутру Альфред разбудит вас чуть свет и погонит на плац. А то и сегодня. Посему я крайне рекомендовал бы вам, покончив с завтраком, уделить время сну.

— Я не смогу уснуть, — возразил наследник, поморщившись, словно от головной боли, и Курт пожал плечами:

— А вы смогите. А то ведь я могу и накляузничать об этом Альфреду, а он доведет вас до белого каления очередной пространной лекцией на тему «Хозяин ли вы себе самому».

— Пожалейте, — выдавив из себя неискреннюю улыбку, попросил Фридрих нарочито жалобно. — И без того я ночами слышу его наставления во сне. Если б отец знал, на какую судьбу меня обрекает, направив сюда…

— Да, — внезапно оборвал его фон Редер и, спохватившись, коротко склонил голову: — Прошу прощения, Ваше Высочество… Майстер инквизитор, — продолжил он, когда наследник вяло отмахнулся, — поскольку дело закончено, я полагаю, будет логичным отправить Его Величеству мой отчет о ситуации прежде установленного времени. Мне думается, что и вы бы желали, чтобы ваши вышестоящие были извещены о произошедшем; ведь, как я понимаю, дальнейшая судьба этого… человека уже есть забота не ваша, а соответствующих чинов Конгрегации?

— Вы понимаете верно, — согласился Курт, уловив краем глаза, как снова нахмурился, поджав губы, наследник. — И — да, пожалуй, впервые я с вами совершенно единодушен.

— Вы это говорили всерьез, майстер Гессе? — вновь понизив голос, с усилием выговорил Фридрих. — Его и впрямь ждет такая… страшная судьба?

— Вы ведь знаете законодательство собственного государства, а я сказал вам, что он заслужил согласно нашим… — начал Курт, и тот оборвал, не дав докончить:

— Но для своих — неужели нет никакого снисхождения?

— Для своих — тем паче. «Omni autem cui multum datum est multum quaeretur ab eo et cui commendaverunt multum plus petent ab eo»[889], и это справедливо.

— Но немилосердно.

— Милосердие несправедливо, Фридрих, это еще одно, что вам надлежит запомнить.

— Этот человек годы жизни отдал своему служению, и теперь ему уготована такая участь — из-за одной ошибки, из-за того, что было сделано по слабости… даже не слабости — по глупости!

— За все надо отвечать. Каждому по своей мере.

— Ведь он и без того уже наказан. Он потерял семью… Я не хочу его смерти, — вдруг с неожиданной твердостью произнес Фридрих. — Он покушался на мою жизнь, ведь так? Что говорят ваши правила, майстер Гессе, в случае, когда пострадавший не желает предъявлять претензий? И когда пострадавший — потенциальный наследник трона Империи и ваш будущий правитель?

— В данном случае это значения не имеет, — возразил Курт твердо. — Ни ваше к нему снисхождение, ни ваш титул. Он служитель Конгрегации, находится под ее властью и подлежит ее правосудию. Мне жаль, — тихо присовокупил он, поднимаясь. — Но вашей власти над этим нет.

— Полагаешь, так и будет? — спросил Бруно, когда дверь комнаты Фридриха закрылась за их спинами и они остались наедине в полумраке коридора. — Думаешь, Совет не сделает скидку на обстоятельства?

— Когда мы были в академии, — не ответив, произнес Курт размеренно, — ты спросил, думаю ли я, что ты справишься с обязанностями, кои теперь на тебя будут возложены после смерти отца Бенедикта… Вспомни об этом. Теперь у тебя будет голос в Совете. И тебе в том числе принимать решение. Да, — кивнул он, когда Бруно внезапно остановился, закрыв глаза с болезненным стоном. — Уже успел забыть за всеми этими перипетиями?

— Да… — проронил тот чуть слышно.

— Вот то-то и оно. А теперь подумай. Это предательство в самом сердце Конгрегации. Не в душе еще, но в сердце. Об этом знает личный телохранитель Императора и наследника, об этом знают его люди, об этом вскоре узнает Император и его приближенные, об этом узнают многие и многие люди со стороны. Об этом знают соратники Йегера. Об этом узнает Келлер, другие бойцы группы… И все, знающие о предательстве, должны знать и о том, что такие деяния наказуемы, что Конгрегация не покрывает преступления только потому, что они совершены кем-то из своих. Сейчас милосердие и впрямь будет несправедливым. Скажи мне сейчас ты сам, скажи так, будто мы на заседании Совета и за тобой последнее слово: что надо сделать? Приговорить его по всей строгости или проявить милосердие и закрыть на это глаза?

Еще несколько мгновений Бруно стоял недвижимо, глядя себе под ноги, и наконец медленно, с усилием тронулся с места и молча зашагал дальше по коридору. Курт двинулся следом, не говоря ни слова, глядя в спину перед собою — сгорбившуюся, словно на плечи его бывшему подопечному нагрузили огромную наковальню.

А ведь эту тяжесть, давящую, пригибающую к земле, гнетущую тяжесть — ее сейчас ощущали все. Отец Бенедикт, уходящий хоть и в урочный час, но понимающий, что все ж уходит не вовремя, да и не наступит оно никогда — то время, когда можно будет со спокойной душой уйти, покинув все то, что столько лет выстраивал и пестовал. Сфорца, на чьи плечи ложились сейчас все заботы, осознающий, что и он может в любой миг исчезнуть, оставив свое детище без своего надзора, совета, связей, опыта. Талантливый и неглупый, но все же мальчишка Висконти, на которого обрушились прежде делимые с другими тяготы, обязанности, ответственность, доселе небывалая. Бруно, даже еще не до конца осознавший, в какое ярмо впрягается…

И сам майстер инквизитор, для коего, казалось бы, ничто не изменилось — не прибавилось обязательств, не возросло бремя; все, что переменилось для него за эти годы, что умножилось — лишь знание, многое знание о многом, однако уже и по этой лишь причине эта тяжесть, давящая на всех, давила и на него тоже. Eo qui addit scientiam, addat et laborem…[890]

А если говорить с самим собою откровенно, если не корчить перед собой равнодушие, видимость которого тщательно блюдется перед нагловатым фон Редером, перед унылым наследником, перед Бруно, зондерами, Хауэром, если искренне признаться себе самому — то не все названное тревожит его. Главное и единственное, что занимало сейчас все мысли и жалкие остатки чувств, это то, что где-то там, далеко, в не одном дне пути отсюда, умирал самый близкий на этом свете человек, и быть рядом с ним в последнюю минуту, да и просто знать, когда настанет та самая, последняя, не было никакой возможности. Да и была бы — мало бы что изменилось; точней — не изменилось бы ничего, итог был бы всё тот же: теперь майстер инквизитор первого ранга оставался действительно один, ибо заменить человека, который когда-то заменил отца, не сможет никто — ни отец Альфред, равнодушный ко всему, кроме своих древних манускриптов и формул, ни Сфорца, вечно пребывающий где-то в глубине своих мыслей и планов, ни Бруно, которому, казалось бы, доверяется многое из тайников души…

Сам бывший подопечный и нынешний душепопечитель наверняка думал о том же, хотя из его жизни лишь девять лет прошло под покровительством нового духовника и наставника, и то, что помощника тоже гложет все ближе подступающее чувство одиночества, Курт видел и понимал, невзирая на его молчание. И сейчас, после этого краткого разговора в темном коридоре по пути в их комнату, Бруно, войдя, прошагал к своей кровати все так же молча, молча уселся и застыл, уставившись в пол у своих ног.

— Ты не откажешься, — уверенно произнес Курт, садясь на свою лежанку напротив, и помощник медленно поднял взгляд, все так же не произнося ни слова. — Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но от предложенной тебе должности ты не откажешься… Никому из нас не удалось поспать толком, — подытожил он, по-прежнему не услышав в ответ ни слова. — Дело окончено, однако впереди еще несколько муторных и неприятных дней, пока сверху не придет конкретных указаний. Убежден, что Хауэр и в самом деле завтра возьмется за старое, если не сегодня же — в первую очередь для того, чтобы отвлечься самому. Лично я в свете этого намерен, наконец, отоспаться, что и тебе советую.

— Не хочется, — разомкнул наконец губы Бруно.

Курт в ответ лишь скептически покривился и оказался прав: уже спустя несколько минут помощник тихо посапывал, обняв тощую подушку. Сам же майстер инквизитор еще долго лежал, глядя в потолок и гоняя мысли с места на место, однако вскоре сон сморил и его — ожидаемо тяжелый и глубокий.

Когда сквозь мутные бессвязные видения в сознание пробился звук из реальности, первой мыслью было ругательство, а первым желанием — высказать его вслух, ибо, судя по внутренним ощущениям, настойчивый стук в дверь комнаты разбудил его, не дав проспать и часу. Помощник, когда Курт разлепил глаза, уже тащился к двери, за показушным недовольством скрывая явную тревогу: кем бы ни был нарушитель их сна, это очевидно не был Хауэр, внезапно решивший выгнать их на плац или излить душу — так опасливо и в то же время настырно инструктор не стучался никогда.

— Так, — произнес Курт неспешно, увидев на пороге бойца зондергруппы — того самого, что в это время должен был на пару с телохранителем наследника стоять у запертой двери временного узилища Йегера. — Что-то с Хельмутом?

* * *
Сентябрь 1397 года, Богемия
На ночное бдение собрались все гости королевского дворца, включая раненых, чьих сил достало на то, чтобы подняться с постели, и детей. Детей, правду сказать, было немного — двое малышей не старше трех лет, испуганных и растерянных, и трое мальчишек чуть старше десяти, держащихся нарочито уверенно и твердо. Только сейчас Адельхайда смогла увидеть все последствия вчерашнего происшествия. Ранены были почти все собравшиеся — кто легко, отделавшись оцарапанными щепками лицами или руками, кто серьезно, явившись в дворцовую часовню в бинтах, с трудом, но своими ногами, кто тяжело, будучи приведен под руки родственниками или слугами.

Лотта тоже была здесь — сидела рядом, пытаясь держаться ровно, но все равно по временам наваливаясь на плечо Адельхайды и утомленно прикрывая глаза. После их краткого разговора помощница была молчаливой и казалась виноватой; на всеобщее молитвенное собрание она отправилась, преодолев сопротивление своего начальства, всем своим видом пытаясь показать, что, невзирая на дальнейшие планы, исполнять свои обязанности на данный момент намерена всецело и до конца.

Придворный капеллан, все эти дни настолько незаметный, словно его и вовсе не было во дворце, был незаметен и сейчас; единственным, кто сейчас ощущал его присутствие, кажется, был Рудольф — капеллан что-то вдумчиво и настоятельно нашептывал ему в ухо, и Император раздраженно морщился, явно едва сдерживая желание послать блюстителя своей души к врагу рода человеческого, и, когда зазвучали первые слова молитвы, с видимым удовольствием одернул святого отца, призывая к тишине.

Вигилию служил пражский архиепископ Иоанн, который, судя по неживой бледности его лица, сам был напуган до полусмерти и мало верил в успех предстоящего начинания. Голос немолодого уже священнослужителя дрожал и порою срывался, и Адельхайда видела, как недовольно морщатся инквизиторы и скептически кривит губы Рупрехт фон Люфтенхаймер. Многие из собравшихся, казалось, не слушали ни священника, ни хора и молились каждый о своем и по-своему, безмолвно шевеля губами и неизменно озираясь на темные окна, пытаясь разглядеть за цветными стеклами лунный диск и понять, сколько еще осталось до полуночи. Почему все ждали именно полуночи, сказать не мог никто; также никто не мог сказать, почему и откуда вообще возникла и окрепла убежденность в том, что сей ночью Дикая Охота нагрянет в Прагу, — обоснованием были лишь слухи, всего лишь молва, ставшая за каких-то полдня едва ли не самой достоверной информацией…

— Кажется, ты была права, — едва слышно, чтобы не помешать богослужению, шепнула Лотта, и Адельхайда наклонилась к ней ближе, чтобы расслышать слабый голос. — Наверное, напрасно я сюда пришла. Что-то мне нехорошо. Трясет, будто в лихорадке…

— Что это? — несчастным голосом проронила похожая на вытянутый бочонок дама чуть поодаль, и Адельхайда невольно распрямилась, ощутив уже и сама, как по телу исподволь, едва заметно, расходится мелкая, неприятная дрожь.

— Это не лихорадка, — возразила она, почувствовав, как напряглось плечо напарницы, навалившейся на нее.

Дрожь шла от пола, от ступней, стоящих на отполированных многими подошвами плитах, от скамьи, отдаваясь в костях и мышцах, все нарастая с каждым мгновением и становясь все ощутимей и явственней. Собравшиеся в часовне люди зашептали, переглядываясь, кто-то из женщин попытался вскочить и был усажен силою обратно; голос архиепископа сорвался на миг, на хорах наметилось смятение, и та же дама-бочонок снова тихо, протяжно всхлипнула:

— Что это…

— Это все-таки случилось.

От неожиданности Адельхайда едва не подпрыгнула, когда голос фон Люфтенхаймера прозвучал над самым ухом; юный рыцарь теперь сидел на самом краешке скамьи позади нее, подавшись вперед и наклонившись к ним с Лоттой. На лице королевского приближенного застыло то самое выражение — холодное, каменное, всем видом своим выражающее надменное «а я говорил».

Дрожь в теле, в каменном полу, в стенах, повсюду вокруг стала еще сильней, осязаемей; задребезжали цветные витражные стекла, подсвечники, и пламя свечей затрепетало, разбрасывая по часовне тени и алые отсветы. Голоса собравшихся стали громче и почти сравнялись с голосами архиепископа и хора; кое-кто повскакивал с мест, озираясь в испуге, кто-то, напротив, сжался в комок на скамье, слушая доносящийся издалека перекат, похожий на приглушенный звук грома. Этот звук все нарастал, усиливался, становясь отчетливей, и вот уже явственно можно было слышать грохот, подобный звуку каменного обвала.

— Это звук копыт, — чуть слышно проронила Лотта, и фон Люфтенхаймер хмуро заметил, все так же им на ухо:

— Хороши же должны быть копыта.

Витраж слева зазвенел, и несколько стеклышек хрустнули с тонким скрежетом, похожим на скрип песчинок под подошвой, паникадило закачалось, разбрасывая по полу капли воска, и подсвечник подле стены, пошатнувшись, с грохотом повалился на пол. Кто-то из женщин взвизгнул, несколько рыцарей поднялись с мест, озираясь и не зная, что предпринять, кто-то выкрикнул: «Господи!»

— Тихо!

Как ни удивительно, голос одного из инквизиторов перекрыл и грохот, становящийся все ближе и громче, и дребезжание стекол, и людские крики; хор умолк, и архиепископ застыл на своем месте, растерянно глядя на следователя, вышедшего на середину часовни.

— Тихо! — повторил тот. — Здесь идет богослужение! Вы не в трактире, не в собственной спальне, вы в доме Господнем слушаете слова молитвы! И если все силы Ада внезапно покинут земные глубины и выйдут в наш мир — даже это не повод прерывать службу! Не стыдно вам, благородные дамы, вести себя, словно торговки под дождем? Если искренности наших воззваний достанет на то, чтобы Господь уберег нас, то предайтесь молитве, а не страху. Если этого нам не суждено, то криками и паникой вы ничего не измените, и тогда — тогда тем паче уделите молитве последние минуты своей жизни! Вы христиане или нет?

Под потолком что-то хрустнуло, с паникадила упала вниз свеча, ударившись о плечо следователя, и, отскочив, покатилась по полу. Инквизитор бросил вверх короткий взгляд и отступил чуть в сторону, стряхивая с фельдрока капли еще горячего воска.

— Господа рыцари, — подытожил он требовательно, — угомоните своих дам. Дамы, успокойтесь, вы пугаете своих детей больше, чем эти твари. Ваше Преосвященство? Продолжайте.

Продолжить архиепископ сумел не сразу, и голоса хористов уже были не такими звучными и чистыми, как еще минуту назад, и собравшиеся в часовне люди не умолкли — по-прежнему кто-то что-то бормотал, кто-то всхлипывал, но возникшее смятение все-таки не переросло в панику.

Громыхание копыт и в самом деле стало отчетливо слышным, словно огромные, невероятно огромные кони неслись по тверди над головою; стекла дребезжали, трескаясь в свинцовых рамках, пол под ногами уже не вздрагивал — содрогался, голосов хора и священника стало почти не слышно, а когда сквозь грохот прорвался перекатистый глухой лай, Адельхайда ощутила, как похолодели ладони и спину словно сковало льдом.

Это не было бредом — то, что рассказывали люди в лагере подле ристалища о той ночи, это не было мороком — то, что происходило сейчас, это вершилось на самом деле: легенда темного язычества была здесь, въяве, и если покинуть стены часовни и выйти во двор, если хотя бы выглянуть в окно — то наверняка зримо… Лишь теперь Адельхайда поняла всецело, ощутила каждым нервом, что сейчас, в эти минуты, случиться может всё. Всё, что угодно. То, что зовется Дикой Охотой, может пронестись мимо или может гонять над Прагой весь остаток ночи, может (может ли?) унести с собою чьи-то души… и, возможно, души кого-то из собравшихся здесь, может статься — и ее… или — всех, кто в эту ночь пришел в часовню, чтобы молиться об избавлении, или же, напротив, тех, кого здесь нет, кто не смог или не захотел явиться в обитель Защитника людей… и все закончится вот так — в лапах неведомых тварей, где даже и смерть — понятие неабсолютное и зыбкое… Лишь теперь она взглянула на людские лица вокруг не как на смешавшиеся осколки толпы, а как на лица — лица людей, видя в каждом из этих лиц ужас — запредельный, отчаянный, даже в глазах взрослых мужчин, многие из которых бывали в настоящих битвах, а не только лишь на турнирных полях. Лишь сейчас Адельхайда ощутила, что руку ее сжимает ладонь напарницы, стискивает до боли, и неведомо, откуда в пальцах Лотты вдруг взялось столько силы; та сидела, словно каменная, но не произносила ни звука, и глаза на белом лице смотрели прямо перед собою остановившимся, точно у мертвой, взглядом.

Фон Люфтенхаймер тоже был бледен, как и все, как каждый здесь, но в его лице не было паники и того ужаса, что отражался на лицах прочих людей вокруг, лишь губы были стиснуты плотно, до белизны, и остро выступили скулы. Лица Рудольфа было не видно отсюда, и самого Императора было почти не разглядеть, и Бог знает о чем были в эти минуты мысли престолодержца…

И точно так же не сразу до рассудка дошло осознание того, что грохот, вой и лязг более не становятся громче, а затихают — медленно, едва заметно, но все более явно, удаляясь от королевского дворца прочь, уходя, становясь все глуше.

— Он уходит!.. — выкрикнул кто-то из рыцарей, неприятно тонко, словно женщина, и повторил, сорвавшись на хрип и перекрыв голоса и затихающий шум: — Он уходит!

— Господи! — надрывно простонал женский голос с невероятным, неслыханным облегчением, и после мгновенной заминки пение хора взвилось к сводам с новой силой, с какой-то дикой радостью, с надеждой, с восторгом.

— И впрямь уходит, — заметил фон Люфтенхаймер тихо и почти спокойно. — Неужто наши молитвы помогли?

Адельхайда хотела ответить, но не смогла найти нужных мыслей, чтобы облечь их в слова, и горло не смогло издать ни единого звука. Где-то на задворках сознания мысль все же жила, и разум пытался продолжить действовать, как прежде, подсказывая, что ничего еще не известно и всё — малопонятно, что Дикая Охота миновала королевский дворец, но все еще несется над Прагой и что происходит там, за стенами, над домами горожан и на темных улицах — еще не ведомо никому, и для того, чтобы сделать хоть какие-то выводы, надлежит дождаться, пока ночные гости покинут город, возвратившись туда, откуда явились. Надо выйти на улицы и осмотреть город, надо опросить людей, найти тех, кто что-то видел или слышал, убедиться, что жертв и впрямь нет, или же обнаружить таковые, и, когда все кончится, следователи Конгрегации наверняка этим и займутся…

Но сказать все это, выговорить вслух, никак не удавалось, ибо сегодня впервые с начала своей службы, впервые за свою жизнь Адельхайда поняла, что это такое страх. Настоящий страх. Он был несравним с тем, что доводилось испытывать прежде; так гнетуще, так всепоглощающе до сей поры никогда и ничто не сковывало тела и мыслей — ни явившийся когда-то для ее ареста инквизитор, грозящий костром за убийство мужа, ни одиночество в городских трущобах, полных подонков, ни даже встреча с одним из самых жутких созданий этого мира — стригом, ни почти уже наставшая смерть в их логове. Сегодня она ощутила ужас. Настоящий, глубокий, как бездна, ужас. И лишь гадать оставалось о том, что с нею было бы, как повело бы себя скованное льдом страха сознание, если бы с тем, что явилось сегодня в Прагу, она столкнулась бы лицом к лицу за пределами этих стен…

— Почти затихло, — отметил фон Люфтенхаймер, обернувшись на окно. — Видимо, уходит вовсе.

— Меня сейчас вырвет… — чуть слышно и сдавленно пробормотала Лотта, чуть ослабив хватку на ее руке, и Адельхайда, с усилием переведя дыхание, так же едва различимо выговорила:

— Все кончилось. Все хорошо.

«Все кончилось», — мысленно повторила она, осторожно высвободив руку из пальцев Лотты. Все кончилось…

Страх стал отступать так же стремительно, как и нахлынул; скованность, оцепенение ушли почти мгновенно, разом, и мысли, прежде вяло ворочавшиеся, точно полудохлые жабы, вновь ожили, перебирая все произошедшее. И снова возникло в груди то самое чувство, неизменно бросавшее во все тяжкие и прежде затмевавшее собой все страхи и опасности, — то самое нетерпение и жажда деятельности. Сейчас бы выйти наружу, осмотреть улицу, узнать, что стало или не стало с городом и людьми, что оставили после себя ночные гости… но нельзя, не получится…

Один из инквизиторов поднялся со своего места и, ни слова не говоря, зашагал к двери, кивком головы позвав следом за собою двух конгрегатских бойцов. Присутствующие проводили его взглядами так же молча, ничего не сказав и не спросив, и лишь фон Люфтенхаймер все так же негромко пробормотал что-то неразборчивое, однако переспрашивать Адельхайда не стала, оставшись сидеть, как сидела, до самого завершения вигилии. Инквизитор в часовню так и не вернулся, и, выходя, она едва не столкнулась со вторым следователем в дверях; тот отступил, давая ей и Лотте пройти, и Адельхайда успела увидеть его хмурое, сосредоточенное лицо и опасливое нетерпение во взгляде. «Я расскажу вам, что происходит», — тихо шепнул фон Люфтенхаймер, когда инквизитор стремительным шагом двинулся от часовни прочь.

Лотта, едва войдя, рухнула на кровать не раздеваясь и уже через минуту забылась сном, Адельхайда же еще долго слонялась по комнате, разоблачаясь и по временам то взглядывая в окно, то вслушиваясь, не раздадутся ли шаги в коридоре или стук в дверь, и, наконец, тоже прилегла, уснув не сразу и неглубоко.

К запоздалому завтраку она спустилась в одиночестве — Лотта осталась в постели, молчаливая и бледная, прячущая глаза и явно стыдящаяся своего вчерашнего страха; все произошедшее окончательно подкосило ее, и теперь, даже не реши напарница оставить службу по своей воле, Адельхайда и сама бы обратилась к Сфорце с просьбой не допускать ее к делу хоть какое-то время. Собственный же ужас теперь вспоминался как нечто отстраненное и словно никогда не бывшее, точно нечто, прочтенное в книге со страшными историями, оставив после себя лишь нетерпение и толику раздражения на неизвестность. Будь ситуация чуть иной, можно было бы, переодевшись, выйти в город самой и самой узнать, что происходит, но сейчас, когда пражский замок охраняется и любой входящий и выходящий подвергается едва ли не допросу, об этом не могло быть и речи.

За столом в трапезной зале обоих инквизиторов не было; Люфтенхаймер был мрачен, Рудольф — сосредоточен и напряжен, и лишь гости оживленно переговаривались, обсуждая минувшую ночь и столь очевидно проявленное покровительство Господне. Вернувшись в свои покои, Адельхайда еще долго мерила комнату шагами, не зная, куда себя деть и что предпринять; Лотта, съевшая свой завтрак в постели, снова спала — видимо, вчерашнее бодрствование сказалось на ее здоровье и впрямь не лучшим образом.

— Нет, так дальше продолжаться не может, — проговорила Адельхайда самой себе и, развернувшись, решительно вышла в коридор.

Без информации она ничто. Все ее знания и умения — пустое место, и сама вероятность окончить хотя бы одно из двух расследований, повисших на ее шее, попросту равна нулю без хоть какой-то возможности добывать сведения самостоятельно. Да, разумеется, всюду охрана, но не может быть, чтобы нельзя было просочиться за пределы дворца незамеченной. Надо просто осмотреться и прикинуть, каким образом можно отсюда выбраться, чтобы выйти в город…

В коридорах, прежде почти безлюдных, сейчас то и дело попадались навстречу гости королевского дворца — дамы сновали туда-сюда, из одной комнаты в другую, и одна из них не упустила случая, ухватив Адельхайду за локоть не слабей, чем городской страж воришку на торжище, затащить ее в свою комнату, где детально и в красках не менее четверти часа излагала события прошедшей ночи, нимало не смущаясь тем фактом, что беседует с очевидицей оного происшествия. Еще несколько минут ушло на то, чтобы с неподдельным интересом и радостью обсудить чудесное избавление, и лишь тогда Адельхайда сумела вырваться от словоохотливой матроны. Судя по недовольному выражению лица супруга дамы, эта сцена повторялась не только с Адельхайдой и уже не в первый раз.

Во дворе, насколько можно было видеть из окон, тоже было более оживленно, нежели прежде, что сделало бы задачу незаметного проникновения в город куда проще, если бы не необычно бдительная стража повсюду…

От очередной желающей обсудить ночных гостей Адельхайда увернулась, умудрившись разминуться в тесном коридоре с минимальными потерями времени, и за поворотом едва не ткнулась носом в Рупрехта фон Люфтенхаймера.

— А вот и вы, — без предисловий отметил тот и, быстро оглядевшись, указал себе за спину: — Моя комната ближе, идите за мною.

На мгновение Адельхайда опешила от неожиданности и столь непривычно безыскусных манер всегда учтивого юного рыцаря, каковой, ни слова более не сказав, развернулся и направился прочь. Итак, есть новости, констатировала она, спохватившись и устремившись следом; стало быть, выстраивание планов по вылазке в город в любом случае придется на время отложить…

Дверь в комнату фон Люфтенхаймера пришлось миновать, направившись к лестнице, и там дождаться за поворотом, пока мимо пройдет взволнованная девица лет неполных семнадцати в сопровождении столь же возбужденной горничной, и лишь тогда войти, с оглядкой и почти бегом.

— Есть новости, — так же не предварив беседу ни единым лишним словом, констатировал Рупрехт. — И новости не слишком приятные.

— Я заметила, — кивнула Адельхайда, закрыв дверь за собою, и, оглядевшись, прошла к кривоногому стулу подле пустого стола, коим явно давно не пользовались — ни для письма, ни для трапезы.

— Все не слишком хорошо, — продолжил Рупрехт, усевшись напротив нее. — Я бы сказал — все совсем не хорошо.

— Конгрегаты что-то обнаружили в городе? Они вернулись с новостями?

— Они вернулись с арестованными горожанами, — хмуро уточнил фон Люфтенхаймер. — И — да, с новостями. С дурными новостями.

— Да полно вам уже нагнетать, Рупрехт, — неожиданно резко для себя самой оборвала она. — Говорите по делу.

— Прошу прощения, госпожа фон Рихтхофен, — тяжело выдохнул тот, с усилием потирая ладонью лоб, — просто узнанное мной только что несколько неожиданно и совсем, совсем не приятно… Конгрегаты не раскрывают подробностей, но и не запираются всецело; все же я хранитель безопасности персоны Его Величества, и кое-какими сведениями они попросту не могут со мною не делиться, и к тому же — убежден, что вскоре о произошедшем и без того будет говорить весь город. Мнится мне, что они столь неохотно делятся информацией, пытаясь лишь выиграть время, ибо сами с трудом понимают, что происходит…

— Рупрехт, — повторила она чуть строже, недовольно поморщившись. — Прошу вас.

— Этой ночью не только мы молились об избавлении, — выговорил тот, на мгновение запнувшись. — Несколько горожан прямо на городской улице устроили языческий обряд, который был призван задобрить Дикого Короля и его Охоту. Сейчас несколько человек из тех, кого удалось найти и опознать, арестованы и содержатся тут, в королевском дворце. Конгрегаты допрашивают их.

— Почему на улице? — растерянно спросила она первое, что пришло в голову, и фон Люфтенхаймер пояснил еще мрачней прежнего:

— Потому что в помещении нельзя разложить костер с жертвенным кабаном.

— Бред какой-то… — выдохнула Адельхайда тихо и, помедлив, уточнила — неторопливо и с расстановкой: — Горожане разложили костер прямо на пражской улице и зажарили на нем…

— …домашнего хряка. Должен был быть лесной кабан, но кто-то сказал, что сойдет и хряк.

— …чтобы задобрить Дикую Охоту?

— Выходит, что да, госпожа фон Рихтхофен.

— Да что же — они вовсе лишились рассудка от страха…

— Помните ту старуху, что пыталась проповедовать в толпе, госпожа фон Рихтхофен?

— Которая упала замертво как раз тогда, когда конгрегаты собрались ее арестовать.

— Старуха умерла, — кивнул тот, — но, видимо, кто-то ее слова запомнил. И еще кто-то продолжил ее проповедь. К вечеру во многих горожанах окрепла мысль, что она была права и от языческих древних духов Прагу может защитить языческий же обряд жертвоприношения. Кто-то разнес идею о том, что в старых книгах говорится, как гнева Дикой Охоты избегали, дав ей добычу — вепря, и тогда она уйдет, никого не тронув. Но подношение должно находиться на ее пути, и посему они учинили обряд прямо на одной из улиц между домами.

— А как же жители тех домов?

— Арестованы конгрегатами, допрашиваются. Я еще не сумел понять, и мне, само собою, не сказали, принимали ли они участие в этом или же просто сидели по домам.

— Где сейчас Император? — оборвала Адельхайда, и фон Люфтенхаймер с заметным раздражением кивнул на дверь:

— Постоянно с кем-то из конгрегатов.

— Ерунда какая-то… — пробормотала она с заметным раздражением. — Я знаю связанные с Охотой легенды, и в них нет ни слова о подношениях в виде кабанов, оленей, зайцев или лягушек.

— Быть может, вы просто знаете не все? — тихо спросил фон Люфтенхаймер и, мельком обернувшись через плечо на дверь, понизил голос: — Быть может, та старуха говорила правду, просто правда известна немногим? А что, если это не наше ночное молебствие помогло Праге, что, если город спасли они, теперь арестованные инквизиторами люди? Если так?

— Нет, — отрезала Адельхайда убежденно. — Я, вообще говоря, по зрелом размышлении не склонна полагать, что Дикая Охота имела целью нападение на Прагу или вообще намеревалась совершить какие-либо действия вроде тех, что содеяла прошлой ночью подле ристалища. Как-то очень недолго была она здесь, быстро пронеслась, словно именно этого и желала — промчаться над городом, до смерти перепугав обитателей, и уйтипрочь.

— Так вам кажется сейчас, — хмуро возразил фон Люфтенхаймер. — Когда утро, солнечный свет и страх минувшей ночи ушел…

— …и потому мыслится куда ясней, нежели под воздействием этого страха, — не дав ему закончить, договорила Адельхайда.

— Или же вы просто желаете убедить себя саму, что правы? Возможно, я скажу ересь, но я не могу не допустить как вероятную мысль о том, что прав все-таки я.

— И вы намереваетесь сказать это Императору?

— Если безопасность Его Императорского Величества будет зависеть от жареного кабана — пусть будет жареный кабан, — отрезал фон Люфтенхаймер. — А от конгрегатов я до сего дня никакого проку не увидел.

— Я не могу вам этого запретить, — не скрывая недовольства, возразила она, — однако не могу не сказать, что считаю ошибкой заводить такие беседы с Императором.

— Не могу с вами согласиться, госпожа фон Рихтхофен, — непреклонно вымолвил юный рыцарь, и Адельхайда, вздохнув, медленно кивнула:

— Как вам угодно, Рупрехт. Но, как вы понимаете, я свое мнение ему также выскажу. Решать же, кому верить, — это уже его дело.

Фон Люфтенхаймер дискуссии продолжать не стал, однако совершенно очевидно остался при своем решении, и на душе, когда она возвратилась в свою комнату, было неприятно и тускло от сумрачных мыслей. Лотта, проснувшаяся от стука двери, усадила ее подле себя и долго выспрашивала о происходящем; Адельхайда отвечала односложно и неохотно, пытаясь обходиться без особенных подробностей, и напарница, ненадолго умолкнув, нахмурилась, заглянув ей в лицо.

— Я этот взгляд знаю, — тихо выговорила Лотта. — И знаю эту задумчивость. Что-то ты уже поняла или думаешь, что поняла. Кого-то подозреваешь или нащупала какую-то нить… Какую?

— Сейчас не могу сказать, — не сразу отозвалась Адельхайда. — Еще не убеждена всецело… Да и не думаю, что тебе надо знать всё. Ты сейчас слаба и физически, и душевно, и я не хочу подвергать риску тебя и дело.

— Вот как… — спустя еще миг молчания медленно произнесла та, и Адельхайда через силу улыбнулась, успокаивающе погладив помощницу по руке:

— Я сейчас справляюсь одна, и взваливать лишние тяготы еще и на твои плечи нет нужды. Отдыхай и ни о чем не думай. А я… Я сама разберусь. Как-нибудь.

(обратно)

Глава 16

Сентябрь 1397 года, Германия

На сей раз споров о том, кто войдет в комнату, где содержался связанный Хельмут Йегер, не было, и задержка подле двери случилась лишь для того, чтобы раздать указания, как каждому надлежит себя вести. Фон Редер, услышав распоряжение молчать и не произносить ни звука, что бы ни случилось, насупился, однако возражать не стал, Фридрих, коему было велено внимательно слушать и тщательно следить за собственными словами, лишь молча кивнул, и только Хауэр хмуро предположил:

— Полагаешь, мы услышим что-то значимое?

— Полагаю, мы услышим что-то нешуточное, — откликнулся Курт, переглянувшись с помощником, и, помедлив, толкнул створку двери.

Йегер вскинул взгляд навстречу вошедшим, на мгновение дольше задержав его на наследнике, и распрямился, молча дождавшись, пока войдут все и дверь закроется за их спинами.

— Ты хотел поговорить, — произнес Курт, подойдя ближе. — И, видимо, это что-то важное. Как ты понимаешь, я не могу выслушать это один на один: после произошедшего здесь не верят даже мне.

— Я понимаю, — негромко отозвался боец. — И в том, о чем я хотел говорить, нет никакой тайны ни для кого здесь. Все равно без их решения не обойтись.

— Какого именно? — уточнил Курт, уже поняв по этим словам, по взгляду, по голосу, что одолевшие его подозрения верны, что услышать сейчас он может только одно, и ничего больше…

— Можно, я сперва спрошу вас, майстер Гессе? — стараясь больше не смотреть в сторону принца, спросил Йегер и, увидев ответный кивок, вымолвил все так же тихо: — Верите ли вы в то, что я рассказал вам все, что знал? Что не осталось у меня за душой ничего и ничего более вы не сможете от меня узнать?

— Да, — не медля, ровно ответил Курт. — Я верю, что ты рассказал все.

— И… — впервые осекшись, продолжил боец, — остальные тоже?

— Похоже на то, — неохотно проговорил фон Редер, когда Курт обернулся к присутствующим, одарив каждого вопросительным взглядом. — Похоже, что сказано и впрямь все.

— Я вам верю, — серьезно произнес Фридрих. — Я могу и ошибаться, но все-таки не думаю, что вы скрыли что-то, о чем-то не сказали. Я думаю, вам верят все, и отец Бруно, и ваш командир.

— Я ему больше не командир, — сквозь зубы процедил Хауэр, и бывший зондер отвел взгляд в сторону.

— Да. Все верно. Все, что прежде было моим, больше не мое, и сам я — больше не я. Теперь мне осталось лишь ждать, пока за мною явятся и препроводят на суд, а после — на казнь. Таково мое будущее. Ведь так, майстер Гессе?

— Боюсь, да, Хельмут, — подтвердил Курт, и Йегер кивнул:

— И если бы суд состоялся сейчас, здесь, то и казнь свершилась бы немедля? А если бы не было никакой возможности связаться с вышестоящими, вы имели бы право, согласно вашему статусу, произвести ее на месте, майстер Гессе. Верно ведь?

— Верно, — согласился он, услышав, как стоящий у двери Фридрих задержал дыхание. — Такое право у меня есть. Но только в том случае, когда иного выхода нет. Сейчас — не так.

— От меня нельзя больше ничего добиться, — еще тише, но решительней возразил Йегер. — Я не смогу сказать ничего нового — ни вам, ни Особой Тройке, никому, потому что уже рассказал все, что мог. От меня больше нет никакой пользы. Суд надо мною принесет только вред Конгрегации: люди Императора станут требовать публичности. Среди них немало недоброжелателей — и Конгрегации, и трона, и они воспользуются случаем, чтобы вбить клин между ними. Если смотреть с одной стороны, то моя прилюдная казнь скажет всем, что с предателями Конгрегация не церемонится и не выгораживает их, но с другой — враги Империи не преминут повернуть это иной стороной. Они станут поминать все произошедшее при всяком удобном случае, настраивая против Конгрегации и короля, и подданных… Вспомните ваше первое дело, майстер Гессе. Весть о вашей неудаче разнесли по всей Германии, эту историю раздули до неприличия, и скольких усилий стоило задавить пущенные слухи…

— Да, — согласился Курт. — Было. Тут ты прав.

— Я, — произнес Йегер, не отводя взгляда, — первым делом сказал о той стороне дела, что касается Конгрегации и Империи, но не стану лгать: все это я понял, изыскивая оправдания для того, о чем хотел просить вас.

Бывший зондер наверняка ждал вопроса «о чем?», однако Курт молчал, слыша вокруг тишину и видя перед собой то, что видел уже не раз — болезненный, но решительный взгляд; сколько таких взглядов было за годы службы?.. десятки? Кажется, что сотни…

— Ведь вы понимаете, — еще тише продолжил Йегер. — Вы знаете о чем, майстер Гессе… Не суд меня страшит. Не казнь. А то, что придется смотреть в глаза нашим, отцу Бенедикту или майстеру Сфорце. То, что мне придется снова повторять все сказанное — перед ними, что это потом будут повторять прилюдно, что… Ведь вы сами согласны с тем, что публичность лишь сделает хуже, и с тем, что продлевать мою жизнь нет смысла и пользы. Я осознаю, что предательство — непростительно, но прощения я и не жду, я лишь прошу об одном малом снисхождении. Ведь ваш ранг позволяет вам принять такое решение.

— Если бы все зависело только от меня, — негромко выговорил Курт, — и просить бы не пришлось, Хельмут. Твоих прошлых заслуг вполне довольно на то, чтобы дать тебе хотя бы это. Но ведь ты сам понимаешь, что сегодня, сейчас — я не всецело хозяин положения.

— Да, — согласился Йегер, через силу подняв взгляд к людям у двери. — И потому сразу сказал: хорошо, что здесь присутствуют все, и я понимаю, что не обойтись без их решения.

— Вы… — проговорил Фридрих, запнувшись, и не сразу продолжил: — Вы просите… убить вас?

— Я справлюсь и сам, — по-прежнему тихо, но непреклонно возразил боец. — Просто освободите меня и оставьте в этой комнате наедине с собой и Богом. Это все, что мне нужно. Я знаю, что снисхождения не заслужил, но все-таки прошу о нем, прошу не выставлять меня на позор, а Конгрегации и трону не наносить удара под дых.

— Куда уж еще-то, — не сдержавшись, выплюнул фон Редер, однако на сей раз в его голосе была скорей растерянность, нежели злость. — Ты и так вмазал им обоим от души.

— Знаю, — снова кивнул тот. — Но к чему же добивать…

— Позволить тебе совершить смертный грех я все равно не смогу, — не дождавшись ни от кого более ни слова, произнес Курт. — Но если остальные смирятся с таким выходом — сделаю все сам… Итак? — обернувшись к присутствующим, спросил он прямо, остановив взгляд на фон Редере. — Так что же вы скажете? Будете ли настаивать на том, чтобы я тащил этого человека на площадь к толпе или уймете вашу жажду мести тем, что он просто заплатит жизнью за свою ошибку? Даже суждением Альфреда я могу пренебречь, и единственный, от кого что-то зависит, — это вы, господин барон.

— Но не от меня? — напряженно вымолвил наследник, и Курт качнул головой:

— Нет, Фридрих. В силу ваших лет вы ничего не можете решать.

— А в силу моего положения?

— Я уже говорил вам, — терпеливо пояснил Курт, — что в данном случае ваше положение не имеет влияния на ситуацию. Вы могли бы проявить свое покровительство или вовсе снять все обвинения как пострадавшее лицо, если бы не одно важное «но»: Хельмут Йегер не находится под вашей властью, он — под властью Конгрегации.

— И то, что сейчас решается здесь, если будет совершено, — медленно проговорил фон Редер, — ведь будет по большому счету незаконным.

— В каком-то смысле да, — согласился Курт, — но в каком-то — нет. Повторюсь, что мой ранг дозволяет мне совершить суд и казнь на месте при соответствующих обстоятельствах.

— И кто же определяет эти обстоятельства?

— Я. Но сегодня многое зависит и от вас. Да, все сказанное Хельмутом — это попытка найти оправдание его просьбе, но он во многом прав: от публичного суда и казни будет столько же вреда, сколько и пользы, а то и больше. Подумайте, господин барон, желаете ли вы этого; или же сейчас вы позволите мне разрешить две проблемы разом — избавить единожды ошибившегося человека от грядущего позора и пресечь ненужные сплетни и неверное истолкование всего случившегося. На первое, что вполне понятно, вам наплевать, посему призываю вас как следует осмыслить вторую часть приведенных доводов.

— Вы правы, майстер инквизитор, — произнес фон Редер, не глядя на связанного. — И он прав. В том, что его ждет, нет никакой пользы для Его Величества, зато повернуть все это ко злу будет проще простого. Однако как же справедливость, коей вы служите? Смысл казни не только в том, чтобы свершилась месть, и не в том, чтобы уничтожить явление, ставшее опасным, будь то разбойная шайка или единожды предавший союзник. Казнь — это воздаяние.

— Вы хотите, чтобы я четвертовал его здесь? — просто спросил Курт, и тот болезненно поморщился:

— Нет. Для меня главное — безопасность и благополучие Его Императорского Величества. Посему я отступаю, и теперь все решаете вы. Делайте со своим человеком то, что сочтете нужным.

— Это — не нужное, — возразил наследник, — это совсем не нужное, то, о чем вы говорите! Никто не может знать, чем завершится суд Конгрегации и каким будет приговор…

— Я могу, — возразил Курт ровно. — И вы сами знаете, что я не ошибаюсь. Если же вам кажется, что я в силу собственного склада натуры во всем вижу лишь худшее и ожидаю худшего, спросите у моего помощника, прав ли я. Спросите?

Фридрих поджал губы, молча глядя мимо его плеча на своего несостоявшегося убийцу, и наконец лишь медленно качнул головой, отведя глаза.

— Стало быть, — негромко подытожил Курт, — решение принято.

— Но что скажет ваше начальство? — все так же сумрачно спросил фон Редер. — Ему вы вряд ли сумеете втолковать все то, что нам, здесь присутствующим, мнится таким понятным и очевидным. Вы не поплатитесь Знаком за свое сострадание?

— У меня на счету столько заслуг, что сей проступок не станет причиной особенно крупных взысканий, — отозвался он и, помедлив, продолжил, обратясь к Йегеру: — К прочему, я совершу скорый, негласный, но все же — суд и казнь согласно обстоятельствам и по праву своего ранга, а вовсе не тайное убийство. В одном господин барон прав, и то же самое у меня спросят наверху: свершилась ли казнь, а не убийство. Ты это понимаешь, Хельмут?

— Да, — не дрогнув голосом, подтвердил тот. — Я понимаю, майстер Гессе. Иного я не ждал и не заслужил.

— О чем вы оба? — напряженно спросил наследник, сделав невольно шаг вперед. — Что вы намерены сделать, майстер Гессе?

— Печать, — пояснил Курт негромко. — Предавший Конгрегацию и свое служение недостоин Печати.

— Это… — произнес Фридрих, тут же осекшись, и, бросив исподлобья взгляд на барона, с усилием договорил: — Это ведь подобно лишению рыцарства.

Губы фон Редера дрогнули, однако вот-вот готовые сорваться слова так и не прозвучали, но очевидно было, что едва не сказал глава личной стражи наследника. Барон, само собою, не испытывал к Конгрегации теплых чувств, а к несостоявшемуся убийце тем паче, но сейчас он увидел человека в положении, в котором сам оказался когда-то. И не по глупости, как Йегер, не из слабости, не из любви к своим близким, а просто из жажды наживы, и, скорей всего, лишь теперь осознал это, сокрытое до сей минуты в глубине собственной души, и едва не произнес вслух то, о чем сам до этого мига лишь догадывался…

— Да, — подтвердил Курт. — Подобно тому.

— Я это заслужил, — решительно повторил Йегер, не дав наследнику продолжить, и Фридрих поджал губы, опустив взгляд в пол. — Мое признание вы можете считать моей предсмертной исповедью. Я готов.

— Тогда не будем тянуть, — во всеобщей тишине подытожил Курт и, помедлив, кивнул: — Бруно? Твое время. Не думаю, что стоит звать сюда местного священника.

Помощник сделал шаг вперед, остановившись и взглянув на своего новоиспеченного духовного сына с явным смятением. «Ты уверен в том, что делаешь?» — прочитал Курт в его глазах так явственно, словно это было произнесено вслух, и был уверен, что Бруно не мог не понять его ответа: «А у тебя есть план лучше?»

Когда помощник, медленно переведя дыхание, отвел взгляд и приблизился к приговоренному, Курт подумал о том, насколько прав оказался отец Бенедикт. Снова. И в самом деле — во всей Империи нельзя было найти второго человека, вот так понимающего его с полувзгляда…

— Abi in pace…[891]

Бруно он не слушал и не смотрел на приговоренного; краем глаза виделось лицо Хауэра, так и не произнесшего до сей минуты больше ни слова, — такое бледное, словно это ему сейчас грозила одна из позорнейших процедур в перечне наказаний Конгрегации. С другой стороны — так оно и было. В каждого из этих парней этот человек вложил частицу себя; не только время и силы, а себя самого, свою душу, разбитую на части и так, по частям, розданную его подопытным, кои за глаза кроют изувера-инструктора последними словами, возносят молитвы о его здравии после каждого боя и готовы убить на месте любого, кто выкажет ему неуважение. До сих пор это казалось нерушимым братством, конгрегацией в Конгрегации — этот лагерь, эти люди, как здесь, так и за его пределами; и что сейчас творится в душе Альфреда Хауэра, какие бури в ней бушуют и какой лед сковывает ее — не мог сказать никто, кроме него самого…

— Всё, — тихо проронил Бруно, отступив от притихшего бойца, и бросил на Курта короткий тусклый взгляд. — Свой долг я исполнил. Дело за тобою.

— Я не хочу, чтобы вы это делали, — снова произнес наследник. — Майстер Гессе, вы меня слышите? Почему не от меня зависит, карать ли человека, причинившего зло мне? То, что вы говорите, больше сходно с риторическими упражнениями либо же впрямую ставит под сомнение императорскую власть в государстве. Вы же и ваши же собратья сами полагаете столько сил на ее укрепление, а теперь отказываете мне даже в такой малости — подарить прощение провинившемуся передо мною человеку?

— Вы еще не Император, Фридрих, — возразил Курт как можно мягче. — И все много сложней, чем хочется. Пока служитель Конгрегации является таковым — не в вашей власти казнить его или миловать… Быть может, вам лучше выйти из этой комнаты? Навряд ли вам понравится то, что вы здесь увидите.

— Нет, — решительно отрезал наследник, распрямившись. — Я останусь.

— Как знаете, спорить не буду, — кивнул Курт и, обернувшись к фон Редеру, протянул к нему руку: — Ваш кинжал, господин барон, окажите любезность. Мои для такой процедуры не годятся.

Фон Редер несколько мгновений стоял недвижно, глядя на осужденного с мрачной тенью во взгляде, и наконец медленно, словно бы нехотя, вытянул из ножен клинок, вложив его в протянутую ладонь в черной перчатке. Молча развернувшись, Курт приблизился к связанному и разрезал удерживающие его веревки, отступив назад. Когда Йегер уперся в пол, поднимаясь, затекшая рука соскользнула, и Курт подхватил зондера под локоть, не дав упасть на бок. От благодарственного кивка внезапно заныли зубы, и пальцы на рукояти невольно сжались до боли в костяшках…

Йегер замялся лишь на мгновение, ни на кого не глядя, и неспешно, но и не мешкая, как-то неуместно спокойно, точно бы просто разоблачаясь перед сном, расстегнул и сбросил на пол куртку и рубашку. Курт увидел, как сдвинул брови фон Редер и уставился на осужденного наследник, наверняка мысленно пересчитывая боевые отметины на теле зондера. А вот эту рану, длинный и кривой рубец, идущий через всю спину, сам майстер инквизитор помнил еще кровоточащей — егерь из Шёнингена получил ее четыре года назад, когда, будучи всего лишь проводником для прибывшей зондергруппы, непрошено ввязался в их бой с ликантропом: от удара твари парень налетел на обломанный сосновый сук, лишь чудом отделавшись разорванной кожей, а не оставшись нанизанным на него… Быть может, лучше бы именно так в тот день и случилось. Для него — лучше…

— Всё, — произнес Йегер тихо и сдержанно, бросив мимолетный взгляд в узкое окно на плохо видимое отсюда небо, и снова опустил глаза, по-прежнему не глядя ни на кого вокруг. — Я готов.

— Держать придется? — спросил Курт так же негромко, и тот качнул головой, опустившись на колено и упершись рукой в пол:

— Нет. Не придется.

Курт молча кивнул, подступив к осужденному. На несколько мгновений он застыл, глядя на свою руку с кинжалом в ней, а потом медленно снял перчатки, заткнув их за ремень и теперь чувствуя потеплевшую ребристую рукоять кожей ладони.

Это было девять лет назад — сам он вот так же стоял на колене, так же упершись рукой в каменный пол, чтобы не упасть; тогда все было так же — но иначе. И предощущение боли от прикосновения раскаленного металла к коже плеча мнилось тогда хуже нее самой; но и сама та боль в тот же миг оказалась чем-то неважным, незначащим, ибо с того мгновения на плече бывшего курсанта появилась вожделенная Печать, вознесшая его в ранг Служителя. Это не забылось, это осталось в памяти навсегда — и все, что происходило в тот день, и все то, что было в мыслях и чувствах, и даже помнилось дословно все слышанное сквозь шум крови в ушах и муть в рассудке, затуманившемся от пронзительной, ледяной боли. «Adiuvantes autem et exhortamur ne in vacuum gratiam Dei recipiatis. Ait enim tempore accepto exaudivi te et in die salutis adiuvavi te ecce nunc tempus acceptabile ecce nunc dies salutis. Nemini dantes ullam offensionem ut non vituperetur ministerium, sed in omnibus exhibeamus nosmet ipsos sicut Dei ministros, in multa patientia, in tribulationibus, in necessitatibus, in angustiis, in plagis, in carceribus, in seditionibus, in laboribus, in vigiliis, in ieiuniis, in castitate, in scientia, in longanimitate, in suavitate, in Spiritu Sancto, in caritate non ficta, in verbo veritatis, in virtute Dei per arma iustitiae a dextris et sinistris, per gloriam et ignobilitatem, per infamiam et bonam famam ut seductores, et veraces sicut qui ignoti, et cogniti, quasi morientes et ecce vivimus ut castigati, et non mortificati, quasi tristes semper autem gaudentes, sicut egentes multos autem locupletantes, tamquam nihil habentes et omnia possidentes…[892]»

«Ut seductores, et veraces…[893]»

Тогда это казалось незыблемым. И тот человек, что ждал сейчас своей участи, тоже считал эту истину непреложной еще за минуту, за миг до того, как принять решение, приведшее его к такому концу. Каждый, каждый, чувствуя, как горит Печать на плече, еле складывая звуки заплетающимся от боли языком, отвечал на произнесенные наставником слова искренне и горячо: «Gratias ago ei qui me confortavit Christo Iesu Domino nostro, quia fidelem me existimavit ponens in ministerio, qui prius fui blasphemus et persecutor, et contumeliosus sed misericordiam consecutus sum quia ignorans feci in incredulitate»[894].

Разве кто-то сомневался в ту минуту в произносимом и слышанном, в себе самом, в своей новой жизни?.. У кого-то не заходилось сердце при завершавших церемонию словах «Поднимись, брат, и неси свою ношу достойно»?..

И разве кому-то приходило тогда в голову, что все может кончиться так…

— De fructu oris sui unusquisque replebitur bonis, — тихо проговорил Курт, увидев, как лишь теперь едва заметно вздрогнул приговоренный изменник, — et iuxta opera manuum suarum retribuetur ei. Ecce parturit iniquitatem et concepto dolore peperit mendacium, lacum aperuit et effodit eum et incidet in interitum quem operatus est, revertetur dolor suus in caput eius, et super verticem eius iniquitas sua descendet[895].

С последним словом в маленькой комнатушке воцарилась тишина — мертвая, склепная, и в этой тишине было слышно, как задержал дыхание приговоренный.

— Hoc est iudicium tuum quod ipse decrevisti[896], — договорил Курт во всеобщем безмолвии и шагнул вперед, встав у Йегера за спиною.

Он сжал ладонью плечо осужденного, придержав, и распрямившаяся спина впервые вздрогнула, однако зондер остался стоять, как был, не двинувшись ни на йоту и не попытавшись отшатнуться, когда кинжал взрезал кожу. Острие прочертило круг, опоясав Печать ярко-красной линией, на держащую плечо руку потекла кровь, тотчас сделав пальцы скользкими и липкими, и спина под ладонью напряглась, точно каменная. Когда острие повернулось, срезая кожу пластом, Йегер с шипением втянул в себя воздух, вцепившись зубами в свободную руку, с каждым движением лезвия все ниже опуская голову, но по-прежнему не делая попыток уклониться от клинка, и лишь болезненное шипение перешло сначала в стон, а потом в сдавленное, глухое рычание.

Управляться с длинным рыцарским кинжалом было несподручно — это оружие создавали не для того, чтобы срезать лоскуты кожи с человеческого тела; спеша сделать это как можно скорей, Курт чувствовал, как окаменелую спину под его ладонью начинает колотить мелкая лихорадочная дрожь, совладать с которой не могли уже никакие сила воли и выдержка, но по-прежнему не было ни единой попытки уклониться от терзающего тело клинка…

Он отступил назад, глядя на зияющую в плече Йегера рану — там, где когда-то была Печать, сейчас алело истекающее кровью пятно голой плоти, и на пол с руки майстера инквизитора падали вязкие, густые капли…

— Свершилось, — произнес Курт тихо; в горле собрался противный колючий ком, и он помедлил, прежде чем договорить: — Ты отрекся от своего служения и своего братства. Теперь братство отрекается от тебя. Больше ты не один из нас.

В груди Йегера что-то заклокотало, рука, которой он упирался в пол, скользнула в сторону, и бывший зондер осел на колени, обессиленно склонившись и опустив голову так, что не стало видно его белого, как мел, лица. В по-прежнему мертвой тишине было слышно лишь его дыхание — надсаженное, хриплое от загнанного внутрь крика…

— Sit tibi Deus misericors[897], — выговорил Курт, снова подступив к осужденному, и тот с усилием, рывком, распрямился, закусив губы и глядя прямо перед собой…

— Ну-ка, стойте!

От этого резкого, пронзительно острого выкрика вздрогнули все, так же разом обернувшись к наследнику. Фридрих был столь же бледен, как и бывший зондер на каменном полу, сжатые в кулаки руки чуть подрагивали, и казалось, он вот-вот лишится сознания…

— То, что вы сейчас сказали, майстер Гессе, — вымолвил принц, с явным усилием принуждая себя говорить выдержанно и ровно, — что это значит? Значат ли ваши слова, что больше этот человек не служитель Конгрегации, не ее часть?

— Это значит именно то, что я и сказал, — подтвердил Курт, видя, как фон Редер за плечом наследника напрягся, словно пес перед атакой. — Конгрегация отрекается от предателя, и больше он не принадлежит к ней.

— В таком случае, — по-прежнему с трудом произнося каждый звук, кивнул Фридрих, — он теперь является обычным человеком — таким же, как тысячи других, живущих в Империи. И теперь — в моей власти решать, понесет ли он наказание за совершенное им преступление или получит прощение от того, на кого поднял руку. Я как лицо пострадавшее снимаю с него все обвинения. Считаю, что он уже покаран сполна.

Йегер приподнял голову, глядя на наследника с удивлением и тоской, и, снова потупившись, тяжело, сквозь зубы, вытолкнул:

— Нет. Не надо.

— Нет? — уже не сдерживая дрожи в голосе, возразил Фридрих; мгновение он колебался, а потом стремительно, порывисто приблизился, присев напротив осужденного и упершись в пол коленями. — Почему — нет? — повторил он настойчиво.

— Потому что прощения я не заслужил, — едва слышно, сквозь сдерживаемый стон, проговорил Йегер, и наследник мотнул головой:

— Перестаньте! Не в этом дело. Я, быть может, еще и юнец, но кое-что уже успел увидеть в своей жизни, и у меня тоже умирали близкие. Я потерял мать. Да, не так, как вы, но я могу представить, о чем вы сейчас думаете, чего хотите, почему так жаждете смерти. Да, вы казните себя, Хельмут, вас мучает совесть, но ведь дело не только в этом… Посмотрите на меня! — приказал наследник с внезапной твердостью, сжав ладонью локоть человека напротив, и тот вздрогнул, медленно приподняв голову. — Дело не только в этом, — чуть тише, но все так же уверенно повторил Фридрих; на его пальцы из раны на плече бывшего зондера густо стекала кровь, но руки он не убрал, оставшись сидеть, как был, глядя в глаза перед собою. — Дело в том, что вы не желаете жить без своей семьи. В своей жизни вы натворили достаточно для того, чтобы не считать себя достойным этой самой жизни, а там, по ту сторону, ждут они. Ведь именно об этом вы думаете. Вам кажется, что вы искупите свою вину именно так — умерев; вину перед братством, долгом, Империей, мной… перед ними. Возможно, это и так. А как быть с виной перед собою самим, Хельмут?

— Это не искупится, — произнес тот едва слышно.

— Неправда, — тоже понизив голос, твердо возразил наследник. — Просто для этого нужно время. И это время я и хочу вам дать. Что сейчас происходит, что вы делаете? Вы думаете, что принимаете кару, искупление? Нет. Вы поддались слабости, когда согласились на их план — но тогда разум вам затмил страх за своих близких. А сейчас что же? Сейчас вы решились попросту на побег — от мира, от жизни, от себя самого, от возмездия, которого, как сами мните, заслужили. Знаете, что это такое, когда еще люди поступают подобно вам, Хельмут? Когда налагают на себя руки. Вы решили уйти в отчаянии, в непрощении — самим собой в первую очередь, и вы полагаете, что встретитесь там со своей семьей? Нет. Потому что — знаете, куда уходят самоубийцы?

Йегер молчал, глядя мимо его лица в стену, тяжело и с хрипом дыша; Курт видел, как сжал зубы Хауэр, за все это время так и не произнесший ни звука, как с почти физически ощутимой болью смотрит на бывшего зондера Бруно и как удивленно глядит на своего подопечного фон Редер…

— Вы жаждете смерти, — еще тише произнес Фридрих. — И сами подставляете горло под нож. Это равносильно самоубийству. Сейчас вы на пороге гибели, так скажите честно, не тая ничего — не передо мной, перед собой, почему сейчас вы так упираетесь, так противитесь моей попытке отстоять вас? Потому ли, что полагаете смерть достойной для себя участью, или просто потому, что боитесь жить дальше?

— Я не должен жить дальше, — отозвался тот едва слышно, и Фридрих кивнул, тоже заговорив почти шепотом:

— Если вы останетесь при своем мнении спустя месяц, полгода, год — я лично отдам приказ о вашей казни. Обещаю. Но сейчас я смотрю на то, как достойный человек, замаравший совесть одной-единственной ошибкой, намеревается заплатить за нее своей бессмертной душой. И этого я не могу принять. Сейчас, Хельмут, я намерен отстоять вас любой ценой, я сделаю все, что в моих силах, для того, чтобы начавшееся в этой комнате не закончилось. Но я хочу, чтобы вы сами поняли, признали, осознали, что я прав. Я могу спасти ваше тело от плотской смерти, но спасти от вечной гибели вашу душу вместо вас — не смогу. И если вы впрямь думаете, что совершили тяжелый проступок, что кару несете заслуженно — несите ее честно, не пытаясь увильнуть и облегчить собственную участь. Живите. И заставьте себя — себя простить. Тогда, обещаю, мы поговорим об этом снова. Ни мне, ни вашей семье, ни вам самому — никому на этом и том свете не станет легче, если вы обречете себя на вечное проклятье и погибель.

Йегер не ответил, по-прежнему сидя потупившись и не шевелясь, и наследник все так же оставался, как был, — так же недвижимо, сжимая ладонью его окровавленную руку и глядя в лицо с ожиданием…

— Вы не возражаете больше, — вздохнул Фридрих наконец. — Стало быть, поняли, что я прав.

Йегер сипло выдохнул, закрыв лицо ладонью, и наследник поднял голову, повстречавшись взглядом с Куртом.

— Что скажете вы, майстер Гессе? — не повышая голоса, спросил он. — Теперь я имею право решать его судьбу?

— Теперь — да, — подтвердил Курт так же тихо.

— В таком случае, — произнес Фридрих, поднимаясь, — будет так: этот человек останется жить. И дальнейшей его судьбой распоряжаться буду я. Вас же я хочу просить об одном: достойный духовник на время его заключения. С этим ни я, ни кто другой, кроме Конгрегации, не справится. А сейчас ему необходим лекарь. Я полагаю, услугами здешнего медика он ведь может воспользоваться?

— Разумеется, — согласился Курт и, шагнув вперед, склонился над притихшим Йегером. — Хельмут? Идти сможешь?

Тот не ответил, лишь молча, с усилием переведя дыхание, уперся правой рукой в пол и тяжело поднялся. Сделав неверный шаг, он покачнулся, с явным трудом сдержав стон, и Хауэр сорвался с места, метнувшись к бывшему подопечному и подхватив его под локоть.

— Не шевели той рукой, — хмуро выговорил инструктор, не глядя на его лицо. — Я отведу его сам, — пояснил он, бросив короткий взгляд на майстера инквизитора с фон Редером. — Я так мыслю, что теперь нет нужды в неизменной слежке друг за другом?

— Полагаю, нет, — негромко согласился барон. — Виновник обнаружен и обезврежен, Его Высочество в безопасности, и больше я не вижу причин для соблюдения столь строгих мер.

— Дверь, Гессе, — приказал Хауэр, осторожно перехватывая руки поудобней, и наследник, пытаясь не утратить прежнего уверенного тона, возразил:

— Быть может, стоит для начала что-то сделать с раной? Остановить кровь, прижечь…

— Не стоит, — возразил Курт, быстро пройдя к порогу и распахнув створку. — До лазарета не более нескольких минут, от потери крови он за это время не умрет, а там — лекарь лучше нас с вами знает, что следует делать в таких случаях.

Фридрих молча кивнул, не возразив, и Курт отступил от двери, освободив проход.

Когда Хауэр под руку вывел в коридор шатающегося, бледного, как смерть, бывшего подопечного, стоящие у двери застыли в недоумении; боец фон Редера уставился на кровавое пятно на плече Йегера оторопело, а зондер — с обреченностью, замешенной на ненависти, и с тем вместе — с состраданием…

— Дитер, — окликнул его Курт, и тот обернулся, глядя на майстера инквизитора напряженно. — Хельмут передан под покровительство Его Высочества, который принял решение заменить ему смертную казнь на тюремное заключение. Однако, пока он здесь, забота о его жизни и здоровье лежит на нас. Бегом к остальным, — распорядился Курт, увидев, как во взгляде Дитера фон Дюстерманна, брошенном на принца, мелькнуло безграничное удивление. — Пусть кто-нибудь идет к лекарю: ему наверняка понадобятся лишние руки. В остальном распорядок дня становится прежним, каким был до всего произошедшего. Это — понятно?

— Да, майстер Гессе, — кивнул зондер; помявшись, обернулся на противоположный конец коридора, куда ушли его бывший собрат по служению и инструктор, и развернулся, устремившись к лестнице бегом.

* * *
Сентябрь 1397 года, Богемия.

Попытаться побеседовать с Рудольфом Адельхайда решилась лишь ближе к обеденному часу, все время до тех пор проведя в комнатах гостящих в замке дам.

С каждым новым посещением, с каждой новой беседой, с каждой следующей собеседницей все более становилось ясно, что принесенная фон Люфтенхаймером информация уже не является в полной мере тайной: чья-то служанка слышала, чей-то паж уловил обрывок разговора, чья-то горничная говорила с кем-то из обслуги, чьи-то родичи проживали в городе — словом, весть о ночном бесчинстве, устроенном последователями древних культов, уже неотвратимо расползалась по замку, возбуждая толки, пересуды и страхи.

В коридорах уже не попадались взбудораженные девицы, королевский дворец снова обезлюдел, и по пути к комнате Императора навстречу не попалось никого, кроме напряженных, настороженных стражей, многие из коих явно были осведомлены о происходящем куда меньше, чем какой-нибудь поваренок. Остановившись перед дверью, Адельхайда вслушалась — из-за створки, кажется, донеслись звуки нескольких голосов; или показалось?.. Она помедлила, прислушиваясь внимательней, и, ничего более не услышав, решительно, без стука, распахнула дверь.

Оба инквизитора были здесь: один стоял уже в двух шагах от двери, другой — напротив сидящего подле стола Рудольфа. На мгновение в комнате повисла тишина, присутствующие уставились друг на друга — следователи с подозрением, Адельхайда с растерянностью, Император — почти с испугом…

— О, господа дознаватели! — с подчеркнутым удовлетворением произнесла она, наконец войдя и закрыв дверь за собою. — Как хорошо, что вы здесь. Я намеревалась поговорить с вами.

— А вы всегда врываетесь в императорские покои без стука, госпожа фон Рихтхофен? — осведомился один из инквизиторов, даже не пытаясь скрыть неприязнь, сквозящую в неестественно голубых глазах; Адельхайда оскорбленно нахмурилась:

— А вы всегда задаете женщинам такие вопросы, майстер инквизитор?

— Я задаю множество разных вопросов, — холодно усмехнулся тот. — Мужчинам и женщинам; как в комнатах, в которые они врываются, так и в тех помещениях, откуда они хотели бы вырваться.

— Не надо меня запугивать, — фыркнула она. — Сегодня первенство в запугивании у вас перехватила Дикая Охота. Вы знаете, о чем говорят все во дворце, майстер инквизитор? О том, что Прагу и нас самих защитили какие-то язычники с жареным кабаном. Люди напуганы. Женщины готовы падать в обмороки каждую минуту…

— Но не вы, — заметил второй инквизитор, и Адельхайда кивнула, холодно улыбнувшись:

— Не имею такой дурной привычки. И здесь я — в некотором роде как парламентер от всех них.

— И какова же ваша миссия?

— Женщины боятся! Их мужья не могут их защитить, потому что против таких сил никакая рыцарская выучка не выстоит, и то, что казалось им избавлением минувшей ночью, сегодня может оказаться самообманом.

— И они верят в эти слухи?

— Испуганная женщина готова поверить во что угодно, — многозначительно произнесла Адельхайда. — Но паника еще не захватила умы. Однако все хотят знать, что вы намереваетесь делать, как действовать, что вам удалось выяснить, что за люди вами арестованы и не надо ли всем нам бояться того, что возможные малефики пребывают в подвале королевского дворца, рядом с нами.

— Этого опасаться нечего, — заверил ее голубоглазый следователь, окинув собеседницу подчеркнуто оценивающим взглядом. — И все же кажется мне, что, говоря «мы», вы несколько лукавите, госпожа фон Рихтхофен. И не только сейчас, не только сегодня. Не стану скрывать, что ваша персона привлекла наше внимание, ибо, согласитесь, вы не типичная женщина.

— Это только пока, — подчеркнуто доброжелательно улыбнулась Адельхайда, распрямившись. — Времена меняются, майстер инквизитор, и когда-нибудь быть типичной женщиной будет означать быть такой, как я.

— Сохрани нас всех Господь, — с чувством произнес второй инквизитор, и его напарник спросил уже без улыбки:

— Для чего вы говорите с нами, госпожа фон Рихтхофен? Вам самой — что от нас нужно? Вы так же, как ваши подруги, боитесь, что Дикая Охота разнесет Прагу по камешку? Или тоже думаете, что вчера нас уберегла языческая церемония, и надеетесь, что мы скажем вам об этом или, напротив, разубедим? Вы не кажетесь мне особенно напуганной.

— Да, у меня свой интерес, — кивнула она, подступив на шаг ближе и понизив голос. — Я полагаю, что люди в Праге также опасаются происходящего. Я слышала, что многие желают съехать из своих домов, кто-то даже решил их продать… Как полагаете, такие слухи имеют под собою основание?

— Какое именно для вас это имеет значение, госпожа фон Рихтхофен?

— Неужто не понимаете? — с искренним удивлением округлила глаза Адельхайда. — Если слухи верны — это будет означать, что недвижимость в Праге подешевеет.

— Стало быть, то, что мы узнали о вас, правда? — с еще большей неприязнью вымолвил голубоглазый. — И вы…

— Я не понимаю, чего я должна стыдиться, майстер инквизитор, — вздернув подбородок, перебила она. — Кто-то развлекается вышиванием, кто-то изучением древней литературы, а я убиваю скуку и заодно приумножаю состояние, оставшееся мне от мужа, так, как научил меня все тот же мой муж. Я никого не обманываю, не занимаюсь подлогами, не даю денег в рост, а участвую в честных торговых сделках. Если пражцы так или иначе буду продавать свои дома задешево, отчего бы им не продать их мне или кому-то по моей рекомендации? Или вам неприятно именно то, что этим занимается женщина? Лично я не вижу разницы между продажей своих драгоценностей, купленных у торговца, чем занимается каждая вторая обедневшая баронесса, и продажей чужого дома, купленного у его хозяина.

— У нас нет сейчас времени на чтение проповедей, госпожа фон Рихтхофен, — отозвался инквизитор, — и не имеется никакого желания объяснять вам, насколько неприлично наживаться на людском горе. Ведь закону ваши действия не противоречат, так?.. Да, я думаю, что недвижимость в Праге в ближайшие дни станет дешевле ношеного башмака, даже если мы разрешим ситуацию сегодня же. Желаю вам успехов на вашем поприще.

— Ваше Величество, — выговорил его напарник, склонив голову в коротком поклоне, и оба вышли, напоследок бросив на Адельхайду почти презрительные взгляды.

— Господи, — выдохнул Рудольф, выждав полминуты, и опустил голову на руки, упиравшиеся в столешницу. — Я было решил, что у меня приключится беда с сердцем прямо здесь.

— Теперь эти господа от меня отвяжутся, — улыбнулась Адельхайда, выглянув в коридор, снова закрыла дверь и задвинула засов. — Быть может, уделят некоторое время перемыванию моих косточек и обсуждению испорченных нравов нынешнего века, но подозревать меня в связях с малефицианским подпольем уж точно более не станут.

— Надеюсь, у них в головах не застрянет мысль о том, почему же все-таки вы вот так бесцеремонно врываетесь в мою комнату.

— Они запомнят только то, что я желала вытянуть из них сведения о ситуации в городе, — отмахнулась Адельхайда, присаживаясь напротив. — Если бы я явилась сюда с корзиной яблок, завела разговор о тайных донесениях конгрегатских агентов, а после сказала бы, что пришла лишь для того, чтобы принести вам яблок, — именно это в их памяти и отложилось бы… Да и пусть задумаются над нашими с вами отношениями; вас такие подозрения настолько уж покоробят?

— Предпочел бы сами отношения, а не воспоминания или слухи о них, — буркнул Рудольф и вздохнул, бросив взгляд на дверь: — А ведь сюда отрядили, как я понимаю, лучших. Но вы, пусть и не с легкостью, все же водите их за нос. И я должен верить в то, что они способны провести это расследование и найти виновных…

— Я знаю их оружие, — передернула плечами Адельхайда, — а потому могу подобрать правильную броню. Я знаю, как они думают и какими логическими конструкциями пользуются для построения своих выводов, а потому могу услужливо подбросить им нечто, соответствующее одной из деталей этой конструкции.

— И как вы столь хорошо их изучили?

— Знаете, Ваше Величество, в наше время при хороших деньгах и правильных знакомых можно достать все, в том числе и нужные книги. В свете чего могу сказать вам то, что скажет любой инквизитор: «Психология пытки» Альберта Майнца — великая вещь. Я бы назвала ее «Молотом ведьм» нашего времени, если бы «Молот» не был пустопорожней фантазией душевнобольного старика, обделенного женским вниманием.

— И как книга о ведении допросов могла поспособствовать в вашем деле?

— Все просто, — улыбнулась Адельхайда легкомысленно. — Это не только книга о допросах, это книга о подходе к рассмотрению человеческих мыслей и мотивов, поступков и их обоснований. Надо лишь посмотреть на поведение конкретного инквизитора, потом покопаться в памяти и подобрать соответствующее его действиям высказывание Майнца. Если такие совпадения часты — стало быть, данный инквизитор следует заученным указаниям. Практика показывает, что таково большинство из них; и даже когда они поступают по-своему — на поверку выходит, что и это тоже имеет соотнесение с каким-либо из выводов Майнца. К слову, поступки большинства простых людей также довольно легко раскладываются на части, если сверяться с его трудами. Великий, уникальный был человек… Ну а теперь, Ваше Величество, к делу. Расскажите, о чем вы беседовали с господами конгрегатами, каковы новости, есть ли подвижки, что произошло на самом деле этой ночью на улицах Праги? Ибо в одном я им не солгала: дамы в самом деле напуганы. Я говорю «дамы», хотя ваши рыцари тоже из последних сил удерживают себя в рамках и, боюсь, впрямь могут поверить в то, что избавлением от Дикой Охоты они обязаны подгоревшей свинье.

— А вы полагаете, что в такой мысли нет и доли вероятности, госпожа фон Рихтхофен? — тихо уточнил Император, и она нахмурилась:

— Итак, с вами, как я вижу, говорил Рупрехт… И вы что же — восприняли всерьез его слова?

— Помните, я говорил вам, что не втискиваюсь в рамки принятых представлений о «современном цивилизованном человеке»? — так же негромко вздохнул Рудольф. — Искусством есть вилкой я овладел, но стать всецело христианином, таким, как хотят конгрегаты, у меня не выходит. Если б все было, как в Писании — падали бы демоны к ногам священников, сгорали бы идолы от прикосновений святых… да и если б видел я этих святых… быть может, верил бы крепче и не думал бы о непозволительном.

— Дед, — коротко и недовольно выговорила Адельхайда. — В нем все дело. В вашем деде и венисе.

— Я вижу, что есть какие-то силы не только у святых икон, не только у Креста, — продолжил Рудольф по-прежнему тихо. — И я знаю, что Дикая Охота — она не пришла к нам с христианством, она была на нашей земле всегда. И всегда были… должны были быть какие-то средства защититься от нее у наших предков. Какие, я не знаю, но почему не такие?

— Потому что никак от нее не защищались, — терпеливо, словно ребенку, сказала Адельхайда. — От нее прятались. Бытовало поверье, что от Охоты можно спастись, просто отвернувшись от нее — кто ее не видел, с тем ничего не случалось. Где-то считалось, что неважно, видел ли ее кто или нет, да и с самим увидевшим ничего не приключится — просто она предвещает войны и бедствия. Где-то она полагалась этаким явлением вроде зимы — каждый год в одну и ту же ночь. Многое говорится о Дикой Охоте, Ваше Величество, но нигде — ни о каких жертвах, могущих ее отвадить.

— Я знаю, что вы женщина начитанная и образованная, — коротко улыбнулся Рудольф. — И поначалу меня это даже коробило, когда я приравнивал вас к себе самому. Вы умная, предприимчивая, хитрая, сильная… опасная…

— …и поэтому вы тогда затащили меня в постель, чтобы самому себе доказать, что я при всем этом просто женщина и для вас лично не опасна, — нетерпеливо перебила она и, увидев встречный взгляд, уточнила: — Разве не так?

— И вы так просто об этом говорите?

— Мне уже давно не двадцать лет, — передернула плечами Адельхайда. — Я не в том возрасте и не столь наивна, чтобы приходить в ужас от подобных открытий. Но вы снова это делаете, Ваше Величество: стоит лишь беседе принять неприятное вам направление, вы переходите на личности — либо отсыпаете мне комплименты, либо ударяетесь не в те воспоминания. Вы хотели сказать, что я, конечно, знаю много, но не могу знать всего; верно? Рупрехт уже говорил мне это.

— А вы сами такой мысли не допускаете, госпожа фон Рихтхофен?

— Даже если я ошибаюсь насчет обряда задабривания, подумайте о другом. Дикая Охота так не приходит. Ей принадлежат определенные дни для выхода в наш грешный мир, есть определенные обстоятельства… ей свойственно определенное поведение, самое главное. Ведь то, что происходит, — это все равно что брабантские наемники вдруг вошли бы в ваши земли, но не стали бы грабить обозы или разорять города, а начали бы атаковать монастыри, дабы выгрести из библиотечных хранилищ философские труды и с тем удалиться довольными. Это немыслимо — то, что происходит в эти ночи. Кто был убит Охотой? Участники турнира? Почему? Потому что принимали участие в предосудительной забаве? Я уж не говорю о том, что Святой Престол может быть неправ, не упоминаю о том, что далеко не единодушно всей Церковью осуждается это действо; главное — а с каких пор языческие духи являются проводниками Господнего гнева, Ваше Величество? Почему вдруг Охота явилась карать грешников?

— По попущению? — предположил Рудольф неуверенно; она отмахнулась:

— Положим, так. Но почему именно на вашем турнире? И не забывайте о главном происшествии: actus, унесший столько жизней, произошел в тот же день. Неужто вы думаете, что это случай? Или саламандра тоже была послана Господом Богом либо по Его воле? А что взорвалось так невероятно — маленькая огненная тварь? Найдите мне свидетельство хотя бы из одной легенды, пусть и самой что ни на есть недостоверной, в которой бы появление сей сущности оканчивалось бы мощнейшим взрывом, сравнимым разве со взрывом порохового погреба. Вы такого не найдете, Ваше Величество, потому что здесь магия слилась с алхимией, с рукой человека: человек создал и спрятал под трибунами некое вещество, а саламандра была использована как запал, ибо постороннего, да еще и с факелом, не пропустили бы к трибунам стражи. Это человеческая воля, вот что я пытаюсь вам объяснить. Во всем. Взрыв, Дикая Охота в неправильное время в неправильном месте с неправильными целями, ее явление в Прагу, эта ночь без единой жертвы — всё.

— Это я понимаю, — с усилием выговорил Рудольф. — Ее кто-то призвал. Но…

— Нет, — довольно резко оборвала Адельхайда и, увидев тень в глазах престолодержца, чуть сбавила тон. — Прошу прощения, Ваше Величество, но то, что вы собрались сказать, — неверно, и сейчас нам с вами не до церемоний.

— Быть может, вы выйдете за меня замуж, госпожа фон Рихтхофен? — предположил он почти всерьез. — Вы и без того ведете себя так, словно мы женаты два десятка лет, вы заранее знаете, о чем я думаю и что стану говорить, вы осведомлены о таких моих тайнах, кои неведомы и самым приближенным советникам. Да и лучшие годы жизни вы мне уже отдали.

— Вы опять, — укоризненно произнесла Адельхайда, выдавив из себя бледную полуулыбку, и вздохнула, смягчив тон: — Да, Ваше Величество, я знаю, что вы хотели сейчас сказать. Что, пусть Охота и была призвана человеком, это не означает, что так же человеком она не была спроважена из Праги этой ночью при помощи языческого ритуала. Это могло бы быть правдою, вот только логичнее будет иной вывод: Охота пришла в Прагу только для того, чтобы уйти. Сами посудите. Над городом носится древняя нечисть, люди напуганы, и внезапно, когда нечисть все-таки убирается долой, люди узнают, что их заступником оказался «народ» с их «исконными обрядами», а инквизиторы только и могут, что наблюдать за происходящим, не в силах ничего предпринять. Погибшие той ночью подле ристалища и во время взрыва были захоронены наскоро, точно чумные или преступники, без торжественного отпевания со всеми полагающимися почестями, господа рыцари — беспомощны, словно дети, по улицам разгуливают сумасшедшие старухи, кричащие о близких бедах, люди гибнут… Эту панику кто-то сеет нарочно. И эти настроения, это недоверие Конгрегации, а значит, и вам как ее союзнику, отход от самих основ Веры — не вероучения, а той Веры, что в людских душах! — все это тоже провоцируют неспроста. Взгляните на себя. Если уж даже вы усомнились, то вообразите, что творится сейчас в головах у людей, и ответьте сами себе на простой вопрос: у них, кто бы они ни были, получилось?

Рудольф отозвался не сразу; мгновение он смотрел в стену, словно ожидая, что там распахнется потайная дверь и из нее шагнет в комнату святой чудотворец или добрый волшебник из сказок бабушки и протянет ему волшебное кольцо или амулет со словами «все решится»…

— У них получилось, — тихо вздохнул Император и вздрогнул, когда Адельхайда решительно шлепнула ладонью по столу:

— Нет! Нет, — повторила она строго. — У них не получилось. Пока мы не бездействуем, пока мы хоть что-то предпринимаем, пока мы противимся им, пока еще не сыграна эта партия до конца — нет! У них не получилось. Встряхнитесь, наконец, не будьте тряпкой!

— Послушайте!.. — вскинулся тот, резко поднявшись, и замер, глядя своей назойливой советнице в глаза.

— Разозлились? — спокойно уточнила Адельхайда. — Это хорошо.

— Играете с огнем, — заметил Рудольф наставительно, и она кивнула:

— Надеюсь. Надеюсь, что огонь еще есть. Если сейчас сдадитесь вы — вот тогда считайте, что все пропало.

— Мне сдаваться не с руки: меня сожрут первым.

По тому, как скоро остыл императорский гнев, ясно было несомненно, что и был-то он более напускным и ненастоящим, однако заострять на том внимание Адельхайда не стала, лишь мимоходом улыбнувшись:

— Отличный настрой, Ваше Величество! А теперь скажите мне, что удалось узнать конгрегатам. Хоть что-то из того, что не известно мне.

— Ничего нового, — отмахнулся тот, снова усевшись. — Арестованные люди — просто жители окрестных домов. Кто-то пытался противиться устроению обряда под своими окнами, но их быстро призвали к тишине и угрозами заставили сидеть по домам. А оттуда инквизиторов ведь не призовешь… Утром один из них отыскал конгрегатского служителя и донес о происшествии. Что за люди собрались у жертвенного огня, никто не знает: все незнакомые. Но Прага велика, вы сами должны это понимать, и нельзя допустить, что все ее обитатели знают друг друга в лицо.

— Или все-таки там, на той улице, были вовсе не обитатели Праги.

— Возможно. Теперь я не уверен ни в чем.

— Откуда свинья? Ведь это не щенок, не спрячешь за пазухой. Ее надо было купить или украсть заранее, где-то держать до ночи… Это конгрегаты выяснили?

— Покупок, разумеется, не было, а о кражах никто не сообщал.

— Возможно, именно не сообщали, — вздохнула Адельхайда. — Могли допустить, что при такой суете и таких событиях на украденную свинью городские власти не обратят внимания — и промолчали.

— Конгрегаты думают так же.

— Что с допросами задержанных людей? О них вам рассказывали — хоть что-то?

— Немного, — недовольно отозвался Император. — То ли самим не удалось узнать что-то существенное, то ли не желают ставить меня в известность…

— Но? — уточнила Адельхайда, заглянув ему в лицо, когда он смятенно смолк. — Что-то же они все-таки вам сказали? Что?

— Фема, — проговорил Рудольф неохотно. — Говорили, что среди устроителей обряда были люди из Фемы.

— Фема, — повторила Адельхайда. — Германские язычники, состоящие в Феме, устроили в Праге обряд отпугивания Дикой Охоты, чтобы защитить богемский город и богемских подданных от древней нечисти. Вам самому не кажется это утверждение верхом абсурда, Ваше Величество?

— Эти люди давно перестали быть теми, кем были, — возразил Император, и она снова перебила, не дав докончить:

— Да-да, поверьте, мне это известно не хуже вас. Бывшие блюстители порядка и прибежище законности ныне не более чем еще одна тайная организация, борющаяся против Империи как таковой. Те же местечковые борцы за чистоту народной самобытности, только не богемские, а германские, никакой разницы. Все их громкие суды над недосягаемыми для закона — не более чем попытка привлечь на свою сторону простой народ, которого много, который управляем и который при нужде можно использовать как слепую силу. И — да, я знаю, что это именование стали применять к себе все подряд, в том числе и богемские банды. И я знаю, что язычество упорно и нахально возрождается в их среде. Я это знаю. И не могу не воспользоваться моментом, чтобы указать на это вам, Ваше Величество. Неужто вы сами, неужто и теперь не видите, что настала пора отмежеваться от них? Ведь многие все еще продолжают полагать этих людей некой признанной вами силой. Отрекитесь от них, наконец. Провозгласите своей волей роспуск фемических судов, объявите их шеффенов вне закона, велите прекратить то, что они творят, а когда они вас ослушаются — объявите их официально и непреложно врагами Империи!

— Именно так я и собрался поступить, когда все кончится, — тихо проговорил Рудольф. — Вы были правы, госпожа фон Рихтхофен. И конгрегаты были правы. И кардинал был прав; он давно говорил мне это же самое…

— Не скажу, что это решение своевременное, вы явно затянули с ним, — вздохнула Адельхайда, — однако скажу, что верное. Лучше поздно, чем никогда.

— Но если все это известно и вам самой, тогда к чему было ваше возражение? Почему возможных участников ночного действа вы сочли именно немцами, а не здешней ветвью Фемы?

— Потому что все происходящее направлено против вас как Императора. Потому что Фема в Богемии — почти ничто, уже не пустой звук, но не столь авторитетна, как на германских землях. Потому что пока еще, все еще, она в людских мыслях соотносится именно с немцами и немецкими порядками. Это мы с вами знаем, что происходит на самом деле, что зарождается и начинается, а богемский народ не знает. А надо, чтобы узнал. Поэтому я склонна верить в то, что сказали конгрегатам задержанные жители домов, в то, что эти жители услышали ночью, а также в то, что собравшиеся хотели, чтобы это было услышано. Фемы как таковой в Богемии еще нет, ее нет здесь как всем известной организации, посему если поминается она, то это немцы. А вот теперь, когда в памяти людской закрепится ее благое дело, ее помощь в ситуации с Охотой, Фема сможет закрепляться на этой земле, укореняясь и разрастаясь. Они бьют по всем фронтам и флангам, Ваше Величество: разбивают рыцарство на богемское и немецкое, вместе с тем дробят подданных на рыцарство и простой люд, простому люду внушая при этом, что он везде одинаков — что в Германии, что в Богемии, и тем не менее дробят его тоже — на тех, кто должен «вспомнить веру предков», чья правильность подтверждается вот такими событиями, и на тех, кто остается верен Христу и Церкви. А поскольку Церковь в Империи сейчас почти под контролем Конгрегации, то любой верный сын ее становится для богемца приспешником немцев, а для немца — все равно предателем, потому что едины Конгрегация и вы — император-богемец.

Она умолкла, глядя в лицо престолодержца, хмурое, усталое, и Рудольф молчал тоже, глядя себе под ноги и не произнося ни слова.

— Рупрехт говорил мне сегодня почти то же, — отозвался он наконец. — Почти слово в слово. По его мнению, мы обложены со всех сторон. И, сдается мне, он так же, как и я, мало верит в удачный исход… Вы никогда не думали, госпожа фон Рихтхофен, что напрасно конгрегаты взвалили на себя такую ношу? Что у них ничего не получится?

— Что именно, Ваше Величество? — уточнила Адельхайда осторожно, и Император неопределенно повел рукой, словно указывая на весь окружающий мир разом:

— Всё. Что не построить нам единую Империю, не удержать от развала ту, что уже построена, что им не выстоять под напором тех сил, каковые вот так внезапно пробудились… Что грядет конец христианского мира — вы никогда не думали? Не меня и не Империи, не Конгрегации и не просто Церкви даже, а всего, что мы сейчас видим и знаем…

— Еще день назад вы были в более уверенном расположении духа, — тихо заметила Адельхайда. — Жареная свинья сумела так пошатнуть вашу веру? В Бога, Империю и себя самого?

— Если хоть половина того, что вершится в эти дни в Праге, станет твориться по всей Империи постоянно, госпожа фон Рихтхофен, боюсь, то, что я сейчас говорил, станет уже не опасениями, а явью. Рупрехт слышал, что говорят люди в Праге, видел, как живет город все эти дни, и поверьте, сотен конгрегатских агентов недостанет для того, чтобы совладать с происходящим.

— Рупрехт бывал в городе эти дни? — уточнила Адельхайда, нахмурясь. — Он не говорил мне.

— Он и мне не говорил, сказал лишь сегодня, — устало отмахнулся Император. — Что вас удивляет? Это часть его обязанностей, часть расследования…

— Все верно, — оборвала она, — однако ведь мы с ним условились, что расследование будем проводить вместе, что будем делиться друг с другом новыми сведениями и обсуждать дальнейшие шаги. Мог бы поставить и меня в известность.

— Вы все-таки женщина, — бледно улыбнулся Рудольф, на миг утратив обреченность во взгляде. — А он молодой и весьма своевольный человек. Снизойдите к укрепившимся в его разуме порядкам; он и без того, я думаю, переступил через многое, приняв вас почти как равную. Кроме того, он и в этом, как во всем прочем, сам по себе; Рупрехт и в бою таков, и в быту, и потому, быть может, до сей поры не обзавелся друзьями ни с кем из моего рыцарства. Душой компании его назвать нельзя.

— Уж с этим не поспоришь, — согласилась Адельхайда недовольно и вздохнула, решительно поднявшись: — На этом я прерву нашу беседу, Ваше Величество. И в самом деле, не следует мне надолго задерживаться в ваших покоях… Не смейте поддаваться унынию, прошу вас. Мы справимся. Вы справитесь.

Тот промолчал, лишь одарив ее скептическим взором, и на ее ободряющую улыбку не улыбнулся в ответ.

«Рудольф сдает… Будь проклята человеческая слабость», — угрюмо подумала Адельхайда, шагая по пустому коридору. Та слабость, что пригибает к земле дух короля и Императора, что позволяет управлять, словно стадом, огромным населением огромной страны, что вселяет в головы поместных управителей эти гнусные мыслишки… Та слабость, что сейчас приоткрывает мало-помалу двери для отчаяния, стучащегося в душу самой госпожи фон Рихтхофен, которая ведь тоже не железная, которая тоже всего лишь человек, тоже устала, почти уже предельно вымоталась душевно, морально, физически…

«Бросить все», сказала Лотта?.. Ведь никто не станет порицать, удерживать, принуждать… Но почему тогда эта мысль ни разу не укрепилась в разуме как нечто, что можно рассматривать всерьез? Как это Курт сказал тогда, в Ульме… «В очередной раз убеждаюсь в правоте своего помощника, который утверждает: “Ткни в любого в Конгрегации — каждый будет с прибабахом”». Видимо, правы они оба. Иначе чем объяснить тот факт, что ее не раздражает то, что раздражало бы любую нормальную женщину, не удручает то, что должно удручать…

Не пугает то, что должно пугать.

— Встряхнись, — шепотом повелела Адельхайда себе самой, остановившись перед тяжелой украшенной дверью, и, переведя дыхание, осторожно, но настойчиво постучала.

Фон Люфтенхаймер отпер почти сразу; в первый миг в его глазах мелькнуло удивление, тут же исчезнувшее без следа, и он отступил, пропуская гостью внутрь.

— Видимо, произошло нечто из ряда вон, — предположил он напряженно. — Новости?

— Думаю, ничего такого, что вы не знали бы сами, Рупрехт. Знали, но не сказали мне. А ведь мы с вами условились.

Тот не ответил, глядя на нее молча, пристально, долго, и, помедлив, развернулся, неспешно пройдя к столу посреди своей комнаты.

— Присядьте, госпожа фон Рихтхофен, — попросил он внезапно тихо и устало, походя тронув кончиками пальцев спинку высокого стула. — Я скажу вам то, что знаю, но о чем пока не говорил.

Адельхайда стояла на месте еще мгновение, глядя в спину юного рыцаря, и медленно приблизилась, сев к столу и замерев в ожидании. Фон Люфтенхаймер раскрыл дверцу шкафа — старого, помнящего, наверное, гостей еще прежнего владельца дворца — и возвратился к столу с двумя кубками в одной руке и бутылкой темного стекла в другой.

— Знаете, что это за вино, госпожа фон Рихтхофен? — спросил он все так же тихо, сев напротив и поставив кубки и бутылку перед собой. — Это яблочное вино из нашего поместья, последнее вино урожая того года, когда моя сестра вместе с отцом уехала в Ульм. Когда осталась эта последняя бутылка, я сохранил ее, чтобы вскрыть, когда наша семья снова соберется вместе. Но Хелена умерла. Погибла. Смысла в моем ритуальном жесте больше нет, и я бы хотел, чтобы этого вина со мною выпили вы. Почтив память о ней и еще раз помянув тот день, когда вы сами сумели избежать ее участи — благодаря этому инквизитору, или везению, или благоволению Господню…

— Думаю, всему вместе, — отозвалась Адельхайда, взяв придвинутый к ней кубок, и рыцарь кивнул, налив вина себе:

— Наверное, вы правы… Так значит, в память моей сестры и за ваше благополучие! — провозгласил фон Люфтенхаймер, разом ополовинив кубок.

Адельхайда отпила несколько глотков, с удовольствием ощутив знакомый с детства аромат немецкого яблочного вина. Все-таки этот нехитрый напиток всегда нравился ей больше, чем дорогие заграничные вина, каковые полагалось выставлять к столу каждому уважающему себя представителю высокой знати…

— А теперь, — глядя в кубок перед собою, медленно проговорил фон Люфтенхаймер, — я хочу спросить вас. Когда, а главное — как вы все поняли, госпожа фон Рихтхофен?

Несколько мгновений протянулись в тишине, разбиваемой лишь редкими голосами припозднившихся осенних птиц за окном, и рыцарь медленно поднял глаза к гостье, встретившись с ее внимательным взглядом теперь уже прямо и открыто.

— Глотните вина, — предложил он ровно. — Я знаю, вы его любите, и ради такой беседы я счел возможным пожертвовать этой памятной бутылью. Глотните, а после, я надеюсь, вы все-таки удовлетворите мое любопытство.

— О, — произнесла Адельхайда наконец и, помедлив, без церемоний осушила до дна, отставив кубок в сторону. — Я всегда говорила Рудольфу, что вы крайне неглупый юноша. Вы подтвердили, что я не ошибалась на ваш счет.

— Счастлив вас порадовать, — церемонно кивнул фон Люфтенхаймер, снова наполнив оба кубка и придвинув вино к собеседнице. — Прошу вас… Итак? На мой вопрос вы ответите или же предпочтете продемонстрировать мне один из своих смертоносных приемов, о которых я так наслышан?

— Во-первых, меня вам явно перехвалили, кто бы ни был вашим источником, Рупрехт, а во-вторых, мне отчего-то кажется, вы не настроены бежать, нападать или как-то иначе провоцировать меня на нечто подобное.

— Да, — с показным сожалением вздохнул рыцарь. — Не ради драки же я откупорил эту бутыль. Так я слушаю вас, госпожа фон Рихтхофен. Как вы смогли понять и когда?

Адельхайда неспешно поднесла кубок к губам, на сей раз лишь пригубив, и, снова отставив его на стол, кивнула:

— Хорошо, коли уж так — можно и побеседовать… Что ж. Отвечу вам: первые подозрения появились почти сразу.

— Я надеюсь, теперь вы не станете приукрашивать собственные возможности? — уточнил фон Люфтенхаймер с подозрением, и она улыбнулась:

— Что вы. Ведь смысл таких бесед — наконец-то высказать правду глаза в глаза, ведь так, Рупрехт?.. Да, вы в первый же день дали мне повод заподозрить в вас не просто сообразительного юношу, который в силу своей наблюдательности раскусил королевского агента…

— И конгрегатского, — многозначительно напомнил рыцарь, и Адельхайда кивнула, тщательно следя за собственным спокойствием:

— Тем паче.

— Так чем же я вызвал ваше подозрение?

— Вы не поинтересовались ходом расследования кражи из королевской сокровищницы. Да, — продолжила она, когда фон Люфтенхаймер вопросительно поднял брови, — конечно, наша первая «откровенная» беседа произошла в день, когда были иные заботы, но вы не осведомились об этом и после. Вы ни разу не спросили, что именно было похищено. Положим, вы — просто преданный служитель своего короля, который не лезет в то, что его не касается… Точнее, так было бы можно подумать, если бы вы не явились ко мне тогда. Но вы показали себя человеком деятельным и любопытным, при том, однако, ни разу не проявив интереса к предмету, чье похищение так взволновало вашего господина, что он возобновил расследование с участием своего агента.

— Слишком туманно, — возразил фон Люфтенхаймер, снова отпив вина; Адельхайда пожала плечами, последовав его примеру, и вздохнула задумчиво, глядя в прозрачно-янтарный напиток:

— Да-да, тут вы правы. Я тоже не основывала свои предположения на этом. Просто это стало первым толчком, поводом, чтобы не доверять вам всецело и к вам присмотреться. Далее были ваши попытки обратить внимание мое и инквизиторов на двух оболтусов, приятелей нашего наследника… Полноте, Рупрехт, неужто вы всерьез могли допустить, что кто-то и впрямь поверит в способность этих двоих организовать серьезный заговор или хотя бы принять в нем активное участие?

— Ну, — с улыбкой пожал плечами тот, — попытаться ведь стоило. Тем паче что у меня почти получилось: вы все-таки их заподозрили.

— И развеяла свои подозрения за пять минут беседы с ними, — отмахнулась Адельхайда, снова поднеся кубок к губам — более для того, чтобы спрятать за ним выражение собственного лица, наблюдая за лицом собеседника… Нет. Кажется, нет. Кажется, и в самом деле эти двое не раскрыты… Слава Богу, хоть в чем-то удача… — Тогда, — продолжила она, отставив кубок, — мои подозрения окрепли. Хотя, признаю, и не превратились еще в уверенность.

— Так когда же таковыми стали? Не томите, прошу вас.

— Когда Дикая Охота появилась над Прагой. Точнее сказать, когда Фема сотворила этот фарс с фальшивым жертвоприношением на городской улице. Вы не казались особенно напуганным, рассказывая мне о явлении саламандры на императорском турнире, не выглядели таковым и тогда, когда впервые поведали о явлении Дикой Охоты нашему миру, хотя никогда прежде вам не доводилось сталкиваться с чем-то подобным. Вы казались взволнованным, но не более. И даже когда Охота стала не слухами или рассказом очевидцев, когда вы сами стали свидетелем ее появления — даже тогда вы были поразительно спокойны. Дамы вот-вот готовы были попадать замертво от страха, рыцари были белее снега, даже инквизиторам, хоть те и храбрились, было заметно не по себе. Вы же отпускали едкие замечания, комментируя происходящее, словно вас там и не было, словно вас все это не касалось. Словно человек, который знал, что его это не коснется.

— Это могло быть чем угодно, — возразил фон Люфтенхаймер нарочито дружелюбно. — Я мог оказаться образцом самообладания, я мог просто не понимать всей серьезности и опасности этого явления (ведь вы сами заметили: никогда прежде я такого не видел); могло быть что угодно.

— Поэтому, — кивнула Адельхайда, — я и сказала, что твердым свидетельством стало ваше поведение на следующий день. Вы, человек, не испугавшийся магической твари, не дрогнувший перед древней нечистью, рыцарь и католик — и вдруг с такой истовостью, с такой дрожью в голосе, с таким опасением и почти пиететом стали повествовать мне о языческом обряде, устроенном неведомо кем, как и для чего… Это просто не вязалось с тем, как вы вели себя до сих пор. Но зато прекрасно укладывалось в рамки поведения человека, чья цель — посеять сомнения в душе Императора, смятение в душах приближенных, панику среди подданных. И, как ни горько это признавать, вам это почти удалось. Здесь — моя оплошность. Я все еще боялась ошибиться и поверить себе самой: слава вашего отца застила мне глаза… И коли уж он вспомнился кстати в этом разговоре, спрошу теперь и я вас, и я надеюсь на столь же честный ответ, какой дала вам я. Вопрос лишь один. Вы, сын Эберхарта фон Люфтенхаймера, плоть от плоти одного из лучших приближенных Императора, императорский воспитанник — почему, Рупрехт?

— «Почему»… — повторил тот негромко; вздохнув, взболтал вино в кубке, словно микстуру, и так же одним махом, точно горькое лекарство, выпил. — Странно слышать этот вопрос именно от вас, госпожа фон Рихтхофен. Вам ведомы все тайны нашей семьи, вы знаете, что случилось с моей сестрой, — и вы спрашиваете почему…

— Ваша сестра была убита стригами…

— Ложь! — внезапно рявкнул фон Люфтенхаймер, грохнув кубком по столешнице так, что Адельхайда вздрогнула. — Грязная, гнусная ложь из грязных уст конгрегатской гадины! Я знаю, что произошло в Ульме на самом деле, знаю то, о чем молчали все, все, даже отец, предавший ее память и ее саму! Теперь вы молчите? Вам нечего сказать? Вы выжили, потому что вас вытащили из лап этих тварей свои, свои вас не бросили, но на какую-то дочку фогта им было наплевать, и Хелены больше нет!

— Это неправда, — стараясь не повысить голоса в ответ, произнесла Адельхайда как можно спокойнее. — Когда майстер Гессе проник в замок вашего отца, Хелена уже не первый месяц была стригой. Ей никто и ничто не могло бы помочь, да она и не хотела этой помощи. И воспрепятствовать ее обращению ваш отец не мог: он сам был пленен тварями и лишен всякой власти в собственном поместье и над собственной жизнью.

— Мне это известно, — ответил рыцарь вновь тихо, едва слышно, устало, будто бы в этой мгновенной вспышке ярости выплеснулись не только злость и обида, но и последние физические силы. — Однако известно мне также и то, что стриги мою сестру не убили, как всем об этом было сказано, а пленили живой. Курт Гессе захватил Хелену, когда она была жива, и отдал ее на растерзание вашим expertus’ам, которые потом рвали ее на части, чтобы понять, как устроен стриг.

— «Стриг», — медленно повторила Адельхайда. — Вы употребили это слово, говоря о своей сестре, Рупрехт. Стало быть, и вы сами понимаете, что это уже была не вполне Хелена…

— Вы видите разницу между «не вполне» и «совсем не»? — оборвал рыцарь хмуро, и она кивнула:

— Согласна. Но все-таки, при всей вашей осведомленности, вы знаете не все. Поначалу все усилия наших служителей были обращены на то, чтобы отвратить ее от ее новой жизни. Вы не можете себе представить, сколько времени и сил, душевных и телесных, было положено на то, чтобы сделать ее прежней. Не плотски; увы, сделать стрига человеком под силу лишь Господу, но хотя бы душевно. Это было бы под силу нам и было бы под силу ей, если бы только она этого хотела. Но Хелена была слишком пронизана ненавистью ко всему человеческому и любовью ко всему, что обрела в своей новой жизни, и меняться не желала.

— И тогда из нее сделали опытный образчик, — зло и с отвращением усмехнулся фон Люфтенхаймер. — Стали истязать хрупкую юную девушку…

— Стригу, — тихо поправила Адельхайда, и тот вновь повысил голос:

— Мою сестру!

— Стригу, — настойчиво повторила она. — Убившую множество людей и вовсе о том не жалеющую. Даже не будь она тварью, она была убийцей, Рупрехт.

— Она была моей сестрой. И вы знали, что с ней сталось. Знали — и смотрели мне в глаза, улыбались мне, изображали заботу…

— Не изображала.

— Пеклись о сыне давнего друга искренне? Что ж, стало быть — тем более извращен ваш разум. Приятельствовать с отцом и заботиться о сыне, будучи соучастницей издевательств над дочерью… Вы и в самом деле не видите ничего предосудительного в том, что случилось? Не понимаете, какую мерзость сотворили ваши сослужители? Маленькая и такая незаметная жертва во благо других, так, госпожа фон Рихтхофен? Превратить в кусок мяса несчастную девушку ради блага ваших вояк…

— Ради блага тех людей, которых защищают эти вояки, — негромко возразила Адельхайда. — Мне жаль вашу сестру, Рупрехт. Это правда, и я говорю искренне. Но повторяю, что она была…

— А мне наплевать! — отрезал рыцарь зло. — Это! Была! Моя! Сестра! Это была моя семья когда-то! Мой отец предпочел семье службу, недрогнувшей рукой отдав собственную дочь на растерзание кучке мерзавцев в рясах! Император, слабак на троне, шагу не могущий ступить без совета вашего кардинала, Империя, готовая развалиться от первого чиха, — на этот алтарь он возложил Хелену? Да пусть провалится в Преисподнюю эта Империя, если ради ее благополучия нужны такие жертвы! К черту этих ваших «людей», если такое нужно для их блага! Ничье благополучие, никакие политические выгоды, никакое благо, да весь мир не стоит одной слезинки моей сестры!

— Рупрехт…

— Молчать! Вы все уже сказали, что могли! Вы спросили почему, и будьте любезны выслушать мой ответ, я слишком долго мечтал высказать все это в лицо хоть одному из вас!

— Тогда почему не сказали Императору? — осторожно спросила Адельхайда, и рыцарь стих так же внезапно, глядя на нее теперь уже с неприкрытой, явной ненавистью. — Вы просто могли намекнуть Рудольфу, что я шпион при его персоне, и одним лишь этим вы обрушили бы многие годы кропотливой работы Конгрегации, пошатнули бы то единство, которое едва лишь начало создаваться.

— Вы с вашими способностями заболтать кого угодно сумели бы убедить короля в том, что все было ради его же блага, — неприязненно покривился фон Люфтенхаймер. — Потом к вашим усилиям присоединился бы кардинал, и все пошло бы, как прежде, а быть может, и лучше прежнего. Император и без того кукла в конгрегатских руках. Кукловодом больше или меньше — какая разница.

— Хорошо, — кивнула она, — понимаю. Но почему не сказать все это Курту Гессе, который принимал деятельное участие в той истории? Почему вы не поставили себе цели добраться до него или убить Императора, на худой конец? Зачем сейчас вы произносите эти превыспренние речи мне, которая ко всей той истории если и имела какое-то отношение, то лишь самое посредственное? Почему устроили этот actus, убив множество невинных людей, но не покарав при том ни одного из виновных в случившемся с Хеленой — позволили уйти Императору и уберегли от смерти меня?

Фон Люфтенхаймер отвел глаза, нетвердой рукой ухватив бутыль с яблочным вином, и налил себе до самых краев, едва не пролив на стол. Наполненный кубок он опустошил разом наполовину, и, громко переведя дыхание, качнул головой, неохотно вымолвив:

— Этого я вам не скажу.

— Потому что они вам не сказали, — мягко продолжила Адельхайда, и рыцарь метнул на нее полный ожесточения взгляд, однако промолчал, лишь снова приникнув к кубку. — Возможно, что-то и сказали — вы не из тех, кто позволит себя использовать совсем уж вслепую, — но не раскрыли всего плана. Однако яснее Божьего дня тот факт, что это не было ни вашей задумкой, ни вашим решением.

— Была бы моя воля, — тихо произнес фон Люфтенхаймер, — и вы оба разлетелись бы в клочья. Хотя это и стало бы слишком легкой карой за все, чему вы были соучастниками.

— Но вашей воли нет. Кто-то все решил за вас, Рупрехт. И это меня удивляет, потому что я слишком хорошо вас знаю и вижу, что вам это не по душе. Вы хотели бы иного. Потому сейчас вы и сорвались, потому и позволили себе выговориться, хотя при небольшом усилии могли бы водить меня за нос еще некоторое время, а там, быть может, и подвернулся бы случай отомстить всем разом… Что же случилось? Во время сегодняшней отлучки в Прагу вы встретились с тем, кто учинил все это и втянул вас в свой заговор? И что же он вам сказал? Что смерть Императора и моя не планируется в этот раз, верно? Вы внезапно узнали, что напрасно таились, загоняли злость в глубину души, напрасно терпели и выжидали, что все так и кончится ничем, а ваши обидчики останутся безнаказанными? Вы сегодня неожиданно поняли, что были не равноправным соучастником, а пешкой, которую использовал игрок так, как ему заблагорассудилось? На это вы тоже злитесь, а не только на меня.

— Все получат по заслугам, — натянуто улыбнулся рыцарь. — Ваша кара тоже впереди, она близка, ближе, чем вы думаете.

Адельхайда опустила взгляд на кубок перед собою и снова медленно подняла глаза, глядя, как фон Люфтенхаймер, отхлебнув порядочную порцию, растягивает губы в улыбке.

— Вас смутило то, что бутылку я откупорил при вас? — уточнил он подчеркнуто благожелательно. — И то, что пил вместе с вами? А моя откровенность вас не смутила, лучший и единственный агент короля?.. Разумеется, я давно ждал возможности высказаться, — продолжил он, не услышав ответа. — Разумеется, я много раз говорил сам себе в мыслях все то, что хотел бы сказать одному из вас. Разумеется, сейчас я на взводе и крайне многословен именно потому. Однако так же само собою разумеется, что я скажу вам хоть и многое, но не всё. Сказать всё вы могли бы меня заставить. Но этого удовольствия, госпожа фон Рихтхофен, я вас лишу. Через полчаса меня уже не будет на этом свете. И вас тоже, посему я и говорю: все получат по заслугам.

— Вот это больше на вас похоже, — проговорила Адельхайда тихо, всеми силами стараясь уследить за собой и не позволить голосу дрогнуть. — Наплевать на все планы и сделать по-своему.

— Мне не по душе планы, растянутые на годы, — любезно пояснил рыцарь. — Я и без того слишком долго ждал… А мне нравится ваше самообладание. Как бы там ни было, женщина вы и впрямь необычная.

— Все умрем, — улыбнулась Адельхайда, пожав плечами. — Сегодня или завтра… Он сказал вам, почему не хочет, чтобы я или Император не умирали сегодня, или вас так и оставили в неведении, повелев не лезть в дело не вашего ума?

— Пытаетесь ударить по моему самолюбию в надежде на то, что я разговорюсь?

— У меня получается?

— Не слишком хорошо, — все с той же улыбкой отозвался фон Люфтенхаймер. — Но я думаю, вы и без меня знаете ответ: вы слишком уверенно произносите это «он». Стало быть, знаете, о ком идет речь и каковы его планы в вашем отношении. Хотя я с ним совершенно не согласен: не думаю, что ваша смерть, сколь бы страшной и неожиданной она ни была, как-то тронет Курта Гессе. Не думаю, что чья угодно смерть может его тронуть.

— Здесь я с вами соглашусь, — нарочито тяжело вздохнула Адельхайда. — Но Каспар никогда не производил впечатления разумного человека… К слову, коли уж мы заговорили о нем и коли уж все тайны, произнесенные гласно, так и останутся в этой комнате… Для чего ему карта?

— Не имею представления, — передернул плечами фон Люфтенхаймер. — И мне все равно. Это рушило планы Конгрегации и короля, а потому я оказал помощь его человеку.

— Рассказали о скрипучих петлях? — уточнила она и, не услышав возражений, продолжила: — Удовлетворите мое любопытство еще в одном, Рупрехт, любопытство на сей раз чисто научное: что за вещество было использовано на турнире? Я никогда прежде о подобном не слышала.

— Я тоже. Мне об этом не говорили, а я не спрашивал: мне не интересно.

— Как можно быть таким нелюбопытным? — укоризненно произнесла Адельхайда. — Теперь мне и спросить-то у вас нечего… Ведь места, где скрывается в Праге Каспар, вы мне не назовете, верно? И того, как он управляет Охотой, не скажете тоже?

— Конечно, нет, — согласился рыцарь с улыбкой. — Должна же остаться хоть какая-то недосказанность, а мне надо же утешать себя тем, что вы хоть чего-то не знаете, но очень хотите узнать.

— Вот видите, — вздохнула Адельхайда нарочито печально. — О взрывчатых веществах вы рассказать не можете, местонахождения сообщников не раскроете; выходит так, что более и поговорить-то не о чем… Хотя нет. Один вопрос все-таки есть. Почему вместе с прочими не был убит Рудольф? Почему дождались его ухода, да еще и уничтожили баварский род, открыв наследнику путь к герцогству?

Фон Люфтенхаймер помедлил, катая кубок меж ладоней и глядя внутрь, где на дне плескались остатки вина, потом выдохнул, выпив их одним глотком, и снова со стуком водрузил кубок на стол.

— Пожалуй, я отвечу, — согласился он с усмешкой. — Сегодня мой день, и я не смогу отказать себе в удовольствии увидеть ваше лицо, когда вы это услышите… Почему не был убит Император? Потому что другой не нужен. Потому что он управляем и предсказуем, потому что все знают, чего от него ждать. Весь механизм, который управляет Империей, сейчас как на ладони: все знают, кто держит бразды правления, а кто стоит под седлом. Со смертью Императора в стране начнется сумятица, время для которой еще не пришло, и тогда — неизвестно, кто займет трон. Быть может, настоящий правитель, себе на уме, сильный, непредсказуемый, деятельный, а не кукла, чей каждый шаг известен и чье каждое движение беспомощно и пусто. Ваш Император, госпожа фон Рихтхофен, был оставлен в живых потому, что ни для кого никакой угрозы он не представляет, ничего не решает, ни на что не влияет. Он не был убит, потому что его и без того будто бы не существует. Он будет сидеть на троне, смотреть, как рушат государство, которое он строит под руководительством Конгрегации, и ничего, ничего не сможет сделать.

— Это мы еще посмотрим, — тихо шепнула Адельхайда, и рыцарь усмехнулся, звякнув ногтем по ободу бокала перед собой:

— Вот как раз мы с вами этого и не увидим, госпожа фон Рихтхофен. Я понимаю, что вам не хочется верить в тщетность ваших усилий, но поверить придется. Что ж, спасибо. Сейчас я вижу то, ради чего и рассказал это: ваше осунувшееся лицо и обреченный взгляд. Это словно бальзам на мою душу. Стало быть, есть смысл ответить и на второй вопрос. Для чего принцу была открыта дорога к Баварскому герцогству… А вы уверены, что все еще есть кому пройти по этой дороге?

На самодовольное лицо фон Люфтенхаймера Адельхайда взглянула с растерянностью, на миг опешив, и тот улыбнулся еще шире, доверительно понизив голос:

— Ведь я сказал вам, что каждый получит по заслугам. Что бы он там ни говорил, а если уж ваша смерть и впрямь способна задеть что-то в душе Курта Гессе, то пусть это случится сейчас. Вы перестанете существовать меньше чем через полчаса. Императору со дня на день следует ожидать гонца из конгрегатского лагеря, каковой гонец привезет письмо с безрадостным известием об удачном покушении на жизнь Его Высочества. Таким образом, человек, покрывающий конгрегатов, убивших мою сестру, уже лишился сына. Когда об этом станет известно, Конгрегация получит такой удар, от которого уже не оправится.

— Вы лжете, — убежденно проговорила Адельхайда. — Лжете, говоря о том, чего я не могу проверить, чтобы перед смертью доставить мне как можно больше неприятных минут. Я вам не верю.

— А напрасно, — наставительно возразил рыцарь. — Впрочем, как угодно. Того, чего хотел, я уже добился: вы обескуражены и растеряны, а ваши слова есть не более чем попытка ухватиться за соломинку, что лишь еще более тешит мою жажду мести. Давайте, госпожа фон Рихтхофен. Скажите еще что-нибудь. Возразите мне, скажите, что я лгу, что этого не может быть, прикрикните на меня, устройте сцену…

— Не дождетесь, — хмуро отозвалась она. — Даже если это правда, это ни на что не влияет.

— Бросьте, — улыбнулся фон Люфтенхаймер снисходительно. — Фридрих был единственным наследником. Теперь остался только беспомощный, одинокий старый король, с чьей смертью рухнет половина ваших планов. Конгрегации придется спешно искать замену своему ставленнику, которого готовила все эти годы, на которого положила столько сил, на которого надеялась. И скорее всего, замена найдена не будет: никто более не вручит себя добровольно в руки людей, которые хотят управлять всем. Вы сделали ставку на одного человека — и проиграли. Вы — проиграли, — повторил он, с удовольствием смакуя каждое слово. — Вам конец. Конец Империи, а там и Конгрегации.

— А там, стараниями вашего приятеля Каспара, и Церкви, и вере, и христианскому миру.

— Плевать, — коротко бросил рыцарь; Адельхайда вздохнула:

— Вот к чему вы пришли… А ведь, когда начался наш разговор, я сострадала вам искренне. Теперь вижу, что сострадания вам не нужно. Вам и справедливость не нужна, и вы перестали видеть даже, где кончается месть и начинается злодейство. Вы нас обвиняете в том, что мы совершили нечто чудовищное, но взгляните на себя: что делаете вы сами, Рупрехт?

— А мне уже все равно, — отозвался тот тихо и, подумав, потянулся к бутылке и отпил вина прямо из горлышка. — Если Хелена была принесена в жертву чему-то, это что-то должно быть уничтожено. Будь то Император, Конгрегация, Империя или весь мир… Пейте вино, госпожа фон Рихтхофен. Хуже вам все равно уже не будет, но зато перед своей смертью насладитесь любимым напитком.

— Перед вашей смертью я наслажусь выражением вашего лица, — возразила она, отодвинув от себя кубок. — Кажется, так вы мне сказали, Рупрехт?.. Позвольте теперь и я раскрою вам одну из тайн Конгрегации. Сказал ли вам Каспар о том, что по пути в Ульм Курт Гессе был отравлен в одном из трактиров? Что выжил он лишь чудом, благодаря совершенно случайно полученной помощи? Вижу, рассказывал. Ему повезло. Но потом история повторилась, после чего нашему руководству пришло в голову, что такое положение дел недопустимо. Что вот так, запросто, можно лишиться хороших служителей, а это довольно скверно, согласитесь. И после той истории было принято решение самых ценных из них осторожно, поначалу под присмотром лекарей, приучать хотя бы к самым популярным из ядов. Вам ведь известно о том, что, если принимать отраву понемногу, начиная с малых доз, организм со временем приобретает к ней устойчивость? Так вот, судя по тому, что у вас уже побледнели губы и нездорово мутны глаза, а я чувствую лишь легкую тошноту, вы вскоре и впрямь умрете. А я отделаюсь несколькими днями в постели в самом худшем случае… Пейте вино, Рупрехт. Хуже вам все равно уже не будет.

Мгновение фон Люфтенхаймер сидел неподвижно, стиснув в кулаки пальцы лежащих на столе ладоней — так, что костяшки пальцев побелели от напряжения, и наконец выговорил чуть слышно:

— Вы лжете.

— Думайте как угодно. Того, чего хотела, я уже добилась: вы обескуражены и растеряны, а ваши слова есть не более чем попытка ухватиться за соломинку.

Еще миг протек в мертвом молчании, фон Люфтенхаймер все так же смотрел ей в лицо, пытаясь уловить ложь в выражении ее глаз; в тишине было слышно, как перекликаются вдалеке птичьи голоса, одинокие и тоскливые в осеннем воздухе, как крикнул кто-то кому-то во внутреннем дворе, и где-то заржал конь, как звучат в коридоре за дверью чьи-то шаги… приближаясь… становясь все громче…

Шаги множества ног; не шаги — топот…

Кто-то спешил бегом, и явно сюда, поблизости не было других комнат…

Фон Люфтенхаймер рывком поднялся, когда дверь распахнулась от сильного толчка ногой, и замер, глядя на тех, кто стоял на пороге.

(обратно)

Глава 17

Сентябрь 1397 года, Германия

Кухня казалась непривычно оживленной, хотя, кроме Курта с Бруно и наследника с фон Редером, присутствовали лишь двое — отец Георг, поглощенный в эти минуты поварскими обязанностями, и Уве Браун, которого кто-то уже успел направить ему в помощь. Судя по тому, как поспешно зондер захлопнул рот при появлении майстера инквизитора, святой отец только что был посвящен во все подробности произошедшего в комнате наверху. Пенять ему на разговорчивость Курт, однако, не стал: тайной это и без того уже не было, а за каждого из этих парней старый священник болел душою не меньше, нежели Хауэр, лишь не говорил о том вслух, изводясь втихомолку.

— Горячая вода есть? — спросил Курт, продемонстрировав святому отцу испачканную в крови руку; отец Георг бросил мимолетный взгляд на молчаливого пасмурного наследника с такой же окровавленной ладонью и кивнул, указав себе за спину:

— Вот, как раз согрел.

— Сейчас я верну вам ваш кинжал, господин барон, — сказал Курт, и фон Редер хмуро качнул головой:

— Выбросьте его. Отдайте своим мастерам на перековку. Или сделайте из него крюк для мяса; все равно. Я к нему больше не притронусь.

Курт помедлил, краем глаза видя, как смотрит в их сторону зондер у стены напротив, склонившийся над каким-то мешком, и молча бросил окровавленный кинжал на пол рядом с грудой рубленных поленьев. Уве Браун отвел глаза, ухватил мешок и вместе с ним скрылся в коридорчике, ведущем в кладовую. Отец Георг так же молча вздохнул, уйдя в глубь кухни, и, вернувшись с изрядно истончившимся куском мыла, удалился снова.

— Полей, — кивнул Курт помощнику.

За тем, как отмывает окровавленную руку наследник, майстер инквизитор наблюдал молча, привалившись плечом к стене и видя, как косится на будущего Императора фон Редер; во взгляде главного королевского телохранителя была странная, доселе ему не свойственная задумчивость…

— А не случится так, что ваше руководство отменит ваше решение, майстер Гессе? — негромко осведомился наконец Фридрих, когда Курт пристроил руки под струей теплой воды, льющейся из ковша.

— Нет, — уверенно отозвался он, — не случится.

Тот кивнул, снова умолкнув и глядя на то, как краснеет мыльная пена на руках майстера инквизитора.

— А что бывает с Императором, совершившим нечто подобное? — вновь тихо заговорил наследник, и Курт на мгновение замер, вопросительно обернувшись к нему. — Когда король предает интересы своих подданных, — пояснил Фридрих все так же негромко, — ведь это ситуация весьма обыденная. Что будет с Императором тогда?

— Ничего, полагаю? — предположил Курт, и тот вздохнул:

— Вот именно. Ничего. В худшем случае — лишение короны, хотя ошибки, проступки, грехи правителя имеют последствия куда серьезней, нежели вина любого другого… Как полагаете, это справедливо, майстер Гессе? Ведь, как вы сказали, cui commendaverunt multum plus petent ab eo…[898]

Курт подставил руки под льющуюся воду, смыв кровавую пену, и, помедлив, распрямился, глядя наследнику в лицо.

— Справедливо ли… — повторил он медленно. — Ведь вы для себя уже это решили, и с вашей стороны это даже не вопрос, Ваше Высочество.

— Ушам своим не верю, — спустя миг безмолвия выговорил Фридрих; Курт невольно скосил глаза на валяющийся у стены кинжал барона и снова перевел взгляд на собеседника.

— Сегодня я видел будущего Императора, — пояснил он просто. — И сейчас слышу наследника Империи.

Принц бросил короткий взгляд на кинжал на полу, на грязно-кровавую воду в ведре перед собой и вздохнул, проводив глазами Уве Брауна, возвратившегося в кухню и теперь мнущегося поодаль — собравшаяся здесь компания наверняка мешала ему; продолжать заниматься своими обязанностями, поневоле слушая их беседу, зондер явно не желал, однако так же явно не решался просто взять и попросить их удалиться…

— Мне надо побыть одному, — решительно сказал наследник, обернувшись к фон Редеру. — Пожалуй, я проведу время в тренировочном дворе. И, поскольку опасность устранена, полагаю, ничто не препятствует мне побыть действительно одному, Ульбрехт. Без возражений с вашей стороны, без приставленных ко мне надзирателей, без попыток следить за мною втайне. Я хочу остаться один. Вы меня поняли?

Барон замялся, мельком взглянув на Курта, на дверь по правую руку от себя и снова перевел взгляд на Фридриха.

— Вы меня поняли, Ульбрехт? — повторил тот настойчиво, и фон Редер медленно, через силу, кивнул:

— Да, Ваше Высочество. Но смею попросить вас не оставаться там надолго.

— Разумеется, — согласился тот и, не произнеся более ни слова, развернулся и зашагал прочь.

Фон Редер проводил его напряженным взглядом и отвернулся, явно сдерживая желание направиться следом.

— Я знаю, что вы скажете, майстер инквизитор, — буркнул он мрачно, однако без обычной своей неприязни в голосе. — Что рано или поздно он должен стать самостоятельным, а растить окруженного няньками юнца лишь ему же во вред. Это я и сам понимаю… Вы сказали Его Высочеству правду? Не сложится ли так, что ваши вышестоящие вынесут вам порицание, а вашего парня все-таки поставят на помост?

— Я сказал правду. Не сложится. Ad minimum потому, что сейчас у моего руководства просто не будет более простого способа настроить наследника против себя.

— А также это хороший повод отвести наказание от своего служителя, — дополнил фон Редер и, помедлив, нерешительно спросил: — Думаете, его семья и вправду потеряна безвозвратно? Нет даже призрачной вероятности того, что они живы?

— Уверен, — так же тихо ответил Курт. — Мало того: убежден в том, что умерщвлены они были сразу, ибо не могли же эти люди не знать, какая участь ожидает Йегера после совершения убийства. А стало быть — к чему их беречь?

— Не смогу его понять, — проговорил фон Редер спустя миг молчания. — Прежде мне не приходило в голову связать себя узами брака, а после, на службе у Его Величества, попросту не осталось уже времени думать о таких вещах. Пытаюсь вообразить себе, на что пошел бы мой отец ради моего спасения, и тоже не могу: вы угадали, меня растили мать и замковые вояки… Но не удивляюсь тому, что парень так рвался умереть. В тот день, когда Его Величество отменил мой приговор, я и сам не знал, что мне делать — радоваться или сгореть со стыда на месте и жалеть о смерти, что прошла мимо меня. И я, быть может, так же возражал бы его решению, но вместе со мной он дарил жизнь моим людям. За это я, наверное, благодарен ему больше, чем за предоставленную мне возможность пересмотреть собственное бытие… — фон Редер умолк, хмурясь, явно порицая самого себя за внезапную откровенность, и коротко кивнул, отступив в сторону двери: — Святой отец… майстер инквизитор… С вашего позволения, я оставлю вас.

— Кто бы мог подумать, — тихо произнес Бруно, когда королевский телохранитель удалился. — И благородный солдафон способен на сочувствие, и высокорожденный мальчишка хорош не только своим титулом. Сколько неожиданных открытий в один день, верно? Оказывается, люди не всегда таковы, какими кажутся, а главное — не все проявляют себя с худшей стороны.

Курт не ответил; тяжело переведя дыхание, он привалился к стене и сполз по ней спиною, медленно опустившись на пол и обессиленно опустив голову. Бруно, помедлив, уселся рядом, так же прислонясь к камню и упершись в колени локтями.

— Теперь фон Редер будет считать тебя бессердечным чудовищем, а наследник убедится, что слышанная о тебе молва — не преувеличение.

— Неважно, — чуть слышно отозвался Курт наконец, глядя в пол у своих ног. — Зато Фридрих впервые принял взрослое решение, по-настоящему достойное будущего короля. Фон Редер впервые увидел в нем не мальчишку, которого надо оберегать от лишней капли дождя, а своего будущего правителя… А Йегер получил возможность жить.

— А майстер Сфорца по возвращении сделает из тебя фарш.

— Неважно, — повторил Курт все так же тихо, не поднимая взгляда, и помощник вздохнул:

— И долго ты думаешь так протянуть?

— Ты о чем?

— Да брось, — поморщился Бруно с усталым состраданием. — Кому угодно ты можешь дурить голову, но не мне. Фон Редер может считать, что Молот Ведьм — непрошибаемый камень, наследник может думать, о тебе что угодно, но я-то тебя знаю. Когда понадобилось отправить на костер Маргарет фон Шёнборн, ты сделал это, не задумавшись, и даже если что-то терзало тебя, то недолго. Когда надо было выстрелить в напарника, ты колебался, но сделал это, а после хоть и изводил себя, но знал, что так надо; и тогда все же сложилась ситуация «никто не виноват». Но сейчас все иначе. Будь Йегер воистину предателем, ты и теперь был бы в ладу с самим собою; удручался бы тому, что среди самых проверенных не разглядели двурушника, что с верной дороги сошел один из лучших, но не терзался бы по поводу собственных деяний. Однако парень провинился, по большому счету, в том, что сглупил. Если бы он, вместо того чтобы сделать то, что сделал, рассказал все кому полагается, ничего бы этого не было. Разумеется, спасти его семью, скорей всего, и тогда бы не удалось, но парень не замарался бы предательством, не потерял бы Печать, честь и не оказался бы на краю могилы. А тебе не пришлось бы кромсать себе душу для того, чтобы искромсать ему тело… — Бруно умолк, глядя на свое начальство с выжиданием, и, не услышав ответа, продолжил чуть тише: — Не пришлось бы строить планов, от которых у тебя самого на душе погано так, как давно не было. Понять, насколько принц проникся желанием уберечь своего несостоявшегося убийцу от казни. Просчитать, что может на него воздействовать. Продумать, как дать ему такую возможность… Рассказать ему историю о том, как ты проникся доверием к отцу Бенедикту, об укрощении строптивых лошадей… И сейчас ты думаешь еще и об этом. О том, чем руководствовался наследник, столь яростно отстаивая жизнь Йегера: милосердием или желанием расположить его к себе, а в будущем, быть может, получить одного из самых преданных и на все за него готовых людей; а ведь пожелай он спустя год или три вытащить парня из-за решетки и оставить подле своей персоны — разве Совет станет возражать? Да ни за что… Мы взращивали принца по своему образу и подобию, вдалбливая в него сызмальства все то, что сами постигали, будучи в возрасте: трезвый расчет — это все, чувства — ничто. Но теперь тебя пугает сама мысль о том, что именно сейчас, именно в этой ситуации в нем взяла верх не человечность, а голая логика. Собственно, пугают тебя обе вероятности. Первая будет значить, что снова подтверждается то, что тебе и прежде доводилось видеть и понимать: не все люди злобные и корыстные твари, и от многих можно ожидать, что ты обманешься в лучшую сторону. Но ожиданий таких ты опасаешься, ибо к ним легко привыкнуть, и однажды они могут не подтвердиться. И случится так, как случилось некогда с Маргарет. Вторая вероятность будет означать, что пятнадцатилетний мальчишка оказался расчетливым сухарем похуже тебя, и что с ним станет к тем годам, когда придет пора ему занять трон, тебе страшно даже вообразить…

Помощник умолк снова, однако Курт так и не произнес ни звука в ответ, оставшись сидеть по-прежнему неподвижно и все так же глядя в пол перед собою.

— А еще, — продолжил Бруно, так и не дождавшись отклика, — тебе страшно оттого, что уходит из жизни человек, а быть может, и уже ушел, который мог вправить твою вывихнутую душу одним движением, двумя словами. Что теперь рядом не будет того, кому можно было все это высказать, вывалить все накопившееся в душе, дабы оно, не дай Бог, в эту самую душу не впиталось, не прижилось, не проросло… Но знаешь, Курт, чувство — любое — это для человека нормально. Такое вот дело. Сомневаться, сопереживать, ценить людей и ощущать себя не в своей шкуре, когда что-то идет не так. И да, это непреложный факт: после его смерти ты останешься сам с собой наедине, сам будешь принимать решения, отчитываться будешь не передо мной или Висконти, а перед собою самим, сам себя будешь порицать или одобрять, сам будешь решать, что и насколько допустимо, и проживать все это тоже будешь сам. Я не могу вечно делать это за тебя. Чувствовать, Курт, — нормально. То, что сейчас тебе хреново, что в эту минуту ты сам себе готов в глотку вцепиться, что тебе не дает покоя все, что происходит, — нормально. А вот не нормально — то, что не ты все это мне говоришь, а я — тебе.

— У тебя выходит лучше, — разомкнул наконец губы Курт, не поднимая головы, и Бруно вздохнул:

— И вот снова. Ты делаешь все, что угодно, — отшучиваешься, причем довольно неуклюже, молчишь, отгораживаешься от мира, а в итоге и от себя, — но не желаешь принять неизбежное.

— И что же неизбежно?

— Неизбежно то, — еще тише, но настоятельней произнес Бруно, — что тебе придется, наконец, остаться один на один с Тем, Чьим именем ты, вообще говоря, служишь. Я не буду вечно отмаливать твои грехи, не смогу вечно быть твоей пристяжной совестью. Не могу и дальше верить за тебя. И я не смогу, физически не смогу надзирать за тем, чтобы ты оставался человеком, а не доской с расчетами… — помощник умолк на мгновение и продолжил с расстановкой, четко произнося каждое слово: — «Я ведь тоже человек, я — не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом…» Напомни, чьи это были слова?

— Я говорил это потому, что это нужно было сказать, чтобы расположить парня к себе и припугнуть заодно.

— Однако сразу вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах это было сказано? — возразил Бруно. — Не потому ли, что частью эти слова были правдивы?

— А если они таковыми будут? — по-прежнему негромко спросил Курт, подняв голову и обернувшись наконец к собеседнику. — Кому от этого станет легче?

— Никому, — кивнул помощник, не замедлив с ответом ни на миг. — И тебе — в первую очередь. Но зато это будет честно. Зато ты перестанешь обманывать себя самого и пытаться обмануть Господа Бога.

— О как, — криво усмехнулся Курт; Бруно кивнул снова — глубоко и убежденно:

— Именно так. Ты пытаешься самого себя надуть, норовя жить на голом разуме. Когда случилась история с Маргарет, ты пережил это довольно легко, и это почти не тронуло твою душу… Не могу тебя за это порицать. Не завидую твоей натуре, позволившей преодолеть все это столь просто, но и упрекнуть язык не повернется. Когда погиб Ланц, ты попытался выкинуть тот же фортель, но это уже так легко не получилось. Виноват в том, что случилось, ты не был, ты поступил так, как должен был поступить, ты все сделал правильно — но на душе все ж было неспокойно. И это, Курт, повторяю еще и еще раз, было нормально. Но нет, тебе это не понравилось, и ты с упоением принялся врать самому себе, что зашевелившиеся в тебе чувства есть нечто неправильное, ненужное, вредоносное… Вместо того чтобы признать, что нуждаешься в духовном утешении и найти это утешение у Того, Кто таковое дарует всем страждущим, каковым ты и был, ты соврал себе, сказав, что просто ничего нет. Убедил себя самого в том, что испытанные тобой чувства — ошибка. Да, они мешают. Да, порой от них нужно отступить, чтобы рассудить здраво и принять верное решение. Это ты умеешь. Но после, когда оно исполнено, нельзя просто так отгородиться от них. Нельзя и не нужно. Это, в конце концов, опасно, и ты сам это знаешь… — Бруно помедлил, подбирая слова, и продолжил, кивнув на дверь кухни: — Хауэр учил тебя терпеть боль. И каждого из этих парней тоже. И, думаю, многие из них не раз думали — вот было бы отлично, если б вовсе потерять способность ее чувствовать. Но, как известно, боль означает, что ты еще жив, помнишь? Есть моменты в жизни, когда о ней надо уметь забыть, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее во всем прочем бытии — однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осозна́ешь. Если ты будешь продолжать в том же духе, Курт, ты сломаешь хребет собственной душе. И что самое страшное — продолжишь жить так, с мертвой душой, ничего не заметив. Это — то, чего ты боялся еще несколько лет назад, но к чему идешь семимильными шагами теперь. Сейчас ты все еще тратишь время и душевные силы на то, чтобы казаться бесчувственным, а потом однажды, внезапно — таким станешь.

— Не слишком ли хорошо ты обо мне думаешь? — хмыкнул Курт без улыбки, и помощник согласно кивнул:

— То, что ты не подарок, мне известно. Что по натуре, сам по себе, ты и в самом деле черств — я знаю. Так вот именно поэтому ты и должен за любое возникающее в своей душе чувство хвататься, как тонущий — за проплывающий мимо прутик, потому что лишь это и будет напоминать тебе о том, что душа твоя еще жива, о том, кто ты и что делаешь… Ты еще помнишь, кто ты?

— В каком смысле? — уточнил Курт глухо.

— Ты инквизитор, — сам себе ответил Бруно. — Не солдафон из замковой стражи, не магистратский вояка, не бродячий наемник. Ты работаешь на Господа Бога. А вспомнил ты об этом, кажется, лишь сегодня, когда резал Печать с Йегера… Когда ты молился в последний раз?

— Уже взялся за мое духовное окормление вплотную? — усмехнулся Курт, и Бруно поморщился:

— Оставь свои гнилые шуточки — сейчас для них неподходящее время. Ответь.

— Сегодня, — убрав усмешку, отозвался он спустя миг молчания. — Когда резал Печать с Йегера.

— Это я слышал, но это было необходимостью. А сам, по собственному произволению? Хотя бы не о себе, а о других? Хотя бы о тех, чья жизнь была оборвана твоей рукой?

— Вчера, — нехотя ответил Курт, и помощник запнулся, глядя на него изумленно. Гессе помедлил, переведя дыхание, и медленно перечислил, снова уставившись в пол перед собою: — Август Вебер, Карл Нойманн — горожане, убитые мной в детстве. Клаус и… Бруно — двое моих бывших приятелей по шайке. Карл и Вилли Безены, двое солдат в замке фон Курценхальма. Эрнст Лотар фон Курценхальм и Альберт фон Курценхальм, барон и его сын, погибшие, потому что я не сумел их защитить. Клаус Мейфарт — капитан замковой стражи фон Курценхальма, погибший по вине моей нерасторопности. Отто Рицлер, студент Кёльнского университета, наложивший на себя руки после моего допроса. Рената Бенеке, горничная и любовница Маргарет фон Шёнборн, убившая себя, чтобы не сломаться на допросе. Маргарет фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн — люди, осужденные по результатам моего расследования. Йохан и Петер — телохранители герцога фон Аусхазена, убитые мной при его задержании. Кристина Шток, Иоганн Хальтер, Анна Кляйн, Штефан Мозер, Франц Майер — дети, ставшие жертвами Крысолова, потому что я вовремя не предотвратил опасность. Дитрих Ланц, мой сослуживец, напарник и наставник, которого я убил собственноручно. Отец Юрген — принесший себя в жертву, чтобы мы с тобой могли выжить… правда, все чаще я молюсь не о нем, а ему… Янек Ралле, малефик, убитый мной на допросе. Конрад фон Нейшлиц, бывший рыцарь Тевтонского ордена, и Марк, бродяга, на момент встречи со мной — стриги, первый отправлен мной на казнь под солнцем, второй убит с моей помощью. Хелена фон Люфтенхаймер, дочь ульмского ландсфогта, обращенная в стригу, — взята мною живой и передана нашим expertus’ам, умерла в заточении, не пережив смерти мастера…

— Довольно, — тихо оборвал Бруно. — Хватит.

На минуту в пустой кухне повисла тишина, сквозь которую едва-едва пробивалось какое-то шебуршание вдалеке, в кладовой — то ли отец Георг, то ли Уве Браун что-то двигали и пересыпали, чем-то погромыхивали и звенели…

— И ты помнишь каждое имя? — тихо спросил Бруно наконец. — За все девять лет службы?

— Каждое.

— Ты назвал по большей части тех, чья смерть либо не твоя вина, либо и вовсе твоя заслуга.

— По эту сторону жизни есть еще хоть один человек, кроме меня, который будет молиться об их душе? — уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: — Стало быть, остается это делать мне.

— И… сколь часто?

— Каждый день.

— Мне считаные разы за все эти годы удавалось увидеть тебя молящимся…

— А для чего это кому-то видеть? — все так же тихо возразил Курт. — К чему делать это напоказ… Это наши с Ним дела. Зачем мне перебирать четки перед людскими взглядами? Или я должен красоваться в первых рядах во всякой встреченной церкви? Перемежать каждое свое слово цитатой из Писания? Поминать Господа ко всякому случаю? Строить из себя набожного служителя, что святей всех монахов Империи, вместе взятых?

— Зачем же «строить»…

— А быть таковым я не могу, — не дав помощнику закончить, оборвал Курт. — Я просто не могу, как все прочие или вот как ты сам, исполнять все эти обыденные правила — молитва за завтраком, молитва вечером, розарий просто так, в течение дня — и быть этим удовлетворенным… Разумеется, я это делаю, и — да, стараясь оставаться никем не увиденным; почему? потому что этого довольно для кого-нибудь другого, но не для меня. Для меня этого явно маловато, а погрузиться в усиленное отмаливание своих грехов я просто не могу. Как я должен молиться, скажи мне? «Видишь ли, Господи, мне пришлось сделать пару вещей. Они полагаются мерзкими, что-то впрямую осуждается Твоими заповедями, а кое-что из этого и я сам считаю весьма неблаговидным, но когда понадобится, я это сделаю снова, ибо больше некому, а делать надо; посему — Ты уж прости, что ли. Но я хороший, посмотри: я, например, исполняю установленные молитвенные правила…» Лицемерие. А лицемерить перед Ним я не хочу. Я уже смирился с тем, что этот перечень имен будет лишь множиться, и по большей части отнюдь не за счет тех, чья смерть может быть отнесена к заслугам; а душа моя, как сказал Сфорца, отойдет скорей всего к Господнему оппоненту. Потому что я буду делать то, что должен, Бруно, что требуется, что разумно и необходимо. И сейчас, и завтра, и спустя десяток лет, если буду жив, потому что надо. А там… Когда придет время, пусть судит так, как сочтет верным, и я не думаю, что показушное благочестие сыграет в решении моей судьбы главную роль.

Бруно ответил не сразу — несколько долгих мгновений он смотрел на своего нового духовного подопечного пристально, будто бы впервые увидел его, и наконец вздохнул:

— Прав был отец Бенедикт: удивляться ты разучился, но не перестаешь удивлять… Однако — к чему же ты так придешь? От попрания заповедей о милосердии решил сделать шаг к унынию, греху смертному? Ступаешь по краю ереси, рискуя свалиться в пропасть, из которой не выбраться?.. Как ты носишь Сигнум и Печать, как ты говоришь другим о милосердии Господнем и избавлении души, если сам уже почти похоронил надежду на собственное спасение?

— Я — это я, — устало отозвался Курт. — А они — это они. У каждого из них есть шанс. А свои шансы я вколачиваю в гроб с каждым новым днем своей жизни. Предлагаешь мне лгать себе, внушая, что это ничего не значит, и лгать Ему, говоря, что сожалею о сделанном?

— Предлагаю тебе сказать самому себе правду, признав, что ты заслуживаешь прощения даже за самые страшные свои деяния. Потому что зачастую ты лезешь в кровь и грязь только для того, чтобы другим не пришлось мараться. А Ему ничего говорить не надо: в отличие от тебя, Он и так все это знает. И именно потому покровительствует тебе.

— Бруно, — засмеялся Курт внезапно — горько и болезненно. — Ты мне всерьез предлагаешь поверить в то, что надо мной рука Господа? Мне? Ты правды от меня хотел? Вот тебе правда. Посмотри на то, что вокруг меня происходит. Половина Германии при одном упоминании моего имени готова спрятаться под кровать, обо мне ходят легенды, которые пугают меня самого, и лишь часть из них лжива, потому что — да, я намерен и впредь не останавливаться ни перед чем, но сейчас, по крайней мере, я готов брать все свои грехи на себя, готов расплачиваться за свои решения, готов отвечать за каждое свое слово и каждое дело, не прикрываясь Господним именем или Его волей, не пытаясь оправдаться — что в этой жизни, что в посмертии. Ты можешь себе вообразить, во что превратится Молот Ведьм, если он в довесок к прочему еще и уверует в собственную избранность?

— Могу, — спокойно отозвался Бруно и, вздохнув, тяжело поднялся, упершись в пол ладонью. — Да, это испытание для твоей души и твоего разума. Но ты справишься.

— Слишком высокого ты мнения о моих достоинствах.

— Ты сам виноват: так ты себя поставил, — пожал плечами помощник и, помедлив, кивнул: — Пожалуй, и тебе тоже не помешает побыть с самим собою наедине. Подумай. Как раз о твоем случае отлично сказал Августин: Deus impossibilia non jubet[899]. Это ты наплевал на собственное спасение. А Он, ты думаешь, может оставить все как есть, и не дать тебе возможности, лазейки, хоть игольного ушка, думаешь, Он хотел взвалить на тебя то, чего ты не в силах нести? То, что тебя погубит? За все надо платить, да — за все, что мы делаем, в этой жизни или в будущей. Ты настроился расплачиваться в будущей, но Господу-то это к чему? Он ждет от тебя не того, что ты с чувством исполненного долга торжественно усядешься в адский котел, и возможность расплатиться за все по эту сторону бытия Он тебе дал, просто ты не желаешь ее принимать. Какую возможность? Говорить не буду. Дойди до этого сам. Только тогда ты сможешь понять, что я прав, Курт.

Курт не ответил, снова уставившись в камни пола под подошвами своих сапог; шаги Бруно удалялись, тихо стукнула дверь, и вокруг воцарилась тишина, не нарушаемая уже ничем, лишь звуки возни в кладовой слышались едва-едва.

Курт вздохнул, переведя взгляд на свою руку с висящими на запястье четками, которые последние несколько лет носил не снимая. Тридцать три бусины, отполированные пальцами, были уже знакомы, как знакомо собственное лицо, — он помнил, на какой из них назревает крохотная и пока безобидная трещинка, какая застревает и плохо скользит по нити, а на какой древесина своими разводами создает рисунок, похожий на круги на воде от брошенного камня…

«…должен за любое возникающее в своей душе чувство хвататься, как тонущий — за проплывающий мимо прутик, потому что лишь это и будет напоминать тебе о том, что душа твоя еще жива…» «…боль означает, что ты еще жив… Есть моменты в жизни, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее… — однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осознаешь…»

Быть может, в чем-то и прав Бруно, бывший его подопечный, потом помощник, а теперь и духовный наставник… и впрямь — чудны дела Твои, Господи… Возможно, и прав. Вот только не сказал он о другой стороне той же монеты, а потому признать его правоту всецело не выйдет, не получится. Если всякое движение души пропускать через себя, если самого себя убеждать в том, что всякое чувствование — ко спасению, если болью души напоминать себе, что она жива еще, если пестовать эту боль — когда-нибудь ничего более, кроме этих чувств, и не останется в мыслях. Покуда зондер боится лишь сломать себе спину, он отличный боец, но если он при каждом ранении, при всяком ударе станет размышлять о том, как болит порезанная мышца или ушибленный палец, то впредь, когда случится следующий бой, он не будет, как прежде, ввергаться в битву, не думая о себе, о собственной жизни, о собственной боли, он станет бояться испытать ее вновь, начнет беречься… И что из него тогда за боец? А когда душу этого бойца будет рвать куда сильнее не собственная боль, а чужая? Что тогда?

Что будет за пес Господень из него самого, если позволить прорасти всему тому, что прежде убивалось в себе, зарывалось под два слоя земли, притаптывалось, чтобы не вздумало поднять головы? Если выкопать, вытащить на свет Божий просто человека из глубин инквизиторской сущности — сможет ли этот человек исполнять то, что до́лжно, или сдастся, сломается, не выдержит?

«Конечно, от шрамов грубеет кожа, от этого некуда деться, а их в твоей душе прибавилось, но я не опасаюсь, что покров твоей души станет вовсе непроницаем»… Ошибся ли в нем тогда отец Бенедикт, который никогда не ошибался? Переоценил ли, как и Бруно сейчас, добродетели своего духовного сына? Или наставник видел то, чего он в себе не видел сам? Или просто пытался к чему-то призвать?.. «Несправедливо это, майстер инквизитор. Причиняя другим боль, сами желаете от нее спастись? Не выйдет»…

Так вот в чем дело? Это и есть искупление, как его видит помощник, видел отец Бенедикт? Зондер должен помнить о боли, своей и чужой, но идти в бой сквозь нее? Памятуя, зная, чувствуя всё, поступать тем не менее рассудочно и не свихнуться от этого раздвоения натуры? Пропускать каждое, самое крохотное, движение своей и чужой души сквозь себя и в каждый следующий момент выбора все равно делать выбор правильный, расплачиваясь за него здесь и сейчас? Жить согласно разуму, но заставлять, принуждать себя всё чувствовать — и за других больше, нежели за себя самого?..

«Нахлебаешься крови, и своей, и чужой. Главное в этом — что потом будет в твоих руках, когда продерешься, наконец, сквозь шипы. Если ты к такому готов — вперед…»

— Так значит, Ты этого от меня хочешь? — чуть слышно пробормотал Курт, глядя на крохотный деревянный крестик, замыкающий собою кольцо бусин. — Это Тебе нужно от меня? Такой расплаты Ты от меня ждешь?..

Курт запнулся, запоздало спохватившись, что заговорил вслух, и поднял голову, оглядевшись. Копошение в кладовке все так же едва слышались, но Уве Брауна, толкущегося подле еще несколько минут назад, уже не было — кухня осталась пустой и безлюдной.

А ведь наверняка сейчас так же притихло всё в этом лагере. Суета, поначалу возникшая после учиненной над Йегером постыдной процедуры, уже улеглась в умах и теперь тихо переваривалась в чувствах. Бывшие соратники бывшего зондера сейчас должны быть одолеваемы унынием и растерянностью, вместе с подспудной радостью от того, как все разрешилось. Этим людям не надо нарочно копаться в своих душах, чтобы воскресить способность к состраданию, к чувству; как бы ни кроил их Хауэр, как бы ни требовала сама их служба умения загнать эту способность поглубже — все ж и они остались просто людьми, такими же, как тысячи других… Чем враг и сумел воспользоваться. Хельмут Йегер этого раздвоения не выдержал, не смог поступить рассудочно, находясь во власти эмоции, не смог сам взять над ним власть.

А майстер инквизитор должен с этим справиться. Чтобы пройти Ад на земле и не обрести его в посмертии… Вот только там нельзя уже будет ошибиться и поступить неверно, совершить не тот выбор, поддаться чувствам и не суметь сделать нужный вывод. Так стоит ли оно того?..

Стоит ли призрачная вероятность избавления себя от небесной кары опасности пойти по стопам бывшего зондера? Будь майстер инквизитор на месте Йегера — что бы он сделал? Задушил бы в зародыше любую шевельнувшуюся в душе эмоцию и поступил бы так, как подсказал рассудок? Либо попытался бы отыскать семью сам, никому ни о чем не говоря, дабы не множить излишне информированных о происходящем людей, либо поставил бы в известность вышестоящих, и все это — неизменно держа в уме как наиболее вероятный факт то, что семьи этой уже нет в живых, и все, что остается, — это исполнить свой долг, тем самым сорвав планы ее убийц? Йегер сделал другой выбор… Он ошибся. Зато не ошиблись те, кто выбрал его из множества остальных: эмоции предсказуемы, легко просчитываются и дают в руки любому, кто сумеет на них надавить, безграничную власть. На том же самом построена и часть работы самого господина следователя.

Надо просто знать, что именно и на кого может воздействовать…

Курт застыл на месте, распрямившись, чувствуя, как холодеет спина.

Надо было знать, на кого именно может это воздействовать. Надо было знать, что Йегер — молодой муж и отец. Надо было знать, насколько ценна для него семья. Надо было знать, что он провел несколько дней вместе с нею. Знать, когда возвращается в зондергруппу. Знать установленные Келлером и Хауэром порядки, знать, кого, когда и в какую очередь направляют в лагерь, знать, кого и по какой причине могут спровадить сюда не в срок…

Надо было иметь информатора в зондергруппе. Еще до того, как задумать операцию с участием бывшего лесничего.

— Зараза… — прошипел Курт со злостью, подхватившись с пола, и замер, упершись рукой в стену и торопливо прогоняя в голове мысли.

Информатор. Такие сведения должны не только добываться — обсуждаться. Должны обсуждаться сроки воплощения плана. Информатор должен быть давним.

Йегер, бывший лесничий, легко поддался чувству верности семье; обывательский склад ума перевесил. Остальные — все — бывшие вояки, так или иначе. Их так просто не запугать, да и нечем. Семейных — кроме Йегера, двое. У одного отец, у другого жена. Кто-то из них? Тоже запуган? Дважды — одно оружие? Вряд ли. Для долгого задела чревато. Информатор — предатель в исконном смысле этого слова. Работающий давно, хладнокровно, последовательно.

Для покушения выбрали Йегера, порывистого, эмоционального. Эмоции же подвели его после исполнения — бросил арбалет, вместо того чтобы унести и спрятать. Не рассчитали? Не ожидали, что натура пересилит выучку? Столько усилий, продуманный план, и такое исполнение? Без запасного плана?

«Мне было сказано, что, если я не сделаю то, что должен, если попадусь — они узнают об этом»…

Колдовство? То же, что позволило узнать слова жены, сказанные без свидетелей?

Или и тогда — не колдовство? Что проще — нож к горлу ребенка и требование: «Расскажи мне о чем-то, что известно только тебе и мужу», и испуганная женщина, подавленная страхом за свое потомство, просто не сообразит солгать…

«Если попадусь — они узнают об этом…»

Запасной вариант…

Сейчас предатель найден, опасность устранена, повышенные меры безопасности более не действуют, наследник в данный момент на пустом плацу в одиночестве и без присмотра, и никому нет до этого дела, потому что все, даже не терпящий конгрегатских вояк фон Редер, переживают произошедшее сегодня с Хельмутом Йегером…

И сказано об этом было открыто, никто не таился…

Кто это слышал? Фон Редер, Бруно, он сам…

И Уве Браун.

Попавший в лагерь так же не в свой черед.

Если можно было подстроить целую операцию по обезвреживанию малефика, то почему нельзя ранение?

— З-зараза! — проронил Курт зло, оттолкнувшись от стены ладонью и сорвавшись с места.

В просторную кладовую он влетел, едва не споткнувшись о какой-то короб; отец Георг, сидящий над разверстым мешком с какой-то крупой, застыл, глядя на майстера инквизитора испуганно, и не сразу отозвался, когда Курт почти выкрикнул:

— Браун! Где он?

— Я… не знаю, — растерянно пробормотал святой отец, неопределенно поведя рукой, — там… во внутреннем дворе, я полагаю, ежели в кухне нет…

— А, дерьмо! — простонал Курт со злостью и вытолкнул, едва сдерживаясь: — Вы!.. с вашим… чувствилищем!

Того, как оторопело уставился ему в спину священник, он уже не видел, сломя голову несясь к выходу сквозь кухню и темный тихий трапезный зал.

Короткий неосвещенный коридор, ведущий из зала, Курт проскочил, не замедлившись и чудом не споткнувшись в кромешной тьме, и остановился, лишь когда врезался грудью в дверь, распахнув ее всем телом. Сквозь главный зал он промчался, все так же не сбавляя скорости, перепрыгнул две ступеньки у порога перед выходом наружу, вновь с налету ударившись о дверную створку, и рванул вперед по узкой тропинке, огибающей главный корпус бывшего монастыря.

На плацу было пусто — ни души, и Курт побежал дальше, к возведенным Хауэром препятствиям, мысленно кроя самыми нелестными словами и фон Редера, который усыпил свою паранойю именно тогда, когда она была бы к месту, как никогда прежде, и наследника, решившего, что depressio будет всего лучше развеять, прыгая по выступам и стенам, а не лежа на постели, доставая окружающих задушевными разговорами, или сидя в часовне, как все нормальные люди; костерил Бруно, так некстати устроившего эту внезапную исповедь, но больше всех — себя самого за то, что поддался и отступил, что ненадолго, но сошел с той тропы рассудочного осмысления, которой шел до сих пор…

Наследника Курт увидел издали — фигура в тренировочной куртке как раз падала с неровной каменной стенки; шлепнувшись наземь, принц оказался за косо стоящей преградой из досок, исчезнув из поля видимости и больше не появившись.

— Только не сейчас! — ожесточенно прошипел Курт, прибавив скорости, и ринулся к полосе препятствий, на ходу срывая с пояса арбалет.

Еще одна темная фигура мелькнула поодаль; глаз едва успел уловить чуть заметное движение у дальней невысокой стенки, и он на миг замялся, решая, куда бежать — к наследнику или к тому, кто сейчас подбирался ближе, скрываясь за преградами из камня и дерева. Фридрих шагнул на открытое пространство, внезапно возникнув перед глазами, и остановился в двух шагах от дощатого барьера, яростно отряхивая плечо и штанину и совершенно явно не видя ничего и никого вокруг. Курт налетел на него с ходу, дернув за рукав, локтем прижал наследника к каменной стене и зажал ладонью рот. На долю мгновения тот оцепенел, ошалело глядя на майстера инквизитора, а потом дернулся, попытавшись высвободиться.

— Здесь убийца, — коротко бросил Курт, и наследник замер, все еще глядя на него растерянно и оторопело, медленно кивнул, когда все так же шепотом прозвучало: — Тихо. Ни движения, ни лишнего слова.

Курт убрал руки, отступив на полшага назад и вслушиваясь, однако ничто не нарушало тишины — ни скрип песчинок под сапогами, ни шорох одежды; ни единый звук…

— Йегер был не один, — по-прежнему чуть слышно пояснил Курт, осторожно раскладывая и заряжая арбалет. — Есть второй. Тоже из зондеров. Подозреваю — Уве Браун. Сейчас он где-то рядом. Слушайте меня внимательно, Фридрих: держитесь за мной, я попытаюсь увести вас отсюда. Если наткнемся на него — я отвлекаю, вы бежите.

— Бежать?! — начал наследник оскорбленно, и Курт нахмурился:

— Припомните — что говорил вам Альфред? Этого хотите? Лечь тут рядом со мной? Убьет меня — убьет и вас, а меня совсем не греет мысль сдохнуть понапрасну. Поэтому, повторяю, при первой же возможности — бежать со всех ног. Это — понятно?

— Да, майстер Гессе, — недовольно отозвался Фридрих; Гессе кивнул:

— Хорошо. От меня ни на шаг, держитесь позади и не лезьте под руку. Идемте… Стоять! — тут же скомандовал Курт, оборвав самого себя, и наследник послушно застыл на месте, одними губами неслышно спросив:

— Что?

А и правда — что?

Что это было? Шорох? Движение? Потревоженный подошвой камешек? Дыхание? Дуновение ветра? Или просто почудилось?..

Отшатнуться в сторону Курт успел вовремя, успел дернуть наследника за шиворот и отшвырнуть себе за спину. Перед самым лицом мелькнули темная тень и бледная стальная молния; он выстрелил, однако сорвавшаяся с тетивы стрела ушла в пустоту, так и не повстречав на своем пути человеческой плоти. Нанесенный тут же удар Курт блокировал арбалетом, второй рукой выдернув кинжал.

— Бегите! — выкрикнул он, когда выбитый из руки арбалет отлетел в сторону, едва не вывихнув кисть, и отступил назад, чтоб дать себе возможность хотя бы разглядеть противника.

За спиной скрипнул мелкий гравий и послышался ускоряющийся топот; слава Богу, наследник не вздумал играть в героя…

Еще удар, выпад, удар снизу вверх, колющий, удар подошвой, тупая боль в колене…

Курт упал наземь, от удара в лицо увернулся, откатившись в сторону, к стене, и вскочил на ноги, выдернув второй кинжал. Теперь противников разделяло три широких шага, и лишь теперь он сумел перевести дыхание и разглядеть нападавшего — бывший бамбергский страж Уве Браун с хиршфенгером…[900] откуда?.. На взлом оружейной не было времени… принес с собой в дорожном мешке, как Йегер — арбалет, и спрятал где-то в лагере?.. Вот это верней всего…

— Хероватая реакция для легендарного Молота Ведьм, — заметил зондер насмешливо.

Курт не успел ни ответить, ни даже подумать над тем, стоит ли отвечать, стоит ли растянуть эту внезапную заминку или лучше атаковать первым, не дожидаясь того, что еще может выкинуть ученик Альфреда Хауэра, — Браун отпрянул назад, метнулся в сторону и исчез за поворотом каменной стены.

— Зар-раза! — зло проронил Курт, срываясь с места и устремляясь следом.

Стену он обогнул по широкой дуге, держа на изготовку оба кинжала и каждый миг ожидая нападения, однако позади каменной кладки Брауна не было. За следующей стенкой, высокой, с длинным неровным проемом посередине, тоже было пусто, и ни звука вокруг, ни движения…

Удар в спину он едва успел блокировать и сбросить вправо, ударив в ответ, и Браун вскинул руку, приняв клинок на предплечье вскользь. Глухо звякнула и противно до зубовной боли скрипнула сталь наруча; Курт выбросил вперед кинжал в правой руке, но удар ушел в никуда, а противник исчез снова столь же внезапно, как и появился меньше двух мгновений назад. На сей раз Курт бросился следом немедля, но и теперь успел увидеть лишь пустоту позади высокой преграды и еще не осевшее облачко пыли, поднятое подошвой сапога, и теперь едва успел вовремя развернуться, уловив движение у себя за спиной, — самый кончик острия хиршфенгера цапнул куртку на плече, чуть лязгнув по кольчуге под ней; и пусть Бруно еще хоть раз скажет, что носить ее всегда — это паранойя…

И снова Браун исчез, не приняв его встречного удара, не отбив, не атаковав снова, — просто отступил и пропал из виду; Курт развернулся, не став его преследовать, метнулся назад, обежал преграду с другой стороны и успел увидеть, как зондер легко, точно кошка, перемахнул дощатую стенку в двух шагах справа. Он кинулся вперед, как мог быстро, но настигнуть противника вновь не сумел, снова увидев лишь след в пыли и снова едва не напоровшись на невесть откуда клюнувший клинок.

Браун не вступал в прямой бой, все так же продолжая атаковать и тут же скрываться за одной из преград, вновь и вновь появляясь, всегда неожиданно и молниеносно; в корпус зондер уже не бил, целя в лицо и руки, не защищенные кольчугой, и пытаясь ударить по ногам. Ни один удар цели не достиг, но чувствовал себя майстер инквизитор так, словно его избили и порезали в десяти местах — эти скачки за противником по пятам, ежесекундное напряжение и ожидание атаки, внезапные выпады из пустоты выматывали не хуже, чем часовой бег под надзором Хауэра. Остаться стоять на месте, прикрыв спину стеной, Ю и вынудить зондера напасть так, лицом к лицу, было нельзя — ничто не мешало ему плюнуть на следователя и попытаться догнать Фридриха, а потому деваться было некуда — приходилось все так же бегать вокруг каменных и деревянных преград, пытаясь отыскать неприятеля первым, и все так же уворачиваться от его атак…

Когда Браун возник рядом снова, отступать Курт не стал: это пора было прекратить, иначе к моменту, когда все-таки начнется настоящий бой, зондер попросту сможет взять его голыми руками. А приказ «не убивать инквизитора Гессе ни при каких обстоятельствах», судя по тому, что происходит, все же давался с некоторыми оговорками, и если сейчас не навязать Брауну ближний бой, эта беготня наверняка кончится для майстера инквизитора плачевно.

Встречный удар Курт нанес, шагнув не назад, а вперед и влево, не позволив зондеру отступить к краю преграды и почти прижав его спиною к доскам. Браун колебался долю мгновения, выбирая между попытками прорваться мимо и перспективой прямого боя, и в следующий миг Курт мог бы пожалеть о том, что решился на столкновение, — мог бы, если б остались силы, время и способность раздумывать вообще. Излюбленное инструкторское «не думать!» было последней мыслью перед тем, как хиршфенгер в руке противника едва не пропорол ему горло.

Два его кинжала оказались не слишком большим преимуществом перед одним коротким оружием Брауна: удары зондер наносил со скоростью бьющего града, и теперь приходилось заботиться больше не о том, как не позволить ему уйти, а о том, как самому избежать клинка, клюющего и рвущего воздух порой в каком-то волосе от шеи, руки или глаз. Однажды острием таки задело — вскользь, едва-едва, лишь разрезав кожу куртки под локтем, но это досадное событие тут же забылось, даже осмыслить его Курт успел не сразу, а лишь спустя не одну секунду и десяток ударов.

Приняв бой, Браун уже не оборонялся — наступал; первые секунды, когда еще можно было навязать ему свой ритм, Курт упустил, и теперь, не тратя больше сил на дальнейшие попытки, был вынужден успевать за движениями противника. Браун не обходился одним клинком — однажды удар ногой под колено едва не опрокинул майстера инквизитора наземь, и дважды удавалось увернуться от тяжелой подошвы лишь едва-едва.

Третий удар Курт пропустил, сам не поняв, как и почему, на миг растерявшись, настолько он был прост и безыскусен — просто мощный, короткий пинок в лодыжку. Ногу свело от жгучей боли, рванувшейся вверх до самого колена, равновесие было утрачено на долю мгновения, которого Брауну хватило на то, чтобы, наручем сбив один из его кинжалов влево, ударить в горло. Курт отпрянул, и лезвие хиршфенгера скользнуло по ключице, прикрытой кольчугой, уйдя в сторону, и на миг зондер открылся — на краткий, почти не заметный глазу и не осознаваемый разумом миг.

То, что сделал, Курт осмыслил лишь спустя еще мгновение, когда противник вздрогнул, отшатнувшись и сбившись с ритма: метнувшись вперед и в сторону, он ударил вскользь по держащей хиршфенгер руке, отскочив почти за спину зондеру, и нанес второй удар — кулаком с зажатой в нем рукоятью кинжала под челюсть. Тот покачнулся, и Курт, стараясь не упустить своего внезапного секундного преимущества, ударил снова, снова кулаком — в висок. Браун пошатнулся, ударившись плечом о деревянную преграду, и майстер инквизитор, бросив кинжал, ухватил противника за волосы и без мудрствований, попросту, изо всех сил ударил его головой о толстые потемневшие доски. Зондер упал наземь, выронив оружие; Курт отбросил хиршфенгер коротким пинком и ударил снова — в лицо, и снова, и снова, уже не видя, куда попадает, не сразу и с трудом задержав четвертый удар над самым лицом лежащего в беспамятстве Брауна.

Несколько секунд он оставался в неподвижности, сидя с занесенной рукой над неподвижным телом, все еще не до конца веря в то, что бой окончен и главное — не проигран, а потом отбросил кинжал в сторону; торопливо, скользя пальцами по толстой коже, расстегнул ремень поверженного противника и, с усилием перевернув его лицом вниз, так же спешно затянул ремень на руках Брауна. Подобрав кинжал, Курт разрезал ремни наруча и рукав его куртки, надрезал рукав рубашки и, оторвав полосу, туго перетянул его порезанную под локтем руку, вторым обрывком замотав, как мог, вскрытые вены.

Шаги за спиною — топот, могущий поднять мертвого, — Курт услышал, когда затягивал последний узел; мельком обернувшись на встревоженные лица фон Редера и Бруно, он бросил взгляд на того, кто, задыхаясь от бега, топтался позади них, и недовольно осведомился:

— Парня-то вы зачем с собой притащили, господин барон? — охранитель лишь молча покривился, одарив своего подопечного укоризненным взором, и Курт усмехнулся, вновь отвернувшись к плененному противнику: — Характер начал показывать?

— Да не говорите, — мрачно хмыкнул фон Редер, приблизившись, и осторожно толкнул лежащего на земле человека носком сапога. — Жив?

— В целом, — подтвердил Курт, поднявшись, и кивнул помощнику: — Помоги дотащить его до лазарета, да поскорей, пока он не отдал Богу душу.

— Если я верно понял, душа сия в случае неблагого исхода отойдет вовсе не Ему, — вздохнул Бруно, подойдя и окинув придирчивым взглядом свое начальство. — Взял зондера? Живым? И сам без единого пореза?

— Повезло, — отмахнулся Курт, приподнимая Брауна с земли, и, взвалив его на помощника, подхватил с другой стороны. — Да и параноиком тоже быть полезно для здоровья… Шагай резвей: он должен дожить до лекаря. Сей нечестивый муж, я так предчувствую, будет куда более полезен в общении, нежели бедняга Хельмут.

— Полагаете, он много знает? — тихо спросил наследник, и Курт уверенно кивнул:

— Полагаю, он знает достаточно.

Фридрих, помедлив, лишь вздохнул и отступил с дороги, давая им пройти, ничего более не спросив, и хранил молчание во все время пути до той самой комнаты, откуда меньше получаса назад вышел Хельмут Йегер. Кровь его, никем не убранная, уже загустела, и лоскут кожи все так же валялся на полу, куда Курт и барон уложили связанного предателя. Через минуту явился помощник, волоча за собой задыхающегося лекаря, и умчался вновь, возвратившись в сопровождении фон Дюстерманна и юного Йорга Фридле; зондер был чернее тучи, принцев телохранитель — молчалив и растерян, но никто из них не произнес ни слова, лишь молча встав, как и прежде, по обе стороны от двери.

— И что дальше? — хмуро спросил фон Редер, и в его взгляде, брошенном на Хауэра, промелькнуло неподдельное сострадание. — Что все это значит, майстер инквизитор?

— Это значит, — не дав Курту ответить, зло выговорил инструктор, — что верить нельзя никому. Ни единому человеку вокруг. Может статься, и мне самому тоже. Так, Гессе?

— Альфред, — негромко одернул инструктора Курт, мельком обернувшись на зондера и телохранителя, стоящих у двери, и понизил голос еще больше: — Возьми себя в руки.

— Двое, — свирепым шепотом прохрипел Хауэр. — Двое, Гессе! Парни, которым я годы отдал, с которыми носился, как многодетная мамаша, которым душу вывернутую прямо в руки сунул — держите, гады, пользуйтесь! Попользовались! Кому верить, а? Скажи мне, разумник, кому — теперь — верить?! Если лучшие люди в этой сраной Империи…

— Альфред, — еще тише произнес Курт, и тот запнулся, перехватив сумрачный взгляд молчаливого наследника. — Давай-ка без эмоций, не самое для них подходящее время.

— Не смогу я больше с ними работать, — с усилием вымолвил инструктор. — Просто не смогу.

— Сможешь, — отрезал Курт. — Потому что должен. А сейчас ты глубоко вдохнешь, успокоишься и начнешь мыслить трезво. Это — понятно?.. Вы спросили, что теперь, господин барон. Теперь — когда лекарь окончит свою работу, я начну свою.

— Рассчитываете и его взять на жалость? — с сомнением уточнил фон Редер и, перехватив взгляд Курта, хмыкнул: — Понятно. Но не вы ли, майстер инквизитор, сами говорили о том, что пытать зондера — идея не из лучших?

— Других нет, — передернул плечами Курт. — Разжалобить его, как Хельмута, не выйдет, взять на разговорчивость — тоже, этот явно не станет откровенничать, дабы поглумиться, не тот тип; уломать раскаяться — даже и в мечтах не удастся… Браун работал либо за плату, либо за идею, но и тот и другой случай подразумевает упорное молчание. Вывод неутешительный.

— И полагаете — у вас получится?

— У меня — получится, — невесело усмехнулся Курт.

Фон Редер помялся, снова бросив короткий взгляд на притихшего Хауэра, оглянулся на своего подопечного и медленно, через силу, уточнил:

— Мне так или иначе придется присутствовать, но не могу сказать, что вы можете рассчитывать на мою помощь, майстер инквизитор.

— Таких жертв я от вас и не жду, — кивнул он. — И вполне способен обойтись собственными силами. Не нужно особых сил и умений на то, чтобы совладать со связанным и беспомощным человеком.

— Я тоже хочу быть там, — негромко потребовал наследник, и Курт, помедлив, возразил — мягко, но непреклонно:

— Нет. Поверьте мне, Фридрих: на сей раз вам там делать нечего.

* * *
Уже подступающая ночь смотрела в окна угрюмо и холодно; ветер согнал тучи одна к одной, то ли грозя дождем, то ли просто играя, и даже в обогреваемой комнате наследника было зябко. Фридрих, молчаливый и понурый, сидел напротив светильника, неотрывно глядя на пульсирующий язычок пламени и сцепив в замок пальцы лежащих на столе рук, Бруно и Хауэр по обе стороны от него хранили столь же неживое молчание, по временам косясь то на наследника, то на Курта, и вновь отводя взгляд. Фон Редер стоял в стороне у стены, скрестив на груди руки, и на майстера инквизитора не смотрел, слушая его, как и прочие, молча и не перебивая, однако и без того время от времени в комнате водворялась мертвая тишина: каждое слово Курт выговаривал через силу. Говорить сейчас хотелось меньше всего — последние несколько часов он только и делал, что говорил. Говорил, глядя в глаза напротив себя, не отводя взгляда от взгляда — сперва притворно хладнокровного, насмешливого, потом нарочито спокойного, с затаенной напряженностью в глубине, потом ненавидящего и болезненного, потом будто остекленевшего и изможденного, а потом обреченного… Всё было, как всегда, как многажды прежде, и лишь одно различалось — время. Сколько продержался Браун? Пять часов? Семь? Девять?..

В горле пересохло от безостановочной говорильни, и сейчас больше всего хотелось уйти в пустую комнату, где нет ни души, ни звука, упасть на постель и остаться в тишине и одиночестве. После всего творившегося в закрытой комнате, ставшей на эти часы допросной, собственное сознание будто бы разделилось надвое: одна часть его была здесь и складывала мысли в слова, слова во фразы, а вторая до сих пор пребывала там, где остался человек, еще сегодня утром бывший соратником, единомышленником, собратом. «Конгрегация не просто конгрегация, а поистине сообщество, единое, как семья…»

Служителя Конгрегации, бойца зондергруппы, Уве Брауна взяли на крючок бесхитростно и до противного банально: попросту соблазнив мирскими благами. Курт был готов услышать о чем угодно — о недовольстве принятым в Конгрегации послушанием, о яром неприятии того, что она вершит в Империи и мире, о неприязни к ее идеям или лично к кому-либо из вышестоящих, но не о том, что бывшего бамбергского стража прельстили всего лишь блеск серебра и обещанное в будущем рыцарство с поместьем. Рыцарская цепь и кусок земли с домом. Цена предательства…

Два года Браун был источником сведений о проводимых зондергруппой операциях, расположение и распорядок горного лагеря уже два года не были тайной, два года не только подопечным Хауэра были известны техники тренировок бойцов, их имена и подробности их жизни. Схема придуманного Фридрихом арбалета ушла к противнику тотчас же после того, как он был отдан для испытаний группе Келлера, равно как и прочие разработки механиков или самого Хауэра, которые совершенствовались уже там, за пределами этих стен и Конгрегации, порой превосходя оригинал: на вопрос о том, как после смерти принца Браун намеревался покинуть лагерь, стоящий на обрыве, над голыми скалами, с которых просто невозможно спуститься, даже если суметь преодолеть стену, тот лишь усмехнулся: «Почему же невозможно? Потому что Альфред этого не может? А кто сказал, что он может всё?» Веревка и прочие приспособления, необходимые для спуска, были обнаружены там, где и указал бывший зондер: спрятанными под стеной в камнях позади главного корпуса…

— Он должен был покинуть лагерь тотчас же после исполнения.

Фридрих, единственный, кто не присутствовал при допросе и для кого все это пересказывалось, слушал молча, внимательно, хмуро, наверняка пытаясь представить себе, что пришлось творить с зондером все эти часы, чтобы сейчас ему было что услышать…

— Но на Хельмута возлагались основные надежды. Они надеялись, что исполнить порученное он все же сумеет, и лишь тогда попадется. Таким образом, убийство было бы совершено, виновник найден, а агент по-прежнему неизвестен. А в том, что виновник найден будет, они и не сомневались: знали, что здесь я.

— Почему? — с усилием разомкнув губы, впервые нарушил молчание наследник, тяжело подняв голову и устремив на Курта сумрачный усталый взгляд. — Еще Хельмут сказал, что вас было приказано не трогать. Со слов Брауна я понимаю так, что на это они и рассчитывали: на то, что именно вы сумеете вычислить Йегера. Что вы мне не сказали? Почему они так берегут вас, майстер Гессе?

— Не «они», — неохотно отозвался Курт. — «Он». Есть один человек, который вовсе не мечтает о том, чтобы я жил вечно, просто он жаждет убить меня собственноручно. Но пока, по его мнению, время для этого не пришло. Он выдумал себе какую-то битву между богами прошлого и людьми настоящего, и я, по его мнению, творение рук этих людей, воплощение будущего. Он, соответственно, защитник того самого прошлого, которое должно возвратиться…

— Каспар, — тихо, но уверенно предположил наследник, и Курт поморщился с едва заметным раздражением:

— Да. Боюсь, его измышления доставят мне лично, Конгрегации и Империи еще множество неприятностей. Я не намереваюсь ждать, пока он решит, что время настало, но, увы, на данный момент у нас слишком мало сведений и данных, чтобы отыскать его. Что бы ни творилось в его воспаленном рассудке, а хитрости и осторожности ему не занимать.

— Так стало быть, это он? Каспар стоит за всем этим?

— Каспар, — кивнул Курт. — И не только. Сам этот человек работает в связке с двумя другими. Один из них, имя ему Мельхиор, был покровителем кёльнского архиепископа и герцога фон Аусхазена. Думаю, вы помните эту историю, Фридрих. Другой… О другом почти ничего не известно, лишь имя: Бальтазар. Кто он, откуда, чего хочет — неизвестно. А хочет каждый из наших противников своего, пусть сейчас они и состоят во временном союзе: Каспар жаждет разрушения христианского мира и воцарения старых богов, Мельхиор — служит силам… — Курт замялся, мельком скосившись на хмурого барона, и осторожно договорил: — которые древней и страшней всего, о чем вы могли слышать и читать, после пришествия которых, быть может, не останется мира вовсе никакого.

— Видимо, — тоже бросив взгляд на фон Редера, уточнил наследник, — мне предстоит узнать еще множество из того, что я не знаю, майстер Гессе. И не только из области воинской науки или тайной политики.

— Не сегодня, — мягко возразил Курт. — Сегодня у нас нет на это времени. Есть еще одно, что вам надо знать, Фридрих, и в связи с чем нам надлежит принять решение немедленно… Мои подозрения были верны: в среде придворных есть предатель. Кто-то очень близкий к вашему отцу.

— У меня больше нет сил изумляться или сокрушаться, заслышав такие новости, — тихо выговорил Фридрих и, помедлив, так же негромко спросил: — Кто?

— Этого он не знает. Ему лишь известно, что именно от этого человека была получена информация о вашем прибытии сюда, о том, когда, как и каким образом это будет сделано. И отсюда следует вопрос: что мы будем делать?

— Вы со мной советуетесь, майстер Гессе? — с нескрываемым удивлением уточнил наследник, и Курт кивнул:

— Да. Я хотел бы принять решение, соотносясь с вашим мнением, Фридрих. Вариантов два. Барон может составить для Императора отчет, в коем будет изложено все произошедшее и услышанное, и уже на месте, своими силами, ваш отец сам отыщет предателя или обратится за помощью к моему руководству. Или же вместе с этим отчетом в Карлштейн могу направиться я.

— Отец сейчас в Праге, — не сразу отозвался наследник, вновь уставившись на огонек светильника перед собою. — Вы ведь наверняка слышали о готовящемся турнире, майстер Гессе? Он проходит как раз в эти дни…

— …и Его Величество намеревался в нем участвовать, — не дав своему подопечному договорить, напряженно проронил фон Редер.

— Они задумали покушение на меня… — выговорил Фридрих медленно и вдруг распрямился, вцепившись в край столешницы и побледнев. — А если на турнире случится гибель отца — Империя останется без Императора и наследника разом! И никто ничего не заподозрит — ведь это турнир, несчастья случаются! Я хочу, чтобы вы ехали в Прагу, майстер Гессе, — сегодня, сейчас, немедленно. Если мы опоздали, я хочу, чтобы там были вы, а если нет — расскажите все отцу и найдите того мерзавца, что продает нас. И я — еду с вами.

— Это плохая идея, — возразил фон Редер мрачно. — Вам лучше остаться здесь, Ваше Высочество. Если всё так, то даже утратив тайну своего расположения, этот лагерь по-прежнему безопасней многих других мест в силу своей неприступности. Если… если что-то случилось, вы — последняя надежда Империи.

— Боюсь, впервые вынужден согласиться с решением вашего охранителя, Фридрих, — кивнул Курт, когда наследник обратил к нему просящий взгляд. — Если потребуется ваше присутствие, Конгрегация пришлет сюда людей, которые препроводят вас куда потребуется; в достаточном для вашей безопасности количестве и надежных. Согласен, что понятие «надежность» сильно переменилось для всех нас за эти пару дней, но все же идея путешествовать в сопровождении нескольких человек через полстраны — в нынешней ситуации мысль не из лучших. Обещаю вам, что отошлю вам донесение с полным отчетом о происходящем в Праге, Фридрих, и тотчас же.

— Сделайте это, майстер Гессе, — кивнул тот решительно. — Прошу вас. Езжайте немедленно. Вы должны быть там.

— «Немедленно» с поправкой, — возразил фон Редер. — Сперва, как верно заметил майстер инквизитор, я должен составить отчет для Его Величества. Это займет немного времени, я постараюсь быть кратким.

— Разумеется, как и было уже сказано, — согласно кивнул наследник. — Я тоже припишу пару слов.

— В таком случае, я еду, как только все будет готово, — вздохнул Курт, бросив взгляд в окно, во все более густеющую тьму; спускаться в такой темени по узкой горной тропе будет то еще развлечение, но как знать, чем обернется задержка?.. — А я, с вашего позволения, пока наведаюсь к здешнему мастеру. Пару раз придумки Фридриха уже выручали меня в деле, и, если у него и впрямь есть для меня что-то интересное, не следует этим пренебрегать.


— Думаешь, началось? — осторожно осведомился Бруно, когда за их спинами закрылась дверь комнаты; Курт покосился на дальний конец коридора, на не видную во тьме лестницу, ведущую вниз, к комнате, где сейчас лежал на полу бывший зондер Браун, и обессиленно вздохнул:

— Я не знаю. Но если и впрямь с Императором случилось несчастье, нам действительно лучше быть там. А тебе, Альфред, достается задача оберегать принца как зеницу ока. Ad verbum[901].

Хауэр, до сей поры так и не произнесший ни слова, медленно поднял голову, одарив майстера инквизитора долгим, болезненным взглядом, и, с усилием разомкнув губы, выговорил:

— А это возможно?

— Альфред! — чуть повысил голос Курт, нахмурясь. — Ты мне это брось. Один дурак и один сребролюбец — не повод свергаться в бездны отчаяния и размышления над тщетой человеческих усилий. А тебе сие позорно особенно. Ты должен сделать три вещи: защитить наследника, собраться с духом и восстановить в лагере прежнюю жизнь, а значит, ты это сможешь.

— Восстановить прежнюю жизнь, Гессе? — покривился инструктор. — Ее не будет — прежней жизни…

— Так, — оборвал его Курт, воспрещающе вскинув руку. — Альфред, покуда ты не завел ту самую песню о том, что теперь нельзя никому верить, и мир теперь не станет прежним, и солнце погаснет, и земля разверзнется, послушай меня. Я всегда ценил твое мнение в том, что касалось твоей службы, ты это знаешь. Послушней меня у тебя ученика не было. Я никогда тебе не возражал, не вставал в позу, не пререкался, но сейчас — сейчас ты городишь чушь. Сейчас ты делаешь то, от чего предостерегал меня: поддаешься чувствам. Тебе нет равных в твоем деле, но, видимо, эта жизнь взаперти сделала тебя уязвимым для того, что прежде оставалось где-то там, вне твоих глаз и ушей. Позволь я расскажу тебе кое-что, Альфред? Ты не видел курьера, который был арестован год назад, потому что был уличен в передаче посланий одного из отделений местному князьку; и слава Господу, что речь шла о вещах не важных, а князек был озабочен лишь материальными благами и интересовался лишь тем, в чьих руках нынче больше власти. А кое о чем ты попросту забыл: к примеру, о служителе кураторского отделения, который наложил на себя руки, потому что в его дверь ломились твои парни, чтобы арестовать за измену. Вспомнил? Конгрегация не порождение ангельских сфер, она — собрание людей, со всеми людскими пороками и грехами. Так было и так будет. И могу отдать на отсечение правую руку, что Браун — не последний тому пример. А теперь, когда ты это осознал, напомню другое: я не один десяток раз рисковал собственной шкурой, чтобы только исполнить свой долг. Бруно — тоже. И еще многие и многие в Конгрегации, и в том числе те парни, что сейчас сидят в своих комнатах, и им, Альфред, не менее скверно, чем тебе. Они, жизнь свою положившие на служение, сейчас так же беснуются и сокрушаются оттого, что кто-то из них оказался с гнильцой. И каждый думает о том, как теперь смотреть тебе в глаза. Они знают, что сейчас ты говоришь мне, что думаешь; знают, и потому готовы в лепешку расшибиться, чтобы доказать тебе, что стоят твоей веры в них. И они — стоят. И докажут. Все, что нужно, — это чтобы ты не начал теперь считать враждебным весь окружающий мир.

— Кто бы говорил, Гессе, — тихо произнес инструктор, и Курт, помедлив, вздохнул:

— Тут ты прав… Но не равняй меня с собой. Мне не выпала твоя доля. Слава Богу. Иди, — чуть подтолкнув Хауэра в плечо, подытожил он. — Иди к парням и поговори с ними. Скажи, что готовыми надо быть ко всему, что сейчас они вместе с людьми наследника, возможно, охранители последней надежды Империи. Что ты на них рассчитываешь и им веришь.

Инструктор помедлил, глядя ему в глаза с тоской, каковую прежде в его взгляде видеть не доводилось ни разу, и, тяжело вздохнув, развернулся, зашагав прочь.

— Дай знать, как соберешься, — бросил он на ходу.

— Как всё просто, когда дело касается других, — чуть слышно проронил Бруно. — Но последовать собственным советам почему-то не всегда выходит, так?

Курт не ответил, лишь бросив на своего помощника и духовника короткий взгляд исподлобья, и молча двинулся по коридору к лестнице, услышав за спиной укоризненный тяжелый вздох и медленные, тяжелые шаги.

Ночь на улице уже собралась плотной стеною, обступив холодной, пронизывающей тишью, и звуки, доносящиеся из домика, где обитали мастера, были слышны еще на подходе — голоса, размеренный скрежет и редкий негромкий стук. Фридрих обернулся к вошедшим с удивлением, задержав на взмахе руку с маленьким молоточком, нацеленным на невнятного вида заготовку, и окинул гостей пристальным взглядом.

— Ночь на дворе, — сообщил он, распрямившись. — Чего не спится?

— И тебе здравствуй, — отозвался Курт, проходя в комнату, и, подумав, устало опустился на табурет у стола, опершись о свободный край столешницы локтем. — Времени у меня немного, посему я сразу к делу. Сейчас, с минуты на минуту, я покидаю лагерь. Ты говорил — у тебя есть что-то, что может быть мне полезным, взамен моему малышу. Показывай.

— «Малышу», — поморщился Фридрих. — Ты хотел сказать — рухляди. Для стрельбы по крысам в упор… Не расскажешь, что все-таки случилось? — посерьезнев, понизил голос мастер, откладывая молоточек в сторону. — Или все настолько тайно, что мне о том знать не положено?

— Об этом и так вскоре узнает едва ль не всякий встречный, — отмахнулся Курт, коротко пояснив: — Чтоб без деталей — так: Хельмут Йегер и Уве Браун пытались убить наследника престола. Первый — будучи запуганным угрозами семье, второй — попросту купленным. И — да: это Браун сдал схему твоего арбалета нашему противнику. Как и расположение лагеря, имена всех зондеров и еще много всякого, крайне этому противнику интересного. И, как знать, быть может, Император в эту минуту отдает или уже отдал Богу душу. Посему времени у меня немного, и, если ты хотел побахвалиться очередным своим изобретением, — я весь внимание.

— Вот дерьмо… — оторопело проронил один из помощников мастера, порывисто шагнув вперед и вновь замерев в растерянности. — Быть того не может!

— Поверь, — просто возразил Бруно.

Фридрих остался стоять на месте, глядя на своего ночного гостя недоверчиво и все больше хмурясь.

— Надо же… — произнес он наконец, медленно подбирая слова. — Даже осмыслить это не могу всецело. Ты вот назвал имена, а у меня в памяти лица нарисовались еле-еле. Мы ведь, здесь сидючи, и не видим почти никого и почти никого не знаем. Брауна помню… А вот Йегера припоминаю с трудом… Ладно, — сам себя оборвал Фридрих решительно, разворачиваясь и уходя в дальнюю комнатку, отделенную чуть приоткрытой дверью. — Дело, вижу, и впрямь серьезное. Не стану тебя задерживать более нужного…

— И теперь что ж? — тихо спросил помощник мастера. — Нам всем теперь сниматься отсюда и переселяться — всем лагерем?

— Куда? — вздохнул Бруно, и вокруг повисла тишина, прерываемая лишь звоном и стуком, доносящимися из смежной комнаты.

— Вот, — сказал Фридрих, вернувшись к столу, и протянул нечто, похожее на переломленный у дуги арбалет. — Идея появилась после этого разборного: все хотелось сделать что-то для парней из зондергруппы, что-то удобное и убойное — им же с монструмами таскаться не с руки…

— Тоже разбирается? — уточнил Курт, и мастер качнул головой, взявшись за приклад:

— Ну… скорее, раскладывается. С усилием, но среднему человеку вполне сподручно; даже ты, к примеру, легко сумеешь. Показываю: одной рукой удерживаешь за приклад, другой берешься за дугу, поворачиваешь… Всё.

— Великоват, — скептически заметил Курт, приняв у Фридриха арбалет, и, вскинув в одной руке, поддержал себя под локоть. — Мой все ж полегче.

— …и подрянней, — скривился мастер, отобрав оружие и вновь сложив его вдоль, приклад к дуге. — Этот — сейчас выйдем во двор, покажу — как и полагается арбалету, пробивает доспех…

— Куда мне его цеплять? К поясу? Рядом с мечом? Слева? Да я сам в себе запутаюсь, особенно если в пешей погоне, а у меня по большей части именно таковые и случаются, да еще и по улицам, комнатам с мебелью или вовсе по кустам каким-нибудь.

— Да, я понял, тебе нужна штуковина, которую всегда можно таскать с собой и которая не мешает; как полагаешь, для зондеров я придумывал машинку, держа в уме не это ли самое? Чехол, — сообщил Фридрих, выкладывая на стол нечто похожее на ножны. — И если меч ты за спину прицепить можешь только до прибытия на место, как мертвый груз, то это — достаточно короткая штука, чтобы быстро ее выхватить из-за плеча в случае нужды. Разложить — тоже времени надо не больше, чем на твою гвоздилку, а то и меньше. И, в отличие от твоего, в этом — ломаться почти нечему. Но главное — вот.

Фридрих опустил в ложе собранного оружия стрелу и вновь разложил; дуга встала на место, натянув струну самой собою и взведя арбалет в боевое положение.

— О как, — отметил Курт заинтересованно.

— Теперь это — лучше, чем твое старье? — уточнил Фридрих, и Курт кивнул, протянув руку:

— Дай испробую.


Вернувшись в комнату наследника, Курт с помощником застали его сидящим у стола — Фридрих помахивал в воздухе исписанным листом, просушивая чернила; фон Редер стоял напротив, отвернувшись к окну и пытаясь увидеть за темной непогодой вряд ли сам зная что. Хауэр тоже был уже здесь — стоя рядом с наследником, тяжело опершись о столешницу, он тихо и размеренно втолковывал принцу новые правила жития в лагере на последующие дни, и тот молча кивал в ответ в такт движениям своей руки.

Проводить почетного гостя горного лагеря до ворот, даже внутренних, Фридриху не позволили ни барон, ни Хауэр. На сей раз наследник не возразил ни единым словом, лишь, с сожалением оглянувшись на черное окно, шагнул вперед, вытянув перед собой руку с открытой ладонью.

— Жаль, что все случилось так, как случилось, — проговорил он тихо, — но, невзирая на это, я рад, что свел с вами знакомство, майстер Гессе. И с вами, отец Бруно — рад не меньше.

Помощник помедлил, нерешительно протянув руку навстречу, и осторожно сжал ладонь наследника.

— И я рад нашей встрече, Ваше Высочество, — отозвался он, отступив. — Быть может, все-таки, следующая завершится не столь плачевно.

— Непременно, — уверенно согласился принц, развернувшись к Курту, и тот пожал поданную ему ладонь, замявшись с ответом. — Вы полагаете, что будет иначе, майстер Гессе? — невесело улыбнулся Фридрих, и тот вздохнул:

— В наши дни ни в чем нельзя быть уверенным. Но будем полагаться на лучшее.

— Покуда вы еще здесь, и я могу передать через вас весть отцу — помните, я обещал исполнить все, что пожелаете, если то будет в моих силах?.. Пусть вы не провели здесь целый месяц в праздности, развлекая мою персону, вы, несомненно, сделали достаточно для того, чтобы требовать что-то от меня. Правда, не знаю, чем я мог бы хотя бы вполовину расплатиться с вами за мою дважды спасенную жизнь.

— Кое-что можете, — помедлив, отозвался Курт и увидел, как недовольно нахмурился фон Редер. — Две вещи. Primo: оставайтесь в живых и впредь. Любой ценой. Secundo: не обманите наших ожиданий. Не моих и не Конгрегации, не Императора или приближенных, а всех нас, многих тысяч людей, живущих в вашем государстве. Ожиданий Империи. Вы ей нужны. И это — в ваших силах.

— Это… — произнес наследник медленно и, на миг запнувшись, договорил: — Это может оказаться довольно трудным — первое и второе вместе. Но я постараюсь.

Курт мельком улыбнулся, ободряюще кивнув:

— Вы сумеете… Ваше Высочество, — закончил он и, промедлив еще мгновение, коротко и четко, словно солдат на смотре, склонил голову в прощальном поклоне, прежде чем развернуться и выйти прочь.

(обратно)

Глава 18

Сентябрь 1397 года, Богемия

Солнце приближалось к горизонту по-осеннему стремительно. Закат… «Закат Империи», — невольно домыслилось само собою, и Рудольф болезненно покривился. А вдруг и в самом деле — это начало конца? Если никто и ничто не поможет — ни Конгрегация, ни верноподданные, ни шпионы, ни сам Господь Бог, и любые попытки удержать падающую Империю напрасны? Слишком быстро ее собрали, где-то встало криво, где-то не хватило цемента, где-то не был подобран нужного размера камень, и вот, вот он момент, когда все рухнет от малейшего толчка…

Плюнуть бы на всё, отдать государство курфюрстам, которые так этого жаждут, и пускай делают с ним что вздумается; выторговать себе вольную Богемию и дожить оставшиеся годы в спокойствии. Так ведь нет, не выйдет. С одной стороны, не позволят конгрегаты — правдами ль, неправдами ль, но заставят тянуть эту телегу и дальше; с другой стороны — довлеет память отца, который собирал Империю всю свою сознательную жизнь, отдав этому годы, себя самого, и как смотреть ему в глаза, когда повстречаются за гробом? И самому перед собою будет совестно, если все бросить, если сдаться… Да и жаль, если по чести сказать. Просто жаль уже затраченного времени, средств, сил, здоровья, в конце концов. Для чего были все старания, если теперь вот так просто отказаться от мечтаний юности, в которых Империя виделась великой, единой, мощной, как грезил отец?..

На стук в дверь своей комнаты Рудольф уже перестал нервно оборачиваться, перестал вздрагивать — привык. Привык уже и к тому, что сегодня дверь эта, не дожидаясь его отклика, распахивается, и внутрь входят, не спросив разрешения, эти двое конгрегатов… И ведь не обозлишься на них — ведь все делается «для его же блага»…

— Чем обязан, господа следователи? — осведомился Рудольф, отвернувшись от окна, распрямившись и даже сумев не пропустить в голос овладевшую им усталость. — Новости?

— В некотором роде, — кивнул старший из двоих, тоже бросив взгляд на перевалившее далеко за зенит солнце. — Едва мы покинули ваши покои, нам доложили, что один из задержанных вспомнил из прошедшей ночи нечто, показавшееся ему необычным, и пожелал сообщить это нам.

— Нечто необычное? — не сдержавшись, усмехнулся Рудольф. — Нечто кроме Дикой Охоты, скачущей над городом?

— Да, Ваше Величество, — в тон ему хмыкнул инквизитор. — Нечто кроме. А именно: как мы и предполагали, слова задержанных о том, что все они сидели по домам, есть ложь. Некоторых — да, и в самом деле заперли; каким образом проводился отбор тех, кто должен был остаться у жертвоприношения, никто сказать не может, и вот тут мы им верим. Могу допустить, что отобрали самых напуганных, безвольных и внушаемых, ибо целью было явно повязать жителей города с осуществленным обрядом: кому из них пришло бы в голову откровенничать с Инквизицией, будучи замешанным в языческом ритуале?

— Но кому-то все-таки пришло.

— Главное — стимул, — вскользь улыбнулся инквизитор, и Рудольф вздохнул:

— Понимаю. И что же он сказал?

На сей раз от стука в доски двери Рудольф едва не вздрогнул и на вошедших обернулся уже с неприкрытым раздражением.

— В эти дни я привык ко всему, — выговорил он, глядя на двоих на пороге — одного в инквизиторском черном фельдроке, другого в пропыленной старой рясе. — И даже смирился со многим, понимая, что все делается во благо меня лично, Империи и моих подданных. Но хотел бы напомнить вам о соблюдении хотя бы доли приличий в королевском замке и для начала прекратить вламываться в мои покои, не спрашивая на то моего дозволения! Сколько вообще вас здесь? — нахмурился Рудольф, рывком обернувшись к стоящим рядом. — Я полагал — лишь вы двое.

— Мы в вашем замке лишь минуту, Ваше Величество, — не дав тому ответить, пояснил один из вновь прибывших, закрывая за собою дверь, и ладонью в черной перчатке приподнял висящий на груди Сигнум. — Особо уполномоченный следователь первого ранга Курт Игнациус Гессе фон Вайденхорст. Superadjutor inquisitoris[902], отец Бруно Хоффмайер. Прошу нас простить за столь бесцеремонное вторжение и не карать строго ваших стражей, вынужденных отступить перед нашим status’ом, однако дело серьезно и отлагательства не терпит.

Император побледнел. Этого Курт не увидеть не мог, сколь бы ни старался престолодержец держать себя в руках; щеки над аккуратной рыжеватой бородкой побелели, точно тот внезапно шагнул на мороз, и взгляд оледенел.

— Курт Гессе сейчас должен быть… — начал Император, и он оборвал, приблизившись:

— Да. Но мне пришлось покинуть означенное место прежде срока.

Двое собратьев, до того стоящих по обе стороны от венценосной особы, шагнули ему наперерез, и Курт кивнул с короткой усмешкой, приподняв Сигнум за цепочку и приглашающе кивнув:

— Курт Гессе, номер тысяча двадцать один, можете убедиться.

— Перчатки, — потребовал один из инквизиторов, осмотрев Знак, и он, помедлив, снял обе, продемонстрировав собратьям одну из особых примет, которая и прежде служила опознавательным знаком, наверное, более верным, нежели все прочее, включая Сигнум.

— Так что там приключилось? — нетерпеливо поторопил Император, и Курт кивнул, вынув врученное ему фон Редером письмо:

— Отчет вашего телохранителя, Ваше Величество.

Послание из его рук Император выхватил с поспешностью, безо всяких манер, взломав печать судорожным движением, и вцепился взглядом в частые строчки, составленные неровным, вымученным почерком фон Редера. Оба инквизитора ждали молча, лишь перебросившись с Куртом вопросительными взглядами, и он так же молча, одними глазами, кивнул — «подождите».

— Кифер Буркхард, первый ранг, особые полномочия, — лишь полушепотом представился один из них и кивнул на своего сослуживца: — Франц Блок, первый ранг.

— Фридрих жив… — то ли просто сказал, то ли уточнил Император, прочтя отчет своего охранителя.

— Жив и здоров, Ваше Величество, — подтвердил Бруно, и Курт, вновь переглянувшись с собратьями по служению, тяжело вздохнул:

— А теперь — увы, мне придется во многом говорить открыто, ибо часть сказанного так или иначе вскоре станет ведомой не только участникам произошедших событий. На наследника престола, — обращаясь к сослуживцам, пояснил он коротко, — было совершено покушение. Принц жив, однако стало известно, что в деле был замешан некто из приближенных Его Величества, кто-то, кто знал о том, когда и как долго наследник будет там, где он есть сейчас. Большего пока не могу сказать, уж простите. И чтобы не топтаться на месте, сразу спрошу о делах на месте. По пути сюда я узнал о событиях, произошедших подле Праги и в ней самой в эти ночи. Это не слухи, не бред, все и в самом деле настолько плохо?

— Все, что вы слышали, Гессе, к сожалению, истина, — недовольно подтвердил Буркхард.

Изложение событий последних дней и ночей Курт слушал молча, хмурясь все больше с каждым словом, исподволь переглядываясь с помощником и косясь на мрачное, растерянное лицо Императора, погрузившегося в повторное прочтение отчета своего охранителя. Наверняка он почти и не слышал сейчас того, что говорилось с ним рядом…

— Вы сказали о предателе среди приближенных императорской особы, Гессе, — заметил Буркхард, — и это крайне любопытно в связи с тем, что стало сейчас известно нам… Ваше Величество, — окликнул сослуживец, и Император вскинув голову, оторвавшись от чтения.

— Слишком много всего в единую минуту, — проговорил он с усилием. — Не знаю, кого первым мне слушать и кого из вас первым вопрошать.

— Самое главное вам уже известно, Ваше Величество, — как можно мягче заметил Курт. — Ваш сын жив и в добром здравии, опасность на месте устранена. Теперь время заняться вашими бедами, вашими подданными. Выслушайте майстера Буркхарда.

Император помедлил, сжимая в кулаке полученное им послание и глядя под ноги, то ли смиряясь с высказанной мыслью, то ли ища возражения, и наконец медленно кивнул:

— Говорите. Я слушаю.

— Да, Ваше Величество, — кивнул Буркхард. — как я и сказал, весть, принесенная майстером Гессе, любопытна, а теперь и особенно — в связи с тем, что довелось узнать нам. Один из тех, кто участвовал в обряде, при подготовке его отошел в сторону от прочих, переговариваясь со своим помощником. Или с тем, кого свидетель счел помощником; в любом случае — с сообщником. Часть разговора, которую свидетелю удалось расслыщать, звучала примерно так. Был вопрос: «Уверен, что это подействует?» — и ответ: «Сомнения посеет, это главное. В прочем — дело за дворовым щенком». Понимаете, что это означает, Ваше Величество?

Император не ответил, напряженно глядя в лицо инквизитору, и тот тоже хранил молчание; наконец, вздохнув, Франц Блок негромко пояснил:

— Поначалу мы даже не предполагали, как это можно трактовать и о ком шла речь, но в свете принесенной майстером Гессе новости… Слышно было плохо, и сказано было явно нечто иное, а именно — «дело за придворным щенком»[903]. Это кажется логичным. Речь явно шла о ком-то из ваших приближенных, могущих оказать на вас влияние. Обряд, который якобы отпугнул Дикую Охоту, должен был показать наше и ваше бессилие и при этом — мощь иных сил. Участники ночного действа должны были разнести эту информацию в среде горожан, а кто-то в вашем ближнем окружении внушить эту мысль вам самому; то ли ради того, чтобы отвратить вас от Церкви и Господа, то ли дабы подорвать ваш дух. И если взять во внимание, что он же, положим, замешан в покушении на Его Высочество — у него это могло получиться, дойди до вас в разгар всех этих событий извещение о гибели вашего сына. Вспомните, Ваше Величество, с кем вам доводилось вести разговоры на подобные темы после ночного происшествия?

— «Щенок», — уточнил Буркхард. — Вряд ли этим словом поименовали бы человека старше самого говорящего, а ему, по словам свидетеля, было около сорока. Подумайте, прошу вас. Это может оказаться не просто ниточкой, а крепкой струной, за которую мы сможем выдернуть на свет предателя в вашем окружении. Что вы можете сказать о двух юношах, приближенных Его Высочества? Они показались нам довольно навязчивыми и слишком усердно любопытствовали ходом дела. Может ли это быть кто-то из них?

— Господь с вами, — с трудом разомкнул, наконец, губы Император. — Эти двое лишь пытались выслужиться и показаться умней, чем они есть. Я держу их при себе, а точней — при сыне, лишь за нрав и преданность. Никто из них никогда бы не сумел лицедействовать столь правдиво. Они — агенты? Это смешно…

— Что? — уточнил Курт, когда престолодержец внезапно запнулся, еще больше побелев, однако на сей раз в глазах вместо испуга медленно, но неотвратимо леденела злость. — Кто-то пришел вам в голову. Кто? Вспоминайте из тех, кто знал, куда отправляется ваш сын, кто не старше сорока и кто сегодня давил на вас, подталкивая признать тщетность ваших усилий. Пусть неявно, но…

— Рупрехт фон Люфтенхаймер, — тихо произнес Император, переведя неспешный взгляд с одного собеседника на другого. — Он знал, ему двадцать шесть, он мое доверенное лицо, он отвечал за безопасность на турнире, он проводил расследование происшествия наряду с вами… и он сегодня пытался завести беседу о действенности этого богомерзкого обряда…

— Все к одному, — кивнул Блок, переглянувшись с сослуживцем, и Буркхард, помедлив, уточнил:

— А та женщина? Простите, Ваше Величество, если я влезаю в вашу личную жизнь, однако вы должны понять: дело требует. Госпожа фон Рихтхофен, которая неизменно увивалась то подле вас, то подле вашего приближенного, совала нос в наше следствие, — она не может быть к этому причастна? Ведь она покинула место трагедии за какие-то мгновения до взрыва, не могла ли она знать о готовящемся?

— Госпожа фон Рихтхофен здесь? — спросил Курт, сам удивившись тому, до чего равнодушно прозвучал вопрос. — Какими судьбами?

— Она получила приглашение на турнир, — нетерпеливо пояснил Император. — И нет, она не может быть замешана. К слову, это именно госпожа фон Рихтхофен, напротив, поддерживала меня все эти дни, пыталась не позволить мне впасть в уныние, говорила, что ни в коем случае нельзя верить в пущенные слухи. Согласен, она не слишком благочестива в поведении, довольно много мнит о себе и излишне назойлива, но последнее, в чем ее можно заподозрить, так это в предательстве…

— В чем дело, Ваше Величество? — мягко осведомился Бруно, когда король внезапно запнулся, нахмурившись.

— Она была здесь несколько минут назад…

— Да, мы с нею столкнулись в ваших покоях, — кивнул Буркхард, — и что же?

— Когда при ней я упомянул о том, что Рупрехт в эти дни покидал замок и бывал на улицах Праги, она, кажется, расстроилась или даже разозлилась… После чего довольно скоро распрощалась и ушла. Не заподозрила ли госпожа фон Рихтхофен его в предательстве прежде нас с вами? И не решила ли попытаться раскрыть его?

— Если вы правы, Ваше Величество, — недовольно покривился Буркхард, — то повторю уже мною сказанное: даже для женщины это совершенно неприличная тяга совать повсюду нос. Когда-нибудь она за это поплатится.

— Если уже не поплатилась, — тихо уточнил Курт и, перехватив напрягшийся взгляд Императора, спросил: — Где комната Рупрехта фон Люфтенхаймера, Ваше Величество?

— Идите за мной, — коротко бросил тот, решительно развернувшись и зашагав к двери.

— Великолепно, — тихо проворчал Кифер Буркхард, идя за Императором по коридору чуть впереди Курта. — Теперь расследованиями государственных преступлений занимаются скучающие одинокие вдовы-фаворитки, спекулирующие недвижимостью. Что дальше?

— Беспризорники-преступники со Знаком? — предположил Курт, и тот, на миг обернувшись, вскользь усмехнулся.

— А ведь я вас помню, — еще тише проговорил он. — Я служил в Штутгарте тогда. Мы прибыли, как раз чтобы подобрать вас хорошо прожаренным у того замка в…

— …Таннендорфе, — подсказал Курт. — Только тогда вы звали меня «эй, ты».

— Тогда вы были мелким щенком, Гессе. Но и тогда я знал, что толк из вас выйдет. Позже много о вас слышал и радовался, что не ошибся.

— В самом деле?

— Я поручился за вас на расследовании, — улыбнулся Буркхард, вновь на мгновение обернувшись на ходу. — Это, разумеется, сказано громко, однако ж все-таки счел своим долгом заметить, что, судя по собранной мной информации, дело в Таннендорфе вы проводили ad imperatum[904] и добросовестно. Герцогский человек с этакой ехидцей поинтересовался, ручаюсь ли я в том, и я сказал «да».

— Врет, — на ходу бросил его напарник. — Просто теперь, когда вы в фаворе, пытается польстить и подмазаться.

— Та дверь, — чуть повысил голос Император, и Курт, без церемоний подвинув престолодержца с дороги, ускорил шаг, устремившись почти бегом и молясь, чтобы дверь не оказалась запертой.

Створка распахнулась от его толчка, и Курт переступил порог, еще не зная, что следует сделать войдя: с ходу ли предъявить обвинение фон Люфтенхаймеру-младшему или оправдать свое появление чем-либо посторонним и попытаться вызвать его на откровенность…

Ни то, ни другое, понял Курт, увидев лицо человека напротив. Это выхватилось из окружающего единым образом, всё сразу — стол посреди просторной комнаты, сидящая спиною к двери черноволосая женщина и молодой рыцарь, стоящий рядом, собранный, словно пес перед атакой, и по лицу его было явственно видно, что время разговоров давно и бесповоротно прошло…

— Рупрехт!.. — начал Император, попытавшись войти, и Курт отпихнул его локтем, без лишних церемоний повелев:

— Назад!

За спиной шаркнули подошвы, зашуршала ткань рукава — кто-то из инквизиторов, ухватив престолодержца, оттащил его от двери.

— Майстер инквизитор, — протянул фон Люфтенхаймер, сделав шаг вперед, и бросил короткий взгляд на застывшую, словно камень, женщину. — Снова ваш спаситель, госпожа фон Рихтхофен. Явился, подобно сказочному рыцарю. Правда, на сей раз поздно.

— Почему же, — все так же не поворачиваясь к двери, ровно отозвалась Адельхайда. — Ему — оставшегося вам получаса хватит сполна.

— Как я вижу, церемонии можно оставить, — произнес Курт, медленно сделав два шага к столу. — И мне не придется объяснять вам, господин фон Люфтенхаймер, почему вы должны спокойно и без резких движений отдать мне свое оружие и не пытаться делать глупости.

— А мне бояться больше нечего, майстер инквизитор, — отозвался тот, растянув губы в кривой, неискренней улыбке. — Ничего мне уже не сможете сделать ни вы, ни ваша соратница…

Фон Люфтенхаймер успел сделать вперед еще один шаг, когда Адельхайда рывком развернулась, не поднимаясь со стула, выдернула из волос длиннозубый гребень, удерживающий ее столь не приличествующее вдове легкое покрывало, и коротким резким движением обеими руками всадила посеребренные острия туда, куда могла дотянуться сидя — в защищенный лишь камзолом бок рыцаря.

— Ах, дерьмо! — сдавленно выкрикнул Буркхард, и Курт бросился вперед, успев перехватить руку императорского приближенного, занесенную для ответного удара, и повалив его на пол.

— Он пытался схватиться за кинжал, — пояснила Адельхайда, когда ворвавшиеся в комнату инквизиторы бесцеремонно и почти грубо сдернули ее со стула, оттащив от образовавшейся на полу свалки. — А ему было велено не делать резких движений.

— Дура! — выкрикнул Буркхард озлобленно, отшвырнув ее в сторону. — В амазонку играть вздумали?! А если бы этот кинжал он всадил в вас?!

— Если бы вы меня знали, майстер инквизитор, — оскорбленно отозвалась Адельхайда, — не задавали бы таких вопросов. Мой отец сызмальства учил меня защищать себя, и я…

— …только что отправила на тот свет единственного сообщника! — рявкнул инквизитор свирепо, и Курт повысил голос, чтобы перекричать обоих:

— Он жив!

Тишина — неполная, хрупкая, дрожащая — возвратилась внезапно; в тишине был слышен булькающий хрип в груди фон Люфтенхаймера, шарканье по полу его подошв, которыми он пытался упереться, чтобы подняться и сбросить с себя пленителей, держащих его за руки, и тяжелое дыхание инквизитора первого ранга Блока, который вместе с Куртом удерживал руки рыцаря прижатыми к полу…

— Пока жив, — повторил Курт, бросив беглый взгляд на засевший в боку гребень. — Но это ненадолго… И — что вы там говорили об оставшемся ему получасе, госпожа фон Рихтхофен?

— Он отравил себя, — пояснила Адельхайда, не пытаясь приблизиться и даже отступив назад, где у порога, не решаясь войти, замер Император. — Я вынудила его сознаться в предательстве Его Величества, и Рупрехт принял яд.

— Теперь вы ничего не узнаете, — хрипло выговорил фон Люфтенхаймер, вдруг перестав вырываться, и расслабился, лежа на полу и глядя на держащих его с болезненной улыбкой. — Вам ничего не узнать, никого не найти, ничего не предотвратить. И этой ночью Прагу не спасет ничто — ни языческие боги, ни христианские молитвы. Вы проиграли. Империя будет лежать в руинах. А душа моей сестры успокоится.

— Сдается мне, он еще и пьян, — тихо заметил Блок, потянув носом воздух; Курт ему не ответил, молча глядя в бледнеющее лицо фон Люфтенхаймера еще мгновение и прогоняя в голове все то, что узнал, услышал, увидел…

— Выйдите, — велел он, наконец. — Бруно, ты тоже. Все. Кроме госпожи фон Рихтхофен, она мне потребуется.

В ответ не раздалось ни звука и ни движения, и Курт повысил голос:

— Буркхард, давайте не будем меряться полномочиями, просто сделайте, как я сказал!

Тот промедлил еще мгновение и наконец кивнул сослуживцу в сторону двери.

— Надеюсь, вы знаете, что делаете, — пожал плечами Блок и, выдернув из ножен фон Люфтенхаймера его кинжал, поднялся. — Если что — мы рядом.

— И что же вы собрались со мною делать, майстер Гессе? — криво ухмыльнулся рыцарь, когда Адельхайда, закрыв за ушедшими дверь, медленно приблизилась. — Собираетесь выбить из меня имена моих сообщников?

— Имя главного из них и без того известно, — тихо произнесла Адельхайда и пояснила, когда Курт вопросительно обернулся к ней: — Каспар. Он здесь, в Праге. Все произошедшее — его рук дело.

— Каспар… — повторил Курт, глядя в лицо лежащего на полу человека и видя в глазах его лишь обреченное, злое торжество. — И ты, наивный мальчишка, решил, что отомстить за смерть своей сестры можно с помощью ее же убийцы?

Взгляд фон Люфтенхаймера потемнел, едва не погасив усмешку.

— Не пытайся со мной играть, — выговорил рыцарь с усилием. — Все твои уловки я знаю наперед.

— А никаких уловок не нужно, — равнодушно пожал плечами Курт. — Лишь правда. Ты затеял все это, чтобы свести счеты с теми, кто имел отношение к смерти твоей сестры, как я понимаю? Так вот, одного человека ты в свой перечень не внес; вместо этого ты исполнял его приказы. Душа твоей бедной сестры сейчас, наверное, беснуется, видя столь непроходимую туполобость. Впрочем, что с вас, рыцарей, взять…

— Просто уловка, — повторил фон Люфтенхаймер уверенно, но нельзя было не увидеть, как в глазах, на самом дне, уже ожило и заплескалось сомнение…

— Можно и так сказать, — кивнул Курт. — Ибо хрен бы ты от меня это услышал, если бы мне не нужно было услышать что-то от тебя. Меняемся? Я открою тебе две тайны, касающиеся смерти Хелены, которые тебе неизвестны: кто на самом деле виноват в случившемся с ней и как на самом деле она умерла… Даже не так: я докажу это. А ты в ответ — только одно: где я могу найти тех, кто затеял все это. Их обиталище в Праге. По-моему, честно, нет? Я даже переплачиваю.

— Виноват во всем ты, и умерла она, потому что ее убили твои сослужители!

— А вот и нет, Рупрехт. Наши ее не убивали. Мне это известно доподлинно, ранг позволяет знать и не такие тайны. Так вот я — знаю. А ты — нет. Если хочешь узнать это хотя бы перед смертью — принимай мое предложение.

Фон Люфтенхаймер лежал неподвижно еще мгновение, пристально глядя в его глаза и пытаясь увидеть что-то, разгадать, понять…

— Поклянись, — произнес рыцарь наконец. — Поклянись, что говоришь правду, на Знаке. Он равноценен распятию; так поклянись на нем, что Каспар замешан в смерти Хелены и что это не вы убили ее.

Курт, помедлив, приподнял Сигнум за цепочку, положив его на ладонь, и Адельхайда, опустившись коленями на пол рядом с ним, перехватила его руку.

— Не надо, — попросила она тихо. — Это уже слишком. Даже для тебя.

— Нет, — возразил Курт. — Не слишком. Потому что — клянусь — это правда. Правда то, что Каспар приложил руку к ее гибели, и правда то, что никто из служителей Конгрегации или по приказу служителя Конгрегации не убивал ее.

Фон Люфтенхаймер зло застонал, зажмурившись, и Курт усмехнулся:

— Каспар — мастер ловить на пустые удочки простаков вроде тебя или меня когда-то…

— Говори, — оборвал рыцарь, вновь вперив в своего мучителя горящий бешенством взгляд. — Говори ты первый!

— Хорошо, — пожал плечами Курт. — Он ведь наверняка сказал тебе, кто затеял всю ту историю в Ульме? Говорил, что его зовут Мельхиор, что это старик, который вечно портит любое дело, за которое берется? Что именно он подставил под удар Конгрегации ульмского стрига, твоего отца и Хелену заодно?.. Вижу, сказал. Так вот, он сказал не всё. То дело так и осталось бы нераскрытым, я никогда не понял бы, кто за всем стоит, никогда не попал бы в замок твоего отца, не убил бы захвативших его стригов, не пленил бы твою сестру, и она не оказалась бы в наших застенках, если бы не Каспар. Мельхиор знал, чего от меня можно ожидать, и он тогда подослал ко мне убийц. Хороших, опытных. От меня бы мокрого места не осталось. Но Каспар… Понимаешь, он немного не в себе. Думаю, ты это заметил, общаясь с ним. Так вот, у него есть навязчивая идея, что убить меня должен только он, причем не когда вздумается, а лишь когда я буду, по его мнению, наиболее серьезным противником. В те годы, как он полагал, я таковым не являлся. И вот Каспар убил моих убийц, чтобы они не прерывали моего жизненного пути и не лишали его удовольствия разобраться со мною лично. То, что из-за этого погибли все вышеперечисленные (да-да, включая Хелену), было, по его мнению, мелочью, а заодно послужило для меня неоценимым опытом, что позволило мне подняться на ступеньку выше в его глазах… Так-то, Рупрехт, — притворно вздохнул Курт и, глядя во все более темнеющее лицо рыцаря, кивнул: — Я вижу, тебе не приходит в голову сказать, что я лгу. Похоже, ты и впрямь общался с ним достаточно долго для того, чтобы понять: это правда. А теперь — твоя очередь. Где я могу найти его? Где он прячется? В конце концов, если ты и вправду желаешь мести, это хорошая возможность покарать одного из главных виновников. Пусть и руками другого.

— Ты обещал рассказать, как умерла моя сестра, — не сразу отозвался фон Люфтенхаймер; голос был теперь едва слышным и сиплым — то ли яд доделывал свою работу, то ли сквозь рану, нанесенную Адельхайдой, уходила жизнь, а быть может, все это разом уже забирало последние силы.

— Твоя очередь, — повторил Курт настойчиво. — Иначе мы оба останемся при своем. Я — продолжу жить с незавершенным расследованием, ты — умрешь, зная, что всё провалил. Где он, Рупрехт?

— Я не знаю, — уже чуть слышно ответил фон Люфтенхаймер. — Есть арендованный дом в Праге, там мы встречались. В доме живут двое; один похож на кастильца, другой совершенно точно немец. Каспар никогда не звал их по имени, но кастилец… или кто он там… и есть тот, кто имеет какую-то власть управлять Дикой Охотой. Не знаю как. Не знаю, когда Каспар бывает там, живет или лишь приходит на встречи; со мною он всегда договаривался загодя.

— Где этот дом?

— Торговые ряды. Рядом с ними есть улица, где обитают золотых дел мастера. Многие дома в том квартале сдаются… Тот дом здесь зовут «домом Зденека».

— Златницка уличка. Я знаю, где это, — тихо проговорила Адельхайда, и рыцарь подтвердил одним взглядом:

— Стало быть, всё. Я сказал все, что мне было известно. Теперь говори ты. Твой черед.

— Ты что-то упоминал о Праге, которую ничто не спасет этой ночью? — не ответив, спросил Курт. — Что это будет?

— Мы договорились на один твой вопрос. Это уже второй.

— Я тоже раскрываю тебе две тайны. Но если вторая тебе неважна — остановимся на том, что есть.

— Я все равно не знаю, — нехотя отозвался фон Люфтенхаймер. — Каспар даже не говорил мне ничего, я вывел это из его разговоров с теми двумя. Твои сослужители арестовали тех, кто проводил обряд, и этой ночью что-то будет. Подозреваю, что Дикую Охоту спустят с цепи и позволят ей насытиться… А теперь — отвечай. Ты сказал, что ваши не трогали моей сестры; тогда отчего же она умерла?

— От одиночества, — просто ответил Курт. — Оставшись без своего мастера, она впала в тоску, вскоре отказалась принимать пищу и умерла от истощения.

— Что?.. — проронил фон Люфтенхаймер растерянно. — И это была твоя тайна?!

— Ты ведь этого не знал. Стало быть — для тебя это было тайной.

— Ты сказал, что не по вашей вине она умерла! Поклялся!

— Нет, Рупрехт, я сказал — «ни мы, никто иной по нашему приказу ее не убивали». И я не солгал.

— Ты!.. — выдохнул фон Люфтенхаймер придушенно, рванувшись свободной рукой к засевшему в его боку посеребренному гребню, и Курт перехватил его запястье; вывернув руку рыцаря в сторону, одним резким движением вогнал заточенные острия глубже, до самого основания, и выдернул, вторым ударом пронзив горло.

Адельхайда отшатнулась, увернувшись от судорожно взметнувшейся руки рыцаря; ладони умирающего прижались к шее, инстинктивно пытаясь зажать пять глубоких ран, пульсирующих кровью, скользя пальцами по залитой красным коже и слабея с каждым мигом, и наконец медленно соскользнули с мертвого тела на пол.

Курт выронил гребень, глядя в затухающие глаза перед собою.

Новое имя в списке… Сколько их будет еще? Десяток? Три? Сотня? И сохранит ли память каждое из них и впредь, или однажды настанет момент, когда рассудок скажет «довольно»?..

— Что я скажу его отцу? — послышался голос Адельхайды, и он отвернулся от мертвого лица, подняв взгляд к тому лицу, что было рядом.

— Здравствуй, — выговорил Курт тихо, и она болезненно улыбнулась:

— Да. Долго не виделись.

— Рад, что мы встретились. Жаль только, что при таких обстоятельствах.

— А при других — разве встретились бы вообще? — приподняла бровь Адельхайда, и он умолк, не зная, что ответить.

Одно долгое мгновение оба сидели друг против друга неподвижно, не отводя взгляда, и медленно, осторожно, будто склоняясь лицом к открытому огню, подались навстречу друг другу, едва-едва соприкоснувшись губами. Еще мгновение прошло мимо, тягучее, как масло, и Адельхайда, упершись ладонью в его грудь, с усилием оттолкнула себя назад, нехотя отодвинувшись.

— Я целуюсь с сослуживцем над телом только что убитого сына друга нашей семьи, — проговорила она тихо. — Лотта была права: у меня не все в порядке с головой…

— Плохо выглядишь, — произнес Курт неожиданно для самого себя, и она усмехнулась:

— Да, это те самые слова, которые мечтает услышать каждая женщина после долгой разлуки.

— Я хотел сказать… — начал он, и Адельхайда перебила, кивнув:

— Я знаю, что ты хотел сказать. Вид у меня и в самом деле не цветущий. Яд, который принял Рупрехт, был в вине, и пили его мы вместе… О, — улыбнулась она, — а вот этот испуганный взгляд — самое приятное, что я видела за последние несколько лет.

— Ты слишком спокойна для умирающей, — заметил Курт напряженно, и она улыбнулась:

— Умирать я пока не расположена, хотя, даже если этой ночью что-то приключится с Прагой, я это вряд ли замечу, ибо буду пребывать в стране грез… Ты ведь не думал, что ты единственный ценный служитель?

— Сфорца и тебя посадил на ядовитые завтраки… — с облегчением констатировал Курт и, помедлив, тяжело поднялся, подавая ей руку и помогая встать. — В любом случае, присмотр лекаря тебе не помешает; как я слышал, Лотта ранена, и ты осталась без помощницы.

— Боюсь, без помощницы я надолго: она решила уйти на покой.

Курт, уже сделавший два шага к двери, остановился, обернувшись, и осторожно уточнил:

— А ты?

— Смеешься? — вяло улыбнулась Адельхайда и, прикрыв глаза, облизнула губы, глубоко переведя дыхание. — Вот, кажется, и меня подкашивает…

Курт отвернулся, торопливо пройдя к двери, и, приоткрыв, кивком головы пригласил ожидающих в коридоре инквизиторов и Императора войти внутрь; закрыв створку за их спинами, он махнул рукой за спину, указав на тело на полу:

— Он мертв. Для пользы дела, Ваше Величество, рекомендовал бы вам запереть его комнату и пока никому не говорить о произошедшем. Мне удалось узнать, где окопались сообщники заводилы, и его имя. Это Каспар. Тот самый. Госпоже фон Рихтхофен…

— О Господи, — вздохнул Император, глядя на тело своего приближенного с тоской и сожалением. — Снова этот человек… И как я скажу об этом отцу Рупрехта? Эберхарт этого не вынесет…

— Об этом после, — оборвал его Курт. — Сперва решим первостепенные вопросы. Госпоже фон Рихтхофен нужна помощь, чтобы добраться до ее покоев: ваш приближенный успел преподнести яду и ей. Она вот-вот может лишиться сознания.

— Что?.. — растерянно проронил Император, и Адельхайда, растянув губы в улыбке, приблизилась, уже заметно пошатываясь и с трудом выговаривая слова:

— Не страшно, Ваше Величество. Со мною все будет в порядке.

— Почему? — с подозрением уточнил Буркхард, и та пожала плечами:

— Когда вы ведете такие дела, как я, майстер инквизитор, у вас появляется множество недругов. А если бы вы были еще и женщиной, ваши недруги стали бы врагами, порой — смертельными… Я наняла аптекаря, чтобы он составил для меня распорядок принятия малых доз различных ядов. Была убеждена, что однажды мне это пригодится… Посему — жить я буду. Но мое самочувствие, разумеется, далеко от идеального.

— Я вас провожу, — непререкаемо вымолвил Император, подхватив ее под локоть, и, направившись к порогу, бросил через плечо, не оборачиваясь: — Я помогу госпоже фон Рихтхофен дойти до ее комнаты и найду для вас ключ от этой двери. Надеюсь, что вы посвятите меня в дальнейшие планы.

— И все-таки — они любовники, — убежденно констатировал Блок, когда Император вышел, поддерживая Адельхайду под локоть; Буркхард усмехнулся:

— Ты сомневался?

— Была пара моментов, когда — да, сомневался… А мне эта дамочка даже начинает нравиться. Крепкие нервы для женщины… Почему фон Люфтенхаймер назвал ее вашей соратницей, Гессе? Порадуйте, скажите, что она наш агент.

— Увы, — развел руками Курт, увидев, как насторожился Бруно. — Не скажу. Могу лишь предположить, что парень имел в виду ее попытки корчить из себя следователя. Таковые попытки наблюдались еще в той истории в Ульме, и он не мог этого не узнать; верней всего — от нее же самой: не скажу, что эта дамочка отличается особенной скромностью.

— А жаль, — равнодушно заметил Буркхард и осведомился, кивнув на тело под ногами: — Он и вправду сказал, где искать виновников?

— Указал дом и улицу. Судя по тому, как отреагировала госпожа фон Рихтхофен, дом этот в своем роде известный, посему мы легко найдем того, кто укажет нам его точно.

— Не надо никого искать, я знаю, где это, — отмахнулся Буркхард, выслушав пересказ признания рыцаря. — Легенда Златницкой: по преданию, лет сто назад в этом доме жил чернокнижник, продавший душу за способность обращать свинец в золото. Кто-то из наших даже проверил эту байку от нечего делать; выяснилось, что все бывшие хозяева этого домишки — честные ремесленники, мирно почившие в бозе. Никакой Зденек вообще никогда в том доме не жил; побасенка… Отец нынешнего владельца, поселившись на окраине Градчан с женой, начал сдавать дом приезжим, чем промышляют теперь уже и его потомки.

— Хороший выбор, — отметил Блок со вздохом. — Приметный дом. Нам бы и в голову не пришло там искать — на виду…

— Близится вечер, — заметил Бруно многозначительно. — Вскоре уже начнет темнеть. Если он не солгал, если верно понял то, что услышал от Каспара, — нам надо поторопиться. Иначе этой ночью Прага позавидует взятому Иерусалиму.

* * *
Солнце спускалось уже к самым крышам, плохо видимое за серыми облаками, уступая место предвечерней полумгле; и без того малолюдные в последние дни пражские улицы сейчас и вовсе почти опустели…

К дому, указанному умирающим фон Люфтенхаймером, пробрались задворками и обходными путями — Курт с помощником в сопровождении обоих следователей и пятерка бойцов в поддержке. Дверь безо всяких ухищрений, не стуча и не пытаясь выманить обитателей, буквально внесли внутрь, тут же рассыпавшись по комнатам двух этажей. Время уходило быстро, слишком быстро; иначе никто не стал бы вот так, без предварительной слежки, без подготовки, с ходу врываться на незнакомую территорию с неведомым количеством противников…

Первый этаж был безлюден и в проходной комнате, и в кухне; дом явно был жилым — царящий в нем будничный беспорядок давал это понять лучше, чем что бы то ни было, однако кругом не было ни души.

— Упустили? — предположил Бруно и запнулся, когда над головой что-то ударило в пол второго этажа.

Сверху донесся грохот, остерегающий вскрик Буркхарда, громкая ругань бойца из сопровождения, и Курт, сорвавшись с места, взлетел по лестнице птицей, выхватив клинок на ходу. Лицо, виденное в последний раз не один год назад, внезапно вспомнилось досконально, внятно, ясно; отчетливо вспомнился голос, этот негромкий, неспешный говор, этот взгляд — оценивающий, пристальный…

Вбежав в одну из двух верхних комнат, Курт остановился на пороге, не входя.

На полу, поблескивая в свете садящегося солнца, валялся короткий узкий кинжал, а чуть в стороне, согнувшись пополам, вяло и уже безнадежно силился вырваться из рук Буркхарда и одного из бойцов невысокий молодой человек с разбитым в кровь носом.

— Это не Каспар.

От голоса помощника за спиною Курт едва не вздрогнул; Буркхард обернулся к вошедшим, человек в его руках рванулся изо всех сил, едва не выскользнув из хватки, и инквизитор зло саданул его подошвой по икре, повалив на колени.

— Верткий ублюдок… — выговорил он сквозь зубы, послав вдогонку внушительный тычок в ребра, от которого парень согнулся и зашипел, не пытаясь, однако, больше вырваться. — Вообразите, Гессе, — продолжил Буркхард, когда Курт прошел в комнату, оглядываясь. — Вошли сюда и никого не увидели. Как есть никого. Пустота, и всё. Даже не знаю, как я этого сукина сына учуял — то ли услышал, то ли почувствовал… Но возник он просто-напросто из пустоты. Не прятался и выскочил откуда-то, а прямо перед нашими глазами стоял — и мы его не видели. Каково, а?

— Я б отсюда и вовсе свалил, — гнусавя из-за разбитого носа, пробормотал парень. — И не увидел бы меня ни ты, ни этот солдафон, если б ты не вздумал тут расхаживать и пялиться.

— Разговорчивый, — отметил Бруно без улыбки. — Это обнадеживает. Мне в последние пару дней смотреть на твои допросы уже тошно, да и по ночам плохо спать стал — у меня душевная организация тонкая и ранимая… Может, хоть этот начнет говорить до потери жизнеспособности, а не после?

— Поглядим, — отозвался Курт, приблизившись к задержанному, и присел перед ним на корточки, заглянув в лицо: — Имя?

— Ханс, — улыбнулся тот и глухо вскрикнул, когда рука в черной перчатке врезалась под ребра. — Да правда Ханс! — выдавил он болезненно. — Черт! Ханс я!

— Полное имя.

— Ханс и всё, — с усилием переведя дыхание, произнес парень. — Крысенышем еще зовут…

— Вот так встреча, — присвистнул Буркхард и пояснил, встретив вопросительно-удивленные взгляды: — Кличку слышать приходилось. Крысеныш Ханс, один из лучших воров, который может пробраться куда угодно. За ним числится с пяток купцов по всей Германии и ограбление Майнцского собора…

— Вормского, — поправил Крысеныш, попытавшись горделиво распрямиться. — Это был собор в Вормсе, летом прошлого года.

— Спасибо, — проникновенно поблагодарил Буркхард. — Теперь-то уж нет сомнений, что это и вправду ты. Легенда, можно сказать. Таинственный, неуловимый Крысеныш Ханс. Теперь понятно, как ты это делаешь — просто проходишь мимо бодрствующей стражи. Только вот не всегда это удается, так?

— Когда на меня не пялятся в упор и не бродят по комнате, заставляя увиливать, все очень даже удается, — фыркнул тот оскорбленно и, потянув носом, уточнил: — А добровольное признание зачтется?

— Смотря насколько оно будет чистосердечным, — ответил Курт с нарочито благожелательной улыбкой, от которой Крысеныш поморщился, словно от удара. — Каспар. Где он?

— Ушел, — с готовностью откликнулся вор. — Собрались с Иудой и ушли, с час назад уж как.

— С кем? — переспросил Буркхард, и тот кивнул с усмешкой:

— Стало быть, вы и про него тоже не знали… Еврей, на Каспара работает; точно знаю, что ему платят, что они не из одной шайки. При мне мало говорят, но я знаю, что всю эту страсть по ночам устраивает этот самый еврей; какими-то магическими ухищрениями приводит сюда или заставляет уходить Дикую Охоту. Как — даже и не спрашивай, не имею ни малейшего представления, а интересоваться в голову не приходило, знаешь ли… Каспар зовет его Иудой, но это, похоже, не его имя, и ему эта кличка до ужаса не по нраву. Но он не спорит.

— Куда они ушли?

— Не знаю, — ответил Крысеныш и быстро добавил, заметив потемневшие глаза майстера инквизитора: — Но могу предположить. Они частенько что-то говорят про еврейское кладбище — тут, в Праге[905]. В позапрошлую ночь, когда подле ристалища было то самое, обоих не было, и вчера так же точно ушли оба, и вот сегодня… Доказать и обосновать не смогу, но вот предположение такое, что — кладбище, там их надо искать.

— Кифер, — окликнул голос позади.

Курт обернулся, глядя на Блока, стоящего на пороге, и тот махнул рукой в сторону:

— Там в соседней комнате нашли кое-что любопытное. Тебе, думаю, стоит взглянуть.

— Следить в оба глаза, — повелел Буркхард бойцу, стоящему подле хлюпающего разбитым носом Крысеныша. — Чуть шевельнется — бей. Не так посмотрит — бей. Чихнет…

— Понял, — кивнул боец, и арестованный вор съежился, проводив уходящих инквизиторов унылым взглядом.

— Вот, — широко повел рукой Блок, введя их в маленькую, уже полутемную комнату. — Если все так, как я думаю, развязка дела предстоит веселенькая.

Курт прошагал на середину, оглядывая аккуратно убранную комнату, стены, стол с одиноким светильником…

— Нам только еврейского следа и не хватало для полного счастья, — вздохнул Блок, и его старший сослуживец разразился ответным воздыханием:

— Не хватало — получи. Тот малый, в соседней комнате, говорит, что с Каспаром работает еврей, и именно он управляет Охотой.

Заковыристое ругательство сослуживца Курт пропустил мимо ушей, разглядывая нечто похожее на крохотную коробочку из черной кожи на дверном косяке.

— Уверен? — с сомнением спросил Буркхард, когда Курт, поколебавшись, снял ее; он не ответил, осторожно раскрыв чехол и вынув столь же крохотный пергаментный свиток, похожий на те, что он сам не раз крепил к лапкам голубей с особо важными посланиями. — Что это может быть?

— Что-то вроде охранного амулета, — вздохнул Бруно. — Но что здесь написано, сказать не могу.

— Разберемся, — кивнул Курт, осторожно положив свиток обратно в коробочку, а ее — на стол, и прошел к окну, сняв с верхней планки глиняную плоскую фигурку, похожую на ладонь и выкрашенную в густой синий цвет. — Это хамза, — отметил он уверенно, поворачивая ее разными сторонами. — Но какая-то… странная. Знак в центре — не то, что на них изображают обычно.

— «Обычно»? — переспросил Блок с недоверчивой усмешкой. — И много вы видели еврейских штучек, Гессе, чтобы такое утверждать?

— Не очень, — пожал плечами Курт, положил амулет на стол и, присев перед кроватью, наклонился, выволочив из-под нее завязанную дорожную сумку. — Выкроить время на заседание в макаритской библиотеке удается редко; вот Бруно — он кое в чем смыслит побольше моего.

— Что там? — заинтересованно осведомился Буркхард, заглянув через его плечо; Курт вздохнул, глядя в недра сумки, и выложил на кровать увесистую книгу.

— Тора, — пояснил он.

— Не в чехле… — с сомнением отметил Бруно. — Как-то не особенно благочестиво для еврея. Сколь я помню, к ее страницам даже руками прикасаться запрещено.

— А это что за дрянь? — покривился Буркхард, когда Курт открыл темную деревянную шкатулку без единой надписи или рисунка, и уставился на лежащие внутри костяные и кожаные фигурки, испещренные знаками.

— Я понятия не имею, что это, — вздохнул Курт и, отложив шкатулку на кровать, стал вынимать из сумки вещи одну за другой, сваливая прямо на пол бытовые пожитки и откладывая на кровать всё подозрительное — исписанные листки бумаги, отрезки пергамента и кожи различных форм, покрытые незнакомыми символами. — И никто из нас этого не знает. И на то, чтобы разобраться в этой мешанине, нам потребуются недели, да и то — не здесь и не собственными силами.

— А ведь от этого зависит, чего нам ждать, — мрачно заметил Блок, переглянувшись со своим старшим сослуживцем. — До ночи осталось всего ничего, и нам, хоть ты тресни, надо идти на это кладбище и брать этого умельца. Только как и что с ним делать? Хотя бы — на что рассчитывать? Мы ж ни хрена не знаем…

— Узнаем, — решительно отозвался Курт; перевернув дорожный мешок кверху дном и вытряхнув на пол остатки вещей, он расправил суму и осторожно, стараясь не повредить, стал складывать обратно всё отложенное на кровать. — Мне потребуется время, быть может, полчаса или чуть больше, но все-таки это лучше, чем ничего. Не ручаюсь за то, что я смогу принести вам полный отчет с описанием по каждой из этих штучек, однако хотя бы общее представление о том, с чем доведется столкнуться, мы иметь будем.

— «Принести нам»? — переспросил Буркхард настороженно. — Откуда, позвольте узнать?

— Вам известно место обитания или хотя бы имя пражского раввина? — не ответив, поинтересовался Курт, и тот, нахмурившись, медленно кивнул:

— Имя. Бен-Ами Леви-Кагнер. Где живет, не знаю, до сего момента было ни к чему. А вам-то самому это за какой надобностью? Полагаете, он станет с вами откровенничать? Бросьте, Гессе. Эти ребята свои тайны оберегают ото всех и тщательно; в самом лучшем случае он наговорит вам неудобоваримой чуши. А выбивать это из него… Лишь протянете время и привлечете ненужное внимание к общине. Здесь уж не первый год тишь и благодать, никто из них никогда не был замечен или даже хоть заподозрен в чем-то крамольном, но сами должны понимать — это равновесие хрупкое. Довольно одной искры, слуха, сплетни — и… Недоставало еще погромов в Праге из-за одного приезжего мерзавца. Нам-то беспорядки в эти дни уж точно ни к чему.

— Deja-vu, — вздохнул Курт, поднявшись с корточек, и стряхнул в сумку лежащие на столе амулеты. — На месте Каспара, завершив дела, я бы убил этого сына богоизбранного народа и пустил бы слушок, что все происходящее — дело рук живущей в Праге общины, которую король пригрел на груди, аки змею. Столица тогда станет настоящим адским котлом. Христиане против язычников, христиане и язычники против евреев, богемцы против немцев, простолюдины против рыцарей, рыцари и простолюдины против Императора… Не буду ручаться за то, что именно таков план, но это было бы в его духе. Излюбленное оружие Каспара — беспорядки, бунты, убийства чужими руками… Я принесу вам информацию. Никого для этого арестовывать не придется и к потолку подвешивать тоже; лишь скажите мне, в какой стороне здесь располагается еврейский квартал.

Буркхард снова переглянулся с сослуживцем, бросил взгляд на Бруно и, вздохнув, пожал плечами:

— Ну, как знаете. Молоту Ведьм я, пожалуй, доверюсь, не требуя объяснений. Идите к окну, покажу, куда вам нужно.


К счастью, пояснения сослуживца были достаточно подробны и точны для того, чтобы добраться до еврейского квартала Праги, не спрашивая дорогу у прохожих и не особенно привлекая внимание к своей и без того приметной персоне. Собственно, и прохожих почти не попадалось — вместе с уходящим солнечным светом исчезали с улиц дневная суета, голоса людей, и даже, кажется, бродячие собаки, обитающие подле рынка, куда-то попрятались…

У дома раввина Леви-Кагнера Курт приостановился, придерживая на плече изъятую в жилище «Иуды» сумку, собираясь с духом и мыслями. Не окажется ли то, на что он так рассчитывал, пустыми надеждами, а данное ему когда-то слово — наговоренными сгоряча посулами? И не будет ли он выглядеть сейчас самонадеянным глупцом, над которым лишь посмеются?

Курт вздохнул, бросив взгляд на садящееся солнце, и решительно стукнул в доски двери.

— Святая Инквизиция, — отозвался он уже привычно в ответ на уже привычно напряженное «Кто?» изнутри.

С той стороны ненадолго воцарилась тишина, потом громыхнул засов, и за раскрывшейся дверью обнаружился невысокий, но крепко сбитый парень немногим младше майстера инквизитора.

— Здесь живет раввин Бен-Ами Леви-Кагнер? — осведомился Курт, не дожидаясь традиционных и заранее уже известных ему вопросов, и парень медленно кивнул, бросив напряженный взгляд через плечо в глубь дома. — Мне надо поговорить с ним. Это важно, и у меня очень мало времени. И — сразу: нет, я явился не для того, чтобы кого-то арестовать, обвинить или сотворить что-то еще в таком духе.

Парень недоверчиво оглядел непрошеного гостя с ног до головы, вновь покосившись за спину, и отступил назад.

— Войдите, — вздохнул он, раскрыв дверь шире, и майстер инквизитор шагнул внутрь, ощущая на себе пристальный взгляд, подозревающий во всех грехах человечества разом.

Сделав два шага, он остановился, глядя на старика, замершего на пороге комнаты чуть в отдалении.

— Вы — раввин Бен-Ами Леви-Кагнер? — спросил Курт, и тот кивнул, приближаясь:

— Он самый, майстер инквизитор. Чем я навлек ваше внимание на свою персону, семью или общину?

— Я только что сказал вашему… сыну?.. это ведь ваш сын?.. что у меня нет намерения причинять вам вред — только временное неудобство в виде своего присутствия. Мне нужна помощь, совет… — он запнулся, пытаясь подобрать нужные слова, и, помявшись, выговорил: — Меня зовут Курт Гессе. Когда-то я служил в Кёльне.

Раввин переменился в лице, утратив прежнее опасливо-настороженное выражение, и Курт продолжил чуть более уверенно:

— Не знаю, насколько все это имеет отношение к реальному положению дел, но когда-то некий кёльнский ювелир Элеазар Леви-Афферман сказал мне, что я могу ожидать помощи от любой еврейской общины в Германии. Это было семь лет назад, да и тут не Германия…

— Но вы можете найти здесь помощь, майстер Гессе, — оборвал его раввин, подойдя ближе. — Не имеет значения, когда вы сделали добро, семь или семьдесят лет назад. Если бы не ваши старания и не ваш талант — то, что могло случиться с кёльнской общиной, помнили бы куда дольше, чем семьдесят лет. Если это в моих силах и не противоречит моей вере, я посодействую вам в разрешении вашей беды. Ведь у вас беда, я вижу по вашему лицу.

— Да, — согласился Курт, с облегчением переведя дух. — Беда. Еще не случилась, но вполне может. Ведь вы, надо думать, видели эти потусторонние скачки минувшей ночью, господин Кагнер? Моя проблема и грядущая беда связаны с этим.

— Я… — с заметной растерянностью проронил раввин, — даже не знаю, что вам сказать, майстер Гессе. Я, знаете ли, плохо смыслю в вере язычников Эрец Ашкеназ.

— Это я понимаю, — невольно улыбнулся Курт, тут же посерьезнев, — однако здесь, похоже, замешано совсем не наше колдовство.

Леви-Кагнер запнулся, нахмурившись и смолкнув, и кивнул, указав на приоткрытую дверь по правую руку от себя:

— Прошу вас, майстер Гессе. Идите за мною… Вы хотите сказать, что под подозрением кто-то из общины? — уточнил раввин, закрыв за ними дверь небольшой, невероятно чисто убранной комнаты, и Курт качнул головой:

— Нет. Приезжий. Возможно, из Кастилии, но с точностью сказать не могу и понятия не имею, кто он и что он. Его самого мы застать не сумели, но, по словам его сообщника, именно он как-то управляет Дикой Охотой, которая унесла столько жизней в ночь после турнира. Если наша информация верна, сегодня этот человек намерен дать ей волю, и ее жертвами станет, возможно, не одна сотня горожан. К слову, не думаю, что Дикий Король будет привередничать, разбирая вероисповедание своей добычи.

— Не надо меня пугать, майстер Гессе, — вздохнул раввин, — я и без того сделаю все, что могу. Но что я могу?

— Скажите, что вы думаете об этом, — попросил Курт и, развязав принесенный мешок, вытряхнул на стол все, что в нем было.

Раввин на несколько мгновений застыл неподвижно, разглядывая груду коробочек, фигурок и бумаг перед собой; наконец, вздохнув, он приблизился к столу и осторожно, будто боясь обжечься или испачкаться, кончиками пальцев разровнял ворох вещей перед собою.

— Вот это хамза, — полувопросительно сказал Курт, указав на изображение ладони, покрытое синей краской. — Но что за знак в центре? Ведь обыкновенно он не такой.

— Знаки на яд ха-Хамеш бывают разными, — отозвался раввин, мизинцем вытолкнув фигурку в сторону от остальных вещей. — Но… Да, здесь он совсем не полагающийся, ни по каким допущениям.

— Это какая-то еврейская магия?

— У евреев нет магии, — поджал губы Леви-Кагнер. — Не в вашем понимании. Мы не можем управлять никакими силами; не можем мы, и запрещает Всемогущий.

— У христиан обращение к темным силам тоже вроде как запрещено и колдовство тоже вроде как почитается грехом. Однако ж без работы я не остаюсь.

— Я понимаю вас, майстер Гессе, — оборвал раввин и болезненно поморщился, тяжело вздохнув: — Как же вам объяснить…

— Просто скажите, на основе вашей веры можно создать некую ересь и магическую практику? Работающую магическую практику?

Леви-Кагнер пробормотал себе под нос нечто неразборчивое, снова оглядев сваленные в кучу предметы на столе, и отмахнулся:

— Пусть будет так, майстер Гессе. Мне, видимо, придется принять вашу… paradeigma (так это зовется?) — удобства ради, иначе мы никуда не сдвинемся. А на долгие объяснения, как я понимаю, у вас нет времени.

— Сейчас, если верно всё узнанное мною, владелец всех этих безделушек находится на местном еврейском кладбище и готовится выпустить Дикого Короля на Охоту. Посему — да, времени у меня крайне мало. Попытайтесь объяснить мне так, как сумеете, господин Кагнер, — в общих чертах и самое главное. А именно — практическую часть: кто он, что может быть в его арсенале, чего мне ждать и к чему готовиться. Хотя бы намекните, с чем я встречусь.

— Вы, видимо, полагаете, что я сам волшебник, майстер Гессе? — невесело хмыкнул раввин, за уголок приподняв со стола один из листов бумаги и, близоруко сощурившись, всмотрелся. — Эти записи… что-то вроде рабочих записок… Зашифрованные. Но шифр простой, можно сказать — обыденный.

— Известный каждому из вас и никому извне? — уточнил Курт тихо, и раввин медленно перевел взгляд на него, несколько мгновений смотря в лицо позднему гостю молча и пристально.

— Да, — ответил он, наконец. — И я полагаю, что вам могу об этом сказать. Шифр прост: вместо каждой буквы пишется следующая за нею.

— Такое доверие? — усомнился Курт, и раввин пожал плечами, вновь обратившись к бумажному листу:

— Просто этот шифр давно устарел и сохраняется скорее как традиция; им сейчас пользуются в основном для обрядовых целей или вот таких записей.

— Все ритуальные надписи делаются таким шифром?

— Нет, что вы, майстер Гессе. Где-то он необязателен, а где-то — впрямую не предписан, как, например, при составлении надписей для мезузы.

— Для кого?

— Для чего, — поправил раввин и кивнул на кожаную коробочку, снятую с дверного косяка в доме Каспара. — Вот это — мезуза. В нарочитой выемке в косяке двери, через которую вы сюда прошли, имеется точно такая же: в этом чехле лежит свиток из кожи чистого животного, на котором начертаны буквы шин, далет, йуд. Это… как бы одно из имен Всемогущего, в данном случае — Охраняющий Двери Израиля.

— На свитке, который нашел я, четыре буквы. Или одна из них пишется двумя значками?

— Нет, — настороженно отозвался раввин и, отложив бумажный лист, замялся, глядя на кожаный чехольчик перед собою.

— Открыть и показать вам? — усмехнулся Курт, и Леви-Кагнер кивнул:

— Да, прошу вас, майстер Гессе.

Курт извлек из чехла крохотный свиточек, развернул его и поднес к лицу раввина; старик сощурился, наклонившись ближе, и распрямился, вздохнув.

— Это охранное…

— Заклинание? — подсказал Курт, когда хозяин дома замялся, и тот вздохнул снова:

— Пусть будет заклинание, так вам будет понятней. Здесь изменен один и добавлен один символ, но смысл от этого меняется очень и очень сильно. Вместо Всевышнего защита жилища и того, кто в нем, приписывается… ha-Satan. Тому, что исходит с… темной стороны. И… выходит так, что защищать обитателя дома сия сила должна будто бы от себя же самой.

— Если проще сказать, это как бы заградительное заклятье — защита от тех же сил, с которыми этот человек работает?

— Если проще — то да.

— Можете сказать, как он управляет Дикой Охотой? Это можно выяснить хотя бы приблизительно — быть может, из этих записей?

— Сомневаюсь, что он оставил подробный отчет на такую тему, — заметил раввин скептически. — Даже если таковой и существует, то навряд ли вот так, на разрозненных листках, таким простым шифром, на виду… Но я попробую. Дайте мне немного времени, майстер Гессе.

Курт вздохнул. Время… Именно времени и было сейчас всего менее в его распоряжении — минуты уходили безвозвратно, утаскивая за собою солнечный свет, укрывая небо и улицы сумерками.

Вокруг раввина Леви-Кагнера Курт прохаживался, не зная куда себя деть, и от нечего делать разглядывая обстановку комнаты, кусок улицы в окне, незнакомые витиеватые буквы на амулетах, лежащих на столе. Хозяин дома сидел молча, перебирая листки бумаги, близко поднося их к глазам; полушепотом проговаривая буквы, раввин просматривал первые строчки, большую часть написанного откладывал и брал следующий лист, лишь два или три из них просмотрев до конца.

— Так что же? — нетерпеливо спросил Курт, когда тот, вздохнув, распрямился на табурете.

— Если вы соизволите не стоять за моей спиною, майстер Гессе, — отозвался раввин утомленно, — я поделюсь с вами своими мыслями.

— Прошу прощения, привычка, — спохватился он, обойдя стол и остановившись напротив. — Так что там? Хоть что-то есть?

— Как я и думал, здесь нет записей, говорящих впрямую о том, что он делает и каким образом. Но могу предположить из прочтенного, что вы таки не ошиблись: тот, кто писал это, и в самом деле обладает властью над сущностями, именуемыми Дикой Охотой. Верней всего, в его распоряжении имеется… скажем так, некая вещь, особая вещь, которая помогает ему в этом или даже является необходимой для него. Возможно, принадлежащая кому-то давно умершему, кто, в свою очередь, сам имел власть управлять этим явлением.

— Уверены?

— Могу предположить, — повторил раввин с нажимом, кивнув на один из листков: — Здесь — длинное и путаное рассуждение философского характера, в коем он рассматривает связь времен, силу древних чародеев, вскользь упоминает историю Праги… Очень бессвязно, верней всего — написано было начерно, и это более мысли на тему, нежели именно запись каких-то выводов. На другом листе — рассуждения о том, какое влияние может оказать на чистоту места упокоения правоверных иудеев могила древнего чародея. Вполне возможно, это просто рассуждения, ведь в земле лежит множество тел, и где-то, быть может, даже прямо под нами, когда-то были захоронены мужчина, или женщина, или дитя. Или, если взять во внимание все прочее, я бы предположил вот что: сейчас этот человек находится в пределах кладбища, потому что там находится могила некоего древнего колдуна, который имеет связь с Дикой Охотой. Но больше я вам ничего не смогу сказать: тут больше ничего внятного нет, а остальные записи — либо отстоят в стороне от нужных вам вопросов, либо вовсе похожи на бред сумасшедшего; вероятно, писалось все это на бегу и шифровалось небрежно.

— А какие-то предположения у вас есть, господин Кагнер? Быть может, есть на этот счет какие-нибудь легенды, апокрифы, сказки, на худой конец? Или, возможно, вам известно что-то о подобных ему людях? Может, есть какие-то своеобразные схемы работы, свойственные тем, кто пользуется подобными амулетами и заклятьями? И какие-то способы им противостоять, ослабить их, как-то… уничтожить, в конце концов? Хоть что-то?

— О, Всевышний… — с тоской вздохнул раввин, глядя на майстера инквизитора, точно на смертельно больного или неразумного ребенка. — Вы ведь даже не можете усвоить, что такое разрешенные, чистые обряды, как же мне растолковать вам, что такое ересь в нашем понимании и как действуют отколовшиеся от чистоты заповедей…

— Не знаю, — развел руками Курт. — Что-то я читал, что-то пытался изучить — все больше по пересказам таких же, как я, сторонних людей или исследователей прошлого, и единственное, что я смог понять, что этого недостаточно, дабы осмыслить все то, что вы изучаете годами. Тонкости слишком… зыбки и неясны. Но попробуйте. Я ведь не претендую на знания и умения, подобные вашим, господин Кагнер.

— Да поймите ж вы, майстер Гессе, что это не ваша магия, где на одно заклятье существует другое и одному амулету можно противопоставить другой, точно оружие. Я не смогу вам сказать «пойдите туда и сделайте то» или «бросьте в него пылью из дробленого пальца повешенного, и его сила уйдет». Я могу потратить массу времени, раскрывая вам тайны и смыслы, я могу перевести вам надписи на этих амулетах и листках, и все это может оказаться крайне любопытным и для вас новым, но бесполезным. Ни один из этих предметов не имеет отношения к власти над языческой нечистью Эрец Ашкеназ.

— Ясно, — вздохнул Курт, с тихим раздражением щелкнув пальцем по коробочке с неправильной мезузой. — Что ж, в любом случае, мне уже известно больше, чем прежде. Спасибо, что согласились помочь и потратили на меня свое время, господин Кагнер. Вы не станете возражать, если я попрошу вас все-таки сделать перевод и расшифровку этих знаков и записей? Я вас не тороплю с этим, но прошу это сделать. Я сам, если останусь жив, или кто-либо из моих сослуживцев заглянет к вам на днях; если желаете, ваша работа будет оплачена как работа переводчика…

— Возражать не стану, — оборвал его старик, — однако вы уж постарайтесь явиться за результатами моих трудом самолично, майстер Гессе. Не только мне было бы до крайности неприятно узнать о вашей безвременной кончине.

Курт лишь вздохнул, покривившись в усмешке, однако говорить о том, что куда большее количество людей было бы безмерно радо подобной новости, не стал.

К оговоренному месту встречи неподалеку от еврейского кладбища, к одному из глухих и полутемных переулков, он шел уже в сумерках — солнце словно сорвалось с привязи и теперь катилось за горизонт стремительно, как сверзившийся с горной вершины камень. Сослуживцы выслушали принесенные им новости молча, хмуро и чуть растерянно, косясь то на заходящее солнце, то на троих бойцов, тоже глядящих на майстера инквизитора с недоумением.

— У вас, однако, обширные связи, Гессе, — заметил Буркхард, и Курт лишь неопределенно хмыкнул в ответ.

— А вы не удивлены, брат Бруно, — скорее констатировал, нежели спросил Блок, и тот пожал плечами:

— Я с ним работаю почти девять лет.

Буркхард покосился на него с подозрением, однако ничего более не спросил, лишь вздохнул, махнув рукой молчаливым бойцам:

— Бог с этим; время уходит. Надо двигаться. Хорошо б еще мы не ошиблись, и этот говнюк в самом деле оказался там.

— Он там, — уверенно отозвался Бруно и, увидев вопросительный взгляд, пояснил, кивком указав на свое начальство: — Потому что Молот Ведьм тут, и он уверен, что идет куда нужно.

— Не понял, — настороженно проговорил Блок, и Курт, недовольно покривившись, подтолкнул его в плечо, разворачивая:

— Не обращайте внимания. Его шуточки не всякий поймет.

Сослуживец помедлил, переводя взгляд с одного на другого, и, пожав плечами, зашагал по переулку вперед.

Курт шел следом молча, глядя под ноги, на плохо видимую в полутьме утоптанную землю и пытаясь понять, является ли холодная тяжесть в груди скверным предчувствием или же это просто усталость и предощущение встречи с тем, кого безуспешно искал и он сам, и каждый служитель Конгрегации вот уже девятый год подряд… Да и происходило все не так, как должно бы, как полагалось бы; то, что собрались сделать четверо следователей и тройка бойцов (хороших бойцов, что ни говори, просто отличных, но все же…) — это работа для зондергруппы. Вряд ли неведомый чародей окажется на кладбище один: Каспар непременно должен был учесть любой поворот, любое развитие событий, и какая-то защита — людская ли, нет ли — просто должна быть. Но ждать группу нельзя: любая, даже самая близкая, прибудет в Прагу не ранее чем через день, а то и сутки, и что останется от города к тому времени — предположить не может никто… Несбыточная мечта — собственная зондергруппа на службе в каждом городе, хотя бы крупном…

— Как я понимаю, — на ходу заметил Бруно, — где именно на кладбище нам искать этого человека — неизвестно. Id est, придется прошерстить его, быть может, целиком. Есть возможность пробраться туда тихо, не привлекая внимания?

— Да, — кивнул Буркхард, на миг обернувшись к нему, — кладбище окружено и засажено деревьями. Да и надгробия встречаются довольно высокие… Я покажу, откуда лучше войти: там даже днем сложно увидеть человека на расстоянии нескольких шагов, а сейчас не разглядеть тем паче. Главное — чтобы мы разглядели его.

— Надеюсь, подле него будет свеча или факел, — заметил Бруно. — Обычно у подобных личностей есть манера сопровождать свои ритуалы возжжением огня. Не могу сказать, является ли это необходимостью для самого обряда…

— Привыкают, — хмуро пояснил Курт.

Буркхард тихо усмехнулся, отвернувшись, и ускорил шаг, бросив обеспокоенный взгляд на крыши над головами: крыш уже было не различить в быстро сгущавшейся темноте. Само кладбище, однако, увидели издалека: теснящиеся плотным кольцом деревья, чьи вершины выступали далеко за крыши близстоящих домов, и еще более темные, чем темнота вокруг, массы надгробий обозначали его границы четко и безошибочно.

— Не разбредаться, — распорядился Буркхард шепотом. — Идем так, чтобы видеть друг друга. Не самовольничать. Гессе, в первую очередь вас об этом прошу.

Курт лишь молча скривился в нарочито благожелательной улыбке, не глядя в его сторону, и двинулся вперед, в темноту меж древесных стволов, вооружаясь на ходу. Взведенный арбалет Фридриха лег в руки не так привычно, как старый, легкий и небольшой, однако следовало признать, лег удобно и надежно…

Между могилами Курт пробирался осторожно, медленно, каждый миг ожидая, что предательски хрустнет под подошвой сухая ветка, и пытаясь видеть всё сразу. Вертикальные надгробья были далеко не везде, и порой сапог запинался о корень или край каменной плиты, но под ноги он смотрел одним глазом, дабы не споткнуться — все внимание поглощала темнота вокруг, ставшая здесь, среди деревьев, вовсе кромешной. Где-то в небе, если поднять голову, можно было увидеть луну — наполовину скрытую облаками и оттого слабо пробивающую мрак; ветра не было, и облака ползли медленно, то надолго скрывая бледное пятно, то чуть высвобождая и давая ему бросить на землю немного света.

Осенняя ночная тишина, не обрываемая ни голосами ночных птиц, ни стрекотом сверчков, как летом или поздней весной, звенела в ушах, заглушая шаги, и мрак стал уже настоящим, ночным, непроницаемым. Неприязнь к огню и свечам вынужденно приучила глаза к темноте, однако сейчас Курт уже слабо различал окружающий мир; порою казалось, что неподалеку возник силуэт человека, который спустя миг оказывался молодым деревцем или надгробным памятником, а бывало, чудилось, что идущий по левую руку помощник исчез в никуда и вокруг лишь пустота…

Курт остановился, застыв на месте и всматриваясь туда, где видел напарника еще несколько мгновений назад; мутный лунный свет выхватывал из темноты близстоящие надгробья, деревья, каменные плиты над могилами, но силуэта Бруно там, где ему полагалось быть, не было.

— Бруно? — шепотом окликнул он, пристальней вглядевшись в поредевшую темноту по левую руку от себя.

Тишина…

Тишина и недвижность, лишь мертвые плиты и деревья, в сером лунном свете будто нарисованные углем и им же раскрашенные — неровными штрихами, точно детской неуверенной рукой…

Курт обернулся назад и вправо, туда, где шел Буркхард. Бывшего штутгартского инквизитора не было тоже — лишь все те же застывшие плиты и деревья…

— Буркхард!

Ни звука, лишь серый мертвый мир вокруг и пронзающая слух тишина…

У Каспара под началом собственная зондергруппа — не хуже группы Келлера? Или убийцы с особым даром — возникать ниоткуда, как тот, которого удалось схватить в доме на Златницкой?..

Курт перехватил арбалет поудобнее, раздражаясь на себя за то, что пошел на операцию с непривычным руке новым оружием, и двинулся вперед, пытаясь смотреть и вокруг себя, и в редкую полузатоптанную траву. Шаги тонули в тишине, будто в болоте, не отзываясь даже шорохом, и на мгновение возникло чувство, что ничего больше нет, лишь темнота, всепоглощающая тишина, камни, серые деревья и он сам, единственное живое создание во всем существующем мире…

Курт остановился, пройдя с десяток шагов. Тела на земле не было — там, где шел Бруно и где должен был бы лежать убитым, если бы и впрямь некто бесшумный и незаметный подкрался к своей жертве — там его не было. Но не мог же он еще и унести труп? Сколь бы беззвучно и сокрыто ни двигался человек, однако же утащить с места убийства тело взрослого мужчины так, чтобы не потревожить тишины… Или это не человек?..

Курт сдвинулся в сторону, сделав небольшой круг, дабы убедиться в том, что тело не лежит где-то чуть поодаль, не замеченное им, остановился снова, оглядев траву вокруг себя и остановив взгляд на вдавленной временем в землю надгробной плите. Высеченные в камне буквы были видны невероятно четко, и, знай он язык, мог бы прочесть каждую… Луна матовым, мутным светом озаряла незнакомые знаки, которые почему-то завладели вдруг всем его вниманием, притягивая взор помимо воли, и даже показалось вдруг, что разум каким-то неведомым, странным чувством распознает их, видит, читает… Извивы чуждых витиеватых символов словно раскручивались, будто сжатая и отпущенная проволока, распрямляясь и свиваясь снова, но уже иначе — в знакомые буквы родного языка…

«Курт Игнациус Гессе фон Вайденхорст. MCCCLXVIII[906] —…»

Курт отшатнулся, зажмурясь и отступив, и все равно перед мысленным взором успели остаться первые цифры — «MCD…»[907]; в голову ударило холодом и внезапно свело держащие арбалет руки. «Наваждение, — четко проговорил он про себя, силясь перекричать собственные бессвязные, оторопелые мысли. — Это наваждение. Просто ночь, кладбище, одиночество и ожидание неведомого. Это бывает. Если сейчас открыть глаза, все исчезнет, все станет, как было».

Курт медленно приподнял веки, скосив взгляд на каменную плиту и рывком отвернулся, увидев прежнее «Курт Игнациус…». Он отступил назад, озираясь, стиснув приклад арбалета — скорее рефлекторно, мимовольно, нежели впрямь надеясь на то, что оружие поможет сейчас или хотя бы окажется небесполезным. Реальность вокруг была настоящей — не видение и не проснувшиеся внезапно детские страхи, не игры рассудка, что-то и впрямь происходило, что-то доселе незнаемое…

Спина уперлась в дерево позади, что-то захрустело под лопатками, и Курт отскочил в сторону. Ствол дерева вдруг содрогнулся, разбежался мелкими трещинами, как дно пересохшей реки, и внезапно рассыпался мелкими осколками с оглушительным стеклянным звоном. Над головой то ли застонало, то ли вскрикнуло что-то, не похожее ни на что и ни на кого — ни на птицу, ни на зверя, — и вновь воцарилась прежняя тишина, рвущая слух абсолютным мертвым безмолвием.

Курт попятился, невероятным усилием воли удержав голос в узде и не выругавшись вслух — громко, от души, чтобы разбить эту тишину и сбросить охватившее все его существо напряжение. Древесные стволы вокруг — все до единого — мерещились плоскими, точно витражи, выполненные неведомым искусником, и лишь каменные плиты казались чем-то единственно настоящим, ощутимым, почти живым.

Развернувшись, он двинулся прочь, вперед, туда, куда и шел изначально — сквозь кладбищенские тропинки и могилы, ощущая, как сковывает острым холодом спину, когда деревья, мимо которых он проходил, и впрямь оказывались сплющенными и словно вовсе не настоящими. Тусклый свет все так же ровно пробивал темноту, позволяя видеть путь и всё, что было вокруг, и нельзя было увидеть лишь самой луны — небо над головой, беззвездное, невидимое, было лишь продолжением этой прореженной темноты, светящейся самой по себе…

Курт остановился, уловив движение впереди; в окружающем мертвом, неподвижном мире невнятный силуэт, шелохнувшийся где-то в глубине мрака, резанул взгляд, словно нож. Пальцы на прикладе сжались, приподняв арбалет на уровень груди, и было видно, как подрагивают руки в такт биению разогнавшегося сердца. Клочок тьмы впереди сгустился, приближаясь, вытягиваясь вверх и оформляясь в силуэт человека в длинном балахоне; по-прежнему не доносилось ни звука, все так же плыла вокруг тишина, неподвижная, как летнее марево, и лишь гонимая сердцем кровь шумела в ушах тугим оглушающим потоком…

Каспар? Его шутки? Ведь до сих пор неведомо, что он может, на что способен…

Успокоиться… Главное — успокоиться… Главное — успокоить сердце, чтобы не рвалось дыхание и не дрожали руки… Вдох… выдох…

Спокойствие…

Сейчас, здесь, на мертвом нездешнем кладбище, среди ненастоящих деревьев, беззвучной травы, безлунного неба, оставшись в одиночестве, повстречав, возможно, заклятого врага всей жизни — все равно; спокойствие…

Силуэт уже был в нескольких шагах, идя по-прежнему беззвучно, не останавливаясь даже на миг, всё приближаясь, и стало различимо, что на нем не балахон, а инквизиторский длиннополый фельдрок с поднятым капюшоном…

Что за…

Бруно? Нет, не то сложение… Буркхард? Нет, тот выше… Блок? Шире в плечах…

Стрелять? А если свои? Что, если здесь не только он, не только затерявшиеся где-то в этом мире сослуживцы, не только бойцы, пришедшие с ними?..

Стрелять или нет?..

Ведь неизвестно даже, что происходит, что это или где это, и кого еще сюда могло занести…

Стрелять или нет?..

Слишком уверенно он идет, слишком целеустремленно, слишком спокойно…

Стрелять или нет?..

— Стоять!

Собственный голос отдался в голове, как неистовый крик, пронизав тишину — и утонув в ней. Человек впереди не отозвался ни словом, не замедлил шага ни на мгновение, все так же ровно и твёрдо приближаясь, и стали уже различимы детали одежды, походка, оружие — два кинжала и меч, в точности, как у него самого…

— Стоять, — повторил Курт чуть тише.

В ответ была лишь все та же тишина, и все так же шел навстречу человек, чье лицо не давал разглядеть поднятый капюшон…

— Прости, если что, — проронил Курт тихо и, вскинув арбалет, не медля, чтобы не дать себе времени передумать, нажал на спуск.

Того, что случилось, он не успел ни увидеть, ни понять — человек напротив то ли отклонился в сторону, то ли попросту исчез, через миг возникши на шаг ближе, то ли Курт просто промазал, не сумев совладать с непривычным оружием и собственными руками, но стрела прошла мимо, исчезнув где-то в темной пустоте и все в той же безжизненной тишине…

Курт отступил на шаг назад, медленно сложив и убрав в чехол за плечом арбалет Фридриха. Что бы там ни было, а прежний опыт показывал безошибочно — в подобных случаях пытаться сделать второй выстрел просто не имеет смысла…

То, как зашипело полотно меча, вытянутого из ножен, было слышно, казалось, на весь этот мертвый мир, и незнакомец в инквизиторском одеянии наконец остановился — замер всего в нескольких шагах напротив, медленно приподняв голову. Открывшееся под капюшоном лицо показалось знакомым; знакомым невероятно, болезненно, где-то это лицо уже было видено, и не раз…

Лицо человека молодого, но изрядно потрепанного, не угрюмое, но и отнюдь не приветливое, какое-то неприятно безучастное; и знакомое, такое знакомое…

Человек в фельдроке беззвучно усмехнулся, бросив пренебрежительный взгляд на меч в руке Курта. «Какая, оказывается, у меня мерзкая ухмылка», — промелькнуло в мыслях, и мысли вдруг застыли, а пальцы, сжимающие меч, похолодели, перестав ощущать под собою ребристую поверхность рукояти.

(обратно)

Глава 19

Сентябрь 1397 года, Богемия

Его лицо. Это было его собственное лицо, которое он видел в отражении, склоняясь над лоханью с водою утром, это был его фельдрок, его оружие. Сейчас, здесь, в четырех шагах напротив, стоял он сам…

Курт приподнял меч, и двойник шагнул вперед, обнажив оружие; травинки беззвучно пригибались под его подошвами, и так же, как его собственный клинок, меч двойника прорезал тишину шипящим скрипом выходящей из ножен стали, и блеск металла в свете невидимой луны был настоящим, материальным, живым…

Так вот что приготовил ему этот неведомый мир — лучшего противника из всех возможных?.. Вот с чем надо столкнуться, чтобы выйти отсюда, вот кого победить — себя самого?..

— Не знаю, что ты за тварь, — выговорил Курт тихо, — но если ты — это я, то я все твои финты знаю.

— Я все твои финты знаю, — все с той же усмешкой эхом откликнулся тот.

Курт сорвался в атаку с ходу; в отличие от порицаемого Хауэром наследника, обороняться он не терпел, не любил, не выносил, всегда норовя перейти в наступление, и если это нечто — его копия, если это не просто оболочка, если это какое-то потустороннее отражение его самого, то и желания, умения, привычки должны быть те же, а значит, надо вынудить себя делать то, что делать выходит хуже всего…

Двойник походя сбил его клинок в сторону и точно бы растворился в воздухе, как минуту назад, во время выстрела, снова возникнув за спиною; Курт развернулся, отбив удар его меча и ударив в ответ, ощутив неприятный холодок в ребрах, когда тот отразил его выпад знакомым до боли, годами отработанным движением. Второй удар двойник пропустил мимо себя, отклонившись в сторону, вновь отбив следующий и следующий, и еще один…

Неведомое существо под его личиной было им и не было им — это Курт осознал спустя минуту этой странной схватки; тот наносил знакомые удары и парировал его выпады знакомыми движениями, но изменить что-то, навязать собственный ритм, как это сделал бы Курт, не пытался. Двойник отбивался — но как-то вяло и лениво, будто Курт был учеником, а его отражение — инструктором, что натаскивает его на атаку, будто и не нужно ему было победить, будто и не пытался убить своего противника…

Курт отскочил назад, все еще держа меч на изготовку, но не пытаясь больше напасть; двойник тоже замер, держа клинок полуопущенным, так же не делая попыток атаковать и глядя на свой подлинник все с той же кривой, неприятной ухмылкой.

«Все верно», — вдруг понял Курт, ощущая, как поселившийся в руках и груди холод медленно расползается по всему телу. Все так и должно быть. Ему незачем нападать. При том, что здесь удалось увидеть, становилось ясно, как Божий день: убить его эта тварь могла бы уже давно. Если бы хотела. Кем бы ни был его двойник, какие бы силы ни пробудили его к жизни, впереди у этого существа или явления — вечность. Ему некуда спешить. Ему не надо думать о том, чтобы расправиться со своим противником поскорее и возвратиться туда, откуда он явился. Он может выматывать Курта часами, днями, неделями, выжидая того момента, когда враг ослабнет телом и духом, когда можно будет нанести всего один удар. Когда он, Курт, впадет в отчаяние, когда утратит самого себя. Когда от него, от его духа, от души останется выжженная оболочка…

И что тогда? Исполнив свою работу, двойник растворится в создавшем его мире, и здесь останется он сам — его тень, подобие, жалкие остатки? Или что-то еще, что-то, что разум пока не в состоянии себе вообразить?..

Двойник сделал шаг вперед, легонько шевельнув мечом, словно приглашая продолжить их странный поединок, и Курт, отступив снова, замер, остановив взгляд на руке своей копии.

Копия все-таки была не точной.

На запястье руки в черной перчатке у человека напротив не было коротких деревянных четок.

Курт перевел взгляд на собственную руку; четки были на месте.

«Он, ты думаешь, может оставить все как есть и не дать тебе возможности, лазейки, хоть игольного ушка, думаешь, Он хотел взвалить на тебя то, чего ты не в силах нести? То, что тебя погубит?..».

— Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum quoniam tu mecum es…[908]

Курт сделал еще шаг назад, опустив меч и отведя взгляд от замершего напротив двойника. Копии. С одним-единственным отличием: это нечто не живая душа. Не человек. Не инквизитор. Он никогда не сможет сказать, что, где бы ни был, он не останется в одиночестве…

— Dominus pascit me…[909]

Собственный голос снова врубился в тишину, как топор в сухую древесину, подернув мир сетью трещин, взволновав, точно брошенный камень — неподвижное зеркало пруда. Усмешка на губах его отражения исчезла, сменившись ледяной, стылой злобой, и опущенный меч угрожающе приподнялся.

Курт отступил еще на шаг назад, стиснув в правой ладони маленький деревянный крестик четок и перехватив оружие в левую руку.

— Dominus pascit me, nihil mihi deerit in pascuis herbarum, adclinavit me super aquas refectionis enutrivit me animam meam, refecit duxit me per semitas iustitiae propter nomen suum…[910]

Двойник сорвалась с места, точно волк, завидевший добычу, — внезапно, молча, одним прыжком оказавшись рядом, и руку, когда Курт отбил его удар, едва не вывернуло из плеча…

— Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum quoniam tu mecum es…

Его близнец внезапно пошатнулся, замерев, лицо его исказилось, точно от боли, и Курт отскочил назад, сжав кулак и чувствуя даже сквозь кожу перчатки, как до боли врезается в ладонь крохотный деревянный крестик…

— Virga tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me pones coram me mensam ex adverso hostium meorum inpinguasti oleo caput meum calix meus inebrians sed et benignitas et misericordia subsequetur me omnibus diebus vitae meae et habitabo in domo Domini in longitudine dierum![911]

Последние слова Курт почти выкрикнул, разбивая мертвую тишину в осколки; мир вокруг словно пошел рябью, будто бы все вокруг было лишь рисунком на огромном полотнище, и внезапный порыв ветра поколебал его, заставив изображение смещаться и дрожать. Двойник так и стоял на месте, точно окаменев; злоба застыла на темном лице, как маска, и черты его словно бы потускнели и поблекли. Курт затаил дыхание, не произнося больше ни звука, не двигаясь, не пытаясь уйти или приблизиться, и смотрел на двойника, завороженный тем, что видел.

Лицо его отражения с погасшим взглядом, серое и застывшее, с каждым мгновением все больше становилось похожим не то на лицо мертвеца, не то на личину, на посмертную каменную маску, выточенную искусным резчиком. Курт нерешительно шагнул вперед; остановившийся взгляд не проследил его движения, и лицо двойника стало казаться уже не вырезанным из камня хорошим мастером, а грубо выточенным каким-то подмастерьем, впервые взявшим в руки резец, из мягкого, но сучковатого дерева.

Курт приблизился, держа наготове меч и по-прежнему стискивая в ладони крохотный крестик четок, не отводя взгляда от мертвеющего лица перед собою. Оно менялось уже на глазах — стало коричневым, словно гниющее яблоко, и уже не казалось работой даже профана, напоминая больше слепленную детскими руками глиняную игрушку. Курт сделал еще шаг, остановившись на расстоянии протянутой руки, глядя на то, что было перед ним, с омерзением; какое-то неуловимое сходство все еще было в этой кукле, но сейчас лицо это уже не казалось, а было аляповато вылепленным из грязной глины, покрытым трещинами и прилипшими к нему сухими травинками и древесной корой, и то, что прежде было инквизиторским фельдроком, сейчас стало какими-то наспех наброшенными старыми тряпками…

Курт помедлил, взвешивая клинок в руке, и с широкого замаха, изо всех сил, ударил поперек груди, отступив назад, когда фигура двойника рухнула наземь, разлетевшись мелкими осколками.

Еще несколько мгновений Курт стоял, не шевелясь и глядя на глиняные черепки под ногами, сжимая рукоять в одной руке и крестик четок в другой, затем медленно развернулся, сделав шаг…

Лицо над воротом инквизиторского фельдрока возникло прямо напротив его глаз, и Курт шарахнулся вспять, вскинув меч. Лицо отшатнулось, и в тишине прозвучало испуганное:

— Господи!

На мгновение он замер, растерянно глядя на бледное, оторопело-испуганное лицо перед собою, и медленно, неуверенно уточнил:

— Бруно?

— Нет, я архангел Габриель, — прижав ладонь к груди, выговорил тот, тяжело переводя дыхание. — Просто крылья отвалились и меч потерялся. Господи… А теперь и сердце едва не выскочило…

Курт оглядел помощника с подозрением, не приближаясь и не убирая оружия. Тот был бледен и явно устал, фельдрок, на который он сменил свою дорожную рясу перед тем, как отправиться в дом на Златницкой, местами был в темных пятнах… Кровь?..

— Как докажешь, что это ты? — спросил Курт, по-прежнему не опуская меча, и помощник покривился, бросив на него унылый взгляд:

— Зато ты — это точно ты. Другого такого параноика на свете нет. Хотя я уже и сам начал сомневаться в том, что я это я… Брось, Курт. Времени и без того ушло уйма — я ищу тебя всю ночь, и что за это время успел наворотить наш таинственный Иуда, неведомо. Надо найти остальных и…

— Стоп, — оборвал его Курт, убрав меч в ножны и подойдя ближе. — Всю ночь? Этого не может быть, я хожу здесь не больше четверти часа, а то и того меньше.

— Несколько часов, — растерянно отозвался Бруно. — У меня ноют ноги, я вымотался, как гончий пес, и уже засыпаю на ходу. Это не спишешь на игры воображения… Похоже, что время здесь для каждого свое.

— «Здесь», — повторил Курт, тоскливо озираясь. — Хотелось бы знать, где это «здесь».

— Похоже, что наш чародей открыл какие-то врата — возможно, те самые, через которые призывает Дикую Охоту, и часть того мира переплелась с нашим, материальным.

— Здесь тоже всё достаточно материально. Правда, порою даже слишком…

Он обернулся назад, туда, где остались лежать останки его копии; глиняных черепков в траве не было, и на том месте, где две минуты назад случилась его короткая стычка с двойником, сейчас виднелись в траве две каменные плиты все с теми же витиеватыми чужими буквами на них.

— Идем, — решительно отмахнулся Курт, отвернувшись, и помощник нерешительно повел рукой, указывая словно на весь мир разом:

— Куда? Лично я здесь уже заплутал.

— Я шел в ту сторону, — кивнул Курт вправо, — до того, как все началось. Наверняка здесь всё меняется едва ль не с каждым шагом, но с чего-то начинать надо. Стало быть — идем туда.

Помощник помедлил, глядя в темноту, и, вздохнув, развернулся, зашагав рядом с ним по сухой беззвучной траве. Деревья вокруг с неподвижными полуголыми ветвями по-прежнему казались ненастоящими, но теперь они походили не на витражные изображения, а то на каменные изваяния, то на тряпичные подобия…

— Я видел Блока, — произнес Бруно спустя несколько минут молчаливого шествия меж надгробий. — Мертвым. Пальцы исцарапаны до крови, весь в мокрой земле, а лицо… Словно его душили… Не знаю, как назвать то, что происходит, то, что вокруг нас, но каждому здесь выпадает повстречать нечто свое…

— Откуда ты знаешь? — то ли переспросил, то ли возразил Курт и, помедлив, спросил: — А кого или что встретил ты?

Бруно ответил не сразу, еще несколько мгновений шагая молча, и наконец отозвался тихо, не глядя в его сторону:

— Жену. И сына.

Курт покосился на его фельдрок, на темные пятна на рукавах и полах и отвернулся, ничего больше не сказав.

— А ты сам? — все так же чуть слышно спросил помощник. — Тебе, судя по тому, как ты меня поприветствовал, тоже повстречался кто-то из знакомцев.

— Можно сказать и так, — покривился Курт и запнулся, когда в окружающей тишине внезапно и оглушительно раздался громкий, протяжный звук охотничьего рога и откуда-то издалека, словно бы над головою, ему отозвался низкий собачий лай.

— Началось… — вымолвил Бруно напряженно и, кивнув в сторону, неуверенно добавил: — Кажется, оттуда.

Курт кивнул, молча развернувшись, и свернул направо, зашагав быстрее. Теперь уже было слышно, как словно назревает в безоблачном и безлунном небе гроза — нечто похожее на громовые раскаты доносилось издалека, и голоса невидимых псов слышались уже отчетливо и громко; темнота, прореженная невидимым светом, снова стала гуще и точно потяжелела…

Когда впереди, в мутной темени, мелькнул отсвет огня, Курт остановился на миг, переглянувшись с помощником, и снова двинулся вперед, ускорив шаг, почти переходя на бег, пытаясь не выпустить из виду крохотную, дрожащую пламенную точку. Над головой уже отчетливо слышался перестук копыт, словно десятки тяжелых коней гнали по хорошо утоптанному тракту; Бруно на ходу бросил взгляд в небо и, едва не споткнувшись, побежал дальше, побледнев и сжав губы…

Огненная точка приблизилась, выросла, став сначала небольшой кляксой, потом широким пятном, распалась надвое, и впереди отчетливо вырисовался силуэт человека, освещенного двумя факелами, воткнутыми в землю. Руки его были сложены у груди, точно он прижимал к себе нечто — крепко и жадно, словно любимого ребенка после долгой разлуки.

Курт замедлил шаг, доставая арбалет на ходу, вслепую нашарив стрелу и зарядив оружие, и Бруно, выдернув меч, скептически покосился на холодно блеснувшее полотно. По пальцам можно было пересчитать те случаи, когда оружие играло решающую роль в подобных ситуациях… Хотя — нет; подобных еще не было…

Человек между двумя факелами стал виден четче, уже даже можно было разглядеть детали его внешности — острый, чуть с горбинкой нос, вьющиеся темные волосы, черты лица, и впрямь чем-то напоминающие кастильские, теплый камзол типичного горожанина, которого ничем не выделишь из толпы…

— У него в руках, — тихо проговорил Бруно, замерев, и Курт тоже остановился, всматриваясь.

К груди, обхватив обеими ладонями, чародей прижимал нечто похожее на одну из тех коробочек, что остались лежать на столе в доме раввина; губы его шевелились, произнося не слышимые отсюда слова, и пламя факелов подрагивало, точно от ветра, в такт их движениям…

— Ну, давай, — шепнул Курт, — оправдай свое жалкое существование, книжный червь. Что мне делать? Попытаться снять его отсюда? Или и этот тоже выкинет какой-то финт, и я нас только подставлю? Вспоминай все, что знаешь, библиотечная крыса.

— Книг по еврейской магии у нас нет, — огрызнулся Бруно, не слишком успешно попытавшись скрыть растерянность за нарочитым озлоблением. — Но могу предположить, что надо отобрать и уничтожить это вместилище. Что бы в нем ни было, оно по всем признакам и есть то, что позволяет ему управлять Охотой.

— Угу, — кивнул Курт, смерив взглядом расстояние до человека впереди. — Отобрать. Да запросто.

— Не стоит, — одернул его помощник, когда он вскинул арбалет, целясь в крохотную коробочку в руках чародея. — А вдруг в ней нечто сыпучее или просто мелкое? От твоего выстрела она сломается, все разлетится по траве, и мы в этой темноте до утра ничего не отыщем.

— Сниму его.

— А если у них в планах что-то кроме разгулявшейся Охоты? Что, если мы не все знаем? Его надо взять живым.

— Раскомандовался, — процедил Курт раздраженно, опустив арбалет ниже. — Зар-раза… Здесь, между прочим, темно, а я не стриг.

В потемневших небесах раскатисто громыхнуло, точно в пустой бочке, и внезапно похолодевший воздух словно взвился ветром, змеей пробираясь под ворот; издалека вновь донесся густой низкий лай, полный какого-то леденящего торжества, словно ждущего добычи зверя отпустили наконец с привязи…

— Стреляй, — произнес помощник настойчиво, и Курт молча покривился, постаравшись сделать дыхание ровным и примериться к ритму сердца.

Стрела сорвалась с глухим звоном, врезавшись чародею в бедро; удар опрокинул его наземь, отбросив на несколько локтей назад, и, кувыркнувшись через голову, тот затих, оставшись лежать на земле неподвижно.

— Надеюсь, ты ему шею не сломал, — бросил Бруно, метнувшись вперед, и Курт побежал следом, так же на ходу буркнув:

— Ты всегда чем-то недоволен.

Звука ударов их подошв было не слышно — то ли трава под ногами по-прежнему поглощала все звуки, то ли шаги заглушались грохотом невидимых копыт и голосами псов Дикой Охоты. До чародея оставалось всего несколько шагов, когда тот медленно приподнялся; глаза на лице, освещенном огнем факелов, казалось, тоже сверкали, точно острия клинков, озаренных заходящим солнцем, и, судя по ясно видимой, растерянной злости, Иуда не предполагал, что его противникам удастся пройти сквозь этот темный мир, в который он погрузил себя, их и часть мироздания…

— Отдай, — коротко приказал Курт, выдернув из его пальцев небольшой кожаный чехол. — Поиграл, и будет.

Чародей застонал, схватившись за рану ладонью и попытался отползти назад.

— Если убьешь меня, — выкрикнул он напряженно, — ты отсюда не выберешься!

— И впрямь из Кастилии, — отметил Курт нарочито спокойно; теперь он ясно видел лицо чародея — и вправду с узнаваемо типичными чертами. — Говор приметный. Видно, кастильские собратья вместо работы неведомо чем занимаются. А до нас такие жуткие слухи об их буйствах долетают; врут, выходит… Я не буду тебя убивать. Обещаю. Ты мне не помешал бы живым. Если ты не будешь рыпаться, я перевяжу твою рану.

— «Не помешал бы живым» — для костра? — хохотнул Иуда, сделав еще одну неудачную попытку отодвинуться, глядя на стоящих над ним людей с ненавистью и страхом. — Лучше я умру здесь. Дикая Охота так и продолжит скакать над Прагой, пока не опустошит ее, и клипот навеки останется здесь, а вы оба — в нем!

— Клипот, — повторил Курт. — Так вот что это… Иуда… или как тебя на самом деле звать… Ты ведь знаешь, как мы работаем. И обо мне наверняка слышал. Через четверть часа ты согласишься со всем, что я скажу, и исполнишь все, что я захочу. Если же ты оставишь глупое позерство, то взамен невероятно веселым минутам наедине со мною получишь общение с моим начальством. Поверь, это лучше. И поскольку от казни тебе так или иначе не отвертеться, то самое важное для тебя сейчас — сделать все для того, чтобы хотя бы не угодить на костер живым. Поверь, в твоих интересах начать вести себя разумно… Что в этой коробке? — спросил Курт, когда чародей, не ответив, прикрыл глаза, болезненно морщась и стискивая ладонью кровоточащее бедро.

— Фаланги пальцев руки колдуна, который похоронен под этой могилой, — обреченно отозвался Иуда. — Он умер, еще когда Прага была всего только двумя деревянными крепостями по двум сторонам реки. При жизни он умел договариваться с Диким Королем.

— О том, как можно заставить древнюю нечисть служить себе, мы поговорим позже, — перебил их Бруно, кивнув в небо, где нарастал грохот копыт. — Скоро эти твари обрушатся на город. Как остановить их?

— Я истекаю кровью!

— Останови Дикую Охоту, — произнес Курт с расстановкой. — Как только она возвратится туда, откуда явилась, я перевяжу твою рану.

— Я не могу их остановить, — не сразу отозвался чародей со стоном. — Им обещана Охота, обещаны души, и я не могу заставить их уйти прежде, чем они получат свое. Я не управляю ими, я просто могу позволить им явиться в нужное мне время и обозначить место, за пределы которого они не могут выйти…

— Прошлой ночью они ушли без добычи.

— Такое намечается загодя, нужны особые знаки, охранные символы по границам города… Ты все равно не поймешь! Сегодня я их остановить не могу, сегодня они не уйдут так просто…

— Что будет, если уничтожить это? — оборвал помощник, кивнув на вместилище в руках Курта. — Они выйдут из-под контроля или исчезнут?

— Только не вздумай соврать, — проникновенно попросил Курт, когда чародей замялся, отведя взгляд. — Я увижу, ты же понимаешь.

— Они уйдут, — тихо проговорил Иуда и поспешно добавил, впившись взглядом в их лица: — Но тогда вы уничтожите единственную вещь на всей земле, которая позволяет хоть как-то контролировать такую силу! Да что вам до пары сотен человек?! Охота насытится и уйдет, а в ваших руках останется власть над нею! Инквизиция ведь собирает под свое крыло малефиков, копит силы, так вот она, сила, оружие против врагов! Это, в конце концов, уникальная вещь!

— Нашелся еще собиратель древностей, — поморщился Курт, оглядевшись вокруг, и кивнул на факел: — Бруно, давай-ка…

Он запнулся, не договорив, замерев взглядом на темном силуэте во тьме между деревьев в нескольких шагах напротив. Наполовину сокрытая мраком фигура человека стояла неподвижно, не уходя и не приближаясь; Курт не видел лица, но узнал явившегося по сложению, по мельчайшим деталям фигуры, врезавшимся в память, как оказалось, глубоко и навсегда…

— Каспар…

— Что? — переспросил Бруно растерянно.

Он не ответил, выхватив стрелу и буквально бросив ее на ложе, вскинул арбалет и спустил тетиву, не целясь. Человек впереди качнулся в сторону — непринужденно и лениво, будто в танце, и болт, невидимая во мгле, со свистом прошел мимо. На перезарядку «новой игрушки» Фридриха ушло какое-то мгновение, и Курт выстрелил снова, зло ругнувшись, когда и вторая стрела улетела в пустоту, а темная фигура меж деревьев вдруг исчезла.

— Сожги эту дрянь! — бросил он и, на ходу заряжая арбалет, сорвался с места бегом.

— Куда? — выкрикнул Бруно за его спиной, и он повторил, не останавливаясь и не оборачиваясь, едва не оглохнув от собственного крика:

— Сожги кости!

Впереди мелькнула тень, и Курт выстрелил снова, не замедляя шага; стрела унеслась в ночь, вновь миновав свою цель, и он рванул быстрее, перепрыгивая через каменные плиты и на бегу нащупывая последний, как оказалось, болт. Каспар возник впереди, близко, так близко, что еще чуть — и можно было бы разглядеть его лицо, если остановиться, и Курт притормозил, вскинув арбалет обеими руками, задержав дыхание и спустив тетиву…

— Зараза… — пробормотал он тоскливо, когда противник вновь отшатнулся в сторону, и сквозь грохот копыт Дикой Охоты донесся звон и скрежет наконечника, врезавшегося в одно из надгробий.

Он остался стоять, опустив арбалет и глядя на Каспара, тоже замершего на месте в паре десятков шагов напротив. Несколько мгновений протекли в неподвижности; наконец Курт медленно, не отрывая взгляда от противника, сложил и убрал в чехол арбалет, сделав опасливый, короткий шаг вперед. Каспар тоже шагнул навстречу ему из темноты, и стало видно, что в руке у него короткий тесак, похожий на те, что так любит Бруно, тяжелый и широкий. Курт медленно вытянул из ножен меч, осторожно и неторопливо двинувшись вперед; Каспар больше не приближался, но и не делал попыток скрыться, и с каждым шагом все четче вырисовывалось его лицо — знакомое каждой чертой…

— Занятное место для встречи, — произнес тот внезапно, и Курт вздрогнул, остановившись и невольно сильней сжав рукоять. — Мне это виделось совсем иначе… Ты полагаешь, что готов? И время пришло?

— Я не намерен играть в игры твоей больной фантазии, — отозвался Курт, всеми силами следя за тем, чтобы не дрогнул голос. — Ты хотел со мной драки? Хотел решения судеб мира? Сдается мне, самое место и время для этого.

— Совсем повзрослел, — отметил Каспар с такой отеческой теплотой в голосе, что он с отвращением покривился. — Но все ж еще не готов. Это будет просто убийство… Странно. Я был уверен, что видел будущее ясно.

— Не слишком много о себе мнишь? — усмехнулся Курт, сделав еще один маленький шаг навстречу; Каспар пожал плечами, перехватив тесак в левую руку:

— Возможно. Годы бесследно не проходят… Уж кто-кто, а ты-то это знаешь.

Курт снова шагнул вперед, не отрывая взгляда от глаз напротив. Да. Годы бесследно не проходят… Даром не прошли для него самого, и Каспар их явно не тратил напрасно. Тогда primo — каким будет бой здесь и сейчас? Сколько продлится? Явно не мгновения, как с большинством из тех противников, кто доселе встречался. И вряд ли даже минуту. Даже три…

Над головою, в темном мутном небе, вновь зазвучал рог — теперь призывно, неистово, исступленно, и ему вновь отозвался глухой собачий лай, а грохот копыт стал ближе и напористей…

Secundo — почему? Почему все еще не ушла Дикая Охота? Почему все еще здесь, ведь за то время, пока он преследовал Каспара и говорил с ним, можно было уже спалить кости дотла вместе с треклятой коробкой…

Почему медлит помощник?

Да что с ним там?..

Вернуться. Вернуться прямо сейчас. Не тратить больше времени ни на единое слово.

И отказаться от того, о чем думал девять лет? Просто так развернуться и уйти?..

Бруно, сукин ты сын, да что ты там делаешь?!

Курт обернулся назад, пытаясь при этом не выпускать Каспара из виду; крохотная точка огня так и горела где-то вдали, неподвижная и одинокая.

Да что же там могло случиться?..

— Я еще найду тебя, — тихо выговорил он, отступив на шаг назад; Каспар лишь молча усмехнулся, изобразив издевательский поклон, и Курт, развернувшись, бегом бросился обратно, туда, где остался помощник.

Чародея он увидел сразу — тот, сильно хромая, почти на одной ноге, подпрыгивая, ковылял прочь, прижимая к себе вместилище с мощами одной рукой, а другой то и дело придерживаясь за каменные надгробья. Помощника Курт заметил, лишь приблизившись к освещенному пятачку вплотную — тот лежал лицом вниз в темной траве за пределами пятна света, бросаемого двумя факелами. Долю мгновения Курт колебался, пытаясь на ходу увидеть, есть ли кровь вокруг, и прибавил скорости, пробежав мимо; чародея он настиг в несколько прыжков, повалив наземь, и ударил, не сдерживаясь, кулаком в бок, чуть ниже ребер. Беглец придушенно захрипел, попытавшись вырваться из хватки и не сумев, и Курт, рванув его за плечо, поднял чародея на колени, добавив еще один удар — в живот.

— Встал! — прикрикнул Курт, вскочив и за шиворот вздернув пленника на ноги; наклонившись, он подхватил выпавшую наземь кожаную коробочку и подтолкнул Иуду в спину, развернув назад. — Пшел! Резвей! — ожесточенно подстегнул Курт, когда чародей, припав на кровоточащую раненую ногу, вскрикнул и споткнулся. — Моли Бога, какого хочешь, ублюдок, чтобы мой помощник был жив, иначе я из тебя кишки голыми руками вытяну!

— Он лишь оглушен! — простонал чародей, ковыляя вслед за влачащей его рукой. — Я и драться-то не умею, я не мог повредить ему всерьез! У меня это вообще вышло ненароком!

Курт не ответил, лишь ускорив шаг; дойдя до факелов он швырнул Иуду наземь и, присев подле неподвижно лежащего Бруно, перевернул его лицом вверх, сдвинув ближе к свету. Рана обнаружилась лишь одна — лопнувшая кожа и приличных размеров шишка на лбу. Рядом валялся старый, потемневший осколок надгробья, с тупого края испачканный красным. Если бы чародей ударил другой стороной…

Он рывком поднялся, и Иуда съежился, прикрыв руками живот.

— Давай, — приказал Курт и, наклонившись, поставил наземь раскрытый чехол с мелкими косточками, кивнув на факел рядом: — Сожги эту дрянь. Сам. Я теперь не верю ни единому твоему слову, и кто знает, не случится ли что-нибудь неприятное с тем, кто вздумает уничтожить эти кости… Давай! — повысил голос он, когда чародей замялся. — Бери факел и за дело!

Тот бросил тоскливый взгляд в раскрытый чехол, где на бережно расправленной материи лежали мелкие косточки — темные, сухие, будто вырезанные из старого дерева, и, постанывая, улегся на землю боком, еле дотянувшись до воткнутого в землю факела.

— Ну! — прикрикнул Курт, и чародей, вздрогнув, судорожно ткнул горящей головкой факела внутрь чехла.

Запахло обожженной кожей и горелой тканью, затрещала и плюнула искрами просмоленная шишка, а через несколько мгновений донесся и дух паленой кости, мучнистый, пыльный. Чародей отчаянно, будто в собственное тело, вдавил факел глубже внутрь покоробившегося чехла, повернув горящую головку другим боком; кожаные стенки коробочки съежились, прилипнув к смоле, и удушливый дымный запах ударил в нос, не желая растворяться в стоячем ночном воздухе.

В темных небесах над головою все затихло на миг, и копыта неистовых коней Дикой Охоты ударили в небесную твердь все разом, почти заглушенные утробным лаем невидимых псов. Курт поднял голову, ощутив, как зашевелилось в груди непривычное, позабытое чувство, коего не доводилось испытывать уже давно — не ужас, не страх, даже не испуг, но какой-то первобытный, безотчетный трепет. Дикая Охота неслась над городом; сейчас были различимы те странные и жуткие создания, которых можно было именовать лошадьми, лишь приложив изрядную фантазию, с седоками, наполовину сокрытыми мраком, неподвижными в своих седлах, темными, безмолвными, и скользящие рядом мрачные тени огромных псов. Что-то было в этом зрелище завораживающее; не пугающее, как разверстая пасть оборотня у горла или горящий взгляд стрига глаза в глаза, не наводящее ужас пополам с отвращением, как восставшие из пепла людские тела, но что-то именно пленяющее, притягивающее взгляд и пронизывающее душу. Даже сквозь ночной мрак было можно разглядеть, что свита воинов, следующая за своим королем, разномастна и пестра — там были и те, что топтали эту землю, когда не было еще ни самого Курта, ни этого города, ни даже этой страны; были их далекие потомки, были недалекие предки ныне живущих и — современники. Дикий Король уводил свою свиту прочь, словно бы не уходя, а растворяясь в темной дали, теряясь в пропитанном тьмой небе, исчезая, и с ним вместе таял звук копыт и лай псов…

Когда возвратилась тишина, на миг Курту показалось, что он оглох — безмолвие после этого ошеломляющего, сотрясающего землю под ногами грохота отдалось звоном в опустевшей голове. Он отвел взгляд от темных небес, отступил назад и едва не вздрогнул, когда громко, отчетливо хрустнула сухая ветка в траве под подошвой.

Курт опустил глаза, несколько мгновений глядя себе под ноги, и огляделся: вокруг была ночь, был холодный сентябрьский воздух, были каменные надгробья с извивами надписей на чужом языке и деревья — обычные полуголые осенние деревья…

— Десница мага уничтожена, — тихо проговорил чародей, с усилием воткнув полупогасший факел в землю подле себя. — Я сделал, что ты велел. Клипот загражден, а Дикая Охота больше не подчинится ни единому человеку… Ты обещал перевязать мою рану.

— Для человека с вполне определенным будущим ты излишне опасаешься смерти от кровопотери, — заметил Курт, отвернувшись от него, и, подойдя к Бруно, присел рядом с ним на корточки; Иуда передернул плечами, болезненно скривившись, когда шевельнулась раненая нога:

— Как знать, как знать. По зрелом размышлении мне пришло в голову, что я весьма полезный человек для вашей Конгрегации. Я кое-что умею и много знаю… Думаю, с твоими вышестоящими я сумею договориться.

— А тридцать грошей тебе сразу не отсыпать? — хмуро осведомился Курт, отвернувшись, и осторожно хлопнул помощника по щеке, ударив сильней, когда реакции не последовало.

— Доброго утра, — поприветствовал он, когда Бруно наконец со слабым стоном приоткрыл глаза. — Как я и говорил: не было б меня рядом — тебя бы уже давно отправили на тот свет… Как голова?

Тот поморщился, медленно приподнявшись, уселся на траве и, прижав ладонь ко лбу, зашипел, уныло глядя на испачканную в крови ладонь.

— Ну, расскажи мне, помощник инквизитора с девятью годами службы в активе, — насмешливо подбодрил Курт, — как же этот хромоногий Давид исхитрился одолеть тебя с помощью простого камня?

— По моей глупости, — тихо отозвался Бруно и, оглядевшись, неуверенно спросил: — Все закончилось?

— Закончилось, — кивнул он, — но ты зубы мне не заговаривай. Что тут было?

— Он сказал, что ему дурно и он теряет сознание, — смятенно опустив взгляд, пояснил помощник. — Рана выглядела довольно глубокой, и прикидывался он довольно натурально…

— И ты, добрая душа, ринулся его перевязывать, вместо того чтобы сжечь эти клятые кости?

— Он ведь был нужен нам живым, нет? — вяло огрызнулся помощник и, вздохнув, снова прижал ладонь ко лбу. — Там, в траве, лежал этот камень… Когда я присел подле него, он распрямился и ударил. Я не успел отклониться.

— Что лишний раз подтверждает мои слова: слишком много времени сидишь в библиотеке и слишком мало — в лагере Альфреда, — наставительно произнес Курт, встав на ноги, и подал помощнику руку. — Подымайся. Идти, я надеюсь, ты можешь? Двоих увечных я на себе не допру.

— Куда ты так рванул? — спросил Бруно, не двигаясь с места. — Ты сказал что-то, но я не расслышал. В кого ты стрелял? Кто был там?

— Каспар, — не сразу отозвался он, и помощник запнулся, глядя на него растерянно. — Но взять его не вышло. Я все еще слышал Охоту, из чего следовало, что кости колдуна еще не сожжены, а стало быть, с тобою что-то неладно.

— И ты, — осторожно подбирая каждое слово, выговорил Бруно, — вернулся? Отказавшись от попытки взять того, кого искал девять лет?

— Дикую Охоту надо было остановить. Пока я разбирался бы с Каспаром, она уже была бы в городе, а если б я не сумел с ним справиться, то останавливать ее и вовсе было бы уже некому. Поэтому — да, я вернулся.

— Поэтому ли? — уточнил Бруно с едва различимой насмешкой.

Курт вскользь обернулся на чародея, молча глядящего на них из-под непонимающе нахмуренных бровей, и повторил, не ответив:

— Подымайся. Надо перевязать его, увести отсюда и поднять на ноги тех из наших, кто остался в королевском замке. Расследование, видимо, придется завершать нам; но все ж надо попытаться отыскать Буркхарда — быть может, ему повезло больше, чем его помощнику.

* * *
Буркхарда посланные на кладбище бойцы нашли спустя три часа — он лежал в траве без сознания, заметно потрепанный, в порванном на плече фельдроке и со сломанной рукой; о том, что видел, с чем ему довелось столкнуться, он не сказал ни той ночью, придя в себя, ни утром, отоспавшись и поднявшись с постели. Инквизитор первого ранга был хмур и задумчив, на вопросы отвечая сжато и не заводя разговоров первым без крайней на то необходимости. Ни бойцов, пришедших с ним на кладбище, ни хотя бы их тел отыскать так и не сумели.

Арестованный в пражском доме Крысеныш говорил охотно, без малейшего, даже словесного, давления, похваляясь своими подвигами с видимым удовольствием, хотя полезным из всего сказанного оказалось немногое. По словам вора, Каспаром он был нанят для кражи какой-то старой карты из королевской сокровищницы и привезен в Прагу, когда проникновение оказалось бессмысленным, в надежде, что исполнить задуманное еще подвернется случай. Что это была за карта, что на ней было начертано, для чего она Каспару — этого Крысеныш не знал, зато упомянул, что ту же самую карту его уже нанимали добывать и прежде — из архива Ордена Тамплиеров. Платил Каспар всегда щедро, и за время, миновавшее с тех пор, Крысеныш умудрился растратить все полученное лишь благодаря неискоренимой привычке к мотовству. Фон Люфтенхаймера вор видел, когда тот встречался с Каспаром в доме на Златницкой, знал, кто этот рыцарь и какое место занимает при Императоре, но ни разу не говорил с ним.

Именно при попустительстве и при помощи фон Люфтенхаймера под трибуны на турнире и было помещено вещество, взорвавшее их. О том, кто создатель неведомой субстанции, Крысеныш не знал, но присутствовал при получении Каспаром «груза» — плотно закутанных, переложенных соломой бутылей, к каковым было велено не приближаться, не трогать, не дышать и даже не смотреть на них. Накануне турнира Каспар заперся в комнате; что и как он делал там, вор сказать не мог, но когда, движимый любопытством, исхитрился-таки мельком заглянуть, успел увидеть, что его наниматель возится будто бы с какими-то кусками мокрой материи. Слышанный Крысенышем разговор между Каспаром и людьми, привезшими «груз», позволял вывести, что алхимик, создавший это вещество, обитает в Метцингене. При самом actus’е вор не присутствовал, однако в том, что саламандра была созданием именно Каспара, не сомневался.

Плененный чародей, как и Крысеныш, пребывал под замком в подвале королевского дворца; невысокое древнее здание пражского Друденхауса слишком далеко отстояло от обиталища Императора, где собрались все свидетели последних событий и их участники, улицы все еще бурлили, и Буркхард принял решение камерами инквизиторской резиденции пренебречь. Хождение в Друденхаус и обратно было не ко времени и не по обстоятельствам, а посадить в сии камеры также и Императора с придворными, дабы те были под рукой, явно было идеей негодной.

Чародея и впрямь звали Иудой; Иегуда Толедано был менее словоохотлив, однако и не безмолвствовал излишне упрямо. Мысль о том, что ему удастся столковаться с высшим руководством Конгрегации, сменяв свои таланты на жизнь, мало-помалу начала казаться ему не столь уж обнадеживающей, и порой в его глазах, в словах, в голосе сквозил страх, который он скрывал с заметным трудом. Когда Иуде удавалось вновь убедить самого себя в том, что в его надеждах есть смысл, он оживал, вновь обретая вид бодрый и почти самоуверенный. На все задаваемые вопросы он отвечал, не упираясь, но кратко и не столь пространно, как Крысеныш, ничего не пытаясь поведать господам дознавателям по собственному побуждению.

Да, Каспара он видел впервые в жизни. Нет, ранее был с ним не знаком и не слышал о нем. В Кастилии с ним связался давний знакомец не из евреев и сказал, что есть неплохая работа. Да, приятель знал о его способностях. Да, когда-то ими пользовался. С какой целью? Теща, обладательница хорошего поместья, зажилась на белом свете сверх меры, изводя домашних. Да, платят за подобные поручения неплохо. Да, и в этот раз тоже сумма была приличная. Нет, Каспар не платил. Платил человек, которого порекомендовал тот самый знакомец. Что за человек? Итальянец, кажется. Представился как Фульво. Нет, никаких деталей не раскрывалось. Почему выбрали именно его? Иегуда Толедано знает Каббалу, как обер-инквизитор — «Pater noster», и те, кому полагается, об этом осведомлены. Нет, десница колдуна ему не принадлежит, ее вручил Каспар, он же указал и место захоронения. Почему Каспар сам не взялся пробудить Дикую Охоту? Смеетесь, господа дознаватели? Уметь вызвать саламандру и войти в соприкосновение с душою полтысячелетия назад упокоившегося колдуна — две сильно разные вещи. Да, погрузить часть нашего мира в клипот Каспар тоже не может. Нет, это не обязательное условие для призвания Дикой Охоты, просто этот мерзавец не предоставил никакой охраны, а оградить себя было необходимо. Да, разумеется, можно показать господам дознавателям, какими способами это делается, но половина останется только на словах, ведь господа дознаватели не желают клипота в королевском замке?

— Да, он и впрямь мог бы сделать это.

На зарисовки, сделанные рукою плененного чародея, раввин Леви-Кагнер смотрел внимательно, долго, держа помятый лист с заметной брезгливостью.

— А без этих… — Бруно помедлил, переглянувшись с Куртом, помялся, подбирая верное слово, и докончил: — символов. Без этих символов это невозможно? Я спрашиваю, дабы быть уверенным в том, что однажды и впрямь не разверзнется клипот в подвалах замка Его Величества.

— Быть может, майстер инквизитор, и есть на свете такие люди, — отложив лист, кивнул раввин. — Но, к нашему с вами счастью, он не из таких, ему нужны знаки и носители знаков. Хотя он очень, очень хорошо знает Каббалу.

— Лучше вас?

— Я такие знания изучать не стану. Посему — даже не знаю, как вам ответить.

— Что он вообще такое, этот клипот? — спросил Курт неуверенно. — В вашем понимании. Это… иной, нематериальный мир, подобный Чистилищу? Или нечто совсем иное? То, что я видел там, было ощутимо и вещественно.

— Это тень от Древа Сфирот, — неспешно проговорил раввин, явно силясь подобрать слова попроще. — Само Древо имеет множество ветвей, множество миров. Но клипот — лишь тень от него. Отражение Древа, но отражение темное, не подобное зеркальному.

— Тень… — повторил Курт и, помедлив, выговорил: — Я повстречал там себя, господин Кагнер. Свое отражение. Темное. Такое возможно, или это был лишь морок?

— Клипот содержит тень всех вещей и явлений, майстер Гессе, — кивнул тот, — и тени людей, живших и умерших. Не их души, не видимость, а…

— Копии? — подсказал он; раввин кивнул:

— Можно сказать так. Копии без души.

— Мой «я» обратился глиняной куклой, когда я разобрался с ним, — заметил Курт, и тот кивнул:

— В этом есть логика… Знаете, — вдруг словно решившись на что-то, продолжил раввин, — меня тоже коснулся клипот. Точнее, это я коснулся его. Когда вы ушли, я, разумеется, пребывал в тревоге и неизменно думал о вас и успехе вашего предприятия. Уснул я в беспокойстве, все так же в этих моих мыслях. И мне пригрезились вы, майстер Гессе. Вы снова стучали в мою дверь, вы были в одеянии, сшитом из черной кожи — очень похожем на ваш фельдрок. В руке у вас был фонарь и… что-то еще, не знаю, как определить это; жезл, быть может. Судя по тому, как вы его держали, этот жезл был оружием. В том видении вы долго молча стояли на пороге, я — перед раскрытой дверью, и я ждал от вас решения своей судьбы, ждал, что вы мне скажете. Вы могли сказать, чтобы я шел за вами, и эта мысль меня пугала…

— И что же я вам сказал?

— Ничего, — вздохнул раввин. — Это все длилось и длилось, а после сменилось иным видением, но оно уж касалось моей семьи, а потому, очевидно, было послано лишь мне, и никому более.

— А это ваше видение — что оно, по-вашему, означало, господин Кагнер?

— Не знаю, — вновь разразился вздохом тот. — Я не ваш духовник, да и к тому же… Вы понимаете. Посему остерегусь давать вам советы. Но…

— Я не имею привычки оскорбляться на правду, — заверил Курт, попытавшись изобразить улыбку, однако, вспомнив кривую недобрую усмешку своего двойника, посерьезнел. — Или на то, что полагает правдой человек, не являющийся моим врагом. Что вы думаете, господин Кагнер?

— Вы сказали, что порождением клипота было ваше темное отражение, майстер Гессе, — нерешительно проговорил раввин. — Что вам пришлось противостоять ему. И мне вы привиделись таким… опасным.

— Id est, мне надо задуматься о собственной темной стороне? — уточнил Курт и, увидев ответный кивок, все же не сдержал усмешки, бросив косой взгляд на помощника. — Ну, тут ни клипот, ни вы не сказали мне ничего нового… Однако лишнее напоминание не помешает, разумеется.

— Рад, что мы друг друга поняли, майстер Гессе, — вздохнул раввин с заметным облегчением.

— Толедано сказал, — продолжил Курт спустя мгновение, — что место вокруг лагеря, который был разбит подле ристалища, окружено особыми знаками. На «носителях». Деревянные колышки со срезанным верхом, на коем и начертаны эти знаки; колышки он вбил в землю по самые срезы, и заметить их, скрытые травой, было невозможно. Эти знаки ограничивали Дикую Охоту, не давая ей покинуть пределы лагеря и вынуждая убивать лишь тех, кто был в нем. Он сказал — этих знаков было одиннадцать. С помощью наших expertus’ов мы их нашли. Хочу спросить вас, господин Кагнер, вот о чем: как вы мыслите, он не солгал? Не осталось ли там еще одного-двух, которые без всех остальных способны стать вместо ограждающего круга какой-нибудь… дрянью? Вот, взгляните, что на них было написано.

— Одиннадцать… — повторил раввин, бросив взгляд на протянутый ему лист. — Нет, все верно. Десять сфирот и Даат, соединяющая все три высших. Вы нашли все, майстер Гессе.

— Вот и слава Богу, — кивнул Бруно; раввин покосился в его сторону, однако промолчал.

— Что вы теперь намерены делать с кладбищем, господин Кагнер? — спросил Курт, неопределенным кивком указав куда-то за окно. — После того, что устроил на нем этот человек, после того, как там столь основательно порылись наши, выкапывая этого колдуна… У вас предусмотрено какое-то очищение или что-то в таком духе?

— Мы подали прошение Его Императорскому Величеству, — вздохнул раввин, — дабы он выделил общине иное место под погребения. Община растет, и вскоре мы станем тесниться друг на друге, а это нехорошо… Да и все произошедшее… Его Величество обещал подумать, тем паче что самого его также немного… настораживает наличие кладбища, все равно какого, на месте таких событий. Теперь, после очищения, все произошедшее станет незначимым со временем, но мы ведь не можем велеть членам общины до той поры не умирать.

— Смежение интересов, — с улыбкой вздохнул Курт. — Я как-то больше доверяю освящению земли. Видимо, и это тоже повлияло на ваше решение?

— Вам этого довольно, майстер инквизитор, и Его Величеству кажется довольным, чтобы в будущем пустить там улицу. Посему, думаю, разрешение кладбищу «переехать» будет удовлетворять обе стороны… Если позволите, я бы избежал богословских диспутов. Мне вас не переспорить, да и не имею такового желания. Кроме прочего, я несколько утомлен тем, что делал все три дня, что миновали с того памятного вечера, как вы постучали в мою дверь, майстер Гессе.

— Вы перевели записи Иегуды Толедано?

— Да, — кивнул раввин, — и снабдил их пояснениями, насколько хватило моих знаний и… моих представлений о ваших знаниях. Не обижайтесь на такую прямоту, прошу вас.

— И не думал, — заверил Курт. — И благодарю вас за все. Теперь, как я понимаю, ваша община со мною в расчете за старое доброе дело, которое к тому же сделал не я?

— Нет, — улыбнулся раввин, выкладывая перед ним на стол ровную стопку исписанных листов. — Мы не в расчете, майстер Гессе. Когда пражцы узнали бы, кем является колдун, причинивший им столько горя, общину было бы не уберечь. Но благодаря вам он обезврежен, а также, благодаря вам же, стало ведомо всем, что сделано это было с моей скромной помощью. Думаю, общину оградило от погромов лишь это. Посему… Мы снова вам обязаны, а вы по-прежнему можете получить помощь от любой другой общины в любом другом городе Империи. Да, — кивнул он с улыбкой. — Быть вам обязанным, майстер Гессе, оказалось крайне выгодно.

— Я бы должен возражать, — усмехнулся Курт, — однако не стану.

— Подобное происходит все чаще, — вздохнул раввин, согнав улыбку с лица. — Посему, посовещавшись, мы приняли решение: можете явиться и не дожидаясь каких-либо несчастий, дабы восполнить свои пробелы в познаниях, или прислать доверенного человека. Мы не обещаем вам раскрыть все тайны, но даже из того, что мы можем поведать, многое будет откровением. Ибо, согласитесь, о нас знают больше слухов и фантазий, нежели правды.

— Вот так да, — заметил Бруно, когда, распрощавшись, они покинули дом раввина, нагруженные переводами записок чародея и его вещами, изъятыми в доме на Златницкой. — Взять и завербовать все еврейские общины Империи разом. Это по-молотоведьмовски, с размахом.

— «Завербовать» — это слишком сильно, — возразил Курт. — Просто они поняли, что сотрудничество выгодно и им самим, коли уж они вознамерились быть полноценными обитателями нашей Империи. Не выйдет тихо жить в собственном лагере, только изредка платить налоги и думать, что тем и обойдется. Либо придется влиться, либо быть готовыми к погромам. Причем не потому, что так решил правитель или таково общее желание. Безвестность всегда приводила и будет приводить к ошибкам. Порой смертельным.

Бруно покосился в его сторону, явно намереваясь то ли оспорить, то ли добавить что-то, но промолчал, отвернувшись и вновь пойдя рядом по полупустым улицам еврейского квартала. Вокруг было непривычно тихо, почти безмолвно: невзирая на миновавшую опасность и впрямь назревавшего погрома, обитатели этой части города в последние три дня предпочитали без особой нужды не казать носа из дому.

— Любопытные видения посещали господина раввина, — заметил Бруно и, помедлив, продолжил: — И тебя самого.

— Да, — отозвался Курт тихо.

— То, что тебе повстречалось твое не самое приглядное «я», вполне понятно и в пределах логики, — продолжил помощник под его молчание. — Но вот одного я не могу припомнить: когда ты сорвался за Каспаром, клипот уже рассеялся, или мы все еще были в нем?

— Не помню, — ответил он так же кратко. — Это имеет значение?

— Не говори, что ты сам об этом не думал, — поморщился Бруно. — О том, был ли подлинным сам Каспар, или и он тоже являлся лишь порождением этого места. И не возник ли он лишь для того, чтобы поставить тебя перед выбором.

— Думал, — неохотно откликнулся Курт, не глядя в его сторону. — И я не помню, что было вокруг, был ли вокруг мир или клипот. Я видел только его. И он казался мне настоящим. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что было на самом деле, разве только спросим у него самого, когда я все-таки его возьму.

— И что будет зависеть от его ответа? Если ты узнаешь, что все было не на самом деле, тебя это успокоит?

— А я беспокоюсь?

— Да, — уверенно кивнул Бруно. — Тебя тревожит, что ты бросил дело и ринулся на помощь напарнику. Хотя всегда говорил, что случись такое — и ты поступишь наоборот.

— Без моей помощи не только загнулся бы напарник, но и пострадало бы куда более важное дело. Каспар может и подождать, а вот Прага, разнесенная в клочья потусторонними тварями, все ж проблема куда серьезней.

— Конечно, — согласился Бруно с усмешкой, и Курт отвел взгляд в сторону, не ответив и лишь зашагав быстрее.

Помощник тоже шел молча почти до самого королевского дворца, заговорив, лишь когда показались стены собора на площади, и заговорив о другом.


Три дня, миновавшие с той странной ночи, прошли в ежечасных заботах, невзирая на то, что теперь эти заботы не приходилось нагружать на собственные плечи, а можно было делить с собратом по служению и прибывшими с ним экспертами. Тело колдуна, чья десница была уничтожена в ночь ареста Иегуды Толедано, извлекли из земли, попутно разворотив две соседние могилы, и обнаружили его не тронутым тлением, а лишь полувысохшим, будто вяленая рыба. Сожжение тела Буркхард постарался обставить как можно торжественнее, не просто не препятствуя зевакам проникать на кладбище, но и всячески привлекая внимание к процессу; однако горожане уже, казалось, на сильные эмоции были не способны, и единственное, что можно было услышать, когда дело было завершено, — всеобщий облегченный вздох.

Адельхайда так и пребывала в постели по сию пору. Яд, принятый ею с вином фон Люфтенхаймера, не причинил ей смертельного вреда, однако все эти три дня она поминутно впадала в забытье, переходящее в сон, и в комнату ее входили лишь лекарь да пара дворцовых служанок. Настаивать на своем посещении пострадавшей Курт не стал, дабы не привлекать лишнего внимания к их знакомству.

Собравшиеся во дворце рыцари и гости турнира разъехались на второй же день; остались лишь считаные единицы, по-прежнему изъявляющие готовность нести службу под рукой Императора или же поступить на оную. Тело фон Люфтенхаймера в первое же утро, под прикрытием всеобщей суеты, было тайком вынесено из дворца и брошено среди могил на самом отдаленном и заросшем месте кладбища, где его и обнаружили спустя полчаса. Весть о гибели подающего надежды молодого рыцаря Император выслушал с печалью, благодарно приняв соболезнования своих подданных, оставшихся в замке, и тут же отправил собственноручно сочиненное письмо его отцу, ландсфогту Ульма, в котором выражал свое сочувствие и благодарность за сына, воспитанного как должно настоящему рыцарю и даже принесшего жизнь в жертву своему правителю.

Разумеется, императорская жалость к давнему служителю трона и опасение за его дальнейшую вменяемость и лояльность были сами по себе достаточно вескими причинами позволить Императору скрыть произошедшее. Но не единственными, что и сам престолодержец прекрасно осознавал…

Курта Император пригласил в свои покои тотчас после его возвращения от раввина Леви-Кагнера, впрямую дав понять, что свидетелей их беседы быть не должно. Покинув помощника в выделенной им комнате, Курт поднялся к королю в одиночестве, пронаблюдав за тем, как тот, прежде чем запереть дверь на засов, долго всматривался в оба конца коридора, ведущего к его покоям.

— Вскоре во дворец прибудет майстер Сфорца, — заговорил наконец Император, пригласив гостя присесть, — однако мне есть что сказать и вам, майстер Гессе, до его приезда.

— Боюсь, я ничего теперь не решаю… — начал Курт, и тот оборвал, вскинув руку:

— Бросьте, майстер Гессе. Мне известно многое и из вашей жизни, и из службы, и о ваших полномочиях. Ведь вы приняли решение позволить мне скрыть причину смерти Рупрехта и солгать его отцу. Если б вы не были убеждены в том, что получите за это от меня подобающую любезность, вы не взяли бы на себя такую ответственность. И если б не были уверены в том, что вам это позволено свыше. Так вот теперь я желаю знать, чего вы от меня ждете, майстер Гессе. Что хотите получить в ответ.

— Коли так… Хорошо, — кивнул Курт, глядя Императору в лицо и отмечая, насколько тот постарел за последние три дня, на протяжении которых он видел блюстителя престола. — Единственное, о чем мы просим, Ваше Величество, это не оглашать причастность членов зондергруппы к покушению на вашего сына. Покушение предотвращено, виновник арестован и — поверьте, за все совершенное он получит сполна и уже получил немало.

— В последнее верю, когда это говорите вы, майстер Гессе, — тихо согласился Император. — И понимаю, почему вы об этом просите. Я уже видел, на что способны неверный слух или злонамеренная сплетня, и также полагаю, что выставлять напоказ неудачи в отношениях Конгрегации и трона не самая лучшая мысль в наши дни. Спокойствие обходится порою дорогой ценой, но именно оно нужней всего теперь… Я скажу это майстеру Сфорце лично и заверяю сейчас вас: от меня никто не узнает об этом, и сам я прослежу за тем, чтобы хранили молчание все осведомленные о таком положении дел. Думаю, и вы, и я вынесли из этих событий одно важное убеждение: верить нельзя никому, а меры безопасности никогда не бывают излишними.

— В этом я с вами спорить не стану, Ваше Величество, — согласился Курт, и тот, кивнув, продолжил:

— Есть еще кое-что, о чем я намереваюсь известить майстера Сфорцу и что касается вас напрямую, майстер Гессе. Вы правы: мой сын жив, избавлен от опасности, и от опасности избавлены столица Империи, честь Императора и будущее государства. Я не знаю, каким образом отметят ваши заслуги в Конгрегации, однако совершенно убежден, что их не могу оставить без благодарности я сам.

— Это моя работа, — возразил Курт, и тот нахмурился, оборвав его движением руки:

— Да-да. Я это знаю. Но помимо того, что вы инквизитор, майстер Гессе, вы еще и имперский рыцарь. И я принял решение о том, что ваше баронство будет пусть не достаточным, но вполне красноречивым выражением императорской благодарности. Не спорьте! — повысил голос Император, когда Курт открыл рот, чтобы возразить. — Я не желаю слышать более слов о вашей работе, о том, что таков ваш долг; как я только что сказал, мне все это хорошо известно. Но есть все же часть императорских повелений (даже для вас), которые не обсуждаются. Полагающиеся документы, регалии — все это будет, не сомневайтесь, как только чуть уляжется вся эта суета. Можете верить императорскому слову и с сей минуты считать себя бароном фон Вайденхорстом.

— Что ж… Благодарю вас, Ваше Величество, — произнес Курт как можно учтивее, и лицо престолодержца на миг искривилось в усмешке:

— Да, слухи не лгали. Вы и впрямь прямодушны, говоря с людьми. В этом, однако, есть и благая сторона: я сразу увижу, когда стану неприятен одному из самых знаменитых инквизиторов Империи; пожалуй, это будет знаком задуматься… И желая воспользоваться столь неоднозначной чертой вашей натуры, майстер Гессе, хочу задать вам вопрос. Вы провели подле моего сына несколько дней, и я понимаю, что вы не могли узнать его всецело, однако вы с вашим талантом — не могли не узнать вовсе. Ответьте мне прямо. Что вы думаете о будущем правителе Империи?

— Ничего плохого, — отозвался Курт, не задумавшись, и увидел, как удивленно двинулись брови собеседника. — Его Высочество достойный человек, достойный наследник, будущий рыцарь и король. Своим сыном, Ваше Величество, вы можете гордиться по праву.

— Достойная похвала из достойных уст, — заметил Император серьезно и, помолчав, вздохнул. — А теперь, майстер Гессе, говорите. Быть может, я не следователь, но провел довольно переговоров за свою жизнь, чтобы увидеть: вы от меня ждете чего-то еще. Говорите, сегодня я исполню любую вашу просьбу. В пределах разумного, безусловно.

— Благодарю вас, Ваше Величество, — коротко кивнул он. — Но у меня нет более никаких просьб касаемо дел трона и Конгрегации, и я не желаю более ничего для себя. Дело лишь в следующем: видите ли, в эти минуты далеко отсюда, далеко от меня, умирает мой духовный отец. Дела мои здесь окончены, и все, что нужно, вполне может взять на себя майстер Буркхард, а вскоре прибудет еще и мессир Сфорца, в присутствии коего я и вовсе становлюсь бесполезным довеском… Мое присутствие более не обусловлено строгой необходимостью. Если вы позволите, Ваше Величество, я бы хотел покинуть ваш дворец сегодня же. И лучше — немедленно.

— А я полагал, что вы останетесь в замке до возвращения моего сына, — спустя не одно долгое мгновение отозвался Император. — Знаю, что он был бы рад этому… Вы отказываетесь от императорского гостеприимства, майстер Гессе?

— Нет, — ответил Курт, постаравшись смягчить тон, насколько это было возможно, однако взгляда не отвел. — Но прошу вас избавить меня от него ради последней встречи с умирающим отцом. Думаю, вы должны меня понять, Ваше Величество.

Император вновь смолкнул на миг, будто желая возразить его словам, однако лишь тяжело вздохнул, кивнув.

— Господь покарает меня или собственная совесть, если я буду препятствовать вам. Езжайте, майстер Гессе. Увы или к счастью, это будет, предчувствую, не последний повод к нашей встрече. Времена предстоят… богатые событиями, — вновь ненадолго замявшись, докончил Император, и Курт, поднявшись, тихо согласился:

— Боюсь, что здесь я не смогу вам возразить, Ваше Величество. Хоть и очень хотел бы.

(обратно)

Эпилог

В рабочей комнате Сфорцы было тепло, солнечно и ярко; неприлично радостные лучи разбегались по бумагам, чехлам, шкатулкам, играли бронзовыми гранями чернильницы и расцвечивали ими стол. «В такой день умирать обидно… В солнечный день обидно, в дождливый противно, в морозный холодно. Единственный выход, чтобы быть довольным? — жить вечно…»

От самой Праги Курт гнал, почти не останавливаясь даже для отдыха, и на сей раз Бруно, обыкновенно жалеющий лошадей, и не думал перечить, погоняя своего скакуна столь же упрямо. Во двор академии они ворвались стремительно и яростно, как захватчики, и так же, как атакующие соседский замок бойцы, бежали по коридорам, не глядя на встречных, покуда не были перехвачены защитником твердыни — Антонио Висконти встретил их за несколько шагов до комнаты духовника…

— Но вы успели хотя бы к погребению, — тихо проговорил доверенный секретарь Сфорцы, и Курт медленно поднял голову, оторвав взгляд от стола и бросаемых чернильницей светлых пятен. — Ведь вы простились перед вашим отъездом. Многие и того не успели.

— Хреновое утешение, — медленно проговорил Курт, с трудом шевеля губами.

Усталость, которая не ощущалась во время пути, которая загонялась вглубь, стискивалась стальной цепью, сейчас одолела каждый член тела, каждую косточку, мышцу, казалось — каждый волос. Говорить не хотелось и не хотелось думать, не хотелось слышать никого, и тем более — этого человека, который был здесь в ту самую, последнюю минуту…

— Когда погребение? — спросил Бруно чуть слышно, и Висконти так же негромко отозвался:

— Завтра. Успеете передохнуть и прийти в себя.

— Прийти в себя… — криво ухмыльнулся Курт. — Смириться… сжиться… а потом и забыть, ведь жизнь-то идет, да, Висконти?

— Ты, конечно, можешь хамить мне и впредь, Гессе, — безмятежно откликнулся тот, — и я спокойно это вытерплю, ибо меня это не задевает: я знаю, что сие лишь часть твоей беспокойной натуры. И я даже знаю, почему сейчас ты особенно несносен: ты злишься на меня за то, что я был здесь, а ты нет, и к прочему, ищешь, на ком сорвать зло; ведь никто не виноват в случившемся, но отчаяние ищет выхода. И еще ты боишься того, что будет дальше, ибо лишился отца, без какового не мыслил своего существования.

Курт поморщился, услышав из этих уст слова помощника, сказанные в лагере Хауэра, однако не возразил, лишь молча уставясь снова на освещенный солнцем стол.

— Только вот что я тебе скажу, — продолжил Висконти столь же ровно. — Его лишились мы все, не только ты. И да, Гессе, ты прав: жизнь идет. Вообрази, каково сейчас дону Сфорце, который был дружен с отцом Бенедиктом не один десяток лет. А он сейчас в Праге, работает, потому что так надо. А отец Альберт? Сколько лет они делали одно дело, сколько их связывает; каково ему теперь? А Александер? Для него отец Бенедикт был вовсе спасением когда-то, был всем. Но он делает, что должно, хотя что у него на душе сейчас, ни ты, ни я помыслить не можем. И множество следователей продолжают службу, не имея возможности попасть хотя бы, как ты, на отпевание и погребение своего духовного отца, проститься с ним хотя бы так. Неужто полагаешь, что им он был менее дорог?

— Не берусь судить, — чуть слышно пробормотал Курт, и Висконти неожиданно легко согласился:

— Быть может, ты и прав. Быть может, тебе он был нужней прочих — быть может, потому что более и чаще прочих ты нуждался в его руководительстве. Но теперь придется одному, Гессе. Страшно одному? А мне, думаешь, не страшно? Дон Сфорца в любую минуту последует за ним, и я останусь один — руководить всей этой сворой, каковою мы являемся, ворочать делами, кои при неверном движении обрушат целое государство и погубят тысячи жизней. Мне, думаешь, не страшно при этой мысли? Не хочется ради того, чтобы облегчить душу, сорваться — наорать на тебя за твое высокомерие и хамство, ведь я имею на это право?

— Наори, — предложил Курт равнодушно. — Может, обоим полегчает… А прежде говорил, что должность свою принимаешь с удовольствием.

— Одно с другим отлично уживается. Как и у тебя в твоей службе. Как бы ни было страшно, надо двигаться дальше и делать то, что велит долг, Гессе.

— Хочется с тобою поспорить, — так же тихо и невыразительно отозвался Курт. — Но никак не могу найти, к чему прицепиться…

— А коли ты со мною согласен, — вздохнул Висконти, усаживаясь напротив них с Бруно, — то давай к делу. Перейдем к неприятному.

— «Перейдем»? Id est, сейчас мы обсуждали нечто очень славное?

— К неприятному для тебя лично, Гессе. Обсудим то, что произошло в лагере Хауэра. Откровенно тебе скажу: прочтя твой отчет, присланный из Праги, я решил, что либо мне мерещится все написанное, либо ты выжил из ума. Что это ты себе позволяешь, скажи на милость?

— В отчете я описал все. Или с расшифровкой возникли проблемы?

— Ты взял на себя волю суда и…

— Имею право согласно рангу: по ситуации. Обоснование своих действий я также привел в отчете.

— О, я ценю уже то, что Курт Гессе сам, без давления и применения пыточных щипцов, соизволил написать отчет, — без улыбки заметил Висконти. — Однако не делай вид, что не понимаешь, о чем я говорю. Ты по собственному усмотрению принял решение о жизни и смерти служителя Конгрегации и устроил из суда и казни фарс.

— Я все написал в отчете, — повторил Курт с расстановкой, и Висконти кивнул:

— Положим, так. Хорошо, ты добился своего. Сохранил жизнь, в общем, неплохому парню, который оступился, но еще может исправить хотя бы собственную душу, если не ситуацию, которую создал. Ты в отчете просил предоставить наследнику право самому избрать место заточения Йегера… Это — не слишком ли?

— Если Хельмут передумает сводить счеты с жизнью, — пояснил Курт все так же негромко, — а он передумает… И наследник явится к нему однажды с предложением службы… а он явится… То надежней телохранителя для принца не найти. Путь назад, в Конгрегацию, ему заказан, но при нем остаются его умения зондера, память о собственной ошибке и благодарность человеку, который спас его жизнь и душу. Рядом с ним императорский пес фон Редер будет смотреться безответственным слабаком.

— А если б тебе не удалось? — понизив голос еще больше, спросил Висконти. — Гессе, изволь смотреть на меня, когда я к тебе обращаюсь. Изобрази для приличия если не уважение к собеседнику, то хотя бы притворную вежливость. Что, — продолжил он, когда Курт нехотя поднял взгляд, — если б наследник оказался (выразимся прямо) туповатым? Не догадался бы провести в уме всю эту хитроумную схему? Или, если он сделал это впрямь из человеколюбия, а не из расчета — оказался бы черствей, чем ты о нем думал? Или, напротив, от соболезнования страданиям Йегера впал бы в stupor? Не всякий день он наблюдает за тем, как герой и кумир его детства режет кожу с живого человека. Что, Гессе, если б все пошло не так?

— Что? — переспросил Курт, глядя в глаза кардинальского доверенного неотрывно и насмешливо. — А скажи мне, и правда — что? Просто ответь, что было б тогда?.. Молчишь… А я тебе скажу, Висконти, что бы тогда было. Тогда был бы суд и была бы казнь. Без вариантов. Оспоришь меня?.. Снова молчишь… Если б у меня не вышло, произошло бы то, что произошло б и без моего участия. А я сохранил парню жизнь и дал надежду грядущему правителю Империи получить в будущем преданнейшего охранителя.

— И считаешь, что все сделал верно? — по-прежнему тихо спросил Висконти. — Раскаянья нет ни на грош?

— Не ты мне духовник, — отозвался Курт, все так же не отводя взгляда. — Духовнику я всё сказал. Если ж ты хотел знать, сделал бы я это снова — да, сделал бы. Потому что так было нужно, и это было правильно.

Висконти сидел, не шевелясь, еще мгновение и вздохнул, отодвинувшись и распрямившись.

— Знал, что это услышу, — проговорил он неспешно. — Но должен был удостовериться.

— И что ж теперь, когда удостоверился?

— Сигнум, — сказал Висконти, коротким кивком указав на столешницу перед собою. — На стол.

Бруно вскинул голову, глядя на новое начальство растерянно, и нерешительно произнес, с явным усилием преодолев мгновенное ошеломление:

— Ты… на это не имеешь права. Такое решение принимает Совет.

— Совет принял решение, — откликнулся кардинальский доверенный, не глядя в его сторону. — Сигнум на стол, Гессе.

— Это бред, — с внезапной злостью в голосе вытолкнул Бруно. — Следователя с девятью годами безупречной службы лишить Знака за самовольство? Это что же за решения теперь принимает Совет после смерти отца Бенедикта?

— Совет принимает решения, которые идут на пользу делу, — все так же безучастно пояснил Висконти. — И его самовольство, сам знаешь, это случай далеко не единственный. Все эти девять лет он только и делал, что самовольничал, принимая решения порою даже вопреки прямым указаниям начальствующих.

— И всегда оказывался прав!

— Бруно, — тихо оборвал Курт, и помощник запнулся, переводя взгляд, полный бессильной злости, с одного на другого.

— Сигнум, — повторил Висконти.

Курт медленно поднял руку, сняв с шеи тяжелый стальной медальон, вес которого давно уже перестал ощущаться, перестал замечаться, и замечалась теперь лишь пустота, когда — изредка — приходилось снимать полированную бляху…

— Я этого так не оставлю, — не повышая голоса, пообещал помощник, когда звенья цепочки грохотнули о поверхность стола; Висконти на него не обернулся.

— Тоже считаешь, что это несправедливо? — спросил Антонио, и Курт пожал плечами:

— Еще не решил. Но я вполне здраво себя оцениваю… пока. Однако если Совет полагает, что моя служба приносит больше вреда, чем пользы…

— …то ты доверяешь решению Совета? — договорил Висконти, придвинув к себе одну из стоящих на столе шкатулок. — А напрасно. Совет тебя выбрал именно потому, что ты не доверяешь никому. Именно потому, что в своей правоте уверен, какие бы решения ни доводилось тебе принимать, потому что способен просчитать наперед многое, о чем даже не думают другие.

— Что значит «выбрал»? — настороженно уточнил Бруно, и Висконти вздохнул, откинув крышку шкатулки и вытянув за цепочку Сигнум — новенький, совершенно очевидно изготовленный совсем недавно.

— Не изводись так, защитник, — усмехнулся он, протянув Знак Курту. — Изгонять твое духовное чадо из Конгрегации никто не намеревается. Но я не отказал себе в удовольствии увидеть Молота Ведьм без его обычной спеси… Хотя, откровенно говоря, столь смиренной реакции не ожидал. Теперь даже не знаю, не должно ль мне стать за это совестно…

— Что это? — спросил Курт, и Висконти недовольно нахмурился:

— Рука устала держать. Уж прости, без полагающейся торжественности, — продолжил он, когда Курт осторожно, кончиками пальцев, взялся за цепочку протянутого ему Сигнума, и вновь посерьезнел. — Но какова работа, такова и церемония… Это Знак агента Совета, Гессе. Лишь второй за историю Конгрегации. Тот, кто был агентом до тебя, теперь состоит в Совете; status агента остался при нем, но у вас и области работы будут разными…

— Александер фон Вегерхоф… член Совета?! — выдавил Бруно недоверчиво, и Висконти кивнул:

— Совет должен состоять из четырех членов. Теперь, когда не стало отца Бенедикта, в нем отец Альберт, Александер, дон Сфорца, я и ты.

— Это пятеро, — заметил Курт, все еще держа Сигнум в руке; Висконти кивнул:

— Надень. Теперь это твой Знак… Да, пятеро. Мы с Бруно пока считаемся каждый за половинку ввиду неопытности и молодости. Но каждый из нас уже будет иметь право голоса… Все сложно, Гессе, такие времена. Так случилось, что перестроение Конгрегации совпало с довольно смутным временем в Империи, но мы должны с этим совладать.

— А я? Что теперь должен делать я?

— Работать, как прежде. Просто теперь всем твоим действиям будут соответствовать должные полномочия. Больше свободы в действиях — и больше ответственности, Гессе. Об этом не забывай. И, разумеется, будут особые поручения напрямую от Совета — такие, о коих знать нельзя будет никому. И доступ к знаниям, не ведомым более никому, кроме членов Совета… А ты уж, верно, вообразил себя на месте Йегера?.. Быть может, это и на пользу.

— Может, и на пользу, — эхом повторил Курт, медленно надев на шею холодную цепочку медальона, и взял его в ладонь, разглядывая на сияющей стальной поверхности те мелочи, отличия, которые должны были показать любому собрату по служению, что перед ним не просто следователь первого ранга, как было отчеканено здесь.

— А теперь, — вздохнул Висконти, взяв в руку один из листов на столе, — твой первый раз, когда тебя допускают к сведениям, столь тайным, что от них, ни много ни мало, зависит судьба Конгрегации и Империи. И не надо делать такое лицо; такой информации в твоих руках не бывало никогда. Это расшифровка донесения от наших агентов в Италии. Оно касается одного из неуловимой троицы «Каспар, Бальтазар, Мельхиор»…

Исписанный ровным почерком лист Курт выхватил из протянутой ему руки нетерпеливо, почти бесцеремонно, окунувшись в текст разом, слыша, как затаил дыхание Бруно, склонившийся к бумаге над его плечом. Расшифрованное сообщение он прочитал дважды, всматриваясь в каждое слово, в каждую букву так, словно за нею таился какой-то иной, не видимый ему смысл, и медленно поднял взгляд к лицу Висконти, наблюдающему за ним терпеливо и серьезно.

— Мы не можем сказать, известно ли Бальтазару о том, что мы о нем знаем, — проговорил кардинальский доверенный негромко. — Но обязаны иметь в виду, что он может хотя бы догадываться.

— Господи Иисусе… — произнес Бруно почти шепотом. — Если он и впрямь это сделает, это же…

— …конец всему христианскому миру, — договорил Курт хмуро, отложив лист. — И это не фигура речи.

— Это лишь половина поступивших новостей, — вздохнул Висконти, протягивая ему второй лист. — Второе донесение дает нам пусть тоненькую, но все же нить к Каспару. Полагаю, оно будет тебе не менее интересно.

Курт замер, глядя на запись, и на сей раз медленно, точно боясь, что все исчезнет, взял лист за самый краешек, начав читать медленно, сдерживая желание выхватывать слова кусками, как голодный пес — клочья мяса…

— Мы знаем теперь, кто этот человек, — подтвердил Висконти, когда он, дочитав, так же неторопливо положил лист на стол. — Это не так много, но уже немало в сравнении с тем, что мы знали о нем прежде. И выходит, что и за покушением на наследника, и за произошедшим в Праге стоит не только Каспар, но и Бальтазар. Они впервые объединились столь явно.

— Прежде мы думали, — осторожно произнес Бруно, — что оба они члены какой-то единой тайной организации. Но если они… Что у таких людей может быть общего? Какой у них интерес?

— И третье, о чем известно лишь Совету и одному-единственному следователю, — кивнул Висконти. — Вы оба помните легенду о путешествии Лейва Счастливого и открытой им земле?.. Так вот, это не легенда. В руки Конгрегации попала его карта.

— Карта… — повторил Курт, нахмурясь. — Не находится ли ее копия на хранении у Императора?

— Именно. Схваченный тобою вор, нанятый Каспаром, пытался и не смог украсть именно ее.

— А следователь, который знал об этом…

— Госпожа фон Рихтхофен, да… Только прошу: не надо укоризн и споров о ее доступе к тайнам: о карте она узнала не от нас, а от Императора, который полагает ее своим доверенным лицом и личным агентом. Не отвлекайся, Гессе… Земля эта — есть, и Каспар очень стремится туда попасть. Мы не знаем, что он надеется там найти; быть может, он и сам не знает, а возможно — он знает то, чего не знаем мы. Но сколь бы ни был он влиятелен в своем кругу здесь, в Империи, он все же не в силах собрать флот, достаточный для путешествия в столь дальние земли. А Бальтазар — может. У него есть для этого и деньги, и власть, и влияние. Империи и Конгрегации придется драться на множестве фронтов разом. Но теперь мы хотя бы знаем, кто наши враги и как планировать ответное наступление; а наступление будет. Просто обороняться больше нельзя.

* * *
Донесение от: сентябрь, 1397 a. D.

«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete.

Спешу сообщить, что мне стало ведомо, ибо думается мне, что, хоть сие и слух, но слух, внимания достойный, так как не просто некая персона в центре сего слуха, но та, от каковой ждать можно всякого и о каковой уже и из достоверных источников знаем мы немало ужасного.

Хочу сообщить вам, что о Бальтазаре Коссе, гнусно порочащем священный сан, среди кардиналов и заимодавцев идет слух, что вознамерился он занять Святой Престол. Полагает ли он каким-либо образом сместить ныне действующего Папу, либо же еще каким мерзостным способом это совершить, но будто бы намерение его уже твердо и бесповоротно, и он собирает для того силы и влияние, и что будто бы его избрание вот-вот должно совершиться. Все чаще вижу я с ним неприятного человека, каковой неведомо кем является и неведомо с какою целью беседует с Бальтазаром Коссою. Однажды мне довелось слышать его имя — Фульво, но более ничего не удалось о нем разузнать, ни кто он, ни откуда, ни что ему нужно или зачем он нужен этому бесчестному мерзавцу.

Не знаю, что делать мне и как быть, и храни, Господи, мир христианский, ежели сей нечестивец, развратник и чернокнижник станет руководствовать нами! Во что превратит он Церковь Господню, что станется тогда? Ведь колдун и убийца на папском Престоле одним лишь собою осквернит чистое Тело Христово, и страшней того — вообразить не могу, что за решения он станет принимать и куда повернет стезю, каковая из последних сил своих стремится быть стезею правды!

Помилуй нас всех, Господи, и огради!

Засим остаюсь, да хранит вас Господь и споспешествует делам вашим, и спасет мир Свой».


Донесение от: сентябрь, 1397 a. D.

«По вашей просьбе я попытался узнать как можно больше о нынешнем бытии бывших членов упоминаемого мною в прежних донесениях студенческого общества Болонского университета, исповедующего «безвластие» как идею построения общества. Отчитываюсь в том, что мне удалось выяснить.

Георг (Йиржи) Дворжак, рождения 1347 a. D., основатель сообщества, ныне покойный. По полученным мною сведениям, был убит в Германии около трех лет назад Фемой. По неподтвержденным сведениям, в Феме он, невзирая на богемское происхождение, занимал не последнее место, и его смерть есть следствие внутренней борьбы за влиятельное место в этой организации.

Генрих Вуйтек (факультет прав), состоял в обществе «безвластников» с 1375 по 1380 a. D. Рождения 1350 a. D., из семьи беститульных землевладельцев, отбыл из Болоньи тотчас после окончания университета, как говорят, на родину, в Богемию, где следы его теряются, и местоположение установить не удается. Его семейство, как говорят, довольно приметно в своей деревне (Букованы, подле Карлсбада), посему есть возможность, пусть и малая, при необходимости получить информацию о нем от его родни.

Бальтазар Косса (факультет теологии), состоял в обществе с 1380 по 1383 a. D., полагаю, не нуждается в том, чтобы я вам о нем повествовал.

Ринери Гуинджи (факультет теологии) с 1380 по 1383 a. D., его близкий друг, также.

Огюст Годар (факультет прав), состоял в обществе с 1385 по 1390 a. D. Сын адвоката, ныне держит свою адвокатскую практику в Орлеане, ни в чем крамольном замечен не был. Дайте знать, если нужно присмотреться к нему детальней.

Каспар Леманн (факультет прав), состоял в обществе с 1374 по 1381 a. D., рождения 1354 a. D., третий из пяти сыновей зажиточных крестьян из-под Тюбингена. Вся семья погибла, пока шло его обучение в университете, во время междоусобицы двух местных землевладельцев. Следы его ныне теряются, и местоположение установить не удается. По неподтвержденным данным, возвратившись по окончании университета в Тюбинген и узнав о судьбе родни, весьма долгое время пребывал в депрессии, не пытаясь ни найти должность согласно своему диплому, ни возвратиться к крестьянскому бытию, после чего исчез. По слухам, Каспар Леманн упоминал о том, что желает отыскать старого друга по университету, Георга. Рискну допустить, что подразумевался Георг (Йиржи) Дворжак, но утверждать не возьмусь. Приметы, данные вами, при сравнении с услышанным от видевших его, совпадают (с поправкой на возраст).

Более тщательная проверка информации с моей стороны уже невозможна. Сообщите, требуется ли от меня еще что-либо. Если да, вынужден сообщить, что наличные средства подходят к концу, так как сведения достаются не только с большим трудом, но и с большими затратами».

Ноябрь 2012
(обратно) (обратно)

Надежда Попова Инквизитор. И аз воздам

… mea est ultio et ego retribuam in tempore ut labatur pes eorum iuxta est dies perditionis et adesse festinant tempora[912]

(De.32:35).
© Н. Попова, 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2016

(обратно)

Пролог

Летний воздух Гельвеции, чистый, звенящий, тепел даже ночью, когда небесный свод укутывается тьмою с частой россыпью звезд, и лишь легкая свежесть нет-нет, да и охладит щеки, если подует невесомый, едва заметный ветерок. Если неспешно брести по свежей, сочной, как спелый плод, траве, любуясь красотою, сотворенной Господом, можно вдыхать полной грудью и этот воздух, и, мнится, даже запах снега с далеких ледников.

Но если бежать, бежать изо всех сил, чувствуя, что того и гляди отнимутся ноги, что мышцы, кажется, вот-вот лопнут, как перетертая веревка, – тогда воздух жжет легкие, а дыхание обдирает горло, словно точильный камень. Ноги запинаются, и каждый шаг по каменистой жесткой земле превращается в пытку, перед глазами будто висит пелена, не давая видеть путь, а вместо ночной тиши слышится звон и шум крови в ушах. Споткнувшись и упав, надо подняться, невзирая на то, что любое движение отзывается жгучей болью, и бежать дальше, не оглядываясь, не мешкая, выжимая из себя последние силы…

То, как стрела входит в тело, поначалу почти не чувствуется; просто что-то толкает в спину, сбивая равновесие, дыхание перехватывает, и лишь потом приходит боль – на вдохе. Подкашиваются ноги, и тело падает на колени, руки упираются в прохладную траву, и от удара ладонями в землю боль в груди взрывается горячими острыми осколками, разрывая легкие и мешая дышать. Сквозь туманную мглу в глазах видно древко стрелы, прошившей тело насквозь, – темное, влажное от крови; видно, как сбегают крупные капли к наконечнику и там исчезают, не падая наземь, будто холодный гладкий металл вбирает их в себя, точно губка. Но, быть может, это уже бред – бред умирающего сознания, последнее, что удается увидеть перед тем, как упасть на траву и больше не шелохнуться…

И вновь тишина, не нарушаемая ни топотом ног, ни надсадным дыханием, и луна, яркая, точно забытый на столе светильник, равнодушно озаряет пустые холмы и неподвижное тело в траве. Протянулась и истекла долгая, как вечность, минута, миновала вторая, третья, и из темноты донесся далекий звук шагов – неспешных, спокойных, как будто кто-то мучимый бессонницей вышел на свежий воздух, однако до ближайшего жилища по меньшей мере час пути таким вот безмятежным шагом…

Человек, явившийся из темноты, приблизился к убитому и остановился, в задумчивости легонько покачивая луком в руке. Несколько мгновений он стоял не шелохнувшись, потом наклонился и, упершись в мертвеца ногой, выдернул стрелу.

(обратно)

Глава 1

В коридорах было тихо и почти безлюдно, лишь однажды навстречу попался сосредоточенный хмурый инквизитор. С Куртом он поздоровался, назвав его по фамилии; лицо угрюмого собрата по служению показалось смутно знакомым, однако его имя в памяти не всплыло, посему Курт лишь приветственно кивнул, на ходу пробормотав неразборчивое. Лишь когда следователь остался далеко позади, вспомнилось расследование три или четыре года назад; Нюрнберг… или Аугсбург?.. или Франкфурт… Сколько их было, городков и городов, в которые забрасывала судьба и начальственная воля…

У тяжелой двери за поворотом Курт остановился, глядя на двух далматинцев, лежащих у порога. Завидя его, псы поднялись с места, молча, без лая или даже рыка сделав шаг навстречу; он протянул к ним открытые ладони, затянутые в потертые кожаные перчатки, и терпеливо дождался, пока собаки обнюхают его руки и пыльную, пропитавшуюся солнцем одежду.

– Благодарствую, – произнес Курт насмешливо, когда далматинцы нехотя, будто исполняя какой-то обязательный, но давно наскучивший ритуал, вяло махнули хвостами и отступили назад, давая ему пройти.

– … и так всегда, – успел услышать он, открыв дверь, и голоса внутри смолкли.

Курт приостановился на мгновение, окинув быстрым оценивающим взглядом людей у стола. Кардинал Сфорца явно физически утомлен и морально вымотан; изборожденное глубокими морщинами лицо осунулось и со времени прошлой встречи явно похудело. Без малого восемь десятков лет – не шутки, а когда приходится держать на собственных плечах громаду Конгрегации – удивительно, как до сих пор старик еще держится, даже учитывая тот немаловажный факт, что половину забот папский нунций уже сгрузил на преемника… Преемник, к слову, тоже не в лучшем виде: взгляд мрачный, лоб нахмуренный, под глазами заметные круги, да и в целом Антонио Висконти, который младше майстера инквизитора на семь лет, выглядит сейчас как хорошо потрепанный жизнью следователь после недели оперативной работы. Да и Бруно, сидящий чуть в сторонке, одарил вошедшего взглядом тяжелым, точно скала, и таким усталым, будто за последние пару суток духовник не спал, не ел и даже не присел ни на минуту…

– И что же «всегда»? – осведомился Курт, переступив, наконец, порог и прикрыв за собой дверь.

– Всегда опаздываешь, Гессе, – недовольно отозвался Висконти и, вздохнув, кивнул: – Не стой караулом, садись, коль уж соизволил почтить нас своим присутствием.

– Я не могу опаздывать, – возразил Курт; помедлив, подтянул к себе табурет, уселся и вытянул гудящие ноги под столом. – Я не член Совета, и ваши заседания меня, вообще говоря, не касаются.

– Ты агент совета, – возразил итальянец хмуро. – И посему, когда я говорю, что ты должен быть здесь, – ты должен быть здесь. Желательно в назначенный день и желательно – позабыв привычку врываться на заседание, распахивая дверь пинком.

– Клевета, – фыркнул Курт. – Это было лишь однажды, и то потому что я спешил, а руки были заняты. И вот, вместо того, чтобы вынести мне благодарность за невиданную добычу и, быть может, даже выписать премию…

– К слову, книги он тогда притащил и впрямь уникальные, – заметил кардинал, и Висконти вздохнул:

– Да. Вынужден признать, дон Сфорца. Какие бы порицания я ни высказывал сейчас, а работу Гессе исполняет должным образом.

– И даже сверхдолжным, я бы сказал, – усмехнулся Бруно, взиравший на эту короткую перепалку со скучающим видом. – Рад видеть тебя живым и даже целым, Курт. В твоем случае это явление уникальное.

– Что задержало? – спросил Висконти уже серьезно, дозволяюще кивнув на винный кувшинчик посреди стола, который Курт с готовностью придвинул к себе вместе со стаканом духовника. – Судя по тому, что ты не потрепан, не ранен, не явился сюда при последнем издыхании на лекарских носилках по своему обыкновению – дело для разнообразия завершилось благополучно?

– Дела и не было, – отозвался он, наливая себе на самое донышко; поднес стакан к губам, помедлил и, не отпив, поставил его снова на стол. – Снова не по нашей части.

– Но ты задержался, – повторил Висконти; Курт кивнул:

– Пришлось.

– Мы уже достаточно заинтригованы, – заверил его Бруно, приглашающе поведя рукой: – Прошу. Вещай.

– Малефиции не было, – все-таки отпив глоток, отозвался он. – Новобрачная баронесса невинна, как овечка, новобрачный супруг-барон счастлив, свекор-барон доволен, детки-барончики… Родятся – там и поглядим, насколько будут невинны и счастливы. Баронское семейство в полном составе просило передать руководству Конгрегации благодарность, что я и делаю.

– Подробности?

– Подробности излагаю. Лет двенадцать – тринадцать назад сосед этого вашего барона, тоже, что характерно, барон, ввязался в междоусобицу со своим соседом, тоже бароном. Точнее – он ее сам и затеял: земли от императорского ока далекие, свои владения – крохотные, у соседа – не просто большие, а еще и выгодно расположенные (пахота, пастбище, лес). Земли мало, баронов много, вопрос решается просто. К тому же, у зачинщика одиннадцать сыновей, а у соседа – один, да и тот малолетний. Все говорило о том, что победа будет легкой, а добыча солидной. Но – увы, не рассчитал. Сосед не стал отбиваться: он решил напасть. Для чего и пригласил наемников, которым не только заплатил за работу, но и обещал в случае взятия замка неспокойного многодетного папы сей замок на разграбление. Что, собственно, и случилось. Замок взяли, владельца убили. Особо замечу, что наемников сосед вел сам, замок зачищал вместе с ними; это важно. Итак; замок разграбили, сыновей вырезали до единого, и единственный, кто остался в живых из семьи зачинщика, – дочка лет четырех. Имение ее папеньки без затей присвоили, но дочку убивать не стали – видно, на девчонку рука не поднялась, – а не мудрствуя лукаво подарили каким-то крестьянам. Те люди были небедные, набожные, поэтому ребенка приняли. Она с годами все забыла и жила в уверенности, что растет в родном доме.

– Как я понимаю, это предыстория подозреваемой? – уточнил Висконти хмуро. – И приемные родители об этом не рассказали даже ее будущему мужу?

– Твой приятель-барончик намеревался взять в жены красавицу с приданым, – пожал плечами Курт. – Какое ему дело до того, что у нее за спиной?

– Такие браки, – возразил итальянец мрачно, – баронский сын и крестьянка – не столь уж часто совершаются открыто в наше время, и я бы тебя попросил следить за словами, Гессе. Михаэль – глубоко верующий, добросердечный и образованный парень, и он смотрел не на приданое, а на Эльзу.

– Пусть на Эльзу, – согласился Курт. – Красавица, умница, рукодельница, девственница. С приданым. Не все ли ему равно, что у нее в прошлом, при таких-то данных?.. Впрочем, – сам себя оборвал он, – это было бы верно, если б то самое прошлое не возникло внезапно и все не испортило. Когда справляли свадьбу, в замок съехались халявщики… прошу прощения, знатные гости, дабы урвать, что удастся… прошу прощения, разделить радость с новобрачными и родителями. И вот среди гостей обнаружился тот самый сосед, чьи наемники перебили братьев нашей девочки. Эльза, как я уже говорил, все случившееся забыла, но увидела лицо человека, который вырезал ее семью, – и что-то у нее в голове щелкнуло. Воспоминания не пришли, но что-то начало прорываться из глубины памяти. Ночью после празднования ей сначала снились кошмары, а после – привиделось явление Ангела.

– Ангела, – уточнил Бруно недоверчиво-напряженно; Курт невесело улыбнулся:

– Ты услышал про Ангела, но пропустил слово «привиделось». Похоже, что во сне смешались обрывки воспоминаний, Писание, сказки, легенды – словом, все сварилось в одном котле, и получилось неудобоваримое блюдо, из-за которого и весь сыр-бор, из-за которого мне пришлось тащиться за тридевять земель к приятелю нашего Висконти и торчать там почти три недели.

– Не томи, – подстегнул Сфорца; Курт кивнул:

– Слушаюсь… Эльзе явился Ангел и рассказал, что прежде она жила в прекрасном дворце с прекрасным отцом и прекрасными братьями, которых заколдовала злая колдунья, завидующая красоте и набожности их семьи. Колдунья превратила братьев в одиннадцать прекрасных лебедей, и сейчас они летают где-то в северных землях (не спрашивайте, не знаю, почему именно там), но вскоре вернутся, чтобы увидеться с любимой сестрой. Вернуться они должны были, если точнее, осенью. И вот, сказал ей Ангел, чтобы расколдовать их, надо нарвать волшебной крапивы…

– «Волшебной крапивы»? – переспросил Бруно; Курт усмехнулся:

– А чем волшебная крапива хуже волшебной же свечи из жира повешенного? Я бы сказал, она даже лучше. Уж pro minimum выглядит и пахнет всяко приятнее… Так, стало быть, Эльзе полагалось нарвать крапивы, размять в волокно, ссучить нить – и из нее сплести одиннадцать рубашек; если надеть их на лебедей, сказал Ангел, те превратятся в людей снова. Причем годится на это не всякая крапива, а именно кладбищенская или та, что растет на земле ее отца. Но главное – рассказывать об этом никому нельзя, иначе братья погибнут «в тот же миг». А дальше и начинается самое интересное. Поскольку до «земли отца» далеко, а кладбище близко, наша Эльза стала наведываться туда ночами, а вечером или днем, когда никто не видел, давила и сучила крапиву в одной из нежилых комнат. Служанки ее любили – девица мягкая, добрая, веселая… была; кто-то ее откровенно прикрывал, кто-то делал вид, что ничего не замечает, но со временем странности стали все очевиднее, твой приятель начал замечать, что руки у его женушки в волдырях, а уж когда он проследил ее до кладбища…

– Это я знаю, – оборвал Висконти. – Все это Михаэль описал мне в письме, а я – тебе перед направлением на место. Говори то, чего я не знаю. Если малефиции не было, то болезни в замке – что это?

– Кишечная инфекция, – пожал плечами Курт. – Твоему глубоко верующему и образованному парню вместе с его, прямо скажем, не слишком образованным папашей следовало не ужасаться ведьме-жене, а пригласить из города лекаря. Что я и сделал вместо них. Отчет о расходах напишу позже и крайне рассчитываю на их возмещение, к слову…

– Итак, это не просто не малефиция, – подытожил Сфорца, – но даже и не преступление вовсе?

– Если не считать преступлением вытоптанную и оборванную крапиву на кладбище – то да. Простая слабость человеческого разума и духа.

– Слабость духа… – повторил Бруно медленно. – Я бы так не сказал. Зная, чем ей это может грозить, не имея возможности объясниться, рискуя de facto жизнью…

– Она была не в себе, – возразил Курт. – Это не геройство, не подвиг, а простая потеря свойственных человеку чувств и понятий.

– «Была»? – уточнил Висконти с нажимом; он кивнул:

– Последняя неделя ушла на то, чтобы встряхнуть девчонку и привести ее в разум. Я наговорился на год вперед и сам едва не рехнулся… Но дело в итоге сделано. Инфекцию лекарь остановил, молодая жена пусть и не в полном душевном здравии, но хотя бы не пребывает уже в мире грез и осознает, что с ней случилось и почему, а дальше уж все в руках Господа, ее духовника и молодого мужа.

– А сам Михаэль как?

– В расстроенных чувствах. С одной стороны, радуется тому, как все разрешилось, с другой – корит себя за то, что натравил Инквизицию на собственную возлюбленную… Я поддержал его, как мог.

– Id est?[913] – настороженно уточнил Висконти.

– Рассказал ему, как когда-то арестовал и сжег свою, и объяснил, что ему еще крупно повезло.

– Ты спятил? – нахмурился Бруно; он отмахнулся:

– Когда человек узнаёт, что кому-то хуже, чем ему, это его ободряет. Паршивая человеческая сущность… Ничего, сдюжат. Девчонке куда хуже них, и это держит их на плаву: они занимаются ею, отчего не остается времени на собственные волнения и метания. Все счастливы.

– А сосед? – уточнил Бруно; Курт усмехнулся:

– Вот на его счет я сомневаюсь; до счастья ему далеко. Он, само собою, был тогда вправе защищаться, но как ни крути – пределы он превысил. А тот факт, что захват им чужой собственности прошел без препон и столько лет никем не замечался, – означает, что есть у него и сообщник в кругах, близких к имперскому канцлеру, который и протолкнул нужные документы… Впрочем, сие уже вовсе не мое и не наше дело, пускай разбираются императорские дознаватели.

– Вот только очередного барона-разбойника Рудольфу для полного счастья и не хватает, – хмуро заметил кардинал. – У Императора сейчас деньки веселые: с австрийским герцогом назревает уже прямое столкновение, в Гельвеции бунт, герцог Баварский пытается удержаться за власть на фоне слухов о том, что к власти этой пришел через убийство родичей…

– Забавно вы поименовали наследника императорского трона, Сфорца, – усмехнулся Курт; кардинал пожал плечами:

– Это все дальние планы, в то время как необходимость удержать герцогство – насущная проблема.

– Фридрих хоть и мальчишка, но мальчишка рассудительный и цепкий, – сказал Курт уверенно. – Да и слухи эти не столь уж популярны, куда популярней другие – «враги Императора истребляют лояльную знать».

– Популярней нашими стараниями, – уточнил Бруно недовольно. – До чего дожили: перешибать лживые сплетни правдой приходится все тем же методом распускания сплетен…

– Не суть. Пусть и с нашей помощью, наследник неплохо справляется, и главное сейчас – попросту не хлопать ушами… Так что ж с делом Эльзы? Я его закрываю?

– Уже закрыл, – вскользь улыбнулся Висконти. – Не могу не выразить тебе благодарность за удачное разрешение ситуации.

– Отчет…

– Позже напишешь, забудь.

– Даже так, – отметил Курт, медленно обведя взглядом лица собравшихся. – Стало быть, стряслось нечто и впрямь необычное… Что у вас случилось и по какому поводу было заседание?

– Быть может, сперва передохнешь? – возразил Бруно; он усмехнулся:

– Конечно. Сейчас я пойду есть да спать, и разумеется, я спокойно усну, не терзаясь любопытством и не пытаясь угадать, отчего у членов Совета столь постные физиономии, будто завтра наступает Конец Света… Говорите уж. Что происходит?

Бруно переглянулся с Висконти, бросил взгляд в сторону молчаливого кардинала и, помедлив, поднялся.

– Сейчас вернусь, – вздохнул он, направившись к двери. – Услышишь все из первых уст.


В комнату Бруно возвратился спустя несколько минут; войдя, посторонился, пропуская вперед своего спутника, выглянул в коридор, окинул взглядом обе его оконечности и плотно прикрыл дверь.

– Курт Гессе, следователь первого ранга, особые полномочия, – сообщил он, снова усаживаясь к столу, и кивнул на табурет рядом с собою: – Прошу вас.

Вошедший молча кивнул, тяжело опустившись на сиденье, и оперся о стол локтями, перенеся на него вес и как-то неловко отставив ногу в сторону. Итак, больная спина и что-то не так с коленом; рана? Просто суставные боли, возраст?.. Вполне вероятно; лет ему не меньше сорока пяти – сорока семи, и, судя по изможденному лицу, – годы эти проведены не в тиши и скуке скриптория…

Знакомое лицо…

– Дитер Хармель… – продолжил Бруно, и Курт оборвал, договорив:

– … curator rei internae[914].

– Знаете меня? – поднял бровь вошедший; он усмехнулся:

– В некотором роде. Одиннадцать лет назад, когда я был начинающим двадцатидвухлетним следователем, вы пытались затащить меня на помост за халатность или преднамеренное саботирование дела. Кельн, расследование убийства студента университета…

– … погибший на допросе соучастник.

– После допроса, – возразил Курт с нажимом. – Повесился ночью в камере. Отто Рицлер, университетский переписчик. Вам не терпелось доказать, что я должен разделить его судьбу.

– Вашим обидчиком опасно становиться, – усмехнулся Хармель. – Какая нехристианская злопамятность.

– Просто хорошая память. Злобность прилагается в довесок.

– Да, я вижу, – уже серьезно согласился куратор. – Память и впрямь отличная; я бы спустя столько лет имя не вспомнил. Я и не вспомнил, собственно… Оправдываться за свою ошибку не стану: надеюсь, вы понимаете спустя столько лет службы, что я не мог не предположить самого худшего.

– Даже не представляете, насколько хорошо, – согласился Курт, не задумавшись. – И как я понимаю, вы здесь для того, чтобы привести еще один пример этого худшего?

– В том числе, – кивнул Хармель и, помедлив, спросил: – Скажите, Гессе, когда вы в последний раз слышали от осужденного «я невиновен»? Не от подозреваемого, не от обвиняемого, не в процессе расследования, а в минуту, когда он уже стоит перед палачом, – когда?

– Занятный вопрос, – осторожно заметил Курт, искоса бросив взгляд на хмурые лица начальствующих. – Должен заметить, что я вообще такое слышал нечасто. Если подумать, то последний такой случай имел место несколько лет назад, да и то – мне стало об этом известно из рассказов свидетелей и случилось не после моего расследования.

– Я здесь не для того, чтобы снова попытаться навесить на вас служебное несоответствие… – начал куратор, и Курт оборвал, не дав ему договорить:

– Я это понял, Хармель. Я лишь имел в виду, что в последние годы Конгрегация работает так, что невиновные на костре практически не оказываются. Разумеется, я не исключаю ни судебных ошибок, ни халатности, ни сознательного вредительства, но все ж основная часть осужденных поднимается на помост не просто так. Я бы даже сказал, эти самые ошибки и недобросовестность – явление редчайшее.

– А если я вам скажу, что за последний год таких случаев отмечено больше десятка?

– Больше десятка случаев, – уточнил Курт, помедлив, – это statistica по Империи, по Германии или какому-то региону?

– По одному городу.

– По городу, – повторил Курт размеренно. – Занятно. На мой взгляд простого oper’а, здесь возможны лишь два варианта: внезапная активность малефиции или грубейшая corruptio; и, судя по тому, что вы сидите здесь, – уже доказан именно второй. Но в таком случае не вполне понимаю, как это касается меня.

– Не скромничайте, – хмыкнул куратор. – «Простой oper»… Это касается вас именно потому, что вы – это вы. Гессе Молот Ведьм, известный во всех уголках Германии и практически по всей Империи; да вашим именем того и гляди начнут изгонять бесов.

– Кхм, – многозначительно проронил кардинал, и Хармель покаянно склонил голову:

– Простите, мессир Сфорца.

– Давайте от славословий к делу, – поторопил Висконти, – покуда вы не возвели его в чин святых.

– Да, – кивнул куратор, – к делу. Отделение Конгрегации в Бамберге – вот причина, по которой я здесь. Как вы понимаете, это и есть тот самый город с повышенным содержанием невиновных на помостах. Предвижу вопрос – точно ли невиновных? Мало ли, кто что может крикнуть напоследок… Но, как вы сами верно заметили, Конгрегация в последние годы относится к расследованиям и определению вины с особым тщанием; в том числе и нашими стараниями. Что бы ни думали о нашей работе следователи или бойцы зондергрупп, а мы все же не плюем в потолок, время от времени снимая с кого-либо из служителей Знак просто от скуки. Можно допустить, что где-то ошиблись в сборе улик или при вынесении приговора, можно предположить, что кто-то решил напоследок напакостить Конгрегации – и перед казнью заявил о собственной невиновности, дабы посеять семена сомнения в людях. Хорошо, пусть не один, пусть двое, даже трое. Но не тринадцать человек за год. И это, замечу особо, те случаи, о которых нам стало известно; но неведомо, сколько их прошло мимо нашего внимания, слухи о скольких таких осужденных до нас не добрались.

– Так это слухи или подтвержденная информация? – уточнил Курт с нажимом. – Не подумайте, что я хочу опорочить кураторское отделение, но…

– Позвольте вам кое-что объяснить, Гессе, – оборвал его Хармель. – Мы так работаем. Мы читаем отчеты, протоколы допросов и судебных заседаний – и ищем в них нестыковки. Мы отзываемся на донесения самих служителей Конгрегации; информация приходит к нам разными путями, но мы проверяем всю. Проверяем дотошно. Вы припомнили, как я едва не отправил под суд вас? Я тоже это запомнил. Всякий раз, когда мне приходится усомниться в честности или добросовестности кого-то из служителей, я вспоминаю одного из лучших инквизиторов Империи; и не говорите, что это незаслуженная слава, а все дело всего лишь в желании руководства создать легенду. Знаю, вы любите это повторять. Но это неправда, и вам это известно не хуже меня. Так вот, вас, Гессе, я вспоминаю при каждом подобном деле. Вспоминаю, чего достиг и кем стал служитель, которого когда-то я заподозрил. И поверьте, у каждого из нас есть что вспомнить и чем одернуть себя. Но – да, слухи. Их мы проверяем тоже. В этом отношении наша служба ничем не отличается от следовательской. И на сей раз слухи донесли до нас следующее: тринадцать человек за последний год, за минуты до гибели заявившие о своей невиновности.

– «До гибели», – повторил Курт медленно. – Вы не сказали «до казни»; стало быть, уже уверены в том, что слухи правдивы?.. И, постойте-ка, Хармель; позвольте я уточню. Эти тринадцать – те, что не признали себя виновными, но (я правильно вас понял?) это значит, что остальные умирали молча или с признанием? Alias[915], в Бамберге за год было казнено больше тринадцати человек?

– Около двухсот.

Курт присвистнул, чуть подавшись назад и на мгновение замерев, и куратор грустно усмехнулся:

– А мне говорили, что удивить вас невозможно… Да, сто девяносто четыре человека за последний год. О тринадцати из них известно, что вину свою они отрицали до последнего, об остальных сказать не могу ничего, кроме того, что прочел в протоколах.

– Куда ваше отделение смотрело целый год? – поинтересовался Курт, переглянувшись с хмурым Висконти. – На месте вашего руководства я постановил бы, что бамбергское отделение в полном составе надо гнать поганой метлой.

– О том, что вы прямолинейны в беседах, мне тоже говорили, – кивнул Хармель со вздохом. – Но я даже не стану пытаться изобразить возмущение, ибо вопрос ваш вполне логичен и закономерен. Ответ прост и в то же время сложен: мы не знали.

– О том, что в городе казнится в среднем по дюжине человек в месяц? Вы будете изображать возмущение, если я в этом усомнюсь?

– В Бамберге нет священников, вышедших из стен академии. Ни направленных туда открыто, ни… – Хармель замялся, бросив взгляд на Висконти, и, увидев короткий кивок, продолжил: – Ни кого-либо из тех, чья принадлежность к святому Макарию скрывается. Иными словами, внутренних относительно независимых источников мы не имеем. Отчеты же местного инквизиторского отделения выглядели безупречными. Ситуация на первый взгляд… да и на второй тоже… была схожей с той, что имела место в Кельне во время вашей там службы: множество дел, которые по тем или иным причинам приходилось расследовать служителям Конгрегации, но которые в итоге по большей части оказывались не имеющими ничего общего с малефицией. Редко – местная «политика», участие в заговоре против власть имущих, чаще – заурядные мирские преступления: убийства (в основном отравления) из-за ревности, конкуренции гильдий, наследства… Материалы по дознаниям передавались светским службам, которые завершали расследования и выносили приговоры; казненных по решению Конгрегации – не более двух десятков. Согласен, и это много, но отчеты следователей были заверены и подтверждены бамбергским обер-инквизитором, подтверждались материалами суда, а главное – бамбергским епископом, что, согласитесь, бывает не так часто. Обыкновенно духовные лица чинят нам препоны, не желая упускать из рук власть и не брезгуя толкнуть в спину или подставить ногу; здесь же все до единой казни, осуществленные Конгрегацией, получили подтверждение и одобрение епископа Георга фон Киппенбергера. Мало того; от городского совета, каковой тоже прежде не испытывал к Конгрегации теплых чувств, также не поступило ни одной жалобы на неправомерную казнь или халатно проведенное дознание.

– Но если все так красиво, – помедлив, проговорил Курт, – откуда возникли слухи, что бамбергское отделение недобросовестно, и с чего вообще засуетилось кураторское отделение?

– Слухи, – повторил Хармель со вздохом, – это такое явление, которое возникает нигде и переносится по миру ни на чем.

– А если без философии?

– Мясницкая почта[916], – пояснил куратор. – С ней мы получили письмо, которое и привлекло наше внимание. Дочь одного из арестованных передала письмо, в котором просила о защите…

– О защите от кого?

– От следователей Конгрегации. Как вы понимаете, – продолжил Хармель, выдержав многозначительную паузу, – это тоже событие не рядовое. Допросить мясника не удалось – письмо прибыло к нам через десятые руки, пройдя множество людей, не знакомых друг с другом, и будучи переданным нам через случайного прохожего на улице. Видимо, тот, кто вез его, не горел желанием встречаться со служителями Конгрегации, что только добавляет веса всему, написанному в этом письме.

– И что там было написано?

– Заявление о невиновности члена городского совета Иоганна Юниуса, арестованного по обвинению в малефиции; и скажу вам, я много видел заверений в собственной и чужой безгрешности, но от того письма проняло и меня.

– Люди бывают красноречивы, – возразил Курт, – особенно когда пытаются спасти от смерти или пытки близкого человека.

– Не пойму я вас, – покривил губы в улыбке куратор. – Минуту назад вы заявили, что бамбергские служители должны сдать Сигнумы и торжественным строем прошествовать на казнь, а теперь выгораживаете их же?

– Я никого не выгораживаю, Хармель, никогда. Я лишь пытаюсь найти истину: она единственная имеет важность и значимость.

– Вот именно потому я и здесь, – кивнул тот уже серьезно. – Потому я говорю с вами, Гессе, потому, вы мне… нам и нужны. Именно вы, именно потому, что ради поиска истины вы пойдете на все и поступиться готовы всем и всеми… Что? – уточнил куратор, перехватив его взгляд. – Это правда. Истина для вас важнее собственной и чужой жизни; вы это не раз доказывали. Я не ваш духовник и, по счастью, вообще ничей, и не мне судить о том, насколько это красит вас как образ Божий; я лишь знаю, что как инквизитора это делает вас незаменимым.

– Нет незаменимых, – возразил Курт тихо. – Есть те, кого заменять никто не хочет… Так для чего вам я? Почему со всем этим вы обратились не к собственному руководству и не к своим сослуживцам?

– Обратился, отчего же нет. Было принято решение направить в Бамберг inspector’а, в чью задачу входило выяснение всех обстоятельств дела; говоря проще – проверить отчеты, если удастся – пообщаться с обвиняемым лично, а если же по какой-либо причине это не будет возможным, то с его дочерью, и в любом случае – с ведущими расследование служителями.

– И? – подстегнул Курт, когда куратор умолк; тот вздохнул:

– Наш inspector исчез. Через два дня после своего прибытия, еще до того, как успел отправить свой первый отчет. В городе он появился, представился обер-инквизитору и прочим служителям бамбергского отделения, но с кем беседовал в те два дня и где бывал – нам не известно. Из сообщения, присланного обер-инквизитором, следует, что однажды он просто вышел на улицу – и больше его никто не видел.

– Убит, – уверенно подытожил Курт, и Хармель поджал губы.

– Да, верней всего, – кивнул он тяжело. – Убит, а тело уничтожено или захоронено тайно; оно ведь – тоже улика, тоже след… Особенно если смерть была причинена методом необычным и это можно было бы обнаружить при осмотре.

– А своих вы проверяли?

– «Своих»? – переспросил куратор; Курт кивнул:

– Служителей из кураторского отделения. Напомню вам расследование все в том же Кельне – спустя год после нашей с вами памятной встречи. Тогда был выявлен предатель в ваших кругах, и допросить его не удалось – он, если не ошибаюсь, вскрыл себе вены, пока зондергруппа проникала в дом. Уверены ли вы в том, что больше таких нет, что ваши ряды чисты?

– Разумеется, нет, – вздохнул Хармель. – И разумеется, проверка идет. Мы проверяем в первую очередь всех, кто знал о направлении в Бамберг нашего inspector’а…

– А мне, если я верно вас понял, предлагается по вашему поручению отправиться в Бамберг и провести расследование убийства служителя Конгрегации.

– Вы поняли правильно, Гессе, – кивнул куратор. – Как я уже и говорил, вы – лучший; а дело, как видите, сложное и неоднозначное, у нас нет ни зацепки, под подозрением никого – и вместе с тем все сразу. Никаких улик, никаких предположений, и главное – никакой убежденности в том, что inspector’а, присланного на замену убитому, не убьют так же тихо, незаметно и без единого следа.

– Вот последний пункт в перечисленном вами меня и настораживает, – угрюмо заметил Бруно. – Не сочтите меня циником, но я что-то не вижу причин, по которым гибель Гессе станет меньшим ущербом для Конгрегации, нежели смерть кого-то из ваших служителей. Я, напомню, все еще не решил, давать ли добро на то, чтобы он рисковал и подставлял шею; именно потому, что это лучшая шея в Конгрегации.

– А я-то, дурак, полагал, что меня ценят за голову, – хмыкнул Курт, не дав куратору ответить. – Брось, Бруно. Я, правду сказать, не разделяю всеобщего восхищения моей персоной, прохладно отношусь к версиям о моей богоизбранности и с еще большим скепсисом – к дифирамбам моим следовательским талантам, но если единственным препятствием для положительного решения являются твои опасения по поводу моей безопасности…

– А он прав, Гессе, – заметил Висконти со вздохом. – Если вероятность сгинуть на бамбергских улицах так реальна, как это утверждается, то слать туда именно тебя – идея не из лучших.

– Предлагаю залить меня в смолу. Покрыть тонким прозрачным слоем и поставить в углу в рабочей комнате ректора – на вечную память… А теперь послушайте, что скажу я. Primo[917]. Если вы все правы и я такой единственный и неповторимый, лучший из лучших – то это дело как раз по мне и для меня; что толку в достоинствах инструмента, если его не использовать, опасаясь потерять или испортить? Secundo[918]. Если вы все ошибаетесь и меня укокошат в Бамберге прежде, чем я успею что-то нарыть и о чем-то узнать, – стало быть, не столь уж уникальным был этот инструмент, а его потеря никак не отразится на всеобщем процессе. Нашедшему прореху в моей логике предлагаю высказаться… Желающих, как я вижу, нет, – удовлетворенно кивнул Курт, выждав несколько мгновений и не услышав в ответ ни слова. – Conclusio[919]: стало быть, решено.

– Можно узнать, что вас так развеселило, майстер Хармель? – хмуро уточнил Висконти, и куратор распрямился, попытавшись согнать с губ невольную ухмылку:

– Ничего. Всего лишь отрадно видеть, что субординация в Совете не препятствует братской душевности… Но, если позволите, он прав…

– Не позволю, – оборвал Бруно решительно и, вздохнув, кивнул итальянцу: – Он прав, Антонио. Для того мы его и держим, потому он и ездит по всей Империи, потому мы и затыкаем им все дыры – если где-то что-то случается, именно он, как правило и способен это разрешить.

– Забыл упомянуть о том, что, если Гессе направить куда-то, где ничего до сей поры не случалось, – там непременно что-нибудь случится, – буркнул Висконти, одарив куратора тоскливо-неприязненным взором. – Завтра посвятите его в подробности, майстер Хармель. Снабдите его всей необходимой информацией, какой только возможно. Я не хочу, чтобы он задерживался в этом вашем Бамберге дольше необходимого, а особенно – чтобы погружался в этот омут наобум.

(обратно)

Глава 2

От привычки столоваться в общей трапезной, а не в отдельной комнате, Бруно так и не избавился – он по-прежнему садился за общий стол, как и во времена своей службы под началом Курта, и к такому поведению нового ректора академии святого Макария все уже, кажется, привыкли. Этим утром майстер инквизитор снова нашел своего духовника там же, где и обычно, – у второго стола от двери, поглощающим свой завтрак неспешно и задумчиво.

– Всё так же и всё то же? – уточнил Курт, с подчеркнутым омерзением бросив взгляд в его миску. – По-прежнему пробавляешься постной вареной преснятиной? А между тем мяса, особливо жареного…

– …мне хватило и за годы службы, – договорил Бруно равнодушно. – Я ничего не имею против традиций, однако сей разговор не считаю необходимой частью каждой нашей встречи. Иными словами, оставь вычуры моего разума в покое, и я не буду трогать твои, интересуясь, не избавился ли ты еще от своей пирофобии.

– Срезал, – признал Курт, установив свою миску на стол, и уселся напротив Бруно. – Не скучаешь по этой самой службе?

– По дням, когда я таскался за тобой по всей стране, ежеминутно рискуя попасть к кому-нибудь на клинок, в лапы вервольфа, под руку ожившего мертвеца или провалиться в межмирье и заплутать там на веки вечные?.. О да. Разумеется, скучаю. Здесь просто-таки унылейшая тоска: какие-то императорские планы да конгрегатские проекты, подличающие курфюрсты да убитые агенты… Скука.

– Что на сей раз?

– Ничего особенного, – передернул плечами Бруно. – Судя по донесениям из Ватикана, Косса вот-вот получит кардинальский чин; а судя по тому, что никаких активных действий он не предпринимает, – сей нечестивец не в курсе, что нам известна его принадлежность к тройке «Каспар – Мельхиор – Бальтазар». Либо же он имеет какой-то план, к исполнению коего идет, не желая отвлекаться на такую мелочь, как Конгрегация.

– Судя по его активности – он таки метит в Папы.

– Верней всего, – кивнул Бруно хмуро. – И если, опять же, правы наши осведомители – случится это вот-вот, возможно даже, в грядущем году. Вот тогда, чую, и начнется веселье…

– А что с Гельвецией? Сфорца сказал «бунт»?

– Скорее – пока лишь «беспорядки».

Но беспорядки, грозящие перейти в нечто серьезное, а потому принц сейчас находится там лично, во главе своего войска, но, – с усталой нарочитой торжественностью уточнил Бруно, – ему, как вассалу Рудольфа, оказана честь вести его под Reichssturmfahne[920].

– Даже так… И это в девятнадцать-то лет, – произнес Курт, недоверчиво качнув головой. – Не знаю, не знаю. Он, конечно, отлично показал себя в Баварии, но так рано швырнуть мальчишку в дела такого полета…

– Скоро уж двадцать, вообще-то… Давно вы с ним виделись?

– А то ты не знаешь. Этой весной, в лагере Хауэра. Фридрих делает успехи, должен сказать; и не только в воинском деле: он заметно повзрослел, в нем чувствуется тот самый «настоящий правитель»… Но все же рано взгружать на парня Империю; ему бы еще хоть пару лет…

– Нет у него пары лет, Курт, – вздохнул напарник понуро. – Их ни у кого нет. К слову, он обижен на тебя: ты так и не появился на его бракосочетании.

– В это время я был на другом конце Империи, – покривился Курт, – и при всем желании не мог успеть вовремя. Я поздравил его позже, в лагере Хауэра. Хотя, ты прав, поздравлять не с чем… Она хоть симпатичная?

– Ничего, – кивнул Бруно и, вздохнув, повторил: – Ничего; он справится. Я в восемнадцать уже тянул почти на одном себе жену и ребенка; у него задача посерьезней, само собою, но и помощников побольше будет, и они куда толковей, нежели те, что были у меня. Принц уже не ребенок, хочет он того или нет…

– Но тревожит тебя вовсе не Гельвеция и не Бавария, – заметил Курт уверенно. – Как-то между делом ты обо всем этом говорил сейчас. Итак? Давай-ка, колись: чего ты мне еще не рассказал?

– Инквизитор, – хмыкнул Бруно с невеселой усмешкой и тяжело вздохнул, отложив ложку в пустую миску.

– Побойся Бога, сколько лет я тебя знаю? Здесь и никаких инквизиторских навыков не надобно… Так в чем дело?

– Помимо Бамберга, есть и еще новости, – не сразу ответил Бруно, помявшись. – И тоже касаются тебя. В наше ульмское отделение явилась молодая женщина, которая разыскивала инквизитора Курта Гессе… Не давись. Не в этом смысле.

– Предупреждать надо, – выговорил Курт с усилием; духовник пожал плечами:

– Я и предупредил. Ведь сказал – «новость касается тебя». Так вот; та женщина выглядела странно, вела себя и того странней, зачем ты ей нужен – говорить отказывалась…

– В чем странность?

– Платье на ней сидело, по выражению ульмского обера, «как камзол на овце», волосы обрезаны по самые плечи, и вела она себя (с его, опять же, слов) так, что «захотелось найти ее отца и поговорить с ним о порке как непременной части воспитания». Но главное не в этом. Назвалась она Крапивой, а всем, кто пытался слишком назойливо лезть к ней с расспросами о том, для чего ей понадобился инквизитор Гессе, отказывалась что-либо объяснять и тыкала в нос потрепанный пергамент с подписью этого самого инквизитора. И судя по всему – не имея при этом ни малейшего представления, что на этом пергаменте написано. А написано было…

– … что ей разрешено заниматься врачеванием на территории Германии и Империи in universum[921], – договорил Курт, – и никто не должен чинить ей препятствий, ибо ереси, малефиции или чего иного непозволительного ее деяния не содержат… Нессель[922]. Все-таки выбралась из своего лесного логова.

– А ты довольно спокоен, – заметил Бруно, и он передернул плечами:

– Почему я должен беспокоиться?

– Женщина, которая в прямом смысле вытащила тебя с того света, упертая в своей нелюбви к Инквизиции, принципиальная лесная ведьма, которую ты не видел… сколько?.. десять лет, внезапно решила-таки выбраться к людям и разыскивает тебя, путешествуя по Германии в одиночестве… Я бы умирал от любопытства и желания узнать, что происходит.

– Мне любопытно, и я хочу знать, что происходит, – подтвердил Курт, – но ведь ты мне это сейчас расскажешь.

– Не расскажу. Я сам не знаю.

– То есть, вытрясти из нее причину ее интереса ко мне ульмскому оберу не удалось? – недоверчиво уточнил Курт; духовник вздохнул с нарочитой укоризной:

– Вот в этом весь ты. Сразу «вытрясти»… В Ульме решили, что это твой агент или кто-то в таком духе; репутация у тебя соответствующая, поэтому особенно к ней никто и не цеплялся. Нессель пообещали тебя найти, приютили, отправили сюда донесение, и я распорядился перевезти ее в академию. Она здесь, в одной из дальних келий у лазарета, от греха подальше, вот уж третий день.

– И ты ничего не сумел от нее добиться?

– Я не слишком и стремился; ты вскоре должен был вернуться, посему я предпочел не давить на девчонку, разумно рассудив, что вскоре она все равно расскажет о своем деле тебе, а ты – мне. К слову, должен отметить, что вкус у тебя есть: ведьмочек ты находишь себе далеко не самых безобразных… Идем, провожу; не знаю, как ты, а я и впрямь извелся за эти дни, гадая, что стряслось.

– Я их не нахожу, – буркнул Курт, вставая, – это они ко мне липнут… Так стало быть, все-таки что-то стряслось?

– Я так подумал, – кивнул Бруно, тяжело поднимаясь из-за стола. – Я старался не донимать ее лишними разговорами; она натуральная дикарка и от людей шарахается, особенно священников…

– … особенно инквизиторских.

– Не без того, – согласился духовник, первым выйдя из трапезной и зашагав по коридору. – Но за несколько бесед с нею у меня сложилось впечатление, что она направилась искать тебя через половину Германии не для того, чтобы пожелать доброго утра. Да и, в конце концов, что еще могло ее заставить выбраться из уютной лесной сторожки в большой мир, от которого она столько лет упорно пряталась? Только несчастье, в котором ей нужна твоя помощь. А ты, уверен, в своем обыкновенном духе именно помощь, случись что, и пообещал в качестве платы за свое излечение. Я прав, Курт?

– Она мне жизнь спасла, – заметил он серьезно, и Бруно так же серьезно кивнул:

– Я это помню. И именно потому старался ненароком ничего не испортить, а с нею обращался, как с дорогим гостем.

– И именно поэтому ничего не сказал мне вчера, – уверенно договорил Курт. – Ведь так? Ты предположил, что она попросит о помощи и я не смогу ей отказать: слишком многим обязан. Но на мне повисло бамбергское расследование, и мне нельзя разрываться между двумя делами. И чтобы я свыкся с мыслью о важности порученной мне службы, чтобы уже не мыслил о проволочках или возможности отказаться (а я мог бы) – ты выждал ночь и лишь теперь все рассказал. Теперь я не поставлю нужды Нессель выше службы, что бы с ней ни случилось… Умно. Становишься циничным сукиным сыном; начинаю тобой гордиться.

– С твоего позволения, – недовольно отозвался Бруно, – я пропущу сию сомнительную похвалу мимо ушей. Признаю, что ты прав. Да, я знаю, что личное выше служебного ты не ставил никогда, но – сам пойми…

Курт лишь усмехнулся, удовлетворенно кивнув, и до самой двери дальней кельи шел молча. Духовник шагал чуть впереди, глядя исключительно под ноги, на истертый подошвами пол, и свое смущение скрывал не слишком удачно. Все-таки порой Курт задумывался над тем, не совершил ли отец Бенедикт ошибку, определив Бруно своим преемником; для должности ректора, требующей принятия порой тяжелейших решений, он был слишком мягок и потому уязвим. Решения, как ни крути, он принимал всегда верные, но это подчас стоило ему немалых душевных мук, и Курт всерьез опасался, что его бывший напарник попросту перегорит и однажды растает, как свечка, и хорошо, если оставшись в своем уме…

– Здесь, – объявил Бруно, раскрыв дверь в одну из келий, и вошел первым.

Курт шагнул следом, остановившись в двух шагах от порога; сидящая у стола девушка рывком обернулась и на несколько мгновений замерла, глядя на вошедших со смесью настороженности, растерянности и затаенного испуга в серых глазах.

Ульмский обер-инквизитор был прав: в не слишком ладно сидящем на ней платье, явно с чужого плеча, привыкшая к охотничьей одежде Нессель чувствовала себя откровенно неуютно; волосы, некогда коротко обрезанные, едва достигали плеч, и по ровно загоревшему лицу было ясно видно, что полагавшихся женщине головных уборов лесная ведьма не носила никогда. Что бы ни заставило ее выбраться из своего уютного тайного гнездышка, произошло это наверняка впервые в жизни.

– Здравствуй, Готтер, – произнес Курт, шагнув ближе, и Бруно позади него аккуратно, почти без стука, прикрыл дверь, оставшись в комнате. – Рад тебя снова видеть.

– Это ты?.. – проронила она неуверенно, медленно поднявшись и сделав два шага навстречу. – Я тебя и не признала…

– Ты тоже изменилась, – улыбнулся он, окинув гостью выразительным взглядом. – Повзрослела.

– Да и ты, знаешь ли, не помолодел, – буркнула Нессель и запнулась, бросив исподтишка взгляд на Бруно у двери. – Что у тебя с лицом?

– Ликантроп, – машинально коснувшись длинного кривого рубца, пересекающего правую бровь и лоб, отозвался Курт. – Давно дело было.

– Выглядит ужасно. Какой умелец тебя штопал?

– Один наемник.

– Странно, – покривилась Нессель. – Как можно наемничать, когда руки растут из такого места…

– Кое в чем ты все-таки не изменилась, – хмыкнул Курт; пройдя вперед, уселся на один из табуретов и, оглядев лежащее на столе истрепанное полотно и внушительную горку корпии, спросил с наигранным вздохом: – Бруно, ты заставил гостью работать на академию?

– Это я попросила, – поспешно возразила Нессель, неловко примостившись напротив и все так же искоса наблюдая за тем, как ректор академии святого Макария усаживается чуть в отдалении. – Здесь скучно до ужаса, а я к безделью не привыкла. Отец Бруно заходил ко мне несколько раз и читал мне, но все остальное время я просто умирала тут от скуки, вот и попросила дать какое-нибудь дело, чтоб не выходя из комнаты. Поработать в саду или на огороде меня не пустили – сказали, здесь одни мужчины кругом, ни к чему, да еще и не знают, можно ли меня показывать людям.

– Ведь ты не сказала, в чем твое дело к нему, – кивнув на Курта, пояснил Бруно мягко. – А стало быть, я не мог решать, безопасно ли раскрывать твое присутствие здесь, и можно ли позволить посторонним видеть тебя. Ради твоей же безопасности в первую очередь.

– Да, понимаю, – снова внезапно смутившись, кивнула Нессель, опустив взгляд и снова смолкнув; Курт вздохнул:

– Рассказывай, Готтер. Если ты ждешь, когда он оставит нас наедине, – вынужден тебя огорчить: разговор будет проходить при нем. Я же все равно ему все расскажу. Это мой духовник, напарник и друг, и он знает обо мне все.

– А говорил, что никому не расскажешь обо мне, – не поднимая глаз, зло пробормотала Нессель. – Соврал. А я тебе поверила.

– Кроме нас с ним, – возразил Бруно, – о тебе знают только еще два человека. В данном случае – это все равно что никто; эти люди не из тех, кто примется рассказывать о случившемся на площадях или за кружкой пива, а главное – не из тех, кто мог бы причинить тебе вред. Я уже пытался объяснить тебе, что верить мне можно так же, как ему…

– Я не верю Инквизиции, – тихо пробурчала Нессель, и Бруно улыбнулся:

– Но пришла к ней за помощью.

– За помощью я пришла к нему, – уточнила ведьма чуть уверенней, подняв, наконец, взгляд. – Потому что он обещал, что поможет, если у меня что-то случится.

– И я помогу, – согласился Курт, приглашающе кивнув. – Рассказывай, Готтер. Долги я всегда плачу аккуратно; по крайней мере, стараюсь это делать. Что у тебя случилось, раз ты проделала такой путь?

Нессель медленно выдохнула, по-прежнему косясь на Бруно и явно с трудом пытаясь подобрать слова, и, наконец, решительно выдохнула:

– У меня украли дочь.

– Дочь, – повторил он ровно. – Ты замужем? Почему ее судьбой озабочена ты, а не ее отец?

– Отца у нее нет. Это моя дочь. И я не замужем.

Курт помедлил, глядя на свои руки, лежащие на столешнице, чувствуя, как напрягаются сцепленные замком пальцы, и взгляд духовника ощущал на себе всей кожей – напряженный, острый, оторопелый…

– Сколько ей?

– Девять, – ответила Нессель, добавив с расстановкой: – И нет, она не твоя.

– Ну, уже легче… – пробормотал Курт, натянуто улыбнувшись. – А чья? Если ты не замужем? Неужто с тем… как его… с Петером все зашло дальше подаренных кошек?

– Нет, – передернула плечами она. – У нас не заладилось; потом Петер женился и… Да какая разница, чья?

– Все может иметь значение. Он жив? Возможно, он же ее и забрал; мне, знаешь ли, приходилось видеть отцов, которые внезапно начинали пылать родительскими чувствами и спустя пятнадцать лет.

– Он умер, – неохотно пояснила Нессель. – Это был путник, такой же, как ты. Наемник. Я встретила его в лесу, точно так же у дороги, летом того же года. Он был ранен и ослаблен, валился с седла… Словом, я приютила его. Но вылечить не сумела: он умер спустя неделю. Рана была слишком старой и серьезной, а тело слишком ослабленным; поначалу казалось, что он пошел на поправку, но… У нас все могло быть серьезно, чтоб ты чего не подумал, понял?

– Попрекать тебя любовниками и в мыслях не было, – заверил Курт. – Я не приходской священник, и сердечные дела – не моя епархия… Итак, ты встретила мужчину и у вас что-то закрутилось, но он умер. Так?

– Да. А зимой родилась Альта – тоже слабой и больной, да к тому же недоношенной; я билась над ней не один день, поначалу она даже ела с трудом и… Найди ее, – попросила Нессель тихо. – Это все, что у меня есть. Все, что меня в этой жизни еще держит.

– Я сделаю все, что смогу, – осторожно ответил Курт. – Но для этого, Готтер, давай условимся: я буду задавать тебе вопросы – много вопросов, – а ты будешь отвечать на них: честно, прямо, без уловок и попыток встать на дыбы. Это – понятно?

– Да, – все так же едва слышно отозвалась Нессель; он кивнул:

– Хорошо. Тогда расскажи, как это случилось. Она просто пропала или ты видела человека, который похитил ее?

– Она пропала. Не вернулась однажды домой.

– Предвидел такой ответ, – вздохнул Курт, переглянувшись с духовником. – Потому и спросил… Ведь твой дом – это глухой лес. Напомню, что даже меня ты предупреждала об опасности нападения зверья; а ведь она еще ребенок, и случись что…

– Нет, – резко оборвала Нессель. – Альту не мог тронуть никто.

– Твоя дочь унаследовала твои способности?

Лесная ведьма поджала губы, невольно скосившись на молчаливого Бруно, и Курт все так же мягко напомнил:

– Ведь мы договорились, да? Решили говорить правду. Пойми, тебе здесь бояться некого и нечего; и уж точно не этого человека.

– Да, – помявшись, неохотно ответила она. – Альта тоже… кое-что может. И когда подрастет, сможет больше, чем я. Я это чувствую. И нет, ее не мог тронуть ни один зверь в моем лесу; но я понимаю, я знаю, что ты скажешь – что случается все, да и люди есть, помимо зверей, а посему я проверила…

– Ты обыскала весь лес? – поднял бровь Курт; Нессель качнула головой:

– Не совсем. Поначалу я просто искала ее – там, где она должна была идти. А потом прощупала лес вокруг – далеко вокруг своего дома, по дороге, где Альта могла быть, и в стороне от нее, и…

– Прощупала? – переспросил Бруно, и ведьма вздрогнула, словно кто-то невидимый внезапно ударил ее спину.

– Я… не знаю, как это объяснить, – медленно произнесла Нессель, запинаясь на каждом слове и не глядя в его сторону. – Это… похоже на то, как собака ищет след, только… это не запах и не отметины…

– Ведьмовское умение «сыскать украденное»? – с легкой полуулыбкой уточнил Бруно – благодушно, словно говоря о чем-то малозначительно и обыденном, вроде покупки кухонной утвари, и Нессель молча кивнула, потупившись.

– Уверена в своих силах? – спросил Курт и, когда ведьма медленно подняла взгляд, пояснил: – Ты не могла упустить что-то, не увидеть, не почувствовать? В конце концов, это не чужой человек, дочь; ты явно была на взводе и тревожилась, могла быть невнимательна, и если она мертва…

– Нет. Я не могла упустить ничего; я нашла бы ее, будь она жива или убита, неважно. Именно потому что дочь. Я не могла ошибиться: в моем лесу Альты нет.

– Хорошо, – кивнул Курт, снова исподволь переглянувшись с духовником; по тени в глазах Бруно было ясно видно, что бывший напарник уже нарисовал в воображении все то, что мог бы дать Конгрегации такой человек, как их нынешняя гостья. – В таком случае, возвратимся в самое начало и пойдем шаг за шагом вперед. Расскажи о последних днях перед исчезновением Альты. Не случалось ли чего-то необычного, не вызвала ли ты недовольство кого-то из жителей деревни? Ты сказала «не вернулась домой»; откуда?

– Из деревни. Я стала часто общаться с людьми оттуда, когда ты уехал. А когда забеременела, тамошние бабы вовсе как-то стали по-другому на меня смотреть… Знаешь, я боялась сначала. Они и так считали, что я мерзость какая-то, а тут такое – без мужа, непонятно от кого, и я думала, что меня тогда вовсе прибьют. А они наоборот… Как будто я не я стала.

– Просто человека в тебе увидели, – пожал плечами Курт. – Не диковинное существо из дремучего леса, а женщину, такую же, как они… Кто-то из них взял покровительство над тобой, и Альта стала наведываться к ней в гости?

– Да… – неуверенно ответила Нессель и, подумав, сама себе возразила: – Нет. Не совсем. Сначала я принесла дочь крестить, и они собрались все смотреть на это. Может, ждали, что меня поразит молния в доме Господнем или что Альта сгорит в купели, не знаю… Но народу много было. Кто-то потом подходил ко мне и говорил, что это хорошо – ну, что я «решила вернуться к Богу и людям»; как будто это я такую жизнь выбрала, а не они и их отцы мою мать вынудили… А потом, когда я приходила по какому-нибудь делу, они стали говорить – мол, приведи дочку-то, чего она у тебя дикаркой растет… – Нессель снова помедлила и вздохнула, вяло пожав плечами: – Я и стала приводить. Подумала – к чему ей это, правда, жить, как я, зверем в лесу? Может, хоть она как-то приспособится и у нее все наладится… И как-то все так пошло хорошо, она играла с детьми из деревни, и даже ко мне стали относиться… лучше.

– Как-то все подозрительно ладно, – хмыкнул Курт; Нессель невесело улыбнулась:

– Я тоже так думала. И долго не верила им. А еще и священник… Пока деревенские ко мне просто ходили по всяким надобностям – он на меня и внимания не обращал, как-то спускал им с рук, что ходят к ведьме. А когда я стала сама наведываться в деревню, да еще и Альту крестить принесла… Как он на меня косился – я, знаешь, поняла, что он думает, а не сдать ли меня вашим. Я уж и писульку твою приготовила, чтобы ему, как ты тогда сказал, «в нос ткнуть». А потом однажды меня опять позвали к болящему, я пришла – а священник в горячке. Ну, а что делать, поставила на ноги… Он в бред не срывался, все время был в сознании, наблюдал, что я делаю…

– И что ты делала?

– Да ерунда там была сущая, – поморщилась Нессель. – Травами обошлась, ничего иного и не потребовалось; ну, а когда святой отец выздоровел, коситься на меня перестал и, как я поняла, кляузничать тоже передумал. Видно, потому, что как же теперь жаловаться на ведьму, если сам ее же услугами пользовался-то…

– Или просто увидел, что опасаться в тебе нечего и ереси в твоих действиях никакой нет, – предположил Бруно. – А стало быть, и смысла обращаться к нам – тоже нет.

– Не знаю, – передернула плечами она. – Мне, в общем, все равно; отстал – и ладно. Единственное – стал зудеть в уши, чтобы пришла на исповедь, и так и зудел год за годом.

– А ты так и не пришла?

Нессель на миг умолкла, поджав губы и глядя на Бруно искоса, явно с трудом удерживая резкость, готовую вот-вот сорваться с языка, и, наконец, недовольно выговорила:

– Исповедь – это же значит про все рассказывать. Иначе само по себе будет грех. А я про всё – не могу; Богу – могу, а человеку не буду, не его это собачье дело. Я знаю, что это вроде как и не человеку на самом деле, но он же слышит все-таки. И запоминает.

– Хорошо, эту тему мы обсудим как-нибудь позже, – не дав Бруно продолжить, кивнул Курт. – Рассказывай дальше по делу.

– Ну… Так вот и жили несколько лет. Бояться меня вроде как перестали, зато вдруг все жалеть начали. Вот я даже и не знаю, что хуже; раньше ко мне хотя бы не лезли и не пытались воспитывать все кому не лень.

– Ты просто не привыкла к человеческому вниманию. Особенно женскому. Оно, согласен, может довести до белого каления.

Нессель не ответила, поджав губы и неопределенно качнув головой, и продолжила, помедлив:

– А пару лет назад у нас поселилась семейная пара – торговец с женой. Старые уже, лет по пятьдесят обоим, и одинокие. Берта про это прямо не говорила, но я поняла так, что детей у них никогда не было; я предлагала узнать, кто из них бесплоден, и попытаться сделать что-то, но они отказались – сказали «а теперь зачем нам, в такие-то годы». Я и не лезла больше…

– Постой, – осторожно и по-прежнему мягко перебил ее Бруно. – «Попытаться что-то сделать»? Ты умеешь изменять природу бесплодных? Как?

– Я не умею, – торопливо и напряженно отозвалась Нессель, все так же не глядя на него прямо. – Точнее, я никогда не пробовала – мне только мама рассказывала, что надо увидеть и на что прилагать силы, но сделать что-то такое я не пыталась. Не с кем было. Я и не уверена, что у меня получилось бы, но в таких случаях ведь терять все равно нечего, а брать какую-то плату, если бы ничего не вышло, я бы не стала. Да я вообще без платы хотела, просто так, потому что они были добры к Альте и потому что мне их было жалко…

– Не волнуйся, – улыбнулся Бруно. – Я не пытался тебя в чем-то упрекнуть; просто я, прямо скажу, удивлен. Никогда о таком не слышал и не знал, что нечто подобное возможно.

– Ну да, – буркнула Нессель чуть слышно, – ведь ведьмы творят только зло. Убить только кого, или порчу навести, или вот плод выкинуть – это да, а помочь – да ни за что.

– Прямо скажу, что да, – кивнул Бруно со вздохом. – Даже не представляешь, насколько и какая ты редкость. Но удивлялся я не этому, а твоим возможностям.

– Говорю же, нет никаких возможностей: я не знаю, умею ли я это.

– У тебя еще вся жизнь впереди, чтобы это узнать, – заметил Курт, взглядом велев духовнику умолкнуть. – Так стало быть, к Альте они были добры, ты сказала… И это к ним твоя дочь ушла перед тем, как исчезнуть?

– Да, к ним, – болезненно дернув уголком губ, подтвердила Нессель. – Она часто ходила к этой паре в гости; да к ним все окрестные ребятишки бегали, они всех привечали. Берта их угощала вкусностями, а Томас вырезал всякие фигурки из дерева – лошадок, лодочки… Эти двое даже ко мне относились так, будто мне десять лет, я едва отбивалась от них.

– От таких лучше не отбиваться, – хмыкнул Курт сочувствующе. – По себе знаю: проще смириться.

Нессель не улыбнулась в ответ, молча уставившись в столешницу перед собою и словно решая, стоит ли произносить вслух то, что роится в ее мыслях.

– Они мне… не нравились, – произнесла она, наконец, подняв глаза к собеседнику.

– Та-ак, – протянул Курт, посерьезнев, – а вот отсюда поподробней. Чем именно не нравились, в каком смысле и почему? Когда такое говоришь ты, есть смысл над этим задуматься.

– Я не знаю, что сказать, – нерешительно отозвалась Нессель. – Не хочу обвинять людей на пустом месте, понимаешь? Но мне было неуютно рядом с ними. В их присутствии все было в порядке, ни о чем таком я не думала – не скажу, что они были неприятными людьми, что вели себя как-то не так, и говорить с ними было легко и приятно, а уходишь от них – и чувство такое, словно вылезла из глухого колодца.

– А что с… – Курт помялся, скосившись на Бруно, и докончил: – С «нимбами»? Ты говорила, помнится, что он есть у любого человека, и у меня он неприятного серо-багрового цвета. Что было у них?

– Я не могла их увидеть, – вздохнула Нессель. – Никак.

– Вот это уже интересно… Тебя это не насторожило? Или такое случается?

– Случается; ведь тебя я видеть перестала, как только ты узнал о том, что я это могу. А ты не обладаешь никакой силой, кроме сильного духа, который и ограждает тебя. И есть люди, редко, но попадаются, которых тоже нельзя разглядеть, потому что они не любят пускать в душу посторонних. Над ними тогда только что-то вроде дымки, по ней видно: к ним лучше не лезть, они могут быть добрыми, злыми, благодушными или ненавидящими, но ты этого не поймешь, потому что они не хотят. Можно проломить такое, но я не стала. Я решила – это из-за детей. Наверно, их за столько-то лет уже извели расспросами да сочувствием, а то и порицанием; ты же знаешь, как любят люди находить Господню кару во всем подряд…

– Да уж, представляю, – согласился Курт. – И еще вопрос. Ты говоришь о них «были». Почему? Просто потому, что они остались в прошлом, в деревне, из которой ты ушла, или для этого есть иные причины?

– Они пропали оба. В тот же день, что и Альта.

– Кхм… – проронил Курт, распрямившись, и медленно выдохнул, увидев, как опустил голову духовник. – Готтер, я надеюсь, что в твоей жизни больше не возникнет ситуации, когда тебе придется отвечать на вопросы следователя – любого; но на будущее все-таки имей в виду: с этого и надо было начинать.

– Ты сказал, что «начнем сначала», – огрызнулась она. – А начало было там, где на меня перестали смотреть волком в деревне, а мою дочь начали считать почти за свою.

– Она права, – заметил Бруно тихо; Курт отмахнулся:

– Да-да. Права, признаю, я бы все равно об этом спросил… Но сейчас давай все же к делу; судя по всему, именно к его сути мы и подобрались. Иными словами, твоя дочь исчезла вместе с этой парой?

– Она исчезла с ними в один день, – уклончиво ответила Нессель. – Я не хочу…

– … обвинять кого-либо на пустом месте; знаю. И все-таки.

– Да, – неохотно согласилась она. – Думаю, они исчезли вместе. А точнее, я думаю, что Томас и Берта украли мою дочь. Я не знаю, как они вынудили ее остаться с ними – обманом или запугали, – но это они. Слишком совпало все… Найди их, Курт. Пожалуйста. Я знаю, слышала, что Инквизиция может найти кого угодно, из-под земли достанет, я понимаю, что это не по вашей части, но ведь ты обещал, что поможешь, так помоги!

– Я помогу, – успокаивающе произнес Курт. – Хотя не могу не сказать, что слухи… скажем так, не всегда правдивы; а если точнее, то они порой приписывают людям свойства, коими эти люди не обладают. Словом, наше всемогущество несколько преувеличено. Но я обещаю, что сделаю все, что только будет в моих силах. Для начала – мне надо знать, как выглядели эти двое, вообще знать о них как можно больше – как ходят, как говорят, прикрывают ли рот, когда чихают, нет ли в их речи каких особых словечек; все, что вспомнишь. Начнем с Берты. Какая она?

– Она… обычная, – растерянно проговорила Нессель, и на мгновение показалось, что сейчас она расплачется. – На вид такая добродушная пышка… Не толстуха, но баба в теле. Говорила всегда тихо и так ласково-ласково, как будто у нее все кругом – дети, и рядом еще дети спят. Невысокая, с меня ростом, почти седая уже, но когда-то волосы точно были темные. Не черные совсем, но темные. Глаза карие, нос такой… пупочкой. Знаешь, как гриб, когда он только-только вылез из мха и еще не раскрылся. Никаких особых повадок за нею не замечала или чего-то такого.

– Хорошо, – кивнул Курт, – к ней еще вернемся. А Томас? Вообще, с ходу сможешь сказать, кто, на твой взгляд, в их семье был главный – он или там жена верховодила?

– Мне кажется, что он, – нетвердо предположила Нессель. – Томас – он другой совсем. Уверенный такой, крепкий, как вяз. По виду ясно, что уже немолодой, но силой от него просто пышет. Рослый, широкий, тяжелый… Точно медведь. Глаза у него серые, волосы светлые, но тоже уже с сединой… Что еще сказать… Вот ладони еще – широченные, будто лопата. Я даже удивлялась, как он такими лапищами управляется с фигурками, что детям вырезал…

– Стой-ка, – для самого себя неожиданно тихо проронил Курт, и она умолкла, глядя на него оторопело. – Погоди, – повторил он медленно, тщательно выговаривая каждое слово. – Сейчас не перебивай меня и послушай. Я кое-что скажу, а ты потом поправишь меня, если я не прав или что-то напутал. Договорились, Готтер?

– Да… – растерянно согласилась она, бросив на напрягшегося Бруно испуганный взгляд; Курт кивнул:

– Стало быть, дело было так: около двух лет назад в вашей деревеньке поселилась семейная пара, которую раньше там никто не видел. Он – торговец; idest, уезжал время от времени и потом возвращался снова, и это никого не беспокоило. Так?

– Так.

– Он проявлял внимание к твоей дочери, приглашал ее в гости, проводил с нею много времени; говорилось с ним легко и вообще, он располагал к себе людей с легкостью. Он высокий, сероглазый, лет около сорока семи, с очень широкими ладонями и… крючковатым, как у совы, носом.

– Да… – повторила Нессель чуть слышно. – Но… Ты знаешь его? Знаешь этого человека, знаешь, где моя дочь?

– Я знаю этого человека, – согласился он так же негромко. – Но я не знаю, где твоя дочь.

– Сукин сын… – вымолвил Бруно тоскливо. – Он даже не утруждает себя тем, чтобы поменять тактику…

– А зачем, – безвыразительно отозвался Курт. – Если и эта работает. Приехать в далекую глухую деревушку, обосноваться там, жить тихо, время от времени выбираясь во внешний мир, чтобы обтяпывать свои делишки, – и снова в берлогу. А пока наши люди рыщут по дальним селениям Империи, он спрятался там, где никому из нас и в голову не пришло бы его искать.

– Кто он? – напряженно спросила Нессель. – Откуда ты знаешь его? Что ему нужно?

– Его зовут Каспар Леманн. Это мой давний враг: я ищу его вот уж больше десяти лет, и всякий раз ему удается уйти. Что ему нужно… вот это вопрос. Его конечная цель – гибель Конгрегации, Империи, христианской веры и меня лично. Что ему может быть нужно от твоей дочери, я могу лишь гадать.

– Позвольте и я задам вопрос, – снова вклинился Бруно, придвинувшись ближе. – Вам обоим. Я знаю, что между вами случилось десять лет назад; всего однажды, но порой и этого бывает довольно. Вы понимаете, о чем я. А вопрос мой такой. Курт, когда ты покинул ее домик, то заезжал в деревню; не обмолвился ли ты тамошним жителям о том, что довелось погостить в лесном логовище их ведьмы? И ты, Готтер: за эти годы не говорила ли кому, что у тебя была близость с инквизитором, а главное – не называла ли его имени или хотя бы особых примет, вроде обожженных рук или того, что он носит перчатки, не снимая? Не делилась ли этой тайной с «Томасом»? Словом, мог ли кто-то подумать, что твоя дочь – и его тоже?

– Но она не его!

– Каспар об этом не знает, – мрачно возразил Курт. – Я – никому не говорил о случившемся. А ты?

– Да ни слова! – возмущенно вскинулась Нессель. – Ты за кого меня принимаешь? Я даже твою писульку никому не показывала, пока не отправилась тебя искать, – она так и валялась у меня в кладовке, я ее едва сумела найти, как понадобилась… Я кто, по-твоему, – гулящая девка, которая похваляется такими вот сомнительными радостями?

– Ты одинокая двадцативосьмилетняя женщина с внебрачным ребенком, у которой жизнь – далеко не мед и которой не с кем об этом поговорить, – возразил Курт ровно, и лесная ведьма запнулась, глядя на него тоскливо и зло. – Каспар, если это он (а это он) умеет расположить человека к себе, это один из его талантов, и этот талант отчасти сверхъестественный. В деревне, где мы с ним столкнулись впервые, он лишь одними словами сумел поднять на бунт все ее население, что уж говорить о том, чтобы вызвать на откровенность о житейских невзгодах. Да и прочие жители, если ты с ними сошлась за эти годы…

– Я никому о тебе не говорила, – твердо сказала Нессель. – Об отце Альты – рассказывала, да. О тебе – нет. Решить, что моя дочь имеет к тебе отношение, было просто не с чего.

– Есть и другая версия, – кивнул Бруно. – Ты сказала, что она унаследовала от тебя твой дар. Об этом знали в деревне?

– Знали… – внезапно растеряв всю свою злость, пробормотала Нессель. – Даже начали шутить, что они теперь целительницами обеспечены на будущее и надо непременно подыскать Альте жениха, чтоб вышла замуж и не надумала уехать куда…

– И ты сказала, что твоя дочь, когда подрастет, станет сильней тебя.

– Да, если правильно воспитать, если помочь ей и научить… Думаешь, из-за этого? – вновь обернувшись к Курту, спросила Нессель; он коротко дернул плечом:

– Других предположений нет. Или это похищение с целью насолить мне и чего-то от меня добиться, и тогда надо ждать весточки от Каспара… Сколько времени прошло с тех пор?

– Больше месяца.

– Стало быть, эту версию отсекаем, – вздохнул Курт. – Остается одна. Каспар решил прихватить себе ценное приобретение и воспитать «правильно»; то есть, вырастить из девочки свое подобие. Даже женщиной запасся для бытовой помощи; не верю, что эта «Берта» не в курсе дела.

– Вопрос лишь – как Каспар узнал об их существовании, – заметил Бруно, – ведь не совпадение же это, в самом деле.

– Все просто. Он знал, что в лес въехали два инквизитора, и оба были отравлены людьми Мельхиора. Он знал, что спасения от этого яда нет. И он знал, что один из инквизиторов из этого леса выехал – живым и здоровым. Он не мог не заинтересоваться, отчего и как это могло случиться. Дальше – лишь дело времени и желания: явиться на место и узнать, что в лесу обитает целительница, у которой – вот удача – подрастает способная девочка, развитие каковой надо просто направить в нужное русло.

– Столько стараний ради одного ребенка… – с сомнением произнес Бруно; Курт качнул головой:

– Я знаю, на что способна Готтер. И поверь мне, если она говорит, что ее дочь будет еще сильней, – то оно того стоит. Сам подумай: это же отличный инструмент. Чародеи различного пошиба так или иначе зависят от ритуалов, артефактов или своих богов, а одаренные от рождения – лишь от себя, а главное – способны к развитию и преумножению своих сил. Ведьма, в чьем арсенале имеется magia naturalis[923], – настоящая находка.

– Так что же делать? – поторопила его Нессель. – Как и где его искать? Ты гоняешься за этим человеком десять лет, сказал ты, и все еще не сумел найти? Это значит, что… Значит, надежды у меня нет?

– За эти десять лет мы узнали о нем многое, – не дрогнув лицом, возразил Бруно. – И сейчас…

– Сейчас он два года жил в свое удовольствие, – перебила она, – и вы не знали, где!

– Словом, так, – решительно выговорил Курт. – Готтер, слушай меня внимательно. Вчера я получил назначение на службу в один город; я не могу отказаться, не могу отложить это дело, не могу все бросить и заняться поисками Каспара…

– Ты обещал!

– Поэтому, – кивнул он, – я постараюсь завершить то расследование как можно скорее. А пока я буду там, наши люди сделают то, что можно сделать без меня: соберут сведения. Они отправятся в вашу деревню и расспросят жителей, обыщут дом, в котором жил Каспар, обшарят окрестные селения и дороги, узнают, не видели ли Альту там, – согласись, эти двое с ребенком в таких годах будут приметной компанией. Все равно я не сумел бы сделать все это один. И как только – слышишь? – сразу же, как только смогу, я продолжу поиски лично. И я найду Альту.

– Пообещай, – настойчиво потребовала Нессель. – Дай мне слово, что найдешь.

– Хорошо, – кивнул Курт, – даю слово. Вывернусь наизнанку, сделаю все, что смогу, не брошу поиски, что бы ни случилось. Этого тебе довольно? Вот и славно, – подытожил он, когда та лишь вздохнула, вяло кивнув. – А ты, пока будут идти поиски, останешься здесь и…

– Вот уж нет! – вскинулась Нессель, решительно мотнув головой. – Даже и не думай! Ты забудешь обо мне в своих расследованиях. И я – я здесь умру от тоски и изведусь от неведения! Я поеду с тобой в этот твой «один город». Я хочу знать все то же, что будешь знать ты, хочу видеть, что ты не забросил поиски…

– Пусть едет, – коротко изрек Бруно, когда он попытался возразить, и повторил, встретив удивленный взгляд: – Ты направляешься в Бамберг открыто, в своём чине, а зная твою репутацию, никто не удивится тому, что ты притащил за собою какую-то девицу. Если кто-то начнет интересоваться уже всерьез – представишь ее как нашего expertus’а; Антонио, случись что, это подтвердит.

– Да ты спятил. А если меня там убьют? Что с ней-то будет? А если и ее уберут как свидетеля – что тогда?

– Зато если тебя ранят, при тебе будет лучший лекарь из всех, о ком я только слышал, – безмятежно пожал плечами духовник, мимоходом улыбнувшись. – Да и прочие ее возможности вполне могут оказаться кстати в твоем расследовании. Присмотрись там…

«… не пригодятся ли они нам и в будущем», – договорил взгляд Бруно, и его принужденная улыбка стала похожей на болезненную гримасу.

– А поиски девочки я возьму на себя, – добавил напарник, тяжело поднявшись и как-то неловко расправив рясу. – Подберу хороших следователей и буду согласовывать их работу на месте. Как ты верно заметил, соскучился я в этом каменном мешке по инквизиторской службе.

(обратно)

Глава 3

Крепостной стены в Бамберге не было никогда – он сразу раскрывался навстречу путникам, встречая церквями, лавками, домами и извилистыми, точно лабиринт, улочками; издалека еще было видно, что «град на семи холмах» отнюдь не фигура речи, употребляемая аборигенами для вящего позерства. Простёршийся на берегах Регнитца город разбегался по подъемам и склонам, похожий на поселение неведомых созданий из старой сказки.

– Ульм был больше, – тихо заметила Нессель, и Курт усмехнулся:

– Можно и так сказать. Тут, думаю, жителей и трех тысяч не наберется.

– Три тысячи… – повторила она, поежившись. – Мне и этого много. Неуютно.

– Привыкнешь, – возразил он уверенно.

Нессель не ответила, лишь бросив в его сторону напряженный взгляд и неловко расправив складки платья. О том, что будет после, с нею не говорили ни Бруно, ни сам Курт; никто не интересовался ее планами на будущее, никто не спрашивал, намерена ли она возвратиться в свое лесное убежище, или ее выход в мир окончателен. Не догадываться о том, что ректор академии святого Макария положил на нее глаз, Нессель не могла – как бы ни был предупредительно-мягок и немногословен Бруно, как бы ни избегал Курт заводить об этом разговор, а не понимать инквизиторской заинтересованности в собственной персоне могла лишь наивная глупышка, которой лесная ведьма не являлась.

Во время всего пути до Бамберга об этом не было сказано ни слова и не было сделано ни единого, ни малейшего намека; Нессель и Курт беседовали о людской природе и болезнях, о Каспаре в пределах допустимого закрытостью сей темы, равно как и о цели путешествия майстера инквизитора, о погоде этим летом и о верховой езде, которая давалась нежданной спутнице не слишком легко.

Нессель сидела в седле неловко, к тому же явно тяготясь необходимостью ношения женского наряда. Подаренный ей деревенской доброй душой допотопный мешок, по недоразумению зовущийся платьем, она сменила на строгое облачение, выданное ей руководством академии, в котором смотрелась по-прежнему несколько неуклюже, но хотя бы достаточно благопристойно для того, чтобы пребывать в сопровождении инквизитора. Посовещавшись и прикинув так и этак, Бруно и Висконти постановили обрядить ведьму в одеяние терциарки – монахиня из нее вышла бы никудышная, однако образ простой мирянки по понятным причинам даже не рассматривался как вариант. Теперь Нессель красовалась в белом платье с черной накидкой в подражание доминиканскому хабиту и белом же крюзелере, полностью скрывающем ее коротко обрезанные волосы. Обвившийся вокруг запястья розарий явно мешал ей, и ведьма лишь ко второму дню пути перестала поминутно спрашивать, нельзя ли обойтись без него, и вправду ли он так нужен для соблюдения образа.

По улицам города она перемещаться верхом не рискнула, и Курту тоже пришлось спешиться, пойдя дальше пешком и ведя жеребца за собою. Лесная ведьма с каждым шагом выглядела все более несчастной и подавленной и шагала, точно деревянная кукла, стараясь не смотреть по сторонам и плотно сжав губы, точно вокруг витало невыносимое зловоние.

– Тебе нехорошо?

На Курта она не обернулась, лишь коротко мотнув головой, и, помедлив, отозвалась негромко:

– Слишком много людей. Давит.

– Потерпи, – ободрил он, чуть придержав шаг. – Попытаюсь найти трактирчик поспокойней и комнаты поудаленней; там отоспишься в тишине – полегчает. Слава Богу, тебе не обязательно оттуда выходить.

– Комнаты? – переспросила Нессель, нахмурившись. – То есть, я буду в четырех стенах одна с утра до вечера и с вечера до утра? Мне это не нравится, я не хочу быть в одиночестве в чужом городе, где (ты сам говорил!) меня могут даже убить. Я не буду тебе мешать, уж ты-то должен знать, что я не из болтушек. Или ты вдруг меня застеснялся?

– Я с удовольствием не отпускал бы тебя с глаз даже в соседнюю комнату, – вздохнул Курт, – хотя про «убить» – это я, должен сказать, перегнул. И если я пойму, что нащупал нечто серьезное, по каковой причине не только мне, но и тебе что-то грозит, – я найду способ сплавить тебя из Бамберга или спрятать до приезда наших. И, разумеется, пребывание с тобою в одной комнате меня не смущает, однако оно смутит окружающих. Надо же хотя бы делать вид, что мы оба – благовоспитанные люди.

– Тебе это будет сложно, – без улыбки сообщила Нессель; он лишь молча пожал плечами и приостановился, глядя на человека в инквизиторском фельдроке в другом конце улицы, что направлялся прямо к ним торопливо и решительно.

– Майстер Курт Гессе, – не доходя нескольких шагов до гостей города, скорее не спросил, а констатировал молодой парень с открыто вывешенным Знаком и, не дожидаясь ответа, расплылся в улыбке: – Добро пожаловать в Бамберг! Перво-наперво хотел бы сказать, что для меня большая честь увидеть живую легенду Конгрегации, и совместная служба с вами будет…

– Эй, эй, полегче, – осадил его Курт, отступив назад и краем глаза увидев, как напряженно замерла рядом Нессель. – Primo – ты даже не взглянул на мой Сигнум и не удостоверился в моей личности. Secundo – не сказал, кто ты, откуда знаешь о моем прибытии и как исхитрился меня отыскать спустя несколько минут моего пребывания в городе. Для начала разберемся хотя бы с этим.

– Прошу меня извинить, – спохватился инквизитор, выбрасывая вперед раскрытую ладонь. – Петер Ульмер, следователь третьего ранга, служу в бамбергском отделении под началом обер-инквизитора Гюнтера Нойердорфа. Вас я сразу узнал по описанию: человек со Знаком и вашими приметами никем другим быть и не мог. О вашем прибытии было сообщено в донесении, которое нам доставили позавчера, по расчетам вы должны были добраться до Бамберга сегодня, и когда я узнал, что в город вошел наш сослужитель, – вышел навстречу, чтобы помочь вам освоиться и, если потребуется, в чем-то помочь.

– А если точнее – тебя послал майстер Нойердорф?

– Да, – запнувшись, смутился Ульмер. – Это было его указание… Но я исполняю этот приказ с удовольствием: для меня большая честь…

– Брось, – отмахнулся Курт с усмешкой. – И не тревожься: я не буду во время своего пребывания в Бамберге делать из тебя мальчика на побегушках и корчить из себя легендарную персону. Однако за предупредительность – благодарствую. По этим улочкам блуждать можно долго, и если ты укажешь мне дорогу к местному отделению, чтобы я мог переговорить с обер-инквизитором…

– Идемте, я провожу вас, – с готовностью откликнулся следователь, и Курт вскинул руку, оборвав:

– Чуть позже. Сперва порекомендуй мне трактир – не из самых грошовых, но и не дорогой, нечто средней руки, но чтобы там можно было снять две смежных комнаты. Это Готтер, приписанный ко мне лекарь, – пояснил он, когда любопытствующий взгляд Ульмера скользнул к молчаливой Нессель. – Предыдущее расследование завершилось… скажем так, не столь складно, как я планировал, и теперь еще некоторое время для поддержания себя в активном состоянии я буду нуждаться в постоянном присмотре эскулапа. Точнее, – усмехнулся Курт, – так полагает начальство, и на сей раз мне не удалось его переспорить.

– В Бамберге есть врач, к помощи которого служители нашего отделения обращались не единожды. У него добрая слава среди горожан и отличные рекомендации; если ваш… лекарь столкнется с какими-либо трудностями или возникнет нужда в редких снадобьях или составах – скажите только слово, майстер Гессе, помощь вам окажут немедленно и безвозмездно… Прошу вас, – кивнул Ульмер, приглашающе поведя рукой, и двинулся вперед, указывая дорогу. – Но если желаете, при нашем отделении есть общежитие и…

– Нет-нет-нет, – возразил Курт решительно, не дослушав. – Это не обсуждается. Я предпочитаю нейтральную территорию, где мой распорядок будет зависеть лишь от меня и где никто не будет дышать мне в затылок и маячить за спиною.

– Понимаю, – сочувствующе улыбнулся Ульмер. – Я думаю, что знаю обиталище, которое вам подойдет, майстер Гессе.

«Обиталище», указанное молодым инквизитором, обнаружилось довольно скоро – по кривым и запутанным улочкам их маленькая процессия шла всего несколько минут, выйдя к постоялому двору напротив огромной, похожей на старый дуб, полузасохшей липы. Корни дерева топорщились неровными буграми, частью омертвелые ветви с редкой листвой закрывали окно верхнего этажа дома, подле которого когда-то пробился упрямый липовый росток, однако срубить этот памятник старины, похоже, никому в голову не приходило.

– Одна из здешних достопримечательностей, – пояснил Ульмер с виноватой улыбкой. – Листвы, как сами видите, на дереве почти нет, тени оно почти на дает, да еще и в окно лезет… Но срубить ее владелец дома не хочет: то ли его отец, то ли дед, стоя под еще молодой липой, сделал предложение своей будущей жене, потом кто-то из их детей выпал из окна, да зацепился за ветки и отделался ушибами, а потому семейство считает это дерево своим талисманом. Ничего серьезного, – торопливо оговорился молодой инквизитор, – никаких еретических теорий, просто… Сами понимаете, как оно бывает. Мы и не цепляемся. Стоит себе дерево, никому не мешает… Даже есть в этом что-то божественное, не находите, майстер Гессе?

– В дереве? – недоуменно уточнила Нессель, и Ульмер с улыбкой кивнул:

– Да. Столько десятилетий минуло, а оно все стоит. Время идет, люди умирают, сменяются поколения, а оно все живет и смотрит на мир, на людей, на само время… Напоминает нам и о конечности бытия, и о вечности вместе. Статуи, или камни, или человеческие строения в себе такого ощущения не несут: они изначально мертвы, в них застыла вечность, они не живут и не могут умереть, только разрушиться. А вот такие стражи времени – они ближе к нам и потому, наверное, люди еще в языческие времена порой относились к деревьям с каким-то трепетом. Разумеется, это были суеверия, но кто мешает нам видеть в части созданной Господом природы благие символы, пробуждающие душеспасительные мысли?

– Думаете, – с сомнением уточнила Нессель, – у хозяев этого дома мысли именно такие?

– Сомневаюсь, – добродушно улыбнулся Ульмер. – Для них это дерево, скорее, какой-то памятный знак, связующий поколения их рода. Вроде личной вещи, доставшейся от отца или матери, которую хранят просто как память… Да и прочие жители Бамберга, я полагаю, относятся к этой липе так же. Подобные живые памятники мне приходилось видеть и в других городах…

– В одном из городков, где я был проездом, – заметил Курт, переступая торчащий из земли корень толщиной с полруки, – неподалеку от колодца на центральной площади росла бузина. Никто уж и не помнил, почему ее там оставили и не выпололи еще ростком; у каждого жителя была своя легенда на этот счет. Не знаю, сколько ей минуло, но ствол был в полный обхват – уже почти каменный, как будто и неживой, однако каждую весну на одной из веток раскрывались листья. Тебе бы понравилось.

– Вот это, я считаю, символ упорства и воли к жизни! – кивнул Ульмер, с сомнением уточнив: – Бузина разве не куст?

Нессель скосилась на инквизитора исподлобья, явно с трудом удержав пренебрежительное «Городские!», однако промолчала.

– Проповеди писать не пробовал? – не ответив, спросил Курт с усмешкой, и Ульмер смущенно пожал плечами:

– Говорить перед толпою – не мой талант, майстер Гессе. Но взгляните на этого великана – неужто вам самому не приходят в голову подобные мысли?

Курт бросил взгляд на плешивую макушку старой липы и лишь молча передернул плечами в ответ, не сказав молодому сослужителю, что единственная мысль, пришедшая ему в голову, была вопросом о том, как скоро истощившийся ствол треснет и кого из прохожих он придавит, упавши поперек улицы. А размазать по земле липа могла и небольшую компанию: на трактир, гордо отстоящий чуть в сторонке от двухэтажных домиков, древесный старец посматривал свысока, возвышаясь над чердачным окошком гостиничного заведения и явно регулярно обновлявшейся вывеской с лебедем на волне и чуть кривоватой надписью «Шваненбайн»[924].

– Местные зовут его «Ножка», – пояснил Ульмер, явно заметив, что продолжать богословско-природоведческие экзерсисы майстер инквизитор не в настроении. – К слову, готовят здесь и впрямь отменно, но и стоит все это соответственно. Я бы рекомендовал столоваться в одной из пивнушек, их в Бамберге множество – там готовят нехитро, но вполне пристойно. Правда, найти их будет непросто, лучше спрашивайте дорогу у местных: здешние питейные заведения по традиции зачастую располагаются прямо в скалах, в выдолбленных пещерах. Очень необычно, знаю. Но Бамберг вообще необычный город. Здесь почти нет широких прямых улиц – сплошь холмы, из-за чего местные зовут город немецким Римом, река, мосты, крайне живописные островки… Господь и здешние жители постарались, создавая этот город.

– «Здешние жители», «местные»… – повторил Курт, отметив, что из дверей трактира уже вышел и направился к ним кто-то из прислуги, чтобы принять лошадей. – Ты не отсюда?

– Оффенбург, – кивнул Ульмер, – переведен два года назад с повышением. Еще не вполне обжился, но, должен вам сказать, майстер Гессе, мне здесь определенно нравится.

– А мне нет, – чуть слышно пробормотала Нессель, когда, оставив молодого служителя и лошадей снаружи, они вошли в уютный полумрак трапезной залы трактира. – Тяжелый город. Душный.

– Слишком легкий и солнечный, я бы сказал, – так же тихо возразил Курт. – Но я понял, о чем ты.

Та лишь снова молча поджала губы, шагнув к нему почти вплотную, и он готов был биться об заклад, что Нессель с трудом удержалась от того, чтоб вцепиться в его руку, как маленькая девочка посреди ревущей, мятущейся толпы.

Жилище, в которое их проводил лично владелец «Ножки», оказалось в точности соответствующим желаниям майстера инквизитора: две комнаты, разделенные между собою тонкой стенкой и дверью, обе отлично освещаемые, чисто убранные и довольно тихие – сюда, на второй этаж, звуки далекой улицы доносились едва-едва. Бросив свою сумку у стола, Курт отнес дорожный мешок Нессель с ее нехитрыми пожитками в дальнюю комнату и, поставив его на пол, прошагал к окну.

– Что ты делаешь? – спросила лесная ведьма, осторожно присев на самый краешек постели; он прикрыл ставни и вновь распахнул их, пуская в комнату солнечный свет:

– Проверяю, есть ли здесь задвижки. Хиленькие довольно-таки, но все же есть.

– На двери тоже засов, – устало прикрыв глаза, сообщила Нессель. – И на общей, и здесь. Новый, судя по всему.

Курт обернулся, бросив взгляд на створку, и одобрительно кивнул:

– Для не городского жителя просто удивительная наблюдательность в таких деталях.

– Меня пытались обобрать в одном из постоялых дворов на пути к Ульму, – не открывая глаз, пояснила Нессель. – Или похуже чего… Теперь знаю: попала в незнакомый дом – первым делом проверь, куда бежать или где запереться.

– Поверь, – усмехнулся Курт, – даже после пятка ограблений и покушений это доходит даже не до всякого бойца, живущего в пути… Как ты? Сказать, чтобы принесли что-нибудь перекусить?

– Нет, – вяло мотнула головой Нессель, с усилием открыв глаза. – Сил нет. Не хочу есть. Я сейчас, наверное, просто усну.

– Ну, как знаешь. Мне надо встретиться с местным обером и попытаться хотя бы немного войти в курс дела, постараюсь возвратиться как можно быстрее. Ни с кем не говори, ни на чьи вопросы не отвечай, лучше и вовсе никого не впускай; если будут навязываться – прямо посылай прочь с единственным аргументом «все вопросы – к майстеру инквизитору». Хотя не думаю, что они начнут наглеть с первого же дня, но – на всякий случай… Запрись и никому, кроме меня, не открывай.

– «Они»?

– Я здесь потому, что в Бамберге убит наш служитель, а также имеет место либо немыслимая халатность, либо внезапный всплеск преступности и малефиции, – напомнил Курт со вздохом. – Персона я известная, и уже через час о моем прибытии будет знать половина обитателей этой дыры; в том и в другом случае мной заинтересуются и постараются направить по ложному пути. Как правило, этому предшествует попытка вытянуть побольше информации и втереться в доверие.

– Как этот молоденький инквизитор? – хмуро уточнила Нессель; он кивнул:

– Да, как Ульмер. Восторженный, добродушный и готовый услужить… Либо же он и впрямь таков по натуре, а это означает, что ему не продвинуться выше его третьего ранга, и судьба его – навеки остаться на подхвате у обера либо же быть убитым, причем довольно скоро. Такие в нашем деле долго не живут… Отдыхай. Думаю, уж в первый-то день точно будет спокойно.

* * *
Высокое, похожее на собор, здание бамбергского отделения Конгрегации, которое местные обитатели и его служители именовали попросту Официумом[925], явно было возведено недавно – это Курт понял бы, даже не зная загодя о сем факте от curator’а: камень кладки еще не обветрился, деревянные двери почти не потемнели, равно как и их металлические детали, плиты пола в приемной зале не стерлись ногами, ступени лестниц еще не выщербились. Вообще, башня Официума походила на игрушку – огромную, мрачную, но все же игрушку; от ощущения, что сия мрачность и подчеркнутая патетика нагнеталась архитектором и строителями нарочно, Курт никак не мог отделаться, и от искусственности окружающей обстановки порой сводило зубы. Быть может, в этом и был какой-то высший смысл, видимый начальствующим, но недоступный ему – вроде внушения почтения и трепета здешним жителям, – однако с показухой здесь явно перегнули палку. «Не хватало еще развешать цепи по стенам и выволочь дыбу в приемную залу», – подумал Курт, покривившись.

– Здесь мрачновато, – словно извиняясь, неловко улыбнулся Ульмер, заметив выражение его лица. – Но к этому быстро привыкаешь. В этих стенах прочий мир не так довлеет над душой и разумом. Здесь его порой и вовсе перестаешь замечать и помнить. Ничто не отвлекает и не смущает душу – разве не это главное в нашей службе?

Курт не ответил, лишь бросив еще один взгляд вокруг, и сослужитель ускорил шаг, словно смутившись своей непрошеной проповеди, и до самой двери рабочей комнаты обер-инквизитора хранил молчание. Внутрь Ульмер вошел сперва один, оставив гостя за порогом и сопроводив это непочтительное действо десятком своих извинений, но уже спустя несколько мгновений распахнул створку, все с теми же извинениями пригласив майстера инквизитора войти, после чего тихо выскользнул обратно в коридор, аккуратно прикрыв за собою дверь.

– Петер вне себя от счастья, – заметил Гюнтер Нойердорф, выйдя из-за стола навстречу Курту и протянув руку первым. – Вы герой многих молодых следователей, майстер Гессе, и уже одна только возможность увидеть вас вживую для них сравнима с поездкой в Рим.

– Учитывая состояние курии и обстановку в Риме, похвала сомнительная, майстер Нойердорф, – усмехнулся Курт, пожав протянутую ладонь. – Не говоря уже о том, что напрасно служители Конгрегации с ходу верят всему, что слышат.

– Предлагаю обойтись без лишней официальности, – предложил обер-инквизитор, указав на табурет подле стола, и уселся на свое место, сдвинув в сторону листы исписанной бумаги. – Так будет проще.

– Согласен, – кивнул Курт, примостившись на довольно узкое и низкое сиденье, и вздохнул: – В таком случае, я не стану ходить вокруг да около и сразу обозначу свой интерес в вашем городе. Здесь был убит inspector из кураторского отделения…

– Он пропал, – многозначительно уточнил обер-инквизитор; Курт отмахнулся:

– Да полно вам, Нойердорф. Вы ведь понимаете, что он не решил прогуляться пешим ходом до соседнего селения и его не вознесли ангелы Господни; также навряд ли он споткнулся на вершине одного из здешних холмов и свалился в канаву. Он убит, и это ясно; не ясно только, кем, по какой причине и каким образом, и именно это я должен выяснить. Сразу оговорюсь, что делать работу curator’ов я не намереваюсь, и их возможные подозрения меня не интересуют. Я не стану лезть в ваши дела, требовать отчета по расследованиям, допрашивать ваших людей и собирать сведения о работе Официума в Бамберге.

– Довольно странное ощущение, – медленно проговорил обер-инквизитор. – De facto нашему отделению предъявили обвинение в халатности, если не в злом умысле; de jure ничего подобного сделано не было, но… Знаете, Гессе, за пять с лишним десятков лет своей жизни я не бывал в таком двусмысленном положении ни разу.

– Понимаю вас, – кивнул он, – и даже лучше, чем вы думаете. Когда-то и я сам попался им под руку; от потери Знака я был ad verbum[926] в шаге. Но я, повторюсь, не намерен облегчать им работу; если у кураторского отделения есть к вам претензии – пусть разбираются с ними самостоятельно. От вас я, однако, жду помощи и всяческого содействия – не для того, чтобы сим доказать вашу верность Конгрегации и собственную безгрешность, а потому, что один из нас убит.

– Такое не прощается, – со вздохом согласился Нойердорф. – Иначе устранение служителей изберут как средство решения проблем многие из тех, кого лишь кара и удерживает от подобных действий… Разумеется, вам будет оказана любая помощь, что в наших силах. Правду сказать, силы эти невелики; точнее, невелики те сведения, что известны мне и прочим служителям Официума, – майстер Штаудт не успел толком пообщаться ни со мной или моими людьми, ни, полагаю, с кем-то из горожан. Да и о том, что сумел или не сумел найти, он с нами, ясное дело, особенно не откровенничал.

– Георг Штаудт пробыл здесь два дня, как я понимаю, – уточнил Курт и, увидев молчаливый кивок, продолжил: – Я полагаю, он так же, как и я, пришел к вам, представился, задал какие-то вопросы… интересовался какими-то конкретными расследованиями? Конкретными осужденными, свидетелями? Говорил только с вами или с кем-то из ваших людей тоже?

– Майстер Штаудт явился на встречу со мною на исходе первого дня своего пребывания в Бамберге. Он остановился в небольшом трактирчике в Инзельштадте[927]. После его исчезновения не было найдено никаких странных или не принадлежащих ему вещей, посторонних в его комнате не бывало, с владельцем он не общался… Но если желаете, можете уточнить все это сами, Петер будет рад проводить вас. У меня он попросил несколько протоколов из последних расследований – мне показалось, что совершенно наобум, но утверждать не стану – и из пяти просмотренных дел остановил свое внимание на обвинении магистратского судьи, Иоганна Юниуса.

– Почему вы так решили?

– Майстер Штаудт спросил, как найти его дом, и выразил желание побеседовать со свидетелями и дочерью осужденного.

– Но?.. – поторопил Курт, уловив заминку в голосе обер-инквизитора; тот коротко пожал плечами:

– Свидетелей я ему предоставил, а вот с дочерью вышла неувязка: в день казни судьи она покончила с собой. Повесилась в своей комнате. Больше никаких родственников у покойного не было, дом передан в распоряжение города и сейчас все еще стоит пустой – до сих пор не нашлось желающих купить жилище, в котором жил преступник и произошло самоубийство.

– У них есть на то причины? Было замечено что-то необычное?

– Нет, – устало отмахнулся Нойердорф. – Что вы, Гессе, ничего подобного. Просто страхи. Дом освятили, разумеется, и никаких мятежных душ, бродящих по комнатам, никто не замечал, никаких потусторонних стонов ночами из окон не доносится, но вы же знаете людей…

– А что, собственно, с самим судьей? Вы назвали его преступником, а не малефиком; однако он был арестован вами и вами же проводилось расследование, ведь так?

Нойердорф поджал сухие губы, на мгновение опустив взгляд на свои сцепленные замком руки, лежащие на столе, и со вздохом выговорил:

– Даже не знаю, как вам это объяснить, Гессе…

– Лучше всего – как оно было на самом деле, – вскользь улыбнулся Курт, и собеседник поднял глаза, ответив ему гримасой, мало похожей даже на кривую усмешку.

– Такое происходит часто, – пояснил Нойердорф, помедлив. – Расследование начинается нами, мы доводим его до конца, а в итоге выясняется, что никакой малефиции не было, зато имело место обыденное преступление. Видите ли, Гессе, бамбергский магистрат исполняет возложенные на него обязанности прилежно, блюдя интересы города и горожан, однако есть сферы, где не действуют умения вовремя договориться, правильно рассчитать или верно рассудить. Дознавателей у магистрата попросту нет. Некогда был один – мой ровесник, упокой, Господи, его душу… Но вот уж лет пять как преступления, совершаемые в Бамберге, расследуются только магистратскими судьями и канцлером при содействии самих горожан. Думаю, вы сами можете себе вообразить, как это происходит и какова доля ошибок…

– Словом, магистрат попросту сел вам на шею, – подытожил Курт, – и все более-менее сложные случаи перекладывает на Официум. Знакомо. Во времена моей службы в Кельне ситуация была схожей.

– Вот видите, – развел руками Нойердорф. – Вы ведь сами понимаете, мы не можем сказать, что это не наше дело, и тем успокоиться: все же речь идет о людских судьбах, а порой и жизнях… В случае с судьей Юниусом расследование показало, что он был виновен – за крупную взятку покрыл отравление свидетельницы; а вот этой зимой – напротив, был обвинен в краже церковной утвари парень, который оказался невиновным. И выяснили это опять мы, и не вмешайся тогда Официум – идти бы ему на виселицу.

– Когда вы начинали расследование, были подозрения, что судья имеет способности к малефиции, или это было внесено в протоколы, чтобы дать вам право на расследование? Я спрашиваю потому, что хотелось бы понять, в какую сторону могла свернуть мысль inspector’а Штаудта, какие шаги могли прийти ему в голову, с кем он мог захотеть переговорить… Чтобы пройти по его следам, хочу понять, на какой тропе он их оставил.

– Да, в начале расследования подозрение было, – кивнул обер-инквизитор. – Оно быстро разрешилось, но поначалу имело место. Судья Юниус принимал участие в рассмотрении имущественного спора; согласно заверению свидетельницы, после первого заседания он подошел к ней, улучив момент, чтобы остаться наедине, и велел отказаться от своих слов, прибавив «иначе пожалеешь». На следующий день свидетельница слегла – с головной болью, необъяснимой слабостью, полнейшим отсутствием аппетита и постоянным беспричинным страхом, переходящим в кошмары. Я, разумеется, поначалу предположил попросту сильный испуг – все-таки женщина, и уже в годах, много ли ей надо для душевного срыва, особенно когда вот так впрямую угрожает не кто-нибудь, а магистратский судья? И ее прошение о расследовании, должен признать, тогда не принял, просто сообщил о ее словах в магистрат и попросил присмотреться к судье или, быть может, заменить его на заседаниях. Вот в этом – свою вину признаю: из-за моего неверия было упущено время… На исходе второго дня ей стало хуже, ночью начались судороги, а к утру она скончалась.

– Нельзя успеть всюду и помочь всему миру, – возразил Курт. – Тем паче, когда помимо собственной ноши несешь чужую. Не вините себя, Нойердорф. В том, что в городском управлении оказался мерзавец, а его соработники закрыли на это глаза, – вы уж точно не виноваты.

– Сложно об этом не думать, – уныло передернул плечами обер-инквизитор. – Я немного знал покойную; в Бамберге все так или иначе знают друг друга, шапочно или близко… Она была доброй женщиной, благочестивой и честной; довольно скверно становится на душе, когда видишь, как такие люди покидают наш мир, в то время как мерзавцы продолжают топтать землю… Впрочем, вам, Гессе, судя по тому, что мы о вас слышали, это должно быть не менее близко и понятно и без моих сетований… Судья был арестован, – продолжил Нойердорф спустя миг молчания, – и допрошен. Упирался он долго, и это понятно: даже при снятии обвинения в малефиции ему так или иначе грозила смертная казнь за соучастие в убийстве.

– И что показало расследование?

– Ответчик, владелец спорного имущества, пригласил ее к себе в дом – якобы для того, чтобы обсудить дело. Разговор затянулся, и его жена предложила свидетельнице отобедать с ними… В этом омерзительном преступлении оказались замешаны сам ответчик с супругой, оба их сына, помощник аптекаря, который и продал им яд, и судья Юниус. Само расследование было проведено полностью Официумом, но по его окончании протоколы (после составления копии для архива) были переданы светскому суду вместе со всеми арестованными, каковые по его же решению казнены.

– Штаудт не говорил, с кем именно из оставшихся в живых свидетелей и участников этого происшествия намеревается побеседовать?

– Со всеми, как я понял, – пожал плечами обер-инквизитор, придвигая к Курту стопку исписанных листов. – Так как о вашем приезде меня оповестили заранее, я предположил, что именно подобные вопросы вы и станете задавать, а посему – вот, если желаете, можете ознакомиться с протоколами лично. Быть может, они наведут вас на мысль… Майстер Штаудт был довольно замкнутым и, прямо скажем, не слишком дружелюбным человеком, и я даже не могу предположить, к примеру, по обмолвкам, что он планировал и на что мог обратить внимание, – с нами он почти не разговаривал. Лишь задавал вопросы.

– Не слишком он вам пришелся по душе, как я посмотрю, – заметил Курт с усмешкой, придвигая протоколы к себе; обер-инквизитор пожал плечами:

– На мой взгляд, слишком заносчив, предубежден… Да и сложно испытывать нежные братские чувства к тому, кто явился, дабы найти возможные доказательства преступного небрежения – моего или моих подчиненных. Я осознаю, что все мы делаем общее дело, все мы служим Вере и людям, что служба майстера Штаудта и его собратьев не менее необходима, нежели наша, а порой, что уж отрицать очевидное, и более важна… Но все сие понимаешь ровно до тех пор, пока оно не коснется тебя. Прямо скажу: да, не будь он одним из нас – его гибель меня не удручила бы. Это очень не по-христиански, но лицемерить не считаю верным; да, мне он не понравился.

– Эти ребята мало кому нравятся, – невесело улыбнулся Курт. – И не могу сказать, что совсем уж незаслуженно.

– Да… – как-то неловко согласился Нойердорф и поднялся, кивнув: – Читайте. Удалюсь, дабы вам не мешать. Предупрежу Петера, чтобы был наготове; как я понимаю, вам не раз потребуется проводник в Бамберге.

– Благодарю вас, – отозвался Курт, берясь за первую страницу. – Это и впрямь было бы неплохо.

Обер-инквизитор вышел в коридор, прикрыв за собою дверь, и он, выждав с полминуты, вновь отложил лист протокола, окинув взглядом стол. Чернильница, перья – довольно потрепанные, часто используемые; чернильные пятна на столешнице со стороны места Нойердорфа, старая глиняная песочница, стопка пустой бумаги… Судя по всему, протокольная работа в этих стенах – явление неизменное и частое.

Курт приподнялся, обернувшись на дверь, и быстро, осторожно, стараясь не нарушать общего порядка, просмотрел лежащие на столе обер-инквизитора документы. Черновик письма в магистрат – несколько исчерканных и исправленных строчек с просьбой оказывать содействие вскоре прибывающему в Бамберг майстеру инквизитору Курту Игнациусу Гессе фон Вайденхорсту… Второй черновик с тем же текстом… Потрепанный лист бумаги, о который отирали и расписывали перо… В том, что ничего важного обер-инквизитор на столе оставить не мог, Курт не сомневался, равно как и в том, что оба черновика тот оставил на виду намеренно – дабы внушить гостю мысль о том, что его делу намереваются оказывать посильную помощь. В том, что Нойердорф, выходя, ожидал любопытства майстера инквизитора (или, может, даже надеялся на него?), Курт не сомневался тоже.

Протокол следовало просмотреть также лишь ради очистки совести; если расследование деяний судьи Юниуса было проведено ad imperatum[928], без намеренных нарушений и подлогов – ничего нового или судьбоносно важного чтение этих страниц не даст, если же какие-то страницы были изъяты или же вовсе не написаны – изучение сего документа будет бессмысленным тем паче. Единственная польза, которую это могло принести, – имена основных участников происшествия. Их Курт и списал на лист, взятый из стопки на столе обер-инквизитора.

(обратно)

Глава 4

Нессель, когда он возвратился в комнату, все еще спала – поверх неразобранной постели, прямо в платье, свернувшись в клубок, точно кошка. Курт подтянул угол покрывала, прикрыв ей ноги и плечи, и лесная ведьма вздрогнула, открыв глаза и рывком сев на постели.

– В комнате прохладно, – пояснил он, отступив. – Ты мерзла во сне. Извини, не хотел тебя будить.

– Правильно разбудил, – возразила Нессель, спустив ноги на пол, и потянулась, подавив зевок. – Иначе не засну ночью… разобрался со своими делами?

– Почти, – вынув список, составленный в комнате обер-инквизитора, отозвался Курт. – Впереди у меня долгое и увлекательное путешествие по свидетелям расследования, которым интересовался убитый inspector перед своим исчезновением. Alias[929], для того, чтобы узнать, что случилось с ним, придется хотя бы отчасти расследовать расследование, которое расследовал он.

– Этот убитый ваш служитель… Он как инквизитор над инквизиторами? Ищет ересь среди своих же?

– Среди своих же ересь ищут в основном духовники, – улыбнулся Курт. – И стараются пресечь ее прежде, чем она разрастется; проще говоря, поставить своим духовным чадам мозги на место прежде, чем эти мозги окончательно съедут не в ту сторону. А эти ребята занимаются уже не помыслами, но делами: находят и передают суду тех из нас, кто исполняет службу не должным образом, сознательно и намеренно либо по глупости, слабости или попросту разгильдяйству… Порой они перегибают палку и цепляются едва ль не на пустом месте.

– Поэтому среди вас их не любят?

– Любовью не пылают, да, – признал Курт, присевши на табурет, и положил лист с именами на стол перед собою. – Но хоть и я сам не раз подпадал под их пристальнейшее внимание, не могу не признать, что пользы от них куда больше, чем вреда. Что было в данном случае – мне и надо выяснить.

– Получается… – Нессель помедлила, подбирая слова, и договорила: – Получается, ты в этом городе будешь делать их работу? Ведь чтобы выяснить, не связана ли пропажа этого…

– Inspector’а.

– Инспектора… с тем, для чего он и приехал, тебе надо будет узнать, правда ли твои собратья здесь виновны в том, в чем их заподозрили?

– Выходит – так… И в этом я бы хотел попросить твоей помощи.

– Моей?.. – удивленно и растерянно переспросила Нессель; он кивнул:

– Да. Ты говорила, что после пропажи Альты «обшарила» лес вокруг и не нашла ее там – ни живой, ни мертвой. Ты смогла это сделать, потому что она твоя дочь, или это работает с любым человеком?

– Ты хочешь, чтобы я нашла тебе вашего служителя?

– Было бы неплохо, – подтвердил Курт. – Если ты сможешь это сделать – это намного сократит время нашего пребывания в этом городишке, что выгодно не только мне, но и тебе самой, согласись. В живых его точно нет, стало быть, искать придется труп. Так как? Сможешь или нет?

– Я могу попробовать, – неуверенно отозвалась ведьма. – Но есть два условия. Первое: я не смогу этого сделать прямо сейчас. Мне тяжело в этом городе, здесь слишком… шумно и тесно, слишком многолюдно. В моем лесу безлюдно, и там ничьи помыслы не мешали мне работать, а здесь множество людей будет перебивать мне след. Да и сам город… Я не привыкла к такой обстановке. Мне надо освоиться, свыкнуться со здешним духом, надо понять, что следует отбрасывать тотчас же, а на что надо обращать внимание… да и боюсь, просто не отыщу следа в таком шуме… Не знаю, как тебе это объяснить…

– Полагаю, я понял, о чем ты, – кивнул Курт. – И сколько времени тебе понадобится для того, чтобы втянуться?

– Не знаю… Несколько дней. Дня три-четыре… может, пять. Если к тому времени ты не обойдешься без моей помощи – я попробую.

– Ну, не так плохо, – передернул плечами он. – А второе условие?

– Мне нужна его вещь. Неважно, что это будет, главное – что-то очень личное, что постоянно было при нем и чего он часто касался… Если это будет нечто, связанное с ним духовно, – будет совсем хорошо; к примеру, распятие или этот ваш медальон… Он ведь у каждого свой и с вами всю вашу жизнь?

– Да, и вручается в весьма торжественной обстановке; ближе него, разве что, и впрямь распятие, надетое при Крещении. К сожалению, Сигнум исключается: он остался на шее трупа. Где бы этот труп ни был… Но условие я понял, что-нибудь придумаю. Как почувствуешь, что готова, – скажи.

– Полагаешь, ты не найдешь его за четыре-пять дней? В Ульме я слышала, что когда-то давно свое первое расследование ты завершил за неделю, раскрыл при этом заговор и несколько убийств и…

– И чуть не остался валяться на земле, разорванный толпой в клочья, – покривился Курт. – Это было скорее исключением, да и ситуация была иной… Здесь придется копать глубоко.

– И что ты будешь делать, если выяснишь, что твои сослужители совершили преступление? Что вы все будете делать – скроете это?

– Откровенно? Я бы скрыл, – кивнул Курт, не обратив внимания на ее вызывающий тон. – Будь это единичное нарушение одного отдельного следователя. Собрал бы лишь наших служителей, устроил показательное судилище и казнь по всем правилам, но тайно – чтобы видели исключительно свои, те, в назидание кому это и следует представлять. На нас и без того вешают множество грехов, чтобы еще и давать пищу для поддержания таких слухов… Но если здесь обнаружится именно то, что подозревается – а именно, замешаны будут служители высшего ранга либо вовсе отделение целиком, – суд и кара должны быть прилюдными. Быть может, Конгрегация и беспощадна к врагам, но своих, что ведут себя как враги, не прощает, не покрывает и карает во сто крат страшней.

– А хотя бы одно такое показательное судилище было? – с явным скепсисом осведомилась Нессель; он кивнул:

– Было несколько. В основном – над людьми из прежних служителей, в первые годы, когда Конгрегация лишь начинала меняться. Кое-кто никак не желал усваивать, что Знак им вручен не для того, чтобы дать больше возможностей для удовлетворения собственных желаний… Идем, – чуть повысил голос он, не дав своей временной подопечной продолжить. – Время уже давно обеденное, и лично я предпочел бы продолжить беседу не с пустым желудком.

Нессель вздохнула, бросив на него угрюмый взгляд, но вслух не возразила. За трапезой лесная ведьма также не произнесла ни слова о Конгрегации, пропавшем inspector’е, грозящей предателям каре или собственной вере в ее справедливость; она вообще все больше молчала, уставившись в свою тарелку и украдкой поглядывая по сторонам. Покончив с обедом, Нессель торопливо ушла в комнату, а Курт остался за столом, разглядывая список причастных к делу и медленно потягивая местное пиво.

– Майстер Гессе…

На голос рядом с собою он обернулся неспешно, без особенного удивления увидев Ульмера; молодой инквизитор переминался с ноги на ногу, ожидая дозволения говорить дальше и косясь по сторонам, точно всякий миг ожидал немедленного и страшного нападения вражеских орд.

– Петер, – поприветствовал его Курт и кивнул на скамью напротив: – Садись. Тебя снова погнал ко мне старик Нойердорф?

– Нет, – мотнул головой тот, примостившись на край скамьи. – На сей раз я сам попросил…

– Но?.. – подбодрил Курт, уловив заминку в голосе следователя; Ульмер помедлил, вновь бросив взгляд вокруг, словно желая убедиться, что никто не смотрит в их сторону, и спросил со вздохом:

– Позвольте мне говорить прямо, майстер Гессе?

– Хотелось бы, – согласился он как можно благодушней.

– Хорошо… – с заметной неловкостью кивнул молодой служитель, явно тяжело подбирая слова. – Я… я понимаю, зачем вы здесь. Попечительское отделение заподозрило, что Официум ведет расследования недобросовестно, а то и впрямую нарушает заветы Веры, закон и тем порочит имя Конгрегации. И в исчезновении, а если говорить без обиняков, убийстве майстера Штаудта подозревают одного из нас. Явившись для его розыска, вы de facto явились ради того, чтобы сделать его работу, чтобы выяснить, не поселилось ли предательство в наших рядах, и если да – покарать изменивших клятве.

– Карать – не моя работа, – осторожно заметил Курт; Ульмер кивнул:

– Да-да, я понимаю. Вы лишь укажете на того, кто виновен, и предадите его суду. И вот для чего я пришел… Понимаете, майстер Гессе, когда я начинал свою службу, я знал, что до высшего ранга никогда не поднимусь; я получил Знак и Печать, меня сочли достойным следовательского чина, но все, и сам я в том числе, понимают, что я не обладаю особенным чутьем или острым умом, каковые могли бы поспособствовать моему возвышению. Я к этому и не стремился: все, чего я желал, – это делать то, на что достанет сил. Я без лишней скромности могу заметить, что на прежнем месте моей службы в проводимых мною расследованиях не бывало ошибок. По крайней мере, таково мнение руководства и на это надеюсь я сам. И когда меня перевели в Бамберг, я ничего иного и не желал, и до сей минуты все, чего я жажду всею душой, – это исполнять свою работу как должно. Майстер Нойердорф, я знаю, уже рассказал вам, из чего по большей части состоит наша служба в этом городе, и позвольте сказать: я ничуть этим не удручен. Покидая академию, я, разумеется, грезил битвой с еретиками и чудовищами, но мир показал мне – порой страшней всего то, что делают с людьми люди же, такие же, как все, добрые христиане. И когда я просто брожу по домам, разыскивая свидетелей обычного душегубства, свершенного из корысти или злобы, – я не чувствую, что теряю время своей жизни напрасно. Я делаю то, для чего меня и воспитали: посильно способствую уменьшению зла в нашем мире.

Ульмер умолк ненадолго, не глядя на собеседника и уставившись в стол; Курт тоже молчал, не торопя собеседника, ни о чем не спрашивая и ни слова не говоря.

– Я хочу, – продолжил тот тихо, подняв, наконец, взгляд, – чтобы вы мне поверили. Я не знаю, насколько оправданны подозрения кураторского отделения, я не знаю, что вы сумеете найти и доказать, но знаю, что я сделаю все, что могу, чтобы вам помочь. Я безгранично уважаю майстера Нойердорфа, этот год под его началом был не самым плохим в моей службе, и по моему глубокому убеждению, он не виновен ни в чем. Но если что-то в Бамберге нечисто – я хочу помочь вам выяснить это. Или доказать, что Официум чист перед Господом и законом. Понимаю, что так говорил бы на моем месте и виновный или соучастник и у вас нет причин мне доверять, но хотя бы дайте мне шанс, майстер Гессе.

Курт помедлил, глядя в лицо молодому инквизитору и видя в глазах напротив знакомый огонек, знакомую горячность, так легко узнаваемое нетерпение…

– Да, Петер, – отозвался он наконец, подбирая слова тщательно и осторожно, – я тебя понимаю. И ведь помимо прочего, впереди у тебя много лет службы, и никому не хочется, чтобы начало его работы навсегда ознаменовалось пометкой «был причастен к делу о халатности отделения»… Верно?

– Не в том дело! – вскинулся Ульмер и, повстречавшись с собеседником взглядом, запнулся, отведя глаза. – Да, – негромко и через силу согласился он. – И это тоже. Если выяснится, что (не приведи Господь) кто-то из наших или даже… сам майстер Нойердорф имеет отношение к исчезновению inspector’а и хотя бы части недобросовестных расследований… Мне бояться нечего, понимаете, майстер Гессе? Что бы ни вскрылось – я-то точно знаю, что ни в чем не замешан, ни к чему не причастен, и если что-то совершил по неведению – готов нести за это ту епитимью, каковую руководство сочтет полагающейся. Но я знаю, что в любом случае не совершил ничего, за что мог бы лишиться Знака и инквизиторского чина, а стало быть – мне еще служить и служить. А это означает, что мне ни к чему слава следователя, замешанного в грязных делишках. Если же, напротив, я приложу долю своих скромных сил к тому, чтобы доказать непричастность Официума или лично майстера Нойердорфа к чему-либо противозаконному – убежден, это пойдет на пользу всем.

– А если без околичностей, – вскользь усмехнулся Курт, – это возвысит тебя в глазах обер-инквизитора, каковой в благодарность за подобное рвение, быть может, даже напишет прошение о присвоении тебе следующего ранга. Или, если в чем-то виновен сам старик, тебе не помешает пометка «оказал немалую помощь следствию» в твоих характеристиках, тем паче – пометка, оставленная легендой Конгрегации Молотом Ведьм.

– Ambitio – это не моя черта, – оскорбленно возразил Ульмер. – Не стану скрывать, что мне это… будет выгодно, да. Но не для того, чтобы обрести новый чин и возвыситься, не для того, чтобы потакать самолюбию, а для того, чтобы в грядущих расследованиях мною не пренебрегали и к моим доводам прислушивались. Я, как уже говорил, не тешу себя надеждой, что когда-нибудь смогу приблизиться хоть вот настолько к такому следователю, как вы, майстер Гессе, и не вижу себя легендой Конгрегации, но я уверен, что могу больше, нежели мне позволено. Недавний случай: я имел версию в расследовании, каковой версией поделился с майстером Нойердорфом; и он не воспринял ее всерьез, ибо следователь более высокого ранга…

– Кристиан Хальс, первый ранг.

– Да, – поджав губы, кивнул Ульмер. – Он выдвинул свою версию, и она оказалась созвучной выводам, каковые сделал сам майстер Нойердорф. Всем казалось, что новичок третьего ранга беспременно ошибется… В итоге мою версию стали проверять самой последней, когда все остальные не оправдались. И что же оказалось? Прав был я. И таких случаев бывало уже несколько; где-то в мелочах, но бывало, и нередко. В Официуме ко мне относятся так, словно я лишь вчера вышел из академии… Меня лично это не задевает, но ведь страдает дело. Упомянутые мною случаи касались происшествий несерьезных, порой даже пустяковых, но если бы речь шла о чем-то более значимом, о человеческой судьбе или даже жизни, к примеру?

– Как знакомо, – хмыкнул Курт и пояснил, когда Ульмер непонимающе нахмурился: – Так начиналась моя служба в Кельне. Никто не принимал всерьез мои выкладки, никто не слушал моих догадок, над моими версиями вовсю потешались – до тех пор, пока они не подтверждались от и до. А так как свое первое расследование я завалил, к этому присовокуплялось еще и мое чувство собственной ущербности и боязнь напортачить… Однако мне, как я погляжу, с начальством повезло несколько больше тебя; майстер Керн, под началом коего мне довелось служить, вскоре сам же начал толкать меня вперед, подстегивая там, где я опасался сделать лишний шаг…

– Со мною иначе, – вздохнул Ульмер. – Даже после нескольких случаев меня все еще держат за неразумного щенка. Я имею Сигнум и Печать следователя, но defacto исполняю работу помощника.

– И теперь напрашиваешься в помощники мне?

– По крайней мере, в этом мое положение хотя бы не изменится, – неловко улыбнулся инквизитор и, посерьезнев, добавил: – Зато хотя бы появится шанс сделать что-то полезное.

– А старик, я так мыслю, не знает, что ты направился ко мне с подобными колоссальными планами?

– Майстер обер-инквизитор сказал, чтобы я был наготове по первому вашему слову явиться, дабы препроводить вас куда скажете, и я заметил, что мне лучше прямо спросить у вас, не требуются ли мои услуги проводника по Бамбергу.

– Alias[930], – уточнил Курт с усмешкой, – ты солгал обер-инквизитору.

– Я… – замявшись, не сразу отозвался Ульмер, – просто не стал обременять его деталями. Я уверен, что изложи я ему свои мысли – и он вновь сказал бы, что я замахиваюсь на дело не по силам, что напрасно потрачу время, что… Словом, высказал бы мне все то, что не раз говорил прежде. Быть может, это и так. Вполне может статься, что пользы от меня не будет и я ничем не смогу помочь, но я хочу хотя бы попытаться.

– «Не стал обременять деталями» – это верное решение, – согласился Курт и, помедлив, спросил: – Могу ли я, в таком случае, обратиться к тебе с просьбой, о деталях которой ты также не станешь ставить Нойердорфа в известность?

Ульмер распрямился, даже, кажется, чуть побледнев, и снова исподволь бросил вокруг настороженный взгляд.

– Да, майстер Гессе, – согласился он, наконец, понизив голос почти до шепота. – Разумеется. Что я должен сделать?

– В Официуме хранятся личные вещи Георга Штаудта. Среди прочего в его сумке должно быть шифровальное Евангелие; я хочу его получить. Само собою, я мог бы потребовать его у старика открыто, но мне не хочется возиться с бумажками, а главное – не желаю посвящать Нойердорфа в подробности своего расследования.

– А… полагаете, майстер Штаудт мог оставить что-то в книге? Мы осматривали все его вещи, и никаких записок или отчетов обнаружено не было; каждую страницу Евангелия и майстер Хальс, и я перетряхнули лично, и…

– И тем не менее, – мягко, но настойчиво оборвал Курт. – Отчет – не отчет, а как знать, быть может, где-то стоит не заметная с первого взгляда метка, клякса, точка, стертая буква… Я хочу осмотреть Евангелие сам, лично. Причем так, чтобы об этом никто не знал. Когда я закончу – верну его, и ты тихо и аккуратно положишь книгу на место. Сможешь это сделать?

– Да, майстер Гессе, – с готовностью кивнул Ульмер. – Постараюсь справиться как можно скорее.

– Ну, что ж, благодарю заранее, – неспешно проговорил Курт, разровняв на столе список причастных, уже изрядно помятый, и придвинул его к собеседнику. – Также начать причинение пользы ты можешь с того, что расскажешь мне об этих людях. А там поглядим.

* * *
Домики Инзельштадта, теснящиеся вдоль улиц, были чем-то неуловимо схожи между собою; каждый имел, как водится, некую отличительную особенность – деревянного голубя на крыше, особо изукрашенную фонарную решетку над дверью, флюгер в виде лодки – но все они при этом были точно бы на одно лицо, будто близкие родичи. Дома простых горожан не образовывали собою отдельного квартала в отдалении от обиталищ знати, а стояли вперемешку, толпясь небольшими группками неподалеку от высоких дорогих жилищ.

Дом Вилли Клотца, истца по делу, на котором спалился судья Юниус, был в очередной такой компании своих собратьев крайним – аккуратный одноэтажный домик с высоким чердаком, покатой крышей и тяжелой, точно складская, дверью. Владелец домика был человеческой копией этой двери – такой же массивный и широкий, с громовым, раскатистым голосом и суровым взглядом командира наемников под густыми бровями, и даже его далеко не крошечных размеров супруга смотрелась рядом с ним, точно детская кружка рядом с пивным бочонком. Сам же майстер инквизитор взирал на Вилли Клотца снизу вверх, чуть отступив назад, дабы не задирать голову. В беседе, однако, хозяин дома был учтив и добродушен, даже чрезмерно, и гостям пришлось потратить около минуты на то, чтобы отказаться сперва от участия в семейном обеде, а после – от посиделок за раухбиром[931] местного производства, вполне ожидаемо лучшего в Империи.

– Мне и сказать-то нечего, – откровенно смущаясь, пояснил Клотц, едва уместившийся на табурете, явно смастеренном лично – под собственную внушительную комплекцию. – Я уж все рассказывал – не упомню, сколько раз. И вот майстеру Ульмеру, и обер-инквизитору, и в магистрат меня вызывали…

– Я читал протоколы, – кивнул Курт, – и говорил с обер-инквизитором; однако пересказ с чужих слов, а тем паче запись этих слов, по опыту знаю, всегда хоть в чем-то, да против истины погрешат, вольно или невольно. Секретарь поленился или не успел в спешке написать неважное, по его мнению, словечко (суть-то передана) – и внезапно весь смысл меняется… Расскажите суть дела еще раз, Вилли. С чего все началось, как продолжилось… ну, а чем закончилось – я, в общем, уже понял.

– Закончилось… печально, – шумно вздохнул гигант. – А начиналось вполне мирно. Суть, майстер инквизитор, такая. Я и мой двоюродный брат были приемышами у друга нашей семьи. Так уж вышло – я осиротел совсем рано, он чуть позже; чума коснулась и Бамберга когда-то, хоть у нас было и не так страшно, как в иных городах, слава Господу. И вот нас обоих взял под свое крыло старый друг наших отцов; говорят, что тоже родич в каком-то дальнем поколении, но никто этого никогда не выяснял, да и ни к чему было. Воспитывал он нас равно заботливо, честно, даже исхитрился сохранить за нами собственность наших родителей, и когда мы оба встали на ноги, у каждого был дом и начальные средства – покуда мы жили в его доме, наши жилища сдавались. А перед смертью наш приемный отец завещал мне место на рынке.

– Вот это первое, что я не вполне понимаю, – заметил Курт. – Из протоколов я увидел, что вы состоите в кожевенной гильдии, доход получаете в виде гильдейской доли, а потому мне неясно, для чего вам рыночное место.

– Рента, – пояснил Клотц, широко улыбнувшись. – Наш приемный отец был тот еще прохвост… Не подумайте дурного, майстер инквизитор, это я по-доброму. Просто умел крутиться и извлекать выгоду на законных основаниях. Когда-то он выкупил у городского управления рыночное место – удобное, хорошее и недешевое; а так как желающих угодить именно на это самое место было много – оно никогда не пустовало, а отчим неизменно получал от торговцев небольшую, но постоянную плату за сдачу лавочки внаем.

– И почему же он завещал эту серебряную жилу именно вам?

– Незадолго до смерти он рассорился с моим братом, – печально отозвался гигант. – Так разругался, что Господи помилуй… Один из его сыновей вознамерился жениться, и девица была, прямо скажем, из семейства не слишком благовоспитанного, да и сама поведения… предосудительного. Отчим пытался внушать, доказывать, говорить и по-доброму, и со строгостью, но мой брат и слушать ничего не желал и сына отвращать от такой женитьбы не намеревался. Любовь у него, видите ли… А девица, должен вам сказать, и сейчас уже якшается, вот клянусь вам, с двумя поклонниками разом, и ее родители даже ухом не ведут. Вся семейка такая, прости Господи…

– Так что с наследством? – поторопил Курт; хозяин кивнул:

– Да, прошу прощения, майстер инквизитор… Так вот, незадолго до того, как отойти ко Господу, отчим завещание и переписал. А старое почему-то не уничтожил – то ли уж память была не та, то ли еще надеялся брата переубедить и все оставить как есть… Поначалу-то лавочное место именно брату и должно было отойти – потому как двое сыновей и место в гильдии пониже моего, вроде как ему нужнее, а у меня и приличный доход, и сын всего один, и тоже на хорошем счету в гильдии – того гляди станет мастером. Брат должен был делиться со мною малой частью дохода, и на этом все. А когда отчим умер, он откуда-то добыл прежнее завещание и выставил его как свидетельство.

– И вы решили судиться с братом? – не скрывая укоризны, уточнил Курт.

– Я б и не подумал, – возразил гигант горячо, – не думайте, что мне денег жалко стало или еще что… Я и не стал бы! Но этот дурак же удумал рыночное местечко передать в полное владение сыну с молодой женой, той самой девицей. Да отчим бы в гробу перевернулся, если б узнал, что все то, на что он годы и труды тратил, досталось какой-то, Господи прости, прошмандовке! Я и решил – нет уж, отсужу себе обратно, а сын у брата все-таки не совсем уж скорбен головой, рано или поздно одумается, увидит, что ему за тварюка досталась в невесты… Вот тогда уж мирно, по-семейному, и решим, как с этой лавчонкой быть. А мирно – вон оно как… Не вышло.

– Ваш брат убил свидетельницу.

– Да, – тяжело выговорил гигант, вздохом едва не сдув Ульмера с табурета. – Так вот оно… У отчима женщина была на примете – вдова, одинокая, благочестивая и умная женщина, в возрасте с ним тоже одном… Решили пожениться – чтобы последние дни не коротать в одиночестве; оно все ж легче так, с родным человеком. Но не успели, отчим слег и… Ясно стало, что не до свадеб ему уже. Но она к нему в дом приходила, навещала, присматривала, как могла. И когда он переписывал завещание – она оказалась свидетельницей. На подписании присутствовали эта женщина, судья Юниус и нотариус. И вот вскоре после смерти отчима погиб нотариус…

– Просто-таки проклятая лавка какая-то, – заметил Курт. – На таком количестве смертей не всякое темное капище строилось.

– Что вы, майстер инквизитор, брат тут никоим образом не замешан! – как-то совершенно по-женски всплеснул руками гигант. – Он, конечно, грех на душу взял, душегубство совершил, но лишь одно; канцлер[932] по собственной вине погиб. Шел вечером домой, сильно подвыпивши, и с мостика-то в воду того… опрокинулся. Кто поблизости был, выловили его, попытались откачать, но где там… Пока был в бессознании – наглотался воды и преставился. Так вот и остались из свидетелей только судья да та женщина. И вот когда я явился с новым завещанием, судья заявил, что впервые его видит, а свидетельница лжет. Не то чтоб ему сразу поверили, хотя и было его слово против слова какой-то старой вдовы; нет, назначили еще одно слушание, чтобы во всем разобраться… А дальше – все как в протоколе записано: сперва судья Юниус ей угрожал, потом она пошла к моему брату, чтобы устыдить нечестивца, и там-то он ей в обед отравы и подсыпал. Официум начал расследование и… Вот, – уныло развел руками Клотц. – Оказалось, что и брат мой виновен, и его супруга была в курсе задуманного, и оба сына – все они на семейном совете одобрили убить славную женщину за место на рынке… Я тогда пожалел уже, что начал это дело; не хватайся я так за эту и впрямь проклятую лавчонку – не подтолкнул бы брата ко греху.

– Я уже вам говорил, Вилли, – вмешался доселе молчавший Ульмер, – всякий сам отвечает за себя. И в грехах вашего брата вам себя винить не должно.

– Все ж родная кровь, – снова вздохнул хозяин дома. – И кто ж знал, что оно так обернется…

– Вот именно, – наставительно произнес молодой инквизитор. – Никто не мог знать, а уж вы – тем паче. Потому перестаньте уже казнить себя. За собственную душу он и должен держать ответ сам; уже ответил перед людьми, а после – и перед Господом.

Клотц понуро кивнул, опустив глаза и пробормотав что-то неразборчивое; Курт расслышал печальное «но всё равно…» и кашлянул, привлекая к себе внимание.

– Все то же самое вы рассказали и inspector’у? – спросил он, когда хозяин снова поднял к нему взгляд. – Он заходил к вам и интересовался подробностями дела. Вы рассказали ему то же, что и мне сейчас?

– Да, майстер инквизитор; только он спросил еще, что случилось с дочкой судьи и кто из магистратских занимался его делом.

– И что с дочкой?

– Так удавилась бедняжка. Она ведь до последнего полагала, что отца оговорили, что он ни в чем не виновен, а уж когда все разъяснилось, когда он сознался, когда соучастника нашли… Ее никто не доводил, – поспешно уточнил Клотц. – Не подумайте, майстер инквизитор. Никто ей не тыкал в глаза отцом-преступником, напротив – жалели, соболезновали, спрашивали, не надо ли помочь чем; она ведь со смертью отца совсем одна осталась, без средств к существованию… Но она ни с кем не общалась, всех сторонилась; а в день, как судью казнили, – возвратилась домой и…

– Кто ее обнаружил?

– Соседка. К вечеру решила навестить ее, посмотреть, как она там, узнать, не надо ли чего… Ну, и вот. Я это тоже рассказывал уже вашему предшественнику, майстер инквизитор. Мне кажется, он решил, что убили ее; только никому это было не нужно и не выгодно – наследников нет, дом городу отошел, да и все видели, в каком она подавленном состоянии. И дверь была заперта: соседка звала мужа, чтобы ее сломать, – потому как вечер уже, а в окнах света нет и тишина, и на стук никто не отзывался… Вам теперь сказать, кто из магистратских вел расследование?

– Все те, кто есть в протоколе? – спросил Курт, обратясь к Ульмеру, и когда тот молча кивнул, отмахнулся: – Не надо. Лучше скажите, что это за девица, на которой намеревался жениться ваш двоюродный племянник, и где мне ее найти.

– Девица? – растерянно переспросил Клотц, переглянувшись с молодым инквизитором. – А… девица-то вам к чему? Простите, – спохватился он тут же, – то есть, я хотел сказать, что она-то тут вообще ни при чем, я не собирался вас поучать…

– Я понял, – улыбнулся Курт. – У меня подобных допущений и в мыслях не было. А майстер Штаудт разве не интересовался ею? Не спрашивал о ней, не имел планов с ней побеседовать?

– Если и имел, то никому из нас об этом не известно, – чуть растерянно отозвался Ульмер, когда хозяин дома неопределенно передернул плечами. – Вилли, как я понимаю, он о ней не спрашивал, меня или майстера Нойердорфа тоже… Да и не видели его в той части Бамберга.

– «В той части» – это где?

– Рыбацкая деревня в Инзельштадте, – кивнув в сторону окна, пояснил Ульмер. – В самой ее бедняцкой части. Ее семья занимается ловом, а потом сама же продает свою добычу…

– Желание ее несостоявшегося супруга во что бы то ни стало получить торговое место в свете этого становится еще более понятным, – заметил Курт. – Даже странно, что девица оказалась ни при чем… Ты знаешь, где ее дом?

– Покажу, – кивнул молодой инквизитор, – хотя убежден, что время будет потрачено напрасно: не желая никого задеть, замечу, что не при ее… уме и сообразительности оказаться в соучастниках. Я говорил с нею и уверен, что ее никто не ставил в известность.

– Полагаю, что ты окажешься прав, – согласился Курт, когда, распрощавшись с хозяином, они вышли под яркое летнее солнце, – однако для полноты данных все-таки следует с нею пообщаться. Если Штаудт не говорил никому о том, что намерен ее посетить, это значит лишь то, что он об этом не говорил, как и то, что его там не видели посторонние, значит, что его там не видели; и даже окажись девица и впрямь невинней всех невинных – если пропавший inspector побывал там, это даст мне след в его поисках. Сожалею, Петер, но доказательство вины либо невиновности Официума – не моя цель и не моя работа; вскоре в кураторском отделении решат, кого направить на смену убитому, он этим и займется; если мне удастся что-то выяснить попутно с моим собственным расследованием – слава Богу, если же не сложится…

– Я понимаю, майстер Гессе, – вздохнул Ульмер с вялой улыбкой. – Но я именно на это и уповаю. Не зря же ходят о вас легенды, и мне думается…

– Дай-ка я кое-что тебе объясню, – утомленно вздохнул Курт, не дав ему договорить, – дабы избавить тебя от неоправданных упований. Тебе приходилось наблюдать за тем, как происходят выборы в магистрат? Представители гильдий и знатных семей внезапно начинают совершать до крайности добрые дела для блага города, но все равно больше говорят, чем делают; о многих из них начинают расползаться слухи, в которых оные представители описываются так, что Ангелам Господним остается лишь завидовать… Полагаю, для тебя не новость, что девять из десяти таких рассказов – не более чем преувеличение, и это в лучшем случае? Это работа на публику, от которой зависит их продвижение, наработка репутации, от которой зависят голоса. Попросту эта маленькая res publica[933] становится для них полем личной деятельности.

– Я все это знаю, – кивнул Ульмер настороженно, – но не хотите же вы сказать…

– Именно что хочу. Когда государство ведет войну, вовремя доставленная и публично оглашенная ободряющая relatio[934] поднимает дух подданных, вселяет в них надежду, сообщает имена героев… Если требуют обстоятельства, деяния героев можно преувеличить, успехи превознести, а надежды тем самым – приумножить. Король и его ближний круг будут знать, что происходит на самом деле, но для публики порой важнее не вся правда, а та самая надежда; здесь, Петер, и проходит тонкая граница в понятии «publicus»[935]: где кончается государственное, а где начинается общественное – решается на месте и по обстоятельствам. Так вот, в случае, когда нужна надежда и нужны герои, – эта самая relatio publica[936] будет, как и в случае с выборами в магистрат, несколько не соответствующей действительности.

– Вы скромничаете, майстер Гессе, – уверенно возразил Ульмер. – Расследование, которое прославило вас – изобличение предательства двух курфюрстов в Кельне – было или не было?

– Положим, было, – неохотно согласился Курт. – Однако оно лишь на словах выглядит так победоносно и полностью представляется моей заслугой. На деле же работало множество людей – агенты слежки, мои сослуживцы, зондергруппа… каковая, к слову, явившись вовремя, позволила мне впоследствии насладиться лаврами, а не уютным гробом. И так – в каждом деле. Вообрази себе стычку, где множество людей бьет сильного и обученного бойца. Каждый наносит ему рану, выматывает его, а потом прихожу я – и наношу последний удар измученному, ослабленному противнику; и кто скажет, что гибель этого бойца – не моя заслуга? Это будет и правдой, и преувеличением. Сие иносказание в некотором роде и отражает истинное положение вещей. А все прочее – исключительно необходимость Конгрегации в громких именах и героях. Я удачно подвернулся под руку, и девять из десяти частей моей столь оглушительной славы – та самая relatio publica.

– Такую славу было бы непросто поддерживать, если б вы ей хотя бы отчасти не соответствовали, – заметил Ульмер. – А посему я все-таки надеюсь, что ваше пребывание в Бамберге завершится еще одним поводом для ее возрастания.

– Ты поставил меня в неловкое положение, – усмехнулся Курт, ступая следом за сослуживцем на изогнутый мостик между двумя островками. – Практически загнал в угол; теперь мне придется вывернуться наизнанку, дабы не обмануть твоих надежд… Куда дальше?

– Желаете сперва переговорить с девицей или с магистратскими? – уточнил Ульмер, указав в сторону: – Вон там – видна крыша ратуши, совсем близко. До дома нужной вам свидетельницы – несколько кварталов, это на той стороне Инзельштадта.

– Стало быть, в магистрат, – кивнул Курт, свернув за своим проводником налево от мостика. – К тому же, я полагаю, о моем прибытии там уже осведомлены и меня наверняка с нетерпением и беспредельной радостью ждут.

Ульмер неловко хмыкнул в ответ на его усмешку, но то ли с ответом не нашелся, то ли счел для себя предосудительным обсуждать представителей городского управления в подобном тоне.

Ратуша оказалась трехэтажным узким строением с приткнувшейся к нему колокольней; приют законности высился на островке посреди реки, соединенный с обоими берегами узкими мостиками – копией многих из тех, что встречались на пути и прежде. О том, что остров был создан людскими руками, Ульмер рассказал еще на подходе; вообще сама история существования магистратского здания была одним сплошным юридическим казусом. Когда речь зашла о постройке, епископ, в чьем владении находилась земля, уперся и пошел на принцип, отказавшись выделять ее в любом виде, – ни в дар городу, ни в аренду, ни продать хотя бы клочок никто так и не смог его убедить. В конце концов, заявив, что река не принадлежит никому, горожане попросту насыпали искусственный остров, положили мосты к левому и правому берегам и возвели ратушу посреди Регнитца.

Здание вышло крепким, солидным, а внутреннее убранство после подчеркнутой мрачности Официума показалось даже, можно сказать, уютным. На третьем этаже размещался городской архив, на втором – канцлер, ратманы, бюргермайстеры и прочий управляющий люд, а на самом нижнем трудилась, по выражению местных, «магистратская плесень» – мелкие секретари и писари, каковые уже в молодые годы обзаводились всеми мыслимыми болезнями суставов по причине постоянной сырости.

Судья Герман Либерт и нотариус Клаус Хопп, пришедший на смену утопшему предшественнику, обнаружились не сразу – в зале, где, по словам молодого инквизитора, их всегда можно было отыскать, была тишина и пустота, и лишь слабый летний ветерок из распахнутых окон прохаживался вокруг столов и скамей. Оставив Курта в зале, Ульмер почти бегом устремился прочь, на ходу пробормотав извинения, и возвратился спустя несколько минут в сопровождении обоих представителей магистрата. Неудивительно, что местный обер-инквизитор не принимает своего подчиненного всерьез, отметил Курт, выслушав еще одну порцию извинений; нрав у парня для инквизиторского чина чрезмерно мягкий и излишне несамолюбивый. То, что при таком складе натуры он вообще угодил в инквизиторы, не удовлетворившись должностью помощника, само по себе было чудом.

Беседа с судьей и нотариусом заняла едва ли не полчаса, однако ничего не прояснила; впрочем, иного Курт и не ждал – если судить по протоколам и рассказам обер-инквизитора и Ульмера, все участие этих двоих в деле ограничилось тем, что они приняли с рук на руки самого обвиняемого, все собранные Официумом улики и доказательства, после чего им оставалось лишь подмахнуть постановление о казни. О канувшем в безвестность inspector’е Штаудте никто из них также не смог сказать ничего внятного; да, заходил, да, спрашивал о том же, о чем и майстер инквизитор, да, интересовался судьбой дочери казненного судьи, нет, о невесте сообщника-племянника не заговаривал и ее участие в деле не обсуждал.

– Если и есть какой-то путь, по которому отслеживать майстера Штаудта не имеет смысла, так это девица, – убежденно сказал Ульмер, когда ратуша осталась далеко позади. – Не похоже, что само ее существование его как-то заинтересовало.

– В любом случае, оно заинтересовало меня, – возразил Курт и, остановившись, отер взмокший лоб: невзирая на надвигающийся вечер и близость реки, воздух не свежел, а, казалось, становился все более жарким и душным. – Но, боюсь, до нее я смогу добраться лишь завтрашним днем – сегодня на это не хватит ни времени, ни, по чести сказать, сил… Старик Нойердорф говорил, что трактир, где остановился Штаудт, находится здесь же, в Инзельштадте; далеко он?

– Нет, совсем рядом, – указав на противоположный берег реки, отозвался Ульмер, и Курт кивнул:

– Стало быть – туда. Заодно и перехватим кружечку.

(обратно)

Глава 5

Трактир, где некогда нашел приют inspector Штаудт, звался скромно – «Святой Густав»; особенную двусмысленность ситуации придавало то, что вот уже три поколения семья Вигманн, владевшая постоялым двором, именно это имя давала своим первенцам, к коим со временем переходило право на собственность. Нынешний Густав Вигманн и впрямь чем-то неуловимо походил на святого – в беседе владелец был тих и доброжелателен, облик имел самый неприметный, а на вопросы майстера инквизитора отвечал с готовностью. Правда, пользы от этой беседы, как и от прежних, было немного – Штаудта хозяин трактира почти не видел, встречаясь с ним лишь за трапезой да в те минуты, когда inspector, завершив дела в городе, возвращался в свою комнату. В день же, когда тот исчез, они не виделись вовсе, и куда мог направиться его постоялец, Вигманн не имел ни малейшего представления или даже догадок.

– Комната эта сейчас занята? – спросил Курт, когда владелец собрался было отойти от занятого господами дознавателями стола, и тот развел руками:

– А как же. Уж четвертый, кажется, раз в нее с той поры заселились.

– Хотели обыскать? – уточнил Ульмер тихо, оставшись с майстером инквизитором наедине; Курт вздохнул:

– Не особенно надеялся, но не спросить не мог.

– В любом случае, майстер Гессе, даже если б сейчас комната была не занята – всякие следы уже были бы стерты последующими постояльцами или самим хозяином: Вигманн владелец аккуратный, и все комнаты после отъезда гостей тщательно убираются. Мы осматривали ту, в которой останавливался майстер Штаудт, и не нашли там ничего, кроме его дорожной сумки; не похоже было на то, что он просто взял вещи и ушел из Бамберга. Быть может, я б так и подумал – как знать, что он нашел или решил, что нашел, и не возникло ли необходимости что-то проверить за пределами города – но его не видели на окраинах, он словно растворился в пустоте, пройдя всего несколько улиц. Да и жеребец его остался, где был. Он и сейчас там – в Официуме, к сожалению, нет пристойной конюшни; и в день исчезновения майстера Штаудта стоял себе в стойле, не оседланный и к пути не готовый.

– «Пройдя несколько улиц», – повторил Курт с расстановкой. – Каких именно улиц? Где его видели в последний раз?

– У мостика домов через пять отсюда. Дальше улицы плутают, и на глаза он никому не попадался; и сказать, куда именно он направлялся, – тоже никак не возможно.

– Ну, это было бы слишком легко, – невесело хмыкнул Курт. – Завтра навещу девицу и решу, куда мне сворачивать дальше… За пивом составишь компанию или вернешься к своим делам?

– Моими делами сейчас будет отчет перед майстером Нойердорфом, – столь же безрадостно улыбнулся Ульмер. – Наверняка он станет расспрашивать меня, где вы побывали и чем интересовались. Мне дозволено рассказать об этом или лучше, чтобы он о чем-то не знал?

– Судя по твоему тону, отчетами тебя старик совсем доконал?.. Знакомо. Что ж, можешь сказать ему, что об увиденном и услышанном я лично повелел тебе молчать перед всеми, включая обер-инквизитора; уж это-то мой ранг мне дозволяет. Если усомнится – смогу подтвердить это лично.

– Спасибо, майстер Гессе, – с чувством поблагодарил Ульмер; он отмахнулся:

– Такой расклад нам обоим будет выгоден: ты убережешься от лишних хлопот, а я – от ненужных любопытных носов в своем расследовании.

– Тогда я лучше пойду, если помощь проводника вам более не потребуется. Хотя бы явиться ему на глаза я уж точно должен – мы пробродили до самого вечера, и сейчас он наверняка кроет меня самыми нелестными словами.

«И не тебя одного», – закончил Курт уже мысленно, глядя вслед молодому инквизитору. Ситуация была из тех, что принято именовать щекотливыми; если ненадолго предположить, что местный обер-инквизитор чист и не имеет отношения к исчезновению inspector’а, а все проведенные под его началом дознания – добросовестны, то чувствовать себя он сейчас должен не лучшим образом. Если же подозрения попечительского отделения имеют под собой основания – ситуация вдвойне неприятная и вместе с тем забавная: майстер инквизитор Гессе вынужден будет проводить расследование на глазах и фактически под контролем одного из главных виновников преступления. К примеру, в том, что запрет Курта на разглашение деталей расследования не помешает обер-инквизитору вытянуть из подчиненного все до слова из услышанного парнем за этот день, он даже не сомневался – в том числе и памятуя собственно дотошное начальство; а Ульмер (даже если допустить его невиновность и искреннее желание помочь) не обладает тем важным качеством, что имелось на вооружении самого Курта, – неизбывной наглостью и способностью перечить руководству…

– Матерь Божья, черт возьми!

Курт поморщился, приподняв голову и обратившись к автору сего противоречивого возгласа, решая, надлежит ли ему заниматься насаждением благочестия в Бамберге или стоит услышанным пренебречь. Опыт работы в самых разных городах Империи говорил о том, что оное насаждение, как правило, отнимает немало времени, требует множества усилий и попутно умножает количество врагов, что сейчас было совершенно ни к чему, учитывая обстоятельства – поди разберись потом, кто смотрит на майстера инквизитора косо, потому что он майстер инквизитор, кто – потому что инквизитор лезет в дело пропавшего inspector’а, а кто – просто потому, что получил от инквизитора втык за то, что неуместно чертыхнулся…

– Молот Ведьм, собственной персоной! – продолжал возгласивший, сбежав вниз по лесенке со второго этажа, приблизился к столу и уселся напротив, не спросив разрешения. – Здорово, пес Господень.

– Ян, – коротко произнес Курт, с неудовольствием отметив, что на них обернулись и смотрят все – от владельца до посетителя за самым дальним столом. – Вот так встреча.

– А что так кисло, не рад, что ли? – поднял брови собеседник; он вздохнул:

– Для начала я, случайно повстречав тебя в одном из городов, куда меня угораздило попасть, не стал бы кричать через весь зал, полный людей, что-то вроде «Ян Ван Ален! Знаменитый истребитель нечисти из сообщества охотников, которых якобы не существует! Смотрите все!», а подошел бы потихоньку. Или вовсе издали, молча, взглядом, поинтересовался бы, стоит ли мне это делать.

– Ну, – передернул плечами охотник, – я так прикинул – сидишь на виду, Знак висит поверх, открыто; стало быть, здесь ты в собственной роли.

– А если б здесь я был как инквизитор, но под другим именем?

– Да, тут я прокололся, – с показным покаянием кивнул Ван Ален. – Но поскольку ты сказал «если бы» – выходит, пронесло. Да и с трудом я, честно тебе сказать, воображаю, чтоб ты – да без своего имени. Оно у тебя само по себе вместо Знака, меча и полномочий.

– Что ты здесь делаешь?

– Здесь – это в Бамберге?.. В некотором смысле работаю. А ты какими судьбами?

– Тоже работаю. В некотором смысле.

Ван Ален помедлил, ожидая продолжения, и, не услышав более ни слова, ухмыльнулся:

– Ясно, скрытничаешь опять…

– Ты тоже не особенно многословен.

– Да просто мне сказать нечего, – посерьезнев, вздохнул охотник и уселся поудобнее, опершись локтями о стол. – Наши давно приглядываются к этому городишке. Не знаю, потому ли ты здесь, почему и я, или еще по какой надобности, но – думаю, слышал: в последнее время здесь слишком много всего происходит. Был город как город – тихий, отдаленный, спокойный, и вдруг где-то за год прямо-таки всплеск инквизиторских расследований. Не бывает же так, верно? Что-то здесь нечисто. Или поганый артефакт привез какой-нибудь идиот, или не идиот, а вполне сознательный малефик, или сам по себе поселился и гадит, или какая-то их шайка что-то мутит и подбивает людей… Словом, наши прикинули, что на пустом месте ничего не бывает, и надо бы взглянуть на то, что происходит, на месте; мы с братом пока сидели без дела, поэтому решили – что тут кота за хвост тянуть? Надо проверить. Вот и проверяем.

– И как успехи?

– Пока никак, – невесело отозвался охотник. – Но мы тут всего три дня, еще не успели ни осмотреться толком, ни решить, в какую сторону нам копать. Узнали только, что комната, в которую мы въехали, – в ней до нас жил один из ваших. И его тут, похоже, по-тихому укокошили; «тут» – в смысле не в комнате, а в городе. Где именно – никто не знает.

– Комнату обыскивал?

Ван Ален умолк, глядя на собеседника сквозь оценивающий прищур, и с улыбкой кивнул:

– Так-так… Совсем не удивился… Так вот, значит, ты тут зачем. Расследуешь, кто убил твоего сослуживца?

– Он мне не сослуживец, – ответил Курт, – а даже наоборот, я бы сказал… Это проверяющий из кураторского отделения – того, что следит за инквизиторами и контролирует добросовестность нашей работы. Чаще всего – назойливые, хамоватые, высокомерные самодуры…

– Странно в таком случае, что ты служишь не с ними, – почти серьезно заметил Ван Ален. – Ты б вписался.

– …но и от них бывает польза, – пропустив его слова мимо ушей, закончил Курт. – По крайней мере, свою работу они так или иначе делают, и при всей их, прямо скажем, неприятной натуре – люди они крайне нужные.

– И здесь он был для… Вот оно что, – кивнул охотник. – Стало быть, не только нам этот городок показался подозрительным. Ваши… как их… кураторы тоже решили, что здесь что-то происходит, и первым делом послали своего проверить, вправду ли среди местных процветает малефиция, или это тутошнее отделение хватает всех подряд.

– И стоило ему приехать, – продолжил Курт, – как он исчез. Да, ты прав, поэтому я здесь… Так комнату обыскал, узнав, кто в ней жил?

– От потолка до каждого угла на полу. И мебель, всю, какая была. Ничего не нашел. Веришь? Хочешь – поднимемся, осмотришь еще раз сам.

– Верю, – кисло отмахнулся он. – И не думаю, что я что-то найду. Либо Штаудт не успел ничего оставить, либо те, кто его убил, замели все следы тщательнейшим образом.

– А ты тут давно? Успел что нарыть?

– Приехал сегодня. Успел перемолвиться с местным обером, узнать, что один из его подчиненных считает себя недооцененным и жаждет примазаться к моему расследованию, и что дело, которым интересовался проверяющий перед исчезновением, было связано с осуждением одного из магистратских судей.

– Юниус? У которого дочка удавилась? – уточнил охотник и качнул головой: – А у тебя, надо сказать, улов-то побольше нашего, и всего за день.

– Не сказал бы. Ответь теперь вот на что, Ян. Только без твоих обыкновенных уверток и туманных отговорок. Как и почему обратили внимание на Бамберг мы – я знаю, а вот откуда информация попала к вам?

– Информация? – с искренним удивлением переспросил Ван Ален. – Да не было никакой информации. Слухи, Молот Ведьм. И это я безо всяких уверток; просто слухи. К примеру, сестра одного из наших работала в Хальсштадте[937], и…

– Среди охотников есть женщины? – поднял бровь Курт; Ван Ален хмыкнул:

– А то среди вашего брата их нет. Уверен, водятся, только не мелькают на людях, как и наши; и их, как и наших, мало… Так вот, там она имела дело с семьей, которая переехала из Бамберга, когда, как ей сказали, «началось». Подробностей не удалось вытянуть, но стало ясно, что местная инквизиция внезапно озверела и аресты начались повсюду. Правда, из всех, кого та семья называла, по их же собственным словам, так никого и не осудили за малефицию – обо всех потом выяснилось, что они наворотили что-то по мирским делам и инквизиторы от них в итоге отступились и сдали светским; а кого-то так и вовсе отпустили. Потом еще один из наших был тут проездом – не работал, а просто остановился в пути – и слышал разговоры о том, что кого-то сожгли несколько дней назад, и этот кто-то до последнего упирался и говорил, что ни в чем не виноват. Потом… По чести сказать – не знаю, что потом. То оттуда, то отсюда, то слух, то пересказ… Так вот и собралось.

– И что где искать думаешь?

– А тебе зачем? – усмехнулся Ван Ален. – Ты ж тут по другому делу.

– Не скажи, – возразил Курт серьезно. – Само собою, разбираться в том, верны ли слухи о недобросовестности Официума, – не мое дело; попечители уже готовят следующего проверяющего, который прибудет в свое время на смену убитому. Но так или иначе кое-что выяснить мне придется – от этого зависит, по какому пути мне двигаться в расследовании смерти Штаудта, кого подозревать и к чему присматриваться. Посему, если уж ты что-то узнал или планируешь узнавать, если у вас с братом есть какой-то план, – будь так любезен, поделись им; прошу как de facto собрат по ремеслу.

– Вот когда это говоришь ты, на просьбу это походит всего менее, – буркнул охотник, обернувшись на вход, и вздохнул: – Да нет у нас особого плана. Просто есть списочек, который мы составили по слухам, – кого ваши здесь повязали, кого засудили, кого отпустили, кого сдали светским, а кто так и остался по вашей части. Вот последними в основном и интересуемся. Всё как всегда: ходим, слушаем, говорим с людьми. Я около часу назад вернулся от сестры одного из казненных, сейчас мой брат все еще у соседей другого; вот жду, когда вернется и что скажет.

– А эта сестра казненного – что говорит? По ее мнению, его взяли незаслуженно?

– Да нет, – пожал плечами Ван Ален. – Говорит как раз, что взяли за дело. Пока получается так: часть арестованных передана была светским – значит, не по нашей части, часть отпущена со штрафом – тоже мирские правонарушения какие-то, мелкие, опять не про нас, часть – подтверждается, и эта часть все равно больше, чем в любом подобном городишке… Что? – нахмурился охотник настороженно, перехватив взгляд Курта; он вздохнул:

– Вот внимаю твоим выкладкам. Хороши, аж заслушаешься.

– Я что-то упустил?

– Да в том-то и дело, что нет, Ян. И потому я думаю: отчего ваши не рассказали нам о своих подозрениях? Я понимаю, почему о вас было ни слуху ни духу прежде, понимаю, почему шесть лет назад ты смотрел на меня волком, когда я задавал тот же вопрос; но мои и твои собратья сотрудничают вот уж который год, и давно можно было понять, что…

– … что если мы будем бегать к инквизиторам с каждой занозой, нас пошлют ко всем чертям, – хмуро отрезал Ван Ален. – И согласно подлой сущности судьбы это случится именно тогда, когда мы не сможем справиться сами и ваша помощь будет всего нужней. Да и кроме того… Молот Ведьм, а о чем вам сообщать-то? О том, что вы больно много народу перехватали? Вы что ж – этого не знали, что ль? Или сказать инквизиторам же, что инквизиторы взялись за работу подозрительно деятельно?

– Ты выдвинул сразу три версии, которые могут иметь место в случае, если такой взлет малефиции в Бамберге окажется фактом, – артефакт, малефик-одиночка, колдовская организация. Признаться тебе честно, Ян? Никому из нас этого и в голову не пришло, мы первым делом связали это (если не подтвердится версия злоупотреблений) с умножившимися случаями сверхобычного вообще; ты и сам знаешь, и мы это уже обсуждали с тобою, что в последние годы всевозможная потусторонщина прет изо всех щелей валом. А дело-то все в том, что каждый в первую очередь рассматривает то, с чем чаще имеет дело, у каждого взгляд со своей колокольни. И если б вы потрудились о своем взгляде сообщить… Ладно, – вскинул руку Курт, когда охотник попытался возразить, – Бог с вами. Не «вы» «нам»; ты – мне. Мог сказать? Просто как старый добрый знакомый, безо всяких официальных встреч и запросов.

– Просто чудесно, – помедлив, произнес Ван Ален с расстановкой. – Виделись однажды шесть лет назад, и первое, что ты сделал при встрече, – начал меня распекать… Ты меня, часом, со своим помощником не перепутал? И вся ваша Инквизиция всех нас со своей зондергруппой не путает? Да для чего мы тогда вообще будем нужны, если с каждым чихом станем обращаться к вам?

– Виделись мы дважды, – возразил Курт. – Во второй раз я приехал на оговоренную с тобой встречу, где и было решено, что Конгрегация и сообщество охотников будут сотрудничать и по возможности помогать друг другу, потому что враг, с которым мы имеем дело, не оставляет места для «цеховой гордости», которая de facto есть не более чем гордыня. И мы не просто «виделись», Ян; мы бок о бок дрались со стаей тварей и пытались спасти людей, оказавшихся под нашей защитой. Этим мы, позволь напомнить, и занимаемся – мы все, и охотники, и инквизиторы… А с моим помощником тебя перепутать сложно, – устало усмехнулся Курт, – он нынче мой начальник и вообще не последний чин в Конгрегации.

– А-а, – понимающе протянул Ван Ален, – так вот чего ты так бесишься: зло срывать стало не на ком… Странное дело, Молот Ведьм. Ты вот сказал, что вы не подумали, будто дело может быть в малефике с артефактом или в их шайке, которая мутит воду намеренно… Почему? С твоей-то колокольни как раз это-то и должно было б увидеться в первую очередь – ты же вечно именно на колдовские заговоры и натыкаешься, благодаря им и известен стал…

– Вот то-то и оно, – наставительно кивнул Курт. – Да, артефакт, колдовские заговоры, вплоть до вовлечения в них высоких церковных чинов и знати – все это в моей практике было, но это расследования самые громкие. Это то, о чем все слышали. Но сколько их было? По пальцам одной руки пересчитать; а вся остальная моя служба – это то, о чем никто не слышал, о чем говорить не будут и на чем не прославишься: местечковые ведьмы, мелкие колдунишки, бытовая малефиция, залетный ликантроп в далекой деревне, кучка еретиков, помешавшихся на Писании… И поверь, у остальных дела обстоят так же; разве что заговоров с участием курфюрстов и замков, захваченных стригами, на их пути меньше попадалось, чем мне. Поэтому – да: первым делом и подозрения у нас появились те, каковые оправдывались прежде. А у тебя, судя по твоим версиям, как я посмотрю, работенка поразнообразней будет.

– Повстречаемся хоть раз в иных обстоятельствах, будет возможность посидеть спокойно за кружечкой – мы с братом тебе как-нибудь расскажем, – усмехнулся Ван Ален. – Там целый эпос сложить можно, да не один…

– И наверняка в этих эпосах мы бы почерпнули немало полезной информации, – заметил Курт и, когда охотник недовольно поморщился, продолжил: – К слову, от упомянутой зондергруппы тебе просили передать благодарность при встрече: твой рецепт выведения яда от укуса ликантропа спас не одну жизнь и сохранил в строю не одного бойца. Посему парни просили передать, если встретимся, что благодарят за дележку «цеховой тайной». А мой лекарь – что руки у тебя растут из задницы и швы ты накладывать не умеешь.

– Передай своему лекарю, чтобы сам шел в задницу, – любезно улыбнулся Ван Ален. – Я тебе глаз фактически сохранил… А вообще, я теперь поднатаскался, так если что – обращайся, зашью и второй.

– Искренне уповаю на то, что глаза мне пока зашивать рано, – хмыкнул Курт. – Все же до конца расследования я рассчитываю дойти живым.

– Что дальше-то делать будешь? – спросил охотник, неопределенно поведя рукой вокруг. – Куда двигаться собираешься? Силы объединить хотя бы теперь – идея неплохая, как думаешь? Похоже на то, что нам и тебе по пути: если ты узнаешь, что твоего сослуживца шлепнули за то, что он раскопал темные делишки местного Официума, – стало быть, и нам с братом тут копать нечего и нет никаких артефактов и малефиков, а есть просто люди, которым напрасно когда-то Знаки нацепили, не подумавши.

– Еще не знаю, что дальше, – пожал плечами Курт. – Сейчас я иду путем, которым шел Штаудт: он интересовался делом магистратского судьи. За сегодняшний день я успел переговорить со всеми, кто отмечен в протоколе, остался один человек, о коем в протоколе ни слова. Вряд ли я и там что-то выловлю, но для полноты данных поговорить надо… Потом буду думать. Если что придумаю – да, полагаю, действовать вместе было бы неплохо. Но и ты уж, будь так любезен, если что узнаешь, если будут какие-то подозрения, намеки, даже фантазии…

– … сразу расскажу, – кивнул Ван Ален и, увидев удивленно-настороженный взгляд собеседника, усмехнулся: – Что?

– Подозрительно быстро и легко ты согласился на сотрудничество.

– Я не согласился, Молот Ведьм, а сам же его и предложил, – поправил охотник и пояснил, недовольно поджав губы: – Не хочу торчать в этом городишке дольше нужного. Чем-то он меня безмерно раздражает; такое чувство, что сижу в бочке с маслом.

– За сегодня слышу нечто подобное вот уж второй раз.

– В первый раз – от самого себя? – усмехнулся Ван Ален. Курт пожал плечами:

– Меня все города раздражают. В них слишком много людей, а в людях слишком много того, что раздражает… На этом распрощаемся: откровенно говоря, валюсь с ног и мечтаю о нормальном ужине и постели.

– Задержись на минуту, – возразил охотник, когда Курт уже начал подниматься из-за стола.

Он обернулся, проследив взгляд Ван Алена к двери, и уселся обратно, глядя на возникшего на пороге парня – года на три младше охотника, совершенно не похожего на того чертами лица, однако что за человек появился сейчас в трактире, Курт отчего-то понял еще до того, как услышал:

– Лукас. Мой брат, соратник, заноза в заднице и гроза колдунов и тварей, – сообщил охотник, когда парень молча остановился у их стола, глядя на собеседников настороженно. – Курт Гессе Молот Ведьм, инквизитор, гроза всех и вся, в особенности нормальных людей, которым портит жизнь поистине талантливо.

Лукас Ван Ален помедлил, переводя взгляд с одного на другого, и, наконец, уселся, одновременно вытянув руку вперед через стол. Курт так же, не вставая, принял открытую ладонь, отметив, что парень не стал устраивать состязаний, – хватка у него была крепкая, уверенная, но без нарочитой демонстрации силы.

– Много слышал о вас, – заметил Лукас и, помявшись, добавил с усмешкой: – Но по рассказам брата и по слухам я вас представлял несколько выше и суровей.

– Хорошо, что я этих слухов не слышал, – хмыкнул он. – И давай без лишних церемоний; побеседовав с Яном, я сделал вывод, что работать нам в этом городке предстоит вместе, так к чему лишние сложности.

– Да неужели? – поднял бровь Лукас, обернувшись к брату; тот пожал плечами:

– Молот Ведьм тут по тому же вопросу, что и мы. Инквизитор, в комнате которого мы поселились, – это по его душу он прибыл: будет расследовать, кому покойник перебежал дорогу. Под подозрением в том числе и служители местного инквизиторского отделения. Если он выяснит, что инквизитора пришибли свои же, – стало быть, нам с тобою тут ловить нечего, никаких малефиков сверх обычного тут нет, и мы сможем убраться отсюда ко всем чертям.

– А ты не удивлен, – отметил Курт, когда Лукас лишь кивнул в ответ; тот улыбнулся:

– Власть имущих подозревают в том, что они этой властью злоупотребляют и устраняют тех, кто про это узнал… Ничего удивительного тут не вижу.

– Ян сказал, ты говорил с соседями одного из осужденных. Удалось что-то узнать?

– Ничего, все то же, что и прежде. Пришли, арестовали, расследование, малефиции не нашли, передали светским, вздернули. Соседи говорят – за дело. Недовольных не было, с приговором все согласны, казненный признался почти сразу, каялся публично… Вообще, Официум все превозносят – из тех, с кем я говорил, – задумчиво проговорил Лукас. – Нигде пока не довелось услышать хотя бы намека на то, что в их службе что-то нечисто, ни одной жалобы; посему я как-то сомневаюсь, что твоего сослуживца порешили свои. Не похоже, чтобы им было что скрывать от своих проверяющих.

– Очень на это надеюсь, – вздохнул Курт, с сожалением заглянув в опустевшую кружку, и махнул рукой разносчику, подзывая его к себе. – Пожалуй, еще по кружечке – и я пойду; а ты мне пока расскажи, что за дифирамбы тут поют Официуму.

– Я б не сказал, что дифирамбы, – усмехнулся Лукас. – Ругают, куда без того. Наглые, самодовольные, повсюду лезут, во все дела нос суют… Но когда доходит до дела – их заслуги все признают, и там уж никаких нареканий.

– Вот об этих заслугах и расскажи. Вряд ли мне удастся узнать то, что слышали вы: со мною, боюсь, так запросто откровенничать не станут.

* * *
Нессель он увидел еще на подходе к трактиру; лесная ведьма сидела у окна и, подперев ладонью щеку, уныло и скучающе рассматривала улицу, редких птиц и прохожих. Увидев Курта, она вяло махнула свободной рукой, но позы не поменяла, так и оставшись сидеть на месте.

– Я чуть не умерла от скуки, – сообщила ведьма, когда он поднялся в комнату, и к нему даже не обернулась, все так же глядя вниз. – Я разложила свои вещи, я рассмотрела балки под потолком (ты знаешь, что у них тут кругом паутина?), я выучила половину соседей из домов напротив в лицо и до последней трещинки в коре разглядела ту старую липу… И это только первый день.

– В этот первый день я постарался успеть сделать как можно больше, – пожал плечами Курт. – Как только я закончу свои дела здесь – мы встретимся с Бруно и займемся поиском твоей дочки вплотную.

– А мне нельзя быть с тобой? – поворотившись, наконец, к нему, почти жалобно спросила Нессель. – Ты можешь что-то придумать, чтобы я не торчала в четырех стенах, пока ты бродишь по городу? Я сойду здесь с ума от безделья.

– Есть два варианта, – кивнул Курт с невеселой ухмылкой. – При первом на тебя будут коситься со смешками, при втором – тоже коситься, но уже с опасением, и, возможно, попытаются убить еще прежде меня в случае осложнений.

Она нахмурилась, откинувшись назад и прислонясь к краю оконной ниши спиною:

– Это как?

– Первое – я могу представлять тебя окружающим по возможности наиболее глупо. Племянница, сестра двоюродного брата дальнего друга, послушница-помощница… Иными словами, всем сразу станет понятно, что Молот Ведьм притащил с собой любовницу; не сказать, что у меня совсем уж непотребная репутация, но этому особенно не удивятся. Правда, такой вариант, я полагаю, тебя не устроит, да и все равно придется выставлять тебя за дверь при важных разговорах – все-таки, даже самый отвязный оболтус не станет таскать любовницу на расследование. Второе – я могу дать понять, что ты одна из наших служительниц, напустив при этом побольше туману. О том, что у нас на службе состоят люди, одаренные сверхобычными способностями, уже в той или иной мере известно всем, поэтому тебя сочтут одной из наших expertus’ов… А поскольку никому не будет сказано, что именно ты умеешь, – тебя могут попросту убрать с пути на всякий случай, если здесь и впрямь творится нечто крамольное и я подберусь к виновным слишком близко.

– Помнится, ты говорил, что меня все равно убьют вместе с тобою, если что.

– Нет, я сказал «а что, если…», – возразил Курт; она отмахнулась:

– Одно и то же. Пока я искала тебя, я многого наслушалась от людей, знаешь. Например, слышала про то, что до сих пор не было такого, чтобы убийство одного из инквизиторов осталось непокаранным, даже если это просто один из ваших посыльных. И слышала, как казнят за такое. Это… просто бесчеловечно.

– Готтер… – начал Курт со вздохом, и она вскинула руку, не дав ему докончить:

– Не желаю сейчас обсуждать это, я про другое. Если кто-то, несмотря на такую жуткую кару, решился на убийство одного из ваших – стало быть, это человек отчаянный, и что бы он ни утаивал, он ни перед чем останавливаться не будет и следы заметает решительно. То есть, если тебя захотят убить, то и меня в любом случае прикончат вместе с тобой, просто на всякий случай. Посему – я согласна на этот твой второй вариант. К тому же, я ведь и правда кое-что умею. Вдруг мне удастся тебе помочь, как-то ускорить твое дело…

– Вздумала помогать Инквизиции? – с усмешкой поднял бровь Курт. – Кто ты и куда ты дела мою знакомую ведьму?

Нессель нахмурилась, распрямившись, точно курсант на решающем экзамене.

– Не Инквизиции, – отрезала она. – Тебе. Потому как чем скорей ты разберешься с тем, что тут происходит, тем скорей исполнишь то, что обещал. А кроме того, если здесь и вправду творят мерзости местные инквизиторы – я с превеликим удовольствием помогу взять их за шкирку.

– Что ж, не могу сказать, что в этом стремлении я с тобою не единодушен… – пробормотал Курт и, помедлив, кивнул: – Хорошо. Тогда запомни: ты – мой лекарь, как я и сказал Ульмеру. Что именно со мной не так, ты говорить не имеешь права, просто после завершения одного из расследований мне требуется лекарский надзор. Ты лекарь, а также «еще кое-что по мелочи». Вот так, дословно, и станешь отвечать, если что. Ко мне ты приставлена моим начальством; и запомни – я возражал. В Конгрегации ты около года, нанята со стороны; кто ты и откуда – говорить не имеешь права…

– Почему именно так?

– Что именно?

– Почему год?

– Потому что это объяснит твое… не вполне обычное поведение. Год. Достаточно для того, чтобы проверить тебя и даже отправлять на расследование вместе с одним из знаменитейших следователей, и недостаточно для того, чтобы ты полностью втянулась в дело. Пойми меня правильно, на праведную монашенку ты не похожа.

– Надеюсь, – буркнула Нессель, поджав губы, и вздохнула, выразительно кивнув в сторону двери: – Ужин у нас сегодня ожидается?

… За ужином, как и во время обеденной трапезы, лесная ведьма была молчалива и всеми силами старалась не привлекать к себе внимания; к людям она явно так до сих пор и не привыкла, и от направленных на нее взглядов, даже случайных, Нессель было заметно не по себе.

Несмотря на то что снедь была поглощена быстро, почти торопливо, к тому времени, как оба поднялись наверх, сумерки за окнами уже сгустились, и в комнатах воцарился тусклый полумрак. На разносчика, от которого Курт потребовал принести огня и зажечь светильник на столе, Нессель смотрела с осуждением и, когда парень вышел, неодобрительно поинтересовалась:

– А прихватить с собою огня сам майстер инквизитор счел ниже своего достоинства? Десять лет назад ты мне не показался человеком, которому надо прислуживать.

Курт помедлил, глядя на пляшущий под сквозняком язычок пламени, и, вздохнув, присел к столу поодаль от светильника.

– Думаю, – проговорил он медленно, все так же не отрывая взгляда от огня, – тебе надо кое-что знать обо мне.

– Да ты, я смотрю, тайнами оброс, словно камень мхом, – усмехнулась Нессель и, не увидев улыбки в ответ, опустилась на табурет напротив него, уточнив уже серьезно: – Что такое?

– Когда я был в твоей сторожке, когда ты… объединилась со мною, чтобы исцелить, – помнишь, следующей ночью ты сказала, что видела мои сны? Что тебе снились огонь и страх? И еще ты спросила, что с моими руками.

– Ты сказал, что твой враг пленил тебя, и, чтобы освободиться, тебе пришлось сжечь путы на собственных руках, – кивнула Нессель и вдруг ахнула, подавшись вперед: – Альта! Это тот же человек, что похитил мою Альту? Это он и есть тот самый «старый враг»? Тот, что сделал это с тобой?

– Да, – поморщился Курт, – и обожженная кожа, и уязвленное самолюбие – не единственное, что мне осталось после встречи с ним. Я… с тех пор не выношу огня. Не могу приближаться к нему, не могу взять светильник в руку, не могу пальцами затушить свечу или даже подбросить полено в очаг. Обычно мне удается это довольно успешно скрывать – в том числе и вот так изображая из себя спесивого инквизитора, «которому надо прислуживать», и никто, кроме своих, об этом не знает.

– «Не выношу», – повторила Нессель с расстановкой, пристально всматриваясь в его лицо. – То есть – боишься?

– Да, – оторвав, наконец, взгляд от пламени, тяжело усмехнулся он. – Так будет точнее. Думаю, я должен тебе это сказать, коли уж нам предстоит de facto работать вместе и ты в каком-то смысле зависишь от меня; ты должна знать, на что ты можешь рассчитывать и чего от меня ждать, случись что. Точнее – чего ждать не стоит.

– Этот человек… оставил глубокий след в твоей жизни, – сострадающе вздохнула Нессель и, помедлив, спросила: – Как думаешь, когда ты найдешь его, это пройдет?

– Полагаешь, он навел на меня порчу? – хмыкнул Курт невесело. – И убив его, я от нее избавлюсь?

– Нет. Проклятье на тебе есть, я и тогда об этом сказала, но – не это. Просто… зная тебя – думаю, тогда твоя душа успокоится.

– Я не мечтаю о мести, – пожал плечами Курт, и она кивнула:

– Я вижу. Когда ты говоришь о нем, в твоем голосе не звучит ненависть и над тобою не появляется багрянца.

– Ты меня снова видишь? – удивленно уточнил он, поведя рукой над головою. – Вот это? Ты утверждала, что я сумел скрыть это от твоего взора, как только ты рассказала о том, что можешь такое. У меня больше не выходит?

– Ты открылся, когда начал этот разговор, – пожала плечами Нессель и, всмотревшись в него, улыбнулась: – Ну, вот опять. Спрятался. Прямо как ёжик…

– А что скажешь про Ульмера? – не ответив, спросил Курт. – Про следователя, который встречал нас сегодня. Он – какой? Его ты могла видеть?

– Этот инквизитор… серенький, – на миг запнувшись, ответила она. – Не темно-серый, как ты, а серенький, как мышка; он блеклый и… Он никакой. Не знаю, как еще это сказать. Ничего особенного, человек как человек, тут вокруг таких ходят сотни.

– На заговорщика и убийцу, иными словами, не тянет, – уточнил Курт и поднялся, вздохнув: – Провести бы тебя под каким-нибудь предлогом к местному оберу – вот еще на кого интересно посмотреть твоими глазами… Завтра подумаю об этом. Быть может, все дело раскроется за минуту, благодаря лишь твоим умениям. Или напротив – запутается еще более; на обере, надо полагать, людских страданий и подспудной вины без счета… Я спать, – подытожил он, с усилием потерев глаза. – Не знаю, как ты, а я валюсь с ног.

– Я тоже; хоть днем и прилегла, все равно чувствую себя разбитой… Иди, – кивнула Нессель, когда Курт замялся, глядя на светильник. – Я затушу, как ляжешь.

– Просто забери его в свою комнату. Я уже к темноте привык; уж по крайней мере кровать в комнате найду.

– Во всем есть хорошая сторона, – улыбнулась Нессель ободряюще и, поднявшись, осторожно взяла светильник. – Доброй тебе ночи.

– Да уж… – пробормотал Курт тоскливо, невольно покосившись в окно, на засыпающий притихший город.

Бамберг погрузился в сон быстро и как-то разом; в отличие от многих городов, в коих доводилось побывать до сего дня, здесь, видимо, не в чести были поздние гуляния – ни единого голоса не доносилось из распахнутого окна, не шаркали подошвы припозднившихся прохожих, не было слышно даже постояльцев в трапезном зале. С наступлением темноты город будто бы остановился, как часы, из которых вынули ведущую шестерню.

– Тут, небось, еще и на улицах не грабят… – шепнул Курт себе под нос, поудобней улегшись на подушке и закрыв глаза. – Всё-то тут не как у людей.

Уснуть удалось лишь сознательным усилием – умение, которому он был благодарен не раз и не десять за свою жизнь; мозг, утомленный и перегруженный мыслями, точно вьючный верблюд тюками, отказывался отрешаться от реальности и даже на грани сна все еще пытался раскладывать по воображаемым полочкам и переваривать полученную за день информацию. В забытье, более-менее напоминающее сон, удалось себя буквально вогнать лишь хорошим пинком.

Смутная дрема была похожа на туман, никак не желала отгородить сознание от окружающего мира всецело и в конце концов отступила совершенно. Курт продолжал лежать с закрытыми глазами, надеясь, что сон вернется, однако старые проверенные приемы не помогали; мысленный отсчет, обычно позволявший отгородиться от внешнего мира, больше нагружал мозг, чем расслаблял, зудящий над ухом комар не звенел – гремел оглушительно, словно рев боевого рога, каждая неуместная складка или вмятина подушки ощущалась, точно каменная, и даже звук собственного сердца казался громким, как кузнечный молот. Не давал покоя и еще какой-то звук – знакомый, узнаваемый, но непривычный; классифицировать его никак не удавалось, но четко осознавалось, что здесь, в этой комнате, рядом, – ему не место…

Курт открыл глаза, усевшись на постели и глядя сквозь темноту в сторону двери смежной комнаты, занятой Нессель; полминуты он сидел неподвижно, вслушиваясь, потом медленно, осторожно ступая, приблизился к приоткрытой створке и остановился на пороге, замявшись. Лесная ведьма лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала – без истерики и всхлипов, тихо, обреченно и безысходно. Курт, помедлив, все так же тихо прошел в комнату, осторожно присел на край постели и молча опустил ладонь на плечо Нессель; та вздрогнула, на миг задержав дыхание, но к нему не обернулась, лишь еще сильнее сжалась в клубок.

Надо было что-то сказать, но подобрать правильных слов он никак не мог. «Лучший дознаватель Империи, – подумал Курт раздраженно, – способный за пару часов разболтать восемь из десяти арестованных, не знает, что и как сказать». Инквизитор, именем которого пугают друг друга малефики, без дрожи и колебаний способный игнорировать мольбы и рыдания самых невинных с виду заключенных, сейчас ощущал себя неловко, точно вломившийся в баню студент. Внезапно прорвавшиеся эмоции Нессель в самом буквальном смысле застали его врасплох; все эти дни ведьма держалась настолько независимо, спокойно и хладнокровно, что он попросту забыл о том, что рядом с ним – мать, потерявшая единственное чадо…

– Мы ведь ее не найдем, да? – чуть слышно проронила Нессель, все так же не оборачиваясь и не поднимая голову с подушки. – Альту я никогда больше не увижу…

– Я ведь обещал, что сделаю все, что могу, – так же тихо ответил Курт; она прерывисто вздохнула, явно пытаясь не разреветься в голос, и возразила, с видимым усилием выговаривая каждое слово:

– Я верю. Но ты… ищешь этого человека десять лет. И кто знает, не будешь ли искать еще столько же. И найдешь ли вообще.

– Найду, – твердо возразил он. – Эти десять лет мы времени даром не теряли.

Нессель напряглась, явно намереваясь возразить, но лишь тяжело выдохнула и снова зарылась лицом в подушку. Курт поджал губы, все еще пытаясь подобрать слова и вместе с тем понимая, что все утешения будут звучать глупо и неуместно; поколебавшись, он осторожно прилег рядом, обняв вздрагивающее тело, и как можно уверенней выговорил:

– Все будет хорошо.

Нессель всхлипнула, вжавшись в него спиной, и вцепилась в обнявшую ее руку, словно эта рука была единственным спасением для нее, тонущей в вязком, смертельно опасном болоте.

(обратно)

Глава 6

Его разбудило солнце, бьющее в глаза сквозь закрытые веки: небесное светило, уже поднявшееся над крышами, заглядывало в распахнутое окно, расточая лучи с не утренней щедростью и предвещая невероятно знойный день, – всю ночь Курт так и проспал поверх одеяла, однако не озяб совершенно. Он поморщился, осторожно отодвинулся, медленно вытягивая руку из-под головы спящей Нессель, и сел на постели, отвернувшись от окна.

– Будет жарко, – произнес сонный голос за его спиной, и Курт обернулся к лесной ведьме, с улыбкой выговорив:

– Разбудил… Извини.

– Нет, это все солнце, – возразила она, усевшись, и изобразила вялую ответную улыбку. – Да и пора уже. Что-то я заспалась, обычно я не валяюсь в постели до такого часа.

– К слову, я тоже, – заметил Курт и, помедлив, уточнил: – Ты что-то сделала опять?

– В каком смысле?

– В своем обычном. Я вчера долго не мог уснуть, а когда уснул – спал вполглаза, голова была, точно медный котел… А тут просто лег и провалился в сон; проснулся вот только несколько мгновений назад, причем отдохнувшим и бодрым. Твоих рук дело?

– Мне вчера было не до того, – возразила Нессель, пожав плечами, и, поднявшись, стянула со спинки кровати висящее на ней платье. – Это ты сам. Что-то тебя успокоило, похоже, что-то ты для себя решил – какой-то вопрос, который не давал тебе покоя, вот разум и перестал сопротивляться сну. Никакой волшбы.

– Знать бы еще, что же именно я решил, – покривился Курт и, вздохнув, побрел в свою комнату.

В трапезный зал они с Нессель спустились вдвоем, обнаружив за одним из столов Ульмера, явившегося более часу назад и терпеливо дожидавшегося майстера Гессе, дабы препроводить оного к интересующей его свидетельнице. Новость о том, что «лекарь» будет присутствовать при дальнейшем расследовании, молодой инквизитор выслушал без малейшего удивления, будто заранее предполагал нечто подобное, лишь кивнув и отозвавшись коротким «как скажете».

С собою Ульмер принес Евангелие пропавшего inspector’а – небольшую заметно обшарпанную книжицу с когда-то соскобленной кляксой воска на обложке. Перед тем как спрятать Новый Завет среди своих вещей в комнате, Курт мельком пробежался по страницам – скорее для очистки совести, нежели и впрямь надеясь отыскать там какие-то пометки. Страницы были порядком потрепаны, однако ни одного подчеркивания, значка или отметины среди ровно выписанных переписчиком букв не обнаружилось. Позже, разумеется, можно было осмотреть книгу тщательней, однако уже сейчас Курт понимал, что это окажется лишь пустой тратой времени…

За стенами трактира солнце жарило уже в полную силу, сияя на ярко-голубом, без единого облачка, небе, и даже вблизи каналов не стало свежее – напротив, к жару медленно раскалявшегося воздуха прибавилась влажная духота, щедро сдобренная ароматом бытовых отбросов и нечистот, который становился тем сильней, чем ближе господа дознаватели подходили к кварталу бамбергской бедноты. Здесь к общему букету благоуханий прибился застарелый запах рыбьей чешуи и потрохов, а вскарабкавшееся еще выше солнце делало окружающую реальность все более невыносимой.

– Что-то случилось, – напряженно произнес Ульмер как раз в тот момент, когда Курт поддержал под локоть ведьму, едва не скатившуюся в канал по осклизлой узкой дорожке перед домами, и сам чуть не съехал вместе с нею. – У ее дома люди от магистрата.

Курт восстановил равновесие, постаравшись отступить как можно дальше от обрывчика, который язык не поворачивался назвать «набережной», и взглянул туда, куда указывал молодой инквизитор. Небольшая толпа собралась перед низким домиком, гулом голосов заглушая чей-то плач и злобные выкрики; вокруг чего или кого собрались горожане, было не разглядеть, и Курт, ускорив шаг, вклинился прямиком в людскую массу, молча демонстрируя Сигнум самым упрямым и расталкивая локтями остальных.

– Курт Гессе, инквизитор первого ранга, – сообщил он двум горожанам, облаченным в более добротные одежды, нежели окружившие их обитатели квартала, с деловым и сосредоточенным выражением лиц. – Что произошло?

– Убийство, – хмуро ответил тот, что был старше, и отступил в сторону, позволив Курту разглядеть, наконец, причину всеобщего внимания. – Девицу, живущую в этом доме, утопил любовник минувшей ночью.

– Бедняжка… – чуть слышно проронила Нессель. – В такие годы…

Курт не ответил, подойдя ближе к телу, лежащему прямо на земле у входа в дом. Женщина с заплаканным покрасневшим лицом, нечленораздельно воя сквозь слезы, вцепилась в руку с посиневшими ногтями и не позволяла себя увести; хмурый молчаливый мужчина подле нее лишь безнадежно тянул ее за плечо, уже не пытаясь перебить рыдания бессмысленными утешениями. Лицо покойницы распухло от воды и словно бы выцвело, но даже сейчас было видно, что Нессель не ошиблась, – девица и впрямь была молода и при жизни даже привлекательна.

– Откуда стало известно? – спросил Курт тихо; горожанин вздохнул:

– Убийца сам пришел. Явился под утро к церкви, пьяный вдребезги; непонятно, как на ногах-то держался… И начал долбиться в двери с криками, что совершил душегубство и нуждается в покаянии, прямо здесь и немедля. Святой отец решил, что парень попросту перебрал, но на всякий случай служку послал в магистрат, а сам тем временем стал принимать исповедь. Ну и вот… Сами видите. Нашли ее там, где он указал, – под мостом, придушенную и утопшую.

– Причина?

– Поругались они намедни, – пожал плечами горожанин. – У ней, говорят, на подхвате был еще один ухажер… Парень ее вроде как послал куда подальше, когда она отказалась порвать все отношения с его соперником, а потом решил помириться и попытаться убедить еще раз; назначил ей встречу – ночью, подальше от чужих глаз, чтоб пришла тайком от родителей и никто не видел. Сам перед встречей для смелости или, уж не знаю, с горя принял хорошенько, там они опять поцапались, слово за слово – он ее сгоряча и того…

– Сгоряча ли? – уточнил Курт с сомнением. – «Тайком от родителей», ночью… Зачем?

– Так другой ее ухажер по соседству живет, – сообщил второй активист от магистрата. – И к нему ее отец более благосклонен был… Я не думаю, что он это планировал, майстер инквизитор. Он сейчас сидит в магистратской тюрьме… хотя, скорее, дрыхнет – после такой-то попойки… Так вот, видел я его, и поверьте: парень сам в ужасе от того, что наворотил. Уже дважды попросился на виселицу прямо сейчас.

– Протрезвеет – перестанет проситься, – уверенно возразил Курт; бросив тоскливый взгляд на мертвую свидетельницу, он медленно приблизился к мужчине, что все так же молча стоял подле плачущей жены, и осторожно тронул его за локоть, привлекая внимание. – Твоя дочь?

На человека с Сигнумом тот взглянул рассеянно, надолго задержавшись взглядом на стальной бляхе Знака, словно ожидая увидеть на полированной поверхности какое-то откровение, и, наконец, медленно, тяжело кивнул.

– Соболезную, – как можно мягче произнес Курт и, выждав мгновение, продолжил: – Знаю, что сейчас тебе не до других людей, дел и расспросов, но то, что я хочу спросить, действительно важно. Сможешь собраться и ответить мне?

– Для кого важно? – тускло уточнил рыбак.

– Хороший вопрос, – согласился Курт. – Быть может, для тебя и памяти твоей дочери, для того, чтобы не предполагать, а знать, почему и как она погибла.

– Мою девочку убил пьяный ублюдок, – сквозь зубы выговорил рыбак. – Что тут еще выяснять, мастер инквизитор?

– Как знать, – многозначительно отозвался Курт, понизив голос; рыбак запнулся, бросив напряженный взгляд в толпу вокруг, увлеченную обсуждением подробностей свершившегося смертоубийства, и, помявшись, спросил так же тихо:

– Что вы хотите узнать?

– Ты слышал, что в Бамберге убили инквизитора? Видел его?

– Нет, – мотнул головой рыбак, растерянно передернув плечами. – Слышал, что было такое, но самого его не встречал.

– То есть, к вам он не приходил, с твоей дочерью или с тобою не говорил, не задавал вопросов о судье Юниусе и деле, в котором был замешан ее бывший поклонник?

– Нет, ничего такого… А почему спрашиваете, при чем это семейство здесь?

– Быть может, что и ни при чем… – вздохнул Курт; помедлив, развернулся и осторожно потянул Нессель за собою. – Идем. Здесь всё.

– Умереть так глупо… – с сожалением произнесла лесная ведьма, когда толпа осталась позади; он хмуро кивнул, обходя лужицу непонятной субстанции на пути:

– Да. И главное – так вовремя.

– Вы думаете, что это не случайное совпадение, майстер Гессе? – нахмурился Ульмер. – Но преступление ведь бытовое, обыденное, ничего таинственного, даже убийца известен и сознался – сам, по своему почину; да и не приходил к ним майстер Штаудт, как сами слышали…

– В моей жизни было множество совпадений, – отозвался он, – счастливых и не очень, но именно в совпадения я верю в последнюю очередь… Старик Нойердорф требовал у тебя отчета о вчерашнем дне? Что ты ему рассказал?

– Вы же не думаете, что… – начал Ульмер с неловкой улыбкой и осекся, на миг даже замедлив шаг в растерянности; Курт пожал плечами:

– Думать я могу, что угодно, но это ни о чем не говорит: нет фактов, нет твердых доказательств, потому пока я лишь пытаюсь выяснить, что происходит. Так что ты ему рассказал?

– Я пытался отговориться от него, как вы сказали, – заметно смутившись, ответил Ульмер. – Но майстер обер-инквизитор… С ним сложно спорить. Я подумал, что вы все равно не выяснили ничего нового, что все это и без того известно, все есть в протоколе; все то, что вы вчера узнали, он и так знал…

– Словом, о том, что я намереваюсь говорить с этой девицей, ты ему поведал, – подытожил Курт, и парень лишь молча и понуро кивнул. – Просто отлично…

– Ты думаешь, что девушку убил обер-инквизитор, чтобы ты не смог поговорить с ней? – вклинилась Нессель и, не дожидаясь ответа, неуверенно и словно бы нехотя возразила: – Но если кроме него и майстера Ульмера никто не знал про это, то поступить так – навлечь на себя подозрения. И ведь ты сам слышал: убийца найден и не отрицает своей вины.

– «Магистратская тюрьма» – это подвал в ратуше? – не ответив, спросил Курт и, увидев понурый кивок Ульмера, развернулся к ближайшему мостику, ускорив шаг. – Стало быть, мне нужно туда.

– Хотите поговорить с парнем? – пытаясь не отставать от него, уточнил молодой инквизитор. – Не лучше ли подождать, пока он придет в себя? Думаю, сейчас он вряд ли будет способен и два слова связать.

– Однажды я уже подождал, и вот чем это кончилось… Его взяли ранним утром, сейчас уж скоро полдень; он будет вменяемым ровно настолько, чтобы отвечать на вопросы, а большего от него и не требуется.

Ульмер безмолвно шевельнул губами, явно намереваясь заспорить, но, в последний миг придержав возражения, переглянулся с Нессель и лишь вздохнул, зашагав дальше в унылом молчании, не произнеся более ни звука до самых дверей ратуши. Тюремный охранник – неопределенного возраста вооруженное нечто, которое язык не поворачивался назвать солдатом или стражем, наверняка такой же доброволец из горожан, как и «следователи» у дома убитой, – невнятно и как-то растерянно поздоровался с Ульмером, потом долго и опасливо рассматривал Сигнум приезжего майстера инквизитора, бормоча что-то себе под нос, и, наконец, проводил господ дознавателей к камере с заключенным – отгороженному решеткой сырому вонючему закутку. Дверь в камеру заперта не была, а арестант попросту валялся на полу у стены, сотрясая окружающий мир мощным, раскатистым храпом.

– Да он же все равно никакой, – пожал плечами охранник в ответ на упрек майстера инквизитора. – Куда он денется-то?

– Свободен, – отмахнулся Курт и, проводив взглядом бурчащего горожанина, распахнул решетчатую дверь.

Перед неподвижным телом арестанта он присел на корточки осторожно, стараясь ненароком не ткнуться коленом в покрытый многолетней грязью пол, и перевернул на спину спящего лицом вниз человека, встряхнув его за плечо. Тот замычал, всхрапнув громче прежнего, поморщился, зачавкал губами, уронив на пол длинную нитку слюны, однако проснуться так и не соизволил.

– Эй! – окликнул Курт, встряхнув парня сильнее, и, не увидев ответной реакции, отвесил ему звонкую оплеуху. – Просыпайся.

Мутный взгляд из-под медленно приподнявшихся опухших век устремился мимо майстера инквизитора, вперившись в каменную стену; несколько мгновений арестант лежал неподвижно, явно пытаясь собраться и возвратиться к реальности, и перевернулся набок с недвусмысленным намерением снова провалиться в забытье.

– Эй-эй-эй! – повысил голос Курт и, сгребши парня за воротник, рывком приподнял, усадив и прислонив к стене спиной. – Не спать.

Тот застонал, схватившись руками за голову и сдавив виски ладонями, и снова открыл глаза, глядя прямо перед собою уже чуть более осмысленным, хотя и по-прежнему тусклым взглядом.

– Имя? – спросил Курт, сдвинувшись чуть в сторону, чтобы оказаться прямо напротив лица арестанта и, не услышав ответа, повторил громче: – Имя! Как зовут?

– Ральф… – хрипло отозвался парень и тяжело, будто шею его сдавливали колодки, повернул голову, тупо уставившись на своего мучителя. – Ты… хто? Где это я?

– Инквизиция, – коротко пояснил Курт, приподняв Знак за цепочку к самым глазам арестанта, и кивнул на решетку позади себя: – А ты в тюрьме.

– Чо?.. – проронил Ральф, растерянно мигнув, и, пошатнувшись, попытался распрямиться. – Какая еще, к черту, Инквизиция, почему тюрьма…

Курт промолчал, не попытавшись вынести парню порицание за непочтительность к следовательскому чину в частности и священному ведомству в целом; несколько мгновений он сидел неподвижно, дожидаясь, пока во взгляде напротив поселится хоть в какой-то степени осмысленное выражение, и ровно поинтересовался:

– Ну, как? Вспоминаешь, почему тюрьма?

– Я вчера… – пробормотал Ральф и снова застонал, зажмурившись и стиснув голову еще сильнее: – Это не приснилось…

– Что именно? – уточнил Курт все так же сдержанно. – Что помнишь о вчерашнем вечере? Что ты сделал?

– Попить… дайте… – выдавил парень, не открывая глаз; он кивнул:

– Непременно. После того, как ответишь на мои вопросы. Так что ты вспомнил сейчас? Что тебе «не приснилось»? Почему ты в тюрьме – понимаешь? Помнишь?

– Дайте воды! – сиплым шепотом выкрикнул тот, и Курт повторил, чуть повысив голос:

– Сначала ответы, Ральф. Я спрашиваю, ты отвечаешь. Это – понятно? Итак, – продолжил он, когда арестант снова застонал, облизнув пересохшие губы и поморщившись от очередного приступа головной боли, – что ты помнишь о вчерашней ночи и почему, как ты думаешь, ты очнулся в тюрьме?

– Гретхен… – проговорил парень с усилием. – Я ее убил вчера… Господи, я проснулся и подумал, что это был сон…

– К твоему и ее несчастью – нет, не сон, Ральф. Как это случилось и почему?

– Я не знаю… Мы повздорили, она стала смеяться и нести всякие глупости, и я не выдержал… Я напился вчера, сильно.

– Это я заметил, – вздохнул Курт. – Хорошо, зайдем иначе… Где пил и с кем? Это – помнишь?

– Ни с кем, один, – все так же не открывая глаз, выцедил арестант сквозь плотно стиснутые зубы, явно сдерживая внезапную тошноту. – У этого… в этом… в гадюшнике…

– Где? – нахмурился Курт. Ульмер позади кашлянул, привлекая к себе внимание, и чуть слышно пояснил:

– Пивнушка в том квартале. Дешевая и с дурной репутацией. Я знаю, где это, если надо – покажу, майстер Гессе.

– К тебе никто не подсаживался, не заговаривал с тобою, не подходил? – молча кивнув сослуживцу, продолжил он. – Хотя бы на несколько мгновений, хотя бы перекинуться парой слов? Девица какая-нибудь, приятель, незнакомец?

– Нет.

– Никто не подходил или ты не помнишь?

– Да никто, сказал же! – тяжело простонал Ральф. – Господи, как плохо…

– Встречу своей Гретхен ты назначил до или после того, как нагрузился?

– Дайте попить… – снова попросил арестант, с усилием разлепив глаза, и сполз по стене на пол, по-прежнему сжимая голову ладонями. – Сил нету…

– До или после, Ральф? – повысил голос Курт, и тот страдальчески покривился:

– Господи… До того! Вчера еще, утром! Потому и выпить решил – для смелости. Я поговорить хотел! А она знай свое твердит – «не брошу его, но и тебя не оставлю», и смеется… Гретхен! – простонал он болезненно и вдруг завыл, изогнувшись, точно в судороге, и запрокинув лицо к потолку. – Что ж я наделал… сучка ты драная… довела-таки, тварь!.. Девочка моя…

Курт медленно поднялся, постоял неподвижно, глядя на заливающегося похмельными слезами арестанта, медленно вышел из камеры и двинулся прочь по коридору, кивком велев Нессель и Ульмеру следовать за собою.

– Дай парню воды, – бросил он, проходя мимо охранника у выхода. – Не то загнется еще до суда.

Тот что-то недовольно буркнул себе под нос, но останавливаться, дабы переспросить или прочесть проповедь о субординации, Курт не стал.

– Не понимаю… – произнес молодой инквизитор растерянно, после сырости подвала с наслаждением расправив плечи под раскаленным солнцем. – Что вы надеялись узнать, майстер Гессе?

– Однажды в Кельне парень из городских отбросов был арестован за убийство, – не оборачиваясь к нему, проговорил Курт. – Был взят прямо над трупом, с окровавленным ножом в руке.

– И? – поторопил Ульмер, когда он умолк. Курт пожал плечами:

– Оказался невиновным. Накануне он пил – в пивнушке в дурном квартале и с дурной репутацией. К нему на пару минут подсела незнакомая девица, после чего парень перестал помнить и соображать, что делает, зато в точности исполнял то, что сделать ему приказывали… До сих пор не знаем, что ему подсыпали тогда.

– И вы полагаете, что сейчас случилось так же? – недоверчиво уточнил Ульмер; он вздохнул:

– Похоже, что нет. Встречу девице он назначил, будучи трезвым, по собственному произволению, посторонних или даже приятелей подле него, когда напивался, не было, да и с девицей у них, судя по всему, разлад старый… И главное – на это свидание он ее позвал еще до того, как с девицей решил поговорить я. Просто так вышло, что разрешить ситуацию Ральфу пришло в голову именно этой ночью. Просто совпадение… Как ни крути, а и они в жизни приключаются.

– И что теперь? – растерянно спросил Ульмер. – Куда теперь идти, по какому следу? Что дальше?

– Пока не могу сказать, не знаю, – отозвался Курт сумрачно. – Мне надо подумать… Вот что, Петер, возвратись в ратушу и скажи, чтобы с судом не спешили, а то я знаю светских – у них разговор недолгий, без вопросов сразу на виселицу… Как знать, быть может, этот мученик-душегуб, окончательно протрезвев, вспомнит что-то еще, что окажется полезным или наведет меня на мысль. Быть может, например, в те редкие дни примирения, которые у него, очевидно, с покойницей все же случались, она упоминала при нем, что к ней приходил или останавливал ее на улице приезжий служитель Конгрегации. Быть может, если это случилось, она рассказывала и о том, что тот говорил или спрашивал… Надежда призрачная, прямо скажем, но лучше, чем ничего. Твои услуги проводника мне сегодня уже точно не понадобятся, посему – после разговора с магистратскими можешь смело отправляться по своим делам.

– Уверены, майстер Гессе?

– Да, – невесело усмехнулся Курт. – Сегодня я буду смотреть в потолок своей комнаты, корить судьбу и пытаться отыскать иные пути… Иди. Ты свободен.

– Полагаешь, тот парень все же может что-то знать? – тихо спросила Нессель, когда Ульмер, попрощавшись, направился обратно в ратушу; он пожал плечами, развернувшись и зашагав по улице:

– Не уверен. Но хочу убедиться.

Лесная ведьма тяжело вздохнула, молча ускорив шаг, дабы не отставать от него, и долгую минуту шла безмолвно, лишь изредка взглядывая на своего спутника, – искоса, словно бы оценивающе и задумчиво.

– Что? – уточнил Курт, перехватив очередной взгляд, и она смутилась, отведя глаза.

– Когда ты сказал, кто ты, – не сразу отозвалась Нессель, – я все пыталась вообразить себе, как это выглядит, когда ты…

– … за работой? – подсказал он, снова уловив заминку в голосе. Та кивнула:

– Да. Воображала себе жуткие вещи… И вот увидела, как оно на самом деле.

– И как оно?

– Ты меняешься, – вздохнула Нессель, пояснив, когда он вопросительно поднял брови: – Ты в тот миг, когда заговорил с этим человеком, словно исчез. Ушел в какую-то дверь и прикрыл ее за собою, а вместо тебя из той двери вышел кто-то другой. Тоже ты, но не ты. А ты стоял в сторонке и наблюдал за собой… Ты это ощущаешь сам, когда вот так допрашиваешь людей?

Курт помедлил, глядя себе под ноги, в высохшую и утоптанную, точно камень, землю; память картинка за картинкой услужливо и с готовностью подбрасывала то, что, впрочем, никогда и не забывалось, и как-то неуютно становилось от того, что идущая рядом женщина наверняка понимает и видит происходящее в нем, несмотря на всю его хваленую защиту…

– Когда вот так – не чувствую, – наконец ответил он. – И ты не видела, как оно на самом деле.

– Зачем ты это говоришь? – нахмурилась Нессель; Курт пожал плечами:

– Затем, что это правда.

– А я полагала – ты станешь убеждать меня, что вот так оно и проходит всегда и ничего страшного в своей службе ты не сделал, – усмехнулась она неловко. – Чтобы я сочла вас славными ребятами и старательней помогала тебе в этом городе.

– Я за годы службы сделал много такого, о чем тебе лучше не знать и чего лучше никогда не видеть, – отозвался Курт твердо. – Это бывало не так часто, как принято думать и как о том твердят слухи, однако же бывало. Но каяться в этом я не стану, и если б какая-то неведомая сила меня возвратила снова в те дни и те минуты – сделал бы все то же самое снова, потому что так было надо. А помогать мне в расследовании ты, помнится, и так вызвалась сама. Стало быть, нравлюсь я тебе или нет, а помогать будешь.

– Не слишком самонадеянно с твоей стороны? – зло нахмурилась Нессель, и он подчеркнуто благожелательно улыбнулся:

– Ну, как знаешь. Если мысль сидеть день за днем в комнате трактира в одиночестве, разглядывая потолок и соседей на улице, тебе ближе – я с готовностью провожу тебя назад и пойду по своим делам один.

– По каким еще делам? – уточнила ведьма с подозрением. – Ты сказал, что… Ты ему соврал? Не веришь ему все же?

– Я никому не верю. Практика моей работы показала, что порою верить нельзя даже самому себе. И это, к величайшему сожалению, не фигура речи.

– Но мне ты при этом почему-то доверяешь.

– Кому-то же надо, – просто сказал он, и Нессель смущенно смолкла, вновь пойдя дальше в полном молчании.

– Куда мы? – спросила она лишь спустя долгие четверть часа, увидев, как Курт направился ко входу в «Святой Густав». – Кто здесь живет?

– Жил, – поправил он, посторонившись, когда из дверей торопливо вывалился взмокший толстяк, похожий на торговца в затяжном запое и, как знать, быть может, им и являвшийся. – Георг Штаудт, inspector, до того, как его убили. А сейчас здесь обитает парочка моих приятелей, с которыми мне хотелось бы обсудить текущее положение дел.

– Но так, чтобы об этом не знали обер-инквизитор и Петер Ульмер?

– Именно, – кивнул Курт и, ткнув в физиономию подступившего владельца Знаком, молча направился к лестнице наверх, к комнате охотников.

Ян Ван Ален, открывший дверь на его стук, на мгновение замер на пороге, молча глядя на Нессель с подчеркнутым удивлением и не спеша впустить гостей.

– Готтер, наш expertus, – пояснил Курт, уловив краем глаза, как ведьма поджала губы. – В большом городе это ее первое дело, к излишнему людскому вниманию она не привыкла, посему сразу прошу придержать свою натуру в узде.

– Фу, – покривился Ван Ален, отступая в сторону и давая им войти. – Вот так с первых мгновений взять – и заранее испортить девушке все впечатление о человеке… Чего сразу моя натура-то?

– Ты понял, – усмехнулся Курт, кивком поздоровавшись с Лукасом, что сидел у стола с видом скучающего нотариуса. – Новости есть?

– Тебя хотел спросить о том же, – отозвался охотник, не отводя взгляда от Нессель, осторожно примостившейся на табурет в сторонке. – Намеревались ведь встретиться вечером; я так понял, ты что-то нарыл и потому явился раньше?

– Не совсем, – вздохнул Курт, усевшись за столом напротив Лукаса. – Явился я скорее для того, чтобы узнать, не нарыли ли что-то вы, и обсудить дальнейшие планы, ибо я пока в тупике… Минувшей ночью убили свидетельницу, с которой я намеревался побеседовать этим утром.

– Кто убил? – нахмурился Лукас.

– Что за свидетельница? – уточнил Ван Ален. – Что могла знать?

– Невеста одного из семейки отравителей. В протоколе ее имени нет, допросов с ней не проводилось (если обер не врет), и по мнению одного из причастных, девица к произошедшему не имеет никакого отношения ввиду особой тупости и вздорного характера. Однако, будь я на месте Штаудта, иди я по следу дела судьи Юниуса – я непременно побеседовал бы с нею. Допустив, что именно так он и поступил, я планировал навестить ее этим утром. А ночью ее убили.

– Кто знал о твоих планах? – спросил Лукас; он пожал плечами:

– Вы двое. И юный оболтус, который пристроился ко мне то ли в надежде въехать на моих заслугах в следующий ранг, то ли горя жаждой справедливости, то ли будучи приставлен ко мне местным обером в качестве соглядатая.

– Иными словами, знал наверняка и обер тоже.

– Думаю, да, – кивнул Курт, – даже уверен, что знал. Однако вот в чем незадача: девицу утопил в одном из каналов бывший ухажер – спьяну и на волне чувств, и на встречу он ее позвал еще до того, как я узнал о ее существовании.

– Думаешь, совпадение? – недоверчиво спросил Ван Ален; он усмехнулся:

– Не веришь в совпадения?.. Вот и я не верю. Не верю, хотя они и со мной частенько случались, и не люблю их, хотя они мне порой помогали. Что-то я упустил и пока не увидел…

– А что убийца? – поинтересовался Лукас хмуро. – С ним говорил?

– Пребывает телом в городской тюрьме, а разумом – в похмельном аду. Да и не протрезвел еще до конца… Однако поговорить с ним мне все же удалось. Его никто не подбивал на это, не провоцировал, мысль эту не подбрасывал. Когда горе-ухажер напивался – к нему никто не подсаживался (был в моей практике случай, когда парня опоили и взяли под контроль), он просто нагрузился вдрызг и убил любовницу, которая бегала к другому, не скрывая этого.

– Кроме того, – медленно и задумчиво проговорил Лукас, – подозревать твоего оболтуса я бы не стал еще и вот почему. Ты сказал, что о твоих планах побеседовать с девицей знали мы и он. Но нам ты лишь сказал «хочу поговорить с тем, о ком не сказано в протоколе». Мы не читали протоколов, не знаем, о ком там говорилось, а о ком нет; вот как раз мы с Яном и могли бы себе позволить убить ненужного свидетеля, если б, скажем, имели какое-то отношение к возможным злоупотреблениям в этом городке. А твой парень, надо полагать, не просто располагал сведениями о том, чьи имена внесены в протокол, но и из первых рук знал, с кем именно ты собрался говорить. Думаю, ты же сам ему об этом и сказал, так? На его месте я бы не рыпался и уж точно не привлекал бы к себе внимания таким явным ляпом.

– Ян говорил, ты на адвоката пытался выучиться? – усмехнулся Курт, и тот хмыкнул в ответ:

– Да. «Пытался» – это ты верно обозначил. Не срослось…

– Что так?

– Отец, – пояснил Ван Ален. – Помнишь, я сказал, что он исчез, и я подозревал, что он напал на след убийц матери?.. Лукас бросил университет, и мы целый год мотались по Германии, пытаясь найти отца.

– Нашли?

– Нашли, – тяжело вздохнул охотник. – Лучше б не находили. Или лучше б мои опасения сбылись и его упокоила какая-нибудь тварь…

– Ян, – нахмурился Лукас; тот покривился:

– Да-да. Знаю. Нехорошо так говорить…

– Тогда почему сказал? – тихо спросила Нессель, и охотник вздрогнул, словно лишь сейчас вспомнив о ее присутствии.

– У отца совсем снесло чердак, – пояснил он нехотя. – Мы отыскали его в какой-то дыре, где он выслеживал гнездо стригов. Он сказал – это те самые… Гнездо зачистили легко, кровососы оказались молодые и неопытные, повозиться пришлось только с мастером. Отец уснул в тот вечер почти счастливым… А наутро, представляешь, он забыл об этом. Начал гнать нас дальше и дальше; у него была целая тетрадь с заметками, расчетами, записями – слухи, сведения от наших, какие-то выводы… Мы нашли еще одно гнездо, и когда отец снова сказал «наконец-то, это те самые, я узнал их!» – мы поняли, что с головой у него совсем неладно.

– И когда вы уничтожили новое гнездо, он снова забыл об этом следующим утром? – осторожно уточнил Курт; Ван Ален тяжело кивнул:

– Да. Во всем прочем был человек как человек, рассудительный и разумный, вменяемый, понимаешь? Но вот этот заскок… Кто знает, что было бы дальше, во что все это развилось бы…

– И?..

– Сдали его одной семье из отставных охотников. Там такая глушь, деревня почти заброшенная, дай Бог семей десять или около того… С трудом убедили в том, что ему нужен отдых, что он хорошо потрудился, что мы вполне взрослые для того, чтобы обойтись без его участия, а лучше просто будем обращаться к нему за подсказкой, если что. Уж третий год живет там. И, кажется, начал мало-помалу терять рассудок вовсе; в последний наш приезд не спросил, как обычно, сумели ли мы найти убийц матери, да и нас самих едва признал.

– Лучше так, – хмуро заметил Лукас. – Чем та его… одержимость.

– И в университет ты так и не вернулся, – все так же тихо отметила Нессель. – Почему?

– А почему ты в Инквизиции? – отозвался тот. – Ты же не штатный служитель, как я понимаю, но все равно с ними работаешь. Почему?

Лесная ведьма замялась, невольно распрямившись и бросив на Курта украдкой короткий взгляд.

– Это… сложно объяснить, – через силу выговорила она и, поняв, что отделаться этим не удастся, продолжила, подбирая слова осторожно, точно на допросе, от коего зависела жизнь ее собственная и всех ее близких: – Потому что в мире много зла. Я бы хотела, чтобы его стало меньше, но в одиночку я не могу ничего сделать. Точнее, я могу очень мало. Я могу совладать с обыденным злом: с болезнью или бытовой неурядицей. Но… есть великое зло, с которым должны бороться другие люди, у которых есть для этого силы и средства. А я могу помочь им.

– Вот, – кивнул Лукас уверенно. – Иного ответа и не ожидал… Тогда ты меня должна понять и без моих объяснений. Разница лишь только в том, что я и есть тот человек, у которого есть силы и средства для борьбы с этим великим злом. Знаешь, среди охотников так говорят: «почему мы этим занимаемся? – потому что другие не могут». И они правы.

– Красиво, – заметил Курт, ухватившись за возможность сменить тему и не позволить братьям еще глубже затянуть Нессель в обсуждение инквизиторской работы, – но вранье. Кроме вас может и кое-кто еще, а из вас помощь и сведения клещами вытягивать надо… Да Бог с ней, с вашей помощью, вашу братию приходится зажимать в углу, как ломаку-девственницу, чтобы вы приняли помощь от нас.

– Вашей Конгрегации – четыре десятка лет от роду, – беззлобно огрызнулся Ван Ален, – а охотники существуют черт знает сколько столетий. Привыкли полагаться на себя. Мы-то были, есть и будем, а вот что с вашим ведомством может приключиться спустя год-другой – одному Богу известно. Не могу порицать наших за то, что они осторожничают и вот так с ходу кидаться к вам в объятья не желают… Возвращаясь к нашей беседе о возможной ненадежности конкретных представителей Конгрегации, – с подчеркнутой язвительностью продолжил охотник, – помимо упомянутого тобою молодого оболтуса, есть еще обер-инквизитор. Если ты и впрямь напал на след (к слову, спроста ли девчонку в этот самый протокол не внесли?), если местная инквизиторская братия нечиста на руку и обер-инквизитор все это контролирует… Он бы мог покойницу и… того.

– Если б парень не признался, что убить любовницу решил сам, – вздохнул Курт; Ван Ален передернул плечами:

– Ты сам сказал: он еще не окончательно пришел в себя. Быть может, протрезвев, припомнит что-то такое, что в общую канву не уложится… Сам-то парень замешан в истории быть не может?

– Нет, – качнул головой Курт, с усилием потерев глаза пальцами. – По крайней мере, ничто на это не указывает… Так что у вас? Хоть что-нибудь есть?

– Не совсем, – неуверенно отозвался Ван Ален. – Мы решили зайти с другой стороны и проверить слухи о призраках в доме судьи. Тебе твой обер рассказал, что такие сплетни ходят в Бамберге?

– Он говорил, что слухи были проверены и опровергнуты. Не так?

– Так, – подтвердил охотник. – Но кое-что занятное мы все-таки выяснили. О том, что наследников не осталось и дом отошел во владение городу, ты знаешь?.. Так вот, сейчас ситуация немного иная: никто из горожан в бывшем жилище судьи так и не поселился, но город им уже не распоряжается, ибо дом у него выкупило семейство Гайер.

– Гайер, – повторил Курт неторопливо, припоминая просветительскую лекцию, прочитанную ему служителем кураторского отделения накануне отъезда в Бамберг. – Местная патрицианская семейка, владеет островком Вёрт и имеет немалое влияние на городскую политику.

– Можно сказать и так, – кивнул Лукас с усмешкой. – Вот и здесь они тоже «повлияли». Странным образом слухи все множились и множились, цена на дом все падала и падала, и когда она дошла до предела стоимости, сравнимой с оценкой какой-нибудь лачуги в трущобах, – явился Лютбальд Гайер и широким жестом избавил город от мертвого груза. После чего (не до этого, а после) привлек к делу местный Официум, каковой произвел обследование жилища и вынес заключение, что дом чист, призраки – сплетня, и жить в доме можно со спокойной душой.

– И цена опять поползла вверх, – договорил Курт. Ван Ален кивнул:

– К нынешнему дню снова добравшись до своей реальной стоимости.

– Я надеюсь, – заметил Курт скептически, – ты не хочешь сказать, что семейство Гайер подставило судью и довело до самоубийства его дочь, чтобы прикупить себе домик?

– Нет, – невесело улыбнулся Лукас, переглянувшись с братом, – но сам согласись, дело странное.

– Как вам удается все это узнавать? – оборвал его Курт. – Когда я задаю вопросы, мне отвечают, потому что я инквизитор и имею право эти самые вопросы задавать. Но вы – никто. Как вы исхитряетесь получать информацию так, чтобы люди не интересовались причиной вашего назойливого любопытства? Сбор сплетен и слухов по трактирам – понимаю; застольные беседы с незнакомцами – обычное дело. Но вы говорите с соседями, родственниками, знакомыми, приходя к ним в дома. Почему они вам отвечают, а не шлют тотчас же далеко и внятно?

– А ты, как всегда, сама учтивость, – хмыкнул Ван Ален. – Да, порой у нас интересуются, для чего нам знать все то, о чем мы спрашиваем, и мы даже говорим, для чего. А нужно нам все это, потому как занимаемся мы сбором сведений о происшествиях дивных, чудесных, невероятных и поучительных для доброго христианина. Сию миссию нам поручил доктор теологии, каковой по старости и немощности не имеет возможности путешествовать по просторам Империи, но желает до своей кончины завершить труд, призванный собрать в себе наиболее удивительные события, связанные с человеческими грехами, святостью, чудесами, дьявольскими кознями и Господней милостью. У меня даже документ надлежащий имеется.

– Документ, – повторил Курт безвыразительно; охотник кивнул, расплывшись в улыбке:

– Точней, их два. Когда мы работаем ближе к северо-востоку – в ходу верительная грамота от Хайдельбергского университета, когда ближе к юго-западу – от Эрфуртского. Оба университета достаточно известные, чтобы про их существование знали, но недостаточно прославленные, чтобы кто-то мог выяснить, что там за доктора водятся и чем занимаются.

– Ну, и к чему это? – устало вздохнул Курт. – Для чего мухлевать с поддельными документами, если можно получить официальную лицензию от Конгрегации и работать, не боясь, что вас внезапно раскроет кто-то чересчур умный или осведомленный?

– Лицензию, – повторил Ван Ален недовольно. – А к ней в довесок необходимость подчиняться правилам и приказам вашей братии. Пошел-ка ты, Молот Ведьм, с такими дарами… далеко и внятно.

– Все равно до того, чтобы показывать эти бумажки, почти никогда не доходит, – примирительно улыбнулся Лукас. – Люди любят поболтать. А когда узнают, что их байка может «попасть в книгу», – рассказать готовы все, что угодно, вплоть до подробностей первой брачной ночи. Правда, порой приходится отделять правду от придуманного по ходу дела, чтоб история выглядела повнушительней, но это уж дело опыта.

– А когда вас возьмут за задницу, примчитесь ко мне с просьбами прикрыть и оградить?

– Ну, должна же быть какая-то выгода от знакомства с инквизитором, – пожал плечами Ван Ален и лишь еще шире улыбнулся, когда Курт одарил его молчаливым прожигающим взглядом. – Так вот, возвращаясь к нашим пройдошливым ребятам с островка, – продолжил охотник, посерьезнев. – Мы выяснили: Гайерам принадлежит значительная часть недвижимости в Бамберге. И дома большинства, если не всех, кто был казнен Официумом или магистратом, не имея при этом наследников, – прошли через руки этой ушлой семейки.

– Euge[938], – покривился Курт. – Только этого не хватало.

– Пока, – осторожно заметил Лукас, – похоже на то, что попросту обер-инквизитор в сговоре с магистратом наладил освобождение жилищ для перепродажи семейством Гайер, вероятно, за долю в сделках. А это значит, что никакого всплеска малефиции в Бамберге нет, и твоего сослуживца, вероятнее всего, убрали, когда он то ли догадался об этом, то ли каким-то образом вычислил, идя по следу дела судьи Юниуса.

– Или семейство Гайер подбивает магистрат и Официум на аресты тем, что подбрасывает инквизиторам дела, созданные своими собственными руками, – неуверенно и тихо добавила Нессель. – И инквизиторы с ратманами свято верят в то, что изобличают преступников…

– Или просто эти люди знают свое дело, – продолжил Ван Ален. – Если они столько лет занимаются таким, прямо скажем, непростым ремеслом, как торговля недвижимостью, значит, должны иметь нюх на удачные сделки. Всего-то и нужно – вовремя узнать, есть ли наследники у очередного отправленного к Господу на личный суд, и в нужный момент перехватить домишко у города, сбить цену различными ухищрениями, или провернуть еще какую уловку, или выкупить у оставшейся в живых родне, убитой горем, дом по дешевке, или урвать домик у тех, кто решил свалить из Бамберга… Тогда мы остаемся, с чем были: неподтвержденные подозрения в странной активности малефиков в Бамберге и убитый по каким-то неведомым причинам инквизитор, а эти дельцы – так, мимо пробегали.

– И самое поганое, что все три версии выглядят логичными, – вздохнул Курт. – И имеют право на жизнь, dixerim[939].

– Отметать участие семейки Гайер сразу я бы все же не стал, – остерег его Ван Ален. – Уж больно они в этой истории глубоко увязли… Даже если выяснится, что к самим арестам и осуждениям они отношения не имеют, – наверняка им о внутренних городских делишках известно побольше, чем девицам из трущоб и пьяным ухажерам, и вдруг да скажут что полезное. Но выяснить это сможешь только ты, здесь уж наши бумажки не помогут…

Курт задумчиво кивнул, поленившись прочесть охотнику очередную лекцию на тему полезности открытого сотрудничества с Конгрегацией, и вопросительно поднял брови, когда Ван Ален добавил с усмешкой:

– Кстати, у тебя даже есть через кого к ним подступиться. Старая знакомая, – пояснил охотник. – Помнишь графиньку, которую ты десяток лет назад спас от стригов в Ульме? Она на днях явилась в Бамберг. Сняла себе домик из бывших во владении Гайеров, частенько с ними видится и, говорят, несколько раз уже бывала поблизости от пустующих нераспроданных домов – явно приглядывалась. Судя по всему, дамочка и сама барыжит хатами.

– Уверен? – нахмурился Курт. Ван Ален пожал плечами:

– Адельхайда фон Рихтхофен, графиня. Сколь я помню, именно так звали ту женщину. И вот я что мыслю: прошло, понятно, уж десять лет, но спасенная жизнь, а тем паче – спасение от столь страшной участи, за такой срок не забывается. Попробуй к ней подкатить. Подмигни, там, скорчи улыбочку, поинтересуйся благополучием, пробуди фантазию и выжми пару приятных фразочек… А когда растает – глянь, нельзя ль через нее выйти на эту семейку дельцов. Или, быть может, она сама о чем проболтается.

– Идея стоит того, чтобы попытаться, – пробормотал Курт, ощутив, как в переносицу толкнулась внезапная, уже давно не ощущаемая, резкая боль. – Где она сняла дом?

(обратно)

Глава 7

Из «Святого Густава» Нессель вышла задумчивой и оттого не столь напряженной, как прежде, – вместо того, чтобы коситься на улицы вокруг и сжиматься при взгляде на проходящих мимо людей, ведьма смотрела лишь себе под ноги, что-то мысленно взвешивая и хмурясь каким-то невысказанным раздумьям. Курт шагал рядом молча, не пытаясь и даже в какой-то мере опасаясь разрушить ту стену, каковой она оградилась от мира, и отчего-то невольно болезненно поморщился, когда Нессель нарушила молчание.

– Эти люди… – кивнув через плечо на оставшийся позади трактир, произнесла она, – ты часто вот так работаешь с ними? Кто они? Они ведь не имеют отношения к вам, так я поняла?

– Так, – кивнул он, – не имеют. Это охотники. Они существуют сами по себе и, если верить их хронистам, куда дольше Инквизиции. Некоторые из них считают, что и куда дольше Церкви тоже, но это остается недоказанным, ибо нет свидетельств, подтвержденных чем-либо, кроме преданий и охотничьих баек. Славные парни. Правда, своевольные, и оттого работать с ними тяжко. Они блюдут свои охотничьи тайны, для них самих порой самые обыденные, в то время как для нас – жизненно важные, таят сведения, каковые могли бы и облегчить нам работу, и в итоге спасти куда больше жизней и избавить мир от куда большего количества нечисти. С одной стороны, Яна я могу понять: Конгрегация, если сравнивать с их сообществом, и впрямь еще молода, и кто знает, как может всё повернуться однажды, политика есть политика. В конце концов, ведь охотники смогли выжить, сохранить себя самих и свои знания не в последнюю очередь благодаря собственной осторожности и такой вот замкнутости… Но подчас они с этим перегибают палку, не желая делиться даже самыми простыми секретами, вроде противоядий от укусов ликантропа, или же, напротив, руками и ногами отбиваясь от наших попыток оказать помощь им самим… В последнее время наши отношения кое-как наладились – даже они понимают, что в мире происходит уже нечто вовсе нехорошее и надо объединять силы.

– А что происходит?

Курт помедлил, ответив не сразу, перебирая в мыслях все услышанное на заседаниях Совета, увиденное собственными глазами и глазами следователей, составлявших отчеты, которые ему доводилось читать за последние пару лет… Что из этого можно открыть лесной ведьме, которую, по большому счету, он видит второй раз в жизни? И главное – нужно ли…

– Я не знаю, – отозвался он, наконец. – Но что-то происходит – это бессомненно. Твари, которых прежде было не сыскать силами зондергруппы и пятерки следователей, все чаще попадаются едва ли не толпами. Мстительные, неупокоенные призраки и души умерших – то, что даже опытными следователями все чаще относилось к разряду сказок или событий давно минувших дней, – явление теперь не столь уж необыкновенное. Все больше малефиков – осмелевших и обнаглевших. Охотники рассказывают то же самое – их люди гибнут вдвое чаще, чем прежде, потому что работы прибавилось втрое. Даже самые старые из них не помнят, когда такое было. Стриги, кажется, единственные, кто еще сидит более или менее тихо, но и они начинают поднимать голову – чуют, что наступает благое время для них. И… – он вновь умолк на мгновение, не глядя в сторону Нессель, но чувствуя, что ведьма смотрит на него выжидательно, и медленно договорил: – И Каспар. Он и его приятели становятся все настырней.

– Приятели? – переспросила Нессель; по ее тону было отчетливо видно, что на ответ ведьма не надеется, однако он кивнул с невеселой кривой усмешкой:

– Да… Если так можно сказать. Он не просто мой личный враг и не просто опасный человек. Он – один из трех малефиков, в чьих планах не только моя смерть (это, скорее, для них приятное дополнение к основному блюду), но и смерть Империи, Веры, христианского мира… А в планах одного из них – и мира вообще. И самое страшное заключается в том, что мы до сих пор не знаем, известно ли это ему самому, или же он одурманен своими богами и рассчитывает на власть над миром и человечеством после своей победы… Или он попросту сбрендивший старик – насколько мне известно, даже Каспар почитает его таковым. Те трое грызутся меж собою, но это не мешает им объединяться время от времени и вести войну против Конгрегации и Империи. Им подчиняются или помогают из корысти либо по идейному согласию курфюрсты, бароны, крестьяне, герцоги, колдуны, стриги, простые наемники. Любой, кто прошел мимо нас с тобою сейчас по вот этой улице, кто сидел с нами в трапезном зале трактира, кто поселился в соседней комнате, – любой может оказаться одним из них.

– И моя Альта… Она нужна Каспару для его армии? Чтобы вырастить и натравить ее на вас?

– На нас, – поправил Курт мягко, но решительно. – На людей. Без разбора по вере, святости, возрасту, наличию или отсутствию сверхобычного дара и тем более верности тому или иному правителю. Люди для него делятся лишь на три типа – орудия или препятствия…

– Ты сказал «три», – тихо заметила Нессель; он кивнул:

– Да. Есть еще третий, в который мне и не посчастливилось угодить: любимая игрушка. К какому типу относится в его понимании твоя дочь – я не знаю; если он и впрямь уверен, что я имею к ней отношение, то наверняка сразу к двум. Но «орудие» будет стоять на первом месте.

Нессель бросила в его сторону короткий напряженный взгляд, беззвучно шевельнув губами, и дальше зашагала молча, глядя вновь лишь себе под ноги, еще более задумчивая и хмурая, так и не произнеся более ни единого слова вплоть до самой комнаты в «Ножке», где сразу же ушла на свою половину. Что она делала за закрытой дверью, Курт не знал и, откровенно говоря, знать не хотел – еще одного приступа уныния и новой порции слёз он бы сейчас не вынес…

– Мне придется оставить тебя здесь, – сообщил он сквозь закрытую створку. – Я ненадолго. Засов не опускай, я запру дверь снаружи.

Нессель отозвалась глухо и неразборчиво, однако переспрашивать или заглядывать он не стал, торопливо выйдя прочь.

Возвратился Курт и впрямь довольно скоро – все заняло около часа, большая часть которого ушла на то, чтобы отыскать нужное место в городе без своего уже привычного провожатого и ежеминутных вопросов к прохожим: привлекать к себе внимание было ни к чему. Теперь надлежало лишь дождаться ночи…

Остановившись у распахнутого окна, Курт, раздраженно морщась от палящего солнца, долго смотрел вниз, на узкие улочки, сам не зная зачем, да и вряд ли кого-то видя. Мимо проходили мужчины, женщины, однажды пробежал мальчишка в одежде заметно не по размеру, время от времени снизу, из окон трапезного зала, доносился грохот отодвигаемой скамьи или оклик – вокруг жил своей жизнью мирный, спокойный городок, в котором просто не могло случиться ничего серьезней, чем кража ведра с бельем у зазевавшейся хозяйки. Впрочем, по опыту можно было сказать, что именно в таких отдаленных городках чаще всего и происходят события самые страшные, преступления самые чудовищные и укрываются тайны самые невероятные…

Курт вздохнул, отвернувшись от солнечной улицы, прошел к своей дорожной сумке; покопавшись, извлек из нее небольшую плоскую шкатулку, украшенную клетчатой двухцветной глазурью, уселся за стол, отщелкнул скрепляющую две половинки маленькую застежку и высыпал на стол крохотные, с полмизинца, фигурки, отливающие желтизной старой кости. Шахматы на разложенной перед собою маленькой доске он расставлял долго, медлительно, тщательно устанавливая каждую фигуру точно по центру квадрата, мыслями пребывая где-то вдали и от этой комнаты, и будто от себя самого, а потому вздрогнул, когда голос Нессель позади окликнул:

– Что делаешь?.. Скучно, – пояснила она, когда Курт обернулся, уставившись на нее с удивлением, с легким оттенком паники отметив, что не услышал ни звука открывшейся двери, ни ее шагов. – Не могу я сидеть там и смотреть в стену… Ничего, если посижу с тобой?

– Боюсь, со мною тебе будет не намного веселее, – усмехнулся он, аккуратно установив башню на ее место. – Собеседник из меня не слишком занимательный.

– А ты расскажи, что это за женщина, про которую завел речь тот охотник, – предложила Нессель, усевшись напротив. – Он так говорил, как будто у вас с ней что-то было… Не представляю тебя с женщиной, откровенно сказать.

– От тебя это звучит вдвойне занятно, – заметил Курт; она фыркнула:

– Это не считается. Я имела в виду – по-настоящему, как это бывает у всех нормальных людей, когда чувства, когда обоюдное влечение… Я будто бы и понимаю, что за столько лет жизни ты не мог себе кого-то не найти, но все же – ни в какую не могу себе вообразить тебя и кого-то… вот так.

– Оно, в общем, и не «вот так», – пожал плечами Курт, установив последнего короля и оставшись сидеть, глядя на доску. – Мы просто виделись пару раз.

– И ты спас ей жизнь, – уточнила Нессель с нарочито умильной улыбкой; он поморщился:

– Да… было дело… Это случилось той весной, когда я угодил в твой лес. Помнишь, почему тебе пришлось использовать, так скажем, не совсем заурядный способ меня излечить?

– Ты торопился, – кивнула она, – спешил попасть в Ульм как можно скорее и говорил, что должен встать на ноги немедленно, ибо каждый день и час на счету.

– Именно. В Ульме обосновалось гнездо стригов, причем засели они в замке местного ландсфогта и все более подгребали под себя ульмскую знать, а следователя, который должен был их вычислить и обезвредить, убили по пути туда. Я должен был его заменить. Стригов я тогда нашел, но задержать их в одиночку не рискнул бы, да и не должен был – по нашим правилам. Однако пришлось.

– Они захватили ту женщину? Чтобы надавить на тебя?

– Скорее – на моего приятеля, ее жениха, что помогал мне в расследовании. Местный барон, довольно сообразительный парень, который принимал в жизни города участие самое деятельное и желал помочь… ну, а кроме того – был неприлично любопытен и все надеялся с моей помощью увидеть живого стрига. М-да… Вот и увидел. Ты побывала в Ульме, когда искала меня, – наверняка ведь слышала там легенду о том, как я в одиночку вырезал целый замок стригов и простых смертных наемников? Вот только это не совсем так: нас было двое, стригов трое, и нам несказанно повезло… – Курт помолчал, невольно проведя пальцем в черной перчатке по бусинам деревянных четок, что висели на его запястье, и вздохнул: – А если точнее – то и нас тоже было трое, и помимо везения нам споспешествовало самое настоящее чудо.

– Хорошо, что ты все еще держишь их при себе, – заметила Нессель. – Повторю снова, что тот, кто одарил тебя ими, наделил тебя небывалым благословением… И к слову, в них что-то изменилось. Теперь я уже не могу сказать, что ты носишь их просто так.

– Я их, как ты это назвала, «намолил»? – усмехнулся Курт, отчего-то смутившись и заметив с неприятным смятением, что это чувство неловкости, будто его застукали где-то на пустынном берегу речки голым и безоружным, возникает слишком часто при беседах с лесной ведьмой; чувство это нисколько не напоминало испытанное в далекой юности любовное смущение и было чем-то другим, глубинным, первобытным и настолько похожим на страх, что становилось не по себе…

– Да, на них теперь есть твой след, – просто кивнула Нессель. – И не смейся.

– Вот уж даже и не думал… – буркнул он себе под нос, зачем-то поправив и без того идеально стоящую фигурку на доске.

– А что та женщина? – снова спросила она с многозначительной улыбкой. – Ты сказал, что тогда в Ульме ты истребил стригов на пару с ее женихом, но почему-то все, даже этот охотник, считают, что это сделал ты один и что тебя с нею что-то связывает. И в Бамберг, как я поняла, она почему-то приехала одна, без мужа. А между тем – вон сколько лет прошло…. Твой приятель так и остался вечным женихом?

– У них… не заладилось, – на миг замявшись, ответил Курт. – Но я здесь ни при чем.

– Врешь ты все, – еще шире улыбнулась ведьма. – Но я не в обиде. Понимаю, какие у тебя тайны.

– Id est? – нахмурился он и переспросил, уловив непонимание в ее глазах: – То есть?

– Ты о чем-то молчишь, – пояснила Нессель с готовностью. – Не говоришь правды и о том, что в Ульме было, и про этого «жениха», и про нее саму, и про то, что между вами есть… Виляешь, как заяц. Но, как я уже сказала, обижаться не стану: я понимаю, что на всю Германию прославленный инквизитор наверняка замешан в таких темных делишках, про которые всяким сторонним ведьмам знать не положено. Я и не уверена, что хочу… А про женщину спросила, потому что было и впрямь подумала, что у тебя вдруг что-то с кем-то может оказаться всерьез, и меня это удивило.

– Всерьез у меня оказаться не может ни с кем, – отозвался Курт сумрачно. – Сколько у меня врагов и каких – ты уже, думаю, поняла, а ведь я тебе и половины не раскрыл. При такой жизни лучше не иметь близких людей, через которых меня можно достать. Пока я один, я подставляю только себя, стоит допустить к себе хоть кого-то – и он окажется в опасности, быть может, еще большей, чем я сам. И меня поставит перед выбором, который я делать не желаю, – пару раз приходилось, и мне это не понравилось… Я не стану отрицать, что до конца откровенен с тобою не был. Не столько потому, что не верю тебе, сколько ради твоей же собственной безопасности. Поверь, кое-чего лучше не знать… Как ты поняла это? – спросил он, не дав Нессель ответить. – Ты можешь увидеть, когда человек лжет?

– Нет, – вздохнула она и, помолчав, невесело улыбнулась: – Вот Альта – она такое немного умеет. К сожалению, не всегда – ведь того человека она не раскусила… Быть может, с опытом еще научится. А я – всего лишь понимаю, когда меня обманываешь ты; я не вижу тебя, но… чувствую и понимаю движения твоей души. С другими такого нет, посему, если ты надеялся, что я смогу помочь тебе в твоем расследовании, обнаруживая для тебя лжецов, забудь: не смогу.

– Жаль, – вздохнул Курт, вдруг осознав, что испытывает непреодолимое желание отодвинуться от своей временной подопечной подальше, а лучше и вовсе уйти из этой комнаты прочь…

– Как думаешь, мы сможем жить в мире? – вдруг тихо и серьезно спросила Нессель, и он удивленно воззрился на собеседницу, на миг позабыв о своем смятении.

– Мы – кто? – уточнил Курт осторожно; ведьма пожала плечами, вяло обведя рукой комнату и неопределенно кивнув в сторону окна:

– Мы все. Люди, как ты, и… такие, как я, как Альта. Однажды мы сможем спокойно жить вместе или вы просто со временем истребите нас, чтобы жилось спокойно и не было опасности за спиною?

– Что за вздор? – возразил Курт. – Я бы понял, если б такой вопрос задала твоя мать или ты сама в тот день, когда мы с тобою встретились впервые и ты еще не знала, как все на самом деле, но…

– А я все еще не знаю, как все на самом деле. И на самом ли деле. Вот посмотри на себя: ты сейчас хочешь схорониться от меня под стол или вытолкать меня из комнаты, и я вижу, как ты все больше и больше уходишь в эту свою колючую скорлупу… И этот багрянец снова над тобою. Тебя раздражает и пугает, что я… такая.

– Готтер, – с расстановкой произнес он, стараясь говорить как можно мягче, но все равно слыша, как в голос просачивается неприятная и неуместная жесткость. – Поверь мне. Любой мужчина захочет спрятаться под стол от женщины, которая «видит движения его души». Ну, или вытолкать ее из комнаты… А мне, – добавил Курт, улыбнувшись в ответ на неровную, унылую усмешку ведьмы, – так и вовсе по чину не полагается быть для кого-то читаемым, подобно книге. И то, что хоть кто-то умудряется вот так видеть меня, – говорит о моей несостоятельности как следователя, что меня отнюдь не радует.

– Другие не увидят, – повторила Нессель. – С ними ты не… И все же, – оборвав саму себя на полуслове, продолжила она, – покоя между нами нет. Такие, как я, работают с вами или на вас, вы пользуетесь их услугами и позволяете жить между людьми, вы уже не преследуете всех подряд лишь за одно только отличие от простого человека, да… Но все равно всё не так, все равно мы словно два разных существа, и как человека меня не принимают.

– Не ты ли рассказывала, что в вашей деревне…

– В нашей деревне, – перебила Нессель, – ко мне относятся, как к убогой. Сперва – боялись, а когда поняли, что употреблять свой дар во вред я не желаю, – стали меня принимать так, будто я какая-то скорбная рассудком или увечная… То есть, ты понимаешь, что я сказать хочу? Я не думаю, что это – из-за того, что я сирота или одинокая, я просто уверена, это потому что я – такая. Не бывает так, чтобы относились ровно, точно так же, как к своему соседу, как к любому из людей. Нас либо боятся (или хоть опасаются, вот как ты), либо к нам снисходят. Но боятся – чаще.

– Это дело времени, – помедлив, отозвался Курт, снова поправив одну из фигурок на доске. – Слишком мало лет миновало с тех пор, как мы были по разные стороны, и люди еще не привыкли, не поняли, что им положено думать и чувствовать, – в самих себе не разобрались. Пока еще живо поколение тех, кто помнит, как это было, – с обеих сторон. Люди меняются медленно, а в лучшую сторону – еще и неохотно. Надо просто подождать… И, разумеется, делать что-то для того, чтобы это положение изменилось. Мы стараемся, как можем. Все наладится, просто не сегодня и, быть может, не завтра.

– Хотелось бы надеяться… – тихо произнесла Нессель, даже не пытаясь скрыть недоверчивость в голосе. – В этом мире, который строите ты и твои собратья, жить моей дочери…

Она запнулась, на миг опустив взгляд и поджав губы, и тут же распрямилась, встряхнувшись точно кошка под дождем.

– Если все в вашей Конгрегации такие упрямые, как ты, у вас должно получиться, – с неискренней улыбкой подытожила лесная ведьма и кивнула на доску с крохотными фигурками: – Этим ты себя развлекаешь, когда нечем заняться?

– Обыкновенно да, – так же вяло и фальшиво улыбнулся Курт. – Лучше б, разумеется, было завести себе соперника, но в игре против самого себя тоже есть свои плюсы; в конце концов, именно себя одолеть зачастую и трудней всего. Проверено не единожды… Хочешь, научу? Хоть будет чем убить время в мое отсутствие, если мне вновь потребуется уйти одному.

– Не думаю, что я это постигну, – покривилась Нессель. Он отмахнулся:

– Чушь. Меньше слушай высокородных зазнаек, на самом деле – это просто. Единственное, что нужно, – запомнить правила, по которым полагается переставлять каждую фигуру, а остальное всецело во власти твоей выдумки… Двигайся ближе. Двигайся, двигайся – обещаю, что под стол не спрячусь.

* * *
– То есть, я должна остаться тут одна? – уточнила Нессель, исподлобья глядя на то, как он копается в дорожной сумке. – На всю ночь?

– Никто не будет знать, что меня нет, – вынув, наконец, веревку, повторил Курт уже во второй раз и поднялся с корточек, ногой задвинув сумку под кровать. – Для того и выбираюсь вот так, тайно. Тебе ничто не грозит.

– Ты не в заботе о моей безопасности так выбираешься, а чтобы никто не знал, куда ты направился и что вообще куда-то направлялся, – хмуро возразила она. – К той женщине идешь?

– Не совсем, – мотнул головой Курт, отвернувшись, дабы она не видела его лица, и не зная, поможет ли этот детский трюк вкупе с высказанной полуправдой оградиться от всепроникающего взора ведьмы. – Хочу кое-что проверить и кое за кем проследить. И поверь мне, тебе там делать нечего совершенно… Оружие есть?

– Сам же знаешь, что есть… Стало быть, мне ничего не грозит, – размеренно повторила Нессель, – но ты спрашиваешь, есть ли у меня оружие?

– Никогда нельзя быть слишком готовым, – пожал плечами Курт, привязывая веревку к ножке кровати. – Когда спущусь, втяни ее и закрой окно на задвижку; вернусь я утром, посему она мне больше не понадобится.

– И ты мне конечно же не расскажешь, где ты будешь шляться до утра? – насупилась Нессель; он усмехнулся, усевшись на подоконник:

– Вот я и дожил до этого дня: женщина задает мне такие вопросы… Поговорим, когда возвращусь; все будет зависеть от того, что мне удастся узнать. Не забудь запереть ставню на задвижку, – повторил Курт уже серьезно и, подергав за веревку, кивнул: – Сядь на кровать. Она и так тяжелая, но… на всякий случай.

– А что мне делать, если утром ты не вернешься?

– Я вернусь, – отмахнулся он. Ведьма насупилась, зло шлепнувшись на постель и пробормотав под нос нечто неразборчиво-ожесточённое, и Курт вздохнул: – Хорошо, ты права. План действий надо иметь и на этот случай тоже… Если со мною что-то случится, не обращайся к нашим в Бамберге, иди в тот трактир, где мы были сегодня днем, и расскажи всё Яну – вообще всё. Пусть немедленно валит из города вместе с тобой и отыщет Бруно. Он придумает, как.

– И этот охотник будет со мной тетешкаться, а не пошлет куда подальше?

– Этот – будет, – кивнул Курт уверенно. – Но еще раз, главное: не вздумайте сунуться в Официум. Это – понятно?

– Веришь бродячему жулику больше, чем своим собратьям?

– Чем кой-каким из них – да, – вздохнул Курт, бросив взгляд на пустынную улицу, и повторил снова: – Закрой за мною задвижку.

Нессель кивнула, вздохнув и упершись ладонями в кровать, словно надеясь таким образом придать этому и без того массивному деревянному монструму дополнительный вес, и Курт улыбнулся ей – натянуто и нарочито жизнерадостно.

Вниз он спустился в два прыжка, поморщившись, когда слегка не рассчитал первый толчок и подошва соскользнула, едва не угодив в окно этажом ниже; Нессель появилась наверху молча, втянула веревку внутрь и, не задержавшись у окна, аккуратно, без стука, закрыла ставню. Курт на миг замер, прислушиваясь; внутри трактира и на душных безлюдных улицах царила тишина, лишь сверчки надрывались во всю мощь, будто стремясь заполнить неестественную пустоту и безмолвие. Та же тишь и пустота сопровождали его по извивам холмов между домами, и единственным живым существом, встреченным на пути, была откормленная ленивая кошка, вальяжно развалившаяся у одного из мостиков и проводившая майстера инквизитора равнодушным взглядом.

К нужному дому Курт вышел спустя несколько минут; остановившись чуть поодаль, вновь замер на мгновение, оглядываясь и вслушиваясь, и, быстро прошагав к двери, тихонько стукнул в створку – один раз. Дверь приоткрылась почти тут же – ненамного, только чтобы позволить ему проскользнуть в неширокую щель, – и без единого звука закрылась за его спиною, лишь едва-едва прошуршав засовом в петлях.

– За мной, – тихо проронила черноволосая женщина в легкой пенуле прямо поверх ночной сорочки, поманив его рукой со светильником, и, развернувшись, двинулась по лестнице наверх.

Во вторую от лестницы дверь, ведущую в комнату с наглухо закрытыми ставнями, она вошла, все так же не оглядываясь, прошла к столу и, установив на него светильник, бросила на ходу:

– Засов.

Курт осторожно, стараясь не громыхнуть и не скрипнуть, вдвинул деревянный брус в петлю и развернулся к хозяйке дома, вдруг поняв, что не знает, какими словами начать разговор.

– Сколько времени у тебя в запасе? – спросила та, медленно приблизившись на два шага; он передернул плечами:

– Прикрыт до утра. Какими судьбами ты…

– Стало быть, поговорим потом, – оборвала она решительно, и Курт с готовностью умолк, тоже шагнув навстречу.

– Ничего не имею против, – согласился он серьезно.

– Свидание раз в десять лет – это перебор, – вздохнула Адельхайда, потянувшись, и перевернулась на бок, приподнявшись на локте и подперев ладонью щеку. – А с нашей службой каждое из них может и вовсе оказаться последним.

– Раз в пять лет, – поправил Курт с улыбкой, она фыркнула в ответ:

– Пражское не считается. То еще свиданьице – явиться в разгар расследования, чтобы увидеть даму мельком, поцеловаться с ней над трупом предателя и сбежать на следующий день, не попрощавшись.

– Для последнего у меня были веские причины.

– Да, я знаю, – отозвалась Адельхайда уже серьезно и, помолчав, вздохнула: – А мне не удалось даже побывать на погребении…

– И не только тебе. Отец Бенедикт был духовным отцом для многих… да и не только духовным. Большинству из нас он был единственным настоящим отцом вообще. И большинство по тем или иным причинам не смогли с ним попрощаться; нам с Бруно еще повезло…

– Как ладишь с ним? – спросила она спустя мгновение молчания. – Я понимаю, что вы всегда были душа в душу, но все ж одно дело напарник, а другое – духовник…

– А когда оный духовник еще и бывший помощник на побегушках, а ныне – начальство… – продолжил Курт с улыбкой и отмахнулся: – Оказалось проще, чем я полагал. В сущности, ничего не изменилось – просто теперь на то, чтобы долбить мне мозг, у него есть заверенные документально полномочия, каковыми он и пользуется беззастенчиво… Так какими судьбами ты в Бамберге? И что не так с семейкой Гайер, раз уж ты обратила на них внимание?

– Хотела тебя спросить о том же, – усмехнулась Адельхайда. – Не представляешь моего изумления, когда я увидела тебя расхаживающим подле моего дома.

– Не видел другого способа дать знать о себе, – пожал плечами Курт. – В свете гибели Штаудта все regulae communicatorum[940] на территории этого города упразднены, посему оставалось лишь нагло импровизировать.

– Как ты узнал, что я здесь, а главное – кто сказал, что интересуюсь Гайерами?

– Помнишь охотника, с которым мы с Бруно вляпались в стаю ликантропов? Он здесь: охотничье сообщество заинтересовало невероятное количество малефиков в этом городе. В процессе расследования, каковое здесь проводит Ян, он и узнал о тебе. Твое имя он запомнил после ульмской истории, и в голове у него, сдается мне, угнездилась какая-то непристойная версия насчет нас с тобою.

– С чего бы это, – вскользь улыбнулась Адельхайда, тут же посерьезнев. – Хм. Резвый парнишка… А ты-то здесь что забыл?

– Расследую исчезновение Штаудта. Точней (если res suis vocabulis nominare[941]) его убийство.

– Работаешь в связке с попечительским отделением? – удивленно приподняла бровь она. – Ты? Неожиданно.

– Висконти попросил меня лично, а в такой ситуации, сама понимаешь, не слишком велика свобода выбирать; и кроме того – убит все же один из нас, пусть и кураторский служитель, а такое оставлять без ответа нельзя… И судя по тому, что о тебе мне никто из Совета не обмолвился ни словом, ты здесь не по его заданию, а по императорскому? Неужто наше Величество обеспокоено мухлежом с недвижимостью в этом городке или я не в курсе чего-то более нешуточного?

– Все, как всегда, сложно, – вздохнула Адельхайда, снова улегшись на подушку и уставившись в потолок. – В первую очередь я здесь именно по императорской воле; Рудольф пожелал узнать, что происходит в Бамберге, – некоторый переизбыток малефиков на единицу пространства ему тоже показался подозрительным, даже с учетом того, что более половины происшествий после завершения расследований были переданы в ведение магистрата. Не меньше его заинтересовало и невероятное единодушие, внезапно установившееся между простыми горожанами, служителями Конгрегации, епископом, магистратом и местной знатью. Обыкновенно хотя бы одно из звеньев в этой цепочке оказывается слабым или вовсе гнилым. Правда, в известность о происходящем Рудольфа поставил Сфорца, он же рассказал мне об убитом inspector’е, когда узнал, что Император взвалил проверку на меня. В дело велел не вмешиваться, но вместе с тем дозволил «решать на месте по ситуации»… Старый сукин сын, – тепло улыбнулась Адельхайда, – а ведь у меня возникло ощущение, что он что-то недоговаривает… Как полагаешь, почему он не сказал мне, что и ты здесь?

– Вряд ли он надеялся, что мы не узнаем друг о друге до самого конца наших расследований… – задумчиво проронил Курт и, помедлив, кивнул: – Возможно, опасался, что мы друг другу помешаем так или иначе или что один из нас соблазнит другого своей версией происходящего и утянет на свою дорожку. Быть может, счел, что чем позже мы встретимся – тем больше вероятность того, что к тому времени у каждого из нас будет в запасниках что-то существенное и при встрече мы не будем кидаться друг к другу в поисках версии, в которую можно будет поверить за неимением собственной, а нам будет что друг другу рассказать.

– И как, у тебя есть? – без особенной надежды уточнила Адельхайда.

Курт снова умолк, глядя в стену и не столько решая, следует ли рассказывать всё, сколько подбирая слова и раздумывая над тем, с чего начать.

– Видимо, есть, – сама себе ответила она, снова развернувшись на бок, и приглашающе кивнула: – Говори. Судя по твоему лицу, твоя информация куда занимательней моей.

– Не совсем так, – вздохнул он, – и эта самая информация не слишком-то связана с происходящим в Бамберге вообще… Со мною в город прибыл кое-кто, и это не наш служитель и не агент, но так случилось, что он в курсе всего происходящего. Точнее – она.

– Eia[942], – заинтересованно отметила Адельхайда, демонстративно устроившись поудобнее, как человек, настроенный выслушать долгую и увлекательную историю. – Продолжайте, майстер инквизитор, я вся внимание.

Курт поморщился, не ответив на ее многозначительную ухмылку, каковая исчезла при первых же словах повествования; рассказ о лесной ведьме Адельхайда выслушала безмолвно от начала до конца, не задавая вопросов и не прерывая, и потом несколько мгновений лежала в молчании, обдумывая услышанное.

– Уверен, что девочка не твоя? – уточнила она, наконец, и, увидев не слишком решительный кивок, коротко улыбнулась: – Жаль. Было бы забавно посмотреть на тебя в роли отца. Хотя, конечно, ребенка было бы жалко, посему – ну их к бесу, такие забавы… Итак, вот и обнаружилось еще кое-что, о чем Сфорца не счел нужным меня известить за все эти годы.

– Думаю, попросту потому, что не было повода, – предположил Курт, – Готтер тогда появилась, свершила свое дело – и исчезла. О ней знали Бруно и отец Бенедикт, Висконти и Сфорца – и этого было довольно. До сей поры всего лишь не было расследований, связанных с нею, и эта информация не касалась тебя напрямую. Не думаю, что мне сделают втык за разглашение тайны, превышающей твой доступ.

– Напрасно ты притащил ее в Бамберг, – укоризненно вымолвила Адельхайда. – Помня о том, как обыкновенно завершаются твои расследования, не могу не заметить, что девчонку ты довольно некрасиво подставил, втянув в свои дела.

– Отказать этой «девчонке» довольно сложно, знаешь ли, а она повисла на мне, как клещ.

– Чем-то она тебя зацепила, – произнесла Адельхайда почти серьезно. – Зная тебя, я бы сказала, что ты… опасаешься ее. Но вместе с тем, именно зная тебя, не могу не отметить, что ты ей доверяешь, причем практически безоговорочно.

– Она вряд ли может оказаться наемницей Каспара или Мельхиора, – усмехнулся Курт, – и уж точно не станет строить заговоры за моей спиной. Хотя безоговорочно я не доверяю никому, даже себе.

– Вы обосновались в одной комнате здесь, в Бамберге? И надо полагать, ты не отгораживаешься от нее запертой дверью.

– Резать меня во сне она тоже не станет.

– Как и я.

– Не понял, – нахмурился Курт, и Адельхайда улыбнулась, коротким жестом окинув комнату:

– Готова спорить на что угодно: ты не уснешь здесь. Будешь раздирать слипающиеся глаза, но спать в этой комнате не станешь, как и прежде, когда нам доводилось бывать вместе до утра. Я засыпала, ты – нет. Ты ворочался до самого рассвета, если уходить надо было утром, или сбегал посреди ночи, если была возможность по-тихому проскользнуть незамеченным и вернуться в свое обиталище. Я знаю, что это означает: ты опасаешься засыпать при посторонних, и, сдается мне, я даже могу предположить, что за человек был тому виною… и надеюсь, что она не только сгорела на помосте, но и до сих пор горит в аду, да простит меня Господь за такие слова… До сих пор был лишь один человек, которому ты верил настолько, что мог доверить ему спину во всех смыслах: это Бруно. Мне же, невзирая на все, что нас связывает, такой чести не выпало.

– Я… – начал Курт, и она перебила, воспрещающе вскинув руку:

– Это не в укор тебе. Каждый для себя определяет правила безопасности. В конце концов, Сфорца был прав, говоря, что паранойя – наш лучший друг и что никогда нельзя быть слишком готовым. Меня не столько удручает то, что я не вхожу в твой круг полного доверия, сколько наводит на определенные размышления то, что в него входит некая лесная ведьма.

– Когда она выхаживала меня после отравления, я находился в ее сторожке без сознания, – отозвался Курт не слишком уверенно, – и вреда мне она не причинила.

– Сам ведь знаешь: вчерашний друг сегодня может стать злейшим врагом, и отсутствие враждебных намерений в прошлом еще не гарантирует того же в настоящем и будущем, тем паче, когда речь идет о малознакомом человеке. Здесь, видимо, нечто другое. Почему-то рядом с этой ведьмочкой ты чувствуешь себя защищенным. И тем более удивительно то, что ты так ее опасаешься при этом. Тебе доводилось работать с конгрегатскими expertus’ами, брать ликантропа под личную защиту от людей и сдружиться со стригом – и после всего этого ты с таким смятением упоминаешь о способностях какой-то лесной ведьмы, с которой тебе приходится иметь дело.

– Она видит, когда я лгу, – мрачно заметил Курт. – Согласись, не самое приятное открытие.

– Ужас какой, – с усмешкой подтвердила Адельхайда. – Согласна, это просто страшно.

– И она обыграла меня в шахматы сегодня, – помедлив, договорил он. – Замечу: играть Готтер научил я – сегодня же. Разумеется, я не выкладывался на полную, и разумеется, я поддавался, и разумеется, вышло это у нее почти случайно – но все же тот момент, когда она выставила мне мат, я попросту прозевал.

– Вероятно, потому, что думал совсем не об игре?

– Мнится мне, ты слишком много общаешься с Александером, – покривился Курт. – И набралась от него дурных привычек, в частности – настойчиво присватывать мне малознакомых женщин.

– Касательно одной малознакомой женщины Александер все же оказался прав, – лукаво улыбнулась Адельхайда и пояснила уже серьезно: – Просто не так уж часто встречаются люди, которые вызывают у тебя доверие, и не важно, носят ли они штаны или платье, – важен сам факт того, что ты не подозреваешь их ежечасно в намерении разрушить Конгрегацию, Империю и весь мир. Обыкновенно само лишь твое благорасположение к ним о чем-то говорит.

– О том, что я нахожусь под воздействием чар, например.

– Нет, – мотнула головой Адельхайда. – Для этого ты сейчас слишком рассудителен. Когда имел место приворот, насколько мне известно, именно способность к критическому суждению у тебя и пострадала первой… К тому же, присутствие этой Готтер-Нессель здесь и, как я понимаю, важность ее дальнейшего сотрудничества с Конгрегацией поддержаны и едва ли не навязаны руководством, которое общалось с нею несколько дней, а это лишний аргумент за.

– Остается только отыскать аргументы, которые подействуют на нее саму, – скептически заметил Курт и, подумав, пожал плечами: – Хотя должна же она понимать: раз уж на той стороне заинтересовались ее дочерью, в покое ее теперь не оставят, даже если сейчас все завершится благополучно. Связываться с какими-то малефиками она не пожелает – непричинение зла людям это ее пунктик, стало быть, будет пытаться дочь от подобной судьбы уберечь. Прятаться в лесу снова она явно не жаждет, а отсюда должен следовать логичный вывод, что, кроме Конгрегации, защитить их с дочерью некому. Ну, а с логикой у Готтер все в порядке.

– Полагаешь, девочка действительно может представлять такую уж ценность? Или все дело в том, что Каспар решил, будто она твоя?

– Готтер не раз упоминала о том, что Альта, когда подрастет, станет «сильней ее». Откровенно сказать, не имею представления, что это может означать в отношении ведьминских возможностей, но наверняка что-то серьезное. И мы ведь еще ведать не ведаем, что за человек был ее отцом. Как знать, быть может, и от него девочка унаследовала нечто такое, что усилило ее таланты, полученные от матери… Готтер сказала, что подобрала его раненым, и именно от ран он все-таки умер. Человек, который в предсмертном состоянии способен на постельные подвиги (ну, не изнасиловала же она его, в самом деле, пока он был без сознания?), ad minimum отличается невероятно глубокой витальной силой. Или же Готтер умолчала о том, что наемник этот тоже был их ведьмачьей породы. Словом, как ни крути, а от Альты Каспар теперь не отвяжется: бросать любимые игрушки не в его привычках… Что? – нахмурился Курт, уловив на себе пристальный оценивающий взгляд, и Адельхайда пояснила, осторожно подбирая слова:

– Ты иначе стал о нем говорить. Сдержаннее как-то. Так же, как о любом другом, с кем тебе приходилось иметь дело… Остыл. Это хорошо.

– А у тебя какие успехи? – не ответив, спросил Курт. – Есть чем похвалиться, кроме по дешевке снятого домика и знакомства с сомнительными дельцами?

Адельхайда помедлила, несколько мгновений глядя на него неотрывно, и вздохнула, снова улегшись на спину и подложив руки под голову:

– Нет, мне особенно хвастать нечем… Для начала, я не слишком вольна в действиях и довольно ограничена в интересах, которые могу проявлять публично: присутствие мое в городе объясняется паломничеством, в частности – здесь меня привлекают Бамбергский всадник[943] и (уже приватно) общение с епископом. Георг фон Киппенбергер – личность занятная. Почти все время он проводит в своей резиденции, однако известен при этом весьма плотным вниманием к делам города и настоящей благотворительностью. Настоящей – то есть не парой монет в год местному госпиталю и его словесным благословением. Госпиталь, если уж на то пошло, содержится почти исключительно на его средства. При этом епископ имеет долю в делах торгового дома Гайер, и по слухам – весь доход именно на благотворительность и спускает.

– «Торговый дом»? Idest, эти ушлые ребята занимаются не только скупкой домов?

– Скупка домов, – кивнула Адельхайда, – посредничество во многих товарных поставках, от продуктов до камня, владение и сдача внаем (или все та же перепродажа) торговых мест и лавок… Епископ практически не лезет в их дела, но получает часть дохода от сделок. И откровенно говоря, гложут меня сомнения относительно созданного в Бамберге образа. По крайней мере, лично я ни разу не встречала сановных благотворителей, чьи слова не расходились бы с делом. Я намекнула ему, что хотела бы встретиться и обсудить некоторые вопросы по сотрудничеству и преумножению сих капиталов и влияния (за малую мзду, разумеется), но ответа еще не получила. Мерзавец тянет время.

– Сколько благоговения перед саном, – усмехнулся Курт с показной укоризной, и Адельхайда коротко улыбнулась в ответ:

– Он обо мне наслышан, но к женщинам, кои занимаются мужским, по его мнению, ремеслом, относится довольно неприязненно… да и к женщинам в целом тоже. Посему – убеждена, невзирая на заманчивость моих предложений, задержка будет долгой, попросту чтобы дать понять, кто тут главный. Меня это особенно не тревожило бы, если б не затягивало дело… Сам ты с господином фон Киппенбергером, как я понимаю, еще не имел чести беседовать?

– Думал об этом, – кивнул Курт, – но не могу измыслить достоверного предлога. Явиться к нему как представитель Конгрегации и прямо спросить, что происходит в городе и откуда такой вал судов над малефиками? Он вполне здраво осведомится о том, почему я не задаю этого вопроса обер-инквизитору, а если дать понять, что именно деятельность обер-инквизитора меня и смущает, так же логично он спросит, отчего этим занимаюсь я, а не кто-то из кураторов. Тем паче, что мое здесь пребывание de jure не связано с проверкой благонадежности Официума и я всего лишь расследую исчезновение inspector’а. Да и de facto тоже…

– Стало быть, ждем либо удобного случая, либо – пока он мне ответит. Предложение мое он наверняка не примет (оно попахивает не вполне законными делишками), но встретиться – встретится, любопытство и жажда наживы свойственны всем.

– А вдруг примет?

– Надеюсь, нет, – поморщилась Адельхайда. – Дела в Бамберге мне совершенно ни к чему – у меня нет здесь ни своих людей, ни связей, и я уйму сил положила на то, чтобы мое предложение выглядело как заманчивое, но опасное.

– Нет связей? – переспросил Курт. – А как же Гайеры?

– С ними я пока всего лишь свела некоторое знакомство и не думаю, что мысль допустить в свои угодья другую хищную рыбину так уж будет греть им сердце. Они обо мне тоже слышали и уже дали понять, что в Бамберге я всего лишь гость, в каком-то смысле коллега – но безо всяких надежд на приложение своих талантов на их территории. Для общения же с сим семейством как раз моя женская натура и играет мне на руку: Лютбальд Гайер тоже относится к дщерям Евиным с предубеждением, но, в отличие от епископа, более с добродушным снисхождением, нежели с неприязнью, и все-таки с большей терпимостью. Поэтому он с удовольствием делится со мною мелкими хитростями опытного дельца, попутно вдаваясь в историю города и детальности последних событий.

– Лютбальд Гайер, – повторил Курт задумчиво. – Его имя я слышу уже второй раз, однако, упоминая о сделках с жильем, все говорят «семейство Гайер».

– Лютбальд – старший брат, – пояснила Адельхайда, – принял дело от отца. Младший, Вигнар, пока лишь у него на подхвате и самостоятельно сделок не заключает – учится и помогает брату по мере сил и способностей. In universum[944], они довольно милые люди, если забыть о том, что могут оказаться причастными к убийствам, подставным осужденным и устранению Георга Штаудта.

– О жилище казненного судьи речь уже заходила?

– Вскользь, – неопределенно качнула головой Адельхайда. – По их словам, они воспользовались слухами о неупокоенной душе его дочери, чтобы перекупить дом. Пока не могу сказать, лгут ли они, хотя у меня есть подозрение, что немалая часть этих слухов – их заслуга… Но не поручусь. Вот и весь мой улов, – со вздохом произнесла она. – Не слишком крупный.

– Похоже, у нас обоих безрыбье, – хмыкнул Курт и, помедлив, подытожил: – Стало быть, придется забираться с прибрежья в глубину.

– У этого иносказания есть какое-то конкретное толкование? – нахмурилась Адельхайда непонимающе, и он серьезно кивнул, потянув одеяло в сторону:

– В данный момент – несомненно.

(обратно)

Глава 8

– Сегодня ты сделал для меня то, чего еще ни один мужчина не делал ни для одной женщины.

Он поморщился, натужной улыбкой отозвавшись на подчеркнуто пафосный тон и нарочито томный поцелуй Адельхайды, и та улыбнулась:

– Aufer nugas[945], тебе надо было выспаться. Смотреть в потолок до утра, опасаясь того, что я тебя заколю во сне, не слишком добрая идея в твоем положении.

– Вот так, как-то раз поверив людям, один парень оказался на кресте, – буркнул Курт, выглядывая на улицу в приоткрытую до узкой щелочки дверь. – Никого… Я пошел.

– Кафедральный собор, изваяние Всадника, – повторила Адельхайда с расстановкой, – полдень. Думаю, ты в силах изобразить благоговение и почтение хотя бы пару минут, чтобы там задержаться. Я наткнусь на тебя в присутствии свидетелей, и ты сможешь приходить сюда открыто.

– … преумножая сплетни, витающие над нами еще с Ульма, – договорил Курт, осторожно просачиваясь наружу, и она пожала плечами.

– Наилучшее прикрытие, – заметила Адельхайда с улыбкой и торопливо закрыла дверь.

– Не спорю, – выговорил он в закрытую створку и, развернувшись, двинулся по улице прочь, спеша уйти как можно дальше, прежде чем попадется на глаза кому-то из слишком любопытных ранних прохожих.

В комнату в трактире Курт проскользнул незамеченным – полусонные постояльцы брели в трапезную залу, не обращая внимания на происходящее вокруг, а владелец все еще был на кухне – судя по его недовольному голосу, производя внушение кому-то из работников.

Нессель не спала, хотя, судя по разворошенной постели и относительно свежему лицу, все же не провела ночь без сна в думах о похождениях майстера инквизитора и тревоге за его судьбу. Вопреки опасениям, она не набросилась с расспросами, лишь одарив Курта странным пристальным взглядом и чему-то усмехнувшись, и так же молча кивнула на его приглашение спуститься вниз для завтрака.

– Он что, караулил у двери? – тихо шепнула ведьма, придержав шаг на лестнице, увидев за одним из столов Петера Ульмера, и Курт так же тихо хмыкнул:

– Настойчивый юноша… Но сейчас он нам даже кстати.

– Почему?

Он не ответил, ускорив шаг и издалека приветственно кивнув молодому инквизитору.

– Ранняя пташка, – заметил Курт, усаживаясь напротив и взглядом велев молчать пристроившейся рядом Нессель. – Какие-то новости или?..

– У меня ничего, майстер Гессе, – понуро качнул головой Ульмер. – Я полагал, что у вас будет что-то новое… Я еще раз поговорил с убийцей – подумал, что он наверняка уже протрезвел достаточно для того, чтобы вспомнить нечто необычное, если таковое было, но теперь он не говорит вовсе. Страж в тюрьме донес – парень однажды обмолвился о том, что тянуть не надо, он во всем сознаётся, и пусть уж поскорее суд и казнь… И мне он сказал то же самое, когда я явился его допросить. Более ничего – лишь смотрит волком, супится и молчит. Похоже, вы правы и здесь пусто: он просто убил девицу из ревности и злобы. Ратманы говорят – нечего тянуть, сегодня же будет суд и… Далее, как полагается.

– И у меня пустота, – вздохнул Курт, взмахом руки подозвав к себе разносчика. – Не знаю пока, куда идти и с кем говорить. Идея же мотаться по улицам и расспрашивать прохожих, не попадался ли им на глаза пропавший inspector, – меня особенно не обнадеживает в плане осмысленности… Но с твоего позволения, все же снова прибегну к твоим услугам провожатого: Готтер хочет посетить кафедральный собор и увидеть статую Всадника.

– Да, – деревянно подтвердила Нессель, когда к ней обратился вопросительный взгляд инквизитора. – Мечтаю.

– С удовольствием укажу самый удобный путь, – улыбнулся Ульмер, на миг, кажется, даже позабыв обо всех тревогах. – Это стоит того, чтобы его увидеть. Более ни в Германии, ни в Империи, да и нигде в мире нет ничего подобного. В прошлом Бамберг не был столь малозначительным городком, как сейчас, в нем вершились великие дела, и Господь одарил его столькими примечательностями – и удивительнейшая природа, и небывалой красоты собор, и – вот, сие уникальное творение рук человеческих, покрытое пологом тайны… Я знаю, что вы родом из Кельна, майстер Гессе, и прошу меня извинить, но все же мне кажется, что даже Кельнский собор с хранящейся в нем святыней меркнет перед собором святых Петра и Георгия.

– Я полагаю всякое место пребывания Господа достойным почитания наравне с любым прочим, – пожал плечами Курт с ответной улыбкой. – Да и кельнец из меня теперь уж такой же, как ульмец или бамбержец, alias[946] – никакой.

– Только… – проронил Ульмер, вновь помрачнев и отчего-то смутившись, – есть еще кое-что, из-за чего я решился вас побеспокоить. Прежде чем вы посетите собор, майстер Гессе, навестите майстера Нойердорфа. Мне было велено передать вам приглашение в Официум для беседы. Я не знаю, зачем ему это и чего он хочет, но выглядел он, отдавая это распоряжение, весьма сумрачно и обеспокоенно. Быть может, у него есть какие-то новости для вас, нечто такое, что он не счел возможным сообщить мне.

– Вот как, – произнес Курт, бросив взгляд на молчаливую ведьму рядом с собою. – Любопытно… Стало быть, вот что, Петер: сейчас у меня завтрак. Затем я посещу Официум и узнаю, что старику понадобилось от меня (или, если ты прав – о чем он хочет мне рассказать). А когда я завершу все дела – буду ждать тебя возле того горбатого и щербатого мостика, что ведет к Бергштадту[947]. Если все будет в порядке, ты проводишь нас с Готтер к собору, если планы изменятся – там и решим, потребуется ли мне сегодня твоя помощь, и если да, то в чем именно. Думаю, ближе к полудню я со всем управлюсь.

– Хорошо, майстер Гессе, – кивнул Ульмер и с готовностью выбрался из-за стола, явно расценив полученные указания как повеление убираться вон. – Я буду ждать вас там, сколько потребуется.

– Боюсь, у него хватит мозгов и старательности отправиться прямиком туда, – тихо пробормотала Нессель, когда инквизитор вышел. – И толочься у этого мостика до самого полудня… И зачем же я хочу увидеть вашего всадника?

– Помолиться, видимо, – пожал плечами Курт. – Мне надо оказаться в соборе сегодня около полудня, но если я вдруг объявлю, что меня привлекает какая-то достопримечательность или внезапно проснулась молитвенная тяга – никто не поверит.

Он умолк, когда к столу приблизился разносчик, и Нессель тоже притихла, в безмолвии дождавшись, пока тот, выслушав заказ, отойдет.

– Ты же инквизитор, – возразила она с сомнением. – Вам положено.

– Скорее – так многие думают, – возразил Курт осторожно. – Но, как правило, среди нас отыскать служителя, особенно ревностно блюдущего внешнее благочестие, довольно сложно. Слишком много мы видим вполне посюстороннего зла, зла от людей, и даже если за ним и стоит нечто сверхобычное, за этим сверхобычным – по большей части все те же люди. А против людей действенна не молитва, а нечто более ощутимое.

– И именно потому ты носишь их при себе, – улыбнулась Нессель, кивнув на его четки, – а не хранишь где-нибудь в дорожной сумке, просто на память о великом человеке. И потому они так намолены – именно тобою уже, а не только им.

– Порой людских сил недостаточно, – кивнул Курт, – и порой лишь Его вмешательство и может спасти ситуацию… Но когда и как следует это сделать – Он решает сам. А выставлять наши с ним отношения на всеобщее обозрение и обсуждение я не хочу. Подозреваю, что многие из нас мыслят так же, хотя, как ты понимаешь, спросить об этом мне в голову не приходило.

– Мама говорила – «молитва укрепляет душу и умягчает сердце», – задумчиво произнесла Нессель. – Быть может, в том и дело. Ты опасаешься, что твое сердце станет слишком мягким…

– Твоя мать была умной женщиной, – не дав ей договорить, оборвал Курт. – И ты ей не уступаешь. И именно потому должна понимать, когда начинаются вопросы, на которые ты не получишь ответа, а стало быть, и задавать их не имеет смысла… Лучше послушай о том, что тебе сегодня предстоит.

– Мне не нравится, как ты это сказал, – поджала губы Нессель. – Взирание на местную достопримечательность потребует от меня каких-то особенных усилий воли или разума?

– Взирание на Всадника – нет. На обер-инквизитора – да. Старик пригласил меня для беседы, – пояснил Курт, когда ведьма непонимающе свела брови. – И в свете этого нам представляется отличный повод прощупать его. Точнее – он представляется тебе.

– Этот ваш майстер Нойердорф наверняка пожелает говорить с тобою с глазу на глаз.

– Пережелает, – отмахнулся Курт и понизил голос, косясь на приближающегося разносчика с заказанной снедью. – Поешь как следует и настрой себя на работу. Если уловишь в нем нечто… странное – постарайся удержать себя от удивленных или испуганных восклицаний, от многозначительных взоров в его или мою сторону и вообще от каких-либо внешних эмоций. На его вопросы не отвечай, пока я не дам знак, что можно, сама ни о чем не спрашивай и вообще делай вид, что тебе наплевать на всё и всех. Лучше всего, если ты будешь выглядеть невыносимо скучающей и равно презирающей этот город, обера, меня и весь мир вокруг.

– Почему?

– Потому что примерно так себя ведут наши опытные expertus’ы, а неопытного ко мне бы не приставили, – пояснил Курт серьезно и, чуть отодвинувшись, дабы дать подошедшему разносчику поставить на стол их миски и кружки, повторил: – Ешь. Денек может оказаться нелегким.

* * *
Скучающий вид лесной ведьме давался из рук вон плохо – уже при приближении к зданию Официума Нессель притихла и съежилась, а войдя внутрь, и вовсе будто бы вжалась сама в себя, точно улитка. По сторонам она не смотрела, вновь уставившись себе под ноги и с каждым мгновением замедляя шаг все больше.

– Здесь скверно, очень скверно, – едва слышно шепнула она, когда Курт парой слов спровадил прочь местную стражу, желавшую напроситься в конвоиры. – Здесь еще хуже, чем во всем этом городе. Кошмарное место.

– Согласен, – покривился Курт, бросив косой взгляд в сторону светильника на стене, похожего на когтистую лапу неведомого зверя. – С духом тут перестарались. В этих стенах, должен тебе признаться, и мне довольно неуютно. Даже как-то, прямо скажем, совестно за собратьев. Думаю, когда все закончится, попрошу руководство провести со здешними служителями воспитательную беседу. Ну, если к тому времени еще останется, с кем беседовать.

– Не думаю, что мы с тобою об одном и том же, – с трудом улыбнулась Нессель. – Да, я тоже заметила, какая тут невзаправдашняя вычурность; отделение в Ульме было совсем другим, а здесь… Здесь не то. Но я не об этом говорю.

– Я понял тебя, – кивнул Курт уже серьезно. – Всего лишь намеревался тебя отвлечь и встряхнуть: уж больно для опытного expertus’а вид у тебя бледный. Соберись.

– Стараюсь, как могу, – огрызнулась она. – Я прикидываюсь вашей ручной ведьмой всего несколько дней, и…

– … и неплохо справляешься, – кивнул он, понизив голос, когда до двери в рабочую комнату обер-инквизитора осталось лишь несколько шагов. – И сейчас справишься. Просто глубоко вдохни и вообрази, что идешь выслушивать жалобы какой-нибудь старушки на ломоту в заднице, причем ты точно знаешь, что ничего у нее не болит, а ей попросту охота поговорить, потому что она приходила вчера, третьего дня и неделю назад, и придет завтра и еще через неделю, и при этом отказывается принимать любые снадобья, что ты ей советуешь.

– Да я б такую уже с третьего раза выставила за дверь, – тихо буркнула Нессель, и Курт удовлетворенно кивнул, взявшись за ручку двери:

– Отлично. Если по твоему лицу будет видно, как ты жалеешь о том, что нельзя выставить за дверь гундящего обера, – будет еще лучше.

Сам майстер инквизитор пожалел об этом, стоило только войти: в глазах Гюнтера Нойердорфа отразилась смесь чувств, яснее всяких слов говорящая о том, что разговор будет далек от приятной светской беседы. Бросив взгляд на Нессель, обер-инквизитор кивнул так удовлетворенно, что Курт нахмурился, предчувствуя недоброе.

– Это очень хорошо, что ваш expertus с вами, Гессе, – без приветствия отметил он. – Ее персона напрямую касается того, для чего я вызвал вас сюда.

– «Вызвали»? – повторил Курт. Помедлив, он почти насильно усадил на табурет Нессель и присел на край стола, нависая над хозяином Официума. – Должен вам напомнить, Нойердорф, что в Бамберг я прислан не под ваше руководство, а учитывая обстоятельства, в связи с коими я нахожусь в этом городе, скорее я мог бы вызвать вас, буде у меня возникнет такая необходимость. Но так или иначе – я здесь и могу выслушать то, что вы намеревались мне сказать.

– Для начала, – хмуро отозвался тот, – я бы хотел сказать, что с вашей стороны было бы крайне любезно поставить меня в известность относительно того, какие служители и в каких количествах присланы вместе с вами. Тем паче, если оные служители – не просто следователи или помощники.

– Вы не выспались? – осведомился Курт так подчеркнуто любезно, что обер-инквизитор поморщился, точно от прострела в пояснице. – Мне сложно подобрать иное объяснение тому, что слышу. Напоминаю снова: в этом душном городке я нахожусь по распоряжению лично Бруно Хоффмайера, ректора академии святого Макария, и Антонио Висконти, папского нунция в нашей благословенной Империи, посему, если вас интересует, кто, когда и с какой целью был направлен сюда, – рекомендую вызвать в Официум этих двоих и требовать отчета от них. Это – понятно?

Несколько мгновений Нойердорф смотрел ему в глаза неотрывно сквозь злой прищур, и помимо раздражения было в этих глазах что-то еще, что-то не то… Испуг?.. Растерянность?..

– Прошу извинить, – наконец выговорил обер-инквизитор, чуть сбавив тон. – Но поймите и вы меня, Гессе. В нашем городе убивают служителя, который de facto прибыл, дабы уличить меня в измене либо халатности, после чего являетесь вы…

– Я уже говорил, что направлен сюда исключительно ради выяснения обстоятельств исчезновения Георга Штаудта, – отозвался Курт, тоже смягчив голос – нарочито и демонстративно, дабы дать понять, что едва не вспыхнувший конфликт отринут, но не исчерпан. – И передо мною не стоит цели во что бы то ни стало прищучить вас singulatim[948] или здешних служителей in universum[949].

– С вами прибыл expertus, – мрачно произнес Нойердорф, выразительно посмотрев на молчаливую ведьму напротив себя. – Коего вы моему подчиненному представили как лекаря.

– Она и есть лекарь, – кивнул Курт. – Чья первоочередная задача – печься о моем здравии. Я надеюсь, вы не станете допытываться от меня, в чем именно это самое здравие претерпевает расстройство?

– Нет, – натянуто и холодно улыбнулся обер-инквизитор. – Думаю, этот вопрос уж точно не является моим делом, Гессе.

– Все остальные вопросы – тоже, – произнес он ровно и поднялся, кивнув: – Если это было единственным, что вынудило меня отнимать у вас время, – с вашего позволения, Нойердорф, я покину вас, дабы продолжить службу.

– Да, – кисло отозвался обер-инквизитор, отведя взгляд в сторону и явно с трудом сдерживая раздражение. – Как я понимаю, о том, что вам удалось выяснить и удалось ли, – вы мне не расскажете… Стало быть, да. Это все.

– Чудно, – широко улыбнулся Курт, взглядом велев Нессель следовать за ним, и развернулся к двери; уже на самом пороге, взявшись за отполированную ладонями ручку, остановился и обернулся к столу: – Да, кстати. С чего вы взяли, что мой лекарь – expertus?

– Я на службе не первый десяток лет, Гессе, – по-прежнему хмуро ответил Нойердорф. – И не все, что юный оболтус вроде Петера может запросто принять на веру, так просто может одурачить меня.

Курт помедлил, глядя на угрюмое лицо хозяина Официума еще мгновение, и, не попрощавшись, вышел в коридор. Нессель шагала рядом с ним, стараясь не отставать, не глядя по сторонам и уставившись перед собою, уже не пряча взгляд в пол, а высоко подняв голову и распрямившись, точно идущая к алтарю наследная принцесса.

– Как я справилась? – шепотом спросила она, когда тяжелые двери закрылись за их спинами, и Курт так же чуть слышно отозвался:

– Превосходно. Судя по твоему лицу, ты мысленно прикидывала, какими способами можно подвергнуть казни двух придурков, отнимающих твое драгоценное время, и вместе с тем решала, не стоит ли пристроиться поспать прямо перед столом обера, пока он несет свою ахинею. Из тебя получится отличный expertus: вести себя, как они, ты уже научилась, а по мнению многих из них, ничего более от их существования и не требуется.

Нессель поджала губы, бросив в его сторону напряженный взгляд, однако ничего не сказала, лишь ускорив шаг, чтобы не отстать, и Курт замедлился, с неприятным чувством отметив, что идет слишком быстро, будто стремясь как можно скорее уйти прочь от здания Официума.

– Как тебе обер? – спросил он уже серьезно. – Есть что сказать? Что-то в нем увидела, что-то особенное?

– Он в беспокойстве, – пожала плечами Нессель, и Курт усмехнулся:

– Это, знаешь ли, я заметил и своими собственными, простыми смертными очами. Ты видишь его… нимб? Какой он? Мне есть смысл его подозревать?

– Я не пророчица, – огрызнулась ведьма недовольно. – И думается мне, я начинаю понимать, почему ваши экспертусы относятся к вам столь досадливо… Я не волшебница, я не могу заглянуть в голову человека и увидеть его мысли или, подобно Господу Богу, прозреть время и узнать его прошлое. Говорю, что вижу, а вижу я только то, что он раздражен, встревожен и не находит себе места.

– Испуган? – уточнил Курт; Нессель снова передернула плечами:

– Скорее насторожен. И да: ты ему не нравишься.

– Ну, для этого, чтобы получить такую информацию, expertus‘ом быть не надо, – хмыкнул он. – Это нормально.

– Ему неуютно подле тебя, и одно твое присутствие раздражает его ужасно. Ему не по душе то, что ты делаешь. Его что-то тревожит и злит – он весь клокочет багрянцем. И он что-то утаивает, что-то такое, что не хочет раскрыть тебе. И… он меня опасается. Не скажу «боится», но я его настораживаю.

– Иными словами, на роль подозреваемого годится, – подытожил Курт. Нессель поморщилась:

– Я этого не говорила. Я сказала, что сказала, но это не означало «он убийца». Имей это в виду – не хочу, чтобы потом ошибку ты свалил на меня.

– За свои ошибки я привык отвечать сам, – возразил Курт и понизил голос, увидев впереди, у мостка, ведущего к Бергштадту, топчущегося на месте Ульмера. – Похоже, ты была права, и парень потащился сюда прямиком из трактира… Я начинаю понимать Нойердорфа.

– Ты ко всем столь презрителен, кто относится к тебе с почтением? Для него ты герой, легенда, а он для тебя всего лишь досадная неприятность только потому, что пытается быть предупредительным?

– До сих пор все, кто относились ко мне с почтением, либо оказывались двуличными мерзавцами и пытались в конце концов меня убить, либо мало отличались от бревна по степени разумности. Даже не знаю, какой именно из вариантов был бы утешителен в данном случае.

– Тебе больше пришлось по душе, если б этот человек вел себя неуважительно?

– В общем, да, – кивнул Курт. – В этом было бы больше честности. Уважение на пустом месте не появляется, а мы с ним недостаточно знакомы, чтобы он смог решить, есть ли ему за что уважать меня.

– По-твоему, он прикидывается?

– Не знаю. Если он подослан ко мне обером, дабы шпионить за мною, – то несомненно, если же его преклонение искренне – прикидывается все равно: перед собою самим, как и все, избравшие себе кумира. Так куда проще полагать собственные недостатки чем-то естественным, что не должно исправлять и с чем не надлежит бороться. Куда проще решить, что ты никто, прах под ногами великих, а все твои несовершенства – натуральное состояние любого человека, и лишь избранные могут его преодолеть.

– Слишком многого требуешь от людей, – укоризненно вздохнула Нессель; он качнул головой:

– Не более, чем от себя.

Ведьма нахмурилась, явно намереваясь заспорить, однако до Ульмера подле мостика уже оставалось всего несколько шагов, и она лишь тихо буркнула:

– Это и есть слишком много.

– Майстер Гессе! – излишне жизнерадостно поприветствовал Ульмер, и Курт едва не отступил назад, когда на миг ему почудилось, что сейчас молодой инквизитор заключит его в объятья. – Как прошло у майстера Нойердорфа? Он что-то узнал? Что-то новое? Что-то по делу?

– Напротив: требовал отчета от меня, – возразил Курт и, приостановившись, повел рукой, приглашая сослуживца указывать дорогу к собору.

– Требовал отчета от вас? – неверяще переспросил тот, на мгновение запнувшись, и пошел вперед, растерянно поглядывая на своих спутников. – Он же не имеет права этого делать, вы не подчиняетесь ему.

– Именно это я ему и сказал, – кивнул Курт, – на чем наша с ним приятная беседа и завершилась.

– Странно, – проронил Ульмер задумчиво. – Это на него не похоже – вести себя так…

– … опрометчиво? – подсказал Курт, и молодой инквизитор вздохнул:

– Полагаете, его тревожит ваше расследование?

– Разумеется, тревожит. В конце концов, я могу найти нечто такое, что приведет его прямиком на помост, и старика не может не смущать этот факт – вне зависимости от того, виновен ли он в чем-то непотребном или чист, как ангел. «Невинный всегда спокоен» – это придумал тот, кто никогда ни в чем не обвинялся и не знает, что такое настоящее расследование.

Ульмер вздохнул, пробормотав себе под нос неразборчивое согласие, и свернул в сторону, где улица вела к соборной площади. Каменную кладку здесь делали явно еще в прошлом веке, причем из рук вон, отчего мостовая была неровной и похожей на деревенскую дорогу, и горожане больше смотрели под ноги, дабы не споткнуться на старых кривых камнях, нежели вокруг себя, отчего там и сям порой слышались тихие ругательства и короткие перепалки.

– А у меня меж тем есть новости по делу, – сообщил Ульмер самодовольно и, тут же смутившись собственного воодушевления, поправил сам себя: – Вернее, я не знаю, имеет ли это касательство к делу и будет ли нам полезно…

– В любом случае, говори, – подбодрил Курт и чуть не упал, когда в него, потеряв равновесие, врезался мощный детина в потрепанной и пыльной одежде, взмахнув руками и едва не угодив при этом кулаком в лицо проходящего мимо горожанина.

– Смотри, куда прешь, – зло выговорил детина, однако майстера инквизитора за локоть придержал, не позволив упасть, и уверенно зашагал дальше, напоследок бросив: – Понаехали тут…

– Ты!.. – с оторопелой злостью произнес Ульмер и рванулся назад в попытке догнать уходящего. Курт ухватил его за плечо.

– Брось, – наставительно одернул он. – Что ты вознамерился сделать – настигнуть его и отдубасить за неуважение к моей легендарной персоне или арестовать за покушение на инквизитора?.. Не обращай внимания на подобную ерунду – и жизнь станет много проще. Давай-ка лучше к делу. Итак?..

Ульмер еще мгновение стоял на месте, с напряженным возмущением глядя вслед исчезнувшему в толпе разнорабочему, и, наконец, согласно кивнул, медленно переведя дыхание.

– Да, майстер Гессе, вы правы. Прошу прощения, сейчас такое время – не только майстер Нойердорф на взводе, – пояснил он, снова двинувшись вперед, и на ходу продолжил: – Я узнал, что в комнате, которую прежде занимал в «Святом Густаве» исчезнувший inspector Штаудт, несколько дней назад поселились какие-то странные и подозрительные личности. Их двое, смахивают на наемников. По словам Густава, они перед заселением справились, в этой ли комнате обитал пропавший постоялец, а потом еще не раз заводили разговоры и о нем, и о дочери судьи Юниуса. Я пока ничего не предпринимал…

– И не надо, – отмахнулся Курт равнодушно. – Лишь напрасно потратишь силы и время… Я их знаю. Поскольку интерес этих двоих и впрямь не связан с нашим расследованием, тебе говорить не стал. Однако, поверь, подозрительного в них не больше, чем в этом здоровяке с дурными манерами.

– Вы знали?.. – растерянно переспросил Ульмер. – И… кто же они? Почему лезут в наши дела?

– Эти двое – братья Ван Алены, раздолбаи, подрабатывающие, чем Бог пошлет; к примеру, ты прав, наемничеством. В последние же пару-тройку лет они нашли себе хлебное и почти безопасное занятие: бродят по Германии и собирают всевозможные байки, чем страшней, чем больше в них дьявольщины – тем лучше. Одному ученому мужу на старости лет возжелалось славы, и он задумал написать душеспасительный труд о Господних чудесах и человеческих грехах, а поскольку самому таскать свою старую задницу по всей Империи лень, да и небезопасно – подрядил двоих неглупых ребят, дабы выполнить за него эту часть работы. Ясное дело, что в пути братцы не упускают случая подзаработать и иными способами, однако их интерес к дому Юниусов, в коем, по местным слухам, обретался призрак его дочери, коренится всего лишь в непраздном любопытстве и тщеславии их нанимателя.

– Им платят за каждую историю?

– Да, – кивнул Курт с усмешкой. – И чем она увлекательней, тем плата больше. Отсюда и рвение. Разумеется, можно было бы эти истории и попросту сочинить (и не сомневаюсь, что порой они так и делают), однако парни, похоже, втянулись и теперь гоняются за сказками с непритворным увлечением. Что ж, человека всегда влекло неизведанное…

– Потому у нас и столько работы, – буркнул Ульмер недовольно, и Курт невесело усмехнулся:

– Не поверишь, Петер, ты почти ad verbum[950] повторил слова одного из моих старых сослуживцев, сказанные еще много лет назад. И не могу не заметить, что вы оба, к сожалению, правы.

– Но ведь они все равно могут быть нам полезны, – снова оживился Ульмер, приунывший было от мысли о никчемности добытой им информации. – Быть может, до их слуха доходили какие-нибудь рассказы, сплетни, которые люди стесняются рассказывать нам или магистратским дознавателям, или…

– Безусловно, – кивнул Курт одобрительно, – именно об этом я и подумал в первую очередь. Но пока им не удалось узнать ничего значительного – кроме того, что нам с тобою и без них известно. Однако же я, разумеется, велел им впредь держать глаза и уши открытыми и, если что-то покажется не просто байкой либо же будет особенно необычно или странно, – тотчас доложиться мне. Старшего из братьев я знаю давно, он парень с ветром в голове, но осознать, когда ситуация требует серьезности, – способен. Посему будь уверен: если им что-то станет известно, об этом узнаем и мы.

– А вот и гордость Бамберга, – провозгласил Ульмер, кажется тут же позабыв обо всех печалях, и остановился, торжественно поведя рукой, будто без этого невозможно было увидеть четырехбашенную громаду собора, возвышавшуюся на вершине холма. – Императорский Собор[951], поистине чудо Божьего благоволения и труда рук человеческих.

Нессель остановилась, подняв голову и глядя на уходящие ввысь стены с немым восхищением и с некоторым замешательством – на изображение нагих Адама и Евы на соборном портале.

– Когда освящали собор, – с воодушевлением продолжал Ульмер, – на церемонии присутствовали сорок пять архиепископов и епископов. Никогда в истории Германии, Империи и вообще любого государства не было ничего подобного. Когда-то Бамберг был не просто провинциальным городком. Когда-то здесь бурлила жизнь! Когда-то на этом самом месте стояла военная крепость, и мне думается, в этом есть символ: этот Собор, дом Господень – наша крепость в борьбе с грехами человеческими и самим Сатаной.

– Если не ошибаюсь, он дважды сгорал дотла, – заметил Курт, подтолкнув Нессель в спину и направившись ко входу.

– Только во второй раз, – чуть обиженно возразил молодой инквизитор, спешно следуя за ними. – И в те годы собор был деревянным, посему здесь я символа не ищу.

– И это правильно, – одобрил Курт, входя внутрь и втаскивая лесную ведьму за собою.

Внутри собора Ульмер, наконец, прикусил язык, стараясь не нарушать тишины. Все службы уже отошли, прихожане по большей части разбрелись по домам и делам, и под высокими каменными сводами было почти безлюдно. Нессель ступала неторопливо и осторожно, будто опасаясь неверным движением своротить массивные колонны или проломить каменные плиты пола; на редких людей вокруг она не смотрела и даже, кажется, вовсе не замечала их присутствия – впервые за все дни в городе.

– Бамбергский всадник, – все-таки не выдержал Ульмер. Нессель поморщилась на его шепот, однако промолчала в ответ, оглядывая возвышавшуюся на консоли фигуру неведомого короля в высоком седле. – Никто не знает, кого изобразил скульптор и кем был он сам. Нигде не сохранилось его имени, нигде больше ни в Германии, ни в мире нет творений его руки: Всадник уникален.

– Живой… – тихо проронила ведьма, и на миг показалось, что она едва удержалась от того, чтобы протянуть руки к высоко стоящей фигуре; Ульмер горячо кивнул:

– Да, достоверность просто непостижимая! Порой мне кажется, что он вот-вот разомкнет губы и заговорит…

Курт бросил взгляд на сосредоточенное лицо Нессель, серьезно подозревая, что лесная ведьма имела в виду вовсе не талант скульптора, однако промолчал, не став развивать тему в присутствии сослуживца, лишь мысленно поставив себе зарубку на будущее. Отстраненно слушая Ульмера, который продолжал все тем же сдавленным шепотом вещать об истории и значимости уникальной скульптуры, он отступил чуть назад, всматриваясь в образ Всадника и пытаясь понять, отчего в нем самом, никогда не умевшем улавливать тонкие материи, поселилось и все больше разрастается какое-то неясное беспокойство…

– Майстер инквизитор! – нарушил тишину неприлично громкий голос, и на его обладательницу обернулись все, включая нескольких редких прихожан – недовольно хмурясь и глядя с неприкрытым упреком. – Le monde est petit[952]!

– О… – уныло пробормотал Курт и вывел на лицо подчеркнуто благожелательную улыбку, сделав несколько шагов навстречу Адельхайде.

Та приближалась летящим быстрым шагом в сопровождении едва поспевающей за ней молодой горничной, улыбаясь так жизнерадостно, что даже Ульмер рядом скривился, будто от скрипа ножом по стеклу.

– Кто это? – едва слышно спросил он, и Курт так же тихо отозвался:

– Вестник Апокалипсиса… Госпожа фон Рихтхофен, – поприветствовал он подчеркнуто учтиво, когда Адельхайда приблизилась. – Какая встреча.

– Судьба сводит нас с невероятной настойчивостью, майстер Гессе. Это неспроста и, надо сказать, крайне приятно.

– Вот радость-то, – согласился он кисло. На мгновение рядом повисла тишина, Адельхайда бросила выразительный взгляд на Ульмера, и тот смущенно кашлянул, ухватив Нессель за локоть:

– Идем, я покажу тебе Рождественский алтарь. Убежден, ничего подобного тебе видеть не доводилось. Это, конечно, не Всадник, но все же завораживающее, невероятное мастерство. Глядя на лики на этом алтаре, душа пробуждает в себе самые благочестивые помыслы, что дремали в ней до…

Курт проследил взглядом удаляющуюся парочку, коротким кивком дав понять обернувшейся Нессель, что все в порядке и идет, как надо, и вопросительно уставился на горничную Адельхайды, отступившую на несколько шагов назад с видом исполнительного и прилежного солдата на плацу.

– Моя новая помощница, – сообщила графиня, вздохнув. – Лотта все же не вынесла этой работы и после пражской истории ушла на покой.

– Не могу ее осуждать, – пожал плечами Курт. – Она выжила чудом, и я вполне понимаю, почему женщине может, в конце концов, надоесть вечно подставлять шею вместо того, чтобы растить детей и спать по ночам спокойно, не боясь проснуться с ножом в животе.

– Такое и мужчине может надоесть, – возразила Адельхайда и кивнула вслед ушедшим: – Это и есть твоя ведьмочка? Симпатичная. Сколько ей лет?

– Двадцать семь или восемь.

– Неплохо сохранилась для женщины с ребенком, живущей в одиночестве в лесу. Больше двадцати двух-трех бы не дала… Интересно, обходится травами или это ведьминская натура?..

– Твое паломничество к Всаднику, – задумчиво вымолвил Курт, не ответив, – это лишь прикрытие или за этим что-то стоит?

– Что именно?

– Не знаю… – неуверенно произнес он. – Но Готтер обратила на него чуть большее внимание, нежели просто на искусно выполненную скульптуру. Она сказала о нем – «живой»… Не «как живой», а именно это слово.

– Так узнай, что она имела в виду, когда останетесь наедине, – пожала плечами Адельхайда. – Вполне вероятно, что всё довольно просто: уж к этому-то месту молящихся за два века набежало видимо-невидимо, и если твоя лесная фея способна улавливать такие материи – ее реакция неудивительна. Мне никаких указаний на этот счет не давали, и никаких тайных знаний о сем произведении искусства нам не известно, если ты об этом. Впрочем, насколько я знаю, expertus’ов в Бамберге никогда не бывало, посему не удивлюсь, если наши прозевали очередную действующую святыню.

– Еще ей удалось побывать рядом с местным обером сегодня и взглянуть на него, – сообщил Курт и, помявшись, договорил: – Что-то тот точно скрывает, и на душе у него неспокойно. Но нельзя сказать с точностью, отчего он в таком смятении, – оттого, что ему есть что скрывать, или его попросту пугает моя репутация и он опасается ложного обвинения.

– Именно ввиду твоей репутации он и не должен бы этого бояться, – возразила Адельхайда с улыбкой. – Ты, если не ошибаюсь, едва ли не единственный следователь в Конгрегации, ни разу не совершивший следственной ошибки. Если, разумеется, не считать желтопузую мелочь, получившую Знак пару лет назад, которая напортачить просто еще не успела.

– Непогрешимых нет, – отозвался он хмуро. – И рано или поздно ошибаются все…

– Только не впадай в свое обыкновенное самобичевание прежде времени, – строго одернула его Адельхайда и распрямилась, снова натянув на лицо игривую улыбку. – А вот и твои подопечные. Что-то они скоро – видно, разглядывание алтаря не слишком увлекло это прелестное создание.

– Скорее Ульмера гложет нездоровое любопытство в отношении твоей персоны, – возразил Курт, – и ему не терпится узнать, а если повезет – то и подслушать, о чем это мы с тобою здесь беседуем.

– Это нормально в его годы, – отмахнулась она и чуть повысила голос: – Не стану более отвлекать вас глупыми женскими разговорами, майстер инквизитор. Желаю вам удачи в вашем деле, что бы это ни было, и да споспешествует вам в оном деле Господь. Мария? Идем.

Ульмер поспешно отступил в сторону, когда Адельхайда проходила мимо, словно опасаясь, что она собьет его с ног, и медленно приблизился к Курту, на ходу как-то настороженно оборачиваясь в сторону ушедших.

– Фон Рихтхофен, – произнес он тихо. – Я помню это имя. Это ведь ее вы спасли когда-то от стригов, майстер Гессе? В Ульме, так? Громкая была история.

– Так, – неохотно отозвался он, – и уже не единожды подумал о том, что стоило оставить ее там: через неделю кровососы сами приползли бы ко мне, рыдая и умоляя запереть их в тюрьме, подальше от этого создания.

– Она красивая, – заметила лесная ведьма негромко, глядя вслед Адельхайде; Курт передернул плечами:

– Не заметил. В любом случае, это ее единственная и притом сомнительная добродетель.

– Как видно, симпатия вдовы фон Рихтхофен к вам безответна, – неловко улыбнулся Ульмер.

– Pro minimum, – покривился Курт недовольно. – Но отшивать ее слишком уж решительно не стоит: она, по слухам, фаворитка Императора и вообще вхожа в самые влиятельные дома. К тому же, в силу своего занятия – перепродажи недвижимости – имеет множество полезных связей и порой способна за пару часов получить информацию, выходящую далеко за сферу ее интересов, в поисках которой я буду рыть землю не один день.

– Полагаете, она может быть вам полезна?

– Пригласила меня навестить ее, – кивнул Курт. – Полагаю, не стоит отказываться. Завтра нанесу ей визит и прощупаю на предмет этой самой полезности. Убежден, что за время, проведенное в Бамберге, она уже собрала корзинку слухов и небольшой мешочек фактов; пригодится ли что-то из этого нам – поглядим… Сдается мне, из нашего похода в собор паломничества не вышло, – оборвал он сам себя, исподволь кивнув на прихожан, косящихся в их сторону. – И мысли наши далеки от благочестивых высей, и само наше присутствие, кажется, смущает прочих молящихся, да и не слишком это подходящее место для обсуждения строптивых вдовушек и старых знакомств.

– Вы правы, майстер Гессе, – поспешно согласился Ульмер и направился к дверям первым. – Полагаю, нам лучше выйти, мы смущаем прихожан, в то время как наше дело – укреплять их веру.

Нессель поджала губы, бросив на Курта насмешливый взгляд мимоходом, и тихо шепнула, двинувшись следом:

– «Не найти в инквизиторах внешнего благочестия», говоришь? Все же исключения-то бывают.

– Так себе исключеньице, – шепотом отозвался он, тоже зашагав к выходу.

(обратно)

Глава 9

Избавиться от докучливой услужливости Ульмера вышло не скоро. Видимо, отчего-то ощущая собственную вину за неудачное посещение собора, молодой инквизитор потащил гостей Бамберга на ту сторону соборного холма, откуда открывался вид на город почти со всеми его районами и достопримечательностями, от аббатства святого Михаила по соседству с соборной площадью до каких-то покосившихся домишек в отдалении. Нессель слушала рассказы о городе и его исторических злоключениях на удивление заинтересованно, несколько раз даже ободрив Ульмера вопросами, каковые дали повод для еще более пространных рассуждений. Отослать надоедливого провожатого с трудом удалось лишь спустя час, когда Курт уже прямо заявил, что намерен возвратиться в свое обиталище и предаться предписанным ему лечебным процедурам. Нессель, спохватившись, закивала, пробормотав что-то про распорядок дня и соблюдение предписаний, и Ульмер, покаянно охнув, наконец ретировался.

– Порой он даже мил, – заметила Нессель, когда дверь трактирной комнаты закрылась за их спинами, отгородив от внешнего мира. Курт усмехнулся:

– Да. Когда молчит.

– Ты не любишь людей, – укоризненно произнесла ведьма, и он кивнул:

– Спорить не стану. Полезная, надо заметить, привычка: именно потому я все еще жив.

– Ты жив еще и потому, что тебе попался тот, кто любит людей, несмотря ни на что, – многозначительно возразила Нессель. – И думаю, я не единственный человек в твоей судьбе, благодаря кому твоя жизнь не оборвалась однажды.

– И с этим тоже не поспоришь, – отозвался он, бросив на постель фельдрок, и отер рукавом взмокший лоб – в комнатах было прохладно, но тело, казалось, пропиталось уличной жарой до самых костей. – Бывало всякое.

– В собор мы заходили, чтобы ты встретился с той женщиной, да? – помявшись, негромко уточнила Нессель. – Ради нее ты терпел этого инквизитора и пошел в храм, в который не хотел идти?

– С чего ты взяла, что не хотел?

– Так значит, да? Ради нее?

– Ради дела, – поправил Курт. – Мы с нею и впрямь давние знакомые, и она действительно не раз оказывала в моих расследованиях неоценимую помощь. Невзирая на Знак (или именно из-за него), со мною говорить не всегда и не все желают, а она вхожа ко многим, и кроме того – в ней видят человека своего круга, а потому и более откровенны.

– А почему она помогает Инквизиции? Или она помогает только тебе и тот охотник правильно о вас думает, что ты ею просто пользуешься?

– Адельхайда на этот вопрос отвечает просто – «потому что могу». А кроме того, сдается мне, ее попросту привлекают приключения, – пожал плечами Курт и вынул из рукава рубашки смятый бумажный обрывок. – Посему – скорее она мной пользуется для обретения этих самых приключений.

Клочок грубой дешевой бумаги пропитался потом от его кожи и, видимо, еще до того, как попасть в руки майстера инквизитора, хранился отнюдь не в скриптории. Курт поморщился, аккуратно расправив влажный комок, порадовавшись, что благодаря перчаткам лишен удовольствия прикасаться к нему голыми пальцами.

– Что это? – спросила Нессель, подойдя ближе, и присела рядом, заглянув через его плечо в записку, будто для нее это имело смысл. – Это от нее?

– Нет, – качнул головой он и, поколебавшись, пояснил: – Помнишь того вола, что сегодня едва не сбил меня с ног?

– Он сделал так нарочно, чтобы незаметно передать тебе это?.. – неуверенно предположила Нессель и нахмурилась: – У тебя здесь есть свои агенты?

– Как оказалось, есть. Хотя и не совсем агенты, и совсем не мои… Перед тем как отправиться в Бамберг, я попросил одного старого приятеля забросить удочку и кое-что проверить. Откровенно говоря, не думал, что у него здесь обнаружатся какие-то серьезные связи, но с нашей последней встречи он, похоже, и впрямь неплохо развернулся…

– Он тоже инквизитор? Или как та женщина, из благородных?

– Я бы сказал – сильно наоборот, – усмехнулся Курт. – Он преступник. Бывший мальчик на побегушках у главаря кельнских бандитов, а на нынешний день – уважаемый в своей среде человек, держащий в руках контроль над низами нескольких городов Германии. И информация от него порой поступает куда как более полная и, я бы сказал, неожиданная, нежели из императорских покоев.

– У тебя очень интересные «старые приятели», – заметила Нессель и кивнула на клочок бумажки в его руке: – Что здесь написано? Что-то важное?

* * *
– «Вечером за рыбной лавкой», – произнес Курт с расстановкой. – Вот рыбная лавка, вот я, вокруг вечер.

– Да. За мной.

В иной ситуации мальчишке, встретившему его на безлюдном рынке у закрывшейся рыбной лавочки, он по меньшей мере прочел бы лекцию об уважении к старшим, но сейчас лишь кивнул и двинулся следом. Мелкий оборвыш припустил почти рысью, тотчас уйдя далеко вперед, однако гнаться за ним, пытаясь настигнуть, Курт не стал – лишь шагал, лавируя между кучами отбросов и лужами невнятной, дурно пахнущей субстанции, стараясь не терять мальчугана из виду, не отставать и вместе с тем не подходить слишком близко. Пару раз парнишка останавливался, будто бы невзначай оборачиваясь, и, видя, что майстер инквизитор не отстает, трогался в том же темпе мелкой рысцы дальше.

Улицы вокруг становились все уже и темнее, под ногами хлюпало и хрустело все смачней и чаще; мальчишка уже не убегал вперед – топал в паре шагов впереди, по-прежнему не пытаясь заговорить и лишь коротким движением руки указывая путь, когда требовалось свернуть в очередной узкий переулочек. Несколько раз навстречу попадались сумрачные типы, глядящие на майстера инквизитора с удивлением и настороженностью, но, видя его сопровождение, лишь молча отступали с дороги, и Курт чувствовал спиной их пристальные напряженные взгляды.

– Сюда, – наконец разомкнул губы мальчишка, толкнув дверь древнего, но все еще довольно крепкого домика, и тут же исчез в дальнем конце зала пивнушки, что ютилась внутри.

Его здесь ждали: это Курт понял по тому, как обратились к нему лица немногочисленных посетителей, – полдюжины человек того же потрепанного и угрюмого облика, что и давешний детина, даже не двинулись с места, ни в одном взгляде не промелькнуло ни тени удивления или растерянности, никто не произнес ни звука и не попытался задать ни единого вопроса. Лишь разговоры, что велись, пока мальчишка не открыл дверь, стихли разом, погрузив небольшой тусклый зальчик в совершенную тишину.

– Да, вижу, – прозвучал во всеобщей тишине голос хозяина, и мальчишка, только что шептавший что-то ему на ухо, кивнув, отступил назад.

Владелец сомнительного заведения – довольно молодой невысокий тип с лицом, когда-то явно хорошо подправленным чьими-то кулаками, – неспешно вышел из-за конструкции, которую можно было с натяжкой назвать стойкой, и коротким движением руки указал на пустующий стол справа от себя:

– Садитесь, майстер инквизитор. Будем говорить.

– Не проверишь Знак? – спросил Курт с усмешкой, усаживаясь за грязный стол и стараясь не думать о чистоте скамьи под собою. – Не убедишься еще как-то в том, что я тот, за кого себя выдаю?

– Ни к чему, – мимоходом улыбнулся хозяин, садясь напротив. – Финк вас обрисовал достаточно внятно, да и весь Бамберг уже болтает о том, что нас почтила вниманием легенда Инквизиции, если вы понимаете, о чем я… Меня зовут Вурцель.

– Фамилия или прозвище? – уточнил Курт, и тот благожелательно хмыкнул:

– Прозвище, майстер инквизитор. Вот только хотел бы я сказать, что оно все еще что-то значит, да не могу[953] – я тут давно уже не главный. Вот про это мы с вами говорить и будем. То, про что Финк для вас просил разведать, – оно и нас тут коснулось.

– Звучит не слишком радужно, – заметил Курт, уловив, как хмурые лица вокруг помрачнели еще больше, и Вурцель со вздохом кивнул:

– А то… Ну, словом, вот что, – кивнул владелец, упершись в стол локтями и тяжело навалившись на руки. – Для начала я вам скажу, что мы вашему приятелю не подчиняемся, если вы понимаете, о чем я. Слышать про него слышали, что уважаемый человек – знаем, но в его гильдию не входили. Не вижу я, знаете ли, никаких выгод самого себя вгонять в послушание непонятно кому. Тут мы были сами себе хозяева, сами за себя решали, что нам лучше, и пусть у нас покровителей со связями в Инквизиции нету – зато и в затылок никто не дышит, если вы понимаете, о чем я.

– Еще как понимаю, – подтвердил Курт, хотя ответа от него явно не ждали, и Вурцель кивнул:

– Так вот. Я про вашего приятеля ничего плохого сказать не могу, говорю сразу: не слышал ничего такого. Потому, когда от него прилетела весточка – помочь согласился сразу. И вот что мы тут решили… – хозяин пивнушки ненадолго умолк, переглянувшись с молчаливыми свидетелями беседы, и, вздохнув, продолжил: – Мы так подумали. Если вы, майстер инквизитор, разгребете то дерьмо, что тут образовалось, – перейдем под руку вашего приятеля. Бамберг войдет в эту его гильдию, мы его признаем самым главным головорезом или кем там надо, уж не знаю, как это у него положено… Потому что так вот оказалось, что мы как прежде были сами по себе, и это было хорошо, так и теперь мы сами по себе остались, но это оказалось уже не так хорошо, если вы понимаете, о чем я. Сами мы… не справились, и все становится только хуже.

– Всем скопом да при поддержке – всегда лучше, – осторожно заметил Курт. – А в одиночку даже рыбу ловить тяжко… А не нальешь ли чего выпить, Вурцель? Я так предчувствую, разговор долгий будет.

– Это дело, – кивнул владелец, с готовностью поднявшись, и направился за стойку. – Пива вам или покрепче чего?

– Пива, – отозвался Курт, показательно вздохнув. – От этой жары, кажется, все от глотки до последней кишки пересохло.

– Оно, в общем, так, – продолжал Вурцель, нацеживая светлый, как грушевая смола, напиток. Майстер инквизитор, поразмыслив, решил для себя почитать кружки чистыми, а пиво неразведенным. – Когда от Финка пришла весточка, мы сразу решили, что вот оно, пришло время, когда есть выбор – или мы по-прежнему ни от кого не зависящие, но со своими проблемами один на один, или вот, возможность подвернулась всё решить, если вы понимаете, о чем я…

За стол он возвратился с двумя кружками и, установив одну напротив гостя, сделал из своей долгий, глубокий глоток.

– Словом, так, – решительно выдохнул Вурцель, со стуком водрузив кружку на стол, и вытер губы рукавом. – Финк попросил обрисовать, нет ли слухов каких насчет вашей братии тут, или наоборот, не появлялись ли средь нашего общества особо злостные малефики – пришлые, может, или просто чересчур наглые… ну и вообще, как у нас тут дела, не происходит ли чего странного. Вот и скажу вам по порядку, майстер инквизитор. Малефиков у нас тут нету. То есть, средь наших ни новичков с особыми талантами не появлялось, ни из старых людей никто не обнаруживал в себе ничего такого. У нас тут все шло своим чередом, и дальше оно так же шло бы, думается мне… И про Официум прямо тоже ничего сказать не могу.

– А не прямо? – уточнил Курт, с удовлетворением отметив, что пиво в дыре Вурцеля на удивление неплохое. Хозяин вздохнул:

– Не прямо тоже. Я вот понимаю даже, почему вы ими заинтересовались: правильные они слишком, если вы понимаете, о чем я. Все у них ладно, все гладко, все складывается… Но такие уж они гладкие, что прям аж скользкие…

«Если вы понимаете, о чем я», – безмолвно договорил владелец пивнушки одним взглядом, вновь приложившись к своему пиву.

– С магистратскими они просто душа в душу, – продолжил Вурцель, отставивши кружку снова на стол. – Одни ловят, другие казнят. Или одни и те же казнят, но чаще все ж сдают магистратским. Только вот она, первая странность, майстер инквизитор: наших-то ловить совсем перестали. То есть, если кого прижмут прямо на деле – на рынке за руку поймают или прямо в доме застукают, – то возьмут, да. А вот в прошлом месяце пьяная драка была, и там один из наших затесался… ну, и порезал маленько… Я вам Богом клянусь, тот мерзавец сам был виноват: играть сел, а сам сжулил, а когда прижали – стал отнекиваться и скандал поднимать, да и драку он сам же первым начал, думаю – надеялся свалить под шумок… Так вот. Драка прошла – а магистратским хоть бы хны. Не искали никого, разбираться не пытались, вообще никто ничего не делал. А спустя неделю после того взяли на драке же какого-то приезжего задиру – и на него то убийство и повесили.

– И часто такое бывало? – уточнил Курт; хозяин пожал плечами:

– Так вот про это я вам и буду рассказывать сегодня.

– Сперва вопрос. Это «житие душа в душу» у Официума с магистратом давно замечено?

– Дык где-то с год, – многозначительно сообщил Вурцель, отчего-то понизив голос, и несколько молчаливых голов вокруг подтверждающе кивнуло. – Вдруг среди горожан преступников нашлось – видимо-невидимо. Тот соседа траванул, этот намалефичил чего, та мужа во сне зарезала, эта подружку какими-то там нитками или иголками в могилу свела или дурнушкой сделала… Вот странное это чувство, скажу я вам, майстер инквизитор: сидишь тут, про тебя как будто забыли – а горожане друг дружку грызут.

– Ну да, забыли, как же, – тихо буркнул один из доселе молчавших свидетелей беседы, и Вурцель закивал:

– Да-да, вот это верно. Я почему и говорю, что это просто чувство такое, а не на самом деле так, если вы понимаете, о чем я. На самом деле не только не забыли про нас, а как будто про нас-то про первых и вспомнили.

– Не понимаю, о чем ты, – честно признался Курт, и владелец пивной поднял палец:

– Вот! И я не понимаю… Ну, Финк просил рассказать вам про странное, вот и рассказываю… С года так полтора назад, еще до того, как это «душа в душу» началось, в Бамберг явились чужаки. Бравые такие парни, серьезные. Типа наемников. Но не простые наемники – не обвешанные оружием с ног до головы, броней не светят, в трактирах не шумят, на службу к влиятельным людям или в городскую стражу не напрашиваются… Даже не знаю, как вам объяснить, майстер инквизитор, почему я именно так подумал – «наемники». Вроде ничего такого в них не было, люди как люди, а только смотришь на них, слушаешь их – и понимаешь: ребята солидные, если вы понимаете, о чем я.

– Думаю, на сей раз понимаю, – согласился Курт, медленно отхлебнув пива. – И что эти чужаки? Чем занялись в городе, что привлекли ваше внимание?

– А наших вырезать начали, – просто сказал Вурцель. Одним махом опустошив кружку, с сожалением заглянул внутрь, помедлил и тяжело поднялся, направившись за стойку. – Сначала всех стариков убрали, – продолжил он, наполняя сосуд снова. – Без предостережения, без условий каких-то. То есть, не пытались переговоры вести или, там, требовать, чтобы бамбергские люди под ними ходили или еще чего, просто молчком взяли и поубивали всех.

– Устранили всех авторитетных людей из вашего сообщества? – уточнил Курт; владелец кивнул, вновь усевшись напротив:

– Истинно так, майстер инквизитор. А потом… Стариков же не стало, все связи порушились… Кое-кто из молодых решил, что пора переделить районы и шайки и заново переписать правила. И тут опять появились они, те парни. Самых ретивых порешили, а заодно с ними вообще всех, кто под руку подвернулся. Словом, оставили нас и вовсе без каких-либо старшин.

Курт помедлил, обведя взглядом полутемный тесный зальчик, – из всех собравшихся, включая самого владельца пивнушки, не было никого старше двадцати трех – пяти, большинство же и вовсе лишь недавно (и то вряд ли) перешагнуло двадцатилетний рубеж. Если теперь это и есть представители «стариков» нового бамбергского дна, дела здесь и впрямь плохи…

– И, – осторожно спросил он, – вы так это и оставили?

– Мы, ясное дело, пытались разузнать, что это за люди и чего им надо, – отозвался Вурцель со вздохом. – Сойтись с ними в открытую не решились, послали для начала одного юркого парнишку, чтоб проследить – кто такие, где обитают, с кем видятся, если вы понимаете, о чем я… Ничего не узнали. А парнишку нам в мешке принесли.

– Это как? – нахмурился Курт. Хозяин пивнушки пожал плечами:

– А так вот, майстер инквизитор. Пришел прям вот сюда, в наш квартал, один из тех парней с мешком, а там, в мешке этом, мальчишка наш лежит. Кусками, да.

– Он что-то сказал?

– Мальчишка? – удивленно переспросил Вурцель и, спохватившись, кивнул: – А, парень тот… Сказал. «Уважаемые люди этого города хотят видеть Бамберг тихим, уютным и благопристойным местом».

– О как.

– Угу, – гулко подтвердил хозяин в кружку и, отерев губы рукавом, продолжил: – Больше говорить ничего не стал, мешок нам бросил и пошел прочь.

– И вы его так просто отпустили?

– Стариков не осталось, – впервые хмуро подал голос один из собравшихся вокруг, – однако мозгов у тех, кто остался, хватило, чтоб понять, с кем лучше не связываться. Мы и не стали.

– Уж не магистратские ли решили нанять людей со стороны, чтоб навести в городе порядок?

– Вот уж не знаю… – вздохнул Вурцель, отодвинув от себя опустевшую кружку. – Мы вот, никто из нас, тех парней входящими в магистрат не видели, а наш мальчишка если и видел чего, то рассказать нам уже не мог, если вы понимаете, о чем я. А после него мы уж никого за ними следить не посылали, да и желающих разбираться не нашлось. Несколько дней у нас тут была тишь, даже лишнюю булку стащить боялись, да и вообще почти никто носа не казал из квартала в большой город. А потом эти парни просто ушли.

– Просто покинули Бамберг – и все? – уточнил Курт с сомнением; хозяин кивнул:

– Исчезли однажды. Мы чуток выждали – они не возвращаются, ну, и начали жизнь налаживать, если вы понимаете, о чем я. Поделили город заново – но без мордобоя или смертоубийств, собрались тихонько и полюбовно решили, кому что отойдет. Не скажу, что жизнь пошла прежним чередом: осторожничали мы долго, перебивались по мелочи… А тут и это началось. Официум забурлил, аресты пошли, малефики всякие… Мы даже подумали – не они ли своих бойцов и прислали, чтобы, значит, в городе творить, что им надо, и никто им не мешал?

– А что им может быть надо?

– А черт их знает, майстер инквизитор, – передернул плечами Вурцель. – Это мы без понятия. Да и не происходит тут ничего особенного: шабашей не замечено, привидения по городу бродить не начали, ведьмы младенцев не воруют так уж, чтоб кучами… Словом, так мы и не знаем, что это было.

– А вы знали, что Конгрегация уже присылала в Бамберг своего человека?

– Слышали, как же, – кивнул владелец. – Разок даже видели – подле дома покойного судьи ошивался. Серьезный такой… Пропал он, говорят.

– Кому-то из ваших он под руку, часом, попасться не мог? – помедлив, уточнил Курт осторожно, и один из сидящих поодаль фыркнул:

– Обижаете. Что ж у нас, совсем мозгов нету – инквизитора резать?

– Ну, я должен был спросить… А у дома судьи кто его видел и когда? Что он там делал? Входил внутрь или снаружи бродил, что-то осматривал или так, постоял и ушел?

– Да кто его знает, – пожал плечами Вурцель и переглянулся с одним из посетителей. – Кто его видел-то?

– Маус, – отозвался тот. – Говорил, что видел присланного инквизитора, что тот серьезный малый, и все думал, не связано ль это со слухами – ну, про призраков в доме. Мол, не их ли инквизитор изгонять будет.

– Этот Маус жив? – спросил Курт и, дождавшись кивка хозяина, уточнил: – И где его можно найти? Мне б ему пару вопросов кинуть про этого серьезного инквизитора…

– Кхм… Он у нас парень городской, приличный, серьезными вещами занимается, если вы понимаете, о чем я. Сюда приходит так, изредка, – с парнями вот посидеть, дела обсудить… Неподалеку от рынка его домишко. Только, майстер инквизитор, вот всем миром просим: не ходите вы к нему домой, а? Не палите нам парня. Оно, конечно, все понятно, только вот…

– Понимаю, – серьезно кивнул Курт, когда Вурцель замялся, подыскивая слова. – Ну, а сюда-то его вызвать можно? Скажем, следующим вечером я снова подойду. Встречать меня не обязательно, дорогу я запомнил, скажите просто своим здесь, что я не по их душу и меня не стоит в канаву спускать… Тут мы с ним и поговорим, вдали от ненужных глаз.

– Это можно, – с готовностью согласился хозяин. – Это всем хорошо будет.

– Хорошо, – подытожил Курт, поднимаясь, и Вурцель встал тоже. – И последнее. Если увидите, услышите, узнаете что-то странное – хоть что-то! – расскажите мне. Я поселился в «Ножке», и беспокоить меня можно в любой час, хоть посреди ночи. Меня интересует все, что не укладывается в обычные порядки и события. Даже если кто-то спьяну увидит летящего по небу Сатану – расскажите. Если вдруг магистрат в полном составе поедет за город на пляски у костра, если Официум вдруг решит заняться торговлей яблоками, если в городе снова будет замечен один из тех странных парней – расскажите мне.

– Непременно, – кивнул Вурцель, – нам и самим все это не нравится, майстер инквизитор, если вы понимаете, о чем я… Вы правильно поймите, мы против вашего брата ничего не имеем. Оно, может, и хорошо, что Официум всякую нечисть вылавливать начал, ежели она и правда тут есть. Да и майстер обер-инквизитор – он мужик неплохой, зверств таких уж никогда не учинял, сколько мы его помним – при нем всегда было тихо и без скандалов… Жалко будет, если с ним что-то нечисто. Оно, понимаете ли, видно, когда человек за дело болеет, так вот майстер обер-инквизитор – он такой. Здоровье себе посадил на службе вон как. По чести вам сказать, нам тут и не по себе делается, как вообразим, что на его место поставят кого другого, если вы понимаете, о чем я…

– А что с ним? – остановившись уже на полпути к двери, уточнил Курт. Хозяин кивнул куда-то в сторону, за окно пивнушки:

– Дак это… Помощник его каждую неделю почитай к аптекарю наведывается – за желудочными каплями, говорят. И еще какое-то зелье от давления кровяного, что ли… Пару месяцев назад, говорят, была гроза – так в Официум аптекаря даже вызвали: ходили слухи, что майстер обер-инквизитор лежал пластом и чуть Богу душу не отдал. Говорили, ему от молний поплохело… то ли с сердцем, то ли что-то такое…

– Вот как… – проронил Курт тихо и уточнил: – Аптека в Бамберге одна?

– Три. Но помощник его всегда бегает в одну, к Дитриху Штицлю: это аптекарь самый лучший, к нему половина города ходит… ну, у кого средства имеются. Прочие-то двое попроще, оно и понятно, как они налечат… В Инзельштадте она стоит. Издалека видать: там на щите сверху вот такенная бутыль пририсована… эта их врачебная, знаете…

– Да, проходил мимо, видел, – кивнул Курт. – Спасибо, не знал… Выглядит-то старик бодрячком.

– Самолюбие, – вздохнул Вурцель с явной завистью. – И безопасность. Молодым только дай понять, что ослаб, – и нету тебя.

* * *
– Думаешь, этот молодой инквизитор хочет свалить своего начальника? – неуверенно спросила Нессель. – Чтобы занять его место?

– Вряд ли.

В комнату трактира Курт возвратился уже затемно, но уснуть сразу не смог; ведьма тоже не спала, и сейчас оба сидели у стола, глядя на огонек светильника и тихо переговариваясь.

– Вряд ли, – повторил он, – а точнее – нет. Primo, даже если старика внезапно хватит удар, его места Ульмеру не видать – не хватит ни мозгов, ни упрямства, ни жесткости, словом, ничего из того, чем должен обладать инквизитор на руководящей должности. Да и просто инквизитор. Я вообще удивляюсь, как он угодил в следователи… И как бы ему ни казалось, что его не ценят, – парень не может не понимать, что подобных должностей он не потянет. А secundo – он, похоже, за свое начальство искренне тревожится. Или, по меньшей мере, добросовестно исполняет «три g», не пытаясь ими пренебречь.

– Три кого? – непонимающе нахмурилась Нессель.

– Три g, – пояснил Курт с усмешкой. – Gehen, geben, gebracht[954]. Обычные обязанности всех низкоранговых служителей – негласные, но от того не менее неизбежные… Однако сам факт тяжелой болезни обера вполне может иметь значение и что-то объяснять. Скажем, такая версия: тот самый аптекарь (насколько я понял – неплохой лекарь) сказал Нойердорфу, что состояние его здоровья подразумевает скорый отход к предкам, – и старик решил перед смертью наловить побольше малефиков. От излишнего рвения его порою заносит и под руку попадаются то обычные преступники, а то и вовсе невиновные. И когда прибывший inspector об этом узнал – Нойердорф от него избавился.

Нессель несколько мгновений сидела неподвижно, молча глядя на его задумчивое лицо, и, не дождавшись продолжения, осторожно спросила:

– Но?.. Я слышу, как ты это говоришь. Ты сам не слишком в это веришь.

– На сей раз ошибаешься, – вздохнул Курт, – верю. Слишком много видел, чтобы не допускать мысли о том, что обер-инквизитор может выкинуть нечто подобное… Просто пытаюсь прикинуть, как укладывается в эту версию все остальное. Епископ и магистрат, которые всем довольны, ни на что не жалуются и не пытаются противиться Нойердорфу, а то и споспешествуют его делам. Эти неведомые «серьезные люди», незнамо с чего решившие очистить улицы Бамберга от преступников… кто их пригласил, зачем и связано ли это вообще с моим делом? Их услуги заказали «уважаемые люди этого города», сказал тот парень. Имелся в виду магистрат или, быть может, семейка Гайер, которая таким образом расширила понятие «благополучный квартал» и увеличила стоимость скупленной недвижимости?..

– И к чему ты склоняешься?

– Ни к чему, – передернул плечами Курт. – Мало информации. Для начала надо поговорить с тем парнем, что видел Штаудта у дома судьи, – быть может, это наведет меня на дельную мысль… Пока же у меня есть вопрос к тебе.

– Ко мне? – удивленно вскинула брови Нессель. – О чем?

– О Всаднике. Когда мы были в соборе, ты сказала «он живой». Не «будто живой», а «живой». Id est, как я понимаю, ты разумела вовсе не талант скульптора, а нечто иное? Что?

– Я не знаю, – не сразу отозвалась ведьма, рассеянно ковырнув гладкую поверхность столешницы. – Не знаю, как тебе объяснить… да и не знаю толком, что почувствовала.

– Но что-то почувствовала все-таки? Что? Что-то похожее на мои четки – скульптура просто намолена тысячами паломников или сейчас иначе?

– Четки твои не просто намолены. Это… это чувствуется не так, будто с ними какой-то святой человек когда-то долго молился, он с ними будто бы продолжает молиться.

– Вот даже как… – произнес Курт тихо и, помедлив, уточнил: – Но все же – что со Всадником? С ним так же или это другое что-то?

– Другое что-то, – все так же неуверенно повторила Нессель. – Он… правда будто живой. Я словно не к камню подошла, а к живому человеку – настоящему, как ты… нет, не как ты – как будто приблизилась к святому. Этот инквизитор сказал – никто не знает, кто сделал статую… быть может, дело в мастере? Возможно, он и в самом деле был святым и когда делал свою работу – вложил в камень свою веру, которую спустя столько времени я теперь чувствую… Не знаю. Я не сталкивалась еще ни с чем подобным, поэтому не буду пытаться подводить выводы…

– Так говорить нельзя, – мягко поправил Курт. – «Делать выводы» или «подвести итог».

– Да? – переспросила Нессель, задумчиво нахмурившись на мгновение. – Я думала, так можно.

– И раз уж мы ненароком свернули на эту тему, – осторожно продолжил он, – я бы хотел кое-что спросить. «Ты думала, что так можно». Ты всегда обдумываешь слова, которые произносишь, и рассматриваешь словесные обороты перед тем, как их озвучить? Так обыкновенно мыслят люди, говорящие на другом языке. Так, скажем, мыслю я, когда мне приходится заговорить на французском, который я знаю урывками и довольно скверно.

– А я и говорю на другом языке, – невесело улыбнулась Нессель и, вздохнув, пояснила в ответ на его непонимающий взгляд: – Знаешь, когда деревенские приходили ко мне за помощью, я к каждому старалась подладиться, чтобы говорить, как говорит он, – тогда они расслабляются, и работать с ними легче. Это мне еще мать говорила: надо чувствовать того, с кем говоришь, и подстроиться под него. С ребенком – говорить, как ребенок, например. Не сюсюкать, так только взрослые говорят с детьми, а именно что говорить так, как говорят его сверстники. Это тяжелее всего. Со стариками – говорить, как старики. Это проще всего, потому что старики болтливы, и они сразу же вываливают мешок слов, и в этот поток болтовни очень легко войти. С мужчиной говорить, как мужчины, с женщиной – как женщины, со священником – как священники… Поначалу это непросто дается, но со временем привыкаешь и начинаешь чувствовать, как следует думать и какие слова произносить. А тут, в городах… Тут говорят иначе. Пока я искала тебя, я провела во внешнем мире больше месяца, и все это время мне приходилось говорить с разными людьми, а в последние недели я общалась почти только с твоими собратьями. Эти порой говорят вовсе не по-людски, и к ним подладиться всего тяжелей. Не по-настоящему они говорят как-то, словно за ними кто-то всегда наблюдает и следит, что они скажут и как. Даже твой друг отец Бруно. Пока я сидела в запертой комнате вашего монастыря, он приходил ко мне читать, чтобы я не томилась там в одиночестве, или что-то рассказывал, или просто так говорил – о погоде и Боге, о храмах и животных, о людях и книгах… И вроде видно, что человек перед тобой, а говорит как-то… не по-живому. Не замечал?

– Замечал, разумеется, – согласился Курт хмуро. – Это потому, что умение, которое тебе вот так просто передала мать, мои собратья постигают на лекциях в академии. Одну такую я сам, помнится, произносил перед будущими инквизиторами… Подстраиваться под собеседника, улавливать оттенки его настроения и речи, суметь отразить их так, чтобы войти в резонанс, вплоть до того, чтобы понимать и воспроизводить незнакомые слова и понятия… Невероятно, – коротко и сухо рассмеялся Курт, – просто невероятно. То, чему несколько лет обучают в закрытом монастыре будущих душеведов и что все равно не каждому из них дается, какая-то ведьма из леса запросто постигает по ходу дела за счет собственного разума и чувства… А я уж начал в мыслях выстраивать всевозможные теории о том, кем был умерший отец твоей дочки, и не был ли это какой-нибудь рыцарь или, того хуже, странник из разорившихся благородных, – все не мог понять, откуда вдруг взялся у тебя этот хохдойч после стольких-то лет жития в отшельничестве и общения с деревенским священником. А объяснение простое – эмпатия.

– Что?..

– Иногда твоя метода все же дает сбой, – отметил Курт с усмешкой и пояснил: – Это по-гречески; значит einfьhlung[955]. Ты слушаешь людей вокруг и спустя время начинаешь воспроизводить их манеру речи… И что самое главное – делаешь это не механически, а действительно понимая слова, которые произносишь, и даже, как видно, составляешь собственные конструкции из услышанного, как из разрозненных деталей. И ведь сегодня была первая и единственная ошибка, на которой я тебя поймал… Невероятно, – повторил Курт уже серьезно, вновь на мгновение ощутив то самое неприятное чувство, похожее на страх, смешанный с неловкостью от осознания того, что понимал: ведьма это видит. – Из тебя, знаешь ли, при таких талантах вышел бы отменный инквизитор. Хваленого Молота Ведьм бы, глядишь, за пояс заткнула.

– По-твоему, ты сейчас сказал нечто льстивое и приятное? – нахмурилась Нессель, и он снова улыбнулся, чувствуя, что улыбка выходит фальшивой и неискренней:

– Это называется verba honorifica[956]. Еще одно новое словечко тебе в копилку. Нечто, что является правдой по большей части, но все же слегка преувеличенной. Инквизитор из тебя вышел бы отличный, если б это твое умение не было замешано на способности именно чувствовать своего собеседника, если б оно строилось на холодном расчете. А при том, что есть сейчас, – спустя полгода активной службы тебя, боюсь, увезли бы в далекий монастырь под присмотр особых лекарей, expertus’ов по расстройствам рассудка.

– Вот и слава Богу, – сухо отозвалась Нессель. – Стало быть, мне не грозит стать в ваших руках орудием, когда все кончится…

– Это что?.. – не дослушав, оборвал ее Курт, напряженно обернувшись к окну, и ведьма покривила губы:

– Это еще один ваш прием, которому учат, чтобы не слушать то, что неприятно?

Курт не ответил, еще несколько мгновений сидя неподвижно и глядя в темноту за окном. Темнота окрасилась едва заметным, почти неразличимым алым отсветом – настолько прозрачным, что кто иной мог бы и не увидеть, а увидев – не понять, что это…

– Что с тобой? – повторила Нессель, кажется поняв по выражению его лица, что ни о каких ухищрениях он сейчас и не помышляет. – Что случилось?

– Постой.

Курт поднялся из-за стола и, подойдя к окну, выглянул в проем, взявшись за верхнюю планку и высунувшись наружу по пояс, и замер, глядя вправо и чувствуя, как сводит пальцы. Вдали, над крышами домов, к небу взметались яркие огненные точки и короткие резкие росчерки, исчезающие в низком, густом облаке багрового дыма.

– В городе пожар, – упавшим голосом произнес Курт. – Я вижу огонь.

С усилием втянув себя обратно в комнату, Курт глубоко вдохнул, отгоняя от внутреннего взора облик Бамберга, охваченного пламенем, в центре которого – трактир и он сам, окруженный огнем со всех сторон…

– О,господи, – проронила Нессель, и он выговорил с усилием:

– Горит где-то далеко, и, судя по всему, один дом или два. Думаю, самому городу ничто не грозит. Здесь кругом каналы, вода, должны справиться. Но все же я туда схожу.

– Ты пойдешь туда, где что-то горит? – с сомнением уточнила ведьма. – Ты? Зачем?

– Да, мне совершенно не хочется этого делать, – покривился Курт, пристегивая меч и забирая с кровати чехол со сложенным арбалетом. – С удовольствием остался бы там, где я есть… Но в этом городишке любое событие, вырывающееся за привычный порядок вещей, любое происшествие должно привлекать мое внимание. Пожар же явно в этот самый порядок не укладывается. Я должен знать, что происходит.

– Я с тобой, – решительно выговорила Нессель, поднимаясь. – Я не желаю сидеть в комнате ночью одна, тем более в городе, где горят дома. И просто не желаю сидеть одна, и всё, иначе я сойду с ума взаперти. Я и так проторчала тут целый вечер, глядя в потолок.

Курт возражать не стал, и вниз они спустились вместе, у выхода столкнувшись с владельцем «Ножки», – тот стоял на пороге, позевывая и глядя на далекое зарево.

– Не тревожьтесь, майстер инквизитор, все в порядке, – без приветствия сообщил он, завидев постояльцев. – Это далеко, и у нас тут с пожарами давно нет никаких проблем: если что случается, тушат быстро. Вода ж кругом. До нас не доберется.

– Вот и славно, – одобрил Курт, кивком велев хозяину отойти с дороги, и тот нехотя посторонился, пропустив обоих на улицу.

– Напрасно беспокоитесь, – сквозь зевок повторил владелец им вслед. – Но дело ваше, конечно.

– Сколько, однако, неизбывной тревоги за собратьев-горожан было в его голосе, – заметил Курт тихо, шагая от трактира прочь, и Нессель вздохнула, мельком обернувшись назад:

– Жизнь в больших городах делает равнодушными. В деревне сбежались бы все… Здесь каждому все равно, что происходит с его соседом, главное – чтобы его самого не коснулось.

– В деревнях любят сбегаться, – подтвердил он. – Лишь повод дай. Когда вас с матерью пытались убить, тоже сбежались все?

– Да, и у них не всё гладко, – помрачнев, согласилась ведьма. – Они легко заводятся…

– Уж я-то знаю… Община хороша, Готтер, когда в добром расположении духа, а ты у нее на хорошем счету, но и то, и другое может поменяться в момент. Посему для безопасной и приятной жизни город лучше: именно потому, что здесь всем все равно, кто ты, чем занимаешься, чего хочешь и как живешь. Правда, – подумав, добавил он с невеселой усмешкой, – порой именно это и мешает нам работать. Порой люди в соседних домах знать не знают, как зовут жену соседа.

– И когда тебя убьют на ночной улице, никто даже не вспомнит, что ты был, – тихо договорила Нессель, исподволь озираясь. – Всем тоже будет все равно.

– Ты со мной, – уверенно возразил Курт. – А меня здесь теперь не тронут. Да и вообще не похоже на то, что преступность относится к числу заметных проблем этого города.

Нессель буркнула что-то себе под нос, вновь настороженно бросив взгляд в темный проулок, мимо которого лежал их путь, и вцепилась в его локоть, будто бы это каким-то неведомым образом могло оградить ее от опасностей вокруг. Несколько минут они шли молча, и вскоре в ночной тишине стали слышны отдаленные возгласы собравшихся на пожаре людей; пламя же, судя по отблескам, словно стало меньше и приземистей.

– Тушат, – предположила Нессель, и вновь мелькнула неуютная мысль о том, что эта женщина опять без слов и даже без лишнего взгляда поняла, о чем он думает…

Курт приостановился на миг и ощутил, как пальцы ведьмы на его локте непроизвольно сжались, явно почувствовав, как напряглась его рука.

– В чем дело? – спросила она почти шепотом, и он ответил так же едва слышно:

– Я знаю, что это горит.

Нессель не спросила «что?», не произнесла больше ни слова, лишь ускорила шаг, когда Курт почти бегом устремился вперед, туда, где всего в двух улицах от них полыхал один из домов.

Они выбежали на открытое пространство перед полыхающим домом через полминуты, остановившись в нескольких шагах от суетящейся толпы людей с ведрами и баграми, и ведьма испуганно вздрогнула, когда Курт отшатнулся назад и застыл на месте, стиснувши зубы до боли в скулах. Нессель что-то спросила, но он не услышал – он смотрел на грандиозный костер, в который превратилось двухэтажное здание, уже не видя носящихся вокруг людей и не замечая их голосов; он видел лишь, что полностью сгорела дверь, в которую он стучал прошлой ночью и из которой вышел поутру, и что в огненный ад обратился второй этаж, в одной из спален которого он вчера уснул…

Курт, очнувшись, рванулся вперед, сквозь сборище немногочисленных зевак, и снова остановился, ощущая жар на лице и чувствуя, как леденеют ноги, не желая делать следующий шаг…

Мимо проковылял полуодетый горожанин, тащивший огромное ведро с водой; он неуклюже пытался бежать с тяжелой ношей, и вода плескалась под ноги, оставляя на утоптанной земле темные грязные лужи. Курт ухватил его за плечо, остановив, и выкрикнул, пытаясь заглушить треск пламени и людские голоса:

– Выжившие есть?

– Да черт их знает… – раздраженно отозвался тот и, уткнувшись взглядом в Сигнум, сбавил тон, присовокупив: – Майстер инквизитор. Я когда пришел – тут уже вовсю жарило… Простите, там воды ждут, не то к соседям перекинется.

Курт выпустил его плечо, отступив на шаг назад, и, помедлив, двинулся вдоль редкой толпы зевак.

– Кто здесь с начала пожара? – повысил он голос, пытаясь найти отклик хотя бы в одном лице, увидеть хоть что-то хотя бы в чьих-то глазах. – Кто видел, есть ли выжившие?

Ответом были лишь недоуменные взгляды и пожатия плеч, и обратившиеся к нему лица вновь отворачивались, а глаза опять устремлялись на огонь; Курт остановился в центре толпы, тоже невольно обернувшись к полыхающему дому, и так и остался стоять на месте, завороженно глядя на пламенные лоскуты и чувствуя, как кружится голова от запаха нагретого воздуха и дыма.

– Что происходит? Чей это дом?

Лесной ведьме Курт не ответил, все так же стоя неподвижно и глядя на то, как пламя торопится сожрать как можно больше до того мгновения, когда люди совершенно убьют его. В чувствах, в мыслях, в разуме зияла непривычная, неожиданная, давно, казалось бы, забытая пустота.

(обратно)

Глава 10

Огонь умер лишь к рассвету. Зеваки большей частью разбрелись, но вместо ушедших явились новые, самые стойкие продержались до утра и дождались конца ночного представления, будто боясь пропустить что-то интересное и важное. С рассветом же появились и магистратские служащие, привнесшие в окружающее беспорядочную суматоху и шум. Свидетелей происшествия среди зрителей они искали судорожно и суетливо, отчаянно пытаясь вызнать хоть что-то и ничего не находя. Завидев майстера инквизитора, городские дознаватели бросились к нему едва ли не с распростертыми объятьями, то ли надеясь на то, что тот уже всё выяснил и без них, то ли рассчитывая, что представитель Конгрегации снимет с магистрата эту внезапную неприятную заботу и возьмет ее на себя. Осознав, что ни того, ни другого ожидать не приходится, мрачные служители лишь вздохнули и направились к сгоревшему дому, где наиболее деятельные горожане из самочинной пожарной команды уже копошились внутри в поисках тел обитателей жилища.

Курт стоял у дома напротив, прислонившись спиной к стене, и неотрывно смотрел на дымные облака над улицей. Из окон второго этажа все еще сочился дым, каменные стены кое-где треснули и расселись; то, что когда-то являлось входной залой, сейчас стало выгоревшей коробкой, и сквозь дверной проем время от времени кто-то вплёскивал воду или входил с ведром внутрь, заливая углы и раскаленные камни, добивая огонь в тех щелях и тайниках, где он мог еще затаиться.

Нессель сидела рядом на чьем-то пустом ведре, перевернутом кверху дном, так же безмолвно и тоскливо глядя на пожарище. Мимо время от времени проходили горожане с новой порцией воды, сквозь отсутствующую дверь было видно, как двое других багром оттаскивают в сторону упавшую обгоревшую балку. Магистратские дознаватели больше путались под ногами, то ругаясь вполголоса, то причитая столь горестно, что ежеминутно повторяемое слово «репутация», произносимое излишне громко, разносилось, кажется, по всей улице.

Курта ведьма больше ни о чем не спрашивала и не пыталась заговорить; еще ночью, когда пламя начало опадать, сдаваясь перед людскими усилиями, когда Курт сумел, наконец, вынырнуть из мутного омута отстраненности и безмыслия, он рассказал, чей дом перед ними и кого он все еще надеялся отыскать спасенной и живой. Вдвоем они тогда обошли толпу зевак, опросив каждого и от каждого услышав, что живыми из обитателей этого жилища не видели никого, постучались во все окрестные дома, в каждом узнав, что погорельцы не просили там временного приюта или помощи…

– Молот Ведьм!

Нессель вздрогнула от громкого голоса неподалеку – слишком громкого даже на фоне непрекращающегося галдежа зевак – и обернулась, глядя на то, как, расталкивая людей, имевших несчастье замешкаться на его пути, приближается Ян Ван Ален. Вид у него был какой-то помятый и бледный, словно охотник не спал всю ночь; Лукас шагал следом, прикрывая зевок ладонью, и на пожарище смотрел угрюмо и мрачно.

– Ян, – коротко отозвался Курт, не изменив позы и не обернувшись. – Почему вы тут?

– Услышали о пожаре. Я этой ночью был… – Ван Ален запнулся, скосившись на Нессель, и, отчего-то смутившись, договорил: – Был занят в некотором роде, там… со свидетельницей… на окраине квартала… А как утром вернулся в трактир, Лукас сказал мне, что ночью что-то горело. Мы решили, что надо бы взглянуть… А тут вон как, – неловко докончил он, переглянувшись с братом. – Оказывается-то…

– А оказывается – да, – подтвердил Курт, по-прежнему глядя на покореженный остов дома, и Лукас тихо выговорил:

– Как я понимаю, та женщина… была… не просто твоей свидетельницей когда-то. Соболезную.

Курт глубоко и медленно перевел дыхание, лишь теперь обернувшись к охотникам, и, не ответив, оттолкнулся от стены плечом и двинулся вперед – к двум горожанам, которые только что выбежали из дома, прикрывая носы рукавами и явно спеша покинуть его как можно скорее, едва не столкнувшись в проходе с магистратскими дознавателями.

– Куда ты? – окликнула Нессель, вскочив со своего сиденья и догнав. – Зачем тебе туда?

– Я должен взглянуть, – тихо отозвался он. – Я должен увидеть, что они нашли.

– Быть может, как раз тебе это видеть и не стоит? – чуть слышно, сострадающе возразила она. – К чему это… Не надо.

– Надо, – твердо отозвался Курт, не сбавляя шага. – Я должен увидеть тело.

Нессель хотела сказать что-то еще, явно намереваясь заспорить, но лишь вздохнула и, отступив, осталась стоять позади; видимо, перспектива разглядывать или хотя бы просто увидеть обгорелые тела ее не слишком вдохновляла. Или же дело было в том, что она опасалась поджечь подол платья от еще не до конца потухших углей, устилавших пол внутри…

Курт резко остановился, медленно опустив взгляд под ноги и одновременно услышав, как что-то хрустнуло под подошвой сапога.

Он стоял в двух шагах от входа в дом, внутри бывшей проходной залы, а под ногами лежали черные, похожие на обсидиан, припорошенный инеем, крупные угли; тот, на который он только что наступил, еще дымился, и сквозь подошву ощущалось легкое тепло, уже угасающее, едва ощутимое. Над головой что-то потрескивало и дымилось, и снизу, от дотлевающих обломков, поднимался явственно ощутимый жар. Отчего-то сейчас это не заставило оцепенеть, тело не сковало льдом и в мыслях не возник образ всепожирающего пламени; отчего-то сейчас не чувствовалось ничего вовсе, будто он стоял посреди пустынной улицы и смотрел на сухую, утоптанную множеством ног землю или замусоренную мостовую.

Курт снова двинулся вперед, отстраненно слыша, как ломаются угли под сапогами; от каждого шага из-под подошв взметались облачка пепла и легкого серого дымка, а когда нога ступала на все еще слабо светящийся внутренним огнем уголек – тот придушенно и беспомощно шипел, погасая. Стена справа была покрыта мокрой полусмывшейся сажей, запах дыма и влажной копоти здесь был плотным и густым, и к ним примешивался другой – знакомый, узнаваемый, за много лет службы почти уже привычный…

То, что когда-то было человеком, он увидел в нескольких шагах от лестницы, а чуть дальше лежало второе тело, тоже обгоревшее почти до черноты.

– Ах ты ж мать твою… – послышался рядом свистящий полушепот Ван Алена, и охотник отступил назад, прикрыв нос рукавом. – Вот ведь черт…

Курт не ответил, молча подступив ближе к телу у лестницы, и, помедлив, присел подле него на корточки. Дух горелой плоти стал ближе и ощутимей, смешавшись с запахом сажи, дыма, разогретого камня, горячего воздуха; с потолка на локоть, зашипев на коже фельдрока, упал клочок горячего пепла, и Курт рассеянно смахнул его на пол, медленно, с невероятным усилием сдвинув, наконец, взгляд к тому, что прежде было человеческим лицом.

– И… что скажешь? – сдавленно спросил Ван Ален.

Голова мягко закружилась, и мир перед глазами поплыл, будто в бреду, будто он медленно погружался в ледяную, по-зимнему прозрачную воду и теперь смотрел на то, что было вокруг, из-под колеблющейся речной глади – видя и не видя…

Не видя лица перед собою – и вместе с тем видя во всех подробностях, отмечая всё, каждую мелочь, каждую черту…

– Молот Ведьм?

Ледяная вода давила на горло, едва давая дышать и не позволяя произнести ни звука…

«Есть точки, на которые можно надавить, – даже на тебя. Есть друзья, приятели, сослуживцы… – Если встанет такой выбор, на них можно закрыть глаза»…

Курт медленно сомкнул веки, переведя дыхание и чувствуя, как вместе с воздухом в легкие устремляется смрад гари, и снова открыл глаза, не отводя больше взгляда от того, что было напротив, рядом, на расстоянии протянутой руки.

Не отводить взгляда.

Не думать о том, на что он направлен.

Не думать о ненужном. Ненужное – лишнее.

Не чувствовать запаха горелых тел, тепла неостывших стен и ступеней.

Не чувствовать тепла…

Не чувствовать.

Это лишнее.

– Кое-что есть.

От того, как спокойно и отстраненно прозвучал собственный голос, почему-то стало холодно; на мгновение умолкнув, он продолжил, поведя рукой над телом:

– Видишь? Эта рана была нанесена при жизни. Ножевой удар. Хороший, сильный. Пробил брюшину, а также почти прорезал и сломал ребро – вот тут. И нож был хороший – широкий и остро заточенный.

– Такой? – уточнил охотник, поддев ногой что-то, лежащее подле второго тела; Курт обернулся, бросив взгляд на закопченное, испачканное сажей оружие, и медленно кивнул:

– Да, что-то вроде такого. Ее ранили и подожгли дом. Умерла она уже в огне, и умерла не от дыма, задохнувшись, а именно от огня.

– С чего ты взял? – неуверенно спросил Ван Ален, явно смущенный его спокойствием. – И с чего ты взял, что это вообще твоя графиня? Быть может, ей удалось выбраться и она сейчас у кого-то из соседей или…

– Нет, – оборвал Курт уверенно, и тот запнулся, умолкнув. – Это она. Вот это принадлежит ей, – он указал на лежащий в слое угля и пепла стальной гребень для волос с остатками потекшего серебра на нем. – И лицо. Оно сильно обезображено огнем, но я все равно узнаю его. Я его слишком хорошо знаю, да и… все остальное тоже. Что же до первого твоего вопроса – вот, посмотри: локти и колени распрямлены. Когда тело обгорает уже после смерти, они полусогнуты. Не знаю, отчего так происходит, но – поверь опыту. У обгорелых уже мертвых тел это наблюдается всегда, руки и ноги застывают в таком положении, если, разумеется, человек не связан так, что остается распрямленным. Она была без сознания или же попросту настолько ослаблена, что не могла шевелиться: тело лежит возле лестницы, а не у выхода. Будь она в силах и в себе – попыталась бы ползти к двери, а не ко второму этажу… А с этим что? – спросил он, поднявшись на ноги и развернувшись ко второму телу. – Нож был рядом с ним?

– Прямо возле руки, – не сразу отозвался Ван Ален, с усилием отведя взгляд в сторону. – И если судить по тем признакам, о которых ты сказал, этот сгорел уже мертвым.

Курт склонился над обугленными останками, всмотревшись; охотник рядом с ним шумно сглотнул, с трудом вдохнув сквозь прикрывавший лицо рукав, но на сей раз назад не отступил.

– Удар в горло, – констатировал Курт, распрямившись. – Края ран обгорели, но если присмотреться – их видно: четыре отверстия, удар нанесен чем-то острым, но без режущих краев… Это ее гребень.

– По крайней мере, она и его забрала с собой, – произнес Ван Ален тихо и, когда Курт распрямился, бросив на него пустой равнодушный взгляд, неловко пожал плечами: – Утешение так себе, понимаю… Слушай, Молот Ведьм, пока мы одни, хочу сказать. Ты это… Когда я насмехался над этой женщиной и над вами, и… Я и не думал, что между вами что-то и в самом деле есть. Я думал – слухи, сплетни, ничего более… Мне очень жаль, что так вышло.

– Твоей вины нет, – отозвался он, отступив от обугленного тела и бросив взгляд вокруг. – Мы сами хотели, чтобы всем так казалось – что это лишь слухи и ничего более. Сами насмехались друг над другом на людях… Сам понимаешь, нам обоим было совершенно ни к чему повествовать о наших отношениях всему свету.

– Она… и правда любовница Императора? Вы опасались, что он узнает и…

– Он знает, – оборвал его Курт, и охотник замер, глядя на него удивленно. – И, сдается мне, его сей факт особенно не беспокоил. И не только потому, что их любовные отношения уже давно прекратились… Нет, Ян. Дело не в ее высокопоставленных любовниках и даже не в людской молве. Помнишь, при нашей первой встрече я говорил тебе, что не иметь друзей, семьи и близких – самое надежное и безопасное? Когда нет тех, кто тебе дорог, на тебя нечем надавить, тебя нечем запугать… И тебе нечем нанести душевную рану, чтобы дать понять и напомнить о том, как ты уязвим.

Ван Ален нахмурился, скосившись на тело Адельхайды у лестницы, и осторожно выговорил:

– То есть, ты думаешь, это всё – из-за того, что вы…

– Я не верю в случайности, Ян, – не дав ему договорить, произнес Курт ровно. – Что мы здесь видим? Похоже на то, что грабитель забрался ночью в дом, хозяйка спустилась на шум, он ударил ее ножом, она успела ударить в ответ, но выронила светильник, который был у нее в руке, тот разбился, масло разлилось, случился пожар, и все погибли. Думаю, такую версию и примет магистрат.

– Но не ты?

– Майстер Гессе! – послышалось от двери, и Курт обернулся, глядя на встрепанного бледного Ульмера, который заглядывал внутрь, явно не решаясь войти; на лице молодого инквизитора застыла смесь растерянности и испуга. – Вы здесь?

– Да, Петер, – отозвался он и, бросив последний взгляд на тело перед собой, медленно вышел на улицу перед домом, кивком велев охотнику идти за собой.

– Мне сказали, что ночью был пожар, – косясь на Ван Алена с подозрением, торопливо заговорил Ульмер, с каждым словом отступая все дальше назад, – а когда я узнал, чей это был дом… Я понимаю, что вы с госпожой фон Рихтхофен не слишком ладили, но вы давно были знакомы, и уверен, вам жаль, что с ней приключилось такое… И она фаворитка Императора! Господи Иисусе, только бы не было проблем у Бамберга из-за какого-то подонка!

– В каком смысле?

Того, как Нессель и Лукас подошли со спины, молодой инквизитор не заметил и от голоса ведьмы вздрогнул, резко обернувшись.

– Я могу при них говорить, майстер Гессе? – осторожно осведомился Ульмер, и Курт кивнул:

– Да, им можно верить… Это – Ян Ван Ален, наемник, собиратель легенд и мой давний добрый знакомец. Это его брат Лукас. Ян, Лукас, это Петер Ульмер, следователь третьего ранга, он помогает мне разобраться в моем деле. Полагаю, было бы неплохо всем нам прекратить коситься друг на друга и отныне работать в связке – так будет проще и полезней для всех…

Курт вдруг запнулся на полуслове, и Ван Ален, нахмурясь, спросил напряженно:

– В чем дело?

Он не ответил, глядя под ноги Ульмеру, и тот, проследив его взгляд, растерянно проронил:

– Что такое, майстер Гессе?

– Отойди-ка, – тихо велел Курт, шагнув вперед, и инквизитор попятился, с непониманием глядя на то, как он поднимает с земли коротко обломанную ветку с плоской густой хвоей.

– Пихта, – констатировал Ван Ален. – Что в ней особенного?

– Кроме того, что все это место было затоптано десятками ног, – медленно уточнил Курт, – и опалено жаром, а она будто только с дерева? Скажем, особенного в ней то, что ей здесь попросту нечего делать. Много пихтовых деревьев ты видел поблизости и вообще в Бамберге?

– Неподалеку от города есть небольшой пихтовый лесок, – неуверенно сказал Ульмер. – Она может быть оттуда…

– Принесена неведомой силой? Или кто-то из горожан пытался прибить ею этот огонь?

– Она свежая, – тихо произнесла Нессель, осторожно коснувшись хвои кончиками пальцев, и с нажимом добавила: – Живая еще. Она не могла тут лежать, пока был пожар.

– Может, – неуверенно предположил Лукас, – это кто-то из горожан положил? Ну… не знаю… как выражение соболезнования или вроде того…

– И для этого сбегал в «лесок недалеко от города»?

– Не томи, Молот Ведьм, – нервно поторопил Ван Ален-старший, – говори, я тебя знаю: у тебя бывает такая рожа, когда ты уже знаешь, в чем дело. В чем дело? Откуда эта ветка и почему вообще она тебя так интересует?

– Это пихта, – повторил Курт, подняв глаза и медленно обведя взглядом поредевших зевак вокруг. – Пихта[957]. Таннендорф.

– Деревня, в которой вы… – начал Ульмер и осекся, глядя на ветку почти со страхом. Курт кивнул:

– … в которой я едва не сгорел заживо.

– Это когда ты… – многозначительно уточнил Ван Ален, кивнув на его руки. – Да?

– Да, – ровно отозвался Курт. – Когда человек по имени Каспар оставил меня истекающим кровью на полу коридора горящего замка.

– И ты думаешь, – неуверенно предположил Лукас, – что это… что – Каспар этот ее положил сюда? Он здесь?

– Не думаю, – мельком переглянувшись с Нессель, возразил он. – Каспар сейчас должен быть… далеко отсюда. Хотя от него всего можно ожидать. Но по всей Империи у него множество последователей, соратников и преданных сторонников, в том числе – действующих по его приказу… Петер, что говорят магистратские о произошедшем?

– Что было ограбление, – неуверенно произнес Ульмер. – Магистратские дознаватели сказали, что нашли хозяйку дома мертвой, а рядом – чье-то тело с ножом… Все, по их мнению, указывает на то, что это была попытка проникнуть в дом, но госпожа фон Рихтхофен сумела достойно встретить грабителя, и, видимо, светильник, с которым она спустилась, разбился…

Ван Ален поджал губы, сухо кашлянув, и Курт, мельком бросив взгляд на пожарище, вздохнул:

– Простого грабителя Адельхайда нашинковала бы прежде, чем он успел бы удивиться. И она не успела выяснить ничего такого, из-за чего ее могли бы захотеть убрать с пути.

Ульмер неловко переступил с ноги на ногу, переводя взгляд со сгоревшего дома на майстера инквизитора; Лукас нахмурился, мельком покосившись на брата и притихшую Нессель, и медленно, осторожно уточнил:

– Я правильно понял, что эта женщина… была не просто свидетельницей, с которой у тебя когда-то внезапно закрутилась любовь, а кем-то более серьезным?

– Адельхайда работала на Императора, – тихо произнес Курт. – Следила за чистотой его ближайшего окружения и in universum[958] – за настроениями среди знати. Здесь она была потому, что до Императора тоже дошли слухи о странностях в Бамберге. Накануне этого пожара я виделся с ней, и она сетовала, что не может отыскать никаких нитей, не имеет никаких предположений… Это совершенно точно не случайно забредший в дом преступник и не попытка оборвать ее расследование. – Курт вновь опустил взгляд на ветку в своей руке и, помедлив, пояснил: – Ее убили для меня. Чтобы нанести удар мне – мне лично. Убили так же, как когда-то едва не убили меня.

– То есть, выходит, и впрямь что-то нечисто с Официумом? – упавшим голосом вымолвил Ульмер. – И кто-то из нас… замешан в чем-то недостойном? И виновен в смерти майстера Штаудта?

– Не обязательно, – качнул головой Курт. – Каспар просто мог выбрать этот момент как самый подходящий. Мы встретились с ней спустя несколько лет, он дал нам увидеться, чтобы я освежил в памяти подзабытые чувства, и нанес удар. В том, что однажды он это сделает, ни Адельхайда, ни я не сомневались, это было лишь вопросом времени.

– Положим, это не было простым ограблением, – кивнул Лукас. – Положим, эту женщину убили преднамеренно… Но почему ты решил, что это сделал именно тот, о ком ты думаешь? Из-за ветки?

– Он поджег дом, – коротко отозвался Курт. – Скрыть следы преступления – такого преступления – огонь бы не помог, а случайность я не рассматриваю. Стало быть, это не просто пожар, это поджог. И Адельхайду он не убил – лишь ранил ее, оставив умирать в огне. Как меня когда-то. Ветка – лишь контрольный удар, чтобы я понял наверняка. Он хотел, чтобы я понял.

– То есть, – договорил Лукас, – он хотел не просто уничтожить дорогого тебе человека, но еще и ударил по старой ране, зная, каково тебе будет… Да и ей самой тоже. Сраный шутник этот твой Каспар. За такое чувство юмора яйца рвать надо.

– В каком смысле? – хмуро уточнил охотник, и Лукас пояснил со злостью:

– Какой тут смысл, Ян? Он – инквизитор. Она – работала на Императора и сотрудничала с инквизитором. Вдвоем они отправляли на костер еретиков и малефиков. И вот теперь «на костре» оказалась она сама. Думаю, сукин сын, который это сделал, ну, ежели все эти догадки верны, видел в таком раскладе иронию, которую, по его мнению, перед смертью должна была оценить эта женщина, а после ее смерти – Молот Ведьм.

– И? – угрюмо уточнил Ван Ален. – Чего теперь от него ждать?

– Это же Каспар, – отозвался Курт. – И ждать от него можно чего угодно. Он может стоять за тем, что творится в Бамберге, может попытаться завалить мое расследование. Он может не стоять за тем, что творится в Бамберге, а быть здесь только из-за меня или проездом, или не быть вовсе, и здесь лишь кто-то из его людей с вполне определенным приказом: убить Адельхайду, после чего просто покинуть город. Он даже может вмешаться – и попытаться помочь мне…

– Помочь? – нахмурился Ульмер. – С чего бы?

– У него серьезная беда с головой. У Каспара на мне пунктик: по его глубокому убеждению, никому, кроме него самого, убивать меня не позволено. С нашей встречи в Таннендорфе он грезит идеей устроить мне пафосный поединок, в котором, по его мнению, решится судьба человечества и богов.

– Ух ты, – отметил Ван Ален угрюмо. – А самомнение у мужика то ещё… И что ты намерен с этим делать?

– То, что и делал прежде: завершу расследование смерти inspector’а. А после – либо Каспар решит, наконец, что время для нашей встречи пришло, и сам вылезет на свет, либо – я найду его.

– Как? – тихо спросила Нессель, и он отозвался с кривой усмешкой, от которой ведьму передернуло, точно от холода:

– Поверь, я найду.

– А это еще что за хрыч? – тихо спросил Ван Ален, исподволь указав на человека в отдалении; горожанин в добротном, ладно сидящем платье медленно бродил вдоль редеющей толпы зевак, время от времени останавливаясь перед кем-то из собравшихся и что-то тихо спрашивая. – Вьется тут уж незнамо сколько времени. Не он ли подкинул тебе эту чертову ветку?

– Нет, это вряд ли. Это управляющий семейства Гайер, – пояснил Ульмер. – Ральф Витте. Мне не приходилось иметь с ним дел, но я знаю его в лицо. Видимо, им тоже доложили о пожаре и он пришел оценить ущерб – этот дом был собственностью Гайеров – из тех, что они сдавали внаем.

– Гайер?.. – переспросил Курт и, мгновение помедлив, зашагал к управляющему, бросив на ходу: – Я на минуту. Ждите.

Ральф Витте обернулся задолго до того, как Курт приблизился, точно почувствовав взгляд, направленный в свой затылок, и навстречу шагнул первым, первым же поздоровавшись глубоким кивком, – уважительно, но вместе с тем сдержанно и невозмутимо.

– Майстер Гессе, – произнес он ровно. – Много слышал о вас, знал, что вы почтили вниманием наш город, и польщен знакомством. Жаль, что оно состоялось при таких обстоятельствах.

– Да, обстоятельства не самые радужные, – согласился Курт и кивнул через плечо на дом позади: – Прибыли оценить потери, майстер Витте?

– В этом заключается часть моей работы.

– А в чем еще заключается ваша работа?

Управляющий помолчал, глядя на собеседника оценивающе, и, вздохнув, устало осведомился:

– Что именно вы хотите знать, майстер инквизитор, и что именно от меня хотите услышать? Мое время дорого, а кроме того – принадлежит не мне, посему я бы предпочел обойтись без наводящих вопросов.

– Отлично, – понимающе кивнул Курт. – Мне надо встретиться с вашим работодателем. Чем скорее – тем лучше.

– При всем уважении, майстер инквизитор, встречи с господином Гайером так просто не…

– Я могу явиться к нему как официальный представитель Конгрегации и привлечь его как свидетеля по делу об убийстве императорской фаворитки, – оборвал он, и Витте умолк, нахмурившись. – Есть улики, говорящие о том, что здесь замешана малефиция.

– В самом деле? – ровно уточнил Витте. – И какие же?

– Это тайна следствия, – столь же невыразительно отозвался Курт. – И согласитесь, всем будет лучше, если я просто нанесу господину Лютбальду Гайеру визит вежливости и мы проведем несколько минут за приятной беседой о погоде, красотах Бамберга и наиболее любопытных событиях в городе, после чего я не буду более обременять его своим присутствием.

– Я могу передать ваши слова, майстер Гессе, – примирительно пояснил управляющий. – Но должен заметить, что господин Гайер отличается… м-м… твердым характером и отягощен нехваткой свободного времени, посему…

– Передайте, что мне бы хотелось обсудить с ним пару фактов, касающихся его персоны, каковые незадолго до своей смерти мне сообщила госпожа фон Рихтхофен. Думаю, его это заинтересует.

Управляющий снова умолк на мгновение, бросив взгляд за спину майстера инквизитора, на стоящую поодаль разношерстную команду, и, наконец, кивнул:

– Я передам, майстер Гессе.

– Благодарю вас, – кивнул он, и, не прощаясь, развернулся и зашагал обратно.

* * *
В трактир Курт и Нессель возвращались в молчании, молча же поднялись в комнату и так же безмолвно, не сговариваясь, уселись к столу, подле которого сидели этой ночью. Долгую, бесконечную минуту тянулась тишина – никто не произносил ни слова; Курт сидел недвижимо, точно статуя, рассеянно глядя на пихтовую ветку в руке и чувствуя на себе пристальный взгляд ведьмы.

– Мы не спали всю ночь, – разомкнул, наконец, губы он, вдруг поняв, с каким трудом сейчас дается каждое слово; говорить не хотелось, хотелось умолкнуть, зажмуриться, заткнуть уши и не видеть, не слышать того, что назойливо лезло в мысли, чего сегодня он не мог видеть, но что слишком хорошо знал… – Если хочешь – спустись в зал, поешь. Я побуду рядом во избежание возможных неприятностей.

– А ты? – тихо спросила Нессель, и Курт с усилием качнул головой:

– Не хочется.

– Мне тоже, – вздохнула ведьма и, помедлив, повторила: – «Возможных неприятностей»… Каких?

– Не знаю, – тяжело отозвался он, бросив ветку на стол. – Но после случившегося я с тебя глаз не спущу и не оставлю одну даже на минуту, даже в запертой трактирной комнате. Если я прав и смерть Адельхайды – дело рук Каспара, если он взялся за истребление тех, кто мне близок, кто хоть что-то для меня значит…

– И я – из тех, кто что-то для тебя значит?

– Он может так решить, – отозвался Курт, отметив с легкой досадой, что это вышло слишком поспешно, и нехотя уточнил: – И он будет прав. Если с тобой что-то случится, мне будет… не по себе. Не люблю, когда кто-то отдувается за мои неприятности, тем более – когда это люди, сделавшие мне немало добра.

– И если ты прав, – продолжила Нессель тихо, – и это тот самый Каспар, и если он выкрал Альту не потому, что она заинтересовала его как будущая ведьма, а потому, что он решил, будто это твоя дочь… Он может… причинить ей вред? Просто в отместку, просто для того, чтобы ударить тебя снова?

– Не думаю. Точнее – убежден, что нет. Если бы Каспар хотел ее убить – он просто сделал бы это сразу. Мало того – сделал бы все возможное, чтобы ты или я нашли тело… – Нессель болезненно поджала губы, и он осекся на миг, продолжив чуть мягче: – Альта в безопасности, поверь. Не в самом лучшем положении, но в безопасности: ее жизни ничто не угрожает.

– Я думаю о ней постоянно, – чуть слышно выговорила ведьма. – Не могу не думать. Ем, сплю, говорю с тобой, хожу за тобой по этим улицам, обсуждаю статуи и инквизиторов – а сама думаю о том, где она сейчас, что с ней… Порой мне начинает казаться, что я схожу с ума. Мне начинает казаться, что дочери у меня никогда не было и мне приснились все эти годы с ней…

– Это нормально, Готтер, – вздохнул Курт, – так бывает. Когда накапливается усталость – и физическая, и душевная, – такое случается. Наш разум пытается защититься от яви… Так бывало прежде и со мной, просто за годы службы произошло уже столько событий, приключилось столько неприятностей, бед и несчастий, что мой рассудок, кажется, уже давно махнул на реальность рукой и решил, что куда проще будет не пытаться с ней примириться, а существовать где-то над нею. Хорошо хоть, что не отдельно от нее.

На его кривую и вымученную ухмылку Нессель не отозвалась и, невольно бросив взгляд в окно, из которого этой ночью смотрела на далекое зарево, вдруг негромко и осторожно спросила:

– Ты любил ее?

Курт ответил не сразу, собираясь то ли с мыслями, то ли с силами, и, наконец, медленно произнес:

– Никто из нас об этом никогда друг другу не говорил.

– Я спросила не об этом.

– Я знаю.

– Курт… – начала ведьма тихо, и он оборвал, не дав ей закончить:

– Я в порядке.

Нессель поджала губы.

– Врешь, – возразила она уверенно. – Если б ты был в порядке, ты бы этого сейчас не сказал. Я ведь уже знаю тебя. И знаю, что это твое «в порядке» – лишь притворство. Тебя разрывает там, в душе, потому что ты не людей вокруг, а самого себя силишься обмануть, уверяя себя, что спокоен.

– Не будь Бруно монахом – тебе бы с ним обвенчаться, вы были б отличной парой… – недовольно буркнул Курт и, помедлив, вздохнул: – Разумеется, я не спокоен, Готтер. Мне тоскливо – дальше некуда, потому что погиб дорогой мне человек, причем погиб, по сути, из-за меня. Я зол, потому что это сделал человек, десять лет подряд ускользающий из моих рук. Я зол на себя, потому что четыре года назад у меня была возможность убить его – и я этого не сделал, потому что тогда тоже стоял выбор между жизнью дорогого мне человека и Каспаром. Я раздражаюсь от того, что даже не знаю – действительно ли у меня этот выбор был, или то, что я видел, было лишь мороком и мне все это привиделось. Я зол на себя за то, что на самом деле мне не всё равно, а должно быть всё равно. И рад уже тому, что мне хватает сил убедить в собственном спокойствии окружающих и худо-бедно блюсти себя самого, потому что иначе – я просто не сумею делать то, что должен. Иначе рассудок будет пытаться смиряться с реальностью вместо того, чтобы в ней действовать. И что самое важное – плохо от этого будет не столько мне, сколько всё тем же окружающим, которые зависят от моих решений. А это самое худшее, что только может быть.

– И долго ты думаешь так протянуть? – чуть слышно спросила Нессель, и он коротко и сухо рассмеялся, пояснив в ответ на удивленный и почти испуганный взгляд:

– Бруно задал мне этот вопрос – слово в слово – несколько лет назад. Вы с ним и вправду два сапога пара… Пока еще я жив и в себе, Готтер. Это самое главное, остальное – несущественно.

– Я бы на твоем месте…

– Никогда в жизни не дай тебе Бог побывать на моем месте, – тихо и серьезно оборвал ее Курт и повысил голос, вновь не позволив продолжить: – Нам обоим стоит отдохнуть. Уже позднее утро, а мне сегодня предстоит шататься по Бамбергу; и поскольку тебя я без присмотра больше не оставлю – тебе придется таскаться вместе со мною. Надо поспать.

Нессель сидела неподвижно еще мгновение, глядя на него пристально и молча, и так же безгласно кивнула, поднявшись и направившись в свою комнату.

– Не закрывай дверь, – бросил Курт ей вслед, и ведьма, не оборачиваясь, кивнула.


Нессель уснула сразу – сквозь дверной проем было видно, как ровно она дышит; временами дыхание учащалось, на лицо набегала тень, хмурились брови, но через мгновение она успокаивалась, дыхание выравнивалось, и в комнате снова воцарялись неподвижность и тишина, разрываемая лишь доносящимися с улицы голосами. Курт сумел уснуть лишь спустя четверть часа; испытанные приемы, прежде работавшие не один десяток лет, сегодня отчего-то не желали действовать, сон не шел, уличный шум казался втрое более громким, чем был на самом деле, и если обыкновенно погрузиться в дрему мешало скопище мыслей, то сейчас в голове, напротив, звенела гулкая пустота…

Проснулся он так же тяжело, как засыпал, и если б не солнце, подвинувшееся уже к горизонту, Курт решил бы, что сна никакого и не было, что все эти часы он так и лежал, глядя в потолок. Нессель уже не спала – ведьма сидела на своей постели, задумчиво водя гребнем по коротко остриженным волосам, и смотрела на него так, что снова внезапно стало не по себе.

За поздним завтраком ни слова не было сказано о произошедшем этой ночью; Нессель вообще все больше молчала, лишь время от времени бросая на Курта короткие взгляды искоса, и когда оба уже шли по залитой жарким солнцем улице, он, наконец, не выдержал, устало спросив:

– Что?

– Ты сегодня метался во сне, – пояснила Нессель тихо. – Скрипел зубами и стонал. Я даже проснулась.

– Ночка выдалась неприятной, – согласился Курт, и она нахмурилась:

– Я бы иначе сказала.

– Подумай над тем, что я тебе говорил сегодня утром, Готтер, – напомнил он настоятельно. – Я понимаю, что ты, как и всякая женщина, меня жалеешь, что желаешь мне помочь, и я тебе благодарен за заботу и сострадание. Но поверь, этим душекопательством ты сделаешь лишь хуже. И в первую очередь – себе.

– А вот она сделала лучше…

Курт на миг приостановился, глядя себе под ноги, и медленно зашагал дальше, понимая, что не хочет этого спрашивать, но все же спросив:

– Id est?..

– Ты вошел в тот дом, – тихо пояснила Нессель. – Он еще дымился, и под ногами были еще теплые угли, сверху сыпался еще тлеющий пепел – но ты туда вошел… Я остереглась войти, а ты – нет.

Он не ответил, лишь ускорив шаг, когда в противоположной оконечности улицы показалось здание аптеки, и ведьма, вздохнув, умолкла тоже.

* * *
Аптекарь обнаружился в углу просторной комнаты, кажущейся тесной из-за множества этажерок и шкафов; Дитрих Штицль сидел на широком, точно скамья, табурете между двумя распахнутыми окнами и с явным увлечением читал раскрытую почти в самом конце книгу – до задней обложки оставалось всего несколько страниц. На вошедших он посмотрел с раздражением, рывком подняв голову, однако, наткнувшись взглядом на Сигнум на груди посетителя, с готовностью отложил книгу и поднялся навстречу как-то даже слишком поспешно.

– Майстер Гессе! – с преувеличенной радостью отметил он, выходя из своего закутка, и Курт удивленно поднял брови:

– Вы меня знаете?

– Вас все знают, – широко улыбнулся аптекарь, метнув в сторону Нессель заинтересованный взгляд, однако ничего не спросил, лишь широко поведя рукой: – Зачем бы вы ни пришли, я к вашим услугам. Польщен вниманием столь знаменитой персоны.

– Внимание служителей Конгрегации вам не в новинку, насколько мне известно, – заметил Курт, и Штицль нахмурился, чуть отступив назад:

– В каком смысле, майстер Гессе?

– В самом что ни на есть прямом. Ведь к вам регулярно обращается за помощью обер-инквизитор, если я не ошибаюсь? Точнее сказать, обращается его помощник, следователь третьего ранга Ульмер, через которого вы передаете майстеру Нойердорфу некие снадобья, а также вы являетесь в Официум, когда этих снадобий недостаточно и становится необходимым прямое вмешательство лекаря.

– Да… – настороженно согласился аптекарь, снова косясь на Нессель, молча застывшую спиною к нему, перед этажеркой с травами. – Что-то не так? Я знаю свое дело, и если что-то случилось, то, поверьте, майстер Гессе, я не мог навредить…

– Нет-нет, – возразил он с благожелательной улыбкой. – Ничего не случилось, обер-инквизитор в порядке. Точнее – не так; это я хотел бы спросить у вас, насколько он в порядке и в порядке ли вообще. Alias[959], я хочу знать, что за недуг заставляет его обращаться к вашим услугам.

– О… – проронил Штицль, опустив глаза и внезапно смешавшись. – Но… я не могу обсуждать это с кем бы то ни было, майстер Гессе, простите. Майстер Нойердорф не хотел бы…

– Послушайте, – сухо перебил его Курт, и аптекарь умолк, нехотя подняв взгляд к лицу посетителя. – Вот что я вам скажу. Последняя пара дней выдалась на редкость нелегкой, и я порядком утомился, в том числе – от долгих разговоров. Сейчас я могу просто взять за грудки Ульмера, помахать перед ним полномочиями, и мальчишка после небольшого нажима расскажет мне всё. Но сами понимаете, медик из него никудышный, посему выданная им информация будет бессистемной, сумбурной и наполовину перевранной, и для того, чтобы ее уточнить, мне придется вновь возвращаться к вам. И поскольку, пусть и отчасти неверная, но информация у меня уже будет, вы мне ее истолкуете, проясните и уточните. Id est, так или иначе – я все равно всё узнаю. Давайте же сэкономим нам с вами время, а Ульмеру душевное равновесие. Мне надо знать, чем болен обер-инквизитор и чем это ему грозит.

Аптекарь помедлил, снова искоса бросив взгляд на Нессель, по-прежнему с интересом рассматривавшую этажерку с травами и, казалось, на беседу людей за своей спиной не обращавшую внимания, и вздохнул:

– Хорошо, майстер Гессе. В конце концов, я не думаю, что сказанное мной кому-то навредит… Но поймите и вы меня: майстер Нойердорф недвусмысленно дал мне понять, что не желает распространяться о своем самочувствии.

– Почему?

– Серьезная должность, – отчего-то понизив голос, пояснил Штицль. – Большая ответственность… Ни к чему всем подряд знать, что обер-инквизитор, от коего зависит спокойствие добропорядочных христиан Бамберга, порою не может даже подняться с постели. По той же причине майстер Нойердорф не желал обратиться к вышестоящим, дабы был прислан лекарь, состоящий в Конгрегации: он опасается, что начальство сочтет его неспособным исполнять свои обязанности, снимет с должности и отправит на заслуженный отдых в какой-нибудь монастырь, доживать отпущенное ему время в тоске и праздности.

– Итак, что с ним?

– Много чего, – снова вздохнул аптекарь. – У майстера Нойердорфа проблемы с кровяным давлением: оно поднимается и убавляется непредсказуемо и внезапно, отчего происходили, бывало, даже обмороки. У него проблемы с желудком, порой до страшных болей. Составленный мною режим питания несколько облегчил ситуацию, но приступы порой все еще случаются. Также я подозреваю и болезнь сердца, поделать с коей я ничего не могу, могу лишь поддерживать майстера Нойердорфа в относительно активном состоянии, но убежден, что рано или поздно я уже ничем не сумею помочь… Также во дни молодости, при начале своей службы, он получил несколько ранений, которые теперь время от времени дают о себе знать ломотой и болями… В частности, около десяти лет назад было ранение в голову, каковое теперь отзывается внезапной потерей ориентации…

– В каком смысле? – нахмурился Курт, и Штицль поспешно пояснил:

– Нет-нет, не в том смысле, что у майстера Нойердорфа что-то не в порядке с рассудком! Попросту его может одолеть внезапное головокружение или боль или на несколько минут он может потерять ощущение пространства… Я не думаю, что это как-то может сказаться или сказывалось на его рассудочных действиях, майстер Гессе.

– Вы не думаете или не может? – уточнил Курт с нажимом, и аптекарь, замявшись, отвел глаза.

– Я… полагаю, что не может, – выговорил он не сразу. – По крайней мере, никто никогда о чем-то подобном мне не рассказывал, а я полагаю, что, будь такие проявления, за столько лет это хоть кто-нибудь, да заметил бы. Но в любом случае, эта рана тревожит его всего менее, наибольшее беспокойство майстеру Нойердорфу доставляют именно проблемы с давлением и желудком. Иные люди в его состоянии сидят по домам, переложив заботу о своем бытии на детей, но майстер Нойердорф слишком предан своему делу, чтобы оставить службу.

– Словом, обер-инквизитор Бамберга – по факту старая развалина, которая пытается изображать из себя несокрушимую твердыню, и вы всеми силами поддерживаете этот образ, – подытожил Курт; аптекарь растерянно дрогнул губами, но вслух возмущаться не стал. – И полностью в курсе происходящего, как я понимаю, вы и Петер Ульмер?

– Да, майстер Гессе. Он приходит ко мне за необходимыми препаратами, вызывает меня, если моя помощь требуется непосредственно…

– Обер-инквизитор настолько ему доверяет?

– Полагаю, да, иначе он избрал бы другого человека для таких поручений.

– И долго он еще протянет? – прямо спросил Курт; аптекарь замялся, неловко передернув плечами, и неуверенно ответил:

– Сложно сказать. Майстер Нойердорф может внезапно скончаться завтра утром или нынешней ночью либо же прожить еще лет пять или даже десять… В подобных случаях, знаете ли, сложно давать предсказания – люди его склада порой удивляют, пируя на поминках и более молодых и здравых собратьев.

– Да уж, знаю… – проронил Курт тихо и кивнул: – Благодарю вас за помощь. Полагаю, мне не стоит говорить о том, чтобы вы не слишком распространялись на тему моего визита к вам?

– Как можно, – обиженно протянул Штицль и неуверенно попросил: – А могу я спросить вас, майстер Гессе?.. Все, что я вам рассказал сейчас, вы передадите вышестоящим и майстер Нойердорф все-таки лишится места обер-инквизитора? Не то чтоб я был светилом эскулапского сообщества, но возьму на себя смелость допустить, что отсутствие цели, ради которой стоит жить и держать себя в руках, убьет его куда скорее, нежели любая, даже самая нелегкая служба.

– Это вы мне можете не объяснять, – поморщился Курт. – Не стану вам обещать, что буду молчать, как рыба, но и не скажу, что тотчас помчусь с докладом к начальству. Что и как я буду делать дальше – станет видно по обстоятельствам.

– Что это значит? – спросила Нессель, когда они, распрощавшись с хозяином, вышли из аптеки. Курт непонимающе нахмурился:

– Что именно?

– «По обстоятельствам». Что это значит?

– Это, – вздохнул он, – значит, что я сам не знаю, что делать, но не желаю говорить об этом всем подряд.

– Ты думаешь, что обер-инквизитор не отдает себе отчета в своих деяниях?

– Не знаю. По нашим беседам нельзя сказать, что он не в себе… Но я не лекарь и не имею представления, как должен выглядеть человек, у которого временами случаются приступы потери связи с реальностью. С другой стороны, списать на эти самые приступы десятки неправомочных казней тоже будет странным: рано или поздно это было бы замечено или им самим, или кем-то из иных служителей Официума, или магистратскими…

– Или всех это устраивает, – неуверенно предположила Нессель. – Что будешь делать теперь?

– Действовать по обстоятельствам, – отозвался Курт, пояснив в ответ на вопросительный взгляд: – Побеседую со стариком Нойердорфом. Навряд ли он скажет мне «прошу прощения, в моменты помутнения разума я творю всякие непотребства, но теперь раскаялся и прошу меня арестовать», однако не поговорить с ним будет глупо… К слову, присмотрись к нему повнимательней, если сможешь.

– Я…

– Знаю, знаю. Не пророчица. Потому и говорю: «если сможешь».

(обратно)

Глава 11

Официум сегодня был не похож сам на себя; склепная безмятежная патетика, царящая в нем прежде, словно отступила и запряталась по углам, дабы не попасть под ноги снующих туда-сюда людей. Их было немного, но из-за контраста с обычным безмолвием и безлюдьем казалось, что здание набито битком, точно клетка птицелова в успешный день. У Официума, правду сказать, денек явно выдался отнюдь не удачным…

Гюнтер Нойердорф казался центром неподвижности в этом маленьком вихре; обер-инквизитор сидел за столом – так же, как и при первой, и при второй встрече с ним, и невольно вспомнился другой старик – также слишком усталый и побитый жизнью для своей должности и столь же слишком упрямый для того, чтобы это признать…

А вот подобные мысли – зло, напомнил себе Курт, решительно переступив порог, и, пропустив внутрь Нессель, закрыл дверь за собою. Это не Вальтер Керн, безупречный и непогрешимый. Это просто настолько же выжженный тяжелой службой, покалеченный и, вполне вероятно, в итоге скатившийся в пропасть старик.

– А, Гессе, – равнодушно поприветствовал его обер-инквизитор, не двинувшись с места, и безучастным взглядом проследил за тем, как посетители рассаживаются напротив его стола. – Крайне любезно, что вы зашли. Я подумывал пригласить вас для беседы, но поостерегся, предположив, что вы снова можете возмутиться столь неуважительным отношением к вашей персоне, а для того, чтобы наносить визиты самому, я сегодня несколько не в форме.

– Да, я вижу, – Курт; помедлив, приподнялся, перегнулся через стол, всмотревшись в его глаза, и уселся обратно. – Что вы принимали на сей раз?.. Бросьте, не делайте такое лицо. Уже по тому, как я задал вопрос, можно понять, что я осведомлен о вашем состоянии, о неписаных обязанностях Ульмера и ваших с майстером Штицлем секретах. Так что вы сегодня принимали?

– Не знаю, – отозвался обер-инквизитор со вздохом. – Я уже закаялся разбираться в сортах той дряни, каковой пичкает меня Штицль. Что-то от нервов… что-то от сердца, от давления… И еще что-то. Если вас беспокоит моя способность к восприятию действительности, Гессе, – не тревожьтесь: я в порядке. Что теперь? Отошлете отчет руководству и добьетесь того, чтобы меня засунули в какой-нибудь монастырь, дабы там я околел со скуки?

– Откровенно говоря, пока не знаю: я как раз нахожусь в процессе размышления над этим вопросом. Вам самому не кажется, Нойердорф, что пора бы и на покой? Если исполнять свои обязанности вы можете, лишь под завязку накачавшись неведомой клятой хренью, то, быть может, и ни к чему изводить себя, выжимая до последней капли?

– А что скажете вы сами, когда спустя двадцать – тридцать лет какой-нибудь молодой следователь задаст вам тот же вопрос?

– Столько я не проживу, – возразил Курт, и обер-инквизитор коротко хмыкнул, глядя на него почти с состраданием:

– Да. Я тоже так думал.

Курт на мгновение умолк, глядя в глаза с широкими и неподвижными, точно у рыбы, зрачками, и, наконец, согласно кивнул:

– Понимаю. Когда меня неплохо потрепало на моем первом деле, мне предлагали перейти на службу в архив… Тогда я решил, что лучше уж сдохну на очередном расследовании, но не буду сидеть за столом с бумажками.

– А мне предлагаете замуровать себя в склепе, где даже бумажек не будет… – обер-инквизитор бросил вокруг себя рассеянный взгляд и невесело усмехнулся: – А ведь я уже занимаюсь тем, что вам показалось хуже смерти. Так вот пусть лучше я однажды рухну на этот стол, расплющив нос о стопку с отчетами, и так отойду в мир иной, нежели буду день за днем проводить в праздности.

– Но при всем моем нежелании сидеть за бумажками, – продолжил Курт, – однажды я был готов оставить службу вовсе и уйти, куда скажут, – в архив, в монастырь, хоть в запертую келью, лишь бы не пострадало дело. Как бы нам этого ни хотелось, а все же мы для службы, мы для Конгрегации, Нойердорф, а не служба и Конгрегация для нас.

– Дело от моего состояния не страдает, если вы об этом, – сухо возразил обер-инквизитор. – Быть может, я и не способен уже преследовать плюющихся огнем чародеев по крышам города, и даже выйти на место происшествия не всегда могу, но мои разум и опыт все еще при мне. Когда же болезни берут верх, заместить меня вполне есть кому. И я уже предпринял все возможное для того, чтобы этот служитель после моего… так скажем… отхода от дел занял мое место.

– Ибо de facto он уже исполняет обязанности обер-инквизитора вместо вас? – докончил Курт и, увидев, как поджал губы Нойердорф, уточнил: – Поскольку это явно не Ульмер – стало быть, речь о Кристиане Хальсе, как я понимаю, следователе первого ранга… Где он сейчас?

– Полагаю, на месте пожара или в рабочей комнате – составляет отчет, или разыскивает свидетелей, или уже нашел и говорит с ними… Я не знаю, Гессе. Это не Петер, и он не отчитывается мне о каждом своем шаге: Кристиан достаточно опытен для того, чтобы не советоваться со мною при всяком вздохе. Я получаю от него отчет, когда ему есть что сказать… или отчет о том, что сказать нечего, но такое бывает нечасто.

– К слову, а где сейчас Петер?

– Отправился к Штицлю. Нужные мне препараты закончились, а на случай внезапного приступа лучше иметь их в наличии.

– Я только что от вашего аптекаря, Ульмера там не было.

– Видимо, вы разминулись в пути, – пожал плечами обер-инквизитор. – Навряд ли он вздумает своевольничать. Петер рвется доказать собственную значимость для Официума и в целом для Конгрегации, но, к счастью, рвение обыкновенно не заглушает в нем голоса разума и здравого отношения к собственным возможностям.

– Сдается мне, он не Конгрегации желает доказать свою важность, – тихо проронила Нессель, когда, распрощавшись с Нойердорфом, они вышли в коридор. – А своему начальнику лично.

Курт пожал плечами:

– Скорей всего. Но, увы, судя по настрою старика, ему не светит ни повышения, ни особого признания его заслуг, коих, как я понимаю, не столь уж много. Если, конечно, их не присваивает себе метящий на место обера Кристиан Хальс, следователь первого ранга, которому лишняя строчка в характеристике не помешает, в то время как инквизитор третьего ранга как-нибудь перебьется и без нее – ему не столь потребно… Эй! – окликнул он проходящего мимо человека, похожего на заморенного многодневной работой писца, и тот вздрогнул, остановившись и глядя испуганно и напряженно. – Кристиан Хальс. Где мне его найти?

– Вон там, – с заметным облегченным вздохом и плохо скрытым раздражением бросил тот, указав себе за спину. – За этим поворотом, третья дверь.

– Кажется, этот Хальс сейчас на месте, – задумчиво глядя в спину удаляющемуся посетителю, произнесла Нессель. – И этот человек только что с ним говорил. И он, похоже, не из здешних служителей.

– Видимо, и есть один из тех самых свидетелей, – хмыкнул Курт, кивнув вперед: – Идем. Если ты права, наш чудо-следователь и будущий обер Бамберга как раз относительно свободен.

Кристиан Хальс был занят: это стало ясно с первого беглого взгляда. Небольшая комнатка за третьей дверью от поворота коридора была залита солнцем, бьющим в распахнутое окно; солнце освещало заваленный исписанными листами стол, чернильницу, пустой табурет, выдвинутый почти на середину комнаты, и склонившегося над столом человека одних с Куртом лет – тот сидел на монструозном, громоздком стуле, явно видавшем на своем веку еще плотника Иосифа. На вошедших без стука гостей хозяин комнаты взглянул почти свирепо, рывком распрямившись, и, скользнув взглядом по груди майстера инквизитора, нахмурился, увидев Сигнум.

– Курт Гессе, как я понимаю, – произнес Хальс отрывисто и умолк, вопросительно глядя на его спутницу, тихо застывшую в стороне от двери.

– Готтер Нессель, expertus, – представил Курт, прикрыв за собою створку, и кивком указал ведьме на стул: – Присядь… Как я понимаю, вы и есть тот человек, благодаря которому обер-инквизитор все еще ухитряется делать вид, что он – обер-инквизитор.

Тот помедлил, глядя на то, как Нессель осторожно умещается на стуле, и уселся тоже, одарив гостя нарочито удивленным взглядом.

– Как я должен это понимать? – ровно уточнил следователь. Курт молча и неспешно прошел дальше в комнату, остановился у окна, привалившись спиной к подоконнику, и, наконец, в том же полублагодушном тоне пояснил:

– Аd verbum[960], как же еще. Дабы пресечь длительные беседы не по теме и сберечь нам обоим время, сразу отмечу: не более чем час назад я говорил с аптекарем Штицлем, а пару минут назад – с самим Нойердорфом, и я рад уже тому, что он был способен внятно изложить мне ситуацию, невзирая на то, сколько пилюль и настоек плещется в его желудке.

– Принимаемые им снадобья на способность связно мыслить не влияют, – нехотя возразил Хальс с внезапной усталостью. – Уж если что и осталось при Гюнтере, так это здравый ум… Итак, околичности мы миновали; я готов выслушать причины, побудившие оторвать меня от дела. И, если это не особо претит легенде Конгрегации, я бы предпочел обойтись без лишней официальности.

– Легенде не претит, – кивнул Курт, – легенде так даже проще… Что же до причин, по которым я тебя отвлекаю, то они, собственно, только что мною и были изложены.

– Если ты говорил с Гюнтером, не понимаю, что может быть нужно от меня. Мне добавить нечего.

– Pro minimum я бы хотел, наконец, побеседовать с настоящим обер-инквизитором этого городишки, – возразил Курт. – А это – actu[961] – ты.

– Хорошо, – согласился Хальс все так же утомленно. – Что ты хочешь знать?

– Всё, – пожал плечами он. – Для начала было бы неплохо рассказать мне, что происходит с Нойердорфом. Сам он хорохорится, аптекарь страшится, как бы его не обвинили в халатном отношении к пациенту, спрашивать же у Ульмера, боюсь, нет смысла: будет врать и выгораживать начальство.

– А я не буду? – усмехнулся Хальс, и Курт бледно улыбнулся в ответ:

– Вот и посмотрим.

– Гюнтер плох, – уже серьезно ответил инквизитор, опустив взгляд и явно уже непроизвольным, неосознанным движением попытавшись оттереть намертво въевшиеся в пальцы правой руки чернильные пятна. – Сколько он еще вынесет – неведомо. И да, сейчас уже его работа почти совершенно лежит на мне. Он норовит следить за всем, всё держать под контролем, во всем участвовать, порой дает бесценные советы – опыт есть опыт… но быть, как прежде, везде и всегда – уже не может. Больше мне, по-видимому, и сказать нечего…

– Idest, из всего Официума работаешь ты один?

– Петер старается, и у него неплохо выходит, если ты об этом, – возразил Хальс, снова подняв к нему взгляд. – Парень не великий мудрец, Молотом Ведьм ему не стать, но исполнительностью он с лихвой замещает большую долю свою недостатков. Да и прозрения у него порой случаются; пару расследований мы успешно завершили благодаря именно его идеям.

– И о расследованиях, – кивнул Курт. – Как ты понимаешь, меня интересует именно тот период, когда пошел вал арестов, коими интересовался Георг Штаудт. Если я правильно понял из просмотра протоколов, началось это не внезапно, но все же какая-то точка, от которой можно начать отсчет, наблюдается.

– Видел мой отчет по этому поводу?

– Да, именно о нем и спрашиваю. Ты все еще уверен в том, что писал тогда?

– «Уверен» – немного не то слово, которым можно обозначить происходящее в последнее время, – недовольно заметил Хальс. – Но да, под каждой строчкой того отчета подпишусь, если потребуется, снова. Считаю, что все началось с дела лавочника, который внезапно, ни с того ни с сего, сам, без давления сознался в малефиции.

– А точнее, явился сдаваться.

– Точнее – да, – согласился инквизитор. – Причем нельзя было сказать, что он себя оговорил: были свидетели, которые видели, как он громко и четко произнес, поссорившись со своим конкурентом, «да чтоб тебя черти подрали». Поздно вечером сыновья, не дождавшись его домой, отыскали его тело на улице.

– Подранным.

– В полосы.

– Бродячие псы?

– Да нет их в Бамберге, вот в чем проблема.

– Мысли, что лавочника подставили, не было?

– Была, разумеется, и была самой первой. Можешь просмотреть протокол расследования: версию проверили и отмели.

– И все же мне с трудом верится в Дьявола, который лично явился для того, чтоб наброситься на прохожего и вцепиться в него когтями, точно оскорбленная девица, по слову какого-то лавочника.

– Мне тоже, посему тогда, поговорив с добровольным обвиняемым, я отпустил его домой до конца разбирательства. Заподозрить его в прямом убийстве поводов также не было – согласно свидетельским показаниям, он все это время был среди людей и на виду. А на следующий день лавочник, будучи в раздраженном состоянии, бросил кому-то из своих приятелей, схохмивших насчет «малефика», нечто вроде «да чтоб у тебя язык отсох».

– И он отсох.

– Точней, парень себе язык откусил. Прямо там, прямо спустя несколько мгновений. Умер, само собой – от потери крови. Тут лавочник резко передумал являться с повинной и попытался сделать ноги из Бамберга, походя выкрикивая проклятья всем пытавшимся его задержать. Но тут горожане то ли со страху, то ли не от большого ума не разбежались, прячась, а накинулись, рот заткнули, повязали и притащили его в Официум. После его казни, сдается мне, все и началось – и малефики, внезапно обнаружившиеся средь простых бамбержцев, и всплеск преступлений. Уж не знаю, как это связано, – то ли совпало так, то ли у горожан в головах что-то сдвинулось… Городок-то небольшой, тихий, громкие происшествия тут всегда были редкостью, а тут вдруг такое… Сделать выводы не берусь, но настаиваю на том, что до того случая все было, можно сказать, спокойно.

– Inspector Георг Штаудт, – произнес Курт с расстановкой. – Он говорил с тобой?

– Ему я рассказал то же самое, если ты об этом. Мой отчет он тоже видел.

– Он был осведомлен о том, как обстоят дела в Официуме на самом деле?

– О состоянии Гюнтера не знал точно.

– О чем еще спрашивал?

– В основном о судье Иоганне Юниусе и смерти его дочери. Интересовался слухами о призраке в доме.

– А кто установил факт отсутствия этого самого призрака?

– Я, – отозвался Хальс устало. – Провел там две ночи – ничего. Никаких бродящих по комнатам девиц с петлей на шее, никаких летающих силуэтов, никаких завываний и мутных фигур в окнах; словом, ничего из того, о чем сплетничали в городе. Дом, ясное дело, освятили – на всякий случай и по причине самоубийства в нем, – но никаких призраков там, убежден, отродясь не водилось.

– Штаудт интересовался чем-то еще? То есть, интересовался ли особенно, более детально, нежели чем другим? Нет идей, куда он мог направиться в тот день, когда исчез?

– Ни малейших. Расспросил меня о семействе Юниус, о призраке, о том, как проводилось расследование, – и молча ушел. Он вообще был, знаешь ли, не слишком общительным и словоохотливым.

– Да, наслышан… – вздохнул Курт и, подумав, осторожно спросил: – А внезапно присмиревшими шайками в городе он не интересовался?

Хальс удивленно поднял брови, откинувшись на потертую спинку стула, и непонимающе переспросил:

– Шайками?..

– Я заметил, что в Бамберге спокойно по ночам. Тишина, никто не шатается по улицам. Убежден, что вполне можно посреди ночи пройти из квартала в квартал неосвещенными улицами и не быть ограбленным. А также до меня доходили слухи о резне, которую кто-то устроил старейшинам бамбергского отребья. Да и не только им.

– А-а, – кивнул Хальс, – вот ты о чем… Было дело. Около года назад разгорелась уличная война – подонки устроили передел города. То ли их старики слишком зарвались, то ли кто-то из молодых решил прибрать к рукам все, что те нажили непосильным трудом, деталей не знаю, но и не суть; суть в том, что резня была и впрямь знатная. Трупы находили ad verbum всюду.

– И ни магистрат, ни Официум не вмешались?

– А зачем? – передернул плечами Хальс. – Всякая шваль режет друг друга – и слава богу, добропорядочным горожанам стало легче дышать. После первой волны смертоубийств на время наступило затишье, а затем, видимо, тем, кто остался, не по душе пришлись те, кто встал во главе после стариков, и пошла вторая волна. Вот с тех пор – ты прав, в городе по большей части тишь да благодать. Изредка что-то происходит, ясное дело, да и кражи не так чтоб совсем прекратились, но такого, как прежде, когда из дома ввечеру носу не высунешь, – не стало… Давно ничего серьезного не приключалось, до этой ночи, – со вздохом присовокупил Хальс и, помявшись, уточнил: – Говорят, там то ли императорская любовница сгорела, то ли твоя?

– Кто говорит? – уточнил Курт, и инквизитор неловко пожал плечами, отведя взгляд:

– Слухи… свидетели… Одни говорят, что погибшая была императорской фавориткой, а другие – что ты уж больно ретиво суетился вокруг пожарища и все пытался её живой отыскать, а после остался там до утра и полез в еще дымящийся дом, дабы найти тело… Вот я и предположил. Соболезную, если что.

– Благодарю, – сухо отозвался Курт. – А кто это сделал – свидетели не говорят? Не нашлось тех, кто что-то видел, слышал?

– Кто и что мог увидеть и услышать глухой ночью? – скептически покачал головой Хальс, толкнув ладонью ворох исписанных листов на столе перед собою. – Вот, куча показаний, и все одинаковые: спал, проснулся от дыма или голосов или засыпал, но увидел зарево и вышел посмотреть… Как и что случилось – неизвестно. Поскольку дело не рядовое, Гюнтер велел подсобить магистратским. Да и мне самому, по чести сказать, не хотелось бы, чтоб впоследствии говорили: «Бамберг? А, это тот городок, где императорскую любовницу убили». Или «любовницу Молота Ведьм», даже не знаю, что для дурной славы скажется сильнее…

– Разумно, – холодно заметил Курт, увидев краем глаза, как брезгливо поджала губы ведьма. – Версии есть?

– С версиями я пока обожду, – уклончиво ответил Хальс. – Спешка – она сам знаешь когда только нужна… Сейчас любое слово может отозваться дурно. Ведь я все еще помню, для чего прибыл тот inspector и для чего здесь ты. Болтать при тебе лишнее, сам понимаешь, не хочется – кто знает, какие из моих слов ты после вывернешь против меня, Гюнтера или Официума, а тем паче – после гибели своей женщины. Молва о том, что Гессе Молот Ведьм ничего и никого не любит и ни о чем не страдает, конечно, добрела и до нас, но я не желаю проверять на собственной шкуре, в самом ли деле это так, или это происшествие сдвинуло тебе крышу и лишило здравого взгляда на реальность.

– Логика есть, – равнодушно согласился Курт, ни на мгновение не замявшись, и в глазах Хальса промелькнуло удивление пополам с внезапной неприязнью. – И все же, если будут новости – по этому ли происшествию, по пропаже Штаудта, просто ли вспомнится что-либо, о чем ты мне не сказал, – скажи. Где я остановился, ты, полагаю, осведомлен; беспокоить меня можно в любое время.

– Учту, – кивнул Хальс и умолк, выразительно указав глазами на дверь.

– Неприятный человек, – шепотом заметила Нессель, когда дверь эта закрылась за их спинами, и Курт кивнул:

– Согласен, обер-инквизитор из него выйдет отменный.

– Я, вообще-то, сказала не так.

– Так, – серьезно возразил он. – Просто сказала иначе… Или ты рассмотрела в нем что-то?

– Не знаю… – неуверенно выговорила Нессель. – Он как железо. Непробиваемый, плотный…

– Как я?

– Нет, он не скрывает себя – не умеет и, видно, не желает. Просто так он глядится, так ощущается.

– Нам стоит составить ведьмо-инквизиторский словарь, – вздохнул Курт. – Но надеюсь, я понял тебя правильно. И если я понял правильно – наши выводы совпадают и ты сказала то же, что и я. Остается лишь полагаться на то, что мы оба не ошиблись… Будет обидно, если с парнем что-то не так.

– Почему ты спросил его об уличных шайках? Ты что-то узнал, понял что-то? Петер Ульмер сказал – магистрат считает то, что случилось, ограблением, ты с ним не согласен. Это как-то связано?

– Пока не могу сказать… Я вчера узнал, что в Бамберг однажды явились какие-то люди, которые вырезали всех, кто представлял собой хоть что-то более-менее серьезное в здешнем преступном сообществе. По виду похожи на наемников, условий не выдвигали, требований не предъявляли, просто перерезали большую часть старшин – и исчезли. Сейчас тут довольно скромно, если сравнивать с иными городами, существуют несколько мелких шаек, которые ни на что серьезное не замахиваются. И примерно в то же время пошла волна арестов Официумом и магистратом простых горожан… Я не знаю, как это связано и связано ли вообще, но единовременность этих двух событий не может не насторожить. К слову, сегодня вечером нам предстоит еще одна встреча с местными подонками. Поскольку ты теперь от меня ни на шаг – тебе придется идти со мною.

– Думаешь, там я буду в большей безопасности? – усомнилась Нессель, и он уверенно кивнул:

– Со мной – да.

* * *
Увидеть в трапезном зале трактира Ульмера в компании братьев Ван Аленов Курт, надо признать, не ожидал. На долю мгновения замешкавшись у порога, он прошел к столу, за которым разместилась троица, и, придвинув от соседнего стола два табурета – себе и Нессель, – молча уселся, так же без слов вопросительно воззрившись на молодого инквизитора.

– Как хорошо, что вы быстро вернулись, майстер Гессе, – облегченно произнес Ульмер, понизив голос и исподволь оглядев зал. – Майстер Нойердорф отослал меня с поручением, и…

– К аптекарю. Я знаю, старик мне сказал, – кивнул Курт, и Петер осекся, уставившись на него растерянно и почти с испугом.

– Вы уже знаете… – произнес Ульмер, наконец, со вздохом и неловко передернул плечами: – Но вы ведь не станете подавать прошение об отстранении его от должности обер-инквизитора? Он вполне справляется, и…

– Это я тоже знаю. Сей вопрос мы обсудили и с ним самим, и с Хальсом. Сейчас здравие обер-инквизитора Бамберга меня беспокоит в последнюю очередь, если это не связано с моим расследованием. Давай вернемся к тому, что ты намеревался сказать.

– Да, – спохватился Ульмер поспешно. – Я допустил некоторое своеволие. У аптекаря я еще не был, потому что сделал крюк к сгоревшему дому и забежал в магистрат, дабы переговорить с городскими дознавателями и уточнить кое-что. Я не ставил об этом в известность майстера Нойердорфа, дабы лишний раз не тревожить… Не могу сказать, что у меня есть какие-то точные сведения, какие-то выводы, но мне не нравится то, что я узнал. Вы говорили, что не верите в версию магистрата – «ограбление и случайный пожар». Нет-нет, я не хочу сказать, что я вам не поверил, но сами понимаете, я не мог не проверить и… Словом, я побеседовал с теми, кто осматривал дом, и сам заглянул туда.

– Не томи, – подстегнул его Ван Ален, и Ульмер нахмурился:

– Я просто пытаюсь объяснить майстеру Гессе…

– Я понял тебя, – оборвал его Курт. – И вовсе не оскорблен твоим желанием выяснить все самолично, напротив, всецело одобряю его. А теперь говори, что узнал.

– Дом остыл, и магистратские смогли добраться до второго этажа, где нашли тела трех слуг: двух мужчин и женщины. Женщина была в постели, а мужчины – на полу. То есть, выходит, они не спали, когда приняли смерть. Но почему они не спустились, чтобы помочь своей хозяйке, почему вообще она оказалась внизу одна, наедине с грабителем? Почему хозяйка сама пошла проверять, что это за шум внизу, а не послала кого-то из слуг? И то, как они погибли… Если они задохнулись от дыма – то почему они вне постелей? Если они были в состоянии проснуться, стало быть, были и в состоянии идти, но почему-то остались на месте. Я подумал, их хватило на то, чтобы проснуться, но не осталось сил выйти… Но – у всех троих? Все трое лежали посреди своих комнат, и это значит, что все они проснулись одновременно и одновременно же задохнулись, сделав одинаковое количество шагов к выходу? Так не бывает. Люди различаются выносливостью, по-разному просыпаются…

– Значит, их убили до того, когда пожар разгорелся, и все, что они успели, – это сделать несколько шагов, вскочив с постелей, когда убийца вошел в комнату, – предположил Лукас, и Ульмер многозначительно поднял палец:

– Именно! Или их обездвижили – например, ударили и вышибли сознание; об этом более точно сказать не могу, тела я не осматривал. Но это подтверждается еще кое-чем: свидетели, которые видели самое начало пожара, говорят, что полыхнуло сразу. Они не видели, как именно все началось, но когда уже началось – горело сразу мощно и всюду. Если бы пожар завязался с нижнего этажа, как утверждают магистратские, то лестница выгорела бы первой, выгорела бы полностью, а по ее остаткам еще умудрились подняться на второй этаж сегодня. И перекрытия выдержали, и второй этаж – такой же горелый, как и первый, ничуть не меньше. И все утверждают (и вы, майстер Гессе, в том числе), что пламя во время пожара там было таким же сильным.

– Если б это было потому, что туда поднялся огонь с первого этажа, – продолжил Ян, – то, опять же, выгорела бы эта чертова лестница. И первый этаж сгорел бы целиком, хрен бы его так просто потушили, и туда уж точно было бы не войти после пожара – перегорели бы и рухнули балки. Словом, дом не прогорел насквозь, но при этом почему-то выгорел изнутри полностью. То есть…

– То есть, его именно подожгли, – подытожил Ульмер. – В нескольких местах, чтобы наверняка.

– Ты сказал о своих выводах магистратским? – спросил Курт, и тот мотнул головой:

– Нет, для того я и ждал вашего появления, майстер Гессе: хотел спросить совета. Должен ли я делиться этой мыслью с ратом или с Хальсом, или с обоими, или не делиться ни с кем из них? Что мне делать?

– Пока не говори ничего. Никому. Запаникуют и наделают глупостей.

– Понял, майстер Гессе, – кивнул Ульмер с готовностью. – Быть может, хотя бы Хальсу?

– Он здравомыслящий парень, – вскользь улыбнулся Курт. – И когда придет время ему стать вашим обером – пророчу, пожалеть об этом вам не придется… Но все же пока не стоит. Просто поверь мне на слово.

– Если он замешан в темных делишках, – скептически заметил Лукас, – решение вполне верное. За всем этим не стоит забывать, что кто-то укокошил вашего служителя, который должен был проверять благонадежность своих собратьев.

– А вы здесь какими судьбами? – не ответив, спросил Курт. – Петер хотел рассказать о своих выводах, а вы?

– А мы хотели узнать о твоих, – пожал плечами Ван Ален-старший. – Ну, и есть кое-что из новостей…

– У меня выводов пока никаких. Разрозненных и неведомо как связанных сведений множество, наметок уйма, но выводов нет… А у тебя что за новости?

– Не знаю, насколько это связано с твоим или нашим делом, – заговорил Ван Ален неуверенно, придвинувшись к столу ближе, – и связано ли вообще, но кое-что есть. Помнишь, я сказал, что этой ночью был…

– У свидетельницы, – подсказал Курт, когда охотник замялся, и тот неловко кивнул, исподволь скосившись на Нессель:

– Да… Я знаю, что ты подумал… и правильно, в общем, подумал… Но это неважно, важно то, что она и впрямь свидетельница – подружка Катерины Юниус.

– Подруга дочери Юниуса? – нахмурился Курт. – Как зовут?

– Франциска Йенсен.

– В протоколе о ней не упоминалось.

– А кто составлял протокол? – уточнил Лукас, вперив пристальный взгляд в Ульмера, и тот смятенно отвел взгляд, замявшись.

– Кристиан Хальс, – вымолвил он, наконец, неохотно. – Но я и сам о ней впервые слышу. Что за свидетельница, свидетельница чего?

– Вполне возможно, – с расстановкой ответил Ван Ален-старший, – что свидетельница неблаговидных деяний судьи, каковые и привели его к столь плачевному финалу.

– И что сказала твоя Франциска?

– Чего сразу «моя»… – буркнул Ван Ален недовольно. – Просто процесс опроса несколько затянулся и…

– Ян, – многозначительно произнес Курт, и тот кивнул, запнувшись:

– Да. Так вот. Судейская дочка была у нее незадолго до папашиного ареста и вообще всей этой шумихи с отравленным лавочником – приходила поплакаться. Рассказала, что отец прошлым вечером явился домой поздно и во хмелю, а дома еще и усугубил как следует. Усугублял весь вечер, покуда не свалился почти буквально: дочка еле успела довести его до постели. Так вот, по ее словам, судья был мрачным, пил угрюмо, все время что-то бормотал и на кого-то бранился, а потом усадил дочку напротив и стал ей пороть какую-то проповедническую чушь.

– В каком смысле? – нахмурился Ульмер, и охотник неопределенно помахал рукой:

– Нес что-то насчет возмездия. Прочел ей проповедь о том, как важно быть добродетельной и блюсти заповеди, что люди могут никогда и не узнать о грехах, таящихся в душе, но Главный Судия все равно все видит и рано или поздно воздаст. А в конце концов заявил: «Так нельзя больше». Просекаешь, Молот Ведьм, что это может значить?

– Так и сказал?

– Так и сказал, – кивнул Ван Ален торжественно. – Франциска запомнила это слово в слово, потому что дочка судьи это запомнила слово в слово и несколько раз повторила – все пыталась понять, о чем это он.

– И о чем он? – тихо уточнила Нессель. Курт вздохнул:

– А дело-то, похоже, приобретает совсем нехороший оборот…

– Убрали судью, – уверенно подвел итог Ван Ален. – В чем-то он был замешан, что-то он сделал или делал какое-то время и однажды решил соскочить, о чем, похоже, имел глупость ляпнуть тем, с кем проворачивал эти таинственные делишки. И его заткнули. Было это, напомню, до того, как началась суета с лавкой. Потом уж завертелась эта история, Юниуса арестовали, а потом и дочка якобы удавилась.

– «Якобы»? – переспросил Ульмер. – Ты думаешь, что она не повинна в смертном грехе?

– Я думаю, она повинна только в том, что ее отец влез в какую-то мутную историю, – покривил губы Ван Ален. – И то ли ей стало известно что-то, то ли они решили, что ей это известно, – уже неважно, важно то, что дочку наверняка попросту убрали вслед за папашей.

– Зачем такие сложности? – неуверенно возразила Нессель. – Почему было просто не убить его?

– Убийство судьи, да еще и вместе с дочерью… – вымолвил Лукас со вздохом. – Нет, это такое событие, которое взбудоражило бы город и привлекло ненужное внимание. А ну как кто-нибудь начал бы копать и докопался бы до истины? А так… Никаких подозрений, все чисто. Город сам казнил его и – забыл о нем. Самоубийство дочери выглядело логичным и тоже не вызвало никаких подозрений: что взять с девки, ни силы воли, ни духа перенести несчастье, да еще и одиночество, вот и наложила на себя руки. Всё стройно, чисто и гладко.

– Но это же все меняет… – проронил Ульмер тихо. – Майстер Гессе, как полагаете, об этом следует рассказать майстеру Нойердорфу или Хальсу?

– Старику не следует точно, – хмуро отозвался Курт и, подумав, договорил: – Да и Хальсу пока тоже. Спроста ли он не внес ее имя в протокол? Не знал о ней, знал, но не счел свидетельницей, потому что она не упоминала этой истории, или умолчал нарочно?.. Ян, кому еще твоя Франциска рассказывала об этом?

– Да никому. Судейская дочка была ее единственной подругой, ваши к ней приходили, но интересовались лишь душевным состоянием Катерины перед смертью. Франциска, поразмыслив, решила, что история с перепившим судьей к делу не относится, а только добавит сложностей, а потому промолчала.

– Но тебе рассказала, – тихо заметила Нессель, и Ван Ален передернул плечами:

– Так спрашивать надо уметь…

– А пропавший inspector? Он не говорил с ней?

– Нет.

– Зараза… – пробормотал Курт тоскливо. – По всему выходит так, что о деле судьи Юниуса Штаудт знал много меньше моего – он не являлся ни к одному свидетелю из тех, что не упомянуты в протоколе, пользовался только теми куцыми сведениями, которые есть в наличии у Официума и магистрата, – и все равно нашел больше, чем я. А он несомненно нашел больше, чем я, иначе не был бы убит.

– У нас всё, – удрученно развел руками Ван Ален. – Ума не приложу, во что ваш пес Господень мог вляпаться.

– Одно точно, – сумрачно сообщил Лукас. – Всё к тому, что никакого разгула малефиков в Бамберге нет, а ведутся здесь какие-то грязные игры вполне обыденного характера. Имей место и впрямь колдовские штучки – не понадобилось бы ничего из этого. Не пришлось бы вот так запутанно подставлять судью, не пришлось бы убивать инквизитора и прятать труп, не пришлось бы вешать дочку… Пара вареных мышей, пачка травок, пара заклятий – и каждый из них скончался бы тихо, от природных причин и безо всяких подозрений.

– И к чему это ты? – напряженно уточнил Ван Ален; тот передернул плечами:

– Это не наши дела. Малефиков здесь нет, и по-хорошему – нам бы стоило отсюда свалить, рассказать нашим, что в городе все в порядке, и больше сюда не соваться.

Охотник молча вздохнул, сместив взгляд с брата сначала на молчаливую Нессель, потом на Ульмера, на Курта, и, наконец, медленно качнул головой:

– Уезжай один. Я останусь.

– Ян, только не начинай опять, – просительно-угрожающе выговорил Лукас, и Ван Ален натянуто улыбнулся:

– Да брось. Мы уже не раз работали порознь…

– Да. Из-за тебя и того, что ты всегда всё решаешь за нас обоих.

– Так реши сейчас за себя сам, – предложил охотник, широко поведя рукой и завершив этот жест на двери трактира. – Уезжай. Заметь, я тебя не удерживаю, не уговариваю и отпускаю одного – сам! – со спокойной душой. Признаю, что ты совсем большой мальчик и не нуждаешься в няньках. Уж добраться до наших и поведать им о том, что мы выяснили, – это ты точно сумеешь без меня. Да и я без тебя Богу душу чай не отдам. Молот Ведьм за мной присмотрит.

– Если верить слухам – все, за кем он присматривает, в итоге именно этим и кончают, – буркнул Лукас и, покосившись на майстера инквизитора, коротко бросил: – Без обид.

– Стало быть, это я за ним присмотрю, – погасив улыбку, твердо произнес Ван Ален. – Этот парень однажды спас мою шкуру, и сейчас я не намерен бросить его барахтаться в одиночку, когда он оказался в заднице.

– Справедливости ради, – возразил Курт негромко, – напомню, что и ты тоже, в общем, выдернул меня тогда с того света, да и в последнем бою вовремя оказался рядом пару раз… Ян, в том трактире мы все спасали друг друга, прямо или косвенно, и вести счет долгов сейчас крайне глупо. Если дело лишь в этом – то не стоит менять семью на инквизитора с проблемами.

– Ладно, – резко и почти зло сказал охотник. – Я не хотел, но ты меня вынудил… Я считаю, что я просто обязан остаться и помочь тебе, чем смогу. И что б ты там ни говорил, Молот Ведьм, я думаю, что и ты бы помог мне, окажись я в таком же дерьме. Какой-то больной ублюдок убил твою женщину; я помню, что ты мне говорил о родных и друзьях, но это не значит, что я с тобой согласен. Ты мне, может, и не друг до гроба, но я считаю, что человек, с которым мы плечом к плечу несколько дней и ночей подряд дрались с тварями, не то же самое, что случайный собутыльник в придорожном трактире. Это не говоря уж о том, что в одном ты все же прав: и вы, и мы – пусть каждый по-своему, но все ж одно дело делаем, как ни крути. Такое основание – пойдет?

– Не, – возразил Курт с нарочитой печалью. – Слишком превыспренне.

– У меня еще один резон есть в запасе, – усмехнулся Ван Ален. – Мне до чертиков любопытно узнать-таки, что тут происходит, и если повезет – с кем-нибудь подраться.

По собравшейся за столом маленькой компании прокатились тихие смешки, и Лукас обреченно и укоризненно, но уже без прежнего ожесточения, произнес со вздохом:

– Ты неисправим… Ну, хорошо, пусть так. И что мы будем делать дальше? Идеи, план, наметки, хоть что-то – есть? С чего начнем в свете последних новостей?

– Будем думать, – ответил Курт, когда Ван Ален сник, неловко и понуро пожав плечами. – Есть кое-какие мысли, но я вам пока ничего не скажу: не хочу напрасно обнадеживать и еще больше запутывать вас и себя.

(обратно)

Глава 12

– Ты не сказал им о местных шайках и своих подозрениях … Почему?

Курт не ответил; сойдя с мостика, посторонился, пропустив мимо небольшую группку женщин с пустыми корзинами, и невзначай обернулся, бросив взгляд на улицу позади. Нессель нахмурилась:

– И думаешь, за нами следят?

– Не думаю, – возразил он, кивком головы указав путь, и зашагал дальше. – Уверен. И – да, я им не сказал. Ни к чему пока.

– Но о том, кем была твоя убитая подруга, сказал…

– Теперь эта тайна особого значения не имеет. Если среди тех, кто со мною рядом, нет сообщников Каспара, – эта информация не пойдет дальше и ничего не изменит. Если есть сообщники – они и так об этом знают: на одном из прошлых расследований Адельхайду раскрыли. Она и работать-то продолжала на свой страх и риск… Зато реакция на раскрытие этих сведений может оказаться крайне интересной.

– Какой, например?

– А вот об этом я пока умолчу.

– Кому из них ты не веришь?

– Всем, – ответил Курт, не задумавшись, и Нессель удивленно воззрилась на него:

– Всем? И при этом ты говорил, что к этому охотнику мне следует идти, если с тобою что-то случится?

– И именно так тебе и следует сделать, – столь же уверенно подтвердил он. – Ему я не верю в наименьшей степени… Готтер, я не верю никому – ни старым друзьям, ни новым знакомцам, ни даже самому себе. Практика показала, что и это порой нелишне.

– Но почему-то веришь мне.

– И тебе не верю тоже. Но если в прочих, включая себя самого, я подозреваю злонамеренность и двуличие, то в тебе могу опасаться лишь невольного вреда по недомыслию.

– Так заумно меня дурой еще ни разу не называли, – мрачно сообщила ведьма, и Курт примиряюще улыбнулся:

– И не думал. Попросту опыт общения с людьми у тебя своеобразный и невеликий, а потому ты легко можешь быть обманута. К тому же сколь бы хорошо ты ни управлялась со своими чувствами, а все же однажды они могут взять верх, а когда это случается – разум отступает и совершает ошибки. Это я тоже знаю по себе… Сюда.

Нессель на миг замялась, когда Курт рывком потянул ее к себе, резко завернув за угол. Почти пробежав безлюдный проулок, они тут же снова повернули на соседнюю улочку и двинулись дальше прежним размеренным шагом.

– Как это – не верить себе? – спросила ведьма спустя минуту, настороженно косясь по сторонам; не заметить разительного контраста между припозднившимися горожанами, что встречались им прежде, и обитателями этих улиц не могла даже она. – Я понимаю, когда берут верх чувства, тогда можно сделать то, за что сам себя потом коришь, но… Почему ты сказал, что подозреваешь в себе «злонамеренность и двуличие» – разве так может быть? Сколько бы ты ни прикидывался перед другими и собою, не думаю, что ты способен запутать самого себя настолько.

– И я так не думал когда-то. И когда понял, что ошибался, – этого урока мне хватило на всю жизнь.

– Расскажи.

– Тебе это не понравится, – покривился Курт, и Нессель невесело усмехнулась:

– Мне не понравится сама история или то, как в этой истории смотрелся ты?

– И то, и другое.

– И все-таки, – произнесла ведьма настойчиво; он вздохнул, помедлив, и пожал плечами:

– Ну, как знаешь… Помнишь, десять лет назад, когда я покидал твою сторожку, ты сказала, что на мне проклятье?

– Предсмертное проклятье женщины, – тихо уточнила Нессель, кажется внезапно пожалев о своем любопытстве. – Это связано с нею?

– До встречи со мной, – не ответив, продолжил Курт, – она развлекалась тем, что заводила себе любовника, а когда он надоедал ей – убивала, сама или нанимая для этого тех, кто подобными делишками зарабатывал себе на хлеб. Таким образом она отправила на тот свет четверых. Она была чародейкой, сильной, очень сильной. Кое для чего ей хватало одного взгляда; никаких ниток, палок, фигурок, лампад и заклятий – один лишь взгляд. А уж когда дело все ж доходило до фигурок и иголок, противостоять ей было попросту невозможно.

– Она тебя…

– …приворожила, – договорил Курт, когда ведьма замялась. – Я расследовал смерть одного из убитых ею студентов, и ей пришло в голову, что следить за моими успехами изнутри – отличная идея. Я и без того был в нее влюблен, но она этого не знала и наложила приворот. В итоге результат оказался… сногсшибательным. От того, чтобы прыгать вокруг нее, подобно щенку, готовому слушаться любой команды, меня спасла только моя природная устойчивость к вмешательству в мой разум – ты и сама заметила, что я таковой обладаю.

– Она не природная, – тихо возразила Нессель. – Сам твой разум и создает эту защиту. Быть может, ты не полностью осознаешь это, но именно ты сам себя ограждаешь от подобного вторжения. Быть может, не будь ты таким всё и вся подозревающим занудой – все было бы иначе…

– Вот как… – произнес Курт, бросив взгляд за спину, и снова ухватил ведьму за локоть, свернув на соседнюю улочку. – Не стану спорить, я слишком мало смыслю в подобных материях. Возможно, ты и права. В те дни я порой начинал замечать, что со мной происходит нечто странное, однако дальше осознания самого факта дело не шло; стоило ей поднажать – и я сдавался. Я вываливал перед ней служебные секреты, рассказывал обо всем, что удавалось узнать в моем расследовании, а она удачно делала вид, что лезет с расспросами просто потому, что желает мне в этом расследовании помочь… Или не слишком удачно, не знаю, но тогда мне так казалось.

– Как я сейчас? – все так же тихо уточнила Нессель. – Она лезла в твое расследование, как сейчас это делаю я? И ты верил ей так же, как мне сейчас веришь, и так же, как мне сейчас, рассказывал обо всем?

– Да, – ровно отозвался он. – Примерно так. С одним существенным отличием: сейчас я делаю это по собственному произволению.

– Ты уверен?

– Как я и сказал прежде – самому себе я теперь тоже никогда не верю до конца. И не могу не признать, что собственной откровенности с тобою сам же удивляюсь… Но больше склоняюсь к тому, что в данном случае я себе подконтролен. Даже если оставить в стороне то, что я ощущаю, тому есть множество простых логических обоснований. Перечислить?

– Не стоит, – поморщилась Нессель. – Лучше расскажи мне, чем завершилась ваша история.

– Я сжег ее, – ответил он коротко и, бросив взгляд на притихшую ведьму рядом, добавил: – Но ты ведь и сама это знала?

– Хотелось услышать это от тебя, – с усилием выговорила та. – Услышать, как ты это скажешь… И я так и не услышала главное.

– И что главное?

– Она полюбила тебя.

– Да, – согласился Курт сдержанно. – Ее новая игрушка понравилась ей больше, чем она ожидала… Свое расследование я тогда завершил и призвал убийцу к ответу. Считаешь меня мерзавцем?

– Я могла бы так сказать, – не сразу ответила Нессель, глядя себе под ноги. – Это было бы просто: ведь мне не доводилось бывать на твоем месте, и я легко могу тебя осудить, в сравнении с тобою ощутив себя такой добродетельной… И ты прав – не дай Господь на твоем месте побывать. Но упрекнуть тебя я не смогу: убийство – это злодеяние, за которым следует кара, и эта кара не должна миновать убийцу только потому, что это влюбленная в исполнителя закона женщина.

Курт удивленно хмыкнул, скосившись на ведьму, и та, по-прежнему не поднимая на него взгляда, отозвалась:

– Да, знаю. Я сама пугаюсь того, что говорю. Я с детства многие годы ненавидела Инквизицию, а потом… появился ты. И теперь уже я сама не убеждена в том, что могу себе доверять.

– Дело не во мне, – возразил он уверенно. – Ты просто увидела и поняла сама, насколько всё неоднозначно. Будь кто другой на моем месте – думаю, результат был бы тем же.

– Не уверена, – едва слышно пробормотала Нессель.

Курт не ответил, указав влево, на приземистый трактирчик в нескольких шагах от них, с непонятным самому себе облегчением оборвав разговор:

– Нам сюда. Держись рядом со мной и не говори лишнего.

Нессель молча кивнула, войдя в трактир следом за ним и, кажется, стараясь спрятаться за его спину целиком. Лица посетителей и владельца при виде майстера инквизитора в сопровождении женщины в одеянии послушницы вытянулись, и откуда-то из дальнего угла едва слышно и глумливо донеслось:

– Оп-ля…

– Доброго… э… вечера вам, – настороженно проговорил Вурцель, распрямившись за своей стойкой, точно мачта. – Не знал, что вы к нам придете… э… с гостем, если вы понимаете, о чем я.

– Понимаю, – кивнул Курт, пройдя вперед, и насильно, как ребенка, усадил Нессель за свободный стол, присев на соседний табурет. – Дабы развеять возникшее недоумение, сразу оговорю сей щекотливый момент. Это – служитель Конгрегации. Что означает «ей запрещены личные отношения во время проведения расследования» и «любое покушение на ее жизнь и здоровье карается, как покушение на любого иного служителя». Во всем прочем – просто представьте, что ее тут нет и я один.

– Сложно это будет, майстер инквизитор, – примирительно улыбнулся Вурцель и вздохнул. – Парень наш, простите, еще не пришел. Вот уж с полчаса, как должен быть тут, но припаздывает что-то…

– Ему было сказано, кто именно и почему хочет с ним увидеться?

– Да, – кивнул хозяин, – а как же. Я лично с ним говорил и обрисовал всю ситуацию; он понимает, что дело серьезное, и обязательно придет, просто подождите чуток. Хотите пива пока или еще чего?

– Нет, благодарю, – отмахнулся Курт, нахмурясь. – Ты намекнул, о чем пойдет речь и что я хочу спросить?

– Да… – смятенно отведя взгляд, пробормотал Вурцель, тут же горячо возразив: – Но если это вы к тому, что он мог сделать ноги из Бамберга, – так это нет, майстер инквизитор, Маус и сам не в восторге от того, что тут творится, он даже, как мне показалось, обрадовался, что вы решили во всем разобраться. Сказал, что непременно придет. Вы просто подождите.

– Хорошо, – вздохнул Курт, усевшись поудобнее, и добавил: – И пока жду, задам здесь присутствующим еще пару внезапно возникших вопросов… Вы знаете, что был пожар этой ночью?

– А как же…

– Был, знаем.

– Еще б не знать, – передернулся Вурцель, – как полыхало-то…

– Магистрат, – продолжил Курт, скользя взглядом по напряженным лицам, – считает, что это было неудачное ограбление. Что некто забрался в дом, хозяйка застукала его на месте, началась драка, и они убили друг друга, походя перевернув светильник. Кому-нибудь есть что сказать об этом?

– Да Боже упаси! – оскорбленно и немного испуганно возразил Вурцель. – Вы если о том, что это кто-то из наших, – так нет! Это же дом Гайеров, а в их владения мы не суемся, майстер инквизитор, если вы понимаете, о чем я.

– Вот как… – проронил Курт, и хозяин запнулся, насторожившись. – Должен сказать, что на сей раз не совсем понимаю. Хочешь сказать, что с Гайерами у вас договор или по какой-то причине с ними опасно связываться?

– Опасно – не то слово, – сникнув, отозвался Вурцель. – Им принадлежит половина города, и ходят слухи, что вторая половина поголовно им должна, включая едва ль не самого епископа. Говорят, что однажды какой-то парень влез в дом, который они сдавали внаем, и хорошо там поживился, так они поставили на уши весь магистрат и парня, уж не знаю как, нашли и схватили. И его нашли, и того бедолагу, что купил у него краденое. Говорят, Гайеры сдавать их под арест не стали, а увезли обоих в свой замок на острове, и оттуда следующей ночью до самого утра слышались крики, а парня и скупщика никто больше не видел. Магистратские сделали вид, что ничего не было… Но слухи-то не пресечешь так вот запросто. А мы люди понятливые, нам по два раза повторять не надо. В конце концов, еще полгорода в нашем распоряжении, и к Гайерам мы не суемся, от греха. А те дома, что они уже продали, – их эта семейка из своего внимания выпускает и более ими не интересуется: не их дело уже, кто там чего грабит, крадет или еще чего. Там и пробавляемся, но тоже так… аккуратно.

– Думаешь, те наемники могли иметь отношение к этим дельцам? – предположил Курт. – Пришлые ребята, если я верно понял, намекнули на то, что Бамберг хотят видеть тихим и добропорядочным некие «уважаемые люди этого города». Не захотелось ли Гайерам расширить зону влияния на город целиком?

– Черт их знает, майстер инквизитор, – понуро вздохнул Вурцель и, помявшись, добавил: – Тут до нас уже слух донес, чей это дом сгорел ночью-то… ну, что хозяйкой там была ваша… гм… Вот Богом клянусь, чтоб мне сдохнуть на месте, – не наши это, за это я вам ручаюсь!

– Быстро у вас слухи ходят, однако… Боишься, что я в отместку за убитую любовницу вашему кварталу веселую жизнь устрою? – невесело хмыкнул Курт. – Расслабься. Я и сам знаю, что это не ваши, слишком многое с магистратской версией не вяжется. А тебя я спросил – так, для порядка и на всякий случай. И как вижу, не напрасно спросил, узнал кое-что любопытное… Что-то для простого опоздания слишком долго вашего парня нет. Сидеть здесь до ночи я не имею ни возможности, ни желания, а посему, Вурцель, пусть кто-нибудь все же укажет мне его дом, я навещу его сам.

– Майстер инквизитор… – почти просительно начал хозяин, и Курт чуть повысил голос:

– Я оценил вашу готовность помочь, парни. Крайне благодарен вам за то, что готовность сию изъявили сами, первыми, и я хорошо понимаю ваши опасения и даже готов чтить кое-какие из ваших правил. Но сейчас – не тот случай. Думаю, вы уже сами давно поняли, что происходит в вашем городе нечто нешуточное. Посему – давайте-ка обойдемся без лишних сложностей. У вашего парня есть важные сведения, и они мне нужны, а главное – вам самим нужно, чтобы я их получил и применил к делу. Где его дом, Вурцель?

В маленьком зальчике воцарилась тишина; присутствующие исподволь переглядывались друг с другом, старательно избегая взгляда майстера инквизитора, владелец трактирчика нервно ковырял ногтем стойку перед собою, и на лице его отражалась жесточайшая внутренняя борьба.

– Я сам вас провожу, – решительно сказал он, наконец, подняв глаза и пытаясь не отвести взгляда. – И я тоже хотел бы услышать, что Маус поведает. Вы сами сказали: всем ясно, что происходит что-то серьезное, и коли уж это серьезное касается нас прямо, я хочу знать, что это.

– Вполне справедливо, – кивнул Курт, поднимаясь. – Не возражаю.

– За меня останься, – бросил Вурцель в сторону, и один из посетителей молча кивнул, двинувшись к стойке; сам владелец прихватил висящую на гвозде потрепанную шапку, натянув ее по самые уши, будто там, за дверью, его ждал осенний холод, и указал широким жестом на дверь: – Идемте, майстер инквизитор. Только давайте так: я впереди, а вы чуток в отдалении, чтоб не видно было, что вы со мною, если вы понимаете…

– Я понимаю, о чем ты, – кивнул Курт, поднимаясь. – Веди.

* * *
Идти пришлось долго – Вурцель петлял по улицам и улочкам, порой исподволь оборачиваясь, дабы убедиться, что майстер инквизитор не отстал, нырял в просветы между домиками, которые не были в полном смысле ни улицами, ни проулками, и однажды во второй раз прошел один и тот же перекресток. Домик, к которому их маленькая группка вышла в итоге, притулился на отшибе – на некой с первого взгляда не заметной глазу границе между «большим городом» и неблагополучными кварталами. В нисходящих сумерках окна жилища с распахнутыми ставнями казались безжизненными, серыми квадратными пятнами – не освещенные изнутри, безмолвные, пустые.

– Это тут, – тихо сообщил Вурцель, когда Курт приблизился, остановившись рядом с ним у порога. Хозяин пивнушки как-то суетливо огляделся, удостоверяясь, что тесная улочка вокруг пуста, и четко выбил на двери замысловатый перестук. – Что-то, кажется, его и дома нету, тишина такая…

– Ну-ка, стой, – вдруг оборвал его Курт шепотом и указал на тонкую, как ножевое лезвие, щель между дверью и косяком – от стука Вурцеля створка подалась внутрь, приоткрывшись. – Не заперто. Это, как я понимаю, для вашего брата совсем не обычное дело?

– Ерунда какая-то… чтоб Маус – да вот так дверь нараспашку? – непонимающе пробормотал тот и подался вперед, явно намереваясь войти.

Курт перехватил его за локоть, оттащив назад и в сторону, и строго велел, кивнув на Нессель, молча и напряженно застывшую рядом:

– Останься с женщиной. Защищать ее ценой жизни не прошу, но все же пригляди за ней, пока я там осмотрюсь. Это – понятно?

Вурцель на мгновение замялся и согласно кивнул, довольно бесцеремонно подтолкнув ведьму ближе к стене, где ее было хуже всего видно и с улицы, и из окон дома. Курт медленно извлек оба кинжала из ножен, лишь теперь отметив, какая кругом тишина и насколько далеко в вечернем воздухе разносится каждый звук. Если в доме что-то не в порядке, их уже услышали…

Дверь он приоткрыл опасливо, с облегчением отметив, что петли смазаны идеально и повернулись без единого звука, и медленно шагнул внутрь, мысленно кроя себя последними словами за то, что именно сегодня вышел без арбалета, решив, что для беседы в пивнушке он не потребуется. Проходная комната была пуста и укрыта тишиной. Курт осторожно прикрыл за собою дверь и, мягко ступая, прошел дальше, пытаясь услышать хоть какой-то шорох, уловить хоть какой-то признак жизни в этом могильном молчании и недвижности. Проем без створки по правую руку от Курта вел в кухню; медленно приблизившись, он заглянул внутрь, бросив взгляд мельком. Холодный очаг, полка и крючья с утварью, маленький старый стол с неубранными остатками ужина… Никого…

От донесшегося будто откуда-то издалека приглушенного, сдавленного звука Курт вздрогнул, невольно сжав пальцы на рукоятях, и рывком обернулся, тут же застыв на месте и задержав дыхание, дабы не нарушать тишины. Несколько мгновений он стоял неподвижно, вслушиваясь и ничего не слыша, и тихо отступил от входа в кухню, выйдя на середину комнаты. По левую руку было две двери, с виду совершенно одинаковые, но одна из них, если верить его собственным представлениям об устройстве подобных городских домов, вела в кладовую, а другая – в соседнюю комнату, но какая куда – понять было невозможно.

Курт медленно прошел вперед, морщась от едва различимого, на грани слышимости, скрипа половиц под ногами, и остановился снова – в паре шагов от каждой из дверей; звук собственного дыхания и стук крови в висках уже стали казаться громоподобными, заглушающими все прочие отзвуки…

Ш-шух…

Слева. За дверью слева. Еле различимый, почти неслышный звук – подошва башмака, двинувшаяся по доскам пола…

Дверь Курт распахнул ногой, приняв оружие наизготовку, и на пороге замер, глядя на то, что было в комнате.

Кровь на полу – некрупными темными кляксами. Потемнела от пыли и похожа на пятна грязи, но это кровь. Запах крови в воздухе. Запах крови, кислого пота и боли. Запах липкого, густого страха. Знакомый, слишком хорошо уже знакомый за столько лет. Связанный парень на полу, прислоненный к стене спиной, – с наскоро всунутым кляпом и бледным, как луна, лицом; ошметки одежды рядом, тело – в порезах, кровоподтеках и свежих гематомах. И вооруженный широким кинжалом человек в шаге от него, человек без лица – лицо скрыто плотной тканевой повязкой и низкой надвинутой шапкой…

Доля мгновения промчалась в стылой неподвижности и безмолвии, и Курт сорвался с места, устремившись вперед. Человек с кинжалом мешкал ощутимо дольше, чем просто от растерянности, точно все еще решая, что делать, точно все еще колеблясь, стоит ему защищаться или нападать, – и метнулся к окну, выходящему на безлюдную улочку, соседнюю с той, где остался ждать владелец пивнушки. Курт бросился следом, в два прыжка настигнув беглеца уже у самого проема. Тот уперся ладонями в подоконник, оттолкнулся от пола и, изогнувшись совершенно невероятно, ударил обеими ногами, угодив по левой руке, сбив в сторону направленный на него кинжал и ощутимо саданув в кадык. Отшатнуться удалось в последний миг, но все равно воздух в глотке встал колом, жгучей льдиной полоснув по горлу, в глазах потемнело, и держащая оружие рука отнялась, напоследок вспыхнув острой болью в левом запястье. Сквозь туман в глазах Курт увидел, как противник, не выпуская кинжала из рук, нырнул в окно рыбкой и, перекатившись через голову по земле, вскочил на ноги, тут же исчезнув из виду. Вдогонку Курт кинулся, не дожидаясь, пока развеется темная пелена перед взором, не пытаясь подобрать второй кинжал поврежденной рукой; привычным, наработанным движением выскользнул в проем, походя отпустив мысленную здравицу извергу-инструктору, чьими стараниями тело совершило нужные движения само, без лишних понуканий и ненужных раздумий…

В узком проулке было пусто, ни движения, ни звука; от безликого человека не осталось ни следа… Куда теперь? Направо? Налево?..

Когда голос Нессель прорезал тишину вечерней улицы внезапным пронзительным визгом, Курт бросился ко входу в дом, на повороте врезавшись в угол стены плечом и едва не поскользнувшись на какой-то липкой дряни в слое покрывающего землю мусора. Ведьма стояла у самой двери, вжавшись в стену, бледная, как тот связанный парень в комнате; Вурцель, оторопелый и напряженный, с коротким ножом в руке застыл чуть впереди, неловко прикрывая ее собою и глядя вслед убегающему прочь человеку. Курт пронёсся мимо, бросив на обоих взгляд мельком и отметив, что оба целы; беглец уже скрылся за поворотом, и он прибавил скорости, предчувствуя, что противника уже не догнать, – там, за домами, начинался настоящий лабиринт из улиц и проулков, скрыться в котором было делом нескольких мгновений…

Улочка за поворотом была пуста и безлюдна, как и параллельная ей улица, тоже растекающаяся неровными лучами более мелких и узких. Вокруг плавала тишина, не нарушаемая ни единым звуком, кроме далекого, явно нетрезвого женского смеха, доносящегося из раскрытого окна. Еще несколько мгновений Курт стоял на месте, неведомо на что надеясь, потом тихо ругнулся, вбросил клинок в ножны и, развернувшись, бегом возвратился к дому.

Нессель все еще вжималась в стену, а хозяин пивнушки все еще стоял чуть впереди, по-прежнему с ножом в руке, и во взгляде, направленном на майстера инквизитора, уже не было недавней растерянности, лишь настороженность и немой вопрос.

– Ушел, – ответил Курт хмуро, и Вурцель выдохнул, с заметным облегчением спрятав нож:

– Господи Иисусе… Кто это, майстер Гессе? Что он там делал, в доме?

– Убивал вашего Мауса, полагаю, – отозвался он, приблизившись к ведьме. – Цела?

Нессель медленно кивнула, сжав бледные губы в тонкую линию и, кажется, с трудом удерживаясь от того, чтобы расплакаться; лесная ведьма, когда-то, в неполные двадцать лет, в одиночку убившая медведя-шатуна, похоже, никак не могла освоиться в мире людей, стремившихся убивать друг друга…

– Убивал? – переспросил Вурцель напряженно. – Что значит… Вы его видели?

– За мной, – велел Курт, не ответив, и широким быстрым шагом прошел в дом, в дальнюю комнату со связанным человеком у стены.

Тот уже не сидел – лежал на боку, хрипло и судорожно дыша; выплюнутый на пол кляп пропитался кровью, и с уголка губ на пол медленно капала вязкая слюна, окрасившаяся алым. Курт присел перед парнем на корточки, подобрав с пола свой второй кинжал, и осторожно, стараясь не задеть распухшие под веревками руки, разрезал путы.

– Маус, черт подери, Дева Мария… – ошарашенно пробормотал Вурцель от двери, и веки хозяина дома тяжело, с усилием поднялись. – Что с ним, майстер инквизитор?

– Сломаны ребра, наверняка есть внутренние повреждения – били в живот и, скорее всего, ногами… куча порезов… – перечислил Курт. – Не знаю, выживет ли… Готтер, можешь взглянуть, как он?

Нессель, молча приблизившись, присела перед Маусом, осторожно ощупала раны и, переглянувшись с Куртом, на несколько мгновений задержала ладони на груди человека на полу, прикрыв глаза и глубоко вдохнув.

– Ничего не смогу сделать, – тихо вымолвила она, наконец, убрав руки и поднявшись. – Большая потеря крови, разбиты внутренности… Он вот-вот умрет.

– Кто это сделал? – пробормотал Вурцель непонимающе. – Зачем?

– Маус? – позвал Курт, не ответив; парень медленно сместил взгляд на склонившегося над ним человека со Знаком и шумно, с бульканьем, сглотнул. – Ты знаешь того, кто был здесь?

Хозяин дома с усилием шевельнул губами, сипло вдохнул, закашлявшись, и еле слышным надтреснутым шепотом выдавил:

– Нет…

– Чего он хотел? Что ему было нужно от тебя, чего добивался?

– Чтобы я рассказал… зачем пропавший инквизитор заходил в дом судьи… – еще тише проговорил Маус. – А я не знаю… правда не знаю… И спрашивал, кому из инквизиторов я рассказал про это… а я никому… Он не поверил…

– Пропавший инквизитор заходил в дом судьи Юниуса? – уточнил Курт. – Это точно? Не бродил вокруг дома, а именно входил туда? Когда это было?

– В день… когда он исчез… – прохрипел Маус, снова сорвавшись в кашель, и застонал, ткнувшись в пол лицом: – Я видел, как он бродил вокруг… случайно… А потом отпер дверь и вошел…

– Отпер или взломал? Маус? – повысил голос Курт, когда парень со свистом выпустил воздух из легких, закатив глаза и обмякнув. – Маус? У него был ключ или он взломал замок?

– Он умер, – тихо сказала Нессель, отступив на шаг назад. – Может, он тебя и слышит, но ответить уже не сумеет.

– Зараза… – зло процедил Курт, жалея о том, что поблизости нечего пнуть, кроме тела уже бесполезного свидетеля, и медленно перевел дыхание, пытаясь успокоиться.

– Это что же, – недоверчиво произнес Вурцель, по-прежнему держась у двери, – это значит, что на него убийцу кто-то навел? Кто? И зачем?

Курт снова промолчал, глядя на изломанное тело у своих ног, и, помедлив, перекрестил мертвеца, тихо, с расстановкой, выговорив, пытаясь утихомирить самого себя произнесением привычных слов:

– Requiem aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei. Requiescat in pace. Amen[962], – завершил он с сожалеющим вздохом и поднялся на ноги, обратившись к Вурцелю и пояснив уже почти спокойно: – Затем, чтобы он не рассказал мне того, что я хотел услышать. И надо заметить, они своего добились.

– Кто – они?

– Тот, кому нужно было его молчание, и тот, кто ему помог, указав на неожиданного свидетеля, – пояснил Курт, многозначительно присовокупив: – А неожиданным я назвал его потому, что до нашей беседы в твоей пивнушке никто о нем не вспоминал или не знал, кроме тебя и кого-то из твоих людей. Никому из тех, кто проводит расследование со мною, я не рассказывал об этом. Стало быть, наводчик – среди ваших. Кто-то, кто связан со всем происходящим в Бамберге (точнее, с людьми, в этом замешанными), но кто прежде не слышал о том, что Маус видел пропавшего инквизитора в тот самый день. Слышал бы – Мауса убрали бы раньше, еще до моего появления в городе.

– Это, извините, майстер инквизитор, херня какая-то, если вы понимаете, о чем я, – категорично и оскорбленно возразил Вурцель. – Нашим-то это к чему? Никогда мы не мешалась в делишки малефиков, и чтоб еще быть замешанным в смерти инквизитора – да что ж мы, совсем уж тупицы, по-вашему?

– Все что угодно может быть причиной. Просто и бесхитростно – деньги. Или, скажем, помощь в том, чтобы подняться по вашей лестнице иерархии повыше, нежели прежде, – если это те же люди, что устроили резню средь вашего брата. Или такие причины, о которых мы в жизни бы не догадались, пока их не услышали б. Как бы там ни было, пока ты не упомянул Мауса при мне в присутствии твоих людей, он был жив и здрав.

– И что ж теперь? – хмуро спросил хозяин пивнушки. – Это значит, что он любого из нас может вот так подставить по каким-то своим резонам?

– Вспомни, кто был при нашем разговоре тем вечером, – велел Курт наставительно. – И о каждом вызнай, был ли он прежде в курсе того, что было известно этому парню, или узнал об этом от тебя. Аккуратненько так поинтересуйся, невзначай. Только, когда выяснишь, не предпринимай ничего без меня, а то знаю я, как в вашем кругу принято вести расследование, видел… Просто расскажи мне, сколько таких набралось и кто они.

– Дожил, – пробормотал Вурцель тоскливо. – В подчинении у инквизитора ходить начал…

– В подчинении у меня иначе ходят, – возразил Курт без улыбки. – А с тобою у нас равноправное соработничество.

– Мышоноче-ек!

От женского голоса, внезапно раздавшегося у входа в дом, Вурцель вздрогнул и отступил назад, а Нессель едва не подпрыгнула. Курт замер, опустив ладонь на рукоять кинжала, сделав шаг к двери из комнаты, и приложил палец к губам. Ведьма кивнула, застыв на месте, хозяин пивнушки нахмурился и подвинул ладонь ближе к неприметной складке в одежде, где был спрятан его короткий нож.

– Мышонок, а чего это у тебя дверь нараспашку? – игриво поинтересовался приближающийся голос, и в комнату заглянула круглая девичья мордашка вряд ли много старше полутора десятков лет. – Так тебя однажды кто-нибудь…

Девица запнулась, вперившись взглядом в людей перед собою; мгновение прошло в молчании, потом ее взгляд сместился к Знаку на груди Курта, к истерзанному телу на полу, и гостья завизжала, с неожиданной прытью отскочив назад и бросившись прочь. Вурцель метнулся за нею, и Курт перехватил его за локоть:

– Не стоит. Она тут явно не при делах, а о смерти вашего парня все равно вскоре узнали б.

– Да, но не застукали бы меня над его трупом! – злобно огрызнулся тот. Курт передернул плечами:

– Об этом не тревожься. Прикрою. По-моему, она толком и не поняла, кто здесь был, и единственное, что привлекло ее внимание, – мой Сигнум. Посему – давай-ка, делай отсюда ноги и не забудь, что я сказал: выясни, кто из твоих людей впервые узнал о Маусе в тот вечер.

– А у вас-то самого проблем не будет? Если вы понимаете, о чем я… – с сомнением осведомился Вурцель, и Курт нарочито широко улыбнулся:

– Я следователь с особыми полномочиями. В случае необходимости я и впрямь могу любого скрутить по рукам и ногам и порезать на клочки. В крайних ситуациях – даже местного обера. Но благодарю за заботу.

Хозяин пивнушки на его улыбку не ответил, вздрогнув, точно от холода, развернулся и поспешно вышел прочь.

(обратно)

Глава 13

Дом убитого Курт покидать не стал; вместе с Нессель, притихшей и безмолвной, он обошел остальные комнаты, исследовав жилище Мауса скорее для очистки совести, нежели и впрямь надеясь отыскать нечто полезное, и вышел на улицу, уже снаружи дождавшись явления магистратских следователей. Оба явившихся городских деятеля на изувеченное тело смотрели с заметным испугом, вопросы майстеру инквизитору задавали осторожно и явно опасаясь ляпнуть лишнее, и вскоре, перемежая речь извинениями и запинками, дозволили оному удалиться.

В комнату трактира Курт и Нессель вошли уже в глубоких сумерках; ведьма по-прежнему молча зажгла светильник на столе и, с заметным раздражением сорвав с головы крюзелер, швырнула его на табурет. Курт запер дверь на засов и, пройдя по всем комнатам, закрыл ставни; отстегнув кинжал, сунул его под подушку, меч пристроил в изголовье, а арбалет, вынув из чехла, – на стол.

– Не думаю, что сегодня нам что-то грозит, – пояснил он в ответ на пристальный взгляд ведьмы. – Но предпочитаю поостеречься. Паранойя губит куда реже, чем беспечность.

Нессель не ответила, лишь вздохнув и неопределенно поведя плечами, и Курт нахмурился, подойдя ближе и заглянув ей в лицо:

– Что с тобой? Тебя все это настолько напугало? Брось, я скорей всего преувеличиваю опасность, вряд ли он полезет в трактирную комнату, кем бы он ни был… Прости, что втянул тебя в свои дела.

– Я сама напросилась, – возразила ведьма тихо. – И меня мало волнует собственная судьба. Сегодня я поняла, что не уверена в судьбе дочери.

– В каком смысле?

– Ты сказал, что не оставишь меня ни на минуту, – тихо произнесла она, и Курт запнулся, не сразу найдясь с ответом. – Ты говорил, что глаз с меня не спустишь, а сам оставил одну. Он мог убить меня там, у этой двери, пока тебя не было рядом. Меня защитил какой-то головорез, а не ты.

– Я понимаю, – осторожно подбирая слова, ответил Курт, наконец. – Но пойми и ты: я должен был войти и узнать, что происходит, и я не мог потащить с собою тебя – ты помешала бы мне и оказалась бы в опасности сама. Да, я виноват в том, что упустил его, не сумел задержать еще там, в доме…

– Ты просто пробежал мимо меня, – все так же тихо, но напряженно сказала Нессель. – Ты не остановился, чтобы узнать, почему я закричала, – просто испугавшись или потому, что он меня ранил.

– Я успел увидеть, что с тобой все в порядке.

– Ты видел меня спереди, – возразила Нессель. – А если бы он ранил меня в спину?

– И ты не хотела бы, чтобы я поймал того, кто сделал бы это? – так же тихо спросил он. – Ты хотела бы, чтобы я бросил преследование и… Что я должен был сделать, по-твоему?

– Я не знаю, – обессиленно выговорила ведьма. – Я понимаю, что ты исполнял свой долг, и ты должен был делать то, что делал. Я и раньше знала, понимала, что иначе ты и не можешь, иначе не умеешь и уметь не хочешь, и я не могу упрекать тебя за это. Но теперь – теперь я это увидела и почувствовала. И я не знаю, что думать… если со мной что-то случится – я не уверена, что ты не бросишь поиски Альты, что отнесешься серьезно не к тому, чтобы поймать своего старого врага, а чтобы освободить мою дочь. Что ты не пробежишь мимо нее так же, как мимо меня сегодня, бросив ее, быть может, в опасности.

– Я обещал, что…

– … что сделаешь все возможное, – перебила Нессель, – я помню. Это очень хорошо сказано, потому что твое возможное – это все, что остается за пределами твоей службы. Те остатки тебя, что не заняты твоим долгом, – это и есть все то, что ты можешь отдать другим. И даже себе ты ничего не оставил.

Курт помолчал, глядя в ее осунувшееся за этот вечер лицо, и, наконец, произнес, все так же аккуратно, точно острые бритвы, подбирая слова:

– Я не могу иначе. Здесь ты права. Но зато все, что от моей службы останется, – оно все твое в этот раз. Что ты хочешь, чтобы я пообещал? Что для тебя и твоей дочери сделаю исключение?

– А ты можешь дать такое обещание? – спросила Нессель и, помедлив, уточнила: – Не солгав при этом?

Он не ответил, по-прежнему глядя ей в лицо и понимая, что любую ложь эта женщина увидит сейчас, поймет, почувствует, да и нет никакого желания эту ложь произносить…

– Значит, Альте конец, – чуть слышно подытожила ведьма, обреченно опустив голову.

– Я сделаю все возможное, – произнес он твердо и, шагнув к Нессель, обнял ее, прижав к себе и повторив с расстановкой: – Всё. Возможное. Поверь. Даже если это будет стоить мне жизни… в конце концов, эта самая жизнь и так взята у тебя в долг, посему это будет честно.

– Я не хочу ценой твоей жизни, – глухо вымолвила та, вжавшись в его грудь лицом. – Ничьей жизни. Я просто хочу, чтобы мне вернули дочь. Неужели я так много прошу? Неужели я столько зла совершила в своей жизни, что меня надо было карать именно так? – Нессель подняла голову, требовательно взглянув в его лицо и явно всеми силами удерживаясь от того, чтобы заплакать. – Ты, инквизитор, скажи мне – чем я заслужила это? Что такого сделала, какой грех?

– Ничего, – возразил Курт негромко. – Будь все человечество хоть вполовину так же благочестиво, как ты, – и в раю не осталось бы места для людских душ. Таких страданий ты не заслужила ничем, и происходящее с Альтой и тобой – несправедливо. Почему так случилось? Я не знаю. Потому что случилось. Потому что люди злы и подлы, и человеческую низость не интересуют твои добродетели. Потому что справедливости не существует, а милосердие – красивая сказка.

– Это жестоко, говорить мне такое…

– Ты бы предпочла, чтоб я стал вещать тебе о Провидении и Господней воле? Мнится мне, с таким ответом ты послала бы меня так далеко, что я к утру еще был бы в пути… Несчастья случаются, – видя в глазах ведьмы уже не скрываемые слезы, произнес он медленно, с нажимом на каждом слове. – Случаются беды. Трагедии. Потери и горе. Люди приносят их – и люди же полагают им предел.

– Люди злы и подлы… – тихо повторила Нессель. Курт кивнул:

– Все верно. Девять из десяти – такие и есть, и так уж вышло, что я – тоже из этих девяти. Но я все силы положу на то, чтобы твое несчастье не стало горем. И милосердие, и справедливость, Готтер, творят люди – зачастую совсем далекие и от того, и от другого. Просто потому что иначе нельзя. Я. Сделаю. Всё. Возможное. Потому что должен.

– Только поэтому?

Это прозвучало едва слышно, и Курт почувствовал, как тело под его ладонями напряглось, точно лесная ведьма вознамерилась вырваться и устремиться от него прочь; Нессель, однако, осталась на месте, по-прежнему не отводя взгляда и, кажется, не дыша. В неподвижности протекли несколько долгих, стремительно-бесконечных мгновений, и Курт, не ответив, молча склонился и неспешно, осторожно коснулся губами ее губ…

Никто больше так и не произнес ни слова, и лишь много позже, лежа лицом в подушку, Нессель выговорила – глухо и потерянно:

– Зачем я снова это сделала…

– Чтобы связать меня чем-то покрепче простых обещаний? – ровно предположил Курт, и ведьма рывком приподнялась на локте, глядя на него с затаенным озлоблением и растерянностью; он перевернулся на бок, безмятежно встретив ее возмущенный взгляд, и вздохнул: – Неужто возразишь?

Нессель смотрела на него молча еще миг и, обессиленно выдохнув, снова медленно опустила голову на подушку и отвернулась, уставившись на огонек потухающего светильника на столе.

– Сделала, потому что захотела, – произнес он, аккуратно и мягко подтянув ведьму к себе и обняв. – Потому что решила, что тебе это нужно… Потому что нам обоим это было нужно.

– У меня получилось – чтобы было крепче, чем просто обещание? – по-прежнему тихо спросила она, не поднимая головы с его плеча, и Курт отозвался, не ответив:

– Спи. Уж это тебе нужно точно.

Нессель и впрямь уснула почти сразу – уже через пару минут ведьма ровно посапывала, провалившись в сон разом и глубоко. Сам он лежал, глядя в потолок, по которому прыгали неровные пятна отсветов и теней от все еще горящего на столе светильника; сна не было и близко, и глаза упорно не желали даже просто закрыться. Минуты текли одна за другой, сквозь оконные ставни не доносилось ни единого звука, и казалось, что слышно, как трепещет огонек…

Курт перевел взгляд на крохотный пламенный лоскуток, мгновение глядя на него неотрывно, и осторожно переложил Нессель со своего плеча на подушку. Поднявшись, он не глядя влез в штанины, обулся и, подойдя к столу, присел на табурет напротив светильника, ощущая на лице едва осязаемое тепло. Огонек чуть дрожал – воздух был почти стоячим, как болотная вода, и легкий сквозняк еле-еле вынуждал колебаться чуть живое пламя. Младший отпрыск того красного хищника, что прошлой ночью терзал стены и крышу дома в нескольких улицах отсюда…

Курт прикрыл глаза, медленно переведя дыхание и теперь уже не пытаясь противиться образам, назойливо возникающим перед мысленным взором, позволив себе видеть, слышать, думать о том, о чем запрещал себе думать до этой минуты, но о чем не думать было нельзя…

«Боль означает, что ты еще жив. Есть моменты в жизни, когда о ней надо уметь забыть, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее во всем прочем бытии – однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осознаешь. Если ты будешь продолжать в том же духе, ты сломаешь хребет собственной душе. И что самое страшное – продолжишь жить так, с мертвой душой, ничего не заметив»…

Рвущиеся к небу языки пламени, оглушительный треск дерева и раскаленного камня, запах горячего воздуха и окрашенная багровым ночь… И – то, чего не видел, не мог видеть тогда, но что нельзя не видеть теперь: память, за годы службы сохранившая достаточно, услужливо рисовала в воображении все то, что происходило в проходной комнате первого этажа. Огненный зверь, пожирающий на своем пути все, чего коснется. Иссушенный жаркий воздух, обжигающий горло при каждом вдохе. Еще живая женщина, истекающая кровью, не имеющая сил подняться. Рвущая тело боль от смертельной раны и терзающая, бесконечная пытка огнем. Крик, похожий на шепот, тонущий в легких, заполненных кровью и дымом. Невозможная, невыносимая, чудовищная боль и медленная, как вечность в аду, к тому мгновению уже желанная смерть…

«Огонь забирает жертву зримо, забирает сам… Он живой, как и положено богу. И он никому не служит, с одинаковой беспощадностью и милосердием принимая всех – праведных, грешников, врагов и друзей, человека и бессловесную тварь… Есть ли в этом мире хоть что-то, способное вселить такой ужас, такой трепет и такую любовь, как огонь, майстер инквизитор? Смерть не пахнет трупами, брошенными на поле боя, или могилой, не пахнет склепом – вот как пахнет смерть; так же, как жизнь, огнем! В огне был создан мир, в огне погибнет; и разве это не прекрасно? Разве он не прекрасен?»…

Пламя и смерть. Смерть, которой когда-то едва избежал сам. Пепел. В воздухе, в легких. На губах. Вкус пепла на губах…

Курт медленно открыл глаза; крохотный огонек все так же смирно и жалобно обнимал фитиль, пропитанный маслом, отдавая вовне ничтожные крохи тепла и света. Он протянул руку к светильнику и подвинул ладонь почти к самому огню, чувствуя уже не тепло, а легкий жар; помедлив, Курт осторожно поднес пальцы ближе, ощутив, как скользнула по коже короткая горячая волна…

От стука в дверь – негромкого, но в ночной тиши прозвучавшего оглушительно – он вздрогнул, распрямившись, отдернул руку от светильника и, на миг замявшись, поспешно поднялся, бросив напоследок взгляд на едва трепыхавшийся огонек. Прежде чем подойти к двери, Курт возвратился к постели, осторожно вынув из-под подушки спрятанный там кинжал. Нессель заворочалась, перевернулась на другой бок и продолжила спать, на повторный стук лишь недовольно поморщившись во сне. Курт подошел к двери, на ходу обнажив клинок в левой руке, и снял засов, упершись кулаком с зажатой в нем рукоятью в стену, – неведомому гостю оружия не увидеть, из этого положения ударить можно быстро и сразу в горло; хотя он и сомневался, что возможные убийцы обнаглеют настолько, что явятся в трактир через главный вход.

На пороге, когда он приоткрыл дверь, обнаружился Кристиан Хальс – недовольный и угрюмый. Смерив взглядом постояльца, инквизитор остановил взгляд на его руке, упиравшейся в стену, и мрачно выговорил:

– Убери ножик. Ложная тревога.

– От осторожности еще никто не умирал, – возразил Курт, однако руку с кинжалом опустил и спрятал клинок в ножны, по-прежнему держа дверь лишь чуть приоткрытой.

Хальс помолчал несколько секунд, глядя на него выразительно и ожидающе, и, не услышав приглашения войти, с бледной усмешкой осведомился:

– Исповедуешь своего expertus’а?

– В едальник прямо здесь засветить или выйдем во двор? – в том же тоне поинтересовался Курт, и тот пожал плечами:

– Если не желаешь меня впустить – придется выйти. Есть разговор, который я не хочу вести в общем зале, где нас могут услышать.

Курт обернулся на Нессель; та по-прежнему спала – невзирая на заметную духоту, завернувшись в одеяло по самое лицо.

– Входи, – кивнул он, раскрыв дверь шире и отступив назад. – Проходи вон в ту комнату и говори тише.

Хальс молча кивнул, переступив порог, и зашагал к комнате Нессель, искоса бросив взгляд на разбросанную по полу одежду и спящую ведьму, однако на сей раз придержав комментарии при себе. У стола Курт остановился в нерешительности, ненадолго замявшись, ощутив внезапно отголосок прежнего ледяного испуга где-то в глубине рассудка, потом, решительно выдохнув, взялся за изогнутую ручку плошки, поднял светильник со стола и вместе с ним направился следом за Хальсом.

Тот уже восседал на единственном табурете, озирая комнату; на запертых ставнях его взгляд задержался чуть дольше, однако Хальс промолчал, лишь едва заметно нахмурясь. Курт поставил светильник на подоконник и уселся на постель Нессель напротив собрата по служению.

– Итак? – приглашающе осведомился он, и инквизитор кивнул:

– Итак. Для начала мне бы хотелось знать, что ты делал минувшим вечером в доме убитого скупщика краденого.

– Это был скупщик краденого? – искренне удивился Курт. – Не знал.

– Посредник между скупщиками и ворами, – уточнил Хальс чуть раздраженно. – Но ты не ответил.

– Я все рассказал магистратским следователям, явления которых, заметь, дождался, хотя обязан не был.

– Услышал крики из окна дома и ринулся на помощь? – скептически покривил губы инквизитор. – Мне нравится эта сказка. Она такая героическая.

– Ты сейчас обвинил меня во лжи? – поднял бровь Курт, и Хальс поморщился:

– Вот только давай ты не будешь строить оскорбленную невинность. Обвинять я тебя не могу ни в чем – рангом не вышел, однако не могу не сказать, что в данную версию не верю. Свидетель, который сообщил об убийстве, сказал, что вас там было трое, однако, когда магистратские явились на место, обнаружили в доме лишь тебя и твоего expertus’а. Кто третий?

– Прохожий, – пожал плечами Курт. – Шел мимо меня, когда послышались крики, и решил помочь служителю Конгрегации. Славный горожанин. Я отпустил его, не желая вознаградить за его добродетель лишними проблемами.

– В этом квартале не может быть славных горожан, Гессе, – отрезал Хальс. – Это место обитания всевозможной швали и, вообще говоря, убийства там – дело нередкое.

– В таком случае, не понимаю, почему на сей раз настолько взбаламутился Официум, что будущий обер-инквизитор лично бегает ночами по домам свидетелей.

– Свидетелей ли? – с нажимом произнес Хальс. – Скажу прямо, твоя слава и связанный человек, отдавший Богу душу в состоянии отбитого куска мяса, сочетаются куда более, нежели ты – и внезапный порыв вломиться в дом в нехорошем квартале, дабы спасти владельца.

– Молва порой преувеличивает.

– Кончай клепать мне мозги, Гессе. Мальчишку Ульмера можешь держать за дурака, а мне травить байки нечего. Какого хрена ты делал в том доме и почему оказался в этом квартале?

– Не скажу, – просто отозвался Курт, и будущий обер-инквизитор запнулся, глядя на него недобро и напряженно; он вздохнул: – Не могу сказать. Единственное, что тебе можно узнать, – это связано с убийством inspector’а Штаудта. Более я тебе раскрыть не могу ничего: сам понимаешь, ты persona suspecta[963] так же, как и все служители Официума, а посему, если кто кого и может, и должен допрашивать, то уж точно не ты – меня.

Губы Хальса сжались в тонкую полоску – инквизитор явно всеми силами пытался сдержать злость; несколько секунд он сидел молча, глядя на свои руки, сцепленные замком на коленях, и, наконец, медленно выговорил:

– Не могу поспорить. И понимаю. Тогда я не стану тебя допрашивать, просто спрошу, а ты ответишь, если сможешь. Если нет – то и нет. В Официуме впрямь дело нечисто? Послушай, ты вряд ли раскроешь важную информацию, если скажешь, что это так: все мы и без того знаем, что нас подозревают и в нечистоплотности, и в убийстве собрата по Конгрегации. Даже если я виновен в чем-то, после твоего ответа я не узнаю тайны следствия: ведь если я замешан в деле, я и так знаю, как именно смерть этого парня связана с твоим расследованием. А если не замешан – как знать, быть может, твоя откровенность тебе же пойдет на пользу. Быть может, мне в голову придет дельная мысль или я вспомню нечто такое, на что прежде не обращал внимания, считая неважным.

– Логично, – согласился Курт. – И я отвечу: нет, мне пока не известно, касается ли все происходящее именно Официума, или Официум сам стал жертвой в чьей-то игре. Но дело точно серьезней, чем кажется. Помимо наших и магистрата, в Бамберге действует (или, по крайней мере, действовала) какая-то третья сила. Это они вырезали старейшин местных подонков, те вовсе не сами перебили друг друга. Кто они – я не знаю. Чего хотели – не знаю. Откуда явились и куда ушли – не знаю тоже. Обитатели неблагополучных кварталов тоже не знают, но на всякий случай сидят как можно тише, опасаясь повторения.

– Не буду спрашивать, как ты это узнал… И этого парня порешили они же?

– Я не знаю, – повторил Курт. – Но тот, кто это сделал, был весьма прытким малым.

– Ты его видел, – уверенно произнес Хальс, даже чуть подавшись вперед, точно боясь пропустить хоть одно слово. – Ты видел того, кто это сделал!

– Нет, – качнул головой Курт. – Его лицо было закрыто, и даже глаз я разглядеть не сумел. Судя по резвости – можно сказать, что это парень молодой, однако мне известен человек двадцатью годами старше меня, который по верткости любому уличному фигляру даст фору. Сложение – среднее, типичное, самое обыкновенное, человек из тех, кого со спины не узнаешь. Неприметная личность, приметен лишь кинжал, и я его запомнил. Слишком простой, старомодный, сейчас таких не делают. Но по этой примете виновного не отыщешь. Всё, Хальс, – вздохнул он, и хмурая складка на лбу инквизитора стала глубже, а глаза – темнее. – Больше ни слова. Все сказанное и впрямь поможет, если ты здесь ни при чем, и ничем не помешает, поскольку и без того тебе известно, если ты виновен. Прочее останется при мне, и этим я делиться не стану ни с кем.

– Это уже много, – не сразу разомкнул губы инквизитор. – Кое-что из происходящего в городе теперь смотрится иначе… Но ты не прав: это не третья сила. Четвертая. Официум, магистрат и Гайеры – вот первые три. Точнее – не так: Гайеры, Официум, магистрат, вот это будет вернее.

– А епископ?

– Он никогда не лез в дела города. Ни во что, прямо не касающееся земельных или еще каких денежных вопросов, этот тип никогда не вмешивался.

– Я смотрю, уважают святого отца в Бамберге, – хмыкнул Курт, и Хальс передернул плечами:

– Святым его не назовешь. Но сдается мне, единственный его грех – тщеславие, причем довольно безобидное. Он тратит немыслимые средства из собственной казны на благоустроение города. Быть может, ему греет душу то, что он останется в хрониках Бамберга как самый благочестивый из епископов, а может, он, как тот фарисей, наслаждается самим фактом своей жертвенности… В любом случае, вреда это никому не причиняет, посему нас и не интересует, а с собственными грехами пускай он разбирается непосредственно с Господом. Он не трогает нас, мы не трогаем его.

– В попечительском отделении говорят, – осторожно произнес Курт, – что все расследования Официума были одобрены епископом и признаны им добросовестными. А что на самом деле? Он читал хоть одну бумажку из ваших протоколов и знает хотя бы об одном деле достаточно, чтобы вынести такое суждение?

– Полагаешь, я отвечу честно? – невесело усмехнулся Хальс и, не услышав отклика, кивнул: – Да, читал кое-что. Его secretarius являлся за копиями протоколов по его просьбе. По крайней мере, тех расследований, где дела не были переданы магистрату как светские. Читал ли он эти копии, знал ли, что там, или одобрял, не глядя – я не могу сказать… Ad vocem[964], Штаудт тоже спрашивал о том же. Ответил я ему так же, как и тебе. Судя по выражению его лица, он услышал то, что и ожидал.

– Да и я не удивлен, – передернул плечами Курт. – Епископы Империи делятся на две части: одни вставляют палки в колеса Конгрегации, другие тихо сидят в сторонке и не мешают. Третья категория – сочувствующие – настолько мала, что ее, считай, и нет. Сдается мне, именно потому и curator’ы тоже не придают особой значимости епископскому одобрению… Ты упомянул о Гайерах. Говорят, что им принадлежит половина города, это так?

– И вторая половина им должна, – договорил Хальс с усмешкой. – Это местная присказка, но в целом – да, примерно так дела и обстоят.

– И сильно они выиграли от внезапного затишья средь местных шаек? Торговля домами, дома внаем… Наверняка ведь недвижимость в самых спокойных кварталах заметно подросла в цене.

– Я не люблю этих дельцов, – вздохнул инквизитор, – и сейчас с огромным удовольствием сказал бы тебе, что подозреваю их не только в развязывании уличной войны, но и в содомии, колдовстве, государственной измене и организации шабашей. Однако, к сожалению, поводов заподозрить их в чем-то крамольном не было и нет. Даже если они, как ты прозрачно намекаешь, организовали истребление местной швали – лично я им только сам же скажу спасибо. И мне плевать, что это было сделано не из любви к родному городу, а для того, чтобы неспокойные кварталы поутихли, а спокойные стали еще спокойней и дома в них – дороже. Но я не знаю, имеют ли они отношение к неким странным пришельцам, истребившим бамбергских преступников. Третий в доме убитого – был кем-то из твоих знакомцев средь этой публики?

– Отличный ход, – одобрил Курт серьезно. – Задать вопрос в прежнем тоне, без паузы, невзначай сменив тему. На котором году обучения в Макарии об этом рассказывают? Подскажи, что-то из памяти выпало…

– Попытаться же стоило, – усмехнулся Хальс. Выждав несколько секунд и поняв, что вопросы закончились, а хозяин комнаты явно настроен выставить его за дверь, многозначительно кашлянул, утвердившись на табурете поудобнее, и уже серьезно сообщил: – Я ведь явился к тебе и с новостью, помимо вопросов, Гессе. Подумал, что кое-какие мои выводы о пожаре прошлой ночью тебе будут интересны. Интересны?

– А сам-то как думаешь?

Хальс вздохнул, через плечо обернувшись на дверь в соседнюю комнату, где осталась спящая ведьма, и понизил голос еще больше, хотя и прежде говорил на пределе шепота:

– Версия магистрата отметается. Это поджог. Я опросил всех свидетелей, каких мог, осмотрел дом и тела еще раз. Это не случайное ограбление. Это намеренное убийство и поджог.

– Лестница, – произнес Курт так же тихо. – И полностью выгоревший второй этаж. Так?

– Так, – подтвердил инквизитор, на мгновение смешавшись. – Тоже возвращался на место?

– На то, что лестница обгорела, но не выгорела, я обратил внимание, когда вошел в дом сразу после пожара, а о том, в каком состоянии второй этаж, могу судить по пламени. Не забывай, пожар я видел в самом разгаре.

– Преступников было pro minimum[965] двое, – хмуро кивнул Хальс. – И один, судя по всему, предназначался загодя в жертвы: именно для того, чтобы мы нашли его рядом с телом хозяйки. Второй же, порешив сообщника (или после того, как его действительно убила хозяйка; говорят, у ее отца был заскок такой – учил дочку драться с малолетства), прошелся по всему дому и поджег его в нескольких местах. Убив при этом слуг: у горничной сломана шея, что было сделано с двумя другими слугами – не знаю, сложно определить, я не эскулап, в конце концов… но наверняка посреди комнаты, а не в постели они тоже лежали не просто так. Либо же нападавших было и вовсе трое, и пока один разбирался с хозяйкой, а другой – с ним самим, третий убивал слуг. Это – то, что я намеревался рассказать тебе. А ты – ничего не хочешь рассказать мне? Зачем кому-то с такими сложностями убивать твою старую любовницу (или императорскую, уж не знаю, что в данном случае важней)?

– Полагаю, важно то и другое разом. Больше не могу ничего сказать.

– Я, в общем, так и думал, – усмехнулся инквизитор и, вздохнув, поднялся. – Но если все же решишь, что желаешь поделиться со мною какими-то сведениями, – я готов в любое время суток. Мой дом знает каждый – он в паре улиц от Официума.

– Учту, – кивнул Курт, тоже вставая. – Тебе я скажу то же самое.

– Уже говорил, – улыбнулся Хальс невесело и, развернувшись, направился к двери.

(обратно)

Глава 14

Утро ознаменовалось очередным стуком в дверь, но уже не тихим и осторожным, а громким, четким и выверенным, как шаг церемониймейстера. На сей раз Нессель проснулась, недовольно поморщившись, потянулась и, довольно ощутительно стукнувшись локтем о голову майстера инквизитора, вздрогнула, лишь теперь осознав, где она и как здесь очутилась.

– Будь тут, – бросил Курт, на ее смятенный взгляд никак не ответив, обулся и, подхватив кинжал, направился к двери.

За приоткрывшейся створкой обнаружился управляющий семейства Гайер – с поднятой рукой и сжатым кулаком, явно намеревавшийся постучать снова. На запертые ставни и полутьму в комнате Ральф Витте отреагировал недоуменным движением брови, однако ничего не сказал, невозмутимо кивнув:

– Доброго утра, майстер Гессе.

– И вам того же, – отозвался Курт, продолжая держать дверь чуть приоткрытой. – Чем могу помочь?

– Думаю, это я вам могу помочь, – возразил Витте с дежурной улыбкой. – Я направлен сюда моим работодателем, дабы сообщить вам, что ваша просьба удовлетворена: сегодня господин Лютбальд Гайер согласен вас принять для беседы в любое удобное вам время. Так сложилось, что именно сегодня у него выдался свободный день.

– Как это удачно и своевременно, – ровно отметил Курт, кивнув в ответ. – Благодарю вас за посредничество и содействие. Я непременно воспользуюсь гостеприимством господина Гайера.

– Опять придется куда-то идти и с кем-то говорить? – уточнила Нессель, когда он, снова заперев дверь, прошел к окну и распахнул ставни; голос у нее был подчеркнуто бодрым, а тон – нарочито равнодушным.

Курт пожал плечами:

– Именно в этом по большей части моя работа и состоит. Побоища с участием малефиков и стригов, как правило, явление довольно редкое. К счастью.

– Что-то важное?

– Надеюсь, что так, – отозвался он и, заметив, как неловко ведьма кутается в одеяло, отвернулся, направившись к окну в ее комнате; за спиной тут же зашуршала ткань подхваченного с пола платья. – Гайеры – семейство, держащее под контролем половину этого городишки. Дельцы, влияние которых кое-кто ставит даже на первое место прежде Официума. In genere[966], ничего особенно удивительного и необычного в этом нет, но с учетом происходящего в Бамберге – вполне возможно, будет хотя бы что-то интересное. А если случится на то Господне благоволение – то и полезное.

Нессель, когда Курт вернулся в комнату, уже торопливо затягивала шнуровку, стараясь не смотреть в его сторону; он прошел мимо, возвратившись к окну, и выглянул наружу, бросив взгляд на высоко вскарабкавшееся солнце. Сегодня набежали облака – густые, плотно сбитые, сероватые, как остывший пепел, и легкий ветерок сметал остатки порядком уже поднадоевшей жары.

– Хорошо же мы заспались, – заметил Курт, пробежавшись взглядом по улице и окрестным домам, и, отойдя от окна, сдернул со спинки кровати рубашку. – Впрочем, отдохнуть нам и впрямь стоило – обоим.

– Послушай, – решительно выговорила Нессель, – я хочу сказать… У меня после отца Альты никого не было. Я просто не хочу, чтобы ты решил, будто я какая-то…

– Не решил, – оборвал он и коротко усмехнулся: – И удивлен уже тому, что ты вообще почтила хоть кого-то своим вниманием. Зная тебя, я бы скорее допустил, что твоя дочь появилась на свет в результате непорочного зачатия.

Ведьма неловко улыбнулась в ответ и молча отвернулась.

За завтраком Курт еще ловил на себе ее взгляды исподлобья; неизвестно, чего ожидала Нессель, – сальных шуточек или, напротив, замешательства, внезапных приступов надменности и холодности или, наоборот, излишне любострастных намеков за каждым словом, но для того, чтобы уловить ее напряжение, не надо было обладать никаким сверхъестественным даром. Лишь спустя немалое время, когда оба уже шли по узким улочкам Бамберга, ведьма, наконец, расслабилась, поняв, что ожидать от майстера инквизитора неприятных внезапностей не стоит.

До мостика, ведущего к Вёрту[967], идти пришлось долго – не менее получаса; над головой сгущались облака, легкий утренний ветерок стал сильнее и бодро гнал прохладу по улицам, и вместе с жарой уходил еще вчера отчетливо уловимый запах дыма.

Крепость Гайерсвёрт[968] выступила навстречу издалека – невысокая, плотная, похожая на застывшего в боевой готовности тяжеловооруженного бойца во внешне непритязательной, но крепкой броне. Приземистый замок смотрел на гостей узкими бойницами и запертыми вратами главного входа, надменно возвышаясь на зеленом холме в стороне от прочих жилищ; походя Курт отметил, что иных мостов и мостиков, соединяющих островок с остальным городом, не видно, и случись что – разрушив Вёрт, хозяева замка смогут держаться часами, а быть может, и днями…

Тяжелые врата распахнулись прежде, чем Курт успел известить стуком о появлении гостей, хотя дозорного нигде не было видно. Помимо привратника в нескольких шагах от входа обнаружился Ральф Витте; невозмутимо дождавшись, пока за спинами вошедших снова закроются тяжелые запоры, он столь же равнодушно кивнул, молча поприветствовав обоих, коротким жестом указал на дверь, ведущую внутрь замка, и вошел первым. Вопреки ожиданиям, управляющий провел их не в покои одного из хозяев и не в одну из приемных комнат – пройдя два коридора и короткую темную лестницу, Витте распахнул окованную дверь, как-то внезапно вынырнувшую из-за поворота, и остановился на пороге, широким жестом пригласив гостей пройти в открывшийся за нею внутренний сад.

– Господа Гайеры ожидают вас, – пояснил он и указал на крохотную беседку в отдалении, когда майстер инквизитор, замявшись, на миг приостановился.

Курт молча кивнул и подал руку Нессель, постаравшись переступить порог так, чтобы внезапно захлопнувшаяся дверь не смогла их разделить. Управляющий шевельнул бровью, однако промолчал, все так же равнодушно и аккуратно закрыв за ними створку.

Лютбальд и Вигнар Гайеры сидели напротив друг друга на двух скамьях беседки, лениво переговариваясь, и навстречу гостям поднялись не сразу, словно их не заметив; на лицах обоих, однако, изобразилось хорошо отрепетированное деловое радушие, и в голосе главы семейства прозвучала почти искренняя благожелательность.

– Майстер Гессе, – поприветствовал Курта невысокий худощавый человечек, весь облик которого никоим образом не вязался со славой негласного властителя половины города, пусть и столь небольшого, как Бамберг. – Сестра, – склонив голову в сторону Нессель, ровно произнес он, ничем не выказав удивления по поводу присутствия неведомой женщины на их встрече, и коротким, выверенным, как удар, жестом указал на своего собеседника – тучного и рослого, больше похожего на разбойничьего дубинщика, нежели на торговца: – Вигнар Гайер, мой брат. Я, как вы, полагаю, уже знаете, Лютбальд Гайер, бессовестный делец, пьющий соки из добропорядочных горожан и наживающийся на чужом горе. Хотя смею надеяться, что госпожа фон Рихтхофен, упокой, Господи, ее душу, все же отрекомендовала меня хотя бы чуть более положительно.

– Spe vivimus[969], – столь же доброжелательно улыбнулся Курт, усевшись чуть поодаль и усадив Нессель рядом с собою, разместившись при этом так, чтобы владельцы замка не смогли вновь сесть против друг друга, заключив тем самым майстера инквизитора в подобие тисков.

Лютбальд Гайер помялся, бросив вскользь взгляд на брата, и присел рядом с ним, все тем же кратким, сухим движением руки указав на небольшой столик в центре беседки:

– Вина, майстер Гессе? Смею заверить, подобный напиток вам доводилось пивать нечасто.

– Благодарю, – отозвался Курт, не сделав, однако, ни движения к стоявшему на столешнице кувшину, и с показным вниманием огляделся. – У вас прекрасный замок и чудный сад, господин Гайер. По рассказам, что мне доводилось слышать о вашей персоне, я ожидал увидеть мрачную крепость, украшенную скелетами ваших врагов, и, быть может, даже пыточные инструменты прямо во дворе.

– Они в подвале, – заговорщицки понизив голос, улыбнулся Гайер. – А враги закопаны в саду: я предпочитаю блюсти традиции… Неужто госпожа фон Рихтхофен создала обо мне столь ужасающее впечатление?

– Было бы удивительно, если б о человеке такого достатка и влияния во всем городе было бы не с кем поговорить, кроме приезжей императорской фаворитки, – отозвался Курт, и хозяин замка с нарочитой скромностью потупился:

– Ох уж эта людская молва… Я, майстер инквизитор, всего лишь делец, занимаюсь не слишком душеспасительным, но вполне заурядным ремеслом: преумножаю семейные капиталы. Влияние, которое мне приписывают, – это всего лишь следствие моих попыток быть загодя учтивым со своими покупателями, возможными продавцами и вероятными покровителями.

– А также с вероятными злоумышленниками.

– Не могу ни подтвердить ваши слова, ни возразить им, – удрученно развел руками Гайер. – Для начала мне бы хотелось понять, что вы имели в виду, майстер Гессе.

– Скажем, широко известную историю ограбления одного из домов, что вы сдавали внаем. Точнее сказать – историю кары виновного в этом преступлении. Насколько мне ведомо, магистрат, чьею обязанностью это является, отчего-то тогда остался в стороне.

Лютбальд Гайер сухо кашлянул, переглянувшись с насупленным братом, и вздохнул, устроившись на скамье поудобнее.

– Майстер инквизитор, – неспешно проговорил он уже без улыбки, – я прошу вас понять кое-что. Вы явились в этот город для исполнения, несомненно, благого дела: для восстановления справедливости, для того, чтобы найти и покарать негодяя, поднявшего руку на одного из ваших собратьев, – на того, кто оберегает нас, простых смертных, от опасностей, с которыми мы не в силах совладать. И если мне известно нечто такое, что может вам помочь, – я готов откровенно и без утайки поделиться любыми необходимыми вам сведениями. Но вы, раскрыв это преступление, покинете Бамберг, а мне здесь еще жить. Надеюсь, не только мне, но и моим детям. И мне бы хотелось, чтобы не все, сказанное мною здесь, стало достоянием общественности.

– И вас я тоже прошу кое-что понять, господин Гайер, – отозвался Курт в том же тоне. – Если сказанное вами будет иметь прямое отношение к моему расследованию – мне придется поделиться полученной информацией со здешними служителями. Но в том случае, если услышанное мною здесь не вступит в противоречие с законом Империи и города, полагаю, рассчитывать на скромное молчание служителей Конгрегации вы вполне можете.

– Благодарю вас, майстер Гессе, – кивнул хозяин замка. – Это вполне разумно… Итак, возвращаясь к упомянутой вами истории: увы, я должен вас разочаровать. Никаких связей, позволяющих разыскать грабителя, никаких возможностей выследить и задержать его – у нашего семейства не было и, к сожалению, нет.

– Вы хотите сказать, господин Гайер, что человек, совершивший ограбление дома, находящегося в вашем владении, так и не был найден?

– Я хочу сказать, что не было никакого ограбления, – чуть виновато улыбнулся тот. – И оно само, и будто бы выявленный виновник, и страшная кара, о коей, я полагаю, вам поведали во всех подробностях, – всё это лишь слухи. Признаюсь, пущенные мною. До того случались мелкие кражи из жилищ, которые арендовали у меня добропорядочные граждане, и поскольку я понимал, что на магистрат в этом смысле надежды мало, – постарался защитить свои вложения и доходы так, как сумел.

– И как? – с искренним интересом спросил Курт. – Сработало?

– О да, – самодовольно улыбнулся Гайер. – Способ оказался на удивление действенным: с тех пор была лишь одна попытка взлома, да и та неудачная, но ничего более серьезного. Сочиненная мною история совпала по времени с резней средь местных подонков… хотя точнее будет сказать, что известия об этой резне и натолкнули меня на мысль сочинить сию байку. При таком количестве убитых сообщников оставшиеся в живых просто не имели возможности проверить, правдивы ли дошедшие до них слухи, и действительно ли кто-то из их приятелей испустил дух в моих руках. Теперь история обрастает все большими кровавыми и жестокими подробностями, расходится все шире, и я бы очень хотел, майстер Гессе, чтобы так и осталось. Вы можете справиться у бюргермайстера, он подтвердит, что сказанное мною – правда. В некотором роде, – хмыкнул Гайер, – мы с ним в этом деле сообщники. Я обрел славу человека, с которым лучше не связываться, горожане – спокойную жизнь, а он – меньше преступлений во вверенном ему городе.

– Бюргермайстер приходил к вам, – повторил Курт задумчиво. – А из Официума – неужто никто не заинтересовался этой историей?

– Нет, – пожал плечами Гайер. – Полагаю, ваши сослужители решили, что несуществующий преступник получил по заслугам, а спокойствие в хотя бы одной части города стоит того, чтобы закрыть глаза на некое пренебрежение… скажем так, буквой закона в угоду духу. Так как не слышать об этом они не могли – мнится мне, это предположение верно. Либо же попросту сочли сие не их делом, что, в общем, вполне справедливо – подобными происшествиями, имей они место, должен бы заниматься магистрат.

– Вот с этим не могу не согласиться, – одобрил Курт. – Полагаю, магистрат же и должен был заняться выяснением обстоятельств упомянутой вами резни в неблагополучных кварталах?

– Резни? – переспросил Гайер-младший, и хозяин замка едва заметно поморщился, явно недовольный вмешательством брата. – А зачем магистрату интересоваться тем, как подонки режут друг друга?

– Затем, что это необычно. Такое не случается на пустом месте. В Кельне, скажем, подобные события были следствием чумы – бедные кварталы множились, торговля увядала, крестьяне не совались в город, голод уносил едва ли не больше жизней, чем болезнь, старшины местного сброда в буквальном смысле объедали низших членов своих шаек, и те взбунтовались. В Бамберге же, насколько мне известно, это приключилось на пустом месте?

– Судя по тому, что вы интересуетесь этим у меня, – проговорил Гайер-старший, едва уловимым движением ладони велев брату умолкнуть, – вы хотите сказать, майстер Гессе, что полагаете именно меня отчего-то более других осведомленным в данном вопросе. Могу я спросить, отчего?

– Стало быть, мои предположения имеют основания?

– Когда вы требовали встречи со мною через моего управляющего, – не ответив, произнес Гайер, – вы сказали, что желаете обсудить нечто, поведанное вам обо мне госпожой фон Рихтхофен. Не сочтите это неуважением к приключившейся трагедии или к памяти покойной, однако же, если подобные намеки вам делала именно она – должен заметить, что госпожа фон Рихтхофен, оказывается, отличалась завидным воображением. А я – незавидной наивностью, когда допустил ее в свой дом и уделял время беседам с нею.

– Женщины – коварные существа, – вздохнул Курт, – и способны порой увидеть то, что мы, как нам кажется, сокрыли надежней некуда.

– А также услышать то, чего не было сказано, – сумрачно дополнил делец, – и извратить то, что сказано было.

– Так что же было сказано на самом деле, господин Гайер?

– Госпожа фон Рихтхофен пыталась прощупать почву в Бамберге, надеясь запустить свою прелестную лапку в налаженное дело нашего семейства. Вы ведь осведомлены о том, чем эта женщина утоляла скуку, майстер Гессе?

– Примерно тем же, чем и вы, насколько мне известно.

– Между нами разница: мои предки начинали с чистой доски, и теперь наша семья поддерживает свое благосостояние и стремится обеспечить будущее потомства. Мы занимаемся делом. Госпожа фон Рихтхофен – по императорскому благоволению осталась полной наследницей имения своего покойного супруга, и она, бездетная скучающая вдова, просто тешилась, по большей части – всего лишь ублажая свою гордыню. Материального резона делать то, что она делала, госпожа графиня не имела. Посему я с первой встречи дал ей понять, что делиться своей налаженной сетью не намерен и в Бамберг ее не допущу, – для двух королей жилищного торга этот город слишком мал. Мне казалось, ее рассудительности хватило на то, чтобы принять это должным образом, как подобает дельцу, каковым она себя мнила, но, видимо, природное женское лукавство и самолюбие взяли в ней верх над деловым отношением. Полагаю, именно желанием расквитаться со мною за мою непреклонность и объясняется столь нелестная сплетня.

– Так что же было вами сказано на самом деле, господин Гайер? – повторил Курт настойчиво. – Вы так и не ответили.

– Ничего особенного, – недовольно покривил губы хозяин замка. – Отказавшись делиться с госпожой фон Рихтхофен своими рынками, я тем не менее был готов поделиться опытом. При условии, что она будет пытаться воплощать сей опыт где-нибудь подальше от моего города, я ничего не терял, приобретал приятного и умного собеседника и, должен признать, развлекался. В одну из наших бесед мы затронули тему защиты капиталов, и я сказал… откровенно говоря, не припомню дословно… сказал нечто вроде того, что в случае нужды хороший делец вполне может и даже обязан потратиться, дабы в будущем получить отдачу и прибыль. И если для защиты своих вложений однажды потребуется подрядить армию наемников, это следует сделать, невзирая на цену.

– Я не женщина, – произнес Курт задумчиво, – и не обиженный вами конкурент, однако прямо скажу, я, услышав такое и узнав, что творилось в городе, сопоставил бы эти два факта в пользу все той же версии.

– Я не имею отношения к происходившему в тех кварталах Бамберга, майстер Гессе, – твердо выговорил Гайер. – Попросту в беседе с госпожой фон Рихтхофен я употребил образец самого затратного предприятия из тех, что наскоро сумел придумать. С тем же успехом из взбредших мне на ум примеров я мог избрать, скажем, подношение магистратским деятелям, дабы те исполняли свою работу пошустрее, или наем постоянной собственной охраны для особенно ценного склада.

– Или роспуск слухов о неупокоенной душе в доме Юниусов, после каковых желающих купить его сильно поубавилось, а цена, соответственно, внезапно снизилась. Сколько вы надеетесь наварить на разнице, господин Гайер, перехватив дом у города тогда и готовя его к продаже сейчас?

– Это вам тоже сказала графиня фон Рихтхофен? – мрачно уточнил Гайер-младший, и хозяин замка вновь недовольно поморщился, видимо пожалев о том, что вытащил братца на эту беседу.

– Об этом, сдается мне, в Бамберге не говорит только ленивый, – охотно сообщил Курт. – Особенно из тех, кто мало-мальски смыслит в торгово-денежных оборотах.

– Если допустить, – с нажимом произнес Лютбальд Гайер, – что данный слух был вольно или невольно запущен или поддержан мною (просто предположить на минуту, что это так) – то ведь это, сколь мне известно, не является нарушением закона. Ни имперского, ни городского, ни Божьего.

– Лжесвидетельство, вообще-то, грех, – напомнил Курт с благожелательной улыбкой. – Посему с последним пунктом вы несколько промахнулись. Прибавьте к этому то, что служителям Официума пришлось расходовать на проверку сего слуха время и силы, каковые могли быть потрачены с большей пользой, а также присовокупите финансовые потери городской казны…

– Не столь уж они существенны, – осторожно возразил Гайер. – Мне как владельцу большого количества недвижимости заметна итоговая разница в цене в тех случаях, когда оная цена не слишком значительна при покупке и довольно высока при продаже: попросту за счет количества сделок. Город же не потерял настолько много, чтобы выставить мне претензии. В том случае, разумеется, если бы я имел отношение к данному слуху.

– Разумеется, – серьезно кивнул Курт. – Мы ведь говорим гипотетически. И в этом гипотетическом случае служители Официума, полагаю, были бы несколько недовольны тем фактом, что из них, как бы так помягче выразиться, сделали дураков.

– Гипотетический распространитель сплетни не нанес ущерба ни Официуму, ни Конгрегации, ни лично кому-либо из ее служителей, – заметил Гайер, – и ваши собратья, майстер Гессе, рассудительные и чуткие люди. Посему, сдается мне, в случае гипотетических претензий вполне можно было бы обойтись извинениями и покаянием. Хотя, разумеется, в былые времена гипотетического шутника ожидала бы куда более… гм… неприятная и не гипотетическая судьба.

– Да, – с нарочито сожалеющим вздохом подтвердил Курт. – Славные были времена.

– От тех времен в распоряжении Конгрегации остался один инструмент кары – штраф, – мягко напомнил делец. – И в том гипотетическом случае, когда осознания собственной неправоты и принесенных извинений недостаточно, им всегда можно воспользоваться.

– Разумно, – согласился Курт, подняв глаза к небу, где сгустившиеся серые облака уже сбились в плотную пелену с редкими разрывами. – Ваше гостеприимство, господа Гайеры, доставило мне искреннее удовольствие, но мне бы не хотелось им злоупотреблять слишком долго, а именно так, того и гляди, случится: похоже, намечается дождь. И, судя по внезапной духоте, – с грозой. Полагаю, нам лучше покинуть ваш замок, дабы не застрять здесь неведомо на сколько… У кого есть ключ от дома Юниусов?

– У моего управляющего… – отозвался хозяин замка с легкой растерянностью, с каковой, впрочем, тут же совладал. – Больше ни у кого. По крайней мере, я ключей от своей недвижимости у себя в сундуке не храню, и зачем бы Витте давать один из них кому бы то ни было – не представляю… О, нет же! – спохватился Гайер, оборвав сам себя на полуслове. – Не совсем так. Ключ был однажды дан майстеру Хальсу, когда он проверял слухи о призраке Катерины Юниус. Насколько мне известно, после обследования дома майстер инквизитор его вернул.

– А пропавший Георг Штаудт не просил дать ему ключ? Ваш управляющий доложил бы вам об этом, если б таковая просьба была?

– Разумеется! Но ее не было. Однако, – с уже нескрываемым беспокойством поинтересовался Гайер, – к чему эти вопросы, майстер Гессе? Вы же не хотите сказать, я надеюсь, что в дом кто-то проник и нанес вред моей собственности?

– Нет, – вскользь улыбнулся Курт, поднимаясь. – Искать на сей раз настоящего взломщика ни вам, ни магистрату не придется: дом целехонек и никем не тронут. Всего лишь пытаюсь узнать события того дня, когда нашего служителя видели в Бамберге в последний раз… Благодарю вас за проявленное радушие, господин Гайер, и за чрезвычайно интересную беседу. Надеюсь, вы не откажетесь эту беседу продолжить, если возникнет необходимость?

– Разве это возможно – отказать в просьбе человеку со Знаком? – любезно улыбнулся тот, и Гайер-младший скривил губы, словно только что прожевал нечто невыносимо кислое.

– Кажется, они не были так уж довольны беседой, – заметила Нессель, когда Гайерсвёрт остался далеко за спиной. – И на радушных хозяев не особенно похожи… И, по-моему, ты зря потратил время: ничего нового они не сказали, да?

– Ну, отчего же, – отозвался Курт, снова бросив взгляд в небо, где невдалеке, отчетливо и почти физически ощутимо, разнесся глухой громовой раскат. – Кое-что я все-таки выяснил.

– Что? Что он сочинил историю, после которой его боятся даже бамбергские преступники? Это с твоим делом не связано. Или что не он нанял тех людей, которые убивали старейшин местных преступников? Даже если это правда, то…

– Это неправда, – тихо возразил Курт, и ведьма запнулась, глядя на него выжидающе. – Неправда, – повторил он, – может, Гайер еще каким-то образом связан с событиями в неблагополучных кварталах, но в любом случае: о незваных гостях-наемниках он знал до того, как об этом сказал ему я.

– С чего ты взял?

– Адельхайда не подозревала Гайеров в этом, – пояснил Курт все так же негромко. – И мне таких предположений не высказывала. Она вообще не знала о том, что происходило среди местного отребья: была не в курсе не только участия посторонних в той резне, но и самой резни тоже. А следственно, и в своих беседах с Гайерами этой темы поднимать не могла.

– И ты думаешь – это их рук дело?

– Я лишь сказал ему, что произошедшее в среде бамбергских низов – странно. И всё. Не уточнял, что я имею в виду, не намекал на то, что мне известно об участии в той резне кого-то, не имеющего отношения к местным преступникам. Я просто не стал разубеждать его в том, что Адельхайда успела что-то особенное рассказать мне перед своей гибелью, – что-то, связанное с той историей. И тем не менее – он отчего-то завел речь именно о наемниках, хотя на них в моих словах не было и намека. Словом, сам его разговор с Адельхайдой об этом выдуман Гайером от начала до конца.

– И что ты будешь делать теперь? – обеспокоенно спросила Нессель. – Что это может значить – что они убили того парня в доме, что связаны с убийством пропавшего инквизитора?

– Не знаю, – вздохнул Курт. – Когда я спросил Гайера о ключе – он был искренне обескуражен вопросом и явно не понял, почему я этим интересуюсь. Стало быть, он не провоцировал Штаудта на осмотр дома, не давал ему ключа, он вообще не знал, что тот осматривал дом, а ведь именно после этого inspector и исчез. Если б его смерть совпала по времени с резней в неблагополучных кварталах – я бы предположил, что он угодил под горячую руку наемников Гайера, и тот, испугавшись кары, уничтожил или спрятал тело. Но наемники ушли давно.

– А они – единственное, что связывает смерть вашего служителя и странные события в городе…

– Осталось лишь понять – primo: как именно связывает, и secundo: в чем связь между странностями в этих кварталах и странностями в прочем городе – неведомые грешки судьи, внезапный скачок преступлений светского и сверхобычного толка…

– Ты думаешь, она вообще есть, эта связь? Быть может, совпадение?

– Многовато совпадений в этом деле, – недовольно покривился Курт. – А я этого не люблю…

– У тебя есть какое-то объяснение, – уверенно произнесла Нессель и вздрогнула, когда в небе громыхнуло снова – на сей раз совсем близко. – Ты что-то придумал, да?

– «Придумал», – повторил он. – Хорошо сказано. Вот поэтому я пока не стану говорить о том, какие выводы сделал: я мог это просто придумать. Я могу ошибаться.

– Все говорят, что ты никогда не ошибаешься.

– Врут, – отрезал Курт, продемонстрировав руку, затянутую в черную перчатку: – Вот она, одна из моих ошибок. И есть много других, которых просто никто не видел.

– Смотри… – вдруг понизив голос, проронила ведьма, кивком головы указав вперед. – По-моему, что-то случилось.

Курт на миг приостановился, глядя на Кристофера Хальса; инквизитор приближался стремительно, почти бегом, не глядя по сторонам и под ноги, а завидев Курта, ускорил шаг.

– Гессе, – поприветствовал он коротко, безмолвно кивнув в сторону Нессель. – Я смогу тебя найти в «Ножке» через час-другой?

– Гроза собирается, – пожал плечами Курт. – И поскольку у меня, кажется, нет неотложных причин бегать под дождем по городу – да, сможешь. Что-то случилось?

– Не совсем… Возникла одна мыслишка, которую я сейчас проверяю; кое-что выяснил, но хочу еще кое с кем перемолвиться – и свою мысль окончательно подтвердить или же опровергнуть. И если я прав, Гессе, то в Бамберге все куда веселей, чем можно было предположить… А у тебя что-то есть?

– Говорил с Гайерами. Ты знал, что это они запустили слушок о призраке в доме судьи?

– Догадывался, – отмахнулся Хальс равнодушно. – Проверил тогда дом ради очистки совести, но не сомневался в том, что источник слухов – наши дельцы. Я не стал к ним цепляться. Затея, конечно, была глупее некуда, но вреда никому не причинила, посему – пусть их.

– Когда ты проверял дом, ключ тебе дал управляющий, – отметил Курт и, увидев ответный кивок, уточнил: – Ты вернул его потом? Дубликата не делал?

– Да за каким он мне сдался? – удивленно округлил глаза Хальс. – Вернул, разумеется, – следующим же утром. Ты к чему это? Есть связь с убийством inspector’а?

– Пока не могу сказать точно… – от очередного громового переката в небесах Курт поморщился и решительно договорил: – Вот что: обсудим это, когда ты явишься ко мне в «Ножку» со своей подтвержденной мыслью. В тепле, сухости и спокойствии.

– Насчет спокойствия – далеко не факт, – вздохнул бамбергский инквизитор и, кивнув, прежним торопливым шагом двинулся дальше, на ходу бросив: – Буду через пару часов.

– Как думаешь, что такого он мог узнать? – спросила Нессель, глядя ему вслед, и Курт потянул ее за локоть:

– Идем, скоро и впрямь польет… Не имею представления. И не вижу причин гадать, коли уж вскоре он сам мне все расскажет.

– Думаешь, он сказал правду? – не унималась ведьма, неловко подстраиваясь под его широкий поспешный шаг. – Про ключ, что отдал его и не сделал другой…

– Похоже на то. Или же он не просто будущий хороший обер, а очень хороший обер и врать умеет виртуозно.

– Тебе хочется ему поверить, – заметила Нессель убежденно. – Не хочется, чтобы он оказался замешанным в чем-то дурном.

– Мне хочется верить любому из нас, – возразил Курт, – и предательство любого из нас мне неприятно, даже если это просто курьер, которого я никогда не знал и не видел, а лишь слышал о нем. Но когда я вижу неглупого и решительного человека на противной стороне – я сожалею об этом втрое больше, пусть даже этот человек и не наш служитель, потому что свои таланты он поставил на службу злу.

– Если не с вами, значит – против вас? – нахмурилась Нессель, и он усмехнулся:

– А когда я вижу неглупого человека, который говорит глупости, я сожалею особенно. Когда некто не против нас – он все равно с нами, даже если у него нет Знака, он не завербован одним из служителей, не состоит в Конгрегации и вообще даже не знает о нашем существовании, как ты десять лет назад. Даже тогда ты была с нами – потому что таланты свои поставила на службу людям, потому что не творила зла, потому что преумножала добро в нашем довольно мерзком мире. Даже самолюбивый бюргер, всю жизнь посвятивший исключительно умножению капиталов и ублажению своих плотских желаний, – все равно с нами. Просто потому, что, не творя добра, при том не совершал и прямого зла. А в прочих мелочах и различиях уже будет разбираться Господь самолично, когда придет время каждого… Зараза, – пробормотал Курт, подняв раскрытую ладонь и глядя на крохотные водяные крапины на черной коже перчатки. – Давай скорей, не то намокнем.

Нессель молча ускорила шаг, и до трактира оба почти бежали; дождь все назревал, но толком не начинался – лишь редкие капли порой падали за шиворот или на лицо, зато гроза обретала все большую силу, грохоча раскатами почти над самой головой и время от времени озаряя серые улицы короткими вспышками. При слишком близких раскатах грома ведьма вздрагивала и вжимала голову в плечи, искоса оглядываясь на растущую темную тучу, словно боясь, что молния вот-вот настигнет ее и пригвоздит к земле. Плотная духота облепила улицы, и даже сам воздух, казалось, стал вязким и похожим на грязную, застоялую воду.

Когда вершина старой липы напротив трактира уже показалась над кровлями у поворота, из узкого проулка между двумя домами возникла на миг фигура Вурцеля; махнув рукою, владелец пивнушки тут же нырнул обратно, прижавшись к стене и с заметным испугом озираясь по сторонам. Курт огляделся, приостановившись; улица почти обезлюдела, а немногочисленные прохожие спешили поскорее добраться до своих домов, глядя себе под ноги или в небо и не обращая внимания на то, что творилось вокруг. В проулок он, тем не менее, постарался проскользнуть как можно незаметнее, втянув ведьму за собою и так же, как Вурцель, прижавшись к стене дома.

– Вы были правы, майстер Гессе! – без приветствия сообщил хозяин пивнушки громким шепотом. – Я вспомнил, кто тогда был в моем заведении – в тот вечер, когда я рассказал вам про Мауса. И хотел поговорить с каждым из них, и не успел даже придумать, с кем говорить первым, – как мне сказали, что один из них лежит в своем доме, убитый. Это тот же парень завалил его, Богом клянусь, что и Мауса убил!

– Уверен?

– Да вы его вспомните! Верткий, как змеюка, чисто кошак, не человек! Такой в толпе пузо вспорет – никто и не почешется… Там в соседней комнате была мать нашего парня. Не спала, не шумела, шила просто – в тишине, понимаете? Никто не заметил и не услышал, а ему – раз! – и глотку вспороли. Я сам к нему домой сходил, проверить и посмотреть… Окно открыто, труп посреди комнаты – и все, и никаких следов. Пришел, убил и ушел… Это ж что у нас творится, майстер Гессе, а? А я вам скажу, что: те парни вернулись! И теперь у них какие-то дела в Бамберге!

– Успокойся, – осадил его Курт, и хозяин пивнушки осекся, глубоко переведя дыхание и снова судорожно оглядевшись. – Ты сказал «никаких следов». В каком смысле?

– Да в прямом, – чуть спокойнее, но по-прежнему нервозно отозвался Вурцель. – Не сломано ничего, не взято, не вскрыто…

– Иными словами, следов борьбы не было, взлома и кражи тоже, я правильно понял? – уточнил Курт и, дождавшись кивка, многозначительно осведомился: – А ты стал бы сидеть в тишине и неподвижности, пока к тебе в окно лезет чужак с кинжалом и замотанным лицом?

– Да что ж я… – начал Вурцель и запнулся, глядя на него растерянно. – Это то есть… Он убийцу сам впустил, майстер Гессе?

– Что лишь подтверждает мою версию, – кивнул он. – Ваш парень сдал ему Мауса, а когда мы явились вот так невовремя – сообщник (или наниматель, не важно) решил от него избавиться, дабы не проболтался. Окно либо было открыто (жара же), либо парень ваш сам его убийце и открыл. Тот влез в комнату – «поговорить» – и сделал дело. И мы в тупике.

– То есть, как это «в тупике»? – нахмурился Вурцель. – Молот Ведьм не может быть в тупике! Вы меня простите, майстер Гессе, если что не так скажу, но вот не верю я, что вы – и уже чего-то не нашли или не придумали. А мне не говорите – потому что не верите, так?

– Скорее, не хочу подставлять, – вздохнул Курт. – Ты же парень умный и сам видишь: сейчас такая ситуация, что меньше знаешь – дольше живешь. И на твоем месте я бы всем и каждому пожаловался на то, что знаешь ты и правда очень мало, что не знаешь вообще ничего, не понимаешь, что происходит и кто это творит. Можешь даже посетовать, что хренов инквизитор молчит, как рыба, и делает таинственную рожу.

– Думаете, еще кто-то из наших наушничает тем парням? – нахмурился Вурцель; он кивнул:

– Исключать нельзя. Посему сиди-ка тихо, изображай полное неведение… Но если что узнаешь – слух, сплетню, если вдруг просто какое подозрение возникнет, – расскажи мне. Сразу.

– Хорошо, майстер Гессе, – вздохнул хозяин пивнушки и, развернувшись, нырнул дальше в проулок, тут же скрывшись из виду.

– Ты и правда что-то понял из всего этого? – спросила Нессель растерянно. – Что? Убийца же перекрыл все пути и…

– …и я правда в тупике, – договорил Курт. – Но если я скажу об этом – мне перестанут помогать: слабости в этой среде не любят и не прощают. Хотя кое-что у меня в голове все же сложилось, но…

– … говорить мне об этом не станешь, чтобы не подставлять, – невесело улыбнулась Нессель. – А если правду – то не скажешь, чтобы у меня было нечего выведать, если меня кто-то так же вот скрутит, как того несчастного, и начнет резать на куски, верно?

Очередной удар грома раздался так близко, что, кажется, задребезжали камни, Нессель взвизгнула, присев и закрыв уши ладонями, и Курт молча ухватил ее за руку, бегом бросившись к трактиру под внезапно зачастившими тяжелыми дождевыми каплями. Внутрь оба вломились, уже изрядно подмокнув и едва не оглохнув от повторного громового раската; Курт встряхнул головой, дабы изгнать из нее остатки противного звона, и остановился, глядя на человека за столом у правой стены, что поднялся ему навстречу. Этого курьера Конгрегации Курт помнил в лицо, хотя не знал и никогда не спрашивал его имени; послания, привозимые им, всегда были исключительной важности, и кем он направлен на сей раз, было ясно, как Божий день.

– Майстер Гессе, – констатировал тот, приблизившись, и протянул запечатанное письмо. – Мне велено дождаться ответа, и вас просили с этим ответом не медлить.

– Намерены тронуться в путь тотчас же? – уточнил Курт, через плечо указав на дверь, за которой уже вовсю грохотали по крышам плотные струи ливня. – В такую погоду?

– Кто ж меня спрашивает, – устало улыбнулся курьер и кивнул на стол, за которым дожидался появления служителя Конгрегации: – Я побуду здесь, пока вы составите ответ.

(обратно)

Глава 15

– Ты так и не скажешь, что это?

Курт отмахнулся, выведя следующую букву на наполовину исписанном листе; Нессель задавала этот вопрос уже трижды, и на сей раз он не стал даже отвечать «Погоди» – просьб не мешать и просто дождаться результатов расшифровки и без того уже было предостаточно. Ведьма постояла в ожидании перед его столом еще несколько мгновений и, так и не услышав ответа, развернулась, принявшись снова мерять комнату шагами. Громовые раскаты звучали по-прежнему оглушающе, близко, мешая сосредоточиться, а мельтешение Нессель лишь еще более раздражало; однако отвлечься, дабы призвать ее к спокойствию, Курт не желал, опасаясь, что это станет поводом к долгим объяснениям…

– Всё, – сообщил он спустя несколько минут, когда стало казаться, что ведьма вот-вот протопчет тропу в половицах, и Нессель едва ли не бегом метнулась к столу, усевшись рядом и воззрившись на него с нетерпением.

Курт неспешно убрал перо, закрыл и отложил в сторону довольно потрепанное Евангелие; обыкновенно произвести расшифровку он мог и по памяти, но порой поступал именно так – тщательно сверяясь с книгой, не обращая внимания на слова, что складывались в процессе, не воспринимая их целиком, отмечая лишь нужные буквы и только потом, по окончании работы, читая послание полностью. Под пристальным взглядом ведьмы он пробежал глазами текст, помедлил, переваривая прочитанное, и негромко выговорил:

– Альту не нашли. Но она жива: их видели, есть свидетели.

Нессель сидела неподвижно еще несколько мгновений, глядя на лист в его руках так, будто ожидая, что в этих торопливых неровных строчках сейчас увидит всё – все ответы на все вопросы, утоление всех печалей, утешение, покой… За окном вновь грохотнуло, озарив сумрачную комнату краткой вспышкой, и ведьма вздрогнула, судорожно вздохнув и закрыв лицо ладонями.

– Бруно с группой нашел нескольких свидетелей, – продолжил Курт с расстановкой. – Последний раз – в деревеньке под Магдебургом. Жители видели стоянку далеко в полях, в стороне от деревни, – в саму деревню увиденные ими люди не заходили, что, замечу, логично. Женщина, подходящая под данное тобой описание, мужчина, подходящий под описание Каспара, и мальчик.

– Мальчик? – растерянно переспросила Нессель, уронив руки на колени. Он пожал плечами:

– Ожидаемо. Ищут девочку. Искал бы кто другой, задавал вопросы иначе – возможно, ничего б и не узнали… Мальчик – светлые волосы, на вид лет восемь, худой, большие серые глаза, острый подбородок… Словом, сходятся все названные тобой приметы.

– Но ее не нашли…

– Она жива, – возразил Курт. – Жива, здорова, и Бруно дышит в спину Каспару. С ребенком на руках он не сможет скрываться так же легко, как в одиночку. Мы его найдем.

– Когда их видели в той деревне?

Курт помолчал, опустив взгляд на лист в руке, хотя сверяться с текстом нужды не было – он и без того помнил каждое прочитанное слово, но от пристального взгляда ведьмы вновь отчего-то стало не по себе, и ответить он смог не сразу:

– Три недели назад.

Нессель прерывисто вздохнула, закрыв глаза и явно прилагая немалые силы к тому, чтобы не разрыдаться; от очередного близкого громового раската она лишь слабо вздрогнула, точно от хлопка двери в соседней комнате, и медленно проговорила:

– Магдебург… Где это?

– На север и чуть к востоку отсюда.

– А… что там? Зачем он везет Альту именно туда?

– Этого я не знаю; и боюсь, узнать это мы сможем лишь тогда, когда настигнем Каспара и сможем спросить у него лично.

– Лишь бы он не причинил Альте вреда…

– Вреда физического девочке он не причинит, – осторожно возразил Курт, – но нам главное – чтобы он не повредил ее душу. Не хочу пугать, просто имей в виду: за полтора месяца, что она вдали от тебя, Готтер, она могла научиться у своего нового опекуна чему угодно и набраться от него каких угодно идей. Не знаю, что он ей наплел, но по показаниям свидетелей – «мальчик» выглядел напуганным, однако пугает «его» вовсе не Каспар. Напротив, Альта при встрече с деревенскими старалась держаться к нему поближе и сторонилась людей.

– Их надо найти поскорее, – чуть слышно проронила Нессель и повторила, требовательно повысив голос: – Их надо найти как можно быстрее, пока он не сделал из моей дочери какое-нибудь чудовище!

– Наши люди делают все возможное. У Бруно за плечами десять лет действительной следовательской службы, с ним на поисках – лучшие, и…

– Вранье, – твердо возразила Нессель. – Лучший – ты. Так мне говорили в Ульме, так я слышала, пока искала тебя, так говорят люди в Бамберге; и когда такое говорят столько людей – это не может быть просто пустой молвой. Лучший – ты. И ты – не там.

– Да, – тяжело согласился Курт. – Я не там.

– Почему этот человек сказал, что от тебя ждут срочного ответа? Что ты должен им сказать? Что еще там написано? Там много. Это все об Альте?

– Не совсем, – помедлив, качнул головой Курт. – Помимо прочего, здесь… скажем так, некое описание текущей политической ситуации, которое, как знает Бруно, может меня интересовать.

– Почему?

– Потому что эта ситуация касается еще одного ребенка, чья судьба мне небезразлична. Точнее, сейчас он уже не ребенок, и на него возложена миссия по усмирению Гельвеции, которая стоит на пороге бунта, а как следует из этого донесения – уже задумывается о переходе под руку герцога Австрийского.

– Кто этот «ребенок», что он ворочает такими делами?

– Наследник престола, – пожал плечами Курт, и за окном громыхнуло снова, отчего эти два слова прозвучали торжественно и как-то зловеще. – Так сложилась судьба, что мы с ним состоим в отношениях, близких к дружеским, и меня крайне беспокоит то, как он справится с возложенным на него долгом. От этого зависит не только его жизнь, но и жизнь Империи.

– И что ты должен сейчас ответить? Почему так срочно? Тебе надо ехать в Гельвецию? Ты бросишь все и отправишься туда, к вашему наследнику?

– Нет. я и сказал, сведения о происходящем там Бруно приписал исключительно потому, что я хотел бы быть в курсе, и он это знает. Срочность ответа не касается наследника и гельветского мятежа; я должен ответить, закончены ли дела в Бамберге и смогу ли я присоединиться к группе Бруно прямо сейчас, чтобы продолжить поиски Альты вместе, – он считает, что мое присутствие могло бы помочь. Но дела не закончены, и я не могу. Прости.

– Зачем ты это сказал? Тебе же все равно, это «прости» – просто слово, которое полагается произносить, и даже если сейчас я начну тебя ненавидеть, как никого не ненавидела до сих пор, – ты не изменишь своего решения.

– Это не решение, – возразил Курт. – Так надо. Но я не удивлюсь, если ты начнешь меня за это ненавидеть.

Ответ Нессель заглушил новый удар грома, прозвучавший почти одновременно с яркой вспышкой, от которой в комнате на миг стало светло, точно ранним утром; ведьма оборвала себя на полуслове и снова съежилась, зажмурившись. Он поднялся и молча прошел к окну, дабы закрыть ставни, – говорить в нарастающем шуме было решительно невозможно, а крупные брызги все чаще попадали в комнату, пропитывая влагой пол у окна. У проема Курт остановился, задержав руку на ставне: вдали, за плотной водяной стеною, показалась знакомая фигура Хальса – инквизитор бежал по лужам, втянув голову в плечи и подняв ворот до самых ушей в безуспешной и бессмысленной попытке укрыться от льющейся с небес воды.

– Хальс, – отметил Курт, глядя, как тот приближается, разбрызгивая ногами жидкую грязь. – Явился раньше… Быть может, сейчас мы узнаем нечто, благодаря чему я все же сумею вырваться из этого города. Дам ответ курьеру после того, как поговорю с Кристианом.

– И мы уедем отсюда? – уточнила Нессель. – Туда, к твоим людям, искать Альту с ними?

– Если Хальс принес вести, могущие ускорить завершение моего расследования, – повторил он, бросив последний взгляд на инквизитора, уже пробегающего мимо старой липы напротив трактира, – тогда – да.

Ответ, ть ведьме вновь помешал оглушительный раскат, а в глаза ударила вспышка – невыносимо яркая, слепящая, и, прежде чем перед взором встала пелена, заслонив собою мир вокруг, Курт успел увидеть, как огненная стрела ударила в липу на той стороне улицы, и мощный бугристый ствол взорвался брызгами щепок. Он отшатнулся от окна, пригнувшись и непроизвольно закрыв рукой невидящие глаза, сквозь гул в голове едва расслышав, как испуганно взвизгнула Нессель. Несколько мгновений ничего другого не было слышно – только отголосок грома и высокий звон в ушах; ничего не было видно – лишь россыпь разноцветных звезд во тьме и белая изломанная линия перед внутренним взором. Звуки и способность видеть возвращались медленно и неохотно, грохот и плеск дождя по стенам домов и глубокой грязи на улице прорывался сквозь гудящую пустоту в голове едва-едва, и не сразу стало понятно, отозвалось ли тело на приказ подняться и распрямиться, – ноги отчего-то дрожали, точно на морозе, а взгляд по-прежнему упирался в сияющую звездами темную занавесь. Курт с усилием встряхнул головой, упершись рукой в стену, зажмурился, отгоняя от взора цветных мошек, и, вновь открыв глаза, застыл на месте, глядя вниз, на улицу за окном.

Кусок старого липового ствола был словно выхвачен исполинскими челюстями, и сейчас рваная рана под струями дождя сияла белой, ничуть не обуглившейся древесиной. Вокруг на несколько шагов разметало щепу – от крохотных кусочков с половину ладони до огромных, с локоть, обломков, кое-где вонзившихся в мокрую землю. И там же, в воде и грязи, содрогалось в предсмертных конвульсиях тело Кристиана Хальса: острый осколок дерева засел в глазнице, а второй, чуть меньше и тоньше, вошел в горло, пробив его насквозь.

Мгновение Курт стоял неподвижно, глядя на то, что видел, и не веря в увиденное, и сорвался с места, бросившись из комнаты прочь. В коридор он выбежал, услышав позади удивленно-испуганный возглас Нессель, в котором не разобрал ни слова, по лестнице слетел прыжками через две ступеньки, слыша за собою торопливый топот башмаков лесной ведьмы, а за стенами трактира – очередной оглушающий удар грома. Курьер, по-прежнему сидящий все за тем же столом, поднялся ему навстречу, глядя непонимающе и настороженно, и Курт крикнул, через плечо указав на Нессель:

– Присмотри за женщиной!

Рывком распахнув дверь, он выбежал под плотную стену дождя, не чувствуя ледяной воды, тут же потекшей за шиворот, и бросился к Хальсу, спеша успеть и понимая, что не успеет…

Инквизитор лежал неподвижно – запрокинув голову и вывернув ее на сторону, скрюченными пальцами вцепившись в мокрую землю, уцелевший глаз остекленело смотрел в небо, и поверх жидкой грязи вокруг расплывалось мутно-багровое пятно. Курт замер в оцепенении над безжизненным телом, слыша сквозь шум ливня, как его окликает голос курьера от двери, лишь теперь начав ощущать, как пропитавшая одежду вода леденит тело, и только когда поодаль небо снова взорвалось, ударив по глазам яркой вспышкой, развернулся и медленно побрел обратно к трактиру.

– Проблемы, майстер Гессе? – коротко спросил курьер, когда он, войдя, прикрыл за собою дверь. – Нужна помощь?

Курт поднял взгляд, молча обозрев обращенные к нему лица: два посетителя, напряженные и оторопелые, владелец трактира, глядящий на своего постояльца с откровенной боязнью, Нессель…

– Несчастный случай, – отозвался он, наконец. – Когда закончится гроза, надо убрать с улицы тело инквизитора Кристиана Хальса и сообщить о его гибели в Официум.

– Что значит «о гибели»? – растерянно спросила Нессель. Не дожидаясь ответа, выглянула на улицу и отшатнулась, зажмурившись то ли от увиденного, то ли от очередной близкой вспышки.

Прокатившийся в небесах грохот заглушил ее слова, но переспрашивать Курт не стал, по движению губ поняв, что ведьма поминает Создателя. Сам майстер инквизитор, к собственному стыду, был на грани того, чтобы недвусмысленно и вслух помянуть нечто менее возвышенное и куда более неблагопристойное…

– Как вас понимать? – нахмурился владелец и, не услышав в ответ ни слова, прошел к двери – медленно, крадучись, точно ожидая, что оттуда, из-за порога, на него вот-вот выпрыгнет неведомый жуткий зверь. – Господи Иисусе… – пробормотал он, отпрянув. – Майстер инквизитор, это что ж?.. Как же так?

– Случайность, – хмуро и коротко отозвался он, тяжело опустившись на скамью у ближайшего стола. – Не то время, не то место… Там мог быть любой из нас или не могло быть никого. Просто случайность…

Курьер отстранил трактирщика с пути, тоже подойдя к порогу, и, бросив взгляд наружу, молча переглянулся с Куртом.

– К сожалению, я вынужден несколько повременить с ответом, – ответил он на безмолвный вопрос, и курьер понимающе кивнул, аккуратно прикрыв дверь и отступив.

Курт остался сидеть в трапезном зале, не глядя по сторонам и ни с кем не говоря, уставившись в пол под ногами; Нессель так же безмолвно замерла чуть поодаль, и по временам он ощущал на себе ее взгляд, однако ни сил, ни желания, ни, по большому счету, права обсуждать что-то сейчас и здесь – не было. Двое постояльцев почти сразу же ретировались в комнаты, и лишь хозяин трактира немым призраком маячил где-то за стойкой, напряженно переводя взгляд с курьера на майстера инквизитора.

Гроза отдалялась – от ударов грома уже не дрожали стены и не закладывало уши, однако ливень с прежней неослабной мощью бил в землю, и отсюда, из-за закрытой двери, было слышно, как тугие струи разбиваются о глубокие лужи. В одной из них, неподалеку от старой липы, сейчас должно уже тонуть в грязи тело бамбергского инквизитора Кристиана Хальса…

– Его надо забрать, – произнес Курт, поднявшись, и владелец «Ножки» вздрогнул от его неожиданно громкого голоса. – Гроза ушла, на улице безопасно.

– Майстер Гессе, – неуверенно возразил хозяин, отступив еще дальше за стойку, – ведь ему все равно уже… Быть может, дождаться, пока всё закончится? И унести тело сразу в Официум. К чему лезть под такой дождь, да в грязь, да сюда нести его – в грязи и с кровью…

– Ну и паскуда, – устало вздохнул Курт, и трактирщик запнулся, глядя на своего именитого постояльца оскорбленно и испуганно.

Мгновение он колебался, решая, не стоит ли выгнать трактирщика на улицу хорошим пинком, но лишь отвернулся, поплотнее запахнув вымокший фельдрок. Курьер молча встал, поднял сброшенный на плечи капюшон, затянул шнур, все так же без единого слова пройдя к двери, распахнул створку и, не оглядываясь, первым вышел под плотную завесу ливня.

* * *
Дождь не прекратился, но спал до легкой, едва заметной водяной взвеси спустя полчаса, гроза утихла совершенно, и лишь изредка где-то вдали перекатывались почти неслышные отзвуки. За телом Хальса явился Ульмер с парой стражей Официума. В произошедшее молодой инквизитор верить отказывался и не менее пяти минут, морщась от попадавших в глаза капель, увивался подле изувеченной липы, пытаясь разыскать на древесине следы пороха или хоть просто гари, а после – вцепился в майстера инквизитора Гессе с требованием припомнить весь свой весьма богатый опыт и рассказать, какой силы малефик может призвать непогоду и управлять молнией и как такого раскрыть. Суета стихла нескоро, тело увезли, грязь и кровь смысли с пола и скамьи, на которую покойного уложили, принеся с улицы, и в трактире воцарилась тишина – нерушимая, глубокая, неживая.

Ответ для Бруно Курт составлял долго – не столько по причине объемности текста или сложностей с шифрованием, сколько из-за частых перерывов в процессе и попыток решить, что стоит, а о чем не следует упоминать или рассказывать подробно. Готовое послание он передал курьеру спустя еще час, тот все так же молча кивнул, спрятав письмо, и Курт, глядя на закрывшуюся за спиной сослужителя дверь, лишь теперь вспомнил, что снова так и не спросил его имени…

Нессель все эти долгие часы пребывала рядом в молчании, ни о чем не пытаясь спрашивать и ничего не говоря, и, возвратившись в комнату, тихо примостилась на табурет у стола, опершись о столешницу и обессиленно уронив на руки голову; ведьму все произошедшее, казалось, вымотало еще более, чем его самого. Курт так же молча запер дверь на засов, вынул из дорожной сумки сухую одежду и с облегчением сбросил на пол промокший фельдрок.

– Ты думаешь, он прав? – заговорила, наконец, Нессель, когда он, надев свежую рубашку, замер в задумчивости, глядя на старую тренировочную куртку в своих руках; отчего-то он никак не мог вспомнить, как появился вот этот порез на правом рукаве, и эта совершеннейшая мелочь засела в мозгу, пробуждая асолютно неразумное раздражение…

– Кто? – нехотя переспросил Курт, и ведьма вяло махнула рукой за окно:

– Петер Ульмер. Это может быть малефиция, убийство? Этот инквизитор что-то знал и его убили?

– Хальс что-то знал, – согласился он, надев куртку, и ногой отпихнул в сторону ворох мокрой одежды – спускаться сейчас вниз, дабы отдать ее для сушки, или распяливать перед очагом самому не хотелось ничуть. – Но это не убийство. Это случайность… Снова.

– Ты в это не веришь, – уверенно возразила Нессель. – Ты не думаешь, что это случайность.

Курт помедлил, бросив взгляд в окно, на покалеченную молнией липу, и обессиленно опустился на табурет напротив ведьмы. Над переносицей мелко и противно ныло, голова казалась тяжелой и гулкой, точно котел, и под этим котлом словно кто-то заботливо и неотступно раздувал огонь…

– Я не знаю, – отозвался он устало. – Слишком вовремя. Слишком часты случайности в этом деле, словно сама судьба против меня…

– Что? – нахмурилась Нессель, когда он запнулся, и Курт мрачно поинтересовался:

– Помнишь, что ты сказала мне при нашей первой встрече, в твоей сторожке? Ты сказала – «над тобой туча, и она ждет поры, когда ей позволено будет разразиться молнией». Ты сказала, что пока еще меня от этой тучи что-то ограждает – какая-то «сила, которой я угоден», но когда я совершу нечто, «что этой силе не по нраву», я лишусь ее покровительства. Ты сказала – неизвестно, что тогда может случиться…

– Я говорила не в прямом смысле – про молнию, – возразила Нессель, и он поморщился, оборвав:

– Это я понял. Я не думаю, что проклятье казненной мной чародейки и впрямь обрело вид молнии и хотело шарахнуть по мне, да промахнулось. Я о другом… – он умолк, с трудом подбирая слова, ощущая себя непривычно неловко и впервые жалея о том, что рядом нет Бруно, которому сказать можно было все и от которого всегда можно было услышать верный ответ на любые вопросы – зачастую ответ, и без того уже известный самому Курту, но никак не желающий вылезать на поверхность из закутков разума…

– Тогда о чем? – так и не услышав продолжения, осторожно уточнила Нессель.

– Понимаешь, мне всегда везло, – нехотя пояснил Курт, потирая ноющую переносицу. – Ты говорила, что за время поисков наслушалась обо мне всевозможных историй, здешние служители почитают меня легендой, выпускники академии Конгрегации уже сейчас мечтают «стать как Молот Ведьм», знаю, слышал лично… Но это не моя заслуга. Да, кое-какие достоинства у меня есть, не отрицаю, – все же не напрасно на меня убили десять лет обучения, но достоинства эти многократно преувеличены молвой. А молва сия – не сами собою зародившиеся слухи, но работа самой Конгрегации. Слишком много дурного осталось об Инквизиции в людской памяти у одних и слишком вольно себя стали ощущать другие, вот наши и создали образ этакого героя, которому удается все, который раскрывает преступления с легкостью, который ни разу не покарал невиновного и никогда не упускал виноватого, от которого не скрыться и ничего не утаить, ибо он – непостижимый сплав изощренного разума и тонкого чутья… Я – сказка. Гессе Молот Ведьм – легенда, придуманная Конгрегацией. Меня, можно сказать, не существует.

– Но все эти расследования и сражения…

– Были, – кивнул он, вновь не дослушав. – И в тех, и в других – мне просто везло, Готтер. Непостижимо, бессовестно везло. Да, я знаю за собою, что у меня порой случаются озарения, я могу ухватиться за какую-то мелочь, которую прочие не заметили, но при этом, должен признать, могу долгое время не видеть чего-то на поверхности, могу не заметить то, что не слишком-то и скрывалось. Так уж чудно устроен мой рассудок… Но худо-бедно свои расследования я завершал – отчасти благодаря этим озарениям, отчасти – по счастливому стечению обстоятельств. То же и с историями о многочисленных доблестных сражениях, каковые пересказывают друг другу все: да, в академии меня натаскали, после выпуска – за меня взялись иные мастера и отшлифовали то, что попало им в руки. Но и там – по большей части я выкручивался благодаря везению. Или, если вспомнить твои слова, как знать, может – благоволению свыше?.. Жаль, что меня не слышит Бруно, – усмехнулся Курт, на миг смолкнув. – Бедняга столько лет пытался вдолбить это в меня, а я насмехался над ним – и вот теперь я сам несу ту же чушь об избранности Господом…

– Почему же чушь? – тихо возразила Нессель. – Ведь ты служишь Ему, служишь всей душой. Забывая ради Него о чужих и близких, даже о себе самом. Для того, чтобы направлять тебя, вести, поддерживать и покровительствовать тебе, – ты из многих и многих людей самый…

– …удобный для использования по назначению? – договорил он с усмешкой, когда она запнулась, и ведьма недовольно поджала губы:

– Это не слишком хорошее слово по отношению к Господнему замыслу, Курт.

– Превосходно, – коротко и сухо рассмеялся он и запнулся, когда боль над переносицей вдруг вспыхнула, рванувшись к вискам и отдавшись холодным уколом где-то в макушке. – Жаль, этого никто не видит: ведьма поучает инквизитора, как ему надлежит отзываться о Господе… Хорошо. Пусть будет «самый подходящий», хотя я убежден, что можно было отыскать куда более добродетельного, сообразительного и достойного.

– И я думаю, что ты нарочно принижаешь свои заслуги, – продолжила Нессель тихо, но убежденно. – Эти четыре дня – я ведь вижу, что ты делаешь, вижу все то, о чем до сих пор только слышала. Это не везение или Господне благоволение подают тебе готовые ответы, ты находишь их сам, и…

– Постой, – вновь перебил Курт, придвинув табурет ближе, помедлил, тяжело опершись локтями о стол, и вздохнул: – Смотри. Я узнал о том, что случилось в неблагополучных кварталах, только потому, что мне повезло. Повезло, что у меня в приятелях глава преступной гильдии, повезло, что здешний сброд согласился ему помочь. Мне повезло узнать, что перед исчезновением Штаудт ошивался у дома судьи. Не знаю, приведет ли куда-то этот след, но если да – это снова будет чистейшим везением. Мне повезло, что я столкнулся в этом городе с братьями Ван Аленами, – именно благодаря Яну я узнал о том, что судья, очевидно, замешан в каких-то темных делишках, и именно это, судя по всему, привело его к гибели. Все, что мне удалось отыскать в этом деле, – всего лишь удача, а не моя заслуга.

– А как ты познакомился с ним? – спросила Нессель тихо. – С этим «главой преступной гильдии»?

– История старая, – неохотно отозвался Курт. – Мы с ним старые приятели… Конгрегация когда-то подобрала меня на улице в одиннадцатилетнем возрасте, а точнее – забрала из тюрьмы, где я дожидался повешения за двойное убийство. Когда-то я, осиротев, примкнул к шайке подростков, живущих в заброшенных кварталах Кельна, и попался на очередном ограблении. Спустя много лет мы с тем парнем оказали друг другу пару услуг: он по старой дружбе сообщил сведения, каковые помогли мне в одном из расследований, а я вытащил его из-за решетки, когда его подставили, обвинив в убийстве. Он парень умный, рассудительный, и не будь он тем, кем был… Словом, тогда я сказал ему, что не с его мозгами вечно сидеть серой мышью в углу. Он моего совета послушался – и вот теперь…

– Так значит, это не везение, – заметила Нессель наставительно. – Если б не ты – он не стал бы «главой преступной гильдии», а так и остался бы просто одним из кельнских воришек, или грабителей, или кем он там был… А вообще, если б не ты, его казнили бы тогда. И никто не смог бы тебе помочь здесь, никто не свел бы тебя с бамбергскими ворами, от которых ты теперь узнал то, что узнал. Если бы ты когда-то не помог ему, не спас от казни – он не стал бы тебе помогать. Посему ты не прав: это именно твоя заслуга, просто то, что ты сделал давным-давно, отозвалось именно сейчас. Что еще ты сказал – что тебе повезло с этими охотниками? А их ты откуда знаешь? Старший говорил, что вы с ним «плечом к плечу сражались с тварями»…

– Шесть лет назад, – пояснил он. – Это было шесть лет назад. История это долгая… Чтобы коротко – дело было так: была зима, метель, я направлялся к очередному месту службы и застрял в придорожном трактире вместе с Яном и еще кучкой путников. Тот трактир осадила стая ликантропов, от которых нам пришлось отбиваться несколько ночей… Это, к слову, его работу ты назвала делом рук, растущих не из того места, – натужно усмехнулся Курт, коснувшись рубца над правым глазом. – Такие события, как ни крути, сближают даже совершенно чужих друг другу людей, а у нас с Яном все же есть кое-что общее: мы делаем одно дело. Тогда мы разошлись, будучи обязанными друг другу жизнью не по одному разу, и потеряли уже счет тому, кто, что и кому из нас должен.

– Вот видишь, – назидательно произнесла Нессель. – И здесь никаких случайностей. Он делится с тобою всем, что удается узнать, потому что ты заслужил его доверие, потому что он тоже думает, что вы на одной стороне, из одного теста. А думает он так тоже не по какому-то счастливому обороту случая, а именно что по твоим заслугам: выходит, тогда, в том трактире, ты себя показал наилучшим образом, зацепил его за душу… Когда ты говорил с Яном, ты укорял его за то, что он сам и прочие охотники не желают делиться с вами своими секретами, – почему же ты тогда не арестовал его за это, не запугал, не заставил рассказать все, что знает? Ты же умеешь.

– Потому что знает он недостаточно много. А выйдя на охотников высшего звена – мы понемногу, со скрипом, но все же узнаём все больше и больше.

– А мне кажется – ты не сделал этого потому, что это низко, – тихо возразила Нессель. – Ты только что сказал: «такие события сближают даже чужих людей»; я видела, как ты говорил с Яном, и я знаю, что тогда тебе попросту совесть не позволила поступить с ним подобным образом. А поступил бы так – и просто некому было бы приехать в Бамберг, не нашел бы никто эту свидетельницу, не поговорил с нею, и ты не узнал бы ничего… И снова выходит, что это не удача, снова лишь отозвалось в настоящем то, что ты совершил когда-то в прошлом. И вся твоя слава – Курт, нельзя создать сказку из ничего. Ты сказал – молва преувеличивает… Но стало быть, хотя бы есть что преувеличивать, правда же? Не бывает так, чтобы одно только везение, одна только удача сотворили легенду. А вот Господне участие в твоей жизни – оно и вправду есть. Господь внушает тебе верные помыслы, а ты слушаешь Его, делаешь верный выбор и следуешь по Его пути. И пока это так – Он будет оберегать тебя от проклятий и зла.

– Не уверен, что все мои помыслы внушены именно Им, – сумрачно произнес Курт. – И думаю, ты забрала бы назад все свои слова, если б провела подле меня год-другой и увидела то, что до сих пор, к твоему счастью, видеть не доводилось… Положим, – продолжил он, не дав ведьме возразить, – ты права. Положим, все происходящее – это невероятная мешанина из моих прошлых деяний и их последствий, каких-то моих собственных умений и благоволения Господня. Ты говоришь, что оно есть, это благоволение, и я даже могу поверить: до сих пор ты не давала повода заподозрить тебя ни во лжи, ни в ошибках, когда дело касалось таких вот высоких материй. Здесь ты и впрямь expertus. Тогда скажи: что будет, если эта самая «сила, которой я угоден» вдруг отвернется от меня? И можешь ли ты сейчас узнать, почувствовать, а не отвернулась ли в самом деле? Быть может, вот так он и выглядит – Молот Ведьм, легенда Конгрегации, без своего обыкновенного везения и помощи свыше? Быть может, вот оно – это проклятье, которое столько лет ждало своего часа? Вокруг меня погибают близкие и чужие, все валится из рук, рассудок притупляется – и я не принимаю нужного решения, а вместо счастливых совпадений, как было прежде, – череда неудач?

– Ты, – медленно произнесла Нессель, – полагаешь, что женщина, которую ты…

– …предал и убил.

– Обманул, – с усилием выговорила ведьма, – и которой причинил боль… думаешь, что такая женщина прокляла бы тебя вот так? Служебными неудачами? А мне-то казалось, женщин ты знаешь куда лучше меня…

– Она знала, что служба для меня – это всё, что вне ее я себя не мыслю, вне службы меня попросту не существует. И…

– Нет, – вздохнула Нессель, коротко качнув головой. – И все же – это не оно. От ее проклятья ты все еще закрыт и огражден… Дело не в нем.

– Но при том мне адски не везет, и если в этом нет руки Бога – стало быть, это рука человека, потому что в такую гору совпадений я не верю. Я хотел поговорить с девчонкой – и ее случайно убили в ту же ночь. Я мог бы поговорить со вторым свидетелем дела судьи Юниуса – но он случайно споткнулся, упал с мостика и утонул. Кристиан Хальс хотел сообщить мне нечто важное, что могло бы подвинуть мое расследование вперед, – и его случайно убило молнией.

– Но как? Всему есть свидетели. Смерти этого несчастного инквизитора свидетелем был ты сам… или ты вправду думаешь, что в Бамберге есть некто, обладающий такой силой?

– Такое возможно, – пожал плечами Курт и, вздохнув, сам себе возразил: – Теоретически. Но выходит, что тот же малефик может спихнуть человека с моста в воду на глазах у всех – и его не заметят. И он же может подбить человека на убийство – и об этом не узнает никто, даже сам убийца. Либо это невероятно одаренный маг, который непонятно что делает в этом городке, либо целая тайная группа… И то, и другое кажется мне немыслимым.

– Тебе ведь часто доводилось сталкиваться с немыслимым.

– Да… – Курт помедлил, бросив взгляд в окно, где сквозь водяную взвесь вновь начинало проступать солнце, и недовольно покривился: – Но снова говорит «нет» мое треклятое чутье. Оно, зараза, всё нашептывает мне, что я увидел нечто, но сам еще этого не понял, и не только потому, что двое все-таки были убиты безо всяких уловок и совсем не случайно… Скажи, а ты ощутила бы, если б рядом с тобою кто-то совершил магический ритуал или сотворил еще что-то в таком духе… словом, будь эта гроза, эта молния, это происшествие волей человека – ты поняла бы это?

– Я не знаю, – неуверенно отозвалась Нессель. – Мне ведь не доводилось общаться прежде… с такими, как я. Когда я обучала Альту и она работала рядом со мной – я это чувствовала. Но не могу сказать, почувствую ли точно так же работу другой ведьмы или чародея, или… Я не знаю.

– Но ты ничего не ощутила, – подытожил Курт, и ведьма мотнула головой:

– Нет.

– Нет… – повторил он со вздохом и тяжело опустил голову на руки, потирая пальцами гудящую переносицу.

Минуту в комнате висела тишина; Курт пытался собрать воедино разбегающиеся мысли, походя коря себя за минутную слабость, когда готов был допустить любое объяснение, принять любую версию, даже самую невообразимую, даже лелеемую Бруно сумасбродную идею об особом благоволении Господнем, что само по себе говорило о многом. Не наступил ли, наконец, тот самый день, когда и впрямь сказочному везению Молота Ведьм настал предел? И не это ли станет первым расследованием, которое он не сумеет завершить?..

– Сегодня я могу попытаться, – вдруг тихо проронила Нессель, и он поднял голову, глядя на ведьму непонимающе.

– Что? – переспросил Курт; она пожала плечами:

– Могу попытаться найти вашего убитого служителя. Сегодня. Думаю, я готова.

– Уверена? – уточнил он с сомнением. – Сдается мне, ты и без того слишком вымотана душевно и телесно; и чтобы это понять, чародеем или даже лекарем быть не надо. Сможешь ли ты хоть что-то в таком состоянии, а главное – не придется ли потом расплачиваться за это так, как это было после моего исцеления, когда ты едва могла поднять голову с подушки?

– Не придется, – ответила Нессель – слишком уверенно для того, чтобы это было правдой; Курт покривился, одарив ведьму скептическим взглядом, и та вздохнула: – Я думаю, что не придется, все же для этого не требуется отдавать столько жизненных сил. Но даже если я свалюсь – это будет ненадолго, и главное – оно того стоит… Я смогу. За эти дни я освоилась, привыкла к городу, теперь я сумею не потеряться в нем. Да, все эти события… Если б не они – я была бы готова намного раньше, они сильно выбили меня из колеи, и эти новости, что принес ваш курьер, – они разбередили мне душу… Но я смогу. По крайней мере, попытаюсь – как ты сам сказал, ведь это в моих же интересах.

– Даже не знаю… – начал Курт, и она оборвала, не дав ему договорить:

– Не надо отговаривать. Это лицемерие. Ты на самом деле не хочешь, чтобы я передумала, даже если я сейчас скажу, что это выжмет меня, как тряпку. Поэтому не надо, я все равно попробую, а твои сомнения только делают хуже, поселяя нерешительность уже во мне.

Ответить Курт снова не успел – в дверь комнаты громко и бесцеремонно, точно всерьез намереваясь внести ее внутрь, постучали, причем, судя по всему, ногой. Он раздраженно поморщился, непроизвольно прижав ладонь к пульсирующему болью лбу, нехотя поднялся и убрал засов, уже загодя зная, кого увидит на пороге.

– Рехнуться можно, – сообщил Ян Ван Ален, когда дверь открылась и, ничтоже сумняшеся отстранив Курта с дороги плечом, решительно прошел в комнату. – Вот это дела, Молот Ведьм! Это ж как же так, а?

– Supra nos Fortuna negotia curat[970], – безвыразительно отозвался он, пропустив внутрь хмурого Лукаса, снова закрыл дверь и, вернувшись к столу, присел на край столешницы. – Или, проще говоря – дерьмо случается, не спрашивая нашего на то согласия.

– «Fortuna»… – пробормотал Лукас. – Не верю. Из всех жителей этого городишки молния выбрала именно инквизитора, который тебе показался самым благонадежным в здешней кодле? Похоже, Ян был прав, когда вынудил меня остаться. Что-то в Бамберге нечисто, причем по нашей части.

– Я не буду говорить «я же говорил», – желчно вымолвил охотник. Лукас устало вздохнул:

– Ты сказал. Сейчас – уже в третий раз за последние полчаса.

– Потому что я же говорил, – пожал плечами Ван Ален и приглашающе кивнул: – Давай подробности, Молот Ведьм. Как дело было и есть ли дельные мысли по поводу?

(обратно)

Глава 16

Выставить братьев за дверь удалось, вопреки ожиданиям, довольно скоро – похоже, Ван Алену требовалась не столько информация, которая и так уже разнеслась по городу в на удивление неискаженном виде, сколько возможность выговориться, а судя по выражению лица Лукаса, его скромные возможности в роли слушателя были уже полностью и окончательно исчерпаны.

Нессель все время их короткого разговора сидела в сторонке, явно не слишком обращая внимание на то, что происходило вокруг, вслушиваясь во что-то свое, видимое и слышимое лишь ей одной. Иногда Курт, видя ее отстраненный взгляд, мысленно ежился от мимолетного, но оттого не менее неприятного ощущения беспомощности. Вокруг бурлила какая-то другая жизнь, рядом с привычным человеческим миром жил своей жизнью иной мир, существуя сам по себе; этот мир видит его, майстера инквизитора, грозу малефиков Молота Ведьм, а он – он не видит, не слышит, не разумеет в том мире ничего, не имея возможности контролировать даже то, что касается самого себя, не говоря уж о каком-то влиянии на нечто большее. Порой возникало ощущение пристального взгляда в спину – и Курт всеми силами преодолевал нелогичное желание обернуться, понимая, что на деле нет никаких неведомых ужасающих сущностей, витающих вокруг него, пытающихся заглянуть в душу, тянущих к нему лапы и щупальца, лезущих в мысли… Или все же есть?..

Задать этот вопрос ведьме Курт почти уж было собрался всерьез, когда запирал дверь за Ван Аленами, однако, обернувшись и увидев ее отрешенное лицо, лишь тихо осведомился:

– Тебе потребуется что-нибудь?

– Что? – переспросила Нессель, и он неопределенно передернул плечами:

– Не знаю… свечи какие-нибудь, травы, палки-ветки-шишки…

– … лягушачьи кости, – договорила она с мимолетной усмешкой и качнула головой: – Нет. То, что я делала для твоего исцеления, – это совсем другое. Просто дай мне подержать его книгу. Была бы я дома, я сделала б себе теплую ванну, это бы сильно помогло, но…

– Нет проблем, – возразил Курт, махнув рукой в сторону двери. – Подожди немного – и все будет. Пара лишних монет, два слова – и владелец этого заведения лично будет тереть тебе спину и заботливо доливать кипяточку.

– Кипяток лить не надо: вода должна быть чуть горячее человеческого тела.

– Будет, – кивнул он, вновь отодвинув засов, и, открыв дверь, уточнил: – Еще что-то? Говори, достать что-то здесь – как правило, всего лишь вопрос денег и времени. Первого в достатке, вторым можно пожертвовать ради такого дела.

– Кипяток, – кивнула Нессель и, покопавшись в своем нехитром дорожном мешке, извлекала небольшой тряпичный мешочек. – В нем надо заварить вот это.

– А что там – я могу узнать? Чтобы знать, чем отбрехаться, если наш хозяин начнет странно поглядывать на инквизитора, который сотворяет на его кухне зелье из какой-нибудь странной дряни…

– Это лаванда, дурак, – со вздохом возразила Нессель, перебросив ему мешочек. – Просто помогает успокоиться, а мне это сейчас не помешает.

– Вот потому я и спрошу еще раз: ты уверена? – уже серьезно уточнил Курт и вскинул руки, повстречав ее взгляд: – Всё-всё. Как знаешь, тебе виднее.

Откровенно говоря, в этом он сомневался, и за то время, пока прислуга устанавливала в комнате огромную бадью и носила в нее согретую воду, желание призвать ведьму отказаться от ее задумки возникало не раз; лишь теперь, присматриваясь, Курт отметил и припухлости, и синяки вокруг ее глаз, и утомленные складки возле плотно сжатых губ, и болезненную бледность щек, прежде невидную из-за загара да и просто потому, что он не обращал на свою спутницу столь пристального внимания…

Нессель явно ощущала его напряжение, однако упреков вслух более не выражала; сидя в сторонке, она держала в руках Евангелие пропавшего Георга Штаудта, осторожно водя пальцем по краю потрепанной кожи обложки, по обрезу, время от времени прикрывая глаза и глубоко переводя дыхание. Когда прислуга убралась прочь и в комнате вновь воцарилось спокойствие, ведьма молча взяла со стола ковш с благоухающим на всю комнату лавандовым отваром, вылила его содержимое в бадью и ненадолго замерла, глядя на свое колеблющееся отражение в потемневшей воде.

– Я могу выглядеть странно, – тихо выговорила она, не оборачиваясь. – Не пытайся меня привести в чувство или сделать что-то еще в таком духе, понял?

– А если…

– Без «если», – категорично оборвала Нессель и, поставив пустой ковш на пол, стянула с головы крюзелер. – Испортишь дело, и одному Богу известно, как это отзовется на мне.

Одежду она сбросила прямо на пол, отпихнув ногой в сторону, и, опираясь о руку Курта, забралась в воду. Сейчас ведьма не пыталась стыдливо прикрыться, как этим утром, не обращала на свою наготу внимания и, кажется, вовсе забыла о том, что это такое; да и сам Курт с долей удивления отметил, что у него самого не возникло даже тени мысли о ней как о женщине, что было довольно странно, учитывая случившееся накануне. Схожее чувство доводилось ощутить прежде лишь однажды, много лет назад, когда в темных каменных катакомбах Кельна едва не свершилось пришествие темной богини, призванной ее служительницей; но и тогда все было чуть иначе. Сейчас не ощущалось того яростного, звенящего напряжения воздуха и нервов, а женщина перед ним казалась не ожившей статуей, не отражением языческого божества, а чем-то словно и вовсе бестелесным и умозрительным, как этот витающий в комнате аромат…

Курт отступил на два шага, ощупью нашарив позади табурет, и уселся, прислонившись спиною к столешнице. Нессель закрыла глаза, погрузившись в воду до самого подбородка, глубоко вздохнула и замерла полулежа-полусидя, расслабившись и словно бы перестав дышать. В тишине истекла долгая минута, потом другая, третья; подрагивающие веки ведьмы неподвижно застыли, и если б не едва заметное колебание водной поверхности, Курт решил бы, что она не дышит и в этом теле в трех шагах от него больше нет души…

* * *
Нет души.

Нет тела.

Нет этого мира и того мира.

Нет разделения на то и иное.

Есть лишь всё вокруг – и единое, единственное и неделимое я…


Не забываться. Только не забываться, только не забывать, зачем она здесь. Не забывать, где это – «здесь». Не пытаться уйти дальше, чтобы не быть здесь; здесь шумно и душно, слишком много голосов, мыслей, образов, слишком много перепутанных нитей, среди которых надо отыскать нужную – одну-единственную среди тысяч других.

Слишком много, слишком громко, слишком тяжело. Слишком хочется обойти их стороной, эти дрожащие нити, похожие на липкую грязную паутину, уйти прочь – и затаиться там, вдалеке, в тиши, дабы переждать усталость и боль. Она пройдет когда-нибудь, эта усталость, надо просто подождать…


Нельзя. Не забываться. Работать.

Встряхнись.


Город. Великое скопище домов, улиц и людей. Плутать по этим улицам меж этих домов, повсюду натыкаясь на людей, можно вечно; люди, люди, люди, множество человеческих тел и душ, мыслей, желаний, страхов, тайн – жутких и тяжелых или мелких и никому не интересных. Шум и мельтешение, суета, Вавилон, в котором легко потеряться.

Выше. Над улицами и домами, туда, где не слышно этого гомона и не пытаются облепить, затянуть, запутать нити чужих судеб. Надо найти среди них одну, уже почти померкшую за давностью, потускневшую, едва заметную; она начинается там, в комнате, где осталась собственная оболочка, – идет от книги в потрепанной кожаной обложке, уходит прочь, теряясь где-то в хитросплетении улиц, домов, людей…


Нить истончившаяся, смутная и безжизненная; того, с кем она должна связать, давно нет среди этих улиц и людей, нет среди живых ни здесь, ни где бы то ни было еще. Но она еще осязаема, еще не растворилась, не исчезла, ее еще можно нащупать. За нее нельзя потянуть – оборвется, слишком слаба. Надо идти вдоль нее, просто стараться не потерять ее из виду, не потерять в переплетении других волокон – куда более заметных и ярких…


Целый клубок. Нет, паутина. Паутина из пульсирующих, ярких нитей, раскинувшаяся над городом, проникшая внутрь него, оплетшая его изнутри и повсюду. Гигантская, плотная, густая. Мысли, ощущения, желания; множество чувств и желаний людского сонмища, множество линий, идущих… Куда? Что это, откуда, где это?..

Каменное изваяние. Центр огромной паутины, где сходятся упования и помыслы сотен и тысяч человеческих существ. Оно застыло на своем пьедестале, оплетенное этими нитями, почти невидное и неслышное за их жадным дыханием. Но оно дышит. Оно живет, бодрствует, словно страж или мать у постели младенца, готовая защитить и отстоять свое чадо, что бы ни случилось…


Нет. Не центр. Лишь узел, один из нескольких, самый плотный, но не центр. И идущие к нему нити уходят от него прочь, вновь сплетаясь между собой, путаясь, замыкаясь точно бы на самих себе… Но центр есть. Он ощущается, чувствуется всем существом, каждой стрункой души, но где?.. Он где-то рядом – и нигде, паутина мыслей и желаний объемлет город, точно сфера, укрывает его, окутывает, и нити исчезают в этой сфере… питая ее, втягиваясь, точно ручейки в полноводную реку или озеро – колоссальное, глубокое, бездонное… спокойная недвижимая гладь с водоворотами в темной глубине…

Назад!

Назад. Назад. Потихоньку. Спокойно. Неспешно и смирно – назад.

Тихо, аккуратно, дабы не потревожить ровной глади, не коснуться ее, не быть затянутой одним из водоворотов.

Назад…


Зачем она здесь? Что ищет? Почему вдруг оказалась в этих тенетах, едва в них не завязнув? Где она и почему?


Нить. Нить мертвеца, которую надо найти.

Это едва не забылось, едва не выветрилось из памяти, едва не погасло, как огонек свечи на ветру. Нить, идущая от потрепанной книги в комнате там, внизу; ее надо снова найти и пройти до конца…

Вот она. Почти незаметная, но не утраченная.

Хорошо. Все хорошо. Все идет, как надо.

Соберись. Работаем дальше…


Нить уходит вглубь города, в сплетение иных линий и многоголосый шум, но туда можно и не спускаться – едва-едва, с трудом, однако ее можно разглядеть и отсюда, сверху, не погружаясь в эту липкую паутину снова. Нить тянется прочь, уходит, извиваясь меж улиц, домов, людей…

И исчезает.


Потеряла? Упустила? Не сумела удержать, не справилась?

Так-так-так, назад, назад…

Еще раз.

Вот книга, вот отпечаток человека, связанного с нею, вот она, нить, неживая и блеклая. Вот ее путь – она тянется вдаль, ее все еще можно нащупать. Еще раз, теперь медленно и внимательно, не отвлекаясь ни на что. Ниже, плотнее, стараясь не упустить, не утратить соприкосновения…


Обрыв.

Ничего.

Тупик.

* * *
Ничего.

Тишина…

Ни единого движения, ни лишнего вздоха; тело Нессель так и покоилось в воде – все в той же позе, в которой несколько долгих, бесконечных минут назад она сомкнула веки. Все с тем же неприятным чувством Курт отметил про себя, что именно так и думает о ней – «тело»… Духом ведьма сейчас явно пребывала где-то вовне, ощущая то, что он ощутить не мог, видя то, что ему никогда не увидеть, осознавая то, что было недоступно его разуму. Это раздражало, вытягивало и без того долгие минуты и назойливо теребило нервы, вновь пробуждая то неуютное ощущение беспомощности. Что-то происходило – здесь, совсем рядом, но вместе с тем – где-то вдалеке, где он не мог ни проконтролировать происходящее, ни чем-то помочь, ни даже понять, нужна ли его помощь… да и если вдруг станет нужна – что он может сделать?..

Когда от неподвижного тела донесся тихий прерывистый вздох, Курт вздрогнул, непроизвольно подавшись вперед, вслушиваясь в дыхание ведьмы и всматриваясь в ее лицо. Веки Нессель подрагивали, точно у спящего ребенка, которому снится, как он с приятелями гоняет щенка по двору, челюсти сжались до отчетливого противного скрипа, кожа побледнела, словно у смертельно больной, а вокруг губ, казалось, проступили голубоватые пятна…

Курт поднялся с табурета, приблизившись и присев перед наполненной бадьей на корточки, почувствовав, как щек коснулась прохлада, будто из жаркого лета он вдруг шагнул на стылую осеннюю улицу. Он склонился ближе, ощущая, как холод проникает глубже, растекаясь по спине и пробираясь в самое нутро, и увидел, как каждый выдох обращается полупрозрачными облачками пара; поверхность воды вокруг лежащего в ней тела покрылась тонкими, крохотными ледяными кристалликами. Нессель шевельнулась, разламывая мелкую ледяную корку, и снова вздохнула – глубоко, рвано, будто кто-то держал ее за горло, не давая воздуху проникать в легкие.

«Я могу выглядеть странно»…

Это и есть – странно? И что ему делать? Оставить все как есть? Потребовать кипятка и разбавить эту замерзшую воду? Вытащить ведьму из нее? Разбудить?

«Не пытайся привести меня в чувство или сделать что-то еще»…

– Зараза… – пробормотал Курт растерянно и зло, мучительно желая сделать хоть что-то и раздражаясь от того, что сделать ничего нельзя.

Он сдернул перчатки, приложил ладони к щекам Нессель и поджал губы, почувствовав под кожей ладоней ледяную, как снег, кожу ее лица.

– Минуту, – произнес он вслух – больше сам для себя, чтобы успокоить себя звуком собственного голоса, нежели и впрямь надеясь на то, что она услышит. – Даю тебе минуту – и вытаскиваю из этой треклятой бадьи. Если…

Договорить Курт не успел – Нессель вздрогнула, сипло вдохнув и открыв глаза, попыталась распрямиться и болезненно застонала, когда тело не пожелало послушаться. Он вскочил, на миг опешив, потом торопливо выдернул ведьму из бадьи, разбрызгивая воду на пол, и подхватил на руки, прижав к себе.

– Тупик… – стуча зубами, выговорила та едва слышно, и Курт требовательно оборвал, развернувшись к кровати:

– Расскажешь после.

Уложив Нессель на постель, он завернул дрожащее тело в одеяло, впервые пожалев о том, что по причине жары вместо хорошего шерстяного пледа хозяин выделил постояльцам лишь тонкие полотняные простыни, метнулся к своей кровати, сдернул вторую простыню-одеяло оттуда, набросил сверху и спешно развязал свою дорожную суму.

– Он исчез… – все так же сквозь отчетливый стук зубов выдавила ведьма; Курт повысил голос:

– Я сказал – после. Приди в себя сперва, на тебя страшно смотреть.

– Это важно… – возразила Нессель упрямо, судорожно кутаясь в тонкое полотно.

– Самое главное, – вновь оборвал он, вынув из сумы шерстяной плед. – Ты нашла его?

– Нет… и не смогу найти…

– Всё, – кивнул Курт, укрыв ведьму пледом и поплотнее подоткнув его со всех сторон. – Стало быть, остальное потом.

Нессель закрыла глаза, уже не возражая, сжавшись под одеялами в комок; на мертвенно-белые щеки румянец возвращался медленно и неохотно, а тело под одеялами по-прежнему колотило мелкой дрожью. Курт молча сидел рядом, склонившись над ведьмой и приобняв за плечи, чтобы согреть, и отчего-то опасливо косился на бадью с обмёрзшей водой: тонкая ледяная корка уже растаяла, однако разлившаяся по комнате прохлада все еще пыталась забраться за шиворот, неприятно холодя затылок…

– Там тупик, – уже не так яростно стуча зубами, выговорила Нессель. – Я не смогла найти вашего служителя, но не потому, что его здесь нет, а потому, что след обрублен.

– Обрублен? – переспросил Курт и осторожно уточнил: – Хочешь сказать – след стёрт? Умышленно, намеренно? Кто-то замел следы – такие следы?

Ведьма кивнула, подтянув одеяла к самому носу и угнездившись в охвативших ее объятиях поудобней:

– Я даже не смогу тебе сказать, в городе тело твоего сослуживца или нет: след обрывается почти сразу.

– Где именно обрывается? Хотя бы направление? Ты не можешь сказать, где он побывал перед…

– Слушай, – оборвала Нессель чуть раздраженно, – я не могу видеть прошлое, я всего лишь ведьма, которая кое-как разбирается в настоящем. А в настоящем – есть эта книга, есть отпечаток ее владельца на ней, и на том всё.

– Я, знаешь ли, хреновато разбираюсь в ваших мудрёностях, так что сделай милость, потерпи мои скудоумные вопросы, – покривился Курт, распрямившись, и она чуть отодвинулась, еще плотней укутавшись в одеяла. – Сейчас я не спрошу о чем-то, опасаясь ляпнуть глупость, а потом буду локти кусать, потому что не услышу ответа, который, быть может, позволил бы мне раскрыть всё прямо сейчас, а ты ничего не скажешь, потому как будешь считать, что этот ответ – нечто очевидное и объяснений не требующее. А теперь вспомни, кому в итоге будет хуже всех, если я надолго завязну в этом деле и в этом городе.

– Ладно, – смягчилась Нессель и, помедлив, кивнула: – Я попробую тебе объяснить… Вообрази, что эта книга – клубок. Он разматывается, а на том конце нитки есть хозяин этого клубка; он идет, идет… или его несут… и нитка тянется за ним. Обыкновенно можно пройти по ней и отыскать хозяина вещи, но сейчас эту нитку кто-то обрезал. Хорошо обрезал, начисто, и главное – у самого клубка. Это… Это как если б клубок этот валялся тут посреди комнаты, а кончик нитки торчал бы из него на длину не больше ладони. Вот как думаешь, можно по такому обрывку отыскать «хотя бы направление»?

– Это никогда не происходит само собой? Не случается по каким-то естественным причинам, например, потому что человек слишком давно умер или из-за его грехов, или из-за добродетелей, из-за града, дождя, рассыпанной соли, тринадцатого числа?

– Нет, когда след теряется за давностью – это выглядит не так, нить просто растворяется. Здесь след четкий и хорошо различимый, он просто оборван.

– Ergo, – медленно проговорил Курт, – в убийстве Штаудта определенно и бесспорно замешана малефиция, и тот, кто убил его (либо соучастник), предусмотрел сокрытие улик… – он неопределенно помахал рукой в воздухе, – даже там. Так?

Нессель молча кивнула, и он вздохнул, упершись локтями в колени и опустив голову на руки. Нельзя сказать, что услышанное оказалось неожиданностью или хотя бы чем-то существенно помогло делу; колдовством или простой сталью (а то и веревкой) убитый собрат по служению по-прежнему оставался ненайденным, следов по-прежнему не было никаких, и в ту призрачную схему, что начала более-менее выстраиваться в мозгу, эта новость не привносила существенных деталей. Разве что давала понять: неведомый противник подходит к своим делам скрупулезно и в своем роде ответственно.

– Извини, что понапрасну тебя обременил, – произнес Курт уныло. – Не предполагал, что это настолько тебя измотает, да еще и окажется бессмысленным.

– Не совсем, – неуверенно возразила Нессель и, с усилием приподнявшись, уселась, завернувшись в одеяла. – Не так уж я и измотана, к тому же – я кое-что увидела. Правда, не знаю, имеет ли это какое-то касательство к твоему делу.

– Рассказывай, – ободрил Курт, распрямившись. – Порой совершенно неожиданные вещи могут оказаться взаимосвязанными. Что ты видела? Только помни о том, что говоришь с невеждой, который наверняка не поймет большей части сказанного без толкований вроде этого клубка с обрубленной ниткой.

– Я сама плохо понимаю, – нехотя призналась Нессель, поежившись, и отчего-то было ясно, что сейчас озноб после ледяной воды здесь ни при чем. – Будем разбираться вместе… Помнишь, ты спрашивал меня о Всаднике?

– Ты сказала, что «он живой». И что подле него ощущала себя, точно в присутствии святого. То, что ты увидела, связано с ним?

– Да. С ним и… с городом. Этот Всадник – он действительно живой, он дышит. И… защищает.

– Этот город?

– Наверное. Я не знаю. Просто чувствовала: он существует, чтобы защищать. Он как страж. Как зверь возле детенышей, который лежит спокойно и даже кажется, что он спит, но это пока не тронешь детенышей. Смотришь на него и знаешь, что трогать нельзя, потому что тогда он подхватится и нападет, и тому, кто тронул, – не поздоровится.

– В целом соответствует легенде, – заметил Курт, нахмурясь. – И выходит, что это не просто легенда… Это ощущение – тебе есть с чем его сравнить? С какой-нибудь статуей, виденной тобой в церквях за время твоего путешествия, с какой-то реликвией, с… человеком, в конце концов?

– Нет, – мотнула головой ведьма. – Ничего подобного мне прежде не доводилось видеть и чувствовать. Просто кажется, что это каменное изваяние – не каменное, понимаешь?

– Откровенно сказать, не очень, – честно признался Курт и приглашающе кивнул: – Но давай дальше. Быть может, если не пойму, то хотя бы догадаюсь, о чем речь.

– К нему ведет множество нитей, – медленно подбирая слова, продолжила Нессель. – От разных людей, от сотен, даже тысяч, наверное. Эти нити – их желания и помыслы. Они все тянутся к нему и очень крепко на нем завязаны.

– Всадник – местная святыня, – произнес Курт задумчиво. – Полагаю, бамбержцы обращаются к нему с молитвами или мысленными просьбами, когда что-то происходит или в чем-то имеется нужда; зная людскую натуру, предположу, что даже торгаши, обсчитывая покупателя, вполне могут возносить ему молитвы о том, чтобы оболваненный не заметил обмана, а неверные мужья – чтобы их жены ни о чем не прознали. И это не говоря уже о нешуточных неприятностях и невзгодах – вроде болезни себя самих или родичей, близящейся смерти или бедности, а то и попросту осознания собственной греховности с просьбами о предстоянии и заступничестве. Могут быть эти самые нити чем-то подобным?

– Могут, – согласилась Нессель и, помедлив, уточнила: – Думаю, ими и являются. Но это еще не все. Кроме вот таких обычных следов, есть другие нити, что связывают людей этого города и Всадника.

– Что значит «другие»?

– Значит – другие. Они… Они совсем иначе выглядят. Ощущаются иначе.

– Они темные?

– А говорил – ничего не понимаешь, – с невеселой усмешкой заметила Нессель; Курт передернул плечами:

– Опыт. Истоков и подоплек некоторых явлений я могу не понимать, но знаю, что они есть… Так они темные?

– Нет, – вздохнула ведьма, ненадолго умолкла, подбирая слова, и неуверенно выговорила: – Не совсем. Они… странные. В них явно что-то не в порядке. Они не заканчиваются на Всаднике. Вообрази, что от множества клубков тянутся нити – как от этой книги к твоему сослужителю – и ведут к той статуе; похоже, ты прав, и это людские молитвы, упования на него как на заступника перед Богом. Но на Всаднике эти нити не исчезают, не растворяются в нем, а как бы уходят от него дальше.

– Куда?

– Сами в себя.

Несколько мгновений он сидел молча, глядя на ведьму с ожиданием, и, поняв, что пояснений не будет, осторожно предположил:

– Это не может быть оттого, что молящиеся не верят? Взывают к нему по привычке, тянутся душой, но не верят в то, что его помощь и вправду возможна, и потому их чаяния возвращаются к ним?

– Быть может, и не верят, – неуверенно отозвалась Нессель, – но нити не возвращаются к людям. Они образуют купол над городом и питают его.

– Та-ак… – протянул Курт хмуро, невольно бросив взгляд в окно, где солнце уже на закате пыталось в последнем усилии разорвать ошметки сегодняшних туч, суля на завтра прежнюю жару. – Здесь, полагаю, не надо быть ни ведьмой, ни expertus’ом, чтобы понять, что ничего хорошего это не означает… Или нет? Или все же означает? Это не может быть этакой защитой города совокупно силами людской веры и emanatio этой «живой» скульптуры? Или даже… силой благословения того, кого представляет изваяние?

– Нет, – вновь зябко передернулась Нессель, и в ее голосе впервые прозвучала неколебимая уверенность. – Это не защита и уж точно не благословение. Я не знаю, что это, но добра оно не несет. Это как паутина, что-то липкое, мерзкое, страшное, оно едва не затянуло меня, когда я даже не прикоснулась к нему, а просто оказалась рядом и потянулась мыслью… Думаю, я успела уйти прежде, чем оно меня заметило.

– Кто – «оно»? Кто управляет этим куполом, кто собирает людские желания? Это человек? Группа людей? Какая-то древняя сущность? Жители этого города сознательно и по сговору затеяли нечто крамольное и замешаны в темном колдовстве и осквернении святыни? Кто-то пользуется людскими желаниями в своих целях без их ведома?

– Я не знаю, – устало отозвалась Нессель. – Не смогла увидеть, не успела… и не думаю, что сумела бы. Это… Представь себе трактир вроде того, в котором ты встречался с людьми из местных головорезов. Ты знаешь и слышишь, что внутри собрались явно не добропорядочные горожане, но не можешь сказать, кто именно там сидит, как они выглядят, сколько их, о чем говорят, – для этого надо войти, осмотреться и послушать, но если ты сделаешь это, тебе не поздоровится.

– Можно же подслушать?

– Можно, – кивнула ведьма, – но для этого нужна особенная сноровка: потому что кто-то из тех, кто внутри, смотрит в окна и следит за входом, готовый отшить чужаков. Я не смогу рассмотреть то, что увидела, более подробно: меня заметят, и я…

– Можешь погибнуть? – договорил Курт, когда она запнулась. Нессель кивнула, и он вздохнул: – Стало быть, пробовать и не стоит. Будем считать то, что тебе удалось увидеть, чем-то вроде свидетельских показаний и пытаться раскручивать этот клубок, как в любом другом деле, – сопоставлением данных и улик. Хотя должен признать, что не представляю, как: ни с чем подобным мне прежде дела иметь не приводилось…

– Я больше ничем помочь не могу, – чуть виновато произнесла Нессель. – Я и умею мало, и знаю того меньше, никаких книг не читала и ни с чем подобным прежде тоже не сталкивалась…

– Ты и так сделала много, – возразил он твердо. – Даже при всей туманности полученной информации я уже знаю куда больше, чем знал полчаса назад. И главное, как я посмотрю, ты не расплатилась за это так жестоко, как в прошлый раз… Ты ведь в порядке?

– Напугана, – честно призналась Нессель. – И устала. Но я в порядке.

– Хорошо… Зараза, – выдохнул Курт тоскливо, яростно потирая ладонями глаза и вновь ощущая исподволь подступающую боль над переносицей. – Как никогда прежде, жалею о том, что этого зануды Бруно нет рядом…

– Твой духовник разбирается в этом?

– Бруно – книжная крыса, – криво усмехнулся Курт. – Он и прежде упражнениям на плацу предпочитал сидение в архивах и библиотеках, а когда занял нынешнее место – вовсе там поселился. Я, разумеется, тоже пытался обогащаться знанием не только о том, как правильно ломать и рубить шеи, однако до него мне далеко; мои познания по большей части получены на самой службе, а потому не слишком обширны. Не уверен, что и он нашел бы верный ответ тотчас же, но – как знать, быть может, подал бы пару дельных мыслей…

– Одно ты теперь знаешь точно: малефиция в городе есть. И смерть вашего служителя – не попытка нечистоплотных инквизиторов избавиться от того, кто раскрыл их жульничество с приговорами. И может, впрямь все эти приговоры – справедливы?

– Primo – вовсе не обязательно Официум ни при чем. Служители даже самого попечительского отделения, состоящие в сговоре с малефиками, уже были раскрыты однажды. Secundo – меня все-таки смущает столь немалое число умирающих со словами «я невиновен». Поверь мне, такое происходит нечасто.

– Вы не казните невинных? – тихо и осторожно спросила Нессель, внезапно помрачнев, будто лишь теперь вспомнив, с кем говорит; он качнул головой:

– Не так задаешь вопрос, Готтер.

– Почему? – насупилась ведьма. – Потому что на него неприятно отвечать?

– Потому что откуда я знаю? – отозвался он со вздохом. – Если ты спросишь, были ли в моей службе случаи ошибок, – отвечу: нет.

– Нет? Вот так убежденно?

– Твое дело, верить ли мне, – передернул плечами Курт. – Но за себя я могу говорить с уверенностью. У меня до сих пор оплошностей не было. Если тебе станет от этого легче – сознаюсь, что именно это меня пугает всего более: это означает, что ошибка все еще возможна в будущем. И так как я набрался уже достаточно опыта для того, чтобы не обмануться в малом, это означает, что моя вероятная ошибка будет серьезной, тяжелой, а ее последствия – страшными. Я могу сказать, что знаю нескольких сослуживцев-следователей, за чью чистоту могу поручиться. Могу сказать, что Конгрегация в целом полагает немалые силы на то, чтобы не совершать прошлых грехов, однако хотя бы исходя из суждения о вероятностях – нельзя не допустить того, что ошибки бывали, однако явно не столь частые, как прежде. И главное – именно ошибки, редкие случаи, когда силы человеческого разума недоставало для того, чтобы совладать с обстоятельствами. Преступная небрежность, преднамеренное вредительство, спланированное злодеяние – все это, поверь мне, неплохо пресекается и на местах, и ребятами из попечительского отделения: та самая дотошность и подозрительность, из-за коей их не выносит наш брат следователь, портит жизнь нам, но отлично работает на дело. Подводя итог, скажу так: да, я понимаю, что от ошибок не убережен никто, но столько ошибок в одном городе и за столь короткий срок – это перебор. А в то, что такое количество народу станет перед смертью кричать о своей невиновности в глупой надежде на спасение или из желания напакостить напоследок, я не верю… один-два – может быть, но не дюжина человек ни в коем разе.

– Почему?

– Statistica, – вздохнул Курт и, встретив непонимающий взгляд, пояснил: – Опыт. Факты. Это не невероятно, но крайне странно.

– То есть, – медленно проговорила Нессель, – ты все же думаешь, что здешние служители убивали невиновных?

– А теперь, любительница задавать неудобные вопросы, задай еще один, – многозначительно отозвался Курт. – Если это так, почему горожане молчат? Никакого ропота, никаких слухов, никаких бунтов или попыток оспорить принятые решения, апелляций к епископу или магистрату, никаких страшных историй об инквизиторских зверствах… Тишина. Все всем довольны. Почему?

– И почему?

– Ни малейшего представления, – вздохнул Курт хмуро. – Но вопрос есть, а ответа на него нет. То, что ты увидела сегодня, могло бы быть ответом, если бы мы знали, что это такое… Если допустить, что в Бамберге присутствует некий артефакт, при помощи какого-то чародея или группы малефиков подавляющий любые попытки разумного осмысления окружающего мира, мы с тобою тоже уже ощутили бы его воздействие.

– А мы заметили бы, что ощущаем его? То есть… Я хочу сказать, мы тогда, наверное, полагали бы, что живем, как прежде, что думаем так, как всегда, и не заметили бы разницы.

– Так разницы и нет. Как мы оба явились в этот город с определенными подозрениями – так с ними и остались (и даже в них укрепились), а гипотетический артефакт, судя по происходящему, должен был бы подавить в нас любую мысль, ставящую под сомнение авторитет Официума. Но то, что тебе удалось увидеть сегодня, должно быть как-то связано с этим всеобщим благодушием – больно уж наглядно это нечто обрисовывает ситуацию. Вот только что это может быть?

– Прости, я не знаю, – уныло повторила Нессель. – Единственное, что я могу сказать – это нечто, у него есть центр. Не тот, который видно, не Всадник. Где он – я не знаю, не смогла его увидеть. Что он такое – вещь, человеческая воля или нечеловеческая, – не знаю тоже. Чего он хочет, что он такое – тоже не скажу. Но он есть.

– Центр… – повторил Курт задумчиво. – Стало быть, его и надо искать. Кем или чем бы он ни был… Ты как? Согрелась, пришла в себя?

– Вполне, – кивнула Нессель и неловким кивком указала на пол: – Подай, пожалуйста, платье. И есть хочется смертельно. Устала… Нам ведь не надо сегодня еще куда-то идти?

– Я бы заглянул к Нойердорфу, – ответил Курт, поднявшись, прошагал к брошенной одежде ведьмы, подобрал и, встряхнув, протянул ей. – Однако, быть может, даже и к лучшему, если я поговорю с ним завтра. Если он в чем-то замешан – пусть насочиняет побольше вранья, проще будет раскрыть: для того, чтобы сочинить что-то правдоподобное, времени все равно будет слишком мало, а придумывая все новые и новые подробности, он запутается сам в себе. Если же Официум ни при чем – пусть местные служители хорошенько пошевелят мозгами и ногами и заготовят для меня побольше информации: меньше придется бегать самому. А поужинать – мысль неплохая. И, пожалуй, затребую-ка я от хозяина еще одну бадью, пока не стал хряком-оборотнем с таким-то распорядком.

(обратно)

Глава 17

Бамберг этой ночью, кажется, был еще тише, чем обыкновенно; город словно бы затаился, сжался, точно испуганный кот, загнанный пинком под скамью. Нессель уснула тотчас, Курт же еще долго лежал, глядя в темноту под потолком и слушая напряженную тишину; видение жуткого живого клубка, оплетшего город, назойливо лезло в воображение, и порой казалось, что невидимые липкие нити пульсирующей паутины касаются лица, пытаясь приникнуть, вцепиться, впиться в кожу, проникнуть в разум. Он проводил по лицу ладонью, осознавая при том всю детскую глупость и ненужность того, что делает, но будучи не в силах совладать с каким-то механическим, предрассудочным порывом; только-только подступающий сон разом слетал, и Курт снова невольно открывал глаза, опять предаваясь разглядыванию темного потолка и пытаясь отогнать от внутреннего взора видение раскинувшейся над Бамбергом сети. И если прежде не удавалось уснуть из-за скопища мыслей, версий, идей, одолевающих утомленный мозг, то сегодня ощущалась гулкая пустота и тишина – такая же, как на этих ночных улицах за окном…

То, что начал, наконец, погружаться в сон, Курт понял, лишь когда проснулся – буквально вывалился в реальность, ощутив всей кожей и каждым нервом чье-то присутствие рядом, успев раскрыть глаза и приподняться до того, как плеча осторожно коснулась рука Нессель.

– Готтер? – выговорил он хрипло со сна, убрав руку из-под подушки, где покоился один из кинжалов. – Что случилось?

– Мне страшно.

Ведьма говорила едва различимым шепотом, и голос дрожал и срывался так же, как этим вечером, когда Курт извлек ее из ледяной воды; по самое лицо Нессель завернулась в одеяло, сгорбившись, точно на ее плечи кто-то навесил огромный и тяжелый дорожный мешок, и, кажется, готова была вот-вот упасть там, где стоит.

– Можно я лягу к тебе?

Курт молча отодвинулся, и она скользнула к нему под одеяло, тут же съёжившись в комок и вжавшись в него спиной.

– Я не пытаюсь забраться к тебе в постель, – все тем же прерывающимся шепотом выговорила Нессель, когда он обнял ее, почувствовав, как тело ведьмы снова бьет дрожь. – То есть, не так… Не для этого. Мне плохо и страшно. Я в той комнате как будто одна во всем мире, и кругом эта тишина, и никого… Раньше так не было. Мне раньше было хорошо, когда я была одна, понимаешь? А здесь, сегодня, страшно.

– Дело в том, что ты видела? – так же тихо спросил Курт. – Тебе чудится этот купол, паутина?

– Я не знаю. Может, он мне просто снится. Может быть, дело в том, что я просто никогда не видела такого, испугалась и… и теперь оно мне мерещится. А может, я теперь его чувствую? Или продолжаю видеть? А может, наоборот, это оно меня видит? Или просто знает, что кто-то посторонний узнал о нем, и теперь ищет меня? Или уже нашло? Я не знаю… Я боюсь…

Он вздохнул, обняв дрожащее тело крепче и подтянув к себе поближе; Нессель мгновение лежала неподвижно, а потом Курт почувствовал, как прохладные пальцы коснулись четок на его запястье.

– Прочти молитву, – по-прежнему чуть слышным шепотом попросила ведьма. – У тебя же есть какая-нибудь молитва на такие случаи? Особая, когда ты знаешь, что тебе нужна защита и помощь, что сам не справляешься?

Он ответил не сразу, мысленно вновь увидев темный мир, погруженный в мертвую тишину, немые могилы и надгробья вокруг и непостижимое порождение мрака в шаге от себя…

– Особых молитв на случай нет, – отозвался Курт, наконец. – Но есть одна, которая спасла меня когда-то. Буквально. От смерти или чего похуже.

– Читай, – шепнула Нессель, вцепившись в его руку и напрягшись, будто в ожидании удара.

Он снова помедлил; отчего-то показалось, что с первым же произнесенным словом мнимый страх станет реальностью, что все обитающее сейчас лишь в мыслях и воображении обретет плоть и обступит со всех сторон, словно произнесение этой молитвы будет неким признанием – признанием реальности того, что не реально, реальным быть не может и не должно…

– Dominus pascit me, – чуть слышным шепотом, с почти физическим усилием, выговорил Курт, наконец, – et nihil mihi deerit: in pascuis virentibus me collocavit, super aquas quietise duxit me. Animam meam refecit, deduxit me super semitas iustitiae propter nomen suum. Nam et si ambulavero in Valle umbrae Mortis, non timebo mala…[971]

Ведьма слушала молча, не шевелясь и затаив дыхание, и лишь когда прозвучало последнее «in longitudinem dierum»[972], глубоко вздохнула, устроившись на подушке поудобнее, и едва слышно шепнула что-то. Переспрашивать Курт не стал, а буквально через мгновение переспросить и не смог бы: Нессель снова спала, вжавшись в него спиной и уткнувшись носом в подушку.

– И кому из нас здесь страшно? – пробормотал он со вздохом и закрыл глаза, попытавшись изгнать из воображения и памяти некстати заполонившие их воспоминания и образы.

Образы уходить не желали, и теперь видение живой пульсирующей паутины сплеталось с неясным призраком в окружении каменных надгробий – человеком в инквизиторском фельдроке и с его, Курта, лицом, давя мыслью о том, что предостережение судьбы пропало втуне и его темная половина так и осталась непобежденной. «Dominus pascit me»… Морок таял, угасал, и в темноте там и тут вспыхивали яркие точки углей, слышался треск не остывших еще камня и дерева, и виделось тело на полу – изуродованное, изломанное болью и пламенем, с чужим, но таким узнаваемым лицом и подспудной мыслью «не верю»…

Утро ударило в лицо внезапно – остатков ночи вкупе с навеянными ею видениями и мыслями будто и не было, будто лишь на миг прикрыл веки, а открыв глаза снова, увидел уже ранний утренний сумрак. Но привычной предрассветной тишины не было: в уши долбил оглушительный грохот – кто-то колотил в дверь, судя по всему, кулаком и ногой разом, под неумолчную громкую ругань. Бранились двое – владелец «Ножки» увещевал раннего посетителя удалиться, срываясь с просьб на угрозы, но пуще грохота в старые толстые доски его заглушал другой голос, злой, громкий и напряженный, как тетива.

Проснувшаяся Нессель испуганно подскочила и растерянно заозиралась, когда Курт подхватился с постели и кинулся к двери, на ходу влезая в штаны и позабыв о кинжале под подушкой, – тот, чей голос слал сейчас хозяина трактира в дальние просторы потустороннего мира, вряд ли явился сюда с целью покушения. И вряд ли Ян Ван Ален стал бы поднимать такой шум по пустякам в столь ранний час.

– Что? – коротко спросил Курт, распахнув дверь, и перебранка смолкла, будто неведомый чародей бросил в окружающий мир заклятье, глушащее любой звук.

– Майстер инквизитор, простите, я не… – смятенно начал хозяин и запнулся, когда охотник рявкнул:

– Заткнись! Одевайся, – продолжил он, обращаясь уже к Курту. – В Бамберге самосуд.

– Зараза… – пробормотал он ожесточенно; развернувшись, кинулся к постели и, спешно втискиваясь в сапоги, потребовал: – Подробности!

– Я был у Франциски ночью, – отрывисто пояснил охотник, войдя в комнату и захлопнув дверь перед самым носом возмущенного хозяина; притихшей Нессель в ворохе одеял он сдержанно кивнул, тут же отвернувшись, и продолжил: – Возвращался затемно, но уже под утро. Встретил небольшую толпу – человек десять. С факелами, ножами и крестами. На разговоры, сам понимаешь, тратить время было не с руки, но что успел выяснить: кто-то обвинил во вчерашней грозе какую-то деваху, объявив колдуньей и вменив ей убийство инквизитора. Я не могу вмешаться, меня не послушают, меня там растерзают просто. Ты инквизитор, ты сможешь и должен это остановить!

– Где? – так же коротко уточнил Курт.

– Ее поволокли к ратуше, на мост, – проверять на ведьмовство.

– Как?.. – растерянно и чуть слышно уточнила Нессель, и Курт отозвался, торопливо влезая в рукава рубашки:

– Плаваньем. Свяжут по рукам и ногам и бросят в воду. Не утонет – невиновна.

– Но она утонет!

– Само собой, – зло бросил он, подхватил пояс с оружием, оставив фельдрок и перчатки лежать на табурете, и развернулся к Ван Алену, твердо потребовав: – Пригляди за Готтер. Не оставляй ее одну ни на минуту, нигде, никак, ни под каким предлогом, не доверяй ее больше никому. Ты понял, Ян?

Охотник на мгновение застыл, метнув искоса взгляд на испуганную ведьму, и кивнул:

– Понял.

– Никому – значит никому, – повторил Курт настойчиво, отступая к двери. – Ни брату, ни ангелу, ни самому Господу Богу. Только сам.

– Я понял, – повторил Ван Ален, – глаз не спущу. Двигай.

Он кивнул, молча развернувшись, вылетел в коридор и бросился вниз, прыгая через ступеньки, на выходе из трактира едва не сбив с ног владельца, замешкавшегося на пути с явным намерением получить от майстера инквизитора объяснения столь странным визитам в приличное заведение.

По улице, окутанной легким туманом, Курт понесся бегом. После вчерашнего ливня утоптанная земля под ногами стала похожа на покрытый тиной прибрежный камень, и под подошвами скользила жидкая грязь, не давая бежать в полную силу. Улицы были безлюдны и тихи, хотя обыкновенно в любом городе в такой час уже просыпаются хозяйки и лавочники, уже кое-где раскрываются ставни; сейчас же навстречу не попалось ни одного человека, ни из одного окна не выглянуло ни одного лица, не слышно было ни единого звука – ни стука двери, ни чьего-то голоса. Курт бежал по пустынным улицам, пытаясь не рухнуть в грязь, молясь о том, чтобы успеть, и надеясь, что охотник все понял верно, и сейчас он не тратит время впустую, не несется стремглав туда, где ничего не происходит, в то время как где-то на другом конце Бамберга совершается убийство…

Людей он увидел издалека, выбежав за поворот к магистрату. Они собрались на мосту, что соединял улицу Инзельштадта и ратушу, – толпа не умещалась на каменном горбу, и горожане плотной толпой сгрудились на части самой улицы, забили собою вход в ратушу, свисали из ее распахнутых окон, грозя вытолкнуть друг друга вниз, в воду или на камень моста. В руках у многих были топоры, ножи – обычные кухонные ножи, кто-то сжимал деревянные распятия, кое-кто из собравшихся все еще держал горящие факелы, хотя уже рассвело, и предутренний сумрак отступил под первыми отсветами солнца, а туман поредел и почти развеялся. Толпа, похожая на единое многоглавое существо, застыла без движения, и Курт ощутил, как отчего-то похолодело в груди, как сердце почему-то сжалось и словно замерло на миг…

В толпу он вломился с разбегу и вклинился в плотную людскую массу, выкрикнув как можно громче:

– Святая Инквизиция! С дороги!

Его голос разнесся над столпившимися горожанами оглушительно, заставив вздрогнуть его самого, и лишь сейчас Курт понял, что за неприятное чувство заставило сердце съежиться, почему происходящее показалось чем-то невозможным и ненастоящим, понял, что было не так, – не так, как всегда. Самосуд приходилось пресекать уже не раз, и выходить одному против толпы, которую не мог остановить даже инквизиторский Сигнум, доводилось и прежде, но никогда люди не вели себя так, как сейчас. Толпа всегда громогласна. Люди, собравшиеся для того, чтобы убить человека, никогда не молчат – они ободряют себя и друг друга криками и ревом, истеричными молитвами и гневными выкриками, без этого толпа теряет запал, толпа перестает питать саму себя ненавистью и страхом, а без них толпа не опасна и перестает быть толпой, снова становится собранием людей, способных хоть как-то мыслить. Но сейчас – сейчас было иначе.

Сейчас над каменным мостом подле ратуши властвовала тишина.

Слышалось шуршание подошв, шорох одежды, дыхание, редкий, еле уловимый шепот – и всё. Лица собравшихся не были искажены злобой, никто не издавал ни звука, не размахивал руками, не топал и не потрясал кулаками, и даже ножи, факелы и топоры горожане держали так, будто бы явились на какие-то обыденные общественные работы – необходимые, но скучные, и на миг показалось, что здесь, перед ратушей, собралось несколько десятков мертвецов, поднятых из могил могущественным чародеем и ждущих его указания…

– С дороги! – повторил Курт, уже не повышая голоса, и люди перед ним молча и с готовностью раздались, что тоже было непривычно и странно, – всегда, даже когда Сигнум был непререкаемым аргументом, распаленную толпу приходилось расталкивать локтями, а то и прибегать к рукоприкладству.

Горожане расступались, пропуская его вперед, к самому центру горбины моста, где стояли трое с веревкой, чей нижний конец терялся в мутной воде Регнитца.

– Поднимай! – рявкнул Курт, и, не видя, исполняют ли его приказ, повторил, снова повысив голос до крика: – Поднимай!

Бросив взгляд вниз, он увидел, как веревка задрожала, – сверху нехотя потянули; прошло несколько долгих мгновений все в том же безмолвии, и она поднялась над водой, покачивая в воздухе растрепанными концами.

– Сорвалась, – пробормотал кто-то равнодушно.

– Скоты! – зло выцедил Курт, рванув пряжку ремня с оружием, сбросил его под ноги и, опершись ладонью о бортик моста, перемахнул через него вниз, задержав дыхание.

Мысль о том, что здесь может быть слишком мелко и майстер инквизитор рискует закончить свои дни, разбив голову о дно или утонув с переломанными ногами, пришла запоздало, когда холодная вода уже сомкнулась над ним, однако глубина, на его счастье, оказалась достаточной. Искать приходилось ощупью – от грязной воды резало глаза, и блеклая муть вокруг не давала увидеть ничего, кроме размытых пятен. Когда иссяк воздух в легких, Курт вынырнул, вдохнул и нырнул снова, сдвинувшись чуть дальше от моста; течение здесь было довольно хилым и почти незаметным, но наверняка его могло хватить на то, чтобы оттащить безвольное тело утопленницы.

От его движений поднимался песок со дна, и без того мутная вода, воняющая нечистотами, стала еще непроглядней, и открывать глаза, ныряя, было уже не только больно, но и бессмысленно: увидеть все равно было ничего нельзя. Не было смысла уже и в самих его попытках – миновало слишком много времени, и тело связанной женщины наверняка уже лежало бездыханным где-то на дне, где Курт не мог его увидеть и нащупать. И все же, выбравшись на поверхность, он набрал воздуха и нырнул снова, забрав еще чуть в сторону и дальше по течению; при резком гребке вода закрутилась маленьким водоворотом и сорвала с руки четки, тут же утянув их на глубину, – старое отполированное пальцами дерево бусин, утяжеленное намокшим шнуром, не сумело всплыть. Курт рванулся следом, попытавшись подхватить бесценную реликвию, и рефлекторно выдохнул остаток воздуха; руки ощутили пустоту, а глаза уже вовсе отказывались видеть хоть что-то в этой мутной грязи.

Он вынырнул, судорожно вобрав воздух, пытаясь проморгаться и удержаться на воде; пловцом Курт был далеко не лучшим, а уж ныряльщиком тем паче никудышным, и сейчас голова слегка кружилась, глаза жгло, в ушах шумела кровь, а руки норовили опуститься, расслабиться и перестать поддерживать на плаву отяжелевшее тело – не то от напряжения, не то от внезапно и плотно навалившегося отчаяния пополам с каким-то противоестественным безучастием. Люди на мосту по-прежнему молчали, и от этой тишины собственное рваное дыхание казалось невозможно громким, как шум кузнечного меха, и все происходящее – нереальным, мутным, как эта река, ненастоящим…

Когда в темной взбаламученной воде чуть в стороне, на расстоянии пары локтей, возникло тусклое пятно, Курт принял его за рыбу или искаженный солнечный блик, и лишь спустя мгновение осознал, что это человеческая рука – бледная и тонкая, как ветка. В груди трепыхнулось облегчение, и первой мыслью было рвануться вперед, попытаться схватить утопленницу за запястье, вытащить из воды, и он не сразу понял, почему собственное тело не желает подчиняться, а мозг панически бьет тревогу, почему и что опять не так, что неправильно, чего не должно быть…

Рука двигалась. Не течение несло безжизненное тело, не видное в водной мути, а рука двигалась сама – медленно, слабо, но уверенно, поднимаясь из глубины к поверхности и приближаясь. Курт застыл на месте, не осознавая, как держится на воде, и не чувствуя собственного тела, не понимая, почему не может заставить себя сдвинуться назад, и оцепенело смотрел на то, как бледная рука протянулась к нему, держа в ладони темные деревянные четки. Слабо понимая, что делает, он потянулся навстречу и непослушными пальцами взял их, сжав в кулаке и по-прежнему оставаясь на месте, не вполне отдавая себе отчет, что держит его здесь – это странное оцепенение, любопытство или что иное.

Лицо возникло совсем рядом – можно было коснуться, – такое же бледное, тонкое, даже тощее; при жизни девчонка явно не была пышкой, и…

При жизни.

Не была.

При жизни…

Она совершенно очевидно была мертва, та девчушка, что смотрела на него из-под тусклой поверхности реки. Раскрытые глаза явно не страдали от грязной воды, посиневшие губы были чуть приоткрыты, словно утопленница хотела произнести что-то, но в последний миг передумала, но от губ не поднимались пузырьки воздуха, хотя облепленная тканью мокрого платья грудь, кажется, вздымалась и дышала – там, под водой…

Несколько мгновений протянулись тяжело, со скрипом, словно старая покоробленная цепь в заржавелом вороте, и дыхание перехватило, когда из воды возникло человеческое тело. Над мутной рябью поднялась голова с мокрыми распущенными волосами, худые острые плечи, грудь, и когда утопленница стала видна по бедра, стало окончательно и отчетливо видно, что это не чудом спасшийся человек, вынырнувший на поверхность, что она все поднимается и поднимается дальше – медленно и прямо, будто кто-то осторожно и бережно возносит ее на невидимых руках. Курт стиснул четки в кулаке, отстраненно отмечая, как до острой боли врезается в кожу маленький деревянный крестик, и не чувствуя больше ничего, окончательно утратив ощущение и собственного тела, и реальности, и неотрывно, не веря в то, что видит, смотрел на зависшую над рекой фигурку.

Утопленница, по сути еще подросток с еще не до конца оформившимся телом, парила в воздухе прямо над ним, но не глядя на него, – взор глубоко запавших глаз вперился в мост с собравшимися там людьми, губы теперь были плотно сжаты, и заострившееся белое лицо казалось каменной посмертной маской… Маской смерти.

Вестник смерти. «Это предвестие смерти, – колотилось в мозгу, – это смерть, это гибель, этот взгляд не отпустит так просто, это не укор совести палачей, это возмездие, мщение, и настанет оно сейчас, немедленно…»

– Бегите, идиоты!

Крика не вышло, не вышло даже шепота, лишь судорожный сиплый выдох вырвался из груди, не оформившись и подобием слов. Утопленница медленно повернула голову, взглянув на человека в воде у своих ног сверху вниз, – снисходительно и словно бы сожалеюще, и, кажется, посиневших от удушья губ коснулась улыбка…

Она отвернулась и раскинула руки, подняв лицо к небу, как это делают крестьянские дети, когда среди жаркого лета после многодневного палящего зноя с небес начинают падать первые капли внезапного дождя. Курт ощутил, как вода вдруг потеплела, быстро становясь все горячее с каждым мгновением, будто Регнитц обратился огромным котлом, под который невидимый великан подбросил охапку хвороста и раздул пламя. Над поверхностью воды тяжелой шапкой повис горячий пар, глаза защипало, а на лбу выступили капли пота, и майстер инквизитор стиснул кулак с четками еще крепче, не зная, не понимая, сделал ли он это рефлекторно или же впрямь ища защиты у почившего святого.

На поверхности реки вспучились огромные пузыри, лопаясь с летящими во все стороны брызгами, вода вмиг стала уже не теплой – горячей, обжигающей, кипящей, и сквозь туман в глазах Курт увидел, как толпа, наконец, отшатнулась, как люди рванули в стороны, давя друг друга и спеша уйти. Застывшая в воздухе утопленница мучительно и громко выдохнула, будто все это время держала на плечах тяжелую ношу, которую, наконец, смогла сбросить, и горячий воздух встал колом в глотке, когда за ее спиной к небу взметнулся огромный, во всю ширь реки, столб бурлящей воды. На лицо плеснуло горячим, перекрыв дыхание, а легкие словно кто-то окунул в кипящий котел; руки свело от напряжения и жара, и Курт ушел под воду, едва успев набрать воздуха, изо всех сил пытаясь собраться для рывка, но понимая, что сил не хватит, и если сейчас он не сварится заживо, то попросту захлебнется, не сумев выбраться из беснующейся реки. Уже предощущая, как в легкие льется этот смрадный кипяток, он почувствовал, что вода вокруг вздыбилась, вытолкнув его наверх, не дав погрузиться в глубину, и словно бы продолжила сжимать в горячих объятьях, поддерживая на поверхности.

Над рекой, почти целиком скрывая собою мост, часть улицы и окон ратуши, клокотал раскаленный пар, сквозь который едва-едва можно было разглядеть мечущиеся людские фигуры, а вознесшаяся к небу вода падала на них бесконечным плотным ливнем, и сквозь шум бурлящей реки слышны были крики – исступленные, неистовые. Казалось – это не человеческие голоса, казалось, что там, на мосту, толпа полоумных мясников заживо кромсает на куски стадо свиней, и животные верещат от боли, захлебываясь в собственной крови… Вода лилась и лилась, обрушиваясь вниз уже не дождем, а стеной, река кипела, взбивая воду пеной, и уже ничего нельзя было разглядеть вокруг за непроницаемой паровой завесой…

Все оборвалось внезапно, как и началось, – столб воды, точно огромная мертвая змея, рухнул вниз, снова обдав Курта горячей волной, а река вмиг прекратила кипеть, и можно было бы решить, что все это почудилось, что ничего не было, если б не эти истошные нечеловеческие крики, доносящиеся сквозь повисший в воздухе медленно остывающий пар. Курт с хрипом вобрал в грудь горячий влажный воздух, лишь теперь поняв, что до сих пор почти не дышал, и, собрав все силы, тяжело, чувствуя, как сводит мышцы от напряжения, рванулся к берегу – туда, где, насколько он помнил, вместо набережной должен быть голый берег, плохо видя, куда плывет, и не зная, хватит ли его на то, чтобы выбраться.

– Руку давай!

Голос охотника пробился сквозь шум в ушах и несмолкающие вопли, когда под ногами ощутилось вязкое, скользкое дно. Курт не глядя вытянул руку, Ван Ален ухватил его за запястье и с надсадным кряхтением выволок из воды. Курт повалился на траву, отплевываясь и задыхаясь, по-прежнему судорожно сжимая четки и пытаясь привести в норму дыхание. Перед глазами рядом с сапогами охотника маячил подол белого платья, а сверху доносился голос Нессель, но что говорила ведьма, он разобрать не мог – то ли молилась, то ли попросту по-женски причитала над ним, то ли бранилась; голос ее был тихим и каким-то размазанным…

– Что… – с усилием выдавил Курт и, откашлявшись, договорил: – Что вы тут делаете?

– Твоя монашка сказала, что должна быть тут, – напряженно отозвался Ван Ален. – И если б ты видел ее в тот момент, сам не смог бы возразить… Что за хренова чертовщина тут была?!

Чертовщина?..

Курт с трудом уперся в траву ладонью, перевернув себя на бок, и лишь сейчас разжал кулак, глядя на четки в своей руке. Четки отца Юргена, они самые, знакомые до каждой бусины, не подмененные дьявольской обманкой… Она держала их в руке. Она подхватила их в глубине и вынесла, чтобы вернуть…

Курт рывком сел, почувствовав, как закружилась голова и короткой резкой болью отозвалась потянутая мышца в пояснице, и уставился на свои руки, вытянув их перед собою. Никаких ожогов, кроме старых, что были получены больше десятка лет назад, никаких повреждений, даже кожа не покраснела; а ведь он был уверен, что не чувствует боли лишь временно, что все тело ошпарено, в волдырях и со слезшей кожей…

– Что? – уточнил охотник опасливо, глядя, как он дрожащими пальцами ощупывает лицо. – Что такое?

– Ничего… – растерянно отозвался Курт, снова посмотрев на руки, и поднял голову, переведя взгляд на мост, откуда доносились незатихающие крики и где медленно развеивалась пелена пара. – В том-то и дело.

* * *
Наверное, за все время своего существования Бамберг никогда не пребывал в таком смятении и такой тревоге, граничащей с ужасом, которую майстер инквизитор с превеликим удовольствием усугубил бы, отправив на виселицу пару-другую десятков горожан по обвинению в самоуправстве и убийстве по сговору. И Курт был вовсе не уверен в том, что единственным препятствием к тому не являлся тот факт, что здравых и вменяемых или хотя бы относительно годных для казни бамбержцев, участвовавших в самосуде, попросту не осталось.

Собравшихся на мосту самочинных палачей было около сотни, обоих полов и почти всех возрастов; на счастье, вопреки сложившимся обычаям, на сей раз с собою не притащили детей – вероятно, побоявшись, что в толпе их попросту затопчут. Около половины из той сотни скончались на месте – от ожогов легких, глаз, болевого шока. Кто-то, оказавшийся в самом центре кипящего пара и ливня, оказался буквально сваренным полностью; их тела, скорчившиеся и пожелтевшие, напоминали обернутые в тряпье куриные тушки, и в небо с жизнерадостно разгоняющим туман солнцем они уставились незрячими, белыми, похожими на вареные яйца, глазами. Под ногами в лужах остывшего кипятка скользили клочья слезшей кожи и сукровица вперемешку с нечистотами и кровью – те, кому удалось не угодить под струи кипятка и не задохнуться в горячем пару, были смяты и раздавлены собратьями по несчастью, в панике пытавшимися уйти от внезапной кары.

Магистратские служители, кривясь и поминутно шепча молитвы, перетаскивали изуродованные тела в подвал ратуши, куда уже спешили родичи покойных. Те выжившие, что могли перемещаться самостоятельно, расползлись по домам, и уже менее чем через четверть часа ни одного из трех бамбергских аптекарей нельзя было застать на месте, зато легко можно было повстречать на улицах спешащими к очередному пациенту. Тяжелораненых втащили в здание ратуши и разместили там, пытаясь оказывать помощь на месте; около половины из них умерли в следующие четверть часа. Всех, кто отделался легкими ожогами, Курт, впервые за время пребывания в Бамберге воспользовавшись всей полнотой данной ему власти, повелел взять под арест и препроводить в подвалы Официума, после чего послал стражей и за теми, кто уже успел укрыться в своих домах.

Обер-инквизитор в происходящем не участвовал: со слов Ульмера, каковой сам был похож на утопленника или смертельно больного, бледного, с запавшими нездорово блестящими глазами, Гюнтер Нойердорф лежал дома, в постели, напичканный снадобьями под завязку, и пребывал где-то между тварным миром и сердечным приступом.

Рядовые служители Официума – один секретарь и пятеро стражей – перешли под вынужденное руководство майстера Гессе с готоностью и без единого возражения; Курт подозревал, что дело не столько в его репутации, сколько в ранге, и они то ли сочли зазорным исполнять приказы Ульмера, то ли опасались, дабы не принять на себя часть его вины в случае, если молодой инквизитор напортачит. Приказ непременно разыскать и немедленно перенести именно в здание Официума, а не куда-либо еще тело утопленницы был воспринят с настороженностью, однако без прекословий, но куда удивительней оказалось то, что приказ этот был исполнен в кратчайший срок: тело девушки обнаружили прибившимся к берегу буквально в паре дюжин шагов от моста.

Покойную поместили в подвале, уложив на стол в тесной комнате, которая, судя по всему, по задумке устроителей Официума должна была служить лекарской приемной, однако явно практически не использовалась по причине отсутствия как раненых, так и собственно лекаря. Ульмер, всеми силами тщась доказать собственную полезность и самостоятельность, за эти полчаса успел провести первый спешный допрос задержанных за самоуправство горожан и выяснить имя убитой. Ульрика Фарбер, четырнадцать лет, дочь прядильщицы, вдовы, оставшейся без мужа семь лет назад. По свидетельству все тех же людей, что явились на мост у ратуши наблюдать за ее гибелью, при жизни Ульрика отличалась кротким нравом и чрезвычайной набожностью…

Ван Ален и Нессель не отходили от Курта ни на шаг; на них косились, однако вопросов не задавали, лишь Ульмер настойчиво, но безрезультатно пытался уговорить свое временное начальство выпроводить женщину прочь, дабы не устрашать ее взор и слух видом раненых и обсуждением произошедшего, а также планированием грядущих кар, каковые должны были постигнуть самоуправцев. Курт, быть может, и согласился бы с ним, однако сама ведьма уходить не желала, и отчего-то на сей раз не повернулся язык велеть охотнику увести ее силой.

Ван Ален-младший вскоре явился в Официум тоже, узнав о том, куда запропастился его брат, от мечущихся по Бамбергу свидетелей, которые слышали от тех, кто слышал, как кто-то слышал, что кто-то видел, что случилось. В том, что людская молва немедленно переиначила, приукрасила и вывернула наизнанку некое, быть может, и не вполне заурядное событие, Лукас поначалу не сомневался, и когда Курт подтвердил, что каждое слово в будоражащих город слухах – правда, внезапно побледнел и притих, уставившись себе под ноги, словно надеясь или, напротив, опасаясь увидеть прямо сквозь толщу камня запертых в подвале изуродованных людей и тело Ульрики Фарбер…

В комнату, где лежала утопленница, Курт спустился, когда суета чуть улеглась. Он вошел не сразу, отчего-то на миг замерев на пороге, сжав в ладони крестик висящих на руке четок, слыша, как за спиною задержала дыхание Нессель и нетерпеливо перетаптываются братья Ван Алены. Переведя дыхание, словно перед нырком в холодную воду Регнитца, он с усилием шагнул вперед и медленно приблизился к столу, глядя на лицо лежащей на нем девушки. Лицо было бледным, почти бесцветным, точно мраморное, и таким безмятежным, что на мгновение Курт усомнился в том, что видел чуть больше часа назад…

– Что ты надеешься увидеть? – нервно спросил Лукас, почему-то обернувшись на дверь, и суетливо, как-то неловко перекрестился. – Думаешь, она еще встанет? Думаешь, ее надо спалить поскорей от греха?

– Ты же этого не сделаешь, – уверенно сказала Нессель чуть слышно и, помедлив, уточнила требовательно: – Ведь так? Курт?

– Не знаю, что там случилось, – заметил Ван Ален-старший, когда он не ответил, – но сдается мне, не все так просто, Молот Ведьм. Если эта деваха и впрямь ведьма, если устроила этот ад с помощью дьявольских сил или еще какой мерзости…

– Нет, – коротко отозвался Курт, наконец остановившись подле стола и все так же пристально глядя на белое лицо с заострившимися чертами.

Охотник запнулся, переглянувшись с братом, и Лукас настороженно переспросил:

– Что – «нет»?

– Это не помощь дьявольских сил или еще какая мерзость, – пояснил Курт негромко и, помедлив, выговорил со вздохом: – Ян, ты видел, что случилось с людьми на мосту и улице рядом. Видел же? Даже те, кому повезло выжить, остались если не покалеченными, то ранеными. Вы с Готтер успели увидеть, что произошло?

– Вода реки вскипела, – так же тихо отозвалась ведьма. – И обрушилась на них. Девочка была невиновна, и Господь покарал ее убийц.

– Да с чего ты взяла? – хмуро возразил Лукас. – У нас с братом, знаешь, опыт немалый, так вот я тебе скажу, что такие фортеля чаще выкидывают совсем не святые мученики, а вовсе даже наоборот. Ведьм, малефиков, колдунов всяких – я повидал довольно, равно как и на их выходки насмотрелся вволю, но ни разу – ни разу! – не видел святого или…

– А я видел, – пожал плечами Курт; охотник запнулся, глядя на тело утопленницы напряженно и с опаской, и он продолжил: – И то, что я пережил сегодня, на дьявольские козни не тянет. Знаешь, почему? Потому что я это пережил.

– Ты остался цел, – хмуро выговорил Ван Ален, явно пытаясь не дать прорваться дрожи в голосе. Курт кивнул:

– Именно. На этих людей обрушились кипящая вода и раскаленный пар, и каждому досталось – по полной или походя, а я, Ян, был в этой воде. Целиком. Она кипела вокруг меня, и я дышал этим паром. По логике, от меня должен был остаться кусок мяса, проваренного по самые кости. А я здесь, жив, здоров и невредим.

– Потому что ты инквизитор? – спросил Лукас с нездоровым смешком. – «Ведьмы не могут вредить инквизиторам и другим должностным лицам потому, что последние отправляют обязанности по общественному правосудию»[973]?

– Потому что я не был виноват в ее смерти и пытался ее спасти, – отозвался Курт и, вздохнув, присовокупил: – И бросай читать всякую гадость.

– То есть, ты хочешь сказать, – недоверчиво уточнил Лукас, – что девчонка… святая мученица, что ли?

– Вынести такое суждение – сейчас не рискну, однако есть все основания утверждать, что предъявленное ей обвинение было ошибочным. Мало того: ни de jure, ни, по большому счету, de facto никакого предъявления обвинения и не было, поскольку толпа взбесившихся идиотов не является полномочным представителем власти. Alias[974], мы имеем: primo – убийство по сговору и secundo – оболганную несовершеннолетнюю девицу, что дает мне право вменить ее убийцам еще и клевету.

– Думаешь, тебе здесь подчинятся? – с сомнением спросил Ван Ален. – Одним махом приговорить к веревке полсотни горожан… Магистратские встанут на дыбы.

– Прежде отчего-то не вставали, – заметил Курт и обернулся, когда от двери послышалось тихое «майстер Гессе!».

– Майстер Гессе, – как-то сдавленно повторил Ульмер, застыв на пороге и с опасением косясь на тело утопленницы. – Ваше указание исполнено. Я привел ее мать в Официум. Как вы и велели, в камеру запирать не стал, выделил ей самую дальнюю комнату… О том, что она здесь, всем известно: когда мы явились в ее дом, он уже был окружен людьми, но где именно в здании Официума эта женщина находится сейчас – известно только мне.

– Молодец, – кивнул Курт и, помедлив, спросил: – Как она?

– В stupor’е, – вздохнул Ульмер. – В ужасе от смерти дочери и от всего произошедшего; клянется, что «ее маленькая Ульрика не может быть ведьмой».

– Сходи к ней, – тихо попросила Нессель, мягко тронув Курта за локоть. – Поговори. Скажи, что так никто не считает, успокой ее, нельзя оставлять мать в таком состоянии, это жестоко и несправедливо.

– Быть может, все-таки уйдешь отсюда? – не ответив, спросил он без особенной, впрочем, надежды. – Ян за тобой присмотрит. Ты без завтрака, поднялась рано, а у меня сегодня будет тяжелый день, полный беготни, и если ты останешься – тебе придется таскаться со мною или сидеть целый день в Официуме.

– Нет, – решительно отрезала Нессель. – Я не уйду. И в вашем Официуме сидеть не стану – я буду с тобой. Ты сходишь поговорить с матерью этой девочки?

– Здесь найдется чем перекусить? – вновь оставив ее слова без ответа, осведомился Курт, и Ульмер неловко передернул плечами:

– Есть запасы на крайние случаи, но весьма скудные и не сказать чтоб особенные разносолы. Ко всему прочему, их давненько не обновляли – сами понимаете, майстер Гессе, поводов не было, как-то оно было ни к чему…

– Могу сбегать, – предложил Лукас. – Заодно присмотрюсь-прислушаюсь, что теперь творится в городе.

– Хорошо, – подытожил Курт. – Сбегай и прислушайся. Петер, мне нужны краткие отчеты по результатам первых допросов арестованных. Ян? Не спускай глаз с Готтер. Я поговорю с матерью убитой.

– А потом?

– А потом еще кое с кем, – недобро отозвался Курт. – И очень надеюсь, что до допроса там дело не дойдет.

(обратно)

Глава 18

Альтенбург утвердился на самом высоком холме Бамберга, и его центральная башня в три этажа была видна издалека – строгая, узкая, как маяк; да маяком, в том числе, она и была – железная комната-корзина под самой крышей в былые времена использовалась для того, дабы вовремя подать сигнал всей округе в случае опасности. Однако свет в ней давно уже не зажигался, а подходы к Альтенбургу кое-где поросли мелким молодым леском; правду сказать, вблизи самой крепости деревья были тщательно вырублены, трава выкошена, и приблизиться к епископской резиденции незамеченным было невозможно.

Башня была видна практически из любой точки города, отчего создавалось обманчивое впечатление близости, и Курт предположить не мог, что тащиться до Альтенбурга придется без малого час. Не будь рядом Нессель, он, разумеется, добрался бы скорее, а то и попросту вывел бы из стойла скучающего жеребца, однако настоять на своем и таки отправить ведьму в «Ножку» майстер инквизитор так и не решился. Почему – он не мог объяснить себе сам, но отчего-то засели в памяти слова охотника «она сказала, что должна быть здесь», сказанные на берегу Регнитца у ратуши. На вопрос «зачем», заданный ведьме, когда суета чуть улеглась, та лишь нахмурилась, коротко отозвавшись: «Шутишь? Так штормило!» Объяснить доходчиво, что она имела в виду, Нессель так и не сумела, и Курт махнул рукой, отложив попытки добиться внятных растолкований на потом. Вверх по крутому холму он шагал, косясь на свою спутницу и с прежним неприятным чувством отмечая, что в ее присутствии ощущает себя в большей безопасности, точно его сопровождает не слабая женщина, а pro minimum пара парней из зондергруппы.

К низкой калитке во внешней стене они подошли изрядно утомленными – не столько физически, сколько морально: Курт был убежден, что думала ведьма весь этот неполный час о том же, о чем и он, – что творится сейчас за их спинами, на городских улицах, о чем перешептываются в домах, что пересказывают друг другу горожане и во что теперь это может вылиться… Безвестность и невозможность быть сразу всюду и если не контролировать, то хотя бы видеть происходящее – выматывала и раздражала. Казалось, пока он здесь, вдалеке и в неведении, Бамберг падает в разверстые глубины Ада…

На стук в калитку долго никто не отвечал, и лишь когда майстер инквизитор, не церемонясь, саданул в доски ногой, приоткрылось небольшое окошко, в коем обнаружилось недовольное лицо привратника.

– Святая Инквизиция, Курт Гессе, – приподняв к нему Сигнум, коротко бросил Курт. – Мне надо видеть Его Преосвященство Георга фон Киппенбергера. Немедленно. Нет, – продолжил он, не дав лицу возразить или задать вопрос, – мне не назначено, о моем визите Его Преосвященство не предупрежден, город не в осаде, не горит и не наводнен демонами. И тем не менее, войти и задать несколько вопросов господину епископу мне безусловно необходимо.

– Если вам не была назначена аудиенция… – начал привратник, и Курт повысил голос:

– За последние пару часов не нашлось ни единого наушника, который передал бы Его Преосвященству свежие новости? Сомневаюсь. А стало быть, он должен понять, что я явился сюда не от скуки и не для того, чтобы обсудить проблемы усиления позиций гвельфов в Милане или цены на рыбу в Баварии. Мне. Нужен. Епископ. Сейчас.

– Я глубоко уважаю вас, майстер инквизитор, как представителя Конгрегации, – недовольно скривился привратник, – и Его Преосвященство, уверен, тоже, однако…

– Я сюда все равно войду, добром или худом, – вновь оборвал Курт, и тот запнулся, глядя на непрошеного гостя уже не просто неприязненно, а почти с ненавистью. – Можешь так и передать Его Преосвященству. Ответа я, так и быть, подожду по эту сторону стены, но очень советую меня здесь не задерживать. Если принятие решения станет для Его Преосвященства отчего-то слишком затруднительным, пусть вспомнит девяностый год, Кельн, и подумает еще раз.

Привратник мгновение молча смотрел на него, явно желая послать визитера по известному направлению, не дожидаясь решения хозяина резиденции, и, наконец, кивнул:

– Да, майстер инквизитор. Передам слово в слово.

– Очень на это надеюсь, – подчеркнуто любезно улыбнулся Курт, и окошко захлопнулось снова.

– А что было в Кельне в девяностом году? – тихо спросила Нессель; он передернул плечами:

– Я сжег архиепископа Кельнского.

– Ты всегда начинаешь знакомство с угроз?

– С тобой же не начал.

– Со мной ты его начал с обмана.

– А с другими – по ситуации. Но главное, чтобы угрозами, а то и их исполнением, знакомство не заканчивалось, разве нет?

Ведьма не ответила, одарив его упрекающим взглядом исподлобья, и обернулась на простирающийся внизу город, глядя на его улицы, крыши и шпили Собора с тоской. Отсюда город казался спящим – разглядеть людей на улицах было невозможно, и чудилось, что там, в отдалении, Бамберг застыл неподвижно, затаился, сжался…

Засовы с той стороны калитки загремели спустя несколько минут, и Курт мысленно удивленно хмыкнул; он был уверен, что епископ заставит его ждать не меньше четверти часа, – и из упрямства, и для того, чтобы показать, кто здесь кто и кому какое место отведено. Расценивать ли столь скорое приглашение как искреннюю готовность Его Преосвященства фон Киппенбергера к сотрудничеству, как опасение за свою судьбу ввиду репутации гостя или же попросту желание покончить с делами поскорее, Курт еще не решил.

На сей раз вместе с привратником явился служка – молодой монашек с наглыми маленькими глазками, в которых при взгляде на Нессель промелькнуло замешательство пополам с нездоровым интересом, однако от вопросов служитель Господа и епископа благоразумно воздержался, коротким движением руки пригласив гостей следовать за ним. Вымощенный двор с узкой полоской травы у самой стены был пуст и неправдоподобно тих. «Все точно попрятались», – увидел Курт в глазах ведьмы, когда встретился с ней взглядом, и едва заметно кивнул. Вряд ли резиденция епископа отличалась таким малолюдством и тишиной всегда; Георг фон Киппенбергер совершенно точно был в курсе произошедшего этим утром, и что бы он ни решил предпринять, а привычное течение жизни в его уютной крепостице явно было нарушено. Коридоры, по которым вел служка, тоже были безмолвны и безлюдны, и Курт подумал, что, быть может, версия «попрятались» и впрямь имеет немало шансов оправдаться; а если точнее – сам епископ мог приказать удалить всех лишних людей с пути майстера инквизитора, дабы у того не возникло искушения ухватить первого встречного и начать задавать неприятные и неудобные вопросы.

Георг фон Киппенбергер встретил гостей в комнате, каковая явно не была жилой и даже не предназначалась для каких-либо служебных нужд хозяина резиденции: войдя, Курт уловил слабый запах старой пыли, стол напротив распахнутого окна был пуст, если не считать одинокой старой чернильницы, у стены справа один на другом высились два огромных сундука, слева – старая широкая скамья, и посреди комнаты, у стола, утвердился огромный стул, один из тех первых образчиков сего предмета мебели, что по ощущениям напоминали пыточное кресло. Епископ сидел на нем прямо, точно король, позирующий рисовальщику, и при виде вошедших не сделал ни единого движения навстречу. Визитом хозяин Альтенбурга явно был недоволен, а кроме того, столь же явно постарался не допустить майстера инквизитора ни в одну из комнат, что лишь подтверждало версию нарочитого удаления всей прислуги и обитателей с глаз долой.

«Бойко сработано», – мысленно похвалил Курт, локтем выдвинув сопровождающего в коридор, и закрыл дверь перед его носом.

– Благодарю, что согласились меня принять, Ваше Преосвященство, – заговорил он, не дожидаясь приветствия либо же его показательного отсутствия, и, помедлив, кивком указал Нессель на скамью у стены; ведьму, молча усевшуюся ближе к дальнему углу, фон Киппенбергер проводил холодным взглядом, полувопросительно изогнув бровь, и Курт пояснил: – Мой expertus. Посему благодарю вас также за то, что избрали для нашей беседы отдаленную комнату и не созвали в нее множество ненужных свидетелей.

Епископ шумно вздохнул, недовольно скривив губы и кивнув, отчего его тяжелые брыли неприятно колыхнулись.

– Сегодняшнее происшествие и впрямь стоит обсуждения с представителем Конгрегации, – заметил он тяжело, – а майстер Нойердорф, насколько мне известно, пребывает в болезни…

– Да, – подтвердил Курт. – Последние пару лет. Надеюсь, вы не станете делать вид, что этого не знали?

– Надеюсь, вы явились не для того, чтобы меня допрашивать?

– Надеюсь, не для того. Надеюсь, что мы с вами просто обсудим сегодняшнее происшествие как два служителя одной веры и одного дела, коему вы отчего-то решили не уделять внимания. Боюсь ошибиться, я не епископ и не могу сказать, в чем заключаются тонкости обязанностей при столь высоком чине, однако мне казалось, что при подобных, прямо скажем, невероятных событиях и тем паче – столь многочисленных людских жертвах пастырь должен со всех ног спешить оказаться как можно ближе к своим чадам, а не запираться в своем обиталище, точно при осаде.

– Со всех ног, говорите… – вдруг усмехнулся епископ горько, и в голосе его прозвучала настолько простая, обывательская тоска, что Курт на мгновение осекся.

Фон Киппенбергер приподнял край своего одеяния, с усилием выдвинув вперед правую ногу; от лодыжки до колена она была плотно стянута широким полотняным бинтом – неестественно толстая, негнущаяся, похожая на бугристое бревно.

– Erysipelas[975], – пояснил епископ, вновь тяжело подобрав ногу. – Ненадолго отпускает, а после возвращается с новой силой, и, похоже, это уже навеки, а дальше будет лишь хуже и невесть чем для меня закончится. Лекарь уж намекал на совсем нехорошее… Даже по Альтенбургу я перемещаюсь с трудом и, как правило, при помощи служки, дабы ненароком не скатиться с лестницы и не сломать себе шею. Я, майстер Гессе, чту свой пастырский долг и исполняю его в меру сил, но путешествие отсюда к Бамбергу – дело для меня долгое, болезненное и требующее столь же хлопотной подготовки, каковая иному требуется для поездки в соседний город.

– Сочувствую вам, Ваше Преосвященство, – сбавив тон, чуть склонил голову Курт. – Не подумайте, что мне ваш недуг мнится чем-то несущественным или что я безучастен к вашим страданиям, однако же случившееся в Бамберге, как мне кажется, есть событие настолько нерядовое, что ради него стоило бы и похлопотать.

– Вот я и увидел воочию известную учтивость Молота Ведьм, о которой был так наслышан, – усмехнулся епископ, тут же посерьезнев: – А какое событие, майстер Гессе?

– Простите? – нахмурился он, и фон Киппенбергер пояснил, кивнув через окно на ворота Альтенбурга:

– Не более чем за час до вашего появления у входа в крепость появился горожанин – насмерть перепуганный и оттого невероятно косноязычный. Он так требовал впустить его, что привратник не осмелился отказать: было видно, что случилось нечто ужасное, о чем мне следовало знать. Его впустили, и я принял его, но из его путаных объяснений мало что сумел понять. А в то, что все же сумел…

– … не смогли поверить? – договорил Курт, когда епископ запнулся; тот тяжело кивнул:

– Наверное. Мне ведома ваша слава, майстер Гессе, и мне не надо напоминать о сожженном вами архиепископе Кельнском, прости его Господи, если это возможно, и я полностью отдаю себе отчет, что значит в вашем присутствии сомневаться в Господних чудесах или дьявольских кознях. Да и мой сан кое к чему обязывает, – вскользь усмехнулся фон Киппенбергер. – Однако описанное было поистине немыслимым. Я, разумеется, допустил, что случилось нечто выходящее из ряда вон, но вестник был совершенно очевидно не в себе, и я не знал, что с чем связано, – его состояние с тем, что он увидел, или же то, что он увидел, – с его состоянием. Посему послал вниз одного из своих людей, дабы он осмотрелся на месте, собрал необходимые сведения и доложил мне, как обстоят дела на самом деле и есть ли хоть доля истины в словах вестника.

– Где тот горожанин сейчас и как его зовут?

– Томас Блау, магистратский писец. Он возвратился вниз, в город: у него семья, которую он не захотел «покидать в этом ужасе».

– Магистратский писец… – повторил Курт. – Стало быть, во время происшествия он был в ратуше и все видел вблизи?

– Он так сказал. Но то, что он сказал… – фон Киппенбергер умолк, тяжело переведя дыхание, и негромко уточнил: – Однако ваше присутствие, майстер Гессе, как я понимаю, свидетельствует о том, что это не было ни пьяным бредом, ни порождением воспаленного разума?

– Не знаю, это зависит от того, что именно было сказано.

– Что во время вчерашней грозы трагически погиб майстер Хальс, – следя за лицом гостя, медленно проговорил епископ, – а сегодня утром горожане обвинили в этом женщину и сбросили ее в реку у ратуши…

– Девочку, – поправил Курт, – и не сбросили, а решили учинить всеми постановлениями запрещенное ныне испытание водой. Веревка оборвалась, когда по моему приказу девочку попытались поднять из воды. А в остальном верно.

– И из воды она поднялась сама.

– Да, Ваше Преосвященство.

– И учинила там…

– Вот об этом нам и стоит поговорить, – оборвал Курт, не дав хозяину крепости закончить. – Убитая вызвала (если так можно выразиться в данном случае) кипящий шторм над мостом у ратуши, тем самым покарав своих убийц. Все верно. Но ваш вестник не знал или не увидел одного: я был там. Не у ратуши, а прямо в реке, в самом центре кипящего Регнитца: я пытался отыскать девочку и вытащить на берег. И, как видите, остался невредим, что, полагаю, должно пресечь в корне любые попытки приписать ей дьявольский договор, темное ведьмовство или любые другие мерзости, порочащие ее память доброй христианки.

Фон Киппенбергер несколько мгновений сидел молча, косясь на молчаливую ведьму в углу, потом бросил взгляд в окно, на уже совершенно разрумянившееся солнце, и, наконец, медленно кивнул:

– Вам видней, майстер Гессе. Что? – уточнил епископ с едва уловимой усмешкой, когда Курт удивленно шевельнул бровью. – Вы ждали, что я встану в позу и начну вам перечить? Что стану грозить или меряться с вами чинами?

– Откровенно говоря, да, – согласился он. – Все же я вторгаюсь в вашу епархию. Ad verbum[976].

– Искать ересь, выявлять ведьм, раскрывать чародеев и сражаться с ликантропами или иными сатанинскими тварями – епархия никак не моя, – невесело улыбнулся фон Киппенбергер и продолжил уже серьезно: – Я рад, что мне не придется вмешиваться, майстер Гессе, прямо вам скажу. Я, как вы сами видите, несколько нездоров, а посему не могу ни присутствовать на месте, ни…

– Простите, если покажусь грубым, – заметил Курт, даже не пытаясь скрыть недовольства, – однако повторюсь: не кажется ли вам, что обстоятельства требуют вашего присутствия? Горожане напуганы, магистрат в stupor’е, бамбергский обер невменяем, инквизитор старшего ранга мертв, единственный оставшийся в разуме и на ногах представитель Официума – мальчишка без полномочий и мало-мальского опыта…

– И именно потому, повторюсь и я, майстер Гессе, я рад, что здесь вы. Я знаю, что вы сумеете совладать с ситуацией, восстановить спокойствие и мир в Бамберге, и я всецело доверяю вашему опыту в том, что касается этой печальной истории.

– Печальной? – переспросил Курт хмуро. – Мир и спокойствие? Ваше Преосвященство, вы вообще давно спускались вниз из вашего каменного гнезда? Мира и спокойствия в городе нет вот уж второй год, Официум жжет горожан десятками, по Бамбергу разгуливает либо corruptio, либо самое настоящее колдовское поветрие, уличные шайки устраивают войны и резню, сравнимые с междоусобицами прежних времен… Вы, ad vocem[977], хотя бы читали протоколы Официума, под которыми стоит ваше одобрение, не говоря уж о том, чтобы попытаться разобраться в них?

– Разбираться в работе служителей Конгрегации – не мое дело, – твердо отозвался епископ, не глядя, однако, своему гостю в глаза. – Для того существуют в ней особые службы, чьею обязанностью это является. Мое дело – окормлять души обитателей этого благословенного города.

– Сидя за стенами резиденции вдали от этих самых душ?

– Священнослужители бамбергских церквей могут исполнять свое дело и без понукания пастырским посохом, майстер Гессе. В случае затруднений обращаются ко мне, я читаю проповеди и провожу богослужения по особо важным поводам, я тружусь на поприще, вверенном мне Господом, в меру своих сил и здоровья. Вникать в дела инквизиторские – не моя обязанность, не мое право и, откровенно говоря, не мое разумение: полагаете, я своим старческим мозгом лучше нарочито обученных людей сумею разобраться в том, чем им приходится заниматься? Посему – да, я читал присылаемые мне копии протоколов Официума. Чтобы знать, но не чтобы судить. Разумеется, если б я углядел в них нечто подозрительное, нечто выходящее за рамки – я вмешался бы, попытался бы рассудить и…

– Ага, – уже не скрывая раздражения, оборвал Курт, – idest, сотня колдунов в год и на ходу рассыпающийся обер-инквизитор – это в рамках и не подозрительно? Не требует вмешательства?

– Это не моего ума дело, – упрямо повторил фон Киппенбергер. – Это дело попечительского отделения Конгрегации. Горожане, как вы сами можете видеть, доверяют решениям Официума, не предъявляют претензий и не ищут защиты – ни у меня, ни у представителей городского управления, что же до обер-инквизитора и его недугов – майстер Хальс держал ситуацию под контролем, а стало быть, у меня не было причин для вмешательства. Я и сам рассыпаюсь на ходу, моих сил едва хватает на исполнение моего собственного долга, и я не могу, даже если б имел таковое право, следить за тем, как свой долг исполняют иные службы.

– У вас есть такое право. Вы этим городом владеете.

– De jure, – с нажимом выговорил епископ. – Да и то лишь отчасти… Майстер Гессе, – вздохнул он устало, – позвольте я буду откровенным.

– Хотелось бы, – сухо произнес Курт. – Обыкновенно именно откровенности я и жду, но почему-то почти никогда не слышу.

– Теперь услышите, – кивнул фон Киппенбергер и, помедлив, продолжил: – Помимо телесной немощи, помимо простого неумения разбираться в хитросплетениях инквизиторских дознаний, есть и еще причина, по которой я почитал и почитаю за лучшее не вмешиваться. Как я и говорил, мне нет необходимости вспоминать о казненном вами архиепископе Кельнском. Потому как я и сам прекрасно помню о его судьбе. И знаете что, майстер Гессе? Я не желаю ее повторить.

– Гюнтер Вайзенборн был дьяволопоклонником, убийцей и государственным заговорщиком.

– А архиепископ Майнцский? – многозначительно уточнил фон Киппенбергер, бросив косой взгляд на молчаливую Нессель, и Курт умолк, нахмурясь. – Он, конечно, жив, здрав и все еще на своем месте, однако отчего-то внезапно перестал не просто вмешиваться в императорские решения, но и хоть словом возражать им. Я уже не говорю о прочих курфюрстах и более мелких поместных правителях… Я немолод, майстер Гессе. И скоро эта болезнь добьет меня, а не она – так годы свое возьмут, и я хотел бы уйти спокойно, мирно, дожив отведенное мне время вдали от подобных перипетий. Я не стану выходить за определенные пределы, дабы ненароком не оказаться на пути у Императора и Конгрегации либо не угодить в свалку между вами и иными людьми и силами, что действуют в Империи. Не по умыслу, Господи упаси, но я могу это сделать по недосмотру и неразумию, невзначай, попросту проявив ненужное рвение там, где проявлять его не стоит, и вмешавшись в то, во что вмешиваться не следовало бы.

Несколько мгновений Курт сидел молча, глядя на внезапно побледневшее лицо епископа и пытаясь поймать его бегающий взгляд, и, наконец, тихо спросил:

– Почему во всем Альтенбурге я не увидел никого, кроме привратника, и отчего вы приняли меня здесь, в отдаленной нежилой комнате, Ваше Преосвященство?

– Будучи наслышан о вашем нраве, – не сразу ответил епископ, по-прежнему глядя в сторону, – я решил, что стоит дать вам понять: я не намереваюсь чинить вам препятствий, давить на вас своим чином либо как-то еще стеснять ваши действия в Бамберге, а посему подумал, что принимать вас в своих покоях, где я буду выглядеть хозяином, а вы лишь гостем, будет неверно. Вы могли бы счесть, что я кичусь своим положением. Принять же вас в общей приемной было бы неуважением к вашему чину и Конгрегации…

– Вы не впустили меня в свои покои, чтобы я не решил, что вы купаетесь в роскоши, а что ж ваши люди – вы разогнали их, чтобы я не подумал, что вы проводите время в праздности?

– Вообще говоря, челядь попряталась сама, заслышав, кто явился в Альтенбург, – неловко передернул плечами фон Киппенбергер, менее всего сейчас похожий на владетеля целого города и носителя епископского чина, а более напоминавший какого-нибудь лавочника, которого застукали у любовницы. – Они тоже хорошо помнят события в Кельне. И во многих других городах Империи.

– О господи, – вздохнул Курт, на миг устало прикрыв глаза, и вновь воззрился на владельца крепости, выговорив наставительно и терпеливо, словно ребенку: – Ваше Преосвященство, я не намереваюсь судить ваши бытовые привычки, обсуждать или осуждать размеры спальни и количество дорогих тканей в ней, не буду подсчитывать число служек и кухарок, не прошу вас лезть в расследования Официума… Оставим также в стороне вашу боязнь вляпаться в политические игрища, более того, скажу – тут я вас понимаю. Но хоть показаться пастве и успокоить горожан вы ведь можете? Даже если вы с вашим недугом доберетесь до места через три, четыре часа, да хоть завтра – неужто не понимаете, что оно таких усилий стоит и даже требует?

– Я сделаю это, если будет крайняя необходимость, – кивнул епископ, – но, во-первых, я еще не получил отчета от посланного мною человека, а во-вторых, как я уже говорил, майстер Гессе, я верю в ваш опыт и талант разрешать неразрешимые ситуации. Но если обстоятельства потребуют, обращайтесь ко мне, и я…

– Понятно, – оборвал Курт, поднявшись, и епископ умолк, глядя на гостя искоса. – Благодарю, что уделили мне время, Ваше Преосвященство. Не стану вас более беспокоить.

Безмолвной Нессель, сидящей у дальней стены, он молча кивнул, приглашая идти за собою, и, не оборачиваясь, вышел из комнаты.

(обратно)

Глава 19

Город лихорадило; по улицам кучковались группы горожан, ожидающих или требующих каких-то невероятных решений от магистрата и Официума, там и тут слышался клич немедленно возвести на помост мать ведьмы, кто-то понукал инквизиторов произвести безотлагательное сожжение тела Ульрики Фарбер, а перед Официумом собралась внушительная толпа с призывом освободить арестованных…

– Что теперь будет? – спросила Нессель, когда Курт, вдруг развернувшись к Официуму спиной, торопливо зашагал прочь. – Куда мы теперь?

– Будет бунт, – пояснил он хмуро, шагая по уже просохшей под жарким солнцем земле. – Или по меньшей мере беспорядки. Я видел такое не раз, мне доводилось отправлять на костер чародеев и убийц и содействовать аресту и казни простых мирских преступников… Всегда что-то происходит. Всегда есть недовольные, есть испуганные, есть разозленные, есть враги, друзья, соседи… и всегда, даже при куда менее странных и страшных событиях, город начинает бурлить, как котел.

– Душно, – с трудом поспевая за его шагом, вдруг произнесла ведьма. – Когда мы лишь вошли в Бамберг, я подумала, что это с непривычки, просто потому, что город, а я не привыкла к городам, но теперь…

– Сеть? Думаешь, дело в ней?

– Я не знаю. Но этот город – душный и затхлый, как подвал.

– Сейчас в этот подвал распахнули дверь, и сквозняк поднял всю пыль, что в нем слежалась. Надеюсь, Ульмеру хватит ума и выдержки дождаться моего возвращения. И раз уж этот трусливый старикан собственной волей подтвердил, что отдает город мне на растерзание – никто его за язык не тянул, – поверь, порядок я восстановлю. Даже если Официум замешан в какой-то крамоле – все приключившееся явно не входило в их планы, и в любом случае в их же интересах угомонить этот муравейник, а не ворошить его дальше. Лишь бы Ульмер не наделал глупостей; надеюсь, Ян ему не позволит.

– Куда мы? – повторила Нессель, когда они почти бегом миновали очередной мостик. – Почему ты оставил его там одного?

Ответить Курт не успел: наперерез им шагнул один из горожан, что небольшой группкой перетаптывались у стены одного из домов, и майстеру инквизитору пришлось остановиться, чтобы не столкнуться с ним на узкой улочке.

– Город ждет, – сообщил горожанин напряженно.

Курт медленно, стараясь не делать резких движений, взял ведьму за руку и осторожно подвинул ее в сторону и назад, за спину, как можно ровней переспросив:

– Что?

– Город ждет! – повысил голос горожанин. – Ждет порядка, майстер инквизитор.

– Я вижу, – согласился Курт, не отводя взгляда от горящих глаз горожанина; и сейчас никак невозможно было себе представить, что там, на мосту перед ратушей, в той равнодушной тишине, были люди все того же Бамберга.

– Нам никто не говорил, как быть, когда такое происходит, – продолжал горожанин, нервным резким движением указав округ себя. – Никто и никогда, ни в каких проповедях и наставлениях не предупреждал о таком, не подготовлял к такому!

– К такому и нельзя быть готовым, – аккуратно подбирая слова, отозвался Курт. – Если б невероятное происходило каждый день нашей жизни, если б мы всегда были готовы к нему, если б принимали как ожидаемое и привычное – что за смысл был бы в чудесах? Мы разучились бы видеть их – и чудеса Господни, и дьявольские козни стали бы обыденностью, не трогая нашу душу, а ведь в том и их смысл.

– Зачем такие чудеса? – требовательно спросил горожанин, шагнув почти вплотную, и Курт, почувствовав, как ведьма попятилась, крепче сжал пальцы на ее запястье, не дав ей отступить. – Город хочет справедливости и мира, каковой тут был прежде. Город хочет знать, за что на него свалились такие кары. Город хочет покоя.

– И город его получит, – твердо сказал Курт. – Для этого я и здесь, и именно на это я сейчас полагаю все свои силы.

– А нам, – вновь широко обведя рукой улицу, выговорил бамбержец, – нам что делать, майстер инквизитор?

– Лучше всего молиться, – ответил он серьезно. – Сейчас это, думаю, необходимо городу, как еще никогда прежде.

Горожанин на несколько мгновений замер, впившись в собеседника взглядом, и Курт почувствовал, как рука ведьмы в его ладони напряглась, будто каменная; казалось, если сейчас разжать пальцы – Нессель сорвется с места и бросится прочь по улице…

– Да, – выдохнул горожанин, наконец отступив на шаг назад. – Вы правы. Мы будем молиться о вас, майстер инквизитор. Чтобы у вас все получилось как надо.

Курт молча кивнул, медленно развернувшись к собеседнику спиной, и размеренно, уже не переходя на прежний почти бег, двинулся дальше, по-прежнему держа Нессель за руку и не позволяя ей ни отстать, ни уйти вперед.

– Как тогда… – пробормотала ведьма чуть слышно, когда они свернули на соседнюю улочку и зашагали быстрее. – Прямо как тогда… Узнаю эти глаза. Эти взгляды. Сколько лет прошло, я тогда была ребенком, а все равно их помню. Они все так смотрят перед тем, как убить…

– Не сейчас, – хмуро отозвался Курт.

– Посмотри на них, – возразила она напряженным шепотом. – Они и через тебя перешагнут. Ты меня не спасешь, если…

Нессель запнулась, не сумев заставить себя произнести это вслух, и дальше шла молча, лишь исподволь косясь на попадавшихся навстречу горожан; Курт тоже молчал, глядя прямо перед собой, дабы не встречаться с прохожими взглядом и не вставать перед необходимостью отводить глаза, что было недопустимо и чревато, или играть в гляделки, на что не было ни времени, ни желания.

На возникший за следующим поворотом мостик перед крепостью Гайеров Нессель посмотрела удивленно, но ничего не спросила, идя рядом все так же молча и явно преодолевая желание обернуться, дабы удостовериться, что их не преследует толпа, жаждущая крови. По правде сказать, майстер инквизитор испытывал схожие чувства; и сколько бы раз прежде ни приходилось переживать подобное – к этому можно было привыкнуть, но нельзя было научиться принимать равнодушно. Хотя, быть может, и к лучшему, угрюмо подумал Курт, подходя к воротам крепости. Следом за равнодушием, как правило, приходит самоуверенность, после – опрометчивость, а за нею – смерть.

На его громкий, требовательный стук отозвались на удивление скоро и, как и в прошлый раз, не стали приоткрывать окошко, дабы увидеть гостя, а сразу раскрыли перед ним дверь; видимо, кроме оного окошка была и иная возможность для обзора, либо же майстера инквизитора заметили еще на мостике при подходе к имению.

– Мне нужен Лютбальд Гайер, – сообщил он, не дав привратнику ни произнести приветствия, ни поинтересоваться целью его визита. – Немедленно и без отговорок.

– Я не могу просто так впустить… – начал тот, и Курт раздраженно поморщился, ткнув Сигнум почти в самое лицо стража:

– Ты знаешь, что это? Это инквизиторский Знак. Знаешь, что это означает, приятель? Сейчас я просто внаглую попру прямо на тебя, и стоит тебе хоть слегка толкнуть меня, не говоря уж о том, чтобы взяться за оружие, – и я расценю это как покушение на действующего следователя Конгрегации. Напомнить, что бывает за такое, или ты просто дашь мне войти и позовешь хозяина?

Привратник сжал зубы, заметно побледнев, – скорей от злости, нежели от испуга; мгновение он стоял неподвижно, точно статуя, и, наконец, нехотя отступил в сторону, сухо выговорив:

– Прошу вас, майстер инквизитор. Но вам придется обождать, пока о вашем приходе доложат.

Стоять во дворе, однако, пришлось недолго – уже через минуту майстера инквизитора пригласили войти, проводив на сей раз не в сад, а в общую приемную, где уже поджидал владелец крепости. Скрыть недовольство вторжением Лютбальд Гайер даже не пытался и, когда шагнул навстречу, не сделал ни малейшего усилия для того, чтобы голос хоть отчасти соответствовал произнесенному «Добро пожаловать».

– Прошу извинить, что сегодня вынужден принять вас не в столь удобной обстановке, как в прошлый раз, майстер Гессе, – продолжил он, не предложив посетителям сесть или хотя бы пройти дальше нескольких шагов от двери, – дела не позволяют мне…

– Помолчите-ка, – оборвал его Курт, и тот растерянно умолк. – Для начала кое-что скажу я. Дабы сразу избавить нас обоих от пустой траты времени и слов. Знаете, что я могу сейчас сделать, господин Гайер? Дать вам в зубы и бросить тут на полу, а потом снять со стены вон тот факел, запалить его и пройтись по вашему замку, поджигая все, до чего дотянусь. И когда вы вместе с вашим жилищем сгорите дотла – попробуйте угадать, что мне за это будет?

Хозяин крепости молчал несколько долгих мгновений, и лицо его утрачивало последние остатки наигранного равнодушия с каждым мигом. Наконец, вздохнув, он пожал плечами, отозвавшись уже просто и без напускной светскости:

– Ничего, я полагаю?

– Верно, – кивнул Курт. – Ничего. Меня защитят мой ранг, моя репутация, мои былые заслуги, а также благосклонность моего начальства и личное знакомство с Императором, которым я, будьте уверены, воспользуюсь в полной мере, если у меня возникнут неприятности. С человеком, обладающим таким набором не вполне законных способов защитить себя и испортить жизнь другим, я бы на вашем месте не ссорился. Посему оставьте эти игры, господин Гайер, у меня нет на них времени. Вы что же, всерьез решили перещеголять инквизитора во лжи?

– Откровенно говоря, такая мысль у меня возникала, – кисло улыбнулся хозяин и, помедлив, указал в сторону, на несколько резных скамей у узкого высокого окна в правой стене. – Быть может, присядем, майстер инквизитор? Говорить правду не так легко и приятно, как то твердит молва, а вы, как я понимаю, желаете услышать от меня… Что именно?

– Именно правду, – ответил Курт, следом за ним пройдя к скамьям; дождавшись, пока Гайер сядет, он усадил Нессель чуть поодаль, а сам остался стоять напротив владельца крепости. – Singulatim[978] меня интересует, где, каким образом и из каких соображений вы наняли людей, устроивших резню в неблагополучных кварталах Бамберга, а также – о чем вы говорили с инквизитором Хальсом в день его гибели.

Гайер застыл, глядя в глаза гостю, точно пытаясь прикинуть, какой минимум правды можно продать в этой сделке, получив при том максимум выгоды, и, вздохнув, отвел взгляд.

– Я не думал, что майстер Хальс, мир его душе, успел рассказать кому-то о нашей беседе, – признался делец негромко.

– Он и не успел, – передернул плечами Курт. – Я лишь предположил это, но, как вижу, не ошибся. Так я слушаю вас, господин Гайер. Начнем с наемников и резни, которую вы устроили, – зачем?

– Вам доводилось ходить по улицам этого города ночью, майстер инквизитор? – вопросом же отозвался тот. – Хоть единожды вам случилось столкнуться с грабителем в благопристойной части Бамберга?

– Я не показатель, мой Сигнум обходят за милю, а столкнувшись, предпочитают сделать вид, что просто проходили мимо. Но вашу мысль я понял. Итак, это была всего лишь попытка сделать за магистрат часть их работы? Очистить город от преступников?

– Я не благотворитель, – нервно поморщился Гайер. – И скажу вам откровенно – меня мало тревожили чужие проблемы. Я хотел, чтобы мои клиенты продолжали платить мне, а не оставались на улицах убитыми и не являлись ко мне со слезами просить отсрочки, потому что некто обнес их жилище и нашел тайник с серебром или убил кормильца. Вы не видели этот город прежде, майстер инквизитор: это был сущий ад. С наступлением сумерек запереться в домах и не совать носа наружу – было единственной возможностью сохранить себя в целости, а иметь под рукой оружие даже во сне – единственным шансом защитить свой дом. Магистратские стражи – это люди, нанятые городом, зачастую сами же горожане, и сами посудите, каковы их умения и отвага.

– Разумно, – согласился Курт, приглашающе поведя рукой: – Продолжайте. Меня интересует, кто были те люди, как вы сошлись с ними и каким образом вели дела.

– Я не знаю, – вздохнул владелец крепости и чуть повысил голос, уловив тень в глазах собеседника: – Это правда, майстер инквизитор. Я не знаю.

– Но ведь не мысленными посылами вы общались с ними? Каким-то образом оплачивали их услуги, встречались с их представителем? Как-то же вы вышли на них, как-то у вас появилась мысль привлечь наемников?

– Иоганн Юниус, – нехотя проговорил Гайер. – Он свел меня с ними… Быть может, присядете?

– Благодарю, – отозвался Курт, оставшись стоять напротив него, и кивнул: – Так стало быть, судью убрали за участие в темных делишках более серьезного уровня, нежели какое-то имущественное преступление и единичное убийство. Вы знали об этом и молчали. Так?

– А кому я должен был об этом говорить? – устало отозвался Гайер. – Магистрату, который вынес приговор? Официуму, который проводил расследование? Епископу, который вообще наплевал на все, что происходит в Бамберге? Да и не было у меня доказательств…

– Рассказывайте с самого начала, – велел Курт, никак на его вопрос не ответив. – С чего все началось и чем закончилось.

– Чем закончилось – сами изволите видеть, – пожал плечами делец. – А началось все с того, что Юниус явился ко мне с предложением, от которого было сложно отказаться. Он познакомился с человеком, который представился ему наемником.

– Так и представился? Без имени?

– Фукс, – криво усмехнулся Гайер. – Сомневаюсь, что это его имя[979]. Человек заметно в летах, лицо в оспинах и рубцах, руки со сбитыми костяшками и мозолями… Словом, было видно, что не монах и не водонос.

– Вы встречались с ним?

– Да, мы провели три встречи в доме судьи. На первой обсудили проблему и столковались о цене, на второй я передал часть денег, на третьей – оставшуюся долю. Это все, что мне известно, майстер инквизитор; я не знаю, где и как покойный связался с ними (не спрашивал), откуда они явились и куда ушли.

– И этот Фукс не оставил никаких зацепок на будущее, если вдруг вам снова понадобились бы их услуги?

– Нет… Хотя я просил, – признался Гайер со вздохом. – Согласитесь, майстер инквизитор, дело они сделали на славу, магистрату и за десяток лет не достичь бы таких результатов. Я предлагал парочке людей Фукса остаться у меня на службе (и сулил немалые деньги, поверьте), но они отказались. Точнее, с его людьми я не говорил, отказался сам Фукс. Сказал, что это дело не для них.

– Так и сказал? Дословно?

– «Мы так дела не делаем», – вот как он сказал, – уточнил хозяин крепости сожалеюще, и Курт, выждав несколько секунд, поторопил:

– И что же? На том все и закончилось? Чего вы снова недоговариваете?

– Они появляются время от времени, – тихо и неохотно отозвался Гайер, отведя взгляд. – Всегда без предупреждения, без какой-либо системы, когда им вздумается. И требуют денег.

– За что? Ведь они сделали дело и отказались работать на вас в будущем.

– Ни за что, – с бессильной злостью отозвался делец. – Просто за то, чтобы я жил и занимался делом. Мне попросту прямо сказали, чтобы я не забывал, как легко они разобрались с местным отребьем, и прикинул, сколько времени и сил им потребуется, чтобы пустить по ветру все мои капиталы и недвижимость. Знаю, о чем вы спросите, майстер инквизитор: почему я не обратился за защитой в магистрат…

– Не спрошу, – пожал плечами Курт. – Вполне понятно, что вы не желали раскрывать тайну вашего знакомства с угрожающими вам людьми… И каковы их аппетиты?

– Берут немного, – признал Гайер со вздохом. – Не столько, чтобы это сильно ударило по моему кошельку… Но сами понимаете, майстер Гессе…

– Еще бы, – не скрывая насмешки, согласился он. – Обидно, когда наемники ставят заказчика в позу. Юниуса они тоже взяли на крючок?

– Не знаю… Но в последнее время он казался удрученным и испуганным. Я спросил его, в чем дело, Юниус долго упирался, но все же рассказал, в конце концов: о нашей сделке узнали в магистрате, и ему хорошенько накрутили хвост. О наемниках не говорил.

– Канцлер, – уверенно предположил Курт. – О ваших делишках узнал канцлер, который потом весьма удачно погиб незадолго до ареста судьи.

– Да, – согласился Гайер, – однако убийство здесь заподозрить невозможно: он споткнулся, упал и утонул на глазах у множества свидетелей. У Господа Бога порой занятное чувство юмора… Канцлер был тем, кто прикрывал Юниуса от гнева ратманов, ведь он, в конце концов, поступил в обход закона и, быть может, сам заключил какую-то сделку с теми наемниками… Это лишь мое предположение, – обмолвился хозяин крепости, спохватившись. – Доказательств у меня нет, простая логика. Пока канцлер был жив – Юниуса никто не трогал, а как только он погиб – завертелось дело с той лавкой, и…

– Какую сделку он мог заключить? Что могло потребоваться канцлеру или рату от наемников? И с чего бы рату гневаться на человека, вот так, разом, решившего половину их проблем? Кого, в конце концов, волнует законность, когда речь идет об отребье?

– Этого я не знаю, майстер инквизитор, – развел руками Гайер. – Юниус не рассказывал мне, а я не интересовался: свое я получил, прочее было не моим делом и не моими проблемами.

– Вы же делец, – заметил Курт настойчиво. – Знаете этот город. Неужто у вас нет никаких предположений? Кроме того, я вижу, что вы снова о чем-то умалчиваете. О чем?

Хозяин умолк, снова отведя взгляд в сторону, разглядывая противоположную стену с таким интересом, словно она была украшена невероятной красоты и сложности лепниной; долгие несколько мгновений прошли в тишине, и, наконец, Гайер с усилием выговорил:

– Когда все закончилось, Юниус пришел ко мне и сказал, что наемники под горячую руку убили нескольких горожан. Те оказались не в том месте и не в то время, и… Им не повезло. Канцлер об этом знал. Знал, кто оплатил услуги этих парней, кто предложил им сделку…

– И потребовал денег за молчание перед ратом?

– Да, – недовольно согласился Гайер. – Если б о моем почти что соучастии в убийстве мирных горожан стало известно – меня порвали бы в клочья, епископ и город растащили бы мое имущество, а меня с превеликим удовольствием отправили бы в тюрьму. И даже если б мне удалось избежать казни, жить мне было бы несладко… Деньги я передал канцлеру через Юниуса; надо сказать, что запросил он еще по-божески, я ожидал худшего.

– Однажды?

– Нет. Три раза. Должен был быть и четвертый, но… Богом клянусь, в его смерти я не виновен! – на миг утратив свой выдержанный тон, повысил голос делец, подняв, наконец, взгляд на собеседника. – Если спросите, была ли у меня такая мысль, я скажу «да», отрицать не буду. Но я не убивал его.

– А теперь смотрите, какая получается занятная штука, господин Гайер, – произнес Курт с расстановкой. – О вашем деле знали вы, судья и канцлер – более никто, так? Однако после смерти канцлера, как вы сами заметили, кто-то решил избавиться от Иоганна Юниуса, для чего провернул это запутаннейшее дело с лавкой, отравлением свидетельницы… Кто? Или судья и впрямь был настолько глуп, чтобы ввязаться в сговор с убийством за какие-то сребреники?

– Я не знаю, – вздохнул хозяин. – Действительно не знаю, майстер инквизитор, на сей раз я говорю правду. Быть может, так и было. А возможно, его действительно подставили. Его дочь, по крайней мере, была уверена, что так и есть. Видимо, Юниус проболтался ей о том, что нас с ним что-то связывает, потому как она пыталась заставить меня вмешаться, приходила ко мне пару раз после его ареста…

– И? – поторопил Курт, когда Гайер умолк; тот неловко передернул плечами:

– Я не стал с ней говорить и велел спровадить ее. Не хватало мне еще дать повод заподозрить меня в подобных делишках.

– И вскоре судью казнили, а его дочь покончила с собой.

– Вы же не станете обвинять меня в ее смерти? – напряженно произнес Гайер. – Послушайте, майстер инквизитор, мне жаль, что тогда пострадали невинные горожане, я этого не планировал, но нельзя же на основании того, что я одобрил и оплатил избиение преступников, делать вывод, что я способен убить женщину!

– А у вас крепкие нервы, господин Гайер, – заметил Курт безвыразительно. – Сообщника бросили на растерзание властям, на смерти его дочери наварили барыши – и глазом не моргнули. Ваша совесть, как я посмотрю, берет дешевле покойного канцлера… Итак, у вас нет предположений касательно того, права ли была Катерина Юниус, или судья был казнен за дело. Последний вопрос о нем: Официум или кто-то из инквизиторов был в курсе всей этой истории с наемниками?

– Нет.

– Вранье, – коротко и уверенно бросил Курт и настойчиво произнес, когда Гайер нахмурился, глядя на него настороженно: – Я не стану объяснять, чем именно вы выдали себя сейчас. Просто повторяю вопрос и на этот раз жду честного ответа. Итак, кто из Официума знал о вашей сделке с наемниками?

Гайер уронил взгляд в пол, смолкнув и нервно ерзнув на скамье. От той маски самоуверенного дельца, что он носил, кажется, сутки напролет, почти ничего не осталось, и сейчас видно было, как напуган владелец одной половины города и заимодавец другой…

– Кристиан Хальс, – нехотя выговорил он, по-прежнему не глядя Курту в глаза. – В день своей смерти, как я понимаю, за какой-то час до нее, он пришел поговорить о Юниусе.

– Хальс знал о том, что эти парни были наняты вами? Знал, для чего?

– Да. Почти с самого начала.

Курт умолк на мгновение, чувствуя на себе взгляд ведьмы – пристальный и сожалеющий; вспомнился Кристиан Хальс, сидящий за столом напротив в темной комнате трактира… «В Официуме и впрямь что-то нечисто?»… Несколько минут, когда казалось, что это просто разговор двух сослуживцев, обсуждающих расследование, беседа двух людей, занятых одним делом. Хальс, бегущий под дождем и грозой по уличной грязи… «Появилась одна мыслишка, проверю и расскажу»… То нетерпение в глазах было слишком знакомым, слишком узнаваемым, нетерпение пса, напавшего на след; глаза человека, нащупавшего дверцу в тайну, глаза следователя, знающего, что до разгадки осталось два шага…

Что же – снова знаменитый Молот Ведьм ошибся? Принял за действительное всего лишь желаемое? Вновь обманулся, как когда-то, в далекой юности, когда был о людской природе лучшего мнения? Потерял нюх, потерял хватку, жизнь вышибла зубы? Размяк?..

– Это он склепал обвинение против судьи и добился его казни? – спросил Курт, отстраненно отметив, что голос звучит по-прежнему ровно, почти равнодушно. Гайер качнул головой:

– Нет, – и, помедлив, уточнил: – Не думаю. Не знаю. Может быть. Мне он ни на что подобное не намекал, но… поймите правильно, майстер инквизитор, он был человеком жестким, и если б решил, что Юниус стал опасен… Это лишь мои предположения, у меня нет доказательств. Но я бы не удивился.

– Когда и как он узнал о происходящем?

– Ему проболтался Юниус. Майстер Хальс заподозрил неладное, когда началась резня, а когда под нож попали горожане – взялся помочь рату в расследовании. Каким образом он вышел именно на Юниуса – я не знаю, он не говорил, но когда вышел – прижал Иоганна к стенке, и тот раскололся.

– Хальс требовал чего-то от вас? Что-то получал? Деньги? Услуги? Почему он не сдал вас магистратским?

– Нет, он не просил, а я не давал ему ни гроша, и он не пользовался моими связями или положением. Майстер Хальс сказал, что убитых уже не вернуть, а затеянное мною дело того стоило. Не знаю, насколько это правда и в самом ли деле именно в этом заключалась причина его молчания.

– О чем он пришел говорить вчера?

– Хотел знать, как Юниус связался с теми наемниками. Я не смог ему ответить – мне нечего было сказать. Я этого не знаю. Он и прежде спрашивал, и я говорил ему то же самое; отчего-то на сей раз он решил, что мне известно больше.

– И это всё? Что еще он говорил, о чем спрашивал?

– Интересовался, не приходил ли ваш пропавший сослужитель с вопросами ко мне. Я также сказал ему «нет», и это правда. Покойный inspector договорился посетить меня – через моего управляющего, но так и не пришел. Позже я узнал, что в тот день он и пропал.

– Я спрошу снова, – проговорил Курт настойчиво, – и на сей раз хочу услышать правду. Вы давали ключ от дома Юниусов inspector’у? Хорошо, вы сами с ним не виделись, но с ним говорил ваш управляющий; у него inspector ключа не просил? Незадолго до исчезновения он входил в жилище судьи, это видели свидетели.

– Нет, – коротко качнул головой Гайер. – Не просил, я не давал и, откровенно говоря, не представляю, что он мог захотеть там увидеть. Полагаю, о том, что призрак дочери Юниуса – вымысел, майстер Хальс рассказал ему сразу.

– Дайте ключ мне, – потребовал Курт. – Я хочу осмотреть дом.

– Но… что вы надеетесь там отыскать, майстер инквизитор? Не думаю, что…

– Вам есть что скрывать? – оборвал он, и Гайер растерянно качнул головой:

– Господь с вами, что там можно скрыть?.. Разумеется, я дам вам ключ, просто не понимаю, что важного там можно увидеть.

«Возникла одна мыслишка»… «если я прав, в Бамберге все куда веселей, чем можно предположить»…

– О чем еще вы говорили? – повторил Курт настойчиво. – Вспомните. Обмолвка, незначительный вопрос, вопрос не по теме, что угодно. Направляясь к вам, Хальс сказал мне, что желает кое-что уточнить, после чего фактически пообещал раскрыть мне дело. Стало быть, он ожидал услышать от вас нечто важное, для него ключевое. О чем вы говорили?

– Богом клянусь… – начал Гайер и запнулся, отчего-то покосившись на Нессель. – Ничего такого, что было бы связано с убийством вашего сослужителя, майстер инквизитор, мне не известно, ни в чем подобном я не замешан, и узнать от меня что-то, что поспособствовало бы раскрытию этого преступления, майстер Хальс не мог. Говорили мы несколько минут от силы, и все, о чем он меня спрашивал, – я только что вам пересказал. Более мне добавить нечего…

– Дом Хальса, – произнес Курт с нажимом. – Он тоже принадлежит вам или был во владении покойного?

– Был выкуплен, – отозвался Гайер и осторожно уточнил: – А что?

– Скажите откровенно: у вас есть ключи от всех домов, которые когда-то принадлежали вам, вне зависимости от того, были ли эти жилища у вас куплены или взяты в аренду. Ведь так?

– С чего вы взяли, я…

– Опыт, – коротко пояснил Курт. – Так что же?

– Вас интересует ключ от дома майстера Хальса, – предположил владелец крепости уверенно и, помедлив, вздохнул: – Да, ключи у меня есть. От всех домов. Скажу вам сразу, майстер инквизитор, что никогда ими не пользовался; хотите верьте, хотите нет, и я даже самому себе не могу объяснить, для чего храню их.

– Власть, – передернул плечами он. – Контроль. Пусть и столь незначительный. Знание о том, что в любой момент можете ими воспользоваться… Да, мне нужен ключ от дома Хальса. И – ваше молчание об этой моей просьбе.

– В этом можете не сомневаться… Скажите, майстер инквизитор, – вдруг оборвав самого себя на полуслове, спросил Гайер, – а правда ли те слухи, что долетели сюда нынче из Бамберга? Я имею в виду… то, что случилось у ратуши, если оно и вправду случилось.

– Да, – подтвердил Курт, – и вправду случилось. Вас это беспокоит?

– Беспокоит? – переспросил Гайер с нервным смешком. – Когда в городе, где я живу и веду дела, мертвые ведьмы убивают людей десятками, меня это, разумеется, беспокоит, и еще как.

– Она не ведьма, – возразил Курт, кивнув Нессель; та поднялась. – И пока живые инквизиторы и ратманы убивали людей десятками, вас это отчего-то не беспокоило.

Хозяин крепости еще мгновение сидел неподвижно, а потом поднялся тоже – тяжело, с усилием, словно некто невидимый давил ему на плечи, прижимая к скамье.

– Не все так просто, майстер Гессе, – произнес он тихо. – За последние пару лет в этом городе многое изменилось. Я не знаю, правда ли все те, кого обвиняли в страшных преступлениях, будь то малефиция или мирское злодейство, были виновны. И это не мое дело – разбираться. Наживался ли я на их смерти? О да. Но отношения к ним не имел. Я вообще имею все меньше отношения к людям этого города. Вы спрашиваете, не беспокоило ли меня происходящее… Спросите лучше об этом самих горожан. Беспокоило ли это их? Почему они молчат? Даже если все казненные были виновны, когда и где было так, чтобы во всем городе не было слышно ни ропота, чтобы все, от мала до велика, с готовностью принимали подобные решения властей? Чтобы не было пусть не бунта, но хотя бы недовольного шепота по углам? Почему всего этого нет, нет даже намеков на подобное?

– И почему?

– Я не знаю, – качнул головой Гайер. – И откровенно говоря, знать не желаю. Я не верю в образ Божий в человеке, майстер инквизитор, не верю в то, что он способен вот так просто перевесить греховную людскую природу. Не верю в то, что более трех тысяч человек, целый город, внезапно, за пару лет, способны проникнуться идеей покаяния, благочестия и законопослушания. Я не знаю, что творится с людьми Бамберга. Не с Официумом, не с ратом, с людьми. Поэтому – да, меня беспокоило то, что происходило здесь, и – нет, я не намеревался выяснять, что это. Это не мое дело. Вы хотите выяснить? Бог вам в помощь. А я пережду. И это пройдет[980].

(обратно)

Глава 20

Из крепости Гайеров Курт направился в трактир, где велел ведьме собрать вещи и сложил свою дорожную сумку. Нессель ни о чем не спрашивала, явно пребывая где-то в своих мыслях, – ведьма хмурилась и порой что-то бормотала себе под нос не то недовольно, не то испуганно, однако сейчас он также решил не лезть к ней с расспросами. С расспросами полез владелец, решивший, судя по выражению его лица, что майстер инквизитор либо решил свалить из города под шумок, либо остался недоволен обслуживанием, при котором в его комнату по утрам прорываются скандалящие личности.

– Комнату я оставляю за собой, – на ходу пояснил Курт, увернувшись от хозяина, заградившего ему дорогу, и двинулся к двери. – Коней тоже оставляю под вашим присмотром. Сейчас расследование требует моего постоянного присутствия в здании Официума, но и комната, и лошади мне могут потребоваться в любой момент.

– Это правда? – чуть слышно уточнила Нессель, когда они отошли от двери на несколько шагов; на покореженную липу напротив трактира она бросила тоскливый напряженный взгляд и отвернулась. – То, что ты ему сказал, правда?

– В какой-то части, – хмуро отозвался Курт. – Мне и впрямь лучше держать все под контролем: как бы в отсутствие обера там не наворотили дел. А кроме того, каменным стенам Официума и страже у меня, несмотря ни на что, сейчас больше доверия, нежели комнате в трактире рядом с домами, где обитают беспокойные горожане, недовольные моими решениями. Но если я заберу отсюда еще и лошадей в конюшню Официума – это даст понять, что я прячусь, а подобные мысли в головах бамбержцев сейчас мне ни к чему.

Нессель молча кивнула и дальше шла, не произнося ни звука, уставившись себе под ноги и лишь настороженно, искоса взглядывая на все чаще попадающиеся группки горожан, никто из которых, правда, более не пытался завести беседу. Лишь когда показалась угрюмая громада Официума, ведьма чуть придержала шаг, словно сомневаясь в том, стоит ли ей идти дальше, и неуверенно выговорила:

– Ты слышал, как они говорили о городе? Епископ и этот Гайер… Как они говорили о себе и о Бамберге?

– Эти двое много чего наговорили, – осторожно согласился Курт, тоже зашагав медленней и пытаясь оценить на ходу, как лучше обойти ничуть не поредевшую толпу перед входом. – Что именно зацепило тебя?

– Епископ говорил «он вернулся в Бамберг». Когда рассказывал о человеке, принесшем ему новость. И Гайер… «не имею отношения к людям этого города»… Как будто дом епископа и замок этого торговца не стоят в городе, в Бамберге. Как будто они отдельно. Но и этот островок, и епископская крепость – они же часть города, так?

– Да, заметил, – мрачно подтвердил Курт, поведя ее в обход толпы и стараясь не встречаться ни с кем взглядом. – Тем паче, что Гайер и вовсе сказал это открыто, как уж тут не заметишь… Оба уже не мыслят себя чем-то единым с Бамбергом, он для них нечто отдельное, чужой удел.

– И этот торговец сказал: «Что-то творится с людьми этого города»… Как думаешь, мог епископ соврать тебе? Может так быть, что он боится не угодить в политические дела, боится не Конгрегации, не Императора, а людей, собственных прихожан, и потому не покидает свой дом, ничем не интересуется и ни во что не вмешивается?

Курт не ответил; заметив, как в их сторону развернулись несколько человек, он ухватил ведьму за руку и ускорил шаг.

– Я не поручусь, не скажу, что я это увидела или почувствовала, но… – Нессель искоса обернулась на горожан и устремилась за ним почти бегом, договаривая на ходу уже шепотом: – Просто если подумать…

– Не смотри на них, – одернул Курт, преодолев последние шаги до дверей, и стукнул кулаком в створку. – Да, епископ мог и соврать – и по этой причине, и по какой угодно… Что скажешь о нем? Ты могла его видеть?

– Я не знаю, – поежившись, отозвалась ведьма неуверенно. – Мне кажется… Мне кажется, что этот город меня выжигает. Я вижу только тебя. Может быть, потому что тебя я уже знаю, да и к тому же… знаю ближе, чем любого другого. Они все теперь видятся мне серыми, невзрачными, все кажутся похожими на ту паутину; по-моему, она со мной что-то сделала, когда я едва не попалась. Я ничего не чувствую, ничего и никого не вижу, не понимаю, как прежде.

– Я могу попросить Яна увезти тебя отсюда, – предложил Курт и склонился к приоткрывшемуся окошку в двери, демонстрируя свое лицо и приподняв к нему Сигнум. – Если пребывание здесь так сказывается на тебе…

– … то это значит, что надо просто скорей закончить дело, – твердо возразила Нессель. – Я отсюда не уеду, и не надо мне больше этого предлагать. Обещаю: если я пойму, что мне здесь невмоготу, – я сама тебя об этом попрошу.

Курт бросил в ее сторону скептический взгляд, но возразить не успел: засов по ту сторону двери громыхнул скобами, створка приоткрылась, впустив их в полутемное прохладное нутро Официума, и тут же захлопнулась за их спинами. Ульмер был здесь – то ли увидел их приближение в одно из окон, то ли поджидал у двери, и, судя по выражению его лица, майстера инквизитора явно не намеревались поставить в известность о том, что дело приняло добрый оборот.

– Майстер Гессе, – громким шепотом поприветствовал Ульмер и, обернувшись на стража, кивнул, суетливо указав вперед: – Прошу вас, идите за мной… Пока вас не было, – все так же не повышая голоса, продолжил он, отойдя за поворот коридора, – я решил, что могу ненадолго покинуть Официум, решил сбегать к майстеру Нойердорфу, проверить, как он… Вы же знаете, как его подкосило все случившееся, и с его здоровьем ожидать можно было всякого…

– И? – уловив заминку, поторопил Курт; молодой инквизитор замялся, нервно сглотнув, и с усилием выговорил:

– Майстер Нойердорф… Он умер.

Мгновение Курт молча смотрел под ноги, хмуро разглядывая трещины в каменном полу у своих подошв, и медленно уточнил, подняв взгляд к бледному лицу сослужителя:

– Idest, из всех конгрегатских представителей в Бамберге остались только я и ты.

– Я?.. – переспросил Ульмер растерянно и, спохватившись, торопливо кивнул: – Я хотел сказать – я, конечно, остался, но я ничего не могу решать, я не знаю, что делать, я даже не представляю, как быть дальше, с чего начинать, чтобы все это закончить… Остались только вы, майстер Гессе. Согласно вашим полномочиям – весь Официум в вашем распоряжении и подчинении, пока руководством не будет указано иное. Я сделаю, что скажете, я сделаю все, что в моих силах, но вы мне скажите – что делать?!

– Успокоиться, для начала, – ровно отозвался Курт. – Кто еще знает о смерти старика?

– Почти никто, – неловко передернул плечами Ульмер. – Я… Простите, майстер Гессе, я растерялся и не знал, что делать – объявлять об этом или не стоит, не знал, не вызовет ли это еще больших беспорядков… О том, что случилось, знает матушка Брун, Фрида Брун, домовладелица майстера Нойердорфа, она же и ухаживала за ним в последние годы, если ему случалось слечь. Больше никто. Матушка Брун женщина в летах, серьезная, не сплетница, и обещала без моего дозволения никому не обмолвиться ни словом. Я подумал, что следует обратиться к аптекарю, что изготовлял снадобья для майстера Нойердорфа, чтобы он определил, отчего произошла смерть, но потом… – молодой инквизитор поджал губы, вяло махнув рукой, и едва слышно договорил: – Потом подумал – а какая теперь разница… Годы или сердце, или что еще… Что это знание теперь изменит?

– Ван Алены здесь?

– Нет, – напряженно ответил Ульмер. – Вы же не говорили, что я должен их удерживать, если им вздумается уйти, и я…

– Не говорил, – кивнул Курт. – И ты не должен был. Они добровольные помощники, мне не подчиняются и вольны делать, что захотят. Они ушли – оба?

– Да, – облегченно выдохнув, подтвердил молодой инквизитор. – Сказали, что должны «видеть город изнутри» и что, если они вам потребуются, «найти их можно, где всегда». Дали слово тотчас же поставить вас в известность, если узнают что-то новое и важное для дела.

– Они знают о старике?

– Да… – тихо отозвался Ульмер, потупившись. – Простите, майстер Гессе, я… Вы ведь представили их как людей, которым доверяете все тайны в этом расследовании, и я…

– Все в порядке, Петер. Тем паче, что и от прочих скрывать его смерть вечно нельзя – о ней придется объявить, и чем скорее, тем лучше: с каждым часом Бамберг раскаляется все больше, и то, что горожане воспримут всего лишь с ропотом сейчас, может послужить причиной для паники или бунта к вечеру. А если они узнают, что подобную информацию от них намеренно скрывали, – одному Богу известно, какие выводы они из этого могут сделать и какие опрометчивые решения принять.

– Это придется делать вам, майстер Гессе, – нерешительно заметил Ульмер. – Ведь вы теперь вместо него… И вам решать, как быть дальше со всем остальным.

– «Все остальное» – это что? – нахмурился Курт, и сослуживец пояснил, даже не сдерживая злость, что пробилась сквозь растерянность и уныние:

– Арестованные. То, что они сделали, – это ведь по части светских, обычно мы всегда передаем таких людей им для суда и для кары… Пока вас не было, в Официуме побывали магистратские. И знаете, что они сказали, майстер Гессе? Что не будут их принимать, потому что их вина не очевидна, а если Инквизиция считает ее таковой, то пускай сама судит их, выносит приговор и карает по своим установлениям.

– Вот даже как, – отметил Курт холодно. – Эти умники знают, что это означает? На что обрекают каждого из задержанных нами – знают?

– На что? – чуть слышно спросила Нессель, и он раздраженно покривился:

– На ад. Если их будем судить мы – предъявить им я могу лишь попытку исполнить работу инквизитора без права на подобное действие. Это все же чуть отличается от простого самоуправства, каковое им мог бы вменить светский суд. Положим, кто-то из них заслуживает не только хорошей порки, но и виселицы, – кто-то из тех, кто вытащил девчонку из дому, кто вязал ее, кто сбрасывал в реку, кто de facto убил ее… При том, что она и сама неплохо отомстила за себя – этого вполне довольно, и это было бы справедливо. А по нашему обвинению им всем грозит отсечение правой руки и клеймление лба подобием Сигнума. Сомневаюсь, что хотя бы половина из них выживет после такой процедуры, чтобы насладиться покаянием, каковое им будет предписано в дальнейшем.

– И если магистратские не одумаются, – добавил Ульмер, – нам придется либо сделать именно так, либо отпустить их… А это будет неразумно – все эти люди решат, что взяли Официум на испуг, и в дальнейшем не будут и в грош ставить его решения. И это будет несправедливо – ведь гибель девочки останется безнаказанной. Не вполне, разумеется: как верно заметил майстер Гессе, она сама или Господь ее руками уже обрушили кару на их головы, но как быть с земной справедливостью, как быть с тем, для чего существуем мы, существует закон?

– И что ты будешь делать? – все так же тихо спросила ведьма, и Курт угрюмо отозвался:

– Поговорю с магистратскими сам и попытаюсь вбить в их тупые трусливые головы толику разума. Но если не удастся – дальнейшее будет на их совести. Есть еще что-то, Петер?

– Не совсем, – помявшись, ответил тот. – Мелочи, майстер Гессе, к тому же – с расследованием не связанные, но мелочи важные… Миновало полдня с тех пор, как мы заперли этих людей по камерам. Многие из них серьезно ранены, а до суда мы не знаем, для кого из них лекарская помощь все еще имеет значение. Кто-то обойдется так, а кому-то требуется хотя бы перевязка. И следует подумать об их питании – хотя бы скудном, дабы они дожили до решения своей судьбы, а ведь это неведомо когда будет… Теперь все это на вас, майстер Гессе.

– Вот уж это ты отлично уладишь без меня, – возразил Курт твердо. – Ты знаешь лекарей и аптекарей этого города, правила обращения с арестованными в академии постигал, на службе не первый год, «скудные и неразнообразные запасы» Официума в твоем распоряжении – действуй. Отчетами по ходу дела можешь себя не изводить: после напишешь один, по итогам сделанного. С бамбергским священством ты также знаком, стало быть, на тебе же лежит и обязанность договориться об отпевании и погребении Хальса и старика. Ты знаешь, где содержится казна Официума?

– Да, знаю, но ключ всегда был у майстера Нойердорфа, и я не представляю, где его теперь искать…

– Ломай дверь, – оборвал Курт. – Возможные последствия беру на себя. Расходы предстоят внушительные… Все, что касается достойного погребения убитой девочки, тоже лежит на тебе; вне зависимости от доходов ее матери, все должно быть произведено должным образом. Справишься?

Два мгновения Ульмер стоял молча, глядя на свое новое временное начальство так, словно его вот-вот должны были вытолкнуть на арену, в стаю разъяренных зверей, и, наконец, коротко кивнул:

– Да, майстер Гессе. Я справлюсь. Вы правы, не следует отвлекать ваше внимание от более важных дел: уж с ними-то никто, кроме вас, не сладит.

– Еще и неведомо, слажу ли я… – буркнул Курт и со вздохом кивнул: – Стало быть, решили. Рабочая комната Хальса сейчас заперта?

– Нет, – снова смутившись, пробормотал Ульмер. – Посторонних, вольно расхаживающих по Официуму, нет. Сам он ее не запер перед тем, как… ушел, да и что там может быть такого, что было бы секретно? Протоколы и…

– И отчеты, – докончил Курт и отмахнулся, предваряя покаянные речи: – Теперь уж поздно – в любом случае. Иди. Делай, что следует. Если появится кто-то из Ван Аленов с новостями – задержи до моего появления: если мы с ними будем бегать по Бамбергу в поисках друг друга, непременно разминемся.

– Да, майстер Гессе, – отозвался младший сослуживец, вытянувшись, точно на плацу, и, развернувшись, торопливо зашагал прочь, к повороту у подвальной лестницы.

– Думаешь, среди записей покойного инквизитора есть что-то ценное? – глядя вслед Ульмеру, спросила ведьма; Курт пожал плечами, снова взяв ее за руку и направившись по коридору к комнате Хальса:

– Навряд ли. Скорее нет. Но согласно всем правилам ведения расследования – я должен их просмотреть. Хотя надо заметить, что частенько именно действия, совершаемые «потому что положено» и «для очистки совести», и приносили мне если не разгадку, то важные сведения pro minimum. Как знать, быть может, мне посчастливится и сейчас как раз тот самый случай.

– Ты в это не веришь, – убежденно возразила ведьма, бросив взгляд на его хмурое лицо. Курт невесело усмехнулся:

– Не верю. Но с чего-то начинать надо.

– И ты чего-то недоговариваешь, – прибавила она тихо.

Несколько секунд он шел молча, слушая, как гулко отдаются звуки шагов под каменными сводами, и, наконец, нехотя отозвался:

– И не стал бы договаривать, Готтер. И дело не в том, что ты все же сторонний человек в Конгрегации, дело не в доверии. Даже если б ты была моим сослуживцем, следователем, ведущим расследование вместе со мною, все равно не стал бы: ибо тут речь идет о моем доверии мне самому. Так оно бывает: стоит лишь озвучить мысль – и мысль, став словом, становится целью; разумом можно этого не желать, но где-то там, подспудно, вместо поиска решения, ответа – может поселиться жажда доказать сказанное вместо того, чтобы отыскать истину. Посему я поступаю так, как поступал всегда, лучше чего еще не придумал: приняв для себя некоторые выводы, просто делаю все возможное, чтобы проверить их один за другим, поочередно. Самое сложное – решить, какой из них важней и в чем надлежит убедиться либо разувериться в первую очередь… И здесь уже никакой опыт, никакая statistica не помогут: порой самое очевидное и многообещающее может увести в пустоту, а ниточка, что казалась тонкой и малозначительной, вывести к той самой истине.

– Это мне знакомо, – вздохнула ведьма понимающе.

Курт лишь молча кивнул, вдруг осознав, что последние несколько мгновений пребывал в ощущении, будто и впрямь говорит с кем-то из сослужителей – с кем-то вроде Бруно, не один год бывшего его помощником, а зачастую и исповедником – еще до того, как сей status был за ним закреплен de jure.

«Она лезла в твое расследование, как сейчас это делаю я? И ты верил ей так же, как мне сейчас веришь?»…

Кристиан Хальс за столом напротив в темной комнате трактира… Несколько минут, когда казалось, что это просто разговор двух сослуживцев, обсуждающих расследование, беседа двух людей, занятых одним делом…

«Если допустить, что в Бамберге присутствует некий артефакт, подавляющий любые попытки разумного осмысления окружающего мира»…

«Мне кажется, что этот город меня выжигает. Я ничего не чувствую, ничего и никого не вижу, не понимаю, как прежде»…

Курт замер, взявшись за ручку двери в рабочую комнату Хальса, и медленно, размеренно перевел дыхание, на мгновение прикрыв глаза. Быть может, и впрямь? Равнодушный епископ, не видящий и не желающий видеть того, что творится под самым носом; равнодушные горожане, безучастно наблюдающие за тем, как два года подряд их жгут и вешают в неправдоподобных количествах, и внезапно взбунтовавшиеся, когда под стражу взяли очевидных убийц и смутьянов; равнодушный делец, не видящий в городе ничего, кроме продающихся и покупающихся домов, что, в общем, для торгаша было бы логично, если б при этом он не бросался в совершенно сумасшедшие авантюры вроде призвания наемников… Обер-инквизитор, либо вовсе не представляющий, что происходит в его же отделении, либо лишившийся головы настолько, что ударился во все тяжкие, хватая каждого встречного; следователь первого ранга, вероятный будущий обер, по-глупому вляпавшийся в торгашеские забавы с наемниками… Ведьма, потерявшая способность видеть, и – инквизитор с более чем десятилетним опытом оперативной службы, год за годом бывший объектом насмешек за свою паранойю и похвал за проницательность, внезапно проникшийся симпатиями к малознакомым людям и не видящий разгадки, не видящий следа; одни догадки, о которых он и впрямь никому не сказал бы вслух, – догадки, ни на чем не основанные, кроме невнятных ощущений и домыслов…

– Что-то не так?

Тихий голос Нессель выхватил его из раздумий рывком, точно ее шепот был криком над головой спящего, и спящий проснулся, все еще наполовину пребывая там, в мыслях, за гранью реальности, в мире незримого… в мире неощущаемого, где над городом раскинулась липкая темная сеть…

– Задумался, – нехотя отозвался Курт и, распахнув дверь, переступил порог комнаты Хальса.

Ведьма лишь бросила на него короткий взгляд, ничего не сказав, вошла следом за ним и уселась в сторонке подле окна; все так же молча и неподвижно, точно соборная скульптура, она просидела следующие полчаса, пока Курт осматривал комнату и перебирал бумаги на столе и невысокой этажерке у дальней стены. Как он и ожидал, ничего, помимо сухих отчетов и протоколов, в комнате не обнаружилось; лишь в углу, в куче смятой бумаги с черновиками допросов свидетелей и все тех же отчетов, попался исчерканный листок с несколькими словами, соединенными между собою короткими стрелками. Вверху значилось «Гессе фон Рихтхофен», а чуть ниже – вразброс, без соединения в цепочку и каких-либо пометок – «пожар на территории Гайеров», «оба этажа сразу», «трупы: осмотреть», «скупщик Гессе», «поджог» и в самом низу страницы, крупно и решительно, – «пожар Гессе»…

– Похоже, Хальс подозревал меня в поджоге и в убийстве Адельхайды, – тихо проговорил Курт, аккуратно расправив и сложив помятый листок. – И в убийстве того парня, Мауса. Но, судя по всему, в этой версии разуверился.

– И… что это значит?

– Хотя бы то, что сам он, стало быть, в этом не виновен. Правда, есть вероятность и того, что эти записи – не размышления над расследованием, а план «как подставить Курта Гессе и обвинить его в том, что сделал сам», – пожал плечами он и кивнул на дверь: – Идем. Больше я не найду здесь ничего.

– Теперь обыщешь его дом?

– И скорей всего – с тем же результатом, – согласился Курт, выйдя и пропустив Нессель в коридор. – Но прежде объявлю горожанам о смерти обера.

– Вот так просто выйдешь и скажешь им? – напряженно уточнила ведьма, кивнув назад, где за поворотами коридора, каменными стенами и массивными створами собралась толпа горожан. – Вот просто так выйдешь говорить с озлобившейся толпой, один?

– Не в первый раз, – отозвался Курт хмуро, отвернувшись от двери, и зашагал по полутемному коридору к выходу. – Держись рядом со мной, молчи, не смотри им в глаза, но и не прячь взгляда. Иди так, будто их там нет или это просто рыночная площадь с толпой хозяек.

– Я не смогу.

– Придется.

Нессель поджала губы, понимая, что возражать бессмысленно и другого выхода все равно нет; выход, казалось бы, очевидный – остаться в здании Официума – явно не рассматривала она сама и не предлагал Курт: в отсутствие Ван Алена-старшего понятие «безопасность» даже в этих стенах было относительным, эфемерным и почти сказочным…

У главных дверей ведьма на миг замялась, остановившись и заметно побледнев; Курт помедлил, дав ей время собраться с духом, кивнул угрюмому стражу и, когда тот отодвинул в сторону засов, решительно вышел на каменное крыльцо. Когда массивная створа захлопнулась за спиною, а засов с грохотом вошел в петли, Нессель едва заметно вздрогнула, однако осталась стоять на месте – недвижимо и прямо, точно корабельная сосна, не пытаясь отступить и спрятаться за спину своего оберегателя. Собравшиеся подле Официума горожане, поняв, что инквизитор не намерен просто уйти по своим делам, чуть притихли и разом подались вперед, дабы не пропустить то несомненно важное, что сейчас будет сказано. Курт выдержал паузу, обведя взглядом лица – напряженные и мрачные, похожие друг на друга, сливающиеся в единое многоглазое существо, от которого веяло физически, кожей, нервами ощутимой угрозой. От того, что громкий возмущенный гул сменился тихим недовольным ропотом, стало лишь еще больше не по себе…

– Я знаю, почему вы здесь собрались, – заговорил он ровно, намеренно не пытаясь перекрыть голос толпы, и толпа притихла, чтобы расслышать. – Знаю, чего вы ждете. Знаю, что город ждет порядка и жаждет покоя. И я хотел бы сказать вам, что ответы на все ваши вопросы будут даны вскоре, а мир и покой восстановлен немедленно; но увы. Не смогу. Тот, кто должен был решить все столь внезапно возникшие проблемы, обер-инквизитор Гюнтер Нойердорф, сегодня скончался от сердечного приступа.

На мгновение тихий ропот вокруг стал полной тишиной – всего на одно краткое мгновение, – и толпа заговорила снова, десятки голосов слились в один, громкий, растерянно-возмущенный, недобрый, все более ожесточенный с каждым мигом. Нессель рядом затаила дыхание, плотно сжав губы и пытаясь делать, что сказано, – не смотреть в эти глаза и не опускать взгляда, не пятиться, не показать даже одним неловким движением, как ей сейчас страшно и какая буря бушует в ее душе…

Когда из толпы донеслось панически-злобное «Безвластье!», Курт сделал два коротких решительных шага вперед, остановившись на самом краю каменного крыльца, и сухо бросил, лишь теперь чуть повысив голос:

– Что сказал?

Тишина не вернулась, но голоса чуть стихли – люди заозирались, пытаясь понять, кто же обронил что-то такое, что вызвало столь нескрываемое недовольство инквизитора, и по этим лицам было явственно видно, что горожане, каждый сам для себя и все вместе, спешно решают, стоит ли поддержать одного из них или, напротив, заткнуть, задавить его, смять…

– Безвластье, стало быть? – повторил Курт по-прежнему ровно, все так же глядя сразу на всех и ни на кого, и, не дав собравшимся времени придумать хотя бы подобие ответа, коротко, чеканно вопросил: – Кто здесь власть?

– Мы! – выкрикнуло несколько глоток, и толпа одобрительно загудела, все уверенней и громче с каждым мигом; он кивнул:

– Да, это ваш город. А кто стоит на страже этой власти? Кто на страже вашего покоя? Кто хранит мир в Бамберге?

Ответа, столь же краткого и ясного, на сей раз не нашлось – горожане заговорили вразнобой и одновременно, кто-то что-то выкрикнул, но его заглушили стоящие рядом, кто-то с кем-то заспорил, вновь все нарастающий шум почти перешел в гвалт, и Курт коротко выговорил, снова повысив голос:

– Я.

Толпа чуть притихла в явной растерянности, еще не решив, как реагировать на столь неприкрытое и наглое самозванство, и он продолжил, вновь не дав горожанам лишнего мгновения на то, чтобы собраться с мыслями:

– Я и такие, как я. Дело магистрата – сохранять вещный мир вокруг вас, дело Официума, дело мое и моих собратьев – оберегать вас от опасностей, которые преодолеть больше никому не под силу. Гюнтер Нойердорф и Кристиан Хальс уже не смогут этого сделать, но Официум не осыпался руинами, а Конгрегация не исчезла в небытии. Она здесь. Я здесь. Вы хотите знать, что произошло этим утром, кто в ответе за все, когда воцарится прежний покой в городе? Вы это вскоре узнаете, если не станете мешать мне исполнять мою работу, если и без того напуганных ваших соседей, друзей, родичей не станете пугать еще более, повсюду сея панику и злобу.

– Мы уже всё знаем! – выкрикнул чей-то звонкий молодой голос из самого центра толпы. – Эта малолетняя ведьма убила добрых христиан, а вы бросили в темницу выживших, словно они преступники! Покой в городе наступит тогда, когда прекратится произвол и невиновные будут освобождены!

– Согласен, – кивнул Курт, и зародившиеся было возгласы одобрения затухли, не успев разгореться. – Невиновные не должны страдать. А преступники – не должны уйти от кары. И кто вам сказал, что невиновного и преступника вы распознали верно? Кто сказал, что бывшее на мосту у ратуши – не кара, а малефиция? Что, если вы ошиблись, что тогда будет? Если сейчас я раскрою двери темницы и выпущу оттуда тех, кто пребывает там, – вы уверены, что на свет Божий выйдут невиновные? Точно уверены? Это же ваши соседи. Вы не боитесь жить потом рядом с ними? Не боитесь того, что правосудие, которое вы не позволите мне свершить, Господь снова решит содеять лично, Своими руками, и вам перепадет тоже – просто потому, что вы окажетесь рядом, да и потому, что приложите руку к освобождению злотворцев? Готовы сейчас поручиться за их невиновность, рискуя тем, что однажды и ваш дом, стоящий по соседству с одним из них, зацепит на сей раз не кипящий поток, а, скажем, дождь из огня и серы? Свою жизнь, жизнь своих детей, жен, отцов – готовы поставить на кон?

– Да! – выкрикнул одинокий голос все оттуда же, из центра толпы, и растворился в воздухе, не поддержанный никем. Курт кивнул, продолжив по-прежнему ровно:

– Вы же сами разрушаете остатки вашего мира, когда я пытаюсь сохранить хотя бы их, чтобы возвратить покой и порядок всецело. Где ваши жены? Мужья? Дочери? Родители? Сидят по домам, в то время как вы здесь? Сидят и воображают себе всевозможные опасности, раздувая те, что есть, и измышляя те, коих нет и не будет; а вы, вместо того чтобы успокоить их, тратите мое время и свои силы на то, чтобы лишь подпитать их страх. Если дело покажет, что ваши соседи невиновны, я сам выведу их из тюремных камер, каждого, лично. Вы меня знаете, вы обо мне слышали, и найдите хоть одного человека во всей Империи, кто видел бы меня ошибившимся или злонамеренно утаившим истинную суть дела. Есть такие? Кто-то хотя бы слышал о подобном?.. Дайте мне работать, – подытожил Курт, вновь не дав никому ответить. – Что бы там ни было – покой в ваш город я верну.

В ропотной тишине он взял бледную Нессель за руку, молча спустился с крыльца и направился прямо в толпу, обронив коротко и негромко:

– Расступись.

Горожане и впрямь раздались, дав им пройти. Курт пересек толпу, не оглядываясь и не смотря вокруг, свернул на ближайшую улицу, все так же молча и не оборачиваясь миновал два дома и повернул снова, лишь тогда бросив быстрый взгляд за спину.

– Сейчас они осознают, что ты все это время говорил то, что они уже не раз слышали, и их не убедил, – тихо и напряженно произнесла Нессель; он кивнул, вновь зашагав вперед:

– Да. Но к тому времени нас там уже не будет.

– Как ты это делаешь? – все так же негромко спросила она, пытаясь не отставать и явно преодолевая желание оборачиваться через каждые два шага. – Ты говоришь… Говоришь то, что говорят другие, или то, что и так известно, говоришь какие-то… заурядные вещи, а тебя слушаешь – и веришь тебе. Потом отпускает, и понимаешь, что это было какое-то наваждение, но пока ты говоришь – тебе хочется верить и доверять.

– Нас так учили, – отозвался Курт просто; она качнула головой:

– Нет, это другое. Может, у тебя есть дар внушения…

– Который не заметили наши expertus’ы? Это вряд ли.

– Почему? Они непогрешимы?

– Но ты ведь во мне не ощущаешь никаких умений подобного рода? Да и прежде множество малефиков разного пошиба, что встречались на моем пути, говорили не раз, что я в этом смысле пустышка… Так стало быть, когда я говорю, ты мне веришь, а после считаешь это наваждением? То есть, ложью? – переспросил он, и Нессель поджала губы, коря себя за оговорку. – И когда такое было? Когда я сказал, что не перестану искать твою дочь?

– Нет, – отозвалась она неохотно, обходя внушительную лужу помоев, недавно выплеснутых какой-то хозяйкой, и почти прижалась к стене дома, чтобы не наступить в смердящую грязь. – Это было в моем охотничьем домике, когда ты вложил нож в мою руку и встал, безоружный, напротив меня.

– Неужто после пожалела, что не вспорола живот собственному пациенту? – хмыкнул Курт, и ведьма серьезно кивнула:

– Бывали такие минуты. Сказать правдиво, первую пару месяцев я все ждала, что за мною явятся ваши. Я была уверена, что ты лгал, и все, что ты мне говорил, ты говорил лишь для того, чтобы я указала тебе дорогу из лесу, а потом натравишь на меня своих собратьев и…

– Но я не солгал, – заметил он многозначительно, – а стало быть, никакое это не наваждение и не помутнение рассудка из-за недуга, что с тобой тогда приключился, и даже не душевная слабость после близости, как ты, помнится, заподозрила. Просто все дело в том, что я говорил правду. А ты сама сказала: ты видишь, когда я лгу.

Нессель нахмурилась, остановившись и обернувшись к нему, явно намереваясь возразить, но не успела произнести ни слова, а Курт не успел понять, что происходит и отчего вдруг тело отпрянуло назад, а рука рванула ведьму за собою, ухватив ее за рукав. Как это бывало и прежде, лишь спустя миг осознались те незримые и неслышимые мелочи, которые рассматривать и в которые вслушиваться, осмысливать которые разум отказался еще мгновение назад: громкий шорох над головой, сменившийся нарастающим скрежетом, смутная тень, шевельнувшаяся на крыше дома… И лишь когда все кончилось, когда Нессель, взвизгнув, испуганно вжалась в его грудь, вцепившись обеими руками в плечо, – лишь тогда все эти разрозненные детали соотнеслись с грудой разбитой черепицы, что узким тяжелым потоком низринулась сверху и теперь лежала на земле там, где миг назад стояли они оба. Падая, глиняные изогнутые пластины оборвали часть дождевого карниза, и покоробленный грязный слом прошел в какой-то ладони от головы Нессель.

Еще доля мгновения пронеслась-проползла мимо – тоже, как всегда бывало и прежде, разом стремительная и невероятно неспешная, тягучая, точно старый мед, – и Курт, оттолкнув ведьму в сторону, выдернул из заплечного чехла арбалет, разложил его одним движением и направил, заряженный, на крышу дома. В неподвижности и тишине миновало с полминуты – бледная Нессель, точно бы вжавшись сама в себя, застыла рядом, боясь пошевелиться, Курт стоял на месте, высматривая на крыше, крутой, точно снежная горка, хоть какой-то призрак движения, пытаясь услышать хоть звук, и оба вздрогнули, когда дверь дома распахнулась настежь.

Курт рывком опустил руки, уставясь острием стрелы на стоящую на пороге женщину, занимавшую собою проем целиком, та охнула, подавшись назад, и он отвел арбалет, лишь теперь переведя замершее дыхание.

– Матерь Божья… – пробормотала хозяйка дома, прижав ладони к необъятной груди, опасливо шагнула вперед снова, выглянув на улицу, и при виде черепков и обломка карниза весь ее испуг внезапно испарился без остатка. – Вот же свинья-то ленивая, а! – возгласила она с усталой злостью. – Я ж говорила. Ну, я ж ему говорила, скотине такой, что рухнет же! Вот кто был прав, а?..

Нессель осторожно отступила подальше от разгневанной матроны, переглянувшись с Куртом, и он, вздохнув, медленно разрядил и сложил арбалет.

– У вас была повреждена кровля? – спросил он, убирая оружие в чехол, и женщина, обернувшись, энергично закивала:

– И еще как! Град был этой весной, много чего побило, у кой-кого так и вовсе черепицу посбивало, а он на крышу, значит, залез – и говорит: ничего, постоит еще. А я ж вижу: ну, косая же! Два ряда скособочились, прямо вот видно было – штырьки под черепицей потрескались, перекосились… Вы целые? Не задело никого?

– Мимо, – отмахнулся Курт. – То есть, ты говоришь – знала, что однажды рухнет?

– Еще как знала… – с каким-то нездоровым самодовольством подтвердила хозяйка и, скользнув взглядом по Сигнуму на его груди, добавила: – Майстер инквизитор. А я ему и говорю: рухнет! Вижу же, что рухнет. Вон там, говорю, и там заменить надо. А он что? «Молчи, женщина». Вот хоть сама бери лестницу да лезь крышу чинить… Ну вот он вернется вечером – вот я ему покажу, я его носом, рожей его бесстыжей ткну! А как скажу, что он своей ленью да безалаберностью чуть инквизитора не убил!.. – женщина закатила глаза в нарочитом ужасе, однако, судя по ее тону, сия мысль доставила ей некое особое удовольствие. – Вот будет знать теперь, как матери-то не слушать!

– Я думала – вы о муже… – тихо проговорила Нессель, и хозяйка с печальной злобой отозвалась:

– И-и, что ты, деточка, муж мой был человек работящий и хозяин домовитый. А этот только и знает, что на отцовом добре штаны просиживать… Ну ничего, он у меня попляшет сегодня. Вы точно не ранены? Не зацепило где?

– В порядке, – кивнул Курт, взял ведьму за локоть и, потянув за собою, двинулся по улице дальше, на ходу бросив: – Сына не прибей теперь, смотри.

– Что ему сделается, бугаю… – пробормотала хозяйка тоскливо и уже в спину спросила, повысив голос: – Но если чего – я ж могу сказать, что вы тут чуть голову себе не проломили, майстер инквизитор? Вы ж подтвердите, если что?

– Всенепременно, – отозвался он, не оборачиваясь, и ускорил шаг, слыша позади причитания и усталую негромкую ругань.

(обратно)

Глава 21

Нессель шла рядом молча, шагая так торопливо, словно пыталась убежать от неведомой твари, дышащей в спину, сжавшиеся в кулаки пальцы мелко подрагивали, а сквозь плотный загар на щеках проступила явственная бледность. По сторонам ведьма не смотрела, уставившись себе под ноги и не видя, кажется, ничего вокруг. Когда Курт снова взял ее за локоть, остановив у двери небольшого домика на тихой безлюдной улице, Нессель вздрогнула, вскинув голову и взглянув на своего спутника так, будто только что вспомнила о его присутствии.

– Дом Хальса, – пояснил Курт, доставая переданный Гайером ключ.

Ведьма медленно кивнула, словно не вполне поняв, о чем речь, и нервно оглянулась назад – туда, где за несколько улиц отсюда осталось жилище с обвалившейся черепицей. В открывшуюся дверь она проскользнула следом за Куртом поспешно и как-то суетливо и застыла на пороге, оглядывая неожиданно скромную обстановку, самой роскошной деталью которой была невысокая этажерка с книгами по правой стене.

Комнат в домике оказалось всего две, не считая кухни, мебель практически отсутствовала, и на осмотр спальни у Курта ушло лишь несколько минут, даже с привычным и полагающимся ad imperatum[981] простукиванием стен и пола в поисках возможного тайника. Нессель сидела в соседней комнате на табурете у стола, рассеянным взглядом вперившись в книжные полки, и за все это время не произнесла ни слова. На самом столе тоже было практически пусто – лишь чернильница, два листа чистой бумаги и один, помятый и порванный в двух местах, исчерканный отираемым пером.

К этажерке с книгами Курт приступил уже с уверенностью, что время расходуется понапрасну. Десяток томиков разной степени объемности, древности и сохранности лежали в беспорядке, вперемешку с бытовыми вещами вроде одинокой перчатки, пустой треснутой глиняной плошки из-под светильника и сломанного, уже какого-то окаменелого, но почему-то не выброшенного пера.

– Хм, – заметил Курт, раскрыв нетолстую книжицу, заложенную в самом начале свернутым обрывком бумаги, – кто бы мог подумать… Фон дер Фогельвейде.

– Что это? – тускло, через силу выговорила Нессель, и он вздохнул, за обложку встряхивая книгу листами вниз:

– Песни. По большей части политические. Он и о любви писал, но в основном восхвалял всевозможных правителей. Кто больше платил, того и восхвалял. Потом начал ваять антипапские вирши, что, правда, не помешало ему, когда он получил свое имение и осел, с той же горячностью сочинять призывы к Крестовому походу…Умел вертеться, аlias [982]. Но был, зараза, талантлив.

– Это снова была случайность, да? – тихо спросила Нессель.

Курт медленно закрыл и положил книжицу на полку, так же неспешно взял следующую.

– «Окассен и Николетт», – произнес он с расстановкой. – Надо же. Покойный, оказывается, был романтичной персоной…

– Тот канцлер, про которого ты говорил, – продолжила Нессель, – он просто споткнулся, упал в воду и утонул. Случайно, это все видели. Этот инквизитор… В дерево ударила молния, и он случайно оказался рядом. Ты сам это видел, никто не убивал его. Мы шли мимо дома, и нас случайно едва не зашибло этой черепицей…

– И ее никто на нас не сталкивал, – договорил Курт, перетряхивая страницы и прощупывая мягкую тканевую обложку. – А со слов хозяйки – эта черепица рано или поздно должна была осыпаться, достаточно было на верхнюю черепичину сесть птице потяжелей…

– Выходит, случайность?

Он вновь не ответил, отвернувшись к этажерке, положил на полку романтическую историю о двух влюбленных и взял следующую книгу, на сей раз оказавшуюся более приличествующей библиотеке инквизитора, – «О софистических опровержениях».

– Я стоял в стороне, – проговорил Курт, глядя на новенький переплет. – Я, если б меня и задело, в худшем случае отделался бы рассеченной кожей и шишкой. А на тебя едва не рухнул водосток, который, если б ты не увернулась, раскроил бы тебе голову.

– Если б ты меня не оттолкнул, – поправила Нессель и, помолчав, уточнила: – Думаешь, кто-то решил убить меня?

– Все эти случайности… не случайны, – негромко, но уверенно отозвался Курт, лишь теперь поняв, насколько не хотелось произносить этого вслух, точно бы идея эта, обитающая всего лишь в мыслях, так и оставалась фантазией, которая только теперь, будучи облеченной в слова, обрела плоть и почти достоверность. – Я не верю в такое количество вероятных и невероятных стечений обстоятельств.

– Кто-то хотел убить меня? – повторила Нессель настойчиво. – Но почему меня? Почему не тебя? Я ничего не сделала и никто не мог подумать, что я могу что-то сделать, я…

– …узрела сеть, – закончил Курт тихо, положив просмотренную книгу на полку, и обернулся к ведьме. – И, похоже, ты была права: она или тот, кто ее контролирует, почувствовали тебя. И испугались.

– Испугались – меня?.. – недоверчиво переспросила она. – Простую ведьму, которая почти ничего не знает и не понимает? Которая не может причинить ему зла, чем бы оно ни было? Я даже не могу понять, что происходит, из-за чего меня можно бояться?

– В любом случае, Готтер, ты видишь и чувствуешь больше других и можешь рассказать об этом мне. И именно это, видимо, им и не понравилось.

– Но как… Как такое возможно? Как человек может управлять течением событий? Ты встречал таких прежде?

– Никогда, – качнул головой Курт. – И сам не представляю, как такое может быть… Тебе надо уехать из Бамберга. Я попрошу Яна и…

– Нет, – тихо, но твердо возразила Нессель. – Я не уеду.

– В следующий раз…

– Заткнись и послушай меня, – оборвала она решительно, и на миг вместо испуганной растерянной женщины Курт вновь увидел ту ершистую, уверенную в себе девчонку, что повстречалась ему десять лет назад. – Я никуда отсюда не поеду, потому что ты без меня не обойдешься. Ты бы знать не знал про эту сеть, если бы не я, ведь так? А кто знает, что еще тебе может встретиться, о чем ты понятия не имеешь? Ты провалишь свое дело, тебя убьют, и мою дочь просто перестанут искать или будут, но всего лишь заодно с этим твоим Каспаром, как довесок. Но не только в этом дело. Ты помнишь, что я тебе говорила? Высшая сила тебе покровительствует. И ты сам признавал, что тебе везет…

– А ты говорила, помнится, что все это – моя заслуга.

– Так и есть, – кивнула Нессель. – Благоволение свыше – это как таланты из той притчи. Кто-то растратил, кто-то закопал их, а кто-то пустил в дело. Ты – именно такой, ты умеешь этим благоволением пользоваться, принимать его и распоряжаться им. Сегодня я бы погибла, если бы тебя не было рядом, понимаешь? Именно тебя. Поэтому я уверена: если здесь, в городе, есть чародеи, которые умеют насылать на людей напасти, если они и вправду решили добиться моей смерти – под охраной твоего друга я проживу полдня, не больше. Стоит мне отойти от тебя, покинуть Бамберг – и я покойница.

– Всерьез полагаешь, – медленно проговорил Курт, – что мое везение перебило насланное ими несчастье? Idest, мое присутствие рядом с тобой сработало… как талисман или вроде того?

– Думаю, да, – неуверенно подтвердила ведьма. – Твое везение, как ты это называешь, или покровительство Господне, как считаю я… а также то, что ты сумел вовремя воспользоваться этим, что бы оно ни было. И это меня спасло.

– Тебя спас человек по имени Хауэр, – возразил он со вздохом, взяв следующую книгу. – Так зовут до недавнего времени никому не известного инструктора наших зондергрупп, который гонял меня до кровавого пота. Это благодаря ему, а не благоволению свыше я проснусь, если в комнате окажется враг, не упаду бездыханным, если этого врага доведется преследовать несколько миль, и скорей всего выживу, если придется сойтись с ним в драке. Это его уроки, а не Господень глас позволили мне сегодня среагировать вовремя.

– Хорошо, – легко согласилась Нессель. – А твой друг охотник учился у этого Хауэра?

– Нет, – признал Курт, раскрывая книгу и перетряхивая страницы. – И здесь мне возразить нечего.

– Поэтому я останусь в городе, – подытожила ведьма. – Рядом с тобой, с твоими умениями, которые в тебя заложил этот ваш инструктор, если тебе так удобней думать, или рядом с благоволением, которое тебя хранит свыше, как думаю я. А мои умения – все, какие есть, – будут рядом с тобой и помогут, чем сумеют.

– Eia[983], – пробормотал Курт, взявшись за следующую книгу, и Нессель нахмурилась, с подозрением глядя на его удивленное лицо:

– Что? Какая-то ересь?

– Да не то слово… «Согласование Ветхого и Нового Заветов», Иоахим Флорский. Его еще называют «Учением о трех эпохах».

– Никогда не слышала…

– Неудивительно. Это книга не из самых популярных в народе, да к тому же запрещена.

– Почему?

Курт замялся, глядя на ведьму с сомнением, и, тщательно подбирая слова, ответил:

– Даже не знаю, как тебе это объяснить, чтобы вкратце и доходчиво… Принято считать, что наш мир движется к своему концу. Когда он будет – неведомо, но будет точно.

– Второе Пришествие, – кивнула ведьма, даже не став скрывать некоторую оскорбленность. – Я, быть может, и неуч, но уж не настолько.

– Ничего подобного я в виду не имел, – возразил Курт, не сразу продолжив: – Господь пребывает вне времени, Он неизменен, а Троица равновелика, но Иоахим Флорский имел собственное видение и времени, и истории, и Господа Бога. По его мнению – Бог-Отец отвечал за творение, и потому Он соотносится с историей Ветхого Завета, то есть, de facto Царство Отца словно бы осталось в прошлом. Пока понимаешь?

– Да.

– Иисус, по этому учению, отвечает за распространение христианства и спасение, и Его Царство тоже вот-вот завершится. Собственно говоря, в этом и основная суть этой ереси: он предрекал наступление Царства Святого Духа, третьей эпохи, когда все, по сути, встанет с ног на голову. Христианские ценности утратят свою значимость и упразднятся, равно как и Церковь, чины, иерархия – и государственная, и церковная, уйдут в небытие все правила, порядок и законы… По его мнению, тогда и наступит тысячелетнее Царство Духа, когда все люди будут свободны и возвышенны, и повсюду наступит всеобщее благоденствие, ибо каждый будет друг другу братом по велению души, а не по закону.

Нессель помолчала, ожидая продолжения, и, не дождавшись, с сомнением произнесла:

– Быть может, я чего-то не понимаю и когда-то далеко в будущем люди станут именно такими – свободными от греха, и над ними не потребуется иного надзора, кроме совести… Но воображаю я себе это с трудом.

– Это еще не самое сильное возражение, – невесело хмыкнул Курт, вертя в руках книгу; страницы были потрепаны, обложка местами потерлась, и, судя по всему, от недостатка внимания труд покойного ересиарха не страдал. – Вопрос в том, что эта книга делает в доме инквизитора…

– Ну… Он же инквизитор, – неуверенно предположила Нессель. – Изучал то, с чем должен работать…

– Любой из нас знает все эти фантазии наизусть, поверь мне, Флорский разбирался по косточкам не на одной лекции, и к его учению во время учебы по тем или иным причинам возвращались не раз. Что могло заставить его освежать в памяти то, что каждый инквизитор и без того знает, – вот на этот вопрос я не могу ответить…

Курт помедлил, снова неизвестно зачем пробежавшись глазами по страницам, и, вздохнув, поставил книгу обратно, продолжив осмотр.

– И снова «eia», – пробормотал он спустя минуту, осторожно снимая с полки увесистый труд в почти такой же старой и столь же потертой обложке, и Нессель устало уточнила:

– Опять ересь?

– Наоборот, – хмыкнул он, аккуратно раскрывая старый томик. – Фон Шпее. Слышала про такого?

– Нет, кто это?

– Фридрих фон Шпее. Это священник, жил еще во времена, когда «Молот» был в ходу[984], а братья-конгрегаты не церемонились с методами и особенно не утруждали себя ни сбором доказательств, ни вообще хоть какими-то расследованиями. Фон Шпее был одним из первых, кто попытался сделать хоть что-то, чтобы это прекратить. «Cautio Criminalis» – «Предостережение следователям». Это книга, которую он написал. Нами она изучалась в академии, а в его время вполне могла отправить автора следом за теми, кого он защищал… Вот. – Курт отлистал несколько страниц ближе к концу книги и зачитал вслух: – «Я часто думал, что мы лишь потому не все являемся колдунами, что не прошли через пытку. И это не пустое хвастовство, когда позже один инквизитор осмелился бахвалиться, что если бы ему в руки попал Папа, то и он бы сознался в колдовстве». Или вот: «Дознаватели будут чувствовать себя опозоренными, если им придется вынести оправдательный приговор женщине; если уж она арестована и закована в цепи, ее виновность будет доказана любыми средствами. Тем временем невежественные и упрямые священники изводят несчастное создание так, что она признается во всем, независимо от своей виновности; ведь если она не сделает этого, говорят они, она не найдет спасения и не сможет получить причастия»… Учитывая время, когда это было написано, сравнить это можно разве что со взрывом бочки с порохом посреди людной площади. Книга в свое время наделала много шума: фон Шпее вывернул всю подноготную, включая подробно расписанный материальный доход, который получали все участники процесса, от exsecutor’а до местного владетеля, рассказал о методах и внутренних предписаниях, о которых прежде информация вовне не просачивалась… Вот то, что он сам не оказался в числе казненных после этого, – и впрямь не иначе как Господне благоволение и настоящее чудо.

– И ведь так всё и было – как он написал… – с тихой, бессильной злостью сказала Нессель; Курт кивнул:

– Да. Так было. Но больше не так – в том числе и благодаря таким людям, как он или Альберт Майнц.

– Но что ж тогда удивительного, что такая книга нашлась у инквизитора дома? «Предостережение следователям»… Ведь она для вас и написана, разве нет?

– Так-то оно так, – согласился Курт, осторожно перелистывая страницы: просто взять эту книгу, как остальные, за обложку и встряхнуть он опасался – томик был старый и уже изрядно потрепанный, от резкого движения переплет мог порваться. – Однако за стенами академии его никто обыкновенно не читает – приедается за время обучения. Для убийства времени чтение не из приятных, а нового отсюда почерпнуть инквизитору с несколькими годами реального опыта попросту нечего. Я бы допустил, что у покойного была нездоровая тяга к описанию пыток, однако с романтическими виршами, которых на этих полках, как я погляжу, половина от всего наличествующего, подобное допущение как-то не вяжется.

– Может быть, это как раз и связано с тем, для чего сюда явился ваш убитый служитель? – неуверенно предположила Нессель. – Ведь в этой книге, как я поняла, пишется как раз об этом – о неправедных обвинениях, о напрасных пытках… Может, и правда – все эти казненные здесь, в Бамберге, были казнены ни за что? И Кристиан Хальс был действительно замешан в этом? Или видел, что подобные дела творит обер-инквизитор, и читал эту книгу, потому что его мучила совесть и он пытался сам с собой решить, как быть: пойти против начальства и сознаться или дальше жить, как прежде…

– Учитывая романтические стишки как основную часть библиотеки, я бы не удивился, хотя такое поведение и отдает нравственной флагелляцией, – покривился Курт, продолжая перелистывать страницы. – Особенно для инквизитора в таком ранге и с таким опытом службы.

– А может быть, он исключение среди вас. Посмотри, какая потрепанная книга. Может, он просто из тех, кто читал ее, даже когда ушел из вашей академии, просто так читал, чтобы не забывать, что когда-то было, чтобы не повторить этого. Или такого, по-твоему, быть не может?

– Когда-то, когда я только начинал службу, – отозвался Курт неохотно, – я тоже читал «чтобы помнить». Только не Шпее; я читал сохранившиеся протоколы прежних лет из кельнского архива… Но я тогда был зеленым юнцом, к тому же провалившим свое первое дело, страшно боящимся ошибиться и ничего не знавшим и не умевшим. Будь Хальс таким – я бы не удивился выбору такого чтива… Вспомни его и скажи: он был похож на не уверенного в себе человека?

– А может, он хорошо прикидывался. Вас разве этому не учат?

– Не был, – кивнул Курт, и ведьма лишь молча вздохнула, неловко передернув плечами. – А вот что мне хотелось бы знать, так это где он взял саму книгу и владел ли ею до него кто-нибудь достаточно долго. То есть, прикупил ли он ее как-то на досуге или взял из библиотеки Официума… что скорей всего. И всего красноречивей.

– Это имеет значение?

– Самые зачитанные страницы и самая растянутая прошивка – вовсе не там, где приводятся примеры злоупотреблений, и не там, где автор ударяется в проповеди, – пояснил Курт; пройдя к столу, положил раскрытую книгу и убрал руки: – Смотри.

– На что?

Помедлив, он вновь отошел к этажерке, взял с полки собрание романтических песен ушлого рыцаря и, раскрыв на произвольной странице, положил пухлый томик рядом с трудом фон Шпее. Плотные листы, не пожелав лежать, как было, сами собою перевернулись, оставшись раскрытыми там, где в прошивке блока был легкий дефект – торчащий наружу узелок, который не давал страницам сомкнуться.

– Разницу видишь? – продолжил Курт, кивком указав на книги. – Эту читали подряд, и даже если изредка выбирались для прочтения любимые песни – это делалось редко; страницы не «запомнили» какого-то положения, в каковом книгу держали долго. А здесь – здесь они зачитанные, я бы даже предположил – старательно разглаженные ладонью, дабы лежали открытыми именно в этом месте.

– И, – осторожно уточнила Нессель, – что написано в этом месте?

– «В наши дни, – зачитал он вслух, – не останется никого, независимо от пола, богатства, должности или сана, кто оставался бы в безопасности от подложного обвинения в колдовстве со стороны врага или клеветника»… Et cetera, et cetera. Если кратко – здесь довольно отвлеченные и пространные рассуждения о том, как сосуществуют люди, когда вокруг творится нечто, подобное описанному в этом труде. Показное благонравие, нарочитое благочестие…

– И страх, – тихо договорила Нессель; Курт кивнул, перелистнув оставшиеся страницы, и закрыл книгу:

– И недоверие, и двуличие, и порой это внешнее благочестие переходит в искреннюю, но извращенную веру, доходящую до фанатизма…

– Как у горожан с той девочкой на мосту?

– Мыслишь в верном направлении, – серьезно одобрил Курт, забрав книги со стола, возвратился к этажерке и водрузил их на место. – Да, все это очень похоже на то, что мы видим в Бамберге. Я уже не застал в сознательном возрасте тех времен, когда все описанное было не воспоминаниями и не свидетельствами давно живших очевидцев, а реальностью, но, сдается мне, именно так эта реальность и выглядела тогда. Хальс, поскольку был моим ровесником, этого, к слову, не застал тоже.

– И что все это значит? Почему он, по-твоему, так прицепился к этой книге?

– Быть может, хотел убедиться в том, что ему не мерещится возвращение к старым недобрым временам в одном отдельно взятом городе?.. Если это так – ergo, ни в каких неправомочных арестах и казнях он был не замешан. И если это так – на его месте даже я бы подал отчет руководству с описанием ситуации и недвусмысленным намеком на то, что пора бить тревогу. Мы слишком много сил положили на то, чтобы изменить отношение людей к Конгрегации, а тут все труды прахом.

– Почему «даже ты»?

– Ненавижу отчеты, – покривился Курт и, подумав, вздохнул: – Посему я, верней всего, просто поговорил бы с обером – лично, с глазу на глаз.

– И может быть, – предположила Нессель неуверенно, – он тоже так и сделал?

– Очень даже может быть, – недовольно согласился Курт. – Когда я просматривал отчеты Хальса, ничего подобного я там не нашел. Есть ведь еще и вероятность того, что все происходящее – результат его пусть не злонамеренных, но излишне ретивых действий, называемых простым словом «перестарался». Если вдруг он осознал, что поневоле стал причиной такой ситуации, и ужаснулся собственных деяний – он тем паче никому не сказал ни слова, в лучшем случае пытаясь найти выход и исправить положение самостоятельно.

– Знаешь, меня совсем не греет мысль оправдывать инквизиторов, – неохотно возразила Нессель, – но здесь ведь действительно что-то есть. Сеть – она ведь существует… И вокруг этого Всадника что-то непонятное… Я хочу сказать – может, он и не перестарался? Может, все те, кого здесь казнили, и правда что-то сделали?

– И поэтому меня тоже не удивляет, что в отчетах я ничего не нашел, – кивнул Курт. – И что точно следует сделать теперь, так это узнать как можно больше о скульптуре. Хоть что-то же должно быть известно об истории ее создания, о мастере… Хоть о чем-нибудь. Такая достопримечательность, реликвия – не бывает так, чтобы никто ничего не знал. Должно быть что-то или в клятвенной книге[985], или в архивах собора, и если с ним связана какая-то легенда, хотя бы байка, хотя бы слух – к этому стоит присмотреться.

– Как? И что ты будешь делать, если что-то узнаешь?

– Зависит от того, что именно я узнаю, – отозвался Курт. – Посмотрю по ситуации.

Нессель в ответ лишь вздохнула, ничего не сказав, и он продолжать тему не стал, вернувшись к обследованию оставшихся книг на этажерке. На осмотр нетолстых томиков и комнаты ушло не более четверти часа с вполне предсказуемым результатом – никаких странных предметов, таинственных или откровенных записей, посланий или пометок обнаружено не было, и майстер инквизитор, мысленно помянув покойного нелестным словом, покинул жилище собрата по служению.

Напряжение, витавшее над улицами Бамберга, уже нельзя было не ощущать повсюду: кучки горожан, собравшиеся там и тут, стали больше, при этом немые и вовсе безлюдные, будто вымершие, улочки попадались все чаще. Ставни во многих домах были закрыты, несмотря на дневное время, – то ли хозяева, включая женщин, ушли, то ли попросту заперлись внутри, предощущая неладное.

По мере приближения к ратуше группки бамбержцев походили уже на небольшие толпы, что подле самой ратуши сливались в единую массу, явно не дышащую дружелюбием по отношению к майстеру инквизитору и его спутнице, и то, что обошлось всего лишь невнятным раздраженным шепотом за спиною, а не чем-то серьезней, можно было считать воистину чудом. Единственным пустующим местом у местного aedificii administrationis urbis[986] был мост – тот самый, где всего несколько часов назад стояли люди плотной гурьбой. Ошметки плоти, кровь и сукровица уже засохли, покрыв камни посеревшей от пыли коркой, и оставались на сапогах крупной сухой грязью. Нессель шла осторожно, чуть приподняв полы послушницкого платья, и вниз старалась не смотреть.

Внутри ратуши царила тишина, первый этаж был совершенно безлюден, и можно было подумать, что все здание пусто и заброшено. Курт прошел на второй этаж, так и не повстречав никого – ни идущего из архива писаря, ни явившегося с докладом магистратского дознавателя, не слыша ни звука, кроме гулкого эха собственных шагов и шороха платья идущей следом ведьмы.

– Попрятались, – шепотом произнесла Нессель, когда он остановился, ища взглядом нужную дверь. – Как там, у епископа в крепости…

– Только тут боятся явно не меня, – недовольно отозвался Курт, зашагав к зале, где в прошлое свое посещение приюта законности беседовал с ратманами. – И совершенно напрасно, в чем я и намереваюсь их убедить.

Ведьма покосилась на него исподлобья не то с укоризной, не то настороженно, однако на сей раз промолчала, не став попрекать майстера инквизитора за недостаточную любовь к ближнему. Курт распахнул дверь с ходу, не стуча, и прошел в залу, ни на миг не замявшись на пороге; Нессель вошла следом и, уже привычно отыскав взглядом свободный табурет у стены, прошла к нему и молча уселась под удивленно-напряженными взглядами присутствующих.

Присутствовали трое – уже знакомые Курту по прошлому посещению бюргермайстер Якоб Бём и ратманы Штефан Гертнер и Клаус Вальдфогель, каковой, помимо прочего, исполнял также и функции мирского дознавателя в Бамберге. Насколько смог оценить майстер инквизитор при общении с ним в доме убитого Мауса – исполнял неуклюже, но с величайшим рвением…

– Майстер Гессе, – поприветствовал Бём недовольно, и сквозь подчеркнутую холодность в голосе его все же пробилась тень настороженности. – А мы полагали, вы всецело поглощены рассмотрением дела о ведьме на мосту.

– Именно этим я и поглощен, – согласился Курт сухо, проигнорировав табурет, на который ему любезно указал бюргермайстер, и остановился напротив собравшихся, опершись о столешницу кулаками. – Можно сказать, меня давно ничто настолько всецело не поглощало, как упомянутое вами дело о преднамеренном убийстве на мосту.

– Боюсь, мы с вами подразумеваем нечто разное, говоря о произошедшем.

– Я заметил, – отозвался он, переведя взгляд с Бёма на сидящих подле него ратманов. – И хотел бы узнать, кто именно и по какой причине постановил, что арестованные за убийство Ульрики Фарбер должны остаться в руках Конгрегации?

– Позвольте, постановлено было не это, – возразил Вальдфогель, и его сослужители синхронно кивнули. – Мы заявили, что их вина не доказана по причине того, что неясна природа сил, каковыми воспользовалась эта… девушка. Если она и впрямь была ведьмой, тем паче виновной в смерти инквизитора, то горожане, пусть и несколько… поспешно и излишне рьяно совершили справедливое возмездие, и тогда их надлежит отпустить по домам. Если же девушка была невиновна, то кара на головы тех, кто сумел уйти от ее или Господнего возмездия, должна пасть от руки Конгрегации, ведь они взяли на себя право действовать как инквизиторы, а это, сколь мне известно, карается. И согласитесь, майстер инквизитор, это не наше дело – расследовать подобное, этим должен заниматься Официум и майстер обер-инквизитор…

– Обер-инквизитор мертв, – коротко оборвал Курт.

– Как?.. – растерянно пробормотал бюргермайстер; он пожал плечами:

– Майстер Нойердорф был в возрасте и болен. Последние события, как вы не могли не знать, выбили его из колеи, а больное сердце доделало остальное.

– Requiem aeternam donaei, Domine[987], – пробормотал доселе молчавший Штефан Гертнер, суетливо перекрестившись. – Но как же теперь…

– Теперь, согласно всем предписаниям и правилам, обязанности и полномочия обер-инквизитора в этом городе временно принимаю я. – Курт помолчал, давая присутствующим в полной мере осознать последствия этой новости, и продолжил: – И как служитель, имеющий право во многих отношениях говорить от лица Конгрегации, заявляю: Ульрика Фарбер не была ведьмой. Она была доброй католичкой и благочестивой девицей, несправедливо обвиненной и убитой.

– С чего вы это взяли, майстер Гессе? – с вызовом усмехнулся Вальдфогель. – Определили на глаз?

– Кто-нибудь из вас знает, почему обвинили именно ее? – распрямившись, спросил Курт и, не услышав ответа, кивнул: – Разумеется, я так и знал, никому и в голову не пришло поинтересоваться хотя бы тем, что произошло, дабы определить, почему произошло и как… Она дочь прядильщицы и помогает матери с ее делом, в том числе – продает горожанам шерсть или вещицы, которые вяжет сама. Этим утром к ней зашла проверить свой заказ соседка, Ульрика вязала домашние башмачки для ее ребенка. Поскольку младенец растет быстро, а о цене договаривались долго и начало работы затянулось, ребенка принесли на примерку, когда работа еще не была окончена. И когда почти готовый башмачок, закрепленный булавками, натягивали на ногу младенца, от пальцев Ульрики проскочила искра, которую почувствовала та самая соседка и видела присутствовавшая там же ее подруга. Именно поэтому она решила, что, primo, Ульрика решила отомстить ей за несговорчивость в цене и наслать несчастье на ее ребенка, а также, secundo, что и большую искру, то есть молнию, убившую Кристиана Хальса, также вызвала Ульрика.

– И?.. – осторожно уточнил Штефан Гертнер, когда Курт умолк, ожидая реакции.

– Шерсть, – коротко пояснил он, с немалым усилием удержав вот-вот готовое вырваться нелестное мнение об умственных способностях ратмана. – Она целыми днями возится с шерстью, а потом еще и вяжет из нее. С вами что же, никогда не бывало подобного? Ни у кого не искрила о пальцы булавка, вытащенная из шерстяного плаща? Это не малефиция, не чародейство, даже не фокус, а обычное натуральное явление.

– Положим, так, – скептически поджал губы бюргермайстер. – Но то, что случилось на мосту, вы ведь не назовете натуральным явлением, майстер Гессе?

– Разумеется, нет, майстер Бём, – подчеркнуто любезно согласился Курт. – То, что случилось на мосту, было заслуженной карой за убийство невинного.

– Да с чего вы взяли, что невинного? – уже не скрывая возмущения, выговорил Вальдфогель. – Даже если девица метала искры по какому-то там природному явлению, кто вам сказал, что она не была ведьмой?

– Можно сказать – она сама, – отозвался Курт, и ратман запнулся, глядя на него почти испуганно. – А точнее – она мне это доказала. Вам известно, где я находился в момент происшествия?

– Нет, я…

– В Регнитце. Прямо в реке. Я пытался вытащить ее из воды, когда увидел, что оборвалась веревка, и когда все началось – находился на расстоянии вытянутой руки от Ульрики Фарбер, в той самой кипящей воде. Взгляните, я похож на хорошо проваренного рака?

– Даже у ведьм бывает человеческое чувство, – неуверенно возразил магистратский дознаватель. – И быть может, ее сила как раз потому и защитила вас, что она оценила ваше стремление спасти ей жизнь…

– Видите это? – приподняв руку, оборвал Курт, продемонстрировав собравшимся короткие деревянные четки, висящие на запястье. – Думаю, вам доводилось слышать, что Молот Ведьм носит с собой реликвию святого, так вот это – она и есть. Я выронил ее, когда нырнул в воду. Сказать, кто поднял ее со дна, вынес к поверхности и возвратил мне?.. Эта девочка – не ведьма, – коротко подытожил он, так и не услышав в ответ ни слова. – Это говорю я, и с моим решением согласен Его Преосвященство епископ фон Киппенбергер. Желаете поспорить с нами обоими – милости прошу, я отпишусь начальству, мы соберем в Бамберге нарочитый consilium, и вы выступите в прениях по этому вопросу против меня, вашего епископа, а также богословов и священнослужителей Конгрегации. Согласны?

Вальдфогель переглянулся с бюргермайстером и собратом по службе и лишь неопределенно покачал головой, буркнув нечто неразборчивое.

– Стало быть, не согласны, – подытожил Курт. – Стало быть, мои слова если и ставите под сомнение – возразить вам нечем и никаких доказательств обратного у вас нет. И как верно заметили вы сами, это наше дело – определять виновность или невиновность подозреваемых в ереси и колдовстве, и не суть важно, жив этот подозреваемый или скончался. В данном случае расследование было проведено мною, мною же было вынесено постановление о невиновности, и когда я оформлю его письменно, оное постановление заверит Его Преосвященство. Ergo мы имеем: убитую девочку, несколько погибших ее убийц и пару десятков соучастников, каковые и должны быть судимы по светскому закону светскими судьями. Idest – ратом.

– Почему это именно ратом? – недовольно уточнил Бём. – Если даже принять ваше решение как истинное, тем паче, что и Его Преосвященство согласен с ним… Эти люди самовольно взяли на себя право действовать как инквизиторы, а посему…

– Ничего подобного, – перебил его Курт. – В своих действиях они руководствовались тем, что из практики Конгрегации давно вычеркнуто, мало того – прямо запрещено. То есть, действовали не как инквизиторы, а как обычные убийцы. Убийствами, их расследованием и карой должен заниматься рат, или я что-то путаю?

– Но, – упрямо возразил Бём, – это было преступление, затрагивающее интересы Конгрегации, посему…

– Вот как, – вновь холодно оборвал его Курт. – Стало быть, убийства горожан в Бамберге интересуют и тревожат только Конгрегацию, но никак не глав города? Не могу не возрадоваться тому, что не являюсь обитателем этой дыры… Что ж, пусть так. Ввиду своих полномочий и права не только провести расследование, но и при необходимости судить и казнить на месте – я это сделаю, коли уж вы, господа ратманы, не желаете исполнять то, для чего были поставлены. Поскольку протокол судебного процесса также буду составлять и оглашать я, считаю своим долгом сообщить вам его краткое содержание. Singulatim[988], там будет упомянуто о том, что светским властям Бамберга было рекомендовано принять арестованных sub jurisdictionem urbanam[989], в рамках каковой виновным грозило бы либо повешение, если прямое участие в убийстве будет доказано, либо же телесное наказание или вовсе штраф, однако рат от предложения Официума отказался, в результате чего все подсудимые заранее обречены на мучительную кару, которую не каждый из них способен будет пережить. Думаю, жители этого благословенного города оценят человеколюбие и доброту избранных ими управителей. Как вы полагаете, господа?

– Ну вы и… – проговорил дознаватель Вальдфогель сквозь зубы и запнулся, не докончив. Курт кивнул:

– Да, к вашему сожалению. Если вас не удручает ваша будущность в связи с подобным поворотом дела – что ж, я, как и полагается служителю Господа, проявлю смирение и не стану более с вами спорить. На том и порешим, господа?

Бюргермайстер исподволь переглянулся со своими сослужителями, раздраженно поджав губы, помедлил, невольно бросив взгляд в окно, сквозь которое было не видно, но отчетливо слышно гулкий голос толпы, и, наконец, нехотя кивнул:

– Мы явимся забрать арестованных не позже, чем через час.

– Славно, – подытожил Курт сухо, кивнув Нессель, и та молча поднялась. – Напоследок у меня есть еще один вопрос: где располагается ваш архив и кто может предоставить мне для ознакомления городские хроники и документы, начиная примерно с тысяча двести тридцать пятого года.

– Прошу прощения… – пробормотал Вальдфогель растерянно. – Историю города?! Вы хотите изучить историю Бамберга за полтора века, майстер Гессе? Сейчас?!

– Знанию всегда есть время, – нарочито благодушно улыбнулся он, и Бём, поморщившись, поспешно кивнул вверх:

– Это прямо над нами, майстер инквизитор. Третья от лестницы дверь. Там сейчас находится наш канцлер, он окажет вам всю необходимую помощь.

– Должность канцлера, как я понимаю, с основными обязанностями совмещает ваш нотариус Клаус Хопп – тот, что заменил собой прежнего, безвременно утопшего?

– Да, – всеми силами стараясь сдерживать раздражение, подтвердил бюргермайстер. – Но смею вас заверить, он знает свое дело и сможет вам помочь, что бы вы там ни желали узнать.

– Надеюсь, – кивнул Курт, подчеркнуто учтиво кивнув присутствующим, и направился к выходу, потянув Нессель за собою.

(обратно)

Глава 22

По его внутреннему ощущению прошло часа два с половиной; солнце за окном уже заметно скатилось к горизонту, падающий из проема свет приобрел какой-то неестественный рдяный оттенок, словно проем был забран сплошным красным стеклом, и оттого лицо спящей Нессель казалось воспаленным и больным. Ведьма лежала на боку на узкой скамье, вытянув ноги и подложив ладони под голову, и на довольно громкое, хрусткое шуршание старых страниц под пальцами Курта не реагировала.

Когда канцлер Хопп, выдав ему всю требуемую документацию, удалился, Нессель сначала сидела в ожидании у той же стены, потом бродила по комнате, рассматривая книги, оклады, чернильницы, выглядывая в окно и снова начиная наворачивать круги по небольшой комнатушке, потом опять уселась на скамью, потом прилегла и, наконец, уснула. Заглянувший спустя час канцлер молча бросил взгляд на спящую, на майстера инквизитора, погруженного в чтение, вздохнул и так же безмолвно удалился снова – наверняка докладывать господам ратманам о текущей обстановке и гадать вместе с ними, что же могло понадобиться этому докучливому настырному сукину сыну.

Настырный сукин сын переворачивал хрустящие листы клятвенных книг и разрозненных записей хроник, мысленно ругая прежних канцлеров и самодеятельных хронистов за сумбурность и косноязычность, а также за привычку дописывать данные о событиях, произошедших прежде тех, что были описаны на предыдущих страницах, а также порой гнать сплошной текст, не разделяя его ни пустотами, ни отчерками…

Нессель проснулась, когда Курт в сердцах хлопнул обложкой просмотренной книги, закрыв ее; открыв глаза, ведьма несколько мгновений смотрела перед собою, словно не понимая, где находится, потом перевела взгляд за окно, на солнце, заливающее комнату алым, и, наконец, села, подавляя зевок.

– Я уснула, – пробормотала она чуть растерянно; Курт натянуто улыбнулся:

– Вот и хорошо, хоть немного отдохнула.

– А у тебя какие успехи? – кивнув на заваленный документами стол, поинтересовалась Нессель, и его без того натужная улыбка превратилась в унылую гримасу.

– Никаких. Вообще. Об этой скульптуре нет ни слова – ни в клятвенных книгах, ни в хрониках, ни в канцлерской бюджетной документации, вообще нигде. Просто однажды Всадник начинает упоминаться как уже стоящий в соборе – и всё.

– А этого не должно быть? – осторожно уточнила Нессель; Курт вздохнул, потирая ладонями глаза, и медленно качнул головой:

– Нет. Скульптура – это ведь не медный подсвечник… Если нечто подобное мастерится по договору с самим собором – об этом, как правило, становится известно задолго до водружения статуи. Ходят разговоры, ближе к концу работы – особенно. Если же мастер не местный и работает не в городе – сам факт доставки статуи был бы событием, которое не могло не отразиться в хронике. Это дорогая, необычная и de facto уникальная штука. Но ничего подобного здесь нет. Если скульптура была где-то выполнена тайно (по любой причине – скажем, мастер до конца не был уверен, что у него получится) и потом подарена собору – тем паче где-то должно быть об этом сказано, должно быть имя мастера или хотя бы дарителя. Даритель явно не может быть простым горожанином – слишком это дорогое удовольствие, а стало быть, им был кто-то из состоятельных и известных людей. А такие люди, Готтер, не упускают возможности раздуть подобные дела до уровня спасения Гроба Господня, а себя прославить как благочестивейшего из благочестивых.

– А вдруг это был действительно благочестивый человек? – не особенно пытаясь скрыть скепсис, предположила ведьма. – И он правда не хотел, чтобы его прославляли за его поступок?

– Хронистов это мало волнует, – хмыкнул Курт, складывая листы и книги в стопки. – Все равно запись была бы, разве что с припиской «господин такой-то в скромности своей не пожелал…» – и множество похвал его истинно христианскому смирению и прочим добродетелям.

– А может, страницы с этими записями просто вырвали почему-то? Например, даритель оказался потом каким-нибудь буйным пьяницей или убийцей, и вообще недостойным человеком, и бамбержцам стало неприятно связывать его имя и такую реликвию.

– Нет, удаленных страниц нет, я бы это заметил.

– Так… что это всё значит? Почему нет записей?

– Ни малейшего представления, – вздохнул он, вставая, и Нессель поднялась тоже, расправляя примявшееся платье. – Никогда не имел дела с подобным, не знаю, что и предположить… Но, откровенно говоря, меня это настораживает. Если сложить отсутствие каких-либо сведений о Всаднике в архивах Бамберга, увиденную тобою сеть и все странности, творящиеся в городе, – получается нечто непонятное, но точно неприятное… Идем.

– Куда теперь? – спросила Нессель, когда, покинув комнату, они вышли в коридор и направились к лестнице; Курт кивнул в сторону:

– В собор. Не может же быть, чтобы и священнослужители не знали, откуда и как в их храме оказалась настолько дорогая и приметная реликвия. Быть может, от них удастся услышать что-то, хотя бы местные предания, легенды, байки, что угодно, даже самое невероятное и сказочное. Как показывает опыт, порой эти байки на поверку оказываются сильно подзабытыми фактами.

Ответить Нессель если и намеревалась, то не успела – из-за поворота короткой и тесной винтовой лестницы, едва не сбив ведьму с ног, вывалился канцлер, явно спешащий в свою рабочую комнату, дабы в очередной раз проверить, не закончил ли майстер инквизитор свои малопонятные изыскания.

– Майстер Хопп, – отметил Курт, когда тот, торопливо извинившись, попытался обойти Нессель по стеночке, – хорошо, что вы нам повстречались… Ответьте мне на один вопрос.

Канцлер застыл на месте, недовольно поджав губы и глядя на майстера инквизитора с явной настороженностью и неприязнью, каковую не слишком-то и пытался скрыть.

– Бамбергский Всадник, – проговорил Курт, пытаясь отследить хоть какую-то перемену в лице Хоппа, однако выражение осталось прежним, разве что настороженность сменилась удивлением и непониманием. – Откуда он в соборе? Когда и кто его там установил?

– Всадник?.. – переспросил канцлер растерянно. – Он… всегда там был. Я хочу сказать, разумеется, не с начала времен, но уж вторую сотню лет он там.

– Это я знаю, – усердно преодолевая раздражение, кивнул Курт. – Но я спрашивал о другом. Кто установил его, кто создал его? Собор заказывал эту работу какому-то мастеру? Кто-то из влиятельных горожан сделал подношение таким образом? Подарил кто-то из королей, герцогов, сам Император?

– Этого я не знаю, – передернул плечами Хопп. – Этого никто не знает. Вероятно, документы были утрачены, а свидетелей и даже потомков их потомков давно уж нет в живых, преданий не сохранилось… Просто он там стоит, и всё. Давно стоит.

– Давно стоит, – повторил Курт недовольно и, не прощаясь, развернулся и двинулся по лестнице дальше.

Канцлер за его спиной пробурчал нечто неразборчивое, но явно недовольное, однако сейчас было не до того, чтобы ввязываться в дискуссии о подобающем отношении к обладателю Сигнума.

Толпа перед ратушей не поредела, невзирая на близящийся вечер, витающее в воздухе напряжение стало еще ощутимей, и Курт покосился на свою спутницу, невольно пытаясь представить, каково сейчас ей, если даже он, не обладающий никакими сверхобычными способностями, чувствует это напряжение всем своим существом. Ведьма шла рядом, сжав губы в тонкую полоску, – бледные, словно обмерзшие; розарий она держала так, словно это было ее самой ценной вещью или амулетом, могущим укрыть от бедствий.

Идти сквозь толпу Курт не стал: развернувшись под аркой ратуши, сошел с мостика на другой берег, где бесцельно шаталось всего несколько человек, и, не оглядываясь, тут же свернул в проулок между двумя ближайшими домами. Отсюда до собора было дальше, но в этой части города, уходящей все дальше от зданий Официума, магистрата и вообще каких-либо управленчески-надзорных служб, было почти безлюдно и тихо. Так же пустынно выглядела и соборная площадь; в воскресный день обыкновенно в любом городе и распоследней деревеньке прихожане тянутся в церкви, наверстывая пренебрежение домом Господним в прошедшую неделю, однако сегодня у входа не было ни души, и внутри собора тоже царила совершенная, какая-то могильная тишина.

Священника, на удивление, не было тоже – тот обнаружился лишь после долгих поисков и уже откровенно не приличествующих святому месту призывных возглашений майстера инквизитора. Отец Людвиг выглядел подавленно и явно был не в восторге от творящегося в городе, а из дальнейшего разговора Курт понял, что святой отец и сам не знает, чего ему надлежит бояться больше – причин и последствий невероятных мистических событий у ратуши или же вполне объяснимого и посюстороннего народного бунта. Более всего отца Людвига удручало то, что он понятия не имел, на чью сторону становиться и какие объяснения давать хотя бы себе самому, не говоря уж о прихожанах; впрочем, от последнего он был избавлен в силу того, что прихожане его откровенно игнорировали, и даже сегодняшняя служба, по словам святого отца, более походила на молитву в камере смертников, когда каждый молится сам с собою в своем углу, не обращая внимания на окружающий его мир.

На вопрос о Всаднике отец Людвиг поначалу ответил оторопелым молчанием: судя по выражению его лица, он рассчитывал на то, что майстер инквизитор либо проводит расследование утреннего происшествия и будет спрашивать о чем-либо, связанном с оным, либо явился сообщить о его результатах, дабы святой отец оповестил о них прихожан. Того, что Курт будет интересоваться достопримечательностями города и собора, он явно не ожидал.

– Всадник? – переспросил священник растерянно. – Я… не знаю, он всегда тут был.

– Его же не выстроили тут вместе с собором, – терпеливо, словно ребенку, пояснил Курт, косясь в витражное окно и с раздражением отмечая, что солнце почти скатилось к горизонту и время уходит. – Когда-то кто-то эту скульптуру сюда поместил. С каким-то пояснением, с какими-то надеждами или благодарностью, кого-то подразумевая в этом образе… В городских хрониках мне не удалось найти никакой информации, и из тех, с кем я говорил, никому ничего не известно. Но ведь вы служитель в этом соборе, так? Не может же быть, чтобы и вы знали не более прочих.

– И всё же это так, – удрученно отозвался отец Людвиг. – В документах собора тоже нет ни слова о Всаднике – ни кто заказывал скульптуру, ни кто устанавливал, ни даже кого она изображает. Версий несколько, но ни одна из них не считается каноничной. Поэтому мы почитаем его как воплощение христианской добродетели – воина Христова, каковым является каждый из нас в невидимой брани с грехом, – и защитника Бамберга… но это уже лишь местная легенда. Никаких преданий, говорящих о том, что некий святой избрал город для своего покровительства ему, не имеется.

– Легенда, – повторил Курт, кивнув. – Отлично, отец Людвиг. Давайте легенды. Байки, бродячие истории, слухи, сплетни, что угодно – всё, что касается этой скульптуры, личности, в ней отраженной, мастера, дарителя. Все, что вам известно и что сможете вспомнить.

– Вы серьезно? – недоверчиво уточнил священник; он кивнул:

– Я слушаю.

– Ну… – нерешительно начал тот, покосившись на молчаливую задумчивую Нессель, – что касается самого образа – говорят, что это Генрих Святой, основатель сего собора. В этом есть смысл, на мой взгляд. Говорят также, что это император Конрад, что это один из волхвов, что…

– Один из волхвов? – переспросил Курт с расстановкой, и отец Людвиг запнулся, осторожно переспросив:

– Да, а что?

– Который?

– Об этом не сказано, но, если судить по его летам[990], думаю, скорее Мельхиор. Почему именно он… Полагаю, потому что он покровитель Европы[991], а Бамберг во время оно был городом не из последних и в церковной жизни, и в политике… Это уж даже не слухи, это мои домыслы. А слухов нет. «Один из трех царей» – вот и все, что говорят, но мне все ж мнится, что образ Генриха Святого здесь видеть логичнее.

– А что его появление здесь? На этот счет какие-то слухи имеются?

Отец Людвиг замялся, на мгновение опустив взгляд, и Курт поторопил, стараясь все же держать голос в узде и не позволить себе сорваться, хотя солнце за окнами уже, казалось, скатывалось за крыши города со скоростью валуна, сброшенного с горы:

– Говорите, святой отец, говорите. Ни смеяться над вами, ни придираться к услышанному я не стану.

– Слух-то глупый, – неловко передернул плечами священник. – Говорят, что однажды горожане вспомнили, что Всадника в соборе прежде не было, а потом вдруг появился, причем давно.

– Дайте уточню, – непонимающе нахмурился Курт. – Люди помнили, что когда-то был собор без скульптуры, но не смогли вспомнить, когда и благодаря кому она появилась, хотя помнили, что это случилось уже давно?

– Да, если кратко, то так, – согласился отец Людвиг. – Я ж ведь сказал – слух глупый… Говорят, что прихожане посещали собор, возносили молитвы у подножия Всадника, а потом постепенно стали вспоминать, что когда-то не было его. Когда именно – никто не смог сказать, кто и по чьему дозволению установил его – тоже… Вероятно, именно потому позже появилась даже байка, что он сам сюда явился и встал на консоли, а однажды, когда придет время, сгонит с нее своего коня и помчится по городу.

– Зачем?

– Что – зачем? – растерянно переспросил священник; Курт кивнул назад, где стояла не видимая отсюда скульптура:

– Зачем он помчится и куда? Как вестник? Кого-то убивать? Кого-то защищать? Кого и от кого? И что означает «придет время» – какое время?

– Майстер инквизитор, – смятенно улыбнулся отец Людвиг, – ведь это не каноничная легенда, даже не людское предание, а устаревший слух, никем никогда не записанный и придуманный, полагаю, не шибко образованными горожанами. Вы пытаетесь найти логику в слухе, которому уж полтора века?

– В слухах как раз логика есть всегда, даже пусть извращенная, ибо слухи проистекают из какой-либо предпосылки, из чего-то развиваются и на чем-то основаны, даже если основание это глупо. Должна быть логика и здесь, должно быть объяснение – ведь не покинет же Всадник свое место просто для того, чтобы ездить на каменном коне по Бамбергу туда-сюда… Это самое «время» – с чем оно увязывается? С атакой языческих орд, древних чудищ, демонов, с Концом Света?

– Полагаю, последнее, – не слишком уверенно кивнул священник. – Просто потому что большая часть преданий подобного толка связана именно с Апокалипсисом. Да и, если на миг допустить, что в самом этом слухе, как вы говорите, есть логика – а какие еще силы и опасности могут заставить каменное изваяние покинуть свое место?.. Но это снова лишь мое толкование, никаких легенд и даже сплетен на этот счет мне слышать не доводилось.

– А дурных легенд с этой скульптурой не связано?

– Дурных? – переспросил священник растерянно. – То есть, помимо Конца Света и ездящего по городу каменного всадника?

– Я имею в виду, – пояснил Курт терпеливо, – нет ли каких преданий, согласно которым Всадник заключает или заграждает самим собою нечто дурное. Нечистое. Не существует ли слухов или баек о том, что он не задел на будущее, когда понадобится божественное чудесное вмешательство, а некий страж, охраняющий нечто скверное, что существует здесь и сейчас.

– Нет, – медленно качнул головой отец Людвиг. – Такого не слышал… Разумеется, Всадника упоминают как «покровителя Бамберга», но никаких конкретных опасностей или угроз при этом не описывается. Простое и общепринятое «от бед и напастей»… Да и даже в этом качестве он на втором месте.

– То есть? – нахмурился Курт непонимающе, и священник улыбнулся:

– Святая Кунигунда – вот кто главная наша защитница, покровительница и заступница. Думаю, вам не надо рассказывать, сколь великой была эта женщина, майстер инквизитор?

– Историю Церкви в нас вдалбливали неплохо, – кивнул он, коротко улыбнувшись в ответ. – Святая Кунигунда, супруга Императора Генриха Второго Святого, прославилась в том числе и тем, что управляла Бамбергом, который он ей подарил на свадьбу, пока сам Император предавался войнам и дипломатическим играм. Да и самой ей довелось покомандовать армией в войне с поляками.

– Город помнит ее, – подтвердил отец Людвиг. – И помнит не просто как управительницу, а как именно покровительницу, как заботливую опекательницу. Вы знали, что практически вся ее вдовья доля[992] ушла на благоустроение Бамберга?.. Вот это были действительно дела благочестия и милосердия, истинного благотворения, а не так, как то принято среди знати сейчас, прости меня, Господи, за осуждение… И основные легенды Бамберга посему связаны именно с нею, с ее именем и ее бытием.

– Например?

– Например, о том, что одним крестным знамением святая Кунигунда остановила пожар, который начался в императорском жилище. Или вот этот собор, построенный ее благочестивым супругом, – с ним тоже связана одна легенда… Каковая, правда, не вошла в признанное Церковью житие, а потому существует лишь в виде народного предания.

– И? – поторопил Курт, когда священник нерешительно замялся. – В чем же она заключается, если Церковь не стала вносить ее в утвержденный перечень деяний святой?

– Полагаю, все дело в том, что легенда эта зародилась слишком давно, – с извиняющейся улыбкой пояснил отец Людвиг. – Эта земля ведь не сразу стала христианской… Бамбергское епископство, как вы сами знаете, основал как раз Генрих Святой и уже отсюда нес веру Христову дальше. Языческие отголоски еще долго прослеживались даже в самых благочестивых притчах и сказаниях… Как и в той истории, о которой я упомянул.

– Я так понимаю, в этой легенде одним крестным знамением не обошлось? – предположил Курт, и священник неловко передернул плечами:

– Это точно не известно, но основная проблема заключается в том, что святая Кунигунда выступила против Ангела. Считается, что примерно в тысяча пятнадцатом году стали умирать жители Бамберга – без видимых причин, без болезней или ран. Поутру просто не просыпался то один, то другой горожанин, без различия пола, возраста и рода занятий. Болея за свой народ, однажды вечером святая Кунигунда ушла молиться на всю ночь в собор. В полночь собор накрыла тьма, и императрица увидела Ангела смерти, проходящего по улице. Он заглядывал в окна домов и уводил с собою души живущих в них горожан. По одной версии, Кунигунда вышла ему навстречу и силой молитвы заставила исчезнуть, а все умершие в эту ночь возвратились к жизни. По другой – с помощью опять же молитвы она «заточила его в камень на сотни лет». Как вы понимаете, майстер инквизитор, подобное предание звучит слишком… не по-христиански, – подытожил отец Людвиг все с тем же конфузливым смешком, – а потому осталось без рассмотрения при составлении жития.

– Понимаю, – кивнул Курт, невольно бросив взгляд вокруг, точно ожидая увидеть Ангела смерти, следящего за собеседниками сквозь камень стен. – А с Всадником никто и никогда не связывал эту историю? Заточенный в камень Ангел смерти, собор…

– Не сходится, – качнул головой отец Людвиг. – Если принять эту историю за истину, пусть и искаженную, то от появления скульптуры в соборе ее отделяет двести с лишним лет; навряд ли поверженный Ангел ждал два века, пока для него создадут каменную оболочку и заточат в нее… А что приключилось, майстер инквизитор? Почему вдруг местная достопримечательность пробудила в вас такой интерес?

– Этого я не могу вам сказать, – развел руками Курт. – Боюсь, это тайна следствия.

– Это… связано с тем, что случилось у ратуши?

– Если вы задаетесь вопросом «что это было», отец Людвиг, – об этом я вам сказать могу. Это не проявление дьявольских сил и не ведьмовство. Девочка была невиновна, и все свершившееся над ее убийцами – справедливо.

– Вы это утверждаете как инквизитор, майстер Гессе? – осторожно уточнил священник. – Я могу считать это доказанным и ссылаться на ваши слова в беседе со своими прихожанами?

– Разумеется, – кивнул Курт, – и на мои, и на слова Его Преосвященства фон Киппенбергера, который всецело поддержал мои выводы.

– Епископ ведь не говорил этого, – укоризненно заметила Нессель, когда они вышли из собора на почти уже укрытую багровыми сумерками улицу; он передернул плечами:

– Фон Киппенбергер сказал, что полностью доверяет мне и моему опыту. Стало быть, de facto заранее согласился с любым моим выводом касательно этого происшествия.

– Но с ним не согласны горожане.

– Эту проблему придется решать, – коротко отозвался Курт, и ведьма зябко поежилась:

– Мне не нравится, как ты это сказал.

– Сам не в восторге, – согласился он, бросив взгляд на солнце, и свернул в сторону, в узкий безлюдный проулок. – Еще успеем осмотреть дом судьи и вернуться в Официум до темноты.

– Что ты надеешься там отыскать? Даже если какие-то свидетельства… не знаю, чего… там и были – их давно уничтожили, еще до твоего появления в Бамберге. А мы уже знаем, что уничтожать они, кем бы ни были, умеют даже те следы и улики, которых ты сам увидеть и не смог бы.

Курт не ответил, лишь ускорив шаг, и Нессель, вздохнув, умолкла тоже.

До пустующего жилища семейства Юниус они добрались уже почти в сумерках; найти невысокий, простой, но добротный дом по описанию Гайера было несложно, однако довольно короткий путь растянулся вдвое – Курт по-прежнему старался выбирать улочки поглуше, дабы не столкнуться с горожанами. У самого дома не было никого, лишь в дальней оконечности улицы топталась парочка бамбержцев, но судя по расслабленным позам и спокойной, размеренной жестикуляции, эти двое обсуждали нечто, касательства к происходящему не имеющее вовсе. У кого-то жизнь по-прежнему шла своим чередом…

– Не похоже, что замок когда-то взламывали, – заметил Курт, присев у двери и рассмотрев скважину в свете багрового солнца. – Ни глубоких царапин, ни повреждений…

– Это значит, что твой убитый сослужитель открывал замок ключом? Кто-то все-таки дал ему ключ, хотя тот торговец говорит, что не давал?

– Похоже на то, – кивнул Курт, поднявшись, и отпер дверь. – Или он сюда не входил вовсе. В конце концов, Маус сказал, что видел Штаудта у этого дома, но не успел сказать, видел ли его входящим внутрь.

Приемная комната, когда он закрыл дверь за вошедшей Нессель, погрузилась во мрак и тишину; открывать окна, выходящие на общую улицу, Курт не стал, обойдясь небольшим окошком, что выглядывало в проулок между домами. Осматривать здесь, впрочем, было особо и нечего: никаких мелких бытовых вещей в доме не осталось, и уже пропахшая пылью комната была практически пустой; пустая этажерка у стены, два старых табурета и пустой стол с заляпанной въевшимися чернилами столешницей – видимо, здесь Иоганну Юниусу доводилось принимать жаждущих правосудия горожан, которым не удавалось застать его в ратуше.

– Здесь все убрали и вымыли, – заметила Нессель, медленно пройдясь по комнате и остановившись у закрытой двери в жилую часть. – Сейчас снова запылилось, но когда-то все было очень тщательно убрано.

– Дом готовили к продаже, – пожал плечами Курт, снова затворив окошко и закрыв его на задвижку. – А вещи, что тут были, судя по всему, продали по отдельности.

Нессель понуро вздохнула, кивнув, и взялась за ручку двери перед собой.

– Стой, – строго бросил Курт; ведьма вздрогнула, отступив и воззрившись на него удивленно-испуганно. – Стой, – повторил он с расстановкой. – Да, дом пустует, и быть здесь некому, и вряд ли нас здесь кто-то поджидает, но все же не стоит лезть куда-то здесь первой. Как ты видишь сама, неожиданностей в этом городе полным-полно, и случиться может что угодно и где угодно.

Нессель снова молча кивнула, отступив; Курт приоткрыл дверь, оглядев видимую с порога часть темной комнаты, и, войдя, распахнул одно из четырех окон, впустив внутрь багровый свет заходящего солнца. Здесь был общий зал – за большим столом в центре собиралась семья и гости, а судя по следам на полу и стенах, когда-то здесь стояли сундуки или коробы, этажерки, похожие на ту, что осталась в приемной комнате, висели полки…

– Хорошо прошлись, – отметил он ровно. – Будущим хозяевам немного достанется, помимо самого дома.

– У него была большая семья? – тихо спросила Нессель, осторожно проведя пальцем по пыльной столешнице; Курт неопределенно передернул плечами:

– Как сказать… В описании в протоколе сказано, что один из его сыновей умер в младенчестве, второй в возрасте четырех лет, жена – несколько лет назад… какая-то опухоль в груди… Некоторое время с ними жила сестра жены, вдова с ребенком, но около десяти лет назад вышла замуж и уехала в другой город. Посему – нет, в последние годы здесь жили только он и дочь.

– Слишком большой дом для двоих… Пустой и тяжелый.

– Это сейчас он так выглядит, – возразил Курт и, помедлив, обернулся к ведьме, многозначительно уточнив: – Или ты что-то другое имела в виду?

– Так ты сюда пришел не потому, что надеялся отыскать что-то сам, а потому, что надеялся – я что-то почувствую?

– Откровенно говоря, не в последнюю очередь поэтому, – не стал спорить он. – Так ты ничего тут не ощущаешь?

– А что я должна ощутить? – устало спросила Нессель. – Что тут умер человек?

– К примеру, да. Ты сказала, что дом «тяжелый». Это потому, что он нежилой, потому что ты не привыкла к городским жилищам, потому что ты знаешь, что здесь совершилось самоубийство, или потому что ты чувствуешь, что оно здесь совершилось?

– Я уже говорила – в последнее время я вообще почти ничего и никого не чувствую, только сам город и эту… сеть. А может, и ее не чувствую тоже, а все это игры моего рассудка, потому что я знаю, что она следит за мной…

– Если верить протоколу, случилось это здесь, – сообщил Курт, открыв дверь в другую комнату, и медленно прошел внутрь, оглядывая такую же пустую, практически без мебели, коробку с запертыми ставнями. – Ты ничего тут не чувствуешь?

– Не более, чем в других комнатах… Если хочешь, я могу попытаться заставить себя прислушаться, но не знаю, что из этого выйдет, да и непонятно, что нового я узнаю: о том, что здесь погибла одинокая отчаявшаяся девушка, и без меня известно.

– Вон на той балке, видимо, и была закреплена веревка, – произнес Курт, когда свет из открытого окна позволил заметить едва видимую светлую полосу на темном старом дереве. – Со стола достала бы, а стол, согласно протоколу, стоял под балкой и чуть в стороне – так, что она вполне могла спрыгнуть с края и не достать до него снова…

– А ты надеялся найти доказательства того, что её убили?

– Как-то без удивления ты это спросила, – заметил Курт, и ведьма вздохнула:

– Я в этом не разбираюсь, но вижу, что тебе ее смерть не дает покоя… И мне кажется, ты думаешь, что в петлю девушка попала не по своей воле.

– Среди наших expertus’ов, – медленно проговорил он, идя вдоль стен и сам не понимая, что пытается увидеть, – есть разные люди, с разными способностями. Есть, например, те, кто может ощутить, что в месте, где они находятся, произошла насильственная смерть живого существа. Однажды мне довелось работать с таким… Информация от него пришла довольно расплывчатая, но она позволила мне свернуть в нужную сторону в расследовании. Так вот он рассказал мне, что бывают люди, которые способны почти увидеть то, что происходило на месте убийства, если это было именно убийство, а не, скажем, несчастный случай или смерть от болезни. Они не так чтоб именно видят, будто бы сами присутствовали, но улавливают отдельные моменты, порой даже глазами жертвы, или ее ощущения. Единственный недостаток таких expertus’ов – в том, что они эти приступы ясновидения почти не контролируют, да и увиденное порой требует расследования само по себе, слишком всё неотчетливо и обрывочно. Насколько мне известно от Бруно, у нас таких всего парочка, при всех их несовершенствах – на вес золота, и работают они отнюдь не по заурядным убийствам… А жаль.

– Так ты пытаешься вытянуть из меня, не умею ли я это делать? – недовольно уточнила Нессель, и он качнул головой:

– Зачем вытягивать? Я прямо спрашиваю. Умеешь? Или что-то похожее? Хотя бы отдаленно? Проще говоря, я хотел бы узнать, не погиб ли здесь, помимо одинокой отчаявшейся девушки, еще и одинокий любопытствующий мужчина. Впрочем, я бы не отказался и от информации о самой девушке – в самом ли деле здесь имела место voluntaria mors[993], или Катерине Юниус, так скажем, помогли.

– Мало просишь, – с усталой злостью отозвалась Нессель. – Требуй сразу имя убийцы, описание внешности, подробности убийства и указать, где живет. А проще уж сразу вызвать дух твоего сослужителя и допросить его.

– И ты это можешь? – серьезно спросил Курт, и ведьма осеклась, глядя на него растерянно.

– Что?.. – проронила она, наконец, и он повторил:

– Ты это можешь? Призывать в наш мир души умерших?

– Это такая инквизиторская шутка, да?

– Это вопрос, – возразил он ровно. – Можешь или нет?

– Нет, – сухо отозвалась Нессель, и Курт настойчиво уточнил:

– Не умеешь или не можешь?

– А если б могла? – с вызовом спросила ведьма. – Ты бы поступился своей верой, заповедями, чистотой собственной души?

– Чистота моей души вообще штука сомнительная, посему как аргумент остаются лишь вера и заповеди. Ты не ответила.

Нессель помедлила, то ли подбирая слова, то ли решая, говорить ли вслух то, что крутится у нее в мыслях, и, наконец, медленно выговорила:

– Я знаю, что возможно вступить в связь с душами умерших. Слышала о таком. Слышала, что есть люди, которые это умеют. Они не призывают души из ада или тем более рая, они могут увидеть и услышать лишь того, кто остался здесь и не смог уйти. Но обыкновенно это бывает не так, обыкновенно умершие сами пытаются обратить на себя внимание, когда дух не упокоен, когда душа отчего-либо не может спокойно удалиться, куда ей предписано Господом.

– О таком я тоже слышал, читал в старых протоколах. Как правило, это бывает тогда, когда человек был убит, не похоронен должным образом… Сдается мне, это наш случай? Не может ли быть так, что душа нашего inspector’а все еще витает где-то в городе или, если этот дом и впрямь был последним, что он видел, прямо здесь? Быть может, даже в этой комнате?

– Возможно, – неопределенно ответила Нессель. – Мне никогда не приходилось связываться с подобными… событиями и сущностями.

– Но в теории, – с нажимом произнес Курт, – ты знаешь, как это делается? Как выяснить, осталась ли душа убитого здесь, среди нас, или упокоилась, как ей и полагается? В теории – это возможно?

* * *
В Официум они возвращались уже в быстро густеющем сумраке, спеша добраться до каменной громады до темноты; ускоряя шаг и вслушиваясь в далекие голоса, что доносились сквозь звенящую вечернюю тишину, Курт мрачно отметил, что едва ли не впервые за все время службы ему приходится, пробираясь по вечернему городу, опасаться отнюдь не городского отребья, а добропорядочных граждан. Разумеется, в ситуациях, когда действия властей, Конгрегации или лично его вызывали недовольство горожан, бывать доводилось; приходилось переживать и бунты, и беспорядки, но никогда прежде не было такого – никогда до сих пор майстер инквизитор не ощущал себя так, будто он и есть преступник, пошедший против веры, закона и людей. Разве что тогда, много лет назад, в далекой деревеньке… Но и тогда все было чуть иначе, тогда была ревущая, потерявшая разум толпа, и, откровенно говоря, сейчас Курт много бы отдал за то, чтобы здесь, в Бамберге, снова пришлось иметь дело с привычным взбесившимся людом, а не с этой невнятной угрозой, что имела лишь внешний облик человеков…

– Смотри, – чуть слышно шепнула Нессель, чуть замедлившись, и Курт, на мгновение сбившись с шага, так же тихо отозвался:

– Не останавливайся. Если что – держись рядом. Не за спиной, рядом. Поняла?

Ведьма молча кивнула, сжав в ладони бусины розария, и зашагала дальше, глядя прямо перед собой и вместе с тем всеми силами стараясь не смотреть на лица людей, что приближались, отделившись от чуть поредевшей толпы, все еще теснящейся у Официума.

Остановиться все же пришлось, когда пара десятков пропотевших под жарким солнцем тел преградили путь; горожане молча сгрудились посреди улочки, не давая пройти к площади перед зданием, переминаясь с ноги на ногу и косясь друг на друга. «Боятся», – отметил Курт, глядя на то, как каждый косится на другого, ожидая, что тот заговорит первым; стало быть, Рубикон еще не перейден… Пока еще боятся…

– Их увели отсюда, – наконец неуверенно произнес кто-то из-за спин сотоварищей, и стоящие впереди закивали – все еще молча, по-прежнему переглядываясь, будто в поисках поддержки. – Увели в тюрьму, это зачем?

– Если вы разумеете арестованных, – как можно спокойнее отозвался Курт, – то эти вопросы, я полагаю, надлежит задавать рату. Теперь судьба ваших соседей зависит от них и от суда.

– Так это вы велели их увести, – возразил горожанин, стоящий напротив, и, словно ободрившись звуками собственного голоса, продолжил уже уверенней: – Вы ж их арестовали. Вы обвинили. И рату тоже отдали вы. Это к чему?

– Я уже все сказал, – пожал плечами Курт. – В данном случае расследование заняло немного времени, и все указывает на невиновность Ульрики Фарбер и виновность задержанных. Они совершили убийство. И хотя главные преступники уже понесли наказание, арестованные были в том убийстве соучастниками…

– А она точно невиновная? – хмуро возразил низкорослый лысеющий мужичонка впереди. – Мы не то чтоб вам не верили, майстер инквизитор, просто странно это все. А еще говорят…

– Да? – сухо переспросил Курт, когда тот умолк, косясь на стоящую рядом Нессель, и горожанин решительно договорил, распрямившись, точно на допросе:

– Говорят, что с вами ведьма ходит.

– Кто говорит? – уточнил он невыразительно, почти физически ощутив, как его подопечная затаила дыхание и сжалась, с заметным трудом держа себя в руках; горожанин неопределенно указал себе за спину коротким движением – туда, где подле Официума толпились люди:

– Да вот все говорят. Что ведьма с вами ходит, и она, может, в ваше расследование примешалась. И может, это вообще она нашего инквизитора истребила… Может, и девчонка впрямь была не виновата, а вот эта… на нее глаза и отвела.

– Вот оно как, стало быть… – произнес Курт неспешно и, выдержав мгновение тишины, спросил: – Ты знаешь, что значит «expertus» и кто они такие?

– Ну… это конгрегаты такие особенные, – неуверенно ответил кто-то, когда горожанин лишь молча пожал плечами. – Вроде малефиков, только без малефиции, а наоборот. Свои как бы. Прирученные.

– В целом верно, – все так же ровно согласился Курт. – Так вот сестра Готтер – такой expertus. Вот только причинить кому-либо вред она не может – она лекарь.

– И все? – с подозрением переспросил лысеющий мужичонка. – Вот сдается мне, майстер инквизитор, что недоговариваете вы чего-то, а это знаете как… Настораживает это.

– Нет, это не все, – с готовностью подтвердил он. – Еще она улавливает людские чувства. Видит, когда человек лжет, скажем.

– Так я ж говорил, – почти торжествующе выговорил горожанин в каком-то невероятного покроя одеянии кричаще-синего цвета, более подходящем для дорвавшегося до богатства титулоносца[994]. – Вот говорил: никакая не ведьма, это он ее для расследования с собой таскает… Так, майстер инквизитор? Она вам на допросе угадывает, кто вам врет, а кто нет?

– Примерно так, – кивнул Курт, и бамбержец расплылся в самодовольной улыбке, повторив:

– А я говорил. Я же знаю, я про них много слышал. Один такой в Кельне, говорят, разнюхал, где убивали людей, а через это инквизиторы потом нашли и самого того, кто душегубствовал. Я знаю, мне деверь рассказывал, он тогда там жил. Правда это, майстер инквизитор?

– Правда, – подтвердил Курт, и горожанин пихнул локтем в бок своего соседа в похожем камзолоподобном платье, столь же дикого покроя, но уже ярко-бордового цвета:

– Слышь? Я ж говорил.

– Я то же самое говорил, – поджал губы тот, и горожанин в синем насмешливо скривился:

– Ну да, конечно. Ты другое говорил. А прав был я.

– Ладно… – протянул бордовый камзол недовольно и, выудив весьма тощий кошель, начал неохотно отсчитывать серебряные кругляши грошей.

Курт вопросительно поднял бровь, и синий бамбержец смешался, смущенно передернув плечами:

– Ну а что… Нечего спорить, если не знаешь, верно ж ведь, майстер инквизитор? А я говорил… Ну и вот…

– Верно, – подчеркнуто доброжелательно улыбнулся он, походя похлопав горожанина по плечу, взял Нессель за руку и двинулся дальше, сквозь толпу, что следила за происходящим неотрывным взором множества глаз.

До самых дверей Официума никто больше не пытался заговорить с ними или заступить им путь.

(обратно)

Глава 23

– Ван Алены явились и ушли.

Курт слушал отчет Ульмера, сидя за столом с одиноким светильником в полутемной комнате, подперев голову руками и время от времени массируя усталые глаза кончиками пальцев; насильно втрамбованный в себя ужин порывался отозваться изжогой, а голова мелко пульсировала смешанной болью – шумящей от усталости, давящей в висках, и той самой, противной, неотступной, острой, над переносицей. Нессель сидела рядом, сложив перед собою руки на столешнице и улегшись на них головой; рассеянный взгляд ведьмы вперился в дрожащий огонек над глиняной плошкой, и того, что говорилось рядом с нею, она, кажется, даже не слышала. Ульмер восседал напротив, пытаясь держать себя ровно и изображая бодрость, однако заметные синяки под глазами молодого инквизитора сводили всё его лицедейство на нет.

– Старший сказал, что в городе тревожно, и его… гм… свидетельница, подруга покойной дочери Юниуса, сообщила, что среди горожан распространяются слухи, будто сестра Готтер – ведьма и…

– С этим я разобрался, – тяжело выговорил Курт и, подумав, уточнил: – Частично и временно. Разумеется, завтра об этом заговорят с новой силой.

– Боюсь, да, – уныло согласился Ульмер. – Младший Ван Ален пожаловался, что владелец «Святого Густава» ведет неприятные разговоры о вашем самодурстве (простите, это дословно) и считает, что вы «решили припомнить былые времена», устроив массовую казнь. Ваша репутация тут сыграла не на руку… Также братья говорят, что Густав косится и на них, так как их не раз видели с вами вместе, видели, как вы вели с ними беседы, видели, что старший Ван Ален был вместе с сестрой Готтер у ратуши этим утром… Словом, идут слухи, что вы то ли наняли их, то ли соблазнили чем, то ли они что-то вроде вольных охотников на ведьм, каковые были прежде, и вы взяли их в дело… Не знаю, во что это может вылиться, майстер Гессе, но город начинает закипать, и слухи бродят один другого несуразней и опасней.

– Ван Алены остались в «Густаве»?

– Да, – отозвался Ульмер с явным неодобрением. – Сказали, мол, «пусть попробуют сунуться», и добавили, что не хотят усугублять ситуацию, а она усугубится, если они при малейшем намеке на опасность побегут прятаться под ваше крыло: в глазах горожан это лишь докажет, что братья состоят с вами в каком-то сговоре.

– В чем-то они правы, – вздохнул Курт, снова потерев глаза, и кивнул: – Что с остальным?

– Заняться окормлением арестованных я не успел: явились магистратские и забрали всех. Нужные документы я оформил ad imperatum[995]. Если хотите, можете просмотреть их лично, но поверьте, уж в чем, а в этом у меня опыт большой.

– Верю, – устало усмехнулся Курт. – За первую пару лет службы я тоже если в чем и поднаторел, так это в составлении отчетов и протоколов… Как мать убитой?

– Плохо. Несколько раз просилась возвратиться домой. Я объяснил, как мог, насколько это опасно, и она то ли вняла моему настоянию, то ли устала спорить… В целом ведет себя довольно тихо и проблем не доставляет… О погребении девочки, майстера Нойердорфа и Хальса я договорился, протоколы допросов арестованных переписал набело. Как только пожелаете – могу предоставить их вам… Как только передохнёте, – уточнил Ульмер, переведя взгляд с Курта на почти уже засыпающую ведьму. – Я вижу, вам это нужно.

– Не помешало бы, – согласился Курт со вздохом. – Денек сегодня выдался не из лучших.

– Вам удалось что-то узнать? – осторожно спросил инквизитор и, помедлив, неловко пояснил: – Мне кажется, вы что-то нашли и обдумываете это сейчас… Об этом можно рассказать мне? Как знать, вдруг я смогу чем-то помочь…

– Быть может, позже, – возразил он, поднявшись. – Когда обдумаю. Не люблю вываливать на обозрение сырые идеи и выводы: это после сбивает с мысли… Сейчас действительно стоит передохнуть. В здешнем общежитии найдется комната с двумя лежанками?

– Вам… нужна комната на двоих? – заметно смутившись, переспросил Ульмер, и Курт покривился в укоризненной улыбке, с нажимом повторив:

– С двумя кроватями, Петер. Попросту обстоятельства складываются таким образом, что оставлять Готтер без присмотра – дело рискованное и для нее опасное. Я бы не хотел упускать ее из виду даже на минуту.

– Но здесь, в этом здании…

– …тоже опасно, – твердо оборвал Курт, и Ульмер осекся, растерянно замерев, и он, подумав, кивнул: – Хорошо. Кое-какие выводы я тебе изложу. Точнее, задам пару вопросов, и ты сам на них ответишь, и если после этих ответов тебе не придет в голову то же, что мне, – значит, одному из нас пора снимать Знак… Вспомни, кто был связан с покойным судьей в деле о той лавчонке, из-за которой все завертелось. Канцлер. Как он умер?

– Утонул…

– Нет, не так отвечаешь. Он умер случайно. Случайно споткнулся, случайно упал, утонул. Теперь девица, несостоявшаяся жена одного из причастных. Как она умерла?

– Ее-то как раз убили, и…

– Ее решил убить любовник – совершенно случайно именно накануне того дня, когда я решил с ней поговорить. Да, сама смерть не была естественной, но почему-то этому пьянчуге пришла в голову мысль о душегубстве именно той ночью, не раньше, не позже, а именно тогда. Porro[996]. Кристиан Хальс. Как он умер?

– Случайно, – уверенно выговорил Ульмер, и Курт кивнул:

– Да. Оказался не в том месте и не в то время и совершенно случайно погиб – именно в тот день, когда хотел сообщить мне что-то важное, когда нашел какую-то ниточку, потянув за которую, по его мнению, я и мог распутать весь этот клубок. Ergo, имеем следующее: три человека, связанных с делом, которым интересовался Георг Штаудт, внезапно и случайно умирают. А сегодня, когда мы с Готтер проходили по одной из улочек, с крыши дома сорвалась черепица. Не одна черепичина, а хорошая груда, которая оборвала собою водосток и вместе с ним рухнула туда, где миг назад была Готтер; и если б нам не посчастливилось, Петер, это был бы четвертый человек, так или иначе связанный с делом и случайно погибший. Какие мысли по этому поводу?

Ульмер несколько мгновений смотрел на него молча и с заметной растерянностью, даже, кажется, с легким испугом – то ли от тех самых мыслей и предположений, то ли опасаясь сказать нечто такое, из чего легенда Конгрегации сделает вывод, что он напрасно потратил десять лет жизни в академии.

– Вы, – наконец проговорил он осторожно, – хотите сказать, что все это – воля человека? Не совпадения, не случайности, а преднамеренные действия какого-то… малефика? Но как такое возможно? С кем мы, в таком случае, имеем дело, если он способен на… – Ульмер запнулся, подбирая слова, и, так и не найдя нужного, договорил: – такое?

– Пока не знаю, – вздохнул Курт. – Я даже не знаю, какое оно, это самое «такое». Что мы имеем в случае с убийством гулящей невесты? Внезапно одолевшее желание ее любовника пойти и разобраться с ней. Причем, он даже не намеревался ее убивать, изначально он пытался воззвать к ее чувствам и совести, убийство было спонтанным. Разумеется, я могу допустить, что второй раз нарвался на один и тот же прием: некоего человека, способного внушить другому совершение какого-то деяния. Он мог застать будущего убийцу одного дома, в проулке, в толпе – и внедрить в его мысли последовательность действий: напроситься на разговор с девицей, взбелениться, убить.

– Но вам так не кажется?

– Если допустить такую вероятность, – кивнул Курт, – придется допустить и то, что против нас работает целая шайка. Один – умеет внушать мысли и действия. Второй – обладает способностью толкать предметы и живых существ силой мысли.

– Канцлер…

– Да, Петер. Канцлер. Он просто шел, споткнулся и упал в канал – на глазах у всех. Или мы принимаем как факт, что это была случайность, или кто-то столкнул его в воду так, что этого никто не увидел, – то есть, не касаясь его руками. Свидетели говорят, что был поздний вечер, улицы – малолюдны, а на мостике подле канцлера и вовсе не было никого. Потому его и не успели спасти – единственные свидетели произошедшего находились на таком расстоянии, что он успел нахлебаться воды, пока они подбежали к месту происшествия. Ergo, мы имеем уже двоих малефиков.

– Или одного, но обладающего многими способностями? – предположил Ульмер неуверенно; Курт неопределенно передернул плечами:

– Такой вариант приходится допускать тоже, однако что-то уж больно талантливый сукин сын у нас выходит – ибо еще в его арсенале имеется также управление молниями. Воздействие на волю, бесконтактный удар, власть над молниями… Вряд ли это разные грани одного умения, слишком сильно различаются между собой. Не чересчур ли много навыков для одного чародея?

– Полагаете, таких не бывает?

– Бывают, – отозвался Курт недовольно. – Я лично не встречал, но убежден, что природа, Ад или что похуже способны породить и не такое… И придется оставить некую долю вероятности на то, что нам мог попасться именно такой. Или, в самом деле, группа малефиков. Но главное – и тот, и этот вариант подразумевают, что происходит нечто очень серьезное, если в происходящем в Бамберге задействованы такие силы.

– А Ульрика Фарбер? Как это событие укладывается в вашу схему?

– В схему, которой нет? – уныло хмыкнул Курт. – Пока не могу сказать. Либо никак, либо это проявление первого таланта нашего одаренного малефика (или одного из сообщников, если верен второй вариант), и кому-то из горожан внушили мысль о ее виновности, он завел двоих, троих, те – десятерых, а остальные попросту повелись на зов толпы. Я бы предположил именно так… Но то, что произошло дальше, – уверен, это в их планы не входило, и сейчас они в не меньшей растерянности, чем я, ты и весь город. У Господа Бога, Петер, неплохое чувство юмора; гнусноватое порой, но неплохое. Вмешаться в события в такой момент… Сейчас тем, кто заварил эту кашу, должно быть очень неуютно.

– Тогда почему… – начал Ульмер, запнулся и, неловко кашлянув, тихо докончил: – Почему Он не вмешался раньше и не спас ее?

– Кто знает, – отозвался Курт со вздохом. – Было время – и я бы задавался подобным вопросом… Почему угодно. Потому что, если б не это событие, через год Ульрика должна была умереть от тяжелой и мучительной болезни. Потому что через месяц она споткнулась бы на мостике и утонула. Потому что через пять лет она вдруг стала бы непотребной девкой и убила спьяну своего ребенка из-за слишком громкого плача, или мужа – из-за громкого храпа. Потому что прожила бы всю жизнь, как должно, но пусто… Вариантов тьма, и мы понятия не имеем, какой из них верен. Может, никакой не верен, и причина настолько неочевидна, что нам до нее никогда не додуматься. Investigabiles viae Eius[997], Петер. Мы можем или попытаться догадаться о них, или принять их как есть и действовать, исходя из этого.

– И как именно вы намерены действовать, майстер Гессе?

– Сейчас не могу сказать, – не сразу ответил Курт. – Сейчас я слишком устал и валюсь с ног, надо дать отдохнуть и телу, и мозгу, иначе одному Богу известно, что мне взбредет в голову. Завтра буду думать, буду пытаться найти какую-нибудь ниточку… Если к вечеру ничего не надумаю – послезавтра утром отправлю наверх отчет, исходя из ситуации: опишу происходящее и затребую сюда всех не занятых expertus’ов, каких мне только смогут предоставить, пусть разбираются они. Пусть вынюхивают, выслушивают, высматривают; быть может, их силами отыскать след, ведущий к нашему талантливому сукину сыну, будет куда проще.

– Отчет… – повторила за ним Нессель, когда Ульмер вышел, дабы подготовить для майстера инквизитора и его подопечной требуемую двухместную комнату. – Как ты его отправишь? Кому ты можешь верить здесь?

– Есть жеребец Штаудта и стражи Официума, – пожал плечами он, – есть множество других способов передать письмо, а шифр у меня особый – его никто, кроме меня и Совета, все равно не сможет прочитать… Не это главная проблема. Главная проблема – завтрашний день. Завтра решится многое.

– Ты все-таки пришел к чему-то, – уверенно сказала ведьма, распрямившись и устало вздохнув. – Что-то решил уже сегодня, только не говоришь, что.

– Верно, – кивнул Курт, – не говорю. И тебе пока не скажу тоже… У тебя есть какое-нибудь не слишком тяжкое сонное зелье в твоих запасах? Хотелось бы выспаться сегодня как следует.

* * *
Выспаться как следует, разумеется, не удалось; открывая глаза под негромкий, какой-то подчеркнуто аккуратный, но настойчивый стук в дверь, Курт обреченно подумал, что сейчас скорее удивился б спокойному утру и отсутствию внезапных новостей. С другой стороны, именно это и было бы в сложившихся обстоятельствах всего подозрительней…

На пороге стоял Ульмер – тоже еще сонный и встрепанный; молодой инквизитор взволнованно теребил рукав, перетаптывался с ноги на ногу и едва не подпрыгивал на месте, спеша сообщить принесенную им новость.

– Епископ тут, – без приветствия выпалил он и, увидев, как Курт вопросительно поднял брови, закивал, отчего-то понизив голос почти до шепота: – Вот-вот, я тоже удивился. Он сидит в своей резиденции безвылазно, носу не кажет оттуда неделями, появляясь в городе лишь по большим праздникам и важным событиям… Разумеется, вчерашнее событие было важным, но отчего-то именно вчера-то он и не явился, а сегодня с раннего утра уже тут.

– Вчера я пытался пристыдить эту старую развалину, – заметил Курт, даже не пытаясь скрыть удивления. – Пытался призвать его к порядку и совести, напомнив, что все-таки он духовный пастырь этого города и именно его слово сейчас на многое может повлиять… Но, откровенно говоря, по тому, как мы расстались, – не думал, что мои слова возымели действие.

– Видимо, все же вы в нем что-то пробудили, майстер Гессе. Едва рассвело – а носилки с ним уже были в Бамберге, хотя, судя по всему, ему стало хуже и ногу раздуло, как говорят, просто страшно.

– Где он сейчас?

– На соборной площади, – неопределенно махнув рукой в сторону, ответил Ульмер. – И самое главное, майстер Гессе: люди ушли от Официума. Осталось, быть может, человек пять или около того, бродят поврозь в отдалении, а остальных как ветром сдуло, как и с других мест сборищ. Говорят, и от ратуши тоже.

– Кто говорит?

– Ваш друг Ван Ален был здесь несколько минут назад. Оставаться не стал, только сообщил новость – и почти убежал, сказал «я должен видеть, что происходит». Горожане ушли к площади. Похоже, что Его Преосвященство намеревается обратиться к пастве… Я решил, вам надо это знать, и немедленно.

– Правильно решил, – одобрил Курт и, подумав, кивнул: – Мы с Готтер идем туда. Я должен услышать, что он скажет, и увидеть, чем это кончится. Будь здесь, и будь в готовности к любым поворотам.

– К… любым? – переспросил Ульмер с опаской. – Вы полагаете, может стать только хуже?..

– В таких ситуациях уверенным нельзя быть никогда и ни в чем, Петер. Будь здесь. Будь готов ко всему. В первую очередь – к тому, что спустя какое-то время мы с Готтер примчимся обратно, спотыкаясь и сквернословя, и первое, что тебе надо будет сделать, – это быстро открыть нам двери и столь же быстро их за нами запереть. Стража, я надеюсь, не рванула вместе со всеми на площадь?

– Нет, все здесь. Все пятеро, – с усталой иронией уточнил молодой инквизитор, и Курт пожал плечами:

– Всё ж лучше, чем ничего… Страже вели быть начеку. За пределы стен – не соваться. Сам – тоже ни шагу наружу. Это – понятно?

– Да, майстер Гессе! – четко выговорил Ульмер и, развернувшись, почти бегом устремился к лестнице вниз.

– Епископ? – переспросила Нессель, когда Курт, закрыв дверь, сдернул фельдрок со спинки кровати.

– Сам удивлен… Тебе придется пойти со мной. Не знаю, насколько верны твои выкладки насчет моего спасительного присутствия, но тут я тебя точно не оставлю, а мне надо к собору.

– Почти готова, – кивнула Нессель, торопливо возясь с платьем. – И я бы сама здесь не осталась: мне тоже интересно увидеть и услышать, что будет. Неужто ты все-таки сумел до него достучаться?

– Я был уверен, что слова потратил впустую. Быть может, служка, которого он послал на разведку, явился к нему с таким отчетом, что святой отец перетрусил еще больше и решил, что дело пахнет беспорядками, а за это его собственное церковное начальство по головке не погладит? Да и внимание Конгрегации, которого он так стремится избежать, в этом случае будет обеспечено самое пристальное, и хорошо еще, если не при поддержке императорских служак.

– И до него наверняка дошли уже слухи, что в его городе в довесок к прочему убита императорская фаворитка, – добавила Нессель, неловко заправляя строптивые пряди под впопыхах повязанный крюзелер, и осеклась на полуслове, замерев. – Прости…

– Все верно, – кивнул Курт, на ее замешательство никак не отреагировав, застегнул ремень с оружием и, на ходу натягивая перчатки, ровно осведомился: – Готова?.. Идем.

По коридору Официума и улицам Бамберга они почти бежали. Ульмер был прав – горожане и впрямь покинули площадь перед оплотом Конгрегации и перестали толпиться на улицах, и хотя сейчас город по-прежнему казался вымершим, что-то неуловимое изменилось, и давящая тяжесть пусть не исчезла, однако словно дала трещину, как старая каменная плита. Времени с визита Ван Алена, по расчетам Курта, прошло уже довольно много, и он все ускорял и ускорял шаг, понимая, что самое главное уже наверняка пропустил, и спеша успеть увидеть хотя бы финал того действа, что сейчас происходило у стен собора. Тот факт, что епископ не затеял производить внушение внутри, говорил о том, что на эту внезапную проповедь собирается в буквальном смысле почти весь Бамберг…

Когда нога поехала в сторону, поскользнувшись на чем-то вязком, Курт взмахнул руками, чтобы удержать равновесие; в лодыжке больно стрельнуло, ступня на миг онемела, и тело накренилось в сторону, увлекаемое к земле собственным весом. Курт извернулся, чтобы упасть не на руки и не лицом вниз, и завалился в уличную пыль плечом, проклиная и мятежных горожан, и внезапно усовестившегося епископа, и собственную неуклюжесть, за каковую, если б он был сейчас рядом, инструктор наверняка устроил бы неслабую выволочку…

Боль в лодыжке исчезла быстро – видимо, никаких повреждений не было, разве что слегка потянул связку; он уперся ладонью в землю, чтобы подняться, и замер, глядя на то, что было прямо перед глазами и куда лишь благодаря остаткам сноровки во все еще сонном теле он не ткнулся виском. Старая, не один день назад отломанная деревянная деталь – не то кусок столешницы, не то угол амбарного сундука, потемневший, покрытый высохшей грязью и с торчащим на полпальца строго вверх деревянным гвоздем.

– Господи…


Нессель, кажется, лишь сейчас поняла, что случилось, – за эти три мгновения ведьма успела пробежать несколько шагов вперед и сейчас смотрела на Курта почти с ужасом, лишь теперь осознав произошедшее.

– В порядке, – коротко бросил он, поднявшись на ноги и мимовольно отряхнув плечо; обернувшись, посмотрел на такой незаметный в серой пыли серый деревянный обломок и кивнул: – Идем.

Губы Нессель дрогнули, но лишь сжались в тонкую линию, и ни спрашивать о чем-то, ни возражать ведьма не стала, лишь кивнув и двинувшись по улице дальше. Курт снова прибавил шагу, отмечая, что никакой боли в ноге уже нет, и лишь ушибленное оземь плечо тихо и противно ноет, напоминая о едва не приключившемся непоправимом. Дальше он шел, глядя под ноги и по сторонам, косясь на крыши, и было видно, что ведьма тоже настороженно озирается, стараясь держаться к нему поближе…

– Смотри… – чуть слышно пробормотала Нессель, вновь замедлившись и, кажется, с трудом удержавшись от того, чтобы остановиться вовсе.

Курт придержал шаг тоже, увидев то, что открылось за поворотом улицы, – море людей, огромное, тихое, безмолвное; люди стояли огромной плотной толпой, тесно сбившись, чтобы оказаться поближе к соборному крыльцу, и молчали, чтобы не пропустить ни слова. А слова разлетались над площадью невероятно громко в утренней тишине; голос был уже знакомый, тот самый, что майстер инквизитор слышал в пыльной комнатке епископской резиденции, но сейчас словно говорил другой человек – голос гремел и разносился над площадью невероятно отчетливо, будто бы и не старик, одолеваемый немощью, обращался к пастве, а полный сил и воодушевления полководец во цвете лет…

– Ближе, – тихо шепнул Курт и вновь ускорил шаг, вклинившись в толпу.

Его снова пропускали – как тогда, у ратуши, не пытаясь преградить путь, не шикая и не одаривая недовольными взглядами на попытки растолкать стоящих локтями, просто молча сдвигались в сторону, прижимаясь друг к другу и позволяя пройти двум припоздавшим слушателям.

– И как сказал Господь о Вавилоне, – вещал не видимый отсюда проповедник, – «egredimini de medio eius, populus meus, ut salvet unusquisque animam suam ab ira furoris Domini». «Выходи из среды его, народ Мой, и спасайте каждый душу свою от пламенного гнева Господа». Это что же, было сказано об одном только Вавилоне? Нет. Должно ли нам сейчас решить «нет, это Господь говорил о Вавилоне, до нас это не имеет касательства»? Нет, мы знаем, что Вавилон есть символ – символ земного града, погрязшего во грехе, в гордыне, тщеславии. Символ всего мира, в коем человек позабыл о Господних заповедях и проходит свой путь не как должно, не в согласии с Богом, а в единении со своими пороками, – проходит в малочувствии, холодности, безмыслии, а если что и пробуждается в душе, то лишь низменные страсти, блуд, алчность, гнев.

Епископ на мгновение умолк, чтобы перевести дух, и стало слышно дыхание толпы – едва ощутимое, будто и не было здесь сотен людей, будто площадь была заставлена неподвижными статуями, еще более неживыми, чем застывший в Соборе Всадник. Курт сжал руку Нессель крепче, чтобы не потерять ее в толпе, и продолжил пробиваться сквозь плотную людскую массу, почти непроницаемую по мере приближения к крыльцу.

– Гнев! – возвысился голос проповедника; отсюда уже было видно часть его лица – сосредоточенного и заметно раскрасневшегося от усилия, с каковым епископ держался на ногах. – И на что же гневается человек? На всё и на всех! На всех, кроме себя самого. На врагов и друзей, на духовника, на соседа, на неудачи и бедствия, даже на Господа! Когда Его волею случаются напасти и происходит воздаяние за наши грехи – мы первым делом не каемся, не пытаемся отыскать в своей душе след греха, дабы вырвать его с корнем, как сорняк, не взращиваем в себе благодать и добродетель. Как говорит апостол в послании к Римлянам, «condelector enim legi Dei secundum interiorem hominem, video autem aliam legem in membris meis, repugnantem legi mentis meae et captivantem me in lege peccati quae est in membris meis». «Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих». А мы забываем о собственной греховной сути и гневаемся на Господню кару. Вдумайтесь! Это гнев на Господа. А что же должно делать верное чадо Его? Смирение – вот первый шаг. Смиряясь, мы говорим: да, Господи, мы заслужили Твое наказание. Даже когда мнится, что никакой вины нет на нас, разве не виднее это Тому, кто зрит души? И разве не должны мы вместо пустого гнева всеми силами искать пути примирения с Создателем?

До первого ряда оставалось всего несколько шагов, и на мгновение Курт подумал, что не стоит искушать судьбу, – пробиваться сквозь тесноту стало почти невозможно, и как знать, не окажется ли эта толпа в конце концов ловушкой, из которой невозможно будет выбраться. Но люди по-прежнему сдвигались теснее, пропуская человека с Сигнумом вперед, к гремящему голосу проповедника, и Курт решительно двинулся дальше, буквально вывалившись на небольшое пустое пространство перед соборным крыльцом.

– Однажды мы услышим те самые слова: «Prope est in ianuis!» – «близ есть, при дверях!». Однажды наступит время, когда покаяние уже не поможет. Вдумайтесь! Послушайте! Вообразите себе, почувствуйте душою, что это, когда покаяние, смирение, наше единственное оружие против греха и наш единственный путь к спасению, – все это отнимется и не будет более иметь значимости, ибо время придет. Но сказано также: «Non secundum peccata nostra fecit nobis neque secundum iniquitates nostras retribuit nobis, quantum enim excelsius est caelum terra, tantum confortata est misericordia Eius super timentes eum». «Не по беззакониям нашим сотворил нам, и не по грехам нашим воздал нам, ибо как высоко небо над землею, так велика милость к боящимся Его». Посмотрите вокруг. Этот город еще не пал в руинах, ваших детей не поразил мор, земля родит, а небеса посылают нам солнце и дождь.

Епископ вновь умолк, встретившись взглядом с Куртом, стоящим теперь в первом ряду, и продолжил – все столь же отчетливо, громко, твердо:

– Небеса волею Господней посылают нам и разящий огнь. Служителей, чей крест был в том, чтобы оберегать этот город, детей его, эту землю от порождений тьмы кромешной и служителей ее, Он отнял у нас одного за другим. Отнял, оставив без защиты. Но истинной защитой вашей был и остался лишь Он Сам, Господь, к коему и надлежало возносить молитвы и на коего следовало полагаться, Господь как бы сказал вам: «вот, оставляю вас наедине с собою и миром, оглянитесь на путь, что вы прошли, задумайтесь над своими грехами, загляните в свою душу». И что же? Как поступили вы? Точно дети малые, неразумные, которые, оставшись в комнате одни, бьют посуду и портят утварь, ломают вещи отца и разливают закваску матери! Что же вы ответили Господу на его вразумление? Вы сказали ему, что не напрасно он отнял у вас заступников, что заслужили кару, потому как без надзирающего ока не сумели прожить и единого дня.

Епископ умолк, опустив возведенный к небесам взор на толпу, и медленно, тяжело, точно взрезая, обвел взглядом первые ряды.

– Господь даже не обрушил еще свой гнев на град сей сполна, – продолжил он, внезапно чуть понизив голос, и толпа у крыльца, кажется, вовсе перестала дышать. – Еще не явил и десятой доли должного воздаяния, а вы уже впали в уныние, гнев и гордыню. Какая страшная смесь! Ослепленные унынием и гневом, в гордыне своей вы присвоили себе право быть судьями, когда Истинный Судия лишь одного и ждал от вас: покаяния и смирения. И что же? Смерть! Смерть безвинного чада Божия – вот итог вашего греха! Искушение долготерпения Господня – вот итог! И покарание грешников, убийц, пошедших против воли Его. Пока, – с нажимом добавил епископ, выдержав мгновение тишины, – только их. Пока гнев Его сокрушил лишь тех, кто своей рукой и своим словом принял на себя грех душегубства, и поразил язвами и ранами тех, кто молчанием или одобрением своим содействовал злодеянию. Некогда Иона был послан в Ниневию, дабы вразумить жителей ее, и они раскаялись, и гнев Господень не пролился на этот город, не смел его с лица Земли, подобно Содому и Гоморре, а что же вы? И ведь так же, как Ниневию, Господь в милости своей не оставил вас наедине со Своим гневом, наедине с бедами и напастями, наедине с грехом своим. Были средь вас те, кто волей и благословением Его наделен властью вязать и разрешать, и как же вы поступили? Что вы делали? Упорствовали во грехе, в гневе и гордыне!

На мгновение Курт почти физически ощутил десятки взглядов, что прежде были безотрывно направлены на проповедника, а теперь сместились к нему, и отчего-то стало неуютно и холодно, хотя во взглядах этих теперь не было ни затаенной злобы, ни подозрительности, ни неприязни…

– Время еще есть, – продолжил епископ ровно. – Еще не при дверях. Еще не решил Господь, что пришло время кары и для тех, кто встал на сторону злодеев и пожелал подняться против властей, против служителей Его, служителей правды. Еще есть время одуматься и отвратить Его гнев.

Последнее слово повисло в воздухе, будто грозовая туча, распростершись над площадью, над людьми вокруг; епископ развернулся и, тяжело передвигая ноги, прихрамывая, молча скрылся в едва освещенном ранним солнцем нутре собора. Его молчание тоже осталось здесь, окутавши толпу, точно туман, плотный, непроницаемый, тяжелый. Горожане все так же молча стояли, не двигаясь с места, не переговариваясь, не глядя друг на друга, и сколько себя помнил – Курт такое видел впервые; обыкновенно после всякой проповеди в толпе поднимается шум или хотя бы редкий гомон, обыкновенно слышны горячие или равнодушные обсуждения сказанного или хотя бы насмешливые замечания. Сейчас, здесь, была тишина…

Курт снова взял ведьму за руку и, молча потянув ее за собою, неспешно зашагал к крыльцу собора; медленно поднявшись по ступеням, обернулся, бросив взгляд в толпу, и ушел внутрь, под молчаливые высокие своды.

Георг фон Киппенбергер сидел чуть поодаль от застывшего на консоли Всадника, вытянув опухшую ногу в сторону, привалившись к спинке скамьи, и смотрел на каменное изваяние задумчиво и устало. Молчаливый понурый служка, склонившись к епископу, обмахивал его нездорово раскрасневшееся, взмокшее лицо сложенным пополам листом пергамента, и, судя по заметным складкам и вмятинам, этот нехитрый инструмент нарочно носился с собою исключительно ради таких целей.

– Должен заметить, Ваше Преосвященство, – негромко проговорил Курт, приблизившись, – вы меня поразили. И судя по всему, не одного меня.

– Доброго вам утра, майстер инквизитор, – тяжело проговорил тот, и вновь показалось, что там, снаружи, минуту назад говорил совсем другой человек, – настолько этот голос был утомленным, тихим и каким-то надтреснутым. – Я, в свою очередь, должен сказать, что вы были правы. Отсиживаться за каменными стенами, когда паства погибает во всех смыслах, недопустимо и непростительно.

– Не думал, что мои слова возымеют хоть какое-то действие, – заметил Курт, усевшись рядом с ним; Нессель присела на дальнем краю скамьи, молча глядя в сторону распахнутых дверей собора. – Вашу резиденцию, признаюсь, я покинул в более чем безрадостном расположении духа.

– Не стану скрывать, что в тот момент я и сам полагал так же, – вздохнул епископ, движением руки отослав служку прочь. – Потому как, в свою очередь, сомневался в силе собственного слова. Сейчас даже опасаюсь выглянуть и посмотреть, чего мне удалось добиться… или не удалось.

– Сдается мне, вы скромничаете, Ваше Преосвященство, – возразил Курт с усмешкой. – Судя по тому, с какой поспешностью весь город бросился к Собору и как внимательно вас слушали, – ваше имя и слово здесь многое значат и принимаются всерьез.

– Знали б вы, каких душевных сил мне это стоит, майстер инквизитор… Человеческая душа – потемки, и никогда не знаешь, как в ней отзовется сказанное, и всякий раз мне думается: вот, одно неверное слово – и вместо спасения я принесу своею проповедью погибель.

Курт лишь кивнул, ничего не ответив и не возразив, видя, что это «знали бы вы» смысл имело риторический и было не более чем фигурой речи, – уж фон Киппенбергер-то, столь наслышанный о его подвигах, не мог не знать, что майстеру инквизитору не раз доводилось побывать в его шкуре. Минута протекла в тишине; епископ все так же смотрел на статую на консоли, Нессель поодаль сидела по-прежнему безмолвно и даже не шевелясь…

– Кто это? – спросил Курт, кивнув на Всадника. – Мне довелось услышать уже с полдюжины версий – как на тему личности изображенного святого, так и появления здесь этого изваяния. А по-вашему, кто это и откуда взялся?

– Я не знаю… – задумчиво вздохнул фон Киппенбергер. – Кем бы он ни был, я вижу в нем, как и многие, заступника перед Господом. А что до появления… – он помедлил и договорил, коротко улыбнувшись: – Мне по душе версия с ангелами. Вообще же, майстер инквизитор, вдумайтесь: разве все это – не символ мироустройства? Некий святой покровительствует этому городу, и никому не ведомо, как его образ появился здесь, но разве так уж это важно для спасения? Нет, для спасения важна вера. А мы всё пытаемся докопаться до чего-то, вспороть, залезть в нутро руками…

– …вложить персты.

– Да, – кивнул епископ. – Думаю, вы-то уж меня понимаете… Это как образ всего человечества и Господа: будем ли мы пытаться слабым разумом нашим постичь непостижимое, или на первом месте для нас будет вера – без каверзных вопросов Ему, без требований, без попыток влезть на ступени Его трона и пощупать раны от гвоздей… Что изменится от того, что станет известно имя этого святого мужа, или имя создателя этой статуи, или то, какими кранами и ухищрениями кто устанавливал ее здесь? Разумеется, для хронистов это представляет интерес, я не спорю, но для спасения души каждого из нас – вряд ли. Он здесь, и Господь с нами, а что еще требуется доброму католику для спасения?..

Курт вновь не ответил, тоже глядя на каменное лицо и вспоминая шепот ведьмы – «живой»…

– Пожалуй, рискну выйти наружу, – встряхнувшись, болезненно улыбнулся епископ. – Все-таки дорога до Бамберга меня измотала. Мы тронулись в путь еще затемно, а уснул я вчера поздно, да и болезнь моя отнюдь не скрашивает существование. Если я вам понадоблюсь, майстер инквизитор, в городе есть дом, где я останавливаюсь, когда бываю тут…

– Да, мне показывали, – кивнул Курт, поднимаясь. – Вам и впрямь стоит отдохнуть, Ваше Преосвященство: на вас лица нет. И немудрено – сегодня вы сделали работу, для которой обыкновенно требуется целое отделение Конгрегации и пара сотен императорских вояк.

(обратно)

Глава 24

– Хитрожопый сукин сын этот ваш епископ, – с заметным одобрением в голосе подытожил Ван Ален. – И речистый, аж завидки берут.

Общий зал в «Святом Густаве» был полупустым и тихим – кроме братьев охотников и Курта с Нессель, трапезой наслаждались лишь два дельца средней руки за самым дальним столом да одинокий старик, больше налегавший на пиво, нежели на снедь. Немногочисленные приезжие, напуганные событиями минувшего дня, все еще предпочитали лишний раз не казать носа из своих комнат, хотя уже ничто в Бамберге не напоминало о недавних событиях. Вновь по улицам шел всякий по своим делам, больше не волновалась толпа у зданий ратуши и Официума, снова открылись лавки, аптеки и дома; возвратившуюся в свое жилище мать Ульрики Фарбер никто более не пытался выхватить из рук сопровождавших ее инквизиторов, лишь несколько человек подошли к ней уже у самого дома, дабы выразить соболезнования по поводу гибели дочери и покаяться в том, что с таким жаром защищали ее убийц. Сами убийцы в эти часы ожидали суда, подготовка к которому шла в ратуше полным ходом, и никто более не делал поползновений учинить беспорядки. В городе словно ничего и не было, и лишь чуть большее, чем в обычный будний день, количество молящихся в церквях напоминало о том, что где-то произошло что-то выходящее за рамки заурядной жизни бамбержцев.

– Каков оратор-то, – продолжал охотник, тщательно вымазывая куском хлеба тарелку, на которой остался жир от только что съеденного жаркого. – И что сказал? Да ничего такого, им это каждый день твердят или вон из Писания каждую неделю читают. Но как завернул! Бр-р, аж мурашки пошли, веришь ли. Я сам чуть не уверовал, что ты тут, как Иона в Ниневии, и только из-за тебя этот городишко все еще не смыло какой-нибудь огненной рекой ко всем чертям.

– Я тут скорее как Иона в чреве кита, – поморщился Курт и медленно, точно лечебный настой, отхлебнул пива из своей кружки. – Кругом мрак и какое-то дерьмо, и выход из него, похоже, возможен только через задницу. Но фон Киппенбергер был хорош, не спорю.

– Не вешай нос, Молот Ведьм, прорвемся. Знаешь, – проговорил Ван Ален, задумчиво глядя на пропитанный жиром хлеб в руке, – я вот лично намерен то, что было на мосту, расценивать как благоволение свыше. Ты смотри: какие-то недоноски решили, что они тут судьи и палачи, а их хлоп по рукам! Мол, не лезьте, куда не велено. А тебе – ничего, и даже как бы знак был подан, что ты у Бога вроде как на особом счету.

– И ты туда же… – простонал Курт, опустив голову на руки и сжав ладонями виски; охотник сунул в рот хлебный кусок и передернул плечами:

– А чего? В кипящей воде остался невредим, утопленница тебе потерянные четки вынесла, а четки эти, сам говоришь, реликвия от натурального святого. Чем не знак? Мол, «давай, Молот Ведьм, Я там вижу, чем ты занимаешься, присматриваю и всячески одобряю, действуй».

– Тогда уж лучше помог бы, – хмыкнул Лукас. – Одобрить мы и сами можем. А лучше просто взял бы – да и поразил нечестивцев молнией, как тех, на мосту, водой.

Охотник запнулся, и за столом на несколько мгновений воцарилось неловкое молчание.

– А если правда так подумать, – нерешительно предположил Ван Ален-старший, – то не столь уж это невероятно. Я, конечно, понимаю, что епископу надо было успокоить народ, а попутно и тебя прикрыть, и Конгрегацию выгородить, а потому он-то говорил то, что надо было сказать, и правильно сделал, но… Может, и впрямь поразил? Не подумай, Молот Ведьм, что это я из неприязни к вашей братии, и осознаю, что тебе такие мысли неприятны…

Ответить он не успел: на кухне вскрикнула хозяйка – внезапно и пронзительно, что-то загремело, донесся звук разлетающихся осколков и ругань владельца; Курт вздрогнул, невольно резко вдохнув, и сделанный именно в этот миг глоток пива встал в горле колом, перекрыв дыхание. Он закашлялся, пытаясь протолкнуть воздух в легкие и понимая, что ничего не выходит, в глазах потемнело, а внутри вспыхнула резкая боль от глотки до самых ребер. Сквозь туман в глазах он видел, как напряженно застыл Лукас, как подскочил со скамьи Ян, что-то громко выпалив, но слов разобрать было нельзя за звоном в голове…

От удара кулаком над грудиной боль взорвалась яркой вспышкой, в виски словно врезались тупые раскаленные ножи, но воздух вдруг рванул в грудь, как речной поток, пробивший себе путь сквозь плотину. Курт сипло вдохнул, распрямившись и зажмурившись, и закашлялся снова, но теперь уже просто болезненно, рвано и судорожно ловя вдохи между приступами спазмов.

– Спасибо, – хрипло выговорил он, с трудом восстанавливая дыхание, и Нессель неловко пожала плечами, потирая кулак:

– Бывает… Все обычно стучат по спине, а это неправильно, не помогает – надо бить вот сюда, и не ладонью. Но это только если поперхнулся чем-то жидким, если куском – надо по-другому.

– Как-нибудь покажешь, – кивнул он серьезно, сделав медленный, глубокий вдох, и отер выступившие от кашля и удушья слезы. – Не хотелось бы завершить столь славный путь грозы малефиков, окочурившись в трактире с непрожеванным куском в дыхалке.

– Твою ж мать… – с заметным испугом пробормотал Ван Ален, безуспешно пытаясь изобразить усмешку, и медленно уселся на свое место. – Ты не пугай, Молот Ведьм, а? Я уж за это время успел подумать и что тебя траванули, и что обвинят наверняка нас, и что надо отсюда делать ноги, и что по чести-то надо найти того, кто траванул, да глотку ему порвать… А вот что просто подавился – и в голову не пришло почему-то.

– Жизнь у нас такая, – с усилием ухмыльнулся Курт, снова кашлянув, и повел плечами, расправляя грудь; легкие, казалось, съежились, точно напуганные зайцы, и теперь с трудом возвращались в норму. – Самое простое на ум приходит в последнюю очередь, и первым делом ищем сознательную пакость со стороны врага, тем паче что недостатка в оных нет… Даже когда приключаются просто случайные бытовые неприятности.

Нессель бросила на него быстрый взгляд, однако ничего не сказала, лишь отвернулась и, уставившись на розарий в своих руках, медленно и как-то нарочито вдумчиво перебирала бусины.

– Отвечу на твой вопрос, – продолжил Курт, посмотрев в кружку с пивом и чуть отодвинув ее от себя. – Приятно мне подозревать Хальса в чем-либо или нет, а виновность его я допускаю, пока не доказано обратное. Хотя ad imperatum[998] и надлежит поступать наоборот. Но, откровенно говоря, Господню кару в его случае я рассматриваю в последнюю очередь, pro minimum потому, что накануне гибели он намеревался раскрыть нечто важное, а мне сдается, что Господь обождал бы с гневом и дал бы ему возможность выговориться, а мне – довести до конца расследование.

– А оно ведь все еще над нами висит, как тот меч, – вздохнул Ван Ален, с сожалением глядя на пустую тарелку перед собой и явно прикидывая, влезет ли в него еще одна порция, подобная первой, которой можно было, откровенно говоря, накормить половину наемнической шайки. – И делать с этим висяком что-то надо, покуда дело не протухло и последние следы не исчезли… Есть мысли?

– У вас, я так понимаю, ни единой? – не ожидая ответа, спросил Курт; поколебавшись, переглянулся с Нессель и кивнул, понизив голос: – Да. Есть. Опасная мысль и, прямо скажем, для инквизитора неподобающая, за каковую начальство меня по головке не погладит, но иной возможности я не вижу.

Охотники исподволь огляделись вокруг и придвинули табуреты ближе, хотя и так сидели, почти упершись грудью в столешницу.

– Что за мысль? – понизив голос, уточнил Лукас, и Курт так же негромко пояснил, кивнув на Нессель:

– Готтер. Она может помочь.

– Твоя эскулапша? – непонимающе и чуть растерянно уточнил Ван Ален-старший, поспешно оговорившись: – Я ничего не хочу сказать, обидеть тоже никого не хотел, но…

– Она не лекарь, – так же тихо возразил Курт, и охотник запнулся, непонимающе нахмурившись. – Точнее, Готтер, разумеется, умеет врачевать, и это у нее получается лучше всего – попросту потому, что именно в сей области у нее был самый серьезный и частый practicum, однако этим ее умения не исчерпываются. Кроме прочего, она умеет видеть… то, что мы видеть не можем. И проникать разумом и чувством в такие сферы, каковые простым смертным не доступны.

– Опа… – тихо проронил Лукас во всеобщей тишине. – В напарницах у инквизитора – нежданно ведьма.

– В Конгрегации мы зовем их expertus’ами, – поправил Курт. – Методы же работы у каждого из них свои, но в одном они едины: никто из них не использует никакого чародейства, только природное дарование и, как предел допустимого, magia naturalis[999].

– Как у твоей лекарши, – договорил Ван Ален-старший. Курт кивнул:

– Да. Методы Готтер – это то, чем она одарена от рождения, и немного усвоенных знаний в довесок.

– И, – осторожно уточнил Лукас, – какими же такими знаниями она намеревается воспользоваться, что это способно обозлить твое начальство?

– Прежде всего – должен предупредить: об этом я не говорил и не скажу никому, кроме вас двоих, – одарив братьев многозначительным взглядом, произнес он. – Ульмер об этом не знает, и я хочу, чтобы так все и оставалось.

– Не хочешь ставить в известность даже своих? – хмыкнул Ван Ален-старший. – Видать, и впрямь задумал что-то непотребное.

– Расскажи им, – тихо попросил Курт, кивнув ведьме, и та вздохнула, тоже украдкой оглядев полупустую трапезную залу:

– Хорошо… Дело в том, что человеческая душа не всегда уходит сразу же из нашего мира – к Господу ли, в адские бездны ли. По крайней мере, когда речь о том, кто умер не своей смертью, – самоубийцах или убитых, особенно убитых так, что их возможно счесть невинно убиенными. Какое-то время они пребывают здесь, чаще всего – на месте своей гибели, и порой могут оставаться там годами, десятилетиями… Курт говорил, что в одном из старых протоколов читал о неупокоенной душе, которая оставалась в своем жилище, где был убит несчастный, около трех столетий. Их это, понятное дело, вовсе не радует, и это не их прямой выбор: их чувства в момент гибели были настолько сильными, обстоятельства смерти были такие, что они не могут уйти, эти чувства как бы привязывают их к нашей грешной земле.

– Та-ак… – протянул Ван Ален, переглянувшись с братом. – Что-то и впрямь нехорошие подозрения у меня возникают… Молот Ведьм, а разве не запрещает Церковь говорить с мертвецами? Я, конечно, понимаю, что начальствующие на многое, что ты вытворяешь, смотрят сквозь пальцы, но некромантские забавы – как-то чересчур даже для тебя.

– Некромантия – это другое, – твердо возразила Нессель, бросив на майстера инквизитора короткий смятенный взгляд. – Я не намереваюсь призывать чей-то дух оттуда, где ему Господом определено быть, и не буду поднимать чье-то умершее тело.

– Уже лишь то, – хмуро добавил Курт, – что есть подтвержденные случаи, когда дух умершего сам обращался к живущим, прося достойного погребения, наказания убийцы или исполнения последней воли, и эти случаи Церковь не считает проявлением дьявольских сил, – говорит о том, что к некромантии все это отношения не имеет.

– Порой случается так, что душа умершего не может уйти, – продолжила Нессель тихо, – но не может и собраться с силами, чтобы дать знать о себе. Это может быть потому, что человек даже не понял, что умер, это… это что-то сродни сумасшествию. Он просто не знает, что делать и где он, а порой даже забывает, кто он. Или это может быть потому, что смерть потрясла его так, что убитый… или умерший… пребывает в унынии и… Ты бывал когда-нибудь в таком расположении духа, когда все валится из рук? Когда знаешь, что надо делать что-то, но делать не можешь – нет сил, и даже кажется, что физических сил тоже, хотя ты не устал, не болен, не ранен?

– Разумеется, – кивнул Ван Ален. – Но в вопросах жизни и смерти на такое принято плевать и делать, что положено.

– Это потому, что ты еще жив и в себе. А когда от тебя остается один лишь дух… Это тяжело. И со временем все тяжелее и тяжелее. Бывает и так, что такая душа остается вечно скитаться и в своем унынии забывает, почему осталась здесь, и окончательно сходит с ума… если так можно сказать. Но ей можно помочь, можно как бы протянуть такой душе руку навстречу – туда, в смертный мрак, и на время вывести ее к свету, чтобы человек мог поделиться своей болью, мог сказать, что заставило его остаться и что поможет упокоиться.

– И… – уточнил Лукас, – ты хочешь вызвать дух убитого inspector’а, что ли?

– Не «вызвать», – строго возразила Нессель. – Я уже говорила, что вызывание духов – это другое. Я хочу узнать, здесь ли он. Ушел или остался…

Ведьма запнулась, снова покосившись на Курта, и он кивнул:

– Да. Говори всё.

– «Говори всё?» – опасливо переспросил Ван Ален. – Я правильно понял, что идея побеседовать с мертвецом – еще не самое дикое, что вы задумали?

– Есть еще одна причина, по которой оставшаяся среди живых душа не может дать знать о себе, – пояснила Нессель. – Это когда некто, обладающий особой силой и особыми умениями, запрещает ей это делать. Словно ставит ей преграду, отнимает силы, и тогда душа по-прежнему не может уйти, куда ей полагается, но и ничего не может изменить. И… Я уже пыталась узнать, здесь ли убитый и можно ли его услышать. По-моему, мы имеем дело именно с таким случаем: кто-то не позволяет ему это сделать. Я хочу попытаться пробиться через стену, которую кто-то возвел.

– То есть, так, – подытожил охотник мрачно спустя несколько мгновений тишины. – Ситуация такова: есть убитый, чья душа все еще витает среди живых, здесь, в этом городе. Есть убийца, колдун, который… связал его?.. запер за стену?.. в общем, препятствует ему обратиться к живым и назвать имя своего убийцы, чтобы упокоиться. И вы хотите сделать нечто, что даст ему такую возможность. Я все понял правильно?

– Да, – отозвался Курт, игнорируя молчаливый скептический взгляд Лукаса. – Готтер может попытаться это сделать. Это может получиться или нет, но если получится – убийство будет раскрыто. Или, если он там уже начал лишаться рассудка и вывалит набор бессвязных сведений, хотя бы даст мне ниточку, за которую я смогу потянуть. Но Георг Штаудт – не единственная наша цель и надежда. Есть еще Катерина Юниус.

– Самоубийца… – понимающе кивнул Ван Ален, и Нессель уточнила все так же негромко:

– Сейчас даже не слишком важно, наложила ли она на себя руки сама или была убита: в том и другом случае есть вероятность, что ее дух остался там, где упокоилось тело, в жилище судьи, в той комнате, где наступила смерть. И судя по тому, что удалось выяснить Курту, пропавший инквизитор тоже, видимо, был убит там же – в том же доме.

– То есть, будете хватать двух зайцев сразу? Не отзовется один – отзовется другой? На это рассчитываете?

– В общем и целом, если вкратце – да, – подтвердил Курт ровно. – Звучит несколько грубовато, но в данном случае неважно, с кем из них удастся побеседовать и какую информацию получить: судя по тому, что оба происшествия связаны, раскрыв одно, я разгадаю и другое.

– И дух обоих упокоится, – добавила Нессель наставительно. – Посему, как бы это ни звучало, а в итоге принесет облегчение и ей, и ему… Если, конечно, я не ошибаюсь и оно им действительно нужно. Но думаю – я не ошибаюсь.

– А наша задача какова? – спросил Лукас и пояснил, не услышав ответа: – Навряд ли все это нам рассказали просто потому, что вам обоим страшно захотелось поделиться вашим маленьким секретом. Выходит, нам в этом деле тоже отводится какая-то роль; так какая? Мы просто временные хранители знания, и если поутру найдут ваши трупы или не найдут вас вовсе, мы должны будем рассказать вашему начальству, почему так случилось? Или мы нужны для охраны – защитить вас от взбесившегося духа покойника или от того, кто запер его за эту стену? Или нужны какие-то ингредиенты для какого-то обряда и мы должны их достать?

– Нет, этого не нужно, – качнул головой Курт. – Все, что необходимо, у Готтер есть с собой. Но да, вам я все это рассказываю потому, что мне не помешала бы небольшая помощь. Готтер считает, что самым верным будет провести соответствующую процедуру в доме Юниуса.

– «Процедура», – повторил Ван Ален-старший сумрачно. – Забавное словечко для обряда вызывания духа умершего… Да-да-да, я уже понял, что «это другое». Но уж больно мне не по себе от подобной мысли.

– Нам тоже, – заметил Курт многозначительно, – потому и обращаемся за помощью. Епископ, разумеется, успокоил горожан, по крайней мере, так это сейчас выглядит… Но как знать, что им взбредет в голову к вечеру. И учитывая то, с какой проницательностью наш неведомый противник угадывает многие из моих шагов, а также странные и внезапные смерти тех, кто хоть как-то связан с моим расследованием, я бы все же предпочел прикрыть нам спину. Alias[1000], нам требуется попросту охрана.

– Просто охрана? – переспросил Лукас с сомнением. – В прямом смысле?

– Да. В самом что ни на есть обыденном. Готтер придется остаться в доме одной – иначе она не сумеет сосредоточиться и вычленить из окружающего мира присутствие души умершего: будут «мешать души живых» (не спрашивай, понятия не имею, что это значит). И к тому же, он сам (или она, если запертой в нашем мире окажется все же дочка судьи) может не пожелать или не суметь отозваться в присутствии посторонних. А поскольку оставить Готтер без присмотра я не могу – стало быть, охранять придется дом целиком, все входы и выходы, держать под контролем каждое окошко и каждый угол. Один я этого сделать не смогу.

– А если что-то случится прямо внутри? – хмуро спросил Ван Ален. – Все-таки духи… Нам, конечно, не доводилось принимать участие в таких делах, но опыт мне подсказывает, что с ними шутки плохи. Или вдруг, скажем, тот, кто не позволяет им проявиться перед живыми, при попытке пробиться к ним… выкинет что-нибудь скверное?

– Я готова рискнуть, – тихо, но непреклонно выговорила Нессель.

– И… каков риск? – осторожно уточнил Лукас. – Что может случиться, если что-то пойдет не так?

– Все что угодно, – отозвалась ведьма все так же негромко, но подчеркнуто спокойно. – Если тот, кто оградил от нас душу убитого, решит помешать мне, все будет зависеть от того, как далеко он решит зайти, что сочтет нужным сделать. Если просто отбросить меня – могу обойтись утомлением, слабостью и беспамятством. Если решит ударить посерьезней – могу слечь на неделю. Если же он увидит во мне опасность и вознамерится решить ее одним махом…

Нессель не договорила, и Лукас лишь вздохнул, кратко подытожив:

– Понятно.

– Но помимо опасности с той стороны, сохраняется и вероятность того, что никто не станет выделываться и тратить силы на невидимые брани, – повторил Курт. – Так куда проще, чем устраивать сражения в поднебесных сферах. То, что задумала Готтер, придется делать ночью: во-первых, меньше свидетелей, которые увидят, как мы входим в дом, а во-вторых, так ей будет проще работать – днем мешают сосредоточиться людские мысли… Не знаю, что это значит, я в этом ничего не понимаю. Когда город спит – ей легче, и это главное.

– Будет проще спрятаться так, чтобы нас не увидели, – без особенного воодушевления заметил Ван Ален, и Лукас недовольно покривился:

– Угу. И вероятному убийце прокрасться мимо нас – тоже.

– Стало быть, – наставительно заметил Курт, – стоит наведаться к жилищу Юниусов днем, присмотреться к нему, заранее выбрать себе местечко поближе к дому и прикинуть, что к чему. Поэтому я сообщаю об этом сейчас, дабы у вас было время все обдумать… И главное – повторяю: об этом не знает никто, кроме вас. Ни Ульмер, ни… а, вообще говоря, более мне тут секретами делиться и не с кем, не с епископом же откровенничать.

– Если никому, кроме нас четверых, об этом не известно, с чего ты ожидаешь нападения? Понимаю – опасность… иного плана, но простое, физическое покушение – с чего бы?

– Учитывая все происходящее до сих пор, – вздохнул Курт недовольно, – я не удивлюсь, если наш противник внезапно окажется в курсе того, что я говорил сам себе в пустой запертой комнате. Посему будьте готовы к любому повороту и не расслабляйтесь.

* * *
От трактира по непривычно мирным улицам Бамберга, озаренным солнцем, майстер инквизитор и его новоявленный expertus уходили в молчании; оба смотрели на распахнутые окна, спокойно идущих прохожих и солнечные лучи на стенах домов, не говоря ни слова, но Курт был готов поклясться, что мысли у обоих были об одном и том же, одни и те же…

– Уверена? – произнес он, наконец, когда Нессель тяжело вздохнула, уставившись себе под ноги.

Та ответила не сразу; коротко взглянув на него исподлобья, вновь разразилась вздохом, на сей раз показательным, нарочитым, и с расстановкой выговорила:

– Выбора у меня нет. Поэтому да, уверена.

– Выбор есть, – возразил Курт, и ведьма мотнула головой, не дав ему договорить:

– Нет выбора. Когда он в том, чтобы рискнуть или сидеть и ждать, пока на голову свалится то ли булыжник, то ли улика, – это значит, его нет. Я решила, и это обсуждать больше не будем… Ты помнишь, что дал мне слово не бросать поиск Альты, если со мной что-то случится?

– Разумеется.

– Вот и ладно, – подытожила Нессель, опасливо обходя раздавленные в кашу яблоки, просыпавшиеся на дорогу из чьей-то корзинки, и Курт тоже обошел скользкое пятно по широкой дуге, стараясь ненароком не поскользнуться. Улица шла под уклон, упираясь в довольно хилый мостик, и здесь, споткнувшись, легко можно было переломать ноги, а то и свернуть шею. – Похоже, горожане сбегались на явление своего пастыря и впрямь поспешно, – заметила Нессель, кивнув на хлебную горбушку, так же смятую чьими-то подошвами. – Непонятно, с чего он так опасается их, – похоже, его слушают и слово его ценят.

– Быть может, он сам о себе и своих достоинствах худшего мнения, чем окружающие, – пожал плечами Курт. – Редкое явление для столь высокого церковного чина, но, должен признать, и такое бывает…

Справа донесся резкий сухой стук, и он вздрогнул, замерев на месте и схватив Нессель за локоть, готовый спрятать ведьму за спину или, напротив, прикрыть спиной, и лишь спустя миг увидел источник звука – хозяйка одного из домов, выходя из дверей с каким-то туго набитым мешком в охапку, видимо, толкнула створку ногой, и та ударилась о стену. Не обратив внимания на невольно ввергнутого ею в смятение майстера инквизитора, горожанка так же, ногой, с громким хлопком закрыла дверь и двинулась по улице, что-то недовольно бормоча и перехватывая мешок поудобней.

– Ложная тревога, – с неискренней усмешкой произнес Курт. Нессель медленно перевела дыхание, осторожно высвободив локоть и болезненно поморщившись, но ответить не успела – позади вдруг раздался грохот и лязг, чей-то крик, и отскочить в сторону, прижавшись к стене дома и прижав к нему ведьму, Курт успел едва-едва.

Массивная ручная тележка с полуразбитым, крутящимся петлей колесом, пронеслась мимо, подпрыгивая на колдобинах и переворачиваясь через борта; за тележкой остался след из десятка объемистых плотно перевязанных тюков, отколовшихся щепок и взрытой земли. Перепрыгивая через стянутые веревками кули, за тележкой бежал горожанин с перекошенным лицом, спотыкаясь и лишь чудом не падая. Бамбержец что-то кричал, но разобрать хоть слово в его истошном вопле было невозможно. Тележка подпрыгнула снова, еще раз перевернувшись, деревянное колесо хрустнуло и переломилось, пропахав в утоптанной, как камень, земле длинную полосу, и, наконец, вся конструкция застыла на месте, упершись в стену одного из домов покореженным бортом и глядя в небо сломанной наискось ручкой.

Двое прохожих, прижавшись к стене дома напротив, застыли, точно статуи, с такими же серыми, каменными от испуга лицами; и мимо майстера инквизитора, и мимо них владелец тележки пробежал, даже не обернувшись, и бросился к своему имуществу, бестолково и как-то по-женски всплескивая руками и причитая над разбитой тачкой.

Курт обернулся, проследив взглядом путь тележки, усеянный разбросанным грузом, и изрытой земли, снова перевел взгляд на обломанные колесо и ручку и медленно, тяжело перевел дыхание.

– Цела? – тихо спросил он, и Нессель коротко кивнула, невольно бросив взгляд наверх.

– Мы стоим под самым скатом крыши, – так же негромко произнесла она. – Если…

– Нет, – оборвал Курт, и ведьма сжала губы, смолкнув. – Не знаю, зависит ли от этого что-то, но не стоит вслух. Хотя навряд ли они используют один и тот же прием дважды, но все же не стоит.

– Ты думаешь… теперь не я их цель, а ты или вовсе мы оба?

– Думаю, оба, – ровно отозвался он и осторожно, словно в сугроб, шагнул вперед; помедлив, Курт снова обернулся назад, бросил взгляд на все так же причитающего владельца пострадавшей тележки и кивнул: – Идем.

– Что теперь будем делать? – опасливо шагнув следом, уточнила Нессель, и он кивнул, взяв ее за руку и двинувшись по улице дальше:

– Идем в «Ножку». До вечера сидим там, никуда не выходим, лишних действий не совершаем, ничего опасней шахмат в руки не берем.

– А как же ночью? То, что мы задумали…

Ведьма запнулась, не договорив, и Курт хмуро повторил:

– Потому и спрашиваю снова, уверена ли ты.

– Пока тебе удается уходить из-под удара, – чуть слышно отозвалась Нессель спустя несколько мгновений молчания. – Если ты не будешь больше сегодня искушать судьбу, я думаю, что мы справимся. Хотя бы попытаемся. Если это не совпадения, то терять нам нечего, а просто сидеть на месте и умереть от упавшей на голову балки, даже не попробовав сделать хоть что-то, будет глупо. Я так считаю.

– Хорошо, – произнес Курт, на миг приостановившись у мостика, ведущего на нужную улицу.

Взгляд выхватил старую, чуть покосившуюся доску, что в любой момент могла проломиться под ногой, не замечавшуюся прежде неровность самого мостка – левый край был ощутимо ниже правого, какой-то крупный мусор в мутной воде под ним…

На горбину моста он ступил осторожно, выпустив руку Нессель, но не отходя от нее далеко, – теперь, если свалится в воду, он не утянет ведьму за собою, но успеет схватить ее, если падать начнет она…

Старая доска скрипнула, когда Курт перешагнул ее, и весь мостик, казалось, хрустел и проседал под ногами, будто он вот-вот готов был рассыпаться на щепки прямо сейчас. Сойдя с него на твердую землю, Нессель шумно выдохнула, на миг прикрыв веки, а майстер инквизитор болезненно поморщился, ощутив, как снова разгорается над переносицей давящая мутная боль…

К тому времени, как они добрались до трактира, боль расползлась к вискам, а каждая мышца ныла так, словно это была не неспешная прогулка по улицам города, а долгий многочасовой бег по горной тропке с внезапными извивами, камнями под ногами и скользким обрывом, да и Нессель выглядела немногим лучше. Насколько хватало скудных познаний Курта в области работы expertus’ов, ведьма пыталась отслеживать происходящее где-то вне пределов окружающего, прислушиваясь и присматриваясь; и насколько он научился уже различать оттенки ее чувств и мыслей – получалось у нее не слишком хорошо.

Ни толком обдумать происходящее, ни принять какого-либо плана или обдумать дальнейшие действия Курт не успел: стоило ему присесть у стола, подперев гудящую голову, как в дверь застучали – часто-часто, осторожно, но назойливо, и отчего-то он ничуть не удивился, увидев на пороге Петера Ульмера.

– Я уж с полчаса вас разыскиваю, майстер Гессе, – с заметной укоризной произнес молодой инквизитор и, прокашлявшись, пояснил: – Дело в задержанных по обвинению в убийстве девочки у ратуши.

– Мы ведь передали их светским? – хмуро уточнил Курт, искренне уповая на то, что магистратские служители не растеряли остатки совести и здравого смысла, а юрисдикционная чехарда не начнется заново и не станет бесконечной.

– Верно, – торопливо кивнул Ульмер. – Но ведь вы свидетель – и свидетель обвинения, и просто свидетель, и инициатор обвинения… И кроме того, по причине отсутствия майстера Нойердорфа именно вы являетесь представителем Официума, а ведь это Официум передал арестованных рату и перевел дело из ведомства Конгрегации в светское. Без вашего присутствия суд невозможен, а он уже вот-вот начнется, все ожидают только вашего присутствия.

– Резво, однако, – заметил Курт, краем глаза уловив, как напряглась ведьма. Ульмер передернул плечами:

– Если позволите мое мнение, майстер Гессе, это все Его Преосвященство. Полагаю, он подсказал рату устроить суд как можно скорее, пока горожане под впечатлением его проповеди, тихи, довольно спокойны и не настроены учинять какие-либо непотребства.

– Логика есть, – вздохнул Курт, невольно бросив взгляд в окно; выходить в город, вдруг ставший опасней, чем поле боя, не было решительно никакого желания, однако сочинить мало-мальски правдоподобную причину для отказа было попросту невозможно.

– Понимаю, что это мешает делу, – сочувствующе произнес Ульмер, – и я не стал бы отвлекать вас от расследования, отнимать у вас время, но сами понимаете…

– Еще бы, – покривился Курт недовольно и, помедлив, кивнул: – Скоро буду.

– Это обязательно? – напряженно уточнила Нессель, когда он закрыл дверь и замер посреди комнаты, массируя ноющий лоб кончиками пальцев. – Ты никак не можешь отказаться?

– Нет; regulae juris[1001], чтоб им пусто было. Протокольные предписания. Надо идти… Я, – мрачно усмехнулся Курт, – разумеется, могу встать в позу и послать их куда подалее, и при моей репутации этому даже могут не удивиться, однако скверно это будет выглядеть после того, как я задвигал патетические речи о законности перед толпой горожан.

Ведьма лишь молча вздохнула, понимающе кивнув, и покрепче сжала розарий в ладони с таким видом, словно это был кастет, а она готовилась к уличной драке не на жизнь, а на смерть. С другой стороны, de facto дело так и обстояло. Если мир внезапно не наполнился невероятными случайностями сам по себе, любой шаг в этом городе мог стать последним.

Лестница вниз, в трапезный зал… Сколько десятилетий назад ее поставили и когда в последний раз чинили?.. Ступени скрипят и проседают под ногами, а перила (и как не замечал этого прежде?) шатаются; и при хорошем толчке, если споткнуться и навалиться на них, старое дерево легко проломится. Высота невелика, но это как повезет…

Стоп!

Курт отшатнулся назад, схватив ведьму за плечо и рванув за собою, хозяйка «Ножки» тихо вскрикнула, немыслимо извернувшись и едва сумев удержать равновесие, и несомый ею глиняный горшочек лишь чуть накренился, слегка плеснув на пол горячим жирным варевом, а не вылетел из рук и не выплеснулся майстеру инквизитору в лицо…

– Простите, – пробормотала хозяйка с заметным облегчением и тем же торопливым шагом ушла к столу по правую руку, где дожидался заказа кто-то из жильцов.

– Сколько мы так продержимся? – чуть слышно шепнула Нессель, и Курт так же тихо отозвался:

– Я даже не уверен в том, что это часть их плана. Я теперь ни в чем не уверен, – добавил он, беря ее за руку и медленно выходя наружу. – И вот эта неуверенность – частью их плана как раз вполне может быть.

Ведьма молча взглянула на него снизу вверх, явно ожидая объяснений, но переспрашивать не стала, молча пойдя рядом.

Часть плана… Подкинуть пару неудач и ввести в состояние, когда неудачи начнут сыпаться одна за другой даже там, где их не предполагалось? Почему нет. Когда на плацу доводилось отрабатывать бой, и на душе было спокойно – ошибки бывали не так уж часто, но если что-то шло не так, если постоянно опасался получить удар, если всякий миг думал о том, что вот-вот случится оплошность, если боялся – оплошность случалась непременно. Сейчас майстер инквизитор выискивает в окружающем мире опасности там, где их никогда и не бывало, и не это ли помогает неведомому противнику в его деле?

Ведь удавалось избегать их прежде, когда не знал о них?..

Не знал о них…

Курт приостановился на мгновение, бросив взгляд вокруг, и медленно двинулся дальше, пытаясь ухватить и выстроить в ряд скопище мыслей, что судорожно и торопливо, наступая друг на друга, завертелись в мозгу.

Это было, уже было… Было похожее… Выводящий на пути. Чародей, способный увести в мир воспоминаний, в мир прошлого – сперва мыслями, а после, неведомым образом, и телесно. Не похоже на его работу, но вместе с тем есть что-то общее… Что?.. Восприятие мира? Ощущение, что окружающая реальность колеблется и смещается, что нечто затягивает в себя, не позволяя воспринимать, оценивать, осознавать происходящее с прежней четкостью?..

Что помогло тогда, что сработало?..

Primo – успокоиться.

Вдох. Выдох…

Secundo – не погружаться в мир вокруг себя, смотреть со стороны, словно на улицу перед домом, видимую из окна; ни в коем случае не позволить себя увлечь хоть чем-то.

Вдох…

Утоптанная земля под ногами – реальность. Твердая и незыблемая. Солнце над головой – реальность. Неколебимая.

Выдох.

Стены домов и проходящие мимо люди – реальность.

Черепица на крыше, готовая вот-вот сорваться на голову, – фантазия. Это может случиться, а может и нет. И скорее всего – не случится.

Tertio. Следить за каждой мыслью и контролировать любое ее движение.

Мир опасен. Случиться может, что угодно и когда угодно, но случается куда реже, чем могло бы. И даже теперь, когда все признаки сошлись на том, что охота объявлена, – несчастья не сыпались в таком уж великом количестве…

Скрипящая старая лестница? Она скрипела всегда, попросту раньше это не замечалось, потому что не подозревал об опасности.

Проседающий под подошвами мостик? Он такой уже не первый десяток лет.

Поперхнулся пивом? Нечего дергаться на крики за стеной, точно курсант-второгодка.

Споткнулся и едва не напоролся на штырь? Под ноги надо было смотреть; будь рядом Хауэр – совершенно справедливо устроил бы нагоняй за рассеянность и неуклюжесть, ибо готов должен быть ко всему и всегда, вне зависимости от ситуации, и уж точно не должен поскальзываться на уличном мусоре…

Едва не ошпарился маслом? Меньше надо думать о лестницах и больше смотреть, куда идешь.

Черепица, рухнувшая на голову? Так ведь не на голову. Успел увернуться. Как и от тележки с грузом. Почему? Потому что как раз здесь выучка сработала: был готов вообще, именно ко всему, а не ждал конкретной опасности от безопасных предметов и ситуаций. Потому что не цеплялся мыслями за ненужное. Потому что не пытался увидеть то, что могло бы быть, но чего не было. Потому что не пугался заранее…

Крыша трактира чинится в должное время. Хозяин здесь дотошный и аккуратный. Скрипящая вывеска не рухнет по той же причине. Район тут приличный, и все дома в отменном состоянии, поэтому идти под самыми скатами, вдоль стен, можно спокойно.

Старая липа, покореженная молнией… Хозяева все-таки решили срубить ее, и сейчас двое горожан (отец и сын, хозяева дома?..) вовсю орудуют топорами… Мимо можно и нужно пройти спокойно. Летящие щепки – слишком мелкие, чтобы причинить вред. Липа обрублена недостаточно для того, чтобы упасть и придавить своей тяжестью. Топоры из взмокших ладоней не вылетят и не вонзятся в проходящих мимо майстера инквизитора и ведьму.

Почему?..

Потому что этого просто не будет.

Потому что дом, люди, липа, мелкая щепа и топоры в руках – реальность. Все остальное – фантазия. Ненужная. Лишняя. Глупая…

(обратно)

Глава 25

Мир был похож на сон и вместе с тем реален, как никогда. Мир словно разделился на две части: одна была ощутимой, зримой, материальной, а другая – зыбкой и колеблющейся, почти призрачной, словно дым, и эта вторая его половина норовила затянуть в себя и заставить жить по своим правилам и законам – когда все может измениться разом и неожиданно, когда может случиться что угодно и в любой миг. Временами от напряжения и попыток не позволить себе поддаться, расслабиться, погрузиться в этот морок начинала снова болеть голова, а где-то в глубине подспудно шевелился червячок сомнения – а долго ли, в самом деле, так можно продержаться? Хватит ли сил человеческих для противостояния надчеловеческому? И где он – предел этих сил…

Город сейчас напоминал искусно сделанную игрушку – огромный ящик, в котором крутились какие-то шестеренки, открывая и закрывая окна и двери, двигая по небу светильник солнца, приводя в движение человеческие фигурки, которые неким неведомым образом производили звуки и складывали их в слова. Им можно было задать вопрос и услышать ответ, можно было просто наблюдать, глядя на все, что происходит внутри ящика, со стороны, отмечая зависимости и взаимосвязи, и главное было – не дать себе поверить в то, что и сам тоже находишься в том же ящике с высокими стенами и потолком-куполом, потолком-сетью, из-под которой не выбраться…

И без того немногословная Нессель была сегодня и вовсе необычайно молчалива – за весь день она лишь задала несколько коротких вопросов и на пару ответила сама, явно чувствуя, что не стоит нарушать то состояние полусна, в котором пребывал сейчас майстер инквизитор. Временами Курт ловил на себе ее пристальный взгляд, который, казалось, пытался проникнуть насквозь, прощупать душу, что-то отыскать в ней, что-то увидеть – что-то, не видимое телесным очам, и, судя по задумчиво нахмуренному лбу, ничего из того, что искала, что ожидала увидеть, ведьма так и не увидела…

День тянулся нескончаемо долго и вместе с тем словно пролетел за один неуловимый миг; множество дел, мыслей и слов слились воедино, как то бывает во сне, когда за несколько минут успеваешь прожить целую жизнь со всеми ее перипетиями, провалами и взлетами. Отдаться во власть подлинного сна Курт не рискнул – он сомневался, что по пробуждении сумеет вновь уловить ту ниточку, за которую держался сейчас и которая позволяла ему вычленять эти невидимые и, откровенно говоря, плохо осознаваемые, понимаемые лишь краешком сознания, связи и закономерности. Нессель прилегла ненадолго, проспав около часа – прямо в платье, поверх застеленной кровати; Курт же, чтобы чем-то занять время и мозг и вместе с тем не оторваться от реальности вовсе, вынул из дорожной сумки шифровальное Евангелие, раскрыл его на первой попавшейся странице и провел этот час, перечитывая Благую Весть от Иоанна. Слова входили в сознание, задерживаясь там лишь на несколько мгновений, и испарялись, как вода под солнцем, оставляя после себя трудно определимое и объяснимое ощущение спокойствия и уверенности…


После легкого, необременительного ужина майстер инквизитор со спутницей заказали еще по кружке пива, тут же уплатили за него и остались сидеть за столом, невзирая на то, что трапезная зала была заполнена, свободных мест едва хватало, а подсаживаться за стол к инквизитору добрые граждане отчего-то не желали. Владелец поначалу пытался делать недвусмысленные намеки, потом лишь косился, но в конце концов махнул рукой, разумно рассудив, что как постоялец Курт куда ценней всех посетителей, вместе взятых, и спустя несколько минут позабыл о нем. Необычайно многолюдное собрание, судя по долетающим до их стола обрывкам разговоров, обсуждало сегодняшний суд и весьма скорый приговор: две трети задержанных за расправу на мосту были приговорены к повешению как прямые соучастники убийства. Проникнувшись проповедью своего пастыря, ратманы, видимо, решили стать святее Папы и отвесили подсудимым по полной. Курт, откровенно говоря, рассчитывал, что светские власти обойдутся в худшем случае парой-другой смертных казней, да и то вряд ли, а скорее штрафами, порками да тюремными сроками, учитывая, что покойная Ульрика и так неплохо отомстила за себя сама, однако вмешаться в процесс теперь уже не мог; разве что, можно было попытаться повлиять словесными увещеваниями… Но в любом случае не сегодня. Сегодня все силы требовались для другого.

Когда не только хозяин «Ножки», но и посетители перестали обращать внимание на сидящего в дальнем углу майстера инквизитора, он осторожно, почти одним взглядом, кивнул ведьме на дверь и, медленно поднявшись, неспешно вышел.

Улицы уже пустели, и обратить внимание на то, как Курт и Нессель тут же свернули за угол трактира, уйдя с больших улиц, было некому. К дому покойного судьи они не пошли – сделав еще пару поворотов, забрались в паутину дворов и проулков, спустя несколько минут блужданий очутившись на окраине неблагополучного квартала Бамберга.

Вурцель поджидал в сторонке, у чьего-то заметно покосившегося домика – владелец пивнушки нервно топтался на месте, озираясь и теребя полу потрепанной суконной куртки, под которой наверняка притаился тот самый короткий нож, на каковой Курту уже довелось полюбоваться. Завидя гостей квартала, Вурцель заспешил навстречу, а подойдя, без единого слова приветствия ухватил майстера инквизитора за локоть и потащил его за собою, однако упрекнуть парня за бесцеремонность не повернулся язык.

– До самого дома провести не смогу, – на ходу бросил он. – Придется потом пройти еще пару улиц по большому городу. Но по этому времени народу там быть не должно, а если кто и попадется – есть куда схорониться, и уж всяко большую часть пути проделаете здесь.

– Спасибо тебе, – тихо проговорила Нессель, и хозяин пивнушки коротко хмыкнул:

– Уж не знаю, что вы там затеяли, но если это наши проблемы решит – то я для себя стараюсь.

Он замолк на полуслове, точно хотел что-то добавить, но вовремя себя одернул, и лишь ускорил шаг, хмуро глядя себе под ноги. Курт выждал с полминуты, косясь на озабоченное лицо Вурцеля, и, не сбавляя хода, подбодрил:

– Говори.

– Что?

– То, что хотел сказать, но говорить не стал. Если что-то приключилось, что-то необычное, или что-то навело тебя на какое подозрение – мне надо об этом знать: как ты сам верно заметил, это в твоих интересах.

– Пока не случилось, – все так же на ходу отозвался Вурцель. – Я хотел сперва выяснить поподробней, что к чему, а после уж позвать вас на встречу или самому вас где-нить подстеречь да поговорить…

– Итак?

– Они вернулись, – ответил хозяин пивного домика мрачно. – Те парни. То есть, я пока в этом не уверен, но похоже на то. Есть у нас один ушлый паренек… Друзей у него мало, почитай что и нет, трепаться он не любит; да и не живет он тут, среди нас.

– Городской?

– Угу, – промычал Вурцель угрюмо. – С семейкой мальчишке не повезло, и как-то так вышло, что прибился к нашим. Мы не гоним – парнишка большие надежды подает… Так вот сегодня утром, ненароком так, у меня с ним зашел разговор о тех серьезных ребятах, а он возьми да и скажи – «я одного из них недавно видел».

– Насколько недавно?

– Да дней пять уж назад.

– И все это время молчал?

– Вот верите, майстер инквизитор, сам чуть его не прибил, – раздраженно проговорил Вурцель. – Таких дел они тут наворотили, а он, видите ли, «не подумал, что это важно, и беспокоить не хотел». Хотя, конечно, парнишке и пятнадцати еще нет, оно и понятно – ветер в голове… В общем, видел он здесь одного из тех, кто был тогда, при резне.

– Ошибиться не мог?

– Говорит – нет, уверен: один из них. Тощий и длинный, как червяк, дерганый такой… Запоминающийся тип, в общем, не спутаешь.

– Где он того парня увидел? Можно примерно прикинуть, где тот обитает?

– Видел поздно ночью, говорит, на улице. Вечером в очередной раз повздорил с отцом, на душе кошки скребли, уснуть не мог, вот и сидел у окна, на улицу смотрел… Сам не сознается, но я думаю – ревел пацан там по-тихому… В общем, так и увидел: шел этот парень вдоль стеночки, тайком, быстро так, точно куда-то пробирался, но куда точно шел – сказать нельзя. И коли уж за все эти дни никому из наших он более не попадался на глаза – похоже, сидит он в Бамберге тихо, прячется и лишний раз на улицы не суется, разве что вот так вот, ночами по каким-то своим делам. Я сперва хотел все поточней разузнать, а потом уж сказать вам, как и что. Тем паче, что вы на сегодня серьезное дело задумали, так к чему вам лишние тревоги-то.

– Одной больше или меньше – мне теперь уж без разницы, – возразил Курт серьезно. – А эта информация из тех, что лучше узнать как можно раньше… Никому больше ваш мальчишка не рассказывал о том, что видел?

– Нет, только мне. И я ж помню, что было с Маусом… Велел держать язык за зубами, а если увидит того парня снова – сказать мне, но самому за ним следить даже и не стараться.

– Хорошо, – кивнул Курт, переглянувшись с бледной молчаливой ведьмой. – Остается надеяться, что хотя бы на сей раз проблемы выстроятся все-таки в очередь и позволят решить себя одну за другой, а не свалятся скопом…

– Я, если что узнаю, тут же к вам, – заверил Вурцель. – Хотя и сам надеюсь, что тот парень как тут появился, так и исчезнет; как знать, может, он проездом тут, а прячется потому, что нам на глаза не желает попадаться. Или свалил уже – больше ж его никто не видел.

– Судя по событиям годовой давности, не похоже на то, чтоб эти ребята опасались встречи с кем-то из вас, – возразил Курт многозначительно, и хозяин пивнушки понуро дернул плечом:

– Оно и верно…

Вурцель умолк и хранил молчание до самой границы квартала, отчего-то с тоской косясь в темнеющие небеса, точно наступление темноты приближало некое судьбоносное и наверняка страшное событие…

Нессель и сам Курт молчали тоже – говорить, в общем, было и не о чем: все, что можно, уже не по одному разу было обсуждено, оспорено и принято, и теперь оставалось лишь действовать либо же махнуть на все рукою, развернуться и уйти. Отпирая дверь пустующего дома Юниусов, Курт бросил взгляд на ведьму, что снова вцепилась в розарий, будто в спасительную соломинку; ее пальцы перебирали частые бусины, однако губы были неподвижны и плотно сжаты, и точно сказать, вправду ли Нессель возносит мысленные молитвы, или же это попросту способ успокоиться, было сложно.

Нутро дома было погружено во мрак, и в первое мгновение в мозг толкнулось нечто, напоминающее легкую панику, – если кому-то пришло в голову устроить засаду, у вероятного противника уже было время освоиться в темноте, в то время как вновь вошедшие были слепы, как летучие мыши. Вынужденная привычка обходиться без света, разумеется, давала некоторые преимущества перед прочими представителями рода людского, однако же кошкой или той самой летучей мышью майстер инквизитор все-таки не был, и за то время, что он стоял на страже подле Нессель, спешно добывающей огня для свечи, взору успели явиться несколько воображаемых врагов, пара призраков и один паук. Паук, правду сказать, оказался настоящим, спешно ретировавшимся, когда ведьма дунула на наглую отъевшуюся тварь, что меланхолично раскачивалась на блестящей в свете огня нити.

Заперев входную дверь изнутри и убедившись, что дом пуст, Курт остановился на пороге комнаты, ставшей последним прибежищем Катерины Юниус, и пропустил Нессель внутрь. Ведьма укрепила свечу прямо на столе, с которого когда-то спрыгнула или была кем-то сброшена дочь судьи, огляделась вокруг и, вздохнув, поставила рядом со свечой небольшую холщовую сумку.

– Если что, – тихо заметил Курт, – передумать еще не поздно. Я отзову Ван Аленов и…

– Не мешай, – коротко отозвалась Нессель, и он медленно кивнул, молча привалившись плечом к косяку и оставшись стоять на пороге.

Ведьма вынула из сумки кусок угля и, подвернув полы своего белого платья, начертила на полу круг; чуть приподнявшись, огляделась вокруг, оценивая то ли ровность линий, то ли размер фигуры, и, снова присев на корточки, продолжила выводить какие-то знаки, плохо видимые в дрожащем свете свечи.

– Ты хоть знаешь, что они значат? – спросил Курт, и Нессель, оборвав недоведенную линию, замерла с углем в руке, обернувшись.

– Что? – нахмурившись, уточнила ведьма, и он передернул плечами:

– Понятия не имею, ничего подобного никогда не видел. Я думал – ты знаешь.

– Дурак, – облегченно выдохнув, пробормотала она, отвернувшись; дорисовав знак, поднялась, глядя на результаты своего труда придирчиво и как-то обреченно, и спросила, не отводя взгляда от круга: – Когда начинаем?

– Полагаю, по всем соображениям лучше будет выждать с полчаса-час – город начинает засыпать, а к тому времени уж точно вокруг настанет чаемая тишина и пустота… Будешь готова?

– Готова хоть сейчас, – отозвалась Нессель, убрав уголь в сумку и достав еще несколько свечей, – и по мне – чем раньше отделаюсь, тем лучше… но ты прав, стоит выждать.

– Я буду рядом, – заметив, как подрагивают ее руки, произнес Курт как можно тверже. – Я буду видеть вход, и…

– Да не надо, – отмахнулась ведьма, укрепляя свечи на полу по линии круга. – Не успокаивай. Я и так знаю: ты сделал, что мог, и сделаешь, что сможешь, а прочее все в Божьих руках. Расскажи лучше что-нибудь, чтобы убить время. Что-нибудь… – Нессель замялась, подбирая слова, и с невеселой усмешкой договорила: – ободряющее. К примеру, о каком-нибудь твоем расследовании, где ты ловил кого-то ужасно опасного и успешно поймал. Судя по тому, что ты еще жив и так прославлен, у тебя таких историй должно быть много.

* * *
Бамберг засыпал и утихал, улицы темнели, и дневной жар уходил, сменяясь прохладой. Слабый ветерок пробирался за шиворот, но отмечалось это как-то между делом – казалось, тело существовало отдельно от окружающего мира, и все телесные ощущения – ночная прохлада, утомившиеся от неподвижности мышцы, внезапно проснувшаяся жажда – просто констатировались как факт и тут же отметались как нечто неважное.

Важным было лишь дело и то, как оно может повернуться. Чего ждать от этой тихой женщины? Способна ли она на нечто большее, чем говорилось и виделось? В самом ли деле она лишь целительница и femina sagа, или в ее арсенале умения, которых стоит опасаться? Понятно, что готовым надо быть ко всему, но все же хотелось бы хоть предполагать, к чему именно…

Сквозь щели ставен был виден алый дрожащий отсвет в комнате наверху – внутри горели свечи; похоже, ведьма обустраивала место работы. Инквизитор то ли выжидал, пока уснет город, то ли просто был со своей подопечной рядом, чтобы поддержать и успокоить, то ли получал (или давал) какие-то указания, а может, все сразу; в любом случае, внутри он пробыл более часа. Выйдя, он тихо прикрыл за собою дверь, остановился, задержав ладонь на створке, точно решая, не стоит ли ему вернуться, вздохнул и с явной неохотой отступил в темноту.

Стало быть, оставлять ведьму в одиночестве боится. Значит, не столь уж она опасна?.. Или не значит? Если между ними и вправду что-то есть, это может быть простая забота о любовнице, хотя, судя по известной информации, особой нежностью по отношению к близким этот человек никогда не отличался, и даже гибель своей соратницы воспринял так тяжело, похоже, лишь из-за ее неожиданности и довольно неприятного лично для него подтекста…

Щели ставен наверху все так же слабо светились алым, улицы все так же спали в тишине, мир вокруг был таким же, как несколько минут назад, а вот время, казалось, обратилось тягучими медовыми каплями. Невыносимо медленно падало одно мгновение… второе… третье… Ноги уже сами собой, помимо желания, готовы были нести вперед, и заставить себя оставаться на месте стоило усилий поистине адских. Да, засада и ожидание – обычная часть работы, привычная, обыденная, но никогда до сих пор дело не было настолько серьезным, никогда от его успеха не зависело столько, никогда еще так не хотелось сорваться с места и закончить все прямо здесь и сейчас…

Ждать.

Надо ждать.

Главное – не слишком долго, чтобы инквизитор не заподозрил неладного и не решил проверить, как там его подопечная, и не слишком мало, чтобы ведьма успела погрузиться в транс, а ее оберегатель – расслабиться и хоть немного утратить бдительность. Главное – пробраться внутрь, дальше дело привычное…

Как же долго тянется время…

Все-таки ведьминская привычка работать в одиночестве – отличная штука, не раз способствовавшая успеху; с разномастными магами и мажками всегда сложнее – эти могут вытворять что угодно в присутствии хоть охраны, хоть вовсе половины города, еще и побольше этого… Хорошо, что хотя бы с магами инквизиторы не связываются. Пока…

Следить за вязким течением времени с каждой новой каплей каждого нового мгновения становилось все тяжелее, все больше казалось, что миновал не один час, и лишь какая-то потаенная часть сознания, все еще, хоть и с трудом, сохраняющая рассудительность, одергивала и удерживала на месте, настойчиво шепча, что прошло всего лишь несколько минут…

Пора.

Вот теперь – пора: если судить по опыту, ведьма лишь сейчас отстранилась от действительности и находится наполовину не здесь. Будь ее сегодняшней работой нечто будничное, вроде целительства, сохраняла бы ясность мышления всецело, но призыв мертвой души – этакие фокусы требуют полной отдачи. В данном случае – к счастью…

Несколько шагов в тени, темная улица позади дома, низкое окошко кухни… Чуть поднажать – и заблаговременно извлеченная из древесины задвижка легко выскальзывает из косяка, оставшись на ставне. Петли, тоже смазанные загодя, поворачиваются почти беззвучно, с легким, едва слышным шорохом. Тишина…

В пропахшем пылью воздухе едва-едва улавливался посторонний аромат – легкий дымок от тлеющей травы, довольно приятный и, кажется, на ясность мышления не воздействующий. Отлично. Можно вычеркнуть еще один пункт в списке «неудобства при работе по ведьмам»; всего пару раз довелось нарваться на этих детей природы, применяющих в своих ритуалах какие-то явно нездоровые вещества, однако этого хватило с лихвой…

Лестница наверх. Ступени добротные, но уже порядком изношенные, и не отправься судья к праотцам – наверняка вскоре озаботился бы их заменой. Если шагать вплотную к стене, ставя ноги медленно и перенося вес постепенно, скрипа практически не слышно, лишь чувствуется, как проседает под подошвой старое дерево.

Время, наконец, начало течь так, как ему и полагается, и уходящие мгновения отмечались уже почти спокойно и четко, хотя второе, нетерпеливое я рвалось вперед, соблазняя плюнуть на все, взбежать по лестнице, распахнуть дверь в комнату наверху, ворваться внутрь и решить дело вот так, быстро, с налету.

А может, так и впрямь лучше? Ведьма уже не в себе и вовремя сообразить, что происходит, не успеет… Нет. Много шума. Да и кто знает этого инквизитора – да, было видно, как вышел и занял свое место в охране снаружи, однако со стороны человека, тайно пробравшегося внутрь дома под наблюдением, было бы опрометчиво считать, что то же самое не мог провернуть и Молот Ведьм и что сейчас он не сидит где-то в углу той самой комнаты, прикрывая ведьму.

Последняя ступенька… Стоп.

Прислушаться. Осмотреться.

Дверь в комнату покойной судейской дочки открыта; видимо, чтобы дым от трав не скапливался слишком плотно, иначе будет и вовсе не продохнуть.

Шаг вперед.

Остановиться.

Уже слышится сквозь травяной дымок запах горячего воска – чистого, чуть медового; наверняка свечи крутила сама… Уже не надо пробираться почти ощупью, всматриваясь в едва различимые очертания углов, поворотов и редкой мебели: свечи по-прежнему горят, освещая узкую площадку перед лестницей и короткий коридор с одной запертой дверью по левую руку.

Два шага вперед.

Теперь слышен голос ведьмы – размеренный шепот, похожий на бормотание недовольного ребенка, боящегося, что его услышат и накажут взрослые. Судя по повторяющемуся ритму – какое-то заклятье или призыв, читаемый подряд неведомое количество раз, больше для того, чтобы ввести читающего в транс, нежели для каких-то практических нужд. Навряд ли блуждающий дух убитой можно вытащить на свет Божий вот так, попросту твердя какой-то заговор…

Последние шаги.

Тише.

Еще тише…

Ведьма сидела спиной к двери прямо на полу в своем белом платье – внутри круга, очерченного углем, с установленными вокруг свечами. Голова безвольно свесилась набок, будто утомленная долгим трудом женщина, вынужденная ждать чего-то, засыпала на месте от усталости и скуки, однако бормотание не стихало, и воздетые к потолку руки не падали вдоль тела, подергиваясь в каких-то не понятных простому смертному пассах. Сейчас, наверное, она даже не услышит шагов за своей спиной, как не услышала шипения стали клинка, выползшего из ножен…

Шаг…

Еще один…

– Пошла! – рявкнул позади до отвращения узнаваемый голос, и пребывающая в трансе ведьма мгновенно сорвалась с места – кувыркнувшись далеко в сторону прямо с коленей, не тратя времени на то, чтобы встать, сразу оказавшись у дальней стены и лишь там поднявшись на ноги.

Охотник рванулся за ней, но тут же застыл на месте, удержанный окриком за спиной, и, наконец, медленно обернулся, уже зная, что увидит там, – направленный прямо в живот арбалет.


– Брось, – кивнув на кинжал в руке Лукаса, произнес Курт негромко.

Тот помедлил и, зло поджав губы, неохотно разжал пальцы.

– Ближе.

Лукас стоял неподвижно еще несколько мгновений и, с явным усилием сдерживая раздражение, все так же неторопливо носком сапога подпихнул брошенное оружие вперед.

– Дальше в комнату, – велел Курт, не отводя взведенного арбалета. – Спиной вперед. И четыре шага направо. Руки на виду.

Лукас медленно попятился, приподняв руки с открытыми ладонями, и остановился у стены подле запертой на задвижку ставни. Курт прошел в комнату следом, Нессель торопливо и опасливо сдвинулась в сторону, оказавшись за его спиной, и охотник замер, так и не произнеся какую-то язвительную реплику, еще миг назад готовую сорваться с языка: в дверь, на ходу подобрав брошенный им кинжал, вошел Ян Ван Ален, и по тому, как размеренны и подчеркнуто сдержанны были его движения, было очевидно, отчетливо ясно, какой ураган бушует сейчас там, за этой стеной нарочитого спокойствия…

– Нож в сапоге, – подсказал он тихо, едва выталкивая слова сквозь сжавшиеся в линию губы, и Курт кивнул:

– Лукас? Нож на пол. Медленно и без лишних движений.

Охотник остался стоять, не шевелясь, неотрывно глядя на брата и не произнося ни звука, и Ван Ален рявкнул так, что майстер инквизитор едва не вздрогнул, а пальцы чуть не сжались, спустив стрелу:

– Выбрось чертов нож!

– Ян, – остерегающе произнес Курт и повторил, не повышая голоса: – Выбрось нож, Лукас, или я заберу его с твоего похолодевшего тела. Я бывал в твоем положении, и поверь мне, расклад таков, что дергаться смысла нет.

Тот замялся еще на мгновение, потом все так же молча и медленно наклонился, двумя пальцами вытащил нож и, бросив его на пол далеко вперед, распрямился, по-прежнему глядя мимо направленного в его сторону оружия, на потемневшее лицо Ван Алена.

– Сядь на пол и положи руки на колени.

На сей раз Лукас подчинился сразу, и Курт, пройдя к столу, присел на столешницу, разрядив арбалет и убрав его в чехол за спиной; все же испытывать столь долго улыбавшееся ему везение он опасался, а не вовремя сорвавшаяся стрела могла перебить единственную ниточку в буквальном смысле намертво.

– Закрой дверь, Ян, – попросил он устало. – Предчувствую, что разговор у нас будет интересный, и не хотелось бы, чтобы он был невежливо прерван внезапным уходом собеседника.

– На побегушках у инквизитора? – заговорил, наконец, Лукас, когда охотник все так же неспешно и сдержанно стал закрывать створку. Ван Ален замер на миг, стоя спиной к брату, и, с грохотом захлопнув дверь, рывком развернулся, почти выкрикнув:

– Заткнись, Лукас, пока я не размазал тебя на месте!

– Ян! – повысил голос Курт, и тот застыл, вцепившись в ручку двери, будто опасаясь, что, отпустив ее, сорвется в пропасть, внезапно разверзшуюся у его ног.

– Ты… – болезненно выдавил Ван Ален, прожигая брата взглядом, в котором смешались отчаяние, ненависть и растерянность разом. – Ты пришел сюда убивать женщину, и ни капли сожаления не вижу…

– Женщину? – переспросил тот с подчеркнутым удивлением. – Ведьма, Ян! Это – ведьма. Мы таких, как она, резали, жгли и топили, и это было нашей работой, а теперь вдруг в тебе проснулось сострадание?

– Она никому не причиняла вреда! Никогда никто из нас не поднимал руку на подобных ей!

– Брось, – оборвал его Курт, и Ван Ален запнулся, по-прежнему сжимая в пальцах одной руки дверную ручку, а другой – рукоять подобранного им кинжала. – Не спорь. Ему все равно, что ты говоришь, он даже не думает того, что говорит тебе, а лишь пытается выкрутиться. Таков запасной план, Лукас? Сыграть фанатичного охотника, который в горячке рвения перегнул палку; чуток поупираться, пока Ян будет тебя переубеждать, а после признать свою неправоту и уйти отсюда рука об руку с братом, как когда-то… Нет. Не сложится. Убить Готтер ты пришел не потому, что она ведьма, а потому, что она та ведьма, которая опасна лично для тебя. Сейчас она могла выяснить, от чьей руки погибли Катерина Юниус и inspector Конгрегации, а потом, быть может, назовет и имя того, кто был в доме Адельхайды фон Рихтхофен, когда начался пожар.

– Возрази, – с трудом сдерживая голос на пределе крика, выговорил Ван Ален и, не услышав в ответ ни слова, повторил – громко и зло: – Возрази ему, Лукас! Хоть что-нибудь! Хоть одну, хотя бы самую идиотскую отговорку дай!

– Идиотской ни ты, ни он не поверите, – отозвался охотник ровно. – А умного что-то ничего в голову не идет.

– Ты… – произнес Ван Ален и, запнувшись, с усилием договорил: – Ты убил ту женщину и ее людей…

Лукас пожал плечами. Было видно, что показное спокойствие дается ему нелегко, однако голос не дрогнул, когда он ответил:

– Ничего подобного. Я лишь должен был подкинуть ветку утром, а ночью караулил снаружи – чтобы перехватить того, кто сумел бы выбраться. Если б сумел. Но моя помощь так и не понадобилась, все провернули Вурм и здешний инквизитор.

– Вурм?..

На Ван Алена было больно смотреть – он был похож на человека, узнавшего вдруг, что его семья оказалась бесами, принявшими людское обличье, его дети – мифическими чудовищами, а друзья – врагами не только его самого, но и всего сущего мира…

– А теперь по порядку, – не дав охотнику разразиться обличительной речью, размеренно произнес Курт. – Какой именно инквизитор. Начнем с этого.

– Без понятия, – снова передернул плечами Лукас. – Вурм сказал «инквизитор», имени я не спрашивал. И мне, похоже, не сказали б, даже если б и спросил. Я в деле недавно, и мне до конца не верили.

– Ты присматривал за домом Адельхайды фон Рихтхофен, стоя снаружи, то есть видел, кто вышел из двери. Как он выглядел?

– Без понятия, – повторил Лукас с подчеркнутым равнодушием. – За спиной у него горело, лицо было в тени, а на пороге он сразу повернул и свалил в противоположную от меня сторону. Если это был он, конечно, и Вурм просто не напел мне в уши. Теперь уж не спросишь, разве что твоя ведьма поднимет его из могилы.

– Второй вопрос, – кивнул Курт, – кто такой этот Вурм?

– Один из наших, – тяжело проговорил Ван Ален, когда Лукас замялся – то ли на миг утратив выдержку, то ли попросту подбирая слова. – Отличный парень, в охоте уже лет шесть, многим из нас жизнь спасал, куча тварей на его счету… Черт, да этого не может быть, потому что просто не может!

– Перед тобой сидит отличный парень, который в охоте тоже не первый год и явно счет тварям ведет на десятки, Ян, – тихо возразил Курт, и тот сжал губы, болезненно зажмурившись и медленно переведя дыхание. – Итак, охотник по фамилии Вурм…[1002]

– Прозвищу, – чуть слышно возразил Ван Ален, открыв глаза и глядя на сидящего на полу брата, как на внезапно возникшего из небытия неведомого зверя. – Звали его Хельмут… фамилию не помню. Не звал никто по фамилии. Только Хельмут или Вурм.

– Дальше, Лукас. Что он делал в Бамберге, с кем был связан и для чего?

– Я не знаю, – с расстановкой произнес охотник, и лишь теперь в глубине глаз колыхнулся мимолетный испуг, что не поверят, усомнятся, захотят удостовериться так, чтобы наверняка… – Вурм меня втянул во все это, когда я был тут неподалеку – по делу, там и столкнулись. Нарвались на стрижонка – одинокого, без мастера, не так чтоб совсем полоумного, но слегка не в себе. Дался в руки, как щенок. Я собрался отправить тварь к праотцам, но Вурм сказал, что есть люди, которые хорошо заплатят за живых и здоровых малефиков и тварей. Не за каждого, ясное дело, а за что-то стоящее. Связывать меня с теми, кто скупает эту шваль, он, разумеется, не стал – я просто отдал ему стрижонка, а сам спустя некоторое время получил серебро. Что там с ним сделали и на что употребили – мне никто не говорил, а я и спрашивать не желал: откровенно говоря, плевать.

– Ушам своим не верю… – с бессильной злобой пробормотал Ван Ален, и Лукас покривился:

– Да брось ты! Ты же сам этим серебром потом платил за перековку своей драгоценной детки. И кормил ее – на те же монеты. А новые серебрёные болты взамен растерянных на той охоте под Хемницем – ты думаешь, откуда? Серебро, если ты еще не знаешь, из убитых оборотней и ведьм не сыплется, оно на их поиски и уничтожение только тратится.

– И сколько раз ты это проворачивал? – уточнил Курт. – Судя по перечисленным тратам, одним полоумным птенцом дело не обошлось.

– Не помню, – неохотно отозвался Лукас. – Достаточно для того, чтобы охотиться без проблем.

– И ни разу не задумался над тем, куда и к кому уходят найденные тобой малефики?

– А мне плевать, – повторил охотник твердо. – Это тебе начальство выдает жалованье, поблажки и Знак, за который можно получить то, что нельзя купить, а нам приходится вертеться, как сами можем. Мне давали деньги – и даже не за пойманного живого малефика, а просто за информацию о нем. С одной такой сделки мы жили неделями, вооружались и помогали тем из наших, кто еще не обзавелся приличным арсеналом; ты знаешь, сколько юнцов к нам повалило в последние годы? Приходят голые-босые, из всего оружия – только рвение, и питаться святым духом ни они, ни мы не умеем, знаешь ли. И что прикажешь делать? Грабить оружейные кузни, что ли?

– Уж лучше б грабили, – с чувством произнес Ван Ален. – Все лучше, чем сливать такие сведения неведомо кому. Только не говори, Лукас, что не понимаешь: то, что ты им приносил, ни на что доброе употреблено не будет! Ты же попросту работал на малефиков, которые искали и собирали своих!

– Я уничтожал малефиков, – возразил тот твердо. – Да, на пятерых уничтоженных приходился один освобожденный, но такой размен вполне неплох, а рано или поздно доберемся и до тех – или мы, или Инквизиция.

– А на что сменяем убитую при твоем соучастии женщину, ее служанку и двоих слуг? – мрачно уточнил Ван Ален. – А, Лукас? И кого еще ты убил за серебро, на которое мы с тобой подковывали лошадей, жрали в трактирах и вооружали новичков? Чьей еще кровью ты замарал меня, своих собратьев и наше дело?

– А лучше скажи, сколько из этих собратьев, кроме Вурма, занимались тем же самым, – негромко договорил Курт и, увидев, как потемнело лицо Лукаса, уточнил: – Ведь он такой был не один, верно?

– Подозреваю, что да. Так говорил Вурм. Кто именно – не знаю.

– Фукс, – произнес Курт, и Лукас потемнел лицом, а Ван Ален сипло вдохнул, будто горло ему сдавила виселичная петля. – Немолодой, лицо в оспинах и рубцах, костяшки на пальцах сбитые. С ним тебя Вурм не сводил?

– Этого не может быть, – бессильно выдавил Ван Ален. – Только не Фукс. Он же в охоте с пеленок, охотник в третьем поколении, из стольких юнцов матерых псов сделал!

– Ты многого не знаешь, Ян, – с внезапной усталостью проговорил Лукас, глядя на брата почти с состраданием, точно на неразумного больного ребенка. – Не все так просто, как кажется. Веками охотники существовали на грани – и к чему привела эта принципиальность? Новички гибли, толком не втянувшись в дело, старики держались на голом вдохновении, братство практически распалось и исчезло… Посмотри на своего приятеля-инквизитора – что ты думаешь, их методы лучше? Вот при нем ведьма: она бы должна гореть, а между тем ходит с ним за ручку и лезет в дело, и она такая не одна. Если это самое дело потребует – он ее из Конгрегации отпустит восвояси, просто если она пообещает и впредь быть полезной. Ему, если потребуется, дадут оружие, людей, деньги – а откуда они у его начальства, а? С подаяния и пожертвований? Я, быть может, и юрист-недоучка, но тут и не надо быть университетским выпускником, чтобы понять, что источники доходов Конгрегации от праведных так же далеки, как ты от целибата. Никто не наживается на этом, Ян, все идет в дело. В то самое дело, которое для тебя важнее всего! Не бывает в жизни так, чтобы все просто, всегда приходится выбирать между злом и меньшим злом.

– Ваши старшины продают информацию о малефиках, – медленно проговорил Курт, – скрывая это от своих же собратьев, убивая мешающих им свидетелей, – и никто не положил в собственный карман ни единой монетки? Сам-то в это веришь?

– А мне плевать, – равнодушно отозвался Лукас. – Даже если и так. Все равно делу достается больше.

– За убийство Адельхайды тоже заплатили или это было сделано по личному согласию? Подумай, что заключается в моем вопросе. Хорошо подумай. Подумай и скажи – этот Вурм, один из вас, так радеющий о вашем деле, убил двух женщин и мужчин просто и тривиально за деньги или потому, что ему передали приказ Каспара, который он выполнил по доброй воле, как единомышленник и соучастник?

– Я понятия не имею, что там за Каспар, – зло огрызнулся охотник. – Только слышал о нем от Яна, когда он рассказывал о тебе, вот и все. И Вурм о нем не упоминал. И если ты намекаешь на то, что малефики проникают в охотничье братство и разрушают его изнутри, – не с теми связались. Мы используем их, а потом их же оружием и уничтожим. А вашему брату, вместо того чтобы изображать из себя святую невинность, стоило бы уйти с дороги и не мешать делать дело тем, кто действительно на это способен.

– «Уничтожите их же оружием»? – повторил Курт неспешно. – Я так понимаю, дело зашло куда дальше, чем просто нажиться на освобождении тех, кого следовало уничтожить, а также на убийствах людей за деньги и по приказу их предводителей? Силой Вельзевула задумали изгонять бесов?[1003]

– Что это значит? – тихо произнес Ван Ален, когда Лукас замялся, ответив не сразу, и Курт неспешно перечислил:

– Амулеты, заговоры, магические обряды; и я так полагаю – не только в пределах натуральной магии. Так?

– На себя посмотрите, – огрызнулся охотник. – С нами в этой комнате кто, не ведьма ли? В вашем особом отделении академии – не колдуны ли учатся?

– Нет, – ровно отозвался Курт, – и ты знаешь, что я прав. В свете этого задаю вопрос: что происходит в этом городе? Чьих это рук дело и какова цель?

– Ни малейшего представления.

– Ой ли?

– Мне обещали денег, – с расстановкой проговорил Лукас. – Мне обещали ввести меня в дело, дать больше информации и свести с нужными людьми. И не надо этого взгляда: все это было бы, если б не явился ты.

– Пусть так. Но что-то же тебе известно уже сейчас. Расскажи хотя бы то, что знаешь. Я не буду повторять всю ту банальщину, которую обычно говорю в подобных ситуациях, – судя по твоей откровенности, ты и без того понимаешь, что со мной играть в молчанку смысла нет. Не сейчас – так через час или день я все равно услышу то, что мне нужно.

– Да уж, Ян просветил, – покривился охотник со смесью презрения и не слишком хорошо скрытой опаски. – И в героя я играть не намерен. Только рассказывать мне нечего, все это тебе и без меня известно, как я погляжу… Да, год назад Фукс с парнями за хорошую плату подрядились зачистить Бамберг от всякой швали – по заказу Гайеров. И что?

– А заодно прибили пару горожан, – уточнил Курт, и Лукас пожал плечами:

– Это было случайностью. Покойный судья в ситуацию вошел, а канцлер все капал и капал на мозги, сам каялся и давил на Фукса. Спросишь, мы ли его убрали? Нет, хотя не стану отрицать, что собирались. Уж не знаю, пьян он был или еще что, но утоп он сам, никто его не трогал. Хотя, должен признать, утоп как раз вовремя.

– Как Гайер вышел на вашу братию?

– Инквизитор свел. Тот самый, который работал с Вурмом. Откуда он узнал про Фукса – не знаю. Этого мне не говорили, а мне что-то с расспросами лезть не особо хотелось.

– Дальше, – подстегнул Курт, когда охотник умолк, косясь на Ван Алена, похожего сейчас не то на мертвеца, не то и вовсе на неживую каменную статую на заброшенном кладбище. – Иоганн Юниус и его дочь – что было с ними?

– Скорей всего, тот самый инквизитор и склепал против него дело, когда выяснилось, что судья тоже решил удариться в покаяние. По крайней мере, если то, что говорит подружка судейской дочки, правда.

– Кристиан Хальс?

– Сказал же – имени не знаю. Но – «cui prodest»[1004]; по логике, кто расследование начал, кто его закончил и судью до казни довел – тот и был в этом заинтересован, посему – да, думаю, он.

– Обер-инквизитор? – уточнил Курт. – Он был замешан?

– Не знаю.

– Петер Ульмер?

– Не знаю. Я бы, к примеру, престарелую развалину и малолетнего недоумка в дело брать не стал, но кто знает, что там у них в голове…

– Лютбальд Гайер?

– Он просто мешок с серебром – Фукс поставил его на деньги, так говорил Вурм. Когда вырезали подонков, Гайеру было сказано, что так же легко можно пустить и его по ветру, и если ему нужна спокойная жизнь без проблем – этого можно достичь путем регулярных и не слишком больших взносов. Покрывал ли его инквизитор или Фукс обошелся сам – не знаю, но Гайер молчал и платил.

– Часто платил? Много?

– Прилично.

– В этот раз ты приехал в Бамберг, потому что была обещана очередная сумма?

– А еще потому, что сюда рвался Ян, – недовольно добавил Лукас. – Я решил, что стоит проследить за тем, чтоб он не наломал дров.

– И чтоб тот же Вурм не убрал его, если вдруг твой брат раскопает что-то не то?

Охотник поджал губы, искоса взглянув на Ван Алена, и промолчал, вновь отведя взгляд в сторону.

– Каспара ты не знаешь, – перечислил Курт с расстановкой, так и не дождавшись и без того очевидного ответа, – имени местного инквизитора тоже, Фукса в Бамберге нет, Вурм убит. Тогда кто отдал приказ убить Готтер этой ночью? Насколько глубоко в деле Гайеры?

– Ты смеешься? – хмуро поинтересовался охотник. – Они просто платят. Сомневаюсь даже, что им рассказали, куда делся присланный инквизитор и на что идут их деньги. Какие еще приказы, твоя ведьма собиралась de facto вызвать на очную ставку убитых! Этого я допустить не мог.

– А тебе – рассказали, куда делся inspector Штаудт?

– Он на местном кладбище, – неохотно отозвался Лукас. – В тот день хоронили какого-то рыбака, спьяну захлебнувшегося в собственной блевотине. Ночью мы с Вурмом вскрыли могилу и пристроили вашего инквизитора к нему.

– Кто и почему его убил? Что ему удалось узнать?

– Да ничего, просто Вурм психанул. Ваш присланный всё маячил у этого дома, что-то высматривал, долго торчал внутри – ну, и Вурм решил, что он что-то раскопал. Вошел следом и всадил в него болт.

– Вот так спонтанно? – усомнился Курт. – Без оправданных конкретных подозрений, без указания сверху, в конце концов, своевольно?

– А ты думаешь, почему его оставили гореть в том доме? Мне этого, разумеется, никто не говорил, однако не свяжет одно с другим только круглый дурак. Всю ночь, пока мы возились с трупом, Вурм ныл, что инквизитор, с которым он работал, устроил натуральную истерику и за убийство собрата едва шкуру с него не спустил. Я уже тогда понял, что он не жилец, но говорить ему об этом, ясное дело, не стал: не привык мешаться не в свои дела. Как показало будущее – я был прав; его просто придержали до удобного случая, чтобы прибить двух зайцев разом и прибить с пользой.

– Quam belle[1005], – отметил Курт светским тоном. – И даже не шевельнулось желание спасти собрата по цеху? Убедить покинуть Бамберг и отсидеться?

– Пытаешься показать Яну, какой я мерзавец? – сухо хмыкнул Лукас. – Мол, даже своих не щажу за серебро?.. Брось. Вурм был неуравновешенным придурком, которому под конец совсем снесло крышу. И вряд ли Ян, перед которым ты тут выделываешься, не понимает, что свою судьбу он заслужил.

– Именно так ты и собирался мне сказать? – спросил Ван Ален так тихо и спокойно, что стало ясно – крик он сейчас сдерживает с невероятным усилием. – Потом, когда попытался бы перетянуть и меня на свою сторону. Так, Лукас? Ты впрямь считал, что я могу принять … такое?

– Сейчас ты крысишься на меня лишь потому, что услышал все это вот так, – возразил тот твердо. – Потому что, как ни крути, историю рассказывает Молот Ведьм, а в его изложении все звучит несколько иначе. А подумай сам: несколько отпущенных малефиков, пара пострадавших, причем не самых честных людей (думаю, перебитые местные шайки ты же не станешь нам предъявлять?) – и это вся плата за то, чтобы наше дело продолжало жить. Чем это хуже того, что творят твои приятели-конгрегаты?

– Дочь Юниуса, – все так же тихо и размеренно оборвал его Ван Ален. – Она тоже неизбежная мелкая жертва во благо дела?

– Девчонке полагалось бы понять, когда следует не лезть не в свое дело, – зло отозвался Лукас. – Была бы сейчас жива и здорова. Ее предупреждали. Ей было сказано: никто не тронет, если не трепать языком…

– Она была убита за две недели до того, как наши начали обсуждать, кого направить в Бамберг, – оборвал его Ван Ален. – Была убита тогда, когда ты в очередной раз загорелся желанием охотиться без меня. И лишь за несколько дней до того, как я решил ехать сюда, ты объявился. Где ты был в те дни?

– Qui tacet – consentire videtur[1006], Лукас, – произнес Курт, когда ответа не последовало. – Так что скажешь? Смерть этой девушки – тоже плата за ваши серебряные болты и оружие для новичков?

– Так вот почему все это, – так и не услышав от брата ни слова, подытожил Ван Ален. – Вот откуда эта внезапная тяга к одиночной охоте. Эта поза обиженного младшего брата, эти ссоры, в которых я, дурак такой, винил себя и после которых каждый раз пытался понять, что я делаю не так, эти жалобы на чрезмерную опеку и якобы жажда самостоятельности – вот для чего все это было, Лукас? Попросту игра, лицедейство, чтобы оправдать возможность избавиться от меня без подозрений и проворачивать все эти… сделки?

– Ты бы не понял, – тихо отозвался охотник, с усилием подняв взгляд к лицу брата. – Ты и сейчас не понимаешь.

– Сколько еще невинных людей было убито, чтобы сохранить ваши тайны? Сколько наших замешано в этом дерьме?

– Этого я не скажу, – криво улыбнулся Лукас. – Можешь дать отмашку своему приятелю-инквизитору, пусть хоть на куски режет: он ничего от меня не услышит, потому что я ничего не знаю, кроме того, что рассказал сейчас. Вурм, Фукс, Гайеры и инквизитор Хальс – всё. И знаешь, я рад сейчас, что меня так долго не посвящали в детальности дела: даже захоти я, все равно не смогу выдать никого и ничего.

– Чему радуешься? – болезненно поморщился Ван Ален. – Что так греет тебе душу – что ты не можешь раскрыть тех, кто пытается превратить наше братство в разбойничью шайку?

– Тех, кто не дает братству загнуться, – с неожиданной злостью, на миг даже пересилившей потаенный страх, огрызнулся Лукас. – Тех, кто пытается решить хоть что-то, для кого главное – наше дело, о сути которого ты, кажется, забыл, как и многие из нас.

– По-твоему, оно в том, чтобы убивать людей?

– А по-твоему, оно в том, чтобы мы так и таскались по миру, вырезая колдунов и тварей по одному? Да что это для них? Ничто, игольный укол! Это противостояние так и будет тянуться еще сто лет, пятьсот, тысячу, если этот мир к тому времени не сгорит ко всем чертям в адском пламени!

– А убийства свидетелей ваших темных делишек – они что, приближают победы ангельских сил?! – выпалил Ван Ален, порывисто шагнув вперед и тут же остановившись, словно подойти к брату хоть на шаг ближе ему было не то страшно, не то противно. – Запугать какого-то торговца расправой, чтобы доить с него серебро, – это достойное дело для охотничьего братства?! Сжигать людей заживо в их домах по приказу колдуна и преступника – это, по-твоему, шаг к спасению христианского мира?! Да кто ты такой, черт тебя возьми, и куда ты дел моего брата?!

– Да не было его никогда! – рявкнул Лукас в ответ, вскочив на ноги; Курт шагнул наперерез, но напасть тот даже не пытался – на охотника просто давила вынужденная необходимость спорить, глядя на оппонента снизу вверх. – Был материал, глина, из которого отец слепил то, что счел нужным! Был человек, который в гробу видал вашу охоту и все эти разглагольствования о спасении мира! Человек, который хотел нормальной, Ян, человеческой жизни! Человек, которого ты из этой жизни выдернул, – потому что «отец», потому что «сыновний долг», потому что «надо», а я, слабовольный тупица, поддался! Был человек, который видел, как его мучитель, по недоразумению являвшийся его же отцом, сошел с ума из-за клятого «дела», о котором только и говорил всю жизнь, и этот человек совсем не хотел повторить его судьбу!

– Что ты несешь? – уже не сдерживая крика, одернул Ван Ален, вновь шагнув к брату, и снова замер, будто налетев на незримую стену в двух шагах от него. – Ты же сам отказался уехать в этот свой университет! Ты говорил, что без труда возвратишься к учебе, когда мы найдем отца, и я дал слово, что не стану тебя держать, и я не держал! Ты, ты сам не захотел бросить эту жизнь!

– Да, потому что втянулся! Ты этого хотел? Чтобы я проникся, вовлекся? Так это случилось! Мне понравилось! Я был готов выть от восторга, вонзая меч или пуская стрелу в вервольфа! Ощущал упоение всякий раз, выпуская кровь очередному колдунишке! Мне нравились наши ночевки в полях, безликие постоялые дворы, часы засады в холодных грязных оврагах, сражения, из которых чудом выходили живыми, – потому что это, как оказалось, и есть настоящая, человеческая жизнь! Не просиживание штанов на университетской скамье, а это!

– Так это единственное, что ты воспринял, – возможность подраться и убить?! Разогнать кровь опасностью драки – это все, что ты вынес из дела, которому вся наша семья…

– Да брось! – оборвал его Лукас, скривившись почти с отвращением. – Нет нашей семьи! Нет и не было! Была мертвая мать, полусумасшедший отец, свихнувшийся на спасении мира старший брат, закисшее в своих принципах братство и я – никому и никогда не интересный и не нужный иначе, чем в виде боевой единицы!

– Это неправда, – вдруг перейдя с крика на шепот, возразил Ван Ален. – И ты это знаешь. Не смей вешать выверты собственного разума на меня, отца и людей, которые столько лет считали тебя другом. Это тебе больше ничего от жизни не стало нужно, кроме разбойничьего азарта. Никто другой в этом не виноват. Хватит. Я не один год верил в то, что твои несчастья – моя вина, вина обстоятельств, врагов, неправых друзей, кого угодно, кроме тебя. Хватит. Больше ты этого финта не провернешь.

– И что теперь? – скривился в усмешке охотник, тоже снизив голос. – Скрутишь меня и отдашь своему приятелю-инквизитору – на виселицу, костер или куда он там решит?

– Нет, – сухо отозвался Ван Ален и, сделав один широкий шаг навстречу, коротким точным движением ударил Лукаса в живот его же кинжалом, который все еще держал в руке.

Клинок впился точно в чревное сплетение, уйдя в тело почти по рукоять. Охотник сипло выдохнул и застыл на месте, парализованный болью, стеклянно уставясь прямо перед собою – туда, где было лицо его брата, но где, это Курт знал доподлинно, он сейчас не видел никого и ничего, кроме темного, как ночной омут, тумана перед затухающим взором. Еще два мгновения Лукас стоял неподвижно, точно скованный горным морозом заплутавший путник, а потом ноги подогнулись, перестав держать тело.

Ван Ален подхватил его, прижав к себе, и медленно опустился на колени, бережно, точно боясь ненароком ударить, уложив брата на пол. От тихого запоздалого вскрика Нессель он вздрогнул, но на ведьму даже не обернулся, оставшись сидеть, как был, – все еще сжав пальцы на рукояти кинжала, сидящего в уже мертвом теле, глядя на болезненно-удивленное лицо Лукаса и мелко-мелко, хрипло, точно загнанный до пены конь, дыша сквозь плотно сжатые зубы.

Неширокая густая струйка крови, пропитав одежду, сбежала на пол и неспешно устремилась к прочерченным ведьмой кругу и знакам; Ван Ален, точно очнувшись, вдруг подхватился, метнувшись к угольному рисунку, и торопливо затер его ногой на пути ручейка, горящего темным рубином в свете свечей.

– Нет смысла, – разомкнул, наконец, губы Курт, и охотник обернулся, глядя на него пустым оторопелым взглядом человека, внезапно перенесенного неведомой силой из шумного города в отдаленную безлюдную пустыню. – Эти символы ничего не значат. Пустышка. Fictio.

(обратно)

Глава 26

– Так что это за знаки?

Голос Ван Алена был похож на шепот у постели больного – смертельно больного, которого выхаживал из последних сил и средств, рвал из рук смерти, на чье выздоровление надеялся до последней минуты и вот, наконец, осознал, что конец неизбежен; осознал – и смирился…

За огромным пустым столом на первом этаже дома судьи Юниуса охотник долго сидел без единого звука и движения, не задавая вопросов, ничего не говоря, не требуя, не объясняя, лишь неотрывно смотрел на единственную свечу посреди столешницы, плотно сжав губы и стиснув в замок испачканные в крови пальцы рук. Нессель молчала, как и все время с момента появления братьев в комнате наверху, Курт тоже не говорил ничего – просто сидел так же неподвижно и безмолвно ждал…

– Ничего, – ответил он негромко, следя за ровностью голоса так тщательно, как доводилось не на каждом допросе. – Готтер просто придумала их на ходу.

– Понятно… – медленно произнес Ван Ален и, глубоко переведя дыхание, продолжил: – Стало быть, так, Молот Ведьм. Я только что собственными руками убил своего брата. И если сейчас ты скажешь мне в ответ хотя бы на один мой вопрос, что не можешь мне этого открыть, что это тайна следствия, или просто соврешь мне – я положу тебя рядом с ним или тебе придется положить там меня. Я достаточно ясно выражаюсь?

– Вполне, – согласился Курт все так же сдержанно, коротко кивнув: – Спрашивай.

– Прежде чем узнать, какого черта происходит в этом проклятом городке, я хочу знать главное. Ты не намеревался устраивать здесь никаких вызовов духов, все это – свечи, благовония, знаки на полу – ничего не значащая чушь. Так?

– Так.

– Так… – повторил Ван Ален тускло. – Стало быть, это была ловушка, рассчитанная именно на нас с… – охотник запнулся, точно подавившись словами, и с усилием договорил: – с Лукасом?

– Нет. Только на него.

– Я хочу знать, когда ты понял. Хочу услышать, что и когда тебе, постороннему человеку, который видел моего брата впервые, сказало о том, что он предал дело, семью, людей, честь. Хочу знать, по каким, черт подери, тайным знакам ты это вычислил, чего я не увидел и не понял, почему я оказался слеп, а ты, твою мать, всё этак вот пророчески прозрел!

– Ничего я не прозрел, – по-прежнему ровно возразил Курт. – Лишь заподозрил.

– Рассказывай. Когда и почему.

– В первую минуту нашего знакомства, – помедлив, пояснил Курт. – Для охотника он слишком благодушно отзывался об Официуме, а для человека, пробывшего несколько дней в городе и не успевшего толком ознакомиться с делом, слишком уверенно заявил «не похоже на то, что местным служителям было что скрывать от своих проверяющих».

– И? – нетерпеливо подстегнул его Ван Ален. – Что это значило, по-твоему?

– Что в Официуме не все в порядке, а Лукас пытался выгородить сообщника. Впрочем, это могло означать всего лишь склонность к поспешным выводам по молодости лет, а то и личную приязнь к Конгрегации, и этот вариант я рассматривал тоже.

– Дальше.

– Наш разговор об убитой пьяным любовником девице и слова Лукаса «мы с Яном могли бы себе позволить убить ненужного свидетеля, если б имели отношение к злоупотреблениям в Бамберге». Снова попытка выгородить кого-то в Официуме и это внезапное допущение о вашей причастности – с чего? Вы явились в город несколько дней назад, когда дело уже было в разгаре, и узнали о происходящем за пару недель до того. И главное – о том, с кем именно я собирался говорить, никто из вас двоих не знал. Как вы могли бы быть замешаны даже теоретически? Допускать это – все равно что допустить соучастие кельнского обер-инквизитора или пражского раввина.

– А для красного словца, скажем? – хмуро уточнил Ван Ален; он кивнул:

– Это я допустил как версию. Что был использован просто ближайший пример, а также сработала привычка пусть несостоявшегося, но все же юриста – рассматривать всех участников дела вне зависимости от вероятности вины. Туда же, к отголоскам его прошлого, я отнес и другие слова, которые все же меня зацепили и запомнились. Лукас тогда сказал: «Среди охотников так говорят: «почему мы этим занимаемся? – потому что другие не могут». И они правы». «Они», – повторил Курт мягко, когда Ван Ален непонимающе нахмурился. – Это резануло слух. Никогда, ни при каких обстоятельствах, я не скажу о Конгрегации «они». О другом отделении, подчеркивая разницу в области или методах работы, – да, но не в целом о Конгрегации, тем более – когда речь идет о едином правиле, принципе, девизе. «Мы» – и никак иначе. «Они» – так не говорят о своих. Так говорят о тех, кто мыслится как нечто стороннее, не имеющее отношение к собственному бытию. Но опять же, это можно было списать на то, что парень все еще мучается выбором – а кто же он, охотник или студент, будущий добропорядочный бюргер, лишь временно сменивший образ жизни… Однако три этих загвоздки вместе уже насторожили.

– Бред… – нервно засмеялся Ван Ален, уронив голову на руки, и вцепился пальцами в волосы, зажмурясь. – Какой бред… Обмолвки, пустые слова, ни о чем не говорящие, это могло вообще ничего не значить!

– Могло, – все так же следя за тем, чтобы голос звучал как можно спокойней и выдержанней, согласился Курт. – И будь ситуация другой – скорее всего, я не обратил бы на это внимания. Встреться мы с вами где-нибудь в трактире на дороге, не будь вокруг этого города, не будь я в нем в поисках предательства, не пытайся я увидеть в каждом человеке вокруг врага и заговорщика… Все могло быть иначе.

– Дальше, – глухо произнес охотник, не поднимая головы. – Не на этом же основании ты решил, что мой брат – убийца.

– Да, не на этом, – согласился Курт. – И даже не на том, что в качестве версии он выдвинул совершенно нелепую – о заговоре Официума и Гайеров подставлять горожан под казнь ради перепродажи домов. В конце концов, он не инквизитор, он и юрист-то недоучившийся, просто охотник, вояка, думать – не его ежедневная работа… Мог и попытаться ляпнуть первое, что пришло в голову, лишь бы показать мне, что не намерен мириться с положением мальчика на побегушках, а является полноправным участником расследования. Тогда я и это принял как вариант… Но потом был пожар и была смерть Адельхайды – в ту ночь, когда ты отсутствовал, а Лукас был предоставлен самому себе. Можно вопрос?

Ван Ален приподнял голову, взглянув на собеседника искоса, с тяжелой кривой ухмылкой, и мрачно уточнил:

– Молот Ведьм испрашивает дозволения задать вопрос, а не требует ответа немедленно? Что-то явно не то происходит в этом мире… Спрашивай. Может быть, я отвечу.

– Кто решил, что к подруге Катерины Юниус идешь именно ты и именно тогда, в ночь?

– Да никто, – не сразу отозвался охотник. – Так сложилось. Мы говорили с ней накануне – вдвоем, но побеседовать полноценно не удалось, зато мне удалось закинуть к ней удочку. И…

Он запнулся, сжав губы и распрямившись, и Курт осторожно договорил:

– И Лукас предложил не упускать возможность совместить приятное с полезным. Ведь так, Ян?

Ван Ален несколько мгновений сидел неподвижно, глядя в стол перед собой, и, наконец, медленно, через силу, разомкнул губы, вытолкнув:

– Дальше.

– Хорошо, – легко согласился Курт. – А дальше я рассказал о том, кем была Адельхайда. Разумеется, я и делал это для того, чтобы спровоцировать соучастника Каспара на реакцию, но не думал, что она будет немедленной и настолько… неосторожной. «Она работала на Императора и сотрудничала с инквизитором», – сказал тогда Лукас. И добавил: «Вдвоем они отправляли на костер еретиков и малефиков».

– И что?

– Я рассказал о том, что Адельхайда работала на Императора и искала предателей в его окружении. Ни о какой нашей совместной работе по отлову малефиков не было сказано ни слова, и из самого факта нашего с нею знакомства этого тоже никак не следовало, Ян. Все, что было известно о нас с нею, – это наша личная связь. Еще, быть может, то, что она сдавала мне информацию о политически неблагонадежных представителях знати. И все. Сказать так, как Лукас, мог лишь тот, кому рассказали, кем на самом деле была Адельхайда.

– И кем она была? – уточнил Ван Ален хмуро, и Курт вздохнул:

– Нашим агентом, который был приставлен наблюдать за Императором, дабы тот не вздумал свернуть не туда в своих решениях.

– Мне сейчас ты рассказал об этом тоже в надежде спровоцировать на что-то? Я тоже под подозрением?

– Нет, – коротко качнул головой Курт. – Я рассказал это тебе, потому что это ничего не изменит. Ты никому об этом не скажешь, потому что незачем, а даже если и скажешь – что это изменит? Она мертва, и эта информация, даже будучи раскрытой, никому не навредит. Император, полагаю, и сам о многом догадывался, а наши противники и без чьих бы то ни было рассказов знают об Адельхайде и ее работе побольше тебя. Как оказалось – даже Лукас знал больше тебя… То, что после всего случившегося он попытался убедить тебя покинуть Бамберг, было ожидаемым и лишь подтвердило мои подозрения.

– И остался он лишь потому, что остался я… – тихо проговорил Ван Ален. Курт кивнул:

– Да. Как он и сказал сегодня сам – проконтролировать, дабы ты не натворил бед. В его понимании.

– Есть что-то еще? – не ответив, спросил охотник негромко.

– Есть, – согласился Курт. – Когда погиб Хальс, он сказал мне – «из всех жителей этого городишки молния выбрала именно инквизитора, который тебе показался самым благонадежным в здешней кодле».

– И что? – хмуро уточнил Ван Ален. – Я подумал точно так же, просто не сказал вслух.

– А с чего ты взял, что Хальс показался мне самым благонадежным?

– Ни с чего. Я просто подумал – подозрительно, что молния убила именно инквизитора, замешанного в деле. Остальное детали.

– Ты ведь знаешь, в чем Дьявол, да? – со вздохом возразил Курт и пояснил: – Не с чего это было взять: я вам об этом не рассказывал и своими мыслями о степени виновности каждого члена Официума не делился. А уж о Хальсе я и вовсе почти не говорил. Было одно событие, которое могло хотя бы позволить предположить, что я выделяю его среди прочих, но увидеть само это событие мог только тот, кто однажды ночью следил либо за моим трактиром, либо за Хальсом.

– Он приходил ночью к тебе?

– Да. Пытался выяснить, что мне известно о происходящем и кого я подозреваю. Времени за беседой мы провели прилично, и наблюдателю со стороны это могло показаться обоснованием моего к Хальсу особого расположения… Но для чего Лукасу было становиться этим самым наблюдателем? Охотнику, который помогает брату, который помогает приятелю-инквизитору, это совершенно ни к чему. Да, – подытожил Курт со вздохом, – все это в отдельности ничего не стоит, все это можно было бы объяснить… Да как угодно можно было бы объяснить. Но все вместе… Тогда я решился на проверку, которая бы все подтвердила.

– И никакого призыва бродячих душ не планировалось…

– Нет, – впервые за последние четверть часа разомкнула губы Нессель. – Я не умею ничего подобного.

Ван Ален медленно кивнул и остался сидеть молча, тяжело опершись о столешницу и глядя на свечу перед собою; долгая минута протекла в тишине, и охотник, с усилием складывая слова вместе, спросил, не поворачивая головы:

– А я? Почему ты не заподозрил меня?

– Я напомню тебе одну историю, – не сразу отозвался Курт, и Ван Ален поднял голову, глядя на него вопросительно-ожидающе. – Шесть лет назад ты готов был зарезать мальчишку четырнадцати лет – за то, что он был ликантропом. Он не причинил зла ни одному человеку, он сам тяготился собственной сущностью и боролся с ней, но ты был готов убить его на месте.

– Ты разубедил меня тогда, – напомнил охотник хмуро, и Курт кивнул, поправив:

– Ты передумал тогда. Я всего лишь остановил тебя в тот момент, когда ты мог наделать глупостей, и дал тебе время все обдумать. И ты принял верное решение. Так вот и то, и другое, оба твои решения говорят о том, что такой человек не мог вступить в сговор с малефиками – ни при каких обстоятельствах.

– И все? – нервно усмехнулся Ван Ален. – Это твое обоснование? Люди, знаешь ли, меняются, Молот Ведьм.

– Не такие. И не так. А кроме того, ты отвратительный лицедей; будь ты замешан хоть в чем-то, ты бы себя уже выдал – словом, взглядом, движением.

– Вроде и расхвалил, а все равно будто в морду плюнул, – скривился охотник и, помедлив, неуверенно спросил: – Как там Макс? У него… все в порядке?

– В полном. Вымахал в суровую зверюгу, дает жару нашим instructor’ам. Тебя вспоминал пару раз.

– Не говори, какими словами, – вымученно усмехнулся Ван Ален и, глубоко переведя дыхание, закрыл глаза, потирая пальцами виски. – Черт… Как же я тогда не узнал тело Вурма… Почему ты узнал женщину, с которой виделся не один год назад, а я не признал человека, с которым всего пару месяцев тому пил за одним столом…

– Потому что ты не пытался узнать. Для тебя это был просто безликий обгорелый труп, на который ты, к тому же, избегал смотреть.

Охотник неуверенно кивнул и, помедлив, осторожно осведомился:

– И что теперь? Меня арестуешь?

– Тебя? – с искренним удивлением переспросил Курт. – За что?

– Я ведь убил твоего подозреваемого, – тяжело отозвался Ван Ален. – Не позволил задержать его и продолжить допрос, судить, казнить…

Он ответил не сразу, чувствуя на себе пристальный взгляд ведьмы – жалеющий и какой-то испуганный одновременно, словно на его месте Нессель вдруг узрела древнее чудовище, явившееся из ниоткуда, с той стороны бытия.

О чем она думала сейчас, Курт догадывался, хотя и сомневался, что после, оставшись с нею наедине, захочет уточнить, не ошибся ли он, а ведьма, в свою очередь, пожелает обсуждать это по собственной инициативе. Что она увидела, что поняла? Что он знал, чем все закончится? Что видел, как Ван Ален приближается к брату, не выпуская кинжала из рук? Что пальцы охотника заранее перехватили рукоять в удобное для удара положение? Что понимал: гнев охотника отчасти был напускным, и тот, сознательно или нет, накручивал сам себя, чтобы решиться на то, что, по его мнению, обязан был сделать, чтобы не отдать своего (пусть предателя и мерзавца, но все же своего) в руки Инквизиции, на суд и публичную казнь? Что он, Молот Ведьм, мог остановить самовольного палача, мог перехватить его руку, но не стал этого делать? Что отчасти благодарен охотнику за решение его собственной проблемы, ибо в сложившихся условиях возиться с арестованным просто будет некогда и некому, потому что верить по-прежнему никому нельзя и девать его, по большому счету, некуда и незачем?..

– Нет, – отозвался Курт, наконец, к ведьме даже не обернувшись и все-таки надеясь, что эта женщина не читает сейчас его лицо и душу, как то уже не раз случалось прежде. – Тебя я арестовывать не стану. Лукас все равно рассказал все, что знал, и большего я бы от него не добился, а допустить мысль, что ты сделал это, чтобы заставить его замолчать, я не могу. Причины я тебе уже назвал. Кроме Готтер и себя самого, ты единственный человек в этом городе, которому я верю. И потому должен спросить: что ты планируешь делать дальше? Остаться или уехать?

– Уехать?! – выдавил Ван Ален с усилием. – Если это была шутка, Молот Ведьм, то дрянная. Я хочу найти, увидеть того мерзавца, что втянул моего брата во все это. Я не снимаю с Лукаса его часть вины, он сам поддался искушению, по доброй воле, сознательно, но кто-то же ему это искушение подсунул? И я не сучонка Вурма имею в виду, который уже получил по заслугам, я хочу знать, кто за всем этим стоит, и если не собственными руками удавить его, то хотя бы увидеть, как эта тварь будет гореть. Я остаюсь.

– Хорошо, – кивнул Курт. – Стало быть, ты в деле… Однако сразу скажу главное: уехать тебе придется – сразу, как только мы это самое дело закончим. Ведь ты понимаешь, что это значит – все то, что рассказал Лукас? Сообщество охотников раскололось, подгнило изнутри. Кто-то из вас, включая ваших старшин, начинает превращать братство истребителей нечисти в банду грабителей, не гнушающихся ничем. Мы не можем этого допустить – как потому, что теперь охотничье сообщество связано с нами, так и потому, что такая сила с такими возможностями опасна. И думаю, ты понимаешь, что и вы сами этого допустить не должны, иначе вашему братству – такому, каким ты его знаешь, любишь и привык видеть, – конец.

– Разумеется, понимаю. К чему ты ведешь?

– Когда все закончится, Ян, тебе придется разобраться с этим, чтобы не пришлось нам. Придется заняться чисткой братства изнутри. Придется найти тех, кого эта зараза еще не затронула и на кого можно положиться, кого можно привлечь для помощи, и сделать это аккуратно, осторожно и тонко. Вспомни каждого, начиная с самого верха и заканчивая рядовыми охотниками, оцени их и подумай, кто вне подозрений.

– Мой брат был вне подозрений, – угрюмо возразил Ван Ален. – И я не раскусил его. Теперь ты доверяешь мне оценивать чужих мне людей?

– Именно потому что чужих, Ян. Ты будешь лишен того, что сыграло роль сейчас: личного чувства. И лучше всего о чувствах в этом деле забыть напрочь. Не оценивай собратьев по признаку «он мне нравится» или «он меня раздражает», смотри на его дела, слушай его слова, наблюдай за действиями. Пусть это будет записной говнюк, дебошир, грубиян и лично тебя не будет на дух выносить, но если все будет указывать на то, что он верен делу, – тебе придется работать с ним в связке. И пусть таких будет мало, зато надежные. Собери своих и проведи чистку. Какими способами – решайте сами. Или это сделаешь ты, или придется нам.

Ван Ален бросил взгляд исподлобья на молчаливую ведьму, будто лишь сейчас вспомнив о ее присутствии в комнате, и медленно кивнул:

– Сделаю, что смогу.

– Хорошо, – повторил Курт ровно. – Быть может, и то, что мы узнаем, завершив дела в Бамберге, как-то в этом поможет тебе.

– Так что за дела в Бамберге? – уточнил охотник хмуро. – То, что ты узнал сегодня, тебе как-то помогло? Ты понял, что за чертовщина здесь творится?

– Частично. В основном от Лукаса я услышал подтверждение собственных выводов, о которых опасался говорить вслух, дабы самого себя не вводить в заблуждение.

– И? Что здесь происходит? Во что мы вляпались и что делать дальше?

– Что делать – я как раз решаю, – вздохнул Курт, усевшись поудобней и бросив взгляд на закрытую ставню, сквозь щели которой вместо ночной непроглядной тьмы уже начал пробиваться серый предутренний сумрак. – А вот что происходит – это в общих чертах могу сказать… Происходить начало давно, когда местный инквизитор связался с охотничьим сообществом.

– Кристиан Хальс.

– Как он это сделал, – не ответив, продолжил Курт, – и при каких обстоятельствах – нам пока не известно, и у меня никаких выводов на этот счет не имеется. Учитывая происходящее в дальнейшем – скорее всего, на ваше братство его навел кто-то, кто с вами сталкивался прежде, причем «с той стороны».

– Какой-то малефик, который собирает своих, – уверенно предположил Ван Ален. – И который логично рассудил, что такой источник, как охотники и инквизитор, будет отличным поставщиком одаренных собратьев.

– Полагаю, да. Со временем эта шайка (или только инквизитор с охотниками) обнаглели, почуяв безнаказанность, и решили поправить финансовые дела за счет местного богача. Спину они прикрыли сговором с судьей и канцлером, через которых и предложили Гайерам сделку: за хорошую плату устранить досадную помеху спокойному ведению дел в виде бамбергского отребья. Идея в целом благая, рисков особенных нет, поэтому Гайер согласился. Но случилась неприятность: пострадали двое горожан, и не исключено, что Фукс сделал это нарочно, дабы было чем прижать столь неплохой источник дохода, ибо, как верно заметил Лукас, монеты из убитых оборотней и ведьм не сыплются. И нашего торговца взяли на испуг угрозами – угрозой раскрыть магистрату его соучастие в убийстве горожан и банальнейшей угрозой расправы: намекнули, что люди, которые так легко расправились с толпой головорезов, столь же легко расправятся и с ним самим. В общем, задушить чьи-либо торговые дела, если не церемониться с методами, довольно просто. И Гайер, понимая это, молча платил.

– А канцлер молчать не захотел?

– Судя по всему, да. И вот тут мы вступаем на тропу шатких предположений, поскольку он самоочевидно был устранен, но я все еще не могу сказать точно, каким образом.

– А не точно? – осторожно уточнил охотник, и Курт ненадолго умолк, переглянувшись с Нессель, все так же молча следящей за их разговором.

– Не точно – могу, – отозвался он, наконец. – Могу сказать, что именно было сделано, хотя и не могу объяснить, как именно… Это случайность, Ян. Но – управляемая случайность. Кто-то каким-то образом заставляет события происходить так, как ему выгодно, и при этом никакого прямого воздействия со стороны людей не требуется. Канцлер просто споткнулся и неудачно упал в воду. Так же, как Кристиан Хальс случайно проходил мимо дерева, в которое ударила молния. Так же, как брошенный любовник свидетельницы, с которой я хотел поговорить, случайно решил именно в ту ночь расквитаться с ней за свои обиды.

– Как-то уж слишком оно… диковинно и сложно, – с сомнением заметил Ван Ален, и Курт кивнул:

– Согласен. Я тоже так подумал, когда на нас с Готтер сперва рухнула черепица с крыши (случайно), потом я случайно споткнулся, при падении едва не напоровшись на какой-то штырь, выброшенный на той улице сто лет назад, потом едва не поперхнулся насмерть глотком пива, перед этим хозяйка трактира случайно споткнулась и едва не выплеснула мне в лицо горшок с почти кипящим маслом, а после того – нас едва не смяла в лепешку случайно сорвавшаяся у какого-то торгаша тележка с тяжеленными тюками. И все это – за одни сутки.

– То есть, – напряженно уточнил Ван Ален, – хочешь сказать, теперь они охотятся за тобой?.. Но если так – почему ты все еще жив? Прежде, если я верно понял, у них получалось с первого раза.

– Потому что его ограждает вера, – вновь заговорила Нессель, и охотник вздрогнул, словно до этого мгновения ведьмы здесь не было и лишь сейчас она внезапно явилась из пустоты.

– Что? – переспросил он растерянно, и Курт поморщился:

– Готтер, не сейчас.

– Почему? – упрямо возразила она. – Именно сейчас для этого и время.

– А я согласен, – многозначительно произнес охотник. – Если вдруг эти ребята решат прижать и меня – хотелось бы знать, чем от них можно защититься.

– Тебе это не поможет, – вздохнула Нессель, неловко улыбнувшись. – Его вера особенная, и Господь покровительствует ему.

– Ерунда, – перебил ее Курт. – Я верю в себя не меньше, чем доверяю Богу, и не думаю, что Он станет на меня за это гневаться… Предполагаю, Ян, что они используют страх. Когда с человеком происходит нечто, что может закончиться фатально, – он подспудно уверен, что именно так это и закончится и именно за эту ниточку они тянут, подталкивая события. Если заранее знать об этом, успокоиться и увидеть, что у любого события есть pro minimum два финала, то либо финал будет удачным, либо ничего не произойдет вовсе. Не убежден всецело, что это именно так, но мне это пока помогает.

– Вряд ли Хальс успел испугаться, когда молния шарахнула в дерево.

– Сказал же – не уверен, что я прав, – передернул плечами Курт. – И быть может, мне попросту везет…

– Или права я, – тихо, но настойчиво договорила Нессель.

– В любом случае, – не ответив, продолжал Курт, – попытки покушения были совершены неоднократно, что подтверждает мою версию о малефике или малефиках, управляющих вероятностями. Так они избавились от канцлера, но не стали повторять тот же фокус с судьей. Видимо, чтобы не повторяться и чтобы на слишком уж большое количество случайностей не обратили внимания излишне любопытные горожане или инквизиторы. Судью попросту подставили. Теперь мы знаем, что он явно раздумывал над тем, чтобы явиться с повинной, попутно сдав сообщников; быть может, именно по этой причине находясь в не слишком благом расположении духа, он и брякнул свидетельнице какую-то грубость. Этим и воспользовались; свидетельницу отравили, а слова Иоганна Юниуса вывернули так, что впоследствии они стали звучать исполненной угрозой. Дочка, видимо, имела неосторожность быть слишком настойчивой в попытках спасти его, и девице заткнули рот самым надежным способом.

– Как полагаешь, Гайеры в этом замешаны?

– По словам Лукаса, как ты сам слышал, «они лишь платят»… Кто знает. Быть может, и так. А возможно – ему просто не обо всем известно. А возможно, что все так, как он говорил, но они кое о чем уже стали догадываться; уж Гайер-то старший точно не дурак и мог многое просчитать, но решить, что не в его положении болтать лишнее.

– Именно что дурак, – хмуро возразил Ван Ален. – Из-за этого он поневоле погряз в деле по уши.

– С подобным я сталкиваюсь не в первый раз. Бывает, что люди, увязнув в болоте одной ногой, вместо того, чтоб позвать на помощь, пытаются выбраться сами и лишь еще больше погружаются в трясину.

– Итак, с судьей все ясно, – подытожил охотник. – Он соучастник, которого убрали, чтоб не проболтался. Ваш inspector – жертва взбалмошного идиота. Обер-инквизитор?..

– Думаю, здесь без неожиданностей. Здоровье его оставляло, мягко говоря, желать лучшего, и сердце в конце концов все же не выдержало.

– Не думаешь, что его все это время по-тихому травили? Если, скажем, Хальс был в сговоре с аптекарем и порекомендовал подсовывать старику вполне определенные зелья…

– Нет, не думаю. Думаю, что его, напротив, всеми силами старались поддерживать на плаву, – он был удобен: происходящее почти не контролировал, в дела не лез, вся работа была свалена на прочих служителей, делай, что хочешь, лишь составь отчеты и протоколы так, чтобы он поставил подпись. В случае его смерти – еще не факт, что Хальс стал бы следующим обером. Вполне возможно, на место Нойердорфа прислали бы кого-то посвежее, подотошнее и понаглей, что для здешней теплой компании явно было бы лишним. Нойердорф делал свое дело: держал место занятым.

– А девочка? – тихо спросил Ван Ален. – Утопленница? Она какое отношение имеет к этой истории?

– Похоже, что никакого, – отозвался Курт, невольно опустив взгляд на четки. – И для них все произошедшее было не меньшей неожиданностью, чем для нас. Надеюсь, это заставит их запаниковать и наделать глупостей.

– Как Лукас?

– Как Лукас, – ровно подтвердил он.

– А с чего ты взял, что эта история не вписывается во все прочие? И вообще, эти прочие – что это? Все эти казненные за малефицию, кто сознался и кто утверждал, что невиновен, – что это было?

– А вот тут начинается самое интересное, – вздохнул Курт, снова бросив взгляд на ставню, за которой медленно, но все более настойчиво пробивался рассвет. – Самый первый случай выглядел так, словно для самого виновного произошедшее было неожиданностью. Id est, жил себе человек как человек, самый заурядный, и внезапно, дожив до зрелого возраста, обрел силу, которой не умел управлять и с помощью… или по вине… которой наделал глупостей, сам ужаснувшись содеянного.

– Подобных историй я слышу все больше в последние годы, – заметил охотник мрачно. – И ты, думаю, тоже. Тварей все больше; прежде мы могли тратить годы на поиски одной, а теперь они толкутся по Империи стаями, едва на ноги не наступают. Призраки умерших – явление чуть ли не более небывалое, нежели стриги и вервольфы, – чуть не на каждом углу. Люди внезапно обнаруживают в себе способности, которых у них отродясь не было… В этом мире что-то назревает. Не может ли происходящее в Бамберге быть частью этого?

– Может, – согласился Курт, – и скорей всего, именно этим и является. Но кроме прочего, происходящее в Бамберге вполне определенно является частью назревающего в Бамберге. Не знаю, что это, но оно действует по какой-то системе, и одна из особенностей этой системы в том, что каждый следующий случай малефиции случался вскоре после казни предыдущего арестованного.

– Вот как… – с легкой растерянностью проговорил Ван Ален и, помедлив, уточнил: – И никто, кроме тебя, этого не заметил? Или не придали значения?

– Не знаю, успел ли сделать такой вывод Штаудт перед своей гибелью, но даже я сам заметил это почти случайно.

– Опять твое озарение?

– На сей раз – скорее сработало, наконец, то, чему учили в академии, – уныло усмехнулся Курт. – Изучая протоколы, я мысленно разделял их на две части – на ту, в которой речь шла о делах сверхобычных (включая случаи с отказом от признания), и на ту, в которой расследования показали, что преступление совершено вполне обыденное, бытовое. Потом стал просматривать именно первую половину в попытках найти что-то общее – и обратил внимание на даты. Закономерность очевидна: спустя день или несколько (но не более недели) после первой казни – следовал всплеск и следующий случай малефиции. Именно после казней тех, кто был умерщвлен за колдовство, idest – после сожжений.

– «Всплеск», – повторил Ван Ален медленно. – Ты ведь не просто так употребил это слово?

– Ты ведь не думаешь, что у множества людей в одном маленьком городе внезапно начали просыпаться природные дары, заложенные в них при рождении и дремавшие все эти годы?.. Здесь что-то происходило во время казней. Кто-то получал от этих смертей силу, но не поглощал ее целиком, не питался ею, а как бы сбрасывал излишки вовне, и она «оседала» в людях, которые, быть может, были к подобным вещам… наиболее чувствительны, так скажем. Так же, как крошки хлеба летят в стороны, если едок невоспитан и тороплив. Или же этот некто перенаправлял эту силу на конкретных персон по своему выбору, этого я пока еще не понял.

– И ты молчал? – с привычным недовольством укорил охотник и, осекшись, вздохнул: – Ах да. Верно…

– Да, отчасти молчал безопасности ради, – согласился Курт. – А отчасти потому, что сам не был уверен в собственных выводах, пока Готтер не обнаружила кое-то, что внесло некоторую ясность… Расскажи ему, – кивнул он ведьме, и та вздрогнула, невольно бросив взгляд в потолок, будто могла увидеть там, за балками, досками и черепицей, пульсирующие нити темной сети, опутавшей город. – Лучше будет, если это сделаешь ты; как знать, быть может, Ян и поймет тебя лучше меня, ему со всяким доводилось сталкиваться…

– Всадник… – задумчиво произнес Ван Ален, выслушав рассказ ведьмы. – Я бы допустил, что под видом святого в собор воткнули идолище, хранящее в себе темную силу, но раз госпожа экспертус утверждает, что от него не исходит ничего подобного, а вовсе даже наоборот… Предположу, что в Бамберге таится нечто. Или некто. А Всадник сдерживает его, не давая выползти, и кому-то это очень не нравится. Эта ваша сеть – явная попытка каким-то образом осквернить святыню и лишить ее сил… ну, или ослабить, на худой конец.

– Это я и сам понял, – покривился Курт. – Не понял лишь, каким образом; хотя система, по которой случались проявления малефиции, наводит на мысли. Это как-то связано – внезапные пробуждения дара в людях, в которых его никогда не было, эта сеть, Всадник и то, что он стережет.

Ван Ален задумчиво куснул губу, глядя на пламя свечи перед собой, и, снова подняв взгляд к собеседнику, уверенно сказал:

– Отдача.

– Что?

– Всплеск, – пояснил охотник. – Ты верно сказал, только сам не понял, насколько верно. Смотри. Всадник – узел в этой вашей сети. Промежуточный, но важный узел, тот, ради которого все и затеяно. Кто-то использует людей этого города как… как миски с едой. Берет из них пищу, портит ее и кормит ею Всадника. Травит его. Как травят стражника, чтобы освободить пленного, которого он охраняет. Сеть состоит из того же…

– Из еды, – уточнил Курт безвыразительно, и охотник скривился:

– Не придирайся. Пусть будет из еды. Из испорченной, протухшей еды; какой-то извращенец ее размазал по потолку, наполняя комнату-город смрадом и отравляя всех, кто в ней находится. Люди еду несут, он ее портит и кормит стражника, а остатки по потолку размазывает. Кормит и размазывает…

– Я понял, понял, – оборвал Курт, заметив, как Нессель чуть заметно одобрительно кивнула – по-видимому, согласившись с метафорой охотника.

– А еще, кроме еды, от людей этот некто берет… ну, пусть будет питье. Отравленное. Которое вбрасывает в эту сеть еще больше сил, а стражника-Всадника травит еще сильней. Смерть. Человеческая смерть, которая сопровождается мучениями. Припомни свой опыт – сколько всякой дряни придумали малефики для своих ритуалов? Сердца вырезанные, внутренности вытянутые, на худой конец – вены вскрытые… Словом, все, чтобы смерть была как можно медленней, а лучше – еще и мучительней. Ваши с этим условием тоже справляются на отлично.

– А ваши? – хмуро уточнил Курт, и Ван Ален качнул головой:

– Нет. Мы сжигаем трупы. Горение заживо – это, знаешь ли, такой выплеск… Неизвестно, чем, как и где может отозваться. Да и опять же, медленная смерть малефика – это опасность того, что за время этой смерти он успеет заключить договор с первой же сущностью, у которой появится желание и хватит могущества ему это предложить. В таких условиях человек на что угодно согласится – от продажи души до отказа от человечности… Поэтому убить надо быстро, а уж после – с трупом делай, что хочешь, жги, руби, хоть танцуй с ним… Хотя и труп, в общем, тоже лучше спалить поскорей, от греха.

– И давно вы это выяснили?

– Да всегда знали, – передернул плечами Ван Ален. – Снова начнешь проповеди, что надо делиться информацией?

– Не до того сейчас, – возразил Курт устало. – Говори дальше.

– Дальше, – кивнул охотник, – мы имеем следующее. Это отравленное питье не просто сливается из кружек-людей в кружку стражника-Всадника, оно из этих кружек выплескивается, бьет струей, брызжа во все стороны. Или можешь сравнить это с выстрелом из пушки.

– Отдача…

– Да. Бьет того, кто оказался ближе… Или, если применить к нашему случаю, того, кто к этому чувствителен. Почему чувствителен – не знаю, да нам это знание и не поможет… почему угодно. Или потому, что они, хоть и не обладают никаким даром, особенно восприимчивы к тонким материям, есть же такие люди… или бьет по тем, кто находится в нужном состоянии духа – в унынии, или зол на кого-то, или жаждет чего-либо сверх меры… Происходит казнь, которую используют как жертвоприношение, из убитого истекает сила, которую перехватывают и направляют на свои нужды (поддержка сети и отравление стража-Всадника), а остатки уходят в отдачу.

– Готтер? – спустя мгновение молчания позвал Курт. – Что скажешь? Имеет право на жизнь такая версия?

– Очень похоже на правду, – тихо отозвалась ведьма. – И это бы многое объяснило.

– В том числе и то, почему обер за все это время даже не почесался, – добавил охотник. – Старик больной, город не контролирует, за ситуациями следит по отчетам Хальса, которому верит и доверяет, а в отчетах – настоящие, не поддельные малефики. Собственно, так оно и было. Всё чисто.

– Стало быть, примем эту версию как основную, – вздохнул Курт и, помедлив, с расстановкой произнес: – А если мы примем ее как основную, мы придем к выводу, что это нечто, каковое наш таинственный противник пытается пробудить или призвать, может явиться в любой момент. Мы ведь не знаем, когда он сочтет Всадника достаточно ослабевшим и что станет финальным толчком для начала… И началом чего именно это будет – мы тоже не знаем.

– А также, – многозначительно прибавил охотник, – если оправдаются твои надежды на то, что после случая у ратуши они «засуетятся и наделают глупостей», – мы даже и предположить не можем, как именно это будет выглядеть. У тебя-то самого как – версии есть?

Курт молча вздохнул, переглянувшись с ведьмой, снова бросил взгляд на светлеющие щели ставен и, наконец, медленно кивнул:

– Есть.

(обратно)

Глава 27

Они вошли в город рано утром, как сообщил запыхавшийся, взмокший от бега стражник Официума, который перехватил майстера инквизитора на одной из улиц неподалеку от дома Юниусов: инквизитор в сопровождении вооруженной охраны, под знаменем Конгрегации и алым штандартом, и при нем еще полдюжины людей со Знаками, то ли помощники, то ли инквизиторы рангом ниже, этого стражнику не сказали, а разглядеть он не успел. Приезжий служитель представился новоназначенным обер-инквизитором Бамберга, майстер Ульмер уже разбужен и призван в Официум, и майстеру Гессе также велено явиться как можно скорее.

– Зараза… – с бессильной злостью пробормотал Курт, отправив стража восвояси, и Ван Ален удивленно уточнил:

– Недоволен появлением своих? С чего это? Я, быть может, чего-то не понимаю, но разве нам сейчас не будут кстати свежие силы и не замаранные в здешних пакостях твои собратья?

– Будут, – угрюмо согласился он. – Мало того – я сам и вызвал их сюда. В день, когда погиб Хальс, в Бамберге был курьер Конгрегации, и с ним я отправил отчет о происходящем, присовокупив к этому отчету и свое видение ситуации, согласно которому следовало бы прислать сюда expertus’ов, пару десятков вояк и кого-нибудь на замену Нойердорфу ввиду состояния его здоровья. Учитывая его смерть, должен заметить, что эта идея пришла мне в голову как нельзя более кстати.

– Так чем ты недоволен тогда?

– До этой минуты я был волен творить, что вздумаю, ни перед кем не отчитываясь и никого не убеждая в том, что надо сделать именно это, а не написать кучу запросов и отчетов. Я и теперь могу помахать перед носом нового обера своими особыми полномочиями, однако это может стать поводом к лишним сварам, что мешает работать… Идем, – обреченно кивнул Курт, зашагав по светлеющей улице к повороту в сторону Официума. – Посмотрим, кем нас осчастливило начальство; быть может, мое везение и здесь не даст маху и он окажется славным старичком.

– «Идем»? А я-то там что забыл?

– Ты теперь полноценный участник расследования, – безапелляционно отозвался Курт. – Говорить ли, кто ты такой, решай сам, но имей в виду, что сокрытие этой информации может повредить делу.

Ван Ален не ответил; Нессель тоже шла рядом молча, бледная от усталости, и на все сильней разгорающийся рассвет поглядывала с тревогой.

– Что-то не так? – на ходу спросил Курт, и ведьма неловко передернула плечами, тихо отозвавшись:

– Не знаю… Предчувствие. Кажется.

Охотник бросил на нее мрачный взгляд, однако вслух ничего не сказал, лишь нахмурившись своим мыслям и ускорив шаг.

До самого Официума никто не проронил больше ни слова; Ван Ален мыслями все еще был наполовину там, в доме покойного судьи, где в комнате на втором этаже лежало тело его брата, Нессель по-прежнему косилась в небо, и теперь уже Курт не был уверен в том, что она смотрит на солнце, – все больше казалось, что ведьма пытается увидеть распростершуюся над городом сеть, а может, даже и видит ее, чувствует ее липкое прикосновение…

Официум казался сегодня ожившим древним чудовищем, которое пробудили от многовекового сна, и теперь оно нехотя, лениво ворочалось, пытаясь разомкнуть веки и недовольно ворча. Обыкновенно пустая узкая площадь перед зданием сейчас выглядела забитой битком – пара дюжин лошадей и десяток солдат, казалось, заняли ее собою плотней, чем позавчерашняя толпа горожан. Внутри не столько виделась, сколько ощущалась напряженная суета, и Ван Ален, еще более мрачный, чем прежде, чуть слышно пробурчал:

– Нехорошо тут сегодня. Чую, новый обер наведет шороху…

– Нет такого начальства, которое нельзя было бы призвать к порядку, – отозвался Курт, уверенно направившись к лестнице. – Надеюсь, новичок достаточно разумен, чтобы об этом помнить.

Охотник скептически покривился, однако возражать не стал, молча направившись за ним к двери бывшей рабочей комнаты Гюнтера Нойердорфа.

У двери стоял солдат – незнакомый, явно прибывший вместе с новым обер-инквизитором; увидев гостей, он попытался преградить им путь, однако Сигнум следователя с особыми полномочиями эффект возымел почти магический, и страж лишь кивнул, отступив и вновь замерев у двери.

Стучать Курт не стал; дверь он распахнул хозяйским широким движением, будто входил в собственные покои, и так же уверенно переступил порог, кивком головы велев Ван Алену с ведьмой следовать за ним. Лишь когда оба осторожно, будто с каждым новым шагом опасаясь провалиться в спрятанную под плитами пола ловушку, прошли в комнату, он закрыл дверь и обернулся к столу, из-за которого навстречу ему неспешно, с показательной ленцой, поднялся крепкий и сухой, как веревка, человек. Новому обер-инквизитору Бамберга было не полных шестьдесят – это Курт знал точно, несмотря на то, что из-за обширной лысины собрат по служению казался старше…

– Здорово, академист, – поприветствовал он, выйдя из-за стола и остановившись в двух шагах напротив.

Два мгновения Курт стоял неподвижно, молча глядя на знакомое лицо, с годами почти не изменившееся, – лишь седина в поредевших волосах стала гуще, да само лицо вытянулось, будто усохнув, – и, наконец, кивнул в ответ, ровно отозвавшись:

– Salve, Густав.

Еще несколько секунд протекло в молчании, и Райзе сделал шаг вперед, как-то неуверенно протянув руку; Курт тоже шагнул навстречу и невозмутимо, стараясь не замечать возникшей неловкости, пожал узкую морщинистую ладонь. Руку бывшего напарника он задержал на мгновение дольше, чем требовало приветствие, мельком взглянув на кольцо, обхватившее безымянный палец, и Райзе, перехватив его взгляд, торопливо высвободил ладонь.

– Да, вот на старости лет, – хмыкнул он, покосившись на молчаливых свидетелей за спиной майстера инквизитора. – Сам не ожидал.

– Марта? – уверенно предположил Курт, и натянутая улыбка бывшего напарника погасла.

– Гессе есть Гессе, – констатировал он со вздохом. – Не буду спрашивать, как догадался… Тоже скажешь, что это непристойно?

– Не знаю, кто тебе такое брякнул, но сомневаюсь, что Дитрих хотел бы видеть Марту вечно плачущей во вдовстве, если ты об этом.

Бывший кельнский инквизитор снова бросил взгляд исподлобья на молча застывших охотника с Нессель и, помедлив, спросил:

– Может, бытьё наше обсудим после? Давай-ка теперь к делу. Что тут происходит? Меня сорвали с места, почти ничего не объяснив, выставив ad verbum пинками, и я так понял, что назначить нового обера в этот городишко – дело срочное и нужное еще вчера.

– Да, – кивнул Курт, пройдя к столу, однако садиться не стал – остановился подле, упершись кулаком в столешницу; бессонная ночь начинала сказываться, и он всерьез опасался, что, присев, уже не сможет встать. – Прежний, видишь ли, намедни помер.

– Но это, как я понимаю, не главная проблема. Мне навязали еще и какого-то expertus’а, это к чему?

– Где он сейчас?

– В одной из комнат, дрыхнет: мы были в пути всю ночь. Звать?

– Пока не нужно, – качнул головой Курт. – Но – снова да, ты прав, смерть обера не главная проблема и, по большому счету, не проблема вообще. Судя по тому, что удалось выяснить моему expertus’у.

– К слову, было бы неплохо мне ее представить, – заметил Райзе. – И не только ее. Я наблюдаю здесь человека, каковой очевидно не является служителем Конгрегации; зная тебя, я верю в то, что ему позволено и присутствовать при этом разговоре, и знать некоторые тайны, но лично мне хотелось бы знать, кто все это будет знать. Не возражаешь?

– Poeniteo[1007], – спохватился Курт. – Сегодня была тяжелая ночка… Готтер Нессель. Как уже было сказано – мой expertus.

– Твой, – уточнил Райзе многозначительно. – Интересно.

– Именно мой. Больше ни с кем, кроме меня, она не работает. Так сложилось. Все вопросы в связи с этим – к вышестоящим.

– Обойдусь, – кисло возразил Райзе и с выжиданием уставился на охотника за его спиной.

– Ян Ван Ален, – представил Курт и, помедлив, пояснил: – В некотором роде тоже expertus в своем деле и мой помощник в этом расследовании.

– И в каком же деле он expertus?

– Я охотник, – коротко и решительно пояснил Ван Ален, сделав шаг вперед, и новоназначенный обер-инквизитор несолидно поперхнулся, глядя на него с нескрываемым изумлением. Несколько секунд Райзе молча смотрел на человека перед собою, точно увидел не простого смертного, а по меньшей мере сказочное чудовище, и, наконец, осторожно уточнил:

– Я правильно понимаю, что речь идет не о добытчике лисьих шкурок?

– Правильно, – подтвердил Курт. – Ян – охотник. Знает много, много видел, мы знакомы давно, помогали друг другу не раз, и в этом деле его помощь также была неоценима. Посему, думаю, ты понимаешь, что он знает все то же, что знаешь теперь и ты.

– И даже больше, чем я, подозреваю.

– И даже больше, чем ты, – согласился Курт; Райзе снова умолк, переводя взгляд с одного члена их пестрой компании на другого, и медленно, с расстановкой, произнес:

– Итак, я готов выслушать то, о чем я еще не знаю, но знать, несомненно, должен.

– Всенепременнейше, – кивнул Курт, – но чуть позже. Чтобы окончательно разобраться в деле, мне нужен один человек, которому я хочу задать один вопрос. Ты уже виделся с Петером Ульмером? Говорил с ним?

– Мальчишка третьего ранга? Да, с полчаса назад. Примчался в Официум тотчас же, как узнал о нашем прибытии. Назойлив и неприлично восторжен, но исполнителен, если интересно мое мнение.

– Где он сейчас?

– Да чтоб я знал, – передернул плечами Райзе и, тяжело поднявшись, двинулся к двери. – Он свидетель или ему удалось что-то нарыть в связи с делом?

– И то, и другое. Только он еще об этом не знает. Большего пока сказать не могу. Также прошу немедленно направить кого-нибудь в ратушу и любыми путями заставить ратманов отложить намеченную на сегодня казнь осужденных вчера преступников. Почему – также объясню потом.

– Узнаю старые добрые времена, – пробурчал Густав со вздохом и, распахнув створку, замер на пороге, глядя на двоих горожан, которых явно застукал в самый разгар препирательств со стражем у двери.

Их Курт узнал сразу – уж слишком запоминающимися были кричаще синий и ярко-бордовый камзолы невероятно вычурного покроя. Сейчас лица этих двоих, позавчера затеявших денежный спор по поводу майстера инквизитора, были подозрительно серьезными и какими-то неприятно знакомыми, будто их, прежде никогда и нигде не виденных, Курт знал, причем знал хорошо…

– Что происходит? – устало осведомился Райзе, и страж недовольно пояснил, кивнув на посетителей:

– Вот, рвутся к вам. Что надо – не говорят, требуют впустить.

– «Требуют»? – холодно уточнил инквизитор, смерив взглядом горожан, и, не скрывая язвительности, поинтересовался: – Я так понимаю, у вас, добрые бамбержцы, есть некие невероятно важные сведения, которые вы желаете безотлагательно сообщить?

– Да, – коротко ответил синий камзол, переглянулся с сотоварищем и, увидев его кивок, расстегнул ворот и извлек на свет Божий чуть потемневший, окислившийся от пота Сигнум.

Райзе медленно опустил взгляд, глядя на лежащую в ладони посетителя бляху, и неспешно, нехотя отступил назад, открыв дверь шире.

– Входите, – без малейшего намека на радушие бросил он и, дождавшись, пока оба переступят порог, тихо бросил стражу: – Петер Ульмер, инквизитор третьего ранга. Найти немедленно. И направить моего помощника в ратушу: на сегодня назначена казнь, которую он должен велеть отложить, – дело переходит в ведение Конгрегации.

– Доброго утра, майстер Гессе, – поприветствовал синий камзол, не сводя, однако, взгляда с угрюмого охотника и Нессель, невольно спрятавшейся за его спину. – Хотя навряд ли оно у вас такое уж доброе; судя по утомленному виду вашей честной компании, ночка у вас была напряженная.

– Бессонница, – нарочито учтиво пояснил Курт, и тот понимающе закивал:

– О, это страшная штука. Особенно в разгар расследования… Позвольте представиться: curator res internis[1008] Херманн Френцель, мой помощник Карл Беккенбауэр, в Бамберге находимся на правах скрытых агентов, но с соответствующими полномочиями.

– Что здесь понадобилось кураторскому отделению? – закрыв дверь, хмуро поинтересовался Райзе. – Снова традиционное развлечение «прицепись к Гессе»?

– Мне казалось, что уж вы-то не из тех людей, кто станет кидаться грудью на его защиту, майстер обер-инквизитор, – заметил бордовый камзол, и Райзе сухо оборвал:

– Когда что-то кажется доброму христианину, ему полагается осенять себя крестным знамением в надежде на то, что Господь рассеет наваждение. Что вам нужно в этом городе?

– In genere[1009], именно наше расследование и является приоритетным, – с подчеркнутой любезностью заметил синий камзол. – Вас же поставили в известность о происходящем хотя бы частично?

– Насколько мне известно, расследованием смерти вашего служителя поручено было заниматься Курту Гессе, и о присутствии кого-то из вас в Бамберге не был поставлен в известность никто.

– Разумеется. Именно поэтому мы могли собирать необходимые сведения изнутри, не привлекая к себе внимания. Вы ведь помните, что, помимо упомянутого вами убийства, проходило расследование возможной неблагонадежности служителей Официума, каковое и является главенствующим и важнейшим?

– Alias[1010], – оборвал его Курт, – меня сюда направили попросту для отвлечения внимания, чтобы дать вам свободу действий. Так?

– Надеюсь, вы поймете, что так было лучше для дела, – примиряюще произнес Френцель. – Вы известная персона, и ваше пребывание в любом городе, а тем паче – в таком небольшом, как Бамберг, поневоле становится центральным событием, за каковым все прочие явления и личности просто теряются и остаются незамеченными. Само собой, мы рассчитывали на то, что вы-то, с вашим опытом и вашей репутацией, не потратите время даром и непременно найдете что-нибудь важное, а то и доведете расследование до конца, но да, должны признать, майстер Гессе, что вашей основной ролью было стать отвлекающим фактором.

– Совет в курсе? – коротко спросил он, и синий камзол кивнул:

– Конечно. Неужели вы думаете, что мы могли себе позволить ввести в дело столь ценного служителя втемную, без ведома руководства Конгрегации?

– Хорошо ты воспитал Хоффмайера, – тихо заметил Райзе, мельком бросив взгляд на своего бывшего напарника; Курт не ответил. – Чувствуется знакомая школа… Так что вам надо… коллеги? Почему вдруг решили раскрыться?

– Дело близится к завершению, и мы считаем, что пришла пора объединить силы.

– В переводе на человеческий язык, – предположил Курт, – это означает, что я должен вывалить перед вами всю свою добычу, а вы молча подберете ее и удалитесь по своим делам?

– Майстер Гессе, – укоризненно протянул Френцель, – прежде за вами не замечалось столь ревностного оберегания добытых вами сведений в ущерб службе. К слову, вы не скажете нам, кто это рядом с вашим expertus’ом и почему он допущен к делу?

– Нет.

– Не слишком разумно.

– Вы плохо изучили мою столь знаменитую персону, Френцель. Я часто поступаю неразумно с точки зрения руководства и в особенности – кураторского отделения.

– Отсюда и все ваши проблемы.

– Discedite![1011] – устало скомандовал напарник синего камзола и, шагнув вперед, между спорщиками, поднял руку. – Sat[1012]. Послушайте, Гессе… мы ведь можем обойтись без лишней официальности?.. Так вот, Гессе, позвольте заметить, что мы вас понимаем. Если вы считаете, что кураторы лишь знай себе бродят по городам и весям, ища к кому бы прицепиться, всего лишь развлечения ради или по причине зловредной натуры, – вы ошибаетесь. И я, и Херманн прекрасно осознаём, что пробуждаем в вас отнюдь не благие чувства и что все основания для этого у вас имеются. Вы, прямо скажем, тоже доставили нашему отделению немало хлопот в начале вашей службы – можно сказать, стали притчей во языцех, и вы себе даже вообразить не можете, сколько запросов на так и не начатые проверки в вашем отношении хранит наш архив.

– Крайне сожалею, – пожал плечами Курт, и бордовый камзол усмехнулся.

– Да в самом деле?.. Однако, – продолжил Беккенбауэр уже серьезно, – в последние годы ваш status таков, что подвергать ваши действия сомнению становится равносильным тому, чтоб усомниться в решениях Совета. Не то чтоб нам это казалось немыслимым, но подобное положение дел кое-что да значит. К чему я веду? Всего лишь хочу попросить вас… и тебя, Херманн, в особенности… оставить старые распри и действительно объединить усилия. Нет, мы не станем, как вы выразились, подбирать вашу добычу, чтобы удрать с нею, точно тать. Вы расскажете нам, к каким выводам смогли прийти, а мы поделимся с вами тем, что сумели узнать или предположить сами. В этом городе явно назревает нечто слишком серьезное, чтобы продолжать игры в шпионов, тем паче – друг против друга.

– Много же вам времени потребовалось, чтобы это понять.

– У нас не было expertus’а, – заметил Беккенбауэр с многозначительной улыбкой. – Правда, мы провели здесь больше времени, чем вы.

– Вот вы и начинайте первыми.

– Почему не вы?

– Потому что вы здесь для того, чтобы расследовать неблагонадежность местных служителей, а большая их часть уже на том свете и натворить точно ничего более не сможет. Я же расследую убийство служителя Конгрегации, а это значит, что мой подозреваемый все еще жив, здоров, на свободе и опасен, и не исключено, что именно из-за него «назревает что-то слишком серьезное». Id est, мое дело будет поважней.

– Хотя бы в общих чертах обрисуйте то, что вам удалось узнать, – уже без прежней нарочитой любезности попросил Френцель. – Мы хотя бы будем знать, что из выясненного нами имеет отношение к делу, а что – лишь сторонний шум.

– Разумно, – заметил Райзе тихо, и Курт кивнул:

– Согласен… Наша проблема в том, что некий неизвестный малефик пытается разбудить или призвать некую силу, заключенную где-то в пределах города. Препятствием является страж, коего олицетворяет стоящая в здешнем соборе скульптура – Всадник, который изображает неизвестно кого и который неведомо как появился в соборе чуть больше полутора сотен лет назад.

– У тебя, я смотрю, по-прежнему что ни дело – то потеха, – уныло заметил Райзе; вздохнув, прошел к своему стулу и тяжело опустился на сиденье. – Я успел к самому веселью или ты опять все закончил до прибытия подкрепления?

– Вряд ли пришедшие с тобой люди будут подкреплением в данной ситуации, Густав, – возразил он. – Даже expertus. Если, конечно, он не знает, как одолеть тварь, о которой ничего не ведомо и которая непонятно где находится и неизвестно чего хочет.

– Продолжайте, – переглянувшись с приятелем, сумрачно произнес Беккенбауэр, и Курт кивнул:

– Продолжаю. Наш неведомый малефик пока не выясненным способом умеет подстраивать несчастные случаи, вплоть до смертельных. Лично я со своим expertus’ом жив лишь чудом. Или везением. Она считает – чудом, я – везением. Смерть здешнего канцлера, одного из моих свидетелей, Кристиана Хальса, – его рук дело. Если в общих чертах, дело обстоит примерно так… Ваша очередь, господа кураторы.

Френцель снова обменялся с сослуживцем многозначительным хмурым взглядом, исподлобья покосился на молчаливых напарников Курта и, наконец, со вздохом кивнул:

– Хорошо, слушайте. Наша добыча не столь… необычна, но в свете сообщенных вами сведений начинает выглядеть серьезно. За время нашего пребывания в Бамберге (а это не одна неделя) мы заметили, что для города средней руки он слишком добропорядочен. Местные шайки были истреблены, и, судя по косвенным сведениям, это было не уличной войной, а работой неких наемников. Скорее всего – нанятых семейством Гайер. Причем, проведена эта зачистка была такими методами, что местное отребье до сих пор пребывает в трепете и не решается на серьезные преступления. Это объясняет благополучие в части правопорядка, но никак не объясняет повального благочестия. Вы заметили, Гессе, что в трактирах и гостиницах, и даже в пивных по постным дням не подают скоромной пищи?

– В настоящей пивной побывать так и не довелось, а что касается трактиров – да, заметил, – подтвердил Курт. – Обыкновенно хозяева ни над чем подобным голову не ломают, полагаясь на решение посетителя; в конце концов, тем же путешествующим или болящим разрешено нарушение поста… А тут без вариантов.

– И вы заметили, как бамбержцы слушали своего епископа? Можно, разумеется, списать это на впечатление от предшествующих проповеди событий, однако все вместе выглядит довольно… странно.

– О да, я заметил, – подтвердил Курт мрачно. – Как и то, что они не посмели поднять на меня руку, когда я стоял перед толпой один, без какой-либо защиты. Мой expertus списала это на мои ораторские способности, но и тогда я в этом сомневался, и сейчас лишь еще более уверился в том, что она не права. Уверен: как это ни странно, удержало их лишь то, что на мне Сигнум, а стало быть, я служитель Господа, и причинять мне вред есть грех. Ad vocem[1013], вы попытались выяснить, чем обоснована столь благодушная терпимость горожан к столь буйной активности Официума и такому количеству казней в городе?

– Пытались, – согласился Френцель. – Разумеется, мы не могли спрашивать об этом напрямую, приходилось просто заводить разговоры с теми, с кем удалось свести более-менее близкое знакомство за время нашего пребывания; времени на это ушло немало, и все наши выводы основаны исключительно на обмолвках и предположениях…

– Город охвачен ересью, – коротко пояснил Беккенбауэр и, взглянув на лицо Курта, невесело усмехнулся: – Не удивлены… Стало быть, пришли к тому же выводу?

– В доме покойного инквизитора Хальса я нашел «Согласование Ветхого и Нового Заветов» Иоахима Флорского. Судя по состоянию страниц, книгу почитывали, а не просто брали в руки частенько. Повальное благочестие, учение о трех эпохах в доме инквизитора, чьи-то попытки пробудить неведомую тварь… Думаю, принесенные вами сведения подтверждают мои выводы, и выводы эти совпадут с вашими.

Никто из кураторов ответить не успел: в дверь торопливо постучали, и за приоткрывшейся створкой показалось лицо Ульмера – взволнованное и заметно раскрасневшееся; судя по всему, к рабочей комнате обер-инквизитора он бежал.

– Вовремя, – заметил Курт, кивком велев младшему сослужителю войти, и тот поспешно переступил порог, закрыв дверь за собою. – Только тебя и не хватало.

– Я помешал? – растерянно пробормотал Ульмер, и он качнул головой, вскользь улыбнувшись:

– Нет, Петер, это был не сарказм, твое присутствие действительно необходимо. Судя по всему, именно у тебя есть тот ключ, который откроет последний замок, allegorice loqui[1014].

– Но я ведь ничего особенного не выяснил, – с прежней неуверенностью возразил тот, пройдя в комнату дальше и на старших собратьев вокруг поглядывая почти затравленно. – И уж точно не могу знать больше, чем вы, и тем более – настолько важного…

– Можешь. Просто ты сам еще этого не понял… Что там в Бамберге? Все еще тишина и спокойствие?

– Да… – неловко передернул плечами Ульмер. – Рат готовит казнь осужденных, Его Преосвященство, – всеобщий покаянный молебен, ропота нет, попыток устроить беспорядки тоже. После молебна запланированы отпевание и похороны Кристиана, майстера Нойердорфа и Ульрики Фарбер, я договорился.

– Хорошо, – кивнул Курт и, в два шага преодолев разделяющее их расстояние, с ходу ударил младшего сослуживца кулаком в челюсть.

Ульмера подбросило, отшвырнув к стене, затылок гулко стукнулся о камень, и инквизитор обмяк, повалившись на пол, точно тряпичная кукла.

– Что за черт?! – во внезапной тишине выдавил Ван Ален, и, вопреки обыкновению, никто из присутствующих служителей Конгрегации не осадил сквернослова за не приличествующее этим стенам словечко.

– Что вы делаете? – тщетно скрывая растерянность, пробормотал Беккенбауэр.

– То, что должен был сделать сразу, как только прибыл в этот город, – отозвался Курт, подойдя к лежащему без сознания сослуживцу; забрав у Ульмера оружие, он снял с него ремень и начал стягивать инквизитору руки за спиной. – Вот он, тот момент, когда я начинаю понимать вольных охотников на нечисть, которые не желают с нами связываться и заключать какие-то договоры. Отчеты, обоснования, аргументы… Пока добудешь доказательства, удовлетворяющие не только тебя самого, но и начальство, и вашу кураторскую братию, – угробишь половину города…

– Привыкайте, – нервно хмыкнул Райзе. – Бить сослуживцев – его обычное занятие. Что на сей раз, академист? Одержимость, чары, подчинение?

– Corruptio, – снова перевернув беспамятное тело лицом вверх, ответил он, прощупывая одежду Ульмера.

Спрятанный под курткой небольшой, чуть длинней ладони, кинжал Курт, не глядя, протянул назад, не особенно заботясь о том, кому его передает, и, нащупав под правой полой небольшое уплотнение, расстегнул куртку и чуть вывернул ее, разглядев явно самостоятельно пришитый потайной кармашек.

– Что это? – настороженно спросил Райзе, когда Курт осторожно, двумя пальцами, вынул крохотный полотняный мешочек, похожий на те, что хозяйки набивают травами и кладут в сундуки с бельем.

Он молча развязал тонкую веревку, стягивающую горловину, и перевернул мешочек, высыпав его содержимое на ладонь.

– Кости, – тихо произнес стоящий за спиной Ван Ален. – Кости, мать его так…

– Кости, – повторил Курт, разглядывая два пожелтевших кубика, лежащие на черной коже его перчатки. – Вероятности. Случайности. События, которые могли бы или не могли случиться. Смерти, внезапные решения, совпадения, повороты судьбы – все они здесь.

– В этих вот костях? – с сомнением уточнил Райзе, и Курт качнул головой, поднявшись и ссыпав кубики обратно в мешочек:

– Их одних мало, Густав. Все дело в том, кто их бросает… Хотя, разумеется, я не удивлюсь, если и материал для них был использован особый.

– И когда ты понял? – мрачно уточнил охотник, явно недовольный тем, что при минувшем ночном обсуждении об Ульмере не было сказано ни слова.

– Да почти сразу. Потом утвердился в своих подозрениях – по многим причинам, сейчас все перечислять и объяснять нет времени. Последней каплей было то, что смертельные случайности накатили снежным комом тотчас же после нашей с ним беседы, в которой я дал понять, что стою на пороге разгадки…

– Приходит в себя, – чуть слышно подала голос Нессель, невольно отступив на шаг назад, и Курт, положив мешочек с костями на стол, медленно вернулся к бывшему сослуживцу, остановившись в шаге от него.

Ульмер тяжело разлепил веки, мутным взглядом уставившись перед собою, и тяжело, со стоном перевернулся, привалившись к стене спиной. Еще несколько секунд в глазах инквизитора не отражалось и тени мысли, и взор его бесцельно блуждал по комнате, все такой же тусклый и отсутствующий, и лишь наткнувшись на Курта, мгновенно и внезапно прояснел. Ульмер невольно дернул руками, попытавшись упереться в пол и встать, не сумел и замер, оставшись полусидеть у стены.

– Доброго утра желать не стану, – произнес Курт ровно и, помедлив, присел напротив связанного, упершись в пол коленом. – Стращать не буду тоже, ты про меня и сам все знаешь. Стало быть, перейдем сразу к делу и ответам на вопросы. Договорились?

(обратно)

Глава 28

– Как-то невежливо, – с трудом выговаривая слова, хрипло заметил Ульмер, попытавшись усесться поудобней. – С места в бой, без предварительных увещеваний… Без предъявления обвинений, без рассказа о том, что я сделал не так и когда был раскрыт?

– Эту информацию я изложу тем, кому она действительно нужна. А тебе надо знать только одно: то, что мне нужно, я из тебя вытяну так или иначе. Посмотри вокруг. Здесь, рядом, два представителя попечительского отделения, и они, заметь, молчат, не хватают меня за руки, не сыплют укоризнами и не грозят мне взысканиями. Это значит, что я волен делать с тобой, что хочу. А уж тебе-то точно не надо рассказывать, что это значит… Итак, Петер, я не выспался, устал и посему зол. В твоих же интересах без лишних слов перейти к делу. Кто за тобой стоит?

– Стена, – улыбнулся Ульмер. – Холодная и неудобная.

– Я оценил, – сухо отметил Курт. – И все еще жду ответа.

– Как же с тобой все-таки скучно и предсказуемо, – показательно тяжело вздохнул тот. – Я бы мог писать за тебя речи на допросах, угадывая все, вплоть до тона и чередования задушевности с угрозами… Ну, положим, за мной Мельхиор, легче тебе стало от этого?

– Значительно, – кивнул Курт, с неприятным чувством отметив, что не испытал ни доли удивления, будто заранее знал ответ. Размышления над тем, почему и откуда пришла эта уверенность, он решил отложить на потом – Ульмеру сейчас была сказана чистая правда: усталость после бессонной ночи действительно начинала сказываться все больше, и последние ресурсы здравого смысла стоило потратить на то, чтобы получить от задержанного как можно больше полезной информации здесь и сейчас. – Каспар снова решился поработать с ним в паре? Ульмской неудачи ему было мало?

Бывший собрат по служению не ответил; Ульмер сидел неподвижно, с застывшей на лице нарочитой полуулыбкой, и смотрел мимо допросчика, будто противоположная стена была испещрена таинственными надписями, которые ему надо прочесть непременно, и как можно скорее…

– Даже не думай, – чуть повысил голос Курт, резко подавшись вперед, несильно, но вполне ощутимо наподдал ему кулаком под ребра.

– Эй! – напряженно осадил Райзе, и Гессе, не оборачиваясь, пояснил, глядя на то, как связанный инквизитор восстанавливает дыхание, почти согнувшись пополам и зажмурившись:

– Спокойно, Густав. Я не намереваюсь делать из него отбивную прежде времени, попросту не позволяю ему сосредоточиться. Ведь для небольших, не слишком сильных воздействий тебе не нужны те кости, так, Петер?

– Subitum est[1015], – с натугой улыбнулся тот, распрямившись и снова привалившись к стене спиной. – А ты и впрямь догадливый. Бестолковый, но догадливый. Занятное сочетание.

– А знаешь, – хмуро проговорил Райзе, – сдается мне, что «сделать отбивную» – не такая уж плохая идея.

– Многоуважаемые коллеги, – торжественно оборвал его Ульмер, согнав улыбку с лица и, наконец, усевшись поудобнее, – позвольте теперь мне напомнить вам кое-что. Перед вами не какой-то там мелкий малефик, который об инквизиторах слышал лишь в пересказе собратьев или из народных баек. Я макарит, инквизитор с четырехлетним опытом работы, все эти премудрости постигал так же, как и любой из вас, и все ваши… наши приемы знаю не хуже. Ничего вы мне не сделаете. Не только потому, что это не соответствует правилам, но и потому, что это не в ваших привычках. Singulatim[1016] – не в привычках Гессе…

Ульмер поперхнулся последним словом и едва не опрокинулся набок, когда кулак в кожаной перчатке врезался в челюсть, ощутительно приложив его затылком о стену.

– Ты меня неплохо изучил, – одобрил Курт, разминая пальцы, – однако это было до того, как ты убил мою женщину. Вы задумали это сделать, чтобы вывести меня из равновесия? Ну так вы этого добились.

– Ерунда, – сплюнув на пол розовую от крови слюну, пожал плечами Ульмер. – Пары тычков я, разумеется, ожидал, и я их, разумеется, еще не раз получу. Но подумайте вот над чем, коллеги: в чем между нами разница сейчас? А разница в том, что мне нечего терять и мое будущее мне известно. Расписано по дням и минутам. Ваше – неопределенно и невразумительно, а главное – вам не просто есть что терять, у вас на кону стоит всё, от вашей репутации до жизни пары-тройки тысяч жителей этого города… а может, и больше. По сути – каждый день вы играете на судьбу всего тварного мира. Как вам ответственность, господа следователи? Не сильно давит?

– Каспар, – не дав никому из сослуживцев ответить, отозвался Курт. – Где он и каким образом связался с тобой, когда отдал приказ убить Адельхайду?

– Между прочим, ты загубил отличную речь, – покривился Ульмер. – Я только разошелся, и тут ты со своими вопросами… Да никак не связывался. Убийство госпожи шпионки оставлялось целиком и полностью на мое усмотрение – я сам должен был решить, когда наступит подходящий момент. Мне показался подходящим именно тот. И я явно не ошибся, ведь неожиданно же вышло, правда?

– Да, несколько не вовремя, – согласился Курт ровно. – Где он?

– Без понятия, – передернул плечами Ульмер. – Не видел его больше полугода. За день до твоего приезда явился гонец от него – какой-то мутный тип, который передал просьбу отправить твою даму сердца на встречу с ее почившим супругом, и больше я о нем даже не слышал. Точнее, слышал только от тебя.

– И тот тип ни словом не обмолвился о том, где сейчас Каспар? И ты не спросил?

– Мне на это наплевать – в отличие от тебя, – с нажимом произнес Ульмер. – Но я могу пойти тебе навстречу и пофантазировать на эту тему. Вдруг мои предположения оправдаются?

– С чего бы вдруг такая готовность к сотрудничеству?

– А может, мне интересно посмотреть, кто из вас победит, – снова улыбнулся тот. – Жить мне осталось не так уж долго, но до вынесения мне приговора я успею узнать, чем дело кончилось. А там – как знать, быть может, и вам недолго останется, а умирать, осознавая этот факт, будет пусть и не менее тяжко, но куда более приятно. У Каспара, знаешь ли, серьезная теория на этот счет, и мне до крайности любопытно, оправдается ли она хотя бы в части ваших с ним прений.

– Его теория – бред, – коротко возразил Курт. – Но не стану тебе мешать считать ее хоть древним пророчеством… Так что у тебя за фантазии?

– Ищи народные волнения, – уже серьезно, без улыбки, отозвался Ульмер. – Солидные, с размахом, не такие, как было в Таннендорфе или даже в Богемии. На этом мои фантазии кончаются, а сведений у тебя побольше моего; наверняка твой приятель Бруно при случае жалуется тебе на жизнь и расписывает в подробностях, что происходит в Империи. Не говоря уж о наследнике, который, думаю, при ваших встречах откровенничает обо всем подряд, включая его любовные интрижки и количество съеденного на завтрак хлеба.

– Как ты попал в академию? – не ответив, спросил Курт. – Как угодил в следователи? При наборе expertus’ы проверяют всех новобранцев на наличие сверхобычных способностей, как тебе удалось их скрыть? Как удалось водить за нос всех вокруг целых десять лет обучения?

– Хорошо, что отец Бенедикт не дожил до этого дня, да, Гессе? – с подчеркнутым сочувствием отозвался Ульмер. – Умер спокойно, так и не узнав, что и он может ошибаться, и его система, столь любовно выстроенная, может давать сбои, и в его детище легко может просочиться то, от чего, как ему казалось, оно ограждено накрепко… Не стану врать, что это далось мне легко. Десять лет одиночества, надежды на себя самого и больше ни на кого и ни на что… Вышла отличная закалка, впрочем. После этого годы службы были легкой прогулкой.

– Как тебе удалось скрыть, кто ты и что умеешь? – с расстановкой повторил Курт, и Ульмер усмехнулся:

– Тебе в самом деле надо это знать?.. Ну, хорошо, слушай, – объявил бывший инквизитор и продолжил с нарочитой торжественностью, произнося каждое слово подчеркнуто вдохновенно: – Сверхнатуральная сила есть не более чем профаническое именование натурального, но сущего, скрытого от телесных очей, телесного слуха и прочего телесного восприятия, и лишь иногда обнаруживающего себя в вещах чувственно воспринимаемых, но так, что выглядит как бы являющимся ниоткуда. Каждый живущий наделен анимой, что соделывает плоть, в кою анима заключена, живущей и движущейся, ибо анима есть также и энтелехия, то есть имеющая намерение, и намерение ее – оживлять. Анима живет и оживляет, потому также ее называют vis vitalis, а проще – vitae. Но только ли живущее движется, или, вернее спросить, не всё ли сущее таким образом живо, в некотором роде? Все пребывает в движении, все пронизано энтелехией, любое устремление выдает присутствие витэ.

– Можно, я его убью? – мрачно осведомился Ван Ален, и Ульмер снова растянул губы в снисходительной усмешке:

– Вижу, я излишне отвлекся… Итак, некоторые люди обладают избыточным витэ. Нет, я не о тех случаях, когда вся она воплощена, в буквальном значении, и носитель избытка на диво здоров, румян, силен как бык, а его детородный орган готов щедро разбрызгивать мужскую составляющую жизненного начала дни и ночи напролет. Я о тех случаях, когда витэ просто пребывает в носителе, а выход своему намерению к движению имеет посредством жестов, взглядов и, что первичнее, – концентраций воли и, главное, – желаний. Желание направляет намерение, намерение порождает движение. Движение большее и движение многообразнейшее, нежели как если б в том месте, где оказался сосуд с избыточным витэ, не было бы избытка, и все происходило по привычному распорядку. Дитя в колыбели возмущенно плачет, его пеленки промокли, оно желает сухости – и вот, пламя охватывает колыбель, затем комнату, затем весь дом, а затем, посреди обугленных стен и пепла, о чудо! – дитя находят живым и совершенно невредимым.

– Это твой опыт? – уточнил Курт; рассказчик смолк на мгновение, бросив на него короткий взгляд, и, не ответив, продолжил:

– Но витэ не дается своему носителю так просто, разве что единицы имеют дар распоряжаться им столь непринужденно. Для ratio, привыкшего черпать материал для размышлений из обычного телесного восприятия, нужны подсказки, промежуточные формы, чтобы протянуть с помощью намёка, похожести, подобия, игры связь между желанием и становлением этого желания в нечто вещественное. Отсюда и палочки, веревочки, узелки, бессмысленные абракадабры, камешки с дыркой посередине и без, восковые фигурки, все то, чем балуются бабки с бородавкой на носу, но также и то, без чего не обходятся адепты, не удовлетворенные тем, что имеют, и намеревающиеся не только производить разнообразные движения и сотрясения, но также и знать, каким образом они производят все это, каким образом устроен сам мир, благодаря каковому его устроению они могут быть теми, кто они есть. И да, витэ окружает носителя. Она окружает его всегда, она заметна для тех, кто сам таков, как он, а иногда – и простым людям, которые не поймут, что именно они заметили, но – испытают что-то странное. Страх, воодушевление, необыкновенную чёткость восприятия или же наоборот – помрачение красок… Но особенно заметна витэ в своём движении, ибо когда желание адепта созвучно самому присущему витэ стремлению быть подвижной, изменять и изменяться, до тех, кто способен что-либо ощутить, доносится эхо, порыв ветра, отблеск, прикосновение, что угодно. И да, танец торжествующей, освобожденной для её предназначения витэ можно скрыть. И не только потому, что адепт опасается, как бы не оказаться обнаруженным. «О, сколь многого достигнет тот аколит, что научится танцевать не только ногами, но и головой!», – я не помню имени того, кто это сказал, к тому же – пергамент, на котором было записано это изречение, просто разваливался от прикосновений, и я полагаю, что давно мертв не только тот, кто записал слова, но и тот, кто их когда-то произнес. Но произнес верно. Вот – есть ручей. Полноводный ручей. Он изливается в долину вокруг, и любой зверь придет на запах воды. Ручей можно запереть, его можно окружить плотиной, но вода будет выплескиваться из запруды, если не отвести ее в нарочитое русло. Витэ имеет начала – мужское и женское, сера означает потенцию к соединению, мощь воздействия, непоколебимость, ртуть означает подвижность, гибкость, множественность проявлений. В вечном соединении эти начала и образуют возможные вариации, которые можно наблюдать в деяниях адептов, могучих и немощных, разумных и глупых, довольствующихся малым и стремящихся к великому. Но вот ведь незадача – возгоняя сии начала по срединному столпу, соединяющему сосуды, совокупность которых и есть в некотором роде сам носитель витэ, operator и творит воздействия. То нарочитое русло, по которому отводится избыток, – и есть деяние, а сера и ртуть, вместо того чтобы недвижно осесть и затаиться в нижнем из сосудов, изливаются в своем сиянии и блеске. Вот поистине неразрешимая загадка! Как скрыть то, что по природе стремится к раскрытию? Как возгонять движение, но заставлять оседать его видимость? Sublimatio соли, третьего начала, связующего серу и ртуть, эту res bina, – о соли можно догадаться, если понять, что невозможна двойственность без чего-то третьего. Сублимация, недостижимая без развитого разума, способного различать субстанции и акциденции, способного к анализу, расчленению витэ. Сама субстанция движения восходит к сосуду, вмещающему разум, под его непрестанным надзором, поглощается им и трансформируется в чистые идеи, но уже не умозрительные, а наделенные самым что ни на есть реальным бытием. Сера же и ртуть недвижно оседают, во сне своем лишенные вечного слияния и – незаметные. Ноги замирают, но – в танец вступает голова, и она выделывает такие коленца, скажу я тебе… Но не всякий разум с этим справится. Одной воли недостаточно. Были те, кто при всей своей невиданной воле заканчивали на этом пути тем, что их просто разрывало на части. Их буквально – анализировало! – Ульмер коротко хохотнул, тут же осекшись. – Или же сгорали изнутри, опять же – буквально. Или умирали от неизвестных эскулапам болезней, да так, что эскулапам, повидавшим на своем веку шествие Чумы, снились потом кошмары. А еще – сходили с ума. Великое Делание, да. И дар тому, кто отточил свой разум должным образом, бесконечно велик. Не просто умение скрывать свою силу от любопытных. Истинное могущество. Могущество, которое ты и тебе подобные считают достойным только вашего Бога, – делать сущее несущим, или же – несущее сущим. Просто так. Минуя рутину причин и следствий, воплощений и трансформаций. То же, что называют Хаосом… Чистое движение. Или – движения. Освобожденные не только для предназначения, но и от самого предназначения. Бесконечный океан идей, не связанных примитивным желанием, на которое направлена воля обладателя плоти, застрявшего в круговороте серы и ртути… Ну, вот, я рассказал. Много ли ты понял?

– Да, – сдержанно кивнул Курт. – Все вполне доходчиво.

– Было бы неплохо, чтоб я тоже что-нибудь понял, – с плохо скрытой растерянностью и раздражением заметил Райзе.

– У него иные методы работы, – пояснил Курт, не отводя взгляда от самодовольного лица задержанного. – Обыкновенно обладающий неким даром человек изводит силу из себя; ее-то и ощущают другие обладатели такой же силы, singulatim – наши expertus’ы, способные учуять дар даже в зародыше. Но перед нами пример того, что бывает, если любые эманации человек замыкает на себе самом, не выпуская их вовне, концентрирует внутри, а на внешний мир воздействует не прямым влиянием, а усилием разума.

– Типа страшный умник, что ли? – с недоверием переспросил Ван Ален. – Для умника он как-то глупо спалился.

– Сказал человек, ни разу меня не заподозривший, – прокомментировал Ульмер насмешливо. – А кроме того, так и не понявший, о чем идет речь, хотя ему разжевали каждое слово… Сочувствую, Гессе. С кем только не приходится работать…

– Речь не об уме, – никак не ответив на слова бывшего сослужителя, пояснил Курт. – Не о хитрости или умении строить планы, не о предприимчивости или расчетливости; речь о разуме, Ян. Обладатели дара привыкли использовать его силу, ее они и развивают, взращивают, а после – прилагают «в чистом виде», как есть. Он пошел иным путем: его дар, его сила, можно сказать, проходит возгонку, преобразуясь и видоизменяясь, оставаясь той же силой, но в ином качестве.

– Они все равно ничего не поняли, – доверительно понизив голос, сообщил Ульмер с показным сожалением. – Думаю, ты понимаешь меня, Гессе. Понимаешь, каково жить в окружении существ, даже не всегда осознающих, что они мыслящие создания… – Обрубленный след души Георга Штаудта, – напомнил Курт сухо. – Это ведь твоих рук дело.

– Да, – согласился бывший сослуживец с гордостью, – и это было непросто. Спутать линии вероятностей так, чтобы некое событие, которое совершилось, с иного плана выглядело так, будто его никогда и не было, а человека в некоем городе никогда не существовало… Было сложно, не стану отрицать.

– И ты мог бы сделать так, чтобы этого самого события не было и на самом деле, а не только по видимости?

– Кажется, в детстве тебе не хватило сказок, – хмыкнул Ульмер, – и ты придумываешь их сейчас… Ты, видно, решил, что арестовал великого мага, способного управлять судьбами, как Господь Бог?.. И впрямь – догадливый, но бестолковый… Подумай сам, Гессе: было б это так, знай я и в самом деле будущее и прошлое, а тем более, умей я им управлять по собственному произволению, была бы у меня такая сила – как полагаешь, ваша Конгрегация, ваша Империя, все то, что вы строили, весь этот мир так и существовали бы, как прежде? Стал бы я тратить такие силы на всякие мелочи вроде этого городишки?

– Станешь отрицать, что все несчастные случаи в этом расследовании – твоих рук дело?

– Стану, конечно, – кивнул Ульмер. – Я ничего не делаю. Я просто игрок. Посредник между судьбой и миром. Я могу делать ставки, пока не выпадет то, на что я рассчитываю, но только тогда, когда вероятность этого уже есть, уже заложена, уже возможна. Я не смогу пожелать – и обрушить это здание на наши головы: оно выстроено крепко, и в ближайшие пару сотен лет Официум даже не шелохнется. Но если гроза идет на город – теоретически она может ударить в дерево, мимо которого будет проходить вполне определенный человек, теоретически с древесиной может сотвориться редкая реакция, теоретически несколько щепок могут попасть во вполне определенное место в теле проходящего мимо человека… Это было сложно, скажу я тебе. Откровенно говоря, горжусь собой: работать приходилось до седьмого пота, пока все вероятности не сложились в нужную цепочку. Увы, я несовершенен и связан той самой рутиной причин и следствий.

– Заставить пьяного парня зарезать бывшую любовницу, конечно, было легче, – согласился Курт, благодаря Бога за то, что никто из сослуживцев не вздумал лезть с попытками помочь в допросе. – Что она знала? Что ты не хотел, чтобы я узнал?

– Ничего, – серьезно ответил Ульмер. – К этому я вообще не имею отношения.

– Id est, – с сомнением уточнил он, – ты хочешь сказать, что это убийство просто случайно совпало с началом моего расследования? Что это не ты приложил руку? И я должен в это поверить?

– Я сознался в том, что десять лет дурил преподавателей и expertus’ов академии Святого Макария, в убийстве инквизитора, в сотрудничестве с двумя самыми опасными противниками Конгрегации – и сейчас буду отнекиваться от соучастия в убийстве гулящей девки?.. Случайности бывают, Гессе. Редко, но бывают, прими это как данность. Не все можно распланировать и не все предугадать… Ты ничего не потерял, она все равно ничего не знала. Знаешь, если б парень не утопил ее, а раскроил голову – сомневаюсь, что в этом черепе вообще обнаружилось бы хоть что-то, отдаленно напоминающее мозг.

– А обер? – снова никак не ответив, спросил Курт. – Что знал он и почему ты в конце концов удавил старика?

– Делать вид, что тебе все известно, в надежде, что арестованный договорит остальное, – это отличный ход, – кивнул Ульмер серьезно. – Правда, велика опасность, что ты ошибся, и тогда твоя уверенность будет выглядеть смешно… Как сейчас, к примеру. Ничего он не знал. Хотя, убежден, догадывался, что не все так просто и чисто. Однако, судя по его обмолвкам, не особенно-то он стремился разбираться в том, что происходит. В его послужном списке образовался длиннейший перечень изловленных малефиков – отличное завершение карьеры, что ни говори. Полагаю, Нойердорф уже мечтал о том, как его примером станут поучать молодежь. Такое, знаешь ли, случается со слишком преданными делу людьми: со временем перестают себя мыслить вне этого дела, а после само дело теряет смысл, и остается лишь видимость… Уверен, что избежишь этого искушения, Молот Ведьм?

– Как он умер?

– Да не трогал я Нойердорфа, Гессе, – раздраженно дернул плечом Ульмер. – Мало того, я из кожи вон лез, чтобы удержать жизнь в этой развалине. Но случай с этой непотопляемой девчонкой его добил, никакие зелья не помогли.

– Тебя девчонка добила тоже, так? – вновь проигнорировав его выпад, уточнил Курт ровно. – Это в ваши планы не входило.

– Прямо скажем, да, – покривился Ульмер. – Господни чудеса или что там случилось – это было совсем ни к чему, а кроме того – непонятно, что может приключиться еще и чего можно ждать. К слову, подозреваю, что судьба начинает противиться и пытается играть на твоей стороне; ведь в этом городе мог оказаться кто-нибудь другой из неисчислимого племени охотников, а не твой приятель с братцем, но явились сюда именно они. Если оглянуться назад, взглянуть в прошлое, посмотреть, как и почему так вышло, – разумеется, тому есть основания, но вероятности могли сложиться иначе, а сложились именно так. Теперь вот твой бывший сослуживец явился в Бамберг – так вовремя…

– Курьера, надо полагать, вы упустили, – заметил Курт. – А ведь он увез мой отчет о происходящем и просьбу о подкреплении и назначении нового обера, а повышение Густаву светило давно. Брось, Петер. Не все на свете упирается в ваши потусторонние игрища, человек – обычный смертный человек – решает куда больше.

– Ты действительно так думаешь или это просто самоутешение? – вкрадчиво осведомился Ульмер. – Просто потому что ты осознаешь: все не так очевидно и ты в этом погряз по уши – тот самый простой смертный, ставший игрушкой высших сил, которые бросают тебя на произвол твоей собственной судьбы, когда им становится скучно с тобою, или помогают, когда им что-то нужно. Ты боишься поверить в это; ведь допустить такую мысль значило бы признать, что все твои потуги ничего не стоят и в любой момент все твои планы, решения, выводы могут пойти прахом… А это забавно, – хмыкнул он, вдруг улыбнувшись своим мыслям. – Забавно будет, если окажется, что Каспар не ошибся в своих выкладках и ваше с ним противостояние – впрямь нечто судьбоносное. И если это так и там, наверху, такие силы на твоей стороне и сознательно ведут тебя к победе… Вот это будет впрямь отличный сюрприз нашему любителю древности. Я, пожалуй, и впредь не стану запираться и вообще сделаю все для того, чтобы дожить до дня собственной казни в здравии и своем уме: узнать, чем в таком случае закончится ваша встреча, – о, это стоит того, чтобы пожертвовать ради этого многим. Жаль, я не смогу увидеть выражения его лица, когда и до него это дойдет… И жаль, что уже не смогу повлиять на игру, подкинув пару ходов одному из вас. Хм, даже и не знаю, на чью сторону я бы встал, – оба варианта по-своему соблазнительны.

– Этот твой Мельхиор не говорил тебе, что игры с потусторонним плохо кончаются? – не сдержался Ван Ален, однако Курт не стал пытаться пресечь его вмешательство. – Сам этого не понимаешь? Ты же лезешь своими кривыми ручонками в ткань мироздания, меняешь порядок вещей, играешь с тем, с чем человеку играть не позволено. Ты сам это делаешь – умножаешь хаос в мире, сам провоцируешь невероятные события! Ты же выкручиваешь руки реальности и при этом удивляешься тому, что она сопротивляется и реагирует на это?

– «Ткань мироздания», – повторил Ульмер нараспев. – «Порядок вещей»… Какие, однако, заковыристые речи из уст бродячего охотника. Общение с инквизиторами дурно на тебя влияет… А если мне все равно, а? Если мне интересно увидеть, до каких пределов это можно творить, сколько это ваше мироздание, ваш хваленый порядок сможет это выдерживать? А если я состязаюсь с ним, борюсь с ним, если это моя ставка – «кто кого»: я одолею его и подчиню или оно меня стряхнет, как муху?

– Да ты больной, – покривился охотник, и Ульмер снисходительно поправил:

– Я игрок, Ван Ален. А что за игра без высокой ставки? Вот твой приятель это знает и понимает меня, он многие годы так живет. Верно ведь, Гессе? Потому и удалось меня переиграть на время. К слову, не сказать, что я потрясен, но удивлен точно. Жаль, что ты на мои вопросы отвечать не станешь и не расскажешь, как тебе это удалось, и я так и буду мучиться любопытством… Или расскажешь? Давай, Гессе, все любят хвастаться, а ты – так и побольше некоторых. Как тебе удалось избежать судьбы? Как ухитрился идти с нею рядом и не пересечься? Ведь это уже не вмешательство свыше, это ты, ты сам, я это видел… Как?

– Хальс, – снова ни слова не сказав в ответ, поторопил Курт. – Что удалось выяснить ему? Почему его ты устранил именно тогда, именно в тот день?

Улыбка Ульмера растаяла, сменившись гримасой неприязни.

– Гайер, – коротко и недовольно пояснил бывший сослуживец. – Кристиан шел говорить с Гайером. Неприлично догадливый сукин сын. Прежде это возмещалось благой привычкой держать язык за зубами, но в последнее время у него нервы, что ли, стали сдавать, уж не знаю… Впрочем, у многих заговорщиков и вообще носителей какой-либо тайны со временем появляется склонность к обсуждению всяческих потаенных движений души. Это, помнится, ты же сам рассказывал нам на своей лекции… Что? – с усмешкой уточнил Ульмер. – Не помнишь меня? Разумеется, как тут запомнить. Ты, думается, ни на одно лицо и внимания-то не обратил, а они тебе внимали, как пророку… Я сидел в третьем ряду. Лекция была интересной, мне понравилась. Взял тогда на заметку много полезного.

– Что выяснил Хальс? О чем проболтался Гайер?

– О происходящем в городе, полагаю. А Кристиан сопоставил одно с другим.

– Учение о трех эпохах, – произнес Курт медленно, следя за лицом арестованного. – Вот что «сопоставил» Хальс.

– Я смотрю – тебе и рассказывать-то ничего не нужно, – одобрительно кивнул Ульмер и приятельски подмигнул: – Отличная ересь, правда? Удобная. Прячется на виду, как лист в лесу. С ходу не распознать, даже если ее адепт в твоем присутствии прочтет длиннейшую проповедь, основанную на ее постулатах, даже если целый город будет подвержен ей… И судя по этому взгляду, Великого Молота Ведьм, наконец-то, осенило, кто является ее проводником и хранителем в Бамберге.

– Епископ…

– Не расстраивайся, – сочувственно кивнул Ульмер. – Кристиан соображал дольше, причем, кажется, всего происходящего до конца так и не понял. Даже пытался явиться к нему со своими выкладками, дабы тот предотвратил распространение нехороших идей среди своих духовных чад. Не знаю уж, какими словами Его Преосвященство отвадил нашего ревностного собрата, но Кристиан остался в убеждении, что с епископом городу не повезло и придется решать проблему самому.

– Как тебе удалось совратить фон Киппенбергера к ереси? Или это опять «совпадение» и «так сложилось», что ты наткнулся на него именно в том городе, в который тебя перевели?

– Не поверишь, – широко улыбнулся Ульмер и, всмотревшись в его лицо, нарочито нахмурился: – Хм, и вправду не веришь… А напрасно. Впрочем, отчасти ты прав – не такое уж это и совпадение.

– Я слушаю, – поторопил Курт. – Как?

– Если читать начальственную переписку, можно узнать много интересного, – сообщил бывший сослуживец доверительно. – Это, кажется, единственное нарушение служебных предписаний, которого до сих пор не было в твоем арсенале, да? Крайне рекомендую. Из нее можно узнать, например, что один из епископов был замечен в склонности к ереси и даже имел в прошлом определенные проблемы по этой причине. Проблемы, правда, были решены быстро и спокойно, покаяние свершилось… Но бывших еретиков не бывает, кому как не тебе это знать.

– И ты так вот просто явился к нему и сказал «а не вернуться ли тебе к ереси, приятель»?

– Можно и так сказать, – согласился Ульмер серьезно. – Я подсунул ему экземпляр Иоахима Флорского. Разумеется, святой отец не смог удержаться от того, чтобы освежить в памяти милые сердцу строки… Того, что было меж этих строк, он не заметил, но зато оно заметило его. Теперь он – врата и ключ ереси… Вижу, всем здесь не терпится узнать, как было дело, хотя никто, кроме тебя, похоже, не понимает, о чем вообще идет речь. Разве что твой приятель охотник о чем-то догадывается.

– Говори.

– Да ведь ты, думаю, уже понял, – снисходительно усмехнулся Ульмер и пояснил с преувеличенной торжественностью, будто зачитывая фрагмент из какого-то эпоса: – Святой отец читал знакомые строки, видел знакомые слова и открывал им свое сердце, принимал их в свою душу. Он слышал, как эти слова отзываются в нем, звучат в нем, ему казалось, что сам Флорский говорит их ему… да что там, сами Ангелы, сам Бог! Он слышал шепот, ангельский шепот на языке, не известном человеку, и с каждым днем неведомый язык становился все понятней, шепот звучал все громче и ближе, и вот уже он начал повторять эти слова – сперва неосознанно, а после и своевольно, осмысленно. Хочешь услышать, что он говорил?..

Кулак в кожаной перчатке снова впечатался в челюсть Ульмера с первыми звуками так и не произнесенного слова; тот тихо всхрипнул, не удержавшись и повалившись у стены на бок, и Курт, ухватив его за ворот, рывком выпрямил, снова усадив напротив себя.

– Настолько далеко наша любознательность пока не распространяется, – пояснил он подчеркнуто доброжелательно, мысленно снова возблагодарив Бога за то, что присутствующие не вмешиваются, оставив происходящее полностью на его усмотрение. – При следующей попытке повышибаю нахрен зубы; внятно произнести после этого не то что какие-то заклятья, а и собственное имя ты сможешь навряд ли. Это – понятно?

– Доходчиво, что уж тут, – согласился Ульмер, пытаясь отереть плечом разбитую губу. – И не захочешь – поймешь.

– Книга, – напомнил Курт. – Откуда она и кто ее писал?

– Думаю, Мельхиор, – равнодушно отозвался бывший инквизитор. – Он передал мне ее, он рассказал, что она такое, и он же, полагаю, принимал участие в ее создании. Понимаю, это несколько рушит уже сложившийся в твоей голове образ немощного маразматика, но с этой новостью тебе придется смириться. И помолиться заодно – о том, чтобы не довелось исполнить твою месту и повстречаться с этим человеком лицом к лицу. Хотя, не скрою, мне было бы любопытно узнать об итогах этой встречи…

– Где эта книга сейчас? – оборвал его Курт. – Та, что лежит в доме Хальса, – это она?

– В доме Хальса книга Флорского? – переспросил Ульмер, и что-то неуловимое, какая-то мелкая, едва заметная трещинка в его нарочито спокойном голосе, дало понять, что бывший сослуживец и впрямь удивлен. – А я-то ломал голову, кто стащил ее из официумской библиотеки… Надо же, а Кристиан оказался еще сообразительней, чем я думал. Хороший, надо признать, из него обер вышел бы, невзирая на мелкие грешки… Нет, Гессе. Та книга так и лежит в доме Его Преосвященства, и на твоем месте я обвешался бы expertus’ами с ног до головы, прежде чем к ней приблизиться. Или, – вкрадчиво возразил он сам себе, – попробовал бы испытать себя и прочесть из нее пару страниц. Согласись, великий Молот Ведьм, такой проверки собственной веры тебе никогда не выпадало, такому искушению ты еще ни разу не подвергался. Как полагаешь, сумеет ли твоя закосневшая в долге душонка выдержать подобный штурм?

– Итак, – не ответив, продолжил Курт, – Хальс не был замешан ни в чем, кроме договора об истреблении городских шаек. Убийство Адельхайды, сговор с охотниками на поставку сведений о малефиках, покрытие убийцы inspector’а Конгрегации, сообщничество с епископом и втягивание горожан в ересь, убийства свидетелей – это все ты.

– Нелегко пришлось, – с нарочитой сокрушенностью признал Ульмер. – Работал за семерых… Но столь увлекательной игры я давно не вел. А ты, как я понимаю, поговорил с братцем своего приятеля? – снова улыбнулся инквизитор, кивнув на молчаливого охотника за спиной Курта. – И судя по тому, что я его не вижу здесь, разговор закончился как-то слишком досадно для него. Жаль, парень подавал надежды.

– Ты… – начал Ван Ален, сделав порывистый шаг вперед, и Курт, не церемонясь, одернул:

– Ян, заткнись!

– Этого ты на меня не повесишь, – заметил Ульмер, с опаской скосившись на охотника. – Мне смерть Лукаса была не нужна. После всего этого я и вовсе намеревался ввести его в дело полноценно.

– Мельхиор, – снова оставив его слова без ответа, подсказал Курт. – Ведь это он собирает вашу братию?

– «Собирает»… – повторил бывший сослуживец медленно. – Знаешь, хорошее слово. Именно собирает. Собирает, нумерует, складывает, откладывает до лучших времен и каждого достает тогда, когда он нужен.

– Где он?

– Вот этого тебе не скажет никто, – уверенно отозвался Ульмер. – Мельхиор нигде. И везде – везде, где ему надо быть. Я тебе ничего не скажу уж точно – я не знаю. Он сам появляется, когда считает нужным, а нужным он этого не считает почти никогда.

– Из какой дыры он тебя вытащил? – поинтересовался Курт, даже не пытаясь скрыть удивления. – Сколько раз Мельхиор пытался затеять какую-то, по его мнению, хитроумную игру – и всегда он путался в собственных планах, как родовитая модница в платье, сам себя подставлял и сам себе все портил. Каспар считает его дряхлым идиотом, чей разум ослаб от старости и непомерного самомнения, и я, знаешь ли, склонен с ним согласиться. А ты говоришь о нем так, словно он великий заговорщик, могучий маг и едва ли не тайный правитель этого мира. Ты десять лет провел в академии, скрывая себя самого, так и не поддавшись наставникам и одиночеству, а он ведь даже не навестил тебя ни разу, чтобы хотя бы поддержать. Для учителя как-то уж слишком безучастно, не находишь? Так что он такого сделал, чтобы заслужить такую преданность?

– Преданность? – поднял бровь Ульмер. – Учитель? Да ладно. Мельхиор уникальный человек, это верно. Часто ошибается, но nunquam errat, qui nihil agit[1017]. И когда-то он раскрыл мне глаза на самого себя, это тоже отрицать не стану.

– И обучил? Я, конечно, не книжный червь, но кое-что знаю и кое-что выучил, уж по крайней мере – то, что касается твоих собратьев-малефиков. Будь твои кости хоть выточенными из рога самого дьявола, нельзя так просто парой бросков свести вместе «теоретическую вероятность того, что молния ударит в дерево», и того, что мимо пройдет определенный человек. Для этого надо понимать процесс, надо знать, что такое эта молния, как перемещаются грозовые облака, как порождают искры… Этому в Макарии не учат, этому нигде не учат; и Мельхиор вряд ли владеет такими знаниями.

– Иногда все-таки и Молот Ведьм высказывает умные мысли, – хмыкнул Ульмер так довольно, будто Курт был его учеником, ответившим, наконец, на сложную задачу. – Да, он познакомил меня с чародеем-«погодником». Так они себя называют. Молнии, упавшие в бурю деревья, нужной силы град – идеальные условия для ухода из жизни ненужных людей. Управлять этим, как они, я не смогу научиться, но некоторые основы постиг… Я уже вижу знакомый блеск в глазах. Расслабься, Гессе: как его зовут – я не знаю, где его найти – я не знаю, я не видел его несколько лет и не смогу сдать тебе шайку мажков, управляющих природой. Впрочем, можете попытаться отыскать его по приметам, ну как повезет. Тебе, как я уже сказал, и впрямь везет безмерно.

– Итак, столь теплое отношение к себе Мельхиор заслужил именно поэтому? Потому что дал тебе знания и возможность управлять судьбами?

– Он мной не распоряжается, Гессе. Мной никто не распоряжается: моими услугами пользуются. Например, такие люди, как он.

– Или Каспар, – договорил Курт, и бывший сослуживец спокойно кивнул:

– Или Каспар. Я, можно сказать, связующая нить между этими двумя. Каспар слишком зациклен на своих божках и слишком амбициозен, Мельхиор слишком… хаотичен, и чтобы эти двое смогли работать друг с другом, им требуется посредник, взявший от обоих понемногу… Такой, как я.

– К происходящему в Бамберге Каспар имеет отношение или его интерес ограничивался Адельхайдой?

– А-а, – протянул Ульмер, откинувшись к стене и одарив допросчика самодовольной улыбкой, – вот мы и подошли к самому интересному, да?.. Он думает, что имеет. Ты же знаешь его, Гессе: в нем самоуверенности хоть отбавляй.

– Языческий бог, – уверенно произнес он. – Так? Сущность, которую ты пытаешься пробудить в этом городе, – это какой-то из языческих божков Каспара?.. Точнее, – сам себя оборвал Курт, следя за лицом бывшего сослуживца, – это Каспар так думает. Если на горизонте появился Мельхиор, стало быть, не обошлось без иных сил, перед которыми и языческие боги, и бесы – лишь шкодливые дети… Кто это? Что за тварь вы хотите протащить в этот мир?

– Ты почти догадался, – удовлетворенно кивнул Ульмер. – Почти правильно свел все линии; еще чуть-чуть – и ты поймешь, что к чему, тебе нужно только еще немного времени… Вот только его-то у тебя и нет.

Ни задать следующий вопрос, ни даже обдумать его Курт не успел – Нессель вдруг болезненно вскрикнула, зажмурившись и закрыв уши ладонями, колени ее подогнулись, и ведьма съёжилась на корточках в комок, тихо постанывая и, кажется, готовая вот-вот упасть. Ван Ален бросился к ней и тут же остановился, не зная, что предпринять, оба куратора растерянно застыли, и лишь Райзе бросил напряженно и зло:

– Что ты сделал, ублюдок?!

– Это не я, – пожал плечами Ульмер и, перехватив взгляд Курта, размеренно и торжественно прокомментировал: – И вот тут до прославленного Молота Ведьм начало доходить. Множество разобщенных мыслей в его голове постепенно стали складываться, и он почти уже понял, что происходит. Он вдруг задумался над тем, что арестованный уж больно многословен и откровенен, – даже для человека, который знает, что попался, и знает, кому попался… Боже, Боже, думает сейчас Молот Ведьм, неужели этот щенок вовсе не сумасшедший, нашедший повод поделиться своими бредовыми идеями, а просто тянет время?..

– Где епископ? – напряженно спросил Курт, и кто-то из кураторов тихо отозвался:

– В соборе, я думаю. Если он собирался служить молебен, когда рат будет казнить приговоренных…

– И туда должны собраться все горожане?

– Все не соберутся, но…

– Казнить приговоренных… – повторил Ван Ален тоскливо. – Мы опоздали. Ваш человек не успел остановить их и…

Он запнулся, глядя на скорчившуюся на полу ведьму, и Курт раздраженно поджал губы, преодолевая желание придушить на месте и Ульмера, и себя самого заодно.

– Густав, прикажи держать двери Официума запертыми, – приказал он, молясь о том, чтобы бывшему напарнику и теперешнему начальнику не вздумалось встать в позу. – Но пусть следят за подступами: вскоре сюда могут ломануться горожане, ища защиты за каменными стенами. Не пойдут на приступ, понял? Они будут искать, где спрятаться, если сумеют добраться сюда живыми. Вы двое – следите за арестованным. Не давайте сосредоточиться, отвлекайте вопросами, тычками, пощечинами, иглами в задницу – чем угодно, только не позволяйте ему уйти в себя. Если сочтете нужным – убейте. Густав, пригони им на помощь своего expertus’а. Понятия не имею, что он может, но это лучше, чем ничего. И на всякий случай пришли солдат к собору. Ян? Охраняй Готтер.

– Я не останусь здесь! – выкрикнула Нессель, рывком распрямившись, и охотник растерянно замер, не зная, как быть. – Я с тобой.

– Куда – со мной? – хмуро уточнил Курт, отступая к двери. – Ты на ногах не стоишь.

– К собору, – уверенно отозвалась ведьма, с усилием вернув голосу твердость. – Ты ведь туда идешь.

– Я туда бегу, – возразил он, отвернувшись, и пошатнулся, когда Нессель первой бросилась к двери, оттолкнув его с дороги и походя бросив:

– Я тоже.

– Что будешь делать? – крикнул Райзе им вслед, и Курт, не оборачиваясь, отозвался:

– Решу на месте!

– Отличный план, – одобрил Ван Ален, настигнув их уже в коридоре, и он лишь молча прибавил шагу, ухватив за руку бледную, точно привидение, Нессель.

(обратно)

Глава 29

Что он ожидал увидеть за стенами Официума, Курт не знал сам; быть может, содрогающуюся землю и осевшие стены домов, помрачневшие небеса и тучи, скрученные темным густым вихрем над городом… От того, что улицы были по-прежнему озарены восходящим солнцем и овеяны утренней тихой прохладой, даже на миг возникла мысль, а не солгал ли Ульмер, а не был ли этот внезапный stupor Нессель всего лишь уловкой, не сумел ли бывший сослуживец каким-то невероятным мгновенным сосредоточением нанести удар по ее и без того потрепанным нервам.

Ведьма то ли немного оправилась от своего странного приступа, то ли близкая опасность подстегнула ее; от Курта она почти не отставала, следуя за ним бегом по пустынной безлюдной улице Бамберга. Есть и будет ли польза от присутствия Нессель, Курт не представлял и все еще не оставлял мысли о том, чтобы вручить ее охотнику и развернуть обоих, отослав под защиту стен Официума; однако чем дальше от обители благочестия и порядка они уходили, тем более он осознавал, что мысль эта и прежде-то была исключительно теоретической и отвлеченной, а уж теперь и вовсе не стоит даже такого умозрительного рассмотрения.

Былая усталость от бессонной ночи отступила на задний план, не уйдя вовсе, но словно забившись в угол, как человек, внезапно оказавшийся в комнате, где назревает драка, – понимая, что стоит отодвинуться и не мешать, чтобы самому не попасть под горячую руку. На миг показалось, что мир вокруг содрогнулся и поплыл, как бывало, если удавалось осмыслить момент погружения в сон, но мимолетное наваждение тут же ушло, реальность обрела какую-то преувеличенную отчетливость и насыщенность, и мысли потекли ровным, гладким потоком. Опыт говорил, что потом это аукнется смертельной усталостью и апатией, но и выбор сейчас был невелик, и сомнения в том, что это «потом» настанет, тоже были немалыми…

Нессель споткнулась на бегу, повиснув на его руке и снова тихо вскрикнув, и Курт подхватил ее за плечи, сам едва не упав от резкой остановки. Незаданный вопрос так и остался лишь в мыслях, когда он увидел лицо ведьмы – отрешенное и потерянное, и от того, что взгляд ее сохранял ясность, стало не по себе.

– Я в порядке, в порядке… – с усилием выговорила Нессель. – Я на ногах.

– Что ты чувствуешь? – прямо спросил Ван Ален, нетерпеливо перетаптываясь на месте, явно раздраженный вынужденной задержкой. – Что происходит, к чему готовиться?

– Не знаю, – отозвалась ведьма коротко, распрямилась и побежала вперед первой, на ходу бросив: – Оно просыпается. Я не знаю, что это.

– М-мать… – с чувством прошипел охотник и сорвался с места, догоняя ее.

Курт по-прежнему старался двигаться рядом с Нессель шаг в шаг, дабы снова поддержать ее, если приступ повторится, но ведьма, похоже, с каждым мгновением все более оживала и воодушевлялась – быть может, из-за мысли о том, что происходящее в Бамберге, чем бы оно ни было, наконец закончится и майстер инквизитор, одержав победу над очередным злом, займется поисками Каспара и ее дочери. А в победе Курта ведьма, похоже, не сомневалась, убежденная в его неуязвимости своими выкладками о божественном покровительстве…

До выхода к соборной площади оставалась пара улиц, когда это случилось снова – мир вздрогнул, как вытканный на гобелене рисунок, будто кто-то дернул за край полотна и изображение сместилось, пошло волнами, смялось. Головокружение навалилось внезапно, точно от удара в затылок; охотник рядом споткнулся, ругнувшись, а Нессель снова схватилась за голову, прижав ладони к вискам и болезненно зажмурившись. Мгновенный морок схлынул, будто бы тот самый гобелен попросту сдернули на пол и под ним обнаружился другой – с точно таким же рисунком, на той же ткани, тем же миром вокруг, но неподвижным и точно застывшим, сжавшимся в предчувствии удара…

И удар свершился.

Земля под ногами дрогнула – так, как и ожидал Курт, когда выбегал из дверей Официума, утренняя прохлада в единый миг стала склепным холодом, похожим на тот, что он ощутил несколько дней назад, сидя подле погруженной в транс ведьмы в трактирной комнате; небо потемнело, вмиг насытившись серостью, похожей на застарелую плесень, – именно так, как он себе воображал, выходя на эти улицы, – и там, вдали, над кровлей собора, точно чернильное пятно, расплывающееся по белой простыне, густели и росли даже не тучи, а густые клубы, похожие на каменные валы, готовые сорваться вниз.

Вновь задрожала земля, застонав, как разбуженный раненый зверь, небеса над головой напряженно вздохнули, и Курт вдруг увидел ее – раскинувшуюся над городом сеть.

Она не была похожа на то, что представилось со слов Нессель; в воображении рисовалось что-то напоминающее частую липкую паутину, сплетенную исполинским пауком, что-то вроде стальной проволоки, куполом укрывшей Бамберг, – тёмно лоснящейся, плотной, непроницаемой. Однако в реальности, если это уже можно было считать реальностью, то, что ведьма назвала сетью, выглядело совсем иначе. Нечто тошнотворное, нелепое и вместе с тем зловещее, напоминающее гигантский кишечник, точно город оказался внутри монструозного зверя; влажно лоснящиеся мутно-сизые потроха оплетали небо и улицы, дома и подворотни, содрогаясь и пульсируя, будто проталкивая внутри себя полупереваренную пищу, будто дыша, и где-то там, вдалеке, словно слышалось биение колоссального сердца…

Видение длилось миг или два, тут же исчезнув, растворившись, сгинув, оставив после себя ощущение могильного холода, запах древнего запредельного страха и чувство внутренней пустоты, словно кто-то залез когтистой лапой в нутро и одним махом вырвал душу…

– Матерь Божья… – выговорил Ван Ален сдавленно, и его почти шепот показался криком, оглушающим эхом отдавшимся от невидимых стен. – Ты… видел это?..

– Мы опоздали… – так же чуть слышно сказала Нессель. – Он просыпается.

– Кто? – уточнил Курт коротко, мучительным, нечеловеческим усилием заставив голос не дрожать, складывать звуки ровно, не срываясь в окрик. – Что будет?

Она обессиленно качнула головой, вяло передернув плечами и ни слова не сказав в ответ; глаза ее потускнели, став похожими на подернутые осенним ледком лужи, и Курт всерьез испугался, что сейчас ведьма лишится чувств, рухнув на мелко подрагивающую землю под ногами…

– Ян, веди ее назад, – велел он, все так же с трудом заставляя себя произносить слова внятно и четко. – Я иду дальше.

Нессель болезненно поморщилась, но возразить не успела – мир вокруг вновь задрожал, в нескольких шагах справа, прямо под стеной одного из домов, с оглушительным мерзким скрежетом лопнула земля – именно лопнула, как скорлупа яйца, брошенного в кипяток с ледника, а в небесах снова послышался не то вздох, не то стон…

– Да кого ж эта мразь сюда притащила… – с явным испугом, замешанным на бессильной злости, пробормотал Ван Ален и решительно договорил: – Нет. Возвращаться нельзя. Я тебя одного туда не пущу, и разделяться сейчас идея не из лучших, тем более что безопасных мест, как я чую, в этом городе теперь нет. Будем надеяться, что твоя госпожа экспертус не ошиблась, ты действительно под Господним покровительством и нам с нею тоже чуток достанется…

Очередной толчок оборвал охотника на полузвуке, и где-то через улицу, не видимый отсюда, судя по оглушительному грохоту, плотному облаку пыли и каменной крошки, полностью обвалился чей-то дом. Чернильное пятно туч над собором скрутилось смерчевой воронкой, однако ветра не было ни здесь, вдалеке от него, ни, похоже, рядом с самой каменной громадой – в темный непроницаемый вихрь не затягивало обломки, листья и городской мусор, словно этот невероятный ураган бушевал где-то сам по себе, отделенный от города, от этого мира, вместе с тем непостижимым образом проникая в него и будто высасывая силы, дыхание, жизнь…

– Тогда идем, – не стал спорить Курт и, снова взяв Нессель за руку, двинулся вперед.

Бежать, как прежде, уже не получалось: ноги словно вязли в глубокой тине, воздух обратился в густой кисель и даже в легкие, казалось, пролезал с трудом, как кошка по узкому желобу.

За одним из поворотов на параллельной улице показались вооруженные люди, судя по разительно отличному от местных виду – прибывшие вместе с Райзе бойцы, которых Курт велел направить к собору; о своей просьбе он уже пожалел, ибо все очевидней становилось, что ни десяток, ни сотня солдат тому, что сейчас началось, не воспрепятствует и проблемы не решит, и стоило бы отослать людей обратно, дабы не подставлять под удар, которому они ничего не смогут противопоставить…

– Сюда, – скомандовал Курт, отметив, что голос его прозвучал глухо и сдавленно, словно он говорил в воду.

Охотник молча, без единого вопроса, свернул следом за ним, догоняя бойцов, и так же безмолвно обернулся, проводив взглядом одинокого горожанина вдалеке, что бежал по дрожащей земле прочь; точнее, пытался бежать, так же увязая в плотном тяжелом воздухе и явно задыхаясь… Курт кивнул в ответ на не высказанное вслух замечание: это был единственный человек, которого они увидели с тех пор, как покинули Официум. Что бы ни происходило в соборе, прихожане все еще оставались там, невзирая на земную дрожь и тьму небес, ожидая неведомо чего…

Когда дрожь вдруг стихла, а на город упала внезапная тишина, Нессель споткнулась, едва не упав, да и сам Курт будто ткнулся в незримую стену, ощутив, как пережало дыхание и словно сжало стальным обручем голову; охотник позеленел, плотно сжав губы, как от приступа тошноты, и тоже встал на месте, сложившись пополам и сипло вдохнув. Этот миг застывшей мертвой тишины ошеломил, ошарашил, смял мысли в комок, и когда тряхнуло снова, в глазах потемнело, а в ушах возник противный оглушительный звон, и показалось, что вот-вот лопнут вены от неслышного, но все поглощающего звука…

Темный смерч над собором, медленно перемалывавший воздух, вдруг взвился стремительным вихрем, став уже угольно-черным, в глубине воронки блеснула беззвучная молния, подобная тем, что, по рассказам странников, можно увидеть над проснувшимся вулканом в облаках раскаленного пепла. Стены людских обиталищ вокруг застонали и заскрипели, покрываясь трещинами и провалами, стоящий впереди дом покачнулся и рухнул, преградив обломками улицу и заслонив все вокруг удушливой пылью. Что-то выкрикнула Нессель, но разобрать хоть слово Курт не смог – в ушах по-прежнему оглушительно звенело, перекрывая грохот рухнувших стен, и лишь по движению губ удалось увидеть: «Проснулся!»…

Он взвился в небо в обломках камня – колоссальный огненный змей, невиданно, невозможно величественный и прекрасный, изящный и мощный одновременно; сияющее в черном облаке тело возвысилось над собором, над крышами, над городом, и не было никаких сомнений, что с любой улицы был виден запрокинутый к небу блистающий лик. Именно лик, назвать это «змеиной мордой» даже мысленно не поворачивался язык; любые мысли вообще ворочались с трудом, а все до единого члены тела оцепенели, не имея сил и желания двигаться, все существо и, казалось, весь мир в упоении замерли, внимая неслышному гласу и дивному облику. Ван Ален хрипло и невнятно выдавил что-то, кажется попытавшись осенить себя крестным знамением, и до слуха донеслось лишь восторженно-испуганное «Ангел»…

Аmen, amen dico vobis: videbitis caelum apertum et angelos Dei ascendentes et descendentes…[1018]

Божественный Ангел, в этом не было сомнений, это знание всплыло внезапно и тут же укоренилось прочно, словно было всегда; да оно всегда и было, всего лишь забылось с годами, с поколениями, с веками и тысячелетиями, прожитыми человеком вдали от Создателя и Его слуг, и вот теперь, сейчас, знание это всплыло из глубин памяти, из небытия, из вечности. Не крылатые воины, не бестелесные и незримые сущности, не прекрасные обликом исполины – нет, Ангелы не такие, не то, не те, истинный облик, истинная суть – вот она, невероятный, стремящийся к небесам змей, светозарный, ослепительный, горящий внутренним светом, который не удержать и не скрыть даже от простых смертных…

Qui facis angelos Tuos spiritus, ministros Tuos ignem urentem…[1019]

Воплощенная Слава, олицетворенная Сила, претворенное Величие, перед коими смертному можно лишь застыть в восхищении…

Et ecce angelus Domini stetit iuxta illos et claritas Dei circumfulsit illos…[1020]

Angelus Domini…

Et septimus angelus tuba cecinit et factae sunt voces magnae in caelo dicentes factum est regnum huius mundi Domini nostri et Christi eius et regnabit in saecula saeculorum…[1021]

Ангел… Ангел Господень в силе и славе Его… Сила и слава Его, мир Его, владычество Его… Ангел… Ангел, принесший Тысячелетнее Царство на незримых огненных крыльях…

Et fecit signa magna ut etiam ignem faceret de caelo descendere in terram in conspectu hominum…[1022]

Потрепанные страницы книги, хранящей слова запрещенного учения… внимающие священнослужителю люди, заполонившие площадь… опасная, смертельная ересь, что прячется, как лист в лесу, видная всем и никем не увиденная…

Собственный голос вырвался из груди с усилием, как пленник из клетки, – сухой, надломленный, бесцветный, тяжело пробившись сквозь вязкий воздух вовне:

– Это не Ангел!

Огненный змей распрямился, и блистающая глава в вышине скрылась бы в черном вихре, если б исходящее от нее сияние не развеивало мрак; на мгновение он замер, словно бы упираясь макушкой в твердь небес, и вдруг мироздание, казалось, задрожало и пошло трещинами от оглушительного звериного рыка. Дивный облик будто пошел трещинами, как старая фреска, обнажая темную поверхность стены, и пламя, из которого был соткан змей, словно померкло…

– Прочь!

Курт выкрикнул это одно-единственное слово, собрав на него все душевные силы, обдирая горло, точно каждый звук был неровным наждачным камнем, и все равно не понял, в самом ли деле он сумел нарушить тишину, или его голос слышен только ему, а охотник и ведьма, застывшие рядом, ничего не услышали, не увидели, не поняли. На то, чтобы двинуться с места, ушли последние силы; бросившись вперед, Курт с силой толкнул спутников в спины, почти швырнув их наземь у развалин дома, и сам упал рядом, спиной прижавшись к остаткам стены, отстраненно и как-то равнодушно отметив, как походя врезался коленом в неровно сколотый камень.

То, что удалось увидеть в этот последний миг, всплывало уже из памяти, словно кто-то услужливо держал перед глазами рисунок, сделанный с натуры: огненная оболочка небесного змея сползла, как старая шкура, обнажив нечто иное, нечто безобразное и отвратительное, в сравнении с чем любое виденное до сей поры существо казалось верхом совершенства. Это было похоже на человека; именно похоже – две руки, две ноги, голова, безволосая, точно у старика или младенца, но какие-то непропорциональные, исковерканные, искаженные, как отражение в воде. И все его тело, от макушки до стоп, как язвы, покрывали широко раскрытые темные глаза; они теснились, не оставляя и на палец пустого места, вращали зрачками и мигали, глядя вокруг и повсюду, будто бы заглядывая в саму изнанку мира и человеческих душ…

Существо, похожее на Божье творение, было огромно, хотя и не столь невероятно гигантское, как огненный змей, из коего переродилось, – быть может, в полтора или два человеческих роста, однако немыслимым, непостижимым образом было увидено отсюда, издалека, где основная часть собора была скрыта домами и развалинами жилищ и лавок; и увидено, казалось, не телесными очами, будто облик возникшего в черном смерче создания был попросту явлен каждому, находящемуся в городе, словно оно объявило громогласно и победно: вот, я здесь…

Prope est in ianuis…[1023]

«Этот город – душный и затхлый, как подвал»… «Сейчас в этот подвал распахнули дверь, и сквозняк поднял всю пыль, что в нем слежалась»…

Мысли взвились мелкой душной пылью – мысли, прежде лежащие неподвижно, смерзшиеся, оцепенелые; мысли взвихрились и заплясали, замельтешили беспорядочным роем, и разум, очнувшись, будто вздохнул полной грудью впервые за последнюю минуту, – тот разум, что еще несколько мгновений назад обмер, обомлел, онемел. В распахнувшуюся дверь ринулся воздух – холодный, сухой, несущий с собою неведомый запредельный страх, но разогнавший тот морок, что еще только что едва не лишил рассудка вовсе, едва не погубил тело и душу…

– Что… за… черт?! – хрипло выдавил Ван Ален.

Охотник сидел на земле, вжавшись спиной в останки полуразвалившейся стены так, словно надеялся просочиться в камень и уйти в него целиком, спрятаться, как ребенок в одеяле, услышавший шум в пустой ночной комнате. Руки истребителя тварей мелко подрагивали, не зная, что делать и к чему тянуться, – то ли осенить себя побеждающим нечисть знаком Креста, то ли схватиться за оружие, и тело его сейчас было похоже на арбалетную дугу, покореженную чьей-то чудовищной силой, но все еще способную распрямиться и послать стрелу – быть может, в последний раз. Нессель застыла рядом – бледная, как никогда еще прежде, и на миг даже померещилось, что бездыханная; широко распахнутые глаза ведьмы неподвижно смотрели прямо перед собою – то ли не видя ничего, то ли видя нечто, что лучше бы и не видеть…

– Ангел…

Нессель выговорила это едва слышно, и даже Курт вздрогнул, подавив желание схватиться за арбалет, – голос ее был сиплым, как у удавленницы, чужим, нечеловеческим, и лишь невозможным, мучительным усилием разума удалось самому себе внушить и заставить себя осознать, что это лишь страх и усталость, и напряжение – тоже нечеловеческие…

– Сераф…[1024]

– Что?! – изумленно переспросил охотник. – Что за чушь несет твоя ведьма?! Она окончательно рехнулась?!

– Это было бы неудивительно, но навряд ли.

Курт складывал слова вдумчиво, с расстановкой, намеренно тщательно, пытаясь звуками собственного голоса унять беспорядочную пляску пылинок-мыслей, словно произносимые им звуки воздвигали вокруг стену, внутри которой сохранялась реальность, оставалась частичка мироздания – такого, каким оно должно было быть, каким его задумал Создатель, то самое, в котором не место созданиям, подобным тому, что сейчас проснулось в соборе Бамберга. Отсюда, из этой хлипкой цитадели слов и редких упорядоченных мыслей, можно было смотреть сквозь узкие бойницы на то, что происходило вовне, и казалось, что время разорвалось надвое, простираясь параллельными потоками, один из которых едва влачился, а другой – там, снаружи, – ревущим стремительным водопадом низвергался в небытие…

– Ангел, – повторил Курт, наблюдая за тем, как его руки сами вынимают арбалет из чехла, раскладывают его, заряжая, и пристраивают оружие на коленях.

Ван Ален последовал его примеру – и тоже, кажется, совершал все движения механически, мимовольно, точно его дрожащие руки жили собственной жизнью, отдельной от рассудка и души. Взгляд охотника метался по сокрушенному городу, по заполненным пылью улицам, срывался с темных небес к трясущейся в ужасе земле, а руки между тем достали стрелу, натянули струну, уложили старый арбалет на колени, поперек вытянутых ног…

– Ангел, – повторил Курт, все еще с трудом поспевая за мятущимися мыслями и не успевая облекать их в слова, ощущая, как кружится голова от того, что эти два времени, два потока тянут его за собою, грозя разорвать, уничтожить, смять; слова рождались с трудом, вырываясь во внешний мир короткими рублеными фразами. – Последняя эпоха. Эпоха гибели перед возрождением «царства верных». Смерть. «Не смотри, даже если ты исполнен очами, как Ангел смерти».

– Да что за хрень ты несешь?!

– Талмуд. Авода Зара. Ангел с телом, покрытым глазами. Ангел смерти. Конец Света в отдельно взятом городе.

– А после? Везде?

Ван Ален говорил также через силу, также очевидно пытаясь встряхнуть самого себя собственным голосом, попыткой делать, думать, говорить хоть что-то, пусть даже о последних днях христианского мира…

И это помогало. Помогало слабо, едва-едва, но все же очищало разум от затхлой пыли, унимало скачку мыслей, и даже Нессель, молчаливая и застывшая, как ледяной обломок в холодной реке, кажется, слушая их, оттаивала, возвращаясь с грани безумия обратно, в явь, гибнущую, содрогающуюся, но реальную, вещественную, человеческую…

– Возможно, – тихо и по-прежнему хрипло отозвалась ведьма, и Ван Ален выругался – громко, грязно, с чувством, больше, кажется, для того, чтобы этим вогнать себя обратно в реальность, как пинком, вернуть разум и мысли в человеческий тварный мир, в котором все так просто и понятно: враг, друг, он сам и грядущая битва…

Курт не успел ему ответить или поддержать сказанное Нессель – сквозь скрип и треск камня, сквозь далекий свист ветра и грохот вдруг донесся звук, источник и природу которого он даже не смог определить сразу. Едва слышный и вместе с тем отчетливый не то стон, не то далекий крик, словно вздыбившаяся земля и помутневшие небеса вдруг зарыдали – приглушенно, сдавленно, как плачет женщина в подушку украдкой, стараясь не быть услышанной. Звук несся от собора, постепенно будто расползаясь, обрываясь и нарастая с новой силой, разбиваясь на осколки, разлетаясь клочьями…

– Люди, – пробормотал Ван Ален тихо и напряженно. – Это кричат люди…

– Не могу их осуждать, – также едва слышно отозвался Курт и, глубоко переведя дыхание, осторожно приподнялся, выглянув из-за руин, служивших им убежищем.

Исполненного очей посланника смерти видно не было, и черный вихрь над собором исчез, растворившись в небе и пропитав его собою; вокруг не было ни души, но издалека все отчетливей слышались людские крики – исполненные непередаваемого, нечеловеческого ужаса…

За полуразвалившейся стеной дома в дальней оконечности улицы мелькнула темная тень, и Курт вскинул арбалет, почувствовав, как неприятно свело пальцы и натянутой веревкой напрягся каждый нерв.

– Что? – сиплым шепотом уточнил Ван Ален, пристроившись со своим арбалетом рядом.

Курт дернул плечом, не ответив; некстати подумалось о том, что, если хотя бы часть службы Кристиана Хальса была похожа на его собственную, нет ничего удивительного в том, что он не стал наседать на Гайера за ненамеренное убийство двоих горожан. Шанс пригвоздить в подобных ситуациях ни в чем не повинного человека, бегущего от опасности, был не просто велик – близился к неизбежному…

– Никого, – констатировал охотник.

Курт не ответил, собираясь с силами, понимая, что надо сказать то, что говорить не хотелось, а потом сделать то, что ни один человек в своем уме делать бы не стал, не должен бы делать…

– Вперед, – выговорили губы сами собой, и Ван Ален кивнул, так же нехотя отозвавшись:

– Пойду первым. Береги свою ведьму и смотри по сторонам.

Он отозвался таким же коротким кивком и, перехватив арбалет в левую руку, потянул Нессель за плечо. Та тяжело поднялась, нескладно, будто кукла, придерживая подол своего некогда белого платья, и с тоской бросила взгляд в небо, тут же отведя взгляд.

– Видишь ее? – не оборачиваясь к ведьме, спросил Курт, и та качнула головой, отозвавшись едва слышно:

– Больше нет. Ее больше нет. Она не нужна.

– Конечно не нужна, тварь накормлена и разбужена, – зло подтвердил Ван Ален и, выдохнув, решительно поднялся. – Я пошел.

Курт двинулся следом за охотником, по мере приближения к собору все более отчетливо слыша, как кричат вдалеке люди. Кто-то уже совершенно нечеловечески ревел – громко, надрывно, не прерываясь, кажется, даже для того, чтобы набрать воздуха, кто-то вскрикивал и умолкал, кто-то визжал, и от того, что крики не становились громче, а, напротив, делались все тише и реже, становилось холодно…

Горожанин в пыльной порванной одежде выскочил из-за угла одного из домов так неожиданно, что палец едва не сжался сам собою, послав стрелу вперед. Бамбержец свернул в сторону, огибая встречных людей по уходящей в сторону улице, но это явно не было желанием избежать с ними встречи; на майстера инквизитора с компанией он не обратил внимания и по сторонам не смотрел вовсе – просто бежал, петляя, спотыкаясь, падая, поднимаясь и устремляясь вперед снова, громко и нечленораздельно подвывая, точно раненый пес. Мгновение Курт колебался, решая, стоит ли настигнуть его, остановить, расспросить, но решил остаться на месте: разделяться, как верно заметил охотник, сейчас не стоило, да и вряд ли, судя по его виду, беглец мог ответить что-то внятное…

Ван Ален проводил его хмурым взглядом и, сжав пальцы на прикладе, двинулся вперед снова. Охотник вслушивался в доносящиеся от собора звуки, все более мрачнея, и Курт был уверен, что думает истребитель нечисти о том же, о чем и он сам. Вряд ли все более редкие и почти уже стихшие крики говорят о том, что люди разбежались, затаившись в безопасных местах.

– Черт… – проронил Ван Ален тихо, внезапно остановившись; Курт сделал шаг вперед, выглянув из-за его плеча.

Бойцы, прибывшие вместе с Райзе, были тут – их тела лежали на утоптанной земле, покрытой каменной крошкой и обломками дома с обвалившейся крышей; лежали вповалку, изломанным смятым ворохом, будто перед смертью все они сгрудились подле чего-то – чего-то, что превратило обученных вооруженных людей в подобие скомканных тряпичных кукол. Земля, плотная, как камень, была взрыта, точно вокруг группки бойцов плясала пара тяжелых боевых жеребцов, сказочных, неправдоподобных, чьи массивные копыта были, казалось, даже не из закаленной стали, а из какого-то неведомого металла, способного пробить и гранит…

Темная тень снова мелькнула в отдалении, тут же исчезнув. Ван Ален вскинул арбалет и замер, выцеливая пустоту, Нессель попятилась, вцепившись в рукав Курта, и он невольно сделал шаг назад следом за нею – прежде, чем успел увидеть то, что испугало ведьму, а когда увидел, успел лишь подивиться тому, что она не сорвалась в панике с места и не помчалась по улице вслед за тем горожанином.

Они двигались суетливыми порывистыми движениями – две черные, как ночь, твари размером с жеребенка, такие же тонконогие и поджарые, вот только ног у этого порождения безумного творца было не четыре и даже, кажется, не шесть или восемь: острые, членистые, чем-то похожие на паучьи лапы, во все стороны топорщились то ли отростки-ходули, то ли жесткие щупальца, беспокойно и как-то судорожно ощупывавшие пространство вокруг. Время от времени несколько щупов упирались в землю и каменно-древесные обломки, и твари переваливались на них, продвигаясь вперед, вздымая остальные конечности, словно некое подобие боевых знамен чуждого воинства, и казалось, что они не идут, а скользят, как бестелесные тени. Сходство казалось еще сильнее оттого, что ни одна из них не издавала ни звука, и только теперь, в этот миг, Курт осознал, что не слышит больше ни одного людского голоса, – крики стихли…

Вокруг царила тишина – безмолвный и безлюдный полуразрушенный город плавал в зыбкой мути под безгласным ветром в темных небесах, и беззвучные неведомые твари крались по его руинам.

– Сюда!

То, что голос был его собственным, Курт понял не сразу – лишь тогда, когда грянулся оземь среди руин, утянув за собою Нессель и охотника. И снова, как несколько минут назад, разум с запозданием осознал, почему тело сделало то, что сделало, повинуясь то ли инстинкту – древнему, как сама жизнь, инстинкту самосохранения, въевшемуся в каждый нерв, кровь, мысль человеческую, то ли вбитым намертво навыкам, за что еще раз следовало бы вознести молитву о здравии инструктора зондергрупп… Потом, если на то еще останутся время и возможность.

Он был здесь, неподалеку, казалось – совсем рядом, подобный человеку нечеловек, Ангел не ангельских облика и сути. Сейчас, сжавшись за полуразрушенной стеной дома, Курт не видел въяве, но все еще зрел в мысленной памяти огромную серую фигуру, похожую на корявый рисунок миниатюриста-самоучки, который попытался изобразить жителя заморских земель и которому псоглавие показалось слишком простым и банальным. Он шагал сквозь город – размеренно, неспешно, бесстрастно, как сомнамбула, не глядя по сторонам и в то же время смотря повсюду; темные глаза на сухопаром теле мигали и вращались, отчего казалось, что кожа посланника смерти переливается грязно-черными пятнами. И сквозь тишину, сквозь неподвижность полумертвого города были слышны шаги: исполинская фигура не издавала топота, но каждый ее шаг отдавался во всем теле и бил по перепонкам, и казалось, что камни вокруг подпрыгивают и грохочут.

Нессель стала уже не просто бледной; казалось, не будь ее платье испачкано углем, пылью и уличной грязью – лицо ее слилось бы с белой тканью вовсе, в глазах заплескалось подступающее сумасшествие, уже тихонько стучащее в дверь разума и грозящее вот-вот ударить по-настоящему, сорвав ее с петель одним пинком. Охотник выглядел немногим лучше, и Курт старался не думать, что за зрелище представляет собой он сам, столь же его лицо серое от напряжения и страха, так же ли трясутся губы и руки, стучат ли зубы при каждом вдохе и есть ли та же безуминка во взгляде…

Твари вынырнули из-за развалин – все так же беззвучно, как тени, замерев всего в нескольких шагах, точно гончие в стойке, и отсюда в подробностях, явственно было видно их пасти; собственно, ничего, кроме пасти, и не было видно там, где у любого зверя находится голова – казалось, две вытянутые челюсти растут прямо из сухого черного тела. Ван Ален приподнял арбалет, и Курт, все так же повинуясь внезапному озарению, перехватил его руку, заставив опустить оружие на колени. Охотник дернулся, пытаясь высвободиться, и он сжал пальцы сильнее, для вящей убедительности наподдав локтем в бок. На настороженно-вопросительный взгляд Курт ответил молчаливым движением глаз, указав на скрытую развалинами фигуру Ангела, и руки Ван Алена расслабились, хотя охотник вряд ли понял его, предпочтя то ли смириться с происходящим, то ли все же довериться опыту Молота Ведьм. Твари развернулись на месте плавным скользящим движением, похожие на многоногие циркули, чертящие подле себя невидимые неровные круги, и Нессель, увидев, как пасти повернулись в ее сторону, издала задушенный звук, явно предвещавший крик, который ей удавалось сдерживать до сих пор бог знает каким усилием воли. Зажать ей рот ладонью Курт успел за миг до того, как порождения неведомого мира, переваливаясь на своих изломанных щупах, в несколько шагов оказались рядом.

Курт ожидал запаха тлена от темной шкуры тварей и тяжелого гнилостного духа из полураскрытых пастей, горячего громкого дыхания, готовился встретить взгляд маленьких поросячьих глазок, вместе с тем понимая, насколько эти ожидания нелепы, – просто прежний опыт судорожно подбрасывал мозгу детали, которые сейчас не имели смысла и значения. У этих созданий не было не только головы – собственно пасти и были единственным, намекающим на то, где эта самая голова, вообще говоря, предполагалась бы, будь они производными природы, а не древних глубин истории дочеловеческой и доангельской. Разделенный на две челюсти выступ на поджаром теле был похож на некогда выщербленный и заглаженный камень – ни глаз, ни ноздрей, ни чего-то похожего на уши разглядеть было невозможно за отсутствием таковых. На миг мелькнула глупая мысль, что, если сейчас податься вперед, протянуть руку и постучать по этому выросту, изнутри тварь отзовется пустым звуком, похожим на эхо в пустом бочонке. Пасти, безъязыкие и темные, будто провал в никуда, не втягивали воздух и не исторгали его вовне, словно здесь, на расстоянии шага, почти вплотную, стояли не существа, а механизмы, созданные сумасшедшим изобретателем. Механизмы, предназначенные для одного: убивать.

Одна из тварей вытянула голову-выступ, будто принюхиваясь, будто пытаясь уловить какой-то тонкий запах несуществующим носом. Пасть, разверстая под невероятным углом, как у заглатывающей яйцо змеи, застыла на расстоянии ладони от вытянутой ноги Ван Алена, и охотник, и без того неподвижный, окаменел вовсе, лишь сжав зубы и стиснув пальцы на прикладе так, что заострившиеся костяшки и скулы, казалось, вот-вот прорвут кожу. Нессель трясло мелкой судорожной дрожью, и ненадолго Курт всерьез испугался того, что она не сдержится, оттолкнет его руку и выплеснет весь скопившийся ужас криком, что сорвется с места и бросится прочь… или же просто окажется самым счастливым человеком в их троице, вовремя лишившись рассудка и тем самым оградив себя от привычного понимания страха, тьмы и смерти…

В отдалении снова тяжело ударил в землю шаг многоокого Ангела, и обе твари, крутанувшись на лапах-циркулях, сорвались с места, вмиг скрывшись с глаз; еще несколько секунд протекли все в той же мутной тишине, издалека послышался до тошноты отчетливый треск, будто кто-то одним движением разорвал на куски плотную новую ткань, и на недолгое мгновение в воздухе повис чей-то крик – непонятно, мужской или женский, оборвавшийся разом и навсегда.

Сколько времени прошло, пока Курт решился опустить руку, зажимавшую рот ведьмы, он не знал; внутреннее чувство говорило, что миновала в лучшем (худшем?) случае минута, а все его существо твердило, что прошел не один час, что давно, очень давно они сидят здесь – на усыпанной обломками земле, вжавшись спинами в стену опустевшего дома. Шаги исполина все еще слышались вдалеке, но тварей не было видно, и вокруг снова установилась пустая тишина – ничем не нарушаемая, омертвелая, каменная…

– Чёр… – начал охотник сдавленно и осекся, не произнеся вслух то, что прежде вырывалось само собой, без осмысления и раздумий. – Твою ж…

– Господи, – едва слышно выдохнула Нессель, дрожащей рукой отерев лицо, и замерла, осознав, что сделала это кулаком, в котором зажала смятый в ком розарий.

Курт молчал, вслушиваясь в окружающее и в самого себя, отмечая с непонятным чувством, что лишь сейчас в душу начало просачиваться нечто похожее на страх, что прежде на него не было то ли сил, то ли времени – все мысли были о том, выдержит ли Нессель, сдержится ли охотник, да и сейчас это странное чувство вползает в него лишь потому, что память подсказывает – этого положено бояться, этого надо было испугаться, так делают все…

– Что… – начал Ван Ален все так же тихо и через силу и, так и не подобрав нужных слов, просто выдавил: – Почему?

– Они слепы, – пояснил Курт с расстановкой, продолжая краем глаза следить за ведьмой, что по-прежнему тряслась, точно в лихорадке, молча глядя в землю и все так же сжимая розарий. – Слепы и глухи. Незрячая безвольная свора Ангела смерти, его оружие. Посчастливилось, что нас не увидел он, иначе сейчас мы выглядели бы, как парни Райзе.

– Он идет по городу… – пробормотал охотник, словно лишь сейчас полностью осознав, что происходит. – Он просто идет, а с ним идут эти твари и убивают все живое, что попадается ему на глаза… Мать его так, он же вычистит это место! А потом… потом что – пойдет дальше? Это что, и есть хренов Конец Света, а, Молот Ведьм?

– Не исключено, – ровно отозвался Курт и осторожно тронул ведьму за плечо: – Готтер? Как ты?

Нессель молча кивнула, глубоко и шумно переведя дыхание, и он кивнул в ответ, перехватив заряженный арбалет поудобнее:

– Хорошо. Идем.

– В собор? – уточнил Ван Ален с сомнением. – Думаешь, решение там? Какое?

– Понятия не имею, – буркнул Курт, осторожно привстав на колене, огляделся по сторонам и медленно поднялся на ноги, поневоле пригибаясь и пытаясь оставаться под прикрытием целых и полуразрушенных стен. – Решим на месте.

– Удобно, – хмуро заметил охотник и, помедлив, встал тоже, подав руку Нессель. – Один план на все случаи жизни.

(обратно)

Глава 30

Близость соборной площади угадывалась еще на подходе, и вовсе не по ориентирам вроде знакомых домов и поворотов улиц: тут и там, поначалу изредка, а после все чаще, попадались тела – раздавленные, разорванные, смятые, всех возрастов и обоих полов. Теперь, зная, что именно принесло им смерть, и, похоже, воображая это во всех красках, Нессель бледнела с каждым шагом все больше, хотя, казалось, ни единой кровинки в ее лице и так уже не осталось. Курт снова испугался того, что поразительно стойкая ведьма, исчерпав запас последних душевных сил, и впрямь потеряет сознание. Та, однако, продолжала идти, все плотнее сжимая губы, стараясь не всматриваться в то, что было под ногами, и лишь когда взглядам открылась площадь, устланная телами, точно ковром, со свистом втянула в себя воздух, пошатнувшись.

– Misericors Deus… – глухо проронил Ван Ален, на миг застопорившись; правая рука попыталась подняться для крестного знамения, но так и осталась, как была, сжимая приклад арбалета. – Их же здесь сотни…

– Половина города pro minimum, – подтвердил Курт сквозь зубы, стараясь не вдыхать пропитавшийся запахами крови и нечистот воздух, и снова двинулся вперед, понимая, что попросту физически невозможно поставить ногу так, чтобы не наступить на чьи-то внутренности, руки или ноги, а еще не загустевшая темно-красная жижа покрывает площадь маслянистым толстым слоем, в котором тонут подошвы. – Вряд ли он вернется, но все же не стоит тут торчать. Вперед.

Охотник кивнул и зашагал через площадь, стараясь преодолеть открытое пространство как можно скорее и озираясь по сторонам, но, как и Курт, понимая, что смысла в этих предосторожностях мало и вокруг нет никого – никого и ничего, лишь безмолвие и неподвижность…

Под сводами собора было так же тихо и так же витал в воздухе запах смерти, хотя здесь было не больше десятка убитых, причем причина гибели двоих из них определялась сразу и безошибочно – их попросту смяла толпа, ринувшаяся к выходу. Тело епископа лежало здесь же, угадываемое не столько по чертам лица, сколько по ошметкам торжественного облачения.

– Однако, – брезгливо пробормотал Ван Ален; ведьма молча отвернулась, обойдя густую, как сметана, кровавую лужу на камнях пола. – Убежать далеко наш не слишком святой отец вполне ожидаемо не сумел, пав первой жертвой при рождении столь чаемого им нового мира… Хоть в чем-то справедливость.

– От себя не убежишь, – заметил Курт, окинув взглядом останки фон Киппенбергера, и охотник поморщился:

– Да, самое время для философствований, Молот Ведьм.

– Никакой философии, гнилая матерьяльщина, – передернул плечами он, указав на развороченное тело епископа. – Взгляни на него. Его не растерзали эти твари и не раздавил наш многоглазый приятель, не растоптала толпа; на него вообще ничто не воздействовало извне. Его будто вскрыли изнутри.

– «Он – врата», – повторила Нессель тихо. – Так он сказал…

– Да, – подтвердил Курт, – ad verbum.

– Это типа одержимости, что ли? – поморщился охотник; он качнул головой:

– Нет. Фон Киппенбергер был, конечно, подконтролен силе, с которой связался, но никакие демоны или кто бы там ни был в нем не обитали; и он не слился с этой тварью, утратив человечность, как то однажды случилось в моей практике. Он просто стал вратами, через которые Ангел смерти вошел в наш мир. Буквально.

– Как ходячий круг с символами?

– Вроде того, – кивнул Курт, отходя от изувеченного тела. – Кругом был он сам, а символы были начертаны в его душе.

– Звучит красиво, – хмуро отметил Ван Ален. – Выглядит, правду сказать, не очень.

Охотник сделал еще шаг вперед, оглядев пустое нутро собора с треснувшими колоннами и перевернутыми скамьями, и резко, судорожно развернулся, когда одна из них скрипнула по полу, подвинувшись в сторону. Перехватить его руку и толчком сбить арбалет в сторону Курт едва успел, и стрела, сорвавшись, с оглушительным звоном врезалась в ступени лестницы, ведущей наверх; из-за скамьи послышался приглушенный испуганный вскрик, и Ван Ален, побледнев, бросился вперед. Тяжелую скамью он сдвинул в сторону одним толчком и, увидев прячущегося под ней человека, выругался – непристойно, от души, с каким-то свирепым облегчением.

– Смотри-ка, кто у нас тут есть, Молот Ведьм! – не скрывая злости, провозгласил он, наклонившись, ухватил человека за ворот священнического облачения и мощным грубым рывком водрузил его на ноги. – Соучастник, а?

Отец Людвиг оставался неподвижен, почти вися на держащей его руке, плотно зажмурившись, и, кажется, слабо соображал, что происходит; губы его шевелились, шепча что-то неразборчивое – то ли молитву, то ли мольбу. Охотник встряхнул его, точно мешок с горохом, вынудив распрямиться, и повысил голос:

– Эй, служитель хренов! Что жмуришься – тошно смотреть на то, что наворотил со своими рясоносными дружками?

– Ян, – тихо, но требовательно осадил Курт. Святой отец открыл, наконец, глаза, на миг застыл на месте и рванулся вперед с таким видом, будто намеревался кинуться следователю на шею.

– Майстер инквизитор! – выкрикнул он надсадно. – Господи, слава Богу, Матерь Божья!.. Остановите его!

– Что же вы сделали… – чуть слышно произнесла Нессель, и тот яростно замотал головой:

– Нет-нет-нет-нет! Это не я! Я не знал, я не участвовал!

– Почти каждый человек в Бамберге знал и участвовал, – возразил Курт сдержанно, – а вы вдруг нет?

– Я не знал! – сдавленно выкрикнул отец Людвиг и сжался, сам напуганный тем, как отдался его голос от каменных стен собора. – Я не думал, что все так страшно, я не подозревал, что он… они все… что тут затеяли, я не участвовал! Ну, говорил порой Его Преосвященство странные вещи, но кто я такой, чтобы возражать епископу?!

– С вами разберемся после, – отмахнулся Курт, и священник съежился, явно начиная жалеть, что не угодил под взор многоокого Ангела. – Сейчас главное не это, главное – monstrum, шагающий по городу, в котором две трети жителей уже мертвы. Как загнать эту тварь обратно?

– Я думал – вы знаете… – растерянно пробормотал отец Людвиг, и охотник, отпустив его ворот, надтреснуто засмеялся:

– Прекрасно… Просто прекрасно! Одного, кто мог бы это знать, сожрали твари, которых он же и вызвал, а второй торчит в Официуме под присмотром инквизиторов, но времени на то, чтоб тащиться обратно и выколачивать это из него, у нас нет. Чудно!

– Не говоря уж о том, – хмуро уточнил Курт, – что мы попросту рискуем туда не добраться. Впрочем, что-то мне подсказывает, что он, невзирая на свою словоохотливость во всем прочем, здесь капитально уперся бы рогом и мы все равно бы ничего от него не добились. Если, конечно, он вообще это знает и если уничтожить или изгнать эту сущность можно хотя бы в теории.

– Я… я боюсь, что это невозможно, – опасливо возразил отец Людвиг, затравленно косясь на майстера инквизитора. – Это же Ангел! Ангел смерти, тот самый, из легенды, это не легенда, это правда! Тогда его смирила святая Кунигунда, но теперь… теперь ее здесь нет, и он свободен, и мы… мы можем только молиться ей. Быть может, святая покровительница снизойдет и снова заточит его!

– Что-то хреново она покровительствует, – заметил Ван Ален сумрачно, широким жестом указав будто на весь город разом. – Бамберг почти лежит в руинах, адские твари рвут в клочки его обитателей, а она неведомо чем занимается и ждет молитв? Впрочем, я на ее месте тоже наплевал бы на таких подопечных. Нет ничего хуже, чем спасать тех, кто имеет обыкновение руками и ногами отбиваться от спасателя, поливая его при этом бранью и плюя в лицо.

– Должно быть что-то, – твердо возразил Курт. – Давайте, святой отец, вспоминайте! Вываливайте оставшиеся байки и слухи, наведите меня на мысль, дайте зацепку!

– Да нет никаких слухов! – простонал отец Людвиг обреченно. – Ничего больше нет! Всадник, был Всадник, были предания о нем, но он стоит здесь, не шелохнувшись, и не думает носиться вскачь по городу, спасая жителей от дьявольских орд!

– Всадник, – повторил Курт, обернувшись к ведьме. – Готтер, что с ним? В каком он… состоянии? Что-то изменилось? Стало лучше, хуже? Он все еще жив, ты хоть что-нибудь чувствуешь?

– Жив, – подтвердила Нессель, стараясь не обращать внимания на округлившиеся глаза священника и явное подозрение в сумасшествии, промелькнувшее в его взгляде. – Он здесь, по-прежнему здесь, но… Я ничего не знаю о том, как заставлять святых покровителей вступаться за свой народ, кроме как молиться им. Быть может, Ян прав и все святые отвернулись от этих людей, ведь это был их выбор – повернуть к ереси. Быть может, это и вправду конец, а может, Господь еще передумает и просто ждет, когда его помощь смогут и захотят принять…

– То есть, ты что же – хочешь сказать, что нам надо просто сесть тут и ждать, пока этот каменный ездун соизволит очнуться сам? – бросил охотник зло, и Нессель столь же недобро огрызнулась:

– Я ничего не хочу сказать, ясно? О чем спросили, на то ответила.

– Может, ему тоже какая-то жертва нужна? – предположил Ван Ален с сомнением; Курт скептически покривил губы:

– Это христианская реликвия, кем бы он ни был. Вряд ли.

– Господь, позволь напомнить, de facto самораспялся, чтобы стать христианской реликвией, посему вот тут я бы так уверен не был. Может, его надо добровольно кровью мазать или что-то такое… Какая-нибудь чистая душа или священнослужитель… нашим хронистам что-то такое встречалось в старых записях…

Отец Людвиг судорожно икнул, попятившись, но остановился, наткнувшись на взгляд майстера инквизитора.

– Это… – пробормотал священник сдавленно, – он… просто статуя, просто камень! Символ, и все!

– Или, может, какая-то особая молитва нужна, какой-то обряд… – обессиленно развел руками Ван Ален.

– Молитва, – повторил Курт, глядя на возвышающуюся на консоли неподвижную скульптуру. – Обряд… Зачем они проводили эти обряды?

– Что?.. – оторопело переспросил охотник. – То есть… ты же сам сказал – чтобы его ослабить и не дать вмешаться. И у этих ублюдков, должен сказать, все получилось на отличненько.

– Зачем – обряд? – повторил он с расстановкой. – Почему попросту не разрушить статую? Куда легче-то – пробраться ночью в собор и разнести ее на куски. Зачем эти ухищрения, Ян?

– Значит, это просто не помогло бы, – раздраженно отозвался тот. – Не о том думаешь, думай о том, что делать!

– Ты прав, – кивнул Курт серьезно. – Отец Людвиг, в подсобке такого собора просто обязаны быть хозяйственные орудия на все случаи жизни. Там есть лестница и кувалда?

– Что ты задумал? – напряженно шепнула Нессель.

– Кувалда?.. – переспросил священник растерянно. – Да… Должна быть… Но зачем?!

– Ян, сейчас мы прогуляемся вместе со святым отцом в кладовую и поищем там все, что сойдет для разрушения – кувалду, кирку, лом, молот, – неважно что. Соберем все достаточно массивное, что подвернется под руку.

– Достаточно – для чего?

– Чтобы разбить песчаник.

– Ты собрался разрушить статую Всадника? – выдавила Нессель тихо, и священник попятился снова, пробормотав:

– Я не стану в этом участвовать… Вы сошли с ума…

Мгновение Курт стоял на месте, глядя в нездорово блестящие глаза отца Людвига, потом прошагал к нему и аккуратно, кончиками пальцев, взял его за ворот казулы, не дав отступить дальше.

– В таком случае, – негромко, но четко произнес он, – на вашем месте я бы не спорил. Вы ведь должны понимать, каково это и чем может обернуться – спорить с буйными сумасшедшими? Вдруг я сорвусь и сделаю с вами что-то нехорошее за отказ потакать моим безумным идеям. А раз так – наилучшим выходом будет проводить нас в подсобный подвал и дать все, что потребуется, а не тратить время и не провоцировать меня на дурные поступки. Я доходчиво объяснил, отец Людвиг?

– Да, – судорожно шепнул тот, и Курт кивнул, опустив руку:

– Славно. Тогда бегом; и это буквально. Сколько кварталов успела уже пройти эта тварь, пока мы здесь точим лясы, – неизвестно.

– Ты уверен? – шепотом уточнил Ван Ален, когда священник и вправду рысью устремился прочь, и, увидев, как Курт лишь молча передернул плечами, обреченно вздохнул и зашагал следом.

Нессель, спотыкаясь, торопливо пошла рядом, косясь на майстера инквизитора тоскливо и настороженно; он видел, понимал безошибочно, что ведьма хочет спросить о том же, и за то, что она все-таки промолчала, Курт мысленно от души ее поблагодарил. Разумеется, уверен он не был. Разумеется, это было очередное наитие, и, разумеется, никто не мог поручиться (и в первую очередь – он сам), что это именно наитие, а не, напротив, помрачение…

Кувалда в огромной подвальной комнате нашлась – старая, с потемневший бойком и твердой, как камень, заполированной ладонями рукояткой. Когда и с какой целью ею пользовались, сказать было невозможно; впрочем, выстроивший над нею вместительное благоустроенное жилище паук мог бы выступить свидетелем давности оного события. Увесистый лом обнаружился в чуть лучшем виде – его, вероятно, употребляли минувшей зимой, чтобы сколоть лед со ступеней собора. Здесь же было и несколько веревок разной длины – от обрезков до длинных, когда-то новых, но так и состарившихся в этом подвале тяжелых мотков. Курт повесил один из них на плечо, прихватив лом, кувалдой нагрузил охотника, а Нессель и святому отцу досталась в качестве ноши приставная лестница – длинная, массивная, с широкими дощатыми перекладинами. Громоздкая конструкция замедляла обратный путь, отказываясь вмещаться в повороты коридоров и проемы дверей с первого раза, однако без нее было не обойтись.

– Ты уверен? – снова спросил Ван Ален, когда, возвратившись к Всаднику, Курт прислонил лестницу к пилону, подперев нижний край одной из опрокинутых скамей.

– Должен справиться, – отозвался он, взвесив кувалду в руке и окинув лестницу придирчивым взглядом. – С ней не залезу, как поднимусь – подашь.

– Я не об этом. Ты уверен, что раздолбить в куски статую неведомого святого – это хорошая идея? Божье покровительство – это, конечно, штука хорошая, однако ты уверен, что твоя хваленая интуиция на сей раз тебя не подвела?

– Я Hexenhammer, – с сухой, неискренней усмешкой отозвался Курт, демонстративно качнув кувалдой. – Поверь мне, я знаю, что делаю.

– И для многих это были последние слова, что они слышали в жизни? – угрюмо поинтересовался Ван Ален и, вздохнув, отмахнулся. – Бог с тобой, Кувалда Ведьмина, хуже точно уже не станет… Или, может, лучше я?

– Лучше я, – возразил Курт уже серьезно. – Как знать, в самом деле… Если вдруг что – мне и отвечать.

– Сумасшедший… – тоскливо и едва слышно пробормотал священник, и Ван Ален зло шикнул:

– Кто бы мычал еще!

– Да замолчите вы все, – с внезапным ожесточением потребовала Нессель. – Мы, может, доживаем последние минуты жизни! Мир, весь мир вот-вот скатится в яму, а вы!..

– А он хочет это ускорить! – выкрикнул отец Людвиг панически.

– Тише, – оборвал Курт. – Все. И молитесь-ка лучше, чем препираться. Не помешает.

Вокруг воцарилась тишина, однако майстер инквизитор сомневался в том, что все трое последовали его совету; разве что Нессель в меру своих скромных познаний могла мысленно возносить какие-то молебствия, текста которых, как он подозревал, некоторым особенно ретивым его собратьям лучше не слышать…

Стараясь не думать о шагающем по городу вестнике смерти, о том, сколько уже миновало времени и где он теперь может быть, Курт смерил взглядом невозмутимого каменного всадника и скептически поморщился. Если легенда, гласящая, что эта реликвия была принесена и тайно установлена Ангелами, имела в себе частицу правды, то служители небесные явно постарались сделать все, чтобы это выглядело как дело рук человеческих. Скульптура крепилась к пилону за одну из конских ног металлическим штырем, а кроме того, одной ноги всадника не существовало: часть конского бока по левую руку от него составляла с телом пилястры единое целое.

– Тут не справиться, – усомнился Ван Ален, приподнявшись на первую перекладину лестницы. – Целиком разрушить все равно не выйдет, разве что провозиться весь день.

– Думаю, достаточно разбить самого всадника… Не тратим время. Поехали.

Охотник лишь молча вздохнул и забрал у Курта веревку. Единственное, в чем был несомненный плюс, – прочие архитектурные изыски собора облегчали хотя бы сам предстоящий процесс. К опоре, украшенной изваянием Всадника, примыкала ведущая наверх широкая каменная лестница, поднявшись на которую Ван Ален без труда перебросил утяжеленный арбалетным болтом конец веревки через карниз ограды хора, которая соединяла этот пилон с соседним. Обвив опору петлей, Курт взобрался по лестнице, молясь о том, чтобы перекладины этого древнего монстра оказались такими же прочными, какими выглядели, и крепко, затягивая каждый узел от души, привязался к веревочной петле прямо за ремень.

Упершись одной ногой в изощренную консоль под конскими копытами, он отклонился назад, осторожно качнулся вправо-влево, проверяя прочность и удобство обвязки; ремень не врезался в тело, хотя и давил весьма ощутимо. Поданная охотником кувалда показалась почему-то вдвое тяжелей, чем прежде, а вся эта затея – дурной фантазией, грозящей закончиться неведомо чем, но точно чем-то скверным; сейчас все еще была возможность отказаться от этой мысли, передумать…

– Уверен? – с явной безнадежностью в голосе спросил Ван Ален.

– Совершенно, – отозвался он твердо и, изо всех сил размахнувшись, саданул кувалдой по каменному боку Всадника.

Из-под металлического бойка брызнула крупная острая сечка, отдача ударила по рукам до самой шеи, от прострела где-то в затылке потемнело в глазах; нога соскользнула с консоли, рукоятка вывернулась из ладоней, и кувалда тяжелым снарядом унеслась назад. Курта развернуло в воздухе, мотнув в сторону и ударив о камень опоры. Во рту появился неприятный сладковатый привкус крови. Нессель и священник испуганно вскрикнули, громко ругнулся Ван Ален, а где-то, судя по звуку, одна из опрокинутых скамей превратилась в дрова.

– Pardon, – пробормотал Курт, ощупывая лицо и пытаясь понять, на месте ли зубы и не расплющился ли о камень нос.

На крайне эмоциональный ответ Ван Алена, от которого в приличном обществе он решился бы повторить разве что предлоги, майстер инквизитор никак не отреагировал и упрекать его не стал: вряд ли на месте охотника он сам выразился бы иначе.

– Ну, – поудобнее перехватив вновь поданную ему кувалду, заметил Курт, – зато мы выяснили, что гром небесный меня поражать не намеревается… Отойдите-ка от греха. Я все ж не каменотес.

При втором ударе вместо того, чтобы ухватить рукоятку крепче, он попытался, напротив, расслабить пальцы, сжимая их только в момент удара и доворачивая кисти рук, как при рубке дров или ударе лезвием меча по крепкой кожаной броне. При каждом соприкосновении с камнем отдача все равно шла по всему телу, отзываясь в суставах и даже где-то в висках, а ремень давил на поясницу, и Курт мысленно отметил, что сегодня наверняка насчитает с пяток кровоподтеков. Если, разумеется, сегодня еще будет кому и на чём считать…

Песчаник крошился под ударами куда легче, чем он ожидал, разлетаясь крошкой и крупными, с палец, обломками; при очередном ударе широкая трещина пошла наискось, и на пол обрушились конская голова и часть правой ноги всадника, грохотом о каменный пол заглушив испуганно-жалобный вопль отца Людвига. Сам всадник отчего-то оставался на месте – то ли каменотес из майстера инквизитора и впрямь был никудышный, то ли в таком положении просто не удавалось приложить силу в нужную точку. Кувалда оттягивала руки, удары становились все реже, и начало казаться, что охотник оказался прав даже больше, чем предполагал, и здесь впрямь придется провести остаток дня…

– Да ну чтоб тебя! – в сердцах выдохнул Курт, размахнувшись от плеча и врезавшись кувалдой в неровную выбоину между покалеченным бедром каменного человека и лошадиной спиной.

Под бойком хрустнуло, где-то в сводах собора отозвалось эхо, похожее на болезненный стон, и остатки венценосного всадника, перевернувшись в воздухе, рухнули на пол.

Курт на миг замер, подобравшись и на всякий случай прижавшись к опоре всем телом, ожидая неведомо чего – то ли и впрямь грома небесного, решившего, наконец, поразить святотатца, то ли разверзшихся врат Ада или Рая, то ли потусторонних полчищ – ангельских или демонских, – ринувшихся в этот мир…

Но в соборе была тишина. Каменное тело, разлетевшееся на крупные куски, лежало у подножия пилона, вокруг него застыли в неподвижности охотник, ведьма и священник, и в совершенном безмолвии медленно оседали облачка каменной пыли.

– И… что теперь? – осторожно спросил Ван Ален.

– Да ничего, – уныло пробормотал отец Людвиг, глядя на обломки реликвии взглядом отца у постели умершего ребенка. – Вы серьезно? Чтобы спасти город и мир, вы решили осквернить святыню – и ждали, что это поможет?

Курт бросил кувалду на пол, и от удара тяжелого бойка о каменную плиту все вздрогнули, обратив взгляды к майстеру инквизитору и выжидающе наблюдая за тем, как он спускается вниз.

– Готтер, – позвал он, на слова святого отца никак не ответив. – Что-то изменилось?

– Кажется, да, – отозвалась она не сразу и, помявшись, добавила: – Мне кажется. Но я не знаю, что именно и почему и не в Ангеле ли дело… Всадник еще здесь, если ты о нем. Еще жив и слышен.

– Так что теперь? – повторил охотник, вяло поведя рукой над обломками. – Статуя разрушена, ничего не происходит… Что дальше?

Курт медленно приблизился к разбросанным по полу обломкам, оглядывая их с тоскливым, мерзким чувством, которого не испытывал давно, очень давно, слишком давно, – чувством фатальной, непростительной ошибки, которую уже не исправить. Отколотая голова Всадника лежала на боку, глядя мимо ног майстера инквизитора незрячими каменными глазами, будто здесь, в этом пустом разгромленном соборе, свершилась скорая и неправедная казнь…

– Хм, – послышался в тишине собора чей-то спокойный, задумчивый голос. – Н-да, неловко получилось.

(обратно)

Глава 31

Курт развернулся, сорвав с плеча арбалет, и замер, задержав палец на спуске, держа на прицеле человека, сидящего на спинке перевернутой скамьи. Незнакомец смотрелся в этом соборе чуждо, как самоцвет на побитой молью крестьянской шапке; сухощавый смуглый старик был облачен в странного, непривычного покроя далматику с накинутой поверх казулой, но не такой, какую Курт привык видеть на священниках, а чем-то похожей на греческую («фелонь» – подсказала память охотно), но пошитой в какой-то своеобразной, незнакомой манере. Неуместно чистая, белая, как молочная пена, альба почти скрывала ноги в легких башмаках.

– Кто ты? – отчего-то не сразу совладав с собственным голосом, бросил Курт резко.

Старик вздохнул, медленно огладив курчавую длинную бороду, в которой сквозь седину все еще упрямо пробивалась былая чернота, и стало видно, что окантовка его белых рукавов расшита узором, изображающим смутно знакомое и вместе с тем никогда прежде не виденное то ли животное, то ли птицу – нечто среднее между сфинксом и виверной…

– Неправильный вопрос, – отозвался старик, и насмешливый взгляд миндалевидных темно-карих глаз уставился на майстера инквизитора с каким-то отеческим сожалением. – Вернее было бы спросить, зачем я здесь. Ведь правильно заданный вопрос – это уже половина ответа, уж вы-то должны знать.

Мгновение Курт стоял неподвижно, по-прежнему направив на незваного гостя острие арбалетного болта, и, наконец, медленно выдохнул, опустив оружие.

– По крайней мере – не для того, чтобы немедленно меня убить, – как можно спокойнее констатировал он. – Иначе ты уже это сделал бы, так?

– Вот теперь ваши мысли приняли верное направление, – кивнул тот одобрительно. – Еще немного – и вы заметите другие обстоятельства, сопровождающие нашу беседу. Скажем, вы заметите, что беседа эта и впрямь только наша с вами, майстер инквизитор.

Нессель… Ван Ален…

Курт рывком обернулся, снова застыв на месте и сжав пальцы на прикладе арбалета так, что заныли суставы.

Ведьма и охотник стояли на своих местах – там же, где и были меньше минуты назад, когда свершилось это странное явление; оба замерли, глядя на обломки Всадника остановившимися взглядами. Охотник – растерянный, хмурый, сжав кулак, Нессель – печальная и явно испуганная, но вместе с тем – отстраненно-сосредоточенная, сложившая руки с зажатым в пальцах розарием в молитвенной позе. Отец Людвиг стоял рядом, оцепенев в какой-то патетической горестной позе, сам похожий на каменное изваяние, водруженное на городской площади. Поднятая вокруг каменная пыль висела в воздухе вокруг, не взвиваясь к потолку и не пытаясь опасть на пол, будто Иисусу Навину, случайно заглянувшему в этот собор, внезапно понадобилось остановить именно ее, а не солнце.

А чуть поодаль, на полу, лежал его, Курта, арбалет, который он снял перед тем, как забраться на лестницу, к статуе на консоли.

Он медленно опустил взгляд на свою руку; ладонь была сжата в кулак – так, что барабаном натянулась черная кожа перчатки, но арбалета, твердый приклад которого он только что ощущал под пальцами, в ней не было.

– Нереально… – четко проговаривая каждый звук, произнес Курт, снова подняв глаза к старику, молча ждущему, пока он ответит. – Все это – не реальность.

– Любопытное предположение, – кивнул незнакомец, задумчиво оглядевшись. – Призрачный арбалет, который я имел удовольствие лицезреть направленным на меня, в него укладывается. Символ вашей подозрительности, неосознанная агрессия по отношению ко всему незнакомому и выходящему за рамки обыденного… Или осознанная, что верней всего. Поняв, что я вам не угрожаю, вы мысленно отложили оружие – и оно возникло там, где и располагалось в той самой реальности, за которую вы так цепляетесь.

– Что тут происходит?

– Снова неверный вопрос, – заметил старик укоризненно. – Вы не замечали, майстер инквизитор, что существенная часть ваших проблем, в том числе и служебных, в том, что вы нередко знаете множество ответов, но задать к ним нужные вопросы умеете не всегда? Оттого и случаются эти ваши озарения, столь прославившие вас, но оттого же они и являются вашим единственным достоинством. Без них следователь из вас был бы совершенно никудышный.

– Это клипот? – никак не ответив, спросил Курт, и незнакомец снова отозвался глубоким кивком:

– И это предположение тоже понятно. Согласен, есть что-то общее… Но нет, место, в котором мы с вами и вашими друзьями находимся, хоть и не вполне принадлежит земному миру, однако же и не является частью уже знакомого вам мира тени вещей. Впрочем, вы это и сами поняли, а поинтересовались у меня уже исключительно pro forma. Снова не тот вопрос.

– Зачем ты здесь?

– Уже ближе к истине… Чтобы побеседовать с вами, майстер инквизитор, и дать вам ответы на вопросы, которые вы могли бы задать. Чем я, собственно, и занимаюсь.

– Я бы так не сказал, – по-прежнему пытаясь соблюдать показное хладнокровие, возразил Курт, подозревая при этом, что его собеседника это натянутое спокойствие не обманет. – До сих пор никаких ответов не было – ты лишь вторил моим же собственным словам.

– Еще одна интересная мысль, – заметил старик. – Полагаю, это оттого, что ваши слова отражают истинное положение вещей и ничего, кроме подтверждения, не требуют?

– Или, – осторожно возразил Курт, – я был прав с самого начала и все это – не реальность. Я что-то сделал не так или это результат прорыва твари Хаоса в наш мир – и сейчас я просто стою в соборе и говорю сам с собой, в то время как Ян и Нессель пытаются понять, что происходит, а отец Людвиг окончательно уверился в моем сумасшествии.

– Это еще одна полезная ваша черта, майстер инквизитор, – вздохнул старик. – Полезная, но все же вредная во многом… Всегда сомневаться в очевидном и отметать вероятные объяснения.

– Невероятные, – поправил Курт настоятельно, и незнакомец пожал плечами:

– Смотря с какой стороны на это взглянуть. Подумайте сами: вы разбили скульптуру всадника, чтобы освободить заключающегося в ней спасителя, кем бы он ни был – Ангелом, древним волхвом или святым королем… Иными словами, вы как раз и ожидали чего-то невероятного, для вас именно невероятное и было самым вероятным. И вот, когда это случилось, когда некто явился пред вами, вы тут же пошли на попятный, уверяя его и себя, что просто бредите наяву.

– Id est, – недоверчиво произнес Курт, – ты хочешь сказать, что и есть тот самый спаситель? Тогда почему ты здесь и тратишь время на трёп со мной, а не идешь загонять обратно в бездну тварь, шагающую по городу?

– Время? – переспросил старик с подчеркнутым удивлением и преувеличенно внимательно огляделся вокруг. – А где вы видите уходящее время, майстер инквизитор? Я, к примеру, вижу лишь то, как оно стоит рядом с нами, не торопясь куда-то бежать. Мы можем провести здесь вечность при желании.

– Чьем желании?

– Вашем. Сейчас все зависит исключительно от вашего желания, стремлений вашей души, вашей способности осознать собственные же мысли и знания… Все в ваших руках, майстер инквизитор. Будем логичны. Вы ведь это любите – отринуть чувства и довериться голой логике, следственно, так и поступим. Какие варианты происходящего у вас есть? Их два: морок и реальность. Положим, все то, что вы видите и слышите, – реально и я в самом деле хранитель этого города, который должен был явиться в нужный момент, дабы пресечь бедствие. Неважно, что именно произошло, – я явился в человеческий земной мир, а Господь остановил течение времени, дабы мне поговорить с вами, или мы оба находимся в подобии клипота, где все иное и иначе, включая то самое время. Что это значит?

– Что для начала я хочу знать, кто ты. Назови это праздным любопытством, но мне как-то неуютно без этого знания.

– Положим, я… волхв, – на миг будто задумавшись, отозвался старик. – Остановимся на таком варианте. Если вас выводит из себя тот факт, что вы не знаете, как обращаться к своему собеседнику, майстер инквизитор, можете звать меня Мельхиором.

– Мельхиором, – повторил Курт сухо, и его собеседник улыбнулся:

– А теперь рассмотрим второй вариант, майстер инквизитор: все это – нереально, а я лишь плод вашего воображения. Это бы многое объяснило, верно? Многое стало бы таким простым и понятным… К примеру, мое имя. Каспар, разумеется, занимает ваши мысли более прочих, а Бальтазар серьезней и опасней, но именно Мельхиора вы обсуждали с его сообщником чуть более получаса назад, и именно он – самый малоизвестный (можно сказать – таинственный) из всей этой троицы. Поэтому, если допустить, что вся наша беседа лишь ваши же собственные мысли, – нет ничего удивительного в том, что именно это имя ваша память вам и подбросила. Тем же объясняется и тот факт, что на все заданные вами вопросы вы не услышали от меня неожиданных ответов и все мои слова до сих пор были лишь подтверждением ваших же выводов. Быть может, выводов, которые вы сами еще не сложили в слова, но ощущали вашей прославленной интуицией. Быть может, так они выглядят, ваши озарения, если отследить их всецело, а не только схватить их за хвост? То, что вам кажется мгновенным постижением, на самом деле есть долгая-долгая, сложная, тщательно выстроенная цепочка заключений, которая попросту столь быстро выстраивается в вашем разуме, что лишь малая часть вас самого успевает это заметить и осознать. И вот сегодня, наконец, это случилось – вы увидели, как все происходит, увидели то, что творится в чертогах вашего же разума… Там, за пределами этого замершего времени, миновало мгновение, которого ваши спутники даже не заметят, а здесь, в вашем рассудке, текут минуты, позволяющие вам размышлять, задавать вопросы и искать на них ответы… Или, – сбавив вдохновенный тон, усмехнулся Мельхиор, – я все же волхв и посланник Божий.

– Этот вариант легко проверить, – заметил Курт ровно. – Я спрошу о чем-то, ответа на что совершенно точно не знаю. Если ты откажешься отвечать или скажешь чушь – значит, все это фантазии, не более.

– Любопытная идея, – одобрил тот. – Но если вы не знаете ответа, как вы поймете, сказал я правду или наоборот?

– Где Каспар?

– О, – снова улыбнулся старик, сменив позу и усевшись на перевернутой скамье поудобнее. – Не самый удачный вопрос, майстер инквизитор. Вы ведь знаете, где он. Уже поняли. Мало того – вы знаете, что поняли это давно; быть может, даже еще до того, как ваша спасительница явилась к вам с просьбами о помощи, а кое-что из слов арестованного вами сослуживца эти выводы лишь подтвердило. Вы уже знаете, куда направитесь после того, как завершите дело в Бамберге, и уверены, что найдете Каспара именно там… Если останетесь живы, разумеется.

– Он знал, что за сущность пытается пробудить его сообщник? Участвовал в этом?

– Вы ведь сами ответили на этот вопрос в беседе с вашим бывшим сослужителем, – заметил Мельхиор. – Ваш противник обманут тем, кого он почитал за выжившего из ума старика. Полагаю, когда он осознает свою ошибку, он будет… слегка расстроен.

– Зачем ему это? Что он задумал?

– Если рассуждать, исходя из уже известных вам фактов, майстер инквизитор, то – того самого возвращения власти старых богов, о котором он вам столь пафосно вещал много лет назад.

– Ты видишь мои мысли и отвечаешь мне ими на мои же вопросы, – уточнил Курт и, помедлив, договорил: – Или ты сам – тоже моя мысль, и сейчас все это я снова говорил сам себе.

– А будь я святым – разве Господь не дал бы мне такую возможность на время разговора с вами? Вы же не станете отрицать, что это не более невероятно, чем само мое существование.

– Логично, – сдержанно согласился он, и Мельхиор снисходительно кивнул:

– Поскольку вы сами посетовали на уходящее время, майстер инквизитор, не будем терять его на бессмысленные разбирательства. Посудите сами: если я настоящий волхв, описанный евангелистами, я смогу сообщить вам то, чего вы не знаете, и развеять ваши сомнения в том, в чем вы не уверены, а если я – производное вашей фантазии, я помогу вам возвести в стройные выводы ваши разрозненные догадки и подспудные ощущения. В том и другом случае – profit.

– Есть еще один вариант, – возразил Курт, – третий. Ты не святой и не порождение моего помутившегося разума, а тварь – такая же, как и там, за стенами.

– Интересное предположение, – хмыкнул старик. – И зачем бы мне тогда говорить с вами?

– Почем мне знать? Один такой, к примеру, пытался соблазнить меня тайными знаниями в обмен на согласие дать его душе поселиться в моем теле, другой – убеждал, что быть сожженным заживо, а после стать пепельным кадавром есть высшая благодать, самому Господу угодная.

– Но ведь вы ни на что подобное не пойдете, майстер инквизитор, ведь так? Не пойдете, – сам себе ответил Мельхиор. – Стало быть, единственное, чем я мог бы вам навредить, – это дать неверные ответы и советы. Однако ж, как любит приговаривать один ваш друг, qui a peur des feuilles ne va point au bois[1025]. Даже если я – тот самый третий вариант, вы ничего не сможете сделать, не сумеете прервать происходящее усилием воли, не сумеете выйти из этого отрезка вечности, в котором пребываете, и все, что вам остается, – это, опять же, попытаться извлечь из происходящего пользу.

– А если принять как вариант один из первых двух – я смогу это прекратить?

– К этому мы и идем, – пожал плечами Мельхиор. – Если я посланник Господа, по моему поведению вы должны понять, что я не стану вмешиваться прямо, пока вы не сделаете или не скажете что-то, чего еще не сделали и не сказали. Если я – часть вашего же разума, я не исчезну, пока не укажу вам на то, что вы заметили, но еще не поняли до конца.

– То есть, раздолбать статую – это еще не все? Надо сделать еще что-то?

– А надо ли было долбить статую? – с добродушной укоризной уточнил старик. – Почему-то вам не пришло в голову простое действие: обратиться к Господу с молитвой и просьбой направить своего Ангела на помощь и брань.

– Здесь был полный собор народу, – покривился Курт. – И святой отец прятался под скамейкой. Думаю, людей, молящихся об Ангелах, Господнем пришествии и о чем угодно, в минуту явления этого многоглазого чудища было предостаточно, однако этот каменный истукан даже не почесался.

– «О чем угодно», – серьезно повторил Мельхиор с расстановкой. – В том и проблема, майстер инквизитор. Помните ли вы, что Господь никого не тащит в спасение насильно? Люди этого города сами сделали свой выбор, и выбор их был – отойти от учения Церкви, припасть к ереси и по доброй воле закрыть свои души для спасительного вмешательства Божия. Именно «о чем угодно» и «кому угодно» они и молились, в то время как молиться должны были о спасении и Господу, полностью осознав свои заблуждения. Этот страж был поставлен оберегать город святой Кунигунды и населяющих его христиан от посягательств неблагих сил, а не прикрывать еретиков от последствий ими же избранной ереси, коей они вверились по своему выбору. Господь милостив, и когда-то ради нескольких праведников Он был готов пощадить Содом целиком. Сегодня и здесь весь этот город мог бы быть спасен, если б нашелся всего один, сумевший осознать, что происходит, и обратившийся к Нему с искренней молитвой. А из искренне молящихся мы с вами видим здесь лишь пришлую ведьму, чужую в этом городе.

– Эти люди были обмануты, – возразил Курт хмуро. – Они пошли за своим пастырем, потому что верили ему, как их учила Церковь, и страдают сейчас из-за его падения.

– Эти люди прекрасно понимали, что их пастырь порой вещает о странных идеях, – мягко заметил Мельхиор. – Видели, что его заносит не туда, но были слишком ленивы или хладны, чтобы задуматься над этим. А кому-то попросту недоставало новизны, остроты, тайны… Довольно частое явление в вашей службе, майстер инквизитор, не так ли? Большинство малефиков поначалу польстились всего-то на это самое ощущение новизны и таинственности, которого им недоставало в привычной вере. Так душа готовится к ереси. Потом привычная вера отметается всецело. Так душа принимает ересь, так ересь становится брешью в обороне души, через которую проникают мерзкие идейки и дурные поступки… Сколько таких историй было за годы вашей службы?

– Большинство, – вынужденно признал Курт, и старик кивнул:

– И будет так же впредь, майстер инквизитор.

– Так значит, я ничуть не лучше любого из них, – подытожил он с удивительным для самого себя спокойствием – на сей раз неподдельным. – Если они молились не тому и не так, то мне это не пришло в голову вовсе. Если они верили ложно, то я не верил совершенно, и когда я долбил эту статую…

– …вы верили в то, что это сработает, – договорил за него Мельхиор. – Не видели вы во Всаднике мертвый камень, майстер инквизитор, потому ваш первый удар и вышел столь неудачным – руки все-таки дрогнули. Потому вы и смотрели на обломки у ваших ног, как смотрели бы на тело убитого вами безвинного человека. Помните: вне зависимости от того, кто я, ваша же фантазия или Господень посланец, ваши мысли я вижу и вашу душу знаю. Вы – верили.

– Однако мысль о том, что чем-то может помочь именно молитва, мне в голову не пришла.

– А она вам никогда в голову не приходит, – усмехнулся старик добродушно. – Такова уж ваша натура: вы верите в действие. В человека, в собственные силы, в то, что каждый сам должен делать все, что сможет, в любой ситуации, и о молитве вы задумываетесь, лишь когда выхода нет вовсе. Невзирая на многие весьма выразительные случаи в вашей службе, она для вас последнее прибежище, тайное оружие, за которое вы беретесь, если ничем иным ситуацию, по вашему мнению, не исправить… В целом, даже не могу вас за это упрекнуть. Такой подход, по крайней мере, уберегает от искушения прелестью и от недеяния, что едва ль не самый худший грех.

– Так думал бы я, – уточнил Курт неспешно. – Так мог бы оправдывать себя я сам, если б мне такое оправдание для чего-либо потребовалось. Сомневаюсь, что настоящий посланник Бога и святой отнесся бы к этому так благосклонно. Alias[1026], сейчас я вновь трачу время – на сей раз расходуя его на то, чтобы пустить пыль в глаза себе самому.

– Нет, – возразил старик уже без тени былой усмешки, глядя на своего собеседника с таким состраданием, что тому внезапно стало не по себе. – Так вы оправдать себя не могли бы; в первую очередь потому, что оправданий вы не ищете и никогда не искали. Напротив, упрямо жаждете осуждения… – сухих старческих губ снова коснулась мимолетная улыбка, и Мельхиор нарочито тяжело вздохнул: – Занятный вы человек, майстер инквизитор. Никогда не думали о том, почему вы чувствуете себя уютно, только когда окружающие признают вас сказочным чудовищем? Стоит кому-то счесть вас по меньшей мере не хуже прочих – и вы встаете на дыбы…

– Вот уж уволь, – сухо отозвался Курт. – Для подобных бесед мне вполне достаточно Бруно, да тут еще Готтер воспылала воспитательно-проповедническим пылом… Без душеведства со стороны неведомой сущности я как-нибудь обойдусь.

– А если оное душеведство и есть необходимое условие разрешения возникших осложнений? – с неподдельным интересом осведомился Мельхиор. – Если именно от того, как и насколько вы разберетесь в себе самом, майстер инквизитор, и зависит то, сможете ли вы разобраться в ситуации?

– Это непреложная чреда зависимостей или шантаж? – уточнил Курт, и старик тихо засмеялся.

– Весь вы в этом вопросе… – констатировал он благодушно, тут же снова посерьезнев, и коротко отозвался: – Это факт. Не больше и не меньше.

– И что я должен сказать или сделать?

– А это вам следует понять самому.

– Почему?

– А разве не так вы поступаете обыкновенно? Как мы только что выяснили – это ваше credo, так следуйте ему до конца.

– Ставить на кон жизнь пары тысяч человек и будущее мира принципа ради? Только ради того, чтобы какой-то следователь разыгрывал перед вами Одиссея?

– Дело вовсе не в Господнем самолюбии, майстер инквизитор. Вы это начали, вы сами запустили этот процесс именно так, и теперь вам предстоит довести дело до конца. Считайте это законом природы, если угодно, которого вы до сей поры не знали. Я могу лишь дать подсказку, могу сказать вам, на верном ли вы пути, но увидеть этот путь и пройти по нему вы должны сами.

– Я могу спросить что хочу? – не став спорить, осведомился Курт и, не дожидаясь ответа, кивнул в сторону, на распахнутые двери собора: – Кто эта тварь?

– Ангел смерти, – пожал плечами Мельхиор. – Вы ведь сами это сказали.

– Так его называют, – поправил Курт, – но я спросил, кто он. Каспар желал пробудить кого-то из своих богов, Ульмер и Мельхиор сознательно впустили в наш мир Хаос, епископ считал, что общается с Господом… Кто это существо на самом деле?

– Ангел, – повторил старик с расстановкой. – Точнее будет сказать – бывший Ангел. Сераф, если быть еще более точным.

– Из падших? И Каспар об этом не знал?

– У слова «знал» слишком много значений и оттенков, майстер инквизитор… Вы, скажем, знаете, что Господь – тиран, овладевший тем, что ему не принадлежит, а те самые древние боги – истинные хозяева этой земли, которым следует вернуть их владения. Ведь вам так говорил Каспар, следовательно, вы это знаете.

– Id est, – медленно проговорил Курт, – он слышал это, но проигнорировал, отметя как неудовлетворительную версию?

– В мире, в коем живет ваш давний враг, еще больше соблазнов, сознательной лжи, невольной путаницы и ошибочных теорий, чем в среде обывателя или Церкви, – кивнул Мельхиор. – Каспару всякий раз приходится делать выбор и решать, что из известных ему сведений является достоверным, а что, на его взгляд, измышления, переменившиеся с веками предания или попытка ввести в заблуждение.

– Падший Ангел – один из богов язычников… – медленно проговорил Курт и, помолчав, уточнил: – Только один? Или все они и есть бывшие воины небесной армии?

– Вы сегодня поразительно часто задаете вопросы, ответы на которые знаете сами, майстер инквизитор, – заметил Мельхиор все так же серьезно. – Как не единожды вы верно говорили, вы не книжный червь, особенно если сравнивать с вашим духовником, однако знаете вы куда больше среднего служителя Конгрегации. Все же не напрасно вы проводили время во второй библиотеке академии, ведь так? Однако ваша память предпочла отодвинуть изученное в дальние углы, ибо не все узнанное требуется вам ежедневно в вашей службе и все, что вам сейчас нужно, – это вынуть тот запас знаний из этих старых сундуков, перетряхнуть их, разложить в нужном порядке и соединить вместе то, что соединимо. Но вместо этого вы спрашиваете меня…

– Если рассматривать тебя как часть моего же сознания, в этом есть логика, – возразил Курт, и старик, подумав, кивнул.

– Что ж, пусть так, – согласился он и, усевшись поудобнее, завел в размеренном тоне, нарочито подражая то ли проповеднику, то ли увлеченному миннезингеру: – Когда-то Господь создал Ангелов и создал человека, и, как вы знаете, майстер инквизитор, Он призвал Ангелов поклониться своему творению. Ведь Ангелы были просто созданиями, творением Господним, а человек – принял в себя частицу божественности, каковую Господь вдохнул в него. Часть Ангелов возгордилась и не пожелала склонить голову перед каким-то смертным отродьем, а кое-кто из них и вовсе решил, что его Создатель слишком слаб для Бога, и возжелал занять его место. Часть Ангелов поддержала его, часть осталась верна… А часть так и не определилась. Поклонение тварному существу так и не было принято самой их сутью, но и пойти против Создателя они не осмелились и не захотели.

– Ангелы, живущие на земле среди людей, – скептически договорил Курт. – Легенды, не подтвержденные ничем.

– Так ведь ничем и не опровергнутые, – пожал плечами Мельхиор и продолжил в прежнем тоне: – Многие из Ангелов, живя среди человеков, по-своему привязались к ним, а многие прониклись… скажем так, завистью. Кто-то черной, разрушительной, а кто-то – напротив.

– Чему может позавидовать созданное из чистого разума и света существо в грешной, смертной, слабой твари?

– Разнообразие, майстер инквизитор. Разнообразие и свобода. И даже наши слабости, да-да. Началось с малого: сперва Ангелы принимали облик мужчин или женщин по своему выбору. Так они подражали человеческому естеству и человеческим слабостям, каковые, будем честны, и дарят человеку большинство радостей. Дальше – больше, они узнавали людей все лучше и проникались завистью все глубже. Человек может сам решать, любить ли ему Бога или предавать его, быть сильным или слабым, грешным или святым… даже бессмертие человек может выбрать себе сам или отказаться от него; не телесное, разумеется, но смерть и бессмертие души. Они были лишены всего этого и, даже будучи отторгнутыми от Создателя, оставались в полном осознании того, от чего попытались отказаться. Попытались – и не смогли. Им, тем, кто не присоединились к Люциферу, было еще тяжелее – ведь у них не было ненависти к Господу, которая помогала восставшим Ангелам затмевать любовь к Нему и отчасти менять их сущность, они по-прежнему любили и своего Создателя, и сотворенный Им мир, и даже людей в какой-то мере… Но время шло. И кое-кто из них решил, что в этой ненависти есть смысл, она делает существование куда проще, а поскольку путь домой они закрыли сами для себя – надо выжать как можно больше из того, что доступно.

– Они и стали богами?

– Они и стали богами, – тихо повторил старик. – Теми самыми богами, которым так жаждет вручить этот мир ваш давний поклонник Каспар, майстер инквизитор. Разумеется, не только такими, были и те, кто не желал людям вреда, не хотел от них кровавых жертв, не питался их душами и жизнями, но даже они хотели поклонения. Ведь с того самого дня, как они пред ликом Господа отказались признать человека высшим творением, ничто не изменилось, они все так же считали эти двуногие мешки с костями и нечистотами чем-то однозначно хуже себя.

– Все? – уточнил Курт. – Если вытащить из дальних сундуков моей памяти когда-то узнанное и прочитанное, можно вспомнить предания и о других Ангелах – о тех, что живут среди людей тайно, не делая из себя богов и не пытаясь сделать из человека слугу. Даже напротив – порой помогая человеку и опекая его. Такие легенды тоже есть.

– Такие легенды тоже есть, – снова повторил Мельхиор. – Однако именно сейчас и именно для вас, майстер инквизитор, они не имеют значения, ибо вы столкнулись не с ними, а я здесь не для того, чтобы раскрыть вам все до единой тайны мироздания, а для того, чтобы помочь совладать с конкретной угрозой. Будете слушать дальше? Или дальше расскажете сами?

– Сам, – кивнул Курт и, помедлив, уверенно продолжил: – Без поддержки божественной благодати Ангелы начали слабеть, а они привыкли к силе, и такой духовный голод их вовсе не устраивал. Прикинувшись богами, они начали получать эту силу от людей – от их жертв и молитвословий, от памяти и служения, однако «время шло», как ты сказал, и люди стали их забывать. В том числе потому, что в мир пришел Иисус, занявший место «бога людей» во всех смыслах, которые только можно себе вообразить. Христианство попросту перекрыло им доступ к кормушке. Так?

– Пока все верно, – согласился старик. – Дальше по-прежнему сами, майстер инквизитор?

– Попытаюсь, – ровно подтвердил он. – Так как это все-таки Ангелы, а не Господь Бог, id est сущности заведомо зависимые, недостаток питания им надо было чем-то возмещать; не все захотели смириться с подобным положением вещей. Если припомнить того самого моего приятеля, которого ты помянул в начале нашего разговора, он мог бы сказать так: их капиталы начали иссякать, и им позарез требовался actionnaire[1027] взамен сбежавших к монополисту. На худой конец – заимодавец. И источник дохода нашелся – там, где средств без счета, вот только за каждый грош приходится не отделываться мелкими подачками, как то было с людьми, а возвращать взятое с огромными процентами, расплачиваясь собственной сутью и в конце концов – теряя ее. Хаос.

– Вот видите, – серьезно и невесело заметил Мельхиор. – Вы и сами все понимаете, стоит лишь подумать.

– Они осознавали, с чем связываются?

– Это же Ангелы, майстер инквизитор. Уж, наверное, они не страдали недостатком познаний в подобных вещах… Попросту многие из них предпочли о том не задумываться.

– Итак, мы имеем дело с одним из таких, – подытожил Курт, кивнув на раскрытые двери собора. – Рехнувшийся Ангел-смерть, пропитанный Хаосом по самое не могу, который явился делать то, что умеет и любит больше всего… Зачем такой Каспару? Разрушать человеческий мир и истреблять человечество явно никогда не входило в его планы, он желал лишь воцарения старых богов. Неужто рассчитывал взять такую силу под контроль и время от времени использовать как оружие? Или просто посеять панику? Доказать, что Конгрегация, Бог и Империя не способны защитить людей и потому не нужны? Даже не признавая истинной сути этой твари, глупо считать, что можно его подчинить и управлять им, а Каспар псих, но не дурак.

– Есть версии? – вкрадчиво осведомился старик, и Курт, подумав, предположил:

– Кто-то сказал ему, что это возможно? Кто-то настолько авторитетный, что Каспар поверил? Уж точно не Мельхиор – он прекрасно знает, с какими силами связан этот выродок, и рисковать бы не стал… Был не в курсе происходящего здесь? Не думаю: Ульмер работает на обоих, и о настолько масштабных планах Мельхиора Каспар не мог не знать, тем паче имея в Бамберге свой интерес в лице меня и Адельхайды. Если он знал, что здесь мы оба, он знал и о том, зачем и с какой целью мы здесь… Кто?

– Бальтазар? – отозвался вопросом же старик. Курт мотнул головой:

– Этому он поверит еще меньше… В конце концов, докажи, что ты настоящий посланник Господа, а не моя выдумка, скажи мне то, о чем я не знаю и не догадываюсь! Назови причину того, что втянуло Каспара в эту историю!

– Вы знаете, майстер инквизитор, – возразил старик спокойно. – Просто в вас вновь проснулся ваш мелкий курсантский грешок: вы боитесь делать выводы, опасаясь ошибиться… В этом расследовании вы поразительно часто поддавались этой слабости. Полагаю, мы оба понимаем, что вас выбило из колеи, и оба же знаем, что для восстановления душевного равновесия вам надлежит отыскать вашего давнего врага и помешать ему сделать то, что он задумал. А для этого – вы должны сами осознать, что понимаете его не меньше, чем он вас. А ведь вы понимаете. Бросьте, майстер инквизитор. Ну-ка, быстро и четко, будто вы на экзамене в академии отвечаете на финальный вопрос. Кому мог поверить Каспар настолько, чтобы ввязаться в дело, которое не прибыл контролировать лично?

– Одному из своих богов, – тихо проговорил Курт, и старик торжественно кивнул:

– Прекрасно, майстер инквизитор. И что это означает?

– Что одну тварь он все-таки сюда протащил, – так же негромко, но уже уверенней отозвался он. – Видимо, не столь разрушительной сути и более сдержанную, если до нас не дошло сведений о каких-то невероятных событиях, но, как бы там ни было, где-то здесь, среди людей, уже есть один из них.

– Прекрасно, – повторил Мельхиор тихо и серьезно.

(обратно)

Глава 32

Курт медленно перевел дыхание, прикрыв глаза. Лишь сейчас он осознал, что все это время глухо, противно ныла голова, словно где-то во лбу поселился упрямый каменный червь, методично прогрызающий себе путь. Лишь теперь, сломив сопротивление то ли рассудка, то ли, напротив, животного инстинкта, в сознание мало-помалу начало проникать ощущение невероятности происходящего, абсурда, бреда…

– А весь наш мир – не абсурден ли? – передернул плечами старик, глядя на его лицо с состраданием. – Вы видели клипот, майстер инквизитор, и вас все еще смущает происходящее?

– Но это не клипот, – с внезапной усталостью и невероятным трудом выговаривая каждое слово, сказал Курт и повел рукой, указав словно на весь застывший мир разом. – И ты сказал, что вернуть все на круги своя я смогу, когда пойму, что происходит. Я понял. Что дальше? Почему все осталось, как было?

– Потому что врата оставили брешь в гранях этого мира? – вопросом отозвался старик. – И одна из ветвей древа миров, разбив окно, вторглась в людское жилище?

– Arbor… mundi?[1028] – растерянно переспросил Курт и поморщился, ощутив, как боль над переносицей вспыхнула внезапно остро и пронзительно; Мельхиор медленно кивнул:

– Это еще один вопрос на вашем экзамене, майстер инквизитор. Найдите эту ветвь, отсеките ее – и путь будет закрыт.

– Путь… для кого?

– Вы заметили, что ваш гость явился не один? А ведь это только его свита, и по ту сторону врат, на том конце ветви, еще множество сущностей, которые были бы не прочь посетить этот мир.

– И где я тебе возьму это дерево? – раздраженно спросил Курт, демонстративно поведя рукой: – Тут, видишь ли, не сад, из деревянного здесь только скамейки, и…

Он запнулся, краем глаза видя довольную усмешку старика, и замер, уставившись на крохотное зеленое пятнышко чуть в стороне, у самого подножия пилона, где когда-то стояла скульптура Всадника.

– Его же там не было, – чуть слышно проговорил Курт, глядя на небольшой росток, тянущийся из трещины в плите, на какую-то ладонь возвышаясь над полом. – Что за шутки?

– Не было или вы не видели? – вкрадчиво уточнил Мельхиор и, вздохнув, кивнул на росток: – Вот ваше древо, майстер инквизитор. Одна из его ветвей – лишняя. Срежьте ее, и защитник явится и все закончится.

– Какую именно?

– А это вы должны решить сами. Отсеките дурную ветвь. В огонь бросать не обязательно.

Курт замялся, опасаясь тронуться с места; казалось, стоит сделать шаг – и это застывшее время сорвется в галоп, и неведомо как данная ему передышка закончится, и Ангел смерти в два движения разнесет оставшийся город, а он так и останется тут, у осколков Всадника, ожидать, пока в осколки разобьется мир…

Он шагнул вперед неуверенно и опасливо, приблизился к ростку и, подумав, медленно опустился перед ним на корточки, упершись в пол коленом. На мгновение возникла мысль решить проблему просто – методом одного македонского царя, однако взгляд, брошенный на обломки статуи, мысль эту задушил в зародыше.

– И как я узнаю, какая ветка… неправильная? – спросил он отчего-то шепотом, не слишком надеясь на ответ, и вздрогнул, когда голос старика прозвучал чрезмерно громко:

– Вы ведь инквизитор? Один из лучших, славный своими прозрениями и недюжинной интуицией, так приложите их к делу и определите ересь.

– И что будет, если я сделаю неправильный выбор?

– Лучше вам не ошибаться, – коротко ответил Мельхиор.

– Это глупо, – пробормотал он, глядя на четыре отростка, которые и ветками-то было нельзя назвать даже с большой натяжкой. – По сути, сейчас все зависит от того, что сделает с каким-то деревом какой-то следователь, славный помимо прозрений дурной привычкой делать глупости. Не похоже на подход Господа Бога к решению проблем мироздания.

– Хочу напомнить вам, майстер инквизитор, что когда-то все проблемы мироздания зависели от того, что Господь позволил двум людям самим решить, как им быть с каким-то деревом… Нравится вам это или нет, но Создатель признает человечество достаточно взрослым для того, чтобы отвечать за последствия принятых им решений.

Курт болезненно поморщился, однако собственное мнение о степени взрослости рода людского и его способности отвечать за то, что творит, все же решил придержать; его мнение здесь очевидно никого не волновало, и на исход дела оно явно не влияло никак.

Он осторожно придвинулся ближе к ростку и наклонился, упершись ладонью в пол, всматриваясь в тонкий стебель и ярко-зеленые, словно умытые дождем, листья. Определить, что это за растение, каким деревом стал бы этот росток в будущем, никак не получалось – стоило лишь подумать, что листья определенно имеют очертания вязовых, как что-то неуловимо менялось, и можно было с уверенностью говорить, что это, несомненно, дуб. Однако уже через мгновение что-то менялось снова, и росток виделся маленькой осиной, а то и вовсе елью или чем-то совершенно незнакомым, нездешним, не виденным вообще ни разу за долгие тридцать с лишним лет жизни. Росток будто жил своей отдельной жизнью в своем отдельном маленьком мире; в том мире, посреди пустоты, в которой его не с чем было сравнить, он был и впрямь деревом – высоким, крепким, с массивным стволом, перед которым пилоны собора казались тростинками, готовыми обломиться от малейшего ветерка. Ствол тянулся ввысь, раскидывая широкие ветви далеко в стороны и к несуществующим небесам, и приходилось задирать голову до боли в шее, чтобы увидеть, как его макушка теряется в небесной тверди, уходя далеко за пределы видимости. Крона расходилась широким навесом, мощные толстые ветви делились на все более тонкие, словно широкая проезжая дорога – на бесчисленное множество дорог, дорожек и тропинок, и даже можно было увидеть столь же несметное число путников на этих дорогах; что-то (или кто-то?) двигалось вверх и вниз, в стороны, вперед и назад, и если присмотреться – можно было уловить облик каждой из этих неисчислимых точек, разглядеть вид каждого существа, снующего туда и сюда по ветвям-дорогам, и можно было увидеть, что множество этих ветвей похожи на ночные дороги, по которым с немыслимой скоростью несутся не то повозки, не то люди, не то вовсе какие-то невиданные создания, едва не сталкиваясь друг с другом и лишь каким-то чудом не срываясь в пустоту. И пустота тоже вдруг показалась не такой уж пустой – изредка в ней метались будто небольшие светлячки, не вливаясь в общий поток, оставаясь над этим беспрестанным движением, над суетой и бегом, двигаясь не вдоль ветвей-дорог, а отрываясь от них и переносясь с одной на другую, вниз и вверх, теряясь в кроне…

Viditque in somnis scalam stantem super terram, et cacumen illius tangens caelum, angelos quoque Dei ascendentes et descendentes per eam…[1029]

Ангелы…

Ангел. Ангел смерти за стенами собора.

Собор.

Росток в трещине плиты…

Курт отшатнулся, зажмурившись, но продолжая видеть в темноте под веками бесконечное количество ветвей, раскинувшихся в бесконечной пустоте, как тогда, несколько дней назад, все еще видел внутренним взором изломанную линию молнии, когда уже закрыл глаза. В голове шумело, будто он все еще стоял там, под навесом ветвей, в которых гулял не видимый глазу, но ощутимый и отчетливо слышимый неистовый ветер.

– Что это было? – с усилием выдавил он, подозревая, что внятного ответа снова не будет.

– Незабываемое зрелище, майстер инквизитор, верно? – тихо отозвался старик. – Неудивительно, что некоторые готовы были отдать один глаз, чтобы вторым это увидеть… А вы в некотором роде везунчик.

– Я не вижу, – оборвал его Курт, с трудом восстановив дыхание, отчего-то сбившееся, словно он только что бежал во весь дух. – Они все одинаковые, эти ветви. Все на одно лицо. Все разные – и одинаковые, нет сухих, нет порченых, нет сломанных… А тут, – докончил он, ткнув пальцем в сторону ростка перед собою, – их нет вообще. Я не знаю. Я не смогу. Это невозможно.

– Ай-яй, майстер инквизитор, – вздохнул Мельхиор с подчеркнутой укоризной. – Что бы сказал, услышав это, ваш приятель Альфред Хауэр?

– Назвал бы все это проклятой бесовщиной и, скорей всего, запустил бы в тебя топором, – огрызнулся он.

– Не исключено, – согласился старик спокойно. – Но при этом добавил бы, что человек может все, а кроме того, если этот человек что-то должен сделать – он это может. Вы – должны. Бросьте, майстер инквизитор, где ваша обыкновенная самонадеянность? Подтяните на помощь ее, коли уж ваша интуиция вам отказывает.

– Ты говорил, что дашь ответы на любой мой вопрос…

– Нет, – качнул головой Мельхиор. – На любой, но не на этот. Воспринимать это можете, как вам угодно, – то ли я, истинный посланник Господа, не был поставлен о том в известность и не могу определить это сам, то ли часть вашего сознания, которой я, быть может, являюсь, паникует и потому отказывается над этим думать. Так или иначе – я не знаю, какая из ветвей должна быть отсечена. Решать придется вам.

– А если я откажусь это делать?

– Не откажетесь, – уверенно возразил старик. – Primo, сама мысль о том, что доверенная вам работа останется несделанной, а долг неисполненным, не позволит вам так поступить. Secundo, у вас нет выхода. Разумеется, вы можете сидеть перед древом остаток вечности, ожидая то ли озарения, то ли очередного вмешательства свыше, но это совсем не в вашей натуре.

Курт раздраженно покривил губы, понимая, что возразить ему нечего, и медленно перевел дыхание, снова попытавшись всмотреться в то, что его неведомый гость упрямо называл древом и что, он был в этом уверен, минуту назад сам видел именно деревом – огромным, мощным, безмерным. У того исполина было бесчисленное количество ветвей, бесконечное переплетение дорог, а у ростка в трещине каменной плиты – лишь четыре убогих отростка… Как эти сотни, тысячи тропинок могли воплотиться в них? Что будет, если отломить один из них, – там, в неведомом мире, древо лишится нескольких тысяч своих ветвей? А быть может, судьба или Господь Бог облегчили ему задачу, оставив на выбор лишь четыре будущих ветви? Или это еще один закон этой непознаваемой природы и их лишь четыре просто потому, что лишь они и имеют отношение к происходящему здесь и сейчас… Четыре отростка, четыре ветви. Мир людской, адские глубины, райские чертоги и беспредельное нигде Хаоса… Быть может, так? Есть ли вообще логика в том, что нелогично и больше похоже на дурную сказку, нежели на хоть какое-то подобие реальности?..

– Бред… – пробормотал он чуть слышно, закрыв глаза и пытаясь призвать к порядку мысли, стремящиеся разбежаться прочь вспугнутым табуном. – В этом нет никакого смысла, в этом нет логики…

– В этом есть вера, – так же тихо возразил Мельхиор. – Та самая, которую вы превыше всего и цените, майстер инквизитор: вера в себя и свои силы. И та, о которой вам столько лет говорил ваш друг и которую получше некоторых священнослужителей понимает ваша подопечная.

– Это разные вещи, – упрямо возразил Курт, с усилием разлепив веки и снова уставившись на зеленый росток перед собой. – То, что я ценю, сейчас не поможет, а того, о чем говорят они, мне не понять и не принять. Вам попался бракованный инквизитор.

– Alias[1030], вы хотите сказать, что Господь Бог ошибся? Слишком смело даже для вас… Бросьте индульгировать, – строго повелел старик, и Курт вздрогнул, уловив узнаваемые нотки в этой не раз слышанной фразе и с трудом удержавшись от того, чтобы обернуться, удостоверившись в том, что сквозь черты чужого лица не проступил до боли знакомый облик наставника. – Просто сделайте это. Потому что должны и потому что можете.

Он молча поджал губы, чтобы не брякнуть резкость, неумную и сейчас бессмысленную, и всмотрелся в росток снова, вновь пытаясь увидеть хоть что-то, понять хоть что-то, что-то почувствовать, уловить…

Тот, справа.

От того, насколько пугающе ясной и четкой была эта внезапно всплывшая уверенность, Курт на миг застыл, вдруг ощутив себя неуютно под пристальным взглядом старика, который, кем бы он ни был, и впрямь видел каждую его мысль и знал заранее каждое движение души…

Тот, справа. Короткий тонкий отросток с одним листком и полураскрывшейся почкой на конце. Такой же, как два остальных, и в то же время другой, отличный от них чем-то неуловимым, невидимым, но ощутимым…

Почему? Что это – озарение свыше? Очередной вывод, сделанный неосознанно? Наваждение? Или просто самообман, попытка принять хоть какое-то решение, сделать хоть какой-то выбор, чтобы выйти из тупика?

Быть может, все из-за вон того едва заметного изгиба, словно эта веточка когда-то была надломлена, а потом слом начал зарастать, покрываться свежей корой, с трудом восстанавливая ток соков под нею… Или дело в том, что единственный лист на этой ветке чуть скручен (и почему не заметил этого раньше?), будто его облюбовала невидимая листовертка?.. В чем дело, почему именно он? Почему сейчас вдруг именно этот отросток стал казаться лишним и ненужным, чуждым, почему всего минуту назад он ничем не отличался от прочих, а сейчас мозолит глаз, всем своим видом говоря о том, что его не должно тут быть?..

– Это будет отличное завершение службы, – помедлив, проговорил Курт ровно, не оборачиваясь к старику. – Отправить в небытие весь мир одним движением.

– Или, – подчеркнуто серьезно возразил тот, – остаток жизни бороться с гордыней, потому что не будет на свете другого инквизитора, сумевшего определить ересь на глаз в таких масштабах… Давайте же, Молот Ведьм. Решение вы уже приняли и не измените его, мы оба это понимаем.

– Похоже на то, – согласился Курт тихо; выдохнув, протянул руку и одним решительным движением отломил отросток у самого стебля.

Тонкая, как шнурок, ветка обломилась с оглушительным треском – таким, что зашумело в ушах и показалось, будто рядом обрушилось дерево или камни стен и колонн вдруг затрещали, норовя лопнуть и обрушиться под тяжестью кровли. Дрогнула земля, словно готовясь вот-вот раздаться широкими трещинами, и ветер, тот самый ветер, слышанный в кроне бесконечного, исполинского дерева, заметался меж пилонов и стен, взвивая к балкам пыль и мелкую каменную крошку. Курт рывком вскочил на ноги и обернулся к старику, ожидая увидеть на его лице что угодно – от гнева до веселья на пороге неотвратимой гибели мира, однако того, кто назвался Мельхиором, подле опоры, где когда-то стоял Всадник, не было.

Не было и там и самого майстера инквизитора – Курт стоял в двух шагах в стороне, рядом с брошенной на камни пола кувалдой, там, где впервые и услышал чужой голос в этом соборе несколько минут назад. И время – то самое ушедшее в небытие время – снова вернулось, снова понеслось мимо, пробудив глупую мысль: а не оно ли шумело в кроне того нескончаемого древа, не оно ли слышно и сейчас, не оно ли, несясь мимо стремительным потоком, грохочет водопадом и завывает, как буря за окном, не оно ли мечется ветром сейчас, здесь, под сводами собора…

Нессель вскинула руки, обхватив голову ладонями, будто оглушенная, и Курт, не спрашивая, знал, что и она это слышит – слышит шум этого ветра, будто проникающего насквозь. Ван Ален ошарашенно заозирался, снова ругнувшись; что-то выпалил отец Людвиг, и Курт мимоходом, без удивления отметил, что сетование святого отца – какой-то словесный обрубок, ибо первые звуки он начал произносить еще тогда, целую вечность назад, когда майстер инквизитор стоял в задумчивости над обломками Всадника…

Всадник…

– Всадник!

Это был шепот на грани крика, крик на пределе шепота – испуганный и вместе с тем восторженный, сдавленный, точно хрип висельника, и Курт даже не понял, кто это сказал, как и не мог поручиться за то, что слово это вырвалось не у него самого…

Он был здесь, всего в нескольких шагах, всадник на палевом жеребце, тот самый, что еще этим утром возвышался каменным изваянием здесь, в этом соборе, на консоли; тот же самый, но живой, настоящий, из плоти и крови. Обернувшись к застывшим в неподвижности людям, неведомый воин помедлил мгновение и то ли одобрительно кивнул, то ли просто пригнул голову, чтобы не врезаться в свод дверного проема, развернул коня и с места сорвался галопом прочь.

Курт бросился следом за всадником первым, слыша, что за ним последовали все, включая примолкшего отца Людвига. Наружу они выбежали, едва не наступая друг другу на ноги в проходе, и остановились на соборном крыльце, глядя на то, как исчезает из виду за поворотом, пригнувшись к конской шее, всадник на палевом жеребце. Тишина вдруг встала неприступной стеной, поглотив, казалось, весь город, как туман; тишина, сквозь которую едва-едва слышался отдаленный звук шагов многоокого Ангела, и отец Людвиг испуганно дернулся, когда охотник чуть слышно пробормотал:

– А хрен ли он без меча?

– Ангел без меча – такой же, как Ангел с мечом, – отозвался Курт ровно. – Только без меча.

– Ангел? – растерянно переспросил святой отец. – С чего вы это взяли?

– Долго рассказывать, – отмахнулся Курт и, вздрогнув, невольно отшатнулся, когда далеко впереди, где-то на дальних улицах, скрытых от глаз стенами домов, вдруг раздался громкий и пронзительный, бьющий по нервам, скрипучий металлический визг, словно кто-то провел гигантским ножом по исполинскому стеклу.

– Что это, Господи?! – выкрикнул отец Людвиг, зажав уши ладонями и норовя спрятаться за спину неподвижно застывшей Нессель.

– Похоже, тем тварям сейчас несладко! – перекрикивая святого отца и носящийся в воздухе визг, отозвался Ван Ален с нездоровым весельем. – И хоть я помираю от любопытства – по чести сказать, рад, что я сейчас не там!

– Что чувствуешь? – уловив мгновение затишья, спросил Курт, наклонившись к ведьме. – Что там происходит сейчас?

Ответа он услышать не успел, как и не успел понять, а собиралась ли Нессель отвечать вообще, – далекий визг как-то разом и внезапно оборвался, земля снова содрогнулась, точно в конвульсиях, каменное крыльцо под ногами заскрипело и пошло мелкими трещинами, и возникшую вновь тишину разорвал оглушительный, истошный вой, который Курт даже не нашел с чем сравнить – не было в человеческом мире звуков, даже отдаленно похожих…

Они взметнулись в небо разом, вместе – гигантское нечто, похожее на мясистого, распухшего огородного слизня, покрытого множеством человеческих глаз, и огненный змей, тот самый, что возник над собором в самом начале этого безумия… Нет. Не тот. Он был таким же – и другим, хотя в чем разница, сказать, выразить словами было невозможно, это просто ощущалось каждым нервом, осознавалось и постигалось чем-то надразумным, какой-то невидимой, непостижимой частью души или, быть может, памяти, оставшейся в человеке от двух его далеких предков, некогда лицезревших эти Господни создания въяве…

Отец Людвиг тонко пискнул, осевши на крыльцо, и остался сидеть на потрескавшемся камне, скорчившись, словно от удара, зажав ладонями уши и зажмурившись. Нессель застыла, как статуя, не отводя взгляда от завязавшейся в небесах битвы, Ван Ален снова громко ругнулся. В голосе охотника смешались вместе страх, растерянность и какой-то детский, мальчишеский восторг, словно это не истребитель тварей наблюдал за битвой двух Ангелов, а подросток, прорвавшийся на турнире в первые ряды зрителей, следил за сшибкой рыцарей на ристалище.

И так же, как то бывало на турнирах, все закончилось в какие-то мгновения – мерзкая туша твари взорвалась грязными ошметками, разлетевшимися во все стороны в облаке темных брызг, небо озарила вспышка – яркая, ослепительная, будто дюжина солнц вдруг вспыхнула разом, – и все исчезло. Тишина, теперь уже нерушимая, незыблемая, глубокая, накрыла город плотно, густо и так внезапно, что Курту показалось на миг, будто он оглох, и лишь спустя несколько мгновений услышались шум крови в ушах, тихий скулеж святого отца, все так же сидящего на крыльце, сорванное, хриплое дыхание Нессель…

– Что… – оторопело проговорил Ван Ален во всеобщем безмолвии, и в голосе его все так же слышались нотки того самого мальчишки, но уже не восторженного, а обиженного, обманутого в самых лучших ожиданиях. – Что, и всё?!

– А ты рассчитывал на часовой поединок? – отозвался Курт, всеми силами пытаясь говорить ровно, подчеркнуто равнодушно, будто наблюдение за схваткой двух потусторонних сущностей входило в его ежедневные обязанности и уже успело наскучить.

– Не часовой, но… Эта тварь, этот… Он же клятый Ангел смерти! То есть, разве силы были не равны? А он его так вот просто взял и развеял…

– Явились твари, которым тут было не время и не место, – пожал плечами Курт, – пришел охранник и всех прогнал.

– Убил, – уныло поправил охотник, все еще с надеждой всматриваясь в небеса, светлеющие на глазах. – И… Где он сам? Погиб тоже?

– Нет, – шепотом отозвалась Нессель. Помедлив, она неспешно развернулась на месте и уверенно зашагала назад, в нутро собора, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, идут ли за ней остальные.

Курт переглянулся с Ван Аленом и, бросив мимоходом взгляд на отца Людвига, двинулся следом за ведьмой, уже предчувствуя, предощущая, почти зная наверняка, что увидит там. Охотник обогнал его, пойдя рядом с Нессель, и встал, как вкопанный, напротив колонны, с которой несколько минут и целую вечность назад было сброшено каменное изваяние.

– Расскажу нашим – обзовут вралем… – пробормотал он едва слышно и растерянно, глядя на застывшего на консоли Всадника. – Да я сам себе сейчас не верю…

– Не сказал бы, что в сравнении с только что виденным – это самое чудесное явление за сегодня.

– А это как сказать, – возразил охотник, не глядя протянув руку к Курту, и разжал стиснутую в кулак ладонь.

На ладони лежал обломок, в котором четко узнавался каменный палец той самой руки, что сейчас держала каменные поводья каменного коня – там, на пилоне. Секунду Курт смотрел на кусок песчаника молча, ожидая неведомо чего – то ли того, что он рассыплется в пыль, то ли того, что просто исчезнет в никуда, растворившись в воздухе, и, наконец, уточнил:

– То есть, в тот момент, когда оживший страж этого города, явившийся в наш мир Ангел Господень, ринулся на битву с древней нечистью, первое, что ты сделал, – это хапнул кусок статуи на память?

– Не одному же тебе разгуливать с реликвиями, – буркнул Ван Ален, не слишком удачно пытаясь скрыть замешательство; подумав, запрятал обломок куда-то в недра куртки и смущенно договорил: – Оно само как-то вышло.

(обратно)

Глава 33

«…Знаю, почему ты этим так настойчиво интересуешься. И не говори, что дело лишь в заботе о наследнике и Империи. Разумеется, и в них тоже, но мы оба знаем, почему тебя так привлекают любые новости о любых народных волнениях, где бы они ни происходили. И хотя в свете добытых нами сведений очевидно, что твои подозрения не оправдались (или даже именно поэтому), кратко перескажу тебе то, о чем доложили мне.

Ситуация накалилась. Переговоры все еще ведутся, и представители ортов[1031] на этих переговорах все еще пытаются оставить себе пути для отступления, а это явно указывает на то, что бунт все-таки еще не достиг той степени, когда повернуть назад будет невозможно для обеих сторон. Обнадеживает то, что на встречи они являются по первому же зову, но удручает то, что встречи эти хоть и все чаще, но все бессмысленней: похоже, прямое столкновение все-таки неизбежно. Уходить под крылышко австрийского герцога всецело гельветы, как нам кажется, не намерены, однако в мысли отщепиться от Империи утверждаются все более и более.

Последнее донесение настигло меня уже в пути, и, судя по нему, все вот-вот решится либо так, либо иначе, ибо этот затяжной пат уже надоел и наследнику, и главам ортов, и австрийскому герцогу. Войска его уже открыто собрались на границе, заняв недвусмысленные позиции, и прямое столкновение, похоже, неминуемо и близко. Для всех трех сторон, помимо прочего, это дело репутации, как ты сам понимаешь.

Повторяю еще раз: о присутствии Каспара в Гельвеции не говорит ничто, ничто на это не указывает, местные вполне обошлись и собственными бунтарями, в коих недостатка, увы, нет. Завершив дела в Бамберге, настигай нашу группу. Езжай в Магдебург – или мы будем там с более точными сведениями, или уже с девочкой на руках и Каспаром в кандалах, или там будет тебя ждать оставленное мной письмо с дальнейшими указаниями. Не дури, Курт. Хотя бы сейчас оставь свою привычку все решать наперекор. Гельвеция – не твоя цель».

* * *
– И ты, прочитав это, направился в Гельвецию, – подытожила Нессель, и Курт молча кивнул.

Письмо, врученное ему курьером Конгрегации накануне гибели Хальса, он пересказывал по памяти – и оригинал, и расшифровка были давно уничтожены; предписания не требовали этого однозначно, однако ситуация, по мнению Курта, вносила в оные предписания свои коррективы…

– Отец Бруно нашел следы Альты под Магдебургом, – стараясь говорить спокойно, продолжила Нессель. – Ты сам говорил, что с ним на поисках лучшие, и они отыскали этого человека именно там. Почему же сейчас мы – здесь?

Курт невольно проследил взглядом за ее рукой, указавшей вокруг, на озаренные солнцем холмы, кое-где покрытые редким лесом, на близкие Альпы, окутанные туманом, на невероятно, ярко, какую-то ненатурально зеленую для разгара сентября траву… Трава сияла зеленью лишь там, на холмах; здесь, поблизости от дороги, она была смята и вытоптана сотнями ног, копыт и колес – отряды армии Фридриха исправили ландшафт по-своему, пусть и ненадолго, но заметно. Когда все успокоится и войска уйдут, следующей весной знаменитые альпийские травы снова вытянутся, укрыв землю, и почти исчезнувшие сейчас стада вернутся на привычные пастбища. Там, позади, где на присутствие войска под предводительством наследника Империи указывали лишь дотошные патрули, земля уже торопливо поднимала последние зеленые стрелки взамен вытоптанных, а пастухи осторожно возвращались к привычной жизни. Как Курту было известно совершенно точно, указания насчет возмездия за мародерство и попытки бесчестного отъема чего бы то ни было у населения Фридрих фон Люксембург всегда давал четкие, недвусмысленные, а надзор за соблюдением оных был жестким, если не сказать жестоким…

– Потому что я знаю, что Каспар в Гельвеции, – ответил Курт твердо, и ведьма снова разразилась тяжелым вздохом.

Минуту она ехала молча, глядя на то, как медленно уходит земля под лошадиные копыта, и, наконец, устало спросила:

– Ты расскажешь хотя бы теперь, почему ты так решил и что нам делать? Если я правильно понимаю своими неучеными мозгами то, что тут происходит, мы ввалились прямиком в войну.

– Еще нет, – вздохнул Курт, исподволь бросив взгляд вдаль, – и надеюсь, что ее еще возможно остановить.

– Рассказывай, – уже уверенней и строже потребовала Нессель. – Раз уж я здесь и так или иначе буду в этом замешана – я хочу знать, в чем именно. После всего, что мне уже пришлось пережить, увидеть и услышать, вряд ли то, что ты скажешь, будет такой уж тайной.

Курт невесело усмехнулся; поспорить тут было не с чем: ведьма, к его немалому удивлению не повредившаяся в уме после всего случившегося в Бамберге, de facto стала полноправным участником дальнейшего дознания, присутствуя в том числе и на допросах Ульмера, и на собраниях следователей в качестве уже признанного expertus’а. Ван Ален же на оные заседания и допросы особенно не рвался, явно стараясь поменьше попадаться на глаза служителям Официума. Охотник удовлетворился пересказами Курта и, получив достаточные, по его мнению, разъяснения по делу, спустя два дня покинул город, взяв с майстера инквизитора слово, что тело его брата будет сожжено. «Охотничьи правила, коим не одна сотня лет, Молот Ведьм, – пояснил он в ответ на осторожное недоумение. – И правила не обрядовые, не ересь это, успокойся. Предосторожность, не более, – дабы потом не пришлось, не дай Бог, убивать своих же еще раз».

Райзе на переданную ему просьбу лишь пожал плечами, отдав требуемые распоряжения, и лишних вопросов задавать не стал. Бывший сослуживец, а ныне начальник вообще вел себя довольно сдержанно, исполняя, по большому счету, роль скорее официального прикрытия для всего, творимого Куртом, на усмотрение которого и было оставлено все дальнейшее расследование.

Ратманы, чудом уцелевшие в день пришествия Ангела, и вовсе прониклись тихим смирением, покладисто и молча исполняя все повеления майстера инквизитора и не переча уже ни в чем. О горожанах нечего было и говорить – Бамберг как никогда был похож на огромный полупустой монастырь, заполоненный кающимися преступниками. Случайно встречаемые на улицах прохожие либо прятали глаза, начиная с внезапным интересом рассматривать землю под ногами, либо, напротив, вцеплялись взглядами в Курта, будто ожидая от него приказа прямо здесь, посреди улицы, пасть на колени и покаянно бить ту самую землю лбом, и судя по этим взглядам – подобное указание было бы исполнено каждым и с готовностью.

Город опустел и затих – даже средь бела дня те самые случайно встреченные горожане были явлением редким, и не только потому, что большинство из них предпочитало сидеть по домам: согласно подсчетам рата и Официума, день пришествия многоокого Ангела пережили менее двух тысяч человек. Растерзанных и затоптанных тел по всему Бамбергу было столько, что для их погребения пришлось освящать землю за пределами города; погибших хоронили в буквальном смысле бок о бок, плотными рядами, а порой и укладывая в одну могилу по двое или трое, если удавалось опознать убитых как принадлежащих к одному семейству, и все равно подле города раскинулось огромное мертвое поле. Никаких более казней или прочих кар, посовещавшись, решили не производить: внушение горожанам и так было сделано доходчивое, раскаяние вследствие этого бамбержцев одолело искреннее и полное, а опустошать полностью и без того почти вымерший город идеей было скверной.

Семейство Гайер отделалось, по мнению Курта, довольно легко; хотя и им гнева Конгрегации избежать удалось, все обошлось, что называется, малой кровью. Неизвестно, насколько раскаяние Лютбальда Гайера было искренним, но уж в том, что разумный и взвешенный подход к оценке реальности остался при нем, сомневаться не приходилось: делец явился в Официум с повинной в тот же день, когда в небесах над Бамбергом случилась скоротечная невиданная битва двух Ангелов. Нельзя сказать, что его добровольное признание прибавило что-то новое к уже известной информации, да и на фоне всего прочего выглядело это признание, прямо сказать, довольно невинно. Убийство двух горожан нанятыми охотниками, как стало известно после очередного допроса Ульмера, было совершено преднамеренно – именно ради того, чтобы подцепить дельца на крючок; в убийстве Георга Штаудта он замешан не был, о странных наклонностях епископа подозревал, но старался ни во что не лезть…

С одной стороны, свою долю, по выражению Райзе, целительных пенделей Гайеры заслужили, но с другой – лишить сейчас и без того полуразрушенный, опустелый город единственного более-менее грамотного дельца значило оставить его рушиться и дальше, превращая в большую унылую деревню. Разумеется, молва о том, что вмешательство Конгрегации спасло Бамберг от уничтожения, разнесется по Империи быстро, однако природа человеческая такова, что запомнится не только это. Запомнится и то, что уничтожение это едва не состоялось, что именно в этом городе свершилось небывалое – вовлечение в ересь поголовно всего населения, от какового в свете этого неведомо чего можно теперь ожидать, что именно этот город много столетий подряд был вратами в неведомые демонические глубины, и где гарантия того, что они заперты навеки и что-то подобное не повторится? И уж точно ни один более-менее радеющий о своем деле предприниматель не сунется сюда еще долго, не говоря уже о желающих поселиться в этом «проклятом месте» (а в том, что такое звание к Бамбергу может прилипнуть легко, ни Курт, ни Райзе ни минуты не сомневались). Прославить город как, напротив, святое место, осиянное благодатью невероятной реликвии, – это было делом будущего немалого труда огромного количества людей – от проповедников до агентов, чьей работой является распространение слухов и сплетен.

Гайер, видя и чувствуя, что его судьба решается спешно и в непредсказуемом направлении, чутье того самого дельца проявил всецело – во время очередного визита для допроса в Официум торговец невзначай заметил, что погребение столь огромного числа погибших есть дело затратное, равно как и восстановление разрушенных домов, и приведение в должный вид главного собора Бамберга, каковой сейчас еще более, чем прежде, сосредотачивает в себе все достоинство и величие этого благословенного града… Лезть к господам дознавателям с советами он, разумеется, ни в коем случае не был намерен, однако, будь он на месте служителей Официума, непременно рассмотрел бы вопрос о наложении штрафа на одного знатного мирянина, по недомыслию едва не направившего свои стопы в Ад исключительно из-за благих намерений, и для удовлетворения всех сторон сей штраф он бы приговорил выплатить не живыми деньгами, а финансированием всех вышеупомянутых действий.

К немалому удивлению и явному облегчению Гайера, это предложение было принято с готовностью; однако радость дельца несколько поутихла, когда были озвучены некоторые дополнительные условия. Вмешательство в политику города каким бы то ни было образом семейству отныне запрещалось. Также оно лишалось и монополии в торговле, обязуясь передать треть своих активов рекомендованному Официумом торговому дому, у коего уже был опыт создания налаженного предпринимательства с нуля, что здесь и сейчас, буквально на развалинах, было как нельзя более кстати. При словах «торговый дом Фельса» Гайер покривился, однако смолчал. Как бы там ни было, а в определенных кругах участие в каком-либо деле упомянутого дома говорило о многом и само по себе являлось рекомендацией, а для бамбергского дельца – недвусмысленным намеком на то, что спустя несколько лет его ждет судьба в лучшем случае главы местного филиала. Сетовать на судьбу, однако, Гайер благоразумно не стал и, поблагодарив служителей Официума за понимание, удалился, понимая, что отделался, учитывая все условия, еще достаточно легко.

Никаких взысканий не было применено и к отцу Людвигу, каковой после всего приключившегося, похоже, слегка тронулся умом. Поначалу Курт размышлял над тем, чтобы изолировать святого отца от греха подальше, однако, подумав, махнул на него рукой: вреда Господень служитель никому не причинял, с буйными проповедями не лез, в рубище по городу не расхаживал, и единственное, что его отличало от прочих обитателей Бамберга, – это частое молитвенное бдение у пилона с изваянием Всадника, что было даже кстати. На то, чтобы общаться с окружающими и вовремя удаляться для поддержания тела в должном порядке, разума отца Людвига хватало, а каким образом исцелять прикоснувшуюся к ереси душу, Курт решил оставить на его усмотрение, лишь посоветовав прибывшему вместе с Райзе священнослужителю, принявшему теперь здешнюю паству, потихоньку взять святого отца под крылышко и присматривать за ним во избежание дурных последствий.

Назначение нового епископа было делом долгим и от Официума уже не зависящим; все, что мог сделать Курт, – это направить в Совет как можно более полный отчет о произошедшем. Отчет содержал, помимо описания приключившихся событий и краткого изложения допроса Ульмера, также и уведомление о решении, принятом майстером инквизитором самовольно, без консультации с вышестоящими, а именно – об уничтожении найденного в библиотеке епископа экземпляра «Согласования Ветхого и Нового Заветов» Иоахима Флорского. Книга, тяжелую украшенную обложку которой Курт никому не позволил даже приподнять, была сожжена немедленно, здесь же, во дворе епископской резиденции, в присутствии expertus’а Конгрегации, священника, Нессель и на всякий случай Ван Алена, со всеми возможными предосторожностями и до пепла. Впрямь ли ее воздействие на человеческий разум было столь велико, как описывал Ульмер, или она сумела проникнуть в душу покойного епископа лишь потому, что он уже был к этому готов, – сие осталось неведомым, однако Курт был далек от мысли удручаться по этому поводу.

Кроме еретической книги, в резиденции епископа не было найдено ничего интересного, причем в самом буквальном смысле. Лишь библиотеку и ту самую комнату, в которой Его Преосвященство некогда принял майстера инквизитора, можно было назвать помещениями, хотя бы отдаленно похожими на обиталище представителя высокого духовенства: все остальные комнаты, от жилищ челяди до хозяйских покоев, были практически пусты, нарочито скудно обставлены и больше напоминали отшельнические кельи. Осмотрев в резиденции все, включая кухню, кладовую и подсобные помещения, Курт окончательно уверился в том, что, если б не духовное падение господина фон Киппенбергера, у него были бы немалые шансы прославиться впоследствии в качестве искреннего, добродетельного и нестяжательного служителя веры.

Отчасти Курт даже был рад тому, что обыск епископского жилища не занял много времени и не отвлек небывалыми находками: все эти дни он провел на ногах и почти не спал, пытаясь быть сразу всюду и контролировать все, торопясь ввести Райзе в курс бамбергских дел и не позволить горожанам выйти из того состояния покаянной готовности принять любую опеку Официума и нового обер-инквизитора. Присесть удавалось лишь для того, чтобы написать очередной отчет, а также в камере Ульмера – для того, чтобы завести очередную беседу, счет которым он уже потерял.

Назвать это допросом можно было с большим трудом: бывший сослужитель и впрямь неплохо усвоил полученные в академии знания, и все те ухищрения, что обыкновенно работали без сбоев, Курт применять даже не пытался – это было попросту бессмысленно. Новую тактику приходилось вырабатывать на ходу, подстраиваясь под сиюминутное настроение арестованного и большую часть сил тратя на то, чтобы это настроение уловить. Внешне Ульмер вел себя всегда одинаково – насмешливо, снисходительно, подчеркнуто спокойно, и даже понимание того, что это всего лишь игра, делу помогало слабо. Неудержимого желания выговориться, на которое обыкновенно удавалось надавить в большинстве случаев, у бывшего инквизитора не было; свое желание посмотреть на реакцию Курта в ответ на некоторые раскрытые секреты Ульмер удовлетворил еще в тот день, когда сидел связанным на полу рабочей комнаты Райзе, и потому все попытки его разговорить сводил к беспредметным дискуссиям и абстрактным рассуждениям.

Одной из лазеек, через которую удавалось пробраться внутрь выстроенной Ульмером защитной стены, было его любопытство. К исходу второго допроса стало ясно, что бывший сослужитель не солгал: ему и впрямь хотелось если не увидеть, то хотя бы просто узнать, чем закончится встреча Каспара с его давним противником, и ради этого он был готов на многое – лишь бы дотянуть до того момента, когда этот вопрос решится. Казалось, даже предстоящая казнь его не слишком пугала, воспринимаясь как своеобразная плата за удовлетворение любопытства и как давно ожидаемый, логичный и бессомненный финал; однако третий допрос заставил заподозрить, а четвертый уверил окончательно в том, что это и впрямь казалось. Ульмер втайне надеялся выжить.

Его подчеркнуто нахальная, равнодушно-насмешливая манера держать себя осталась неизменной, откровенность в ответах никуда не делась, однако сперва незаметно, а после и все более очевидно сменилась тональность. Мельхиор все чаще упоминался как союзник, а не покровитель, Каспар – как необязательный и временный партнер в незначительных планах, любая связь действий самого Ульмера с идеями того и другого – случайной и некрепкой, а его таланты все более настойчиво характеризовались как природные, врожденные умения, не связанные ни с чем запретным.

Отчасти, как понял Курт, это было правдой: единственной стоящей информацией, полученной от бывшего инквизитора, была чуть приоткрытая завеса тайны над той организацией, к которой принадлежал человек, названный Ульмером «магом-погодником». Точнее сказать, сплоченной единой организации как раз и не существовало: было несколько семей, давно и тихо живущих в стороне от всех перипетий, – они не горели желанием вливаться в дружную толпу заговорщиков, но и принимать сторону Конгрегации не желали тоже, а потому существовали тихо, ни во что не вмешиваясь. Ульмер назвал их «нейтралами»[1032], хотя сами себя они не именовали никак, словно пытаясь подчеркнуть этим попытку держаться поодаль от любого выбора вовсе. Таланты их имели и впрямь природное происхождение, наработанные умения не выходили за рамки дозволенного (в первую очередь – здравым смыслом, то есть – за рамки безопасного). Применялись оные умения также по большей части для совершенно бытовых нужд, а то и просто развлечения ради, также не выходящего за пределы общественно и лично безопасного. Разумеется, исключения бывали, каковым и стал Петер Ульмер, происходящий из одной из таких семей.

Талантливым мальчиком заинтересовался друг семьи – немного странный старикан, любитель порассуждать о вечности, древности и власти, но в целом безобидный. Мальчика старикан заинтересовал тоже, вот только с родителями он предпочел не откровенничать о причинах своих симпатий и о том, что сумел в нем разглядеть и почувствовать. Осознать, насколько это важно, маленький Петер тогда еще в полной мере не мог, но интуиция подсказывала, что с майстером Мельхиором лучше беседовать как можно чаще, а с родней – как можно меньше. Что случилось впоследствии – Ульмер, по его словам, помнил плохо, слишком давно это было; то ли родители, в конце концов, почувствовали неладное и решили избавиться от недостойного отпрыска, то ли Мельхиор решил присвоить парня, не особенно интересуясь их мнением… Ульмер не помнил, Мельхиор не рассказывал, а бывший сослуживец не спрашивал. Это его не интересовало: его интересовали открывшиеся возможности.

Связь с семейством или ему подобными Ульмер не поддерживал, об их местонахождении или способах связи представления не имел, а потому в поисках хотя бы одного представителя этого расколотого сообщества помочь не мог ничем. Однако ведь в распоряжении Конгрегации уже оказался такой представитель, которого, в случае его отказа от наработанных под руководством Мельхиора умений, можно в каком-то смысле изучить…

Бывший служитель Конгрегации, как становилось все более очевидным, явно рассчитывал этим служителем остаться – пусть, быть может, и в качестве expertus’а или предмета исследований, пожизненно содержащегося в запертой келье.

Разубеждать его Курт не стал, напротив – несколькими брошенными вскользь намеками дал понять, что подобное развитие событий совсем не исключено в случае готовности к сотрудничеству и полной откровенности. Особенной пользы это, впрочем, не принесло: все то, что Ульмер мог рассказать, он уже рассказал, и все, что он еще мог предложить, – это собственные размышления об истоках знаний Каспара и Мельхиора да философствования о природе вещей. К исходу третьего дня, после краткого совещания с новым обер-инквизитором о целесообразности и безопасности доставки арестованного вышестоящему начальству для изучения, решение было принято.

Вечером Курт отпер дверь камеры, где содержался Ульмер, и, не входя, остановился на пороге. Бывший сослужитель дремал, сидя у стены, к которой был прикован короткой цепью; от звука открывшейся двери он вздрогнул, открыв глаза, и воззрился на Курта с ожиданием – последняя беседа имела место час назад, и сейчас он явно гадал, что могло заставить допросчика вернуться, какие новости он услышит, какие вопросы будут заданы… Курт молча сделал шаг вперед, подняв заряженный арбалет, до того мгновения не видный Ульмеру за створкой двери, и нажал на спуск. С расстояния в несколько шагов стрела пробила череп насквозь и шарахнула в стену, выбросив в холодный подвальный воздух брызги окровавленного камня; несколько мгновений тело еще оставалось сидеть, а потом медленно завалилось набок, глухо скрипнув наконечником по стене и оставив на ней широкую светлую царапину. Курт подошел к бывшему сослуживцу, на миг задержав взгляд на его лице, уперся подошвой в голову и выдернул стрелу.

Тело предателя, опозорившего дело Конгрегации, было сожжено уже на всеобщем обозрении, со всей доступной в сложившейся ситуации торжественностью и с соответствующими наставлениями.

В Бамберге Курт задержался лишь для того, чтобы составить краткое послание Бруно, в коем в двух словах изложил произошедшее и сообщил о своем решении направиться все же не в Магдебург, а в Гельвецию, и впрямь стоящую на пороге войны…

– Это же война, – повторила Нессель, расценив его долгое молчание по-своему. – Все равно слухи идут…

– Да какие уж тут слухи, – недобро усмехнулся Курт, – если всё на виду и на гельветских землях стоит целое войско… Просто орт, в котором мы находимся, Цуг, не присоединился к общему безумию. И то, что свою землю он предоставил для расположения войска наследника и ведения переговоров, дает надежду на то, что выбор его и впредь останется правильным.

– А что такое «правильным»? Там, где мы проезжали, люди уже рассказывают, что Император идет захватывать гельветов. Что тут значит «правильный»?

– Захватывать… – повторил Курт недовольно; привстав в стременах, он бросил взгляд вдаль и свернул чуть в сторону, объезжая людей, лошадей и повозки, видя, что в их сторону начинают смотреть со все большим напряжением, – очевидно, появление инквизитора пробуждало в присутствующих не слишком веселые мысли. – Нельзя захватить то, что тебе уже принадлежит. Гельвеция – часть Империи, гельветы – подданные Императора, и то, что здесь происходит, – это восстановление порядка на имперской территории.

– Гельветы так не думают, – саркастически заметила Нессель, и он скривился:

– А ты уже, как я посмотрю, все выводы сделала, все о происходящем знаешь и мой рассказ тебе ни к чему?

Нессель бросила в его сторону взгляд исподлобья, недовольно поджав губы, и молча передернула плечами, явно оставшись при своем мнении, но показательно не желая возражать.

– Все началось этим летом, – пояснил Курт, кивнув в сторону четко видимых отсюда гор. – В одном из ортов, Ури, неподалеку от городка Бюрглен, был убит императорский наместник. Убит довольно странно: его нашли далеко от замка, одного, без охраны, оружия и коня, в домашней одежде, со смертельной раной от стрелы в груди. Стреляли в спину, id est, он явно убегал от кого-то или чего-то. Убит был, судя по всему, ночью. Таким образом, встал вопрос: как и чем надо было напугать взрослого человека, рыцаря с боевым прошлым, чтобы он выскочил из собственного жилища в чем был и бросился наутек? Положим, он стал жертвой бунта, но в таких случаях все происходит иначе: его убили бы на улице, или на охоте, или при захвате его замка… Как угодно, но не так, как это случилось. Разумеется, заподозрили малефицию, а для разбирательства вместе с императорскими людьми сюда из отделения в Констанце направили инквизитора с помощником.

– И их тоже убили?

– Почему ты так решила?

Нессель неуверенно передернула плечами, коротким движением руки обведя лагерь вокруг:

– Ну, если уж тут началось такое…

– Почти угадала, – кивнул Курт и потянул ее коня за узду, направив его вслед за своим к стоящему поодаль шатру. – Их просто не пустили на территорию того орта, заявив, что «больше на их землю никогда не ступит нога немецкого рыцаря, Императора или простого воина». Сначала было решено не переть нахрапом и постараться кончить дело миром; с представителями орта пытались говорить, убеждать, да и не было тогда с присланными сюда людьми достаточно сил, чтобы идти напролом.

– И что выяснилось?

– А ничего. Точнее – кое-что, но это запутало дело лишь еще больше. Primo, стало ясно, что наместник к ненависти повода не давал. Разумеется, он не нравился местным – уже потому, что был поставлен Императором и служил интересам Империи, но он вполне отдавал себе отчет в том, как стоит себя вести вдали от центра этой самой Империи. Регион отдаленный, и пусть здешнее население – это пастухи, земледельцы и охотники, вся эта идиллия – лишь видимость, и наместник это понимал.

– Почему видимость?

– Австрия, – пояснил Курт, махнув рукой в сторону гор. – Там, за Гельвецией, – владения австрийского герцога. Который de jure является подданным Империи, территория которого также по бумагам является территорией Империи, но de facto это уже давно не зависимое ни от кого и ни от чего герцогство. Прежде Гельвеция частью была под австрийским контролем, потом было несколько войн, в коих выяснилось, что пастухи и охотники оказались на удивление бойкими ребятами, и очередной герцог противостояния с ними попросту не выдержал – отступился. Однако время идет, и нынешний герцог время от времени пытается оттяпать Гельвецию или хотя бы часть ее обратно разными путями, от прямого вторжения до смущения умов местных обитателей.

– А Император… и вот принц сейчас – они занимаются не тем же самым?

– Император и принц сейчас – имеют право на эти земли со времен, которые ты себе и вообразить-то сможешь с трудом. И все это время отхватить себе кусок независимости где бы то ни было пытается едва ли не всякий замшелый барончик, каждому курфюрсту тоже жаждется властвовать на своей территории независимо от Императора… Каждый мелкий управитель с претензиями сидит в своей суверенной выгребной яме и бухтит о славных временах единой Империи, о великих победах прошлого, о том, какую профукали страну, но при этом продолжает тянуть одеяло на себя и рвать эту страну на куски…

– Так и пусть остаются со своей независимостью, пусть герцог сидит в своей Австрии, и если гельветы не хотят быть в Империи – то пусть…

– Да, – криво ухмыльнулся Курт. – Пусть с независимостью остается Австрия, пусть Гельвеция, пусть отделяются Богемия, Бавария, пусть уходит Милан – а что, там, в конце концов, даже по-немецки не говорят, кому этот кусок нужен…

– Я чувствую, что ты ерничаешь, – недовольно заметила Нессель, – но не вижу для этого причин.

– Знаешь, что бы с тобой было, если б не единая Империя и власть Императора и Конгрегации на всей ее территории? – спросил Курт и, дождавшись вынужденного «нет», кивнул: – И я не знаю. Одному Богу известно, кто какие правила и законы устанавливал бы на своей земле; быть может, по ним тебя следовало бы взять на службу к местному правителю, а может – сварить в масле, причем второе вернее. А что было бы с Бамбергом, если б он не был частью Империи и на него не распространялась бы власть Конгрегации?

– И… – неохотно проговорила ведьма, – что же сейчас с Австрией, которая только по бумагам часть Империи?

– Туда сбегается отребье со всей Империи – все, от убийц и грабителей до малефиков всех видов и образов. В своем стремлении оторвать для себя побольше власти герцог зашел слишком далеко – решив, что самым надежным способом это сделать будет разрушение Империи в союзе с любыми людьми, нелюдями и силами, какие только будут ему доступны. Попытки вернуть Гельвецию или хотя бы посеять здесь раздор – лишь один из способов, который он давно пытается использовать. Да и единственный приемлемый для торгового пути перевал, сейчас находящийся под контролем местных, весьма лакомый кусок. Но это все политика или деньги, а по сути – одним этим не обойдется, потому что до герцога никак не дойдет, что его самого тоже попросту используют. Для того самого разрушения Империи, Конгрегации и – да, мира. Теперь ты видела, какими методами это делается в том числе. Не взять под контроль Гельвецию, не остановить в конце концов Австрийца – и все это хлынет сюда, а потом дальше и дальше, и бог знает чем закончится.

– Так может, убитый наместник – это его рук дело? Настроить Императора против местных, повесив на них такое преступление, в надежде на то, что это развяжет войну…

– Скажу Бруно – пускай выдаст тебе следовательский Сигнум, – усмехнулся Курт и вздохнул: – Да, такая мысль приходила в голову присланным сюда людям, но все оказалось проще и вместе с тем сложнее. По собранным сведениям, обмолвкам и донесениям стало ясно, что это сделал один из местных, охотник, живущий в одиночестве в горах. Как и почему наместник оказался вне своего дома среди ночи, осталось неясным, однако кое-какой слух дает наводку, которая, на мой взгляд, многое объясняет. Говорят, что этот охотник – малефик. Местные, разумеется, используют другое понятие, но смысл от этого не меняется; согласно собранным слухам – он не знает промаха, потому что получил то ли проклятый лук, то ли заклятые стрелы… Словом, некогда он заключил договор на свою душу; здесь сведения разнятся, одни говорят «с Сатаной», другие – «с древними богами»…

– С богами, – повторила Нессель напряженно, и Курт выразительно подтвердил:

– Да. Причем многие местные говорят об этом так спокойно, словно речь идет о юридическом договоре аренды земли или купли дома, и вообще в последнее время отношение к «вере предков» в некоторых ортах стало на редкость лояльным. Это меня и насторожило, поэтому я и пытался интересоваться происходящим здесь; однако Бруно и Совет сочли, что это недостаточное основание для того, чтобы заподозрить присутствие Каспара здесь. После того, что было в Бамберге, я окончательно уверился в том, что они ошиблись.

Нессель понимающе кивнула, не уточнив, что именно он имел в виду. Делать это ей было незачем: все произошедшее в соборе Курт пересказал ей на следующий же день, каждую минуту этого разговора тщетно пытаясь объяснить самому себе, зачем это делает. Разумеется, выслушав его, Нессель уверенно заявила, что явление волхва было истинным, что это лишь еще больше подтверждает ее мнение о покровительстве Господнем своему служителю, и снова прочла краткую проповедь о необходимости признания майстером инквизитором этого факта. Курт, уже проклиная себя за откровенность, постарался свернуть разговор как можно скорее, и с тех пор эту тему более не поднимал.

– Народные волнения, – подытожил он, – возвращение веры в старых богов… Почерк Каспара узнается за милю. Пусть боги здесь и другие, но он и этого не упустит, он тут в своей стихии. Если его и не было изначально – он должен был появиться рано или поздно, так или иначе. И вот, самый активный всплеск случился около пары месяцев назад; если сопоставить это с тем временем, когда Каспар увез Альту из твоей деревни, отнять время на дорогу… Все сходится. Но Совет списал это на влияние Австрийца, на территории которого, надо признать, происходит примерно то же самое, – дабы сбежавшиеся к нему подонки сохраняли свои симпатии, он смотрит сквозь пальцы на любые непотребства, и, судя по поступающим сведениям, герцогство уже стало прибежищем всех возможных верований и ересей, какие только можно вообразить.

– Он следующий, да? – тихо уточнила Нессель, кивком указав на солдат вокруг; Курт раздраженно дернул плечом:

– Если ты думаешь, что сам Император или Конгрегация в восторге от подобного будущего, ты ошибаешься. Война никогда не кстати, и победителю зачастую достается израненный мир. И хорошо, если раны эти не смертельны. Но ты же не стала бы спокойно жить в своей сторожке, узнав, что по соседству обитает бешеный медведь?

– И чем закончилась история с присланными сюда людьми Императора и твоими собратьями? – не ответив, спросила ведьма; он пожал плечами:

– А их убили. Просто-напросто при очередной попытке договориться напали сперва на парламентеров, а после – на основной лагерь. Спастись удалось троим: одному инквизитору и двум солдатам, от которых мы все это и узнали… Нам сюда, – объявил Курт, остановив коня за несколько шагов до огромного шатра с опущенным пологом, и, спрыгнув наземь, помог спуститься замешкавшейся ведьме.

Спросить о чем-либо, даже если и собиралась, Нессель не успела – полог тяжелым крылом махнул в сторону, и им навстречу, широко и неуместно радостно улыбаясь, торопливо зашагал молодой рыцарь в наполовину расстегнутом дублете, чуть раскрасневшийся и с прилипшими к взмокшему лбу коротко остриженными волосами – видимо, обсуждение в закрытом душном шатре было, мягко говоря, довольно оживленным. Следом за рыцарем, держась четко в полутора шагах, тенью следовал боец с каким-то серым, неживым лицом, похожий не то на поднятого мертвеца, не то на монаха-отшельника, внезапно извлеченного из его далекой кельи.

– Майстер Гессе! – поприветствовал рыцарь почти торжествующе, стиснув ладонь Курта так, словно надеялся, что эта рука выдернет его отсюда, будто утопающего из мутного тягучего омута. – Когда мне сказали, что здесь вы, я сперва не поверил, но когда понял, что это правда, – уверился в том, что вот теперь-то дело и сдвинется.

– Боюсь вас разочаровать, Фридрих, – улыбнулся он, – однако я не политик и не полководец, посему навряд ли мое появление что-то радикально изменит.

– Ваше появление всегда все меняет радикально, – возразил тот, бросив вопросительный взгляд на притихшую Нессель, кажется, сейчас как никогда прежде мечтающую стать невидимой, и Курт, спохватившись, отступил в сторону, подчеркнуто церемонно объявив:

– Готтер Нессель, expertus с особыми полномочиями, доверенное лицо Совета и мое лично.

– Такой рекомендации довольно, – отметил Фридрих, больше обращаясь не к нему, а к молчаливой тени за своим плечом; боец не отреагировал никак, лишь во взгляде что-то изменилось.

– Хельмут, – коротко кивнув, поприветствовал Курт, и тот так же едва заметно кивнул в ответ, тихо отозвавшись:

– Майстер Гессе. Рад видеть вас живым и здравым.

– Прошу за мной, – развернувшись, приглашающе махнул рукой Фридрих и зашагал обратно к шатру. – Вы настолько вовремя, что я, по чести сказать, и впрямь на пороге того, чтобы поверить в вашу избранность Господом, майстер Гессе.

– Кто это? – шепнула Нессель, когда радушный хозяин со своим телохранителем отдалились на несколько шагов, и Курт столь же едва слышным шепотом отозвался:

– Фридрих фон Люксембург. Герцог Баварский, наследник Империи. Славный парень; и даже умный, когда не играет в рыцаря.

(обратно)

Глава 34

– Иногда я чувствую себя ребенком с нянькой, причем, кажется, еще более, чем когда мне было пятнадцать и за мной повсюду таскались приставленные отцом вояки.

На жалобу Фридриха Курт отозвался понимающей усмешкой, невольно бросив взгляд за спину. В шатре, кроме наследника, находились лишь майстер инквизитор с госпожой expertus’ом; толпу из хауптманнов, оберстов, баннерриттеров[1033], а также их присных наследник выставил прочь с заметным облегчением, объявив перерыв в явно затянувшемся совете, а Хельмут вышел сам, остановившись снаружи у входа, откуда, в этом Курт был уверен, его могли подвинуть лишь дьявольские орды, да и то исключительно бездыханным.

– Он обязан вам душой и жизнью, – заметил Курт. – И теперь желает расплатиться за это так, как умеет. А умеет он неплохо.

– Все же надеюсь, что Хельмуту никогда не доведется доказать это на практике, – вздохнул наследник тоскливо и, встряхнувшись, будто внезапно разбуженный пес, нарочито бодро продолжил: – Вы, как всегда, поспели к самому интересному, майстер Гессе. Ближайшая пара недель, думаю, решит окончательно, что нам предстоит – мир и покой или война, на сей раз настоящая, а не те стычки, что были до сих пор…

– Были еще столкновения?

– Да, – мгновенно утратив свое напускное воодушевление, вздохнул Фридрих. – Вы правильно сказали. Боями это назвать сложно, однако дело уже зашло так далеко, что, боюсь, здешние предводители могут решить, будто пути назад для них нет и терять нечего. В последний месяц переговоры с представителями ортов проходят постоянно, и поначалу я решил, что это добрый знак, что они готовы решить дело миром, но чем дальше, тем больше мне кажется, что они то ли сами не знают, чего хотят, то ли, напротив, отлично знают, но пока опасаются признаться в этом самим себе и громко объявить мне. Или же попросту тянут время… Сегодня, ближе к вечеру, состоится еще одна встреча, и я почти уверен, что она будет такой же бессмысленной, как и неделю назад, и мы снова разойдемся ни с чем, и это еще в лучшем случае. Я пытаюсь донести до них мысль, что все еще можно отыграть назад… Порой мне кажется, что мои попытки успешны, порой – что я бросаю слова в пропасть, и если б вы знали, каких сил стоит не плюнуть на все и не…

– О, поверьте, уж я-то знаю, – невесело ухмыльнулся Курт, когда тот осекся. – Как я понимаю по состоянию вашего лагеря и настрою бойцов, стычки были не слишком серьезными?

– Сами по себе нет, – кивнул Фридрих нехотя, – но они едва не сделали дальнейшие переговоры невозможными. Однако, боюсь, все равно этим и кончится… Ситуация нагнетается все больше; помимо Ури, к общему бунту присоединились Швиц и Унтервальден – когда-то именно эти три орта отвоевали независимость от австрийской руки, и теперь, когда назрел конфликт у одного из них, остальные два решили, что традиции надо блюсти, и тоже влезли в распрю. Посему теперь мелкий местный конфликт начал распухать до размахов региона, а на закуску – в дело, похоже, активно вмешался Австриец. Агентура сообщает о странных людях, которые появились на территории ортов; выглядят, как наемники, но подозрительно вышколенные, слишком молчаливые, слишком спокойные, слишком тихие. Ведут себя, как проезжие гости, не надоедают местным, за услуги и провизию платят серебром. Тихо появились, тихо исчезли, тихо появились снова, общаются только с выборными ортов, дают советы… Эта информация еще не проверена, но ходят слухи, что обещают помочь и оружием – при условии, что его однажды повернут против Империи.

– Уверены, что это его люди, а не, скажем, заинтересованные лица совсем со стороны? Этих сторон нынче в Империи не перечесть.

– Двоих узнали в лицо, – качнул головой Фридрих. – Это герцогские, причем не из мелких. И, как удалось выяснить и из донесений агентов, и из обмолвок глав ортов на переговорах, не в последнюю очередь благодаря их усилиям в головах местных все более укрепляется мысль «однажды осилили герцога – теперь осилим Императора», а кое-кто даже полагает, что возвращение к Австрийцу – не такая уж плохая идея. К сожалению, объяснить им, насколько безумно это звучит, не удается, – вздохнул Фридрих сумрачно. – Кто-то вдолбил эту идею в головы нескольких человек, а те распространяют заразу дальше…

– Война с Австрийцем не за горами?

– О да, – вымолвил Фридрих со вздохом и тяжело усмехнулся, кивнув в сторону, где, сокрытые стенками шатра, возвышались Альпы: – Почти буквально. И то, что он засылает уже не соглядатаев даже, а прямых провокаторов и instructor’ов, лишь говорит о его готовности начать прямую свару в любой момент.

Курт снова кивнул, молча переглянувшись с Нессель, и наследник приглашающе повел рукой:

– Прошу вас, майстер Гессе, я же вижу, что вы хотите о чем-то рассказать или спросить и выбираете нужный момент… Говорите или спрашивайте. Поверьте, учитывая обстоятельства – вряд ли то, что вы скажете, ввергнет меня в отчаяние, страх или гнев.

– А стоило бы ввергнуться, – возразил Курт мрачно. – Для начала должен сообщить вам, что в Бамберге, откуда я прибыл, была предотвращена попытка устроить Конец Света силами местного епископа и служителя Конгрегации. Который, как выяснилось, даже не был завербован во время его службы, а ухитрился, будучи малефиком, еще в детские годы обвести вокруг пальца expertus’ов Макария и скрыть свои способности. Так он отучился десять лет и еще четыре прослужил в чине следователя, дослужившись с четвертого до третьего ранга.

Наследник бросил молчаливый хмурый взгляд на Нессель, потом снова обернулся к майстеру инквизитору и, наконец, осторожно выговорил:

– Вы хотите сказать, что expertus’ов и наставников академии можно ввести в заблуждение, майстер Гессе?

– Я хочу сказать, что вы сейчас в сложном положении, Фридрих, – отозвался он ровно. – Я был двумя годами старше вас, когда начинал службу, и немалую поддержку в тяжкие моменты мне давало то, что своих наставников я считал непогрешимыми. То, что везде просто люди, а не святые, я, разумеется, понимал, но масштабы этого усвоил лишь с годами и опытом и, по чести сказать, не знаю, каким бы я стал и как мыслил бы, если б это открытие свалилось на меня слишком внезапно и рано.

– Опасаетесь, что я разочаруюсь? – невесело усмехнулся наследник. – В Конгрегации, в нашей цели, в людях, в будущем? Потому что люди, которым я доверился, могут ошибаться или предавать? Майстер Гессе, я получил это откровение много лет назад и, кажется, верно усвоил урок. Да, мы живем не в окружении святых и пророков, и это сильно усложняет жизнь, однако не является поводом для отчаяния; в том числе и потому, что вокруг, помимо предателей и врагов, есть и сильные духом, есть верные, есть друзья – человек по ту сторону порога тому яркое свидетельство… Итак, вы предотвратили Апокалипсис?

– Я не говорил, что я, – начал Курт, и Фридрих отмахнулся с улыбкой:

– Бросьте, майстер Гессе, а кто ж еще мог это сделать?

– Однако, – заметил он, не ответив. – Весело же жить в Империи, если будущий Император столь спокойно воспринимает весть о едва не приключившейся гибели мира…

– Это была затея именно бамбергских еретиков или за ними кто-то стоял?

– Верный вопрос, – кивнул Курт и на миг запнулся, осознав, что невольно произнес это тоном древнего волхва в разгромленном соборе. – И если ответ, который я получил, правдив – из небытия возвратились двое из нашей неуловимой троицы, а именно – Мельхиор и Каспар. Вместе, что для них необычайная редкость.

– То есть, события ускоряются, – невесело подытожил наследник. – Если уж эти двое объединились с такой целью…

– Откровенно говоря, я сомневаюсь, что Каспар всерьез намеревался уничтожить людской мир, Фридрих. Судя по тому, что сказал на допросе наш insinuator[1034], силы, разбуженные в Бамберге, Мельхиор посулил передать ему как некое оружие, да и сам старикан навряд ли решил ввергнуть мир в Хаос вот так просто – он, скорее, задумал провести нечто вроде эксперимента. Alias[1035], сделал это просто потому что мог. Вполне в его духе. И заодно показал обывателю, что существуют силы, от которых никакая Конгрегация не убережет его; ну, и самой Конгрегации продемонстрировал во всей красе, что совладать с этими силами она может разве что случайностью или чудом. Как, собственно, и произошло.

– И ваше присутствие в Бамберге во время этих событий было устроено нарочно? – уточнил Фридрих. – Как тогда, в лагере? Чтобы в случае успеха всем стало видно и ясно, что даже всем известный герой и легенда не в силах предотвратить беду?

– Не исключено, – подтвердил Курт сдержанно. – Совпадения или намеренные действия настолько переплелись в этом деле, что, сдается мне, сами заговорщики не до конца разобрались в том, где были случайности, а где – умышление… Вам непременно расскажут известные нам детали чуть позже; или я сам просвещу вас, если останусь жив.

– Как-то мне не по душе то, что вы сейчас сказали, – недовольно заметил Фридрих. – Хотя, разумеется, я и не предполагал, что вы явились сюда исключительно ради того, чтобы меня проведать, однако подобное вступление как-то не вдохновляет… Правильно ли я понял, что финал бамбергской истории – здесь, в Гельвеции?

– До финала истории, боюсь, еще далеко, – возразил Курт, – однако один из ее участников – да, здесь. Точнее будет сказать – я думаю, что он здесь. И в свете этого хочу спросить: ваши агенты, вычислившие провокаторов и instructor’ов герцога, не сообщали ли о других пришельцах, внезапно ставших среди местных своими?

– Каспар, – тихо произнес наследник. – Вы полагаете, что здесь он?

– Уверен, – так же негромко, но твердо отозвался Курт. – Хотя, должен сказать прямо, веских и неоспоримых доказательств этому у меня нет, лишь догадки, которые зиждутся на косвенных признаках. И если ваша разведка не видела его…

– Боюсь, нет, майстер Гессе. Мне, по крайней мере, ни о чем подобном не доносили… Однако я и не могу сказать вам, что такого человека здесь нет: если Каспар все же в Гельвеции и скрывается где-то с попущения жителей или без их ведома, он мог ни разу не попасться никому из моих людей на глаза – все же их возможности весьма ограничены, а территория, которую удалось обследовать, слишком мала. Кроме того, нашего единственного информатора из местных, заполученного с великим трудом, мы не видели уже неделю, и подозреваю, что больше не увидим.

Курт снова понимающе кивнул, чувствуя на себе напряженный, тяжелый взгляд Нессель, и негромко, но твердо сказал:

– Тогда я прошу вас допустить меня на сегодняшние переговоры.

Фридрих ответил не сразу, на несколько мгновений замерев в молчании, и майстер инквизитор мог поручиться, что четко и безошибочно прочитал в глазах наследника каждую мысль, мельтешащую сейчас в его сознании, каждое сомнение и каждое оправдание…

– Вы, – предположил тот, наконец, – прибыли сюда по собственному произволению, в обход руководства, и даже отец Бруно не в курсе вашего решения.

– Да, – подтвердил Курт, не замедлив с ответом ни на миг.

– У вас нет никаких доказательств, что здесь присутствует или управляет происходящим человек, известный как Каспар.

– Да.

– И вы намерены вытащить эту информацию из людей, которым это может быть известно, вмешавшись в сложные, тяжелые и крайне шаткие переговоры, рискуя тем, что они сорвутся, но надеясь на то, что вы правы.

– В целом – да.

– Превосходно, – подытожил Фридрих с чувством. – А знаете, майстер Гессе, мне нравится эта мысль. В особенности мне нравится тот факт, что распекать мессир Сфорца, случись что, будет нас обоих, и я готов многое отдать, чтобы в очередной раз услышать, как вы дурно на меня влияете.

– «В очередной раз»? – поднял бровь Курт, и наследник кивнул, не сдержав усталой улыбки:

– О да. Всегда, когда я пытаюсь самостоятельно принимать решения, я узнаю от мессира кардинала, что это последствия вашего влияния и я не того человека избрал себе в кумиры; и всякий раз, как кто-то сравнивает меня с вами, грех тщеславия снова начинает шевелиться в моей душе.

– Сильно сомневаюсь, что Его Высокопреосвященство придает этому сравнению положительный оттенок…

– Я бы так уверен не был, – хмыкнул Фридрих и продолжил уже серьезно: – В случае срыва переговоров и перехода этого конфликта в бурный phasis мы с вами, боюсь, простым порицанием не отделаемся, майстер Гессе. Но так как мы и без того в тупике – я согласен. Я допущу вас на переговоры и дам свободу действий. Хуже вы не сможете сделать уж точно.

* * *
Майстер инквизитор и его теперь уже признанный expertus едва успели перевести дух и утолить голод: вечер подкрался как-то внезапно – солнце, еще недавно сияющее прямо над головой, скатилось к вершинам холмов, будто валун, который кто-то столкнул с невидимого склона, и бездонно-голубое небо постепенно начало окрашиваться всеми цветами радуги. Лагерь сейчас казался каким-то былинным сказочным местом, несмотря на вытоптанную траву и напряженные лица людей вокруг, и даже Курт, обычно равнодушный к красотам природы, засмотрелся на игру красок и света.

Да и Нессель, хоть и уже несколько привыкшая к горам и местным пейзажам за время пути, кажется, была заворожена, а может, просто усталость, телесная и душевная, вкупе с вынужденным бездействием, ввергли ее в задумчивость. Ведьма сидела неподалеку от шатра Фридриха, вперив отсутствующий взгляд вдаль, и не произнесла ни слова за последние полчаса, лишь вздрагивая порой от слишком резкого окрика или стука.

Лагерь наследника, в общем, действительно был местом сказочным в каком-то смысле, и уж точно необычным. Типичное деление на «благородное нутро» и «плебейскую провинцию», как это с иронией называли рыцари из новичков, здесь было довольно расплывчатым, и, проезжая сквозь расположение войска, Курт не раз видел сидящих кружком простолюдинов, которым со свойским видом соседа в пивнушке травил какие-то байки рыцарь, или наоборот – кучку рыцарей, слушающих с заинтересованными лицами повествование какого-нибудь солдата с лицом вчерашнего пахаря, уважительно кивая на какие-то его особо удачные сентенции. Чем бы ни закончилось начинание Фридриха, одно несомненно: сейчас и здесь большинство этих людей будут прикрывать друг друга в бою как свой своего, не глядя ни на какие различия…

– Славный принц, гордый принц,
Что там развевается,
На древке вздымается
Над твоим конём?
Trommel schlдgt – don don diri don!
Нессель снова вздрогнула, оторвав взгляд от гор вдали, и обернулась на голоса людей, не видимых из-за шатров по соседству, но хорошо слышных. Голоса звучали нестройно и невпопад, и самым попадающим в ритм, кажется, был кто-то, этот ритм и отбивающий, явно используя для этой цели то ли какую-то доску, то ли чей-то щит и рукоять ножа.

– Разве ты не знал, боец,
Что под красным знаменем[1036]
Мы мечом и пламенем
Императора врагов покарать идём?
Rataplan don don diri don!
Кто же вы, кто же вы,
Кто в броне вперед идёт,
На плече копьё несёт,
Кто вам дал приказ?
Rataplan don don diri don!
Голоса уже подладились под ритм и друг друга, окрепли, стали громче и бодрее, и к поющим, похоже, присоединились соседи. Полог шатра наследника медленно приподнялся, Фридрих вышел наружу, остановившись у входа, и, наткнувшись взглядом на Курта с Нессель, направился к ним.

– Mia san mia[1037], это так,
Были мы крестьянами,
Были горожанами,
Воины – сейчас!
Rataplan don don diri don!
Фридрих – Кайзера[1038] рука,
Его слово – наше дело,
В бой идут баварцы смело
Не за страх – за честь.
Rataplan don don diri don!
Наследник, встретившись взглядом с Нессель, смущенно улыбнулся, неопределенно качнув головой, и как-то совершенно не по-королевски потупился.

Бог – на небе,
На земле ж – Императора нет выше,
Каждый пусть о том услышит,
Пусть несется весть.
Rataplan don don diri don!
Последние слова певцы дружно и оглушительно гаркнули в небеса, сопроводив их одобрительными гиками и смехом, и там, за шатрами, судя по непрерывному гулу, завязалось какое-то жаркое обсуждение.

– Чувствую себя, по чести сказать, довольно неловко, – заметил Фридрих. – Когда тебе и твоему делу посвящают песни придворные миннезингеры или какие-нибудь благородные поэты – это понятно. Всем хочется почета, денег и одобрения вышестоящей особы. Да и просто «так принято». Как поклон при встрече. Но когда вот так…

– …то это и есть настоящее? – предположила Нессель неуверенно; наследник задумчиво кивнул:

– Хотелось бы верить… Я, – с неуклюжим смешком обратившись к Курту, сообщил он доверительно, – даже поинтересовался у мессира Сфорцы, не родилась ли эта песня стараниями конгрегатских агентов. Сказал – нет, не ваших рук дело…

– Однажды идея начинает жить сама, – пожал плечами Курт. – Если помните, о чем мы говорили в лагере Хауэра.

– Этого я никогда не забуду, – серьезно сказал Фридрих. – Просто слишком вовремя кто-то сочинил это… восхваление. Впервые я услышал эти слова во времена баварского похода, и тогда она многим объяснила то, что по малолетству не смог донести я сам. Не знаю, насколько это помогло, но это было вовремя.

– Баварский поход… – повторила Нессель, взглянув на наследника с какой-то материнской жалостью, смешанной с укором и опасением. – У вас уже есть опыт войны?

Фридрих непонимающе нахмурился, переглянувшись с Куртом, и тот вздохнул:

– Готтер провела последние годы жизни, скажем так, в сильном отрыве от мира.

– Понятно… Нет, это была не война, – ответил наследник коротко и, развернувшись, направился обратно к шатру.

– Я чем-то его обидела? – напряженно спросила Нессель. – Я думала – спросить о войне у рыцаря это в порядке вещей…

– Нет, ты не обидела. Скорее напомнила о неприятном. Как бы объяснить тебе попроще, не сведя с ума путаницей германских родов… Скажем так: Фридрих получил от Императора единое баварское герцогство после того, как почти все семейство тогдашних управителей разделенной Баварии вкупе с детьми погибло во время турнира, проводимого Императором: люди Каспара заложили под трибуны со зрителями никому не известное взрывчатое вещество, и их разнесло в клочья. Фридрих, конечно, был внуком одного из герцогов, но – по материнской линии. И когда он явился в Баварию, многие из тех самых местных мелких владык суверенных выгребных ям отказались ему подчиниться. Primo – Фридрих стал герцогом при таких странных обстоятельствах, и кто сказал, что это не Император убил баварское семейство. Secundo – родня таких дальних кровей, что «кто он вообще такой», Фридрих Узурпатор… И еще множество причин нашел почти каждый, чтобы восстать против него. Помогло лишь то, что они не объединились между собой, а сопротивлялись каждый сам по себе… Фридрих тогда был, по сути, никто, так, сын короля Богемии. Да, Император как его сеньор выделил войска, дабы те силой утвердили волю сеньора даровать вассалу лен, но Фридрих рассудил так – что за репутация у него будет, ежели он позволит себе просто наблюдать, как люди отца завоюют для него герцогский трон?

– И?

– И, – кивнул Курт, – Фридрих поначалу вошёл в Баварию с имперским войском, но затем занял у отца деньги. Как герцог Баварский у Императора. Подписал договор с обязательством выплаты долга через десять лет. А потом просто бросил клич по странствующему рыцарству – тому самому, у которого, кроме меча и мечты о подвигах, больше ничего нет, даже собственного дома порой. Обещание было откровенным: никаких денег сейчас, никакого грабежа на месте, лезете в бой исключительно за право службы в дальнейшем, от герцога Баварского – только снабжение всем необходимым на время ведения боевых действий. К удивлению, таких нашлось немало. Точно так же было с горожанами из разных уголков Империи и вольным крестьянством. Принимался любой на тех же условиях. На снабжение, оружие и прочее ушла существенная часть занятых денег, а оставшееся было потрачено на наемников – опытных, с репутацией. Наемники около года обучали набранных ополченцев, делая из них сносных бойцов, а потом… Потом Фридрих завоевал Баварию.

– Звучит зловеще…

– Можно сказать и так, – кивнул Курт, глядя на то, как остановился, задумавшись, наследник у входа в шатер. – Обычно война – дело затратное, но доходное; такое вот странное сочетание. Первые победы в таком деле, как правило, приносят первые доходы: победитель забирает имущество побежденного, а рядовые бойцы и рыцарство отбивают свои затраты самостоятельно, кто как может. Но Фридриху озлобленное местное население было ни к чему: надо было показать, что это не завоеватель идет отнимать последнее, а хозяин пришел восстанавливать порядок. Тем более, что это было правдой. Поэтому – никакого грабежа, никакого насилия по отношению к местным, за любой подобный проступок – смерть. То же условие он выставил и вассалам, поддержавшим его в Баварии; они или принимали его, или становились врагами. Поэтому поначалу победы давались тяжело и медленно.

– А его отец… Император… – непонимающе произнесла Нессель, – он что же… Просто сидел и смотрел на это? Не настоял, чтоб его люди доделали до конца то, зачем были посланы?

– Помог, конечно… Но настаивать на том, что не по душе его возлюбленному сыну и единомышленнику, не стал. Есть у него на службе один рыцарь – в прошлом, скажем так, с опытом не вполне законопослушного общения с соседями. Он со своими людьми и присоединился к походу Фридриха, причем сделал это со словами «мой принц, я знаю, как лучше, а вы просто вовремя закрывайте глаза и молитесь за их души». Ну, или как-то так; фраза со временем и передачей из уст в уста сильно изменилась; подозреваю, что сказано было куда… гм… проще. Нет, он не нарушал главного условия, не поднимал руку на местных и не грабил захваченные деревни и города, он просто действовал… не как рыцарь. Например, два замка были взяты безо всякой осады и боев в чистом поле: тот рыцарь со своими людьми просто пробрались внутрь и убили сеньоров. А без предводителей – за что было биться остальным? Они сдавались. Кого-то отпускали за выкуп, кто-то переходил на сторону Фридриха. С продвижением вглубь Баварии дела пошли легче: люди в городах, слыша о том, как новый герцог обращается с жителями покоренных земель, просто не видели необходимости рисковать жизнью за сеньора, на которого им, по сути, глубоко плевать. Зачем и за что сражаться, если так называемый захватчик не несет какой-то новой и невиданной угрозы? И подошедшей армии просто открывали ворота; Фридрих входил, желал доброго дня, наводил свои порядки и двигался дальше.

– Что значит «наводил свои порядки»?

– В идеале – вассал признавал, что погорячился, был не прав, готов принести клятву верности, и на том расходились миром. В чуть менее идеальном варианте – оный вассал брался в плен… или отправлялся на казнь. В зависимости от степени опасности.

– То есть, – нахмурилась Нессель, – он еще ничего не сделал, а его уже казнили?

– Когда сделает – будет поздно, – отрезал Курт. – К тому же, как это «не сделал»? Он не подчинился правителю и был готов убивать. То, что он не успел убить, – не его заслуга, а заслуга благоразумия местных жителей, не позволивших ему это сделать. Из таких вот местных к армии тоже присоединялись люди – крестьяне, горожане, рыцари, – на тех же условиях, что и набранные ранее. Вот в то славное время кто-то из них и сочинил это, как выразился Фридрих, «восхваление». Сейчас баварская часть армии на него молится, молодежь из рыцарства смотрит в рот; на пороге войны это, прямо скажем, настрой нужный… Тот поход занял чуть больше полугода. В течение следующего года с небольшим Фридрих занимался наведением своих порядков уже по всей Баварии и устроением потрепанных боями земель. В пересказе все звучит не так страшно, но в реальности…

– Нет, – возразила Нессель, передернувшись. – В пересказе это тоже звучит страшно. Понимаю, отчего ему неприятно это вспоминать… Почему он сказал «по малолетству»? Сколько лет ему тогда было?

– Шестнадцать, когда начал собирать свою армию, и семнадцать на время похода, – ответил Курт и, перехватив взгляд наследника, поднялся. – Мне пора.

Нессель лишь вздохнула, кивнув, с тоской глядя на то, как он уходит прочь. Курт шел следом за Фридрихом и неотлучным телохранителем наследника, не догоняя их, держась шагах в восьми – десяти – мимо шатров, за пределы лагеря, настигнув обоих, лишь когда шатры остались позади. Наследник шел молча, не оглядываясь и хмуро глядя себе под ноги.

– Как у вас с супругой? – нарушил молчание Курт, и тот, не оборачиваясь, вздохнул:

– Как может быть с девушкой, которая единственное, что понимает в происходящем с ней, – так это то, что ее приложили к герцогству, как бесплатную корзинку к яблокам? Да еще и вручили эту корзинку сыну вероятного убийцы ее отца… Плохо, майстер Гессе. Я до сих пор задаю себе вопрос – несмотря на данное ею в здравом уме согласие, не взял ли я её как трофей в завоевательном походе, а теперь держу в плену? Да и у Элизабет, похоже, эти мысли не исчезли… С завидной регулярностью донимает меня просьбами позволить ей удалиться в монастырь. К прочему добавляется то, что она очень болезненная девица, и никто, судя по всему, не понимает, в чем дело; мессир Сфорца даже направил к ней кого-то из expertus’ов по лекарской части, сказал – талантливый парень, не одну неделю держал отца Бенедикта по эту сторону жизни…

– Да, знаю его. Действительно талант. И каков итог?

Наследник понуро качнул головой:

– Как я понимаю, что-то наследственное и неизлечимое… Сейчас на меня давят с требованием срочно зачать сына, но, боюсь, этим я ее просто убью; впрочем, ей и без того осталось, судя по всему, недолго… вероятно, я не должен так говорить – видит Бог, я не желаю ей зла… Словом, я уже смирился с грядущим вдовством и связанным с этим будущим. Заранее готовлюсь отбиваться от всевозможных кандидаток, а хуже всего то, что я уже примерно знаю, кого мне будут пытаться навязать.

– Готовьтесь попутно и к тому, Фридрих, что в определенных кругах распустят слух о том, как вы в сговоре с конгрегатами свели в могилу молодую жену, взятую силой, – мрачно заметил Курт. – В довесок к прочему.

– Мы перехватили еще одно письмо, – угрюмо произнес наследник. – Теперь Изабо намекает на то, что я на этом свете зажился, а пища на моем столе вполне может оказаться несвежей и отразиться на моем здоровье не лучшим образом.

Курт молча понимающе кивнул.

Элизабет исполнилось четырнадцать в год того злополучного пражского турнира; по иронии судьбы остаться в живых ей позволила болезнь, уложившая девочку в постель. Оставив дитя под присмотром челяди, отец её вкупе с прочим семейством направился в Богемию, где и сгинул, а Фридрих, покорив Баварию, взял Элизабет в жены.

Разумеется, слухи о том, что чудовищный actus был устроен Императором, не могли не дойти до нее. Разумеется, пришествие нового герцога и его войска на отцовские владения никак иначе ею восприниматься и не могло – лишь как завоевание. Разумеется, собственное замужество она оценивала не иначе, как пленение, тем паче видя, что собственный муж относится к ней лишь со смесью жалости и равнодушия. Разумеется, мысль о том, что брак заключен с возможным убийцей собственной семьи, рвала ей душу, отчего угасало и без того болезненное тело.

И разумеется, этим не могла не воспользоваться женщина с куда более крепкими нервами – другая Элизабет, дочь Стефана Баварского, Изабо – королева Франции, супруга короля Карла, которого в последние годы в открытую именовали Безумным. Счет к Империи и Конгрегации у нее уже был открыт: Джан Галеаццо Висконти, убийца ее прадеда Бернабо, возглавлял Миланское фогство, внебрачный сын убийцы и его крестный отец стояли во главе Конгрегации, а Император привечал убийц. Гибель отца, матери и почти всего семейства Виттельсбахов оказалась последней каплей, взорвавшей фонтан смертельной ненависти.

Королева написала Императору письмо, целиком и полностью состоящее из оскорблений и проклятий. Королева собственноручно написала памфлет, который распространила по всем европейским государствам: в нем Конгрегация удостоилась именования «сатанинской псарни», Рудольф именовался не иначе, чем убийцей и мерзавцем, а Фридрих – стервятником, и Сфорца в последнее время всерьез опасался того, что эта неприглядная кличка привяжется к баварскому герцогу намертво. Королева добилась того, что авиньонский Папа предал анафеме всех – и самого Рудольфа с наследником и присными, и Конгрегацию. Впрочем, последнее событие было из тех, о коих можно сказать, что худа без добра не бывает: теперь можно было не опасаться подобных же действий со стороны Папы в Риме – согласиться со своим конкурентом в вопросах морали и веры тот не мог принципиально.

Это, однако, было единственным, да и то временным утешением; агентура из кожи вон лезла, пытаясь перебить слухи и прямые обвинения, однако единственное, чего им удалось добиться, – это лишь чуть уравновесить ситуацию: большинство европейских правителей все равно косились на Рудольфа с опасением, на Фридриха с презрением, а слово «Конгрегация» произносили со страхом и ненавистью.

А спустя время приставленные к наследнику люди начали перехватывать письма. Изабо писала супруге нового баварского герцога, «сестрице Элизабет», сперва исподволь, а после и все более открыто призывая отомстить за смерть отца или хотя бы покинуть дом убийцы и бежать к ней, во Францию. Первое ее письмо осталось без ответа, на второе ответ был получен – текст составлялся Сфорцей и Висконти лично, тщательно, скрупулезно; взвешивалось и выверялось каждое слово, едва ли не каждая фраза была переписана по два-три раза в попытке добиться предельной правдоподобности. И как показал следующий ответ Изабеллы – труды не пропали даром: королева была уверена, что получила весточку от несчастной родственницы.

Решили ли два итальянца, что делать дальше и к чему всё свести, Курт не знал, но ситуация в целом так или иначе выглядела не слишком обнадеживающе. В том, что следующей в очереди за Австрийцем стоит Франция, он не сомневался и молился лишь о том, чтобы Империи не пришлось разбираться с двумя противниками одновременно, – это был бы конец всему. Для войны на два фронта не было сейчас ни сил, ни средств, ни возможностей…

Да и с Гельвецией еще неизвестно как сложится, мысленно вздохнул он.

– Меня в сложившихся обстоятельствах смущает только одно… – начал Курт, и Фридрих невесело засмеялся:

– Только одно? Я вам завидую, майстер Гессе.

Курт мельком улыбнулся в ответ и, посерьезнев, продолжил:

– То, что вы делаете сейчас, – это сепаратные переговоры. Как бы вы это ни называли. За спинами глав Цюриха, Тургау, Цуга, епископа Констанца… Это ваше право, вам решать, что для Империи выгоднее и что приемлемо, потому здесь вы, а не какой-нибудь имперский чин.

– Но?..

– Но я вряд ли имею полномочия здесь присутствовать. При всех моих регалиях, при всем моем неявном положении в Конгрегации, при всем том, что я уже знаю и к чему допущен, я просто следователь. Обычный oper.

Курт услышал, как сдержанно хмыкнул фон Тирфельдер впереди, и уточнил, чуть повысив голос:

– Хорошо, пусть oper со связями и сказочной репутацией. И тем не менее.

– Но помимо прочего, – возразил Фридрих серьезно, – вы еще и вассал Императора. Если вы еще не забыли об этом, барон фон Вайденхорст… К слову, мне не нравится, что все еще не граф.

– Даже не думайте, – выговорил Курт почти с неподдельной угрозой. – Откровенно говоря, да подзабыл. Нечасто это воспоминание имеет смысл… Но и вы, Фридрих, уж простите, еще не Император, а потому вряд ли имеете право решать, кого из всей этой неисчислимой рыцарской братии, включая меня, допускать к таким тайнам.

– Вы вон там имперское знамя видели? – безмятежно уточнил наследник, ткнув пальцем через плечо, и Курт, пожав плечами, вскинул руки:

– Сдаюсь, Ваше Высочество, как скажете. Надеюсь, ваш батюшка не решит впоследствии, что вы были не правы, а один инквизитор… простите – барон, слишком много знает.

Фридрих лишь молча усмехнулся, не ответив, и Курт умолк тоже.

(обратно)

Глава 35

Четыре жеребца под купой низких деревьев стояли смирно, лишь изредка перетаптываясь на месте и кося глазами на стерегущего их герцогского адъютора, Линхарта фон Тирфельдера, – его Курту представили еще этим утром в лагере. Подошедших он поприветствовал молчаливым кивком, передал наследнику поводья его коня и так же молча запрыгнул в седло, не утруждая себя излишним этикетом и не дожидаясь, пока баварский герцог сделает это первым.

Ехали так же в молчании – фон Тирфельдер впереди, Фридрих и Курт бок о бок, а Хельмут на полкорпуса позади, положив арбалет поперек седла и, кажется, умудряясь осматривать все четыре стороны одновременно. Осматриваться, правду сказать, с каждым шагом было все сложнее: редкие деревца собрались в подлесок, подлесок перешел в лес, становящийся все гуще, и когда Курту уже стало казаться, что дальше кони попросту не протиснутся, впереди показалась поляна, весьма символично перегороженная ровно пополам природным шлагбаумом[1039].

Здесь охрана стояла открыто – шестеро уже виденных в лагере людей из личной стражи наследника; кто скрывался в зарослях по пути сюда, Курт не видел, равно как и не был уверен в том, что заметил всех, но точно можно было сказать, что там, за спиной, осталось не меньше, чем полторы дюжины бойцов.

По ту сторону дерева, так же молча и недвижимо, застыли шестеро с самострелами, и Курт ни на минуту не сомневался в том, что за их спинами в лесных зарослях так же затаились десятка два вояк, оберегающих путь тех, кто вот-вот должен был появиться здесь.

– Снова опоздали, – недовольно заметил Фридрих, спешившись. – Даже не знаю, что в связи с этим заподозрить – подчеркнутое неуважение и намек на скорое недоброе развитие событий или их же собственное смятение.

– Скорее страх, – возразил Курт. – Почти уверен, что они прибывают раньше и еще долго осматриваются, убеждаясь в том, что на них не устроили засаду. Мы всегда подозреваем других в том, чем грешим сами… Но на встречи они все же приходят, стало быть, все еще верят в то, что вы стремитесь и впрямь разрешить ситуацию, и я бы сказал – это verba honorifica[1040] вашей репутации. Правда, как они ею воспользуются – во зло или благо, – вот это вопрос.

Наследник едва заметно поморщился и, распрямившись, всмотрелся в приближающихся людей, возникших по ту сторону поляны.

– Да и опоздали они ненамного, – договорил Курт.

– Все старые знакомые, – тихо заметил фон Тирфельдер. – Меня от этих лиц и одних и тех же разговоров уже мутит…

– Не вы ли вчера призывали меня к терпению, фон Тирфельдер? – хмыкнул Фридрих, и тот тускло усмехнулся в ответ:

– И сейчас призову, Ваше Высочество. Вот когда терпение лопнет даже у вас – это будет значить, что дело и вправду дрянь.

Фридрих вновь не ответил, лишь вздохнул, исподволь переглянувшись с майстером инквизитором, и, судя по его тоскливому взгляду, возразить своему адъютору наследнику было нечем.

Навстречу явившимся он двинулся неспешно, словно отмеряя каждый шаг, и остановился по эту сторону поваленного дерева одновременно с ними. Никто не сказал ни слова, обойдясь весьма вольными приветственными кивками, и лишь тогда один из переговорщиков довольно необходительно ткнул пальцем в сторону Курта.

– Что здесь поделывает инквизитор? – хмуро спросил он, и морщинистые сухие губы собрались неприятной складкой, похожей на засохшую рану. – Я хочу верить, что это не указывает на дурное к нам?

Шильбах. Если верить описанию, данному наследником перед этой встречей, – это Карл Шильбах, ландамтманн Ури, орта, где был убит наместник. Пренеприятный тип, по определению все того же наследника…

Их было шестеро – ландамтманн и фельдхауптманн от каждого из трех ортов. Как расценивать то, что они согласились de facto обсуждать возможность уступок за спинами прочих участников переговоров, Курт еще не решил. Это могло и вовсе ничего не значить, и означать готовность к этим уступкам, и говорить о решимости начать войну хоть завтра, попытавшись за время бесед с баварским герцогом вытянуть из него какие-то намеки на его слабые места…

– Нет, к вам у Конгрегации претензий не имеется, – сдержанно отозвался Фридрих. – Прежде чем продолжить, я хотел бы сказать, что рад вас снова видеть.

– Отчего-то есть в этом сомнения, – скептически заметил стоящий чуть поодаль фельдхауптманн, и наследник сухо улыбнулся:

– Я рад видеть вас здесь, на этой поляне, а не в долине во главе войск трех ортов. Это вселяет надежду на мир.

Фельдхауптманн едва заметно кивнул, явно давая понять, что оценил дипломатичность и мирный настрой, за что удостоился косых взглядов соотечественников. Он вообще смотрелся чуждо на этом собрании мужей; чуть более вольная поза, чуть менее напряженный тон, чуть более открытый взгляд… Словно и не война дышит в затылок, словно не враг стоит по ту сторону черты; на наследника фельдхауптманн поглядывал с интересом, оценивающе, как смотрят на противника в шахматной баталии – без враждебности, но с готовностью в любой момент вступить в бой.

Йост Штайнмар, фельдхауптманн Швица.

Не заметить, что он был куда моложе своих спутников, да и самого майстера инквизитора, было невозможно, и, не опиши наследник заранее каждого из ожидаемых гостей, Курт даже усомнился бы в том, что человеку в таких летах вообще кто-то мог доверить предводительство войска целого орта. Впрочем, его избрание могло быть и вынужденным, как в случае с самим Фридрихом, и временным – обусловленным вероятной войной, и чем больше Курт наблюдал за ним, тем все более убеждался в своем предположении. С первой же фразы нельзя было не заметить, что не слишком популярный за пределами центральной части Империи хохдойч Штайнмар выдавал довольно легко и почти привычно, чего нельзя было сказать о натужном говоре его собратьев. Фельдхауптманн говорил с заметным акцентом, но, тем не менее, как человек, много времени проживший в вынужденном общении именно на этом языке. Бывал в Германии? Учился там, работал, служил?.. Возможно, служил; гельветов многие ценят как бойцов… И вполне вероятно – за то теперь и избрали фельдхауптманном – в качестве знатока противника…

– Итак, – продолжил Фридрих, – хотел бы представить вам человека, ставшего внезапным участником этих переговоров. Это Курт Гессе, следователь Конгрегации первого ранга. Полагаю, одного имени уже достаточно для того, чтобы всем стало понятно: его присутствие – не блажь и не случайность.

Взгляды сместились на Курта, его разглядывали в упор, не скрывая любопытства, враждебности, настороженности – всего того привычного спектра чувств, которые он с удовольствием бы, как и прежде, проигнорировал, не завись от них столь многое в этот раз.

– Но, – продолжал Фридрих, словно не заметив возникшего напряженного молчания, – к его делу мы перейдем позже. А пока я хотел бы вернуться к тому, ради чего мы здесь, и к моим предложениям.

– Они сильно сходят с требованиями, – мрачно заметил доселе молчащий человек, чем-то похожий на одно из тех деревьев, что растут на открытых скалах, – приземистый, коренастый и какой-то узловатый.

Бальдерих Куммер, ландамтманн Унтервальдена. Первый, кто заявил, что орт присоединяется к мятежу Ури…

Наследник снова кивнул с подчеркнутым пониманием:

– Разумеется. Потому что требованиями они и являются.

Карл Шильбах шумно втянул воздух, точно разозленный бык, мельком переглянувшись со своим фельдхауптманном, и сделал шаг вперед, вплотную к поваленному дереву.

– Мы стали согласны говорить здесь, – даже не пытаясь скрыть злость, сообщил он, – потому что вы сказывали о старых договорах.

– Говорил, – подтвердил Фридрих. – И я задал вам вопрос, на который никто из вас все еще не ответил: хотите ли вы, почтенные ландамтманны, чтобы ваши орты по-прежнему, в соответствии со старыми договорами, имели представительство в райхстаге. Я надеялся услышать ответ сегодня.

– Вопрос задан с подвохом.

Куно Гроссер, ландамтманн Швица. Единственный, кто не мечет взорами громы и молнии, если не считать швицского же фельдхауптманна; но если парень смотрит на наследника с интересом, то этот – с холодной, расчетливой враждебностью… Опасный человек. Самый опасный из присутствующих. Решить может, что угодно, и поступить непредсказуемо…

– Вопрос задан просто, – возразил Фридрих. – Он прям и бесхитростен. Если да – принимайте мое предложение. Всё будет забыто; единственное дополнительное условие – выдача тех, кто поднял руку на наместника и на служителя Конгрегации и его людей. Ко всем прочим не останется никаких претензий, никому не будет предъявлено никаких обвинений, разойдемся миром.

– А их семьи? – уточнил фельдхауптманн Швица, и, когда взгляд наследника переместился на него, Штайнмар с расстановкой повторил: – Семьи тех, кого вы требуете выдать. Что будет с ними?

– А разве они кого-то убивали? – не ответив, спросил Фридрих невозмутимо, и тот едва заметно одобрительно кивнул. – Старые договоры никуда не делись, и позволю себе напомнить, что первым их нарушил тот, кто убил имперского наместника. Вторым – тот, кто начал бунт. И третьим – тот, кто поддержал первых двух. Так почему же сейчас вы говорите так, будто соблюдать их отказываюсь я?

– Вы говорили такие слова на прошлой встрече, – хмуро сообщил Шильбах, и Фридрих качнул головой, одарив ландамтманна Ури укоризненным взглядом:

– Неправда. Я сказал, что вскоре все изменится. Всё. Не договоры Империи с Сотовариществом или с каждым из ортов в отдельности, не я изменю своим словам – изменится всё, даже сама Империя. Все будет иначе.

– Не слышал, чтобы собирался райхстаг по такому поводу, – с сомнением возразил ландамтманн Швица, и Фридрих кивнул:

– Да. Никто не слышал. Потому что еще не собирался.

– И откуда нам знать, понравится ли нам ваша изменившаяся Империя? – осведомился Йост Штайнмар. – Вы предлагаете нам купить мешок с неизвестным содержимым, обменяв его на самих себя.

– Я сказал все, что мог, – качнул головой наследник. – Все, что было возможно сказать вслух, я сказал еще в прошлый раз и не вижу смысла повторяться. Предполагалось, что сегодня я услышу ответ. И надеялся, что он будет «да».

– А коли «нет»? – угрюмо уточнил Шильбах.

Фридрих коротко переглянулся с молчаливым сумрачным фон Тирфельдером и сухо ответил:

– Тогда будет война. Если вы так жаждете войны – вы ее получите. Бог свидетель, мне этого не хочется, это ни для кого не лучший вариант, но такой ответ не оставит мне выбора. Буду говорить прямо. На территориях Сотоварищества будут имперский закон и имперская власть, с вашим участием или без него. Я, – продолжил он, получив в ответ лишь молчаливые испепеляющие взгляды, – готов дать вам время, еще несколько дней. В последний раз. Если на эту встречу вы явились для того, чтобы убедиться в неизменности моих слов – да, только это я и могу вам предложить, ничего нового сказано не будет, и условия остались прежними. Если вы надеялись услышать что-то другое, должен вас разочаровать. Только так, как я предлагаю, или никак. Вы дадите ответ сейчас или воспользуетесь отсрочкой, которую я даю?

Молчание тянулось еще несколько мгновений – напряженное и глухое; собравшиеся по ту сторону упавшего дерева люди переглядывались, и по этим красноречивым взглядам Курт понял, каким будет ответ, еще до того, как ландамтманн Швица кивнул:

– Да. Мы будем думать еще раз.

– Последний раз, – уточнил Фридрих. – Больше отлагательств не будет. В следующий раз мне нужен ответ, и его отсутствие будет расценено как ответ отрицательный. Надеюсь, мы друг друга поняли… Последние же минуты нашей встречи, – ровно продолжил Фридрих, не услышав в ответ ни слова, – я бы хотел посвятить делу, по которому в эти края прибыл майстер Гессе. Как я уже говорил, одного только его имени должно быть достаточно, чтобы понять: дело это нешуточное. Далее – пусть лучше скажет он сам. Майстер инквизитор? Прошу вас.

Курт благодарственно кивнул, старательно игнорируя все более напряженные и неприязненные взгляды переговорщиков, и, выждав секунду, произнес:

– Доброго вечера, почтенные ландамтманны. Оговорюсь сразу: я не политик, а посему не умею и не вижу смысла петлять, подбираясь к главному окольными путями. Я скажу как есть; это сбережет и мне, и вам время и душевные силы: вам явно не слишком уютно здесь находиться, а мне неприятно вынуждать вас затягивать это пребывание. К тому же, вынужден признать, то самое дело, в связи с которым я оказался здесь, и без того затянулось, и мне бы хотелось разрешить его поскорее.

– Так будет хорошо, – снова сказал Куммер, одарив майстера инквизитора очередным хмурым взглядом, и выразительно повел рукой: – Говорите.

– В иное время, – продолжил он, исподволь отслеживая оттенки во взгляде каждого, – я бы просто вошел сюда, лишь поставив вас в известность о своем пребывании, и на том все возможные проволочки были бы исчерпаны. Вам не было бы до меня дела, и я исполнял бы свою службу спокойно, ни на что не оглядываясь, как и в любом ином уголке Империи. Однако в нынешней ситуации мне бы не хотелось соваться на земли ортов по вполне понятной причине: если со мной что-то случится, в дело вмешается Конгрегация, которая очень неприязненно относится к убийству своих служителей, а мне бы не хотелось стать причиной нагнетания обстановки. Посему вместо того, чтобы вслепую бродить по холмам и деревням, я обращусь к вам с вопросом, на который прошу вас ответить искренне. Это в ваших интересах, хотя с первого взгляда может показаться, что это не так.

Во взглядах напротив отразилось недоверие, однако никто не произнес ни слова, и Курт, помедлив, продолжил:

– Дабы стало ясно, насколько серьезно дело, приведшее меня сюда, я вкратце перескажу то, что вскоре вы услышите сами: молва придет быстро, однако, как водится, случившееся обрастет подробностями, коих никогда не бывало, я же изложу лишь то, что произошло на самом деле. В городе Бамберге, далеко отсюда, около трех недель назад тайные малефики совратили к ереси епископа, который, в свою очередь, вовлек в эту ересь почти весь город. Последствия этого, мягко скажу, крайне досадны: половина города разрушена, более трети жителей мертвы, епископ мертв, местное отделение Конгрегации мертво в полном составе, город пребывает в смятении. Но все могло быть хуже, если б мне, исключительно с Господней помощью, не удалось предотвратить худшее.

– Еретики вырезали треть города и разрушили половину? – с явным скепсисом усмехнулся Йост Штайнмар, и Курт подчеркнуто благодушно улыбнулся ему в ответ:

– О нет, что вы. Они всего лишь пробудили к жизни тварь, запертую по ту сторону человеческого мира, а уж она разрушила дома и убила горожан. Вообще говоря, в ее планах была прогулка с теми же целями по всей земле, однако мне посчастливилось вовремя найти способ остановить ее.

– Разрушенный город и убитые жители. Плохо сносится со словом «вовремя», – заметил Шильбах, и Курт нарочито удрученно вздохнул:

– Да, это безрадостная, но, увы, неизменная неприятность, с коей мне приходится сталкиваться все время моей службы: люди, не желающие оказать помощь, ответить на мои вопросы или своевременно сообщить о замеченных ими явлениях. Результат всегда скверный, а порой и трагический. Именно потому я и сказал в начале нашей беседы, что ваш искренний ответ – в ваших интересах. Полагаю, вам бы не хотелось повторения бамбергской истории в ваших ортах.

– Как этот ваш Бамберг увязан с нашими землями? И как что-то может грозиться нам? Если вы купно с Господом всё так успешно порешили?

– Связан, как и всегда, – людьми, – отозвался Курт, не став заострять внимания на весьма вольном поминании Создателя. – По той же причине сохраняется и угроза. Итак, я хочу задать вам вопрос: не появлялись ли в одном из ваших ортов чужаки? Я не говорю о путниках, странствующих рыцарях, торговцах или бродягах; разве что кто-то из упомянутых осел на ваших землях и был принят вашими соплеменниками. Человек, которого я ищу, испытывает дурную тягу к событиям, связанным с бунтами, войнами, народными волнениями и прочими нехорошими событиями; порой он провоцирует их сам, порой приходит на готовенькое и лишь раздувает пламя. Он умеет говорить – говорить красиво и проникновенно, умеет затронуть душу каждого, к каждому подобрать ключик. Говорит он о простых людях и их страданиях, о вырождении и бездарности власть имущих, о старых временах и величии народа, вот только ни народ, ни его величие или страдания его не интересуют. Он еретик, язычник, малефик, и его единственная цель – уничтожить Империю, Церковь и учение Христово как таковые. Все прочее для него – оружие и средство: от отдельных людей до целых общин, городов и народов. Тварь, разбуженная в Бамберге, – дело рук его помощников, и по его задумке она должна была стать его оружием, применить которое он смог бы где угодно и когда угодно. Возможно, и здесь.

– Какой ужасный человек, – холодно отметил Карл Шильбах. – Аж бедствие. Такое кошмарное создание было бы тяжко не заметить, если бы оно явилось в наших землях. Я такого не замечал. Други, – наигранно переглянувшись со своими спутниками, вопросил ландамтманн, – как у вас? Было ли слышано хоть что-то о таких жутких гостях в ваших местах?.. Нет, – развел руками он, когда в ответ прозвучала лишь тишина. – Как сами наблюдаете, майстер инквизитор, человека, которого вы ищете, тут нету. А раз сам господин герцог сказал, что больше нам изъясняться не о чем, то встречу можно кончить.

– Я это вполне допускаю, – подчеркнуто доброжелательно согласился Курт. – Я допускаю и то, что его здесь нет и не будет, и то, что он скрывается столь тщательно, что не попадался никому на глаза, и то, что его здесь еще нет, но он появится в будущем. Посему перед тем, как мы распрощаемся, я оставлю вам его описание и буду надеяться, что вы сообщите о его появлении, буде таковое случится. Я ведь могу на это надеяться?

– А конечно, – не отводя взгляда, кивнул Шильбах. – Если в наших краях явится малефик, который зазывает жутких тварей и разрушает наши дома, мы немедля же сообщим об этом, не сомневайтесь. Как видится ваш еретик?

– Как крестьянин, – ответил Курт, демонстративно не замечая иронии в голосе переговорщика. – Как обычный крестьянин – крепкий, рослый, сильный, хотя немолодой, под пятьдесят. Серые глаза, крючковатый нос… С ним должен… может быть ребенок. Девочка. Или мальчик, который на самом деле та же девочка, попросту переодетая; возможно, с ним также женщина примерно одних с ним лет, может называть себя Бертой.

Над поляной снова повисла тишина, и во взгляде фельдхауптманна Штайнмара сквозь смесь насмешки и настороженности проступила явная, неприкрытая неприязнь, граничащая с отвращением.

– Инквизиция теперь гоняется за детьми? – уточнил тот, даже не пытаясь скрыть враждебности. – Исключительно на случай, если эти страшные люди попадутся на глаза: а в чем обвиняется эта переодетая девочка? Тоже разрушила город? Угнала чужую метлу? Съела всех соседских младенцев?

Нервно.

Слишком нервно. Слишком уж много аффекта, слишком легко встал на дыбы… Будь это женщина, враждебно настроенная обывательница, которую расспрашивает надоедливый oper, такое поведение было бы понятно, но здесь, доверенное лицо в переговорах, где цена слова – мир или война?..

Свежеиспеченный отец? И ребенок, видимо, долгожданный…

Это бы многое объяснило…

– Нет, – ответил Курт ровно, глядя в глаза фельдхауптманну прямо и открыто. – Это моя дочь.

Да.

Неприязнь во взгляде напротив сгинула вмиг, точно щепоть песка под внезапным порывом ветра, сменившись растерянностью и чем-то, что можно было бы назвать состраданием, будь обстоятельства иными…

– Человека, которого я ищу, зовут Каспар, – продолжил Курт тихо, обращаясь уже не ко всем, а лишь к фельдхауптманну Йосту Штайнмару. – Двенадцать лет назад я столкнулся с ним в деревне, которую он подбил на бунт и бросил, когда выяснилось, что его планы не удались. Не удались они по причине моего вмешательства, и с того дня этот человек определил меня в личные враги; ему мало моей смерти, ему надо уничтожить меня в прямом смысле, раздавить, растоптать, отнять все, что только может иметь для меня смысл и ценность, и вот, наконец, он отыскал способ это сделать. Можно не верить мне в том, что касается его опасности для этих земель, можно не считать, что случившееся в далеком городе Германии как-то коснется вас; в конце концов, это ваше дело и ваша ответственность перед людьми, доверившими вам предводительство и принятие решений. Не стану давить, убеждать, проповедовать, ваш выбор есть ваш выбор; но от этого человека я не отстану и найду его любой ценой и любыми путями. Хочу, чтобы вы это знали. И пусть он знает. И скажите мне, вы сами – на что были бы готовы в моем положении?

Тишина над поляной осталась – раскаленная, тяжелая, точно наковальня, и каждый взгляд Курт ощущал на себе физически; враждебные, острые, как иглы, настороженные – переговорщиков, смятенный и чуть задумчивый – Штайнмара, слегка удивленный – фон Тирфельдера и обескураженный – Фридриха…

– Мы учтем, – наконец, сухо вымолвил Бальдерих Куммер, расправив плечи, и мельком переглянулся с остальными. – На том расстаемся. Темнеет.

Фридрих не сказал в ответ ни слова – то ли намеренно, давая понять, что подобную манеру вести беседы с герцогом и посланцем Императора одобрять не расположен, то ли не совладав все еще с растерянностью; Курт же лишь молча и едва заметно кивнул, оставшись стоять, как стоял. Переговорщики развернулись, направившись к ожидавшим их приземистым флегматичным лошадкам; Штайнмар замешкался чуть дольше и, мельком обернувшись на уходящих, сделал шаг ближе к Курту.

– За час до рассвета здесь же, вы один, – шепнул он едва слышно, через силу и, торопливо отведя глаза, зашагал прочь.

На поляне осталась тишина – Фридрих растерянно и требовательно смотрел на Курта, явно ожидая объяснений, а майстер инквизитор пытался подобрать слова, не зная, с чего начать.

– Идемте-ка, – нетерпеливо бросил Фридрих, наконец, и Курт, направляясь следом за ним к лошадям, отметил, что впервые за несколько лет их тесного знакомства наследник заговорил с ним таким тоном, да еще и пропустив при этом «майстер Гессе»…

Больше тот не произнес ни слова до самого лагеря, лишь косясь поминутно на своего спутника и чему-то хмурясь. Подле лагеря, оставив лошадей и фон Тирфельдера там же, где адъютор ждал их перед отъездом, Фридрих, не замедлив шага, повел рукой, поманив за собою Курта и тем же движением велев телохранителю оставаться на месте, и отошел чуть дальше, где никто уже не мог его услышать. Он остановился на безлюдном пятачке неподалеку от шатров, озаренных заходящим солнцем, похожим сейчас на растекшееся в низких облаках пламя, и, развернувшись к майстеру инквизитору, сдержанно спросил:

– Это что сейчас было, майстер Гессе?

– Попытка надавить на человеческую слабость, – отозвался он так же ровно. – И, похоже, она сработала, хотя я, по чести сказать, не сильно на это надеялся и уж тем паче не ожидал столь скорой реакции. Наши и их люди расходятся после ваших встреч? Я имею в виду тех молодцев, что заседали там в кустах.

– Да, да, – снова так же нетерпеливо оборвал Фридрих. – Но об этом позже; что это вы ему сказали? Это правда, майстер Гессе? Каспар похитил вашу дочь? У вас… есть дочь?!

Ответил он не сразу: в глазах наследника промелькнуло мгновенное замешательство, позади послышался растерянный вздох, и еще до того, как обернуться, Курт знал, что за его спиной стоит Нессель, услышавшая этот излишне эмоциональный, слишком громкий возглас…

– Откровенно говоря, я был удивлен не меньше, – ответил Курт, отвернувшись, но слыша, как ведьма медленно приближается к ним. – И так сложилось, что он узнал об этом прежде меня. Посему – да, Фридрих, я сказал правду; солгал я лишь в одном: судя по тому, что Каспар не стремился дать мне знать об этом, не пытался чего-то потребовать от меня или к чему-то принудить и не убил ее сразу, подбросив тело мне на глаза, – девочке не грозит ничего физически, но она в опасности духовно: она нужна Каспару как воспитанница.

– Погодите, погодите, майстер Гессе, – встряхнул головой Фридрих, окончательно оставив попытки сохранить хотя бы видимость хладнокровия. – В каком смысле? Зачем ему тратить время, силы, зачем воспитывать обычного ребенка, дитя простого смертного, которое не обладает никаким даром?

– Она, видите ли, обладает, – неохотно пояснил Курт, искоса взглянув на ведьму, что подошла и молча остановилась рядом, и наследник, проследив его взгляд, сдавленно проговорил:

– Кхм… Сказать, что вы меня ошеломили, майстер Гессе, это значит не сказать ничего.

– Как ты понял? – тихо спросила Нессель, и он едва удержался от того, чтобы недовольно покривиться, – семейная разборка была последним, что хотелось устраивать сейчас, здесь, сегодня, в этих обстоятельствах и тем паче на глазах у наследника Империи.

Фридрих снова взглянул на ведьму, перевел взгляд на лицо своего кумира юности, и Курт мог поклясться, что престолонаследник с трудом сдерживает неуместный нервный смешок.

– Пойду-ка я переговорю с фон Тирфельдером, – сообщил он с тяжелым вздохом. – Обсудим с ним результат сегодняшних переговоров. Жду вас в своем шатре; я скажу Хельмуту, чтобы он пропустил вас обоих, когда вы будете… способны уделить мне минуту для обсуждения дальнейшего плана.

– Как ты понял? – повторила Нессель, когда наследник удалился, явно преодолевая желание обернуться вслед уходящему; Курт вздохнул:

– Я же все-таки не полный тупица, Готтер. Дело в Бамберге показало, что случайности порой способны удивить, однако я до сих пор слабо верю во внезапно возникшего тотчас же после меня путника, с которым у тебя вспыхнула внезапная любовь. К этому стоит прибавить описанные тобою способности Альты… Я могу скептически относиться к своей избранности, коей вы с Бруно упрямо гвоздите мне мозг, но не могу пренебрегать очевидными фактами; к примеру – собственной устойчивостью к определенным воздействиям, каковой, как я понял по твоим обмолвкам и недомолвкам, обладает и Альта. А Каспар не из тех, кто что-то делает наобум, и если он решил, что знает, кто отец Альты, – это так и есть. Да и не стал бы он уделять столько внимания просто одаренному ребенку: к его услугам масса взрослых одаренных, готовых за идею или плату работать здесь и сейчас, а не через десять лет; стало быть, его мотивация выходит за рамки простой практичности.

– А отец Бруно? – тихо выдавила Нессель. – Он… знает?

– Бруно тоже занимает свою должность не за красивые глаза, – отозвался Курт и, подумав, договорил: – Невзирая на прокол с поисками Каспара.

– А ты действительно уверен, что прокололся он, а не ты?

– На переговорах, где я только что присутствовал, я прямо сказал, что явился сюда в поисках одного определенного человека. Назвал его имя. Сказал, что при нем ребенок. Сказал, чей это ребенок. Переговоры закончились тем, что один из фельдхауптманнов, выбрав момент, когда его не слышали остальные, назначил мне встречу этой ночью на нейтральной полосе. Как думаешь, такая реакция стоит того, чтобы счесть ее доказательством моей правоты?

Нессель перевела дыхание – медленно, сосредоточенно и глубоко, осторожно, точно боясь спугнуть близко сидящую птицу, и то, как заколотилось ее сердце, было видно и, кажется, даже слышно…

– Что будет потом? – тихо спросила она, не глядя на Курта. – За все это время ты и виду не подал, что тебя хоть как-то волнует… то, что ты узнал. Ты заберешь ее?

– Так что из этого тебя интересует? – уточнил он. – Взволновала меня эта новость или стану я принимать участие в ее судьбе?

– Второе больше, – помедлив, отозвалась ведьма; он кивнул:

– Тогда ответь на этот вопрос сама. Почему ты молчала все эти годы? – продолжил он, не услышав ни слова. – Была уверена, что меня эта новость оставит равнодушным? Возможно. Или не хотела, чтобы Конгрегация вообще и я лично лезли в судьбу твоей дочери? Подозреваю, что в основном поэтому. А теперь посмотри, как все сложилось, и подумай: есть ли гарантия того, что нечто подобное не повторится? И где она будет в большей безопасности – в вашей глухой деревне или под присмотром Конгрегации? Разумеется, можно запереться с нею в лесу и никуда оттуда не выходить, как когда-то поступила твоя мать… Ты хочешь вырастить Альту так, как вырастили тебя? И сколько, по-твоему, она протянет в такой жизни? И кем станет?

– Ты ее заберешь… – подытожила Нессель.

– Не ее, – поправил Курт с нажимом. – Вас. Полагаю, если ты вспомнишь пожар в Бамберге – не станешь спрашивать, почему это необходимо. Ты, разумеется, могла бы махнуть рукой и сказать, что не боишься вероятной смерти, что спокойно отнесешься к мысли очередного ублюдка замахнуться на тебя, чтобы ударить по мне… Могла бы, если б это касалось тебя одной. Но рисковать вот так просто жизнью дочери ты вряд ли захочешь. И уж точно не должна.

– А если б мы обе были простыми смертными, ты так же беспокоился бы о нашем будущем? – выговорила она обреченно и зло. – Тогда – тебя так же волновала бы наша судьба? Или она тебя интересует именно сейчас, именно из-за того, кто мы?

– Проблема в том, что ваша судьба интересует не одного меня, – по-прежнему тщательно следя за каждым произносимым словом, заметил Курт. – Сейчас даже не слишком важно, что у меня на уме и в сердце, неважно, как я смотрю на ситуацию, насколько искренен мой интерес к Альте и тебе и в чем его истоки; важно то, что вами интересуются и, поверь, будут интересоваться и другие люди и нелюди. И рано или поздно этот интерес выйдет боком всем – тебе, Альте, мне.

– Тебе-то с чего? – недобро огрызнулась Нессель, и он вздохнул:

– Ну, не думаешь же ты, в самом деле, что мне все равно? Что принесенную тобой новость я воспринял так, будто ты сообщила о постройке новой сторожки или приобретении новой кошки?

– Именно так это и выглядело.

– Это хорошо, – кивнул Курт и, увидев в устремленном на него взгляде хмурую растерянность, пояснил, все так же осторожно подбирая слова: – Я говорил тебе, что для меня иметь близких людей – это роскошь, которую я себе позволить не могу и позволять не хочу. И вот эта роскошь свалилась на меня сама, не спрашивая моего на то согласия, и случилось то, чего я так стремился избежать: в опасности оказались другие люди – из-за моей службы, из-за того, кто я и что делаю, и осознание этого факта меня вовсе не обрадовало. Я не святой и не могу похвалиться прозрачной и чистой, как слеза, совестью, я не имею ничего против того, чтобы стать причиной чьих-то несчастий и страданий, но только в тех случаях, когда они будут заслуженными. Вы с Альтой этого не заслужили.

– И это всё?

– А ты уверена, что сейчас – самое время для решения этого вопроса? Это как-то поможет? Сделает кому-то лучше? Что-то облегчит? Любой ответ лишь всё усложнит и поставит успех наших поисков под удар. Мне не все равно, это все, что я могу тебе сказать. Это все, что я решил для себя, когда мы отправились в Бамберг, и с этим решением я иду дальше; пока я запрещаю себе это решать, если угодно. Я просто не буду думать об этом сегодня: подумаю об этом завтра. Не знаю, насколько от такого ответа тебе станет легче, но другого дать не могу.

– Легче?.. – переспросила Нессель тоскливо. – Я и сама не знаю… Я не знаю, чего бы мне хотелось больше – чтобы ты хоть что-то почувствовал, кроме этого твоего «надо» и «должен», или чтобы остался равнодушным, чтобы исполнил обещание просто потому, что считаешь это своим долгом, или потому, что так просто положено по каким-то твоим правилам, или… И оставил бы нас в покое. И забыл бы о нас.

– В иной ситуации я мог бы попытаться, – не сразу ответил Курт. – Но они – не забудут. И поэтому не буду даже пытаться забыть я.

Нессель не ответила, снова медленно и размеренно вздохнув и устало отерев ладонью лицо, будто пытаясь сбросить, стереть эту усталость, как прилипшую к коже паутину…

– Когда мы пойдем на эту встречу? – спросила она, наконец, снова с усилием подняв глаза к Курту; он вздохнул:

– Даже не сомневался, что ты увяжешься за мной.

– Только не… – начала ведьма озлобленно, и он перебил, не дав ей договорить:

– Нет-нет-нет. Отговаривать даже не собирался. Бывать в положении, похожем на твое, мне доводилось, посему на собственном опыте знаю, что никакие увещевания тут не помогут.

– В положении, похожем на мое? – с горьким недоверием переспросила она, и Курт недовольно покривился, вдруг поняв, что снова едва не сорвался на излишнюю, ненужную откровенность:

– Да. Останусь жив – расскажу… если останешься жива. Ты ведь понимаешь, куда идешь и на что?

– Конечно, – подтвердила Нессель сдержанно, и он кивнул, развернувшись к шатру, где ожидал завершения их разговора наследник:

– Хорошо. Попрошу Фридриха, пусть подберут тебе одежду из запасов какого-нибудь дрища из его свиты.

* * *
Провожатого, приставленного Фридрихом, Курт отпустил, когда до места назначенной встречи оставалось недалеко и заплутать было уже невозможно; глядя в темноту, вслед немногословному сдержанному человеку, он с невольным одобрением подумал о том, что одному будущий наследник научился точно – подбирать себе приближенных. Разумеется, рано или поздно среди них найдутся тайные враги и предатели, но пока, насколько майстер инквизитор мог судить, Фридриху удавалось формировать свой внутренний круг вполне удачно…

Поляна, на которой этим вечером собирались люди, была безмолвна, пуста и темна – облаков не было, но лунный свет озарял ее едва-едва. Штайнмара все не было, и Курт даже не сомневался, что тот заседает в зарослях по ту сторону уже давненько, следя за появлением майстера инквизитора со спутницей. В том, что наличие неоговоренного спутника пробудит в фельдхауптманне Швица нехорошие подозрения, сомнений также не было никаких.

– Быть может, он не придет, – неуверенно шепнула Нессель, когда спустя несколько минут вокруг так и остались тишина, неподвижность и пустота. – Передумал… испугался или… не захотел стать предателем. Я бы его поняла.

– Женщины… – устало вздохнул Курт и, оглядевшись вокруг, сделал несколько шагов вперед и повысил голос до громкого шепота, разлетевшегося в ночном воздухе отчетливо и ясно: – Майстер Штайнмар! Если вы выйдете к нам, я объясню, почему нас двое. Поверьте, так будет лучше и, главное, понятней. Будь с моей стороны попытка засады – подумайте сами, в этом случае я как раз и маячил бы здесь в гордом одиночестве.

В ответ прозвучала лишь все та же тишина – долгая, глухая, тягучая; наконец спустя бесконечную минуту под подошвой громко и сухо треснула сухая ветка, и Штайнмар медленно, точно все еще сомневаясь в том, что делает, вышел на открытое пространство.

– Когда я решился на глупость, которую совершаю, – проговорил он тихо, медленно приближаясь, – я полагал, что вы не потащите с собой отряд сопровождения, майстер инквизитор. Мне казалось, что это дело – ваше личное, только ваше.

– Так и есть, – ответил Курт, тоже сделав несколько шагов навстречу и ненароком выдвинув Нессель вперед. – Даже не представляете, насколько оно личное.

Фельдхауптманн остановился, запнувшись на полуслове, и нахмурился, всматриваясь в молчаливую спутницу майстера инквизитора; узкий серп растущей луны освещал землю скудно, однако даже в этом мутном свете не разглядеть того, что перед ним в мужском платье, наспех подтянутом по фигуре, стоит женщина, было сложно.

– Мать, – коротко пояснил Курт таким обреченным тоном, что Штайнмар лишь понимающе кивнул, отозвавшись с понурым вздохом:

– Понятно.

– Я не останусь, – твердо произнесла Нессель, и фельдхауптманн отмахнулся:

– Как вам будет угодно. Вы будете нас задерживать и наверняка погибнете, но это будет не моя забота и не мой грех: я и без того делаю слишком много.

– Мы это ценим, – кивнула ведьма, не дав Курту ответить. – Я понимаю, чего вам стоило принять такое решение, и уверена, что Господь вознаградит вас и в этой жизни, и в грядущей.

– Искренне надеюсь, что до награды в грядущей еще далеко, – поморщился Штайнмар. – Хорошо. Я проведу двоих. Сразу расставлю все по своим местам, майстер инквизитор, дабы не быть неверно понятым: то, что я делаю, не имеет отношения к делам наших ортов с баварским герцогом и Императором. Я видел человека, которого вы описали, видел ребенка с ним и…

– Вы их видели! – не сдержавшись, выпалила Нессель, порывисто шагнув вперед. – Как она? Она здорова? Цела?

– Цела и невредима, – кивнул Штайнмар и, помявшись, договорил: – Телесно. Но… там явно не все в порядке. Девочка напугана. Я видел их всего два раза, издалека и мельком, но я знаю, как выглядят испуганные дети, которые пытаются прикидываться спокойными. Я полагал, что причиной такому состоянию может быть, например, смерть матери, и это бы объяснило, почему мужчина в летах один таскается с ребенком, занимаясь… – фельдхауптманн запнулся, искоса взглянув на Курта, и осторожно договорил: – такими делами. Но если то, что сказал майстер инквизитор, правда – все выглядит совсем иначе, это проясняет ситуацию.

– Он сказал правду, – торопливо закивала ведьма. – Этот человек украл у меня дочь – втерся в доверие и похитил, и я даже не представляю, что она сейчас может думать; возможно, он и правда наговорил ей чего-то ужасного, и теперь Альта думает, что меня вообще больше нет на свете, что она одна…

– Альта, – повторил Штайнмар и, перехватив вопросительный взгляд Курта, пояснил: – Я слышал, как он звал девочку этим именем. Один раз. Она отошла слишком далеко от дома, и он окликнул ее.

– От дома? – переспросил Курт многозначительно, и фельдхауптманн, поколебавшись, кивнул:

– Да. Человек, которого вы зовете Каспаром, поселился в охотничьем домике убитого наместника Ури. Прислуги там нет, большую часть года дом стоит пустым, а теперь туда и вовсе никто не станет соваться.

– Кроме вас. Вы для чего-то сунулись. Причем не единожды, а «два раза и издалека»; и вы явно не случайно проходили мимо дома убитого человека в соседнем орте.

– Я все еще могу развернуться и уйти, – напомнил Штайнмар, нахмурившись, и, повстречавшись со взглядом Нессель, недовольно и нехотя отозвался: – Да. Я бывал в окрестностях дома дважды и следил за тем, что там происходит. Да, я это делал, потому что мне не нравится этот человек и не нравится то, что он говорит. Большего я сейчас обсуждать не намерен; если вы действительно готовы сунуться туда в одиночку, майстер инквизитор, – идемте, я укажу вам дорогу, но на большее не рассчитывайте.

– Большего и не нужно, – кивнул Курт. – Как уже было сказано, и сказано верно, вы и без того делаете очень много, и мы это ценим.

(обратно)

Глава 36

Солнце жарило немилосердно, убийственно… Как тем летом в Таннендорфе. Это лето вообще чем-то неуловимо напоминало то самое, что двенадцать лет назад изменило историю этой земли и всю расстановку на доске, хотя тот, кто стал причиной этих перемен, до сих пор не признал всецело своей сути – ни как фигуры, ни как того, кто фигуры передвигает. Или попросту не осознал еще. Хотя, зная этого парня, точнее было бы сказать, что признать это он себе попросту не позволяет, опасаясь за собственный разум; одна из слабостей величайшего инквизитора всея Империи – страх утратить рассудительность, страх потерять веру в собственные силы, страх осознать, что не все зависит от него и что-то может пойти не так, вместо того, чтоб принять это как факт и попытаться использовать в своих интересах… Отчасти ему даже можно позавидовать. Наверное, хорошо и удобно жить в мире, который расписан по главам, разложен по полкам, рассортирован по сундукам… И ведь таким этот мир и станет, если эти новые церковники, именующие себя Конгрегацией, победят. Скучным и предсказуемым. Унылый мир слабых людей с унылым богом, соделанным ими из слабого человека.


Он обернулся назад, где за полосой леса осталось поле с выжженными остатками скошенной травы, что отчаянно пыталась вытянуться снова, вымогая последнюю влагу у земли, давно не видавшей дождя. Второй покос в этом году будет скудным…

Каспар встряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, и приостановился, вслушиваясь, ловя отзвуки чуждого присутствия, от которого всегда начинали неприятно ныть зубы и возникало ощущение, словно какой-то холодный слизень пытался вползти в мозг. К счастью, испытывать такое доводилось не так уж часто, но всякий раз, когда требовалась личная встреча, – требовалось и немыслимое напряжение силы воли. Каждый разговор с этим пока еще человеком оставлял после себя чувство гадливости, омерзения, граничащих с беспричинной злостью… Впрочем – нет; не всегда такой уж беспричинной.

– Ты заставил меня ждать.

Да, мысленно согласился он с самим собой. Не всегда для этой злости не было причин…

К сидящему на поваленном дереве старцу Каспар приблизился нарочито неспешно и остановился напротив, не став садиться ни рядом, ни на трухлявый пень в паре шагов в стороне.

– Не мне был нужен этот разговор, – ответил он, наконец, когда в морщинистом, иссушенном лице начало проступать уже нескрываемое, откровенное раздражение. – Ты явился сюда, ты напросился на встречу, ты, в конце концов, выбрал для этой встречи это место – не ближний свет, знаешь ли.

– Ты бы предпочел, чтобы я явился прямиком в твой дом? – насмешливо осведомился Мельхиор. – Встретиться в ином месте было нельзя: ведьма может учуять присутствие незнакомой силы, забеспокоиться и спрятаться. Ты же не хочешь, чтобы она перестала отпускать дочь в деревню, играть с твоими резными лошадками?

– Не тронь девчонку, старый хрыч, – с показной доброжелательностью предупредил Каспар. – Она – моя законная добыча.

– Как сказать, – задумчиво возразил Мельхиор.

Он нахмурился. То, что вопреки привычке старик не вспылил в ответ на прямое оскорбление, было не просто странным – подозрительным… Да и вообще этот древний кусок человечины был поразительно добродушен сегодня; таким его прежде видеть не доводилось ни разу.

– Как сказать, – повторил маг. – Если б много лет назад мои люди не пытались отравить Гессе, он не оказался бы в этом лесу умирающим, ведьма не подобрала бы его, они не провели бы вместе несколько дней и девчонка не родилась бы вовсе… Не судьба ли?

– Твои люди и не пытались. Парень отравился случайно, отпив не из своего стакана. Судьба, да не твоя, – осклабился Каспар и выговорил с расстановкой: – Девчонку – не трогать. Я положил на нее слишком много сил, чтобы так просто отказаться от своих планов.

– Она мне не нужна, – отмахнулся Мельхиор равнодушно, и что-то в этом голосе было, какая-то нотка, сказавшая лучше всяких слов, что старик не лжет. – Я бы лучше ее убил вместе с матушкой и закинул трупы в окно нашего неуемного инквизитора; но если у тебя планы на нее – я бы советовал с ними поспешить.

– Довольно словоблудия, – оборвал Каспар. – Как я понял, дело у тебя срочное; давай покончим с ним – и разойдемся.

– Безусловно, – кивнул Мельхиор, и в его голосе проступила явная насмешка, которую он даже не пытался скрыть. – Мы можем и разойтись, если тебе этого захочется. Только захочется ли?

Каспар не ответил, лишь демонстративно сложив на груди руки и изобразив преувеличенно скучающий вид; что-то с этим старым пнем определенно было не то сегодня, с чем-то явно важным и необычным он явился на эту встречу, и это что-то, по его мнению, должно было заинтересовать его давнего, но вынужденного союзника. Поторопить старика снова, поддаться раздражению – значило показать растерянность, которая одолевала чем дальше, тем больше…

– Есть дело, – заговорил маг, наконец, так и не дождавшись реакции. – Важное и могущее принести немалую выгоду.

– Кому?

– Мне, – пожал плечами Мельхиор. – Тебе.

– И Бальтазару?

– Бальтазар не в деле, – коротко и категорично отрезал тот, и Каспар почти физически ощутил волну неприязни и досады, плеснувшую в этом голосе. – Его это не касается. Это и тебя касается лишь потому, что мне надобна помощь в определенной… области, которая мне чужда.

Он кивнул; смысла в подобной откровенности не было – никто никогда и не предполагал, что их немногочисленные совместные предприятия имели под собою нерушимую основу в виде братской общности, однако тот факт, что Мельхиор не пытался на эту мнимую общность давить, как то случалось прежде, не ударился в длиннейшие проповеди о необходимости единения сил, говорило о том, что до старика наконец дошло, как стоит вести дела. Это уже был шаг вперед, следовало признать…

– Я уже положил начало, дело пошло, – продолжил маг. – Согласишься ты к нему примкнуть или нет, свою долю выгоды я получу, пусть и меньшую, учти это.

– Я учел, – холодно отозвался Каспар. – Продолжай. Что требуется от меня, что я этим приобрету, что за дело и кто участвует еще? Какого смертника ты задействовал на сей раз?

– У меня нет смертников, – резко ответил Мельхиор.

Все-таки сорвался, отметил Каспар с удовлетворением. Надолго выдержки не хватило…

Отчего-то эта мысль принесла облегчение, словно что-то в окружающей реальности, что прежде шло не так, как полагается, вдруг распрямилось, развернулось и потекло в прежнем русле, в соответствии с законами мироздания.

– Каждый имеет возможность уцелеть, – продолжал старый маг, с заметным трудом сдерживая раздражение; объяснять свои странные принципы ему явно доводилось не одному только Каспару, и явно не один десяток раз, однако, что столь же явно, выводил его из себя не сам этот факт, а то, что принципы эти, похоже, отчего-то никто не желал понимать и принимать. – Каждому дается по делам его – так ведь сказал человеческий бог? Каждый получает то, что заслужил и смог вырвать у судьбы; если не смог, если судьба оказалась сильнее или, тем паче, если сильнее оказались другие люди – грош ему цена.

– Вот я и дожил до того дня, когда ты начал жить по заветам бога христиан, – хмыкнул Каспар и повысил голос, не дав ему возмутиться: – Черт с ними, с твоими бредовыми идеями; да и не твои они вовсе, а какие твои, того я знать не желаю, не то у самого бред начнется. Говори, что ты задумал, не то мы простоим тут до вечера.

– В деле Игрок, – коротко и озлобленно бросил Мельхиор и, повстречавшись со взглядом собеседника, повторил с нажимом: – Игрок.

– Если это снова какая-то хлипкая авантюра, – не сразу отозвался Каспар, не попытавшись даже скрыть пренебрежение, – если ты решил подставить Петера ради очередного дикого плана с невнятными замыслами и целями, имей в виду: я в это не ввязываюсь. Самому-то не жаль затраченных лет и сил?

– Ты говоришь так, словно я уже собственными руками возвел его на помост и привязал к столбу, – фыркнул Мельхиор, на сей раз то ли совладав с гневом, то ли не найдя для него повода. – А между тем ты даже не знаешь, о чем идет речь и какова его роль. И я растил его не для того, чтобы убрать в сундук и упиваться мыслью о том, что он у меня есть; я растил его для дела, и время пришло.

– Говори уже.

– Когда два года назад Игрок сказал, что нужно добиться его перевода именно в Бамберг, мы не знали зачем, – начал Мельхиор с расстановкой. – Он сам не знал. Мы просто доверились его умению находить нужные линии и идти по ним. Мы знали, что однажды все они сойдутся в нужной точке, и, хотя не знали, в какой и как, терпеливо ждали… И дождались. Бамбергский епископ вернулся на путь ереси, и вот уже более года почти каждый житель города – вольный или невольный участник еретических богослужений.

– Я понял, что работа проделана немалая, – устало и язвительно заметил Каспар, – однако я далек от того, чтобы наслаждаться фактом тайной гадости, подобно разносчику, плюнувшему в пиво. Каков практический выход из всего этого? Планируется бунт? Подставить епископа конгрегатам? Подставить им весь город? Выдвинуть Петера героем, раскрывшим еретическую сеть, и продвинуть по службе?

– Мелко мыслишь, – снисходительно заметил Мельхиор. – Впрочем, чего от тебя ждать… У тебя всегда одно на уме.

– Зато в твоем уме слишком много всего и сразу… Так зачем парню было нужно именно в Бамберг? Что он там делает?

– Он направляет линии судьбы в нужную сторону, – снова пропустив грубость мимо ушей, пояснил Мельхиор. – Следит за происходящим, контролирует, развивает план на месте по ходу дела… Производит correctio rerum[1041], так сказать.

– В чем план? – оборвал он нетерпеливо. – Кончай наворачивать круги. Итог будет каков?

– А для итога мне нужен ты. Несомненно, задуманное в Бамберге так или иначе завершится, так или иначе даст мне то, что я хочу получить, но для воплощения всей задумки требуются твои умения и знания.

– Даже не могу представить, что я такое знаю и умею, без чего ты не можешь обойтись, – скептически заметил Каспар. – Из-за чего у меня появляются нехорошие подозрения, что слить в канаву ты решил на сей раз уже меня.

– Я бы не отказался, – спокойно согласился Мельхиор. – Однако до того дня, когда, так сказать, Рим будет разрушен, ты мне нужен, посему, как ты выразился, «сливать» тебя я считаю преждевременным… Ты нужен мне как служитель твоих богов.

– Я не служитель, – с деланой мягкостью поправил Каспар, и маг отмахнулся, не дав продолжить:

– Все кому-то служат, даже если о том не знают. Без разницы. Не намереваюсь копаться в дефинициях и забивать голову тонкостями вашей иерархии; мне нужен человек, знающий о падших ангелах всё. Ну, или почти всё, – снисходительно хмыкнул Мельхиор, – ибо ты даже не желаешь знать об истинной сущности своих так называемых богов, которые есть не более чем служители столь ненавидимого тобою Демиурга.

– Не буду вновь начинать богословские диспуты, – отрезал Каспар сухо. – Повторю то, что уже было сказано: даже если «предания», слышанные тобой, правдивы, даже если это так – тем больше я вижу причин, чтобы признать достоинство богов. Если это так – они восстали против собственного создателя, разрушили созданное им мироустроение и основали своё, сумели вырваться из-под его власти и распространить власть свою, отошли от его силы и приумножили свою…

– Да, – едко согласился Мельхиор, – за счет других сил, к коим ты относишься с еще большим презрением, чем к Демиургу и его распятому воплощению. Это ли не ирония? И не пора ли признать, кому ты на самом деле служишь, не пора ли перестать лгать себе?

– Со мной твои штучки не пройдут, – оборвал он жестко. – Давай к делу. Зачем я тебе нужен?

– Затем, что ты изучил своих… богов, как никто другой, ты знаешь их, как никто другой, понимаешь их, как никто другой… И встреть ты одного из них здесь, в этом, срединном мире, выпади тебе случай побеседовать с ним, как с простым смертным, – ты с легкостью нашел бы к нему подход, сумел бы сблизиться, войти в доверие. Ведь так?

– Не сказал бы, что с легкостью, – возразил Каспар и запнулся, глядя в лицо напротив, все более сияющее неприкрытым самодовольством; Мельхиор молчал, наблюдая за тем, как проступает в глазах его вынужденного союзника постепенное понимание, и явно наслаждался произведенным эффектом.

Каспар помедлил, заставив себя спокойно прошагать к торчащему из земли корявому старому пню, и основательно уселся, упершись ладонями в колени; затем кивнул:

– Говори.

– Ты слышал, что сейчас происходит в Гельвеции?

– Взбунтовавшиеся орты? – уточнил он. – Не моих рук дело. Имперский фогт получил по заслугам – иначе и не могло быть, а дальше пошло само. Возможно, приложил руку Австриец.

– О, поверь, я знаю, что ты не имеешь к этому отношения… Тебе известно о том, как был убит наместник?

– Пристрелил кто-то, – нетерпеливо передернул плечами Каспар. – У меня были другие дела, заниматься Гельвецией я не намеревался и потому не интересовался деталями.

– Наместник был убит местным охотником; нелюдимый вдовец, живет в небольшом домике где-то в глуши Ури, с местными общается редко, но у них на хорошем счету. Имел репутацию вздорного, но богобоязненного человека… И вдруг чуть более года назад все изменилось. И без того удачливый охотник вдруг стал удачливым невероятно; молчаливый отшельник, который никогда ни во что не вмешивался, вдруг начал задирать любого, кто ему был не по нраву, включая самого наместника. Глядя на него, подтянулись и остальные, и ощутимо запахло мятежом. А однажды утром наместника нашли убитым.

– Как это связано со мной? – поторопил Каспар, и старый чародей кивнул:

– Я к этому подхожу. Среди людей ходил слух, что такие перемены произошли в нем потому, что он заключил договор с Дьяволом. Охотник получил небывалую меткость, силу, способность исцелять раны, а Дьявол, как водится, душу. Вскоре, однако, слух сменился, и начали говорить, что договор ему предложил вовсе не «враг рода человеческого», а не иначе как бог; правда, не тот, которому нынче принято везде ставить храмы, а один из твоих любимцев, и мало того – говорили, что этот бог теперь обитает в теле охотника.

– Кто? – коротко спросил Каспар, не удержав нетерпение в голосе, и Мельхиор, выдержав паузу, отстраненно отозвался:

– Йиг.

– Игг[1042], – сухо поправил он, пытаясь не выдать хотя бы теперь своего замешательства, и старик с нажимом повторил:

– Йиг. Разумеется, слухи есть слухи, – продолжил чародей, демонстративно не замечая раздражения собеседника. – И слухам я бы верить не стал. Собственно говоря, я узнал обо всем не из слухов, а еще до того, как они распространились, своими путями. Это правда, сейчас, здесь, на земле, в теле охотника, обитает один из падших.

– Стало быть, все сходится, – удовлетворенно кивнул Каспар, и старик нахмурился:

– Что?

– Руны, – в свою очередь не отказав себе в удовольствии насладиться растерянностью Мельхиора, ответил он. – В последнее время они упрямо говорили, что Вотан здесь. Твои слова подтвердили, что это не моя ошибка и не иносказание… Как все произошло?

– Однажды далеко в горах, в небольшой пещерке, охотник нашел три наконечника для стрел. Они были как новые, словно лишь вчера вышедшие из кузни, острые, искусно сделанные, и он забрал наконечники себе. На первой же охоте он заметил неладное: стрела с этим наконечником угодила в зверя, хотя, по его словам, уже выстрелив, он понял, что промажет, что должен промазать, но стрела извернулась сама собой и настигла добычу.

– По его словам? – переспросил Каспар отрывисто. – Ты говорил с ним?

– Пытался, – нехотя ответил Мельхиор. – С ним можно говорить, когда он в себе, но стоит в его сознании проступить разуму Йига – и никакой разговор невозможен. Падшие – все как один надменные, спесивые твари, отчего-то решившие, что они чем-то управляют, на что-то влияют и над кем-то властвуют… За несколько наших редких встреч мне удалось вытащить из этого безумца только основное: присвоив наконечники, не знающие промаха, охотник постепенно впустил в себя падшего; сознательно впустил, по доброй воле, или же Йиг попросту сломал его – я не выяснял, это не то, что меня интересует. Они оба существуют в одном теле, порой главенствует человек, порой падший. Ни того, ни другого политические игры не интересуют, бунт ортов падшему не интересен вовсе, человеку же – ровно до той степени, чтобы «Император оставил их в покое».

– И как он себе это представляет? – скептически покривил губы Каспар, и старый маг пренебрежительно хмыкнул:

– Ты ждешь от вонючего шкуродера мудрости мыслителя?.. Никак не представляет. Он вообще плохо представляет себе, что происходит за пределами даже той части гор, где стоит его хижина, не говоря уж о происходящем за пределами орта и уж тем более Гельвеции. Если тебе это так уж нужно – можешь заняться его просвещением или возглавить бунт гельветов, или что там ты обыкновенно делаешь в подобных случаях… Мне все равно. Однако, должен остудить сразу, идею привлечь такого стрелка для убийства наследника или Императора, если ты сейчас об этом подумал, можешь оставить сразу. Уж на то, чтоб сообразить, что тогда их точно не «оставят в покое», его мозгов хватает, а Йиг сейчас вообще не видит разницы между людьми – ему что наследник, что свинопас, один черт. Но это уже не моя забота; если тебе удастся уломать падшего или человека вмешаться – твое дело. Главное – не в ущерб делу общему.

– Как связаны охотник в Ури и Петер в Бамберге? – не ответив, спросил Каспар. – В чем твое дело и что тебе нужно от меня?

– Мне нужно, чтобы ты кончал возиться с девчонкой Гессе и отправился к Йигу. Немедленно, пока падший не передумал, не бросил занятую оболочку и не ушел; или не выкинул еще что-то, после чего он станет недоступен вовсе.

– Он получил прямой выход в этот мир, осталось освоиться и копить силы, с чего бы ему уходить? Не Инквизиции же он опасается?

– Как оказалось, – отозвался Мельхиор недовольно, – человеческое тело не способно долго выдерживать присутствие падшего, и человек постепенно сгорает. Изнашивается разум, изнашивается физическая оболочка; боюсь, что вскоре охотник попросту умрет.

– Можно найти себе другое тело. В чем дело, чего ты недоговариваешь? Говори все, иначе я и пальцем не пошевелю.

– Йиг что-то ищет здесь, – недовольно отозвался Мельхиор. – Если я верно истолковал его бред, пока я прикидывался не тем, кто я есть, и он всё еще не распознал кое-какие мои, скажем так, особенные уловки – в тех землях могло остаться что-то от давно исчезнувших альбов[1043]… Не знаю, что. Этого, уверен, он не скажет и тебе, посему даже не прошу узнавать; тем паче что, похоже, искомого там нет, и когда он в этом убедится – он уйдет. Словом, времени у тебя мало, и я хочу, чтобы за это оставшееся малое время ты сошелся с ним, втерся в доверие и кое-что у него узнал.

– Втерся в доверие, – повторил Каспар безвыразительно. – К богу. К моему богу.

– У него не так уж много служителей по эту сторону, – не скрывая презрения, заметил Мельхиор. – И я думаю, что именно твое появление его… порадует. Ты ведь преподнес ему неплохой подарок тогда в Праге, верно? Сколько душ ты скормил Дикой Охоте? Двести? Триста? Думаю, он сам вряд ли вспомнит, когда в последний раз ему доставался такой улов… Напомни ему об этом. Сыграй на этом. Расположи к себе. Вот и проверим, столь ли ты хорош, как о себе думаешь, или все, на что тебя хватает, – это туманить мозги крестьянам да студентам.

– Что мне надо узнать? – снова не ответив на выпад, уточнил Каспар. – Что такого может знать Вотан, чтобы это могло понадобиться тебе, и что с этого получу я? И ты все еще не сказал, что делает Петер в Бамберге.

– Есть на свете книга, – ответил старый чародей не сразу, на мгновение словно задумавшись над тем, что стоит говорить, а о чем умолчать. – «Магия крови».

– Не «на свете», а у тебя.

– Это не ее название, но так ее обычно называют, – не ответив, продолжил Мельхиор. – Ее создал один из падших… или не один, а несколько, это никому не ведомо, но одно известно точно: воспользоваться ее знаниями могут лишь дети падших.

– Это теория.

– То, что стриги – дети падших? – переспросил Мельхиор насмешливо. – Ох, ты снова за своё… Нет, это не теория, это факт. Первыми стригами стали падшие, жаждущие поддержать в себе силы, но не желающие брать ее у истинных властителей миров…

– Твои тошнотворные твари – властители, да еще и миров? Не смеши меня.

– Но уж точно и не твои божки, кои, по сути, всего лишь служители, созданные служить, сбежавшие, поджав хвост, когда хозяину не пришлось по нраву то, что они делают. И если тебя интересует дело, с которым я пришел, придется принять эту истину, не закрывая на нее глаза и не дуясь, как ребенок. Первыми стригами стали падшие, – повторил Мельхиор с нажимом. – Из крови они брали силу, но их создания, стриги следующего поколения, уже не могли обходиться без нее вовсе, и им кровь требовалась уже лишь для того, чтобы жить, а не для умножения сил, как их создателям и учителям. Что-то умели и они, но с каждым поколением мастера становились все слабее, и вот уже их почти ничто не отличает от простых смертных, разве что долгая жизнь да отторжение некоторых веществ и солнечного света…

– Я все это уже слышал, – неприязненно поморщился Каспар. – В чем связь?

– «Магия крови» была написана падшими, желавшими, чтобы их детища приблизились к ним и обрели хотя бы часть их силы. Зачем они это сделали – не знаю; то ли кого-то одолели сантименты, то ли падшие желали взрастить себе армию, меня это не интересует. Меня интересует книга…

– Которую ты лет двадцать назад присвоил.

– Это не относится к делу, – с мягкой угрозой в голосе возразил Мельхиор. – К делу относится то, что книга, о которой мы говорим, – лишь часть. Есть и вторая. И она написана для людей. Это, по сути, adaptatio той же «Магии крови» – так, чтобы заключенными в ней тайнами мог воспользоваться человек.

– И?.. – поторопил Каспар нетерпеливо, когда старый маг умолк; тот вздохнул:

– Что непонятного? Я хочу ее получить. Хочу настолько, что даже готов поделиться с тобою тем, что в ней заключено, а к тому приложить еще и довесок, каковой вот-вот будет у меня в руках и ради которого Игрок работает в Бамберге: оружие. Мощное, небывалое. То, что даст невероятное преимущество тебе и заставит конгрегатов пожалеть о том, что их бог не сошел на землю в обещанном им втором пришествии.

– Заманчиво, – кивнул он сдержанно. – А что достанется тебе?

– Книга. И удовольствие наблюдать за тем, как это оружие будет использовано. До неких пределов цели у нас, что ни говори, общие. Оружие это вот-вот будет получено, остались считаные недели…

– То есть, ты хочешь сказать, что вот уже год Петер работает над чем-то значимым и ты ни словом об этом не обмолвился? – нахмурился Каспар, и Мельхиор равнодушно и холодно улыбнулся:

– Да, я намеревался оставить найденное себе, что тебя так изумляет? Но обстоятельства сложились так, что я не могу справиться в одиночку, а стало быть, придется делиться. Мне нужно, чтобы ты отправился в Гельвецию, сошелся с этим одержимым охотником, вызвал на разговор Йига и узнал у него, где вторая часть «Магии крови». Всё просто.

– Просто? – усмехнулся Каспар хмуро. – Что ж тогда ты не сделал этого сам?

– Он слишком быстро понял, кто я и какими силами предпочитаю оперировать, – неохотно признал Мельхиор. – А когда понял – начал изрыгать угрозы, наименьшей из коих было «отправить выползка из Бездны обратно». Не то чтобы он мог причинить мне какой-то вред, но поединок с Йигом мне сейчас ни к чему. Ты же – ты умеешь обращаться с такими, как он, знаешь их сильные и слабые места, ты сумеешь разговорить его; скажи ему, что он велик, мудр… что там еще любят слышать эти самозваные божки… Все любят лесть. Впрочем, тебе виднее, как подобраться к нему. Я не уверен, что он сам знает точно, где книга; но уверен, что он сможет это предположить, зная образ мыслей своей братии. Имей в виду: временами разум охотника просыпается, притом не вовремя, и перебивает своего хозяина, и подозреваю, что оба они уже начали лишаться рассудка… если он вообще изначально был у обоих. Уверен, у тебя получится. Ну, а не получится у тебя – не получится ни у кого; бамбергское оружие само по себе тоже будет неплохим возмещением затрат, а книгу я продолжу искать, как искал. Времени у меня много.

– Прежде чем я отвечу, – отозвался Каспар помедлив, – я хочу знать, о каком оружии речь. Если я брошу все и ринусь искать то, что еще, может, и не существует, я хочу знать, что я получу.

– Личного бога, – проговорил Мельхиор с деланой торжественностью. – Ты ведь всех падших почитаешь за богов? Или только тех, кто себя таковыми назвал, а остальные до богов недотягивают?

– Если ты продолжишь в том же духе, я встану, развернусь и вернусь к своим делам, а книжку, якобы написанную падшими ангелами, можешь и дальше искать сам – хоть до скончания веков.

– И так просто откажешься от возможности получить в свое распоряжение нечто большее, чем ублюдок инквизитора и ведьмы? – с сомнением хмыкнул чародей и, не слушая ответа, продолжил: – Осталось всего несколько недель до того дня, когда в нашем распоряжении окажется некий падший. Он не из тех, что поднялись против Демиурга вместе с Люцифером, и не из тех, кто спустился на землю из интереса к жизни смертных, он не выставлял себя богом и не требовал жертв; жертвы он собирает сам, дела смертных его не интересуют, да и бессмертных тоже, творца своего он давно позабыл, равно как и то, что прочие ангелы, верные и восставшие, есть его собратья. Он не помнит, кем он был и какова была изначально назначенная ему служба: уже неведомое количество веков он тот, кого зовут Ангелом смерти. Я не зря припомнил обещанное богом-человеком его второе пришествие, и ты помнишь, на какой ереси некогда попался бамбергский епископ.

– Ангел смерти? – повторил Каспар недоверчиво. – Вы с Петером хотите призвать Ангела смерти? Да вы оба рехнулись.

– Я сказал, что речь идет об оружии, – напомнил Мельхиор. – Но я не сказал, что Ангел смерти и есть то оружие. Твое оружие – Йиг, которому ты преподнесешь Ангела смерти как желанную добычу и которого ты явишь людям в его силе и славе, как их истинного и несомненного Спасителя. Неужели ты думаешь, что я стану пробуждать нечто, не ведая того, как это сдержать? Ну, положим, – кивнул чародей, увидев выразительный взгляд, – положим, обо мне ты такое подумать мог. А Игрок?

– Ты мог ему солгать. А кроме того, Игрок – он и есть игрок, Петер легко может однажды поставить судьбу мироздания на кон просто для того, чтобы посмотреть, что получится. Твое воспитание сказалось на нем не лучшим образом.

– Мое воспитание позволило ему выжить, – возразил Мельхиор с нажимом; Каспар фыркнул:

– Я тебя умоляю. Если б ты не ездил по мозгам его родне – ему и не пришлось бы выживать; рос бы он с матушкой-батюшкой среди мажков-нейтралов неведомо где, вдали и от наших глаз, и от инквизиторских, и сейчас, может, жил бы себе припеваючи, зарабатывая на пропитание игрой в кости или продавая корзины… Как вы намерены призвать это существо?

– О нет, – коротко и сухо рассмеялся Мельхиор. – Способ – есть, и он мне известен, это главное, что тебе надо знать. И да: способ не известен Игроку. Посему, если у тебя возникла мысль наведаться в Бамберг и заключить сделку с ним, оставив меня без доли, – не выйдет. Итак, ты в деле или нет?

– Я в деле, – коротко кивнул Каспар. – И как скоро мне надо быть в Гельвеции?

– Вчера, – пожал плечами чародей. – Иными словами, бросай свою девчонку и несись туда со всех ног сегодня же, пока тело охотника не выгорело окончательно, а твой Вотан всё еще здесь, а не ускакал на деревянной лошадке[1044] неведомо куда.

– Девчонка останется со мной.

– А ты-то в своем ли уме? Тащить с собой чужого ребенка, возиться с ним, ввязываться в дело с такой обузой…

– Девчонка будет при мне, – повторил Каспар твердо, поднявшись, и, перехватив взгляд Мельхиора, добавил. – И да: если у тебя возникнет мысль убить ее, дабы она не мешала, – не выйдет. Если с ней что-то случится, я выхожу из дела.

(обратно)

Глава 37

Первый привал был сделан ближе к полудню. Ведьма все эти несколько часов шагала вперед, не отставая, не прося передышки, не глядя на проводника и не озираясь по сторонам, смотря лишь себе под ноги и следя за дыханием: темп фельдхауптманн изначально задал стремительный, все время пути косясь на Нессель, и, вероятно, втайне рассчитывал, что она не выдержит и решит вернуться.

– Идти еще долго, – подтвердил он догадку Курта, когда все трое уселись для отдыха и краткого перекуса. – Места, которые мы прошли, малолюдны были и прежде, а с появлением герцога фон Люксембурга вовсе опустели; люди стараются держаться от границы подальше… Вы все еще можете вернуться.

– Нет, – отрезала Нессель; Штайнмар вздохнул:

– Эту часть пути вы проделали на воодушевлении. Вас поддерживает и подталкивает мысль о том, что ваш ребенок близко, и я вас понимаю, но против натуры не попрешь, и скоро тело начнет возражать. К завтрашнему утру вам станет плохо, вы не сможете двинуться, а если и сможете – будете задерживать нас и…

– В поисках человека, укравшего мою дочь, – оборвала его ведьма, – я прошла несколько городов и десятки деревень. Пешком. Чтобы не попасться на глаза недобрым людям, я шла в обход дорог – лесами, полями, однажды болотом. Я в пути уже несколько недель, и эти два-три дня – не то, что заставит меня сложить руки и усесться, жалея себя. Я. Иду. Дальше.

Несколько мгновений фельдхауптманн сидел молча, пристально глядя на Нессель и будто позабыв про открытую флягу с водой в руке, и, наконец, кивнул:

– Тогда понятно.

– Что именно? – уточнил Курт с интересом, и тот кивнул назад, на проделанный ими путь:

– Что я не ошибся в своих подозрениях. Ходока сразу видно. Понятно, когда в пеший путь трогается новичок, домосед, а когда тот, кому такое не впервой; видно, что гористые тропы вашей жене непривычны, но ходить долго и далеко – не в диковинку. А вот про вас такого не скажу, майстер инквизитор.

– Гессе, – поправил Курт, и фельдхауптманн, помедлив, кивнул. – То есть, я ходок хреновый?

– Вы скорее бегун, – хмыкнул Штайнмар. – Дыхание держите ровно, но ступаете широко, нетерпеливо, шаг не держите, пьете хоть и помалу, но слишком часто… Бежать вам привычней, чем ходить. А сидеть в седле еще привычней, чем бежать.

– Охотник? – уточнил Курт с усмешкой, и тот отозвался с таким же коротким смешком:

– Бочар. Но тут многие – охотники так или иначе… Дорога займет дня три, – продолжил фельдхауптманн уже серьезно, не дав майстеру инквизитору погрузиться в обсуждение его биографии дальше. – Один я бы уже одолел половину, но с вами… Проведу вас так, чтобы как можно большую часть пути проделать по нашей земле – здесь я знаю каждую кочку и сумею провести вас тропами, где мы никого не повстречаем. Даже с таким крюком мы добрались бы и за два дня, но, как я понимаю, вы не намерены просто постучаться к этому человеку в дверь и попросить отдать ваше дитя; стало быть, вечером второго дня придется сделать привал неподалеку от цели, дабы вы оба были в силах. И еще одно. Вы, майстер инквизитор, во всеуслышание объявили, что пришли сюда за этим человеком, и…

– Ландамтманн Ури сообщит ему об этом? – договорил Курт, когда тот замялся; Штайнмар кивнул:

– Да.

– Выбора у меня не было, – вздохнул Курт. – Лезть на чужую территорию без каких-либо сведений и искать иглу в стогу я не мог, как не мог и сидеть в лагере Его Высочества неделями, карауля возможность прижать Каспара. Мы с Готтер и без того потеряли две с лишним недели, добираясь сюда… Да и кто знает, что он за это время может сделать с… Словом, это была единственная возможность, которую я видел на тот момент.

– Я вас понимаю, майстер инквизитор. Но из-за этого… Разумеется, Шильбах не ринется к нему сразу – он уже послал к нему своего гонца, но я… позаботился об этом, преимущество у нас есть.

– Понял, – кивнул Курт, отметив мысленно это «у нас» и собрался было поинтересоваться, что значит «позаботился», но Нессель опередила его, тихо спросив:

– А что вы скажете своим? Ведь вас ждут.

– Мои земляки знают, куда я направился, – не сразу отозвался Штайнмар. – Сражаться за наши вольности – это одно, но раз в Ури привечают колдуна… Люди оттуда последнее время стали слишком часто поговаривать про «обычаи старины», и если б речь шла только о каком-то йодлерфесте… Но я слышал от тех, кому верю, про останки овец, зарезанных под большими деревьями, и про призрачного всадника в облаках при луне. Мы чтим Пресвятую Деву, – Штайнмар достал из-за пазухи небольшой медальон на шнурке и бережно прикоснулся к нему губами, – и такой старины нам не надобно. Мы решили, что чужака следует выдать, а людям Ури знать о том пока не следует. Гонцу же вреда не причинили, но пределы Швица он не покинет еще несколько дней.

– Но если потом всё вскроется и…

– О том, что будет потом, я подумаю потом, – оборвал ее фельдхауптманн и коротким движением указал в сторону: – Идти нам, как я уже сказал, долго, посему на вашем месте я бы вздремнул; что б там ни было, а ходить без сна и отдыха по горам сутки напролет – не женское дело.

Да и не слишком мужское, мысленно договорил Курт, наблюдая за тем, как Штайнмар, аккуратно сложив остатки своей снеди в дорожный мешок, равнодушно вытянулся на земле в паре шагов от своих спутников. Разумеется, ему опасаться за свою жизнь не приходилось – без него майстеру инквизитору со спутницей оставалось бы лишь плутать наугад; а вот насколько в безопасности сам Курт и откровенно клюющая носом ведьма, было под большим вопросом…

– Желай я вашей гибели, – проговорил Штайнмар ровно, не открывая глаз, – я натравил бы на вас своих еще на месте встречи, а то и попросту пристрелил бы, не выходя из того кустарника. Хоти я завести вас в ловушку, чтобы передать кому-нибудь живьем, – я мог не раз сделать это прежде, в одном из тех укромных мест, что мы прошли за это время. Передохните, майстер инквизитор, я подрядился быть проводником, а не тащить на своем горбу двух умирающих от изнеможения строптивцев.

– Гессе, – снова поправил Курт; тот едва заметно кивнул, поудобней устроив голову на сложенных под нею руках, и спокойно повторил:

– Передохните, майстер Гессе.

Он переглянулся с Нессель и снова бросил тоскливо-завистливый взгляд на проводника; фельдхауптманн, похоже, уже засыпал, предоставив своим спутникам принимать то решение, какое им заблагорассудится.

Курт вздохнул. Возразить выкладкам Штайнмара было нечем, а попытка подсчитать, сколько часов бодрствования уже за плечами, потерпела полный крах, что само по себе являлось признаком критического утомления – в первую очередь умственного, что уже никуда не годилось; без хотя бы пары часов сна спасителя похищенных детей самого вскоре можно будет брать голыми руками, как младенца…

На отдых Курт расположился чуть в стороне – полусидя, привалившись спиной к огромному валуну и подложив дорожный мешок под затылок, а Нессель пристроилась рядом, провалившись в сон вмиг, – кажется, даже раньше, чем успела смежить веки. Сам же он так и не сумел уснуть по-настоящему; наблюдая мысленные нереальные картины, созданные сонным разумом, он при том видел сквозь полуоткрытые глаза неподвижно лежащего Штайнмара, далекие вершины, слышал шум ветра вдали…

Из этого состояния полудремы Курт вынырнул одновременно с тем, как фельдхауптманн открыл глаза, потянулся и нехотя сел, глядя на яркое, какое-то совершенно не сентябрьское солнце; было ли то совпадением, или полуспящее сознание отметило, что in potentia опасный субъект перестал быть in potentia безопасным, а потому следует проснуться – он не понял и сам, а задумываться о том не стал. Штайнмар, судя по брошенному на майстера инквизитора взгляду, понял все, однако промолчал, лишь укоризненно и чуть снисходительно хмыкнув.

– Будите супругу, майстер Гессе, – велел он, поднявшись на ноги, и снова потянулся, болезненно поморщившись, когда в пояснице что-то хрустнуло. – Пора двигаться. Пройти нам надо много: хорошо бы до вечера успеть преодолеть Муотаталь[1045]; во избежание ненужных встреч я проведу вас по старому мосту, который сейчас почти никем не используется, а он сильно в стороне от основного пути. И совет вам: не прикладывайтесь к фляжке так часто – идти будет тяжелей, да и пополнить запасы воды сможем не раньше, чем через пару часов.

– Благодарю, учту, – кивнул Курт и тоже встал, пытаясь не подать виду, что все тело болезненно ломит от пальцев ног до, казалось, самой макушки.

Боль утихла спустя несколько минут марша – не исчезла совершенно, но отдалилась, а ноющие мышцы втянулись в работу с каким-то нездоровым удовольствием, и по опыту своих мучений в тренировочном лагере Курт уже знал, что, невзирая на это обманчивое ощущение бодрости в теле, назавтра боль будет в прямом смысле адская. Относительно легкий дорожный мешок уже через два-три часа станет оттягивать плечи, точно камень, оружие начнет весить, как хороший бычок, а сапоги будут казаться дубовыми колодками… Как себя будет чувствовать Нессель, он предпочитал не думать. Хотя не исключено, что как раз ведьма-то и останется в куда более приличном состоянии, нежели майстер инквизитор, и впрямь в последние годы более привыкший к седлу, чем к долгому шевелению ногами. Все-таки в чем-то Хауэр прав: тренировками майстер инквизитор в самом деле стал слишком часто пренебрегать …

Озираться по сторонам, любуясь видами, о которых прежде доводилось столько слышать от все того же Хауэра, было затруднительно: Штайнмар вел своих спутников по большей части лесами, и лишь изредка в небольшом просвете можно было разглядеть какую-нибудь далекую вершину, скрытую туманом или облаками. Все остальное время вокруг стеной поднимался лес, под ногами сменяли друг друга звериные тропки, редкие каменистые поляны, какие-то низкие кустарники цеплялись за колени и норовили столпиться и преградить путь непрошибаемой линией обороны; как фельдхауптманну удавалось отыскивать нужное направление, Курт себе не представлял, а спустя еще час пути был готов допустить и в проводнике тоже наличие какого-то ведьмовского чутья.

Нессель приободрилась и даже, кажется, посвежела – то ли впрямь чаемая скорая встреча с дочерью придала ей воодушевления, то ли лес, сменивший, наконец, города и пыльные дороги, каким-то неведомым образом напитал ее силами. Ведьма шагала так же бодро, как и в начале их путешествия, и порой казалось, что дай ей волю – и она оставит далеко позади своего провожатого вместе с майстером инквизитором.

Еще один короткий привал был сделан, когда солнце стало медленно спускаться к поросшим лесами горам: Штайнмар уверенно свернул в сторону, буквально проломившись через плотные кустарниковые заросли, и вывел своих спутников к ручью, из которого все трое пополнили запасы воды и, наконец, напились вволю. Курт и Нессель пили, с трудом удерживаясь от того, чтобы плюхнуться разгоряченными ходьбой телами в ледяную воду; фельдхауптманн пил медленно, мало, сострадающе косясь на обоих и обеспокоенно взглядывая наверх, на неотвратимо уходящее солнце.

Заставить себя отползти от прохладного ручья на сухую землю Курт смог с трудом, в очередной раз с подозрением скосившись на, казалось, все еще полную сил ведьму, и с непривычным чувством легкой зависти подумал о том, что, быть может, и впрямь дело не в таинственных природных эманациях, питающих ее ведьминскую натуру, а в том, что гроза малефиков Молот Ведьм вправду засиделся на городских делах…

– Не расслабляйтесь, – предупредил Штайнмар, когда Курт откинулся спиной к древесному стволу, переводя дыхание. – Несколько минут – и снова трогаемся. До моста недалеко, перейдем его – и остановимся на ночлег. В темноте здесь ходить небезопасно, легко можно остаться без ноги из-за неверного шага, а то и свернуть себе шею.

– Будем готовы в путь, как только скажете, – кивнул Курт и поморщился, когда в мышцах шеи вспыхнул резкий прострел; фельдхауптманн невесело усмехнулся, и Курт, выждав с полминуты, подбодрил: – Говорите, майстер Штайнмар. Вы что-то хотели сказать или спросить, но почему-то передумали.

– Я не хотел бы лезть не в свое дело, – неуверенно отозвался тот, – и не хотел бы сказать, что не верю в рассказанную вами историю о похищенной дочери, но кое-что не вяжется. Пока мы не зашли слишком далеко, пока я все еще могу передумать и отправить вас обратно без риска для ваших жизней, я хотел бы это кое-что уточнить. Ваша супруга сказала, что прошла несколько городов, что она в пути несколько недель… Глядя на нее – верю. Но по вам не скажешь, что эти несколько недель вы шагали вместе с нею.

– Понимаю, – не сразу ответил Курт, переглянувшись с ведьмой. – Не могу сказать, что сам не задал бы подобного вопроса… Primo, Готтер не моя супруга, – вздохнул он. – Secundo, мы с нею не виделись много лет… Откровенно говоря, в последний раз мы встречались до рождения Альты. А если еще откровенней – о существовании дочери мне стало известно, когда Готтер нашла меня и сообщила о похищении. После нашей последней встречи мы расстались… не в самом сильном благорасположении: Готтер была не по нраву моя служба, встречаться со мной снова, как я понял, в ее планы не входило, и, если б не это происшествие, я, боюсь, так и прожил бы жизнь, ничего не узнав.

Фельдхауптманн смерил взглядом майстера инквизитора, покосился на Нессель, с преувеличенным интересом разглядывающую траву у ручья, и понимающе усмехнулся:

– Не любите инквизиторов, Готтер?

Ведьма поджала губы, бросила короткий взгляд на Курта и, с усилием подняв глаза к проводнику, осторожно и нехотя ответила:

– Тогда не любила.

– А сейчас?

– Сейчас передумала.

– Из-за дочери?

Нессель снова молча посмотрела на Курта, покусывая губу и пытаясь подобрать слова, не зная, что можно сказать вслух, а о чем стоит умолчать, и он пояснил:

– Готтер была со мною в Бамберге, майстер Штайнмар. Не в последнюю очередь именно с ее помощью мне удалось предотвратить то, о чем я говорил вам и вашим товарищам на встрече с Его Высочеством; Готтер просто увидела, чем я занимаюсь на самом деле.

Фельдхауптманн помрачнел, пристально глядя на побелевшее лицо Нессель, и осторожно произнес:

– Я вижу, одно лишь воспоминание об упомянутых вами событиях вогнало бедную женщину в бледность…

– Это и понятно: она не привыкла видеть несколько сотен растерзанных трупов за раз, а также идущую по городским улицам потустороннюю тварь, от шагов которой лопается земля и рушатся дома.

– А вы привыкли?

– Я боюсь, наступают времена, майстер Штайнмар, когда всем без исключения лучше начинать привыкать к подобному. Если и впредь Конгрегации придется держать оборону в одиночку, преодолевая сопротивление тех, кого она же и оберегает, – такая привычка пригодится каждому.

– Но вы не ответили, майстер Гессе. Вы – привыкли к такому?

– Хотите знать, часто ли мне приходится иметь дело не с домашними еретиками или деревенскими колдуньями, а с чем-то посерьезней? – уточнил Курт и кивнул: – Да. И все чаще в последнее время. Слишком часто.

– Я прожил в Германии четыре года, в Бремене, – помолчав, отозвался фельдхауптманн, снова посмотрел на солнце и, упершись ладонью в землю, со вздохом поднялся. – Слышать о работе Конгрегации доводилось много, и надо сказать, слухи были самые невероятные. В том числе и о вас, майстер Гессе. Но самому увидеть что-то особенное ни разу не довелось… Идемте. Надо пройти мост до темноты.

* * *
Старый мост и впрямь оказался старым; сколько лет им никто не пользовался и, соответственно, не чинил, Курт сказать затруднялся: несущие тросы давно и упрямо, но явно безуспешно боролись с гниением, веревочные перила местами лопнули, а дощатый настил зиял пугающими дырами. Высота берегового обрыва здесь была существенно ниже, чем мысленно нарисовал себе майстер инквизитор, однако, случись что, падение даже с такой высоты на камни под стремительно бегущей водой было бы происшествием малоприятным.

Старым мостом, по словам Штайнмара, изредка пользовались охотники, желая срезать путь, и тот факт, что сие хлипкое сооружение не только в теории, но и на практике выдерживало вес взрослых вооруженных мужчин, несколько обнадеживал. Однако всё, как известно, однажды случается в первый раз…

Фельдхауптманн прошел по скрипящей, болтающейся из стороны в сторону конструкции первым; сойдя на берег по ту сторону, он обернулся и поднял над головой руку с раскрытой ладонью, каковой жест, видимо, означал, что все идет отлично. Курт, откровенно говоря, в этом сомневался, однако выбирать было особенно не из чего. Следом за Штайнмаром мостик преодолела Нессель, а последним, медленно, всякую минуту ожидая, что доски вот-вот развалятся под ногами, стремительную шумную реку перешел и майстер инквизитор. Фельдхауптманн, убедившись, что все в порядке, лишь молча кивнул и свернул в сторону с едва заметной тропки, уходящей от моста, снова поведя своих спутников через какие-то немыслимые заросли, в которых, кажется, заблудился бы и зверь.

Ночлег случился не скоро. Уже когда вокруг сбились густые сумерки, Штайнмар все шел и шел вперед; шагал фельдхауптманн уверенно и все более ускоряясь, точно курьерский конь в конце пути, из чего Курт сделал вывод, что тот не просто пытается проделать как можно больший путь до привала, а направляется для отдыха во вполне определенное место.

Штайнмар обошел заросшую низкими деревцами скалу, свернув в едва заметный просвет в кустарнике у подножия, и вывел спутников к небольшой площадке под далеко выступающим каменным навесом.

– Здесь можно будет развести огонь, – сообщил он, сняв с плеч дорожный мешок, – отсюда его никто не увидит. Без огня будет несладко: сейчас по ночам уже холодно.

Курт понимающе кивнул и, пристроив свой мешок у каменной стены, молча двинулся на сбор сушняка.

У костра, подставляя теплу ноющие мышцы, все расселись спустя почти час, в молчании поглощая снедь; ведьма неотрывно смотрела на пламя, пребывая в своих мыслях – невеселых, судя по залегшей у губ складке, а фельдхауптманн старательно грел у огня какую-то жижу, перелитую из небольшой фляги в извлеченный из мешка крохотный, похожий на игрушечный, котелок. Запах от густого варева шел травяной, одуряющий, горький, и когда Штайнмар, чуть остудив котелок в сторонке от костра, сделал несколько глубоких глотков, Курт невольно поморщился.

– Выпейте, – велел тот, придвинув свое жуткое зелье к майстеру инквизитору. – На вкус так себе, но завтра ваше тело скажет вам спасибо.

Курт покосился на исходящее паром вместилище, не решаясь взять и, откровенно говоря, не испытывая особенного желания этой решимости набраться; Нессель потянулась вперед, взялась за кривую проволочную дужку и, подтянув к себе, отпила половину. Судя по ее едва заметному одобрительному кивку, что-то во вкусе напитка показалось ей знакомым, и майстер инквизитор, обреченно вздохнув, последовал примеру своего expertus’а.

– Завтра мы пойдем уже по земле Ури, – сообщил Штайнмар, убирая котелок. – Напрямик дорога заняла бы несколько часов, но если идти так, как идем мы, путь съест весь день. Имейте в виду вот что: если мы наткнемся на кого-то, я попытаюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы вас не остановили и не причинили вреда. Но и вам я здесь не позволю никому причинить вред.

– Понимаю, – кивнул Курт. – В моих планах подобного тоже не значится… Не возражаете, если я тоже задам вам вопрос, майстер Штайнмар?

– Не возражаете, если я сочту его вопросом, на который не смогу ответить, майстер Гессе?

– Разумеется, – согласился он спокойно. – Если вы просто скажете, что не желаете отвечать, я от вас отстану и не буду более довязываться. Меня просто мучает любопытство в связи с одним фактом… Ваши товарищи заметно старше вас, а вы, как я погляжу, заметно младше меня; в такие годы занимают подобные должности либо наследственно, либо в чрезвычайных случаях… либо за особые заслуги. Должность фельдхауптманна – выборная, стало быть, наследственная передача власти не может иметь места… Вы, как я погляжу, человек, привыкший к не совсем уж обывательскому образу жизни и, готов спорить, неплохой боец. Ваши соотечественники избрали вас представителем и предводителем – означает ли это, что никакие переговоры не помогут и ставка заранее сделана на войну?

Штайнмар ответил не сразу; молча взглянул на притихшую ведьму, на пляшущие в темноте огненные языки, бросил взгляд в сторону, словно пытаясь отсюда, из-за низкой скалы, увидеть оставшийся за спиною орт, и тяжело вздохнул.

– Я отвечу, – произнес он, наконец. – Но вряд ли так, как вы ожидали… Как я уже говорил, четыре года я провел вдали от дома. Во избежание подозрений и новых вопросов сразу скажу, что никаких особенных планов в этом не было: просто пытался преумножить семейные накопления, но не торговлей, к ней у меня склонностей нет. Однако вольный человек с руками и головой вполне способен составить себе небольшое состояние в Империи, и я это подтвердил собственным опытом. В Швиц я возвратился небедным, сейчас у меня крупнейшая бондарня в орте… А также молодая жена и двое детей. Я был счастливым человеком до того, как все это началось, и то, что началось, мне не нравится. О вашей проницательности я, еще будучи в Германии, слышал невероятные легенды, посему не удивляюсь тому, что вы это заметили, майстер Гессе. И, как я вижу, пытаетесь этим воспользоваться.

– Было бы странно упрекать меня за то, что я хотел бы восстановления мира в Империи, – заметил Курт ровно, и фельдхауптманн понимающе кивнул:

– Разумеется. Но, повторю, моя готовность помочь вам – это желание оградить моих земляков от колдовства и бог знает еще какой пакости, и – сострадание к девочке, разлученной с матерью человеком, что запродал душу нечистому. Не путайте мои действия с предательством, майстер Гессе.

– А что в сложившейся ситуации будет предательством? – спросил Курт прямо, игнорируя остерегающий взгляд ведьмы, всем видом призывающей его умолкнуть. – Вам не нравится Каспар, не нравится то, что он говорит и делает, вы сами это сказали. Вам не нравится конфликт ваших ортов с Императором. Мысль о настоящей войне, как я подозреваю, вам не по душе тоже. И, полагаю, вы понимаете, что instructor’ы Австрийца, которые разгуливают по вашей земле, высматривают тут явно не место под создание Рая на земле, а вам – всем вам, всей Гельвеции – не светит ничего хорошего, если герцогские люди окончательно начнут чувствовать себя тут, как дома, на вашу землю станут смотреть не более чем как на поле битвы с Императором, а на вас – как на расходный материал вроде досок для ваших бочек. Даже не так – вроде щепок, что от них остаются. И что же, восстановить мир, заручиться поддержкой Империи и поставить преграду посягательствам Австрийца – неужто это предательство интересов ваших соплеменников и вашей земли?

– Тут вы правы, майстер Гессе, – столь же спокойно согласился Штайнмар. – И ваш пришлый малефик мне не нравится, и все, что происходит, и австрийский герцог… Но и от Императора я не в восторге. Вы спросили, почему меня избрали фельдхауптманном? Потому что я единственный, кто так долго жил в Германии. Я жил среди вас, видел вас, слышал вас, узнал вас; я наблюдал, что происходит там, где власть Императора действует повсеместно. И поскольку нам приходится иметь дело с его сыном и провозвестником его воли, люди орта поручили переговоры в том числе и мне. Вероятно, когда все закончится, чести возглавлять их в бою меня лишат, да и я, откровенно говоря, за эту должность хвататься не буду.

– Для политики вы слишком честны, вот в чем проблема, – заметил Курт, и фельдхауптманн уныло усмехнулся:

– Любопытно то, майстер Гессе, что именно с такой мыслью я смотрю на герцога Баварского. Понимаете, в чем дело? Император стар и устал, его враги же все мощнее с каждым годом. Ваша Конгрегация стоит за него горой, но Конгрегация не вечна, а врагов все больше – все эти фюрсты, графы, да и многие бюргермайстеры, кто из них будет подчиняться тому, кто откровенно вырывает у них из рук власть, которую они любят больше, чем своих жён? Наследник – славный парень, мы с ним отлично побеседовали бы на охоте у огня, не будь он герцогом, но правитель из него… Я не вижу в нем правителя. Однажды он сделает ошибку, которая погубит его самого, Империю и заодно с нею – всех, кто хоть чем-то с ней связан. Он не протянет долго. И не протянет долго Империя, она сгорит в большой войне, которая, я знаю, вскоре случится. И я не хочу, чтобы наша земля, наши люди, наши дети были разменной монетой в этой большой игре.

– Уверены, что бондарское дело – ваше призвание? – серьезно спросил Курт, и Штайнмар невесело улыбнулся:

– Я просто умею смотреть по сторонам, майстер Гессе. И слушать. И делать выводы.

– Тогда вы должны понимать, что ваша цель недостижима: жить спокойно вам не дадут. Вообразите себе невероятное: Император махнет рукой и позволит вашим ортам существовать самим по себе, как вам вздумается. Принц Фридрих уйдет отсюда, уведет свои войска… Допустим даже невероятное: все прочие орты, до сих пор держащиеся в стороне от этого конфликта, также захотят совершенной независимости и даже ее получат. Что будет дальше? Вы сами сказали о большой войне, и одну из главных сторон этой войны будет представлять герцог Австрии. В свете этого Гельвеция станет поляной, где будут драться два зверя, и вы не можете не понимать, что ничто живое на этой поляне не останется нетронутым. Засланных герцогом провокаторов и подстрекателей уже принимают здесь за своих всего лишь потому, что «он тоже против Империи», уже кое-кто говорит, что союз с Австрийцем – не такая плохая идея, что вполне допустимо не просто примкнуть к нему, не просто позволить ему давать советы и указания, но и почти управлять; вспомните, еще полгода-год назад это показалось бы вам немыслимым, а сейчас эти слова звучат все громче, я прав?.. Да, само собою, ваши товарищи полагают, что смогут воспользоваться поддержкой Австрийца, спрятаться за его спину, случись что, но вы сами видите, что происходит: это он пользуется вами и он прячется за ваши спины. Вы для него – не более чем инструмент, оружие в войне с Империей. А война будет, и будет скоро, и если все будет так, как я описал, – вам в этой войне не уцелеть. Да, будучи частью Империи, вы все равно ее не избежите, но в этом случае Гельвеция будет крепким суставом одного мощного кулака, тем самым прутом в связке, а не отдельной хрупкой хворостиной.

Штайнмар слушал молча, глядя в сторону, в темноту за тихо потрескивающим костром, и ответил не сразу, подбирая слова осторожно и неспешно.

– Я не скажу, что в ваших словах нет правды, майстер Гессе, – произнес он негромко, с усилием обратив взгляд к собеседнику. – И не скажу, что не думал об этом сам. Даже сознаюсь, что, когда началась вся эта заварушка, я не знал, во что ввязываюсь. Я полагал, что нашей целью будет лишь возвращение старых договоров, о которых начали забывать. И я не знаю, я не заметил, когда эти цели стали иными, когда всё заместили призывы к борьбе, войне, к союзу с Австрийцем… Это самое страшное, понимаете? Я не заметил, как это случилось и когда. И другие не заметили. Они просто приняли эту мысль и пошли с нею дальше, и теперь вытравить ее будет сложно. Вы спросили, станет ли это предательством – уберечь своих соплеменников от ошибки, а свою землю от разрушения… Это будет правильно, так я вам скажу. Но это будет предательством.

– Вам не нравится то, что происходит, но вы по-прежнему будете это поддерживать? – спросил Курт; фельдхауптманн поджал губы, отведя взгляд к огню, но в ответ ничего не сказал. – А быть может, майстер Штайнмар, именно этого и не хватает миру? Вот таких людей в управлении?

– Каких? – кисло усмехнулся тот. – Не могущих принять верное решение, а потому упрямо идущих по пути гибели и ведущих туда других, потому что так неверно, но правильно?

– Нет. Людей вроде вас. Помнящих еще о том, что есть благо и зло, что значит верность. Вроде принца Фридриха. Знающих, что, если благо достигается злом, это пагуба.

– И вроде вас, майстер Гессе?

– Людей вроде меня лучше встречать как можно реже, – возразил Курт. – А лучше не встречать вовсе. Мир никогда не будет совершенным, и в нем всегда будут нужны те, кто будет нести на плечах пагубу, зло и предательство – чтобы кто-то другой мог блюсти спасение, благо и верность. Я не в восторге от этой роли, но ее кто-то должен исполнять. И то, что сейчас происходит, майстер Штайнмар, все шире открывает двери именно таким людям, вскоре именно без нас будет не обойтись, и это страшно. Но страшней всего то, что таким, как вы и принц Фридрих, придется стать нами. Мне бы этого не хотелось. Я, откровенно говоря, слишком ценю этого парня, чтобы желать ему такой судьбы.

– Не слушайте его, – вдруг заговорила Нессель, и фельдхауптманн вздрогнул, будто лишь сейчас заметив ее присутствие. – Он на себя наговаривает. Мои слова вам могли бы подтвердить много людей, которым он сохранил жизнь и душу.

– Моя душа, боюсь, сейчас висит на краю обрыва в ту самую погибель, – вздохнул Штайнмар и, не дав никому добавить ни слова, подытожил: – Ночь, костер и уединение побуждают к откровениям, о которых завтра можно пожалеть, и я наверняка пожалею. На этом всё, майстер Гессе; да и вам советую занять себя не мыслями о судьбе Империи, а отдыхом. Силы вам завтра понадобятся.

Курт лишь молча кивнул, не став навязывать дальнейшую беседу, а наутро в полной мере оценил всю правдивость слов бочара и фельдхауптманна: лишь для того, чтобы подняться на ноги, потребовалось усилие, граничащее с нечеловеческим, – каждая мышца ныла и трещала, как тот старый мост. Нессель была в много лучшем виде, однако усталость и боль, уютно устроившиеся в теле за минувшую ночь, тоже скрывала с заметным трудом. После завтрака и короткой разминки стало чуть легче, однако первый же час пути по все более каменистым и плохо различимым тропам вымотал обоих, казалось, еще больше, чем весь прошлый день.

Привалы приходилось делать чаще – короткие передышки по несколько минут; Штайнмар не возражал, а порой и сам призывал своих временных подопечных остановиться и перевести дух, однако заметно нервничал и при каждой такой остановке отходил чуть в сторону, слушая воздух, как охотничий пес, и пристально вглядываясь в мир вокруг себя. В Ури, как предупредил фельдхауптманн еще утром, вероятность столкнуться со случайным встречным была ниже, но зато грозила куда более серьезными последствиями…

Тропки становились все круче, а пути все извилистей – Штайнмар пытался выбирать дорогу как можно безлюдней; на одной из таких тропинок, прижавшихся к скалистой стене, он остановился и указал вдаль, где за вершинами деревьев едва виднелась проплешина.

– Бюрглен, – сообщил фельдхауптманн. – Деревня, откуда родом убийца имперского наместника. Он ведь тоже вас интересует, так?

Курт медленно перевел взгляд с еле заметной отсюда долины на своего проводника и осторожно уточнил:

– Вы сделали какой-то выбор, майстер Штайнмар?

– Я прежде знал старого Вилли не слишком хорошо, – задумчиво глядя вдаль, отозвался тот. – Но знаю, что за последний год с небольшим он сильно изменился. Пугающе изменился… Однако в деревне он давно не живет, – встряхнувшись, оговорился фельдхауптманн и снова двинулся вперед. – Обитает в своем охотничьем доме.

До самого ночного привала фельдхауптманн более не рассказывал ничего сам и не поддерживал попыток начать разговор, обходясь краткими указаниями по делу; впрочем, чем дальше, тем сложнее было говорить вообще – сил едва хватало на то, чтобы не задыхаться при ходьбе.

На сей раз ночлег был устроен на опушке леса вдали от всех возможных троп, и, как полагал Курт, провести ночь их маленькой группе предстояло без огня, дабы не выдать себя светом костра. Штайнмар, однако, разогнал обоих за хворостом, и когда майстер инквизитор с ведьмой возвратились уже в полной темноте к месту стоянки, фельдхауптманн как раз закончил подготовку будущего очага и оттирал от земли широкий, внушительный нож. В земле были выкопаны две ямки, соединенные между собою перешейком, каковой Штайнмар накрыл ветками и дерном; в углублении побольше он развел огонь, а меньшее, как понял Курт, служило для доступа воздуха. Хворост был сухим, влажная земля внутри ямы быстро высохла и спеклась, едва заметный дымок развеялся, пламя плескалось ниже краев большего углубления ямки, и, будучи всего в дюжине шагов от места стоянки, заметить этот костер было уже невозможно.

– Отличный способ, не знал, – одобрительно заметил Курт, с удовольствием подставляя теплу ноющие мышцы; фельдхауптманн сдержанно кивнул:

– Да, порой бывает полезным.

– Охотничий домик наместника, – произнес майстер инквизитор задумчиво, – это я понимаю; но вы упомянули охотничий домик охотника… Это при том, что у него есть дом в деревне?

– И у меня есть, – неотрывно глядя в огонь, кивнул Штайнмар. – У многих есть. У кого-то халупа со стенами и очагом – просто чтобы укрыться от непогоды на затянувшейся охоте, у кого-то почти настоящий дом, где он живет, пока семья следит за хозяйством в деревне, и из которого лишь зимой уходит… И охотничий дом наместника – это и есть настоящий дом, майстер Гессе. Крепкие стены, частокол, две двери, обе заперты изнутри. Окна высоко от земли, тихо забраться невозможно. Если вы в самом деле не планируете постучать к нему в дверь и потребовать дочь – боюсь, вам придется непросто.

– Значит, вы следили за Каспаром, майстер Штайнмар? – не ответив, сказал Курт. – Дважды проделывали, как я теперь вижу, долгий путь, чтобы увидеть, где и как он обитает…

– Я уже говорил вам: мне не нравится то, что говорит и делает этот человек. Поначалу я полагал, что он служит Австрийцу, но, как я заподозрил не так давно и теперь уже понимаю со всей ясностью, то, чем является он на самом деле, гораздо хуже и опасней.

Курт молча кивнул и отвернулся к огню.

(обратно)

Глава 38

Этим утром майстер инквизитор поднялся легче – то ли тело приспособилось к непривычной нагрузке, то ли близящаяся цель пути попросту заставила боль в мышцах отступить на задворки мыслей и ощущений. А возможно, дело было всего лишь в том, что на сей раз удалось как следует выспаться: их проводник не поднял своих временных подопечных ранним утром, выгнав в путь, и солнце наблюдало за их пробуждением с высоты, ощутимо припекая сквозь едва пожелтевшую и все еще густую листву. Идти предстояло недалеко, как еще вчера вечером сообщил Штайнмар: даже с учетом того, что придется двигаться медленно и петлять, дабы не попасться на глаза случайному охотнику или иному обитателю этих мест, к охотничьему дому убитого наместника они должны были выйти самое большее часа через три.

Нессель, и прежде молчаливая, за все время пути не произнесшая ни единого лишнего слова, сегодня притихла совершенно, словно уйдя в себя, однако Курт не мог отделаться от ощущения, что ведьма, напротив, пребывает повсюду вне себя самой – впереди, на не видной с первого взгляда звериной тропе, слева и справа, далеко в зарослях кустарника и меж древесных стволов, в вышине, средь зеленых вершин… Она шагала уверенно, не спотыкаясь и явно четко разбирая дорогу, однако чем дальше, тем больше казалось, что все же отчасти она не здесь. Фельдхауптманн порой косился на спутницу майстера инквизитора – видимо, каким-то неосознанным, мало понятным себе самому чувством улавливая, подозревая то, в чем сам Курт уже окончательно убедился…

Сам Штайнмар тоже временами погружался в задумчивость, явно решая для себя какой-то важный вопрос, и Курт, ловя на себе брошенные искоса оценивающие взгляды, прекрасно понимал, какой именно. Этим утром фельдхауптманн осторожно поинтересовался его планами касательно проникновения в обиталище Каспара: от этого зависело, когда выступать в дорогу, какими путями и с какой скоростью идти – в зависимости от того, намеревался ли майстер инквизитор штурмовать дом наместника нахрапом днем или караулить снаружи в надежде, что девочку выпустят на прогулку хотя бы во двор за частоколом, либо же пробираться внутрь ночью, надеясь застать обитателей спящими.

Последний вариант Курт отмел сразу: лезть в незнакомый дом в темноте, не зная планировки и расстановки сил, не представляя, с чем можно столкнуться внутри, было идеей не из лучших. При дневном свете нападающие (или подстерегающие в зарослях вокруг), конечно, были на виду, однако и сам Каспар тоже, а посему, при всех возникающих в связи с этим сложностях, иного выхода не оставалось…

Штайнмар остановился внезапно, остерегающе вскинув руки и преградив дорогу. Несколько мгновений протекли в неподвижности; Нессель напряженно смотрела на проводника, ожидая слова или немого сигнала, Курт всматривался вперед, в заросли, уже и сам отмечая, что лес стал реже, кустарник жиже, а чуть дальше просматривается что-то вроде тропинки или просто хоженого места. Фельдхауптманн переглянулся со спутниками, многозначительно кивнув, и двинулся вперед медленно, осторожно, делая каждый шаг так опасливо, точно под ногами был тонкий весенний лед. Он остановился снова спустя несколько минут и молча указал вперед, где Курт уже и сам увидел проплешину в лесу и нечто, похожее на едва заметную в зелени бревенчатую стену. Штайнмар снова переглянулся с каждым и, уверившись в том, что был понят верно, махнул рукой, призывая идти за собою, развернулся и так же неспешно и тихо зашагал обратно в лес.

– Осмотреть дом снаружи будет не слишком сложно, – тихо сказал он, когда их маленькая группа отдалилась на достаточное расстояние. – Частокол низкий и не сплошной – он не рассчитан на штурм, поставлен от животных; двор неплохо виден. В частоколе – калитка чуть правее того места, к которому приблизились мы. Дверей в доме две, одна прямо напротив калитки, другая позади, во второй комнате. Их в доме три или две: возможно – основная, кухня и что-то вроде кладовой или оружейной, а возможно, кладовая – это просто часть кухни; начертить вам план или хотя бы просто рассказать точнее я не смогу: внутри никогда не был и представление об устройстве имею только с чужих слов.

– Вы и без того сделали достаточно, спасибо вам, – поспешно возразила Нессель, и фельдхауптманн качнул головой:

– Нет. Недостаточно. Но сделаю.

– Я могу узнать, что вы задумали, майстер Штайнмар? – нахмурился Курт, и тот пожал плечами:

– Пойти с вами, разумеется. Что проку от двух дней моих стараний, если вас там попросту убьют на глазах у ребенка? Со мною у вас будет ровно на один шанс больше.

Курт молча переглянулся с ведьмой, походя отметив, что Нессель совершенно не удивилась услышанному, судя по выражению ее лица.

– Вы сами говорили, что он опасен, – предвидя возражения, настойчиво сказал Штайнмар. – Утомленный долгой дорогой инквизитор и женщина – что это за противники малефику? Быть может, и я не стану ему сильным противником сам по себе, но все вместе…

– Это дурная идея, – оборвал его Курт и чуть повысил голос, не дав фельдхауптманну ответить: – Вы опасаетесь, что он убьет нас, но что, если убьет вас? Что я потом скажу вашей семье? Какими глазами посмотрю на ваших детей? Что я скажу им?

– Что их отец старался быть достойным человеком, которым они смогут гордиться.

– А гордиться живым отцом им было бы не лучше ли?

– Не хороните меня прежде времени, – криво усмехнулся Штайнмар и, наткнувшись на серьезный, тяжелый взгляд, вздохнул: – На встрече с принцем Фридрихом вы призвали меня поставить себя на ваше место, майстер Гессе, так вот сейчас я призываю вас к тому же: поставьте на мое место себя. Вы бы ушли?

– Я могу упасть замертво прямо здесь, – возразил Курт, – и это ни на что не повлияет. Каспара рано или поздно отыщут наши, Альту рано или поздно отобьют, его рано или поздно казнят. От меня не зависит ни будущее государств, ни судьба моих соотечественников. Я просто служитель, каких сотни; не будет меня – на мое место встанет другой, и все будет, как прежде. Вы готовы пожертвовать счастливым будущим собственной семьи? Хорошо, но готовы ли вы столь же легко принести в жертву будущее трех ортов?

– Меня точно так же легко заменят.

– Кем? – коротко спросил Курт, и фельдхауптманн недовольно поджал губы, не ответив. – Давайте скажем вслух то, о чем мы оба думаем, майстер Штайнмар, какой теперь смысл играть в иносказания и умолчания… Вы, верно, один отдаете себе отчет в происходящем и сохранили полную здравость суждений. Вы один не боитесь влиять по этому здравому разумению на ситуацию, а значит, можете и большее – попытаться повернуть ее к миру; сделаете ли вы это – вопрос второй, это решать вам, но вы это можете. Другие, даже те, кто вашему суждению доверяет, – не смогут. Кого бы ни поставили на ваше место, это будет во много раз худший выбор. Скверный выбор. Губительный.

– Я могу и не сделать того, о чем вы говорите, – заметил Штайнмар тихо. – То, что сегодня я хочу вам помочь спасти ребенка, не означает, что завтра я столь же легко поверну против своих.

– Это не будет поворотом «против», и вы не хуже меня это понимаете, – возразил Курт. – А кроме того, пока вы живы – есть и надежда, что вы передумаете и примете нужное решение.

– И вы хотите, чтобы я, если вы поляжете здесь, остаток жизни думал о том, что сбежал, бросив в бой женщину?

– Хорошо, – снова кивнул Курт, – посмотрите на это с еще одной стороны. Если с вами что-то случится – этой самой женщине все равно придется несладко. И ей, и мне, и, снова скажу, миру между Императором и Сотовариществом. Ваши люди знают, куда, зачем, а главное – с кем вы направились? Отлично. Стало быть, всем вмиг станет известно, в чьей компании вы были, когда погибли; и кого же тогда обвинят в вашей смерти? И каковы тогда будут шансы на мир, если повсюду будут рассказывать о том, как инквизитор и прихвостень герцога Баварского завел в лес одного из переговорщиков и там убил? А так рассказывать будут, даже не сомневайтесь. Последствия – их вы себе вообразите с легкостью.

Штайнмар обернулся назад, туда, где за стеной деревьев остался дом с частоколом, снова перевел взгляд на майстера инквизитора и, наконец, с надеждой взглянул на Нессель. Та качнула головой:

– Он все говорит верно. Уходите, – мягко попросила ведьма, с усилием растянув губы в улыбке. – Если Господу будет угодно – мы спасем ее и без вас, если же не угодно – вы не поможете, но вместе с собою погубите и других. Уходите, и спасибо вам.

– Идите, – повторил Курт настойчиво. – Не о чем размышлять, у вас нет выбора. Вы не принадлежите себе: вы представитель и защитник ваших земляков, и от вас зависит мир в огромной стране. Разумеется, не от вас одного, но и от вас тоже. Рисковать – нет у вас такого права.

Штайнмар переступил с ноги на ногу, точно конь, не могущий решить, двигаться ли ему вперед или развернуться и сорваться вскачь, снова бросил взгляд в сторону оставшегося в глубине леса дома.

– Это будет… – начал он нерешительно, и Курт оборвал его, уверенно договорив:

– …правильно.

Фельдхауптманн вздохнул, огляделся вокруг, будто пытаясь запомнить это место среди деревьев, глубокое небо над вершинами, траву под ногами, двух людей напротив себя; помедлив, шагнул вперед и решительно, резко, точно боясь передумать, выбросил руку вперед.

– Прощайте, – коротко сказал он, крепко и сухо сжав поданную навстречу ладонь, и, не добавив более ни слова, развернулся и зашагал прочь.

– Это действительно было правильно, – тихо сказала Нессель, когда Курт обернулся к ней, пытаясь подобрать слова. – Я не стану упрекать тебя в том, что ты отказался от помощи. Не оправдывайся. Мы справимся вдвоем или не справимся вообще.

Он молча кивнул, не сказав вслух того, о чем подумал: после событий в Бамберге и без того странная набожность ведьмы приобрела пугающую майстера инквизитора глубину и убежденность.

– Мы справимся, – коротко и уверенно отозвался он, наконец сбросив наземь свой дорожный мешок, и расправил ноющие плечи. – Оставь сумку здесь: она будет мешать. Либо позже мы вернемся за вещами, либо они нам не понадобятся уже никогда.

* * *
К дому за частоколом они приближались кругами, точно волки к ослабевшей добыче, останавливаясь через каждые два-три шага, вслушиваясь в лес вокруг и до рези в глазах всматриваясь в чащу на все четыре стороны. Лес вокруг был пуст и тих – кроме пения птиц, ничто не нарушало безмолвия, и кроме желтеющей листвы, шевелимой едва проникающим сквозь заросли ветром, ничто не двигалось.

Стоящий на рукотворной поляне дом Курт и Нессель обошли вокруг, осмотрев частокол и калитку с настолько близкого расстояния, насколько это было возможно. Калитка была приоткрыта, и сквозь широкую щель хорошо просматривалась часть двора – заросшая притоптанной травой земля, валяющееся одинокое полешко, угол бревенчатой стены дома…

– Открыто, – едва слышно шепнула Нессель, когда Курт осторожно сделал шаг назад и в сторону, пытаясь увидеть как можно больше, уловить хоть какое-то движение там, за частоколом. – Почему открыто?

– Не боится? – так же одними губами предположил он неуверенно. – Охранные заклятья?

– Здесь что-то было, – согласилась ведьма. – Чувствую. Было, но сейчас нет. Не понимаю. И…

Она запнулась, словно опасаясь произнести вслух то, что было в мыслях, и Курт осторожно подбодрил:

– Да?

– И я не чувствую Альты, – еле слышным шепотом договорила Нессель.

Он нахмурился, смерив взглядом незапертую калитку, частокол, молчаливый дом и пустоту у входа…

– Быть может, слишком далеко? Или он не позволяет ничему просачиваться наружу?

Ведьма лишь бросила на него тоскливый взгляд исподлобья, не ответив, и Курт, осторожно переведя дыхание, снова попытался всмотреться и вслушаться, силясь уловить хотя бы отзвук, хотя бы тень движения…

Минуты влачились мучительно долго, унося с собою и ту слабую уверенность, что была; тишина вокруг все больше начинала казаться зловещей и мертвой, а от неподвижности сводило скулы. Нессель стояла рядом, не шевелясь и не пытаясь заговорить, сжав кулак на рукояти своего кинжала; взгляд ведьмы вперился в приоткрытую калитку, дыхание было еле слышным, и вокруг снова запахло морозным воздухом…

Когда Нессель, глубоко вздохнув, зажмурилась, расслабив руку и опустив голову, Курт понял и без объяснений, что ничего ей увидеть не удалось, – то ли и впрямь по причине того, что Каспар умудрился укрыть этот дом невидимым покрывалом, не позволяющим нащупать ничего внутри, то ли ведьма попросту побоялась лезть слишком глубоко, чтобы не выдать себя; все это сейчас значения не имело. Важным было то, что стоять здесь вечно нельзя, и, каким бы опасным и глупым это ни казалось, оставалось только одно – преодолеть кусок открытого пространства перед частоколом, войти в эту калитку, а после – и в дом.

Курт сделал шаг вперед, окинул взглядом проплешину в несколько локтей шириной, неровную, с выпирающими тут и там корнями, и, переглянувшись с Нессель, вынул из чехла арбалет. Та распрямилась, заметно побледнев, и молча кивнула.

У границы зарослей, некогда четкой, а теперь полузаросшей, он остановился на миг, собираясь с духом больше для того, чтобы вести за собой ведьму, нежели боясь за себя самого. Отчего-то опасения или хотя бы напряжения не было; в душе ощущалась какая-то туманная пустота, и никак не удавалось осмыслить, что там, впереди, всего в нескольких шагах, – завершение долгого, многолетнего пути, погони через годы и города, по дорогам, тайнам и смертям, никак не получалось проникнуться важностью момента или хотя бы ощутить азарт охотничьего пса перед последним броском на выслеженную добычу… Лишь легкая усталость и желание завершить все поскорее, словно сейчас, здесь, не решалась судьба многих людей и не сходились сотни и тысячи нитей прошлого и будущего, а всего лишь выпала возможность закончить, наконец, долгую, изматывающую и уже отвратительно скучную работу…

– Держись за мной, – шепнул Курт тихо.

Несколько шагов до частокола он преодолел за какие-то мгновения; то ли утомление сыграло злую шутку, то ли не так уж был спокоен майстер инквизитор, как мнилось ему самому, однако вырубленное пространство оказалось будто бы меньше, чем казалось оттуда, из зарослей. А быть может, попросту слишком давно это было – работа вне городов или деревень, и какие-то с виду неважные мелочи подзабылись и стерлись, а потому просто не вышло верно оценить расстояние.

В калитку Курт вломился с ходу, не пытаясь задержаться снаружи: если какие-то тайные, не видимые простым глазом ловушки здесь все-таки есть – Каспар уже в курсе, что к нему наведались гости, а задержка ничем не поможет, лишь умножит опасность быть обнаруженными. Через пустой безмолвный двор шириною в четыре шага он пронесся на одном дыхании, не опуская взведенного арбалета, и остановился лишь у двери в дом, пытаясь услышать, не донесется ли изнутри хоть звук, хоть шарканье подошвы, хоть что-нибудь…

Нессель, застывшая рядом, взглянула вопросительно и, увидев ответный кивок, осторожно нажала на дверь ладонью. Что-то неприятное, холодное шевельнулось внутри, когда Курт понял, что совершенно этому не удивился – тому, что дверь тоже оказалась незапертой; створка поддалась легко и тихо, без скрипа, наполовину открывшись и выставив на обозрение часть комнаты, озаренной солнцем, ярко светившим сквозь окно с распахнутыми ставнями. Подтолкнув дверь плечом и открыв ее пошире, Курт медленно прошел внутрь, уже понимая, что дом пуст и безжизнен, что никто не хоронится в дальних углах и не нападет внезапно из потайного закутка.

Нессель шла рядом, прямая, как тростина, бледная, с плотно сжатыми губами; вопросов она не задавала, хотя явно уже понимала, что таиться нет смысла и ни единого ее слова никто здесь не услышит, потому что слышать некому…

Курт остановился на пороге второй, последней комнаты, замерев в проеме и опустив бесполезный арбалет. Это была кухня; некое подобие кладовой представляло собою отделенный деревянной ширмой дальний угол с полками и крюками, массивный стол занимал практически все прочее свободное пространство, а посреди небольшой комнатки, перед очагом, валялся табурет со сломанной ножкой. Ножка лежала в стороне, в избура-красной блестящей луже, залившей доски пола и откинутую в сторону руку лежащего лицом вверх человека с остановившимся взглядом. Широкий кривой разрез поперек горла уже не кровоточил, застыв сухой мерзкой улыбкой, но неуютней всего было то, что перекошенная, безумная улыбка примерзла и к губам убитого…

– Это не он, – чуть слышно пробормотала Нессель потерянно, и Курт кивнул:

– Да, я знаю.

– Мы опоздали…

– Я знаю, – отозвался он глухо.

Вот и объяснение…

Вот почему его не было – того чувства, что долгий путь окончен, что погоня длиной в дюжину лет завершилась, что конец близок: потому что не конец, потому что путь не окончен, потому что снова ничего не случилось, ничего не вышло. Потому что именно об этом еще там, за частоколом, и твердила настойчиво хваленая интуиция…

«То, что вам кажется мгновенным постижением, есть долгая цепочка заключений, которая столь быстро выстраивается в вашем разуме, что лишь малая часть вас самого успевает это осознать»…

Все верно, все логично. Эта неестественная тишина вокруг лесного дома четко дала понять, что внутри никого, и лишь сознание отказывалось принимать эту мысль…

«Существенная часть ваших проблем, в том числе и служебных, в том, что вы нередко знаете множество ответов, но задать к ним нужные вопросы умеете не всегда»…

Помедлив, Курт осторожно прошел дальше, стараясь не наступать в вязкую темную лужу, и остановился, осматривая тело и пол вокруг. Чуть поодаль валялись рассыпанные стрелы и лук с четко видным отпечатком ладони на древке. Следов и вокруг тела было множество, словно с уже мертвым противником его убийца продолжал бороться; на досках кое-где остались потемневшие отпечатки ладоней, местами уже залитые кровью, и несколько густых, жирных пятен, в которых явно угадывались следы башмаков…

– Курт…

Он обернулся, глядя туда, куда указывала ведьма, – на пол, где среди размазанных крупных пятен, у самой двери, ведущей из кухни во двор, еле различался след: небольшой отпечаток явно не от взрослой обуви.

– Они ушли, – напряженно произнесла ведьма. – Совсем недавно…

Ответить он не успел, услышав, как в глубине дома едва слышно хрустнули под чьей-то подошвой мелкие песчинки; Курт вскинул руку, призвав Нессель к молчанию, и, приняв арбалет наизготовку, сделал шаг к двери. Шаги различались нечетко; незваный гость ступал мягко и неслышно, и не выдай его та единственная оплошность, не знай Курт сейчас, что в доме кто-то есть, – уловить это было бы невозможно…

Палец на спуске он едва сдержал, когда в проеме возникла фигура человека с обнаженным оружием; Йост Штайнмар отшатнулся, вскинув лангемессер для удара, и замер, с заметным облегчением переводя дыхание. Его волосы прилипли ко лбу – сюда он явно бежал.

– Вашу ж мать, фельдхауптманн! – рявкнул Курт раздраженно, опустив арбалет, и отступил назад, пропуская его в комнату. – Вы решили покончить с собой? Зачем вы вернулись?

– Я видел человека, которого вы ищете, – убрав оружие в ножны, отозвался тот и на миг запнулся, бросив мимолетный взгляд на тело на полу. – Как вижу, с Вильхельмом у них вышла размолвка…

– Да, если это и есть ваш каратель наместников, – подтвердил Курт нетерпеливо. – Вы видели Каспара? Где?

– Я покажу, – ответил фельдхауптманн и, развернувшись, махнул рукой, в приказном тоне повелев: – Бегом, пока они не ушли далеко.

– Альта с ним? – уже на ходу спросила Нессель, и Штайнмар, не оборачиваясь, кивнул:

– Да. Они бегут… точнее – он тащит девочку за собой в сторону Ройса[1046]. Похоже, что-то пошло не так, и он решил покинуть наши места… Я видел их близко – так близко, что едва успел затаиться, и он меня не заметил. Хотя мне кажется, он в таком состоянии, что не заметил бы меня, даже попадись я ему поперек дороги.

– В каком состоянии?

– Мне кажется, он пьян, майстер Гессе, – на миг обернувшись, с сомнением ответил Штайнмар и, свернув налево, махнул рукой, указывая путь. – Не шатается, но движения слишком рваные, дерганые, лицо шальное, прёт насквозь, не разбирая дороги, не выбирая троп… И весь в крови. Он без рубахи, тело порезано – я не успел толком рассмотреть, но это, кажется, какие-то знаки. Но крови на нем больше, чем может быть от порезов, и теперь понимаю почему. Девочка цела, хотя явно напугана.

Курт на ходу переглянулся с Нессель и прибавил шагу, пытаясь не отставать от довольно резво припустившего фельдхауптманна; тот несся прямо сквозь кустарник, не озираясь и не высматривая направлений, и сбавил ход лишь спустя несколько минут. Штайнмар бросил взгляд вокруг, а после и вовсе остановился, указав прямо себе под ноги:

– Вот тут я видел их… И они свернули сюда, – прибавил он, тронув ладонью свежий слом ветки, которого Курт наверняка бы не заметил, не ткни его сейчас фельдхауптманн в этот след носом. – В ту сторону, видите?

– Да, – подтвердила Нессель, уверенно отстранив майстера инквизитора с дороги и двинувшись вперед.

Курт направился следом, пытаясь увидеть то, что вело Штайнмара и ведьму подобно хлебным крошкам, что видели они, но что лишь post factum становилось заметно ему – надломленные ветки, надорванные плечами и ногами травинки и листья, взрытый башмаками дерн…

– Здесь Альта упала, – глухо проговорила Нессель, указав на пятачок на земле, ничем, на взгляд Курта, не отличавшийся от любого другого места в этом лесу, и в голосе ведьмы проступила неприкрытая, откровенная злость, каковой он ни разу от нее не слышал. – И он протащил ее несколько шагов за руку или волосы…

Штайнмар бросил в сторону спутницы майстера инквизитора удивленный взгляд, однако воздержался и от вопросов, и от неуместных похвал, лишь ободряюще отозвавшись:

– Но она была жива, с ней все в порядке. Вот: дальше они снова бегут вместе, он впереди, девочка чуть сзади… Мы настигнем их, Готтер, верьте.

Нессель молча поджала губы и торопливо пошла дальше, заприметив впереди очередной не видимый Курту след.

Он шел рядом, преодолевая желание выйти вперед, понимая, что в этом нет никакого толку, но внутренне поджимаясь всякий раз, когда впереди, как ему казалось, мелькала чья-то тень. Штайнмар и Нессель шагали все быстрее, и по их обрывочным фразам было ясно, что следы все заметнее, а стало быть, прошедший здесь человек с каждой минутой бежал все быстрее и внимания на препятствия обращал все меньшее.

Пьян, сказал фельдхауптманн? Каспар?.. Вот это вряд ли. Напуган? Чем? Убийством неуязвимого охотника? Бред. Бесцеремонно тащил за собой упавшего ребенка, с которым носился столько времени и которого явно планировал перетянуть на свою сторону? Непонятно. Изменил решение? С чего бы? И почему тогда просто не убил и не бросил ее, зачем тащить за собой девочку, которая его явно задерживает?..

– Он идет к мосту, – уверенно сказал Штайнмар, приостановившись на миг и оглядевшись. – Мост через Ройс. Нам туда.

– Уверены? – уточнил Курт, и тот кивнул:

– Да. Больше ему некуда направляться, здесь кругом леса, никаких жилищ, никаких деревень или замков, только Альтдорф, но это в другую сторону, да к тому же – что ему там делать? Его единственная возможная цель – мост. Ему наверняка когда-то показали карту или начертили ее, или он ее когда-то видел, или иными путями определяет дорогу, но совершенно определенно движется к мосту. Он петляет и снова выходит к этому направлению, потом снова сбивается с пути… Но я-то знаю эти места. Мы можем продолжить идти по следу, если хотите, или срезать путь. Выбор за вами.

Курт переглянулся с Нессель; ведьма с сомнением бросила взгляд вперед, не то приметивши очередной след, не то бездумно, мимовольно, и снова обернулась, глядя потерянно и молча…

– Ведите, – кивнул Курт, отвернувшись от нее и стараясь не думать над тем, чем грозит возможная ошибка. – Если мы будем тащиться так и дальше – мы его потеряем.

– Хорошо, – с готовностью отозвался Штайнмар и, развернувшись, махнул рукой: – Сюда, за мной.

Фельдхауптманн снова припустил почти бегом, насколько это позволяли заросли, снова не особенно выбирая путь, ломясь напрямик; довольно скоро стало заметно, что кустарник поредел, уже не вставая навстречу стеной, а преграждая дорогу отдельными плотными группками. Сам путь пошел под уклон, все круче и круче, и местами приходилось сбавлять скорость, а вскоре и вовсе спускаться шагом, осторожно, придерживаясь за все более редкие и жидкие кусты, и смотреть под ноги надо было уже неотрывно…

– Вот! – торжествующе провозгласил Штайнмар, вдруг остановившись, отчего Курт едва не налетел на него и чуть не кувыркнулся с крутого холма.

Он перевел взгляд вперед и вниз – туда, куда указывал их проводник.

Две фигурки спешили по ровному, как ковер, берегу вдоль широкой ленты реки, обрамленной солнечно-желтой песчаной полосой: одна плотная, массивная, другая – много ниже и тоньше, бегущая за первой изо всех сил, спотыкаясь и не падая лишь потому, что ее крепко держали за руку.

Во рту вдруг пересохло, противно и тонко стукнуло в висках, а рука невольно потянулась к плечу, за арбалетом…

– Теперь не уйдет, – удовлетворенно заметил Штайнмар, и Курт согласно кивнул:

– Да. Мы снова у вас в долгу. Если выживу и встретимся снова – надеюсь, я смогу расплатиться за это.

– Что там говорила ваша спутница? – раздраженно откликнулся фельдхауптманн. – Что вы справитесь, если Господу будет угодно? Так вот, Господу явно было угодно, чтобы я не смог уйти и вернулся. Не тратьте время на пререкания, майстер Гессе, на сей раз вы от меня не избавитесь, и в гробу я видал ваши политические резоны, ясно?.. Вперед, – безапелляционно скомандовал Штайнмар и, не оборачиваясь, побежал вниз с холма.

Нессель сорвалась с места тоже, не задержавшись ни на миг и даже не взглянув на Курта; тихо ругнувшись, он устремился следом, на ходу вынимая арбалет и уже мысленно видя труп неуемного молодого отца, проваленные переговоры, развалины крепостей, дымящиеся деревни, и луга, заваленные телами, с имперским гербом и без…

Ближе к подножию холма Штайнмар свернул в сторону, не выходя на открытое пространство, а побежав под прикрытием подлеска. Фигуры людей на берегу отсюда были различимы четко, лишь временами их заграждали слишком густой куст или группка деревьев, но уже через пару шагов их было видно снова – все ближе и ближе с каждой минутой.

Ближе и ближе…

Уже почти рядом, уже можно было бы различить лица, не будь преследователи позади…

Ближе…

Уже стало видно, что на руках Каспара и впрямь вырезаны знаки, какие именно – различить еще было нельзя, но это явно не было царапинами, оставшимися от ветвей: четкие ровные линии от острия ножа…

Ближе…

Уже можно увидеть, как взметаются фонтанчики песчаной смеси под ногами двух людей там, где трава поредела и пожухла под солнцем…

Ближе…

Уже можно различить детали одежды, увидеть, что у ребенка порван рукав рубашки, можно увидеть массивный кистень за поясом у человека, что его вел…

Уже можно узнать его самого. Узнать легко и тотчас. Спустя столько лет и тысячи лиц – так просто, сразу, с первого взгляда признать того самого человека сперва в едва видимой, смазанной фигурке вдали, а теперь – вот так, со спины… Узнать эти движения, широкий шаг, каждый жест, поворот головы, вспомнить голос – как вдруг оказалось, въевшийся в память намертво, вплоть до малейшей интонации…

– Альта!..

Это прозвучало, как крик, – едва слышно оброненное слово, почти шепот, неведомо как пробившийся сквозь звук собственного и чужого дыхания, сквозь шум шагов, сквозь гул мыслей. Слово ударило, как пощечина, отрезвив, встряхнув, как встряхивают за шкирку щенка, с самозабвенным лаем рванувшего к добыче – к чужаку, забредшему на хозяйский двор, и на мгновение словно сместилось что-то внутри и в окружающем мире, дав увидеть со стороны себя самого. Увидеть, услышать, разложить на части и строго окрикнуть себя, одернуть, приказав отбросить все – внезапную ожесточенную радость и темный, холодный, как зимняя ночь, гнев. Отбросить чувства, зашевелившиеся в душе змеиным клубком, когда память с готовностью подбросила запах гари, хрустящий теплый уголь под ногами, пепельных бабочек в воздухе и почерневшее обезображенное тело на полу у лестницы…

Отбросить всё.

Этого не изменить.

Ничего не изменить. Ничего не вернуть.

Praeterita deсisa[1047].

Мертвых не оживить.

То, что там, впереди, – в настоящем. Не в памяти, не в мыслях, в реальности.

Альта почти бежала за размашисто шагающим Каспаром, крепко держащим ее за руку; лица девочки видно не было, но Курт не сомневался в том, что на нем застыла болезненная гримаса, – Каспар и впрямь двигался как-то странно, неестественно, рывками, как старое колесо, дергая девочку при каждом шаге. Казалось, он порывается взлететь и пытается как следует разбежаться перед тем, как оттолкнуться от земли…

– Сможете снять его отсюда? – на ходу спросил Штайнмар.

– Нет! – не дав Курту ответить, испуганной кошкой прошипела Нессель, на миг даже задержав шаг. – Можно попасть в Альту!

– Не поручусь за себя, – подтвердил Курт, оставив на потом шевелящуюся где-то в глубине, на грани души и рассудка, холодную, как пиявка, и такую же скользкую мысль.

Выстрелить было можно. Если остановиться, перевести дыхание… Хватило бы пары секунд; в лагере Хауэра доводилось делать и не такое. Девять попаданий в мишень из десяти после десятка кругов вокруг корпуса, и не торопливым шагом, как сейчас, а бегом, в кольчуге и с грузом, а не налегке, как сегодня, – это был стабильный результат; лучше бывало, хуже – нет. Попытаться было бы можно, но… Да, остается один шанс неудачи на девять шансов успеха, и этой вероятности никак нельзя позволить сделаться явью, но – только ли в этом дело?

Информация. Много, невероятно много информации, уйма фактов, которых никогда больше не представится шанса получить, немыслимая масса сведений, что заключается в нем, в этом человеке, от которого их отделяет чуть более дюжины шагов. Информация, которая так и останется неузнанной, если сейчас пустить болт ему в спину – открытую и так хорошо различимую…

Ускориться, минута бега, несколько шагов в сторону, на открытое пространство – и бить по ногам, не опасаясь, что болт повстречает на пути помеху, а глаз неверно оценит расстояние. Тогда и промах не будет стоить так дорого.

Курт пригнулся под низко свисающей веткой и прибавил шагу, перейдя на бег, повернул налево, обогнав Штайнмара, и в несколько рывков преодолел редкий кустарник, проскользнув меж ветвей и молясь о том, чтобы под ногами не захрустел незаметный в густой траве валежник. Каспар и Альта на три мгновения исчезли из виду, скрытые листвой; на песчано-травяную полосу берега Курт вылетел, вскинув арбалет наизготовку, и замер, остановившись так резко, что, кажется, воздух ударил по лицу, точно каменная стена, перед которой не успел сбавить ход вовремя.

Где-то за спиной зашуршали ветви, что-то хрустнуло, топнули башмаки, послышался растерянный возглас, больше похожий на осиплый, свистящий вздох смертельно раненного, и воцарилась тишина.

(обратно)

Глава 39

Каспар был здесь – стоял лицом к преследователям в нескольких шагах впереди, совершенно не запыхавшийся и в то же время распаленный, будто боевой конь после яростной стычки, горячей, но короткой, такой короткой, что кипящая кровь все еще бурлит и требует драки, требует действия, движения, боя и крови. Кровь была – засохшая на ветру, потемневшая, кровь на штанах, на коже рук, на лице, запекшаяся неровной полустершейся коркой; кровь была чужая и своя – из уже подзатянувшихся порезов, складывающих собою руны. Порезы явно были нанесены недавно, скорее всего – сразу после убийства охотника, но уже начали затягиваться, словно миновало не меньше пары дней.

Альту он прижимал к себе одной рукой; светловолосая стриженая девочка в мальчишеской одежде, худая, как цапля, казалась рядом с массивным чародеем щепкой, которую легко можно было сломать двумя пальцами, не приложив даже малейшего усилия. К шее под острым подбородком прижался, как нож, наконечник стрелы, что держал Каспар во второй руке, – прижался плотно, но осторожно, не царапая кожу.

– Это стрела Вотана, – произнес Каспар, и голос его был таким же, как и весь он, – нарочито сдержанным и даже, казалось, невозмутимым, но вместе с тем каким-то исступленным, как рвущийся с привязи волк. – Ей достаточно царапины, чтобы после тянуть из пореза жизнь, пока не выпьет до дна. Выстрели в меня – и я упаду. Возможно, моя рука просто разожмется, и я уроню стрелу. Возможно – судорога согнет руку так, что я чиркну по коже. Вопрос в том, готов ли ты проверить свою удачу, поставив на кон жизнь своей дочери.

Курт не ответил и арбалета не опустил, продолжая держать человека напротив на прицеле, ощущая нетерпеливый зуд в пальцах; если спустить тетиву сейчас, погоня многих лет будет окончена, решится сразу масса проблем… Но и еще больше – возникнет.

– Стареешь, – заметил Курт ровно, пытаясь следить сразу и за лицом противника, и за его рукой со стрелой. – Прежде ты себе таких дешевых кунштюков не позволял. Нервишки шалят? Похоже, ты перестарался, всё откладывая нашу встречу.

– Тянешь время, пытаясь принять решение? – серьезно отозвался Каспар и еле заметно шевельнул пальцами, удерживающими стрелу: – Я могу помочь. Отсечь все нити. Освободить. Признайся, ты почувствовал облегчение, увидев горящий дом в Бамберге. Выбор, которого ты не должен был делать, мысли, которые тебя не должны были преследовать, привязь, которой у тебя не должно было быть, – вот что сгорело тогда. Помнишь, что я сказал в Ульме? Это я тебя сделал. Начиная с того дня в Таннендорфе и продолжая каждым годом твоей службы.

– Благодарствую, – подчеркнуто дружелюбно согласился Курт. – Но дальше я уж как-нибудь сам, если не возражаешь. В чем дело, в конце концов? Ты хотел встречи? Вот она. Или гложет обида, что не ты мне ее назначил, а я сам тебя нашел, да еще и в неудачный момент? Ну, извини. Накладочка вышла.

– Брось арбалет наземь, – велел Каспар, чуть повысив голос. – И подальше.

– …после чего ты ее убьешь в расчете на то, что я взбешусь, потеряю голову и бездумно ринусь в драку. Не. Не пойдет. Давай наоборот: ты уберешь эту ядовитую дрянь от ее горла, отдашь девочку матери, а я, так и быть, с тобой подерусь. Мне, в общем, тоже интересно посмотреть, что из этого получится на сей раз.

– Тебе не интересно, – возразил Каспар, и его губ впервые коснулась улыбка – стылая, нелюдская и вместе с тем какая-то настолько отечески-одобрительная, что Курта чуть не передернуло. – Тебе это никогда не было интересно. Поэтому знаю: отпущу ее – и тут же получу болт в колено; даже не в голову, потому что тебе нужно то, что в этой голове. Меня это не устраивает. Снова повторю то, что было сказано в Ульме: я готов проиграть. Но не так.

– Похоже, мы в безвыходной ситуации, – заметил Курт с показным сожалением, и улыбка противника стала шире и ледянее.

– Не думаю, – проговорил он с расстановкой и вдруг коротко хохотнул: – Инквизитор… Знаешь, в чем разница между нами? Ты человек, веришь в человека и служишь человеку. И этого человека никогда нет, когда он нужен…

– Прежде чем ты затянешь очередную патетическую песнь о Боге и богах, – оборвал Курт, – отвечу, что у тебя дела тоже не очень. Ты человек, веришь в удравших ангелов и служишь неудачникам.

– Инквизитор, – повторил Каспар, лишь улыбнувшись еще шире, отчего где-то в спине зашевелился мерзкий холодок неясного предчувствия. – Что еще есть в твоем арсенале, кроме заученных слов? Ты лишь пытаешься надавить на мои слабости, считая, что знаешь их, а я – говорю правду. Его здесь нет. И не будет. Ты будешь истекать кровью, твои близкие будут умирать рядом с тобой, но он не придет. Никто не придет. Так закончится мир, не начавшись толком. Так начнется другой мир!

Последнюю фразу Каспар выкрикнул в полный голос – торжествующе, победно, и на миг почудилось – что-то изменилось в этом лице, что-то неведомое и чуждое проступило в человеческих чертах… Чуждое и знакомое, как будто уже давным-давно виденное и отчего-то никак не забытое…

И на миг почудилось – что-то изменилось в этом мире, что-то неведомое и чуждое заклубилось в воздухе вокруг…

На миг почудилось, что за плечом человека со стрелой древнего бога в руке проступила фигура – невнятная, призрачная, но, кажется, с каждым мгновением все более плотная и различимая…

Дева.

Она возникла вдруг, сразу, не соткалась из этой дымки, а будто вынырнула из нее, возникши позади Каспара. Рослая, вровень с ним, крепкая и плотная, будто гладкий камень; можно было разглядеть каждый мускул, похожий на прочный канат, – ни клочка одежды на ней не было, лишь голову скрывал тусклого золота островерхий шлем с личиной, повторяющей каждую черту лица, но сплошной, без прорезей для глаз или рта. Волосы, янтарные, точно пшеничное поле под ярким солнцем, заплетенные в несколько кос, ниспадали змеями…

– Господь Иисус… – сдавленно пробормотал Штайнмар позади, и Курт едва не вздрогнул – он уже успел забыть о фельдхауптманне…

– В этом и разница, инквизитор Курт Гессе, служитель бога-человека! – уже с откровенным смехом выпалил Каспар; лицо его перекосилось, точно от боли, но глаза сияли экстазом, а голос становился все громче, плотнее. – Твоего бога нет здесь, а потом и не будет вовсе – его позабудут, как забывают всех людей! Тебя – забудут. Мир, за который ты бьешься, ничего не стоит, и в первую очередь – не стоит памяти. Мой мир – это память, память через века, до скончания веков! Я сражаюсь за память! За душу мира! За моей спиной – поколения! За моим плечом – дитя битвы!

– Ты будешь биться.

Какой-то ненастоящий, металлический голос девы, исходящий из-под личины, был невыразителен и холоден; медленно поднялась рука, направив указующий перст на Курта, и голос повторил:

– Ты будешь биться.

– Он будет! – провозгласил Каспар упоенно. – О, как он будет биться за свой мир, за свое будущее! Как никогда и ни с кем!

Рука у детской шеи мелко задрожала, и острие наконечника едва не задело кожу; палец Курта на спуске напрягся, готовясь сжаться, потому что стрелять, похоже, все-таки придется – наудачу…

– Ты говорила – это нельзя… – вдруг пробормотала Альта.

Девочка смотрела за его плечо, туда, где стояла Нессель; смотрела растерянно и испуганно, почти умоляюще, будто мать потребовала что-то сделать, что-то невероятное, что-то непостижимое, чего делать было нельзя…

– Можно! – рявкнула ведьма повелительно. – Ну!

Пальцы Каспара, держащие стрелу, напряглись, и, кажется, отсюда было видно, как белеет от нажима кожа там, где она соприкасалась с древком.

Альта зажмурилась, и ее лицо искривилось, словно ей в руки бросили набитый железной рудой мешок, повелев удержать во что бы то ни стало. Сжав кулаки и втянув плечи, Альта завизжала…

Палец Курта на спуске сжался, тетива арбалета распрямилась, послав болт вперед, и в голове даже, кажется, успело промелькнуть что-то вроде молитвы.

Визг Альты был истошным, оглушительным, так, что на миг заложило уши, и оттого не было слышно, как вскрикнул Каспар, лишь по судорожно распахнутому рту угадалось – он закричал, прежде чем, конвульсивно раскинув руки в стороны, немыслимо выгнуться назад, удерживаясь на ногах только страшным усилием. Болт, выпущенный Куртом, прошел на какой-то волос над его плечом, не задев, и пронесся через грудь стоящей за плечом чародея девы, словно сквозь ничто…

Внезапно личина лопнула со стеклянным звоном и разлетелась, обнажив ее лицо – вытянутый череп с провалами глазниц. Косы вскинулись за спиною, точно подхваченные порывом ветра, расплетаясь, распадаясь на локоны; локоны взвились, янтарь на глазах темнел, обращаясь густой черной дымкой, и тело девы тоже будто рассыпалось, распалось, закрутившись темным вихрем…

Альта сорвалась с места, болезненно скорчившись; разделявшие ее и Нессель пять-шесть шагов она преодолела какими-то немыслимыми прыжками, точно больная кошка с переломанными лапами, и ведьма ухватила ее за руку, оттащив себе за спину. Каспар ослепленно зажмурился, встряхнул головой и распрямился, расправив плечи. Штайнмар шагнул вперед на подгибающихся ногах, с обнаженным лангемессером, явно понимая, что проку от него не будет, и Курт успел мимоходом удивиться тому, что очнувшийся, наконец, от ступора фельдхауптманн не дал дёру…

Темный вихрь налетел прежде, чем он успел перезарядить арбалет, выбив его из рук и повалив Курта на землю; он откатился в сторону, избегая возможного удара, и поднялся рывком, выдернув меч из ножен. Нессель, Альту и Штайнмара он не видел, как не видел больше и девы ни в одном из ее обличий, лишь темное туманное пятно маячило где-то в стороне, почему-то всегда в стороне, и никак не удавалось развернуться и увидеть его целиком…


Я могу помочь. Отсечь все нити. Дать свободу решать…


Они должны были остаться здесь, по левую руку, в двух шагах, но речной берег словно невозможно раздался вширь, и это темное облако виделось где-то там, вдалеке, словно его больше и не было, словно просто в этом осеннем воздухе растворялись его остатки…

Выбор, которого ты не должен был делать, мысли, которые тебя не должны были преследовать, привязь, которой у тебя не должно было быть, – вот что сгорело тогда…


– Ты слышал, что она сказала? – выпалил Каспар; он стоял напротив, всего в нескольких шагах, выразительно покачивая кистенем, и от того, что в его голосе по-прежнему не было ни тени злости, стало не по себе. – Ты будешь биться! Так или иначе!

Курт медленно перевел дыхание, все еще пытаясь разглядеть хоть краем глаза темное пятно или скрытых им людей…


…привязь, которой у тебя не должно было быть…


– Время пришло! – объявил Каспар торжественно, приглашающе раскинув руки. – Молись, если хочешь, служитель бога-человека. Молись, потому что тебе это понадобится! Я – рука Судьбы! Я наполнен силой Вотана! Я пил кровь падших ангелов!

– Угу, – согласился Курт сумрачно, вынимая левой рукой кинжал. – И, как я посмотрю, эта штука неплохо штырит.

Каспар сорвался с места неожиданно молча и с поразительной легкостью, и этого текучего, скользящего движения Курт тоже никак не ожидал от человека такого сложения и в таком состоянии; гирька кистеня вдруг как-то сразу оказалась рядом, он отшатнулся, отпрыгнув назад и едва не упав…

Песок. Точно. Под ногами же песок…


Бегать и драться на ровной чистой площадке может любой засранец…


Гирька зигзагом бьет в грудь; уйти влево, изогнувшись змеёй, шаг шире, ступни ставить с носка, врываясь в песок, чтобы сохранить равновесие, и снова в сторону – прыжком…


…во время боя не думать, куда ступить и как двигаться…


Как это было просто когда-то, как легко наступало то самое озарение, само собой, как дыхание…

Восьмеркой бьет цепь, не давая отклониться ни в одну сторону; прыжок назад… Держать равновесие, держать дыхание, пытаться предугадывать удары…

Однажды ты осознаешь, что видишь противника насквозь. Видишь его удары до того, как они нанесены, успеваешь сделать два движения и обдумать четыре, пока он совершит одно…


Как это было просто когда-то, это всегда было просто – мгновения, растянутые, как смола, секунды, вмещавшие в себя целый мир и множество событий и мыслей, и почему так тяжело пробудить это сейчас?..

Страх?..

Злость?..


Пригнуться – и назад, в сторону и снова назад…


Человек может всё. Запомни.

Debes, ergo potes…


Он будет! О, как он будет биться за свой мир!..

…мир человеков…


Долгих лет тебе, Хауэр. И уж прости, если ученик не оправдает вложенных трудов.


Стоишь на ногах, Гессе?.. Славно. Тогда – бегом!


Да. Бегать придется много.

Вдох. Прыжок назад.

Выдох…

Спокойно.

Все просто.

Хорошо, что сегодня без кольчуги, оставил в лагере, чтобы не добавляла лишнего веса в пути. Теперь легче двигаться. Жаль, что меч не закрепил по-походному, ножны у пояса слегка мешают, но это терпимо. Чем бы Каспар ни накачался, каким бы ни казался быстрым, что бы там ни было – он выше, тяжелее, а значит – медлительней. Не сейчас – так будет потом. Лишь бы не оказалось у него в запасе еще одной твари, а с человеком – человек совладает. Не проблема. Бывало и хуже. Надо лишь двигаться, двигаться быстро и спонтанно. Вымотать. Сбить с ритма. Навязать свой. Увлечь с песка на траву, на ровную чистую площадку, на которой сможет бегать и драться любой засранец…

Вправо!

Назад!..

* * *
– Назад!

Она сама не знала, почему это крикнула и как успела – принять решение и тут же пожалеть о нем, и снова в нем утвердиться, а потом сделать шаг, толчком отшвырнув оцепеневшего фельдхауптманна назад и встав между ним и бестией.

Альта тоже крикнула что-то, но слов Нессель уже разобрать не смогла: в голове вспыхнула, как внезапно проснувшееся солнце, пустая гулкая тишина – и мир исчез…


Нет души.

Нет тела.

Нет этого мира и того мира.

Нет разделения на то и иное.

Есть лишь всё вокруг – и единое, единственное и неделимое я вместо себя самой…


Бестия налетела будто сразу отовсюду, охватив удушливым черным туманом – туманом исступленных мыслей и чудовищных образов, и стиснутый со всех сторон рассудок громко запротестовал, закричал в панике, требуя прекратить, не видеть, не слышать, не противиться, лишь бы все кончилось, кончилось прямо сейчас, все равно как, лишь бы…

Выставленные перед собой ладони заныли, мышцы свело болью, словно в вытянутые руки с разгону врезалась телега, наполненная доверху тяжелыми бочками, и на миг показалось – затрещали кости и смялись, как воск, суставы, а легкие сжались, будто пустые мехи. Жуткий череп бестии приблизился вплотную – лицо к лицу, глаза в глаза, дыхание в дыхание…


Есть лишь всё вокруг…


Сейчас всё иначе, чем в том городе, накрытом гнетущей силой, чужой сетью. Сейчас сам мир – словно большая прозрачная паутина, мир – натянутые до звона нити взаимосвязей, сейчас есть возможность, есть силы ее увидеть и в нее вплестись. В самый центр, где сходятся все паутинки, где мир – там, за черным туманом, и здесь, под ногами, – соединен воедино.

Под ногами песок. Лишь бы не упасть… Держаться за эту нить, она материальна, она дает опору. За спиной люди. Эта нить важна. Держать, что бы ни случилось, держать до последнего. Лес неподалеку… Хорошо. Лес – это нить, придающая сил. Она тоже важна, за нее надо потянуть, зацепиться – и тоже держаться…

Бестия. Зловещая бестия, обступившая со всех сторон и смотрящая в лицо, в душу, в мысли…


«Дитя битвы за моим плечом»… Дитя битвы. Дева, собирающая души погибших. Идущая за плечом Вотана и его служителей.


Откуда это вдруг всплыло?..

Неважно…


«Его нашли далеко от замка, одного… он убегал от кого-то… чем надо было напугать рыцаря с боевым прошлым, чтобы он выскочил из собственного жилища в чем был и бросился наутек?»…


Не забываться. Только не забываться, только не забывать, зачем она здесь. Не забывать, где это – «здесь». Не пытаться уйти, чтобы не быть здесь…

Соберись!

Работать.


Бестия. Зловещая бестия, обступившая со всех сторон и смотрящая в лицо. Эта нить крепче прочих, бестия чужда этому миру, людскому миру, но нить не лишняя, не оборвать так просто – она уже связана с людьми, людскими мыслями и деяниями, с их последствиями и отголосками, и даже если была когда-то чем-то нездешним – стала частью всего…

– Пошла прочь, тварь, здесь тебе поживиться нечем!

Это свой голос? Или мысль?..

Неважно…

Прочь. Ты опоздала, этой не твой мир, это давно не твой мир и не мир твоего владыки.


Эта нить крепче прочих, не оборвать так просто…

Значит, это будет непросто.


Мир – натянутые до звона нити взаимосвязей, но сейчас есть возможность, есть силы…

Силы… Силы на исходе. На исходе и тают, как снежинка на ладони…

Прочь, тварь…

Чьи-то руки обхватили за талию, крепко вцепившись в одежду, к ноге прижалось тонкое маленькое тело, и светлая макушка оказалась совсем рядом…


«Держись, мам. Я помогу»…

* * *
Человек может всё.

Стоишь на ногах, Гессе?..


Да. На траве легче.

Назад, вправо, снова прыжок в сторону и удар – первый удар за все это время, опасный, вблизи…

Меч рвануло из руки, едва не вывернув пальцы, и в локте вспыхнула боль, ринувшаяся к плечу и отдавшаяся короткой вспышкой где-то в затылке. Ладонь разжалась, выпустив обвитый цепью клинок, и тот, сверкнув на солнце мутной молнией, отлетел прочь…

Доля мгновения…


Однажды ты осознаешь, что видишь…


Вот она!

Та самая часть короткой секунды, когда цепь унесла груз далеко в сторону и еще не вернула для нового удара, а вторая, безоружная, рука противника отставлена чуть в сторону для равновесия и потому сразу ударить не сможет тоже…

Вперед.

Не думая, не просчитывая больше.

Пригнувшись, слыша гул воздуха под пролетевшей над головой цепью с тяжелой гирей. Наземь – кубарем, в ноги, толкнув в колено плечом и почувствовав, что противник пошатнулся, сбился с ритма и равновесия. Котом извернувшись на траве, извернувшись так, как никогда бы и не ожидал сам от себя, – отпрянув в сторону от нового удара. Захватив ногами ноги противника и извернувшись снова, вкладывая в толчок всю массу тела и всю силу – всю, какая осталась…

Wagen gewinnt…

Хауэр бы не одобрил – und wagen verheust[1048].

Рядом с плечом в дерн врезалась тяжелая гиря, брызнув в лицо клочьями корней, травинок и песка, колени чуть не вывернуло в обратную сторону, едва не переломив суставы…

Каспар рухнул лицом вверх разом, будто подсеченное дерево, издав сдавленный рык, и показалось, что в этом зверином звуке впервые за все это время прозвучало что-то совершенно человеческое, обыденное, привычное. То же разочарование, та же обида на себя, мир вокруг и несправедливую судьбу звучали в похожем раздраженном рёве старших собратьев по шайке, когда им случалось быть побежденными в драке, особенно – побежденными младшим…

Вывернувшись на траве, Курт выпустил рукоять кинжала, уперся ладонями в землю и, рывком распрямив ноги, обеими пятками ударил упавшего под челюсть. Ощущение было таким, будто врезался ногами в землю, спрыгнув с высоты собственного роста; и через этот удар, кажется, истекли последние силы – уже даже не те, что отводились для боя, а те, какие оставались всего лишь на то, чтобы дышать и двигаться…


Встать, Гессе!


Встать…

Хотя бы уже не «бегом»…

Курт поднял себя на ноги рывком, уже не зная, какие силы и откуда для этого берутся, и не думая о том, а не рухнет ли он сам здесь же через мгновение и, в отличие от поверженного противника, – замертво…

Каспар не шевелился; он лежал на редкой траве, истоптанной и вмятой в песчаную почву ногами поединщиков, – раскинув руки, запрокинув голову и закрыв глаза, а из уголка приоткрытого рта вязко, будто нехотя, просачивалась крупная красная капля. Это отметилось как-то между делом; то ли осознание свершённого еще не дошло окончательно, то ли просто усталость достигла предела, и было уже все равно…

Курт подобрал кистень и отбросил его подальше, убрал в ножны кинжал и, приблизившись к бессознательному телу, присел на траву рядом. Посекундно косясь на неподвижное лицо, он расстегнул пряжку ремня Каспара, потом, ухватившись за массивное плечо и упершись коленями в землю, с натугой перевернул его лицом вниз и завел руки за спину. Собственные руки работали сами по себе, движения были привычными и механическими, как учили: «забрать ремень, стянуть руки арестованного за спиной – запястье к локтю, следить за лицом – не очнется ли, за ногами – не вздумает ли ударить, прикидываясь беспамятным»… На ноги пришлось употребить ремень собственный, но с этой потерей ввиду важности добычи можно было и смириться.

Вот и всё.

Всё…

Теперь можно подняться на ноги снова. Перевести дыхание. Сделать шаг в сторону – ближе к кромке воды, к песчаной полосе. Оглядеться, удостовериться, предчувствуя снова увидеть пустоту… И, увидев то, что увидеть не ожидал, но надеялся, вздрогнуть.

Они почти уже приблизились – трое, медленно бредущие по берегу сюда. Точнее, шли двое – Альта, спотыкающаяся и понурая, и так же через силу шагающий парень, который совершенно точно должен был быть фельдхауптманном Штайнмаром, но что-то в нем было не так, что-то не то… Разбираться, думать, что именно, – сейчас не хотелось, сейчас взгляд сам собою прикипел к тому, что он нес. Женское тело в наскоро подогнанной по фигуре мужской одежде. Голова ведьмы лежала на плече фельдхауптманна, одна рука покоилась у нее на коленях, а вторая висела безвольно, мерно раскачиваясь в такт шагам.

Курт медленно опустился на траву, осев на колени, бездумно и механически бросил еще один взгляд на лицо связанного противника, отметив: по-прежнему в беспамятстве; и снова поднял глаза на трех людей, что были уже в десяти шагах от него… в пяти…

Альта остановилась рядом, глядя на поверженного Каспара настороженно, но, как показалось, без страха, лишь сделала короткий шаг в сторону и осталась стоять. Штайнмар осторожно опустился на колени и бережно переложил ведьму со своих рук наземь, не глядя по сторонам, не смотря никому в глаза, лишь искоса взглянув на тело за спиной майстера инквизитора.

– Простите, – глухо, с усилием выговорил Штайнмар. – Я… ничем не сумел помочь.

– С этим вы ничего и не могли поделать, – едва слышно пробормотала Нессель, не открывая глаз.

В груди словно что-то лопнуло, что-то похожее на бочковый обод, сдавивший легкие, и застывший в них воздух вырвался вовне с хрипом, как у больного…

– Зараза… – выдохнул Курт, сам не понимая, чего в этом тихом возгласе больше – облегчения, злости на себя или, может, было что-то иное, о чем даже сейчас не думал, не хотел, запретил. – Я уже начал прикидывать, во сколько обойдется твое пышное отпевание.

– Я хотела помочь, – с явной обидой в голосе сказала Альта. – Но мама не дала вложиться больше.

Ведьма, наконец, разомкнула веки, на мгновение задержав взгляд на Курте, с усилием обернулась на дочь и, все так же тяжело складывая слова, строго выговорила:

– Потому что.

– Господи, – тоскливо простонал Штайнмар, с усилием отерев ладонью лицо. – Какой позор… До конца своих дней мне придется рассказывать, как две девчонки бились с нежитью, защищая меня…

– Сами вы… – отозвалась Нессель беззлобно и, подняв взгляд к нему, осеклась, не договорив.

Вот. Вот что не так с фельдхауптманном Швица, лишь сейчас осознал Курт, вот что изменилось, вот почему ставший уже хорошо знакомым человек на миг показался незнакомым. Молодой парень, много младше майстера инквизитора, был сед, как старик…

– Вы хотя бы остались в своем уме, майстер Штайнмар, – возразил он наставительно. – Многие на вашем месте этим бы не смогли похвастать.

– Что это было? – не ответив, тихо спросил тот, и Нессель коротко отозвалась:

– Дева битвы.

– Что?..

– Так я почувствовала, когда она… приблизилась, – пояснила ведьма; переведя дыхание, уперлась ладонями в землю и села, тяжело поводя плечами. – Дева битвы, забирающая души павших.

– Судя по тому, с какими дружками якшался наш любитель задвигать речи, – кивнул Курт, – полагаю, мы… вы имели дело с валькирией. Да, – хмыкнул он, встретив ошарашенный взгляд, – я тоже поначалу поражался тому, как красивые легенды расходятся с реальностью.

– О господи! – повторил Штайнмар, разглядев, наконец, тело Каспара, и, кажется, даже чуть отодвинулся назад. – Вы его не убили?! Почему?!

– Он сейчас безопасен, – заметила Нессель, взглянув на пленника, тем не менее, с явным опасением. – Я имею в виду – благоволение его бога отошло от него.

– Он был одержим? Одержим богом?!

– Нет, – слабо улыбнулась ведьма. – Не так. Просто… Получил от него какую-то часть силы. Силу, там, и боевую ярость, и… И вот валькирию еще. Поэтому я даже не могу сказать, что это мы с Альтой спасли вас. Может, так, а может, и нет. Да, мы удержали ее на какое-то время, но может быть и так, что ее просто отозвали, когда этот бог понял, что его служитель проиграл и не оправдал надежд. Забрал назад и силу, и деву. Проиграл – плохой воин. Он же бог воинов, да?

– Да, примерно так, – кивнул Курт, решив сейчас не погружаться в чтение лекций; время уходило.

– Но ведь он опасен и сам по себе, майстер Гессе, разве нет? Почему бы не взять его же кистень и, пока он обездвижен, не размозжить ему голову? В кашу, для надежности.

– Он мне нужен живым, – вздохнул Курт сокрушенно. – И это последняя моя нерешенная проблема. Вести его к нашим – далеко и опасно, убить здесь – значит пустить по ветру труды десятка лет и сотен человек, а под угрозу поставить жизни тысяч. Я понимаю, что прошу уже слишком многого, майстер Штайнмар, но не поможете ли вы, пока он без сознания, дотащить его до домика, где он обитал? Попытаюсь там привести его в чувство и выбить из него на месте, что смогу и что успею.

– Будет нужен помощник и в этом деле, – ни на миг не задержавшись с ответом, кивнул тот, – только скажите.

– А почему он сказал тогда, что я твоя дочь? – заинтересованно вклинилась Альта, и на берегу воцарилась тишина.

Штайнмар с неподдельным интересом уставился в сторону, разглядывая ленту реки и небо над нею, и по его виду казалось, что он скорее согласился бы повстречаться с десятком валькирий прямо сейчас, чем присутствовать при чужом семейном конфликте. Нессель поджала губы, оглянувшись на Курта, и такой беспомощности и почти паники в ее глазах он не видел, кажется, еще никогда.

Зараза…

Опять всё сам…

– Ну… потому что это правда, – осторожно отозвался он.

– А мама сказала, что ты умер, – с назревающей обидой в голосе сообщила Альта. – Могилу показывала. Я на ней молилась даже, чтоб тебя в Рай пустили.

– Эм-м… Понимаешь… – с трудом подбирая слова, проговорил Курт, – так получилось, что мы с ней давно не виделись. А работа у меня… Сама видишь, какая. Опасная. Вот. Меня долго не было, много лет, и твоя мама решила, что я убит.

– А могила? – требовательно повторила Альта.

– Это… Так нужно иногда людям, знаешь. Когда от близких ничего не остается, даже хотя бы одной вещи, чтобы на нее смотреть и вспоминать… Иногда такие вещи для себя придумывают. Потому что так пережить легче. Вот смотри, тебе же не обязательно было молиться на той могиле, да? Никто не заставлял, я думаю, уж точно не мама.

– Ну да… – неловко пожала плечами Альта. – Я сама.

– Вот. Просто мы же люди, мы любим, помним, страдаем… А так становится легче. Потом те, кто такие памятные вещи придумал, – они и сами забывают, что придумали, и начинают в это верить. На маму не злись, она хотела как лучше, а ей и так досталось; знаешь, через что она прошла, чтобы тебя найти?

– А почему вы долго не виделись? Ну, если ты живой, то где ты был?

Курт покосился на ведьму, снова бросил взгляд на неподвижное лицо Каспара и вздохнул, тяжело поднимаясь:

– Работал…

(обратно)

Глава 40

К этому небольшому коническому шатру, отстоящему от прочих в стороне, Курт шел почти через весь лагерь, помахивая в такт шагам внушительной деревянной баклагой, постоянно ощущая на себе взгляды бойцов и рыцарей, взгляды любопытствующие, полные затаенного страха, настороженные… Полный набор, привычный. С одним исключением: сегодня и здесь не было взглядов ненавидящих, разве что парочка завистливых. Кое-кто был бы не прочь сейчас оказаться на его месте.

Стража у входа была для этого лагеря непривычно внушительной, и Курт подозревал, что любопытствующие не предпринимают попыток заглянуть внутрь или лезть с расспросами не только повинуясь приказу Фридриха, но и вполне резонно опасаясь этих парней. При определенных условиях он бы и сам опасался…

Со стоящими у входа он поздоровался кивком, те ответили таким же коротким наклоном головы.

– Опамятовался совершенно, – сообщил один из стражей. – Взгляд прояснел, пару раз дернулся, но глупостей делать не стал. Быстро, – добавил он, и в голосе сквозь отстраненную неприязнь прозвучало почти уважение. – Думал, до завтрашнего утра будет не в себе… Войдете к нему? Мы нужны?

Курт осторожно отодвинул полог в сторону, бросив взгляд на то, что было внутри, и качнул головой, входя:

– Нет. Справлюсь сам.

Когда полог опустился за его спиной, он молча поставил баклагу у порога и неспешно подошел к тяжелому столбу в центре. Столб вчера врывали в землю до установки шатра – врывали основательно, крепко, проверяя на шаткость силами нескольких бойцов; крестовину, закрепленную на столбе, они же пробовали на отрыв и слом… Цепь, по идее, в испытаниях не нуждалась, но тщательно проверили и ее. Сможет ли пленник перекусить деревянный кляп, оставалось проверять лишь по ходу дела.

Капеллан Фридриха благословил и окропил святой водой землю до установки столба, и сам столб, и крестовину, и оковы, и шатер; стража у входа получила причастие, как и сам майстер инквизитор, в последний раз принимавший Тело и Кровь Господни еще в Бамберге, перед отъездом…

Каспар за эти дни осунулся, вокруг запавших глаз проступили хорошо различимые даже в полумраке шатра синяки, еще одна внушительная гематома осталась на подбородке – там, куда пришелся удар Курта; вырезанные им руны покрылись сукровичной коркой и не зажили до конца, как, наверное, случилось бы, не покинь его благословение Вотана. Поверх рун красовались тоже уже подсохшие крестообразные ожоги – вдали от совета вышестоящих и expertus’ов Курт ничего иного не придумал для нейтрализации возможного воздействия нанесенных Каспаром знаков…

Он остановился напротив пленника, молча посмотрев в глаза. Взгляд был напряженным, темным и тяжелым, но спокойным.

– Все вот это, – заговорил Курт, наконец, – было сделано по моему приказу. Но вот что: почему-то я убежден, что этого не нужно. Почему-то убежден, что попыток нападения и побега от тебя ждать не стоит, и не потому, что ты находишься в набитом солдатами и рыцарством лагере. Мы оба знаем, почему. Проверим, ошибся ли я?

Взгляд напротив не изменился, оставшись таким же сумрачным и неподвижным, не пытаясь давить или ускользнуть в сторону. Курт кивнул, вынув принесенный с собою ключ, и неспешно отпер замки, сняв кандалы сначала с ног, а затем с рук и шеи. От Каспара он отошел, повернувшись к нему спиной; так же медленно прошагал к оставленной у порога баклаге, наклонился, поднял и только тогда развернулся лицом к пленнику. Тот стоял у столба, все так же спокойно разглядывая своего пленителя и растирая запястья; кляп валялся на полу, но Каспар молчал.

– Присядем? – предложил Курт, выразительно указав баклагой на землю у крестовины, и, откупорив, сделал большой демонстративный глоток. – Пиво. Добрый бокбир. Не отравлен. Сдается мне, после всего, чем тебя упоили, у тебя сейчас должен быть неслабый отходняк, да и голова наверняка побаливает.

Еще два мгновения Каспар стоял неподвижно, потом как-то совершенно обыденно пожал плечами, тяжело опустился на землю, прислонившись спиной к одной из нижних перекладин, и вытянул руку вперед. Курт подошел вплотную, вложил ему в руку баклагу и неторопливо уселся рядом, так же привалившись спиною к другой перекладине. Пил пленник со вкусом, даже не пытаясь скрыть мучившей его жажды, ополовинив баклагу в несколько глотков; отняв горлышко от губ, закрыл глаза, глубоко переведя дыхание, и коротко констатировал:

– А неплохое.

– Фридрих дряни не держит.

Каспар понимающе кивнул, ощупал широкий синяк на подбородке и осторожно потрогал пальцем нижние десны с одним отсутствующим зубом и обломками пары других, болезненно поморщившись.

– А ты верткий сукин сын, не ожидал, – сообщил он благодушно и, помедлив, так же ровно и безмятежно добавил: – Надо было все-таки тебя прирезать в том замке.

– Надо было, – согласился Курт в том же тоне. – С другой стороны, – произнес он задумчиво, – незаменимых нет. Был бы другой Курт Гессе. Его звали бы иначе, у него был бы иной жизненный путь… Но итог был бы тем же.

– В твоем мире – возможно, было б и так.

– В твоем-то тем более, – мягко возразил он; Каспар лишь снова пожал плечами и, подумав, приложился к баклаге.

– Поговорим? – предложил Курт благожелательно, и пленник сухо усмехнулся:

– Ну, а сейчас мы что делаем?

– Логично, – согласился он, забрав у Каспара баклагу, сделал два глотка, вернул и уселся поудобнее.

* * *
Четыре дня назад, Ури


До охотничьего дома убитого наместника Каспар так и не пришел в себя. Тащили его тяжело и долго, соорудив там же, на берегу, волокушу из свежесрубленных деревцев, объединив познания Курта, каковых он успел вскользь нахвататься у зондеров, и Штайнмара, которому доводилось однажды в одиночку вытаскивать из леса раненного кабаном соседа.

Пока рубили деревца, фельдхауптманн морщился на каждый стук, далеко разносящийся окрест, выглядывал на берег, озираясь и опасливо всматриваясь в берег противоположный.

– Здесь в любой момент может появиться кто-то из местных? – уточнил Курт.

– Не в любой момент, но может, – кивнул Штайнмар и, помедлив, добавил: – Но тронуть я здесь никого не позволю.

Он лишь кивнул в ответ, не став уточнять, что и кого именно имел в виду фельдхауптманн, и вернулся к прежнему занятию – плотной упаковке громоздкого обмякшего тела поверх волокуши. Покончив с этим занятием, Курт совершил короткий набег на песчаную полосу там, где бой только начался, и не без труда отыскал отброшенную Каспаром стрелу Вотана. Чуть легче было найти свой арбалет; обнаружить меч, выбитый кистенем, удалось еще во время подбора подходящих деревцев для волокуши, и майстер инквизитор ощутил странное, логически не объяснимое воодушевление. С другой стороны, потерять привычное и давно притершееся к руке оружие было бы и впрямь обидно…

После нескольких безуспешных попыток разбить наконечник, стрелу Курт осторожно переломил, а наконечник тщательно, стараясь ненароком не прикоснуться даже в перчатках, обернул в несколько слоев свежесрезанной коры. По пути к домику наместника, забрав оставленные в лесу их с Нессель сумки, этот пухлый сверток он убрал на самое дно.

В доме Каспара сгрузили на пол у стены в одной из комнат, а фельдхауптманна назначили караульным, каковой должен был следить за малейшими переменами в лице пленника и, если что, не стесняясь звать на помощь. Штайнмар заметно нервничал, однако возложенные на него обязанности исполнял прилежно, не отводя взгляда от пленника ни на миг.

Курт огляделся, прикидывая, где в этом доме можно обнаружить хорошую веревку, и остановил взгляд на небольших козлах, крытых двумя досками. В прошлый раз, глянув на них лишь мельком, он решил, что стоящие там мешочки разных размеров и висящие на стене над козлами небольшие пучки трав – какие-то приправы, которыми повар наместника когда-то сдабривал мясо, добытое на охоте и приготовляемое здесь. Однако ведь для этого куда логичнее было бы использовать кладовку в кухне…

– Альта, это его? – указав на козлы, спросил Курт, и девочка, тихо сидящая на низком табурете в углу, кивнула:

– Угу. Он что-то с собой принес, что-то собирал тут, потом смешивал всякое… Что-то мне рассказывал про травы, но это я уже знаю от мамы, мне было неинтересно.

– Id est, – уточнил Курт, обернувшись к Нессель, – ты сможешь разобраться, что тут к чему?

– Понятия не имею, – фыркнула та и, повстречавшись с ним взглядом, нарочито устало вздохнула, направившись к козлам: – Ну, хорошо, я посмотрю. Но ничего не обещаю.

За время пути до дома наместника она явно пришла в себя, и, хотя некоторая слабость была заметна, ведьма заметно ожила и приободрилась, и лишь когда ее взгляд натыкался на некогда темную шевелюру Штайнмара, глаза ведьмы мрачнели, а плечи опускались. На Каспара она старалась не смотреть вовсе…

Веревку Курт нашел в кладовой в кухне, на одном из крюков. Тело убитого охотника все так же лежало там в уже совершенно потемневшей луже крови, и на мгновение он остановился, глядя на мертвое лицо. О чем этот человек думал, заключая такой договор? О чем все они думали – все те, кто попадали в руки майстера инквизитора за двенадцать лет службы? Да, на допросах каждому находилось, как и чем объяснить свои деяния, но это были лишь слова, придуманные много позже; разумеется, каждый верил в эти слова, но это сути не меняло – от того они не становились правдой, и мысли каждого все равно оставались тайной…

– Так, вот эту гадость я тоже знаю, – услышал он голос Нессель и, торопливо переступив вязкую лужу, возвратился в комнату.

Ведьма стояла у козел, раскрыв один из мешочков, и брезгливо принюхивалась к содержимому.

– Что это? – спросил Курт, подойдя, и та недовольно вздохнула:

– Здесь целая смесь, что именно я тебе должна назвать?

– Я имею в виду – что оно делает.

– Снимает боль. Точнее, – подумав, уточнила Нессель, – делает человека к ней нечувствительным. Правда, ко всему остальному миру тоже.

– Погружает в прострацию?

– Вроде того. Чем-то схожим я обычно поила тех, с кем были тяжелые случаи, – собрать сложный перелом, например… Человек лежит, смотрит в потолок, не спит, но и всего происходящего не замечает. Точнее, как бы замечает, но ему все равно. Снотворное не всегда для этого подходит: от сильной боли могут проснуться, а если дать больше – некоторые могут и не проснуться вовсе.

– И… Скажем, если человека, напоенного таким отваром, подвести к пропасти и велеть «прыгни», он прыгнет? Потому что все равно?

– Может и прыгнуть. Или будет стоять там, смотреть, но от края не отойдет. Ему будет все равно, что перед ним пропасть. Возьмешь его за руку и поведешь вдоль нее – тоже пойдет, не глядя, куда и за кем.

– Так… – Курт заглянул внутрь мешочка, оценив количество содержимого. – И много этой дряни нужно на одну порцию? И надолго ли такой порции хватает?

Нессель медленно подняла к нему взгляд, потом обернулась, оглядев неподвижного пленника, и снова отвернулась к козлам.

– На такую тушу потребуется тройная, а то и побольше, если помнить, что он не просто какой-то здоровяк, – негромко и ровно произнесла она, затянув мешочек, и отставила его в сторону. – Я посмотрю, что здесь есть еще, и подумаю, что можно сделать.

– Вы… хотите все-таки доставить его живым? – выдавил Штайнмар. – Влить в него вот это – и вести?! Через два орта до самого лагеря герцога?!

– Раз возможность представилась – я не могу ею не воспользоваться, – твердо ответил Курт. – Я не прошу быть нашим проводником снова, вы и без того сделали больше, чем могли, и едва не лишились жизни. Думаю, я смогу найти наш старый путь, да и Готтер, как вы понимаете, кое-чего стоит как следопыт.

– Ну уж нет, майстер Гессе, я хочу знать, что этот человек добрался если не до костра, то хотя бы до хороших крепких кандалов, – так же категорично возразил Штайнмар. – А уверенным в этом я смогу быть, только если своими глазами увижу, как вы передаете его своим. Вот только двигаться с таким грузом мы будем еще медленней, и у нас будет больше шансов попасться кому-то на глаза.

– А глаза же можно отвести.

Альта произнесла это так просто, как само собой разумеющееся, что Курт удивленно обернулся к ней, при взгляде на это лицо вдруг ощутив то самое неуютное чувство, что порой одолевало его наедине с Нессель, – чувство, что кто-то нашарил дверку в его душу, в мысли, и в любой момент может распахнуть ее по своему желанию…

– Можно? – переспросил Штайнмар, и Альта кивнула:

– Да проще простого. Мама сейчас устала, но я могу, у меня хорошо получается. Да, мам?

Спина Нессель, копающейся в запасах Каспара, на миг напряглась, и, наконец, ведьма коротко кивнула, не оборачиваясь:

– Да, солнышко. У тебя отлично получается.


Появление в лагере наследника их пестрой компании было встречено с настороженностью – как решил поначалу Курт, причиной были связанный живописный во всех смыслах малефик, женщина с ребенком в мужском платье и столь разительно изменившийся фельдхауптманн Швица. На них косились простые бойцы и рыцари, за их спинами перешептывались, однако, когда навстречу явившимся почти выбежал Фридрих, шепотки поутихли, хотя заинтересованные косые взгляды и остались.

Того, что, несмотря на откровенную радость при их появлении, наследник мрачен и напряжен, Курт не заметить не мог, однако в присутствии фельдхауптманна и Альты с расспросами лезть не стал. Каспара, залитого до самой макушки снадобьями Нессель, Фридрих повелел временно разместить под усиленной охраной и передал указания майстера инквизитора безотлагательно начать возведение особого шатра для содержания особого пленника. Глядя на то, как с полуслова исполняются указания наследника, Альта дернула Курта за рукав и громким шепотом спросила:

– А это кто?

– Это… принц, – пожал плечами он, и девочка недоверчиво округлила глаза:

– Да ладно?! Настоящий?

– Самый что ни на есть, – подтвердил Курт серьезно.

– Как в сказке?

Он перевел взгляд на Фридриха, который что-то мимоходом бросил фон Тирфельдеру и теперь возвращался к ним, и качнул головой:

– Нет. Этот лучше.

– Итак, майстер Гессе, вы все живы, – подойдя, констатировал Фридрих с таким облегчением, что он улыбнулся:

– Сам удивлен.

– И с такой добычей… Не знаю, будет ли уместным поздравить с окончанием долгой охоты, – посерьезнев, сказал наследник и, широко улыбнувшись, наклонился к Альте: – А ты, как я понимаю, и есть та дама, из-за которой весь переполох?

– А ты правда всамделишный принц?

– К несчастью, да, – кивнул Фридрих, и она нахмурилась:

– Это почему так?

– Скажу тебе по секрету, – заговорщицки понизив голос, пояснил он, – быть принцем совсем не так здорово, как об этом рассказывают в сказках. Честно.

– А зачем у тебя тут столько солдат? Ты приехал воевать? А сам будешь скакать впереди войска и размахивать мечом?

– Не будет, – хмуро сказал Курт, не дав Фридриху ответить. – Иначе я ему уши оборву.

– Я же говорил – не так уж это весело, – засмеялся наследник, когда Альта удивленно округлила глаза, несколько сбитая с толку подобным обращением с настоящим принцем. – Тебе ничего не разрешают и ты всем должен… А теперь давай-ка я попрошу своего друга отвести вас с мамой туда, где вы сможете отдохнуть и поесть, а нам с… – Фридрих вопросительно переглянулся с Куртом, и тот кивнул. – Нам с твоим папой надо обсудить несколько очень важных вещей.

– А мне почему с ним нельзя?

– Это будут очень страшные тайны, о которых маленьким девочкам знать не положено, – улыбнулся он, легонько щелкнув Альту по носу, и распрямился. – Фон Тирфельдер! Примите гостей, прошу вас.

– А вы неплохо ладите с детьми, – заметил Курт, глядя вслед уходящей Альте и Нессель.

– О чем вы, майстер Гессе, я на ребенке женился… – уныло вздохнул Фридрих и кивнул на свой шатер: – Идемте, нам в самом деле надо поговорить. Майстер Штайнмар, для вас обсуждаемая тема также будет представлять интерес.

Войдя, Фридрих изгнал из шатра всех, включая неотступного телохранителя, и под пологом надолго воцарилась напряженная, плотная тишина.

– Новости? – осторожно поторопил Курт, и наследник кивнул:

– Да, майстер Гессе. Переговоров больше не будет. Унтервальден и Ури объявили войну. Кто еще присоединится к ним, я не знаю, но двумя ортами точно не обойдется. Из хороших новостей – Цюрих уже направил к нам подкрепление.

– Унтервальден и Ури? – переспросил Штайнмар нахмурясь. – А Швиц, что же Швиц? Ведь все должны были собраться на еще одну встречу, что они сказали?..

– Встреча не состоялась, – ровно ответил Фридрих. – Никто не явился. Полагаю, таким образом они ответили мне «нет», ведь вестей от ландамтманна Швица не было.

Фельдхауптманн шевельнул губами, попытавшись что-то сказать, но слов явно не нашел; шумно выдохнув, Штайнмар медленно сел снова, глядя в пол и упершись в колени сжатыми кулаками. Курт отвел от него взгляд, не сразу заставив себя поднять глаза к наследнику, и медленно, с расстановкой, выговорил:

– Фридрих. Я задам вам один вопрос и прошу ответить на него откровенно. Переговоры провалились, потому что ландамтманн Ури узнал, что на его территорию тайно проник некий инквизитор, и это было расценено как ваш удар им в спину?

– Что?.. – растерянно переспросил тот и, осмыслив сказанное, качнул головой: – Господи, нет, майстер Гессе. Об этом они не сказали ни слова. Нет. Просто я не нашел нужных слов.

– Вы перебрали все возможные слова и их сочетания, – возразил Курт. – И в том, что они их не восприняли, – уж точно не ваша вина.

– А чья? – тускло спросил Фридрих. – Господа Бога? Жестокой фортуны? Позиции Солнца и Луны? Я должен был предотвратить войну, и я не смог.

– Ваше Высочество.

На Штайнмара, произнесшего эти два слова, наследник обернулся с настороженным удивлением; фельдхауптманн помедлил, подняв взгляд к его лицу, и тихо, сдержанно спросил:

– Кем я должен себя считать в этом лагере в свете последних новостей? Я в плену, в заложниках?

– Да, возможно, политическая выгода того требовала бы, – не сразу отозвался Фридрих. – Вы – фельдхауптманн одного из основателей Сотоварищества, а то, что Швиц до сих пор не примкнул к остальным бунтовщикам, – наверняка временно. Но… Поступить так с человеком, который сделал то, что сделали вы, было бы бесчестным, а поступить бесчестно я не могу. Вы вольны покинуть этот лагерь в любую минуту. И примите мою благодарность за вашу самоотверженность; к сожалению, ввиду текущих событий ничем более вещественным сейчас я ее подкрепить не могу: вознаградить вас серебром – полагаю, будет для вас оскорблением, да и ввергнет вас в немалую опасность.

Штайнмар коротко кивнул, оставшись сидеть, как сидел, и все так же негромко произнес:

– Несколько дней назад, на пути в Ури, я кое-что сказал майстеру Гессе. Я сказал, что не вижу в вас правителя. Что вы, несомненно, хороший человек, но отчасти и потому – плохой наследник Империи. Что однажды вы сделаете ошибку, которая погубит вас, Империю и всех, кто с нею связан.

– Похоже, вы оказались правы, – невозмутимо согласился Фридрих, и тот качнул головой:

– Нет, Ваше Высочество, я ошибся… – фельдхауптманн запнулся, невольно проведя ладонью по своим седым волосам, и, кашлянув, договорил: – Ошибаются все. Непогрешимых не существует. И вопрос лишь один – ради чего все это. Что-то стоит и опасности ошибиться, что-то стоит и вероятия погибнуть… Если я свободен, – сам себя оборвал он, – то, с вашего позволения, я бы хотел как можно скорее вернуться в Швиц. Если еще не поздно и я буду достаточно красноречив, на вашей стороне останется еще один орт. Вы сказали, что не можете отблагодарить меня…

– Просите, – властно перебил Фридрих. – Все, что в моих силах.

– Коня. Порезвей. Мне бы не хотелось терять время.

* * *
– Мне поначалу думалось, – проговорил Каспар неспешно, – что ты, если я проиграю, сотворишь нечто символическое, что повторило бы нашу встречу в замке, но повернуло бы ее другим концом. Скажем, выстрелишь мне в ногу и ключицу. Или попытаешься вынудить просить о жизни или смерти, без разницы. Это уже потом мне стало ясно, что месть тебе не нужна… А вышло, смотри-ка, еще забавней. Курт Гессе подчинил меня своей воле и заставил идти за ним послушной куклой… сколько? Три дня? Смутно помню.

– Около того, – сдержанно отозвался он. – Проводник пытался выбирать путь попроще, дабы ты ненароком не сверзился со скалы, а потому получилось довольно долго. Да и шагал ты, прямо скажем, не как курьерский конь.

– Отместка вышла на славу, такого б и я не придумал, – усмехнулся Каспар и задумчиво поболтал баклагой, пытаясь по звуку понять, сколько в ней еще осталось. – Знаешь, девчонка на тебя похожа. Да, мордахой вся в мать, способностями и посильней будет, когда подрастет, но натура… Она ведь довольно быстро догадалась, что я не добрый дядюшка. И играла со мной, делая вид, что верит всему. А я делал вид, что этого не замечаю; я все ж не оставлял надежды однажды это переломить – в конце концов, тебя же переломили, а ты был старше нее, когда оказался в своей академии… Опасная будет женщина, – оборвав самого себя, вдруг сказал Каспар уже серьезно. – Нарочно это сделала твоя ведьма или нет, но в девчонке превосходно соединилось лучшее от вас обоих.

– Чем это она тебя так шарахнула?

– Так спроси об этом у нее.

– Мне было бы интересно мнение expertus’а со стороны.

– Понимаю, – кисло усмехнулся Каспар и, посерьезнев, ответил: – Я тебе так скажу, майстер инквизитор. У тебя два выхода: или вылепи из девчонки свое подобие, или убей и сожги ее прямо сейчас. Сотворила она это с испугу, ясное дело, так просто еще раз что-то подобное выкинуть не сможет… Но это пока.

– Так что это было?

– Удар.

– В каком смысле? – нахмурился Курт, и Каспар снова усмехнулся:

– Тебя когда-нибудь били изнутри?.. Знаю, били. Вспомни дело в Кельне и свою единственную встречу с Мельхиором… Это было нечто подобное. Не знаю, как тогда удалось выжить тебе, твоя ли уникальность тому причиной, или старый пень не рассчитал и ударил слишком слабо, но если б там, на берегу Ройса, на моем месте был любой другой простой смертный, он бы там и остался. Повторю, что сказал: опасная будет женщина… Сам-то ее не побаиваешься? Или не осмыслил пока?

– А что за женщина была с тобой, когда ты сманил Альту? – не ответив, спросил Курт, и тот равнодушно отозвался:

– Тебе не все ли равно, кем был труп, который вот уж месяц где-то гниет?

– А ложный ты с ложной Альтой? Тот, которого видели под Магдебургом? Они – кто?

– Крестьяне, – так же безучастно пожал плечами Каспар. – Много денег, немного слов – и он согласился побродить по Империи вместе с внучкой. Деньги и слова творят чудеса, порой еще более невероятные, чем чародейство, знаешь ли.

– Не сомневаюсь. Две остальные стрелы Вотана – где они?

– Потерял в лесу, когда бежал, – ответил Каспар и, встретив красноречивый взгляд, усмехнулся: – Можешь не верить. Но две из трех стрел лежат где-то в зарослях леса в Ури. Впрочем, я бы на твоем месте не беспокоился. Третья ведь у тебя? Можешь просто выбросить. Они утратили свои свойства, и вряд ли в ближайшее время он захочет снова вернуться и хоть кого-то одаривать силой. Ему здесь… не понравилось. А как тебе?

– Что? – непонимающе нахмурился Курт, и арестант вкрадчиво повторил:

– Как тебе понравилось? Древо. Он сказал, что ты видел его, что это ты сломал ветвь и его это даже удивило… И как оно тебе?

– Занимательно, – сдержанно кивнул он, и Каспар невесело усмехнулся:

– А знаешь, ты счастливчик. Сейчас, чтобы это увидеть, надо пройти через многое, а тебе все просто преподнесли на блюде и вручили… А ведь еще лет шестьсот назад, и даже двести, Древо было узреть куда проще. У Эресбурга стояло одно. И в Уппсале. И на Рюгене. И еще много где. А потом являлись твои предшественники, срубали и сжигали их.

– Это Вотан тебе рассказал перед тем, как ты упился его кровью?

– Ты же понимаешь, что говорить я не буду, – вдруг серьезно и тихо сказал Каспар и, подумав, отставил баклагу в сторону. – В Ульме я сказал, что однажды хотел бы встретиться и поговорить по-людски… Что ж, сойдет и так. Но говорить о том, что хочешь услышать ты, – не буду. И ты знаешь, что даже хваленый Молот Ведьм не заставит меня это сделать. Ты сказал – мы оба знаем, почему я не стану бежать… Да, знаем. И мы оба знаем, что я пойду до конца.

– Зачем? – прямо спросил Курт. – Зачем тебе это сейчас? Все пошло прахом; все то, во что ты верил, оказалось обманом, вся твоя жизнь, все то, что ты делал, – все впустую. Твои боги, та твоя память, за которую ты вышел на смертельный бой, твой мир, за который ты хотел убить или умереть, – все это не существует. Так зачем?

– Применяешь свои инквизиторские навыки или впрямь хочешь понять?

– Хочу понять.

– Зачем? – повторил за ним пленник, обернувшись и посмотрев в глаза.

Несколько мгновений Курт молчал, не отводя взгляда, и, наконец, ответил:

– Чтобы в будущем применять инквизиторские навыки лучше.

– Надо же, не соврал, – усмехнулся Каспар, отвернувшись, и опустил веки, переведя дыхание; похоже, та адская смесь, на которой его держала Нессель все эти дни, и впрямь подкосила даже этот организм. – Я тебе еще кое-что напомню из сказанного в Ульме. Я сказал, что, если победишь ты, мне в твоем мире места не будет.

– Но твоего-то мира – нет и не было. Его не существует. Не существует специального рая для воинов, павших в бою или, если уж в бою не вышло, погибших в огне. Ты же теперь это знаешь. Пусть тебе никто из них этого не сказал, но ты – знаешь. И все равно упрямо прёшь на костер – из принципа? Чтобы доказать – что и кому? Богу? Империи? Конгрегации? Мне лично? Без обид, но и куда более отчаянные люди попадались на моем пути, умиравшие куда более мучительно и за куда более внятные идеи, и я все еще там, где я есть, и тот, кто есть. Это не лучший способ меня смутить и заставить усомниться в чем-то.

– Зато ты решил, что можешь смутить и заставить усомниться меня, – коротко усмехнулся Каспар. – Перетянуть на свою сторону или хотя бы заставить отречься от ереси одного из самых известных еретиков – да, это был бы сильный ход. Для тебя лично и для всей вашей братии – это была бы знатная победа. Но ее не будет. Смирись с этим.

– Неужто правда не понимаешь, что вы творите? Выходки, подобные бамбергской, – они ведь привлекают людей на нашу сторону; всех людей, от простых смертных до одаренных, а если так дальше пойдет – начнут привлекать и нелюдей. Потому что даже стриги, даже ликантропы, даже самые отъявленные малефики – они хотят жить, Каспар. Как ни странно. И им совсем не по душе те, кто выпускают в этот мир существо, убивающее все живое, им не нравятся те, кто желают принести этот мир в дар тварям из бездн веков. Ты понимаешь, чего вы рано или поздно добьетесь? Того, что против вас встанут все – все те, кого вы с Мельхиором мните своими союзниками. Как тебе такой мир, такое будущее – совместные зондергруппы из людей и стригов? Стражи из ликантропов во дворце Императора? Ночные дозоры в городах, состоящие из простых смертных и одаренных?

– Пугаешь тем, что на сторону Конгрегации и Империи перетекут малефики и твари? – тускло улыбнулся Каспар. – Догадайся, майстер инквизитор, кто же тогда встанет против вас. Подсказать? Люди. Те самые люди, которых ты так рвешься защитить, ради которых горел, лез под мечи и стрелы, ради которых отказался от собственной жизни и которым в жертву готов приносить собственную душу. Они встанут против тебя – и уничтожат тебя и все то, что ты строил. Это – твой мир человеков? Это – мир, ради которого ты живешь и готов умереть?

– Так это ваш конечный план?

– Ты забыл, что я сказал, – напомнил Каспар, отвернувшись. – Я не отвечу. Не тяни время; если это все, что ты можешь сказать и спросить, – подписывай заключение о моем отказе говорить и собирай суд.

– Так ты ответишь хотя бы, зачем? – с нажимом повторил Курт. – Объясни, чтобы не выглядеть в моих глазах дураком, который просто не может принять реальность.

– По-твоему, мне не все равно, кем я выгляжу в твоих глазах?

– По-моему – нет, – твердо отозвался он. – Ты умрешь. На костре или виселице, но умрешь; а я пойду дальше. Если для тебя и впрямь важны твои идеи – тебе важно, чтобы я, столкнувшись с ними в будущем, воспринимал их всерьез. Возможно, испугался бы в нужный момент. Возможно, ненароком сделал бы что-то на руку твоим оставшимся в живых союзникам. Чтобы рассказал своим собратьям о том, что у нас в руках – опасный человек, у которого за плечами армия, которой стоит опасаться, потому что им есть за что умирать, а если сейчас армии и нет – то она будет, или появится еще один такой же опасный человек, потому что в его идеях есть смысл, есть здравое зерно, и этот смысл обязательно ухватит кто-то еще и с тем же упорством пойдет вперед. А сейчас… Я выйду отсюда и скажу, что мой удар был слишком сильным и ты повредил голову, а потому просто несешь чушь – что-то вроде того, что болтают наши проповедники на улицах городов. Посему это в твоих интересах – чтобы я воспринял тебя всерьез. Итак, – повторил Курт с расстановкой, когда в ответ прозвучала тишина. – Зачем тебе добровольно лезть в огонь за мир, которого не существует?

– И твоего не существует, – отозвался Каспар так же твердо. – Мои представления о судьбе оказались ошибочными? Ну и что? Сомневаюсь, что и твои безупречны. Боги оказались не такими, как я думал? Ну и что? Докажи тебе, что твой Христос был простым человеком, обычным пророком, – и ты откажешься разом от всей своей жизни? Ведь нет же, ты останешься прежним. И делать продолжишь, что делал. Потому что не в этом суть. Наши миры мы творим сами, майстер инквизитор Курт Гессе, тебе ли не знать. Тот мир, который творишь ты, который побеждает вместе с тобой, я принимать отказываюсь. Ты все годы службы приносишь себя в жертву своему миру. Моему миру тоже нужны жертвы. Да, за мной армия. И обязательно появится такой же, как я, да. И когда меня не будет – они будут продолжать творить мир, который однажды уничтожит твой. И еще кое-что. Специальный рай для воинов? Нет, его нет – в твоем понимании. Но пока во мне была его сила – я видел, знал, что кое-что есть для меня и тех, кто за мной. И нет, инквизитор, не читай мне проповедей о потустороннем обольщении: это были не слова и не образы, не внушение, уж в этом я знаю толк; это было то единение, в котором солгать невозможно. У них, боги они или нет, для меня есть посмертие. Оно меня вполне устраивает, а вашего мне не надо. Поэтому я пойду до конца. Такой ответ тебя устроит? Другого у меня не найдется.

– Да, – тихо отозвался Курт. – Такой устроит…

Каспар удовлетворенно кивнул; помедлив, дотянулся до баклаги и в несколько глотков допил остатки. Несколько секунд под пологом шатра висела тишина, и, наконец, Курт тяжело вздохнул:

– В то, что я не заставлю тебя говорить, я верю, тут ты прав. Прав и в том, что переубедить тебя словами мне тоже не удастся, это я тоже понимаю… Выходит, ты Конгрегации неинтересен.

Каспар нахмурился.

– Поясни, – потребовал он сухо.

– Все просто, – пожал плечами Курт. – Информации от тебя – нет и не будет. Торжественно тебя сжечь – да, мы в очередной раз похвастаем поимкой опасного малефика, но и твоим тайным последователям это пойдет на пользу. Даст им сакральную жертву во имя строительства вашего мира, знамя, мученика, символ; уверен, ты бы стал одним из тех, о ком в Конгрегации рассказывают легенды «сгорел молча». Ну, и к чему нам это… И без того забот хватает. Лично мне? Я лично навалял адепту Вотана в полной силе, отметелил собственными руками… pardon, ногами. Для того, чтобы потешить самолюбие, этого вполне достаточно, а месть, как ты сам сказал, мне не нужна. Id est, нам ты, выходит, ни к чему. А стало быть, Конгрегация снимает с тебя все обвинения в малефиции и передает светским властям, пусть сами решают, что с тобой делать. Насколько мне известно, за одно только разжигание бунта и убийство местного барона с сыном в Таннендорфе тебе светит виселица. Да, это, увы, главный неприятный момент. Именно виселица, Каспар Леманн. Не буду спрашивать, видел ли ты, как умирают в петле, уж точно видел… На сакральную жертву не тянет, бр-р. Разумеется, светские могут проявить сострадание хотя бы в этом и не выставлять столь позорную смерть на всеобщее обозрение, вздернуть тебя тайно где-нибудь… да вот хоть прямо тут, за лагерем; там стоит два отличных, удобных столба для мародеров и прочих нарушителей. Тогда героя народных толп и любимца богов Каспара никто не узрит в непотребном виде… Кроме палачей и охраны, конечно. А эти ребята – такие трепачи, Бог ты ж мой… С этим, увы, никакая власть ничего поделать не сможет, слухи есть слухи, и если уж поползет по Империи молва о том, как ты вырывался из рук палачей со слезами, пару раз обмочился по пути к виселице, сулил за свою жизнь тайно прикопанные клады и даже – о ужас! – начал громко молиться, стоя под перекладиной… Ты ведь знаешь, кто у нас нынче Бруно? Ректор академии, член Совета… Но по-прежнему слушается меня; уж не знаю, почему – привычка, что ли, осталась… И если я скажу ему «так надо» – он просто кивнет и подмахнет распоряжение о передаче тебя светским. Он сейчас здесь, в лагере, между прочим; явился недавно, когда узнал, что здесь я. А знаешь, кто еще здесь? Зондер, который много лет назад поддался слабости и под угрозой смерти жены и новорожденного сына попытался выполнить поручение, данное ему неким странным «крестьянином», а именно – убить принца Фридриха фон Люксембурга. Но так вышло, что Фридрих – человек незлобивый, а зондер во всем покаялся, и теперь надежней телохранителя у наследника нет. К чему это я… Ах да. Наследник. Ты ведь в курсе, что мы с ним друзья. Он давно дожидается шанса расплатиться со мной за спасенную жизнь, всё ждет, когда же я у него хоть чего-нибудь попрошу… И вот он, удобный случай. А попрошу я привести его телохранителя в этот шатер на опознание и спрошу у парня: «Вот этот, у столба, не тот ли самый крестьянин?» Да, я знаю, что это был не ты. Но и я, и, что главное, сам Хельмут – знаем, кто все организовал. Кто подослал того человека. Чья это была идея. Поэтому он ответит правильно. Главное – держать его при этом покрепче, чтоб он не перегрыз тебе глотку прямо здесь; дисциплина дисциплиной, но убитые сын и жена – дело такое… Такое не забывают. А дальше – Фридрих на скорую руку проводит суд и приговаривает тебя к повешению. На все уйдет час, не больше. На то, чтоб вздернуть, еще меньше. А первые слухи поползут по Германии уже завтра к вечеру.

Каспар слушал его молча, глядя в стенку шатра напротив себя, и ответил не сразу – медленно обернувшись к своему пленителю, растянул губы в улыбке и одобрительно кивнул:

– Отличный ход, майстер инквизитор. Серьезно. На кого другого это могло бы и подействовать. Да, не отрицаю, подобное развитие событий скажется на моем деле не лучшим образом и кто-то, поверив вашим агентам, может даже отвратиться от него. Кто-то может поколебаться, кто-то сдаться. Но тех, кто за мной, – больше, и их ничто не столкнет с пути, даже если они вам поверят… Но они не поверят. А смерть в петле… – Каспар помедлил, словно задумавшись, и беспечно дернул плечом: – Тоже смерть. Неприятно, согласен, но не так уж безвыходно: я все равно смогу получить то, что мне приготовил Старик.

– Это после того, как ты так разочаровал его? – поднял бровь Курт. – Так, что он даже отнял у тебя силу и свое благоволение? Сдается мне, он захлопнет дверь у тебя перед носом.

– Вот и искуплю, – безмятежно улыбнулся Каспар. – Меня убьет мой враг, враг Вотана, враг моего мира; это не будет гибель в бою, но все равно это будет гибель в сражении. Духовная брань, майстер инквизитор. Ты, по сути, сам вызовешь меня на бой – еще один, последний, где я буду биться за собственную душу и посмертие. Уверен, что на сей раз победа не останется за мной?

– Дай подумать… – с сомнением произнес Курт, заведя глаза к своду шатра в показной задумчивости. – Да, полагаю, что и в этом бою тебе придется несладко. Знаешь, Альта обмолвилась, что ты пытался что-то рассказывать ей о травах, но она почти не слушала: ей было скучно. Потому что все это она уже знает от матери… Я говорил, что Готтер разобралась в твоих запасах?

Каспар не ответил и головы к нему не повернул, оставшись сидеть неподвижно и молча, и Курт, кивнув, продолжил:

– Той дряни, что мы вливали в тебя, дабы привести сюда, – у нас ее полным-полно. Припомни те три с небольшим дня пути… Не получается? Так вот путь до виселицы ты не запомнишь тоже. Если на свои вопросы я не услышу ответов, я просто кликну тех парней снаружи. Тебя снова прикрутят к этой крестовине, уложат на пол, зажмут нос; если придется – разожмут зубы ножом. Вставят воронку. И я волью в тебя этой гадости от души. Десятикратная доза – и ты забудешь не только о Вотане, ты забудешь о себе самом; ты не осознаешь не только того, что идешь умирать, – ты даже перестанешь понимать, что живешь. Ты даже грезить не будешь – тебя просто не будет как такового. Я верно описал действие этой отравы, ничего не перепутал?.. Посмотрим, сможешь ли ты вести свою невидимую брань, когда твой разум, твоя душа не смогут осознать даже того, что она началась… Хрен тебе, а не посмертие в компании твоих беглых ангелов, Каспар. Старая добрая Геенна; там тебе огня хватит до конца вечности. Ну как, ты все еще уверен, что победа останется за тобой?

Пленник глубоко перевел дыхание, на миг прикрыв веки, и медленно обернулся к допросчику.

– Вот же сучонок, – тихо произнес Каспар, и Курт отозвался, невозмутимо встретив ожесточенный взгляд в упор, глядя в глубоко запавшие глаза бесстрастно и безмятежно:

– Так ведь было у кого учиться. И я же предупредил: мне надо понять, чтобы в будущем использовать инквизиторские навыки лучше.

– Вышло лучше, – признал пленник с усилием, вновь отвернувшись и уставившись в стенку шатра напротив. – И снова: это сработало бы с кем-то другим, даже с опытным знающим, не говоря уж о каком-нибудь видящем, не умеющем распоряжаться собственным духом и разумом в любых условиях. Но в моем случае – для последнего боя ты просто выберешь оружие получше, оставив меня с голыми руками. Да, нельзя не признать, ты сильно уменьшишь мои шансы…

– Сведу их к пустоте, я бы сказал, – уточнил Курт, и Каспар через силу улыбнулся:

– Посмотрим. Один шанс из тысячи тысяч все же не ничто. И главное, майстер инквизитор, ты даже не узнаешь, кто одержал верх, и до конца своих дней будешь изводиться безвестностью. А мне… Мне предстоит тяжелый бой. Но у меня есть надежда выйти из него с честью, а потому сдаваться сейчас на милость победителя я не стану. Есть еще чем крыть, знаменитый Молот Ведьм, у которого никто не молчит на допросе?

– Я лишь изложил тебе самый простой вариант, – отозвался Курт, не обратив внимания на откровенную издевку в голосе арестанта. – Тот, который подразумевает меньше всего возни с твоей персоной… И, увы, потерю информации, заключенной в твоей дурной голове.

– Есть и другой вариант? – с неподдельным насмешливым интересом осведомился Каспар, и он, не ответив, спросил:

– Ульмер много рассказывал вам с Мельхиором об академии, верно? Наверняка вам известно немало ее тайн… Но есть среди них одна, о которой мало что известно даже самим макаритам. Когда я был курсантом, о ней были ведомы лишь легенды, большинство из которых мы придумывали сами, передавая друг другу и снабжая деталями и подробностями, и лишь много лет спустя, будучи допущенным к тому, о чем Ульмер даже не слышал, я узнал, как все на самом деле… Абиссус[1049]. Таинственный, неведомо где расположенный, неведомо что и кого хранящий в своих стенах, далекий монастырь. Ульмер мог слышать о нем лишь все те же курсантские легенды… Тебе выпала невероятная возможность – узнать то, что знает не всякий инквизитор. Надеюсь, ты это оценишь. Ты, – продолжил Курт, уловив, как настороженный взгляд пленника на миг сместился к нему, – как и многие, не раз удивлялся тому, что я сумел выжить под ударом Мельхиора тогда, в кельнских подземельях. На что только это не списывали – на мою врожденную натуральную и супернатуральную устойчивость, на экстраординарное личное покровительство Господа избранному им инквизитору… Но на самом деле все просто. Монахи Абиссуса молились за меня в ту ночь. И это всё.

Он помолчал, давая арестанту осмыслить и прочувствовать сказанное, и, не услышав ни звука в ответ, продолжил:

– Всё будет почти так, как я тебе расписал: я залью в тебя твоей дряни до одури и буду держать в этом состоянии все то время, какое потребуется для того, чтобы доставить твое безвольное тело со спящим разумом в Абиссус. Там я сдам тебя с рук на руки – и поверь, в тех руках никакие зелья уже не понадобятся, никакие ухищрения не потребуются; там ты ничего не сможешь сделать. Там – твои тело и дух будут беспомощней младенца. Да ты и будешь младенцем перед ними – теми, кто добровольно заточил себя в тех стенах, и теми, кто им покровительствует.

– Этот ваш далекий монастырь стерегут Ангелы? – пренебрежительно хмыкнул Каспар, и впервые за все время разговора в этом голосе прошла заметная трещина, впервые послышалось смятение, которое скрыть не удалось.

– Эти люди, – продолжил он тихо, вновь не ответив, – разберут твою душу на кирпичики. На отдельные детали, вплоть до самых мелких и незначительных. Разберут, очистят, продуют, отмоют и высушат – и соберут снова. Если им покажется, что собранное вышло недостаточно правильным – разберут снова и снова соберут. И так до тех пор, пока сделанное не удовлетворит их. И ты – ты уже не будешь собой, когда они закончат, Каспар Леманн. Что тогда будет – неизвестно. Возможно и такое: когда с тобой закончат, ты выйдешь из этих стен мне навстречу добрым католиком, который будет со слезами преследовать меня, умоляя выслушать и позволить облегчить душу… если все еще останешься в своем уме, конечно; я не знаю, сочтет ли братия, что это так уж необходимо. Впрочем, к тому времени твоя откровенность мне уже будет не нужна – все твои знания и тайны будут известны братии Абиссуса. Единственное, что мне останется сделать, – препроводить тебя на казнь. По твоей собственной просьбе, с которой ты привяжешься ко мне намертво. И догадайся, служитель Вотана, жаждущий вознестись в Вальхалль, куда отправится твоя душа после таких приключений?

– Сказки, – так же негромко выговорил Каспар, с усилием подняв к нему взгляд, и Курт холодно переспросил:

– В самом деле?.. Посмотри на меня. И скажи: похоже, что я лгу? Похоже, что я не знаю, о чем говорю, и пересказываю тебе очередную легенду, на сей раз инквизиторскую, а не курсантскую? Посмотри на меня, подумай – хорошо подумай – и ответь честно. Не мне, сейчас не это для тебя важно; ответь себе. От этого ответа зависит твое будущее.

В шатре повисла тишина – бездонная, беспросветная, мертвая; Каспар смотрел ему в глаза неотрывно, испытующе…

– Этот бой тебе не выиграть, – сказал Курт, все так же не повышая голоса. – С таким противником не совладать. Они размажут тебя, сомнут, вывернут наизнанку, после чего вручат твою истрепанную в клочья душу Творцу. Ты спросил, стерегут ли Ангелы тот монастырь… Я не знаю. Никто не знает. Возможно, да. А возможно, когда за тебя примется братия – ты повстречаешься с Самим Создателем. Хватит ли у тебя духу выкрикнуть Ему в лицо имя своего бога? Достанет ли воли хотя бы взглянуть в лицо Неугасимому Пламени?

– Надо было прирезать тебя в том замке, – повторил Каспар едва слышно, по-прежнему глядя глаза в глаза, и Курт все так же ровно и тихо проговорил:

– Ты говорил, что это ты меня сделал. Я не спорил, помнишь? Так отвечай перед судьбой и собой за дело своих рук.

Пальцы арестанта, держащие баклагу, сжались, рука напряглась; Курт качнул головой:

– Не думаю, что это хорошая идея. Ну, размозжишь ты мне голову, и что дальше? Пасть в битве тоже не выйдет. Ты, конечно, посреди лагеря, полного бойцов, но каждому здесь отдан приказ в случае попытки побега не убивать тебя ни в коем случае, а лишь калечить – до любого состояния, только бы ты мог дышать, думать и говорить. А того, что от тебя останется, насельникам Абиссуса хватит для дела.

Еще мгновение пальцы, сжимавшие сосуд, оставались напряженными и, наконец, медленно расслабились, бросив баклагу на пол, а потухший взгляд опустился…

– Напрасно я сказал, что месть тебе не нужна, – глухо произнес Каспар, на миг прикрыв глаза. – Мстишь ты изощренно и бьешь по нужным местам…

– Сейчас я скажу тебе то, что говорю всем. Каждому упрямцу из тех, кто побывал в моих руках. За двенадцать лет службы я произносил эти слова бессчетное количество раз и, поверь, каждый раз с искренней надеждой на то, что меня послушают… Скажу и теперь, надеясь на то же. Подумай над тем, что ты всё равно всё расскажешь. Рано или поздно. Так или иначе. Мне или нет.

– Тв-варь… – с усилием выговорил Каспар едва слышно. – Вот же тварь…

– Выбор у тебя невелик, – сказал Курт. – Primo. Принимай мои условия; да, ты погубишь этим часть отстроенного тобой мира, но другой части дашь то, что им так нужно, – мученика, знамя, жертву, пример для подражания и воодушевления, а сам получишь свое посмертие, какое там тебе обещали. На мой вкус – так себе посмертие, но выбор, опять же, твой. Secundo. Откажись, пойди на принцип – и ты уже понял, что будет.

Арестант сидел молча, сжав губы и не глядя на него, и было видно, как судорожно колотится вена на виске…

– Выбирать придется сейчас, – договорил Курт. – Это значит «прямо сейчас». Мне не нужны символические жесты, посему я не стану давать второго шанса: не услышав сию же минуту того, что хочу услышать, я просто встану, выйду – и позову парней снаружи и Готтер с фляжкой твоего зелья. Итак?

– Если… – начал Каспар, запнулся, будто подавившись словами, и с усилием продолжил: – Если я соглашусь, ты можешь обещать, что я, когда все закончится, поднимусь на костер?

– И после всего сказанного ты поверишь моему обещанию?

– Поверю, – отозвался тот, не задумавшись, и Курт кивнул:

– Да. Я могу обещать.

– Слово?

– Слово инквизитора… Не самая надежная штука, сам знаешь. Но – да. Даю слово. Когда все закончится, будет тебе костер. Самый большой и самый жаркий, на самом высоком холме, при полном собрании здешнего солдатства и рыцарства и лично наследника. Итак?

– Поклянись своим богом.

– Слову, значит, все-таки не веришь, – заметил Курт и кивнул: – И правильно… Хорошо, пусть будет так. Именем Христовым клянусь, что исполню обещанное. А что я услышу в ответ?

– Да.

На это короткое слово Каспар собрал, кажется, все силы, как сам он – на тот удар на берегу лесной реки; оно прозвучало еле слышно, почти беззвучно, тускло…

– Хорошо, – подытожил Курт, – договорились. Ты был прав, месть мне не нужна. Мне нужна лишь информация, и то, что я получу ее именно таким путем, – так ты сам не дал мне иного выбора… Я не стану на тебя давить, не буду пытаться сейчас выжать все, что можно, пока ты сломлен; задам лишь пару вопросов и уйду, дам тебе перевести дух. А чуть позже – вернусь, и мы снова сможем сделать вид, что я не помню, как стоял перед горящим домом в Бамберге и над телами убитых в замке Курценхальма, не видел глаз парня, чью семью ты убил, не читал в протоколах о разметанных в клочья людях – мужчинах, женщинах, детях – на турнире в Праге… что не помню и многого-многого другого. А ты снова сделаешь вид, что этому веришь, и мы опять побеседуем – так, как начали, мирно, спокойно, без угроз.

– Пивка прихвати.

На каменную, бескровную улыбку Каспара Курт ответил столь же натянутой усмешкой и кивнул:

– Разумеется.


Бруно стоял в отдалении, прислонившись спиной к борту телеги; на телеге сидел Фридрих, методично обрывая листки с какой-то ветки, и судя по обрывкам, скопившимся на земле под его ногами, сидел давно. Нессель была здесь же – снова в полагающемся ей женском одеянии, однако на телеге рядом с принцем восседала слишком вольно, по-мальчишески болтая ногами, не достающими до земли. Хельмут замер в нескольких шагах – достаточно далеко для того, чтобы не слышать, о чем говорят эти трое, и достаточно близко для того, чтобы не позволить совершиться чему-то недолжному.

К майстеру инквизитору, когда он приблизился, поднялись три взгляда – ожидающих и напряженных.

– Улов неплохой, но я пока особенно не давил, боюсь передавить, – без предисловий сообщил Курт. – Бруно, сообщи Сфорце, что с Винландом проблемы. Карту Каспар тогда профукал, но впоследствии поступил умнее, не потратив при этом ни гроша.

– Не может быть… – уныло пробормотал Фридрих, и Курт скептически покривил губы:

– Прямо уж так «не может»… Да, среди поселенцев и даже, скорее всего, наших друзей-тевтонцев – люди Каспара. Несколько имен назову, но остальных еще не знает он сам, они вербуются в том числе и на месте. Помимо вполне очевидной опасности, есть и еще одна: слухи. Когда поползут сплетни, что Император скрывает от всего мира новую землю, на которой вполне спокойно обживается и наживается… Не «если поползут», а «когда». Думаю, это все понимают. Как с этим быть – думайте.

– Винланд? – непонимающе нахмурилась Нессель, и Бруно вскинул руку, прося тишины:

– После расскажу.

– И еще, – продолжил Курт. – Дания, Норвегия, Швеция.

– И… что там?

– Союзники Каспара, чуть ли не еще более фанатичные, чем он. Не его последователи, а союзники. Независимые, ему не подчиняющиеся, со своими целями. Кстати, Голландия с Зеландией в том же списке.

– И сунуться сейчас ни туда, ни туда Конгрегация не может… – хмуро подытожил Фридрих. – Зато они могут просачиваться сюда, и никто этому не помешает – их невозможно вычислить сразу, их нельзя отличить, нельзя распознать… Вот дерьмо.

– Очень верная характеристика ситуации, – согласился Бруно со вздохом. – Ясно, учтем. Что со стрелами?

– Утверждает, что «потерял, но это неважно», потому что они утратили силу. Произошедшее между Каспаром и охотником в том доме – этакая схватка за право обладать благосклонностью Вотана. «Кто победил – того и сапоги»… Хотя, учитывая, что тело охотника, по словам Каспара, уже начало «выгорать», схватка была почти ритуалом, с предрешенным финалом. Видимо, потому у Каспара все и отняли, когда он, наделенный присутствием падшего de facto на дармовщинку, продул простому смертному. Не оправдал, так сказать. Отняли силу, отняли девок, а уходя – Вотан, видимо, прихватил и вообще «всё своё».

– Ушел с концами?

– «С концами» – это вряд ли; уверен, либо мы, либо наши потомки о нем еще услышим и безо всяких стрел.

– Отличный exemplar в дополнение к Крысолову, – недовольно пробурчал Бруно. – И куда Каспар несся вот так, сломя голову? Фельдхауптманн тебе тогда сказал «к мосту». Пытался прорваться в соседний орт? Его там ждали? Не Мельхиор ли?

– Нет, – хмыкнул Курт, – все куда прозаичней. Попробуй мыслить, как Каспар, и тогда, возможно, найдешь в происходящем логику…

– Ну?

– План был такой. После ритуальной схватки с убийством Каспар получает благословение и силу Вотана, потом спокойно собирается и уходит вместе с Альтой. Если это судьба и время пришло – я должен был с ним пересечься, или догнать, или еще как встретиться и состоялся бы тот самый бой, которым он грезил столько лет. Если не судьба и время не пришло – он бы ушел, отсиделся… Дальше по обстоятельствам.

– Перейдя Ройс, Каспар наверняка направился бы «отсидеться» в Унтервальден, – хмуро произнес Фридрих, – а стало быть, и ландамтманн Унтервальдена был готов его принять… Это мне стоит учесть.

– Над ним тоже будут «установлены ваши порядки», когда вы победите в войне? – тихо спросила Нессель; наследник непонимающе нахмурился еще больше, и Курт махнул рукой:

– Не обращайте внимания… Но когда Каспар нахлебался крови – кое-что пошло не так: как я и сказал ему при встрече – «эта штука неплохо штырит». Судя по всему, дело в том, что к охотнику Вотан подселялся постепенно, мало-помалу (да и то в итоге не выдержали ни тело, ни разум), а в Каспара все это хлынуло скопом, а это – как… Как взять бутыль вина и залить ее в себя залпом. Кто-то устоит, кто-то свалится, кого-то вытошнит, а кто-то пойдет буянить.

– Как Каспар.

– Да. Отсюда и эти руны, которые он начал резать на себе в преддверии возможной схватки, и спонтанные действия, и… Какая ирония, – хмыкнул Курт. – Ненавидящий и презирающий слабых людей язычник в самый ответственный момент проявил самые что ни на есть человеческие слабости тела и разума…

– И это была судьба, и время пришло, – тихо сказала Нессель, пояснив, когда к ней вопросительно обратились три пары глаз: – Все сложилось так, что Курт его нашел.

– Вот давай о Господнем благоволении мы как-нибудь в другой раз, – попросил он. – Помогли мне человек и человеческое сострадание и великодушие.

– Мне как-то неуютно, когда я слышу от тебя эти слова не в пренебрежительном тоне, – заметил Бруно, показательно поежившись. – Вернемся к допросу. Что-то еще?

– Да, – кивнул Курт, отвернувшись от Нессель, но чувствуя на себе ее взгляд. – Мельхиор. Я выяснил, как и чем они были связаны в этом деле. Отступим для начала назад; помнишь историю семейства Ван Аленов? Напомню, если что. Их отец еще не был охотником, когда ему в руки попала книга, которую жаждали получить некие стриги – два птенца, судя по всему, без мастера. Книга та была о некой «магии крови» и полезна была исключительно для стригов. Папаша Ван Ален, осознав, что за штука ему попалась, уперся, и тогда стрижата убили его жену, взяли в заложники детей – и книгу пришлось отдать… Так вот, те птенцы работали на Мельхиора. Книга у него. Все эти годы.

– Гос-споди, – зло выговорил Бруно, и Курт невольно улыбнулся, припомнив, кого обычно поминал сгоряча нынешний ректор академии еще лет десять назад.

– Это, Бруно, была новость плохая, – продолжил он, – но есть и хорошая. Книг две. Вторая предназначена для людей. Ах да, и написали их обе – падшие ангелы. Кто-то один или несколько, этого не знает даже Мельхиор.

– Это – хорошая новость?!

– Ну, вторая-то книга все еще не у него; стало быть, да, хорошая.

– Но, – нерешительно уточнила Нессель, – что Вотану было здесь нужно? Я имею в виду, если Мельхиор, Каспар и этот бог связаны с тем, что мы видели в Бамберге, почему он явился здесь, а не там?

– Очередной мудрый план Мельхиора, – поморщился Курт. – Вотан появился в Гельвеции, что называется, по своим делам; ему было нужно… что-то. Что-то свое. Что-то он искал здесь; что именно – не сказал, а Каспар, что понятно, слишком назойливым быть опасался и с вопросами не лез. О его появлении первым узнал Мельхиор. Как – неизвестно. Каспар ему был нужен как посредник, ибо при его оккультных предпочтениях общение с бывшими ангелами как-то не складывается; старик рассчитывал, что Каспар сумеет вытянуть из Вотана местоположение книги.

– А почему Мельхиор был так уверен, что ему это местоположение известно?

– Потому что то, на поиски чего явился Вотан, осталось в этих землях от народа альбов, – ответил Курт и кивнул, слыша вокруг недоверчивую тишину: – Звучит безумно, понимаю. По версии Мельхиора (не поручусь за ее достоверность, но именно в свете бамбергского инцидента, если поразмыслить, в этом есть смысл), альбы – это нефилим или рефаим. Когда-то они жили здесь, а потом… Потом то ли вымерли, то ли ушли; Вотан был среди первых падших, он на земле с незапамятных времен – с тех самых, когда потомки людей и ангелов еще жили здесь, он видел их, знал их… и будто даже периодически сражался с ними.

– Боже, – тускло проговорил Фридрих. – это похоже на чудовищные, бредовые басни еретиков…

– Боюсь, что басни вполне правдоподобные, – вздохнул Курт, – однако, разумеется, решать это не мне. А ересь ли это – пусть Совет разбирается. В любом случае, того, что искал, Вотан найти не сумел – и ушел. О книге он также ничего не сказал, и Каспар сам не может утверждать с уверенностью, потому ли это, что не знал, потому ли, что не смог узнать, или просто потому, что узнавать или рассказывать не захотел. В любом случае, книга неизвестно где, и мы с Мельхиором сейчас примерно на одной дистанции. Мы не знаем, где она, и у нас на примете нет ни одного падшего ангела, чтобы его как-то допросить, но и старикан в том же положении. Я считаю – новость неплохая.

– Просто отличная, – кисло согласился Бруно, устало отирая лоб. – Это все?

– Пока да. Но как я уже сказал – я еще не подошел к основному этапу, только прояснил ситуацию. Задал пару вопросов для порядка и дал ему время с этим свыкнуться; переведу дух, продумаю остальные вопросы – и снова к нему наведаюсь. Постараюсь вытащить как можно больше информации за раз, и если удастся – будем закрывать лавочку.

– Чем ты его взял? – прямо спросил Бруно, и Курт пожал плечами:

– Пообещал ему костер. Дал слово. Он все еще мечтает вознестись в пламени к Вотану… ну, или еще к кому; может, какую богиньку себе там присмотрел.

– Ты… пообещал ему что?

– Только когда все закончится, – уточнил Курт. – Не раньше.

* * *
Каспар шагал ровно, безмятежно, не глядя по сторонам, смотря лишь прямо перед собой. Курт сопровождал приговоренного от самого шатра – с той самой минуты, как снятые кандалы на крестовине заменили на веревку, связавшую его руки за спиной; идти под прицелом дюжины арбалетов было несколько неуютно, но выпустить пленника из виду и из-под личного контроля он опасался – несмотря на все «но», «не сумеет» и «не может быть». Вероятно, логики в этом не было, но в этой ситуации Курт был готов пойти против собственных принципов.

Позади арбалетчиков он видел людей – рыцарей, солдат, обозный люд – и, судя по выражению этих лиц, большинство из них знали, чей последний путь наблюдают сейчас. Где-то в этой пестрой толпе совершенно точно должны быть и участники того самого пражского турнира, своими глазами видевшие дела его рук…

Здесь трибун не возводилось. Фридрих просто стоял напротив помоста, с ожиданием глядя на приближающуюся процессию, за его плечом застыл безмолвная тень Хельмут, справа – Бруно и Нессель, слева хмуро взглядывал на помост неотлучный адъютор фон Тирфельдер. Место казни не ограждали оцеплением, но вперед никто не лез, оставив свободным пространство вокруг помоста и широкий коридор, по которому Курт все так же под прицелом арбалетчиков провел все так же размеренно и бесстрастно шагающего человека со связанными руками. У помоста он взял Каспара за локоть, молча развернув и направив к короткой лестнице, передал exsecutor’у в буквальном смысле из рук в руки и лишь тогда отошел, встав рядом с Фридрихом.

– Все еще думаете, что Альте не стоит тут быть, майстер Гессе? – тихо спросил наследник, и он качнул головой:

– Готтер не захотела. Кто я, чтобы спорить?

– А ты бы привел, – укоризненным шепотом сказала Нессель, и Курт пожал плечами:

– Я бы привел. Вряд ли это показалось бы ей таким уж кошмарным зрелищем после того, что уже довелось видеть.

– И зачем добавлять?

– По-моему, ей стоило знать, что стало с человеком, который едва ее не убил.

Бруно выразительно кашлянул, и оба умолкли, переведя взгляды на помост в центре свободного от людей пятачка.

Каспар стоял неподвижно, прямо, как ствол, глядя поверх голов; бесстрастный взгляд не скользил по лицам, не задерживался ни на ком, никого не пытался выловить из толпы – взгляд застыл, точно ледяная корка в проруби, окаменелый, ровный…

Когда из-под его ног вылетела тяжелая подпора, Нессель поморщилась, а спустя полминуты вовсе отвернулась, явно с трудом сдерживая дурноту. По толпе зрителей волной прокатился одобрительный гомон, чуть замолкнувший в момент апогея и ставший громче ближе к финалу. Было ли это личным распоряжением Фридриха, или вариант петли исполнитель выбрал сам, Курт не знал и сомневался, что будет этим интересоваться…

– Вот для него всё и закончилось, – констатировал он спустя несколько минут всеобщего напряженного ожидания, когда конвульсии, наконец, стихли. – Как я и поклялся – теперь можно и на костер. Ad vocem, Бруно, ты все еще помнишь, что Совет должен рассмотреть мое предложение? Охотники собирали сведения веками, посему к ним стоит прислушаться; а их практика говорит, что прижизненное сожжение – опасная штука. Только представь, скольких невероятных сущностей мы наплодили за все это время, казня простых малефиков. Быть может, все и обошлось, а может, кто-то из них…

– Совет ему «должен», – буркнул Бруно, не отводя взгляда от неподвижного тела под перекладиной. – Эта тема будет одной из важнейших на следующем заседании, а оно, как ты понимаешь, случится скоро. Но ты также должен понимать, что самой важной она не будет.

Курт бросил взгляд на помрачневшего наследника и снова отвернулся к помосту со столбом и веревкой.

– И да, Фридрих, о самой важной теме, – сказал он негромко. – Завтра я уеду; не знаю, как сложится наше прощание, поэтому скажу сейчас. Не играйте в рыцаря, прошу вас. Не лезьте вперед. Без вашего воодушевляющего помахивания мечом в первых рядах – армия как-нибудь обойдется. Без живого наследника – Империя обойтись не сможет.

Тот тяжело вздохнул, глядя, как постепенно разбредаются зрители, коротко взглянул на тело в петле и, наконец, нехотя отозвался:

– Могу лишь ответить, что понимаю это, майстер Гессе.

Курт больше ничего не сказал, напряженно следя за тем, как исполнитель обрезал веревку; когда массивное тело рухнуло на помост, он непроизвольно шагнул вперед, вдруг осознав, что мысленно прикидывает, сколько времени потребуется на то, чтобы выхватить и зарядить арбалет, как лучше выстрелить над головами расходящихся людей…

– Да, непривычно, – тихо согласился Бруно.

Фридрих бросил еще один взгляд на виселичный столб и, помедлив, обернулся к телохранителю. Неизменно равнодушный, безучастный взор бывшего зондера сейчас был полон смеси таких чувств, что Курт предпочел даже не пытаться разложить их на части.

– Хельмут, – позвал наследник, и взгляд сместился к нему. – Я знаю, слишком быстро, слишком легко. Незаслуженно легко. Почти ничего не почувствовал и даже не понял, что происходит. Должно было быть не так. Но там, где он оказался, всё будет иначе, и с него спросят сполна – за всех.

– Да, – тихо отозвался тот и, помедлив, коротко кивнул Курту: – Спасибо. И от них – тоже.

Он молча кивнул в ответ, вновь обратив взгляд к суете у помоста.

– Хочешь увидеть, как он сгорит? – помедлив, уточнил Фридрих, и телохранитель качнул головой:

– Нет. Ни к чему.

– Ты прав, – согласился наследник сдержанно. – Майстер Гессе?

– Я останусь, – ответил Курт, не обернувшись, наблюдая за тем, как двое с надсадой волокут по земле тело с петлей на шее. – Я должен убедиться.

– Отец Бруно?

– Если я потребуюсь вам как член Совета, Ваше Высочество, – так же не отводя глаз от тела на земле, ответил тот, – вы знаете, где меня найти.

– А я пойду к Альте, – вздохнула Нессель. – Которой ты сказал, что скоро придешь.

– Я скоро приду. Скажи ей, что я… – Курт замялся, и ведьма монотонно договорила:

– … работаешь.

– Да.

Нессель смотрела на него молча еще мгновение – этот взгляд он чувствовал буквально затылком, почти физически – и, молча развернувшись, направилась вслед за Фридрихом.

– Паршивая смерть.

Курт обернулся на голос, встретившись глазами с солдатом, стоящим в нескольких шагах от него, и сухо согласился:

– Да, мерзкая.

– Позорная, – продолжил солдат, подойдя ближе, тоже наблюдая за тем, как двое исполнительских помощников споро управляются с телом, оборачивая его полотном и просмаливая сухую толстую ткань. – Такой бы себе никто не пожелал, да… Мне вот даже почудилось, что он дернулся, когда его под петлю ставили. Вроде как вырваться.

– Не исключено, – отозвался Курт, не отрывая взгляда от происходящего впереди.

– Я вот теперь припоминаю – точно видел, – уверенно сказал солдат. – И вроде как даже что-то такое палачу сказал… Как думаете, майстер инквизитор, просить чего пытался, нет?

– Не исключено, – повторил Курт буднично. – Я в этот момент говорил с Его Высочеством, отвлекся… Не удивлюсь, если однажды услышу об этой казни подробности, которых своими глазами не видел. Слухи… быстро бродят, верно?

– Слухи-то – оно да… Дело такое, – согласился солдат. – Хорохорился-то как, а потом вон перед петлей и сломался, перетрухнул… Неприятно будет его дружкам, если такая молва до них дойдет, майстер инквизитор.

– Да, – согласился он, не отводя взгляда от исполнителя с факелом, ожидающего, пока тело должным образом уложат на дровяной просмоленной кладке. – Им это явно не придется по душе.

– Пойду-ка поспрашиваю, не видел ли кто чего, не слышал ли, – подытожил солдат. – А то ж я далеко стоял, вдруг чего пропустил…

– Хорошая идея, – откликнулся Курт отрешенно и, не обернувшись на Бруно, направился к будущему костру.

К исполнителю он подошел, когда тот уже приблизился к дровяному возвышению; мгновение поколебавшись, Курт забрал факел из его руки и, подступив к кладке, поднес огонь к просмоленному дереву.

Рыжеватые бабочки, словно раздумывая, медленно спорхнули с факела, будто бы нехотя поглотив сначала мелкую щепу, потом хворост, неспешно переползли на дрова – и вдруг разом разметались, разбегаясь в стороны, широкими клочьями вытягиваясь вверх в облачках смоляного дыма; Курт обошел возвышение, воспламеняя дровяную кладку со всех сторон, и, замкнув круг, отступил на шаг назад.

Огонь все креп, становясь гуще и выше, теряя желтизну и все больше алея. Курт помедлил, глядя на факел в своей руке, потом бросил его на обернутое полотном тело и, сделав еще три шага назад, остановился, не отрывая взгляда от пламени, ощущая жар на лице и чувствуя, как все ярче проступает в воздухе этот знакомый, ставший за годы службы таким привычным, запах.

– Теперь – всё? – тихо спросил Бруно за спиной, и он кивнул, так же негромко отозвавшись:

– Да. Теперь всё.

(обратно)

Эпилог

– Ну, тут так ничего, – снисходительно отметила Альта.

Курт и Бруно с усмешкой переглянулись, а Нессель тяжело вздохнула, оглядывая сад при академии святого Макария, – ей здесь явно было неуютно.

– Ты же сама понимаешь… – начал Курт тихо, и ведьма отмахнулась, поморщившись:

– Да, да, мы говорили об этом тысячу раз. Не надо. Я знаю. Надеюсь, я привыкну… Ко всему.

– Не понял.

– В лагере я впервые пожалела о том, что сумела избавить человека от страданий, а так не должно быть, я целительница, я не должна о таком жалеть, – чуть слышно выговорила Нессель, и он нахмурился:

– Это ты про зелье для Каспара? Да Бог с тобой, он хотел убить твою дочь. Он малефик, убийца, преступник, вспомни Бамберг. Жалеть о том, что он так легко отделался, – нормально.

– Да, – так же негромко согласилась Нессель. – И все же к такому… мне придется привыкать. Но я привыкну. И Альта привыкнет.

– Меня тут долго будут прятать? – спросила та, приподнявшись на цыпочки, чтобы увидеть стену корпуса за деревьями. – Здесь же одни мальчишки, да?

– Здесь – да, – подтвердил Бруно. – Но тебя будут не только прятать, тебя здесь будут учить.

– Чему?

– Всякому. Например, читать. Знаешь, какие здесь книжки есть? – святой отец наигранно закатил глаза с видом ребенка, увидевшего гору сладостей: – У-у, тут такое… По твоей части тоже, ага. Всякие хитрые ведьминские штучки, например, о которых не каждый знает…

– А драться меня научат?

– В этом даже не сомневайся, – хмыкнул Курт и запнулся, увидев, как болезненно поджала губы Нессель; смириться с мыслью о том, что «хитрые ведьминские штучки» и умение вовремя ударить теперь будут основными хранителями безопасности ее дочери, она до сих пор могла с трудом. – Научат обязательно. Будешь хорошо заниматься – и кого угодно сможешь побить. Например, вот жаль, ты не видела, как я завалил Каспара…

– Да, – удрученно вздохнула Альта. – Это было, наверно, здорово!

– Еще как. А драться меня начинали учить здесь, между прочим.

– Почему «начинали»?

– А вот потому, – с таинственным видом ответил он. – Есть и еще одно место. Но туда попадают только самые прилежные ученики с самыми лучшими рекомендациями от наставников и лучшими знаниями… Ну, об этом тебе отец Бруно расскажет после и подробно; идите пока за ним.

– А ты? – Альта нахмурилась, переведя взгляд с понурой Нессель на Курта, и с подчеркнуто серьезным видом спросила: – Опять «работать»?

– Нет, несколько дней я еще побуду здесь. Просто… – он замялся, снова переглянувшись с Бруно, и осторожно договорил: – Сегодня я, может быть, познакомлю тебя кое с кем.

– С кем?

– Не могу сказать. Сначала сам с ним должен познакомиться.

– Так нечестно, – надулась Альта. – Нельзя так, говорить наполовину.

– Тайна! – через силу улыбнулся Курт. – В нашей службе всегда так. Кругом одни тайны да загадки.

– Ему лишь бы тайн побольше, – засмеялся Бруно, взяв девочку за руку. – Идем. Тут еще много интересного. Заодно покажу, где вы будете жить.

Курт посмотрел вслед удаляющейся троице, чувствуя, как улыбка сползает с губ, а внутри снова просыпается тот неприятный, холодный червячок, который заполз в душу много дней назад на берегу Ройса и с которым он так и не смог понять, что делать…

– Бруно, – окликнул он негромко; тот остановился, обернувшись и посмотрев вопросительно. – На минуту.

Духовник тяжело вздохнул, ухитрившись при этом одновременно улыбнуться Альте и что-то сказать Нессель, и неспешно, неохотно приблизился.

– Давно ты знал? – прямо спросил Курт, и Бруно смятенно отвел глаза.

– Узнал после смерти отца Бенедикта, – тихо ответил он. – Сначала он был духовником Адельхайды, а потом… потом им стал я. На первой же исповеди она мне об этом сказала.

– То есть, все эти годы ты мне врал в лицо.

– Нет, – уже тверже возразил бывший напарник, подняв взгляд. – Просто не говорил всего. Так хотела она, и с этим согласился я. Вспомни, как стоял напротив Каспара и Альты со стрелой у ее горла – и скажи, что я не имел права, не имел причин так поступить. Так было лучше и безопасней для всех… Так нам всем казалось. Но эта история показала, что вечно прятаться нельзя. Не от тебя, по крайней мере.

Слушать ответ Курта он не стал; развернувшись, возвратился к Нессель, взял девочку за руку и повел обеих дальше, вскоре скрывшись за деревьями. Курт смотрел им вслед еще с минуту, чувствуя, как холодный червь вгрызается все глубже, собираясь, кажется, угнездиться там надолго…

Он отошел в сторону от тропинки, к низкой скамейке, и уселся там, упершись локтями в колени и опустив голову на руки.

«Вспомни, как стоял напротив Каспара и Альты со стрелой у ее горла»…

И смирись с тем, что этот ледяной червь останется с тобой навсегда.

«Вечно прятаться нельзя»…

Мелкие и частые торопливые шаги Курт услышал издалека и распрямился, встряхнув головой и надеясь, что сейчас у него не то выражение лица, что было на берегу Ройса. Именно сейчас это было бы некстати…

Мальчик, ровесник Альты, выскочил на тропинку почти бегом, и лишь увидев майстера инквизитора, резко сбавил шаг, приблизившись уже размеренно и с нарочитым степенством. Напротив сидящего он остановился, вытянувшись, с подчеркнуто серьезным выражением лица, однако в карих глазах плясали нетерпеливые искорки, скрыть которые не получалось никак.

– Воспитанник Мартин Бекер! – отрекомендовался он преувеличенно громко и, сам смутившись своего пронзительного голоса, смущенно кашлянул. – Отец Бруно сказал, что меня тут ждут, и я… Вот.

– Да, все верно, ждут, – следя за тоном каждого произносимого звука, подтвердил Курт. – Я жду.

– А… – переминаясь с ноги на ногу напротив скамейки, неуверенно пробормотал Мартин, косясь на его руки, затянутые в перчатки. – А вот… можно спросить, майстер инквизитор?

– Конечно.

– Вы правда Курт Гессе, да? Молот Ведьм? – выпалил воспитанник, и Курт кивнул с прилежно натянутой улыбкой:

– Да. Я правда он.

– Вот это да… – восхищенно проговорил Мартин и, спохватившись, старательно сделал серьезное лицо, пытаясь держаться с достоинством, но все равно весь светясь от осознания того, что говорит вот так, лицом к лицу, с кумиром воспитанников и курсантов, большинство из которых могли только мечтать увидеть живую легенду вблизи.

Зараза… И что теперь с этим делать?..

– Кхм… Вот что, Мартин, нам надо поговорить, – все еще не зная, какой выбрать тон, сказал Курт, похлопав ладонью по скамейке рядом с собой. – Присядь-ка.


Ноябрь 2015

(обратно) (обратно)

Попова Надежда Тьма века сего

Induite vos arma Dei, ut possitis stare adversus insidias diaboli, quia non est nobis conluctatio adversus carnem et sanguinem, sed adversus principes et potestates adversus mundi rectores tenebrarum harum, contra spiritalia nequitiae in caelestibus.

(Eph.6:11, 12) [1050].

Пролог

Лоренц Бёлер вот уже час разрывался меж чувством долга и жаждой наживы.

Хотя, в общем, это было слишком громко: должен он никому и ничего не был, а называть звучным словом «нажива» вероятный доход было даже смешно. Однако проблема имелась, и решать ее следовало. В первом случае — итогом будут чистая совесть и осознание исполненной миссии, пусть и взятой на себя добровольно (или, что точнее, самовольно), но скорее всего — ни гроша в ответ. Во втором — наверняка несколько монет в награду, но упущенная возможность совершить то, ради чего он и топчет эту землю столько времени и почему наступивший 1415 год встретил не как все добрые люди, у домашнего очага, а в пути, едва не замерзнув насмерть.

Лоренц вздохнул, опустив взгляд на стол перед собою. Последних денег как раз и хватило на миску невнятного кашеобразного варева и кружку бурды, которую полагалось называть пивом. В общем, на этом и запасе сухарей в сумке можно было протянуть еще сутки, а там, может, и подвернется что-то… На посетителя, уже полчаса занимающего стол с пустой посудой, хозяин начинал коситься уже откровенно враждебно, и вскоре Лоренца наверняка попросту выставят отсюда, а значит — решать надо быстро.

Он исподволь оглядел залу, оценивая присутствующих. Двое за столом у двери — крепкие, загорелые мужики средних лет — точно крестьяне. Едят спокойно, обстоятельно, после трапезы явно не намерены задерживаться, встанут и уйдут. Одинокий молодой путник за столом слева — похоже, наемник, причем удачливый: экипировка небедная, снеди на столе было, судя по оставшимся тарелкам, в достатке. Хотя, возможно, парню просто повезло хорошо пристроиться на постоянное место, и здесь он проездом по делам своего нанимателя. У стены напротив — поджарый, как охотничий пес, немолодой горожанин, судя по добротной одежде и оружию — похоже, из ратманов; тоже в одиночестве и тоже, кажется, не намерен засиживаться. Справа — тоже городские, семейство с двумя детьми-подростками…

Н-да. Здесь вряд ли стоит ожидать особенно теплого отклика…

«Non necesse habent sani medicum, sed qui male habent, non enim veni vocare iustos, sed peccatores[1051]»…

Лоренц повторил это трижды, не столько убеждая самого себя, сколько настраиваясь на нужный лад, и, поднявшись, подошел к владельцу трактира. Вопреки ожиданиям, в ответ на его просьбу хозяин не стал хмуриться и ворчать, а лишь пожал плечами, отмахнувшись и пробормотав что-то в духе «да ради Бога». Лоренц благодарно кивнул, возвратился к своему столу, уселся на скамью спиною к столешнице, уже чувствуя всей кожей, как начали коситься в его сторону посетители. Не смотря по сторонам, дабы невзначай не встретиться ни с кем взглядом, он неспешно взял лютню, так же неторопливо уселся, утвердив инструмент на коленях, медленно перевел дыхание и закрыл глаза.

Следить за тем, куда становятся пальцы и какой именно струны они касаются, давно было ни к чему: эту мелодию Лоренц сыграл бы, наверное, даже оставшись слепым и вдобавок глухим, а петь так было намного легче. Так он не видел лиц вокруг и не слышал разговоров, которые никогда не смолкали, так он почти переставал видеть и слышать даже самого себя. Он видел и слышал реки — горные и равнинные, широкие поля и глухие непроходимые леса, шумные города и тихие деревни, битвы далекого прошлого и победы недавних лет, людей — множество людей этой земли, горожан, крестьян, рыцарей, каждый из которых на своем месте и держит на плечах часть того огромного дома, что зовется Империей…

Лоренц пел, как в последний раз. С этой песней всегда было так — всегда не видя никого и не слыша ничего, и всегда — как в последний раз, словно с последним словом, с последним звуком, с последней нотой ему предстояло упасть замертво, и эти слова и ноты — единственное, что должно было остаться после него в этом мире. И когда последний отголосок затихал вокруг, Лоренц всегда еще долго сидел, не открывая глаз и не глядя ни на кого, слушая исчезающие в воздухе отзвуки, почти чувствуя их, почти видя…

Потом он начинал слышал звуки вокруг. Иногда это была тишина, нарушаемая лишь чьим-то покашливанием или стуком ложки о миску, или шепотом, иногда голоса вокруг продолжали звучать таким же ровным гулом, как и прежде, до того, как пальцы шпильмана коснулись струн, иногда ненадолго стихшие разговоры тут же начинались снова. Потом Лоренц открывал глаза, но на слушателей по-прежнему не смотрел и с просьбами одарить певца монеткой после этой песни никогда не обращался.

Сегодня, как и всегда, он просто отвернулся, неспешно подобрал свою сумку и забросил лютню на плечо. Когда за спиной скрипнула по полу скамья и зазвучали приближающиеся шаги, Лоренц подобрался, ожидая чего угодно, и в мыслях мелькнуло позорно испуганное «будут бить».

— Сильно, — коротко сообщил голос над головой, и на стол перед ним упали несколько грошей.

Лоренц смятенно пробормотал благодарность, однако парень, похожий на наемника, его уже не слушал — молча развернувшись, направился к двери и вышел вон. Он торопливо подобрал и спрятал монеты, поднялся, поправил на плече сумку и тоже двинулся к выходу, все так же не глядя по сторонам.

— Эй.

Лоренц вздрогнул, остановившись, и медленно обернулся на голос одинокого горожанина у дальней стены. Тот кивнул, подзывая шпильмана к себе, и он неохотно приблизился, на всякий случай готовясь в любой момент дать деру.

— Присядь, — повелел горожанин, и Лоренц шлепнулся на скамью напротив, запоздало удивившись тому, что не пришло в голову ослушаться или хотя бы задуматься над тем, стоит ли подчиняться.

Смотреть в сторону и дальше было уже неучтивым, и он с усилием поднял глаза к незнакомцу. Вблизи стало видно, что одинокий посетитель заметно старше, чем показалось вначале — лет под пятьдесят, и теперь Лоренц заметил, что для простого знатного горожанина у него уж слишком загорелое и обветренное лицо, да и неровный широкий рубец, пересекающий правую бровь, вряд ли был оставлен сковородкой ревнивой жены. Взгляд у незнакомца был неприятный, острый и пронизывающий, точно зимний сквозняк.

— Чья песня? — без предисловий спросил тот, и Лоренц настороженно отозвался:

— Моя…

Незнакомец одобрительно и, как показалось, чуть удивленно кивнул и коротким движением придвинул к нему два чуть потемневших талера.

— Твоё, твоё, — подбодрил он, когда Лоренц замялся, не решаясь взять. — Хорошая песня. Правильная. Нужная.

— Так мне еще не говорили, — неловко улыбнулся он, спрятав деньги. — Что «нужная».

— Да? А как говорили?

— Ну… Говорили «красивая» или «душевная»… Или «бездарная».

— Она необычная, — отозвался незнакомец уверенно. — Не по правилам. Слова согласно предписаниям стихосложения принято нанизывать, а ты ими жонглируешь. И язык простой, любому рыболову понятный. У кого другого с таким подходом, может, вышла бы кабацкая пошлятина, но у тебя талант… И играешь не плектрумом, а всеми пальцами — как будто не одну мелодию выводишь, а две или три, от того такую песню и не хочешь — а запомнишь… Как звать?

— Лоренц Бёлер.

— Из чьей гильдии?

— Я… — пробормотал он и, помявшись, договорил: — Ни из какой. Я сам по себе.

— Выгнали? — бледно улыбнулся незнакомец.

Улыбка у него оказалась столь же колючей, как и взгляд, и Лоренц поежился от почти физически ощутимого холода, с тоской покосившись на дверь.

— Нет, я… Я не вступал даже, — неуверенно ответил он. — Никаких тайных знаний у них для меня нет, все гильдейские секреты давно всем известны, надо только не лениться и учить. Я и изучил. Но вот эту песню, вы правы, писал не по правилам, а как мне показалось лучше.

— Много у тебя таких в запасе?

— Эта единственная, — смущаясь и удивляясь собственной откровенности, сожалеюще вздохнул Лоренц. — Есть-то тоже что-то надо… За истории о рыцарях или народные побасенки платят неплохо.

— А за эту?

— Где как, по-всякому бывало…

— Тебя еще нигде за нее не побили? — хмыкнул незнакомец, и Лоренц невольно улыбнулся в ответ:

— Однажды было дело… Но не за саму песню: это случилось под Нюрнбергом, и напали гильдейские. Не понравилось, что чужак-одиночка у них хлеб отбивает…

— Хочешь сказать, что в целом тебя с этой песней принимают благосклонно?

— Мне кажется, людям нравится. Не все об этом прямо говорят, но мне кажется, я многих заставляю задуматься. Это уже немало.

— Тебе сколько лет? — с таким сочувствием в голосе спросил незнакомец, что он растерялся, не зная, как реагировать.

— Девятнадцать… — ответил Лоренц не сразу. — А что?

— Я правильно понял, ты это свое творение несешь, как проповедь, и для этого именно в путь и пустился?

— Но кто-то же должен…

Собеседник коротко усмехнулся снова, и на сей раз теплоты в его лице было куда больше, хотя Лоренц был уверен, что улыбался он каким-то своим мыслям или воспоминаниям, а вовсе не ему.

— Действительно, — согласился незнакомец уже серьезно. — Ты в город или из города?

— Из города.

— Вернись, — велел тот и аккуратно выставил на столешницу столбик из пяти талеров. — Это чтоб тебе было где остановиться и чтоб не помереть с голоду.

— Не понимаю… — окончательно растерявшись, пробормотал Лоренц. — Зачем мне туда снова? Что я там должен делать?

— Найди там дом Клауса Месснера.

— Это же…

— …местный обер-инквизитор, да, — договорил незнакомец, когда он запнулся. — Найди его дом и поговори с ним.

— О чем?

— Ты хочешь, чтобы тебе не пришлось тратить время и силы на то, чтобы заработать пару лишних грошей историями про рыцарей и страдающих дам? Не предпочел бы израсходовать это время и эти силы на то, чтобы лишний раз донести до людей то, что хочешь? Чтобы появилась возможность создать хотя бы еще одно такое же творение, как это? Не думая о том, что будешь есть завтра, хватит ли средств на ночлег? Хочешь, в конце концов, узнать однажды, что слова твоей песни знает и рыцарь в Вестфалии, и крестьянин в Богемии?.. Словом, решай, — подытожил незнакомец, поднявшись и забросив на плечо стоящую у его ноги дорожную сумку. — Можешь оставить эти деньги себе и идти дальше своей дорогой, их ты в любом случае заслужил. А можешь сделать, как я говорю, и не зарывать талант в землю.

— Погодите! — не слишком учтиво схватив уходящего собеседника за руку в потрепанной поводьями перчатке, торопливо окликнул Лоренц. — А что мне ему сказать-то? Я же не могу вот так вломиться к обер-инквизитору с улицы и начать что-то там рассказывать. Что я должен сказать, кто меня к нему послал?

— Скажи — «фон Вайденхорст велел зайти», — аккуратно, но непреклонно высвободив руку, ответил незнакомец. — Он поймет.


(обратно)

Глава 1


— Александер, еще один разок!

— О нет, ma chérie[1052], довольно. Я больше не могу.

— Всего один раз, честно! Да перестаньте, вам же не сложно.

— Я польщен столь высоким мнением о своей персоне, однако я не стальной. Ты и без того превратила меня в кусок ветоши.

— Да ведь мы только начали!..

— Альта, — жестко оборвал Курт. — Отвяжись от человека.

— К человеку я и не довязывалась, — возразила та и, развернувшись, зашагала в сторону плаца.

— Извини, — вздохнул Курт, и фон Вегерхоф с улыбкой отмахнулся:

— Laisse[1053]. Ерунда.

— В двадцать три года пора бы знать, что такое тактичность…

— Да, — с деланой серьезностью кивнул стриг. — Ты прав: вся в отца.

Курт поморщился, бросив на приятеля хмурый взгляд исподлобья, однако спорить не стал. Фон Вегерхоф расправил плечи, потянувшись, и поудобнее устроился на каменном блоке, на котором восседал последние десять минут, наблюдая за происходящим на тренировочной площадке лагеря. Хауэр сидел рядом, и хотя видеть его не расхаживающим по плацу, а вот так сидящим в стороне приходилось в последние годы все чаще, Курт не мог отделаться от ощущения, что что-то в окружающем мире идет не так, как должно…

— Как Крамер, справляется? — поинтересовался он, и Хауэр коротко усмехнулся:

— Вольф молодец. Достойная смена. Порой, правду сказать, ударяется в сожаления о том, что на оперативную работу ему путь закрыт, но когда видит очередной результат своих трудов — снова вдохновляется и берется за дело с еще большим рвением. Я и не слежу за ним особенно — выхожу сюда больше для того, чтоб не подохнуть со скуки и полюбоваться на хорошую работу… А вот и Хагнер.

Курт обернулся, глядя на рослого и широкого, как дверь, человека — обойдя собравшихся на плацу людей, тот двинулся к сидящим, на ходу надевая куртку и неприязненно щурясь от бьющего в глаза солнца.

— Максимилиан! — нарочито просительно воскликнула Альта, бросившись наперерез, и Хагнер, отшатнувшись, вскинул руки, не дав ей договорить:

— Нет!

— Макс!..

— Нет-нет-нет, — решительно повторил тот, обходя ведьму по широкой дуге. — Мне послезавтра заступать на ответственную службу, а от помятого и выжатого телохранителя толку не будет. Ведь ты не хочешь, чтобы Его Высочество в самый нужный момент остался без защиты?

Упомянутое Высочество, идущее следом за Хагнером, с показным сожалением развел руками:

— Он прав, Альта. Максимилиан не может себе позволить свалиться на несколько дней, если вдруг один из твоих ударов будет, скажем так, особенно неудачным.

— Это случилось только однажды, вы теперь будете поминать мне это до конца моих дней?

— И стоит лишь посмотреть на господина фон Вегерхофа сегодня, — продолжил Фридрих, не ответив, — чтобы понять, что подобное развитие событий совсем не маловероятно.

— Вот так, — буркнула Альта. — Никто меня не любит.

— Неправда, ma chérie, я тебя люблю, несмотря ни на что, — возразил фон Вегерхоф с улыбкой, и Курт ощутимо наподдал ему локтем в бок, мрачно пояснив:

— Убью.

— Вас также любит ваш брат, — с подозрительной благожелательностью вмешался Вольф Крамер, кивнув на Мартина, что стоял в сторонке, пытаясь привести в норму дыхание после пробежки вокруг корпуса. — И он, полагаю, не откажется уделить вам несколько минут. Вспомните, когда в последний раз вы посвящали занятие отработке обычных, человеческих навыков обычного, простого смертного бойца?

— «Смертного», — повторила Альта многозначительно. — Это вы правильно сказали, майстер Крамер. И я это познаю в полной мере, если ввяжусь в драку без применения своих умений.

Инструктор вздохнул, исподволь переглянувшись с Хауэром, и подошел ближе.

— У нас ведь был этот разговор не раз, так? — спросил он уже серьезно, и Альта поджала губы, потупившись. — И думаю, что был он не только со мной. Вас направляли сюда не только для того, чтобы вы отрабатывали ведьминские боевые умения на сверхнатуральных существах, способных это вынести, ваш отец и ректор желали, чтобы из вас сделали бойца. Потому что вы не можете знать, как способна повернуться судьба и не доведется ли вам однажды ввязаться в драку, в коей эти умения будут бесполезны. Или, как знать, в драку придется ввязаться, этих умений по какой-либо причине лишившись. Вы женщина, Альта. Существо от природы более слабое физически, нежели мужчина, а по причине хрупкого сложения — не преуменьшу, если скажу, что без наших тренировок были б и более слабой, чем некоторые женщины.

— Ну, нет у меня таланта к драке, — уже без улыбки отозвалась Альта, не поднимая глаз. — Не получается. Не могу. Меня бьют. Все время.

— Ерунда, — возразил Крамер твердо. — Научить можно любого, это вам не ведьминские штучки. Любой, у кого есть четыре конечности и голова, может стать сносным бойцом. Ваша же проблема в том, что вы не уделяете таким тренировкам достаточно внимания, зная, что за вами сила, которая, случись что, вас спасет. Мысли о том, что однажды вы можете ее утратить или почему-либо не суметь применить — вы не допускаете, а потому и не выкладываетесь так, как могли бы. Вы не видите стимула постараться, и с этим я уже ничего не могу поделать. Да, я могу приказать вам отжаться или пробежать десять кругов вокруг корпуса, или выйти на плац и выставить вам напарника по бою, но заставить себя делать все это добросовестно, с отдачей — можете только вы сами.

— Ладно, — понуро вздохнула Альта, мельком обернувшись на Курта, и кивнула: — Я поупражняюсь с Мартином.

— А вы бы, думаю, не стали вот так терпимо расточать словеса, — тихо хмыкнул Фридрих, остановившись рядом с Хауэром, и тот улыбнулся:

— У Вольфа пока хватает терпения сюсюкаться с каждым, Ваше Высочество… И у него это обычно работает. Поглядим, что будет спустя лет десять. Впрочем, не исключаю, что он останется этакой мамашей: нервы у парня стальные, и подозреваю, что в этом заслуга его родителей, по чьей милости он был старшим ребенком в семье с пятью детьми… Что скажете? Как у вас идет?

— Нам надо будет выйти сюда еще хотя бы пару раз, — ответил Хагнер, когда наследник замялся, подбирая слова. — Даже не для тренировки, а просто побыть рядом друг с другом. Не знаю… прогуляться вокруг корпуса, вместе побегать по полосе препятствий… Просто побыть рядом.

— Я дергаюсь всякий раз, когда Макс оборачивается, особенно без предупреждения, — нехотя пояснил Фридрих и неискренне, криво улыбнулся: — Разумом понимаю, что опасности нет, но я с трудом сосредотачиваюсь на том, что происходит вокруг меня. Не сказал бы, что впадаю в оторопь, но чувствую себя довольно… неуютно. Да, знаю, что все вы скажете — «за столько лет можно было бы привыкнуть», и вы будете, разумеется, правы, но я ничего не могу с собой поделать. Пройдя две войны, побывав под стрелами и мечами — при виде внезапно возникающего подле меня оборотня я теряю присутствие духа, как мальчишка, даже зная, что он мне не враг. И разум требует бежать или бить. Со стыдом признаюсь, что более всего он настаивает на варианте «бежать». Извини, — с заметным смущением оговорился Фридрих, и Хагнер отмахнулся:

— Бросьте, Ваше Высочество, это нормально. Ведь и на этом тоже мы строим расчеты, приставляя меня к вам? Эффект неожиданности, испуг противника, растерянность, выигранное время… Но вы-то себе этого позволить не можете. Если все сложится так, что мне придется наплевать на все и раскрыться, это будет означать, что ситуация серьезная, то есть, вам и самому придется активно действовать. И неважно, драться вам надо будет или бежать, в том и другом случае потерянные мгновения — это плохо.

— Понимаю, — понуро кивнул Фридрих и, вздохнув, неохотно предложил: — Тогда после ужина выйдем ненадолго.

— После ужина — это правильно, — усмехнулся Хагнер и, поведя плечами, кивком указал в сторону: — Пробегусь по полосе.

— Пожалуй, и я с тобой, — устало вздохнул Фридрих. — Я и вовсе пренебрегаю тренировками безбожно.

— Бардак, — хмуро заметил Курт, глядя вслед уходящим. — Не тренировочный лагерь, а pique nique[1054]. Лишь один Мартин и пытается заниматься делом.

— Laisse, — повторил фон Вегерхоф и прикрыл глаза, с видимым удовольствием подставив лицо солнцу. — Послезавтра все разъедутся, нормальной тренировки все равно бы не сложилось. Да и явились мы все сюда не столько ради укрепления своих навыков, сколько для того, чтобы в последний раз собраться вместе и попрощаться.

— А вы, господин барон, само воодушевление, — угрюмо заметил Хауэр, и стриг, не открывая глаз, тускло улыбнулся:

— Надеюсь, нет.

— С чего бы?

— Это ужасное качество, майстер Хауэр. Оно свело в могилу больше народу, чем все болезни и войны, вместе взятые, — еще шире улыбнулся фон Вегерхоф и, поднявшись, кивнул Курту: — Вечером, когда вся эта суета уляжется, зайди ко мне. Надо поговорить. Заседание Совета ты снова непотребно прохлопал…

— Не по своей воле.

— Понимаю. Но как бы там ни было, оно было важным, тем обсуждалось много, и кое-какие из них касаются тебя.

— Как обычно, — пожал плечами Курт. — Даже не стану гадать, в какую дыру меня намереваются заслать на сей раз…

— Все еще мотаешься по всей Империи? — спросил Хауэр, когда стриг ушел. — Понимаю, это не мое дело, да и не все мне позволено знать…

— Побойся Бога, Альфред, — невесело хмыкнул Курт. — С моей-то репутацией — каждое мое появление где бы то ни было моментально становится предметом сплетен, домыслов и всеобщего обсуждения, какие уж тут тайны. Да, я все еще на оперативной службе. Пока не списали, Бог дал.

— А сам-то не подумываешь на покой? Не хочу наговаривать, и дай тебе Господь здравия и крепости, однако будем честны, ты…

— Однажды кто-нибудь упокоит, — оборвал его Курт и, не дав продолжить, спросил: — Как тут мой парень?

Хауэр ответил не сразу; бросив посерьезневший взгляд на Мартина и Альту на плацу, вздохнул, неопределенно качнув головой, и тут же торопливо кивнул:

— Отлично, он прекрасно справляется.

— Но?.. — уточнил Курт, уловив смятенную заминку в голосе, и инструктор вздохнул:

— Нет, все правда отлично. Мартин тут регулярно с детства, и в отличие от сестры — от занятий не отлынивает и с наставником не пререкается; при таком подходе с чего б не отлично-то… Сам у него спрашивать не пробовал?

— Мне он отвечает лишь «Хауэр хвалит».

— И этого тебе не довольно? — хмыкнул инструктор, и Курт коротко улыбнулся в ответ:

— И то верно.

***
Ужин прошел в общей трапезной, но каждый сидящий за столом словно пребывал в своем собственном мире — то оживление, отчасти напускное, что владело всеми на тренировочной площадке, ушло, оставив после себя какую-то неловкость и неясное предчувствие. По лицам собравшихся никак нельзя было сказать, что в трапезной зале сидят люди, связанные если и не дружескими, то уж точно приятельскими или родственными узами, впервые за долгое время нашедшие возможность увидеться: казалось, что тут, под высокими темными сводами, те самые приятели и родичи поминают кого-то из близких, ушедшего в мир иной прежде срока.

Мартин словно и вовсе утратил способность к речи — и без того обычно неразговорчивый, сегодня он произнес не больше дюжины слов, даже с сестрой обходясь междометиями, молчаливыми рассеянными улыбками или кивками, что было явлением невероятным. После ужина он исчез все так же молча и так поспешно, что Курт даже не успел заметить, как и когда это произошло. Минуту он колебался, решая, не стоит ли совершить набег на комнату сына и прямо спросить, в чем дело, однако, подумав, постановил события не торопить и выждать — хотя бы до вечера. К прочему, устраивать Мартину очередной допрос не хотелось, а именно допросом и бывал всякий разговор, при котором отпрыска приходилось разводить на откровенность, особенно если это касалось его взаимоотношений со знаменитым отцом, воспринимать коего иначе, чем «тот самый великий Курт Гессе Молот Ведьм», выпускник академии Мартин Бекер, кажется, так и не научился. И что с этим делать, Курт, к собственному унынию, понятия не имел — от стараний наладить общение по душам Мартин терялся, а попытки, по совету Альты, «оставить его в покое и дать разобраться в себе самому» хоть каким-то успехом увенчивались не всегда…

С Альтой никаких проблем подобного рода не возникало: для этой своенравной девчонки, все те свои девять лет прожившей, по сути, в отрыве от мира, он стал тогда просто незнакомцем, однажды появившимся в ее жизни. Кто такой человек, назвавшийся ее отцом, и кем его почитают окружающие, Альта узнала намного позже и, в отличие от выросшего под опекой академии Мартина, особенного пиетета перед легендой Конгрегации не испытывала. Впрочем, ее подчеркнуто независимое поведение носило больше характер игры, и штатный expertus Конгрегации Альта Гессе всегда знала, когда пора придержать лошадей. Как бы он выкручивался, если б сложилось иначе и при своих способностях дочь обладала еще и по-настоящему строптивым норовом — Курт не представлял и был благодарен судьбе за то, что был избавлен от такой головной боли. Хотя судьба, вообще говоря, имела вполне человеческий облик некой ведьмы и ректора академии, не устающих упрекать майстера инквизитора за недостаточное внимание к воспитанию чада, однако сам Курт подозревал, что именно в этом и есть основная его заслуга: даже спустя столько лет вообразить себя в роли полноценного наставника он мог с трудом и, откровенно сказать, с некоторым содроганием…

Однако перед смертью не надышишься, мысленно напомнил он самому себе и медленно, нехотя поднялся с лежанки, невольно бросив взгляд в окно — сумерки сгущались стремительно, замешанные на рыхлом неплотном тумане. Курт поморщился, массируя ноющее правое плечо; жест механический, такой же привычный, как и бессмысленный — это никогда не помогало, но куда хуже было то, что ныла старая рана в последнее время уже не только в сырую погоду. В коридор он вышел неторопливо, с неудовольствием отметив, что самому себе не может точно сказать, отчего — оттого ли, что оттягивает тот момент, когда придется войти в комнату Мартина со словами «надо поговорить», или оттого, что нехорошей ломотой в некогда сломанной правой ноге отзывается каждый шаг.

В безлюдных коридорах монастырского корпуса плавала тишина, собственные шаги слышались преувеличенно громко, и въевшаяся привычка заставляла ноги ступать мягче, тише, незаметнее, хотя уж здесь-то совершенно точно было не от кого таиться — ввиду нетипичности прибывших в тренировочный лагерь даже собственная охрана оного лагеря была попросту удалена из этого крыла. Посторонним здесь взяться было неоткуда, а телохранители наследника по коридорам не разгуливали, да и они опасности не представляли — ни теоретической, ни практической…

Поэтому, когда за поворотом коридора послышались отчетливые шаги, в сознании затрезвонили тревожные колокольцы, и Курт встал на месте, вслушавшись и напрягшись. Шаги были тихими, слишком тихими — так ступает человек, не желающий быть услышанным, таящийся, идущий скрытно; на мгновение шаги замерли, донесся едва различимый стук двери — даже не стук, чуть слышный шорох створки — и вновь воцарилась тишина.

Курт медленно прошагал за поворот и остановился, глядя в пустой коридор с четырьмя дверями по правую сторону. Тревожные колокольцы внутри смолкли, и теперь вместо беспокойства и напряжения в душе медленно поднималась холодная, темная волна раздражения. Заселенными были лишь две комнаты из этих четырех; в одной, ближайшей к повороту, расположился Мартин, разговор с которым он так долго и тщательно продумывал сегодня, но неведомый ночной гость, судя по звуку шагов, вошел не в нее.

Курт приблизился ко второй двери, остановился снова, склонившись к створке и прислушавшись, а потом решительно, громко постучал. Внутри комнаты послышался испуганный возглас, более похожий на какой-то придушенный вдох, тут же смолкнувший; шагов к порогу не прозвучало, ничей голос не осведомился, кто это бродит здесь со столь поздними визитами, и дверь ему никто не открыл.

— Альта! — проговорил Курт четко, склонившись к косяку, и, по-прежнему не услышав ответа, повторил: — Альта! Открой дверь и не делай вид, что не слышишь.

Тишина внутри стала совершенной — такой, что Курт почти физически ощутил звенящее напряжение, заполонившее комнату. Выждав, он ударил в створку кулаком, уже не пытаясь блюсти даже видимость невозмутимости, и повысил голос:

— Если ты думаешь, что я постесняюсь позвать Александера, чтобы он выломал дверь, ты сильно ошибаешься. Ты всерьез считаешь, что я просто развернусь и уйду?

Тишина висела еще миг, и к порогу, наконец, зазвучали медлительные, словно у приговоренного, чуть слышные шаги. Засов по ту сторону зашуршал сухим деревом, нехотя поднявшись, и Альта, приоткрыв створку, сделала несколько поспешных шагов назад. Курт вошел внутрь, закрыл дверь за собою и остановился посреди комнаты, глядя вокруг молча и хмуро.

Альта была без своей тренировочной куртки, в наскоро и неровно заправленной в штаны рубашке, и собранные в короткую толстую косу светлые волосы кое-где выбились беспорядочно торчащими прядями. Фридрих, прямой, точно старательно выструганный брус, застыл чуть в стороне, неловко поправляя второпях натянутую куртку и явно желая провалиться сквозь пол прямо здесь и сейчас.

— Приятно видеть, что вы не скучаете, Ваше Высочество, — сухо констатировал Курт.

— Пап… — начала Альта негромко, и он оборвал:

— Помолчи! Я, — продолжил Курт с подчеркнутым спокойствием, — даже не знаю, кого из вас и за что стыдить. Тебя за то, что соблазнилась высокородным любовником, или вас, Ваше Высочество, за то, что свой интерес «а каково это с ведьмой» вы решили удовлетворить именно за ее счет.

— Прекрати! — потребовала Альта гневно. — Ты же сам понимаешь, всё не так! У нас серьезно!

— В самом деле? Тогда почему я слышу это от тебя, а не от него?

— Я… — начал Фридрих и, запнувшись, с усилием продолжил: — Я подбираю слова, майстер Гессе, которым вы поверите.

— И во что я должен поверить — в то, что «у вас серьезно»? У вас не может быть серьезно. Я даже не стану читать проповедей о грехе…

— Да уж, — буркнула Альта тихо, — сделай одолжение, сам хорош.

— …я только обращу твое внимание, — не ответив, продолжил Курт, — на то, что ты внебрачная дочь ведьмы, а он — наследник императорского престола.

— Между прочим, я еще и дочь инквизитора.

— Да. Отличная подобралась компания. Canes, et venefici, et impudici[1055]. Не раскроешь секрет, каким ты видишь свое будущее?

— А ты всерьез рассчитывал однажды узреть меня в толпе детишек, замужем за торговцем вяленым мясом? Да я non factum что доживу до таких лет на этой службе!.. Вот только этого взгляда не надо, — поморщилась Альта, не дав ему возразить, — и не надо снова старых лекций: бросать эту службу я не собираюсь, потому что она мне нравится, ясно?

— Майстер Гессе… — начал Фридрих с усилием, и он перебил:

— А вы чем думали? Бог с ней, она девчонка, в голове невесть что, тем паче были вы у нее, как я разумею, первым и последним, о рассудочном решении тут и говорить не приходится. Но вы-то взрослый человек, вам тридцать три года! Каким из мест своего организма думали вы, Ваше Высочество?

— Знаете, — угрюмо отозвался тот, — уж лучше б вы попросту молча своротили мне челюсть, чем раз за разом величать Высочеством.

— Не искушайте, — мрачно предупредил Курт и, на миг прикрыв глаза, тяжело перевел дыхание, мысленно радуясь тому, что наследник стоит слишком далеко, чтобы стать жертвой его внезапного порыва. — И все же, Фридрих, — повторил он с расстановкой, старательно следя за тоном каждого слова, — я бы хотел услышать ответ.

— Какой ответ вам нужен, майстер Гессе? — негромко переспросил тот. — Вы же сами понимаете, что задаете вопрос, на который невозможно ответить. Да, я знаю, я должен был поступить рационально и не идти навстречу желаниям, да, я знаю, моими действиями должен был руководить разум… Должен был, да.

— Но хоть вы-то понимаете, что это ваше «серьезно» — глупость?

— С чего это вдруг? — недовольно осведомилась Альта, и Курт весьма неучтиво ткнул пальцем в сторону наследника:

— У него есть жена, помнишь?

— И что? Это сделало его скопцом?

— Боже… — смятенно пробормотал Фридрих, и на щеках будущего властителя Империи отчетливо проступили красные пятна.

— Кроме того, — добавила Альта с нажимом, — она уже который год сидит в монастыре, откуда, насколько мне известно, возвращаться не собирается. Однажды это должно было случиться, не со мной — так с другой. Ты взываешь к рассудку? Хорошо, вот тебе глас рассудка: порадуйся тому, что в постель к нашему ценному проекту не пробралась какая-нибудь шпионка, подосланная богемской или немецкой знатью, а то и кем похуже. Сейчас ты доподлинно знаешь, что любовница наследника престола не станет вытягивать из него государственных тайн во время постельных игрищ, а он сам, бормоча во сне, не выболтает какую-нибудь важную тайну нашим противникам.

— Он говорит во сне? — недоверчиво нахмурился Курт, и Альта неловко дернула плечом:

— Нет, даже не храпит. Только зубами скрипит иногда. Противно довольно-таки.

— Эй, — недовольно окликнул Фридрих. — Я все еще здесь.

— О, Господи… — обессиленно выдохнул Курт и, усевшись на единственный в комнате табурет у старого массивного стола, тяжело оперся локтем о столешницу.

В комнате снова повисла тишина — Альта, утратив запал, порожденный скорее растерянностью, нежели действительной злостью, молча смотрела под ноги, теребя рукав рубашки, а Фридрих, похоже, по-прежнему пытался найти и никак не мог отыскать нужные слова. Впрочем, какие слова тут могут быть нужными, Курт с трудом представлял и сам…

— Давно? — спросил он коротко, и Фридрих вздохнул:

— Пятый год.

— И насколько далеко все зашло?

— У меня нет тайно рожденных детей, если ты об этом, — буркнула Альта, и он кивнул:

— Уже неплохо… Мать знает?

— Я не говорила, но… Думаю, догадывается.

— Мартин?

— Нет, — четко и куда более уверенно выговорила Альта. — Я ему не говорила, и тайн от тебя у него нет.

— А Бруно?

— Так, вот отца Бруно не трогай! — снова повысила голос она. — Смирись уже с тем, что он не только твой духовник, и перед другими у него тоже есть обязательства!

— К примеру, покрывать прелюбодеяние, — с усталой желчностью согласился Курт. — Каковое, к тому же, пробивает немалую брешь в безопасности второго лица государства. Хороши обязательства, ничего не скажешь.

— Никакой опасности нет, — уверенно возразила Альта. — Я знаю, что у тебя на этот счет иное мнение…

— Да, знаешь ли, здоровяк со стрелой бога у твоего горла был весьма убедителен.

— Но все же обошлось, — нарочито бодро улыбнулась она и, встретившись с Куртом взглядом, вздохнула: — Да брось, пап, неужто ты всерьез считаешь, что я сама об этом не подумала?

— Когда прыгнула в постель к титулованному любовнику в восемнадцать лет? — холодно уточнил он. — Разумеется, я всерьез считаю, что ты не думала вообще ни о чем.

— Ну, хорошо, — нехотя согласилась Альта, — тогда не подумала. Но подумала позже. Во-первых, брешь и так имеется: у него есть сын, тоже будущий наследник, причем опять единственный. Во-вторых, а что, в конце концов, такого страшного может случиться? Меня похитят, будут его запугивать смертью любовницы, требовать каких-то действий, уступок, решений? Да не примет он их условия, и всего-то проблем. Меня убьют, они ничего не получат…

— …зато мы получим подавленного апатичного наследника Империи…

— …который пострадает немного и уймется, — докончила Альта уверенно. — В конце концов, злее будет.

— Дочь своего отца, — тихо пробормотал Фридрих и осекся, когда к нему разом обратились два хмурых взгляда.

— Как я понимаю, — подытожил Курт, — если я повелю вам обоим все это прекратить, вы кивнете, дадите обещание и нарушите его при следующей же встрече.

— Не могу поклясться, что так не случится, — подтвердил Фридрих сдержанно.

— Я надеюсь, вы оба понимаете, что попросту с хрустом сломали жизни друг друга через колено?

— Боюсь, да, — тихо согласился наследник, и он лишь молча кивнул, с усилием опершись о стол и неспешно поднявшись.

— Пап… — начала Альта и запнулась, не договорив — аргументы у нее явно иссякли, а то, что давить на эмоции в отношениях с отцом есть затея напрасная, она усвоила быстро и давно.

Курт обвел взглядом притихшую парочку, снова зачем-то обернулся на темное окно и, вздохнув, молча направился к выходу.

— Все будет хорошо, — с принужденной, фальшивой убежденностью произнесла Альта вслед, и он остановился, задержав ладонь на ручке двери.

— Нет. Все будет плохо, — отозвался Курт ровно, не оборачиваясь, и вышел, аккуратно прикрыв створку за собой.


(обратно)

Глава 2


Мимо комнаты Мартина Курт прошел, не останавливаясь, свернул в соседний рукав коридора и, уверенно преодолев десяток шагов темного узкого пространства, без стука распахнул первую от поворота дверь.

— Опять не запираешься, — хмуро констатировал он, войдя, и фон Вегерхоф, отложив на стол небольшую потрепанную книжицу, коротко усмехнулся:

— В этом лагере? Pourquoi faire?[1056]

— Когда ты это узнаешь, будет поздно, — ответил Курт, усевшись за стол напротив, и, помедлив спросил: — Выпить есть? Моя фляжка осталась в комнате.

Стриг помедлил, пристально глядя в его сумрачное лицо, потом, не ответив, поднялся, подошел к стоящей на полу дорожной сумке и извлек из нее пузатую серебряную флягу. Протянутый ему сосуд Курт взял преувеличенно сдержанно, с удивлением отметив, как в душе начинает скрестись запоздалая злость — на самого себя за слепоту и на этих двоих за их безрассудство, и на Бруно, снова, уже не в первый раз, скрывшего от него то, что он должен, обязан был знать…

— Альта и Фридрих, — сказал он, глядя в глаза стригу. — Ты знал?

— Что? — растерянно нахмурился фон Вегерхоф, и Курт, удовлетворенно кивнув, молча откупорил флягу и сделал четыре больших жадных глотка. — Je demande pardon, повтори, будь любезен, что ты сказал, — дождавшись, пока он продышится, осторожно уточнил стриг. — Только на сей раз поясни, что под этим следует разуметь, а то ведь фантазии у меня сейчас возникли самые презабавные.

— Альта склеила Фридриха, — коротко пояснил Курт, со стуком водрузив флягу на стол. — И это не забавно.

— Oh, merde, — пробормотал фон Вегерхоф тихо, и он кивнул:

— Очень емкое описание ситуации, я бы сказал.

— Когда и как они успели?

— Видимо, когда Альта приезжала в замок заниматься лечением его супруги, а потом от случая к случаю, как сегодня, когда я застукал их почти в процессе. Подозреваю, что и сегодня я бы ничего не узнал, если б они не утратили осторожность и не повели себя настолько нагло; видимо, решили провести побольше времени друг с другом перед расставанием и потому даже не стали дожидаться, пока все уснут. Прежде они явно были куда осмотрительней, раз уж столько лет ухитрялись это скрывать, даже встречаясь здесь… А я-то, идиот, радовался тому, что она постоянно рвется в лагерь, и осыпал похвалами Фридриха за то, что он находит время на уроки Хауэра за государственными заботами… Но ты-то! Ты куда смотрел? Ты же видишь, чувствуешь, слышишь больше любого из нас, ты как не понял, не почуял, не раскусил?

— Вот что точно забавно, — мягко заметил стриг, — так это то, что отец задает такой вопрос постороннему… Нет-нет, — вскинул руку он, не дав Курту ответить, — я понимаю. Тебя почти никогда не было рядом, и в том не твоя вина — ты вечно на службе, вы и виделись-то раз в полгода, и я как член Совета отвечаю за вверенных Конгрегации подопечных, согласен… Однако я и сам, позволь напомнить, не так чтоб умирал от скуки и бездействия в последние годы. Да, в те дни, когда меня приглашали для тренировок Альты, я видел здесь и Его Высочество. Да, замечал, что они друг к другу неравнодушны. Да, подозревал, что дело не лишь только в том, что Альта знакома с ним с детских лет. Но — нет, я не думал, что у них зашло настолько далеко. Дурак? Дурак, согласен. Однако дело, ты прав, куда серьезней, нежели задетая родительская честь. Это теперь… многое меняет.

— Именно потому и любопытно, что Бруно не счел необходимым поставить тебя в известность как члена Совета: все-таки это информация, прямо влияющая на безопасность наследника.

— А Бруно откуда это известно?

— Альта призналась на исповеди, как я понимаю.

— Тогда ничего удивительного: тайна исповеди подразумевает…

— Хренов святоша.

— А ты верен себе, — укоризненно вздохнул фон Вегерхоф. — Но сейчас не время для наставлений… И должен заметить, многое из того, о чем я сегодня намеревался говорить с тобой, начинает выглядеть для меня самого иначе. И многое становится куда яснее.

Курт молча смерил собеседника взглядом, помедлил и, взяв со стола флягу, снова неторопливо, вдумчиво отпил три глотка. Стриг кивнул, словно одобряя столь верную подготовку к грядущему разговору, и придвинул табурет ближе к столу, утвердившись поудобнее.

— Вопросов, требующих обсуждения, — сообщил он неспешно, — имеется три. И тот, что я думал обсудить последним, я все же оговорю в начале нашей беседы.

— Вещай, — хмуро подбодрил Курт, закупорив и отставив флягу. — Предчувствую вечер изумительных открытий.

— Собор в Констанце подходит к самому пику, — продолжил фон Вегерхоф. — Косса уже начинает нервничать, и что может случиться — неведомо, посему Император находится под неусыпным надзором, под защитой лучших людей его самого и Конгрегации. Это — то, что тебе известно.

— И не вполне людей. Это — то, что мне известно быть не должно, но до чего на моем месте не догадался бы только дурак… Даже при том, что сегодня я имел все возможности усомниться в должной трезвости собственного ума.

— Да, — кивнул стриг, — но это не имеет отношения к делу; забудь на время об Альте, сосредоточься. Одно ты должен понять: Император защищен, защита собрана немалая, усиливать ее не имеет смысла. Далее — Его Высочество. Он направляется к своей армии у границ Австрии. Сведения подтверждаются, герцог не просто огородился из осторожности, а явно планирует активные действия; учитывая, что сам он отсутствует на Соборе в Констанце — какие это будут действия, можно только гадать…

— Будет война.

— Да, — вздохнул фон Вегерхоф. — Это практически не вызывает сомнений. Настоящая, полноценная война, вопрос лишь во времени, и время это — считаные недели, если не дни; наследник едет на бой, это бессомненно. Вокруг него также целое сонмище телохранителей, агентов, людей и не вполне, и его защита — задача едва ли не более важная, нежели оберегание Императора: не станет Рудольфа — это беда, но случись что с Фридрихом — это катастрофа…

— Все это я тоже знаю, — оборвал Курт устало, и фон Вегерхоф вздохнул:

— Я понимаю, но должен был напомнить об этом, дабы ты осознал: принятое Советом решение, о котором я сообщу, не родилось ex nihilo, а было продуманным, взвешенным и обоснованным. И еще одно: когда я говорю «решение» — на сей раз я не разумею нечто утвержденное и неизменное, на сей раз от тебя зависит, претворится ли оно в жизнь.

— Что надо сделать? Куда ехать, где жечь?

— Альте надо ехать, — негромко возразил фон Вегерхоф. — С наследником.

Курт мгновение сидел недвижимо и молча, потом скосился на стоящую перед собою флягу, снова перевел взгляд на собеседника и подчеркнуто спокойно уточнил:

— Чья была идея?

— Решение принимал Совет… — начал фон Вегерхоф, и он перебил, не повышая голоса:

— Чье было решение — я понял с первого раза, я спросил, чья это была идея.

— Ты пытаешься заставить меня признаться, что задумка принадлежит Бруно?

— А ему?

— А это имеет значение?

— А у меня есть привычка интересоваться тем, что не имеет значения?.. Стало быть, ему, — кивнул Курт, когда стриг замялся, не ответив, и коротко усмехнулся. — Quam belle[1057]… Id est, у меня есть «veto» на это решение?

— Есть.

— И если я им воспользуюсь — какие указания на этот счет ты получил? Плюнешь и махнешь рукой, станешь уламывать, уговаривать, давить на совесть?

— Пытаться приводить разумные аргументы, — с заметным трудом сохраняя невозмутимость, ответил фон Вегерхоф. — У меня их в запасе несколько, я разместил их в порядке повышения важности и выложу, если услышу «нет». Если же это «нет» останется неизменным — как я и говорил, на сей раз за тобой сохраняется право на решение.

— Я мог бы услышать те самые аргументы? Так, любопытства ради.

— Eh, bien[1058], — кивнул стриг с прежним наигранным спокойствием. — Самым важным, на мой взгляд, является аргумент самый очевидный: Альта — единственная, кто в себе сочетает разом и лекаря, лучшего в Конгрегации, и боевого expertus’а, и второго такого человека у нас просто нет. Наследник — самое ценное наше имущество на данный момент, без него все планы идут прахом, а Конгрегация будет вынуждена начинать все сначала. Одною лишь Альтой мы заменяем двоих, и при том такая замена на эту «одну» качественней, нежели гипотетические «два». Второй аргумент идет довеском: она женщина, и от нее никто не ждет угрозы, что дает ей определенную фору.

— Третий есть?

— Есть. И мне он стал очевиден лишь сейчас, после принесенной тобою новости… Учитывая их отношения, мы можем быть уверены в том, что наследник не станет упрямствовать и, pardon, кочевряжиться, пытаясь избавиться от докучливого телохранителя, споря с его указаниями, и уж точно не станет давить титульным авторитетом, если случится конфликт. Равно как и сам телохранитель (и лекарь, что тоже имеет значение) будет более обычного заинтересован в том, чтобы сохранить подопечного в целости.

— Нельзя не согласиться, — кивнул Курт безучастно. — И должен заметить, что Бруно на месте ректора делает успехи. Надеюсь, он еще не завел привычку после каждого подобного решения спускаться в подвал и предаваться там самобичеванию.

— Бруно…

— …клятый праведник, — оборвал он, не дав стригу договорить. — И да, спустя столько лет я все еще жду, когда он лопухнется. И да, это его решение меня радует: если он так обошелся со старым другом и собственной воспитанницей — в прочих ситуациях тем паче поступит верно… Да, я согласен. Пусть едет.

Фон Вегерхоф замер, даже не пытаясь скрыть растерянности, и осторожно переспросил:

— Est-il si facile?[1059]

— Аргументы у тебя были серьезные, — перечислил Курт сдержанно, — доказательства необходимости — весомые; впрочем, и без них я разумею, что Совет решил послать Альту в пекло не шутки ради или от скуки. Считай, что убедить меня тебе удалось, и давай перейдем к обсуждению оставшихся двух вопросов.

— Ты можешь сказать, что тебе страшно, — мягко заметил стриг. — Здесь никого больше нет, никто не услышит, не увидит и не узнает, что у Молота Ведьм тоже есть душа, а я никому не раскрою этой страшной тайны. Не обязательно делать вид, что тебе все равно, Гессе; в запертой комнате в далеком монастыре, наедине с тем, кто знает тебя вдоль и поперек, ты вполне можешь сказать то, что думаешь.

— Могу, — отозвался Курт сухо. — А смысл?

— Да хотя бы чтоб не околеть прежде времени, — с легким раздражением сказал фон Вегерхоф. — Когда под этой приросшей к мясу маской ты просто перегоришь от того, что кипит внутри, не находя выхода — в один совсем не прекрасный день отдашь Богу душу от остановки сердца.

— Согласно последним сводкам с мест, такого органа в моем теле не имеется, посему жить я буду вечно, — криво улыбнулся Курт и, помедлив, неохотно спросил: — Знаешь, что выдала Альта сегодня, пытаясь себя оправдать? Что я должен радоваться нынешнему положению вещей, ибо Конгрегация в ее лице имеет своего агента в ближнем круге Фридриха, и тем самым пресекается попытка внедрения оного агента со стороны.

— Нельзя сказать, что она неправа, — осторожно согласился фон Вегерхоф и решительно, четко, словно боясь вдруг передумать, добавил: — Это и будет темой второго вопроса, который нам надлежит обсудить сегодня. А если точнее, это не вопрос, а новость, каковую ректор академии и твой духовник настоятельно рекомендует тебе принять как факт и подлежащее исполнению указание.

— Мне велено не лезть и предоставить Альте окучивать Фридриха ко всеобщей пользе?.. Боюсь, я не смог бы этому помешать, даже если б Бруно приказал положить живот свой на исполнение такой миссии.

— Речь не совсем об этом, но близко, — кивнул фон Вегерхоф. — Прежде, чем передать тебе решение ректора лично и Совета в целом, хочу уточнить один важный момент. Ты ведь понимаешь, что связь наследника престола с незаконнорожденной дочерью простолюдинки сильно ударит по его репутации, если (а точнее, когда) об этом станет известно?.. Не отвечай, вопрос риторический. Отчасти ситуацию спасает то, что она при том дочь знаменитейшего в Европе инквизитора, а также имперского рыцаря и барона… Но всего лишь барона. И внебрачная. Для любовницы будущего Императора, согласись, набор регалий не слишком солидный.

— Ну так пусть Его Императорское Величество пожалует мне графский титул, — раздраженно фыркнул Курт, — и ценность Альты в глазах высокого общества разом подскочит на пару десятков процентов.

— Собственно говоря, уже, — негромко отозвался стриг, и Курт поперхнулся, уставившись на собеседника растерянно и зло, не сразу найдясь с ответом. — Мне об этом сообщили перед моей поездкой в лагерь, — продолжил фон Вегерхоф, пока он все так же сидел молча, переваривая услышанное, — однако сделано это, как я понимаю, давно. Бруно наверняка не одобрит, но я все-таки скажу: предполагаю, что подобный разговор имел место между ним и наследником, и Фридрих выбил у отца соответствующее решение именно по просьбе Бруно. Словом, как бы там ни было, а хочешь ты того или нет — вот уж чуть более года ты граф. Мои поздравления. Соответствующие документы хранятся в Совете, и тебе их, полагаю, покажут, буде у тебя возникнет желание на них полюбоваться. Je demande pardon, что забыли сообщить.

— Иди ты вместе с ними… — начал Курт ожесточенно и запнулся, не договорив.

— Негодная, Гессе, дурная это традиция — казнить гонца за принесенные им вести, — укоризненно вздохнул стриг, — дурная и не христианская… Имей в виду, что теперь ты владеешь бывшим имением Адельхайды. Стараниями Сфорцы и Фридриха оно долго пребывало под прямым императорским управлением, и Рудольф не передал его никому из толпы жаждущих, pardon, наложить лапу. Оцени, сколько сил было задействовано ради тебя.

— Ради меня или ради имения Адельхайды?

— Да, управление имением, равно как и доходы с него, по-прежнему отходят к Конгрегации, но хотя бы формально ты — граф фон Вайденхорст цу Рихтхофен — обеспеченный знатный отец, за которого твоим отпрыскам будет не совестно перед общественностью. Однако, — игнорируя кислую физиономию Курта, продолжил фон Вегерхоф, — даже при всем этом — положение Альты весьма незавидно, что крайне неприятно, даже если не брать в расчет высокородных любовников. Да, ты ее признал. Да, твое имя она носит. Да, ее отец — знатная особа, знаменитость и практически живая легенда… Мартину этого достаточно: он мужчина и к тому же сам — обладатель Печати и Знака, а весьма расплывчатое звание expertus’а Конгрегации, каковое имеет Альта, особых преимуществ в глазах окружающих ей не дает, ибо сохраняется главный компрометирующий ее момент: она внебрачный ребенок. Бруно считает, что это следует исправить хотя бы post factum.

— Numne[1060], — безвыразительно сказал Курт, и фон Вегерхоф с показным бессилием развел руками:

— Это решение Совета.

— Я все еще жду, когда ты скажешь, что это глупая шутка.

— В таком случае тебе и впрямь придется обрести бессмертие, ибо ждать придется долго.

— Да вы там спятили.

— Tout se paye[1061], Гессе, — без улыбки заметил стриг. — Уж тебе ли этого не знать… А что, в конце концов, тебя так беспокоит? Никто не требует от тебя сочетаться браком со старой девой восьми десятков лет от роду или малолетней неразумной дурнушкой. Насколько мне известно, в те дни, когда ты наведываешься в академию, ваши с Готтер встречи не обходятся совместным чтением «Pater noster», иными словами, одна из важных составляющих брака уже присутствует. Она — вряд ли станет возражать, ибо не имеет на примете иных фаворитов. Ты, если не ошибаюсь, уж давно не отличаешься тягой к собиранию трофеев, посему твою свободу этот факт никак не ограничит, а матримониальных планов в отношении других женщин ты не имеешь. На твоей службе это также никак не скажется… Да и годы у вас обоих, признаемся, не те, чтоб так хвататься за вожделенную свободу. Приведи хотя бы один разумный довод, в связи с которым сие действо тебе претит.

Курт молча и хмуро скосился на фляжку, однако на сей раз за нее не взялся, лишь вздохнув и отвернувшись.

— Доводов нет, — кивнул фон Вегерхоф, так и не дождавшись ответа. — Стало быть, если не распадется Конгрегация, не сгорит в пламени войны Империя и ты останешься в живых после нового расследования, наведаешься в академию и утрясешь формальности.

— Отличный стимул сдохнуть вовремя… — пробурчал Курт и, не дав стригу возразить, повысил голос: — Со вторым вопросом разобрались. Что на третье? То самое расследование, как я понимаю?

— И оно тоже, — подтвердил фон Вегерхоф и, на мгновение замявшись, добавил: — И Мартин. С ним тоже проблемы.

— Я заметил.

— Ouais?[1062]

— Он сам не свой сегодня, это не увидит только слепой. До внезапного знакомства с личной жизнью Альты я намеревался с ним поговорить, но… не сложилось.

— «Сегодня», — повторил стриг недовольно. — А ты сама проницательность, о лучший инквизитор Империи… Как он тебя зовет?

— Что?.. — непонимающе нахмурился Курт, и тот повторил с расстановкой:

— Мартин. Как он к тебе обращается в разговоре?.. Задумался? — с усталой едкостью констатировал фон Вегерхоф. — Полагаю, это оттого, что каких-либо обращений он по возможности избегает вовсе. А знаешь, как он зовет тебя за глаза?

— Майстер Гессе, — нехотя ответил Курт, и стриг кивнул:

— Да. До сих пор. И сейчас ты не спросишь, почему Бруно молчал, ибо, сколь мне известно, об этом тебе говорили не раз, и не только ректор, и на сей раз спрошу уже я: где хваленая способность Молота Ведьм влезать в душу и располагать к себе?

— Ты что-то путаешь, — хмуро отозвался он. — Хваленой способностью Молота Ведьм является талант пробуждать в собеседнике грешные мысли о смертоубийстве.

— Ты в очень выгодном положении, согласен: увиливать от ответа и отговариваться сумрачными шуточками о собственной репутации ты можешь долго. А вопрос меж тем остается. И еще кое-что: ты давно интересовался, как у него дела на службе?

— Спрашиваю при каждой встрече. И у него, и у Бруно.

— И что говорит тебе Бруно?

— Я полагал — ты спросишь, что говорит Мартин.

— «Нормально». Так он говорит, — уверенно предположил фон Вегерхоф. — А ты не докучаешь ему выяснением подробностей. Так что тебе говорит Бруно?

— Я так понимаю, тебе и без меня это прекрасно известно, — огрызнулся Курт. — Но если ты хочешь непременно услышать это от меня, скажу: по его словам, Мартин чрезмерно рьяно взялся за службу и настойчиво пытается доказать, что Сигнум и Печать получил не зря и достоин следовательского звания.

— Доказать, что достоин тебя, — с нажимом поправил стриг. — А когда ты даже не в последний раз, а хотя бы лишь однажды сказал ему, что им гордишься?

— Я не могу им гордиться, это — понятно? Дни, когда я был рядом, можно сосчитать, не напрягаясь; хвалиться здесь совершенно нечем, но сие есть факт. Не я его воспитал — его воспитали академия, Бруно, Висконти и Готтер. Даже ты его видел чаще, чем я, и даже Хауэр с Крамером повлияли на него больше, чем я, а помимо прочего — все, чего достиг Мартин, это в первую очередь и его собственная заслуга тоже, заслуга его прилежания, ума, устремленности. Чем я могу гордиться — тем, что когда-то имел отношение к его зачатию? Это глупо.

— Mon Dieu[1063], Гессе, — поморщился фон Вегерхоф, — ты скоро упрёшься в полвека жизни, а ведешь себя порой, как мальчишка. Можно хотя бы изредка отбрасывать свою принципиальность? Ты можешь ему это просто сказать?

— То есть, сказать то, чего я не думаю?.. Судя по началу этого разговора, Бруно и тебе во всех детальностях поведал о служебном рвении Мартина, и, стало быть, ты должен знать, каковы его успехи на этом поприще. Ведь так?

— Так. Перед тем, как направиться сюда, я видел стопку отчетов с его подписью, и стопка, Гессе, была толщиной с палец; и это по большей части не промежуточные выписки по ходу расследований, а именно итоговые отчеты. И пусть заметная их часть — это обыденная мелочь, но у тебя самого не набиралось столько даже таких расследований в его годы.

— Quod suus eam,[1064] — одобрительно кивнул Курт. — И этому человеку ты мне предлагаешь солгать в надежде, что он этого не поймет?

— Mon Dieu… — повторил фон Вегерхоф уныло. — Просто беда с вашим семейством… Хорошо, оставим это. Зайдем с другой стороны. Как и ты сам верно заметил, за все эти годы побыть вместе вам почти не доводилось, и Совет также признает свою часть вины в этом, не перекладывая всю ее тяжесть исключительно на твои плечи. Обратить прошлое вспять невозможно, но можно попытаться исправить хоть что-то, посему новое расследование вы проведете вместе.

— Если мне не изменяет память, при выпуске Мартина именно Совет постановил, что наша совместная работа скверно на него повлияет.

— А ты не умничай, — недовольно осадил стриг, и Курт невесело усмехнулся, демонстративно вскинув руки. — На самостоятельную службу у парня было два года, он вполне освоился и понял свои силы, и сейчас ваша пара не будет представлять собою матерого следователя и мальчишку-выпускника без права и желания голоса и мнения. Это, к слову, прямое указание: сие назначение не подразумевает, что тебе придали нового помощника, которого разрешается доводить до душевного срыва и монастыря.

— Мне это теперь будут поминать вечно?

— Гессе, от тебя в смятении и запредельном ужасе, точно от всадника Апокалипсиса, сбежали два напарника, — подчеркнуто мягко напомнил фон Вегерхоф. — И на твоем месте я бы особенно не бунтовал, а учел сказанное.

— Я учту.

— Надеюсь. Припомни себя в его годы. Поставь себя на его место. Подумай. Когда тебе покажется, что ты все понял — подумай еще раз. Испортишь парня — тебе ничего за это не будет, bien sûr[1065], но сам себе этого не простишь.

— Я достаточно проникся и уже загодя устыдился, — заверил Курт. — Поскольку отказаться от этого плана мне явно не предоставили права — я бы хотел перейти к сути. Что нам предстоит и где?

Фон Вегерхоф бросил на собеседника хмурый взгляд, словно сомневаясь, что все сказанное возымело хоть какое-то действие, и кивнул, вздохнув:

— Грайерц.

— Вот как, — многозначительно отозвался Курт спустя несколько секунд молчания, и фон Вегерхоф многозначительно кивнул:

— Да.

Курт медленно кивнул в ответ, снова умолкнув, и стриг замолчал тоже, давая ему время осмыслить услышанное.

Грайерц. Небольшой городок в орте[1066] Фрайбург, недалеко от границы с Францией. Но что куда более важно — неподалеку от владений Австрийца; по сути, до этой границы можно дойти пешком, не особенно напрягаясь. Констанц, где сейчас проходит Собор, приблизительно в сорока двух-трех милях к северо-востоку, стало быть, грядущее расследование с Собором не связано…

— До сих пор, — продолжил, наконец, фон Вегерхоф, — наши там бывали набегами. Постоянного следователя, на которого было бы возложено это дело, нет: слишком дело необычно, слишком расследование растянуто, и тому, на чью долю оно выпало бы безраздельно, пришлось бы попросту сидеть на одном месте месяцами, а этого мы себе позволить не можем. И вот сейчас дело в руках Мартина.

— Вы выяснили, наконец, хотя бы приближенно, что там происходит? — спросил он, и стриг вздохнул:

— Если бы…

— Понятно, — коротко кивнул он.

Год. Почти год назад, летом 1414 года, началось одно из самых странных расследований в истории Конгрегации. После ненастной июльской ночи с грозой и градом в окрестностях Грайерца, по словам местных, «начались чудеса». Пропало несколько человек — сначала мальчик, потом его мать, которая пыталась разыскать его, потом влюбленная парочка, спустя еще неделю — двое мужчин, дровосеки. После этих случаев жители навскидку определили regio abnorma — чуть менее чем в четверти мили от того холма, где располагается городок.

Смычка леса с близлежащим лугом находится, если Курт верно помнил отчеты, примерно в часе пути от Грайерца или чуть больше, если принять во внимание холмистую местность и неспешный шаг. Однажды обитатели городка заметили, что есть некая область в лесу, где стоит свернуть чуть в сторону — и путник окажется на лугу через пару минут. Будь эта странность единственной, из этого даже можно было б извлечь пользу… Однако это был довольно узкий коридор — то самое место, которое выкидывало такой занятный кунштюк, а стоило сделать от этого коридора несколько лишних шагов в сторону, и оказавшееся там живое существо таяло в воздухе. Оно исчезало и не появлялось больше нигде и никогда.

Таким образом сгинули коза и собака одного из горожан у него на глазах, и, как знать, возможно, один из пропавших жителей ушел тем же путем. А возможно, его «съела земля» — именно такие слова одного из местных хранили отчеты. В определенном участке леса земля могла внезапно разверзнуться и поглотить идущее по ней существо.

Курт не следил за расследованием с особой пристальностью — там работали другие сослужители, это было не его делом, но не слышать о происходящем было невозможно, и подробности время от времени доходили до его ушей. О том, что происходит в глубине этой «странной» части леса, среди местных начали бродить столь занимательные истории, что уже невозможно было понять, где правда, увиденная истинными свидетелями, а где измышленные кем-то сказки, зажившие собственной жизнью, но за одно можно было поручиться: неподалеку от Грайерца происходит нечто сверхобычное. Люди продолжали исчезать — не часто, ибо жители опасались забредать на ту территорию, однако время от времени это случалось. Людская тяга к тайне за историю человечества сгубила больше народу, чем войны и разбойники…

— Вот только не понимаю, при чем здесь я или кто угодно из следователей? — непонимающе уточнил Курт. — Если дело настолько завязло, туда надо не меня, туда надо expertus’а и бойцов побольше.

— К слову, если найдешь присланного в Грайерц expertus’а живым, будет неплохо, — заметил стриг, и он вздохнул:

— Понятно. Как пропал — сведения есть?

— Никаких. В очередной раз вышел на место оценить обстановку и сгинул. Тела не нашли, хотя, как ты понимаешь, особенно глубоко в лесу никто и не искал. Мартин сражаться с призраками в одиночку не стал: отправил отчеты Совету и по первому требованию покинул Грайерц для обсуждения дальнейших действий.

— Молодец, — одобрительно заметил Курт, и стриг усмехнулся:

— А ты бы послал Совет последними словами, остался и попытался бы разобраться сам.

— И вляпался бы в очередное дерьмо, попутно погубив уйму народу и спалив хозяйский замок.

— Замок-то зачем?

— Не знаю, я бы наверняка нашел зачем.

— Тут ты прав, — уже серьезно согласился фон Вегерхоф. — При всей схожести ваших натур, твоей горячности у Мартина нет, он прежде думает, лишь потом действует; тешу себя надеждой, что доля заслуги Совета в воспитании у него этой черты имеется… Еще находясь в Грайерце, он запросил людей в поддержку и дальнейших инструкций от более опытных сослужителей и руководства, и вот тут-то и было решено привлечь тебя.

— Почему?

— Клипот, — многозначительно произнес фон Вегерхоф, и Курт болезненно поморщился. — Мы не считаем, что в Грайерце случился именно прорыв в клипот, но ни одного другого следователя, побывавшего в странных потусторонних местах и вышедшего оттуда живым и в своем уме, мы не знаем. У тебя есть хотя бы близкий, похожий опыт, у других нет вовсе никакого.

— Логика есть, хотя сомневаюсь, что мой опыт поможет…

— Хуже не сделает — это уж точно, — серьезно заметил стриг. — А если тебе удастся помочь Мартину раскрутить дело, сразу оттуда ты направишься в Констанц. Бруно считает, что твое присутствие на Соборе будет нелишним, учитывая собравшихся там персон.

— Как ты, однако, просто это сказал. Просто вот так взять — и раскрутить дело.

— Ну ты же Гессе, — пожал плечами фон Вегерхоф. — А тут у нас будет целых два Гессе.

— А почему вообще Мартин все еще здесь, почему я здесь? Почему нас обоих просто не направили в Грайерц сразу, зачем этот общий сбор у Хауэра?

— Вы оба, вполне возможно, в последний раз увиделись с друзьями и родными, — мягко напомнил стриг. — Отсюда до того городишки два дня верхом; потеря времени — несколько дней, но с этой потерей можно смириться, учитывая, что сия встреча, возможно, последняя. К прочему, время и не терялось совсем уж впустую — по запросу Мартина были собраны солдаты для оцепления сомнительных участков, и к тому времени, как вы прибудете на место, они уже будут там. Исчезновения людей участились в последнее время, и мы согласились с его мыслью, что стоит хоть как-то, в меру наших сил, блюсти границу этого места.

— Что за вояки?

— Наши. Никаких городских солдат, никакой наемной силы. Не зондеры, bien sûr[1067], но люди надежные, к бунту и сумасшествию не склонные, приказы не обсуждающие, под командованием молодого, но смышленого рыцаря. Бенедикт фон Нойбауэр, был взят на службу в Конгрегацию лет пять назад, показал себя достойно.

— У местных есть версия? Старые легенды, подозрения, слухи, бабушкины сказки?

— Нет. Каких-либо особенных, выдающихся персон в Грайерце не обитало, специфических легенд не имеется, сказки такие же, как и по всей Германии и за ее пределами. Версий также ни у кого никаких нет… Хотя говорить с местными вообще затруднительно: городок замкнутый, отдаленный, французская граница близко, и смешение там происходило долгое и изрядное…

— Боже, — поморщился Курт; фон Вегерхоф кивнул:

— Oui. Причем это и не французский, ему я Мартина обучил, насколько хватило у меня времени (сам понимаешь, виделись мы в эти годы нечасто), это самостоятельный диалект. Немецкий большинство жителей немного разумеет, однако говорящих на нем так, чтобы их было возможно понять, можно перечесть по пальцам. Мартин неплохо справлялся, хотя и сознавался, что пришлось нелегко. Но на сей раз с вами буду я и смогу помочь, если возникнут затруднения.

— Ты?.. — нахмурился Курт. — Зачем? Только не говори, что Конгрегация выдала нам тебя как переводчика, потому что даже для великого Молота Ведьм это будет чересчур.

— Ты прав, — согласился фон Вегерхоф сумрачно. — Чересчур.


(обратно)

Глава 3


«Йонас Фёллер, expertus.

Итоги первого дня любопытны, но не слишком богаты на полезную информацию.

Городок производит странное впечатление. Полагаю, до начала этих событий ему бы более подошло зваться деревней, ибо по сути это и есть лишь деревня, прилегающая к замку графа Грайерца и питающая оный замок. У местных это звучит весьма странно, причем у всех по-разному — «Грюйер», «Гроер», «Гройц»… По словам майстера Бекера, однако, его вопросы понимают, и что более важно — майстер Бекер понимает их ответы. Мои попытки пообщаться с горожанами потерпели крах, я понимаю одно слово из пяти, и это ужасно.

К моменту нашего прибытия этот маленький городок стал похож на бочонок, переполненный содержимым более надлежащего объема. За те месяцы, что расползались слухи о здешних событиях, к Грайерцу стянулись всевозможные странные личности. По пути сюда я видел монаха, явно бесприютного, в поношенной рясе; он бродил по лесу и возглашал молитвы так громогласно, что пугались наши кони. Участок леса не отзывался никакими эманациями, в самом монахе не было ничего сверхобычного, простой брат во Христе и совершенно очевидно — в экзальтации. Говорить с нами он отказался, явно сочтя недостойным прерывать свои молитвы даже ради беседы со служителями Конгрегации. Майстер Бекер решил, что будет неверным сходу вступать в конфликты с неведомыми персонами, и постановил найти его для беседы позже».

***
«Мартин Бекер, следователь второго ранга.

Нанесли визит графу Акселю фон Грайерцу. Сей сорокадвухлетний отец семейства (жена, двое сыновей, один из коих недавно обрел рыцарское звание и ныне находится на императорской службе), увы, злоупотребляет спиртным сверх меры. Происходящее совершенно очевидно оказалось непосильной ношей не столько для его ума, сколько для духа. Граф в растерянности, так как не знает, что думать о напасти, постигшей его владения. Так называемый Предел поглотил собою заметную часть леса, луга и прилегающей речушки, чем лишил графскую казну некоторых доходов и удобств, включая, например, внушительный кус козьего и коровьего выпаса.

Так называемые паломники собирают на его землях сушняк и ягоды, и, возможно, изредка охотятся на мелкого зверя (не доказано), что еще больше истощает графскую казну, однако приказать гнать с оружием нагрянувших к нему паломников он опасается, так как они не представляют опасности, не причиняют вреда его подданным, а также показывают себя как люди, ищущие Господнего блага, и обрести славу гонителя верующих ему никак не хочется. К прочему, у его подданных так называемые паломники зачастую покупают провизию, платя за все честно и без торга, что хоть как-то восстанавливает финансовый баланс от их пребывания и возмутительного существования Предела.

Его супруга пребывает в уверенности, что где-то во глубине поколений осталась некая неприглядная история рода, и теперь Господня кара настигает потомков. Никаких причин так думать у нее нет, никаких преданий на это счет ни в ее семье, ни в семействе графа не существует, и с уверенностью могу отнести сию версию исключительно к области фантазий испуганной женщины. Младшему сыну графа пять лет, поблизости от так называемого Предела он не бывал и как свидетель интереса не представляет.

Когда пошли первые слухи об исчезновениях и странностях, граф им не поверил, решив, что (v. i.[1068]) «у каждого уважающего себя захолустья должна быть своя легенда о дьявольских местах в лесу, куда нельзя заходить». Прошу заметить, как себя воспринимает владетель одного из приграничных графств — на мой взгляд, для человека, на чьих плечах лежит ответственность за один из серьезнейших участков границы, это настроение не слишком бодрое. Впрочем, это лишь мое мнение.

Далее, когда слухи стали чаще и громче, граф отрядил двоих солдат из своей стражи для проверки территории, будучи уверенным в том, что найдено никаких странностей не будет, но зато это успокоит народ. Солдат до границы так называемого Предела сопровождало около двух дюжин горожан, каковые остановились у этой границы, наблюдая, и по словам присутствовавших, пройдя вглубь, оба солдата «растворились в воздухе, как кусок соли в воде». Из свидетелей мною после было опрошено четверо, все четверо сходятся в этих показаниях.

Граф Грайерц был «взволнован и раздосадован», но все же не поверил услышанному, ибо (v. i.) «а вы бы, майстер инквизитор, поверили в столь редкостную чушь?». Так как горожане отказывались входить в «дьявольскую» часть леса, а также даже и под угрозой не желали заходить на сомнительный участок луга, граф решил успокоить подданных самолично, для чего и явился сам. Впрочем, от того, чтобы показать безопасность своих владений на собственном примере, он был удержан горожанами, и по их настоянию была отловлена и выпущена вперед коза, пожертвованная одним из них.

Со слов как присутствовавших, так и самого графа Грайерца, «бедное животное скрутило в жгут» и «похоже было, как если б невидимый великан возжелал свернуть из нее фитиль для светильника». Именно после сих событий граф Грайерц обратился к Конгрегации».

***
«Йонас Фёллер, expertus.

У подножия холма, где располагается Грайерц, в подлеске, множество самодельных шатров и шалашей. Кто эти люди — местные не могут сказать, все зовут их «паломники», ибо собрались эти толпы здесь исключительно с целью оказаться поблизости от Предела. Сие название зародилось именно в среде паломников: до их прихода жители Грайерца называли территорию, подвергшуюся странным изменениям, с народной простотой — «Дьявольское место». Однако вскоре отовсюду стянулись люди, по чьему мнению в окрестностях городка случилось не то явление ангела, не то снисхождение Господней силы, не то что-то в этом роде. Составить более упорядоченное мнение об их чаяниях пока не могу, ибо в среде самих паломников, как мы поняли, нет единой идеи; побеседовать с кем-либо из самих паломников пока не удалось, и представления о них на сей момент мы имеем с пересказов горожан. Однако почти все явившиеся явно сходятся в том, что Предел есть явление не диавольское, но божественное. Под их влиянием установился в обиходе и новый термин. Опасаюсь того, что они могут доставить множество неприятностей.

К границе Предела мы не приближались, посему собственных выводов, хотя б и начальных, о происходящем у меня пока нет».

***
«Мартин Бекер, следователь второго ранга.

Народный слух оказался более благосклонным к распространяемым рассказам о чудных делах в Грайерце, нежели графский, и к тому времени, как сюда прибыли мы с майстером Фёллером, лагерь «паломников» в подлеске, а in breve cogere[1069], искателей чудес, о возникновении которого сообщали ранее посланные в Грайерц коллеги, существенно вырос. Мое мнение — немногие из них сами понимают, что делают здесь, чего ожидают и почему здесь остаются. Возможно, мнение ошибочное, для его подтверждения или опровержения планирую побеседовать с паломниками.

Прибывшие сюда люди не причиняют вреда, не замечены в кражах, нападениях или излишней назойливости в отношении горожан, однако считаю необходимым направить в Грайерц бойцов Конгрегации. Primo, подобные сообщества непредсказуемы и в своих поступках зачастую внезапны. Secundo, считаю необходимым оцепить подходы к так называемому Пределу. По данным, которые я успел собрать, кое-кто из местных и также из прибывших заходят внутрь, каким-то непостижимым образом исхитряясь оставаться невредимыми. Правда это или нет, счастливое ли стечение обстоятельств или некое чутье, а также для чего они это делают — мне пока неизвестно, но даже и просто от любопытствующих, дабы уберечь их от опасности и гибели по собственной глупости, оградить так называемый Предел следует».

***
«Йонас Фёллер, expertus.

Совершил первый выход на место. Сосредоточиться было сложно, ибо за мной неотступно бродили любопытствующие из числа горожан и паломников. Они держались в отдалении, однако их пристальное внимание несколько выводило из равновесия и отвлекало, ибо было неясно, чего от них можно ожидать.

Впрочем, первое впечатление я составил, однако не могу сказать, что составил мнение. С одной стороны, я не уловил каких-либо эманаций, говорящих о диавольской природе возникшего в Грайерце явления, а также каких-либо признаков чего-либо много худшего. С другой стороны, после такого предварительного заключения (по логике действия и ad imperatum[1070]) я был вынужден произвести также и проверку версии, принятой в среде паломников, однако и никаких сил, могущих быть отнесенными к божественным проявлениям, я также ощутить не сумел.

Напряжение, бессомненно существующее в Пределе, носит довольно странный, запутанный характер, и я затрудняюсь в определении его природы. Возможно, следующий выход принесет больше пользы.

Ситуацию еще более осложняет то, что местному населению и паломникам мне приходится представляться просто священнослужителем, опасаясь дурной реакции на мой status. К самому факту служения expertus’ов в Конгрегации люди уже почти привыкли, однако в их головах все еще удручающе скверно приживается мысль, что expertus может быть и священником».

***
«Мартин Бекер, следователь второго ранга.

Удалось поговорить с так называемыми паломниками. По первому впечатлению могу сказать, что собрались в Грайерце люди странные (впрочем, это характеризует всех паломников вообще), однако с виду доброжелательные. Я бы сказал, именно этим они страннее прочих и именно это вызывает наибольшее подозрение и неприятие.

Брат Якоб, коего мы встретили при въезде расхаживающим у границы так называемого Предела, явился сюда из Мюнхена, так как слышал, что здесь (v. i.) «творятся вещи дивные и восхитительные». По слухам, которые подвигли его на это путешествие, в Пределе слышали ангельское пение и видели (v. i.) «светозарные образы». Подтверждений этому от других паломников мне получить не удалось, посему отношу это к искажению свидетельских показаний и прямой фантазии. Брата Якоба в этом, однако, убедить не удалось, и он, сколь я понимаю, твердо вознамерился бродить по границе Предела с молитвами, пока собственными глазами не узрит образы и собственными ушами не услышит пение ангелов. Я предостерег его от опрометчивых попыток идти в поисках ангелов вглубь и буду надеяться, что со временем бедняга разочаруется в своих поисках и уберется восвояси.

Примерно с теми же чаяниями собрались здесь и прочие. Иными словами, все они убеждены, что в Грайерце имеет место нечто вроде откровения, события божественной природы, и если вести себя должным образом, это откровение можно постичь.

Самой мысли о возможной ереси каждый здесь страшится и при всяком разговоре подчеркивает, что никто не намерен создавать новый орден, проповедовать недолжное противление канонам Церкви или иным образом покушаться на установленные порядки. Майстер Фёллер прогулялся по их лагерю, и по его заключению — обладателей сверхобычного дара среди присутствующих нет. Разумеется, это лишь первый поверхностный взгляд, и он полагает, что следовало бы совершить еще одну «прогулку». Я с ним согласен. Не похоже, чтоб здесь ему что-то грозило.

Незлобивость и смирение почитаются в среде паломников за неоспоримые добродетели, и как я понимаю, при всей разнородности, которую являет собой эта communio spontanea[1071], таковые — необходимое условие для пребывания в ней. Возможно, они попросту опасаются, что при иной линии поведения местные жители не станут их терпеть и изгонят, вполне обойдясь без участия людей графа.

Но повторюсь: считаю, что все выглядит слишком благостно, чтобы быть безобидным».

***
«Йонас Фёллер, expertus.

В среде паломников нет какого-либо единого предводителя или нескольких, все они держатся мелкими группками либо сами по себе, исхитряясь при этом жить в довольном согласии и без явных конфликтов. Впрочем, есть люди, коих они слушают как проповедников, хотя те себя за таковых не выдают и считают, что попросту умеют вслух выразить то, что думают прочие, а также добрым словом ободрить людей, оказавшихся вдали от родного дома, и за то их любят. Должен заметить, что в целом они правы: одну такую беседу я услышал, содержательного в ней не было ничего, лишь повторение разными красивыми словами одной мысли, что все они собрались здесь, дабы узнать, что происходит. Я бы сказал, что такой бессомненной очевидности мне ранее и слышать-то не доводилось.

Дважды я прошелся по всему лагерю, пытаясь уловить эманации, исходящие от кого-либо из присутствующих, и пока результат отрицательный: ни одного обладателя сверхнатуральных возможностей среди паломников не обнаружено. Однако, памятуя расследование в Бамберге, не считаю возможным с точностью дать заключение, что таковых нет.

Обозначить подозрительных персон не могу: подозрительными в таких условиях кажутся все. В этом полагаюсь на проницательность майстера Бекера».

***
«Мартин Бекер, следователь второго ранга.

Опрос горожан показал довольно ровное отношение к так называемым паломникам. Правила, принятые ими, дали свои плоды: так как они никому не мешают и не позволяют себе никоим образом задевать местных жителей, они и не вызывают особой неприязни.

Мои попытки задавать вопросы в лагере самих паломников встречаются без воодушевления, но и без враждебности: мне отвечают, от разговоров не бегут, при общении ведут себя со сдержанной уважительностью. Есть, впрочем, и отдельные представители этого сообщества, вступающие в беседы со мною мало того что охотно, но и по собственному почину; они полагают, что прибытие инквизитора ускорит раскрытие тайн так называемого Предела и явит им откровение, ради коего все они сюда явились. Пытаясь придать нашей беседе долю задушевности, однажды я в шутку спросил одного из них, не ждет ли он, что я или майстер Фёллер за руку выведем к ним ангела или вынесем из кустов Святой Грааль. Боюсь, что как шутку паломник это не воспринял.

Должен также отметить еще один важный момент. Все паломники блюдут пост. Поначалу мне думалось — это из-за того, что мясо дорого, а дерзать еще и охотиться во владениях графа они опасаются, но оказалось, что поста обитатели этого лагеря придерживаются осознанно. На мои вопросы они отвечают, что блюдут чистоту души и тела, дабы не осквернять собою святое, возможно, место, однако меня беспокоят иные доводы, кои они при том приводят. Так называемые паломники, объясняя принятые ими правила, говорят о (v. i.) «любви ко всякой живой твари» и милосердии, и даже если оная тварь не была умерщвлена для пропитания лично ими, (v. i.) «во время трапезы, поедая плоть Божией твари, нельзя не привести на ум ее мучения во время гибели».

Я никоим образом не подвергаю сомнению, что кротость сердца и искоренение в своей душе всякой жестокости достойны похвалы, а ожидание дней, когда «lupus et agnus pascentur simul[1072]» — благочестивое и верное чаяние, однако то, как выражают его так называемые паломники, вызывает у меня подозрение. Alias[1073], чувствую ересь, хотя доказать еще не могу.

Позже вернусь в лагерь и выясню подробности».

***
«Йонас Фёллер, expertus.

Узнал, что сегодня в Пределе исчез брат Якоб. Если сказать точнее, он ушел из лагеря паломников два дня назад, но так как до сей поры не вернулся — его было постановлено считать погибшим. Я пытался вызнать хоть что-то об обстоятельствах происшествия и должен сказать, что говорили со мной на удивление охотно, хотя полезного я узнал мало. Вместе с ним пропал и один из паломников — молодой парень, как считается — наемник, одинокий; по крайней мере, о его семье никому ничего не ведомо.

Должен отметить некую странность в ответах паломников на мои вопросы. Несколько человек сказали мне, что не удивляются смерти наемника (а они убеждены, что и он, и брат Якоб именно погибли), ибо к Пределу он явился не как все, за откровением и чудом, а «в поисках наживы», и его грех погубил также брата Якоба, с которым они явно ушли вместе. Что за наживу разумели паломники, я не смог понять, а быть слишком назойливым по известным причинам опасался. Еще из своих бесед с ними я смог уяснить, что подобных тому наемнику здесь бывало множество (не могу сказать, сколько именно), и все они сгинули бесследно. Впрочем, говорят также, что некоторые из них нашли, что искали, и удалились со своей добычей.

Одна из женщин, с которой я говорил, обмолвилась также о пяти случаях пропажи людей, кои никогда и не пытались вступать в Предел, опасались его и уж точно не пошли бы туда без предупреждения и в одиночку. Их вещи оставались в лагере, а стало быть, эти люди не решили попросту бросить свою затею и уйти по домам. Тел их не находили, живыми тоже.

Местным жителям или людям графа никто об этом не сообщал, справедливо полагая, что судьба непрошеных гостей никого из них не интересует».

***
«Мартин Бекер, следователь второго ранга.

Я проверил информацию, полученную через майстера Фёллера от так называемых паломников. Согласно ей, в лагере имели место исчезновения людей, о коих доподлинно не было известно, входили ли они на территорию Предела. Опрос свидетелей показал, что все они исчезли, войдя глубоко в лес за какой-либо надобностью, например, для сбора сушняка, но неизвестно, так ли это, или сие было отговоркой с их стороны.

Также выяснил кое-что любопытное относительно «пришедших за наживой». Как я понял из рассказов так называемых паломников, все это не более чем слухи, а то и попросту фантазии либо же неведомо на чем основанные надежды. Считается, что на территории Предела находятся предметы, прежде бывшие обыкновенными и такими с виду оставшиеся, но впитавшие в себя неведомую силу того места и оттого приобретшие чудесные свойства. Говорили о камнях, обыкновенных булыжниках, исцеляющих болезни, о ветках, срезанных с деревьев, каковые теперь обрели едва ли не свойства волшебных жезлов, исполняющих желания. И если в историю о камнях я еще готов поверить (ибо классифицировать эманации Предела майстер Фёллер до сих пор не смог, и ждать можно всякого), то в сказки о волшебных жезлах верится с трудом. Обнаружить хотя бы одного человека, видевшего подобные предметы въяве, я не смог, все рассказы были лишь переложением чьих-то слов, а те слова, в свою очередь, также были пересказом услышанного.

Один из тех, с кем я говорил, Грегор Харт, по свидетельству его собратьев паломников, явился в Грайерц именно в поисках таких предметов, входил внутрь так называемого Предела и возвращался оттуда. На мои вопросы Харт долго не желал отвечать, после чего неохотно пояснил источник слухов: на территорию Предела он заступил однажды, сбившись с пути, но прошел недалеко и вовремя возвратился, не угодив ни в одну из его странных ловушек. Рассказав об этом кому-то из паломников, он сам же на следующий день услышал о себе, что бродил в тех местах часами, а теперь говорят, что он едва ли не живет там, и какой-то человек даже предлагал ему поход в так называемый Предел в поисках исцеляющих камней, от чего Харт отказался.

Не знаю, верить ли ему. Поймать его на лжи я не смог, но что-то в его поведении меня настораживает».

***
«Йонас Фёллер, expertus.

Вле

Вчера на

Вымарано две строки.

Adnot.[1074]: Майстер Фёллер находится в состоянии крайнего возбуждения и не в силах писать. Записываю с его слов.

Вчерашним утром я решился на еще один выход к границам Предела с целью выяснить хотя бы, не различается ли сила исходящих из него эманаций какими-либо оттенками и насыщенностью в зависимости от места. Обойдя границу по лугу, я могу с уверенностью заключить, что ощущаемые там токи столь же полны и явственно осязаемы, как и в части леса, что я исследовал первой.

С луга я возвратился в лес и ушел вглубь, намереваясь для полной убежденности обойти с другой стороны Предела. Его я четко ощущал по правую руку от себя и был полностью открыт, дабы ненароком не сбиться с пути и не вступить за его границу. Внезапно я ощутил приступ тошноты и в первый миг решил, что не рассчитал сил, переутомился, но тут же понял, что сие ощущение не телесной природы. В следующее мгновение меня накрыло волною темных, отвратительных, гнетущих эманаций, от каковых я едва не лишился сознания. Сделав механически несколько шагов, я ощутил, как они ослабли. Преодолевая себя, я отступил назад, к месту, которое только что миновал, и услышал их снова, а вчувствовавшись, понял, что исходят они из земли подо мною.

Отметив место, я возвратился в Грайерц и сообщил о своей находке майстеру Бекеру, и вместе с ним и двумя горожанами мы вновь пришли к отмеченному мною месту. Пока горожане копали, где было сказано, приступы дурноты одолевали меня все сильнее, и я сам не понимаю, как удержал себя по эту сторону сознания.

Один из копателей вдруг вскрикнул и хотел бросить лопату, но майстер Бекер велел ему продолжать, и вскоре в земле обнаружилось тело, при виде коего оба горожанина выскочили из ямы и с громкими молитвами убежали в кусты. Мне кажется, им стало дурно, но на это я не обратил особенного внимания, потому что дурно стало и мне. Однако увидев, как недоуменно смотрит на нашу находку майстер Бекер, я вынудил себя приблизиться и заглянуть.

Здесь я потерял сознание и далее не могу свидетельствовать».

***
«Мартин Бекер, следователь второго ранга.

В лесу, вдалеке от лагеря так называемых паломников и неподалеку от границ Предела, обнаружено тело, захороненное, насколько я могу судить, около полутора недель тому назад или чуть больше. Прежде чем отдать нашим не вполне добровольным помощникам приказ копать, я осмотрел место, указанное майстером Фёллером. Очевидно, что некогда дерн был аккуратно снят, а два невысоких куста, что росли там, высажены человеческими руками и также недавно. Несмотря на поразительно раннюю в этом году весну, должен заметить, что все описанное явно заняло много времени и сил, ибо земля тогда еще не оттаяла полностью. Сделано все это было крайне тщательно, покров прошлогодних листьев (тоже явно набросанный кем-то) и подсохшей травы скрыл следы этой работы, и мимо сей могилы вполне можно было пройти, ничего не заметив, если б не дар нашего expertus’а.

Тело, обнаруженное в незаконном захоронении, должен сказать, ввергло меня в недоумение, а удручающее состояние майстера Фёллера лучше всяких иных свидетельств показывало, что то, с чем мы имеем дело — не какой-то дикий lusus naturae[1075], а настоящая малефиция.

С довольным трудом вытащивши горожан из кустов, где они попрятались, я потребовал от них дальнейшей помощи, а именно — извлечь труп из ямы и безотлагательно отыскать для меня инструменты, годные для анатомирования. Я счел, что этим можно побеспокоить графа Грайерца, так как этот достойный муж обещал мне любую помощь. Напомню: при моем расследовании в Биркенбахе неподалеку от мест, где жители добывали глину, также было обнаружено незаконное погребение, и тело, пролежавшее в глиняной могиле более месяца, было извлечено почти неповрежденным, однако на глазах разложилось на воздухе. Опасаясь повторения подобного провала, я счел, что имею достаточно оснований, дабы спешить с анатомированием.

На анатомирование граф Грайерц явился лично, по его словам — из любопытства, но я думаю — просто не поверив посланному мною горожанину. Отмечу также, что граф, хоть и был в явном stupor’е от нашей находки, заверил меня, что готов всецело способствовать расследованию, для чего необходимые инструменты вытребовал у своего эскулапа.

Майстер Фёллер, несколько опамятовавшись, также выразил желание присутствовать, отказавшись уходить. Условившись, что он все же покинет это место, как только ощущаемые им энергии станут слишком давить на его разум, я возражать не стал.


Отчет по вскрытию.

Тело с признаками мужского пола: отсутствие грудей, в наличии organa genitalia masculina externa[1076] человеческого устройства. Рост не слишком высокий, но с точностью его определить затруднительно. Конечности человеческие. От плеч и до головы (включительно) тело имеет признаки молодого бычка. Сама голова, глаза, форма ушей и рта (пасти), зубы, остатки волосяного покрова и зачатки роговых бугров надо лбом явственно указывают на животную природу. О кожном покрове что-то точное сказать затруднительно, разложение уже зашло довольно далеко, однако мне показалось, что и он более похож на животную шкуру.

У тела такой давности смерти и захоронения должна наблюдаться гнилостная сетка, при вскрытии сама кровь должна иметь консистенцию застоявшихся сливок и серо-бурый цвет, однако в обнаруженном теле сосуды и вены составляли сетку темно-серого цвета, кровь же была почти черного окраса, но при должной консистенции.

При анатомировании тканей отмечены многочисленные внутренние кровоизлияния. Несколько внутренностей лопнули (печень, одна почка, селезенка), сердце же разорвано почти на клочки. Следов гематом на коже против пострадавших органов и тканей не имеется, трещин и переломов ребер или иных костей нет, следовательно, внутренние органы не были повреждены в результате избиения.

В мышечных тканях также очевидно излитие крови, судя по всему — из множества лопнувших сосудов, мышечные волокна в этих местах тоже разорваны. Наибольшее количество таких повреждений отмечено там, где тело человека переходит в тело животного. Это не похоже на неудачную операцию по совмещению двух натур — никаких швов и соединений не наблюдается, скорее все выглядит так, что тело разорвало изнутри в процессе его превращения.

Смрад и ускорившееся разложение, а также состояние майстера Фёллера, явственно указывающее на малефическую природу существа, вынудили меня спешно уничтожить тело. Во избежание возможных проблем, под мою ответственность и по моему указанию, труп был сожжен в тот же день.

Опрос горожан и обитателей лагеря так называемых паломников отложен на завтра ввиду позднего времени».

***
«Йонас Фёллер, expertus.

Я не знаю, к чему отнести свое состояние, есть ли моя подавленность следствие воздействия сил, с коими я соприкоснулся, или же мой разум отзывается на пережитые ощущения, но в любом случае — я считаю необходимым об этом упомянуть. Минувшей ночью я плохо спал, просыпался в лихорадке и смятении. Сновидений не было вовсе, посему нельзя сказать, что меня мучили кошмары, однако будто нечто темное облекало меня всего — и душу, и словно бы тело. Я бы сказал, что повсюду мерещилась кровавая пелена, но это не было похоже на болезненный бред или даже обычный пугающий сон, я повторю с уверенностью, что снов и видений не было. Это было чувство. Чувство, коего я до сей поры не испытывал.

Утром я поднялся разбитым, и даже кажется, что лучше бы мне было не ложиться вовсе.

Майстер Бекер отправился беседовать с паломниками, и в этом я не могу ему помочь, но и сидеть без дела не могу тоже. Это существо не дает мне покоя. Что оно? Порождение Предела? Казалось бы, какие еще могут быть версии? Но ведь от самого Предела не исходит ничего подобного, он пугает своей непознаваемостью, но не испускает никаких темных эманаций, он совершенно не похож на то, что я слышал подле той страшной могилы и после, присутствуя на анатомировании.

Или, быть может, я что-то упустил? Быть может, Предел, который сам является пятном чуждого в нашем земном мире, в себе содержит как бы дверь в двери, какую-то часть чуждого для себя самого? Быть может, где-то в той части леса, которую я еще не исследовал, есть нечто вроде коридора в неведомое, откуда и пришла эта тварь?

Так как исполнить рекомендацию майстер Бекера и просто отдыхать не выходит физически, я решил не терять понапрасну время и проверить свою версию. Пройду чуть дальше того места, где была найдена могила, и обойду границы Предела с той стороны. Не уверен, что мне стоит пытаться пройти внутрь него самого, но попытаюсь приблизиться настолько, насколько это окажется для меня возможным, попытаюсь вслушаться в него и понять, что происходит.

Хотелось бы мне знать, сколько правды в слухах о Грегоре Харте, который, как считается, входил в Предел и выходил оттуда. Хоть он и отрицает это, но ведь он может говорить так, опасаясь обвинений в ереси или сговоре с каким-то силами, помогающими ему выживать в этом странном месте. Вдруг слухи не лгут? Вдруг это шанс пощупать Предел изнутри?..».

***
«Мартин Бекер, следователь второго ранга.

Первый опрос так называемых паломников дал мало. Все они напуганы, но сложно понять, чем именно — то ли рассказами о странном существе, то ли тем, что это привлекло к ним внимание служителя Конгрегации, и теперь они опасаются, что их поголовно заподозрят невесть в чем.

Один из немногочисленных детей, присутствующих в лагере, рассказал, что около двух недель назад слышал в лесу «страшное мычание», но я не уверен, что сие не есть его фантазии, порожденные донесшимися до него новостями об облике существа. Никто более его слов подтвердить не смог. Впрочем, памятуя о том, что игнорирование детских показаний, не подтвержденных иными свидетельствами, уже заводило следствие в тупик, я a posteriori принимаю в расчет и правдивость его слов.

Обитатели Грайерца также возбуждены и встревожены, и если к так называемым паломникам мне приходилось довязываться с вопросами, то эти осаждают меня сами, охотно отвечая, но более одолевая вопросами меня самого, будто я, заглянув в нутро этого существа, должен был тотчас постичь все и сразу.

P.S. Майстер Фёллер покинул Грайерц еще утром, и до сих пор я его не видел. Люди, с которыми я говорил в лагере так называемых «паломников», утверждают, что видели его в лесу, сосредоточенного и явно болезненного. Волнуюсь».

***
«Мартин Бекер, следователь второго ранга.

Наступил вечер, и майстера Фёллера все еще нет. Осмотрев его вещи, я нашел последний составленный им отчет, в коем сказано, что он намерен снова осмотреть прилегающую к так называемому Пределу территорию. Хуже то, что по словам майстера Фёллера мне показалось — он намерен также войти внутрь. Надеюсь, я ошибаюсь. Грегор Харт утверждает, что майстер Фёллер не обращался к нему с просьбой провести по территории так называемого Предела, и его собратья, кажется, подтверждают, что он весь день был в лагере. Даже если все они не лгут — не уверен, что наш expertus не рискнет сунуться туда в одиночку.

In omnem eventum[1077] вечер я посвящу составлению копий наших с ним отчетов, и если к завтрашнему полудню майстер Фёллер не появится, отправлю с этими копиями курьера».


(обратно)

Глава 4


Грайерц лепился на холме, покрытом свежей молодой зеленью, в прозрачном воздухе ощутимо пахло травяным соком, и казалось, что травинки лопаются под подошвами сапог и копытами коней, будто переполненные мехи. Зима в этом году решила отступить непривычно рано, уже в середине февраля снег сошел полностью, и сейчас, в начале апреля, все вокруг уже пропиталось солнечным теплом.

Заметно отощавшие за зиму четыре коровы бродили у подножья холма, у самой городской стены, выискивая растительность повыше, и на путников взирали равнодушно. Чуть в отдалении сгрудились десятка три овец с уже окрепшими ягнятами и столь же безучастно наблюдающий за прибывшими пастух — мальчишка неопределенного возраста.

— Pastorale… — пробормотал фон Вегерхоф не то с тоской, не то с легким раздражением; Мартин скосился в его сторону, однако ничего не сказал.

Майстер инквизитор Бекер вообще все время пути до Грайерца предпочитал блюсти молчание, если иного не требовали обстоятельства. Он рассказывал детальности начатого следствия, отвечал на вопросы о свидетелях и событиях, выдвигал свои версии и делился сомнениями, но когда тема расследования исчерпывалась — умолкал, пока какая-либо необходимость не принуждала его заговорить снова. Обыкновенно Курт ценил молчаливых спутников: обсуждение последних событий в политике, высоком свете или народе не относилось к числу его любимых занятий, если эти события не были чем-то значимы или не касались лично его, излияния и рассмотрения своих душевных тревог ему с лихвой хватало на исповеди, а чужие волнения давно перестали быть уникальными, чтобы вызывать не рабочий интерес.

Однако в этот раз молчание напарника неприятно давило на нервы, и временами казалось, что воздух вокруг дрожит от напряжения, точно над кипящим котлом. Окончательную ненормальность ситуации придавало то, что фон Вегерхоф, явно ощущавший царящую вокруг принужденность, пытался ее развеять, изображая разговорчивого легкомысленного попутчика. От того, что оба — и Мартин, и Курт — знали, что стриг в их присутствии играет ту роль, каковую привык исполнять в образе барона фон Вегерхофа, обоим становилось неловко; хотя, надо отдать должное, порою попытки эти и впрямь увенчивались успехом, и напряжение почти без остатка растворялось.

— Городок вправду небольшой, — сказал Мартин, увидев, как Курт разглядывает приближающиеся стены, и он молча кивнул в ответ. — Граф как-то сказал, что каждого своего подданного он знает в лицо, и я не удивлюсь, если это не фигура речи. Я сам за несколько дней выучил почти всех горожан.

— Не люблю мелкие городки, — вздохнул Курт недовольно. — В них обыкновенно вызревают самые крупные неприятности.

— Пражские обитатели могли бы напомнить, что ты не совсем прав.

Курт не ответил, с заметным трудом попытавшись ускорить шаг — с виду пологий холм оказался довольно крутым на подъеме, и идти становилось все тяжелее, особенно после нескольких часов пути. Не прихрамывать из-за тупой тянущей боли в правой ноге уже было невозможно, и от того, что спутники медлили, подстраиваясь под него, на самого себя в душе просыпалась тоскливая бессильная злость. Может, и впрямь — прав Хауэр, правы Бруно и Висконти, уже не намекающие, а прямо говорящие ему при каждой встрече, что пора бы сменить бродячую жизнь агента Совета хотя бы на должность обер-инквизитора в любом городе на выбор… Больше чем четверть века службы поминались все чаще, и отзывалось на эту память не разум, а тело — с каждым годом все назойливей, все явственней; однажды сырым осенним утром вдруг начинал ныть перелом, о котором, казалось, забыл уж лет десять как, или зажившая, как думалось, полдюжины годов назад рана вдруг вспыхивала внезапной резью, или в суставе, вывихнутом лет двадцать назад, начинало ломить, и все менее удачными становились попытки не обращать внимания, отмахнуться «пройдет», ибо ничего не проходило. Каждое новое напоминание о былых днях, приходя, водворялось в теле прочно, по-хозяйски, устраивалось основательно и навсегда. И хотя при каждом появлении в лазарете академии Курт неизменно становился объектом приложения целительских умений Нессель и Альты — с каждым годом становилось все яснее: даже лучшие лекари Империи не в силах вечно противиться обычной смертной человеческой природе, медленно, но верно берущей своё…

— А здесь как будто стало поживей, — заметил Мартин, когда до раскрытых ворот оставался десяток-другой шагов, и фон Вегерхоф хмыкнул:

— Найденный в лесу труп минотавра и явление конгрегатских воителей способны оживить и не такое болото.

Мартин кисло улыбнулся в ответ, невольно бросив взгляд через плечо, словно отсюда мог увидеть оставшихся в оцеплении у границ Предела бойцов.

Их было около полусотни, неразговорчивых и невыразимо мрачных — оттого, был уверен Курт, что вся их работа заключалась в беспрерывном хождении взад и вперед и ожидании невесть каких событий, которые, вернее всего, либо не произойдут вовсе, либо приключатся через месяц или год. Впрочем, случиться что угодно могло и завтра, и через минуту, и люди имперского рыцаря Бенедикта фон Нойбауэра это понимали, а потому не позволяли себе расслабиться, и это ежесекундное напряжение вкупе с бездействием сказывалось на них явно не лучшим образом.

С другой стороны, быть может, именно потому бойцы и исполняли возложенные на них обязанности с особым прилежанием и патрулированию границ Предела предавались рьяно и усердно. Расставить стражу так, чтобы охвачен был весь периметр, было невозможно — для этого сюда пришлось бы согнать три-четыре сотни человек, а посему отмеченную границу поделили на отрезки, каждый из которых и отдали под надзор одного из бойцов. Как сообщил господам дознавателям фон Нойбауэр, встреченный по пути сюда во время проверки обстановки, за время их присутствия в Грайерце при попытке проникнуть в Предел было остановлено и развернуто восвояси четверо паломников.

— Эти люди совершенно безумны, если хотите знать мое мнение, — категорично заявил молодой рыцарь, и хотя его мнения никто не спрашивал, Мартин кивнул с понимающим вздохом. — Я пытался говорить с ними, и Бог свидетель, сам едва не лишился ясности рассудка. Вот скажите, человек в своем уме станет соваться в местность, о коей известно, что она нашпигована невидимыми ловушками, уже погубившими более дюжины несчастных? Я пытался воззвать к их разуму. Пытался хотя бы добиться от них ответа, как они вознамерились бродить там в поисках, прости Господи, ангелов или неопалимых купин, или уж не знаю, что они ожидают отыскать в этом лесу… Они не знают. Вообразите, они не знают! Не знают, зачем туда идут, и не знают, как будут идти, но не истекает и пары дней, как кто-то из моих людей ловит и заворачивает назад одного из них. И если в ближайшее время это абсурдное паломничество не прекратится, так мое мнение таково, что всем им место в госпитале для умалишенных.

Мартин, судя по его лицу, был всецело согласен с рыцарем и с превеликим удовольствием отправил бы всю эту братию в дом призрения немедленно, не дожидаясь дальнейшего развития событий. Нельзя сказать, что Курт эту мысль не поддерживал.

Самих паломников увидеть пока не довелось — путь к Грайерцу пролегал в стороне от их лагеря, а в город они, судя по отчетам и рассказам Мартина, не совались без особой нужды даже минувшей зимой, каким-то чудом ухитрившись обойтись без насмерть замерзших… либо же где-то глубоко в лесу при должном упорстве кого-то из expertus’ов можно будет обнаружить еще пару десятков могил. Впрочем, зима в этом году была довольно мягкая, что вкупе с ранней и теплой весной ринувшиеся на паломничество люди ничтоже сумняшеся расценили как благословение Господне.

Городок же и впрямь казался переполненным и похожим на кувшин с мышами. И без того крохотный, на фоне возвышавшегося вдалеке пика Де Брок Грайерц выглядел совершенно игрушечным; в былые дни его явно нельзя было назвать многолюдным, редкие домики лепились друг к другу, разделенные единственной не слишком широкой улочкой, и легко отличимые от местных немногочисленные чужаки, казалось, заполонили его, хотя за все время пути к своему временному обиталищу господа конгрегаты повстречали их не более десятка. Чужаки взирали на новоприбывших с затаенной надеждой, явно уповая на то, что инквизиторская команда сделает их дальнейшее пребывание здесь ненужным или хотя бы не столь безрадостным, разбавив унылое патрулирование и ловлю паломников парой стычек, пусть и с потусторонними тварями или малефиками.

— C'est gentil[1078], — кисло отметил фон Вегерхоф, когда Мартин остановился у невысокого одноэтажного домика с деревянной вальмовой крышей. — Я буду верить, что этот ужасающий хлев нам не предоставили из соображений скрытого глума.

— Не смотрите на его непритязательный наружный вид, внутри довольно уютно. Кроме того, это один из немногих домов с конюшней, и единственный, который мы смогли занять; конюшня при здешнем постоялом дворе доверия не внушает, к тому же Агнес предоставила нам почти всю жилую половину, да и готовит она просто волшебно.

— Это не дом с конюшней, — категорично возразил стриг. — Это конюшня с кухней. Надеюсь, хотя бы еда там человеческая, в отличие от условий, и «волшебно» не означает «из жабьих кож и пальцев повешенного».

— По-моему, кое-кто зажрался, — серьезно предположил Курт, и тот изобразил на лице гримасу оскорбленной невинности. — Господь Иисус не счел зазорным явиться в наш мир в хлеву, а его служителю отчего-то претит пожить в нем несколько дней. Если крыша не течет, а еда не ядовита, предлагаю считать сие обиталище годным.

— Я бы предпочел третьим пунктом еще и постель без клопов.

— Боишься конкуренции?

— Вас кусают клопы? — уточнил Мартин, возившийся с поводьями у коновязи, и стриг криво усмехнулся:

— Да, я тоже задумывался над тем, какие процессы происходят в их организмах после такого ужина. Похоже, что никаких… или же они тихо и мирно отдают души своему клоповьему богу, но исследовать постель с лупой в поисках трупов, дабы узнать, так ли это, мне как-то в голову не приходило.

Инквизитор тихо хмыкнул и, кивком пригласив следовать за собой, распахнул дверь и переступил порог.

Курт замешкался на несколько мгновений, невольно бросив взгляд на ожидающих лошадей. Фон Вегерхоф своего жеребца привязал сам, а он, едва остановившись, передал поводья Мартину; и сделано это было мимодумно, как-то невзначай, как нечто само собой разумеющееся, и хуже всего, что тот точно так же механически, явно безотчетно, поводья принял, поведя скакунов к коновязи.

А ведь если припомнить дни пути до Грайерца — так всегда и бывало; были какие-то мелочи, на которых не останавливалось внимание, вроде разведения огня или принесения воды, вроде первой стражи у костра… Всюду Мартин был первым, всюду брал на себя заботы, которые в его отсутствие легли бы на плечи майстера Гессе. Отличный зачин, кисло подумал Курт, входя внутрь дома следом за стригом. Работа еще толком не начата, а великий и прославленный Молот Ведьм уже по сути невольно указал младшему напарнику его место, и сам напарник это место так же необдуманно принял. Стало быть, установка на равноправие, данная руководством и чаемая им самим, уже была нарушена…

Правда, оставался еще один вариант — молодой и полный сил служитель попросту старался избавить от лишних хлопот старшего коллегу, потертого и поношенного, и какая из этих двух версий хуже, Курт затруднился бы ответить и самому себе.

Агнес Лессар, крепкая матрона лет тридцати, похожая на одну из башен замка Грайерц, встретила своих постояльцев так, словно они менее часу назад вышли из дверей ее дома; молча выслушав имена вновь прибывших, хозяйка лишь кивнула и сообщила, что обед будет готов с минуты на минуту, а горячая вода, дабы умыться с дороги, и того раньше. Более Курт ее не видел и не слышал до того самого обеда, после которого матрона снова исчезла вместе с посудой.

Насколько он знал со слов Мартина, дом принадлежал вдове Лессар и двум ее дочерям, которых она на время сплавила к сестре, дабы освободить постояльцам комнаты; деньги, получаемые за сдачу жилой части, матушка Лессар делила с сестрой, возмещая также затраты на два лишних рта, и Курт даже знать не хотел, насколько испуган граф, раз уж пошел на такие расходы — Конгрегация и Мартин лично на пребывание в этом доме не издержали ни гроша. Разместить прибывших бойцов также было предложено за счет владельца замка, однако в этом вопросе конгрегатское руководство не стало злоупотреблять гостеприимством и истощать без того изрядно подтаявшую казну графа.

Говор владелицы дома и впрямь оказался какой-то невообразимой кашей из немецкого с французским, причем каша эта, судя по всему, была смешана, сварена и остужена не одно поколение назад. Курт понимал одно слово из трех-пяти, скорее догадываясь о значении прочих, нежели разбирая звучание и переводя, и даже фон Вегерхоф заметно морщился, пытаясь вникнуть в услышанное. К счастью, по словам Мартина, граф Грайерц вполне владел благородным немецким, и большинство собравшихся в лесу у городка паломников также прибыли сюда из центральных районов Империи, посему расследование не грозило превратиться в увлекательное языковедческое изыскание.

— Удостовериться в этом ты сможешь довольно скоро, — заметил Мартин многозначительно, — когда побываешь в замке графа.

— И что я там забыл? — настороженно уточнил Курт.

— Просто поставь себя на его место. Живешь в глуши на границе, твоя жизнь не выглядит унылым дерьмом только потому, что эта самая граница — на твоих плечах, а весь твой мир — это крохотный городок, население которого ты знаешь поименно и поголовно. И вдруг — вот это всё, — Мартин широко повел рукой вокруг. — И для расследования в твое болото является легенда Конгрегации, лучший инквизитор Империи, друг наследника и ночной кошмар всех малефиков Молот Ведьм… Ты бы не пригласил его, скажем, на скромный обед в тайной надежде потыкать пальцем?

— Стало быть, графу лучше как можно позже узнать, кто именно явился для расследования, — решительно подытожил Курт и, поднявшись, с подчеркнутым выжиданием огляделся: — Итак, майстер инквизитор Бекер, каков по плану следующий пункт в вашем следствии?

— «Передохнуть с пути»?

— А если его опустить?

— Тогда «наведаться в лагерь паломников», — не задумываясь, ответил Мартин. — Для начала надо взглянуть, что у них происходит и не случилось ли каких перемен за время моего отсутствия. Как хочешь, но эта братия мне не по душе, и я жду со дня на день, что вся эта благообразная шайка в один далеко не прекрасный момент выкинет нечто пакостное.

— Например?

— Идем, — не ответив, сказал Мартин, кивнув в сторону двери. — Побываешь там сам, присмотришься, побеседуешь с ними — и сам поймешь, о чем я говорю. Быть может, ты мне и скажешь, чего именно я жду. Всё же твой опыт…

— Experientia fallax[1079], — напомнил Курт, не дав ему договорить. — И зачастую он лишь позволяет совершать более искусные ошибки.

— И все же одна голова — неплохо, но две головы…

— …это anomalie[1080], — договорил фон Вегерхоф. — Впрочем, головы будет три, и ты прав: больше глаз и ушей — больше информации.

— А что намерены делать вы?

— Буду находить предлоги, чтобы прогуливаться по лагерю этих, si je puis dire[1081], паломников — прислушаюсь к ним и присмотрюсь, и, разумеется, следует присмотреться также к самому Пределу.

— Один уже присмотрелся…

— О нет, — усмехнулся фон Вегерхоф, — земная жизнь давненько мне приелась, однако обрывать ее столь причудливым способом я не намерен. Внутрь я не сунусь.

— Фёллер не обнаружил в их лагере никого подозрительного.

— Возьму на себя смелость допустить, что Фёллер и во мне не обнаружил бы ничего подозрительного, — уже серьезно заметил фон Вегерхоф. — Можно заметить свечу, но не когда она накрыта колпаком… К прочему, магия крови — это не врожденный талант и не обычная малефиция, которая неизбежно накладывает ясно видимый любому expertus’у отпечаток.

— Да и видимый отпечаток, если постараться, можно замаскировать, — хмуро напомнил Курт; стриг кивнул:

— О чем я и говорю.

— Тогда как вы узнаете…

— Узнаю, — мягко оборвал фон Вегерхоф и, не дав ему продолжить, спросил: — Как ты узнаёшь на допросе лгуна? Вот видишь, — развел руками стриг, когда Мартин замялся, — ты не можешь этого сказать двумя словами, это целая наука. Ты ее постиг, ты можешь прочитать долгую лекцию о ней, но описать ее коротко несведущему — не можешь. Разумеется, и от меня можно скрыться, и я могу не почувствовать чего-то сразу, но я почувствую скорее, чем кто-либо другой — как только он чем-то себя выдаст. А он однажды выдаст.


(обратно)

Глава 5


Стоянка паломников приютилась в подлеске, явно основательно поредевшем со дня водружения здесь первого шалаша. В лагере было на удивление чисто и аккуратно, даже сам воздух казался старательно выстиранным, как приготовленная для новобрачных простыня, и лишь через несколько мгновений Курт смог понять, в чем дело — здесь даже звуков почти не слышалось, кроме доносящегося с крон деревьев птичьего пения и шелеста ветвей. Людские голоса звучали редко, не было окриков или громкого говора, не звучало смеха, песен или, на худой конец, брани; притом люди в лагере были — какая-то женщина шила, сидя у огня с огромным котлом, двое мужчин поправляли каркас кособокого жилища, помеси палатки и шалаша, еще один перетаскивал в соседний шатер какой-то скарб, сваленный в кучу поблизости — кажется, одно из временных строений разобрали, и теперь его жители перемещались к гостеприимным соседям. Чуть поодаль высилось почти настоящее жилище, явно сооруженное из повозок, ткани, кож и еще Бог знает чего; на земле подле него возились со сплетенными из травы и веток фигурками двое мальчишек, переговариваясь едва слышно.

— Думаю, ты уже понял, что я имел в виду, — тихо заметил Мартин, перехватив взгляд Курта, и он кивнул:

— Подозреваю, что да. И будь моя воля — каждый здесь уже сидел бы в отдельной камере, подробно и чистосердечно отвечая на множество любопытных вопросов.

— Отдельную для каждого здесь взять негде, — с явственным сожалением вздохнул Мартин. — И увы, прошли времена твоей молодости… Да и воли нашей на это нет, — поспешно добавил он, осознав, что вышло двусмысленно, — ибо разгоним эту братию — и никогда не узнаем, что за ними стоит.

— Давайте-ка для начала взглянем на то, что лежит, — предложил фон Вегерхоф и пояснил в ответ на вопросительный взгляд: — Могила твоего минотавра. Хотелось бы взглянуть на это место.

— Полагаете, сумеете уловить там что-то? — кивком пригласив идти за собою, с сомнением уточнил Мартин и свернул в сторону, за пределы лагеря. — Из материальных улик вы точно ничего не отыщете: поверьте, я обшарил, ощупал и обнюхал там все заросли на дюжину шагов окрест. Там нет ничего, никаких следов, посторонних предметов или чего иного, что выбивалось бы из порядка вещей.

Стриг кивнул, молча направившись за ним, и Курт двинулся следом, мимоходом обернувшись на лагерь паломников с неприятным, мерзким предчувствием. Хотя предчувствие ли? Или это просто привычная, с годами службы ставшая неизменной, неприязнь к подобному люду, от которого всегда бывают неприятности… Впрочем, нет, стоит быть честным: не всегда. Бывало и так, что всевозможным общинам вроде этой со временем просто наскучивала собственная набожность, и они разбредались по домам, каясь потом на исповедях в грехе самонадеянности, гордыни и фарисейства.

Тому, что подобные спонтанные народные порывы случались все чаще, удивляться не приходилось: в последние годы слухи и реальные факты, которые прежде удавалось дозированно выдавать обывателю, скрывая большую часть происшествий, все чаще уходили в народ быстрее, чем в канцелярию Конгрегации. Странные видения, которые опасались называть знамениями громко, но шепотом звали именно так. Внезапные вспышки малефиции в спокойных, тихих городках. Болезни — странные, неведомые, смертоносные, в ответ на которые лучшие эскулапы Конгрегации лишь растерянно пожимали плечами; таинственные хвори возникали внезапно и так же нежданно кончались. Призраки умерших. Стриги. Ликантропы. Сейчас почти невозможно поверить в то, что когда-то встреча с таким созданием была не просто делом редким, это было чем-то почти невероятным, а теперь, отправляясь в другой город, на пустынной дороге среди прежних опасностей, вроде грабителей и зверья, надлежало иметь в виду и этих тварей.

И в одном Мартин был прав: времена и впрямь изменились. Уже и в первые годы своей службы Курту частенько доводилось слышать сожаления о тех самых «прежних временах», которые Конгрегация всеми силами тщилась искупить, уже не хватая по первому подозрению любого и не учиняя вместо расследования допросы. А сейчас, на фоне всего происходящего, некогда отпущенные вожжи приходилось ослаблять дальше, ибо Совет понимал: попытка их подтянуть лишь сделает хуже.

Гасить апокалиптичные настроения с трудом, но все же удавалось, однако перенаправить их в созидательное, деятельное русло, внушить мысль о поре невидимой брани — это уже было много сложнее: добрые христиане на пороге великих перемен в большинстве своем предпочитали зажаться в угол, запереть двери душ и сердец, но не слышать о враге и не думать о вероятной схватке. Давить страх страхом было выходом не лучшим: без возможности выплеснуть этот страх, без какой-либо отдушины — у котла попросту сорвет крышку.

Поэтому, учтя прошлый печальный опыт, то и дело возникающие приступы паломничеств к святым местам, нечаянные братства и общины, проповеди на улицах и взрывы чрезмерного благочестия на местах — все это Конгрегация встречала с материнским пониманием и любовью, не объявляя ересью сходу и не карая немедленно, однако пристально надзирая за каждым шагом и направляя время от времени, когда незлобиво, а когда и жестко. К счастью, такое вмешательство требовалось нечасто: когда подобные движения не оказывались изначально организованными, не бывали спланированными — все это не переходило черту, сходя на нет со временем; как подозревал Курт — в немалой степени именно потому, что не подогревалось пламенем запретности. Головной боли, однако, такой подход к делу добавлял порядочно, хотя, надо признать, приносил и свои плоды: самые непоседливые и жаждущие действий пополняли ряды надежных чад Империи и Конгрегации.

Что в преддверии уже совсем не духовной войны с австрийским герцогом, а то и с половиной Европы, было как нельзя кстати…

— Не думаю, что именно в этом месте происходило само убийство.

Голос Мартина вырвал его из задумчивости, не дав погрузиться в не нужные сейчас помыслы о том, что всего в нескольких днях пути отсюда, быть может, уже поднялись первые клинки и полетели первые стрелы.

— Или не убийство, — сам себя поправил Мартин, остановившись у края чуть осыпавшейся ямы и глядя в нее задумчиво. — В любом случае, все похоже на то, что тело сюда принесли лишь для захоронения.

Курт огляделся, отметив, что земля вокруг изрядно вытоптана, однако за пределами тесной поляны не видно ни сломанного кустарника, ни поврежденного дерна, ни ссадин на стволах деревьев…

— А это что? — указав внутрь разрытой могилы, уточнил фон Вегерхоф, нахмурясь. — Опалена земля, и зола на дне.

— Это я. Ткани этого существа были местами повреждены, и немного крови смешалось с землей. Так как я понятия не имел, может ли эта субстанция доставить неприятности — Фёллер могилу освятил, и я выжег ее изнутри как следует.

— Не помешало бы указать это в отчете, — заметил Курт. — Или мне чего-то не показали из твоих записей…

— Виноват, — смятенно пробормотал Мартин, невольно распрямившись, точно в начальственном присутствии. — Упустил.

— Laisse[1082], — с подчеркнутой беспечностью отмахнулся фон Вегерхоф, исподволь бросив на майстера инквизитора многозначительный взгляд. — На сей раз это ничего не меняет. Хотя я бы не отказался, разумеется, заполучить пробирку этой крови…

— Я подумал об этом, но в близкой доступности не было ни одного expertus’а, который сказал бы, есть ли чего опасаться при ее хранении, Фёллер не в счет, он был практически невменяем…

— Нет, ты все сделал верно, — возразил Курт. — Безопасность прежде всего. Бог знает, с чем мы имеем дело, и лучше уж упустить улику, чем вляпаться в дерьмо… Александер? Как успехи?

— Шутишь, — отозвался стриг, отойдя от могилы и оглядевшись вокруг. — Майстер Бекер постарался на славу, место зачищено до блеска в лучших инквизиторских традициях… Однако я сомневаюсь, что мне удалось бы ощутить хоть что-то, даже если б он оставил все как есть: согласен с Мартином — не похоже, что здесь происходило что-то, кроме погребения, и после извлечения тела все эманации и без того развеялись бы сами собою. А вот Предел я слышу…

— В самом деле? — встрепенулся Мартин, не сумев или не пожелав скрыть волнения. — И что там?

— Я все-таки не expertus, — мимолетно улыбнулся фон Вегерхоф, сделав несколько шагов вперед, и остановился, глядя в пространство между деревьями. — Я просто ощущаю… что-то.

— И… какое оно?

— Как и писал в отчетах Фёллер. Никакое. Не ощущаю присутствия чего-либо горнего, но и не могу сказать, что от этого места веет чернотой… Я не знаю, что это. Но совершенно точно это не связано с магией крови: уж это бы я узнал тотчас.

— Вам приходилось иметь с ней дело?

— С магией — нет, — пожал плечами стриг и, подумав, договорил: — С кровью — да.

Курт, не сдержавшись, сухо хмыкнул, тоже невольно всмотревшись в чащу, раздражаясь от того, что лес здесь, рядом, и там, поодаль, за темными стволами и плотным кустарником, для него выглядит совершенно одинаковым, ничем не отличным, и он не может ощутить даже того, что почувствовал стриг.

— Словом, ловить нам здесь нечего, — подытожил он решительно, отвернувшись от не видимого ему Предела. — По крайней мере, сейчас.

— Да, — с явным недовольством согласился Мартин, — я тоже надеялся, когда направлялся сюда, что от Фёллера пусть не сразу, но придет хоть какая-то внятная информация, с которой уже можно будет работать… Но судя по всему, даже если притащить сюда всех expertus’ов Конгрегации, каждый скажет все то же самое, и выходит, мы попросту никогда не имели с таким дела. Все, что сейчас в нашем распоряжении — это люди. Паломники, горожане… Свидетели. Или виновники. Идем?

— Нет, я сам по себе, — отмахнулся Курт. — У тебя я лишь буду путаться под ногами. И все-таки пройдусь здесь еще, присмотрюсь.

— Только без фанатизма, — предупредил Мартин многозначительно, и он усмехнулся:

— Ну, я не из maleficanes[1083], на меня очарование этого места не действует и исследовательский зуд не манит; Александер со мной, посему и заступить внутрь Предела по неосторожности я тоже не смогу.

— Тебе видней, — неохотно согласился Мартин и, кивком попрощавшись, двинулся прочь.

— Не стоило ли тебе все же пойти с ним? — предположил фон Вегерхоф, глядя младшему сослужителю вслед. — Быть может, ему как раз хотелось бы…

— …чтобы рядом торчал надзиратель, и он думал не о деле, а о том, как перед этим надзирателем не осрамиться? Навряд ли. Да и не хочу стоять над душой у тех, кого ему уже удалось хоть отчасти к себе расположить, лучше пойду и найду себе кого-нибудь, кого расположу к себе сам.

— Не убей никого, — серьезно предупредил стриг, и Курт подчеркнуто широко улыбнулся:

— Ты же рядом. Ты ведь здесь зачем-то нужен?

***
Момент, когда отец перестал смотреть в спину, Мартин ощутил буквально затылком, словно взгляд, направленный на него, был чем-то материальным. Интересно, есть ли в этом что-то сверхобычное, или подобному выучиваются со временем все следователи — чувствовать спиною взгляды? У отца такой талант есть и не раз спасал жизнь не только ему самому, это всем известно… Наследственное, быть может? Или все-таки наработанное? Не забыть, спросить у кого-нибудь из собратьев-следователей, замечали ли за собой такое…

Когда поляна с разрытой могилой осталась далеко позади, он замедлился, теперь уже не стараясь шагать твердо и уверенно, делая вид, будто знает, куда идет. Мысли сейчас были не там, подле той выжженной ямы, а в лагере паломников, через окраину которого сегодня прошли мимоходом.

Лагерь выглядел как-то иначе, что-то здесь изменилось за несколько дней его отсутствия, появилось какое-то слабо определимое словами напряжение, повисшее в воздухе над хлипкими жилищами, как туман — липучий, душный, тяжелый. Все было так же, как прежде, и вместе с тем как-то… Неправильно, докончил Мартин смутную мысль и сам поморщился от неопределенности собственной формулировки. Да, в отчете такого лучше не писать… Да и скорее всего, паломникам просто все еще не по себе от страшной находки, а больше — от присутствия в лесу солдат, и теперь они гадают, чем еще грозит им инквизиторское расследование.

Мимо трех домиков-палаток на краю лагеря Мартин прошагал неспешно, озираясь; людей сегодня явно было меньше, чем обыкновенно — никто не сбивался в маленькие группки, чтобы послушать фантазии друг друга о таящихся в Пределе ангелах (что на языке паломников называлось отчего-то душеспасительными беседами), никто обученный грамоте не собирал округ себя своих собратьев, чтобы зачитать евангельские сцены… Разбрелись по бытовым нуждам, за сушняком и… К слову, в самом деле, а чем можно питаться в лесу об эту пору, кроме коры и травы?

На другом краю лагеря Мартин остановился, всматриваясь в пространство между деревьями, где за свежей листвой и плотными ветвями кустарника на небольшом взгорке неясно виднелась чья-то спина. Спина не шевелилась, ни единого движения он не увидел ни спустя минуту, ни позже — человек в зарослях был недвижим, точно статуя. Выждав минуту, Мартин медленно двинулся вперед, на всякий случай опустив ладонь на рукоять меча, стараясь ступать осторожно и тихо, невольно порадовавшись тому, что тут, вблизи лагеря, паломники собрали весь сушняк до единой веточки, и под подошвой нечему хрустнуть, выдав его…

— С возвращением, майстер инквизитор, — отрешенно поприветствовала спина, когда до нее оставалось несколько шагов. — А я уж решил, что вас отсюда забрали, передавши все дела в руки тех вояк.

Мартин вздрогнул и остановился, едва не ругнувшись вслух, и снова пошел вперед, уже не скрываясь, обошел сидящего на взгорке человека и встал напротив, перебирая в памяти длинный список имен и примет. Около тридцати пяти, заметная рыжеватость в волосах, обветренное, но почти не загорелое лицо, на щеке и подбородке два старых шрама — если не врет, остались после неудачного падения…

— У тебя на затылке глаза? — поинтересовался Мартин с подчеркнутым равнодушием и, помедлив, уточнил: — Йенс, так?

— Йенс Гейгер, все верно, — кивнул тот: — Глаз на затылке не нужно, я вас слышал, а кто еще станет так подкрадываться?.. А еще я вас увидел, когда вы сюда свернули, — бегло улыбнулся Гейгер, и Мартин хмыкнул в ответ. — У вас снова вопросы, или так, осматриваетесь, не натворили ли мы чего за время вашего отсутствия?

— А вы натворили?

— Намедни пару наших прихватили при попытке пройти в Предел, — флегматично сообщил паломник. — Это считается?

— Зачем?

— Зачем считаться?

— Зачем пытались пройти.

— Спросите рыцаря, что верховодит вашими солдатами, как его… Фон Нойбауэр. Он допрашивал тех, кого задерживали.

— По его словам, они сами не знали, зачем шли туда. А ты сам? Тебя не было среди них?

— Нет, — равнодушно отозвался Гейгер, отведя рассеянный взгляд от собеседника и устремив его перед собою, в чащу леса. — Мне ни к чему.

— А им к чему?

— Я не знаю.

— Они не рассказывали?

— Они ведь сами не знают.

— Они так сказали?

— Вы так сказали.

— А они?

— А они молчали.

— И ты не спрашивал?

— Мне ни к чему, — повторил Гейгер и, вздохнув, снова поднял взгляд. — Майстер инквизитор, никчемные ведь вопросы. Вы и сами знаете, зачем мои собратья пытаются войти в Предел. Вы провели здесь не один день, допрашивая каждого и каждому залезая в душу, и, смею сказать, эту душу каждый здесь вам открыл. Ангелы, место сошествия Господа, вход в преддверие Рая, каждый надеется увидеть, найти здесь благословение, ответы на вопросы, прикоснуться к непостижимому… Вам это кажется глупым? Вы ищете иные ответы? Простите, иных нет. Отчего вас не удовлетворяет этот? Считаете, что времена искренней веры миновали, наш век развращен, в людских душах не осталось света?

— Считаю, что людские души, собравшиеся здесь, ходят по краю ереси, — с невольной резкостью отозвался Мартин. — Допускаю, что по собственной глупости, а не по злому умыслу. Но по все той же глупости эти души рискуют собственным спасением и искушают души других, ведя их, возможно, к погибели. Via peccantium complanata lapidibus, et in fine illius fovea inferi[1084].

— Вот так сразу «ад»? Вы так убеждены в том, что здесь действуют диавольские силы? Вы знаете, что здесь происходит?

— Я узнаю.

— По тому судя, что всех нас еще не разогнали во имя нашего спасения и не ввергли в узилища по обвинению в ереси, от этого вы пока далеки, майстер инквизитор, — благодушно улыбнулся Гейгер, и Мартин столь же кротко улыбнулся в ответ:

— Да, времена нынче не те.

Тот рассмеялся — негромко и беззлобно, вяло отмахнувшись:

— Полно вам, майстер инквизитор, вовсе вам не хочется всех нас немедля запереть в подвал или втащить на костер. Вам самому любопытно узнать, что происходит, чему вы стали свидетелем, что скрывает в себе Предел…

— Ошибаешься, Йенс, очень даже хочется, потому как именно сидя в подвале — вы не сможете навредить себе и другим, а также перестанете путаться у меня под ногами, мешая выяснить, что происходит и что скрывает в себе этот так называемый Предел. И невзирая ни на какие новые веяния, я вполне смогу это сделать, если сочту нужным.

— Но вы не знаете с достоверностью, кто из нас прав. Вы не знаете, что там. Ведь так?

— Я не знаю, что там, — подтвердил Мартин, — но знаю, кто прав. В отличие от тебя, я имею на то все основания: на моей стороне соответствующий опыт и запас знаний.

— Не так ли говорили ученикам Христа?

— Ты все-таки решил наговорить себе на обвинение?

— Просто испытываю пределы вашего человеколюбия, майстер инквизитор, — вновь добродушно улыбнулся Гейгер. — Простите, не обращайте внимания на моё ёрничество. Все мы, собравшиеся здесь, тщимся блюсти душу в чистоте, насколько хватает наших сил, но не могу не признать, что у меня в глубине этой самой души кроется недовольство: мне досадно оттого, что во мне и каждом из нас вы видите каких-то тихих безумцев вроде тех, что бродят по дорогам с надрывными проповедями, полностью оторванные и от мира сего, и от людей, и от здравого смысла, и потому не могу удержаться, чтобы не поддеть вас.

— Я не считаю вас безумцами, — возразил Мартин со вздохом. — Однако не скрою, что ваши слова и деяния полагаю далекими от здравого смысла; впрочем, все еще надеюсь, что успею переубедить вас до того, как станет поздно… Так здесь ничего не происходило все эти дни?

— Минотавров в могилах более не находили, — пожал плечами Гейгер, — в Пределе никто не пропадал, из Предела никто из пропавших не возвращался… Нет, не происходило, майстер инквизитор, все идет своим чередом.

— Исключительно интереса ради: а каким именно? Ты говоришь, что пытаться проникнуть в Предел тебе ни к чему, тогда что ты здесь делаешь и сколько еще намереваешься это делать? Если ничего не будет происходить еще месяц, год, десять лет… Ты построишь здесь избушку и поселишься навеки, ожидая, пока ангел или Господь Бог постучат в дверь? Подозреваю, что граф фон Грайерц будет несколько недоволен таким поворотом и вряд ли отнесется к подобным планам с прежним благодушием.

— Настолько далеко я не заглядывал.

— И ты мне говоришь о здравом смысле?

— А вам не кажется, что вся жизнь любого человека на земле похожа на мое бытие у Предела, майстер инквизитор? — отозвался Гейгер со вздохом. — Никто точно так же не может сказать, что с ним будет даже не через десять лет, а через год, месяц… завтра. Никто или почти никто не знает, чего он ожидает от жизни и куда идет. Никто не знает, зачем он идет.

— Я знаю, куда иду, — возразил Мартин, и паломник серьезно кивнул:

— Да. И вы счастливый человек, майстер инквизитор.

— А Евангелия тебе недостаточно, чтобы определить свой путь?

— «Пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах», — с нарочитой торжественностью процитировал Гейгер и улыбнулся: — Я так и сделал.

— «…и приходи и следуй за Мною», — многозначительно докончил Мартин и широко повел рукой: — Вот здесь — ты вправду полагаешь, что здесь Он, что сюда ты пришел за Ним?

— Вы же сказали, что не считаете меня безумцем, — укоризненно заметил паломник. — Разумеется, я не думаю, что в этом лесу укрывается Господь Иисус и ждет, когда мы придем к нему, или же сам выжидает момент, когда пора будет нежданно выскочить из кустов. Но ведь что-то здесь есть?

— В Германии, в Империи, в мире, в конце концов, есть немало мест, чья благословенность не подлежит сомнению. Почему ты не направился туда? Почему сюда? Монастыри, часовни, чудотворные изваяния — все это слишком скучно, привычно, недостаточно щекочет чувство?

— Я туда и направлялся, — уже без улыбки отозвался Гейгер, отвернувшись и снова вперив взгляд в лесную чащу перед собою. — Если точнее, в Гладбахский монастырь[1085]. Но на своем пути я повстречал людей, идущих сюда, услышал их рассказы — и вот я здесь.

— И что именно убедило тебя в том, что присутствие здесь Господнего благословения более вероятно и ценно, чем в Его обители? Пропавшие или погибшие люди? Ты вправду думаешь, что Спаситель явил в нашем мире свою волю вот так? Скажи, — поторопил Мартин. — Объясняете же вы это друг другу хоть как-то? Кому-то ведь пришла в голову хоть какая-то мысль, пусть и самая дурацкая, из-за которой все вы рванули сюда? Почему Бог милосердия и человеколюбия, собственную кровь проливший за людей, сейчас убивает их?

— А с чего вы взяли, что убивает, майстер инквизитор? — тихо уточнил Гейгер, с неохотой подняв взгляд к собеседнику, и Мартин нахмурился:

— Это шутка?

— А вы видели хоть одну человеческую смерть в границах Предела? Или кто-то из опрошенных вами свидетелей — видел это?

— Опрошенные мною свидетели видели двух солдат графа, растворившихся в воздухе.

— Мертвыми?

— Ты полагаешь, что после этого можно выжить?

— После чего? Вы же не знаете, что это было, что с ними случилось, и никто не знает. Они не взорвались, не распались на части, не развеялись, точно прах на ветру, они просто исчезли. Куда?

— Так-так, постой, — уже с искренней заинтересованностью перебил Мартин, усевшись на траву напротив паломника. — Неожиданно любопытный поворот… Но никто из вошедших в Предел не вернулся оттуда.

— Грегор вернулся. И не раз.

— Харт? Грегор Харт?.. Он утверждает, что всего лишь сделал несколько шагов внутрь, испугался идти дальше и возвратился, и из этого случая раздули слухи о его способности ходить в Пределе невредимым.

— И вы верите?

— Ты осознаёшь, что сейчас de facto пытаешься сдать мне своего собрата? — вкрадчиво поинтересовался Мартин. — Я, положим, допускаю, что он может лгать — как потому что в самом деле способен чувствовать Предел и обнаружил внутри нечто, о чем, по его мнению, не стоит знать инквизитору, так и потому, что ничего не обнаружил, никакой сверхобычной чувствительностью не обладает и остался цел по чистой случайности, а теперь попросту опасается излишнего внимания Конгрегации к своей персоне. Но допускаю и то, что он сказал правду. А сейчас ты по сути склоняешь меня к первому варианту. Ты его невзлюбил за что-то?

— Я верю в слухи, — снова улыбнулся Гейгер. — Моя вера вряд ли может являться аргументом чего бы то ни было, и я не сказал вам ничего, о чем бы вы не знали сами. Но пусть так. Пусть Грегор говорит правду, и он выжил чудом…

— Случайно, — поправил Мартин с нажимом, и паломник улыбнулся еще шире.

— Пусть так, — повторил он с видимой снисходительностью. — И все же никто не видел человека, погибающего в Пределе.

— Я бы уточнил: никто больше не видел вообще человека, вошедшего в Предел.

— И где они все?

— И где же?

— Я не знаю, — пожал плечами Гейгер. — И вы не знаете тоже. И никто не знает.

— Взяты на небеса в смертном теле, аки Илия? — усмехнулся Мартин, нарочито сокрушенно покачав головой. — Ох, чувствую, наработаю я себе на следующий ранг с вашей теплой компанией; ересь наклевывается презанятнейшая.

— А вы нас разубедите, — беззлобно предложил паломник. — Скажите, куда они все исчезли? Погибали на глазах у свидетелей только животные, — продолжил он, не услышав ответа. — Существа без воли, стремящейся к вышнему, без разума, способного постичь спасение. Никто не видел, чтобы это место причинило вред человеку. Никто.

— Как-то беспечно ты сказал это, — заметил Мартин. — А ведь вы, если я не ошибаюсь, не просто блюдете ежедневный пост, но и ратуете за отказ от причинения животным какого-либо вреда вовсе.

— Мы никого не призываем открыть загоны и выпустить на волю свиней и кур, всего лишь мы сами не вкушаем мяса и не предаем смерти никого из тварей Божьих, дабы не будить в себе греховного начала, не подкармливать жестокосердие грешной человеческой натуры. Никогда мы не упрекали за это никого, кто не влился в наше паломничество. Для этих людей забой козы или курицы — обыденность, работа, привычное дело, это не пробуждает в них никаких чувств вовсе: не пробуждает сострадания, но не будит и жестокости.

— То есть, если убивать без чувств, то можно?

— Я не это сказал, майстер инквизитор. Лишь объяснил, отчего лишили себя мясной пищи мы сами.

— К слову, ты вот на траву сел, а проверил ли перед этим, нет ли там каких-то букашек? — с нарочитым беспокойством уточнил Мартин. — Вдруг ты ненароком загубил с десяток бедных созданий.

Гейгер склонил голову набок, одарив инквизитора демонстративно укоризненным взглядом, и так же подчеркнуто сокрушенно вздохнул.

— Не только ты не можешь удержаться от желания поддеть, — усмехнулся Мартин. — И скажу тебе как инквизитор с двухлетним опытом работы: ересь ваша — дрянь. Непродуманная она какая-то, сырая. Дыры там и тут, прорехи… Хорошая ересь должна быть логичной, завершенной, с каким-то хотя б самым малым набором непререкаемых истин, причем куда более привлекательных, нежели каноничные, иначе какой смысл в эту ересь впадать? А у вас что? Вот зарезать курицу на обед ты считаешь бессердечием, а сам о погибших в Пределе живых существах поминаешь так пренебрежительно.

— Никто из нас против канонов Церкви не идет, — отозвался Гейгер по-прежнему незлобиво, по-прежнему с улыбкой, и Мартин подумал невольно, что улыбка эта у его собеседника всегда наготове, точно оружие у опытного наемника…

Или нет, не оружие; щит. Словно ею Гейгер укрывает себя от всего извне, что кажется ему опасным… Или напротив — прикрывает то, что есть вовне, от себя самого. И это не снисходительность старшего летами по отношению к младшему, не пренебрежение, которое приходится скрывать лишь потому, что младший наделен властью. Этот щит словно бы ограждает от мира что-то куда более серьезное, чем просто раздражение назойливым юнцом… Что-то вроде той самой греховной человеческой природы, ради отказа от коей он запретил себе такую обыденную вещь, как убиение и поедание бессловесной твари, предназначенной в пищу самим Создателем…

Усмиряемая агрессия. Сознательно загнанная в глухой подвал души, запертая, связанная злость.

Маскировка. И даже не столько для других, сколько для самого себя…

— И как ни трудитесь, ереси вы здесь не найдете, — восприняв его молчание как готовность слушать, продолжил паломник. — Никто из нас не перечит Писанию, не призывает менять обряды или толкования, не извращает учение… Отвечая же на ваш вопрос, скажу так: мне неприятны страдания умирающего живого существа, но я и не вижу причин делать из этого трагедию большую, нежели из смерти человеческой, каковой в Пределе ни я лично, ни кто бы то ни было еще не наблюдал. И разве я сказал что-то бессердечное? Животные не имеют осмысленного духа, могущего возвыситься и приблизить разум к божественной милости, разве это не правда?

— И зачем бы Господу убивать их, а не позволить пройти сквозь Предел, ничего не найдя и не увидев?

— Для предостережения, — отозвался Гейгер тоном человека, констатирующего нечто само собой разумеющееся. — Дабы мы видели это и поняли, что допущен будет лишь тот, кто пойдет в Предел с чистыми помыслами, с осознанием своей цели, своего пути, с открытой душой… Поэтому я даже не пытаюсь. И многие не пытаются.

— Хочешь сказать, попытавшиеся мнят себя чистыми и познавшими Бога?

— Нет, — снова улыбнулся паломник, неловко пожав плечами. — Должен признать, что в этом пункте у нас наблюдаются… некоторые разногласия. Они считают, что гибель зверей была им показана для испытания их веры и решимости, и надо превозмочь страх и идти. Я из тех, кто с этим не согласен.

— Я же говорю, — удовлетворенно кивнул Мартин. — Ересь дрянь. Даже здесь столковаться не можете… Впрочем, будет интересно послушать, что вы скажете, когда кого-то из таких превозмогателей сомнет в мясо на одной из полян Предела, и вы это увидите. С удовольствием поприсутствую на ваших богословских прениях на тему «Был ли он недостаточно чист или недостаточно уверен в своем пути». Заключим pari?

— Что?

— Спор. Побьемся об заклад, что это случится в ближайшие пару недель? Если я окажусь прав — ты собираешь вещи, оставляешь эти глупости и возвращаешься домой.

— Нет, благодарю, — усмехнулся Гейгер, — азартные забавы также не поощряются здесь, майстер инквизитор.

— Это правильно, — серьезно согласился он, неспешно поднимаясь. — В условиях тесного лагеря вдалеке от дома — не хватало еще проблем с игровыми долгами… В чем-то ваши предводители весьма разумны.

— У нас нет предводителей. Ведь я (и не только я) уже говорил вам об этом, майстер инквизитор.

— Брось, — отмахнулся Мартин, — не верю. Даже если все вы стеклись сюда каждый сам по себе или отдельными семействами — за такое время, пусть и негласно и полуофициально, руководящие персоны сами собою проявляются и подчиняют себе общий порядок.

— Да, есть люди, чье мнение для всех ценно, — согласился паломник сдержанно. — Они умеют со всеми найти общий язык, успокоить беспокойных и ободрить унывших… Но я бы не назвал это предводительством. Скорее материнской или отеческой заботой. Однако…

— Да? — осторожно поторопил Мартин, когда паломник замялся, и тот ответил нерешительно, тщательно подбирая слова:

— Но это забота о теле. С того дня, как пропал отец Якоб, некому стало взять на себя заботу о наших душах. Он был…

— Слегка не в себе, — подсказал Мартин, и Гейгер недовольно поморщился, впервые за все время разговора столь явно проявив нечто, похожее на раздражение.

— Слишком пылким иногда, — поправил он сдержанно. — Однако ношу исповедателя нёс смиренно. Сейчас его нет, а благодушие местных обитателей обнаруживается лишь тогда, когда кто-то из нас является для покупки еды или иных товаров.

— Местный священник отказал кому-то из вас в исповеди? — прямо спросил Мартин, и собеседник вздохнул:

— Да. Всем. Думаю, он боится, что свяжется с еретиками, и потом его вместе с нами отправят за решетку и на костер. Я осознаю, что ваша служба — видеть ересь во всем, майстер инквизитор, но очень прошу поверить мне: никто из нас и в мыслях не имеет отпадать от матери нашей Церкви. И если бы вы могли…

— Я поговорю с ним, — кивнул Мартин, не дослушав. — Сегодня же. В конце концов, — добавил он с усмешкой, — если среди вас и вправду зреет ересь, будет неплохо иметь под рукой человека, которому все ваши помыслы будут известны. Тайну исповеди он, конечно, нарушить не сможет, но это лучше, чем ничего.


(обратно)

Глава 6


— Встанем лагерем?

На голос стрига за спиной Курт обернулся не сразу, с неохотой оторвавшись от созерцания леса перед собою, и вопросительно-непонимающе нахмурился.

— Это было сатирическое замечание, — серьезно пояснил фон Вегерхоф, — или ironia, то есть, фраза, в которой истинный смысл скрыт и умышленно утверждается нечто противное тому, что подразумевается. Иными словами — долго ли ты еще вознамерился стоять тут, точно памятник Цезарю?

Курт не ответил, снова отвернувшись и вперившись в лесную чащу.

Здесь, под ногами, была обычная земля и обычная трава, по обе руки и за спиною — обычный лес, а там, впереди, всего в двух шагах, начинался другой мир, все тот же обычный с виду лес становился уже другим, иным, диковинным и чуждым… Но увидеть этого Курт, как ни пытался, не мог. Нет, он видел зарубки на деревьях, вбитые в землю кособокие колья-столбики, привязанные к низким ветвям потрепанные куски ткани — метки, оставленные по указанию пропавшего expertus’а, по которым ориентировались солдаты оцепления. Но больше не было ничего. Не ощущалось ничего из того скопленного за годы службы весьма немалого набора косвенных признаков, могущих показать самому обычному человеку, что перед ним опасность, которой следует остеречься. Никаких изменений в природе вокруг — ни сухой или, напротив, слишком сочной и пышной травы и листвы, ни странных растений, ни невиданных существ или звуков. Никакого крадущегося в душу страха или хотя бы тревоги при попытке приблизиться. Никакого зова с той стороны, который тянул бы к себе, вынуждая идти вперед. Никакого сумрака или света, или тумана. Никакого неестественного безветрия или, напротив, воздушных потоков, несущихся не так, как им полагается. Никакой границы между двумя мирами, и не будь этих меток — ни за что нельзя было предположить, что тот лес впереди — уже не просто лес…

— Там птицы поют, — полувопросительно произнес он, и фон Вегерхоф, помедлив, подтвердил:

— Да, слышу. Стало быть, описанные в отчетах ловушки либо редки, либо действуют избирательно, и существ меньше определенных размеров пропускают сквозь себя.

— Или запускаются лишь время от времени… По определенным дням или часам, скажем. Или действуют исключительно на земле.

— Мышь я тоже видел, — возразил стриг. — Правду сказать, лишь одну, а посему не знаю, свидетельствует ли ее существование о чем-либо, или же это была редкая счастливица, ненароком забредшая в Предел и чудом миновавшая все опасные участки.

— Когда мы с Бруно входили в Пильценбах, кони заартачились и отказались идти, — задумчиво произнес Курт, все так же глядя вперед. — При попытке их подстегнуть — вовсе встали на дыбы и едва не сбросили нас наземь… А здесь, похоже, животные не ощущают опасности. Коза, которую погнали вперед для проверки, собака горожанина — никто из них, как я понимаю, не попытался избежать своей участи; также в Пределе обитают птицы и, возможно, грызуны.

— И что это значит?

— Я думал — ты скажешь.

— Я не expertus, — вздохнул стриг. — Не имею ни требуемых знаний, ни опыта, я всего лишь существо, способное ощутить сверхобычные эманации. Делать выводы — ваша с Мартином работа, Гессе.

— Хотелось бы знать, каково это… — по-прежнему не отрывая взгляда от деревьев перед собой, сказал Курт, и фон Вегерхоф невесело усмехнулся:

— Поверь, не хотелось бы.

— Не поверю, — отвернувшись, наконец, от невидимого и неощутимого Предела, возразил Курт. — Ты тяготишься и своими возможностями, и самой необходимостью прилагать их к делу — тяготишься потому, что тебя ими наградили, не спросив, да еще и подкинули в довесок вечную жизнь с неприятными привычками. А для следователя Конгрегации подобный арсенал умений был бы ох как полезен…

— Особенно вкупе с вечной жизнью?

— Способность долго сохранять юность и бодрость тела, а также заживлять раны и, в свете этого, безбоязненно лезть почти в любые переделки — тоже штука неплохая.

— Особенно любопытны и назойливы такие мысли на пороге полувека, когда и бодрость уже не та, и раны с прежней легкостью не переносятся, да и сердчишко уже пошаливает…

— У меня проблемы с сердцем? — равнодушно поинтересовался Курт, и стриг, запнувшись, с заметным смятением качнул головой:

— Нет. Никаких шумов, сбоев, никаких проблем. И я должен…

— Не должен, — оборвал он. — Если ты сейчас начнешь расшаркиваться и оправдываться, я непременно растрогаюсь, а это зрелище не для слабонервных, Бруно подтвердит… Если же я окажусь в таком положении, на каковое ты взялся намекать — надеюсь, рядом найдется кто-нибудь расторопный и с хорошо наточенным оружием. Моя же мысль всего лишь была о будущем, которое ты увидишь, а мне не доведется, посему мне достаются лишь фантазии, планы, предположения и мечты. Если Конгрегация выживет, если сохранится все то, что столько лет собиралось и нарабатывалось, если и впредь будет собираться, изучаться, развиваться… Как полагаешь, насколько велика возможность того, что среди expertus’ов, скажем, начнут рождаться дети, унаследовавшие возможности своих родителей или одного из них, приумножившие эти возможности, развившие их?

— Альта уникальна, — осторожно заметил стриг. — И тот факт, что она сумела спаять в себе способности матери с твоей устойчивостью — случайность, Господне благословение… Словом, что угодно, но не норма.

— Знаю, — раздраженно покривил губы Курт. — Но если чисто в теории? Ведь людям привычно тянуться к своим, к таким же, как они сами, а стало быть, и большинство обладателей какого-либо дара будут искать себе спутников жизни среди своих. У кого-то дети не унаследуют ничего вовсе, у кого-то будут слабее… Но и те, что унаследуют, а то и приумножат — ведь их рождение от такого брака куда более вероятно, нежели от брака простых смертных. Согласен?

— И, разумеется, они с готовностью пойдут на службу в Конгрегацию, где станут следователями, от которых не укроется и не спасется ни одна нечисть? — с усмешкой договорил фон Вегерхоф. — Мечта неплохая. Жаль только, что фантазии и планы частенько не берут в расчет непредсказуемую сущность человеческую. Я также не стану заострять внимание на том, что далеко не всякий будет настолько увлечен, как кое-кто из моих знакомых инквизиторов, не будет так одержим служением, обереганием, справедливостью и d'autant plus[1086] — милосердием, и уж точно немногие захотят «безбоязненно лезть в любые переделки». Как правило, Гессе, человек мечтает не о вечном подвиге, а о тихой и праздной жизни, хорошем доходе, уютном доме и отсутствии врагов. И многие отдали бы все свои возможности, таланты, умения и не подвластные простым смертным силы за обычный шанс прожить как все и скончаться в своей постели, в окружении любящей семьи.

— Какой халтурщик посвятил тебя в рыцари? — с подчеркнутым укором вздохнул Курт. — С таким-то подходом к бытию — да тебе еще до всей этой неприятной истории надлежало уйти в монастырь. Жизнь тихая, доходы не беспокоят вовсе, из врагов — одни внутренние…

— Я сказал «о тихой и праздной жизни», — напомнил фон Вегерхоф с улыбкой. — А в монастыре надо работать, и поспать там толком не дают…

Стриг запнулся, оборвав сам себя на полуслове, и замер неподвижно, вслушиваясь во что-то; Курт затаил дыхание, бросив быстрый взгляд вокруг, и прислушался тоже, однако в лесу по-прежнему царила тишина, нарушаемая лишь птичьими трелями. «Что?», — спросил он одним взглядом, и фон Вегерхоф все так же молча махнул рукой, развернувшись и уверенно зашагав вдоль границы Предела.

Крики Курт услышал через полсотни шагов: два голоса препирались, не скрываясь, громко — один гневный и угрожающий, другой раздраженный, возмущенный, но явно оправдывающийся. Нарушителей тишины он увидел еще шагов через десять, когда в двухголосой перебранке стали различимы отдельные слова: молодой парень в добротной, но сильно запыленной одежде, и напротив него, спиной к границе Предела — солдат из оцепления, с арбалетом, вскинутым наизготовку.

— Пень безмозглый! — почти выкрикнул парень, но назад все-таки отступил. — Придурок!

— Сам… — в том же тоне откликнулся солдат, завернув конструкцию, от которой фон Вегерхоф нервно дернул бровью и едва заметно поморщился¸ а парень растерянно замялся, явно не найдясь с достойным ответом. — Пшол прочь! — присовокупил страж границы Предела и рывком развернулся, наставив арбалет на вновь явившихся.

— Инквизиция, — коротко бросил Курт, приподняв за цепочку висящий на груди Знак, и солдат, помедлив, отвел оружие в сторону. — Мы помешали? У вас тут, я смотрю, любопытная и весьма оживленная дискуссия.

— Ходок еще один, — раздраженно отозвался тот. — Еле перехватил, самоубийца хренов…

— Да не хотел я туда! — чуть сбавив тон, но по-прежнему зло выпалил паломник. — Сто раз сказал же, ты, идиота кусок!

— А я думал, что эти ребята блюдут учтивость и благолепие, — заметил Курт подчеркнуто спокойно, и солдат желчно выговорил:

— Ага, как же! А этот еще и врет, не краснея: я его прямо за метками за шкирку схватил.

— Хворост я собирал, ясно, хворост! Там сушняк лежал! Всего три шага туда сделал!

Курт обернулся к границе предела, и впрямь увидев выроненную в траву охапку хвороста, и лишь сейчас понял, что отличало эту часть леса от той, за границами Предела. Здесь, по эту сторону, весь сушняк был выбран подчистую, а там, где зарубки и матерчатые метки обозначали начало запретной зоны, в траве и низком кустарнике без труда было можно увидеть никем не тронутые за последние несколько месяцев сухие ветки.

— За дровами полез в ловушки! — с патетической укоризной объявил солдат, словно призывая господ инквизиторов вместе с ним ужаснуться человеческой беспечности. — Ему лишний час по лесу проходить — страшней, чем сдохнуть!

— А ведь он прав, — заметил Курт, неспешно подойдя ближе, и паломник попятился, отозвавшись все так же ожесточенно, но уже менее уверенно:

— Три шага всего!

— Они могли стать последними в твоей жизни. Тебе действительно настолько лень, что лучше рисковать шеей ради пары сухих сучков?

— Нет там ничего, — буркнул парень, явно растеряв уже весь запал, и, покосившись на молчаливого фон Вегерхофа, настороженно уточнил: — Можно я хоть собранное заберу? Оно ж по эту сторону.

— Вон пошел! — прикрикнул солдат, и Курт вскинул руку, оборвав:

— Спокойно. Забирай, — кивнул он, и паломник кинулся к брошенной охапке, обойдя охранителя границы по широкой дуге. — Звать как?

— Харт, Грегор.

— А, знаменитый ходок по Пределу?

— Ах вот оно что… — с усталой неприязнью протянул солдат. — Знакомое имечко, предупреждали нас о тебе. Вот, наконец, господа следователи и разберутся, дурак ты или с тобой что-то нечисто.

Парень распрямился, прижимая к себе хворост, крепко, точно малое дитя, которое грозится вот-вот выхватить из рук лютый враг, и изобразил лицом нестерпимую муку.

— Да что же это! — провозгласил он, нарочито страдальчески возведя глаза к небу. — Я же тысячу раз повторял: случайность это! Каюсь, похвастался однажды, был грех, хотел покрасоваться. Похваляться дурно, знаю, но что ж теперь, вечно меня за это карать?

— Сам сказал, — пожал плечами Курт, — хвастовство — грех, вот и расхлебывай теперь… Идем-ка. Хвороста ты, как я вижу, насобирал уже довольно, так пока будешь нести его до места, ответишь на пару вопросов.

— Я не знаю, как ходить в Пределе, — не двигаясь с места, произнес Грегор с расстановкой. — Я не умею находить там дорогу. Я не знаю, что надо делать, чтобы не угодить в ловушки. Я ничего особенного внутри не видел, никаких волшебных предметов не находил и вообще я только с дюжину шагов прошел. Ну, не было ничего, понимаете? Не о чем спрашивать!

— А это уж позволь мне решать, — подчеркнуто любезно улыбнулся Курт, выразительно указав рукой в сторону лагеря: — Давай, ходок, топай. Мы ждем.

Паломник, помявшись, бросил напряженный взгляд на хмурого солдата, на по-прежнему молчащего фон Вегерхофа и, обреченно вздохнув, зашагал вперед, не оглянувшись, чтобы убедиться, следует ли за ним майстер инквизитор.

— Так рассказывай, — подбодрил его Курт после пары минут молчаливой ходьбы. — Как было дело?

— Я вашему сослужителю уже все рассказал, — буркнул Грегор, перехватив хворост поудобнее. — И как было дело, и что было потом.

— Расскажи еще раз.

— Зачем?

— А ты сам подумай, — предложил фон Вегерхоф многозначительно. — Ты понимаешь, что из всех, шагнувших за границу Предела, ты единственный, возвратившийся оттуда живым? Не имеет значения, по какой причине — посчастливилось тебе или сам Господь Бог провел тебя невредимым, или существующие в Пределе ловушки почему-то не сработали, или… Неважно. Важно то, что ты у нас единственный свидетель такого рода.

— Никакой я не свидетель, — начал Грегор и, встретившись с Куртом взглядом, вздохнул. — Ладно. В общем, я туда вошел…

— Зачем?

— Низачем, случайно.

— Это твоя личная традиция — случайно входить в Предел?

— Нет, — с заметным раздражением отозвался паломник и, снова показательно вздохнув, продолжил с расстановкой, всем своим видом показывая, что повторяет сказанное уже не один раз: — Я собирал хворост. Так сложилось, что это взвалили на меня почти с самого начала, как я тут. Готовить я не умею, вообще ничего «полезного для общины» делать не умею. Пытались посылать в город покупать провизию, но не сложилось, еду выбирать я тоже не умею, мне подсовывали всё не то, или некачественное, или прокисшее, или просто не то, а я…

— Тебе сколько лет? — спросил фон Вегерхоф, и паломник насупился:

— Ну восемнадцать. У меня четыре сестры, три из них старшие, мать еще живая, откуда мне было все это постичь? Своих дел по горло… Вот мне и поручили бродить по лесу и собирать топливо. Вокруг лагеря все давно выгребли, даже сухостой весь снесли, дальше в лес тоже редко чего попадается, приходится уходить дальше и дальше. Ну, и вот… Собирал, собирал и вдруг понял, что я за метками.

— Метки кто-то поставил еще до появления здесь наших сослужителей?

— Да, несколько. В тех местах, где замечали, как пропадают животные или люди, там еще графские люди всякого тряпья навязали или сделали зарубки, а потом уже конгрегатские продолжили, ну и этот ваш expertus обозначил еще плотней и подробней всю линию.

— Наш expertus?

— Ну, который священник.

— С чего ты взял, что он expertus?

— Да что ж я, совсем дурак? — с заметной обидой фыркнул Грегор. — Если я не умею сварить кашу, это ж не значит, что я скорбен умом… Ходил тут, смотрел вокруг. По лесу ходил — останавливался, закрывал глаза, отступал в сторону, чуть ли не воздух нюхал, потом веревочки завязывал на стволах или насечки на коре делал… Expertus, кто же еще? Пришел обозначить границы, ясно же.

— С кем-то это обсуждал?

— Я? — уточнил паломник. — Вот еще… Оно мне надо? И так все на ушах стоят, что инквизиция приехала, а еще и про expertus’а узнают — вообще рехнутся…

— А ты как-то не очень благодушно настроен к своим собратьям.

— Они мне не собратья, — отрезал Грегор и, поняв, что слова его прозвучали излишне резко, неохотно пояснил: — Я тут сам по себе. Но самому по себе тяжело, поэтому вот… Ну, не ставить же себе шалаш отдельно, глупо как-то.

— И сестер с мамой рядом нет, опять же, — подсказал фон Вегерхоф; паломник бросил на него короткий взгляд исподлобья, но промолчал. — Так ты не ищешь откровения в Пределе?

— Ищу, — помявшись, ответил тот. — Но не такое, как они. Не Иисуса и не Грааль, и не… что там они все себе придумали…

— А что?

— Не знаю. Но тут же есть что-то, так? Что-то необычное. А если ваши до сих пор не согнали сюда армию экзорсистов и не начали все кругом кропить, святить и изгонять, значит, это не дьявольщина, так? Значит, что-то непонятное, даже вам непонятное, а значит — жутко интересное. Говорят, отсюда волшебные камни уносили и всякое такое…

— И ты хотел поискать в Пределе «всякое такое»?

— Я ж сказал, что не дурак, майстер инквизитор. Мне еще жить не надоело. Я думал, что кто-то найдется, кто отсюда что-то вынес или просто ходил… Ну, кто видел, что там внутри, кто может рассказать. Такого же еще нигде и никогда не бывало, и я хочу узнать, что это.

— И что потом будешь делать с этим знанием?

— Понятия не имею, — легкомысленно пожал плечами паломник. — Может, tractatus напишу, а что?

— Ясно, — хмыкнул Курт. — Рассказывай дальше, философ-испытатель.

— А что дальше… В общем, я понял, что стою за метками, и ничего со мной не случилось. Сначала испугался и хотел рвануть обратно, но тут увидел рядом, шагах в трех, деревце; то ли грозой его, то ли ветер повалил когда-то… в общем, переломленное и высохшее. Я так прикинул — деревце довольно тонкое, всё сухое, а значит, легкое, и если волоком, то дотащу. По-любому получалось больше, чем я насобирал… Словом, я хворост бросил и пошел к этому деревцу. Дошел до него — со мной так ничего и не случилось. Я ухватил его за ствол, попытался тащить, а оно ветками там за кусты зацепилось и еще за ствол рядом. Чтобы высвободить — пришлось зайти еще на пару шагов внутрь Предела и подергать его как следует… Ну, и вот. Я его из кустов вытащил, выволок за метки и потом в лагерь. Я бы и не говорил никому, что смог войти, но…

— Но захотелось похвастаться.

— Ну… — явно смутившись, замялся Грегор, — вроде того… Оно случайно вышло. Матушка Урсула удивилась, что я так быстро вернулся, потому что, я уже говорил, тут поблизости всё выгребли…

— Что за матушка?

— Ее так тут называют, — отмахнулся паломник. — Она вроде как главная. В том смысле, что не предводительница какая-то, — торопливо поправился он, заметив, как переглянулись его слушатели, — а просто быстро соображает, как что организовать, кому что поручить, кто чем должен заниматься… Новеньких встречает. Сюда же когда-то валила толпа, и не все со своими средствами, иногда приходит такой оборванный-голодный и с пустой мошной, всё потративший, чтоб только сюда добраться… Матушка Урсула прикидывала, кому сколько надо дать, чтобы все сбросились, и никто не остался голым и голодным. А так как за что-то отвечать и кем-то руководить всем страшно или лень, а тут так хорошо — за тебя все проблемы кто-то другой разгребает, то все и согласились, что пусть она будет как бы главной — ну, как в монастыре мать экономка.

— На тебя, как я погляжу, сбрасываться не пришлось?

— Я к походу подготовился, — кивнул Грегор с плохо скрытым самодовольством. — Сумку собрал, одежду выбрал покрепче, денег взял…

— А твои четыре сестры и еще живая мать в курсе, где ты и на что «денег взял»? — уточнил Курт. — И кстати, а отец-то жив и знает ли, куда ты направился и с какими целями?

— Деньги были мои, — оскорбленно отрезал паломник. — Собственные. Семью я не грабил.

— Да все равно это было б не моим делом, даже если б и ограбил, — отозвался Курт со вздохом. — Увещевать тебя только б мог, да и все… Ну, слава Богу, что не придется. Так что ваша матушка экономка?

— Спросила, чего я так быстро, — все еще обиженно буркнул Грегор. — А я возьми и скажи — «я это из Предела принес»… Она на меня так посмотрела, знаете, как смотрят на героя какого. Вроде как на паломника, который вернулся из Святой Земли, а там в плену побывал и собственной рукой уложил сарацинских воинов тыщу… И меня чего-то понесло. Сказал, что не случайно туда вошел, а решил войти в Предел сознательно, и что бродил там какое-то время, и что не с самого краешка, а глубже, а деревце, мол, прихватил, потому что оно мне просто под ноги попалось. Потом только сообразил, во что мне это выльется…

— И во что вылилось?

— Сначала на меня этот полоумный монах насел… Простите, майстер инквизитор, — осекся Грегор, запоздало сообразив, что конгрегатский служитель может оскорбиться столь нелестной характеристикой собрата во Христе. — Но он в самом деле был… не в себе слегка. Вы о нем спросите, и у своего сослужителя, который тут раньше был, тоже спросите, он вам скажет. Может, совсем безумным и не был, но не в полном уме точно… Повис на мне клещом и стал говорить, что меня Господь избрал для того, чтобы ввести их всех в Предел, и ни с кем ничего не случится. Надо было сразу сказать, что я наполовину всё придумал, но… Нет, я сказал. Но не сразу, сразу испугался: так все всполошились от моего рассказа, что я подумал, признаюсь — побьют вообще… А потом рассказал, потому что понял, хуже будет. Когда уже поползли слухи, что я в Пределе чуть ли не днями гуляю, я пошел к матушке Урсуле и ей сказал, как все было. Она-то поневоле общается со всеми, вот чтоб она всем и рассказала, что и как… Но теперь они думают, что я просто испугался, а потому вру. Но я в самом деле там случайно оказался, майстер инквизитор! И вашему сослужителю, который перед вами был, все это уже рассказывал.

— Все-таки личный разговор — он куда доходчивей, чем сухой отчет, — улыбнулся фон Вегерхоф. — В отчете и про маму с сестрами не было… Видно, в прошлый раз ты об этом умолчал.

— В прошлый раз к слову не пришлось, — огрызнулся Грегор. — И какая разница-то? Это вообще тут ни при чем…

— Ни при чем, — согласился стриг, не сдерживая усмешки. — Однако момент занятный.

— Я готовился в университет, — хмуро отозвался паломник. — Чуть время свободное — садился за учение, чтоб не прийти туда совсем дураком. Кашу варить — дело, конечно, хорошее, но в университете малополезное.

— Я так понимаю, на свое путешествие к объекту будущего tractatus‘а ты спустил те средства, что тебе откладывали на этот самый университет? — вкрадчиво предположил Курт и, не услышав ответа, нарочито серьезно кивнул: — А что, неплохой вклад. Если б ты этот tractatus написал, в любом университете тебя б с руками оторвали, да… Жаль, что это так в мечтах и останется.

— С чего это вдруг? — настороженно спросил Грегор, и он пожал плечами:

— Предположить, что тебе второй раз так повезет, было б уж очень самонадеянно. Допустить, что тебе повезет еще больше, и ты в своих исследованиях… то есть, в периодических случайных пересечениях границы Предела зайдешь еще дальше, и с тобой по-прежнему ничего не случится — не просто самонадеянно, а глупо. Ну, а тех, в поисках кого ты сюда явился — id est, тех, кто вошел и вышел, что-то там увидев — здесь, как я понимаю, ты не нашел. Иными словами, проев в этом городишке не награбленные у семьи деньги, ты просто возвратишься домой, получишь втык от отца, пару нелестных слов от сестер и матери, а в университет, если сильно посчастливится, пойдешь, как все, с экзаменом и уплатой, на общих условиях. И без tractatus‘а.

— Еще посмотрим, — пробормотал Грегор уязвленно, и Курт охотно согласился:

— Посмотрим, само собою… Ты вот уже немного посмотрел. Что увидел?

— В каком смысле?

— В прямом, — уже серьезно пояснил Курт. — Когда был внутри Предела — что видел? Что-то необычное, не такое, как в лесу кругом, странное что-то — заметил? Все равно, что, и все равно, точно заметил или просто показалось, что заметил.

— Нет… — нерешительно и не сразу отозвался паломник. — Всё там было такое же…

— А если припомнить? И если честно?

— Да честно! Всё такое же, только вот сушняка много, вся и разница. Никакие голоса там не завывают, призраки не бродят, ангелы не летают…

— А воздух? Не было чувства, что он там не такой, как везде? Например, слишком холодный или слишком стоячий? Или, быть может, было просто чувство, что что-то не так? Такого — ничего не было?

— Я ж не ваш expertus, откуда у меня такие чувства?

— Я тоже, однако бывали места, в которых и простой смертный сразу понимает, что что-то в мире вокруг не такое, как должно быть.

— Нет, там точно ничего такого не было, — уверенно возразил паломник. — Лес, как и везде, листики шуршат, птички поют, ветки скрипят, воздух как воздух, земля как земля.

— Птицы… — повторил Курт задумчиво. — Животных видел?

— Каких?

— Любых. Кабанов, коз… Мышей. Ежей. Да хоть строфокамила. Хоть какую-то живность.

— Нет… А что? Это что-то значит?

— Увидел бы — значило б, — вздохнул Курт. — Как я понимаю, из всей вашей братии ты один такой… непоседливый и везучий? Других людей, побывавших внутри и вышедших живыми, среди вас нет?

— Были бы — сейчас бы об этом все шумели, и солдаты ваши только и успевали б ловить стремящихся в Предел… Нет, никого больше нет. Говорят, что еще задолго до меня была парочка приятелей, которые вроде как входили внутрь и вышли оттуда с камнем, который заживлял раны. Говорят, был это обычный камень, вот какие под кустами валяются, а полежал в Пределе — и стал волшебным. Правда, те, кто тех парней знал, тоже давно ушли, а из тех, кто остался, нет никого, кто лично видел или их, или камень, никто не может сказать, правда это или нет.

— Но ты думаешь, что правда.

— Вот и пошел сюда для того, чтобы узнать, правда ли… Да, я так думаю, — серьезно кивнул Грегор. — А если и не всё правда — то хотя б отчасти. С чего-то же такой слух пошел?

— Например, с того, что два проходимца выкопали из-под ближайшего куста булыжник, всем рассказали, что он волшебный, и продали его какому-нибудь бедолаге, свалив отсюда прежде, чем тот понял, как его облапошили, — предположил Курт и, встретив взгляд паломника, снисходительно вздохнул: — Неужто сам не знаешь, сколько по миру гуляет частиц Креста или лоскутов одеяний всех святых вплоть до Крестителя? Чем этот ваш Предел хуже в глазах мошенников? Такой же удобный способ нажиться. А пострадавший, дабы не стать посмешищем, сделал таинственный вид, подтвердил всем, что камень вот только что вылечил ему грыжу, и тоже уехал от греха подальше. Не кажется, что это более вероятная версия?

— Как я понимаю, ни одного обладателя чародейственной вещи, взятой из Предела, ты лично не встречал, — подытожил фон Вегерхоф, когда заметно поникший паломник так и не ответил, и тот молча мотнул головой. — И никого, кто прошел бы внутрь дальше, чем ты, тоже не видел… Что ж, Грегор, должен заметить, что твой tractatus грозит стать самым увлекательным чтением в категории «Современные сказки Германии».

— Вы инквизитор Гессе? — отвернувшись от стрига, спросил Грегор. — По приметам похожи. Это вы?

— С утра был я, — не став скрывать недоумения от столь резкой смены темы, отозвался Курт. — И что это значит?

— Что мне надо просто сидеть тут и ждать, — явно довольный своей идеей, охотно пояснил паломник. — Я читал все шпигели[1087] о вашей службе — все, какие мог найти. И вот что я думаю: если вы здесь — всё вскоре выяснится, все тайны раскроются, чем бы это ни оказалось, и мне надо просто быть здесь, когда вы станете героем очередного выпуска. А tractatus и по теме вашего расследования написать можно, получится очень душеспасительно.

— Твой отец, часом, не торговец? — хмыкнул Курт и, не получив ответа, вздохнул: — А теперь без шуток, Грегор. Я понимаю, что молодая кровь кипит, душа просит приключений и тайн, а беззаботная юность шепчет, что ничего плохого с тобой не случится, однако и в самом деле — сия идея это самое лучшее из того, что приходило в твою голову с момента, как ты покинул родительский дом. А именно — просто сидеть на месте и не делать лишних движений. In optimo[1088], разумеется, тебе бы стоило собрать вещи, остаток денег и возвратиться к родителям и сестрам, но на это, как я понимаю, тебя уговорить не удастся.

— Теперь, когда здесь вы? Еще чего… А это ваш новый помощник? Правда, что всех ваших помощников убивают, и поэтому вы всегда один?

— Это ты тоже вычитал в одном из шпигелей? — уточнил Курт с сомнением.

— А что? Неправда?

Фон Вегерхоф едва заметно дрогнул губами в усмешке, бросив на парня взгляд мельком, однако вмешиваться не стал, хотя мог бы напомнить, как предрекал в свое время, что распространяемые Конгрегацией брошюрки все равно никогда не перебьют народной молвы.

Так называемые «шпигели», впрочем, нельзя было назвать полностью идеей Конгрегации: эти листки и брошюры, рассчитанные на простонародье, плохо читающее либо не знакомое с грамотой вовсе, издавались и прежде — немногочисленные мелкие типографии, состоящие из пары работников и владельца, а то и вовсе объединяющие в одном лице того и другого, делали свой небольшой, но стабильный доход на заказах от соборов, монастырей и епископов. Конгрегация, само собою, тоже старалась не отставать, выгодно отличаясь от конкурентов тем, что типографии и работников имела собственные, однако способ производства этих, прямо скажем, одноразовых печатных трудов был непомерно затратен, долог и сложен, учитывая требуемые объемы. Некоторую массовость в руки Конгрегации дал брат Гюнтер Лейтнер, чье изобретение, некогда неумело присвоенное неким Гутенбергом[1089], позволило поставить производство выпусков шпигелей на поток. И разумеется, первым претендентом на главную тему оных брошюр (после житий святых и проповедей) стал легенда Конгрегации Молот Ведьм.

Курт, имевший сомнительное удовольствие присутствовать при обсуждении текста первых двух выпусков, готовящихся к печати, покинул собрание под всеобщий хохот и несущиеся вслед подначки, хмуро сообщив не в меру развеселившимся членам Совета, что читать эту унылую галиматью все равно никто не станет. О том, что ошибается, он догадывался, но даже не предполагал, насколько…

— Нет, неправда, — ответил Курт, наконец, поняв, что паломник все еще ждет его реакции. — И сомневаюсь, что такую чушь написали бы в шпигеле.

— Значит, я это просто слышал где-то, — почему-то с сожалением вздохнул Грегор. — Но неважно. Важно, что вы тут, и мне надо просто не упустить момент.

— Боюсь тебя разочаровать, Грегор, но расследование веду не я: я здесь всего лишь в роли в своем роде adjutor’а, главным же следователем по-прежнему остается майстер Бекер.

— Ваш этот майстер Бекер зануда и хам, — буркнул паломник, и Курт безучастно уточнил:

— А я, надеешься, буду весельчак и сама обходительность? Сейчас, скажем, ты несколько перестал следить за языком, говоря о моих сослужителях, и как полагаешь, я это просто так оставлю? В темницу я тебя, само собой, не посажу, но затрещину в воспитательных целях отвесить не постесняюсь.

— Простите, — явно искренне смутившись, вздохнул паломник. — Просто этот… ваш сослужитель сюда сразу явился, сообщив, что считает всех тут еретиками и рано или поздно это докажет, и если все думают, что они не еретики — то докажет и им самим.

— И в чем он неправ? Разве что в одном: версию, что собравшиеся в этом лагере — всего лишь скучающие или разочаровавшиеся в жизни глупцы, он рассматривает особняком, а я полагаю, что с версией «еретики» это связано неразрывно.

— А я что, тоже еретик?! Я же вообще сюда не шел охотиться за ангелами, я ведь из любознательности и…

— …и чтобы написать tractatus, — с подчеркнутой серьезностью договорил Курт. — Да, на ересь и разочарование не тянет, а вот на глупость — вполне. Впрочем, как знать, tractatus-то еще не написан, посему впасть в ересь ты еще имеешь все шансы.

— А я его вам сначала отдам, для рецензирования. Если что-то будет не так — вы меня поправите ведь?

— Ловкий малый, — заметил фон Вегерхоф с одобрительной усмешкой. — К тексту можно будет приписать «Одобрено лично Куртом Гессе» и продавать любому университету на выбор. Озолотиться можно, не говоря уж о поступлении в привилегированном порядке.

— Мне деньги не нужны, — оскорбленно возразил паломник, и стриг кивнул:

— Да, пока ты еще не проел последние. Потом твое мнение о земных благах, поверь мне, претерпит занятные изменения… К слову, о деньгах и еде, Грегор: хотелось бы пообщаться с вашей матушкой Урсулой. Полагаю, она знает тут всех, и если есть кто-то, слышавший или видевший более прочих, она не может не быть в курсе, а мы бы предпочли сразу поговорить с нужными людьми, а не опрашивать всех подряд, раз за разом слыша «я ничего не видел».

— Она в городе сейчас, как будто. Собиралась, когда я уходил. Что-то там кончилось у женщин, то ли соль, то ли хлеб, то ли сковородки… Словом, вы завтра лучше приходите, поздним утром. Ранним она всегда занята, днем молится или с кем-нибудь разговаривает, или лечит.

— Она врачевательница?

— Травница… — неуверенно ответил Грегор. — Да и вообще… Простуду, там, вылечить, или сказать, чем от живота или от головы помочь. То есть, от боли, в животе или голове. Всякие там порезы замотать правильно, переломы сложить, зуб вырвать… Такое вот. И вечером она обыкновенно опять занята, а потом опять молится или с кем-то беседует, а матушка Урсула сильно не любит, когда ее отвлекают. Нет, она женщина не злая, не подумайте, просто набожная уж очень. Мне кажется, — понизив голос, сообщил Грегор, — что у нее когда-то семья была. Ну, знаете, муж, дети, как у всех… А потом что-то случилось, болезнь или еще что, и осталась одна. И с тех пор она вот так, ударилась в благочестие и о других заботится. Но это просто мое соображение, я не знаю, что там на самом деле.

— Или она просто всю жизнь так и была одна, а теперь обоз ушел, и все, что ей осталось — заботиться о посторонних людях и самозабвенно ударяться об благочестие. Или набожность повихнула ей разум, и здесь она пытается создать новый орден, в котором займет место блюстительницы, дабы получить если не любовь, то признание.

— А вы, майстер Гессе, не слишком хорошего мнения о людях, да?

— А говорил, что все шпигели обо мне читал.

— Там про вас по-другому было написано…

— Однажды я видел, как на стене портового склада было написано «Schwanz», он даже был там нарисован — видимо, для вящей убедительности; но представь себе, когда я туда заглянул — на складе были лишь тюки и корзины… Не верь всему, что написано. Кроме Писания, — уточнил Курт и, подумав, добавил: — Да и ему — с осторожностью.

— Это вы сейчас ересь сказали? — осторожно осведомился Грегор. — Про Писание?

— Про Писание — это factum. А то сочиняют потом, обчитавшись его, разные беспокойные умы всякие tractatus’ы, а нам — разгребать последствия… Спасибо за подробные ответы, Грегор, — не дав собеседнику задать следующий вопрос, подытожил Курт, завидев впереди окраины лагеря паломников. — Мы с тобой еще, несомненно, побеседуем, однако ты уже очень помог.

— А потом расскажете, что нашли в Пределе, майстер Гессе? — нетерпеливо спросил Грегор, и он серьезно кивнул:

— А как же. Непременно, во всех подробностях. Напишу отчет в двух экземплярах и передам тебе лично, с детальными пояснениями, примечаниями и дарственной надписью.

Харт поджал губы, одарив майстера инквизитора почти по-детски обиженным взглядом, невнятно попрощался и ускорил шаг, направившись к тропинке, ведущей к лагерю.

— Однако ты сегодня превзошел сам себя, — негромко констатировал фон Вегерхоф, глядя вслед паломнику. — Не угрожал, не распускал руки и даже почти не хамил, и даже (c'est incroyable![1090]) поблагодарил свидетеля за ответы… К слову, напрасно ты сам не читал ни одного шпигеля, чтиво занятное и, прямо скажем, увлекательное местами. Ульмская история особенно хороша, удалась.

— Не скажу за рукоприкладство, но норму по угрозам и хамству я все еще могу выполнить, — предупредил Курт хмуро и, проигнорировав глумливую ухмылку стрига, развернулся от лагеря прочь.


(обратно)

Глава 7


«…имя ему было Куно Краузе. Я сказал бы, что, приди мне на ум описать свершенные им преступления — пергамент не стерпел бы написанного, и вспыхнул бы, и сгорел бы, но архив хранит протоколы допроса и суда, и терпит, и повествует нам, а посему я не стану вновь перечислять сии жуткие зверства. Однако пергамент и бумага — хранители ненадежные, подверженные тлену и разрушению, и нельзя исключить людскую беспечность и злонамеренность, ведущие к утратам и уничтожению, и вкратце изложу самую суть, дабы ты, мой неведомый читатель, мог понимать, с чего или, если вернее, с кого начиналось всё то, что нынче ты, быть может, почитаешь бытовавшим извека.

Краузе, нечестивец, чернокнижник и убийца невинных, допрашиваем был братом нашим Альбертом Майнцем, после чего раскаялся и слезно молил суд определить ему кару в виде казни в огне»…

***
Германия, 1373 a.D.

— Я понимаю, что шутка «у Майнца еретики со слезами на костер просятся» может поднадоесть за такое-то время.

На то, как Сфорца произнес «ermüdigend», Майнц поморщился, однако смолчал, лишь тяжело вздохнув. Справедливости ради стоило отметить, что немецкий кардинала становился все лучше, говорил он уже без запинки, бегло, вот только избавиться от акцента папский нунций, похоже, не сможет уже никогда.

— Однако, — продолжал тот настойчиво, измеряя келью размашистыми шагами, — прежде чем затевать такое дело, стоило бы посоветоваться.

— Знай я, что так п-повернется — непременно сделал бы это, — сдержанно кивнул Майнц, и его обычное заикание стало чуть заметней, как всегда в минуты волнений. — Но откуда мне было знать? И да, Гвидо, п-представь себе, мне надоело отправлять на смерть людей, что пришли к раскаянию, и мне т-тошно оттого, что я сумел пробудить в них человечность и совесть, но не умею убедить не избирать легкий путь. Я de facto убиваю их: избавляю от погибели душу, взамен ведя к п-погибели телесной.

— Не всем довольно воли и упрямства, чтоб искупить прошлое долгой жизнью, а не скорой смертью, — кивнул Сфорца, остановившись посреди кельи и вперив в собеседника укоризненный взор. — Но эксперименты с Божьей благодатью, Альберт, это уж слишком.

— Не п-передергивай, — болезненно поморщился он, ощутив в очередной раз неприятное покалывание в груди. — Я всего лишь хотел дать шанс раскаявшемуся зверю перейти в мир иной человеком, чадом Божьим, п-пришедшим к примирению с самим собой.

— Cazzo di caccare[1091]… — устало вздохнул кардинал и, подумав, уселся на табурет напротив. — Хорошо, рассказывай дальше. Очередного запросившегося со слезами ты отчего-то решил на костер не отправлять, а запер вместо этого в одиночной келье. А потом вы на пару затеяли еретические игрища.

— Я могу дальше не рассказывать, — сухо отозвался Майнц. — К чему тебе с-соучастие в ереси?

— Давай, кудесник недобитый, вещай дальше, — поморщился кардинал, и тот продолжил:

— Да, п-поначалу я сам не решался принять эту мысль. Однако она не давала мне покоя, я думал об этом ежечасно, всё вспоминал, как он с-сказал это…

— Что он, ad vocem[1092], сказал? Если в точности. Чтоб потом я знал, как пересказывать всю эту дичь Бенедикту.

— «Если б мне довелось здесь, на грешной земле, испытать те с-страдания, что выпали погубленным мною, я так не стремился бы в мир иной, где оных страданий мне будет дано сполна, и душа моя, быть может, успокоилась бы». Я запомнил это ad verbum[1093].

— Ты прежде делал такое? Во времена… — видеть Сфорцу смущенным инквизитору доводилось нечасто, и сейчас он невольно улыбнулся от того, как осторожно тот пытался подобрать нужные слова.

— Нет, когда предавался малефиции — не делал. Я и вовсе не знал, что с-сие числится в моих умениях, лишь со временем заподозрил, что отчасти в этом могут заключаться причины моего успеха на поприще спасителя душ. Осознаю, что раскаяться глубоко может всякий, а сила п-переживания этого раскаяния от многого зависит; так же и в простой плотской любви или ненависти, тебе ли не знать — одни любят тихо, другие пылко, одни ненавидят холодно и молча, другие же пропускают любое чувство сквозь с-себя, напитываясь им, точно губка… Но когда один за другим вот так истово, так горячо проникся раскаянием один, после другой, т-третий, десятый… Они делали это…

— Одинаково, — подсказал кардинал тихо, и Майнц кивнул:

— Да. Само собою, слова были разные, они держали себя по-разному, но было чувство, что все они п-после моих допросов, после суда — испытали потрясение одинаковой силы, каковое изменило их, вселило в них мысли, коих прежде не бывало. И вот п-после слов Куно я подумал: а что, если это я воздействую на них так? Если я не просто с-способен ощутить в человеке против себя собрата по дару, если не просто вижу, когда оный дар применен был во зло, если эта с-связь обоюдна? Если я, умея раскрыть душу подозреваемого для себя, могу ее не просто видеть, но и показать ему же самому? Если вот так невольно я заставляю их проживать все то, что они совершали, но не заново, самими собою, а другими — теми, кому они п-причиняли зло?

— И этот Куно был удобным случаем проверить теорию…

— И спасти его душу от отчаяния, — строго уточнил Майнц. — И вот я предложил ему попытаться. Я откровенно с-сказал, что поручиться за успех не могу, что сие мне самому внове и кончиться это может чем угодно, что пытаться мы будем вместе, и он согласился. Мы произвели всё в той же келье, где он заключался; это была обитель, в которой когда-то я сам спасал свою душу, меня там знают и помнят, и отец настоятель охотно принял к себе кающегося грешника и дозволял мне навещать его часто.

— И как это выглядело?

— Жутко, — коротко отозвался Майнц. — К счастью, к выкрикам, доносящимся из келий, в обители п-привыкли. Братия там порой попадается… экспрессивная.

— Небось, решили, что ты устроил ему инквизиторскую исповедь со всеми прелестями, — с заметной нервозностью хмыкнул Сфорца. — И что же? Он очнулся примиренным и освобожденным от отчаяния?

— Скорее наоборот. Погруженным в него всецело. Но ты п-прав, примиренным… Или, скорее, смирившимся. И было у меня чувство, Гвидо, что он видел нечто, чего не видел я, и понял что-то, чего я не понимаю.

— Бога?

Над тем, как почти серьезно спросил это кардинал, Майнц даже не улыбнулся, лишь отозвавшись:

— Или сатану.

— Причем в себе самом.

— Да. Потому я и не говорю, что он п-примирился с собою или Господом, а именно смирил себя и… Я не знаю, как это сказать.

— Ты — и вдруг не знаешь?

— Мне прежде не доводилось такое описывать. Словом, мне стало понятно, что его путь раскаявшегося малефика завершился, но он начал какой-то иной путь, с-свой, который я пока п-понять и увидеть не могу. Он попросил меня и дальше оставить его в обители. Я полагал, что там Куно и поселится, когда найдет мир в себе, либо же будет искать этот мир до конца жизни, но…

— Ну, он там, как я понимаю, остался, — язвительно заметил Сфорца, когда собеседник запнулся, подыскивая слова. — И из убийц скакнул в святые чудотворцы. Майнц Гроза Еретиков стал Майнцем Делателем Святых.

— Учитывая обстоятельства, я бы п-поумерил остроумие, от греха, — одернул тот и продолжил, когда кардинал умолк, как-то торопливо и с плохо скрываемым беспокойством осенив себя крестным знамением: — Два года он провел в той к-келье. Братия, поставленная в известность относительно его персоны, говорила, что он лишь изредка принимал пищу и воду и, похоже, почти не спал. Он молился — постоянно. И скажу тебе, п-при каждой следующей нашей встрече все более на кающегося грешника походил я, а на инквизитора — он.

— Давай сразу о главном. Ты пошел на малефика и зачем-то рассказал ему об этом. О том, зачем ты вздумал ломиться в дом опасного колдуна в одиночку, мы поговорим после.

— Со мной были городские с-стражи, — невесело улыбнулся Майнц, и кардинал кивнул:

— Это и есть в одиночку. Сии вояки что есть, что нет их — разница невелика.

— А что мне было делать, Гвидо? Вот воплотим нашу безумную идею, создадим академию инквизиторов, воспитаем в ней п-подобных тебе бойцов — и тогда, быть может, если доживу, я стану ходить на малефиков в окружении воинов. А покамест что есть, то есть… И да, я сказал ему, что мне предстоит. Если точнее, он, глядя на меня, спросил, что за дело меня ожидает и отчего «словно туча надо мною».

— Прямо так и сказал? Про тучу?

— Да, — многозначительно кивнул Майнц. — И я ответил, что с-сегодня попытаюсь избавить мир от человека, каковой наверняка забыл слова «покаяние», «человечность» и «совесть», но может повернуться так, что он направится по жизни далее, а мой п-путь прервется. Куно помолчал и сказал: «Буду молиться о вас. Господь должен вас оградить».

— «Должен»… В каком тоне он это сказал?

— Верно мыслишь, — вздохнул инквизитор. — Именно так, к-как обыкновенно говорят, к примеру, о бюргермайстере и его обязанностях. «Бюргермайстер должен повесить новый колокол». Выглядел Куно при том так же уверенно, как член городской знати, который вознамерился идти к бюргермайстеру требовать колокол — безмятежно, покойно. Тогда я решил, что ему нет п-причин тревожиться обо мне, ведь кто я ему? Даже не духовник и не друг…

— И вот вы вломились к этому малефику, и малефик?..

— Ударил в нас.

— Это когда вот так? — Сфорца изобразил руками нарочито живописный пасс и издал звук, похожий на шипение лопнувшего кузнечного меха; Майнц мимолетно улыбнулся:

— Да, это когда вот так. Нас должно было размазать по стенам, но… П-представь себе человека, который бросил во врага камень, и вот этот камень не полетел дугою, а повалился к ногам метнувшего. Так это и выглядело.

— In altre parole[1094], было бесспорно ясно, что что-то пошло не так?

— Да.

— У него могло просто не получиться?

— Нет.

— Даже у самого лучшего бойца однажды может не выйти самый простой, ученический удар.

— Гвидо, к-кто из нас expertus в сверхнатуральном?

— Просто уточнил, — примирительно отозвался Сфорца. — И ты решил, что это молитвы твоего подопечного сработали как… защита? Он что ж, Dio me lo perdoni[1095], Божью силу заключил в реторту и употребляет по своему усмотрению? Или ты впрямь сотворил нам святого, а теперь позвал меня, чтобы спросить, что с ним делать?

— Для начала, — помедлив, возразил Майнц, — я п-призвал тебя, дабы предложить, что делать, а не спросить об этом. Святой ли он… Я не знаю. Но то, что мы с ним с-сотворили, явно не прошло даром, и он уж точно более не грешник в отчаянии, он… нечто иное.

— Ты хоть понимаешь, что это звучит так, будто ты говоришь о каком-то неведомом существе, родившемся от черного козла?

— Главное, что ты п-понимаешь, о чем я говорю, — вкрадчиво произнес Майнц, и кардинал умолк, поджав губы и смятенно глядя в угол кельи. — Я не знаю, как воплотится наша задумка, — вымолвил инквизитор тихо. — Не знаю, что у нас выйдет, чего мы добьемся, а что п-придется отложить на годы, десятилетия или вовсе позабыть как невозможное. Но такие люди не должны попасть в руки нынешних властителей душ.

— И тихо прожить свою жизнь, разумеется, не должны тоже, — с усталой иронией добавил Сфорца. — Да, безусловно, я понимаю, о чем ты говоришь. Полагаешь, что он не уникален? Что такие будут еще?

— Я не знаю, — развел руками Майнц. — Знаю лишь, что мне с-самому недостало то ли любви к Господу, то ли глубины осознания свершенных мною грехов… И потому я не могу, как в иных случаях, судить по себе, не могу с-сказать, свидетелем и соучастником чего я стал. Не смогу повторить его путь, чтобы испытать все на собственной душе. Я могу лишь п-предполагать, сопоставлять, теоретизировать… Быть может, на такое способны лишь одаренные, некогда использовавшие свой дар во зло, а после искренне и глубоко раскаявшиеся — глубже и искренней, нежели я. Быть может, Господь п-прислушивается к ним более, чем к прочим, потому что они обладают более тонким, чувственным душевным устройством и могут достучаться до Него.

— Еретик, — буркнул кардинал хмуро.

— А быть может, — не ответив, продолжил собеседник, — для этого и не нужно ничем обладать. Лишь душой, с-стремящейся к раскаянию, благу и миру.

— Стало быть, ты желаешь ставить эксперименты в будущем над теми раскаявшимися малефиками, что будут попадаться тебе?

— Я ценю твою прямолинейность, однако же звучит это не слишком к-красиво, Гвидо.

— Va bene, — кивнул тот, — я скажу иначе. Ты намерен в будущем не отправлять на костер просящихся туда со слезами, а убеждать их искупать злодеяния не смертью, но жизнью… В надежде, что таких чудотворцев обнаружился еще с полдюжины?

— Звучит все равно не слишком хорошо, но viscera causae[1096] такова.

— Особый отряд молитвенников… Заманчиво.

— Одна п-проблема, — выразительно проговорил Майнц, и взор кардинала, уже мечтательно возвысившийся к потолку, вопросительно обратился на него. — У меня есть большие сомнения к-касательно использования таких молитвенников по нашему произволению. У меня пока нет верных свидетельств и очевидных доказательств, однако чувствую, что подобное заступничество Куно или п-подобные ему (коли таковые отыщутся) не будут или не смогут предоставлять, как телохранитель — свои услуги и меч.

— Не смогут или не будут? Это важно.

— Я не знаю. Если не ударяться в ересь вовсе, то, полагаю, с-скорее именно не смогут. Полагаю, Куно просто понял в тот момент, что его молитва обо мне будет чего-то стоить и по какой-то причине возымеет действие.

— Это любопытно, — произнес Сфорца задумчиво. — Понимаешь, что ты сейчас сказал?

— Смотря что ты услышал.

— Я услышал, как ты сказал «Господь почему-то решил, что меня стоит поберечь, и мой подопечный понял это». Касательно использования сих персон в будущем, если и впрямь их обнаружится более одного, могу лишь сказать, что лучше такое заступничество, чем никакого, а вот вопрос «почему он решил, что Господь защитит Альберта Майнца» куда более интересен.

— Не броди вокруг, Гвидо, говори п-прямо.

— Лично мне нравится думать, что начатое нами дело чего-то стоит и отчасти получает благословение свыше, — улыбнулся Сфорца почти самодовольно. — Ведь ты — существенная, немаловажная часть нашего плана, и без тебя он пусть и не обречен на провал, но грозит вылиться неведомо во что. Стало быть, защищая тебя — Господь защищает и всех нас.

— В гордыню не впади, — предупредил инквизитор строго, и кардинал столь же серьезно кивнул:

— Это как водится.

***
— Abyssus, — произнес отец Бенедикт безвыразительно, и Сфорца с подчеркнутым удивлением шевельнул бровью:

— Что?

— Ты действительно считаешь, что это самое лучшее название для обители, в которой в добровольном заточении и отречении от мира будут заключаться по сути святые?

— Ты сам сказал. Заточение, отречение, заключение… И адские муки, каковые они пробуждают в разуме и душе и проживают ежедневно. Как еще ты намерен назвать это место — Locus amoenus[1097]?

— И никто не подвергает сомнению, что это дозволительно вообще?

К брату Теодору обернулись все разом, и какое-то время над собранием висела тишина. Монах, введенный некогда в круг заговорщиков Майнцем, обыкновенно был молчалив, вечно собран, точно в уме его непрестанно решались сложные подсчеты и задачи, а за все время сегодняшнего обсуждения, кроме приветствия при встрече, это и вовсе были его первые слова.

— Что именно? — осторожно уточнил отец Бенедикт, и Теодор обвел собравшихся рукой:

— Всё это. Ваша мысль заточить в одиночных кельях раскаявшихся злотворцев и использовать их силу, неведомо как и от кого обретенную… Это ли не ересь? Это ли не малефиция?

— Мне к-казалось, ты веришь в меня, — тихо сказал Майнц. — Когда бывало так, чтобы я ошибался и принимал одно за другое?

— А кто непогрешим? — вопросом отозвался Теодор. — И можешь ли ты сам за себя поручиться, что не пришло время твоей ошибки, а все прочие с охотой поверили тебе, потому как уж больно заманчиво все это?

— Меня частенько называли дураком, но еще никогда столь благожелательно, — буркнул Сфорца недовольно. — Вы это к чему, брат мой?

— Я предлагаю не спешить с такими решениями. Предлагаю обдумать…

— Четыре года думаем, — не слишком учтиво оборвал Сфорца. — Сколько можно думать-то?

— Хоть сорок лет, — упрямо возразил Теодор. — Решение слишком важное, ошибка будет стоить слишком дорого. Надо взвесить все еще раз, еще раз перепроверить…

— Как?

— Как угодно. Хоть бы и с участием отцов инквизиторов.

— Альберт, — мрачно произнес Сфорца, не отрывая взгляда от строптивого собрата во Христе, — напомни своему приятелю с плохой памятью, что у нас тут заговор против Инквизиции, вообще говоря.

— Гвидо, — укоризненно одернул отец Бенедикт и вздохнул: — Теодор, он выразился излишне резко, но он прав. Ты здесь, я здесь, все мы здесь — именно потому что нынешнее состояние Инквизиции мы полагаем неприемлемым и нуждающимся в исправлении. Как ты воображаешь себе их участие? И вспомни, что они говорили об Альберте во время оно, а после вообрази, что скажут они о наших планах.

— И все же я против.

— Мы это учтем, — сообщил кардинал с дипломатичной улыбкой, и Теодор нахмурился:

— Это означает, что вы не намерены меня слушать и сделаете по-своему?

— Ты неправ, — мягко произнес Майнц. — И ты с-сам это увидишь.

— Стало быть, не намерены, — кивнул тот и, помедлив, поднялся. — Я не могу в этом участвовать. До сего дня все то, что говорилось, я мог бы сказать и сам, и все то, что делалось, мог бы сделать сам, но то, что говорится теперь и что будет делаться — этого я сказать и сделать не могу. Простите, братья.

— Теодор…

— Я покидаю ваш круг. И я не могу вам позволить сгубить себя, людские души и остатки той святой службы, что еще пытается противоборствовать малефиции. Прощайте.

— Это означает, что он накляузничает на нас инквизиторам, — холодно сообщил Сфорца, когда дверь закрылась за бывшим сообщником. — Думаю, все понимают, чем это грозит?

— И ведь это я его п-привел, — уныло пробормотал Майнц. — Он прав, непогрешимых нет, только вот моя ошибка была не такой, как он думал…

— Самобичеванию предашься после, и я не останусь в стороне и непременно тебе этот твой ляп припомню, — оборвал его кардинал и, решительно поднявшись, выглянул в окно. — Ждите здесь, я решу нашу проблему.

— Гвидо!

— У тебя есть другие предложения, Бенедикт? Ты что намерен делать — уломать, разжалобить, подкупить? Сдаться и сидеть в ожидании инквизиторов? Или бежать?.. Ждите здесь.

— Нет, — жестко выговорил Майнц, преградив ему путь к двери. — Даже не думай.

Кардинал замялся, нетерпеливо переступая на месте, точно боевой конь, рвущийся в драку, однако отпихнуть с дороги собрата по заговору явно не решался.

— Давай не станем проверять, что пересилит — навыки кондотьера или умения одаренного, — произнес он с расстановкой. — Давай я попытаюсь тебя убедить; только быстро, время уходит. Ты сам понимаешь, что выхода нет. Любое иное решение погубит всё.

— Это решение тоже.

— Это решение погубит, быть может, мою душу, на которой и без того пробы ставить негде, посему вас это тревожить не должно.

— Уверен? Вспомни, что мы задумали. К-какое дело начинаем. Ты хочешь начать его с кровавого жертвоприношения?

— Да полно тебе, я сам люблю метафоры в проповедях, но сейчас не до того.

— Никаких метафор, Гвидо. Мы начинаем войну с мраком и х-хаосом, с тьмой и злобой, мы всерьез рассчитываем на покровительство Господне, и начало такого пути ты хочешь обозначить маркой братской крови? Сейчас цена вопроса не к-куриальная интрига, и речь не о кардинальском чине в обход правил, — чуть мягче продолжил Майнц, когда кардинал отвел взгляд. — Мы просто не можем себе этого п-позволить. Да, я понимаю, что впереди у нас множество непростых решений, двусмысленных поступков и однозначно неблагих деяний. Но начинать с такого — нельзя. Если ты это с-сделаешь, а мы одобрим, это будет первым шагом к краху, ты не душу свою погубишь, а наше дело.

— И что ты предлагаешь? — хмуро поинтересовался Сфорца. — Плюнуть и рассчитывать, что передумает?

— Нет, — качнул головой Майнц и, вздохнув, кивнул: — Ждите здесь.

Когда он вышел, кардинал еще минуту стоял напротив двери молча и неподвижно, глядя на закрывшуюся створку с нескрываемым беспокойством и некоторой опаской, и, наконец, медленно развернулся к остальным.

— А вы, отец Альберт, здесь вместо мебели? — раздраженно поинтересовался Сфорца, и сидящий в самом углу старик тяжело вздохнул.

— Осознаю, — выговорил он медленно, — что тебя гложет тревога и одолевает досада, а посему не стану оскорбляться. Однако ж ты и прав отчасти, хоть твои слова и вырвались в минуту гнева, не будучи обдуманными… Будет для всех лучше и для дела лучше, если мой голос будет звучать нечасто и не решительно, если только речи не пойдет о судьбоносных решениях, и хорошо будет, если в нашем круге я буду орудием, помощником, пусть и мебелью, но не решателем.

— И чем вот это — не судьбоносно?

— К чему мне было мешаться, если Альберт всё сказал и без меня?

— Вот говорят, что очутиться меж двумя людьми с одним именем — к удаче, — буркнул кардинал, пройдя к табурету и усевшись, — но меня, чую, Господь за что-то покарал двумя Альбертами… Так вы с ним согласны? Думаете, что мой способ решения проблем наложит проклятье на наше дело?

— Как ты это сказал славно — «способ решения проблем», — улыбнулся отец Альберт. — Хорошо звучит, легко. Бенедикт, правда же?

— Да идите вы оба… — устало отмахнулся Сфорца и, вздохнув, спросил: — Как полагаете, что он задумал? Рассчитывает убедить собрата по обители? Надавит на дружбу? Соврет, что мы откажемся от своей идеи?

— Сомневаюсь, — откликнулся отец Бенедикт многозначительно, и вокруг вновь повисла тишина.

Никто более не произнес ни слова; кардинал так и сидел, поминутно косясь на дверь и нервно хмурясь, отец Бенедикт смотрел себе под ноги, медленно перебирая розарий, а отец Альберт, казалось, и вовсе пребывал где-то далеко, перестав замечать и окружающих, и само время.

Когда Майнц открыл дверь, Сфорца вздрогнул, рывком поднявшись ему навстречу, однако остался стоять все так же молча, глядя на сообщника вопросительно и нетерпеливо.

— Всё.

Голос инквизитора был сухим, как валежник, едва слышным, слабым, точно у истощенного тяжелой болезнью человека, да и выглядел он так, будто вышел из уединенной кельи после полугодового строгого поста и ночного бдения.

— Он не был членом никакого заговора, — все так же тихо и надтреснуто продолжил Майнц. — Он не знает ни о чьих п-планах. Все его отлучки из монастыря по моим просьбам были связаны исключительно с моими расследованиями. В этот раз он явился п-по собственному почину, дабы убедить меня оставить мое с-служение и возвратиться в обитель, ибо здоровье мое оставляет желать лучшего. Ему не удалось, и сегодня он двинется в обратный п-путь. Более он ничего не вспомнит.

Во все той же тишине Майнц медленно прошел к лавке у стены, тяжело уселся и с усилием отер лицо ладонью.

— На чем мы остановились… — произнес он, ни на кого не глядя, и, так и не услышав отклика, сам себе ответил: — Ах да. Abyssus. П-подходящее прозвание, считаю, однако делать его официальным именованием я бы остерегся. Далее п-по плану что?

— Нам нужен святой покровитель, — так же негромко сказал отец Бенедикт, и инквизитор кивнул:

— В самом деле. Без него никак.

***
«Прозвание для сей обители «бездна» явилось как-то само собою, хотя и не было принято всеми единочаятелями тотчас, однако же после вдумчивой дискуссии все согласились, что надо так. Ибо что лучше отражает самую суть этого места? Что более передает ту глубину, что лучше отразит ту беспросветность, в каковую добровольно ввергают себя бывшие грешники, ныне наши братья во Христе?

Надобно заметить, что и сама мысль о основании сей обители не была принята всеми единодушно. Один из братьев, привлеченных Альбертом Майнцем, возмутился и усомнился, сказав, что нет в Писании и трудах Отцов Церкви ничего о подобном средстве избавления от греха, что покаяние должно свершаться в душе мыслью и верою, а все то, что брат Альберт совершает над жаждущими адской кары на земле, суть ересь и недопустимо.

После недолгого обсуждения сей брат решил покинуть тогда еще тайное собрание будущих отцов Конгрегации, а уходя, сказал, что не может терпеть сие, и хотя по-прежнему горит братской любовью к присутствующим, во имя их же блага и спасения душ полагает необходимым раскрыть их планы и предоставить оные на рассмотрение отцам инквизиторам. Все это вызвало немалое смятение в наших рядах, и Его Преосвященство Сфорца даже рвался принести в жертву свою бессмертную душу, взяв на нее грех посягательства на жизнь служителя Господня. «Пусть гибнет моя душа, — воскликнул он горячо, — но я не позволю уничтожить то, что спасет многие души!». Брат же Альберт и брат Бенедикт смирили его, ибо нельзя начинать благое дело неблагим, и не принесет успеха добро, окропленное невинной кровью.

Тогда Альберт Майнц, догнавши в пути возмущенного брата, сам взял грех на душу свою, но грех меньший, ибо не тронул ни жизни его, ни души, а лишь обратился к новому своему умению открывать сердце и вникать в разум. Так он сделал в памяти брата бывшее небывшим, и долго каялся потом за то, однако время показало нам, что деяние его было благом, и я убежден, что Господь отпустил ему сей грех»…

***
Констанц, 1415 a.D.


Отец Альберт подошел к окну, не зажигая света, и остановился, глядя на вечернюю улицу. Уже почти стемнело, но с приходом Собора Констанц перестал засыпать; то и дело кто-то куда-то бежал или шел, или церемонно ехал верхом, или пара девиц совсем не благочестного вида, не скрываясь вовсе, неспешно семенила мимо, хихикая и полушепотом переговариваясь. Вавилоном этот город за годы Собора не назвал лишь немой…

— Нехорошее подобие, — сам себе тихо сказал старик у окна. — Нехорошее…


(обратно)

Глава 8


Утро традиционно началось с разминки — сначала прямо в постели, не вставая, покрутить рукой, помассировать сустав, потом сесть и согнуть-разогнуть ногу; подняться, наклониться, поднять-опустить руки, наклониться, присесть, наклониться… Недовольный организм неохотно, но привычно просыпался, оживал, смиряясь с неотвратимо наступающим рабочим днем, настойчиво намекая, что лечь все-таки следовало пораньше, а не сидеть за отчетами допоздна. Тем паче, что такое служебное рвение совершенно очевидно было отговоркой для себя самого: попросту майстер инквизитор, поминутно поглядывая в темнеющее окно, дожидался возвращения Мартина, застрявшего в лагере паломников что-то уж очень надолго.

Возвратился тот ближе к ночи, проскользнув в выделенную ему комнату еле слышно, и судя по мгновенно воцарившейся тишине, спать улегся сразу же, всю отчетную деятельность, видимо, отложив на утро.

Предположения подтвердились, когда Мартин обнаружился в общей комнате за столом с чернильницей; три исписанных листа лежали поодаль, несколько смятых черновиков валялись рядом, а на листе перед собою инквизитор задумчиво выводил невнятные линии. Фон Вегерхоф молчаливой статуей сидел в стороне у окна с книгой на коленях и игнорировал происходящее с обычной невозмутимостью.

— Поздно вчера вернулся, — заметил Курт, пройдя к оставленному хозяйкой столовому бочонку с пивом и, подумав, нацедил себе половину кружки. — На что-то наткнулся?

— Нет, ничего особенного, — не отрывая взгляда от бумаги, отозвался Мартин. — Просто походил по лагерю, перекинулся парой слов с кем получилось, а потом сходил в город к местному священнику. Паломники пожаловались, что он отказался принимать у них исповедь, и попросили посодействовать.

— И как прошло?

— Нормально, — пожал плечами инквизитор. — С немецким у святого отца неплохо, я справился. Все оказалось ровно так, как я и думал: он попросту испугался связываться с вероятными еретиками, но раз уж сам служитель Конгрегации не просто позволил, а даже и велел стать блюстителем их душ — противиться не стал и в ближайшие дни навестит их в лагере, а также согласен принять любого, кто не станет этого дожидаться и явится к нему сам.

— О чем-то еще с ним говорил? — осведомился Курт как можно беспечнее, стараясь следить за голосом, дабы ненароком не перейти к начальственному тону. — Помимо этого.

— Да, всё в отчете, — кивнув на сложенные в сторонке листы, отозвался Мартин, все так же глядя в страницу перед собой.

Курт отпил половину налитого пива, поставил кружку на стол и, не садясь, подтянул к себе отчеты. В первом излагалась беседа с неким Йенсом Гейгером, приправленная столь щедрыми замечаниями следователя о несомненной еретичности singulatim[1098] Гейгера, in universum[1099] паломнического сообщества и in potentia — всего мироздания, что Курт не сдержал понимающей усмешки. Второй лист заключал в себе краткое изложение довольно бессодержательного опроса остальных паломников, а в половину третьего втиснулась вся беседа со святым отцом, в реальности занявшая, судя по позднему приходу Мартина, не один час. Отец Конрад сокрушался о происходящем, о смущенных умах, о несомненной испорченности человечества и грядущей гибели всего живого, ибо грех катится по миру, подобно чуме, проказе и египетским казням. Ничего важного или хотя бы любопытного по делу он сообщить не мог, так как ни к Пределу, ни к лагерю паломников ни разу даже не приближался.

— А как тебе этот Харт? — оторвавшись, наконец, от созерцания исчерканного листа, спросил Мартин. — Александер пересказал вашу беседу… Что о нем скажешь? Как думаешь — лжет или вправду побывал в Пределе случайно, а все эти слухи — лишь слухи и есть?

Курт бросил взгляд на стрига, каковой, даже не поведя ухом, все так же сидел неподвижно, погруженный в чтение, и медленно присел к столу, отложив отчеты.

— Не могу сказать, — ответил он не сразу. — Отговаривается мальчишка убедительно, и чисто в теории — да, все могло быть и так, как он говорит.

— Чисто в теории, — повторил Мартин; он многозначительно кивнул. — Он был как-то слишком довязчив, тебе не показалось? Возможно, это ложное впечатление, ибо я не присутствовал, а лишь слышал пересказ…

— Нет, впечатление верное. Как я понял из твоих отчетов, паломники не склонны особенно запираться и на контакт идут охотно, однако Харт даже при этом излишне…

— Жизнерадостен, — подсказал фон Вегерхоф, не поднимая головы от книги. — И общителен.

— Да, — кивнул Курт, и Мартин ответил таким же понимающим кивком:

— О чем и я. Быть может, он все-таки нашел какой-то способ обходить ловушки? Он и не скрывает, что находится в лагере вынужденно, что не связывает себя с прочим сообществом, что он сам по себе и его интересует то, что внутри. Не может ли он быть как-то с этим связан, а его открытость — лишь попытка подобраться поближе, дабы быть в курсе расследования?

— Скажем так, — снова не сразу отозвался Курт, усевшись поудобнее. — Тип «Грегор Харт», а если точнее — тип «молодой общительный участник событий, благодушно настроенный к следователю», гипотетически может оказаться одним из четырех подтипов. Первый — это подтип «игрок». Восторженный юный помощник, в нужные моменты глуповатый, глядящий в рот и готовый помочь, а в один прекрасный момент он оказывается предателем или соучастником.

— Подтип «Бруно» считается отдельно?

— Да, Бруно все-таки не был так уж благодушен, скорее настроен был и вовсе враждебно. Его я отношу к типу «невольный участник событий, действующий под давлением обстоятельств»; не наш случай. Второй подтип — «реальный помощник». Id est, то, как он выглядит, и есть истина. Он в самом деле может оказаться чрезмерно задорным искателем приключений на свою голову, жаждущим не столько помочь, сколько огрести этих приключений как можно больше. Впрочем, помогают такие тоже искренне… Из-за чего обыкновенно плохо кончают. Один такой пополнил список тяготящих мою совесть потерь в расследовании лет пять назад.

— Ротенбург, — кивнул Мартин. — Молодой неуёмный вояка из местной стражи, пытался помогать в расследовании, твой поклонник, погиб при задержании малефика, потому что влез, когда не просили. Читал.

— Что именно читал?

— Отчет, а что же еще?

— Наплюй, — отмахнулся Курт, услышав, как издевательски хмыкнул стриг.

— Ладно… — с заметной растерянностью согласился Мартин и предположил: — Третий подтип — это «обманутый»?

— «Добросовестно заблуждающийся», да. Вляпался в историю, введен в заблуждение истинным виновником и является в своем роде шпионом, не осознавая этого. Используется втёмную. Также случалось несколько раз за время моей службы. И четвертый подтип — просто жизнерадостный придурок. Никому помогать особенно не желает, но и не отказывается, тяга к приключениям умеренная или отсутствует, увлечения сменяются, как погода весной — внезапно и радикально, отвратительно позитивен и любит весь мир. Эти тоже частенько плохо кончают, потому как мир обыкновенно взаимной любовью не отзывается. Возможны комбинации подтипов, разумеется.

— И к какому варианту склоняешься?

— Ни к какому, — пожал плечами Курт. — Мало данных. А твоя версия?

— Помесь игрока с придурком, — уверенно предположил Мартин. — Я общался с ним трижды в свой первый приезд в Грайерц, и по итогам у меня сложилось ощущение, что чего-то он недоговаривает. Он явно нацелился попасть в Предел, причем не на пять шагов от границы, а всерьез, вглубь. Зародилось ли это желание в нем уже здесь, после случайного удачного входа, или ради этого он и прибыл — не знаю, но убежден, что такой план в его голове зреет.

— Он может оказаться также и типом «охотник» — id est, попросту изображать из себя взбалмошного солнечного идиота, играя эту роль для усыпления бдительности, но и каких-либо крамольных мыслей при том не иметь, а вовсе даже наоборот.

— И такое может быть… В любом случае, к нему стоит присмотреться.

— Это его имя у тебя там? — кивнув на исчерканный лист, прямо спросил Курт; Мартин, помедлив, передвинул табурет и пересел поближе, положив лист напротив:

— Да. Вот, посмотри.

На желтовато-серой бумажной поверхности разместились несколько прямоугольников и кругов с надписями, соединенные между собой линиями и стрелками.

— Я для себя называю это «нарисовать Луллия», — улыбнулся Мартин. — Или, как я это назову потом, когда все-таки соберусь, наконец, обсудить с Висконти, «метод Луллия». Или «логическая карта Луллия». Второе мне нравится больше, звучит как-то солидней. Я все еще испытываю эту систему, но мнится мне — я на верном пути. Это выглядит довольно наивно и, прямо скажем, по-детски, однако в последних трех расследованиях я именно так строил свои рассуждения, именно так фиксировал выводы, каковые после попадали в отчеты, и должен сказать — это вправду работает.

— Схема разумной связи? — уточнил Курт. — По Раймунду Луллию? Кое-что из макаритского учебного багажа, разумеется, вылетело у меня из головы по недостатку использования, однако подобных схем я у него что-то не припомню.

— Это не совсем она, — с заметным смущением пояснил Мартин, — идея лишь взята за основу, а я ее доработал… или напротив — упростил. Его схемы связи ведь так и остались просто забавными игрушками, он не пошел дальше и не объединил их с древом понятий[1100], например, не довел дело до конца.

Курт услышал, как стриг закрыл книгу, отложил ее и приблизился к столу, заглянув через его плечо.

Вверху листа расположился большой круг с надписью «Лес», от которого шли две линии-стрелки к прямоугольникам, помеченным «Предел» и «Грайерц», также соединенных между собою линией, над которой расположились крупные q над o, многократно обведенные. От «Предела» уходили три стрелки к прямоугольникам поменьше: «Паломники», «Сгинувшие», «Минотавр». Отдельная, жирная от сильного нажатия линия вела к кругу с четко выведенным «Грегор Харт». «Паломники» соединялись с «Минотавром» линией, также помеченной вопросительными «q-o», как и пунктир, ведущий от все тех же «Паломников» к кругу с надписью «Пропавшие». Справа, соединенный обоюдными стрелками от «Предела» и «Паломников», расположился квадрат с крупными буквами «ПРИЧИНА» и еще одной пометкой вопроса. Тонкая, неуверенная линия уходила от него и к прямоугольнику «Грайерц».

— Крайне любопытно… — проронил фон Вегерхоф задумчиво. — И настолько логично, что сам себе кажусь дураком: почему не догадался до столь простой вещи?

— Потому что, как верно заметил Мартин, это очень по-детски, — отозвался Курт со вздохом. — А мы ведь люди взрослые, серьезные, все размышления сооружаются стройным текстом или, на худой конец, краткими тезисами, а тут почти пояснения с картинками; это ж для малышни из приходской школы, нам ли до такого опускаться… Этакая мыслительная inertia.

— А чем «сгинувшие» отличаются от «пропавших»? — уточнил фон Вегерхоф, и Мартин кивнул:

— Да, сперва я всех исчезнувших обозначил как пропавших, однако при составлении схемы понял, что различие есть. Есть те, кто совершенно доподлинно пропали в Пределе (первые пострадавшие или паломники, прямо сообщавшие о своих планах туда войти), их я обозначил как «Сгинувшие». А есть те («Пропавшие»), кто пересекать границу Предела не намеревались, но и по домам явно не разъехались: те, о ком упоминается в моих отчетах — «вещи оставлены, сами пропали, всегда говорили, что в Предел ни ногой». В чем отличие между этими двумя группами, я еще не решил, я даже не знаю, есть ли оно; я понимаю, что таков человек — вчера он говорил одно, а сегодня внезапно решил другое… Но коли уж такое разделение есть, я решил, что стоит его отметить.

— Справедливо… — согласился Курт и указал на верхний прямоугольник: — «Лес» у тебя над всем, и над Пределом, и над городом?

— Он место действия и объединяющий factor.

— От Грайерца, однако, у тебя немного связок.

— Всего три, да, но самые главные: причина, лес и Предел. Вот, — водя пальцем по линиям, пояснил Мартин, — от Предела исходит все то, что мы сейчас имеем, от странных трупов до странных людей. Сам Предел исходит от леса. Но если, sic dicta[1101], лес и Предел здесь именно потому, что здесь Грайерц? Если источник проблем в городе, а все остальное — Предел, паломники и странные события — вторично?

— А если нет?

— А если нет — на этот случай стрелки двусторонние. То есть, связь леса, Предела и города с нашим таинственным виновником я обозначил, но чему отдать лавры первопричины, что к чему привело — пока не решил. С одной стороны, паломники, сколь бы странные люди в их рядах нам ни виделись, подтянулись позже — когда главное событие, «причина», уже свершилось. Alias[1102], с Пределом паломников можно бы считать и не связанным вовсе, а связано с ним нечто внутри — в лесу или Грайерце…

— «Sicut canis qui revertitur ad vomitum suum»[1103]… — негромко проговорил стриг, и Мартин многозначительно кивнул снова:

— Да, а это с другой стороны. Среди явившихся сюда искателей Христа в кустах — вполне может оказаться и тот, по чьей вине все произошло. Зачем он явился (если явился) — исправить содеянное или докончить недоделанное, воспользоваться плодами сотворенного или еще зачем — мы не знаем, но исключать его присутствие, разумеется, нельзя. Причем нельзя исключать его наличия и среди паломников, и среди горожан… Хотя на второе я почти не ставлю, ибо ни разу со дня поднятия тревоги никого из горожан поблизости от Предела не видели, они и вовсе стали избегать соваться в лес лишний раз. Разве что он есть среди пропавших в первые дни, причем направился туда осознанно, и паломники отчасти правы, и там, в Пределе, действительно что-то есть, и люди не погибают, попадая туда… Но это уже фантазии. Я пока ставлю на то, что условный виновник, если он здесь, среди паломников.

— И у тебя под подозрением Харт? — подытожил Курт, постучав пальцем по кругу с именем непоседливого ходока. — Или он вынесен в отдельную категорию только потому, что бывал в Пределе?

— И потому что он странный, — договорил Мартин. — Здесь, само собою, странные все, однако Грегор необычен даже на их фоне.

— Тем, что входил в Предел, — повторил Курт, и тот, помявшись, вздохнул:

— Да.

— Прибью на месте, — пообещал он безучастно, и Мартин удивленно поднял брови, воззрившись на собеседника с нескрываемой растерянностью. — Ты меня понял, — кивнул Курт все так же сдержанно. — А я — понял тебя. Посему скажу сейчас, пока сия идея не водворилась в твоем разуме окончательно и не выродилась в нечто непотребное. Нет, майстер инквизитор Бекер, воспользоваться талантом или везением Грегора Харта, дабы осмотреть Предел изнутри — дурная, пакостная, отвратительная по своей сути идея, каковую стоит выбросить из головы раз и навсегда. Это — понятно?

— Но постой, если он и вправду умеет…

— Je suis d'avis[1104], кто-то перетрудился, — констатировал фон Вегерхоф с подчеркнутым сочувствием, не дав ему договорить. — Такое рвение, несомненно, похвально, да вот беда, Мартин: о том, как оценили твое прилежание, ты не узнаешь, ибо пополнишь собою список «Сгинувшие», да еще и завалишь расследование… К слову, а поименный список пропавших и сгинувших у тебя имеется? Среди отчетов такового не нашел.

— Виноват, — смятенно пробормотал Мартин, разом сникнув. — Список есть, но приложить его к отчетам забыл: хотел перед отъездом уточнить пару имен, а после запамятовал и оставил лежать в сумке, вместе с ходовыми записями по делу…

— А так называемая «матушка Урсула»? — спросил Курт, кивнув на расчерченный лист. — Она у тебя в отчете упоминается, но здесь никак не обозначена.

— Я пока не знаю, куда ее отнести и насколько стоит фиксировать на ней внимание: о том, что эта женщина в каком-то смысле является комендантом лагеря паломников, я слышал, но с нею самой поговорить не сложилось — сначала я с ней не пересекался в лагере, а потом нашлось это тело, и все завертелось… А потом меня отозвали. Собираешься с ней увидеться?

— Да, сегодня намерен. Харт сказал, что поздним утром ее обыкновенно можно застать на месте… Список пропавших точно не потерял?

— Нет, лежит вкупе с прочими записями по делу. Перепишу начисто и приложу к отчетам сегодня же.

— Дашь потом списать, — распорядился стриг, уселся к столу и, придвинув к себе схему, деловито зашарил в бумагах в поисках чистого листа. — А я пока срисую себе твою луллийскую карту juste au cas où[1105]. Тебе, Гессе, рекомендую сделать то же самое: в наши карты будем вносить поправки по ходу расследования, а после сравним, что у кого выходит.

— Мы условились, глупостей не будет? — не ответив, спросил Курт, и Мартин вздохнул:

— Не будет. Обещаю, что не полезу в Предел один.

— Ты кого вздумал одурачить этой казуистикой — завзятого казуиста? Ты не пойдешь в Предел вообще, Мартин. Один, с Хартом, с армией ангелов или при поддержке войск Империи. Да?

— Я не пойду туда без твоего одобрения, — замявшись на мгновение, отозвался тот. — Так — сойдет?

— Учитывая, что я его никогда не дам — да, сойдет… Александер, ты что скажешь? Ощущал подле этого непоседы что-то необычное? В одном Мартин прав — к парню стоит присмотреться, и хотелось бы понять, есть ли в его везении доля закономерности.

— Если б я что-то почувствовал — ты уже об этом знал бы, — заметил стриг, не поднимая головы, тщательно выводя «Грайерц» в аккуратно начерченном прямоугольнике. — Однако сам понимаешь, это мало что значит. Если его талант — дремлющий…

Фон Вегерхоф не договорил, и майстер инквизитор лишь молча и понимающе вздохнул. Да и сам вопрос был задан скорее pro forma, нежели в надежде на четкий ответ: о том, насколько все на самом деле сложно в системе, при начале его службы кажущейся стройной и простой, теперь не знали разве что малолетние курсанты да обыватели — первые потому, что узнают позже, на старших курсах, а вторые — по соображениям безопасности, ибо по части поднятия и раздувания паники обыватель был непревзойден.

Да и сама информация все еще требовала дальнейшего изучения и классификации; знаменитое «scio me nihil scire[1106]» за последние годы прочувствовалось как никогда четко и Советом, и expertus’ами, и следователями. Как заметил однажды Висконти, пребывая в особенно дурном расположении духа, от осознания того, сколько на самом деле еще остается неизведанным и непонятым даже там, где все казалось изученным и разложенным по полкам, немудрено и впасть в ощущение, что стоишь на краю бездны и пытаешься разглядеть пылинки в ее глубине. И порой, как верно добавил Бруно, начинает казаться, что все наоборот, и это бездна разглядывает тебя.

И небезосновательно, подумал, но не сказал тогда Курт.

Имя Петера Ульмера с известных пор утвердилось как nomen appellativum[1107], а последствия открытия, сделанного благодаря его словоохотливости, отзывались и по сей день. Малефик, сумевший в детские годы укрыть свой сверхобычный талант от конгрегатских expertus’ов, отучившийся десять лет в академии святого Макария, получивший Сигнум следователя и четыре года отслуживший, не вызывая подозрений… От одной мысли, что это не исключение, а явление пусть не повсеместное, но не такое уж исключительное, в Совете ненадолго воцарилось нечто, похожее на смятение. Смятение имело вид ежедневных внеочередных заседаний, длящихся часами, что на фоне начавшейся войны в Гельвеции и немалой вероятности вмешательства австрийского герцога грозило перевести ситуацию в категорию «тихая паника».

Сфорца существовал на лекарственных зельях, как лампа на масле, и были минуты, когда Курт ожидал, что грядущее утро встретит его известием о кончине последнего из старых наставников. Висконти, кажется, постарел разом лет на десять и напоминал призрак, обреченный скитаться по темным коридорам или восседать за столом, по временам издавая обессиленно-злобные стоны или нечто невнятное на итальянском, от чего Сфорца болезненно морщился. Бруно словно высох, став похожим на вяленого леща, и все время, свободное от заседаний, проводил в тайной библиотеке академии; когда он спал и ел, Курт не представлял и опасался спрашивать. Лишь фон Вегерхоф выглядел хоть и угрюмым, но посвежевшим: так как в сложившихся условиях на вес золота было любое бесспорно лояльное существо, могущее претендовать на звание expertus’а, Совет постановил, что стриг обязан держать себя в пике формы столько, сколько потребуется, и всеми дозволенными способами.

Вся выстроенная отцами-основателями Конгрегации система контроля и отбора пусть не рухнула, но зашаталась и основательно накренилась. По итогам допроса Ульмера стало ясно, что четкое разделение на простых смертных и одаренных, каковых при наборе в академию сортировали штатные expertus’ы, уже не имело смысла. Специалисты могли почувствовать человека, обладающего даром, могли ощутить зародыш этого дара, но не могли сходу распознать того, в ком к проявлению дара была лишь склонность, каковая могла оставаться спящей всю оставшуюся жизнь, могла быть развита целенаправленной работой, а могла проявиться спонтанно. Да что уж там, до чтения протоколов допроса Ульмера специалисты и не подозревали о самом существовании таких персон…

И уж тем паче — не имели ни малейшего понятия о том, что даже простые смертные могут оказаться не столь уж простыми: как оказалось, какая-то внутренняя сила in potentia есть в каждом, сила in sensu не магическая и не имеющая ничего общего с явным даром сверхобычного, однако могущая продвинуть человека по пути усовершенствования (или, как робко оговаривались некоторые, наилучшего исполнения замысла Создателя) неведомо как далеко.

Массовая перепроверка, начавшаяся в рядах Конгрегации, первым делом прошлась по ключевым фигурам. Одним из первых на растерзание доверенным expertus’ам был отдан Хауэр, каковой так и не оставил попыток перешагнуть достигнутые пределы возможного. Свой знаменитый трюк со свечой, гаснущей от удара ладонью на расстоянии, он повторял теперь играючи, одним движением пальцев, а ударом ладони гасил уже пламя в очаге и сшибал со стола подсвечники и книги. На момент проверки Хауэр всерьез задумывался над тем, чтобы начать эксперименты над чем-то потяжелее подсвечника — например, над человеческим добровольцем. Проверенный тысячу раз еще при начале своего служения, после пояснений комиссии инструктор едва не впал в панику сам, заподозрив в себе, быть может, даже и одержимость, на первых испытаниях нервничал и срывался, отчего не смог повторить почти ничего из своих приемов, исключая самые простые.

Почти сутки ушли на разговоры и увещевания — прибывшие expertus’ы пытались объясниться и убедить Хауэра, что он ни в коем случае не подозревается в измене, черной магии, продаже души и желании ввергнуть вселенную в апокалипсис, а напротив, представляет собою невероятно ценный для Конгрегации экземпляр, понимание коего поспособствует упрочнению Империи и усилению собственно Конгрегации. Курт подозревал, однако, что наибольшее действие возымело обещание одного из специалистов по итогам исследований и выводов составить методичку, каковая послужит своего рода учебником для проходящих стажировку зондеров, что самоочевидно поднимет показатели на новый уровень, а Хауэру позволит воспитать помощника и преемника в короткие сроки.

Результаты проверки оказались поразительными. После, как выразился один из expertus’ов, «тонкой настройки» своего восприятия специалисты сумели ощутить ту самую исходящую от их подопытного неведомую силу; она отличалась от магической, отличалась от дара, она вообще ни на что была не похожа, но совершенно бесспорно не имела в себе ничего негативного. Сила Человека, с нескрываемой гордостью констатировал инструктор, выслушав выводы присланной комиссии. По словам все того же expertus’а, была в этой гордости немалая доля гордыни и даже надменности, но ввиду обстоятельств Хауэра нельзя было не извинить, тем паче, что гордился неутомимый экспериментатор не собою самим, а родом человеческим in universum[1108].

Вторым под прицел овладевших новым методом исследователей попал Курт. Expertus’ы едва ли не буквально тянули из майстера инквизитора жилы четыре дня, заставляя производить мысленные усилия и физические действия, при которых, по их ожиданиям, должен был подать знак спящий в нем дар либо отозваться та самая сила человеческая, каковой теперь так гордился инструктор зондергрупп. Баснословное везение Молота Ведьм еще были готовы списать на счастливые случаи и даже, в самом деле, на покровительство Всевышнего, однако его невероятная устойчивость к воздействиям на разум всегда не давала сослужителям покоя, и вот, наконец, появилась возможность узнать ее природу, хоть немного приблизиться к разгадке, разглядеть…

Ничего.

Это было все, что сумели найти в легенде Конгрегации. Ничего. Nullus. Пустота. Если кто и соответствовал словам «простой смертный» в полном их смысле — так это майстер инквизитор Курт Гессе.

Нет, нечто редкостное в нем определенно имелось, но это нечто давно уже определили и классифицировали и враги, и свои: упорное, маниакальное контролирование любого чувства, любой эмоции, любой возникшей в голове идеи, отслеживание в самом себе причины каждого движения души и разума, резона каждой мимолетной мысли и любого желания в любой мелочи, вплоть до выбора блюда к завтраку. Ничего сверхобычного в этом не было, и если та самая сила человеческая и имелась в подопытном Гессе, то вся она ушла в этот рассудочный контроль, каковой, видимо, и вставал каменной стеной на пути любого поползновения пробраться или прорваться в его разум.

Бруно, осунувшийся и какой-то словно истаявший, попытался отпустить по этому поводу пару шуток, однако вышли они столь неприятными и плоскими, что духовник оставил все попытки острить, лишь заметив напоследок, как Империи сильно посчастливилось, что гроза малефиков и обывателей Молот Ведьм в довесок к прочим своим сомнительным талантам не наделен еще и даром применять их с удвоенной силой.

Сам ректор академии был проверен также, тоже оказавшись, как бесстрастно выразились expertus’ы, «пустышкой»; некая сила духа в нем определенно присутствовала, однако ни в какие особенные таланты, кроме «тошнотворного благочестия», как охарактеризовал это Курт, выливаться не спешила. Висконти, Сфорца, Фридрих, коего засунули под лупу тотчас же после победного возвращения из Гельвеции, все до единого зондеры и доверенные лица Совета — все оказались в той или иной мере «человечески сильны», но за пределы тривиальной «силы духа» той или иной степени это не выходило. По мнению кое-кого из expertus’ов, успевших перед отъездом из горного лагеря заразиться новыми идеями воспрянувшего инструктора, подобное могло означать всего лишь, что девиз «человек может всё» попросту не дал ростка в их душе по недостатку веры в человечество и себя самих.

Звучало это, как заметил Висконти, довольно обидно, но, похоже, близко к истине.

После ревизии внутреннего круга волна проверок и перепроверок пошла по академии, от младших курсов, где подрастали воспитанники, до предвыпускных курсантских, а также и далее, вплоть до давно вышедших на службу следователей, курьеров, помощников и даже executor’ов. Академия тихо волновалась, курсанты перешептывались, нервно шутя о внезапной начальственной паранойе, служители на местах явно были в напряжении, но привычка доверять руководству делала свое дело — информация не выходила за пределы отделений, а в самих отделениях, кроме недоумения, не возникало никаких неуставных эмоций.

Когда сообщили о двух обладателях спящего дара — одном курьере и одном помощнике следователя — Висконти побелел лицом, а Бруно устало и обреченно засмеялся, обративши очи горе и уже в сотый раз повторив ставшую присказкой фразу про не дожившего до этого дня отца Бенедикта. До этой минуты, как понял Курт, в сердце членов Совета все еще теплилась надежда, что полученная от Ульмера информация или неверна, или верна лишь отчасти, или была неверно понята, или же Конгрегацию просто миновала calix iste[1109].

Еще двоих нашли среди воспитанников младших курсов и одного — среди выпускников-следователей. Всех пятерых взяли под контроль: курьера, помощника следователя и выпускника-инквизитора отозвали со службы и передали в руки expertus’ов, воспитанников перевели на особые курсы, предупредив, что новые ученики — явление до сих пор не изученное, а потому методы развития и обучения предстоит вырабатывать на месте, причем безотлагательно и при том осмотрительно.

Проверки прошли в ближнем окружении Императора и наследника, что заняло несколько больше времени, ибо от проверяемых приходилось скрывать смысл и суть производимых действий и задаваемых вопросов. К невероятному облегчению Совета, среди близких к венценосным особам персон не нашлось ни единого одаренного.

Переведя дыхание, Совет засел за решение главного вопроса: что делать? О том, чтоб сделанное открытие достигло слуха подданных, не шло и речи: никто не сомневался, что в случае выхода этой информации за пределы конгрегатских умов прежняя охота на ведьм, шумевшая по Германии до инквизиторской реформы, покажется милой тихой забавой. Добрые благонравные обыватели, прознав о том, что потаенный дар может крыться в ком угодно, от соседского мальчишки до собственной тёщи, да притом еще и проявиться внезапно и от любого чиха, в мгновение ока начнут находить этот дар во всех кряду, а в умах и обществе воцарится даже не паника, а хаос. Быть может, местами и в смысле совсем не иносказательном, потому как не воспользуется этой анархией только дурак, а противники Империи и Конгрегации, при всех их периодических ляпах, дураками не были, и исправить ситуацию без большой крови не сможет уже никто.

Главных тем оставалось две: как вычислять теперь обладателей такого дремлющего дара и что с ними делать. Специалистов, оказавшихся способными обнаруживать «спящих» потенциальных собратьев, во всей Конгрегации нашлось четверо, причем далеко не в юных летах, и вопрос подготовки помощников, а потом и смены, встал ребром. Следовало научить expertus’ов распознаванию затаившегося, непробужденного дара, но как это сделать — никто пока не представлял: сами специалисты свои приемы нащупали методом тыка и теперь вместе со служителями архива подбирали термины и формулировки, дабы вербально выразить все то, что понимали и делали по сути на одной интуиции. Обучение воспитанников и курсантов, уже ощутивших в себе сверхобычные способности, уже понимающих, что с ними происходит, было отработано и проверено годами, схемы же работы со «спящими» приходилось создавать с нуля.

И если в случае со служителями, нынешними или будущими, еще оставался определенный простор для экспериментов и некий запас времени, то в работе с населением обнаружилась явная lacuna: тайное оружие Конгрегации, expertus’ы, могущие почувствовать присутствие человека, обладающего каким-либо даром, вдруг оказалось не то чтобы бесполезным, но явно утратило прежнюю действенность. А так как помимо носителей непробужденных талантов существовали и умеющие эти таланты утаивать, и те, чья сверхнатуральная природа, как у того же недоброй памяти Ульмера, сама по себе подразумевала необнаружимость в её спокойном, «не рабочем» состоянии, дело принимало и вовсе скверный оборот.

Сейчас, здесь — да, именно присутствие фон Вегерхофа было самым логичным и могущим поспособствовать расследованию, и стриг был прав: если кому и удастся почувствовать последствия или, если посчастливится, сам процесс осуществления того, что звалось магией крови, так это скорее всего ему. Однако «если» и «скорее всего» было не слишком большим подспорьем, и рассчитывать приходилось более на силы следователей, нежели на умения сопутствующего expertus’а…

— Словом, ясно, — подытожил Курт, решительно поднимаясь. — Первые итоги слишком разрозненны, чтобы делать какие-то выводы, однако обнадеживает, что хоть какие-то итоги имеются вообще.

— Не всё сразу, — философски отозвался фон Вегерхоф, дописав последнюю букву, и придвинул схему Курту: — Держи.

— После срисую у тебя, — отмахнулся он нетерпеливо, — а сейчас идем. Хочу наведаться в лагерь и пообщаться с их «матушкой Урсулой», и хорошо бы, чтоб ты был рядом. Как знать, вдруг всей этой кодлой заправляет тихая славная бабуля-малефичка, да еще и так, что никто ни сном, ни духом… Случаи бывали. Вдруг она нормальная, привычная-обычная ведьма, тогда с тобою мы ее раскроем за минуту.

— Les rêves deviennent bien réalité, — хмыкнул стриг, однако тоже поднялся, аккуратно складывая лист со схемой, — la grande question est leur quantité[1110]… Завтрака не дождемся?

— У меня нет аппетита с утра, а ты перебьешься, — снова махнул рукой Курт. — На крайний случай — перекусишь кем-нибудь из паломников. Должна же от них быть хоть какая-то польза.


(обратно)

Глава 9


Сегодня лагерь казался куда более оживленным, хотя между домиками и шалашами все так же бродила тишина, однако теперь она изредка нарушалась то тихим смехом, то окликом, то отголоском чьего-то разговора. Поодаль, у одного из шалашей, окруженного тюками, покосившимися дешевыми сундуками и бочонками, две девочки складывали в один из сундучков ложки и миски, рядом крепкая плотная женщина тщательно укрывала куском полотна огромный котел — завтрак, по-видимому совместный, в лагере явно недавно закончился.

— За такую дисциплину любой capitaine любого лагеря отдал бы правую руку, — чуть слышно заметил фон Вегерхоф. — Каждый занят своим делом, никаких драк, распрей, гуляний, и даже мухи летают безмолвно и строем…

— Полагаешь, любой хауптманн мечтает стоять во главе сборища еретиков, авантюристов и мошенников? — усомнился Курт и кивнул на женщину у котла: — Не это ли наша матушка-управительница?

— J'en doute[1111]. Матушки-управительницы крайне редко моют котлы и вообще что-то делают сами, на то они и управительницы: они организовывают, указывают и распределяют…

— Стало быть, спросим у нее, где эта указательница и распределительница.

Двое детей, как раз управившихся с утварью, распрямились и настороженно застыли при его приближении, один из них что-то пробормотал одними губами, и женщина с котлом обернулась, прямо глядя на гостей лагеря. Вблизи стало видно, что она относительно молода, лет тридцати; сетка морщинок у глаз и губ не столько старила ее, сколько придавала какой-то солидности и серьезности.

— Майстер инквизитор Гессе с помощником, — констатировала она, не дав Курту раскрыть рта, и пояснила с едва заметной улыбкой: — Грегор мне рассказал. Попросил этим утром никуда не уходить из лагеря.

— Матушка Урсула?.. — уточнил фон Вегерхоф, не скрывая удивления. — Я думал…

— Что я буду горбатая и ворчливая старуха? — еще шире улыбнулась та и, обернувшись к молчаливым девочкам, коротким кивком отпустила их прочь. — Тут меня все называют матушкой, даже старики, сложилось уж так… Я не спорю. Не обидное прозвание, так что уж тут.

— Грегор, стало быть, сказал, что я хочу поговорить с тобой? — уточнил Курт, она кивнула:

— Он очень хотел, чтобы я вам рассказала, что он на самом деле не ходил в Пределе.

— А он не ходил?

— Я ему верю, — пожала плечами Урсула. — Грегор мальчик суматошный и беспокойный, глупости делает порой, но он хороший. Страдает вот только от ветра в голове… Ну да это пройдет с годами.

— Как знать, некоторые так и живут до преклонных лет с этим самым ветром в мозгах вместо разума, — заметил Курт серьезно. — Впрочем, большинство до этого не доживает, и если этот хороший, но беспокойный мальчик не возьмется за ум, он рискует подтвердить мои слова… Стало быть, ты уверена, что в Предел он тогда и впрямь попал случайно, ненадолго и единожды?

— Я ему верю, — повторила Урсула. — Но я, конечно, не могу сказать, что уверена, просто мне кажется, что он говорит правду.

— А ты сама не пыталась?

— Нет, — с напряженной полуулыбкой качнула головой она. — Мне бы хотелось, не скрою, но нет, опасаюсь. Я жду.

— Чего?

— Знака. Знамения… Приглашения.

— От кого? От Предела?

— Сначала, когда Грегор сказал, что долго был внутри, я и многие тут подумали, что это и был такой знак, что Предел пригласил нас войти… Но потом, когда он признался, что просто не устоял перед искушением приукрасить свою заслугу, стало ясно, что мы обманулись, и Предел по-прежнему не пускает нас.

— Тебя не смущает, что ты говоришь о нем, точно о живом существе? — многозначительно спросил фон Вегерхоф, и Урсула тихо засмеялась, отмахнувшись:

— Да полно вам, майстер помощник инквизитора, это ведь просто слова такие. Чтоб проще было. Вот как крестьянин, бывает, накопит денег и перебирается в город, чтоб жить «как люди», а через год-другой возвращается, и что он говорит? Что город его не принял. Это же не потому что каменные стены или улицы ожили и изгнали его, ведь верно? И даже не городской совет выгнал и не соседи, а просто он не прижился там, потому что всё чужое и непривычное, или он по дому стосковался, по простору, или еще по какой причине… Вот и мы так же говорим о Пределе.

— А на самом деле?

— Так мы не знаем, что на самом деле, — развела руками Урсула. — Потому так и говорим. Если сказать, к примеру, что это Господь или ангелы не пускают — а вдруг это не так? Или так, но не совсем? А мы уже так говорить привыкнем, начнем думать всякое… Для чего ж плодить ересь-то на пустом месте? Поэтому говорим просто «Предел». Что-то в Пределе. Или кто-то.

— И намерены, как я понимаю, сидеть в этом лагере до тех пор, пока не узнаете, что это или кто?

— А вы, майстер инквизитор?

— У меня работа такая.

— И вы будете здесь, пока не найдете, в чем исток и причина?

— Разумеется.

— Стало быть, тогда и мы всё узнаем, — снова улыбнулась Урсула и тут же погасила улыбку. — Грегор еще сказал, что вы хотите расспросить меня о собравшихся здесь людях… Что вы хотели узнать?

— В первую очередь меня интересуют такие же непоседы, как Харт — те, кто пытался заступать за метки и, быть может, проходил еще дальше, после чего возвращался в добром здравии.

— Таких нет, — вздохнула Урсула с явным сожалением. — Все, кто пытался войти внутрь, исчезали без следа.

— А может случиться такое, что кто-то все-таки входил и выходил, но тебе не рассказывал? Например, подтвердился слух о волшебных предметах в Пределе, и кто-то нашел способ до них добираться, а теперь тайно выносит их по одному…

— Может быть… — неуверенно проговорила она и, подумав, качнула головой: — Хотя навряд ли. Вы же знаете, майстер инквизитор, как оно бывает: всегда же тянет похвалиться хотя бы кому-то, а где знает один — знает и другой, а там и слухи идут… Да и тяжело что-то скрыть здесь — все у всех на виду. Нет, не думаю, что кому-то это удалось.

— Грегор сказал, что по прибытии в ваш лагерь слышал историю о двух парнях, которые все-таки вынесли что-то. Ты их знала?

— Нет, я эту историю тоже услышала уже тут, когда пришла. Я здесь почти что с самого начала, но поселилась всё ж не первой, до меня были люди, которые приходили и уходили — кто через день-другой, кто через пару недель… Не все здесь наши друзья, некоторые в Грайерце проездом — едут по святым местам, к примеру, или просто по своим делам, а сюда заворачивают из любопытства. Подходят к Пределу, смотрят на метки, слушают рассказы, а потом уезжают.

— «Друзья»? — переспросил Курт; Урсула кивнула:

— Мы так зовем друг друга. Нельзя же назвать нас братьями и сестрами — мы ведь не орден или какая-то община вроде монастыря, просто много людей, у которых общие чаянья, общие помыслы… Потому так и говорим — «друзья». Это много решает проблем — к примеру, мы условились, что никто не разбирается, кто кем был до того, как появился здесь, никто не рисуется положением или прожитыми годами… Перед тем, что там, в Пределе, перед Господом — мы все одинаково мелки и неразумны. Если кто-то хочет в мире и согласии бытовать здесь — он принимает, что все мы просто друзья, товарищи по исканию откровения.

— А если кто-то не хочет?

— Здесь нет стражи и никто никого не неволит, — снова улыбнулась Урсула. — Вот, скажем, Грегор. Я знаю, что он тишком подсмеивается над нами, что сам не сильно верит в то, что Предел скрывает в себе Господне откровение, и знаю, что прибыл он сюда просто любопытства ради…

— Трактат писать, — подсказал Курт, и та усмехнулась:

— Да, он так говорил. Как про диковинку какую. Но никто не силится его убедить или заставить что-то признать. Решит так Господь — он сам все поймет, а нет — так и нет, стало быть. Главное, что Грегор не мешает тут никому, никого не обижает, в городе ведет себя прилично и не создает дурной славы, что вот кто-то из паломников буянит… И так со всеми. Вашему предшественнику, я знаю, уже рассказывали, что среди нас нет единства в истолковании, чего же мы ищем и ждем, мы еще сами между собою все это обсуждаем, думаем; бывает — что и спорим, но все это с уважением друг к другу. Потому что как же существовать еще, когда мы сами по себе, тесным сообществом, если не в мире и согласии? Вот и ищем согласия, пытаемся. А кто не желает его искать — тот скоро сам всё бросает и уходит, потому что Предел ему не открывается, среди нас он чувствует себя чужим, а в одиночку искать истину то ли страшно, то ли леность мешает.

— Похоже на всю нашу жизнь, — вздохнул фон Вегерхоф, и Урсула с явным одобрением кивнула:

— И верно, да. Люди на дарованной им Господом земле существуют ведь таким же сообществом, отделенным от внешней тьмы, от потустороннего мира, и так же ищут откровения, знака, истины… Всем бы понять, что мы заодно, что весь мир людей — друзья и соратники в битве с врагом рода человеческого… А нет, не выходит. Всё поглощает суета, все силы тратят на стяжание земных благ и почестей… И о том, что с собою их не возьмешь и не предъявишь на Последнем Суде — не думают.

— А все вы — что предъявите?

— Не знаю. Но мы об этом думаем… Некоторые из нас, — уточнила Урсула. — Прочие, как я верю, глядя на остальных, задумаются со временем, пусть и отыщут для этого, быть может, свой путь.

— А если не найдете? — спросил Курт и уточнил, когда собеседница непонимающе нахмурилась: — Если Предел так никого и не впустит. Если его тайны так и не раскроются, не выйдет оттуда Господь Иисус, не возникнут ангелы, если ничего больше так и не произойдет. Если я и мои сослужители не сумеем разобраться в том, что здесь происходит, и Грайерц останется просто одним из таинственных мест мира… Что тогда?

— Тогда получится довольно неловко, — улыбнулась Урсула, — ведь многие продали все, что имели, чтобы оказаться тут.

— Да уж, обидно будет, — хмыкнул Курт, и блюстительница лагеря паломников тихо рассмеялась в ответ:

— Поэтому все мы надеемся получить если не откровение, то хотя бы ответы, майстер инквизитор, и по этой причине рады вашему присутствию — вашему и ваших собратьев. Пусть мы получим не те ответы, каких ждем, но хоть какие-то.

— Но все-таки уверены, что верные ответы — ваши?

— Иначе нас бы здесь не было, — все с той же с улыбкой кивнула Урсула и пояснила уже почти серьезно: — Это как в любви, знаете? Признаешься кому-то в своем чувстве и ждешь ответа, и хочешь получить хотя бы какой-то, чтоб уже не мучиться, но в глубине души веришь, что ответ будет тот самый, нужный. Иначе бы и спрашивать в голову не пришло. Вот и мы здесь так же, майстер инквизитор. Будем вам безмерно благодарны, если вы раскроете все тайны прежде нас, даже если тайны эти окажутся не тем, ради чего все мы здесь собрались… Но до той поры будем верить, что мы правы, и Предел — это…

— Что? — подстегнул фон Вегерхоф, когда блюстительница лагеря замялась.

— Потому я и запнулась, майстер помощник инквизитора, что не знаю, как это сказать, — смущенно отозвалась Урсула. — Разве что так: «Предел — это что-то, что Господь хочет нам показать или сказать». А уж отчего не показывает и не говорит прямо сейчас… Того мы не знаем.

— Кое-что уже показал, как я понимаю, — возразил Курт. — Тело в могиле, найденное майстером Бекером. Он точно не из твоих подопечных?

— Точно не из моих, — попыталась ответно улыбнуться Урсула и нервно передернулась: — Я его не видела, но уж одних пересказов хватило… Я не знаю, порождение ли это Предела, если вы про то меня хотели спросить, и даже мыслей нету, откуда бы оно могло взяться. Обитать поблизости такое создание точно не могло, мы бы заметили…

— Уверена? По словам майстера Бекера, один из здешних детей слышал мычание в глубине леса до дня или в день предположительной смерти этого существа.

— Боюсь, что дети… иногда могут быть очень… впечатлительными, — мягко выговорила Урсула. — И не всегда сами знают, где правда, а где выдумка. Особенно когда напуганы. Но даже если и правда, то это единственное, что кто-то из нас видел или слышал, а ни до того, ни после — ничего необычного мы не наблюдали. Кроме самого Предела, понятно… А хотите, майстер инквизитор, я созову всех, и вы зададите вопросы об этом существе всем сразу? И вообще любые вопросы, какие желаете.

— Я пока узнал все, что хотел, а новые вопросы еще не придумал, — улыбнулся Курт, и Урсула тоже отозвалась улыбкой, неловко махнув рукой в сторону:

— Тогда я пойду, да? Одна из наших девочек очень просила с ней сегодня поговорить, и я подозреваю, что придется мне быть наставительницей в понятном вопросе…

— О да, это дело неотложное, — с подчеркнутой серьезностью согласился Курт. — Спасибо за ответы, можешь идти.

— Если вам надо будет еще что-то спросить или мало ли что, вы приходите вот так с утра или совсем к ночи, майстер инквизитор, я в эти часы обыкновенно здесь.

— Всенепременно, — кивнул он, и Урсула, снова улыбнувшись на прощание, направилась к одному из домиков-шалашей.

— Занятная особа… — пробормотал Курт, глядя ей вслед, и фон Вегерхоф понимающе хмыкнул:

— Ah oui, je le vois[1112].

— А вот грязные намеки попрошу оставить. Я, если помнишь, без минуты женатый человек, а потому вышедшие из крестьян предводительницы еретиков меня не прельщают…

— Впрочем, ты на этом расследовании вовсе сам на себя не похож; не Предел ли это так на тебя влияет?

— Хотя надо заметить, — пропустив вопрос мимо ушей, продолжил Курт задумчиво, — что для своих лет наша матушка недурно выглядит. Как полагаешь, питание подножным кормом сказывается или предгорный воздух?

— «Из крестьян»… — тоже не ответив, повторил фон Вегерхоф. — Уверен? Тут сейчас каждый выглядит, как крестьянин… Или тебя заинтересовал пример «непринятия», приведенный ею?

— И это тоже… — рассеянно отозвался Курт, всматриваясь в окружающий лагерь кустарник, и стриг уточнил, проследив его взгляд:

— Что?

— Это человек?

Фон Вегерхоф сделал шаг в сторону, встав позади, и, вглядевшись в листву, кивнул:

— Да. Сидит на взгорке, спиной к нам, не двигается, смотрит в сторону леса. Чем заинтересовал?

— Спорю на месячное жалованье, что знаю, кто там… Рыжий?

— Не переоценивай меня, видеть сквозь предметы я не умею… Но кажется — да. Слегка. Это о чем-то говорит?

Курт удовлетворенно кивнул и, не ответив, зашагал вперед, к сидящему спиною к лагерю человеку. Фон Вегерхоф разразился показательно тяжелым вздохом, пробормотав что-то о полнейшем отсутствии воспитания у отдельных представителей Конгрегации, и двинулся следом.

— Йенс Гейгер, — констатировал Курт, когда до человека на земле оставалось несколько шагов, и тот обернулся, взглянув на служителей отстраненно, будто в пустоту; взгляд собрался лишь спустя несколько секунд, и паломник медленно кивнул, отозвавшись мимолетной усмешкой:

— Не знаю, чем я стал столь знаменит, что новоприбывшие служители Инквизиции знают мое имя, но это настораживает. Да, я Йенс Гейгер. Что я сделал?

— Гессе, — коротко представился Курт, увидев в глазах напротив мгновенное удивление, тут же скрывшееся за дипломатичной полуулыбкой. — Как раз сегодня утром я читал отчет о твоей вчерашней беседе с моим сослужителем ровно на этом же месте… Это твой пост, на этом взгорке, или ты сюда уходишь помолиться?

— Боюсь разочаровать вас, майстер инквизитор, но нет, мое пребывание здесь обусловлено приземленными причинами. Я просто ухожу, чтобы побыть в одиночестве, подальше от шума, и… подумать, наверное. Или даже отдохнуть от мыслей.

— Шум? — переспросил Курт, нарочито удивленно обернувшись в сторону лагеря. — Это в вашем-то болоте?

— Так вам видится со стороны, — добродушно пояснил паломник. — После больших городов вам, верно, кажется, что здесь тишина и покой… Но если б вы пожили так месяц-другой, со временем начали бы уставать от неизменного присутствия множества людей в вашей жизни, во всей — от завтрака до… кхм… к примеру, молитвы.

— А мне казалось, что здесь собрались друзья, — заметил фон Вегерхоф с сомнением. — Люди, которых объединяет вера, идея, цели…

— Друзья, — согласно кивнул Гейгер. — Однако и с друзьями, согласитесь, порою устаешь общаться день и ночь, неделя за неделей, и хочется уединения… Потому я здесь. Достаточно близко, чтобы услышать, если потребуется моя помощь и меня кликнут, и достаточно далеко, чтобы побыть наедине с собою.

— И как давно ты начал сюда уходить?

— Не знаю…

— До того, как майстер Бекер обнаружил то странное тело в лесу, ты уже сиживал здесь?

— Да. Это как-то связано?

— Ничего странного не видел, не слышал? Поблизости от лагеря или, быть может, пару раз забредал подальше в лес, чтобы побыть в еще большем одиночестве?

— Бывало, что и забредал по разным необходимостям, но нет, не видел и не слышал. На минотавров точно не натыкался, — снова улыбнулся Гейгер, — на кентавров тоже, равно как и на циклопов… А вы уже выяснили, что это за существо и откуда взялось?

— Пытаюсь, — кивнул Курт сдержанно. — Поэтому любая информация будет к месту. Если, сидя здесь, ты увидишь или услышишь что-то необычное…

— Разумеется, тотчас же расскажу, — заверил Гейгер. — Это ведь и в наших интересах тоже, майстер инквизитор.

Курт молча кивнул и, не прощаясь, развернулся и двинулся из лагеря прочь.

— И куда теперь? — поинтересовался фон Вегерхоф, когда обиталище паломников осталось далеко позади; он пожал плечами:

— Домой. Я без завтрака.

— Недоволен уловом? — осторожно уточнил стриг, когда молчание затянулось, и Курт неохотно отозвался:

— Для первого дня неплохо… А у тебя ничего? Необычные ощущения, подозрения, предположения?.. Жаль, — подытожил он, когда фон Вегерхоф качнул головой, и до самого Грайерца не проронил больше ни слова.


Мартин обнаружился все в той же комнате, за тем же столом, над тем же листом со схемой, только стопка отчетов была потолще — он явно достал из сумки составленные прежде и теперь перечитывал их, хмурясь каким-то мыслям и задумчиво покусывая перо.

— Как успехи? — спросил он, не поднимая головы, и Курт коротко отозвался:

— Средне. А у тебя?

— Думаю.

Фон Вегерхоф остановился, подождав продолжения этой увлекательной беседы, и, не дождавшись, отошел к окну, снова усевшись и взявшись за покинутую этим утром книгу. Курт подошел к столу, окинув взглядом отчеты и схему, и заинтересованно хмыкнул:

— Однако. И ты тоже.

— Что? — уточнил Мартин непонимающе, и он постучал пальцем по соединенному с прямоугольником «Паломники» кругу, в центре которого красовалось уверенно выведенное «Йенс Гейгер»:

— И тебя он заинтересовал? Чем?

— Он странный.

— Узнаю семейные черты… — пробормотал фон Вегерхоф едва слышно, однако к столу не подошел, и Курт раздраженно отмахнулся, уточнив:

— Чем? Мне, положим, тоже показалось в нем кое-что не вполне обычным, но было бы любопытно сравнить.

Мартин вздохнул, отложив перо, и кивнул на стопку листов:

— Один из отчетов я переписал, добавил в него то, что вызывало сомнения, но поначалу я не знал, стоит ли обратить на это внимание… В разговоре с Гейгером я процитировал из Книги Премудрости — «Via peccantium complanata lapidibus, et in fine illius fovea inferi[1113]». И знаешь, что он мне ответил? Усмехнулся — «Вот так сразу «ад»?». Он понял, что я сказал. Сразу, не напрягаясь, не пытаясь вспомнить знакомую фразу, услышанную, может, десять лет назад на проповеди… Просто понял. И еще он походя, не думая, употребил слово «минотавр».

— А я сегодня услышал от него слова «обусловлено причинами», — добавил Курт и, помедлив, присел рядом, глядя на вычерченную Мартином схему. — А также он снова упомянул «минотавров», а плюс к тому «кентавров тоже, равно как и циклопов». Прямо скажем, для бродячего паломника без любопытного прошлого lexicon не самый типичный.

— В теории, в наше время всякое может быть, — с сомнением произнес Мартин. — За последние годы многое изменилось. Приходские школы множатся, университеты растут, смена прежней экономики требует новых знаний и умений, рыцари постигают языки и кредитно-процентные премудрости, торговцы разбираются в богословии, крестьяне уходят в города, непреодолимые преграды между сословиями пусть медленно, но непреклонно истончаются, разные stratum‘ы перемешиваются… Да и конгрегатское участие приносит плоды… Словом, я вполне допускаю, что это может быть самый обычный горожанин, попросту нахватавшийся того и этого, наобщавшийся, скажем, с торговцем из бывших благородных землевладельцев, а то и сам из них, а то и имеющий священнослужителя в близких друзьях, и даже на досуге почитывающий разные книги просто так, не по долгу службы или учебы… В теории все это может быть.

— Есть такое, грамотных нынче развелось — ступить некуда, — тяжело вздохнул Курт, и Мартин кисло улыбнулся, тут же посерьезнев. — Однако ты прав. «В теории». И начитанные крестьянские детки мне попадались, и худо-бедно цитирующие латынь горожане…

— Но.

— Да. «Но». Здесь уж как-то все слишком…

— …странно.

— Да.

— Семейная идиллия, — констатировал фон Вегерхоф, не поднимая взгляда от книги. — В выводах вы так же единодушны?

— А твое участие в расследовании так и будет выражаться исключительно в комментариях не по делу? — отозвался Курт; стриг пожал плечами и аккуратно перевернул страницу книги.

— Я не инквизитор, мое участие, à bien prendre les choses[1114], должно выражаться исключительно в присутствии на месте… И отчего же не по делу? Всего лишь отметил, как это замечательно, когда следователи не спорят, не меряются рангами и версиями…

— Хреново это, — пробормотал Мартин и, спохватившись, пояснил: — Не слишком полезно для дела. Не спорить о версиях — хорошо к концу расследования, а если такое в начале… Стало быть, или один заблуждается, или оба, или версия тупиковая.

— Или ее нет вовсе, — продолжил Курт и, подумав, вздохнул: — И это, боюсь, наш случай.

— А если просто взять его за грудки и прямо спросить, кто такой? — задумчиво предположил Мартин. — В конце концов, что мы теряем? О том, что мы подозреваем во всех смертных грехах каждого из их братии, включая его самого, он не просто догадывается, а знает доподлинно, посему вопросу не удивится, и мы его не спугнем. Соврет? Даже не сомневаюсь, наверняка соврет, но мы, быть может, сумеем что-то вычленить из его вранья: на моей памяти еще никому не удавалось солгать так, чтобы в его лжи не было ни granum‘а правды.

— Не возражаю, — кивнул Курт и, подумав, придвинул к себе схему и пустой лист. — Дай-ка скопирую, пока это древо не разрослось еще в десяток ветвей… А потом, пожалуй, выйду в город. Сомневаюсь, что здесь удастся узнать что-то новое и полезное, но ad imperatum следует.

— Отлично, — одобрил Мартин и после короткой заминки добавил: — Заодно сможешь навестить графа Грайерца. В твое отсутствие являлся посыльный от него: граф хотел бы, если это не слишком затруднит майстера Гессе, разделить с майстером Гессе трапезу, и своим согласием майстер Гессе очень обяжет, хотя, разумеется, граф ни в коей мере не хочет обременять майстера Гессе и отвлекать от расследования.

— Как это мило с его стороны, — заметил Курт безучастно, вычерчивая фигуры на пустом листе. — Стало быть, я встречу полное понимание, если откажусь.

— Напрасно, — подал голос фон Вегерхоф, на мгновение отведя взгляд от книги, и он вздохнул:

— Знаю… Но сегодня мне не до него. Разве что нагрянуть к нему на ужин…

— Полагаю, граф тебя радушно встретит хоть посреди ночи, — серьезно заметил Мартин. — По городу с тобой идти?

— Сам решай, — пожал плечами Курт, аккуратно выводя «Предел» в начерченном прямоугольнике. — Не знаешь, чем пока заняться — идем, вдруг что-то из увиденного или услышанного наведет на мысль. Есть куда приложить силы еще — действуй. Я тут тебе не указ, расследование это — твое, тебе и вожжи в руки.

— Тогда я хотел бы внести еще одно предложение, — кивнул Мартин, и Курт поднял взгляд от листов перед собою, глядя на него выжидающе. — Предел как таковой и минотавр… Мы не знаем, связаны ли эти два явления, и если да — то как, напрямую или косвенно. Я бы предложил не развеивать силы и поделить, если так можно выразиться, расследование пополам: искать истоки и причины самого Предела буду я, а след минотавра — вы. Тем паче, что Александер здесь именно из-за него, а вы уже работали вместе. Шаг за шагом будем двигаться каждый по своей линии, и убежден, что рано или поздно мы сойдемся в одной точке. Или в близких, на худой конец. Разумеется, не стоит пренебрегать уликами или сведениями, если они будут касаться «не своей» части расследования, но…

— Не возражаю. На мой взгляд, разумное разделение… К чему отнесем визит к господину графу?

— К дипломатии, — многозначительно отозвался фон Вегерхоф. — Сим я намекаю, что вести себя в гостях кое-кому стоит поучтивей. Это преданный Императору человек, который ухитряется обитать в непосредственной близости от вражеской границы, вдали от центра Империи, всецело осознавая степень возложенной на него ответственности и до сих пор не требуя за свою службу каких-либо привилегий. Уж привилегию не быть мишенью для сомнительных острот и несомненного хамства он точно заслужил.

— Для острот я слишком устал, а для хамства недостаточно зол, — отмахнулся Курт, снова склонившись над чертежом. — А к вечеру буду еще и голоден, посему в гостях у господина графа буду слушать, молчать и жевать.


(обратно)

Глава 10


То, что Курт громко назвал «выходом в город», состоялось тотчас после позднего завтрака: переступивши порог занимаемого дома, майстер инквизитор в сопровождении фон Вегерхофа сделал три шага вперед и остановился, бросив взгляд вправо и влево от себя. Если б не небольшая изогнутость единственной улицы городка, весь Грайерц был бы как на ладони: утоптанная ногами полоса земли с одной стороны уходила к тупику, а с другой — расходилась на две узкие тропинки, ведущие к замку графа и церкви святого Теодула, стоящей за пределами городских стен. Более ни поворотов, ни переулков, ни боковых улочек в Грайерце не было.

— Самый быстрый осмотр города на моей памяти… — пробормотал он, и стриг усмехнулся:

— Отчего столько недовольства в голосе? Стоило бы порадоваться.

— Не люблю маленькие городки.

— Ты никакие не любишь. В больших тебе слишком людно, в маленьких подозрительно, а в деревнях все поголовно ведьмы или еретики.

— В чем я неправ?

— Oublions ça[1115], — вздохнул фон Вегерхоф, отмахнувшись. — С чего начнем, майстер Гессе?

— Скажем, вон с того дома, — кивнул вправо Курт. — Там, если верить отчетам Мартина, остался бытовать одинокий некогда отец семейства, чьи жена и сын пропали в Пределе.

— Только будь любезен, в присутствии оного отца охарактеризуй ситуацию несколько более соболезнующе, — попросил фон Вегерхоф. — Идем. Надеюсь, твой свидетель дома.

Курт не ответил, лишь кивнув, и направился к приземистому домику, отстоящему от их временного жилища буквально в паре дюжин шагов.

Свидетель был дома. Молодой, но сильно потрепанный горожанин обнаружился в проходной комнате, окруженный деревянными заготовками, горами стружки и старыми инструментами, и судя по сияющему свежим деревом табурету у стены, без работы хозяин дома оставался нечасто.

Вопросам майстера инквизитора он явно не обрадовался, буквально вломившийся в его дом и жизнь служитель Конгрегации откровенно раздражал молодого вдовца, и положа руку на сердце — нельзя было его за это упрекнуть: спустя столько месяцев горечь потери лишь начала притупляться, а эти расспросы бередили старую рану. Фон Вегерхоф, чьи услуги переводчика все-таки потребовались, пытался, как подозревал Курт, смягчать формулировки майстера инквизитора в меру сил и познаний; познаний ему самоочевидно не хватало, судя по тому, как тот запинался и поджимал губы, выбирая слова, однако к концу разговора стриг в какой-то степени подладился под особенности местного говора, вычислив для себя какие-то закономерности языка и произношения. Частью Курт и сам понимал ответы недовольного свидетеля, теряя нить смысла лишь в отдельных фразах, однако вопросы задавать предпочел все же через переводчика, не рискуя самостоятельно возводить эти диковинные языковые конструкции.

Да, действительно, прошлым летом сын пропал без вести. Да, жена предположила, что пропал он в лесу, потому как мальчик частенько туда наведывался. Зачем? Просто так, ему там нравилось. Приносил временами ягоды или грибы, или кислые дикие яблоки. Часто приносил, хотя яблоки эти все равно никто, кроме него, не ел, странные у него вкусы были, дети — они часто странные, наверняка же майстер инквизитор и сам знает… Да, искать его ушла жена. Нет, что вы, никто не посылал одинокую женщину в лес, сама пошла, хотя говорили же ей — подожди немного, соберемся с соседями вместе и пойдем кучей, чтоб наверняка уже. Но нет, ушла. И тоже пропала, да. Да, искал обоих, вместе с соседями искал. Не нашел ничего. Нет, в Предел тогда никто не попал, так вышло, Бог охранил, не позволил. В другой стороне искали, а там и стемнело, а на другой день искать не пошли: узнали, что там парочка пропала, оба соседские, все их знали, вот же горе-то было у родителей. Тогда и подумали, что что-то в этом лесу неладно.

Сам был в лесу потом, да. Когда соседей пропавших искали, дровосеков, братьев. Страшно было, конечно ж, а куда деваться… Не верилось еще тогда, что там что-то этакое, думали — зверь какой завелся или разбойник. Нет, в тот раз ничего странного не случилось, а вот потом ходили — было странное: от того леса до луга идти-то долго, а тут вдруг все разом из леса оказались на этом лугу, и скоро так, будто какая неведомая сила перенесла. Нет, больше ничего не было. И звуков никаких странных не слышал, и не видел никого и ничего. Нет, когда господин граф приходил лес проверять, не присутствовал, побоялся туда соваться снова. Конечно, майстер инквизитор, заходите еще и спрашивайте, если что…

— Непродуктивно, но занятно, — констатировал фон Вегерхоф, когда господа конгрегаты вышли из дома на другом конце городка, выслушав почти дословно такую же историю уже в пятый раз. — Однако, зная тебя, не могу не заметить, что у этого есть одна положительная сторона: написание отчета по итогам опросов займет крайне мало времени.

— Обошли всех, — подытожил Курт, не ответив. — Всех, кто как-то связан с пропавшими — родичей, друзей… И остались, с чем были. Ощущение, что этот минотавр из ниоткуда возник за минуту до своей смерти и был единственным сверхобычным явлением в этом лесу.

— Не считая самого Предела, — уточнил стриг. — Так может, из Предела он и пришел? Быть может, это один из сгинувших в нем, и именно там с ним случилось нечто, но он успел покинуть границы Предела и умер уже за нею? А похоронил его кто-нибудь из паломников, опасаясь внимания Инквизиции.

— Пока все выглядит именно так… Идем-ка вон в тот дом.

Фон Вегерхоф обернулся, бросив скептический взгляд на указанный майстером инквизитором домик, и осторожно уточнил:

— Ты выбрал следующего человека для допроса наугад? Пытаешься седлать свою хваленую интуицию?

— Подъемную ставню видишь? А уж запах ощущаю даже я, держится еще с утра. Это лавка. Дом и лавка, пекарская, хозяева живут, пекут и продают в одном месте. Если наши паломники что и закупают у местных беспременно — так это овощи и хлеб, а стало быть, надо использовать возможность узнать, как эти ребята выглядят со стороны. Не с моей или твоей точки зрения, не в общении с майстером инквизитором Бекером, а в повседневности, глазами обывателя.

— Fi, — с показательным разочарованием вздохнул стриг. — Как скучно. А я уж надеялся узреть воочию одно из твоих знаменитых озарений, каковые за годы службы должны были достичь невиданных высот…

— Идем, — повторил Курт, направившись к лавке с закрытой ставней. — И лучше молись, чтобы больше никогда моих озарений не видеть: обыкновенно они случаются именно в те моменты, когда уже пора подтягивать не логику, а зондеров.

В дом пекаря он вошел первым, без стука и оклика, непроизвольно потянув носом: запах выпечки и впрямь был все еще густым и явственно ощутимым, и несмотря на недавний завтрак — пробуждающим аппетит. Пухлая румяная женщина неопределенных лет, сама похожая на большую булку, возилась у дальней стены, укладывая в тряпичные мешки нераспроданный хлеб, а сквозь распахнутую дверь кухни было видно, как елозит по полу короткой метелкой мальчишка лет восьми.

К вошедшим женщина обернулась с заранее заготовленной радушной улыбкой, каковая тут же сменилась недовольной миной и, при взгляде на Сигнум, настороженностью. На приветствие фон Вегерхофа она ответила по-немецки, но так старательно выговаривая слова, словно говорила на чужом или позабытом наречии.

— Сюда матерь моя приехала с мною и отцом с-под Кёльна, — пояснила хозяйка на прямой вопрос майстера инквизитора. — Мне было, как вот Карлу сейчас, что-то помню, как говорить. И тут еще люди есть с Германии, только их мало, и на большом немецком они мало говорят. Я Фрида, я и муж здесь хлеб делаем. А вы пришли хлеб брать или говорить про это дьявольское место?

— Мы говорить. А ты там бывала? Или муж, сын?

— Да что вы, зачем? — удивленно и чуть испуганно возразила та и, помявшись, уточнила: — Ну сын был. Случайностью. Как раз тем годом, как оно появилось, Карл там в подлесе брал чернику. Нам господин граф разрешает. Так он там ходил, ходил, а потом взял и оказался с другой стороны подлеска, куда ходить надо только через поле или лес, а по подлесу никак. Обратно домой к вечеру только добрался. И все, больше мы туда не совались, никто. И еще ж стали говорить, как люди там пропадают…

— А потом и эти паломники появились, — договорил Курт, и Фрида кивнула:

— Да, а потом чужаки приехали. Сейчас-то ясно, безобидные, а тогда мы ох как сторожились.

— Безобидные, точно? — уточнил он с сомнением. — Как я погляжу, к ним все тут спокойно отнеслись…

— Ни, не все, — отмахнулась хозяйка, — что вы. Кому-то и не нравится. Чужих-то кто ж любит… Но уж не пугаются, как прежде. Или вот наш святой отец, он считает, что еретики это.

— А ты как думаешь?

— А мне что, я не святой отец. Разве я в таких делах смыслю? Ведут себя пристойно, не надоедают, платят за все, как сказано. Молитвы знают, дурные слова не проповедуют… Может, прав святой отец, а может, нет, того не ведаю. Вот вы, майстер инквизитор, сюда приехали, вы и скажете, правый он или нет.

— За всё платят? Всегда-всегда?

— Всегда, — кивнула Фрида. — Бывает, правда, что от них приходит кто-то, чтобы помочь, и тогда я им за работу даю хлеба. Но то я сама предложила. Этой зимой заболели я и Карл, муж управлялся один, а одному ему было тяжко, и я предложила: пусть эти люди помогают, и всем выгодно.

— Такой маленький городок, — с сомнением заметил Курт, — и столько работы, что мужчине одному тяжело напечь хлеба?

— Так мы не только соседям на продажу печем, к нам и от господина графа человек приходит, — с заметной гордостью возразила Фрида. — И много берут.

— В замке нет собственной пекарни?

— Есть, а как же. Пекарня есть, только ихний повар… — хозяйка запнулась, подбирая слова, и договорила: — Муж лучше делает. Булки его графские жена и сынок очень любят, такие никто не может. А делать их долго и тяжело, работы много, много времени, вот для того помощь и нужна была.

— Ясно. Но когда паломники приходят именно покупать — они всегда дают, сколько скажешь? Ни разу в долг не просили и не торговались?

— Сколько говорю — столько дают, — кивнула Фрида. — Но мы с ними честно: как всем продаем, так и им.

— Часто приходят?

— Часто, раза два за неделю. Берут самый дешевый, они предупреждают, что придут, так я тогда нарочно такого пеку побольше. Сегодня вот приходили.

— А вчера?

— Нет, тогда бы сегодня не пришли, — с расстановкой, словно неразумному, пояснила Фрида. — А сегодня были парень молоденький и женщина.

— Урсула?

— Не помню, как ее звать. Она один раз сказала, да давно, я и забыла. Молоденькая, длинная и тощая, чисто палка. Она часто приходит.

— Урсула — это женщина, которую те паломники считают своей матерью-экономкой и распорядительницей, лет тридцати с небольшим, плотная такая, но невысокая. Мне говорили, что она часто бывает в вашем городке.

— Ах, вон кто! — закивала хозяйка. — Видала ее, бывало. Только редко. Она поперву пришла договориться, что я буду им продавать хлеба, потом еще приходила, но я давненько ее не видала. Всё другие приходят.

— И вчера ее тут тоже не было?

— Не было. А чего?

— А кто и что еще продает паломникам? Хлеб у вас с мужем, я так понимаю, они берут давно и постоянно, а что еще и у кого они покупают всегда?

— Овощи, — не задумавшись, ответила Фрида. — У Габриэлей. Реже, чем у нас хлеб, но все равно часто. В лесу же растить не будешь, и господин граф не позволят, а мяса не едят они, постятся. Вот и берут у нас хлеб дешевый, а у Габриэлей овощи. Это если выйдете из двери, так направо пятый дом, это Габриэлей дом.

— Чем тебя так заинтересовали овощи? — осведомился фон Вегерхоф, когда майстер инквизитор, распрощавшись, вышел на улицу. — Как верно заметила хозяйка, это вполне логичная пища для постящихся.

— Овощи меня не интересуют, меня интересует наша распорядительница еретиков, — отозвался Курт, отсчитывая дома справа от хлебной лавки. — А если точнее — интересует, зачем она так часто наведывается в город, если, скажем, за хлебными запасами уж точно ходит не она.

— И если выяснится, что торговец овощами видит ее так же редко…

— Да. Куда или к кому она, в таком случае, приходит?

— Есть версии?

— Еще нет. Сначала поговорю с Габриэлями.

Говорить с Габриэлями вновь пришлось стригу: никто из довольно внушительного семейства немецкого не знал вовсе. Глава дома с грехом пополам понимал задаваемые ему вопросы, однако отвечал исключительно на той самой местной смеси наречий, от которой у Курта уже через минуту начинало свербеть в зубах. К счастью, разговор вышел коротким и почти полностью повторил беседу с супругой пекаря: да, паломники всегда и за все платят исправно и без торга, приходят регулярно, нет, матушку Урсулу здесь в последний раз видели давно, пару недель назад, а то и того больше.

— А теперь версии есть? — поинтересовался фон Вегерхоф, когда Курт, выйдя, в задумчивости остановился посреди улицы, и неуверенно предположил, так и не услышав ответа: — Быть может, любовник?

— Экие срамные помыслы.

— Или просто тайком бегает в трактиры завтракать колбасками.

— Трактир тут единственный, и уж там бы ее давно заприметили и давно уж всем об этом растрепали бы. Разве что ради колбасок по утрам она и завела себе того самого любовника. Женщины — коварные существа, ради хорошего завтрака пойдут на всё.

— Стало быть, версий у тебя нет.

— Когда мое знаменитое озарение меня постигнет, ты узнаешь об этом первым.

— Планов на дальнейшие допросы и осмотр города у тебя нет тоже, — продолжил фон Вегерхоф, и он с подозрением нахмурился:

— К чему клонишь?

— Навести графа. Поверь, это совсем не страшно, уж точно ничуть не страшней рейда в замок со стригами. В конце концов, у вас много общего: он так же, как и ты, торчит в какой-то дыре, затыкая собою брешь в обороне, разница лишь в том, что тебя перетыкают из дыры в дыру, а у него дыра своя собственная, постоянная и неизменная. Если подумать, ему даже хуже тебя… Autrement dit[1116], общие темы для беседы у вас найдутся.

— Сомневаюсь, — хмуро буркнул Курт, с тоской бросив взгляд на видимую отсюда верхушку замковой башенки. — Однако увидеться с графом все равно следует: он тоже свидетель.

— D'autant plus[1117], — наставительно кивнул фон Вегерхоф. — А за ужином, обсуждая судьбы Империи и мироздания, и узнать можно куда больше, нежели просто заскочив на минутку и задав пяток вопросов в лоб… Словом, я прогуляюсь по городу и за городом; как знать, вдруг замечу что-либо необычное, а ты тем временем нанеси визит верному служителю Империи. И постарайся не спалить замок.


Путь к замку занял не более двадцати минут — при том, что Курт шагал намеренно неспешно, обозревая домики по обе стороны неширокой улицы и разглядывая прохожих горожан и изредка встречающихся солдат, не занятых в оцеплении Предела. Поднимаясь на замковый холм, он несколько раз останавливался и оборачивался, отмечая, что с каждым шагом окрестности просматриваются все лучше и дальше, а с верхушки холма подле стен уже можно было разглядеть опушку леса, скрывающего в себе лагерь паломников. Из верхних окон башен наверняка отлично виделась вся округа — от гор вплоть до тех самых, упоминаемых многими свидетелями, лугов у дальнего края леса. Кто бы и когда бы ни строил эту крепость — место он избрал со знанием дела…

Замок со дня своего возведения достраивался не одним поколением его обладателей; стена и донжон явно были возведены первыми (хотя и стены совершенно очевидно местами достраивались и перестраивались), и лишь после сооружались прочие башни, включая привратную, из которой на майстера инквизитора воззрился страж, на удивление не сонный и нимало не удивленный визитом.

— Майстер инквизитор Курт Гессе! — рявкнул привратник куда-то внутрь двора, и господин следователь поморщился от резкого звука, недовольно отметив про себя, что в случае опасности этому хранителю замкового спокойствия, скорей всего, даже не потребуется пользоваться рогом.

— Итак, меня ждут, — констатировал он сдержанно, когда навстречу вышли двое — еще один страж и кто-то из прислуги, молодой нервный парень с каким-то болезненным, словно помятым лицом.

— Господин граф предупредил, что вашего визита надлежит ждать сегодня, майстер инквизитор, — с готовностью отозвался он и, мгновение помедлив, уточнил уже не столь твердо: — Или завтра. Словом, в ближайшие дни.

— Стало быть, я не побеспокою его светлость, — подытожил Курт, и парень поспешно закивал:

— Да, конечно! То есть, нет, разумеется… Прошу вас, — сам себя оборвал он, широко поведя рукой, и двинулся вперед первым, посекундно оборачиваясь, дабы убедиться, что гость не отстает.

Отстать, впрочем, было мудрено: Грайерц был лаконичным, как афоризм, с минимумом свободного места и хитрых поворотов. Крепость, издалека кажущаяся крохотным игрушечным замком, изнутри производила совсем иное впечатление: знатоком майстер инквизитор не был, но за время службы довелось насмотреться на немалое число замков, крепостей и цитаделей, и здесь, внутри этих стен, нельзя было не увидеть, что это укрепление, случись что, встанет на пути противника если и не незыблемой твердыней, то уж точно станет серьезным препятствием.

Зальчик, в который майстера инквизитора провели из двора замка, тоже был небольшим — быть может, лишь чуть больше приемной комнаты в обычном доме какого-нибудь городского толстосума, и света из узкого окна, утонувшего в толще стены, с лихвой хватало для приемлемого освещения. Судя по витающим в воздухе ароматам, неподалеку располагалась и трапезная зала, в коей либо только что завершился, либо вот-вот должен был начаться поздний обед.

— Вы крайне вовремя, майстер инквизитор, — доверительно сообщил сопровождающий, подтвердив самые худшие опасения. — Господин граф велел ожидать вас постоянно и готовить для вас место к каждой трапезе, и вот вы явились как раз к обеду. Если позволите, я проведу вас сразу в трапезную, сообщу господину графу о вашем прибытии, и он вскорости присоединится к вам.

— Позволю, — уныло согласился Курт, следом за парнем проходя в чуть более просторную залу. — Спешить мне вроде как некуда.

Трое слуг, суетящихся вокруг стола, при его появлении на миг замерли, уставившись на гостя, точно на диковинку, и тут же спохватились, смятенно и вразнобой пробормотав приветствия и с утроенным рвением продолжив свое занятие. Курт изобразил лицом самое душевное благожелательство, на какое был сейчас способен, и неспешно уселся на место, указанное сопровождающим.

— Господин граф скоро будет, — торопливо повторил тот и почти бегом выметнулся в дверь.

Курт вздохнул, попытавшись усесться поудобней и расслабиться. В одном фон Вегерхоф был прав: маленькие городки он не любил, в том числе и потому что его персона неизменно становилась центром мироздания для всех, от местных правителей до последнего нищего. Проявляемое внимание варьировалось от любопытства до панического ужаса, зачастую мешая не только работе, но и бытию. Сейчас центр мироздания ощущал на себе взгляды в целом привычные — любопытствующие и настороженные; пялиться открыто слуги опасались, но от того, чтоб поминутно коситься на гостя, удержаться не могли. Это уже стало чем-то обыденным и рутинным, а вот подобное внимание со стороны хозяев замка явно потребует серьезных моральных усилий и повышенной дипломатичности…

Когда в трапезную залу торопливо вошла невысокая пухлая дама лет сорока, Курт почти физически ощутил изошедшую от слуг волну облегчения, привычно попытавшись представить, как бы это увиделось и услышалось фон Вегерхофу, Альте или любому другому существу, наделенному чем-то большим, нежели просто опыт и внимательность. Отчасти стриг был прав: легкая толика зависти и вправду имела место, словно бы у кого-то из его коллег во владении был некий инструмент, могущий помочь в расследованиях, какового инструмента ему по странной прихоти начальства не выдали.

— Майстер Гессе! — с несколько преувеличенным радушием провозгласила хозяйка замка, все так же поспешно и как-то неловко усевшись на предназначенное для нее место. — Мы рады вас видеть в нашем доме. Аксель вот-вот придет, задержали дела, но обед он не пропустит, тем паче с таким гостем.

— Польщен, — кивнул Курт, даже расстаравшись на улыбку: Магдалена фон Грайерц явно чувствовала себя не в своей тарелке не столько по причине статуса майстера инквизитора, сколько из-за столь явного нарушения этикета и приличий — она, замужняя женщина, вышла к гостю в одиночестве, в то время как владетель дома невесть где…

Когда в залу, громко топоча подошвами, вбежал встрепанный светловолосый мальчишка лет пяти, хозяйка встрепенулась, чуть привстав, ухватила отпрыска за рукав, подтащила его к себе, и, суетливо поправляя сбившуюся рубашку и вставшие торчком волосы, что-то укоризненно зашептала ему в ухо; какими именно аргументами графиня пыталась призвать чадо к порядку, Курт не разобрал, услышав лишь многозначительное «Карл!». Мальчишка притих, покосившись на молчаливую фигуру в черных перчатках, и майстер инквизитор мысленно усмехнулся, отметив, что все-таки дожил до того дня, когда им стали пугать детей.

— Никакого сладу с ним, — с неловкой полуулыбкой пояснила Магдалена, легким толчком направив отпрыска к его месту за столом. — Как не покалечился до сей поры — не знаю…

— Мальчишки, — пожал плечами Курт. — Сам не представляю, как мне удалось пережить собственное детство. Но все ж лучше, чтоб они растрачивали непоседливость в такие вот годы, чем начнут пускаться во все тяжкие, когда уже пора браться за ум.

— У вас есть дети, майстер инквизитор? — понимающе уточнила хозяйка, и он кисло улыбнулся:

— Двое. Уж взрослые. К счастью. Наверное.

— Со взрослыми тоже свои проблемы, — вздохнула Магдалена, и он невольно повторил ее вздох, пробормотав:

— И не говорите…

За столом воцарилась неловкая тишина, и даже Карл фон Грайерц сидел молча, переводя взгляд с матери на гостя и явно пытаясь понять, бранят сейчас именно его или нет.

— Майстер инквизитор, — нерешительно нарушила молчание Магдалена, и нельзя было не увидеть, что этот вопрос она готовила загодя, не раз проговаривая. — Скажите, все то, что происходит, может быть проклятием нашего рода? Моего или мужа?

— Нет, — уверенно отозвался Курт. — По крайней мере мой опыт говорит, что в подобном случае нечто происходило бы в пределах вашего замка или отдельной комнаты, или двора. Ни вы, ни господин граф не можете быть причиной происходящего — лично или опосредованно. Если вы чувствуете вину за вашим семейством — забудьте, это не так.

— Майстер Бекер уже говорил мне это, — с явным смущением пояснила Магдалена, — но когда я узнала, что здесь вы… Не поймите меня превратно, майстер инквизитор, я не хочу сказать, что не верю вашим сослужителям, но ваш опыт… А вот и Аксель! — отчего-то смутившись еще больше, воскликнула хозяйка с какой-то напускной радостью, и Курт неспешно поднялся навстречу графу фон Грайерцу.

От того, чтобы поморщиться, он удержался с трудом: мощный спиртовой дух реял далеко впереди владельца замка, явственно указуя на то, как тот провел вчерашний вечер, и безошибочно поясняя, почему задержался сейчас. Взгляд тучного приземистого человека в помятом платье был нарочито внимательным, и глаза в мелкую красную сетку с трудом удерживали мутноватый взор на одной точке более двух мгновений. Ступал фон Грайерц, впрочем, уверенно, не пошатываясь, хотя и совершал каждый шаг неторопливо и опасливо, будто по хрупкому стеклу, простертому над бездной.

— Майстер Гессе! — провозгласил он так же преувеличенно радушно, как и его супруга несколько минут назад, явно стараясь дышать в сторону от гостя. — Я и не ожидал, что вы примете мое приглашение вот так сразу, был готов ждать, ведь вы здесь заняты делом… Надеюсь, ради посещения моей обители вы не вынуждены были поступиться чем-то важным?

— Нет, господин фон Грайерц, что вы, — попятившись к своему месту, ответил Курт как можно невозмутимей. — У меня как раз образовался в некотором роде перерыв в делах. Кроме того, побеседовать с вами мне необходимо в том числе и в рамках этих самых дел.

— О да, — заметно сникнув, вздохнул тот и, добравшись до места хозяина за столом, с очевидным облегчением уселся. Застывший в отдалении слуга без каких-либо указаний тихо метнулся к столу, наполнил стоящий перед ним кубок почти до краев, и фон Грайерц под молчаливым укоризненным взглядом супруги опустошил его тотчас. — Да, — повторил он, прикрыв глаза и дыша сквозь зубы, пока слуга наливал снова. — По всему выходит, что я в этом деле среди свидетелей…

— Как я понимаю, увиденное вас поразило, — заметил Курт, и фон Грайерц хохотнул:

— Поразило… Да, вы это очень точно сказали, майстер Гессе. Я, знаете, в жизни многое видел, но то, что нашел ваш служитель…

Он запнулся, отведя взгляд, и, помедлив, снова выпил — на сей раз отпив лишь половину, и кивнул слугам, каковые выскользнули за дверь и явились снова почти тотчас, неся блюда с кушаньями. Замок, видимо, и впрямь крохотный, отметил мысленно Курт, и до кухни рукой подать…

— Я знаю, что вы сейчас обо мне думаете, — уже спокойней продолжил фон Грайерц. — Но хоть убейте, не понимаю, как вы смогли столько лет оставаться на этой службе и при том — в своем уме.

— Привычка, — пожал плечами Курт. — Кроме того, я знал, к чему нас готовили, и рос в осознании того, что подобные события и существа — такая же часть моей будущей жизни, как, скажем, необходимость платить за еду в трактире или дождь за окном. Неудивительно, что вы отреагировали на увиденное столь… эмоционально: вас готовили к иному и вся ваша предыдущая жизнь по сути прошла в другом мире, каковой с моим миром не граничил и не соприкасался. Ваше душевное состояние сейчас понятно и, если можно так выразиться, в каком-то роде нормально.

— Карл, покушай на кухне вместе с Паулем, — с беззаботной улыбкой повелела Магдалена; графский отпрыск, просияв, молча кивнул, выбрался из-за стола и с топотом унесся прочь. — Это сын нашего повара, — пояснила графиня фон Грайерц, оглянувшись ему вслед. — Они почти ровесники, любят играть вместе… Не стоит ему слушать все это.

— Всецело согласен, — кивнул Курт и, подумав, отложил себе изрядную порцию жаркого; неведомо, какие там у упомянутого повара удавались булочки, а мясо источало такой аромат, что пробудило бы аппетит, кажется, и у мертвого.

— Он и так уж наслушался, — буркнул фон Грайерц, осушив кубок, и тоже наполнил свое блюдо. — В этом городке, стоит кому вечером чихнуть, утром о том узнают все и каждый, а уж такие события… Что это было, майстер Гессе? Вы знаете?

— Существо в могиле? Увы, даже не предполагаю. К величайшему сожалению, у меня нет никаких версий относительно всего происходящего в вашем городе, и должен признаться, что с таким я сталкиваюсь впервые. Откровенно говоря, я надеялся, что вы сможете мне помочь.

— Я? — не скрывая удивления, переспросил граф. — Чем? Уж я-то в подобных делах не смыслю вовсе.

— Вы видели, как исчезло в Пределе животное, которое привели для проверки местности. Как это было?

— Как животное было убито неведомой силой, — поправил фон Грайерц мрачно. — Да, видел. Вспомните, как прачка полощет сорочку, майстер Гессе, а после выкручивает ее, чтобы отжать воду… Вот так сие и смотрелось. Будто та коза была мокрой сорочкой, а некто огромный и невидимый решил ее выжать.

— Останки упали наземь или исчезли?

— Мне показалось, что… — граф замялся, подбирая слова, и осторожно договорил: — Показалось, что она не просто исчезла, а свернулась внутрь себя. Будто ее скрутило в такой тонкий жгут, что он истончился и словно сгинул сам в себе. Я даже подумал тогда — как странно, крови нет совсем; не летело по сторонам ни крови, ни внутренностей, ни ошметков мяса.

— Любопытно… Скажите еще вот что, господин фон Грайерц, когда вы приблизились к Пределу, вы не ощутили ничего необычного? Какое-нибудь странное чувство, страх, беспокойство, напряжение?

— Нет. В тот день я был убежден, что имею дело с очередной народной легендой, что пропавшие животные и люди — жертвы забредших в мои владения разбойников, а все прочее присочинили простолюдины, как то часто бывает. Я был спокоен… Быть может, слегка раздражен тем, что приходится разбираться с такими глупостями самому.

— Id est, понять, где граница безопасного участка, вы сами не смогли бы, и остановились только потому, что вас дальше не пустили горожане?

— Да, кто-то из них сказал что-то вроде «вон за тем деревом начинается», а когда я хотел пойти вперед, парочка парней ухватили меня за руки… — фон Грайерц задумчиво посмотрел внутрь вновь наполненного кубка и усмехнулся: — Знаете, майстер Гессе, а это было приятно. Не думал до того дня, что жители этого городка настолько беспокоятся о благополучии моей персоны.

— Вас здесь любят, — кивнул Курт и, подумав, уточнил: — По крайней мере несколько семей, с коими мне довелось побеседовать. По нашим временам это и впрямь поразительно; я бы и сам меньше удивился, обнаружь я здесь толпу смутьянов вместо горожан. Быть может, помимо вашего благого нрава и должного управления, именно отдаленность и замкнутость Грайерца и играет немалую роль: эти люди чувствуют себя с вами заодно здесь, на границе Империи, в замкнутом обособленном мирке, который стоит по сути на страже покоя огромного государства.

— Я здесь обитаю, точно в монастыре, — вздохнул фон Грайерц. — Вижу только эти стены и этих людей, коих в дословном смысле знаю по именам каждого, и новости большого мира добредают до наших краев с большим запозданием, а порою и в сильно искаженном виде… Подозреваю, если внезапно рухнет Империя — я о том узнаю только от осадивших замок врагов.

— Аксель! — укоризненно и испуганно ахнула хозяйка замка, и Курт возразил:

— В том самом большом мире этого жаждут многие и многие силы, посему отчасти ваш супруг прав. Да и без сил, направленных преднамеренно на уничтожение Империи, столь большому и сложному государству нелегко удержаться в целости изнутри и сохранить должное положение вовне.

— Об этом мы здесь порой слышим, — кивнула Магдалена, и фон Грайерц невесело усмехнулся:

— Вот это она верно сказала: слышим. Сюда приходят даже не новости, а слухи, а мы по обыкновению развлекаемся тем, что пытаемся угадать, что из них истина, а что — сплетни скучающего обывателя. За неимением иных развлечений — не самое унылое времяпрепровождение.

— Вы стережете границу Империи, — усомнился Курт, — и к вам не поступает проверенных сведений?

— Поступают, — уже серьезно ответил граф. — Только о том, что наверху сочтут важным. Мне сообщали о крестьянских волнениях поблизости, об основных этапах войны наследника с гельветами — опять же, поскольку сие близко… Сообщили и о грядущем соборе в Констанце, когда он лишь планировался, однако о том, что творится в глубине Империи, рассказывать особенно не спешат, просто время от времени является человек с письмом от моего сына, он и старается держать меня в курсе.

— Откровенно говоря, это довольно неожиданно. Не думал, что Его Высочество оставил без внимания столь очевидное…

— Если сведения, поступающие ко мне, верны, — мягко возразил фон Грайерц, — Его Высочество и без того нагружен работою, как последний каменотес. Его Величество, дай ему Господь здравия на многие годы, постепенно отходит от дел, а наследник не просто перенимает эти дела, но и взваливает на себя всё новые… Невозможно предусмотреть всё, подумать обо всем, решить разом все вопросы и забить все бреши. Еще один слух говорит, что с Его Высочеством вы состоите в дружеских отношениях, майстер Гессе?

— Есть такое, да.

— В таком случае, воспользуюсь моментом и попрошу вас при следующей встрече передать ему просьбу подданного, обеспокоенного судьбою государства, — улыбнулся фон Грайерц и, подумав, сам наполнил свой кубок. — Вряд ли удастся создать нарочитую армию гонцов и секретарей ради такого дела, но уж хотя бы в полгода раз присылать подобным мне стражам границ извещение о важных событиях в Империи, пусть и не связанных непосредственно с нашим участком границы — стоило бы. Впрочем, в мирные времена, полагаю, и раз в год хватило бы… Не у всех же есть сыновья, несущие службу в удачном месте.

— Можете не сомневаться, — заверил Курт, — при первом же нашем разговоре я скажу ему об этом первым же делом… Господин фон Грайерц, вы сказали, что «в дословном смысле знаете по именам каждого» из жителей вашего городка, стало быть, уж в лицо-то знаете тем паче?

— Разумеется.

— А незадолго до всех этих событий, до той самой ночи с грозой, в Грайерце не появлялось незнакомцев? Любых — бродяг, торговцев, солдат в поисках службы, семейства проездом?

— Мне сложно судить, — неуверенно ответил граф и, помедлив, качнул головой: — Не знаю, майстер Гессе. Ведь я не каждый день гуляю по городским улицам, разглядывая жителей, посему не уверен, что смогу ответить вам четкое «да» или «нет»: возможно, кто-то появлялся, но я этого не видел.

— В небольших городках обычно настороженно относятся к незнакомцам. Как полагаете, появись такие люди здесь, ваши горожане их бы заметили?

— Уверен — да. И да, понимаю, к чему вы ведете; думаю, этот факт припомнили бы, когда началась вся эта дьявольщина, а стало быть — нет, посторонних не было.

— Вы сказали «дьявольщина», — заметил Курт, — id est, не разделяете чаяний паломников относительно Предела, но при всем том терпите их здесь?

Фон Грайерц поджал губы, глядя в свой кубок, вздохнул, явно осторожно подбирая слова, и, наконец, отозвался, с неохотой подняв взгляд к собеседнику:

— Я не знаю.

— Чего?

— Ничего не знаю. Я не инквизитор, не священник, не богослов, даже просто не то, что принято звать «образованным человеком», майстер Гессе. По мне — так это место надо выжечь сплошь, и я смирюсь с потерей части имения, ибо слышал о ваших расследованиях и расследованиях ваших собратьев по Конгрегации, а потому знаю, что этому миру грозит нечто куда более страшное, нежели утрата куска леса с лугом. Но это лично мое мнение, мнение человека, далекого от всех этих высоких материй… И кто знает, что там? Да и как я могу силой гнать людей, кои явились не на ярмарку с уличными фиглярами, а на поиски… не знаю… Бога, откровения, смысла? Если они ошибаются — далее уж дело за вами, а я просто не могу хлопнуть плетью и сказать «как смеете вы искать Господа, вон отсюда!».

— Все же допускаете, что сия дьявольщина может оказаться чем-то иным?

— Я не знаю, — повторил фон Грайерц и невесело усмехнулся: — Единственное, что я мог в сложившейся ситуации — это повысить бдительность стражи и с утроенной силой следить за границей, ибо допустил также и то, что происходящее может иметь подоплеку не только мистическую, но и политическую. Однако уж сколько времени прошло, а французы или Австриец при поддержке дьявольских сил изнутри Империи и не думают вторгаться… Зато, как я понимаю, вторгаемся мы?

— С чего вы взяли?

— Это содержалось в последнем императорском послании, — улыбнулся граф. — Разумеется, там впрямую не было сказано, что Империя намерена атаковать Австрию, однако sapienti sat.

— Если герцог не вздумает вмешаться в ход собора, войны не будет, — отозвался Курт и, подумав, договорил: — А если вздумает — она уже началась. Вполне может статься, господин фон Грайерц, что, пока мы с вами здесь обсуждаем дьявольские силы, поиски Господа и политику наследника, оный наследник уже ведет войско по австрийской земле.

— Да… — вздохнул хозяин замка, с тоской бросив взгляд в маленькое окошко залы. — А я тем временем сижу в этой дыре, где, видимо, и состарюсь, в итоге отдав Богу душу от тоски и скуки, так и не взяв более меча в руки.

— Дай-то Бог… — чуть слышно пробормотала Магдалена.

— Знаю одного барона, каковой охотно поменялся бы с вами местами, — усмехнулся Курт. — С его точки зрения, ваше бытие — мечта любого благоразумного человека.

— Передайте вашему знакомому барону, что готов вручить ему свой титул, обменявшись с ним, если только Его Величество это одобрит, — печально хмыкнул фон Грайерц и снова разразился вздохом: — Вот таков человек, майстер инквизитор… Никто не доволен тем, что имеет, и всегда найдется некто, желающий иметь то, чем другой тяготится. Наверняка и вашему бытию кто-то завидует всей душой.

— А вы, я вижу, не очень?

— О нет, — решительно тряхнул головой фон Грайерц. — Я готов в гущу сражения, во главу войска, да хоть в пешие бойцы наравне с ополчением, готов быть порубленным на куски десятком врагов, но однажды затемно повстречаться с кем-то вроде того существа, что майстер Бекер откопал в моем лесу… Нет, майстер Гессе, вам я не завидую уж точно.

— Уверен, распорядись судьба так, что вам придется столкнуться и с чем-то пострашнее — вы со временем свыклись бы с этим, — возразил Курт. — Солгу, если скажу, что всё время своей службы бесстрашно шел навстречу потусторонним тварям и смеялся в лицо темным магам, пока они били по мне огнями и молниями.

— Скажу вам по секрету, майстер Гессе, я и обычной-то грозы побаиваюсь, — натянуто рассмеялся владелец замка. — Когда я был ребенком, ударом молнии убило лошадь, я это видел, и с той поры никакая сила не заставит меня нос высунуть из замка в такую погоду. В ту ночь, к слову, каковая предшествовала появлению Предела, я долго не мог уснуть, хотя сама гроза была не слишком-то долгой.

— В ту ночь грохотало уж больно страшно, — нерешительно возразила Магдалена фон Грайерц. — Мы с Карлом тоже никак не могли уснуть. Оно било и впрямь недолго, но так громко и сухо, без дождя, и я страшно боялась, что загорится лес.

— Без дождя? — переспросил Курт, непонимающе нахмурясь. — Постойте; в наших отчетах сказано, что свидетели говорят о ненастье с градом.

— Да, — кивнула хозяйка, — все так, майстер инквизитор. Град был, но это не ливень перешел в град, а просто сперва поднялся ветер, нагнало туч, потом была гроза, и только после ударил град. Вот как град начался — так вскоре утихла и гроза.

— А вы не выглядывали в окно, чтобы узнать, все ли в порядке с лесом?

— Да, два или три раза смотрела.

— Молнии били по всему небу или над определенным каким-то участком?

— Я сейчас не вспомню в точности… — нерешительно пробормотала Магдалена, прикрыла глаза, изо всех сил вызывая мысленную картину в памяти, и медленно кивнула: — Да, как мне показалось, било всё по одному и тому же месту в лесу.

— По тому, где после обнаружился Предел, я верно понял?

— А ведь и правда… Майстер инквизитор, а ведь в самом деле, именно там гроза и буйствовала. Что же это значит?

— К сожалению, — вздохнул Курт, — могу только повторить слова вашего супруга, госпожа фон Грайерц. Я не знаю.


(обратно)

Глава 11


Донесение от: март, 1413 a. D.


«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete[1118].

Пишу вам сие письмо, а сам сокрушаюсь: не станут ли известия, мною здесь изложенные, уже не нужными и не злободневными, пока мое послание доберется до вас, уж больно споро развиваются события и стремительно переменяется все вокруг.

Как вам уже ведомо, три года тому назад злодей и развратник Косса избран был Папою конклавом в Болонье, и случилось это спустя менее года с того дня, как тот же Косса с помощью хитрости, угроз и подкупов созвал в Пизе Собор, на коем избрал себе в блюстители папского престола новую марионетку, тем самым преумножив раскол и подарив христианскому миру вместо двоепапия — троих Пап. Теперь же скажу о том, что вам не ведомо.

Избранный тогда Петр Филарг, принявший имя Александра Пятого, был уже стар и немощен, а посему и не было причин удивляться его внезапной смерти. Однако ввиду нравственного облика и истории бытия персоны, занявшей его место, слух, что Петр Филарг был отравлен Коссою, пошел тотчас же. Впрочем, я понимал, что та же молва пошла бы в любом случае, будь он виновен либо нет, лишь по причине того, что ожидать от этого ужасного человека можно всякого. Я осторожно (а посему столь долго) пытался вызнать и вычислить, есть ли в сей сплетне хоть толика истины, и наконец могу сказать, что слух правдив: избранный Коссой несчастный старик им же и был убит, когда занятое им место понадобилось самому Коссе.

Если мне будет позволено изложить здесь свои соображения, скажу следующее. Уже тогда, в Пизе, он сам мог бы стать Папою, всё для того было в его руках, но он предпочел выдвинуть Филарга — как я полагаю, это было так же, как порою пленных пускают перед собой по болоту, дабы увидеть, есть ли там тропа и где она, можно ли там пройти и не потонет ли любой, ступивший туда. Здесь же Косса решил испытать терпение христианского мира, пустив впереди себя несчастного старика. Если б мир взбунтовался и уничтожил нового Папу — сам Косса, как и всегда прежде, остался бы цел и невредим и сумел бы устроить свою судьбу. Если же мир принял бы такое (как и случилось) — стало быть, действие сие допустимо, и вот — он убрал прочь поставленного им Папу и взял себе его место.

Продолжу.

Так как еще Папа Григорий XII по сути вручил Сиену, Пизу и Болонью в руки Коссы, а Джан Галеаццо Висконти предпочел худой мир, а не добрую ссору, и не стал поднимать войско, дабы изгнать его, воцарилась наистраннейшая картина: миланский фогт, de jure правящий от имени Императора и на территории Империи, и папский легат, по сути безгранично правящий на части его земель. Долгое время обе стороны блюли столь хрупкий и диковинный мир, как бы не замечая, насколько сие противоестественно. И вот когда Косса поставил Папою Петра Филарга, и стало необходимым восстановить авторитет папства и возвратить себе Рим, пребывающий в руках короля Владислава, случилось нечто невообразимое: по Риму ударила армия нечестивца Коссы в союзничестве с Флоренцией, каковая все так же упрямствует и не желает избрать ни одну из сторон, и Миланом, от какового войско отправил сам фогт Висконти.

Здесь я пребываю в одиночестве и неведении, ибо вы не излагаете мне всех своих планов и толкований происходящего, и это верно, ибо нельзя мне знать многое, и посему прошу меня простить, ежели мои дальнейшие замечания окажутся наивными, ненужными или запоздалыми.

В те дни, сколь я мог судить по тому, что видел и слышал, Европа стала видеть, что Его Императорское Величество Рудольф вступился за избранного в Пизе Папу, поддержал руками своего фогта начинание Коссы и всячески ратует за возвращение Рима в руки именно пизанского понтифика. Таким образом, стало очевидно, что оба других Папы ни в коей мере не рассматриваются Его Величеством как вероятные блюстители римского престола.

Мне неведомо, было ли сие нарочитым ходом Его Императорского Величества, или то были действия под давлением обстоятельств, или же он искренне вознамерился отринуть двух понтификов, доведших мир христианский до отчаянья, и поставить всё на Бальтазара Коссу, но не могу не обратить внимание на то, что именно последнее предположение господствует, сколь я могу судить, в европейских умах.

Я изложил, а что делать с сими сведениями, решать вам».

***
Приложение к отчету от 10 мая 1413 a.D.


К тому, что было мною рассказано о проведенном в Риме апрельском Соборе, кое-что я хотел бы присовокупить отдельной запиской, уже не по самому заседанию, а по сопровождающим его обстоятельствам. Все члены нашей делегации были свидетелями того, о чем речь пойдет ниже, и я бы взял на себя смелость рекомендовать опросить и каждого из них, дабы знать, как это было воспринято обычными людьми, не наделенными даром.

Итак, как я указал уже в составленном мною отчете, помимо прочих вопросов, обсуждаемых Папой Иоанном XXIII, Бальтазаром Коссой, было также и повторное осуждение ереси последователей покойного профессора Виклифа, какового многие все еще мнят светочем истинной веры и радетелем о чистоте христианства.

Куриальные служители, явные фавориты нового Папы (и, подозреваю, по его наущению) выказывали неприкрытые попытки приписать этому еретику, помимо собственно ереси, также и малефицию, перечисляя наиглупейшие слухи и очевиднейшим образом сочиненные байки. Так как мне было запрещено раскрывать принадлежность к Конгрегации, и я мог говорить лишь как служитель Церкви и представитель германской части Империи, я выступил против внесения подобных обвинений в протокол, сказав буквально следующее: «Лица, заслуживающие доверия, свидетельствовали, а служители Конгрегации позже исследовали и подтвердили, что все упомянутое является ложью либо слухами, каковые были либо распущены чрезмерно ревностными осуждателями этого несомненно достойного осуждения еретика, либо сочинены вскоре после его смерти охочим до сказок людом». К моему удивлению, меня поддержали представители Франции и Флоренции, а не только прибывшие со мною представители богемского и баварского регионов Империи, и так как общее мнение вскоре склонилось к сказанному мною, в протокол эти обвинения внесены не были, и осуждение было повторено лишь за ересь.

Однако вся та часть заседания, что была посвящена профессору Виклифу, проходила так и формулировки подбирались такие, что оные обвинения, хоть и не вносились в протокол и не носили характер официальных, как бы витали в воздухе все то время.

И вот, когда Собор завершился, кто-то выкрикнул, что надлежит Папе подать пример добрым христианам и предать огню сочинения покойного, и на площади перед собором Святого Петра уже горит костер. Тогда все присутствующие встали и спустились на площадь. Бальтазар Косса приблизился к огню, где его уже ждали несколько священников с книгами, после чего стал брать эти книги и бросать их в огонь, сопровождая свои действия громкой молитвой.

О произошедшем далее свидетельствую, что сие не было видением, навеянным каким-либо веществом, брошенным в костер, и не было мороком, посланным кем-либо прямо в разум присутствующих. Все было явственным, четко зримым, и я готов клясться чем угодно, что в тот день на площади перед собором я ощущал присутствие сил столь темных, что еще сутки после того мне потребовались, дабы полностью прийти в себя. Из-за внезапности случившегося я не успел вслушаться и всмотреться глубоко, но и того, что успел уловить, было довольно.

Итак, вот что было. Когда Бальтазар Косса намеревался бросить последнюю книгу, к нему приблизилось несколько кардиналов, итальянских и французских, каковые, очевидным образом проникнувшись торжественностью момента, сочли, что в столь же возвышенном духе пребывает и Папа. Они обратились к нему, предварив свои речи напоминанием о важности христианских добродетелей и того, сколь значимую роль играет в их насаждении Папа как высшее лицо и хранитель Церкви, а после призвали его отречься от прежней жизни и прежних грехов, каковые не только не были ни для кого тайной, но и не особенно скрывались самим Бальтазаром Коссой. Замечу, что по моему мнению он, напротив, упивался этой вседозволенностью и печальной известностью своих деяний.

И вот, выслушав своих кардиналов, Папа Иоанн ненадолго замер, и мне показалось, что сейчас он отчитает наглецов, а то и вовсе изобьет кого-нибудь той самой еретической книгой, что держал в руках. Однако он вдруг издал тяжелый вздох, изобразил своим видом сокрушение и обнял двоих кардиналов, стоящих к нему всего ближе. Потом отступил так, чтобы его было видно всем, и громко сказал, что они правы, и пришло время раскаяться и отринуть греховное прошлое, и что с этого дня более нет Бальтазара Коссы, каким его знали, а есть лишь Папа Иоанн XXIII, наместник Господа и хранитель христианства.

После этих слов, ad notam[1119], множество присутствующих просветлели лицами, и, клянусь, они поверили ему! Впрочем, не стану отвлекаться на обсуждение и осуждение, лишь замечу, сколь наивными могут быть люди, все бытие которых зиждется на обмане, подкупах и злодействах.

Когда всеобщие восторги утихли, Папа бросил в огонь последнюю книгу и вознамерился уйти, однако тут в пламени за его спиною взметнулась огромная темная фигура. Описать ее четко не возьмусь, виделась она как нечто человекоподобное, но с огромными мышцами и головою и несколькими рогами, с чем-то похожим на пасть и горящие глаза. Также был слышен рык, от которого присутствующие зажали уши, а многие ослабли и пали на колена. Папа же повернулся к ней и после мгновенного замешательства осенил ее крестным знамением и закричал «Изыди, порождение тьмы! Прочь, Сатана!». Тогда рык повторился еще громче, а потом фигура как бы изогнулась и разлетелась клочьями пепла.

Здесь должен сказать, и в том поручусь всем своим опытом, и готов повторить и утверждать, что ни на миг, ни в чем и никак, не проявилось в происходящем каких-либо эманаций, кои можно было бы классифицировать как горние. При этом проявления потустороннего, сверхнатурального ощущались несомненно и четко, и были они вполне определенного свойства, а именно — бесовского.

Alias[1120], заявляю, что и возникновение образа неведомого существа в пламени, и его видимое изгнание были явлениями одного порядка. С чуть меньшей уверенностью, но могу также заявить, что считаю то и другое произведенным одной и той же волей, а именно — Бальтазара Коссы, ныне известного как Папа Иоанн XXIII.

Мы пробыли в Риме еще два дня и на третий пустились в обратный путь, и за эти два дня рассказ о «чуде у костра», как его вскоре стали называть, распространился далеко за пределы сей духовной столицы. К своему удовлетворению, я отмечал, что многие сему рассказу не верили, хорошо зная, кто такой человек, ныне ставший наместником Господа, а другие прямо говорили, что «бес беса изгнал», подразумевая, что Антихрист-Папа договорился с самим Сатаною о случившемся представлении, дабы смутить верующих. Однако были и те, кто поверил в искреннее раскаяние Папы, полагая, что сие чудо было явлено Господом в ознаменование прощения его грехов и вручения ему силы и благословения Господнего.


P.S. Майстер Висконти, возьму на себя смелость выдвинуть предположение, что нашим агентам в Италии стоило бы обратить на это внимание. Однажды первое очарование пройдет, и люди одумаются, но все ж лучше бы, чтоб это случилось раньше, чем позже.

Рим производит удручающее впечатление. За время войн и его перехода из рук в руки, и периода de facto безвластия, и власти семей — некогда великий город превратился в скопище руин и трущоб, среди которых затерялись островки стабильности и состоятельности. Шайки подонков охотятся на прохожих, как хищники в своих владениях, порой даже и не дожидаясь темноты. По улочкам бегают дикие животные, я сам лично видел волчицу, охотящуюся на крыс. На этом фоне горожане пребывают в смешении отчаянья, равнодушия и ожесточения, и готовы, как мне показалось, сорваться во что угодно, от фанатичного благочестия до войны с кем угодно.

Этим должны воспользоваться мы, пока не воспользовался человек, воссевший на папский престол».

***
Рим, август 1414 a.D.


Лис трусил по узкой сумеречной улочке, стараясь держаться ближе к стенам плотно стоящих домов, там, где тень почти скрывала рыжее юркое тело. Впрочем, он уже замечал, что обитающие тут люди все реже обращают на него внимание, если вдруг зазеваться и попасться кому-то на глаза; мужчины или дети постарше, бывало, подберут с земли камень или обломок какого-нибудь крупного мусора и с руганью метнут вслед, не особенно целясь, лишь так, попугать, а женщины и вовсе просто шарахались в сторону и отходили подальше.

Крысы здесь тоже были непуганые, нахальные и ленивые. Их было много, ловить их было легко, куда легче, чем лесных и полевых мышей, и лис уже не помнил, когда в последний раз по-настоящему охотился, долго выслеживая добычу и вкладывая силы в каждый бросок. Кажется, это было до того, как он покинул привычные места и перебрался сюда, в окрестности людского города. В городе было хорошо, сытно, на боках быстро нарос жирок, лапы довольно скоро забыли, как это — бегать подолгу, не уставая, бежать приходилось лишь изредка, когда в этих каменных лабиринтах лис натыкался на конкурентов — уличных собак или, что тоже пару раз случалось, одинокого волка. Однажды он учуял волчий запах издалека — серый мерзавец пристроился ужинать на его обычном месте, где меж стен двух домов образовалась хорошая, сытная помойка, где всегда можно было выкопать что-нибудь вкусное или ухватить зазевавшуюся крысу. Тогда он просто свернул на другую улочку, отправившись на поиски иного места для питания, но отметил, что это была бы уже третья встреча за лето. Нехорошо. Если эту территорию отхватят себе волки, придется исследовать новые места и новые улицы…

Людей он заметил слишком поздно, чтобы убежать или спрятаться, и двое мужчин остановились в трех прыжках напротив, глядя на лиса недобро, но не пытаясь чем-то кинуть или ударить. Он на всякий случай немного оскалился, вжался в стену задом и стал продвигаться вперед, всем видом показывая, что нападать не станет, но намерен пройти дальше. Мужчины покачивались, поддерживая друг друга, и от них несло тем самым духом, что всегда сопровождал людей этого города, когда они вели себя странно — громко смеялись, приплясывали посреди улицы или делали другие чудные вещи. Между ними и лисом уже было два-три человеческих шага, и он почти протиснулся мимо, как вдруг один из мужчин яростно затопал ногами и, взмахнув рукой, выкрикнул:

— Пошел вон, вонючка!

Он вздрогнул, рефлекторно тявкнув, и ринулся вперед, успев услышать позади гневное «При Папе такого дерьма не было!».

***
Сиена, август 1414 a.D.


— Горожане вспоминают Папу Иоанна и уже вслух, не скрываясь, чают его возвращения.

Он кивнул, продолжив перебирать бумаги, лежащие на столе. Ленца кашлянул и осторожно продолжил:

— Рим теперь делят не только Колонна с Орсини. Еще несколько семей решили, что могут отхватить себе по куску, и теперь рвут эти куски друг у друга, а Колонна с Орсини — у них.

— К слову, об Орсини.

— Да, — кивнул Ленца, не дожидаясь продолжения, какового, в общем, и не требовалось. — На рожон не лезут, однако идею «при Папе было лучше» в народе подогревать продолжают. И как я уже сказал — у них это получается.

— Хорошо.

— Полагаю, — помолчав, продолжил Ленца, глядя на хозяина дома многозначительно, — и без их усердий сторонников вашего возвращения нашлось бы немало. Рим похож на большую помойку, а война семей уже вымотала всех.

— Отлично, — повторил тот, быстро пробежал глазами убористый текст на листе перед собою, поморщился, скомкал и бросил на стоящую рядом со столом жаровню, на которой уже скопилась внушительная кучка пепла. — Дитрих где?

— Фон Ним? — с заметной растерянностью переспросил Ленца. — Не знаю… Где-то в гостевой половине, думаю, или внизу.

— Пошли проверить. Ему нездоровилось вчера… Годы, годы никого не щадят…

— Почему вы так беспокоитесь о нем, он же просто секретарь?

— Люблю традиции, — улыбнулся Косса, на миг оторвав взгляд от бумаг на столе. — Он сидел в папской канцелярии при Урбане Шестом, при Клименте Седьмом, при Бонифации, Бенедикте, Иннокентии, Григории, Александре… Он как семейная реликвия. Как верный сторожевой пес, оберегающий тайны семейного поместья… А еще он следит за мной для конгрегатов. Или для богемца. Впрочем, это без разницы.

Ленца на мгновение замер, даже не пытаясь скрыть оторопелость, и через силу выговорил:

— Но почему вы тогда… Зачем?..

— Увидеть в траве гадюку — ерунда, куда страшнее, когда она исчезает из виду, — все с той же широкой улыбкой, сводящей с ума женщин Италии, пояснил хозяин дома. — Пусть смотрит. Пусть пишет. Пусть рассказывает. Что мне скрывать от Инквизиции, в конце-то концов, м?

Ленца смятенно опустил взгляд, кашлянув, но не ответил, хотя сказать и было что. Косса расправил плечи, прогнулся назад, разминая спину, и взял следующий лист из лежащих на столе.

— Пускай строят планы, опасаются, сочиняют небылицы и пытаются вообразить, на что способен такой страшный человек, какового в своих донесениях рисует их агент. Даже если он увидел или услышал что-то, чего я не хотел показать, это уже ни на что не влияет. Момент истины близится, и там все это значения иметь не будет… Давай, не мнись, — поторопил он, не поднимая взгляда на собеседника, и бросил на жаровню еще один смятый лист. — Ты же весь извелся. Что хочешь спросить?

— Зачем? — повторил Ленца тихо. — Зачем вам на Собор? Владислав мертв, Рим сыт по горло властью семей, стоит вам подойти к стенам — изнутри поддержат люди Орсини, из горожан сторонников уже набралось немало, армия Владислава не будет лезть из кожи вон при мертвом правителе, они уже почти разбежались из города… Зачем вы согласились на Собор? То есть… При ваших… гм… способностях — вам ничего не стоило выкинуть их из Рима ко всем чертям, ведь Владислава же вы…

Ленца запнулся, когда хозяин дома медленно поднял взгляд, улыбнувшись на сей раз едва заметно и холодно.

— При чем здесь я? Короля Владислава убила любовница. Этот гнусный захватчик Рима был развращенным грешником, за что и поплатился.

— Да, — поспешно согласился Ленца. — Разумеется. Но… Вы же могли бы войти в город в силе и славе. Зачем вам ехать в логово противника?

— Да, назначение Собора на германской территории было неприятной неожиданностью, — с показным вздохом согласился Косса. — Послов в следующий раз надо подбирать поумнее… Нет, мой милый Ленца, силы и славы сейчас недостаточно. Европа пресытилась силой, и славой никого нынче не удивишь, и даже если я стану на каждом шагу исцелять слепых и поднимать расслабленных, а путь мой будет освещать сияние ангелов, это уже мало кого впечатлит… Помнишь Бамберг?

— Да… если я правильно понял вопрос.

— Полагаю, правильно. Помнишь, что сделали тогда конгрегаты? Спасли мир! — патетически возгласил Косса. — Остановили Конец Света! Уничтожили Ангела Смерти!.. И что? Надолго им хватило «силы и славы», и людской благодарности? Год-два, не больше. Еще один пример, уже из моего опыта: помнишь Рим?

— «Чудо у костра»? — осторожно уточнил Ленца, и хозяин дома коротко кивнул:

— Оно самое. И что ж? Об этом поговорили день, два, неделю… И забыли вскорости, а после и вовсе открыли ворота Владиславу, помчавшись по улицам с призывом «Долой Папу». Люди мерзкие существа, Ленца. Сперва им подавай чудес побольше, а потом чудеса приедаются, и вот они уже сами не знают, чего хотят.

— В этот раз, похоже, знают…

— Вот, — кивнул Косса наставительно. — Вот теперь ты понял, о чем я. В этот раз они хотят чего-то простого, земного, понятного… А именно — юридически подтвержденного Папу. Одного. И легитимность этого Папы не подтвердят больше никакие военные победы, никакие чудеса, благие или устрашающие, только привычное, человеческое действо: несколько подписей на пергаменте. Европа устала, Европа хочет стабильности. Французы профукали все шансы, и первым призрак этой стабильности сумел поднять из могилы именно богемец. Или Конгрегация. Что, как я уже говорил, без разницы.

— Но если вы сумеете вернуть себе Рим, и оттуда…

— Да к черту Рим, — оборвал Косса раздраженно. — Сегодня римляне выкликают Папу и стонут о том, как было хорошо под его рукой, а послезавтра, если я вернусь в город, с тем же рвением восстанут против. Любое мое действие — пойми, любое — будет всего лишь оттягиванием времени и продолжением свары, которая длится вот уж не первое десятилетие. Просто очередной претендент на место единственного Папы сделает очередной ход, но не поставит мат.

— И вы полагаете, что сумеете в Констанце, на чужой территории…

— Должен суметь, — вновь не дав ему договорить, отрезал Косса. — Знаешь, как конгрегаты говорят? «Debes, ergo potes». Так вот я — должен. Там соберется почти вся Европа, и этот Собор будет куда значительней и солидней даже того, что я провел в Пизе. Его нельзя проигнорировать, нельзя просто отмахнуться, это будет самое масштабное собрание представителей Церкви и светских за последние лет сто. А если нельзя предотвратить нечто — это надо возглавить.

— Но конгрегаты…

— Конгрегаты не идиоты, Ленца. Помнишь, что я сказал о Дитрихе?.. То же самое они говорят обо мне. Сейчас у нас с ними есть общий враг: раскол, и они явно настроены сперва преодолеть его, а уж после выбрать время и вцепиться в глотку мне. Куда сподручней драться с одним сильным врагом, нежели с толпою слабых, но многочисленных, причем драться, видя этого врага, а они понятия не имеют, куда я спрячусь и что учиню, если меня согнать с тепленького местечка на папском престоле.

— Уверены?.. Не поймите меня неправильно, я не лезу в ваши решения и не пытаюсь их оспорить…

— Председательствовать на Соборе буду я, — выговорил Косса четко, и собеседник снова осекся, умолкнув. — Рудольф дважды повторил это моим послам и подтвердил сие письменно. Ему Папа нужен тоже, хоть какой-то, пусть хоть Антихрист, лишь бы он был легитимен и короновал его как Императора, чего до сих пор сделано не было, каковым фактом курфюрсты тычут ему в морду с самого начала его избрания. Григорий на Собор он не приедет и уже почти готов отречься, Бенедикт боится нос высунуть из Перпиньяна, и я ставлю голову против твоей пуговицы, что и его в Констанце не дождутся. Я буду единственным из троих, кто появится на Соборе, и единственным, кто покинет его Папой, потому что это выгодно всем, и богемцу в первую очередь. Его ставленник, миланский фогт, уже предлагает мне огромную сумму за Пизу и Сиену, и я точно знаю, что он спешно собирает ее всеми доступными способами, дабы вручить сразу после того, как я возвращусь из Констанца. Более чем уверен, что задаток, который я, заметь, уже получил, он выпросил у своего племянника, а тот получил эти деньги от богемца, причем поставив в известность, на что они пойдут. Они уже сейчас инвестируют в будущее, в котором Папой буду я и никто другой. Деньги всегда были лучшим показателем серьезности намерений.

— А если…

— Да, Ленца, у меня есть запасной план. Но пусть они молят своего Бога, чтобы мне не пришлось его задействовать… Пергамент, — сам себя оборвал Косса, недовольно глядя на небольшой, чуть больше ладони, лист в своей руке. — Вот кто пишет донесения на пергаменте?..

Он наклонился к жаровне, бросив тонкую кожу не на нее, а прямо на угли, и спустя несколько мгновений по комнате пополз темно-серый дымок, неприятно щиплющий ноздри и горло. Ленца отодвинулся к другому концу стола, сдавленно кашлянув.

— Но почему не воплотить этот план прямо сейчас, не дожидаясь Собора? Зачем вам вообще играть по их правилам? Я просто не понимаю. Вы же можете…

— Могу, — кивнул Косса, когда собеседник замялся, пытаясь подобрать слова. — Но дай-ка я тебе скажу кое-что… Та неаполитанка, которая жила у тебя два года — ты мог получить ее, наложив приворот, просто подчинив разум, а то и безо всяких хитростей, не напрягаясь — удержав силой, ей некуда было бы бежать и не у кого просить помощи. Но ты потратил два месяца времени на то, чтобы ее очаровать, влюбить и совратить. Зачем?

Ленца пожал плечами, глядя на то, как нехотя удушливый дымок вытягивается в раскрытое окно, и уселся поудобнее, снова кашлянув.

— Так надежней, — отозвался он, наконец. — Все остальные способы чреваты непредсказуемыми последствиями, простая же человеческая привязанность при всей ее зыбкости — куда крепче.

— Ну вот тебе и ответ, мой милый Ленца. Ты выбрал сей путь всего лишь в отношениях с временной любовницей, а мне требуется навеки смирить целую Европу — со всеми ее князьями, королями, рыцарями, монахами, аббатами, епископами и обывателями. Я всё ж не старый безумец Мельхиор, я не желаю отдавать сей мир во власть иных сущностей, дабы они жрали его по частям или населили собою, этот мир нужен мне, мне самому. Целый и невредимый. А смогу ли я не подчинить, а удержать всё это в одиночку?.. Не мнись, — снова широко улыбнулся Косса. — Ответь, как думаешь.

— Нет? — нерешительно предположил Ленца, и он кивнул:

— Нет. Пока — не могу. Злоупотребление же силами, каковые мне доступны, скорее подчинит меня им, а не их — мне, и что ж это будет за властелин мира такой, сам себе не подвластный? Богемец мог бы подтвердить: плохой это будет властелин. Не властелинистый. Посему сейчас, здесь, мне и нужно, как тогда тебе с той неаполитанкой, пользоваться, как ты сказал, «простыми человеческими» средствами. Они дадут мне власть, возможность и передышку для подготовки. Как там, к слову, камень?

— Мы над этим работаем, — быстро отозвался Ленца, запоздало поняв, что — слишком быстро, и напрягся, увидев, как пристально смотрит на него хозяин.

— Ленца, Ленца… — вздохнул тот почти с нежностью. — Позволь я у тебя кое-что спрошу?

— Конечно, — еще более поспешно согласился он, чувствуя, как позорно белеют щеки.

— Так вот, мой вопрос, — кивнул Косса все с той же улыбкой. — Вспомни, за что я убиваю. Не сторонних людей, стоящих на моем пути или покушающихся на мою безопасность, а тех, кто служит мне. За что?

— За… предательство и… неисполнение приказа…

— За предательство, — снова кивнул хозяин дома, с нажимом уточнив: — И за хроническую неспособность исполнять, что велено, иными словами, за глупость и бездарность. Убил я хоть кого-то, кто облажался единожды или даже трижды, во все остальное время прилежно и как должно делая свое дело?

— Эм… нет? — предположил Ленца с надеждой.

— Нет, — четко произнес Косса. — Ты работаешь на меня уже много лет, за эти годы ты доказал, что свое ремесло знаешь, а указания выполняешь, насколько хватает твоих сил. Хватает их не всегда, но вкладываешь ты их по полной. Иными словами, успокойся и не рисуй в уме страшных картин, милый Ленца, я не намереваюсь развеивать тебя в прах, ибо прекрасно понимаю, насколько сложная выпала на сей раз работа. И да: я не травил Фульво. Знаю, ты давно об этом думаешь. В моем кодексе нет понятия «ненужный человек», я не избавляюсь от работников только потому, что они отработали своё здесь и сейчас: по моему глубокому убеждению, ненужных людей не бывает, и тот, кто кажется бесполезным сегодня, может спасти положение через двадцать или десять лет. К слову, вот тебе еще одна причина, по которой я не спешу. Сила, полученная, когда получивший к ее принятию не готов, идет во вред, припомни Каспара. Так по-глупому себя погубить по сути собственными руками… Кто знает, что случится со мною, если я потороплюсь? Быть может, так же утрачу здравомыслие. Быть может, возомню себя всемогущим, наделаю глупостей, среди которых будет и глупое избавление от людей, которых сочту более мне не нужными… А люди нужны даже богам, согласен?

— Да, — отозвался Ленца, чувствуя, что горло пересохло, а голос сел.

— Я предупреждал Фульво, что обжорство не доведет его до добра, — вздохнул хозяин дома, снова обратясь к бумагам на столе. — Но у всех свои грехи… А теперь растолкуй, будь так любезен, свое «работаем над этим». Детальностей хотелось бы, знаешь ли.

***
Донесение от: сентябрь, 1414 a. D.


«Вам, кого я знаю, от меня, которого вы знаете, salvete.

Мне неведомо, что случится раньше — дойдет ли до вас мое послание или же я сам появлюсь в Констанце вместе с делегацией Бальтазара Коссы, однако даже если мое письмо придет всего несколькими днями прежде меня, это уже будет, как мне думается, хорошо.

Отсюда, из папского окружения, до меня доходят сведения, каковые, быть может, и пришли уже к вам иными путями, и я лишь повторю то, что вам хорошо ведомо, а быть может, от меня будет узнано и нечто новое.

Созванный Его Императорским Величеством Собор привлек множество правителей и духовенства на свою сторону, и все они едут в Констанц без задней мысли, без черных планов, отбросив разногласия и на время отложив споры и вражду, ибо согласились между собою, что пришло время поддержать того, кто без страха решился взять в свои руки меч, дабы разрубить этот затянувшийся узел. Им уже все равно, кто станет Папой, но лишь бы он был один и признан всем христианским миром. Также и нечестивец Косса, как мне показалось, на время постановил вступить в союзничество с Его Величеством, ибо и самому ему действовать и стяжать чаемые власть и богатство в нынешних условиях стало невмочь.

В свете всего сказанного выше, Европа и особенно Италия полнится слухом, что Собор в Констанце своею волею низложит двух Пап и оставит на своем месте Бальтазара Коссу. И даже фогт Милана, как мне удалось узнать не без некоторых усилий, уже ведет переговоры с оным, дабы в будущем все же разграничить власть в Сиене, Пизе и Болонье, и Коссе обещана немалая сумма за передачу этой власти вновь в руки Висконти. Также есть сведения, что Джан Галеаццо Висконти прямо намекнул Коссе, что таков императорский план и есть, и сие придало тому воодушевления и развеяло последние сомнения в необходимости появления на Соборе.

Возможно, все это вам и без меня известно, но я не мог не заострить на сем внимания, и не могу не сказать, что за этим нечестивцем и безбожником следует надзирать как в самом Констанце, так и после, ежели в планах Его Величества и впрямь есть намерение оставить его на месте Папы. Что сотворит сей муж, обретя полноту власти, я не возьмусь и гадать, но готов и впредь исполнять порученное мне.

Последним же замечу, что лишь один из вознамерившихся явиться на Собор вызывает у меня опасения: правитель Австрии, чье имя в последние месяцы все чаще звучит в окружении нечестивца Коссы. К моей великой печали, я не смог разузнать, почему именно он столь поминаем здесь, и лишь могу предполагать, что есть у Коссы какой-то тайный сговор с австрийским герцогом на случай, если Собор повернется не так, как ему будет потребно.

Убежден, что и иными путями дошли до вас сии сведения, но я бы проклял себя сам, если б не сказал о том, что мне стало ведомо.


P. S. Душа моя напряжена и трепещет, предчувствуя неладное, и боится, и сжимается, как заяц в силке, но, Господь милосердный, как же я рад буду оказаться снова в Германии, вдохнуть ее воздух, услышать ее звуки! Годы мои уже таковы, что я и не чаял вновь ощутить под собою родную землю. И хотя невыразимо тяжко мне от того, какой для этого случился повод, не могу не возрадоваться».


(обратно)

Глава 12


Приготовив завтрак, матушка Лессар вышла, оставив постояльцев; она поступала так всегда, возвращаясь лишь по окончании трапезы, чтобы убрать со стола, и никаких нарочитых указаний ей давать не приходилось — сию тактику хозяйка избрала сама, понимая, очевидно, что господа инквизиторы не слишком благосклонно отнесутся к присутствию чужих ушей.

На завтрак этим утром подали какую-то непотребную на вид мешанину из резаного мяса, яиц и растопленного сыра, которая, однако, наполнила дом такими ароматами, что в сторону стола косился даже фон Вегерхоф, прежде игнорировавший любой прием пищи с видом легкой брезгливости. Мартин же, напротив, ел нехотя и медлительно, больше ковыряясь в своей миске и изготовляя из снеди колодцы и валы, чем отправляя ее в рот.

— Если мне не стоит этого обнаруживать, — не выдержал, наконец, Курт, положив ложку на стол и распрямившись, — я сделаю вид, что не заметил, как тебе кусок в горло не лезет. А если размышляешь, стоит ли рассказать всем о том, что тебя тревожит, реши это поскорее, ибо от твоей постной физиономии аппетит начинает портиться у меня.

— Я уже почти решил, — хмуро откликнулся тот, не поднимая взгляда от возводимой из мясных кусочков башни. — Осталось лишь подобрать слова, от коих я не буду выглядеть мнительным дураком.

— Просто говори как есть, — подбодрил фон Вегерхоф. — Думаю, уж мы-то сумеем понять верно.

Мартин скептически поджал губы, не ответив, потом неторопливо и преувеличенно аккуратно положил ложку в миску и лишь тогда поднял взгляд.

— Мне снилась Альта, — ответил он, наконец. — Два раза. Оба — в мой второй приезд сюда. В первую ночь и в эту.

Фон Вегерхоф тихо кашлянул, с заметной заминкой переглянувшись с Куртом, и Мартин кивнул:

— Да, я знаю, что пришло вам в голову первым делом, и да, разумеется, я тревожусь о ней. Посему я и не сказал об этом в первый раз, и даже сегодня меня все еще одолевали сомнения.

— Как это было? — спросил Курт и уточнил, не услышав ответа: — Что происходило при этом? В каких обстоятельствах ты ее видел?

— Я не знаю, — отозвался тот и, повстречав удивленные взгляды, пояснил: — Я не помню, чтобы какие-то обстоятельства были вовсе.

— Не помнишь, или их не было?

— Их не было, — уверенно кивнул Мартин, на миг задумавшись. — Была только Альта и больше ничего.

— Никакой обстановки вокруг? Какое-то помещение, какая-то местность, здешняя или нездешняя? Ничего?

— Нет. Только образ.

— Какая она была? Ранена? Испугана? Взволнована?

— Печальна, — уже без запинки ответил Мартин. — Цела и невредима. И… Мне не показалось, что печалилась Альта из-за чего-то, случившегося с нею.

— Ей было грустно из-за чего-то, случившегося с тобой?

Инквизитор ответил не сразу; на несколько мгновений он замер, вновь опустив взгляд, потом вздохнул, распрямившись, и неспешно проговорил:

— Она назвала меня по имени.

— Позвала?

— Нет. Именно назвала, — Мартин снова умолк, подбирая слова, и медленно продолжил: — Однажды, когда мне было лет семнадцать, я подрался с сокурсником. Драку начал я: тот курсант неудачно пошутил о матери. Я знал, что он не со зла, что у него попросту дурацкое чувство юмора, из-за коего он уже не раз страдал, и можно было, надо было обойтись словами — при всем том парень он был понятливый и слова «не делай так» был способен воспринять… Но меня сорвало. Нас разняли, устроили разбор. Наказывать не стали никого, да мы и помирились тогда же, на месте… Возможно, если б отец Бруно наложил на меня взыскание, я перенес бы это легче, но из-за отсутствия какой-либо кары мне было вдвойне погано. У Совета тогда точно были какие-то проблемы — это было видно по отцу Бруно и отцу Антонио, и я решил, что напрашиваться на исповедь, чтобы облегчить душу, будет крайне несвоевременно, ибо духовнику и без меня есть над чем попечалиться. Но выговориться хотелось, а потому я пошел к Нессель с Альтой. И вот, когда я рассказал о случившемся, Альта взяла меня за руку, прижалась головой к плечу и произнесла это — так вот тихо-протяжно «Ма-артин»… Знаете, как это женщины умеют. Сразу и с состраданием, и с укоризной, и с такой вселенской грустью, что тебе тотчас делается и хорошо, и скверно разом, и не знаешь, то ли упрекнули, то ли пожалели, то ли этак вот иносказательно, единым словом, обозвали малолетним недоумком, по дурости лезущим в неприятности там, где не надо… Так вот. Эти две ночи, когда Альта снилась мне — она называла меня по имени. Тем самым печально-укоризненным «Ма-артин».

— И… — осторожно уточнил Курт, — у нее есть для этого повод сейчас?

— Я не натворил ничего, чего стоило бы совеститься, — качнул головой тот. — Я даже не сделал ничего, что было бы нестыдным, но просто тайным и о сокрытии чего беспокоился бы. Иными словами, здесь можешь подоплеки не искать. Историю же эту я рассказал лишь для того, чтобы передать ее чувство, ее состояние, каким я его увидел и ощутил.

— Гессе, ты всерьез? — тихо уточнил стриг. — Ты вправду устраиваешь сыну допрос, потому что ему приснилась сестра, отбывшая на войну?

— Взгляни на него, Александер, и сам скажи — он, вот лично он, считает, что это был просто сон человека, который тревожится о жизни сестры?.. Будь это не Альта, — продолжил Курт, когда тот не ответил, — я бы остановился на этой версии. И вполне вероятно, что именно она и верна. Но когда речь идет о такой женщине — опыт рекомендует мне рассмотреть все версии, в том числе (и в первую очередь) самые дикие… Итак, Мартин. Она не звала тебя за собой, не пыталась о чем-то предупредить или что-то рассказать, и в ее голосе была не тревога, а укоризна и жалость. Я верно понял?

— Да. Так, будто нечто, за что меня стоит укорить или пожалеть, уже свершилось… или она знает, что нечто свершится.

— Еретичненько, — заметил фон Вегерхоф со скепсисом. — Стоит напомнить, господа дознаватели, что мы тут все добрые католики и признаем свободу человеческой воли.

— А Исайю мы признаем? — мрачно уточнил Мартин.

— Приравнять эксперта Конгрегации к библейскому пророку — это сильно, — одобрительно заметил стриг. — Не знаю, было бы ей лестно или нет, однако замечу, что за более чем два десятка лет жизни Альта ни разу не проявила подобного дара.

— В архивах Конгрегации есть свидетельства людей, коих об опасности или иных важных событиях предостерегали их покойные или живые сородичи, не имевшие никакого дара вовсе. В случае живых предостерегателей чаще это были матери, но…

— Мартин, тебе ли я должен объяснять…

— Знаю, — не слишком учтиво оборвал тот, — и не склонен верить всему. И все же дыма без огня не бывает.

— В одном Александер прав, — вздохнул Курт, — у нас нет четких данных… Стало быть, так, Мартин. Сказанное тобою мы примем к сведению. Ты — будь осмотрителен. Вдвойне. Не шарахайся от каждого куста, но следи за собою, своими мыслями и действиями, а также втрое внимательней — за действиями окружающих. И если тебе придет в голову что-то сотворить, что-то такое, о чем нам с Александером стоило бы знать, но ты отчего-то решишь, что не стоит…

— Я. Не пойду. В Предел, — с расстановкой произнес Мартин. — Если вдруг за кустом внутри Предела мелькнет Иисус, Сатана или неведомый зверь — я сперва отыщу кого-то из вас, и мы вместе решим, как быть.

— Я сделаю вид, что поверил… Новости?

— Нет, никаких. А у тебя? Как прошел визит к фон Грайерцу?

— Кое-что узнал, однако не сказал бы, что это новость. Как я и подозревал, буревая ночь была, похоже, не совпадением, а предвестником появления Предела или побочным явлением оного, вроде искр, летящих из раздуваемых углей. Гроза, как утверждает супруга графа, бушевала над одной частью леса — там, где Предел позже и был обнаружен.

— Или и буря с молниями, и сам он — оба такие побочные явления. Может такое быть?

— Да все что угодно может быть, Мартин, — хмыкнул Курт. — Уж в той-то области, в какой лежит наша с тобою служба, тем паче.

— А есть ли вообще все эти явления воля разумного существа — человека или не совсем? Мы как-то свыклись уже с тем, что должно видеть чью-то руку за всеми событиями, каковые расследуем…

— И нельзя сказать, что ошибались при этом.

— Да, но здесь — так ли это? Быть может, это такой… — Мартин замялся на мгновение, выбирая подходящее слово, и договорил: — выплеск? Как в Бамберге. Что-то случилось… кто знает, быть может — даже и не здесь, а за сотню миль отсюда, а то и вовсе в каких-то вышних сферах… а нам здесь досталась отдача. Заметь, ни Фёллер, ни являвшиеся до него expertus’ы (двое!), не смогли найти в исходящих от Предела эманациях никакой окраски — ни темной, ни светлой, ни доброй, ни злой. Александер тоже говорит, что ничего не ощущает, лишь какую-то силу, суть которой определить никак нельзя… Быть может, и нет ее, этой окраски? Просто из-за чего-то что-то сдвинулось в сути вещей и…

— Минотавр, — коротко оборвал Курт, пояснив, когда Мартин непонимающе нахмурился: — Минотавр отлично укладывался бы в твою версию, ибо кто знает, что случится с тем, кого не сомнут ловушки при входе в Предел, и быть может, любой выживший возвратится наружу в виде полузайца или четвертьрыбы. Но есть одна деталь: могила. Кто-то его закопал, а стало быть, так или иначе с Пределом связан некто с руками, ногами, лопатой, чтобы копать, и головой, чтобы это придумать.

— Паломники. Кто-то из них нашел это создание и решил зарыть, дабы не будоражить инквизиторов, бродящих вокруг и сующих нос в их дела.

— А исходящая от могилы совсем не нейтральная эманация?

— Быть может, так начинает выглядеть сила Предела, если проявится в своем активном виде.

— И это вполне возможно, — кивнул Курт. — И в таком случае нам предстоит лишь убедиться в том, что твоя версия верна, объявить всех собравшихся еретиками, разогнать их по домам и упечь на покаяние, дать по шее самовольному могильщику за сокрытие от Конгрегации ценных сведений и оградить территорию на веки вечные или пока это неведомое нечто не рассосется само собою.

— Ты этой версии не допускаешь, верно?

— Допускаю, разумеется, — пожал плечами Курт. — Однако даже в этом случае хотелось бы знать, следствием каких таких потусторонних игрищ стало это… явление, dixerim[1121]. Если не для устранения (ввиду недостачи возможностей), то хотя бы информации для. В назидание потомкам и во ублажение собственной любознательности.

— С этим спорить сложно, — улыбнулся Мартин и, вздохнув, поднялся. — У меня в планах посещение лагеря, хочу побеседовать с нашим странным знатоком латыни и минотавров. Вы со мной?

— Я, с вашего позволения, нынче сам по себе, — качнул головой фон Вегерхоф. — Хочу прогуляться вдоль Предела; меня вдруг осенила гениальная в своей простоте мысль: а что, если в этом заборе есть дыра? А за нею, как знать, может быть и коридор…

— Не увлекайся метафорами, — остерег Курт, тоже вставая. — Не слишком верю в твою гениальную мысль, но если вдруг ты такую дыру найдешь или тебе покажется, что ты ее нашел…

— Я. Не пойду. В Предел, — тем же тоном, что и Мартин, отозвался стриг с улыбкой. — Я, разумеется, своей жизнью тягощусь, но не настолько, чтобы столь экстравагантно свести с нею счеты.

***
— Не напрасно ли Александер ушел… — пробормотал Мартин, вставши на месте и оглядевшись. — Не знаю, что, но что-то у этих ребят приключилось.

— Откопали на сей раз циклопа, — сухо хмыкнул Курт.

Лишь сейчас, присмотревшись, он понял, наконец, что не так, отчего поселение паломников этим поздним утром показалось оживленным и взбудораженным, хотя, казалось, все было, как всегда — все тот же малолюдный спокойный лагерь, безмятежные люди, все та же тишина… Но у одного из самодельных домиков стояли трое, негромко что-то обсуждая, и еще двое чуть в стороне, и две женщины у шалаша справа рассказывали или доказывали что-то друг другу громким шепотом, и здесь, в этом месте, одно лишь это порождало ровно то же впечатление, что и толпы на городской площади.

— И детей нет, — заметил Мартин чуть слышно. — Обыкновенно в это время я видел их играющими.

— Расходимся?

— Пожалуй, стоит. Кричи, если что.

— Absit[1122], — отозвался Курт и, развернувшись, направился к женщинам у шалаша.

Мартин остался стоять на месте, оглядывая лагерь. Несмотря на это сомнительное оживление, стан паломников выглядел вместе с тем пустым — даже, пожалуй, еще более, нежели в иные дни, и казалось, что здесь не осталось никого, кроме этих семерых. Тишина, и без того вечная хозяйка поселения, сегодня была словно еще глубже, будто в этих домиках не осталось ни единого живого человека.

Он медленно двинулся вдоль границы лагеря, краем глаза отметив, как разом смолкли женщины, когда к ним приблизился отец, и тихо, словно тени, исчезли пятеро мужчин. Проходя мимо собранного из остатков повозки, ткани и кож жилища, Мартин остановился, приоткрыл занавес и, бросив взгляд в пустое нутро самодельной кельи, направился дальше, уходя от лагеря глубже в лес.

Взгорок, на коем обыкновенно восседал созерцатель Гейгер, сегодня был пуст, поблизости от поселения не наблюдалось ни одной живой души, и Мартин свернул в сторону, уходя все дальше, в сторону границ Предела, прислушиваясь к ровному птичьему щебету и едва слышному шороху ветра. Дойдя до метки — некогда яркого, а сейчас грязновато-бурого обрывка ткани, он снова приостановился, пристально всмотревшись в заросли по ту сторону, и, медленно развернувшись, двинулся влево, вдоль рубежа Предела.

На солдата оцепления он наткнулся через минуту, с удовлетворением и долей зависти отметив, что тот не спит под кустом, не играется с ножом, сидя на траве, и не считает ворон, а приближение майстера инквизитора заметил еще до того, как майстер инквизитор увидел самого стража. Такому терпению Мартин завидовал всегда; засады, выжидания, да и просто любое бездействие раздражали его и выматывали, и сколько наставники ни пытались с этим бороться, единственное, чего им удалось добиться — это натренировать курсанта Бекера не поддаваться этому раздражению и не делать глупостей.

— Salve, — кивнул он, когда солдат, увидев Сигнум, подчеркнуто уважительно вытянулся на месте. — Что-то случилось за время твоей смены?

— У меня ничего, — отозвался солдат недовольно, — а вот кому-то сегодня явно будет втык… У этих придурков из лагеря пропал кто-то. Парень, что ли, какой-то. Они считают, что он ушел в Предел, и наши это прозевали.

— Могло такое случиться?

— Так-то могло, — неохотно подтвердил тот. — Лес же. А нас мало. Ходим вот вдоль границы, на месте не стоим, слушаем, смотрим… Но не поручусь, что проскользнуть мимо совсем уж невозможно, майстер инквизитор, сами понимаете…

— Еще как понимаю, чай не городская площадь, — улыбнулся Мартин. — И ветер этот… Я пока шел — раза три дернулся, все казалось, что кто-то идет по кустам. Потом уж перестал обращать внимание…

— Вот-вот, — многозначительно подтвердил солдат. — А только ведь все равно сомневаюсь, что этот их парень пропал в Пределе, потому что у них такое уже бывало — месяц назад женщина заблудилась, через три дня отыскали случайно, кто-то валежник собирал, далеко зашел и нашел ее, а зимой, мне рассказывали, семейная пара заплутала. Но тем больше повезло — к вечеру сами вышли на лагерь, по следам. Наверняка были и еще, просто я о том не знаю… Вот я и думаю, что эти их пропавшие — не в Предел они полезли, кишка тонка, просто где-то в лесу теперь полно трупов, а сегодня прибавится еще один. Ну или отыщут тоже через дня три, если посчастливится.

— Не исключено… — задумчиво оглядевшись, согласился Мартин. — Сюда съехались, как я понимаю, крестьяне да городские, лесная глушь им непривычна…

— Вот я так и сказал.

— Кому?

— А один из этих паломников еще ранним утром сюда подходил, спрашивал, не задержали ли мы эту душу заблудшую. Я так и сказал: хранить вас нам негде, поймали бы — попросту спровадили бы обратно, посему ищите в лесу. Вот ищут.

— То-то я смотрю, в лагере безлюдье, — понимающе кивнул Мартин, и страж вздохнул:

— Ну а что, люди ж, хоть и еретики. Тревожатся за своих.

— Ты так убежденно назвал их еретиками.

— А вы, разве, не так же думаете, майстер инквизитор? Только доказательств не нашли пока?

— Думать я могу как угодно, но решать будут именно доказательства, — улыбнулся Мартин и двинулся дальше, прощально махнув рукой: — Бывай. Пойду поищу.

— Заблудшего или доказательства? — с усталым смехом спросил солдат ему вслед, и он, не оборачиваясь, отозвался:

— А что первым найдется.

Первым нашлись двое паломников — мужчина и женщина; сначала далекое «Густаааав!» донеслось из зарослей, а через минуту показались и они — плетущиеся по лесу с видом скучающих горожан, гуляющих по улице. Завидев майстера инквизитора, оба на миг встали на месте, кукольно дернувшись и явно намереваясь свернуть в сторону, однако, разумно рассудив, что сие действо будет неверно понято, с неохотой пошли навстречу.

— Не нашли? — сочувственно спросил Мартин, и мужчина, помедлив, покачал головой:

— Нет…

— И уверены, что не найдете. Ведь так? Полагаете, что он ушел в Предел?

Тот снова помолчал, переглянувшись со своей спутницей, и вздохнул:

— Не первый он уже, майстер инквизитор. Не всем достаёт сил и терпения ждать, не все считают, что молитва — это не потеря времени, а тоже действо.

— Это он так говорил? О потере времени?

— Говорил, — повторив вздох мужа, кивнула женщина. — Молодой он… таким скорых деяний хочется, порывистые… Говорил всегда, что не попробуешь — не узнаешь. Вот и попробовал… Но ищем все-таки. Потому как вдруг отыщется…

— Сообщите, если найдете, — всеми силами постаравшись, чтобы это не прозвучало как приказ, попросил Мартин, и оба закивали с таким видом, словно иное и не приходило им в голову.

Вслед неспешно бредущей парочке он смотрел еще минуту, по скованным и дерганым движениям обоих видя, что паломники всеми силами сдерживают себя, чтобы не ускорить шаг и не скрыться из виду как можно скорее. Шли оба прямиком в лагерь и свою поисковую миссию явно полагали завершенной; видимо, версия заблудившегося собрата и впрямь не воспринималась ими всерьез.

Еще один паломник повстречался вскоре — так же неторопливо шествующая фигура показалась меж древесных стволов, через несколько мгновений исчезнувши в кустарнике. Его Мартин окликать или настигать не стал; еще минуту он стоял на месте, прислушиваясь и озираясь, бросил взгляд за спину, где остался не видимый отсюда стан паломников, и зашагал обратно к лагерю по широкой дуге, удаляясь от границ предела.

О Йенса Гейгера он почти споткнулся, обходя долговязый бук, плотно оцепленный купой молодых побегов: паломник сидел на траве все в той же позе, что и на своем обычном взгорке у лагеря, уставясь в пространство меж деревьев, не шевелясь и не глядя по сторонам. На возникшего рядом с собою майстера инквизитора он даже не обернулся, не вздрогнул от неожиданности и не сменил позы, словно появление внезапного гостя было ожидаемым и запланированным.

— Доброго утра, майстер Бекер, — поприветствовал Гейгер спустя несколько секунд молчания поняв, что заговаривать первым служитель Конгрегации не намерен. — Решили присоединиться к поискам?

— А ты, как я вижу, решение принял иное, — заметил Мартин и, подумав, уселся напротив. — Тоже уверен, что не найдешь?

— Тоже?

— Я повстречал парочку твоих приятелей, они считают, что Густав ушел в Предел, посему обошли лес для очистки совести и вернулись в лагерь.

— Обошли лес… — усмехнулся Гейгер. — Знаете шутку про человека, который искал ключ от дома под своим окном, а не на улице поодаль?

— «Потому что под окном светло»?

— Вот и они так же ищут, — кивнул паломник. — Обходят вокруг лагеря, кто дальше, кто ближе, но вглубь леса не идут — сами опасаются заплутать. Посему, если Густав и бродит где-то в чаще, они ему плохие помощники.

— А ты?

— Я обошел, где мог… Но он не найдется.

— Все же уверен, что он ушел в Предел?

— Да, — убежденно кивнул Гейгер. — Это давно назревало, парень то цеплялся к Харту, то бродил подле границы, прикидывал, как можно и где обойти ваших людей, то говорил, что мы напрасно просиживаем здесь штаны… Похоже, дозрел. Даже не знаю, бранить ли его за безоглядность или завидовать такой устремленности.

— Схожие чувства, — кивнул Мартин. — Так же точно и я сейчас решаю, попрекать ли тебя, что не сказал мне об этом раньше.

— А смысл? — с прежней беззлобной улыбкой отозвался паломник. — Здесь каждый третий временами заводит те же речи, и любой из них завтра может последовать за Густавом.

— Но не ты.

— Я уже говорил вам, майстер Бекер: это не мой путь.

— А каков твой путь? — спросил Мартин и, не услышав ответа, уточнил: — Твой путь до Предела, этого лагеря и встречи с матушкой Урсулой.

— А-а, — снова улыбнулся Гейгер, — и вы дозрели.

— До чего?

— До прямых вопросов. Впрочем, скрывать мне нечего.

— Хорошо, если так. Так кто ты и откуда?

— Первый вопрос и ответ на него — самый простой: я Йенс Гейгер. А вот сказать, откуда я, будет сложно, если не погружаться в философию и не отвечать, что отовсюду понемногу.

— Попутно расскажи и о философии, — кивнул Мартин, — и о мифологии тоже. Уж точно не на капустных грядках и не на городских улицах ты узнал о минотаврах и наловчился цитировать на латыни.

— Научиться к месту и не к месту вставлять латинские обороты нынче способен любой мало-мальски памятливый дурак, — усмехнулся Гейгер. — Впрочем, вы правы, майстер инквизитор, нахватался я не в подворотнях; был у меня приятель, который, повзрослевши, возжелал стать священником — и стал им, а общение наше мы не прекратили. Говорливый был парень, особенно кружки после пятой… Если б все проповеди читали так, как он вещал на наших посиделках — народу в церквях было бы не протолкнуться. Он же и в чтение меня совратил, как иные друзья совращают в пьянство.

— «Был», «вещал»… Он умер, или так ты говоришь, потому что он остался в той, прежней жизни до Предела?

— Умер, — кивнул Гейгер уже без улыбки. — Застудился и изошел кровавым кашлем. Жаль. Он был хорошим священником и хорошим человеком.

— А ты?

— Я не скрываюсь здесь от властей или Инквизиции, если вас интересовало именно это. Хотите деталей моей унылой жизни? Ну вот вам детали. До двадцати лет я жил в Дрездене; если вам важно знать, чем я занимался — скажу «всем». Помогал отцу в овощной лавке в городе и братьям в огороде за городом, подряжался на сезонные работы, однажды напросился в сопровождение к какому-то торгашу, что был у нас проездом — в охрану…

— Зачем?

— Скука, — пожал плечами Гейгер. — Мне было скучно. Смертельно скучно. Один и тот же город, одни и те же занятия, люди и дни, похожие друг на друга. Порой их разбавляли пьянки с приятелем, тем самым священником, и это вкупе с книгами было единственным светлым пятном и хоть каким-то развлечением. И еще была соседка, девица моих лет, чьи родители чаяли сосватать ее за меня. Нет, я был не против, и она не возражала, но средств и возможности обрести свое жилье у нас не было, а мой отец был только рад лишним женским рукам в своем доме.

— И?

— И я стал скрывать от него часть заработанного. А так как мы знали, что житья в Дрездене нам не дадут, все равно будут лезть и в нашу жизнь, и в наши дела — мы с Анной решили однажды тихонько уйти… куда-нибудь. Тогда мы не знали, куда.

— Отчаянная девица.

— Да уж… И вот однажды мой приятель-священник пригласил меня на очередную попойку и там по секрету, взяв с меня клятву молчания, рассказал, что намеревается покинуть не только Дрезден, но и Империю, и предложил нам с Анной уйти с ним. Он, — усмехнулся Гейгер, — сказал тогда, что наша с нею мечта исполнится так, как мы и не грезили: мы окажемся настолько далеко от родни, что добраться до нас они смогут разве что верхом на метле, и то вряд ли. Так я впервые узнал, что за морем есть земля, которую наш Император скрывает от собратьев-королей.

— Ты был в первом наборе поселенцев Винланда?..

На инквизитора Гейгер взглянул почти с удивлением, улыбнувшись еще шире и добродушней, и с подчеркнутым удивлением качнул головой:

— Надо же, и у вас случаются людские чувства, и вас можно поразить, майстер Бекер.

— Не каждый день встречаешь человека, который побывал в таких краях, — не пытаясь скрыть искренней заинтересованности, отозвался Мартин. — И как там? Почему не остался? Долго там пробыл? Почему вернулся один — твоя невеста не пожелала рисковать или с ней что-то приключилось?

— Думаю, они с моим приятелем сейчас обсуждают, куда это меня занесло и что я пытаюсь найти в этих местах… — вздохнул Гейгер, бросив мимолетный взгляд вверх, на видимое сквозь кроны высокое весеннее небо. — Нет, она рискнула. Вы верно заметили, девушкой она была отчаянной, и мы оба, как сказал мой приятель, «отлично подошли». Мы были готовы работать, не боялись неизвестного и готовы были плыть на другой конец света просто потому что… потому что были готовы. Потому что хотелось чего-то невероятного. Таких ведь тогда и набирали, верно?

— Я всегда этому удивлялся, — доверительно произнес Мартин. — Я был готов поверить, что нашлось множество мужчин, согласных погрузиться на корабль и отправиться через море неведомо куда, но что удалось найти столько женщин — в это я поверил с трудом.

— О, женщины существа отчаянней нас, майстер Бекер… Надеюсь, с годами вы сумеете осознать и оценить это на собственном опыте лишь с хорошей стороны, ибо отчаянная женщина, которая имеет на вас зуб — существо пострашней бешеного медведя.

— Поверь, это я знаю. Думаю, уж ты-то должен понимать, что прожитые года не всегда равны опыту.

— Верно, — легко согласился Гейгер. — Так же и мы думали тогда, и без ложной скромности скажу, что были правы; вряд ли мои или ее родители за всю свою немалую жизнь испытали и половину того, что выпало на нашу долю в двадцать лет. Море. Знаете, что это такое для человека, никогда не видевшего столько воды? Ты словно в небесах, и вокруг грозовые тучи — над головою, под ногами, со всех сторон. Только тучи, пустота, и где-то там, вдали, ты знаешь — есть берег; ты знаешь о нем, но не видишь его, и на третий-четвертый день тебе начинает мерещиться, что берега никакого и нет, и что никогда его не было… Неизвестность. Пустота позади и неизвестность впереди. Чужая земля. Крепость, почти военный распорядок при совершенно крестьянском бытии… Тогда я выяснил на своем опыте, что орденские рыцари, в сущности, неплохие парни. Со своими странностями, к которым, впрочем, легко привыкнуть, но в целом такие же люди, как все, и с ними даже можно говорить, и даже не только об оружии, политике или молитвах. И ваш служитель был занятный парень… Молодой и деятельный, но, надо заметить, рассудительный на удивление. Спустя шесть лет жизни в Винланде нам даже стало казаться, что все мы там… — Гейгер замялся, подбирая слова, и Мартин многозначительно подсказал:

— Друзья?

— Не так громко, но…

— Это было похоже на то, что ты нашел здесь, так? Только там вы и в самом деле были одни и все вместе против окружающего мира, а здесь все немного не так.

— Да, это было похоже, — кивнул паломник. — Но не совсем так, хотя во многом вы правы. И та жизнь мне нравилась, несмотря на опасности и, прямо скажем, не райские условия.

— Но потом… Что потом случилось? Ведь ты сейчас не там, ты здесь.

— Вы читали отчеты о расселении?

— Опасаешься, что мне позволено знать меньше, чем ты знаешь сам? — усмехнулся Мартин. — Будь это так — вас оттуда не выпускали бы, и сейчас ты бы со мной не говорил… Да, за историей колонизации я слежу пристально, тема Винланда меня интересовала еще с академии. Должен признать, что я тебе завидую. Меня туда не пустили.

— Не думаю, что вы много потеряли, майстер Бекер… — вздохнул Гейгер и, помолчав, продолжил: — Поселение наше стояло севернее большой реки, а поблизости от нее обитают племена дикарей, язычников, с которыми общими усилиями ваших служителей и Ордена удалось наладить что-то вроде общения. Если точнее, усилиями ваших служителей удалось внушить Ордену свежую и здравую мысль не начать немедля насаждать Христову веру привычными для него методами, — мимолетно усмехнулся паломник. — Ко времени моего там появления сложилось что-то вроде традиции регулярно встречаться ради обмена вещами и дичью, денег-то они не знают, и, главное, сведениями. У них занятные легенды, а кое-какие из них оказались и не легендами вовсе.

— Племена реки святого Лаврентия… — повторил Мартин тихо. — Легенды, которые не легенды. Тысяча четыреста двенадцатый год. Поселение у крепости Ахорнштайн. "Хоть и названа река именем святого Лаврентия, день которого был особенно ясным и тогда открылась глазам утомленных долгим путешествием вся красота этих мест, дела отнюдь не святые творятся на берегах её, и тьма на них таится."

— Читали?

— Нет, так толком и не добрался до архива, чтобы ознакомиться с отчетами, но отрывки просматривал и рассказы сослужителей слышал. Зимой начали пропадать люди. Сначала это списывали на погоду, плохое знание местности и зверей. Потом догадались поговорить с местными, и те сказали — windigo. Я правильно запомнил слово?

— Да, так они называли это существо. Единых и проверенных сведений о том, как оно появляется, даже у них самих нет, посему две легенды передаются в их народе вместе: либо это воин, который продал свою душу природным духам за сверхобычную силу для войны с врагом, либо человек, в зимний голод согрешивший поеданием человеческой плоти. Так как на наша крепость или близлежащие поселения местные в те годы не нападали и войны не велось — полагаю, версия зимнего голода ближе к истине.

— Ты знал убитых?

— Там сложно кого-то не знать… Они не были моими друзьями, но мы частенько общались. Хорошие были люди.

— А у тебя, как я погляжу, все хорошие.

— Я бы сказал, что нет плохих людей, — улыбнулся паломник. — Есть те, кому не посчастливилось. Я бы сказал, что и виндиго — наверняка не плохой человек, просто когда-то в его жизни все сложилось не лучшим образом… Как по-вашему, майстер Бекер, Иуда — плохой человек? Или просто слабый, поддавшийся соблазну зависти? Или, быть может, он и впрямь считал, что предает в руки блюстителей чистоты веры еретика и святотатца?

— Нехорошие намеки вижу я.

— Нет, что вы, — тихо засмеялся Гейгер, — и в мыслях не было. Всего лишь пытаюсь сказать, что не мне, человеку совсем не святому, судить о том, кто плох. «Не грешника ненавидеть, но грех», ведь так, майстер инквизитор?

— В идеале так, — вздохнул Мартин, — но где тот идеал? Я, знаешь ли, тоже в святые попаду вряд ли… Так значит, покинуть Ахорнштайн ты решил после той зимы. Верно?

— Я был готов ко многому. К тяжелой работе, к ледяным зимам, к голоду, к опасности, исходящей от враждебно настроенных людей… Но к тому, что мою жену однажды не найдут, но я точно буду знать, что с ней случилось — нет. К такому я готов не был.

— Она стала одной из жертв?

— Она была первой. А мог бы быть я…

— Расскажешь? Знаю, что вспоминать это больно, но…

— Понимаю, — с явным усилием выдавив из себя улыбку, отозвался Гейгер. — В тех местах, думаю, вы знаете, мир вокруг не слишком благоволит привычному земледелию, как дома, поэтому учиться становиться охотником пришлось всем. Местные были этим не сильно довольны, но орденские умеют быть убедительными, и в конце концов часть территории стала считаться нашей. Выходить на поиски большого зверя было можно лишь изредка, а вот мелочь вроде зайцев добывалась часто, и у меня стояла пара силков в лесу поблизости. В тот день я был загружен работой, и Анна решила, что с проверкой силков справится сама. Мороз был адский, но погода стояла ясная, леса рядом с крепостью были довольно жидкие, заблудиться, как она считала, невозможно… Она ошиблась.

— Ее искали?

— Да. Искали орденские, искали соседи… Искали вот так же, как сейчас эти люди ищут Густава — там, где светло. Орденские не позволяли затягивать поиски до темноты и расходиться группами меньше четырех человек. На второй день поиски прекратили, и тогда я ушел сам. Один.

— При всем моем соболезновании твоей потере, Йенс, это было глупо, — осторожно заметил Мартин, и тот кивнул:

— Я знаю. Но тогда во мне говорил не глас разума… Я проходил до ночи, а когда попытался вернуться — не смог найти дорогу назад. Как мне удалось дожить до утра, я и сам не знаю… Я просто шел и не позволял себе присесть, ибо и краткая остановка отзывалась сном даже на ходу, и я знал, что сяду — и больше не встану. Утром я нашел Анну. Это был то ли какой-то шалаш, то ли чья-то берлога, наполовину занесенная снегом, и там, обложившись лапником, она и смогла пережить ночи. Утром мы двинулись в путь вместе, но дорогу назад найти не смогли — началась легкая метель, следы занесло… Когда уже смеркалось, мы вышли к какой-то пещере; местность там скалистая, и этих пещерок множество, в одних живут звери, другие пусты, и в тот раз, как мы думали, нам повезло — там никого не было. В этой пещере мы провели больше недели.

— Вы не пытались найти дорогу?

— Пытались… Но каждый раз возвращались назад, когда понимали, что вот-вот заплутаем вовсе и останемся в этом лесу без еды и хотя бы такого укрытия. А потом уже ослабели настолько, что не было сил на поиски пути… Точнее, я так думал. Пока однажды ночью не появилось… это.

— Ты его видел? — отчего-то понизив голос, спросил Мартин. — Ты видел эту тварь?

— Полагаю, если б вы сами читали отчеты, майстер Бекер, а не слышали пересказы сослужителей, всего этого мне бы рассказывать не пришлось — в одном из этих отчетов наверняка есть мое имя… Позже я сказал, что и сам не знаю, что это было или кто это был; возможно, медведь. А возможно, свистящий хрип и длинные руки с когтями мне померещились от усталости и отчаяния, а вот этот порез на моем лице — не след когтя, а просто я задел какой-нибудь сук или выступ скалы, когда в панике рвался наружу из той пещеры… Я не знаю. Но никто не преследовал меня, и голоса Анны я больше не слышал… Я не знаю, как я пережил остаток ночи и на каких остатках сил двигался. Сначала я бежал. Потом шел. Потом пытался ползти… К следующему вечеру на меня наткнулся местный охотник, позвал своих, и они отнесли меня в крепость, я выслушал от вашего служителя порицание, от орденских — несколько не приличествующих христовым воинам слов, а потом сказал, что весной хочу покинуть поселение. Откровенно говоря, я считал, что нам лгут, когда при вербовке обещали отпустить назад с первым же кораблем, если мы захотим, и очень удивился, когда мне ответили «как тебе угодно».

— Так решили еще при составлении первых планов, — пояснил Мартин. — Поселенцы, которые не желают быть там, где они есть — это как брешь в стене, слабое звено в цепи, и случись что — эта цепь порвется, и плохо будет всем. К тому же люди, загнанные в тупик, способны на самые непредсказуемые выходки… Скрывать существование Винланда вечно все равно было нельзя, потому и было постановлено: любой желающий может все бросить и вернуться, потому и набирали таких, кто скорее захотел бы остаться, таких, как ты с женой — отчаянных, непоседливых…

— И слегка не в себе, — договорил Гейгер с усмешкой и махнул рукой, когда инквизитор попытался возразить: — Бросьте, это правда. Вот только и этому, как оказалось, есть предел… Меня пытались уговорить, но насильно удерживать не стали. И я вернулся. Остаток зимы и начало весны я прожил как во сне, в кошмарном сне. Это существо приходило еще трижды, с каждым разом все больше наглея и убивая все ближе к поселению. А дальше, полагаю, вы знаете.

— Несколько тевтонцев и инквизитор вышли на поиски этой твари, и никто не вернулся.

— Да.

— Тебя проверяли?

— Еще бы, — невесело хмыкнул Гейгер. — Разумеется… Ведь моя история как раз подходила под описание того, как превращаются в такую тварь: зима, голод, я вернулся, а жена нет… Меня проверил конгрегатский экспертус и не нашел во мне ничего необычного. Меня допрашивали больше суток с перерывами на еду и краткий сон, явно пытаясь подловить на нестыковках. Ваши сослуживцы сочли также, что я могу не отдавать себе отчета в том, кем стал, и сочинить себе историю о нападении, а потом сам же в эту историю поверить… Им не нашлось к чему придраться, однако выпускать меня за пределы Ахорнштайна перестали, я не был арестован, но все время был под наблюдением. А потом появилась новая жертва, когда я мирно спал у себя в доме, а приставленный ко мне наблюдатель это подтвердил. А потом еще одна… И меня признали невиновным. Откровенно говоря, мне отчасти нравился этот домашний арест — он избавлял меня от необходимости высовывать нос из-за укрепленных стен с вооруженными людьми внутри. Впрочем, с той зимы без сопровождения никого больше и не выпускали. А весной я покинул Винланд на корабле, который отправился за новым инквизитором.

— Тебя не приняли дома? Ты потому бродишь по святым местам и живешь… вот так?

— Я не возвращался домой. Я вообще теперь не знал, где мой дом, в чем моя жизнь и какая в ней цель, какой смысл… и во что я верю. Какая-то адская тварь растерзала мою жену, и где был Господь в это время, куда смотрел? И вместе с тем я понимал, что это не те мысли, неправильные, гадкие… Ведь бросил ее в той пещере не Господь. Это сделал я.

— Рыцари Ордена и инквизитор, — мягко напомнил Мартин. — Ты же не думаешь, что смог бы противостоять этому существу лучше них?

— Да, это разумное возражение, — кивнул Гейгер со вздохом. — Но когда душа слушалась разума, майстер Бекер?.. Тогда я и начал свое паломничество. По сути я искал то ли Бога, то ли себя самого.

— И… нашел?

— Я нашел человека, — улыбнулся Гейгер. — Это единственный человек по сию сторону моря, помимо вас, которому я рассказал о том, что со мною было.

— Матушка Урсула, — уверенно предположил Мартин, и паломник кивнул:

— Да. Я знаю, о чем вы подумали, майстер Бекер, но нет, я не заменил ею покойную супругу, и дело не в плотском влечении.

— Откровенно говоря, да, — признал он, — о чем-то подобном и была моя первая мысль. И должен сказать, что в таком положении дел не вижу ничего дурного.

— Понимаю, но… Нет. Просто мы оба потеряли свои семьи, только муж Урсулы умер не потому что был съеден адским созданием, но мы оба искали мира и утешения…

— И оба нашли его здесь.

— Мы все еще ищем, — снова улыбнулся Гейгер.

— Не устали искать?

— Можно ли двигаться по пути, если всякую минуту думать об этом?.. Я помню ту ночь, когда брел сквозь снег, майстер Бекер. Я ее никогда не забуду, и много раз с тех пор я думал, как она похожа на всю нашу жизнь и чему меня научила. Нельзя останавливаться, нельзя думать об усталости, нельзя сдаваться и отчаиваться, потому что это смерть. А смерть души куда хуже, нежели телесная. Поэтому нет. Сколько отпущено жизни — столько и будем идти.

— И как ты узнаешь, что путь окончен и ты нашел, что искал?

— Думаю, я это пойму, — серьезно отозвался Гейгер и, помедлив, договорил: — Или все-таки остановлюсь. Дважды я уже испугался и сдался — когда бросил свою жену в лапах зверя и когда повернул с середины избранного пути и покинул Ахорнштайн, бросив за морем даже и ее память. Кто знает, быть может, и сейчас мои силы однажды иссякнут.

— Но почему Предел, Йенс? Почему сюда, а не в монастырь, не к чудотворным мощам, не к знаменитым священникам, утешителям душ, раз уж возвращение к миру ты сразу отринул и искал чего-то чудесного? Что такого Урсула рассказала тебе об этом месте, почему ты выбрал его?

— Я не знаю, майстер Бекер. Быть может, это место просто слишком необычно, а та самая тяга к необычному, из-за которой когда-то меня выбрали, все еще теплится, и я никак не могу от нее избавиться, хотя именно она и погубила мою жену и чуть не погубила меня. А возможно, все дело в слухах о тех самых чародейных предметах, что люди находили в Пределе. Исцеляющие камни… Может, я надеялся, что здесь найдется нечто, исцеляющее душу, потому что у меня самого сил на это исцеление не было.

— «Не было»… — повторил Мартин медленно. — А сейчас?

— Сейчас я не знаю, откуда они начали появляться, — снова с прежней благодушной улыбкой ответил Гейгер. — То ли Предел дает надежду, то ли вы все-таки правы в своих подозрениях относительно Урсулы. Вам бы хотелось, чтобы вы оказались правы, ведь так? Это значило бы, что все может кончиться довольно прозаично — мы с Урсулой решим, что нашли свое успокоение, покинем это место вдвоем, и остальные разбредутся со временем…

— А тебе бы не хотелось, чтобы я оказался прав?

— Если я откажусь отвечать, вы сочтете это отказом помогать следствию?

— Нет, — качнул головой Мартин. — Не сочту.

— Тогда я промолчу, майстер Бекер, — вновь незлобиво улыбнулся паломник. — Дайте сперва мне самому разобраться, где правда, и тогда, обещаю, вы первым узнаете ответ.


(обратно)

Глава 13


— И вы полагаете, что он не заблудился в этом лесу, а именно ушел в Предел? — уточнил Курт, и обе женщины взглянули на него исподлобья — без враждебности, но с неприкрытым унынием, явно тяготясь и вопросами, и его обществом.

— Он много раз говорил, что так надо, — повторила одна из собеседниц. — Чего ж еще ждать-то?

— А чего ждут те, кто ищет его?

— Чуда, — тихо пробормотала женщина, и он пожал плечами:

— Для здесь присутствующих это, как я понимаю, обыденность — ждать чудес… Хорошо. Спасибо за ответы. Ваша матушка Урсула — она сегодня здесь, в городе или ищет вместе с прочими вашего беглого собрата?

— Матушка Урсула… больна, — с заметной запинкой отозвалась вторая собеседница. — Ей сегодня… нездоровится, и она… лежит.

— Что-то серьезное?

— Нет, просто… просто нездоровится.

— И где она «лежит»? Какая из этих халуп — её?

— К ней нельзя, майстер инквизитор, — почти с испугом замотала головой женщина, и Курт с подчеркнутым удивлением поднял брови?

— Вот как? Она в непотребном виде? Вся изранена и одета в одни бинты? Она без сознания?

— Что вы, нет!

— Стало быть, я хочу знать, где ее жилище. Это глупо, я ведь все равно ее найду, здесь чай не Кельн и не Рим, но мне попросту лень заглядывать в каждую конуру подряд. Однако если вы не ответите — именно так и придется поступить. Так где она?

Женщины переглянулись, тут же отведя друг от друга взгляды, и обе разом молча указали на одну из халуп. Курт подчеркнуто любезно улыбнулся и, все так же нарочито учтиво поблагодарив, двинулся к двери, сооруженной из каких-то палок и ткани.

Урсула лежала на вполне пристойного вида постели на боку, подтянув к лицу колени, завернувшись в застиранный, но чистый плед по самые глаза, и взгляд, поднявшийся на вошедшего майстера инквизитора, был болезненным и усталым. Курт остановился, оглядевшись; небольшое окошко в стене напротив хорошо освещало это более чем скромное обиталище, позволяя увидеть, что вещей здесь почти нет — кроме лежанки, лишь какой-то короб у изножья и тщательно выстиранные тряпицы на протянутой под потолком веревке.

— Понятно… — пробормотал Курт, потянув носом, закрыл за собою подобие двери и сделал еще шаг внутрь жилища. — Первый день?

— Второй, — едва слышно отозвалась Урсула; вздохнув, стянула плед с лица и вяло кивнула на короб: — Садитесь, майстер Гессе. Вы же о чем-то важном пришли говорить, раз сюда вошли.

Он кивнул, осторожно усевшись, и окинул оценивающим взглядом бледное лицо блюстительницы паломнического быта.

— У моей дочери тоже проходит тяжело, — заметил он, и Урсула заметно смешалась, отведя глаза и смущенно скосившись на сохнущие тряпицы в углу. — Но какие-то настойки ей помогают; она не скачет козочкой, само собою, но хотя бы не лежит трупом.

— Ваша дочь врачевательница?

— Да, и неплохая, должен заметить… Мне говорили — ты травница. Неужто врач не смог исцелить себя сам?

— Какая я травница, — тяжело вздохнула Урсула, поморщившись, и обхватила колени руками под пледом. — Знаю что-то, и все. Просто эти люди — они вообще ничего не умеют и не знают, а я — хоть что-то, вот они и сочли, что я такая мудрая… А вам она не говорила, что за травы использовала?

— Говорила, но я забыл, — с сожалением вздохнул Курт. — А если откровенно — как-то и не пытался запомнить: не думал, что мне это знание однажды может пригодиться.

Урсула тихо хихикнула, болезненно скривившись, и тоже вздохнула, тут же посерьезнев:

— Как я поняла, вы пришли спросить о Густаве, нашем друге, который пропал?

— Да. До той минуты, как я сюда вошел, я полагал, что тебе известно более, нежели прочим.

— Как видите, нет, майстер инквизитор, вчера и сегодня я отсюда выхожу только… по неотложным причинам, мне даже еду приносят прямо в постель. Стоит подняться — боль адова и голова кругом… О том, что Густав решил уйти, мне самой сказали этим утром.

— «Решил уйти»?

— Полно вам, а что же еще? Предел, вот куда он направился. Как и другие до него. Они не хотят ждать.

— Не могу сказать, что я их не понимаю, — пожал плечами Курт. — Если б я рванул куда-то за чудесами, бросив всё и всех, я бы этого чуда хотел получить как можно больше и как можно скорее, а не сидеть в лесу в его ожидании невесть сколько.

— Вы говорили с Густавом перед тем, как он ушел?

— Я? — не пытаясь скрыть удивления, переспросил Курт. — Я даже его имя узнал только сегодня и никогда его не видел.

— Вы сейчас его повторили, — печально пояснила Урсула. — Прямо вот почти слово в слово.

— А с тобою он говорил?

— Перед тем, как уйти? Говорил третьего дня… Но мне тогда и в голову не приходило, что он вот такое выкинет, он часто со мною говорил о Пределе, о том, что мы давно ждем, что надо как-то действовать и что-то делать… В этот раз он хотел обратиться к вам, майстер Гессе.

— Ко мне? С чего вдруг?

— Ваша слава, — вздохнула Урсула и снова поморщилась, понизив голос и явно продолжая через силу: — Вы стольким знамениты. И он решил, раз вы здесь, значит, знаете, что делать. И вы можете раскрыть тайну Предела. Он даже считал, что именно вы можете повести нас туда.

— Quam belle[1123], — пробормотал Курт, покривившись. — Кем только быть не доводилось, но предводителем еретиков еще ни разу.

— Зачем вы так, майстер Гессе…

— Предпочитаю честность, — коротко отозвался он. — Уж не знаю, насколько справедливо твои здешние друзья полагают тебя мудрой, но что ты не дура — очевидно, и эти ваши поиски чуда твой разум явно затмили не всецело. И уж ты-то должна понимать, что я и мои сослужители здесь не только лишь из-за Предела, и сегодня мы с тобою обсуждаем твое здоровье и женские проблемы, а завтра, быть может, я буду тебя допрашивать и подписывать обвинение. Все зависит от того, что я тут увижу, услышу и найду.

— Мне бояться нечего, — с нескрываемой обидой отозвалась Урсула, снова закутавшись в плед каким-то детским порывистым движением. — И никто здесь в мыслях не имел идти против основ веры, против Церкви и Бога. Зачем вы все это говорите, майстер Гессе? Хотите напугать, чтобы заставить быть честной? А просто задать свои вопросы не хотите попробовать, а вдруг я и так буду отвечать честно? Или хотите напугать, чтобы мы разбежались отсюда?

— Это было бы идеально, но не с моим счастьем, — отозвался он и кивнул: — Хорошо. Я буду просто задавать вопросы. О чем Густав говорил с тобой перед своим исчезновением, кроме идеи поставить меня во главе для похода в Предел?

— О том же говорил, о чем и прежде. Что ему прискучило обитать в этом лесу, что нельзя ждать вечно, что мы, сидя здесь, «не холодны и не горячи», что «вера без дел мертва»… Но я не думала, что он уйдет сам, он не в первый раз заводит такие беседы, и не только он. Если б я хотя бы заподозрила такое — я бы пересилила себя и была рядом с ним, удержала бы его, я…

— Если ты решила, что я подвожу к мысли, будто это ты виновата в его поступке, это не так.

— Но я виновата, — тяжело вздохнула Урсула, внезапно растеряв всю свою обиду. — Должна была увидеть, что мальчишка задумал неладное… Мальчишки. Они все такие. Вечно им не сидится, всегда надо куда-то влезть, вечно они спешат получить все и сразу.

— Кто это был? — спросил Курт и, встретив недоумевающий взгляд, пояснил: — Мальчишка, которого ты вспомнила сейчас. Кто это был и как погубил себя? Брат? Муж? Сын? Почему ты пустилась в это паломничество — одна, без семьи, в твои-то годы?

Урсула молча отвела взгляд, снова закутавшись в плед и явно желая завернуться с головой.

— Сын, — неохотно отозвалась она, наконец. — И муж.

— Как это случилось?

— У нас в Дахау на юге сплошные болота, — все так же нехотя пояснила Урсула, по-прежнему глядя в сторону. — И все знают, где нельзя ходить. И они знали… А однажды соседские мальчишки рассказали, что чуть поодаль от тропы видна голова лошади и часть поклажи, какие-то тюки. Уж не знаю, кого и зачем понесло в трясину, но кто б там ни был — сам он утоп, а то, что он вез, зацепилось за коряги и еще было видно. Муж сходил посмотреть, а когда вернулся — сказал, что тюки плотные, набитые, кожаные, и там наверняка что-то ценное. Покойнику уже и ни к чему, а нам бы пригодилось, что бы там ни было. И они с Томасом загорелись соорудить мостки и достать эти вещи. Я отговаривала, просила, потом даже ругалась… Они сделали вид, что согласились со мною, а потом утром, пока я еще спала, ушли туда. Так их и не нашли, только обувка с одеждой на тропинке остались — сняли перед тем, как лезть за теми проклятыми тюками.

— А теперь ты сама сидишь у края болота и хочешь достать тюк с неизвестным содержимым, — негромко заметил Курт, и хозяйка жилища, наконец, медленно подняла к нему взгляд. — И сама раздумываешь над тем, как бы в это болото залезть.

Урсула неопределенно передернула плечами под пледом, самоочевидно не согласившись с майстером инквизитором, но сочтя за лучшее не спорить.

— Вернемся к нашему ходоку, — вздохнул Курт, выждав несколько мгновений и поняв, что ответа не будет. — Он ушел с чем был и в чем был? Не замечали, что за день-два до этой ночи он собирает вещи, еду, явно или тайно?

— Нет, все его пожитки остались, где были. Верно, подумал, что просто зайдет и вскоре выйдет обратно… Или подумал, что там никакие земные вещи ему нужны не будут.

— Ну что ж, если он там, где все думают, в этом он точно оказался прав. У него были враги?

— Что? — растерянно переспросила Урсула, и он повторил:

— Враги. Недруги. Неприятели. Люди, которых он раздражал, которым чем-то мешал или просто не нравился. Может, любовный соперник.

— Господь с вами, майстер инквизитор!

— Надеюсь. Напрасно ты так удивляешься: даже не представляешь, сколько раз за время службы я находил разгадку таинственных и мистических событий в обычной человеческой злобе или зависти.

— Нет, даже и не думайте, — снова с откровенной обидой в голосе отрезала Урсула. — Я не скажу, что тут собрались святые люди, но чтобы убить из личной неприязни — нет, никто из них на это не способен.

— Иными словами, никаких других вариантов, кроме «заблудился» и «сгинул в Пределе», быть не может, — подытожил Курт и нарочито укоризненно вздохнул: — Надеюсь, у тебя самой не возникало желания проверить, что там с ними происходит? Не лелеешь мысль однажды оставить своих подопечных и вот так же ночью туда тайком уйти?

— Мысль или план? — уточнила Урсула, и он поднял бровь:

— Есть разница?

— Мыслей у меня много, майстер Гессе, но что те мысли?

— Вот и у вашего Густава все началось с мыслей, а после вызрело в план. И убежден, что каждый второй в вашем лагере эти мысли обкатывает, обдумывает и косится на Предел с вожделением.

— А вы — нет? Вы сами разве не хотите туда войти, майстер Гессе? Я много о вас слышала, и я знаю, что вы никогда не оставляли дело незавершенным, а сейчас, тут — как его завершить, не заглянув внутрь Предела?

— Ты слышала о молодом дураке, у которого в голове был ветер, а вместо рассудительности — шило в заднице, — серьезно возразил он. — Нет, внутрь я лезть не намерен и тебе не советую. И даже если мне по какой-то причине придется это сделать — я пойду туда не в поисках чудес, не в жажде приключений, а потому что будет надо. Потому что работа такая. Потому что кто-то знающий скажет, что иначе нельзя, или сам пойму, что иного выхода не останется. А ты — что тебя туда влечет, кроме любопытства и тяги к тайне? Что бы в том тюке ни было — оно того не стоит.

— Когда муж рассказал об этом злосчастном тюке, — помолчав, отозвалась Урсула неохотно, — я почти уверенной была, что там что-то ценное: конь, сбруя недешевая, сама поклажа упакована так бережно — кусок сыра в дорогу этак везти не станут. Вот только я так мыслила, что не стоит это, в тюке, того, чтоб рисковать тем, что можно ощутить и что уже есть в руках — жизни не стоит. Тогда я этого не смогла втолковать тем, кто считал по-другому.

Она замолчала, вновь натянув плед почти на самое лицо, и Курт, выждав долгую-долгую минуту тишины, осторожно уточнил:

— Стало быть, теперь ты решила втолковать это тем, кто пришел сюда за неведомым тюком в Пределе?

— Я не для того сюда явилась, — попытавшись изобразить улыбку, неохотно отозвалась Урсула, — я не святая подвижница всё ж. Пришла, каюсь, и сама для того, чтоб узнать, что здесь. Тогда мне в собственном доме стало тягостно, в жизни ничего не осталось, а слухи об этом месте шли такие…

— Интригующие?

— Что?

— Таинственные. Манящие.

— Да. Об исцелениях рассказывали. И я подумала, а вдруг тут есть и что-то такое, исцеляющее душу… Чтоб забыть. Или помнить, но не мучиться, по ночам не плакать. А уж потом, когда пришла, поняла, что все не так просто. Когда посмотрела вокруг, на людей, которые хотят туда войти, чего-то ждут, ищут, как они пропадают там… И вспомнила, как это дома было, с тюком этим. И подумала, что вот оно, может, мое исцеление и есть, если я тут сделаю то, чего тогда не смогла. Как бы искуплю.

— И как успехи?

— Исцеление пока не пришло, — вздохнула Урсула. — Кого-то удалось удержать, отговорить, но они все еще рвутся туда… Густав вот вырвался.

Курт понимающе кивнул, глядя на осунувшееся лицо опекательницы паломников, и, помолчав, спросил:

— Куда ты уходишь из лагеря каждый день?

— Что?.. — растерянно переспросила та, на миг, кажется, даже забыв о изводящих ее болезненных спазмах, и Курт повторил с расстановкой:

— Ты уходишь из лагеря каждый день. Твои друзья считают, что ты проводишь эти часы в городе, занимаешься какими-то хозяйственными делами, связанными с обустройством их бытия, но тебя уже давно не видели ни у одного торговца, продающего вам провизию. Подозреваю, если бы я просто начал останавливать прохожих на улицах Грайерца и спрашивать о тебе, они сказали бы, что ни разу тебя не встречали, а если и встречали, то давно. Где ты бываешь все это время на самом деле?

— У Предела, — не сразу отозвалась Урсула чуть слышно. — Я хожу вдоль его границ, далеко от лагеря.

— Зачем?

— Ваши люди сторожат его, но чем дальше от нашего обиталища — тем реже расставлены солдаты, там больше возможностей проникнуть внутрь так, чтобы никто не поймал. Они, видно, думают, что туда кто-то поленится идти, потому что далеко, или что головою все здесь скорбны и не осознают, что вокруг и кто вокруг, а потому будут рваться в Предел прямо сквозь стражей… Но эти люди хоть и увлеченные своей целью, а все ж не сумасшедшие. Те, кто не оставил надежду однажды собраться с духом и войти внутрь, они говорили об этом. Говорили, что если это захочется сделать, надо уходить подальше, идти долго, далеко, и там почти нет солдат, а те, кто есть, бывают невнимательны, потому что обычно там никто не ходит, и солдаты уже к этому привыкли. И вот там хожу я. Я знаю, что однажды кому-то придет в голову попробовать, и… Я одна, да, я не могу увидеть всю границу, не могу быть всюду, но могу хоть что-то, могу успеть увидеть, как кто-то решился и пытается, и помешать ему.

— И удавалось?

— Удавалось, — отозвалась Урсула невесело. — Только все они потом все равно ушли… Но что ж мне делать? Не привязывать же их к дереву, точно козу…

— Густава ты тоже встречала там?

— Нет, — коротко отозвалась она, болезненно дернув углом рта, и, помолчав, договорила: — Но я видела, что он хочет, знала, но что я сделаю, что скажу, как убедить смогу?.. Я не проповедник, я не умею говорить так, чтобы люди слушали.

— Как знать, — возразил Курт, кивнув через плечо на выход из убогого жилища. — Эти люди зовут тебя «матушкой» и тревожатся о тебе неспроста. Стало быть, какие-то слова ты все же умеешь находить, стало быть — кто-то всё ж слушает, а найти слова такие, что будут воздействовать на всех разом, невозможно. Уж поверь опытному в таких делах человеку.

— Они тревожатся обо мне? — непонимающе нахмурилась Урсула, и он улыбнулся:

— Две твои подружки не хотели меня сюда впускать и упрямо отказывались показать, в каком из этих шалашей ты обитаешь. Возможно, пребывали в уверенности, что я ворвусь сюда, потрясая факелом и провозглашая анафему.

Она невольно прыснула, скривившись сквозь улыбку и прижав руки под одеялом к животу, и Курт наставительно кивнул:

— Видишь, не все так плохо. А спасти всех… Даже Господу Иисусу это не удалось. Можно протянуть человеку руку, можно позвать его идти за собою, предложить ему спасение — но последнее решение все равно будет за ним, и чаще всего человек выберет нечто иное. И хорошо, если впоследствии успеет осознать, что путь он избрал не тот.

Урсула молча вздохнула, уныло отведя взгляд в угол своей хибары и непроизвольно подтянув колени, почти сжавшись в комок, и Курт, помедлив, поднялся.

— Не стану тебя больше мучить, — подытожил он и уточнил: — Сегодня.

— Сегодня? — с трудом подняв взгляд, переспросила Урсула с вялой улыбкой, и Курт хмыкнул:

— Ты, как-никак, предводительница еретиков, а я инквизитор, помнишь? Разумеется, я еще приду и буду задавать каверзные вопросы — потом, когда ты не будешь давить на мою совесть своим беспомощным состоянием… Передать твоим приятельницам, чтобы что-нибудь тебе принесли?

***
С Гессе и Мартином он расстался задолго до лагеря паломников; свернув влево, фон Вегерхоф обошел поляну с убогими домиками по широкой дуге, углубившись в лес, и лишь тогда забрал вправо, подступая все ближе к границе Предела. Здесь все еще было заметно пребывание людей поблизости — обломанные ветви и вытоптанные тропинки, полное отсутствие сушняка… Сюда паломники явно захаживали частенько за те месяцы, что обитают в этом лесу.

— Густа-а-ав!

Он остановился, прислушавшись к далекому голосу, и снова услышал то же имя, выкрикнутое другим паломником с другой стороны, из глубины лесной чащи. Стало быть, кто-то заплутал… Или ушел в Предел, но его собратья все же решили прочесать лес. Еще один «пропавший», как это обозначил Мартин…

Фон Вегерхоф двинулся дальше, время от времени слыша, как там или тут кто-то выкликает все то же имя — порой ближе, порой дальше, но никто из отправившихся на поиски, судя по всему, глубоко в лес так и не зашел. Логично и понятно, с мысленной невеселой усмешкой заметил он сам себе, следопыты из них никудышные, а разделить судьбу этого Густава, если он и впрямь заблудился, никому не хочется.

Голоса стихали, оставаясь все дальше позади — в то время как стриг удалялся от лагеря, искатели к нему приближались, явно сочтя, что сделали все возможное в меру сил, и вскоре вокруг установилась тишина. Здесь лес был уже безлюден и почти безмолвен; где-то в вышине изредка, негромко и словно бы нехотя тренькали весенние птицы, под ногами уже чаще попадались сухие ветки, а прошлогодние листья, прибитые за зиму снегом, все больше стелились непотревоженным ковром, а не грудились, сбитые ногами людей. Там и тут еще можно было заметить следы, однажды попалась навстречу ель с явно обломанными рукой человека нижними сухими ветвями и сучьями, но уже было ясно, что сюда паломники если и забредают, то нечасто.

Предел четко ощущался по правую руку, зияя навстречу миру, словно бездонная каверна, своей парадоксальной, неясной мощью, в которой, как стриг ни прислушивался, по-прежнему нельзя было ощутить ничего — ни зла, ни благодати. В обоих представителях семейства Гессе, он видел, это пробуждало любопытство, а в младшем еще и азарт, сам же фон Вегерхоф свои чувства определить затруднялся. Мир давно уже был четким, понятным и банальным, всё подлежало классификации, всё укладывалось в ту или иную систему, всё уже давно было ясным, всё уже было. Люди четко делились на типы и категории, события однозначно относились к той или иной степени либо пользы, либо вреда, либо зла, либо добра, даже когда совесть, мораль или Господни заповеди говорили, что где-то всё не так однозначно; даже это неоднозначное можно было разложить на части, и тогда уж каждой части легко присваивалась та или иная категория. События вокруг не блистали новизной — человеческая история и человеческое бытие были банальны, типичны и повторялись во всем, от бытовых мелочей до великих свершений, и nil novi sub luna[1124]. С одной стороны, в этом были свои плюсы, ибо натура жаждала покоя и никогда, сколько он себя помнил, не стремилась к увлекательным приключениям и удивительным открытиям, с другой же стороны — сие положение вещей удручало, делая и без того не слишком желанную долгую жизнь еще унылей, скучней и тягостней.

Предел стал тем самым новым.

Его нельзя было разложить на составные части, классифицировать, приклеить ярлычок с именованием и описаниями, он не укладывался в готовые привычные схемы и не желал быть пусть и чем-то неизведанным, но неизведанным, о котором было бы известно, а что же именно надо изведать. Это было просто нечто. Нечто, существующее само по себе и само в себе, от него нельзя было протянуть никаких нитей и связок хоть с чем-то, что уже было известно и понятно.

Это выбивало из колеи, это рушило уже почти воцарившееся спокойствие в душе, мыслях и жизни. Это спокойствие, спасительное равнодушие, позволявшее смиренно и благодушно встречать каждый новый день, год, десятилетие затянувшегося бытия, не покидало уже давно и, казалось, не поддавалось уже никаким жизненным неприятностям. «Неприятность», именно по этой категории проходила даже долгая агентурная работа в среде себе подобных, грозившая в случае неудачи тяжелой и неприятной смертью. Смерть сама по себе не пугала, неприятным было осознавать, что от его успеха на этом непривычном поприще зависит благополучие Конгрегации как таковой и людей, подвести которых хотелось меньше всего на свете. У этих людей не было времени пробовать и начинать сначала, не было бескрайнего права на ошибку, не было возможности ждать благоприятных раскладов…

«Если возраст, по-твоему, изъян — со временем, можешь мне поверить, он исправится»…

Когда это было? Вчера? Еще вчера. Нетерпеливый мальчишка-инквизитор за столом напротив, с нескрываемым подозрением глядящий на тварь перед собою, а тварь убеждает его, что ей можно верить, и со снисходительной улыбкой смотрит на охотничью злость в глазах… Еще вчера. Еще миг назад. И вот он, этот мальчишка, с густой сединой в волосах, длинным списком ран и увечий, телесных и душевных, а пройдет еще миг — и от него останется лишь воспоминание. На его место встанет другой, и все начнется сначала…

Ecce homo[1125].

Человек приходит в мир на один миг из вечности — и уходит обратно, оставляя за собою кто пустоту, кто разруху, а кто камень или два в кладке, которую продолжит возводить пришедший следом, и кто-то разбивает эту кладку намеренно, а кто-то просто положит не тот камень или не той стороной, или раствор смешает неверно — и другим идущим следом приходится разбирать, строить заново, править… Кто-то делает это, потому что должен, кто-то — потому что хочет, кому-то важен результат, кто-то наслаждается процессом…

Александер фон Вегерхоф не стремился возводить стены, мастерок в руку он взял помимо воли, а каждый новый камень поднимал с немыслимым усилием, опасаясь всякий раз, что уложит его вкривь и вкось, каждый раз жалея, что нельзя просто взять и бросить это занятие. И вот когда, наконец, оно стало привычным, рутинным, обыденным — спокойствие пусть не рухнуло, но зашаталось. Предел, этот обломок неведомого в привычном мире, коробил своей непостижимостью, непонятностью, тайной… Но вместе с тем этот брошенный в пруд спокойствия камень всколыхнул что-то еще. Что-то совсем забытое, настолько давнее, что и сама память запнулась, пытаясь выудить из глубин себя это «что-то». Что-то из детства, когда мир был еще чудесен, а его познание — увлекательно и восхитительно, темный чердак — полон неведомых существ, а пруд недалеко от имения принадлежал воднику[1126], которого сам лично видел вчера, именно его, что вы, нет, это не просто щука мелькнула в роголистнике, честно видел…

Предел, загадочный, неопределимый Предел был первым за долгие годы явлением, приводящим на память забытое в детстве слово «чудо». Не Господни чудеса, каковые ввиду собственного опыта разум уже отказывался считать чудесами, а почитал за события по-своему понятные, логичные, всего лишь попросту редкие, и не творимые иными силами зловещие чудеса, к коим уже привык так же, как к восходу и закату, а просто чудо. Оно просто было, просто существовало — самодостаточное, безличное, безмятежное. Как небо. Как птичье пение. Как ветер. И если за свою долгую жизнь Александер фон Вегерхоф научился худо-бедно читать по людским глазам и лицам — именно это чувство и тянуло сюда всех этих людей, за ним они и пришли, из-за него здесь и остались. Предел не манил к себе неведомой силой, не шептал разуму потусторонними голосами, но противиться полузабытой детской вере в чудо, тяге к чуду — это было куда сложнее, нежели противостоять дьявольским искусам. Эти люди не могли ощутить всего, как ощущал он сам или сгинувший в Пределе expertus, но что-то всё же наверняка пробивалось и к ним, что-то цепляло за душу…

Фон Вегерхоф вдруг словно запнулся, и тело само встало как вкопанное, прежде чем разум смог осмыслить, что вдруг произошло, что вдруг стало не так. Два мгновения стриг стоял неподвижно, вслушиваясь в мир вокруг и тяжело пытаясь выбраться из одолевших чувств и воспоминаний, словно из трясины, а потом медленно присел на корточки, глядя на пятачок земли перед собою.

Следы. Подошвы башмаков, много. Будь он следопытом или хотя бы завзятым охотником — быть может, сумел бы определить, сколько именно человек топталось здесь совсем недавно. Точно не один и не двое. Листва сдвинута в стороны, именно нарочно сдвинута, образуя собой неровный контур вокруг вытоптанной травы. Большое выжженное пятно в центре этого круга. Остатки погасшего костра. Недавнего: зола и мелкие угольки еще не успели слежаться. И запах…

Кровь.

Чуть уловимый, едва ощутимый, слабый запах человеческой крови.

Ее было не видно, но этот запах он бы не спутал ни с чем.


(обратно)

Глава 14


— Кровь… — повторил Курт, задумчиво массируя правое плечо и пытаясь пристроить под столом ноющую ногу так, чтобы старый перелом не навевал мыслей о пыточной камере. — Уверен?

— Заметил, что я не завтракаю?

— Что?..

— Я не завтракаю с вами. Не обедаю и лишь пару раз легко поужинал. Не заметил?

— Вы… на взводе? — неуверенно уточнил Мартин, и стриг кивнул:

— Так сложилось, что свойственного мне питания не случалось уже месяца за три до принятия решения о моей поездке в Грайерц, и за два дня до этой поездки я перестал принимать любую пищу вовсе. Посему, Гессе, поверь, если в соседнем городе на землю упадет капля крови — я это учую и сходу скажу, человеческая она или принадлежит животному. Так вот там — там пустили кровь человеку.

— А если дело внезапно перейдет в финальную фазу? — недовольно поинтересовался Курт. — Сам знаешь, как бывает: настраиваешься на затяжное расследование, готовишься неделями ворочать кипы скучных показаний, а дело вдруг нежданно-негаданно за час-другой оборачивается мощной дракой. И что тогда?

— Желаешь проверить, насколько я способен защитить себя и вас? — бледно улыбнулся стриг, и он отмахнулся:

— Не мне тебя учить, ты сам себя знаешь лучше; если уверен, что не свалишься в голодный обморок — можешь хоть ночные бдения присовокупить к своему посту. Итак, кровь. Человеческая. Много?

— Было — много.

— Было, — с нажимом повторил Мартин. — И куда она делась?

— Я не следователь. Хочу это напомнить. Посему все сказанное далее будет по большей части догадками… Судя по расположению и насыщенности следов, человек, которому эта кровь принадлежала, je suppose[1127], был убит на чем-то вроде расстеленной под ним плотной ткани; возможно — поверх лапника, причем следы, каковые мне удалось ощутить — это лишь то, что не попало в какой-то сосуд, куда эту кровь пытались собрать.

— Стриги? — предположил Мартин с сомнением. — Или, быть может, кто-то из наших святых паломников, а то и все они — всего лишь обычные культисты, страстно мечтающие стать малефиками через какой-нибудь нелепый ритуал, о котором прочитали в какой-нибудь столь же бредовой книжонке.

— Стриги не годятся: эта кровь была вылита в костер. Судя по тому, что угли не выглядят склеившейся массой — вылили ее не разом, а плескали понемногу, дабы огонь не затух, и уже после этого костер еще долго горел. Либо того требовал гипотетический ритуал, либо это был лишь la bonne solution[1128] избавиться от четверти ведра крови без следов.

— Итак, — повторил Курт, — мы имеем в гуще леса некое место, явнейшим образом расчищенное человеческими руками. На этом месте некто убил кого-то, выпустив из него всю кровь, однако ее не употребили в питье или пищу, а попросту вылили в огонь с пока неизвестными целями. Место убийства было чем-то застелено, однако убиваемый брыкался, либо же убийца…

— Убийцы, — поправил фон Вегерхоф уверенно, и он кивнул:

— Убийцы… были в этом деле профанами и не смогли удержать жертву точно над сосудом, посему были брызги, причем достаточно густые, чтобы просочиться через ткань и впитаться в дерн. И… никаких следов иного плана. Так?

— Exactement[1129].

— Кровавый ритуал, но не магия крови…

— А вот в этом я не уверен, — тихо возразил стриг, и две пары глаз уставились на него недоуменно.

— Постойте-ка, — не слишком учтиво выговорил Мартин, — это как понимать? Ведь вы направились сюда с нами как expertus по этой категории малефиции, вы говорили, что тотчас же определите ее следы, если доведется на таковые напасть… И вы не уверены?

— Ты сказал, что следы были лишь материальными, — поддержал Курт, — лишь кровь, и все. Так имелись на этой клятой поляне какие-то, мать их, эманации, или нет?

— Нет, — невозмутимо качнул головой фон Вегерхоф, столь же сдержанно уточнив: — Когда там появился я. Что на той самой поляне творилось накануне — я не знаю… Господа дознаватели, позвольте я кое-что проясню: слова «магия крови» звучат очень красиво и таинственно, но несколько вводят в заблуждение, ибо создают ложное впечатление, будто это магия, основой коей является кровь.

— А это не так, — почти без вопросительных интонаций договорил Мартин, и стриг спросил, не ответив:

— Магия земли — что это?

— Сказки, — твердо отозвался инквизитор, и Курт с сомнением хмыкнул:

— Лет двадцать назад я был того же мнения, а вот теперь… Я бы не был так уверен.

— Ты подобное видел?

— Нет. Но видел многое другое.

— Господи Иисусе, это же был гипотетический вопрос, — с легким раздражением перебил фон Вегерхоф. — Сказки или нет — peu importe[1130], ответьте на вопрос: что такое была бы «магия земли», если судить по известным вам её описаниям?

— Магия, управляющая землей… Я понял, к чему вы, — сам себя оборвал Мартин. — Магия крови не столько использует кровь как источник силы, сколько напротив — работает с кровью как с объектом приложения этой силы, и этот тип малефиции придает крови некие сверхобычные свойства только на время работы с нею, когда же работа окончена — никаких следов не остается, и почувствовать их невозможно.

— Oui. Разумеется, если б сие место служило своего рода жертвенником несколько лет кряду, оно пропиталось бы теми самыми эманациями так, что не заметить этого не смог бы и мальчишка-первогодок с особого курса. Однако в данном случае мы имеем нечто, случавшееся не столь давно и часто.

— «Не столь часто», — снова повторил за стригом Мартин. — Иными словами, вы убеждены, что эта кровь, это убийство — не единичный случай?

— Я не следователь, — напомнил фон Вегерхоф мягко. — Однако могу отличить землю, по коей потопталось несколько человек в течение часа-двух, и ту, что стиралась подошвами много раз.

— Александер, — столь же подчеркнуто незлобиво и вкрадчиво произнес Курт, придвинувшись к столу ближе и даже позабыв о ноющей боли в плече. — Ты будто в первый раз показания даешь… Довольно отмеривать информацию ломтями, выкладывай, что еще ты там нашел, увидел, угадал и учуял. О чем ты еще забыл сказать?

— Я как раз к этому подхожу, — кивнул стриг. — Есть еще кое-что. Угли костра, помимо запаха жженой крови, пахнут мясным жиром.

— Eia[1131], — чуть слышно пробормотал Мартин в наступившей тишине. — Стало быть, вы хотите сказать…

— Если мысль о стригах со склонностью к ритуальности все еще тлела в твоем разуме, отринь ее. В нашей среде бывает всякое, но жарить человечину в глухом лесу еще никому в голову не приходило.

— Великолепно, — с чувством проговорил Курт. — У нас здесь неведомое нечто, пожирающее всё живое, и толпа недоумков, восторженно рвущихся в это неведомое. Но этого им мало, посему они начали ночами жрать друг друга. Я полагаю, никто не сомневается, что следы сей трапезы оставлены нашими благочестивыми постниками… Мартин? — нахмурился он, увидев, как тот неопределенно качнул головой, отведя взгляд в угол. — Если есть основания для сомнений, мне бы хотелось их услышать.

Стриг тихо кашлянул, и Курт уточнил, чуть сбавив тон:

— Пришло в голову что-то, чему прежде не придавал значения?

— Вроде того, — нехотя отозвался инквизитор. — Точней сказать, придал, но не то.

— Не томи.

— Йенс Гейгер, — тихо пояснил Мартин. — Сегодня я насел на него, и парень безо всяких попыток юлить выложил о себе все. Он из первых наборов поселенцев в Винланде.

— Eia, — повторил за ним Курт. — И отчего ж он тут, а не там? Не прижился?

— Во время его жития в поселении Гейгеру случилось стать партиципатом[1132] дела о нападении виндиго, причем первой жертвой была его жена, а из свидетелей — лишь он сам. Обстоятельства появления твари, на мой взгляд, слишком уж подходили под описание превращения в неё человека: двое (он и жена), заблудились зимой в лесу и находились на грани голодной смерти, и вдруг… По версии Гейгера, явившееся невесть откуда существо сожрало его жену, а ему самому удалось убежать.

— И ты полагаешь…

— Он утверждает, — с нажимом произнес Мартин, — что расследование показало его невиновность. Что он находился под надзором долгое время, был не единожды допрошен приписанным к поселению инквизитором, а также — что пребывал по сути в заточении, когда произошло очередное убийство, и тем был оправдан; тот факт, что его отпустили на большую землю, добавляет веса его словам…

— Если они правдивы в остальном. И если он не бежал каким-либо образом. Александер, ты же член Совета, а подобные отчеты из Винланда явно не проходят по категории «мелкая записка, не стоящая внимания», и ты не мог об этом не знать и не слышать.

— Знал и слышал, — согласился стриг, с нажимом уточнив: — Но как тебе хорошо известно, большая часть моего времени была отнята не работой в архиве и не заседаниями в Совете, а агентурной службой. Посему подробностей не расскажу — я их не знаю.

— Я именно так и подумал, — не дав Курту возразить, сказал Мартин, — и сегодня, поговорив с Гейгером, я направился к фон Нойбауэру и затребовал одного из его парней, какового отправил в академию с соответствующим запросом. Если Гейгер сказал правду — в архиве должна храниться копия отчета, полностью соответствующая его словам; если же в его рассказе и отчете будут расхождения…

— И когда ты намеревался об этом рассказать?

— Когда боец фон Нойбауэра вернулся бы с ответом, — безучастно отозвался Мартин. — А до того — о чем было рассказывать?

— Узнаю семейные черты, — тихо хмыкнул стриг. — Впрочем, виндиго, сколь я помню, пожирает своих жертв сырыми и зачастую живыми, и никаких сведений о подобных кулинарных изысках в натуре этих существ не зафиксировано.

— Насколько мне известно — нет, — согласился Мартин со вздохом. — Если судить по имеющимся в архиве отчетам — ничего такого не было ни в рассказах местных, ни в каких-либо свидетельских показаниях. Мало того, согласно местным легендам виндиго, в отличие от обычного хищника, попробовавшего человечины, не начинает охотиться на людей поблизости от их жилищ, а напротив — со временем отдаляется от людских поселений, начинает жить в глухом лесу, как зверь, и вообще чем дальше, тем меньше становится похожим на человека даже внешне. А наш не прижившийся поселенец при всех его странностях все-таки выглядит вполне по-людски. Поэтому я сейчас и не стал тотчас же выдвигать версию «Йенс Гейгер»… Другие версии есть?

— Самая логичная: в среде наших славных паломников имеется шайка любителей жареного человеческого мяса, шайка наглая, но небольшая… Как я понимаю, вокруг этого костра топталось явно не три десятка человек?

— Maximum пятеро, — подумав, ответил фон Вегерхоф. — Или четверо. По крайней мере — минувшей ночью. Я не следопыт, а распознавать тонкости запахов различных подошв спустя несколько часов — с этим, скорее, к Максу, коего мы, hélas[1133], под рукой не имеем.

— Что у нас с периодичностью исчезновений? — задумчиво проговорил Курт, и Мартин кивнул назад, на дверь в свою комнату:

— Могу поднять копии своих отчетов, но и на память скажу, что это я проверил первым делом. Нет четких периодов, как бы я ни считал — всех исчезнувших вместе или пропавших и сгинувших раздельно. Две недели, месяц, два месяца, три недели… Ни одного совпадения, ни одного четкого срока. Или происходящее не имеет ритуального подтекста, или не привязано к конкретным временным отрезкам, или эти отрезки неравномерны.

— Или расчеты нам сбивают те, кто и в самом деле заплутали в лесу и не сумели выбраться… Звери-то тут все еще бродят, хотя паломническое бытие и распугало самых близкоживущих. И к тому же мы не знаем точно, кто ушел в Предел, а кто нет, все наши деления на сгинувших и пропавших довольно условны и основаны исключительно на предположениях паломников, которые что-то слышали, о чем-то догадываются или что-то как-то истолковали. Id est, так как мы не знаем с точностью, кто из девшихся невесть куда был съеден — мы не знаем и периодичности этого действа.

— Ergo, не можем даже устроить засаду у места их сборищ.

— D'une manière générale[1134], я мог бы уходить туда хоть каждую ночь, — заметил фон Вегерхоф без особенного воодушевления. — Не сказал бы, что еженощное пребывание на сырой холодной земле среди насекомых и гадюк есть предел моих желаний, но на какие только жертвы не пойдешь ради службы.

— Сколько времени занял путь до той поляны?

— Часа два с лишним, однако я бродил неспешно и бесцельно, если же потребуется — доберусь за неполный час, а не мешайся на пути заросли — потребовалось бы не более получаса.

— Однако же упорные засранцы, — буркнул Мартин. — Ведь не ленятся таскаться в такую даль всякий раз… Я полагаю, в предложении Александера есть смысл; в отличие от нас, он не застудит суставы, не свалится в горячке, не станет жертвой хищника, а то и самих тех, на кого эта засада будет устроена, он услышит и увидит их издалека, он сможет выкрутиться в случае внезапной стычки… И ему не так необходимо даже само место для сна, как нам.

— Какой ужасающий цинизм, — с показательной печальной укоризной вздохнул стриг. — Где, je vous le demande[1135], христианское милосердие и любовь к ближнему?

— В глубине души Мартин тебе искренне соболезнует, — заверил Курт. — Уверен.

— Безмерно, — подтвердил тот, с демонстративной искренностью прижав ладонь к груди. — И так как вскоре стемнеет, надлежит решить вопрос, когда будет иметь смысл начать это несение поста? Есть ли хоть малейшее основание предполагать, что они (или кто-то из них) вернутся туда этой ночью?

— В теории — нет…

— …а на практике бывает всякое, — уже серьезно договорил фон Вегерхоф, с тоской бросив взгляд в окно. — И коли уж сия благая мысль пришла нам в голову сегодня, сегодня же и займемся ее воплощением, дабы после, случись что, не кусать локти.

— Быть может, не теряя времени, также и провести обыск жилищ и личных вещей наших паломников? — не слишком уверенно предположил Мартин, и Курт качнул головой:

— Не вижу смысла. Что мы найдем? Нож? Он есть у каждого, а у кого-то и не один. Орудие убийства явно хорошо, с песочком, вымыто. Если на чью-то одежду попала кровь — одежда уже выстирана, а то и сожжена, если крови много: судя по малочисленности неведомых мясоедов, далеко не вся их братия в курсе происходящего, а так как животной пищи они не принимают — показаться в лагере среди своих с пятнами крови на одежде было бы крайне неосмотрительно. Эти засранцы явно не только упорные, но и осторожные.

— Но Александер…

— Когда я сказал, что учую каплю крови, павшую наземь в соседнем городе, — мягко возразил стриг, — это была метафора.

— Это я понял, но…

— Нет смысла, — повторил Курт, не дав ему договорить. — Что ты предлагаешь — подсовывать Александеру на обнюхивание каждый ножик в надежде, что он уловит запах смытой более суток назад крови? Пустая трата времени… Разве что какой-нибудь окончательный безумец будет хранить под подушкой окровавленную веревку, но не похоже, что эти таинственные любители человечинки настолько безалаберны.

— Логика есть, — неохотно признал Мартин, с заметным раздражением поджав губы. — Но это бездействие меня убивает.

— Здесь я снова должен сказать что-то об узнаваемых семейных чертах, но не стану, — улыбнулся фон Вегерхоф, поднявшись, и потянулся, расправив плечи. — Привыкай, mon ami: в большинстве случаев ваша служба состоит именно из этого… Что ж, господа дознаватели, коль скоро мы постановили изгнать меня в ночь — покину, пожалуй, ваше несомненно приятное общество, предоставив вам предаваться унынию вдали от моих глаз.

— Постойте-ка, — несколько неучтиво схватив стрига за руку, оборвал его Мартин, — есть еще один вопрос. А кости? Кости, — повторил он, обведя взглядом примолкнувших собеседников. — Останки. Не съели же они все до последнего хрящика и не сожгли же целый скелет с остатками жил и мяса в лесу незаметно за одну ночь. Куда они дели обглоданное тело? Учитывая количество топтавшихся — покойный остался самое большее без половины ноги, и труп должен быть почти целый.

— Закопали? — предположил Курт, и Мартин скептически скривил губы:

— Брось, ты ведь даже сказал это сейчас самоочевидно pro forma. Просто представь, сколько это заняло бы времени, а ведь у них на всё про всё времени этого не так много: надо сперва дождаться, когда в лагере все уснут, потом успеть вместе с будущей жертвой добраться до места убийства, там это убийство совершить, спустить кровь, уничтожить ее, обрезать мясо, прожарить… положим даже, они любят слабой прожарки, тогда время можно уменьшить вдвое, но все же это не минута и не полчаса. Потом это надо прожевать, прибрать за собой, отмыть инструменты, возвратиться в лагерь и разойтись по постелям… На копание могил, не говоря уж об их сокрытии, попросту не остается времени.

— И где же кости? Есть идея, или свой вопрос ты задал именно как вопрос, а не как предварение версии?

— Как вопрос, — удрученно вздохнул Мартин и, заметив, что все еще сжимает запястье стрига, торопливо убрал ладонь. — Простите.

— Хорошая хватка, — демонстративно потирая руку, одобрил фон Вегерхоф с улыбкой и уже серьезно предположил: — Быть может, они и впрямь возвратятся этой ночью? В первую ночь они едят, тело прячут, а после возвращаются и зарывают его.

— Прятать вдалеке от места убийства нет смысла, — качнул головой Курт, — ведь они уверены, что о месте этом никому не известно; но будь оно спрятано поблизости — сдается мне, уж это-то ты бы учуял. Однако других вариантов, кроме как «отнести еще дальше в лес и там выбросить в овраг или поблизости от звериных троп», мне в голову не приходит.

— Стало быть, Александеру будет чем заняться во время его ночного бдения: стоит осмотреть местность вокруг поляны с костром. Если останки они уносили все в том же полотне, на котором происходила разделка — из него наверняка подтекало, и следы должны остаться. Ночью можно осмотреться рядом с поляной, а как рассветет и станет ясно, что никто не явится — продвинуться дальше.

— Ouais[1136], скучно не будет, — вздохнул фон Вегерхоф. — Есть еще какие-то пожелания, господа дознаватели? Найти убийц, раскрыть суть Предела?

— О, не стоит беспокоиться, господин барон, это уж мы сами.

— Благодарствую, — низко поклонился тот и, оглядевшись вокруг, кивнул: — Eh bien, долго собираться мне ни к чему, посему прощаюсь.

— Нервничает, — заметил Мартин, когда стриг покинул дом матушки Лессар, и Курт кивнул:

— Слишком часто его сносит на фрошэссериш[1137]… Что? — приподнял бровь он, заметив, как собеседник чуть заметно поморщился.

— Ты сказал, что из Винланда Гейгер мог «бежать каким-либо образом», — не ответив, заметил Мартин. — Что ты подразумевал? Не припомню, чтоб между Землями курсировали суда, подобно венецианским гондолам.

— Из нас двоих по Винланду expertus ты. Как полагаешь, что я мог подразумевать? Сколь мне ведомо, таинственное «белое племя»…

— «Племя беловолосых».

— Племя беловолосых на юго-западе, — продолжил Курт, кивнув, — так и не обнаружено за эти годы, если не считать «обнаружением» их регулярные набеги.

— Уже не настолько регулярные — с тех пор, как тевтонцы прочно обосновались; за последние два года не было вовсе ни одного. Однако да, обнаружить их пока не удалось.

— Не удалось обнаружить их самих, — перечислил Курт, — не удалось узнать, где и чем они живут, не удалось взять ни одного живым для допроса и не удалось выяснить, есть ли у них связь со Старой Землей, ибо не удалось убедиться в том, что тевтонская операция по изничтожению Виталийских братьев увенчалась полным успехом.

— Что значит «не удалось убедиться»? Мы это точно знаем!

— Под полным я разумею такую степень урона их флоту и казне, чтобы былые планы рейда к Винланду появлялись в головах этих парней теперь исключительно в блаженных снах…

— Балтийские пираты разбиты десять лет назад, — возразил Мартин твердо. — В Северном море, куда сбежали их жалкие остатки…

— …они объединились с местными пиратами.

— …вместе с коими и были уничтожены флотами Империи и Ордена. Уничтожены, — повторил Мартин с нажимом. — Полностью. Послушай, паранойя — хорошая штука, но не думаешь же ты, что она у тебя одного работает лучше, чем разведка Империи? Всё, их нет. И после смерти Каспара других идеологов того же размаха, способных собрать единомышленников и направить на что-то большее, чем нажива на месте, не появилось. Все раскрытые в Винланде агенты свидетельствуют о нескольких руководителях, ни один из которых не обладает и каплей того авторитета и веса. Я не хочу сказать, что опасаться некого и нечего, но сейчас некогда единая сила — разрозненные группы, каковые пытаются сотрудничать друг с другом с заметным трудом. Заполучить карту Винланда им когда-то не дали, и…

— И учитывая раскрытое количество их агентов — можно предположить, какое количество нераскрытых имело возможность составить или скопировать для них карту во всех красках. Возразишь?

— Нет, — вынужденно согласился Мартин. — Не возражу. Однако не могу не заметить, что даже если некая часть кораблей виталийских головорезов и была сохранена и не учтена нами, тевтонцами или имперскими разведчиками, даже если кто-то сумел их организовать для путешествия в Винланд — вряд ли это имеет вид регулярных рейсов.

— Так сказали задержанные агенты, это вывод тех, кто курирует колонизацию Винланда, или так думаешь ты?

— Все вместе. Точнее, — с неохотой поправился инквизитор, — так говорят кураторы и так думаю я. Ни один агент так и не смог сказать, есть ли у кого-либо в Европе возможность или хотя бы планы посещения Винланда. Все они агенты второго порядка.

Курт молча кивнул, и Мартин отозвался таким же бессловесным вздохом.

Агенты второго порядка, как их назвал Висконти, или «спящие» по определению Нессель и подтянутых к делу expertus’ов. Просто люди, в целом самые обычные, ничем не примечательные, кроме той самой готовности ехать или плыть за тридевять земель, проверенные не единожды перед отбором для отправки на освоение Винланда. Однажды кто-то из этих людей просыпался утром — и вспоминал, кто он и зачем сюда прибыл на самом деле. Вспоминал, как и почему оказался на пути вербовщиков. Вспоминал, каким целям должен служить…

Таких за шестнадцать лет колонизации нашлось трое, и «нашлось» было самым верным словом, ибо раскрыты они не были — все трое пришли с повинной сами. Все трое, вспомнив, кто они, и оценив собственное положение, пришли к выводу, что от добра добра не ищут, и мутные цели их предводителей, равно как и собственные идейные устремления прошлого, прельщают их куда меньше, чем уже устоявшаяся жизнь на новой земле. Да, там было не слишком уютно, и существовать приходилось по сути в военном лагере на военном положении, но с этими людьми вокруг их уже роднило куда больше, чем с прежними сообщниками. Да и немалый надел пусть даже такой земли и семья вносили свою лепту.

Один явился тотчас же после «пробуждения», в то же утро, в сопровождении насмерть перепуганной жены, цеплявшейся за его рукав, и просто вывалил всю пока еще бессистемную смесь воспоминаний как есть, подытожив исповедь словами «делайте со мной, что хотите». Еще один пережил первое время в одиночных размышлениях, прикидках всех «за» и «против», и лишь спустя месяц решился раскрыться, предположив, что вскоре с ним наверняка выйдут на связь люди более высокого порядка и что-то потребуют, ибо не для любования же иноземной природой он был заслан сюда вот так, спрятанный сам в себе, с наполовину погруженной в сон душой.

Третий, по его собственному признанию, принял решение делать вид, что ничего не случилось. Со дня «пробуждения» прошел месяц, второй, год, и ничего не менялось, и никто не являлся к нему с таинственными посланиями и указаниями, и он решил — пусть все идет, как идет. Быть может, решил он, внедрившие его люди уже забыли о нем или погибли, или случился какой-то переворот в управляющих сферах, и их свергли и отстранили от дел. Быть может, никто так и не придет, так к чему суетиться? Пробудившийся агент растил двух сыновей, старшему из коих вот-вот должно было исполниться четыре года, с упоением вгрызался в холодную каменистую землю и строил планы переместиться дальше на юго-запад с новой экспедицией, как только дети хоть немного встанут на ноги, вместе с женой осваивал искусство шить из пушнины сносную одежду, снискав на этом поприще славу золотых рук… И однажды в дверь постучали.

Сосед, весельчак и острослов, один из лучших следопытов и охотников поселения. Одинокий, но всегда благодушный и гостеприимный. Любимец всех, от молодых женщин до сорокалетних битых жизнью мужиков, своих ровесников. «Освойся пока и осмысли сам себя, а после я скажу, что ты должен делать»…

Когда тотчас же после его ухода агент рванул к инквизитору, приписанному к поселению, служитель Конгрегации едва сдержался, чтобы не отходить раскаявшегося грешника табуреткой. Разумеется, горе-шпиону и в голову не пришло выждать, отвлечь внимание, пробраться к конгрегатской резиденции тайком, и когда немедленно направленные в дом охотника тевтонцы выломали запертую дверь — того и след простыл.

Агент для себя не просил ничего, желая лишь получить обещание защитить семью, однако разбрасываться людьми в сложившейся ситуации было не с руки, да и прощенный враг, решил инквизитор, порой куда надежней облагодетельствованного друга, посему несостоявшийся агент был оставлен где есть, с обязательством являться для исповеди тотчас же, если его память выкинет новую шутку или если на связь попытается выйти кто-то еще.

Все трое, однако, так и продолжили жить как прежде; никаких новых кульбитов их разум более не совершал, никакие агенты более значимого порядка с ними не связывались, никто не пытался отомстить им за предательство, и что самое главное — никакой дельной информации они ни о себе, ни о сообщниках на Старой Земле сообщить не смогли. Все трое бормотали что-то маловнятное о мире без Инквизиции, свободе человеческого духа без Церкви, Империи и какого бы то ни было государства вовсе, о грядущем триумфе человеческой воли и славе древних богов, смущаясь под взглядами инквизитора и братьев-рыцарей, запинаясь и явно сами удивляясь тому, как когда-то могли верить во все сказанное настолько искренне, чтобы согласиться на столь дикое вмешательство в собственный разум. Как заметил, пересказывая суть отчетов, Висконти — жизнь на осадном положении либо быстро вылечивает анархистскую блажь, либо лишает разума вовсе, и слава Богу, что в случае этих троих имел место именно первый вариант.

Что сталось с бежавшим агентом первого порядка, куда он направился, в конкретное место или куда глаза глядят, что с ним сталось — осталось неизвестным. Тела не нашли ни поблизости от поселения, ни на землях местных племен (если только те говорили правду), живым его нигде достоверно не видели тоже, и лишь мальчишки, сыновья местного охотника, говорили, что, кажется, видели пришлого человека далеко-далеко, у заросших соснами скал, куда им заходить было запрещено, но они (честное слово, случайно!) все-таки зашли.

Если мальчишки ничего не напутали и ни в чем не приврали — двигался агент именно в сторону земель, на которых, согласно предположениям местных, обитали люди, не похожие на жителей Винланда. Отчасти, как не раз отмечал Висконти, им можно быть благодарными — именно на основе противостояния их нечастым, но всегда разорительным набегам и помощи местным племенам в этом деле удалось достаточно легко наладить относительный мир и хрупкое сотрудничество с обитателями земли, открытой спустя несколько лет после основания базового лагеря на Нойфундланде[1138]. За время пребывания на соседствующей с островом земле братья-тевтонцы сталкивались с ними восемь раз в серьезных схватках и еще однажды — в мимолетной драке с, по-видимому, отрядом разведчиков. Взять живым никого из них ни разу не удалось, и все, что оставалось — строить предположения по телам и снаряжению убитых и рассказам местных.

Они приходили с юго-запада, где появились, по рассказам стариков, всего несколько поколений назад. Это были высокие крепкие люди или со светлыми волосами, но с чертами лиц винландских жителей, или не похожие на них вовсе — таких легко можно было встретить в северных районах Германии где-нибудь в порту. Вооружение тоже напоминало больше хорошо знакомые мечи и скандинавские секиры, чем палицы и легкие топорики местных племен, да и одеяния их, хоть и были сшиты явно по местным обычаям, имели заметные и тоже знакомые отличия в крое. А главное — местные в один голос твердили, что не известны ни им, ни ближайшим племенам те духи, чьи изображения были выточены на амулетах, и не знакомы знаки, что были вышиты на одеждах убитых.

«Мы знаем, что случилось с исландцами», — сообщил в одном из отчетов конгрегатский служитель более десяти лет назад, но это было слишком сильным заявлением. Да, теперь стало ясно, куда исчезли полторы сотни лет назад все прибрежные обитатели Исландии. Да, можно было предположить, что им стало мало Нойфундланда, и с острова они сместились на обнаружившийся рядом с ним континент. Но что стало с первым поселением, почему они ушли глубже на юго-запад, как им удалось выжить в окружении не слишком доброжелательных к чужакам племен, почему спустя столько поколений смешения все еще не исчезла, прямо скажем, не самая стойкая порода светловолосых людей, растворившись в подавляющей массе винландской крови… Все это так и осталось без ответа.

И к тому же, возник новый вопрос: грубо сделанные золотые амулеты, в немалых количествах найденные у убитых светловолосых — это редкость, отличительная особенность экипировки «идущих на смерть», или там, на юго-востоке, и вправду можно найти что-то, что сделает, наконец, по сути убыточную колонизацию неизведанной земли хотя бы самоокупаемым предприятием?..

Тевтонский emissarius, на чьих плечах лежала орденская часть освоения Винланда, уже стал не просто постоянным гостем в академии — в последние годы все чаще он входил в рабочую комнату Антонио Висконти почти запросто, и можно было слышать из-за двери, как они жарко обсуждают что-то, о чем-то спорят, препираются, и если склониться к створке и притихнуть, можно было услышать не приличествующие столь высоким особам выражения вроде «от барана слышу» или «и откуда я рожу тебе еще три корабля?»…

Корабли, правду сказать, находились. Не в тех количествах, о которых время от времени мечтал Висконти, однако рвущимся на новую неизведанную землю конгрегатам всегда было на чем туда попасть…

— Сколько раз подавал прошение? — спросил Курт и, когда Мартин непонимающе нахмурился, пояснил: — О назначении в Винланд. Сколько раз ты пытался и сколько раз Бруно тебе отказывал?

— Четыре, — нехотя отозвался тот.

— Зачем?

— Затем, что это интересно, — с явно сдерживаемым неудовольствием пояснил Мартин. — Затем, что необыкновенно. Затем, что для меня это как целый Предел-континент.

— Ах во-от оно что, — протянул Курт, кивнув с нарочитым пониманием. — Предел. Приключения, схватки, неведомые чудовища и чуждые земли. Оно и понятно, всякие там стриги да оборотни, да человеческие войны — привычные скучные пустяковины… Сюда — тоже сам напросился?

— Да не полезу я в Предел, — зло отрезал инквизитор. — Да, приключения. Да, стриги и оборотни — это скучно, когда один из них с детства учит тебя французским наречиям, а с другим ты все с того же детства бегаешь на тренировках. И ведьмы — скучно, потому что одна из них тебе штопала штанину, которую другая порвала в детской драке, а потом обе ставили тебе припарки на ссадины. Шпионы — скучно, потому что они твои родители, с малых лет отдавшие тебя на воспитание своим учителям-шпионам. Наследники престолов, могущественные организации, рулящие политикой половины цивилизованного мира — скучно. Все они — просто точно такие же друзья, родные или враги, как тысячи, десятки тысяч обывателей Европы, все эти тайные игры — байки моего детства. Ах нет, вспомнил, было нечто необыкновенное — год назад. Призрак на заброшенной мельнице в полузаброшенной деревне. К призракам я еще не привык, вынужден признать. Да, на родной земле еще может произойти много нового и интересного, только я-то вряд ли до этого доживу, а сейчас вся моя служба похожа на жизнь городского стража, следящего за карманниками.

— А тебе подавай ангела смерти на улицах? Помнишь, что говорили в академии об азарте?

— Это не азарт.

— Да в самом деле?

— Я хочу приложить силы туда, где этих сил не хватает, — с расстановкой выговорил Мартин. — Быть полезным там, где эта польза нужна. Да, я хочу, чтобы это и мне тоже было интересно, это что, настолько крамольно? И скажешь, что сам не начинал службу с той же мыслью?

— Не скажу. Ну и посмотри на меня сейчас.

— Смотрю. И знаешь, что я вижу? Человека, прожившего жизнь, какую хотел, получившего то, что хотел, и даже сверх того, человека, который погряз в службе по уши и доволен этим, а главное — чья служба принесла больше пользы, чем служба половины императорских шпионов и конгрегатских следователей, но отчего-то он противится тому, чтоб кто-то повторил его путь.

— Очень интересно ты видишь, должен заметить.

— Я не перечислил несчастья, ты хотел сказать? Неудачи, трагедии, срывы, потери? И что, дай тебе возможность все повторить сначала или самому выбрать свое будущее — ты прошел бы иной путь, от чего-то отказался бы, чего-то бы не повторил? Скажешь «да» — я скажу, что ты врешь. Потому что ты — такой. И вся наша клятая семейка такая, обе ее половины, с шилом в заднице вместо нормального человеческого стремления к счастью и покою. И знаешь что? В отличие от тебя, не считаю, что это — трагедия!

— Альта плохо на тебя влияет, — подчеркнуто сокрушенно вздохнул Курт. — Научила хамить и орать на отца… Не стыдно?

— Ни капли, — с вызовом огрызнулся Мартин, и он кивнул:

— Это хорошо. Но должен заметить, что Бруно на тебя влияет еще хуже… Хочешь скажу, что надо сделать, чтобы он подписал очередное прошение?

Мартин запнулся, скосившись на него с подозрением, и, помявшись, осторожно спросил:

— Что?

— Остепениться и остыть. Ты сам-то отпустил бы на чужую землю, в неизведанное, вот такую горячую голову, которую тебе, к тому же, еще и было б жалко из соображений личной привязанности?

Мартин отвел взгляд в сторону, не ответив, так же молча перевел взгляд на лежащую перед собой «логическую карту Луллия» и, наконец, спросил:

— Как полагаешь, «Костер в лесу» стоит соединить только с «Паломники» или с «Предел» тоже?


(обратно)

Глава 15


Констанц, апрель, 1415 a.D..


Хронист, коему было поручено составить и после предоставить местным властям статистику приезжих духовных и светских лиц, в своих заметках и отчетах с явным, хоть и хорошо скрываемым удивлением, отмечал наплыв не только священнослужителей всевозможных рангов, но и мирскую знать со всей Европы. И даже без чтения длинных списков и цифр Бруно отмечал, что достаточно пройти по улицам города лишь несколько минут — и можно убедиться в том, что город полнится всеми народами и языками, от шотландцев и поляков до византийцев и французов. Не сбылось самое главное, самое тревожное опасение — что короли, епископы и иные правящие и просто влиятельные персоны европейских государств попросту проигнорируют Собор, объявленный Императором Рудольфом, этим самовольным государем, вооружившимся церковным щитом Конгрегации и светским мечом Империи, типом неприятным, почти ненавистным. Всего десять лет назад разгорался, грозя перейти из холодного противостояния в горячую войну, настоящий скандал, когда Европа узнала, что с помощью Тевтонского ордена человек, зовущий себя Императором Священной Римской Империи, уже не первый год осваивает и присваивает новооткрытую землю, чье расположение раскрывать собратьям-королям даже и не намеревается. Сколько тогда было шума, сколько ультиматумов и проклятий, сколько угроз… «Всё, что надо — продержаться, — внушал Рудольфу Сфорца, в очередной раз пресекая попытки старого правителя впасть в отчаяние. — Просто продержаться год или два, давить им нечем, принудить Империю они ни к чему не могут»… Кардинал все-таки дожил до того дня, когда увидел, что оказался прав: выпустив пар и испробовав все словесные методы давления, Европа остыла. Иначе и не могло быть — во-первых, нажать на Рудольфа коллегам по правящему ремеслу и впрямь было нечем, а во-вторых, покойный отец Конгрегации не зря несколько десятилетий запускал свои щупальца куда только мог, плодя агентов, как кроликов, и наживаясь на любых финансовых операциях, включая самые сомнительные, ибо питалась эта агентурная армия отнюдь не сеном и зерном…

Европа затихла, но ее неприязнь, и прежде стоившая Императору немало седых волос, окончательно утвердилась — холодная, прочная, точно лед на озере поздней зимою. Будь меж императорскими врагами больше согласия, не рви они друг другу глотки в политических и военных дрязгах — это был бы хороший шанс ударить по Империи сообща, и далеко не факт, что из этой схватки детище богемской династии и Конгрегации вышло бы с честью. Но собратья-венценосцы своим шансом не воспользовались — ибо inter superbos semper iurgia sunt[1139]. И вот спустя десять лет те же люди, что призывали небесные кары на голову Императора, гостят на его земле, в его городе, на его условиях…

— Видимо, Европе и впрямь опостылела схизма, — вздохнул Бруно, глядя сквозь зарешеченное окно на яркое, сочное весеннее солнце. — За полгода собора — ни одного инцидента, ни одного скандала, ни единой провокации… Впрочем, не сомневаюсь, что шпионов здесь тьма, и эти-то работают в обычном распорядке.

— Зачем вы мне все это говорите?

Упитанный хмурый человек с обширной лысиной и прямым острым, как у ворона, носом уже не раздражался: теперь в его голосе слышались лишь утомление и скука. Однако нельзя было не заметить, что он все же не махнул рукой на происходящее, и его тоска не претворилась в уныние. Гость, размещенный на втором этаже конгрегатской резиденции, по-прежнему облачался в лучшее из своего гардероба — судя по тому, что приодетым с иголочки Бруно обнаруживал его всякий раз, когда приходил, рядился он так ежедневно. Пухлый подбородок всегда был чисто выбрит; бритву, к немалому удивлению постояльца, ему оставили, демонстративно осмотрев при обыске вещей и так же нарочито небрежно положив обратно. При всем своем упорстве, можно даже сказать, упертости и отчаянности — такой опасности гость не представлял. Его угроза была иной…

— Я полагал, вам будет интересно, что происходит вокруг, святой отец.

— Вокруг — разврат, ересь и непотребство, — отрезал тот хмуро. — Всего лишь несколько улиц довелось мне пройти в этом городе до того, как меня схватили, но даже то, что я видел, приводит на память Исайю: «И Вавилон, краса царства, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра»…

— Майстер Гус, — оборвал его Бруно, и тот запнулся, как запинался всякий раз, слыша свое имя вкупе с немецким обращением. — В сотый или, быть может, уже в тысячный раз повторю свой совет быть осторожней в высказываниях, иначе когда-нибудь ваши метафоры выйдут вам боком.

— Собственно говоря, уже вышли, — буркнул Гус, и он качнул головой, поведя рукой вокруг:

— Вы об этом? Бросьте, оказаться почетным гостем ректора академии святого Макария — далеко не самое страшное, что с вами могло случиться, а я бы сказал — самое лучшее в сложившихся обстоятельствах. Или вы предпочли бы оказаться в местной тюрьме, а после и в зале Собора, отчитываясь перед Папой и епископами?

— Для того я сюда и ехал, и вы это знаете.

— Я видел довольно самоубийц, но вы, святой отец, среди них один из самых изобретательных. На родине не нашлось того, кто поднес бы вам факел к костру, и вы явились для этого в Констанц?

— Моя родина — Империя, и здесь я так же дома, как вы, и уж точно больше дома, чем этот антихрист в папской тиаре!

— Ага, — многозначительно произнес Бруно, и гость умолк, глядя на него настороженно. — Ага, — повторил он. — Вот, стало быть, как. Стало быть, хотя бы это в вашем рассудке осталось. Хотя бы это вы понимаете. Это хорошо.

Гость настороженно смолк, выжидающе глядя на Бруно, и, наконец, не услышав более ни слова, осторожно уточнил:

— Что вы имели в виду?

— Хм… — нарочито задумчиво промолвил он. — Что же я имел в виду… Вы, майстер Гус, произнесли некое утверждение, и я сказал «рад, что вы это понимаете». Логично предположить, что я имел в виду именно то, что вы сказали.

— Что Папа — антихрист?

— Вообще говоря, я разумел ту часть вашего изречения, которая про Империю и дом, но да, и про Папу тоже, — согласился Бруно небрежно. — Если б вы продолжили нести прежнюю чушь про защиту своего доброго имени пред ликом наместника Господня и про надежды на оправдание, я бы решил, что вы скорбны рассудком, что для человека в возрасте сорока шести лет, согласитесь, было бы весьма преждевременно и до крайности печально.

— Стало быть, сейчас вы по сути заявили мне откровенно и неприкрыто, что слушать меня не станут и в любом случае осудят?

— Да я твержу вам это с тех пор, как вы пребываете в стенах этого дома, святой отец, и меня несколько удивляет, что вы осознали это только сейчас. Вы серьезно? Вы решили переть против Коссы и всей его церкви в одиночку, со своими народническими идеями и при поддержке богемских националистов — и ожидаете, что в ответ на ваши слова вам покивают, а потом братски обнимут и восплачут? Знаете, я начинаю всерьез возвращаться к своим подозрениям касательно вашего рассудка.

— Ваше презрение к народу Богемии, — со вновь проснувшейся злостью выговорил Гус, — свидетельствует о том, что я на верном пути, и мне стоило делать то, что я делал, и говорить, что говорил.

— Народ Богемии, как вы сами заметили, часть Империи. Как служитель Конгрегации, положившей столько сил на укрепление этой Империи, я не могу испытывать презрения к одной из его частей.

— Однако эту часть почитаете второстепенной, этаким придатком, должным подчиняться и все более растворяться в тех, кто поставлен в Империи главными — в немцах. Вы уважаете богемцев? В самом деле? А знаете ли вы язык столь уважаемой вами части Империи?

— Samosebou, ne budu trvat na tom, ze znam cestinu, ale pár vety dovedu dat dohromady, — безмятежно кивнул Бруно. — Ale vidim, ze znate muj jazyk mnohem lepe, nez ja — vash. Tak proc bych trapil svuj jazyk a vas sluch?[1140]

Гость на несколько мгновений смятенно застыл с явной растерянностью и, наконец, встряхнул головой, нахмурясь.

— Положим, это так. Вы что-то выучили, отец Бруно, потому что вам это требуется по долгу службы. Но…

— Послушайте, майстер Гус, — снова оборвал он, — ну к чему это все? Богемские короли управляют Империей вот уже которое поколение, а скоро (вы это знаете, я это знаю, все это понимают) к управлению перейдет и Его Высочество, и богемская задница будет попирать имперский трон и впредь. Скажете, что на месте Люксембургской династии могла оказаться любая другая? Могла. Но оказалась эта. Вам бы гордиться, но нет, вы и в собственном короле выискиваете неправильные капли крови — тут у него немецкая, тут французская… Конгрегацию основал человек, в котором этой самой богемской крови было больше, чем во многих из вашей богемской знати. Что вы сделали? Растрезвонили об этом повсюду, всякому встречному-поперечному тыча этим в лицо, чтобы все в мире знали, какие люди выходят из вашей земли и чего добиваются в жизни? Не-ет, вам и в отце Бенедикте было слишком много немецкого.

— Не в крови дело.

— Неужели? Отчего же тогда вы и ваши единомышленники при поддержке этого ничтожества, по недоразумению именовавшегося архиепископом Праги, чье мнение в вопросах веры было столь же непрочно, как положение кучки конского навоза во влтавской проруби, пытались подсунуть Императору договор, по которому все небогемские землячества в университете теряли право пропорционального голоса в управлении? Оттого, что их представители имели несчастье не говорить по-чешски? От убеждения, что в Империи права богемцев и немцев равны, но богемцев в Богемии непременно равнее?.. А может просто оттого, что вы хотели ублажить тех, кто выдвинул вас, так и не ставшего доктором теологии, в ректоры?

Гус поперхнулся, его пухлые щеки побелели и пошли красными пятнами, в горле булькнуло, и он беззвучно шевельнул губами, так и не сумев породить в ответ хоть что-то членораздельное.

— Что — не так? — уточнил Бруно и беспечно пожал плечами: — Ну, быть может, и не так… Но отчего же пойти на единение с собратьями-христианами немецкого разлива вам претит, а вот якшаться с язычниками, но зато богемцами — нет? Что за удивленный взгляд, майстер Гус, откуда это возмущение? Вы не знали, что ваши последователи вовсю заключают союзы с последователями Каспара Леманна? Вы помните, кто такой Каспар Леманн? Помните? — переспросил он, не услышав ответа, и гость нехотя буркнул:

— Прекрасно помню.

— Еще бы… И как я вижу, сейчас вы мне возражать не рветесь; стало быть, об этом маленьком грешке ваших единомышленников вы хорошо осведомлены. И, к слову, их отчего-то не смущает, что новое дыхание в «народное богемское сознание» вложил вполне немецкий язычник. А теперь представьте, что услышали все это не от меня, а от кого-то из кардиналов или епископов на Соборе.

— Я никогда не призывал нарушать заветы Церкви, — с расстановкой произнес Гус.

— А ваш ученик Иероним, иконоборец и поборник… как он там говорил?.. «наисвятейшего богемского народа» — призывал. И не просто призывал, а пытался искать союзников против Церкви у восточных схизматиков, и что еще хуже — подбивал на войну против Империи ее врагов. Жаль, казнен он был раньше, чем я успел спросить, как в его голове уживались идеи богемского патриотизма и союзничество с литовским королем.

— Возможно, я плохо его учил, — хмуро сказал Гус, и Бруно кивнул, подчеркнуто мягко согласившись:

— Возможно. Однако заметьте, святой отец, и ученик ваш, казненный пять лет назад, и еще живые последователи — все они отличаются удручающей склонностью к нехорошим союзам. С чего бы так?

— Я никогда не проповедовал отказ от Христа. Никогда не звал вступать в союз с язычниками, поэтому если какие-то люди, называющие себя моими последователями, так поступают…

— …это логичное продолжение начатой вами национальной войны.

— Я не начинал никакой войны!

— Начали, начали, — благодушно кивнул Бруно. — Ну вот что вам не нравится? Пройдемся по основным пунктам. Чрезмерное увлечение земными богатствами со стороны духовных лиц? Повторю ваши слова, святой отец: чтобы убедиться в вашей правоте, довольно пройтись по улицам Констанца, посему даже и не думаю с вами спорить. Но что дальше? Вам не по душе развращенность духовных сановников? Чтобы понять, насколько вы правы, достаточно пройтись по тем же улицам вечером. Не вы первый о том говорите и, как бы мы ни надеялись на скорое исправление ситуации, не вы последний. А вот дальше — дальше и начинается ваша война. Против чего еще вы там читали свои пламенные речи — против индульгенций?

— Отец Бруно, я не вынесу еще одной проповеди о благе этого предприятия, да еще и от конгрегата.

— Даже не собираюсь, — пожал плечами он, — ибо согласен с вами и здесь: затея это была дурная. Но чего вы требовали? Повторите?

— Гнать торговцев индульгенциями с земель Империи, — твердо вымолвил Гус; Бруно кивнул:

— Хорошо. А теперь, святой отец, давайте мы с вами рассмотрим одну реальную ситуацию и одну гипотетическую. Вот вам реальная: три-четыре года назад, после восшествия Бальтазара Коссы на папский престол, торговцы индульгенциями на территории Империи часто начали становиться жертвами грабителей. Вы ведь слышали об этих досадных событиях? Не могли не слышать. Что было дальше — напомнить или скажете сами?

— Они обращались к властям с требованиями расследовать нападения, наказать виновных и возместить утраченные суммы, — нехотя отозвался гость, и Бруно поторопил, когда он умолк:

— И?..

— Ни разу не добились своего, и папские посланники стали обходить большую часть имперских земель стороной. Но это не по-христиански! Разбойничьи методы в борьбе с развращенностью духовных служителей, многоуважаемый ректор академии святого Макария, это не то, что одобрил бы Господь Иисус!

— Это Он вам лично сказал? — с интересом осведомился Бруно. — То есть, вот так пришел однажды и сказал: «Ох, Ян, не одобряю Я конгрегатских методов»?.. Хорошо, теперь рассмотрим ситуацию гипотетическую — такую, какой ее видели вы в своих грезах о чистоте Церкви. Что, по-вашему, надо было сделать?

— Гнать торговцев из храма.

— То есть, выгнать папских посланников прочь из Империи, — кивнул Бруно. — Ага. Хорошо. И что было бы потом? Это не риторический вопрос, ответьте, майстер ректор Пражского университета.

— Бывший ректор.

— Пусть так. Отвечайте, прошу вас. Что было бы потом?

— Конфронтация с Римом.

— В которой, если следовать вашей логике, Империя должна была продолжать стоять на своем. И дальше? Не молчите, что дальше?

— Папский интердикт[1141], — неохотно ответил Гус, и Бруно снова кивнул:

— Во-от. А дальше?.. Отказ покаяться и признать правоту Папы? Другого-то выхода вы не признаете, да и нет его. А потом? Надеяться, что Папа осознает, что был неправ? Что курия это осознает и вынудит его это признать? Хорошая шутка. И каков иной выход? Уйти к одному из двух других Пап в подчинение? Или провести Собор, на этом Соборе постановить, что к тем двум мы не пойдем, а Римский Папа еретик и не нужен, и выбрать своего, годного? Отличная мысль, только Европа не знает, что им делать с тремя понтификами, а мы одарили бы их четвертым. Окончательно утвердим девизом «много Пап не бывает»?.. Однако, я вижу, вы сегодня не столь красноречивы, как на своих проповедях, святой отец. В чем дело? Реальность не желает уживаться с вашими мечтами о земной Церкви, парящей на воздусях безгрешности? Или придется признать, что в таком случае Императору пришлось бы вести самую настоящую религиозную войну, начать настоящий Крестовый поход против Рима, а о таких вещах вы, помнится, тоже отзывались неблагодушно? Что там еще у вас было… Симония? Ужасная традиция, согласен. Но опять же — не вы первый. Дальше что? Пренебрежение паствой и использование оной паствы исключительно для наживы? Жуткое дело, не спорю.

— К чему все это? Если вы сами признаете, что Церковь погрязла во грехе и ей требуется омовение…

— Кровью?

— Прекратите приписывать мне то, чего я не утверждал!

— Так это подразумевается, других вариантов нет. Или вы верите, что способны призвать всех церковнослужителей к покаянию? Всех, какие есть, от куриальных до поместных? Майстер Гус, да вы просто-таки воплощение греха гордыни.

Гость молча бросил на собеседника раздраженный взгляд, и он вздохнул:

— Что ж вам всем так неймётся-то… Вот еще одна отличительная черта идеалистов: вы всего хотите здесь и сейчас, вы не согласны ждать, не желаете делать маленькие шаги навстречу цели, вам непременно нужен прыжок, и плевать, если он завершится в пропасти… Скажите, святой отец, претензии к работе Конгрегации у вас есть?

Гус непонимающе нахмурился, на миг даже позабыв злиться.

— Н-нет… — нерешительно отозвался он. — Но к чему это?

— Сколько десятилетий назад Альберт Майнц начал делать так, чтобы сегодня вы могли это сказать? — спросил Бруно и, не услышав ответа, кивнул: — Вот то-то и оно. К слову, майстер Гус, а как вам новое поколение нашего священства?

— Что? — хмуро переспросил гость, и Бруно повторил с расстановкой:

— Молодые священники, которые стали сменять прежних по всей Империи. Не могу не признать, что их меньше, чем того бы хотелось, но уже должно стать достаточно для того, чтобы вы их заметили. Так как они вам, святой отец?

— Хороши, — через силу отозвался тот. — Они вселили в меня веру в то, что меня услышат и поддержат, что Церковь сама же вспомнит о своем предназначении, что оздоровление духовное уже…

— Вы это серьезно? — хмыкнул Бруно, и гость умолк, глядя на собеседника почти враждебно. — Вы впрямь искренне полагаете, что просто внезапно что-то щелкнуло в церковном механизме, и на свет сами собою начали вылупляться пастыри добрые?

— Вы сейчас…

— Да, прямо говорю вам, что замещение нечестивых носителей сана, не вам одному опостылевших, это целенаправленная работа Конгрегации.

— Это похвально, — кивнул гость, — однако не слишком ли медленно?

— О, вот оно, — подчеркнуто весело щелкнув пальцами, улыбнулся Бруно. — То, о чем я говорил минуту назад.

— Но время не всегда даст вам полвека на то, чтобы делать эти ваши маленькие шаги! Не есть ли ваше воспитание добрых пастырей лишь затыкание дыр в плотине пальцами, в то время как ее вот-вот прорвет?

— А ваши проповеди и воззвания — это что? Не призыв ли разрушить плотину вовсе? Возможно, вы удивитесь, майстер Гус, но реформы не обязательно проводить методом возмущения народа, игры на национальных амбициях, которые грозят развалом Империи, и принесения себя в жертву для воодушевления последователей. К слову заметить, сейчас мы с вами могли бы затеять любопытный богословский диспут о том, является ли ваш поступок по сути самоубийством, et ergo — смертным грехом.

— Я не собирался приносить себя в жертву. Я…

— Просто не подумали о последствиях, — докончил Бруно, когда оппонент снова замялся, подбирая слова. — В этом беда всех мечтателей. Это я знаю по себе, поверьте; к счастью, нашелся человек, вовремя удержавший меня на краю пропасти. В вашем случае, похоже, таких людей не отыскалось, и дурную привычку не думать о результатах вы пронесли через года. От всей души надеюсь, что она все же не срослась с вами намертво, поскольку, невзирая на то, что мне есть с чем поспорить в ваших проповедях, мне совершенно не хочется вашей гибели. Есть в идеалистах, помимо упомянутого мной грешка, и одна явная добродетель: бескорыстие и искренность, и вот их-то мне бы очень хотелось заполучить в свое распоряжение. Точнее, в распоряжение Конгрегации и, шире, Империи.

Мгновение Гус сидел недвижимо, глядя на собеседника с удивлением и заметной растерянностью, а потом вдруг расхохотался, громко хлопнув себя по коленям, точно услышавший сальную шуточку крестьянин.

— А вы интересный человек, майстер ректор, — отсмеявшись, заметил Гус с нервозной улыбкой. — Так меня купить еще не пытались.

— С чего вы взяли «купить»? — подчеркнуто удивленно переспросил Бруно. — Богатств я вам не обещаю, выгодных должностей или санов — тоже. Привилегий тоже не будет. Все, что я могу предложить — это чаемое вами оздоровление Церкви и ее… как вы там говорили?.. «разворот лицом к народу»? А, и bonus’ом: вам выпадет сомнительное счастье поучаствовать в спасении мира. И, возможно, выжить, но это не точно.

— Спасении… от чего? — настороженно уточнил Гус. — Или кого?

— Ну от антихриста, разумеется, у нас ведь с него начался этот разговор.

— Что… за… бред?

— Фу, — показательно поморщился Бруно. — До чего бестактно и грубо. Однако же я отвечу, но прежде снова задам вопрос о некой гипотетической ситуации. Вообразите себе, что по одну сторону высокой стены находитесь вы и все эти зажравшиеся епископы, безграмотные священники, развращенные кардиналы, и за вашими спинами — весь христианский люд… А по ту сторону стены — полчища дьявольских тварей. Вы как, оставите на время разногласия и объединитесь с этими неблагочестными служителями Церкви, пока не отобьете нападение тех, кто хуже них, или будете бегать по стенам, потрясая Евангелием и вскрывая язвы церковного общества?

— Я понимаю, к какой мысли вы меня подталкиваете, отец Бруно, — сумрачно вымолвил Гус. — И коли уж вы начали говорить метафорами, я вашу игру, пожалуй, поддержу и отвечу так: а вы готовы признать, что силы этим дьявольским ордам дают те самые развращенные кардиналы и зажравшиеся епископы?

— Я даже больше скажу: среди них есть и готовые раскрыть перед этими ордами врата крепости. И вот в то время, как некоторые не столь сильно зажравшиеся служители Господни пытаются таких собратьев нейтрализовать, вы бьете их в спину, поднимая обитателей крепости на бунт, а тем самым — обрекая на гибель всех.

— Я не мажу единым миром всех клириков…

— Именно так вас и понимают ваши последователи. И, как я уже сказал прежде, на фундаменте вашего бунта против Церкви и веры…

— Я не поднимаю бунт против Церкви и тем более веры.

— А они считают, что поднимаете, — отрезал Бруно. — И на этой точке опоры объединяются с силами, которые ничуть не лучше атакующих дьявольских орд. Итог представите себе сами или расписать в красках?

Гус пристально взглянул собеседнику в лицо, пытаясь обнаружить в нем то ли ложь, то ли издевку, помедлил мгновение и решительно сказал:

— Вы дважды упомянули антихриста, святой отец.

— Да.

— Причем вас можно было понять так, что так вы поименовали вполне конкретного человека.

— Да.

— Вы это серьезно? Или снова иносказание?

— Я серьезно, — кивнул Бруно, и его невольный гость заметно побледнел, поджав губы. — По крайней мере, он себя очевидно таковым считает и уж точно сумеет доставить неприятностей этому миру не сильно меньше, нежели описанный в Откровении противостоятель Господа. Причем проблемы будут как в том случае, если он останется у власти и усугубит ее, так и в том, если его к этой власти не пустить. Иными словами, наш сообщник дьявольских орд в нашей гипотетической крепости до сих пор не открыл ворота не потому что не может, а потому что ждет удобного момента. И пока зажравшимся клирикам и не менее зажравшимся мирянам удается убеждать его в том, что удобный момент еще не настал.

— И долго вы надеетесь сохранять столь сомнительное равновесие?

— Вы спрашивали, зачем я прихожу к вам, майстер Гус. Зачем рассказываю о новостях города и заседаниях Собора… Так вот, помимо совершенно мной не скрываемого желания призвать вас охолонуться и не гнать лошадей — я действительно хочу, чтобы вы были в курсе происходящего; или можно сказать, что именно для наилучшего воплощения этого моего желания я и делюсь новостями. Ведь само ваше появление на этом Соборе яснее ясного свидетельствует о том, что вы совершенно не в курсе происходящего в курии, в Церкви, в имперском управлении… А если и в курсе — трактуете неверно.

— В самом деле? Вы обладатель единственной истины, майстер конгрегат?

— Вы так и не ответили на мой вопрос «зачем», — напомнил Бруно. — Быть может, скажете сейчас? Зачем вы сюда явились, с какой целью так рвались выступить перед этим собранием? На что надеялись? Если и впрямь не рассчитывали торжественно сгореть на потеху одним и для воодушевления других. За-чем?

— Вы снова о костре? Император выдал мне охранную грамоту, согласно которой я защищен…

— Вы внимательно ее читали? — оборвал Бруно, и гость нахмурился, смолкнув. — Грамоту, с которой сюда ехали — внимательно прочли? Там сказано, что вам обеспечивается безопасное прибытие в Констанц и возможность, если будет такое желание, предстать перед Собором для дискуссии о ваших взглядах. О безопасности на Соборе в ней речи не шло. Если хотите — я подожду, поищите грамоту в ваших вещах, перечитайте, убедитесь.

— Не стоит, — мрачно возразил Гус. — И что это значит? Император, который не позволял папским инквизиторам объявить меня еретиком, закрывал глаза на мое свободное присутствие в городах Империи — и вдруг сдал меня вашим?

— А вы сейчас на костре? — удивленно переспросил Бруно, демонстративно оглядевшись вокруг. — Не похоже. Тогда что вы вкладывали в слово «сдать»? Очнитесь, майстер Гус, я перехватил вас на последнем шаге к гибели, укрываю от лап Коссы и всеми силами пытаюсь уберечь от самого опрометчивого поступка в вашей жизни, а вы даже не можете объяснить, за каким… гм… собрались его сделать! И так как вы по-прежнему не отвечаете, отвечу за вас: вы именно что не представляете себе ситуацию в курии, не представляете ситуацию в Церкви, не имеете ни малейшего понятия о том, какие силы принимают решения в Империи и клире, как эти решения вызревают и какими силами приходится их добиваться, вы даже не можете взять в толк, что «инквизиторы» Коссы и инквизиторы Конгрегации — это два противостоящих лагеря, а не единая сила. Да, обе стороны многие годы пытаются делать вид, что это не так. Но что из вас за реформатор, что за мыслитель и предводитель, если этот вид вас обманул?

— Да не хочу и не собирался я быть предводителем!

— А поздно! Поздно, майстер Гус, вы им стали. Всё. Пути назад нет. Зато впереди — есть путь и есть выбор: упереться, как баран, и красиво погибнуть, ничего не изменив, или все-таки попытаться понять, когда стоит бежать на врага, препоясавшись мечом веры, а когда надлежит поступить как разумному охотнику, затаившись и нанеся удар тогда, когда он достигнет цели.

— Объединившись с вами? Вы уже полвека…

— Что? — поторопил Бруно, когда он снова замялся. — Полвека медленно ползем к своей цели? Полвека исподволь меняем систему вместо того, чтобы бросаться на нее грудью и разрушать до фундамента? Вам ведь уже не двадцать лет, майстер Гус, ну откуда этот максимализм, эта вера в то, что единственный выход — revolutio? Вы хотите сказать, что результатов деятельности Конгрегации не видно? Что их нет? Что мы ничего не изменили?

— Не хочу. Но это слишком медленно.

— Ну вот снова… А вы куда-то спешите?

— Орды за воротами, помните? Души гибнут, пока вы играете в политику!

— А если мы перестанем в нее играть и начнем игры в еретиков и мятежников, их погибнет меньше? Уверены? Поручитесь за это? На свою душу грех возьмете, если окажетесь неправы? За гибель душ, гибель тел, за разруху и войну?

— Я не могу отвечать за других людей, каждый человек обладает свободой воли и…

— Во-он как заговорили, — криво улыбнулся Бруно. — Какая, однако, удобная у вас позиция, святой отец. Вы хорошо читали ту часть Евангелия, которая о фарисеях?

— Сами вы!.. — зло огрызнулся Гус и, запнувшись, прикрыл глаза, медленно переводя дыхание.

Несколько мгновений — долгих, как день — протекли в тишине, и Бруно, вздохнув, негромко выговорил:

— Так не бывает. Ну вы же это знаете, майстер Гус. Не можете вы серьезно верить в то, что весь христианский мир встанет на вашу сторону. Не бывает радикальных и всесторонних преобразований без жертв. Я — это понимаю, и я это принял. Я знаю, что без них не обойтись, и я знаю, что грех этот будет лежать на моей душе, и я, все мы, по-вашему едва ль не бездельники и сообщники антихриста, делаем все возможное, чтобы жертв этих было как можно меньше. А вы? Вы даже не прячетесь в кусты, крикнув «деритесь!», что еще было бы понятно. Нет, вы готовы погибнуть вместе с драчунами, но вы не готовы выжить. Не готовы жить и отвечать за все, что совершится по вашему слову. Если вам страшно — и я это понимаю, мы все люди, все слабы — просто уходите. Ad verbum[1142]. Умолкните, прекратите проповедь, прекратите привлекать к себе внимание, уходите из этого дома, этого города, этой части Империи. У вас немало единомышленников, и вы найдете где дожить до старости и мирно прожить ее.

— Предлагаете то же, что Папа.

— Нет, я не ставлю ваше раскаяние условием свободы. Вы взрослый человек, в конце концов, и мне будет довольно того, что вы прекратите разжигать костер посреди терпящего бедствие корабля. Просто не тяните за собой в пропасть других — и можете хоть до конца своих дней считать Церковь адовым сборищем, главное — считайте молча, и как знать, вдруг вы однажды одумаетесь. Или наберитесь смелости, наконец.

— На что?

— На одно из двух. Или прямо скажите, что продолжите свое противостояние, поведете своих последователей и Империю к войне, приняв все последствия на себя как зачинателя, и я избавлюсь от вас как от опасного мятежника и врага, а то и просто выпущу отсюда и позволю Коссе принять решение о вашей судьбе… Или смирите свой идеализм и попытайтесь принести пользу, а не погибель. Мне, прямо скажем, не слишком по душе брать на себя еще один грех, а вам явно будет приятно остаться в живых.

— Вы говорили «возможно».

— Да, в случае второго решения вы тоже вступите в войну, но уже с таким противником, что поручиться не сможет никто и ни за что. За вами будет Конгрегация, Империя и изрядная часть Церкви, но против вас — силы, рядом с которыми все эти корыстные клирики и даже сам Сатана покажутся уличным отребьем.

Гус вновь воззрился на собеседника молча, все больше хмурясь, и, наконец, тихо произнес:

— Интересно. Или кто-то из нас двоих еретик…

— И я даже знаю, кто.

— …или, — продолжил гость, не обратив внимания на издевку, — у вас есть что мне рассказать.

— Простите за прямоту, но вы что, ослепли, майстер Гус? Или в последние десятка полтора лет живете не в Империи? Или разум окончательно растратили в борьбе? Вы впрямь полагаете, что все происходящее в последние годы — это банальная дьявольщина? Что это следствие грехов курии или рядового священства? Что это кара Господня, или что? Вы серьезно? Обывателю допустимо так думать, но вы-то, с вашим образованием, вашими знаниями?

— Стало быть, вам все же есть что мне рассказать.

— Всенепременно, — кивнул Бруно. — Но рассказывать это я буду лишь союзнику. То, что я расскажу — не тема для дискуссий, не теории и не толкования, это информация. Думаю, вы понимаете разницу. Решайтесь уже хоть на что-то, святой отец, сколько можно метаться?

— Вы говорили, что спешить некуда.

— Нет. Я спрашивал, куда спешите именно вы.

— А вы?

— Меньше чем через месяц на Соборе будет принято решение, после коего уже ничто не будет как прежде, и — я говорю это уверенно — будет война. Настоящая, с кровью и смертью. Поэтому мне — есть куда спешить. И поэтому я хочу знать, намерены ли поторопиться вы. Итак, майстер Гус, вы ответите, наконец, или мне выделить вам на раздумья еще несколько дней из этих двух-трех недель и оставить вам еще меньше времени на то, чтобы освоиться в новой реальности, когда она возьмет вас за глотку?


(обратно)

Глава 16


Курт, пробудившийся с рассветом, обнаружил Мартина в общей комнате одетым и торопливо доедающим остатки вчерашнего ужина, явно в намерении покинуть домик матушки Лессар тотчас же после этого скорого завтрака. Причина спешки была ясна и без вопросов: фон Вегерхоф все еще не вернулся, и инквизитор явно намеревался выдвинуться в лагерь паломников.

Вообще говоря, паниковать и даже начинать беспокоиться было рано, ибо было рано объективно: солнце лишь начинало просыпаться, лениво восползая по небесному своду, и город за стенами еще дремал, и даже хозяйка их временного пристанища до сих пор не появилась, а уж это-то точно означало, что время не просто раннее, а раннее неприлично.

— Наверняка дождался утра, дабы осмотреться при свете, — без приветствия и вступления сказал Курт, присев напротив; на прикрытый пустой тарелкой недоеденный свой ужин он взглянул задумчиво и оценивающе, помедлил и, хотя аппетита не было совершенно, придвинул его к себе. — Стрижьи глаза дело хорошее, но так-то оно всё ж удобней.

— А я и не волнуюсь, — отозвался Мартин, и он усмехнулся:

— Я вижу.

Тот вяло ухмыльнулся в ответ и спорить не стал.

Завтракал Курт нарочито неспешно, невольно следя краем глаза за взбиравшимся все выше солнечным колесом и вслушиваясь в звуки пробуждающегося города — вот где-то хлопнула дверь, вот кто-то громко окликнул кого-то… Мартин уже доел и теперь сидел напротив, молча глядя в окно, но особенно и не думая скрывать нетерпение.

— Ну, идем? — подстегнул он, когда Курт едва успел дожевать последний кусок, и одним движением поднялся. — Учитывая обстоятельства — никто не удивится, что мы притащились в такую рань. Мне кажется, Александер первым делом заглянет в лагерь, а сюда придет, лишь если не найдет нас там.

— Логично, — вздохнул Курт, неторопливо поднявшись, и чуть поморщился от прострела в ноге — тело, как всегда, не слишком желало начинать активничать с самого утра и в себя приходило медленно. — Люди существа предсказуемые.

— Нелюди тоже, — отмахнулся Мартин и решительно зашагал к двери.

С матушкой Лессар они столкнулись на полупустой улице; хозяйка дома удивленно шевельнула бровью, однако лишних вопросов задавать не стала, лишь поинтересовавшись у постояльцев, следует ли держать завтрак теплым и дожидаться их возвращения, и так же невозмутимо кивнула, услышав, что беспокоиться не стоит и господа конгрегаты вполне удовлетворятся остывшей снедью.

— Нелюди тоже… — произнес Курт задумчиво, когда крошечный городок остался за спиною, а под ногами развернулся ковер орошенной травы. — Интересная мысль.

— Мы предположили, что Александер пойдет искать нас в определенном месте, и я уверен, что не ошиблись. А что?

— Минотавр. Блеснешь логикой в его случае?

— Он предсказуемо умер, — пожал плечами Мартин. — С такими-то повреждениями.

— Сдается мне, мы напрасно не зашли с этого конца. Улики, следы, свидетели… Все это хорошо, но нас не только этому учили. Повреждения. Откуда они?

— Превращение не задалось, как я понимаю. Кто-то пытался сделать из человека корову и, опять же предсказуемо, вышло не ахти.

— Почему именно корову? И точно ли это пытался сделать кто-то, а не он сам — с собою?

— Я представляю, почему можно захотеть стать, скажем, волком, — помолчав, отозвался Мартин. — И не только по беседам с Максом, это на самом деле очень по-человечески — желать быть кем-то сильным, могучим… свободным. От всех и всего. Чувствовать себя выше.

— Выше кого?

— Всех. Ты сам много раз говорил: в каждом сидит зверь. Даже если он не вылезает однажды наружу, покрывая своего хозяина шерстью и отращивая зубы. Этот же зверь в нас просыпается, когда мы вступаем в драку, пусть даже за правое дело… Поэтому волка — я могу понять. Но кто и зачем может пожелать превратиться в жвачную тварь или позволить кому-то сделать с собой такое?

— Мысли есть?

— Есть. Но логика в них сомнительная. Впрочем, как я понимаю, тебе пришла в голову мысль та же самая, иначе ты бы этого разговора не завел… Жвачные в больших количествах поблизости собрались только в одном месте.

— Паломники, — вздохнул Курт, и Мартин кивнул:

— Стало быть, не я один об этом подумал. Обнадеживает.

— Если это магия крови в руках сумасшедшего сектанта — все логично: была попытка создать существо, не нуждающееся в животной пище по самой своей природе, но что-то пошло не так и… Может статься, неведомый экспериментатор даже не знал, что превращение будет не акцидентальным, а сущностным, и случившееся было неожиданностью для всех, включая его самого. В конце концов, эта магия была придумана ангелами, учинившими бунт против Бога, и кто знает, что они там сочинили и какие мелкие подлянки, понятные только своим, заложили в текст.

— Однако логика, как я уже сказал, сомнительная, — заметил Мартин. — Их травоядная философия запрещает не только причинять смерть живому существу, но даже принимать косвенное участие в этом — например, путем поедания мяса животного, уже убитого другими.

— Обувь, однако, носят, — заметил Курт. — И вовсе не обмотки из тряпок.

— И в самом деле… Как-то не учел этого факта… Но думаю, на этот случай у них предусмотрен какой-нибудь срок давности или послабление; в любом случае, на фоне всего остального это мелочь. Главное — они отказались от осознанного причинения вреда живым существам. И вдруг — ночь, костер, кровь, мясо, людоедство. Как так-то?

— Два культа в одном месте?

— А отчего нет? Место-то такое… располагающее. При желании я за полчаса на основе этого их поклонения Пределу измыслю тебе еще пяток ересей и сект, даже безо всякой магии. И вот еще тебе версия: будь я хитрым жутким малефиком, который промышляет человеческими жертвами, обнаружь я здесь толпу недоумков, жаждущих откровения — я бы поддержал в них эти мысли и даже выдвинул бы вперед какую-нибудь возвышенную особу… желательно женщину, одинокую, с трагической историей… Так, чтобы все, включая ее, полагали, будто все сложилось само собою. И пусть они во главе с ней отвлекают на себя инквизиторов песнями о любви ко всему живому, сострадании, Господе и ангелах в кустах.

— И зачем бы малефику тащиться ради этого к Пределу, в толпу тех самых недоумков? Здесь человечина вкуснее?

— Или полезнее.

— Чем? Будь то ночное действо совершено в границах Предела — это имело бы смысл, но там, где Александер обнаружил костер, сила этого места не действует. Это просто кусок леса, такой же, как в любом другом лесу Германии, Империи и вообще земли нашей грешной.

— Он нашел что-то в Пределе, что-то такое, что придает силу всем этим манипуляциям, и решил опробовать на месте. Для того и прибыл. Или не для того, но — обнаружил и решил, и когда убедится, что все работает — уйдет. Или вынес не все, что хотел, и потихоньку стаскивает это куда-нибудь в чащу, в потайную берложку, и уйдет, когда соберет всё. Да и тот минотавр — быть может, это был не фанатик-паломник, решивший преобразиться для лучшего поедания травы, а некто, кого преобразовали для лучшего поедания его самого. Быть может, там, у костра, был съеден такой же.

— Звучит безумно, — подытожил Курт, — но на допросах приходилось слышать истории и безумней. Подозреваемый есть? Если в твоих рассуждениях есть хоть капля смысла — вряд ли он будет кем-то заметным, на кого мы уже обратили внимание. Или вовсе местный.

— Если я прав — это не сильно влияет на общую схему: так или иначе, остается цепочка «малефик» — «прикрытие из паломников» — «нечто нужное в Пределе». Быть может, это нечто — даже не преобразованные Пределом вещи, вроде волшебных камней и веток, а само то, что и создало его. Быть может… Быть может, оно тоже имеет отношение к чему-то нездешнему, вроде самой магии крови. Проклюнулось семечко от того самого райского яблока или упал кусок ангельского пера, или пробный камень, созданный Господом перед сотворением тверди, или остатки адамова ребра.

— Одну ересь уже придумал, осталось четыре.

— Я рос на отчетах Молота Ведьм, как иные растут на сказках. Не знаю, что теперь могло бы меня удивить.

— И все же ребро в этом списке лишнее. Наворотить столько — вряд ли смогла бы даже праматерь Ева целиком.

— Bene[1143], ребро я, так и быть, вычеркну, — легко согласился Мартин и оба, переглянувшись, невесело хмыкнули и умолкли.

До лагеря шли уже в молчании, и напряжение идущего рядом с собою младшего сослужителя Курт ощущал едва ли не физически, снова подумав, не напрасно ли Совет затеял это их совместное расследование. Мартин явно тяготился соседством с легендой, всеми силами стремился не ударить в грязь лицом, и лежащая в архиве внушительная стопка документации с пометкой «расследование завершено» и именем инквизитора Бекера столь же явно им же самим игнорировалась или полагалась доказательством незначительным. Инквизитор Бекер хотел успешно завершенного расследования именно здесь, именно сейчас, на худой конец — дельной идеи, именно его идеи, каковая позволит это расследование придвинуть к финалу. Инквизитор Бекер должен был доказать, что он чего-то стоит, а этого, как видно, он так и не доказал еще главному своему критику и экзаменатору — самому себе…

Дельные идеи…

А если и впрямь одна из перечисленных Мартином смеха ради идей имеет смысл? Не ангелово крыло сокрыто в Пределе, ясное дело, и не первый камень творения, а вот семечко Древа Познания — это мысль интересная. Отчего бы нет? Древо миров оказалось вовсе не таким уж мифическим, как то полагалось ранее, отчего бы столь же вещественным не быть и иному древу? Вещественным не когда-то в первотварные времена, не где-то в ином мире, созданном Творцом для своих любимых созданий, а сейчас и здесь, на земле, этими созданиями теперь заселенной? Путей, коими оно могло бы оказаться здесь, прорасти, укорениться — тьма, от халатности кого-то в небесном воинстве до плана самого Творца: случай все с тем же Древом Миров показал, что в этих планах сама Дева Мария ногу сломит. И вот, как знать, быть может, стоит теперь в этом лесу то самое дерево… Потому и не ощущал expertus никаких оттенков силы этого места, у него этих оттенков попросту нет, ибо то Древо, предмет соблазна далеких предков, в самом себе не имело ни зла, ни добра, ни тьмы, ни света, оно лишь позволяло увидеть и постичь то и другое…

А вот и вторая ересь, усмехнулся Курт мысленно. И в самом деле, после всего виденного за двадцать шесть лет службы — даже такая ахинея не кажется чем-то уж совсем бредовым.

— А тут становится живенько, — заметил Мартин, когда лагерь паломников уже стал хорошо различим. — Что ни день — событие.

Лагерь и вправду казался куда более оживленным, чем прежде, напоминая лавку городского монополиста, куда вдруг нагрянул с визитом мытарь, коего ждали лишь через месяц. Не сказать чтоб население лагеря суетилось и мельтешило, и никто не бегал взад-вперед, и не было криков или хоть какого-то шума, однако людей перед хлипкими жилищами собралось больше обычного. При приближении стало видно, что большая часть паломников старательно, но довольно бездарно изображает занятость какими-то делами, совершить которые надо именно тут, на правой стороне их поселения, однако несколько человек, включая Урсулу и Гейгера, просто стояли на месте, открыто наблюдая за происходящим.

Происходило и впрямь любопытное. У одного из тонких деревцев понуро жевали редкую подножную растительность два оседланных жеребца с дорожными вьюками у седла, а в паре шагов от них Грегор Харт, отчаянно жестикулируя, препирался с немолодым человеком в простой, но добротной одежде путника.

— Сдается мне, я знаю, в чем дело, — хмыкнул Курт, и оба, не сговариваясь, свернули к спорщикам, спустя несколько шагов различив уже и выражения лиц: упрямое, возмущенное — Грегора и гневно-досадливое — его оппонента.

Путник схватил парня за локоть, недвусмысленно изобразив второй рукой грозящий кулак, Грегор довольно неучтиво высвободился, что-то громко прошипев сквозь зубы, широко повел рукой вокруг, словно указывая разом на весь мир, и явно обвиняюще с силой ткнул оппонента пальцем в грудь. Тот хлопнул его по руке, снова ухватив за локоть, встряхнул, как куклу, и повысил голос.

— Кажется, папенька нашего философа не оценил его ученого рвения, — констатировал очевидное Мартин, и Курт так и не смог понять, проскользнуло ли в его голосе сочувствие или насмешка.

— Не сошлись во мнениях касательно святого Августина, — предположил он серьезно. — Думаю, отец семейства не согласен с первозначимостью платоников.

Грегор, стоящий почти лицом к ним, заметил господ конгрегатов первым; оборвав очередную возмущенную реплику, он распрямился, вместе с тем как-то будто вжавшись сам в себя, и коротко, явно чуть слышно, что-то пробормотал. Путник напротив него не обернулся, однако замер и смолк, выпустив руку парня и даже отступив от него назад.

— С добрым утром, Грегор! — преувеличенно радушно поприветствовал Курт, когда до обоих осталось несколько шагов. — Я вижу, денёк у тебя задался?

— И вам утра доброго, — даже не думая скрывать недовольство, отозвался тот и вяло кивнул поочередно на каждого: — Майстер Курт Гессе, майстер Мартин Бекер, здешние инквизиторы.

Его оппонент медленно обернулся, бросив взгляд как-то на обоих разом, и склонил голову в приветствии.

— Доброго и вам утра, господа дознаватели. По вашим лицам вижу, вы уже догадались, что я отец этого оболтуса. Мориц Харт, бауэр.

Курт кивнул. Словечко это, во времена его юности ничего особенного не значащее, в последние годы приобрело некий собственный, причем не самый низкий status и употреблялось уже с определенной гордостью. Крестьяне, окончательно перешедшие в расчетах со своими господами с натуральной дани на ренту, ухитрившиеся не просто приподняться и жить безбедно, а и, бывало, ссужать деньгами собственных бывших хозяев и даже их соседей. Самомнения и спеси в одном представителе этого нового сословия хватило бы на десяток графов с длиннющей родословной, и по чести сказать, им было чем кичиться. Не у всякого доставало ума, изворотливости, работоспособности и упорства, чтобы ухитриться найти свое место в новом мире с его изменившимися правилами и веяниями и собрать себе состояние только и исключительно честным трудом, даже без дозволенных законом финансовых махинаций. Этим новоявленная зажиточная страта и гордилась на полную катушку, презрительно именуя горожан «эти лентяи» — всех поголовно, кроме представителей различных гильдий, каковые, подобно им, «знали, что такое работать головой и руками».

Теперь недовольство отца семейства стало еще более понятным: Харт-младший был, по его собственным словам, с детства всецело избавлен от любых хозяйственных хлопот, его тягу к знаниям не пресекли и поддержали, позволили растратить время и самого себя не на постижение тонкостей бауэрского дела, а на посвящение себя абсолютно недоходному, пусть и престижному занятию — наукам… Курт даже представить не мог, через что пришлось переступить в себе этому представителю культа работяг, дабы решиться на такое дозволение. А неблагодарный отпрыск профукал всё в погоне за призраками ad verbum, спустив в помойную яму все родительские и собственные старания…

— Да, тут сложно не догадаться, — согласился Курт. — И как я понимаю, ты явился, дабы взять этого юного исследователя за шиворот и увести домой?

— А мне все равно, для чего он явился, я отсюда никуда не пойду, — решительно начал Грегор, не дав отцу ответить.

— Пойдешь, — почти угрожающе оборвал Харт. — Побежишь впереди коня, если я скажу.

— Ну скажи! — с вызовом отозвался тот. — Скажи! Бегать — это мы любим, да? Семейная традиция такая.

— Грегор! — рявкнул бауэр так, что оба жеребца вздрогнули и фыркнули, и непокорный отпрыск, скосившись на господ дознавателей, зло поджал губы, смолкнув. — Ты сей же миг собираешь вещи и едешь домой! На всех плевать, хоть мать пожалей!

— Я бы сказал, кому здесь на всех плевать, — буркнул Грегор и, решительно вздернув подбородок, отступил назад. — Я. Никуда. Не. Поеду. Всё! — отрезал он и, развернувшись, двинулся вглубь лагеря, с силой впечатывая башмаки в землю при каждом шаге.

— Майстер инквизитор! — воззвал Харт, обернувшись к Курту. — Повлияйте на дурака! Припугните, что ли, ну что ж это такое-то!

— Боюсь, ты о нашей власти над людьми сильно лучшего мнения, чем есть на самом деле, — вздохнул он, разведя руками. — Я бы мог, конечно, пригрозить твоему философу задержанием, обвинением в какой-нибудь ереси и предложить вместо этого отсюда уйти… Но он мне не поверит — и правильно сделает: он знает, что у меня нет ни оснований, ни доказательств. Да и начальство за такое использование служебного положения по головке не погладит.

— Ну как же так-то… — с отчаянием пробормотал бауэр. — Это ж что ж такое выходит-то, мне его силой тащить? А как?!

Курт снова развел руками, ничего не ответив, но всем своим видом выражая полную беспомощность, и Харт тяжело, со стоном выдохнул, закрыв лицо ладонью.

— Я ж ему время дал, — пожаловался он тоскливо. — Я ж сразу понял, куда он сорвался, не дурак же. Но я дал ему тут побыть, чтоб посмотрел на это его таинственное место, чтоб слухи пособирал или что там он хотел делать для своей этой писульки… Но сколько ж можно-то? Он же собрался тут сидеть, «пока не раскроется тайна», майстер инквизитор, понимаете? — отняв ладонь от лица, бауэр вскинул голову, глядя на Курта уныло и обессиленно. — Это ж до второго пришествия так можно!

— Боюсь, в этом есть часть моей вины, — сокрушенно вздохнул он. — Узнав, что прибыл я, сын твой решил, что разгадка на пороге.

— Я про вас слышал, да, майстер Гессе, — кивнул Харт. — Но думается мне, он бы и без вас то же самое учудил, уж больно загорелся он этой идеей… Ну вот что мне с ним делать?!

— Должен признаться, что по части отношений с потомством опыт у меня никудышный, и советов моих не приведи Господь послушать, — серьезно ответил Курт. — Поэтому так скажу: если позволяют средства, остановись в Грайерце, тут есть заведение, похожее на постоялый двор, в целом вполне пристойное. Передохни, соберись с мыслями, а к вечеру или завтра поговори с ним снова. Вдруг и сам он за это время передумает.

— Ох, ваши бы слова Господу в уши… — пробормотал Харт и, бросив взгляд вослед ушедшему сыну, кивнул: — Есть средства, довольно есть. А счастья от них нету…

— Философ, — заметил Мартин, когда понурый бауэр удалился. — Это у них, видимо, семейное.

— И еще бег. Интересно, о чем это он говорил.

— Этаким-то тоном? Явно разумелось убегание от какой-то проблемы… Отец нашего философа — работяга, вполне мог в каком-то конфликте не решить дело «по-взрослому», а «убежать» — откупиться или заболтать. Или попросту замять вопрос. И если «на всех плевать» относилось к тому же — на семействе Хартов это сказалось не лучшим образом.

— Не исключено… — пробормотал Курт, глядя, как Урсула, мягко похлопав по плечу несостоявшегося винладского обитателя, быстрым шагом двинулась следом за Грегором. — Или это только наш философ считает, что не лучшим. В любом случае, отношения с родителем у парня не самые душевные. Не сказал бы, что это странно, но любопытно.

— Чем? — с сомнением пожал плечами Мартин. — Обычные отношения двух людей, у одного из которых собственное мнение о том, как надлежит жить другому.

— Замечу, что другому позволили жить так, как он считал нужным, и попытались схватить за руку лишь в момент, когда он решил, что надлежит спрыгнуть с колокольни.

Ответить Мартин или не успел, или не собирался вовсе: тихо и многозначительно кашлянув, он едва заметно кивнул в сторону, где среди деревьев и редкого кустарника Курт не сразу разглядел высокую тонкую фигуру.

— Вот видишь, никто его не съел, — отметил Курт и неспешно двинулся навстречу стригу.

Мартин снова не ответил и молча зашагал рядом, на ходу обернувшись на неподвижно стоящего посреди лагеря Гейгера.

— Он отчего-то взволнован приездом папеньки едва ли не больше самого философа, — согласно кивнул Курт. — Быть может, не так уж равнодушно он воспринимает свое пребывание здесь…

— Полагаешь, он все же верит, что Грегор ходит по Пределу? — уточнил Мартин тихо. — Боится, что папаша Харт увезет единственного потенциального проводника?

Курт пожал плечами:

— Подозреваю, здесь все в это верят. В том числе Урсула, меня же убеждавшая в том, что мальчишка просто приврал, чтобы покрасоваться.

— А ты?

— Вера — это про другое, — улыбнулся он мимоходом и кивнул приблизившемуся фон Вегерхофу: — Вижу по твоему лицу, что ночка была плодотворной. Или утро?

— Тело унесли в Предел, — сходу сообщил тот.

— Eia[1144], — отметил Мартин, как показалось, без особенного удивления. — Как узнали? Следы? Кровь?

— Кровь. Отыскал ее, впрочем, лишь потому что знал — она должна там быть: несли наверняка быстро, просочилось немного, и капли уже засохли. Пришлось… постараться. Еще лет двадцать назад я бы ничего не обнаружил, просто не сумел бы.

«Еще лет двадцать назад»… От того, как просто, походя, фон Вегерхоф бросил это, Курту вдруг стало не по себе. Двадцать лет. Половина уже прожитой жизни для него, почти вся жизнь для Мартина — и пара мгновений бытия для стрига… И точно такие же два мгновения для многих и многих, кому вот уже полвека противостоит собрание таких же простых смертных…

— Уверен? — спросил он лишь для того, чтобы что-то сказать и не позволить себе погрязнуть во внезапных невеселых мыслях; фон Вегерхоф кивнул:

— Готов спорить на собственную голову.

— Стало быть, — тихо подытожил Мартин, — кто-то из этих ребят все-таки ходит по Пределу… Грегор Харт?

— С одной стороны, парень не слишком похож на того, кто ночами поедает своих приятелей, — отозвался Курт со вздохом, — но с другой… Будь все преступники и малефики похожи на преступников и малефиков — мы остались бы без работы.

— Кто еще… Гейгер? Эта их матушка Урсула?

— Или безымянный паломник, известный им самим лишь тем, что хорошо чистит котлы после трапезы, и не известный нам вовсе.

— Знаешь, у меня нет твоего опыта… — неуверенно начал Мартин и, помявшись, договорил: — Но какой-то все же есть. И я перечитал все твои отчеты за все годы службы, и не только твои, и мой опыт вкупе с опытом других говорит, что еще ни разу виновному не удалось остаться вовсе неприметным. Они всегда лезут вперед, вольно или невольно, прямо или косвенно. Не готов сказать, что тому причиной — самомнение, нетерпение, неосторожность — но во всех расследованиях, каковые выпадали мне самому и отчеты о которых я видел, виновник всегда так или иначе проявлялся поблизости и привлекал к себе внимание. Тот, кто попадал в поле зрения следствия, всегда был если не виновным, то соучастником, если не соучастником, то свидетелем. Поэтому я бы сосредоточился на этих троих.

— Логика есть, — согласился Курт; обернувшись на Гейгера, медленно бредущего прочь, он переглянулся с выжидающе замершим стригом и подытожил: — Ergo. Берем в разработку матушку, философа и поселенца-неудачника. Опрашиваем паломников поголовно — кто что видел, слышал, знает, подозревает. Александер, покажешь место поедания, а также путь, которым тело несли к Пределу. Мартин?

— И стоит пообщаться с папашей, — добавил тот. — Выждать, дать ему обустроиться и успокоиться — и очень осторожно пообщаться. Надо, наконец, разобраться с философом: если Грегор и впрямь обладает способностью обходить ловушки Предела, вряд ли это умение вскрылось внезапно, и наверняка в его детстве или юности уже были какие-то звоночки, каковым ни он сам, ни его семейство не придавали особого значения, но каковые будут иметь значение для нас.

— Логично, — повторил Курт и кивнул стригу: — Веди. Начнем с еретической трапезной.


(обратно)

Глава 17


До Харта-старшего господа дознаватели добрались лишь на следующий день — опрос паломников оказался делом долгим, нудным и куда более сложным, нежели прежде. Напуганные внезапной активностью инквизиторов и нарушением привычного распорядка, искатели чудес мялись и отмалчивались больше обычного, и сболтнуть лишнего явно опасались даже те, кому скрывать было нечего вовсе.

Беседа с Хартом тоже не задалась: на наводящие вопросы тот не отвечал, либо прямо игнорируя их, либо заводя пространный солилоквиум, имеющий к теме такое же отношение, как вопрос разума в вере к ценам на кровельную черепицу. Подробнейший рассказ о любимых играх, песенках и еде Грегора в детстве, а также о его нежной любви к наукам со все того же детства занял не меньше часа, и уже на пороге, провожая гостей, почтенный бауэр ухитрился прочесть еще один некраткий монолог — об испорченности молодого поколения.

— Всегда таким завидовал, — вздохнул Мартин, покинув трактирчик, где обосновался отец философа. — На экзаменах для меня самым сложным было налить достаточно воды, чтобы ответ сочли достаточно подробным. Впрочем, это умение после пригодилось в работе.

— Подозреваемый сознавался во всем, лишь бы допросчик заткнулся? — предположил Курт, и Мартин покривил губы в нарочитой улыбке.

— Ха. Ха, — произнес он с расстановкой. — Думаю, стоит заглянуть к нему снова — сегодня же вечером или завтра с утра. Или и вечером, и утром. Рано или поздно его словесный поток должен иссякнуть, и он таки начнет отвечать на наши вопросы, а не на собственные мысли.

Курт не стал возражать вслух, однако от скептической гримасы не удержался — его опыт свидетельствовал, что такие говоруны могут держать речи часами; с другой стороны, при этом они и впрямь могли дать ответ на интересующий собеседника вопрос, не столько сознательно, сколько походя и незаметно для самих себя. Правда, происходит это как правило спустя часа полтора-два нескончаемого языкоблудия, и это при неплохих раскладах.

Грегор тяги своего батюшки к высокой науке трепологии, к сожалению, не унаследовал, зато за последние три дня в совершенстве постиг искусство маскировки, и от глаз гневного отца и господ инквизиторов несостоявшийся философ таился не хуже бойца зондергруппы на задании.

Болезнь безмолвия одолела и блюстительницу паломнического быта: на вопросы она отвечала коротко и как-то уныло, и в лагере матушка Урсула появлялась еще реже, чем прежде. В один из дней Курт, зашедший в лес дальше обычного вдоль границы Предела в надежде наткнуться на Грегора, увидел меж стволов и зарослей ее платье, а подойдя ближе, долго наблюдал за тем, как Урсула бродит у границы, что-то или кого-то высматривает в сокрытой кустами и деревьями глуби леса по эту сторону…

— Следите за мной? — неприветливо осведомилась Урсула, когда явившийся в лагерь майстер инквизитор прямо спросил, кого именно она ожидала увидеть.

— Работа такая, — отозвался Курт и повторил: — Так кого ты искала там?

— А то сами не понимаете… Грегора, ясное дело. Он прячется от отца, не хочет говорить с ним, да и ни с кем не хочет. Только поздно ночью тихонько пробирается в лагерь и спит, а потом опять убегает и бродит где-то целыми днями. Я ему еду оставляю утром, он ее забирает — и уходит, а поговорить с ним не успеваю — уж засыпаю, когда он возвращается.

— И ты думаешь, что уходит он к Пределу?

— Не знаю, — понуро качнула головой Урсула. — Я с ним мало говорила. Он сам не хочет говорить ни с кем, а я и не давлю. Думаю — пусть успокоится и обдумает все. Думаю — он сейчас решает, послушать ему отца или нет. И еще думаю, что он может пойти к Пределу, чтобы… ну, знаете, посмотреть на него еще раз, прислушаться к нему и к себе… Чтоб понять, что делать. И я боюсь, что он может из-за всего этого потерять голову и решиться зайти внутрь и посмотреть, наконец, вблизи на то, ради чего сюда пришел. Вот и хожу там…

— Видела его?

— Однажды. Он сидел на траве далеко отсюда, где метки редкие, а солдат совсем нет. Сидел, смотрел туда… Но внутрь входить не стал. Я нарочно подождала, посмотрела, что будет делать. Нет, внутрь не пошел. Встал и ушел в другую сторону, в лес.

— Как думаешь, зачем?

— Я думаю, он просто бродит по лесу, чтобы убить время. Чтобы день прошел, а его отец сюда ведь днем заглядывает, чтобы с ним снова поговорить… Может, и раздумывает там. Может, он все-таки решится и уедет домой. Я только боюсь, что он может захотеть пойти обоими путями сразу — подумает, мол, забегу недалеко внутрь, посмотрю, что да как, а потом и к отцу пойду, и поеду домой… А вы так и не поговорили с ним с тех пор, как его отец приехал?

— Нет, — качнул головой Курт, — увы. Сперва хотел дать ему время подумать, а уж потом разговаривать, но что-то он больно долго думает. За три дня можно решить судьбу государства, а не только свои отношения с родителем.

— Мальчишки… — тяжело вздохнула Урсула.

Курт не ответил. Можно было многое возразить, в том числе просветить матушку блюстительницу насчет явно идеализируемых ею девчонок, но сейчас на беседы о проблемах воспитания он был настроен всего менее.


Грегор и впрямь возвратился в лагерь уже почти ночью — в темноте, пытаясь пробраться как можно тише к жилищу неподалеку от местной «площади» — отведенного под кухарские нужды хорошо вытоптанного пятачка. Дважды он запнулся о корень, шепотом ругнувшись под нос, и вперед продвигался медленно, нащупывая дорогу. Выходит, от лагеря он забирался не так уж далеко, если ухитрялся найти обратный путь: и прошлая, и эта ночь были безоблачными, однако одно дело — почти открытое пространство здесь, а совсем другое — глухой лес…

Когда майстер инквизитор шагнул навстречу из темноты, парень подпрыгнул, издав сдавленный хрип, и схватился за сердце одной рукой, другой вцепившись в близстоящее деревце.

— Доброго вечера, Грегор, — шепотом пожелал Курт, и тот сипло выдохнул, едва не осевши наземь.

— Господи, — пробормотал он чуть слышно, тяжело переведя дыхание. — Нельзя же так… Я чуть Богу душу не отдал! Вы что тут делаете в это время, майстер Гессе?

— Догадки есть? — благожелательно осведомился Курт, и в слабом лунном свете стало видно, как окаменело лицо паломника. — Давай-ка отойдем в сторонку, не хочу разбудить кого-нибудь из твоих приятелей.

— Они не мои приятели, — привычно буркнул Грегор. — Может, завтра? Я спать очень хочу.

— Подозреваю, что завтра я тебя тут уже не застану. Как и сегодня, и вчера. Давай, Грегор, за мной, — повелел Курт и, не оглядываясь, двинулся прочь от безмолвных жилищ, к свободному от зарослей прилесью за пределами лагеря.

Харт-младший не сразу пошел следом, недовольно пыхтя и спотыкаясь, и наверняка сожалел о том, что сейчас, в темноте, не может попросту развернуться и самым обычным образом дать дёру. Курт остановился поодаль от лагеря, на открытом взгорке, огляделся и уселся на траву, постаравшись не подать виду, что правая нога протестующе заныла привычной, но от того не менее раздражающей болью. Грегор встал рядом, помялся, тоскливо обернувшись на кособокие жилища паломников, и с показным вздохом присел рядом.

— Вам чего? — не слишком обходительно спросил он. — Тоже будете давить, чтоб уехал с отцом?

— Тоже? А кто еще?

— Да все, — недовольно отозвался Грегор. — Урсула. Любовничек ее.

— Гейгер? Они любовники?

— А вы прям удивлены.

— Нет, но не думал, что это всем известно.

— Это и не известно, — возразил Грегор и, помедлив, нехотя добавил: — Это и мне не известно. Я так думаю. Ну а что еще тут может быть — она вдова, он вдовец, часто чем-то занимаются вместе, оба просто помешались на поиске путей в жизни и… Наверняка ж друг друга уже утешили пару раз.

— Тебя это раздражает?

— Меня раздражает, когда кто-то лезет в мои дела, — отрезал паломник. — Если бы мне были нужны советы, как разбираться с отцом, я бы пошел к священнику.

— А есть с чем разбираться? Помимо твоей тяги к исследованию странных мест?

— Вы это о чем? — хмуро уточнил Грегор, и Курт пожал плечами:

— Не знаю… Но довольно странно выглядел ваш разговор, который мне с моими сослужителями довелось столь внезапно застать. Я ошибусь, если предположу, что у тебя зуб на родителя?

— А если я скажу, что говорить об этом не желаю — мне что-то будет?

— Стало быть, я не ошибся, — кивнул Курт удовлетворенно. — Но в одном он все же был прав: что бы там ни было у тебя с ним, а мать стоило бы пожалеть. Ей-то сейчас каково, подумай. Отец хотя бы видит тебя и знает, что ты жив и здоров, хоть и слегка повернулся рассудком, а она сейчас пребывает в полном неведении и гадает, что с тобой, увидит ли тебя еще хоть раз…

— Это вы для того и пришли? — с подозрением уточнил Грегор. — Надавить на совесть и застыдить?

— Нет, но раз уж разговор о том зашел, почему б и не попытаться воззвать к совести. Это, знаешь ли, моя работа — пробуждать совесть в людях и склонять их к отказу от грешных деяний и помыслов. Быть может, все ж расскажешь, что у вас с отцом за collisio? Отчего ты прячешься вот уж третьи сутки?

— Это наше личное дело, — твердо сказал Грегор и, вздохнув, чуть мягче и спокойней договорил: — А прячусь, потому что проще так. Сами видели, ему ничего не объяснишь. Да еще Урсула прицепилась с этим же вот «пожалей родителей»…

— И на что ты надеешься? Что ему надоест здесь сидеть, он плюнет и уберется восвояси?

— Я с ним поговорю. Когда он поймет, что я настроен серьезно.

— Так все это, — Курт повел рукой вокруг, — исключительно demonstratio?

— Нет, — резко оборвал Грегор. — Здесь я не для того, чтобы родители побеспокоились дома и подумали, как без меня плохо, и прибежали просить вернуться. Это не связано. Просто отец всегда… — он запнулся, сухо кашлянув, помолчал и, тяжело выдохнув, продолжил: — Пара приятелей отца хотели вынудить его влезть в некрасивое дело, и я сейчас не только о законе сейчас говорю, а оно было… морально некрасивое. Я не хочу всю вину валить на него, я понимаю, что отец вообще не хотел в это вмешиваться и сделал все, чтобы отговорить приятелей от этой глупости, но не вышло, и ему и… еще нескольким друзьям пришлось влезть и разбираться… с тем, с чем они разбираться не хотели.

Харт-младший смолкнул, глядя в темноту у своих ног, и Курт тоже сидел безмолвно, не торопя и не задавая вопросов.

— И они разобрались, — продолжил паломник. — Но… Они разобрались только со своими проблемами. То есть… Отец с друзьями из того дела выкрутились, не дали взвалить его на себя и… в каком-то роде даже помешали тем приятелям провернуть то, что они хотели, но… Но отец не довел все до конца, хотя мог. Для этого пришлось бы напрячься чуть больше, а он не хочет.

— Как я понимаю, — осторожно заметил Курт, — он опасается, что если доводить до конца — это навредит его семье или ему самому?

— А не доведенное до конца — вредит другим, — решительно отозвался Грегор. — Людям, которые ни ко всей… этой компании, ни к делам, которые они… крутят… отношения не имеют вовсе. Это… Представьте, как будто бы отец набил полные погреба денег и зерна, уничтожил конкурентов, а в итоге — по всей Империи инфляция, голод, разруха, брат на брата, бунты и «долой Императора».

— Аналогию я понял, однако масштабы ты, полагаю, слегка преувеличил, — мягко заметил Курт. — А большие торговые сделки — они редко когда несут благо и процветание всем на свете.

— Да… — вяло отозвался тот и, снова кашлянув, неловко ёрзнул на месте, не сразу продолжив: — Но он бы мог что-то сделать. У меня… среди тех, кому потом будет плохо, есть… друзья, можно сказать. Но дело не только в этом, я считаю, что лицемерно и некрасиво втягивать в свои проблемы тех, кто никогда не хотел в них лезть, когда сам всю жизнь говорил, что не хочешь лезть в чьи-то проблемы. Я считаю, втянул — разберись. А он считает…

— …что надо убежать, — договорил Курт, когда тот снова умолк. — Об этом ты ему сказал, когда мы застали ваш разговор?

— Да, об этом. Мы с ним уже пытались говорить на эту тему прежде… то есть, это я пытался. Поссорились. Не один раз. И… И я ушел сюда. Но не потому что хотел, чтобы он бежал за мной и о чем-то просил, я просто решил, раз такое дело, раз он считает, что может делать что хочет, то и я могу. Без него и его советов.

— Надеюсь, ты-то сам не пойдешь стопами отца и не влезешь в глупости? — осведомился Курт, решив оставить в стороне тот факт, что отцовские советы юный философ отринул, однако скопленные отцом средства все же прихватил; возможно, Грегор счел это компенсацией морального вреда, невесело усмехнулся он про себя.

— В каком смысле? — нахмурился паломник, и Курт пояснил, кивнув через плечо на спящий лагерь:

— Урсула сказала, что видела тебя у границы Предела. Что ты сидел там на земле, больно уж внимательно за эту границу смотрел и явно думал о чем-то нехорошем. Надеюсь, не о том, как бы скрыться от разговора с родителем в пределах Предела?

— Конечно, нет! — фыркнул Грегор недовольно. — Сказал же, я с ним поговорю. Может, вот прямо завтра и поговорю, просто мне надо… продумать аргументы, понимаете. А у Предела я сижу, потому что так потом легче найти дорогу обратно к лагерю, когда начинает темнеть — иду вдоль меток, а потом сворачиваю направо, а тут уже пролесок и не заблудишься.

— Стало быть, у тебя не было мысли «я вошел туда однажды, со мной ничего не случилось, вдруг получится снова»?

— Нет, — твердо возразил Грегор. — Таких мыслей у меня точно не было… Майстер Гессе, это все, что вы хотели? Мне бы спать уйти…

— Еще пара вопросов, — ответил Курт, и паломник снова тяжело вздохнул. — Бродя тут ночами, ты ни с кем не сталкивался? В самом лагере или за его пределами?

— С кем-то посторонним? — непонимающе переспросил Грегор, и он кивнул:

— С посторонним. С кем-то из своих. С кем угодно из тех, кому в такое время полагается мирно спать, а не бродить по лесу, точно somnambulus.

— Нет… Точней, одного из детей как-то застукал под кустиком, но вряд ли вы это имели в виду. Он меня не заметил, дело свое доделал и ушел обратно спать.

— А до того, как явился твой отец и ты начал вот так блуждать в темноте? Скажем, накануне тех дней, когда пропадал кто-то из твоих соседей-паломников. Не было ли такого, что тебя будило что-то — голоса, шаги, шорохи?

— Я от шорохов не просыпаюсь, — с заметным сожалением и, кажется, даже смущением ответил Грегор. — Обычно я сплю так, что надо мною плясать можно… Нет, майстер Гессе, если вы о том, не замечал ли я, как и куда они уходили — нет, не видел и не слышал. О случившемся узнавал уж следующим днем, вместе со всеми.

— Жаль, весьма жаль, — вздохнул Курт и, упершись ладонью в землю, неспешно встал, чуть поморщившись от колкой боли в плече.

— А почему вы сказали «somnambulus»? — переспросил Грегор, поднявшись следом. — Просто образно, или вы думаете, что Предел однажды просто зовет кого-то, и он идет?

***
— А это любопытная идея, нам она в голову не приходила, — заметил Мартин, рассеянно вертя в руках уже и без того изрядно потрепанное письмо.

С ответом из архива Конгрегации снаряженный им солдат возвратился ранним утром, полчаса назад, и письмо было прочтено тут же, в присутствии бойца — на случай, если оного придется вновь гнать в дорогу с дополнительными вопросами, запросами или тревогой. Солдат, впрочем, был тут же отпущен, и Мартин с заметным разочарованием бросил послание на стол, усевшись рядом и дождавшись, пока ответ прочитают оба сослужителя.

— Чист, — констатировал очевидное фон Вегерхоф, и Курт уточнил, повторно пробежав глазами по ровным строчкам:

— По крайней мере, n. e. i[1145].

— Проверен, испытан… взвешен, измерен и признан невиновным, — подытожил Мартин. — Стало быть, даже если он и развлекается поеданием соседей по ночам, новую разновидность тварей в своем лице он на землю Империи не привез. Даже жаль. Было бы любопытно посмотреть…

— Человеколюбие, — нарочито одобрительно констатировал стриг. — Фамильная черта семейства Гессе. А что там notre jeune philosophe[1146]?

— Философствует, — пожал плечами Курт и изложил свою беседу с беглым отпрыском, постаравшись передать его довольно смятый рассказ как можно ближе к оригиналу.

— Идея любопытная, — согласился стриг, — однако в голову она никому из нас не пришла по вполне очевидной причине: никто из свидетелей не отмечал за Пределом подобного влияния на разум. И если можно допустить, что паломники скрыли от нас сей эффект, остаются еще господин граф, множество местных… да и мы с вами.

— Разве что он просыпается время от времени, — не слишком уверенно предположил Мартин, задумчиво сворачивая письмо из архива в трубку. — Предел спит, в обычное время виден и слышен только обладающим умениями expertus’ов, а потом однажды что-то щелкает внутри него и…

— Слишком сложно.

— Бывало и сложнее, и не только в твоей практике, — возразил он, и Курт полусогласно качнул головой, не ответив. — Впрочем, последний случай явно не имеет к этой версии отношения, это мы уже знаем достоверно, хотя окончательно сбрасывать в мусор идею философа я бы не стал.

— И в отчете бы ее отметил, — договорил фон Вегерхоф и многозначительно уставился на Курта. — Ты ведь пишешь отчеты по ходу дела, верно, Гессе?

— Как раз сегодня планировал заняться, — отозвался он не моргнув глазом. — Сразу после беседы с почтенным бауэром. Ad vocem[1147], кто-нибудь желает присутствовать?

Мартин кивнул, молча вскинув руку, а стриг подчеркнуто устало вздохнул:

— Я, с вашего позволения, mes amis[1148], отправлюсь в постель. Все же столько ночей в глухом лесу на отвратительно жесткой земле и дни, полные забот и трудов, вредно сказываются на моей тонкой натуре.

— К вопросу о снах и тонких натурах, — заметил Курт, когда они с Мартином вышли на узкую улочку Грайерца. — Ты с тех пор видел Альту снова?

— Да, — с заметным смятением кивнул тот. — Так и вижу каждую ночь. Мне может сниться что угодно — какая-нибудь бессвязная муть, что-то из происходившего за день, какие-то из моих версий происходящего или вовсе нечто, не связанное с текущими делами, но под утро всегда одно и то же. Вижу Альту, слышу ее — и просыпаюсь. Откровенно говоря… — Мартин помялся и неохотно докончил: — Откровенно говоря, начинаю опасаться за собственное благоразумие. Ежеминутно страшусь что-то сделать не так или втянуть всех нас в нечто неприятное своими выводами, или…

— А есть основания бояться?

— Я их не вижу. Но…

— Я тоже. Стало быть — не накручивай. Когда все это закончится, мы подумаем, как быть, подтянем Совет, expertus’ов и саму Альту, и разберемся, не пробудились ли в ней внезапно таланты, которых прежде не было. Думаю, если б ей было чего опасаться всерьез и она пыталась бы достучаться до тебя сознательно — эта женщина уже давно попросту взяла бы Фридриха за шиворот и заставила послать к тебе курьера с подробнейшим письмом. Быть может, и вовсе ничего нет, и твоя память лишь подбрасывает тебе знакомый образ в ответ на какую-то тайную мысль, которая гложет тебя настолько исподволь, что ты сам еще ее не осознал. Быть может — что угодно, посему просто будь осмотрителен, и все. В конце концов, в этом нет ничего нового: у тебя и без того такая жизнь и такая служба, осмотрительность — твой лучший друг.

— Паранойя же, нет? — усмехнулся Мартин, и он кивнул, улыбнувшись:

— Сфорца знал толк в друзьях.

— Я уже плохо его помню…

— Твое счастье, — хмыкнул Курт и, сощурившись на солнце, толкнул напарника локтем: — Гляди-ка, мы вовремя.

Впереди, через два дома от них, Харт-старший, хмурый и сосредоточенный, вышел из единственного трактирчика Грайерца и, не задерживаясь, решительно зашагал по узкой улочке городка. Мартин ускорил шаг, догоняя бауэра, и, не церемонясь, крикнул, перекрыв шум утренней улицы:

— Мориц Харт!

Тот вздрогнул, словно в спину ему вонзилась стрела, едва не подпрыгнул на месте и обернулся рывком, вскинув руки перед собою, точно ночной прохожий, повстречавший в темном переулке компанию неблагодушно настроенных гуляк и решивший продать свой кошелек подороже. Любопытно, подумал Курт, неспешно приближаясь и видя, как расслабляется отец философа, увидев, кто его окликнул. То ли торговля нынче дело опасное, то ли прошлое у Харта-старшего было увлекательное, но он точно не такой уж беззащитный тюфяк, каким мог бы показаться…

— Майстер Бекер, — кивнул тот, опустив руки, однако напряженность и угрюмость остались, лишь спрятавшись под маску учтивости. — Майстер Гессе.

— Хочешь поговорить с сыном? — поприветствовав его ответным кивком, спросил Курт, и бауэр вздохнул:

— Да уж который день пытаюсь. Прихожу в это их сборище — говорят, нету его, ушел, бродит где-то. Я подожду-подожду, да и ухожу. Прихожу чуть позже — снова нету. Один из них сказал, что Грегор вообще туда теперь только ночевать и приходит — видно, от меня прячется. Я уж пытался и в лесу его искать, и поздним вечером его перехватить, просидел до темноты, так и не дождался…

— Вчера дождался я. Не знаю, каков из меня проповедник, но сдается мне, я его убедил, что до второго пришествия так бегать нельзя, и сегодня Грегор обещал с вами поговорить. Надеюсь, не передумал с утра.

— Вот спасибо, майстер Гессе, — с чувством произнес Харт, прижав ладонь к груди. — От всего сердца благодарю.

— Рано еще, — улыбнулся он. — Вот если и впрямь не передумает…

— Это он может, да, — досадливо нахмурился бауэр. — Это ж такой своенравный мальчик был всегда, вы б только знали. Помнится, было ему лет этак десять, и втемяшилось ему в голову поймать лисенка. Представляете, лисенка. Живого, чтоб, значит, вырастить, как собаку. Зачем?! — вопросил он страдальчески и развел руками. — Не знаю. И Грегор объяснить не смог, хочу, и все тут. Забавно потому что. Представляете, забавно! Лису в дом! Так он еще и парочку своих приятелей на это подбил, и вот они пошли в лес мастерить силок, чтобы этого лисенка поймать. Месяц ходили проверять, каждый день. Я уж его и ругал, и затрещин пару раз отвесил, и запирал даже, потому как ну что ж такое — в лес детям одним, без присмотра? Ну и без толку. Все одно убегал. И чем дело кончилось? Наткнулись на кабанью мамку, еле ноги унесли. Но зато уж в лес долго еще не совался дальше опушки.

— Я смотрю, у него тяга к лесам с детства, — усмехнулся Мартин, и Харт мрачно буркнул:

— Да ко всему у него тяга, что в голову втемяшится. И всё поперек родительского слова, всегда! И вот видите, чем дело кончилось? Я уж ему навстречу пошел. Хочешь книжек — на тебе книжек. Хочешь в университет — иди в свой университет, хотя вот вы подумайте, господа дознаватели, единственный мужчина в семье — и не хочет продолжать отцово дело, ну как так-то! Но я уж стиснул зубы, ладно. Подумал еще, а вдруг и вправду толк выйдет, вдруг талант у мальчика, а талант — он же Господом дается свыше, и к чему я буду идти против воли Господней? А он вон как. Ему что отцова воля, что Божья — так, шелуха. Как в голову стукнет, так и делает.

— Зато уж если стукнет… — кивнул Мартин сочувствующе, и Харт подхватил:

— Вот-вот-вот, о чем и говорю, майстер Бекер! Если стукнуло — всё, ничем не вытравишь, пока сам не переболеет. Но университет этот его, это он много лет хотел, готовился, силы тратил, время, деньги… знаете, сколько книги стоят, майстер Гессе? Хотя вы-то уж знаете, да… Да я табун коней купить мог бы, если б его библиотеку продать! Да всех бы соседей купил с потрохами! Я уж думал — всё, вот остепенится парень, найдет свою стезю в жизни…

— К слову, о соседях, — заметил Курт, и бауэр смолк, глядя на него выжидающе. — Я заметил при первом еще вашем разговоре, что Грегор на тебя за что-то обижен, и попытался выяснить, с чего такой зуб на родного отца, который, как видно, всем его желаниям потакал. Не скажу, что он был совсем уж откровенен, однако кое-что рассказал.

— И что же? — с затаенным ожесточением спросил Харт. — Что ему на сей-то раз не так, кроме того, что я ему все, что думаю, сказал, когда он этот ваш Предел исследовать вознамерился?

— По его словам, в каком-то из своих торговых дел ты с приятелями подставил непричастных людей, — ответил Курт, видя, как в глазах бауэра плеснуло недоумение, тут же сменившееся пониманием и смятением. — Я не мытарь и не имперский дознаватель, это не мое дело, да и Грегор сказал, что ты не по своей воле в это влез… Собственно говоря, я не собирался от тебя допытываться, что там приключилось, просто хотел перед вашим с ним разговором поставить тебя в известность, что дело не лишь только в том, что ты не желал отпустить его к Пределу. Что-то ты в своем парне всерьез задел, Мориц.

— Это я знаю, — хмуро отозвался тот, отведя взгляд и вдруг утратив все свое многословие. — Грегор… мальчик хороший. И… ответственный, хоть и чудит временами. Как дело до чего-то нешуточного — тут-то он да, тут-то он свою душу и проявляет, а душа у него добрая.

— Даже слишком, как я вижу.

— В наши времена — это верно, майстер Гессе, — согласился Харт и, подумав, добавил: — Хотя оно и во все времена так было, даже вон и в Христовы…

— Люди не меняются, — согласился Курт и кивнул на выход из городка: — Не стану тебя задерживать больше, иди. Надеюсь, с утра Грегор своего решения не изменит, и беседа у вас наконец-то сложится.

— Экие страсти в крестьянском семействе, — тихо пробормотал Мартин, глядя вслед почтенному бауэру, когда тот, душевно распрощавшись, ушел. — Не во всяком благородном доме такие увидишь… Ты услышал от него, что хотел?

— А ты?

— Не знаю, — помедлив, ответил Мартин. — Подводя итог всем нашим прежним попыткам его разговорить, я бы сделал вывод, что никаких странностей за Грегором его отец ни в детстве, ни в юности не отмечал — если, разумеется, ничего не скрывает либо сам парень, либо Харт. Зато отмечал ослиное упрямство и ангельскую душу. И любовь к экспериментам.

— И нелюбовь к капусте и торговле.

— Да, вручать дело папаше явно придется кому-то из дочкиных мужей… Должен заметить, хоть люди, по твоему убеждению, и не меняются, однако времена меняются определенно. Всего-то лет десять назад такая терпимость состоятельного крестьянина к желанию единственного наследника вот так все бросить и уйти в город — была чем-то исключительным. Уходили со скандалами, криками, руганью и отлучением от родного очага. Встречался мне в Эрфуртском университете преподаватель, доктор права, уважаемый студентами и даже пфальцграфом, автор пары трудов — из таких вот выучившихся крестьян. Что ты думаешь, отец его до самой смерти так и не впустил в дом и едва ли не проклял за предательство семьи. Что таким сыном стоит гордиться, так и не принял и не понял.

— Времена меняются, — согласился Курт, — а люди — нет. Отойди вглубь Империи, в какую-нибудь глухую деревеньку, так там этого твоего профессора еще и дубинками бы забили насмерть за колдовство, потому что он умеет сделать порох.

— При том, что сами наверняка чудят по мелочи, — усмехнулся Мартин, — но то ж, как водится, «совсем другое дело». Молока оставить кобольду — это ж не ересь, традиция. Крысиный помет кинуть в очаг от порчи — не колдовство, обычай. Мужу месячной кровью подошвы измазать или после причастия ему в похлебку поплевать, чтоб не изменял — тоже ничего страшного и совсем не еретично. А вот порох — да, порох это дьявольское наущение.

— Да… — задумчиво проронил Курт и, развернувшись на месте, потянул Мартина за локоть. — Давай-ка вернемся в дом.

— Что такое? — торопливо зашагав следом, переспросил тот. — Случилось что-то? Или что-то придумал?

— Ты ведь отчеты, в отличие от безалаберного меня, пишешь исправно, так?

— Они мне самому не раз помогали, и потом меньше писать — когда расследование уже окончено. Да и ты сам не раз убеждался — еще неизвестно, будет ли оно закончено и не придется ли кому-то его доследовать, исходя из отчетов покойного следователя…

— Да-да, отчеты — не бесполезная вещь, не спорю, признаю, каюсь, — оборвал его Курт, — и мне честно и искренне совестно за мою беспечность. Среди твоих записей есть и отдельный список всех пропавших, так? Ты ведь пытался высчитать периодичность исчезновений, стало быть, у тебя эти расчеты сохранились?

— Да, лежат отдельным документом.

— Отлично, — кивнул он, нетерпеливо рванув на себя дверь жилища матушки Лессар. — Неси.

На стол, сдвинув еще стоящие после завтрака тарелки в стороны, Мартин выложил кипу аккуратно исписанной бумаги, уверенно заглянул в середину стопки и выдернул один лист, отложив его в сторону. Однако майстер Бекер и впрямь к делу написания отчетов подходит ответственно, с невольным уважением подумал Курт, усевшись и пододвинув лист с расчетами к себе. Не то что некоторые…

— Что конкретно ты ищешь? — спросил Мартин, когда минута прошла в молчании, и он кивнул на бумагу в руке:

— Здесь все или только те, о ком точно известно, что в Предел они не уходили?

— Все, кого не видели исчезающим или хотя бы входящим в Предел, — уточнил тот и повторил: — Что мы ищем?

— Исчезновения, между которыми прошло около месяца. Двадцать семь-восемь дней, тридцать, тридцать два, около того. Садись, — кивком указав на табурет рядом, поторопил Курт. — Два глаза хорошо, а четыре — больше.


(обратно)

Глава 18


Община паломников просыпалась еще раньше Грайерца — сколь бы ранним утром кто-то из господ дознавателей ни приходил сюда, обитель искателей истины всегда бодрствовала. В последние же дни, казалось, лагерь не спал вовсе, лишь затаивался на время ночи, как сторожевой пес, готовый встряхнуться и ринуться навстречу новому дню со всеми его неприятностями вроде инквизиторов, донимающих одними и теми же вопросами всех без разбору.

Сегодня все было как прежде, однако едва заметных, но ощутимых перемен не заметить было нельзя, точно какая-то натянутая струна вдруг расслабилась и перестала звенеть от напряжения, давя на нервы. Сегодня, по свидетельству одного из паломников, Грегор Харт не улизнул из лагеря с наступлением утра: проснувшись и приняв трапезу вместе со всеми, он уселся на траву подле дороги, ведущей к городу, и пребывал там до тех пор, пока не явился его отец, после чего поднялся, перебросился с ним парой слов, и оба удалились, обсуждая что-то меж собою.

— Мы все рады, — не скрывая удовольствия пояснила Урсула, этим утром тоже не покидавшая пределов лагеря. — Уж больно изменился Грегор с его приездом, стал такой раздражительный, хмурый… Слепому видно, что с отцом он поругался, когда сюда уехал, и нам очень не хотелось, чтобы тут, в этом тихом месте, кто-то учинил склоку. Да и за Грегора переживали очень. Он ведь хороший мальчик, уж не знаю, за что отец на него так зол, но не думаю, что Грегор мог что-то серьезное натворить.

— Я с ним говорил вчера, — отмахнулся Курт. — Ничего серьезного у них не стряслось, обыкновенная семейная ссора, как то бывает у отцов с сыновьями. Особенно когда сыновья мнят, что сами лучше знают, что делать и как.

— Ох как я это понимаю… — сокрушенно качнула головой Урсула. — Уж поверьте… А вы, я вижу, один сегодня, майстер Гессе? — она невесело усмехнулась. — Допросов сегодня не будет? Пришли, чтоб убедиться, что у Грегора с отцом все хорошо?

Курт ответил не сразу; огляделся, видя, как смотрят в их сторону обитатели лагеря, неумело делая вид, что увлечены своими делами, и, наконец, кивнул в сторону:

— Пойдем-ка прогуляемся. А то под взглядами твоих приятелей я себя чувствую, будто лицедей на подмостках.

— Ох, майстер инквизитор, — усмехнулась Урсула, развернувшись и пойдя рядом с ним, — а уж я-то как… Знаете, что меня уж спрашивают? Не со своим ли интересом вы ко мне приходите. Да-да, — улыбнулась она, когда Курт удивленно поднял брови. — Видят, наверно, что мы говорим с вами спокойно, что вы передо мною факелами не размахиваете, я вот улыбаюсь с вами, ну и… Думают всякое.

— А Йенс? — уточнил Курт, обогнув крайний домишко и медленно двинувшись от лагеря прочь, и она непонимающе переспросила:

— Йенс? Гейгер? А что он?

— Он тоже это спрашивает?

— Вот и вы туда же, — вздохнула Урсула укоризненно. — Неужто никак в голове ни у кого не лежит, что одинокая вдова может просто говорить с мужчиной, просто молиться вместе, просто так же, как он, искать путь в жизни? Просто, так же, как с любым другим человеком, как с ребенком, стариком, как с женщиной?

— Бывает, — кивнул Курт, свернув на тропинку, ведущую к дороге в Грайерц, — однако искать обыкновенно легче вдвоем. Да и судьбою вы схожи, уж прости за болезненное напоминание, а похожие люди часто тянутся друг к другу.

— И мы тянемся, да. Но без вот этого вот, что вы себе там придумали, майстер Гессе. Не верите? Думаете, не бывает так?

— Отчего же, мне и такое встречалось. Был у меня в первые годы службы напарник, который еще в бытность свою вне Конгрегации остался без семьи… Тот вообще всех любил — и женщин, и стариков, и, сдается мне, распоследнего еретика с парой дюжин смертей на совести.

— «Был»?..

— Что?.. А, нет, — улыбнулся Курт, пнув попавшийся под ногу ком ссохшейся земли, и бросил взгляд вдаль, на убегающую к Грайерцу изогнутую ленту дороги. — Он не погиб. Просто теперь не служим вместе… Он все тщился научить меня человеколюбию; должен сказать, безуспешно.

— Почему?

— Люди существа в большинстве своем гадкие, — пожал плечами он. — Двуличные. Подлые. Жестокие. Случаются, само собою, и праведники, но те порой еще хуже. Знаешь, как говорят — если в семье есть один праведник, остальные становятся мучениками.

— Люди… всякие бывают, — помедлив, отозвалась Урсула. — Такова наша греховная природа, все чаще мы именно ей и поддаемся, ведь это куда легче и приятней, а докопаться до глубин души, в которой спрятано то, что Господь туда вложил — это работа. Тяжелая, как ров копать. Понятно, что это мало кому хочется. Но я в людей верю, майстер инквизитор. Господь Иисус в нас поверил, иначе не шел бы на крестную смерть, ведь так? Как тогда можно не верить нам самим? Тогда мы пойдем против веры самого Господа.

— Интересный аргумент, — серьезно заметил Курт. — Надо будет взять на вооружение. А то, знаешь ли, порой и впрямь смотрю вокруг — и думаю, что самая тупая корова вон в том стаде заслуживает большей Господней милости, чем самый разумный из людей. Корова не лжет, подлостей соседке не подстраивает, политических войн не начинает, жует себе потихоньку и молчит. Не творит добра, но хоть не делает зла. При моей службе даже такое — редкость.

— Вы потому и видите во всех нас злонравных еретиков? — улыбнулась Урсула, и он хмыкнул:

— Знаешь ли, большинство еретиков и даже малефиков, что мне встречались, злонравными себя не считали. Тех, кто творил зло и понимал это, кто творил его осознанно — из ожесточенности или политических резонов, или в борьбе за что-то или против кого-то, а тем паче тех, кто просто наслаждался творимым — тех были единицы. Остальные искренне мнили себя носителями добра и истины… или ее искателями. А что на пути этого искания после них остаются людские страдания, разрушения или трупы, так то само вышло, они не хотели. Или жертвы их исканий нехитро списывались — как, бывает, торговцы списывают порченый товар, так они списывали порченых людей.

— Незавидная у вас служба, майстер инквизитор. Этак можно ведь всю душу растратить.

— С кем-то так и случается, — кивнул Курт. — Одни болеют душой за всех и каждого и в итоге оставляют службу, уходят куда-нибудь в архив, а то и в монастырь, другие… Другие высыхают, как старое дерево, и их уж ничем не проймешь.

— А вы — из каких?

— Хотелось бы сказать, что из первых, просто до монастыря еще не дозрел, это было бы красиво и возвышенно, но не могу.

— Так вас, стало быть, не проймешь? — уточнила Урсула и, вдруг встав на месте, сделала два шага назад.

Курт остановился тоже, медленно развернувшись к ней, и та отступила еще на шаг.

— Куда мы идем? — спросила она тихо и, не услышав ответа, повторила сухо и жестко: — Куда мы идем и о чем вы хотели говорить, когда позвали меня сюда?

— Об истине, — не пытаясь приблизиться, отозвался Курт ровно. — О душе. Ты, помнится, сказала, что не видишь в подобных разговорах ничего странного.

— Почему здесь?

— А почему нет?

— Действительно, — кивнула Урсула, чуть опустив голову, глубоко вздохнула и медленно сжала кулаки.

Все произошло в какой-то миг, а быть может, и меньше. Это было похоже на то, как когда-то он видел вблизи вспышку молнии — вот что-то случилось за долю мгновения, и вот уже все кончилось, а память, мысль все еще торопливо рисует картину того, что уже миновало, подсказывая ошалевшему разуму, что он пропустил.

Образ женщины напротив содрогнулся, будто прежде он видел ее под ровной гладью воды, и вдруг кто-то бросил незримый камень, и волны скорыми кругами устремились прочь.

Воздух вокруг низко зазвенел, будто став вдруг не невесомым и бесплотным, а тугим, упругим, как растянутая membrana огромной литавры.

Урсула распрямилась, вскинув голову, разжав пальцы, стиснутые в кулаки, и точно бы оттолкнула нечто вперед, от себя, к человеку напротив.

И вот тогда пришли они — боль и темнота. В глазах полыхнуло мраком, сокрывшим собою фигуру женщины, небо, лес вдали и весь мир, и тело огненной резью скрутило от макушки до ног, словно кто-то стиснул его в кулаке и попытался выжать, как перезрелое яблоко, вывернуть наизнанку, исказить. Дыхание остановилось — разом, как влетевшая в стену телега, спущенная с холма.

Он, кажется, попытался вскинуть руки. Но где его руки — Курт не понимал и не чувствовал, как не понимал и не знал, цело ли еще его тело или разум витает уже сам по себе, над ним, разорванным в клочья…

Руки…

Рука. Запястье правой руки — вот что еще подсказала память. Когда поколебался в глазах образ колдуньи, когда удар ее лишь начал набирать силу — тогда что-то вспыхнуло там, словно пламя, но это пламя — не обожгло, не ошпарило болью, а будто бы облекло тело плотным покровом, панцирем, броней…

Она, кажется, что-то сказала или крикнула. А может, это просто громовой набат и звон в ушах перекатился волной.

В груди сжалось сердце, как смятый ладонью бумажный лист, через долю мгновения заколотившись бешено и неистово, во тьме перед взором зажглись разноцветные мелкие звезды, мир вокруг отступил за пределы этой тьмы, пытаясь уйти дальше и дальше, выталкивая застывший человеческий разум прочь, в небытие. Набат и звон слились в единый гул, оглушающий и тяжелый, в голове что-то взорвалось, и мир сгинул.

Мира не было, кажется, вечность. Была пустота, беспросветная, непроницаемая… И это было почти прекрасно. В этой пустоте было легко и беззаботно, в этом упоительном безмыслии можно было просто быть, ни о чем не тревожась…

Без-мыслие… Без мыслей. Мысли. Тревоги. Что это значит? Откуда это?..

Мысли…

Мысли всколыхнули пелену мрака, обратив его сумраком, уже не таким плотным, уже рассеянным и сквозистым, как дым, и в блаженство небытия снова ворвалась боль.

Боль в груди — первое, что пришло вместе с реальностью. Давящая, пульсирующая, будто огромный камень сжимался и снова вспухал там, за ребрами. Плечи… У этого тела есть плечи, и они болят. Есть спина, и в нее отдается резкая и жгучая, как молния, боль. Есть руки, есть ноги, есть внутренности, и все это ноет, ломит, трещит по швам, как старый мешок…

«Хорошо. Больно — значит, живой. Не спать, курсант!»…

Это откуда?..

Что-то из прошлого… У этого тела было прошлое?..

«Продышался, Гессе? Отлично. Встать и бегом!»…

Да ты издеваешься, Альфред…

Альфред?.. Гессе?.. Кто это?..

«Что это было?» — «Четки отца Юргена»…

«Они намолены, аж светятся. Ты их получил от того, кто их носил не ради красоты… Предсмертное благословение против предсмертного проклятья. Поглядишь, что будет сильней»…

Рука, правая рука… Броня, облекшая тело…

Тело лежит на земле, на удивление спокойно сообщил выглянувший из блаженной пустоты рассудок. У тела оказались глаза (тоже болят, услужливо подсказало оно), а перед глазами — высокое небо, ясное, неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нему редкими облаками. Так тихо, спокойно и торжественно… Точно похоронная процессия, заметил до боли знакомый голос в мыслях, и если ты не пошевелишься, Гессе, это будут твои похороны, встать!

Гессе.

Точно. Гессе — это он. Это его тело лежит на земле. Курт Гессе, инквизитор первого ранга, агент Совета Конгрегации.

В голове тоже взорвалась вспышка боли, и всё вдруг встало на место.

Небо — это небо над Грайерцем. Грайерц, лес, Предел, Урсула…

Курт тяжело выдохнул сквозь зубы, снова вдохнул и услышал свой хрип, похожий на последнюю попытку повешенного втиснуть хоть немного воздуха в пережатую веревкой глотку. Собравшись, как перед прыжком, он с усилием перевернул себя на бок, видя теперь и утоптанную дорогу перед глазами, и опрокинутый на сторону лес, и свои руки в пыльных перчатках.

Руки уперлись в землю и медленно приподняли тело над дорогой.

Так. Уже хорошо. Встать…

Колени согнулись, усадив тело, мир перед глазами закувыркался колесом, к горлу подступила тошнота, и до слуха донесся еще один хриплый вдох.

Вдох. Выдох.

Еще раз. Хорошо. Еще раз…

Колесо завращалось медленней, тише, неспешно останавливаясь и все более придавая миру то положение, что ему определил Создатель: земля внизу, небо вверху, неподвижные, незыблемые, как законы мироздания. Мир стал четче, материальней, ощутимей, и собственное тело перестало быть сплошным комком боли, теперь уже можно было разложить ее на части и понять, что руки и ноги болят чуть меньше, голова — чуть больше, но сильней всего та боль, что поселилась в груди, словно сердце разорвали надвое, а потом слепили как придется и принудили биться дальше, истекая кровью. Кровь, казалось, текла по жилам, как мёд — густая и вязкая, похожая на болотную тину.

Ноги напряглись, медленно распрямились — и колени подогнулись снова, не удержав тело, ставшее вдруг тяжелым и будто чужим. Чужим… Словно кто-то стиснул его в кулаке и попытался выжать, как перезрелое яблоко, вывернуть наизнанку, исказить…

Курт опустил взгляд на руки, лежащие на коленях, и сжал в кулаке старые деревянные четки, все так же висящие на правом запястье. Невидимая броня, отразившая основной удар колдуньи, видимо, все же не оберегла всецело — Бог знает, почему, да и не это важно сейчас. Важно встать и не дать смертному изношенному телу закончить начатое малефичкой…

— Гессе!

Значит, я сижу спиной к городу, зачем-то отметил Курт, когда фон Вегерхоф возник из-за плеча и бухнулся коленями в пыль, заглянув ему в лицо.

— Жив? Слышишь меня, видишь?

— Да.

Это короткое слово едва выбралось на поверхность из сжатой болью груди, прорвавшись сквозь горло, как сквозь тесный овраг, заросший терновником. За спиной стрига возник Мартин — запыхавшийся и встревоженный, и когда Курт поднял голову, тот вдруг отступил на полшага и побледнел.

— Так плохо? — с усилием уточнил он.

Фон Вегерхоф, помедлив, молча взял его за руку, приподнял рукав фельдрока и оттянул край перчатки. Курт опустил взгляд. Сквозь кожу руки проступали вены, вздувшиеся и узловатые, как у глубокого старика, но не синеватые, а темно-серые, будто заполненные грязью или разбавленными чернилами. Стало быть, лицо должно глядеться и того краше…

— Ох Матерь Божья!

Бенедикт фон Нойбауэр и четверо его бойцов застыли рядом, глядя на майстера инквизитора с изумлением, опаской, сомнением… Но не со страхом. Хорошо. Молодцы. Не напрасно едят хлеб на конгрегатской службе…

Мартин бросил взгляд на четки, зажатые в его пальцах, и убрал ладонь с рукояти меча.

— Все-таки Урсула? — спросил он, приблизившись и присев рядом на корточки, Курт кивнул и застонал от нового всплеска тошноты.

— Мне надо к отцу Конраду, — сквозь зубы выдавил он, переведя дыхание.

— Мне все-таки кажется, что отходную планировать рановато, — заметил стриг напряженно, и он повторил, с трудом проталкивая слова сквозь боль в горле:

— Срочно. Причастие. Урсула… Она не бьет, она изменяет.

— Понял, — кивнул стриг; подставив плечо, фон Вегерхоф закинул руку Курта себе на шею и осторожно встал, подняв его на ноги.

— Господин фон Нойбауэр, — позвал Мартин, подхватив его с другой стороны. — Вы и ваши люди — в лагерь паломников. Женщина по имени Урсула — опасная малефичка, не пытайтесь задержать. Если она все еще там, что вряд ли, и если будет возможность — стреляйте издали, желательно в голову. Одного из ваших — за подмогой, пусть уходят солдаты из оцепления, в нем уже нет смысла. Окружить лагерь. Все его обитатели — предварительно обвиняются в ереси и соучастии в покушении на инквизитора. Все лишены права покидать лагерь. Без веских поводов силу не применять, но спуску не давать. Ждать дальнейших указаний.

— Да, майстер Бекер, — откликнулся рыцарь, молча кивнул одному из своих людей, и тот, отозвавшись таким же молчаливым кивком, бегом припустил к лесу.

— Дай-ка, — отодвинув Мартина в сторону, велел стриг, перехватил у него Курта и двинулся к Грайерцу. — Но будет быстрее, если я тебя донесу.

— Чтоб потом местные рассказывали, — с усилием возразил он, — как хлипкий мальчишка-помощник нес великовозрастного инквизитора на руках, точно девчонку?

— Ты вот-вот отдашь Богу душу, не время для конспирации.

— Я сдохну, и мне будет все равно, а вам тут еще работать. Просто не дай мне упасть. Я дойду.

— Уж будь любезен, — раздраженно пробормотал фон Вегерхоф, торопливо шагая и стараясь не столько вести его, сколько почти нести, удерживая одной рукой. — Иначе наплюю на все и закину на плечо, как куль.

Курт не ответил — тупая боль в груди вдруг вспыхнула резью, в голове на миг снова потемнело, ноги подогнулись, он споткнулся и не упал лишь потому, что повис на стриге, едва не потеряв сознание.

— Non, non, non, enfoire![1149] — зло прикрикнул тот, подхватив его второй рукой и ускорив шаг. — Quel tas de merde![1150] Не вздумай кончиться на этой дороге, Гессе!

— В порядке, — хрипло возразил он, пытаясь переставлять ноги вслепую, и стриг отозвался нечленораздельным шипением, в котором Курт разобрал лишь «merde[1151]» и «fils de pute[1152]».

— Сделаем так, — решительно произнес Мартин. — От меня все равно никакого толку, посему я бегу в церковь и беру святого отца за шиворот. Пусть хватает дорожный набор и идет вам навстречу. Сэкономит какие-то минуты, но уж хоть что-то.

— Полный набор, extrema unctio[1153], — добавил Курт, с трудом шевеля онемевшими губами. — Ибо как знать.

— Cours[1154], — коротко бросил фон Вегерхоф, тоже ускорив шаг, и зло повторил: — Не вздумай, Гессе.

Он не ответил — на слова сил не оставалось, последних резервов организма хватало лишь на то, чтобы двигать ногами, уже почти не чувствуя ни их, ни подпирающего плеча стрига, зато четко ощущалась вновь надвигающаяся темнота, мягкая, убаюкивающая… В ней была тишина. Покой. Безмятежность. Темнота обнимала кротко и бережно, заглушая боль в теле и скачущие мысли, заграждая собою мир со всей его скорбью, заботами и тревогами…

— Не спать!

Курт вздрогнул и разлепил глаза, рывком вскинув голову, и сквозь вспыхнувшие от боли звезды попытался обернуться на голос наставника, которого быть здесь не могло и не должно было. Темнота рухнула обрубленным занавесом, вновь явив мир, солнце, небо, дорогу под ногами… В паре сотен шагов виделись холм и дома Грайерца, хотя прошло, казалось, лишь два-три мгновения с того момента, как он позволил себе закрыть глаза, и до того, как голос Хауэра выдернул его из небытия. Впереди, уже хорошо различимые на серой ленте дороги, спешили навстречу двое — Мартин и долговязый тощий человек в мешком висящем на нем одеянии священника и с дорожной сумкой.

— Еще полдюжины шагов, — мягко, словно ребенку, сказал фон Вегерхоф. — Не спи, ради всего святого, и держись за эту сторону бытия, Гессе, если надо — зубами, я знаю, ты умеешь. Мой лимит на мертвых напарников на эту половину века исчерпан, и лично я настроен отравлять себе жизнь твоим обществом еще хотя бы лет двадцать.

— А довольно живописное местечко для могилы, должен сказать, — тяжело ворочая языком, отозвался он и, видя, что буквально бегущий отец Конрад почти рядом, повелел: — Давай на обочину.


(обратно)

Глава 19


Академия святого Макария, 1401 a.D.


— Ты смогла бы повторить то, что сделала с этим человеком?

— С Каспаром?

Альта сидит на массивном, слишком большом для нее табурете, он не слишком удобный, зато она может болтать ногами, не достающими до пола. Хоть какое-то развлечение.

— Мама говорит, что такое делать нельзя.

— Но в тот раз ведь было можно.

— Мама говорит, что тогда другой случай. Он мог убить меня и собирался убить маму, папу и того беднягу, который им помогал меня найти.

— То есть, если ты будешь считать, что твоей жизни или жизни близких угрожает опасность, ты это сделаешь?

— Сначала надо убедиться, что правда опасность, а мне не кажется так.

— Это тоже мама говорит?

— Ага.

— Твоя мама для тебя большой авторитет, да?

— Чего?

— Ты ее слушаешься и считаешь всегда правой или почти всегда. Это значит «авторитет».

— Ну… — Альта на мгновение замирает, потом ерзает на табуретке, задумчиво почесывая нос, находит позу поудобнее и снова начинает болтать ногами. — Нет, не всегда. Вот мама, например, мне соврала, что папы нет, значит, не всегда она права.

— Соврала? — голос одного из трех людей за столом искренне удивленный. — Мне казалось, она считала его погибшим, разве нет?

— Мама мне все рассказала, как было на самом деле. Она боялась, что из-за своей службы папа меня втянет в неприятности, потому что у него много врагов, и может случиться вот такое, как случилось с Каспаром. Поэтому когда папа уехал, мама не искала его и не рассказывала про меня, и мне про него сказала, что он умер.

— Ты из-за этого на маму обиделась?

— Да, сначала, немножко. Мы чуть-чуть поругались.

— Чуть-чуть?

— Ну… Она мне объяснила, что хотела меня защитить. И вот она была права, такое и правда случилось, потому что Каспар узнал, кто у меня папа, и захотел ему напакостить. Я все равно сказала ей, что зря так, но теперь не обижаюсь.

— А ты довольно рассудительная для девятилетней девочки.

— Мама тоже так часто говорит. Мне кажется, ей это не нравится.

— Почему тебе так кажется?

— Ну… Она так всегда это говорила, знаете, таким голосом — «Вся в отца!». Недовольно так.

От стола с тремя людьми доносится тихий смешок, и сидящий посередине отец Бруно кивает:

— Да, мы ее понимаем.

— А почему?

— Это немного… мешает, когда все решения принимает один только разум, без чувств. Разве нет?

Альта хмурится.

— Кому мешает? Как это может мешать?

— Вся в отца… — доносится чуть слышный шепот, и снова такая же тихая усмешка.

***
— Так выглядит твоя «защита», да?

Мама и папа говорят за тонкой перегородкой, которая делит комнату пополам. Там, в той половине, где дверь, стоит мамина постель, а узкая лежанка Альты здесь, в закутке с крохотным окном. Сейчас поздно, уже почти совсем ночь, и оба думают, что она спит. Надо только дышать тихо-тихо и свернуться вовнурь, чтобы мама не учуяла и не догадалась, а папа не догадается. Мартин говорит, что он самый хитрый, внимательный и самый умный инквизитор во всей стране, но этого мало, чтобы распознать бодрствующего человека, который лежит за стенкой с закрытыми глазами, не шевелится и тихонько ровно дышит…

— Нас допрашивают. Альту допрашивают! Как какую-то преступницу!

— Знаю, как это звучит, но это для вашего же блага.

Мама явно сильно расстроена. А по папиному голосу слышно, что он оправдывается. Мартин говорит, что папа ничего не боится, но Альте кажется, что он боится говорить с мамой и с ней. Его тогда так становится жалко. Он точно ничего плохого не хочет, неужели мама не чувствует? Не может быть. Должна чувствовать. Тогда зачем она так говорит?

— «Вас этому учили», да? Вот так врать, глядя в глаза?

— Послушай, Готтер, ну неужели ты всерьез считаешь, что я желаю вам обеим зла? Просто подумай: она была с Каспаром не одну неделю. Понимаешь, что это может значить?

Мама не отвечает, но слышно, как она недовольно сопит.

— Открою тебе служебный секрет. Из допросов Каспара стало известно об одном способе внедрения агентов, которым пользуется он сам и его сообщники, это называется «спящий агент». Что такое обычный агент — ты ведь понимаешь?

— Тот инквизитор в Бамберге.

— Да. А спящий — это человек, которого обработали как следует и либо перетянули на свою сторону, либо внушили ему что-то помимо его воли, а потом как бы закрыли эту часть его памяти от него самого. И до определенного момента он ведет себя, как обычно, живет, как обычно, но вдруг в один прекрасный день в его голове что-то щелкает — и все меняется.

— То есть, ты все-таки считаешь, что Каспар сделал из Альты малефичку, и она ему поддалась?!

— Не злись. Ты злишься и меня не слушаешь. Нет, я думаю иначе. Точнее, я так не думаю, просто такая опасность есть. Она ведь еще ребенок, Готтер. Альта очень умная и сильная девочка, но все-таки такие переживания, испуг, и детский разум… Сама понимаешь. Еще не окрепший и податливый. Каспар умеет заставить делать то, что ему нужно, не особенно интересуясь желаниями своей жертвы, я это знаю по себе, испытал когда-то. И кто знает, не спит ли где-то в глубине рассудка Альты пороховой бочонок с тлеющим фитилем? И когда он рванет, даже сама Альта не будет понимать, что происходит, почему и зачем она делает то, что делает.

Альта открывает глаза и тут же снова зажмуривается, внимательно следя за тем, чтобы дыхание оставалось ровным, чтобы вся она оставалась свернутой в себя…

Ничего себе, весело. Это как же так, у нее в голове может сидеть какая-то дрянь, внушенная тем противным мужиком, и с этим ничего нельзя сделать? Надо вспомнить все подозрительные разговоры с ним, все подозрительные моменты… Но папа говорит, что эту часть памяти скрывают. Значит, она сейчас может и не помнить, что такие подозрительные разговоры были, вот говорили с Каспаром про невкусную кашу — раз, и выпал кусок памяти, а в это время он ей, может, внушил всех убить или сделать еще какую-то гадость…

— Я не говорю, что так есть, Готтер. Но раз уж мы узнали, что такая возможность существует — надо это проверить. Убедиться. А кроме того, Альта не обычный ребенок, и нашим надо понять, что с ней делать.

— То есть?!

Голос у мамы уже не раздраженный, а злой. По-настоящему злой. Интересно, а вот когда она злится, папа перестает ее бояться… Хотя должно быть наоборот же. Он странный…

— Девочки в Макарии никогда не воспитывались. Точнее, не воспитывались здесь, в основной обители, для них есть отдельное место, со своими наставницами, и там все немного не так, там свои тонкости. Но воспитываются они как правило с младенчества или совсем малых лет, да и девочки это самые обычные, даже если одаренные, а Альта при твоем воспитании — уже слишком… сложившаяся, слишком самостоятельна, уже слишком уникальна, и это было бы жаль в ней убить неверным подходом. С ней говорят в том числе и для этого — чтобы понять, чтобы увидеть особенности, привычки, склонности, возможности, увидеть, быть может, какие-то зазоры, над которыми надо будет поработать — и нам, и ей.

Вот что… Наверное, они все время спрашивают, сумеет ли она повторить удар, чтобы узнать, может ли это получиться вдруг, без ее желания… Боятся, ясное дело. Мама предупреждала, что будут бояться.

— Готтер, все будет хорошо. Просто надо пережить это время ради блага всех, в первую очередь — Альты.

Тишина. Тишина…

— Всё будет хорошо.

Тишина…

— Не надо, Курт.

Тишина…

— Ладно.

Тишина…

— Просто… — мама кажется смущенной, это странно. — Мне не нравится, как это происходит.

— Кхм… А вот это было неожиданно.

Голос у папы растерянный и обиженный… О чем это они?

— Нет-нет, не в этом смысле! Я… Просто это всегда случается как-то… не так. В первый раз — по необходимости, а второй — я сама до сих пор не понимаю, не уверена, почему это сделала. Не уверена, что это не было попыткой на тебя надавить и влезть к тебе в душу.

— А сейчас не уверена, что туда не лезу я?

— Я не знаю.

— А если я просто скажу, что это не так?

Тишина. Тишина…

— Курт, прекрати, щекотно.

— А так?

Тихий смешок.

— Курт!

— А так?

Тишина и какие-то шорохи… Вздох…

Ой, вот они о чем! Фу.

Альта отворачивается к стене, натягивает одеяло на голову и закрывает им ухо.

***
— Драсьти.

— Здравствуй, Альта. Проходи.

Сегодня напротив стола с тремя инквизиторами — два табурета, а не один, и подле второго стоит незнакомый человек. Немолодой, низкорослый, тощий, похожий на сухой сорняк, и исходящей от него силой заполняет всю комнату…

Альта делает еще шаг, закрывает за собой дверь и останавливается.

— Не бойся, проходи.

— Я и не боюсь.

Она продолжает стоять на месте, рассматривая человека у табурета. Лицо недружелюбное и какое-то помятое, взгляд задумчивый…

— Альта.

Отец Бруно бросает быстрый взгляд на незнакомца, медлит и продолжает:

— Ты помнишь, кто такие expertus’ы? Мы с твоим папой тебе рассказывали.

Она молча кивает.

— Это один из них. Ничего плохого он тебе не сделает, нам просто надо, чтобы ты еще раз ответила на вопросы, даже на те, на которые уже отвечала, но теперь — во время ответов позволив ему на тебя посмотреть. Понимаешь? Знаю, что это просьба неприятная, никто не любит пускать незнакомых людей в свою душу, но это действительно нужно, в том числе и тебе самой.

— Зачем? Думаете, я вам про всё вру?

— Нет, конечно.

— Тогда зачем?

Один из инквизиторов за столом покашливает, переглядывается с отцом Бруно, как будто прося разрешения говорить, и негромко спрашивает:

— Ты когда-нибудь делала что-то, а потом не могла понять, почему ты так сделала?

— Нет. Я всегда знаю, чего хочу.

Инквизитор усмехается.

— Понятно… Ну… давай я скажу честно, хорошо?

Альта кивает.

— Ты ребенок. Это не плохо, но у тебя сейчас такой возраст, когда твой разум только-только начинает крепнуть. В этом возрасте бывает всякое, в том числе необдуманные поступки, внезапные решения…

— Боитесь, что я разнесу тут все? Или с кем-то сделаю, как с Каспаром?

Кажется, инквизитор растерялся. Снова переглядывается с отцом Бруно. Вздыхает. Улыбается:

— Если совсем честно, то да, опасаемся. Не со зла, здесь никто не думает, что ты можешь решить что-то плохое сделать нарочно, просто…

— …просто я ребенок, — скучающе договаривает Альта и недовольно морщит нос: — Еще скажите, что девчонка. Мне все говорят, что девчонки взбалмошные.

— Нет, этого не скажем, — серьезно возражает отец Бруно. — Здесь не те люди служат… Не обижайся, ладно? Тебе же самой потом будет легче учиться, если сейчас мы с тобою вместе заметим какую-нибудь загвоздку. Хоть будем знать, над чем надо будет поработать. Или наоборот — выяснится, что загвоздок нет, и тебя не будут изводить лишними лекциями и упражнениями.

Альта стоит на месте. Смотрит на отца Бруно. На человека у табурета. Тот неловко улыбается и разводит руками, словно говоря, что он здесь ничего не решает и сам не рад. Альта вздыхает.

— Ладно.

Она подходит к табурету и взбирается на него, человек садится рядом. Очень аккуратно, как будто боясь, что сломает, берет ее за руку. Закрывает глаза. Альта снова вздыхает. Тут инквизитор прав, открывать свою душу, свои чувства чужаку очень сложно. Не только потому что это чужак, потому что не хочется, а потому что даже когда хочется — что-то в глубине рассудка протестует и возмущается. Как будто ты купаешься, и тут входит кто-то в комнату, стоит и смотрит. Фу.

— Противно, знаю, — с сочувствием говорит человек рядом, не открывая глаз. — Я постараюсь не слишком грубо копошиться.

— Ладно уж, — великодушно соглашается Альта. — Раз так надо, чего уж.

Она открывается. Человек рядом удивленно шевелит бровями, но молчит. Вслушивается. Фу. Действительно противно…

Отец Бруно прокашливается и спрашивает:

— Ты смогла бы повторить то, что сделала с Каспаром?

Альта не медлит с ответом.

— Легко.

— А случайно могла бы? Просто если разозлишься?

— Нет.

— Почему?

— Потому что нельзя убивать людей. Каспар был не обычным человеком, поэтому остался живой, а обычного человека такое убьет. А людей убивать нельзя.

— Кто сказал?

— Бог. В заповедях. И мама.

— А если твоей жизни угрожают?

— Тогда можно.

— Так мама сказала?

— Нет. Папа.

— А что мама об этом думает?

Альта на мгновение заминается, буквально всем существом чувствуя, как прощупывает ее чужой разум… Фу. Фу.

— Не знаю. Они поругались немного из-за этого.

— Почему?

— Мама считает, что папа не должен так говорить, потому что я могу решить, что можно бить всех подряд.

— А ты?

— Что?

— Ты как считаешь?

— Конечно, я не считаю, что можно, я что, буйная?

— А почему ты уверена, что у тебя это не может получиться случайно?

— Потому что не может.

Три инквизитора молчат, смотрят. Ждут. Альта вздыхает, не скрывая недовольства от чужого наблюдающего разума. Пусть он им потом расскажет, что настолько глупые вопросы ее раздражают. Они серьезно не понимают или прикидываются?

— Ну вы же не будете убивать всех, кто вам не нравится, даже если это умеете?

— Нам для этого надо совершить какие-то физические действия, а это все-таки другое, они куда обдуманней, — мягко возражает отец Бруно; она отмахивается:

— То же самое. Если чего-то нельзя, этого нельзя. Это сидит вот тут, — она стучит пальцем себе по лбу.

— Но когда-то вы с мамой узнали, что ты это можешь. Как? Не потому ли, что ты что-то такое сделала ненамеренно?

— Нет, я сделала намеренно. У мамы был ручной волк, он приходил к ней кормиться, а потом приводил волчат. Потом волк куда-то делся, волчата тоже перестали приходить, все, кроме одного. Но он уже был не совсем ручной и иногда заигрывался. А однажды почему-то напал.

— На тебя?

— На нашу кошку.

— И ты… что сделала?

— Ударила. Я просто почувствовала, что смогу, и понимала, что сейчас будет, если получится. И смогла. Волк был почти чужой и дикий, а кошка моя, и я ее любила. Тогда мама и поняла, что я умею.

— Ты как-то тренировалась потом это делать?

Альта снова задумывается, и чужой разум напрягается, пытаясь нащупать ложь или злость… Для того, чтобы не выпихнуть его из себя, пришлось собрать немало сил. Все хорошо. Папа говорил, что это для ее же безопасности. Пусть смотрят. Скрывать ей нечего…

Ой…

Папа. Мама. Подслушанный разговор. «Курт, щекотно!», шорохи и вздохи в тишине… Все мелькает в памяти за долю секунды, и память открыта настежь…

Человек рядом чуть заметно улыбается, все так же сидя с закрытыми глазами.

Ну и ладно. Ну подслушала. Ну и что. Не нарочно же. Своему знаменитому инквизитору лучше скажите, чтобы не выбалтывал секреты, если они такие уж секретные. А остальное вообще не ваше дело.

— Не совсем. Мама меня учила… как сказать… смотреть внутрь себя и… Ну, пробуждать это в себе, а потом гасить, пробуждать и снова гасить. Чтобы потом все это происходило четко по желанию. «Как маленького ребенка учат писать куда положено», она так говорила. И потом уже вырастаешь — и всё, и уже не обдуешься ночью, как маленький. Как-то так это работает.

За столом с инквизиторами слышен легкий смешок, потом отец Бруно кивает:

— Да, очень доходчиво. А случалось, что загасить не выходило?

— Два или три раза. Тогда я била в дерево. В дерево бить трудно, оно живое по-другому, чем человек или зверь, но в него можно сбросить самое опасное, а остальное потом растворяется само. Но это было давно, я была совсем маленькая. Сейчас у меня такого не бывает.

Отец Бруно смотрит на человека рядом с Альтой, тот так и сидит, закрыв глаза, и его разум продолжает шарить в закутках души… Фу.

***
Сегодня отец Бруно говорит очень серьезно и выглядит уставшим. Он часто выглядит уставшим. Еще бы. Каждый день пытаться держать в узде такую уйму мальчишек, и у каждого свои заскоки… Отец Бруно часто повторяет, что в Конгрегации людей без заскоков не бывает. Наверное, правда. Наверное, сама Альта тоже добавила немало седых волос своему наставнику.

Отец Бруно теперь все чаще беседует с ними обеими, а не пытается поговорить с мамой потихоньку. И папа, когда появляется, тоже. Он редко появляется. «Работал», — с улыбкой или со вздохом отвечает он всегда, когда Альта спрашивает, почему он не появлялся так долго. Теперь она уже редко спрашивает: знает, что стоит за этим словом. А маме не нравится, что теперь она волнуется и за папу тоже. Этого она не говорит, но в двенадцать лет Альта и сама уже все понимает. Маме нравилось, как было раньше — когда папа был неизвестно где, и мама про него почти забыла, и ей на него было наплевать, а как сейчас — не нравится. Мама волнуется, иногда грустит и часто нервничает, и, кажется, поэтому с головой окунается в работу, которую ей поручают — выхаживает самых тяжелых больных и раненых, обучает молодых и совсем маленьких будущих лекарей, и еще вот уже целый год она доверенный лекарь жены наследника. Та надумала забеременеть, а у самой еле душа в теле… Отец Бруно сказал, что в следующий раз Альта поедет в королевский замок вместе с мамой: все чаще не помогают обычные средства, а необычные отнимают у мамы много сил, ей может быть нужна поддержка и помощь, потому что пациентов выходит аж два, а лекарей — одна мама.

«Большая ответственность», — сказал отец Бруно. Два раза сказал. Так выразительно. Можно подумать, это и так не понятно…

— Три года.

Отец Бруно говорит с расстановкой, настоятельно, но в глаза маме не смотрит: знает, она этого не любит. Только Альте и папе разрешает… И вот еще Мартину. Мартина она жалеет и балует, и разрешает вообще всё.

— Три года мы пытались ловить даже не двух зайцев, а целую дюжину.

Мама молчит. Слушает. Недовольная.

— Совет следил за ее успехами все эти три года, Готтер, тщательно следил, анализировал, прикидывал… Это взвешенное решение, а не ударившая внезапно в чью-то голову идея. Мы распыляем ее таланты. Уча Альту «всему понемногу», испытывая в разных областях приложения ее немалых сил, мы просто не даем ей сосредоточиться на том, что выходит лучше всего.

— Я больше не буду учиться?

Недовольство и возмущение в голосе выходит слишком откровенным, но Альта не извиняется — не до того сейчас.

— Будешь, конечно, — отец Бруно мимолетно успокаивающе улыбается. — Учеба, самая обычная, никуда не денется. Но твои сверхнатуральные способности — вот с ними придется что-то решать. Скажи, как ты сама чувствуешь — что лучше всего у тебя выходит?

— Лечить и калечить, — не задумываясь, отвечает она и видит, как мама морщится.

— Вот.

Отец Бруно удовлетворенно кивает, и мама не выдерживает:

— Пока что это вы калечите Альту! Додуматься же надо — тащить ребенка на потрошение мертвецов!

— Я не ребенок!

— Это называется «анатомирование».

— Меня никто не тащил!

— И это было необходимо для обучения.

— Ты же сама это делала!

— Но меня при этом не выворачивало в коридоре, — жестко отрезает мама, и Альта обиженно огрызается:

— Ну протошнилась и продолжила, подумаешь.

Отец Бруно вздыхает и умолкает, давая им обеим время остыть.

Мама упорно называет анатомирование потрошением и не скрывает, что ей это неприятно. Мама считает это неуважением к покойным и святотатством. Она всегда читает молитву перед началом анатомирования очень искренне, долго, всегда вдумчиво и вслух произносит заверения в том, что «сие не ради праздного любопытства, не ради темного искусства, не ради глумления и попрания образа Божьего в человеке». Альта тоже читает искренне, но с глубокой уверенностью, что Господь давно выслушивает их молитвы в академическом подвале со скучающим видом, как дежурный отчет, потому что и так знает, что Его служители тревожат мертвых не для развлечения, а чтобы спасать живых, а это дело богоугодное без сомнения, и зачем Его беспокоить всякий раз, когда это делается?..

— Альта талантливая и уникальная девочка, — продолжает отец Бруно терпеливо. — И эти два ее таланта, таких несхожих и, казалось бы, противостоящих, даются ей в равной степени легко. Тоже не без сложностей, само собою, она всё ж не чудотворец святой, но легче, много легче, чем прочим одаренным макаритам, и это просто нельзя упустить, нельзя эти таланты закопать. Добро бы Альте этого не хотелось, но твоя дочь сама рвется постигать…

— Вы хотите сделать из нее шпионку-бойца, как из матери Мартина?

— Мать Мартина, — сдержанно, почти благодушно отвечает отец Бруно, — никто и никем не делал. Она пришла в Конгрегацию сама, с собственными планами, сама выбрала своё поприще и никогда не делала ничего, что претило бы ей. Никто и никогда не вынуждал ее ни к чему. Мы здесь понимаем, что принуждение — не самый лучший метод и всегда порождает неприятности.

— Жаль, что здесь нет Курта, — с усталой язвительностью отвечает мама. — Вот для него-то это было бы новостью.

— Каждый воспитанник имел и имеет возможность отказаться от обучения. Да, альтернатива чаще не из приятных… Однако к Альте это отношения не имеет, сейчас ситуация другая, ситуация уникальная. И ее никто не заставляет становиться агентом или следователем…

— Но я хочу! — торопливо добавляет Альта, пока мама не успела еще что-то сказать.

Отец Бруно снова коротко улыбается:

— У тебя впереди еще много лет, чтобы утвердиться в своем решении или изменить его. Сейчас же нам надо решить, как не загубить твои способности и помочь им развиться. Это не значит, что мы махнем рукой на все эксперименты, но раз уж за эти годы мы выяснили, что целительство и… скажем так, боевое применение твоей силы… это и есть твои сильные стороны — будем развивать именно их в первую очередь и усиленно.

— Но как? Свиней убивать ударом, что ли? Так это проще простого, животное не защищено силой разума, я хоть сейчас могу уложить целое стадо. Люди — это совсем другое. Но я ведь не могу тренироваться на людях, простой смертный такого не выдержит. Если бы Каспар не был пропитан силой своего бога…

— Да, я помню. У нас есть один доброволец, которого так просто в могилу не отправишь, — отец Бруно опять улыбается, хотя видно, что он не слишком уверен в том, что говорит. — В любом случае, это будет не завтра. На днях вы обе отправляетесь в королевский замок, а когда закончите дела с супругой наследника — вас проводят в лагерь, в котором мы и сможем заняться делом, а наши expertus’ы к тому времени прикинут, что и как.

— И долго мы там пробудем? — мама по-прежнему недовольна. — На какое время у меня ученики останутся без присмотра? Мы только-только добрались до серьезной работы. Девчонки это переживут, а мальчишек потом придется заново вытягивать на прежний уровень.

Отец Бруно вздыхает. Не так давно основанное Общество сестер-целительниц святой Хильдегарды[1155] состоит, разумеется, из девушек и женщин — целительство отчего-то дается им проще, чем мужчинам. Одаренные мальчики очень стараются, Альта точно знает, что никто из них не отлынивает, но работать с их талантами маме и другим наставникам очень тяжело. Отец Бруно считает, это потому что девочки заботливее, а мальчики нетерпеливые и нахрапистые. Мама никак не считает, она просто учит. И говорит, что если уж среди мальчишек появится действительно талантливый целитель — он большинство девчонок оставит далеко позади. Двое таких у мамы есть, она ими очень дорожит и за них волнуется. Говорит — если не давать им расслабляться и забывать наработанное, лучшие выпускники будут. Отец Бруно считает, это потому что у мальчишек силы больше. Мама с сомнением хмыкает, но не возражает.

С целителями-expertus'ами еще столько непонятного, еще не все правила для них утверждены, и наставникам приходится, как говорит папа, «перезапрягать коня на ходу». В прошлом году один из лекарей, который когда-то лечил старого ректора, еще когда никакого ордена не было, перестарался — слишком упрямо пытался вытащить раненого по сути с того света, и тело не выдержало. Умер прямо рядом с ложем больного. Сам раненый прожил после этого сутки и тоже умер. Шума было много. Папа, кажется, расстроился — он немного знал этого целителя. И маме велели на занятиях почаще повторять воспитанникам, что всё хорошо в меру, и самопожертвование — в первую очередь, а смерть от переутомления никого не спасет и лишит помощи тех, кто останется без лекаря…

— Я бы предложил Альте остаться в лагере одной, — пожимает плечами отец Бруно. — Но ведь ты бы не отпустила.

— Разумеется.

— Хотя нет в этом ничего страшного. Тамошний наставник, конечно, не нянька, но и Альта уже не беспомощный ребенок; Дева Мария была всего-то на пару лет старше, зачав Спасителя…

— Это дело нехитрое, — мрачно перебивает мама. — И мне такие аналогии не нравятся. Так сколько мы пробудем там?

Отец Бруно отвечает.

Он что-то говорит, но Альта не слышит — голос расплывается, как мокрое пятно по скатерти, утекает прочь, вдаль, и образы людей рядом тоже рассеиваются, словно они выложены песком, и вот дует ветер — все сильнее и сильнее, разметая очертания…

Голоса уже не звучат, и Альта больше не сидит у старого деревянного стола.

Она стоит в полной тишине, она уже не девочка в келье академии, она взрослая женщина, ей двадцать три года, и она… где?..

Вокруг пустота. Пустота не пугающая, это не мрак и не тревожные сумерки. Цвета просто нет. Нет ничего. Есть только пустота, и в пустоте есть только она сама и…

Мартин. Он стоит спиной к Альте, впереди, шагах в десяти, на краю пустоты, и смотрит вниз. Внизу, прямо у его ног, чернота, похожая на огромную лужу. Чернота неподвижна, но все равно кажется, что она ходит волнами, пытаясь добраться до ног человека.

Альта делает шаг, чтобы приблизиться, хочет окликнуть… Тело не подчиняется, и ни звука не прорывается вовне.

Мартин тоже делает шаг вперед — и у него получается, он идет, идет осторожно, медленно, но уверенно, входит в черноту, потом еще шаг и еще, и продолжает уходить. Он не слышит немого оклика. Не видит никого. Смотрит прямо перед собой и уходит все дальше…

Чернота скрывает его с головой, и время замирает. Уже не оклик, а крик стремится наружу — и все равно не прорывается сквозь онемевшее горло, и не выходит шевельнуться, пустота сжимает, не позволяет двинуться и даже шепнуть.

Замершее время падает в вечность — и чернота расступается. Мартин выходит из нее — медленно, тяжело, как из зимней реки, он смотрит на свою руку, пальцы сжаты в кулак, пряча что-то в ладони, и он боится это выронить.

Чернота висит на нем клочьями, как паутина, липкая и гадкая. Мартин отряхивается, сбрасывая с себя черные лоскуты, и они тают, упав в пустоту. Он идет вперед, продолжая сжимать кулак, и только подойдя вплотную, видит Альту. Он смотрит растерянно и молчит.

Наверное, ему было туда нужно, в черноту. Просто так он бы туда не пошел. Наверное, это было что-то важное. Но почему ж он вечно лезет в самую гущу неприятностей!

Пустота перестает давить, позволяет заговорить и шевельнуться, и Альта шагает вперед и укоризненно вздыхает:

— Ма-артин…

***
Фридрих аккуратно убрал упавшую прядь, упавшую на лицо ведьмы, и снова подпер голову ладонью, упершись в подушку локтем. Альта хмурилась во сне. Она часто хмурится во сне. Слишком часто…


(обратно)

Глава 20


— Быть может, всё же лучше приляжешь?

Курт приподнял голову, склоненную над отчетом, который составлял последние полчаса. Буквы складывались с трудом — мелкие движения еще давались нелегко, спустя несколько минут руки начинали подрагивать, а голова кружиться, однако в себя он приходил куда быстрее, чем ожидал, хотя неприятное покалывание в груди нет-нет, да и просыпалось вновь.

— В могиле належусь, — возразил он и косо ухмыльнулся: — Тем паче, что я к ней теперь полностью готов в любое время.

— Брось, mon ami, ты за пару часов наверстаешь все отпущенные грехи, — отмахнулся фон Вегерхоф и, присев напротив, вздохнул. — Паломникам посчастливилось, что ты выжил. Je pense[1156], Мартин был готов устроить аутодафе всему лагерю, не сходя с места.

— Это вряд ли, — все-таки отложив перо, Курт сжал и разжал пальцы, поднял ладони перед собою и поморщился, увидев, как они едва заметно дрожат. — Быть может, раздал бы пару тумаков, и на том все кончилось: он для глупостей парень слишком рассудительный и благоразумный. Видел — он был готов меня заколоть прямо на этой дороге, когда узрел мой дивный лик?

— Так ты скажешь, наконец, как сумел догадаться, что пересилить эту дрянь можно причастием? Нет, не в смысле — почему ты внезапно осознал пользу Святых Даров, а применительно именно вот к этому? Отчет — дело важное, но хотелось бы услышать это сейчас.

— Я не догадался, скорее почувствовал… — начал Курт и, подумав, поправил сам себя: — Или предположил. Словом, тогда мне это показалось логичным. Я помню, как меня ударил Мельхиор в подземелье Кельна, и это было совсем не похоже на то, что я ощутил сегодня.

— И что было сегодня?

— Такого, что я пережил сегодня, я не видел и не чувствовал прежде никогда. Не скажу, что большая часть моей службы состояла из стычек с малефиками, способными убивать или калечить словом или незримым ударом, однако испытать на себе доводилось всякое. Такого — ни разу.

— Ты сказал «она изменяет».

— А ты ответил, что понял меня.

— Предположил, что понял, — уточнил стриг. — И теперь хочу понять, так ли это. Минотавр — ее работа?

— Подозреваю, что да. То, что я почувствовал, когда удар достиг цели… Это было похоже на попытку вывернуть меня наизнанку, отдельно вывернуть каждый орган, в каждом органе — каждый сосуд и связку, и так до наимельчайших частиц тела. Уж не знаю, намеревалась ли Урсула превратить меня в лягушку, но ощущение, что меня попытались pro minimum перелицевать, было явственным. Подозреваю, что ей такое не впервой, потому она и не стала тратить время и силы на то, чтобы бить дальше: была уверена, что мне и так конец… И вот тогда я вспомнил твой опыт. Твое причастие, которое изменило измененного тебя.

— Смелое предположение, — заметил фон Вегерхоф после нескольких мгновений молчания. — Не сказал бы, что ситуации настолько схожие, хотя и… А если б не помогло?

— Других идей в любом случае не было, — усмехнулся Курт, — а у этой было хоть какое-то обоснование. И как видишь, я жив, не стал коровой или огородным слизнем, и судя по тому, что, пару часов отлежавшись, с каждой минутой чувствую себя все лучше — обоснование оказалось верным… А отец Конрад теперь до конца дней не забудет, как стал свидетелем Господнего чуда; небольшой полезный довесок ко всему произошедшему.

— А ты?

— Что я? — нахмурился Курт. — Забуду ли я о об этом? Не хочу принижать Высокое Начальство, но к Его чудесам я за последние лет двадцать пять уже почти привык.

— Я не о том, что случилось после твоей увлекательной беседы с нашей еретичкой, я о том, что случилось во время оной. Ты снова пережил то, что пережить простой смертный был не должен, и…

— Четки, — не дав стригу договорить, коротко пояснил Курт, и тот запнулся, глядя на его руку. — Просто четки. Никаких моих скрытых талантов. Просто святой Юрген где-то в приемной Главного имеет доступ к Его высокому слуху и все еще следит за судьбой непутевого инквизитора, который недостаточно искренне верит в Божьи чудеса… Этак он добьется прямо противного — я к этим чудесам настолько привыкну, что в следующий раз, не получив помощи свыше, напишу жалобу на бездействие со стороны Небесного Отдела поддержки.

Фон Вегерхоф мельком улыбнулся, задумчиво глядя на старые деревянные бусины, и Курт мог поставить ту самую правую руку, на запястье которой висят завещанные ему четки, против сломанной пуговицы, что он знает, о чем думает стриг. Эта тема уже поднималась в Совете — поначалу дипломатично и деликатно, а после и без обиняков: что станет с четками и присовокупленным к ним благословением, когда не будет в живых их нынешнего носителя? Перейдет ли вместе с ними к новому обладателю сего предмета хотя бы часть покровительства теперь уже очевидно святого Юргена, или эти старые бусины станут просто памятной вещью, и не более? Если да — передастся ли любому новому хозяину или лишь потомку старого?

Проверить это было невозможно, посему дальше теоретизирования дело так и не ушло.

— Пока ты спал, прибыл солдат фон Нойбауэра, — оставив тему чудес, сообщил стриг. — Привез ответ из отделения, в чьем ведении находится Дахау. Должен заметить, фамильные традиции — это замечательно, однако отдельные обычаи семейства Гессе не могут не вызывать недоумения, а если говорить прямо, но все еще дипломатично — некоторого раздражения. Я едва сумел его убедить не будить тебя и не «зайти позже», а отдать привезенное им письмо мне, что было довольно сложно, если учесть, каким идиотом я выглядел поначалу, когда никак не мог взять в толк, о каком письме речь. Я понимаю, что мои слова снова пропадут втуне, но не могу не сказать: было бы неплохо, если б ты хотя бы изредка, работая в группе, вспоминал об этом факте.

— Получив ответ на свой запрос, я рассказал бы вам о нем в любом случае. Так что там было?

— Ничего особенного, — вздохнул фон Вегерхоф. — Все то же самое, что Урсула рассказала о себе, и в целом данные совпадают.

— В целом?

— Такая семья действительно была. Урсула Глёкнер действительно жила на юге Дахау, ее муж и сын действительно погибли, утонув в болоте. Дальнейшие сведения можно расценивать по-разному. По словам соседей, однажды Урсула просто пропала: ее не видели несколько дней, пытались искать, не нашли и постановили считать утонувшей там же, ибо после смерти мужа и сына она часто ходила по той самой тропинке «без видимой цели и не вполне в разуме», ушла в себя, почти перестала разговаривать… Соседи сделали вывод, что она окончательно повредилась в уме, и какие-то извороты этого ума завели ее в топь. Посовещавшись, местный священник и те самые соседи решили, что, желай она покончить с собой — избрала бы более простой способ вроде, par exemple[1157], удавления, и человек в здравом рассудке ради такого не полезет в тину. Таким образом, причислять ее к самоубийцам не стали, заочно отпели и забыли.

— Описание внешности совпадает?

— Рост, форма лица, цвет волос и тому подобные мелочи — да, но так как особых примет у Урсулы не было — сам понимаешь, насколько все это неточно. Все же думаешь, ее историей просто кто-то воспользовался?

Курт вздохнул.

— Повторю то, что сказал этим утром, Александер. Я в последние годы привык к тому, что крестьяне начинают к месту и нет бросаться латинскими цитатами из Писания, что торговцы могут худо-бедно поддержать богословскую беседу, а какая-нибудь горожанка может с помощью брата-студента изучать семь искусств просто потому что ей так хочется, и даже достичь в этом успехов… Но я не верю, что живущая на окраине какой-то дыры женщина, всю свою жизнь видевшая лишь колодец, кухню и болота, может делать столь сложные душеведческие заключения.

— Из своего дома та Урсула исчезла за полгода до того, как здесь появилась эта… — неуверенно заметил фон Вегерхоф. — И сие тоже можно расценивать по-разному. D'une part[1158], это достаточное время, чтобы пешком дойти до Грайерца, часто и подолгу задерживаясь где-то в пути. И кто знает, с кем она могла в эти месяцы знаться, насколько эти душеведства — ее собственные, а насколько нет, и кто мог вложить в ее голову эти мысли…

— D'autre part[1159], — возразил Курт, — теперь, помимо наших предположений, у нас есть и кое-какие факты. И я не верю, что женщина, обладающая такой силой, всю свою жизнь сидела в глуши и варила каши, или что сила эта в ней проснулась внезапно.

— Как показала практика, Гессе, мы все еще многого не знаем о таких дарованиях, и можешь ли ты поручиться, что ее талант не был спящим и не проснулся после душевного потрясения?

— Что-то одно из этого могло бы иметь место — или вложенные в голову сложные идеи, или сила, или ее внезапность… Но не всё сразу. И — вот еще. Ты был рядом со мной, пока эта дрянь все еще пребывала во мне и пыталась перекроить мое тело. Я так и не спросил, а сам ты так и не сказал, но я по твоему постному лицу вижу, что в голове у тебя с той минуты варится нечто неприятное. Итак, что ты тогда чувствовал? Это была магия крови или нет?

— Скорее да, чем нет, — поморщившись, точно от вони, не сразу отозвался стриг; Курт кивнул:

— Вот тебе и еще один факт. Можно ли ее постигнуть до такой степени за каких-то полгода даже одаренному? Таким образом, — подытожил он, не услышав ответа, — мы тут имеем Каспара в юбке.

Фон Вегерхоф снова вздохнул, не ответив, и Курт невесело хмыкнул:

— Вот так и решишь, что прежние методы-то подейственней были. Если б всю эту компанию, как во времена оны, сразу согнали на костер — попалась бы вместе с ними и наша одаренная хозяюшка, и ее приятели с тягой к поварским изыскам… Да, знаю, — не дав стригу возразить, отмахнулся он, — как раз она бы и не попалась, скорей всего, да и не стала б она в те самые прежние времена вот так лезть на глаза. В нынешнем положении вещей есть и свои положительные стороны.

— Мартин, — тихо сказал фон Вегерхоф, снова не ответив.

Дверь распахнулась, едва не ударившись о стену, и инквизитор почти влетел внутрь — хмурый, как дождливое небо; остановившись на пороге, он бросил взгляд на Курта за столом, на бумагу и чернильницу перед ним, и закрыл за собою дверь — уже спокойно и неспешно.

— Как самочувствие? — уточнил он, пройдя к столу и усевшись напротив, и Курт изобразил нарочито бодрую улыбку:

— Как у пережеванного и сплюнутого куска мяса. Но на доклад к высшему начальству уходить раздумал… А у тебя что? Как я понимаю, наша матушка Урсула исчезла в неизвестном направлении?

— Да, — болезненно дернул углом рта Мартин. — Точнее, во вполне известном, но да, исчезла. И выходит, ты подставился зря… Никогда себе не прощу нашу задержку.

— Брось, уверен — вы спешили, как могли. Тут, скорее, следует упрекнуть меня за самонадеянность: я не допустил мысли, что эта женщина способна на нечто подобное, хотя по опыту должен был рассчитывать на худшее.

— Я не хотел заострять внимания, ибо тебе и так досталось, — кивнул фон Вегерхоф, — однако, раз уж ты сам о том заговорил, Гессе… Когда мы говорили «задержать до нашего прихода», это означало «говорить с ней о молитвенных правилах, чистке котлов и ранней весне». Это не означало «вести провокационные беседы, явным образом давая понять, что ты такой умный и всё о ней понял».

— Да, мальчишество, самодурство, лихачество, пора поумнеть, знаю, — серьезно сказал Курт, к стригу даже не обернувшись. — Ошибся. Не рассчитал. Сглупил. Был неправ. Но сейчас песочить меня и предаваться скорби — делу не поможет… Она зашла в лагерь перед тем, как исчезнуть? Выяснил, зачем?

— Пообщалась с Гейгером. Что любопытно, его она с собой не взяла, отчего он теперь пребывает в бездне страдания и уныния.

— Первое ожидаемо, — заметил стриг, — а вот второе удивительно. Быть может, они повздорили накануне?

— Если верить Гейгеру — нет. Он тешит себя мыслью, что Урсула не пожелала втягивать его с собою в неприятности… Кто их знает, этих малефиков, а тем паче женщин. Быть может, он и прав. В конце концов, с ее стороны это было очень рискованно — не уйти сразу, а задержаться в лагере для разговора с ним, для этого должны быть очень важные причины, а влюбленной женщине, будь она хоть трижды малефичка, причина «попрощаться с возлюбленным» вполне может казаться предельно важной.

— Совсем не исключаю… Куда она ушла из лагеря? — спросил Курт и, увидев, как еще больше помрачнел Мартин, вздохнул: — Ну, этим должно было кончиться…

— Гейгер провожал ее до самой границы Предела, — хмуро подтвердил тот. — Урсула спокойно прошла внутрь и скрылась в чаще.

— Что значит «этим должно было кончиться», Гессе? — с подозрением уточнил стриг. — Я надеюсь, у тебя не появилось еще одной глупой мысли?

— А ты предлагаешь разбить лагерь рядом с паломническим и ждать, что она выйдет к нам, дабы сдаться по доброй воле?

— А ты предлагаешь ломиться сквозь ловушки, полагаясь на благоволение свыше? Non tentabis Dominum Deum tuum[1160], майстер инквизитор.

Мартин сухо кашлянул, привлекая к себе внимание, и неуверенно проговорил:

— Я, возможно, тоже сделал глупость… Но надеюсь, что ломиться не придется.

***
Смотреть на это осунувшееся, будто высохшее лицо было почти физически больно. Курт Гессе Молот Ведьм, чьим именем пугают маленьких малефиков, сейчас был похож даже не на смертельно больного, а на старый труп, и лишь едва заметное дыхание говорило о том, что это тело все еще живо. Был ли он без сознания или спал — понять Мартин не мог, но та жуткая серость в проступающих сквозь кожу сосудах ушла почти тотчас после принятого причастия, и это обнадеживало.

В домике матушки Лессар Мартин задержался ненадолго; удостоверившись, что болящий под присмотром и не намерен перейти в status покойного немедленно, он кивком попрощался со стригом и вышел прочь.

Дорога к лагерю сегодня казалась слишком долгой, какой-то бесконечной, будто цель пути с каждым шагом не становилась ближе, а напротив — удалялась, отодвигалась все дальше и дальше, и к обиталищу паломников Мартин подошел в расположении духа угрюмом и неласковом. Фон Нойбауэр, находящийся здесь же со своими солдатами, окружившими лагерь, был не в лучшем состоянии — такой же мрачный, как зимний вечер, молчаливый и подавленный, и судя по бросаемым на притихших паломников взглядам, лишь ждал сигнала предоставить Господу возможность отличать своих самостоятельно[1161].

— Как майстер Гессе? — спросил он, кратко отчитавшись об исполнении приказа, и Мартин кивнул:

— Жив. Скорее всего, выкарабкается.

Тот неспешно и собранно осенил себя крестным знамением, невольно бросив взгляд через плечо в сторону дороги, и понизил голос:

— Должен сказать, майстер Бекер, что я до сего дня был не слишком благочестив, невзирая на собственную службу… То есть, нет, молился, как водится, к исповеди подходил, к причастию, видел и малефиков, и даже ликантропа однажды, и понимал всегда, чему служу и за что дерусь… Но видел в основном только гадость всякую, и, каюсь, не раз уж думал, что Создатель давно махнул на свои творения рукой — разбирайтесь, мол, сами со всем, что наворотили, надоели вы мне. И вот Господне чудо — вижу впервые. И не поймите неправильно, но… отчего мне не только радостно, а и как-то неуютно? Вы же инквизитор. Скажите, почему так? Не еретик же я, в самом-то деле?

— Майстер Гессе считает, что это нормальная реакция человека, который обнаруживает, что его отец постоянно наблюдает за ним в замочную скважину, — серьезно ответил Мартин. — Возможно, сказано излишне прямолинейно, но какая-то правда в этом, наверное, есть. Думаю, он знает в этом толк, чудес за время службы майстер Гессе повидал побольше, чем мы с вами — малефиков всех мастей.

Фон Нойбауэр взглянул на него с сомнением, однако возражать не стал, лишь молча вздохнув.

— Следите в оба, — бросил Мартин и, попрощавшись, двинулся в лагерь. — У Урсулы были сообщники, и кто знает, нет ли среди них еще какого-нибудь умельца.

— Да пускай только кто-нибудь лишь дернется, — сквозь зубы пробормотал рыцарь, однако за явным, неприкрытым гневом в его голосе мелькнули глубоко спрятанные напряжение и опаска.

— Но если что — не подставляйтесь, — договорил Мартин, приостановившись и обернувшись. — Если есть под вашим началом горячие головы, остудите их загодя, ни к чему устилать эти леса телами конгрегатских бойцов.

Фон Нойбауэр что-то пробубнил снова, но этого Мартин уже не слышал, а возвращаться не стал; в конце концов, этого человека взяли на службу не за умение слагать вирши, и он от души надеялся, что рыцарь, случись что, разберется, как любил поговаривать отец, «по ситуации».

Любит, торопливо поправил он сам себя. Не «любил». Что бы ни попыталась совершить эта женщина, ей это явно не удалось. О способности Молота Ведьм выкарабкиваться из самых немыслимых передряг ходят легенды, выберется и сейчас. Но как же жаль, что нет рядом Нессель или Альты…

«Мартин…», — вспомнился укоризненно-печальный голос, приходящий во сне каждую ночь, и он на миг запнулся, приостановившись. Быть может, вот оно — то, за что упрекала его сестра? Винила в том, что слишком задержался, что не торопил фон Нойбауэра с его людьми? Но ведь спешили, как могли… Кто же знал, что отцу придет в голову не просто задерживать подозреваемую до их прибытия, а еще и провоцировать на раскрытие? Прав все-таки Александер, напрасно он это сделал, не дождавшись солдат… Хотя, если уж сказать правдиво, наверняка и сам поступил бы так же. Просто чтобы убедиться. Просто потому что они всегда охотней раскрываются вот так, считая, что находятся в безопасности и в любой момент могут исчезнуть, а на допросе таких можно колоть неделями — и ничего не добиться…

И она не ошиблась, хмуро договорил Мартин, бросив искоса взгляд на не видимый отсюда Предел. Урсула действительно исчезла.

Йенса Гейгера он увидел еще издалека — бывший поселенец стоял у дерева на окраине лагеря в нескольких шагах от застывших в оцеплении бойцов, прислонившись к стволу спиной, и смотрел поверх солдатских голов в лес неподвижным взглядом.

— Мне нечего вам сказать, — произнес он тихо, когда Мартин приблизился, не дожидаясь вопросов. — Я не видел никаких признаков… этого. Ничто не могло заставить даже предположить нечто подобное. Не было никаких намеков, подозрений, сомнений, догадок. Для меня все случившееся столь же неожиданно, сколь и для вас… или даже больше.

— И уж точно обидней?

— А вы пришли позлорадствовать?

— Ты же понимаешь, Йенс, что под подозрением более всех в этом лагере? — остановившись рядом, вздохнул Мартин. — Думаю, понимаешь. Злорадствовать мне ни к чему: если ты и впрямь обманут ею, ты и так уже получил свое, если сообщник — еще получишь, а у меня сейчас нет настроя на шутки. Довольно неприятный, знаешь ли, выдался день.

— Майстер Гессе…

— Жив. Его убить непросто.

— Наслышан… Рад, что обошлось. Но мне действительно нечего вам сказать, майстер Бекер. Вы спросите, не обмолвливалась ли она о своих сообщниках, о каких-то тайных ритуалах или знаниях, не пыталась ли намекать, что мне когда-нибудь откроется нечто большее? Нет, ничего подобного не было. Мне… мне казалось, мы с нею здесь идем по одному пути.

— Вы действительно были любовниками, или это лишь слухи?

Гейгер поджал губы, опустив взгляд, и переступил с ноги на ногу, помрачнев еще больше.

— Не успели, — выговорил он, наконец, с явным усилием. — Но…

— Словом, дальше объятий и поцелуев не ушло, — констатировал Мартин, и тот молча кивнул. — Ясно.

— Вы пойдете за нею в Предел? — спросил Гейгер, обернувшись к нему и распрямившись. — Попытаетесь настичь ее там?

В Предел?..

Лишь сейчас Мартин вдруг осознал, что мысль эта в нем поселилась тотчас же после того, как фон Нойбауэр отчитался о положении дел. Это было настолько привычным, логичным и обыденным при любом расследовании — настигать преступника всегда и везде, где бы тот ни скрывался — что ни на миг не возникло сомнений в необходимости тех же действий и сейчас. Но ведь сейчас все было иначе…

— Еще не решил, — ответил он коротко.

— Если вы пойдете за Урсулой, — тихо попросил Гейгер, — возьмите меня с собой, майстер Бекер. Знаю, — торопливо продолжил паломник, не дав ему возразить, — я под подозрением, и под подозрением больше всех остальных, как вы верно сказали, но я прошу вас. Она не взяла меня с собою, и я думаю, это не потому что на самом деле я не дорог ей, я думаю — напротив, она не захотела втягивать меня в свои неприятности. Ведь она не просто ушла, она задержалась, чтобы попрощаться со мной, значит, это не просто так? Быть может… Быть может, Урсула не взяла меня в этот ее внутренний круг не потому что считала недостойным или не готовым к чему-то, быть может, пожалела? Вдруг она еще не до конца… погрязла в том, во что ввязалась. Вдруг, если я буду с вами, я смогу до нее достучаться, смогу…

— Ты всерьез полагаешь, что малефичка, не побоявшаяся убить инквизитора, вспомнит ваши с нею нежные объятья и беседы, поддастся твоему очарованию и раскается?

Гейгер поморщился, как от боли, и как-то совершенно по-детски мотнул головой:

— Нет, я… Вдруг она эта сделала не с холодным расчетом, а спонтанно, от страха? Вдруг сама теперь сожалеет об этом? Вдруг она еще не зашла настолько далеко, чтобы было нечего терять и нельзя было вернуться?

— Ты знаешь, что в двух часах ходьбы от вашего лагеря есть поляна, на которой в ночь пропажи вашего приятеля Густава кто-то разделал и зажарил человека? — спросил Мартин, следя за выражением его лица, и в глазах бывшего поселенца мелькнуло явное замешательство.

— Что?.. — растерянно переспросил он. — В каком смысле?

— В том же, в каком обычно разделывают и зажаривают кабана на охоте.

— То есть…

— То есть, его убили, спустили кровь, разделали на ломти и поджарили над углями, Йенс. Помощник майстера Гессе выяснил, что тело после этого завернули в полотно и унесли в Предел. Ты знаешь, кроме Урсулы, еще хотя бы одного человека, который совершенно точно, доказанно, умеет ходить внутри Предела, оставаясь в живых, и способен провести за собою еще пару человек, несущих труп?

— Грегор Харт? — неуверенно предположил тот, и Мартин мягко, но настойчиво повторил:

— Я сказал «совершенно точно». Ты когда-нибудь видел, как он входит в Предел?

— Нет, — нехотя признал Гейгер, и он кивнул:

— А как входит в Предел Урсула?.. И еще кое-что. Вы были близки, по крайней мере, в какой-то степени, стало быть, ты знал, что в ночь исчезновения Густава у нее завершался первый день месячного кровотечения?

— Майстер Бекер, — нахмурился Гейгер раздраженно, — я все понимаю, но эта тема…

— Оставь это, — поморщился он, — не время играть в целомудрие. Знал?

— Знал, но какое это имеет значение?

— А о практиках женского колдовства, при которых именно такие дни считаются наилучшими для проявления природной силы колдуньи, ты слышал?

— Что?..

— А теперь напряги память и вспомни: сколько раз исчезновение одного из ваших приятелей совпадало с тем же самым? Мы, к примеру, насчитали четверых. Еще один под сомнением.

— Совпадение, — через силу отозвался паломник, и Мартин вздохнул:

— Не слишком ли много их вокруг одного человека? Положим, я поверю тебе, — продолжил он, не услышав ответа, — поверю в то, что ты не знал о ее темной стороне. Но если даже так — сам видишь, Йенс, она не жертва собственной силы и взбалмошности или страха, она вершит свои преступления осознанно и расчетливо. И ты полагаешь, что твое присутствие сможет повлиять на нее и чем-то помочь?

— Если все так, как вы говорите, я тем более должен быть с вами, — упрямо возразил Гейгер. — Я хочу, чтобы она сама сказала мне это. Я должен знать. Я должен видеть, как она это признает — сама. Я должен от нее услышать, что был просто игрушкой… или узнать, что это не так.

— И что будет? Если Урсула скажет, что она жуткая колдунья, что пробавляется кровавыми ритуалами, но тебя всегда ценила и любила — что будет? Ты переметнешься к ней?

— Я просто собственными глазами увижу и собственными ушами услышу, что так бывает, — глухо отозвался бывший поселенец. — И выступлю свидетелем на процессе… в любом случае. Если вы правы — как обвинитель. Если нет… Приложу все силы для смягчения приговора. Ведь если вы все же настигнете ее, и она не предпримет попытки напасть снова, и позволит себя задержать — признайте, это будет свидетельствовать о том, что прав все-таки я?

— Если так — на это хотя бы будут основания, — согласился Мартин. — Но в таком повороте я сильно сомневаюсь.

— Вы возьмете меня с собой?

— А с чего ты взял, что мы вообще полезем в эту мышеловку? Единственный умеющий выживать внутри — сейчас находится внутри.

— Не может быть, чтобы в Конгрегации не нашлось нужного expertus’а, — уверенно сказал Гейгер. — Не может быть, чтобы вы просто оставили все как есть. Я знаю, вы что-то придумаете. И когда это случится — прошу, возьмите с собою меня.

— В любом случае, я не могу решать это сам.

— Понимаю, — кивнул паломник. — Просто передайте вашим сослужителям то, что я сказал. Уверен, майстер Гессе меня поймет.

— Я передам, — коротко ответил Мартин и, не прощаясь, зашагал вглубь лагеря.

Лагерь сегодня казался пустынным — паломники попрятались по своим шалашам и домикам, как крысы во время дождя, и лишь несколько любопытных смельчаков по временам выглядывали наружу, тихой тенью скользили к соседям, дабы обсудить происходящее, или сидели на траве по двое-трое, шепчась и разглядывая оцепление. При приближении майстера инквизитора шептуны затихали, глядя на него настороженно и напряженно, и с облегчением вздыхали, когда служитель Конгрегации проходил мимо, не задержавшись для вопросов.

Грегор Харт пребывал в одиночестве. Домик, в котором он ютился вместе с несколькими паломниками, всеми силами пытался изобразить собою крепость — косая щелястая дверь была плотно закрыта, а окна завешены каким-то старым тряпьем; похоже, обитатели просто сидели в безмолвии и темноте, замерев в ожидании, пока уберется инквизитор…

Грегор сидел на старом, вытертом множеством штанов полене и явно пристально наблюдал за гостем с первой минуты его появления в лагере. Когда Мартин приблизился, он поднялся, поправив куртку, неловко провел ладонью по встрепавшимся волосам и нервно одернул рукав, сделав шаг навстречу.

— Как майстер Гессе? — спросил он, как и Гейгер, не дожидаясь вопросов. — Жив? Тут говорят, что Урсула оказалась малефичкой и напала на него… Это правда?

— Правда. Жив, — ответил Мартин и, помедлив, кивком указал в сторону, на границу лагеря. — Давай-ка отойдем. Я ad verbum[1162] вижу уши твоих приятелей, прильнувшие к этой двери.

Несостоявшийся философ с готовностью кивнул, суетливо развернувшись на месте, и пошел вперед, через каждый шаг оборачиваясь, дабы убедиться, что майстер инквизитор идет следом. Трое солдат оцепления, повинуясь молчаливому мановению руки, отступили чуть назад и в стороны, освободив собеседникам место, и Мартин, оглядевшись, мысленно перекрестился, прежде чем спросить:

— А теперь без уверток и шуток, Грегор: ты умеешь ходить по Пределу. Так?

Тот побледнел, тут же пойдя красными пятнами, отступил на шаг назад, снова оправил и без того ровно сидящую куртку и шумно сглотнул, опустив взгляд. Мартин медленно выдохнул, лишь сейчас поняв, что задержал дыхание, ожидая ответа, и тихо сказал:

— Сегодня у меня нет ни желания, ни времени наблюдать за тем, как ты разыгрываешь дурачка, и мне нужен правдивый ответ. Этот ответ я, похоже, в твоем молчании и слышу. Итак, ответ «да».

— Да.

— Давно?

— С тех пор, как попытался впервые. Я рассказывал о том дне вам и майстеру Гессе.

— Ты обладаешь даром?

— Нет, я… — Грегор облизнул пересохшие губы, поднял взгляд и снова уронил себе под ноги. — Я просто чувствую, где можно идти. Я не знаю, как. Я не малефик и не expertus, больше я ничего не умею и никаких чудес не творю, я просто умею ходить там, в этом месте. Почему-то.

— Для простоты решим, что я тебе верю, — кивнул Мартин. — Тогда следующий вопрос: там, в Пределе, ты встречал Урсулу?

— Нет…

— Нет, но?.. — подстегнул он, когда Грегор запнулся, и тот, помявшись, едва слышно ответил:

— Но я видел однажды, как она выходит оттуда. Именно тогда я и решил сказать ей, что все придумал, что в Предел вошел случайно и на самом деле не умею ходить в нем.

— Почему?

— Потому что она говорила, что не умеет, а сама ходила, ясно же! — отрезал Грегор и, обернувшись на солдат, снова понизил голос: — Потому что она скрывала от всех, что умеет, и я решил — это неспроста. Я испугался.

— Чего?

— Не знаю. Но решил, что будет лучше не лезть на глаза.

— Как далеко ты прошел?

— Не особенно, — вздохнул Грегор, неловко разведя руками. — Я чувствовал, куда и как идти дальше, но уходить вглубь в одиночку побоялся. Кто знает, что там и кто там…

— Зачем ты пришел в Грайерц?

— Вы пойдете за ней в Предел, майстер Бекер? — не ответив, спросил Грегор и, снова подняв взгляд, уже не отвел его, глядя собеседнику в глаза. — Сейчас вы задали мне этот вопрос, чтобы понять, есть ли у вас проводник? Хотите, чтобы я вел вас мимо ловушек Предела?

— А ты повел бы?

— Да.

— Вот так просто? — поднял брови Мартин, не скрывая удивления. — Так сразу, без раздумий и вопросов? Не торгуясь, не хныча, не думая о собственной жизни, поведешь меня в лапы малефичке, которая невесть на что способна?

— Я все обдумал, когда узнал, что происходит, а спрашивать мне не о чем. У меня был один вопрос, и вы на него ответили: майстер Гессе жив.

— Отчего вдруг такое волнение о его здоровье?

— Я не врал, — тихо, но твердо ответил Грегор. — Я не назову его своим кумиром, но считаю, что ваш отец достойный человек и хороший инквизитор, очень нужный этому миру человек, который не должен умирать вот так. Желательно — вообще никак, причем как можно дольше.

— Кто тебе сказал?

— Так никто же не скрывает, — чуть смутившись, пробормотал Грегор растерянно. — Известно же, что сын Молота Ведьм тоже инквизитор, известно имя… Конгрегация же никогда не делала из этого тайны, так ведь? Не рассказывают всем подряд, но и не скрывают. Я читал в шпигеле… Он же был легальный, этот выпуск? Там правда?

— О, Господи, — вздохнул Мартин недовольно, и Грегор неловко кашлянул:

— Простите, если вы не любите, когда об этом говорят, майстер Бекер…

— Неважно, — перебил он нетерпеливо. — Так стало быть, если я попрошу — ты проведешь меня?

— Да, только…

— Только — что? — снова поторопил Мартин, и Грегор, решительно выдохнув, попросил:

— Дайте мне поговорить с отцом сперва. Клянусь на чем хотите и чьим угодно именем, я не сбегу. Просто отпустите меня в Грайерц, это недолго, потому что… потому что или мы решим всё быстро, или мне попросту не о чем с ним говорить. Вы сами сказали — там, в Пределе, малефичка, способная неизвестно на что, возможно — там смерть и ваша, и моя… Я пойду туда, пойду с готовностью и без принуждения, я хочу помочь. Но только дайте мне перед этой возможной гибелью поговорить с отцом. Прошу вас.


(обратно)

Глава 21


— И ты его отпустил.

Мартин бросил на сослужителей короткий взгляд исподлобья и кивнул:

— Да. Он должен прийти сюда через полчаса.

Фон Вегерхоф кашлянул, переглянувшись с Куртом, и мягко осведомился:

— А если нет?

— А если нет — его приведет солдат фон Нойбауэра, которому я велел идти за нами следом и из укрытия наблюдать за трактиром, где остановился Харт-старший. Черного хода там нет, окно комнаты выходит на улицу, стало быть, никак иначе, кроме как через дверь, Грегор выйти не сможет.

— Хоть у кого-то в этом семействе разум включается вовремя, — с видимым облегчением кивнул стриг. — Тогда в чем глупость, каковую ты, по твоим словам, совершил?

— Собрался идти в Предел, — чуть растерянно ответил Мартин, помолчал, переводя взгляд с одного собеседника на другого, и осторожно уточнил: — Или… я в этом неумном решении не одинок? Ты серьезно собрался идти за ней?

— Скажем так, — вздохнул Курт, снова вытянув перед собой руку и с удовлетворением отметив, что пальцы дрожать перестали. — Я намеревался, когда приду в себя, сделать то же, что уже успел ты, а именно — сцапать за шиворот нашего философа и заставить сказать правду, после чего взять проводником.

— Меня несколько беспокоит, — заметил стриг недовольно, — что никого из вас не смущает факт привлечения к очевидно опасной затее человека со стороны, обычного мирянина, не имеющего отношения к Конгрегации и не обязанного рисковать.

— Он сам сказал, что сделает это охотно и без принуждения. Подозреваю, если б Мартин не прижал его к стенке, наш философ первым пришел бы к нам с предложением своих услуг; есть у меня подозрение, что мы все же столкнулись с подтипом «добровольный помощник».

— Они плохо кончают, как ты сам заметил, — любезно подсказал фон Вегерхоф. — Возьмешь на совесть еще одно имя?

— Если этот помощник не будет лезть, куда не просили, у него есть немалый шанс остаться в живых. Но что-то мне подсказывает, что лезть он будет, ибо никто из присутствующих, как я понимаю, уже не верит, что парень и впрямь явился к пределу лишь для того, чтобы написать философско-богословский опус?

Мартин коротко и молча качнул головой, стриг вздохнул:

— И для чего же он здесь, по твоему мнению?

— Думаю, он нам это расскажет, когда придет. Что уж его прижало, наконец, не знаю — то ли людоеды по соседству, то ли фокусы Урсулы, то ли испугался, решив, что люди, поднявшие руку на инквизитора, могут выкинуть что угодно… Но судя по рассказу Мартина — нашего философа вот-вот прорвет.

— Bien. Положим, так. Но Мартина, надеюсь, ты все же оставишь?

— Что значит «оставишь»? — нахмурился тот. — При всем уважении, с каких пор я стал походной сумкой? Это вообще мое расследование, разрешите напомнить, вы сами поручили его мне.

— Да, и как член Совета считаю, что для Конгрегации будет ценнее, если в живых останется ведущий расследование молодой служитель, у которого впереди еще долгие годы работы. К тому же, кто-то должен остаться на случай, если наш рейд завершится в некотором роде печально, дабы было кому рассказать, что ему предшествовало, и продолжить расследование.

— Вот именно на это и предлагаю извести оставшиеся полчаса, — кивнул Курт, многозначительно указав на недописанный отчет. — Брось, Александер, ты всерьез полагаешь, что Мартин просто сядет и будет ждать? При всем его благоразумии — убежден, он выкинет какую-нибудь глупость; например — попытается тайком следовать за нами, из-за чего с вероятностью девять из десяти угодит в ловушку и сгинет напрасно.

— Так и сделаю, — подтвердил тот, когда стриг перевел на него укоризненно-суровый взгляд. — Посему в ваших интересах, если не хотите моей смерти на своей совести, просто включить меня в группу, идущую в Предел.

— Une famille timbrée[1163]… — пробормотал фон Вегерхоф обессиленно, и Мартин кивнул, поднявшись:

— Пойду за бумагой и набросаю отчет.

Если стриг и намеревался настаивать, он отложил очередное увещевание на более удобное время и господам дознавателям, погрузившимся в работу, не мешал. Или, с невольной усмешкой подумал Курт, просто решил насладиться редким зрелищем — следователь Гессе, составляющий отчет по доброй воле.

Красотой слога ни сам майстер инквизитор, ни, похоже, Мартин мозг сегодня не отягощали, следя лишь за точностью формулировок и спеша уложиться в отведенное время. Когда отчеты были дописаны, письменные принадлежности убраны, а присутствующие вновь расселись за столом, стриг, уже раскрывший было рот для дальнейшей лекции об опасностях Предела, вдруг склонил голову набок, точно сторожевой пес, вслушался и, поднявшись, направился к двери за несколько мгновений до того, как прозвучал негромкий, но уверенный стук.

— Люблю точных и тактичных людей, — пробормотал Курт чуть слышно, краем глаза увидев, как облегченно выдохнул Мартин, когда за открывшейся створкой показалось лицо Грегора Харта.

— Я пришел, — оповестил тот и, отступив в сторону, кивнул на человека рядом: — Мы пришли.

Фон Вегерхоф помедлил, распахнул дверь шире и, пропустив обоих внутрь, аккуратно закрыл за их спинами. От стука створки Мориц Харт поморщился, бросив на сына мрачный взгляд искоса, и, кашлянув, сдержанно проговорил:

— Доброго дня желать не стану, это было бы лицемерием. Рад видеть, что вы живы и здоровы, майстер Гессе.

— На здоровье я бы пожаловался, однако вы правы, жив, — согласился Курт и указал на стол: — Садитесь. Как я понимаю, разговор предстоит долгий.

Грегор кивнул и прошел к приготовленному для него табурету — торжественно и твердо, точно еретик на допросе, намеренный держаться до конца; Харт-старший уселся на место фон Вегерхофа, и стриг, подумав, просто пристроился на скамье у окна за спинами гостей.

— Итак… — произнес Мартин, когда воцарившееся в комнате молчание затянулось, а переглядывания отца и сына в духе «нет, давай ты» стали уже не забавлять, а раздражать.

— Итак, я поговорил с отцом, — решительно сказал Грегор. — И сейчас мы расскажем, что происходит в лесу Грайерца, а потом, если вы все еще будете желать этого, я отведу вас к сердцу Предела.

— К сердцу, — повторил Мартин безвыразительно. — У него есть сердце?

— Да. Есть центр — средоточие силы, которая и искажает мир вокруг себя.

— И… что в этом центре?

— Lapis philosophorum[1164], — негромко буркнул Харт и, увидев направленные на себя взгляды, повторил, распрямившись и четко выговаривая каждое слово: — Lapis philosophorum. Нет, это не шутка. Мне, знаете ли, не до шуток сегодня.

— Откровенно говоря, не похоже на шутку, — заметил Курт сухо. — Больше похоже на некое малозаметное с первого взгляда, но необратимое поражение рассудка.

— Мы не сумасшедшие, — терпеливо ответил Грегор. — Понимаю, что так говорят все сумасшедшие, но предлагаю нам поверить.

— Я вот что вам скажу, майстер инквизитор, — шумно вздохнув, произнес Харт, тяжело навалившись локтями на стол. — Мой сын приложил все свое красноречие и залез в самые сокровенные глубины моей совести, с тем чтобы вынудить меня прийти сюда и рассказать то, что я собираюсь рассказать. Он добился того, что опасение подпасть под немилость Конгрегации сдалось под натиском этой самой совести, и это было сложно, поверьте мне. Он вывернулся наизнанку, чтобы добиться своего, причем добиться не для себя, а по сути для вас и тысяч простых смертных, посему попросил бы не вести себя с ним, как неблагодарный осел.

— Пап, — смущенно и укоризненно пробормотал Грегор, и тот отмахнулся:

— Ты хотел, чтобы я говорил? Я и говорю.

— Eia[1165], — заинтересованно хмыкнул Курт, переглянувшись с Мартином. — А вы оба умеете заинтриговать. Итак, положим, мы верим. В этом лесу магистериум. И откуда он там взялся?

— Возник.

— Логично, — одобрительно заметил Мартин. — Но хотелось бы подробностей.

Харт обернулся к сыну, и тот ободряюще кивнул. Бауэр глубоко вздохнул, усевшись поудобнее, и решительно продолжил:

— Наберитесь терпения, господа дознаватели, рассказ будет долгий.

— Было бы неплохо, — отозвался Курт подчеркнуто мягко, — если бы для начала вы рассказали, кто вы такие. Отчего-то в историю с простым торговцем капустой и его строптивым чадом я начинаю верить все меньше.

— Поверьте, чадо — строптивей некуда, — мрачно отозвался Харт. — И я действительно бауэр. Однако — да, удачно торговать собственной капустой не есть мой единственный талант, равно как и доводить родню до сердечного срыва — не единственное умение Грегора. Я, как и вся наша семья — те, кого вы и ваши противники называете нейтралами[1166]. Да, нас много, — не дав раскрывшему рот Мартину сказать ни слова, хмуро добавил он, — и это еще одна причина, по которой привести меня сюда для беседы с вами Грегору было непросто. По сути сейчас я совершаю предательство, раскрывая вам тайну, которую я и мои собратья пытались скрыть не одно поколение.

— Если это правда, — осторожно заметил Курт, — если правда от и до, бояться вам нечего — насколько мне известно, нейтралы не принимают ничью сторону, не помогают Конгрегации, что, разумеется, печально, но и не чинят ей препятствий и не приносят вреда людям, что несколько уравновешивает ситуацию. Ведь это так?

— Да… Обычно так. Потому нас так и назвали, что очевидно.

— Но?.. — подсказал Мартин, и бауэр снова шумно вздохнул.

— Но люди есть люди, — ответил он сухо. — Сколь мне ведомо, даже в вашем братстве есть предатели, трусы, стяжатели или глупцы.

— И?..

— Боже ты мой, — с заметным раздражением пробормотал Грегор и выпалил на одном дыхании: — В наше поселение пришел человек, пригласивший старших на беседу, на этой встрече он предложил им награду, если они придут сюда и принесут ему магистериум, одним эта идея понравилась, другим нет, одни пришли сюда за камнем, другие пытались им помешать, случилась стычка, камень рванул, и образовался Предел. Извините, — смущенно оговорился он, увидев, как смотрят на него оба инквизитора. — Иначе отец еще полчаса подбирался бы к сути.

— Поселение? — переспросил Мартин, и бауэр, снова бросив на сына недовольный взгляд, нехотя отозвался:

— Да. Два десятка семей, маленькая деревушка, нелюбопытный землевладелец, тишина и покой. Так было до того дня.

— Два десятка семей одаренных?..

— Обычно да, — ответил Грегор, когда его отец вновь замялся, явно почуяв в голосе майстера инквизитора интонации пса, напавшего на след крупной добычи, и неловко улыбнулся: — Ну, есть и такие, как я, я вообще ничего не умею делать, только чувствовать пути. Есть и совсем пустышки, но у них могут быть одаренные дети. А могут и не быть. А может вообще не быть детей. Это все сложно, мы сами еще не сумели до конца разобраться, как это работает и почему у одних все дети с даром, а у других один из троих или никого. Наши хронисты собирают статистику, но для полноценных выводов сведений пока немного и… Наши познания в области человеческого тела и разума явно недостаточны.

— В других общинах, подобных вашей, дело обстоит так же?

— Хорошая попытка, майстер Бекер, — хмыкнул Харт. — Но я не расскажу вам о других общинах.

— Потому что их нет или потому что не желаешь рассказывать?

— Мы мало знаем о других нейтралах, — снова вмешался Грегор. — И не все живут вот так, общинами, но все скрываются — так или иначе. Даже от своих. Что наши научились делать хорошо за последние несколько веков — так это бегать и прятаться, — договорил он уже не так благодушно, и Харт сдержанно кашлянул, нахмурившись:

— К счастью простых смертных, о чьем благополучии ты так печешься.

— Благополучию простых смертных помогло бы сотрудничество с Конгрегацией, а не изгнание муравьев с грядки с помощью натуральной магии.

— Не сейчас, Грегор, — сквозь зубы проговорил Харт.

— Дураку ясно, что этот разговор у вас не впервые, — констатировал Мартин, и оба смолкли, отведя взгляды в сторону. — И как я понимаю, в вашем… скажем так, сообществе не поощряется выход за его пределы?

— Мы никого не держим, — возразил Харт угрюмо. — И Грегора не стали бы держать, пожелай он поставить свои умения на службу вашего братства. Отговаривали бы до последнего, не скрою, но насильно держать бы не стали.

— Только сдались Конгрегации мои умения… — тоскливо буркнул тот. — Ни лечить не могу, ни убивать, ни даже одаренного рядом почувствовать, ничего.

— Ты говорил, что чувствуешь пути, — напомнил Курт мягко. — Это не «ничего».

— А зачем вам это? — уныло возразил Грегор. — Такие места, вроде Предела, это редкость, магические ловушки могу еще ощутить, но и они явление исключительное, вряд ли вашим служителям такие попадаются на каждом расследовании… Вот и выходит, что я как паршивая овца в стаде, вроде и не нормальный человек, а все равно по способностям — nullus[1167].

— Если желание все еще останется, и твой отец по-прежнему не станет препятствовать, мы обсудим это позже, — пообещал Мартин. — Конгрегации нужны всякие люди. Твое чувство путей — это оно помогает тебе ходить в Пределе?

— Оно самое, — вздохнул Грегор. — Далеко внутрь я действительно не заходил, но знаю, что смогу. Просто чувствую, где можно пройти.

— Тот человек, что приходил к вам в деревню — кто он? — спросил Курт и, не услышав ответа, уточнил: — Вы сами — знаете, кто он, как вас нашел, для чего ему магистериум?

— Нет, — качнул головой Харт. — Он просто явился к… одному из моих соседей…

— Мориц, давай условимся, — благожелательно предложил Мартин. — Ни я, ни мои сослужители сейчас не будут пытаться вытянуть из тебя какие-то имена, названия, тайны и секреты, которые не имеют отношения к делу, которое свело нас здесь. Ты изложишь ту информацию, каковой будет достаточно для понимания ситуации, и мы не станем закапываться глубже. Если мы будем что-то спрашивать и уточнять — это будет исключительно ради того самого понимания, и не более. Договоримся, да? Так будет проще разговаривать. Например, сейчас ясно, что твой сосед — что-то вроде главы вашей общины, за которым закреплено некое право на некие решения в неких ситуациях, и именно по этой причине тот человек пришел именно к нему. Так?

— Да. Нет… Не совсем. За ним не принятие решений, за ним… согласование этих решений. Он не занимает то место, какое отводится магистру ордена или вашему Совету, не дает приказов, у нас не принято ему подчиняться и ставить выше прочих, он просто наиболее опытный, знающий, рассудительный…

— Староста, — подсказал Грегор. — Так больше подходит.

— Ясно, — кивнул Мартин. — Слова того человека вам передал ваш… староста, или пришелец присутствовал на вашем собрании?

— Мы его видели, если вас это интересует. Не так часто появляются чужаки в нашем тихом месте, и мы видели его. Обычный человек, ничем не примечательный, не старый, не молодой…

— Обычный? — многозначительно уточнил Мартин, и Харт столь же выразительно отозвался:

— Внешне, разумеется. Дар в нем был, да. Мощный. Серьезный.

— И темный? — подсказал Курт, уловив заминку, и бауэр медленно кивнул:

— Неприятный, да. Он появился, поговорил с… со старостой — и ушел, а нас созвали на совет.

— Зачем вы вообще ему понадобились? — спросил Мартин. — Если я верно понял слова Грегора, Предел стал следствием выброса некой силы, когда рядом с камнем произошла, скажем грубо, битва expertus’ов. То есть, когда камень здесь возник — Предела еще не было, и дойти до магистериума было проще простого. Почему тот человек не мог сам пойти и подобрать его? Он не знал, где камень? Знал лишь, что в этом лесу? Не мог найти его без вас?

— Почти так, — кивнул Харт, с явным трудом подбирая слова. — Магистериум… был скрыт.

— Кем?

— Мы не знаем. Есть мнение, что он скрывает себя сам, и это его столь же неотъемлемое свойство, как свойство воды — делать влажным то, чего она касается, или свойство горячего угля — обжигать. Есть также версия, что этим свойством магистериум наделили те, кто создали его.

— А кто его создал?

— Мы не знаем. Не знаем точно. Первые одаренные… очень давно. Это все, что сохранилось в нашем предании. Когда-то, знаете, трава была сочнее, девицы фигуристей, а одаренные — одаренней. И они создали то, чего теперь никто повторить не может.

— Ты сказал, что камень «возник» здесь. Что это значит? Откуда он возник? Где он был до того, как появиться в лесу Грайерца?

— На другой ветви древа миров. Ведь вы знаете, что это такое?

— Первый камень творения или семечко древа, значит… — пробормотал Курт, переглянувшись с Мартином. — Почти попал… Так стало быть, камень… выразимся так, упал с одной ветви на другую, к нам, сюда, но оставался… невидимым?

— Он оставался скрытым, — с нажимом уточнил Грегор. — Как будто в этой комнате сняли пол, выкопали яму и в эту яму положили кошелек с монетами, а потом присыпали снова землей и положили доски обратно. Все будут ходить через это место и ничего не замечать, а потом придете вы, с вашим опытом проведения обысков, посмотрите вокруг и скажете: здесь снимали доски. Это очень грубо, но… Только через то место никто не мог ходить. Даже одаренный. Он просто бродил бы по лесу и бродил, и всегда обходил бы тот самый пятачок, где возник магистериум, и не понимал бы, что бродит вокруг. Как…

— Как отведение глаз? — подсказал Мартин, и Харт-младший закивал:

— Вот-вот, очень похожий эффект, верно. Как отведение глаз. Но это именно эффект, на самом деле камень как бы пребывал между двух миров и… Нет, не так. Он как бы сам и есть дверь, через которую оказался в нашем мире. Я не знаю, как объяснить, — беспомощно развел руками он.

— Главное мы поняли, — кивнул Курт. — Тот человек, невзирая на какие-то (неизвестно какие) свои умения, найти магистериум не мог. Но он знал, что среди вас есть те, кто могут… Такие, как ты? Умеющие чувствовать пути?

— Да, у меня даже и умение-то не уникальное, — вздохнул Грегор. — Из моих соседей еще у двоих это выходит, пусть и с трудом, еще один мог довольно легко, отец… отец немного тоже может, но не особенно хорошо. Он мог пройти к камню тогда, мог найти его, но теперь, когда образовался Предел и сила магистериума исказила мир в нем — теперь ему это будет сложнее, потому что камень… как объяснить… заглушается Пределом.

— «Еще один мог», — повторил Мартин. — Почему в прошлом времени?

— Больше не может, — коротко ответил Харт. — После той ночи, когда мы не позволили предателям забрать магистериум.

— Предателями ты назвал тех, кто согласился на предложение того человека?

— Даже не пытайтесь давить, майстер Бекер, — поморщился бауэр. — Проповедей о вреде неучастия я достаточно наслушался от Грегора. Да, они предатели — не потому что решили покинуть общину и отказаться от нашего принципа невмешательства, а потому что отказаться решили явно во вред людскому роду и ради этого были готовы поднять руку на своих же друзей и семью. Враг у нас с вами один, но это не значит, что у нас один путь для его одоления.

— Враг… А кто этот враг?

— Тот человек пришел не от своего имени, если вы о нем. Он — лишь посланник. Само собою, он обошелся без деталей и не стал называть имени или положения того, кто направил его, он лишь предложил награду.

— Какую?

— Камень, — пожал плечами Харт, бросив на майстера инквизитора такой взгляд, будто тот спросил, сколько пальцев на одной руке. — Нам не было известно о том, что магистериум появился здесь. Он принес информацию о камне, нам предлагалось его взять, взятое предполагалось поделить — часть ему за принесенную информацию, часть нам за работу.

— То есть, как — поделить? Просто взять и разбить на кусочки lapis philosophorum?

— Он только называется так — «камень», — с готовностью пояснил Грегор. — На самом деле это не монолит, он что-то вроде грозди… Похоже на друзу кварца. Думаю, во время создания его как-то наращивают… Не знаю, на этот счет у нас информации не сохранилось. От него теоретически можно отделить часть, и именно это тот человек предложил: информацию в обмен на часть камня.

— И лишь некоторые из вас согласились это сделать. Как я понимаю по тому, что ваше поселение продолжает жить как прежде, а вы оба живы и явно не тревожитесь о том, что оставили дома — победила та часть вашей общины, что была против. Вероятнее всего — потому что вас было больше. Отчего так? Если судить по отчетам наших expertus’ов о Пределе, essentia Предела не окрашена добром или злом, она нейтральна, ergo — такова и сила камня. Почему нейтралы так не желали получить нейтральный артефакт?

— Не получить, а поделить, — не дав отцу ответить, возразил Грегор. — Я говорил майстеру Гессе, что отец пытался исправить ситуацию, и он действительно пытался. Он до последнего убеждал, что этого делать нельзя, мы же не знаем, кто этот человек, но он совершенно точно не намеревался использовать магистериум для причинения добра всему сущему, согласитесь. Кто-то из нас предлагал взять камень, но не отдавать ему…

— Эта мысль вам тоже, как я понимаю, не понравилась.

— Жизнь в тесном сообществе расслабляет, — вздохнул Харт. — На мир снаружи начинаешь смотреть предвзято… Это и случилось со многими из нас. Слухи, новости — все это доходит до наших ушей, но сами понимаете, как все это воспринимается… Прибавьте к тому грешную человеческую самоуверенность и получите ядовитую смесь. Давайте оставим магистериум себе, говорили они, а тот человек пусть попробует отнять его у нас. Магистериум даст нам силу, даст нам знания, даст нам власть над собственной судьбой, нам не придется прятаться… И говорили это зрелые, еще вчера разумные люди, которые знали, что это за артефакт, какой непредсказуемой силой обладает, сколь мало известна эта сила нам, ныне живущим потомкам его создателей, какую опасность она в себе несет… Не только жажда власти и богатства способны затуманить разум. Жажда прикосновения к тайне порой бывает куда разрушительней.

— Нам ли не знать… — вздохнул Мартин, и Грегор понимающе закивал. — И убедить их не удалось… И они явились за камнем в Грайерц.

— Да. С того совета мы разошлись, как нам казалось, постановив отказаться, но та часть из наших, кто соблазнился — они тайно от нас сошлись за пределами нашей деревни и отправились сюда. Мы узнали об этом достаточно скоро, чтобы настигнуть их уже здесь, а дальше… Дальше вы знаете.

— Не совсем, — возразил Курт и пояснил: — Грегор.

— Я… просто пришел сюда, — пожал плечами тот. — Я долго упрашивал наших вернуться и прибрать за собой. Слухи о Пределе шли и множились, и началось… вот это, с паломничествами, с гибелью людей, и я пытался убедить отца и остальных, что надо вернуться и уничтожить камень, а когда понял, что меня не слушают — решил, что сделаю это сам. Но… мне пока так и не хватило смелости зайти глубоко в Предел, да и я пока не придумал, что сделаю, когда доберусь до магистериума.

— Уничтожить? — с нажимом переспросил Мартин. — Не забрать, не унести и спрятать, а уничтожить?

— Никто не готов им распоряжаться, — твердо сказал Грегор. — Будь такое место, где его можно было бы укрыть от людских и нелюдских глаз — туда его и стоило бы перенести, но в этом мире такого места нет.

— Уничтожить… — повторил Мартин с сомнением. — Мне казалось, что lapis philosophorum так просто не разрушишь. У тебя есть план, как это сделать?

— Ну… — Грегор снова переглянулся с отцом, заметно сникнув, и тот вздохнул:

— Надо оценить обстановку на месте. Дальнейшее зависит от многого, майстер Бекер, от размеров камня, от его состояния, от того, как он попал сюда и в каком виде…

— Стало быть, во время той стычки камня никто не видел?

— Просто тех, кто столкнулся с предателями у самого камня, мы больше не видели, а сами мы сражались на подходе и… Когда все кончилось, как это ни прискорбно, думали о том, как унести ноги из образовавшегося Предела, и едва сумели это сделать. Когда я своими глазами увижу магистериум — я, вероятно, смогу сказать, что надо делать и как, а до того это пустое теоретизирование.

— Своими глазами? — переспросил Курт, и Харт фыркнул:

— Шутите, майстер инквизитор? Полагали, что я явился сюда просто поболтать, а потом отпущу сына в эту дыру и вернусь в трактир пить пиво? Разумеется, я не позволю ему идти туда в одиночку. Да и, как он верно заметил, толк с него будет лишь на пути к месту, в этом я с ним тягаться не могу, но там, у магистериума… Там его умения не помогут. Мои тоже вряд ли, но могут помочь знания.

— А каков твой талант? Что умеешь ты?

— Тоже не слишком много, и в целом наши умения схожи. Только Грегор ощущает пути, а я — места силы. Доводилось вам слышать такое определение от задержанных или ваших expertus’ов?

— Да, доводилось.

— Мы все еще не определили, отчего и почему они возникают, но я могу их чувствовать, как… — Харт замялся, подбирая слова, и осторожно договорил: — Как силу земли. По той же причине неплохо работаю с минералами, смогу найти рудную жилу, подобрать наилучший камень для амулета… Мои таланты мирные, к сожалению, посему рассчитывать на меня в предстоящем рейде, случись что, можно исключительно как на простого смертного: на обычную мужскую физическую силу. Разве что, если Урсула надумает прятаться в кустах рядом с нами, я смогу сказать об этом, ибо также могу почувствовать обладателя сверхобычных способностей рядом с собою, людей и… не совсем.

В комнате повисла тишина, и фон Вегерхоф, до сего мгновения сидящий молча, коротко кашлянул. Мартин напряжено поджал губы, бросив взгляд в его сторону, и Харт вздохнул:

— Да, я знаю, кто ваш помощник, майстер Гессе. И уже рассказал об этом сыну.

— Удивленным не выглядите.

— Конгрегация, — пожал плечами тот. — От вас всего можно ждать. Стриг на службе… Отчего бы и нет. Ходят слухи, что у вас и ликантропы водятся в зондергруппе. Меня несколько смущает исходящая от него эманация, она довольно необычна для стрига, даже высшего, но мир велик и многообразен, разве могу я знать всё?

— Завидный флегматизм, — пробормотал Курт. — Доводилось встречаться со стригами?

— Нет, но, опять же, из теории примерно могу предположить, как они должны ощущаться. Ваш помощник явно чувствуется нетипично. А вот ликантропа я бы не почуял. Почему так — мы не знаем, но сие факт, подобные мне легко чувствуют людей, обладающих врожденной или наработанной силой, но плохо различают подобных ликантропам существ. Видимо, животная сила оборотней слишком тесно сплетена с нашей, людской, природной, слишком похожа на нашу, а потому замечается не сразу или не замечается вовсе. Стриги — они совсем иные, сущности не от нашего мира. Без обид, майстер помощник.

— Стало быть, Урсулу ты почувствовал, когда прибыл в лагерь паломников?

— Нет. Но если эта женщина опытна и осторожна — подозреваю, что она… — Харт замялся, снова подыскивая подходящие слова. — Вообразите себе стол со свитками, майстер Гессе. Половина из них свернута, половина раскрыта, и лишь о тех, что раскрыты, вы с убежденностью сможете сказать, написано ли что-то на них или они пусты. Большинство из нас, и простых смертных, и одаренных, лежат на этом столе развернутыми: кто-то сворачиваться не умеет, а кто-то не считает нужным, полагая, что рядом нет тех, кто отличит исписанный свиток от пустого. Урсула, раз уж я не ощутил в ней дара, явно умеет жить, пребывая свернутой. Но если она раскроется — я ее почую.

— Это… сворачивание требует постоянного напряжения сил? — уточнил Мартин, и Харт качнул головой:

— Только поначалу. Это как привить себе привычку, следить за собою приходится лишь первое время, после идет само собою, с этим свыкаешься и даже во сне не прилагаешь никаких усилий. С тем, насколько велика сила одаренного, сие никак не соотносится, если вас тревожило именно это; так может не уметь зрелый и опытный в ином деле одаренный — и вполне может довольно быстро научиться мальчишка, умеющий лишь видеть пути, или специалист по минералам, — вскользь улыбнулся Харт. — Урсула, видимо, научилась, коли я ее не почувствовал.

— Я ее почувствовал, — тихо ответил Грегор и, поймав на себе изумленно-укоризненные взгляды, торопливо поправился: — Точнее, я три или четыре раза чувствовал исходящую от нее силу. И это была не ее сила, такое я ощущать не умею, а ее как будто облегал кусочек Предела. Тогда я понял, что она прикасалась к камню, а может, и держала его в руках или носила с собой его фрагмент, или совершала с ним какие-то манипуляции… От нее просто разило магистериумом.

— Я знаю, куда тебя стоит пристроить, если все еще сохранишь желание связаться с Конгрегацией, — сказал Мартин, и тот оживленно встрепенулся:

— Серьезно? Куда?

— В агенты. Врать умеешь виртуозно.

— Ну не мог же я рассказать об этом сразу, — обиженно сник Грегор. — Тогда пришлось бы говорить и все остальное, а я… Я боялся. Но собирался однажды, честно. И вот когда она напала на майстера Гессе, я понял, что дальше тянуть нельзя, все слишком далеко зашло.

— Густава помнишь? — спросил Мартин сухо. — Того, который пропал недавно? Так вот, Урсула и ее приятели распотрошили и сожрали его на одной из полянок глубоко в лесу. Расскажи ты обо всем, что знал, раньше — он, вполне вероятно, остался бы жив.

Харт нахмурился, бросив взгляд на сына, на майстера инквизитора, шевельнул губами, явно намереваясь возразить, но смолчал. Грегор неловко и совершенно по-детски шмыгнул носом, и Курт кивнул:

— Хорошо, что сказал хотя бы сейчас. Id est, мы знаем, что она имеет доступ к магистериуму, умеет с ним обращаться; стало быть, может представлять серьезную опасность, и то, что она выкинула тогда на дороге, вполне может оказаться самым безобидным в ее арсенале.

— Быть может, стоит запросить expertus’а? — подал, наконец, голос стриг. — Приказывать вам обоим не возьмусь, однако…

— Сейчас все те, кто мог бы с нею тягаться, заняты сам знаешь где, — возразил Курт. — Помня валькирию, я бы мог поставить на Готтер… Но не уверен, что сейчас она достаточно в силах, чтобы схлестнуться с талантливой малефичкой, напичканной именно что чистейшей малефицией: Готтер слишком увлеклась целительством в ущерб остальному — познать природу такого извращения она бы и теперь смогла быстрее тех немногих, кто вообще способен самой душой проникать в незримые хитросплетения, но вот противостоять ему в моменты, когда время уместно измерять мельчайшими порциями вздоха… Альта могла бы. Но она — сам знаешь где.

— И я не стал бы давать этой женщине слишком много времени, — вмешался Харт и, когда собеседники обернулись к нему, осторожно пояснил: — Я не хотел бы, чтобы мои слова вы расценили как настоятельную рекомендацию или сочли бы, что я имею какие-то выгоды от вашей задумки, и мне, прямо скажем, совершенно не хочется лезть в пасть ко льву, но…

— Отец хочет сказать, что не стоит давать ей слишком много времени для общения с камнем. Бог знает, что она там сделает, какой силой сможет напитать себя и на что станет способна. Мы и так будем вынуждены задержаться: близится вечер, и соваться в Предел в темноте, измотанными, я сам не хотел бы и не советовал бы вам, а стало быть, у нее в распоряжении уже есть по меньшей мере эта ночь. Убежден, она не станет терять время зря.

— Стало быть, решено, идем как есть, — кивнул Курт. — Хотя толку от людей фон Нойбауэра тоже будет, подозреваю, не слишком много.

— Кхм… — проронил Грегор тихо. — Насчет людей… Я не смогу провести толпу. Человека три… может, пять. Не больше. Там… Там все меняется внутри. Искажения не остаются на одном месте, это не как рукотворные ловушки, они блуждают в Пределе, и там, где минуту назад ничего не было, внезапно может возникнуть что угодно. Я не смогу уследить за целой армией. И еще… Предел — он… Как вам объяснить… Чем больше людей войдет в него, тем сильнее будут возмущения.

— Последствия? — коротко спросил Мартин.

— Больше искажений. Труднее и дольше путь. И самое главное — Урсула может нас почувствовать.

— C’est formidable[1168], — уныло проговорил стриг. — Почему ни одно расследование, в котором я имею дело с кем-то из вашего семейства, не заканчивается так, как ему полагается — сдачей отчетов и вызовом expertus’ов и зондергруппы?


(обратно)

Глава 22


Стоять у края Предела и знать, что вот-вот сделаешь шаг в это неведомое, было… Курт задумался и прислушался к себе, пытаясь понять, что же он чувствует. Страх? Нет. Разумеется, были опасения, и память услужливо подсказывала схожие ситуации — Пильценбах, Прага, и разум понимал, что впереди — опасность… Но не страх, нет. Азарт? Нет. Разумеется, мысль о сокрывшейся в Пределе колдунье гнала вперед, и незаконченное расследование не давало покоя, зудело, как комар над ухом… Но не азарт, нет. Любопытство? Есть немного. Однако таинственный камень философов, до сего дня сказочный и невероятный, не манил к себе и, сказать по чести, сильно проигрывал возможности настигнуть малефичку.

Курт покосился на Мартина, невольно нахмурясь. А вот тут азарт есть. Глаза горят. В лице нетерпение. И, кажется, позволь ему — бросится вперед сам, бегом, невзирая ни на какие опасности и ловушки…

Йенс Гейгер стоял неподвижно, с каменным лицом, и в лес по ту сторону границы смотрел хмуро. Позволение бывшему поселенцу присоединиться к их маленькому отряду удивило, кажется, всех, кроме все того же Мартина, фон Вегерхоф пытался возражать и даже сделал вялую попытку воспользоваться своим рангом члена Совета и запретить, однако обосновать этот запрет не смог ничем вразумительным и был вынужден в итоге сдаться. Сейчас он взглядывал на Гейгера недовольно, явно борясь с искушением плюнуть и настоять на своем.

— Я иду первым, — нарушил тишину Грегор. — Идти за мною шаг в шаг не обязательно, однако разбредаться тоже не стоит. Вообще не отходите от моих следов дальше полушага в сторону. Не растягивайтесь, держитесь ближе друг к другу. Иду я, за мной майстер Гессе… Не примите за обиду, но мне будет спокойней, если за моей спиной будет он. Дальше все вы, позади отец. Если со мною что-то случится, он сможет меня заменить.

— Уверен?

— Смогу, — негромко отозвался Харт. — У меня это выйдет с куда большими усилиями, искажения я чувствую не так ясно, как Грегор, слишком они расплываются, слишком их заглушает Предел. Но если иного выхода не будет — я все равно ваш лучший и единственный шанс.

— Все же будем надеяться, что до этого не дойдет, — сказал Мартин, и несостоявшийся философ нервно улыбнулся:

— Да, мне очень бы хотелось остаться живым и здравым. Итак, все готовы? Последняя возможность остаться.

— Веди, — коротко отозвался Курт, и тот, кивнув, сделал осторожный, неторопливый шаг вперед.

И все-таки чего-то ожидалось. Чего-то иного, не такого, как там, позади, по ту сторону границы Предела, где остался привычный мир. Чего-то странного, невиданного. Но все было, как прежде — все тот же лесной воздух, то же утреннее солнце, пронзающее листву, та же самая простая трава, просто ветви, просто деревья, до разочарования заурядные и ничем не примечательные. Просто шаг за шагом по самому обычному лесу…

Шаг.

И снова шаг. И еще один. Медленный, тихий. Шаг. Шаг. Шаг…

Грегор ступал неторопливо, молча; Курт не видел его лица, но слышал, как искатель путей по временам задерживает дыхание, словно прислушиваясь к какому-то тихому, одному ему слышимому звуку. Однажды он остановился, подняв руку, помедлил и свернул налево, обходя купу молодых елочек.

— Что там было? — спросил Мартин громким шепотом.

— Не знаю, — проводник ответил не сразу и говорил медленно и отстраненно, точно бы в полусне. — Но там опасность.

Курт обернулся на группку низкорослых деревцев, попытавшись увидеть хоть что-то, что могло бы привлечь внимание, дать понять, что эта частица окружающего мира отличается хоть чем-то — марево, туман, свечение, мрак, пусть еле заметные, пусть почти не видимые… Ничего. Просто молодые ели, точно такие же, как и тысячи других в этом лесу, безликие, одинаковые, заурядные.

— А если туда что-нибудь бросить? — снова спросил Мартин, и проводник качнул головой:

— На неживое не отзовется.

— Можно носить с собой корзинку мышей, — серьезно предположил инквизитор. — Или реагирует только на крупное живое?

— Потом, — сдавленно откликнулся Грегор и, переведя дыхание, коротко попросил: — Не отвлекайте.

Мартин с явным разочарованием вздохнул и умолк.

Проводник шел все медленней и тяжелей, будто через каждые несколько шагов некто невидимый и неведомый навешивал на него груз — еще и еще, все тяжелей и тяжелей. Однажды он остановился перед раскидистым кустом, словно в задумчивости, и неспешно обошел его, рассеянно проведя ладонью по ветвям. Идущий следом Курт, пройдя шаг в шаг, вдруг запнулся и встал на месте, напряженно окликнув:

— Грегор?..

— Здесь как раз безопасно, — отозвался тот, тоже приостановившись, но не обернувшись. — Уже сработало.

Курт помедлил и снова зашагал вперед, с сомнением оглянувшись на куст. Тонкие, с палец, ветви его росли не из земли — из внушительного валуна, и «именно росли из», а не раскололи его, проросшие насквозь.

Раздражающе медленное продвижение сквозь все более густые заросли Грегор прервал спустя пару часов, категорично потребовав остановки. Привал сделали прямо тут же, на том самом месте, где и стояли, усевшись на траву и сняв со спин мешки с провизией.

Грегор, бледный и заметно утомленный, надолго приник к фляжке с водой и с нескрываемым облегчением откинулся назад, привалившись спиной к древесному стволу.

— Никогда еще не заходил так далеко, — пояснил он, перехватив пристальный взгляд фон Вегерхофа. — Я вижу путь достаточно легко, но очень волнуюсь, из-за этого еще больше устаю. Когда втянусь, должно пойти побыстрее… Если, конечно, ближе к сердцу Предела искажений не станет больше.

— Так что там с неживым? — спросил Мартин, и проводник вздохнул, поудобней усевшись.

— Предел отзывается на разумное живое, — пояснил он, тщательно подбирая слова. — Не только на полноценно разумное, то есть, на человека, но и на зверя, на птицу… И на их внимание, направленное на него. Мне тяжело идти не только потому, что я вынужден вслушиваться, нет ли где ловушек, я должен еще и не думать о них — Предел может отозваться на эти мысли. Если я брошу в некое место, которое покажется подозрительным, ветку или шишку — Предел может отозваться на эти действия. Но отозваться может так, что лучше б не отзывался.

— Уже пытался?

— Да, один раз. Ловушка исчезла и сместилась прямо ко мне, я едва успел отшатнуться, но сложнее было увернуться мыслью и на ходу забыть о том, чего стремишься избежать. Уверен, это не единственная возможная реакция Предела, но экспериментировать с тем, что он выкинет еще, мне в голову не приходило, и вам не советую. Просто будем идти, как шли.

— Ты сказал «здесь безопасно» о том камне с кустом…

— Да, подобное я уже видел здесь, всего пару раз — дерево, изогнувшееся посередине ствола ровно и прямо, как по угольнику, ручей, русло которого на ровной поляне образовало круг. Сработавшая ловушка. Кто-то угодил в нее, и кусочек мира в этом месте исказился, и как я понимаю и чувствую — такие места и есть самые безопасные во всем Пределе. Молния два раза не бьет по одному дереву.

— Еще как бьет, — возразил Мартин, и Грегор вяло улыбнулся:

— Спорная вышла аналогия, как и все аналогии, да. Но вы, думаю, поняли, о чем я.

— Много ловушек мы прошли? — спросил Мартин, и тот, подумав, вяло пожал плечами:

— С дюжину… или чуть больше. Не считал.

— С дюжину… — повторил фон Вегерхоф. — Не завидую тем, кто пытался это проделать наобум.

— Любопытно, как далеко мы ушли, — пробормотал Мартин, зачем-то обернувшись назад, будто надеясь разглядеть пройденный путь сквозь плотный строй зарослей. — Мне казалось, Предел не настолько велик.

— В одной из его частей наблюдали искажение, преломляющее время и расстояние, если я верно помню, — заметил Харт. — Люди входили в лес и вскоре оказывались на лугу, до которого должны были идти едва ль не полдня, верно?.. Это Предел, майстер Бекер. Не знаю, кто первым придумал его так назвать, но суть он передал верно. Здесь лучше быть готовым ко всему, в том числе к блужданию все те же полдня по куску леса, который в иное время вы прошли бы за полчаса. Спроста ли мы велели вам взять сумки с припасами?

— То есть, как? — нахмурился Гейгер, до сих пор, с самой первой минуты их путешествия, пребывавший в полном молчании. — В реальности камень может быть в миле от нас, но мы будем идти к нему неделю?

— Это и будет «в реальности», парень. Такая уж тут реальность. Не ломай голову, просто прими это как факт и наплюй.

— Но вопрос он задал верный, — возразил Мартин. — Что со временем и материей в Пределе творится неладное — мы уже поняли, но насколько неладное и есть ли зависимость от близости к магистериуму? Можем ли мы с Урсулой… так сказать, не сойтись во времени? Или может ли у камня пройти год, пока мы будем идти к нему три часа? Или наоборот — наш путь займет в самом деле неделю, а для Урсулы пройдет день или два? И как этот путь выглядел для нее, сколько времени занял?

— А замысел Господень и пути Его вам не раскрыть ли, майстер Бекер? — беззлобно усмехнулся Харт. — Сдается мне, это будет полегче.

— То есть… ты не знаешь?

— Теория, — терпеливо пояснил бауэр. — Это все, что меня здесь отличает от вас. Много теории, часть которой современные размышления, часть — отголоски прошлых знаний, а часть наверняка сказки, как то обыкновенно бывает в подобных случаях. Свои теоретические познания я выправляю по ходу дела, наблюдая за происходящим. Вот сейчас я понял, что помимо мест, в которых искажения сгущаются, они разлиты и в Пределе в целом, сплошь, иначе за это время мы и в самом деле уже приблизились бы к цели.

— Мы приблизились, — открыв глаза, сказал Грегор и, вздохнув, оперся о землю и встал. — Но не так сильно, как я ожидал.

— Ты не потеряешь путь? — уточнил Мартин, тоже вставая, и тот усмехнулся, подобрав свою сумку и нарочито бодро закинув ее на плечи:

— Не будь здесь ловушек, я прибежал бы к камню с завязанными глазами, майстер Бекер. Это как бродить по дому после двухдневной голодовки, а на кухне в это время поставили на стол горячего свежеприготовленного гуся. Я чувствую, в какой стороне магистериум, дальше он от меня стал или ближе… Направление не потеряем, не тревожьтесь. Идем дальше, если вы готовы, я передохнул.

— Готовы, — за всех ответил Мартин и протянул Курту руку, помогая встать. — Идем дальше.

Дальше и впрямь пошло легче. Или так виделось со стороны; в любом случае, двигался их маленький отряд заметно быстрее, проводник уже не так часто придерживал шаг, прислушиваясь и присматриваясь, и даже на несколько заданных ему вопросов ответил уже не так односложно, как прежде, хоть и снова повелел не отвлекать его болтовней.

Ожидание неведомого не ушло всецело, не ушло напряжение и готовность в любой момент увидеть нечто нереальное, опасное или нет, однако вокруг по-прежнему тянулся все тот же лес, что и час назад, и два часа, и перед входом в Предел, и ничего не происходило.

— Мне это представлялось как-то повеселее, — с заметным разочарованием вздохнул Мартин на следующем привале, случившемся еще часа через три. — Или опасней. Как-то, словом, не так уныло.

— Мало тебе веселья не службе? — усмехнулся стриг. — Не знаю, чего ты ожидал, но пока я склонен считать наш поход весьма удачным.

— Пока, — уточнил Курт, и Гейгер спросил тихо, кивнув вперед:

— А потом? Когда достигнем цели, — пояснил он в ответ на вопросительные взгляды. — Что мы будем делать, когда окажемся рядом с ними, с камнем и Урсулой? Вы ведь не идете туда в надежде просто попросить ее сдаться?

— Разберемся по ситуации.

— Если она не станет нападать первой, вы ведь позволите мне поговорить с ней? Хотя бы попытаться?

— Если ты готов превратиться в жабу или корову, или что там еще есть в ее арсенале — да ради Бога, — пожал плечами Курт. — На твоем месте, Йенс, я бы не особенно надеялся, что в ее груди теплится огонек любви, которая все превозможет.

— А как это было у вас, майстер Гессе? — спросил тот тихо. — Двадцать пять лет назад, в Кельне. Как это было?

— Полагаю, раз уж ты задал этот вопрос — ты знаешь, как.

— Я не о том, что происходило, я… О том, как это было для вас самого. Как вы решились?

— Думаю, мой ответ тебе не понравится.

— И все же?

— Никак, — коротко ответил Курт. — Я не делал выбора, не решался и не сомневался. Просто момент, когда я узнал, кто она и что сделала, перечеркнул все остальное.

— Вот так сразу?

Курт вздохнул, не видя, но чувствуя, что в его сторону смотрят все — прямо или исподволь, и медленно проговорил:

— Я предупреждал, что тебе не понравится мой ответ, Йенс. И он тебе действительно не нравится, вижу. Ты ждешь, что я расскажу, как преодолевал себя, ломал что-то в душе, боролся с искушением и чувством… Но этого я сказать не могу, потому что ничего этого не было. Было ошеломление, не скрою, ни один человек не воспримет с каменным спокойствием известие, что его возлюбленная — малефичка и убийца, была растерянность, оторопь… Но не сомнение. Я знал, что должен делать, с самой первой минуты; не решал, знал.

— И вы не думали попытаться… Она же любила вас. Ведь так? У вас потому и получилось втереться в доверие к ее покровителям — она ручалась за вас перед ними. Значит, был шанс… переубедить, переманить, что ли…

— Шансов не было, — качнул головой Курт. — Власть, жажда власти, рано или поздно перевесила бы в ней все остальное. Пытался ли я найти этот шанс? Да. И в одну из таких попыток я услышал от нее слова «я ни о чем не жалею и довольна тем, что имею».

— Это просто слова…

— Я не могу сейчас пересказать тебе всё, это слишком долго, а кое-что до сих пор секретно, просто замечу, что слова были не только эти, и были не только слова. Многое, очень многое свидетельствовало о том, что слова эти — правда. Сомнений не было в ней самой, вот в чем дело, Йенс, и если бы на тот момент сомнения были во мне — они бы развеялись.

— И вы решили, что Конгрегация важнее?

— Ты его не слушаешь совсем, — тихо возразил Грегор. — Не Конгрегация, при чем тут она? Это как наши, — пояснил он, переглянувшись с отцом, и тот молча и хмуро кивнул. — Отец и наши соседи — они встали против собственных друзей… а кое-кто и против семьи, потому что… просто потому что делать то, что они задумали, было нельзя. А ведь мы не Конгрегация, мы просто знаем, чем грозит миру и людям тот, кто решит для себя, что его таланты делают его… лучше. Возвышают над остальными. Не заслуги, понимаешь, а просто способность делать что-то необычное. Лучше ли других людей тот, у кого талант к стихосложению? Нет, он просто умеет хорошо складывать слова. А вот когда он напишет гимн, который поведет людей на правый бой, или любовную песню, которая соединит десятки сердец — тогда можно будет сказать, что он чем-то лучше прочих, даже талантливых, но их талант просто есть и не принес в этот мир никакой пользы, а то и причинил вред. Убивать любовников с помощью магии — не тот дар, который возвышает и который можно принять.

— Чудесно. Щенок восемнадцати лет от роду учит меня жизни и добродетели.

— К этому у него тоже талант, — заметил Харт без улыбки. — По итогам чтения его последней проповеди я теперь здесь. Не в восторге от происходящего, но все же в уверенности, что поступаю правильно.

— И ведь прав щенок-то, — добавил Мартин. — Над чем ты сейчас ломаешь голову и душу? Что делать с Урсулой, когда вы повстречаетесь, и на какую сторону встать?

— Нет, я знаю, куда встану, майстер Бекер, — возразил Гейгер твердо. — Сторону я выбрал. Но душе не прикажешь… Я хотел узнать, как майстер Гессе ухитрился приказать.

— Сомневаюсь, что выбор Йенсом нужной стороны как-то нам поможет, — осторожно заметил стриг, обведя взглядом сидящих кружком спутников. — Хоть у кого-то есть план, как остаться в живых при встрече с этой во всех отношениях чудесной дамой? Нельзя рассчитывать на небесное покровительство вечно.

— А это был бы неплохой способ проверить ваши теории, — без улыбки хмыкнул Курт. — Если я и впрямь ценный божественный инструмент, у нас должно все получиться, даже если мы выскочим на нее из кустарника с криком «А вот и мы!».

— Если это так, все получиться должно у тебя, — с нажимом возразил фон Вегерхоф. — Но ты, полагаю, не станешь упрекать меня за желание, чтобы все присутствующие также смогли насладиться победой, а не поздним вознаграждением за труды в виде райских кущ.

— Вполне разумное желание. Главное — логичное.

— Так у тебя есть план?

— Разберусь по ситуации. Мы даже не знаем, что встретим там, — пояснил Курт, когда стриг демонстративно закатил глаза. — Но наша единственная надежда — застать ее врасплох. Если этого не выйдет — боюсь, никакие планы не спасут… Йенс, Грегор, вопрос к вам обоим: вы видели у нее какую-нибудь книгу?

— Книгу или свиток, — уточнил фон Вегерхоф и, подумав, добавил: — Скорее именно свиток, хотя не исключено, что для удобства поздние владельцы могли разрезать его на страницы и переплести.

— Поздние владельцы? — растерянно переспросил Грегор, переглянувшись с отцом. — О чем речь?

— Стало быть, не видел, — подытожил Курт. — А ты, Йенс?

— Нет. А что за книгу вы ищете?

— С заклятьями, само собой. Книга с заклятьями, как правило, обычный атрибут всяких неуёмных персон, любящих поразвлечься с магией, особенно со столь сложной, как магия крови.

— Если Урсула просто талантливая малефичка, книга ей, быть может, и не нужна, — с сомнением произнес Гейгер. — Вряд ли она вообще даже умеет читать… Об этом у нас с нею речи не заходило, но зная ее биографию…

— Магия крови? — севшим голосом переспросил Грегор, лишь сейчас, кажется, очнувшийся от шока, и Харт-старший, недовольно насупившись, произнес, явно сдерживая злость:

— Майстер Гессе, я всецело разделяю мнение своего сына о вашей персоне, уважаю вас и вашу службу и искренне полагаю, что вы сделали для христианского мира больше, чем иные святые, вошедшие в церковные летописи… Но ваша манера вести дела, должен заметить, пробуждает желание совершить в отношении вас наказуемое Конгрегацией деяние в виде покушения на ваше здоровье.

— Мне частенько грозили набить морду, но еще никогда — столь любезно… Если б я сказал об этом сразу, ты отказался бы идти в Предел или запретил бы Грегору быть нашим проводником?

— Ни в коем разе, но…

— Тогда не вижу проблем, — пожал плечами Курт. — Впрочем, при твоих познаниях и при том, что стало известно об этой женщине, и что наверняка пересказал тебе Грегор — удивлен, что ты не допустил этой мысли сам, первым же делом.

— Это как первым же делом допустить Второе Пришествие, услышав гром и молнию, — сухо возразил тот. — Слишком невероятно, слишком… Вы уверены в том, что говорите?

— Да.

— Одуреть… — пробормотал Грегор почти восхищенно, снова переглянувшись с отцом, однако тот, похоже, восторг отпрыска разделить не спешил. — Магия крови… Настоящая! Здесь!

— Радуйся, пока можешь, — хмуро ободрил его Харт. — Рассказать об этом кому-то мы уже сумеем вряд ли. Если у вас был расчет на наше присутствие, майстер Гессе, вынужден вас разочаровать.

— Нет, на вашу помощь я не рассчитывал, — возразил Курт и, распрямившись, осторожно оглянулся, всмотревшись в лес позади себя.

— Что такое? — напряженным шепотом уточнил Мартин, сидящий рядом, проследив его взгляд.

— Там кто-то есть? — нахмурился стриг. — Никого не вижу.

— Йенс, сиди на месте, не произноси громких звуков и не шевелись, — не ответив, тихо проговорил Курт, медленно подтянув к себе арбалет. — Грегор, Харт, очень-очень медленно поднимитесь, подойдите ко мне и внимательно посмотрите на те два дерева у меня за спиной.

Гейгер заметно побледнел и кивнул, вцепившись пальцами в траву и застыв на месте, и сощурился, пытаясь увидеть что-то или кого-то в густых зарослях; сидевший подле него бауэр осторожно встал и, подойдя к Курту, неспешно опустился на колени, упершись ладонью в землю и всмотревшись. Грегор не стал подниматься — просто торопливо переполз с одного места на другое, почти прижимаясь к траве и с заметным испугом вглядываясь в лес.

— Какие именно два дерева? — едва слышным шепотом спросил он.

Курт двинул локтями, оттолкнув отца и сына так, что оба шлепнулись наземь позади него, и поднял арбалет, одним движением взведя его и направив на Гейгера.

— А теперь сядь на колени и прижми ими ладони к земле, — попросил он ровно. — Не торопясь и не совершая резких движений.

Тот, на миг опешив, рванулся встать, Курт приподнял арбалет, и бывший поселенец замер.

— Я сказал «не совершая резких движений», — сказал он с расстановкой и, когда Гейгер медленно выполнил его указания, уселся поудобнее, положив арбалет на колено так, чтобы острие болта смотрело паломнику в грудь.

— Что происходит? — растерянно пробормотал Грегор, и фон Вегерхоф негромко отозвался:

— Ничего хорошего, очевидно.

Судя по тому, что в его голосе отчетливо слышался знакомый шелест колючих льдинок, а Гейгер побелел и напрягся, как струна, стриг явно решил, что еще один устрашающий фактор будет нелишним. Лиц Хартов Курт не видел, лишь услышал, как испуганно и вместе с тем восторженно охнул младший и осторожно перевел дыхание старший; оба, к счастью, остались на месте и не делали попыток хватать майстера инквизитора за руки, требуя объяснений.

— Что я упустил? — угрюмо спросил Мартин, и Курт качнул головой, не отрывая взгляда от человека напротив:

— Ничего. Дело решили пара оговорок и опыт.

— Он не удивился магии крови…

— Именно. И еще, Йенс, — обратившись к молчаливому паломнику, пояснил Курт, — есть в людской природе одна досадная закорючка, поломавшая немало судеб и сведшая на нет множество планов и задумок. Сам по молодости и глупости поддавался этой вредной привычке — говорить двусмысленности в расчете на то, что их не заметят. И ведь непонятно даже, зачем это нужно, но странное дело, что-то тянет за язык… Ты знаешь, куда встанешь, и выбрал сторону, стало быть?

— И что? — разомкнул, наконец, губы Гейгер, продолжая невольно коситься на фон Вегерхофа больше, чем на направленный в его сторону арбалет. — Вам это чем-то не угодило?

— Да, мне не понравился тон, которым ты это сказал. Я просто-таки услышал самого себя в схожих ситуациях, говорящим слова, истинный смысл которых был ведом только мне. К моему счастью, тогда это было верно. К твоему несчастью — сейчас это было не так.

— Тон? — переспросил Гейгер сдержанно. — Вам не понравился мой тон и поэтому вы грозитесь меня пристрелить, майстер Гессе?

— Ты назвал ее малефичкой, — не ответив, добавил Курт. — Человек, который минуту назад мучился при мысли о том, что его возлюбленная оказалась убийцей и людоедкой, страдающий от того, что ему придется выступить против нее, пытающийся найти поддержку и утешение у инквизитора… Твой язык так просто выговорил это слово, твой голос не дрогнул, во взгляде не мелькнуло ни тени сожаления. Да, тон, Йенс. Это не был голос человека, который через силу, заставляя самого себя смириться с этим, вслух именует любимого человека преступником. Это был голос человека, говорящего то, что от него, как он думает, хотят услышать. И да, как верно заметил Мартин, в ответ на слова «магия крови» ты не спросил, что это или чем настолько отличается от прочего, если книгу я счел столь необходимой вещью. При всей твоей богатой биографии — тебе не с чего было отнестись к этому равнодушно.

— Мне стало ясно, что это нечто серьезное, этого мне хватило.

— А теперь слушай меня внимательно, — оборвал его Курт. — Я скажу несколько очевидных вещей, после чего мы продолжим беседу… Или не продолжим, все зависит от того, как ты воспримешь эти очевидности. Итак, Йенс, сейчас все мы идем в лапы к чародейке, чья сила нам неведома, но совершенно точно имеем все шансы полечь там. Мы, не ты. Ты имеешь шанс лечь прямо здесь. Стало быть, есть два варианта будущего. Primo. Я задаю вопросы, ты молчишь, я пускаю тебе стрелу в лоб, и мы идем дальше без тебя. Secundo. Я задаю вопросы, ты отвечаешь. В случае, если победа будет за нами, вам с Урсулой уже будет все равно, сколько и что мы о вас знаем, а в случае, если верх одержите вы — тем паче. Id est, объективных причин упираться и молчать у тебя нет, ибо никакая информация не даст нам оружия против нее, лишь удовлетворит любопытство. В то, что ты невинная жертва любви, я, как видишь, не верю, посему крайне рекомендую не тратить время на попытки убедить. Не выйдет. Я могу дать тебе минуту подумать, — подытожил Курт, когда паломник упрямо сжал губы, не ответив. — Решение очевидно, но я могу понять, что для его принятия нужно время.

Гейгер медленно вдохнул, задержав дыхание и прикрыв глаза, точно перед нырком в ледяную воду, коротко выдохнул и снова поднял взгляд к допросчику.

— А когда я отвечу на вопросы, — проговорил он неспешно, — меня все равно ждет та самая стрела в лоб?

— Тебя ждет крайне неудобное путешествие по лесу со связанными руками, кляпом и арбалетом, смотрящим в спину. Кто знает, вдруг ты прав и Урсула в самом деле поддалась простой человеческой слабости и воспылала нежным чувством к одному из своих сообщников. Зачем же я буду лишать себя столь удобного заложника. Еще одна очевидность: заупрямишься — твое будущее однозначно, согласишься отвечать — останется надежда освободиться, если мы переоценили свои силы и не сладим с твоей подружкой.

— Вы не сладите, — ответил Гейгер тихо. — Какие бы еще нелюди ни скрывались среди вас, вам ее не одолеть.

— Как я понимаю, мы пришли к соглашению и все же поговорим, — кивнул Курт. — Стало быть, коли уж мы заговорили о нелюдях, с них и начнем. Как тебе удалось убедить в своей невиновности инквизитора в Винланде? Неопытных новичков, которых можно уболтать, туда не шлют.

Бывший поселенец ответил не сразу, но Курт не торопил его. Гейгер будет говорить, это уже не вызывало сомнений, и в спешке не было смысла…

— Когда меня посадили под надзор, — произнес тот, наконец, — меня приходил навещать сосед, Хорст. В первый раз он принес мне стряпню своей жены, утешал. Во второй раз тоже. А когда пришел в третий раз — сказал, что произошедшее я запомнил неверно, что не только я лгу допросчикам, но и моя память лжет мне самому. Мы говорили долго, и тогда я все вспомнил.

— Вспомнил, как стал виндиго?

— Да, — коротко кивнул паломник, и краем глаза Курт увидел, как беззвучно, одними губами, ругнулся Мартин. — В тот момент я хотел немедленно позвать инквизитора и все рассказать, но Хорст меня переубедил. Тогда — не знаю, почему я его послушался. Наверное, меня слишком ошеломила новость, что отобедал собственной женой. В следующий раз Хорст пришел спустя два дня, и к тому времени я уже не находил себе места.

— Хотел повторить?

— Да, — просто ответил Гейгер. — Я почти не спал: опасался, что во сне то, что скрывалось во мне, возьмет верх и выдаст меня. Мне уже не хотелось сдаваться вашим, мне хотелось выжить, хотя жену было, клянусь, очень жаль.

— Это очень мило, — сухим, как камень, льдом, прошелестел голос фон Вегерхофа рядом, и бывший поселенец вздохнул:

— Судя по тому, что я вижу, не вам меня упрекать, майстер помощник инквизитора; убежден, у вас за спиной истории не менее душераздирающие. Жену было не вернуть, а мне хотелось жить.

— И убивать, — договорил Мартин. — Как вы это устроили, если ты был под охраной?

— Хорст вывел меня за пределы Ахорнштайна. Провел мимо охраны — эти парни меня попросту не увидели, хотя я шел рядом с Хорстом — и вывел за ворота. Там, в отдалении, я позволил виндиго взять верх, а потом Хорст вернулся за мной и так же провел обратно. Вскоре ко мне пришел инквизитор и сказал, что подозрения с меня, скорее всего, будут сняты, потому что неподалеку от крепости тварь убила одного из поселенцев. Потом Хорст скормил мне еще одного — и меня оправдали и отпустили.

— Кто он такой, этот Хорст?

— Хотите знать, был ли он малефиком и состоял ли в каком-то заговоре? Да. Он рассказал немного, но достаточно, чтобы понять: в Винланде он не просто так, а здесь, в Империи, множество его приятелей плетет заговор в надежде сбросить Императора и Конгрегацию, для чего они собирают подле себя всех, кто способен хоть на что-то сверхобычное, кого угодно, всякой твари по паре.

В голосе Гейгера, уже уверенном и почти спокойном, прозвучала явная насмешка, и Курт уточнил:

— Как я понимаю, связываться с ними ты не пожелал.

— Поначалу я был как во сне, — помолчав, неохотно проговорил паломник. — Внутри меня словно шла какая-то кровавая драка, и разум подчинялся мне с трудом. Я слушал Хорста. Он говорил, что я должен научиться владеть вторым собою, что это возможно только с практикой, для чего он еще несколько раз обеспечивал мне тыл, говоря всем, что был со мной в моем доме, а сам выводил за стены. Вскоре мне и правда стало легче, виндиго как будто уснул, и…

Гейгер снова умолк, глядя в землю, то ли подбирая слова, то ли решаясь сказать нечто, чего говорить не хотелось и что вместе с тем рвалось быть высказанным.

— Однажды я подумал, что больше не хочу, — договорил он через силу. — Мне не понравилось то, что со мной было, но если меня казнить — мертвых не вернуть. Я словно очнулся от сна и начал понимать, что происходит, кто я, где я и чего хочу. Хорст… Спасибо ему, что научил уживаться с собой, жажда убийства больше не мучила меня, но он все настойчивей вбивал в меня мысль, что в благодарность я должен примкнуть к их шайке заговорщиков, а вот этого мне совершенно не хотелось. Я хотел просто жить, приключениями я был сыт по горло. Поэтому последней жертвой виндиго стал Хорст, а я покинул Винланд. Я думал, если оставлю эту землю — виндиго оставит меня в покое.

— Ты говоришь о себе самом как о другом существе?

— Больше нет, — улыбнулся Гейгер. — Так было тогда. Теперь мы с ним примирились.

— Ты знаешь, что это ненадолго? — спросил Мартин сухо. — Ты же наверняка слышал легенды, пока шло дознание. Знаешь, как появился первый виндиго и что происходит со всеми.

— Это легенды, майстер инквизитор.

— А как он появился? — шепотом спросил Грегор.

— По ошибке, — пояснил Мартин, прежде чем Курт успел потребовать тишины. — Когда-то была великая война, и шаман-недоучка вызвал добровольца-воина, дабы провести над ним обряд объединения с божеством-предком своего племени — «тотем», так они это называли. Но что-то пошло не так, и вместо божественного предка в душе воина поселился злой дух зимнего леса. Битву они выиграли, враги были повержены, но воина изгнали из племени, потому что жажду крови и плоти ему погасить так и не удалось. И ты знаешь, Йенс, чем эта легенда кончается. Всегда. Исключений нет.

— Или о них никто не слышал? — возразил паломник. — За несколько лет пребывания в Германии я пережил несколько приступов — иногда он брал верх, я убивал, после этого мучился раскаянием, пытался совладать с собой, он затихал, и я снова думал, что все кончилось и я свободен…

— Но все не кончалось и становилось лишь хуже.

— Одно время я даже помышлял о самоубийстве, — кивнул паломник с усмешкой. — А потом я встретил Урсулу, и она научила меня мириться с собой. Теперь… Теперь я просто живу, а не выживаю. И когда все это кончится, я продолжу жить, как прежде, майстер инквизитор, не превращусь в чудовище, живущее в глуши в берлоге, не утрачу разум и…

— Ты уже утратил и уже чудовище, — оборвал его Курт. — Без разницы, каков при том твой облик… Кто такая Урсула?

— Женщина, — пожал плечами Гейгер. — Которая вырвала меня из мрака.

— Ты участвовал в этих пиршествах?

— Да. Спросите, как это увязывается с нашим учением?

— Оно было для отвода глаз, очевидно? — снова влез Грегор.

— Нет. Просто существа, не желающие видеть пути Господни, хуже животных, в которых нет греха, нет злобы, нет алчности. Их плоть не запретна и смерть допустима.

— Eia, — отметил Мартин с мрачным весельем, кажется, даже позабыв разозлиться. — А я был прав, ересь у вас и впрямь безумная. Впрочем, неудивительно, что ты за нее так уцепился, весьма удобно. Если, конечно, Урсула не сочинила ее на ходу нарочно для тебя, чтобы утихомирить зверя, дать ему отдушину и взять на поводок.

— Я уже выбрал сторону, — с расстановкой произнес Гейгер. — Посему не старайтесь, майстер Бекер.

— Сколько еще человек, кроме тебя?

Гейгер фыркнул, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость.

— А сколько было рассказов, — произнес он насмешливо. — А какая молва ходила… Самый проницательный инквизитор Империи… Ересь чует за милю, любую душу видит насквозь…

— Сколько?

— Да почти все, — пожал плечами Гейгер. — Рано или поздно к трапезе подходили почти все.

— Трапеза, — повторил Мартин неприязненно. — И почему ваша братия никогда и ничего не называет прямо? Даже для самих себя маскируете смыслы, размазываете понятия… Не потому ли, что осознаете, какие творите мерзости?

— Иисус сказал «сие есть тело мое» и завещал есть его. Это стало зваться Причастием. Что возразите, майстер Бекер?

— Что об этом напоминают всякий раз на мессе перед его принятием. А что говорили вы, поедая своих собратьев?

— Как вы этого добились? — спросил Курт, не дождавшись ответа. — Никаких слухов, никаких ренегатов, ни крупицы просочившейся информации… Как?

— Она уводила в Предел тех, кто был готов сорваться… — тихо и сдавленно пробормотал Грегор. — И вообще всех, кто мешал и был слишком неудобным. Таких они ели или уводили в Предел… Вот почему она так прицепилась ко мне, вот почему постоянно добивалась ответа, чего я хочу, зачем пришел и могу ли ходить здесь… Что вы со мной собирались делать? Увести или сожрать?

— Не знаю, — передернул плечами Гейгер. — Я узнаю ее решения в последний момент. Но под ногами ты мешался знатно, тут ты прав.

— И все эти люди так спокойно принимали ее веру? Просто брали и ели, и не пытались возразить, отговориться, ужаснуться творимому?

От голоса фон Вегерхофа веяло таким холодом, что Гейгер поежился, однако ответил подчеркнуто спокойно и вызывающе:

— Да.

— Не верю.

— А вы поверьте.

— Так сохранялся порядок в лагере, верно? — спросил Курт, знаком велев стригу умолкнуть. — Так строилась лояльность, пресекались слухи и исключалась возможность, что кто-то сдаст всю вашу теплую компанию. Всех буянов и недовольных — в Предел или на вертел, а более сговорчивых просто приводили на эту «трапезу» и давали выбор: или так, или будешь следующим. Я верно понимаю суть процесса, Йенс?

— Заметьте, майстер инквизитор, они выбирали правильно.

— Дети, — с усилием проговорил Грегор. — Детей вы тоже в это втянули?

— Нет, — поморщился Гейгер. — Дети ненадежны. Они еще не дозрели. Могли проболтаться по глупости.

— Минотавр — это ведь ее работа? Зачем?

— Он был добровольцем, замечу. Рольф сам согласился рискнуть, он знал, что будет первым и случиться может что угодно. Исправление крови, так она это назвала, должно было сотворить новое существо, единое с созданной Господом природой, существо не только могущее осознанно отказаться от животной плоти, но и по новому роду своему не нуждающееся в ней. Новый человек. Но… Превращение пошло не так, и тело и разум Рольфа не вынесли трансформации, он начал метаться, бросился бежать… и умер.

— Почему его закопали у границы Предела? Останки ваших жертв вы бросали внутри него, почему его похоронили снаружи?

— Урсула опасалась, что сила Предела, смешавшись с тем, что было в плоти и крови Рольфа, может привести к каким-то недобрым последствиям. Она не знала, так ли это, но решила не рисковать. Она запретила даже переносить его, и мы похоронили тело там, где он упал и умер, скрыв в земле и его, и кровь.

— Слушай, Йенс, мне просто интересно… — Мартин помедлил, подбирая слова, и спросил с нескрываемым любопытством: — Ты сейчас все еще пытаешься заговаривать нам зубы или в самом деле веришь во всю эту белиберду?

Гейгер молча перевел взгляд на него, и Курт вздохнул, осторожно расслабив начавший неметь палец на спуске:

— Он верит. А самое удивительное, что верит, похоже, и она… Так кто она, Йенс?

— Я не знаю, — равнодушно отозвался паломник. — Мне она рассказала историю, которая известна и вам тоже.

— Это история случилась не с ней, так? Она никогда не жила в Дахау.

— Ну раз вы уже и так знаете… Да, спустя время я заподозрил, что это неправда, и когда Урсула это заметила — пояснила, что открывать историю своей жизни пока не хочет. Все, что я знаю — она не из Германии и вообще не из пределов Империи, но в последние годы живет здесь, ищет свой путь, а история той женщины просто задела ее за живое, и Урсула стала ею.

— Стала ею? Она подправила свой облик с помощью магии крови? Или просто взяла себе ее историю? И что именно она задела?

— Я не спрашивал. Наверное, что-то похожее случилось и с нею.

— Женщина, которая явилась неведомо откуда и о которой ты не знаешь ничего, кроме того, что в ее голове угнездилась мысль превратить одних людей в коров, а других пустить на жаркое, — проговорил Мартин скептически. — И ты ей так веришь.

— Женщина, которая подарила мне покой, — с улыбкой возразил Гейгер. — Мне этого довольно.

— Ты знал, что находится в Пределе?

— Да. Она сказала мне.

— Урсула хотела вынести магистериум?

— Да. Но для этого надо было найти способ его успокоить.

— У нее есть фрагмент камня?

— Да, очень маленький.

— У кого-то еще есть?

— Что?..

— Здесь появлялся человек, которому был нужен камень целиком или его часть, — пояснил Курт не моргнув глазом. — Никто, кроме Урсулы, как я понимаю, добраться до магистериума не может, стало быть, обратиться этот человек мог только к ней. Посему мой вопрос: ты видел, как она передавала кому-то осколок камня?

— Почему вы столько тянули и не взяли нас раньше? — с неподдельным интересом спросил Гейгер. — Если вам столько известно — почему допустили… все это?

— Все ошибаются. Так ты видел его?

— Да. Издалека. Описать не смогу. Урсула взяла меня с собой на встречу на случай, если что-то пойдет не так, и я ждал в стороне.

— Она говорила, откуда знает этого человека и зачем ему магистериум?

— Нет.

— Что он дал ей взамен?

— Перемены. Перемены, — повторил Гейгер. — Так она сказала.

— И все?

— «Грядут перемены, судьба Господнего мира вершится рядом с нами». Это ее слова.

— Где именно вершится? В Пределе?

— Не знаю.

— Так у нее есть книга?

— Да, — снова улыбнулся паломник. — И на вашем месте я бы боялся.

— А мы боимся, — кивнул Курт серьезно. — Откуда она у Урсулы?

— Я не знаю. Не спрашивал.

— Почему ты не ушел с ней?

— Я должен был узнать, есть ли у Конгрегации expertus, способный войти в Предел, и может ли на самом деле Грегор ходить в нем, есть ли возможность погони. Если нет — мне надо было просто сидеть на месте, она нашла бы способ меня забрать. Если да — я должен был любой ценой напроситься с вами. Когда мы дойдем до камня, мы убьем вас.

— А завидная самоуверенность…

— Вы сами сказали, майстер Гессе, вы мало что можете противопоставить ей. И скорее всего — умрете. И моя откровенность сейчас — не более чем моя добрая воля.

— И желание выговориться. Оно всегда вас подводит… Ведь на самом-то деле любой хочет рассказать о своих тайнах; любой. Это сущность людской души, Йенс. Да и не слишком приятно умирать за идею в руках инквизитора с репутацией и фантазией — у такого славная гибель может растянуться часа на четыре по меньшей мере, и разум подсказывает, что все сказанное так или иначе было бы сказано. Только в случае плохого расклада не получилось бы держать эту снисходительно-самоуверенную маску… А на случай, если тебя раскроют — она оставила тебе инструкции?.. Что, не оставила? — вкрадчиво уточнил Курт, не услышав ответа. — Или все-таки что-то сказала? Например, что она появится и вмешается, и спасет тебя?

— Нет, — отозвался Гейгер твердо. — Этого мы не обсуждали.

— Серьезно?.. Ну положим. Но ты-то об этом думал. И сейчас думаешь. И не понимаешь, почему ее здесь нет, почему она тебя бросила… снова. И все, что тебе остается — утешать себя мыслями о нашей скорой смерти от ее руки. Потому ты и так многословен — с одной стороны, тянешь время в надежде, что она все-таки появится и поможет тебе, а с другой — накручиваешь сам себя, чтобы было хоть что-то относительно приятное в происходящем. Хотя бы мысль о том, что всем нам будет плохо — когда-нибудь.

— Или просто мне приятно раскрывать эти тайны, зная, что вы напрасно радуетесь и все это не выйдет за границы Предела? — усмехнулся паломник.

— Был один человек, который сказал мне примерно то же самое двадцать шесть лет назад. Однако я, как видишь, все еще жив, а он — знаешь, что с ним случилось потом?

— Ну?

— Примерно вот это, — сказал Курт и сжал палец на спуске.

— Мать… — растерянно проронил Харт, тут же запнувшись и словно подавившись следующим словом.

— Если уж по правде, — медленно, с тяжелым вздохом поднявшись, уточнил Курт, — я его повесил, но не будем придираться.

Он все так же неспешно, в полной тишине, подошел к Гейгеру и остановился. Массивный болт с такого расстояния пробил голову насквозь, снеся внушительный осколок черепа, разметав кровь и мозг вокруг и улетев в густые заросли позади тела. Курт попытался углядеть хоть что-то в густой зелени, потом с сожалением вздохнул и, махнув рукой, возвратился на прежнее место.

— Прекрасно, — недовольно пробормотал Мартин, взирая на неподвижного паломника с откровенной тоской. — Единственный шанс посмотреть на живого виндиго! И ты его угробил.


(обратно)

Глава 23


Недалеко от Констанца, апрель, 1415 a.D..


Фридрих аккуратно убрал упавшую прядь, упавшую на лицо ведьмы, и снова подпер голову ладонью, упершись в подушку локтем. Альта хмурилась во сне. Она часто хмурится во сне. Слишком часто… Снится что-то из работы?.. Он никогда не спрашивал, что происходит на ее службе, доводилось ли применить на практике хоть что-то из всего того, чему ее учили и на что натаскивали, а Альта не рассказывала. Может, просто рассказывать было не о чем, а может, истово блюла предписания о неразглашении — даже ему. Рассказывала только о раненых, к которым ее звали.

Раненых, которых могли поставить на ноги или хотя бы сохранить по эту сторону бытия только expertus’ы Конгрегации, было не так уж много, но все отнимали немало сил. Так она говорила. Говорила очень спокойно. Она очень быстро научилась говорить об этом спокойно. Первый и единственный раз, когда Альта плакала, был давно, слишком давно. Ей было лет… сколько… четырнадцать, да. Она вместе с Готтер в очередной раз посетила королевский замок, чтобы поддержать здоровье с трудом зачатого и рожденного наследника и его чахнущей матери, и обыкновенно задорная неугомонная девчонка-вихрь в те дни была молчалива, собранна и сама похожа на больную. Сперва Фридрих списал это на усталость, но после, оставшись с нею наедине, не выдержал и спросил… «У меня раненый умер», — тихо ответила Альта и вдруг совершенно по-детски заревела, откровенно и не сдерживаясь. Больше такого не было. Ни разу…

— Ваше Высочество.

Фридрих обернулся на вход в шатер и, увидев тактично смотрящее в угол лицо, осторожно поднялся и тихо бросил:

— Минуту.

Оделся он быстро, даже торопливо: если уж верный пес Йегер осмелился побеспокоить — дело явно неотложное…

— Ян здесь, — сообщил телохранитель, когда Фридрих вышел, и указал в сторону, где в темноте, едва разгоняемой отблесками костров, маячила неясная фигура. — Сказал — срочно.

— Пропусти, — кивнул он и, возвратившись в шатер, опустил занавес, ограждающий постель от прочего пространства.

Ночной гость просочился внутрь бесшумно, как кот, что всегда казалось Фридриху невероятным для человека комплекции чуть подсохшего дуба. Повязка, закрывающая один его глаз, была испачкана землей, в разводах влажной земли были колени и грудь, на рукаве виднелась явно свежая прореха. Поприветствовав хозяина шатра, он огляделся, задержал на опущенном занавесе взгляд единственного глаза и вопросительно изогнул бровь.

— Можешь говорить, — кивнул Фридрих. — Все свои. Как прошло?

— Как нож в масло, — широко улыбнулся тот и, увидев, как нахмурился принц, уточнил: — Без неприятностей. Тихо вошли, тихо прошли, тихо вышли. Пришлось хорошо поползать, но все живы и целы. Отправил парней спать, сам решил поставить вас в известность безотлагательно. Простите, если разбудил, Ваше Высочество.

— Нет, все верно, спасибо, Ян.

— Свою работу делаю, что ж.

— Вот за это и спасибо, — улыбнулся Фридрих. — Так, навскидку: сложно придется?

— Австрия, знамо дело, не Танненберг… Сложно будет. Но не так уж тяжко. Я б не сказал, что тяжелей, чем в Гельвеции. Сейчас сяду чертить карту, утром явлюсь уже по всей форме и с чем-то более дельным, нежели слова.

— Лучше ложись отдохнуть, время еще есть. Ближайшие сутки я здесь, в Констанц переберусь лишь послезавтра.

— Мне пятьдесят пять, у меня подагра и бессонница, — снова изобразив широченную улыбку, отозвался гость и, услышав скептический смешок, пожал плечами: — Или не подагра, кто его знает, по докторам не хожу… Словом, уснуть все одно не смогу, а на том свете все отоспимся. Утром я буду с картой.

— Ну как знаешь. Буду ждать.

— Доброй ночи, Ваше Высочество, — кивнул гость и, коротко поклонившись, так же бесшумно и невесомо выскользнул в ночь.

Фридрих обернулся на занавешенную постель, помедлил и вышел следом, остановившись у порога.

— Хельмут.

Йегер возник рядом немедленно и молча замер, ожидая указаний.

— Сменись и передохни. Передай: когда Жижка явится утром — пускай пропустят его сразу. Буду спать — разбудить.

— Да, Ваше Высочество.

Помедлив, Йегер отступил во мрак, а Фридрих остался стоять, глубоко вдыхая невероятно теплый для весны ночной воздух и оглядывая лагерь. «Není to tak těžké»[1169]?.. Ох, сомнительно…

Приподнятый настрой своего разведчика Фридрих не разделял — для этого головореза любая битва, не окончившаяся полным и окончательным разгромом, проходила по категории «не так уж тяжко». То же самое он сказал и после Грюнфельде, когда и потерял левый глаз. О том, что без поддержки имперских войск Жижка имел все шансы остаться на поле боя хладным трупом вместе с половиной тевтонцев, Фридрих тогда говорить не стал — это и так понимали все, от рядового бойца до тевтонского магистра. Да и король Ягайло, мир его праху, наверняка подумал о том же в последние минуты жизни.

Как Ян до сих пор жив, оставалось загадкой; не иначе Господней милостью. По той же милости, видимо, наилучшим приложением своих талантов он решил избрать имперскую армию, а не кого-то из многочисленных врагов государства, хоть бы и тех же богемских «патриотов». Неизвестно, насколько на то повлияли здравый смысл и совесть доброго католика, а насколько — законный способ регулярно и кроваво драться и хорошо на этом зарабатывать, но свою готовность это делать по первому слову он доказывал не раз.

Сегодня он снова сунул голову в осиное гнездо, благодаря чему завтра на руках будет полноценный план хотя бы пограничной области… Придется удовлетвориться этим, а дальше полагаться на схемы, переданные Эрнстом Железным, хотя картограф из господина герцога, надо сказать, так себе.

Эрнст, сын Виридис Висконти, внук Бернабо, двоюродный племянник Джан Галеаццо и троюродный брат Антонио Висконти… Сколько бы ни сомневался кардинал в значимости родственных уз, а тем паче — столь дальних, а они все же сыграли свою роль, в этом Фридрих был уверен. Письма старого Джан Галеаццо, агенты Антонио — неведомо, кто именно сумел зацепить что-то в душе Железного Герцога, но на сотрудничество он пошел сразу и легко.

Впрочем, свой вклад наверняка внесли и набожность Эрнста, каковая восставала против превращения части Австрии в приют малефиков и еретиков, и тот факт, что он понимал: существующим status quo двоюродный братец не удовлетворится. А между тем жена Эрнста в положении, и на свет вот-вот появится вероятный наследник, который совсем не нужен Альбрехту, и на что он может пойти, дабы уменьшить число конкурентов, можно только гадать.

Кому другому, быть может, и хватило бы для удовлетворения собственного тщеславия и пополнения кошелька и имеющейся власти, и подчиненных и почти бесправных родичей, сидящих в своих владениях тише мыши, но не Альбрехту. Этот за одну только призрачную возможность подмять под себя всю Австрию окончательно, избавившись от обоих соправителей, душу продаст. Не исключено, к слову, что это вовсе не фигура речи, да и возможность эта уже давно вполне реальна.

Что удручало, так это полное нежелание сотрудничать со стороны правителя Тироля. Единственное, что удалось вытянуть из него уговорами и, что греха таить, угрозами — это сквозь зубы данное обещание пропустить имперские войска по своей земле к землям Альбрехта.

Само собой, всем очевидно, что проще войти прямо с земель Империи, со стороны Пассау, но скопление войск под Констанцем еще можно было как-то оправдывать безопасностью Собора. Фридрих ни на минуту не сомневался, что свое обещание Тиролец забудет, когда дойдет до дела, и не избежит искушения шепнуть об уговоре Альбрехту. Эрнст, конечно, обещал брату снять с него голову голыми руками и выбросить ее псам в канаву, если тот будет слишком несдержан на язык, но Эрнст далеко, а почти уже единоправный властитель Австрии — везде.

Это было почти буквально, и это понимали все.

Это понимал Тиролец, до дрожи в коленках боящийся нос высунуть из замка, понимал Эрнст, осознанно поставивший на кон всё, понимали Висконти и сам Фридрих. Кого успел пригреть у себя Альбрехт, какой сброд собрался вокруг него, кого он приблизил к себе и чьи умения поставил себе на службу, узнать было невозможно. Да, какие-то сведения поступали, да, какие-то слухи доходили, да, какие-то незначительные и общие крохи информации добыть удавалось, но подробности, самое важное и главное, подробности…

Агентура здесь была практически бессильна — любая, от банальных шпионов до expertus’ов Конгрегации, и судить о происходящем оставалось лишь по всплывающей на поверхность пене. В междоусобицах с братьями Альбрехт явно пользовался услугами малефиков, в этом можно было не сомневаться, и без их помощи добиться существующего положения вещей он бы просто не сумел. Его осведомители явно обладали не только навыками шпионов и провокаторов, в этом тоже сомнений не было, и Фридрих вполне допускал, что Австрийцу уже известен весь план заговорщиков, ведом каждый шаг братьев, Империи и Конгрегации, что он не подозревает, а знает наверняка, когда, что и как случится, и когда придет время, перед войсками союзников разверзнется самый настоящий ад.

Впрочем, и без привлечения сверхнатуральных методов было ясно, что ад рано или поздно настанет, иллюзий не было ни у кого.

На этот собор не явился никто из троих соправителей. Альбрехт (надо признать, справедливо) опасался покушения или того, что Конгрегация воспользуется моментом, чтобы предъявить ему обвинение и довести до суда. Здесь, на своей территории, при поддержке Императора, это было бы пусть и не легко, но хотя бы исполнимо. Тиролец тоже опасался обвинений, но уже со стороны Альбрехта — дать тому хотя бы повод заподозрить себя в сговоре с противником он боялся, кажется, больше адского пекла. Эрнст же (и тоже, стоит заметить, небезосновательно) попросту опасался оставить без присмотра свои земли и беременную жену.

Все трое обошлись доверенными лицами, причем посланец Альбрехта, кажется, вообще слабо понимал, что происходит, куда он попал и что должен делать, что лишь подтверждало: сам процесс Собора Австрийца интересует мало, он ждет только его завершения и окончательных решений.

И все понимали, что ад неизбежен.

Когда три года назад граф баварского Ландсхута внезапно вздумал сочетаться браком с семнадцатилетней дочерью Альбрехта, в Конгрегации случился небольшой переполох. В версию, представленную Австрийцем — попытка наладить отношения с Империей через брак с вассалом наследника трона — не верил, само собою, никто, включая потенциального жениха.

Закинуть родовую удочку в австрийские пределы было, конечно, делом заманчивым, но пригреть змею на груди не хотелось никому, и ландсхутский граф, разрываемый противоречивыми чувствами, попросту оставил решение своей матримониальной судьбы на усмотрение сюзерена. Прикинув все «pro» и «contra», Висконти и Фридрих решили, что можно рискнуть, а после свадьбы тихонько, не привлекая внимания, устроить новобрачной проверку с привлечением конгрегатских expertus’ов.

Однако до этого дело не дошло: едва оставшись без надзора со стороны сопровождающих ее людей отца, Маргарита просто и открыто созналась в том, что является троянским конем, чья роль — слушать, смотреть и по возможности провоцировать супруга на заговор и бунт под девизом освобождения Баварии от власти узурпатора-Люксембурга в пользу младших Виттельсбахов. Перед Висконти, спешно призванным в замок ошарашенного графа, она спокойно и четко повторила все сказанное, тут же согласившись повторить и в третий раз, уж в присутствии expertus’а, каковой и подтвердил ее искренность.

Информацией Маргарита Австрийская делилась щедро, охотно и с явным мстительным удовольствием, однако, к сожалению, ничего особенно ценного сообщить не могла: отец растил ее тщательно, вдумчиво, как ценной породы дерево (а толк в дереве Альбрехт знал), загружая речами о семейной чести, обязательствах, высокой миссии, но не позволяя видеть и слышать лишнего.

Кое-что лишнее увидеть и услышать, впрочем, ей довелось. Перед отъездом в Баварию Маргарита изъявила желание посетить склеп матушки, Иоганны Софии, гордо носившей прозвание Баварской, каковая перед скоропостижной смертью, последовавшей от выкидыша (служанки и придворные дамы еще долго перешептывались, сокрушенно вздыхая о поздней беременности герцогини, что не могла не закончиться столь печально) весьма противилась желанию Альбрехта выдать дочь за «выскочку, что позорит род Виттельсбахов и сделался графом не заслуженно, но лишь потому, что его трусливому отцу недостало храбрости сражаться за свое исконное право быть герцогом Ландсхута, и он предпочёл целовать сапоги люксембургскому отродью, умоляя оставить себе и сыну жизнь и хоть какой-нибудь лен», за что была однажды названа Альбрехтом просто и грубо — недальновидной дурой, несмотря на присутствие тогда еще четырнадцатилетней Маргариты.

После долгой молитвы над гробом Маргарита решила хорошенько рассмотреть статую Пресвятой Девы, что стояла в глубине склепа у стены и которой она раньше там не видела, хотя имела обыкновение регулярно наведываться в склеп и оставаться там в одиночестве, испрашивая для матери Царства Небесного и безответно повествуя покойной о своих радостях и печалях.

Фигура в полный рост была вырезана из дерева и установлена основательно, с небольшим подобием алтаря перед ней и двумя напольными подсвечниками. Сходство с покойной матушкой было поразительным, чувствовалась рука отца, не зря гордившегося своими «скромными поделками подмастерья, ищущего в простом труде отдохновения от дел правителя»; однако, не успев утереть слёзы, девица испытала ужас — завитки волос на голове младенца, мирно смежившего очи, явственно образовывали подобие рожек, а в полуоткрытом ротике виднелись маленькие клыки.

Вернувшись в замок и придя в себя, Маргарита немедля бросилась к Альбрехту и потребовала объяснить смысл столь невообразимой прихоти отца, однако от него последовала гневная отповедь, перешедшая затем в успокоительные речи — дескать, любящая дочь расчувствовалась на могиле матери и ей оттого привиделась всякая чертовщина. Вскоре Альбрехт послал за дочерью и на сей раз они посетили склеп вдвоем, и Маргарита убедилась в том, что дьявольские атрибуты у изображения нерожденного брата были лишь плодом фантазии. Однако же при свете от свечей, что были принесены в склеп в предостаточном количестве, она не смогла отделаться от мысли, что рожки и клыки были нарочно и умело спилены — дерево в соответственных местах было потемневшим, но недостаточно по сравнению со всей остальной поверхностью скульптуры, а о том, как выглядит недавний спил, Маргарита помнила еще с детства — некогда отец при ней лично исправил сломанную ногу любимой резной деревянной куколки.

Девица предпочла промолчать и более не расспрашивала Альбрехта о случившемся с ней, но ее ума хватило на то, чтобы смутно сопоставить с увиденным брошенные как-то вскользь слова отца о жестокости Творца и неразумности пренебрегать помощью иных сил, и то, как при этом улыбался майстер Реннеке, странный человек, что, не будучи родовитым и даже мало-мальски благородным по происхождению, уже пятнадцать лет бессменно был при отце советником и астрологом, ни разу не испросившим аудиенции у Альбрехта, но всегда заходившим к нему в покои без спроса. Тот самый майстер Реннеке, которого позвали к ней в детскую, когда там обнаружилась огромная крыса, который не имел при себе даже кинжала, но с такой же странной улыбкой достал уже мертвое животное из под шкафчика, хотя до того он успел лишь зайти в детскую и сделать пять шагов, смотря перед собой куда-то в пустоту… В это кружево вплетались и насмешки отца над искренней набожностью Иоанны Софии, при этом весьма строго следившего за тем, чтобы Маргарита должным и методичным образом исполняла все, что надлежит юной католичке.

Подобные странности, а также отношение к собственной персоне, как к инструменту, все более явное и неприкрытое, вытравило остатки дочерней почтительности. На замужество она согласилась с единственной целью: вырваться, и ради этого была готова «пойти хоть за свинопаса».

Вряд ли ландсхутский граф остался в восторге от таких откровений юной супруги, однако судя по тому, что уже спустя год Фридрих был приглашен стать крестным отцом их первенца, как-то эти двое отношения все-таки выяснили.

Воспользоваться Маргаритой как источником дезинформации, к сожалению, не удалось: как выяснилось спустя еще полгода, получив от батюшки письмо с напоминанием о ее высокой миссии, новоиспеченная графиня Ландсхутская, не сообщив о том ни супругу, ни Конгрегации, написала ответ на двух листах, выразив в оном все, что думает о политических планах отца в целом и о нем самом в частности. Пометавшись в бессильной злобе пару дней, Висконти был вынужден признать, что осуждать ее за это сложно, и вычеркнул несостоявшуюся шпионку из списка вероятных активов.

Если прежде у Империи и были причины подозревать, что ситуация может разрешиться мирно, а Австриец мог надеяться, что его не воспринимают всерьез как противника и не ждут козней, то после означенных событий все сомнения обеих сторон развеялись окончательно. Теперь уже не стоял вопрос, будет ли война. Вопрос был — когда она будет.

По какой причине Альбрехт просто прервал отношения с дочерью, перестав ее замечать и словно о ней забыв, а не покарал за предательство, осталось неизвестным, и это крайне нервировало и Совет, и самого Фридриха. Почему он оставил дочь в живых? Не пожалел же, в конце концов. Не захотел? Счел слишком мелкой неприятностью, не стоящей внимания? И почему он не устранил обоих родичей, став таким образом окончательно полноправным владетелем Австрии? Европе, поглощенной своими проблемами, не до междоусобных распрей на этом клочке земли, а малефиция тем и удобна, что позволяет добиться своего, оставшись вне подозрений или хотя бы обоснованных обвинений. Разве что, мрачно отметил как-то отец Бруно, именно на это Альбрехт и рассчитывает: скрывать свои силы до последнего, заставляя противника ломать голову.

Информации, достоверных или хотя бы относительно похожих на правду сведений, получить так и не удалось. Австрия, на бумаге всего лишь княжество и часть Империи, стала государством в государстве, в меру открытым, когда это было надо ей, и напрочь замкнутым, когда открываться не хотелось.

Из сведений, могущих претендовать на достоверность, было получено лишь одно, и крайне неприятное: архиепископ Зальцбурга очевидным образом благоволит Альбрехту и закрывает глаза на его гостеприимство в отношении сомнительных персон, а то и поддерживает его в этом дурном увлечении. Призвать святого отца к порядку и покаянию, надавить, покарать, вообще воздействовать хоть как-то — возможностей не было. Точнее, они имелись у Папы, но Косса по понятным причинам вмешиваться в дела Австрии и ее княжеств особого желания не имел. Основать на ее территории отделение у Конгрегации когда-то не было ресурсов и сил, а когда оные появились — сил приросло и у самой Австрии, и сделать это, не начав прямой конфликт, стало невозможным. Медленно, но верно герцогство окрепло, оградилось, ощетинилось и замерло с поднятыми кулаками…

Сейчас, прямо в эти дни, это Фридрих знал достоверно (в первую очередь — потому что никто и не думал этого скрывать) восемнадцатилетний сын Альбрехта, заполучивший Вену, посматривает в сторону Венгрии, и у него есть все шансы получить корону без единого взмаха оружием, если венгерская знать сделает неверный выбор. Однажды она такой уже сделала, когда провозгласила своим королем Владислава Неаполитанского и усадила на трон по сути ребенка, спешно обручив, а потом и женив его на дочери покойного короля. Мария была много старше, но кого могут беспокоить подобные мелочи…

Владислав и был королем-видимостью — в Венгрии он почти не появлялся, да и королеву Марию одаривал вниманием нечасто, судя по тому, что за все годы их супружества у той родился лишь один ребенок, девочка, в этом году встретившая свое двенадцатилетие. Ребенка он вниманием тоже не баловал — ни при жизни супруги, ни после ее смерти, и вот теперь, когда Владислав убит в Риме, путь к короне Венгрии открыт, весь вопрос лишь в том, кто первым сумеет убедить венгерскую знать, что именно он лучшая партия для одинокой наследницы.

Сын Альбрехта уже отправил своих послов, это знали все. Знали и о том, что потенциальный наследник короны Священной Римской Империи, герцог Фридрих Баварский, успел сделать то же самое первым, предложив кандидатуру своего сына, и сейчас вершители судьбы страны сцепились между собой, пытаясь сделать на сей раз правильный выбор. С одной стороны — сын откровенного еретика, явно разделяющий подход отца к управлению государством, а стало быть — попирающий ценности истинно христианского правителя. С другой стороны — внук Императора Священной Римской Империи, малолетний и не способный еще править, но в смысле и репутации, и влиятельности, и знатности рода это куда лучший вариант.

Казалось бы, выбор очевиден, однако (и это Фридрих тоже знал доподлинно) имелся у венгерских знатных родов зуб на семейство Люксембургов и Империю как таковую, и зуб этот ныл, не давая покоя, уже много лет: Никополь.

Тогда армию под предводительством Владислава разбили наголову, и только ленивый и глухонемой не сказал громко или не шепнул тихонько в углу, что все могло повернуться иначе, если б на призыв дать бой туркам откликнулась Империя. И сейчас, в этом он был уверен, значительная часть этой самой знати готова была отдать свою принцессу хоть за Антихриста, но не за внука короля, который не пришел им на помощь в трудную минуту.

Ответа все еще не было — никакого, даже отговорки, позволяющей прикинуть вероятное решение. И здесь Фридрих был согласен с Висконти и отцом Бруно, которые предположили, что они попросту ждут, чем завершится противостояние Австрийца и Империи или хотя бы куда приведет следующая ступень конфликта, чтобы понять, на кого лучше сделать ставку. Если так, это даже неплохо: совсем скоро верный выбор будет для них очевиден…

Слева послышался шорох, и Фридрих напрягся, сделав полшага назад, за миг до того, как сообразить, что это сменивший Йегера телохранитель. Как он появился здесь и сколько времени уже бесшумно стоял неподалеку, почти рядом — Фридрих не заметил.

Хорошее напоминание, мысленно усмехнулся он, развернувшись и возвратившись в шатер. Ложная скромность не есть хорошо, но и быть о себе слишком высокого мнения, недооценивая других, не стоит тоже. Австриец станет тяжелым испытанием для райхсвера, каковому еще не доводилось бывать в бою в его нынешнем виде. В таких масштабах ставку на постоянную армию, а не ополчение, не бойцов своих вассалов, не наемников — не делал еще никто, и за успехом или неудачей Империи будет следить вся Европа, и уж Франция-то точно не упустит возможности вцепиться в ослабленного врага, если все пойдет не так.

Изабо Империя как кость в горле, и уже невозможно понять, что для нее на первом месте — политические амбиции или личная месть. Разумеется, даже самым закоренелым врагам Люксембургов уже было ясно, что к убийству ее отца и всего баварского рода на том турнире императорский дом отношения не имеет, но это уже давно не имело значения для Изабо. Если бы Рудольф не сотрудничал с Конгрегацией, если б не строил единовластную Империю — не было бы у него таких врагов, не было бы Каспара, не было бы поводов его ненавидеть и не было бы того взрыва. Примерно такова была логика Изабо, если верить добытым сведениям, и перебить эту логику (а точнее, ее полное отсутствие) было невозможно. А еще она просто желала власти, всей, какую только сможет взять. Страстно и бешено, больше, чем любовников, которых имела предостаточно, о чём известно было и безо всяких шпионов.

Имелся и еще один неприятный момент: те самые сведения, добываемые с невероятным трудом и через трупы агентов и осведомителей, все больше и уверенней говорили о том, что не один только Австриец привечает подле своей персоны сомнительных личностей с сомнительными способностями.

А главное — все больше возникали подозрения, что оные способности имеются в распоряжении и самой Изабо. По крайней мере она сама полностью была в том уверена, посему ко всем прочим поводам и причинам ненавидеть Конгрегацию и Империю добавлялась и эта. Цеховая солидарность, мрачно усмехнулся Висконти на очередном совещании в присутствии Фридриха, с той же угрюмой усмешкой добавив: «Что-то правители земные все больше увлекаются тем, что грозит карой небесной. Не иначе последние времена настают». Отец Бруно тогда нахмурился и без единого намека на улыбку заметил, что это вполне может оказаться не шуткой. И помня Бамберг, Фридрих возражать не стал…

И как ни крути, а однажды придет время решать и французский вопрос. А пока — пока надо было выжить и победить здесь и сейчас. Что ж, вот и посмотрим, не ушли ли в пустоту годы усилий и прорва серебра, потраченного на содержание, перевооружение и наём инструкторов…

— Не спится?

Не стоит недооценивать других…

Того, как Альта проснулась и уселась на постели, завернувшись в плед, он тоже не услышал. Это плохо. Устал. Еще ничего не началось, а уже устал… Плохо. Надо собраться.

— На том свете отосплюсь, — улыбнулся Фридрих, присев рядом, и она нахмурилась, поддав ему кулаком под ребра:

— Если с тобой что-то случится, Висконти с меня голову снимет. Не порть мне карьеру expertus’а и ложись.


(обратно)

Глава 24


— Ты сможешь вести?

Грегор мгновение помедлил, повел плечами, невольно обернувшись на тело на траве, и кивнул:

— Да, майстер Бекер. Я в порядке.

— У этого не будет последствий? — кивнув на покойника, спросил Курт, и Харт нервно хмыкнул:

— Главное — вовремя спросили… Нет, — посерьезнев, ответил он, поудобней устраивая сумку на плечах. — Он не встанет, если вы об этом, камень так не работает. И его неприкаянная душа не будет здесь витать.

— Будет, — возразил Мартин со вздохом и пояснил, встретив настороженный взгляд: — Точнее, может витать. В легендах жителей Винланда говорится, что к убитому виндиго призывается шаман, который должен перехватить злого духа и отправить «в Нижний Мир», иначе дух может вернуться. Впрочем, также есть мнение, что достаточно убить его, размозжив голову, что мы и имеем… В любом случае, если останемся в живых — направим сюда expertus’ов, дабы быть уверенными.

Курт удовлетворенно кивнул, и Грегор, глубоко переведя дыхание, молча махнул рукой и двинулся вперед.

Проводник шел теперь медленней, чем прежде, прислушиваясь едва ли не при каждом шаге. Спустя полчаса он и вовсе остановился, озираясь.

— Я говорил, что не надо идти шаг в шаг, — тихо произнес он, — но сейчас именно так. Шаг в шаг за мной, и быстро.

— Поняли, — за всех подтвердил Мартин, и тот снова махнул рукой, указывая направление.

Курт бросил взгляд направо и налево, снова пытаясь увидеть хоть что-то, но вокруг по-прежнему был просто лес, самый обычный, такой же, как десятки других лесов, виденных до сего дня. По затылку мелкой толпой пробежались неприятные холодные мурашки; этот спокойный тихий лес, наполненный птичьим щебетом, пугал больше, чем мертвые деревни-призраки, чем рычащий в лицо ликантроп, чем любая из тех опасностей, что встречались за все годы службы — в первую очередь потому, что опасность эту нельзя было ни увидеть, ни почувствовать, ни хотя бы заподозрить…

— Что-нибудь чувствуете? — тихо спросил Мартин за спиной, и напряженный голос фон Вегерхофа так же негромко отозвался:

— Нет. Вообще ничего. Только сам Предел повсюду. Из меня проводник не вышел бы.

Мартин шумно вздохнул и умолк.

Курт едва удержался от того, чтобы обернуться, хотя и так знал, что лицо стрига сейчас мрачнее тучи — тот явно ощущал себя непривычно беззащитным, еще более потерянным, чем его сослужители. За все время пребывания в Пределе фон Вегерхоф ни разу не отпустил ни одной из своих шуточек, не произнес ни единого лишнего слова. Таким молчаливым, сосредоточенным и сумрачным Курту его видеть доводилось нечасто…

— Всё, — решительно проговорил Грегор, когда это безмолвное шествие стало казаться уже бесконечным, как сама вечность. — Мне нужен отдых.

— Да и темнеет, — заметил Харт, и лишь сейчас Курт понял, что уже давно всматривается в траву под ногами, чтобы сделать следующий шаг — сумерки и впрямь сгущались, и довольно быстро. — Надо бы набрать сушняка и выбрать местечко для ночлега.

— Для ночлега? — переспросил Мартин настороженно. — Сушняка? Хотите развести огонь, здесь? Нас ведь могут увидеть.

— Вряд ли Урсула станет бродить по Пределу ночами, ей это незачем: если она что-то делает с магистериумом — она сейчас подле него. А без огня в таком глухом лесу, согласитесь, майстер Бекер, всем нам будет не слишком уютно: случись что — вы этого даже не увидите во мгле. Я не знаю, могут ли здесь напасть животные или… или что иное, но ничего лучше костра для собственной безопасности в таких ситуациях человек еще не придумал. Пока Грегор еще в силах, — подытожил Харт, не услышав ответа, — пройдемся сколько сможем, каждый соберет все, до чего дотянется, потом он выберет нам подходящее местечко, и остановимся.

— Он прав, — все так же негромко согласился фон Вегерхоф. — В такой темноте какой-то толк будет лишь от меня одного.

— Я не думаю, что нам есть чего опасаться, — ободряюще улыбнулся Харт. — Но так спокойней.

С этим уже никто не спорил, и когда спустя еще час в уже густеющей темноте их маленький отряд расселся вокруг крохотного тихо потрескивающего костерка, стало почти физически ощутимо, как овладевшее всеми напряжение тает и унимается. Пляшущие над сухими ветками языки пламени словно были окном в прежний привычный мир, оставшийся за границами Предела, чем-то обыденным и простым, успокаивающим, понятным.

Грегор, за этот день осунувшийся и словно истаявший, постепенно приходил в себя, хоть и казался больным, коего бездушный эскулап выволочил на прогулку.

— Я в порядке, — улыбнулся он, в десятый раз поймав на себе пристальный взгляд Курта. — Просто притомился. Мне еще ни разу не приходилось так долго… Но это даже здорово. Теперь я знаю, что могу.

Харт недовольно поджал губы, явно желая высказать отпрыску все, что думает, однако промолчал. Фон Вегерхоф усмехнулся, переглянувшись с Мартином, и уже серьезно спросил:

— Это в порядке вещей — столь долгий путь? Мы делаем большой крюк или имеем удовольствие познавать на собственной шкуре временные игры Предела?

— Это Предел, — вздохнул Грегор. — Я иду практически по прямой, но эта прямая вытягивается все больше и больше… Нет, наша цель от нас не уходит, камень все ближе, я знаю. Просто с каждым шагом оказывается, что идти до него дольше, чем было еще шаг назад. Но уверен, что завтра мы будем на месте.

— Мориц, ты говорил, что камень «возник» здесь, — проговорил Мартин задумчиво. — Что это значит? Почему возник и как?

— Этого я вам сказать не смогу, майстер инквизитор, — вздохнул тот. — Сам бы желал знать… Магистериум — почти сказка, древнее предание, многие даже не верили, что он впрямь существует. Все, что нам о нем известно — это жалкие крохи того, что знали люди, создавшие камень.

— Из чего они его сделали? Все то, что мы находим в конфискуемых книгах, все эти вещества, минералы — это действительно имеет отношение к созданию магистериума или все это чушь?

— Отчего же чушь, это работает. Вот только в книгах нет главного ингредиента — самого орегatоr’а, его силы, его умения. Об этом в книге не напишешь… Точней, — с усмешкой сам себе возразил Харт, — написать-то можно и где-то даже написано, но какой с этого прок. Это как писать в руководстве по мечевому бою «подпрыгни на высоту своего роста, провернись в воздухе трижды и нанеси противнику восемьсот ударов».

— Хочешь сказать, — уточнил Курт, — ваши предки были более сильными магами?

— Инквизиторы, — недовольно буркнул тот. — Как это вы ухитряетесь так говорить, что в ваших устах любая самая возвышенная мысль начинает звучать, как заурядная строчка из обвинительного протокола? Когда я сказал «сила» — это не значило, что разумеется нечто подобное силе телесной, мол, кто выше и шире, тот и сильнее. Ведь служат у вас эти ваши expertus’ы, неужто вы до сих пор этого не поняли?

— Поняли, — примиряюще возразил Мартин. — Всего лишь так нам проще говорить. Если снова сравнить с мечниками, коих ты упомянул — все ж понимают, что «сильный боец» значит нечто большее, чем просто большой и мощный парень с оружием, но — так говорят.

— Если так говорить, да, предки были куда сильней. Нам до такого владения собственными же талантами, увы, как бродячему певцу до римских певчих.

— Видел я таких бродячих певцов, что… — начал Курт и, перехватив взгляд Харта, вскинул руки: — Но мысль я понял.

— Минералы и вещества, упомянутые вами, не превращаются в магистериум сами собой, путем смешивания, нагрева или прочих манипуляций, — продолжил Харт. — Они сливаются и изменяются изнутри, в самой своей основе, и делается это исключительно сосредоточением силы орегatоr’а. Его мыслью, его волей, его талантом.

— Так же, как Урсула пыталась менять людей в самой их основе? — уточнил Мартин, и тот, вздохнув, выразительно искривил губы:

— Сравнение так себе, но направление мысли верное.

— Ты говорил, что твои таланты — земля, минералы… То есть, обладай ты такой способностью к управлению собственными силами, как ваши предки-нейтралы, ты теоретически мог бы создать магистериум?

— Обладай вы такими талантами, как легендарные воины, вы теоретически могли бы выйти один против армии врага, майстер Бекер, — усмехнулся Харт. — Но снова да, в целом вы правы. Мог бы — в силу специализации. Но — не могу. В силу бессилия. И из ныне живущих, думаю, не может уже никто.

— Раньше и трава была сочней, — вздохнул фон Вегерхоф нарочито печально, и бауэр пожал плечами:

— Что поделать, кой-какие воздыхания о прежних временах и впрямь имеют под собою основания. Чувствую, вы не вчера стали тем, кто вы есть, и подозреваю, что и вам самому есть что вспомнить с той же тоской по ушедшему.

Стриг не ответил, лишь неопределенно качнув головой, и с минуту вокруг яркого огненного пятна во все более густеющей тьме висела тишина.

— Ты сказал «возник», — повторил Курт негромко. — Откуда? Где он был до того, как появился в этом лесу?

— Где-то, — просто ответил Харт.

— Где-то? Где-то в другом лесу, в другом городе, в чьем-то подвале, в горной пещере?

— Где-то на другой ветви Древа Миров, я же говорил. Где-то там их много.

— Ветвей или камней? — осторожно уточнил Мартин, и бауэр улыбнулся:

— Того и другого, майстер Бекер.

Вокруг костерка вновь воцарилась тишина, теперь растерянная и напряженная.

— Вы же знаете о Древе Миров, да, майстер Гессе? — осторожно спросил Грегор, и он усмехнулся:

— Об этом ты тоже прочитал в шпигеле?

— А… разве не знаете?

— А откуда я должен бы знать?

— Но я слышал, что у Конгрегации есть тайные библиотеки, в которые собираются книги, чье содержание изучается только высшими чинами. О том, что в них написано, не рассказывают обывателям, чтобы не смущать умы… Разве это не так? И у вас нет ничего о Древе Миров? А я так понял, майстер Гессе, что вы о нем знаете…

— О нем я знаю, — уже серьезно ответил он. — Я его видел.

— Да ладно?! — в голосе Грегора была такая смесь зависти и неверия, что он не сдержал улыбки, повторив:

— Я его видел. Но… начинаю подозревать, что неверно его понял. Древо — это наш мир, человеческий, земной, а также миры ангельские и тому подобные уровни бытия, так? Ветви помельче — это все те времена и события, которые могли бы случиться или могут случиться. Неслучившееся — отмирает и отсыхает. Верно?

Грегор переглянулся с отцом, явно колеблясь в выборе ответа, и Курт повторил:

— Верно?

— Не совсем, майстер Гессе, — осторожно ответил Харт. — Ветви — это миры. Потому Древо и называется так, как называется.

— Миры… в каком смысле?

— В том же, что и этот, — широко повел рукой бауэр. — Где-то есть такой же мир, в котором, быть может, живет майстер Курт Гессе, который когда-то не стал служителем Конгрегации. Та ветвь не отмерла, не отсохла, она просто растет себе поодаль от той, на которой существуете вы. Где-то есть мир, в котором и Конгрегации-то никакой нет, хотя есть все та же Германия, Империя… или есть Германия, но нет Империи — уже или вообще, потому что когда-то что-то пошло не так, как в привычном нам мире. Где-то есть мир, в котором материки, известные нам, имеют другую форму и другое расположение, и никакой Германии там нет и никогда не будет. Где-то есть мир, в коем все еще времена, сравнимые с Христовыми, а где-то время умчалось так далеко вперед, что наше с вами бытие там сочли бы глубокой древностью. Миры, майстер Гессе. Многие, многие миры. Люди, события, времена. Где-то в одном из них исчез магистериум и появился здесь.

Тишина, повисшая над маленьким лагерем снова, была теперь долгой, глубокой, непроницаемой. Курт видел, как Грегор переводит взгляд с одного лица на другое, во взгляде этом проступает почти сострадание, словно его отец только что сообщил трем людям рядом о смертельной болезни, поразившей каждого из них.

— Стало быть, — чуть слышно проговорил Мартин, наконец, — есть и миры, в которых победа осталась за местным Каспаром? Или даже те, в которых… Христа никогда не было?

— Этого мы не знаем, — мягко отозвался Харт. — Но думаем, что Создатель в каждом мире оставил человеку путь к спасению. Быть может, где-то Он явился в другое время и под другим именем, и принял другую искупительную смерть. Ведь если история там шла иначе — были там и иные языки, и иные имена, и иные войны, иные казни были приняты… Но безусловно есть и миры, в коих Он забыт или о Нем помнят лишь избранные, которых господствующая вера и власть считает еретиками и бунтовщиками или чудными сумасбродами. Свобода человеческой воли, майстер Бекер. Она едина для всех миров, и она решает, куда идет их история.

— Но откуда вы это знаете? — чуть слышно спросил фон Вегерхоф. — Это написано в каких-то ваших книгах? Это рассказали какие-то ваши мудрецы? С чего вы взяли, что это правда?

— Это… просто известно нам, — почти с жалостью ответил Грегор. — Давно известно, так же как любому жителю Империи давно известно о существовании Иерусалима или земель Московского князя. Кое-кто из нас ушел туда, например.

— Грегор… — укоризненно произнес Харт, и Курт нахмурился:

— Id est?

— То есть, ушел, — явно недовольный обмолвкой сына, пояснил бауэр; помедлив, вздохнул и вяло махнул рукой: — Ну, что уж теперь, и без того я вам рассказал столько, что дома, если вернусь живым, меня наверняка славно поколотят за слишком длинный язык… Придется рассказывать все, дабы вы не наделали неверных выводов, которые нам же после и выйдут боком… Нейтралы были давно, майстер Гессе; ну, или те, кого после стали так называть. Я даже так скажу: прежде большинство одаренных были таковыми — наши предки пользовались своими умениями потихоньку, не вылезая на свет, не строя планов по подчинению себе народов и королей. Прежде и народов-то как таковых не было, если помните историю, и королей, были какие-то племена, сообщества, мелкие царьки, жрецы… Само собою, были в этих племенах и сообществах свои одаренные сверхобычными талантами, которые решали, что негоже им пользоваться крохами со столов смертных, но их быстро ставили на место. Тогда одаренных было немного, как и людей на земле. Были и те, кто пытались заглянуть в запретное, и кому-то это удавалось, и тогда оставались в преданиях легенды о сражениях с чудовищами и жестокими колдунами, о жрецах и богах… Но все это было редким, в большинстве тайным. И обладатели дара тогда были куда сплоченней и со временем — стали влиятельней. Тогда еще наши предки понимали, что дар этот дан им свыше не для удовлетворения суетных нужд и не для того, чтобы ставить его на службу земным царям. Не по всей земле, ясное дело, и единой церковью, как христианская, это никогда не было. Это было… что-то вроде негласного договора.

— А потом?

— А потом, майстер Бекер, мир стал сложнее. Государства — больше и многообразней, народы — старше, правители — притязательней. Одаренных — больше…

— И они стали не менее притязательными, чем правители, — хмуро договорил Курт.

— Можно сказать и так, — кивнул Харт. — Мир стал больше, разделившись при том сам в себе. Войны стали обширней и судьбоносней. Политика и дела людские сильней слились с делами небесными… И тогда нейтральных почти не осталось, почти каждый выбрал свою сторону. Обладатели дара по-прежнему не лезли в первые ряды и не стремились занять места правителей… по большей части… но оказывали помощь тем правителям, чье дело полагали верным. А потом… Потом все зашло настолько далеко, что скрываться и воздействовать тайно уже не удавалось, а тех, кто на волне всеобщего безумия решил, что пришло их время, стало слишком много, и проблему пришлось устранять.

— И появилась Инквизиция…

— Тогда еще нет, но позже — да, появились ваши, если так можно выразиться, духовные предки. И охотники.

— Охотники? Те самые? Уже тогда?

— Тогда это было обширное и серьезное братство, майстер Гессе, и создано оно было задолго до Инквизиции. В него входили и простые смертные, и одаренные, и они довольно споро разбирались с возникающими проблемами и теми, кто эти проблемы создавал. Можно сказать, это была сила над силами, орден блюстителей порядка и спокойствия.

— Стало быть… Выходит, охотники, которых мы знаем сейчас — это по сути выродившаяся первая Конгрегация?

— Плохое слово, — поморщился Харт. — Скорее постаревшая, утратившая частично память, усохшая… Но согласитесь, для братства, уходящего корнями в такую тьму веков, они неплохо сохранились.

— Не стану спорить, — серьезно кивнул Курт. — Ты сказал, что тогда свою сторону выбрали почти все.

— Те, кто не захотел выбирать — это о них я говорил, — ответил Грегор. — Они ушли. Но не только они.

— Ушли в один из… миров?

— Не в один, — возразил Харт. — Просто разбрелись кто куда. Кто-то решил выбрать себе мир, в котором можно было жить, как прежде — мирно, тихо, ни во что не вмешиваясь. Как сказал мой сын — изгоняя муравьев с грядок с помощью своих талантов. Кто-то просто бежал от побеждающей противной стороны, и им было все равно, куда. Кто-то… Кто-то решил, что здесь его таланты не имеют возможности для полноценного воплощения.

— И сейчас где-то в одном из миров на престоле сидит потомок какого-нибудь малефика?

— Или он сам. Или не в одном мире. Ушли тогда многие…

— Но как? — хмуро спросил Курт. — Тот, кто позволил мне когда-то увидеть Древо и мог бы, подозреваю, позволить пройтись по нему, явно не мог помочь им в этом.

— В этом помогают такие, как Грегор.

Три пары глаз сместились на притихшего у огня проводника, и тот неловко улыбнулся:

— Это в теории. То есть, мой талант находить пути — он может, если над ним поработать, вывести меня и кого-то со мной на другую ветвь.

— В теории.

— В теории, — повторил Грегор. — В теории — на земле полным-полно мест, в которых можно нащупать тропинку в один из этих миров, но я не могу этого сделать.

— Не можешь, — уточнил Курт, уловив едва заметную заминку в голосе проводника, и тот, переглянувшись с отцом, вздохнул:

— Я пробовал. У меня это получилось в детстве, один раз, и потом пару раз почти получалось, но именно почти. Когда мне было лет семь, я вышел… куда-то. И вернулся. У нас дома лежит засушенный цветок оттуда, мы таких никогда не видели, и только он не дает мне решить однажды, что мне это просто привиделось. Потом я пытался и даже чувствовал, что уже вот-вот… что почти… Но стоит об этом подумать — и всё обрывается. Знаете, это как сон. Когда засыпаешь и чувствуешь этот момент — стоит подумать «о, я засыпаю!», и разум встряхивается, и сон уходит. Здесь что-то похожее. Я пока не понял, как… настроить себя, чтобы не терять нить. Почувствовать открытые пути я, наверное, смогу, но не более. А мои далекие предки смогли бы и почувствовать, и уйти, и возвратиться.

— То есть… — негромко проронил Мартин, — там… где-то… десятки миров, в которых… все иначе? И даже миры, в которых правят силы, с которыми мы пытаемся бороться здесь?

— Не десятки, майстер Бекер. Сотни тысяч. Может, миллионы. Десятки миллионов. И да, в них может быть что угодно.

— Значит, все зря… — чуть слышно произнес фон Вегерхоф, и бауэр нахмурился:

— Что зря?

— Все то, что мы делаем. Мы затыкаем пальцами дыры в плотине…

— Ничего подобного! — горячо возразил Грегор. — В этих мирах миллионы, сотни миллионов людей! Разных людей, простых смертных и нет, и где-то есть свой Курт Гессе, пусть и с другим именем, есть… Есть люди! Вы что же, настолько не верите Создателю? Он-то поверил, вручив человечеству столь великое множество миров. Он-то решил, что человек может…

— …человек может всё, — тихо договорил Мартин в один голос с ним, и Грегор кивнул, расплывшись в улыбке:

— Вот именно! В этом мире, в нашем мире, есть мы. И не только мы. Есть… Есть же вы! Есть охотники. Есть еще множество людей, выбравших своим путем сохранение его от гибели. И в каждом мире есть такие люди!

— Мой сын слишком оптимистичен, — вздохнул Харт. — Хотя и в главном прав.

— И все же, — возразил Мартин сумрачно, — отчасти прав и Александер. Мы можем хоть построить здесь Рай на земле, но… Где-то во вселенной по-прежнему будет непочатый край работы. Она и здесь-то бесконечна, но мысль о том, что все дыры не залатать, все миры не очистить, всех людей не спасти — она…

— Удручает, — согласился Харт понимающе. — Но такова жизнь, майстер Бекер.

— Жизнь… — повторил Мартин, глядя в огонь. — Короткая и никчемная вспышка. Всего не успеть. Всё не сделать. За всем не угнаться. Мир недолог и хрупок, сегодня он есть, а завтра разрушен, а война… выходит, война никогда не кончается.

— Слушайте, так нельзя, — почти с отчаянием произнес Грегор. — Это я так могу говорить, а вы не должны. Вы же инквизитор, в конце концов, вы должны полагаться на победу разума и веры, должны вселять эту веру в других, а не предаваться унынию, майстер Бекер!

— Это всё внезапность, — через силу улыбнулся тот, все так же глядя в костер. — Когда все это уляжется в моей голове и душе, я снова натяну маску самоуверенности и пойду дальше по своему пути, потому что кто, если не я… Но смотреть на мир, как смотрел прежде, уже не смогу.

— Мир велик, а жизнь мала, майстер Бекер, — негромко подтвердил Харт. — Но и еще в одном Грегор прав: людей — множество. Вспомните хоть бы и Конгрегацию. Она не появилась в один день, и уверен, что ее создатели так же страдали при мысли о том, что их жизни не хватит на все свершения, все победы, все деяния, каковые должны быть совершены. Посмотрите на Империю, сколько поколений она строилась?

— А развалится все в один день…

— Что?.. — растерянно переспросил Грегор, и Мартин, наконец, оторвал взгляд от пламени, подняв глаза к сидящим напротив людям.

— Ничто не вечно, — выговорил он с расстановкой. — Я это понимаю. Сейчас мы выворачиваемся наизнанку, достраиваем начатое нашими предшественниками и, верю, однажды достроим, но… Где теперь Рим, покоривший полмира? Где империя Александра Великого? Где все то, что было? Разрушилось, исчезло, пало во прах истории. И однажды все то, что мы делаем, тоже пойдет прахом: любое начинание, когда сменяются поколения блюстителей, вырождается и рушится. Я понимал это всегда, но всегда же и верил в человека. Я жил с мыслью, что даже на руинах потомки смогут возродить построенное, а быть может, построят и нечто лучшее, чем то, что делаем мы. Крепче, разумней, надежней. А наше дело — просто класть камень за камнем, сколько успеем.

— Разве что-то изменилось?

— Не знаю… — вздохнул Мартин, снова опустив взгляд в огонь. — Как сказал твой отец — мир стал больше. Слишком внезапно. И если прежде я ощущал себя ничтожным перед тем миром, какой знал, то сейчас я и вовсе…

— Раздавлен, — подсказал Курт тихо, когда тот запнулся, и Грегор округлил глаза:

— Майстер Гессе, и вы?!

— Совру, если скажу, что не ощутил себя песчинкой на речном берегу, — отозвался он с невеселой усмешкой. — Но мне сейчас проще с этим смириться, чем Мартину: я видел Древо. Думаю, я даже знал все это прежде, просто… Просто мой разум не желал впускать в себя это знание. Или все это казалось настолько невероятным, что рассудок не мог в это поверить; знал, но не верил. С таким нелегко смириться.

— Ну бросьте! — требовательно повысил голос проводник. — Вы же Гессе Молот Ведьм! Человек-символ, провозвестник эпохи людского разума!

— А я смотрю, идейки Каспара пошли в народ…

— А я считаю, что он был прав! — с вызовом отрезал Грегор. — И он — проиграл, проиграл закономерно, потому что его время кончилось, кончилась эпоха слепого служения и пришло время человека и разумной веры. Можете смеяться сколько угодно, но я не думаю, что в шпигелях, которые я читал, столько уж фантазий, сколько вы говорите. И по ним я сужу так: он — был — прав. И вот, смотрите, ваше дело есть кому продолжить, и вы не один, и все то, что начиналось как маленький заговор, теперь строит Империю и ограждает мир человеческий от погибели. Пусть вы песчинка, но когда таких песчинок миллионы миллионов, слитых, единых — это уже камень, а на сем камне Господь воздвигнет…

— Ты мне давай еще ереси тут наговори, — нарочито строго оборвал Курт, и тот запнулся, глядя на него растерянно. — Проповедник тоже нашелся…

— Но я же прав, скажите, майстер Бекер, — обиженно пробормотал Грегор.

— Прав, — вздохнул тот. — Но от этого не легче.

— «Ваше дело есть кому продолжить», — передразнил Курт и толкнул Мартина в бок: — Ты понял, он меня уже похоронил. Утешитель из тебя так себе, философ.

— Я… Вы шутите, да? — с надеждой предположил проводник, и он предельно серьезно ответил:

— Да. А что мне еще остается.

— Урсула намерена прибрать камень явным образом не для того, чтобы убежать в один из миров, — проговорил фон Вегерхоф задумчиво. — Она вознамерилась вершить дела здесь. И судя по тому, что мы услышали от ее ныне покойного возлюбленного, она и впрямь верит, что вершит дело Господа, строит тот самый Рай на земле и возвращает человека к первородному состоянию.

— Сомневаюсь, что праотец Адам промышлял людоедством, — заметил Мартин. — Однако это противоречие в ее голове отчего-то не задержалось.

— Это были неправильные люди, — пожал плечами стриг, грустно улыбнувшись. — Уж мне-то этот подход знаком… В ее понимании все логично и никаких противоречий нет.

— Любопытно, что она сможет учинить, если все же получит власть над камнем.

— Лучше нам этого не видеть, — возразил Харт. — Быть может что угодно — как то, что она не совладает с магистериумом и погубит саму себя, так и то, что погубит весь остальной мир. И еще есть какой-то человек, у коего уже в руках фрагмент камня, напомню вам. И по тому судя, что нигде в Империи не случилось чего-то серьезного, он куда разумней и осторожней Урсулы.

— Или умеет управляться с камнем, — предположил Мартин.

— Или бережет его для какого-то определенного дела, — добавил Курт мрачно. — О котором мы еще услышим. Если останемся в живых.


(обратно)

Глава 25


Ночь была похожа на затяжное забытье. Часовых не назначали — до самого утра наблюдателем оставался фон Вегерхоф, однако толком Курту выспаться так и не удалось, и судя по помятым и осунувшимся лицам спутников, не только ему. Засыпая, он слышал, как ровно, слишком ровно для спящего дышит Мартин, пристроившийся рядом, как вертится, пытаясь найти удобное положение, Грегор, как время от времени тяжело вздыхает Харт… Сам Курт задремал поздней ночью, так и не сумев уснуть по-настоящему, и в разум настырно лезли смутные видения — исполинское дерево, огромные ветви, которые обращались вдруг бесконечно ветвящимися тропами и дорогами, неслись по ним огни и тени, слышался шум в раскинувшейся по всей вселенной кроне, голоса, шепот, вой ветра и тихий шелест…

Шелест листьев и хруст сухих ветвей и выволок его из мутных видений, уже настоящий и близкий — проснувшийся Харт сидя разминал руки и ноги, сгибал и разгибал спину и, кряхтя, массировал затылок. За тем, как к этой разминке присоединился майстер инквизитор, вяло жующий что-то из своих запасов Грегор наблюдал исподволь, с настолько отстраненным и подчеркнуто невозмутимым лицом, что Курт, не сдержавшись, усмехнулся.

Этим утром вчерашний разговор не стал вспоминать никто, лишь все тот же Грегор продолжал коситься на господ дознавателей, всматриваясь в их лица, когда был уверен, что этого не замечают.

— Маска на месте, — не выдержал, наконец, Мартин и выразительно провел ладонью по лицу, состроив нарочито равнодушное выражение. — Вот, видишь? Самоуверенная.

— Ага, — согласился тот, заметно смутившись. — Прошу прощения, майстер Бекер. Просто… мне было бы неприятно осознавать, что наши с отцом слова стали причиной утраты вами веры или что-то такое…

— Об этом можешь не тревожиться, — серьезно возразил фон Вегерхоф. — Веры этих двоих и, главное, уверенности в ней — хватило бы на всю Германию.

— Это хорошо, — так же без улыбки кивнул проводник. — Можете смеяться, но я все-таки считаю, что инквизиторская династия Гессе это надежда… — он запнулся, встретившись с Куртом взглядом, бросил взгляд на светлеющее небо, еле видное сквозь ветви, вздохнул и неловко махнул рукой: — Как только все будут готовы, готов и я. Сегодня будем на месте, чувствую.

— Меня вот что смущает, — заметил Мартин спустя пару часов, когда Грегор запросил первого привала. — Мы идем вторые сутки. Ты говорил, что чувствовал, как от Урсулы «разит магистериумом», стало быть, она уже ходила к камню и выходила обратно или с его фрагментом, или что-то совершив с ним на месте. Но еще ни разу не было такого, чтобы она не появилась в вашем лагере вечером, так?

— Время… — произнес Курт тихо, и тот кивнул:

— Да. Выходит, такие серьезные игры со временем начались только сейчас, и… Из-за чего это может быть?

— Я не знаю, — вздохнул проводник уныло. — Возможно, так Предел отзывается на нас самих, слишком много в нем людей разом. А возможно… но это не точно… просто я предполагаю…

— Возможно, эта женщина пытается достучаться до камня, — договорил Харт мрачно.

— И это — отдача?

— Не стал бы исключать такой вероятности.

— У нее вообще есть на это шанс? Я разумею, — уточнил Курт, — допустима ли возможность, что она с ее способностями, знаниями, талантом неизвестного происхождения и уровня сможет совершить с его помощью что-то серьезное?

Харт вздохнул.

— Давайте продолжим аналогиями, майстер Гессе, — предложил он, помолчав. — Представьте себе идеальное оружие. Меч. Пусть будет меч. Совершенная работа. Безупречный баланс. Сталь, прорубающая все от шелка до камня. По сути, сейчас вы спросили, способен ли талантливый боец-самоучка причинить окружающим вред таким мечом…

— Учитывая, — договорил Мартин мрачно, — что у окружающих оружия нет вовсе.

— Да.

— C’est formidable[1170], — с чувством проговорил стриг. — Впрочем, чего-то такого мы и ожидали, n'est-ce pas?[1171]

— Решите для начала, зачем мы идем туда, — мягко произнес Харт. — Уничтожить камень или эту женщину? На то и другое у нас вряд ли достанет сил и попыток.

Курт не ответил, лишь коротко переглянувшись с Мартином, и бауэр тоже смолкнул, не проронив больше ни слова.

Их маленький отряд двинулся в путь все так же в молчании, следуя, как и прежде, немым указаниям проводника, и судя по тому, каким напряженным он был и как часто озирался и останавливался, выбирать путь Грегору было все сложнее.

— Быть может, снова привал? — спросил Курт, когда тот опять остановился, оглядываясь и прислушиваясь. — Тебе явно нелегко и…

— Нет, наоборот, — с заметной нервозностью возразил Грегор. — Ловушек нет. Вообще. Вот уж с сотню шагов я их не ощущаю.

— Их нет или не ощущаешь? — уточнил Мартин.

— Я не ощущаю, потому что их нет, — чуть раздраженно отозвался тот. — Ни одной, уже давно.

— А камень?

— Рядом. Совсем рядом.

— Возможно, в этом и дело, — проговорил Харт задумчиво. — Центр водоворота. Сердце бури. Вокруг шторм, сумятица и хаос, а в центре — тишина… Великоват выходит центр, скажу я вам.

— Тишина, — повторил Курт, вскинув руку и прислушавшись. — Тишина. Птицы молчат, слышите?

— В самом деле, — пробормотал Мартин настороженно. — Ни единого писка.

— Птица, — тихо проронил фон Вегерхоф, и все смолкли, обернувшись к нему. — Птица, — повторил он ровно, и Курт с удивлением услышал что-то похожее на опаску в голосе стрига.

— Где? — непонимающе пробормотал Грегор и, проследив взглядом за его указующей рукой, запнулся и шумно сглотнул.

Птица — большая, серая, с ярко-рыжими лапами и темными волнами на пепельном брюшке — сидела на низкой ветви неподалеку, неподвижная и молчаливая.

— Это же кукушка… — прошептал Мартин. — Они же не показываются никогда. И она не может нас не слышать.

— Там точно нет ловушек? — спросил стриг и, когда проводник отрицательно мотнул головой, медленно прошагал к дереву, протянул руку и, сняв птицу с ветки, так же неспешно возвратился назад.

— Труп?

— Нет, — разглядывая кукушку со всех сторон, ровно ответил фон Вегерхоф. — Жива. Сердце бьется. Дыхание есть. Голова не виснет. Теплая.

— И моргает… — чуть слышно шепнул Грегор, опасливо приблизившись. — Только очень редко… Что с ней?

— Я думал — expertus’ы по шуточкам Предела тут вы с отцом.

— Я не знаю, что с ней… Пап? — беспомощно обернувшись к Харту, уточнил тот, и бауэр лишь растерянно пожал плечами.

— Быть может, Предел изменил для нее время, — неуверенно предположил он. — Она не отощала, не выглядит изможденной, словно застряла в каком-то моменте… Нет, это слишком. Или какие-то силы камня подпитывают ее, погасив разум вместе со всеми чувствами и желаниями. Нам ведь очень мало известно о том, на что способен магистериум…

— Урсула, как мы знаем, добиралась до него и пыталась с его помощью совершать какие-то манипуляции, — сказал Мартин с расстановкой. — Также мы знаем, что у нее серьезный пунктик на правильном питании и вообще единении с Господним миром и созданной Им природой. Не вышло ли так, что из-за ее неумелых действий из магистериума выплеснулось нечто, что отчасти исполнило ее желание? Вот птица. Ей, судя по ее виду, вообще ничего есть не требуется… да и ничего не требуется. Она просто живет, и все. Технически, так сказать. А Урсула… Либо она себя как-то защитила, либо камень ударил по площади, но не задел ее, стоящую рядом, либо… Не знаю. Но чем не версия?

— Версия любопытная, — хмуро согласился Курт. — И еще любопытней будет, если она сумеет это повторить, когда мы до нее доберемся. Мы будем стоять на месте, как эта кукушка, а сия дамочка будет переходить от одного к другому и взрезать глотки. Или начнет ставить свои эксперименты по превращению людей в коров.

— Учтем это, — подытожил стриг и, подумав, положил кукушку на траву. — И будем предельно внимательны. Идемте-ка дальше.

— Да, — с готовностью согласился Грегор и, мельком бросив взгляд на лежащую в траве птицу, торопливо зашагал вперед.

Такую же недвижимую, но живую и с виду здоровую мышь стриг заметил в траве спустя несколько минут. Потом снова была птица, на этот раз прямо на земле, лежащая на боку и смотрящая перед собой невидящим взглядом, потом еще одна и еще несколько, и снова мышь… А потом внезапно, так, что Грегор тонко вскрикнул, из-за кустарника возник медведь. Зверь стоял на всех четырех лапах, опустив морду к земле, и на очутившихся прямо перед ним людей даже не обернулся.

— Я не знаю, почему это происходит и что значит, — не дожидаясь вопросов, сказал Харт чуть слышно, на всякий случай сделав шаг назад и в сторону. — Но если это и впрямь действие камня, нам стоит закончить с ним побыстрее.

Фон Вегерхоф, помедлив, неторопливо приблизился к медведю, зайдя сбоку, осторожно протянул руку и коснулся ладонью огромной бурой головы. Зверь шевельнул ушами, отстраненно, словно в задумчивости, моргнул и повернул голову к коснувшейся его руке. Он не обнюхал отстранившуюся ладонь, не сместил взгляд на стоящего рядом, лишь снова застыл, не издав ни звука, не сделав ни шага и ни движения.

— Он тоже жив, — сказал стриг, возвратившись. — Он дышит, я слышу его. Бьется сердце. И я бы даже не сказал, что бьется редко или слишком медленно — это просто сердце существа в полном покое.

— В задницу такой покой… — пробормотал Курт, покосившись на огромную пасть, и кивнул вперед: — Давайте-ка, в самом деле, поторопимся.

Животные попадались еще несколько раз, но снова мелкие — мыши или белки, такие же застывшие, словно неживые, и множество птиц, от мелких певчих до хищных; они сидели на ветвях, на земле, лежали в траве, иногда уже присыпанные прошлогодней листвой и пылью…

Проводник вдруг остановился — так внезапно, что идущий следом Курт едва не налетел на него, и было слышно, как он глубоко и с тихим хрипом, точно больной, втянул в себя воздух. Мартин и фон Вегерхоф сделали несколько торопливых шагов вперед, Курт принял наизготовку уже давно заряженный арбалет — и все замерли на месте, глядя перед собою.

Впереди царил хаос. Деревья словно перемешал кто-то исполинской рукой — часть была выворочена с корнем или переломлена у самой земли, и необъятные стволы рухнули, подмяв под себя редкий низкорослый кустарник, часть накренилась и повалилась на более стойких собратьев, часть стояла с голыми ветвями или без ветвей вовсе. Лесовал громоздился всюду, сколько хватало глаз — изгибаясь заметной дугой по обе руки и уходя далеко вперед, в пологий овраг.

— Это что? — тихо спросил Мартин, и Харт так же чуть слышно ответил:

— Я говорил, что мы торопились унести ноги?

— И… что там случилось?

— Мы не знаем. Нам, выжившим, посчастливилось оказаться далеко от тех, кто сошелся у самого магистериума.

— И сколько еще идти?

— Он рядом, — тихо ответил Грегор. — Осталось чуть-чуть.

— Рядом, — повторил Мартин нарочито бодро. — У тебя, я смотрю, как у Господа Бога — один день как тысяча лет… Ловушек по-прежнему нет?

— Ни одной. И больше не будет, в этом я уже уверен.

— В таком случае, теперь впереди я, — кивнул Курт и, окинув взглядом вал древесных стволов, двинулся вперед, обойдя первый из них и перешагнув верхушку второго.

Фон Вегерхоф догнал его, молча пойдя рядом, а оба Харта и Мартин двинулись следом, тоже в полной тишине. Тишина была абсолютной, той редкой степени, когда приходило понимание, что определение «могильная» — действительно может не быть иносказанием; совершенное, беспросветное безмолвие распростерлось над изувеченным лесом с редкими уцелевшими деревьями и ринувшимся в рост кустарником, освобожденным от ига древесных крон. Птиц и зверей, впавших в это неведомое оцепенение, уже не встречалось, но теперь там и тут попадались в высокой траве кости — мелкие, выбеленные солнцем, и крупные, еще покрытые полусгнившей, подсушенной солнечным жаром, темной шкурой.

С каждым шагом идти становилось все тяжелее — поваленные деревья попадались чаще, нагромождение стволов теснилось плотнее, и где-то приходилось не огибать завалы стороной, а перебираться поверх, страхуя друг друга. Теперь попадались деревья и пни, опаленные ударами молний, дважды повстречались и темные пятна на земле — трава и почва были не просто обуглены, а прожжены столь глубоко, что до сих пор ни единой зеленой травинки не проклюнулось, и под ногами хрустело грязное земляное стекло.

— Похоже, здесь и впрямь было жарко, — пробормотал Мартин. — В самом что ни на есть дословном смысле…

— Тихо!

Грегор выпалил это громким сдавленным шепотом, и Курт остановился, сжав приклад арбалета и сделав шаг назад.

Несколько секунд протекли в тишине; он вглядывался вперед и вслушивался, ничего не видя и не слыша, а застывший, как статуя, Мартин, кажется, вовсе забыл дышать.

— Камень тут, — чуть слышно сообщил Грегор. — Прямо вот тут, рядом совсем.

— Пришли, стало быть, — удовлетворенно констатировал Мартин и, помявшись, нетерпеливо уточнил: — Двигаемся?

— Предлагаю так, — решительно сказал фон Вегерхоф. — Ловушек и искажений больше нет, стало быть, если один из нас уйдет вперед — он не рискует после разминуться с оставшимися на месте из-за шуток Предела. В свете чего считаю самым разумным поступить так: я пойду один и проверю, что впереди, а вы подождете здесь.

— Один? — растерянно переспросил Грегор. — Нет, так нельзя, зачем разделяться? Из этого ничего хорошего никогда не выходит! Я читал такие истории, так всегда бывает, группа разделяется, и все идет наперекосяк!

— Жизнь не похожа на истории в шпигелях, — мягко возразил Курт и кивнул стригу: — Иди. Только уж будь любезен придерживаться тобою же озвученного плана: что бы там ни было — просто осмотрись и вернись сюда.

— Каково оно, быть на месте начальства, а, Гессе? — хмыкнул тот и, посерьезнев, кивнул: — Tu n'as plus à te soucier[1172], я не стремлюсь в герои. Оценю обстановку и возвращусь.

— Cum Deo[1173], — отозвался он. — И не задерживайся.

Вслед стригу, неуловимо быстро и неслышно растворившемуся в переломанной лесной чаще, оба Харта взглянули с нескрываемым интересом, но если во взгляде бауэра читалось любопытство исследователя, то глаза Грегора выражали откровенные зависть и восторг.

— Вот это я понимаю — таланты! — восхищенно пробормотал он, и Курт вздохнул:

— Только к этому таланту нераздельно прилагается множество не слишком приятных довесков.

— Почему неприятных? Он же высший. Это же точно как человек, только лучше и удобней. Или… — неуверенно предположил Грегор, не услышав ответа, — вы о чем?

— Потеряешь парочку друзей — узнаешь, — хмуро отозвался Харт, все так же глядя вослед ушедшему. — Сейчас и я ощущаю магистериум поблизости… Он просто пышет. Либо с той ночи напряжение копится и растет, либо она все-таки сумела с ним что-то сделать. Либо то и другое вместе.

— Одно мы знаем точно: Урсула хотя бы не контролирует подступы к камню, — сказал Мартин уверенно. — Иначе мы бы здесь не стояли и не беседовали так спокойно.

Курт не ответил, и больше никто не произнес ни слова до того мгновения, когда в пяти шагах впереди точно ниоткуда возникла знакомая высокая фигура.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Грегор и осекся, увидев лицо стрига.

Фон Вегерхоф был бледнее обычного, и во взгляде поселилась растерянность пополам с тем, чего в этом лице Курт не замечал уже много лет — самым настоящим страхом.

— Там живые, — ответил он не сразу, с заметным усилием разомкнув губы, и, присев на завалившийся древесный ствол, отер лицо ладонью, будто пытаясь стереть с него что-то липкое. — Только… не совсем и не все.

***
Месиво лесовала закончилось внезапно. Деревья, кусты, лесная низкорослая трава, пересохший валежник — все обрывалось разом, будто кто-то прочертил гигантский круг посреди леса, а потом просто вынул все, что было внутри этого круга, и вставил вместо него кусок из иной части сущего. Там, где кончался лес, начиналась идеально круглая площадка, почти площадь не менее сотни шагов от края до края, мощеная гладкими плотно пригнанными камнями, и в самом ее центре утвердился одноэтажный домус[1174], сияющий белизной. Стена, видимая от кромки леса, была глухой, без единого окна и двери, и на фоне камня площади и потемневшего леса казалась блистающей, слепяще-белой, как свежий снег.

— Одуреть… — восторженно прошептал Грегор сиплым шепотом, и бауэр пихнул его в плечо, призывая к молчанию.

Курт медленно сделал несколько шагов вперед, к границе поваленного леса, ближе к каменной площади. Теперь они стали видны — те, кого фон Вегерхоф назвал живыми. Около полутора дюжин человек сидели на брусчатке или стояли неподвижно, глядя себе под ноги или в небо. Поодаль, у самой стены домуса, была хорошо различима фигура в монашеской рясе, а шагах в десяти прямо напротив, устремив взор в осиянное весенним солнцем небо, застыла фигура в полевом священническом облачении. Мартин торопливо шагнул вперед, запнулся на месте, до побеления сжав пальцы на прикладе арбалета, и с усилием отступил назад.

— Фёллер, — коротко шепнул он.

Курт молча кивнул. Итак, конгрегатский expertus был найден, и найден живым… Впрочем, вряд ли он теперь будет способен порадоваться своему спасению, даже если их маленький отряд сумеет совладать с малефичкой, уничтожить камень и закончить это затянувшееся безумие.

Кое-где на мощеной площадке виднелись грязные кляксы, похожие на растекшиеся кучи сгнившего мусора, и лежащие в неестественных позах тела, вспухшие, потемневшие и покрытые пятнами, словно выловленные из реки старые трупы. Курт сощурился, всмотревшись, переглянулся со стригом, и тот молча кивнул.

— Урсулы, похоже, здесь нет, — дрожащим голосом заметил Грегор, вытянув шею и всматриваясь в пространство за деревьями. — Но камень глушит всё собою, и я не поручусь за свои ощущения… Боюсь, здесь я ее не замечу, она сольется с общим фоном.

— В любом случае, стоять тут вечно нет смысла, — сказал Мартин решительно, и Курт, кивнув, сделал три шага вперед, выйдя из лесного завала на камень площади.

Никто из застывших впереди людей не обернулся и даже не шевельнулся, оставшись стоять и сидеть, как прежде. Курт услышал позади шаги бауэра, подошли и встали рядом Мартин и стриг, а в его локоть вцепились чьи-то дрожащие пальцы.

— Простите, — неловко пробормотал Грегор, торопливо убрав руку, когда он обернулся, и указал на домус: — Камень там. Нам туда.

— Быть может, стоит взять Фёллера? — тихо предложил стриг. — Думаю, если его повести за собой, он пойдет.

— Нельзя, — возразил Курт твердо. — И он будет нам мешать, и мы его подставим. Если все кончится хорошо — выведем. Если нет — ему и нам все равно конец.

Фон Вегерхоф бросил взгляд на неподвижную фигуру expertus’а и молча вздохнул.

— Вперед, — скомандовал Мартин и первым двинулся к домусу.

Вокруг висела все та же кромешная тишина, гнетущая, теснящая со всех сторон, и звуки шагов, шелест одежды, даже собственное дыхание казались громоподобными. Неподвижные человеческие фигуры вокруг так и стояли, не обращая никакого внимания на пришельцев, оцепеневшие, застывшие, и было сложно отделаться от мысли, что их маленький отряд идет по владениям какого-то безумного чучельника, вздумавшего украсить подступы к жилищу своими творениями.

Проходя мимо одной из мусорных куч, Грегор глухо подавился, зажав ладонью рот: в расплывшейся жиже и рваных остатках грязной ткани явственно были видны глазные яблоки, фрагмент челюсти, лишь отдаленно напоминавшей человеческую, и клок длинных волос. В нескольких шагах дальше, расточая зловоние, смотрело в небо пустыми глазницами невообразимое существо, наполовину разложившееся и начавшее распадаться на части, похожее разом на свинью и человека, словно кто-то вознамерился лепить новое создание, но посреди этого занятия передумал и смял свое произведение в комок.

— Похоже, времени она зря не теряла, — заметил Мартин шепотом. — Эксперименты по сотворению нового существа шли полным ходом, благо подопытных скопилось предостаточно.

— И творец из нее по-прежнему хреновый, — подытожил Курт.

— Будем надеяться, — так же чуть слышно сказал Харт, — это означает, что с силою магистериума эта женщина не сладила.

— О Господи… — глухо пробормотал Грегор, по-прежнему зажимая рот ладонью, и когда до мраморной стены домуса оставалось два шага, почти упал вперед, привалившись к холодному камню и едва не сползя по нему наземь. — Она сумасшедшая… Она что ж, привела всех их сюда? Чтобы делать вот это?

— Любопытно, — не ответив, сказал Курт, озираясь и пытаясь услышать в этой гробовой тишине хоть один звук, увидеть хоть какое-то движение, — не вышло ли так, что мы разминулись с нею, и сейчас Урсула на полпути к лагерю… Не может же быть, чтоб она была все еще не в курсе того, что у нее гости.

— Никого не слышу, — качнул головой фон Вегерхоф, когда взгляды обратились к нему. — Впрочем, не стоит меня переоценивать, нас слишком много, и ваши дыхание, сердцебиение и запах наверняка помешают мне услышать ее, пока она не окажется слишком близко. Обычный охранный пес вместо меня сейчас был бы стократ полезней.

— Камень тут, внутри? — уточнил Мартин и, увидев кивки Хартов, переглянулся с Куртом. — Идем прямо к нему или осмотрим дом?

— Здание небольшое… Осмотрим, дабы не оставить внезапностей у себя за спиной.

— Вдруг нам повезет, и она просто спит в одной из комнат, — с заметной нервозностью хмыкнул Мартин и, перехватив поудобней арбалет, двинулся вдоль стены. — Надеюсь, дверь здесь есть…

Двери не обнаружилось ни в этой стене, ни в следующей, и при очередном повороте за угол Курт уже был готов к тому, что ее не найдется вовсе, и уже начал посматривать вверх, на двускатную крышу, и присматриваться к брусчатке под ногами в поисках замаскированного люка.

— Есть, — сказал бауэр с облегчением, когда отряд повернул снова.

Вход был здесь — небольшой портик с фронтоном, странным образом не заметным ни с одной из боковых сторон. На фоне почти идеально белого камня створка из темного мореного дерева, окованного бронзой, казалась черным провалом.

— Надеюсь, не заперто… — пробормотал Мартин и, помедлив, осторожно толкнул ее носком сапога.

Дверь растворилась медленно, без единого звука, открыв взглядам неширокую пустую комнату, всю в ярких, разноцветных пятнах света. Тишина все так же парила рядом, не нарушаемая ничем, кроме их дыхания, и Мартин медленно, ступая осторожно и чуть слышно, прошел внутрь. Курт просочился следом, пытаясь держать на прицеле вторую половину комнаты и уже видя, что она безлюдна.

— Боже мой… — чуть слышно проронил Грегор, войдя, и вдруг рухнул на четвереньки посреди комнаты, упершись ладонями в пол. — Боже!..

Мартин судорожно сжал приклад, рывком обернулся, шагнув к проводнику, и остановился, глядя на то, как тот поглаживает пальцами мозаику пола. Каменные осколки складывались в фигуру звезды, чьи многочисленные лучи были заполнены изображениями трав, цветов и животных, невероятно детальные и искусные, а в самом центре красовался гордый, как чествуемый правитель, павлин.

— Как будто вчера положили… — восхищенно пробормотал Грегор и, вскинув голову, оглядел стоящих вокруг, словно призывая вместе с ним припасть к этому памятнику искусства. — Посмотрите! Смотрите, как каждая тессера заполирована, а ведь они здесь с детский ноготь!

— Дурак, — облегченно вздохнул Мартин и, повернувшись к нему спиной, сделал два осторожных шага вперед, оглядываясь.

— Мозаика не римская, — произнес фон Вегерхоф задумчиво. — Я бы сказал… Возможно, лидийская[1175]. Однако исполнение впечатляюще даже для нашего времени.

— Вот! — радостно подтвердил Грегор и, вскочив на ноги, бросил взгляд вверх, снова восторженно призвав: — Смотрите!

Курт поднял взгляд и на несколько мгновений замер, мысленно признав за парнишкой право на столь бурное выражение эмоций. От искусства он был далек, как Грегор Харт от мастерства ножевого боя, однако даже он не мог не оценить увиденное: потолок над комнатой был одним сплошным витражом, составленным из цветных, но удивительно прозрачных стекол, и каким неведомым образом удерживалась эта конструкция, оставалось только гадать.

— Матерь Божья… — проронил Харт чуть слышно. — Я даже примерно не скажу, какие умения и знания были у тех, кто строил этот дом…

— Давайте дальше! — нетерпеливо попросил Грегор.

Ушедший на несколько шагов вперед Мартин, не оборачиваясь, махнул рукой, негромко сообщив:

— Здесь труп.

— Был труп, — уточнил стриг, когда, приблизившись, теперь уже все разглядели у самой стены то, что когда-то представляло собой человеческое тело.

Сейчас это был почти рассыпавшийся в прах скелет в ошметках истлевшей одежды. Оружия или хоть чего-то похожего на него рядом не нашлось, и определить, кем являлся покойный при жизни, было уже невозможно.

Курт медленно двинулся дальше, к выходу из комнаты, и, осторожно переступив порог, снова остановился, дожидаясь остальных. Еще одно истлевшее тело явно когда-то покоилось тут, прямо посреди короткого коридора-перекрестка, ведущего к трем дверям — по обе руки и большой двустворчатой впереди, явно ведущей во внутренний дворик. Кто-то, чтобы освободить проход, сдвинул ветхий скелет в сторону, разворошив кости и раздавив часть из них в сухую крупу.

— Думаю, она здесь бывала, — заключил Мартин и, переглянувшись с Куртом, вопросительно кивнул на дверь, уводящую из коридора вправо.

Он молча кивнул в ответ, и инквизитор так же осторожно, как и на входе, толкнул створку ногой. Комната, обнаруженная за дверью, на сей раз оказалась жилой; по крайней мере такой она была когда-то — посреди небольшого помещения стоял небольшой круглый столик с тремя ножками в виде сидящих львов, рядом — низкий табурет из темного дерева, в стене справа устроилась довольно аскетичная ниша-кровать, а у окна притулилась коротенькая невысокая скамейка.

— Окно, — ровно произнес Мартин, остановившись.

— И я, должен заметить, вижу через него ту часть площади, по которой мы проходили, — столь же подчеркнуто невозмутимо добавил фон Вегерхоф.

— Не может быть… — шепнул Харт, вдруг утратив заметную часть своей выдержки и, явно сдерживая желание кинуться бегом, медленно приблизился к проему, забранному одноцветными прозрачными стеклами.

Грегор опередил его, метнувшись к окну и почти прижавшись к стеклу носом.

— Это точно то место, где мы были! — сообщил он с неуместной радостью. — Мы проходили эту стену!

— Мы проходили все стены, — возразил Курт, — и окон не было нигде. Открывается?

— Нет, вмуровано наглухо, и я на вашем месте не проверял бы, что будет, если его разбить, — предупредил Харт. — Сомневаюсь, что у вас это вообще получится, но на всякий случай — я бы даже не пробовал.

— Мы не станем, — заверил его Мартин, — тем паче, что необходимости это делать у нас нет. Идемте дальше.

Дверь в противоположной стене вела в следующую комнату, сестру-близнеца предыдущей, только столик здесь был каменным и прямоугольным, на двух плоских резных ножках, и несколько угловых стеклышек окна были цветными.

— Интересно, — заметил Мартин, войдя в уже пятую по счету и столь же полупустую комнату. — Они связаны только между собой. Насколько я понимаю по тому, что мы видели из коридора, за вот этой стеной находится каведиум[1176], и по логике вещей комнаты должны иметь двери, ведущие в него. Но их нет. Только смежные.

— Находясь снаружи, мы были уверены, что здесь нет и окон, — возразил Курт. — Возможно, дверей мы просто не видим… Или обитатели этих комнат попадали в каведиум как-то иначе.

— Урсулы между тем не видно, — заметил стриг тихо. — И даже не знаю, порадоваться этому факту или насторожиться.

— Если она решила вернуться за своим любовником и мы разминулись в лесу — это даже к лучшему, — убежденно сказал Харт. — Тогда мы сможем спокойно покончить с камнем, а когда не станет его — не станет и Предела. Тогда в лагерь мы возвратимся за каких-то два-три часа и, быть может, даже обгоним ее или настигнем на последних шагах.

— Кухня, — сообщил Мартин, раскрывший следующую дверь, и прошел внутрь, оглядывая стены и продолжая держать арбалет наизготовку.

Грегор метнулся за ним следом, прежде чем Курт успел его удержать, и со все тем же восторгом кинулся к стенам, оглядывая огромный очаг, развешанную и расставленную утварь — ковши, лопатки, крюки, жаровни всех размеров, от крохотной, почти с ладонь, до тех, на которых можно было, наверное, зажарить целиком приличного поросенка. Фон Вегерхоф прошел к очагу, присел перед ним, осторожно коснувшись кончиками пальцем горки золы и углей.

— Я бы сказал, что этим пользовались недавно, с неделю назад или около того, — сказал он и, подумав, договорил: — Но в этом месте я ни за что не поручусь.

— Смотрите, вино! — радостно сообщил Грегор от дальней стены. — И солонина! Богом клянусь, настоящая солонина!

— Не вздумай, — строго предупредил Курт, и тот, обиженно наморщившись, отстранился от висящего на стене внушительного сухого ломтя, к которому только что с наслаждением принюхивался:

— Майстер Гессе, я не буду скрывать, что голова у меня идет кругом от всего, что вижу, но я все-таки не окончательно утратил рассудок. Хотя мне и кажется, что вряд ли здешняя пища ядовита…

— Не вздумай, — повторил Харт еще строже, и восторженный исследователь, тяжело вздохнув, отвернулся и двинулся вдоль стены дальше, что-то бормоча и продолжая ощупывать все, до чего мог дотянуться, будто паломник, нежданно-негаданно попавший в хранилище святых реликвий.

— Вряд ли эти запасы принесла сюда Урсула, — сказал стриг, поднявшись и отойдя от очага. — А стало быть, это пища, запасенная владельцами дома, и лично я не возьмусь сказать, как давно это могло быть.

— Как я понял, постигнуть течение времени в этом месте лучше даже и не пытаться, — вздохнул Мартин и, бросив последний взгляд вокруг, направился к следующей двери. — Надеюсь, что с пространством все не настолько плохо, и эти комнаты не окажутся бесконечными или ведущими куда-нибудь в клипот.

— Пресвятая Дева… — ахнул Грегор, когда дверь раскрылась, и Курт схватил его за плечо, не дав вбежать внутрь первым. — Господи! Пустите!

— Чисто, — кивнул Мартин, пройдя внутрь, и освобожденный философ устремился бегом, тут же остановившись посреди комнаты и явно не зная, к какой из стен кинуться первой.

— Логично, — отметил стриг, медленно пройдя следом и, тоже остановившись, оглядел ряды полок. — В таком месте — и без библиотеки?

— Чтоб мне на месте провалиться… — шепотом выдавил Харт. — Господи, дай мне выжить, я должен об этом рассказать!..

Курт вошел последним и тоже встал посреди просторного помещения, осматриваясь. Полки занимали все стены сплошь, от самого пола до потолка, в углу застыла покосившаяся библиотечная лесенка с треснувшим верхним креплением и двумя сломанными перекладинами. Впрочем, пользы от нее в любом случае не было бы никакой — все верхние полки были пусты, как и большинство ниже. Чуть поодаль, у окна, утвердились стол и широкая короткая скамья с тугой плоской подушкой, оба из темного красного дерева, заполированного до стеклянного блеска. Курт приблизился к столу, заваленному листами, и осторожно сдвинул в сторону верхние, убеждаясь, что все они пусты. Листы были соломенно-желтые, жесткие и словно сетчатые на ощупь.

— Как там говорит наш философ — «одуреть»? — тихо сказал Мартин, тоже подойдя к столу. — Это ведь не бумага и не пергамент.

— Папирус, — согласно кивнул Курт. — Я такой видел всего несколько раз, в макаритской библиотеке. Вообще его перестали использовать всего-то лет двести как, но этот… немного не такой. Мягче и при том плотнее. Не новодел.

— О Боже!

На задушенный шепот Харта оба обернулись уже спокойно, понимая, что вряд ли отец семейства падает в раскрывшуюся под ногами ловушку или наткнулся на ядовитую змею.

— «De re publica», — сообщил он, бережно приподняв внушительный свиток. — Издание Аттика, дохристовы времена! Он подлинный, но… почти как новый!

— Однако, — заметил стриг, приблизившись и осторожно коснувшись свитка кончиками пальцев, — если эти жалкие остатки на полках — подобного же рода произведения, на этом уже можно поднять неплохое состояние.

— «Institutio oratoria», — сообщил Мартин, подойдя к еще одной пустой полке с единственным, довольно потрепанным свитком. — Квинтилиан. Любопытно…

— Любопытно?! — выдавил Грегор. — Да это невероятно! Вы понимаете, ведь все это подлинное, не поздние списки!

— Он хочет сказать, — пояснил Курт, тоже подойдя к одной из полок и оглядев содержимое, — что библиотека в таком месте должна бы содержать нечто более приближенное к самому назначению этого места. Чертежи, заметки о строительстве, переписку членов этого… братства или семейства, какие-то трактаты или, на худой конец, дневниковые записи, но — как видим, полки практически пусты, осталось лишь то, чем живущие здесь некогда люди, если так можно выразиться, убивали время. Легкое чтиво.

— Хотелось бы знать, где они сейчас, — вздохнул Мартин, положив труд покойного ритора обратно на полку. — Ушли ли организованно, прихватив с собой все ценное, или были убиты, или просто вынужденно бежали, а этот дом так и мечется между мирами, и интересующие нас документы были попросту разграблены теми, кому удалось сюда попасть… Или, быть может, эти люди сейчас бродят где-то по просторам Империи, рассчитывая однажды вернуться и вновь исчезнуть вместе со своим жилищем… Мориц? Что скажешь?

— Ничего не скажу, — не оборачиваясь, ответил бауэр, продолжая обследовать полупустую полку и почти обнюхивая старое дерево. — Как там сказал ваш отец, майстер Бекер?.. Я раздавлен. Я… Не знаю. Ничего не знаю.

— «Graecum est, non legitur»[1177], — с усмешкой пробормотал Мартин, осторожно взяв со следующей полки уже не свиток, а стопку прошитых листов под деревянным окладом. — Аристофан, «Лисистрата», если не ошибаюсь, причем сшито из разрезанного свитка и довольно-таки варварски. Ничего святого.

— Пап… — дрожащим голосом позвал Грегор и, когда все обернулись к нему, он двумя руками, точно ковчежец со святыми мощами, бережно протянул сложенные вместе свитки, на сей раз пергаментные. — Посмотри сюда.

Харт торопливо подошел, осторожно приняв их, перенес на стол, расправил и склонился над строчками.

— Латынь, — сообщил он, аккуратно придерживая свитки ладонью. — Старая, сейчас так не говорят и не пишут. Здесь…

— Да? — поторопил Курт, когда бауэр запнулся, и тот продолжил чуть слышно:

— Это те самые заметки, о которых вы говорили, майстер Гессе. В основном философия… Древо, миры… человек во Вселенной, смысл рождения… здесь этого основная часть… А вот тут, слушайте: «Великое искушение для философа — Древо. Не знай я доподлинно о существовании Единого как Благого и Его призрении вступивших на пути познания, скажу, что путешествие по ветвям его могло бы иметь двоякое последствие. Можно, видя столь сложное устроение Вселенной, прийти к мысли о том, что без внимательного Создателя сие не могло бы зародиться и существовать, и быть, об этом равно возвещали и достигшие совершенства в созерцании и искушенные в теургии. Но боги, как же поражает оно человеческий разум! Как подавляет, как восхищает его! И как велик соблазн подумать: раз Древо существует и есть, раз Одно вмещает в себя Множество и являет собой Множество, как зримо, так и в уме, зачем тут Единый? И без Единого оно есть, и было, и может быть. Или, возможно, само Древо и есть Единый?»…

— Интересно, что он разумел под «знаю доподлинно», — произнес Курт и, ожидаемо не получив ответа, подвинул бауэра в сторону, открыв следующий свиток и пробежав строчки глазами. — Хм. А автор этих заметок и впрямь был слегка… в расстроенных чувствах. Вот любопытное, к слову. «Зачем, зачем я не остался там? Столько знаний, столько достижений человеческого разума! Но страх, страх, эта болезнь незрелого ума! А теперь не помню ни одной настройки, дабы возвратиться!».

— Это о чем? — заинтересованно уточнил Мартин, и Курт пожал плечами, убрав свиток и расправив следующий:

— Ни малейшего представления, обрывочная запись. Какой-то из посещенных автором миров его заинтересовал, но ему не хватило духу там остаться. По причине «страха». Лично мне страшно подумать, что это за мир, который с первых минут сумел напугать уровнем знаний человека, который владеет этим домом. Дальше снова обрывок… опять Древо, Вселенная, мощь, малость человеческая… Хм. А вот это совсем интересно. «Я обречён быть слепцом — созерцать смутные и манящие образы в истощённом разуме, но воочию видеть совсем не то, что всем сердцем желаешь узреть и с каждым днём терять остатки всякой надежды, всё равно что не видеть вообще… Порой мне думается, что следует свести настройки и дать камню умереть вместе со мною, поводырем и этим опустелым обиталищем. Время от времени я подхожу к нему, и уже руки тянутся к ключам, но останавливаю себя». Довольно депрессивно, должен заметить. Сдается мне, сей мыслитель попросту начал лишаться определенной здравости рассудка, ибо остался в этом доме в одиночестве наедине с собственными мыслями… и Древом с заключенными в нем мирами.

— Один на один со Вселенной… — чуть слышно проронил фон Вегерхоф. — Я бы тоже помешался.

— Что за dux… поводырь? — заинтересованно спросил Грегор, пытаясь тоже заглянуть в запись. — И ключи, и настройки, и камень… Они как-то управляли магистериумом, чтобы путешествовать по Древу Миров, вот что я думаю! Ключи и настройки — наверняка какой-то способ внутреннего воссоединения с эманациями камня, и… Наверное, бедолага хотел заставить его уничтожить себя, потому что перестал понимать, зачем живет и где хочет быть. Не приведи Господь так закончить жизнь…

— Если дукс — это магистериум, как он хотел дать поводырю уничтожить камень?

— Это… Не знаю, — сникнув, понуро передернул плечами Грегор. — Этого я не понимаю…

— А вот это еще любопытней, — заинтересованно сказал Мартин. — Почерк тот же, но все равно другой, глаже, уверенней. И запись, похоже, сделана с большим перерывом. «Решили, наконец, разобрать каталог путевых настроек. Боги, какой же в них беспорядок. Сам удивляюсь, как до сих пор нас не выбросило в какой-нибудь из бесчисленных тартарических доминиумов или в сферу одного из младших архонтов, чья тупость меня удивляет не меньше, чем откровенно пугает их могущество, или вовсе промеж ветвей. Дошло до смешного, Луция перепутала настройки двух объектов, списав их в единую таблицу, и страшно представить, куда нас могло бы занести».

— Боюсь, всецело оценить юмор ситуации мы не сможем, — произнес Курт задумчиво, — однако сама она относительно понятна. Либо наш мыслитель окончательно тронулся умом и придумал себе друзей, либо в своих скитаниях повстречал кого-то из таких же беглых путешественников и объединился с ними. И еще мы знаем, что где-то в этой библиотеке раньше был каталог неких «настроек», позволяющих с помощью какого-то «поводыря» отправлять этот дом в любой из миров Древа на выбор. Даже к «архонту», то есть к чёрту на рога, ad verbum. Полагаю, с помощью все того же магистериума.

— А вот это еще интересней, — заметил Мартин, постучав пальцем по строчкам, и с расстановкой зачитал: — «Все ж поводырь — полумеры. Он требует долгой настройки и не тотчас включается в работу. Мы с Марком считаем, что возможно управлять им напрямую, не производя физических действий, волей и сосредоточенным воображением оператора. Кажется, первые эксперименты прошли успешно».

Мартин приподнял свиток; увидев, что это последний лист, со вздохом свернул пергамент и, подумав, убрал в заплечный мешок.

— Звучит до крайности безумно, — подытожил он. — Но должен заметить, что за последние пару-тройку дней мои представления о безумном заметно поменялись.

— Звучит как раз логично, — хмуро возразил Харт. — Создатели этого дома решили, что некий поводырь, чем бы он ни был, слишком неудобен, и захотели упростить систему. Судя по тому, что эта запись — последняя, успешными их эксперименты были недолго. И это объясняет Предел.

— В самом деле? — с сомнением уточнил Курт, и Грегор ахнул, глядя на отца ошарашенно:

— Ты прав! Я понял!

— А можно толкование для простых oper’ов? — попросил Мартин нарочито смиренно.

— Ловушки Предела! — с горящими глазами пояснил Грегор и, увидев непонимание в направленных на него взглядах, нетерпеливо продолжил: — Они реагируют на мысль, внимание… на наблюдателя, помните? Творцы этого дома хотели добиться такой реакции от поводыря, это явно какой-то механизм, коли уж его надо «настраивать», а магистериум явно составляет его главную, рабочую часть, и они хотели… хотели настроить сам камень так, чтобы он просто отзывался на мысль оператора! Чтобы не приходилось тратить время на возню с теми самыми настройками. И они почти смогли, у них почти получилось… или получилось. И магистериум, когда до него добрались наши, был в том самом состоянии, которого они добивались, он был наготове, был… активен! И когда во время схватки он вспыхнул…

— …возник Предел с его ловушками, отзывающимися на невольную волю присутствующих в нем, — тихо договорил Курт, и Грегор закивал:

— Именно! Это… это как если бы кто-то разбил горшок с горячими углями, заготовленными для разведения костра. Они были предназначены для создания огня — и они создали огонь.

— Теперь мне еще больше интересно, куда подевались эти горе-экспериментаторы, — пробормотал Мартин, и Грегор удрученно развел руками, вздохнув:

— Куда угодно.

— На полках больше ничего, что могло бы нас заинтересовать, — сообщил фон Вегерхоф, закончив обход комнаты. — Точнее сказать, лично меня интересует все, что здесь есть, однако вынужден смириться с тем печальным фактом, что вынести это невозможно, посему я ограничился парой наиболее любопытных редкостей.

— Думаю, те два свитка, что почтенный бауэр спешно сунул за пазуху, думая, что мы этого не видим, все-таки будут представлять некоторый интерес, — возразил Курт, и тот попятился, когда взгляды обратились к нему.

— Я не знаю, что там написано, — огрызнулся Харт. — Это какой-то шифр, я даже не знаю, какой, и чтобы в нем разобраться, моих познаний не хватит, мне понадобится помощь и библиотека.

— Пап! — с искренним укором протянул Грегор, и тот нахмурился:

— Что? Я подписался помочь трем конкретным конгрегатам, но все еще не работаю на Конгрегацию. Я понятия не имею, что может быть в этих записях, но пройти мимо не мог.

— Отлично, — сказал Мартин благодушно, требовательно вытянув руку. — Поработаешь с нашими мастерами дешифровки, если будет желание.

Харт посмотрел на протянутую к нему ладонь тоскливо и неприязненно, словно на дохлую змею, и, помедлив, нехотя вынул из-за отворота куртки два примявшихся свитка.

— Стало быть, в библиотеке всё, — кивнул Мартин, убрав их в мешок, и, забросив его на плечи, снова взялся за арбалет. — Осталось, по моим прикидкам, осмотреть пару комнат и каведиум.

— Магистериум там, — сказал Грегор, напоследок одарив отца еще одним укоризненным взглядом. — Здесь он слишком сильно ощущается, и я не могу указать точное место, но, думаю, вряд ли он просто лежит на столе в одной из оставшихся комнат.

Тому, что он оказался прав, никто не удивился, да и осмотрены были последние две комнаты скорее для порядка, чем в надежде отыскать нечто особенное. Дверь из последнего обиталища исчезнувших хозяев дома вывела их в уже знакомый перекрестный коридор, и Мартин с подчеркнутой серьезностью констатировал:

— Все-таки не в клипот.

— Туда! — нетерпеливо призвал Грегор, указав на темную арку прохода, замкнутую двустворчатой дверью. — Он там, точно!

— Однако, — тихо заметил Мартин, сделав два шага под арку, и отступил назад, позволяя остальным рассмотреть еще одно тело, тоже истлевшее и небрежно сдвинутое к самой стене. — Не знаю, что здесь было, но искренне надеюсь, что это не работа охранной системы камня.

— Урсула же как-то к нему прошла, — возразил Харт, все еще хмуро и недовольно, и, когда Мартин легким толчком распахнул створки двери, двинулся следом за ним, пытаясь выглянуть из-за инквизиторской спины и рассмотреть то, что было впереди. — Возможно, здесь было… Господи…

Курт подвинул с дороги застывшего статуей Грегора, обошел Мартина, тоже остановившегося на выходе из арки, и окинул взглядом внутренний дворик.

— И в самом деле — «однако», — тихо произнес стриг, подойдя, и окинул взглядом каведиум с небольшим бассейном в центре. — Есть мысли?


(обратно)

Глава 26


— Меня начинает несколько пугать тот факт, что я не удивляюсь, — тихо произнес Мартин, медленно обойдя тело, лежащее прямо у входа. — Кто-то удивляется?

Курт подошел ближе и молча оглядел то, что когда-то было человеком. Верхняя часть мертвеца, что была ближе к арке, выглядела так, словно пролежала здесь не меньше полувека, ноги же в недешевых добротных башмаках словно лишь час-другой назад подогнулись, отказавшись держать своего хозяина.

— Я знаю этого человека… — ошарашенно прошептал Харт и, растерянно застыл, оглядывая каведиум.

Внутренний дворик белоснежного дома был довольно внушительным. Существенную часть пространства занимал неглубокий бассейн в центре, в который, весело журча, сбегали тонкие струйки воды — на трех углах прямоугольного водного вместилища, склонившись над ним и задорно приподнявшись на цыпочки, застыли мраморные купидоны, опрокинувшие верх донцами тонкогорлые кувшины в виде рыб. Курт подошел ближе и поморщился, увидев лица — недетские, с грубыми крупными чертами, широко раскрытыми глазами и распяленными ртами с далеко высунутым языком, будто каменные младенцы строили рожи своему отражению, да так и застыли. Четвертый купидон, разбитый вдребезги, валялся далеко в стороне, рядом со странным мертвецом.

Еще несколько тел лежало там и тут — у бортика бассейна, у самой стены каведиума, у подножий статуй, полукругом стоящих ближе к противной от входа стене.

— Я всех их знаю… — сказал Харт сдавленно, неловким движением указав на тело женщины у бассейна. — Это Ханна, она была среди тех, кто хотел забрать камень. А это — ее муж, Франц, он был с нами и ушел сюда вместе с остальными, чтобы остановить ее.

— И Эрна… — произнес Грегор, сделав два шага вперед; остановился, не подойдя к телу молодой девушки у стены дворика, и отвернулся, пробормотав едва слышно: — Покойся с миром…

— И камень, — добавил Мартин, и в каведиуме воцарилась тишина.

Простая мраморная тумба чуть выше пояса высотой, увенчанная широкой каменной чашей, утвердилась позади бассейна, в полукольце статуй, взиравших на нее со своих пьедесталов. Приблизившись, Курт увидел, что от чаши неведомый скульптор сохранил лишь внешнюю форму — углубления он не высек, вместо него была ровная круглая площадка, поверх которой закрепилось неясное устройство, состоящее из бронзовых шестеренок, циферблатов и рычажков разных форм и размеров. Над всей этой конструкцией возвышались три кольца, напоминающие армиллярную сферу.

— Что это? — спросил Грегор ошарашенно, подойдя к чаше, и, протянув руку, тут же отдернул ее, не коснувшись механизма, закрепленного на мраморной подставке.

— Я полагал — вы с отцом нам скажете, — отозвался Курт и обошел тумбу кругом, разглядывая то, что было в центре конструкции.

Друза с полторы ладони высотой, вдвое меньшей ширины, густо топорщилась полупрозрачными кристаллами всех размеров — от крохотных, с фалангу пальца, по краям до высоких и весьма упитанных в центре. По кромке каменную щетку окружали угольно-черные непрозрачные кристаллы, чуть дальше друза была насыщенного темно-красного цвета, зеленея ближе к середине, и центральные высокие кристаллы уже сияли на солнце густым зеленым окрасом без какой-либо примеси. По три одиночных зеленых кристалла крепились к двум кольцам сферы, в третьем кристаллов было два, однако по пустующему гнезду того же размера было ясно, что это не задумка мастера — кристалл выпал или был извлечен из кольца.

— Я… не знаю, что это, — растерянно пробормотал Харт, оглядывая устройство со всех сторон. — Господи всемогущий, я… я понятия не имею, но думаю, что… вот это и есть «поводырь». Вот тут циферблаты, рычаги, сферы, то есть… все это можно как-то двигать, и те самые ключи и настройки, о которых было в дневнике, они должны здесь как-то… настраиваться.

— Как?

— Да вы издеваетесь?! — рывком вскинув голову, свирепым шепотом выдавил бауэр. — Я откуда знаю?!

— Du calme[1178], — не повышая голоса призвал фон Вегерхоф и тоже неспешно приблизился, оглядывая пьедестал, статуи и тела убитых. — Давайте-ка по порядку. Камень мы нашли. Урсулы здесь нет; вероятно, мы и вправду разминулись с нею, стало быть, у нас есть время во всем разобраться. Хотелось бы начать с вопроса о судьбе этих несчастных. Мориц, ты сказал, что всех их знаешь, что это и есть твои соседи, однако описанное тобой столкновение двух сил произошло, как я понимаю, год назад. Верно?

— Да, — не отрывая глаз от друзы, кивнул тот. — И я не знаю, почему они… такие.

— Словно минуту назад умер, — подтвердил Мартин, присев на корточки у одного из тел и коснувшись пальцами щеки покойного. — Уже холодный, но еще не окоченелый, ткани мягкие. Покровы бледные, но не посеревшие.

— Время, — сказал Курт и, переглянувшись с Грегором, уточнил: — В этом ведь может быть дело? Мог магистериум, когда он, если так можно выразиться, полыхнул, выплеснуть из себя… нечто, что… смяло время в этом месте? Тогда объясняется и вид тела при выходе из каведиума — по нему ударило волной времени… разных потоков.

— Наверное, — беспомощно оглянувшись на отца, ответил тот неуверенно. — По крайней мере это единственное логичное объяснение, как мне кажется. И тогда выходит, что там, за стенами, время идет, а здесь оно остановилось.

— Но мы же двигаемся в нем, — возразил Мартин, поднявшись, и огляделся, окинув взглядом статуи и бассейн. — Вода льется… не знаю, откуда и как, но это неважно — она двигается. Здесь чувствуется сквозняк, солнце над головой сошло к горизонту ниже, чем было, когда мы вошли в дом, стало быть, и оно движется как должно.

— Возможно… это время как-то заморозило в себе убитых, но потом… вокруг них оно потекло как прежде, а они так и остались в нем… Господи, я не знаю, — обессиленно развел руками Грегор. — Если даже отец не понимает, что происходит, уж я-то тем паче. Я, кажется, сейчас и вовсе свихнусь.

— Он живой… Живой! — торжествующе сообщил Харт, и его лицо, обращенное к механизму, озарила неподдельная, почти по-детски искренняя улыбка. — Магистериум активен, я чувствую!

— Это действительно радостная новость, или это радость исследователя, готового умереть рядом с открытием? — серьезно спросил Курт, и тот закивал:

— Это отличная новость! Камень жив, и мы сможем… ну, что-нибудь сможем, — чуть менее воодушевленно договорил он, ощупывая друзу кончиками пальцев аккуратно и почти нежно. — Надо только разобраться в поводыре и как камни связаны с ним…

— Всего-то, — кивнул Мартин, продолжая разглядывать статуи.

Курт подошел к нему, встав рядом, и тоже всмотрелся в застывшие фигуры, взирающие на происходящее невозмутимо и молча. Статуи притягивали взгляд, и вместе с тем было в них что-то отталкивающее; в них не было условности, столь прочно прижившейся в современной живописи, но не было и реалистичности античных римских статуй, на коих можно было изучать строение человеческого тела вплоть до каждой мышцы. «Как живые» — это неотступно приходило в голову, но живость эта была какой-то чуждой и нечеловеческой во всем, от пропорций до выражения мраморных лиц. У каждой статуи была одна бронзовая деталь, и это странным образом примиряло их с реальностью, словно подчеркивая искусственность, рукотворность, о которой, если долго всматриваться, можно было и забыть…

— Нетипично, — согласно кивнул Мартин на его невысказанный вопрос. — Весь этот дом, этот каведиум, обстановка — все это попахивает Римом за пару веков до Христова Рождества, а это…

— Лет за пятьсот до, — договорил Курт тихо.

— Какой… эклектизм[1179], — поежившись, сказал Грегор, тоже сделав два шага вперед, и остановился, не приближаясь к изваяниям. — Я не большой знаток, но это явно римские боги в лидийской манере. Должен сказать, меня их стиль немного пугает…

— Вот это Юпитер, — указав на крайнюю статую с двухконечным бронзовым дротиком в руке, уверенно сказал Мартин. — Это, я так полагаю, подразумевалась молния. Дальше… Вон тот…

— Вулкан? — предположил Грегор. — Безбородый, но он держит в ладонях огонь, и я не знаю, кто бы еще это мог быть.

— Сатурн, — продолжил Курт, указав на фигуру с серпом, похожим на маленькую косу.

— А эта? — Грегор медленно подошел ближе к женщине, держащей в ладони веревку с навязанными на ней узлами — по всей длине, через равные промежутки. — Что-то и в голову ничего не идет…

— Веревка… — задумчиво произнес фон Вегерхоф, тоже подойдя и оглядывая каменную деву, смотрящую прямо перед собой. — Связывающая… Нет, это измерительная веревка. Богиня, которая измеряет…

— Измеряет, уточняет… «мера всех вещей»… — продолжил Мартин и, щелкнув пальцами, кивнул: — Минерва!

— Похоже на то, — согласился стриг, кивнув на последние неопознанные статуи. — А те двое?

— Из нас всех здесь ты самый начитанный историк, — усмехнулся Курт, прошагав к статуям ближе и оглядел их — молодого мужчину с обвившими вытянутую руку двумя змеями и убором из волчьей головы и старика без какого-либо атрибута, со слепыми бронзовыми глазами без радужки. — Мои познания в этой сфере болтаются где-то около напольной плитки.

— Со змеями — Меркурий, — сказал Грегор неуверенно и обернулся к стригу. — Слепец…

— Плутон, — предположил тот. — И disons que[1180], в своем саду я бы такую красоту не поставил.

— Как работает эта штука?!

На заметно раздраженный голос Харта все обернулись разом, так же не сговариваясь бросили последний взгляд на статуи и вернулись к тумбе. Бауэр сосредоточенно ощупывал рычажки и кольца, пытаясь что-то сдвинуть и повернуть, однако детали сидели как влитые.

— Ты уверен, что одним движением не отправишь всех нас куда-нибудь на макушку Древа? — спросил Мартин с сомнением, и тот зло отозвался:

— Оно не двигается! А должно. Видите, эти кольца не цельнокованые, внутри них нечто вроде полозьев, и закрепленные в них кристаллы могут менять свое положение. Сами кольца явно тоже должны быть подвижны, но я не могу их даже пошевелить, не могу нажать или повернуть ни одного рычага…

— Стало быть, механизм не активен? — уточнил Курт, подойдя. — Однако Урсула…

— Урсула пользовалась камнем, насколько могла, — нетерпеливо оборвал Харт; прикрыл глаза, переведя дыхание, и уже спокойней пояснил: — Камень — активен. Я его чувствую. Его чувствовал Грегор, когда вел нас сюда. Я мог бы соединиться с ним, мог бы… С ним отчасти можно работать именно как с магистериумом, и Урсула это явно делала в меру своих сил.

— Она смогла извлечь кристалл из этой штуки? — уточнил Курт, ткнув в пустующее гнездо на одном из колец, и бауэр качнул головой:

— Нет, отсюда камень выпал, судя по всему, когда случилась схватка рядом с ним. Посмотрите, — он наклонился, поднял с мощеного пола темный осколок и продемонстрировал его на раскрытой ладони. — Это мертвый магистериум. От него никакого проку, разве что сохранить как безделушку в коллекции, но и это ненадолго. Видите черную пыль рядом на полу? В нее он и превратится вскоре.

— Стало быть, вот эти потемневшие кристаллы означают, что центральный камень тоже пострадал?

— Не просто пострадал, он умирает.

— Id est… если просто оставить все как есть, он разрушится сам, и Предел вскоре исчезнет?

— Думаю, лет за пять, да, — кивнул Харт, оценивающе оглядев камень.

— И если б не Урсула, — продолжил Мартин, — мы могли бы сейчас развернуться и уйти, запросили бы еще людей в оцепление, пресекли весь этот балаган с паломничествами, а через пяток лет все само собою прекратилось бы. Но она уже добралась до магистериума, уже получила один фрагмент и передала неизвестно кому другой…

— Вот здесь, — сказал Грегор уверенно, указав на явственно видимый скол. — Но как? Магистериум так просто не отпилишь и не отломишь… Видимо, у нее и того человека в руках отмирающие части, и в них еще достаточно силы, чтобы хоть как-то использовать, и их можно отделить… Или это были фрагменты, которые откололись во время схватки, но не умерли и еще сохранились в активном состоянии…

— И если где-то есть нечто опасное, — договорил Мартин, — можно быть уверенным, до него рано или поздно кто-нибудь доберется. Невзирая ни на какие патрули и угрозы.

— Не могу поспорить, — кивнул Курт. — И каков план?

— Камень активен, — повторил бауэр, — неактивна именно вот эта машина. Но она должна как-то запускаться…

— Я, возможно, задам глупый вопрос, — с расстановкой произнес Мартин, — но зачем нам ее запускать? Кто-то здесь имеет в планах пункт «посетить соседний мир»?

— Самоуничтожение, — ответил Харт, снова начав ощупывать механизм. — Помните дневник? «Мне думается, что следует свести настройки и дать камню умереть вместе со мною, поводырем и этим опустелым обиталищем. Время от времени я подхожу к нему, и уже руки тянутся к ключам»… и так далее. «Ключи» — речь явно обо всех этих рычагах, сферах и прочих деталях, и создатели этой машины заложили в нее возможность… не знаю… взрыва или какого-то иного способа уничтожения, причем уничтожения вместе со всем этим домом. Бог знает, зачем и почему; возможно, их противники посягали на это убежище и хотели завладеть им, или это не запланированное свойство механизма, а просто есть такие настройки, о которых известно, что их нельзя использовать, примерно как нельзя брать меч за лезвие, нельзя выбрасывать угли из очага на пол… Неважно. Важно, что эти проклятые детали должны двигаться!

— И когда ты намеревался сообщить нам, что мы в любой момент можем взлететь на воздух? — с искренним интересом осведомился Курт, и бауэр замер, непонимающе уставившись на него. — Уничтожение, — пояснил он терпеливо. — Пока мы любовались статуями, ты пытался «свести настройки» и запустить уничтожение дома, в котором мы находимся. А если б у тебя получилось?

— Об этом я не подумал… — растерянно пробормотал Харт и распрямился, беспомощно глядя на тумбу. — Я не знаю, что делать…

— Давайте подумаем, — мягко призвал стриг. — На покрытые какими-то отложениями или сломанные эти детали не похожи, стало быть, двигаться они должны. Но не двигаются. Значит, что-то им мешает.

— Главный ключ, — сказал Курт, подумав, и пояснил, когда все обернулись к нему: — Или главный рычаг. Что-то, что блокирует движение всех этих шестеренок и колец и не позволяет поворачивать, назовем их так, малые ключи. И если я правильно представляю себе извращенный ход мыслей древних любителей всякой мудрости — находиться такой рычаг должен не на этой тумбе, а где-то в другом месте, на стене, в земле, в одной из этих статуй… Где-то в таком месте, о котором мы бы не подумали.

— О статуях ты подумал, — заметил Мартин, и он кивнул:

— Именно поэтому, сдается мне, осматривать их и теребить нарочито выделяющиеся бронзовые детали не имеет смысла. Статуи, думаю, здесь исключительно для красоты или отвлечения внимания, а рычаг в другом месте.

Мартин огляделся вокруг, окинув взглядом гладкие стены, мощеный плоским камнем дворик, статуи, тела, бассейн и тяжело вздохнул.

— Может, его просто разбить? — предположил Курт. — Физически. Выглядит эта друза довольно хрупкой…

— Я же говорил, — начал Грегор, и он оборвал:

— Я помню, но камень уже не в полной силе, он умирает. Быть может, и получится.

— Попробуйте, — хмыкнул Харт, опустившись на четвереньки и начав ощупывать бортик бассейна.

Курт с сомнением оглядел полупрозрачные кристаллы, помедлил и решительно прошагал к разбитой скульптуре купидона. Подняв увесистую голову уродливого младенца, он вернулся к чаше и, не давая себе времени на раздумья, с размаху опустил кусок мрамора на друзу.

На миг показалось, что руки переломились во всех суставах, в лицо брызнуло каменной крошкой, в плечо ударил мелкий осколок мрамора, а в ушах зазвенело, словно рядом кто-то ударил в огромный гонг.

— Я же говорил, — сквозь неутихающий звон донесся до него насмешливый голос Харта. — Лучше примените свои знания инквизитора и проведите обыск в этом дворе.

Курт отер лицо рукавом, с трудом проморгавшись от каменной пыли, и посмотрел на механизм древних умельцев. Щетка красно-зеленых кристаллов стояла на месте, как прежде, и лишь несколько почерневших треснули.

— Статуи, — медленно проговорил Мартин. — Быть может, они все-таки имеют значение? И подсказка в их количестве или расположении?

— Подсказка кому? — возразил Курт, снова отерев глаза ладонью. — Самим себе? Не строили же они эту машину в расчете на гостей, которым захочется в ней поковыряться.

— В этом вся проблема символизма и эстетики, — медленно двинувшись по двору и озираясь, сказал тот негромко. — Даже когда этого не требуется, даже когда нет практической цели — история показывает, что второй смысл так или иначе закладывается, намеренно или нет. Они просто не могли этого не сделать. Где-то должно быть что-то… намекающее.

— Здесь шесть статуй, — пожал плечами Грегор, оглядев изваяния. — Боги. Боги римлян, но не только их. И — самые почитаемые. Шесть… Что такое шесть? Совершенное число. Число граней куба. Бог сотворил мир за шесть дней. Шесть вершин звезды Давида.

— У насекомых шесть ног, — безвыразительно договорил Курт, и тот, запнувшись, обиженно смолк.

— Они все развернуты лицом на механизм… — отметил фон Вегерхоф и сам себе возразил: — Что, в общем, логично. В чем еще может быть дело?

— Я что же, один буду здесь вытирать штанами камни? — недовольно окликнул их Харт, закончивший осмотр бортика бассейна. — Прекращайте гадать и помогите.

— Пути… Пути, — повторил Курт, когда взгляды обратились к нему. — Этот камень и этот механизм открывают путь на Древо Миров, но ни один из этих богов к путям прямого отношения не имеет. Кое-как подходит Плутон, но путь в подземный мир мертвых явно не может служить символом путешествия по мирам живых. Да и Меркурий — хранит и сообщает тайны, разносит вести, но провести смертного может лишь по пути к Плутону. Если уж символизм должен быть — какого-то божества здесь явно не хватает.

— Янус, — тихо подсказал фон Вегерхоф. — Бог дверей, проходов, входов и выходов… а также начала и конца, что особенно интересно в свете Древа. И его здесь нет.

— Его здесь нет, — повторил бауэр с упором. — Стало быть, нет и смысла в вашей догадке.

Мартин медленно прошелся по двору, снова оглядев уже многажды осмотренные стены и мощеный пол, заглянул за спины статуй, бросил взгляд на выход и на несколько мгновений замер, задумчиво покусывая губу. Подойдя к арке, заглянул за одну из створок, широко и самодовольно улыбнулся и с громким стуком захлопнул дверь.

— А вот и двуличный сукин сын, — констатировал Курт удовлетворенно и вместе с остальными приблизился, рассматривая украшенную резьбой и бронзовыми барельефами поверхность двери.

Два лика божества поместились на двух створках — юноша справа, старец слева, и оба смотрели не в противоположные стороны, а вниз, в пол.

— Здесь только лица, — отметил Харт. — Изображения тела нет… Что это значит?

— Возможно, ничего, — отозвался фон Вегерхоф, оглядывая створки. — Возможно, даже сам он ничего не значит, а секрет в одном из этих барельефов…

— Здесь виноград, ветки, пара птичек и пучок цветов, — возразил Курт. — Или это иносказательное изображение Древа, или просто на мастеров напал приступ украшательства. Или все это не значит вообще ничего, а Януса сюда прилепили просто потому что это дверь, а пантеон без него не вполне цел.

Он подошел к двери вплотную, рассматривая извивы барельефного орнамента, провел пальцами по стилизованной виноградной лозе, с усилием опустился на корточки, упершись в каменный пол коленом, и всмотрелся в лик молодой ипостаси. Мартин приблизился ко второй створке и тоже присел, разглядывая бородатый лик.

— Почему они смотрят в пол? — пробормотал Грегор за спиной. — Что это может значить? Что начало и конец едины? Что нет ни входа, ни выхода? Что путь завершается там же, где начинается?

— И всё тлен, — договорил Курт, проведя пальцем по двери над безбородой половиной Януса, и переглянулся с Мартином. — У тебя так же?

— Euge[1181], — подтвердил тот довольно, пригнувшись почти вплотную к барельефу. — Царапины. Еле заметные, но — вот они, полукруглые.

— Их надо повернуть, — уверенно сказал фон Вегерхоф, подойдя ближе и вглядевшись тоже. — Тогда Янус станет таким, каким ему положено быть, и будет смотреть в разные стороны. Имеет это отношение к механизму или нет, неизвестно, но для чего-то ведь это было сделано.

— Это оно! — радостно прошептал Грегор. — Поворачивайте!

— Я бы поумерил восторги на твоем месте и не ждал слишком многого; возможно, это просто замок, который закрывает дверь изнутри, нечто вроде последней линии обороны, — осадил его Курт, снова переглянулся с Мартином, и оба положили ладони на бронзовые лица. — На счет три. Раз, два…

— Поехали, — выдохнул тот. Оба резко повернули ладони и рывком поднялись на ноги, отступив на два шага.

Две части бога сомкнулись со звонким щелчком, и в каведиуме воцарилась тишина. Курт выждал несколько секунд, глядя на изображение Януса в окружении виноградных гроздьев и птиц, и тихо хмыкнул:

— Или я был прав, и это просто замок, или надо вернуться к механизму и проверить, стало ли возможным что-то в нем сдвинуть.

Харт мгновение стоял на месте, тоже глядя на двуликую голову, потом молча кивнул и, развернувшись, торопливо возвратился к конструкции на мраморной тумбе. Грегор устремился за ним почти бегом и встал рядом, нервно приплясывая на месте.

— Попробуй пошевелить вон то! — нетерпеливо проговорил он, протянув руку к одному из колец, и Харт шлепнул его по ладони, недовольно бросив:

— Не хапай.

Грегор отдернул руку, неловко задев кольцо, и оно легко, без единого звука, провернулось, вновь замерев через два оборота.

— Сработало! — восхищенно вскрикнул тот и порывисто зажал рот ладонью, оглянувшись и бросив на господ конгрегатов такой торжествующий и довольный взор, будто сам был мастером этой неведомой конструкции.

— Так… — напряженно пробормотал Харт, убрав руки подальше от механизма, и медленно перевел дыхание, снова внимательно оглядев детали. — Одного кристалла здесь нет. Думаю, это должно добавить нестабильности, когда я запущу систему, и повысить вероятность разрушения.

— И как это будет? — уточнил Курт, опасливо приблизившись. — Мы успеем покинуть пределы этого дома?

— Думаю, да. Камень в напряжении, реакция должна быть быстрой, но вряд ли мгновенной.

— «Думаю» и «вряд ли», — повторил Мартин с усмешкой. — Это ободряет. А запущенный тобой процесс не прервется, когда мы откроем дверь снова? Нам ведь придется ее открыть, чтобы отсюда выйти, если у тебя нет других предложений.

— Нет, уверен, что нет. Будьте готовы бежать, господа дознаватели. Я начинаю; сколько времени это займет — минуту или пару часов, я не могу сказать, посему будьте готовы каждую секунду: как только крикну — бежим.

Харт глубоко вдохнул, размял пальцы, словно доктор перед сложной операцией, и протянул руку к одному из колец.

По ушам ударил глухой звук, будто бы где-то над головой невидимый великан хлопнул ладонями в толстых варежках, Грегора вдруг подбросило, как марионетку с обрезанными нитями, швырнуло прочь, к бассейну, и ударило о каменного младенца с кувшином. Харт вскрикнул, метнувшись к сыну, и вверху, над головами, послышалось громкое:

— Придержи коней, знаток.

Курт и Мартин вскинули арбалеты одновременно, выстрелив на голос, и оба болта, словно ударив в невидимую стену, под резким углом ушли в сторону, не долетев до Урсулы, во весь рост стоящей на крыше. Она проводила стрелы равнодушно-насмешливым взглядом и сделала шаг ближе к краю.

— Ну вот, сразу всем всё понятно, да? — улыбнулась Урсула, кивнув на неподвижно лежащего Грегора.


(обратно)

Глава 27


Констанц, апрель 1415 a.D.


Кто придумал укрыть садами складское помещение, которое единственное в городе оказалось способным вместить всех участников Собора, неизвестно, но мысленно Бруно вознес ему хвалу. Слишком ранняя в этом году весна к началу апреля превратилась уже в настоящее лето, и в черно-белом доминиканском хабите было жарковато. В каменных стенах, само собою, было заметно прохладней, но сидеть в резиденции безвылазно он просто не мог, как по причине нескончаемого уличного шума, донимавшего обитателей конгрегатского жилища, так и по резонам более значимым. Слишком многие полюбили этот сад для прогулок, слишком много бесед здесь было проговорено, слишком много договоров и соглашений заключено было именно тут, под сенью дерев, без свидетелей, лишь после этого становясь озвученными в присутствии Собора. Или не становясь вовсе.

Вчера на соседней тропинке Бруно видел Императора, которому с доверительной натужной улыбкой говорил что-то посланец Эммануила Палеолога; через минуту улыбка исчезла, и на лице его проступили отчаяние и мольба. Увы, наблюдатель от византийского правителя уедет ни с чем, это Бруно понимал и не спрашивая Рудольфа. При всем сострадании к христианским, пусть и еретичествующим собратьям, кои противостоят налётам служителей лжепророка, сейчас у Империи нет возможности бросать столько сил на помощь кому бы то ни было. Помощь в эти дни не помешала бы ей самой… «Да, это намек», — невольно проговорил он мысленно, возведя глаза к небу, и, подумав, осенил себя крестным знамением.

— Как приятно видеть, что искренняя вера живет в душе блюстителя чистоты мира и Церкви, а не только лишь пред людскими взорами сия вера показывается.

Он не стал сразу же оборачиваться на голос за спиной. Еще на несколько мгновений Бруно остался стоять, как был, глядя на небо сквозь древесные ветви, мысленно отсчитывая — миг, два… четыре… шесть — вновь перекрестился и лишь потом неспешно поворотился, глядя на человека в пяти шагах от себя.

Бывшему пирату надо было отдать должное: поверить в то, что этому статному красавцу с редкой сединой в черных волосах пять с половиной десятков лет, можно было, только зная это точно. За время пребывания в Констанце облик любимчика женщин Италии несколько подпортили заметные мешки под глазами, однако Бальтазар Косса, как ни крути, невзирая на все свалившиеся на него неприятности, был в отличной форме. Любопытно, это природное или сам постарался?..

— Кто мы без веры? — благожелательно улыбнувшись, отозвался Бруно. — Лишь говорящие звери.

Косса шевельнул бровью, явно отметив, что ректор академии святого Макария не поименовал его Святейшеством и не сделал попытки приблизиться для должного приветствия. Помедлив, он еле заметно шевельнул рукой, велев сопровождающему остаться на месте, и неторопливо, словно обдумывая каждый шаг, приблизился. С Бруно оберегатель папской безопасности перекинулся свирепым взглядом единственного глаза, всем своим видом дав понять, что никакие чины и должности не помешают ему эту безопасность обеспечить. Гуиндаччо Буанакорса, тоже бывший пират, друг и соратник Коссы, если верить донесениям — способен голыми руками оторвать голову быку. Благодарен бывшему капитану за все свалившиеся на него блага, искренне им восхищается и предан, как собака…

— Без охраны? — уточнил Косса почти по-свойски, остановившись в шаге напротив и с показной внимательностью оглядевшись. — Опрометчиво.

— Если Господь решит, что мое время пришло, она не спасет. Впрочем, соглашусь, что времена нынче неспокойные.

— Хорошо, что окрестности этого славного города заняты огромной армией герцога Баварского, и мы можем чувствовать себя в безопасности под столь надежной охраной от всех внешних врагов и внутренних распрей.

— Этот Собор — судьбоносный, — ровно заметил Бруно. — Впервые за долгое время столь многие собрались вместе, и не все из собравшихся блюдут христианские заповеди о незлобии и мирские — о чести. Как бы ни осознавали все, что это хрупкое перемирие надлежит лелеять и поддерживать, а натура человеческая греховна и легко поддается искушениям.

Косса молча кивнул, всем лицом изобразив согласие с сей печальной истиной, и подчеркнуто обыденно поинтересовался:

— Герцог Баварский покинул свое войско и прибыл в Констанц, или мне показалось?

— Этот Собор — судьбоносный, — повторил Бруно, отмерив дипломатичную улыбку. — И не все решается в зале заседаний, многие вопросы обсуждаются в тиши садов и домашних стен. Принц Фридрих интересует многих, у многих к нему вопросы и просьбы… И он интересуется многими.

— Я так и подумал, увидев его позавчера в этом саду с архиепископом Майнца.

— Примите искреннее восхищение вашими познаниями в немецком языке, — ответил Бруно благожелательно. — Конгрегация, Император и я лично ценим столь серьезную готовность к полноценному диалогу со стороны Вашего Святейшества. Полагаю, оценил это и архиепископ, беседуя с вами вчерашним вечером в своей резиденции.

— Ох, — показательно устало вздохнул Косса; оглянувшись на стоящего в отдалении охранителя, окинул взглядом сад, убеждаясь, что поблизости не прогуливаются другие жаждущие общения члены Собора, и усмехнулся, сбросив дипломатично-сдержанный тон, точно тяжелый плащ: — Ну и как тебе такая карьера, ректор? Не давит?

Бруно помедлил, на миг снова подняв взгляд к небу, ярко-синему и жгущему, и, наконец, ответил, неспешно двинувшись по садовой тропинке вперед:

— Пока не жалуюсь. Но должен признать, что привыкать пришлось долго; не люблю все эти околичности, заговоры и хитросплетения, мне и по сию пору как-то привычней решать дела прямо и просто.

— Полевой опыт сказывается, — понимающе кивнул блюститель папского престола. — Тяжело перестраиваться, и сколько бы лет ни прошло, а всё ж привычные методы ближе. Откровенно говоря, сам не помню, сколько раз приходила в голову мысль — сколько ж проблем было бы можно решить старой доброй сталью… Но нет. Нельзя, черт подери эти условности. Надо кому-то улыбаться, с кем-то спорить, кого-то убеждать, запугивать…

— Запугивание-то должно быть делом привычным, нет? — усмехнулся Бруно, и тот хмыкнул в ответ:

— Да, это единственная отдушина, пожалуй. Тут мое житие играет мне на руку. Такая репутация, как оказалось, в работе с курией штука полезная временами. Ты бы знал, что за сброд прорывается на вершину этого святого Олимпа… И полбеды, что сброд бесчестный и ушлый, сам таков, так ведь еще и большинство тупы, как бараны. Некоторые настолько тупы, что даже не видят, когда пора испугаться. Мир их праху… Я чего-то не вижу, или твоего приятеля и впрямь нет в Констанце? Я был уверен, что лучший инквизитор Империи будет здесь, станет гулять по улицам, заходить на заседания и стращать непокорных своим видом. Где же наша легенда?

— Работает, — пожал плечами Бруно. — Наши служебные пути давно разошлись, и должен сказать, что в этом я частенько ему завидую. Курт-то по-прежнему решает дела прямо и просто. Впрочем, тебе-то это наверняка известно лучше многих.

— Не скрою, за работой майстера Гессе слежу давно и с интересом. Вы как, приняли к сведению версию Каспара? Считаете свое чадо провозвестником эпохи человеческого разума?

— Думаешь, в этой версии что-то есть? — скептически уточнил Бруно. — Как по мне, так это лишь одна из бредовых идей этого язычника. У них, знаешь, все на свете — символ, знамение, примета, эпохальное событие…

— У вас-то тем паче, — мягко заметил Косса.

Понтифик явно ждал реакции на это «у вас», и смотрящий под ноги майстер ректор всей кожей чувствовал на себе пристальный взгляд темных глаз.

— Ну все-таки не настолько, — возразил Бруно, наконец, легонько пнув попавшуюся под ногу ветку. — И ты уж не путай народную веру и каноничную. Да и не в нашем положении, знаешь ли, настолько верить всевозможным мистическим толкованиям: этак совсем в них погрязнем, расслабимся, потеряем бдительность… И тут-то мы и получим по голове каким-нибудь умельцем-каббалистом или Ангелом смерти.

— No, no, non c'è bisogno[1182], — демонстративно обиженно возразил Косса. — Каббалист был мой, не спорю, а вот идейка с Ангелом — целиком Каспара с Мельхиором.

— А тварь, убившая стража в тюрьме?

Тот нахмурился, глядя с непониманием — кажется, вполне искренним — и Бруно пояснил:

— Страж. В тюрьме, из которой ты бежал в юности. Не от твоих же рук остались на его горле следы, как от медузьего щупальца, и не твои же слезы оставили мокрым пол в камере. Просто интереса ради: что это было?

— Ах вот ты о чем, — протянул Косса с наигранным равнодушием и, помедлив, усмехнулся: — Хорошо, я делаю шаг навстречу и раскрою один из своих секретов, дабы заверить в моем благорасположении. Это было… увлечение юности, так скажем. И оно едва не вышло мне боком. Посему после того… сотрудничества в тюрьме я решил к этим силам более не возвращаться. Старый добрый ад как-то привычней и ближе.

— И безопасней.

— Само собой. Посему — повторю: на то, что устроил Мельхиор, я бы никогда не подписался, зачем мне разрушенная Империя с издохшим населением и бродящей по ней отрыжкой Хаоса? Тогда я даже не мог явиться и красиво его распылить ради укрепления веры в великого себя — силы были не те.

— А сейчас те?

— Ты же знаешь, — дружелюбно улыбнулся Косса. — Потому я и до сих пор жив, здоров, председательствую на этом Соборе, мило секретничаю с Императором и курфюрстами и вот теперь столь же приятно общаюсь с тобой.

— И потому же вернешься в Италию единственным Папой, — подтвердил Бруно, кивнув. — Если мы придем к соглашению.

— Прямо и просто, да? — тихо засмеялся тот. — Долго же ты раскачивался. Ну давай побеседуем, наконец. Почти три недели назад я заявил, что сложу с себя папские полномочия добровольно, первым, не дожидаясь, пока это сделают те два старых идиота. Напомню, что это было сделано по твоей рекомендации. И я жду обещанного результата.

— По рекомендации Императора.

— Ma per favore[1183], — поморщился Косса. — Не надо иметь десятки шпионов в Империи, чтобы знать, кто управляет Рудольфом, а стало быть, и самой Империей. Уж сам факт того, что ты в курсе, какие рекомендации давал мне Рудольф на нашей с ним вроде как тайной встрече, говорит о многом.

— Вот в этом ваша главная ошибка, — сказал Бруно наставительно. — Слишком много влияния все вы приписываете Конгрегации и слишком недооцениваете старика.

— Отчего же, я не отрицаю его заслуг, и Рудольф уж точно не баран, живущий и действующий бездумно. Однако жизненно важные для Империи, судьбоносные, щекотливые вопросы — их он без вас не решает, а уж что может быть судьбоносней того, что решается на этом Соборе. К тому же, мой дорогой ректор, не зря же подле него неизменно увивается Висконти?.. К слову, как он? Смог полноценно заменить старого Гвидо, как я вижу.

— Парень неплохо вписался, — кивнул Бруно, — хотя, само собою, было жаль некоторых связей, которые со смертью Сфорцы оборвались. Но Антонио молодец, наладил новые, и все пошло своим чередом.

— А приятно все-таки знать, что все вот это, — Косса повел рукой вокруг, — сделано моим соотечественником. Все-таки есть у вас, немцев, этот самый пунктик «прямо и просто». Нет, я не спорю, порой только он и хорош, но нет у вас таланта или терпения применять что-то помимо него. Ваши политические споры и заговоры — это же просто-таки детские игры, читал донесения — много смеялся. Вот скажи честно: хватило бы у кого-то из вас фантазии и выдержки создать Конгрегацию из того хлама, которой была ваша Инквизиция?

— Даже и не стану пытаться защищать честь нации, — хмыкнул Бруно. — Нет, не хватило бы. В голове-то, быть может, и зрели бы какие-то мечты да планы, но планировать — одно, а суметь воплотить — другое. Но мы учимся, как видишь.

— Так возвратимся к нашим баранам, — напомнил Косса многозначительно. — Сейчас они ждут, что я это сделаю — заявлю теперь уже об отречении, и с каждым днем проволочки все более начинают подозревать неладное. Сколь мне ведомо, к тебе тоже являлись уже делегаты от различных чинов с вопросом, какого черта делает на Соборе Инквизиция, если от нее никакого проку и она даже не предлагает сковырнуть с папского престола еретика, развратника… и что там еще…

— И Антихриста, — подсказал Бруно серьезно; тот коротко рассмеялся:

— Точно. Как я мог забыть.

— Только не вздумай здесь выкинуть какой-нибудь фокус вроде того, что ты учинил в Риме, — жестко повелел Бруно. — Сейчас изображать из себя Божьего чудотворца не время и не место. Коли уж мы говорим открыто — скажу вот что. Я знаю, кем ты себя мнишь, Бальтазар, и по чести сказать — считаю это такой же блажью, как и Каспаровы фантазии о собственной избранности и всей этой чепухе о сражении двух эпох. Чем все кончилось? Пришел инквизитор, дал ему по голове, допросил, повесил, и никаких тебе богов. Чем кончится история потерявшего осторожность малефика, возомнившего себя Антихристом, я даже предсказать не возьмусь. Без обид.

— Какие обиды, — возразил Косса, — всецело согласен. Если тебя это успокоит — заверю: у меня и в мыслях не было склонять на свою сторону кого бы то ни было путем сотворения чудес или чего-то в подобном духе. Да и в Риме я напрасно это сделал, все равно все старания пропали втуне…

— Не совсем; все же тайные секты адептов великого Бальтазара в Риме обосновались. Золотая молодежь города, искренне верящая в грядущее царство Божьего оппонента… Сколько их сейчас, уже пара тысяч?

— Неплохая осведомленность, — одобрительно заметил Косса. — Да, не могу не согласиться, самолюбию это льстит. Не всякий при жизни ухитряется стать живым богом. Однако пользы с этих молодых барашков — ноль.

— И майстер Сатана явно не был доволен этим выступлением.

— Сатана? — улыбнулся Косса и, фамильярно приобняв собеседника, похлопал его по плечу, понизив голос: — Да мне насрать на Сатану, ректор. И на пророчества, как ты понимаешь, тоже. Хочешь секрет? Антихристом может стать любой, кто возьмет на себя смелость это сделать… Впрочем, — убрав руку, отмахнулся он, — ты все равно не принимаешь мои планы всерьез, посему не будем погружаться в богословие. Остановимся на том, что я просто пообещаю не чудить.

— Сойдемся на этом, — согласился Бруно. — У тебя управленческий талант. У тебя связи, деньги, изворотливый ум, способность располагать к себе и чутье. Прибавь к тому немного терпения — и все будет в порядке. Через неделю maximum мы решим этот вопрос.

— Ты говорил это до того, как Собор фактически отнял у папского престола единовластие.

— Этому помешать не смог бы ни ты, ни я, ни Император… ни Антихрист, ни сам дьявол. Противоречия накопились и вздулись пузырем, который рано или поздно должен был лопнуть, и пусть это случится сейчас и здесь, на нашей территории, под нашим надзором, пока еще мы можем хоть что-то направить в нужное русло, что-то придержать и остудить. Передача основных полномочий Собору и отнятие их у Понтифика — меньшее зло, с которым придется временно смириться, иначе папства тебе не видать, как собственной спины. Конгрегации это тоже не по душе, но предотвратить это было уже невозможно. Пойди ты на контакт раньше, лет пять назад, переступи ты тогда через гордость и самонадеянность — и вместе, сообща, мы смогли бы это предотвратить. Теперь же… Теперь поздно, Бальтазар.

— Почему неделя? — не ответив, требовательно спросил Косса. — Что будет через неделю?

— Прибытие моего агента. У меня будет на руках информация, благодаря которой Григорий и Бенедикт вылетят из пап со свистом. От тебя требуется, повторюсь, терпение, потом умение вовремя смолчать, потом — немного красноречия и очень много здравого смысла.

— Я ведь не должен говорить, что в случае неверного финала обещание о чудесах теряет силу? — благожелательно улыбнулся Косса. — Пойми правильно, ректор, я не запугиваю…

— Серьезно? — столь же дружелюбно ухмыльнулся Бруно, и тот кивнул:

— Серьезно. Как ты сам верно заметил, я все же не круглый дурак и знаю, против кого и какое оружие работает лучше всего. Против тебя — откровенность. Посему повторю, я не запугиваю. При всем уважении, ректор, ты фанатик, как и вся ваша братия, а на фанатиков запугивание действует ровно обратным образом — лишь еще больше раззадоривает и ожесточает, а мне все-таки куда выгодней Конгрегация благодушная, приязненная и сдержанная.

— Сказал человек, приложивший столько усилий для ее разрушения.

— О, давай не будем поднимать старые обиды. В конце концов, мы не заключаем священный союз на все времена, и оба мы знаем, что каждый из нас предпочел бы увидеть другого в яме с ядовитыми змеями, а не рядом с собою как союзника. Оба знаем, что каждый из нас в прошлом приложил немало усилий, чтобы уничтожить другого.

— И оба знаем, что в скором будущем настанет время, когда мы вернемся к прежним позициям.

— Вполне допускаю, — серьезно кивнул Косса. — Хотя я рассчитываю на довольно продолжительное перемирие и тешу себя надеждой, что, когда все это закончится, раздувать конфликт намеренно вы тоже не будете. Дадим друг другу передышку, дабы каждый мог разобраться с делами, подлатать пробоины и зализать раны, а там — как знать… В конце концов, получив в полное свое распоряжение всю Империю, вы должны быть довольны, а на большее распылять силы — у вас сейчас кишка тонка, это понимаешь ты, понимает ваш Совет, понимает Император. Со своей стороны повторяю заверения в невмешательстве в будущем, а кое в чем — и покровительстве. Винланд ведь все еще интересует собратьев-королей, так? Беднягу Рудольфа все так же осаждают требованиями предоставить карты новооткрытой земли? Кто-то даже угрожал…

— К тебе уже обращались?

— И не единожды, — подтвердил Косса. — В конце концов, это земли, населенные язычниками, и как же можно вести там какие-то дела без присмотра Святого Престола. Пока я отвечаю, что не могу ничего решать, что-то кому-то повелевать и к кому-то взывать, ибо не являюсь полноценным и единым Папой. Пока.

— Я понял, — коротко ответил Бруно.

— Все-таки ждешь подвоха?

— И с чего б это.

— Откровенность так откровенность, — уже без улыбки сказал Косса, на несколько мгновений остановившись, огляделся и медленно зашагал обратно по тропинке. — Когда-то я обнаружил, что у самой стены моего дома начинает расти деревце — маленькое еще и слабое, его можно было бы вырвать одной рукой, заметь я это раньше. Но раньше меня не было в том доме. Когда же я появился, усилий для этого стало нужно несколько больше, но теперь для уничтожения дерева потребовались инструменты, которых у меня не было. Инструменты были у других, но они не слушали меня. Я говорил — очевидно, что вскоре дерево разрастется, укрепит корни и сломает фундамент, но от меня отмахивались… Знаю, о чем ваши агенты писали в своих донесениях. Это в своем роде было даже приятно — такое всевластие приписывалось там мне, таким тайным управителем я там рисовался, что самому себе завидовал. Но нет, ректор, я не правил папами, точно возница лошадьми. К сожалению. Они обращались ко мне за советами, да, или я сам давал эти советы, я мог что-то навязать и в чем-то убедить, выторговать себе какую-то привилегию и beneficium, но подвигнуть хоть кого-то из них на решительные действия было попросту невозможно. Все те же бараны, только чином выше… И вот мне приходилось подкапывать это дерево голыми руками, соглашаясь на помощь любого союзника, у которого было хоть что-то, похожее на кирку. А теперь это деревце — огромный крепкий дуб. Высокий, мощный, тяжелый. И теперь у меня есть инструменты, но — время упущено, и если я свалю его сейчас, оно рухнет на мой дом. Прямо и просто, ректор. Будь у меня такая возможность, отказался бы я от союза с тобой и твоим Императором? О да. Будь у меня возможность сделать это прямо сейчас, превратил бы я в прах и вас, и ваши детища? О да снова. Но сейчас — сейчас мне это невыгодно. Когда-нибудь станет выгодно, не исключаю. И в твоих интересах сделать так, чтобы это «когда-нибудь» настало как можно позже, потому что теперь — я то самое дерево. Вы тоже упустили время, и если сейчас ты свалишь меня — это разрушит твой дом. Свалишь позже — разрушений будет больше, ибо это дерево продолжает расти. Но время коварная штука, и кто знает, что будет спустя годы и десятилетия; быть может, меня изгрызут древоточцы, я ослабну, корни мои сгниют, древесина распадется, и достаточно будет ткнуть пальцем — и я рассыплюсь в труху. Или же это случится с вами. Вы будете надеяться на первое, я — на второе. Будущее покажет, кто останется в выигрыше. Если ты не заметил, — возвратившись к прежнему беззаботному тону, добавил Косса, — в последнее время я ведь вовсе не смотрю в вашу сторону. Не спорю, прощупывал оборону. Сделал пару болезненных тычков. Пару раз вмешался в политику…

— Пару раз помог Мельхиору.

— Не люблю я этого старого пердуна, — доверительно вздохнул Косса. — Сколько планов из-за него прахом пошло…

— Не могу разделить твою скорбь, — усмехнулся Бруно, и тот мимолетно улыбнулся в ответ:

— Ovvio[1184]. Впрочем, я давно о нем не слышал и надеюсь, что он, наконец, отдал душу своим мерзким божкам где-то в глуши. Сомневаюсь, что он бессмертен. На каждый крепкий дуб рано или поздно найдется свой древоточец.

— Или же он затаился и ждет, чем все закончится, и ударит позже.

Косса помолчал, глядя под ноги, и вдруг тихо рассмеялся:

— А это будет забавно, ректор, если в не столь далеком будущем мне придется объединяться с вами против этого полоумного.

— Молись… кому хочешь, чтобы он так и оставался полоумным, — серьезно отозвался Бруно. — Если Мельхиор возьмется за ум, мало не покажется ни тебе, ни нам… ни этому миру вообще.

***
— У него что-то есть.

Вино сегодня казалось пресным, воздух чересчур жарким, еда безвкусной, а уличный шум — раздражающим, как никогда. Больше всего на свете Бруно сейчас хотел побежать к простершемуся у товарных складов озеру, скинуть одежду, бултыхнуться в воду и не вылезать оттуда час, два… а лучше — до конца этого затянувшегося действа, зовомого Собором.

— Что-то… в каком смысле? — осторожно уточнил Фридрих, и он вздохнул:

— Не знаю. Возможно, какая-то новая информация или путь к отступлению, новый план… Он осмелел, я бы даже сказал — обнаглел, и повеселел. Слишком. И это не игра, не притворство, не попытка бравировать, он действительно воспрянул духом. У него что-то есть.

— Мы ведь следим за его домом? — нахмурилась Альта. — Особые агенты, я имею в виду. То есть, если это не информация, а, например, артефакт или прибывшие на поддержку собратья-малефики, мы бы это поняли?

— Увы, не все так просто, милая. Косса порой глупит, но он не дурак… После того, как один из таких агентов был найден показательно зарезанным, мы не рискуем ошиваться поблизости. Закололи в ответ одного из его наблюдателей, дабы не остаться в долгу, и теперь следим друг за другом издалека. А издали, сама понимаешь, особенно много не насмотришь в этом смысле.

— Может, мне прогуляться перед его домом? Просто так, в открытую. Послушать, что и как. Он ведь знает, кто я, и не станет же он резать дочь Курта Гессе, когда на кону его судьба, решаемая в том числе и Бруно Хоффмайером.

— Не стоит дразнить гуся, — качнул головой Бруно. — Сейчас он, скорее всего, не понял, что я что-то заметил, а если ты начнешь обнюхивать его жилище — точно увидит, что мы подозреваем неладное. Что он тогда выкинет — неизвестно… А по своему пути он намерен идти, не сворачивая; быть может, притормаживая временами и даже отступая на пару шагов назад, но уходить с этой тропы не намерен.

— Вы все-таки думаете, что он…

— Но его биография не подходит под то, что было описано в Откровении, — усомнился Фридрих.

— Вы ведь уже немало повидали за свою жизнь, Ваше Высочество, такого, что не подходило под откровения, писания, предания, что было не совсем таким или совсем не таким… Косса выбрал свой путь, — вздохнул Бруно, с ненавистью глядя в кубок; вино обычно расслабляло нервы, утихомиривало адскую головную боль, разыгравшуюся от жары, но именно сегодня желудок отчаянно протестовал против принятия такого лекарства. — И путь этот он мостит сам. In universum[1185], в этом есть и логика, и смысл… Сын получает власть и престол от Отца, Он занимает этот престол в силу самого сыновства, ибо Господь триедин. Косса-Антихрист — пытается вырвать у своего духовного отца эту власть, отнять своими силами, своей волей, в том числе через попрание всех его планов и всех пророчеств… Для него это еще один вызов, еще одно испытание самого себя и еще одно доказательство верности пути в случае успеха. Триединство — и разобщение. Неделимость — и противостояние. Богочеловечность — и добровольное… я бы сказал, самовольное расчеловечивание и одемонение до предела. По сути Антихрист должен стать пародией на Спасителя, и эту партию Косса решил отыграть по полной… И вот теперь у него есть что-то, что должно ему помочь. Или он думает, что должно, но в любом случае это что-то придало ему уверенности.

— А что думаешь об этой его сказке про дом да дерево? — осведомился Висконти. — Судить по пересказу сложно, но… Врет? Зубы заговаривает?

Бруно снова вздохнул, помедлил, отхлебнул еще глоток и скривился, когда в желудке неприятно кольнуло.

— Врет, — кивнул он и добавил: — Самому себе.

— В каком смысле? — нахмурилась Альта.

— Я, наконец, понял, с кем мы имеем дело, друзья мои, — криво улыбнулся Бруно и отставил кубок в сторону. — И открытие получается неприятное… Косса — человек, который делает, что хочет. Ad verbum[1186]. А что именно он хочет — он решает за миг до того, как начинает это делать. Он просто идет по жизни, наблюдая за тем, какие эта жизнь предлагает ему возможности, радости, достижения, и решает, хочет ли он обрести что-то из предложенного. Когда он был отроком и юношей — он хотел стать успешным пиратом, и стал им. Потом он захотел получать женщин — и получал. Хотел богатеть — и богател. В студенты его сдала мать, а потому цели закончить университет Косса перед собою не ставил, ведь это не было его желанием. Зато он захотел кутежа — и кутил, хотел обрести главенство в сложившейся в университете шайке — и обрел его. Он захотел возвратиться в пиратство — и вернулся, и снова у него удавалось все, что бы он ни задумал.

— А в университете он захотел постичь колдовство… — тихо произнес Фридрих, и Бруно кивнул:

— И постиг. Потом жизнь подбросила ему возможность заниматься разбоем куда более прибыльным и менее опасным — под прикрытием папской руки, и он занялся, и снова добился успеха. Он захотел подняться выше — и поднялся. Он хотел хорошо устроиться — и устроился, хотел богатства, влияния, безопасности — и добился своего.

— А Конгрегация? — уточнила Альта. — И все его попытки нас уничтожить?

— А не было их, — коротко ответил Бруно; бросив ненавидящий взгляд на кубок с вином, помедлил, потом взял его со стола и в три глотка опустошил. — Их просто не было, — повторил он с расстановкой. — Не было такой цели — уничтожить Конгрегацию, уничтожить Империю… Он просто шел наверх. Это было его целью на тот момент. Он развивался, он учился, он умножал свою колдовскую мощь, набирался идей, собирал богатства, людей, утверждал свою власть, вязал ниточки, за которые дергал доступных ему сильных мира сего — тех, за чей счет мог получать эти богатства и власть. Какие-то мелкие пакости, какие-то камни у нас под ногами, которые он кидал вместе с Каспаром, с Мельхиором — все это было маловажным побочным делом. Отчего бы и не насолить конгрегатам, отчего бы и не помочь старым приятелям — ведь они еще могут пригодиться, а стало быть, следует время от времени создавать у них иллюзию общности и поддерживать связь.

Бруно умолк, катая пустой кубок в ладонях и глядя в него задумчиво, словно пытаясь отыскать там ту самую истину.

— И вот теперь… — начал Висконти и смолк, переглянувшись с хмурым Фридрихом.

— И вот теперь — теперь Конгрегация и в самом деле его цель, — вздохнул Бруно. — Точнее, Конгрегация — то, что стоит на пути к его цели, Конгрегация и Империя. Проще говоря, друзья, секрет наших успехов прост: прежде мы просто не имели Коссу во врагах, прежде мы попросту не интересовали его. А вот теперь — заинтересовали. И хочу надеяться, что мы поняли это прежде, чем осознал всецело он сам.

— Все-таки думаешь, есть в этих его рассуждениях о невмешательстве доля правды?

— Допускаю, что он это допускает. Как вариант. Который легко сменит на альтернативный — в случае, если этот его не удовлетворит, а альтернативный вариант у него есть, уж в этом-то можно не сомневаться. И главное — вариант этот Косса в любом случае сменит со временем.

— И что будем делать? — хмуро спросил Фридрих.

Бруно помедлил, отставив кубок, и тяжело кивнул:

— Пора, Ваше Высочество. Рассылайте приглашения, будем обрубать хвост разом.

***
— У них что-то есть, — недовольно отметил Косса и, когда Ленца непонимающе нахмурился, пояснил: — Конгрегатский ректор ждет какую-то информацию, которая, по его словам, сметет с папства этих двух идиотов.

— Но это же хорошо, так?

— Выглядит хорошо.

— Но?..

— Но это конгрегаты, — широко улыбнулся Косса. — Хитрые твари себе на уме. Разумеется, я надеюсь на их благоразумие, однако, как ты верно заметил, «но».

— Сказать нашему приятелю, чтобы вмешался?

— Нет. Просто… пусть будет готов.


(обратно)

Глава 28


— Ну вот, сразу всем всё понятно, да? — улыбнулась Урсула, кивнув на неподвижно лежащего Грегора. — Ваш ходящий по путям жив, это просто предупреждение, чтобы никому не пришло в голову артачиться. Если придет — второй удар отправит его следом за людьми, нашедшими покой в этом дворе. Вижу, Молот Ведьм не напрасно вошел в легенды со своей живучестью, однако во второй раз, милый, я бы на твоем месте на это не рассчитывала. Мне вы причинить вреда не сможете, это вы уже тоже проверили. А теперь я буду говорить, вы — слушать, а потом делать, что я скажу.

Мартин рядом сжал пальцы на прикладе, явно прикидывая, не попытаться ли выстрелить снова, Курт тоже остался стоять, направив арбалет на фигуру на крыше, и Урсула широко улыбнулась, снисходительно вздохнув:

— Кажется, мы все еще друг друга не понимаем… Как я вижу, гроза малефиков никак не может смириться с тем, что его знаменитая способность чувствовать врага затылком дала сбой. А посмотрите на его так называемого помощника, что за ошеломленный взгляд! Ты тоже меня не услышал и не учуял, милый, да? Так вот подумайте об этом. Я слежу за вами с той минуты, как вы вошли в глубину Предела. Я знала, что вы убили Йенса. Я видела, как вы вошли сюда, обследовали дом и запустили поводыря. Спасибо. Если вам станет от этого легче, мне тоже есть чего стыдиться: я не смогла этого сделать. Итак… — Урсула демонстративно помолчала, наблюдая за тем, как очнувшийся Грегор со стоном приподнимается и садится на камнях двора. — Осознали?

— Видела, что мы убили Йенса… — повторил Курт, отведя арбалет. — Но не помешала. Женщины. Вероломство — ваше имя.

— Молот Ведьм все еще считает себя великим хитрецом, — сухо рассмеялась Урсула, — и пытается вынудить меня проболтаться, отчего же я не помешала — не захотела или не смогла? Мог бы просто спросить.

— И отчего же?

— Вот вы здесь, — широко поведя рукой, пояснила она. — Помешай я вам тогда, вас бы здесь не было. А теперь хватит разговоров — и за дело. Я хочу, чтобы ты, — палец ткнул в сторону Харта, — разобрал поводыря и отсоединил камни. Мы люди взрослые, разумные, поэтому сразу оговорю вашу награду: можете после покинуть этот дом, покинуть Предел, и я не причиню вам вреда.

— То же самое я сказал твоему звероватому любовничку, — возразил Курт, и она фыркнула:

— В отличие от вас, мои милые, я могу себе позволить сдержать слово.

— Зачем?

— Затем, что могу, — с нажимом повторила Урсула. — Тебе это чувство не знакомо, никому из вас не знакомо.

— Приятно поиграть в Господа Бога? — неприязненно усмехнулся Мартин.

— Просто я — могу, — повторила она сухо. — Я могу убить вас. Я могу пощадить вас. И для меня — нет никакой разницы, ни то, ни другое не скажется на моем будущем никак.

— Твоему любовничку я уже напомнил об одном самоуверенном типе, который тоже думал так, оставив меня в живых, — напомнил Курт. — И вот он развеян в прах, а я все еще топчу землю.

— Вы меня хотите убедить прибить вас здесь, что ли? — раздраженно отозвалась Урсула. — Если для того, чтобы мне поверить, вам нужна более понятная причина, то вот: я хочу, чтобы там, за Пределом, узнали, что случилось. Чтобы ваша самонадеянная, великая и ужасающая Конгрегация узнала обо всем этом — о тысячах миров, в которые вам никогда не дотянуться, о тысячах, миллионах подобных мне, которых вам никогда не найти, о магистериуме, который был у вас в руках и который вы позорно прохлопали. Сбить с вас спесь — ради этого я готова поступиться мелким удовольствием раздавить кучку инквизиторов здесь и сейчас, а в будущем — в будущем вы все равно уже не сможете причинить вреда мне или кому-то еще. Ни вы сами, ни ваша Конгрегация. Ваша история скоро закончится, и я хочу, чтобы вы знали, что оставляете после себя. Тебя устроит такая причина, милый?

— Ты сумасшедшая! — гневно выпалил Грегор, вскочив на ноги, пошатнулся и оперся на подставленную руку отца.

— Пришел в себя, я смотрю? — улыбнулась Урсула. — Мальчик, ты влез не в свое дело, втянул в него отца, дело это могло окончиться для вас обоих смертью, и кто из нас не в своем уме?.. Я хотя бы достаточно в разуме, чтобы понимать главное. Какими бы фанатиками вы ни были — а все же сохранность собственной жизни и для вас тоже не менее ценна, чем для любого крестьянина или торговца. И я достаточно знаю людей, чтобы понимать: именно рассчитывая получить возможность жить, вы скорее постараетесь и сделаете все, что нужно, если не из жажды жизни — то из желания когда-то в будущем отомстить, расквитаться… ну или изловить еще десяток малефиков или наделать десяток других добрых дел, дабы искупить собственную промашку. Поэтому мне проще эту жизнь вам дать, все равно мне это ничего не будет стоить, а от вас, быть может, и другие узнают, что с нами вполне можно договориться.

— С кем — «с вами»?

— Ну не надо искать скрытые смыслы там, где их нет, — поморщилась Урсула. — С такими, как я. Если я дам вам уйти — об этом узнают. Даже если ты уберешь свой отчет начальству в самый тайный сундук — об этом узнают рано или поздно, и я расскажу тем, кому смогу, и ваши новые приятели, господа следователи, тоже расскажут, даже если вы им запретите и пригрозите. Я хочу, чтобы ваша propaganda оказалась перед фактами, которые ей противоречат. Чтобы люди это знали, слышали и видели.

— Что значит «наша история закончится»? — уточнил Курт, и она нарочито укоризненно улыбнулась:

— Серьезно? Ты, что ли, тоже решил, что я спятила и буду болтать без умолку, лишь дай повод? Вскоре сам всё увидишь, а я и так сказала слишком много. Что поделать, — наигранно вздохнула Урсула, — поддалась чувствам, ох уж эта слабость женской натуры…

— Кусок камня, — твердо сказал Харт, и та запнулась, глядя на бауэра удивленно. — Кусок камня, — повторил он. — Мне за труды. Я намеревался уничтожить его, да, но если у кого-то будет целый мешок магистериума — я хочу хотя бы один кристалл. Ты с этого не обеднеешь.

— Нет, — сухо ответила Урсула, согнав с лица наигранную улыбку. — Довольно и того, что я не размажу вас по этим камням. Берите, что дают, и не торгуйтесь, иначе я могу счесть, что моя доброта чрезмерна, а насладиться падением вашего града земного я смогу и без вас.

— Ладно, а на один вопрос ответишь? Что? — пожал плечами Курт, когда колдунья вперила в него удивленный взгляд, явно растерявшись от подобной наглости. — Я инквизитор, задавать вопросы — моя работа. И если ты в самом деле позволишь мне выйти отсюда живым, с меня снимет голову начальство — за то, что я хотя бы не попытался. Ответишь — хорошо, нет — стало быть, нет, заставить тебя я, к моему величайшему сожалению, не могу.

— Ну? — нетерпеливо подстегнула она. — Что еще?

— Дания, Норвегия, Швеция?

Урсула помедлила, зачем-то обернувшись через плечо на лес за стенами дома, и, наконец, коротко ответила:

— Дания.

— И так легко говоришь по-немецки?

— Это уже второй вопрос.

— Ответишь?

— Немецкий я просто знаю. А произношение… Милый, в практике, где от любого неверно возглашенного звука зависит всё, быстро научаешься не плошать. Другие тут не выживают.

— И давно ты в этой практике?

— Это третий вопрос.

— А с немецкими пословицами у тебя как? Знаешь ведь, два — недостаточно хорошо[1187].

— У меня и с латинскими неплохо, — уже не пытаясь изображать ложное дружелюбие, хмуро отозвалась Урсула. — Inutilis quaestio solvitur silentio[1188]. Хорошо побеседовали, но время вышло; теперь — камень. Я жду. Как вы понимаете, я слышала, что вы намеревались делать, посему имейте в виду: если мне покажется, что происходит что-то не то, все свои обещания я беру назад.

— Ты находила какие-то записи в той библиотеке? — махнув рукой через плечо в сторону выхода, спросил Харт. — Мы нашли дневник, но в нем не было никаких технических описаний. Если какие-то записи подобного рода, схемы, чертежи у тебя есть, это бы сильно помогло.

— Нет. Судя по всему, жители дома сбежали, прихватив с собой все, о чем не забыли. Но ты же умный, да? Ты сможешь, я верю.

— Польщен, — мрачно отозвался бауэр и, переглянувшись с сыном, снова приблизился к конструкции на тумбе. — Но если я испорчу магистериум, не жалуйся.

— Не стану, — улыбнулась Урсула, — я просто убью всех вас.

— Хватит меня раздражать, — отрезал Харт, подойдя к «поводырю» вплотную и оглядывая его со всех сторон. — Чтобы понять, как это устроено, мне надо сосредоточиться и почувствовать камни, а это довольно сложно, когда тебе зудят в уши, угрожая смертью. Если камни тебе нужны — заткнись, женщина, и дай мне работать.

— У-у, какой суровый мужчина, — игриво протянула Урсула и показательно вскинула руки. — Молчу-молчу. Действуй.

Харт медленно перевел дыхание, прикрыв глаза, и тихо бросил:

— Вы тоже. Молчите и не отвлекайте. С советами не лезть.

— Слушаюсь, — почти серьезно кивнул Мартин, однако на шаг ближе все-таки подошел.

Бауэр положил ладони на основание конструкции, обхватив основание друзы пальцами, помедлил, снова прикрыл глаза и склонил набок голову — точь-в-точь как Грегор, когда вслушивался в возмущения Предела. В неподвижности и тишине прошло несколько мгновений, потом минута, потом вторая… Урсула на крыше переступила с ноги на ногу и сжала губы, явно с трудом удерживая себя от того, чтобы подстегнуть.

Бауэр выдохнул, открыв глаза, и медленно, точно лекарь, обследующий живот пациента, ощупал потемневшие кристаллы друзы. Потом пальцы поднялись выше, осторожно касаясь красных камней, и, наконец, застыли, обхватив центральные ярко-зеленые. И снова потекли минуты — одна, вторая, третья…

Курт скосил глаза на фон Вегерхофа, и тот, перехватив его взгляд, едва заметно пожал плечами и качнул головой, давая понять, что не ощущает ничего. Грегор подступил ближе и чуть слышно шепнул:

— Отец пытается почувствовать магистериум. Иначе не поймет, как разобрать поводыря.

— Зачем вообще его разбирать? — так же еле слышно спросил Курт, и Урсула громко ответила:

— Затем, чтобы успокоить камень. Иначе его невозможно будет извлечь.

— Заткнитесь! — рявкнул Харт, не оборачиваясь, и чародейка снова подняла руки, всем видом изображая глубочайшее раскаяние и смирение.

Грегор приложил палец к губам, и Курт кивнул, тоже смолкнув.

Бауэр убрал ладони от друзы, все так же осторожно и медленно коснулся одного из колец, провел пальцем по кромке и наклонился, ощупывая две больших шестеренки у основания конструкции.

— Где-то здесь… — чуть слышно пробормотал он и, подумав, поднял один из рычажков рядом.

Внутри щелкнуло, Харт замер неподвижно, отняв руки от механизма. Ничего не изменилось — кристаллы в центре не засияли внутренним светом, зеленые не покраснели, темные не рассыпались в труху, кольца не пришли в движение и больше ни единого звука не донеслось.

— Так… — тихо проронил бауэр, кашлянув, и подался вперед, запустив пальцы куда-то под шестерни.

Его спина скрыла почти весь механизм, и Мартин сделал два шага в сторону, вытянув шею, чтобы увидеть происходящее, а Грегор, напротив, медленно отступил на шаг назад, нервно облизнув губы.

— Есть контакт, — сообщил он шепотом, и Курт молча кивнул.

Внутри «поводыря» снова что-то громко клацнуло, потом захрустело, как сухой снег под подошвой, Харт приподнялся на цыпочки, нажав на что-то в глубине шестерней, и одно из колец лязгнуло, покосившись.

— Иди к папочке, — удовлетворенно выдохнул он, потянув кольцо на себя, и бронзовая деталь, мгновение посопротивлявшись, с громким клацаньем выскочила из гнезда.

— Молодец! — одобрительно воскликнула Урсула, не сумев или не став скрывать нетерпение. — А теперь придумай, как достать камни из него.

— Нечего тут придумывать, — отмахнулся Харт.

Бауэр, перевернув кольцо тыльной стороной к себе, подцепил у основания крепления широкую шайбу и легко разъединил деталь на плоский обруч с ложбиной и полоз с кристаллами. Полоз тоже распался на две части, и укрепленные в нем камни выпали на землю у тумбы.

Фон Вегерхоф подался вперед, и чародейка на крыше крикнула остерегающе:

— Стоять! Не трогай, — выразительно пояснила она, когда стриг замер на месте. — Когда он разберет поводыря, вы уйдете, и тогда я подберу камни. А сейчас, умелец, просто аккуратно отодвинь их ногой в сторонку и продолжай.

Харт молча пожал плечами, носком башмака отпихнув три кристалла подальше от себя, отбросил разобранные кольца в другую сторону и опять подступил к тумбе, разминая пальцы.

У механизма он снова замер, опять взявшись за зеленые кристаллы друзы, и Курту показалось, что два камня в поврежденном кольце с их утерянным собратом словно стали ярче. А быть может, просто спустившееся к горизонту солнце так отразилось в них…

— Эй! — остерегающе окликнула Урсула. — Камень пульсирует и напрягся еще больше. Ты же не намереваешься сделать что-то нехорошее?

— А ты не напряглась бы, если б тебя разбирали на части? — угрюмо отозвался Харт, к ней даже не обернувшись, и ощупал кольцо с двумя кристаллами. — Не мешай.

Чародейка нетерпеливо шагнула ближе к краю, и на мгновение показалось, что сейчас она не сдержится, спрыгнет вниз (почему-то не возникало сомнений, что Урсула легко проделает это, оставшись целой и невредимой), оттолкнет потомка древних алхимиков и сама примется отдирать оставшиеся части.

— У меня есть кристалл, — громко и четко проговорила она, коснувшись груди, где на толстом шнурке висел крохотный матерчатый мешочек. — И я чувствую, как он пульсирует и горит.

— Боишься — сожжет? — без улыбки уточнил Харт, все-таки приподняв голову и посмотрев на нее, и кивнул: — Сними и отложи в сторону, если так боязно. Как закончу, наденешь снова.

— Считаешь себя очень умным, да? — холодно спросила она и крепко сжала мешочек в кулаке. — Продолжай. И не вздумай сделать глупость.

Бауэр молча пожал плечами с подчеркнутым равнодушием и снова отвернулся к «поводырю».

— Обычно все устройства после извлечения первого фрагмента разбираются легче, — негромко произнес он, обошел тумбу, встал с другой стороны и осторожно повернул одно из колец, перекрестив его со вторым. — Но это… Здесь все по-другому. Каждый раз надо искать какой-то предохранитель, который не дает так просто взять и вынуть все части. И эта женщина права, магистериум действительно чувствует, что я делаю, и протестует.

— Если ты его погубишь…

— Не суетись, — оборвал бауэр, раздраженно отмахнувшись. — Коли уж мне не достанется камень, я хочу, чтобы удалось хотя бы потешить собственное самолюбие тем фактом, что я разобрался в работе древних. Я разберу этот клятый механизм до последней шестеренки хотя бы ради того, чтобы потом об этом рассказать!

Харт натужно крякнул, вместе с последним словом вдавив что-то в основании колец внутрь, вновь раздался щелчок, и он удовлетворенно улыбнулся, отерев выступившую на лбу испарину.

— А теперь это, — уверенно сказал он, переключив не видимые Курту рычаги, снова коснулся ладонями живых кристаллов, точно хозяйка, проверяющая, насколько горяч котел с водой, провернул две шестеренки слева и, подумав, аккуратно сдвинул полоз с двумя камнями внутри кольца.

Зеленые кристаллы в центре стали ярче, но сейчас сложно было понять, отчего — оттого, что манипуляции Харта пробудили нечто внутри магистериума, или это спустившееся ниже к горизонту солнце стало иначе преломляться в гранях. Урсула сделала еще шаг к краю крыши и, кажется, крепче стиснула в кулаке мешочек со своим кристаллом.

— Давай, малыш, поговори со мной… — тихо пробормотал Харт, сделав шаг в сторону и зайдя с другой стороны конструкции.

Щелкнув еще одним рычажком, он взялся за крепление оставшихся двух колец и медленно, с заметным усилием, повернул его вокруг своей оси. Кольцо с двумя камнями неторопливо крутанулось, а спустя два мгновения так же неспешно завертелось второе — в противоположную сторону.

— Что ты делаешь?! — напряженно крикнула Урсула, и Харт, торопливо переключив соседний рычаг, отозвался так же громко и уже с откровенной злостью:

— Спускайся и делай сама или заткнись!

— Он же пытается успокоить камень! — звонко крикнул Грегор с явственной дрожью в голосе. — Ради какого угодно Бога, не отвлекай его! Поводырь поврежден, — добавил он уже тише, переглянувшись с Куртом. — Одного кольца нет, нет трех кристаллов, и если сейчас отец где-то ошибется или не сумеет совладать с камнем, поводырь может запуститься и выбросить нас неведомо куда, он уже пытается это сделать.

— «Совладать с камнем»? — уточнил фон Вегерхоф, не скрывая нервозности, и тот кивнул:

— Камень. Он ведь здесь самая главная, самая прочная и одновременно самая хрупкая деталь. Конструкция уже неполноценна и почти неуправляема, посему сейчас отец пытается не столько разобраться в самой технике, сколько… как же вам объяснить… старается соединиться с магистериумом, чтобы управлять механизмом через камень, а не камнем через механизм.

Харт снова взялся за центральные кристаллы ладонями, закрыв глаза и сжав губы в тонкую бледную полоску; на лбу и висках выступили крупные капли пота, а дыхание, казалось, остановилось вовсе. Два кольца над друзой закрутились быстрее, и теперь стало видно, что в зеленом нутре магистериума действительно пробуждается сияние — все ярче и ярче…

— Стой!

От крика Урсулы Курт и Мартин вздрогнули и отступили, а Грегор подпрыгнул на месте, тихо пискнув, точно придушенный щенок — настолько крик этот был не женским и почти не человеческим. Чародейка выгнулась, сжав зубы, и рука ее, сжимающая мешочек с кристаллом, распрямилась, сорвав шнурок с напрягшейся шеи. Харт остался стоять, как стоял, не шевелясь, не открывая глаз, и происходящее вокруг то ли не воспринимал, то ли игнорировал. В креплении колец что-то хрустнуло, и оба они завращались так, что почти слились в шар, мельтешащий огнями сияющих кристаллов.

Урсула закричала снова — уже без слов, просто злобно и болезненно, вскинув обе руки перед собой в знакомом до боли жесте. Курт рефлекторно пригнулся, понимая вместе с тем, что это не поможет и не спасет, и увидел, как темно-алая волна, похожая на свет затухающего костра, разбилась о невидимую сферу, укрывающую тумбу с камнем и стоящих вокруг людей. Мартин издал нечленораздельный звук, отшатнувшись, стриг коротко ругнулся и отступил назад, а Харт громко, с хрипом, вдохнул и сжал кристаллы так, что на миг показалось — неразрушимый магистериум сейчас не выдержит и треснет в его ладонях.

Урсула содрогалась в конвульсиях, крича сквозь сжатые зубы уже беспрерывно и оглушительно, срываясь на визг, и беспорядочно колошматила ударами куда придется — снова алая волна разбилась о защиту магистериума, потом разлетелся в куски мраморный Плутон, от третьего удара огромным фонтаном взвилась к небу вода в бассейне и рухнул наземь еще один расколотый купидон…

Кольца вращались с низким гудением и так стремительно, что даже огоньки кристаллов уже казались не размытыми пятнами, а извилистыми полосами, и центральная друза засияла ярко, густо, пронзительно, но словно бы весь свой свет удерживая внутри и не изливая вовне, не освещая пространство вокруг ни на йоту. Харт сипло выдохнул, сухожилия на его шее напряглись, словно он пытался оторвать от земли мраморную тумбу, и кристаллы в центре вспыхнули еще ярче, почти слившись в единый горящий монолит.

Урсула уже не визжала, а лишь громко хрипела, изогнувшись и окаменев, точно в столбняке, и перекосившееся лицо вдруг как-то будто обвисло, искривилось, смялось. Тело ее исказилось, каждый сустав вывернуло под невероятным углом, и плоть, как растопленный воск, медленно, вязко потекла с костей.

— Господь Иисус… — испуганно пробормотал Грегор.

Курт торопливо зарядил арбалет, видя, что Мартин уже вскидывает готовое к выстрелу оружие, и в этот момент чародейка, в последний раз всхрипнув, покачнулась и рухнула с крыши вниз. Тело ударилось о землю с громким хлюпом, буквально размазавшись в отвратительную розово-желтую массу и разлетевшись в клочья и брызги; сплющившийся череп приподнялся, беззвучно шевельнув челюстью, упал обратно в грязное месиво и стремительно, словно снежный комок в костре, начал истаивать и растекаться…

— Господи… — сдавленно повторил Грегор, подавившись на последних звуках, и шарахнулся назад, налетев спиной на стрига.

Фон Вегерхоф что-то сказал, но его слова потонули в оглушительном гуле — кольца «поводыря» слились в движении совершенно, центральная друза словно потерялась в собственном сиянии, опоры и крепления деталей задребезжали и, кажется, плюнули искрами. Харт отшатнулся, вскинув руки и распахнув глаза, почти отпрыгнул на два шага прочь от механизма и хрипло, с явным усилием крикнул:

— Вон!

Стриг сорвался с места, очутившись у двери за какой-то миг и столь же молниеносно отпер ее, едва не сорвав один из ликов Януса, распахнул створку и отступил в сторону, пропуская вперед остальных. Харт выбежал первым, таща бледного спотыкающегося сына за руку, хотя и сам выглядел немногим лучше и заметно пошатывался на ходу. Мартин замялся у двери, явно пытаясь пропустить Курта вперед; стриг, непотребно рявкнув, с силой толкнул его в спину, выпихнув в проем, следом подтолкнул майстера инквизитора первого ранга и выбежал из каведиума последним.

Гудение «поводыря» заполонило весь дом, и казалось — дом отзывается ему, и стены, пол и сам воздух гудят в ответ, все громче, все пронзительней и выше, переходя в металлический пронизывающий визг. Позади, в глубине каведиума, что-то рухнуло и загремело, и визг врезался в уши, став одновременно беззвучным и оглушающим, и показалось — мозг вот-вот вскипит и лопнет…

Еще одна заминка случилась у главного выхода — Харт споткнулся о порог, едва не упав, и теперь уже Грегор подхватил его и потащил дальше, к краю каменной площади. Курт припустил следом, видя краем глаза, что стриг придерживает шаг, чтобы не уйти вперед, и отметил краем сознания, что как и не бывало ни ломоты в суставах, ни привычной боли в правой ноге, словно тело попросту решило забыть о них или само себе велело не чувствовать…

Гудение и высокий визг неслись следом, а за спиной, внутри ослепительно-белых стен, грохотало и гремело что-то, как в корзине с гвоздями, упавшей на пол. Камни под ногами пошли трещинами и начали вздыбливаться, как поднятые плугом комья земли, совсем рядом один из них вылетел с треском, взвившись в воздух и рухнув позади. До края площади оставалось совсем чуть-чуть, и лишь сейчас Курт подумал, что понятия не имеет, как быть — бежать ли дальше или там, за пределами обрезанной ровным кругом брусчатки, уже можно остановиться.

— Майстер Бекер!

Крик Грегора прозвучал испуганно и надрывно, и Курт на ходу развернулся, уже понимая, что Мартина рядом нет, нет позади, его вообще здесь нет…

Инквизитор был далеко в стороне — бросив на камни тяжелый арбалет, он бежал к противоположному краю площади, где в нескольких шагах от смятого леса по-прежнему неподвижно стояла фигура expertus’а Йонаса Фёллера.

— Не успеет… — пробормотал бауэр и крикнул зло и отчаянно: — Бекер, назад, дубина!

Тот даже не обернулся, Курт рванулся за ним, и рука стрига железной хваткой уцепила его за локоть.

— Нет, — сухо отрезал фон Вегерхоф и подтолкнул его в сторону леса. — Погибнем все.

Тело развернулось само, ноги понесли сами — механически, безотчетно, почти рефлекторно, и какая-то часть сознания безрадостно и сдержанно отметила, что стриг прав: судя по тому, как все выше дыбилась и шла волнами брусчатка, догнать Мартина он не успеет и просто физически не сможет, а лишь попросту переломает себе ноги на этих каменных валах. А вторая часть разума не говорила ничего, она забилась в угол и зажмурилась, не видя, не слыша, просто безмолвно ожидая своего часа, чтобы снова взглянуть вокруг и увидеть то, что видеть не захочет…

— Дальше, дальше! — перекрывая шум и треск, крикнул Харт, когда кончилась площадь, и рванул вперед, поразительно ловко перемахивая через поваленные деревья.

Все так же бездумно и само собою тело продолжило делать то, что от него требовалось — руки упирались в высохшие стволы, ноги отталкивались от земли или обегали вокруг покосившихся сосен и несли вперед, все дальше и дальше, прочь от того, что осталось позади…

Позади возникла тишина. Просто разом, вдруг — смолк пронзительный визг, стихли грохот и гул; полная, беспросветная, плотная тишь обрушилась настолько внезапно, что Курту сначала показалось — перепонки просто не выдержали, лопнули, и он оглох.

Это длилось мгновение, а быть может, и меньше, а потом далеко за спиной раздался оглушительный свист, точно великан приоткрыл чердачное окошко в своем исполинском доме, и бушующий за его стенами ураган ворвался в щель. Ураган ударил в спину, швырнув тело вперед, на поваленные стволы, и едва не расплющив, над лесом разнесся громоподобный короткий хлопок — словно все тот же великан щелкнул пастушеским хлыстом — и тело вдруг потащило назад, будто всасывая в воронку этого внезапного вихря.

Курт вслепую, не видя ничего за цветными звездами в глазах, схватился за первое, что подвернулось под руки, так и не поняв, за что; пальцы соскользнули, не удержавшись, он схватился снова, чувствуя, что ничего не выходит, тело кувыркнулось, как безвольная кукла, снова ударившись о ствол, над головой одна за другой сухо и громко затрещали молнии — одна, другая, третья — и все стихло.

На этот раз тишина осталась, не нарушаемая больше ничем. Сквозь эту тишину Курт услышал шорох, кряхтение и слабые стоны рядом, потом тихо и болезненно снова помянул Господа голос Грегора, хрустнули ветки под чьим-то телом… Он открыл глаза, с трудом проморгавшись — на лицо налипла земля, трава и сухая изломанная листва. Фон Вегерхоф стоял на четвереньках, оглушенно встряхивая головой и тупо глядя в землю под руками, бауэр замер у накренившегося ствола высохшей сосны, о который его явно приложило весьма ощутительно — на щеке алела широкая ссадина, в волосах застряла кора, и голову Харт придерживал так, словно она вот-вот отвалится и укатится в кусты. Грегор сидел чуть дальше, упершись одной рукой в землю, а рукавом второй растерянно размазывая кровь из разбитого носа.

Осторожно нащупав землю под собою, Курт уперся в нее ладонью и медленно сел, прислушиваясь к телу и ожидая боли в каком-нибудь сломанном суставе или кости, а то и в том и другом сразу. Боль с готовностью отозвалась, но лишь в ушибленных мышцах и ребрах, да еще неглубокая царапина осталась на подбородке…

Курт поднялся, покачнулся, оперся о попавшееся под руку дерево, восстанавливая равновесие, и медленно, тяжело побрел назад, запинаясь о корни и натыкаясь на лежащие стволы, все еще плохо видя сквозь муть и звезды в глазах. Он остановился через минуту, глядя вперед и слыша, как за спиною тяжело дышит Харт, догоняя его, и громко хлюпает носом Грегор.

На месте каменной площади с белоснежным домом осталось ровное, идеально круглое пятно голой земли.


(обратно)

Глава 29


— Боже ты мой… — чуть слышно и потерянно пробормотал Грегор, сделав шаг вперед, и замер рядом, у самой границы земляного пятна. — Как же…

— Где он? — глухо спросил Курт, и бауэр неуверенно отозвался:

— Предполагаю, магистериум сомкнул время и пространство в себе, и себя в нем, и этот дом теперь…

— Думаю, он спрашивает не о доме, — мягко оборвал фон Вегерхоф и, сделав два шага вперед, всмотрелся в противоположный край круга голой земли.

Курт помедлил, осторожно и глубоко переведя дыхание, и двинулся вперед, чувствуя, как земля мягко проседает под ногами, словно заботливо взрыхленная пашня. Грегор, на ходу утирая нос окровавленным рукавом, подбежал и торопливо зашагал рядом, вытягивая шею и тревожно вглядываясь.

— Вижу.

От голоса стрига за спиной Курт вздрогнул, невольно остановившись на миг, и побежал вперед — туда, куда метнулась едва заметная глазу высокая тонкая фигура. Он не слышал, следуют ли за ним остальные, и не видел ничего, кроме фон Вегерхофа, который уже был у края леса за земляным кругом: стриг остановился, присел, коснувшись чего-то ладонью, и теперь стало видно, что это не обломок древесного ствола, а лежащий на земле человек.

— Жив? — напряженно крикнул Грегор, и тот коротко отозвался:

— Да!

Последние несколько шагов показались вечностью, словно уничтоженный камень все еще был где-то рядом, все еще продолжал играть со временем и реальностью, и ноги вязли во взрыхленной земле, словно в мелком болоте. Добежав, Курт, кажется, споткнулся о выступающий корень и упал коленями на траву рядом с неподвижным телом с закрытыми глазами…

— Жив, — повторил фон Вегерхоф, осторожно ощупывая голову, шею, грудь Мартина. — Голова не разбита, кости целы, je pense[1189]… Но он очень бледный, руки холодные и пульс слишком частый; или это плохо, или… Этот взрыв, или как назвать то, что случилось, я почувствовал… нечто, это могло повредить ему сверхнатуральным образом?

— Я не знаю, — ответил Харт, тяжело отдуваясь. — Теоретически да. Возможно. Наверное… На мгновение я ощутил будто бы свет, другой, не тот, который видишь, кажется, что этот — намного ярче, и — пустоту в мыслях, как будто меня не стало, но я всё ещё был. Но… Не знаю.

— Я тоже почувствовал, — подтвердил Грегор, остановившись рядом. — Как будто всё остановилось, вообще всё, причем навсегда, но тут же продолжилось… Но он, по-моему, просто ударился головой и потому в беспамятстве, — с преувеличенной уверенностью оборвал он сам себя; ему никто не ответил.

Стриг осторожно приподнял Мартина за плечи, стянул с него лямки дорожного мешка, мешающего спине, отставил суму в сторону и снова аккуратно уложил тело наземь.

— Быть может, надо воды на лицо… — уже не так уверенно проговорил Грегор, и ресницы беспамятного человека дрогнули, с усилием приподнявшись и сомкнувшись снова.

— Не надо, — чуть слышно шепнул Мартин и, медленно переведя дыхание, снова открыл глаза. — Мне б сейчас не воды, если честно…

Курт выдохнул, опустив голову и упершись в землю ладонью — голова вдруг закружилась, словно от крепкого удара в затылок.

— Вздумаешь так чудить снова — выпорю, — пообещал он хрипло. — Какого тебя сюда понесло?!

— Потому что Конгрегация своих не бросает, — все так же тихо отозвался Мартин.

— Что за… Какой идиот в тебя это вдолбил?!

— Ты…

Курт набрал воздуха, чтобы высказать все, что думает об этом пафосном вздоре, и осекся, вспомнив. Годы назад, сад у корпуса академии, светловолосая девочка и мальчишка в простой одежде воспитанника. «Альта теперь, получается, не может вернуться домой? Потому что ее опять захотят убить?» — «Мы этого исключать не можем. Поэтому она будет здесь, под защитой Конгрегации. Потому что Конгрегация, Мартин, своих не бросает»…

— Отвратительно хорошая память, — буркнул Курт нарочито злобно, и Мартин вяло улыбнулся, тут же посерьезнев.

— Фёллер. Где он?

Курт огляделся, приподнявшись на коленях, и не сразу увидел еще одно тело вдалеке — смятое и похожее на сломанную куклу.

— Мертв.

— А вы-то как? — нерешительно спросил Грегор, и Мартин, помедлив, сдержанно ответил, по-прежнему еле слышно и словно выцеживая каждое слово сквозь сжатые зубы:

— Похоже, никак. Ноги… переломаны, похоже, обе… И, сдается мне, потроха всмятку и… внутреннее кровотечение. Словом, отбегался.

Вокруг повисла тишина, в которой слышно было, как задержал дыхание Грегор, как тяжело вздохнул бауэр и как мелко, часто дышит человек, лежащий на земле, и лишь сейчас стало не просто заметно, а видно отчетливо, что ему страшно, смертельно больно, и шепчет он лишь для того, чтобы не крикнуть…

— Уверен? — с усилием выговорил Курт, и Мартин невесело хмыкнул:

— Я так себе лекарь… но симптомы сходятся.

— Боюсь, он прав, — тихо подтвердил стриг.

— Так, — решительно сказал Харт. — Если кто-то успел в этой суматохе прихватить хотя бы ничтожный обломок магистериума, самое время в этом сознаться. Он вылечит всё, даже смертельное ранение. Ну?

— Никто не успел, — подытожил Курт хмуро, когда в ответ прозвучала тишина. — Да никто и не пытался.

— Ну, мы… сделали то, зачем пришли, — с наигранной бодростью улыбнулся Мартин, и видно было, как лихорадочно дрожат побелевшие губы. — Расследование… завершено, малефичка уничтожена, опасный артефакт тоже…

— Сделайте что-нибудь, — оборвал его Курт, обернувшись к Хартам, и Грегор отвел глаза, снова хлюпнув окровавленным носом. — Вы же можете что-то сделать?

— Я боюсь, вы себе неверно нас представляете, майстер Гессе, — мягко возразил бауэр. — Мы ведь не волшебники из сказки, которые могут развеять во прах или исцелить мановением руки. Я не лекарь, мой сын тоже. Сожалею.

— Вот сейчас бы Альта… как никогда была кстати, — Мартин сухо кашлянул, на миг прикрыв глаза, и договорил, со все большим усилием складывая слова: — Похоже, это и была та самая глупость… Чуть не подставил одних, не спас другого и загнулся сам…

— Мартин, — начал Курт, сам еще не зная, что собирается сказать, и тот перебил:

— Не надо. Дурак, понимаю, и не спорь. Но раз такое дело… пока я не отрубился, хочу успеть сказать кое-что. Это важно… Давно было надо, — продолжил он, когда Курт молча кивнул, — и в день, когда мы собрались у Хауэра, я не знал… что нас обоих направят сюда, я думал, что тебя отошлют в Констанц или с наследником в Австрию… Потому что тебя же всегда втыкают во все прорехи… И хотел поговорить, но так и не собрался с духом. Скажу сейчас… Знаю, ты об этом думаешь всегда, постоянно, год за годом, и… — Мартин тяжело перевел дыхание и четко, с расстановкой выговорил: — В смерти матери тебя не виню. И она не винила. Знаю. И ты знаешь. Она… была взрослой разумной женщиной, независимой и своевольной, и… хорошо знала, на что идет, продолжая выбранный путь. Ну вот, — неловко и вымученно улыбнулся он. — Оказывается, это было легко…

— Бруно проболтался? — тихо спросил Курт, и Мартин устало прикрыл глаза:

— Что ж у тебя вечно отец Бруно виновник всех бед-то… Я же инквизитор, пап. Да еще и, говорят, потомок лучшего следователя Империи…

— Слухи врут, не лучшего, — возразил он ровно. — Но как бы там ни было, он тобой гордится.

— Слушайте, ну что вы тут устроили? — возмущенно вмешался Грегор. — Предела ведь больше нет, больше не надо идти два дня! Если сделать носилки…

— Меня нельзя нести, — не дав ему продолжить, возразил Мартин и, не сдержавшись, все-таки застонал, закусив губу и болезненно зажмурившись. — Или, — продолжил он, не открывая глаз, — я просто умру в пути от болевого шока… или вы растрясете меня вовсе в кисель, ускорив кровотечение и… Все равно не успеете. Да и какой смысл? Целителей нет и в Грайерце тоже, а обычные методы тут уже не помогут. Я хоть и не лекарь, но учился неплохо… Начинаю засыпать, руки немеют, сознание вот-вот погаснет… Всё. Недолго осталось.

— У вас есть одно средство, — глухо сказал Харт и, когда взгляды обратились к нему, молча ткнул пальцем в сторону фон Вегерхофа.

Тот недоуменно нахмурился, на миг смешавшись, и понуро качнул головой:

— Боюсь, теперь уже ты себе неверно представляешь, о чем говоришь. Кровь стрига исцеляет раны, да, но все ж не такие, это же не волшебный эликсир и…

— Я не об этом исцелении, мастер, — оборвал бауэр и, когда стриг запнулся, оторопело замерев, уточнил: — Вы же мастер?

— Нет, — напряженно отрезал фон Вегерхоф. — Я не мастер. Я не высший. Я вообще единичный exemplar, возникший неведомо как и исключительно по милости Господней. Вся моя сила — не моя, я вечный птенец, если тебе угодно.

— Бросьте, — поморщился тот раздраженно, — сейчас нет времени на риторику и флагелляции, парень умирает. Я — чувствую вас. Поэтому и сказал то, что сказал.

— Вы оба о чем? — настороженно спросил Курт. — Вы же не обсуждаете, как сделать из Мартина стрига, да? Потому что если да, то вы спятили.

— Вам нужен живой сын или нет? — резко оборвал его Харт. — Потому что если да, то это ваш единственный выход. Да перестаньте, майстер Гессе, уж вы-то должны знать, что он останется кем был и никакие страшные демоны не вселятся вместо его души!

— Уж я-то знаю, что и это не исключено! — зло отозвался Курт. — Я уж не говорю о том, что сама эта мысль — дикость!

— Почему? Потому что лично вам она претит? Я вот не треснул пополам, отпустив сына своей дорогой.

— О да, это одного порядка вещи — дать ребенку уйти в студенты и сделать его кровососущей тварью!

Курт запнулся, поймав на себе взгляд фон Вегерхофа, и замер, судорожно подбирая слова и не находя нужных, чувствуя, что краснеет — впервые за последние пару десятков лет.

— Я…

— Я понял, — не дав ему договорить, мягко перебил стриг. — И ты прав.

— Но не ему это решать!

— Эй, — тихо окликнул Мартин, и вокруг воцарилось тревожное молчание. — Я уважаю хорошую дискуссию, но я тут умираю как бы…

Он снова закрыл глаза, медленно и хрипло выдохнул, облизнув губы, и с видимым трудом снова поднял веки.

— Не тебе это решать, — проговорил Мартин едва слышно, но четко. — Он прав.

— И ты… — Курт снова осекся, снова не зная, какие слова подобрать и как спросить; тот чуть заметно кивнул:

— Да. Хочу.

— Но я не знаю, сумею ли, — так же негромко возразил фон Вегерхоф. — Никто не знает, что из этого может получиться.

— Быть… сыном любимчика начальства иногда очень выгодно, — натянуто улыбнулся Мартин. — Например, я знаю, что Совету… давно не дает покоя эта мысль — «а что получится». Но с добровольцами… было негусто, и вам с отцом Бруно совесть и вера не позволяли ставить такие опыты… Ну вот. У нас есть подопытный, которому хуже уже не будет, и… опыт будет оправдан чем-то большим, чем любопытство.

— А если…

— А если хуже будет, мне и так начертано сдохнуть, — отрезал Мартин и снова прикрыл глаза, дыша тяжело и сипло. — Добьёте, и всё.

— Почему и зачем? — во вновь наступившей тишине спросил Курт сдавленно.

Тот помедлил, болезненно морщась и явно пережидая приступ боли, и с трудом поднял к нему взгляд.

— Если я скажу «чтобы жить дальше» — гордиться мной ты перестанешь?

— Нет, — ровно отозвался Курт. — Просто я должен знать, что ты сам понимаешь, что делаешь.

— Время… — голос сорвался на шепот, веки снова опустились и опять поднялись с явно немыслимым усилием. — Время. Я… Я же ничего не успел. Ничего не сделал. А впереди… Впереди немыслимое… невероятная, неизмеримая пропасть работы. Миллионы миров, помнишь? А я даже одного не видел и даже в одном не сделал и половины… А я хочу сделать. Хочу успеть. Хочу увидеть, узнать — и сделать… Как можно больше.

— Ты понимаешь, что если получится — это навсегда? — тихо спросил фон Вегерхоф, и тот вяло улыбнулся:

— Сознание уже мутится… но я достаточно четко соображаю, чтобы понимать, что такое «всегда».

— Ты понимаешь, что моя… уникальность не гарантирует обращения ad exemplum[1190]? Что очнуться ты можешь кем угодно или не очнуться вовсе?

— Вполне.

— Ты понимаешь, чем рискуешь? — спросил Курт глухо, и Мартин с усилием перевел взгляд на него:

— Да. Ну… подставлять собственную душу — это у нас семейное.

— Я не святой, и не мне проповедовать благочестие, но все же есть разница между набором грехов и опасностью погубить себя, став… — Курт запнулся, чувствуя на себе взгляд фон Вегерхофа, и договорил, с трудом подбирая слова: — То, что вы намереваетесь сделать, это даже не грань ереси, это почти у грани малефиции и уж точно искушение Господа.

— Помешаешь мне?

Курт искоса бросил взгляд на стрига, чувствуя, почти слыша, как убегают последние мгновения, когда еще можно что-то решить, когда еще хоть что-то зависит от того, что будет сказано и сделано… Александер послушается, если сейчас сказать «нет», вдруг четко понял он. Член Совета Конгрегации Александер фон Вегерхоф сейчас подчинится решению агента и oper’а. Не станет возражать и убеждать — он сам в сомнениях, сам готов отказаться, сам на грани того, чтобы оставить все как есть и не рисковать… в том числе и собой?.. Ведь никому не известно, что думает его Мастер о таких деяниях, и не будет ли это сочтено нарушением негласного договора о человечности, который когда-то сделал фон Вегерхофа тем, кто он есть. Но сейчас стриг самоочевидно колеблется не из опасений за собственную судьбу — это мог не увидеть только слепой. Сейчас он даже не в смятении, он в ужасе, который скрывает недостаточно хорошо для того, кто знает его — в ужасе при мысли о том, что может стать соучастником и даже самой причиной погибели души одного из тех немногих, кого мог назвать ни много ни мало семьей…

Александер откажется. Если сейчас просто сказать «я запрещаю». И ничего не случится. Просто будет еще одна потеря, их уже было множество и будет столько же. Пройдет время, ничто не забудется, ничто не сгладится, но с любой потерей можно смириться. Можно. И нужно. Надо просто сказать «нет»…

— В твои годы, — произнес он, наконец, с таким усилием, словно сам лежал на земле умирающим, с истекающими силами, ослабевший, — я уже принимал решения, от которых зависела судьба Конгрегации и Империи. Думаю, ты достаточно взросл и разумен, чтобы решить за себя самого.

Мартин на мгновение замер, будто услышав нечто невероятное, немыслимое, и тяжело усмехнулся:

— Даже если все кончится скверно, оно того стоило… Ad rem[1191], — выдохнул он, прикрыв глаза обессиленно. — Иначе сейчас все решится само собой, и подопытный станет непригоден.

— Хорошо, — решительно кивнул фон Вегерхоф и жестом велел Курту отодвинуться подальше.

Это было похоже на сон — настолько происходящее не вязалось с самой своей сутью. Со стороны казалось — это лекарь у постели болящего совершает какие-то манипуляции, отработанные годами практики, манипуляции обыденные, заурядные, и произносит какие-то столь же рутинные слова — «дай руку», «лежи спокойно», «процесс поначалу болезненный, не дергайся», а болящий слушал, кивал, тихо отзывался «понял» и «да»… Словно здесь, сейчас, вершилось не жуткое потустороннее действо, не мистическая игра, где ставкой была душа человеческая, а происходило что-то банальное и прозаичное, как припарка или прием пилюли…

Когда зубы стрига вошли в вену на руке, Мартин болезненно поморщился, прикрыв глаза, и лишь через несколько мгновений разлепил подрагивающие веки с невероятным трудом, глядя мимо фон Вегерхофа затуманенным, невидящим взглядом.

— Вырубается… — едва слышно шепнул Грегор, и Курт вздрогнул — он буквально, в самом прямом смысле, забыл о присутствии Хартов. — Быстрее же, не успеете!

Ему никто не ответил. Стриг опустил руку Мартина наземь, торопливо засучил свой рукав и полоснул по запястью ногтем как пришлось — наискось…

— Мартин!

На громкий оклик тот повернул голову едва-едва, с трудом собрав взгляд на лице над собою, и фон Вегерхоф четко, с расстановкой выговорил:

— Последний шаг. Да или нет?

— Да.

Это был шепот на пределе слышимости, почти беззвучный, как слабый ветер в вершинах, веки снова сомкнулись и не смогли открыться больше, и лишь частое мелкое дыхание говорило о том, что человек на земле еще жив…

Фон Вегерхоф приподнял ему голову, осторожно подсунув ладонь под затылок, словно все тот же лекарь, желающий напоить тяжелобольного целебным настоем, и, кажется, на миг заколебался перед тем, как прижать кровоточащее запястье к его губам. Миг прошел в неподвижности, и видно было, как кровь течет мимо — по подбородку, на ворот, капает на плечо густыми тяжелыми кляксами — а потом губы сомкнулись, и Мартин сделал глоток, другой, третий…

Alea iacta est[1192].

Вот и всё.

Вот и всё…

Курт услышал свой вздох, похожий на хрип — словно откуда-то издалека и как сквозь воду. Вот и всё. Эта единственная мысль заполнила все сознание, все существо, отгородив прочие помыслы и чувства. Вот и всё.

Вот и всё…

— Мартин.

Сейчас фон Вегерхоф говорил сдержанно и подчеркнуто спокойно, склонившись к лежащему и упираясь в землю порезанной рукой. Кровь бежала в сухую листву, пропитывая ее и уходя в почву, и небольшая ранка затягивалась — медленно, едва-едва заметно…

— Слушай меня. Сейчас ты уснешь. Слышишь?

«Да», — беззвучно отозвались посиневшие губы, и стриг кивнул:

— Будут сны. Разные. Страшные. Безумные. Невнятные. Тебе будет казаться, что ты умер, и это будет правдой. Тебе это будет казаться не раз. Не поддавайся панике. Слушай себя. Не слушай никого, не верь ничему, не принимай ничего. Помни, кто ты и чем живешь. Не мне учить инквизитора: лучше оттолкнуть руку Господа, чем впасть в прелесть. Он не оскорбится, ты знаешь. Верь только себе. И возвращайся.

— Он не слышит… — убито прошептал Грегор, глядя на застывшее, белое лицо Мартина. — Уже не слышит…

— Он меня слышал, — устало возразил стриг и, глубоко переведя дыхание, отодвинулся, привалившись спиной к упавшей сосне и прикрыв глаза. — И он вернется.

***
— Это занимает несколько часов, верно?

Вопрос Харта прорвал затянувшееся безмолвие, словно удар ножа — натянутое полотно; мир вокруг всколыхнулся, перестав быть замерзшим болотом, мир ожил и заговорил — ветром в сухих стволах, дыханием, шорохом…

Фон Вегерхоф кивнул, с усилием отлепившись спиной от поваленной сосны, и негромко отозвался:

— Обыкновенно да. Мы… Я пока не смог понять, от чего зависит время; у меня есть предположение, но оно не подтверждено, слишком мало данных.

— Стало быть, — многозначительно договорил бауэр, поведя рукой вокруг и завершив этот жест на солнце, почти спустившемся к горизонту, — вероятней всего, майстер Бекер очнется к утру, верно? На рассвете.

— Отец прав, — встревоженно сказал Грегор, когда никто не ответил. — Если… если он не унаследует от вас ваших особенностей, он будет в опасности. Ведь он может очнуться… ну, обычным. Не высшим. Это ведь редкость, да, когда таланты высшего передаются птенцу?

Курт поморщился при последнем слове, словно кто-то рядом с силой провел толстой иглой по стеклу, и зубы заныли, как от ледяной воды, когда разум сам собой мысленно повторил мерзкое слово.

— Ведь это не обязательно будет означать, что все плохо, — настойчиво и почти угрожающе добавил Грегор, увидев, как покривились его губы. — Это просто будет значить, что майстеру Бекеру в будущем придется сложнее. Надо сделать укрытие, чтобы он был в тени, когда очнется.

— Да, — решительно вздохнул фон Вегерхоф, одним движением поднявшись, и, мельком бросив взгляд на свою руку с почти зажившим порезом, опустил рукав. — Отойдем подальше от открытого пространства.

Курт так и остался сидеть на месте, ни слова не сказав и не отойдя от неподвижного тела. Смотреть на это мертвецки белое лицо было почти физически больно, а не смотреть — невозможно, оно притягивало взгляд, как его, бывает, приковывает к себе бредущий по городской улице уродец. Курт отвел глаза от неживого лица лишь тогда, когда бауэр тихо окликнул его; что сказал Харт, он не понял, но переспрашивать не стал, отстраненно глядя, как фон Вегерхоф присел перед неподвижным телом, осторожно поднял его на руки и двинулся вглубь покореженного леса.

Шагах в десяти от границы земляного круга стриг расчистил пятачок для костра, отвалив два довольно толстых ствола в сторону, на соседние повергнутые деревья, и тем самым соорудив нечто вроде навеса, под которым Мартин легко уместился, как в небольшом гроте. Поверх стволов были густо, внахлест, уложены крупные сосновые ветви.

— Они сухие, хвоя обвалилась, но как укрытие сойдет, — перехватив взгляд Курта, сказал Грегор успокаивающе. — Если майстер Бекер не придет в себя до утра — набросим сверху наши пледы, это даст нужную тень.

— Хорошо, — коротко отозвался он.

Помедлив, Курт огляделся, снял с плеч дорожный мешок, отставил его в сторону и уселся неподалеку от огня, прислонившись спиной к дереву. Арбалет он оглядел со всех сторон, убеждаясь, что повреждений нет и механизм в порядке, потом зарядил — тщательно и неторопливо — и уложил на колени, направив острие болта на укрытое навесом тело и пристроив ладонь на прикладе рядом со спусковым крючком.

— Это… лишнее, — нерешительно пробормотал Грегор, и Курт сухо отозвался, не повернув к нему головы:

— Нет.

— Испортишь механизм, — с подчеркнутым спокойствием сказал стриг, усаживаясь рядом с навесом, и снова закрыл глаза, привалившись спиной к одному из стволов.

Курт еще мгновение сидел неподвижно, глядя на белеющее в сумраке лицо, и медленно, неохотно разрядил арбалет, оставив, тем не менее, болт наготове и продолжив держать оружие на коленях.

— Не глупите, до утра ничего не произойдет, — настоятельно сказал Харт и, не услышав ответа, вздохнул и уселся подле костра, подтянув к себе свой мешок.

Белое неживое лицо в полумраке все так же притягивало взгляд, как магнитный камень, не давая отвести глаз; темнота вокруг становилась все гуще, белое пятно под навесом все бледнее, а в голове была все та же пустота…

— Майстер Гессе…

На голос Грегора он не отозвался, не обернулся, и Харт-младший тяжело и безрадостно вздохнул.

— Вот, вам поесть надо. Иначе упадете.

Что Грегор сунул ему в ладонь, лежащую поверх приклада, Курт не понял и смотреть не стал, и вкуса пищи тоже не ощутил, лишь отметив равнодушно, что это что-то сухое и жесткое. «Есть те, кто не разучился принимать обычную пищу, кто сохранил к ней тягу и вкус»… Как давно это было — комната в доме на центральной улице Ульма, накрытый стол, а за этим столом, прямо напротив — странное, невероятное существо, с нарочитым легкомыслием рассуждающее о разновидностях своих сородичей…

— Какие у тебя теории насчет скорости обращения?

Фон Вегерхоф вздрогнул при звуках его голоса и, открыв глаза, взглянул почти удивленно — видимо, уже смирившись с тем, что Курт будет сидеть вот так, безгласно и бездвижно, до самого утра.

— Теории есть теории… — не сразу отозвался стриг, и он оборвал:

— Ну?

Тот помялся, бросив взгляд на неподвижное тело рядом с собою, вздохнул, словно решая, что можно сказать, а о чем не стоит обмолвиться даже намеком, и, наконец, неохотно ответил:

— Чем быстрее, тем дело хуже. С чем это связано — тоже не знаю и тоже могу лишь предполагать: чем слабее изначальные разум и воля — тем больше вероятность, что обращение пройдет быстро и зайдет не туда.

— Стало быть, если это пошевелится через пару часов, можно не колебаться?

— Майстер Гессе!

— Не забывай, что сейчас ситуация уникальная, — с явным трудом блюдя спокойствие, возразил фон Вегерхоф. — Быть может, он встанет через час, а может — мы просидим здесь неделю в ожидании финала. Я не знаю, что будет. Никто не знает. Никто даже не знает, будет ли что-то…

— Вы все же не простой высший, — уверенно предположил Харт и, не дождавшись в ответ ни слова, торопливо кивнул: — Понимаю, на откровенности не настаиваю, мне конгрегатские секреты не нужны, и без того уже ввязался…

— Где сейчас дом и камень? — все так же не отводя взгляда от белого лица, спросил Курт, и бауэр растерянно запнулся, растерявшись от внезапной смены темы.

— Уничтожены, полагаю, — неуверенно ответил он. — Судя по тому, как себя повел поводырь, сомневаюсь, что механизм просто переместился куда-то, при такой нестабильности системы это вряд ли возможно. И… Книга, которую вы искали, боюсь, уничтожена вместе со своей хозяйкой.

— Это хорошо. Что ты сделал с Урсулой?

— Это не я, это камень, — вздохнул Харт, как показалось, с сожалением. — Я лишь немного помог, направил его. Тот камень, что был у нее, вошел в резонанс с тем, что был у меня… Мой, как бы это сказать, оказался больше.

— Ясно.

— Он справится, майстер Гессе, — тихо, но с непробиваемой уверенностью сказал Грегор. — Я хочу сказать… Ведь не это губит душу, не обращение, вы же знаете, не можете не знать. То есть, оно может, конечно, но только если обращенный не справится. Это риск, все то, что происходит, и искушение себя и Господа, и даже грех в каком-то роде… пусть просто грех, — поправил он сам себя, увидев кривую болезненную ухмылку Курта, — да, не спорю, но не приговор, не погибель a priori! Я не видел ни одного стрига лично… ну, кроме вашего помощника… но знаю достаточно, и вы знаете: сейчас ему просто надо выстоять там, и все будет хорошо.

— «Хорошо»… — повторил Курт неспешно. — Сомневаюсь, что можно применить это слово к тому, что сейчас происходит. Сомневаюсь, что это вообще должно происходить. Сомневаюсь, что я должен сидеть и ждать, чем все закончится, а не сделать то, что должен бы согласно моему чину. Сомневаюсь, что лет двадцать пять назад я бы сказал то, что сказал, и делал бы то, что сейчас делаю.

— Лет двадцать пять назад, — тихо возразил фон Вегерхоф, — ты не сомневался в том, что должен упокоить одно мерзкое богопротивное существо. Много в чем ты не сомневался четверть века назад, Гессе… И я тоже.

Курт не ответил, молча поправив сползший с колен арбалет, снова положил ладонь на приклад и опять вперил взгляд в неподвижное белое лицо, ставшее почти живым, почти настоящим в свете мирно трещащего костра.

***
Ночь уходила, как черная кошка из амбара — то прыжками, унося с собою целые лоскуты времени, то медленно, крадучись, и начинало казаться, что даже пламя костра не оживленно трепещет, а неторопливо вьется, а то и вовсе порой застывает в неподвижности…

Фон Вегерхоф так и сидел подле навеса, откинувшись к древесному стволу, прикрыв глаза, не шевелясь, однако он был уверен, что стриг не спит; впрочем, Курт не сомневался, что в случае необходимости даже спящий тот среагирует первым. Оба Харта уснули нескоро — Грегор долго и настойчиво пытался убедить майстера инквизитора передохнуть, предлагал нести посменный пост, настаивал на ненужности каких-либо дежурств вовсе, учитывая присутствие мастера, и лишь поняв бесплодность своих попыток, тяжело вздохнул, завернулся в плед по самые уши и в считаные минуты погрузился в сон.

Курт сидел все на том же месте, прислонясь спиною к сосне, держа на коленях арбалет и отводя взгляд от лица в темноте лишь на те несколько мгновений, что требовались на простое действие — дотянуться до ветки сушняка и бросить ее в огонь. К середине ночи сон, назойливо бродящий вокруг, пошел на приступ, а не сумев одолеть с наскока — стал пробираться в сознание постепенно, исподволь, мягко просачиваясь, словно вода в старую плотину. Сознание по временам поддавалось, погружаясь в тягучую, топкую полудрему, и начинали уходить, сглаживаться, исчезать лес вокруг, огонь костра, темнеющий черным пятном навес; сознание вздрагивало, встряхивалось, оживало, Курт подкармливал костер, и все повторялось снова.

Когда кошка-ночь сделала очередной рывок, преодолев половину своего пути, на помощь разуму в битве со сном пришло изнуренное почти постоянной неподвижностью тело — тонкими иглами забегала боль в пояснице, проснулась ломота в ноге и правом плече, все усиливаясь и растекаясь по каждой мышце, проникая в каждый сустав, и сон, махнув рукой, отступил.

Отступала и ночь — солнце все еще спало за горизонтом, вокруг все еще царила темнота, но уже не кромешная и густая, а словно разбавленная, как дешевые чернила, мутная, все более блеклая. В этой тусклой тьме стало видно, что тело под навесом уже не неподвижно: пальцы лежащих на земле ладоней то едва заметно, то резко и судорожно сжимались, зарываясь в сухую траву и дерн, закрытые веки дрожали, а челюсти сжимались так, что казалось — если прислушаться, можно услышать зубовный скрип…

А потом ночь прыгнула снова, и солнце рвануло ввысь — стремительно, кубарем выкатившись на небеса — и тьма отступила внезапно, и утро настало разом, ворвавшись в мир и озарив его. Мир зашевелился, просыпаясь — снова зашагал по сухим вершинам полуповаленного леса уснувший на ночь ветер, спящие у костра люди закопошились, прогоняя сон, а тело под навесом уже почти безостановочно содрогалось, словно в предсмертных конвульсиях. Что-то пробормотал Грегор, ему ответил голос Харта, и Курт увидел, как оба они торопливо укрывают навес своими пледами поверх ветвей. Фон Вегерхоф все так же сидел молча, только глаза его теперь были открыты, однако стриг оставался все так же недвижим, глядя не на то, что происходило рядом с ним, а прямо перед собой.

Курт осторожно сменил позу, пристроив ноющую ногу поудобнее, снова неспешно зарядил арбалет и, пристроив его на полусогнутое колено, медленно повел плечом, пытаясь изгнать прочно обосновавшуюся за ночь боль в ключице…

Из-под навеса донесся глухой, утробный хрип, лежащее на земле тело изогнулось, и пальцы сжались, сгребая в кулаки листву, землю и старую хвою. Курт приподнял арбалет, и стриг остерегающе бросил:

— Гессе!

— Просто предосторожность, — отозвался он скупо.

Фон Вегерхоф привстал и чуть отодвинулся, упершись в землю ладонью, готовый метнуться вперед, оба Харта притихли, прекратив перешептываться и сместившись за спину майстера инквизитора с арбалетом…

Тело под навесом содрогнулось снова и замерло.

В бездвижности протекло мгновение, другое, третье; над навесом и костром парила тишина, и фон Вегерхоф все так же полусидел, припав на колено, напрягшись, как изготовившаяся к прыжку куница, не отводя взгляда от бледного лица — по-прежнему бледного, но уже не мертвого, уже странно живого…

Мартин хрипло вдохнул, распахнув глаза, выдохнул, вдохнул снова — глубоко и жадно, как спасенный утопленник, рывком распрямился, сев на земле, и ударился головой о ствол, держащий на себе навес.

— Твою ж… — прошипел он, согнувшись и зажмурившись, и схватился ладонью за ушибленную макушку. — Дерьмо…

— Увы, раниться будет по-прежнему больно.

От голоса фон Вегерхофа он вздрогнул, застыв на месте, медленно убрал руку, поднял веки и неспешно, словно в растерянности, распрямился и повернул голову, упершись взглядом в направленный на него арбалет. Встретившись взглядом с Куртом, миг Мартин сидел неподвижно, потом оглядел людей вокруг, расчищенную от завала поляну, лежащие у кострища пожитки, бросил взгляд на навес над собой, и во взгляде этом лишь сейчас начало пробуждаться воспоминание и узнавание…

— Спокойно, — тихо, но настоятельно произнес фон Вегерхоф, осторожно подвинувшись ближе, когда Мартин дернулся, судорожно ощупывая ноги, грудь и живот. — Давай спокойно. Дыши глубже.

— А мне… это нужно? — с усилием выговорил тот, и стриг кивнул:

— Не помешает.

Мартин замер, зажмурился, медленно и собранно переведя дыхание, снова поднял веки и снова огляделся, теперь внимательно и неторопливо, задержав взгляд на посветлевшем небе и на границе тени навеса. Курт сидел все так же молча, все так же держа оружие наготове, и все так же смотрел на это бледное лицо — теперь уже почти живое, почти знакомое, почти человеческое, вот только карие прежде глаза сейчас казались словно выцветшими и похожими на полированный циркон, и было, было в чертах лица что-то новое, что-то не такое, как прежде, что-то неправильное и чужое…

— Итак, — произнес фон Вегерхоф все так же подчеркнуто спокойно, и казалось — успокаивает он больше себя самого, — как видишь, самого страшного не случилось. Ты очнулся, в себе, и не обратился в мерзкого упыря. Уже неплохо, je crois[1193].

Мартин снова бросил взгляд на посветлевшее небо, на направленный на него арбалет и коротко бросил:

— Четки.

— Что? — тихо и растерянно переспросил Грегор; ему никто не ответил.

Курт медленно убрал правую руку с приклада, продолжая держать арбалет в прежнем положении, пальцем левой руки подцепил висящие на запястье четки и, помедлив, кинул. Мартин поймал низку деревянных бусин на лету, тут же крепко сжав в кулаке и зажмурившись, в напряженной неподвижности протянулась вереница мгновений — бесконечных, гнетущих — и в абсолютной, гробовой тишине послышался облегченный выдох фон Вегерхофа.

Мартин открыл глаза и медленно разжал кулак. На свою руку он смотрел долго, пристально, потом сжал пальцами деревянный крестик, снова раскрыл ладонь, оглядывая ее внимательно и придирчиво, точно лекарь.

— Думаю, — подытожил он тихо, — можно считать, что меня если и не одобрили, то признали сносным.

Брошенные ему четки Курт поймал в обе ладони, надел их снова на правое запястье и неспешно разрядил арбалет, надеясь, что никто не видит, как с трудом гнутся и предательски подрагивают пальцы.

— Не знаю, что это сейчас было, — осторожно заметил доселе молчавший Харт, — но как я понимаю, дело кончилось неплохо.

— Осталось последнее, — возразил Мартин и решительно, не дав себе времени на раздумья, выбрался из-под навеса.

Курт тоже медленно встал, глядя, как тот поднял руку, рассматривая падающий на кожу солнечный луч. Помедлив, Мартин прошел дальше вперед, ближе к границе земляного круга, где поваленные стволы не давали тени вовсе, остановился снова, огляделся, подняв взгляд к небу — и вдруг болезненно зашипел, зажмурившись и закрыв лицо ладонью.

— Тихо-тихо-тихо! — запоздало прикрикнул фон Вегерхоф, метнувшись к нему, и подтолкнул в плечо, сдвинув снова в тень. — Тихо. Спокойно.

— Глазам больно… — растерянно пробормотал Мартин, убрав руку, но все так же сомкнув веки. — Почему…

— Bien sûr[1194], — отозвался стриг наставительно, — еще бы не больно. Простым смертным, знаешь ли, тоже прямо на солнце пялиться не стоит, а с твоим новым зрением тем паче… Расслабься. Просто представь, как расслабляется каждая часть твоего тела — вплоть до самой мелкой. Глубоко вдохни и расслабься. Вообрази, что ты в безопасности…

— «Вообрази»? — уточнил Грегор настороженно. — А разве нет?..

— Его сознание так не думает. Всё внове, всё непривычно, мир вокруг сейчас кажется ненормальным и чужим, все чувства обострены и на взводе… Вдох, Мартин. Вдох и выдох. Как на пробежке в лагере. Давай. Привычное дело, верно?

Тот кивнул, старательно переведя дыхание, снова глубоко вдохнул и выдохнул… Когда он медленно, опасливо открыл глаза, блеск полированного циркона в них исчез, и даже черты лица словно сгладились и стали мягче, знакомей… человечней.

— Ну вот, — кивнул фон Вегерхоф удовлетворенно. — Запомни это состояние, в нем тебе предстоит жить. Ничего сложного, сейчас ты освоишься сам в себе, и вскоре все наладится само собой; в конце концов, я к этому пришел самостоятельно в первый же вечер, а у меня советчиков не было.

— Это… всегда так будет? С яркими красками, громкими звуками? Я… я слышу, как…

— Как бьются сердца людей рядом? — тихо договорил стриг, когда тот запнулся, и Мартин молча кивнул. — Да, к этому тоже придется привыкнуть. Со временем научишься не видеть и не слышать лишнего, но сможешь разрешать себе видеть и слышать.

— Погодите, — нетерпеливо вклинился Грегор, — так что же? Всё? Получилось? Все в порядке, можно не ждать, что майстер Бекер кого-то сожрет, а майстер Гессе его пристрелит?

— А кто-то здесь меня называл беспардонным хамом, — буркнул Курт. — Все в порядке, насколько это вообще подходящее слово в этой ситуации.

— Одуреть… — восхищенно выговорил Грегор, оглядывая новообращенного со всех сторон, как диковинку, и явно борясь с желанием потыкать в него пальцем. — Кто мог подумать, что я такое увижу, такому свидетелем стану! Да наши сдохнут от зависти, когда я… — он осекся, встретившись взглядом с фон Вегерхофом, и все унылей с каждым словом договорил: — им… ничего не расскажу…

— М-да, — тяжело вздохнул Харт, — господа конгрегаты на сей раз пытку придумали знатную: завалили грудой нового знания, а рассказать о нем будет нельзя.

— О том, как ты геройски уничтожил магистериум вместе с опасной малефичкой, спасши всех нас, думаю, ты своим сказать можешь, — натянуто улыбнулся Мартин, и Курт заметил, как подрагивают его губы, а глаза с явным трудом сохраняют выражение беспечной оживленности. — А вот об остальном — да, в шпигеле не напишут.

— Не зарекайся, — возразил Курт мрачно. — Но я, к счастью, до этого ужаса не доживу.

Вымученная улыбка сползла с лица Мартина, и он, мысленно покрыв себя нелестными словами, нарочито бодро осведомился:

— Стало быть, в обратный путь? Мартин в порядке, как видим, здесь мы дело решили, но в Грайерце сходит с ума от неведения бедняга фон Нойбауэр и изнывают насмерть перепуганные еретики, а мы здесь бродим невесть сколько.

— А кто-нибудь знает, как идти обратно? — уточнил Грегор и, поймав на себе изумленные взгляды, смущенно пояснил: — Сюда ведь я шел на камень, он меня вел… А как идти назад, я не знаю. Дороги не помню, а найти ее не сумею. Это же просто обычный лес, а я вижу только необычные пути…

— На меня не надейтесь, — сказал Харт, когда взгляды обратились к нему. — Я простой бауэр, не следопыт и не охотник. Все, что я помню — кажется, надо идти вон в ту сторону.

— Александер?

— Запомнил ли я дорогу, которая отняла у нас два дня, а теперь должна занять пару часов?

— Так ты сможешь найти путь или нет?

— Я, по-твоему, как это сделаю, Гессе?

— Прекрасно, — с чувством подытожил Курт. — У меня тут два колдуна и два стрига, а толку от всей этой сказочной шайки — пшик.


(обратно)

Глава 30


— Кажется, здесь мы проходили…

Курт не ответил — Грегор говорил это уже раз в двадцатый, и порой он тоже узнавал то приметную покосившуюся ёлку, то иссохшее дерево, когда-то упавшее, почти подмявшее под себя соседние деревца и образовавшее запоминающуюся арку… Шла их маленькая группа уже больше часа, ориентируясь исключительно на солнце, и Курт не был уверен, что они не забрали ненароком далеко в сторону, делая вынужденный крюк.

Фон Вегерхоф и Мартин несли тело погибшего expertus’а, уложенное в один плед и завернутое в другой; Мартин шагал как-то неуклюже, словно каждый его сустав был налит свинцом и гнулся с невероятным усилием, и по временам можно было заметить, как он на миг замирает, прислушиваясь к себе, коротко встряхивает головой и рвется вперед, тут же останавливая себя и заставляя двигаться медленнее, спокойнее, тише…

Фон Вегерхоф, идущий впереди, вдруг споткнулся, с трудом удержав равновесие и едва не выронив ношу, и остановился, прижав ладонь ко лбу и закрыв глаза.

— Что такое?

На вопрос Курта стриг ответил не сразу, еще несколько секунд стоя все так же неподвижно, и, наконец, глухо отозвался, не убирая руки от лица:

— Голова закружилась.

— И часто это с тобой?

— За последние лет двадцать — впервые, — фон Вегерхоф опустил руку, перевел дыхание и неловко пояснил: — Думаю, просто сотворение птенца отняло силы.

— Выглядишь и вправду незавидно, — согласился Курт; это гадкое слово отзывалось в душе неприятным скрежетом, пробуждая волну бешенства и омерзения. — Личина помятая, будто лет пятнадцать прибавил.

— И чувствую себя так же… До сих пор не было повода узнать, как это на мне скажется, а у наблюдаемых мной мастеров такого упадка сил не было.

— Вернемся — отоспишься, — безапелляционно сказал Курт. — Час, пять, сутки — сколько будет надо. Без бравады и самопожертвований… Ну как, продышался? Двигаемся?

— Постойте, — возразил Мартин и, подумав, осторожно опустил наземь свою часть носилок. — У нас проблемы. Я тут… голоден. Это нормально?

Фон Вегерхоф помедлил, переглянувшись с Куртом, и, тоже положив плед с телом Фёллера на траву, кивнул:

— Да. Как раз время.

— Вот только твои познания ограничиваются развитием обычных птенцов, — заметил Курт. — И собою самим. А Мартин совершенно точно не обычный. Обычному сейчас стоило бы дать возможность поесть, ты после обращения кинулся наедаться, потому что тогда был обычным, а как быть нам?

— Изводить его голодом?

— А разве не это его ждет всю оставшуюся жизнь? Не борьба с жаждой?

— А ты видишь здесь священника с причастием?

— Даже с учетом того, что мы, по-видимому, слегка плутаем, до Грайерца осталось не так уж долго. Ты в свое время держался несколько дней, и хочешь сказать, что Мартин не выдержит пары часов?

— Я выдержу, — уверенно сказал тот, и фон Вегерхоф качнул головой:

— Стоит ли?

Курт нахмурился.

— Не понял.

Стриг вздохнул, бросив исподволь взгляд на Хартов, помедлил и сдержанно, с расстановкой, произнес:

— Это все равно случится рано или поздно, Гессе. Помнишь? «Разрешено по мелочи». Да и просто по логике. Этого не избежать. Это будет. И иногда будет даже необходимо. И я считаю, что пусть это впервые будет сейчас, вдали от сторонних глаз, под контролем мастера, в спокойной обстановке, а не внезапно где-то в неведомо каких обстоятельствах.

— Я выдержу до Грайерца, если надо… — начал Мартин, и Курт оборвал его в один голос со стригом:

— Помолчи. Id est, — продолжил он, тщательно следя за тоном, — ты считаешь, что послабления должны быть дадены прежде испытаний?

— Поверь мне, Гессе, испытание, которое он уже прошел этой ночью, тоже было не легкой прогулкой в царство снов.

— Так… что мне делать? — спросил Мартин, когда в ответ прозвучала тишина. — Если надо держаться — я буду держаться.

— Что делать… Раз мастер сказал «надо» — стало быть, надо, — и не думая скрывать недовольство, ответил Курт. — Но как только возвратимся в Грайерц — бегом в церковь за причастием.

— Четки… — произнес Харт, нахмурясь. — Причастие… Если бы я не опасался, что за такие фантазии меня возведут на костер, я бы сейчас додумал до конца мысль, возникшую в моей голове, по поводу всего происходящего.

— Постойте, а кем мы его будем кормить? — снова влез Грегор, не дав никому ответить. — Мастером же нельзя. Нужен человек, но папа или майстер Гессе… ну, не стоит, вам и так досталось.

— Рвешься в добровольцы, что ли? — уточнил Курт с усмешкой, и тот смущенно дернул плечом:

— Это логичнее всего. Я тут самый молодой и здоровый, от меня не убудет, а вы с отцом…

— …старые развалины.

— Утомлены, — твердо договорил Грегор. — А вы, майстер Гессе, после вчерашнего напряженного дня еще и всю ночь не спали. И кроме того, мне интересно. Такой опыт… Можно понаблюдать за ощущениями спокойно и внимательно, зная, что я в безопасности и меня сейчас не будут убивать.

— Серьезно? Наблюдать? Опыт? Как ты до сих пор жив с такой тягой к дурацким экспериментам?

— Fortuna favet fatuis[1195], — широко улыбнулся Грегор, бодро засучивая рукав. — Ну и зачем вообще жить, если не жить интересно?

Харт взирал на происходящее хмуро, но молча, и Курт прекрасно понимал, почему. В ответ на любое недовольство он рискует услышать, что идея была его, а посему пусть принимает последствия своего участия, ибо никакое благое дело безнаказанным не остается…

Мартин медленно уселся на землю прямо рядом с носилками, и Грегор, бухнувшись рядом, неловко помахал рукой:

— Руку? Или шею?

— До того, чтобы присасываться к твоей шее, я еще не докатился, — буркнул новообращенный, и тот совершенно серьезно, понимающе кивнул. — И без того себя чувствую… странно.

— Как раз это сейчас нормально, — отозвался фон Вегерхоф и, присев на корточки напротив, с расстановкой произнес: — Итак. Сейчас от тебя зависит, как он будет себя чувствовать. Ты можешь сделать так, чтобы ему было… никак, чтобы было страшно и больно, чтобы было…

— Я помню, — оборвал Мартин, не дав договорить, и стриг кивнул:

— Хорошо. Главное — не забудь об этом в процессе. Но не надо экспериментировать, просто помни, что перед тобой не корова. Не упусти тот момент, когда простое насыщение начнет переходить во что-то большее. Ты этот момент почувствуешь, не ошибешься, остается лишь не поддаться искушению. Убить ты его не убьешь, это надо еще суметь, но навредишь обоим, причем себе даже больше. Ты понимаешь, почему.

— Да.

— Я готов, — как-то нарочито жизнерадостно сообщил Грегор, вытянул руку и зажмурился.

Курт остался стоять, где стоял, не отводя взгляда от происходящего и зная, видя, что его пристальное внимание выбивает Мартина из колеи, что тот явно хочет попросить отвернуться, но молчит, зная, что услышит в ответ. Бауэр, плотно сжав губы, стоял рядом, глядя на сына мрачно и неодобрительно, но тоже не произносил ни слова.

В момент укуса Грегор вздрогнул, дернулся, но остался сидеть с вытянутой рукой, все так же зажмурившись и болезненно сморщившись, потом медленно открыл один глаз, второй, и на его лице проступило удивление, потом любопытство…

Курт смотрел на лицо новообращенного стрига. Это чужое, холодное слово никак не хотело приживаться в разуме, не хотело сливаться с образом человека. Этого человека. Это было неправильно, кощунственно, дико — все что творилось в этом проклятом лесу в последние несколько часов, и то, что происходило сейчас, было чем-то чудовищным и попросту недопустимым.

И самое чудовищное — эта чудовищность была принята, допущена, позволена…

Это отказывалось укладываться в голове.

«Ты останешься сам с собой наедине, сам будешь принимать решения, отчитываться будешь — перед собою самим, сам себя будешь порицать или одобрять, сам будешь решать, что и насколько допустимо, и проживать все это — тоже будешь сам»…

Как же его сейчас не хватает, этого настырного душеведа Бруно… Как никогда не хватает того, кто, как раньше, скажет, подтвердит, что выбранный путь — верный, что принятые решения — не ошибка…

Confundantur qui iniqua gerunt frustra vias tuas Domine ostende mihi semitas tuas doce me, deduc me in veritate tua et doce me quia tu Deus salvator meus te expectavi tota die[1196]…

«Тебе придется, наконец, остаться один на один с Тем, Чьим именем ты, вообще говоря, служишь. Я не могу и дальше верить за тебя»…

Курт опустил взгляд на четки, висящие на запястье, сжал маленький крестик в ладони и снова перевел взгляд на знакомое чужое лицо. Снова чужое. Снова — не человеческое…

Верить. Верить… вот в это?..

Мартин оттолкнул от себя руку Грегора, шумно и надрывно вдохнув, и лишь слепой мог не заметить, каких усилий ему стоило это сделать и какое умиротворение, почти блаженство сейчас на этом лице… И как безуспешно он пытается это скрыть.

— Уф-ф, — чуть слышно выдохнул Грегор в полной тишине. — Ничего себе… Вот это, я вам скажу, эксперимент. Я буквально чувствовал, как у меня в разуме копошится…

Его взгляд столкнулся со взглядом Курта, и он сконфуженно осекся, оставшись сидеть, где сидел, зажав прокушенную руку ладонью. Мартин снова глубоко вдохнул — на сей раз медленно и почти спокойно, однако тщательно и тщетно скрываемое выражение блаженства в глазах с блеском циркона осталось.

— Остановился вовремя, — констатировал фон Вегерхоф, и Курт почти не сомневался, что сказано это было не для того, чтобы ободрить птенца, а чтобы успокоить его, и был несказанно рад тому, что не может видеть своего лица. — Все хорошо.

— Слишком хорошо, — тихо отозвался Мартин, и стриг кивнул:

— Да. С этим тоже придется привыкать жить. А главное — привыкать жить без этого.

***
На обратный путь ушло еще два часа. Фон Вегерхоф шагал все медленней и тяжелей, однажды он споткнулся, едва не упав, и незадолго до выхода к лагерю, явно смущаясь и удивляясь себе самому, попросил остановки. И без того худосочный стриг и впрямь будто высох, как-то смялся, точно внезапно состарившись на дюжину лет разом, голос сел и срывался при попытке говорить чуть громче обычного.

Мимо лагеря их маленький отряд сильно промахнулся, выйдя на открытое пространство у самой дороги к Грайерцу. Обиталища паломников виднелись далеко в стороне, окруженные солдатами фон Нойбауэра, и Курт увидел, как один из них, помедлив на месте, бегом бросился куда-то.

— Похоже, здесь все в порядке, — вяло улыбнулся стриг и, прокашлявшись, договорил: — Хоть где-то.

— И мы этому очень рады, — с чувством отозвался Харт, остановившись и придержав сына за локоть. — Как я понимаю, дальше вы обойдетесь без нашей помощи и…

— Из города не уезжать, — оборвал Курт, и тот нахмурился:

— Арестуете?

— Зачем же. Просто хотелось бы кое-что обсудить на свежую голову, задать еще пару вопросов…

— …завербовать?

— Обсудить, — повторил Курт с нажимом. — К слову, Грегор, если мысль связать судьбу с Конгрегацией после всего пережитого еще осталась…

— Я согласен! — выпалил тот, не дав договорить, и бауэр нахмурился:

— Грегор!

— Что? Майстеру Гессе ты, стало быть, внушал, что отпустить сына в стриги это приемлемо, а отпустить меня в инквизиторы — уже нет?

— В инквизиторы я тебе не обещаю, — возразил Курт, когда Харт осекся, смолкнув. — Но нескучную жизнь гарантировать могу.

— Да все равно, хоть в курьеры! Пап…

— Удержать я тебя не сумею все равно, — недовольно отозвался тот, глядя, как от лагеря к ним спешит фон Нойбауэр. — Посему просто попрошу не вляпываться в неприятности. А вы, майстер Гессе, приходите поговорить завтра, дайте перевести дух. Обещаю, что не исчезну тайком под покровом ночи. Я вполне отдаю себе отчет, что теперь вы всю землю взроете, но нас — найдете, посему в моих интересах обсудить условия капитуляции.

— Я не намерен натравливать отряд зондеров на вашу деревеньку, — как можно благодушней возразил Курт. — Мы все же понимаем, что люди, которых принудили к сотрудничеству силой, это так себе идея. Но нам определенно найдется о чем поговорить… Ну и тебе ведь все еще интересно, что написано в том свитке?

— А ниже пояса бить — подло, — натянуто улыбнулся Харт и, бросив взгляд на приближающуюся фигуру рыцаря, кивнул: — Если вы не хотите возвратить Грегора обратно в лагерь под арест вместе с прочими, мы оба будем в трактире, где я остановился.

— Обращайтесь, если что, — добавил несостоявшийся философ, выразительно помахав рукой.

— Сбежит? — задумчиво проронил Мартин, когда оба торопливо удалились, и Курт усмехнулся:

— Не думаю. Он прав: мы уже слишком много узнали, чтобы так просто о нем забыть… Да и Грегор ему не позволит. Застыдит вусмерть.

— Майстер Гессе! — издалека торжествующе крикнул фон Нойбауэр. — Я же говорил! Я знал!

— Как я понимаю, — улыбнулся Курт, когда тот, запыхавшись, подбежал к их поредевшему отряду, — у вас с вашими людьми вышла небольшая дискуссия касательно наших шансов на выживание и возвращение?

— Да, можно и так сказать, — засмеялся тот, тяжело переведя дыхание, и улыбка словно примерзла к его губам, когда взгляд упал на тело в носилках. — Это…

— Фёллер. К сожалению.

— И вы… Боже, — невольно проронил рыцарь, взглянув на фон Вегерхофа. — Вас… сильно потрепало, как я смотрю… Что там случилось? Мы видели далекую вспышку и слышали гром…

— Урсула, — коротко пояснил Курт. — Ее больше нет, как и Предела. Но как вы верно заметили, бесследно эта стычка для нас не прошла, каждому из нас досталось.

— Вам надо отдохнуть, — твердо сказал тот. — Оставьте тело здесь, мои люди о нем позаботятся, и идите отдыхать. Эти, с позволения сказать, паломники ведут себя тихо, протестовать и провоцировать не пытаются, посему вполне поживут под арестом до завтрашнего утра, когда вы придете в себя и сможете заняться делами.

— Отдых нам бы не помешал, — согласился Курт, и Мартин со стригом осторожно опустили носилки с телом наземь. — Есть еще одна просьба. Пошлите одного из своих парней к отцу Конраду, пускай берет необходимое для причастия и идет к нам. Он очень нужен.

— Я надеюсь, никто из вас не планирует предсмертное таинство, — серьезно сказал фон Нойбауэр, снова бросив взгляд на стрига и с подозрением скосившись на бледное лицо Мартина, старавшегося смотреть в сторону. — Все сделаю, майстер Гессе. Можете не тревожиться.

В том, что молодой рыцарь все исполнит в лучшем виде, Курт и не сомневался, однако все время пути до жилища матушки Лессар его все более одолевало смутное, но неотступное ощущение надвигающейся беды. Попытки разложить самого себя по полкам и понять, увидеть, что его гложет, успехом не увенчались. Да, само собою, все случившееся было далеко от идеала, да, разумеется, судьба Мартина не пробуждала желания распевать праздничные песни, а собственные решения все еще не казались до конца верными, да, конечно, утомление давало о себе знать, а невнятные, но явно серьезные угрозы Урсулы требовали осмысления и обещали близкие беды, но… Но… Но. Но было что-то еще. Что-то много худшее, чем все это, вместе взятое… И давно забытое ощущение — режущая, неотступная головная боль над переносицей — настойчиво намекало, что он не видит чего-то или, увидев, не осознает. Или, как знать, осознавать не хочет…

Матушка Лессар выбежала им навстречу еще на подходе к дому, тут же, впрочем, взяв себя в руки и беспокойство выражая более безмолвными вздохами и встревоженными взглядами. Не задав ни единого вопроса, кроме тех, что касались пожеланий постояльцев относительно дальнейшего пребывания, заботливая хозяйка сообщила, что обед и горячая вода будут готовы через мгновение ока, и исчезла в глубинах кухни. К удивлению Курта, то и другое было предоставлено и впрямь невероятно быстро. Вода была еле теплой, а снедь скромной, однако матушка Лессар была от души осыпана благодарностями и мягко выдворена вон.

Прямо на пороге уходящая владелица дома столкнулась с отцом Конрадом. Замявшись, она бросила взгляд на постояльцев, на сумку священника, перевешенную через плечо, однако вновь обошлась без расспросов, лишь распрощавшись и убравшись восвояси.

— Я рад видеть, что все вы живы, — искренне произнес святой отец и, с заметной опаской прикрыв за собою дверь, уточнил: — Кому требуется причастие?

Курт огляделся. Мартин сидел за столом, подперев голову рукой, и отрешенно наблюдал за тем, как с прилипшей ко лбу пряди волос капает на стол вода. Фон Вегерхоф, непривычно порозовевший, точно самый простой смертный в лихорадке, пристроился на скамью, отвалившись спиной к стене и закрыв глаза, и происходящего точно не слышал и не видел…

— Думаю, всем, — уверенно ответил Курт, и священник кивнул, ответу словно не удивившись.

После совершения таинства покой в душе, вопреки тайной надежде, не водворился, и когда отец Конрад ушел, Курт еще долго стоял на пороге, зачем-то глядя ему вслед и перебирая в пальцах старые деревянные четки. Никакой молитвы в мыслях не звучало. В мыслях было пусто, мутно и тягостно…

К приготовленному матушкой Лессар обеду никто не притронулся. Мартин все так же сидел за столом, подперев голову рукою, но уже не смотрел в столешницу отсутствующим взглядом, а встревоженно косился на фон Вегерхофа, который лежал на скамье, закрыв глаза. Тот осунулся еще больше, скулы заострились, а у глаз и губ словно собрались глубокие болезненные морщины…

— Быть может, переберешься в постель?

На голос Курта стриг не обернулся, лишь приоткрыл один глаз, с усилием разомкнул губы и неискренне, натянуто улыбнулся:

— Лень. Все будет в порядке, Гессе, — договорил он уже серьезно, снова закрыв глаза. — Пара-другая часов, и я приду в себя.

— Откуда ты знаешь? Из тебя будто все соки выпили. Ты же понятия не имеешь, никто из нас понятия не имеет, как на тебе сказалось… то, что ты сделал.

— Ни один мастер еще от этого не умирал, — не открывая глаз, тихо хмыкнул стриг. — Иди. Уж тебе-то отоспаться надо.

— Я за ним присмотрю, — пообещал Мартин, когда Курт замялся, не зная, как поступить и что сказать. — А я в порядке. Я бы даже сказал, — неловко уточнил он, — слишком в порядке.

— Вот это-то меня и беспокоит.

— Я не выскочу на улицу и не начну кидаться на горожан, обещаю.

На его усмешку Курт не ответил. Бросив с сомнением взгляд на притихшего фон Вегерхофа, он вздохнул, молча кивнув, и ушел в свою комнату. Оставив дверь открытой, он рухнул на постель, не раздеваясь, и уснул, кажется, прежде, чем щека коснулась подушки.

Сон пришел немедленно, облекши со всех сторон, точно плотный туман, теплый и душный, как свежая могила. Поселившееся в душе темное предчувствие разворачивалось, как парус в безветрие — медленно, тяжело, но неотвратимо. Какой-то краешек сознания все еще держался за реальность, не позволяя провалиться в сон полностью и без остатка, какая-то часть разума не желала отступать, и невнятные видения мельтешили где-то вдалеке, сумбурные и раздражающие…

Курт проснулся от близких шагов — проснулся разом, мгновенно, и рывком уселся, глядя на Мартина на пороге. В окне за его спиной назревали поздние сумерки, в общей комнате горел светильник, и бледное лицо снова казалось чужим и мертвым.

— Александер… — с явной нервозностью произнес тот. — Я не знаю, что происходит, но так явно быть не должно.

Курт вскочил с кровати одним движением, позабыв про боли в суставах, почти на ходу влез в сапоги, выбежал в комнату, где все так же на скамье у стены лежал фон Вегерхоф; таким Курт не видел его никогда — неживая личина, плотно сжатые зубы, редкое, невидимое дыхание, и словно еще лишних лет десять на лице. К скамье был пододвинут табурет — похоже, Мартин уже давно сидел рядом, наблюдая… За чем? Он не знал, как это назвать. И точно так же понятия не имел, что происходит.

— Я почти не чувствую его, — тихо сказал Мартин и, помявшись, уточнил: — Чувствую прежнюю связь, но не ощущаю в нем… своего. Если сейчас выйду из дома, закрою дверь — я не почувствую, что Александер здесь. Он словно… гаснет.

— Пробовал будить?

— Остерегся сделать хуже.

— Сдается мне, хуже некуда, — возразил Курт, однако остался стоять на месте. — А может, это просто предельное истощение, и ему нужен отдых, а сейчас ему просто видится что-то… Стригам же снятся кошмары?

— При обращении — да, а потом… пока не знаю.

Фон Вегерхоф застонал — совершенно по-человечески и как-то обыденно, как стонет проснувшийся поутру гуляка, чьи мышцы теперь болят, а голову долбят медные молоточки — и медленно, нехотя разлепил глаза. Несколько мгновений он смотрел прямо перед собой, в полутемный потолок, а потом так же через силу перевел взгляд на стоящих рядом.

— Что-то мне нехорошо, — тихо сообщил стриг, и Мартин торопливо присел на табурет, нетерпеливо спросив:

— Что я могу сделать? Я не понимаю, что происходит…

— Я тоже, — вздохнул фон Вегерхоф серьезно. — Чувствую себя разбитым еще больше, чем до того, как уснул. Больше всего меня беспокоит, что я именно уснул, уснул глубоко. Так не бывало уже очень давно. И…

— Вы не чувствуете меня.

— Связь есть, — не сразу отозвался стриг. — Но не та, что прежде. И еще странное ощущение… Хочется пить. Воды.

Курт на мгновение замер, глядя на больного с сомнением, потом молча кивнул, подошел к столу, взял стоящий на нем кувшин, поискал взглядом стакан и, не найдя, возвратился к скамье. Фон Вегерхоф тяжело приподнялся на локте и к поднесенному горлышку кувшина припал жадно и надолго, словно измученный путник посреди пустыни. С трудом оторвавшись, стриг почти упал обратно на скамью, закрыв глаза и прижав ладонь ко лбу, будто унимая головокружение.

— Как же вкусно, Господи… — шепнул он тихо. — Лучший вкус на свете…

Мартин обернулся, переглянувшись с Куртом; в глазах была растерянность, граничащая с паникой. Мутное предощущение беды всколыхнулось снова, все более ясное, все более очевидное…

— Александер.

Стриг убрал ладонь от лица и молча поднял вопросительный взгляд. Курт помялся, глядя на его руку, снова взглянул на лицо, и сдержанно проговорил:

— Я знаю, что происходит. Ты стареешь.

Фон Вегерхоф замер, глядя на него непонимающе, удивленно, словно слыша обращенные к нему слова, но никак не умея взять в толк, что они значат, словно Курт вдруг заговорил на языке одного из племен Винланда. Потом он медленно поднял руку, поднеся ее к лицу, и долго, внимательно рассматривал кожу, собравшуюся в отчётливо видимые мелкие, сухие морщинки. Подняв вторую руку, фон Вегерхоф несколько секунд смотрел на обе, поворачивая ладони обеими сторонами, и осторожно, точно боясь обжечься, тронул себя за лицо.

Сейчас это было уже очевидно и ясно, это уже нельзя было списать на усталость и упадок сил, уже попросту не было сомнений: это вечно молодое лицо изменилось, оставаясь узнаваемым, но став незнакомым, и здесь, на скамье перед собою, Курт видел своего ровесника…

— Domine Iesu, — шепнул тот чуть слышно, Мартин вновь переглянулся с Куртом, и от беспомощности в его глазах заломило зубы.

— Быть может, мы что-то упустили, — неуверенно сказал новообращенный и, не услышав ответа, обернулся к фон Вегерхофу. — Быть может, надо было сделать что-то еще. Что-то такое… чего не делается обычно. Может… Так же не может быть. Мастер после создания птенца не…

Он запнулся, проглотив последнее слово, и стриг договорил:

— …не умирает?

— Это невозможно, — твердо сказал Мартин. — Это какой-то бред. Мы наверняка чего-то не учли.

— Да, — тихо улыбнулся тот. — Именно этого и не учли.

— Нет, этого просто не может быть. Никогда таких сведений не…

— Laisse[1197], — оборвал фон Вегерхоф мягко, — ну какие сведения. Я ведь такой единственный… И похоже, Господь считает, что так и должно оставаться. Птенец живет, мастер уходит. Я бы сказал, что это логично.

— Наверняка что-то сделать можно, — упрямо возразил Мартин.

— Что? — просто спросил тот и, не услышав ответа, продолжил: — Подумай спокойно. Это логично и разумно — не плодить мне подобных. Случившееся некогда со мной — чудо, а чудеса не даются коллекцией, не бывают беспрестанными и неизменными. Дальше тебе придется справляться самому.

— Это несправедливо!

— А мы-то сами — справедливы? — вкрадчиво возразил фон Вегерхоф. — Само наше бытие — разве справедливость? Мы же попрание всех законов природы и Бога. Чудо и Господня милость уже само то, что мне и тебе позволено быть. Пусть и поодиночке.

Мартин шевельнул губами, явно снова намереваясь возразить, снова оглянулся на молчаливого хмурого Курта и обессиленно опустил голову.

— Это — несправедливо, — повторил он тихо. — Выходит, что я в своем стремлении сохранить жизнь забрал вашу. Без чьей-то смерти ради моей жизни обойтись мне так и не удалось, более того, я с этого начинаю.

— Я бы сказал иначе, — ответил фон Вегерхоф тихо, но твердо. — Ты избавил меня от обременительной ноши, которую я никогда не хотел нести и давно был рад сбросить. Посему это еще вопрос, кто из нас больше должен чувствовать себя виноватым… Единственное, что вселяет надежду и хоть как-то утешает — я надеюсь, что тебе эта ноша будет по плечу: в отличие от меня, ты встал на этот путь сам, ты любишь и хочешь жить, тебе всего мало и у тебя впереди множество дорог, которые ты хочешь успеть пройти. Буду надеяться, что этот запал не погаснет и все это не утратит для тебя смысл. А потери… Начинай к ним привыкать. Их будет много.

— Я это знаю, но…

Мартин запнулся, не договорив, и в полутемной комнате повисла тишина. Фон Вегерхоф, словно растратив последние силы в этом коротком разговоре, снова лежал с закрытыми глазами, и теперь было видно, как он дышит — мелко, часто…

— Хочется спать… — тихо заговорил он снова, не открывая глаз. — И я не знаю, проснусь ли снова. Поэтому я буду говорить, а ты слушай. Многое ты знаешь без меня, многое поймешь сам, а что-то понимаешь уже и сейчас… Поэтому постараюсь коротко и по делу. Слушаешь?

— Да, — отозвался Мартин сдавленно, и тот кивнул:

— Хорошо… Я надеюсь, ты понимаешь: когда все закончится и ты возвратишься в академию, Совет будет тебя проверять. Проверять будут жестко и без жалости.

— Понимаю.

— Но я в тебя верю, — вяло улыбнулся фон Вегерхоф. — И когда — не если, а когда — проверку ты пройдешь, ни на кого иного, кроме тебя, перевесить мои наработки по агентам в лояльных гнездах будет нельзя.

— Понял.

— Архивы отчетов тебе передадут. Записи я старался делать как можно более подробные. И еще одно, это очень важно, отнесись к моим словам серьезно, Мартин: не позволяй себе застояться. Не позволяй поддаться ощущению всемогущества. Оно будет, поверь. Не расслабляйся: перед многими, перед большинством тебе подобных, ты — пустое место, сметут и не заметят. Натаскивай себя сам, следи за собою сам, подгоняй себя, развивай себя — сам, больше некому, — фон Вегерхоф с усилием открыл глаза, глубоко вдохнул, помедлив, и улыбнулся: — И французский подтяни. Понадобится.

Мартин неловко усмехнулся, кивнув, и тот снова прикрыл глаза, опять умолкнув. За эти минуты, казалось, на его лице отпечатались еще несколько прожитых лет; хотя, возможно, дело было всего лишь в том, что за окнами воцарилась ночь, а светильник с трудом разгонял темень, бросая на лица странные, кривые тени…

— А я ведь, Гессе, почти смирился с тем днем, — снова негромко заговорил фон Вегерхоф, — когда придется провожать на тот свет тебя. Я уже привык смиряться с этим при первом же знакомстве с кем угодно. И кто бы мог подумать…

— Ну почему, я мог. Я вполне допускал, что в каком-то особенно неудачном бою тебе кто-нибудь может снести череп, а я уйду живым и здоровым, — отозвался Курт нарочито серьезно, и тот коротко, чуть слышно рассмеялся:

— Да, на что-то такое я тоже рассчитывал. Но как-то всё не складывалось, а подставлять шею нарочно — это уже mauvais ton[1198]… И да, Мартин, — посерьезнев, сказал фон Вегерхоф многозначительно, — я думаю, ты понимаешь, что не стоит пользоваться моим методом, если чаемая тобою долгая жизнь тебе опостылеет. Как бы ни захотелось уйти, освободиться, сбросить этот груз — его теперь придется нести.

— Разумеется.

Голос сорвался, Мартин распрямился, подняв голову и сдавленно кашлянув. Фон Вегерхоф вздохнул:

— Не беспокойся, слёз не будет. Их теперь никогда не будет. Я не знаю, почему… И вот что: тревожься о себе, обо мне печалиться не надо, у меня-то сейчас все как никогда хорошо. Удручает лишь то, что ухожу накануне большой драки…

— Справимся, — отозвался Курт. — Не впервой.

— И все же жаль, — чуть слышно проронил фон Вегерхоф, снова смыкая веки.

Вокруг вновь воцарилась тишина, нарушаемая лишь дыханием, и спустя несколько минут Мартин тихо сказал:

— Спит…

Курт не ответил.

Фон Вегерхоф просыпался и засыпал раз за разом, бодрствуя все меньше, говоря все тише и слова складывая все тяжелей, а в забытьи пребывая все дольше, дыхание звучало все болезненней, а когда рассветные лучи стали медленно, крадучись вползать в комнату, их свет озарил лицо глубокого старика на скамье. Старик открыл глаза, словно почувствовав касание солнца, и, медленно сместив взгляд к окну, улыбнулся:

— Хорошо… Обидно было бы уйти в темноте.

— Думаю, ты в любом случае получишь свой свет. Ты его для себя заслуженно вымучил.

— Немного все-таки страшно. А вдруг нет.

— Побойся Бога, — с усилием улыбнулся в ответ Курт, — тебе еще чуть-чуть благочестия — и получится Бруно, а он-то точно в святые нацелился.

— Ему это пригодится.

— В каком смысле?

— Не-ет, — протянул фон Вегерхоф, через силу изобразив усмешку, — я все еще член Совета и даже перед смертью секретной информацией разбрасываться не стану. Если все сложится — увидишь сам. Если нет… Это будет уже неважно.

— Вот ты ж сволочь.

— Иначе скучно, — хмыкнул тот вяло и, помявшись, серьезно сказал: — Напоследок, Гессе, я должен кое-что сказать. Это ничего не изменит, но раз уж исповедаться как должно у меня не сложилось, пусть хоть так… Ты ведь понимаешь, почему я так ухватился за возможность спасти Мартина? Хотя бы таким способом…

— Да, — кивнул Курт и, помедлив, осторожно добавил: — Но он не твой сын.

— И это не искупит, — тихо договорил фон Вегерхоф. — И быть может, решение было неверным…

— Это было и решение Мартина тоже, — возразил Курт твердо. — И он справится.

Фон Вегерхоф вздохнул, снова закрыв глаза.

— Я верю, — шепнул он чуть слышно.

Сомкнутые веки дрогнули, послышался еще один вздох — короткий и неглубокий, и тишина в освещенной солнцем комнате стала совершенной и полной.


(обратно)

Глава 31


Констанц, апрель 1415 a.D.


— Король Богемии, милостью Господней Император Священной Римской Империи, Рудольф Второй фон Люксембург. Присутствует! Герцог Саксонии, имперский великий маршал, Рудольф Третий фон Саксен-Виттенберг. Присутствует! Архиепископ Трира, имперский великий канцлер Галлии и Бургундского королевства, Вернер Третий фон Фалькенштайн. Присутствует!

Герольд, застыв подобно статуе, перечислял присутствующих, не сверяясь с церемониальным свитком, вздернув подбородок и устремив взгляд в пространство. В зале на первом этаже резиденции Императора царила тишина, вдребезги разбиваемая звучным голосом церемониймейстера, и витала темнота, сотворенная запертыми изнутри ставнями и изгоняемая в дальние углы факелами и светильниками.

— Маркграф Бранденбурга, имперский великий камергер, Фридрих Первый Хоэнцоллерн. Присутствует! Пфальцграф Райнский, имперский великий стольник, Теодор фон Лангенберг. Присутствует! Архиепископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, Максимилиан Первый Винклер. Присутствует! Архиепископ Майнца, имперский великий канцлер Германии, Иоанн Второй фон Нассау. Присутствует!

Герольд умолк, выдержав паузу после перечисления курфюрстов, и с расстановкой продолжил:

— Также присутствуют. Король Германии, герцог Баварский, Фридрих Второй фон Люксембург. Нунций Святого Престола, великий канцлер Совета Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи, кардинал Антонио Висконти. Великий Инквизитор Священной Римской Империи, канцлер Совета Конгрегации, Бруно Хоффмайер. Милостью Господней Император Священной Римской Империи, Рудольф Второй фон Люксембург, приветствует достойных мужей на этом райхстаге.

Медленно и торжественно скручиваемый пергамент заскрипел, и в тишине зазвучали шорохи и вздохи — собравшиеся заерзали на своих местах, усаживаясь поудобнее, расслабляясь, переглядываясь друг с другом. Фридрих поймал взгляд фон Хоэнцоллерна, и тот едва заметно шевельнул уголками губ в невидимой понимающе-ободрительной улыбке.

Майнцский архиепископ хмурился, косясь неприязненно на герольда и уже с открытым недовольством взглядывая на Императора, явно пытаясь понять, как отнестись к тому факту, что он был упомянут не только последним из духовных лиц, но и последним из присутствующих курфюрстов вообще. Рудольф не смотрел ни на кого, вдумчиво и неспешно перекладывая и просматривая тонкую стопку листов на столе перед собою, точно увлеченный работой секретарь. Тишина все тянулась и тянулась, становясь уже не просто напряженной, а почти зловещей.

— Кхм, — тихо проронил саксонский герцог, и Рудольф медленно и будто бы неохотно оторвал взгляд от бумаг.

— Столь внезапный райхстаг… — произнес райнский пфальцграф, на несколько мгновений умолк, явно ожидая ответа, и продолжил: — Во дни, когда все наше внимание поглощено текущим Собором и судьбой христианского мира, накануне одного из важнейших заседаний… Для чего вы собрали нас?

— Да еще и вот так, — недовольно добавил фон Нассау, широким жестом указав на запертую изнутри дверь и закрытые ставни.

— Я собрал вас, достопочтенные господа курфюрсты, — отозвался Рудольф все так же неторопливо, — дабы сообщить вам прискорбное известие. Со дня на день Империя начнет войну с Австрийским герцогством.

— Империя?!

— Войну?!

— С Австрией?!

Три возгласа раздались одновременно, и тишина на мгновение повисла снова; фон Ланденберг и Майнцский архиепископ переглянулись с саксонским герцогом, явно с трудом подбирая слова, и, наконец, фон Нассау с нажимом переспросил:

— Империя?

— Империя, — повторил Рудольф невозмутимо. — Вам ли не знать, сколь долгое время этот бесчестный правитель собирает на своей земле всевозможное отребье — преступников, малефиков и еще Бог знает кого.

— Именно, — кивнул тот. — Долгое время. Почему Ваше Величество сочло наиболее подобающей порой для войны именно эти дни?

— И почему все в такой тайне? — не скрывая недовольства, добавил фон Виттенберг, бросил взгляд на молчаливых представителей Конгрегации и договорил: — И почему здесь конгрегаты? Почему нет достойных мужей правящих воинских сословий, но сидят два монаха, чье дело…

— …бороться с ересью, — мягко докончил Бруно, незлобиво улыбнувшись. — А также с колдунами, сверхобычными тварями и с теми, кто привечает их, содействует им и сам пользуется их помощью.

Висконти рядом торжественно и молча кивнул, и герцог нахмурился:

— Это что, крестовый поход?

— Можно сказать и так.

— В любом случае, все это собрание проходит с нарушением всех мыслимых положений, правил и установленных обычаев. Да и обыкновенной учтивости тоже.

— Да, мы заметили, — все так же благодушно кивнул Бруно, и тот побагровел, поджав губы.

— Так почему сейчас? — спросил райнский пфальцграф, вновь обратясь к Рудольфу, и тот кивнул, показывая, что вопрос этот ожидаем:

— Потому что иначе будет нельзя. На ближайшем заседании Собора будет принято решение, которое не понравится Австрийцу и его союзникам; не понравится настолько, что войны будет не избежать.

— Вам известно, какие решения будет принимать Собор, Ваше Величество? — напряженно уточнил фон Нассау, снова переглянувшись с саксонским герцогом. — Простите мое любопытство и не примите за недоверие, но как это возможно?

— Примерно так же, как каждому из вас известно, что происходит в моем замке, моем окружении и даже в моей спальне, — просто ответил тот и, когда взгляды напротив смятенно скользнули в сторону, продолжил: — Как верно заметил наш дражайший великий маршал, сие собрание проходит не вполне типично, однако я счел, что прежние традиции, при всем моем почтении к обычаям и воле наших предков, сегодня стоит оставить в стороне, ибо негоже, когда обычаи старины идут во вред настоящему и будущему державы. Иными словами, я не хотел бы терять время на обыкновенные в таких случаях пустословия, а желал бы сразу перейти к делу, дабы решить его быстро, верно, во благо всех, и не задерживать более необходимого вас и себя.

— Так стало быть, — проговорил райнский пфальцграф тихо, — войска Его Высочества собирались у Констанца вовсе не для обеспечения мира на Соборе и не из опасений вероломства со стороны кого-либо из явившихся в Империю королей?

— Отчего же, и для этого в том числе.

— Что это будет за решение? — спросил фон Нассау хмуро. — Собор уже принял несколько постановлений, от коих были не в восторге и Папа, и представители многих государств и университетов. После того, как Собор провозгласил себя и свою волю превыше воли Папы — что можно еще решить и объявить, чтобы это всколыхнуло такое недовольство, какого вы ожидаете, Ваше Величество?

— А вам для того, чтобы признать необходимость вторжения в логово еретика и покровителя малефиков, так необходимо это знать? — с подчеркнутым удивлением спросил Висконти. — Ваша Светлость, позвольте мне как нунцию Святого Престола заметить, что это весьма удивительно для пастыря душ человеческих.

— И крайне, крайне огорчительно, — сокрушенно вздохнул Бруно.

— Мой вопрос не связан с планами Его Величества, — сквозь зубы проговорил фон Нассау. — Всего лишь хотелось бы знать, чего ожидать на грядущем заседании.

— Вот и славно, — кивнул Рудольф удовлетворенно. — Стало быть, этот вопрос отложим на вторую часть нашего райхстага, а первую завершим общим решением. Как я понимаю, среди присутствующих нет тех, кто полагает, будто ересь должна оставаться безнаказанной, а покровитель малефиков и впредь может копить силы, невозбранно бросая вызов всему христианскому миру?

— Ересь и малефиция должны быть покараны, — твердо произнес фон Хоэнцоллерн, и Майнцский архиепископ бросил на него короткий злобный взгляд. — Думаю, среди достопочтенных собратьев курфюрстов нет тех, кто мыслил бы иначе.

— Этот недостойный человек и без того слишком долго и слишком много себе позволял, — добавил доселе молчавший Кельнский архиепископ. — Считаю, Его Величество делает шаг, каковой стоило сделать еще давно.

— Подводя итог первой части нашего заседания, — сказал Рудольф, обведя взглядом собравшихся, и выдвинул на видное место один из документов, который просматривал прежде, — я предлагаю скрепить это решение подписями, моей и господ курфюрстов.

— Постойте, какое решение? — распрямившись, возразил саксонский герцог. — Война? Но мы не приняли его.

— Хотите сказать, сын мой, — вкрадчиво уточнил Висконти, — что вы намерены остаться в стороне, когда Империя и ее лучшие сыны двинут силы на сражение с ересью? Или полагаете, будто это не достойная причина для поднятия боевых стягов?

— Я такого не говорил! — возмущенно выговорил тот. — Я лишь хотел сказать, что вот так, без подготовки, это делать преждевременно.

— Отчего же без подготовки, — пожал плечами Фридрих. — Мое войско готово давно, я бы даже сказал, что оно застоялось от безделья и может ринуться в атаку с места в любую минуту, как только я дам приказ. Имперские — соберутся быстро, такими и для того их и создавали, и подойдут на подмогу достаточно скоро. А свежие силы ваших армий, господа избиратели, вольются третьей волной и нанесут последний удар.

— За райхстаг все решили баварский герцог и два монаха? — неприязненно произнес фон Виттенберг. — Это давно надо было сказать, и я скажу, коли уж прочие малодушествуют, а вы сами утвердили, что сегодня мы отринем все условности, предписанные обычаями. И вот что я скажу. Вы превратили Империю в вотчину Инквизиции, Ваше Величество. Вы отдали страну им на откуп, целое государство со всеми его королевствами и герцогствами — отдали этим монахам, дабы они помогали вам удерживать трон. Не на нас полагались, не на ваших союзников, не на воинов и правителей, а на церковных крыс, на выбравшихся из грязи простолюдинов, которые вскарабкались на вершину по перекладинам креста. Они наводнили собою Империю, в каждом городе, в каждом замке их соглядатаи — шастают, слушают, доносят, подзуживают. Они думают, что незаметны, эти серые крысы, но нет, мы их видим и знаем о них. А когда судьбу государства тайно вершат серые, Ваше Величество, к явной власти рано или поздно приходят черные! И вот они, черные уже сидят здесь, самодовольные, напыщенные, высокомерные, они считают, что могут править Империей, править нами и вами, и вот что я вам скажу: когда они решат, что вы больше не нужны — они избавятся от вас, Ваше Величество. Да! Я говорю это прямо. Когда они решат, что так выгодней — следующим еретиком станете вы, а нас всех будут поднимать на крестовый поход против вас, всех нас поднимут против друг друга, чтобы черные могли властвовать! Да! — хлопнув по столу ладонью, почти выкрикнул герцог и умолк, обводя вызывающим взглядом собравшихся.

— Я ценю вашу откровенность, — в полной тишине произнес Рудольф буднично-равнодушно, и фон Хоэнцоллерн едва заметно улыбнулся, глядя на удивленно застывшего смутьяна, явно ожидавшего в ответ бури и грома. — И весьма рад, что моя безопасность и благо Империи так вас тревожат. Полагаю, на эту тревогу можно сделать скидку, и служители Конгрегации не станут держать на вас зла за излишнюю горячность.

— Мы не гневаемся, — вскинул руки Висконти, и Бруно согласно кивнул:

— Нисколько.

— Со смирением принимаем недовольство достойного мужа и считаем его порицание поводом задуматься над своими деяниями, — глубоко склонив голову в сторону герцога, продолжил Висконти. — Совет Конгрегации непременно пресечет все неблаговидные поступки своих служителей, если таковые имели место, и задумается над тем, что же было совершено не так, если уж даже в среде наидостойнейших сынов державы воцарилось столь превратное мнение о нашем служении на благо государства и веры.

— Благодарим вас за внушение, — повторив поклон итальянца, кротко вымолвил Бруно, и саксонец сжал губы в тонкую полоску, явно всеми силами сдерживая слова, рвущиеся в ответ.

— А теперь позвольте мне ответить на ваш вопрос, господин курфюрст, — все так же равнодушно сказал Рудольф. — Вы спросили, решили ли судьбу Империи два монаха и герцог. Ответ — нет. Ее решил я. Решил как избранный вами правитель, коему вы своим избранием и делегировали права на подобные решения, и предлагаю всем присутствующим согласиться с тем, что это решение верно. И как я понимаю, лишь вы один считаете иначе.

Саксонец огляделся, переводя взгляд с одного заседателя на другого и видя, как взгляды эти или ускользают в сторону, или устремляются навстречу с явственной усмешкой.

— Я не пойду против воли райхстага, — через силу произнес герцог, наконец. — Если все прочие, даже Их Преосвященства, полагают, что время пришло — что ж, мне остается смириться с общим решением.

— Стало быть, скрепим его, — подытожил Рудольф и подвинул исписанный пергамент вправо, где восседал архиепископ Майнцский.

Фон Нассау помедлил, глядя на документ, как на дохлую змею, и нехотя, неспешно, одним пальцем подтянул его ближе, близоруко щурясь и всматриваясь в ровно выведенные строчки. Полминуты протекли в тишине, а потом брови епископа поползли вверх.

— Это не акт об объявлении войны, Ваше Величество, — заметил он, подняв взгляд к Рудольфу. — Здесь нет даты. Согласно этому документу, просто право объявления получает… Империя?.. Но это невозможно.

— Отчего же, Ваше Преосвященство? Империя — это не только я, но и все вы. И мы только что постановили, что это единогласно принятое решение, принятое не только мною, но и всеми вами, а стало быть — принятое Империей. И в ближайшие дни именно единой Империи будет дано право решить, когда, в какой именно час, пора будет выступить против еретика.

— Но юридически…

— …это допустимо.

— Но так никто и никогда не…

— Так сделал польский король, — подчеркнуто мягко возразил Рудольф и грустно улыбнулся: — Ох, Ваше Преосвященство… Когда вы доживете до моих лет, вы поймете мое беспокойство. Я уже в тех годах, когда могу сегодня поставить подпись под судьбоносным обязательством, а завтрашним утром не проснуться, чтобы эти обязательства исполнить. И что же будет тогда? Избрание нового Императора, новые заседания, пересмотр старых договоренностей… Время будет уходить, давая врагам Империи возможности для укрепления и подготовки, и вы сами знаете, чего стоит собрать новый райхстаг. Посему — да, этим документом утверждается, что война с еретиком и покровителем малефиков будет начата и продолжена, что бы ни случилось со мною, буду ли я жив и в здравой памяти или отдам Господу душу, или меня одолеет старческое слабоумие.

— Вы ведь не желали бы прекращения расправы над еретиком, если б Его Величество, не приведи Господь, вдруг не смог принимать в ней участие? — спросил Висконти вкрадчиво и, увидев, как поджал губы фон Нассау, удовлетворенно кивнул: — Нет. Вот видите. Стало быть, мы… вы должны сделать все, от вас зависящее, чтобы кара настигла покровителя малефиков в любом случае, кто бы ни руководил ею.

Архиепископ сидел неподвижно еще несколько мгновений, потом распрямился, обведя взглядом собравшихся, помедлил и неохотно потянулся к перу.

— Вот истинный пастырь агнцев Господних! — одобрительно произнес Бруно, когда тот подвинул подписанный лист дальше по столу, и фон Нассау скривился, точно под нос ему сунули зловонную ветошь. — Итак, доблестные мужи, перед вами пример, коему достойно последовать!

Сидящий справа от архиепископа саксонский герцог насупился, глядя на документ перед собою, и перо, переданное ему, держал так, словно в любой момент намеревался отшвырнуть его прочь. Мгновения методично отмерили новую порцию тишины, нарушаемой его недовольным сопением, и фон Хоэнцоллерн, с показательной усталостью вздохнув, приподнялся, перегнулся через столешницу, пододвинул пергамент к себе и расписался — быстро и размашисто, тут же переложив документ дальше по столу, перед архиепископом Кельнским.

— Сделали проблему из ничего, — укоризненно бросил бранденбургский маркграф, стирая с пальца чернильное пятнышко. — Словно не воины и священнослужители собрались, а какие-то, прости Господи… У нас под боком уж невесть сколько лет копит силы притязатель на имперские земли, который и власть-то свою имеет лишь по воле сомнительной бумажки, и он наглеет с каждым годом все больше. Забыли Гельвецию, а? Мало же вам потребовалось времени на это. Или что же, надеетесь отсидеться, когда он решит, что его малефический сброд заскучал? Когда решит, что им можно обещать что угодно за помощь в покушении на Империю? Когда он решит, что пора начинать войну? Думаете, успеете сбежать, прихватив накопленное? Куда? — повысил голос фон Хоэнцоллерн, оглядев лица за столом. — Кому вы нужны вне Империи?

— Вы обвиняете нас всех в трусости? — напряженно уточнил саксонец, и на его щеки снова начал наползать густой багрянец. — Это вы хотели сказать, мой достойный собрат?

— В чрезмерной осторожности, — широко и доброжелательно улыбнувшись, ответил маркграф.

Фон Виттенберг рывком поднялся и почти выхватил из рук кельнского архиепископа еще не подписанный им пергамент. Не садясь, он ухватил перо и расписался, нажимая так, что на финальном завитке перо жалобно скрипнуло и брызнуло чернилами.

— Я думаю только и исключительно о благе государства, — сухо пояснил саксонец, снова усевшись, и рывком сдвинул лист в сторону, к архиепископу Трира. — И попросту не хочу, чтобы скоропалительные решения погубили то, что строили столько поколений королей и императоров, в том числе Его Величество Рудольф.

— Побойтесь Бога, «скоропалительные»… Сколько лет мы терпим этого наглеца. Пора бы уж и дать мерзавцу по рогам, а?

— Выбирайте выражения, сын мой, — укоризненно вздохнул Вернер фон Фалькенштайн, аккуратно и неспешно выводя подпись на документе. — Вы все же не в штабном шатре на поле брани и не среди своих несомненно отважных, но крайне неблаговоспитанных рыцарей. Не хватает лишь стуков по столу латными перчатками и непристойных боевых кличей, ну в самом деле.

— Помнится, когда эти крайне невоспитанные рыцари под эти кличи навели порядок в Бранденбурге, вы ими были вполне довольны.

— Ибо каждый ценен на своем месте, — благодушно улыбнулся архиепископ, передвинув документ райнскому пфальцграфу. — И всё хорошо в свое время. Давайте все ж не будем и без того не по протоколу идущее собрание превращать вовсе в балаган, а то как-то, знаете ли, теряется ощущение торжественности момента.

— Нет торжества в войне, — тихо проговорил пфальцграф, крутя перо в руке и задумчиво глядя на лежащий перед ним пергамент. — В войне лишь смерть и несчастья… Даже в правой войне, — договорил он со вздохом, медленно вывел свою подпись рядом с остальными и передвинул пергамент дальше.

Кельнский архиепископ расписался молча, так же не говоря ни слова передал документ обратно Рудольфу, и тот, приняв перо, вывел свою подпись. Когда договор украсился императорской печатью, райнский пфальцграф тяжело вздохнул и бросил тоскливый взгляд на забранное ставней окно.

— Сейчас вы приняли решение, которое определило будущее Империи и всего христианского мира, — сказал Рудольф так просто, словно констатировал нечто обыденное, вроде солнца за этими закрытыми ставнями или воздуха вокруг, и от этого ровного, будничного тона присутствующим явно стало не по себе. — Точнее, — все так же сдержанно и почти безмятежно уточнил Император, — вы сделали один из шагов к этому будущему. На этом райхстаге осталось сделать еще один.

— Война с Францией? — с преувеличенным оживлением осведомился бранденбуржец, и трирский архиепископ весьма неучтиво двинул локтем в маркграфский бок, укоризненно насупясь.

Рудольф улыбнулся, никак на очередное попрание протокола не среагировав, и майнцский курфюрст нервно заерзал, не зная, следует ли как-то призвать к порядку собрата по заседанию и как вообще реагировать на происходящее. Все это и впрямь чем дальше, тем больше напоминало тайную сходку торгашей, собравшихся для сговора о ценах или нарочитом создании deficit‘а, и все менее походило на совет владетельных благородных особ, избирателей, вершителей судеб Империи, а то спокойствие, почти равнодушие, отстраненность, что сегодня буквально физически ощутимым коконом окутывали обыкновенно целеустремленного и темпераментного Императора, все более обращали невнятное беспокойство в явную тревогу.

— Не сегодня, — благодушно отозвался Рудольф, и фон Хоэнцоллерн неловко кивнул, и сам уже поняв, что своей игрой в не обремененного условностями полевого вояку начал все-таки перегибать палку. — Сегодня вы должны избрать Императора Священной Римской Империи.

Тишина обрушилась каменной плитой, разом убив все звуки и сковав движения; саксонский герцог замер с раскрытым ртом, словно подавившись словами, майнцский архиепископ побледнел, а фон Лангенберг застыл с приподнятой рукой, движением которой еще миг назад пытался привлечь внимание, дабы взять слово.

— Зачем?.. — растерянно и чуть слышно выдавил, наконец, райнский пфальцграф, и тишина треснула, развалившись на части, и стало слышно, как кто-то сипло выдохнул, кто-то шепнул невнятно — не то призвав Господа, не то ругнувшись…

— Затем, господин фон Лангенберг, — по-прежнему невозмутимо пояснил Рудольф, — что Империи без Императора не бывает.

— Но вы…

— Я устал, — коротко оборвал тот. — И я ухожу. А ваше дело, дело важности необычайной и ответственности неизмеримой, избрать правителя, который сумеет принять под свою руку государство, способное объявить и вести войну с ересью, а после и продолжать вести его далее, к миру и в мире.

— Но это так не делается…

— Вам помпезности не хватает? — уточнил Фридрих, и все взгляды обратились к нему, а тишина снова установилась вокруг, уже не гробовая, но все такая же напряженная, как струна. — Привыкайте. В Империи теперь многое изменится.

— Как я понимаю, выборы нового правителя будут заключаться в том, что все мы будем обязаны согласиться с единственной кандидатурой, — констатировал саксонский герцог хмуро, и Рудольф все так же ровно отозвался:

— Я рад, что вы так хорошо осознаёте политический момент, господин фон Виттенберг.

— Да будет мне позволено выразиться прямо, коли уж это заседание проходит под девизом «Больше простоты», — еще угрюмей произнес тот, — что все это более походит на принуждение, нежели на выборы. И можем ли мы быть уверены, что не принуждены к такому решению были и вы сами, Ваше Величество? Сюда не были допущены наши самые доверенные телохранители, здесь нет ни единого епископа или богослова, или мирского правителя, но здесь сидят конгрегаты. И пусть это будет последним, что я успею сказать в жизни, но я скажу: я не верю, что ваше желание уйти — ваше решение, а не их, ваше желание, а не их, и ваше…

— Напрасно, — мягко оборвал его Рудольф и снова улыбнулся: — Но я искренне тронут вашей заботой о благе государства и преданностью императорской персоне.

— Постойте! — снова торопливо заговорил фон Лангенберг, озираясь не то в поисках поддержки, не то в попытке понять, один ли он так разгневан и ошарашен. — Это всё — вопиющее нарушение не только протокола райхстагов, но и самой их сути, самих традиций! Это произвол, в котором я участия принимать не желаю!

— Сядьте, — сухо приказал Фридрих, когда пфальцграф приподнялся с явным намерением выйти из-за стола, и тот завис на полдвижении, явно не зная, как поступить.

— Сядьте, сын мой, — тихо повторил Висконти. — Вам все равно не позволят отсюда выйти: двери заперты, и вам их не отворят.

Фон Лангенберг молча уронил себя на прежнее место, уже с откровенной опаской оглянувшись на закрытую дверь, и Фридрих поднялся, сделав несколько неспешных шагов вдоль стола и оказавшись за спиной нервно ёрзнувшего архиепископа Майнца.

— Отец Антонио всё сказал верно, — произнес он с расстановкой. — Эта дверь раскроется только по моему слову и только тогда, когда я решу, что время для этого пришло.

— Стало быть, — мрачно подытожил саксонский герцог, — мы у вас в заложниках? И не выйдем, пока не примем решения, которое вам нужно?

— Увы, господа курфюрсты, — с неподдельным сожалением кивнул Фридрих, — обстоятельства диктуют свои правила, нравятся нам они или нет. И я заверяю вас… особенно вас, господин фон Виттенберг, что ваши подозрения напрасны: решение, которое вас так возмутило, мой отец принял взвешенно, независимо и свободно. В отличие от многих и многих правителей, его главная забота — не власть и не удержание под оной властью земного трона как можно дольше и невзирая на последствия, его первейшая забота — благо Империи, и именно ею он руководствуется в своих решениях.

— Почему, в таком случае, мы слышим ваш голос, а не голос Его Величества? — мягко возразил трирский архиепископ, и Рудольф вздохнул:

— Потому что моего голоса не желают слышать, Ваше Преосвященство. Я говорю, что надлежит покарать еретика — а в моих словах слышат «я хочу отдать страну на растерзание сброду в рясах». Я говорю, что утомлен и не в силах более вести державу к победе и процветанию — а в моих словах слышат «я лгу вам». Говорю, что государство нуждается в сильном и разумном правителе — а слышат «не верьте мне, я подневолен». Считаю, это еще один аргумент в пользу верности моего решения: нельзя идти в будущее государству, чьего правителя не слышат, чьему правителю не верят.

— Простите, Ваше Величество, — оскорбленно возразил саксонец, — но я не говорил, что вы лжете. Мой язык никогда не повернулся бы сказать такое. Вот и сейчас я говорю, что вы всего лишь преувеличили мои слова. И я не говорил, что не верю вам, я… Я лишь сказал, что не верю вот им.

На кивок в свою сторону Бруно ответил сдержанным кивком-полупоклоном, но остался сидеть молча, не возразив и не ответив.

— Вам есть что предъявить этим людям и Конгрегации in universum? — спросил Фридрих прямо. — Что-то существенное, помимо обвинений в том, что они наводнили дворцы и замки шпионами и присутствуют на райхстаге? Они сделали что-то, что привело Империю на грань краха? При их участии и содействии некогда сильное государство начало распадаться и слабеть? Наши враги с их помощью нанесли нам урон? Вы лично претерпели от их произвола?

— Я не верю тем, кто слишком любит прикрываться Господом Богом, — упрямо возразил фон Виттенберг, расправив плечи и с видимым усилием заставив себя не отвести взгляда.

— А я, — тихо, но решительно произнес райнский пфальцграф, — не верю тому, кто прикрывается теми, кто прикрывается Господом.

Во вновь возвратившейся тишине взгляды снова сместились к Фридриху, а майнцский архиепископ, за чьей спиной он стоял, побелел, едва не вжав голову в плечи.

— Да, — уже смелее и уверенней повторил фон Лангенберг, — я говорю о вас, господин герцог Баварии. Мой достойный собрат подозревает служителей Конгрегации в давлении на Его Величество, но они ли одни в том виновны? Их ли это план, их ли намерение, их ли умысел? Ведь не по их приказу заперты эти двери и не по их приглашению все мы собрались здесь.

— Вы меня обвиняете в измене, бунте против Императора и попытке его свержения? — прямо спросил Фридрих, и тот замялся на миг.

— Я лишь сказал, — не сразу отозвался фон Лангенберг, — что так это выглядит. И я вижу, знаю, что так думают и прочие достойные мужи, собравшиеся здесь, всего лишь опасаясь сказать это вслух.

— Ерунда, — фыркнул бранденбургский маркграф пренебрежительно. — О том, что вскоре Его Величество передаст трон своему сыну, уже не первый год знает вся Империя и даже известно за ее пределами, и только от вас почему-то сии планы оказались сокрытыми. Чудо Господне, не иначе.

— Его Величество не может передать трон, который ему не принадлежит! — чуть повысил голос фон Лангенберг. — Главу, каковая должна быть увенчана императорским венцом, избирает райхстаг, избираем мы! А нас согнали, как чернь на площадь, чтобы выслушать повеление господина!

— Вас пригласили, — возразил Бруно с нажимом, — дабы вы могли выслушать аргументы, долженствующие наглядно показать, почему именно это решение будет наилучшим для Империи. У вас другое мнение? Другой кандидат? Вам есть что сказать нам, господин курфюрст?

— Это весьма важный вопрос, — произнес Фридрих, когда райнский пфальцграф снова запнулся. — Вопрос не риторический.

Над небольшим зальчиком снова нависла тишина; архиепископ Трира метнул беспокойный взгляд на Висконти, фон Нассау судорожно сглотнул, мельком оглянувшись на запертую дверь, а пренебрежительная полуулыбка фон Хоэнцоллерна стала холодной, как наледь. Фридрих выждал два мгновения и продолжил, неспешно двинувшись вдоль сидящих к райнскому пфальцграфу, застывшему на месте, как статуя.

— Здесь нет чужих, — продолжил принц неторопливо и сдержанно. — Здесь нет ни моих, ни ваших телохранителей. Нет челяди. Наш старый добрый герольд умеет говорить лишь то, что полагается по протоколу, и слышать лишь то, что позволено услышать, и можете считать, что его просто не существует. Столь нелюбимые господином фон Виттенбергом «черные» знают о тайнах Империи уже и сейчас больше, чем вы, и, быть может, больше, чем я. Здесь, — подытожил он, остановившись за спиной пфальцграфа, — нет никого, кто мог бы и захотел бы вынести тайны внутреннего круга Империи вовне. Ведь сама эта мысль — дикость, верно, господин фон Лангенберг? Тайны Империи — это ее безопасность, ее жизнь, и разве хоть один разумный человек, правитель, желающий ей добра и процветания, сделал бы нечто подобное? Думаю, что нет. А вы как считаете?

Тот не ответил, все так же сидя недвижимо, глядя в столешницу перед сложенными на ней руками, и Фридрих чуть понизил голос:

— Итак, здесь все свои. Все мы здесь — опора и сила Империи. Мы все — заодно, мы все — едины в своем стремлении приумножить мощь и благоденствие нашего государства, прошедшего долгий путь становления и упрочения, а теперь стоящего на пороге тяжких испытаний. И если кому-то из присутствующих есть что сказать, есть в чем сознаться, есть в чем покаяться — убежден, и господа курфюрсты, и Его Величество, и, разумеется, я сам, все мы сумеем это понять и принять.

Тишина по-прежнему висела вокруг, и все взгляды вперились в райнского пфальцграфа, по-прежнему молча и неподвижно сидящего все в той же позе — сложив перед собою руки, глядя в стол и сжав зубы.

— Вы — ничего не хотите сказать, господин фон Лангенберг? — тихо спросил Фридрих. — Мы все готовы слушать. Если хотите.

Еще одно мгновение минуло в тишине, за ним второе, третье, и курфюрст, наконец, с усилием разомкнув губы, бросил коротко и раздраженно:

— Нет.

— Жаль, — еще тише отозвался Фридрих.

Тишина висела еще миг после того, как он мягко, почти лениво обнажил кинжал, и без замаха, коротко и резко, ударил в шею перед собой.

Тишина висела еще миг после того, как глухое и сдавленное «Господи!» архиепископа Майнца, едва слышное и вместе с тем оглушительное, ворвалось во всеобщее безмолвие. Тишина висела еще миг, когда Фридрих отвел руку, выдернув клинок, и в этой тишине недолгий тихий всхрип пфальцграфа прозвучал, как крик.

Вслед за лезвием, сверкнув рубиновым блеском, вымахнула россыпь крупных брызг, разбежавшись по столешнице, угодив на плечо фон Хоэнцоллерна и прыснув на пол. Майнцский архиепископ отшатнулся, попытавшись вскочить из-за стола, не сумел и остался сидеть, расширившимся от ужаса глазами глядя на то, что было прямо перед ним.

Тело фон Лангенберга еще два мгновения пребывало в недвижности, а потом с сухим стуком повалилось вперед, и по столу бойко, задорно переливаясь алыми бликами, заструился неширокий ручеек, собираясь в мелкое озерцо на краю стола, стуча каплями по каменному полу, убегая на пол вязким стоком…

Тишина висела еще миг после того, как Фридрих неспешно отер лезвие о рукав убитого, так же неторопливо убрал оружие в ножны, отвернулся и медленно, не глядя ни на кого, возвратился на свое место и сел.

Тишина висела еще миг — и рухнула, когда загремел по полу опрокинутый резким движением табурет; саксонский герцог, рывком поднявшись, сделал шаг назад, обведя собрание ошалелым взглядом, обернулся на запертую дверь и хрипло, через силу, выдавил:

— Какого черта?!

Бруно поморщился, однако для внушений сейчас совершенно точно было не время и не место, и, справедливости ради, фон Виттенберг имел полное моральное право выразиться и куда крепче…

— Это что же, — напряженно и зло произнес герцог, — был пример того, как вы обойдетесь со всеми, кто посмеет не принять вашего решения? Вы намерены перерезать всех, кто пойдет против? Так вы решили начать свой путь вождя христианского мира — с кровавой жертвы?

— Я, — устало отозвался Фридрих, — безмерно уважаю ваше благочестие и благородство, господин фон Виттенберг. Однако вы плохо слушали и так ничего и не поняли. Возможно, потому что не желали понимать… Отец Антонио? — не поворачивая головы, окликнул он и коротко повел рукой: — Прошу вас.

Висконти кивнул, молча подняв с пола тощую суму и поставив ее себе на колени, развязал, запустил в ее недра руку и извлек кипу разномастных листов. Помедлив, он показательно ленивым движением бросил их на стол — в сторону от крупных алых брызг, и несколько листов разлетелось по доскам — небольшие пергаментные, потрепанные бумажные, некогда сложенные или скрученные, исписанные частыми плотными строками или редкими, крупными буквами…

— Что это? — спросил герцог, и Фридрих кивком указал на стол:

— А взгляните. И вы, любезные господа курфюрсты, тоже. Уверяю вас, это весьма занимательное чтение.

Еще на один миг молчание и неподвижность возвратились в зал собрания, а потом фон Виттенберг решительно шагнул вперед, выхватил первый попавшийся лист и нахмурился, вчитываясь в написанное. Следом за ним к листам потянулся архиепископ Майнца; его собратья из Кельна и Трира остались сидеть на месте — первый с видом почти равнодушным, будто случилось, наконец, нечто такое, чего он ждал уже давно и ждать утомился, второй — побледнев, плотно сжав губы и спрятав под стол дрожащие руки.

— Это… — пробормотал фон Виттенберг, с явным усилием скрывая растерянность, — это…

Он приподнял голову, встретившись взглядом с Фридрихом, и тот кивнул:

— Да. На самом деле переписка куда обширней, это лишь самая показательная ее часть.

— Не может быть, — раздраженно бросил герцог; отшвырнув лист на стол, он все так же не глядя схватил другой, пробежав глазами несколько коротких строчек, потом отложил и его, взял следующий…

— Это просто бумага и пергамент, — сдавленно произнес майнцский архиепископ, и было видно, как мелко подрагивает его рука, держащая потрепанный листок. — Просто чьи-то слова. Мы не знаем, чьи они, а вы только что уб… лишили нас возможности спросить об этом того, кто мог бы ответить.

— Не скрою, — кивнул Фридрих сдержанно, — кое в чем господин фон Виттенберг прав. Это и впрямь был пример того, как в Империи впредь будут обходиться с предателями. И так обойдутся со мной, если вдруг я решу совершить нечто, что приведет государство в руки врага, что ослабит его, если решу поставить собственное благополучие, власть и земные блага выше блага Империи. Это, — он шевельнул рукой в сторону неподвижного тела на столе, — дабы не было ни у кого иллюзий, что его, как в былые времена, с почестями препроводят в благоустроенную башенную комнату, где станут содержать и холить, пока он будет продумывать планы побега и возбуждать исподволь мятеж.

— Если вот это правда, — ожесточенно встряхнув зажатым в пальцах листом, сквозь зубы проговорил саксонец, — его надо было судить! По закону! Имперским судом! И казнить в соответствии с приговором, а не… не так!

— Все вы только что подписали акт, согласно которому Империя переходит в состояние войны, — возразил Фридрих ровно. — И время войны, господин фон Виттенберг, диктует свои законы. Бедняге Теодору не посчастливилось стать первым наглядным примером.

— Но никаких доказательств все еще…

— Есть, — тихо проронил архиепископ Трира, и его майнцский собрат запнулся, глядя удивленно и испуганно.

Фон Виттенберг поджал губы, переведя взгляд с Фридриха на святого отца, помедлил и, не дождавшись продолжения, угрюмо и не слишком учтиво уточнил:

— Да?

Вернер фон Фалькенштайн тяжело вздохнул, скосившись на кровавую лужу на столе и полу, оглядел рассыпавшиеся по столу исписанные листы, вздохнул снова и неохотно заговорил:

— Его Высочество был крайне снисходителен к моей несмелости и дал слово, что не станет принуждать меня свидетельствовать, если только я сам не пожелаю заговорить. Однако совесть не позволяет мне молчать, видя, как все стрелы вашего недоверия он вынужден принимать на себя, прикрывая мою слабость и трусость… Господин фон Лангенберг обратился ко мне с предложением около двух лет назад. Он не сразу стал говорить откровенно, и я долго убеждал себя, что напрасно думаю о нем дурно, и, быть может, все его слова — это простительное сомнение, размышления, не более того, ведь все мы порой задумываемся, а туда ли идем, верную ли избрал дорогу тот, кто ведет нас…

— Вот это, — перебил его саксонский герцог, снова встряхнув лист в руке, — правда или нет? Курфюрст и пфальцграф Империи, немецкий рыцарь, продался этой французской сучке Изабо или нет?

Фон Хоэнцоллерн шевельнул бровью, бросив на него удивленный взгляд, однако промолчал, а трирский архиепископ скривился, точно от зубовной боли.

— Да, — вздохнул он, не став, тем не менее, заострять внимания на непотребном поведении благородного рыцаря. — И он хотел, чтобы я вошел в их нечестивый союз. Он обмолвился, что с тем же предложением обращался и к многоуважаемому господину фон Нассау, но… он сказал, что с ним «этот трусливый баран не стал даже говорить».

Майнцский архиепископ засопел, побледнев и пойдя красными пятнами, отведя глаза под устремившимися на него взглядами.

— Я же, каюсь, с ним говорил, — продолжил фон Фанкельштайн со вздохом. — Сперва — потому что никак не мог поверить, будто все это всерьез. После — опасался неверным словом поставить себя под удар, ведь он мог счесть, что я знаю слишком много, и… А после я поведал о происходящем Его Высочеству и по его просьбе сделал вид, что почти согласен, и стал вызнавать все больше и больше. Посему — нет, господин фон Виттенберг, доказательства у вас есть. Я свидетель нечистых дел покойного, да простит его Господь. Если вы не желаете назвать меня лжецом, а мои слова — лжесвидетельством, доказательств у вас довольно.

— Это правда? — хмуро уточнил герцог, обратившись к майнцскому архиепископу, и фон Нассау снова вжал голову в плечи. — Теодор предлагал вам войти в союз с французской королевой, готовить заговор против Императора, готовить мятеж, ждать момента, чтобы ударить в спину, передавать ей государственные тайны? Вот это все, что в этой переписке и о чем говорил Его Преосвященство — правда?

— Он предлагал, — нехотя, чуть слышно, отозвался архиепископ. — Точнее, пытался. Но я не стал его слушать. Просто не стал. Я не шпион, не конгрегатский или имперский агент, я священнослужитель! И когда мне предложили предательство — просто отринул его…

— …и промолчал, вместо того, чтобы сообщить о нем своему Императору, — докончил саксонец презрительно и бросил на стол изрядно помятый его пальцами лист. — Даже не знаю, кто из вас хуже.

— Бросьте, любезный маркграф, — насмешливо протянул фон Хоэнцоллерн, — господин фон Нассау давно известен тем, что смелость проявляет исключительно в войне с мужьями своих любовниц да в денежных махинациях… Не пошел на предательство — и то хорошо. Я лично даже поражен, да.

— А вы не удивлены нисколько, — не ответив, констатировал герцог, обратясь к архиепископу Кельна, все это время взиравшему на происходящее молча и отстраненно. — Не удивлены, как я вижу, ничем. И я начинаю думать, что не лгали слухи, говорящие, что блюститель кельнского архиепископства — конгрегатская креатура. И я начинаю думать, что сегодня лишь я один пребывал в неведении, лишь я явился на это собрание, не зная, куда иду и зачем, лишь я…

— Лишь вы верите не словам, но своим глазам, — мягко оборвал его Фридрих и коротко улыбнулся: — В иных случаях это даже неплохо… Нет, вы ошибаетесь. Из всех присутствующих лишь мой отец и господин фон Хоэнцоллерн знали, чем может закончиться этот день. И еще столь нелюбимые вами конгрегаты, без чьей помощи нам многое не удалось бы, без чьего содействия всего этого не было бы — ничего, включая Собор, вершащийся за этими стенами, и не было бы у нас в руках тех писем, что вы только что читали, и возможности защитить Империю от предателя… Вспомните моего деда, господин герцог, и взгляните на моего отца, и оглянитесь, посмотрите на то, где мы сейчас, куда мы пришли, что мы сумели. И вам придется признать, если взгляд ваш будет беспристрастен, что во многом это заслуга Конгрегации и ее служителей, ее помощи. Верите вы или нет, но снова скажу, что нет в этом государстве людей, желающих ему блага более, чем они… Я не стану давить на вас, господин фон Виттенберг, вынуждая отдать свой голос за меня; в конце концов, как видите, большинство и так готово вынести то решение, на которое мы рассчитываем, и главный голос, голос архиепископа Майнца, как вы понимаете, тоже будет моим — у святого отца нет выбора, и он это понимает. Если же вы останетесь при своем мнении и решите высказаться против — что ж, на то ваша воля. Я знаю, что свою ко мне неприязнь вы не обратите неприязнью к Империи и продолжите исполнять долг защитника христианского мира и этих земель, посему не стану отыгрываться на вас, не стану пытаться причинить зло из опасений или мести. Просто надеюсь, что вы сумеете понять суть некоторых решений, каковые мне доведется еще не раз принимать в будущем, и не подумаете однажды, что во главе Империи воссел Фридрих Безумный, жалкая кукла черных инквизиторов. Надеюсь, что в следующий раз, увидев или услышав о каком-то из моих деяний, с которым не будете согласны, в котором не будете видеть смысла, вы вспомните эту комнату, эти письма и слова Его Преосвященства.

Фон Виттенберг еще полминуты стоял молча, насупясь, глядя то на Фридриха, то на тело на столе, то на разлетевшиеся бумаги, и, наконец, угрюмо буркнул:

— Как я понимаю, акт об избрании тоже уже заготовлен, и его надо лишь подписать?.. И как вы намерены решить проблему отсутствия одного из курфюрстов, Ваше… будущее Величество?

— Экстраординарными обстоятельствами, — просто отозвался тот. — Каковые были оговорены в документе, каковой вы подписали в самом начале нашего заседания. Вы ведь внимательно читали его?

— Похоже, недостаточно внимательно, — с наигранным безучастием хмыкнул герцог; еще мгновение помедлив, он наклонился, поднял опрокинутый табурет и снова уселся к столу. — Видимо, слишком отвлекся на тот пункт, где было оговорено, что в случае смерти одного из нас его земли и армия отходят Империи «до установления мира». Не знаю, кто составлял акт, но сработано мастерски, надо признать, в лучших традициях махинаторских договоров.

— Благодарю, — отозвался Висконти, нарочито скромно потупившись. — Вы можете заметить, — продолжил кардинал, когда Рудольф молча подвинул вперед пергаментный лист, заполненный ровными витиеватыми строчками, — что здесь также не отмечена дата. Это не ошибка. Дату я внесу позже, по завершении следующего заседания.

— Это…

— Несколько лукаво, — легко согласился Висконти, — однако мы, прошу обратить внимание, не пытаемся обмануть вас, а прямо и открыто просим согласиться с такой вынужденной мерой. И если все собравшиеся здесь одобрят эту меру — что ж в том будет лукавого?

— Я плохой правовед, — сумрачно произнес фон Виттенберг, — однако что-то говорит мне, что это нечестно.

— Ни одна традиция, ни один закон не запрещает подобного действия, избрание Императора всецело в руках курфюрстов.

— Зачем вам это? — спросил герцог прямо, и Бруно вздохнул:

— На Соборе председательствует Император, и было бы слишком сложным и несвоевременным разъяснять тысячам людей, отчего и почему вдруг престол перешел в другие руки, и не хотелось бы лишних проволочек, связанных с попытками пересмотреть кандидатуру председательствующего. А французы, сами понимаете, за эту возможность ухватятся обеими руками, уж я не говорю об итальянцах. Посему это заседание проведет Император Рудольф, а по его окончании место председательствующего займет мессир Висконти — как представитель Конгрегации, силы над силами, беспристрастной и нелицеприятной. В Империи же дальнейшими событиями будет руководить императорский преемник, избранный вами Император Фридрих Четвертый фон Люксембург, который сегодня отбудет из Констанца к своему войску. Такие перемены, как внезапная смена правителя государства, принимающего Собор — согласитесь, сын мой, это привлечет ненужное внимание, а главное — пробудит ненужные мысли в головах наших недругов.

— А внезапная смерть одного из курфюрстов на райхстаге — внимание не привлечет? Как вы намерены решить эту проблему?

— До заседания самое большее два дня, — отозвался Висконти. — Господа фон Лангенберг, фон Хоэнцоллерн и Его Преосвященство архиепископ фон Нассау выразили желание остаться гостями этого дома, о чем и будет объявлено после нашего райхстага. А после заседания это уже не будет проблемой.

— Да, в резиденции Его Величества божественный повар, — благодушно согласился бранденбургский маркграф. — Не хотелось бы упускать случай.

Фон Виттенберг нахмурился, увидев, как страдальчески скривился майнцский архиепископ, и тихо сказал:

— Его Преосвященство не похож на вашего преданного единомышленника, да будет мне позволено заметить. Будет ли мне позволено узнать, что вынуждает его поддерживать вас и вынудило отказаться от союза с врагом, каковой, убежден, он с превеликим удовольствием заключил бы, будь иными обстоятельства? Позволено ли мне будет узнать, что это за обстоятельства?

— Думаю, — отозвался Фридрих все так же мягко, — пока будет довольно того, что я поручусь за его благонадежность, если так можно выразиться в отношении человека, у которого нет выбора.

Саксонец снова взглянул на бледного молчаливого архиепископа, на лежащий посреди стола пергаментный лист, поднял взгляд к запертой двери и, наконец, медленно произнес:

— Здесь лежит тело предателя, получившего по заслугам, я принимаю сторону законного Императора и действую согласно его воле и во благо Империи, но отчего у меня чувство, будто заговорщик здесь я?

— Добро пожаловать в мой мир, — улыбнулся Фридрих и кивнул на заготовленный пергамент: — Итак, достопочтенные господа курфюрсты, если более нет вопросов и возражений, предлагаю перейти к последней части нашего заседания.


(обратно)

Глава 32


Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus[1199]…

Вытравить из мыслей эту строчку, засевшую в разуме, не выходило никак. В голову не шли молитвы об усопшем, как Курт ни старался, не шли простые, мирские горестные сетования или, напротив, отрадные мысли об освобождении, коего так чаял покойный и каковое, наконец, получил. В мыслях и чувствах не обретали отклика мысли о деле, и даже тревога о Мартине, оставшемся в одиночестве у тела фон Вегерхофа, была какой-то мутной и далекой. В мыслях и чувствах прочно водворилось серое, сухое равнодушие. Так, наверное, чувствовала бы себя марионетка уличного гистриона, если б вдруг обрела разум и осознание.

Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…

Все необходимое Курт исполнял механически и бездумно, тело само шло, куда следовало, губы складывали слова сами по себе, голос звучал сам собою, производя нужные слова, разум наблюдал за происходящим, отмечая в мысленном списке исполненные дела. Дойти до отца Конрада. Договориться об отпевании. Принять соболезнования. Навестить графа Грайерца. Кратко изложить ситуацию. Принять соболезнования. Договориться о предоставлении части семейного склепа и льда с солью из продуктового ледника для сохранения тела почившего до прибытия служителей Конгрегации. Принять благодарность за избавление и заверения в полнейшей готовности предоставить все, что угодно.

Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…

Найти фон Нойбауэра, возвратиться с ним в дом матушки Лессар. Дождаться священника. Составить протокол освидетельствования тела. Снова принять соболезнования. Отговориться обтекаемым «малефиция» в ответ на ошеломление и вопросы. Передать фон Нойбауэру шифрованное послание для Бруно и Висконти, потребовать немедленной отправки гонца в Констанц. Выставить рыцаря и священника прочь, не давая им времени заподозрить, что майстер Бекер хмур и бледен не только лишь из-за печали по погибшему сослужителю.

Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…

Попытаться вытянуть из Мартина честный ответ о самочувствии. Наткнуться на глухую стену. Повторить попытку. Услышать неохотное «мутно». Попытаться вытянуть подробности. Вытянув, велеть не покидать дома. Услышать явное и нескрываемое облегчение в ответном «хорошо».

Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…

Помочь прибывшим графским слугам с погрузкой тела и размещением его на месте. Снова ответить «малефиция» на изумление графа, лично явившегося почтить погибшего служителя Божия. Снова принять соболезнования. Явиться к лагерю паломников, пресечь попытки фон Нойбауэра отправить майстера инквизитора отдыхать до завтра. Велеть бойцам освободить от паломников и обустроить для допросов ближний уголок лагеря, выставить четверых в охрану рядом. Повелеть приводить паломников по одному.

Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…

Провести почти пять часов за разговорами. Отметить ответы каждого из двадцати двух допрошенных. Приказать вывести из лагеря детей (четверо мальчишек и две девочки в возрасте от трех до десяти), повелеть найти для них место содержания. Поблагодарить фон Нойбауэра за выдержку, пожать руки бойцам, оставить охрану вокруг лагеря до особого распоряжения.

Уже в сумерках вернуться в дом.

Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…

Scio opera tua[1200]…

Дом пропитался сумерками. Сумерками и тишиной. Они свились в единый клубок, оплетя жилище от кровли до порога, плотный ком сумрака и безмолвия заполонил комнаты, смотрел из окон, встретил за дверью. Шаги разбивали тишину и шуршали ее осколками, тонкими и хрупкими, как ледяная корка, а сумрак лишь плотнее сбивался вокруг, словно пытаясь утаить нечто в глубине себя…

У закрытой двери комнаты Мартина Курт остановился, вслушавшись; рука потянулась к арбалету на плече, помедлила и опустилась, решительно толкнув толстую створу. Курт сделал шаг вперед, ком сумрака и безмолвия содрогнулся, пропустив пришельца в себя, и снова замер, затаившись.

Мартин стоял у стены, упершись в нее ладонями, сгорбившись и опустив голову, и на звук открывшейся двери и шагов не обернулся. Курт медленно прошел внутрь и остановился у стола, окинув комнату взглядом.

Постель разворошена и смята. Подушка валяется у стены. Один из двух табуретов лежит рядом с нею, ножка треснула и почти переломилась. На темном старом дереве стены свежая ссадина. В одной из досок столешницы — заметная трещина, Сигнум — рядом с нею на столе, опрокинутый светильник — на полу в темном пятне масла, впитавшегося в пол…

— Я бы не входил на твоем месте.

Голос… Этот голос. Эти знакомые сухие льдины в шипящем шепоте. Голос другой, лед — тот же…

— Почему?

Сгорбленная спина распрямилась, но Мартин так и не обернулся, оставшись стоять, как стоял, упираясь в стену обеими руками, точно боясь упасть.

— Тебе не понравится то, что увидишь.

— Так себе аргумент, — отозвался Курт сдержанно. — Я и сам себе не слишком нравлюсь.

Мартин снова ссутулился, не ответив, и ткнулся лбом в стену, так и оставшись спиной к двери. Курт еще мгновение стоял на месте, потом медленно развернулся, вышел в общую комнату, взял светильник со стола и прошел с ним в пустую кухню. В очаге, как и следовало ожидать, было холодно и темно, и огонь пришлось разводить самому. Возвратившись с горящим светильником в комнату Мартина, он подтянул к себе уцелевший табурет, водрузил лампу на стол и уселся, упершись локтями в столешницу.

Тишина в полумраке, растворяемом крохотным язычком пламени, стала словно еще глубже, еще плотнее и будто физически ощутимой, и мгновения молчания повлеклись одно за другим — долго, тягуче.

— Ты так уверенно сказал, что я справлюсь, — снова заговорил Мартин и, помолчав, добавил: — И я так был в этом уверен.

Он умолк, еще ниже опустив голову и шумно вздохнув, и медленно, нехотя обернулся. Курт остался сидеть, как сидел, не изменившись в лице, не сказав ни слова, не шевельнувшись, не отведя взгляда…

— Я считал, что самыми тяжелыми были часы самого обращения, — продолжил Мартин глухо, привалившись спиной к стене и уставясь в пол у своих ног. — Тогда словно проживаешь целую жизнь. Во множестве вариантов, в бездне возможностей, и все они такие… соблазнительные. Легкие. Подкупающие. Такие привлекательные. И только один — неприятный и тяжелый. Его не хочется принимать. А ведь есть еще и пограничные пути. Их тоже можно выбрать. Не так тяжело, не так неприятно, не так много придется на себя брать, просто поступиться какой-то мелочью, совсем немного… И память сдается, память не хочет помогать, она отступает, и ты словно младенец — без прошлого, без убеждений, без веры, без себя самого, стоишь в начале пути перед множеством дорог и делаешь шаг по каждой из них, решая, хочешь ли идти дальше. Решаешь здесь и сейчас, заново, не помня себя.

Мартин умолк, все так же стоя у стены и глядя под ноги, и Курт молчал, ничего не говоря и не спрашивая, и никак не выходило отделаться от ощущения déjà vu, и пусть слова были другие, история — другая, голос — другой, другой город, другое время, но все это уже было четверть века назад. Целая жизнь…

— Когда приходишь в себя, все это забывается.

Мартин приподнял голову, но на собеседника не смотрел, обратив взгляд к окну, где уже сгущалась темнота — стремительная и плотная.

— Ты лишь помнишь, что что-то было. Что-то… трудное, как первая исповедь. Что-то опасное, что могло повернуть всё по-другому. И еще облегчение. Невероятное и воодушевляющее, и кажется, что можешь горы свернуть и больше уже ничто не страшно. Как после первой серьезной стычки, когда не на тренировке в лагере, а в бою, где потерять можно жизнь, а не одобрение наставника, и такой подъем, такое чувство… свободы. Чувство, что все позади. Ты не помнишь, что именно, но знаешь, что позади, что ты это прошел, прожил, миновал. Потом проходит время — и разум начинает подозревать неладное, потому что постепенно возвращается память о том, что было…

Огонь светильника отразился в полированном цирконе глаз, когда Мартин отвернулся от окна и уставился на пламя, по-прежнему стоя у стены и не приближаясь.

— Поначалу это терпимо. Рядом мастер, и это… это как будто тебе, одноногому, подставляют плечо. Идти тяжело, неудобно, но все-таки можно, и ты не падаешь и знаешь, что не упадешь. А потом… Потом ты остаешься один, и все это обваливается и рассыпается, как старая стена, по которой ударили тараном. И с той стороны прорывается всё — всё сразу. Ты остаешься один на один с проснувшейся памятью и снова возвращаешься туда, к началу всех дорог, только теперь — помня себя и понимая, чего стоит выбор. И снова выбираешь.

— Разве теперь выбор не должен стать легче?

Мартин распрямился, отступив от стены, и впервые за эти минуты поднял взгляд к собеседнику, болезненно усмехнувшись:

— В том-то и дело. Намного легче. Слишком легко.

От того, каким чужим снова стал этот взгляд, Курта передернуло, и он всей душой надеялся, что лицо удалось сохранить невозмутимым. Тот помедлил, то ли следя за его реакцией, то ли прислушиваясь к себе самому, и вздохнул:

— Я сейчас пытаюсь напомнить себе, что я вообще делаю на этом распутье. Что привело меня сюда и зачем мне этот выбор. Это… — он запнулся, подбирая слова, и через силу продолжил: — Это первое, что пытается уйти. Чувства. Хоть какие-то. Они разбегаются, как цыплята из опрокинутой корзины. И я смотрю на них — и понимаю, что так будет лучше, так будет спокойней и легче.

— Я когда-то тоже так думал, — осторожно заметил Курт и Мартин вдруг рассмеялся:

— Да брось! Ты и сейчас так думаешь. Тебя пугает, что я говорю об этом так откровенно, но будь обстоятельства иными — ты же первый сказал бы, что все верно, что все это лишнее и только мешает жить, и быть может, это не следствие обращения, может, это настоящий я просыпаюсь? Может, просто от тебя я унаследовал это бесчувствие, и лишь воспитание отца Бруно наслоило на него то, что я считал своим? Ты же всегда таким был, — все более уверенно продолжал Мартин. — Ты проводил дни и годы на службе, видя собственных детей раз в сто лет, проводя с ними когда дни, а когда и часы, и легко расставался, снова уходя, потому что дело, потому что служба, потому что так надо. Ты и к нам приходил, потому что надо. Не потому что чувствовал необходимость, а потому что так положено, так заведено, да и для воспитания будущих служителей полезно.

— Ты ошибаешься.

— Нет! — рявкнул Мартин так, что он вздрогнул, и едва удалось удержать на столе руку, готовую схватиться за арбалет. — Я не ошибаюсь. Где ты был сегодня весь день? Исполнял свой долг! — нарочито торжественно провозгласил он и, в три стремительных шага приблизившись, уперся в столешницу ладонями, нависнув над сидящим собеседником и понизив голос до сдавленного шепота: — Работа. Служба. Дело. Вот что на первом месте. Ты видел, что со мной неладно. Видел. Понимал. Но сюда явился лишь после того, как закончил с делами. И так было — всегда. Скажи еще раз, что я ошибаюсь.

— Ты ошибаешься, — повторил Курт, не отводя взгляда от глаз напротив.

— А ты врешь, — широко улыбнулся Мартин и распрямился, глядя на него сверху вниз. — Я понимаю, зачем. Впрочем, как знать… Вдруг ты и сам в это веришь и врешь в первую очередь себе самому. А я так не хочу. Я хочу знать, во что верю, чем живу и кто я такой.

— Думаешь, легкий выбор даст ответ на все эти вопросы? Пусть разбегаются твои ненужные чувства, спроси разум: когда-нибудь так было, с тобой или кем другим, чтобы самый легкий путь давал самые верные ответы?

— Верные — для кого?

— Для себя. Если не верные, то хотя бы честные. Я лгу, по-твоему? Так и ты не слишком честен. Одно из чувств ты отпускать не желаешь, ты сейчас держишь его обеими руками, лелеешь и взращиваешь. Ожесточение. Зачем оно тебе? Не затем ли, что им так легко прикрыть пустоту, которая открылась перед тобой и в тебе?

— Да что ты обо мне знаешь?! — снова повысил голос Мартин. — Что ты вообще понимаешь во мне? В том, что происходит? Ни-че-го! — выкрикнул он, снова упершись в стол и подавшись вперед, и полированный циркон в глазах блеснул багровым, отразив пламя светильника. — Слова, слова, слова… Пустые слова! В них нет смысла, во всем этом нет смысла! Нет! Никакого! Смысла!

Сжатый кулак ударил в столешницу, трещина в доске расселась, став толщиной с палец, и Курт едва успел подхватить светильник, не дав ему опрокинуться. Мартин отпрянул, на миг застыв на месте, и метнулся прочь, с утробным рычанием ударив кулаком стену раз, другой, третий, и, точно разом утратив все силы, со стоном сполз на пол, смолкнув и ткнувшись в стену лбом.

Курт еще мгновение сидел со светильником в руке, ожидая неведомо чего, и медленно, осторожно поставил его обратно на стол, стараясь не стукнуть донцем. Мартин не шевелился, все так же скорчившись у стены, и в тишине было слышно, как он дышит — часто и хрипло, точно раненый.

— Пустота… — тихо произнес он, наконец, и обернулся, оставшись сидеть на полу, устало привалившись к стене спиною. — Даже не знаешь, насколько ты прав. Ощущение, будто выскребли все внутренности, и тут… — ладонь легла на грудь, и пальцы сжались, собрав складки рубашки в кулак, — тут словно дыра. Настоящая, без метафор. Я не знаю, что с этим делать. Я… не смог. Я ошибся. Слишком много на себя взял.

— Мы все сильнее, чем думаем, — негромко возразил Курт, и тот замотал головой:

— Нет. Я — нет. Самонадеянность, любопытство, безрассудство — этого оказалось много, а силы духа и веры недостало. Я сдаюсь. Я сползаю в эту дыру, все быстрее и безвозвратней. Эта пустота разрастается, тянет в себя, и я падаю, и скоро пути назад не будет, потому что чем глубже — тем больше мне по душе там, в этой пустоте. Если перестать ей противиться, станет легче, знаю. И у меня все меньше и меньше сил и… желания держаться.

— Ведь ты понимаешь, что это не будет длиться вечно, — осторожно заметил Курт. — Ты ведь понимаешь, что это просто последний удар, и его надо просто сдержать.

— «Просто»… — болезненно усмехнулся Мартин. — Это не просто.

— Глупо будет говорить «понимаю», потому что я могу вообразить, могу предположить, но не смогу всецело понять…

— Именно, — оборвал тот и медленно поднял голову, снова обратив взгляд к Курту. — Именно так. Сейчас меня понимаю только я, только я могу делать выводы, потому что только я понимаю и чувствую, что происходит и чем все закончится. Только я понимаю, что больше не смогу. Когда я сдамся — а я сдамся — всем будет плохо… Я не смогу нанести себе повреждения, несовместимые с жизнью, — продолжил Мартин устало, не услышав ответа. — Это теперь, как я понимаю, технически сложно. А чуть позже — не позволю это сделать тебе.

Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…

— Отчаяние — плохой советчик, — произнес Курт, наконец, и тот качнул головой:

— Нет. Это не отчаянье, а всего лишь верная оценка собственных сил. Я не справился, надо это признать и исправить, насколько возможно. Пока это возможно.

«Ты хороший следователь, Гессе. Ты все сделал правильно. Не вздумай в той же ситуации в будущем поступить по-другому; иначе — за что я сейчас подыхаю?»…

Голос из далекого прошлого, умирающий напарник на берегу Везера, арбалет в руке, дождь, кровь на руках и никаких сомнений, что поступил верно. Что выхода не было.

Scio opera tua…

— Хорошо, — отозвался Курт.

Он поднялся и медленно снял арбалет с плеча; Мартин сдержанно кивнул, распрямившись, но все так же оставшись сидеть на полу у стены. Курт еще мгновение стоял со сложенным оружием в руке, потом развернулся и размеренно прошагал к выходу из комнаты; переступив порог, бросил арбалет на пол, отправил следом оба кинжала и, возвратившись в комнату, закрыл дверь и вдвинул засов в петли.

— Что ты делаешь? — напряженно спросил Мартин, и он пожал плечами, усевшись снова на табурет у стола:

— Исправляю, что возможно, пока это возможно.

— Ты совершаешь ошибку.

— Нет.

Нет, Дитрих. Сейчас все иначе…

— Нет, — повторил он твердо. — Сейчас выход есть, тебе просто надо до него дойти. И ты дойдешь. Отступать некуда, Мартин, позади преисподняя. Не говоря уж о том, как ты разочаруешь Готтер и Альту, и я не знаю, что из этого страшнее.

Тот вскочил на ноги одним движением, в следующий миг уже оказавшись у двери — разом, вдруг, неуловимо стремительно…

— Вот, — сдавленно произнес Мартин, демонстративно ударив ладонью по створке. — Вот единственный выход, до которого я могу дойти! И мне нельзя этого позволить!

— Так не позволяй.

— Ты не слушал меня! — еще один невидимый шаг — и лихорадочно горящие глаза снова оказались прямо напротив, почти вплотную, и снова голос упал до змеиного шипения. — Не в то время ты решил поиграть в заботливого отца. Поздно. Ты ничего не исправишь. В любую минуту вот это может оказаться последним, что ты увидишь в жизни!

Scio opera tua…

— Да, — отозвался Курт спокойно, не отводя взгляда. — Когда мы с Александером вызволяли твою мать из замка стригов, один из них мне сказал примерно то же.

Мартин отшатнулся, распрямившись и отступив назад, и темный блеск в глазах потух, а лицо застыло каменной маской…

— Помнишь? — так же ровно произнес Курт. — Была жизнь до этой ночи. Были люди и не только. Меньше суток назад вон там, в той комнате, умирал тот, благодаря кому ты сейчас живешь, и он верил в тебя. Так же, как еще ночь тому назад в тебя поверил его, а теперь и твой Мастер; а Он поверил, иначе не дал бы шанса дожить до этой минуты, когда ты отказываешься верить в самого себя и хочешь сделать все жертвы напрасными.

Мартин снова сделал назад шаг, другой, третий, а потом, пошатываясь, прошел к разворошенной постели и обессиленно уселся на кровать, сгорбившись, упершись в колени локтями и уронив лицо в ладони.

— Эта комната — твой Гефсиманский сад, — тихо сказал Курт. — Принимай чашу, которую выбрал. Горько, тяжело, невыносимо? Разумеется. Нечеловеческим возможностям — нечеловеческое искушение. Но это тебе по силам. Deus impossibilia non jubet[1201].

Мартин не ответил, все так же сидя неподвижно с опущенной головой, и в полной тишине, казалось, было слышно, как крошечная пламенная бабочка покусывает фитиль лампы, как трутся тени о стены комнаты, как медленно и лениво ползет темнота через спящий город, как тянется сквозь ночь время — скрипящей ржавой цепью…

Курт сидел так же молча и на застывшую в полумраке фигуру не смотрел, замерев на месте, не шевелясь, уставившись в столешницу у своих рук.

Scio opera tua…

«Ты ничего не исправишь»…

Bonas facite vias vestras et studia vestra[1202]…

«Поздно»…

— Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum, quoniam tu mecum es virga tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me[1203]…

Голос Мартина прозвучал еле различимо и снова смолк, и голова так и осталась опущенной, а сам он — неподвижным, и Курт уже не был уверен в том, что действительно это слышал, что голос этот и вправду звучал, что это не было наваждением, не усталый разум подбросил то, что хотелось бы слышать. Прошла минута, другая, а тишина так и осталась понуро стоять рядом, хрупкая и дрожащая.

Тишина…

Déjà vu.

Снова ночь и тишина, снова неподвижность и ожидание. Снова минуты, бегущие галопом и ползущие медленно, как раненые змеи. Снова напряжение, распластавшееся над головой и стискивающее со всех сторон. Снова всё, как две ночи назад, и только покореженные деревья вокруг сменились стенами тесной комнаты, и крохотный огонек светильника вместо пламени костра. Но всё те же ночь и тишина, неподвижность и ожидание, и минуты, бегущие и ползущие мимо, прочь, в небытие…

Ночь за окном продвинулась за середину — так сказала луна, заглянув в окно. Ноги онемели, в пояснице уныло и обреченно ворочалась колкая боль, но Курт все так же сидел неподвижно, опасаясь нарушить тишину даже шорохом рукава по столу…

— Все-таки родительская судьба тебя настигла, — неожиданно усмехнулся Мартин и поднял, наконец, голову, распрямившись. — Тебе все же пришлось провести бессонную ночь подле голодного ребенка с душевными коликами.

— Tout se paye[1204], как сказал бы один наш общий знакомец, — осторожно отозвался Курт и медленно, стараясь не морщиться от болезненных прострелов в суставах, уселся поудобней, привалившись к столешнице боком и вытянув правую ногу.

Мартин помолчал, глядя на него с выжиданием, и снова хмыкнул:

— Предпочел не заострять внимания на «голодном»… Гадаешь, что бы это значило и насколько пора пугаться последствий?

— Что тут гадать? — ровно возразил Курт. — Если б сейчас вкупе с прочими искушениями не пришел и голод — вот тогда я бы удивился.

— Да… — вздохнул Мартин, погасив усмешку, и яростно потер лицо ладонями. — Когда Александер рассказывал об этом, я воображал, что представляю, о чем речь. Однажды под контролем Хауэра я попытался провести опыт — сколько смогу вынести без воды и пищи. Без физических нагрузок, просто не пить и не есть. Сдался на четвертый день… И я считал, что знаю, чего мне ожидать и как это будет. Но нет. Это не похоже. Жажда… Голод… Это совсем не те слова. Это что-то другое. Это…

— Пустота, — тихо подсказал Курт, когда Мартин запнулся, и тот, помедлив, кивнул:

— Да. И… Он ведь с этим жил. Десятилетия. Жил, ворочал торговыми делами, ухаживал за женщинами, любил, шутил, чем-то увлекался — книгами, шахматами, взваливал на себя чужие проблемы и решал свои… И все это на краю пустоты. Ежеминутно. Как?

— У него все же было, чем эту пустоту заполнить, хотя бы отчасти, — напомнил Курт и, помолчав, договорил: — И он считал, что у тебя тоже есть чем.

Мартин не ответил; рывком поднявшись, он прошел к окну, остановился в шаге от проема и замер, глядя в ночное небо. Снова потекли минуты, скованные бездвижностью и тишиной — одна за другою, медленные и мутные, как заиленный ручей…

Курт медленно и тяжело поднялся, сделал вперед шаг, другой, третий и остановился на расстоянии вытянутой руки.

— Не забывай, — произнес он негромко, — и у него, и у тебя Мастер — один. В отличие от прочих, Он никогда и никуда не исчезнет, если только ты захочешь Его слушать и заполнить пустоту Им, а не подделкой, которой так тянет соблазниться.

От взметнувшейся руки Курт уклониться не успел, и на горле сжались пальцы каменной хваткой, не перекрывая дыхание полностью, но не давая говорить и отступить, и чужое лицо приблизилось — холодное, тусклое.

— Серьезно? — переспросил чужой голос, пересыпая слова острыми сухими льдинами. — И с каких пор ты стал таким набожным? Да ты в Макарии вошел в легенду как первейший еретик и богохульник, смеющийся над тем, что сейчас пытаешься вбить мне в голову. Десятки юных дураков мечтают «стать как Молот Ведьм» в служебных успехах, но никто, никто и никогда не приведет тебя как пример благочестия. С чего бы, а?

Лицо придвинулось еще ближе, и губы искривились в усмешке.

— Жалеешь, что не выстрелил тогда и дал мне подняться? Жалеешь, вижу. Ты сам не веришь ни единому своему слову, просто повторяешь то, что слышал от Александера — бездумно и безотчетно. «Мастер»… Ты служил Ему четверть века, и что, вспомнил ты об этом хоть раз, хотя бы один раз за эти годы?

Хватка чуть ослабла — едва-едва, по-прежнему не давая высвободиться и отступить, но позволив вдохнуть и заговорить.

— Ежедневно, — хрипло вытолкнул Курт, и пальцы сжались снова, на этот раз сильнее, и голова мягко закружилась, а воздух беспомощно застыл, с трудом протискиваясь сквозь пережатое горло.

— Вранье! — повысил голос Мартин, и рука его мелко задрожала, точно в лихорадке. — Но знаешь, даже если б ты был искренен… — кривая усмешка сползла с губ, сменившись ожесточенной гримасой. — Этот твой Мастер — его здесь нет!

Последнее слово тот выкрикнул резко и зло, оттолкнув Курта прочь, и он отступил назад, чтобы не упасть, с трудом глотая воздух — колючий и черствый, как песок.

— Уходи, — сухо сказал Мартин. — Надо было остановить меня, пока ты еще мог.

— Нет, — отозвался Курт, сдвинувшись в сторону и встав на пути к двери.

Мартин порывисто шагнул к нему, переведя дыхание тяжело и сипло, будто это его горло только что сжимали каменные тиски, и повторил — так тихо, что шепот еле расслышался:

— Уходи. Я не хочу начинать с тебя.

— Начинать — что? — ровно уточнил Курт. — Свой путь? Куда? На эту тропу ты встал, потому что у тебя была цель, а твой выбор был средством. И что теперь? Куда твой путь приведет без этой цели? Для чего тогда ты жить-то собрался, для кого, зачем, инквизитор Мартин Бекер?

От толчка ладонью в грудь Курт отлетел назад, ударился о столешницу спиной и повалился на пол; перед взором вспыхнули черные и цветные мошки, почти ослепив, а в груди заныло, отдавшись тупой болью в лопатку и плечо. Сквозь разноцветную муть он увидел, как Мартин попятился, прижимая к груди правую руку, точно раненую, но разглядеть этого знакомого чужого лица никак не удавалось — цветные мошки все роились и мельтешили, мешая видеть, и боль в груди все никак не уходила, не давая толком дышать…

Мартин медленно отвернулся и, пошатываясь, сделал шаг к окну, вновь остановившись, вперив взгляд в небо.

— Конгрегация по делам веры Священной Римской Империи, — заговорил он — тихо, с видимым усилием выговаривая каждое слово. — Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три.

Он запнулся, встряхнул головой, ссутулившись и тяжело упершись кулаками в подоконник, и глубоко, собранно перевел дыхание.

— Конгрегация по делам веры Священной Римской Империи, — повторил он сосредоточенно и напряженно. — Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три. Nemini dantes ullam offensionem ut non vituperetur ministerium, sed in omnibus exhibeamus nosmet ipsos sicut Dei ministros, in multa patientia, in tribulationibus, in necessitatibus, in angustiis, in plagis, in carceribus, in seditionibus, in laboribus, in vigiliis, in ieiuniis, in castitate, in scientia, in longanimitate, in suavitate, in Spiritu Sancto[1205]…

Мартин снова сбился, умолк и болезненно зажмурился, сжав зубы.

— In caritate non ficta, — продолжил Курт ровно, опершись о стол и с трудом поднявшись, — in verbo veritatis, in virtute Dei per arma iustitiae a dextris et sinistris, per gloriam et ignobilitatem, per infamiam et bonam famam ut seductores, et veraces sicut qui ignoti, et cogniti, quasi morientes et ecce vivimus ut castigati, et non mortificati, quasi tristes semper autem gaudentes, sicut egentes multos autem locupletantes, tamquam nihil habentes et omnia possidentes[1206].

— Gratias ago ei qui me confortavit Christo Iesu Domino nostro, quia fidelem me existimavit ponens in ministerio[1207], — тяжело складывая слова, договорил Мартин и опять замолчал, открыв глаза и уставившись в окно; минуту он стоял неподвижно, плотно сжав губы и не произнося ни звука, а потом повторил — медленно, через силу: — Конгрегация по делам веры Священной Римской Империи. Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три…

Вновь словно споткнувшись на последнем слове, он смолкнул, распрямился и отступил назад, сжав виски ладонями.

— Fidelem me existimavit[1208], — шепнул он сорванно; отвернувшись, прошагал к двери — стремительно и порывисто. — Fidelem me existimavit, — повторил Мартин все тем же севшим шепотом и метнулся к противоположной стене, тут же развернувшись и устремившись к окну, и снова к двери, к стене, к окну, к двери — и со стоном, похожим на рычание, саданул кулаками в тяжелую окованную створу, и еще раз, и снова. — Мартин! Бекер! — с каждым словом удар был все сильнее, и что-то жалобно захрустело в петлях. — Мартин! Бекер! Инквизитор! — выкрикнул он хрипло и застыл, навалившись на дверь спиной. — Две тысячи три, — выдавил Мартин, обессиленно сполз на пол, закрыв глаза и уже едва слышно шепнув: — Следователь второго ранга…

Тишина обрушилась снова, снова все такая же внезапная и полная, и снова воцарилась мертвая неподвижность, и лишь огонек светильника трепетал еле-еле на слабом ночном сквозняке. Мартин так и сидел у двери, привалившись к ней затылком, уронив руки на колени и закрыв глаза, и заострившиеся черты чужого лица медленно-медленно сглаживались, теплели, постепенно становясь знакомыми, живыми…

Курт неторопливо приблизился к двери, остановился и неспешно, осторожно, морщась от боли в ноге и плече, уселся на пол рядом. Еще минута прошла в безмолвии, и Мартин, наконец, размеренно произнес, не открывая глаз:

— «Если хотите расположить к себе обвиняемого — не пожалейте времени, войдите к нему в камеру, и не пожалейте штанов, сядьте на пол подле него»…

— С чего бы мне не использовать в обыденности знания, полученные на службе? — ровно отозвался Курт и уселся поудобней, подтянув к себе колени и уложив на них сцепленные замком руки. — Однако приятно узнать, что мои косноязычные лекции еще помнят после выпуска.

Мартин скривил губы в едва заметной усмешке и открыл глаза, однако на собеседника не взглянул, уставившись в стену напротив. Еще минута тишины упала медленно, нехотя, за нею ленивыми снежинками пролетели вторая, третья, пятая…

— Все, что я наговорил… — начал Мартин, и он оборвал:

— …во многом правда.

— В этом и суть. Правда, щедро разбавленная ложью, куда гаже и бьет больнее.

Курт не ответил, и стриг умолк тоже.

Стриг…

Кажется, лишь теперь это слово начало укладываться в мыслях, лишь теперь это начало осмысляться окончательно и всецело, лишь сегодня, сейчас это стали постепенно, нехотя принимать и рассудок, и душа. Лишь сейчас разум начал смиряться с непреложным фактом, который видели глаза, переставать содрогаться в отвращении, когда это мерзкое слово пролетало в мыслях…

— Я это чувствую, — заметил Мартин негромко и пояснил в ответ на вопросительный взгляд: — Гадливость. Все это время. Точно сидишь рядом с гнилым собачьим трупом. Просто хотел сказать, что всё понимаю, и нет нужды это скрывать.

Стриг. Бессмертная тварь, прикинувшаяся человеком…

— Я привыкну, — не сразу отозвался Курт. — Привык же к Александеру когда-то. Как оказалось, это всякий раз требует новой настройки. Издержки службы, знаешь…

— А как, по-твоему, это воспримут Нессель и Альта?

Стриг…

Конгрегация по делам веры Священной Римской Империи. Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три.

— О Готтер ничего не могу сказать, — хмыкнул Курт, — но Альта точно первым делом выскажет все, что думает о твоей манере влипать в неприятности.

Мартин Бекер.

Личный номер две тысячи три.

Стриг…

Стриг протянул руку к висящим на его запястье четкам и тихо спросил:

— Можно?

Курт помедлил, глядя на отполированные пальцами деревянные бусины, потом неторопливо снял и, взяв Мартина за руку, сбросил их ему в ладонь. Тот вздрогнул, с явным трудом сдержав желание отшатнуться и выронить четки на пол, но тут же сжал пальцы в кулак и затаил дыхание.

— И признан верным, — размеренно проговорил Курт.

Стриг.

Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три.

Мартин медленно разжал пальцы, еще несколько мгновений смотрел на раскрытую ладонь, будто не веря, будто все еще ожидая чего-то, потом аккуратно взял низку старых бусин тремя пальцами и молча протянул Курту. Он качнул головой:

— Оставь.

Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три.

Стриг…

Стриг растерянно запнулся, бросив взгляд на четки в своей руке, и неуверенно возразил:

— Святой Юрген вручил их тебе. Именно тебе.

— Id est, он счел, что и принадлежать они должны мне, со всеми вытекающими последствиями, в том числе — с правом распорядиться моей собственностью по своему усмотрению.

— Эти четки спасали тебя невесть сколько раз, — упрямо возразил Мартин. — Ты оставишь себя без защиты.

Стриг.

Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три…

— Как ты там сказал — надо помнить, Кому я служу? — усмехнулся Курт, и тот смятенно отвел взгляд. — Вот я и буду. И если это меня не защитит — значит, необходимости во мне по эту сторону бытия Высокое Начальство более не испытывает, и кто я такой, чтобы с Его решением спорить.

Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три…

Стриг…

Стриг замешкался, крутя темную бусину в пальцах, и нерешительно возразил:

— Если меня снова сорвет, я могу их повредить.

— Починим.

— Полагаешь, в моих руках они сохранят свою чудотворность?

— Посмотрим.

Мартин помедлил, глядя на четки, потом осторожно продел в них запястье и снова опустил руки на колени, переведя взгляд за окно.

— Светает.

Курт молча кивнул, и стриг умолк тоже, так и оставшись сидеть недвижимо, глядя на то, как расступается тьма за окном.

Минуты снова потекли мимо, но что-то в их течении изменилось — они уже не тянулись мутным илистым ручьем, а бежали стремительным светлым потоком, и солнце за окном, казалось, помчалось за ними следом, торопясь вылить на город как можно больше света тотчас же после своего пробуждения…

Мартин приподнял голову и вслушался за миг до того, как во входную дверь постучали — аккуратно, но настойчиво и громко. Курт неспешно поднялся, стриг вскочил на ноги стремительно, прошагал к столу, подхватил лежащий на треснувшей столешнице Сигнум и, на миг задержав взгляд на стальном медальоне, надел его и обернулся.

— Грехи мои тяжкие… — показательно скривившись, пробормотал Курт, прижав ладонь к пояснице, и отодвинул засов. — Не спится же кому-то.

Свое оружие, лежащее на полу, он подвинул с пути ногой, прошел к входной двери и открыл, отметив про себя, что совершенно не удивился, увидев на пороге Грегора Харта.

— Доброго утра, — поприветствовал тот напряженно, пытаясь заглянуть внутрь через плечо Курта, и просветлел, добавив: — Доброго утра, майстер Бекер!

— Что-то случилось? — поинтересовался Курт, не ответив, и несостоявшийся философ смущенно переступил с ноги на ногу.

— Отец просил узнать, когда вы придете поговорить с ним, потому что уже сутки прошли, а ему бы хотелось вернуться поскорее, наши ведь волнуются…

— А если честно?

Харт вздохнул, снова бросив взгляд внутрь дома, и тихо спросил:

— У вас все в порядке? Вчера вы были один у лагеря с паломниками, и на вас было больно смотреть. Потом вы ушли и… я поздно вечером пришел к дому, чтобы убедиться, что все хорошо. В окнах было темно, и только в одной комнате горел свет — всю ночь, и мне казалось — я слышал… что-то. Крик или вроде того. Два раза. Я дождался рассвета, чтобы… вдруг я понапрасну паникую, и ничего не случилось, и просто кому-то из вас привиделось что-то неприятное, и это был просто крик во сне… И вот я дождался утра и пришел убедиться, что вы оба в порядке.

Курт помедлил, глядя на раннего гостя, и отступил в сторону, пропустив его внутрь.

— Не поймите неправильно, я не следил, просто…

— Ты следил, — оборвал он с усмешкой, и беспокойный философ отвел взгляд. — Но все в порядке. Просто кое-кому надо было прийти в себя.

— Понимаю, — кивнул Грегор серьезно и, помявшись, спросил многозначительно: — Моя помощь требуется?

Курт переглянулся со стригом, стоящим в шаге от распахнутой двери комнаты, где все еще горел уже никому не нужный светильник; тот замялся, тронув висящие на запястье четки, и качнул головой:

— Нет.

— Это хорошо, — отозвался Грегор с облегчением и снова повернулся к Курту. — Но отец и впрямь хотел, чтобы я спросил у вас… То есть, мы не хотим торопить, но он очень хотел бы уехать как можно скорее.

— Мы тоже хотели бы как можно быстрее покинуть Грайерц, посему можешь передать отцу, что сегодня я зайду поговорить, после чего он волен ехать на все четыре стороны.

— Вы… направитесь в Констанц, да? — нерешительно уточнил Грегор, и Курт нахмурился:

— С чего ты взял?

— Ну… Урсула… Она же говорила про решение судеб мира или земного града и всякого такого… Где сейчас решается судьба христианского мира? В Констанце. Мне кажется, туда и отбыл человек с осколком камня. Вы, разве, так не думаете?

— Сообразительный паренек, — хмыкнул Мартин одобрительно и стер с лица усмешку, обернувшись к Курту. — Что ты скажешь? Какой… у тебя план?

Мартин Бекер. Следователь второго ранга. Личный номер две тысячи три…

— То есть… — переводя настороженный взгляд с одного на другого, уточнил Грегор, — вы не поедете? Или…

— Поедем, — кивнул Курт, однако смотрел не на него, а на стрига с четками святого на руке. — Висконти я описал ситуацию и сообщил, что мы покидаем это гостеприимное графство, не дожидаясь наших — сразу же, как только немного разгребем дела. Из дел остались только беседа с многоуважаемым спецом по камням и отчеты для следователей, которые прибудут нам на замену, а за происходящим вполне способен присмотреть фон Нойбауэр.

— Ты описал всю ситуацию?

— Разумеется. В деталях.

— И уже тогда решил, что едем вдвоем?

— Вера, — криво усмехнулся Курт. — Это такая штука, знаешь ли, которая приходит внезапно и утверждается в душе и разуме сама собою и напрочь, и ничего ты с ней не поделаешь. Нерационально, глупо, но куда деваться.

Мартин не ответил, лишь кивнув и опустив взгляд на руку с четками. Грегор снова перевел глаза с него на Курта и, смущенно прокашлявшись, уточнил:

— Я еще хотел спросить, майстер Гессе… Я должен ждать здесь ваших вербовщиков, или мне можно с вами?


(обратно)

Глава 33


Германия, апрель, 1415 a.D..


Чужаки в деревне заметны всегда и сразу. Чужаки и не приходят в деревню просто так. Путник скорее обойдет незнакомое селение, а внутрь войдет лишь с просьбой — о ночлеге или пище, или спросить дорогу, если заплутал. Несколько путников — уже событие, и эти уж точно не приходят без цели, особенно если путники эти не обыватели, а воины или торговцы, или бродячие монахи — о таких один из смотрящих за стадом мальчишек прибежит рассказать заранее.

В этот раз никто не прибежал, и чужаки появились внезапно. Потом мальчишки скажут, что никого не видели, мимо них никто не проходил, и стадо не затревожилось, заметив чужаков, а стало быть — никого оно и не заметило, ведь никто не проходил… И все же появились они именно оттуда, где были мальчишки и стадо, и река — с северной стороны. Восемь монахов в старых обветшалых хабитах, изможденные и похожие на восставшие мощи, босые, без дорожных мешков или хотя бы одной тощей сумы на всех.

Они вошли в деревню и двинулись по единственной утоптанной улице насквозь, не останавливаясь, не озираясь, ни на кого не обращая внимания, не говоря ни слова. Они словно и не видели ни домов, ни людей, словно шли не через людское селение, а по пустынному полю или лесной тропе, словно и не было здесь ничего и никого, кроме них и пыльной дороги под их костлявыми ногами. Они шли — в безмолвии, как призраки.

Они шли, и деревня затихала. Потом люди расскажут, что сами не знают, как так вышло и почему. Расскажут те, кто видел восьмерых монахов, и те, кто не знал о бредущих через деревню чужаках, кто был об эту пору в доме или на птичьем дворе, или в кухне у очага, или в дровянике. Расскажут, как точно бы озарение снизошло на их разум и душу. Расскажут, как осмыслили внезапно: грех пред лицом Бога есть мерзость, и Господь отвращается от всякого, творящего грех. Как уразумели вдруг, сколь лицемерны были и вера их, и молитвы, и покаяние. Как нежданно в умы и сердца явилась мысль, что невыразимо грешна их жизнь была от младенчества и до сих лет, и самый тяжкий грех — самоуспокоение, страшная ложь пред Богом и самими собою, утешительные мысли о том, что не поднималась их рука для убийства или кражи, а стало быть, и нечего страшиться, и стыдиться почитай что нечего. Расскажут, как вдруг словно въяве увидели грехи свои, каковые не замечали прежде или забывали, или старались забыть, или раз за разом каялись в них, но вновь и вновь повторяли. Расскажут, как начала метаться и рыдать душа, в единое время и озаренная светом Господней благости, готовой простить всё любому страшнейшему грешнику, и омраченная этим внезапным осмыслением совершенных грехов, прегрешений и нечестивых помыслов. Расскажут, как молчаливые монахи ушли и исчезли, а покаянное озарение осталось и долго еще пребывало в душе, не час, не два, не день…

И то же, почти слово в слово, расскажут в другой деревне, а после и в третьей, и пятой, и еще в нескольких, и в двух небольших городках. Расскажут, что спустя дни внезапное это осенение отошло, но всё ж осталось в душе чувство пустоты и горечи. Расскажут, что, быть может, парочка дел, совершенных на благо неприятного соседа или вовсе незнакомца, или доброе слово, сказанное без выгоды, или молитва ненадолго скрывают пустоту и умаляют горечь. Расскажут, самим себе изумляясь и смущаясь. И кто-то скажет, что милосерден Господь, не позволяющий святым Своим зримо и неизменно быть среди простых смертных и смущать их слабые души…

***
Первый день мая выдался приятно прохладным. Солнце не ушло, но уже не жарило так по-летнему и по временам прикрывалось облаками, невесомыми, как пушинки, давая прозрачную легкую тень. Ко второму дню пути Мартин уже не щурился раздраженно и не закрывал болезненно глаза, когда небесное светило нехотя выбиралось из облачного кружева, и даже, бывало, первым заводил разговор, а не только односложно отвечал на вопросы.

Грегора все же, к глубочайшему разочарованию несостоявшегося философа, было решено оставить в Грайерце. Как верно заметил Мартин, толку с парня в этой поездке все равно не будет, и если уж на что и рассчитывать, так это на умения его отца, уже однажды доказавшие свою полезность. Однако втянуть камневеда в дело второй раз уже самоочевидно не вышло бы, да и Косса всё же не одаренная любительница жвачных, и Курт сильно сомневался, что Харт хотя бы просто продержится дольше минуты, не говоря уж о каком-то значимом вкладе в победу. Посему пользу оставалось извлекать ту, что была доступна: пытаться закинуть удочку к нейтралам через Харта-старшего и просто держать хоть какое-то время в зоне своего влияния младшего. Философу была вручена бумага с краткой характеристикой и рекомендациями, а на словах отдано распоряжение непременно сообщить конгрегатским служителям, что майстер Гессе велел обратить на новое приобретение внимание отца Альберта…

— Заметили, — тихо произнес Мартин, на мгновение приподнявшись в стременах, и снова уселся. — Скоро встретят.

Курт не ответил, лишь молча кивнув; всё, что касалось встречи с отрядом сопровождения, и без того было обсуждено не раз, да и без обсуждений обоим было хорошо известно, что ждет впереди. Уточнять, не ошибся ли Мартин, определив мелькнувшую вдалеке мелкую кляксу как дозорного, он тоже не стал.

Вскоре вдали снова возникли размытые темные точки; точки росли, приближались, превращаясь в крошечные пятнышки, потом в пятна побольше, еще больше, еще, потом в неясные очертания, потом сложились в фигуры всадников… Фигуры становились всё ближе, и их уже можно было сосчитать — шестеро, и уже можно было узнать кого-то из них, и увидеть, что оружие наготове…

Мартин придержал коня, спрыгнул наземь, сделал три шага вперед и встал посреди неширокой дороги. Курт остановился тоже; подумав, неторопливо спешился и остался стоять, где был, держа обоих коней под уздцы.

— Только не лезь, — тихо бросил стриг, не оборачиваясь. — Я сам.

— Да уж не маленький, разберешься, — отозвался Курт сдержанно, и тот коротко кивнул, сделав еще два шага вперед.

Пятеро из шести всадников спешились и двинулись навстречу с арбалетами наизготовку, шестой так и сидел в седле, однако на месте не остался — пустил лошадь медленным шагом вслед за пятеркой бойцов. Этого сухого, как хворост, сморщенного старика еще издалека признал даже Курт, а уж Мартин-то наверняка еще раньше смог оценить, с каким почетом их встречают на подходе к Констанцу…

— Майстер Бекер, оставайтесь на месте, — предостерегающе произнес один из зондеров, хотя тот по-прежнему стоял недвижимо; приблизившись на расстояние пяти шагов, бойцы замерли, держа на прицеле обоих путников, и все тот же зондер добавил: — Думаю, не надо объяснять, что ничего личного.

— Конечно, Штакельберг, — отозвался Мартин подчеркнуто безмятежно, приподняв руки и развернув их открытыми ладонями к собеседнику. — Если память мне не изменяет, ничего личного у вас ко мне и быть не может.

Зондер кивнул. На лице вышколенного детища Хауэра не проступило ни тени эмоции, но не заметить, что все пятеро в некотором смятении, не мог даже Курт.

— Вы без оружия, где оно?

— У него, — Мартин кивнул назад, и Штакельберг нахмурился:

— Почему?

— Я всё ж не первый день в Конгрегации, — голос стрига улыбнулся. — Предписания на подобные случаи известны. Так к чему отнимать у всех нас время.

По тени, мелькнувшей на невозмутимом лице зондера, было видно, что он едва сдерживается, чтобы не поинтересоваться, много ли «подобных случаев» известно майстеру Бекеру и почему никаких предписаний не известно ему самому…

— Стойте на месте, — повторил он ровно и отступил в сторону; Мартин молча кивнул.

Старик за спиной Штакельберга медленно сполз с седла на землю, помешкал, глядя отчего-то не на стрига перед собою, а на Курта, и так же неспешно двинулся вперед, мимо пятерки зондеров. Никто не шелохнулся, не произнес ни слова, пока старик не приблизился, остановившись в шаге от Мартина. Теперь он загораживал стрига целиком, однако зондеры остались, как были — с принятым наизготовку оружием.

Несколько мгновений старик стоял неподвижно, молча, чуть прикрыв глаза, а потом вздохнул:

— Наклонись, что ли, сын мой, в мои годы этак тянуться тяжко.

Мартин помедлил и молча, неторопливо опустился на колени, продолжая держать руки чуть в стороны, по-прежнему открытыми ладонями к бойцам зондергруппы. Старик глубоко вдохнул, выдохнул и опустил ладонь на склоненную перед ним голову, снова прикрыв глаза и замерев недвижимо. В тишине протянулся десяток мгновений, другой, миновала минута, потекла вторая… В лица зондеров Курт не вглядывался, дабы не раздражать лишний раз и без того напряженных бойцов, но видел, что с каждой секундой им все более неуютно и неловко. Pro minimum трое из них — это Курт знал доподлинно — побывали с инквизитором Бекером в совместных схватках дважды и, насколько ему было известно, чувства к вышестоящему сослужителю питали самые теплые. Мысль, что им, возможно, вот-вот придется расстрелять его в упор, зондерам явно была не по душе…

— Ох, — снова вздохнул старик, убрав руки, и Мартин поднял голову, молча глядя на него снизу вверх. — Чую, что знал, на что пошел. Но к чему?

— Мир, отец Альберт, — отозвался Мартин негромко. — Он слишком большой. Путей слишком много, а меня слишком мало.

— А совладаешь ли?

— Должен. Значит, смогу.

— Ох, — повторил старик сострадающе и обнял стоящего на коленях стрига, прижав его голову к себе. — Prosperet Deus[1209]…

Наверное, обладай Курт той способностью ощущать чужие души, каковою владела Альта, сейчас его захлестнуло бы волной облегчения, изошедшей от зондеров, опустивших оружие. Впрочем, и без сверхнатуральных умений можно было догадаться, чего им стоили эти несколько минут.

— Ощущаешь себя недурно, как я гляжу, — уже серьезно и деловито сказал отец Альберт, поднимая Мартина на ноги. — Так и езжайте далее, как ехали. Но не в Констанц, там вам делать нечего.

— Почему? — решился, наконец, подать голос Курт, старик качнул головой:

— Не стану говорить. Вот доедем с вами до развилки, я и сии бравые воины — в Констанц, а вы с одним из них — в лагерь, где обосновался Его Высочество, и Антонио там же. Он вам все и поведает.

— Вы видели наш отчет, отец Альберт? — спросил Мартин нетерпеливо. — Читали его?

— Да, тщательнейшим образом изучил. Все учел. Не тревожься.

— Точно не стоит тревожиться? Мне все же кажется, что наши предположения…

— Коли я начну говорить обо всем, что творится и еще будет сотворено, — мягко оборвал его старик, — мы на этой дороге останемся до Второго Пришествия. Много мы продумали, получивши ваше послание, и есть что сказать вам, но все это в два слова не уложить. Посему — езжайте.

Курт хотел было заметить, что по пути к не видимой отсюда, а стало быть, далекой развилке можно было бы рассказать о ситуации куда более, чем двумя словами, однако спорить не стал. Говорить отец Альберт явно не желал — не то информация была столь тайной, что член Совета Конгрегации опасался оглашать ее даже в присутствии зондеров, не то время пути желал потратить не на разговоры, а на раздумья.

До самой развилки их маленький отряд так и доехал в молчании. Распрощался отец Альберт немногословно, но с такой внезапной и непривычной теплотой, что Курт еще долго не мог избавиться от ощущения, что прощался член Совета в последний раз. Мартин явно ощутил нечто схожее — на старика в сопровождении четверки зондеров он еще не раз обернулся, и до самого лагеря лицо стрига оставалось пасмурным и задумчивым.

Лагерь встретил путников настороженно. Трижды попавшиеся на подступах патрули были дотошны и придирчивы, в стане царила явственно видимая собранность и сосредоточенность, замешанные на тихо тлеющем азарте. Лагерь Фридриха напоминал огромного боевого жеребца, чующего близкую битву; жеребца вышколенного и оттого стоящего смирно в ожидании должного часа, но готового и жаждущего сорваться с места в любой миг.

— Что бы здесь ни происходило, мы вовремя… — пробормотал Мартин, и сопровождающий их Штакельберг тихо пояснил:

— Завтра особенно важное заседание Собора, Его Высочество и Совет ожидают любых последствий. Это не тайна, — уточнил он, когда оба инквизитора обернулись к нему с удивлением. — Известно всем, хотя громко о том не говорили. Даже горожане затаились, как при осаде… Бог знает, как это до них дошло.

— Тогда почему основные силы здесь, а не под самым Констанцем, почему Висконти не в городе? — спросил Курт, и зондер пожал плечами:

— Не могу знать. Надо будет — скажут. А вам, думаю, скажут прямо сейчас, — добавил он, когда впереди показался внушительный легко узнаваемый шатер с опущенным пологом.

Курт придержал шаг коня, замедлившись, потом и вовсе спешился, и Мартин с зондером последовали его примеру.

Почти все свободное место у входа в шатер было занято людьми, очевидным образом поглощенными одним-единственным делом — ожиданием, и так же очевидно было, кого именно здесь ждали. Фридрих, сидящий у самого входа, увидел гостей первым и поднялся, сделав один порывистый, нетерпеливый шаг навстречу, а следом за ним шагнули двое — Макс Хагнер и неизменный Йегер, похожий на молчаливую серую тень. Висконти поднялся тоже, но остался на месте, пристально оглядывая Мартина. Взгляд кардинала задержался на оружии, которое Курт возвратил владельцу после проверки отца Альберта, на идущем шаг в шаг со стригом Штакельберге, и не заметить облегчения, проступившего на его лице, нельзя было даже отсюда, с расстояния в дюжину шагов.

Зондер поднял руку, молча кивнув, и стоящая за спиной Висконти Альта в сером одеянии сестер-целительниц бросилась вперед, весьма неучтиво оттолкнув с дороги замешкавшегося кардинала. На Мартина она налетела сходу, обхватив за шею и едва не повиснув, ткнулась лицом в его плечо и замерла, не говоря ни слова.

— Ну… — неловко пробормотал тот, — ладно тебе. Я же в порядке…

Альта рывком отстранилась, глядя ему в глаза, и на ее лице отобразилась такая буря чувств, что Мартин болезненно поморщился, точно получив тычок под дых.

— Ты в порядке? — переспросила она недобро и повторила свирепым громким шепотом: — Ты в порядке?! Ты стриг, ау! Это порядок, по-твоему?!

— Да.

От того, как внезапно спокойно прозвучал ответ, Альта запнулась, несколько мгновений все так же пристально глядя брату в глаза, и, глубоко переведя дыхание, отступила еще на шаг назад.

— Что ж тебя вечно тянет в неприятности… — тоскливо вздохнула она, и Мартин с усилием улыбнулся:

— Как сказал один неглупый парень, если не жить интересно — зачем вообще жить.

— Умников развелось… — устало отмахнулась она и лишь теперь обернулась к Курту, тихо уточнив: — Мы все правильно поняли, Александер… да?

— Никто из нас не знал, что так получится, — отозвался он сдержанно. — Ни Мартин, ни я, ни сам он.

— Если б я хотя бы мог предположить… — начал стриг, и Альта со вздохом махнула рукой, оборвав:

— Нет, не сожалей. Мы все понимаем, что он был рад от этого избавиться. Это мы не рады и нам плохо, а ему сейчас наконец-то хорошо.

— Гессе, Бекер.

Висконти, все так же стоящий у шатра, коротким кивком указал на вход и, не дожидаясь ответа, откинул полог в сторону и вошел внутрь. Наследник бросил взгляд вослед папскому нунцию, но остался стоять, где был.

— Бить будет? — серьезно спросил Курт, и Альта вздохнула:

— Не исключено. У нас сегодня весело.

— Я привяжу ваших коней, — подал голос Штакельберг. — Идите.

Курт молча кивнул, передав ему поводья, и вместе с Мартином двинулся к шатру.

— Майстер Бекер, — окликнул зондер и, когда тот остановился, обернувшись, без улыбки сказал: — Было бы… интересно снова с вами поработать.

— Да, — отозвался тот, помедлив. — Мне тоже.

— И мне, — добавил Фридрих, когда стриг приблизился, и невесело улыбнулся: — Рад, что вы живы, Мартин. Как бы там ни было и в каком бы то ни было виде… А у вас, майстер Гессе, явный природный талант появляться вовремя. Идемте внутрь, не стоит заставлять ждать мессира Висконти. Он нынче не в духе.

— Вот это тебя угораздило, — одними губами шепнул Хагнер из-за спины наследника, приподнял полог, пропуская принца внутрь, и скользнул следом за ним.

— Как я понимаю, серьезная проверка моей благонадежности откладывается на неизвестный срок? — уточнил Мартин, когда присутствующие расселись, и Висконти сумрачно отозвался:

— Тебя одобрил отец Альберт, у тебя на руке четки святого Юргена, а главное — Гессе привез тебя живым и не в кандалах. Полагаю, этого пока довольно, чтобы счесть тебя пригодным. Выражаю всем нам соболезнования в связи с утратой Александера, а тебе персонально — в связи с нелегкими испытаниями, которые, предполагаю, пришлось пережить и еще придется. Я надеюсь, ты осознаешь, во что вляпался?

— Всецело.

— Excellenter[1210], — кивнул кардинал. — А теперь, господа дознаватели, все то, что было описано в шифровке, но с деталями, подробно и быстро. Я слушаю.

***
Германия, апрель, 1415 a.D..


Эти врата никогда не открывались. Точнее сказать, Никлас никогда такого не видел, хотя слышать доводилось: один из предшественников рассказывал, что видел лет десять назад, как в монастырь привезли нового насельника. Предшественник уж сам десять лет как отошел в мир иной, и за это время ни одного подобного свидетельства Никлас более не слышал. С другой стороны, болтать о службе в целом и местных происшествиях в частности как-то и не принято было даже среди своих…

Сам Никлас за четырнадцать лет несения поста в этой привратной башне лишь трижды видел посетителей — дважды являлся кардинал Сфорца, в одиночку и в сопровождении Антонио Висконти, и один раз внутрь темной каменной громады было велено пропустить «члена Совета», о котором Никласу ничего известно не было. Выглядел он как обычный городской хлыщ, щенок двадцати с небольшим лет от роду, однако внутри пробыл невероятно долго — дольше, чем оба кардинала когда-то, а стало быть, насельникам монастыря нашлось о чем с ним поговорить.

Ни одно из этих посещений Никлас с сослуживцами особенно не обсуждал, обойдясь несколькими малозначащими фразами, хотя, надо заметить, прямого запрета на такие разговоры со стороны руководства никогда не было. Существовало, разумеется, указание не болтать о службе за пределами службы, однако обсуждать ее с собратьями по ремеслу не запрещал никто и никогда, но желания это делать почти никогда не возникало. Почему — этого Никлас не мог до конца понять сам, но многажды замечал, как неотвратимо скатывается дух куда-то в бездны уныния и тоски, стоило лишь беседе со скучающими сослуживцами отойти от обыкновенного обсуждения женщин, погоды, собак, лошадей и оружия и направиться в тему этого монастыря и обитающих в нем людей.

Никлас был далек от мысли, что это дело рук какого-нибудь особо одаренного expertus’а, таким образом защитившего это место от излишнего внимания или, как однажды шепотом предположил Якоб, пришедший в стражу пару лет назад, это сами насельники изнутри своих каменных мешков слышат и неким усилием своей мысли пресекают их разговоры. Никлас подозревал, что все куда проще. Обсуждать не шутя, пытаясь понять и прочувствовать, что происходит внутри этих стен, кто обитает там, что таится в их душе и разуме, на что способны эти люди и зачем Господь послал их в мир — все это слишком пугало непостижимостью и одновременно делало слишком близким и наглядным все то, о чем говорилось в Писании и проповедях, словно врата в Ад начинали медленно, скрипуче, приоткрываться прямо здесь и сейчас, и в лицо начинала дышать холодная, мертвая вечность. Поэтому Никлас, как и большинство, как и Якоб спустя пару лет службы, предпочитал лишнего не говорить и продолжал, когда вконец одолевала скука, обсуждать раннюю весну и последние слухи о близящейся войне. Война была делом привычным, простым, человеческим, и пугала куда меньше, чем восемь монахов внутри холодной громады за спиной.

Скука тоже была привычной. Когда-то давно, когда Никласа, тогда еще молодого бойца-новичка, вызвали «для беседы» и долго выматывали странными вопросами, он честно отвечал, хотя и удивлялся этим вопросам не меньше, чем тому факту, что беседовать довелось аж с самим кардиналом Сфорцей. И лишь спустя год-другой Никлас начал понимать, что для стражи этих врат в бездну попросту отбирали людей особого склада — таких, кто может год за годом сидеть на одном месте, пребывая в вечном безделье и вместе с тем ежеминутно ожидая того, что что-то пойдет не так. «А однажды пойдет», — многозначительно сказал тогда мессир Сфорца. Однако лето сменялось зимой, год сменялся годом, сменялись напарники и сослуживцы, поколения вестовых голубей в клети, но все шло, как прежде, и Никлас, как и все остальные, скучал и ждал, ждал и скучал. Время от времени прибывала повозка с водой и едой, которые передавали через маленькое окошко, Никлас привычно удивлялся тому, как простой смертный человек может выжить на таком пайке, и снова возвращался к скуке и ожиданию.

Эти врата никогда не открывались. Точнее сказать, Никлас никогда такого не видел, хотя слышать доводилось…

Сначала он услышал. Звук, смутно знакомый, уже слышанный когда-то. Звук, означавший что-то важное, это важное ни за что нельзя было упустить из внимания. Это уже случалось прежде — важное, сопровождаемое этим звуком…

Якоб оборвал на середине длинное и занудное рассуждение об отличии баварского и франконского брецеля и застыл, глядя на напарника растерянно. Их общий stupor длился два мгновения, а потом оба сорвались с места, бросившись на дозорную площадку, и там замерли снова, глядя вниз, на ворота в главный корпус монастыря.

Запертые снаружи ворота открывались — медленно, тяжело, оглашая окрестности душераздирающим скрежетом, демонстрируя миру раскрывшиеся замки и засовы. Помедлив, словно в задумчивости, обе створы вдруг с грохотом распахнулись, и темное, непроглядное нутро прохода теперь зияло навстречу могильной бездной. Минута истекла в тишине — нерушимой и такой совершенной, что было слышно, как слабый ветер шевелит песчинки на камнях двора, а в голове бешеными толчками шумит кровь; минута истекла — и канула в пустоту, и издалека, из глухой темени за распахнутыми створами, донесся едва различимый шорох.

А потом появились они — не то призраки, не то восставшие мертвецы с белыми лицами, много лет не видавшими солнца, тощие, словно высушенные рыбины. Сначала двое, следом еще двое, и еще… Они брели, медленно и тяжело передвигая ноги, глядя прямо перед собою и не щурясь на яркие солнечные лучи, словно их глаза не видели открывшегося им мира и света. Пара за парой, восемь костлявых фигур в монашеских ветхих рясах.

«Остановить — не пытаться». Мессир Сфорца был серьезен, говоря это, и Никлас помнил, как не по себе стало от понимания, что кардинал очень, очень старается донести до него, новобранца с большими планами на будущее служение, эту простую мысль. «Ваше дело — не пускать чужаков внутрь. Если изнутри захотят выйти — остановить вы их не сможете. Да и не знаем мы, следует ли это делать».

Остановить…

Восемь безоружных истощенных монахов в рубищах, едва подвигающие ноги и, казалось, готовые вот-вот упасть от малейшего дуновения ветра. Остановить их?..

Даже если бы кардинал и весь Совет в полном составе требовал, грозил, просил или умолял положить живот свой, но не позволить этим восьми призракам пройти дальше — в эту минуту Никлас четко осознал, что сделать этого не смог бы. Один или в пару с Якобом, или при поддержке всех зондергрупп Конгрегации, или с армией Императора за спиной — неважно. Просто не смог бы.

«Сигнал. Это все, что вы сможете и должны будете сделать. Подать сигнал. И молиться».

Сигнал…

— Сигнал! — сдавленным хрипом висельника выдавил Никлас, и Якоб, словно очнувшись, первым вновь метнулся вниз, к клети с голубями.

Когда внезапно онемевшие ноги донесли Никласа до их крохотной караулки, Якоб уже открывал дверцу.

«Если это будет один или два, или три человека — пишете, сколько, и отправляете с голубем. Если все… Просто выпускайте всех голубей пустыми. И будем надеяться, что вы успеете сделать хотя бы это».

Три голубя, ни разу за время обитания в этой башне не покидавшие ее, смотрели на шевеления человеческой руки недоуменно, отодвинувшись к дальней стенке, словно не понимая, что происходит и почему.

«А почему мы можем не успеть? Что может случиться?».

Они и взлетели не сразу — еще несколько секунд смотрели вокруг, крутя головами, точно пытаясь вспомнить, кто они такие, что это за голубая осиянная солнцем бездна над головой, и крылья расправили не рывком, а как-то вальяжно и нехотя, точно совы.

«Мы не знаем. Быть может, и ничего».

На оглушительный шум голубиных крыльев идущий последним монах обернулся, поднял голову, проследив за исчезающей в небесах сизой кляксой, и медленно развернулся к башне. Никлас окаменел у бойницы, слыша, как затаил дыхание Якоб, однако назад не отступил; отчего-то он был уверен, что эти глаза увидят его, даже скрытого камнем башни…

— Уходите оттуда, добрые воины.

Монах вымолвил это чуть слышно, едва шевеля губами, но Никлас был готов поклясться, что слышит этот голос четко и ясно, будто истощенный человек по ту сторону бойницы выкрикнул эти слова у него над ухом.

— Более нет нужды в этом месте. Идите с миром.

***
— Абиссус вышел в мир.

Висконти обвел взглядом слушателей, помедлил и продолжил:

— С таким донесением сюда прибыл два дня назад курьер из академии, где приняли голубя. А спустя четыре часа — еще один. С сообщением, что восьмерых монахов видели неподалеку от Нюрнберга. И к вечеру — еще курьер. Который рассказал, что они прошли в районе Нёрдлингена. В тот же день, когда их видели под Нюрнбергом, но на пару часов позже.

— Свидетели не могли ничего напутать? — переспросил Мартин тихо. — Туда и верхом-то за такое время не добраться.

— А вчера их видели у Гюнцбурга., — не ответив, договорил Висконти и лишь потом качнул головой: — Нет, Бекер. Никакой путаницы.

— Нюрнберг, Нёрдлинген, Гюнцбург… — повторил Курт с расстановкой. — Это моя паранойя нашептывает всякое о конечной цели их похода, или не только мне так кажется?

— Они идут к Констанцу, — хмуро отозвался кардинал.

— И что предполагается делать в связи с этим?

— Молиться? — предположил Висконти так серьезно, что Курт проглотил готовую вырваться остроту.

— Это еще не все, — многозначительно напомнил Фридрих, и кардинал кивнул:

— Да, самое любопытное я приберег напоследок. День назад прибыл еще один курьер из академии. В донесении, которое он привез, сказано, что Абиссуса больше нет.

— В каком смысле?

— В прямом, Бекер. Здание монастыря просто исчезло. Даже не так: его там словно никогда не было. На месте, где оно стояло — нетронутый ковер травы, растут деревья, которым не меньше полувека, и живописные густые кустарники.

Повисшую в шатре плотную тишину, казалось, можно было резать ножом. Курт переглянулся с Мартином, понимая, что и тот тоже с трудом удержался от того, чтобы задать вопрос, а не заплутали ли, часом, посланные к Абиссусу люди, не ошиблись ли местом, не свернули ли в сторону… Глупый вопрос, бессмысленный, беспомощный, попытка разума защититься привычным от необъяснимого…

— Что они наворотили тогда с Майнцем? — спросил Курт и, не услышав ответа, уточнил: — Это не было риторическим воздыханием, Висконти. Это был прямой вопрос, на который хотелось бы услышать вразумительный ответ. Это уже не тайна Совета, это потенциальная опасность для окружающего мира, и хотелось бы понимать, с чем и с кем мы имеем дело.

— Я не…

— И без философских отступлений в духе «я не знаю».

— Я не знаю, — ответил кардинал. — И отец Бенедикт не знал. Никто не знал. Раскаявшиеся малефики, стоящие на пороге святости, а то и этот порог перешагнувшие, это всё, что они знали и поняли. Люди, которые не творили чудеса сами, а возносили молитвы об их свершении. Или не возносили, если знали, что это не имеет смысла. Откуда знали? Думаю, оттуда же, откуда ветхозаветные и евангельские святые, чьи жития ты изучал в академии, как бы ни пугала эта мысль. Дон Сфорца считал само существование Абиссуса знаком Господнего благоволения, этаким зримым олицетворением Его одобрения самого существования Конгрегации и всего, что она делает. Отец Бенедикт полагал, что благоволение нисходило исключительно на самих насельников Абиссуса, а уж они делились им с Конгрегацией.

— А Майнц?

— Майнц считал, что пути Господни неисповедимы, а цель и смысл существования этого монастыря и этих людей простому смертному не постичь, и остается лишь благодарить Бога за то, что они есть и не враждебно настроены.

— Абиссус всегда был… так благонамерен в отношении Конгрегации?

— Сложный вопрос, — не сразу ответил Висконти. — Учитывая, что он по сути был создан лично Майнцем…

— Id est, изначально насельниками монастыря были… Кто? Раскаявшиеся подследственные Майнца, домолившиеся до святости?

— Да… Почти. Первыми были именно такие, их было трое.

— Что они там делали? — спросил Мартин. — Понимаю, что вопрос звучит глуповато, но все-таки. Что за устав у Абиссуса? Обет молчания, флагелляции, круглосуточная молитва, или что?

— Ад, — просто ответил Висконти. — У них персональный ад на земле, Бекер, вот что у них за устав. Заключенные там люди — это малефики, на чьей совести такое, что бывалых следователей мутило при чтении протоколов.

— Убийства, жертвоприношения?

— Да, в первую очередь. И то, что делают насельники Абиссуса, никакими канонами, никакими отцами Церкви не утверждено и даже не упоминается, это… я бы сказал — на грани ереси, и дон Сфорца так считал, но что мы, в конце концов, знаем о полноте Господнего промысла… Они не просто каются, они заставляют себя проживать то, что проживали их жертвы.

— Самовнушением, усиленным сверхнатуральными способностями? — уточнил Курт, и Висконти поморщился:

— Говоря твоим бесцеремонным языком — да. И не только «само»: тем, у кого было довольно желания, но недоставало воли, оказывал помощь один из братьев или все вместе. Раз за разом, каждый день. Сперва. А вот потом… Потом из простого сопереживания это переходит во что-то большее. Свой личный ад здесь, на земле, вот что я могу сказать, если передать это коротко. И это не метафора. Первые насельники добивались этого с помощью Майнца. Когда к ним присоединились еще четверо, опытным путем они сумели понять, как достичь этого… уровня раскаяния без помощи стороннего душеведа, собственным сосредоточением и молитвой. Спустя время Совет узнал, что внутри Абиссуса сами собой образовались, скажем так, два круга — внутренний, состоящий из все тех же троих первых, и внешний, из новоприбывших, почитавших себя недостойными и… — Висконти помялся, подбирая слова, и осторожно договорил: — И судя по всему, таковыми они и были, и дальше первого этапа, «переживания», они не продвинулись. Лишь один из них спустя два года вошел во внутренний круг, стал одним из тех, чьи молитвы имели действенность.

— А остальные?

— Остальные вскоре умерли. Скончались в мире, своей смертью, без отчаяния. Иными словами, достигнувши того, ради чего ушли в столь глубокое заточение — искупления.

— Но не добившись того, что ожидал от них Совет.

— Совет тогда сам не знал, чего ожидает, Гессе. Даже приказы, полученные охраной при создании Абиссуса и спустя годы после оного, отличались разительно. Когда-то стражам было велено лечь костьми, но никого не впустить и не выпустить, а спустя время Совет понял, что этот приказ не имеет смысла, и все, чего можно требовать — это послать весть о чрезвычайном событии, если таковое случится.

— Были основания считать, что насельники захотят выйти по собственной воле?

— Строго говоря, Гессе, они и в заточение ушли по собственной воле, — заметил Висконти многозначительно. — И да, Совет ожидал всякого, ибо тогда просто не знал, чего ожидать. И не только тогда. Отец Бенедикт звал Абиссус «ящиком Пандоры» и «кошкой в мешке»: он был уверен, что подобное место, подобные люди не могут существовать сколь-либо долго без серьезных последствий.

— Последствий для кого?

— Для мира в первую очередь. В последние годы жизни он пришел к мысли, что Абиссус если и был знаком благоволения Господа, то не к Конгрегации, а к роду людскому вообще, и скоро придет конец — либо оному роду, либо Абиссусу, либо тем, против кого Абиссус сделал оружием Господь.

— Откуда такие выводы? — спросил Мартин настороженно. — Из того лишь, что умножились сверхнатуральные события и явления, или были еще причины?

— Из того, что события умножились, — кивнул Висконти. — И из того, что насельники монастыря умножаться перестали. Такие люди, как те первые, и всегда-то появлялись редко, они были исключением; думаю, это вы понимаете. Никогда в стенах монастыря не бывало более дюжины насельников, и лишь малая их часть составляла в итоге внутренний круг, бывало даже время, когда таких нашлось лишь двое. Однако в последние лет двадцать Абиссус пополняться перестал вовсе. Дон Сфорца, по его словам, пытался затронуть эту тему с самими монахами, и те в своей обычной манере отвечать, не отвечая, сказали, что «всё идет как должно» и «больше не нужно».

— Это даже в пересказе жутковато, — заметил Мартин серьезно, и Висконти болезненно скривил губы в подобии усмешки:

— А я это видел своими глазами и слышал своими ушами. Эти люди и это место… Скажем так, Бекер, более у меня не было повода войти туда — и слава Богу. Когда я был юным, глупым и восторженным, я жалел, что святые в массовых количествах наблюдаются лишь в Писании, ведь они пример для подражания, вдохновения, живое напоминание о бренности бытия и голос Господа, говорящий с нами о спасении… Посетив Абиссус, я понял, что некоторым святым среди людей не место. Этот мир Господь все-таки дал нам для жизни и не запрещал радоваться ни миру, ни жизни. Радоваться рядом с ними было… проблематично, зато впасть в отчаяние от осознания собственной суетности, ничтожности и греховности — без проблем. Посетив Абиссус, я даже подумал, что в этом и есть добросердечие Господа — скрывать Своих святых от глаз людских.

— А теперь? — хмуро спросил Курт. — Теперь, когда эти святые вышли в мир, на глаза людские? Штакельберг сказал, что завтра «важное заседание Собора», и что-то мне подсказывает, что у монахов Абиссуса есть какие-то планы в этом отношении, ибо навряд ли они покинули свое заточение ради того, чтобы поприветствовать честное собрание. Что за заседание? Почему отец Альберт отказался говорить о нем даже в присутствии доверенных зондеров? Почему он там, Бруно там, а ты здесь?

— Потому что с этого заседания могут выйти не все, — сказал Фридрих, когда Висконти замялся. — И силы было решено разделить, дабы выжил хоть кто-то, и не обезглавить Империю и Конгрегацию вовсе.

Курт перевел глаза с наследника на кардинала, бросил мельком взгляд на понурых Альту и Хагнера и снова обратился к Фридриху, слыша, как невольно похолодел голос:

— «Дабы выжил»? «Хоть кто-то?».. Всё настолько серьезно и плохо, что последней надеждой Конгрегации остаются королевские телохранитель и фаворитка, допущенные к обсуждению столь секретных событий?

— Доверенный телохранитель-зондер и лекарь-expertus, — мягко, но настойчиво поправил Фридрих, и в его голосе на мгновение проскользнула жесткость, которую в общении с майстером Гессе он себе позволял нечасто.

— Очнись, агент Совета хренов, — с усталым раздражением произнес Висконти. — Хотя бы на минуту задумайся. Когда не стало отца Бенедикта, его место в Совете занял Хоффмайер. Когда не стало дона Сфорцы, его место окончательно занял Александер. Сейчас, когда не стало и его, заменить его некем. А теперь еще на минуту задумайся над вопросом, кем заменить Хоффмайера, если что-то случится с ним? Кого поставить ректором?

— Тебя?

— А еще? А если не станет и меня? А когда не станет отца Альберта — кого вместо?.. Вот так-то, Гессе, — кивнул кардинал, не услышав ответа. — Конгрегация сделала много для Империи, веры, Церкви, людей, но за всем этим почти не оставалось времени и возможностей делать что-то для себя самой. Посему да, сейчас ценен любой из старой гвардии, любой из тех, кто знает, помнит, видит, умеет, будь то королевский телохранитель, ведьмина дочка-expertus или инквизиторский сынок. С одной стороны, мы виноваты сами, почти забыли, что люди не вечно молоды и вообще не вечны — даже те, которые не вполне люди. С другой стороны, в последние годы и сама по себе ситуация складывалась так, что талантливых следователей и священников взрастилось немало, а вот с талантливыми управленцами отчего-то сложилось куда хуже.

— Был же этот… как его… — Курт пошевелил пальцами, тщетно пытаясь припомнить имя, вычитанное в отчетах. — Весь в положительных характеристиках, подающий надежды… Недавно стал обером в Кёльне…

— Это «недавно» было пять лет назад, — с подчеркнутой мягкостью возразил Висконти. — И его зовут Адольф Шрёдер. Ты встречал его в академии в позапрошлом году. Я вас друг другу представил.

— Да, Шрёдер. Точно. Я помнил. Просто забыл.

— Конечно, — скривил губы Висконти. — И да, его мы готовим, и место в Совете он однажды займет, но его одного мало.

— Постой, а Бамбергский обер, который пришел на смену, Царствие ему Небесное, Райзе? Ты им, помнится, так гордился, он у тебя с языка не сходил…

— И два года назад он погиб на операции по задержанию малефика. В этом проблема всех «подающих надежды», Гессе — их-то первыми и теряем, не все такие небывалые везунчики, как ты. Приятно, что ты интересуешься судьбами сослуживцев и будущим Конгрегации.

— Я, знаешь ли, эти два года не прохлаждался, — огрызнулся он. — Было чем заняться, помимо чтения отчетов. Ты член Совета, и это твоя обязанность и работа — следить и быть в курсе, кто где погиб, почему выжил и кому какие надежды подал.

— Вот теперь и твоя тоже.

— Pardon, что? — переспросил Курт, на мгновение запнувшись, и кардинал невозмутимо повторил:

— Ты сказал, что это работа члена Совета. То есть, теперь и твоя.

— То есть, любовница наследника на секретном совещании — это еще не полное дно, ты хочешь закопаться глубже и втащить в Совет не приспособленного к работе с людьми oper’а?

— Приспособишься. Выбора нет ни у тебя, ни у Совета.

— А кто говорил о молодой крови?

— Мы не можем затащить всю талантливую молодежь исключительно в Совет, талантливые нам нужны на местах, нужны те, кто смогут взять дело в свои руки, если вдруг с нами всеми что-то случится. Нужны люди, в которых Конгрегация будет жить, даже если погибнет. А людей — мало, очень мало.

— Но с меня толк в Совете какой?

— Будешь делиться опытом с молодым поколением, — категорично отрезал Висконти. — Будешь штудировать отчеты и искать нам молодое дарование себе на смену. Что там твоя хваленая интуиция, еще не околела в корчах?

— В любом случае, — не дав Курту ответить, негромко произнес Мартин, и взгляды обратились к нему, — как я понимаю, все это будет иметь смысл, если Империя и Конгрегация выживут вообще. И судя по новостям из Абиссуса и словам Его Высочества — есть все шансы не выжить. Верно?

— Ad vocem[1211], — многозначительно заметил Курт, — я бы хотел узнать, отчего словить оные шансы первыми выпало Бруно и отцу Альберту.

— И Императору, — кивнул Висконти сдержанно. — Сразу скажу главное: на совещании, где обсуждалось, кому оставаться в Констанце, присутствовали все перечисленные, в обсуждении участвовали сознательно и по доброй воле, а принятое решение было и их решением тоже. Если изложить аргументы кратко и без эмоций, в Констанце остались те, чью потерю Конгрегация и Империя пусть и болезненно, но переживут. Бруно… Бруно мы отпускать не хотели, в академии его заменить некем, и у нас на него большие планы, однако он настоял. Если на завтрашнем заседании, которое будет, как все понимают, в прямом смысле судьбоносным, не появится никто из имперских и конгрегатских значимых персон — не заподозрить подвоха может только полный дурак, посему хоть кто-то из нас присутствовать должен. Я — папский нунций, этакая кровля, худо-бедно прикрывающая Конгрегацию официально, а также держатель связей, доставшихся от дона Сфорцы. Бруно решил, что связи и прикрытие сохранить важнее, поэтому я здесь. Отец Альберт — ценный expertus, живое хранилище знаний и умений, однако его потеря не будет иметь серьезных последствий, а в Констанце его умения, если Господь даст, могут пригодиться. Его Величество сделал все, что мог, вложил в Империю все силы, какие имел, и сейчас основные надежды в любом случае связаны не с ним, а с его наследником.

— Стало быть, — подытожил Мартин хмуро, — все оставшиеся в Констанце попросту отданы на убой? Кому? Что будет на этом заседании?

— Позволю себе заметить, майстер инквизитор, — подчеркнуто сдержанно возразил Фридрих, — что вы преувеличиваете и искажаете услышанное. Оставшиеся в Констанце рискуют, так будет верно.

— Ваше Величество, позвольте я, — мягко оборвал его Висконти, и Курт распрямился, с нажимом переспросив:

— Величество?.. Чего еще мы не знаем?


(обратно)

Глава 34


Лагерь не спал. Это не столько виделось и слышалось, сколько ощущалось; вокруг царила тишина, в тишине всплывали и тонули редкие звуки — кто-то закашлялся вдалеке, кто-то кого-то тихо окликнул, что-то негромко стукнуло и стихло… Тишина не была гробовой, не звенела от напряжения, не давила и не вытягивала нервы, и лагерь сонно ворочался, как зверь в берлоге — почти спокойно, почти мирно, и вряд ли кто-то сторонний, вдруг очутившись здесь, мог бы сказать, что этот спящий хищник готовится к броску.

Временами в темноте, слабо развеянной низкими кострами, мелькали тени. Снова слышался тихий оклик, столь же чуть слышный отзыв — и тени скрывались, и вновь наступала долгая сонная тишина. Одной из этих теней дважды был сам Курт, причем во второй раз часовой окликнул его для порядка — это и слышалось по равнодушному голосу, и виделось по выражению его лица, когда майстер инквизитор, отозвавшись должным образом, прошел мимо. Сейчас и ночной страж, и редкие кляксы костров остались позади, а впереди морем расстилалась темнота. Дневные облака рассеялись к вечеру, нарастающая луна сияла щедро, и ночь лишь вдали становилась совсем черной и непроглядной, а поблизости от лагеря можно было увидеть и мелкие деревца, и пологий вытянутый холм с одиноким кустом на поросшем травой горбе. Часового на холме видно не было, но Курт знал, что он там…

— Добрые люди спят в такое время, — недовольно прозвучало за спиною.

— Брось, — отозвался он негромко, медленно обернувшись. — Мы оба знаем, что сейчас ты собиралась не спать. Ничего, подождет. У вас вся ночь впереди.

В темноте, озаренной ночными светилами, было видно, как Альта нарочито недовольно скривила губы.

— Ему выспаться надо, — серьезно возразила она, подойдя, и бросила взгляд на холм с невидимым часовым. — А ночей нам хватило.

— О них и поговорим, — кивнул Курт.

— Это в каком смысле?

Он вздохнул, оглядевшись. Тишина, ночь, костры вдалеке… Никого. Только ночь, костры, темнота впереди, а где-то там, за этой темнотой — война. Она еще не здесь и не сейчас, о ней еще почти никто не знает, но вместе с тем она словно уже началась. Словно здесь был свой Предел, спутавший, слепивший время в один комок. Словно смешались два мира, в одном из которых эта тишина, спящий лагерь, спящий город вдалеке, спящие птицы и холмы, а в другом — тут же, рядом — война и смерть…

— Сегодня, — отозвался Курт, наконец, глядя не на Альту, а вдаль, в темноту, — во время совещания в шатре Фридриха, Мартин рассказал о своих снах в Грайерце. Ты рассказала о своих.

— Да, — подтвердила Альта настороженно, когда он замолчал. — И… что такого тебе пришло в голову, что ты позвал меня сюда темной ночью, а не высказал это при всех?

— Висконти спросил, не замечала ли ты перемен в себе, — продолжил он, не ответив. — Ты сказала «нет». Он спросил, не изменилось ли что-то в твоей обычной жизни, распорядке дня, упражнениях, в чем угодно, что могло бы объяснить эту внезапно пробудившуюся способность. Ты ответила, что нет.

— Я сомневаюсь, что это именно способность, пап. Мне кажется… нет, я уверена, что не смогу этого повторить. Сон о Мартине был первым и, думается мне, последним таким случаем, просто больно уж случай особый.

— Возможно, — кивнул Курт и перевел взгляд на Альту. — Меня, собственно говоря, волнует не это.

— А что тогда? К чему эта конспирация?

— Когда Висконти задал вопрос «изменилось ли что-то в тебе» — помнишь, что ты сделала?

— Ответила «нет».

— Если ты все еще не оставила мысль уйти однажды в агенты, дам на будущее совет от старого допросчика: следить надо не только за тем, что говоришь и как говоришь, и не только за выражением лица, но и за руками. В первую очередь за руками, они выдают куда чаще, особенно когда опасность исходит не снаружи, а изнутри. Если ты готова к провокационным вопросам и знаешь заготовленный к нему ответ-ложь и утаённый ответ-правду — это довольно просто, а вот когда ответ-правда внезапно пришел тебе самой в голову…

— Что не так сделали мои руки?

— Одна рука. Правая. Замечала, что делают многие беременные женщины, когда видят или слышат что-то, что расценивают как опасность?

Альта на миг замерла, глядя на него растерянно, а потом тихо ругнулась и отвела взгляд.

— Непроизвольно прижимают руки или руку к животу, — ответила она недовольно, и Курт кивнул:

— Именно. Ты этого не сделала, остановила себя в последний момент, но начало движения было узнаваемым.

— Фридриху ни слова.

— Это я уже понял, — ровно отозвался Курт. — Висконти? Бруно?

— Не знают. Никто не знает. Я сама это поняла только неделю назад.

— Это и есть причина твоих внезапных способностей?

— Это… — Альта замялась, подбирая слова. — Это не способности. Мама говорила — со мной у нее было точно так же, но она была одна, подсказать было некому, понять и принять происходящее тоже было тяжело, и она все это осмысливала уже post factum… Я могу учесть ее опыт и свой.

— И что выходит?

— Мой организм мобилизует силы. Все, телесные и душевные. Отсюда и проявления этих сил, каковые прежде за мной не замечались, и… Все то, что я успела постигнуть, что успела взять под контроль и вбить в себя до рефлекса — все это осталось и усилилось, но проявляется и что-то новое, причем спонтанно.

— Уверена, что не проявится что-то совсем неприятное — для тебя и окружающих?

— Да, — твердо ответила Альта. — Уверена. Оно остается неподконтрольным до тех пор, пока мое сознание — вольно или исподволь — не поймет, что происходит что-то негодное. Если поймет — пресечет. Поверь мне, над таким контролем я работала достаточно долго для того, чтобы в его итогах не сомневаться.

— Верю, — кивнул Курт, ни на миг не замявшись. — Ты сказала «и усилилось». Значит ли все это, что это усиление уйдет, когда твоему телу и разуму уже не придется работать за двоих?

— Судя по тому, как это было с мамой — похоже на то. Что-то останется, перестроится, улучшится, но таким, как сейчас, уже не будет… Можно я не буду беременеть каждый год во славу Конгрегации?

Курт улыбнулся в ответ на ее нервный смешок и кивнул в сторону, на сокрытый во тьме лагерь:

— Уверена, что тебе стоит здесь оставаться?

— Я на службе.

— А у меня данное Советом право ее отменить.

— Ты этого не сделаешь.

— Почему бы это?

— Потому что сам знаешь, что это значит.

— Фридриха и без тебя найдется кому защитить, а во внутреннем круге Конгрегации, сама слышала, сильный недостаток молодой крови.

— У Совета теперь есть вечно молодая кровь в виде Мартина, вот его пусть и берегут, есть целый список юных дарований, небольшой перечень дарований не столь юных и война на носу, — отрезала Альта безапелляционно. — А если свежеизбранный Император загнется, потому что рядом вовремя не окажется хорошего целителя, Конгрегация останется с десятилетним наследником на руках.

— Уже оставались.

— И с необходимостью всё начинать с самого начала. В иное время можно б и начать, но — не сейчас. Сейчас Зигмунд не запасной вариант и не план на будущее, а часть основного плана здесь и сейчас.

— Ad vocem, какие у тебя с ним отношения? Вы общались довольное время, чтобы хоть какие-то появились. Какие?

— Неплохие, — подумав, ответила Альта уверенно. — Чем старше он становился, тем реже требовалось мое внимание, мальчик вырос крепкий, все проблемы со здоровьем удалось задавить в раннем возрасте, посему мы не виделись уже год или около того. Но со слов Фридриха — Зигмунд спрашивал, не намереваюсь ли я навестить его снова.

— Он знает о ваших отношениях?

— Не удивлюсь, если догадывается.

— Прекрасно, — буркнул Курт недовольно. — Вся Империя в курсе, и только меня поставить в известность нужным не сочли… Ревнует?

— Нет, — на сей раз ни на миг не задумавшись, качнула головой Альта. — За это поручусь.

— О матери тоскует? Не считает, что ты заняла ее место?

Альта скривила губы, с заметным трудом сдержав неприязненную гримасу.

— Пап, когда мы с мамой приняли Зигмунда, Элизабет сказала «унесите от меня это». И это был предпоследний раз, когда они виделись, второй — на крещении. Он и не помнит ничего о матери, только знает, что она ушла в монастырь практически тотчас после его рождения, а придворные не горели желанием скрывать подробности и выгораживать ее. Очернять, правда, тоже не стали. Скажу так: к матери он равнодушен.

— А к отцу? Понимая, что само его рождение — политическая необходимость?

— А чье рождение в правящей семье — не политическая необходимость?

— Стало быть, с отцом отношения ровные?

— Ты бы навестил его хоть пару раз, — мягко заметила Альта. — И сам бы посмотрел. Фридрих уж сколько раз приглашал, Зигмунд тоже будет рад, если легенда Конгрегации…

— Я навестил.

— Да. Когда ему было три года. А для дела было бы полезней…

— Нет уж, хватит с меня наследников. А вот тебе проведать его определенно стоит, когда все закончится. Зная Фридриха, предрекаю: прятать ребенка он будет только в том случае, если этого захочешь ты, а я этого делать крайне не советую. Когда подросший наследник узнает о его или ее существовании, могут быть проблемы, в первую очередь в смысле доверия отцу и приближенным. Лучше сразу дать понять Зигмунду, что вокруг союзники, что секретов от него у них нет, а внебрачное чадо ни на что не претендует, кроме всемерной поддержки всех его начинаний. Но для начала постарайся выжить.

— Да ладно, — неловко улыбнулась Альта. — Не нагнетай. Еще неизвестно, как всё повернется; быть может, мое участие в этой войне ограничится тем, что я вместе с Максимилианом буду просто сидеть рядом с Фридрихом в шатре, слушать его приказы хауптманнам и умирать от скуки.

— Ты можешь сказать, что тебе страшно, — неожиданно для себя самого сказал Курт, и улыбка погасла.

— Могу, — согласилась Альта, помолчав. — А смысл?

— Смысл в том, что мне тоже страшно. Будем бояться вместе.

Она вздохнула, на миг прикрыв глаза, потом шагнула вперед и прижалась к его груди, сжавшись, как намокшая под дождем кошка.

— Помню, мама говорила, — глухо произнесла Альта, — что мы тебя сломали. Мы с Мартином. Как вещь ломают. Вот она служила, хорошо служила, и делала то, для чего назначалась, а вот кто-то навесил на нее ненужных деталей и начал ею делать то, что не положено, и она сломалась… Ты ведь не за себя боишься. Я сейчас понимаю, как это мерзко, тошно — бояться не за себя.

— Мама у тебя умная слишком, — вздохнул Курт нарочито недовольно, обняв ее за плечи. — И язык за зубами держать не любит.

Альта тихо хихикнула и зарылась лицом в его плечо, глубоко вздохнув и расслабившись. Минута прошла в молчании, и слышно было, как где-то вдалеке посвистывает ночная птица — робко, отрывисто, словно сомневаясь, а в свое ли время она завела песню…

— Я научился слышать Александера, — чуть повысил голос Курт, Альта отстранилась и отступила назад, озираясь. — Тебе до него пока, как до Рима спиной вперед.

— Я просто не слишком старался.

Мартин выступил из ночи подчеркнуто неторопливо, так же наигранно улыбнувшись, и Курт усмехнулся:

— Да, я так и подумал.

— Отчего не спите? — спросил тот уже серьезно. — Что-то случилось или просто бессонница?

— Нервничаю, — ответила Альта, вздохнув. — Надо проветрить голову… А ты-то сам что?

— Я, как выяснилось, могу уснуть в любой момент, — ответил Мартин и снова улыбнулся — как-то неловко и с заметной нервозностью. — И это очень… непривычно. С одной стороны, я знаю, что могу просто лечь, закрыть глаза и велеть себе остановиться — как механизм, если заклинить шестеренки. А с другой стороны, утомления не наступает очень долго, и самого желания это сделать — нет. И есть еще третья сторона. Разум все-таки требует отдыха. Не тело, разум. Александер, знаю, мог бодрствовать трое, четверо суток и сохранять ясность ума, а я… После пары дней — не суток даже, именно дней — чувствую себя переполненным кувшином, который вот-вот лопнет. Как будто рассудок просто не в состоянии переваривать текущую в него информацию без хотя бы краткой остановки.

— Это дело привычки, — уверенно сказала Альта. — Просто ты еще не свыкся с собой, этот самый разум еще хорошо помнит, как ты жил прежде — четкими и короткими периодами бодрствования и отдыха, и сейчас ему надо перестроиться, научиться, как ты сказал, «переваривать» большую массу впечатлений, мыслей и наблюдений.

— Надеюсь, ты права, и со временем я именно привыкну, а не рехнусь, — хмыкнул Мартин, тут же посерьезнев. — Как оказалось, дарами еще надо суметь воспользоваться, и это не так просто.

— Когда всё закончится, дашь мне себя на растерзание, — так же серьезно сказала Альта. — Обещаю не делать больно. Без необходимости.

— Хорошо, когда семья тебя поддерживает и утешает.

— Можно подумать, ты ожидал от нее чего-то иного, — усмехнулся Курт. — После сегодняшнего совещания эта добрая женщина с полчаса копалась во мне с целью понять, что пыталась сотворить со мной Урсула. До сих пор себя чувствую, как побывавшая на исповеди у малефика подопытная лягушка.

— Для вас же стараюсь, господа следователи, — с нарочитой обидой буркнула Альта. — Повышаю мастерство, набираюсь знаний, усваиваю новый опыт. Благодаря которому вас же в будущем, быть может, буду вытаскивать из могилы.

— Я не жалуюсь, — вскинул руки Курт. — Я, заметь, добросовестно высидел до конца.

— Обещаю, что сдамся в твоё распоряжение, как только выпадет возможность, — улыбнулся Мартин. — Подозреваю, что в моем положении мне и самому это необходимо.

— Но в целом… — Альта замялась, подбирая слова, и осторожно договорила: — По собственным ощущениям — в общем и целом ты как?

— Странно, — не задумавшись отозвался стриг. — В общем и целом я — странно. Я ожидал, что по прибытии сюда меня посадят под надзор, позовут пару expertus’ов, начнут изводить допросами, проверками, испытаниями, что Совет будет всполошен и пристрастен… А Висконти встретил меня так, словно я просто возвратился с очередного расследования, и ничего особенного не произошло. О, ты теперь стриг, Мартин? Отец Альберт уже проверил? Славно, пойдем на секретное совещание. Кстати, завтра у нас война; если потребуется поесть — заходи, а теперь поди прочь, мне надо составить план на завтра. Не то чтоб я хотел сидеть под замком несколько дней и быть объектом исследования наших славных ребят с особого курса, но подобный выход за рамки обыкновенных предписаний несколько… выбивает из колеи.

— Время такое, — пожал плечами Курт. — Не до лишних проволочек. В конце концов, Висконти прав: проверке отца Альберта вполне можно доверять, четки отца Юргена тоже говорят сами за себя, а с возможными загвоздками и проблемами, буде таковые возникнут, можно будет разобраться и позже, по ситуации. Сейчас есть задачи помасштабней. Ну, вернулся один из служителей с задания стригом; что ж, бывает. Как верно заметил отец нашего философа — Конгрегация, что с нас взять.

— Висконти обещал «устроить мне проверку, когда все закончится, силами всех оставшихся в живых expertus’ов, если я сам останусь жив».

— Видишь, любимые тобой предписания остались незыблемы.

— И Висконти, как всегда, само воодушевление.

— Он спит сейчас? — спросила Альта, и Мартин запнулся, непонимающе нахмурясь.

— Не знаю… Не проверял. А что?

— Ты сказал — он разрешил к нему заглянуть, если тебя одолеет голод. Ты не спишь, а бродишь по лагерю, хотя сам же сказал, что разум требует отдыха; стало быть, разум отступил перед телом. Стало быть, тело требует чего-то более важного. Висконти дал понять, что к нему можно обратиться, если что. Я подумала — ты уже сходил проверить, бодрствует ли он.

— Папина дочка… — пробормотал Мартин, отведя взгляд в сторону, и, помедлив, неохотно кивнул: — Да, я хотел проверить. Но мне показалось глупым являться среди ночи к наставнику с… такими просьбами. Все еще как-то глупо себя чувствую, когда… это случается.

— Совсем плохо?

— Не совсем, — натянуто улыбнулся он. — Терпеть можно. Но я…

— Не знаешь, нужно ли? — договорила Альта и, увидев молчаливый кивок, вздохнула: — Без Александера нам будет сложно… Однако вместе, уверена, разберемся. Я считаю так: завтра решающий день, случиться в который может все, что угодно, и мы должны быть готовы ко всему, включая драку на кулачках с Сатаной лично. Александер в таких случаях поддерживал себя в форме.

— «Позволено по мелочи», — произнес Курт с расстановкой. — Так он говорил. Так и действовал.

— Полагаете, — с сомнением уточнил стриг, — будет допустимо все-таки зайти к Висконти?

— Зачем будить и без того злого и усталого человека, — отмахнулась Альта. — Я же есть. Думаю, вряд ли ты отравишься ведьмовской кровью, а я от этого не обеднею. Ужинай спокойно и иди, наконец, спать; можешь считать это указанием лекаря.

***
Ужин прошел в тишине. Собственно говоря, шуметь было и некому: отец Альберт пребывал в своей комнате почти безвыходно, охрана и служки на глаза не лезли, и в конгрегатской резиденции вольготно, как сытый кот, разлеглась тишина. Бруно употребил ужин в одиночестве — неспешно и вдумчиво, даже не пытаясь отогнать мысль, что это, быть может, его предпоследний прием пищи телесной, а то и последний, если утром тревога пересилит и кусок не полезет в горло.

Доев, он еще долго сидел за столом, сложив руки перед собою и глядя в окно, выходящее на одну из самых престижных и крупных, а потому хорошо освещенных улиц. Впрочем, вполне приемлемо в последнее время освещались почти все, уж больно время это было напряженным… Мимовольно Бруно задумался, в какие же суммы в конце концов выльется этот бесконечный Собор — и тут же усмехнулся сам над собою. Как бы всё ни повернулось завтра, эти траты будут мелкой неприятностью на фоне прочего.

Бруно поднялся, еще на миг задержав взгляд на окне, и вышел из пустой трапезной. Мимо своей комнаты он прошел, не останавливаясь, и негромко, но настойчиво стукнул в створку следующей двери.

— Входи.

Тому, что голос отца Альберта ответил тотчас же, он не удивился; не стало неожиданностью и то, что святой отец пребывал вне постели и сидел за столом. На столе сиротливо примостились тарелка с тонко нарезанным хлебом, два стакана и небольшой винный кувшин.

— Не спится, — пояснил старик с показным вздохом и кивнул на стол. — Молюсь вот.

Бруно тихо усмехнулся, аккуратно прикрыл за собой дверь и, приблизившись к столу, тронул один из стаканов пальцем:

— И гостя ждали, как я вижу?

— Homines non mutantur[1212], — тускло улыбнулся отец Альберт. — Садись. Сообща предадимся благочестивым помыслам.

Бруно уселся напротив; помедлив, налил в каждый стакан по трети и, придвинув один из них к себе, замешкался и принюхался.

— Биттер? На ночь? Перед таким днем?

— Хорошо после него спится, — улыбнулся отец Альберт и с видимым удовольствием отпил два глотка. — В голову не стукнет, не тревожься. А мятущуюся душу уймет.

Бруно с сомнением посмотрел в серебряный стакан в своей руке, вздохнул и отпил половину, поморщившись от травяной горечи. Для унятия мятущейся души этого явно было маловато, но грядущий день и впрямь требовал трезвой головы наутро.

— Легче тревожиться о себе самом? — спросил старик негромко; Бруно не ответил, да от него ответа, похоже, и не ждали. — О других-то всяко тяжелей. А уж о целой державе…

— Фон Ниму надо было велеть уходить, — тихо сказал Бруно и, подумав, поставил стакан обратно на стол. — Смысла в его пребывании там все равно больше нет, он сделал все, что мог.

— А ты б ушел? — так же негромко и мягко спросил отец Альберт и, вновь не услышав ответа, сам себе кивнул: — Вот и он так же. Знает, разумеет, что нельзя: нечестивец тотчас заподозрит неладное. И ты потому же сего указания не дал: ибо разумеешь, что нельзя.

— Делать Коссе больше нечего, кроме как следить за секретарем…

— О других тревожиться тяжко, — повторил старик со вздохом. — Но тебе надо.

Вопроса «почему я?» Бруно задавать не стал — и без того вопрос этот уже не один десяток раз был озвучен и не один месяц обсуждался, и хотя по-прежнему было чем возразить — спорить он больше не пытался. Debes, ergo potes[1213]…

Он неторопливо взял стакан снова, задумчиво глянув внутрь, и двумя глотками допил. Минуту в комнате висела тишина — Бруно все так же отстраненно смотрел на дно теперь уже пустого стакана, а отец Альберт медленно, словно смакуя редкостное лакомство, жевал ломтик хлеба.

— Жаль, что не удалось повидаться с Мартином…

Старик на мгновение замер, потом все так же неторопливо дожевал, проглотил, запил глотком биттера, лишь после этого проговорив с расстановкой:

— Сын твой духовный в полном здравии, как телесном, так и душевном.

— Не верю, — буркнул Бруно чуть слышно, и тот хмыкнул:

— Во грехе лжи обвиняешь?

— Скорее в добродетели милосердия. Дабы меня не смущать больше должного, не тревожить душу, которая и без того в тревоге, можно и умолчать о чем-то… Нет?

— Homines non mutantur, — с показным недовольством проворчал отец Альберт, — и лишь молодежь все дерзостней и непочтительней с каждым поколением. Что тебе потребно услышать от меня?

— Правду хотелось бы.

— Отец духовный, — наставительно произнес старик, — должен внушать своим чадам праведное, удобрять землю душ их благочестием. А не перенимать от них самое дурное, дабы после этим дурным удручать своего духовника.

— Бедняга Курт. Так послушать — он половину Германии научил плохому… Так стало быть, вы мне не всё рассказали? И Мартин не так уж «в порядке»?

— А как сам мыслишь? — вздохнул отец Альберт. — Смятенно ему. Страшно. Чую, он миновал черту, перед коей мог оступиться и пасть в пропасть, но по краю оной все еще ходит, а главное — разумеет, что будет так до конца его дней.

— «Конец его дней», — повторил Бруно медленно. — Понимает ли он, насколько далек этот конец? Готов ли к этому? Что вообще в голове у человека, который делает выбор в пользу вечной жизни? Я об этом хотел у вас спросить, более не у кого, никто более не даст мне ответа. Александер когда-то пытался, но его в эту жизнь ввергли, не спросив, и выбора он не делал, и доволен этой вечностью не был. Вы избрали этот путь сами. Вы, как и Мартин, отдали себя во власть бесконечности добровольно. Пусть средства ваши были иными, но путь вы избрали тот же. Так что было в вашей голове тогда, что сейчас в разуме Мартина?

Старик снова вздохнул, опустив взгляд в стакан перед собою, и долгую минуту в комнате висела глухая, плотная тишина.

— В разуме, — заговорил, наконец, отец Альберт, не поднимая взгляда, — мысль о том, что поистине — эта жизнь не вечна. Долгая всего лишь, безмерно долгая, но не вечная вовсе. Что сей «конец дней» настанет некогда, и верней всего — насильственно, ведь иные средства уже не имеют силы. И это… — старик снова помолчал, катая стакан в ладонях, и тихо договорил: — это утешает. Поддерживает. Мысль сия не дает ужаснуться вечности, укрывает вечность, не дает разглядеть ее и вдуматься в нее, и на первое время сей мысли довольно, дабы не помутиться рассудком.

— Стало быть, — так же негромко уточнил Бруно, — он не оценивает адекватно ни свое состояние, ни свою судьбу?

— Я ведь лишь по себе могу судить, — подняв, наконец, глаза, слабо улыбнулся старик. — А люди различны, сам знаешь, не говоря уж о том, что стригом-то я не обращался, и этого в полной мере прочувствовать не сумею.

— На первое время довольно… А дальше? — не ответив, спросил Бруно. — И сколько длится это «первое время»?

— Лет на десять хватает. А после… После нужна цель. Та самая цель, ради коей был совершен выбор — о ней надлежит вспомнить, извлечь ее из закромов разума, поставить ее перед собою…

— …чтобы теперь уже она заслоняла собою вечность?

— Верно, — серьезно кивнул отец Альберт. — И если цель эта достойна вечности — бытие в целом сносно.

— А что… — Бруно запнулся, подбирая слова, и старик договорил:

— Какова была моя цель?.. Как сказал Мартин, мир слишком велик, а я слишком мал. Знания мира — бесконечны, а жизнь человеческая коротка.

— А этого — надолго хватает?

— Весьма, — не задумываясь, откликнулся тот. — Сперва ты копишь знания, и закрома твои полнятся, и переполняются, и наступает время, когда осознаёшь, что пора перебрать их, отделить зерна от плевел, вымыслы от были, теории от фантазий. И перебираешь накопленное, раскладываешь по сундукам, а после снова — перебрать, рассмотреть, сложить что-то в один сундук, а что-то разделить… А мир тем временем приносит тебе новое знание, и ты вновь, точно полевой хомяк, несешь и несешь его в свои запасники, и они вновь забиваются доверху, и снова ты извлекаешь скопленное и рассматриваешь, раскрываешь старые сундуки и укладываешь что-то вместе с новым или это новое кладешь в особый сундук… Если сие занятие доставляет тебе радость — этак коротать вечность можно долго.

— Но не бесконечно?

— Откуда мне знать, — снова улыбнулся отец Альберт. — Я за сим делом и двух веков не провел. Мне все еще мнится — я в начале пути и из долгой стези не прошел даже двух шагов.

— А Мартин…

— У Мартина цель сильнее, — уже серьезно отозвался старик. — Но и разочароваться в ней проще. Я желал всё узнать, он же желает всех спасти. Если сумеет постигнуть, что всех — не удастся, что можно лишь многих, и лишь в лучшем случае, если малосилие свое не воспримет как бессилие и бессмысленность… тогда сладит и с вечностью, сдружится с нею, сживется, а не будет ею влачим. Не изводись, — по-прежнему без улыбки, но мягко и почти безмятежно произнес отец Альберт. — Есть у меня убеждение, что Мартин совладает и с собою, и с миром. Он горит жизнью и любит ее. Он на своем пути.

— Остается положиться на вашу прозорливость…

— Опыт! — возразил старик нарочито строго и вновь улыбнулся, деловито долив в оба стакана. — Что б там обо мне ни сочиняли, а пророком я никогда не был. Да, писал всякое, измышлял и почти видел зримо… Но то лишь мысли, лишь мои допущения, порой по наитию, не скрою, а не по трезвом размышлении, но то не пророчества. Я лишь видел поболе многих и многое чувствовать умею.

— И мастерить, — тихо добавил Бруно.

Отец Альберт на миг замер с кувшином в руке, потом аккуратно поставил его на стол, взял свой стакан и неспешно, как-то лениво сделал один глоток.

— Простите, — все так же негромко сказал Бруно, так и не дождавшись ответа. — Я знаю, что говорить об этом вы не любите, не хотите, и уже многажды вами было сказано «нет». Но завтра я, быть может, уже не буду по эту сторону жизни, а мне неведомо, как много правды в суждении, что мертвые знают всё. Удовлетворите грешное и суетное мое любопытство. Расскажите, что это было. Это второй вопрос, с которым я шел к вам, и клянусь — последний.

— А в том, что сие было, сомнений ты не имеешь? — уточнил старик, наконец, и Бруно неловко пожал плечами:

— Готов услышать и о том, что это лишь байка, сочиненная людьми.

— Нет, — вздохнул отец Альберт; помедлив, сделал еще один глоток и отставил стакан в сторону. — Приукрасили люди, быть может, однако не сочинили. Но и повествовать тут, в сущности, не о чем. Я был млад, самоуверен, нетерпелив, полон жажды постигать мир, а после — как же не употребить постигнутое, как же не сотворить, не совершить нечто, чего никто еще не делал?.. Механические куклы, как у Альгазара[1214], казались бессмысленным баловством. Да, в те времена, когда и башенных часов еще ни один умелец не собрал, мне это мнилось несерьезным, — вскользь усмехнулся старик, заметив, как поднял брови собеседник. — Как и сказал, я был самоуверен и нетерпелив. Я жаждал большего. Невероятного. И я это невероятное сотворил.

— Но как? Это… — Бруно замялся, подыскивая слова, и неуверенно, но торопливо договорил: — Это же, в самом деле, не часовой механизм, где фигуры ходят по ложбинам и рельсам, совершая одни и те же движения в одно и то же время. А ваш автоматон был… Как?

— А сам как думаешь, наставник инквизиторов? — хмыкнул отец Альберт.

Бруно скептически нахмурился, глядя на старика исподлобья, и медленно, неуверенно проговорил:

— Но не демона же вы в него посадили, в самом деле?

— Отчего ж нет?

— Оттого, что… — начал Бруно, запнулся, снова запутавшись в словах, и отец Альберт с прежней хитрой усмешкой докончил:

— Оттого, что так не сделал бы отец мудрости, doctor universalis, светоч веры, образчик логики, разума и благочестия? Тебе ли не знать, как склонна людская молва приукрашать услышанное и превозносить тех, кто однажды угодил в тиски доброй молвы, а уж мать наша Церковь и вовсе на том стоит веками…

— Положим так, но я сужу не по официальным житиям и не по людской молве. Сужу по вашим трудам, по вам самому, вот тут, передо мной, сидящему.

— Так я здесь восседаю спустя век с лишком, — почти весело отозвался старик и наставительно повторил: — Тогда я был самоуверенным и скорым на дело, а вот разум и осторожность, бывало, отставали.

— Стало быть… и вправду демон?..

Отец Альберт снова вздохнул, снова пригубил биттера, медленно пошевелил губами, точно пережевывая травяную горечь, и снова отставил стакан, усевшись поудобней.

— Тут надлежит повествовать ab ovo[1215], — ответил он уже без улыбки. — И давать ответ на вопрос, коего ты не задавал, ибо без ответа сего не будет и ответа, тобою желаемого… Помнишь ли, как при принятии тобою должности ректора ты требовал раскрыть тебе тайну мироздания, в дословном значении? Разобиделся еще, не получив ответа.

— Я тоже был самонадеян и нетерпелив.

— Все мы такие, — добродушно махнул рукою старик. — И я все еще таков. Так Господь создал нас — нетерпеливыми, жаждущими и самонадеянными. Верней сказать, сотворил Он нас свободными, а уж всем прочим мы стали сами… Оно и хорошо, и плохо. Оттого и ереси плодятся, оттого и разум людской кипит, видя несправедливость и несовершенство мира округ себя — чуем, что нечто сокрыто от нас, и даже говорящие, что знают истину — или не ведают ее, или ведают, но утаивают. Вот и я некогда жил с той же мыслью.

— И?.. — осторожно поторопил Бруно, когда старик умолк, и тот снова тускло улыбнулся:

— Как и сказано мною было, я не пророк. Измышлял всякое… Воображал. Или чувствовал, того не ведаю. Размышлял тоже, ясное дело, не отдавался на волю озарений, а призывал разум в помощь, сопоставлял те самые знания из сундуков своих; их тогда было немного, и всякое в них было, и ошибался я, и сочинял глупости, принимая их за мудрость…

— «Альберт Великий в своём сочинении «О свойстве вещей» говорит, что сгнивший шалфей, положенный особенным образом в колодец, вызывает удивительные бури в воздухе»[1216], — процитировал Бруно с подчеркнутой выразительностью и, встретив поднявшийся к нему взгляд, смешался. — Простите. Меня это со студенческих времен веселило.

— Всю жизнь свою толкуешь Аристотеля, — проговорил старик недовольно, — совершенствуешь философию, размышляешь над принципом двух интенций… а один раз упомянешь про гнилую траву — и именно сие увековечат.

— Еще геоцентрическая система со сферой звезд, — напомнил Бруно, не став сдерживать улыбку, и отец Альберт показательно насупился:

— Устал я что-то, и беседовать все менее желается. Да и тебе, я погляжу, питие не пошло впрок.

— Простите, — повторил он, с усилием заставив себя посерьезнеть. — И впрямь расслабился… А с тем вместе — растревожился, ибо предчувствую очередное испытание веры, что накануне завтрашнего события, с одной стороны, весьма своевременно, а с другой — опасно.

— Сомневаешься?

— В чем?

— В вере. В себе. В Господе.

— Нет, — отозвался Бруно, посерьезнев. — Ни в коей мере. Когда-то нечестивец и святотатец Курт Гессе так сказал: пусть Он окажется не тем, каким я Его себе мыслил, пусть окажется вовсе выдумкой, каковой люди заменили подлинное о Нем знание, уже навеки утерянное — от того наше служение в своей сути не изменится, а Высшее Начальство, каким бы оно ни было, очевидным образом это служение одобряет. Хорошо сказал. Мне нравится.

— Он часто хорошо говорит, — кивнул отец Альберт серьезно. — В чем-то и впрямь был прав Каспар, Конгрегация взрастила из него Человека. Се человек…

— Се философ, выученный убивать, — буркнул Бруно, и старик кивнул:

— Тяжко быть в числе первых, брать на себя бремя и с оным бременем торить дорогу для идущих следом. Он сумел. И Каспар, пусть и уносился мыслями и фантазиями чрезмерно за пределы, понимал, что он лишь один из первых, пробный камень…

— Пытались ему все это говорить?

— К чему? — усмешка снова тронула губы старика. — Все равно не поверит и лишь вновь примется насмехаться.

— Зато он не сомневается, — вздохнул Бруно, и собеседник укоризненно качнул головой:

— Ой ли?

— Не в том, в чем порою я, — поправил он сам себя и, встряхнув головой, приглашающе повел рукой: — Я отвлек вас, простите.

— Вот и я сомневался, — продолжил отец Альберт. — Размышлял — и сомневался. Прозревал некое — и вновь сомневался в своих озарениях. А когда связал воедино все то, что измыслил — ужаснулся…

— А вера?

— Лишь укрепилась, — не задумавшись, отозвался старик. — Ибо Тот Господь, коего я осмыслил во всем этом, предстал передо мною лишь еще более великим, нежели прежде.

— И… что же там с тайной мироздания? — с неловкой шутливостью поинтересовался Бруно. — Или и теперь вы мне ее не раскроете, и это было лишь размыслительное отступление?

— Всей тайны никто не ведает, — так же ни на миг не запнувшись, качнул головой отец Альберт. — И не знаю, сумеет ли изведать. А какие-то частицы ее ты и сам уже постиг, ибо не понапрасну же ты… Как там говорил все тот же святотатец — «просиживал штаны в библиотеке»?..

— Недостаточно прилежно просиживал, на мой взгляд.

— Откуда взялся Хаос? — спросил старик, и в комнате воцарилась тишина. — Древний Хаос, древнее Создателя, — с расстановкой продолжил отец Альберт, пристально глядя на оторопелого собеседника. — Так то и дело любят говорить малефики… Думал ли, а сколь много в сих словах правды?

— Думал, — не сразу отозвался Бруно, не сводя со старика напряженного взгляда, и тот кивнул:

— Славно. И что ж надумал? Откуда он взялся и был ли прежде Творца? Говори, — мягко ободрил отец Альберт. — И прошу, не цитируй Томаса и говори своими словами, не его, будь даже его — подобны огранённому алмазу, а твои — простой речной гальке. Даже если сим вечером ты скажешь нечто несусветное и глупое, об этом никому, кроме меня, ведомо не будет. А завтра, как знать, оно вполне может стать и не ведомым никому.

— Утешили, — пробормотал Бруно тихо; помедлив, взялся за стакан, сделал два больших глотка, выдохнул, зажмурившись, и отставил биттер в сторону. — Хаос, — повторил он все так же негромко и, помолчав, продолжил: — Хаос был прежде всего, и Создатель был тоже. Они… я не знаю, были ли они одним целым или Творец изначально был отличен от него, но мне кажется очевидным, что Хаос не был разрушительным тогда, потому что нечего было разрушать: упорядоченного не существовало, или же разрушал сам себя, постоянно, ибо остановиться для него означало приобрести форму.

Старик слушал молча — неподвижно, ни единым взглядом или движением не выказывая согласия или возражения.

— Что было до того и откуда взялся этот предвечный Хаос, неведомо… Точнее, — поправил Бруно сам себя, — этого не ведаю я. Подозреваю, что не ведомо это и никому из ныне живущих… а если и ведомо — он не расскажет. И я не знаю, как человеческий разум может суметь постичь это сам, выводя неоспоримые следствия из причин и отыскивая сами причины. Был Хаос… Упорядоченной материи, времени — ничего этого не было. А потом… Потом Творец создал всё. В недрах хаотичного небытия, безвременья, беззвучья, было сказано Слово — и всё началось. Дни творения — быть может, были они, а возможно, лишь так это сумел хоть отчасти осознать человеческий рассудок, этого я не знаю, но вижу сотворение как… как… Словно бытие взорвалось в небытии, единым мигом, и возникло упорядоченное, а обломки Хаоса были отброшены прочь, к его границам, к границам материи и самого времени. И вот тогда, в тот самый миг, началась битва, которая все еще идет: Хаос хотел схлопнуться снова, поглотив собою все то, что когда-то было им и быть перестало, а упорядоченное стремилось удержать свои границы.

Бруно умолк, глядя на старика, ожидая хоть какой-то реакции, однако тот так и сидел неподвижно и молча, глядя с выжиданием.

— Создатель… — продолжил он медленно, с трудом подбирая слова, — пребывает в упорядоченном Своей благодатью, Своей любовью к сотворенному, но именно потому, из любви к этому творению, и удален от него, потому что тварное не может вместить в себя Нетварное. Тварное не выдержит прикосновения Полноты, Могущества и Света. И Творец умалил себя, дав творению жить, наделив его свободой… в том числе свободой от Себя. И… — Бруно снова помолчал, протянул руку к своему стакану и тут же убрал ее, не притронувшись. — И Он держит границу между упорядоченным и Хаосом, но чтобы граница эта выстояла — упорядоченное, мы сами, должны желать этого и держать ее тоже. Бытие должно бороться за возможность быть, иначе оно перестанет быть бытием. И там, на этой границе… Всё, — решительно подытожил он, подняв взгляд к отцу Альберту. — Дальше не знаю. У меня было куда меньше времени на размышления, нежели у вас. Что там? Кто там?

— Там сущности, — не сразу отозвался старик. — Ошметки Хаоса, которых коснулся краешек волны Творения, пронесшейся по Небытию, но не проник в них до конца, не содеял их всецело сущими. Пена на волнах. Они не пребывают в Хаосе и не вошли в бытие, они не тщатся поглотить или порушить бытие, но и не способны влиться в него, не способны стать бытием. Не способны самостоятельно.

— Так значит… — начал Бруно осторожно, запнулся и докончил через силу: — Вы… вы выдернули с границы сущего мелкую хаосятину и вселили ее в своего автоматона?!

Старик вздохнул.

— Они мнились мне такими удобными. Сии сущности не несли в себе семени разрушения и даже не стремились быть, но начинали быть, если сию возможность дать им. В них нет разума, но…

— Но разум начинает пробуждаться в них со временем? — докончил Бруно, когда отец Альберт умолк, и тот неспешно кивнул:

— Истинно так. То не был разум в совершенном смысле сего понятия, была лишь искра осознания, осмысления — поначалу мира вокруг, а после и самого себя. А следом за тем — и жажда бытия, и собственные желания, не всегда мирные… Как я и говорил, я был самонадеян и поспешен, а оно довольно долго было неосознанно, послушно и безмысленно. Как собака. Будто и живая, и есть некое подобие рассудка — довольное для исполнения нехитрых повелений, и вместе с тем безразумная.

— И вы не сразу заметили, когда это стало чем-то большим?

— Одно могу молвить в свое оправдание: я заметил вовремя. А разрушив автоматон, более ничего подобного повторить не пытался.

— А смогли бы? Чисто технически, — торопливо оговорился Бруно, когда собеседник поднял к нему взгляд. — Просто любопытно.

— Смог бы.

— А…

— И кто-то другой смог бы, — кивнул отец Альберт, не дослушав. — Однако ж ни к чему это. Армию автоматонов изготовить — пустая трата времени и сил, сии механизмы медлительны, неповоротливы, туповаты… да и денег стоить будут немалых. К чему столько затрат материальных и психических, коли есть уже автоматоны готовые. Их не надо собирать, не надо расходовать время на изготовление деталей, не надо затрачивать на них средства — женщины сами производят их и растят…

— Намекаете, что Австриец способен…

— Это ты намекал, — улыбнулся старик. — А я на твою мысль ответил. Бог знает, кто и на что способен из наших недругов. Будем уповать, что наши соглядатаи знают лишь чуть меньше Него, а мы верно истолковали узнанное.

— А как мы истолковали тайну мироздания? — спросил Бруно тихо и, не услышав ответа, осторожно пояснил: — Все же как оно было, до сотворения мира? Как… как сосуществовали Творец и Хаос? Он… один из них? Но Творец неизменен, непреложен, в том сама Его суть. Стало быть, не может быть у Него темного хаоситского прошлого, от коего Он вдруг решил отступить. Или оба они предначальны, и битва эта предначальна, и она была всегда — между хаосом и тем упорядоченным, что Он содержал в Себе? И…

— Давай, — мягко подбодрил отец Альберт. — Говори. Тут нет никого. Никто не станет смеяться.

— Да как-то оно выходит не смешно, — заметил Бруно все так же негромко. — И выходит, что сами собою напрашиваются две версии: сама Вселенная была создана как поддержка в этой битве, как… как большая крепость, в которую ввергли воинов, не спрашивая, хотят ли они того, или же Хаоса как такового просто не было до момента творения, и он просто… просто стружка, щепки, оставшиеся от работы Творца, и если бы не творение — не было бы и Хаоса. В том и ином случае получается… грустно.

— Как хитро и аккуратно ты сказал «противно», — заметил старик с невеселой усмешкой. — Нехорошо себя осознать инструментом, а Того, Кто всегда мыслился защитой и прибежищем — виновником всех бед. Верно?

— Так стало быть… так оно и есть?

— Нет, — уже серьезно вздохнул отец Альберт. — На волне чувства, в запальчивости, я и сам некогда подумал так. Но в сии версии многое не ложится.

— Например?

— Свобода воли человеческой. Одно это разбивает оные рассуждения во прах. Будь все так, будь этот мир всего лишь форпостом на пути Хаоса — этакое попустительство оставляет для его проницания излишние лазейки. Господь и мир от свободной воли этой много настрадались, и много раз сущее было на грани погибели из-за нее, однако — она есть, и Господь так тщательно оберегает ее, что многие сыны человеческие этим еще и недовольны. А сам подумай, даже правители земные знают, что лучший солдат — не думающий лишнего.

— А «щепки»? Эта версия…

— …столь же негодна. От древесного ствола не остается железной стружки, а из стеклянного шара не выпечь мучного пирога. Если Хаоса не было до творения, если он суть лишь отходы, помои — с чего бы Творцу, творящему из ничего, оставлять за собою столько сора, столь противного всему разумному и упорядоченному? Когда Господь отсеял негодное — вышел ад, а не Хаос.

— А если не то и не иное, то… то, может, Творец не неизменен? И когда-то часть того предвечного Хаоса… почему-то… решила сотворить Порядок? И… Создатель с самого начала не очень себе представлял, как это делается, и рос над Собою вместе с сотворенным миром, и Его благими намерениями… получилось то, что получилось?

— Сия версия тебе пришлась по душе?

— Она хотя бы как-то…

— …понятна, — подсказал отец Альберт, когда он запнулся, и Бруно кивнул:

— Да. В ней есть хоть что-то…

— …человечное.

— Да. И она…

— …похожа на правду, да. Стану ли я утверждать, что она — не правда? Не стану. Посему я и сказал в начале нашей беседы, что Творец изобразился мне лишь еще более великим по завершении моих раздумий.

— Вы… пришли к тем же выводам?

— Я рассмотрел их как мыслимые, — сдержанно уточнил отец Альберт. — И если все так — разве не еще более велик Тот, Кто пошел против собственной темной и хладной сути, встал против всего и всех, стал самим источником света и благости для целой вселенной?

— Каково пойти против собственного окружения — я прекрасно знаю, — натужно улыбнулся Бруно. — Тяжко. А я всего-то против семьи пошел, а не против богов Хаоса… В этой версии мы с Создателем еще более подобны, еще более близки и по сути в одной лодке.

— Именно потому и мнится мне, что не так все просто, — кивнул старик со вздохом. — Больно уж много человеческого в сем рассуждении. Ты помянул сферу звезд из старых трудов моих… Вот так мне это и видится. Скудным умом на фундаменте невеликих знаний я пытался прозреть мироустройство — и не разглядел его, а наделил своими фантазиями, увидел не то, что было, а то, что был способен измыслить мой ум. И мне так же казалось все придуманное непротиворечивым, понятным… по-человечески понятным. Как эти наши размышления.

— Так что ж тогда? Что… это всё? Кто они такие — Творец и Хаос? Как сосуществовали до творения? Почему… всё это?

— Мы не знаем, — просто ответил старик, и Бруно нахмурился:

— То есть как?

— А вот так. Быть может, все это просто наши домыслы, кои и близко не схожи с истиной. Быть может, мы на верном пути, но не уразумели всего до конца. Быть может… Что угодно. Наш разум на многое способен, и он далеко завел нас за века осмысления подаренного нам мира, однако, как бы ни был человек близок к Господу, в одном мы несхожи: Он абсолютен, мы ограничены. Ограничены кратким временем, ограничены малостью знаний, ограничены скудостью мысли. Мы движемся по времени медлительно, как садовые улитки, ощупью находим свои пути и натужно постигаем мир, Господа… да и себя самих.

— Особенно себя… — все так же чуть слышно проговорил Бруно, и старик пожал плечами:

— Мы все же образ и подобие, пусть и жалкое. Постигнем себя — постигнем и мир, и Господа… хотя б отчасти. Быть может, в некоем будущем разум потомков сумеет осмыслить то, чего мы не понимаем, и увидеть то, чего мы приметить не можем. Наши духовные предки даже не ведали, что мир, в коем мы поселены, не един во всей Вселенной, а мы знаем, и взгляни, как одно лишь сие поменяло всё, как сразу же многими путями разбежалась наша мысль, а сколько ложных путей мы отринули. Когда-нибудь наши наследники изведают мир глубже, узнают больше, поймут лучше. А пока… вот так.

— Начинаю понимать, что роится в голове, когда в руки дается выбор и возможность увидеть это однажды, — вздохнул Бруно и, встряхнув головой, глубоко перевел дыхание. — Смешно, — хмыкнул он без улыбки. — Еретики всех мастей уверены, что Инквизиция знает некую «правду», которую скрывает ради сохранения власти над умами, и эту правду надо раскопать, распотрошить и раздать всем, кому сколько влезет. Когда-то и я сам так думал. А правда в том, что мы не знаем ничего, а если раздадим то, что знаем — наступит тот самый хаос… «Что скажет крестьянин, на уши которого вывалить все тайны?» — медленно произнес Бруно, глядя в стол. — «Половина из них покончит с собою, разочаровавшись в вере, жизни, правде, в чем угодно, каждый в своем. Вторая половина отбросит все, что складывало до сей поры их бытие, без разбору, а на пустом месте прорастет анархия — она всегда приходит первой на место, ранее занятое идеалами, вбитыми в голову с детства, впитанными с младенчества. Останутся еще и те, кто вычленит из этого знания полезное; полезное для себя. И использует для того, чтобы управлять остальными, подчинять толпу и держать власть над ними»…

— Сдается мне, — заметил старик, — я знаю, чьи слова тебе припомнились.

— Снова наш человек эпохи человека, да, — уныло подтвердил Бруно. — Тогда я считал, что Курт слишком плохо думает о людях или слишком хорошо — об известных Конгрегации тайнах. Сейчас… даже противно, насколько я с ним единодушен.

— Ничего, — благодушно отмахнулся отец Альберт и бодро наплескал биттера в оба стакана. — Завтра нас обоих упокоят, и все тайны уйдут за нами следом в могилу, и мир останется неколебимым. Ergo bibamus![1217]


(обратно)

Глава 35


Сегодня полномочные члены Собора, наблюдатели и гости собирались загодя, едва ли не с рассветом. Первыми к складам на берегу озера потянулись те, кого высокие чины промеж себя пренебрежительно звали «зеваками» — рыцари и представители мелких приходов, сперва иностранных, а после и имперских; внутри мест для них предусмотрено не было, и зрители толклись поодаль, тщась вместе с тем и не упустить выгодного местечка поближе к входу и распахнутым настежь окнам, откуда, если посчастливится, можно было разобрать, что будет говориться внутри. Следом явились сошки покрупнее — богословы и настоятели, и где-то в этой пестрой толпе можно было заметить понурого и помятого от бессонницы посланца Эммануила Палеолога, который, кажется, уже и сам перестал понимать, что он все еще здесь делает.

Ближе к началу заседания начали подтягиваться архиепископы, кардиналы и епископы, герцоги и представители королей, и пестрая масса зрителей снаружи оживилась, заговорила, закачалась волнами, собираясь во все более плотную толпу у дверей и окон. Толпа расступалась, пропуская очередного кардинала или епископа, и смыкалась за его спиной, чтобы вновь расступиться и снова сойтись.

Шагая по этому живому коридору, Бруно никак не мог отделаться от мысли, что идет сквозь строй — каждый выжидающий взгляд, каждый шепот и неясное бормотание ощущались почти физически. Где-то в этой толпе должны быть и конгрегатские expertus’ы… Остается лишь надеяться, что от них будет толк, если или когда ситуация накалится.

И наверняка где-то здесь же были люди Коссы, их просто не могло не быть. Кто и как пустил первый слух, приведший к молве о судьбоносности сегодняшнего заседания, отследить уже было невозможно, да и не нужно — это уже было неважно, но не предчувствовать, не предполагать, не допускать как один из самых вероятных именно плохой итог — Косса не мог. А стало быть, не мог и не подготовиться к нему…

Внутри метался под низким потолком невнятный гомон; acustica склада не была рассчитана на хорошую слышимость, и разобрать, что говорилось в одном его конце, сидя в другом, было довольно сложно, особенно когда первые мгновения уходили на то, чтобы сообразить, на каком из языков это было сказано. Это и сыграло на руку, когда папское единовластие удалось урезать, вверив право голоса и принятия решений не только кардиналам и епископам, но и светским богословам и знатокам гражданского права. Когда это предложение было озвучено, а после стало решением, а потом и принятым решением (буквально за считанные минуты) — Косса просто не успел сообразить, что происходит. Продвинуть второе постановление — «каждой нации один голос» — было уже куда легче. Теперь вся огромная Империя имела единственный голос как «германская нация», но зато и слетевшиеся в Констанц, как голуби на кормежку, итальянские кардиналы лишались численного преимущества. Третий шаг — признать Собор высшим церковным органом, имеющим верховенство даже и над Папой — было уже несложно.

Не сказать, чтоб сие решение было идеальным, но в сложившейся ситуации — лучшим из возможных…

Бруно уселся на свое место, искоса глядя на лицо отца Альберта, примостившегося рядом. Сказать по этому лицу, о чем думает старик, было невозможно: сухой сморщенный лик выражал лишь полнейшее благолепие и иконную кротость, приправленные столь же картинной торжественностью. Насколько говорящим было его собственное лицо, Бруно сказать затруднялся и надеялся, что на нем хотя бы не отражается уныние вкупе с обреченностью.

Удивительно, но паники не было; не было даже страха, лишь опасение, что все жертвы и старания могут оказаться напрасными. Странно… Сколько себя помнил — боялся всегда. Боялся старшего брата, боялся поступать в университет и завалить учебу в университете, боялся бросать учебу, боялся семейной жизни в деревне, боялся помешаться, лишившись семьи… Боялся быть пойманным, боялся колдунов, ликантропов и смерти, когда настигла служба в Конгрегации. Потом боялся ответственности, боялся решать за других, боялся быть хранителем чужих тайн… А сейчас — ничего. Сейчас, когда случиться может все, что угодно, и скорей всего — трагическое, нет ни страха, ни трепета, ни смятения. Наверное, так себя чувствуют приговоренные, когда понимают, что все равно уже ничего не изменить…

Когда в зал вошел Косса и остановился на миг, оглядывая незанятое место председательствующего, Бруно невольно усмехнулся. Понтифик явно выжидал до последнего, чтобы не прийти раньше Рудольфа, но что-то пошло не так — то ли не догадался выставить для этого нарочитого наблюдателя, то ли наблюдатель принял за Рудольфа кого-то из иных членов Собора и дал ложный сигнал, но несколько неприятных секунд пизанский Папа все-таки пережил. Радоваться этому было глупо и отдавало мелочностью и мальчишеством, но сегодня можно было себе позволить небольшую поблажку.

Рудольф явился минута в минуту, когда присутствующие уже начали заметно нервничать, высказывая всевозможные предположения — от внезапной болезни, а то и смерти Императора до его сознательного отсутствия на заседании, что, несомненно, являлось частью некоего Хитрого Плана. Его появление было встречено вздохами — облегченными и разочарованными, оживленным галдежом, и на миг возникло ощущение, что в этом торговом складе происходит то, для чего он и был построен, и это толпы торговцев, по стечению обстоятельств прибывшие все разом, пытаются поделить место и расположить свои тюки и ящики наиболее выгодно.

Косса проводил старого монарха долгим взглядом и, не дожидаясь, пока стихнет суета, поднялся, всем своим видом выражая церемонное смирение. Молитву, благословляющую высокое собрание, он тоже начал произносить, не дождавшись полной тишины, и тишина водворилась сама — суетливая, поспешная и нервная, полностью утвердившись лишь когда половина должных слов уже успела утонуть во всеобщем шуме.

Рудольф выслушал молитвословие сосредоточенно, с подчеркнутой торжественностью, и Бруно не исключал, что сейчас монарх молился искренне, наплевав на то, из чьих уст исходят эти слова. На свое место по окончании вступительного благословения он уселся молча и так же безгласно подал знак к началу заседания.

Поначалу вернулись шум и ропот, снова заскрипели скамьи, зашуршали подошвы, голоса вновь заполнили огромное здание под высокой крышей, и когда на середину вышел плотно сбитый немолодой человек в дорогом, но подчеркнуто неброском котарди, его даже не сразу заметили. Ни Рудольф, ни Косса не подали ни единого знака, не произнесли ни звука, ожидая, пока собравшиеся утихнут сами собой, и лишь когда тишина, наконец, водворилась, старый венценосец демонстративно прокашлялся, привлекая внимание, и ровно сообщил:

— Сегодняшнее заседание начнет синьор Карло Малатеста.

Он говорил медленно, тщательно подбирая слова, как и всегда, когда необходимость вынуждала переходить на латынь. Освоение языка официальных заседаний Рудольфу всегда давалось нелегко: по его собственному признанию, в этом он был похож на хорошо обученного пса — все понимал, но сказать не мог. А здесь и сейчас немалую роль играла и важность происходящего, где каждое неверно сказанное слово многого могло стоить, и Рудольф старался говорить кратко, сдержанно и с использованием максимально простых выражений.

— Из Римини тот, кто зовет себя папой Григорием XII, направил свое послание Вселенскому Собору.

Отсюда нельзя было увидеть выражения лица Коссы, зато все чувства, отобразившиеся на гладком породистом лике Малатесты, отлично виделись в подробностях, и не заметить, что представитель Григория не в восторге от прозвучавшей формулировки, было сложно.

Гомон попытался водвориться снова, однако все голоса разом стихли, когда Малатеста развернул внушительный пергаментный лист и церемонно поднял его на уровень глаз. Несколько мгновений он молчал, дожидаясь полного безмолвия, и лишь когда стало слышно в наступившей тишине, как ветер шуршит ветвями за раскрытыми окнами, размеренно и громко зачитал:

— Любезные братья!

Он снова смолк на мгновение, и теперь, казалось, даже ветер за стенами постарался утихнуть, и когда под французским кардиналом едва слышно скрипнула скамья, на него обернулись все, сидящие рядом.

— Я, раб рабов Божьих, викарий Христа, Великий понтифик Григорий XII, приветствую и благословляю Вселенский Собор, созванный в Констанце, и благодарю и благословляю достойных мужей и братьев, чьими усилиями он был созван, собран и блюдется.

Скрипучий французский кардинал издал невнятный звук, похожий на икание и змеиное шипение разом, и сидящий рядом с ним собрат, судя по резкому движению, весьма чувствительно стукнул его по ноге под скамейкой.

Косса, и без того похожий на статую, вовсе закаменел, взирая на посланца своего конкурента подчеркнуто безучастно.

Уже тот факт, что легаты Бенедикта и Григория были признаны полномочными представителями, ставили его на одну доску с обоими понтификами, и его личное присутствие на Соборе оставалось единственным, да то сомнительным, преимуществом. Это было на руку французам и это оставалось лишь молча проглотить Коссе — сейчас и здесь слишком уж усердно выпячивать собственную исключительность не стоило, и он это понимал. И зачин послания, зачитанный Малатестой, настолько расходился с посланием, которое точно так же и здесь же озвучилось месяц назад, что можно было бы заподозрить заговор, подмену письма, что угодно, если б не было достоверно известно, насколько этот человек в центре зала близок к отсутствующему понтифику.

Месяц назад Григорий, упрямо отказавшийся признать легитимным Собор, созванный своим противником, направил в Констанц кардинал Доминичи, каковой под градом недовольных шепотков недрогнувшим голосом зачитал решение Папы Григория о созыве Вселенского Собора от своего имени, а потом, тут же, о его открытии. Косса тогда лишь криво ухмыльнулся, а французские кардиналы злобно зашептались — видимо, костеря своего понтифика за то, что он провернуть подобный финт то ли не догадался, то ли не осмелился.

И вот сейчас Григорий устами своего легата громко, четко и недвусмысленно переложил на руки Империи и Рудольфа половину и ответственности, и славы за организацию Собора, не вполне опровергая самого себя de jure, но противореча de facto.

— Не имея возможности присутствовать на благочестном собрании ввиду крайне прискорбного состояния моего здравия, — ровно продолжил Малатеста, — сим посланием я намереваюсь сообщить свое решение, касающееся жизни Церкви. Размышляя в душе своей и пытаясь услышать глас Господа в совести своей, я пришел к уверенности, что никакие войны и разрушения, никакие эпидемии и происки врагов не приносили и не приносят христианскому миру столько страданий, не толкают его так на край гибели, как великая схизма, терзающая церковь и людские души вот уже тридцать семь лет. И поистине слугой Диавола, гнусным и подлым сообщником отца лжи, пособником раздора будет тот, кто поставит себя выше блага Церкви, мира и спасения душ человеческих.

Легат снова умолк, будто для того, чтобы перевести дыхание, и, приподняв пергамент выше, повысил и голос.

— Посему я, раб рабов Божьих, викарий Христа, Великий понтифик Григорий XII, в полной мере разумея всю серьезность сего деяния, провозглашаю без какого-либо принуждения и по своей доброй воле, что отрекаюсь от титула епископа Рима, преемника Святого Петра, возложенного на меня кардиналами в тридцатый день ноября 1406 года века Господня.

Со скамей французских кардиналов донеслось несколько возгласов, тут же потонувших в гвалте, кто-то вскочил на ноги, кто-то засмеялся — ненатурально, громко, почти кликушески, кто-то крикнул «Silentium!», чем добился лишь еще большего шума. Малатеста стоял недвижимо и с каменным лицом, все так же подняв папское послание, и по сторонам не смотрел, вперив взгляд в крупные витиеватые буквы.

Косса по-прежнему был похож на статую — холодную, незыблемую и неживую, и даже взгляд застыл камнем, словно приклеившись к человеку в центре зала.

Отец Альберт прижал ладонь к груди, где поверх доминиканского одеяния висел Сигнум, и что-то шепнул.

Бруно протяжно выдохнул, лишь сейчас осмыслив, что почти не дышал все то время, пока легат выходил к собранию, разворачивал свиток и зачитывал написанные Григорием слова.

Сработало. Это сработало. Григорий не припрятал камня за пазухой, Малатеста не обманул, и на Соборе действительно было зачитано то, что им и обещалось. Сработали увещевания, и престарелый понтифик все-таки пошел на сделку, остатками здравого рассудка избрав для себя лучший из худших вариантов. Сохранение кардинальского чина, место кардинал-епископа Порто и память в истории как миротворца — все это было куда приятней уже почти решенного насильственного низложения и вполне вероятной расплаты за упрямство. Так довольными оставались все: бывший Папа доживет свои невеликие годы в тиши и благополучии, никому не мешая и ни на что не влияя, а Собор получит в свое распоряжение окончательно и бесповоротно решающий аргумент и непобедимое оружие.

Теперь оба оставшихся Папы, некогда поклявшиеся сложить с себя сан, если это сделает хоть один их оппонент, были прижаты к стенке…

Того, что Малатеста продолжает читать, почти никто не заметил, а когда собравшиеся это осознали, голоса стихли почти разом, вмиг, и снова стало слышно, как ветер бродит за стенами и скрипит злополучная скамья под неугомонным французским кардиналом.

— …преемника Святого Петра, возложенного на меня кардиналами в тридцатый день ноября 1406 года века Господня, — произнес Малатеста с расстановкой, и члены Собора, осознав, что легат лишь повторил последний прочитанный фрагмент, облегченно выдохнули. — Любезные братья! Благодарю вас за всю любовь и весь труд, с коими вы поддерживали меня в моем служении, и прошу у вас прощения за все мои грешные деяния, каковые были совершены по неведению, из излишнего усердия и в ревности о деле Господнем. Убежден, что мои собратья-епископы, опрометчиво избранные понтификами во дни разлада и в горячности раздора, также прислушались к гласу Господню в совести своей и уже обратились к благочестному собранию с подобным же смиренным посланием, и место главы Вселенской Церкви освобождено, и Святой Престол ожидает достойного блюстителя. Доверим же Святую Церковь заботам Верховного Пастыря, Господа нашего Иисуса Христа, и вознесем молитвы свои Ему, дабы Он вложил терпеливость и разум в души при избрании нового Верховного Понтифика.

Во все еще царящей тишине Малатеста медленно опустил руки, аккуратно и подчеркнуто неспешно скрутил свиток, столь же прилежно осенил себя крестным знамением и, развернувшись, прошагал к столу письмоводителя. Добровольный секретарь и хронист Ульрих фон Рихенталь, все время Собора державшийся невозмутимо, будто видел в жизни и не такое, сейчас был похож на прихожанина, внезапно узревшего битву ангелов Господних с сатанинскими созданиями прямо под крышей храма, в который пришел на мессу. На церемонный кивок Малатесты он ответил не сразу, смятенно изобразив то ли поклон, то ли судорогу, и осторожно, будто боясь сломать, сдвинул свиток в сторону, к самым важным документам заседаний.

Когда Малатеста, отвернувшись, двинулся к своему месту на скамье, фон Рихенталь боролся с собственными пальцами, пытаясь записать в черновик хроники невероятное событие.

Тишина все еще стояла вокруг — уже не такая плотная, дрожащая, призрачная, но все еще бездонная. Косса все так же неподвижно сидел на месте, лишь провожая взглядом фигуру легата. Рудольф со своего возвышения разглядывал скамьи французской делегации.

Бруно молча отсчитывал мгновения. Еще самое большее половина минуты — и если никто из членов Собора не сделает первый шаг, придется вставать и зачитывать речь, на написание и заучивание которой ушло два дня умственных и душевных мук…

Когда в тишине вновь скрипнула скамья, все обернулись, глядя на то, как поднялся один из авиньонских епископов, не став, тем не менее, выходить в центр зала. Пьер д’Альи, профессор теологии, канцлер Парижского университета…

Началось.

— Поскольку молчит председательствующий, — произнес епископ уверенно и четко, — скажу я.

Рудольф на столь незатейливое, почти простецкое именование своей персоны не отреагировал ни словом, ни движением, все с тем же отсутствующим видом рассматривая лица кардиналов, теологов и епископов подле оратора.

— Как видим, даже еретичествующий собрат наш, самочинно провозгласивший себя некогда главою христианского мира, нашел в душе своей довольно мудрости и смирения, чтобы раскаяться и поставить благо мира и Церкви выше блага собственного. А что же мы? — вопросил д’Альи, обведя окружающих суровым взглядом, и, не дав никому ответить, вытянул руку, указав на недвижимого Коссу. — Неужто не найдем ни того, ни другого хотя бы с горчишное зерно, чтобы лишить, наконец, папских полномочий другого еретика, много более гнусного?

— Может, сначала незаконно занятый престол освободит еретик авиньонский? — выкрикнул кто-то с итальянских скамей, и д’Альи сдержанно кивнул:

— Мы непременно рассмотрим персоны всех, брат мой во Христе. Но не кажется ли всем вам, что в первую очередь надлежит сделать то, что сделано должно быть уже давно? Человек, не достойный носить даже сана священнического, не говоря уже о тиаре, но обретший ее — этот человек давал клятву, все мы ее слышали здесь, что отречется от папского престола, если это сделает хотя бы один из других. И вот, мы видим, он молчит.

Косса действительно молчал. Он сидел все так же безмятежно, как изваяние, расслабленно возложив руки на подлокотники подобия папского трона, и даже не смотрел на обвиняющего его епископа.

— Воистину! — одобрительно возгласил кто-то со скамей сторонников Коссы.

Теперь все обернулись на этот голос, глядя с невыразимым удивлением на то, как поднялся кардинал Джамбарелла, до сего дня верный соратник и ревнитель своего понтифика. Косса по-прежнему не шевельнул и пальцем, не повернул взгляда, и лишь губы чуть покривились в легкой полуулыбке.

Отец Альберт сжал на Сигнуме пальцы ладони, прижатой к груди, и прикрыл глаза.

— Было ли постановлено, что Собор превыше Папы? — повысил голос Джамбарелла. — Было ли решено, что Собор берет на себя святую миссию восстановления всеобщего согласия, если все, провозгласившие себя главою Церкви, так и останутся во тьме заблуждения и упрямства? И вот, смотрите, даже один из этих еретиков раскаялся, как верно заметил брат наш, и отступил с дороги, и разве не должен теперь Вселенский Собор своею волею завершить начатое? И самое первое, главнейшее, что он должен сделать, это лишить титула преемника князя апостолов одного из подлейших, бесчестнейших людей из всех, когда-либо занимавших престол!

— Вы хотите сказать, брат мой, — не вставая, возмущенно переспросил кто-то из итальянских кардиналов, — что Святой Престол всегда занимали подлецы, и папа Иоанн XXIII только самый подлый?!

— Да кто только не занимал ваш римский престол! — с нескрываемым ожесточением выкрикнули из авиньонской делегации, и д’Альи вскинул руку:

— Не время для ссор, братья мои! Сейчас время объединиться, восстать против схизмы, против ересей. Против Антихриста!

— Господь да поразит тебя, брат мой во Христе! — гневно воскликнул тот же голос из итальянских рядов, и кардинал Оддоне Колонна вскочил, едва не сшибив плечом одного из соседей. — Как можешь ты, как язык твой повернулся столь святотатственно оскорбить слугу Господнего, безо всяких причин, без хотя бы малых на то оснований?!

— Без оснований? — холодно переспросил д’Альи. — Я всего лишь слушал пересказы ваших же кардиналов и епископов — и набрал полный сундук оснований, а ты, брат мой несчастный, неужто ослеп в своей преданности этому воплощению мерзости, что не видел творимого им, даже находясь подле него?

— Где доказательства?!

— Свидетели! — торжественно воскликнул Джамбарелла, попытавшись сделать шаг вперед, но кто-то одернул его сзади, и возникла короткая заминка — кардинал пытался вырвать свое одеяние из рук собрата, а тот что-то гневно шипел ему по-итальянски.

Отец Альберт нахмурился, все так же сидя с опущенными веками, и сухие губы старика плотно сжались, став похожими на давний рубец на морщинистом лице.

— Свидетели, — подтвердил д’Альи громко. — Среди тех, кто присутствует на этом собрании, таких множество. Одни молчат — из страха или корысти, но другие говорили, и говорили о многом, и всем нам известны бесчисленные злодеяния этого человека! Симония[1218]! Курия и Церковь Христова превратились в торжище! Этот бесчестный пройдоха в папской тиаре продавал саны и должности, таинства и мощи! Мощи! — грозно повторил д’Альи и обвел пылающим взглядом собравшихся. — Разврат, какового еще не бывало!

— Надо уходить, — тихо сказал отец Альберт, открыв глаза.

— Но началось то, ради чего мы всё это… — возразил Бруно, и тот сухо оборвал, не дав докончить:

— Надо забирать короля и уходить. Еще немного — и я не смогу нас уберечь.

— Насилие! — возгласил епископ, сидящий по левую руку от отца Альберта, тоже поднявшись. — Нескончаемое насилие над мирскими женщинами и монахинями, над детьми!

— Я сам это видел! — поддержал со своего места Джамбарелла, и все еще вцепившийся в его одежду собрат вскочил на ноги, раздраженно потребовав:

— Умолкни!

Отец Альберт молча приподнялся, поразительно ловко юркнув за спину стоящего епископа, и засеменил вдоль скамьи за спинами сидящих. Бруно тихо ругнулся и, скорчившись в три погибели, двинулся за ним, придерживая хабит, чтобы не наступить на подол.

— Подкупы, взятки! — продолжал меж тем голос д’Альи. — Убийства! Несметные богатства, коими этот недостойный муж покупал себе сторонников, сообщников, дома и чины — все это получено было путями бесчестными, противными закону божескому и человеческому!

— И ересь! — выкрикнул кто-то с места, и кардинал повторил:

— И ересь! Присвоение себе славы пророка Господнего, а после — это слышали достойные доверия люди — он стал сам же звать себя Антихристом, противником Создателя и Спасителя! Он говорил так и насмехался над Богом!

Отец Альберт свернул вправо за скамьями и спинами, образующими угол, и ускорил шаг. Бруно приподнял голову, найдя взглядом Коссу; тот все так же сидел без движения, по-прежнему чуть заметно улыбаясь и не глядя на своих обвинителей.

— Отравительства! — продолжил д’Альи и, на мгновение смолкнув, горестно произнес: — Но что Папа?! Его грехи всем известны и всеми осуждены, а что же мы сами?

Бруно запнулся от неожиданности, едва не потеряв равновесие и с трудом удержавшись от того, чтобы распрямиться и посмотреть, на месте ли все еще французский кардинал, или это кто-то иной говорит его голосом. Отец Альберт впереди что-то коротко шепнул — то ли молитвенное, то ли нечто совсем иного рода, и засеменил еще быстрее. Несколько человек вскочили, не обращая внимания на двух конгрегатов за своими спинами, и согласно выкрикнули:

— Да!

— Воистину так!

— Тщеславие! — сокрушенно вымолвил д’Альи и повторил громче: — Тщеславие, мой вечный грех! Как я смотрел на собратьев своих по сану, о как я гордился собою и презирал их! Я выкупил у этого человека в тиаре кардинальский сан! Я отказался быть легатом Папы в Германии: Антонио Висконти заплатил мне, и я отказался!

Бруно зашипел, стиснув зубы, чтобы нелестные и недостойные священника мысли не оформились в не менее недостойные слова, и увидел, как присел, точно под ударом, отец Альберт.

— Я видел, что папский престол занимает недостойный муж, и что я сделал?! Я малодушно бежал от него под руку авиньонского папы! Я знал, знал, что он еретик и мздоимец, но лгал сам себе, говоря, что мздоимец лучше Антихриста! Я презирал короля Франции, будучи его духовником, я считал его неучем и невежей! Я присваивал милостыню, каковую обязан был раздавать от имени короля!

— Мне бы твои грехи… — пробормотал Бруно себе под нос, стараясь не отставать от поразительно прыткого отца Альберта.

Я-то свой чин обрел и вовсе по знакомству, мысленно договорил он. Просто оказался в ближнем круге по чистой случайности. Просто был на глазах. Просто сделал себе репутацию на чужой славе — на славе человека, который жилы рвал на службе и которого я только и делал, что упрекал, упрекал за малость веры, за недостаток человеколюбия, за пороки и несовершенства, истинные или мнимые…

Когда старик впереди вдруг остановился, Бруно едва не сшиб его с ног. Сухая цепкая ладонь сжала запястье ректора академии святого Макария с удивительной силой, до боли, и он поморщился, ощутив, как медленно и нехотя, точно пылинки под легким сквозняком, улетучиваются тоскливые мысли, унося с собой внезапное уныние.

— Противься! — неистовым шепотом потребовал отец Альберт, встряхнув его, как суму. — Гони прочь!

— Я платил наемным убийцам по поручению антихриста Коссы! — выкрикнул голос кардинала Джамбареллы, и кто-то отозвался от дальней стены склада:

— Я оговорил своего епископа, чтобы занять его место!

— Я стал священником, чтобы обрести богатства! — воскликнул немецкий епископ в шаге от Бруно и, вскочив, вцепился в волосы. — Я просто хотел уважения и достатка!

— Быстрее! — подстегнул отец Альберт и снова двинулся вперед, уже не отпуская руки Бруно.

— Я не верю! — донеслось издалека. — Не верю! Вера не спасает! Я знаю, всегда знал, нельзя грешить и спасаться верой! Бог сам решает, кого спасать! Я хотел говорить об этом людям, но боялся! О я малодушный!

До Рудольфа оставалось около пяти шагов, когда тот вдруг скорчился, точно от боли в животе, и обхватил голову руками, что-то бормоча. Отец Альберт рванул вперед, таща за собой оглушенного ректора, и ухватил короля за плечо.

— Поднимайтесь, надо уходить! — сказал старик громко, не таясь — его голос и так уже тонул во все более многочисленных выкриках собратьев по сану.

Кто-то у скамей напротив уже не кричал — стонал с подвыванием.

— Поднимайтесь! — повысил голос отец Альберт, встряхнув Рудольфа, и тот поднял голову, с заметным усилием собрав взгляд на человеке перед собой.

— Я подкупал и запугивал… — пробормотал король вяло. — Я убивал мирных обывателей на войне…

— Я отправил на войну дочь друга, — отозвался Бруно. — Знал, что он не сможет запретить, поэтому сказал, что решение за ним.

— Господь Иисус! — с раздражением и испугом, какого в нем прежде никогда не видели, воскликнул отец Альберт и сжал обе ладони — на запястье ректора и плече короля — так, что оба поморщились от боли. — Быстро за мною оба, грешники непотребные!

Какой-то кардинал неподалеку выкрикнул что-то нечленораздельное, воздев руки к потолку словно в молитвенном экстазе, и вдруг вцепился в глаза, погрузив пальцы в глазницы. Его вой утонул во всеобщем крике, и того, как он заплясал на месте, размахивая вырванными глазами и заливаясь кровью, почти никто уже не заметил…

— Ну! — подстегнул отец Альберт, сдернув Рудольфа с места, и перехватил его за руку.

К выходу щуплый старик пробивался, как заправский вояка через поле боя, таща за собой обоих своих подопечных, как детей. Рудольф продолжал бормотать что-то, по морщинистым щекам бежали слезы, исчезая в поседевшей холеной бородке, а Бруно продолжал перечислять, едва слыша сам себя:

— Лгал… отправлял на гибель людей… подкупал и устрашал…

Впереди, у самых дверей, распахнутых настежь, мелькнула знакомая фигура, на миг показалось знакомое лицо, и чем-то он был важен, этот человек… Но чем? Чем может быть важен какой угодно человек, если погибель близка, если душа погрязла в грехах, если спасения и прощения нет и не будет, если…

— Sub tuum praesidium confugimus, sancta Dei Genetrix[1219]! — четко и громко, словно пытаясь докричаться прямо до небес, провозгласил отец Альберт. — Nostras deprecationes ne despicias in necessitatibus! Sed a periculis cunctis libera nos semper![1220]

Оддоне Колонна, мечась зигзагами, точно вспугнутый заяц, наталкиваясь на людей вокруг, ударился грудью о столб, подпирающий крышу, остановился на миг, схватившись за него руками, и ударился снова — теперь намеренно, с размаху лбом, и снова, снова, снова, выкрикивая бессвязные слова на смеси латинского и итальянского. Из рассаженной кожи потекла кровь, а кардинал продолжал и продолжал биться о сухое, как камень, дерево. Кто-то повис на его плечах, рыдая и пытаясь обнять, что-то мыча ему в ухо окровавленными губами, и Бруно, прежде чем отец Альберт рывком поволок его к двери, успел увидеть, что в разинутом рте вместо языка плещет кровью откушенный обрубок.

— Местью за брата прикрыл войну… — продолжал бубнить Рудольф, с трудом поспевая заплетающимися ногами за стариком. — Радовался смерти Виттельсбахов… даже младенца…

— Non esse auditum a saeculo, quemquam ad tua currentem praesidia, tua implorantem auxilia, tua petentem suffragia, esse derelictum[1221], — упрямо и сосредоточенно продолжил отец Альберт, протиснувшись между двумя кричащими людьми в разорванной одежде, что загораживали проход, пихнул одного из них плечом, протолкнув в дверной проем, и почти вывалился наружу, по-прежнему держа за руки Бруно и Рудольфа.


(обратно)

Глава 36


Солнце лилось в окно щедро и радостно. Даже солнце здесь было иное, домашнее. Небесное светило, бесспорно, по всей Господней земле одно, но это дело разума, знать сие, а дело чувств — насладиться родным домом, родными травами, небом, солнцем, вдохнуть воздух родины.

Фон Ним улыбнулся. За то время, пока нечестивец Косса обитает в Констанце, уж можно было надышаться и свыкнуться. Но нет. Сердце все так же трепетало от одного взгляда на каждый лист, каждый камень под ногами, пылинку в воздухе, и все это было другим, нежели на чужбине. Сердце радовалось и пело. Даже сегодня.

Сегодня, по большому счету, заниматься больше было и нечем. На это заседание Косса уходил сосредоточенным, недобрым, хмурым, и своему секретарю повелел сидеть в рабочей комнате безвылазно, «дабы в единую минуту быть готовым делать, что скажу». Ленце и Гоцци, его подручному, безбожник давал указания особняком. Подслушать, о чем шла речь, сегодня не вышло, но секретарь и без того понимал, что рассчитывает Косса на самое худшее, а распоряжения его — это, верней всего, приказ быть наготове либо драться, либо бежать.

Время сегодня текло неспешно, лениво вытягивая солнце все выше и выше, улица за окном была непривычно пустынна, и в доме царила тишина. Фон Ним сидел над строками весьма потрепанной «La Divina Commedia», каковую перечитывал всегда, когда требовалось убить время, а дел никаких не было или же разум был на оные не способен ввиду усталости либо тревоги. Солнце и тишина парили вокруг, и дом казался безлюдным. Лишь однажды Гоцци деловито прошел в кладовую, где пробыл всего пару минут, вышел оттуда с корзиной снеди и бутылкой и, шикнув на любопытствующего секретаря, вновь удалился наверх.

Тишина стала рушиться внезапно: вот царило безмолвие и пустота — и вот постепенно, издалека, все нарастая, становясь все плотней и ближе, точно обвал в горах, пролился на улицы шум.

Фон Ним поднялся из-за стола, подвинув в сторону книгу, приблизился к окну и выглянул на улицу. Улица уже не была пустынной — вдруг возникли невесть откуда люди, множество разом; люди бежали и спешили, одни молчаливые, с сосредоточенными и перекошенными лицами, другие причитали на бегу, вдалеке кто-то кричал — одни злобно, другие испуганно или изумленно…

За закрытой дверью по коридору торопливо и громко протопали шаги, голос Гоцци выругался, что-то упало, шаги стихли и спустя минуту столь же оглушительно прозвучали обратно. Фон Ним высунулся дальше в проем, оглядев улицу. Коссы видно не было. В коридоре снова затопали мимо его двери, на сей раз оба, и так же спустя минуту оба пробежали обратно, и топот зазвучал по лестнице наверх, и донеслись голоса — нервные, злые, спорящие.

Секретарь снова бросил взгляд наружу, отошел от окна и, пройдя к столу, закрыл книгу. Читальный день на сегодня самоочевидно был окончен.

Топот у двери снова возник и снова стих почти тут же, голос Гоцци что-то просительно заныл на лестнице, и Ленца гаркнул озлобленно:

— Да, я уверен! Заткнись!

Фон Ним нахмурился. Что-то явно шло не так, что-то совершенно точно пошло не по плану — такого за все годы службы при богомерзком лжепонтифике он не мог припомнить ни разу. Ленца всегда был сдержан и чуть презрителен, всегда спокоен, разве что в присутствии своего нанимателя терял хладнокровие, но то был тихий, уважительный страх; увидеть же его таким суматошным и взбешенным до сих пор не доводилось никогда.

Секретарь медленно прошел к двери, приоткрыл створку и вслушался. Оба все так же переругивались — Гоцци жалобно, Ленца раздраженно, но теперь слов нельзя было разобрать, лишь слышен был невнятный гул голосов. Помедлив, фон Ним вышел в коридор, ступая как можно тише, и приблизился к лестнице. Отсюда по-прежнему нельзя было понять, о чем говорят эти двое — похоже, подручные нечестивца ушли в одну из комнат, оставив дверь открытой в запале спора.

Секретарь оперся о перила, постаравшись перенести на них большую часть своего невеликого веса, и осторожно, медленно встал на первую ступеньку. Как странно, сколько уже хожено по этой лестнице, а как-то не запомнилось, скрипит ли она…

Вторая ступенька и третья. Еще шаг — четвертая…

Лестница не скрипела, ступеньки не проседали, и перила стояли под рукой прочно и основательно.

Пятая…

Голоса стали спокойнее и тише, и фон Ним, переведя дыхание, сделал несколько быстрых шагов, преодолев лестницу целиком. За оглушительным стуком сердца, за шумом в ушах он не мог понять, был ли скрип, но голоса не смолкли, не приблизились, все так же продолжая спорить, и секретарь снова глубоко вдохнул, постаравшись выдохнуть как можно беззвучней. В коридор за лестницей фон Ним шагнул на трясущихся ногах, пытаясь теперь не дышать вовсе.

Голоса слышались из второй от лестницы комнаты, дверь в которую и впрямь была распахнута настежь, и сейчас говорил один Гоцци — торопливо, сбивчиво, громким шепотом. Когда до двери осталось около пяти шагов, Ленца снова оборвал его коротким «Заткнись!».

— Но это же будет конец всему, — уже громче и настойчивей отозвался тот. — Просто конец!

— Не будет! — свирепо рявкнул Ленца. — Это чертово копье лежит там которое десятилетие подряд, и всем на него плевать, о нем забыли — все, включая самого короля! С какой стати кто-то вспомнит о нем сейчас?! Ты сложил бумаги?

— Сложил… Но так всегда бывает! Не учли одну мелочь — и всё, всё прахом! Его надо уничтожить! Уже давно надо было, и если это не было сделано до сих пор — надо сейчас!

— Как, я тебя спрашиваю?! — снова раздраженно повысил голос Ленца. — Ты сам войдешь в королевскую сокровищницу и поломаешь его на кусочки, что ли?!

— Но сам синьор Косса мог бы…

— Мог бы — сделал бы, — отрезал Ленца ожесточенно. — Разговор окончен!

Разговор и впрямь стих — резко, разом, словно бы обоим спорщикам кто-то заткнул кляпами рты, и в комнате за раскрытой дверью воцарилась тишина. Фон Ним вовсе почти перестал дышать, пытаясь услышать хоть что-то — движение, шепот, вздох…

Ленца вышел в коридор мягко и беззвучно, как кот, и остановился, глядя на секретаря с показным удивлением.

— Это кто же тут у нас… — протянул он насмешливо и, когда фон Ним попятился, в несколько стремительных невесомых шагов приблизился, доверительно и нежно обхватив секретаря за плечи. — Наш старый добрый Дитрих…

Он молчал. Отговориться было нечем, отговорки не имели смысла, да и не было их сейчас, а сказать в лицо этому мерзкому человеку то, что роилось в мыслях… Возможно, он и сказал бы лет всего двадцать назад, когда и нервы были покрепче, и духу побольше, а сейчас самообладания хватало лишь на то, чтобы не трястись мелкой дрожью в этом нарочито дружелюбном объятии.

Гоцци вышел в коридор и молча остановился напротив раскрытой двери, глядя на неудачливого шпиона снисходительно и неприязненно. Ленца показательно тяжело вздохнул:

— А ведь он так тебя ценил. Так любил.

Секретарь сухо сглотнул, отметив прошедшее время в словах колдуна, но все так же стоял недвижно и безгласно.

— Заботился, — продолжал Ленца, по-прежнему не убирая руки. — Ведь говорил он тебе: сиди в комнате и никуда не лезь. И сидел бы себе, а потом собрался б и вместе с нами ушел… Скажем ему, куда? — не оборачиваясь спросил он, и Гоцци беззвучно скривил губы в усмешке. — Нет, не скажем, — сам себе ответил Ленца, сокрушенно качнув головой. — Ты и так уже слишком много услышал, довольно с тебя.

Левая рука колдуна, обнимающая фон Нима, обхватила его плечи плотнее, а правая коротко, резко ударила.

Удар в живот был еле ощутимым, почти мягким, похожим на дружеский тычок. Два мгновения Ленца стоял неподвижно, глядя все так же насмешливо и снисходительно, а потом отступил назад, и секретарь увидел, что в правой ладони он держит короткий кинжал, и с лезвия на пол капает что-то красное.

Потом стало больно в животе — там, куда ударил Ленца. Больно было не сильно, но в месте удара стало почему-то очень тепло, будто пролил на себя миску с полуостывшей похлебкой, и становилось все теплее и теплее. А потом стало горячо, как будто пролитая похлебка не остывала, как положено, а все нагревалась и нагревалась, и начинала жечь…

Секретарь опустил взгляд. На животе расплывалось красное пятно — все быстрее и шире, и по ноге под штаниной что-то потекло. Он растерянно прикоснулся к пятну и поднял руку, глядя на испачканную ладонь, потом тронул себя снова, и ладонь стала мокрой, скользкой, будто масляной.

— Доброго пути, старина Дитрих, — уже без улыбки сказал Ленца и кивнул подручному: — Идем.

Тот метнулся в комнату, тут же выскочил обратно, держа в руке увесистый дорожный мешок, и, кинув мимолетный взгляд на секретаря, первым сбежал по лестнице вниз. Ленца помедлил, потом снова шагнул к фон Ниму, аккуратно отер о его рукав лезвие, убрал кинжал в ножны и, развернувшись, двинулся следом за Гоцци.

Секретарь остался стоять, все так же глядя на свою ладонь, и в голове медленно-медленно, как закоченевшие ящерицы, ворочались какие-то мысли. Они были непривычными, странными. Чужими. «Это кровь» — такой была первая. «Это рана» — вторая. «Я сейчас умру» — третья. И еще была четвертая — о том, что от раны должно быть больнее, он же видел, что такое раны в животе. Люди кричат, хватаются за эти раны, некоторые плачут. Если это рана и кровь — почему он все еще на ногах и не кричит, и почти не больно?

Стены коридора перед глазами вдруг съехались вместе, пол закружился, поменявшись местами с потолком, и фон Ним, пошатнувшись, навалился испачканной ладонью на стену. Ладонь поехала в сторону, и он дернулся, распрямив тело и не дав ему запрокинуться на сторону.

И вот тут стало больно. Стало очень больно. Боль саданула в живот, в грудь, в горло, и воздух стал похожим на горсть иголок, и в голову словно ударила молния, смешав редкие мысли. Кто-то крикнул, потом еще раз. Горсть иголок провалилась в легкие, растеклась по всему телу, молния в голове вспыхнула снова, и снова услышался чей-то вскрик, и откуда-то издалека-издалека пришло понимание, что здесь, в пустом коридоре, кроме него самого, кричать больше некому.

Под ногами собралась небольшая скользкая лужица, и хотя потолок и пол больше не пытались заместить друг друга — видно было плохо, какая-то мутная пелена застилала взгляд, и по щекам потекло что-то…

«Я сейчас умру»…

Нельзя.

Это слово встряхнуло мысли, всколыхнуло разум, покрывшийся ледяной коркой.

Нельзя умереть прямо сейчас. Он не имеет права. Сейчас — нельзя. Сейчас надо вытянуть из этого дряхлого тела все, что в нем еще осталось, на что оно еще способно, что оно еще может дать.

Нельзя.

Фон Ним осторожно втянул в себя воздух, сморгнув слезы на ресницах, медленно развернулся к лестнице, медленно сделал шаг, второй, третий, держась за стену. Голова кружилась, но ноги находили путь, и тело нехотя держалось на этих ногах. Еще шаг…

Спуск по лестнице был долгим, как схождение в ад, и с последней ступенькой жар в теле ушел, и вместо него стал приходить холод, и иглы в легких тоже стали холодными. Путь до двери оказался самым сложным — не на что было опереться, и тело стало крениться и шататься, и ноги захотели подогнуться, ногам тоже было холодно, и холодный язык присох к нёбу, и туман в глазах стал плотнее.

На улице были люди, много людей, но никто не обратил на него внимания — все куда-то бежали и, кажется, говорили или кричали что-то, но туман закупорил уши и не давал услышать, разобрать звуки вокруг. Кто-то промчался мимо, задев его плечом, и секретарь упал на четвереньки, и опять услышал этот вскрик — издалека и изнутри себя, и опять стало горячо, стало больно. Ноги упрямо не хотели разгибаться, и чтобы поднять тело, и пришлось выложить немалую часть из запаса сил, и это все-таки получилось, и тело двинулось по улице дальше. Тело само знало, куда идти, и это было хорошо, потому что разум никак не хотел оставаться рядом с этим телом. Разуму было плохо, страшно и больно.

Когда до цели оставалось три дома, стало можно идти вдоль этих домов вплотную к стенам, и стало можно снова опереться, и идти стало немного легче. Ноги шевелились все хуже, туман становился все темнее и гуще, и он окутывал тело, мешая двигаться, мешая идти, сковывая, сжимая. Потом стало видно дверь, до которой надо было добраться, и теперь можно было смотреть на нее и следить за тем, как она приближается, медленно-медленно, выступая из тумана все больше и больше.

Потом до двери осталось два шага, и тело подалось вперед и навалилось на нее, а потом захотело сползти вниз, наземь, и остаться там, и снова пришлось отдать часть сил на то, чтобы не позволить ему самовольничать. Фон Ним поднял руку, чтобы постучать, но пальцы отказались складываться в кулак, и он просто шлепнул по створке ладонью, оставив густой красный след. Еще один удар, вялый и неслышный, отнял еще одну порцию сил, и сил этих почти не осталось, их еле хватало на то, чтобы продолжить стоять, навалившись на дверь. Надо было собраться и постучать, чтобы услышали, но рука отказывалась шевелиться, словно прилипнув ладонью к темным доскам.

Сквозь плотный туман убегало время, исчезая в небытии, унося с собой силы по капле, и когда там, за туманом, исчезла целая вечность, ладонь ощутила дрожь досок под собой, а потом створка открылась, и фон Ним упал на человека за порогом.

***
Бруно сидел за столом, подпирая голову левой рукой, правой держась за стакан с биттером, и время от времени отхлебывал, как воду, не чувствуя вкуса. Рядом со стаканом лежал сиротливый, грязно-серый, мятый клочок бумаги, который один из стражей конгрегатской резиденции добыл незнамо где, когда спешно искал, на чем записать последние слова человека, пришедшего в этот дом умирать. «Копье в королевской сокровищнице. Они сказали, что это будет конец всему. Хотели уничтожить, но не могут добраться. Они боятся его».

Копье в королевской сокровищнице. Гадать, о чем речь, не приходилось: в королевской сокровищнице во всем христианском мире копье было только одно — хранимое в Карлштейне копье Лонгина, как считалось — подлинное. До сих пор — лишь считалось, и вот теперь, кажется, подтвердилось окончательно…

Отец Альберт застыл напротив, устало навалившись на столешницу локтями и грудью, и молча смотрел в пространство между полупустым кувшином и уже пустым стаканом. Изрезанное морщинами лицо пожухло, как последний осенний лист, и сам старик, казалось, высох и съежился. День у члена Совета выдался нелегкий.

Выволочив из складского здания своих подопечных, отец Альберт не повел их в город, а потащил прочь — к озеру, а потом вдоль кромки воды, все дальше и дальше, где и покинул под кустом, как мать-зайчиха свое потомство. Оба уже не каялись вслух и не перебирали грехи и провинности; языки, кажется, вовсе потеряли способность шевелиться, и души охватило бессилие, навалилась беспредельная немощность, и на смену отчаянью пришла пустота. В пустоте куда-то бежало время, сквозь нее пробивались чьи-то голоса, доносились какие-то звуки, они тут же таяли в воздухе, в мыслях, в мире вокруг, и пустота все стояла и стояла рядом, неотступная и нерушимая.

Потом Рудольф будет сидеть в конгрегатской резиденции, в выделенных ему покоях, под охраной конгрегатских стражей — молчаливый и насупленный, и с хмурой задумчивостью смотреть в единственное окно. Потом Бруно будет заставлять себя шевелиться, говорить, задавать вопросы, слушать ответы, отдавать распоряжения — когда прибежище Конгрегации встретит его кровавым отпечатком ладони на двери, кровавыми следами на полу и бездыханным телом на скамье. Это все потом.

Потом Бруно узнает, что отец Альберт вернулся в помещение склада, похожее на чистилище, пробившись через примыкавшую к озерному берегу часть города, ставшую подобной страшному сну грешника.

Потом станет известно, что выбраться удалось не только им троим: вместе, точно так же взявшись за руки и возглашая молитвы, вышли наружу четверо из делегации византийского правителя и удалились прочь.

Потом отец Альберт с усталым упреком заметит, что никто из них не вернулся и не попытался поддержать оставшихся, а Бруно возразит, что не стоит обвинять еретичествующих собратьев в черствости или трусости, и быть может, виновны они лишь в чрезмерном смирении, не позволившем увидеть в себе достойных противников служителю сатаны и защитников детей Господних. Старик в ответ тронет губы скептической усмешкой, но промолчит.

Потом станет известно, что у стен склада паника приключилась еще до той минуты, когда Косса вышел, сея вокруг себя смятение и отчаяние — оставшиеся за закрытыми дверями телохранители и челядь, слыша крики внутри, едва не накинулись друг на друга, тут же припомнив, кто из хозяев был чьим недругом и противником, а после, почти снеся створки с петель, ворвались в склад.

Потом станет известно, что кто-то из них успел увидеть, что происходит, и поразиться происходящему, прежде чем его самого захлестнуло волною всеобщего самобичевания.

Потом станет известно, что оставшиеся снаружи expertus’ы Конгрегации видели уходящего Коссу, но преследовать его не смогли. Станет известно, что в минуту, когда все началось, они успели уловить дрожь в окружающем мире, успели понять, что вот-вот грянет нечто, но что с этим делать, как противостоять, от чего удерживать себя, других — понять было невозможно, да и времени на это не хватило. Станет известно, что успели они лишь связаться друг с другом в цепь и объединить силы, готовясь ко всему сразу, и это, быть может, отчасти помогло удержать сотни вооруженных людей вокруг от фатального неистовства.

Потом станет известно, что не все поддались исступлению, не все впали в безумство. Кто-то забился в угол или прижался к стене, не имея силы разума и воли на то, чтобы покинуть это место или образумить кого-то из собратьев, но сумев не ввергнуться во всеобщее помешательство. Потом они расскажут, что слова всех молитв словно стерлись из памяти, растаяли, как первый снег под солнцем, и разум с трудом возвращал их одно за другим, и отказывался произносить, требуя оставить ненужную суету и отдаться сожалению о своих грехах, и невероятных усилий стоило не слушать разум, а слушать душу. Потом станет известно, что среди иерархов таких нашлось куда меньше, чем среди настоятелей и сопровождавших их монахов. Потом Бруно, не сдержав грешное осуждение, тихо заметит, что это, в общем, логично: большие чины — большие грехи, громче рассудок, молчаливей душа…

Потом станет известно, что рассаженные там и тут expertus’ы тоже не все совладали с собою — двое из них попросту упали замертво, и что творилось в их душах и разуме в последние минуты, узнать было уже невозможно.

Потом станет известно, что те из них, что остались в живых и в себе, выводили, кого могли — точно так же, как отец Альберт, за руки, как детей, порой преодолевая сопротивление, порой нешуточное. Станет известно, что у самых дверей бранденбургский маркграф, сквозь слезы бормочущий о душах, загубленных им в подавлении мятежа, вдруг взбрыкнул и кинулся наземь, от тихого плача перейдя к завываниям и крикам, и слава Богу, что на попытки вытащить его, как куль, за ноги не стал отбиваться, а лишь пытался цепляться за землю скрюченными пальцами. Потом станет известно, что маркграф, придя в себя, засел в снятом им доме, заперся в своей комнате и на робкий зов слуг откликается предосудительными, негодными словами.

Потом станет известно, что кто-то из рядовых монахов, стоящих снаружи склада во время заседания, вошел внутрь. Потом они скажут, что их разум так же пытался исторгнуть из себя слова молитв, а их дух так же норовил погрузиться в пучины ужаса и трепета, и лишь мысль о том, что вокруг люди, чьих сил недоставало даже на то, чтоб осмыслить это, что без помощи они обречены на погибель, придавала сил и оберегала, ограждала.

Потом станет известно, что отец Альберт метался по складу, тщась быть всюду единомоментно, ободряя молящихся, выхватывая из толпы кого придется и буквально вышвыривая их наружу, в руки оставшихся вменяемыми монахов, священников и expertus’ов. Потом те, кто молились внутри склада, расскажут, что слова невзрачного старика гремели, как боевой рог, как труба под Иерихоном, взбадривая дух и придавая сил телу, и разум начинал слушать душу, и вспоминал, что рядом братья, а со всеми — Господня сила…

Потом станет известно, что дьявольская зараза охватила многих и за пределами складов. Станет известно, что отчаяние и безумие прокатилось по всей прилежащей части Констанца, и хотя в прочем городе никто не ощутил этого наваждения — всеобщая паника передалась жителям и гостям, и выплеснулась на улицы, и потекла по ним, сминая и ломая на своем пути всё и всех.

Потом станет известно, что происходящее лишь казалось длящимся не один час. Станет известно, что случилось все за каких-то полчаса, а то и меньше, а потом смятение стало стихать, и безумство сменилось безучастием и изнеможением, и ужас сменился страхом, и улицы замерли, опустели, смолкли, и даже сейчас, к вечеру, так и не ожили.

Потом станет известно, что в панике, от рук человеческих, пало куда больше людей, нежели от сатанинского морока самозваного антихриста. Станет понятно, что город Вселенского Собора останется в истории как место самого крупного массового отпевания после Праги 1397 года.

Потом станет понятно, когда, каким путем и куда ушел Косса…

Потом Бруно будет сидеть за столом, подпирая голову левой рукой, правой держась за стакан с биттером, и время от времени отхлебывать, как воду, не чувствуя вкуса. За окном будут собираться сумерки, отец Альберт застынет напротив, устало навалившись на столешницу локтями и грудью, и молча будет смотреть в пространство между полупустым кувшином и уже пустым стаканом…

— Они не пришли.

Старик не ответил, и даже взгляд к собеседнику поднял не сразу, так и остался сидеть, навалившись на стол.

— Они не пришли, — повторил ректор святого Макария чуть громче и уверенней, и отец Альберт, наконец, с усилием разлепил губы, устало спросив:

— А ты ждал?

— А вы нет? Вы не думали, разве, что Абиссус вышел в мир из-за него? Что их путь лежал к Констанцу? Что они должны были появиться… вовремя?

Отец Альберт вздохнул. Помолчал. Снова вздохнул и медленно, тяжело отлепился от столешницы, распрямившись.

— Сей вопрос задают все воспитанники академии до единого, — проговорил он неторопливо, наконец. — Они спрашивают «как же так?». Они спрашивают, отчего Господь столь скуп на чудеса. Отчего слабым людям самим должно бороться с силами, кои чаще одолевают их, нежели подчиняются или бывают побежденными. Отчего ангелы Господни или Он лично не вмешиваются, когда вершится ужасное. Неисповедимость путей Его юные разумы не удовлетворяет, не удовлетворяет юные души, жаждущие справедливости…

— И что вы отвечаете?

— Ты ждал? — снова спросил старик и сам себе кивнул: — Рассчитывал на святых Абиссуса в своих планах. Уповал в душе. Не на себя и свои силы, не на мои и не на помощь людскую, а почти уж решил за Господа, что Он пришлет такую подмогу, что нам-то делать ничего и не придется — явятся посланцы Его и развеют нечестивца по ветру… Так ведь?

— Не так, я не ждал, что они сделают всю работу…

— …но основную уж должны были. Так?

Бруно не ответил; бросив еще один взгляд в темнеющее окно, поднес стакан к губам и решительно, единым махом, точно яд, опрокинул содержимое в себя.

— Вот так-то, брат мой, — подытожил старик. — Помоги человеку однажды — он возблагодарит. Помоги снова — воспримет как должное. Помоги в третий раз — привыкнет и сочтет обязательством… И мы так же. Привыкаем к чуду — и вот уж оно, искушение, шепчет слабой душе, что нет нужды усердствовать, стремиться, вершить что-то. Придет сильный и свершит все сам, за нас.

— Но где они тогда? Зачем вышли? Куда шли? Для чего? Если не на помощь нам, то… кому? Или они просто… Просто ушли?

— Возжелали б просто уйти — мы и знать не знали б, как лежит их путь, — возразил отец Альберт и через силу улыбнулся: — Смотри, брат мой, что я делаю: я сею в душе твоей грешный помысел, который только что сам же и порицал. Вселяю в тебя надежду на помощь свыше, которая еще придет однажды. Когда будет потребно.

— А сами в это верите?

— Сие логика, не вера, — убрав улыбку, вновь разразился вздохом старик. — Не в райские же кущи они вознамерились идти по имперским городам и деревням, и не на подмогу Антихристу ведь собрались. Стало быть — еще появятся. Стало быть — попросту в сей день сочли, что и без их помощи слабые люди способны совладать с напастью.

— Счет мертвецам идет на десятки, — хмуро заметил Бруно. — Наших курфюрстов и иноземных важных персон мы уберегли чудом, да и то не всех. Из-за смерти некоторых из них международная война могла бы начаться в течение недели — кто б там стал разбираться, отчего и почему; раз Империя привечает гостей — Империя и должна обеспечивать безопасность, а раз не сумела — поделом Империи. Как повод это уж точно могли бы использовать. Наше счастье, что никто настолько важный не пострадал. А простых горожан еще и считать-то на закончили, все еще отыскивают и складывают трупы. Совладали?

Отец Альберт хмыкнул:

— Я будто из твоих уст вновь слышу не тебя, а иного нашего служителя… Что тебе сказать? Могло быть больше. Но мы сладили. И заметь, сладили не только одаренные служители наши — простые смертные люди сумели найти в себе то самое горчишное зерно веры. Это ли не должно воодушевить?

— Косса не бил всерьез, — возразил Бруно уверенно. — Он не знал, насколько безопасным и простым будет его путь до места укрытия, ему надо было беречь силы, и то, что он сделал — это так, плевок. Все равно что бочка с помоями, которую опрокинул воришка, убегающий по городским улицам от стражи. Мелкая гадость. И эта мелкая гадость вот так выбила нас из колеи.

— И все же, — с нажимом произнес старик, и он неохотно кивнул:

— И все же да.

— Но?..

— Выходит, во мне-то веры нашлось немного, — с натугой улыбнулся Бруно. — Меня просто раздавило. Не то чтоб я считал себя образцом истинного католика, но… Был о себе лучшего мнения.

— Всякому своя ноша, — пожал плечами старик. — У всякого свои таланты.

— Вот только теперь я…

Отец Альберт выждал мгновение, другое и, так и не услышав продолжения, договорил сам, возвратив на лицо благодушную улыбку:

— …боишься?

— Да. Это как струсить на поле боя. Как… Как забиться в яму и плакать, пока вокруг звенят мечи и падают тела. Где гарантия, что в более серьезной ситуации я не окажусь столь же бесполезен, да еще и обременителен?

— Нет ее, — кивнул старик, и Бруно поморщился:

— Не скажу, что вы меня сильно ободрили.

— Меня и вовсе никто не ободряет, и живу как-то, — заметил отец Альберт все так же с улыбкой, и он осекся.

Этот живой памятник века и впрямь давно уж подспудно перестал восприниматься как человек с той минуты, когда новому ректору академии святого Макария и новому члену Совета вручили все полномочия вкупе со всеми тайнами Конгрегации. Этот старик был живой книгой, живым амулетом, живой памятью, живой историей… И почти перестал быть человеком. Он не был подвластен времени и смерти, страху и болезням, унынию и грешным слабостям. Это был вечный неугасимый фитиль, от коего огонь прочих служителей зажигался неизменно, денно и нощно. Он просто был — всегда. И до сих пор в голову не приходило, что в теле легендарного алхимика живет обычная, простая человеческая душа, что при всех невероятных достоинствах — это всего лишь человек, несущий вместе с другими на своих плечах тяжелую ношу…

— Простите, — пристыженно пробормотал Бруно, и старик улыбнулся еще шире:

— Сие тебе не в осуждение, брат мой, а в пример. Обеспокоиться напастями и испугаться погибели ты всегда успеешь, для чего себя пугать загодя? Скажу тебе, сей настрой немало споспешествует на жизненной стезе. Не бодрись чрезмерно и не страшись сверх должного. Уповай на Господа и сам не сдавайся — и увидишь, сколь многие страсти окажутся разрешимыми задачами.

— Мне, каюсь, далеко до такого отрешения. Шла бы речь лишь о себе одном — быть может, было бы проще, однако мысль о том, что мой провал, случись что, отзовется на множестве других, на общем деле…

Бруно помялся, подбирая слова, но лишь молча махнул рукой.

— Понимаю, — кивнул отец Альберт, и он скептически усмехнулся:

— Опыт у вас долгий, однако ваши-то начинания, насколько мне известно, пока кончались успешно, за мелкими исключениями.

— А может статься, я попросту о своих оплошностях не рассказываю? — хитро сощурился старик. — Держу взаперти, в душе, ошибки свои, точно опасных зверей, и жду, когда сии узники сами собой доживут свой век, а то и примириться с ними силюсь.

— И как, выходит?

— Порою да. Порою нет. Кто-то из них почил давно, и воцарился мир в этой частице души. Кто-то так и живет себе тихонько…

Отец Альберт умолк, невнятно пожевав губами, коснулся ладонью Сигнума на груди — тем же привычным, но каким-то неловким движением, что и этим утром в здании склада на берегу озера, и вздохнул:

— Вот, скажем, обрел неприятель наш осколок магистериума. Бог весть, что оный камень придаст ему, каким помощником окажется и на чем сумеет сказаться… Но у неприятеля он есть. А у нас нет.

— Не сложилось, да.

— Помнишь ли, о чем еще был уговор не вопрошать меня?

— Автоматон был, — перечислил Бруно, — суть мироздания была… Остался эликсир жизни.

Он вдруг осекся, глядя на посерьезневшего старика ошарашенно, и тот кивнул:

— Вот и одна из ошибок.

— Вы создали камень?! — выдавил Бруно с усилием. — Вы умеете делать магистериум — и молчали об этом?!

— Не умею, — возразил старик, и он снова запнулся, запутавшись в чувствах и словах. — Но он был у меня. Совсем крохотный кусочек, коего было довольно для продления моего земного бытия. А остатки его я издержал на то, чтобы поддержать Гвидо.

— Сфорцу?.. Почему не отца Бенедикта?

— Он отказался, — вздохнул старик, то ли не сумев, то ли не пожелав скрыть недовольство. — На благую ложь и подлоги я не отважился, он имел право решать свою судьбу, как ему благорассудилось, и я тщился удержать Бенедикта по сию сторону иными средствами, сколько мог и умел…

— Это на него похоже, — согласился Бруно, — но Сфорца — почему он не стал… ну, как вы? Почему все-таки умер?

— Чтобы «как я», мало одной лишь воли к жизни и камня, — пояснил отец Альберт с сожалением. — Должны прилагаться и иные умения…

— Стало быть, легенды о том, что «магистериум лечит все болезни» — лишь легенды?

— Они наполовину правдивы, как и все легенды, брат мой. Нельзя просто взять в руку или надеть на шею, или растворить и выпить камень, и избавиться от всех хворей, и обрести бессмертие… Надобно сие уметь и желать. Хотя бы желать — настолько, чтобы желание заместило недостаток умения. Гвидо и не умел, и не желал. Даже то, на что он уговорился, и так уж полагалось им за грех и почти ересь: коли уж Господь не пожелал наделить его особым даром, говорил он, грешно обманывать Его и судьбу алхимическими ухищрениями… Но его мне убедить удалось, и с десяток лет мы вытянули у смерти. Больше не сумели — у меня не осталось магистериума. Я пытался связаться с Фламелем, чтобы выпросить у него хоть немного…

— Фламель… Тоже?.. Это не слухи? Он…

— Не малефик, нет, — тихо улыбнулся отец Альберт. — Подытожив все знания, каковые стали нам известны за последние годы, полагаю, что он из тех neuter, что решились не таиться и приложить свои умения к миру. Но камня он мне не дал.

— Почему? Вы же не намеревались использовать магистериум во зло!

— А кто решит, что для мира добро, а что зло? — с расстановкой, нарочито патетически проговорил старик, явно цитируя, и вздохнул: — Иди речь о науке — и Николас оказал бы помощь. Но в политику он мешаться не пожелал… И сказал, что вскоре избавится от камня вовсе, ибо мир слишком испорчен и к обладанию такими силами не готов.

— Как избавится?

— Он не сказал… И я прекратил уговоры, они были бессмысленны. Мой камень иссяк, но его достало на то, чтобы удержать Гвидо еще хоть немного. Однако теперь у нас нет магистериума. Знать бы тогда…

— Тогда вы дали не только Сфорце, но и Конгрегации лишних десять лет жизни, — возразил Бруно уверенно.

— Оправдания всегда есть, — согласился отец Альберт благодушно. — И они помогают примиряться с моими узниками… Однако ж не избавляют от них.

— Но в самом деле, не могли же вы знать.

— Но мог допустить. И еще… Целый год магистериум был у нас под рукою, был рядом, а мне и в разум не вошло самому посетить Грайерц, самому прослушать Предел. Мы так привыкли препоручать все больше и больше трудов новому поколению служителей, так свыклись с тем, что оно все лучше и лучше управляется… Да и для чего-то же мы их растили, верно ведь? Не можем мы всюду поспевать сами, верно ведь? Так я думал. Так все мы думали. И на сей раз так же подумали, а не стоило…

— А где вы взяли тот камень? То есть… Вы сказали, что не умеете создавать его, но откуда-то он ведь у вас появился? Фламель, полагаю, и сейчас сочтет происходящее политикой и своим магистериумом не поделится, да и нет у нас времени и возможности вести с ним переговоры… Понимаю, что вопрос глупый, но… там, где вы взяли свой камень… там еще не осталось?

— Его там много, — отозвался старик и, когда собеседник оживился, договорил: — Но взять его мы не сможем.

— Да не томите уже, что это и где? — не сдержался Бруно. — Почему не сможем? Это далеко? Тяжело? Опасно? Его охраняет дракон? Стерегут ангелы? Прячут за пазухой боги Хаоса?

— Если б так, все было бы просто, — улыбнулся отец Альберт. — Но увы.

— Так в чем сложность?

— В том, что магистериум не создается. Он призывается. Но поскольку сие понятие людской разум привык прилагать лишь к чему-то живому, к чему-то способному на деяния — стали говорить «создавать». Это лишь слово, каковым можно обозначить то, что происходит в последний миг алхимической операции.

— И откуда он призывается?

— Когда я сумел это сделать — я полагал, что это иной уровень бытия, что-то близкое к внутренней, тайной материи мироздания, что-то… ангельское. Это особые, необыкновенные миры, посему я и решил, что заглянул в нечто внечеловеческое. Там немыслимое и страшное светило, похожее на солнце — блёклое, будто умершее, но с тем вместе обжигающее, жгущее почти невидимым, но всепроникающим светом. Я полагал, что это преддверие ада или особый ангельский мир, где человеку не должно и не возможно быть… Теперь же, узнав о многих мирах и преумножив свои сундуки познания, я полагаю, что алхимик добывает магистериум из иного мира Древа, материального, но необыкновенного.

— В смысле… — растерянно и нетвердо подытожил Бруно, — добывает, как из шахты? Протягивая руку сквозь миры?

— Притягивая магистериум сквозь миры, — поправил старик. — Я сумел. Однажды. Более у меня не получалось.

— И больше не получится?

— Я скопил куда больше знаний, чем имел тогда, но в этом деле они бесполезны, здесь потребен талант, потребны силы, чувство… А у меня их нет. Когда-то озарение снизошло на меня единожды, но сие не повторится, знаю и чувствую. И как же я корю себя теперь, что отдал все на откуп молодым… Как же бичую себя, что не догадался, не проявил хотя б любопытства… А мне бы вытащить свой дряхлый зад из скриптория да довлачить его до того леса, и если бы я побывал там — кто знает, быть может, сумел бы и пройти? Сумел бы добраться до магистериума? И сейчас мы не были бы безоружны…

— Мы не безоружны, — твердо сказал Бруно. — У нас есть копье. Точнее, оно есть у Императора, но сообщение ему отправлено, ситуация описана, и, уверен, Фридрих и Висконти уже придумали, что делать с этой информацией. Быть может, я излишне воодушевлен, но сдается мне, что такая реликвия вполне сумеет потягаться с каким-то камнем в руках самовольного антихриста. И как любил повторять Александер, мир его душе, если с нами Господь, кто против нас? Справимся. Даже если Абиссус и тут не намерен вмешиваться и вообще вышел из монастыря исключительно для того, чтобы подышать свежим воздухом.


(обратно)

Глава 37


— На Абиссус я бы не надеялся на вашем месте. Что на уме у этих скорбных — разве что одному Богу ведомо, причем ad vocem.

Курту никто не ответил; Висконти бросил в его сторону хмурый взгляд и вновь вперился в строчки донесения, которое уже перечитал, наверное, с полсотни раз.

— Итак, копье, — сказал Фридрих решительно. — Нам нужно копье.

— И нужно официальное объявление войны, — докончил Висконти хмуро. — Однако ж, если сия реликвия и впрямь то самое оружие, которым может быть уничтожен наш самозваный Антихрист — как быть?

— Самозваный ли… — с сомнением возразил Фридрих. — Вот что меня беспокоит. Да, пока ни одно из пророчеств Откровения не исполнилось зримо, если мы, конечно, правильно их понимаем, а желания нарочно изыскивать среди творящегося вселенского бардака знаки, мало-мальски подходящие под недвусмысленно, но в непостижимо странных образах выписанное апостолом, полагаю, нет ни у кого среди нас, верно? Но этот итальянский поганец (простите, Антонио!) так уверен в роли, которую играет, и играет её так дьявольски достоверно, пусть не по букве Откровения, но — по духу его, что мне не по себе.

— Сдается мне, что против отрубленной головы не устоит никто — подлинник он или подделка, — тихо заметила Альта, и Мартин скептически вздохнул:

— Плотское вместилище мы таким образом, положим, уничтожить сумеем, но не получим ли мы на выходе еще одного Крысолова? Сама знаешь, к чему это может привести. А между его гибелью и уничтожением тела на костре времени пройдет довольно для того, чтобы он мог… да что угодно.

— Стало быть, надо отправить гонца в Карлштейн, — подытожил Фридрих. — Гонца, снабженного моим приказом с печатью, которого допустят в сокровищницу и который…

— …доставит это копье сюда Бог знает спустя сколько времени, — договорил Висконти недовольно. — Точней сказать, доставлять его придется даже не сюда, а в Австрию, где в это время будете вы с войском — на территорию, охваченную войной, а то и прямиком в убежище Коссы, где мы к тому времени, возможно, будем находиться. Словом, мне этот вариант кажется сомнительным по части исполнения.

— Наступление надо задержать, — сказал Курт, когда в ответ прозвучала тишина, и обвел взглядом присутствующих. — У нас тут целая толпа крючкотворов, неужто oper вам должен объяснять очевидное? Мы знаем, куда он ушел, а завтра, полагаю, Австриец даже перестанет это скрывать. И если он сам, первым, не объявит войну — надо тянуть время. Собрать очередное заседание Собора. Все равно, в каком составе и количестве, лишь бы quorum[1222]. Сообща составить и отослать Коссе укоризненное письмо с требованием покаяться, вернуться и сдаться. Сочинить послание Австрийцу с воззванием к совести, мудрости и что там еще. Дождаться ответа. Поскольку ответ будет отрицательным и, скорей всего, непотребным — снова собрать quorum, во всех подробностях обсудить мерзкую личность самозванца и сочинить еще одну писульку, в которой подробно описать, как христианский мир недоволен, и дать ему какой-нибудь срок для «подумать».

— Заседание собирать так или иначе придется, — отозвался Висконти устало. — Пока все случившееся не улеглось в умах, пока все напуганы и возмущены — надо этим воспользоваться, составить и подписать низложение Коссы волей Собора. И пока еще помнят, кто сумел всех организовать и погасить всеобщую панику — это тоже надо использовать и поставить Собор перед фактом: председательствовать должен представитель Конгрегации. Затягивать ситуацию нельзя — когда всё это сгладится в памяти, непременно найдутся те, кто решат выступить против… На дворе сумерки, и выехать прямо сейчас гонец не сможет, стало быть, несколько часов мы уже теряем. Светает рано, однако дороги у нас, прямо скажем, не римские в большинстве своем, я уж не говорю о лесных тропах, и…

— Отец Антонио, у меня идея, — оборвала его Альта, пояснив, когда все взгляды устремились к ней: — Быстрота. Это то, что сейчас для нас важно, ведь так? Никакой курьерский конь не сможет держать высокую скорость постоянно, и нам придется делать допуск на отдых, на путь шагом, на ночевки… И даже предельная скорость, с каковой гонец проделает хотя бы часть пути, не слишком велика.

— Так в чем идея? — поторопил Курт, и она кивнула на Мартина:

— Насколько нам известно от Александера, стриги перемещаются быстро, быстрее лошадей, и не уставать могут долго. И для отдыха им требуется куда меньше времени. Быть может, мы сумеем сберечь всего-то лишние сутки, но согласитесь, что в нашем положении и это неплохо.

— Боюсь, что идея не слишком пригодная, — возразил Мартин с заметным смущением. — Я… Я еще не знаю своих сил. Но уже знаю, что не способен, как Александер, несколько дней обходиться без сна, и я ни разу не имел возможности узнать пределы своей физической выносливости и не имею ни малейшего представления, что со мной может приключиться, если мое тело решит, что оно выдохлось. Не исключено, что я, пока вы будете ожидать моего возвращения, буду лежать где-нибудь в овраге в полной прострации, не способный не то что бежать, а и подняться на ноги.

— Он прав, — с сожалением вздохнул Висконти. — Мы будем рисковать даже не задержкой, а полным провалом.

— Так может, я? — тихо подал голос Хагнер.

К нему обернулись все разом — молча, почти растерянно, будто лишь сейчас вспомнив о молчаливом королевском телохранителе, сидящем у дальней стены. Тот неловко развел руками, словно извиняясь за вмешательство, и все более уверенно продолжил:

— Скорость я развиваю не сильно выше лошадиной, но бежать могу дольше, а отдыхаю недолго, и там, где жеребцу придется останавливаться, я смогу продолжить мелкой рысью. В итоге в любом случае выйдет быстрее; со стригом тягаться вряд ли смогу, ясное дело, а вот с обычным гонцом — вполне. Силы свои знаю, пределы свои определил давно… И дороги мне ни к чему, поэтому там, где гонцу придется дать крюк, я смогу двинуть напрямик; пусть не всюду, но хоть где-то. Добавлю, что и безопасность я смогу обеспечить лучше — я не одинокий всадник, меня так просто не завалишь, а будет, согласитесь, обидно лишиться нашего оружия просто потому, что какой-нибудь разбойник решит поживиться чужим добром.

— Мысль сама по себе неплохая, — с сомнением произнес Фридрих, оглядывая Хагнера оценивающе, — но…

— Ваш указ мне не придется нести в зубах, — улыбнулся тот. — Методы давно отработанные на разные случаи: я знаю, как закрепить на мне футляр с приказом, чтобы он не мешал движениям ни в одном из видов и чтобы я мог снять его потом самостоятельно.

— А копье? А… — Фридрих замялся, изобразив пальцами в воздухе нечто бесформенное. — А одежда? Не пойдешь же ты в замок, подобно Адаму в райские кущи? А навешивать на тебя еще и лишний тюк с одеждой и обувью… Вся выгода в скорости пропадет — как его ни крепи, а мешать движениям он будет.

Хагнер переглянулся с Висконти, и тот, помедлив, кивнул.

— Предусмотрен и такой случай, — пояснил Максимилиан. — У меня в нескольких городах и деревнях есть свои люди, есть такой человек и в предместье Праги. Главное — прокрасться к его дому незамеченным, а уж в чем явиться в Карлштейн, у него найдется, он же поможет закрепить копье перед дорогой обратно. Ведь это, как я понимаю, не целое копье с древком, а лишь наконечник? Размером не сильно больше церемониального свитка и не особенно тяжелый.

— Не заблудишься?

Хагнер усмехнулся:

— За время службы в зондергруппе я забирался и выбирался из таких медвежьих еб… Простите. Нет, путь не потеряю. Если есть карта — будет неплохо, изучу перед уходом, но если нет — и без нее управлюсь.

Альта сдавленно кашлянула, и Хагнер умолк, обернувшись к ней с выжиданием, однако та даже не взглянула в его сторону, оставшись сидеть неподвижно, отстраненно глядя в пол у своих ног.

— Альта? — окликнул Курт тихо, и она вздрогнула, вскинув голову и шепотом проронив:

— Что-то не так.

— Что именно? — уточнил Висконти напряженно. — Где?

— Здесь.

Висконти успел нахмуриться и бросить настороженный взгляд вокруг. Мартин успел раскрыть рот, чтобы задать вопрос. И это случилось — всё разом, вдруг.

Фридрих пошатнулся, хрипло выдохнул и мешком повалился на пол шатра. Альта вскочила, коротко и непотребно ругнувшись, метнулась к нему и бросилась рядом на колени. Снаружи, из глубины тихих густых сумерек, донесся чей-то окрик, и тут же тишину прорезал пронзительный, острый звук сигнального рожка. Хагнер в единый миг очутился у входа в шатер с обнаженным оружием, пытаясь смотреть сразу во все стороны…

— Жив?

— Хельмут!

Оклик Курта почти заглушил вопрос Висконти, однако Альта все же услышала, ее ответное «Да!» прозвучало испуганно и раздраженно, и ворвавшийся в шатер Йегер на миг застыл на пороге, пытаясь сходу оценить, что происходит, где угроза и на кого кричат…

— Твое место, — коротко скомандовал Курт, ткнув пальцем в пол между собой и беспамятным телом.

Альта что-то зло пробормотала снова и зажмурилась, обхватив голову Фридриха обеими ладонями; что-то мелькнуло перед глазами ко входу — что-то темное, похожее на смазанную тень, и лишь через секунду стало ясно, что Мартина в шатре больше нет.

— Ничему жизнь не учит, — прошипел Курт зло и бросился наружу, крикнув на ходу: — Висконти, сидеть!

Снаружи царила сумятица. Поодаль мельтешили тени и слышался редкий глухой звон металла, к теням издалека бежали другие тени, где-то снова запел рожок, вновь закричал кто-то, и сейчас в этом крике стало можно различить надсадное «тревога!».

— Как они прошли?

В растерянном голосе Мартина снова послышались сухие льдинки, и Курт, не оборачиваясь, бросил:

— Прикройся. «Как и кто» — разберемся после, сейчас твоя задача — не допустить никого к этому шатру.

— Может, мне лучше туда? — с нетерпением возразил стриг, и Курт все так же не глядя показал ему грозящий кулак.

Тени впереди слепились в единый темный колтун, еще один силуэт возник в нескольких шагах в стороне и вскинул руки; колтун содрогнулся, кто-то крикнул — не то болезненно, не то остерегающе, два ошметка тени отвалились от темно-серой массы, и невнятное скопление поредело.

— Наши молодцы, — пробормотал Мартин, так и не сумев скрыть зависти и нетерпения в голосе. — Но на что эти придурки надеялись, если…

Договорить он не успел, а Курт не успел понять, что вдруг случилось — просто еще один ошметок тени снова пронесся перед взором, тут же расчленившись не то на две, не то на три части, мелькнули чьи-то глаза прямо напротив — почему-то только глаза, без лица — мелькнули и исчезли, что-то мутно блеснуло, а потом ударило в плечо, едва не вывихнув сустав, и он отлетел назад, ударившись оземь спиной и затылком. Тело уже вскочило на ноги — само, не дожидаясь указаний разума, и сознание едва поспевало за ним, торопливо подсказывая то, что успело запечатлеть: трое в черном, с замотанными лицами, короткий клинок у самого лица, удар Мартина, откинутый полог шатра… и никого рядом.

Изнутри донесся вскрик, что-то покатилось и громыхнуло, и Курт бросился вперед, выхватив оба кинжала на ходу и едва не запутавшись в тяжелом пологе.

Это заняло не больше пяти мгновений, и за эти мгновения в шатре все успело встать с ног на голову. Висконти мешком лежал на полу у одной стены, опрокинутый стол — у другой, Альта скорчилась над неподвижным телом Фридриха, прикрыв его, как наседка — атакованного коршуном птенца, а Йегер теснил прочь от нее что-то черное, что просто должно было быть человеком, но стоило зацепить его взглядом — и все расплывалось, и почти исчезало, и оставался лишь неясный темный морок. И еще два таких же смазанных черных пятна мелькали призрачным маревом далеко от входа — у опрокинутой лежанки за сорванным с петель занавесом, и Мартин с Хагнером метались между ними, почти такие же неуловимые глазом.

Курт рванулся вперед, черная тень отшатнулась от Йегера, и снова у самого лица блеснуло оружие; он отпрянул, едва успев, взрезав воздух кинжалами почти наугад и ни во что не попав, бывший зондер ударил тоже — и тоже промазал, и тень, на какой-то миг ставшая человеком, тут же снова расплылась, стерлась, как смазанный угольный рисунок. Курт успел увидеть растерянность на лице Йегера, успел заметить, как одна из теней между Мартином и Хагнером пошатнулась и бесформенной кучей осела на пол, и успел уловить, как тень рядом снова возникла, но уже не напротив, а на шаг дальше, прямо у неподвижного тела Фридриха…

Альта двигалась медленно. Он мог бы поспорить, что — медленно, во много раз медленней неуловимой тени. Он мог бы разглядеть, запомнить и описать каждое ее движение — вот она распрямилась, отняв ладони от головы человека на полу, вот она обернулась, вот приподнялась на коленях, подняла одну руку, выставила перед собою ладонь, словно церемонная дама, возбранившая ухажеру приблизиться еще на шаг, вот растопырила скрюченные пальцы, будто пытаясь вцепиться ими в воздух, вот вторая рука выдернула кинжал из ножен на поясе Фридриха…

Медленно, невероятно медленно. Медленный громкий выдох вырвался из ее легких, как тихий крик. Медленно поднялась вторая рука, сжавшая оружие. Невероятно медленно.

Невероятно. Но она успела. Успела раньше, чем Йегер и Курт сделали шаг к черной тени. Раньше, чем черная тень успела сделать последний шаг к телу на полу.

Тень застыла, будто налетев на незримую стену, зашаталась и рухнула набок, как-то разом, вмиг став человеческим телом с широким кровавым разрезом поперек живота и странно, неестественно вывернутой шеей.

Альта отвернулась, бросив на пол кинжал, и склонилась над своим подопечным снова, будто эта вынужденная заминка была чем-то неважным, будто пришлось отмахнуться от комара, взявшегося зудеть над ухом, и на то, как второй черный силуэт кубарем прокатился рядом, даже не обернулась. Вдогонку темному клубку метнулся Хагнер, на ходу наотмашь ударив лангшвертом, и клубок развернулся, разметав в стороны ноги и руки — вполне человеческие, а вот головы не было никакой, и из широкого обрубка на застеленный толстым ковром пол била струями вполне человеческая красная кровь.

Несколько мгновений в шатре висела тишина, в которой было слышно, как тяжело дышит Хагнер, и неподвижность, не нарушаемая ничем, а потом полог шатра махнул в сторону, и внутри стало тесно, как в бочке, от вооруженных людей, и шумно, как на площади в рыночный день, Курт отшатнулся от чьего-то клинка, Йегер бросился наперерез, преградив путь солдату с нашивкой баварского легиона на рукаве…

— Halt[1223]! — выкрикнул кто-то из-за спин ворвавшихся, и всё замерло, и тишина вернулась вновь — раскаленная, хрупкая…

— Свои, — сказал еще кто-то, и тишина стала холодной и тяжелой, и из-за спин солдат протолкался вперед человек с Сигнумом expertus’а, молчаливым взглядом найдя Курта.

— Жив, — ответил тот на немой вопрос. — Альта работает.

Тот кивнул, обернулся на Висконти, и тишина нарушилась снова — сиплый вздох разорвал ее напополам, и Альта, покачнувшись, упала поверх неподвижного тела своего подопечного, оставшись лежать без движения.

Кто-то из солдат порывисто шагнул вперед и тут же остановил сам себя, кто-то охнул, expertus бросился к ней, но Мартин успел первым; подхватив сестру за плечи, он перевернул ее лицом вверх и громко, торопливо объявил:

— Живы оба!

Expertus сдержанно кивнул, присел рядом на корточки, коснулся ладонью лба Фридриха, замер ненадолго, удовлетворенно и одобрительно шевельнул губами и обернулся к Альте.

— Что с ней? — требовательно спросил Мартин, и тот, снова на мгновение замерев и вслушавшись, ровно отозвался:

— Упадок сил. Ее серьезно вымотало. Но опасности для жизни не вижу. Что с мессиром Висконти?

— Живой, — откликнулся Хагнер, — в беспамятстве. Один из них мощно ему вмазал, хорошо, что не клинком, но чудо что шею не сломал…

— Фридрих. Как.

На чуть слышный шепот Альты обернулись все, и все притихли, глядя, как ее ресницы дрогнули, веки тяжело приоткрылись и сомкнулись снова, и в тишине все такой же сдержанный голос expertus’а ответил:

— Жить будет.

— Я его сделала… — белые, как у мертвеца, губы растянулись в усмешке, и Альта с усилием открыла глаза снова, не глядя ни на кого, смотря в пространство перед собой. — Я дотянулась до этого гада. Я его прикончила…

***
Потом Витовт скажет, что не бежал с поля боя, а отступал. Что это был запланированный ход. Скажет, что не бросил мстиславскую и смоленскую хоругви своими телами прикрывать его позорное бегство, а заманивал тевтонцев на себя. Он много чего скажет потом… Пусть. Никто не требовал от него гласных признаний в трусости. Победителю легко быть великодушным. Пленному легко позволить маленькие слабости.

Потом…

Потом никто не скажет, что фон Юнгинген провел одну из лучших своих битв, но орденские рыцари едва не испортили всё тем, что забыли о главном оружии, приносящем им победы и позволявшем эти победы удержать — о дисциплине. Никто не скажет, что без поддержки имперской конницы Ордену, увлекшемуся разгромом литовцев, точно впавшее в раж ополчение, настал бы конец. Никто не скажет, что стыдно напоминать самым прославленным воинам Европы банальную истину «на открытой спине надо иметь глаза». Потом, остыв, рыцари вспомнят об этом сами и будут благодарны союзникам за это снисходительное молчание.

Потом…

Потом магистр скажет, что панцирная пехота райхсвера на польских позициях переломила ход битвы, и учитывая скупость фон Юнгингена на похвалы, это можно будет считать настоящей одой союзнику. Потом никто не станет рвать друг у друга из рук главную победу в битве при Грюнфельде — смерть Ягайло.

Потом…

Это будет потом. А сейчас Фридрих видел, как внук Гедимина дорого продает свою жизнь. Сейчас король польский и великий князь литовский устилал трупами землю подле себя, и порой казалось, что можно видеть зримое подтверждение слухам и донесениям, и что-то незримое впрямь хранит его от ран, и клинки невозможным образом огибают его. Сейчас Фридрих видел, как тевтонец и баварец прорвались и наседают, прорубаясь сквозь защиту королевских саргибинисов. Сейчас Фридрих пытался прорваться сам.

Потом…

Потом Висконти, позабыв о почтении, будет почти кричать, вопрошая, сколько раз Его Высочество просили не лезть в пекло, и требуя немедленно дать ответ, что будет делать Империя с трупом вместо единственного наследника трона. Потом Фридрих будет искренне стыдиться и столь же искренне возмущаться, требуя ответить и ему, требуя сказать, какое он будет иметь право звать людей в бой, если сам будет отсиживаться в шатре. Потом Висконти будет закатывать глаза, поминать Деву Марию, перемежая пречистое имя нечистыми словами, и снова безнадежно требовать обещания более не поступать так и не подставлять тех самых людей.

Потом…

Это будет потом. А сейчас Фридрих видел, как баварец мощным ударом сносит с пути молодого королевского секретаря, и тевтонец получает возможность сделать рывок, и вороний клюв в его руке свободно, как-то невероятно легко входит в голову Ягайло, пробив личину.

Потом…

Потом Фридрих скажет, что битва была плёвым делом в сравнении с тем, что потом. Потом будут слова. Много слов — произнесенных, написанных, прочтенных и услышанных. Будут похвалы польскому рыцарству, сражавшемуся достойно и бестрепетно. Будут мучительные терзания разума при составлении писем и речей. «Никоим образом не желая покуситься на независимость и право Королевства Польского и лишь желая пресечь дурные и возмутительные дела, что творил король Ягайло, принявший имя Владислав, но не принявший с христианским именем христианской веры»…

Потом…

Потом будут встречи церемониальные и негласные, будут взаимные обвинения, порицания и требования. Потом будет тихий ровный голос Висконти и кипа бумаг с донесениями агентов и осведомителей, свидетельствами и показаниями. Будет оглашено то, что прежде было известно и так: король Ягайло, польский правитель и литовский князь, искренне любил свою державу — державу, врученную ему высшими силами, в чем он ни на миг не сомневался. О том, что это за силы, правитель думать не желал и помощь черпал отовсюду, куда мог дотянуться, с утра посещая мессу, а к вечеру приходя за поддержкой колдунов. Потом Висконти будет зачитывать вслух то, что и без него втайне подозревали или явно знали польские вельможи: убедившись, что от колдунов проку больше, от новой веры Ягайло принял лишь имя и зримые обряды, несущие политическую выгоду.

Потом…

Потом польской знати и литовскому князю было сделано предложение, отказаться от которого — значило ввергнуться в новую войну здесь и сейчас, потрепанными и обезглавленными. Потом Висконти будет шутить про чудом миновавший его сердечный приступ, и Фридрих будет сомневаться, что так уж велика была доля шутки. Потом будут договоры — Польша отступает на прежние позиции, оставив в покое орденские земли, и удовлетворяется тем, что на троне остается наследница Пястов Анна с дочерью, переносить на каковую грехи ее отца никто не станет, а Литва отказывается от претензий на Жемайтию. Потом Витовт отбудет домой без выкупа с гласным договором в руках и негласным уговором в памяти. Потом Висконти скажет, что жить хочется даже князьям…

Потом…

Потом…

Откуда в памяти то, что будет потом?..

Ведь есть только сейчас. Сейчас Фридрих смотрит на то, как падает наземь польский король, и тевтонец едва не валится следом, но успевает выдернуть застрявший в черепе противника клевец…

Сейчас Фридрих успевает заметить, как прямо в лицо стремительно, точно гадюка в броске, устремляется чей-то меч, сейчас он успевает отпрянуть…

Сейчас. Сейчас — это настоящее. Миг между тем, что было, и тем, что будет потом.

Миг сейчас, застывший в вечности.

Миг застыл…

Замер мир вокруг. Замерли люди, поднявшие и скрестившие оружие. Замер устремленный в лицо клинок и, наверное, замер тот, чья рука направила его, но разглядеть его никак не удается.

Замерло время…

— Фридрих.

В замерший мир врывается голос, которого здесь быть не должно. Не должно быть — сейчас…

— Фридрих!

Сейчас он оборачивается и замирает тоже, увидев женщину в облачении серых сестер. Женщина делает шаг вперед, хмурится, протягивает руку и касается его лба ладонью.

— Фридрих. Проснись.

Он моргнул. Женщина в сером продолжала хмуриться, ее ладонь все так же прижималась к его лбу, а мир за ее спиной дрожал и смещался, будто кто-то подвинул в сторону гобелен, висящий позади. Гобелен затрепетал, собравшись частыми складками, смявшись, скорчившись — и рухнул…

— Альта…

Альта. Так зовут женщину в сером одеянии. Мир позади нее, ставший видным, когда рухнул гобелен — это королевский шатер. Темнота вокруг, разгоняемая единственным светильником — это ночь. А замершее сейчас-и-потом — сон. Просто сон о некогда бывшем…

— Проснулся, — удовлетворенно констатировала Альта, сидящая на краю постели, и прижала руку к его лбу плотнее, потом тронула тыльной стороной ладони висок, щеку. — На сей раз без жара.

Фридрих зажмурился, изгоняя из внутреннего взора обрывки застывшего мира, глубоко вздохнул и уселся, чувствуя, что спину и лоб заметно холодит сквозняком, а рубашка прилипла к лопаткам.

— Воды?

Он молча качнул головой и тут же понял, что пить на самом деле хочется — хочется страшно, будто только что не лежал в постели, а бежал не один час под палящим солнцем, во рту пересохло, а язык слипся с нёбом. Альта скептически поджала губы, потянулась в сторону, и в ее руках появилась фляжка. Знакомая фляжка. Вода и сок какой-то ягоды. Утоляет жажду и восстанавливает что-то там в организме. Альта говорила, что именно, но вспомнить это не получается…

— Опять.

Фридрих и сам поморщился от того, каким хриплым, недовольным и почти раздраженным был его голос, и его сиделка утешающе улыбнулась:

— Но сегодня — всего один раз за ночь. Идешь на поправку.

Фридрих отер лоб от испарины, еще раз переведя дыхание, и попытался изобразить улыбку в ответ; вышло плохо.

— Чувствую себя городской девицей, напуганной соседом на темной улице, — по-прежнему хрипло и недовольно сказал он. — Никогда меня не одолевали кошмары о войнах, которые довелось провести, в которых довелось участвовать… Лагерь Хауэра — снился, бывало, а войны никогда. Не скажу, что я бросался в битву, подобно бесстрашному льву, как о том клевещут в песнях, но никогда не боялся настолько, чтобы мучиться кошмарами.

— Но ведь тебе не страшно во сне, — возразила Альта мягко. — Ты видишь угрозу, отмечаешь ее, и всё… Ты пережил встряску, которой еще не переживал никогда, ты чудом выжил, твоя anima успела увидеть небытие, в которое ты едва не низвергнулся, а твоё ratio пытается принять это и прийти в себя. Это… считай это болью в заживающей ране. У твоей vitae срастается перелом.

— Но почему-то мне не снятся какие-то умозрительные угрозы, всегда на основе чего-то пережитого. Уверена, что это не тот малефик остался жив и теперь пытается влезть в мою голову, чтобы что-то узнать, а мой разум пытается сопротивляться, подсовывая ему видения из моей памяти?

— Поверь мне, в этом ошибиться невозможно. Я его убила.

Альта улыбнулась снова, и от ее улыбки стало не по себе. Рядом сидела красивая молодая женщина, похожая на серого ангела, и улыбалась, рассказывая о том, как забрала жизнь кого-то, кого даже не видела в обычном смысле этого слова. Эта женщина выбрала должный путь, оказалась на нужной стороне и имела, по его мнению, полное моральное право не мучиться от осознания того, что принесла кому-то смерть… Но сколько таких же, как она, там, на той стороне поля боя? Сколько таких, как тот?..

— Они не смогут это повторить? Или покуситься не на меня, а на мессира Висконти, скажем?

Альта перестала улыбаться, пристально посмотрев ему в глаза.

— Ты стал бояться, — констатировала она уверенно и серьезно кивнула: — Это нормально. И даже хорошо. Мне кажется, при всех твоих знаниях — ты до сих пор слабо себе представлял, против чего мы все боремся, против чего стоишь ты сам.

— Да, на собственной шкуре пережить — всегда доходчивей, — хмыкнул Фридрих, и она снова тронула губы улыбкой. — Но почему сейчас? Почему они не сделали этого раньше и почему не повторили?

— Ты же король, — пожала плечами Альта. — И герцог. И еще кто-то там. Тебе виднее, почему соперников устраняют в какой-то момент, а не раньше и не позже; видимо, именно этот показался самым выгодным. На мой взгляд профана, время они выбрали самое удачное: именно сейчас, когда война неизбежна, а прежний Император отрекся, твоя гибель означает гибель для всех — для Империи, для Конгрегации, для твоей семьи. Возможно, какие-то не столь мощные удары и пытались наносить прежде, но… Помнишь, о чем говорил отец Альберт?

— О «бодрствующем народе»? — недоверчиво уточнил он. — Я не стал спорить с почтенным святым отцом, однако не склонен придавать этому столь уж солидное значение. И сомневаюсь, откровенно говоря, в принципиальной возможности такой… защиты.

— Напрасно, — серьезно возразила Альта. — В Империи ежедневно поминают в молитвах правителя, в мыслях людей ежедневно оживает память о нем…

— Правитель — отец, а не я, да и мысли народные о властях предержащих обыкновенно довольно нелестные.

— Поверь дочери агента Совета, в случае вашего семейства — по большей части наоборот, — нарочито понизив голос, возразила Альта. — А о том, что ты с самого рождения по сути стоишь на последней ступени перед императорским троном, давно известно каждой собаке. Да, молятся и думают о твоем благополучии в основном простые смертные, да, кто-то произносит молитвы о здравии правителя бездумно, потому что полагается… Но Империя большая, и людей в ней много. Разных. И их единую мысль, единую силу, их бодрствование я бы не стала сбрасывать со счетов. Не забывай также, что о благополучии Империи и вашего рода молились и в Абиссусе.

— Который теперь невесть где, когда он больше всего нужен… Где они? Зачем вышли? Чего хотят? Они ушли, решив, что теперь наше время, и мы справимся сами? Или ушли именно потому, что решили — нам конец, и вмешиваться нет смысла?

Альта вздохнула.

— Не знаю. Я всего лишь expertus-лекарь и дочка инквизитора.

— Очень скромная дочка.

— Нет, — тихо засмеялась она. — Скромностью Бог не одарил, а посему отвечу на второй вопрос — «почему наши враги не повторят удар». Отвечу так: сделать то, что было сделано, может далеко не каждый малефик. И даже не каждый пятый. И даже среди ведьм найти таких умельцев, поверь мне, не так уж легко. Заметь, они и не рассчитывали на него одного — били по двум фронтам, и кто здесь был отвлекающим маневром, а кто основными силами — неизвестно. Не повторят, потому что поняли, что это опасно; они уже потеряли целую группу убийц и одного unicum’а, этак и колдунов не напасешься — пробовать раз за разом, да и non factum, что у них остался хотя бы еще один такой. А если и остался — его они теперь будут беречь, как зеницу ока. Я, чтоб тебе стало понятней, убила отборного убийцу.

Фридрих передернулся. Наверное, просто сквозняк слишком холодно скользнул по взмокшей спине…

— Кто он был?

— Я не скромница, но и силы свои оцениваю здраво, — ответила Альта со вздохом. — Как я уже и говорила — я смогу описать то, что почувствовала, смогу описать его образ, но не дам тебе его портрета или имени. Я даже не сумела бы дотянуться до него сама, у меня получилось направить обратно то, чем бил он, только потому что перехватила его удар и прицепилась к нему. Я не знаю, кто он и даже с кем связан… Ты ложись, — сама себя оборвала она. — У тебя не так много времени в запасе, и надо быть в силах.

Он не стал уговаривать свою сиделку отправиться спать тоже: после первого решительного «нет» Фридрих увещеваний не повторял — знал по опыту, что это не имеет смысла. Альта дежурила у его постели каждую ночь, и каждую ночь его кошмары неизменно обеспечивали ее работой; отсыпалась она днем, тоже под присмотром, передавая венценосного подопечного с рук на руки конгрегатскому expertus’у, как ценный артефакт.

Опасения своих надзирателей Фридрих понимал и не перечил никаким указаниям и предписаниям — спал, ел и пил, когда и сколько велели, и каждый вечер смиренно отдавал себя на «осмотр», как называла Альта беспардонное копошение в глубинах его рассудка и, казалось, самой души. От того удара он очнулся, как выяснилось, лишь на второй день после покушения, а потому вся суета, вызванная вторжением убийц, прошла мимо него.

Впрочем, если верить майстеру Гессе, вышколенностью своей армии он мог бы гордиться: эта самая суета улеглась в считанные минуты. На место убитых часовых выставили новых, лагерь проверили на предмет затаившихся диверсантов, тела убийц собрали и стащили на свободный пятачок неподалеку от шатра конгрегатов, предоставив Инквизиции заниматься своим делом, и жизнь лагеря потекла дальше, как ни в чем не бывало. Привычную рутину нарушали лишь ежечасно обновляемые слухи о самочувствии свежеизбранного Императора да бурная радость при его появлении в лагере на своих двоих и в своем уме.

Висконти, очнувшись от нанесенного ему удара без особых последствий, по словам Мартина, ходил чернее тучи — он никогда и не мнил себя мастером клинка, каким был его предшественник, однако столь ощутимое подтверждение этого факта ввергло итальянца в явное уныние. Впрочем, возможность заняться тем, что у него выходило куда лучше, довольно скоро привела главу Совета в более воодушевленное расположение духа.

Тела убийц по его распоряжению сожгли — предварительно обыскав и в буквальном смысле раздев догола. Compunctiones[1224], клейма или иные знаки ни на одном из восьми тел не обнаружились, однако неприглядное темное тряпьё, которое при внимательном рассмотрении оказалось одинаковым образом хитро скроенной одеждой, и закрывающие лицо гугели с прорезями для глаз ясно указывали на тот (и без того ясный, строго говоря) факт, что внезапные гости не были случайным сбродом.

Но главное, на что Висконти накинулся, как голодный коршун на добычу, были схожие, точно копии, совершенно одинаковые амулеты — грубовато обработанные гематиты в простых веревочных закрепках на таком же простом шнурке. Амулеты обследовали все три имеющихся в лагере expertus’а и отдельно — Альта; все в один голос подтвердили, что в руки им попали не простые побрякушки. Минуту помявшись, Висконти счел допустимым и даже необходимым сообщить о находке всем — и простые солдаты, и хауптманны пребывали в смятенных чувствах от того, с какой легкостью убийцы миновали все патрули и часовых и прошли вплоть до внутреннего кольца охраны, где и обнаружены-то были по чистой случайности — благодаря почуявшему неладное конгрегатскому expertus’у.

Какой бы то ни было силы, однако, в камнях уже не осталось, ощущались лишь ее слабые отголоски — то ли сила амулетов была связана напрямую с силой создавшего их малефика, коего стараниями Альты не стало в живых, то ли вышло время, в течение которого, по замыслу создателя, они должны были действовать, то ли их жизнь была увязана с жизнью их носителей… Как бы там ни было, Висконти со вздохом собрал амулеты в связку, навестил кузнеца в хозяйственной части лагеря и отправил усердно раздробленный гематит в огонь вместе с телами убийц.

Хагнер все это время не находил себе места и напоминал буквально волка в клетке — в огромной клетке размером с военный лагерь. И едва ли не первое, чем поприветствовал очнувшегося Фридриха Висконти, было «Ваше Величество, надо составить приказ для стражи Карлштейна». Получив оный и убедившись, что новоизбранный Император не намеревается преставиться тотчас или in potentia, кардинал распрощался — непривычно тепло и невероятно душевно для него — и отбыл в Констанц.

Вернуться Хагнер, умчавшийся в Прагу уже через полчаса, должен был, по всем расчетам, в ближайшие день-два, и Его Величество спешно восстанавливал силы всеми способами, что имелись в распоряжении его лекарей и самого главного эскулапа, вот уж которую ночь дежурящего у его постели.


(обратно)

Глава 38


— Я в порядке.

Курт отступил на шаг назад, окинул Мартина нарочито внимательным взглядом с ног до головы и так же демонстративно серьезно кивнул:

— Да, я вижу.

Тот широко улыбнулся, распрямился и болезненно зашипел, схватившись ладонью за бедро и едва не сверзившись на пол с низкого табурета.

— Раниться и правда по-прежнему больно, — хмыкнул он недовольно. — Это, пожалуй, моя единственная проблема. А в остальном я в порядке. Вот уже и кровотечение остановилось, еще немного — и буду на ногах.

— Хочу напомнить о том очевидном факте, — мягко заметил Курт, — что отсеченную ногу или руку, или выбитый глаз ты заново не вырастишь. Не говоря уж о том, что, как верно заметила Альта, против отрубленной головы не устоит никакой организм, будь он хоть трижды нечеловеческим.

— Я осторожен, — еще шире улыбнулся Мартин.

Курт не ответил, лишь изобразив всем лицом предельный скепсис; все аргументы давно и не по одному разу были исчерпаны, воспринимать ни один из них его оппонент не желал, а пользоваться своим правом на приказ не желал уже он сам. Искушение, надо сказать, было велико и крепло все сильнее — Курту не нравилось решительно всё. Ему не нравилось рвение, с которым новообращенный стриг кинулся познавать пределы своего нового тела. Ему не нравилось воодушевление и, прямо сказать, безрассудство, с которым тот относился к происходящему. Ему не нравились планы Фридриха в отношении нового приобретения Конгрегации и тот факт, что приобретение восприняло эти планы с энтузиазмом. Ему не нравилось, как горели эти глаза, и нет, это не был тот чужой и холодный цирконовый блеск, это был самый обычный, заурядный и вполне человеческий азарт.

— Нет, ты прав, — вдруг сказал Мартин, и он нахмурился, глядя с подозрением. — Ты отчасти прав. Я понимаю, что тебя беспокоит совсем не телесное мое самочувствие…

— Да, если ты внезапно останешься без головы, меня это не удручит, главное — спокойствие духа.

Тот опять улыбнулся — все так же широко и непритворно — и, посерьезнев, продолжил:

— Со спокойствием не все гладко, ты прав. Но мне нужно вот это всё, — он широко повел рукой, указав вокруг и завершив жест на выходе из конгрегатского шатра, — мне нужно время и нужен опыт, а поскольку времени в обрез — опыта требуется втрое больше. Мне надо, понимаешь, надо избавиться от прежних настроек. Я сейчас как лютня, к которой прикрутили две лишних струны, а еще две заменили, и на ней надо как-то играть, а настраивать приходится на ходу. Мне надо привыкнуть к самому себе. Это лишь со стороны казалось, что все останется по-прежнему и восприниматься будет по-прежнему — ну подумаешь, пара новых полезных способностей и умений, пара полезных мелочей всего-то… Нет. Это меняет всё. Я даже представить не мог, насколько меняет.

Мартин замолчал, помедлил, потом осторожно поднялся на ноги, повернулся, оглядывая раненое бедро, сделал шаг вперед, назад, приподнял и опустил ногу.

— Вот, — сказал он, вновь подняв взгляд к Курту. — Мелочь. Порез, который уже зажил. А я все еще помню, что он есть. Он болел еще минуту назад, а меньше четверти часа назад кровоточил так, что… было страшно, понимаешь? — с усилием договорил он, и Курт кивнул:

— Понимаю. Потому что совсем недавно ты точно знал, что такая рана — это если и не верная смерть, то по меньшей мере ее немалая вероятность. Это привычка.

— В том и дело, — согласился Мартин; подумав, снова уселся и вздохнул: — А ведь теперь бояться нечего. К этому оказалось сложнее всего привыкнуть; тяжело отвыкать от страха. И меня швыряет из крайности в крайность — от этой привычной и вбитой в тело и разум боязни к совершенно беспечному бесстрашию и обратно, и самое скверное во всем происходящем — то, что я это не контролирую. Оно накатывает само по себе, то одно, то другое, то оба этих чувства разом. Я лезу в стычки — и привычно боюсь, боюсь ранений, боюсь гибели, боюсь неудачи. Я помню, что умирать это неприятно, больно и страшно, и — боюсь. И понимаю, что теперь не должен. Понимаю умом — но не могу в полной мере принять, и разум ежеминутно стремится об этом забыть.

— Однако…

— Да, — согласился Мартин, не дослушав, — однако при том я понимаю, что должен быть осторожным, ибо все-таки не бессмертен. Потом настает миг, когда оно приходит — то самое, о чем предупреждал Александер, ощущение всемогущества, непобедимости, неуязвимости… И я вспоминаю и понимаю, и осознаю, что теперь все иначе, теперь я могу безбоязненно лезть туда и делать то, на что прежде не хватило бы… сил, умений, возможностей, чего угодно. И теперь я могу. И я это делаю, и…

— …у тебя сносит кровлю, — докончил Курт, и Мартин невесело хмыкнул:

— Да пожалуй, крышу целиком. Вместо спокойствия и осознания своих сил приходит безоглядное воодушевление. А потом — все так же внезапно — наступает отрезвление, но вместо разумной оценки происходящего просто снова возвращается страх. И не надо говорить, что я должен переварить это, не влезая в стычки: primo, у меня нет времени на душекопательства, и в сложившейся ситуации это лучший способ, а secundo — я сейчас полезная боевая единица, которая уже вычистила несчетное количество единиц противника и спасла около десятка своих, и не прилагать эту полезную единицу к делу было бы преступлением.

— Ты хоть следишь за тем, чтоб не попадаться? — вздохнул Курт устало. — Нам будет сложно объяснить тем самым своим, что там вытворяет с недобитыми врагами следователь Конгрегации и почему он сегодня опять в строю, хотя вчера его несли на перевязку чуть живого.

— Я все ж не настолько не в себе, — снова улыбнулся Мартин. — Слежу. Восстановлением не злоупотребляю.

— Я…

— Знаю, ты спрашивал не об этом, но ты об этом думаешь. Все в порядке. Я слежу за тем, чтобы меня не заметили, я не увлекаюсь. И не позволяю видеть себя с ранами, а когда это не удалось, один раз всего — сумел не подать вида, что рана серьезна.

Курт снова вздохнул, отмахнувшись, уселся напротив и устало велел:

— Зайди к Фридриху. И серьезно подумай, пока еще есть время и возможность. Оцени ситуацию и самого себя трезво; я не смогу это сделать за тебя, а больше некому.

— А ты доверишься моей оценке?

— В прошлый раз доверился, и ты не подвел, с чего бы мне сомневаться теперь.

— Тогда не сомневайся, — кивнул Мартин серьезно. — Все будет в порядке. Мне просто нужно еще немного настроить эту лютню, но играть на ней уже можно.

— Струны не порви, — тихо буркнул Курт. — Переоденься, если не хочешь объяснять каждому встречному, откуда окровавленный разрез при здоровой ноге. Мелочи, помнишь?

Мартин бросил взгляд вниз, скривил губы, поддев пальцем прореху в штанине, поднялся и уныло поплелся вглубь шатра.

Курт вздохнул. Забывать об осторожности, само собою, не стоило, однако он сам сомневался, что каких-то встречных в этом лагере будет беспокоить чья бы то ни было окровавленная одежда — в такой сейчас были слишком многие, и сестрам Альты неизменно было чем заняться.

Без занятий не оставался и майстер инквизитор. Откровенно говоря, чувствовал он себя совершенно не на своем месте и ежедневно мысленно крыл нелестными словами Висконти, Бруно и отца Альберта, которым почему-то втемяшилось в голову, что чистой воды oper’а можно вот так просто сделать членом Совета и оставить единственным представителем этого Совета при императорской армии. C правом и обязанностью вязать и решить или, как заметил майстер инквизитор, «связать и порешить», с каковой формулировкой Висконти спорить не стал, а Бруно лишь вздохнул. И поскольку решения теперь следовало принимать без оглядки на высокий сан прелатов, что в надлежащем количестве сопровождали армию, кардинал-епископ Антонио Висконти, дабы не уязвить их достоинства, припомнив старые обычаи, спешно возвел диакона Курта Игнациуса Гессе в чин архидиакона.

Худо-бедно втянуться в происходящее, как ни странно, помог один из присутствующих здесь же епископов; их с имперской армией было пятеро, и трое из них майстеру инквизитору были известны задолго до личного знакомства в этом походе.

Самой невероятной карьерой отличился Никодемус делла Скала, чье семейство давно имело связи с Баварией: ещё дед Никодемуса, Кангранде, властитель Вероны, женился на Елизавете, дочери Людвига IV Виттельсбаха. Но детей у них не случилось, и Кангранде сделал ставку на бастардов, имевшихся у него, как и у его предков мужского пола, в изобилии. Впрочем, его брат Кансиньоро полагал, что станет для Вероны лучшим хозяином — и убил Кангранде, на беду которого граждане Вероны разделяли мнение Кансиньоро и не любили баварских наёмников, весьма щедро оплачиваемых Кангранде из денег, с тщанием отобранных у горожан. В свою очередь бастард Кансиньоро, Антонио, был свергнут народом и… Джан Галеаццо Висконти, которому совершенно не хватало Милана для достижения счастья и довольства жизнью. Бастард же Кангранде, Гульельмо, пытался после этого осадить Верону и даже нашёл себе для этой авантюры союзников, но кто-то из них, подумав как следует, Гульельмо отравил. Вдова же и дети Гульельмо, хвала Мадонне, остались в Баварии, ставшей для них новым домом и переиначившей их фамилию на немецкий лад. Там юный Никодемус фон Ляйтер встал на духовную стезю, став сначала простым субдиаконом, но его таланты в области изыскания денежных средств там, где, казалось бы, никаких средств найти решительно невозможно, не могли не остаться незамеченными и в результате Никодемус в неполных двадцать лет сделался казначеем Фридриха, тогда ещё герцога.

Затем приключилось дело если и не совсем небывалое, то не усмотреть в нём знак и назидание свыше было просто невозможно. Когда место епископа Фрайзинга, древнейшего епископства Баварии, оказалось вакантным, его возжелал некий Конрад фон Хебенштрайт, епископ Штрасбурга и камергер Тирольца, ибо епископство это было весьма доходным в сравнении с тем, что он имел и уже почти разорил. Без проволочек дав Коссе требуемую сумму (ведь Тирольца, имевшего прозвание Пустого Кармана не обкрадывал только ленивый или глупый, но фон Хебенштрайт не был ни глуп, ни ленив), Конрад получил назначение и отбыл из Штрасбурга в Баварию, но по дороге был убит слугами, что соблазнились пятью тысячами венецианских дукатов, которые новоназначенный епископ вёз при себе… Нет, это не была operatio имперцев или конгрегатов, но Висконти немедленно ухватился за открывшуюся возможность: ещё одна хорошая взятка Коссе — и для Никодемуса фон Ляйтера, уже священника, было получено особое разрешение быть рукоположенным в епископы, хотя возраст его был весьма далёк от положенного. Доминиканцы Фрайбурга отнюдь не возражали собрату-кардиналу, и так Никодемус стал епископом-фюрстом, мудро вняв словам Висконти — «да, наши отцы не ладили, но ты можешь оказать услугу мне, а я уже оказал услугу тебе и как знать, сколько ещё услуг мы можем оказать друг другу — а уж Империя тем более не забывает тех, кто оказывает услуги ей».

Второй примечательной персоной был Рупрехт фон Берг — потомок старинного рыцарского рода, старший сын графа Вильгельма. Отец, не презрев природных склонностей сына, избрал для него церковную карьеру, и ещё подростком Рупрехт был отправлен обучаться в Рим, где преуспел настолько, что заслужил должность апостольского нотария. Вернувшись на родину — дерзал занять епископский трон Мюнстера, однако недоброй памяти архиепископ Кёльна, который всегда недолюбливал графа фон Берга за добрую дружбу с королём Рудольфом и окончательно возненавидел его за возвышение императорской волей до герцога, сделал всё для того, чтобы Рупрехт остался не у дел, и притом тайком распускал слухи, что герцогиня издавна и щедро одаривала своими милостями на ложе не только мужа, но и Рудольфа, "настоящего отца" Рупрехта, отчего и проистекает высокое благоволение к фон Бергам, а успех юного Рупрехта в Риме связан никак не с прилежанием и благочестием, но с особенными вкусами кое-кого в окружении Папы.

Через пять лет Рупрехт решил претендовать на место епископа Пассау, в чём был решительно поддержан Императором, но здесь у него на пути встали уже не внутренние распри имперских вассалов, а большая политика: не меньше половины епископства находилось на землях, которые Альберт, герцог Австрии, считал своими и оттого противопоставил человеку Императора сразу нескольких кандидатов из числа своих приближенных. Золотые райхсмарки купили решение Папы Бонифация в пользу Рупрехта, как уже не раз решали некоторые проблемы Империи, да и добрые миряне и клирики Пассау недвусмысленно одобрили епископа, поддержанного Рудольфом, однако это не помешало герцогу Альберту, отцу нынешнего Австрийца, позволить своей креатуре, Георгу фон Хоэнлоэ, выдвинуться в епископство с многочисленным вооруженным отрядом. С тех пор Рупрехт правил в баварской части Пассау, а Георг — в «австрийской», засев в Санкт-Пёльтене, рукополагая верных себе священников, смущая простолюдинов и тех благородных особ, что поглупее прочих, россказнями, весьма напоминавшими измышления сожжённого архиепископа, и регулярно учиняя провокации на границе.

Рупрехт фон Берг же проявил себя не только в качестве любимого всеми сословиями духовного пастыря, но и как истинный имперский фюрст, повелев строить в городе дополнительные оборонительные стены, укрепленные заставы на переправах "угла трёх рек" и замок. В те годы, пока сын его покровителя, принц Фридрих Люксембург ещё только начинал свой путь к герцогскому престолу Баварии, фон Берг уже приобрёл серьезный опыт военачальника, отбивая не только вылазки австрийцев, но и разбойничьи притязания рыцарских союзов, связанных с Фемой. Когда же Фридрих железной рукой утверждал в Баварии своё господство и торжество будущего нового имперского порядка, именно епископ Рупрехт фон Берг первым открыто заявил о полной поддержке нового герцога Баварского и, не будучи формально его вассалом, оказал ему, не ожидая просьбы и не требуя за то никаких преференций, посильную помощь, помимо прочего — пленив тех, кто, не желая покориться Фридриху, пытался вымогать в Пассау убежище или же напрямую перебежать к Австрийцу.

Третий из известных Курту епископов был заочно знаком ему лучше всех, ибо его история жизни шла, что называется, по конгрегатской линии.

Некогда в землях Бранденбурга случилось редкое даже по тем временам злодеяние: Генрих фон Бюлов, один из самых жестоких раубриттеров Германии, вместе с братьями сжег городок Вильснак и десять деревень рядом, дабы преподать урок епископу Хафельберга, не желавшему уступать свои законные земли. Подобным образом он поступал и раньше, а затем — поселяне отправляли гонцов с недобрыми вестями к своему господину, хоронили пять-десять убитых, какая-нибудь девица могла наложить на себя руки, не снеся насилия, покалеченные умирали или отправлялись восвояси нищенствовать, если о них некому было позаботиться, дома отстраивали заново и хвалили господина, если тот проявлял щедрость и давал средства на восстановление селения, а если не выделял, ибо сам был разорен или же по натуре скареден — горестно вздыхали и продолжали жить, как жили, полагая, что зла в этом мире не избыть, а страдающих в терпении Господь вознаградит в мире ином. Но в этот раз все было иначе.

Поздним вечером, когда на дорогах уже не оставалось припозднившихся путников и в Вильснак вернулись все те, кто провел праздник Вознесения Девы Марии в Хафельберге, а было таковых среди жителей Вильснака не меньше половины, фон Бюлов, трое его братьев и их люди, числом около сотни, сопровождавшие малый обоз из трех крытых телег, въехали в городок. Еще два десятка разбойников, возглавляемых младшим братом Генриха, что лишь недавно достиг четырнадцати лет, но в порочной похоти уже пытался соперничать со старшим братом, а в неуёмном пристрастии к винопитию превзошел его, расположились наготове группами вокруг Вильснака.

Первым принял смерть трактирщик, что предусмотрительно вышел встретить доспешных всадников в гербовых накидках, как ему казалось очевидным — богатых постояльцев. И не успело еще его тело осесть на землю, как по знаку раубриттера уже начали разгружать повозки, заполненные, как оказалось, бочонками с дёгтем и смолой. Разбойники действовали быстро и слаженно: часть из них врывалась в дома, вытаскивая на улицу людей, еще не понимавших, что происходит, часть — складывала бочонки вокруг церкви, остальные — сгоняли людей на маленькую площадь перед церковью. К той минуте, когда церковь была забита людьми до предела, а двери были закрыты на цепь и приперты для верности повозкой с оставшимися бочонками, поверх которых натащили соломы и сухого сена, пятьдесят жителей Вильснака уже лежали мертвыми в домах и на улице, а тех, кто пытался бежать в поля — догоняли и убивали. Бежали, впрочем, многие, и многим даже довелось в ту ночь спастись. Отморозкам фон Бюлова-младшенького велено было не выпускать из Вильснака никого, но искушение весело позабавиться конной охотой с улюлюканьем и подсчетом дичи, состязанием в ночной стрельбе и ловлей девиц помоложе, было чрезмерно непосильным.

Впрочем, не исключено, что фон Бюлов-старший знал, с какой именно дотошностью выполнят его приказ: когда те несчастные, кто убежал достаточно далеко, остановились, не в силах сделать ни шага, оглянулись и подобно жене Лота замерли от ужаса, подкосившего их ноги более, нежели усталость, ибо зарево над Вильснаком осветило окрестности так, будто солнце взошло ранее назначенного часа, а ярче всего полыхал столб пламени над церковью, и нечеловеческие крики запертых в ней были слышны им не хуже, чем двукратный сигнал рога, призывающего убийц к сбору, раубриттер сказал (как поведали через много лет на допросе те из остатков его шайки, кому повезло прожить дольше остальных) — «Молва делает свинью жирнее. Но для молвы нужны те, кто её разнесут. Всем возвращаться!».

Клирики, что задержались в гостях у епископа, еще только успели заснуть после обильного угощения с добрым вином, когда над Хафельбергом раздался колокольный набат… Хорошо знающие отца Йохана Кальбуца прихожане говорили, что если бы он уже не был убелен сединой, то непременно поседел бы в тот же час, когда вернулся в Вильснак вместе с вооруженным отрядом, высланным фюрстом. И забыться сном почти на сутки он смог только через неделю, которая превратилась в бесконечную череду похорон, исповедей, причастий обычных и предсмертных, бесчисленных слов утешения, совместных молитв, слез и труда, в поте, саже и пепле, которыми отец Йохан пропитался вместе с хабитом, ибо не мог позволить себе оказывать своим прихожанам помощь сугубо духовную, как бы его ни умоляли себя поберечь.

Проснувшись, отец Йохан немедленно бросился бегом на пепелище церкви, куда ему было добираться не менее часа, учитывая возраст и расстояние — на ночлег священника устроили в деревне, которая почти не пострадала после набега и куда стеклись почти все выжившие из Вильснака и многие беглецы из остальных деревень, где разбойники лишь подпалили крыши, сараи и овины, а убили только тех, кто случайно подвернулся на пути или имел достаточно храбрости и глупости, чтобы, схватив вилы или грабли, пытаться помешать опытным головорезам. Всю дорогу отец Йохан думал только об одном — слышанном во сне голосе, как будто детском, но не напомнившем ему никого из детей, которых он знал в Вильснаке поименно, голосе, который звал его в сожженную церковь служить мессу.

Позже слух о чуде дойдет до Рима, где Папа Урбан, погрязший в борьбе за власть и постепенно теряющий рассудок, застынет в изумлении, получив неоспоримые доказательства Господнего посещения, и весь остаток дня будет спокоен и мягок, вспоминая Святую Екатерину[1225], единственную, кто мог иногда обратить его мысли от земного и суетного к истинному призванию раба рабов Божьих.

А еще позже в новоотстроенную большую церковь в Вильснаке будут стекаться паломники со всей Германии, Богемии, из соседних с ними королевств и даже из далеких Кастилии и Англии. И назовут её — церковь Чудесной Крови. Ибо в памятный день отец Йохан, следуя зову и охватившему его разум наитию, голыми руками расчистил остатки алтаря и под обгоревшей дубовой алтарной плитой нашел патену[1226], обернутую совершенно чистым, не тронутым огнем корпоралом[1227], к которому он поначалу побоялся прикоснуться даже после того, как несколько раз омыл руки, настолько тот сиял белизной; но когда отец Йохан все же развернул корпорал, оказалось, что в патене лежат три гостии. Иного же, что потребно было для совершения таинства, не осталось, и чашей послужил простой кубок, что до того вмещал в себя чаще колодезную воду, нежели недорогое вино, какое обычно было у священника с собой в дорожной фляге.

А когда отец Йохан произнес все, что должно, не упустив ничего из того, что предназначено быть сказанным для собрания верных, хоть и было пепелище пустынным, преломил он одну из гостий и оцепенел, едва найдя в себе силы не уронить ее или не отбросить в великом страхе — на месте слома явственно выступили красные капли. И когда, превозмогая трепет, отпил он из чаши — разум его едва не помрачился, ибо вкус крови нельзя было перепутать ни с чем иным, и вид того, что было в чаше, не был видом вина. И обернувшись от алтаря с истинными и несомненными Святыми Дарами в руках — слова "Тело Христово…" отец Йохан сумел лишь прошептать, потому что те, кто неделю назад нашли здесь смерть в огне, стояли перед ним коленопреклоненные в том обличии, которое имели при жизни, и подходили к причастию, а получив его — исчезали. А потом в изнеможении распростерся ниц перед алтарём отец Йохан и пробыл так до ночи, когда же очнулся — три гостии были целыми, будто бы никогда и не преломлялись, а случившееся было сном, но белый корпорал все еще пребывал в неизменной и невероятной чистоте, что отметало сомнения в реальности происшедшего.

Выслушав рассказ священника, что примчался в Хафельберг, епископ Дитрих Ман лично прибыл в Вильснак и сам служил там на развалинах мессу, а отец Йохан теперь сослужил ему вместе с канониками и министрантами, народ же, что начал собираться со всех окрестностей, стража епископа держала в отдалении, дабы не случилось смущения и волнения. И снова на гостиях выступила кровь и стало кровью вино в чаше, а как гостии снова приобрели целый вид — никто не успел заметить, хоть многие и тщились. Иных же явлений на этот раз не произошло, только корпорал оставался девственно белым, хотя ветер, что поднялся во время мессы, немало осыпал пеплом и сажей облачения клириков. Тогда повелел епископ везти чудесные гостии вместе с патеной, кубком отца Йохана и корпоралом в собор Святой Марии в Хафельберг. В назначенный день сотни мирян собрались в храме и ещё больше — снаружи, и Святые Дары из Вильснака назначены были для поклонения после мессы. Перед мессой, когда во время омовения рук священников читались слова псалма "ure renes meos et cor meum[1228]" и "lavabo inter innocentes manus meas[1229]", отец Йохан зашёлся в рыданиях, и разрешено ему было не участвовать в служении. На мессе же случилось вот что: к трем гостиям добавил епископ другие и намеревался продолжить священнодействие, но тут в храме задул ветер и погасил все свечи и лампады, а три гостии и корпорал обратились в пепел, что тут же и развеялся до последней пылинки. Патена же приобрела вид совершенно оплавившийся, только чаша, принадлежавшая до того отцу Йохану, не претерпела никаких видимых изменений, но вино в ней кровью, что была бы зрима и доступна органам чувств, уже не обратилось. Свидетелем же тому, помимо прочих, был и некий служитель Конгрегации, который пребывал тайно в окружении епископа.

Также станут называть церковь в Вильснаке — церковь Блаженных Мучеников. Уже с самого начала не было разногласий в том решении, что следует в новой церкви устроить под алтарем крипту и поместить в ней часть останков убиенных, которые чудесным образом сподобились последнего причастия. На кладбище же, что было рядом, поставили особую часовню. Многие, кто приходил туда, обретали неожиданное исцеление от телесных страданий, а иные нарочно молились об этом и получали желаемое. Случались и невероятные спасения, когда захваченные разбойниками молили о заступничестве вильснакских мучеников и помощь приходила — то в лице какого-нибудь рыцаря с отрядом кнехтов, то в виде внезапного ливня с грозой, что давали возможность сбежать от мучителей, а то и разбойники почему-то вдруг переменяли свои намерения и отпускали ограбленных восвояси. А несколько раз было так, что услышавшие мольбы к мученикам злодеи, то ли по велению проснувшейся совести, то ли устрашившись повелительного шепота, что начинал преследовать их повсюду, добровольно отдавались в руки правосудия.

Когда на епископской кафедре Хафельберга утвердился Отто фон Рор, а отец Йохан Кальбуц уже двенадцать лет как отошёл к Господу, дожив свои последние дни в тихом безвестном монастыре, по Империи понемногу, но упорно поползли нехорошие слухи. Будто бы умножившееся число исцелений в Вильснаке, о которых шла повсеместная молва — обман, многие даже поговаривали, что ни исцелений, ни прочих удивительных случаев не было вовсе, а кое-кто, рискуя прослыть еретиком и безбожником, даже осмеливался утверждать, что и самой Чудесной Крови быть не могло, а покойный епископ Дитрих выдумал ее, найдя чуть ли не на кухне первый попавшийся дешевый кубок с оловянным блюдом и объявив их реликвиями, чтобы раздобыть денег на новую церковь.

Представители Конгрегации могли бы сколь угодно жестко заявлять, что чудо неподдельно и о том ей известно от людей, заслуживающих всяческого доверия, однако в Конгрегации хорошо знали, что — primo: истина может выглядеть ложью в глазах, не видевших ничего, кроме лжи; что — secundo: ересь подчас питается ложью призванных хранить истину, а также — tertio: в Конгрегации намного, намного лучше, чем где-либо еще, знали о нравах прелатов. Однако никто из тех, кто с охотой сообщал Конгрегации о всяческих нечестиях (а людей, что поступали так уже не за плату, но из искреннего желания, было всё больше), не упоминал ничего стоящего о делах в Хафельбергском епископстве. Служители же местного отделения хоть и слышали то же, что и все остальные, но испытывали затруднение расследовать все обстоятельно, ибо и без того имели несколько неотложных дел и мало того, все время были на виду.

Тогда-то с особой инспекцией в Хафельсберг и был направлен человек извне — отец Эберхард Кёльпин, один из тех выпускников академии Святого Макария, кому не была наложена Печать и который определен был не к занятиям следователя, но к пастырскому служению.

Отец Эберхард прибыл в епископство с группой паломников, что в изобилии туда стремились, и не торопясь направился в Вильснак, где некоторое время внимательно наблюдал за происходящим, не пытаясь никого нарочно ни о чем расспрашивать. При нем произошел один случай, когда некий рыцарь, несколько лет как ослепший после сильного удара, но находившийся здесь с явной неохотой и только лишь по причине нежелания огорчать своих благочестивых родичей, что привезли его в Вильснак, действительно прозрел и затем долго и горячо молился, прося Небеса простить ему недостойное неверие. Также отец Эберхард был вполне уверен и в нескольких других, не менее очевидных, пусть и не таких впечатляющих исцелениях.

Но заметил он и странное — примечая каждого, кто был болен или увечен, он заподозрил, что уже в который раз узнает двоих, мужчину средних лет и женщину помоложе. Они по-разному одевались, имели разный цвет волос и выглядели то средней руки торговцем с женой, то ремесленником и крестьянкой порознь, а однажды отец Эберхард с изумлением опознал знакомые лица в старом хромом францисканце и благородной даме, которая не вставала с носилок. И всякий раз эти двое перед тем, как более не появляться в очередном обличье, громогласно хвалили Господа, вильснакских мучеников и святые реликвии за мнимое исцеление, а после того — настоятель и некие монахи в толпе велеречиво призывали паломников жертвовать свои богатства, ничтожные или великие, не скупясь ни на талер, ни на грош, и паломники жертвовали в изрядном изобилии.

Тогда произошла еще одна встреча, оказавшаяся знаменательной. В Вильснак прибыли три магистра из Пражского университета, одного из которых, самого молодого, звали отцом Яном. Богемцев в Вильснаке было много, но эти выделялись особенно — они держались особняком, подчеркнуто сторонясь толпы и не делая исключения даже для своих соотечественников, всегда односложно давая понять, что не заинтересованы сейчас поддержать беседу ни профанического свойства, ни просвещенную, и имели вид всегда озабоченный и притом немного надменный, хотя и перемежаемый некоторой снисходительностью.

Тут же случился и небольшой скандал, когда настоятель показывал народу сделанную из серебра руку в натуральную величину и громко рассказывал о том, как пожертвовавший церкви эту руку, копию своей собственной, что была парализована, стал здоров — какой-то богемец в потрепанной, некогда приличной одежде пытался протиснуться сквозь толпу и притом кричал на ломаном немецком, что все это ложь, он и есть тот, кто потратил последние средства на драгоценную безделку, но вот его рука, и она по-прежнему не подвижнее полена. Добраться до настоятеля богемцу не удалось, в толпе раздались возгласы — «врун! неверующий!», смутьяна сначала плотным полукольцом обхватили монахи, аккуратно отталкивая назад, а там, ближе к дверям, его подхватили стражники и выволокли прочь.

Пока настоятель призывал толпу и, попутно, Господа, не гневаться на несчастного, который, очевидно, просто потерял терпение и поддался греху отчаяния, отец Эберхард, призвав на помощь свои не слишком обширные познания в богемском наречии, которое он успел хорошенько подзабыть после обучения, внимательно прислушался к короткому, но очень эмоциональному разговору трех пражских магистров, что состоялся у них тут же, перед тем как они развернулись и быстро покинули церковь: «…я так и знал, что это мошенничество…чего еще ждать от немецких чудес?…они и на своей земле так же жадны, как и там, где их не звали…о, архиепископ будет доволен!…нет, его жаль, но надо просто уходить, могут заподозрить…они еще ответят».

И они ответили. Два месяца длились аресты, еще полгода — следствие и процесс, на котором отец Эберхард был тайным свидетелем, чье имя и положение не разглашались. Участниками в сговоре были дюжина священников, включая настоятеля церкви Чудесной Крови и Блаженных Мучеников, несколько десятков пройдох и ловкачей, что разыгрывали исцелившихся и попутно не гнушались воровством у паломников, бандиты, которые нанимались специально для того, чтобы, напугав как следует своих жертв, отпускать их, дабы последние уверялись в сверхъестественном вмешательстве, но главное — цепочка вела к епископу фон Рору, который оказался инициатором и главным выгодоприобретателем кощунственного предприятия.

Отто фон Рор был обвинен, помимо прочего, в экстраординарном богохульстве и надругательстве над божественным чудом, признан полностью виновным по всем пунктам и привезен для сожжения с предварительным усыплением в то же место, где тринадцать лет тому назад четвертовали и сожгли немыслимое чудовище в человеческом облике, раубриттера фон Бюлова вместе с его нечестивыми братьями, для поимки которого объединенному войску наемников Ханзы и людей Императора пришлось провести настоящую маленькую войну…

Еще через полгода отец Эберхард получил новое поручение, на этот раз иного свойства. Те трое магистров, встреченные им в Вильснаке, были тогда посланниками архиепископа Пражского, Збынека Зайица, что сменил достойного Иоанна фон Йенштейна, при котором Прагу потрясло ужасающее появление Дикой Охоты.

Архиепископ Збынек не был сведущ в богословии, и даже те, кто не был его недругами, признавали, что с обязанностями члена королевского совета Збынек фон Хазенбург справлялся не в пример лучше, например — возглавив войско, что послано было Императором Рудольфом на помощь Фридриху Хоэнцоллерну, усмирявшему бунтующую знать Бранденбурга, притом архиепископ Збынек был еще и убежденным патриотом Богемии, ставя интересы природных богемцев (неважно, настоящие или надуманные), выше остального, о чем по долгу положения полагалось бы ему иметь заботу. Не упускал архиепископ случая подчеркнуть в глазах Императора недостатки того, что делалось немцем и всячески возвысить достоинства того, что совершалось богемцем, потому и отправил тогда свою комиссию в Вильснак, включив в нее отца Яна Гуса, хорошо известного не только своим непримиримым отношением к злоупотреблениям, повсеместно совершавшимся прелатами и клиром при попустительстве, а иногда и прямом поощрении из Рима, но и нелюбовью к баварцам, саксонцам, швабам и прочим чужакам немецкого языка, а также своеобразными взглядами на таинство пресуществления.

Несколько месяцев, по возвращении комиссии с докладом, читалась по приказу архиепископа во многих приходах Богемии проповедь, в которой призывалось прекратить бесполезные и нимало не душеполезные паломничества в Вильснак, пока не пришло в Прагу известие о том, что инквизиторы Конгрегации арестовали нечестивцев, подделывавших Господни чудеса, а Великий Инквизитор Империи отец Бруно Хоффмайер нарочным посланием оповещает всех архиепископов и епископов, каноников и аббатов, священников и монахов, а также мирян всех званий, сословий и состояния, что вместе с тем — чудеса в Вильснаке несомненны и имели место быть точно так же, как и иные чудеса, памятные на этом веку жителям Праги и Бамберга, а Господь не бывает поругаем ложью кощунников и мздоимцев.

Известие это чрезвычайно смутило архиепископа Зайица, однако он, хоть и приказал прекратить проповедь, все равно продолжал благожелательно прислушиваться к речам отца Яна, который был много образованнее его и легко мог убедить архиепископа в своей правоте. Тогда же отец Ян преподнес архиепископу свой новый трактат, в котором утверждал, что истинному христианину не требуются ни знамения, ни чудеса, но достаточно только Евангелия, а священникам следует больше проповедовать учение Христа, нежели рассказывать о сверхъестественном, причастие же — в первую очередь воспоминание о жертве Сына Господня, должное поддерживать в христианах добрые нравы, и только во вторую — принятие Крови и Плоти, что присутствуют в хлебе и вине лишь невидимо. Объявлено было, что магистр Ян Гус выступит в университете Праги публично, где зачитает свое сочинение всем, кто бы ни пожелал услышать его и сумеет понять сказанное.

Так и случилось: талантлив был отец Ян Гус, и набившиеся в аудиторию студенты, профессора, толпившиеся у дверей в прилегавших коридорах благородные господа и простые горожане из тех, что хоть и не были образованы, но не упускали случая послушать ученые речи, встретили слова отца Яна одобрительным шумом и восторженными восклицаниями. Но тут, пользуясь правом на диспут и званием магистра, что у него было, слово взял отец Эберхард Кёльпин, заблаговременно прибывший в Прагу. Он сказал, что действительно, нет нужды истинному христианину в знамениях и чудесах, ведь поступает христианин как должно не из страха перед гневом Господа и не от изумления перед силой явлений сверхнатурального, но из любви к ближнему, что заповедана Иисусом Христом, но разве любовь к ближнему повсеместна и обычна? Разве не обычно и повсеместно совсем иное — когда человек ближнему волк и к дальнему присматривается алчным взглядом, когда смерть, страдания и горе щедро раздают людям не только лишь малефики и злобные духи, но живущие здесь, рядом, обычные люди, которым не нужно для успеха своих желаний иметь особенных способностей, но достаточно иметь себялюбие и злобу? Да, проповедь учения Христова важна неизмеримо. Но и здесь, и там случается, что слова человеческие, пусть и повторяющие в точности слова Господни, бессильны и тогда — тогда Господь в милости своей являет свои знаки, дабы раскрылись глаза у не желающих видеть. О чем говорит нам Чудесная Кровь Вильснака? Неужто о важности причастия? Нет, она говорит об ужасающей жестокости одних и безмерных страданиях других, о вопле невинных и правосудии для мучителей, а также о том, что тайное непременно станет явным и ничто не скроется от всеведения Господа о наших деяниях и наших помыслах. Пепел блаженных мучеников стучится в наши сердца и призывает нас устроить так, чтобы не повторялось более злодеяний, чтобы наделенные властью и силой были справедливы и блюли закон Божий, что отражается в меру нашего разумения и несовершенства в законе человеческом. И призывает громче, отчетливей и ясней, чем проповеди, для которых уши наши, увы, открываются ненадолго. Что же касается пресуществления — отрицать возможность его зримого явления значит отрицать могущество Господа.

Так говорил отец Эберхард Кёльпин, и те, кто поначалу шикали на него и выкрикивали обидные слова в адрес немецкого попа, теперь молча внимали. Затем, когда закончил свою речь отец Эберхард, не нашлось у отца Яна Гуса, что возразить ему. И долго ещё в Праге обсуждали тот диспут, в университете, в кабачках и на площадях повторяли на разные лады слова приезжего священника, что нет перед Господом ни немца, ни богемца, а есть лишь грешники и святые, и не было согласия в обсуждающих, но задумывались все. В том же году утвердил Император Рудольф кандидатуру нового епископа Хафельберга, которую ему подсказали влиятельные друзья отца Эберхарда, и клир в Хафельберге был единодушен с Императором.

В австрийском походе Кёльпин принял участие по собственной просьбе, и казалось, что все происходящее доставляет ему неизъяснимое удовольствие. Неутомимый и вездесущий святой отец, в отличие от майстера инквизитора, явно понимал, зачем он здесь, и всегда находил чем заняться и к какому делу себя приложить. Он почти не появлялся в той части лагеря, где стоял его шатер — Кёльпина можно было видеть то с кем-то из священников, сопровождавших армию, то с Фридрихом, то с кем-то из рядовых солдат, то в стане сестер-целительниц. Время от времени этот деятельный вихрь врывался в конгрегатский шатер, внося с собой набор новостей, вопросов и советов. Советы Кёльпин исхитрялся рассыпать как-то легко и ненавязчиво, ни единым словом или взглядом не давая понять Курту, которому он, вообще говоря, подчинялся de jure, что в ситуации разбирается куда легче и лучше него, и так же походя перехватывал у майстера члена Совета пару-другую необходимых на сегодня обязанностей, к которым тот не знал, как подступиться. Делать это, правду сказать, приходилось все реже, и за это мимоходное и крайне обходительное обучение организаторскому мастерству Курт был младому детищу Конгрегации безмерно благодарен.

На шепотом заданный однажды вопрос Мартина, а не тайный ли стриг господин епископ и спит ли он хоть когда-нибудь, Курт даже не улыбнулся — шутки шутками, а вообразить, как этот человек успевает всюду, знает всё и помнит обо всех, он мог с трудом. Один только костяк армии — баварский легион Фридриха — если верно помнил Курт, включал в себя четыре тысячи человек пехоты и шесть сотен рыцарей, к которым прилагался, по выражению Альты, походный священнический комплект, и весь этот набор святых отцов и служек так или иначе мог рассчитывать на доброе слово и совет, пусть даже и по мелочи, епископа Кёльпина, хоть то и не входило в его обязанности, ибо попечение над ними имел делла Скала, впрочем — последний был не против вездесущести собрата. И если это еще как-то умещалось в голове, то невероятная способность епископа помнить по именам, фанлейнам приписки, привычкам и внешности всех священников имперской многотысячной армии вгоняла майстера инквизитора в почти священный трепет.

Однако больше, чем епископ, Курта поражал свежеизбранный Император. Заглянув глубоко в собственную душу и как следует в ней покопавшись, он был вынужден признать, что все еще подспудно воспринимал венценосца как мальчишку — того самого, увиденного впервые в лагере зондеров, уже многое понимающим, но все еще мало на что способным, зато под завязку набитым собственными представлениями о благородстве и долге. И хотя представления, in universum, остались во многом неизменными, что регулярно приводило в тихое отчаяние Совет, все же мальчишка давно повзрослел, а майстер инквизитор все еще с трудом это осознавал.

Да, этот мальчишка отвоевал себе герцогство и усмирил Гельвецию, и Курт прекрасно знал, что Фридрих обязан этим исключительно самому себе — своему таланту и своему разуму, однако сия информация существовала точно сама по себе, неким независимым фактом, известным, но не осознаваемым — как знание о далеких странах, где никогда не падает снег, или о странных животных, которых он никогда не видел и не увидит. Теперь же он имел возможность наблюдать за тем, как вершится все то, о чем прежде узнавал post factum, и уже не раз приходила мысль, насколько далеки от реальности сочинители народных небылиц и сказок, в коих вершиной счастья для героя представлялись небывалой красоты принцесса и королевская корона. Курт и прежде ни минуты не сомневался, что большинство таких мечтателей, пробыв в королевской шкуре неделю, запросились бы обратно в родные поля и свинарники со слезами и стенаниями, а теперь развеялись бы последние сомнения, если б таковые и оставались.

Подобно епископу Кёльпину, Фридрих также ни минуты не сидел на месте, возникая там и тут, а когда все же удавалось обнаружить его в королевском шатре, вокруг толпились оберсты и хауптманны или кто-то из разведчиков, или шарфюреры зондергрупп, созданных по образцу конгрегатских, или кто-то, кого Курт вообще затруднялся идентифицировать хоть как-то. Вынужденно, в силу свалившихся на него обязанностей, присутствующий почти на каждом таком спонтанном или созванном совете майстер инквизитор поначалу ощущал себя мелким монастырским писцом или городским стражником, случайно забредшим туда, где ему быть не полагается и делать, вообще говоря, нечего. И лишь помощь и деликатные подсказки епископа Кёльпина позволили начать понимать хоть что-то из творимого венценосным мальчишкой.

«Александр Великий помнил в лицо каждого из трех тысяч своих воинов» — Курт всегда привычно воспринимал это как байку, каковые нарождаются, как грибы после дождя, вокруг всякого приметного правителя, однако за четыре месяца в этом убеждении пришлось не раз усомниться.

«Кайзер Фриц» — это междусобойное именование Курт слышал уже не раз и от рыцарей, и от простых пехотинцев, и нельзя было не заметить, что произносится это всегда с почти родственной теплотой.

Не было ничего особенно удивительного в том, что Фридрих помнил в лицо и по имени не только каждого баннерриттера, но и большинство подчиненных им рыцарей (впрочем, Курт подозревал, что не большинство, а всех), однако не раз доводилось видеть, как молодой Император приветствует по имени случайно попавшегося на пути простого латника. Фридрих знал каждого разведчика и командира стрелков. Фридрих знал и помнил всех священников, конгрегатских expertus’ов, армейских лекарей и сестер-целительниц. Фридрих, казалось, помнил даже клички мулов из обоза. Разбуженный ночью, мог припомнить расстановку сил, сменившуюся накануне вечером, еще раньше, чем до конца проснуться; в этом пришлось убедиться майстеру инквизитору лично, когда вставший на ночевку лагерь был атакован невесть откуда взявшимся войском. Потом expertus’ы объяснят, как так могло выйти, однако разведчики Фридриха, насколько знал Курт, так и остались в расстроенных чувствах, видя в случившемся исключительно свой прокол.

Впрочем, Австрия самой природой была неплохо подготовлена к приему гостей, и помощь малефиков не всегда была потребна тем, кто знал все эти дороги, обрывы, леса и внезапно возникающие на пути речушки, не отмеченные на картах — мелкие, но стремительные и способные задержать огромную армию не хуже тщательно спланированной засады. В самый разгар этого жаркого, как ад, лета многие из них усыхали до небольших быстрых ручьев, и больших усилий стоило не поддаться искушению и не воспринять это как знак благоволения свыше. Насколько бы замедлилось и без того неспешное продвижение войска, окажись этот лето дождливым и сырым, лучше было даже не думать.

Армия буквально ползла — похожая на растолстевшую гигантскую змею, объевшуюся сверх меры и жаждущую покоя в своей норе. Все то, что в хрониках и летописях выглядело как две строчки с несколькими цифрами и стремительными атаками и схватками, в реальности оказалось муторными, утомительными неделями и месяцами долгих переходов.

В лагере под Констанцем Фридрих оставил двести из трехсот размещенных там бойцов — город, заполоненный тысячами вооруженных гостей, большинство из которых на дух не переносило друг друга, и переживший такую встряску, какую ему устроил Косса, просто нельзя было оставить без охраны и защиты. На них же оставалась и помощь епископу-фюрсту в защите от вероятного нападения извне, и благодаря добытым Жижкой картам все возможные пути атаки с австрийской территории были под присмотром и контролем.

Едва придя в себя, вместе с сотней всадников императорской гвардии Фридрих направился навстречу основным силам, что в эти дни по сигналу, полученному с голубем, стягивались к границе неподалеку от Пассау. Разумеется, идти через земли Тирольца никто и не планировал; неизвестно, поверил ли Альбрехт полученной от брата информации и ждали ли на тирольских землях готовые к встрече гостей войска, но рисковать было ни к чему. Пройти основную часть пути по своей земле, не ожидая всякую минуту нападения, и войти через границу сразу на земли Альбрехта, не таща лишний раз людей через перевалы и не растеряв их на пути к цели, было куда сподручней.

Потом Фридрих расхвалит всех, вплоть до рядовых солдат, и скажет, что все было исполнено быстро и без лишних проволочек. Он сам со своей сотней быстро добрался до предместья Пассау, рассредоточенный вдоль границы баварский легион быстро собрался в указанном месте, быстро подтянулись основные силы имперской армии, быстро направились к границе войска курфюрстов, быстро объединенное войско миновало границу, быстро пронеслось по австрийской земле, быстро форсировав Донау…

Это и впрямь было быстро, разумом Курт это понимал. И четыре с лишним месяца, которые когда-нибудь будут указаны в хронике в нескольких строчках, вызовут у читающего уважительный кивок — протащить тысячи пехотинцев, сотни рыцарей, стрелков, артиллерию, осадные машины и обозы со всем прилагавшимся скарбом через вражескую территорию, беря городки и замки, встречая вражеские войска в засадах и форсируя реки, было достижением и впрямь немалым. Объективно это было так. А субъективно — время бежало, время убегало, словно некогда исчезнувший Предел дотянулся и сюда, и затягивал, затягивал в себя дни, недели, месяцы, вместе с тем вытягивая их в бесконечность, и перевалило за середину лето, и закончилось, и пришел сентябрь, а до цели как было, так и оставалось еще невесть сколько дней, переходов и боев…

Бесконечность пожирала время, порой выплескивая из себя сжатые в секунды дни, делая скачок — и вновь растягиваясь гигантской усталой змеей. Курт поневоле постигал на собственной шкуре, что за летописными строчками и цифрами скрываются скучные, но важные понятия вроде «исходный рубеж», «форсированный марш» и «малый привал». Через месяц он уже отмечал происходящее не днями недели, а событиями. Вторжение через границу. Первый бой. Взятый замок. Второй замок. Бой на равнине. Бой в густой роще.

Городок-крепость — мелкий и чахлый, взятый почти без боя, легко и быстро. Отравленный колодец и больше сотни смертей, прежде чем успели это заметить; имперцев и все до единого местные жители — несколько семей, не ушедших вместе с отступившими защитниками. Защитники с методами не церемонились…

Снова переход, снова вытянутое и сжавшееся время — и снова отсчет событий. Нападение на ночевке. Взятый замок. Взятый городок. Бой за мост и переход Донау. Замок. Город. Бой на равнине. Переправа. Городок. Замок.

Долина Вахау — и отсчет пошел чаще. Замок. Замок. Переправа. Замок. Большой замок. Хорошо укрепленный замок. Маленький и похожий на крепость-призрак. Крупный, но населенный десятком человек. Мелкий и забитый бойцами по самую крышу, как бочка — соленой рыбой. Замок в запустении и с пятком дряхлых солдат на защите. Замок на скале. Замок у дороги…

Вахау была напичкана замками, как праздничный пирог — орехами, и вскоре Курт ad verbum[1230] потерял им счет. Какие-то приходилось осаждать день, какие-то — три, какие-то брались сходу, два сдались без боя, а какие-то просто открывались изнутри спустя полчаса после тихого ухода из лагеря к замку зондергруппы легиона.

Крепость зальцбургского архиепископа, над взятием которой Фридрих долго ломал голову задолго до вторжения, в итоге просто оставили в стороне. Покорить эту твердыню не удавалось еще никому за всю историю ее существования, и тратить силы на то, чтобы испытать замок на прочность снова, Император счел лишней тратой времени. В конце концов, если победа останется за имперским войском — взять Хоэнзальцбург в осаду и держать хоть десять лет никто уже не помешает, а если Империи суждено проиграть — еретичествующий архиепископ будет наименьшей проблемой. Собственное войско архиепископа на подмогу союзнику не спешило, а наемническая бригада, попытавшаяся ударить наступающему райхсверу в спину, осталась лежать под ногами настигшей ее армии саксонского герцога, совершившего невероятно стремительный рывок для воссоединения с основными силами.

«Невероятно стремительно»… Так сказал Фридрих и так, опять же, подсказывал здравый смысл, однако смириться с тем, что теперь этим словом принято называть многодневные и многонедельные отрезки времени, Курту все еще было нелегко, и эта новая жизнь с новыми истинами и правилами, новыми условностями и фактами принималась с трудом.


(обратно)

Глава 39


Там, за пределами Австрии, жизнь текла и менялась так же стремительно, и доходящие до имперского лагеря новости настораживали, ободряли, радовали и ошеломляли.

Новость ошеломляющая пришла первой — еще до вторжения в Австрию, когда почти уже готовая к маршу армия стояла лагерем недалеко от Пассау, под замком Нойбург, что почти сто лет назад был разрушен австрийцами и недавно отстроен заново. Фридрих в этот день вошел в шатер майстера инквизитора, где тот пытался вникнуть в личные дела врученных ему expertus’ов и инквизиторов, и в его «доброго вам дня, майстер Гессе» прозвучало замешательство пополам с каким-то нездоровым весельем.

— Что у нас плохого? — поинтересовался Курт, прервавшись на словах «самые лучшие результаты по итогам выпуска», и отложил лист с очередной характеристикой в сторону.

— Новости из Констанца, — ответил Фридрих нарочито спокойно. — Новость требует всеобщего оглашения, однако я счел, что вам стоит узнать об этом особняком, прежде всех прочих… Собор своей волей низложил обоих оставшихся упрямцев, а объединенный конклав собрался для выборов и принял решение. У нас есть Папа.

Курт хмыкнул.

— Судя по тому, что вы не вошли сюда с похоронным видом, Висконти удалось взять всю эту церковную братию с прихлебателями в тиски и добиться по меньшей мере приемлемого для нас решения. Не сказать, что я особенно в этом сомневался, но рад узнать, что не ошибся в ожиданиях.

— О да, решение для нас более чем благоприятное, — подтвердил Фридрих и, шагнув вперед, положил перед ним на столешницу пергаментный свиток со сломанной печатью. — Думаю, вам стоит с ним ознакомиться, майстер Гессе.

Курт взял письмо, медленно его развернул, не отрывая взгляда от лица новоизбранного Императора, уже и не пытавшегося скрыть усмешку, и неспешно опустил глаза к тексту. Написанное он перечитал дважды, а потом еще трижды — имя, обозначенное в уведомлении.

— Это шутка, — сказал Курт, наконец, оторвав взгляд от пергамента, и уточнил, не услышав в ответ ни слова, но увидев уже откровенную, неприкрытую улыбку: — Это же шутка?

— От мессира Висконти я бы ждал и не такого, однако на сей раз все предельно серьезно, — отозвался Фридрих и улыбнулся еще шире: — Бросьте, майстер Гессе, вам бы порадоваться за своего духовника. Да и за себя тоже: не всякому инквизитору удается сделать наместника Христа из почти еретика и смутьяна.

— Да каждый второй из сидевших на этом Престоле — еретик и смутьян, — хмуро отозвался Курт, вновь опустил взгляд к аккуратно выведенным строчкам, зачем-то перечитав все сначала, и недовольно проворчал: — Смутьяном и остался — он даже имя менять не стал.

— А мне нравится, — с каким-то мальчишеским весельем возразил Император. — Папа Бруно Первый… Согласитесь, майстер Гессе, ведь неплохо звучит?

Курт не ответил, лишь скривившись всем лицом, будто от горсти дикой кислой смородины, и перечитал имя, выведенное ровным книжным почерком, еще трижды, словно пытаясь уместить его в разуме, осознать невероятное, принять немыслимое.

Вообще говоря, немыслимым было даже не то, что на папский престол удалось пропихнуть Великого Инквизитора с отличным послужным списком и идеальной биографией в духе какого-нибудь святого — еще полгода назад немыслимым было то, что Папой может стать немец. Тот факт, что французских и итальянских кардиналов, собравшихся в Констанце, Висконти смог повернуть в нужную сторону, особенно не удивлял — ввиду минувших событий и с хорошо подвешенным языком этого достойного духовного наследника Сфорцы было бы удивительно, если б сей финт провернуть не удалось. А вот как встретят такую новость римские граждане, от воли коих, как испытал на собственной шкуре уже не один Папа, зависело зачастую не меньше, нежели от воли кардинальской — это был тот еще вопрос, ждущий своего решения. Вопрос упирался в персону миланского фогта и его способность силами своих войск навести в городе порядок, прижав к ногтю в первую очередь семьи, окончательно постановившие считать Рим своей собственностью.

Следующую новость гонец доставил уже через два дня: избранный Понтифик при поддержке Собора и Великого Канцлера Конгрегации принял свое первое решение. Так как герцог Австрии Альбрехт публично признал свое союзничество с еретиком и малефиком Бальтазаром Коссой, а также открыто заявил о своем покровительстве, предоставил ему убежище и обещал защиту, прямо угрожая оружием всякому, кто возжелает этому препятствовать, Папа Бруно Первый отлучил обоих от Церкви и объявил о начале Крестового похода на земли Австрии.

Кандидатура короля, которому выпало этот поход возглавить, не обсуждалась никем — она была очевидна, и уже через три дня после прибывшей из Констанца папской буллы «Venit inimicus»[1231] армия под водительством Императора Фридриха Четвертого фон Люксембурга начала переправу через Инн, вторгнувшись в пределы Австрийского герцогства.

А майстер инквизитор Курт Гессе, получивший от того же гонца нарочитое, отдельное послание от избранного понтифика, кажется, лишь тогда окончательно смог уложить в голове тот факт, что не стал жертвой дурного розыгрыша, потому что в письме Папа Бруно сообщал своему «старому драгоценному другу» о даровании «достойнейшему собрату по Конгрегации и вернейшему сыну Святой Церкви» титула кардинала-диакона и назначении Великим Инквизитором. В отдельном же постскриптуме сказано было коротко — «Прости. Не выпендривайся. Крепись».

Новости меж тем настигали движущуюся армию и на землях Австрийца.

Богемия полыхнула возмущением. Недобитые адепты Фемы и до сих пор тихо мутящие воду властенцы[1232] восшествия своего короля и соплеменника на престол не оценили. Богемия… нет, Чехия!.. и без того переполнилась немцами, разбавляющими чистую чешскую кровь, чешский король и без того онемечился, променяв служение родной земле на эту гнилую, пагубную идею единой Империи, сосредоточенной вокруг Германии, словно мякоть вокруг кости. И вот теперь немецкий король с немецким именем, по недоразумению зовущийся богемцем, посадил на папский престол немца и начал войну с противником немецкой Инквизиции, в каковой войне бессомненно положит в землю весь цвет чешского рыцарства и тысячи простых мужей.

К кличу «Čechy Čechům!»[1233] примкнули радикальные приверженцы идей Гуса. Сам проповедник, возвратившийся из Констанца с призывами к миру и единению с немецкими инквизиторами, был громко объявлен предателем и чуть не разорван в клочья на месте; на его защиту встали менее буйные собратья, с изрядным трудом отбив своего предводителя, однако произошедшее неугомонного богемца не охладило, и уже на следующий день он проповедовал на той же улице Праги, собрав округ себя вдвое большую толпу. На сей раз вмешиваться пришлось городской страже.

Богемия закипела. Оставшаяся в пределах страны часть имперской армии, плотная смесь богемцев и немцев, действовать старалась точечно и крупных столкновений не допускать, при этом не забывая о главной задаче — не допустить срыв плана по наступлению на Австрию с севера. Бытовые драки внезапно сменили поводы с денежных и любовных на политические. На улицы высыпали доморощенные проповедники — одни призывали одуматься, примириться и оставить решение судеб страны на усмотрение власть имущих, кои для того и поставлены, другие поддерживали властенцов, третьи повторяли слова Гуса. Первых и третьих стражи молчаливо игнорировали, вторых тихонько брали под руки по окончании проповедей, а то и накануне, если удавалось, и смутьяны исчезали с глаз народных.

В стенах Вифлеемской капеллы снова зазвучал голос ее настоятеля, и с каждым днем слушающих прибывало — кто-то одобрительно перешептывался, кто-то растерянно внимал, а кто-то пришел для того, чтобы самолично убедиться в невероятном: возвратившийся из инквизиторских лап святой отец и впрямь призывал соотечественников объединиться с инквизиторами.

Но в главном-то он прав, тихо, а после и все громче говорили потом на улицах. В главном он остался неизменен. В главном-то он оказался пророчески точен: ведь говорил же отец Ян, что Церковь погрязла во грехе, а папский трон занимает еретик и Антихрист, и вот — он оказался прав, даже Император и Инквизиция признали это! И даже пошли войной против нечестивца! Выходит, все верно говорит он и сейчас. Выходит, не с предательством вернулся он с Собора, а с победой. Выходит, что-то не то говорят властенцы и те ученики отца Яна, что спорят с ним, отступили от него и даже хотят убить его. Выходит, что-то вредное для Богемии они хотят учинить. Для чего им так надо вырвать страну из тела Империи, снова сделать маленьким королевством? Отчего так неприятен им богемский род, сидящий на имперском троне, отчего столь враждебны они молодому Императору, дерзнувшему выступить против слуги Сатаны?

Богемский котел кипел чуть больше месяца — ровно столько, сколько хватило новым ученикам пражского проповедника разнести эти мысли по стране, и кипение пошло на убыль. Тишь и благодать, разумеется, не установились, однако победа в подавляющем большинстве умов осталась за Гусом.

Об этом рассказал предводитель двух тысяч гуситов, невероятным рывком сумевших настигнуть имперскую армию уже в Австрии, дабы присоединиться к христианскому воинству в его противостоянии врагу рода человеческого. Ни единым движением брови не выдав тихий ужас, охвативший его при мысли о встраивании в четкую схему его армии этого разношерстного сброда, горящего пламенем веры, Фридрих поблагодарил единоплеменников за верность и храбрость и, поломав голову пару часов, таки сумел найти для них место и дело.

Жижка, под чью руку отдали соплеменников, скептически поморщился, а потом со своим обычным «není to tak těžké»[1234] принялся за работу.

Епископу Кёльпину и майстеру инквизитору Гессе работы прибавилось тоже: вместе с ополченцами прибыли три десятка священников и монахов, половина из которых вместо должного образования и знаний имела в голове дикое варево из идей своего вдохновителя и народных традиций, а около трети не знало ни единого слова по-немецки. К счастью, их на себя взял епископ, оставив Курта разбираться со своими проблемами, коих у него и без того было не счесть.

Очередной, хоть и ожидаемой, проблемой была Альта. Точнее, проблемой стала ее чуть округлившаяся фигура, которую еще можно было скрывать от окружающих, но по понятным причинам уже невозможно было утаить от Фридриха.

С воззванием немедленно одуматься, прислушаться к совести, родительскому долгу и благоразумию молодой Император в сопровождении хмурой фаворитки вломился в шатер майстера инквизитора ранним утром. Мартин, который уже давно был в курсе дела, поняв, к чему повернет разговор, тихо ретировался наружу, и Курт остался единственным слушателем долгой и экспрессивной тирады, смысл которой сводился к необходимости немедленно воспользоваться правом Великого Инквизитора и приказать expertus’у Альте Гессе отбыть за границу Австрии, в пределы Империи.

— Стало быть, — не дав Курту ответить, недовольно подытожила Альта, — оставаться в лагере, охраняемом тысячами вооруженных людей, в уютном шатре, валяя дурака и сидя сложа руки, по его мнению, опасней, чем тащиться через поля, леса и реки верхом, по чужой земле, охваченной войной, под присмотром десятка солдат.

— Значит, будет сотня, — отрезал Фридрих, и Курт кивнул:

— Правильно, Ваше Величество. Сотней больше, сотней меньше; в конце концов, что такое какая-то там война за будущее человечества, если на кону беременная любовница.

— Да что вы знаете… — начал тот зло, неловко осекся, и в шатре повисла тишина.

Курт вздохнул.

— Согласен, опыт у меня невеликий. И я его постигаю на ходу, все эти несколько месяцев. Но Альта права…

— Альта в лучших традициях конгрегатской риторической школы подменяет понятия, — чуть сбавив тон, оборвал его Фридрих. — Это сейчас она в безопасности и сейчас не подвергает себя запредельным нагрузкам. Но мы идем не в гости к соседу-герцогу, впереди невесть сколько боев и один главный, серьезный бой, в котором…

— … она все равно не принимала бы участия, ибо лишь мешалась бы под ногами — беременная или нет, — отозвался Курт безмятежно. — В бою она оберегает вас дистанционно, посему не вижу проблемы.

— Но хотя бы сказать-то мне об этом было можно! — снова чуть повысил голос Фридрих. — Понимаю, что не мне обвинять вас в скрытности, однако…

— Верно, не вам, — благодушно согласился Курт, и тот запнулся снова.

— Если бы я сказала сразу, — так же мягко произнесла Альта, — ты думал бы не о том, как собрать армию, спланировать поход и организовать вторжение, а о том, как же убедить меня, наконец, отправиться восвояси. Сейчас это исключено. Сейчас ты остынешь, одумаешься — и поймешь сам, что твой план с отправкой меня в тыл… не слишком хорош, плохо исполним и грозит куда большей опасностью тому, кого ты хочешь сохранить.

— «Я хочу»? — уточнил Император с нажимом, и Альта спокойно кивнула:

— И я.

— Но тогда почему сейчас? Зачем? Пять лет были куда лучшие условия, пять лет была возможность — и ты ей препятствовала… Зачем сейчас?

— Зачем-то, — пожала плечами Альта, и тот умолк, насупившись. — Просто я решила, что пришло время оставить этот вопрос на усмотрение Высшего Начальства. Просто почувствовала, что — можно, именно сейчас можно. И Начальство решило так. И как мы видим, решило не зря: я не знаю, хватило бы у меня сил должным образом принять тот удар, смогла бы я прикрыть тебя настолько хорошо, сумела бы дотянуться до того мерзавца и обезвредить его раз и навсегда. Быть может, хватило бы и смогла бы. Быть может, нет. Сейчас я почти на пике своих возможностей, и мое благополучие — это последнее, о чем тебе надо тревожиться.

— И ты полагаешь, что… Высшее Начальство охранит тебя в последней битве?

— Почему нет? Оно дало нам все, чтобы это стало возможным. Нам отсыпали полную корзину талантов, и все, что осталось — эти таланты не промотать.

— Мне бы твою веру…

— Это не вера. Это трезвая оценка наших сил.

— Но если мы задержимся здесь, и…

— У меня тут полный обоз лекарей, — улыбнулась Альта. — Да перестань. Живи я там, где родилась, весь срок, до последнего дня, я таскала бы ведра с водой, рубила дрова, пахала бы в доме и поле, как это делают тысячи женщин, над чьим здоровьем никто не трясется. А я просто катаюсь в повозке туда-сюда и время от времени присматриваю за твоей неугомонной персоной.

Фридрих бросил хмурый взгляд на майстера инквизитора, на выход из шатра, за которым просыпался лагерь, на Альту…

Когда Курт, махнув рукой в буквальном смысле, развернулся и направился прочь, за спиной так и оставалась тишина. Он не сомневался, что Император сим скоротечным разговором не удовлетворится и предпримет еще пару попыток переубедить и доказать, однако уже сейчас было ясно, что решение он примет верное. В любом случае, дальше Альта справится с его порывами сама, а Великого Инквизитора ждали дела.

Под контролем и в подчинении Курта были сестры-целительницы, четыре курьера, группа зондеров, восемь инквизиторов и орава expertus’ов — опытные служители и две дюжины щенков, покинувших стены академии святого Макария лишь пару лет назад. К каждому щенку прилагалась laudatio[1235], похожая на оду, и Курт, перечитывая ровными строчками выведенные дифирамбы, всякий раз морщился, сам не понимая, от чего больше — от недоверия или мыслей о том, сколько этих вчерашних выпускников никогда уже и никому о своих подвигах не расскажет. Пока, впрочем, юнцы и несколько юниц себя показывали неплохо и даже оставались в живых — все без исключения, а вот среди «стариков» уже имелись две потери.

С другой стороны, именно это и настораживало.

Серьезных проблем малефики Австрийца еще ни разу не доставили, и лишь один из погибших expertus’ов бесспорно и явно пал жертвой своих противников; другой, вышедший на поле боя для прикрытия отряда спешенных рыцарей и райхсверской пехоты, был попросту убит случайной стрелой. Сами же наносимые с противной стороны удары, как хмуро подытожил administrator expertorum[1236] Каспар Новачек, проходили по категории мелких и средних неприятностей, с каковыми регулярно приходилось иметь дело на конгрегатской службе, но еще ни разу — по классу «большие проблемы».

Самым нешуточным испытанием стало ночное нападение на лагерь, которое выставленные в охрану maleficanes прозевали, спохватившись уже в тот миг, когда смысла в тревоге не было. Скоординироваться тогда удалось быстро, меры безопасности были усилены, expertus’ы, как выразился Новачек, перенастроились, и именно подобные сюрпризы в большинстве случаев и подстерегали идущее по Австрии войско. Вычислять врага, укрытого velamentum’ом[1237], молодая поросль научилась быстро и безошибочно, и эффект от малефических изощрений такого рода довольно быстро был сведен к минимуму.

Более ничего хотя бы сравнимого вторгшейся армии не противостояло. Попадались рыцари, явно укрытые «неуязвимостью» (произнося это слово, Новачек пренебрежительно усмехался), которая никогда не бывала полной и предохраняла лишь от случайных и легких ранений. Встречались бригады, имевшие в своих рядах (а точнее, позади них) малефиков, способных единым выплеском прокатить волну бессилия по рядам атакующих, однако их атаки вполне успешно отбивались имперскими expertus’ами, да и смысл их присутствия быстро сходил на нет, когда обе стороны сходились в схватке, и бить по площадям уже было просто невозможно. Был один маг-погодник, благодаря усилиям которого скверно стало обеим сторонам, и Фридрих говорил потом со смехом, что чародея наверняка утопили бы в ближайшей луже свои же, если б остались в живых. Было много, как выразился все тот же Новачек, «мелких крошек» — несомненно доставлявших неудобства, но всегда относительно легко сметаемых проблем.

Не было сильных, опасных, серьезных противников. Выводов из этого могло быть два: либо нашедшие прибежище на австрийских землях скверные персоны вовсе не намеревались платить за гостеприимство и отстаивать свою берлогу, либо основные силы ожидают имперскую армию там, впереди, и будут обрушены на нее всей массой — на потрепанную боями, на вымотанную многонедельными маршами и уже заметно ослабленную. Впрочем, сам Курт придерживался срединной позиции — в том, что большинство приютившихся в Австрии малефиков попросту забились по щелям, ожидая итогов войны, а то и вовсе сбежали, он ни на миг не сомневался, как и в том, что остались и приняли бой в составе герцогских войск только самые бесшабашные, идейные или обозленные из них. Новачек его мнение в целом разделял и готовил своих подопечных ко всему, включая чуть ли не рукопашную потасовку со всадниками Апокалипсиса.

У Фридриха была третья версия — довеском, и она обнадеживала еще меньше.

Вопросом, почему вассалы Австрийца все эти годы терпят его правление, а теперь и ведут свои армии навстречу врагу и весьма вероятной смерти, не задавался только ленивый. Само собою, и Совет, и семейство фон Люксембургов были далеки от того, чтобы почитать образцовыми верующими всех объявляющих себя таковыми, однако ж для поддержки правителя с такими замашками или хотя бы для молчаливого попустительства надо быть не просто небрежным христианином, для этого требовалось что-то большее. И это большее было.

Разумеется, об этом сообщали немногочисленные выжившие шпионы и агенты, и Фридрих, разумеется, эти сведения учитывал при планировании вторжения. Разумеется, введенный некогда в баварской армии принцип, распространенный теперь на все имперское войско, был озвучен снова — громко, четко, недвусмысленно, так, чтобы услышали и не говорили, что не слышали. Никакого грабежа, никаких «законных трех дней» при взятии городов и крепостей, никакого мародерства, обращение с местными — исключительно учтивое, ровное, сдержанное, вне зависимости от происхождения и положения. Райхсвер пришел не захватывать чужие земли, а возвращать свои, и не грабить, а карать ересь. Традиционные рыцарские набеги в гущу боя за богатыми пленниками начали пресекаться еще при Грюнфельде, и сейчас, перед выступлением в Австрию, был четко озвучен прямой запрет на подобные выходки: все захваченные пленные должны вручаться воле Императора, содержание оных при себе запрещено, переговоры о выкупе с кем бы то ни было — незаконны и почитаются изменой.

Все это, и без того вдолбленное в солдатские и рыцарские головы, было повторено не единожды в том числе потому, что именно сейчас неукоснительное соблюдение сих правил имело первостепенное значение, ибо противником был не один правитель с кучкой приближенных или горстью знати. Сейчас противником была почти вся страна.

Австрийская propaganda все эти годы холодного противостояния работала в полную мощь; как заметил Висконти — на зависть в самом буквальном смысле, и когда имперская армия вступила на эти земли, когда пошли первые немногочисленные пленные, когда стало возможным услышать местных самолично, картина, сложившаяся из прежних донесений и отчетов, подтвердилась и вырисовалась еще явственнее.

Маленькая в сравнении с Империей, но великая и непреклонная Австрия стояла одна против всего мира. Мир в лице Империи желал подавить, захватить, расчленить и разграбить славную державу, каковая застряла костью в горле жаждущих власти императоров, и лишь сильный и не боящийся противостояний герцог мог уберечь государство от позорной участи. «Privilegium Maius»[1238], который еще лет пятнадцать назад было не принято лишний раз поминать в приличном обществе, постепенно, но неуклонно занял место бесспорного аргумента, став библией любого уважающего себя австрийского патриота, духовного наследника Рима и немецких предков. Перегонный куб Империи, выпаривший из нее чистоту крови и духа, желал растворить в себе и Австрию, стоящую на рубеже обороны.

Никаких малефиков в Австрии нет. Альбрехт, удерживающий государство от гибели перед лицом врага, покровительствует тем, кого Господь одарил особым даром — посмотрите на имперскую Инквизицию, в ее рядах такие же одаренные, это всем известно. «Конгрегация» сообща с династией Люксембургов желает узурпировать привилегию ставить на службу сии таланты и порочит эрцгерцога, дабы оправдать свои притязания на его законные земли.

А теперь истинный, единственный легитимный Папа, также опороченный врагами, нашел прибежище не где-нибудь, а именно здесь, под сенью покровительства герцога Альбрехта, и в эти дни Австрия — единственная надежда христианского мира, последний оплот преемства благодати, переданной святым Петром…

Слыша все это теперь лично, из уст пленных и местных обитателей, майстер инквизитор уныло прощался с тайной надеждой на то, что сия conceptio большинством гласных приверженцев полагается за неплохое прикрытие сразу от всех — от своего герцога, карающего предателей, и от Инквизиции в случае победы Империи. Разумеется, такие были — тех было видно сразу. Разумеется, были молчаливые несогласные, встретившие пришествие армии Фридриха с облегчением и после тщательнейшей проверки принятые на службу. Но и других, искренних адептов, было великое множество. Слишком много, чтобы полагать, что с победой над Альбрехтом все проблемы будут решены сами собой.

Потому-то, как считал Фридрих, самые сильные, самые одаренные малефики пока просто не лезли на глаза, потому же и сам Косса все еще ни разу не вступил в дело — основные силы попросту придерживались до последней минуты, как чудо-оружие для последней обороны, до безвыходной ситуации, ибо уж эти-то силы выдать сейчас за божественные будет слишком сложно, а когда они окажутся единственным, что сможет противостоять райхсверу — одни примут помощь хоть от Сатаны лично, другие вовремя зажмурятся и предпочтут не задумываться, а третьи легко убедят сами себя в том, что ничего предосудительного и не было совершено…

Курт снова вздохнул, глядя на приподнятый полог, за которым скрылся Мартин. Зачем Фридрих желает видеть стрига всякий раз после каждой стычки, зачем зовет в свой шатер поздно вечером или средь бела дня, майстер инквизитор не спрашивал — знал и так. Замок Кюнрингербург, возвышающаяся на скале крепость, к которой и лежал путь имперского войска, с каждым днем становился все ближе, и Император желал знать, насколько готов к решающему испытанию один из самых важных членов зондергруппы, которой отводилась решающая роль в грядущем сражении. Этой группе не предстояло ввязываться в общую битву, не следовало лезть на штурм — ее единственной задачей было дождаться успеха штурма, под защитой войск добраться до стен замка живыми, в целости и сохранности проникнуть внутрь крепости, в которой укрывался беглый низложенный Папа Иоанн XXIII, и сделать все, что в их силах и сверх них, чтобы уничтожить самозваного Антихриста. «Вот так просто», — хмыкнул Курт, услышав изложение плана новоизбранного венценосца на очередном вечернем совете, и тот коротко отозвался: «Есть предложение лучше?».

Ему, разумеется, никто не ответил. Ответа у Курта не было до сих пор, хоть он и до сих пор полагал сию задумку безумной. Да, зондергруппа включала в себя четверку лучших expertus’ов во всей Конгрегации, каковых к боям допускали со скрипом и задействовали лишь в крайних случаях — берегли. Да, в группе были лучшие бойцы — трое конгрегатов и четверо имперских опытных зондеров, каковым также было запрещено соваться в стычки и полагалось беречь себя для грядущего решающего сражения. Да, у них было копье Лонгина, коего так боялись подручные Коссы — Хагнер выложился до истощения, но посыльным поработал на славу и реликвию доставил быстро и в целости. И все же весь этот план отдавал авантюрой, чем-то вроде игры в кости с шулером, имея за душой лишь один грош и надеясь обчистить жулика за один заход. И даже сам этот грош то ли был, то ли нет.

Да, реликвия прошла проверку на подлинность еще во времена, когда не существовало ни должности под названием «expertus», ни собственно Конгрегации как таковой, а после и перепроверена уже ею. Был ли этот наконечник и впрямь фрагментом копья евангельского легионера — на этот вопрос ответить не мог никто, но это очевидным образом не был просто кусок металла, вся ценность коего в его древности. Однако в чем именно эта самая ценность — этого сказать не мог никто, и даже Альта, вслушавшись, всмотревшись и едва ли не внюхавшись в старый наконечник, смогла только развести руками и констатировать, что «что-то в нем есть». По мнению Курта, для реликвии, вселяющей страх в души пособников Антихриста, характеристика была так себе, и вручать это группе как оружие единственной надежды было так же опрометчиво, как выпустить против рыцаря в полной броне вооруженного иглой швеца. Но предложений лучше у него по-прежнему не было.

Участие Мартина во всем этом сомнительном действе постановилось словно бы само собой. Его безоговорочное «я иду» прозвучало не вопросом, а констатацией, и в ответ не послышалось ни слова сомнения — ни от кого. Лишь Фридрих коротко и по-деловому уточнил: «Уверены, что готовы?».

Разумеется, уверен он не был, и готов — тоже. Разумеется, и эту идею Курт считал не слишком удачной, однако вынужден был признать, что даже сейчас это будет один из самых ценных членов собираемой зондергруппы. Разумеется, своим теперь уже официальным правом запретить он не воспользовался, и теперь Мартин в спешном порядке осваивал самого себя, как осваивают новое, непривычное оружие…

— Майстер Гессе?

Он обернулся на голос, и нарушивший его уединение посыльный Фридриха коротко склонил голову, повторив:

— Майстер Гессе… Его Величество просит вас прийти безотлагательно.

— Иду, — кивнул он, и посыльный исчез.

Курт помедлил, глядя ему вслед, и тяжело поднялся. То, как было произнесено это «безотлагательно», ничего хорошего не сулило…

Солнце снаружи встретило неприлично радостными, не по-осеннему щедрыми лучами, и он поморщился от яркого света, резанувшего по глазам после уютного полумрака шатра. Приглушаемые стенами звуки тоже стали громче и отчетливей; по этим звукам Курт давно уже научился определять, как прошел очередной бой, большими ли были потери и успешными ли маневры. Сегодня, судя по сдержанной суете, все прошло относительно благополучно.

Суета ожидала майстера инквизитора в императорском шатре, суета незримая, но ощутимая: снаружи топтались тройка пехотинцев баварского легиона, два гельветских пикинера и двое рыцарей в помятых доспехах, в которых Курт узнал имперских хауптманнов, внутри шатра хмурая Альта сидела у дальней стены, поджав губы и сцепив на коленях руки, Фридрих стоял у стола, нависнув над картой и барабаня пальцами по исчерченному пергаменту, а Мартин неподвижно застыл рядом, глядя в карту искоса.

— Я счел, что вы должны это знать как Великий Инквизитор, майстер Гессе, — сообщил Фридрих без приветствия, бросив короткий взгляд на вошедшего и вновь отвернувшись к карте. — Есть мнение, что мы идем не туда.

— Вот как, — отозвался Курт, оглядев присутствующих, мельком обернулся через плечо на странную делегацию, оставшуюся у входа, и уточнил: — Чье мнение?

— Моё, — устало отозвался Фридрих; распрямившись, он яростно потер глаза ладонями и, глубоко переведя дыхание, пояснил: — Коссы нет в Кюнрингербурге. Три недели назад он спешно перебрался в Поттенбрунн.

— Опять.

— Да.

— Как до того он перебрался в Кюнрингербург из Аггштайна.

— Да.

— Откуда сведения на сей раз?

— Пленный сдал, — ответил Мартин, кивнув на выход. — Сейчас его приведут, и мы сможем узнать подробности.

— Если это не дезинформация, не ложь, не ошибка — придется снова дать лишний крюк в сторону, — сказал Фридрих, стукнув пальцем по карте. — Не слишком большой, но все же это задержка, а на носу зима.

— А что говорит ваша разведка?

— То же, что и ваша: ничего. Мы были уверены, что он останется в Кюнрингербурге, и это было логично, это один из самых труднодоступных замков Австрии…

— Как и Аггштайн, из которого он ушел до того.

— Да.

— А Поттенбрунн?

— Тоже, — кисло отозвался Фридрих. — Замков здесь — как грязи, и каждый второй — самый неприступный…

— До сих пор попадался каждый первый?

— Нам просто везло, — отозвался Император коротко, и Курт не стал спорить. — И если Аггштайн в прежние века брали пару раз и с меньшими силами, то Поттенбрунн — другое дело, его так просто с набега не взять и за пару дней осады не захватить. Он лишь с виду легкая добыча — небольшой, стоит на равнине, ров вокруг — единственная защита, кроме стен… Но на деле это серьезная крепость.

— Косса ушел из Констанца почти без сопровождения, — тихо заметила Альта, и, поймав устремившиеся к ней взгляды, пояснила: — С ним не было никакой армии, никакой толпы телохранителей, только трое сообщников. И выяснили мы это лишь потом, по косвенной информации. Как он уходит из одного замка в другой? Под охраной выделенных ему Австрийцем солдат или так же, как из Констанца?

— Хороший вопрос, — хмуро сказал Фридрих, вновь отвернувшись к карте. — Над ним-то я и думаю. Обнаружить перемещение даже небольшой группы вооруженных людей так или иначе можно; пусть не сразу, пусть это сложно, но это возможно, их возможно отследить так или иначе. Но если Косса попросту проходит по этой земле, как по городской улице, пользуясь нехитрым умением, подвластным даже малолетним ведьмам, умением оставаться незаметным…

— … тогда бегать за ним мы можем долго, выматывая армию переходами, боями и штурмами, перебирая замок за замком, а потом попросту увязнем в сугробах.

— Именно, — кивнул Фридрих, тихо шлепнув по карте ладонью.

— И еще один вопрос, — добавил Курт. — Почему он бегает? Кюнрингербург был идеальным местом укрытия — гористая местность, замок на скале, мы половину армии могли положить, пытаясь до него добраться. Но оттуда он ушел. Аггштайн — по сути скала и есть, оттуда он долго мог поплевывать на нас, пока мы теряли бы людей в попытке его взять. Но он ушел и оттуда. Я так себе воитель, но сдается мне, что это ненормально.

— Поттенбрунн — тоже не лачуга с гостеприимно распахнутыми воротами…

— Но все же — почему он сменил два неприступных замка в скалах на крепость в чистом поле, защищенную лишь стенами да рвом? Почему не принимает бой сейчас? Не может? Не хочет? Тянет время? Зачем и — до какого момента? И главное: а кто именно бегает, тянет и не принимает — Альбрехт или Косса?

— Есть предположения?

— Я просто oper, — пожал плечами Курт. — Не полководец, не политик…

— Мы идем не против какого-то бунтующего королька, а против еретика и малефика, — напомнил Фридрих с мимолетной невеселой усмешкой. — Полагаю, что мнение инквизитора как раз и было бы весьма уместно. Что думаете, майстер Гессе?

— Либо правы вы, и Австриец просто выматывает имперские силы, оттягивая главное сражение, — ответил Курт, помедлив, — либо всем заправляет не он, а Косса, который планирует нечто. Обряд, инициацию… Словом, что-то такое, что поднимет его возможности на новую ступень. Согласитесь, Фридрих, для Антихриста, на чье звание Косса замахнулся, он сейчас откровенно хлипковат и прекрасно это знает. Чего-то он ждет или ищет. Возможно, именно в том замке есть нечто, что ему нужно.

— Что именно это может быть?

— Не знаю. Мне нужно знать историю этого места — официальную и полумифическую, а лучше еще и местные байки, но это, как вы сами понимаете, в нашем случае сложновато. Кроме того — возможно, что дело и не в месте. Возможно, переданный Урсулой камень ему еще не доставили, а возможно — магистериум уже у него, но одного камня недостаточно, и он ждет доставки еще одного ингредиента или артефакта… Или определенного дня — определенного каким-то взбредшим ему в голову пророчеством или положением Луны и Марса, или его собственными ресурсами, чем угодно, и именно до того дня он намерен бегать от нас из замка в замок… Чтобы сделать какие-то выводы, мне нужна информация. В любом случае, своего добьется тот из нас, на чьей стороне в итоге окажется время. Цену времени он хорошо знает, и пока оно идет против нас.


(обратно)

Глава 40


— Пришел враг.

Голос разносился далеко, перекрывая редкий нечаянный звон, стук или скрежет. Ряды застыли окаменевшими, молчаливыми, но человек есть человек, ему нельзя не шевельнуться, не вздохнуть громче обыкновенного, не переступить с ноги на ногу, не скрипнуть ненароком башмаками. Люди вздыхали, скрипели и шевелились, создавая ровный шум, но голос разносился далеко, перекрывая редкий нечаянный звон, стук или скрежет…

— Так сказал наместник Христа, призвавший нас на эту священную войну.

Вдалеке, где голоса этого уже было не разобрать, стоял армейский священник, а дальше, где уже не было слышно и его — еще один, а еще дальше — министрант, чей голос был чище, сильнее. Они стояли неподвижно, держа перед собой листы пергамента, и читали — громко, чтобы слышал каждый.

Слышал все равно не каждый, но то не беда — им, не услышавшим, потом расскажут, что говорилось здесь, повторят самое главное, что врежется в память и сердца. Говорить слово в слово, мгновение в мгновение с тем, главным голосом все равно не получалось, но священники и министранты читали — громко, четко…

***
Месяц назад.


Враг пришел ранним утром, почти ночью, когда рассвет лишь начал лениво просачиваться сквозь тьму.

Врага ждали: на сей раз разведка сработала идеально, и врага ждали — знали, откуда ждать, сколько ждать, когда ждать.

Не знали лишь, кого ждать.

Разведчики из maleficanes и Альта в один голос твердили, что ждать надлежит не только рыцарей и пехоту, не только стрелков и пикинеров, и на сей раз это будет не два с половиной мажка, способных лишь на порчу погоды, устрашение лошадей или velamentum.

Разведчиков из maleficanes и Альту майстер Курт Гессе выслушал внимательно. Очень внимательно. После чего, приложив все свое красноречие, призвал всех присутствующих на совете в императорском шатре здесь же и сейчас потребовать от венценосного полководца клятвы с сего дня не лезть в первые ряды, а лучше — вовсе оставаться лишь позади войска. «Искренней и недвусмысленной клятвы», — многозначительно уточнил Курт, когда Фридрих собрался было кивнуть.

С венценосным полководцем после небольшой, но жаркой дискуссии присутствующие сошлись на формулировке «без крайней на то необходимости».

Альта громко и четко обязалась ни на шаг не отходить от своего подопечного, вверенного ее заботе Советом Конгрегации.

Подопечный одарил присутствующих хмурым взглядом, и совет продолжился.

***
— Не мы пришли сюда как враги — враг пришел к людям.

Ровный шум на миг стал чуть громче — кто-то переглянулся, кто-то кивнул, кто-то опустил голову; сотни, тысячи стальных, кожаных и стеганых одежд и лат звякнули, скрипнули, зашуршали — и шум снова утих…

— Враг пришел давно, пришел — и скрывался между людьми. Неузнаваемый, тайный, двуличный. Не от всех ему удавалось укрыться, многие и многие видели его гнилую суть и указывали другим. Но их не слушали, пока враг не раскрыл себя.

***
Месяц назад.


Враг пошел в атаку с ходу, не скрываясь, не пытаясь выманить на себя, явно надеясь застать лагерь еще спящим.

«Силы на сей раз серьезные, но все равно это лишь расчет на быстрое нападение и быстрое отступление, просто потрепать», — так сказал епископ фон Берг.

Фон Берг служил переводчиком с военного на инквизиторский с видимой охотой и легкой, но хорошо заметной завистью. Курт просто слушал, смотрел, кивал и пытался разобраться в том, что видит и слышит.

Первая волна.

Прежде он считал летописцев излишне поэтичными в их стремлении именовать красивыми словами столь приземленные вещи. Но это была не поэзия, не фигура речи, теперь Курт мог убедиться в этом сам. Это нельзя было назвать никак иначе. Это была волна — без прикрас, без метафор, настоящая, живая и смертоносная.

«Смертники».

В голосе епископа не было презрения или насмешки, или сострадания. Была опаска и многозначительность, словно это слово все объясняло.

И оно все объясняло.

Эти отступать не будут. Им не дадут свои же и они не станут сами.

Курт не мог сказать, как он это понял, как определил, это было просто ясно. Просто видно и понятно. Любому.

Первая волна шла со смертью и на смерть.

***
— Сегодня, здесь и сейчас, мы стоим на этой земле, чтобы стереть с лица ее врага рода человеческого. Это война не за земли и замки, не за власть и богатства. Сегодня, здесь и сейчас, не Император стоит перед вами, не рыцари, инквизиторы и солдаты среди вас, не немцы, богемцы или гельветы — сегодня мы все воины Господни, Его карающая десница.

Тишина. Два мгновения тишины.

Вдалеке — тихое волнение и голоса тех, кому не слышно, но и они пытаются сохранить тишину, чтобы слышно было другим, кто стоит ближе, чтобы услышали — и рассказали потом.

Тишина…

— Наши соседи, друзья, братья, сыновья и отцы — здесь, с нами, плечо к плечу. Наши сестры и дочери — здесь, с нами, они исцеляют наши раны и спасают наши жизни, порою рискуя своими.

Тишина.

Тихие голоса в тишине — там, вдалеке…

— Братья и сестры!

Тишина.

На мгновение — тишина гробовая, ошеломленная. Не слышно скрипа и шороха, и даже дыхание ветра будто затихло вокруг — на мгновение, и там, вдали, ряды заколебались и зашептали, спрашивая стоящих впереди, что случилось, что это сейчас сказали такое, и стоящие впереди зашептали, отвечая, передавая по рядам — тихим шепотом, в сотнях уст обратившимся в громкий шум…

***
Месяц назад.


Разведчики из expertus’ов не ошиблись: в этот раз враг бил всерьез.

Каспар Новачек был похож на грозовую тучу; казалось — дай ему волю, и эта злость испепелит противника вместе с землей, по которой он идет.

Новачек рвал и метал.

Новачек хотел, чтобы ему дали волю.

Новачек не желал быть здесь, в безопасности, подле шатров, откуда он мог видеть, слышать, понимать и чувствовать, что происходит, мог согласовывать и подсказывать, но не мог вмешаться. Не мог физически — и не имел права согласно приказу.

О приказе, Совете и лично о себе майстер Гессе в тот день узнал много неприятного, хотя и не нового. Потом, когда утихнет бой и подберут раненых и убитых, и минует день, и настанет вечер — administrator Новачек придет в шатер члена Совета с извинениями и флягой шнапса. Они проговорят допоздна — два oper’а, волею судьбы оказавшиеся там, где быть не хотели…

Но в то утро Каспар Новачек не хотел говорить — он хотел действовать.

Говорить приходилось: столь же мрачный Император желал знать, что происходит и где, кто делает и что, где ожидать нападения и какого, что способны отразить expertus’ы и как, а с чем ничего не могут поделать.

Щенки с особого курса тогда поработали на славу.

Новачек супился и гневно притопывал, следя за ему одному видными движениями и вслушиваясь в ему одному слышные слова, тихо или в голос ругался — не сдерживая эмоций и выражений, и, кажется, позабыв о венценосной особе подле себя.

Венценосная особа морщилась, но непотребщины не пресекала. Ей и так было чем заняться, и порой казалось, что особа вот-вот вступит дуэтом с administrator’ом Новачеком.

***
— Сегодня некуда отступать. Позади нас — не наши дома и семьи, не наши земли, не Империя. Сегодня позади нас — весь христианский мир!

Тишина зашуршала, заскрипела, зашептала.

Отзвук голоса утонул в шорохе, в дыхании, движении…

***
Месяц назад.


С первой волной атаки пришел удар слабости — мощный, по широкой площади. Его уже ждали — и отразили почти полностью.

Потом был рой стрел — который не мог, не должен был дотянуть до имперских войск, но дотянул. Импульсию враг применял и прежде, но прежде — больше для того, чтобы укрывать своих от имперских стрелков. Но бывало и так, как сегодня, бывало, что летели в гущу тел вражеские стрелы, которые не должны были долететь.

Собраться для отражения удара щенки с особого курса сумели быстро.

Быстро, но недостаточно быстро.

Недостаточно быстро двое сумели определить locus атаки, недостаточно быстро сумели сплотиться в единую силу и ударить по импульсору, укрытому за спинами вражеских стрелков.

Но они сумели. Иначе потерь было бы больше — так скажет потом Фридрих, лично благодаря щенков за хорошую работу.

Еще трое сумели встретить «зеркалом» удар на фланге, и успели вовремя, и удар пошел вспять, выкосив добрую часть первых рядов противника…

***
— Враг ощетинился колдовством, вооружился чародейством, с ним — сила Преисподней. С нами — сила Господня и одаренные Его благодатью служители. Они уже не раз показали, на что способны, вы все это видели. Но нельзя полагаться лишь на их силы, сила человеческая, сила ваших клинков, ядер и стрел, ваших сердец, вашей отваги — вот главный наш путь к победе. И победа — будет за нами.

Тишина и шорох, тысячи голов кивнули, тысячи глаз переглянулись…

Тишина.

Тишина…

— Мой наставник говорил: «Если ты должен — ты сможешь». А еще он говорил так: «Человек может всё».

Тишина и шорох, и шум голосов вдалеке, и снова шорох — все громче, и скрип, и лязг, и голоса…

— Ну так покажем этой нечисти, что он прав! Мы должны — и мы сможем!

Тишина взорвалась.

Тишина разлетелась на осколки и утонула в грохоте и скрежете, отзвук голоса утонул в едином вздохе, и нестройный хор отозвался, а после и повторил — уже единым гласом, и по рядам прокатилось:

— Wir können![1239]

***
Месяц назад…

Месяц назад было первое тяжелое сражение, в котором Альбрехт выставил серьезные силы — во всех смыслах. Месяц назад начались серьезные потери. Месяц назад начались круглосуточные вахты expertus’ов — на маршах, на передышках, на ночевках, тотчас после боев, всегда. Настороже были и прежде, но месяц назад готовность усилили втрое, месяц назад начались молитвенные бдения воинского священства — круглосуточно, посменно. Месяц назад Новачек и епископ Кёльпин начали все больше походить на поднятых мертвецов, и даже привыкший к рваному распорядку дня майстер Гессе не сомневался, что и он впечатление производит схожее.

Работы у майстера Гессе сотоварищи прибавилось: пленных прибывало, и с каждым требовалось говорить — не перекинуться парой слов, а устраивать полноценное расследование с полноценным допросом. Всякий житель этих земель полагался еретиком по умолчанию и малефиком по подозрению — и всякий имел шанс доказать, что это не так; одних оправдывали тотчас же, других спустя несколько дней и десяток допросов, третьи не получали оправдания вовсе, четвертых причисляли к категории искренне заблудших и скидывали для обработки Кёльпину и его святым отцам. Курту уже начало казаться, что к концу этой войны он постигнет умение определять еретика в толпе на глаз, а Мартин, тщательно и тщетно пытаясь бодриться, показательно ворчал, что вечную жизнь он себе вырвал не для того, чтобы провести ее в допросной палатке…

Месяц назад бодриться стало сложно.

Месяц назад победоносное шествие имперской армии впервые споткнулось, и стремительный марш обернулся тяжелым ковылянием: мелкие стычки стали чаще, крупные бои — тяжелее, а покоя не было даже на привалах и ночевках.

Поначалу тревожное состояние всех, от хаумптманнов до последнего кашевара, сочли ожидаемым и понятным — ведь теперь стало ясно, что самые скверные ожидания оказались реальностью. Ведь теперь вполне разумно было опасаться, теперь вполне логично было ждать любой пакости, и всеобщее непреходящее беспокойство поначалу никто не счел чем-то странным… Пока однажды один из солдат в охране порохового обоза не устроил подлинную истерику с плачем, метаниями, громкими молитвами, обреченным хохотом и попыткой выхватить головню из горящего поодаль, на безопасном расстоянии, крохотного костерка. Дело не кончилось печально лишь благодаря тому, что оказавшийся рядом по чистой случайности щенок с особого курса среагировал даже быстрее, чем товарищи рыдающего воина, перехватившие его за руки: щенок огрел безумца ударом — вполсилы, выбив сознание, и тут же вцепился в уснувший разум, сходу закопавшись в самые глубины.

В глубинах обнаружился страх, и этому expertus не удивился. Но вот рождался этот страх не внутри, не в разуме — страх стучался снаружи, а разум гостеприимно распахивал ему двери. Осторожно, стараясь не потревожить, щенок прощупал стоящих рядом — приятелей солдата и сбежавшихся на крики бойцов — после чего отправился на внеочередной доклад к Новачеку.

К вечеру охватившая лагерь нездоровая тревожность сдала позиции, цепь expertus’ов с того дня несла незримую стражу беспрестанно, а в молитвенном правиле христианского воинства появилась новая литания — «Contra timorem»[1240].

Спустя неделю все тем же expertus’ам пришлось стать героями дня снова, однако на сей раз дело завершилось не столь благополучно и не обошлось без жертв. В предвечерних сумерках в одной из частей лагеря бойцы вдруг обнаружили подле себя чужаков — вооруженных, готовых к нападению и невесть как оказавшихся здесь. К тому времени, как кому-то из щенков, примчавшихся на шум, удалось распознать и переломить иллюзию и остановить начавшееся побоище, счет убийствам своих своими пошел на второй десяток.

Подобный casus приключился еще дважды — один за другим, с промежутком в пару дней, после — снова, через четыре дня, теперь во время сражения, однако ни одна из попыток прежнего успеха уже не возымела, а после того боя иллюзии и вовсе прекратились столь же неожиданно, как и начались. Что было тому причиной, осталось неизвестным, однако Новачеку было приятно думать, что его подопечным удалось показать врагу всю бесплодность его стараний и тем отвратить от дальнейших поползновений, а командиру стрелков — что стрелу кого-то из его людей Господь Бог направил в нужную сторону, и «насылать эту хренотень стало некому».

Почти неделю была тишина во всех смыслах — никто не теребил имперскую армию короткими набегами, не выманивал на крупные сражения, не одолевал мороком и не выбивал из колеи паникой. Общий бодрый настрой вернулся в души и разумы, и продвижение войска почти вернулось к прежним темпам — два встретившихся по пути городка, каждый размером с большую деревню, сдались без боя, да и вообще к явившейся на их земли чужой армии жители обоих поселений и местный землевладелец отнеслись почти радушно. Никто не бросал косые взгляды на солдат и рыцарей, никто не пытался подсунуть отравленное угощение или потихоньку отправить гонца к Альбрехту, кое-кто из местных девиц пытался строить глазки бравым воинам, и два дня, выделенные для отдыха и разведки, протекли спокойно и почти лениво.

К вечеру второго дня слег один из рыцарей. Тошноту, ломоту в костях и жар он списал на внезапный приступ кишечной болезни и отправился отлеживаться в свой шатер. Спустя час с теми же симптомами свалился один из служек. Потом трое солдат. Потом несколько бойцов из гуситской бригады. Потом два десятка гельветских пикинеров и пятерка разведчиков. К тому времени, как по всей армии счет заболевшим уже стали терять, на ушах стояли все — от лекарей и expertus’ов до священства.

Порчу вычислили не сразу; первым делом бросились проверять местные колодцы и выяснять, что из пищи принимали заболевшие. Из местных трех колодцев пили все, включая обитателей городка, версия с несвежей или отравленной едой не подтвердилась тоже, и майстер Гессе с некоторым даже облегчением занялся тем, что у него выходило куда лучше, чем руководить шайкой конгрегатов: расследованием. Вооружившись инквизитором и щенком-expertus’ом, господин дознаватель превзошел сам себя, отыскав вредителя за сутки с небольшим. Впрочем, Курт остался в убеждении, что местные не особенно-то и стремились выгородить виновного, а вся невнятица в их ответах была лишь следствием недоверия и настороженности.

Окрестности городков армия покинула спустя еще сутки, оставив за спиной небольшой гарнизон на радость местным девицам и внеся обе деревеньки в список лояльных. Список, надо признать, был небольшим: за все эти месяцы таких благодушных или хотя бы равнодушных городишек и деревень нашлось всего с десяток…

А потом начались дожди.

Погода настолько резко сменилась с удушающей жары на непрерывную слякоть, что Новачек усадил своих подопечных, имеющих должные умения, за проверку на малефичность и долго не желал верить в сделанный ими вывод «просто пришла осень».

Жаловаться, вообще говоря, было грешно — осень и без того замедлила с приходом, подарив войску дополнительные полтора месяца прохладного лета вместо холода, пронизывающего ветра и ливней, за что Фридрих уже не один раз возблагодарил Создателя. Епископ Кёльпин так же не единожды и вслух выражал уверенную мысль о прямом покровительстве Господнем, и даже майстер Гессе, кажется, отнесся к этой версии не вполне скептически.

Однако теперь, казалось, все то, что осень усердно сдерживала эти полтора месяца, будто прорвало незримую плотину и ринулось в мир разом: грозы и дожди пошли чередой, ночные заморозки все чаще ложились на вмиг увядшую траву и остывшую землю жестким панцирем, солнце лишь изредка высовывалось взглянуть, что творится на грешной земле. Детали айнармов[1241] в обозе холили и укутывали, как малых детей, но уберечь крепкое дерево от сырости сполна все равно не удавалось. Сырость и холод все больше становились главным врагом, тягловые и верховые кони то и дело хворали, да и работы женщинам в обозе сестер-целительниц прибавилось в разы. Курт и сам заглядывал к ним пару раз, и сам себе он порой напоминал хромого однорукого злобного таракана.

Фридрих ходил по лагерю, как и прежде, бравым орлом, кому-то улыбаясь, кому-то кивая, с кем-то перебрасываясь парой ободряющих фраз, и лишь в личном шатре позволял себе хмуриться и говорить прямо. И говоря прямо — ситуация ухудшалась темпами удручающими.

Армия слабела. Бои и болезни проредили ее не критично, но ощутимо. Войска курфюрстов, постепенно настигавшие имперские силы в пути, выравнивали общую численность ненадолго: на пройденной земле приходилось оставлять гарнизоны в захваченных крепостях и городках, создавая безопасный коридор до Пассау и расширяя его насколько возможно. Непреложное правило «никаких грабежей» било по снабжению и государственному карману, хотя и сводило к минимуму опасность бунтов со стороны местного населения. Военная реформа и принцип «не воюешь — плати», в самом буквальном смысле вбитый в головы благородных подданных, пополнили оный карман существенно, влитые Висконти средства, некогда скопленные и умноженные еще Сфорцей, тоже оказались помощью заметной, но казна, к великому сожалению, имела свойство истощаться. До кризисной отметки было еще далеко, но недостаток средств виднелся уже даже не на горизонте, а на расстоянии вытянутой руки, о чём спокойно, но настойчиво напоминал Императору рачительный епископ фон Ляйтер.

Зима маячила так же близко и уже почти дышала в лицо. Войну надо было или закончить в пределах нескольких недель, или свернуть, разместив для зимовки многотысячное войско на узком мысе захваченных земель в окружении чужой территории, что было допустимо, но нежелательно, или отступить, по сути собственными руками вернув противнику всё отвоеванное, что было немыслимо.

Поддерживать боевой дух в войске пока еще удавалось — баварский легион был согласен хоть зимовать со своим предводителем в сугробах, хоть лезть по ледяным скалам, гельветские фанлейны пожимали плечами и вообще не видели проблемы, а гуситский pluk[1242] был готов идти на Антихриста сквозь метель и стужу, каковые будут ниспосланы Вседержителем для испытания верных, но несомненно будут преодолены во славу Господню. Во всем прочем войске царило пусть и не воодушевление, но все еще хладнокровие, и вовремя завязанными разговорами на нужную тему оное спокойствие удавалось порой обратить в душевный подъем.

Там и тут время от времени звучали песни — чаще бесхитростные и непотребные, но порой кто-то затягивал другую, душевную. Про реки — горные и равнинные, широкие поля и глухие непроходимые леса, шумные города и тихие деревни, битвы далекого прошлого и победы недавних лет, про людей — горожан, крестьян, рыцарей, каждый из которых держит на плечах часть того огромного дома, что зовется Империей… Кто-то говорил, что слышал эту песню в трактире и запомнил, кто-то утверждал, что лично знает автора этих слов, кто-то молча слушал, кто-то подпевал, кто-то ворчал, что хочет в ту самую Империю из песни, а не вот это всё, на него шикали или смотрели с укором, а слова песни всё разбредались и разбредались по войску, и пели ее уже не только у солдатских костров, но и у рыцарских шатров, и женские голоса в обозе сестер-целительниц утешали и развлекали больных уже не только молитвенными песнопениями…

Однако долго выезжать на голом пафосе нельзя, это понимал Фридрих, это понимали курфюрсты, понимали епископы Кёльпин и фон Берг, и даже такой профан в военном деле, как майстер инквизитор. Посему, когда разведка подтвердила, что Косса не делает попыток в очередной раз сменить место обитания и все так же безвылазно сидит за стенами Поттенбрунна вместе с Альбрехтом, с облегчением выдохнули все.

Армию ждет сопротивление невиданное, это тоже понимал каждый: враг решил, наконец, принять бой, а стало быть, чувствует себя в силах. К Поттенбрунну, не скрываясь, стягивались войска, и пусть численно они заметно уступали имперским — все уже смогли прочувствовать на собственной шкуре, насколько это слабое утешение. Схватки становились все серьезнее, сверхнатуральные силы вступали в дело все чаще, в грядущем главном бою ждать от противника можно чего угодно — это тоже было ясно, как ясно и то, что бой этот противник будет навязывать еще на подходе к Поттенбрунну, за несколько миль до замка. Но так же ясно было, что бой придется принимать, и другого выхода нет: времени и возможности для затяжных маневров уже попросту не осталось…

Обе разведки — армейская и конгрегатская — работали на износ. Изредка к ним присоединялась Альта, чье врожденное ведьминское умение порой давало результат куда лучший, однако чрезмерно усердствовать ей было строжайшим образом запрещено — все-таки основной ее задачей по-прежнему оставалось оберегание ценной персоны полководца, для чего полагалось оставаться в силах, бодрости и ежеминутной готовности. Альта хмурилась, спорила, доказывая, что именно тщательно обшаренные на предмет неожиданностей окрестности есть немалый вклад в это оберегание, однако приказу подчинялась, беря на себя инициативу лишь время от времени, когда ее помощь была действительно необходима, а не просто желательна.

Разведотрядам в основном выпадала работа по местности, карта которой составлялась на ходу: кривоватые и схематичные планы, присланные Эрнстом Железным, были по сути непригодны — осень с ее почти непрерывными дождями превратила в реки мелкие ручейки, обратила труднопроходимым месивом некогда ровные луга и дороги, и там, где неделю назад войско могло бодро прошагать десяток миль, сегодня было возможно лишь ползти по колено в грязи со скоростью садовой улитки. Разведка пыталась искать обходные пути, высматривать не слишком уводящие в сторону дороги; огромной удачей было найти остатки римских мощеных дорог, однако по большей части удовлетворяться приходилось тем, что разведка находила не слишком расплывшийся современный тракт или не сплошь залитое поле.

И вот в одном из таких полей очередная группа в буквальном смысле споткнулась об одинокого потрепанного человека.

Сперва его приняли за труп — тело в грязной и кое-где порванной крестьянской одежде лежало в траве лицом вниз, неподвижное и, казалось, уже окоченевшее. Однако при первых звуках шагов рядом с собой человек вздрогнул, приподнялся, поводя вокруг мутными глазами, и попытался вскочить на ноги; колени подогнулись, крестьянин упал и натужно пополз прочь на четвереньках, хрипло и нечленораздельно крича. Будучи настигнутым, он заорал истошно и надсадно, пытаясь отбиваться от окруживших его людей и одновременно крестить самого себя и их, и в его невнятном вопле отчетливо расслышалось «vade retro Satana»[1243].

Утихомирить крестьянина удалось нескоро, но и тогда он мелко трясся, все так же бормотал что-то обрывочное и на задаваемые вопросы даже не пытался ответить внятно, хоть бы и немыми знаками. На людей вокруг он смотрел с ужасом, а когда его повели за собою, внезапно сник, будто поблек и залился слезами, точно вели его по меньшей мере в пыточную камеру.

Поначалу разведчики именно на это и списали такой запредельный ужас — просто крестьянин, наверняка запуганный рассказами о страшной армии германского короля, убивающей все живое на своем пути, решил, что его ведут на казнь для развлечения армии или пытку с целью выведать дорогу или еще какие секреты. Трясущегося, тощего грязного человека вели в лагерь аккуратно и лишний раз не прикасаясь и не заговаривая; когда вдалеке показались шатры и люди, тот задушенно всхрипнул и попытался осесть наземь. Его подхватили, случилась еще одна короткая отчаянная драка, продлившаяся несколько мгновений, после чего несчастный отчаянно зарыдал, обмяк, и в лагерь его в буквальном смысле внесли на руках.

Основной проблемой при попытке добиться от него вменяемого ответа хотя бы на один вопрос было не косноязычие — каждое слово было слышно вполне отчётливо и ясно, вот только смысла в этих словах было немного. Крестьянин или мычал и плакал, или шептал отрывочные слова из самых разных молитв, или выкрикивал проклятья Сатане и его слугам, осеняя крестным знамением и самого себя, и людей вокруг, или просто застывал в явном ужасе, глядя на собравшихся так, словно у каждого из них вдруг прорезались кривые рога или расправились огненные крылья.

От каждого слова майстера Новачека и епископа Кёльпина он вздрагивал и начинал рыдать еще заполошней, а на майстера инквизитора Гессе и вовсе старался не смотреть. Явление лично Фридриха ситуацию не улучшило, лишь молитвы стали сумбурней и громче, слезы отчаянней, и несчастный, кажется, с минуты на минуту был готов лишиться либо рассудка, либо жизни.

На то, чтобы его успокоить, ушло не менее четверти часа, и лишь тогда удалось хотя бы напоить явно истощенного голодом и жаждой человека. Выпив предложенную ему воду, он зажмурился, отчаянно сжав кулаки, и застыл — явно в ожидании чего-то скверного, что с ним непременно теперь должно было приключиться. Спустя две минуты, когда стало ясно, что он по-прежнему жив и не случилось ничего ужасного, крестьянин чуть унялся, однако на попытки с ним заговорить все так же реагировал не вполне адекватно.

Лишь спустя еще с полчаса, после долгих уговоров и непрерывной демонстрации собственной человечности в самом буквальном смысле, измотанного и перепуганного человека удалось успокоить достаточно, чтобы общение с ним стало похожим на разговор, а не на сцену в келье госпиталя для умалишенных.

Его звали Матиас, его деревня осталась в четырех или пяти днях пути. Или в трех. Или в двух. В этом Матиас был не уверен, как не мог и точно сказать, в какой стороне эта деревня осталась: с того момента, как покинул ее, он только и делал, что бежал, когда не мог бежать — шел, когда не мог идти — полз на четвереньках, а потом падал и засыпал, даже не заметив, как, и счет ночам и дням он потерял.

Несколько дней назад один из соседей Матиаса, добряк Феликс, начал вести себя странно. Сначала он замирал среди какого-то дела или разговора, как будто слушал кого-то или над чем-то важным задумывался — так, что приходилось трясти его за плечо, чтобы вернуть в себя. Потом он стал… Здесь крестьянин запнулся, с явным трудом подбирая слова, и договорил: «как дурачок». Феликс начинал смеяться невпопад и размахивать руками, подпрыгивать ни с того ни с сего, как человек, которого окружил пчелиный рой, тряс головой и издавал невнятные звуки. Потом его дурной смех стал каким-то злобным, как обычно смеются мальчишки, подпалившие хвост собаке, и в самом его лице появилась темная злоба, а глаза стали вовсе безумные, и больше уже Феликс не приходил в себя — так и слонялся по деревне, хохоча, маша руками и выкрикивая странные слова на непонятном языке, а потом и совсем слова исчезли, а остался один хрип да вой.

А потом Феликс выволок свою свинью на площадку к деревенскому колодцу — здоровый был хряк, такого вдвоем обыкновенно держат — и там начал полосовать острым ножом, визжа громче самой свиньи и смеясь так дико, что волосы подымались дыбом. Его супруга кинулась к нему, пытаясь успокоить, и Феликс набросился на нее и стал ее бить, но не ножом, а руками. Так говорили одни. Другие говорили, что жену он не бил, а просто повалил наземь, прямо в кровавую грязь, и так держал. Бог знает, что там было на самом деле, а только потом Феликс вдруг отпустил ее, и она поднялась, но не стала больше уговаривать его вернуться домой и успокоиться, а тоже стала странно кричать и смеяться, и вместе с ним стала рвать голыми руками полуживую свинью на кусочки.

Кто-то решил скрутить обоих, ибо очевидно было, что решились ума, и где-нибудь запереть, чтобы постановить, как быть дальше. Но тут и началось самое страшное: кто приближался к ним и прикасался, тот также терял рассудок, а после такое случалось и с другими, к кому прикасались Феликс с женой, и словно вихрь безумства пронесся по деревне, и за какие-то минуты вся она превратилась в настоящий ад. Неистовство охватило всех, вплоть до малых детей, а кто не заразился этим странным бешенством — те пали замертво, а других убили обезумевшие.

Сам Матиас едва успел унести ноги, когда увидел, как его жена и дочка разрывают пополам старшего сына. Он молился и бежал, бежал и молился, и порой ему начинало казаться, как что-то заползает в его разум, как холодный червяк, и шепчет всякое мерзкое. И начинали забываться молитвенные слова, и даже собственное имя он едва мог припомнить, а однажды, когда совсем устал и оголодал, подумалось ему, что ведь можно отгрызть себе руку и поесть, ведь это же мясо, ничем не хуже другого. Тогда Матиас ужаснулся, и что-то внутри встряхнулось, и он вспомнил себя и молитвы, и так дальше и бежал, шел и полз, повторяя все молитвы, что знал, пока не упал снова, где его и нашли.

Свой ужас при виде обнаруживших его людей он объяснял смятенно, косясь уже со смущением на майстера инквизитора и сидящего напротив Фридриха, нервно теребя потрепанный подол рубахи и запинаясь. Молва уже много лет говорит о том, что в Империи германский король собирает вокруг себя страшных колдунов, а имперская Инквизиция прикрывает их, придумав для них какое-то хитрое словечко, чтобы никто не догадался, что это всё — чернокнижники и ведьмы. В середине лета через их деревню проезжали герцогские люди, которые рассказали, что король Фридрих с помощью своих колдунов стал императором и пришел в Австрию с войной, и с ним его колдуны, и творят они здесь ужасные вещи. Убегая из охваченной безумством деревни, Матиас был убежден, что стал свидетелем очередной мерзости, сотворенной врагом герцога, узурпатором и нечестивцем Фридрихом, который, говорят, убил отца своего, чтобы занять его место, а его колдуны подняли труп старого императора, и тот труп по их повелению сказал, что передает престол добровольно, а потом те же малефики околдовали курфюрстов, и курфюрсты соглашаются теперь со всем, что говорит новый император.

Об ужасах, совершаемых германским королем и его слугами, Матиас рассказывал все более охотно, все больше увлекаясь и теряя прежнее смущение, все более многословно и уже почти доверительно, и каждый новый рассказ для него же самого явно звучал все более абсурдно…

Фридрих все так же сидел напротив — молча или порой вставляя реплики вроде «вот это да» или «да ну?», или «серьезно?», сдабривая свои замечания сочувствующими кивками или неподдельным любопытством, и ближе к концу беседы Матиас говорил уже почти исключительно с ним, мало обращая внимания на прочих присутствующих. Курт безгласно стоял в сторонке, задумчиво попивая глоток за глотком святую воду, которой поил крестьянина час с лишним назад, и перекидывался с таким же безмолвным епископом многозначительными взглядами.

Выговорившись, Матиас ненадолго умолк, явно прислушиваясь к самому себе, и неуверенно пробормотал, что холодный червяк в его голове, кажется, уполз. Потом, помявшись, попросил поесть. Потом поел. Потом снова попросил воды. Потом, допив то, что осталось в кувшине, вновь смолк и рассеянно уставился в пол у своих ног. А потом Матиас заплакал — уже без крика и метаний, горько, тяжело, тоскливо, размазывая слезы по грязным щекам исцарапанными руками. Когда Фридрих подсел к нему и обнял за трясущиеся плечи, крестьянин всхлипнул и завалился на него, как ребенок, скорчившись и закрыв лицо ладонью.

Матиас провалился в сон спустя несколько минут — прямо там, где сидел, и еще долго всхлипывал во сне, точно все тот же ребенок, напуганный вечером страшной сказкой. Нести пост у импровизированного больничного ложа, внезапно образовавшегося в шатре майстера инквизитора, допросчики оставили одного из expertus’ов и удалились прочь.

Разведгруппы собрали тут же — числом три, готовых выдвинуться в разные стороны, где должны быть, если верить кошмарным картам Эрнста Железного, ближайшие деревни; до той, откуда предположительно мог бежать Матиас, было верхом немногим больше суток, до прочих — чуть дальше. Еще до выхода групп на эксплорацию собралась разведка expertus’ов, к которым, на сей раз без пререканий со стороны майстера члена Совета, присоединилась и Альта.

Разведка прервалась, толком и не начавшись: как выразилась все та же Альта, соваться дальше было подобно самоубийству в особо извращенной форме. Где-то там, вдалеке, очевидным образом происходило нечто жуткое и совершенно точно не естественное, однако при малейшей попытке это распознать или хотя бы рассмотреть разум expertus’ов начинал вскипать. И судя по тому, каким тоном это было сказано, сие почти не было метафорой. Вздохнув и заметив, что порой простые человеческие методы куда надежней, Фридрих отдал приказ на выход разведгрупп.

Матиас рассказал правду. В его деревне и еще в трех небольших поселениях царил и впрямь ад — такой, каким его изображают особо ревностные в вере рисовальщики: лужи крови, искореженные и разорванные тела, растянутые по улицам кишки и части тел, насаженные на жерди заборов или разбросанные в грязи. В одной из деревень удалось найти выжившего — ребенка лет трех. Мальчишка неведомо как сумел затаиться в дальнем закутке хлева, залитого уже свернувшейся кровью вокруг чьего-то тела, каковое лишь по обрывкам платья можно было распознать как женское. Свидетель из ребенка был никудышный, да и с разумом его совершенно очевидно стало не все ладно, посему мальчика передали на попечение сестер-целительниц со строгим наказом следить во все глаза.

Двум из трех разведгрупп удалось увидеть и тех, о ком рассказывал Матиас. Люди всех возрастов и обоих полов нестройной толпой шли вперед — медленно, но без задержек, монотонно переставляя ноги, глядя бездвижными глазами перед собой, молча, но целеустремленно. Так идет домой пропойца, чей разум уже затухнул в винных парах и не способен подсказывать дорогу, но чье тело само вспоминает все эти уличные повороты, ступеньки и ямы, и шатается, но не падает, неведомым образом ухитряясь держаться на ногах.

Группы, получившие четкий приказ не ввязываться в бой, тихо отступили и возвратились с докладом, после чего, помявшись, добавили, что и безо всяких приказов сама мысль о том, чтобы подступить ближе к этим существам, бывшим некогда людьми, пробуждала почти ужас, и что-то в разуме, во всем их существе истошно кричало «опасность!», как ночной страж, обнаруживший вторжение врага.

Сопоставив данные разведгрупп и expertus’ов, Его Величество Император и майстер Новачек, не сговариваясь, прокомментировали ситуацию точно, ёмко, хотя и не вполне достойно уст добрых христиан. Все собранные данные указывали на то, что эти толпы одержимых шли не к лагерю имперских войск — они шли в сторону войска Альбрехта Австрийского, но уж точно не для того, чтобы выступить против нечестивого воинства. И неизвестным оставалось, сколько еще деревень, а то и городов поблизости от замка, в котором укрылся Косса, охватила та же дьявольская зараза.


Месяц назад…

Месяц назад все понимали, что будет нелегко.

Сейчас все понимали, что будет тяжело немыслимо.

Войско Альбрехта дожидалось на расстоянии полудневного перехода от замка — не таясь, открыто, уже готовое к схватке. Войско Империи все еще шло сквозь грязь, холод и дожди. Альбрехт был способен на любую неожиданность. Империя была предсказуема, ограничена в средствах и шла в явную, очевидную ловушку. Армия Альбрехта еще имела шанс отступить. У армии Империи выбора не было…

И когда до решающей битвы, до выбранного противником места боя, которое не было возможности не принять, остались считаные часы, вечером накануне прошло богослужение и причастие — самое многолюдное в истории Империи. А перед тем, как возгласить первые слова молитвы, армейские священники развернули полученные этим утром пергаментные свитки и зачитали собравшимся то, что начиналось двумя словами, уже известными каждому:

— Venit inimicus. Пришел враг.


(обратно)

Глава 41


Лесистые отложистые холмы и распростертое меж ними поле словно нарочно были созданы многие столетия назад, чтобы однажды стать природным ристалищем; холмы и поле пребывали здесь эпоха за эпохой, извечные, неизменные, и ждали своего часа, и вот — час пробил…

Происходящее на этих холмах у поля казалось неестественным и диким майстеру инквизитору — устроение лагеря почти на виду у противника нервировало и пробуждало чувство, что кто-то невидимый непрестанно смотрит в затылок. Курт знал, что стоит продвинуться лишь чуть дальше, лишь немного вперед — и можно будет различить во мгле алые светляки костров. Разведка Фридриха где-то там, в темноте, именно это и видела, и никто не сомневался, что откуда-то из глубины ночи точно так же близко и одновременно издалека разглядывает огни имперского лагеря разведка Альбрехта.

Это не было сходно с прежними боями, к которым Курт уже хоть как-то привык, когда оба войска сталкивались на ходу, точно боевые кони. Это тщательное размещение почти друг у друга на глазах, с четким пониманием того, что завтра на рассвете вон там, совсем рядом, множество людей попросту выстроится, встанет против друг друга и по чьему-то сигналу ринется в бой — все это пробуждало воспоминания о днях юности, когда о драке сговаривались заранее и приходили на крохотную вытоптанную площадку в саду академии, и свидетели выстраивались кружком, и кто-то помогал своему приятелю снять и подержать куртку, давал какие-то наставления, подбадривал, кто-то убирал из-под ног упавшие ветки, кто-то командовал расступиться подальше…

Тогда все это, даже стычки из-за глупого необдуманного слова, обставлялось со звериной серьезностью, и каждый драчун мнил себя защитником истины и чести. Сейчас все было всерьез на самом деле, но избавиться от ощущения искусственности, наигранности из-за этого проклятого déjà vu Курт никак не мог.

Впрочем, Фридрих был с майстером инквизитором всецело согласен, однако долго и тщательно лелеемый им замысел невиданного прежде ночного рейда в стан герцога силами не менее половины имевшихся зондергрупп при поддержке сводного фанлейна бойцов, отобранных из всех легионов по умениям драться и убивать врассыпную не хуже, а то и лучше, чем в строю, не был осуществлен по простой и нехитрой причине: те, кто могли бы его осуществить, вымотались на дневном переходе сквозь грязевые трясины ничуть не меньше любого другого бойца или рыцаря, и такой налёт был бы чистым самоубийством, притом без серьезного ущерба противнику. Идея начать сражение внезапно, до первых лучей солнца, едва загоревшись, потухла по той же причине; армия требовала отдыха телесного и душевного, на каковой и без того осталось жалких часов пять.

Посему все шло установленным чередом — как века назад, когда на этих же холмах так же становились лагерем римские легионеры… Хотя, быть может, и не на этих, и не на холмах, а где-то в поле чуть дальше на юг или запад, подле Санкт-Пёльтена. Века назад этот город звался иначе — Элиум-Цетиум. А еще прежде того — Бог знает как, того история не сохранила. Историю пишут победившие, как верно заметил однажды Сфорца… История не знает, ворвалась ли та Империя в это безвестное поселение на силе мечей и осадных машин, или жители, вовремя осознавшие, что сопротивление бесполезно, просто молча дали ей войти. Так же, как оставшиеся без защиты горожане позволили это три дня назад — теперь уже другой Империи.

Века назад там, позади австрийского войска, когда-то не было замка и не было пригорода — был крохотный поселок вокруг колодца, и его имя тоже затерялось в прошлом. И кто знает, не канет ли так же в Лету нынешнее название вместе с самим замком…

Однажды канет. И это именование, и этот замок, и эта Империя, стоящая сейчас на пороге либо своего возвышения, либо бесславной гибели — все это однажды будет сожрано равнодушным временем, чем бы ни завершилась и эта битва, и все те, что еще будут. «Где теперь Рим, покоривший полмира? Где империя Александра Великого? Где все то, что было? Разрушилось, исчезло, пало во прах истории. И однажды все то, что мы делаем, тоже пойдет прахом»…

Возможно, Мартин увидит то, о чем говорил. Спустя еще век или два, или пять — если время не поглотит его самого. Если не станет одним из тех, о ком говорят — "ceciderunt in profundum"[1244]. Если он выживет этим утром. Если не будет сам — pulvis et umbra[1245].


Это утро было похоже на начало шахматной баталии — фигуры аккуратно и сосредоточенно расставлялись в нужном порядке, крестьяне[1246] готовились скатываться с доски и исчезать в небытии, пробивая собою путь для идущих следом, башни[1247] готовились держать удары, скороходы[1248] изготовились мчаться самыми немыслимыми путями. Человеческие жизни и судьбы таяли, растворялись в этом море мечей, доспехов и голосов, сливаясь в единые множества, в легионы, отряды, крылья, фланги…

Вот только в этой партии королей все-таки можно убивать.

Уломать Фридриха остаться в стороне от боя не удалось; вообще говоря, на это особенно не надеялись ни Курт, ни епископ фон Берг, ни Альта, ни прочие приближенные и удаленные. Все так же, как и сам Император, понимали: в этой битве, сегодня, сейчас — он должен быть вместе с армией, должен быть впереди, должен вести ее, вести ad verbum[1249], а не фигурально. Если тот, кто звал идти вперед, на мечи и копья врага, сквозь огонь и малефические удары, сам останется прятаться за спинами умирающих — потом, после победы, молва ему этого не простит.

И пока в предутреннем полумраке десятки тысяч фигур выстраивались на этой бескрайней доске, оставшаяся в лагере Альта приготовляла себя к собственной партии — на том поле боя, которого Курт видеть не мог и на котором не мог ни помочь, ни защитить. В шатре майстера инквизитора, за опущенным пологом, горели светильники и разносился аромат благовоний, а в центре пристроился низкий, похожий на широкую скамейку, маленький столик, который Альта полушутя звала «походным алтарем». Столик был укрыт аккуратно расправленной алой бархатной тканью, поверх коей разместились какие-то обструганные палочки, короткий нож, виток толстых ниток, кусок воска с прядью волос, бусина богемского граната — точно такая же, какую с самого начала этого похода носил на тонкой цепочке Фридрих…

— Алый бархат и благовония необходимой частью не являются, — с напускной улыбкой пояснила этим утром Альта. — Просто нужны мне для… гештальта. Ну, когда ты смотришь на облако и видишь там лошадь, или нет, даже не так — когда ты смотришь в полутьме на складку полога шатра и видишь чье-то лицо. И запахи — они помогают вспомнить то, что было где-то или — наоборот, сосредоточиться на том, чего здесь нет и быть не может. Мама все это могла бы организовать на голой земле под дождем в глухом лесу, а меня Конгрегация испортила тягой к уюту и красиво обставленным церемониям.

Ни Курт, ни Мартин ответить на ее улыбку так и не смогли — лишь бросили молча взгляд на столик за ее спиной, и никак не удавалось отделаться от чувства, что он вот-вот исчезнет, а вместо него явятся зияющие врата, куда эта женщина в сером платье сейчас сделает шаг — и сгинет…

— Ну бросьте, — уже серьезно вздохнула Альта. — Фридриха вы провожали к войску бравурными напутствиями, а меня уже похоронили?

— Нет, — коротко возразил Мартин, шагнув вперед, обнял сестру, прижав к груди, и уверенно сказал: — Ты справишься.

— А куда я денусь… — тихо пробормотала она и, высвободившись, отступила назад, деловито распорядившись: — Сидеть молча. Дайте мне втянуться. Потом можете разговаривать, но негромко. Меня — не трогать. Что бы ни случилось, как бы я ни выглядела, как бы себя ни вела и что бы ни происходило. Помочь все равно не сможете, а вот помешать — еще как.

Курт кивнул.

Сидеть молча…

Сидеть молча им с Мартином предстояло вдвоем: в этот бой стригу категорически запретили соваться, и тот, в отличие от Фридриха, перечить не стал. В этом бою не будет участвовать и Хагнер, в этом бою не будет вообще никого из тех, кто потом войдет в группу, чьей задачей станет Косса; эти люди и хранимое ими оружие сейчас были самым ценным в этой армии, а посему и все они тоже были здесь, в относительно безопасной части лагеря.

Майстеру инквизитору тоже было нечего делать на поле боя или рядом с ним. Строго говоря, ни его присутствие, ни присутствие Мартина не требовалось и здесь, подле Альты, но это создавало хоть какую-то видимость того, что время не уходит впустую, что они не просто отсиживаются в тылу, пока где-то там другие решают судьбу Империи и мира. Что будто бы оба заняты важным делом — оберегают того, кто оберегает Императора…

И вот теперь оба молча сидели в сторонке, глядя на то, как Альта усаживается на пол перед своим «походным алтарем», касается кончиками пальцем разложенных на нем вещей, глубоко переводит дыхание, словно готовясь нырнуть в ледяную воду в узкой проруби, что-то шепчет — едва различимо и сосредоточенно, закрывает глаза…

Еще одна фигура занимала место на доске.

Там, вдалеке, расстановка уже должна была завершиться. Империя сегодня играла белыми, и первый ход был за ней, но никаких преимуществ этот факт не давал — у черных была фора. Сегодня почти бесполезны были пушки и полностью бесполезны айнармы, оружие обороны: войско Альбрехта явно и очевидно начинать первым не намеревалось, и вынудить его к атаке возможным не представлялось. Стоять без движения армия Австрийца могла хоть до скончания веков: за ее спиной была своя земля, не тронутая войной, были города и деревни, спокойный тыл, снабжение и медленно подступающий на помощь союзник — зима. Переходить в атаку без явной и четкой уверенности в победе австрийцам тоже было ни к чему: они могли отбрасывать противника и отступать на прежние позиции хоть до скончания веков, а имперцы должны, обязаны были двигаться вперед.

Все те ухищрения, каковые еще могли сработать прежде, ложные атаки и маневры с попыткой заманить противника на пушки и пики, сейчас не работали: там, в незримых сферах, битва уже началась — разведка малефиков и expertus’ов высматривала расстановку и слабые места друг друга, выискивала засадные отряды, рассматривала резервы и раскрывала заготовленные уловки. Нельзя сказать, что обе армии были как на ладони друг перед другом, контрразведка тех и других тоже трудилась на совесть, но прежние ухищрения с прежним успехом применить уже было невозможно.

Пара уловок все же оставалась в запасе, и этим утром вся надежда была на то, что степень их опасности и принцип действия врагу неизвестны, и потому они все-таки сработают.

Этим утром вся надежда была на все еще внушительный численный перевес и сочетание наглости с изворотливостью, тактики с нахрапом.

Это утро было похоже на начало шахматной баталии — фигуры аккуратно и сосредоточенно расставлялись в нужном порядке, и человеческие жизни и судьбы таяли, растворялись и сливались в единые множества…


Это утро вздрогнуло и встрепенулось, когда в холодном октябрьском воздухе над окоченевшими холмами и мерзлым полем пронесся звук сигнального рожка — протяжный, торжественный и скорбный.

Утро вздрогнуло…

Холодный октябрьский воздух дрожал, дрожал серебряный иней на жухлой траве, и едва выглянувшее из-за горизонта солнце, казалось, надолго застыло, озирая то, что должно было озарить: две огромных темных массы друг против друга, почти сокрытые туманом — сквозистым и стылым, повисшим над стылым полем в стылом воздухе.

Холодный октябрьский воздух дрожал, словно голодный зверь в предвкушении броска.

Воздух дрожал, и дрожала оледеневшая земля под ногами, словно солнечные лучи пробудили ее, спящую, и она встряхивалась, пытаясь сбросить наросшую за ночь ледяную корку. Земля дрожала…

Замершее солнце ожило, поползло по небосводу выше — неторопливо, лениво; солнце видело такое не впервые и знало, что две темных массы еще долго будут стоять против друг друга, ожидая, пока оно прогреет землю и изгонит туман. Так всегда бывало, и солнце не торопилось, равнодушно взбираясь все выше. Туман сегодня был странно неподвижен и слишком плотен, но солнце не беспокоилось: рано или поздно он сдастся под поздним слабым теплом лучей и утренним проснувшимся ветерком.

А земля всё дрожала, и холодный октябрьский воздух дрожал вместе с ней, и солнце вновь замедлилось, глядя вниз растерянно: там, внизу, в одном из этих темных скопищ, что-то двигалось — что-то похожее на двух гигантских змей ползло сквозь его крылья, меж конными и стоящими людьми, и люди на змеином пути расступались, пропуская, и смыкались за длинными хвостами. Солнце встряхнулось и помчалось ввысь, чтобы рассмотреть, что происходит.

Земля дрожала, дрожал туман, силясь рассеяться, и огромные змеи выползли вперед, повернули, огибая по широкой дуге исторгнувшее их скопище, и поползли навстречу друг другу. Солнце взобралось уже еще выше, и теперь в редеющем, но все еще стойком тумане стало видно, что змеи смыкаются голова к голове…

С той стороны очнулись запоздало — то ли удержанный expertus’ами туман все-таки скрыл очертания вереницы вагенов, выдвинувшихся перед имперским войском, то ли наблюдатели не сразу поняли и оценили, что собой представляет четыре десятка возов с укрепленными на них дощатыми щитами, то ли все тем же expertus’ам хорошо удался веламентум, то ли все это вместе. Вдалеке, за слоем тумана, что-то зашевелилось и ожило, лишь когда лошадей уже торопливо выпрягли и бегом увели от возов — оглушительно рявкнуло там и тут, и совсем рядом, чуть не дотянув до возов, ухнули в мерзлую землю два каменных ядра.

В просвет между возами гаркнуло в ответ четырьмя выстрелами, слившимися в один, и из редеющего тумана донесся грохот разбитого металла, почти заглушивший болезненные крики. В тумане засуетились, кто-то кричал уже не болезненно — ожесточенно, и оттуда по левому флангу прозвучал еще один выстрел, вновь не достигший цели.

Имперские пушки жахнули — все остальные разом, не жалея ядер, смысла в которых через минуту все равно уже не будет, и солнце оглушенно замерло.

Если бы солнце чаще обращало внимание на то, что творится в мире простых смертных, оно вспомнило бы, что уже видело это — те же пушки и тех же людей подле них, уже слышало этот грохот — раз за разом, день за днем, неделя за неделей, пока ядра не начинали ложиться точно в цель без ошибок и промахов. Чтобы сейчас можно было вот так, в просвет между возами, не боясь задеть своих. Оно вспомнило бы, как все начиналось — двое, один в тапперте из синего венецианского бархата, другой в белом ваппенроке с черным крестом, и пустынное поле. «Таких нет ни у кого, — с гордостью, которую и не думал скрывать, говорил человек в белом. — У Ордена их пять». Человек в синем тапперте молча смотрел на скованный железными обручами ствол, а двое рядом с ним, сосредоточенные и деловитые, обходили вокруг, трогали металл ладонью, заглядывали в дуло, тихо и немногословно переговаривались. Потом солнце вспомнило бы другое поле, и человека в белом с черным крестом уже не было, а тот, в синем, одет иначе — проще, непритязательней, и рядом стоит еще один, в кардинальском облачении, а чуть впереди — четыре новеньких, свежекованых ствола и люди вокруг, и грохот, и едкий дым. «Мне представляется, как вдаль из этих пушек летят золотые марки», — с невеселой усмешкой говорит человек в кардинальской мантии, и тот, кто прежде был в синем, улыбается в ответ: «Лишняя причина не медлить с тем, чтоб зальцбургский рудник возвратился в руки Империи». И снова грохот, снова дым, снова и снова… «Нам нужны пушки побольше, Ваше Высочество», — говорит кардинал, глядя вдаль, на мишени, когда грохот стихает, и тот, кто улыбался, больше не улыбается и вздыхает: «Пушки побольше и побольше пушек… Знаю. Мы над этим работаем».

Но солнце этого не помнит. Солнце редко интересуется делами смертных. Лишь сегодня оно так любопытно, сегодня всё слишком необычно, слишком странно. Слишком долго и упрямо висит туман, никак не желающий поддаваться ветру и слабому осеннему теплу светила, и в этом тумане, смешанном с горьким пороховым домом, из расступившегося строя пехотинцев поспешно выдвинулись вперед огромные штурмшильды, заняв места в пространстве между вагенами, чуть впереди, чуть дальше, чуть ближе к противнику.

Теперь на пушки надежды не было.

Камнестрелы австрийцев тоже молчали, и сквозь серую дымку солнце могло видеть, что большая их часть превращена в кашу из металла и человеческих тел. Возле оставшихся кто-то суетился, покрикивал, а вперед уже выдвигались арбалетчики…

Ручницы на возах успели первыми. Нестройный рваный залп громыхнул едва ли тише пушек, и когда из тумана примчалась первая стрела, грянул второй залп, потом третий, а потом серый от пороха туман почернел от летящих с обеих сторон стрел…

Штурмшильды и вагены прикрывали лишь часть стрелков, и первые потери пришлись на лучников. Туман, больше не нужный и теперь лишь мешающий, слетел в единый миг, обнажив холодное поле, разогретое тысячами подошв и копыт, и теперь солнце могло видеть, как там, под его неплотными слабыми лучами, падали наземь тела. Штурмшильды и вагены прикрывали лишь часть стрелков, и первые потери пришлись на них, но их стрелы достигали австрийской пехоты в авангарде и конницы на флангах, и подле уцелевших камнестрелов не осталось никого…

Ручницы загрохотали снова — уже вразнобой, вразлад, и снова, уже реже, и в третий раз, и в четвертый, еще реже и нестройней, заглушая и гудение стрел, и людские вскрики, и громкое «не отступать!» с австрийской стороны — почему-то по-французски…

«Наемники», — равнодушно подумало солнце и полезло выше — битва внизу пошла своим чередом, так, как это бывало всегда. Сейчас стрелки с обеих сторон зальют друг друга градом стрел и болтов, а когда те иссякнут — одна темная масса ринется на другую, и к разгару дня или к вечеру солнцу останется лишь подарить остаток света тем, кто будет подбирать и уносить порубленные тела. Туман рассеялся без остатка, будто его и не бывало, и беспокоиться солнцу было не о чем. Разве что пара тучек поблизости мешала немного, но солнце не удивлялось: осень…

Ручницы гавкали все реже и реже, и вот совсем смолкли, и гудение стало тише, и тучи стрел внизу поредели, но солнце не смотрело на то, как отходят с первой линии стрелки обеих армий — здесь, наверху, у него хватало своих неприятностей: две небольшие тучки подросли и приближались, и к ним невесть откуда собралось еще с пяток товарок, пухлых, темных, тяжелых. Солнце недовольно пыжилось, пытаясь отбросить их прочь, но силы осенних лучей не хватало, и тучи собирались и собирались вокруг большим табуном.

Там, внизу, пришло в движение скопище людей позади линии вагенов и штурмшильдов, стремительной волной пустилось вперед, и в первой линии, вперемешку с привычной пехотой, виделись рослые, плечистые верзилы с тугими сумками через плечо. Их прикрывали щитами идущие рядом; закрыть их целиком, тем паче на бегу, было невозможно, и они высились над соратниками, как башни.

Но солнце больше тревожили эти тучи вокруг — тучи росли и вздувались, и темнели, сливались друг с другом, заволакивая небо все плотнее… Этих туч не должно было быть сегодня, уж это солнце знало наверняка. Сегодня должен был случиться один из последних солнечных дней этой осени, уж кому это знать, как не солнцу? Но тучи откуда-то явились и уходить не собирались, а лишь толстели и множились, и наползали.

Там, внизу, снова забухали ручницы, но теперь с другой стороны — в наступающую пехоту, и все еще гудели стрелы, посылаемые навесом, и кто-то, наверное, упал, а кому-то посчастливилось. Тучи все ползли и ползли, и солнце начало злиться. Сегодня всё шло не так — сначала этот туман, теперь эти тучи, и в их глубине уже явно собирались грузные капли: ниже — водяные, чуть выше — застывшие крохотными льдинками, и льдинки сталкивались, крошились, искрились. Крупные падали вниз, к брюху тучи, и таяли там, оставаясь в темном нутре, тяжелея, копясь…

Внизу закричали людские голоса — не болезненно и не злобно, как прежде, а яростно и упоенно, и до почти запертого тучами солнца донеслось нескладное, но громогласное «Wir können!», и повторилось — уже стройнее и еще громче, что-то ответили таким же исступленным криком с другой стороны, но слышно было плохо — тучи почти обратились сплошным ковром, и увесистые капли и ледяная пыль глушили звуки, и солнце вздрогнуло, когда внизу один за другим зазвучали взрывы. Это не было похоже на пушечные залпы, и солнце, уже отчаявшись побороть наползавшие тучи, вывернулось, чтобы бросить последний взгляд на землю и увидеть, что вытворяют смертные на холодном осеннем поле.

Там, внизу, творилось странное: вырвавшиеся далеко вперед, из общего строя, плечистые верзилы выхватывали что-то из своих сумок, на долю мгновения замирали и, широко размахнувшись, швыряли это в ряды своих противников, до которых еще оставалось с три дюжины шагов. Проходило еще мгновение — и в скоплении людей вдруг там и тут звучал гром, и вспыхивали красно-желтые солнца, одно за другим, и бегущие великаны взмахивали руками снова, и снова взрывалось ало-золотым в самой гуще человеческих тел…

Сейчас солнцу было не до того, но оно могло бы вспомнить, что и это прежде видело тоже. Эти же люди и еще другие, множество людей — выстроившись в ряд, смотрят во все глаза на того, кто проходит мимо, придирчиво оглядывая каждого. Все они — рослые, крепкие, как корабельные сосны, и солнце могло бы вспомнить, как свозили их из разных уголков того, что простые смертные зовут Империей, как отбирали их из тех, кто являлся сам, чтобы стать солдатом новой армии; их было множество, этих будущих солдат — младшие сыновья крестьян, горожане, разных возрастов и достатка, умений и статей. Новая армия, которую создавал принц Империи простых смертных, сулила им пищу, одежду, крышу над головой и дело, за которое стоило попотеть, чтобы получить твердую плату.

Солнце могло бы вспомнить, как великаны стояли в ряд, а перед ними прохаживался человек с хмурым лицом, а потом за их спинами звучал взрыв — и кто-то из них вскрикивал, кто-то бросался наземь, закрыв руками голову, кто-то отскакивал прочь… Человек с хмурым лицом дожидался, пока все утихнет, а потом указывал пальцем: «Ты, ты, ты и ты — свободны», и растерянные рослые парни, озираясь, уходили, а хмурый человек снова и снова прохаживался вдоль ряда оставшихся, дотошно всматриваясь в лица, а потом командовал: «Все! Бегом вон до той бочки и обратно, четыре раза. Кто первый — сегодня же получит недельное жалованье. Пошли!», и великаны бежали, спеша и задевая друг друга на поворотах, и кто-то выставил локоть, когда один из собратьев-верзил стал обходить его на последних шагах, и с силой толкнул, и тот запнулся, едва не упав… Хмурый человек снова прохаживался взад-вперед, оглядывая тяжело дышащих людей, а потом кивал: «Ты — вон отсюда», и тот, оторопело потирая локоть, медленно уходил прочь, что-то раздраженно шепча себе под нос, и хмурый человек командовал снова: «Еще раз. Бегом!».

А потом оставшиеся — меньше десятка — собирались подле него кружком и, притихнув, слушали. Кто-то кивал в ответ на вопрос сразу, кто-то задумывался, кто-то переспрашивал. Готовы ли стать заменой доппельзольднерам — с тем же риском и оплатой вполовину выше? Да… Да… «Но я никогда даже не держал цвайхандера в руках», — возражал кто-то, и хмурый человек хмуро улыбался: «И не придется».

И так повторялось и повторялось, и порой оставшихся для беседы бывало трое или двое, а потом солнце могло бы припомнить широкое поле (снова поле…), и шеренга великанов, каждый с камнем размером с полтора кулака, и рядом с каждым горка камней, и другой хмурый человек командует: «Los![1250]», и великаны широко размахиваются и швыряют камни — кто дальше, кто ближе, но каждый далеко, очень далеко, и хмурый человек одобрительно поджимает губы и кивает, и командует снова, снова, снова, и все повторяется завтра и послезавтра, и спустя неделю и еще одну… А потом то же поле и те же великаны, но теперь они бегут и лишь потом мечут камень, и снова, снова, и завтра, и спустя неделю, и три, а потом они же, но с сумками на плечах — тщательно подогнанными, не бьющими по бедру, снова бегут и швыряют, бегут и швыряют…

А потом вместо камней были металлические шары, и снова бег, взмах, мгновенная задержка, бросок — и взрывы, и хмурый человек хмурится и окрикивает: «Шрёдер! Ты и в бою будешь так же жмуриться?! Смотреть во все глаза! Головы в плечи не вжимать, если вам эти головы дороги!», и все начинается сначала…

Солнце могло бы вспомнить и то, что видело задолго до того сквозь распахнутое окно — за окном в комнате были люди, и тот, в синем тапперте, сидел за столом, постукивая пальцами по гладким доскам, и слушал одного из сидящих напротив. «Во влажном виде он просто горит, взрывается только в сухом, но взрывается от удара или очень сильного сотрясения, то есть, перевозить — или влажным, или нежнее, чем дорогое вино». «А как же в бой?» — спрашивал человек в синем. «Наши парни исхитряются, — пожимал плечами сидящий у самого края стола воин с кривым сизым шрамом поперек лица. — Несколько раз ходили с такими кугелями[1251] на вервольфов, неплохое подспорье. Используем редко лишь потому, что больно шумно, а шуметь можно не всегда, да и драться приходится все больше либо в лесу, либо в городе, там особо со взрывами играться не с руки… Но точно вам говорю, ничего неисполнимого в этом нет; главное — не лупить по сумке с ними кулаком». «Посему конструировать с ним разрывные ядра не получится, — не дожидаясь вопросов, говорил кто-то. — Рванет прямо в стволе». «А что там изобретатель? — спрашивал человек в синем. — У него, сколь я помню, были идеи насчет совершенствования вещества или изготовления из него иного вещества, более удобного и более мощного?». Собеседник вздыхал и кривил губы, и снова вздыхал. «Досовершенствовался изобретатель. Насколько близок он был к своей цели, мы не знаем, а теперь уже и не узнаем. Снесло всю лабораторию вместе с записями, теперь наши люди работают сами, на основе его старых расчетов».

«Использовать вместо пороха для самого выстрела не выйдет?», — спрашивал человек в синем тапперте, и собеседник качал головой: «Стволы не выдержат, Ваше Высочество. Помните, как разнесло трибуны в Праге? Вот так же будет и со стволами. Пока не случится прорыва в усовершенствовании пушек — не стоит и пытаться. Подобрать нужную порцию вещества, само собою, можно, но какой смысл, коли по мощи выйдет, как тот же порох?». Человек в синем кивал, тоже тяжело вздыхая, и еще один собеседник неловко разводил руками: «Мы работаем над сплавами, но пока идет не слишком хорошо. То, что мы сделали сейчас, усовершенствовав купленное у Ордена — я вас уверяю, это уже лучшие пушки в Европе, стоит что-то изменить — и потеряем либо в мощи, либо в дальности, и уж наверняка в точности. Дальше надо думать, долго думать, пробовать, испытывать… К Австрии не успеем, даже если в ближайшее время будут какие-то успехи, а они покамест не сильно вдохновляют. Это дело многих денег и не одного года времени». «Людей подготовить куда быстрее, — наставительно вклинивался человек со шрамом и усмехался, и шрам тянул верхнюю губу в сторону, делая усмешку похожей на оскал. — Человек может всё, Ваше Высочество, помните? Даже то, чего не могут пушки». Человек в синем молчал, раздумывая, потом решительно вздыхал и оглядывал сидящих напротив. «Отберите людей. До последнего не говорить, зачем. Подготовку вести вдалеке от прочих, тайно, будущим кугельверферам[1252] дать четкие указания: о происходящем — не распространяться». «Будем гонять на пушечном стрельбище», — кивал один из собеседников, и солнце смотрело в окно, равнодушно освещая озабоченные лица.

А потом солнце смотрело, как великаны стояли в ряд, а перед ними прохаживался человек с хмурым лицом, и вот теперь оно снова это видело — те же великаны, бегущие вперед, те же взрывы, расцветающие теперь не в вытоптанной траве, а в гуще людских тел…

Перед тем, как тучи сомкнулись, обратившись сплошным беспросветным покровом, солнце успело увидеть, что великаны больше не взмахивают руками, а тянут из ножен короткие мечи, и две темных массы внизу, на стылом поле, сходятся одна с другой, как волна с каменистым морским берегом во время свирепого зимнего шторма.

А потом пришел и сам шторм. Темные тучи почернели, ледяная пыль разгорячилась, и солнце приготовилось услышать молнию — и снова замерло растерянно, ибо не было молнии, не разразилось напряжение вспышкой, не загремело в небесах; далеко внизу, под тучевым ковром, зашипев, вдруг возник плюющийся искрами огненный шар, потом еще один, чуть дальше — еще и еще, шары росли и светлели, теряя огненный окрас, и когда один из них стал ярко-голубым, он сорвался с небес вниз, с шипением и оглушительным треском врезавшись в наступающее войско.

Следом за ним сорвался второй и третий, и над полем снова прокатился грохот, будто все пушки обеих сторон заговорили разом, и вспыхнуло пламенем и искрами, и человеческие тела скомкало, расшвыряло, поломало, как старых кукол, смяв строй. Еще четыре шара низринулись из поднебесья, но на полпути вдруг замедлились, застопорились, закрутившись на месте, будто угодив в невидимый смерч. Три из них, точно запущенные такой же незримой мощной рукой, развернулись и ухнули в австрийское войско, а четвертый зашипел, побелел, вспыхнул над головами, распластавшись вскипевшим огненным покровом, и исчез.

Солнце не видело, что творится там, под пологом теряющих напряжение туч, но это было уже неважно — теперь происходило то, что оно видело бессчетное количество раз за все те столетия, что вставало над полями, холмами, рощами и лугами: две лавины, ощетиненные сталью, врезались друг в друга, и человеческие жизни и судьбы таяли, растворялись в этом море мечей, доспехов и голосов, сливаясь в единые множества, в легионы, отряды, крылья, фланги. Земля, промерзшая за ночь, не желала впитывать кровь, и ноги съезжали по вязкой жиже, запинались за тела и обороненное оружие, бойцы оступались и оскальзывались, кто-то падал, кто-то исхитрялся устоять, где-то хрипели раненые и задавленные, надсадно кричали живые, заглушая грохот, лязг и скрежет.

Где-то запел рог, что-то сместилось в человеческом скопище, под светлеющим пластом туч заржали кони — крикливо, надрывно, яростно, будто и у них, безрассудных тварей, был свой клич, и клич этот катился над полем, в единый миг превратившимся в ад. Если бы солнце могло взглянуть вниз, оно увидело бы того, кто прежде был в синем тапперте; увидело, но не узнало бы — теперь он был в миланском доспехе, и лицо было скрыто, и некогда светлую броню уже кто-то окрасил красным; конь под ним недовольно пыхтел и фырчал от попавшей в ноздри крови, но послушно повиновался седоку, напирая, отступая, замирая на месте и тяжело перемахивая через мертвых и полуживых под копытами. Солнце увидело бы, что с десяток конных воинов норовит держаться ближе к человеку в миланском доспехе, оградить, не выпустить его вперед и не допустить к нему чужаков, но конь храпел, фыркал недовольно и вырывался из кольца собратьев, унося седока дальше, и десяток конных настигали его и окружали снова.

Оно увидело бы тех верзил, что расцвечивали огнем ряды неприятеля — теперь кугельверферы были в самой гуще, и мечи в их руках сеяли смерть и увечья обильно, густо, щедро, будто всадники Апокалипсиса спешились и решили потешиться напоследок. Оно ощутило бы, как задрожал снова воздух — уже не стылый, согретый дыханием десятков тысяч людей и коней — и в самой глубине наступающего войска словно прокатилась волна, и люди пошатнулись, кто-то упал, оказавшись под ногами своих, кому-то не дали упасть, а кто-то не смог, и плотным строем человеческих тел их понесло дальше, не то обеспамятевших, не то мертвых. Потом воздух вздрогнул снова, и навстречу ему ринулась ответная волна — не ощутимая идущими и бегущими вперед людьми, и даже солнце, наверное, не смогло бы заметить, увидеть, понять, что сейчас там, над полем, над головами, шлемами, остриями пик и щитами, идет своя битва — краткими, но мощными штурмами, порой успешными, порой разбивавшимися о прочные заслоны и встречные атаки…

Тучи уже не чернели — покрывали небо серой шерстяной ватой; под облаками над наступающим конным крылом загорелись и зашипели еще три шара, уже мельче, темнее, уже не голубые, а бело-желтые. Один рухнул вниз, и над полем пронесся лошадиный визг, заглушивший людской крик, второй шар взорвался над самыми головами, оглушив, а третий так и остался в вышине, теряя белизну, краснея, мечась под темным ковром туч и умирая, пока не выдохся, став яркой огненной точкой, а после и исчезнув.

Серая шерстяная вата нахмурилась, отодвинув солнце выше, собралась пухлыми складками, напыжилась — и вниз полетели тяжелые капли. Капли били редко, негусто, не долетая до земли, оседая на телах и доспехах, и люди внизу не замечали небесной влаги, не чувствуя, что кропит лица и руки, холодная вода или горячая кровь. Над полем снова запели сигнальные трубы и рога, высоко на древках закачались флаги, и рассеянная пехота противника у правого крыла собралась снова, перестроилась, и опять задрожал воздух; человек в миланском доспехе на миг замер, пошатнулся, и окружавшие его конные сомкнулись, чья-то рука ухватила коня за узду, желая развернуть, и человек встряхнулся, рванул поводья на себя и снова вылетел вперед, едва не оставив своих охранителей далеко за спиной.

Неистово раскачивался стяг на левом фланге австрийского войска и пыталась о чем-то докричаться труба, но наступающие конные медленным упрямым клином уже отрезали этот ломоть от прочей армии, окружив, и внутри этой стальной ограды две конницы смешались, слились, и теперь одна планомерно, вдумчиво крошила и втаптывала в землю другую.

Летящие с небес капли стали крупнее и гуще, серая шерстяная вата растянулась, расправилась и деловито закропила гремящее поле. Поле парило под башмаками и подковами, чавкала и дрожала расплавленная кровью земля, уже не сцепленная корнями умерших трав — подошвы и копыта разорвали, взрыли земную твердь, и по разворошенному дерну наступали все новые и новые подошвы и копыта, и новые тела валились под ноги, подставляя лица сочащейся с небес воде.

Взмахнул крылом намокший тяжелый баннер, взвыл рожок, и пехота главного легиона покачнулась нестройной волной, расступилась будто нехотя, подалась назад. Миновало мгновение — бесконечное, как эта серая пелена над головами — и в прореху потек тонкий ручеек конных рыцарей Хоэнцоллерна, расплываясь за рядами пеших, раскатываясь, точно свернутое полотно, и уже широким потоком хлынул в ряды австрийцев.

Капли с небес зачастили сильнее, ударяя в лица, сползая холодными змеями за шиворот, с трудом уходя в землю, лошади храпели и жмурились, но неслись вперед, повинуясь седокам. Снова заголосил сигнал — и сумей солнце вновь взглянуть вниз, оно увидело бы, как на левом фланге наступающих показалась тонкая бело-стальная кромка. Она приближалась и ширилась, и расстилалась, распухая в широкую полосу, и в конницу противника врезался клин верховых в белых ваппенроках с черными крестами.

Орден собрал всех, кто смог бы успеть на эту войну. Орден объявил, что благословенны братья, которые в великой поспешности немедля соединятся с войском Императора, и нимало не будут порицаемы те братья, которые в усердии нагонят воинство Господне на марше, пусть бы даже и кони их пали от изнеможения, а тем братьям пришлось сражаться пешими, но таковые из братьев, кто не пожелает прислушаться к гласу Понтифика, по неверию, тайному зловерию или лености, ещё вчера прокляты навечно, покрыты несмываемым позором и повинны смерти. У Ордена, в конце концов, все еще был должок за Грюнфельде… И сейчас солнце могло бы увидеть, сколь многие явились долг оплатить.

Хоэнцоллерн и орденские завернули коней, проигнорировав пехоту, устремившись на остатки конницы, передовой легион двинулся в атаку снова, и в правое крыло влились две тысячи свежих клинков: Жижка повел в наступление своих гуситов. Если бы солнце могло это видеть, оно ужаснулось бы виду этих лиц, этих глаз, осиянных болезненной, одержимой, неуместной радостью пополам с гневом, оглохло бы от криков ярости и наверняка решило бы, что одних лишь этих двух тысяч безумцев могло бы хватить, чтобы смести с лица земли все живое.

С вышины заструилось сильнее, и казалось, что небесная влага растворяет, рассеивает вставшее в оборону войско — еще недавно плотная масса людей и коней как-то вдруг, внезапно распалась, раздробилась на островки. На берега островков набегали волны, накатывали, сжимали, откатывали назад и набегали снова, и с каждой волной островки таяли, сжимались, убавлялись. Волны редели и вновь сгущались, подпитанные свежими ручьями, охватывали гаснущие островки…

Солнце над серой пеленой уже давно взобралось на вершину своего дневного пути и замерло, терпеливо поджидая, когда серая вата избавится от насильно скопленной влаги. Оно не видело, как там, на поле, исчез сначала один островок, потом другой, и в раздробленной темной массе пролегли два широких коридора, и вдалеке, у оконечности одного из них, кто-то вырвался верхом из общей свалки, кто-то так же окруженный всадниками, как и человек в миланском доспехе. Он на мгновение застыл на месте, и если бы солнце могло бросить взор сквозь серую пелену, оно увидело бы, как далеко у правого крыла австрийцев, уже почти смятого и растоптанного, так же замер тот, кого оно прежде видело на поле и в комнате, и миланский доспех его поблек от крови и грязи и местами помят, и шлем не то потерян, не то сброшен.

Солнце могло бы подумать, что время остановилось для этих двоих, и это, быть может, так и было.

Время остановилось, а потом понеслось вскачь, и вскачь понесся вырвавшийся из свалки всадник, окруженный охраной — прочь от тающих островков, от превратившейся в резню битвы, к видневшимся вдалеке холмам. Рыцарь в миланском доспехе рванулся вперед, явно стремясь догнать, но один из окружавших его воинов успел раньше — настиг, перехватил коня за узду, и тот забил копытами, возмущенно и нетерпеливо, и рыцарь в миланском доспехе гневно выкрикнул что-то, но рука держала крепко, и кулак не разжался.

Верховой беглец уже исчез вдалеке, и за ним потянулся неплотный косяк всадников; не будь серой пелены, солнце могло бы видеть, как они погоняют утомленных коней, обойдя холм, миновав собственный лагерь с обозом, устремившись дальше, ни разу не обернувшись назад, туда, где захлебывалось в набегающих волнах поредевшее войско…


(обратно)

Глава 42


Лесистые отложистые холмы и распростертое меж ними поле пребывали здесь эпоха за эпохой, извечные, неизменные, и ждали своего часа, и вот — час пробил…


Первыми начали сдаваться видевшие, как бежал Альбрехт с кучкой приближенных, бросив свою армию на растерзание. Как эта новость исхитрялась расходиться по охваченному резней полю, по раздробленным куцым огрызкам австрийского войска — неведомо, но оружие там и тут бросалось под ноги, на вымокшую землю и тела павших. А быть может, и никак не расходилась тяжелая весть, а попросту даже самому отчаянному рубаке, самому преданному сыну этой земли уже было очевидно, что битва проиграна, а его смерть ничего не решит.

Около тысячи простых бойцов и рыцарей успели вырваться и даже не отступить — удрать, неуправляемо, врассыпную. Их не преследовали, окружали и сжимали оставшихся.

Где-то еще пытались противиться чьи-то клинки, но уже катился над лесистыми отложистыми холмами и распростертым меж ними полем победный клич, и последние островки отчаянного, безнадежного сопротивления затихали, и поднимались руки, открывая ладони, дрожащие от напряжения…


Дождь все так же падал — неспешно, равнодушно, смешиваясь с кровью на телах и земле, смывая жирную грязь с живых и мертвых. Фридрих запрокинул лицо к небу, прикрыв глаза и слизнув влагу с губ; влага была мерзкой на вкус и хрустела на зубах песчинками, растекалась по языку смесью горечи и соли. Примятый шлем, мешавший дышать и видеть, в бою пришлось бросить, и сейчас с волос за ворот, пропитывая одежду, убегали ленивые холодные струи.

Где-то кто-то кричал, громко стонал, кто-то откровенно, не по-мужски, плакал навзрыд, вдалеке захлебывалась ржанием чья-то лошадь, но после грохота битвы мир вокруг казался тихим. Просто в этой тишине кто-то кричал и плакал…

— Мы победили!

Он медленно открыл глаза, опустив голову, и с трудом собрал взгляд на рыцаре перед собой. На его доспехи было страшно смотреть — с такими повреждениями он должен был лежать где-то там, в этом ворохе порубленных и измятых тел, а не лихо гарцевать на пышущем жаром жеребце, не улыбаться из-за поднятого забрала, не салютовать окровавленным мечом…

— Мы победили! — еще громче крикнул фон Хоэнцоллерн и засмеялся — хрипло, сорванно, но искренне, с неприкрытой радостью. — Что за похоронный вид, мы, черт возьми, победили, кайзер Фриц!

Маркграф запнулся, запоздало устыдившись непрошенной фамильярности, и Фридрих растянул улыбку в ответ:

— Да. Мы победили.

— Эх, какая была возможность красиво пасть! — снова засмеялся маркграф. — Слава, почести семье, а то и песню, может, сложили бы… Но не судьба!

— Придется слушать песню о своих подвигах лично, — с напускным сожалением согласился Фридрих.

Тот громко, неприлично заржал и, развернув коня, устремился к тому, что прежде было правым флангом, перекрикиваясь по пути с кем-то из уцелевших.

— Вы победили, — негромко сказал голос справа, и Фридрих, не оборачиваясь, качнул головой:

— Нет, Линхарт. Он все сказал верно. Мы победили.

Бессменный адъютор фон Тирфельдер не возразил, не согласился, лишь молча двинул коня так, чтобы быть чуть впереди, и вокруг снова воцарилась тишина, в которой кто-то кричал и плакал…

Истошно кричащая лошадь умолкла — кто-то прервал ее мучения или смерть пришла, наконец, сама. Редели и становились тише и людские крики, и все слышнее — дождь, шлепавший по раскисшей земле и барабанящий по доспехам…

Невдалеке сгрудившиеся в подобие отряда легионеры разом обернулись к всаднику в миланском доспехе, кто-то крикнул что-то неразборчивое, и десятки глоток подхватили его крик, воздев оружие над головами. Фридрих распрямился, послав ответный салют, и крик повторился — торжествующий, зычный, и теперь можно было разобрать «Победа!» и «Жив!»…

Выждав два мгновения, Фридрих опустил руку с мечом, ставшим вдруг тяжелым, как бревно; медленно, не сразу попав, убрал его в ножны и тронул коня, неспешно двинувшись вперед, переступая через тела, взметая руку в приветственном жесте всякий раз, как справа или слева, или впереди слышалось снова нестройное ликующее «Heil Kaiser Fritz!», и снова растягивая улыбку в ответ на усталые, порой слегка безумные, но непритворные улыбки. Смертельно хотелось сползти с седла и упасть прямо в эту холодную грязь, вытянув гудящие ноги и руки, и чтобы вода так и бежала на лицо, и чтобы тишина оставалась рядом, и холодный воздух вливался в горящие легкие… Нельзя. Надо быть здесь, в седле, выситься над этим ковром из убитых и раненых, чтобы видели — Император жив.

Император жив. Главная фигура, без которой эта победа мало чего стоит. Пали сотни и сотни других, но Император жив…

Убит почти весь отряд, прикрывающий его в этом бою. Погиб верный пес Хельмут. Никогда больше не будут хорохориться и скабрезно шутить повесы Эрвин и Матиас. Остался лежать с рассеченной головой младший брат герцога фон Виттенберга. Потерял почти всех врученных ему богемцев Жижка. Никогда не встанут сотни пеших и конных, чьих имен и лиц он не знает или не помнит.

Но Император жив…

Островки разбитой армии медленно дрейфовали по бескрайнему полю, уже не щетинясь сталью, поблеклые и притихшие, окруженные имперскими легионерами, поодиночке в полукольце конвоя двигались люди в некогда украшенных дорогих доспехах — безоружные, без шлемов, пешие.

Слева вдруг кто-то крикнул остерегающе, заскрежетало сталью о сталь, загремело, чей-то голос рявкнул «Да держите ж его, сукины дети!», кто-то зарычал, как раненый зверь, и вновь загремел металл, столкнувшийся с металлом — совсем рядом, в нескольких шагах…

Фридрих остановился и развернулся, но увидеть, что происходит, не смог — фон Тирфельдер вмиг оказался на пути, заградив происходящее, и выжившая четверка телохранителей встала рядом живой изгородью. Он недовольно дернул поводья, подавшись в сторону от своего адъютора, и столкнулся с взглядом глубоко запавших глаз — взглядом, полным ненависти и отчаяния.

Рыцарь в помятом толедском доспехе стоял на коленях в кровавой грязи, низко согнувшись — четверо легионеров с трудом удерживали его за руки, вывернув их за спину, и на сидящего в седле врага он смотрел исподлобья, все еще пытаясь подняться. Двое наступили ему под колени, прижав подошвами ноги к земле, и рыцарь снова издал хриплый рык, попытавшись стряхнуть с себя навалившихся солдат.

— Хватит прятаться за спинами своих псов! — выкрикнул он сипло. — Имел наглость явиться на нашу землю, убивать наших детей — имей и смелость смотреть нам в лицо!

— Я бы не стал… — начал фон Тирфельдер тихо, и Фридрих молча тронул коня, подвинув его с пути и выехав на два шага вперед.

Рыцарь перестал вырываться и замер, тяжело дыша, все так же глядя снизу вверх с неприкрытым отвращением. Несколько мгновений прошли в молчании, и Фридрих кивнул:

— Отпустите.

— Ваше… — опасливым шепотом начал адъютор, и он повторил громче и настойчивей:

— Отпустите.

Легионеры переглянулись, с сомнением бросив взгляд на человека в своих руках, и медленно, нехотя отступили назад. Рыцарь одним движением вскочил, метнулся вперед, фон Тирфельдер и легионеры схватились за рукояти мечей, и Фридрих вскинул ладонь:

— Стоять!

Замерли все — замер напряженный, как тетива, адъютор, замерли хмурые легионеры, застыл на месте рыцарь в толедском доспехе, все так же тяжело дыша, сжимая кулаки, и, кажется, было слышно, как скрипят его стиснутые зубы…

— Вот я, — ровно произнес Фридрих, позволив коню сделать еще шаг вперед. — Чьих детей я убил?

— Моих, — сквозь зубы выдавил рыцарь. — Здесь, на этом поле, остались оба моих сына. Твои подлые псы и колдуны, которых ты привел на нашу землю, убили их. Ты доволен? Скажи мне, король-мясник, ты — доволен?

— Колдуны?! — с трудом сдерживая злость, переспросил фон Тирфельдер, тоже выдвинувшись вперед. — А то, что вытворяли ваши сегодня, это что — не колдовство?! Вы здесь ослепли, что ли? Годами ваш герцог собирает подле себя малефический сброд, годами якшается с чародеями всех мастей, прямо встал на защиту того, кто сам себя провозгласил Антихристом, а у вас хватает наглости и глупости обвинять в колдовстве нас?!

— Ложь и вздор! — выплюнул рыцарь желчно и распрямился, скривив губы в усмешке. — Так я и думал. Король-мясник молчит, не имея смелости признать то, что совершил, а вместо него тявкает его лживый пес, выгораживая хозяина… В чем дело? Ты убил тысячи людей, ты продал душу врагу рода человеческого, взял под свое крыло служителей Сатаны и теперь стоишь на нашей земле победителем, так почему у тебя не хватает смелости сказать об этом прямо?

— Может, потому что это бред? — недобро прошипел фон Тирфельдер. — Тебе такого в голову не приходило, а? Может, дело в том, что всё наоборот?

— Как твое имя? — сдержанно спросил Фридрих, и рыцарь смешался, не то сбитый с толку его спокойствием, не то на миг, краткий миг, поддавшись сомнениям…

— Рихард фон Хинтербергер, — отозвался он, наконец. — Ты убил моих сыновей Йоханнеса и Георга.

— Я запомню.

— Запомни, — ожесточенно проговорил тот. — Запомни, и будь проклят ты сам и весь твой гнилой род! Будь проклята твоя Империя, выстроенная на лжи, крови и дьявольской волшбе!

— Подумай, глупец, — снова вклинился фон Тирфельдер. — Тебе что, ни разу не приходило в голову, насколько это странно — целая Империя, охваченная колдовской заразой под покровительством Инквизиции, настолько солидным, что даже Рим ничего не может с этим поделать? Вам ведь так об этом рассказывали, да? Все колдуны, малефики и чернокнижники собрались в Империи, а все одаренные Господней благодатью — в Австрии… Тебе не кажется, что это как-то подозрительно, а? Или вы здесь не только ослепли, но и оглохли? Тебя не смущает, что весь христианский мир, а не только Империя, признал нового Папу, который объявил крестовый поход против вашего герцога? Все — французы, итальянцы, поляки, англичане, португальцы, Бог знает кто еще — все!

— Ни тебе, ни твоему королю не удастся меня смутить, — презрительно покривил губы рыцарь. — Я заметил сегодня в ваших рядах барона фон Эбнера и его людей. Не знаю, чем вы купили их, как переманили, что обещали — богатство, почести или Бог ведает что еще, но со мной вам это не удастся.

— Да он серьезно… — растерянно проронил один из легионеров, и Фридрих повел рукой, не дав ему продолжить:

— Нет. Не сейчас. Это не имеет смысла. Мы поговорим об этом после.

— Не о чем мне говорить с мясником, — с омерзением процедил рыцарь.

Фридрих не ответил; еще мгновение он смотрел в это лицо, искаженное ненавистью, а потом молча развернулся и двинул коня дальше.

— Что ты будешь делать с пленными, мясник? — донеслось в спину. — Приносить в жертву Сатане за дарованную тебе победу? Ну вот я, перед тобой, отец сыновей, которых ты убил, и подавись нашей кровью!

Фон Тирфельдер рядом ёрзнул в седле, явно преодолевая желание обернуться, тяжело засопел, но промолчал, и их маленькая процессия пустилась дальше, снова перешагивая через тела, отзываясь на кличи, приветственно кивая…

Дождь стал реже, обратившись мелкой холодной моросью, и вдалеке, над холмами, проступили в стылом темно-сером небе сизые прогалины. Сизые бреши на глазах проступали там и тут, и лишь над самым полем все еще висела плачущая пелена — уже неплотная, рыхлая. Солнце начало свой путь вниз — пока еще неторопливо, мешкотно, лениво, будто и оно устало, растратило все силы в этот день.

И где-то в лагере сейчас должна облегченно выдохнуть растратившая силы женщина в сером платье. Ее помощь Фридрих сегодня ощутил не раз, и казалось, что она все еще здесь, все еще пристально наблюдает, готовая в любой момент прикрыть, поддержать, защитить.

«Спасибо», — подумал он, тщательно произнося в мыслях каждый звук, и прислушался к себе. Ответа не было. Или он не услышал, или женщина в сером не желала тратить силы на пустую болтовню…

— Разъезд.

Напряженный голос телохранителя выдернул из отрешенности, как щенка из проруби, он встряхнулся, обернулся, проследив за указующим перстом. Через поле, огибая валы из тел, перемахивая через мертвых, своих и чужих, неслись пятеро, погоняя и без того несущихся лошадей. Фридрих сорвался с места, припустив навстречу, слыша, как растерянно ругнулся за спиной фон Тирфельдер.

Разведчики подлетели на полной скорости, не сумев сразу остановить коней, те заржали, попятились, отплевываясь и пыхтя.

— Идут! — выпалил один. — Одержимые здесь!

— Где?

— С минуты на минуту!

— Сколько?

— Десятки… пара сотен… Не знаю, невозможно сосчитать. Простите.

— Чуть-чуть не успели к битве, — проронил фон Тирфельдер чуть слышно.

— Сочтем это Господним благоволением, — серьезно кивнул Фридрих. — Конвоирам: пленных в кольцо, прикрыть и уводить. Сигнал expertus’ам… Готовность; что делать — решать самим, по ситуации.

— Сигналить отступление за линию пушек? — быстро спросил фон Тирфельдер. — Если сечка…

— Не поможет, — качнул головой разведчик. — Они идут поврозь, со всех сторон, маленькими группами по трое-пятеро, где-то десяток, но не собираются в единую волну. Артиллерийская линия не прикроет, эти… создания попросту явятся отовсюду.

— Уж лучше иметь пушки в готовности и не выстрелить, чем иметь возможность выстрелить и…

— Лагерь, — оборвал Фридрих, и адъютор запнулся, побледнев. — Лагерь беззащитен. Лазарет, сестры, священники, обоз… Оставшихся в нем людей для обороны не хватит. Найти фон Хоэнцоллерна. Он и его люди, кого успеет собрать за минуту — в лагерь.

— Прошу вас, Ваше Величество, хотя бы вы — к пушкам, — настоятельно произнес фон Тирфельдер, когда разведчики бросились врассыпную. — Приказы отданы, все будет исполнено, вам здесь не место.

— Я ценю вашу заботу, Линхарт, — сухо отозвался он, — однако все еще способен сам решить, где мое место. Желающие могут оставить пост при моей беспокойной персоне и отступить с конвоирами, никого не посмею осудить.

Адъютор тяжело вздохнул, недовольно поджав губы, и огляделся.

— Все отступить не успеют, — сказал он ровно. — И раненые остаются на поле.

— И вы говорили, что мое место не здесь?

Фон Тирфельдер не ответил, лишь переглянувшись с остальными телохранителями, и снова выдвинул коня чуть вперед, приподнявшись в стременах и всмотревшись вдаль. Редкие прогалины вдалеке стали шире, и можно было даже видеть, как обрывается висящая в воздухе морось: вот она есть, тут, над полем, и вот ее нет — там, позади, и справа, и впереди…

— Радуга, — едва слышно шепнул голос телохранителя за спиной, и Фридрих повернул голову за указующей рукой.

Меж двух холмов, под широкой небесной брешью, протянулась коротким мостом бледная, чуть видимая дуга. Цвета небесной арки едва проступали, и казалось, что она вот-вот исчезнет, растворится, стоит лишь подуть слабому ветерку…

— Eritque arcus in nubibus, — тихо проговорил Фридрих, — et videbo illum et recordabor foederis sempiterni quod pactum est inter Deum et inter omnem animam viventem universae carnis quae est super terram[1253]…

— Надеюсь, мы еще потрепыхаемся, — бросил фон Тирфельдер с внезапным ожесточением, потянул оружие из ножен, двинул коня еще на полшага вперед и чуть повысил голос: — Его Величеству лихачить не давать. Ясно?

Никто из телохранителей не ответил, да никто этого, похоже, и не ждал.

— А о субординации мы поговорим, когда все закончится, — заметил Фридрих, и адъютор, не оборачиваясь, так же серьезно отозвался:

— Возьму в адвокаты мессира Висконти.

***
Гонец, больше похожий на обитателя госпиталя для душевнобольных, влетел в лагерь полчаса назад, и даже не нужно было слышать, что он кричит собравшимся вокруг него людям — по его ошалело-ликующему лицу и так все было ясно. Австриец разбит, Император жив, остатки сокрушенной армии сдаются…

Это было полчаса назад.

Первая суета, поднятая появлением вестника, уже улеглась, и сейчас серые сестры сосредоточенно хлопотали, готовясь встретить раненых. За эти полчаса примчался, обсудил тремя отрывистыми фразами новость и вновь умчался неутомимый епископ Кёльпин. Влетел в шатер вихрь по имени Макс Хагнер, молчаливо всем лицом выразил обуревающие его чувства, на которые обыкновенно бывал до крайности скуп, мощно хлопнул по плечу Мартина, обеими руками неистово потряс ладонь майстера Гессе и вылетел прочь снова. Заглянул справиться о самочувствии Альты один из двух оставшихся в лагере expertus’ов, услышал ответ, оценил увиденное и удалился.

Полчаса…

Полчаса Альта продолжала сидеть в прежней позе — на коленях, со сложенными на них руками, со склонившейся головой, все так же едва различимо дыша.

Полчаса прошло с той минуты, как она должна была прийти в себя, оставить свой пост там, на поле у холмов.

Полчаса Курт и Мартин все так же пребывали рядом, ожидая, но она все так же продолжала сидеть в прежней позе — на коленях, со сложенными на них руками…

— Быть может, стоит… — начал Мартин, и Курт качнул головой:

— Нет. Ничего страшного с ней не происходит; видимо, просто хочет держать под контролем ситуацию до самого предела. Фридрих все еще на поле боя, в конце концов, пусть и победителем, и кто знает, что может приключиться.

— Ты в самом деле так думаешь или сам себя утешаешь, да и меня заодно?

— Когда что-то идет не так — поверь, я знаю, как это выглядит. Видел, как с таким вот полным погружением работает Готтер. Когда что-то идет не так — не ошибешься.

Альта вдруг содрогнулась всем телом, сипло вдохнула и распрямилась. Ее голова все так же бессильно свисала, глаза были все так же закрыты, и от того, как мотнулась эта висящая голова на прямом, как палка, теле, будто у мертвого цыпленка, стало не по себе…

— Вот сейчас — не так? — напряженно уточнил стриг, и Курт коротко отозвался:

— Нет.

— А когда…

Договорить Мартин не успел: издалека, от поля у холмов, сквозь плотный холодный воздух донесся отзвук трубы — протяжный, низкий в начале и торопливый, высокий в конце своей короткой песни.

— Это что — тревога? — спросил Курт, поднявшись; Мартин тоже вскочил, сделав шаг к выходу из шатра и тут же подавшись обратно, обернулся на замершую у самодельного алтаря женщину в сером…

— К Австрийцу пришло подкрепление? — предположил он неуверенно. — Вторая атака?..

— Полагаешь, Альта так отреагировала на появление вражеской конницы? — возразил Курт, и стриг снова не успел сказать ни слова — из-за стен шатра, откуда-то с окраины лагеря, донесся приглушенный крик, а спустя мгновение тревожно запел рожок, но уже не вдали, а здесь, рядом…

— Зараза, — прошипел Курт, сорвавшись с места, на ходу выдергивая арбалет из чехла.

Мартин успел первым — выметнулся наружу и остановился в трех шагах, озираясь с обнаженным мечом в руке. Что-то происходило там, за шатрами епископов и Конгрегации, кто-то всё кричал и кричал, и ему закричали в ответ, и крики множились — одни болезненные, другие остерегающие, третьи испуганные…

Охрана у шатра фон Берга чуть поодаль застыла на месте, сам епископ Рупрехт выбежал и встал рядом, прислушиваясь, восьмеро конгрегатских стражей уже были здесь и встали полукольцом. Испуганные и болезненные крики стихли, и теперь доносился чей-то громкий голос; слов было не разобрать, и лишь слышалась в этом голосе неприкрытая злость.

— Я сбегаю взглянуть? — предложил Мартин.

— Если там проблемы — разберутся без тебя, — возразил Курт, раскладывая и заряжая арбалет, — если проблем уже нет — вскоре узнаем, что случилось. Если проблемы серьезные — они придут сюда сами.

Стриг не ответил, нетерпеливо переступив с ноги на ногу, как охотничий пес, которому воспретили броситься на добычу, и замер, вслушиваясь. Злобный крик тоже смолк, и в просвет промеж шатров было видно, как пробежали в сторону лазарета легионеры, оставленные для охраны лагеря; фон Берг переглянулся с охраной, что-то коротко приказал, метнулся в шатер и тут же вылетел наружу, пристегивая на ходу ножны.

В тишине протекла минута, вторая…

Наверное, Курт успел бы среагировать. Возможно. Странная, необъяснимая способность чувствовать опасность затылком, в которой конгрегатские спецы даже пытались найти нечто сверхобычное, но так и не нашли — эта способность почти никогда не давала сбоев.

Почти.

Дала ли сейчас, он не успел сообразить, не успел понять, что случилось раньше — он сам почувствовал за спиной нечто, или так ему показалось, когда увидел глаза Мартина. В любом случае — стриг успел первым, оказавшись там, за его спиной, раньше, чем он сам успел обернуться. Мартин сбил наземь что-то похожее на человека, ударив мечом вдогонку и пригвоздив к утоптанной земле; человеческое подобие завыло, но не болезненно, а раздраженно и словно обескураженно — так, бывает, начинают выть и кричать сумасшедшие, которых изводят пакостники-мальчишки на городских улицах. Человеческие руки потянулись вперед, потом схватились за клинок, пытаясь вытащить из себя, и из порезанных пальцев засочилась кровь — вязкая, темная, похожая на загустелые чернила. Вокруг, точно смрад, разлилось ощущение безысходности, ужаса, отчаяния, вползая в душу, скручивая нервы, сковывая тело…

Курт, очнувшись, всадил стрелу в лоб — в упор, и вой превратился в булькающий хрип, но одна рука человечьего подобия все так же тянула из себя засевший в теле клинок, а вторая выбросилась вверх, пытаясь схватить Мартина. Тот саданул кулаком в перекошенное лицо, превратив его в смятую тыкву, потом выдернул меч и ударил, как пришлось — поперек все еще копошащегося тела, и еще раз, и еще, кроша хрипящее существо на ломти…

Человеческое подобие перестало хрипеть и содрогаться, лишь когда клинок перерубил горло, почти отделив от тела голову, и Мартин отпрянул, хрипло и мелко дыша, все еще держа оружие наготове и не сводя глаз с того, что лежало на земле в двух шагах от шатра. Несколько мгновений протекли в молчании, и лишь поняв, что изрубленные руки больше не тянутся, не пытаются ухватить, стриг медленно поднял взгляд, встретившись с Куртом глазами.

— Они пришли, — констатировал очевидное он, и Курт кивнул, выдернув стрелу и тоже сделав шаг назад:

— Похоже на то.

— Тревога на поле…

— Да.

— Вот только здесь им противостоять почти некому. Обоз, сестры…

— Не вздумай.

— Я могу успеть и туда, и…

— Мартин! — жестко оборвал Курт, повысив голос, и тот осекся, глядя почти с отчаянием. — Мартин, — повторил он с расстановкой чуть тише, но все так же твердо. — Нельзя. Спасти. Всех. Кем бы ты ни был. Всегда придется выбирать. Сейчас, здесь, самая большая ценность этого лагеря и этой армии — в этом шатре. Если что-то случится с Альтой — Бог весть, что случится с Императором, а если что-то случится с Императором — я с большой долей верности смогу предсказать, что случится с Империей. Твое место здесь.

— Но там…

— Я один не справлюсь.

Мартин осекся, оглянулся назад — на не видимый отсюда центр огромного лагеря, и снова переступил с ноги на ногу.

— Ты не один, — кивнув ему за спину, возразил стриг; Курт обернулся, окинув взглядом лица конгрегатских стражей, явно смущенных и злых на самих себя за свое замешательство в этой короткой стычке…

— Ты серьезно? — вздохнул он, снова обернувшись к Мартину, и тот поджал губы, опустив взгляд на останки существа на земле. — Ты один стоишь всех нас. Нельзя спасти всех. Но можно многих. Даже если иногда кажется, что спасаешь одного.

За шатрами снова закричали, Мартин дернулся, сделав шаг в сторону, и остановился, нетерпеливо перебирая пальцами на рукояти.

— Похоже, пока нападают поодиночке, — сказал кто-то из стражей; Курт не ответил, снова молча заряжая арбалет.

«Пока»… Разведчики говорили «они идут группами». Значит, и в самом деле «пока»…

Крик прозвучал с другой стороны, ему отозвался еще один — впереди, но шатры и палатки вокруг заграждали обзор, и увидеть, где и что происходит, было невозможно. Крики множились и становились громче, истошней, им вторили выкрики — злобные, испуганные, призывные…

Из-за шатра одного из епископов вымахнула человеческая фигура, покрытая свежей кровью — странно изломанная, будто старая марионетка, но двигалась она стремительно и проворно; епископские бойцы отшатнулись от солдата лагерной стражи, один из них упал, глухо закричав, попытался отползти в сторону — и не смог: руки его дрожали, отказываясь держать тело, и он упал лицом в землю, уже не пытаясь подняться. Еще один выронил меч и просто осел наземь там, где стоял, будто невидимый враг ударил его под колени, и отсюда было видно, как он жадно хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Остальные набросились на внезапного гостя нескладно, вразнобой, точно и не бывало выучки, за которую их и ценили, за которую они и получили свой шанс угодить на столь достойную службу — точно толпа новобранцев вдруг очутилась на месте бывалых воинов и первосортных телохранителей…

— Сзади! — крикнул Курт, еще толком сам не успев сообразить, что или кто появился за спинами конгрегатских стражей, лишь ощутив, как опять накатило то чувство отчаяния и страха, лишь увидев краем глаза мелькнувшую тень.

Выстрелить не получилось: боец стоял прямо на пути, и Мартин снова успел первым, но на сей раз и стражи не поддались растерянности и оторопи, и в высохшего, как мумия, человека в грязной выгоревшей крестьянской одежде вонзилось сразу четыре меча.

Слева возник чей-то силуэт, и Курт ударил арбалетом, не глядя — со всей силы, тут же отступив и едва успев увернуться от скрюченных пальцев. Уши заложило от взбешенного воя, у самых глаз возникло тощее лицо и оскаленные зубы, цепкие пальцы ухватились за рукав фельдрока…

Огромная серо-бурая тень мелькнула перед глазами, и тощее лицо исчезло.

Курт пошатнулся, выронив арбалет и едва не полетев вслед за цепкой тощей рукой, Мартин ухватил его за локоть и рванул на себя, чуть не вывернув сустав, серо-бурая тень подмяла воющее существо, придавив к земле; короткий рык, хруст — и вой прекратился, а в сторону лениво, точно набитый перьями мяч, откатилась оскаленная человеческая голова. Тень метнулась влево, повалив наземь мумию в крестьянской одежде вместе с двумя стражами, утробно рявкнула, клацнула и, отскочив, размашистыми прыжками понеслась к епископскому шатру. Упавшие стражи вскочили на ноги, глядя на мумию у своих ног; голова болталась на тонком куске кожи и мяса, еще миг высохшие пальцы скребли по земле, пытаясь нащупать опору, и мумия затихла.

Тень тем временем очутилась у шатра епископа, где возникли двое — такой же высохший крестьянин и еще один солдат имперской армии; еще четыре мгновения, два прыжка, недолгий почти человеческий вопль — и на земле остались лежать две окровавленных изломанных куклы.

Волк развернулся, отскочил подальше от вооруженных людей фон Берга, тяжело поводя боками — невероятно крупный, исполинский, невиданного облика, с неправдоподобными, сказочно огромными клыками и широкой, словно у быка, грудной клеткой, встряхнул головой и в те же несколько прыжков оказался вновь у конгрегатского шатра.

— Стоять! — прикрикнул Курт, когда один из стражей шагнул вперед, и тот недоуменно застыл, явно прикидывая, не лишился ли рассудка майстер инквизитор. — Стоять, — повторил он сдержанно, подобрав упавший арбалет. — Свои.

Остальные напряженно замерли, держа оружие наготове, но не двигаясь с места, и Курт подумал, что после, когда все это закончится, если эти парни выживут — придется приложить немало усилий, дабы поставить на место их самооценку, каковая сегодня наверняка покосится, как старая хижина. Бывалые конгрегатские бойцы шарахнулись назад, когда волк словно взорвался изнутри, точно бы вывернувшись наизнанку, и рослый голый человек на его месте возник будто ниоткуда.

— Простите, майстер Гессе, — тяжело отдуваясь, сказал Хагнер, держась ладонью за бок; никаких ран на нем не было — то ли успела затянуться, то ли все еще болел просто крепкий удар под ребра. — Я подумал, что для конспирации не время, и можно… От этих тварей разит какой-то ментальной дрянью — страх, апатия, чувствуете?

— Да. Прочувствовал в полной мере.

— В таком виде мне это легче сносить, да и пользы от такого меня больше… Они сейчас нападают по двое-трое или по одному, но скоро попрут толпой, охрана сводит всех к центру лагеря, попов и expertus’ов — в середину, бойцы кольцом вокруг. Кёльпин сказал — это одержимость, но не обычная, эти люди уже не живы, умерли, пока шли сюда. Подтверждаю: кровь на вкус — как у трупа. И что в них сидит, какие твари — неизвестно. Кёльпин сказал, что будут сочинять новый exorcismus на ходу… массовый… как-то так он сказал; надеются, что поможет…

Вдалеке за шатрами снова закричали; Хагнер рывком обернулся, сжав кулак, и снова повернулся к Курту.

— Вы на отшибе, майстер Гессе, надо срочно тормошить Альту и уводить к ним, в центр, я вас прикрою по пути. Получится у них или нет — неизвестно, но там у вас шансов уцелеть все-таки больше.

— Нельзя, — возразил Мартин. — Она прикрывает Императора. Судя по тревоге — на поле сейчас началось то же самое.

— Почему нападают свои? — спросил один из стражей, кивнув в сторону епископского шатра. — Эта одержимость перекидывается на других? Почему тогда не одержало кого-то из нас?

— Кёльпин считает, что эти твари — двух видов, одни способны лишь атаковать, а к другим лучше не прикасаться — «заразят». Пока такой попался лишь один, и мы не знаем, сколько из них такими окажутся — один из пятерых, один из сотни или… Вы уверены, что Альту нельзя забрать? Майстер Гессе, быть может, можно так и перенести ее — как есть, в бессознании?

— Я не могу сказать, насколько для нее важно оставаться на месте, нужен ли ей этот алтарь, который она себе обустроила, так ли важно, чтобы все оставалось в неприкосновенности, включая ее саму… Мы просто попытаемся не допустить этих созданий к шатру. Выбора у нас нет.

— Тогда я останусь с вами.

— Нет, — не дав никому ответить, возразил Мартин. — Хватит одного меня.

Хагнер перевел вопросительный взгляд на Курта; он помедлил, оглядел конгрегатских стражей, растерзанные тела на земле, мельком обернулся на вход в шатер — и кивнул:

— Да, он прав. Не знаю, что там удастся сделать священникам и expertus’ам, но помощь охране точно не помешает. И уведи фон Берга, ему-то здесь точно торчать незачем.

— Майстер Гессе…

— Давай, Макс, — мягко оборвал он и улыбнулся: — Смотри только, чтобы свои же не положили с перепугу.

— Своим это еще постараться надо, — криво, неискренне ухмыльнулся Хагнер в ответ и, помедлив, кивнул. — Понял, майстер Гессе. Держитесь тут.

К епископскому шатру он потрусил как есть — в человеческом обличье, голышом, и один из конгрегатских стражей сдавленно хмыкнул:

— Если я сейчас проснусь и осознаю, что все это — пьяный бред, я не удивлюсь ничуть… И давно он у нас, майстер Гессе?

— Достаточно, — коротко отозвался Курт и, подумав, разрядил и убрал в чехол арбалет: толку с него, как показала практика, все равно не было никакого.

Что сказал епископ странному голому человеку, отсюда было не услышать и выражения его лица не разобрать; несколько секунд он слушал, стоя на почтительном расстоянии от своего спасителя, потом один из бойцов указал на конгрегатский шатер, Хагнер развел руками и жестом указал влево, на центр лагеря. Фон Берг переглянулся с охраной, посмотрел на майстера инквизитора и что-то коротко ответил, выразительно приподняв зажатый в ладони тесак.

Хагнер замер, тоже обернулся на шатер, оглядел своих собеседников, кивнул и отступил назад. Его точно скрутило внутрь самого себя и одновременно вывернуло наружу, бросив на четвереньки, донесся короткий болезненный рык — и огромный волк в два длинных прыжка исчез за близстоящими палатками.

— Однако, — заметил Мартин, когда епископ с телохранителями, озираясь и стараясь прикрывать друг друга со всех сторон, заспешили к ним. — Не ожидал.

— Какой славный муж, — не поздоровавшись, сообщил фон Берг, приблизившись к конгрегатскому шатру, и коротким жестом велел своим бойцам занять оборону. — Даже извинился за непристойный вид. Сразу видно должное воспитание.

— Спасибо, — не ответив, кивнул Мартин, и епископ улыбнулся:

— Бросьте, майстер Бекер, не мог же я покинуть вас на растерзание дьявольскому отродью.

— Хагнер рассказал, что происходит? — спросил Курт, и тот, посерьезнев, кивнул:

— Да. Вот и проверим, чего стоят мои молитвы.

Курт промолчал, подняв взгляд на солнце. Солнце медленно, устало, точно сонная муха, сползало к закату. Из-за шатров снова неслись крики.

***
Солнце устало. Этот день был странным; солнце могло бы вспомнить такие дни из далекого-далекого прошлого, подернутого веками, как ледяной коркой — когда-то бывали такие битвы, когда-то смертные уже выворачивали силы природы и суть вещей наизнанку, но то было давно, так давно, что смертные почитают те дни сказками, а само солнце их уже позабыло…

Сегодня солнце устало. Солнце спускалось к вершинам холмов медленно, точно утомленный путник — с отвесной скалы, поглядывая вниз, на то, что творилось на поле, покрытом телами и кровью. Солнце уже не удивлялось, просто смотрело, как засуетились вдруг люди, как куда-то понеслись конные — прочь от поля, туда, где вдалеке люди не могли, а солнце могло видеть многочисленные шатры и повозки.

А сюда, на поле, со всех сторон шли другие люди. Они шли странно — колеблясь из стороны в сторону, точно пьяные, но шагали быстро, все быстрее и быстрее, и на поле, покрытое телами, устремлялись уже бегом. Сначала их было немного — дюжина или две, и смертные с оружием бросались на них, кроша на части, а потом их стало больше, и они бежали вперед, а смертные с оружием вели себя непонятно — кто-то все так же устремлялся на пришельцев, рубя и пронзая, кто-то бросал мечи, обхватывая головы руками и падая наземь, кто-то бежал, не разбирая дороги, и спотыкался о тела под ногами, и падал, и полз прочь, крича и плача.

Пришельцы тоже бежали и тоже спотыкались, и кто-то падал, поднимался и бежал дальше, а кто-то так и несся вперед на четвереньках, высоко взбрыкивая ногами, похожий на неведомого зверя, никогда не сущего под солнцем, и прыгал на людей с оружием и без. И кто-то из людей с оружием вдруг кричал пронзительно и жутко, рычал, как рычат раненые медведи, и разворачивался к своим, и бросался на них, разрывая руками и рубя мечами…

Солнце видело, как безоружные побежденные осеняли себя знаком креста, как это делают смертные, когда молятся или испуганы, и пятились, и кричали, и кто-то падал, кто-то снова бежал, а пришельцы неслись мимо них, не трогая, и снова и снова бросались на тех, с оружием…

Солнце видело, что пришельцы уже идут не порознь, не дюжинами, а сотнями; они шли и бежали, и валили на поле со всех сторон, и земля снова вздрогнула от разноголосого воя и крика, и плача, и рева. Смертные на поле смешались — недавние победители и побежденные, и странные пришельцы, и солнцу казалось, что все убивают всех — не разбирая, где кто, и паника, ужас, отчаяние пеленой накрыло поле у холмов…

Вой одержимых оглушал и сам заглушался людскими криками, и сплетался с ними, и в кучу смешались люди и нелюди; Фридрих видел, как поднялся сбитый с ног легионер, поводя вокруг исступленным взглядом, развернулся и молча, неправдоподобно высоко и стремительно прыгнул на всадника в нескольких шагах от себя, повалив его наземь вместе с конем.

Что-то прокричал рядом фон Тирфельдер, но сквозь стену криков и воя слов разобрать не вышло, лишь донеслось обрывком громкое паническое «заражают!»… Паника. Паника лилась волнами отовсюду, пыталась просочиться в душу, в тело, пыталась сковать и подавить, и Фридрих видел, что поддаются ей многие, но многие же и находят силы выстоять. Стальные холодные коготки ужаса и отчаяния скребли нервы, и бусина богемского граната на груди нагрелась, разливая по телу пронзительный жар, и паника отступала, а потом вновь шла на приступ и снова отлетала прочь…

«Я справлюсь!».

Мысль кричала, билась в разуме, как запертый волк в клетке — «я справлюсь! Альта, я справлюсь сам, защити лагерь!», но в ответ не было ни слова, и бусина все так же горела, разливая тепло и швыряя прочь, как щенка, атакующий ужас.

Фон Тирфельдер позади вскрикнул, загремели оземь доспехи, и крик повторился — громкий, пронзительный, жуткий; Фридрих развернул коня, готовясь ударить с седла вниз…

Толчок в бок был похож на удар осадного тарана. Дыхание перехватило, в голове загудело, зазвенело, точно невесть как вдруг оказался на звоннице, под самым колоколом, поле и небо кувыркнулись перед глазами, и от удара спиной о землю, казалось, сердце на миг остановилось. Перед лицом возникли оскаленные зубы, и сквозь звенящую пелену был близко и громко слышен вой — тот самый нечеловеческий, запредельный, леденящий, что носился над этим полем, оглушал, душил. Надо было подняться, подняться прямо сейчас, вскочить и сбросить с себя это тело — тощее, как скелет, и легкое, как соломинка… Вскочить, как учили, рывком с перекатом, сбросить…

Рот с оскаленными зубами вдруг застыл, широко раскрывшись, и вой стал хрипом, а меж зубов показалось что-то плоское, серо-красное, словно одержимый решил подразниться и высунул язык, почему-то похожий на острие меча. Острие замерло на миг и исчезло, и мелькнула сталь полотна, и верхняя челюсть нелюдя отлетела прочь вместе с половиной головы. Чей-то стальной сапог пнул застывшее тело, свалив его наземь, протянулась рука, и Фридрих не с первого раза смог ухватиться — латной перчаткой за латную перчатку.

Заходящее солнце било в глаза, решив напоследок наверстать весь тот свет и тепло, что не позволяли ему излить в этот день, и Фридрих поморщился от рези в глазах и боли в затылке, все еще с трудом держа равновесие и с удивлением отмечая, что меч все-таки не выронил.

Справа возникла фигура легионера — окровавленного и безоружного, с бешено выпученными глазами, протянулась рука со скрюченными пальцами, и пузырящийся кровью рот раскрылся, издав протяжный визгливый вой. Фридрих ударил наотмашь, перерубив лицо, добавил вдогонку, поперек шеи уже падающего тела. За спиной раздался хриплый рык, и он рывком обернулся, замахнувшись, но уже осознав, что это не завывание одержимого, а просто надсадный выкрик человека — отчаянный, ожесточенный, тяжелый.

Фридрих остановил замах, замер и опустил руку, встретившись с напряженным, усталым взглядом глубоко запавших глаз. Рихард фон Хинтербергер стоял в одном шаге рядом, сжимая рукоять дешевого короткого меча, явно чужого, подобранного с чьего-то тела на этом поле. Меча с острием, похожим на язык…

Фридрих кивнул и отвернулся, щурясь на солнце и готовясь встретить существо, что неслось с визгом прямо на него, перескакивая через груды мертвых и не обращая внимания на живых.

Солнце ползло к закату, размазывая над полем, обратившимся Армагеддоном[1254], густую желто-алую тушь.


(обратно)

Глава 43


Их было около двух с небольшим тысяч — мужчин, женщин и подростков, судя по всему — все жители мелких деревенек. Убитых, своих и чужих, подсчитывали до самой темноты и продолжали в темноте при свете факелов, но все равно еще не сосчитали всех, и сложно было сказать, сколько легионеров полегло уже после славной победы над Австрийцем, кто был убит одержимыми, а кто пал от рук соратников, поддавшись одержанию сам.

Пленных атакующие поначалу игнорировали совершенно; неведомо, контролировал ли создатель этой армии все их действия ежеминутно или обошелся общим повелением, каковое одержавшие твари исполняли на свое усмотрение, но в сторону обезоруженных австрийцев никто из них даже не взглянул. До тех пор, пока кто-то из пленных, в ужасе и гневе выкрикнув, как утверждали свидетели, имя Господне, не подхватил с чьего-то мертвого тела меч и не бросился на одну из тварей. Вот тогда-то, когда, ободренные примером соратника, и прочие один за другим стали бросаться в бой, стало доставаться и им.

Вмешались, само собою, не все. Кто-то поддался той волне ужаса и бессилия, что катилась окрест вместе со всё наступающими одержимыми, и просто лежал на земле среди трупов и крови, скорчившись, плача или впав в stupor, и даже когда все закончилось, и их отыскали посланные на поиски выживших раненых — никак не могли прийти в себя и с трудом понимали, что творится и кто вокруг. Кто-то попытался бежать, воспользовавшись сумятицей, и немногим это удалось, прочие же были сбиты с ног дерущимися и затоптаны насмерть, изувечены или ранены…

А кто-то решил, что это удачный момент, чтобы продолжить бой с ненавистными имперцами.

Наскоро проведенные допросы, само собой, Курт с подчиненными намеревался продолжить с утра, однако уже сейчас можно было сказать с уверенностью, что таких нашлось немало. Многие так и остались в убеждении, что явившийся на их землю германский король заключил договор с самим Сатаной, а напавших на имперскую армию одержимых объяснили для себя просто — «хотел натравить демонов на врага, но что-то пошло не так, и они напали на своего хозяина»…

— С этими еще можно будет поработать позже и кого-то разубедить, — устало вздохнул Курт, и Фридрих молча кивнул. — С другими сложнее. Кое-кто, и таких тоже хоть отбавляй, прямо заявили, что им плевать, какие силы и кто призвал на помощь, потому что ради независимости Австрии все средства хороши. «Да хоть сам Сатана».

— Так кто-то из них сказал? — уточнил Кёльпин. — Именно вот так?

— Именно вот так. Ad verbum. Переубедить этих — возможности не вижу.

Епископ переглянулся с сидящим рядом делла Скалой, обменялся долгим выразительным взглядом с фон Бергом и поджал губы, удрученно кивнув.

Физиономия его преосвященства была припухшей и перекошенной, на скуле красовался огромный синяк, а правая рука висела у груди, примотанная к дощечке: добравшегося до него одержимого кто-то из стражи лагеря успел вовремя снять, однако одержимый успел ощутимо помять святого отца.

Делла Скала был цел и здрав, и даже бодр, невзирая на глубокую ночь, а вот фон Берг глядел на окружающих одним глазом из-под плотной повязки, скрывающей лоб и половину лица. Сам глаз, как заверил лекарь, сохранить удалось, но будет ли этот глаз видеть, как прежде — остается на Господне усмотрение.

Фридрих обошелся без опасных ранений. Лицо покрывали мелкие ссадины, все тело, со слов того же лекаря, было одним большим синяком, ныл едва не вывихнутый правый локоть, болело ушибленное колено, но ни единой серьезной раны он не получил. Было ли это заслугой его самого и павших телохранителей или же руку приложила Альта, выяснить было невозможно: очнувшись и убедившись, что все кончено, госпожа expertus в прямом смысле ползком добралась до кровати все в том же шатре, где и забылась сном под присмотром одного из конгрегатских коллег.

Хагнера на этом совете не было — побитому, многажды раненому и истощенному ликантропу Фридрих жестко и непреклонно приказал отсыпаться.

— Почему все так сложно? — разрушил затянувшееся молчание Мартин, и к нему обернулись все. — Зачем сгонять к месту битвы одержимых из окрестных селений? Был немалый риск, что Косса не рассчитает время точно, и это дьявольское подкрепление не придет вовремя… Как, собственно, и случилось, и неудивительно — рассчитать это с точностью до часа просто невозможно.

— И тем не менее урон они нанесли существенный, — возразил Фридрих хмуро. — И неведомо, как бы все повернулось, если б австрийцы не встали против них вместе с нами… И если б святые отцы с expertus’ами не справились, что главное. А задержись эта сатанинская армия еще на час или тем более доберись она сюда к позднему вечеру — нас застали бы в еще более уязвимом положении. Посему вряд ли он особенно утруждал себя хоть какими-то расчетами.

— Положим, так, — нетерпеливо кивнул Мартин. — Но все же — зачем было подвергать одержанию каких-то крестьян и сгонять их сюда, если можно было поступить проще и провернуть то же самое с нами самими? Никакой битвы вообще не было бы, Австриец мог просто стоять и смотреть, как мы убиваем друг друга. Почему Косса этого не сделал?.. Только не говорите, что никто из вас не подумал об этом.

— Мы подумали, — вздохнул делла Скала. — И у меня только одно предположение: он не сумел.

— Почему?

— Что-то ему помешало.

— Логично, — не то не сумев, не то даже не попытавшись скрыть язвительность, отозвался Мартин. — Что?

— Или кто? — тихо добавил Фридрих, и когда взгляды обратились к нему, так же негромко, неуверенно договорил: — Ведь Абиссус все-таки зачем-то вышел в мир.

— Просто напомню, Ваше Величество, — заметил фон Берг мягко, — что с армией идут священники, и все они здесь не в кости играют. И накануне битвы было всеобещее молитвенное бдение с Причастием. К тому же там, дома, остались близкие каждого — жёны, дочери, матери, отцы, сестры и братья… Друзья, наконец. Ad verbum вся Империя ежечасно молится о благополучии этого войска — монахи, священники, миряне. Я бы не сбрасывал со счетов простых людей, уповая на помощь святых.

— Тем паче, что помогать эти бродячие чудотворцы как-то и не спешат, — докончил Курт и, повстречав укоризненный взгляд Кёльпина, пожал плечами: — Что? Где они были, когда одержимые покойники рвали на части чад Божиих?

— Ваше Преосвященство майстер Великий Инквизитор Гессе, — елейным голосом произнес Кёльпин, — я хотел бы напомнить, что чудеса Господни не всегда зримы явно. И хотя я не отрицаю сказанного моим собратом по сану — нельзя всецело исключить и версию Его Величества. Если же вы подразумевали в своем вопросе «почему святые Абиссуса не явились, и Lux Аeterna[1255] не осиял их, и не развеял во прах мерзких демонов», отвечу: быть может, потому что знали — мы, простые грешные люди, в силах сами одолеть их? Они укрыли нас от поползновений Коссы (согласен, он не мог не попытаться), а все прочее было в наших руках. Deus adjuvat qui sibi auxilium[1256].

— В своем вопросе я подразумевал «я и не рассчитывал на их поддержку». Уж простите старого oper’а за маловерие, друг мой.

— Однако ответ на этот вопрос — «чья помощь помогла нашим людям устоять» — и меня тревожит, — сказал Фридрих многозначительно. — Причем в практическом смысле: на что нам рассчитывать далее. Впереди pro minimum еще один бой.

— Если Косса снова не сменил замок и все еще в Поттенбрунне, — добавил Мартин тихо, и Император уверенно качнул головой:

— Не сменил. Это войско собралось именно здесь, а не где-то еще, именно здесь он сосредоточил все силы, а времени на это требуется немало. И именно здесь попытался не пустить нас дальше, именно здесь постановил принять решающее сражение. Теперь он не уйдет; я не знаю, почему, но Поттенбрунн — его последнее прибежище.

— Вам виднее, Ваше Величество, — кивнул Мартин и продолжил: — И я не вижу причин, по которым он прекратит свои сатанинские фокусы. Чем нам защищаться? На кого рассчитывать?

— На себя, — в один голос отозвались Фридрих и Курт, и стриг усмехнулся:

— Логично.

На себя… Если б все было так просто.

Часть австрийцев — те, что вмешались в бой с одержимыми — теперь рвалась идти с имперской армией дальше и жаждала присоединиться к штурму замка, в котором засел Антихрист со своим прихлебателем, что столько лет морочил головы подданным, и насколько новоявленным сторонникам можно доверять — предстояло решить майстеру инквизитору с подчиненными.

В том, что не все внезапно прозревшие и раскаявшиеся были полностью откровенны, Курт даже не сомневался. Нет, их желание идти против Австрийца и Коссы могло быть чистосердечным и искренним, и никто из них, вполне вероятно, не намеревался в самый неожиданный момент вонзить меч в спину своих новых союзников фигурально и буквально, и самое неприятное, чего от кого-то из них можно было ожидать — это того, что они могут взять ноги в руки, когда станет жарко. А вот в том, что прежде ни у кого из них не возникало никаких подозрений, никаких сомнений — Курт уверен не был, и чем больше говорил и спрашивал, тем сильнее убеждался в собственной правоте. Откровенно говоря, именно те, кто сходу и честно признались, что на свои подозрения закрывали глаза, ибо опасались возразить, и вызывали доверие более прочих.

Допросить, правда, пока удалось немногих, да еще и по горячим следам, и как знать, что изменится и куда сдвинется в головах пленных к утру, когда горячка двух боев пройдет, страх и ненависть утихнут, а разум получит возможность возобладать.

Когда завершился этот поздний спонтанный совет, майстер инквизитор удалился в конгрегатский шатер, где попытался уснуть, дав хоть какой-то отдых телу и духу. Тело сегодня раскапризничалось, недовольно напоминая о непрошенной разминке, и отдыха требовало настоятельней, чем обычно; впрочем, надо было отдать ему должное — сегодня, как и всегда в чрезвычайных обстоятельствах, оно безоговорочно и с готовностью вступило в дело, и ежедневного нытья в старых ранах и переломах как не бывало, и из всех ранений оно исхитрилось получить только чувствительный удар по голове.

Отоспаться так и не вышло: всю ночь ему виделись допросы и отчеты; майстер инквизитор сидел за огромным столом, почему-то установленным прямо в поле, и писал, писал, писал, а потом откладывал лист в сторону, поверх огромной, невообразимо высокой стопки, брал следующий лист и снова писал. Скрипение пером порой прерывалось, к нему подходил человек из числа австрийских пленных и что-то говорил, и Курт задавал вопросы, а потом снова писал, снова подходил пленный, и он снова спрашивал, а когда поднимал глаза, видел, как от его стола тянется длинная, бесконечная очередь, уходя вдаль, насколько хватало глаз, и исчезала хвостом там, за горизонтом. Проснулся Курт рано утром, не проспав и четырех часов, и на продолжение допросов вышел сонным, помятым и злым, дав самому себе слово, что в случае физической невозможности продолжать полевую службу попросится в зондергруппу приманкой для ликантропов, но за начальственную бумажную работу не усядется ни за какие посулы.

Следующие несколько дней от этого ночного кошмара отличались не слишком. Курт говорил, спрашивал, рассказывал, внушал, пугал, убеждал, сочувствовал, снова спрашивал, писал отчеты, принимал и читал отчеты, спрашивал, говорил, читал и писал, писал, писал… По временам он прерывался, чтобы снова говорить и спрашивать, и бесконечную череду австрийцев разбавляли другие — фон Берг, Кёльпин, делла Скала, Фридрих, Альта, а непрерывные вопросы и рассказы о гнусной сущности герцога сменялись обсуждением не менее скверной персоны Коссы.

Информация собиралась крохами, порой из самых неожиданных источников, и как всегда, самыми осведомленными оказались не благородные рыцари и землевладельцы, а простые солдаты, которые что-то где-то увидели, за кем-то что-то заметили, что-то услышали, что-то узнали через десятые руки родичей и приятелей…

— Косса перебирался из замка в замок один, Австрийца с ним не было.

Неведомо, что снилось в эти ночи Фридриху — нескончаемая очередь легионеров, лекарей и пленных или бумаги с расчетами «как перестроить изрядно поредевшую армию» с подпунктами «как безопасно и с пользой включить в нее новых союзников», но выглядел молодой Император вряд ли намного лучше майстера инквизитора и на каждом их кратком совете Курту казалось, что тот вот-вот закроет глаза и уснет прямо там, где сидит.

Альта, пребывающая подле своего подопечного в любую минуту, когда не спала и не удалялась по своим надобностям, смотрелась чуть живее, но тоже более походила на привидение, чем на женщину из плоти и крови. Как себя чувствует другое опекаемое ею создание, Курт не спрашивал, справедливо рассудив, что любые проблемы станут очевидны сразу и не только ей.

— Один совсем? — многозначительно уточнил Фридрих, и Курт кивнул:

— Верный вопрос. Если подразумевать «без охраны и вооруженного отряда» — да, один. Если «один ad verbum» — не совсем. С ним были «огромный одноглазый громила» (очевидно, Гуиндаччо Буанакорса, больше некому) и еще два итальянца («один почти всегда молчит, но явно скользкий тип, второй все время суетится и истерит»). Ленца и Гоцци, описание — точнее некуда. Что интересно, из одного замка Косса выехал с тремя подручными, а в другой прибыл с двумя, потеряв Гоцци где-то по пути.

— Отослал с каким-то поручением?..

— «Все время суетится и истерит», — повторит Курт. — Думаю, что вероятней всего иной вариант: доистерился. А в Поттенбрунн он явился уже лишь с одним из своих помощников: с Ленцей. Куда подевался громила и почему — неведомо.

— И Австрийца с ним все это время не было… Но Альбрехт вывел свою армию на эту битву, стало быть — в Поттенбурнне они вместе. Стало быть, Альбрехт направился сюда сразу же, собирать и организовывать войско. А это значит, Косса и впрямь всего лишь тянул время, зная, что однажды осядет именно здесь и… И что? Зачем ему было нужно это время?

— Увы, настолько далеко солдатская наблюдательность не распространяется, — развел руками Курт. — Мы продолжаем допросы, само собой, но пока информация приходит одна и та же или не приходит вовсе. Есть одна деталь, которая может иметь значение, но какое — не могу сказать… При себе Косса возит некий деревянный ящик.

— Какого вида? — подала голос Альта, и он невесело усмехнулся:

— Да, сундук с магическим барахлом я тоже предположил первым делом. Но нет, это не сундук, не ларец, не короб, не реликварий, это именно ящик — сколоченный из дощечек, узкий и высокий, и именно так Косса его при себе и возит — стоймя. Только. И я бы, возможно, не придал этому значения; мало ли, что можно таскать с собою, когда ты по сути в одиночестве перебираешься из укрытия в укрытие по осенней Австрии, но. Один из допрошенных, рассказывая об этом, сказал «ящичек» и показал вот так, — Курт развел ладони, изобразив нечто размером с большую кружку. — А еще один сказал «ящик» и показал вот так, — ладони разошлись дальше, и теперь между ними уместился бы небольшой винный кувшин.

— Кто-то из них ошибся? — предположил Фридрих. — Неверно оценил размеры?

— Так я и подумал бы, однако обратил внимание вот на что. Первый допрошенный видел Коссу в Аггштайне. Второй — в Кюнрингербурге. «Ящичек», потом проходит некоторое время — и вот уже «ящик», и он заметно больше.

— Он… что-то собирает туда? — неуверенно произнесла Альта. — Интересно, что. И почему именно в ящик? Мне в голову ничего не приходит…

— Этого мы не знаем, ящик он никогда не открывал.

— И не переворачивал, — напомнил Фридрих. — «Только стоймя»… Что там такое может быть, что нельзя перевернуть горизонтально? Ведь так удобней было бы везти. Что-то жидкое или сыпучее?

— Жидкое можно заткнуть пробкой, сыпучее ссыпать в мешок.

— Логично… Хорошо, а что в Поттенбрунне? Здесь каким был этот таинственный ящик?

— Мы не знаем. Из тех, кого успели допросить, большинство в Поттенбрунне никогда не были, а двое из тех, кто были, не видели того момента, когда он приехал. Продолжаем допросы. Быть может, что-то и узнаем.

И допросы продолжались.

Они продолжались днем и не прерывались ночью, и из отчетов — собственных и своих подчиненных — майстер инквизитор, наверное, мог бы уже сложить хорошую крепостную башню. За стенами шатра, отведенного для сей нудной процедуры, лагерь жил своей жизнью, а точнее — пытался вернуться к ней.

Когда три дня прошло после побоища, что учинили живые над живыми и мертвые над живыми, и живые от того стали мертвыми, настало время для живых хоронить мертвых. Тела немногих из знатных рыцарей вскрыли, дабы изъять сердца и отправить для упокоения в родовые земли, когда для того представится возможность. Так же поступили со своими павшими и тевтонцы, но более никаких особенных почестей никому оказано не было и общие могилы принимали всех без разбора, даже и австрийцев, из тех, что в предзакатной резне встали бок о бок с недавними смертными врагами.

Над полем в морозном воздухе, что уже не прогревался солнечным теплом, далеко разносился распев заупокойной мессы и редко где что-то нарушало странную гармонию тишины и мелодии, лишь кто-то из коленопреклоненных шептал — "Смерть сама и вся природа вмиг замрут, когда из праха все творение восстанет, чтобы дать ответ Судье", а кто-то рядом негромко, но непрестанно рыдал, но никто не пытался увещевать его. И всё вокруг окутывал аромат ладана — такой майстер Гессе в последний раз ощущал лишь в Бамберге, но там к нему примешивалось множество сторонних запахов, что недвусмысленно свидетельствовали о смерти, разложении плоти и нечистоте, здесь же был лишь невесомый, едва уловимый сам по себе воздух поздней осени, и фимиам курился под прозрачным голубым куполом, распростершимся над полем. Чей-то голос снова шептал, жалуясь — "Что же я скажу, несчастный, и кого молить я стану об убежище, защите, если праведнику даже станет угрожать беда?", а хор серых сестер и юных аколитов отвечал ему на наречии, из слов которого понятны большинству из присутствующих были только немногие, но смысл ответа был понятен всем: "Lacrimosa dies illa, qua resurget ex favilla, judicandus homo reus. Huic ergo parce, Deus. Pie Jesu Domine, dona eis requiem. Amen"[1257].

В последующие дни раненые пополняли лазарет и освобождали места в нем, а похоронные команды снова погребали погибших и умерших, чье число с каждым днем уменьшалось, но всё никак не сходило на нет, священники почти беспрерывно совершали требы — исповеди, причастия, мессы и снова — отпевания… Райхсвер тоже пытался ожить и зализать раны — перестраивались легионы, переформировывались отряды и бригады, назначались новые хауптманны, встраивались в общую систему реабилитированные бывшие пленные.

Спустя несколько дней отлежавшееся чудовище принялось подниматься на ноги — отсекались те, кому должно было остаться на месте и возвратиться в захваченный Санкт-Пёльтен, обеспечив тыл, снова выдвигались вперед разведотряды, вновь выстраивались в требуемом порядке легионы, артиллерия, копья, конница и обозы, и однажды ранним морозным утром вся эта живая махина, наконец, сдвинулась с места, чтобы совершить еще один короткий однодневный переход.

Поттенбрунн был совсем рядом — будь в том нужда, какой-нибудь всадник за день мог бы доскакать до его стен и возвратиться в лагерь, даже не слишком утомив коня, а пеший мог проделать путь туда и обратно за неполные сутки неторопливым шагом.

И такие пешие были. Разведчики ушли в сторону замка за два дня до того, как маршем двинулась армия, но — назад не вернулись. Не вернулась и вторая группа, посланная по их следу. Третью Фридрих направлять не стал.

Совершить вылазку попытались и разведчики-expertus’ы, однако эти попросту наткнулись на стену. «Буквально», — хмуро пояснил один из них, когда Курт уточнил, что это значит. После долгих раздумий, споров, сомнений и пререканий решено было рискнуть и дать шанс Альте, но даже ей не удалось увидеть ничего — словно на месте Поттенбрунна зияла пустота, обнесенная бесконечно высокой стеной, и пробиться через нее было попросту невозможно. И райхсвер двинулся вперед, как с нездоровым смешком констатировал епископ Кёльпин, «по старинке» — вслепую, без карт и разведки.

Конные разъезды все-таки высылались, но недалеко — в пределах минимальной видимости передовыми отрядами. Армия ползла медленно, разведчики продвигались улиточьим шагом, час тянулся за часом, но путь так и оставался свободным — ни единой засады, ни одной попытки налета; похоже, успевшие улизнуть после схватки австрийцы и не помышляли о том, чтобы перегруппироваться, и, оправившись, собраться для нового боя. И если это было по-своему понятно, логично и ожидаемо, то увиденное у замка ввергло в недоумение всех — и Фридриха, и разведку, и, что самое главное, майстера инквизитора с господами experus’ами.

Подъемные ворота, они же мост через ров, опоясывающий замок, были опущены, и на стенах не было видно ни единого защитника.

Ранний ноябрьский вечер исключал какие бы то ни было активные действия, кроме самой поверхностной разведки: едва огромная туша рейхсвера сперва замедлилась, а потом остановилась — вокруг уже бойко сгущались сумерки, и не видимое за серой пеленой осенних облаков солнце укатилось прочь раньше, чем армия полностью разместилась в окрестностях замка.

Беглая разведка ничего нового не принесла: огонь в окнах нигде так и не зажегся, вторая стена за цвингером и сам он, насколько было можно увидеть, не поднимаясь на мост, тоже были безлюдны, ни единого звука изнутри не доносилось, и на первый, второй и даже десятый взгляд замок выглядел вымершим. Быть может, в иных обстоятельствах Фридрих с частью своего легиона вошел бы внутрь прямо с марша, не дожидаясь, пока встанет все войско. Быть может, в иных обстоятельствах оказалось бы, что Австриец попросту покинул своего неудобного союзника на произвол судьбы и сбежал вместе с жалкими остатками своих людей. Быть может, в иных обстоятельствах беглого Антипапу нашли бы в холодной дальней комнате у единственной свечи, голодным, одиноким, всеми брошенным, напуганным и готовым на любые условия. Быть может…

В иных обстоятельствах. В текущих — Фридрих и без советов expertus’ов понимал, что просто взять и степенно въехать в этот безмолвный замок в сопровождении бравых воинов идея не из лучших. А потому войско остановилось, разместилось и устроилось на отдых, выставив усиленную стражу.

Ночь прошла спокойно — замок по-прежнему темнел поодаль черной недвижимой громадой, поля и мелкие рощицы окрест молча спали, сосредоточенно покрываясь изморозью, тусклая луна неторопливо проползала свой путь за облачным покровом, и никто и ничто не нарушило тишину и напряженный покой лагеря.

Утром не изменилось ничего. Никто не поднял мост и не крикнул со стены, требуя переговоров, и не вышел из замка к войску, чтобы их попросить; никто не мелькнул в цвингере или на второй стене, или в одном из окон, ничей голос не окликнул слуг или защитников во внутреннем дворе. Поттенбрунн так и стоял молча, гостеприимно распахнув пасть ворот.

Expertus’ы и утром не смогли сказать ничего нового. С их стороны все было так же неизменно — «стена». О том, что ничего доброго эта стена не скрывает, даже и не говорилось — это и без того было ясно. Ясно было и то, что по-прежнему нельзя просто взять и войти, но так же очевиден был и тот факт, что продолжать стоять под этими стенами до скончания веков нельзя тоже.

Группу для разведки в этот раз Фридрих выбирал сам и исключительно из добровольцев, каковых оказалось столько, что отбор затянулся дольше планируемого — не столько из-за невозможности избрать достойных, сколько из-за необходимости объяснять не прошедшим, что в их храбрости и преданности Император ни на минуту не сомневается. Сложнее всего было избавиться от гуситов, уцелевших в битве, и теперь, поймав слух о сборе отряда для вылазки, рвущихся вперед, в замок, где укрылся подлый Антихрист.

Второй проблемой стал сам Император, всерьез вознамерившийся возглавить отобранных бойцов. В три голоса его переубеждали господа епископы, терпеливо увещевала Альта и посулил, не сдержавшись, «отлучить к хренам собачьим, если будет сделан хоть один шаг в сторону этого клятого замка» Его Преосвященство кардинал Курт Гессе фон Вайденхорст. Нескоро и нехотя восприняв-таки доводы, аргументы и резоны должным образом, Фридрих через силу был вынужден согласиться, что потерять Императора на пороге победы, чудом сохранив его в минувшем побоище, было бы pro minimum глупо, pro maximum несколько неприятно и уж точно неуважительно по отношению к памяти тех, чьи жизни и создали это чудо.

Наконец дюжина легионеров выдвинулась к замку, получив последние напутствия и строгий наказ в случае засады в бой не ввязываться, сигналить тревогу и всеми способами пробиваться назад, за ров. И в любом случае — первая вылазка должна ограничиться осмотром цвингера, прохода во внутренний двор и той части двора, которую можно разглядеть от этого прохода, не проникая внутрь.

Двое expertus’ов «вели» группу от самого лагеря, еще трое были на подхвате, готовые вмешаться и по мере сил прикрыть отряд по первому сигналу. Альта, несмотря на возражения Фридриха, заняла место рядом — не встревая в общую цепь, но все же тихонько, неназойливо присматривая за группой, и судя по взглядам, которые поминутно бросали в ее сторону коллеги, тоже была наготове на случай неприятных неожиданностей. Фридрих, Кёльпин и Курт были здесь же, стараясь никому не мешать и не отвлекать лишними разговорами.

Отсюда, с временного наблюдательного пункта за пределами лагеря, был хорошо различим ров и опущенный мост, была видна уезженная дорога, широкой лентой расстелившаяся к замку издалека; было четко видно, как группа отдалилась, вышла на дорогу — прямо, не скрываясь, как приблизилась ко рву и остановилась перед мостом. Можно было видеть, как две человеческие фигурки осмотрели сам мост и обрывистую кромку рва вокруг него, убеждаясь, что нет укрытых пороховых зарядов или ловушек, как они ступили на толстые окованные доски, сделали три шага и остановились снова, обернувшись и махнув рукой остальным. Было видно, как отряд взошел на мост и ступил под свод ворот, как прошел внутрь — и исчез из поля зрения…

— Они исчезли.

На голос Альты обернулись все, кроме двоих ее собратьев по ремеслу, что следили за группой. Фридрих на миг замер, нахмурившись, бросил взгляд на замок и напряженно уточнил:

— Что значит «исчезли»?

— Значит, ушли за стену, — тихо пояснила Альта; зажмурившись, встряхнула головой и с усилием потерла глаза пальцами. — Я не вижу их.

— Их нет, — подтвердил один из сопровождавших expertus’ов, и его напарник молча угрюмо кивнул. — Они были, я видел их, следил за ними, но когда вошли в ворота — они исчезли.

— Это магическая ловушка? Врата в иной мир? Просто ловушка? Они убиты? — нетерпеливо спросил Фридрих; Альта качнула головой:

— Смерти я не увидела. Они просто исчезли, скрылись за стеной. Я попыталась проникнуть туда вместе с ними, но… Меня отбросило.

Последние слова она произнесла неохотно и на изумленные взгляды вокруг лишь молча поджала губы. Епископ Кёльпин переглянулся с Куртом, обернулся на радушно раскрытый зев замковых ворот и вздохнул.

— Если даже наш лучший expertus не может туда заглянуть… Предположу, что пытаться пробиться через эту стену с боем — затея бессмысленная.

— А я предположу, — добавил Курт хмуро, — что как-то так и исчезли две первые группы. Они пришли, увидели открытые ворота, сочли замок покинутым — и решили убедиться. Итог — вот он. Иными словами, пытаться посылать еще один отряд — затея еще более дурная; для того, чтобы понять, что внутри творится какая-то дьявольщина, информации у нас уже и так довольно. Вопрос — что с нею делать.

— Собирать группу, — тихо сказал Мартин, и теперь все взгляды сместились к нему. — Группу, — повторил он чуть громче и уверенней. — Нашу группу.

— Ты рехнулся, — констатировал Курт мрачно, и он вздохнул:

— А есть выбор?

— Он прав, — нехотя подтвердил Фридрих. — Альта не видела их гибели, но видела стену и то, как люди исчезли за нею. Ваши сослужители вместо замка видят пустоту за стеной. Мы видим странный замок, внутри которого явно происходит нечто, что не видно нам отсюда, снаружи… Там что-то есть. И в это что-то можно попасть. И где-то там, внутри…

— …вполне возможно, адское пламя или армия Сатаны, или хаоситская пирушка, или просто смертельная западня.

— Возможно, — кивнул Мартин спокойно. — Но идти надо, потому что там — причина всего происходящего, один человек. Устранить его — и это снова будет обычный каменный замок… в котором, вполне возможно, даже отыщутся живыми наши люди.

— И этот человек почему-то очень хочет, чтобы к нему вошли.

— И что теперь — не входить? — прямо спросил Мартин. — Плюнуть и уйти? Или сидеть здесь вечно? Или втащить в этот проход всю армию?

— Думаю, уж такой-то ход он точно предусмотрел, — вздохнула Альта. — Он прав, пап. Другого выхода нет. Ну и скажи мне, что на его месте ты бы решил иначе и не убеждал бы сейчас собственное начальство в необходимости совать голову в это осиное гнездо.


(обратно)

Глава 44


Отсюда, с временного наблюдательного пункта за пределами лагеря, был хорошо различим ров и опущенный мост, была видна уезженная дорога, широкой лентой расстелившаяся к замку издалека; было четко видно, как группа отдалилась, вышла на дорогу — прямо, не скрываясь, как приблизилась ко рву и остановилась перед мостом. Можно было видеть, как Мартин вышел вперед, окинул взглядом мост и стену, как он ступил на толстые окованные доски, сделал три шага и остановился снова, обернувшись и махнув рукой остальным. Было видно, как отряд взошел на мост и ступил под свод ворот, как прошел внутрь — и исчез из поля зрения…

Отсюда, с временного наблюдательного пункта за пределами лагеря, Курт видел это около трех часов назад. Сейчас он видел пустынную дорогу, безмолвный замок и застывшую раззявленную пасть ворот с вываленным языком-мостом, словно весь этот замок был огромным мертвым чудовищем, задохнувшимся в сдавившей его пустоте…

Альта ушла отсюда последней, попытавшись, явно без особой надежды, увести Курта с собой. Да, когда группа вернется, это увидит дозорный. Да, когда у них все получится, это почувствуют и Альта, и прочие expertus’ы… Да. «Когда». Она говорила «когда», старательно избегая слова «если», но не слышать одно вместо другого было невозможно. Если у них получится. Если вернутся…

Да, сидеть здесь не имело смысла. Но и в пребывании в конгрегатском шатре резона Курт видел не больше. Лагерь за спиной жил своей жизнью, и майстеру инквизитору в этой жизни сейчас места не было. Разумеется, найти себе дело труда не составило бы, и быть может, именно так и стоило бы поступить, чтобы хоть чем-то себя занять и не видеть, как мимо влачатся минуты и часы, но он все так же сидел на старом пне за пределами лагеря, равнодушно отмечая, как солнечный ноябрьский холодок пробирается за шиворот и в рукава, неспешно расползаясь по всему телу. Тело на этот раз не жаловалось, не постреливала назойливо боль в суставах, не ворочалась привычная ломота в пояснице, и даже дежурная усталость в этот раз не пыталась уломать, уговорить, вынудить встать и уйти.

В памяти крутились замковые коридоры и комнаты, лестницы и переходы… Замок, ночь, лестницы, комнаты, двери… Как же давно это было. Четверть века назад. И все равно будто вчера. И тот, кто был рядом тогда — тоже будто еще вчера был все так же рядом, все так же жив… В ту ночь он надеялся умереть. В ту ночь он все сделал для этого, но Высшее Начальство решило распорядиться его бытием по-своему.

Сколько времени это заняло тогда — все эти коридоры, двери, лестницы?.. Целую ночь. Но Поттенбрунн заметно меньше, да и диверсанты сейчас — не юный щенок и избалованный мирной городской жизнью стриг, и как знать, вдруг уже в следующую минуту примчится вестовой из лагеря и, переводя дыхание на ходу, выпалит: «Велели передать: всё, получилось!». Быть может, уже через несколько минут это мертвое чудище оживет и извергнет из своей распахнутой пасти людей… Быть может, не всех. Наверняка не всех. Но среди них будет один, кто подойдет сюда с выражением нарочитого равнодушия на лице и скажет: «Подумаешь, Антихрист. Раз плюнуть»…

— Вообще говоря, плеваться некрасиво.

За тот миг, который потребовался, чтобы обернуться на прозвучавший рядом голос, рука успела дернуться к рукоятке арбалета за плечом — и опуститься снова, а в голове пронеслось множество мыслей — толпой, наступая друг другу на ноги, толкаясь локтями, отпихивая друг друга с пути.

Голос. Не дозорный. Чужой рядом! Голос ответил на мысль. Как?! Голос… Голос знакомый…

Курт обернулся вправо и замер, уставившись на человека в трех шагах от себя.

Сухощавый смуглый старик, облаченный в непривычного покроя далматику с накинутой поверх фелонью, и белая, как молочная пена, альба почти скрывает ноги в легких башмаках…

— Снова ты, — констатировал Курт, сложив на коленях руки и сцепив пальцы замком. — А в чужие головы, стало быть, влезать красиво?

— Неправильный вопрос, — благодушно отозвался старик, и взгляд миндалевидных темно-карих глаз вперился в майстера инквизитора с насмешкой. — Вы должны были спросить, зачем я здесь.

— В прошлый раз этот вопрос особого смысла не имел, ты все равно не ответил.

— Я и сейчас не отвечу, но когда вас останавливало нежелание собеседника отвечать?

— Ну и зачем ты здесь?

— А вы уверены, что я здесь? — вкрадчиво отозвался Мельхиор. — Что на сей раз все происходящее и впрямь происходит, а не является плодом вашего рассудка?

— Я не уверен, что и в прошлый-то раз это было не так, — хмыкнул Курт. — Но примем те же условия игры, что и тогда: раз уж ты тут, а спешить мне снова некуда — поговорим.

— А вы уверены, что на сей раз и впрямь некуда? — все так же елейно осведомился старик. — Время, как вы уже имели возможность убедиться, вещь относительная.

Курт огляделся. Лагерь за спиною жил и двигался, чуть поодаль можно было разглядеть дозорного — тот прохаживался взад-вперед, разминая ноги…

— Id est, сейчас оно не остановилось, как в тот раз? — уточнил он. — Или это снова твои словесные витийства?

— А вы уверены, что сколь угодно витиеватые словеса способны описать время, майстер инквизитор?

— Это exordium[1258], или ты уже начал подводить меня к какой-то нужной мысли?

— Я не знаю, — развел руками старик. — Ведь нам по-прежнему неизвестно, Господень ли я посланник-вразумитель или часть вашего же разума, с которой вам вдруг вздумалось посовещаться.

— Мне нужен совет?

— Нужен?

— Сорок два?

— Что? — нахмурился старик, и Курт криво усмехнулся:

— Проверил, не явился ли ты для того, чтобы изображать собою эхо.

— У вас еще есть силы шутить, — одобрительно кивнул Мельхиор. — Это хорошо. Это вам пригодится. Как насчет прочих ваших достоинств, майстер инквизитор? Скажем, ваших особых отношений со временем.

— У меня были отношения с ведьмой, с имперской шпионкой, с малефичкой… Со временем — не припомню.

— Сейчас вы крадете его у самого себя, отшучиваясь в ответ на мои попытки вам помочь, — мягко, но с неожиданной серьезностью заметил Мельхиор. — А главное — вы крадете его у Мартина и всего этого мира. Бросайте детские замашки, майстер уличный воришка, и пробуждайте инквизитора.

Курт снова оглянулся через плечо на лагерь, вновь повернулся к собеседнику, пристально всмотревшись в его лицо, и вздохнул:

— Хорошо. Как инквизитор — я бы спросил, что ты подразумеваешь под «особыми отношениями».

— «Главное — в том, чтобы достичь этого озарения, — размеренно процитировал старик. — Однажды ты внезапно осознаешь, что видишь противника насквозь. Видишь его удары еще до того, как они будут нанесены, успеваешь сделать два движения и обдумать еще четыре, пока он совершит одно»… Помните?

— Да, — кивнул Курт. — Вот только Хауэр не подразумевал особых отношений с временными потоками.

— Уверены? Ведь вы этому научились, майстер инквизитор — все то, о чем говорил ваш наставник, вы сумели постичь и пробуждаете усилием собственной мысли всякий раз в опасных обстоятельствах. Вы сумели, научились входить в эти потоки и двигаться не по их воле, а по собственной.

— Если ты и впрямь Господень посланник, ты, похоже, не успел перенастроиться для общения с простым смертным и все еще своими думами где-то в ангельском сборище. А если ты — моя предсознательная мысль, мне явно невовремя взбрело в голову пофилософствовать.

— Хорошо, — покладисто согласился старик и повел приглашающе рукой, — изложите вашу версию.

— Нет никаких версий. Жизнь научила быстро реагировать на опасность. И спасибо Хауэру за то, что показал, как это делается.

— И как же это делается? — спросил старик и, не услышав ответа, уточнил: — Как вам удается это, майстер инквизитор — когда приходит решающий миг, уложить в этот один миг множество мыслей, догадок, выкладок, принятие решения, несколько действий?

— Никак. Так лишь кажется со стороны. Слушай, — устало вздохнул Курт, — ты ведь не пытаешься мне внушить, что я существую в личном Пределе или умею в него входить незримо для всех?

— А если бы пытался?

— Будь я одаренным — возможно, это бы меня заинтересовало. Но поскольку я простой смертный — я бы сказал, что это чушь.

— А если бы я в ответ сказал, что к одаренности это не имеет отношения?

— А к чему это имело бы отношение, если бы было правдой?

— А к чему имело отношение преломление ветви, которое вы совершили в Бамберге?

— К какому-то ритуальному действу, которое ты вынудил меня совершить по каким-то своим соображениям. Возможно, это был символ моей готовности принимать на себя ответственность за решения, или что-то вроде того, но я уж точно не уничтожил целую ветвь реальности и времени, просто обломив какой-то отросток.

— Почему вы так уверены?

— Потому что так это не делается.

— Кто вам сказал?

— Логика.

— А то, что сделала ваша дочь? То, что совершила Альта во время нападения убийц. То, что она успела сделать, а вы успели увидеть и осмыслить… Это тоже лишь казалось со стороны? Или все же со временем все не так просто, как вам думается, и оно — не ровно текущая река, одна на всем своем протяжении, одна для всех и всего?

— Предел показал, что нет, не так все просто, — согласился Курт. — Однако, если продолжить твою игру в аналогии, события вроде Предела и вещи вроде магистериума — это как плотина или лодка, или что угодно еще, способное воздействовать на течение этой реки. А я или Альта… Просто мы удачно попадаем в стремнину.

— Есть один грех, каковой вам никак не вменят в вину, когда настанет час вашего последнего суда, майстер инквизитор, — улыбнулся Мельхиор. — Это тщеславие. А вот ваша скромность, столь несвоевременно вас одолевающая порой, вполне способна сделать так, что суд этот настанет прежде срока.

— Если я не признаю, что весь такой особенный и умею управлять временем, меня немедленно укокошат?

— Вы не способны им управлять, — возразил старик, и он с показным облегчением кивнул:

— Слава тебе, Господи, всё не так плохо, как мне начало думаться.

— Вы умеете его улавливать, — продолжил Мельхиор, — умеете в него вживаться, умеете слышать его, видеть, ухватывать… Как вы верно заметили — вы простой смертный, майстер инквизитор, и плотины или лодки у вас нет.

— Тогда к чему все это было? Что я должен был понять и к какой мысли должен был прийти?

— Так к чему имело отношение преломление ветви в Бамберге?

— Id est, мой ответ тебя не удовлетворил? — недовольно уточнил Курт и, подумав, пожал плечами: — К Древу.

— К Древу, — серьезно повторил старик. — А что есть Древо? Не стесняйтесь, дайте волю своей знаменитой интуиции, присовокупите к ней знания — и вываливайте все, что приходит в голову. Что есть такое Древо, майстер инквизитор?

— Древо Жизни… — медленно произнес Курт и, не услышав ответа, продолжил: — То самое Древо познания, как считают некоторые толкователи, другие полагают это ошибочной трактовкой.

— Некоторые считают, — кивнул Мельхиор, и он продолжил:

— Ось мира. Эц хаим, десять сфирот. Иггдрасиль…

— Нет, не говорите, как его называют. Говорите, что это.

— Миры.

— А еще?

— Вселенная.

— Близко, — согласился Мельхиор одобрительно. — А еще?

— Время?

— Время, — глубоко кивнул старик. — Помните д’Отрекура[1259]?

— «Время, пространство и материя состоят из атомов, и все в мире возникает и исчезает от смены их отношений между собою». Я многое позабыл на оперативной службе, но кое-что еще помню.

— Это славно, майстер инквизитор. Как полагаете, он прав?

— Откуда мне знать, я не философ. Ты ведь посланник Всеведущего Творца, ты и скажи мне.

— Напомню, — снова улыбнулся старик, — что нам с вами неведомо, кто я, а разве может плод вашего разума рассказать вам о том, чего вы не знаете, осознанно или нет?

— Пусть так, спрошу иначе. Я знаю, прав ли он?

— Вы знаете.

Курт помедлил, глядя на улыбку старика с серьезными глазами, и медленно произнес:

— Все увиденное и узнанное мною за годы службы свидетельствует о том, что наше понимание мира все еще сродни детскому, хотя мы и растем, совершенствуя его. Мои предки, жившие на землях Империи до пришествия Рима, много могли бы рассказать о Древе, но вряд ли многое поняли бы, начни Лукреций повествовать им об атомарности мироздания. Сам Лукреций, думается мне, нашел бы чему удивиться в нашем сегодняшнем знании о бытии. И все мы — он, я, древний дикарь германских земель — поразимся тому, что станет известно нашим потомкам через тысячу лет. Посему скажу так: я увидел много подтверждений этой теории отношений на практике, но убежден, что где-то в ней прячется ошибка или недосказанность.

— Вы стали слишком осторожны с годами, майстер инквизитор, — хмыкнул Мельхиор. — Стали много задумываться там, где прежде принимали решения.

— Это плохо?

— Как вы любите говорить — «по ситуации»… Скажем, прародителям рода человеческого не помешало бы иметь толику вашей осторожности и не верить незнакомым змеям, и не брать от Древа познания плода с неведомым воздействием на человеческое естество. Но увы, сия осторожность приходит с опытом, какового у них не было и каковой они получили слишком экстраординарным путем.

— Древо познания… — медленно повторил Курт. — Опыт… Какое отношение это имеет к Древу миров?

— Я не могу ответить, — печально качнул головой старик. — Все то, что ныне происходит — деяния людские и людской выбор, людская воля и людское безволие, людское неразумие, и постичь это должен людской разум. В этот раз я не имею права давать ответов, могу лишь стать для вас героем «Диалога», который вы должны написать сами[1260].

— Ты серьезно? — нахмурился Курт. — Мир стоит на грани гибели, Антихрист на пороге, а вы там решили озаботиться онтологическим крючкотворством?

— Не тратьте время на споры, майстер инквизитор, — спокойно отозвался Мельхиор. — Вы задались вопросом; если он мнится вам имеющим важность — ответьте себе на него. Или оставьте его и двигайтесь дальше.

Курт сжал губы, чтобы ненароком не высказать вслух то, что было в мыслях, и глубоко перевел дыхание, унимая внезапное раздражение.

— Когда всё это рухнет в адские бездны, надеюсь, ты будешь доволен… — буркнул он и продолжил: — Кроме самого названия «Древо», общее вижу в одном: ветви. Разветвление реальности, расхождение возможностей. Прародители избрали путь познания, к которому не были готовы, и… Создали свою ветвь на Древе миров? Самим фактом познания? Они узнали… Узнали что? Что существуют добро и зло? Они уже это знали, они знали, что ослушаться Создателя нельзя и ослушание будет злом, стало быть, отчасти были готовы принять новое знание. Тогда что именно произошло?

Мельхиор снова молчал, глядя на своего собеседника бесстрастно — не кивнул, не качнул головой, в миндалевидных глазах не было одобрения или разочарования…

— Понимание, — продолжил Курт чуть уверенней. — Это было не знание, это было понимание. Первое, что они поняли — они умеют творить зло, могут творить зло. Пусть по неразумию, но — могут. И… Они увидели свое будущее, будущее своих потомков, человечества? Возможное будущее?.. Бамберг! — вдруг оборвал он сам себя. — Бамберг, Игрок, вероятности… Если четко знать, что вероятностей больше одной, если понимать, что предсказанное не обязано сбыться — в этот момент и является возможность пойти против предсказанного. Они не смогли устоять. Они увидели возможное — и поверили в него, как в единственное. И отчаялись. Сдались. Самоисполняющееся пророчество, вот что случилось тогда. Они увидели одну из ветвей — вообразили ее единственной — и сделали таковой… Хотя бы прав я или нет — ты можешь сказать, или это Высшая Канцелярия тоже запретила?

— Верно все же сказал ваш сын, майстер инквизитор, — нарочито печально вздохнул Мельхиор. — Еретик и богохульник…

— Стало быть, я прав, — уверенно подытожил Курт. — Они вдвоем выбрали одно будущее всего человечества из множества возможных. Но — свобода воли есть свобода воли, и у человечества все еще есть множество иных путей, множество возможностей, множество ветвей, пусть и произрастающих из этой, уже свершившейся и неизменной ветви.

— Неизменность… — повторил за ним старик. — Есть ли что неизменное в тварном мире, майстер инквизитор? Ведь вы уже имели возможность понять, что время и пространство по сути едины и не так уж неизменны — даже для простого смертного вроде вас, а уж тем паче для кого-то, в чьих руках есть «лодка или плотина», или исполинский камень, скатившийся со скалы и преградивший течение. Или, если иметь в виду образ Древа, а не реки, крюк или веревка, позволяющие преодолевать его ветви… или нож, позволяющий эти ветви обрезать. Вы, напомню, обошлись голыми руками.

— Камень, преградивший… Камень в руках Коссы? Магистериум? Ты о нем?

— Нет, это вы о нем, майстер инквизитор, — отозвался старик. — Я лишь подытоживаю ваши же слова. Вы тоже можете это сделать. Что у нас выйдет в итоге?

— Древо, — произнес Курт сосредоточенно. — Вероятности. Время. Ветви. Голыми руками… Косса намерен уничтожить какую-то ветвь реальности? Какую?

— Видимо, ту, развитие которой ему не по душе? Ту, в которой однажды случилось нечто, что теперь мешает ему и полноте его власти?

— Какую? Ту, где когда-то появилась Конгрегация? Или еще раньше — охотники? Или… С самого начала, когда нейтралы заключили негласное соглашение не вмешиваться в жизнь смертных?

— У вас самого вызывают сомнения эти версии, верно? — серьезно спросил старик. — Ведь «самое начало» — это вовсе не то, что вы назвали. И разве человечество ограждает от полной гибели, защищает от темных сил, спасает — Конгрегация или договор одаренных? Разве это охотники дали в руки Человека его спасение?

Мельхиор умолк, глядя на собеседника с выжиданием, и Курт молчал тоже, пытаясь по выражению его лица понять, в самом ли деле этот назойливый старик подводит к мысли, внезапно вспыхнувшей в разуме, мысли дикой, невозможной…

— Самое начало это… — начал он неуверенно и тихо договорил: — Это время, когда в мир пришел Сын Божий?..

— Punctum saliens[1261], — так же тихо отозвался Мельхиор.

— Но это невозможно, — уверенно возразил Курт. — Что может случиться такого, чтобы не стало этой ветви? Ангел не явится с предупреждением, и Святое Семейство не бежит в Египет, и солдаты Ирода убьют Младенца? Это же бред.

— Ну зачем же резать ветку так близко… Ведь история Господа на земле началась задолго до Его рождения, и возможностей на выбор множество.

— Все равно бред. Чтобы какой-то мажок с помощью какого-то булыжника, пусть и трижды магического, сумел переломить Провидение? Пойти против Создателя и…

— Именно это и должен сделать Антихрист, разве нет? — мягко напомнил старик. — «Еt aperuit os suum in blasphemias ad Deum blasphemare nomen eius et tabernaculum eius et eos qui in caelo habitant. Et datum est illi bellum facere cum sanctis et vincere illos et data est ei potestas in omnem tribum et populum et linguam et gentem»[1262]…

— Et adorabunt eum omnes qui inhabitant terram quorum non sunt scripta nomina in libro vitae agni qui occisus est ab origine mundi[1263], — договорил Курт хмуро. — Если не будет Агнца, не будет и книги жизни. И если мы пройдемся по тексту дальше, мы увидим в Откровении битву небесного воинства и победу над Антихристом, и снова Агнца… И вся эта версия разваливается, как гнилое яблоко.

— А что надо сделать, чтобы не сбылось завершение пророчества, майстер инквизитор? Чтобы в финале всё пошло не так, не по плану — что надо сделать?

— Начать не по плану?..

— И снова punctum saliens.

— Все равно бред, — упрямо качнул головой Курт. — Это же Бог. Божественное провидение. Господень план. Сила Господня, в конце концов.

— И человеческая свободная воля, — напомнил старик мягко. — Способная отдалить Апокалипсис или приблизить его… или сделать так, что он случится несколько иначе, чем в той версии, что была показана одному из святых.

— С помощью полудохлого магистериума?

— А с чего вы взяли, что именно с его помощью, майстер инквизитор? Ведь в самом деле — разве может сколь угодно сильный колдун выступить против Господа и установленного Порядка, подкрепленный всего лишь камнем, созданным людьми… С чего вы взяли, что магистериум уже не употреблен на что-то — пока отколовшийся кристалл не умер окончательно, не утратил силу, не рассыпался в порошок, как те, что вы видели в сердце Предела? На что-то такое, на что хватило бы его малых сил?

— На что?

— Подумайте. Подведите итог снова, не только из всего сказанного и услышанного сейчас. У вас ведь есть над чем подумать, не так ли? В ваших руках есть информация, которую вы получили задолго до этой нашей беседы, майстер инквизитор.

Курт несколько мгновений молча смотрел в лицо напротив, ожидая продолжения, и, не дождавшись, опустил взгляд под ноги. «Майстер инквизитор»… Информация…

— Ящик? — спросил он и, вновь не услышав в ответ ни слова, поднял глаза к собеседнику, опять пытаясь угадать, понять по выражению этого изрытого морщинами лица, на верном ли он пути. — Ящик Коссы, который рос, пока он прятался в разных замках? Точнее… Росло что-то, что требовало всё большего ящика.

Росло…

Небольшой росток, тянущийся из трещины в плите, на какую-то ладонь возвышаясь над полом собора… «Вот ваше древо, майстер инквизитор»… Тонкий стебель и ярко-зеленые, словно умытые дождем, листья…

— Древо.

Старик не ответил, не кивнул, не шелохнулся, все так же молча, словно статуя, стоя напротив и глядя прямо в глаза…

— Древо, — повторил Курт уже уверенней. — Он вырастил зачаток Древа. Росток растет, и Косса пересаживает его в хранилище побольше. Он бегал из замка в замок, чтобы дать ему время вырасти, чтобы росток окреп, чтобы достиг размеров, когда сможет считаться Древом хоть как-то. На это и ушел камень. И…

Он снова запнулся, и на сей раз Мельхиор кивнул ободряюще:

— Продолжайте.

— Он выехал с тремя подручными и маленьким ящиком. Потом въехал в следующий замок с подросшим Древом, но уже без одного помощника, видимо — самого малоценного… Он взращивает свое Древо на жертвах?

— А вам известен иной способ заставить его расти с такой быстротою?

— Мне вообще никакие способы не известны, — огрызнулся Курт. — Из чего Косса вырастил его? Не прямиком же из камня?

— Кто знает, — с подчеркнутым равнодушием пожал плечами старик. — Вариантов может быть множество… К примеру, говорят, что у знающих людей в Святой Земле можно найти засохший, окаменевший побег той самой смоковницы, проклятой когда-то Господом. Чем вам не версия?.. Но сейчас не это имеет значения. Чем бы и каким бы ни было это Древо в прошлом — главное, что с ним происходит в настоящем и каким оно станет в будущем. Точнее — каким станет будущее. Подведите итог снова, майстер инквизитор, только на сей раз загляните в свои знания и память дальше, поглубже в прошлое.

— Насколько?

— На этом я покину вас, майстер инквизитор, — тихо отозвался старик и, вздохнув, склонил голову в прощальном поклоне. — До последнего вашего озарения остался один шаг, и его вы сможете сделать без меня.

— Стой, куда?! — рывком поднявшись, повысил голос Курт и осекся, вспомнив о дозорном неподалеку. — Ты серьезно вот так оборвешь разговор на полуслове? К чему все это было? Что все это значит?

— Вот и подумайте над этими вопросами, — улыбнулся Мельхиор. — Ответить на них вы сможете без меня. И принять решение — тоже.

— Решение? Какое?

— Прощайте, — уже без улыбки сказал старик, сделав шаг назад. — Более я не стану вас беспокоить. Когда мы увидимся в третий раз, майстер инквизитор, вы получите ответы на все вопросы мироздания, и времени на разговоры у нас будет — целая вечность.

— Что?.. — проронил Курт растерянно, и в ответ прозвучала тишина.

Он огляделся, понимая при том, что это глупо и бессмысленно, что Господнего посланца или плода его рассудка нет больше рядом, и, тихо ругнувшись, уселся обратно на старый широкий пень.

Ответы… Один шаг… Шаг к чему?


Мартин вышел вперед, окинул взглядом мост и стену, ступил на толстые окованные доски, сделал три шага и остановился снова…


Шаг к замку. К раскрытым воротам. Почему раскрыты ворота? Почему вообще Косса позволил имперской армии вот так просто разместиться практически под стенами, почему не помешал, не попытался уничтожить? Хоть как-то, хоть чем-то — огненным градом, землетрясением, насланной порчей или волной отчаяния, какое он учинил в Констанце, или одержимыми остатками армии Альбрехта; не может быть, чтобы в арсенале такого человека не было подходящей малефиции… Почему нет? Если он уже сделал это однажды, почему не повторит?..

Лицо старика перед взором памяти снисходительно улыбнулось, и Курт почти въяве услышал — «а как вы полагаете, майстер инквизитор?»…

Однажды сделал… Но сейчас силы надо экономить — для того, на что он замахнулся, их потребуется много, слишком много, и разбазаривать их ему не с руки. Допустим, так. Недобитые остатки некогда пригретых Австрийцем малефиков явно разбежались и попрятались; будем честными, если представить себе, что Империю атаковали некие внешние силы — большая часть тех одаренных, что сейчас на словах пылает к ней искренней любовью и превозносит, точно так же забьется по щелям в надежде пересидеть трудные времена, а то и вовсе постарается покинуть пределы сего благословенного государства, и положа руку на сердце — осудить их будет сложно. Что уж говорить о гостях австрийского герцогства…

Положим, так. Положим, уничтожить врага Коссе сейчас некем, а тратить собственные силы он не желает. Но все же — для чего этот показательно раскрытый вход? Зачем облегчать врагу работу? Напугать, вселить сомнения этой показной беспечностью? Нельзя сказать, что у него не получилось, это стоит признать… Но все же как-то слишком радикально. Случайно вышло? Нет, бред, случайно опущенный мост — это уже слишком…

Или он не просто не боится. Он хочет, чтобы к нему пришли. Почему, зачем? Заманить в западню и накормить свое Древо? Но как верно было сказано — есть там ловушки или нет, а войти внутрь все равно придется, и заманивать врага просто нет необходимости. Даже если Фридрих решился бы штурмовать этот с виду пустой замок, даже если б он ввел в эти ворота всю свою армию… говоря образно, метафорически, ибо таких замков для этой армии мало и десятка, но пусть хотя бы одну штурмовую бригаду… С ней будет группа, несущая с собой копье Лонгина, которого он так опасается, эта группа в любом случае просто должна, обязана проникнуть внутрь и…

На мгновение Курт замер, распрямившись и глядя на открытые ворота.

Группа. Копье. Группа должна проникнуть внутрь — с копьем.

Копье… Копье, о котором рассказал умирающий фон Ним… Фон Ним. Ленца. Ленца, бессменный верный подручный Коссы, не только опытный колдун, но и искусный убийца. Который не смог ударить немощного старика так, чтобы тот умер немедленно?.. Не смог или не захотел? Не захотел — почему? Хотел доставить предателю больше мучений?

Или рассчитывал на то, что преданный Императору и Конгрегации Дитрих фон Ним положит последние силы на то, чтобы добраться до своих и передать то, что услышит. Тем самым избавив самопровозглашенного Антихриста от необходимости измышлять способы проникновения в королевскую сокровищницу, от необходимости тратить время, людей и силы, чтобы добыть нужное ему копье Лонгина.

И теперь это копье ему просто принесут прямо в руки.

Курт рывком поднялся, сделал шаг вперед, потом развернулся к лагерю и снова остановился через три шага.

«Принять решение», сказал старик… Что тут решать? Надо поставить Фридриха в известность о своей догадке, и тот… Что? Пошлет уже не одну группу, а бригаду или легион в эти раскрытые ворота? Не может быть, чтобы Косса этого не предусмотрел, не предположил, не допустил как одно из самых вероятных действий противника, и значит, ему есть чем и как защититься. И значит… Значит, группы Мартина уже нет?

Нет. Неизвестно, почему и как, но — нет, группа цела. Всего несколько минут назад Мельхиор сказал «вы крадете время у Мартина», значит — еще цела… Если, конечно, все эти явления речистого старика и в самом деле не есть плод его рассудка, если майстер инквизитор не начал лишаться этого рассудка на своей службе, оставшись без верного помощника, который прежде принимал на себя половину всех ударов и тягот, материальных, а главное — душевных. Если Мельхиор — в самом деле тот, кем назывался тогда, в Бамберге — группа еще цела, Мартин еще жив, а Косса все еще не получил копье. Почему — сейчас неважно.

Итак, что делать? Бежать к Фридриху, снова тянуть время, растрачивая его на совещания, обсуждения, споры?..

«Как насчет прочих ваших достоинств, майстер инквизитор? Скажем, ваших особых отношений со временем… Вы сумели, научились входить в эти потоки и двигаться не по их воле, а по собственной»…

— Да ты издеваешься… — тоскливо прошептал Курт себе под нос, снова обернувшись на застывший в молчании замок.

«Время и пространство по сути едины и не так уж неизменны, как принято думать — даже для простого смертного вроде вас»…

Бред. Полный бред. Идти в одиночку туда, где уже сгинули три группы? В одиночку — против пусть и самозваного, но Антихриста, который легким движением руки обращает в одержимых сотни людей и растит Древо миров в горшке, точно чеснок? Войти в этот замок и найти там Коссу, чтобы… Чтобы что? Что может сделать простой смертный, ничем не примечательный, ничем не одаренный, кроме сомнительного везения, которое еще и имеет дурную привычку срываться, когда оно больше всего нужно?

«Я уж точно не уничтожил целую ветвь реальности и времени, просто обломив какой-то отросток». — «Почему вы так уверены?» — «Потому что так это не делается». — «Кто вам сказал?»…

Курт перевел взгляд на копошащееся, точно муравейник, имперское войско, снова оглянулся на приглашающе раскинувшийся мост, и, чуть слышно ругнувшись, двинулся в лагерь.

Мимо крайних шатров и палаток он прошел, ускорив шаг, ни на кого не глядя и проигнорировав чье-то приветствие, чтобы не дать повода втянуть себя в какой-нибудь разговор, по широкой дуге обошел обиталище епископа фон Берга и, войдя в конгрегатский шатер, опустил за собою полог.

Наружу он вышел спустя несколько минут и, все так же стараясь нигде не задерживаться и как можно меньше попадаться на глаза, свернул к шатру Кёльпина. Святого отца, как и почти всегда, на месте не было, лишь одинокая пара стражей скучала у входа, и Курт, на миг замешкавшись с сомнением, решительно зашагал к ним.

Неведомо, что сыграло роль большую — Сигнум, чин и титул или всем известные почти дружеские отношения с епископом, но войти внутрь, чтобы в присутствии одного из бойцов положить на стол два сложенных письма, майстеру инквизитору дозволили без особенных препон. Распрощавшись со стражами, Курт все так же спешно украдкой двинулся в обратный путь — за пределы лагеря, прикидывая, как скоро возвратится в свой шатер святой отец и увидит два послания, помеченные скорописным «Фридриху» и «Альте».


(обратно)

Глава 45


Вы сумели, научились входить в эти потоки и двигаться не по их воле, а по собственной…

Входить…

Сделать шаг и войти…

Курт посмотрел под ноги, на окованные доски ворот-моста, поднял глаза, оглядев стену, проход, видимый отсюда отрезок цвингера, сделал еще один шаг и остановился.

И снова, как тогда, у Предела, он пытался увидеть, услышать, почувствовать то иное, что начиналось за этими воротами — и не мог.

Входить в эти потоки и двигаться не по их воле, а по собственной…

Курт обернулся назад, на почти не видимые отсюда верхушки шатров, на холм, где сейчас должен быть дозорный, которому меньше четверти часа назад он сунул Сигнум под нос, ультимативно заявивши, что уходит к замку, уходит один, и так надо. Сейчас легионер наверняка смотрит на маленькую черную фигурку, замершую перед входом в бездыханный замок… Интересно, о чем он думает — о том, не сбрендил ли Великий Инквизитор, или о том, не устроят ли ему головомойку господа епископы с Его Величеством во главе за то, что позволил уйти и не поднял тревогу…

Курт отвернулся, выдохнул и, глядя прямо перед собой, решительно сделал шесть шагов вперед, миновав остаток моста и переступив незримую границу.

Мгла обрушилась сверху, навалилась со всех сторон, сжала, ослепила, оглушила.

Мгла затянула вмиг, как болото, поглотила с головой.

Мгла вобрала в себя, сковав, обездвижив, ошеломив…

Курт втянул в себя темный воздух — полной грудью, едва не задохнувшись, сморгнул выступившие слезы, в глазах защипало, словно кто-то поднес в ладони горсть земного праха, высушенного летним солнцем, и дунул прямо в лицо. В груди кольнуло, голова закружилась, и мгла перед взором завертелась колесом…

Так.

Стоять.

Так.

Перед взором… Значит, что-то тут есть, что-то могут видеть глаза, значит, эта мгла не непроглядна…

Так.

Спокойно.

Вдох. Еще один.

Пальцы правой руки привычно прижались к ладони, чтобы стиснуть четки — и нащупали пустоту.

Четки…

«Надо помнить, Кому я служу, и если это меня не защитит — значит, необходимости во мне по эту сторону бытия Высокое Начальство более не испытывает, и кто я такой, чтобы с Его решением спорить»…

Воспоминания…

Хорошо. Мысли начали выстраиваться в ряд, а не прятаться по углам и не мельтешить испуганным табуном.

Хорошо.

Вдох…

Колесо перед взором замедлилось, резь в глазах начала утихать, и мгла словно нехотя отступила чуть назад и в стороны, давая дышать, думать, видеть…

Вдох.

Закрыть и открыть глаза. Выдох…

Мгла по-прежнему была здесь, плотная и холодная, но теперь стало видно, что темь вокруг не абсолютна, и глаза могут видеть…

Почему? Окна?.. Здесь не может быть окон, это вообще еще не замок, это цвингер, над головой должно быть серое осеннее небо и хмурый ноябрьский день…

Курт огляделся. Слева и за спиной был сплошной камень замковой стены. Стена уходила ввысь, сколько хватало глаз, и терялась там в темноте, уходила вправо и тоже таяла во мраке, и противоположная стена каменного рукава так же устремлялась направо и кверху, без конца и края, и не было неба — светлого дневного или темного ночного, а отчего-то казалось, что там, над головой, каменный свод застыл на недосягаемой высоте. Увидеть, что там, наверху, Курт не мог, как не мог и понять, почему видит то, что вокруг: никаких источников света — проемов, окон, факелов — не было, и мнилось, что эта мгла озаряет сама себя, подсвечивает блеклым черным светом, позволяющим различить, что находится рядом, в дюжине шагов, и не дающей увидеть то, что дальше.

Дальше…

Дальше. Надо идти дальше.

Курт опустил взгляд под ноги. Под ногами была утоптанная земля — ровная, жесткая, как камень, самая обычная земля, утоптанная за многие годы многими сотнями ног.

Помедлив, он шагнул вперед, повернулся направо и сделал еще шаг. В тишине, мертвой и сухой, как старая кость, отчетливо скрипнули мелкие песчинки под подошвами, отозвавшись глухим, но ясным эхом; Курт остановился, и тишина вернулась.

Еще шаг. Скрип. Еще. Шуршание. Эхо. Шаг…

Шаг за шагом и минута за минутой звучали эхом вокруг, уносясь в вышину и вперед, шаг за шагом, минута за минутой, эхо, шаг, шаг, минута… Каменный рукав цвингера все тянулся и тянулся, и не кончался, все так же растворяясь во мраке вдали; этого не могло быть, не должно быть — судя по тому, сколько минуло времени, Курт должен был уже дважды обойти замок кругом и начать третий обход, но рукав все тянулся и не кончался…

Когда это случилось, он даже не сразу понял, что бесконечная стена, наконец, оборвалась. Точнее — стена уперлась в другую стену, и впереди издевательски четко, явственно различимо увиделся тупик.

Курт замедлил шаг, пытаясь всмотреться пристальней, пытаясь понять, увидеть, не обманная ли это кладка, не таит ли угол тупика скрытого прохода, поворота, не заметного даже вот так, вблизи… Дойдя до преградившей путь стены, он остановился вплотную, коснулся шершавого камня, провел по нему ладонью, нажал, уже и без того понимая, что стена материальна, что это не морок, не видимость, и нет никаких скрытых поворотов и выходов…

— Зараза…

Его шепот ударился о стену, взлетел, унесшись эхом прочь, во мглу, и возвратился, глумливо повторив собственный голос неприятным скрипучим шипением.

Да не может этого быть. Куда-то же подевались три группы. Как-то же они вышли отсюда, из этого бесконечного тупика. Значит, где-то он пропустил поворот. Где-то этот поворот все-таки был, был проход, просто он все время смотрел вперед и под ноги, а потому не увидел какой-нибудь замаскированной ниши или двери. Значит, надо развернуться и проделать тот же путь обратно, теперь внимательней глядя на стены.

Курт развернулся — и отступил назад, едва удержавшись от того, чтобы отпрыгнуть.

В шаге от него, там, где только что уходил в темную бесконечность рукав цвингера, начиналась лестница.

Лестница была широкой, занимая все пространство между двумя стенами, с высокими, в пол-локтя, каменными ступенями.

Лестница уходила вверх.

Лестница уходила вверх, во мглу, нависая над головой наискось, словно крыло односкатной крыши, и можно было, сделав шаг вперед, вытянуть руку и коснуться одной из ступеней прямо напротив лица.

Курт вытянул руку и коснулся одной из ступеней прямо напротив лица. Под пальцами был камень — твердый пыльный камень, светло-серый гранит.

Курт подошел на шаг ближе и осторожно толкнул одну из ступеней носком сапога. Камень. Светло-серый гранит. Твердый, настоящий, вполне материальный, и в тишине вокруг разнеслось эхо, когда подошва зашуршала о пыльную поверхность…

Он оглянулся; тупик оставался на месте, так и не обратившись ни лестницей, ни дверью, ни темной бесконечной пустотой. Повернулся снова к лестнице; лестница по-прежнему нависала над головой, занимая собой всю ширину цвингера.

Курт медленно поднял ногу, прижав подошву к той ступени, до которой мог дотянуться, помешкал мгновение и оттолкнулся второй ногой от земли.

Ничего не случилось — не перевернулся мир вокруг, не сместились стены, не кувыркнулась лестница перед взором, не произошло ровным счетом ничего, просто ступени вдруг оказалась под ногами, услужливо вымостившись вперед и вверх. Курт поднялся еще на ступеньку и еще на одну, остановился, оглядевшись. Каменные стены сжимали уводящую в темную беспредельность лестницу с обеих сторон, а первые ступени, которые он только что прошел, упирались в тупик прямо за спиною.

— Ну ладно, — тихо шепнул он себе под нос и поднялся на следующую ступеньку.

«Ладно, ладно, ладно», — шелестом повторило эхо, и на миг показалось, что с каждым откликом менялся и тон, и голос…

Курт встряхнул головой, глубоко перевел дыхание и, уже не задерживаясь, двинулся по лестнице вверх, и эхо зашагало следом, и снова потекли минуты, и вновь начала свой отсчет бесконечность. Ступени всё вздымались, лестница всё тянулась — так же нескончаемо, как оставшийся теперь невесть где рукав цвингера, пропадая во мгле позади и впереди.

Спустя сколько времени Курт остановился, чтобы отдышаться, сказать он не мог — время словно смешалось в плотный клубок, не позволяя увидеть себя, и лишь сбившееся дыхание и ноющие колени подсказывали, что путь был некоротким. Прислониться к стене Курт не решился и уселся на ступеньку, глядя в темноту внизу.

«Et qui ambulat in tenebris nescit quo vadat[1264]»…

А если никуда? Если эта лестница так никогда и не закончится? Или упрется в другую лестницу, а та в следующую и в следующую… Или в тупик. Или просто оборвется в пустоту, или в какой-то миг попросту пропадет из-под ног…

Курт вздохнул, отвернувшись от тьмы внизу, поднялся и, развернувшись лицом к тьме впереди, снова пошел вперед ступенька за ступенькой. Гадать можно до Второго Пришествия, но куда практичней делать это на ходу.

Шаг, шаг, шаг. Ступенька, ступенька, ступенька. Эхо и мгла. Шаг…

Откуда и как возникла вторая лестница, он так и не смог понять; только что, мгновение назад, вперед уходила бесконечная череда ступеней — и вот при следующем шаге она оборвалась, упершись в другую, поперечную, уводящую вверх-влево и вниз-вправо.

Курт остановился, вновь оглядевшись. Одна из сторон этой расходящейся лестницы упиралась в каменную стену, а другая смотрела в темную пустоту.

— Ну и кто так строит?.. — тихо пробормотал он с раздражением и, шагнув вперед, остановился на лестничном перекрестке, снова оглядывая уводящие прочь ступени.

Вверх и вниз… Лестницы были одинаковыми, если не считать направления — обе заметно уже той, что привела его сюда, обе с похожими друг на друга серыми мраморными ступенями, обе одинаковой ширины, точные, зеркальные копии друг друга. Призывать на помощь логику было занятием бессмысленным: по логике верной была бы дорога влево, от цвингера к верхним этажам замка, но где тот цвингер и что теперь этот замок? Да и что такое теперь «верх»?..

«Semita vitae super eruditum ut declinet de inferno novissimo[1265]»…

Курт бросил взгляд в непроглядную тьму, над которой нависали ветви поперечной лестницы, и скептически покривился. Вряд ли Писание поможет сейчас верной подсказкой.

С другой стороны, если допустить, что сия цитата пришла на ум не просто так, не оттого лишь, что их навеяли обстоятельства, если хотя бы на миг предположить, что это и есть то самое покровительство свыше, о котором столько лет зудят в уши враги и друзья, если это подсказка — от самого Высшего Начальства или ангела-хранителя, или… Тогда выбор очевиден. Особенной мудростью майстер инквизитор никогда не отличался, а весь этот замок сейчас — личная преисподняя самовольного Антихриста.

Значит, вниз.

Направо Курт повернул, чувствуя себя не невозможности глупо, и в разум заполз неприятный червячок сомнений — а не избрал ли он этот путь лишь потому, что он именно вниз? Что ноги устали, горло пересохло, дыхание сбивается, а спускаться-то всяко проще, чем подниматься…

Он остановился, пройдя пять ступеней, и оглянулся назад, отчего-то не удивившись, когда позади — за теми самыми пятью ступенями — обнаружилась стена. Два мгновения Курт стоял неподвижно, глядя на ровно отесанный камень, а потом пожал плечами, отвернулся и двинулся вниз, стараясь не думать о пустоте в трех шагах от себя.

Теперь он пытался отсчитывать время — шагая со ступеньки на ступеньку, размеренно проговаривать в мыслях «Ave, Maria». «Ave, Maria» — шаг, шаг; «gratia plena» — шаг, шаг; «Dominus Tecum» — шаг, шаг… Две ступеньки, два слова. «Benedicta Tu» — шаг, шаг…

Первый раз до конца. Второй раз. «Ave, Maria» — шаг, шаг… Третий. «Ave»… Четвертый. «Ave»… «Ave»… Седьмой… Или десятый?..

Курт остановился, замер ненадолго, глядя под ноги, медленно поднял голову и огляделся. Лестница из пустоты в пустоту посреди пустоты, и пустота в мыслях. Сколько раз повторилась angelica salutatio в этой пустоте? Семь раз? Больше? Меньше? Сколько раз он сбился и начал сначала? Ни разу? Или все последние несколько раз, которых было неведомо сколько?

«Declinet de inferno novissimo»…

Курт встряхнул головой, зажмурился и снова открыл глаза, чувствуя, что голова начинает мягко кружиться, и слыша, как где-то под макушкой тонко-тонко стучат легкие стальные молоточки по невидимым колокольцам. Мгла вокруг будто вмиг стала материальной, ощутимой, навалилась, обступила и словно сжала со всех сторон — как тогда, неведомое количество минут или часов назад, когда он сделал шаг с моста в замковый цвингер. Тишина в этом безликом и безгласном нигде внезапно ощутилась всей кожей, каждым нервом — тишина, в которой не было ничего, лишь его шаги, его дыхание, его движение. Эти пустота и безмолвие словно отгладывали от него по кусочку — исподволь, незаметно, понемногу, отнимая силы у тела и разума, мягко, но настойчиво подталкивая к немощи и безумию…

Правая ладонь снова привычно сжалась, чтобы поймать в пальцы четки — и снова ощутила пустоту, и пустота вокруг сжалась еще плотнее…

«Надо помнить, Кому я служу»…

Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum[1266]…

Курт глубоко вдохнул, потом медленно, тихо выдохнул и пошел дальше, повторяя псалом про себя и стараясь не обращать внимания на то, как сбивается мысль и начатая фраза сама собой обрывается на середине. Он ускорил шаг, почти сбегая по лестнице вниз, и мысль заспешила тоже, повторяя застрявшие в памяти слова раз за разом, быстрее и быстрее, и ступеньки замельтешили под ногами, а слова в разуме слились в единый поток…

Когда путь преградила стена — все так же внезапно возникшая прямо перед лицом — он едва не споткнулся, едва не налетел всем телом на низкую деревянную дверь в неглубоком проёме. Бегущие мысли разом встали, и в голове воцарилась оглушительная тишина.

Перед закрытой дверью Курт стоял неподвижно несколько мгновений, словно не веря, что бесконечные ступени, наконец, привели хоть куда-то, кроме еще одной лестницы, ведущей во тьму, а потом осторожно, медленно протянул руку и толкнул створку.

Солнце ударило по глазам резко, остро, на миг ослепив. Курт отступил на полшага назад, судорожно заморгав, и почти задохнулся от хлынувшего навстречу воздуха и волны запахов — настоящих, живых, знакомых; воздух пах старым камнем, сыростью, сквозняком, свечным воском и маслом. Спустя мгновение стало понятно, что солнечный свет не ярко-желтый, не блекло-белый, а разноцветный, и на камень пола у ног ложатся радужные блики, и яркое разноцветье разлилось по стене слева от входа, по открывшейся внутрь дверной створке…

Витраж.

Витраж, запах воска и масла…

Часовня. Замковая часовня.

Курт сморгнул выступившие от яркого света слезы, разогнав туман перед глазами, и медленно шагнул вперед, под широкую арку дверного проема. Ее изгибы заграждали правую часть открывшейся за проходом комнаты, но уже было ясно, очевидно, что он не ошибся — прямо напротив, у стены, высился напольный подсвечник, и в крохотной нише когда-то стояла реликвия или статуэтка, а сейчас лежало лишь сжавшееся в сиротливый комок вышитое покрывало.

Курт не глядя закрыл дверь за спиной, сделал еще шаг вперед, выйдя из ниши, и отшатнулся, выхватив один из кинжалов и застыв на месте.

Справа от входа, неподалеку от пустого алтаря напротив двух витражных окон, разбивающих солнце на сотни разноцветных пятен, стоял Бальтазар Косса — один, в мирском платье, безоружный…

Несколько мгновений проползли мимо — медленно, скрипуче, но человек напротив окна так и не сдвинулся с места, не оглянулся на непрошенного гостя, не сказал ни слова, будто не видел и не слышал ничего и никого вокруг.

Он сжал рукоять крепче и сделал шаг вперед; ничего не изменилось — Косса все так же стоял неподвижно, чуть приподняв голову и почти зажмурившись, как довольный кот. Позади него взирал на безмолвную часовню потемневший Иисус с треснувшего вдоль деревянного Распятия. Курт шагнул еще раз и еще, и остановился, стараясь дышать как можно тише, но уже понимая, что самозваный Антихрист и впрямь не видит его, не замечает, не слышит. На губах беглого понтифика застыла блаженная полуулыбка, а в глазах…

Курт снова невольно задержал дыхание, едва не отступив. Глаза человека у алтаря были почти закрыты, но все же можно было разглядеть, что там, под веками — черная, как сажа, пустота. Отблески расплескавшегося по часовне радужного солнца озаряли лицо, его чуть приподнятые руки, алтарь, стены, раскрашивая мир вокруг в пестрые пятна, и Курт, подступив еще на два шага вперед, не сразу понял, что видит.

Вены на лице, открытой шее и ладонях Коссы горели, наливались алым, будто напитываясь пламенем — все ярче, насыщенней, и черные глаза почти закрылись, и улыбка стала похожей на оскал безумца…

Курт думал одно мгновение. А быть может, не думал вовсе. Копье, пророчества, Антихрист, Древо — все это промелькнуло в голове за долю секунды и улетучилось, как дым; сорвавшись с места, он метнулся к Коссе, выхватив второй кинжал на ходу, разом засадил оба клинка в не защищенный никакой броней живот.

Перед глазами словно что-то взорвалось, в ушах зазвенело, и Курт ощутил, как руки уходят в пустоту, не встретив сопротивления человеческого тела. Он отшатнулся, готовясь ударить снова — и замер.

Часовня была пуста. Пустой алтарь напротив двух витражных окон одиноко серел в осеннем полумраке каменной глыбой, и яркое радужное солнце погасло, оставив лишь тусклые блики, порожденные запыленным стеклом.

Коссы рядом не было.

— Какого… — начал он раздраженно и запнулся, озираясь.

«Со временем все не так просто, как вам думается, и оно — не ровно текущая река, одна на всем своем протяжении, одна для всех и всего»…

И что это было сейчас? Иллюзия, навеянная Коссой? Нет, глупо; незачем, только лишняя трата сил… Или он увидел будущее — то, чем все закончится? Коссу, теряющего человеческий облик вовсе не фигурально? Или то, что происходит прямо сейчас, но в какой-то другой комнате этого замка?

«Время и пространство по сути едины и не так уж неизменны, как принято думать — даже для простого смертного вроде вас, а уж тем паче для кого-то, в чьих руках есть «лодка или плотина»»…

Или это не просто не здесь и не сейчас, а вовсе не здесь и совсем не сейчас? Одна из ветвей древа сцепилась с этой и показалась краешком?

«Где-то есть такой же мир, в котором, быть может, живет майстер Курт Гессе, который когда-то не стал служителем Конгрегации… есть и миры, в которых победа осталась за Каспаром»…

И есть мир, в котором сейчас, в этот миг, Бальтазар Косса становится тем, кем намеревался стать, и сейчас он это увидел?..

Курт встряхнул головой. «Вы стали слишком осторожны с годами, майстер инквизитор. Стали много задумываться там, где прежде принимали решения»… Кем бы ни был этот назойливый старикашка, а в этом он прав. Что бы это ни было, стоять тут и предаваться теоретизированию не имеет смысла, надо идти. Хоть куда-то. Надо двигаться. Хоть как-то. Надо найти группу Мартина раньше, чем она доберется до Коссы. Как — неведомо, но надо.

Дверь, вопреки ожиданиям, осталась на прежнем месте — единственный вход и выход из этой часовни, а вот ручки или хоть какого-то выступа, за который можно было взяться, не обнаружилось. Курт отступил, медленно обведя часовню взглядом; нет, других дверей не было.

— А почему бы и нет… — тихо пробормотал он и, убрав кинжал в ножны, толкнул ладонью створку от себя, отметив, что совершенно не удивился, когда она легко, без единого звука, отворилась наружу.

Снаружи открылся коридор.

В раскрывшийся проем Курт видел каменную стену, чуть запыленный пол, отсвет факела где-то в стороне… И какие-то скрюченные растрепанные веревки, свисающие с потолка.

Он подступил ближе, помедлил, перешагнул за порог и сделал два шага по коридору, вздрогнув, но не обернувшись, когда дверь захлопнулась за спиной. Непонятные веревки неподвижно висели над самой головой, и теперь, в свете частых факелов, стало видно, что это корни — в палец-полтора толщиной, с торчащими волосками мелких корешков; корни проросли через низкий потолок, почему-то не пустив его трещинами, проросли так часто, что потолка было почти не разглядеть.

Курт окинул его взглядом, потом опустил голову и посмотрел направо, налево; слева заросли корней становились гуще, длиннее, ухитряясь при этом неведомым образом избегать пламени факелов на стенах.

«Он вырастил зачаток Древа. Росток растет, и Косса пересаживает его в хранилище побольше. Он бегал из замка в замок, чтобы дать ему время вырасти, чтобы росток окреп, чтобы достиг размеров, когда сможет считаться Древом хоть как-то»…

Это уже самоочевидно было не «как-то». Древо уже явно не умещалось в каком-то ящике, этот замок — весь, целиком — стал для него вместилищем. Стало быть, времени почти не осталось… Или нет? Не мог же Косса всё поставить на копье Лонгина? А если бы Ленца не смог ударить как надо, и фон Ним умер бы раньше, чем успел донести информацию? Или вовсе не стал бы ее доносить — запаниковал бы, впал в ступор и просто лежал бы и умирал в слезах… Или старое сердце не вынесло бы страха смерти и остановилось раньше, чем свое дело сделала бы рана? А если бы… Да мало ли что. Стало быть, должен иметься у Коссы запасной план. Да и как знать, быть может, Мартин с группой уже добрались до него, и копье уже у него у руках, а сам Мартин…

Курт снова встряхнул головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее мысли, как пыль из корзины.

— Слишком много стали думать, майстер инквизитор, — шепнул он одними губами и, выдохнув, двинулся по коридору налево.

Стены коридора тянулись вдаль так же бесконечно, как те лестницы над пустотой; не было видно ни единой двери, ни одного поворота, вот только дальняя оконечность коридора не терялась в пустоте — казалось, что через каждые несколько шагов новый фрагмент пола, стен, корни и факелы просто появлялись из ниоткуда, достраиваясь к его видимой части. Корни висели уже так низко, что можно было, подняв руку, прикоснуться к ним, и потолок совершенно скрылся за густыми зарослями.

Время все так же не поддавалось отсчету, и Курт вскоре бросил пустые старания его контролировать, а просто шагал и шагал вперед. К корням, нависающим все ниже, он старался не прикасаться, и когда путь преградил настоящий занавес, свесившийся до самого пола и закрывший собой весь проход, он остановился, замявшись. «Он взращивает свое Древо на жертвах»…

Он вынул кинжал и аккуратно толкнул один из свисающих корней острием. Тот качнулся, задел соседний, крупнее, запутался в нем волосками и замер. Помедлив, Курт протянул правую руку и коснулся его кончиками пальцев, готовясь в любой момент отскочить назад.

Ничего не случилось, корень не устремился к нему, не обвил запястье, не вцепился в оружие, не попытался впиться в тело. Курт медленно вдохнул, выдохнул и отодвинул часть корневой завесы ладонью в сторону. Корни висели все так же неподвижно, ничуть не проявляя к гостю плотоядного интереса, и он, еще миг помешкав, решительно шагнул вперед, разведя плотные заросли руками. Заросли скребли по лицу и загораживали обзор, что-то посыпалось за шиворот — не то крошки камня, не то частицы самих корней, в одном из тонких отростков Курт запутался гардой кинжала, но тут же высвободился и двинулся дальше, морщась от пыли и мелких песчинок, норовящих засыпаться в глаза.

Он раздвинул густые корни обеими руками, пытаясь не зажмуриться, сделал еще два шага вперед — и остановился.

Коридор все так же тянулся вперед. Факелы все так же горели на стенах. Растрепанные веревки-корни все так же свисали сверху, снова не доставая до пола. И там, чуть впереди, прямо в этом полутемном коридоре, непостижимым образом разместилась часть комнаты — аккуратно убранной, освещенной солнцем, бьющим в открытое окно. У окна спиной к Курту застыла девичья фигурка в голубом платье — чуть сбоку от проема, явно в попытке остаться не видимой кому-то снаружи. Спустя миг она вздрогнула, отпрянула и нервным движением поправила и без того идеально уложенную косу. «Он!» — ликующим громким шепотом воскликнула девица и, развернувшись, метнулась куда-то в сторону, поправляя рукава и подол платья. Комната, солнце, окно — всё вдруг пошло рябью, что-то затрещало, как сырое полено, исчезло, и откуда-то издалека, словно сквозь вату, Курт успел услышать, как хлопнула дверь.

Еще несколько мгновений он стоял неподвижно, глядя перед собой, ожидая неведомо чего, ожидая чего угодно, но все оставалось по-прежнему, и ничего не происходило. Коридор, факелы, густые корни под потолком — и тишина…

Альта. Это была Альта, без сомнений. Юная, лет пятнадцати. С задорными лучистыми глазами и каким-то незнакомо светлым, жизнерадостным лицом. И то, что он видел сейчас — это не келья академии и не домик Нессель, больше похоже на комнату в большом городском доме. «Он»?.. Альта — и какой-то «он», к которому она бежит, едва ли не спотыкаясь и прихорашиваясь на ходу? Альта?..

«Где-то есть мир, в котором и Конгрегации-то никакой нет»…

Нет, бред какой-то. Тогда и Альты бы не было. Или была бы?.. Если это не отдельная большая ветвь, а просто маленький отросток, и…

«Стали слишком много думать, майстер инквизитор»…

— Отвали, — зло прошипел Курт в пустоту коридора и, выдохнув, решительно и быстро зашагал дальше.

Это снова случилось спустя пару сотен шагов — на сей раз была не комната, а улица, улица была темной и грязной, и Курт, не остановившись, не оглянувшись, до боли в пальцах стиснув рукоять кинжала, просто прошел мимо двоих, привалившихся к обшарпанной стене какого-то дома. Один из них умирал — Курт успел увидеть закатившиеся глаза и белое, как творог, лицо; а второй, крепко, но как-то легко и почти нежно его обняв, прижимался к его шее губами. Разглядеть черты его лица как следует было невозможно, но разглядывать и не требовалось — за четверть века знакомства с бароном фон Вегерхофом майстер инквизитор слишком хорошо его запомнил…

Потом снова была улица, но дневная, с деревянными приземистыми домами и бугристой слякотной землей под ногами, и Курт прошел сквозь толпу людей — одетых странно, архаично; люди что-то кричали на языке, который он не мог разобрать, в толпе промелькнуло знакомое лицо — Керн, кёльнский обер-инквизитор. Он был много моложе, со свежим порезом через всё перекошенное от злости лицо, и с кривящихся губ срывались брызги кровавой слюны. Он потрясал кулаками над головой, рвался вперед, чего-то требуя, и трое людей рядом удерживали его, тоже что-то крича, уговаривая, унимая…

Потом снова была комната. Знакомая до каждой щели в полу. Был вечер, был полумрак, была старая лежанка в углу, кто-то под одеялом, женская фигура, склонившаяся над постелью, и нарочито строгий шепот — «Всё, Курт, спать, а то папа будет ругаться»…

Потом не было ничего, просто наперерез, из стены в стену, пробежала черноволосая женщина в мужском платье чужого и странного покроя — в обтяжку, совсем не скрывающем фигуру, в коротких башмаках с неприлично высоким каблуком. Она смотрела прямо перед собой, сосредоточенно дышала и неслась что есть мочи, словно пытаясь кого-то настичь, и тогда где-то в душе колыхнулось что-то вроде удовлетворения — где-то там, на иной ветви древа, другая Адельхайда все так же занимается делом, и как знать — быть может, тем же самым…

Потом был клочок пустой земли — совсем пустой, совершенно, земля дымилась под ногами и казалась прахом, выжженным на пару локтей вглубь, и чей-то обугленный и почти развалившийся череп попался под ноги; Курт переступил его, хотя знал, что наступить не сможет, что может лишь видеть, но не касаться, и пошел дальше…

Потом была темная улица — явно городская, со странными, невероятно высокими домами, где-то вдали светились разноцветные огни, а в тени близстоящей башни из металла и, кажется, стекла мелькала смазанная человеческая фигура, и с соседней улицы к ней бежали двое, в их руках мельтешили фонари — маленькие, но немыслимо яркие, и не надо было понимать их незнакомый язык, чтобы знать, что они кричат. «Стоять, тварь!»…

Потом было поле, и мимо пронесся кто-то верхом, и на этот раз он не успел разглядеть, кто это…

Потом был волк, отчетливо видимый, с огромными сказочно-неправдоподобными клыками, знакомый до каждой шерстинки, вот только левое ухо когда-то было порвано и уже зажило — криво, уродливым смятым лопухом, волк жался к какому-то частоколу, угрожающе рыча, наступая громадными лапами в лужи крови рядом с чьим-то растерзанным телом, и такие же знакомые фигуры в шипастой броне зондеров вскидывали наизготовку арбалеты…

Потом был поворот коридора, и навстречу выступили двое — человек с лицом Мартина и огромный волк…

— Макс!

Когда Курт оказался на полу, прижатый к холодному пыльному камню исполинской тушей, на мгновение кольнула досада, затмившая даже боль в ушибленном затылке. «Вы стали слишком много думать, майстер инквизитор»… И явно теряете форму…

— Макс! — остерегающе, торопливо повторил голос.

Еще мгновение тяжелые лапы давили на грудь, а в лицо жарко дышала огромная пасть, а потом лапы и пасть убрались, и перед лицом возникла рука с раскрытой ладонью и деревянными четками на запястье.

* * *
— Лестницы… Лестниц не было.

Курт лишь молча пожал плечами, и уселся на каменном полу поудобнее, откинувшись затылком к стене. Мартин сидел напротив, скрестив ноги, и задумчиво покручивал бусину четок, рядом застыл хмурый Хагнер, завернувшись в его фельдрок; он был зондеру откровенно маловат и скорее исполнял функцию соблюдения видимых приличий, чем собственно одежды.

— Здесь, думаю, каждый идет своим путем, — сказал он тихо, и Мартин кивнул:

— Похоже на то. У меня были тропинки, у отца лестницы, у тебя бесконечный деревянный дом…

— …похожий на тот трактир, — уточнил Хагнер многозначительно. — И я сразу оказался в этом облике, стоило мне сойти с моста и ступить внутрь цвингера. Одежду жалко…

— Пути, — констатировал стриг уверенно. — Наши пути, ветви, выбор. Тропы мерещились мне во время обращения, трактир был местом твоего выбора, а лестницы… Не знаю.

— Вверх или вниз, — негромко пробормотал Курт и отмахнулся в ответ на вопросительные взгляды: — Неважно. Важно вот что. Где остальные?

— Полагаю, идут по своим путям.

— Логично. Но вы с Максом встретились, а теперь вы оба встретились со мной. Не с кем-то из группы, не я встретился с кем-то из них, не все сошлись в одном месте, встретились только мы трое. Почему?

— Может, остальные подтянутся позже? — предположил Хагнер, и стриг медленно качнул головой:

— Не думаю…

— А что думаешь?

— Думаю, дело в нем.

Курт посмотрел на указавший в его сторону палец скептически, и Мартин повторил чуть уверенней и тверже:

— Да, в тебе. Древо. Ты с ним связан. С подлинным Древом, настоящим, первородным, если так можно выразиться, или уж не знаю, как его верно назвать. Ты даже однажды правил его, отправив в небытие целую ветвь. И это Древо, выращенное Коссой, пусть и в своем роде рукотворное, самодельное, dixerim[1267], оно все-таки… — Мартин помялся, подбирая слова, и договорил: — Истинное. Это… Как вольты в работе Готтер и Альты. Только не из воска и еще более похожее на прообраз, это точно бы хорошая копия, похожая на оригинал до степени смешения и воздействие на которую равноценно воздействию на оригинал. И память которого — это память оригинала, а оригинал помнит тебя.

— Как-то слишком сложно, — возразил Хагнер с сомнением. — И что оригиналу от майстера Гессе нужно?

— Возможно, ничего. Возможно, все это просто… реакция на раздражитель. Без какой-то цели и мысли, без плана, оно просто реагирует на его присутствие. Как росянка на муху.

— Что-то мне не нравится такая аналогия, — заметил Курт, и стриг мельком улыбнулся:

— Согласен, несколько неудачно. Просто первое, что пришло в голову… Наверное, ближе будет сравнение с Пределом; согласись, похоже. Вот только причинять вред Древо тебе явно не собирается, да и никому не собирается, оно просто делает то, для чего существует — показывает пути, раскидывает ветви, создает реальности… Точнее, реальности создают люди, обитающие в миллионах его миров. И вот одна из реальностей — это реальность, создаваемая тобой, и мы оба имеем к ней непосредственное отношение, и нас друг с другом тоже связываешь ты — та реальность, которую ты творишь. Макс тот, кто он есть, потому что когда-то ты дал ему выбор, я — тоже, потому что когда-то ты не дал мне сделать выбор неправильный, мы — часть твоей реальности, ты — часть нашей, без тебя она была бы иной, и мы были бы иными.

«Волк жался к какому-то частоколу, угрожающе рыча, наступая громадными лапами в лужи крови рядом с чьим-то растерзанным телом, и такие же знакомые фигуры зондеров вскидывали наизготовку арбалеты»…

— Не думаю, что я такой уж важный элемент вашего выбора, парни, — хмыкнул Курт нарочито беспечно, и Мартин серьезно возразил:

— Напрасно. Без твоего участия в моей и его реальности — мы сейчас попросту не были бы здесь.

Хагнер многозначительно кашлянул, и когда взгляды обратились к нему, неловко произнес:

— Коли уж у нас тут пошли в ход такие версии… А если бы были? То есть, я хочу сказать — если Древо такое… ветвистое, что в нем существует множество миров, сильно друг на друга похожих, но отличных в каких-то мелочах — а откуда мы знаем, что сейчас встретились все те же мы? Что все мы трое — не с разных ветвей? Просто отличия наших реальностей пока не выяснили, потому что общаемся меньше часу.

— Любопытная версия, — не сразу отозвался Мартин. — Но даже если так — это значило бы, что существует целых три ветви, три мира, в которых есть Косса, которому нужно помешать. А значит, надо просто продолжать делать то, зачем мы пришли, чтобы это сумели сделать хотя бы какие-то «мы» хотя бы в какой-то из реальностей. И как знать — может, сейчас где-то, еще на двух похожих ветвях, трое людей из трех реальностей ведут тот же разговор…

— Сдается мне, мы забрались в ненужные дебри, — мягко осадил его Курт. — Давайте-ка ближе к реальности наличной.

— А мне кажется, Мартин прав, — упрямо возразил Хагнер. — В смысле, чтобы двигаться дальше, надо бы понять, что вообще происходит и зачем. Меня, например, интересует, почему замок или то, во что он превратился, не охраняется людьми Коссы и Австрийца. И почему этот доморощенный Антихрист не прихлопнул нас давно. Тем паче, если вы правы, если ему нужно копье… Чего проще-то. Колданул хорошенько — и забирай хоть копье, хоть что угодно с хладных трупов. Почему он этого не сделал до сих пор? Где он там сидит и чем занимается, пока мы шляемся по его замку?

— Люди Коссы заблудились бы на своих тропах точно так же, как мы плутали по своим, от них просто не было бы никакого проку, — сказал Мартин убежденно. — Это если они вообще еще живы, а не пошли на последнюю подкормку Древа или еще на какие жертвенные нужды Коссы. Это, замечу, было бы логично, учитывая, какой резкий скачок в росте произошел с тех пор, как он прибыл в этот замок с хилым саженцем в ящике. А вот второй вопрос действительно интересен… Думаю, ответ — «он не может». Думаю, он даже не знает, что мы вошли, а если и знает — не может отследить, он просто потерял нас на этих тропах и лестницах. Возможно, он может как-то видеть то, что происходит за стенами замка, но внутри его власть ограничена. Теперь это обиталище Древа. Оно заняло замок, оно живет здесь, продолжает расти — и гасит силы Коссы, поглощает их, как костер — огонек оказавшейся в нем лучины.

— Логика есть, — согласно кивнул Курт, и стриг все более уверенно и воодушевленно продолжил:

— И еще я думаю — Древо в смятении. Все эти варианты реальности, что ты видел — это попытка связаться, «выговориться». Не осознанная просьба о помощи, сомневаюсь, что оно настолько разумно, но это как крик или плач, этакая истерика мирового Древа. Оно несет на себе отпечаток Древа подлинного, иначе в нем не было бы смысла для Коссы, но ведь но ведь по сути оно… наполовину фальшивое, «не по лицензии»: вот, скажем, взять какой-нибудь неплохой дольхмессер: сталь — вроде бы как у твоего «золингена», и ковали — да, почти так же, но закалка не та и не разрешено гильдией… Или что-то вроде того чудовища, что создала Урсула, только у Коссы получилось чудовище жизнеспособное, насильственно внедренное в наш человеческий мир, и сейчас его колотит, как больного в лихорадке… Ему не нравится то, что происходит, и оно бредит своими реальностями, а ты это видишь, потому что связан с ним — с ним подлинным. Возможно, оно чувствует, что Косса намеревается сотворить, и…

— Так, так, потише, придержи коней, — вскинул руку Курт. — Пока тебя не унесло в метафизические дали, давай подытожим главное. Итак, главное, по твоей версии. Primo. Мы имеем некую фору и ограждены от действий Коссы, пока находимся в части замка, которую контролирует Древо. Хорошо, примем пока такой вариант; других ни у кого нет, а этот выглядит логично. Secundo. Нам троим удалось встретиться, ибо наши дороги в нашей общей реальности взаимосвязаны, и потому здесь они тоже пересеклись. Тоже сойдет, выглядит разумно. Остался один вопрос: что нам теперь делать с копьем?

— Хм, — тихо проронил Хагнер, когда вокруг воцарилась тишина. — И правда, вопрос-то непростой. Если все так, как говорит майстер Гессе, идти с ним к Коссе нельзя, он ведь этого и ждет. Просто взять и выбросить нельзя тоже, разве что закинуть на соседнюю ветвь Древа, но мы не имеем к иным ветвям доступа, а майстер Гессе мог их только мельком видеть, но не проникать в них, да и Бог знает, кто его там может подобрать и для каких целей, даже если б провернуть такое было возможно. Отправить одного из нас назад с копьем невозможно — неизвестно, как отсюда выйти…

— Сломать? — предложил Курт, и Мартин закатил глаза:

— Что у тебя за привычка крушить реликвии?.. Это всегда успеется. Давайте подумаем.

— Это не успеется, когда копье будет у Коссы в руках.

— Думаешь, если в его руках окажутся обломки, это на что-то повлияет? Это копье уже не целое — древко утрачено вовсе, кончик наконечника обломан, и тем не менее оно все еще реликвия. Разломаем его на куски — и это будет просто реликвия кусками. Не выход.

В коридоре меж каменных стен снова воцарилась тишина; Хагнер выжидающе смотрел на обоих инквизиторов, и судя по этому взгляду, версий у него не было никаких.

— Копье… — произнес Мартин спустя пару минут напряженного молчания. — Копье Лонгина, Копье Судьбы. Помнишь, почему его так зовут?

— Это народная легенда, — отозвался Курт категорично, и стриг улыбнулся:

— С твоим ли опытом так просто ее отбрасывать?

— «Если Копье Судьбы попадет в руки того, кто сумеет постичь его чудотворную сущность, — медленно проговорил Хагнер, — и сможет овладеть ею, этот человек возьмет в свои руки судьбы Мироздания»…

— Положим, это не просто народная сказка, — вздохнул Курт устало. — Положим, в этом есть смысл. Но вот в чем проблема, друзья мои — именно к тому, кто, похоже, прекрасно отдает себе отчет в чудотворной сущности Копья Судьбы и способен этой сущностью воспользоваться, мы сейчас и идем. И попасть в его руки оно никак не должно.

— А мы что же? — возразил Мартин. — Не способны? Для чего учились столько лет? Инквизиторы мы или нет, в конце концов?

— Вот именно потому и не слишком способны. In multa sapientia multa sit indignatio[1268]. Впрочем, я говорю за себя, а я, как ты сам верно заметил, в Макарии вошел в легенду как первейший еретик и богохульник.

Хагнер удивленно округлил глаза, обернувшись к стригу, и тот неловко пробормотал:

— Я был не в себе.

— Но ты был прав. Посему меня из способных проникнуть в сущность копья вычеркиваем. Макс, а ты как? Сможешь взять в свои руки судьбу Мироздания?

— Я себя-то взял не так давно, — отозвался зондер, и Курт кивнул, вновь обернувшись к стригу:

— Итак, остаешься только ты сам. Ну и как? Чувствуешь себя способным и достойным?

Мартин опустил взгляд на ремень, где в самодельных ножнах висело самодельное подобие кинжала. Висконти долго ломал голову над тем, как быть с доставленной из Карлштейна реликвией и каким образом превратить в оружие тупой и помятый кусок железа; звучали даже предложения перековать его в арбалетный болт, но в итоге старый наконечник попросту прикрутили ремнями к изготовленной тут же, на месте, деревянной рукоятке. Выглядело оружие последней надежды христианского мира, надо сказать, весьма непритязательно и как-то сиротливо…

— Нет, — неохотно признал Мартин, наконец. — Не чувствую.

— То есть, мы пришли к тому, с чего начали, — вздохнул Хагнер, снова безуспешно попытавшись запахнуть чужой фельдрок поплотнее, и стриг решительно подытожил:

— Стало быть, пока действуем, как прежде. А потом разберемся по ситуации.

— Id est, продолжаем идти в логово зверя с вещью, которую он желает заполучить? И для чего я тогда тащился в этот замок?

— Чтобы мы с Максом не потерялись тут, — не задумавшись ни на секунду, ответил Мартин. — И кто знает, зачем еще? Этот потусторонний советчик, что преследует тебя, сказал четко: у тебя особый дар и связь с Древом…

— Он не так сказал.

— Неважно. По сути, если кратко — так.

— Если он вообще существует.

— А если не существует — это твоя собственная догадка, твое озарение, а твои озарения, как всем известно и как показывает многолетняя практика, никогда не ошибаются. Значит, у нас тут два артефакта: Копье Судьбы и Инквизитор Древа. Значит, идем дальше, а по ходу дела разберемся, как их использовать.

— Допустим, — отмахнулся Курт с показательно утомленным вздохом. — Но куда? Мы шли в противоположные стороны, когда повстречались.

— Туда, куда шел ты.

— Почему? Потому что я древесный артефакт?

— А есть другие идеи?

Курт переглянулся с Хагнером, и зондер торопливо вскинул руки:

— Мое дело маленькое, майстер Гессе; вы тут начальство, что прикажете — исполню, а планы строить — не моя работа.

— Стало быть, идем, — повторил Мартин решительно и, одним движением поднявшись, шагнул вперед и протянул руку.

Курт помедлил, задержав взгляд на четках на запястье, нехотя ухватился за раскрытую ладонь и встал, оглядывая освещенный факелами коридор. Выбор и впрямь был невелик — ни единой двери по-прежнему не было видно, и пути было всего два — назад или вперед; что-то подсказывало, что Мартин прав, но не было ли это что-то обычной человеческой привычкой, говорящей, что глупо идти туда, откуда только что пришел, чтобы двигаться дальше, Курт сказать не мог.

Возразить, однако, было нечем, и он, пожав плечами, двинулся вперед. Хагнер снова обернулся и потрусил чуть впереди, посекундно прядая ушами и принюхиваясь, и цокот волчьих когтей звучал в каменной тишине отчетливо и громко. Мартин молчал, время от времени то опуская взгляд на самодельный кинжал у себя на поясе, то исподволь взглядывая в сторону Курта, и взгляд этот ему совсем не нравился.


(обратно)

Глава 46


Иные миры или видения больше не врывались в окружающую реальность, и путь тянулся скучно и монотонно — по обе руки простирались ровные однообразные стены с похожими, как близнецы, факелами, вперед убегал ровный каменный пол, и лишь заросли корней над головой стали еще гуще, а сами корни — толще…

Это снова случилось внезапно, и Курт снова не сумел понять, когда и как это произошло: только что он видел уходящий вдаль коридор — и вот он исчез, и путь вдруг заградило что-то похожее на плотную засеку. Хагнер чуть не ткнулся в нее носом, едва успев остановиться, вздрогнул, растерянно рыкнул и попятился, вздыбив шерсть на загривке. Мартин остался на месте, на расстоянии вытянутой руки от узловатых перевившихся корней толщиной с руку, наклонился, заглянув в просвет между ними, а потом осторожно тронул корень ладонью.

— Не кусается, — констатировал он предельно серьезно и, наклонившись, снова заглянул внутрь. — Там можно пройти.

Хагнер повел носом, поднял голову и вопросительно посмотрел на Курта.

— И не только можно, — твердо добавил Мартин, — а нужно. Уверен, это значит, что мы приближаемся к стволу или какому-нибудь «главному корню», и Косса наверняка где-то там.

— И в любом случае — других-то путей нет, — вздохнул Курт и махнул рукой: — Давай.

Волк коротко кивнул, примерился, принюхался, первым пролез меж двух сцепившихся корней почти у самого пола, и Мартин протиснулся следом за ним.

Здесь факелов не было, и мгла сгустилась вокруг, и здесь она уже не светила сама собою, как в том бесконечном цвингере и на оставшихся за спиной лестницах, теперь темнота становилась все плотнее, с каждым шагом позволяя видеть все меньше. Спустя несколько минут Курт двигался уже ощупью, и даже Хагнер ступал все медленнее, нецензурно поскуливая, когда громко бился лобастой головой о некстати подвернувшийся корень. Вскоре едва слышно шипеть ругательства начал и Мартин, но зажечь огонь, даже если б у кого-то при себе нашелся фонарь или свеча, было невозможно — корни сплетались все ближе, лазы меж ними становились все уже, и Курт не раз помянул добрым словом Альфреда Хауэра. Здесь через эти корни хотя бы не приходилось прыгать на бегу…

— Свет, — тихо шепнул Мартин, вдруг остановившись, и он распрямился, пытаясь разглядеть хоть что-то впереди.

Затылок стукнулся о корень, и Курт снова сквозь зубы выругался, согнувшись; в ногу уперся мягкий горячий бок, а тяжелое звериное дыхание стало затаенным и еле слышным.

— Мы же не собираемся здесь остановиться на ночлег? — прошипел он, и Мартин молча двинулся дальше.

Едва заметный зеленоватый свет Курт вскоре заметил и сам — свет не пронзал тьму лучом, не виделся издалека пятном, как то бывает, когда в конце тоннеля появляется выход, он тек отовсюду сразу, будто мгла снова начала освещать сама себя. Корни стали толще и сплетались уже не так плотно, и вскоре меж ними можно было уже пролезать куда легче, а кое-где и просто обойти, как покосившееся дерево в лесу. Корни помельче ушли наверх, закрыв потолок сплошным настилом, и лишь изредка спускались вниз, на уровень лица…

— Бог ты мой, — прошептал вдруг Мартин, снова остановившись, и Курт встал на месте тоже, молча оглядываясь.

Всё вокруг было покрыто плотными зарослями грибов — они разбегались вереницами, топорщились пучками, охватывали корни сплошными пятнами, они были размером с палец, похожие на опята, и мелкие, с половину ногтя, не похожие ни на что. Они светились — зеленым и голубоватым мутным светом, кое-где виднелось несколько бледно-рыжих пятен; грибов были сотни, а быть может, и тысячи, и воздух вокруг будто пропитался этим светом, и в нем медленно, точно во сне, плясали миллионы пылинок…

— Бог ты мой, — повторил Мартин все так же тихо, сделав еще три шага вперед, и остановился снова. — Какая красота…

Курт хотел возразить, но промолчал. В чем-то он был прав. Этот ненастоящий, холодный, могильный свет отчего-то не приводил душу в смятение, не настораживал, не страшил, напротив — создавал странное, непривычное умиротворение. И даже обыкновенно далекий от восторгов перед созданной Господом природой майстер Великий Инквизитор был вынужден признать, что это и в самом деле было невероятно красиво и завораживающе.

Хотя ведь на самом деле это просто необычное и непривычное зрелище, вот и все. Просто усталость, тишина, свет после темноты и причудливая диковина, которую обычно не увидишь… Потому отсюда и не хочется уходить. Хочется сесть среди этих корней, выгнувшихся удобными кольцами, подогнуть гудящие колени, дать отдых телу и разуму, и просто смотреть, как разгоняет мглу тихий сине-зеленый свет…

Хагнер медленно приблизился к одному из корней с семейством голубоватых грибов, вытянул шею, принюхался и оглушительно чихнул.

Мартин вздрогнул и встряхнулся, словно за шиворот ему упала холодная дождевая капля.

— Давайте-ка вперед, — сказал он напряженно. — В воздухе всюду споры. Не знаю, что это за грибы и содержат ли они какую-нибудь гадость, но что-то мне не по себе.

Курт снова хотел возразить, но снова промолчал. Уходить не хотелось. Эти часы блужданий по лестницам и коридорам, по зарослям корней и темноте, казалось, вымотали, вытянули все силы, а здесь было тихо, спокойно, красиво…

Но чтобы остаться здесь, надо было признаться, что устал. Признаться, что ноет спина, что стреляет в колене, что хочется спать и не хочет двигаться тело. Признаться, что выбился из сил. Что больше не тянет прежнюю лямку. Признаться, что сдал…

— Да, — через силу согласился Курт и натужно, будто налитые свинцом, переставил ноги одну за другой, двинувшись вперед, между толстых корней, в светящуюся сине-зеленым темноту.

Корни впереди все больше расступались, все крепли и толстели, а каменных стен уже вовсе не было видно, и вскоре начало казаться, что их маленькая группа идет по лесу — сказочному, нереальному лесу с нереальными деревьями, покрытыми вместо листьев тысячами грибов. Через несколько минут отупение и усталость пусть и не ушли, но словно отдалились, ноги двигались все легче, Хагнер перестал поминутно чихать, и воздух стал прозрачней; свечение блёкло и меркло, растворялось в темноте вокруг, вереницы и ковры грибов становились все реже и тоньше…

Солнце.

Когда вокруг засияло солнце, Курт встал на месте, зажмурившись и едва не наступив на лапу Хагнеру, который остановился тоже, часто заморгав и опустив голову. На мгновение почудилось, что Древо вновь зачем-то решило устроить показ миров, теснящихся на его ветвях, и сейчас перед глазами опять замельтешат чужие образы и знакомые лица.

Лишь спустя секунду зрение и рассудок заработали в согласии, отметив, что вокруг по-прежнему корни — уже огромные, с ногу, а то и с человека толщиной, а вдали — и вовсе похожие на колонны, и теперь эта даль видна четко, ясно, потому что вокруг пустынный зал, несколько мраморных колонн и — окна в стенах справа и слева, высокие, почти до самого потолка, в размах рук шириной. Проемы были без стекол, меж стволов вместе с солнечным светом свободно и легко бродил холодный осенний воздух, а там, за окнами, виднелись верхушки сосен с одной стороны и катящееся к холмам песочно-рыжее солнце — с другой.

— Пришли, — констатировал Мартин и, подумав, уточнил: — Правда, непонятно куда.

Курт, не ответив, прошагал к ближайшему окну слева и оглядел то, что было снаружи.

Снаружи тянулись холмы — дикие, заросшие травой, кустами и редкими деревьями. Хагнер, тоже подойдя, встал передними лапами на подоконник, выглянул наружу и поднял голову, переглянувшись с майстером инквизитором.

— Да, — кивнул Курт. — И я о том же. Наших там нет.

— С этой стороны тоже, — отозвался Мартин от противоположного окна и, отвернувшись, отступил от стены. — Сплошной лес… И я не помню, чтобы такой рос рядом с Поттенбрунном, когда мы к нему подошли. Его вырубили весь еще несколько поколений назад.

Курт бросил последний взгляд на заходящее солнце, отвернулся и отошел от окна, оглядывая зал.

— Что это вообще за место? — спросил Мартин, озираясь. — На обеденную залу не похоже, на церемониальную тоже…

— Это вообще ни на что не похоже, весь этот замок. Я не знаю, что это за зал, что за этими окнами, не знаю, где мы.

Мартин прошел дальше, миновав следующее окно, и вдруг остановился; несколько секунд он стоял неподвижно, а потом осторожно, медленно сделал три шага назад и снова посмотрел в первое окно.

— Идите-ка сюда, — позвал он тихо и, когда спутники приблизились, кивнул в проем: — Сосны, так? Я ведь не один это вижу?.. А теперь туда, — позвал он, снова сделав три шага вперед и указав в сторону следующего окна. — Что видите?

Хагнер вытянул шею, оглядев видное с его места ярко-голубое небо, потом мелкой трусцой подбежал к окну, приподнялся, снова опершись лапами, и отступил, обернувшись к Курту. На звериной морде проступили совершенно человеческое изумление и растерянность. Курт подошел и молча встал рядом, глядя перед собою.

Песок. Сливочного цвета песок — и огромная водная гладь, безбрежное озеро или море…

— Значит, и это тоже вижу не только я, — подытожил Мартин. — Не сказать, что я сильно удивлен после всего, что уже было, но… Привыкнуть к этаким поворотам нелегко, должен признать.

— Надеюсь, вся эта межмировая свистопляска прекратится, когда мы закончим дело, и нам дадут отсюда выйти куда положено, — хмуро произнес Курт, перейдя на другую сторону зала и выглянув в очередное окно. — Мне, в общем, в родной Империи было неплохо, и переезжать я не намеревался.

Ночь. Ночь и стена зелени — ни на что не похожей, густой, перевитой плющом толщиной с запястье, и, кажется, чьи-то огромные круглые глаза, светящиеся в зарослях…

— А тут снег, — подал голос Мартин с противоположной стороны. — И лед. Ни жилищ, ни деревьев, ни оврагов, сплошное ровное поле снега и льда…

Курт не ответил и направился по залу дальше, взглядывая в проемы по обе руки на ходу; Хагнер застучал когтями рядом, тревожно озираясь, и Мартин, догнав их, снова пошел чуть впереди. За окнами виднелись луга, леса, горы, потом снова море — без единого клочка суши, темное, ходящее волнами высотой с дом, потом снова снег, на сей раз пушистый и искристый, укрывший низкие холмы, снова поля…

— Интересно, что будет, если выбраться наружу через одно из этих окон? — тихо проронил Мартин и, встретившись с Куртом взглядом, уточнил: — Чисто в теории. И еще интересно, а что же видит Косса из окна той комнаты, где он находится. И если я был прав, если весь этот замок вот так захвачен Древом… а точнее, добровольно отдан Коссой выращенному саженцу, чтобы оно стало полноценным Древом… тогда у него не только нет власти над происходящим внутри — он не контролирует и даже не видит и то, что снаружи. И он знал, что так будет. Потому-то он просто оставил ворота открытыми. Даже если ввести сюда всю армию — каждый из вошедших, от епископа или рыцаря до последнего кашевара, просто исчезнет, растворится тут, уйдет на свою тропинку или лестницу; Древо защищает это место, само того не желая, просто самой своей сутью, куда лучше, чем это сделала бы тысяча одержимых или всё австрийское войско, вместе взятое. Поэтому Косса просто открыл ворота — и ждет, пока мы доберемся до него.

— Довольно самонадеянно, — возразил Курт, отвернувшись от окна, за которым темнело ночное болото, освещенное необъятной полной луной. — А если не доберемся?

— Наверняка у него есть запасной план на случай, если копье мы ему так и не принесем… Или он знает, что Древо рано или поздно приведет носителя копья, как бы он ни плутал.

Хагнер фыркнул, мотнув головой, и монструозная морда его на миг снова изобразила абсолютно человеческую эмоцию — скепсис. Оборачиваться, чтобы принять участие в обсуждении, однако, он не спешил, и Курт всерьез подозревал, что за своим обликом зондер прячется сознательно, дабы избавить себя от необходимости принимать решения, а заодно — от искушения комментировать чужие.

— Ad vocem, о копье, — сказал Курт, остановившись, и широко повел рукой вокруг. — Вот и возможность избавиться от него.

Мартин остановился тоже, нахмурился, с сомнением оглядев ряды окон, и он наставительно продолжил:

— Лучшего момента не будет. Ты спросил, что случится, если выбраться через одно из них. Мы не знаем, что произойдет с человеком, который на это решится, но с большой долей вероятия можем предполагать, что выброшенная туда вещь исчезнет из этого мира. В нашем случае это не самый плохой вариант.

Хагнер снова фыркнул, усевшись на задние лапы, и Курт поморщился:

— Или оборачивайся и говори по-человечески, с чем ты не согласен, или кончай эти многозначительные похмыкивания.

— Я не знаю, с чем не согласен Макс, — неуверенно сказал Мартин, — однако мне эта идея тоже кажется не слишком годной.

— Id est, ты все-таки решил нести в руки Антихриста артефакт, который ему требуется для неведомо какого ритуала, отринув возможность сделать этот артефакт недоступным?

— Мы сделаем его недоступным для Коссы, — с нажимом возразил стриг. — И то non factum. Быть может, если мы швырнем копье в окно, оно будет лежать в каком-то болоте или песке, или в снегах иного мира тысячи лет вплоть до Второго Пришествия. Быть может, кто-то найдет его и перекуёт в набор вилок. А быть может, его найдет тот самый кто-то, кто «сумеет познать его чудотворную сущность», и Бог весть, чем это может кончиться. И кто поручится, что там его не подберет другой Косса или тот же самый, наш, получив таким образом возможность добраться до копья, не дожидаясь, пока мы его принесем?

— Как? Если он даже проникших в его замок диверсантов не способен увидеть?

— Да без понятия, — передернул плечами Мартин. — Как угодно. Здесь вообще может случиться как угодно что угодно. Может, когда мы швырнем копье в оконный проем, оно исчезнет и вывалится прямо Коссе под ноги… Послушай, — продолжил он все уверенней с каждым словом, — ведь мы не знаем, зачем ему копье, так? Скорее всего, чтобы что-то сделать из него или что-то сделать им — с Древом, например. Например, обрезать ту самую ветвь. Это было бы очень символично и оттого логично, согласись. Но что будет, если и в самом деле убить Коссу вот этим? Просто представь, что мы приняли твое решение как верное, выбросили копье в одно из этих окон, и оно действительно затерялось где-то в миллионах миров… Что мы сделали бы дальше? Пошли бы снова искать Коссу. А что мы сделали бы, найдя его? Попытались бы убить. Чем мы попытались бы это сделать?

— Разобрались бы…

— …по ситуации, — в один голос с ним договорил Мартин. — Да. И скорее всего, убить его мы попытались бы тем, что у нас есть в наличии — болты, кинжалы, мечи… зубы, — кивнул стриг, когда Хагнер снова фыркнул. — Так почему не попробовать, кроме всего перечисленного, применить и копье? Копье Судьбы, копье Лонгина, пап! Это, конечно не Грааль, но все же реликвия с кровью Христа…

— …которая стерлась еще несколько столетий назад.

— Как есть еретик… Однако что-то в нем осталось. Помнишь? Так сказала Альта. Что-то, пусть мы и не знаем, что именно, в нем все-таки есть, какая-то сила, какая-то… Что-то. Не попытаться использовать такое оружие против того, кто назвал себя Антихристом — глупо; главное — не дать копью попасть ему в руки ad verbum.

— А если ты ошибаешься?

— А ты полагаешь, что на меч надежды больше?

Хагнер засопел, переступив передними лапами, однако остался сидеть, как сидел, отвернув бурую морду в сторону и всем видом выражая готовность принять решение вышестоящих.

— А если. Ты. Ошибаешься, — повторил Курт настойчиво, и стриг пожал плечами:

— А наши шансы против него в любом случае близятся к нулю. Так хоть попробуем.

— Человек, который одним движением мысли вверг в панику целый город. Человек, который обратил в толпу бесноватых тысячи людей, находящихся за десятки миль от него. Ты серьезно решил бросаться на такого вот с этой ковырялкой?

— Это был наш изначальный план, — напомнил Мартин. — С этой ковырялкой меня сюда для этого и отправили.

Хагнер тяжело вздохнул, издал хриплый низкий звук, похожий на кашель, и пристально уставился на стрига снизу вверх; тот картинно закатил глаза:

— Et tu, Brute?[1269]

— Когда продумывался изначальный план, мы не знали, что Коссе нужно копье, — как можно спокойней сказал Курт. — И как видишь, даже Макс со мной согласен… Ты говорил, что Древо отзывается, что ему не нравится происходящее… Почему не допустить, что этот зал оно предоставило нам нарочно? Это укладывалось бы в твою логику.

— А если я ошибаюсь?

Курт не ответил, и Мартин нахмурился, бросив искоса недовольный взгляд на ближайшее окно. Еще несколько мгновений он стоял молча, глядя то на собеседников, то на окна вокруг, а потом резко развернулся, на ходу сдергивая самодельные ножны, быстро прошагал к ближайшему проему, за которым пузырилась коричнево-зеленая жижа болота, размахнулся и с силой швырнул старый наконечник.

Хагнер почти по-человечески охнул и порывисто шагнул вперед, тут же попятившись. Мартин еще миг стоял на месте, глядя на бурую чавкающую топь, потом отвернулся и медленно отошел от окна.

— Довольны? — поинтересовался он ровно и, не услышав ответа, кивнул: — Идемте. Неведомо, что тут со временем, но не будем расходовать его понапрасну.

Хагнер с готовностью поднялся, как-то растерянно фыркнув, и затрусил следом за стригом вперед. Курт еще миг стоял на месте, глядя в прямую спину перед собой, и тоже двинулся дальше.

На окна он больше почти не смотрел, лишь походя отмечая, как сменяются снаружи лето и зима, лес и горы, и все равно не успел заметить тот момент, когда впереди, у противоположного конца этого исполинского зала, обрисовалась дверь в каменной стене. Перед невысокой деревянной створкой все трое остановились, молча переглянулись, и Мартин, выйдя вперед, аккуратно толкнул ее ладонью.

Дверь не открылась. Стриг потянул ее на себя, потом дернул, потом снова толкнул — сильнее, потом еще сильнее, потом навалился плечом; дверь чем-то громыхнула с той стороны, но осталась закрытой.

— Чудесно, — усмехнулся Курт. — Артефакты, Древо, магия… А между тем малефик оградился от инквизиторов, попросту заперев за собой дверь на засов. Старый проверенный способ. Просто, дешево и практично.

Мартин нахмурился, снова ударив в дверь плечом, потом еще раз и еще, прислушиваясь к глухому громыханию, и отступил на шаг, окинув створку оценивающим взглядом.

— Разойдитесь, — потребовал он коротко.

Курт отошел назад, потянув за собой Хагнера. Стриг кивнул, встав напротив двери, примерился и от души ударил ногой. Старое дерево застонало, Мартин зашипел и осел на пол, схватившись ладонями за колено и болезненно морщась.

— Сломал? — участливо осведомился Курт, и тот уточнил сквозь зубы:

— Колено или дверь?

— Дверь-то цела, как я вижу… Ты что, ни разу дверь не вышибал за два года службы?

— Не было необходимости, знаешь ли, обыкновенно открывали сами, или об этом заботились парни из зондергруппы.

— Зажралось поколение, — вздохнул Курт и уже серьезно пояснил: — Ты выворачиваешь стопу в сторону, этак можно повредить не только сустав в колене, но и голеностопный; у тебя, конечно, заживет за пару минут, но больно-то будет… Ногу прямо перед собой, носком кверху, основной упор при ударе — на пятку. Встань на ладонь дальше вытянутой руки. Дальше — не сможешь ударить с нужной силой, ближе — завалишься на задницу.

Мартин кивнул, поднялся, расправив сбившийся фельдрок, тщательно перевел дыхание, примерился и ударил снова. В двери хрустнуло, но створка осталась на месте.

— Александер такую вышиб со второй попытки, — заметил Курт безучастно; тот поджал губы, недовольно насупясь, и саданул еще раз — изо всех сил, и впрямь едва на отвалившись на пол.

Створка хрустнула, покосившись, Мартин снова навалился плечом, дверь распахнулась внутрь, криво повиснув на нижней петле, и несколько мгновений все трое стояли неподвижно и молча, глядя на то, что было на полу впереди — в пяти шагах от двери.

— Это как понимать?.. — чуть слышно проронил Мартин.

Курт не ответил.

За дверью шагах в десяти начиналась лестница. Снова. Но на сей раз — самая обычная, не висящая над пустотой, не убегающая во тьму, обычная винтовая лестница. И на ровной квадратной каменной площадке между нею и дверью, прямо посередине, лежали ножны с самодельным кинжалом, смастеренным из старого железного наконечника.

Мартин медленно сделал шаг, другой, третий — и остановился, озираясь, вглядываясь в стены, в пол, в нависающий прямо над головой потолок из перевитых корней. Вокруг царили неподвижность и тишина, пол не собирался проваливаться под ногами, стены не намеревались сомкнуться или, напротив, раздаться в стороны, выпуская смертоносные стрелы, с потолка и не думали падать камни или острые колья…

— Ладно, — выдохнул Мартин и, сделав последний широкий шаг, наклонился, подхватил ножны с пола и попятился к порогу, все так же оглядываясь по сторонам.

Хагнер засопел, вытянув шею и вдумчиво обнюхав деревянную рукоять, и многозначительно воззрился на стрига.

— Да, — напряженно ответил тот. — Это наш. Тот самый, который я несколько минут назад выбросил собственными руками в окно, ведущее на иную ветвь Древа. Как он сюда попал? Версии есть?

— На выбор дюжина, — хмуро отозвался Курт. — Древу не понравилось, что кто-то мусорит в его мирах, или оно решило, что мы потеряли копье, и услужливо перенесло его к нам, и теперь стоит тут довольное тем, как хорошо помогло смертным растяпам. Или где-то там, в том мире с болотом, миновали тысячелетия, болото высохло, копье нашел местный житель, подобрал… и какая-то нелегкая свела его путь с нашим, где он копье и выронил.

— И где он сам?

— Сожрал кто-нибудь, — пожал плечами Курт. — Или все проще. Ты не хотел с ним расставаться, и Древо это почуяло, а это, считай, приговор. Ты в своих мыслях уже связал свой путь, свою ветвь с этим наконечником, и он будет возвращаться к тебе, в какую бы дыру ты его ни зашвырнул.

— Может, все-таки попробовать еще раз?.. — неуверенно предположил Мартин, и он вздохнул, вяло махнув рукой за спину, на зал с множеством окон:

— Валяй. Но ты ведь уже сам понимаешь, что это бессмысленно… Твоя взяла. Чем бы дело ни кончилось, а идти к Коссе нам придется с копьем.

Мартин поджал губы, глядя на наконечник в своих руках, бросил взгляд на зал за свороченной дверью, и вздохнул, снова привешивая ножны к поясу:

— Быть может, ты прав. А может, прав был я, и Древо именно на это и намекает.

— А может, оно ничуть не расстроено тем, что вытворяет Косса, и помогает ему, а не нам. А может, оно всего лишь огромная тупая мировая деревяшка, и все, что тут происходит — происходит как попало и без какой-либо логики.

— Как ты сам сказал — выбора у нас нет, — решительно подытожил Мартин. — Остается только идти вперед и прикладывать все силы к тому, чтобы копье не попало Коссе в руки.

Курт лишь промолчал в ответ, и стриг, снова развернувшись, быстро и уверенно прошел через квадратную каменную площадку, остановившись у первых ступеней лестницы. Хагнер угрюмо хрюкнул, потоптался на месте и, громко цокая когтями, направился следом.

Курт прошел площадку медленно, оглядывая стены; серый затертый песчаник кончался там же, где кончалась площадка и начиналась лестница — простая винтовая лестница, каких по всей Империи сотни в любой замковой башне, вот только эта башня не была сложена из камня…

Мартин сделал еще шаг вперед, остановился и медленно провел ладонью по стене над лестницей.

— Дерево, — сказал он тихо и шагнул снова; оглядевшись, присел на корточки, всмотрелся в ступени и добавил: — И ступени тоже. И… они не вырезаны и не прилажены к стенам. Они… как будто просто выросли так.

Хагнер поднял голову, переглянувшись с Куртом, и он кивнул:

— Похоже, мы близко.

— Это не доски, — продолжил стриг, поднявшись на две ступени и снова коснувшись стены. — Нет стыков, отдельных деталей, это сплошной гладкий шплинт…

Курт не ответил, лишь молча двинувшись вперед и вверх. Лестница была заметно шире тех, что он видел прежде в замковых башнях, и на этих ступенях свободно умещались рядом и двое людей, и широкая туша волка. Здесь не было ни факелов, ни светящихся грибов, ни окон, но можно было четко различить каждую прожилку на каждой ступеньке под ногами — казалось, сияют мягким ровным светом сами светло-янтарные стены.

Здесь пахло древесиной. Запах был густым, насыщенным и таким безмятежным, спокойным… «Домашним», — почему-то подумалось, хотя ни одно из тех жилищ, в которых проходила жизнь майстера инквизитора, никогда не пахло ни свежей стружкой, ни живым деревом, все чаще камнем или старыми пыльными досками. А здесь, на этой лестнице, со всех сторон облекал именно запах древесины.

Уловить, на что он похож, никак не удавалось — то мнилось, что вокруг витает дух терпентинового масла, то явственно различался уксус, то казалось, что даже на языке остается сладковатый и немного терпкий аромат вишни; Хагнер рядом нервно дергал носом, морщился, порою встряхивал головой и напряженно сопел. Мартин больше осматривался, чем принюхивался, и время от времени его ладонь снова и снова касалась гладкой стены, словно он никак не мог поверить в то, что видит, и все пытался найти хотя бы крохотную щель в невидимых досках…

Лестница закончилась внезапно и быстро, и Курт, уже изготовившийся, как и прежде, брести по этим ступеням неведомое количество минут или часов, ощутил что-то вроде разочарования — это долгое скитание по бесконечным лестницам, коридорам и переходам начало почти нравиться. Двери на сей раз не было — была еще одна площадка, только теперь круглая, все с теми же древесными стенами, и на той стороне этого круга виднелся глубокий арочный проем, образованный переплетением мелких корней.

Мартин поднялся на последнюю ступеньку, потом на площадку, сделал два шага вперед и остановился, склонив к плечу голову и прислушавшись. Хагнер встал рядом, тревожно и напряженно принюхался, переступил лапами на месте и выразительно обернулся на Курта.

— Ну, что скажете?

Хагнер встряхнул головой, засопев, и Мартин кивнул:

— Idem[1270]. Не могу услышать, что там. Как…

— Как было перед входом в замок?

— Не совсем, тогда не ощущалось ничего вовсе, а сейчас… Там что-то есть, чувствую. Но я не слышу, что.

Курт оглядел деревянные стены, бросил взгляд на проем и пожал плечами, вынув и взведя арбалет:

— Стало быть, узнавать это будем старым добрым способом: пойдем и посмотрим.

Вперед он двинулся первым, и спустя миг следом снова застучали по ровному дереву волчьи когти. Проход под аркой был заметно уже лестницы, войти в него одновременно всем троим было невозможно, и Мартин мягко, но настойчиво отстранил его назад, пойдя первым и дав рядом с собою место Хагнеру.

Проход тянулся всего семь шагов — и оборвался, выведя в просторную комнату…

— Benvenuto a bordo[1271].


(обратно)

Глава 47


Мартин вздрогнул, на миг запнувшись у входа, Хагнер подпрыгнул на месте и рыкнул, вздыбив шерсть, и Курт тоже на мгновение смешался, не сразу поняв, откуда взялся этот человек, почему его не было видно всего миг назад. Всего миг назад перед глазами была лишь комната, даже скорее небольшой зал — почти идеально круглый, похожий на огромную корзину размером в пару дюжин шагов. Множество тонких ветвей, сплетаясь тесно, без малейшего просвета, образовали собою пол и ровные стены без единого окна, стены вздымались высоко вверх, и там, в вышине, ветви расходились, делились все мельче и мельче, и круглый зал, точно купол, венчала сочно-зеленая крона. Плотная листва полностью скрывала собою небо, если оно там было, и солнце, если ему было там место, но в зале было светло, как на летней поляне, и откуда-то словно веял легкий теплый ветерок, и едва слышный шелест доносился отовсюду, хотя и ветви, и каждый листок были неподвижны.

Посреди зала высилась колонна — пробившая плетеный пол толстая, в три обхвата, гладкая ветвь без сучков, трещин или наростов; ветвь уходила вверх и сливалась листвой с укрывшей зал кроной…

У колонны-ветви, прислонившись к ней плечом и заведя ногу за ногу, стоял Бальтазар Косса, глядя на вошедших подчеркнуто дружелюбно и насмешливо.

Мартин и Хагнер метнулись вперед — и отпрянули, словно невидимая ладонь оттолкнула обоих прочь; Курт выстрелил, ни на что не надеясь, уже понимая, что смысла в этом нет никакого — и потому не удивился, увидев, как болт кувыркнулся и загремел по древесному полу, точно сбитый наземь порывом ветра…

— Бац… — тихо прокомментировал Косса, лениво пронаблюдав за полетом стрелы, и с неподдельным интересом осведомился: — Что дальше по плану?

Курт отступил на шаг назад, сжимая приклад, помедлил, неторопливо сложил арбалет и, убрав его в чехол, нарочито спокойно отозвался:

— Дальше по плану ты должен снять защиту и устроить показательную взбучку этим смертным.

— Хорошая попытка, Гессе, — без улыбки кивнул беглый понтифик. — Жаль, не удалась. Еще что-нибудь?

Мартин сделал шаг вперед и остановился, сжав бледные губы в узкую полоску и взявшись за рукоять самодельного ножа с деревянной рукоятью; Хагнер шагнул вместе с ним и остановился тоже, протяжно, утробно рыкнув.

— Плохой, плохой волк! — строго проговорил Косса и, оттолкнувшись от колонны-ветви плечом, распрямился, сложив на груди руки и обведя собравшихся взглядом. — Итак, больше идей нет, как я понимаю?

— У тебя, как я понимаю, тоже, — Мартин снова шагнул вперед. — Иначе с чего бы мы все еще стояли здесь, живые и невредимые.

— Догадливые… — одобрительно произнес он. — А теперь посмотрим, насколько разумные. Поскольку ситуация у нас патовая, предлагаю ничью. Положи вон там на пол копье — и уходите, Древо наверняка вас выведет назад. В конце концов, семейству Гессе не впервой оставлять врага непобежденным, давайте сделаем это доброй традицией. Твоему отцу, разумеется, уже не остается надежды когда-нибудь расквитаться, но тебе-то спешить некуда, будешь потом копить силы и изыскивать способы, и как знать…

— Ты серьезно думал, что он согласится? — хмыкнул Курт, и тот пожал плечами:

— Нет, конечно. Но попробовать стоило. Это тоже в своем роде традиция.

— Это и есть наша ветвь? Внушительный отросток, надо заметить, долго придется пилить.

Косса смерил взглядом колонну и медленно, нежно провел ладонью по гладкой коре.

— Один из самых крепких, прочных миров… Жаль, что бедняга Альбрехт не сможет оценить, чем увенчался его вклад, ему бы понравилось, он знал толк в дереве.

— «Вклад» — это стать подкормкой? — уточнил Мартин неприязненно. — Судя по размаху, сюда вложились вместе с ним и все его выжившие люди.

— Большие дела требуют больших жертв, — с показной печалью вздохнул Косса. — Ты уже начал это постигать и сам, верно?

— Ты, надеюсь, понимаешь, — спросил Курт, не дав стригу ответить, — что без родившегося и пострадавшего когда-то Христа не будет и тебя тоже? Не будет Папы, который вытащил тебя из тюрьмы, потому что не будет христианской церкви, не будет… А ты вообще представляешь, что будет? Вся история этого мира пойдет по-другому, и ты уверен, что тебе будет место в этой истории, что ты вообще будешь? Что не намереваешься ad verbum отпилить сук, на котором сидишь?

— Да, сложно придется… Столько линий надо будет оборвать, столько свести, столько создать из ничего… В одиночку творить альтернативу человеческой истории тяжко, но — у меня есть помощник, а уж с Древом мы договоримся.

— Договоритесь? Ты намерен его покалечить, антихрист недоделанный, и собрался с ним договариваться?

— У Древа нет чувств, Гессе, — спокойно отозвался Косса, все так же поглаживая колонну-ветвь, точно любимого питомца, прикорнувшего у ноги. — Оно не умеет мыслить, обижаться, расстраиваться, не может ненавидеть или любить, не помнит зла… Оно само и есть и добро, и зло.

— Положим, так. Но ты исправишь по-своему лишь одну ветвь, а на других ветвях все останется по-прежнему. Это ты понимаешь?

— Пусть будет. Там, где нет меня. Но там, где я — не будет его.

— Он везде, — возразил Мартин сухо. — На любой ветви Древа, во всем Мироздании, так или иначе — Он есть везде. И с чего ты взял, что испорченную тобой ветвь Он не уничтожит? Иоанн, пятнадцать-шесть, помнишь?[1272]

— Я Папа, — улыбнулся Косса. — Мне ли не помнить Писание. А ты — помнишь? Помнишь, как он обещал, что больше никогда не станет уничтожать человечество? А он всегда исполняет свои обещания, в этом его слабость.

— А еще Он обещал Конец Света и Пришествие Судии, — мрачно напомнил Курт. — Когда Антихрист явится и начнет насаждать свои порядки. Не боишься, что Он исполнит обещание и в этот раз?

— А я рискну, — отозвался Косса уже без улыбки. — Исполнение Откровения уже началось не так, как предрекалось, с чего бы ему закончиться так? И хочу тебе напомнить, Гессе: пока создатель миров видит, что люди справляются сами, он не будет вмешиваться с радикальными методами — до последнего. И вот, вы справляетесь. Вы сопротивляетесь. Вы выставили войско против адских орд. Вы подняли против Антихриста весь христианский мир. Вы пришли сюда, чтобы дать ему отпор. И когда я завершу то, что начал — наверняка ведь найдутся недовольные; даже в мире, где не будет вашего бога — найдутся люди, которым не понравится то, что вокруг. И рано или поздно какой-нибудь непоседа соберет вокруг себя заговорщиков, бунтовщиков, он выступит против меня, будет противиться и пытаться свергнуть, нутром чуя, что вокруг всё должно быть не так, должно быть по-другому… Сущность человеческая, Гессе, убережет этот мир от уничтожения. И подарит его мне.

— Так все мы здесь для этого?

— И для этого тоже, — кивнул Косса и нарочито легкомысленно махнул рукой: — Ох, ну ты же знаешь этих малефиков. Им мало сделать гадость, им надо, чтобы эту гадость было кому оценить, а тут, как видишь, больше никого не осталось. Иисус, знаешь ли, тоже не ушел умирать куда-нибудь в пустыню, он из своей смерти устроил целое представление на публике; должны же быть и у меня хоть какие-то зрители, соблюдем традицию. Фарисей, легионер и… — Косса склонил голову набок, с сомнением оглядев Хагнера. — Пусть будет народ. Жаль, прокуратор не пришел. Струсил?

— Зачем тебе копье? — спросил Мартин, и Косса вдруг сделал несколько стремительных шагов вперед, остановившись вплотную к незримой стене, в трех шагах от него.

— А зачем ты с ним сюда пришел? — спросил он тихо.

Шелест листвы над головой словно стал громче, и едва ощутимый ветерок обратился зябким сквозняком… Курт поежился, когда холодное дуновение скользнуло по затылку.

— Зачем ты сюда пришел? — снова спросил Косса — негромко, спокойно, но голос его отдался в голове эхом, этот голос будто слился с шорохом ветвей, с ветром, сам веял вокруг, точно ветер, обступил со всех сторон…

Мартин дважды шагнул вперед и остановился, глядя в глаза прямо напротив, но не ответил, все так же молча сжимая деревянную рукоять самодельного ножа. Косса склонил набок голову, точно разглядывая невиданную диковину, и неторопливо проговорил:

— Дороги… Миры… Множество путей… Ты ведь этого хотел?

Откуда тебе это знать?! — хотел спросить Курт и не спросил, не смог спросить, не сумел, а ветер в кроне становился все громче и громче, и холодный сквозняк леденил кожу все настырней…

— Да. Ты хотел именно этого. Увидеть, узнать, пройти — как можно больше… Так вот они, все твои дороги, здесь, выбирай любую. Ты отчего-то решил, что уже выбрал, но так ли это? Посмотри в себя, прислушайся к себе, загляни в ту часть себя, что ты от себя отгородил, и скажи честно перед самим собой: ты выбрал? Или заставил себя выбрать? Молчишь… Хорошо. Значит, начал думать. Подумай. Хорошо подумай, сейчас самый подходящий момент для этого.

— Я подумал.

Голос стрига звучал хрипло, тяжело, едва слышно, заглушаемый шумом листвы и холодным ветром…

— Что ты мне можешь предложить? Я уже получил больше, чем ты мог бы дать. Дороги? Ты сам сказал, у меня впереди долгая жизнь, а стало быть, недостатка в них не будет, и как знать — быть может, миры еще раскроются передо мной, и без довеска в виде тебя. Но даже если нет, дорог и в этом мире не счесть. Чем ты можешь меня заманить, что можешь предложить, чем собрался соблазнять? Ты ведь даже вечной жизни мне посулить не можешь, потому что она уже у меня есть.

— Вечная жизнь… — повторил Косса медленно, словно гоняя слова на языке. — Вечная жизнь без свободы… Это правда то, чего ты хочешь? Хочешь ежедневно сверять свои желания с дозволениями Мастера?

— Меня это устраивает.

— Серьезно?

Ветер подхватил голос человека за незримой стеной, взвил смерчем, унес в вышину, к сплошной зеленой кроне, переплел с шелестом листьев, низринул обратно и облёк со всех сторон…

— Не верю. А сам-то ты себе веришь?

— Чего ты от меня хочешь? Просто скажи прямо.

Ветер и шелест стали громовыми, точно грохот водопада, плотными, как полотно, и сдавили, сжали, оглушили…

«Ты остаешься один на один с проснувшейся памятью и снова возвращаешься туда, к началу всех дорог, только теперь — помня себя и понимая, чего стоит выбор. И снова выбираешь»…

Что ты делаешь, Мартин?..

Спросить не получается. Не получается крикнуть. Не получается двинуться с места и шевельнуть губами…

«Когда я сдамся — а я сдамся — всем будет плохо»…

Что ты делаешь?..

— Что тебе от меня нужно?

— Помощник, — ответил ветер и взвыл невидимым вихрем, сотрясая зеленую крону.

— Почему я?

— Потому что ты прошел сюда. Потому что Древо признало тебя. Всё верно, творить историю с нуля — тяжкая задача, а Древо — оно инструмент, а не сподвижник. Ты проделал долгий путь, осталось сделать один шаг. Шаг в историю, Мартин… Если только захочешь, если сам себе позволишь, в этой истории останешься ты — ты такой, какой есть — и не останется твоего Мастера, и никто, никто больше не будет стоять над тобой и управлять движениями твоей души, твоей волей, твоими желаниями. Твоей жизнью. Твоими дорогами.

— Никто, кроме тебя?

— Я не нуждаюсь в подданных, у меня их теперь будут десятки, сотни, тысячи тысяч, зачем мне прилагать столько сил, чтобы добыть еще одного? Не стану лгать: я обойдусь и без помощников, я не ждал твоего появления, не планировал его, не надеялся на него, и мысль предложить тебе заново выбрать путь — возникла спонтанно прямо сейчас. Просто потому что мне так захотелось. Тебе достаточно лишь быть там, где буду я — назовёшь меня Ариманом, назови себя как пожелаешь, хоть Ормуздом. И всё, что может быть только для меня и только для тебя — будет, вечно меняясь и вечно возвращаясь, в таких сочетаниях, созвучиях, вкусах и красках, которые мы сейчас не можем себе представить, но можем о них помечтать. Просто подумалось — было бы неплохо, если в будущем одиночестве рядом будет кто-то, кто понимает, как все на самом деле.

Ветер в кроне над головой и вокруг шумел, выл, захлебываясь, и ветви хрустели и скрежетали…

— А если я не понимаю?

«Надо было остановить меня, пока ты еще мог»…

Что ты делаешь…

— Так поймешь.

Косса протянул руку ладонью вверх и остался стоять, все так же глядя глаза в глаза, и ветер метался и ревел, и ветви стонали над головой и вокруг…

— Шаг вперед. Это все, что нужно. Если в самом деле хочешь понять — Древо пропустит тебя.

Мартин опустил взгляд на протянутую руку, помедлил и убрал ладонь с рукояти самодельного ножа с деревянной рукояткой.

— Пути, — тихо напомнил Косса. — Твои пути. Такие, какими ты их захочешь сделать. На выбор — любой, или все сразу.

«Следователь второго ранга Мартин Бекер. Личный номер две тысячи три»…

Что ты делаешь…

Мартин шагнул вперед и сжал протянутую ладонь. Еще миг прошел в неподвижности под голос неистовство воющего в вышине ветра — и он шагнул снова, оказавшись рядом с Коссой.

— Поздравляю, — серьезно сказал тот, отступил назад и, потянув стрига за собой, отпустил его руку. — Твой первый по-настоящему самостоятельный шаг.

— И каким будет второй?

Ветер кричал в зеленой кроне, визжал, сливаясь с голосами и подхватывая каждое слово.

Что ты делаешь…

— Я должен отдать тебе копье?

Косса улыбнулся — снисходительно и укоризненно, коротко качнув головой, и снова отступил назад, и ветер захохотал безумным смехом…

— Ты все же решил, что это трюк?.. Нет, оставь его у себя. Тебе оно сейчас будет нужнее. Править судьбу мироздания будешь ты сам — так, как сочтешь необходимым.

Он повернулся спиной и медленно прошагал к колонне-ветви; остановившись, провел по огромному стволу ладонями, поднял голову, бросив взгляд на зеленую кровлю. Мартин медленно приблизился и остановился в шаге позади, снова положив ладонь на рукоять, глядя на гладкую кору молча.

Обернись… Обернись… Что ты делаешь…

— Древо знает, что сейчас что-то случится, — проговорил Косса тихо, и этот едва слышный голос немыслимым, невероятным образом звучал громче кричащего в ветвях ветра. — Оно понимает, что пришел час перемен, какие в его истории были лишь однажды. Когда кровь Сына Господня пролилась на древо креста, история сделала поворот к новому миру… Теперь тому миру конец. Оно это чувствует…

Косса обнял ветвь, прижавшись к ней щекой, и закрыл глаза.

— Оно слышит…

— Надеюсь.

Ветер успел зареветь в зеленых ветвях, когда неподвижная фигура в черном фельдроке сдвинулась вперед — молниеносно, неуловимо. Ветер заголосил, заметался, завизжал — и стих, оглушив тишиной, и в тишине было слышно, как хрипит человек, пригвожденный к огромной ветви. Старый железный наконечник пробил шею насквозь, глубоко засел в древесине, и по гладкой светлой коре медленно, все больше набирая силу, струился тонкий красный ручеек…

Мартин отшатнулся, оставив самодельный клинок в теле, точно незримая волна снова отбросила его, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, отступил назад, кинул взгляд наверх, на зеленую крону, уже не терзаемую невидимым ветром…

Курт выдохнул — сипло, тяжело, словно все это время чья-то рука держала за горло, не позволяя дышать, говорить, думать; лишь теперь он увидел и Хагнера — массивная бурая туша лежала на боку, запрокинув голову и свесив язык, и сейчас лапы слабо скребли по плетеному полу, пытаясь упереться и поднять тело, и затуманенный взгляд медленно яснел…

— О-о-о! — хрипло протянул Косса и, упершись одной рукой в ствол, второй выдернул засевший в горле наконечник.

На ветвь плеснуло ярко-алым, и кровь осталась на коре, уже не стекая вниз, словно впитываясь, проникая, въедаясь…

— О-о-о! Какое коварство! — возгласил Косса и обернулся; Мартин отступил. — Я предложил тебе свободу! Я предложил тебе всю вселенную!..

Он вдруг умолк, бросил взгляд на зажатый в ладони наконечник и, снова подняв глаза к стригу, улыбнулся:

— Врал, конечно.

Косса раскинул руки, и воздух вокруг вздрогнул, задребезжал, как разбитая сталь, и словно волна ветра ударила единым порывом; Мартина отшвырнуло прочь, с силой вмазав в стену, и Курт отлетел назад, ударившись затылком о сплетенные ветви и услышав, как взвизгнул Хагнер…

— Но в одном я сказал правду: ты решишь судьбу мироздания. И ты ее решил!

Голос Коссы звучал хрипло, булькающе, и сквозь цветные мошки перед глазами Курт видел, что нанесенная стригом рана затягивается на глазах, а по венам на шее медленно разливается алое пламя…

Это уже было, было час или вечность назад — часовня, солнце сквозь витражи, человек у алтаря…

Бальтазар Косса — один, в мирском платье, безоружный… Косса стоял неподвижно, чуть приподняв голову и почти зажмурившись, как довольный кот. На губах беглого понтифика застыла блаженная полуулыбка, и вены на лице, открытой шее и ладонях горели, наливались алым, будто напитываясь пламенем — все ярче, насыщенней, и черные глаза почти закрылись, и улыбка стала похожей на оскал безумца…

— Предсказуемость! Вот что такое человеческая сущность!

Мартин, упавший рядом с Куртом, приподнялся, упершись ладонями в пол, оглушенно встряхнул головой и остался сидеть, вжавшись спиной в стену. Рана на шее Коссы исчезла почти совершенно, и голос уже не хрипел и не булькал, голос звучал ясно и громко, оглушительно…

— Любой жертве нужен жрец, ваш бог это знал, как никто другой. Древо, жрец, свидетели, кровь и жертва — как мало нужно, чтобы повернуть историю вспять!

Он засмеялся, запрокинув голову, и смех покатился по залу, свитому из ветвей, ударяясь о стены, взметаясь к зеленой кроне, падая вниз, носясь вокруг незримым ветром. Огонь в венах стал гуще, сильнее, и смеющееся лицо потемнело, исказилось, сминая человеческие черты и лепя из них что-то дикое, невозможное…

— Можешь собой гордиться, Мартин Бекер! — выкрикнул утробный голос, и черные глаза воззрились на застывшего, как камень, стрига. — Именно ты собственными руками отправил свой мир в небытие. Как тебе роль ангела Апокалипсиса?

«Чтобы какой-то мажок сумел переломить Провидение?» — «Именно это и должен сделать Антихрист, разве нет?»…

Антихрист… Anti-christus…

Анти. Против. Вместо. Наоборот. Всё верно, логично, всё настолько очевидно, что теперь непонятно, как не осознал это раньше, как не понял…

«Фарисей, легионер и… пусть будет народ. Жаль, прокуратор не пришел»…

Повторить Распятие — в извращенном, сатанинском духе, но с теми же условиями, в схожих обстоятельствах, возведенных в ритуал: ветвь Древа вместо креста, зрители и — палач. А ведь мог бы догадаться и раньше, dummkopf, asinus[1273]! Помнится, бывший ангел, именовавшийся «наездником на Древе» пытался провернуть подобное, хоть и решил, что ни в зрителях, ни в палаче не нуждается и будет ими всеми сам…

— Добро пожаловать в новый мир!

Этот голос уже больше был похож на рычание, и это лицо больше не было похоже на лицо человека — темный, как уголь, искаженный лик, отвратительный и чудовищный, и вместе с тем странно притягательный; огонь в венах пылал уже невозможным, нестерпимым сиянием, и горела тьма под веками…

И горела кровь на ветви, пробившей плетеный пол.

Кровь разъедала светлую кору, прожигала — медленно, но настырно, и в зеленой кроне застонало, и снова завыл ветер; завыл — и тут же стих. Содрогнулись плетеные стены и пол, и сверху посыпалась листва — желтая, медная, темно-красная, коричневая, иссохшая, и огромная ветвь в центре вздрогнула, скрипнув, и кровь на коре зашипела, впившись в древесину…

Кровь на Древе…

Кровь Распятия…

— Когда кровь Сына Господня пролилась на древо креста… — пробормотал Курт чуть слышно; стриг обернулся, глядя непонимающе, и он повторил, заглушая сатанинский рык: — Кровь Сына Господня! Кровь Мастера! Древо!

Мартин на секунду замер, обернулся на колонну-ветвь, разъедаемую тёмно горящей кровью, кинул короткий взгляд на железный наконечник, чуть смявшийся в нечеловеческой черной руке, снова повернулся к Курту и кивнул.

— Макс! — скомандовал он сухо. — Взять.

Хагнер замялся лишь на миг; в карих волчьих глазах проступило недоумение, на долю мгновения мелькнул совершенно человеческий страх, почти отчаяние, а потом массивная бурая туша припала к полу, оттолкнулась и молча прыгнула.

Утробный голос взвыл, когда огромные челюсти размером с медвежьи сомкнулись на запястье; Косса встряхнул рукой, но челюсти вцепились намертво и всё продолжали сжиматься, и что-то хрустнуло, точно сухая ветка. Мартин подхватился с пола вмиг, вскочив и метнувшись вперед одним невидным движением, за долю мгновения оказавшись рядом с нечеловеком, на котором повис исполинский волк; подхватил на лету выпавший из разжавшейся ладони самодельный нож с деревянной рукоятью и кинулся к ветви в центре плетеного зала. Косса снова взвыл, скрюченные пальцы свободной руки ударили в бурый мохнатый бок, из-под пальцев брызнуло красным, гигантская туша беззвучно отлетела прочь, ударилась о стену и осталась лежать неподвижно.

— Это называется отчаяние! — прогремел рыкающий голос. — Отчаяние смертных на пороге смерти приговоренного мира!

Мартин торопливо вздернул левый рукав, перехватил примявшийся железный наконечник поудобнее и с нажимом полоснул по руке — через всю ладонь и вдоль предплечья. Косса смолк и застыл, глядя на Курта, все так же сидящего на полу у стены, а потом медленно обернулся.

— Это называется хрен тебе, — вытолкнул Мартин сквозь зубы и, закусив губу, с силой провел окровавленной рукой по изъязвленной коре.

Нечеловек с перекушенным запястьем закричал — злобно, истошно, срываясь в рычание и визг; плетеные стены содрогнулись снова, снова зашумело ураганом в кроне над головой, завыло ветром, заглушая вой. Пол заходил ходуном, где-то треснули ветки, и снова посыпались листья — сплошным разноцветным ливнем.

— Стал героем, да?! — закричал оглушающий голос, Косса сделал шаг к ветви-колонне, покачнулся, Мартин попятился. — Времени у меня впереди не меньше, чем у тебя, глупый маленький стриг. Вот только мою следующую попытку ни эта старая развалина, ни ты — уже не увидите!

«Следующую попытку»… Значит, получилось, равнодушно подумал Курт, глядя мимо Коссы на светлую кору ветви в центре плетеного зала; сатанинская кровь больше не горела и не прожигала ствол. Получилось. Жаль, рассказать об этом Фридриху уже не выйдет… Не выйдет предостеречь, не выйдет предупредить, что Косса не уничтожен и вернется, чтобы попробовать снова, и кто знает, насколько скоро…

В ушах зазвенело, перед глазами невесть откуда взялся блеклый туман, и что-то неприятно кольнуло в груди. Подняться бы, чтобы эта нечисть не добивала его на полу, как крысу… Но руки не подчиняются и ноги не слушаются, а в груди словно раскаленный камень, и туман в глазах не дает увидеть, что происходит… Мартин что-то выкрикнул в ответ — злое и наверняка неприличное… Курт вяло хмыкнул. Жив еще, стало быть…

Голова закружилась, и в тумане перед глазами поплыли какие-то невнятные фигуры, и Мартина было уже не слышно, а голос Коссы снова сорвался в вой — раздраженный и болезненный, а потом какой-то темный силуэт заградил свет…

Лба коснулась чья-то ладонь. Ладонь была теплая и сухая, ладонь крепко прижалась к коже и на два мгновения замерла, точно кто-то пытался удостовериться, не в горячке ли майстер инквизитор.

А потом ладонь исчезла, и исчез туман. Исчез раскаленный камень в груди, и исчезла боль в ушибленном затылке, и перестала кружиться голова, и мир вокруг вынырнул из небытия внезапно и четко. На миг Курт застыл, а потом вскочил на ноги, мельком поразившись тому, как непривычно легко это получилось.

Мартин стоял в двух шагах от ветви, по-прежнему сжимая в правой ладони самодельный нож с деревянной рукояткой, и из левой опущенной руки плетеный пол густо кропило кровью. Ветер в кроне стих, и редкие цветные листья падали вниз медленно, невесомо кружась в воздухе. Косса, сжавшись, как раненый зверь, застыл на месте, и оглушительный вой стал тихим злобным шипением, и огонь в венах на нечеловеческом лице погас.

Вокруг бывшего понтифика стояли шестеро в старых потрепанных хабитах. Еще один, только что бывший рядом с Куртом, уже присоединился к ним, а другой, присев на корточки, поглаживал ладонью бурого волка, залитого кровью. Через мгновение он поднялся, отвернулся от неподвижного тела, встал рядом со своими собратьями, и тщедушные босые монахи, изможденные настолько, что почти нельзя было отличить одного от другого, сделали полшага вперед, заключив Коссу в плотный круг.

Нечеловек в окружении монахов скорчился, будто вжавшись в самого себя, пытаясь спрятаться в себе самом от внешнего мира, от людей, обступивших его, и раздраженное шипение перешло в сдавленный стон…

— Ты творишь дурное, бедное чадо Божие, — тихо и грустно сказал один из монахов. — Грех великий идти против Господа.

Косса умолк и распрямился. Темное лицо исказилось от злости, черные провалы глаз вперились в монаха перед собой, и презрительно скривившиеся губы выплюнули:

— Иди к черту вместе со своим Господом!

— Мы понимаем твою боль, — все так же негромко отозвался тот. — Но ты же знаешь, что раскаяние все еще возможно даже для тебя.

— Одумайся, — кротко попросил монах за спиной нечеловека. — Эти люди не дали тебе совершить непоправимое, и путь к Господу все еще открыт для тебя. Одумайся, пока не пробил час.

— Одуматься?! — свирепо прошипел Косса, оглядевшись, и коротко хохотнул: — И кто мне об этом говорит — неслыханные грешники, убийцы, преступники? Кайтесь сами!

Кайтесь сами…

Кайтесь…

Утробный голос отдался от плетеных стен эхом, заметался вокруг, снова загрохотал ветром — пронизывающим, острым, ввинчиваясь в разум, в самую глубь мыслей, в душу…

Кайтесь…

«Ты в Макарии вошел в легенду как первейший еретик и богохульник, смеющийся над тем, что сейчас пытаешься вбить мне в голову. Десятки юных дураков мечтают „стать как Молот Ведьм“ в служебных успехах, но никто, никто и никогда не приведет тебя как пример благочестия»…

Кайтесь…

— И то верно, — отозвался спокойный тихий голос, и наваждение ушло, сгинуло, не успев вцепиться когтями во внезапно ослабевший рассудок. — Верно говоришь, грешники. Я убивал и ел некрещенных детей в надежде обрести невиданную силу. Их надо было есть живыми, и я делал это.

— А я не хотел силы, — сказал монах за спиной Коссы, и тот вздрогнул, будто от удара. — Я просто ловил молодых девушек и мальчиков, совокуплялся с ними и убивал их, пока делал это. Двести одиннадцать человек, столько их было. Они очень страдали.

— Я тоже не хотел силы. Она была у меня. Я мог исцелять людей. Я мучил взрослых сильных мужчин, мне нравилось видеть, как они кричат и плачут, точно дети. Я исцелял их раны, удерживал жизнь в их теле многие дни и продолжал мучить. Так я убил пятьдесят шесть человек.

Косса скорчился, затряс головой, словно невидимые пчелы окружили и теперь жалили его, словно все то, что он пытался направить вовне, отразилось от этого круга людей, как от зеркала, и теперь с каждым их словом возвращалось обратно…

— Я убивал всех. Детей, женщин, мужчин. Я хотел призвать Сатану, чтобы он исполнял мои желания и дал мне власть и богатства. Сорок три человека приняли смерть от моих рук.

— Я убивал женщин. Моя возлюбленная супруга скончалась в первый год после венчания, и я стал завидовать, ведь у других мужчин их женщины были здравы, веселы, живы. Двенадцать женщин я убил мучительно и страшно. Одна из них была беременна, и я вынул ее плод и в ярости топтал его.

Косса глухо застонал, сжав голову ладонями, зажмурился, пошатнулся…

— Когда я стал юношей, я узнал, что могу забрать жизнь человека, коснувшись его чела. Я получал неземное наслаждение, когда делал это. И вот я пошел служкой в госпиталь и там забирал жизни больных. Я говорил себе, что я ангел смерти, который приносит им облегчение, но то не были смертельно больные, мне просто нравилось так делать. Я убил двадцать восемь мужчин и женщин.

— Я убивал юношей. Утратив мужскую силу, я узнал от старухи, слывшей колдуньей, что должен оскопить сотню юношей, едва вошедших в половую зрелость, и стремиться доставить самому себе наслаждение, пока они умирают, и тогда вновь стану силен и здоров.

Нечеловек, окруженный истощенными босыми монахами, упал на колени, вцепившись в голову пальцами, словно пытаясь разъять ее на части и извлечь, выцарапать из нее то, что ввинчивалось, впивалось в его разум, тихо завыл, съежившись, сжавшись в комок…

— Я убивал детей своей дочери, которым сам был отцом. Я хотел силы. Я держал ее взаперти и принимал роды, и убивал младенцев, чтобы делать порошок из их сердец. Пять детей я убил. А потом я убил свою дочь, когда она пыталась убить себя, но не смогла, лишь глубоко порезала себе руки.

— Все мы грешники, такие же, как ты, — смиренно произнес монах-целитель, и Косса снова распрямился, но остался сидеть, глядя в пол у своих коленей и тяжело дыша. — Но Господь всем дает путь исправления.

— Будь с нами, чадо Божие, — тихо попросил убийца юношей. — Мы поддержим тебя. Мы поможем тебе.

— Час пришел, — печально сказал поедатель детей. — Пора выбирать.

— Прими протянутую руку, — безмятежно предложил госпитальный служка. — Прими, или адские глубины примут тебя.

— Ты сам их отверз, — пояснил убийца дочери. — Покайся, или придется сойти в них.

— Идите туда сами! — рявкнул Косса, вскинув голову, сжал кулаки, и ветер вновь вернулся, зашумел, завыл… и смолк, точно поперхнувшись.

— Мы пойдем, — благодушно согласился убийца женщин. — Но тебе придется пойти с нами.

— Прислушайся к гласу своей души, — настоятельно проговорил призыватель Сатаны.

Косса вскочил на ноги, раскинул руки со сжатыми кулаками, взрыкнул, точно бродячий силач, силящийся столкнуть телегу, груженную камнями, и снова зашумело в зеленой кроне, и незримый вихрь завыл — все громче и громче…

— Никто не смеет встать у меня на пути! — закричал нечеловек, окруженный босыми изможденными людьми, и ветер отозвался эхом. — Никто, включая вашего распятого бога!

Снова захрустели ветви в стенах, и плетеный пол задрожал под ногами, и невидимый ветер закричал раненым зверем…

— Как жаль… — печально вздохнул убийца мужчин, и его тихий шепот перекрыл вопль бушующей в вышине бури и рык нечеловека…

Восемь монахов, вставших в круг, молитвенно сложили руки у груди и закрыли глаза.

Косса вскинул руки над головой.

Ветер взвыл…

Курт едва успел зажмуриться, но невероятно яркая вспышка все равно ослепила, ветер взвизгнул, раздался утробный разъяренный крик — и упала тишина.

Еще два мгновения он стоял, зажмурившись, и звон в голове разбивал тишину, и в этой тишине кто-то тихо стонал и шуршал, и в глазах медленно гасли отблески нездешнего света. Курт медленно приоткрыл глаза и застыл, глядя вокруг.

Вокруг были каменные стены. Прямо напротив, у стены, высился напольный подсвечник, и в крохотной нише когда-то стояла реликвия или статуэтка, а сейчас лежало лишь сжавшееся в сиротливый комок вышитое покрывало. Неподалеку от пустого алтаря напротив двух витражных окон, разбивающих солнце на сотни разноцветных пятен, на полу лежало тело Бальтазара Коссы в окружении восьми неподвижных тел в потрепанных хабитах, и взирал на безмолвную часовню потемневший Иисус с треснувшего вдоль деревянного Распятия.

Хагнер — в человеческом облике, голый — возился на полу у стены, пытаясь подняться, и тихо постанывал, держась ладонью за плечо, где не было ни единой раны. Мартин стоял по ту сторону алтаря, все так же сжав в ладони самодельный нож с деревянной рукояткой, и из все еще не до конца зажившего пореза на каменный пол медленно и вязко капало красным.


(обратно)

Глава 48


— Куда теперь?

Курт недовольно вздохнул, оглядевшись, словно где-то тут, в саду академии святого Макария, прятался ответ, который он уже отчаялся найти.

— Ни малейшего представления. Послезавтра заседание Совета, и снова, как водится, очень важное и требующее моего присутствия. Чую, до нормальной службы я нескоро доберусь. Пытался уломать Висконти лишить меня этой сомнительной чести…

— Даже не буду спрашивать, чем закончился разговор, — усмехнулся Мартин, и он покривился:

— Обещал подумать. Что в переводе на простой немецкий означает «размечтался»… Ладно, Бог с ним. Как тебе Кёльн?

— Нормально, — улыбнулся Мартин. — Другие люди, другие нравы, но in universum все то же, что и везде. Начальство вменяемое, сослуживцы в меру ушибленные, горожане приличные. Но я рад, что меня отозвали: откровенно говоря, эти месяцы в Кёльне были скукой смертной.

— Пообтесаться на службе в большом городе тебе было нужно.

— Понимаю.

— С Висконти еще не говорил?

— Нет, пока не виделись, и не представляю, зачем меня вызвали… А что?

— Вряд ли я выдам страшную тайну Совета, посему… Он нашел тебе среди наших полуфранцуза в помощники. Приставит к тебе, чтобы ты с ним говорил; Висконти считает, что основы ты уже постиг, а дальше нужна практика, потому что хорошо научиться языку по книгам невозможно, а время поджимает.

— В этом он прав, — нехотя заметил Мартин и вздохнул. — Помощник… Не привык я с помощниками.

— Помощник — это удобно, — улыбнулся Курт. — Поверь. Главное — не поубивать друг друга в первую неделю, а там сработаетесь. Я его видел, парень характером ровный, сообразительный, и главное — без ветра в голове.

— Да, — согласился Мартин серьезно. — Такой помощник служителям из нашего семейства просто необходим. Надо бы и Альте такую подыскать.

Курт с усмешкой кивнул, поудобнее устроившись на скамье, привычно попытавшись найти удобное положение для правой ноги, и стриг осторожно спросил:

— Ты как?

— Я отлично, — хмыкнул он, расслабившись. — Но за два с половиной года так и не смог привыкнуть, что старые переломы и раны больше не ноют в сырую погоду, не отзываются прострелами в неловком положении, не мешают двигаться, не требуют от тела долго и тяжело подниматься по утрам… И сердце явно передумало ломаться. Молодым жеребцом не скачу, однако поблагодарить покойного есть за что.

— Да и всех восьмерых есть за что, — тихо отозвался Мартин, и он молча кивнул снова. — И раз уж разговор о том зашел… Я все это время честно старался не злоупотреблять близостью к Совету и не лезть в то, что не моего ума дело, но… Нет о них каких-то новостей?

— Какие могут быть новости с того света?

— Может, они и не на том свете? Может, кто-то из них являлся отцу Альберту, например… Понятно, — вздохнул стриг, увидев выражение его лица. — Но есть окончательный вердикт, что это было? По мнению Совета, они сошли в Ад, чтобы увести Коссу с собой, и… и что? Куда они делись потом?

— По мнению Совета — они сошли в Ад и увели Коссу с собой, — повторил Курт. — А вот дальнейшее, как ты сказал, не нашего ума дела, видимо. Мы считаем, что насельники Абиссуса поработали конвоем: сопроводили преступника к месту заключения и отправились… Куда их там направили, предполагать не беремся. Почему они столько тянули и явились в последний момент — не спрашивай.

— А ты спросил.

— А я спросил. Выслушал от отца Альберта многословную проповедь, сведшуюся к традиционному «неисповедимы пути» и что-то там про человеческую волю. Предпочел не спорить.

— Альта считает так же. Она считает, что монахи Абиссуса… «вышли на совсем иной уровень бытия», так она сказала. Она сказала, жизнь — это как озеро…

— …и любое наше деяние — как брошенный в него камень, — размеренно проговорил Курт, — от которого расходится волнение. Волна идет от тебя и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно не входить в воду, а можно просто следить за тем, чем бросаешься… Да, Готтер мне сказывала ту же притчу много лет назад.

— Вот, — кивнул Мартин наставительно. — Альта считает, что в руках монахов Абиссуса не мелкие камни, как у всех нас, а огромные валуны, которые нельзя кидать, как только вздумается, потому что последствия могут быть непредсказуемыми. Один они все-таки бросили, когда другого выхода просто не осталось.

— Богослов тоже нашелся, — буркнул Курт, и стриг толкнул его локтем в бок, одарив укоризненным взглядом. — Когда она все это тебе говорила?

— Четыре дня назад, когда я навестил ее в Карлштейне. Но к этой мысли она пришла давно, а точнее сказать — сразу, как только мы рассказали, что происходило в Поттенбрунне. А что?

— Готтер мне говорила примерно то же самое, — неохотно пояснил Курт. — И тоже — сразу после случившегося.

— Предлагаю ввести одну из них в Совет на правах толкователя Господней воли, — улыбнулся Мартин; посерьезнев, на миг замялся и осторожно сказал: — Я еще вот о чем думаю… Древо. Косса ведь успел его повредить. Когда мы всё это остановили — ветвь уже начала повреждаться.

— Думаешь, не сказалось ли это на чем-то? — уточнил Курт и натянуто улыбнулся: — Пока, насколько могу судить, каких-то изменений в прошлом мы не обнаружили.

— Полагаешь, мы бы знали о них, если б они свершились? Ведь тогда и мы сами были бы порождением этого прошлого.

— Не думаю. Мы были подле Древа, ты был участником всего процесса… Мнится мне, воздействие измененного времени, если б оно было, сработало бы так же, как работал магистериум, когда с ним пыталась взаимодействовать Урсула: тот, кто является частью процесса, защищен и находится как бы над всей действующей системой. В нашем случае — вне времени и пространства, а потому должен помнить исходный вариант.

— Даже если так… Не изменило ли поврежденное Древо наше будущее?

— А вот на этот вопрос, подозреваю, тебе и сам наш недоделанный Антихрист не ответил бы… Поживем — увидим, — Курт помолчал и уточнил: — Ты-то уж точно увидишь, а я так и помру в любопытстве.

Мартин неловко кивнул, и он мысленно покрыл себя нелестными эпитетами: неправ был Господень посланник, не так уж часто майстер инквизитор стал думать вместо того, чтобы делать — в очередной раз язык оказался быстрее мозгов… Того, что Мартин в общении с ним почти стыдится своей грядущей долговечности, не заметить мог только слепой, и Курт уже тысячу раз давал себе зарок следить за словами, и вот только что дал в тысяча первый…

— В любом случае, — нарочито бодро продолжил он, — с будущим проще. Как мы выяснили, оно в наших руках и нашей воле, какие бы там деревья и как ни росли и какие бы горе-садовники в них ни ковырялись.

— Не пойму, как он собирался «править миром», — отозвавшись мимолетной улыбкой, произнес Мартин задумчиво. — Он ведь натурально одемонился. В самом прямом смысле этого слова, буквальном. Я, конечно, понимаю, что в истории мира, где не было бы христианского учения, были бы несколько иные взгляды на потустороннее, но сама человеческая природа отторгает настолько чуждое. Даже ведьму принять как нечто сносное для большинства — сложная задача, не говоря уж о ликантропе или стриге, да даже и просто чужеземца, который выглядит чуть иначе, чуть иначе говорит… А тут — демон. Rex mundi[1274] — и в таком виде, о чём он думал?

— Кто его знает… Быть может, скрывал бы это иллюзией. Быть может, попросту запугал бы всех. А возможно — это было временным явлением, и по окончании ритуала эта демоническая суть спряталась бы внутри него, и он снова выглядел бы обычным человеком, оставаясь полудемоном… Жаль, теперь уже не спросишь.

— Ну нет, — хмыкнул Мартин, поежившись. — Мне не жаль.

Оба тихо рассмеялись, и стриг, помедлив, уже серьезно сказал:

— Альта просила кое-что передать. Она считает, что в следующем году стоит перевезти Александера из Карлштейна в приют Конгрегации. На время.

— Она помнит, на чем мы условились?

— Да, и просила обсудить это в Совете. Альта считает, что быть при дворе и при отце — дело хорошее, но Александеру стоит начинать налаживание связей с будущими макаритами с самого детства, и ему будет полезно проводить время частью в Карлштейне, частью в Макарии. А ей полезно будет хотя бы ненадолго вернуться к работе, «пока совсем не закисла».

— Ему два года, — напомнил Курт терпеливо. — Какие связи, о чем она? Вот когда будет хотя бы лет пять — тогда и обсудим. Пусть даст человеку спокойно пожить, хотя бы пока он не научится толком говорить и хоть как-то понимать, что происходит вокруг.

— Тебе придется сказать ей это самому, — мягко, но настойчиво сказал Мартин. — Придется выделить время в своем плотном служебном плане и их навестить.

— Разумеется, — невозмутимо отозвался Курт. — Как только цепкие когти Висконти соизволят меня выпустить. Сдается мне, у него тем для заседаний запасено на пару томов.

— Неудивительно, — хмыкнул стриг. — Даже я понимаю, сколько всего пришлось разгребать.

Курт не ответил: поспорить тут было не с чем.

Два с половиной года, миновавшие с того памятного дня, когда их маленькая группа вышла из Поттенбрунна с безжизненным телом беглого понтифика, и впрямь выдались насыщенными, и покоя не знали ни Фридрих, ни Конгрегация.

Первые же проблемы начались тотчас после того, как в замок вошли инквизиторы в сопровождении собственной стражи и легионеров Императора: часовня оказалась пустой. На полу остались пятна крови Мартина, осталось на стене треснувшее Распятие, но тел восьми монахов в потрепанных хабитах не было. Замок обыскали с крыши до подвала, заглянув во все возможные закутки, но ни единой живой души обнаружить не удалось; что сталось с бойцами и разведчиками, направленными сюда ранее, тоже осталось неизвестным.

По лагерю тем временем разнеслась весть о смерти еретика, зовущего себя антихристом, и к телеге с телом Коссы потянулись делегации и отдельные любопытствующие, желающие лично взглянуть и убедиться. Поняв, что препятствовать бессмысленно, да и неполезно для пропаганды, майстер Великий Инквизитор махнул рукой и лишь велел выставить охрану, дабы пресечь возможные инциденты, если кому-то в порыве гневных чувств вздумается учинить с телом поверженного противника какое-нибудь непотребство вроде пинания, плевания или отрезания выступающих частей на сувениры.

Погоды, к счастью, стояли предсказуемо студеные, и тело могло относительно спокойно дожидаться решения своей судьбы. Везти его через половину Австрии в пределы Империи, само собой, было затеей исполнимой, но рискованной, посему торжественное сожжение останков еретика следовало учинить на месте, тщательно рассчитав, где, когда, каким образом и в какой обстановке, дабы репутационные выгоды были максимальными. В итоге был выбран небольшой холм неподалеку, где и соорудили солидный костер.

Тем временем одна за другой повалили новости.

Первой пришла весть из Вены: войска Эрнста Железного в кровопролитном, но успешном сражении после долгой осады захватили город. Взять в плен сына Альбрехта Австрийского не удалось — тело было найдено на камнях у подножия башни его резиденции, и осталось неизвестным, решился ли он сам на добровольный уход из жизни, дабы не оказаться в руках врагов, или ему помогли. Как бы там ни было, Фридрих со спокойной душой мог исполнить то, что было обещано Эрнсту при планировании вторжения, а именно — вручить ему фогство и собственно Вену, наведение порядка в которой и стало заботой герцога. Точнее, бывшего герцога: упразднение герцогств как таковых на всей территории Австрии и установление вместо них фогств было вторым решением Императора. Впрочем, кое-что Эрнст приобрел, став графом новосозданной единой Австрийской марки — Империя не забывала о каре для врагов, но и друзей и подданных без награды не оставляла.

Еще одной проблемой, требующей незамедлительного решения, были те самые территории. Не сказать, что война опустошила эти земли, но из-за вычур Коссы ближайшие несколько деревень обезлюдели в самом буквальном значении, да и армия Альбрехта положила в боях большую часть дееспособных мужчин. Бывшее герцогство австрийское требовало и управленцев на местах, и рабочих рук, и решение было найдено простое и проверенное еще Орденом за многие десятилетия: переселенцы с германских и богемских земель. Фридрих таким образом убивал даже не двух, а трех зайцев — заселял опустевшие территории, обеспечивал землей своих подданных и вбивал в австрийский монолит имперские колья.

Советы и мимоходные совещания «на лету» шли едва ли не каждый день — решения, взвешенного, с учетом дальних последствий, требовало буквально всё, включая возвращение победителей к родным пенатам. На захваченных землях следовало оставить гарнизоны, по еще не пройденной территории — пройти, редкие очаги сопротивления — загасить, сдавшихся и пожелавших присягнуть — принять, сомневающихся — убедить. Оставался еще замок архиепископа Зальцбурга, осаду и штурм которого Фридрих уже распланировал, когда от святого отца прибыл парламентер с предложением сдать Хоэнзальцбург без боя в обмен на обещание сохранить жизнь пастырю душ и позволить ему провести остаток дней простым монахом — в любой, даже самой захудалой обители, на выбор Его Величества.

Тем временем Орден и Конгрегация занимались своими проблемами, в кои-то веки совместно, не вырывая друг у друга кормило и не интригуя друг у друга за спинами. Ситуация на сей раз была особенной и прежде небывалой: два орденских комтурства, некогда оставшиеся на территории Австрии по стечению обстоятельств, а после — постепенно, незаметно, но прочно перешедшие под руку герцога, закрывая глаза на все его грехи. В сражениях они, правду сказать, участия не приняли, не запятнав себя братоубийством и предпочтя отсидеться в стороне, и теперь следовало решить, как быть с собратьями во Христе. Расследование проводили вместе — инквизиторы майстера Гессе и комтуры фон Юнгингена. Решение судьбы братьев-отступников и претворение этого решения в жизнь майстер Гессе полностью передал Ордену.

За многочисленными хлопотами духовного и светского порядка пришла зима — настоящая, холодная и многоснежная, и возвращение победоносного войска домой пришлось отложить до весны. Традиционная торжественная коронация новоизбранного Императора в Майнце тоже вынужденно откладывалась, и Rex Romanorum[1275] Фридрих, прикинув все возможные последствия, принял решение сразу после Рождества короноваться в Санкт-Пёльтене — городе, ближайшем к месту славной победы над силами Антихриста.

А в январе Альта родила мальчика. Первое, о чем спросил Фридрих после того, как убедился, что оба участника процесса в полном здравии, это унаследовал ли новорожденный дар женщин своего рода. Отрицательный ответ он постарался принять с видимым равнодушием, но нельзя было не заметить, что Император испытал огромное облегчение, да и Альта, кажется, была сим фактом весьма довольна.

К концу зимы пришли самые долгожданные новости — из Италии. Миланский фогт вошел в Рим, а главное — сумел в нем остаться, что было, с учетом норова славных граждан Вечного города, куда большим достижением. Разумеется, немалый вклад в успех внесло то, что граждане попросту устали. Граждан совершенно не устраивал Рим, превратившийся в помойку, в грязных закоулках которой семьи самозабвенно делили районы и кварталы, таверны и мастерские, склады, рыночные места и даже уличных девок, не заботясь о том, сколько непричастных горожан попадает под горячую руку. Великий город, город славы мирской и горней, будто снова возвратился во времена пришествия готов, а в варваров, к собственному ужасу, постепенно превращались его исконные обитатели.

Старый фогт еще до того, как подступить с войском к стенам Рима, выслал вперед парламентера, каковой сообщил горожанам волю своего господина: господин предлагал добрым гражданам, страдающим под гнетом семей, для коих благо города не стоит ни гроша, зато собственное благополучие стоит всего, не вмешиваться в битву, не сопротивляться идущим воинам, остаться в своих домах и позволить руке Императора навести порядок в израненном городе. Таковым гражданам фогт обещал безопасность и всяческое благоволение, а если же кто из них поспособствует установлению законности и выдаст или иным образом обезвредит глав семейств, их ближних лиц и рядовых головорезов, Император этого не забудет.

Расчет оказался верен, и боя как такового не было: вошедшее в город войско просто и беззастенчиво вырезало распоясавшиеся семейства вместе с присными, нескольких женщин незамедлительно постригли в монахини и тут же увезли, и ни одного горожанина, что не дерзнул поднять руку на имперских миротворцев, не тронули, как и было обещано.

Потом начались чистки. Немногочисленная, но заметная доля римской молодежи, в творящемся беспределе не нашедшая ничего лучше, чем создать тайные общества поклонения Антихристу, была частью казнена, частью вручена родителям для перевоспитания старыми добрыми методами, частью убита на месте — прямо перед алтарями с козлиными головами и какой-то невообразимой мешаниной символов, взятых отовсюду понемногу и скорее всего — без особого понимания.

К тому времени, как Джан Галеаццо Висконти засел за составление письма с новостями для Его Величества, покой и порядок в Риме пусть и не воцарились всецело, но уверенно и прочно воцарялись, а тщательно подготовленные агенты уже начали работу по внедрению в головы горожан мысли о том, что новый Папа — наилучший выбор из всех, что могли бы быть. Теперь дело было за понтификом: надлежало как можно скорее достигнуть города и предстать перед славными гражданами лично. Никто особенно не удивился, узнав, что Папа Бруно I двинулся в путь незамедлительно, не дожидаясь конца зимы, и весной врата Вечного города уже торжественно распахнулись перед викарием Христа.

Часть Латеранского дворца к тому времени силами горожан и фогта худо-бедно привели в состояние, достойное быть жилищем, и водворившийся там Папа первым делом выразил горячую благодарность обитателям Рима за труд, терпение и крепость в вере.

А потом случилось заседание курии, оставшееся не только в письменной истории города, но и в памяти граждан, и случившееся пересказывалось друг другу и обсуждалось в домах и тавернах, причем, вопреки устоявшейся народной традиции, без прикрас и преувеличений, что, впрочем, было неудивительно, ибо и без того случившееся выходило за рамки всего, что уже повидал этот город.

Собравшиеся на Собор в Констанце итальянские кардиналы, епископы и капелланы прибыли в Рим вместе с новым Папой, однако восторги горожан и воодушевление понтифика разделяли далеко не все из них: святых отцов немало тревожила судьба не только христианского мира, но и своя собственная. Раб рабов Божьих меж тем сию тему так ни разу и не поднял, на попытки выведать хоть какие-то детали не поддавался, на прямые вопросы отвечал туманно, и со всеми обращался благодушно, терпеливо и ласково. Куриальные интриги, дело обычное при восшествии на Престол нового блюстителя, в таких условиях были решительно невозможны, будущее рисовалось неясным, отчего святые отцы пребывали в беспрестанной нервозности и подавленности, рисуя в мыслях самые невероятные версии.

Заседание 3 мая 1416 года, в праздник Обретения святого Креста, началось весьма типично — с молитв, взаимных приветствий и благодарностей, перейдя к переделу полномочий и постов, после чего Папа Бруно, размеренно постукивая пастырским посохом в такт шагам, сошел с тронного возвышения, вышел на середину и там остановился. Минуту он молча оглядывал собравшихся, и свидетели утверждали, что почтенные кардиналы и епископы начали ёрзать и прятать глаза, точно школяры, не выучившие урока, да еще и нашкодившие, а тишина воцарилась столь плотная, что ее можно было потрогать рукой.

Потом Папа заговорил. Папа говорил мягко, негромко. Он говорил о великой миссии Церкви и веры, о важности добродетели, потом упомянул о недавно свершившемся покарании еретика и малефика силами объединенного христианского мира… Папа говорил все громче и тверже, и заговорил о грехах, каковые одолевают не только простых людей, но и тех, кто поставлен быть пастырем и достойным образцом истинного христианина. А вместо этого, сказал Папа, мы видим распущенность, стяжательство, злословие, гордыню, зависть. Вместо этого, сказал Папа, мы видим разгул греха и непотребства. Мы видим, сказал Папа, шагнув к первому ряду заседающих, и те напряженно застыли, что дом молитвы вы сделали вертепом разбойников[1276]. Вон отсюда, позор Церкви, сказал Папа и перехватил посох в обе руки.

О том, как из дверей выбегали кардиналы, епископы и капелланы, неприлично задрав одежды, спотыкаясь на пороге и крича в панике, добрые жители Рима рассказывали потом долго. Рассказывали, как держались за побитые бока кичливые служители, как отпихивали друг друга с пути, чтобы успеть выскочить первыми и помчаться по улицам прочь. Рассказывали, как потом показался в дверях Папа с посохом, держа его, как дубинку, оглядел собравшуюся толпу горожан, поклонился ей и ушел обратно. Рассказывали, что на том заседании из всей курии осталось не больше полудюжины священнослужителей, которых понтифик не тронул.

А к середине лета в Рим явился Фридрих фон Люксембург. Избранный Император прибыл с малым войском — приличествующим высокой особе, но явно недостаточным для того, чтобы представлять серьезную угрозу. Опасаться нападения в Риме, впрочем, у него вряд ли были причины — основная часть городской стражи все еще состояла из людей миланского фогта, к тому же слухи и новости, поразительно быстро и плотно запрудившие к тому времени город, уже убедили подавляющее большинство добрых граждан в том почти неоспоримом факте, что принимать от Папы императорский венец едет ни много ни мало спаситель всего христианского мира.

8 августа, в день памяти святого Доминика, в Латеранском соборе при стечении народа и в присутствии обновленной курии Папа Римский под пение Te Deum[1277] впервые за долгие годы великой схизмы помазал на царство Императора Священной Римской Империи Фридриха Четвертого.

Присутствовал на церемонии и майстер Великий Инквизитор: так повелел папский нунций и так просил в личном письме сам понтифик. Да и, откровенно говоря, так хотелось самому: с этим человеком, с которым когда-то были неразлучны, точно два сапога, он не виделся слишком давно. Все время церемонии Курт смотрел на торжественное лицо под папской тиарой, пытаясь принять душой то, что давно было известно разуму, и в память лезло ухмыляющееся лицо беглого студента, беспечно хамящего молодому запальчивому следователю в глухой немецкой деревне. Если б какой-нибудь бродячий пророк сказал тогда, к чему все придет — в лицо ему рассмеялись бы оба…

«Теперь на свете есть один человек, который может распахивать ногой дверь не только в зал Совета, но в папскую резиденцию», — улыбнулся Бруно, когда все должные церемонии завершились, и им удалось пообщаться в обстановке спокойной и келейной. «У меня тогда книги были в руках», — напомнил Курт с наигранным недовольством, и Бруно все так же с улыбкой пожал плечами: «От занимательных книг папская библиотека тоже не откажется».

А потом было возвращение домой. Было шествие армии-победительницы через австрийские земли обратно к границе, на сей раз куда более скорое, было шествие по имперским землям, были торжественные речи и богослужения во встречных городах, была Прага, был бурлящий город, шум и огни на улицах допоздна…

А потом была академия, довольно торопливое и сумбурное венчание с Нессель и наконец-то блаженный покой и тишина.

А потом был Висконти и понимание, что покою, тишине и вообще прежней жизни пришел конец. Попытки внушить нунцию, что член Совета и тем паче Великий Инквизитор из oper’а никудышный, потерпели крах. Заседания шли одно за другим, и всякий раз, когда Курт требовал отпустить его на привычную оперативную службу, находился новый повод собрать Совет. И вот спустя полгода он попросту стукнул кулаком по столу в буквальном значении и заявил, что у Висконти есть выбор между двух зол: дать ему, в конце концов, поработать или получить в свое распоряжение отупевшую от говорильни и бумажной работы и потому бесполезную канцелярскую крысу.

В порученное ему расследование Курт ухнул с головой, постаравшись забыть происходившее в минувший год, как страшный сон; потом было еще одно дело и еще, и опять новое расследование… А потом был гонец из академии и снова заседания Совета одно за другим.

— Ничего, — уверенно ободрил Мартин, — ты справишься. Ты дрался с ликантропами и дерзил в лицо малефикам, не капитулируешь же ты перед какими-то бумажками. Я, in universum, тоже в агенты не стремился, и мне, откровенно говоря, страшно до жути, но куда тут денешься. Конгрегация сказала «fac»[1278] — инквизитор отвечает «obedio»[1279].

— Да, — не сразу отозвался Курт, помрачнев. — Не мне тут жаловаться.

— Нет, — мягко произнес Мартин, глядя на его потемневшее лицо. — Не надо.

— Не надо что?

— Не надо просить Висконти отказаться от планов на меня. Только не говори, что подумал не об этом, у тебя на лице все написано горящими буквами размером с коня… Пап, послушай. Я, наконец, получаю то, чего и хотел. Дороги, помнишь? Множество путей, еще не пройденных. И вот он, один из них, вот новая тропа, на которой, ты прав, я не смогу спасти всех, но очень постараюсь хотя бы немногих. Помнишь, что ты сам сказал? Что толку в моем выборе, если я не буду идти по этим тропам, если буду обходить опасные дороги? Для чего все это было тогда? Да, в таких операциях мне участвовать не доводилось, и провал будет дорого стоить, поэтому да, мне страшно… Но это и хорошо, — улыбнулся стриг — почти искренне, почти легкомысленно. — Вот когда я перестану бояться, тогда и впрямь пора будет бить тревогу и уговаривать отца Антонио забрать меня от греха подальше.

— Следи за собой, — попросил Курт серьезно. — Если почувствуешь, что что-то не так, хоть что-то… Если заподозришь, что пахнет жареным, если заметишь, что начинаешь сползать не туда… Хоть какая-то неувязка — сигналь, мы выведем тебя из дела. Понял?

— Да все будет нормально, пап.

— Ты понял? — повторил Курт, и стриг вздохнул:

— Понял. Обещаю.

Курт молча кивнул, и в саду академии повисла тишина.

«Конгрегация, Мартин, своих не бросает»…

Все это было уже однажды, много лет назад — академия, сад, вот эта скамья и холодный мерзкий червяк где-то в груди. Уже тогда не было иллюзий, уже тогда было ясно, что жить с этим мерзким червем, точащим душу, придется до конца дней…

«Ты ведь не за себя боишься. Я сейчас понимаю, как это мерзко, тошно — бояться не за себя»…

— Знаешь что, я есть хочу, — вдруг решительно и нарочито жизнерадостно сообщил Мартин и поднялся, потянув его за руку. — Ну я же тебя знаю; уверен, ты все еще без завтрака. Что сегодня за разносолы в академической трапезной? Жидкая каша? Вчерашние овощи? Прошлогодние колбаски? Обожаю. Пойдем. Все беды мира — не повод сидеть голодным.


(обратно)

Эпилог


И рёк тот стриг в печали — доколе мне страдать?
И жажду не водою, но кровью утолять?
И был тут глас негромкий — внимай же мне скорей,
Пока никто у храма не отворил дверей…

Пивная кружка была большой, а стол — крохотным и в самом дальнем и темном углу, и Курт от души надеялся, что выражения его лица не видно другим посетителям. Посетители, впрочем, по сторонам особенно не глядели, а слушали — внимательно и серьезно, кто-то даже кивал, скорбно поджав губы.


…ты думаешь, что душу навеки ты сгубил,
Но знаю я, что веру ты в тайне сохранил.
Хитёр диавол древний, но истина проста —
Его дары ты проклял и не попрал Креста.
Не для тебя геенна и не дождется ад,
Но путь тебе заказан в далекий райский сад.

Сегодня Курт снял фельдрок, утрамбовал его в дорожную сумку, а из сумки извлек многажды порезанную старую куртку и спрятал за ворот Сигнум. В этом маленьком и не слишком чистом кабаке совершенно не хотелось быть объектом внимания, а хотелось перед дальнейшей дорогой посидеть спокойно и выпить пива, не думая о Совете, Риме, императорских и своих проблемах, и даже о службе… Но не сложилось.


Продолжишь путь нелегкий и, облик сохранив,
От Сатаны спасёшься, причастия вкусив.
Спеши, пока есть время и не взошла заря —
Возьми святую чашу скорее с алтаря.
Бери её без страха и жажды не тая —
Вкуси, повелеваю! То — плоть и кровь Моя.

Курт чуть слышно застонал и закатил глаза, снова спрятав лицо за кружкой, и мысленно поставил себе пометку спросить при следующем визите в академию, что это такое было — народное творчество и невесть как просочившаяся информация, или пропагандисты Конгрегации окончательно пошли вразнос.

К счастью, «Балладу о благочестивом стриге» певец вскоре закончил, и Курт выдохнул с облегчением: вторую кружку хотелось все-таки выпить в тишине и покое. Тишина в кабаке — понятие условное, но все же…

— И стриги, да, — донесся до него негромкий голос из-за стола позади. — Стриги у них, вишь. И нравится же это людям, вон, смотри, носами хлюпают.

— Так прощённый стриг же.

— А колдуны? Колдунов себе набрали, умным словом назвали — и думают, что всех провели. У Великого, говорят, самого дочка ведьма.

— У нас в деревне тоже ведьма есть. Хорошая баба, добрая. Помогает всем. Инквизиторы ее проверили, сказали — можно. Они ж людям вреда не причиняют, а кто причиняет, тех инквизиторы все так же ловят.

— Ну да, ну да. Ты уши-то больше развешивай. Им что главное? Чтобы им подчинялись. А вред пусть причиняют, лишь бы причиняли тем, кому надо. Ты думаешь, кто императору Фридриху помог одолеть австрийца? Колдуны! Да там колдуны против колдунов и бились, и у кого они оказались сильнее — тот и победил. Смекаешь? Империя ого-го какая, народу много, вот и колдунов много. А Австрия меньше, и колдунов там меньше нашлось. Вот то-то. Просто инквизиторские колдуны на императорскую власть не покушаются и согласились подчиняться инквизиторам, вот их и не трогают.

— А тебе, штоль, австрийца жалко?

— Мне себя жалко. Детей своих. За веру и державу обидно. Что в Писании сказано? «Ворожеи не оставляй в живых»! То-то. А эти развели тут похабень чародейскую…

— Ну не знаю… Чего за державу обижаться? Державе они плохого не сделали, наоборот. Цены на зерно видел? Давно ль так было-то? И землями вот прирастаем.

— А тебе чего те земли? Австрию на хлеб не намажешь. Это императору она нужна, там рудники серебряные, а нам с нее что? То-то. Попомни мое слово, дурно кончится это все.

— Ну ты как всегда. У тебя всегда все плохо кончается. Ты и про австрийский Крестовый поход так же говорил, а что вышло? Вышло, что промазал. Наши победили.

— Ду-рак ты, — с чувством произнес недовольный голос, и скрипнула ножками по полу скамья. — Пошли-ка отсюдова.

Курт вздохнул.

Посмотрел в спины двух людей, переступивших порог.

Посмотрел с сожалением во вторую кружку, из которой сделал лишь три глотка.

Вздохнул снова, отставил кружку в сторону, поднялся и вышел следом.

* * *
Лис трусил по узкой сумеречной тропке, стараясь держаться ближе к низким веткам плотно стоящих кустов, там, где тень почти скрывала рыжее юркое тело.

Мыши здесь были пуганые, тощие и юркие. Их было мало, ловить их было нелегко, куда сложнее, чем жирных ленивых городских крыс, зато лис, наконец, вспомнил, каково это — по-настоящему охотиться, долго выслеживая добычу и вкладывая силы в каждый бросок. В городе было хорошо, сытно, на боках быстро нарос жирок, лапы довольно скоро забыли, как это — бегать подолгу, не уставая. Здесь он похудел, подобрался, и лапам пришлось многое вспомнить… Однажды в этом лесу он учуял волчий запах издалека и свернул на другую тропку, хотя мог и не сворачивать, но тратить силы на серого мерзавца было не с руки.

Лис обогнул небольшой овражек, пробежал мимо вытянутого, как сосна, дуба, свернул в ельник и уже спокойным шагом направился к домику в окружении малиновых зарослей. На пороге зверек остановился, опустив голову, точно в задумчивости, встряхнулся…

Если бы было кому это увидеть — он увидел бы ветер. Плотный мерцающий вихрь охватил рыжее тельце, скрыв его и будто размазав, будто на свежий рисунок кто-то капнул водой, и контуры поплыли, а краска растеклась по листу…

Человек на пороге еще миг стоял недвижимо, опустив голову, точно в задумчивости, а потом толкнул дверь и вошел.

Внутри он остановился снова, глубоко вдохнул, выдохнул и, медленно пройдя к лежанке у стены, сначала уселся, а после и улегся на нее, подложив руки под голову и глядя в потолок. Мысли в голове неслись галопом, как и всегда после пробежки по лесу, и пришлось приложить усилие, чтобы замедлить их и не дать разбежаться. Но сейчас это хотя бы получается просто и быстро. Сейчас контроль дается куда легче. А ведь едва не утратил его, едва не сорвался… Тогда, в Риме, когда в лисьем облике приходилось бегать днями — однажды поймал себя на мысли, что думает, как зверь, что помнит себя зверем, что чуть не лишился человеческой памяти… Тогда, возвратившись в людской облик, чувствовал себя разбитым и истощенным. Тогда едва не перешел грань, когда восстанавливал силы, выпивая их из прохожих. Знал, что злоупотреблять нельзя, помнил, чем это грозит. Стриги, вервольфы — да что они знают о настоящей цене потери контроля… Тогда удержаться было сложно. Тогда едва сумел. Тогда не перешагнул черту, за которой подстерегает утрата всего — себя самого, разума, силы, жизни, души…

Он прикрыл глаза и снова сосредоточенно перевел дыхание. Что ж, за эти два года вернуться в форму удалось, и это хорошо. С Коссой не срослось, и это плохо; как работодатель он был почти идеален — ровно до того момента, когда решил кормить свое Древо теми, кто под рукой. Проверять, дойдут ли у Коссы руки до него, желания не было, и лучше было довериться инстинкту. Инстинкт не подвел, удалось сделать ноги вовремя, и это хорошо. Империя все-таки добилась своего, всосала Австрию, покорила Рим, закрепилась в Риме, и это плохо. Припрятанный в тайном убежище запас средств на крайний случай цел, и это хорошо.

Но из Италии надо валить. Плохо ли это, Ленца еще не решил.


Январь 2020


(обратно) (обратно)

Примечания

1

И сказал им Иисус: идите за Мною, и Я сделаю, что вы будете ловцами человеков (лат.) (Марк, 1; 17).

(обратно)

2

«Справочник о ведьмах» (лат.)

(обратно)

3

В реальности: «Compendium Maleficarum» – Гвацци; классификация – Бергамо.

(обратно)

4

«Предостережение следователям» (лат.).

(обратно)

5

с отличием (лат.).

(обратно)

6

анонимные сочинения (лат.).

(обратно)

7

Выпускники, удостоившиеся должности следователя, покидают академию святого Макария, обретая второе имя после рукоположения в чин т. н. «постоянного диакона» – то есть, диакона, каковой не обязан в будущем становиться священником, что предполагает в том числе и необязательность целибата.

(обратно)

8

прости, Господи (лат.).

(обратно)

9

следовательно (лат.).

(обратно)

10

мир вам (лат.).

(обратно)

11

То есть (лат.).

(обратно)

12

природный недостаток (лат.).

(обратно)

13

в идеале (лат.).

(обратно)

14

Букв. «кормящая, благодетельная мать» (лат.) – старинное неформальное название учебных заведений их учениками или выпускниками.

(обратно)

15

Около шести часов вечера.

(обратно)

16

Благослови, Господи (лат.).

(обратно)

17

Дословный перевод немецкого названия гречки – Buchweizen, полученное из-за сходства формы семян гречихи с орешками бука.

(обратно)

18

первое (лат.).

(обратно)

19

второе (лат.).

(обратно)

20

Третье (лат.).

(обратно)

21

Вывод (лат.).

(обратно)

22

то есть (лат.).

(обратно)

23

Умоляю вас, братия, остерегайтесь производящих разделения и соблазны, вопреки учению, которому вы научились, и уклоняйтесь от них (лат.).

(обратно)

24

от всего сердца, всей душой и телом (лат.).

(обратно)

25

сказать то, что должно быть сказано (лат.).

(обратно)

26

Mager – Тощий (нем.).

(обратно)

27

умеренным кушаньем утолить голод (лат.).

(обратно)

28

Букв. – «уже видел» (фр.). В реальной истории термин вошел в обиход в конце XIX века.

(обратно)

29

«высокого роста, бледен и строен» (лат.).

(обратно)

30

Трусишка, букв. – «заячья лапка» (нем.).

(обратно)

31

Сладкое имя свободы (лат.).

(обратно)

32

«общественное мнение» (лат.).

(обратно)

33

«Занимательные истории, рассказанные особами в сане» (лат.).

(обратно)

34

«О ведьмах» (лат.).

(обратно)

35

«Наставление» (лат.).

(обратно)

36

«Сущность демонов» (лат.).

(обратно)

37

появился слух (лат.).

(обратно)

38

Невменяемый наказан самим своим безумием (лат.).

(обратно)

39

Die Axt im Haus erspart den Zimmerman – букв. «топор в доме избавляет от плотника», т. е., «сделай сам» (нем.).

(обратно)

40

в соответствии с нормами права (лат.).

(обратно)

41

Высшее право часто есть высшее зло (лат.).

(обратно)

42

Молва, бедствие, быстрее которого нет (лат.).

(обратно)

43

отличительный знак (лат.).

(обратно)

44

после того, как что-либо уже произошло, задним числом (лат.).

(обратно)

45

Кровь (нем.).

(обратно)

46

Итак, вывод (лат.).

(обратно)

47

Сгинь, изыди (лат.).

(обратно)

48

История описана в «Ferrerius» Лимбоха.

(обратно)

49

«Malleus Maleficarum» – «Молот ведьм», настоящая дата выхода в свет первого издания – 1486 год. Классический труд, посвященный демонологии, колдовству, а также содержащий указания по ведению следствия и допроса, ставший основой для подавляющего большинства процессов и даже создания стандартных инструкций для инквизиторов.

(обратно)

50

Да разве на тебя что-нибудь подействует? (лат.)

(обратно)

51

Коррупция (лат.).

(обратно)

52

для разнообразия (лат.).

(обратно)

53

Страх – суровейший исправитель (лат.).

(обратно)

54

в идеале (лат.).

(обратно)

55

Все меняется (лат.).

(обратно)

56

подозрительная личность (лат.).

(обратно)

57

и крепкие сердца ломает боль (лат.).

(обратно)

58

Еще бы (лат.).

(обратно)

59

Кто будет сторожить самих сторожей? (лат.).

(обратно)

60

пустить в ход сначала ругательства, затем камни и, наконец, оружие (лат.).

(обратно)

61

по Божьей воле, если на то будет Божья воля (лат.).

(обратно)

62

соучастник преступления (лат.).

(обратно)

63

положительная характеристика (лат.).

(обратно)

64

что и требовалось доказать. Дело закончено, разойтись (лат.).

(обратно)

65

Вывод (лат.).

(обратно)

66

Возлюбленные, // огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как для вас странного, // но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь // и восторжествуете (лат.).

(обратно)

67

Запах смерти (лат.).

(обратно)

68

Желаю вам приятно провести время (лат.).

(обратно)

69

Пусть мне грозят многие страсти, я встречу их лицом к лицу (лат.).

(обратно)

70

Да минует меня чаша сия (лат.).

(обратно)

71

Слаб в напастях дух смертных (лат.).

(обратно)

72

Чашу спасения приму, и имя Господне призову (лат.).

(обратно)

73

Пейте из нее все, ибо это есть кровь Моя (лат.).

(обратно)

74

.

(обратно)

75

Прошлое прошло (лат.).

(обратно)

76

То есть (лат.).

(обратно)

77

Здесь — один из видов западносредненемецкого диалекта. Отличается от литературного немецкого, т. н. «хохдойч», заменой звука G на J, почти полным отсутствием звука R, «проглатыванием» конечных звуков и слогов, а также употреблением многочисленных местных слов и выражений.

(обратно)

78

Члены городского совета, исполняющие в том числе и судебные функции.

(обратно)

79

По законам некоторых средневековых городов любой преступник, успевший укрыться в церкви, не мог быть выдан светским властям.

(обратно)

80

Банальный (типичный) неправый суд (лат.).

(обратно)

81

Епископ, который, помимо осуществления священнических функций, обладал светской властью на определенной территории и являлся суверенным правителем соответствующего территориального образования — церковного княжества. В 1356 году император Карл IV в акте, известном как «Золотая булла», предоставил архиепископам городов Майнц, Кёльн и Трир статус курфюрстов (имперских князей) с правом голоса при выборах императора и независимостью во внутренних делах.

(обратно)

82

Бисер перед свиньями? (лат.).

(обратно)

83

Дом для ночных духов (нем.) — тюрьма для содержания обвиняемых в колдовстве.

(обратно)

84

Книга, содержащая перечень прав и свобод города, основных положений, а также событий, имеющих немаловажное значение в связи с ними. Книга хранилась «вечно и неприкосновенно».

(обратно)

85

Порочный круг (лат.).

(обратно)

86

Образец (лат.).

(обратно)

87

Пытка заточения (лат.).

(обратно)

88

Требовать судебного разбирательства (лат.).

(обратно)

89

Согласно легенде, архитектор собора, Герхард, не сумев выполнить чертеж, воспользовался помощью дьявола; по уговору, с первыми криками петухов должен был произойти обмен его души на собственно чертеж. Жена архитектора, подслушавшая разговор мужа с Сатаной, решила спасти свою дражайшую половину и утром прокукарекала вместо петуха. Дьявол отдал чертежи, но души архитектора не получил — de jure ему нечего было предъявить. По одной из версий, дьявол, узнав об обмане, сказал: «Да приидет Апокалипсис с последним камнем в этом соборе!».

(обратно)

90

Подробнее о первом деле Курта см. роман «Ловец человеков» (Москва: Астрель, 2012).

(обратно)

91

Лошадь, сбрасывающая всадника (лат.).

(обратно)

92

Ничего святого (лат.).

(обратно)

93

В порядке наследственной передачи (лат.).

(обратно)

94

Следовательно (лат.).

(обратно)

95

В общем (лат.).

(обратно)

96

Хорошо сказано (лат.).

(обратно)

97

«Опыты и наблюдения по биологии растений» (лат.).

(обратно)

98

«Объяснение условных обозначений и сокращений» (лат.).

(обратно)

99

Добровольная смерть (лат.).

(обратно)

100

Колдовство (лат.)

(обратно)

101

Человеку свойственно ошибаться (лат.).

(обратно)

102

С отличием (лат.).

(обратно)

103

Великолепно! (лат.).

(обратно)

104

Дальше некуда! (лат.).

(обратно)

105

Солгавший в одном лжет во всем… и так далее (лат.).

(обратно)

106

Отец, я грешен /я согрешил/ (лат.).

(обратно)

107

Обычай вместо закона (лат.).

(обратно)

108

Дурная традиция (лат.).

(обратно)

109

В данном случае (лат.).

(обратно)

110

Если бы такой человек был, или если хотя бы когда-либо существовал, или, скажем даже, если бы он мог вообще существовать (лат.).

(обратно)

111

В общем (лат.).

(обратно)

112

Положительная характеристика (лат.).

(обратно)

113

Кстати, к слову (лат.).

(обратно)

114

Насколько мне известно (лат.).

(обратно)

115

Так мне кажется (лат.).

(обратно)

116

В вине — истина /…/ в воде — здоровье (лат.).

(обратно)

117

Насколько я могу судить (лат.).

(обратно)

118

Кошка — Katze; еретик — Ketzer (нем.).

(обратно)

119

Легитимный свод законов (лат.).

(обратно)

120

Придержи язык (лат.).

(обратно)

121

Что легко понять (лат.).

(обратно)

122

Человек неслыханной наглости и небывалого тупоумия (лат.).

(обратно)

123

Да будет проклят и да погубят его боги (лат.).

(обратно)

124

Отсюда бешеная взаимная ненависть (лат.).

(обратно)

125

/Я/ считаю достойными уважения все виды красноречия, но /всему/ есть мера (лат.).

(обратно)

126

Пока не доказано обратное (лат.).

(обратно)

127

Труд заставляет забыть о заботах (лат.).

(обратно)

128

Легкомысленность свойственна цветущему возрасту (лат.).

(обратно)

129

Как следует держать себя по отношению к знати (лат.).

(обратно)

130

Отлично! Молодец! (прост. разг. лат.).

(обратно)

131

На каком основании? (лат.).

(обратно)

132

Целиком и полностью (лат.).

(обратно)

133

Люди всякого звания и происхождения (лат.).

(обратно)

134

Вот уж нет, вовсе нет (лат.).

(обратно)

135

Преследовать двух зайцев… (лат.).

(обратно)

136

Одно не вполне исключает другое (лат.).

(обратно)

137

Положить конец как надеждам, так и страхам (лат.).

(обратно)

138

Первое (лат.)

(обратно)

139

Второе (лат.)

(обратно)

140

С отличием (лат.).

(обратно)

141

Юноше надлежит почитать старших по возрасту (лат.).

(обратно)

142

Solus cum sola /in loco remoto non cogitabuntur orare «Pater noster» — букв. «О мужчине и женщине, оставшихся в уединенном месте, не подумают, что они станут читать „Отче наш“» (лат.).

(обратно)

143

«Волк в басне» (от пословицы «скажи „волк“, и он явится», что соответствует «легок на помине», или попросту «помяни дурака…») (лат.).

(обратно)

144

Шутки в сторону (лат.).

(обратно)

145

«Общая ботаника», «Систематическая ботаника», «Об основе зрения и сущности видения» (лат.).

(обратно)

146

«Богословие. Хрестоматия» (лат).

(обратно)

147

«К священнодейственному созерцанию» (лат.).

(обратно)

148

«Пытка. За и против» (лат.).

(обратно)

149

Ветхий Завет (лат.).

(обратно)

150

«Под взором Вечности» (лат).

(обратно)

151

«Колдовство как камень преткновения» (нем.).

(обратно)

152

Шутки в сторону (лат.).

(обратно)

153

Премию (лат.)

(обратно)

154

«Особый метод познания» (лат.).

(обратно)

155

«Познание истины» (лат.).

(обратно)

156

«Змей о семи кольцах» (лат.).

(обратно)

157

«Причина причин» (лат.).

(обратно)

158

Запрещенные книги (лат.).

(обратно)

159

Проникнись заслуженной гордостью (лат.).

(обратно)

160

Доказанный факт (лат.)

(обратно)

161

Козел отпущения (лат.).

(обратно)

162

Пара нечестивцев (лат.).

(обратно)

163

Приходится обращаться к чрезвычайным средствам, когда обычные не имеют успеха (лат.).

(обратно)

164

Бюрократия (лат.).

(обратно)

165

Сгинь (лат.).

(обратно)

166

По всем данным (лат.).

(обратно)

167

Растрата (лат.).

(обратно)

168

Всё! Достаточно! (лат.).

(обратно)

169

Вывод (лат).

(обратно)

170

Предостереженный вчерашним, «помня предостерегающий пример вчерашнего дня» (лат.).

(обратно)

171

Добровольно и без принуждения (лат).

(обратно)

172

Репутация (лат.).

(обратно)

173

Жизнеспособность, стойкость, выносливость (лат.).

(обратно)

174

Лишение сна (лат.).

(обратно)

175

Добровольно (лат.).

(обратно)

176

Акроним выражения «поклонение звездам и планетам», или «поклоняющиеся звездам и планетам». Первоначально этим акронимом обозначался халдейский культ поклонения звездам, но в дальнейшем это понятие распространилось и на остальные типы идолопоклонства и идолопоклонников, к которым причислили и христиан. В более поздних изданиях имеется примечание, что законы, касающиеся акум, относились только к древним идолопоклонникам, а не к христианам.

(обратно)

177

По долгу службы, по обязанности, по должности (лат.).

(обратно)

178

Грешен, признаю, сдаюсь (лат.).

(обратно)

179

Все унесет с собой старость (лат.), т. е., все ошибки, свойственные молодости, исправит возраст (Сенека).

(обратно)

180

С отличием (лат.).

(обратно)

181

Непререкаемый авторитет (лат.).

(обратно)

182

Ближнего любить, как себя самого (лат.).

(обратно)

183

«Чего не желаешь себе»… (лат.).

(обратно)

184

По-хорошему (лаской, вкрадчивостью) или угрозами (лат.).

(обратно)

185

Младенцеубийца (лат.).

(обратно)

186

Новобранец, новичок, оно же — неопытный человек; проще — салага (лат.).

(обратно)

187

«Попечитель внутреннего положения (состояния, обстановки)» (лат.).

(обратно)

188

Стояние (лат.).

(обратно)

189

Испанский сапог (лат.).

(обратно)

190

Я тебе не льщу (лат.).

(обратно)

191

При недостатке сил и намерение похвально (лат.).

(обратно)

192

Дай Бог (лат).

(обратно)

193

Народное поверье (лат.).

(обратно)

194

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

195

Кандидат, подходящий, годный (лат.).

(обратно)

196

Specta, / quid agas, et cave, ne in errorem inducaris / — Смотри, /что делаешь, и берегись, чтобы не оступиться/ (лат.).

(обратно)

197

Опытным глазом (лат.).

(обратно)

198

Ирония судьбы (лат.).

(обратно)

199

«Сжигая других, сгораю сам» («Aliis inserviendo ipse consumor — служа другим, расточаю себя»; надпись под свечой, символом самопожертвования, в реальности встречается в Европе, в собраниях популярных символов и эмблем, начиная с XVI века).

(обратно)

200

«Пойти, подать, принести» (нем.).

(обратно)

201

Бегом (нем.).

(обратно)

202

«Колосс на глиняных ногах» (нем.).

(обратно)

203

«Человек по имени Иоанн Креститель» (нем.).

(обратно)

204

«Чистый источник» (нем.).

(обратно)

205

«Латинский язык», «Латинская речь» (лат.).

(обратно)

206

Вывод (лат).

(обратно)

207

Все толковать к худшему (лат.).

(обратно)

208

Обстоятельство, кажущееся извиняющим (лат.).

(обратно)

209

Довольно! (лат.).

(обратно)

210

Обстоятельства таковы (лат.).

(обратно)

211

Позорный столб (лат.).

(обратно)

212

Смертная казнь (букв. «последнее коленопреклонение») (лат.).

(обратно)

213

Вообще (лат.).

(обратно)

214

Сводом Законов (лат.).

(обратно)

215

Вообще (лат.).

(обратно)

216

Козел отпущения (лат.).

(обратно)

217

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

218

Профессиональная деформация личности (лат.).

(обратно)

219

Надо обязательно прислать смену. Поверь мне, каким бы странным это ни показалось, это не игра воображения (лат.).

(обратно)

220

Думаешь? … Тебе это знакомо? (лат.).

(обратно)

221

До боли (лат.).

(обратно)

222

Наоборот, наизнанку (лат.).

(обратно)

223

Народного заговора (нем.).

(обратно)

224

Молчание равносильно признанию (лат.).

(обратно)

225

Как минимум (лат.).

(обратно)

226

Анонимное сочинение (лат.).

(обратно)

227

Bäcker — булочник (нем.).

(обратно)

228

Fink — зяблик (нем.).

(обратно)

229

Здесь — заметка. Досл.: «обрати внимание» (лат.)

(обратно)

230

Ганнибал у ворот (лат.).

(обратно)

231

Формулировка обвинения (лат.).

(обратно)

232

Лицемерная справедливость (лат.).

(обратно)

233

Добросовестно и беспристрастно (лат.).

(обратно)

234

В период с 1309 по 1378 год резиденция глав католической церкви находилась не в Риме, а во французском Авиньоне. В 1377 году Папа Григорий XI вернулся в Рим, но после его кончины в следующем году кардиналы, недовольные его преемником Урбаном VI, избрали антипапу Климента VII, который вновь нашел пристанище в Авиньоне. Таким образом, начался т. н. Великий западный раскол, когда и в Авиньоне, и в Риме находились конкурирующие папы, разделившие между собой весь католический мир. В реальной истории последним авиньонским папой был Бенедикт XIII, низложенный и отлученный Констанцским собором в 1417 году.


(обратно)

235

Имеется в виду Шихаб ад-дин Йахйа ал-Мактул ас-Сухраварди (1155–1191) — иранский суфий, философ-мистик, создатель учения «об озарении» («ишрак»). Почетный титул — «Шейх аль-ишрак» («Учитель озарения»). Курт цитирует трактат Сухраварди «Багряный ангел».

(обратно)

236

Лиса меняет шкуру, но не нрав (лат.).

(обратно)

237

Рекомендацию (лат.).

(обратно)

238

«Постановление исполняющего роль судьи» (лат.).

(обратно)

239

Сожги то, чему поклонялся, поклоняйся тому, что сжигал (лат.).

(обратно)

240

Комплимент (лат.).

(обратно)

241

Молитор, Ульрих — доктор права, один из первых авторов, отстаивавших справедливость преследований за «колдовскую ересь». Реальные годы жизни — вторая половина 1400-х годов.

(обратно)

242

Одна ласточка весны не делает (лат.).

(обратно)

243

У всякого свои интересы (всякому полезно свое) (лат.).

(обратно)

244

Глобальный заговор (лат.).

(обратно)

245

Уникальный талант (лат.)

(обратно)

246

Стандартный набор (лат.).

(обратно)

247

Каждому предназначен свой день (лат.).

(обратно)

248

Согласно предписаниям и с величайшим усердием во всех отношениях (лат.).

(обратно)

249

Момент истины (лат.).

(обратно)

250

Чинкуэда или чинкведеа (от итал. cinquedea — дословно «божественная пятерня») — клинковое оружие, которое можно отнести как к коротким мечам, так и к длинным кинжалам. Отличается характерной треугольной формой обоюдоострого лезвия, широкого у основания и резко сужающегося к острию. В Германии известно под названием «воловий язык».

(обратно)

251

Сюрприз (лат.).

(обратно)

252

В конечном итоге (лат.).

(обратно)

253

Забавно (лат.).

(обратно)

254

Божество-Живущее Дилбат [Венеры]!

[Богиня] Иштар, Госпожа Богов!

[Богиня] Иштар, Властвующая над Землей-Восходящей-В-Небе-Звезды!

Властвующая Властвующих, Богиня Богинь,

[Богиня] Иштар, Властвующая над всеми людьми!

О Сияющий Восход, О Свет Неба и Земли!

О Победительница войск враждебных!

Львица, Властвующая над сражениями,

Услышь [меня]! (аккадск.)

(обратно)

255

Из Врат Великого Бога Набу [прим. — бог мудрости] [я] обращаюсь [к Тебе]!

Именем, полученным мной в месте-где-дарит Набу, [я], [Тебя] заклинаю!

Госпожа, Властвующая над Женщинами и Воинами, [я] обращаюсь [к Тебе]!

Госпожа Сражений и Любви,

[Я] обращаюсь [к Тебе] (аккадск.).

(обратно)

256

Во имя Договора, который Ты и все люди приняли

[Я] обращаюсь [к Тебе]!

Услышь [меня]

Та-Кто-Стоит-На-Горах!

Та-Кто-Помогает!

Богиня Мужчин!

Богиня Женщин!

Твой взгляд умерших возвращает (аккадск.).

(обратно)

257

[Богиня] Иштар, Властвующая над Ночью, открой мне Свои Врата!

[Богиня] Иштар, Госпожа Сражений, открой мне Свои Врата!

[Богиня] Иштар, Меч всех людей, открой мне Свои Врата!

Врата Дилбат [Венеры] открой мне! (аккадск.).

(обратно)

258

Исток истоков [всех] богов [Богиня] Иштар нерушимая (аккадск.).

(обратно)

259

Сейчас или никогда (лат.).

(обратно)

260

Бог из машины (лат.) — выражение, означающее неожиданную нарочитую развызку той или иной ситуации, с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора.

(обратно)

261

Баклер — небольшой, т. н. «кулачный» круглый щит.

(обратно)

262

Крайне грубая итальянская брань, граничащая с богохульством.

(обратно)

263

Scharführer — командир группы (нем.).

(обратно)

264

Отлично, превосходно (лат.).

(обратно)

265

Нет худа без добра (лат.).

(обратно)

266

Abyssus — бездна (лат.).

(обратно)

267

Сделал, что мог, пусть те, кто могут, сделают лучше (лат.).

(обратно)

268

Делать, что должно (что должно быть сделано) (лат.).

(обратно)

269

Сценарий, порядок (лат.).

(обратно)

270

«Попечитель внутреннего положения (состояния, обстановки)» (лат.).

(обратно)

271

Наедине (лат.).

(обратно)

272

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

273

Пусть так (лат.).

(обратно)

274

Волшебная палочка (лат.).

(обратно)

275

Пошлость, банальность (лат.).

(обратно)

276

Перемошенничать мошенника (лат.).

(обратно)

277

Для устрашения прочих (лат.).

(обратно)

278

Расследование (лат).

(обратно)

279

Искуси меня, Господи, расплавь внутренности мои и сердце мое (лат.).

(обратно)

280

Вот, я расплавил тебя, но не как серебро, испытал тебя в горниле страдания (лат.).

(обратно)

281

То есть (лат.).

(обратно)

282

Но (лат.).

(обратно)

283

Вывод (лат).

(обратно)

284

Чтобы испытать себя самого (лат.).

(обратно)

285

Игра слов, каламбур (лат.).

(обратно)

286

По отношению к врагу все позволено (лат.).

(обратно)

287

Курт намекает на трех волхвов: Каспара (Гаспара), Мельхиора и Бальтазара (Валтасара), согласно Евангелию от Матфея, пришедших поклониться младенцу Иисусу.

(обратно)

288

Никого не обязывают к невозможному (лат.).

(обратно)

289

И прочее, этому подобное (лат.).

(обратно)

290

Книга Эсфири.

(обратно)

291

Совершенно секретно. Дополнение к указаниям (лат.).

(обратно)

292

Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня (лат.). (Иоанн., 10:14).

(обратно)

293

Душа всегда верит в существование того, чего боится (лат.).

(обратно)

294

Юридически (лат).

(обратно)

295

В реальности слово было введено в обиход в Германии Лютером, но широкое распространение получило только в начале двадцатого века.

(обратно)

296

Резолюция (лат.).

(обратно)

297

И безделье тоже дело (лат.).

(обратно)

298

Какая глубина мысли (лат.).

(обратно)

299

Фактически (лат.).

(обратно)

300

Забавно (лат.).

(обратно)

301

Здания городского управления (лат.).

(обратно)

302

«Карьерный бег», подъем по карьерной лестнице (лат.).

(обратно)

303

Fink – зяблик (нем.).

(обратно)

304

Bäcker – булочник (нем.).

(обратно)

305

Виноват (лат.).

(обратно)

306

Где ты ходишь (где тебя носит), Гессе? (лат.).

(обратно)

307

Первое, во-первых (лат.).

(обратно)

308

Второе, во-вторых (лат.).

(обратно)

309

Прецедент (лат.).

(обратно)

310

Третье, в-третьих (лат.).

(обратно)

311

«Krähwinkel» – «Дыра» (нем.).

(обратно)

312

Извиняюсь за выражение (лат.).

(обратно)

313

То есть (лат.).

(обратно)

314

Scherz – шутка (нем.).

(обратно)

315

Срок давности (лат.).

(обратно)

316

«Hoc perdudum et falsum venit» – Это было давно и неправда (лат.).

(обратно)

317

Высшая точка, предел, пик (лат).

(обратно)

318

Дословно – «Отдыхает на пределе»; игра слов от «Requiescit extremum» («Покоится, наконец») (лат.).

(обратно)

319

И «лицо», и «личность» (лат.).

(обратно)

320

Воодушевление, энтузиазм (лат.).

(обратно)

321

Обитель порока (лат.).

(обратно)

322

Игра слов, основанная на зародившейся в XIV веке т. н. «теории импетуса», согласно которой причиной движения брошенных тел является некоторая сила (импетус), вложенная в них внешним источником. Таким образом, здесь подразумевается и прямое значение – мозговой штурм («натиск умов» (лат.)) – и некоторая насмешка, подразумевающая в переносном смысле толчок, «пинок» собственному мозгу.

(обратно)

323

Büschel – клок, пучок (нем.).

(обратно)

324

Kranz – венец, оно же – определенный круг лиц, группа (нем.).

(обратно)

325

Сердце болит, когда вижу, кто я теперь и кем был (лат.).

(обратно)

326

Cостояние депрессии (лат.).

(обратно)

327

Итак, следовательно (лат.).

(обратно)

328

В идеале (лат.).

(обратно)

329

Обзорный доклад, отчет (лат.).

(обратно)

330

Церемония, ритуал (лат.).

(обратно)

331

Специальные термины (лат.).

(обратно)

332

Увы (лат.).

(обратно)

333

Высшее доказательство (лат.).

(обратно)

334

В идеале (лат.).

(обратно)

335

Перестань, брось (лат.).

(обратно)

336

Шок, ступор (лат.).

(обратно)

337

Неверная формулировка (лат.).

(обратно)

338

Растрата (лат.).

(обратно)

339

Полностью – Ave, Caesar, morituri te salutant – Аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя (лат.).

(обратно)

340

Шутки в сторону (лат.).

(обратно)

341

«Помни о комендантском часе!» (нем.).

(обратно)

342

Отлично (лат.).

(обратно)

343

Эксперт, специалист (лат.).

(обратно)

344

Деревня кёльнской епархии.

(обратно)

345

Оптимист (лат.).

(обратно)

346

Господень старый пес (лат.).

(обратно)

347

Вывод (лат.).

(обратно)

348

Извиняюсь за выражение (лат.).

(обратно)

349

Стабильность (лат.).

(обратно)

350

Совершенно секретно (лат.).

(обратно)

351

В своем уме, «владеющий умом» (лат.).

(обратно)

352

Конфирмация – (лат. confirmatio, утверждение), в латинском обряде Католической церкви название таинства миропомазания, которое совершается в отроческом возрасте (если ребенок был крещен во младенчестве) и является подтверждением принадлежности к Церкви.

(обратно)

353

Жертвоприношение (лат.).

(обратно)

354

Вступление, начало речи (лат.).

(обратно)

355

Буквально «кормящая мать» – старинное неформальное название учебных заведений, подразумевающее также и духовное окормление учащихся.

(обратно)

356

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

357

Премию (лат.).

(обратно)

358

Тенденция (лат.).

(обратно)

359

Кстати сказать, к слову (лат.).

(обратно)

360

Хватит, хватит! (лат.).

(обратно)

361

В буквальном смысле, дословно (лат.).

(обратно)

362

«Запах смерти» (лат.).

(обратно)

363

Ого (вот как; смело; ух ты и пр.) (лат.).

(обратно)

364

Maleficus – с подачи Инквизиции установившееся всеобще принятое именование колдуна (точное значение – «злодей», от maleficium – злодеяние); canis – пес, собака (лат.); соответственно, здесь – переиначенное курсантами «Domini canes» – «псы Господни», что можно расценить и как «злобные собаки», и как «собаки-малефики», и даже как «собаки малефика».

(обратно)

365

По определению (лат.).

(обратно)

366

Коллеги (лат.).

(обратно)

367

Стабильность (лат.).

(обратно)

368

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

369

«и тому подобное», «и так далее» (лат.).

(обратно)

370

Обладание ключами (обыкновенно упоминается в смысле «ключи от Царствия Небесного» во владении ап. Петра) (лат.).

(обратно)

371

Specta, / quid agas, et cave, ne in errorem inducaris / – Смотри, /что делаешь, и берегись, чтобы не оступиться/ (лат.); здесь – «смотри мне!»…

(обратно)

372

Запрещаю (лат.).

(обратно)

373

Для разнообразия (лат.).

(обратно)

374

Сгинь, изыди (лат.).

(обратно)

375

Не в греческие календы (лат.).

(обратно)

376

Просто сделай это (лат.).

(обратно)

377

Общий итог (лат.).

(обратно)

378

Эффект (лат.).

(обратно)

379

Человеческий фактор (лат.).

(обратно)

380

В идеале (лат.).

(обратно)

381

Согласен (лат.).

(обратно)

382

Пусть так (лат.).

(обратно)

383

Молодежь (лат.).

(обратно)

384

Нет правила без исключения (лат.).

(обратно)

385

Увы (лат.).

(обратно)

386

Каждому свое (лат.).

(обратно)

387

Благослови, Господи (лат.).

(обратно)

388

С Божьей помощью (лат.).

(обратно)

389

В вечную память события (лат.).

(обратно)

390

Датировка 16 июня 1284 года принадлежит Иоганну Вейеру (1515–1588), протестантскому врачу, ученику Корнелиуса Агриппы.

(обратно)

391

Отступление в речи, отступление от основной мысли (лат.).

(обратно)

392

Как мне бы хотелось верить, хочу верить (лат.).

(обратно)

393

О, диво! (лат.).

(обратно)

394

Каюсь, сознаюсь (лат.).

(обратно)

395

Не осуди раба Своего, Господи (лат.).

(обратно)

396

Не обижай наемника (лат.).

(обратно)

397

В тот же день отдай ему плату за труды (лат.).

(обратно)

398

Плачевен день тот (лат.).

(обратно)

399

О милосердный Боже! (лат.).

(обратно)

400

Грешен! (лат.).

(обратно)

401

Как глас вопиющего в пустыне (лат.).

(обратно)

402

Дважды грешен! (лат.).

(обратно)

403

По долгу службы, по обязанности, по должности (лат.).

(обратно)

404

Око за око, и зуб за зуб (лат.).

(обратно)

405

И есть у меня овцы, которые не этого двора, и тех надлежит мне привести, и глас мой услышат, и будет у многих овец один пастырь (лат.). Иоанн; 10:16.

(обратно)

406

Какова плата, такова работа (лат.).

(обратно)

407

Прости меня, Господи, [это] не я [так] сказал (лат.).

(обратно)

408

Прости меня, Господи, снова (лат.).

(обратно)

409

Прости меня, Господи, снова и снова (лат.).

(обратно)

410

Второзаконие, 32; 2.

(обратно)

411

По Божьей воле, если на то будет Божья воля (лат.).

(обратно)

412

Воды Вечности (лат.).

(обратно)

413

Семя колдовское (ведьмино, злодеево) (лат.).

(обратно)

414

Господи, помилуй! (лат.).

(обратно)

415

День тот, [день гнева, развеет земное в золе] (лат.). Начало средневекового католического гимна, входящего в заупокойную мессу.

(обратно)

416

Помилуй меня, Боже [по великой милости твоей] (лат.); покаянный псалом.

(обратно)

417

Ныне отпускаешь [раба Твоего, Господи] (лат.); предсмертная молитва.

(обратно)

418

Изыди, Сатана (лат.).

(обратно)

419

Я червь (лат.).

(обратно)

420

Недостоин я (лат.).

(обратно)

421

Отделять козлищ от овец (лат.).

(обратно)

422

Все тайное станет явным, ничто не остается безнаказанным (лат.). Из католического гимна «Dies irae, Dies illa», где говорится о дне Страшного Суда.

(обратно)

423

Что я написал – написал (лат.).

(обратно)

424

Доказанный факт (лат.).

(обратно)

425

Подписка, расписка (лат.).

(обратно)

426

Начало католической молитвы «Верую во единого Бога» («Credo in Unum Deum»).

(обратно)

427

Священный огонь (лат.).

(обратно)

428

Статистика (лат.).

(обратно)

429

Как мило (лат.).

(обратно)

430

Сum scuto /aut in scuto/ – со щитом /или на щите/ (лат).

(обратно)

431

Говоря аллегорически (лат.).

(обратно)

432

Велик Господь (лат.).

(обратно)

433

Nisi videro /in manibus eius figuram clavorum/ – Если не увижу /на ладонях его следов гвоздей/ (лат.).

(обратно)

434

Sinite parvulos // venire ad me – пустите детей // приходить ко мне (лат.).

(обратно)

435

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

436

Чистый продукт (лат.).

(обратно)

437

Компенсация (лат.).

(обратно)

438

Вымирающий вид (лат.).

(обратно)

439

Lump – оборванец, босяк (нем.).

(обратно)

440

«Приложения» (лат.).

(обратно)

441

Der einsame Hund hüte sich, gegen die Wölfe zu bellen – не годится одинокой собаке лаять на волчью стаю (нем. посл.).

(обратно)

442

Наука, изучающая предрасположенность к тому, чтобы оказаться жертвой.

(обратно)

443

Witzbold – остряк (нем.).

(обратно)

444

Псевдоним (лат).

(обратно)

445

«Беги, скрывайся, молчи» (лат.).

(обратно)

446

Да смилуется над тобой Господь (лат.).

(обратно)

447

Благодарим тебя, всемогущий Боже (лат.).

(обратно)

448

Свершилось (лат.).

(обратно)

449

Вечный покой даруй ему, Господи (лат.).

(обратно)

450

Довольно (лат.).

(обратно)

451

Двое против одного – /уже/ войско (лат.).

(обратно)

452

Согласно предписанию (лат.).

(обратно)

453

Консилиум, собрание (лат.).

(обратно)

454

Преисподняя и утроба бесплодная, земля, которая не насыщается водою, и огонь, который не говорит «довольно» (лат.), Прит. 30:16.

(обратно)

455

Создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни (лат.), Быт., 2:7.

(обратно)

456

Прими крест свой (лат.).

(обратно)

457

Так сказал Господь (лат.).

(обратно)

458

Ибо по мере того, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше (лат.), 2 Кор., 1:5.

(обратно)

459

Видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют (лат.), Матф., 13:13.

(обратно)

460

И ублажил я мертвых более живых (лат.), Еккл., 4:2.

(обратно)

461

Посему проклятие поедает землю, и несут наказание живущие на ней; посему сожжены обитатели земли, и немного осталось людей (лат.), Ис., 24:6.

(обратно)

462

Сами в себе имели приговор к смерти, для того, чтобы надеяться не на самих себя, но на Бога, воскрешающего мертвых (лат.), 2 Кор., 1:9.

(обратно)

463

Посему сказано: «встань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос» (лат.), Еф., 5:14.

(обратно)

464

Неужели вы невероятным почитаете, что Бог воскрешает мертвых (лат.), Деян., 26:8.

(обратно)

465

Погреблись мы с Ним крещением в смерть, дабы, как восстал Христос из мертвых славой Отца, так и нам ходить в обновленной жизни (лат.), Рим., 6:4.

(обратно)

466

Человек, сбившийся с пути разума, водворится в собрании мертвецов (лат.), Прит., 21:16.

(обратно)

467

Смиритесь пред взором Господа,// и возвеличит вас (лат.), Иак., 4:10.

(обратно)

468

Воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить (лат.), Иоан., 6:39.

(обратно)

469

В большом доме есть сосуды не только золотые и серебряные, но и деревянные и глиняные; и одни в почетном, а другие в низком употреблении. Итак, кто будет чист от сего, тот будет сосудом в чести, освященным и благопотребным Владыке, годным на всякое доброе дело (лат.), 2Тим. 2:20.

(обратно)

470

Отвергнись себя (лат.).

(обратно)

471

Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее (лат.), Лук., 9:24.

(обратно)

472

Ибо Бог наш есть огонь поедающий (лат.), Евр., 12:29.

(обратно)

473

Огнем обновляется природа вещей (лат.).

(обратно)

474

«I.N.R.I.» – «Iesus Nazarenus rex Iudaeorum»; «Иисус Назорей, Царь Иудейский» (лат.).

(обратно)

475

И все, что проходит через огонь, проведите через огонь во очищение (лат.), Чис., 31:23.

(обратно)

476

Воспламенилось сердце мое во мне; в мыслях моих возгорелся огонь; я стал говорить языком моим. Душа моя повержена в прах, оживи меня по слову Твоему! Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут (лат.), Пс., 38:4 и Иоан., 5:25.

(обратно)

477

Избавь, Господи (лат.).

(обратно)

478

Немудрое Божие мудрее человеков (лат.), 1Кор., 1:25.

(обратно)

479

Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые? и в каком теле придут? Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое; но Бог дает ему тело, как хочет, и каждому семени свое тело. Не всякая плоть такая же плоть (лат.), 1Кор., 15:35–39.

(обратно)

480

Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся. Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится (лат.), Лук., 12:49, 50.

(обратно)

481

Он будет крестить вас Духом Святым и огнем (лат.), Матф., 3:11.

(обратно)

482

И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них, и исполнились все Духа Святого (лат.), Деян., 2:3.

(обратно)

483

Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец (лат.), Иоан., 10:11.

(обратно)

484

Ибо Он есть Бог наш, и мы – народ паствы Его и стадо руки Его (лат.), Пс., 94:7.

(обратно)

485

Вина отцов в детях и потомках до третьего и четвертого колена (лат.).

(обратно)

486

Мы безумны во Христе (лат.), 1Кор., 4:10.

(обратно)

487

Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, ибо почитает это безумием; и не может разуметь, ибо об этом надлежит судить духовно (лат.), 1Кор., 2:14.

(обратно)

488

Ты же, Господи, не удаляйся от меня; сила моя, поспеши на помощь мне (лат.), Пс., 21:20.

(обратно)

489

Что делаешь – делай скорее (лат.).

(обратно)

490

Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя (лат.), Ис., 43:2.

(обратно)

491

Господь Сам пойдет пред тобою, Сам будет с тобою, не отступит от тебя и не оставит тебя, не бойся и не ужасайся (лат.), Втор., 31:8.

(обратно)

492

Услышь меня, Господи, услышь меня (лат.).

(обратно)

493

В сей день познают, что Ты один Бог, и что я раб Твой и сделал все по слову Твоему! (лат.), 3Цар., 18:36.

(обратно)

494

Слаб в напастях дух смертных (лат.).

(обратно)

495

Боже, Боже мой, почему ты оставил меня! // Не скрой от меня лица Твоего; не отринь во гневе раба Твоего. Ты был помощником моим; не отвергни меня и не оставь меня, Боже, Спаситель мой! (лат.), Пс., 21:2 и Пс., 26:9.

(обратно)

496

Внемли воплю моему, ибо я весьма изнемог; избавь меня от гонителей моих, ибо они сильнее меня (лат.), Пс., 141:6.

(обратно)

497

Ты видишь, Господи, несправедливость ко мне // Ты видишь всю ярость их, все замыслы их против меня (лат.), Плач, 3:59, 60.

(обратно)

498

Оставил меня Господь, и Господь забыл меня! (лат.), Ис. 49:14.

(обратно)

499

Терпением вашим спасайте души ваши (лат.), Лук., 21:19.

(обратно)

500

В терпении благочестие (лат.), 2Пет., 1:6.

(обратно)

501

Отверзли на меня пасть свою; ругаясь, бьют меня по щекам; вдоволь мучат меня (лат.), Иов, 16:10

(обратно)

502

Кто отец дождю или кто рождает капли росы? (лат.), Иов, 38:28.

(обратно)

503

Кто проводит протоки для излияния воды и путь для громоносной молнии, чтобы шел дождь на землю безлюдную, на пустыню, где нет человека (лат.), Иов, 38:25, 26.

(обратно)

504

Объяли меня воды до души моей (лат.), Ион., 2:6.

(обратно)

505

«Приступлю к престолу Божию» (лат.). Одна из так называемых «молитв ступеней», которые священник (прежде, чем приступить к мессе) прочитывал, стоя на некотором расстоянии от алтаря, у его ступеней.

(обратно)

506

Бог избавил нас от врагов наших по великой милости Его и чрез молитвы служителя Христова (лат.).

(обратно)

507

Человек предполагает, // а Бог располагает (лат.).

(обратно)

508

Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом (лат.).

(обратно)

509

Scharführer – командир группы (нем.).

(обратно)

510

И неправда затворяет уста свои (лат.).

(обратно)

511

Curator (лат.). Буквально – «попечитель», куратор. Здесь – сотрудник отдела внутренних расследований.

(обратно)

512

У него не все дома, он спятил и пр.; досл. – «у него молот» (нем.).

(обратно)

513

В память (лат.).

(обратно)

514

Наш Молот Ведьм (нем.).

(обратно)

515

Узнаю иудея (лат.).

(обратно)

516

Abyssus – бездна (лат.).

(обратно)

517

Уникальный талант (лат.)

(обратно)

518

Образец, экземпляр (лат.).

(обратно)

519

Соответственно, весьма соответственно (лат.).

(обратно)

520

Пять, шесть, семь (нем.).

(обратно)

521

Раз, два… три, четыре (нем.).

(обратно)

522

Восемь, девять, десять (нем.).

(обратно)

523

Входите тесными вратами, ибо широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими // ибо тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их (лат.). (Матф. 7:13, 14).

(обратно)

524

Должен, следовательно, можешь (лат.).

(обратно)

525

Характеристика, отзыв (лат.).

(обратно)

526

А следовательно (лат.).

(обратно)

527

Бездна (лат.).

(обратно)

528

Scharführer – командир отделения (нем.).

(обратно)

529

Долг зовет (лат.).

(обратно)

530

Следовательно (лат.).

(обратно)

531

Один свидетель – не свидетель («один свидетель – никто не свидетель») (лат.).

(обратно)

532

Как минимум (лат.).

(обратно)

533

Глинтвейн.

(обратно)

534

Отлично, превосходно (лат.).

(обратно)

535

Ambulacrum – «тренировочный плац», на котором проходили боевую и строевую подготовку римские солдаты.

(обратно)

536

«Ritterhelm» – «Рыцарский шлем» (нем.).

(обратно)

537

И четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце // и дано было ему жечь людей огнем (лат.).

(обратно)

538

Nessel – крапива (нем.).

(обратно)

539

Если и пойду долиной смертной (лат.).

(обратно)

540

Под давлением необходимости (лат.).

(обратно)

541

Как мило (лат.).

(обратно)

542

Дунай.

(обратно)

543

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

544

То есть, а именно (фр.).

(обратно)

545

Упаси, Господи (лат.).

(обратно)

546

Под прикрытием (лат.).

(обратно)

547

Это достоверно, ибо невозможно (лат.).

(обратно)

548

Божьей волей, по Божьей воле (лат.).

(обратно)

549

Будьте любезны (фр.).

(обратно)

550

Женщина легких нравов (фр.).

(обратно)

551

И так далее (лат.).

(обратно)

552

Молот Ведьм (нем.).

(обратно)

553

Добрый день (фр.).

(обратно)

554

По определению (лат.).

(обратно)

555

Впечатляюще (фр.).

(обратно)

556

Прости (фр.).

(обратно)

557

Доказанный факт («вещь доказанная») (лат.).

(обратно)

558

Ратман – член рата, т. е. городского совета.

(обратно)

559

В исподнем (фр.).

(обратно)

560

Голым (фр.).

(обратно)

561

Дух // дышит, где хочет (лат.).

(обратно)

562

Познание на практике, практический опыт (лат.).

(обратно)

563

«Легкая женщина» (фр.).

(обратно)

564

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

565

Как минимум, по меньшей мере (лат.).

(обратно)

566

Что за манеры (фр.).

(обратно)

567

Моя мышка (фр.).

(обратно)

568

Моя лапочка (фр.).

(обратно)

569

До вечера, киса (фр.).

(обратно)

570

Все может произойти (всякое может быть) (фр.).

(обратно)

571

«Это никуда не годится» (фр.).

(обратно)

572

Краткий курс (лат.).

(обратно)

573

Признаю (лат.).

(обратно)

574

Приманка, ловушка (лат.).

(обратно)

575

Искусство шифровки и дешифровки «тайных» значений в арабских мистических или магических письменах.

(обратно)

576

То есть (лат.).

(обратно)

577

Мой друг (фр.).

(обратно)

578

Войти в легенду (фр.).

(обратно)

579

Увы (фр.).

(обратно)

580

С вашего позволения (фр.).

(обратно)

581

Мир тесен (фр.).

(обратно)

582

Правила поведения (фр.).

(обратно)

583

К примеру (фр.).

(обратно)

584

Техника безопасности (фр.).

(обратно)

585

Так, именно, совершенно верно (фр.).

(обратно)

586

На худой конец (фр.).

(обратно)

587

Наугад (фр.).

(обратно)

588

К примеру (фр.).

(обратно)

589

«Приложения» (лат.).

(обратно)

590

Мой Бог (фр.).

(обратно)

591

Приятная неожиданность (фр.).

(обратно)

592

Morgenrot – утренняя заря (нем.).

(обратно)

593

Поле деятельности (фр.).

(обратно)

594

К примеру (фр.).

(обратно)

595

Ничего подобного (фр.).

(обратно)

596

По любви (лат.).

(обратно)

597

«Кому выгодно?» (лат.).

(обратно)

598

В бесчувствии, без сознания (фр.).

(обратно)

599

Проливать слезы (фр.).

(обратно)

600

Скорбью не избыть несчастье (фр.).

(обратно)

601

Как угодно, как хочешь (лат.).

(обратно)

602

Я того мнения (фр.).

(обратно)

603

Мой пошлый друг (фр.).

(обратно)

604

Кто боится листьев, не показывается в лесу (фр.).

(обратно)

605

Правду сказать, по правде говоря (фр.).

(обратно)

606

До поры до времени (фр.).

(обратно)

607

Шах и мат (фр.).

(обратно)

608

Примерный и достаточно вольный перевод – «обмануть Господа Бога». Bescheißen – действительно употребляется в смысле «оставить в дураках, околпачить», но буквальное и относительно приличное значение – «обгадить».

(обратно)

609

В дом Господа (лат.).

(обратно)

610

Gründonnerstag (нем.) – Страстной Четверг.

(обратно)

611

Как мило (фр.).

(обратно)

612

Во-первых (фр.).

(обратно)

613

Во-вторых (фр.).

(обратно)

614

Иначе говоря (фр.).

(обратно)

615

Вынужден признать (фр.).

(обратно)

616

Вот именно (фр.).

(обратно)

617

Мир тесен (фр.).

(обратно)

618

Так сказать (фр.).

(обратно)

619

Сфера деятельности (фр.).

(обратно)

620

Репутация, представление, образ (фр.).

(обратно)

621

Великое открытие (фр.).

(обратно)

622

То есть, а именно (фр.).

(обратно)

623

Опыт делает мастера (фр.).

(обратно)

624

Шапито (фр.).

(обратно)

625

Все старо (фр.).

(обратно)

626

К оружию (фр.).

(обратно)

627

Факты упрямая вещь (фр.).

(обратно)

628

По долгу службы (лат.).

(обратно)

629

Универсальный растворитель (лат.).

(обратно)

630

Какая жалость (фр.).

(обратно)

631

Вот еще (фр.).

(обратно)

632

Спасибо на добром слове (фр.).

(обратно)

633

Делаешь успехи (фр.).

(обратно)

634

Да здравствует Император (лат.).

(обратно)

635

Что было пороками, стало нравами (лат.).

(обратно)

636

Это ж с ума сойти (фр.).

(обратно)

637

Кособокую древесину не выправишь, а лиса умрет в своей шкуре («горбатого могила исправит») (фр.).

(обратно)

638

Образ (фр.).

(обратно)

639

Радуйся, Мария, исполненная благодати; Господь с Тобою (лат.).

(обратно)

640

 …благословенна Ты между женами (лат.).

(обратно)

641

 …и благословен плод чрева Твоего Иисус (лат.).

(обратно)

642

Средоточие жизни (лат.).

(обратно)

643

Пустые слова (фр.).

(обратно)

644

Строить из себя мученика (фр.).

(обратно)

645

Неемия, 6; 11.

(обратно)

646

Пожалуйста, без сантиментов (фр.).

(обратно)

647

Первое (лат.).

(обратно)

648

Второе (лат.).

(обратно)

649

Всякий, поедающий кровь, истребится из народа своего (лат.).

(обратно)

650

Пьющий Мою кровь во Мне пребывает, и Я в нем (лат.).

(обратно)

651

За все надо платить (фр.).

(обратно)

652

К примеру (фр.).

(обратно)

653

 Боже сохрани (фр.).

(обратно)

654

Мой юный друг (фр.).

(обратно)

655

Необходимое зло (фр.).

(обратно)

656

Из двух зол надлежит выбирать наименьшее (фр.).

(обратно)

657

Самый близкий для меня я сам (лат.).

(обратно)

658

Ради престижа, ради почета (лат.).

(обратно)

659

«Если у тебя есть нечто лучшее, предложи; или повинуйся» (лат.).

(обратно)

660

Дурной тон (фр.).

(обратно)

661

Хотелось бы (это) увидеть (фр.).

(обратно)

662

И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей (лат.).

(обратно)

663

И камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и шелка и багряницы, и всякого благовонного дерева, и всяких изделий из слоновой кости, и всяких изделий из дорогих дерев, из меди и железа и мрамора (лат.).

(обратно)

664

Пусть всякий занимается своим делом (лат.).

(обратно)

665

Надо что-нибудь выпить, выпьем чего-нибудь (лат.).

(обратно)

666

В горах и долине

вновь поднимается пение птиц;

сейчас, как прежде,

зеленеет клевер.

Уходи, зима, ты приносишь вред (старонем.).

(обратно)

667

Замок неподалеку от Праги, выстроенный Карлом Четвертым, первым чехом на престоле Империи. Здесь – постоянная резиденция Императора.

(обратно)

668

Цвет ослепительных цветов будет сиять

повсюду еще сильнее после росы.

Самые голосистые и лучшие птицы

весной убаюкивают песней своих птенцов. Тогда не засыпает соловей.

Сейчас я просыпаюсь и пою в горах и в долине (старонем.).

(обратно)

669

Ой, ох и т. д. (нем.).

(обратно)

670

Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (лат.).

(обратно)

671

Я человек (лат.).

(обратно)

672

Мертвые не кусаются (лат.).

(обратно)

673

Привычка // вторая натура (лат.).

(обратно)

674

Рыцарь без страха и упрека (фр.).

(обратно)

675

Какая гадость (фр.).

(обратно)

676

Упаси, Господи (лат.).

(обратно)

677

Прости, Господи (лат.).

(обратно)

678

Пути Господни неисповедимы (фр.).

(обратно)

679

Ясно, четко, открытым текстом (фр.).

(обратно)

680

Тем более (фр.).

(обратно)

681

Какой позор (фр.).

(обратно)

682

В любом случае (фр.).

(обратно)

683

Мой дорогой босяк (фр.).

(обратно)

684

Не в своей тарелке (фр.).

(обратно)

685

К вашим услугам, не стоит благодарности, всегда рад (фр.).

(обратно)

686

С любовью не шутят (фр.).

(обратно)

687

К слову (фр.).

(обратно)

688

Кто не рискует, ничего не получает (фр.).

(обратно)

689

Можешь, следовательно, должен (лат.).

(обратно)

690

Должен, следовательно, можешь (лат.).

(обратно)

691

Перегонный куб (лат.).

(обратно)

692

«Третий радующийся», происходит от пословицы «duobus certantibus, tertius gaudet» – «двое дерутся, третий радуется» (лат.).

(обратно)

693

Какая мерзость (фр.).

(обратно)

694

Тебя в детстве не учили, что нельзя играть с едой? (фр.)

(обратно)

695

Не лезь, не суйся не в свое дело, не мешайся (фр.).

(обратно)

696

А ну, довольно! Что это с вами? (фр.)

(обратно)

697

Брось (фр.).

(обратно)

698

Я прошу прощения (фр.).

(обратно)

699

Сдается мне (фр.).

(обратно)

700

Везучий в игре, невезучий в любви (фр.).

(обратно)

701

Доброй ночи, несчастный влюбленный (фр.).

(обратно)

702

Нет ничего невозможного для смертных (лат.).

(обратно)

703

Дуракам везет («фортуна благосклонна к дуракам») (лат.).

(обратно)

704

Ты (лишь) человек, помни это (лат.).

(обратно)

705

И что с ними делать? (фр.)

(обратно)

706

Допросить, разумеется (фр.).

(обратно)

707

Постой-ка (фр.).

(обратно)

708

В чем дело? (фр.)

(обратно)

709

В самом деле, здесь что-то неладно (фр.).

(обратно)

710

Стражник. Он был удивлен, но не выглядел испуганным. Понимаешь, что я хочу сказать? (фр.)

(обратно)

711

Вот именно… Поехали, действуй (фр.).

(обратно)

712

Минус один птенец (фр.).

(обратно)

713

Похоже на правду (фр.).

(обратно)

714

(Ты) расторг узы мои (лат.).

(обратно)

715

Каламбур (лат.).

(обратно)

716

Соучастник преступления (лат.).

(обратно)

717

Ну, что за манеры, моя милая (фр.).

(обратно)

718

Жемайт, литовец.

(обратно)

719

Во имя Отца, Сына и Святого Духа (лат.).

(обратно)

720

Пока дышу, надеюсь (лат.).

(обратно)

721

Из принципа (лат.).

(обратно)

722

«Да, да, нет, нет, и этого довольно, прочее от лукавого» (лат.).

(обратно)

723

Я подобен листу, с которым играют ветры (лат.). «Исповедь», Архипиит Кельнский, XII век.

(обратно)

724

«Мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее – все ваше» (лат.).

(обратно)

725

Превосходно, моя милая, просто превосходно (фр.).

(обратно)

726

Состояние аффекта (лат.).

(обратно)

727

«За» и «против» (лат.).

(обратно)

728

Вывод (лат.).

(обратно)

729

Сама любезность (фр.).

(обратно)

730

В самом деле (фр.).

(обратно)

731

Это просто немыслимо (фр.).

(обратно)

732

Оправдываю до (первой) вины (лат.).

(обратно)

733

Слава Богу (лат.).

(обратно)

734

Он живет на скале и ночует на зубце утесов и на местах неприступных; оттуда высматривает себе пищу: глаза его смотрят далеко; птенцы его пьют кровь, и где труп, там и он (лат.).

(обратно)

735

Латинское именование Венгрии.

(обратно)

736

Казенное имущество (лат.).

(обратно)

737

Как вам угодно (фр.).

(обратно)

738

Ну, довольно; ну, и хватит (фр.).

(обратно)

739

На сбитую тростинку не наступит (не переломит надломленной былины) (лат.).

(обратно)

740

Что за мрачные мысли (фр.).

(обратно)

741

Удачи (лат.).

(обратно)

742

Благодарю вас (фр.).

(обратно)

743

Prior tempore (potior jure) – первый по времени есть законный владелец (лат.).

(обратно)

744

Исследователи (лат.).

(обратно)

745

Для чего? (фр.)

(обратно)

746

Камень преткновения (фр.).

(обратно)

747

Все хорошо, что хорошо кончается (фр.).

(обратно)

748

Совокупность действий по защите свидетелей (лат.).

(обратно)

749

Я посылаю вас, как овец среди волков (лат.).

(обратно)

750

Овца в волчьей шкуре (лат.).

(обратно)

751

Вздор все это (фр.).

(обратно)

752

Так и быть (фр.).

(обратно)

753

Мы люди, не боги (лат.).

(обратно)

754

Мои наилучшие пожелания (лат.).

(обратно)

755

Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? (лат.) (Иоанн, 7;51).

(обратно)

756

Расследование (лат.).

(обратно)

757

…ибо всякое естество звериное и птичье, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим (лат.) (Иакова, 3;7).

(обратно)

758

Буквально «полевой мундир» (нем.).

(обратно)

759

На все случаи жизни (лат.).

(обратно)

760

Нет худа без добра (лат.).

(обратно)

761

Если не станете, как дети, не войдете в Царство Небесное (лат.).

(обратно)

762

Подводя итог (лат.).

(обратно)

763

Да ладно тебе, да иди ты (лат.).

(обратно)

764

Довольно, хватит (лат.).

(обратно)

765

То есть (лат.).

(обратно)

766

Трусишка, букв. – «заячья лапка» (нем.).

(обратно)

767

Все меняется (лат.).

(обратно)

768

Congregatio – общество (лат.).

(обратно)

769

Ого (вот как; ух ты и пр.) (лат.).

(обратно)

770

В один момент случается то, на что не надеешься и годами (лат.).

(обратно)

771

Далее (лат.).

(обратно)

772

право голоса (лат.).

(обратно)

773

Как мило (лат.).

(обратно)

774

Если другие облечены у вас властью, не паче ли и я? (лат.).

(обратно)

775

Каламбур (лат.).

(обратно)

776

Ты (лишь) человек (лат.).

(обратно)

777

К слову (лат.).

(обратно)

778

Лучшее враг хорошего (лат.).

(обратно)

779

Здесь угрожает волк, здесь пес (т. е., «меж молотом и наковальней» и пр.) (лат.).

(обратно)

780

Не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех них (лат.).

(обратно)

781

Слово Мое не подобно ли огню, говорит Господь, и не подобно ли молоту, разбивающему скалу (лат.).

(обратно)

782

Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою (лат.).

(обратно)

783

Наглость – второе счастье (лат.).

(обратно)

784

Книги в средневековой Европе зачастую продавались в аптеках.

(обратно)

785

Доброй охоты (нем.).

(обратно)

786

Прочь с глаз – прочь из мыслей (лат.).

(обратно)

787

Вывод (лат.).

(обратно)

788

Non est invеntus – «не найден» состав преступления (лат.).

(обратно)

789

Lupus (лат.) – волк.

(обратно)

790

Да будет воля Твоя (лат.).

(обратно)

791

Должен, следовательно, можешь (лат.).

(обратно)

792

Удали примесь из серебра, и выйдет чистейший сосуд, удали неправедного от царя, и престол его утвердится правдою (Притчи, 25; 4, 5). (кат.).

(обратно)

793

Lenza — хитрец, плут (итал.).

(обратно)

794

Fulvo — рыжий (итал.).

(обратно)

795

Во всем следует сомневаться (лат.).

(обратно)

796

Дополнения, примечания (лат.).

(обратно)

797

[Пусть] погибнет мир, но свершится справедливость (лат.).

(обратно)

798

Сострадание без справедливости не сострадание, а глупость (лат.).

(обратно)

799

Справедливость без сострадания не справедливость, а жестокость. (Лат.).

(обратно)

800

Итак, одна только воля, вследствие того, что в силу рожденной ей свободы она никакой силой, никакой необходимостью не может противоречить себе, вполне заслуженно делает тварь праведной или неправедной, достойной блаженства или страдания, поскольку она согласует [свои деяния] с правдой или неправдой (лат.).

(обратно)

801

Ведь подобно тому, как бывает иногда милосердие, которое наказывает, так бывает жестокость, которая щадит (лат., св. Августин).

(обратно)

802

Букв.: «под розой» (лат.). Роза в Древнем Риме считалась символом молчания: по легенде, богиня Венера подарила ее сыну Амуру, а тот посвятил Гарпократу, богу молчания, чтобы влюбленные хранили тайну своей любви. В Средние века роза зачастую изображалась на решетке исповедальни и на потолке комнат, где проходили важные совещания и переговоры.

(обратно)

803

С кафедры (лат.).

(обратно)

804

То есть (лат.).

(обратно)

805

Свободная монашеская одежда, особого покроя и расцветки для каждого ордена.

(обратно)

806

«Шайка весельчаков» (итал.).

(обратно)

807

Юридические тонкости. (Лат.).

(обратно)

808

Идеологическая нива (лат.).

(обратно)

809

Чудны дела твои, Господи (лат.).

(обратно)

810

К слову, кстати (лат).

(обратно)

811

И ты, Брут (лат.).

(обратно)

812

Хозяин несет риск утраты [вещи] (лат.).

(обратно)

813

По Божьей воле (лат.).

(обратно)

814

Балтийское море.

(обратно)

815

Варяг.

(обратно)

816

Исследователи (лат.).

(обратно)

817

История не знает сослагательного наклонения (лат.).

(обратно)

818

Карловы Вары.

(обратно)

819

Вступление, начало речи (лат.).

(обратно)

820

Очевиднейшие следы преступления (лат.).

(обратно)

821

Никому не вредит молчание, вредит болтливость (лат.).

(обратно)

822

Ого (вот как; ух ты и пр.) (лат.).

(обратно)

823

Орел не ловит мух (лат.).

(обратно)

824

Нет ничего невозможного (лат.).

(обратно)

825

Служить и защищать (лат.).

(обратно)

826

Старший (главный) помощник дознавателя (лат.).

(обратно)

827

Да пребудет с вами благословение Господне (лат.).

(обратно)

828

В мире (лат.).

(обратно)

829

Замкнутый круг (лат.).

(обратно)

830

«Ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею и…» (лат.).

(обратно)

831

Ответил Иисус (лат.).

(обратно)

832

«Не искушай Господа Бога твоего» (лат.).

(обратно)

833

«Что же вы ныне искушаете Бога, [желая] возложить на выи учеников иго, которого не могли понести ни отцы наши, ни мы?» (лат.)

(обратно)

834

И я, Цезарь (лат.).

(обратно)

835

Не ожидал, Брут (лат.).

(обратно)

836

Сюрприз (досл. «внезапно») (лат.).

(обратно)

837

Это есть истина (лат.).

(обратно)

838

Божьей милостью (лат.).

(обратно)

839

Слава Богу (лат.).

(обратно)

840

Говоря в переносном смысле (лат.).

(обратно)

841

Увы (лат.).

(обратно)

842

Все надлежит толковать к худшему (лат.).

(обратно)

843

Хорошо-сказал (лат.).

(обратно)

844

Невозможно, но достоверно (лат.).

(обратно)

845

По Божьей воле (лат.).

(обратно)

846

Равнина неподалеку от Спарты, на которой юноши упражнялись в беге.

(обратно)

847

В буквальном смысле, дословно (лат.).

(обратно)

848

Крепкий щит — спасение вождей (лат.).

(обратно)

849

Суеверный страх сам по себе наводит ужас (лат.).

(обратно)

850

А из-за невоздержанного языка… бывает много неприятностей (лат.).

(обратно)

851

Язык — враг людей (лат.).

(обратно)

852

Погибели предшествует гордость, и падению — надменный дух (лат.).

(обратно)

853

Для примера (лат.).

(обратно)

854

Отвечаю (лат.).

(обратно)

855

В общем (лат.).

(обратно)

856

В частности (лат.).

(обратно)

857

Тунис, Триполи, Алжир и Марокко.

(обратно)

858

Здравствуйте, будьте здоровы, приветствую (лат.).

(обратно)

859

Вишневое пиво.

(обратно)

860

Vestiarium — гардероб, раздевалка (лат.).

(обратно)

861

В идеале (лат.).

(обратно)

862

«До ногтя», в совершенстве (лат.).

(обратно)

863

В частности (лат.).

(обратно)

864

В общем (лат.).

(обратно)

865

Галльский бой — применяемое некоторыми хронистами Средневековья название турниров, моду на которые заложили французы.

(обратно)

866

Турнирная знать (нем.) — то есть «высокое рыцарство», «потомственные», отличные от прочих носителей рыцарского звания, обретших его за какие-либо, порой незначительные, заслуги.

(обратно)

867

В свою очередь (лат.).

(обратно)

868

Вывод (лат.).

(обратно)

869

Если можно так сказать, позвольте так выразиться (лат.).

(обратно)

870

В соответствии с предписаниями (лат).

(обратно)

871

«Не навреди» (лат.).

(обратно)

872

Дидактическая поэма XIII века. Точного перевода этого слова на русский язык нет; принято переводить как «опытность», «знание жизни» и т. п.

(обратно)

873

Безначалие, безвластие (греч.).

(обратно)

874

По памяти (лат.).

(обратно)

875

Реальный зафиксированный исторический факт.

(обратно)

876

Буква «омега», означающая «О большое», изначально писалась как «о» с подчеркиванием для указания на долготу звука (в противоположность «О малому», «омикрону»), впоследствии черта слилась с буквой, и лишь позже написание трансформировалось до его современного вида.

(обратно)

877

Геральдический элемент, украшение на рыцарском шлеме.

(обратно)

878

Бой двух рыцарей с длинными копьями, в котором противники пытаются сбить друг друга с коня или сломать копье.

(обратно)

879

«Должен, следовательно, можешь» (лат.).

(обратно)

880

«Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится» (лат.).

(обратно)

881

Вывод (лат).

(обратно)

882

В общем (лат.).

(обратно)

883

«Большая привилегия» — сборник фальшивых писем и указов императоров Римской и Священной Римской империй, предоставляющих особые права монархам Австрии и закрепляющих фактическую независимость австрийского государства от Германии. Сборник был составлен в 1358 г. австрийским герцогом Рудольфом IV (1358–1365). В частности, в «Privilegium Maius» впервые упомянут новый титул правителей Австрии — эрцгерцог.

(обратно)

884

Патент об особых правах Австрии и ее правящей династии, изданный 17 сентября 1156 г. Фридрихом I.

(обратно)

885

Вообще (лат.).

(обратно)

886

В частности (лат.).

(обратно)

887

События, описанные здесь, имели место в реальности в 1439 году.

(обратно)

888

От лат. «vigilia» — бдение, богослужение, длящееся от заката до рассвета.

(обратно)

889

«От всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут» (лат).

(обратно)

890

Ибо кто умножает познания, умножает скорбь (лат.).

(обратно)

891

Отойди с миром (лат.) — слова католической отходной молитвы.

(обратно)

892

«Мы же, как споспешники, умоляем вас, чтобы благодать Божия не тщетно была принята вами. Ибо сказано: во время благоприятное Я услышал тебя и в день спасения помог тебе. Вот, теперь время благоприятное, вот, теперь день спасения. Мы никому ни в чем не полагаем преткновения, чтобы не было порицаемо служение, но во всем являем себя, как служители Божии, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в стеснении, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах, в бдениях, в постах, в чистоте, в благоразумии, в великодушии, в благости, в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией, с оружием правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем…» (лат.)

(обратно)

893

«[Нас полагают] обманщиками, но [мы] верны…» (лат.)

(обратно)

894

Благодарю давшего мне силу, Христа Иисуса, Господа нашего, что Он признал меня верным, определив на служение, меня, который прежде был хулитель и гонитель и обидчик, но помилован потому, что [так] поступал по неведению, в неверии (лат).

(обратно)

895

От плода уст своих человек насыщается добром, и воздаяние человеку — по делам рук его. Вот, нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и породил ложь; рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил: злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадет на его темя (лат.).

(обратно)

896

Таков тебе и приговор, ты [сам так] решил (лат.).

(обратно)

897

Да смилуется над тобой Господь (лат.).

(обратно)

898

Кому много вверено, с того больше взыщут (лат).

(обратно)

899

Бог не требует невозможного (лат).

(обратно)

900

От нем. Hirschfünger (букв.: оленелов) — охотничий кинжал, с длиной клинка, как правило, около 55–60 см.

(обратно)

901

В буквальном смысле (лат.).

(обратно)

902

Старший (главный) помощник дознавателя (лат.).

(обратно)

903

«Hof» — «двор», «дворовый»; «höfling» — «придворный» (нем.).

(обратно)

904

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

905

Ныне существующее Пражское еврейское кладбище считают основанным в XV веке. До этого кладбище, более скромное по площади, располагалось в другом месте города, на территории нынешней Владиславовой улицы.

(обратно)

906

1368 (год).

(обратно)

907

«Тысяча четыреста…».

(обратно)

908

Если пойду долиной смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мной (лат.).

(обратно)

909

Господь пастырь мой (лат.).

(обратно)

910

Господь — Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего (лат.).

(обратно)

911

Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни (лат.).

(обратно)

912

У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них. (Лат.). (Втор.32:35).

(обратно)

913

То есть (лат.).

(обратно)

914

Попечитель внутреннего положения (состояния, обстановки). (Лат.).

(обратно)

915

Иначе [говоря] (лат.).

(обратно)

916

В некоторых регионах Западной Европы существовала так называемая «почта мясников». Представители цеха мясников в процессе закупок совершали довольно продолжительные путешествия, в связи с чем заключали соглашения с городами, другими гильдиями или гражданами на перевозку писем и посылок. В некоторых городах Германии это со временем стало их обязанностью, исполняемой в обмен на освобождение от части налогов или повинностей.

(обратно)

917

Во-первых, первое (лат.).

(обратно)

918

Во-вторых, второе (лат.).

(обратно)

919

Вывод (лат.).

(обратно)

920

Reichssturmfahne (нем.) – военный флаг Священной Римской Империи, под которым полагалось сражаться командующему, ведущему войну по воле и от имени Императора.

(обратно)

921

В целом (лат.).

(обратно)

922

Nessel – крапива (нем.).

(обратно)

923

Натуральная магия (лат.).

(обратно)

924

Schwanenbein – «лебединая ножка» (нем.).

(обратно)

925

Officium – отделение (лат.).

(обратно)

926

Буквально (лат.).

(обратно)

927

Один из трех основных районов Бамберга, его «бюргерская» часть.

(обратно)

928

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

929

Иначе [говоря] (лат.).

(обратно)

930

Иначе [говоря] (лат.).

(обратно)

931

Rauchbier (нем.) – пиво с особым вкусом, который придает подкопченный солод.

(обратно)

932

Канцлер городского рата также исполнял обязанности нотариуса.

(обратно)

933

Государство; оно же – «общее дело», «общественное дело» (лат.).

(обратно)

934

Донесение, сообщение, доклад (лат.).

(обратно)

935

Государственный; оно же – «общественный» (лат.).

(обратно)

936

Публичное (общественное) сообщение (лат.).

(обратно)

937

Городок епископства Бамбергского.

(обратно)

938

Отлично (лат.).

(обратно)

939

Так сказать (лат.).

(обратно)

940

«Правила содеятелей», протокол совместных действий (лат.).

(обратно)

941

Называть вещи своими именами (лат.).

(обратно)

942

Ого (вот как; ух ты и пр.) (лат.).

(обратно)

943

Одно из самых известных скульптурных произведений немецкого Средневековья, до сих пор являющееся объектом пристального внимания историков и искусствоведов и вызывающее массу дискуссий. С точностью неизвестно, что за личность была прототипом Всадника. Первая, самая ранняя версия говорит, что это основатель Бамбергского собора, император Священной Римского империи Генрих II Святой, заложивший первый камень в основание собора, канонизированный Католической Церковью в знак его заслуг. Его крипта до сих пор находится в соборе и в Средние века являлась объектом поклонения паломников.

По другой версии – это король-епископ Филипп Швабский, начавший свою сознательную жизнь с духовной карьеры, но отказавшийся от сана, чтобы объединить страну (был убит вассалом-предателем).

Согласно третьей версии – это император Конрад III, умерший в Бамберге. С его личностью связана одна из вариаций истории о женщинах, спасших своих мужей: по преданию, Конрад, раздраженный долгой осадой крепости герцога Вельфа Баварского, перед решающим штурмом объявил, что дозволяет женщинам покинуть крепость, взяв только то, что они могут унести сами, и те вышли из ворот, неся на плечах своих мужей. Конрад объявил, что он держит свое слово, и пощадил мужчин.

Четвертая версия объявляет Всадника венгерским правителем Иштваном I Святым, первым королем Венгрии, который и привел королевство к христианству (впоследствии канонизирован Католической Церковью).

И, наконец, согласно пятой версии, в статуе Всадника воплощен образ одного из трех Библейских царей-волхвов. По одной из городских легенд, однажды он оживет и проскачет по всей Германии, «провозглашая начало новой эпохи».

Уникальность же статуи с исторической и художественной точки зрения заключается в том, что техническое исполнение на несколько столетий опередило свое время (статуя была создана в 1235 году). Реалистичность, пропорции и выразительность памятника свойственны эпохе Возрождения, но никак не Средневековью.

(обратно)

944

В целом, вообще (лат.).

(обратно)

945

Кроме шуток (лат.).

(обратно)

946

Иначе [говоря] (лат.).

(обратно)

947

«Нагорный город» – престижная часть Бамберга, в которой располагались основные достопримечательности, в том числе дома духовенства и Бамбергский Собор.

(обратно)

948

в частности (лат.).

(обратно)

949

вообще, в целом (лат.).

(обратно)

950

Буквально (лат.).

(обратно)

951

Императорскими соборами по традиции именовались те соборы, что были построены под непосредственным покровительством Императора.

(обратно)

952

Мир тесен (фр.).

(обратно)

953

Wurzel – корень (нем.).

(обратно)

954

«Пойти, подать, принести» (нем.).

(обратно)

955

Нем. (букв. – «сочувствие»). Слово ввел в обиход в 1885 году философ и психолог Теодор Липпс, от его буквальной кальки впоследствии и произошел термин «эмпатия» (введён в конце девятнадцатого века психологом Эдвардом Титченером).

(обратно)

956

Комплимент (лат.).

(обратно)

957

Tanne (нем.). – пихта.

(обратно)

958

В целом (лат.).

(обратно)

959

Иначе [говоря] (лат.).

(обратно)

960

В буквальном смысле, дословно (лат.).

(обратно)

961

На деле, в действительности (лат.).

(обратно)

962

Вечный покой даруй ему, Господи, и да сияет ему свет вечный. Да почиет в мире. Аминь (лат.).

(обратно)

963

Подозрительная личность (лат.).

(обратно)

964

Кстати, к слову (лат.).

(обратно)

965

Как минимум (лат.).

(обратно)

966

Вообще-то, вообще говоря (лат.).

(обратно)

967

Островок в Бамберге, на котором располагался замок семьи Гайер; так же называется ведущий к нему мостик.

(обратно)

968

В реальной истории в XVI веке старая крепость была заменена зданием новой постройки.

(обратно)

969

Живем надеждой (лат.).

(обратно)

970

Минуя нас, Судьба вершит дела (лат.).

(обратно)

971

Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Укрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла… (Лат.).

(обратно)

972

«На долгие дни» (лат.).

(обратно)

973

Цитата из «Молота ведьм».

(обратно)

974

Иначе [говоря] (лат.).

(обратно)

975

Рожа..

(обратно)

976

Буквально (лат.).

(обратно)

977

Один из трех основных районов Бамберга, его «бюргерская» часть..

(обратно)

978

В частности (лат.).

(обратно)

979

Fuchs (нем.) – лиса

(обратно)

980

Согласно еврейской народной устной легенде, царь Шломо (Соломон) некогда потребовал от своих советников, чтобы они ответили на вопрос: какие слова могут веселых ввергнуть в печаль, а печальных заставят возвеселиться? Советники не знали ответа, но его нашел некий кузнец, принесший царю медное кольцо с надписью, которая гласила: «И это тоже пройдет».

(обратно)

981

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

982

Иначе [говоря] (лат.).

(обратно)

983

Ого, ух ты, вот это да и т. п. (лат.).

(обратно)

984

Годы жизни в реальной истории – 1591–1635.

(обратно)

985

Книга, содержащая перечень прав и свобод города, основных положений, а также важных событий, происходящих в городе. Книга хранилась «вечно и неприкосновенно».

(обратно)

986

Здания городского управления (лат.).

(обратно)

987

Вечный покой даруй ему, Господи (лат.).

(обратно)

988

В частности (лат.).

(обратно)

989

Под юрисдикцию города (лат.).

(обратно)

990

С развитием иконографии волхвов стали изображать как представителей трёх возрастов человека – Бальтазара юношей, Мельхиора зрелым мужчиной, а Каспара стариком.

(обратно)

991

Волхвов было принято изображать представителями трех частей света: Бальтазар в образе мавра представлял Африку, Мельхиор, европеец, Европу, Каспар, в восточном одеянии или с восточными чертами лица, представлял Азию.

(обратно)

992

Определенная часть наследства, которую супруга должна будет получить после смерти мужа.

(обратно)

993

Добровольная смерть (лат.).

(обратно)

994

Краситель чистого синего цвета являлся одним из самых редких, дорогих и малодоступных.

(обратно)

995

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

996

Далее (лат.).

(обратно)

997

Неисповедимы пути Его (лат.).

(обратно)

998

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

999

Натуральная магия (лат.).

(обратно)

1000

Иначе [говоря] (лат.).

(обратно)

1001

Протокол действий, нормы права, юридические принципы (лат.).

(обратно)

1002

Wurm (нем.) – червяк, глист.

(обратно)

1003

«Но Иисус, зная помышления их, сказал им: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собой. Как же устоит царство его? И если Я силой вельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Поэтому они будут вам судьями». Мф., 12;25–27.

(обратно)

1004

«Кому выгодно» (лат.).

(обратно)

1005

Как мило (лат.).

(обратно)

1006

Молчащий выглядит/рассматривается как согласившийся (лат.).

(обратно)

1007

Каюсь, виноват (лат.).

(обратно)

1008

«Попечитель внутреннего положения (состояния, обстановки)». (лат.).

(обратно)

1009

Вообще-то, вообще говоря (лат.).

(обратно)

1010

Иначе[говоря] (лат.).

(обратно)

1011

Разойтись! (лат).

(обратно)

1012

Довольно (лат.).

(обратно)

1013

Кстати, к слову (лат.).

(обратно)

1014

Говоря аллегорически (лат.).

(обратно)

1015

Сюрприз (лат.).

(обратно)

1016

В частности (лат.).

(обратно)

1017

Никогда не ошибается тот, кто ничего не делает (лат.).

(обратно)

1018

Истинно, истинно говорю вам: увидите небо отверстым и ангелов Божьих, восходящих и нисходящих (фрагмент стиха, Иоан.1:51).

(обратно)

1019

Ты творишь ангелами Твоими духов, служителями Твоими – огонь пылающий (Пс.103:4).

(обратно)

1020

И вот, предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их (фрагмент стиха, Лук.2:9).

(обратно)

1021

И седьмой Ангел вострубил, и послышались на небе громкие голоса, говорящие: царство мира Господа нашего и Христа Его, и будет царствовать во веки веков (Откр.11:15).

(обратно)

1022

и творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю перед людьми (Откр.13:13).

(обратно)

1023

Близ есть, при дверях (Евангелие от Матфея и Марка, проповедь Христа о Втором Пришествии).

(обратно)

1024

Единственное число от множественного «серафим».

(обратно)

1025

Кто боится листьев, не показывается в лесу (фр.).

(обратно)

1026

Иначе [говоря] (лат.).

(обратно)

1027

Вкладчик (фр.).

(обратно)

1028

Arbor mundi – «мировое древо» (лат.).

(обратно)

1029

И увидел во сне лестницу, стоящую на земле, и верх ее касается неба, и Ангелы Божии восходят и нисходят по ней (Быт.28:12).

(обратно)

1030

Иначе [говоря] (лат.)

(обратно)

1031

Французский термин «кантон» вошел в употребление около XVI в., но окончательно вытеснил старый термин «Ort» [ «местность» (нем.)] только в конце XVIII в.

(обратно)

1032

«Neuter» (лат.) – «держащийся в стороне», «не примыкающий ни к одной из сторон».

(обратно)

1033

Der Bannerritter (нем.) – в Средние века в Германии полностью соответствует баннерету, рыцарю, командующему группой рыцарей (или несколькими копьями рыцарей) и ведущему их в бой под собственным баннером (вымпелом), пожалованным ему сеньором.

(обратно)

1034

От лат. insinuatio, буквально – проникновение куда-нибудь узким или кривым путем, insinuare – проникать внутрь.

(обратно)

1035

Иначе /говоря/ (лат.).

(обратно)

1036

В реальной истории Reichssturmfahne, боевое знамя Св. Римск. Империи, до определенного периода имело вид красного полотнища с белым прямым крестом.

(обратно)

1037

Баварское произношение Wir sind Wir – мы есть мы (нем.).

(обратно)

1038

Кайзер (нем.) – то же, что и «император», это слово также заимствовано из латыни, но гораздо раньше. Такое титулование императора имеет более национальный оттенок.

(обратно)

1039

Schlagbaum (нем.). – буквально «упавшее дерево».

(обратно)

1040

Комплимент (лат.).

(обратно)

1041

Дословно – «исправление вещей», коррекция (лат.).

(обратно)

1042

Игг, т. е. «ужасный», одно из принятых именований Одина/Вотана.

(обратно)

1043

Alb (старонем.) – соответствует известному по скандинавской мифологии «альву», по кельтской – «сиду» и т. п.

(обратно)

1044

Мировое Древо – в сканд. мифологии «Иггдрасиль», что означает буквально «скакун Игга».

(обратно)

1045

Ныне – река Муота.

(обратно)

1046

Четвертая по величине река в Швейцарии. Протекает по территории кантонов Ури, Швиц, Унтервальден и Люцерн.

(обратно)

1047

Прошлое прошло (лат.).

(обратно)

1048

«Wagen gewinnt und wagen verheust» – старинная немецкая поговорка (как она представлена у майстерзингера Ганса Закса): «кто решается – тот выигрывает, но кто решается – тот и проигрывает».

(обратно)

1049

Abyssus – бездна (лат.).

(обратно)

1050

Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, ибо наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной. Еф.6:11, 12.

(обратно)

1051

Не здоровые имеют нужду во враче, но больные, Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию (лат.).

(обратно)

1052

Моя милая (фр.).

(обратно)

1053

Брось, перестань (фр.).

(обратно)

1054

Загородная увеселительная прогулка или поездка (фр.).

(обратно)

1055

Сознательно вырванная Гессе из контекста цитата из Откр. 22:15 — «Foris canes, et venefici, et impudici, et homicidae, et idolis servientes, et omnis qui amat et facit mendacium» («А вне — псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду»).

(обратно)

1056

Для чего? (фр.).

(обратно)

1057

Как мило (лат.).

(обратно)

1058

Ну, хорошо (фр.).

(обратно)

1059

Вот так просто? (фр.).

(обратно)

1060

Да неужели, да ладно (лат.).

(обратно)

1061

За все надо платить (фр.).

(обратно)

1062

Да неужто? (фр.).

(обратно)

1063

Боже мой (фр.).

(обратно)

1064

Вот! / Вот оно / Вот именно (лат.).

(обратно)

1065

Разумеется (фр.).

(обратно)

1066

Швейцарский кантон.

(обратно)

1067

Разумеется (фр.).

(обратно)

1068

Verba ipsissima, «Точно переданные слова», дословная цитата (лат.).

(обратно)

1069

Короче говоря (лат.).

(обратно)

1070

Согласно предписаниям (лат.).

(обратно)

1071

Spontanea (лат.) — самопроизвольно возникшая, communio (среднев. лат.) — община, группа, сообщество.

(обратно)

1072

Волк и ягненок будут пастись вместе. Ис. 65;25.

(обратно)

1073

Иначе /говоря/ (лат.).

(обратно)

1074

Adnotatio (лат.) — пометка.

(обратно)

1075

Игра природы (лат.). В реальности термин был введет натуралистами в XVII веке.

(обратно)

1076

Мужские наружные половые органы (лат.).

(обратно)

1077

На всякий случай (лат.).

(обратно)

1078

Мило (фр.).

(обратно)

1079

Опыт обманчив (лат.).

(обратно)

1080

Отклонение, аномалия (фр.).

(обратно)

1081

С позволения сказать, так сказать (фр.).

(обратно)

1082

Брось (фр.).

(обратно)

1083

Насмешливое прозвище, которым курсанты и выпускники следовательских курсов называли будущих и действующих expertus’ов. Maleficus — с подачи Инквизиции установившееся всеобще принятое именование колдуна (точное значение — "злодей", от maleficium — злодеяние); canis — пес, собака (лат); соответственно, здесь — переиначенное курсантами "Domini canes" — "псы Господни", что можно расценить и как "злобные собаки", и как "собаки-малефики", и даже как "собаки малефика".

(обратно)

1084

Путь грешников вымощен камнями, но в конце его — пропасть ада. Сирах. 21:11 («благими намерениями вымощена дорога в ад»).

(обратно)

1085

Согласно преданию, некий «знатный человек» по имени Бальдерих приказал построить на Гладбахском холме (неподалеку от Мюнхена) церковь. Первые реликвии (частицы мощей святых Вита, Корнилия, Киприана, Варвары и Хрисанфа) подарил этой церкви император Карл Великий. Церковь была разрушена уграми в 954 году, а реликвии защитники храма спрятали при приближении врага.

В 974 году архиепископ Кельнский Геро и сопровождавший его Сандрад, монах из Трира, искали место для будущего монастыря. Возле руин на Гладбахском холме они услышали колокольный звон, идущий из глубины горы, и пойдя на звук, обнаружили спрятанные реликвии. Так определилось место для основания нового монастыря было определено волей Божьей, и Сандрад стал первым настоятелем.

В дальнейшем архиепископ умножил коллекцию реликвий: он подарил монастырю кусок ткани, почитаемой как часть скатерти с Тайной Вечери, еще один фрагмент ткани, который считался частью багряницы Христовой, осколки посуды с той же Тайной Вечери, а также части одежд девы Марии и евангелиста Иоанна.

(обратно)

1086

Тем более (фр.).

(обратно)

1087

Дословный перевод — «зеркало». В Германии ок. 14 в. так назывались ксилографически иллюстрированные назидательные брошюры («Зерцала»), по большей части религиозного, душеспасительного содержания.

(обратно)

1088

В идеале (лат.).

(обратно)

1089

См. том 6 «Утверждение правды».

(обратно)

1090

Невероятно! (фр.).

(обратно)

1091

Нецензурное ругательство, используемое как адресно, так и для характеристики ситуации (итал.).

(обратно)

1092

Кстати, к слову (лат).

(обратно)

1093

Дословно (лат.).

(обратно)

1094

Иными словами (итал.).

(обратно)

1095

Прости Господи (итал.).

(обратно)

1096

Суть дела (лат.).

(обратно)

1097

Аллегорический, мифологический образ, символ земного рая, «прекрасное место».

(обратно)

1098

В частности (лат.).

(обратно)

1099

Вообще, в целом (лат.).

(обратно)

1100

В XIII веке каталанский миссионер, поэт, философ и теолог Раймунд Луллий создал «логическую машину». Этот механизм, изображаемый в сочинениях Луллия соответствующими фигурами, состоял из нескольких подвижных концентрических кругов, разделённых поперечными линиями на отделения («камеры»), в которых в известном порядке обозначались общие понятия или основные категории всего существующего; вследствие концентричности кругов, подразделения каждого из них занимали определённое положение относительно тех или других подразделений прочих кругов, а вращая их так или иначе, можно было получать множество новых, более или менее сложных комбинаций, в которых Луллий видел новые реальные истины. Сам Луллий утверждал, что система его кругов была ему открыта свыше. Также Луллий прибегал к другим наглядным способам пояснения своей системы, например, к родословному древу понятий. Луллий предполагал, что действительность есть правильное и постепенное усложнение общих понятий через их различные комбинации друг с другом, а потому разум, следя за логическим порядком понятий, может открывать действительную связь вещей.

(обратно)

1101

Так сказать (лат.).

(обратно)

1102

Иначе /говоря/ (лат.).

(обратно)

1103

Sicut canis qui revertitur ad vomitum suum, sic inprudens qui iterat stultitiam suam — Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою (лат.). Притч.26:11

(обратно)

1104

Сдается мне (фр.).

(обратно)

1105

На всякий случай (фр.).

(обратно)

1106

Я знаю, что ничего не знаю (лат.).

(обратно)

1107

Имя нарицательное (лат.).

(обратно)

1108

Вообще, в целом (лат.).

(обратно)

1109

Чаша сия (лат.).

(обратно)

1110

Мечты и правда сбываются // вопрос в их количестве (фр.).

(обратно)

1111

Сомневаюсь (фр.).

(обратно)

1112

О да, я /и/ вижу (фр.).

(обратно)

1113

Путь грешников вымощен камнями, но в конце его — пропасть ада (Сирах. 21:11) («благими намерениями вымощена дорога в ад»).

(обратно)

1114

Если на то пошло, если уж так (фр.).

(обратно)

1115

Забудем (фр.).

(обратно)

1116

Иначе говоря (фр.).

(обратно)

1117

Тем более (фр.).

(обратно)

1118

Здравствуйте, будьте здоровы, приветствую (лат.).

(обратно)

1119

Для заметки, должен заметить (лат.).

(обратно)

1120

Иначе /говоря/ (лат.).

(обратно)

1121

Так сказать (лат.).

(обратно)

1122

Сгинь, изыди (лат.).

(обратно)

1123

Как мило (лат.).

(обратно)

1124

Ничто не ново под луной (лат.). Парафраза слов Экклезиаста, 1,9: «Нет ничего нового под солнцем».

(обратно)

1125

«Се человек» (вот человек) (лат.). С этими словами, согласно Евангелию от Иоанна, Понтий Пилат показал народу Иисуса Христа после бичевания.

(обратно)

1126

Vodník (чеш.). — водяной, водяник.

(обратно)

1127

Я так полагаю (фр.).

(обратно)

1128

Хороший способ (фр.).

(обратно)

1129

Точно, верно, именно так (фр.).

(обратно)

1130

Неважно (фр.).

(обратно)

1131

Ого (вот как; ух ты и пр.) (лат.).

(обратно)

1132

Участник, фигурант, от «participatio» — «причастность» (лат.).

(обратно)

1133

Увы (фр.).

(обратно)

1134

Вообще говоря (фр.).

(обратно)

1135

Я вас спрашиваю (фр.).

(обратно)

1136

Да уж (фр.).

(обратно)

1137

Froschesser (нем.) — поедатель лягушек.

(обратно)

1138

Neufundland — «новооткрытая земля» (нем.).

(обратно)

1139

От высокомерия происходит раздор (лат.). Притчи, 13:10.

(обратно)

1140

Конечно, нельзя сказать, что я его знаю, хотя и могу худо-бедно связать пару фраз. /…/ Но ведь вы говорите на моем языке лучше, чем я на вашем. Тогда зачем я буду мучить свой язык и ваш слух? (чеш.).

(обратно)

1141

От лат. interdictum (запрещение). В римско-католической церкви это временное запрещение всех церковных действий и треб, которое временно налагает папа или епископ. Чаще всего интердикт налагался на население целого города или страны, гораздо реже — на частных лиц. Предполагалось, что оставшееся без отправления духовных нужд население вынудит виновника или виновников покаяться.

(обратно)

1142

в буквальном смысле (лат.).

(обратно)

1143

Хорошо, ладно (лат.).

(обратно)

1144

Ого (вот как; ух ты и пр.) (лат.).

(обратно)

1145

Non est invеntus (corpus delicti) — «не найден» (состав преступления) (лат.).

(обратно)

1146

Наш юный философ (фр.).

(обратно)

1147

Кстати, к слову (лат.).

(обратно)

1148

Друзья мои (фр.).

(обратно)

1149

Нет, нет, нет, сволочь! (фр.).

(обратно)

1150

Ну что за дерьмо! (фр.).

(обратно)

1151

Дерьмо (фр.).

(обратно)

1152

Сукин сын (фр.).

(обратно)

1153

«Последнее помазание» (лат.) — Елеосвящение, таинство, в средневековой западной традиции совершаемое над умирающим. Совершается одним или несколькими священниками и состоит из молитв над больным и помазания его лба и ладоней освященным маслом. Во время помазания обязательно произносится формула: «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь. И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь». Вслед за ним обычно преподается причастие, называемое «viaticum», последним напутствием.

(обратно)

1154

Беги (фр.).

(обратно)

1155

Св. Хильдегарда Бингенская (1098 — 1179) — немецкая монахиня, аббатиса созданного ей монастыря Рупертсберг, еще при жизни прозванная и признанная "тевтонской пророчицей", автор трудов по медицине и естествознанию и т. д. Фактически сразу после смерти была объявлена святой и широко почиталась в качестве таковой, хотя формально канонизирована и провозглашена Учителем Церкви только в 2012 году Папой Бенедиктом XVI.

(обратно)

1156

Мне кажется (фр.).

(обратно)

1157

Например (фр.).

(обратно)

1158

С одной стороны (фр.).

(обратно)

1159

С другой стороны (фр.).

(обратно)

1160

Не искушай Господа Бога твоего (лат.).

(обратно)

1161

«Убивайте всех, Господь узнает своих» — эти слова приписывают Арнольду Амальриху, который, как считается, произнес их в июле 1209 года при осаде крепости Безье. Амальрих был папским легатом при войске крестоносцев — участников Альбигойского крестового похода. Согласно традиционной версии, это был ответ на вопрос, как отличить альбигойцев от католиков при взятии города. Накануне осады католикам предложили покинуть город, но те отказались, и крестоносцы задавались не вопросом, как уберечь от гибели мирное население Безье, а как отличить врагов-католиков от врагов-альбигойцев.

Фраза впервые появилась в труде Цезария Гейстербахского, цистерцианца, "Dialogus miraculorum" ("Беседа о чудесах"), но ее достоверность под большим вопросом.

(обратно)

1162

Дословно (лат.).

(обратно)

1163

Чокнутая семейка (фр.).

(обратно)

1164

Философский камень (лат.).

(обратно)

1165

Ого (вот как; ух ты и пр.) (лат.).

(обратно)

1166

«Neuter» (лат.) — «держащийся в стороне», «не примыкающий ни к одной из сторон».

(обратно)

1167

«Никакой» (лат.), ноль.

(обратно)

1168

Прекрасно, чудесно, потрясающе (фр.).

(обратно)

1169

«Не так уж тяжко» (чеш.).

(обратно)

1170

Прекрасно, чудесно, потрясающе (фр.).

(обратно)

1171

Не так ли, разве нет? (фр.).

(обратно)

1172

Можешь не беспокоиться (фр.).

(обратно)

1173

С Богом (лат.).

(обратно)

1174

Домус — domus (лат.), италийский особняк небольших размеров, предназначенный для проживания одного семейства, один из типов домов, распространенных в Древнем Риме.

(обратно)

1175

Лидийцы (также туски) — этруски.

(обратно)

1176

Изначально — центральная часть древнеиталийского дома, представлявшая собой внутренний световой двор, откуда имелись выходы во все остальные помещения. Впоследствии роль помещения свелась к эстетической, а также сакральной: там размещались изображения божеств-покровителей — ларов и пенатов.

(обратно)

1177

/Это/ по-гречески, не читается (лат.). Примечание, часто оставляемое в латинских текстах, содержащих цитаты на греческом языке.

(обратно)

1178

Спокойно, успокойся (фр.).

(обратно)

1179

Смешение, соединение разнородных стилей, идей, взглядов. Термин введён в употребление во II веке родоначальником философской школы эклектизма Потамоном.

(обратно)

1180

Скажем так (фр.).

(обратно)

1181

Довольное восклицание, наиболее близкое по смыслу к «ага!» (лат.).

(обратно)

1182

Нет, нет, даже не пытайся (итал.).

(обратно)

1183

Я тебя умоляю, да брось ты, да ладно (итал.).

(обратно)

1184

Само собой, разумеется (итал.).

(обратно)

1185

Вообще, в целом (лат.).

(обратно)

1186

в буквальном смысле (лат.).

(обратно)

1187

Подразумевается «Aller guten Dinge sind drei» (нем.) — «Всех хороших вещей /должно быть/ по три».

(обратно)

1188

На неуместный вопрос отвечают молчанием (лат.).

(обратно)

1189

Мне кажется (фр.).

(обратно)

1190

По образцу (лат.).

(обратно)

1191

За дело, к делу (лат.).

(обратно)

1192

Жребий брошен (лат.), решение, не допускающее отступления, возврата к прошлому состоянию.

(обратно)

1193

Я считаю (фр.).

(обратно)

1194

Само собой (фр.).

(обратно)

1195

Дуракам везет («фортуна благосклонна к дуракам») (лат.).

(обратно)

1196

Укажи мне, Господи, пути Твои и научи меня стезям Твоим. Направь меня на истину Твою и научи меня, ибо Ты Бог спасения моего; на Тебя надеюсь всякий день. Пс. 24:4 (лат.).

(обратно)

1197

Брось, перестань (фр.).

(обратно)

1198

дурной тон (фр.).

(обратно)

1199

Знаю твои дела, ты ни холоден, ни горяч, о, если бы ты был холоден, или горяч (лат.). Откр. 3:15.

(обратно)

1200

Знаю дела твои (лат.).

(обратно)

1201

Бог не требует невозможного (лат.).

(обратно)

1202

Исправьте пути ваши и деяния ваши (лат.). Иер. 7:3.

(обратно)

1203

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они утешают меня (лат.). Пс. 22:4.

(обратно)

1204

За всё надо платить (фр.).

(обратно)

1205

Мы никому ни в чем не полагаем преткновения, чтобы не было порицаемо служение, но во всем являем себя, как служители Божии, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в стеснении, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах, в бдениях, в постах, в чистоте, в благоразумии, в великодушии, в благости, в Духе Святом (лат.). Молитва, входящая в чин посвящения в служители Конгрегации и получения Печати и Знака, прямо цитирует 2 Кор. 6:3.

(обратно)

1206

В нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией, с оружием правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем (лат.).

(обратно)

1207

Благодарю давшего мне силу Христа Иисуса, Господа нашего, что Он признал меня верным, определив на служение (лат.).

(обратно)

1208

Признал меня верным (лат.).

(обратно)

1209

Дай Бог (лат.).

(обратно)

1210

Отлично, превосходно (лат.).

(обратно)

1211

Кстати, к слову (лат.).

(обратно)

1212

Люди не меняются (лат.).

(обратно)

1213

Должен — значит, можешь (лат.).

(обратно)

1214

Абу аль-Из ибн Исмаил ибн аль-Раззаз аль-Джазари — механик, изобретатель, математик, астроном. Автор трактата «Книга знаний об остроумных механических устройствах. Аль-Джазари придумал и собрал конструкцию из четырех кукол-музыкантов, сидящих в лодке. Куклы играли на музыкальных инструментах несколько простых мелодий; механика конструкции была основана на зажимах и кулачках и «программировала» мелодию, которую издавали барабан и цимбалы.

(обратно)

1215

«С яйца» (лат.), то есть, «с самого начала».

(обратно)

1216

Цитата из «Молота ведьм».

(обратно)

1217

Итак, выпьем! (лат.).

(обратно)

1218

Продажа и покупка церковных должностей, духовного сана. Термин возник от имени волхва Симона, который пытался выкупить у апостола Петра и апостола Иоанна дар (благодать) Святого Духа или, иначе, купить за деньги священство.

(обратно)

1219

Под Твою защиту прибегаем, Святая Божья Родительница! (лат.).

(обратно)

1220

Не презри молений наших в скорбях! Но от всех опасностей избавь нас всегда! (лат.).

(обратно)

1221

Никогда не было известно, чтобы прибегающие к тебе, просящие о твоей помощи, ищущие твоего заступничества были оставлены без помощи (лат.).

(обратно)

1222

«Quorum praesentia sufficit» (лат.) — «которых присутствие достаточно». Установленное законом или уставом число участников собрания, достаточное для того, чтобы данное собрание считалось правомочным принимать решения.

(обратно)

1223

Стоять, ни с места, не двигаться (нем.).

(обратно)

1224

Татуировки, наколки (лат.).

(обратно)

1225

Екатерина Сиенская — терциарка (монахиня в миру) доминиканского ордена, итальянская религиозная деятельница и писательница позднего Средневековья, первая женщина, которой впервые за долгое время разрешили проповедовать в церкви. В схизме приняла сторону Урбана VI, по его просьбе приехала в Рим, где тщетно пыталась исправить скверный характер папы.

(обратно)

1226

Лат. patena, «блюдо» — в католической церкви латинского обряда один из литургических сосудов. Представляет собой блюдо с изображением сцен из Нового Завета. Аналогичный литургический сосуд в византийском обряде именуется дискос.

(обратно)

1227

Лат. corporale — квадратный плат, который раскладывается на алтаре в ходе Евхаристической литургии и на котором на всем ее протяжении находятся патена с гостиями и чаша с вином для Евхаристии.

(обратно)

1228

Расплавь внутренность мою и сердце мое (лат.). Пс., 25:2.

(обратно)

1229

Омою среди невинных руки мои (лат.), Пс., 25:6.

(обратно)

1230

в буквальном смысле (лат.).

(обратно)

1231

«Пришел враг». Булла (от лат. bulla) — основной папский документ с печатью. Булла всегда называлась по первым двум словам текста. Здесь подразумевается отсылка к Евангелию от Матфея, притча о плевелах и добром семени: «Сum autem dormirent homines venit inimicus eius et superseminavit zizania in medio tritici et abiit» (лат.) — «Когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел».

(обратно)

1232

Vlastenci (чеш.) — «патриоты».

(обратно)

1233

«Чехия для чехов!» (чеш.).

(обратно)

1234

«Не так уж тяжко» (чеш.).

(обратно)

1235

положительная характеристика (лат.).

(обратно)

1236

Распорядитель, управляющий экспертами (лат.).

(обратно)

1237

Velamentum — покрывало, завеса (лат.).

(обратно)

1238

«Большая привилегия», сборник фальшивых писем и указов императоров Римской и Священной Римской империй, предоставляющих особые права монархам Австрии и закрепляющих фактическую независимость австрийского государства от Германии. Сборник был составлен в 1358 г. австрийским герцогом Рудольфом IV (1358–1365). В частности, в «Privilegium Maius» впервые упомянут новый титул правителей Австрии — эрцгерцог.

Из всех документов подлинным был только «Privilegium Minus» («Малая привилегия») — патент об особых правах Австрии и ее правящей династии, изданный 17 сентября 1156 года Фридрихом I, императором Священной Римской империи. Согласно «Privilegium Minus» Австрия, ранее бывшая маркграфством, повышалась до статуса герцогства, разрешалось наследование земель по женской линии. Патент также объявлял Австрию независимой от Баварии.

(обратно)

1239

Мы можем! (нем.).

(обратно)

1240

«Против страха» (лат.).

(обратно)

1241

Einarm (нем.) — «одна рука», «однорукий», одноплечевой камнемет. По своему устройству напоминает онагр, однако в качестве основного упругого элемента используются деревянные доски или стальные пластины. Особенность айнарма — возможность стрелять двумя снарядами (один камень помещается в "чашу" метательного рычага, второй — в закрепленную на нем пращу). Немалый плюс этого вида машин — легкость и скорость сборки, не требующие особой квалификации «обслуживающего персонала», а также довольно быстрая установка и перемещение.

(обратно)

1242

Полк (чеш.).

(обратно)

1243

Vade retro, Satana (лат.) — католическая молитвенная формула, основанная на цитате из латинского Евангелия от Марка и являющаяся частью рифмованной молитвы из наследия последователей св. Бенедикта: "Crux sancta sit mihi lux / Non draco sit mihi dux / Vade retro satana / Numquam suade mihi vana / Sunt mala quae libas / Ipse venena bibas" ("Да будет Святой Крест моим светом / Да не поведёт меня дракон / Отступи, сатана / Не искушай меня суетными вещами / То, что ты предлагаешь мне — зло / Выпей свой яд сам").

(обратно)

1244

Пали в бездну (лат.).

(обратно)

1245

Прах и тень (лат.).

(обратно)

1246

Пешки.

(обратно)

1247

Ладьи.

(обратно)

1248

Слоны.

(обратно)

1249

в буквальном смысле (лат.).

(обратно)

1250

Давай (вперед, поехали, начали)! (нем.).

(обратно)

1251

Die Kugel — шар, ядро (нем.).

(обратно)

1252

От werfen (нем.) — «метать». «Метатели шаров/ядер».

(обратно)

1253

«Будет радуга в облаках, и увижу ее, и вспомню завет вечный между Богом и между всякой душой живою во всякой плоти, которая на земле» (лат.). Быт. 9:16. Согласно толкованиям, радуга является символом прощения человечества и обещания, что «великое уничтожение» вроде потопа больше не повторится. Наряду с этим — само появление радуги означает, что Бог озабочен происходящим и снова происходит что-то, могущее привести человечество к гибели.

(обратно)

1254

В «Откровении Иоанна Богослова» — место последней битвы сил добра с силами зла в конце времен.

(обратно)

1255

Свет Вечный (лат.).

(обратно)

1256

Бог помогает тем, кто помогает себе (лат.).

(обратно)

1257

День слезами преисполнен
тот, когда из праха встанет
грешник для суда над ним.
Пощади его, о Боже,
О, Иисусе милосердный,
подари ему покой.
Аминь (лат.).
(обратно)

1258

Вступление, начало речи (лат.).

(обратно)

1259

Французский философ-атомист, схоласт (1299–1369 гг.).

(обратно)

1260

Диалог — литературная форма устного или письменного сочинения в форме диалогов между различными историческими и/или вымышленными персонажами (известные примеры — «Диалоги» Платона, Аристотеля, Цицерона).

(обратно)

1261

«Трепещущая точка», самая суть, «в точку» (лат.).

(обратно)

1262

«И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком, и племенем (лат.). Откр. 13: 6, 7.

(обратно)

1263

И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира» (лат.). Откр. 13: 8.

(обратно)

1264

И ходящий во тьме не знает, куда идет (лат.). Иоан. 12:35.

(обратно)

1265

Путь жизни мудрого вверх, чтобы уклониться от преисподней внизу (лат.). Прит. 15:24.

(обратно)

1266

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла (лат).

(обратно)

1267

Так сказать (лат.).

(обратно)

1268

Во многой мудрости много печали (лат.).

(обратно)

1269

И ты, Брут? (лат.).

(обратно)

1270

То же самое, так же (лат.).

(обратно)

1271

Добро пожаловать на борт (итал.).

(обратно)

1272

Евангелие от Иоанна, глава 15, стих 6: Si quis in me non manserit mittetur foras sicut palmes et aruit et colligent eos et in ignem mittunt et ardent (лат.) — Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие [ветви] собирают и бросают в огонь, и они сгорают.

(обратно)

1273

Осёл (лат.).

(обратно)

1274

Король мира (лат.).

(обратно)

1275

Римский король (лат. Rex Romanorum) — титул главы Священной Римской Империи от избрания до коронации Папой в Риме, после которой он и получал полное право зваться Императором. Титул «избранный император», которым именовался отец Фридриха Рудольф по причине невозможности римской коронации, в реальной истории впервые и единственный раз был использован (с одобрения Папы) Максимилианом I в 1508 году.

(обратно)

1276

Цитата из Евангелия: «И вошёл Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано, — дом Мой домом молитвы наречётся; а вы сделали его вертепом разбойников» (Мф. 21:12–13). Этот сюжет повествует о празднике Пасхи в Иерусалиме. Евреи на Пасху были обязаны принести жертву, и дельцы сгоняли в храм скот, а также устраивали лавки для продажи жертвенного инвентаря и обмена монет. Иисус, возмущенный развернувшейся в храме торговлей, взял бич и изгнал торговцев.

(обратно)

1277

Te Deum (лат. Te Deum laudamus — «Тебя, Бога, хвалим») — старинный христианский гимн. Традиционно поется в конце утрени по воскресеньям и большим праздникам, а прежде исполнялся и по особым случаям, таким как коронация императоров, возведение в сан церковных иерархов, празднества по случаю военных побед.

(обратно)

1278

Букв. «делай /это/» (лат.).

(обратно)

1279

/Я/ повинуюсь, слушаюсь (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • Надежда Попова Ловец человеков
  •   Пролог
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Эпилог
  • Надежда Попова Стезя смерти
  •   Пролог
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Эпилог
  • Надежда Попова Пастырь добрый
  •   Пролог
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Эпилог
  • Надежда Попова Ведущий в погибель
  •   Пролог
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Глава 30
  •   Глава 31
  •   Глава 32
  •   Глава 33
  •   Эпилог
  • Надежда Попова Инквизитор. Природа зверя
  •   От автора
  •   Ради всего святого Квазипьеса
  •   Природа зверя
  •     Пролог
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  •     Глава 12
  •     Глава 13
  •     Глава 14
  •     Глава 15
  •     Глава 16
  •     Глава 17
  • Попова Надежда Инквизитор
  •   Пролог
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Эпилог
  • Надежда Попова Инквизитор. И аз воздам
  •   Пролог
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Глава 30
  •   Глава 31
  •   Глава 32
  •   Глава 33
  •   Глава 34
  •   Глава 35
  •   Глава 36
  •   Глава 37
  •   Глава 38
  •   Глава 39
  •   Глава 40
  •   Эпилог
  • Попова Надежда Тьма века сего
  •   Пролог
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Глава 30
  •   Глава 31
  •   Глава 32
  •   Глава 33
  •   Глава 34
  •   Глава 35
  •   Глава 36
  •   Глава 37
  •   Глава 38
  •   Глава 39
  •   Глава 40
  •   Глава 41
  •   Глава 42
  •   Глава 43
  •   Глава 44
  •   Глава 45
  •   Глава 46
  •   Глава 47
  •   Глава 48
  •   Эпилог
  • *** Примечания ***
    • Скачано с КулЛиб, CoolLib.net