Новая критика. Звуковые образы постсоветской поп-музыки (сборник статей)

Новая критика Звуковые образы постсоветской поп-музыки (сборник статей)

Институт музыкальных инициатив, Москва, 2021

Институт музыкальных инициатив (ИМИ) — независимая некоммерческая организация, развивающая музыкальную индустрию в России. Мы работаем и с профессионалами индустрии, и с молодыми музыкантами, которые стремятся ими стать. ИМИ сфокусирован на создании инфраструктуры, доступной широкому кругу участников индустрии. Среди наших проектов — ежедневное медиа, онлайн-сервисы, образовательные события, исследования, издательская программа.

Проект «Новая критика» — одна из ключевых инициатив ИМИ, в рамках которой исследуются и описываются феномены российской музыкальной сцены в широком социокультурном контексте.

Так, в 2020 году был опубликован сборник «Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки» (ред. Александр Горбачев), авторы которого осмысляли тексты постсоветской поп-музыки. В 2022 году планируется выход сборника «Новая критика. Едем по России» (ред. Денис Бояринов), посвященного особенностям региональной сцены.

i-m-i.ru

vk.com/imicommunity

t.me/imi_live

instagram.com/imi.sound

hi@i-m-i.ru

Как делалась эта книга

1. Институт музыкальных инициатив (ИМИ) объявил конкурс на участие в сборнике текстов, которые исследуют и осмысляют российскую и постсоветскую популярную музыку в широком социальном и культурологическом контексте. Заявители должны были предоставить питч на одну страницу — краткий пересказ идей, которые предполагалось исследовать в тексте.

2. Специально приглашенное жюри прочитало и оценило более 100 присланных питчей. В жюри вошли:

• Лев Ганкин, журналист, ведущий подкастов о музыке на Arzamas и «Кинопоиске», автор музыкальной программы «Хождение по звукам» на «Серебряном дожде» и одноименной книги;

• Александр Горбачев, журналист, редактор, сценарист в студии Lorem Ipsum, редакционный советник ИМИ, автор идеи сборника «Новая критика» и редактор первого выпуска;

• Денис Бояринов, музыкальный журналист, один из создателей и редактор раздела «Современная музыка» сайта Colta.ru, редактор третьего выпуска сборника «Новая критика»;

• Андрей Бухарин, музыкальный журналист («ОМ», Rolling Stone), преподаватель МГУ;

• Женя Филимонова, исполнительный директор фестиваля «Боль», руководитель специальных проектов Pop Farm;

• Кристина Сарханянц, музыкальный журналист и редактор, автор телеграм-канала «Чушь в массы!»;

• Даня Порнорэп, трэп-критик, музыкальный публицист, автор телеграм-канала PRNRP;

• Евгений Былина, теоретик культуры, сокуратор магистратуры Sound Art & Sound Studies в Школе дизайна НИУ ВШЭ, сотрудник издательства «Новое литературное обозрение»;

• Максим Динкевич, музыкальный журналист, бывший шеф-редактор «ИМИ.Журнала», сооснователь DIY-вебзина Sadwave, организатор концертов и фестивалей, участник панк-групп «Да, смерть!» и «Мразь».

3. По результатам голосования жюри было отобрано 20 финалистов, каждому из которых мы предложили написать полноценный текст на основе заявки — объемом от 20 до 60 тысяч знаков. На промежуточном этапе работы над текстом авторы должны были обсудить с редактором сборника Львом Ганкиным план исследования и его небольшой фрагмент.

4. Из 20 отобранных заявок до книги в итоге дошли 12 текстов.

5. У сборника было два редактора. Лев Ганкин осуществлял подробную стилистическую и содержательную редактуру всех текстов. Александр Горбачев проверял корректность и осмысленность использованных исследователями аналитических процедур и концептуальных рамок. Корректор Александра Кириллова еще раз проверила то, что получилось, на грамотность и структурное единообразие.

Мы очень старались избежать ошибок в этой книге. Но если вы их все-таки нашли или если вам есть, что сказать по итогам прочитанного, напишите нам в любом удобном мессенджере или по адресу hi@i-m-i.ru.

Проект «Новая критика» будет продолжен — в 2022 году планируется выход сборника «Новая критика. Едем по России» (ред. Денис Бояринов), посвященного особенностям региональной сцены. Следите за анонсами на сайте ИМИ и в наших соцсетях.

Лев Ганкин Звук как повод: от редактора

Об авторе
Родился в Москве в 1984 году. Закончил МГУ, защитив диплом по теме «Дизайн обложек музыкальных альбомов 1960–1970-х годов: семантика, стилистика, структура». Вел программы о музыке на радио «Культура» («Траектория звука») и «Серебряный дождь» («Хождение по звукам»), автор книги «Хождение по звукам», собранной по материалам эфиров; в настоящее время готовит к публикации ее второй том. Публиковался в разнообразных печатных и онлайн-изданиях («Афиша», «Коммерсантъ-Weekend», «Ведомости», Meduza, Colta, Arzamas), ведущий подкастов о музыке «От хора до хардкора» (Arzamas) и «Шум и яркость» («КиноПоиск»). Читает лекции об истории и теории поп-музыки в РАНХиГС и на других площадках. Коллекционирует редкие виниловые пластинки, в 2008–2014 годы выпустил три альбома со своей группой Uphill Work.

«Этот сборник — результат эксперимента. Нам было интересно понять, существует ли в принципе предложение в области подобного письма», — писал Александр Горбачев в предисловии к первой книге из цикла «Новая критика»^[1]. Контуры «подобного письма» были очерчены там же страницей ранее: согласно концепции Горбачева и Института музыкальных инициатив, выступившего издателем сборника, новая критика относится к поп-музыке всерьез и стремится всесторонне осмыслять и анализировать ее порядки — внутренние (то, как эта музыка устроена и из чего состоит) и внешние (то, как она взаимодействует с миром, как отзывается на его импульсы и какие импульсы, в свою очередь, посылает ему в ответ). Интонационно и методологически она оказывается в интригующей серой зоне между журнальной критикой и академическим исследованием: старается поженить бодрость первой с глубиной второй и заново нащупывает баланс между этими модусами размышления и говорения о культуре в каждом конкретном тексте.

Спустя год можно констатировать, что эксперимент оказался успешным: том «Контексты и смыслы российской поп-музыки» не прошел незамеченным, оказался предметом нескольких вдумчивых, благосклонных^[2] и не слишком^[3] рецензий и связал друг с другом авторов, желающих исследовать популярную музыку, и читателей, которым тоже — со своей стороны — интересен этот процесс. Однако очевидно стало и другое: худшее, что можно было сделать в этой ситуации, — наспех смастерить второй сборник по образу и подобию первого. Как минимум такое решение противоречило бы самому предмету исследования — популярной музыке, по определению находящейся в состоянии непрерывного движения, постоянного эволюционного развития. «Формат современной поп-музыки — быстрая сменяемость трендов, высокая текучка кадров, тесная связь с модой и стилем — сиюминутен по своей природе»^[4], — писал Иэн Макдональд в книге «Revolution in the Head», одном из текстов, которые я, как редактор этой книги, рекомендовал почитать авторам, хотя его основная тема — записи группы The Beatles в контексте истории общества и культуры 1960-х — далека от постсоветских реалий и хронологически, и географически. Размышляя о битлах, Макдональд попутно формулирует немало тезисов, точно улавливающих специфику поп-культуры в целом, — и это как раз один из них: поп программно ветрен и изменчив, иначе он уже не поп, а нечто принципиально иное. А раз так, от исследователя поп-музыки требуется регулярно менять оптику и ракурс обзора, искать новые критические вызовы — и откликаться на них. «Всё порви, начни сначала» — заголовок книги Саймона Рейнольдса о британском постпанке, вышедшей на русском языке^[5] как раз тогда, когда шла работа над этим сборником, метафорически довольно точно описывает будни авторов и издателей «Новой критики».

Таким образом, книга, которую вы держите в руках, с одной стороны, очевидным образом наследует сборнику «Контексты и смыслы российской поп-музыки»: она издана в той же серии, с тем же оформлением, а отбор текстов вновь осуществлялся силами представительного многоглавого жюри. С другой стороны, эта книга обозначает и движение в сторону от проблематики первого сборника — своего рода фланговый маневр. Дело в том, что распространннная претензия к литературе о музыке (в том числе, а может быть, и в особенности о музыке здешней) — в том, что она зачастую рассказывает о чем угодно, кроме собственно музыки: о текстах песен, о социальном и культурном контексте записей, об их философском смысле и политическом значении^[6]. Соображения же гармонии, ритма, метра, тембра, композиции и так далее либо игнорируются, либо носят сугубо вспомогательный характер — между тем, как мне всегда представлялось, анализ этих параметров способен существенно обогатить наше понимание объектов культуры. Речь, разумеется, не о том, чтобы подменить им рассмотрение прочих «контекстов и смыслов» — но лишь о том, чтобы равноправно включить его в критический метод.

Такая попытка предпринята на страницах этой книги. Ее название — «Звуковые образы постсоветской поп-музыки» — намеренно сформулировано предельно абстрактно и общо. Словосочетание «звуковой образ» прикидывается научным термином, но им не является — да наверное, и не может являться, ведь вопрос, способна ли музыка безошибочно транслировать какой-либо дополнительный — экстрамузыкальный — образ, по определению не имеет однозначного ответа^[7]. Но если с экстрамузыкальными образами «все сложно», то свой узнаваемый звуковой портрет, без сомнения, имеют и отдельные музыкальные жанры, и даже конкретные музыканты, авторы рассматриваемых в этом сборнике произведений. Эти портреты и есть пестрые и многообразные «звуковые образы постсоветской поп-музыки». Но из чего они складываются? Как и по каким причинам они изменялись? Что они могут рассказать нам об артистах, а что — об их среде обитания, о мире, в котором они живут и работают?

Авторы статей, вошедших в сборник, отвечают на эти вопросы 12 способами, вооружившись разным научным аппаратом и по-разному сфокусировав свой критический взгляд. В их поле зрения попадает множество ярких феноменов постсоветской музыкальной действительности: от «форматного» русского рока до хэви-металлического андерграунда, от многочисленных девиаций фолка до блатной песни, от «Ласкового мая» или Олега Газманова до хип-хопа — как старой, так и новой школы^[8]. Рассматриваемая музыка, таким образом, без труда сдает экзамен на diversity.

Однако еще более важным кажется тот факт, что она, как выясняется, органично выдерживает любую исследовательскую оптику — от предельно широкой до микроскопически узкой. Этот сборник структурирован по принципу, напоминающему классическую дедуктивную логику — от общего к частному. В его первой части, вслед за статьей Антона Романенко, доходчиво объясняющей необходимость междисциплинарного подхода при анализе популярной музыки, идут тексты, оперирующие масштабными блоками здешней музыкальной истории, передвигающие монументальные конструкции с привлечением тяжелой исследовательской техники. Таковы, например, анализ оформления и кризиса звукового канона русского рока в исполнении Ивана Белецкого, хроника сложения российского трэпа Алексея Царёва или захватывающее исследование Ивана Сапогова и Вадима Салиева, которые обнаруживают корни песен Мукки и Макса Коржа в жестоких романсах вековой давности.

Однако чем дальше, тем заметнее эта оптика сужается, и вот уже Дарья Журкова и Артем Абрамов въедливо сопоставляют творческие модели конкретных артистов (в первом случае — «Ленинграда» и Little Big, во втором — «ГШ» и Shortparis), а Янина Рапацкая анализирует творчество двух российских блэк-металлических ансамблей, активно использующих в аранжировках баян и аккордеон. Наконец, последний текст в сборнике — это фактически case study, посвященный буквально нескольким конкретным песням: Лизавета Лысенко фундированно размышляет о том, как четыре рок-композиции были востребованы в контексте недавних белорусских протестов, анализируя, какие именно особые приметы, в том числе звуковые, позволили им стать гимнами сопротивления.

Даже по этому перечню, в котором упомянуты далеко не все статьи сборника, становится очевидно: заявленный «музыковедческий» фокус не пункт назначения, а наоборот, отправная точка. Декларируя свою готовность концентрироваться на пресловутых «звуковых образах», авторы текстов не имеют в виду, что на этом их исследовательская деятельность благополучно завершится — напротив, внимательный и вдумчивый анализ звучания, композиции, мелодии, гармонии и ритмической структуры музыкальных произведений позволяет сделать выводы существенно более широкого профиля. Например, о причудливых механизмах кооптации фольклора в постсоветских России и Украине — об этом рассказывает статья Константина Чадова. Или о сложении звуковой стилистики постсоветского телевидения — на эту тему высказывается Кристина Чернова. Или о более и менее колониальных практиках взаимодействия с другой культурой — Илья Гарькуша в своем тексте скрупулезно каталогизирует «японизмы» в российской поп-музыке. Фиксация на звуке не отменяет ни лингвоцентрической оптики (в статье Дмитрия Тюлина российский абстрактный хип-хоп представлен одновременно как музыкальный и как стихотворный феномен), ни социально-политического контекста. «ГШ» и Shortparis из текста Артема Абрамова по-разному обустраивают свой театр очуждения^[9] в сегодняшней политической реальности, а описанное в статье Ивана Белецкого изживание рудиментов локальных жанровых сцен в глобализированном саунде русского рока эпохи зрелого «Нашего радио» трудно не срифмовать с централизацией политического ландшафта и установлением вертикали власти (впрочем, эта ассоциация исключительно на моей совести — автор статьи не ищет столь легких, очевидных, напрашивающихся рифм).

Иными словами, книга, которую вы держите в руках, вновь озабочена контекстами и смыслами здешней популярной музыки — просто разговор об этих контекстах и смыслах на сей раз ведется с позиции звуковых исследований.

И есть ощущение, что с этой позиции многое видно — и слышно — лучше.

Антон Романенко «Мне опостылели слова, слова, слова…»: взаимосвязь музыки и текста в постсоветской гитарной песне

Об авторе
Родился в 1995 году. Закончил философский факультет Карлова университета в Праге, где изучал английскую и русскую филологию. В настоящее время получает магистерскую степень по программе Critical and Cultural Theory. Область исследовательских интересов: социология музыки, научная фантастика, лингвистика, game studies. Публиковался в изданиях Colta, B O D Y, Dispatches from the Poetry Wars. Гитарист русско-чешской группы Page Turners. Автор телеграм-канала о литературе «Сирин» (@ptitsasirin).

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjePuXLA7LyGSD80aw6tn3L9d

Пролог: случай из практики

Тема этой статьи была подсказана практикой. Мы с другом, вокалистом гитарной инди-группы Page Turners Мишей Киристаевым, работали над песней. Я предложил использовать одно из своих старых стихотворений в качестве текста. Миша принял текст, но значительно переработал его. Когда я спросил, чем его не устраивал изначальный вариант, он ответил, что тот был слишком литературным и «не подходил полностью под формат». Такой ответ не основывался на каких-либо логических доводах. Миша толком не объяснил, почему изменил текст. Его главным аргументом был внутренний голос, невыразимое словами осознание того, что может, а что не может быть текстом песни. Это навело меня на мысль, что в сознании человека, создающего популярную музыку, есть четкие представления о том, как должен выглядеть текст песни. Это внутреннее знание сложно описать в рамках концептуальных категорий, и все же его проявление с неоспоримой уверенностью можно наблюдать в работе артиста. Аналогичным образом и поэт знает, когда стихотворение готово, а когда его еще надо доработать.

Но каким образом выстраивается это понимание? Как формируется представление о стандарте формы и содержания текста? Что влияет на внутреннее представление артиста о том, какие слова могут быть в песне, а какие — не могут? И как вообще оценивать слова и смыслы в популярной песне? Можем ли мы, опираясь на терминологический аппарат литературной теории, говорить, что текст — это результат некоей авторской интенции? Можем ли мы смотреть на слова песни как на выражение тех или иных вкладываемых артистом смыслов? Или же текст популярной песни — это лишь наполнение вокальной партии?

Моя статья посвящена тому, как взаимодействуют музыка и текст в постсоветской гитарной песне. Под этим термином я понимаю композиции, тембральный диапазон которых определяется классическими для рок-аранжировок инструментами: акустическими и электрическими гитарами, бас-гитарой, акустическими барабанами, клавишными. Более привычный термин «русский рок» кажется здесь недостаточным: за годы использования он оброс множеством идейных и стилистических ассоциаций, наполняющих разговор нежелательными отсылками. Некоторые артисты, чье творчество затронуто ниже — например группа «Алиса», — действительно хорошо вписываются в русскороковую модель, однако другие — такие как «Пасош» — заметно из нее выбиваются. Таким образом, объединение столь разных артистов под более широкой вывеской гитарной песни, кажется, позволяет преодолеть это противоречие.

Однако, прежде чем проанализировать, как в песнях этих групп взаимодействуют текст и музыка, я хотел бы изложить некоторые теоретические и практические соображения, касающиеся предмета исследования.

Логоцентричная парадигма в советской рок-критике

Традиция логоцентричного восприятия музыки в русскоязычной музыкальной критике существует с момента появления феномена, называемого русским роком. Это не просто дескриптивный термин. Понятие «русский рок» отсылает к идеологическому представлению о специфике и уникальности музыки, созданной русскоязычными артистами. Как пишет в своем блоге исследовательница музыкальной журналистики Катя Ханска, само понятие русского рока было введено в оборот авторами рок-самиздата, которые формировали представление о «первостепенной важности текста и противопоставл[яли] отечественную музыку западной»^[10]. Впоследствии журналисты и исследователи нередко провозглашали главенство текста в русской рок-музыке. «Если там [на Западе], — пишет Артемий Троицкий, — стержнем жанра был ритм, то у нас таковым стало слово»^[11]. При этом само зарождение популярной песни в современном понимании Троицкий связывает с литературным авангардом — творчеством поэтов, чьи стихи пелись под гитару: «Эта традиция родилась в начале XX века, и заложили ее как раз ребята, которых вы хорошо знаете: тусовка, богема, продвинутая клевая молодежь того самого времени, футуристы, имажинисты <…>. Возник жанр, который до того в русской музыке не существовал, — городской романс».^[12] В 1970–1980-е в СССР литературоцентричные песни под гитару существовали наравне с первыми рок-композициями. При этом если, например, в американской традиции поэзия всегда была обособлена от фолка и блюза, то в Советском Союзе литератор Булат Окуджава известен в первую очередь как представитель жанра авторской песни; то же можно сказать про Владимира Высоцкого. Часто в разговоре об этих фигурах музыкальное тесно сопряжено с литературным. К примеру, Дмитрий Быков в одной из своих статей противопоставляет Высоцкого-барда Высоцкому-поэту. При этом две ипостаси Высоцкого как бы сливаются воедино, когда речь заходит о его значении для советской культуры. В этот момент литературоцентричное представлении о творце-поэте как народном гении определяет оптику, через которую рассматривается образ Высоцкого как музыканта: «Высоцкий стал своим для каждого именно потому, что свободно играл стилями, умел быть разным, насыщал блатную песню лирической силой, а философскую лирику — игровыми и пародийными приемами. Он сплачивал и связывал не только слушателей, но и разные литературные пласты и приемы»^[13].

Сегодня в дискурсе советского рока распространено мнение, что «ближайший контекст рок-традиции — это авторская песенность, составной частью которой русский рок является»^[14]. С этим тезисом связан литературоцентричный крен многих исследований, посвященных отечественной рок-музыке. Характерным для этой критической традиции является взгляд Станислава Свиридова: «Русская рок-поэзия — литературный феномен, родственный поэзии „бардов“, но не совпадающий с ней. Их роднит принадлежность к авторской песенности — области искусства, тексты которой обладают двойной функцией: литературной и песенной»^[15]. Эта точка зрения, однако, не учитывает тот факт, что рок-музыка — феномен эпохи звукозаписи. Следовательно, осмысляют ее не только в категориях присутствия, исполнения, перформативности (на концертах), но и — чаще — в форме трека, музыкального явления, зафиксированного на физическом или цифровом носителе. Это обстоятельство неизбежно меняет онтологическую парадигму разговора о популярной музыке, ее текстах и смысле. О различии между песней как исполнением и песней как записью говорит, например, Борис Гребенщиков в автобиографичном тексте «Краткий отчет о 16-ти годах звукозаписи»: «Записи, сделанные в этот период [в 1970-е], по праву принадлежат не музыковедению, но этнографии, ибо являются документом существования иной формы жизни (другими словами, их можно изучать, но нельзя слушать). В тот период ценность музыки заключалась не в том, чтобы ее можно было слушать, но в том, чтобы мы могли ее играть»^[16].

Конечно, появление звукозаписи не отменило важности концертов и опыта присутствия, который можно на них пережить. Однако именно музыкальный трек становится если не самой значимой, то по крайней мере важной формой существования популярной песни. Новую музыку слушатель теперь зачастую узнает сначала в форме трека и лишь потом — в живом исполнении. Это влияет и на способы восприятия песни: прослушанная как трек, она неизбежно воспринимается в полноте и совокупности всех аспектов своего звучания. Более того, в пространстве трека звучание становится предметом скрупулезного проектирования, внимания, отделки артиста. И речь здесь идет не только о тембрах, гармонии, ритме и мелодии — все эти категории присутствуют и при концертном исполнении песни, — но также и о специфическом понятии саунда. Андрей Горохов так описал его: «Саунд — это акустическое пространство трека. <…> Саунд предполагает целостное восприятие акустического события, а не в качестве суммы характеристик: высота ноты плюс ее длительность, плюс ее громкость, плюс ее тембр. Интерес к саунду — это интерес к звуку как он есть сам по себе, вне ритмических, гармонических, мелодических, динамических параметрических сеток. <…> Саунд — это то, что слушатели стали называть стилем. Это не только предпочтительные „отдельные звуки“, но и правила их комбинации. Именно устойчивые характеристики <…> саунда и образуют стиль»^[17].

Следовательно, слова неотделимы от саунда, в котором они пребывают. С этой точки зрения текст песни лишь часть идентичности трека. Так, американский исследователь Альбин Зак в книге «The Poetics of Rock» в принципе не говорит о тексте рок-песни. Зак использует понятие «поэтика» для обозначения целостности, создаваемой различными аспектами звучания и записи студийного трека. Уникальный смысл и идентичность каждого трека заключаются в конкретной конфигурации таких параметров, как мастерство исполнения, тембр, эхо, а также пространственные характеристики записи и фактура звука^[18]. При этом, как пишет Зак, «риторическое значение звука определяется культурными практиками»^[19]. Иными словами, символическое значение звуков формируется в процессе исторического развития популярной музыки: «…звуки отягощены стилистическим наследием, и, по мере того как рок-музыка развивается, нюансы стилистического языка становятся более тонкими»^[20]. Манера исполнения, эмоции артиста, особенности записывающей аппаратуры, оборудование, сведение и мастеринг трека — все это влияет на формирование саунда.

В свете этих соображений популярную песню можно определить как сложный эстетический объект, в котором музыкальные структуры взаимодействуют с вербальными. Текст популярной песни следует воспринимать как структуру, соотнесенную со всеми аспектами записи: гармонией, мелодией, ритмом, саундом, и т. д.

Как артист выбирает ту или иную тему, те или иные слова? Как говорить о тексте популярной песни, если не через логоцентричную категорию смысла? Почему для тяжелого рока свойственны одни темы, а для инди-рока — другие?

Ответ можно найти, обратившись к понятию семантического ореола, которое филолог Михаил Гаспаров разрабатывает в книге «Метр и смысл». Казалось бы, простой вопрос — какова взаимосвязь между смыслом стихотворного текста и его метром — оборачивается для Гаспарова важной эпистемологической проблемой: существует ли связь между объективным явлением стихотворного ритма и эфемерным полем словесных смыслов, связанных с конкретным ритмическим рисунком? Один из выводов автора таков: стихотворные размеры обладают семантическим ореолом. Иначе говоря, в рамках поэтической традиции с определенным ритмом связаны те или иные слова, мотивы, тропы: «Избрать такое-то слово или размер — уже значит подсказывать читателю целую сеть смысловых ассоциаций, тянущихся за ними. Одни из них крепче, другие — слабей, но все они значимы и для писателя, и для читателя»^[21].

Идея Гаспарова кажется справедливой для всех видов языкового творчества, опирающегося на несловесные механизмы смыслообразования, такие как ритм или мелодика. В самом деле, как пишет Юрий Левин в послесловии к «Метру и смыслу», понятие семантического ореола можно использовать вне филологического контекста — оно «заслуживает внимания <…> и с общесемиотической точки зрения», поскольку семантический ореол «являет собой особый случай знакового отношения»^[22]. Иными словами, смысл слов, соотнесенных с ритмическими рисунками стихотворения, можно понимать как семиотический код, который в рамках традиции ассоциируется и/или противопоставляется другому коду — собственно стихотворному метру.

От этого тезиса остается сделать только один шаг до анализа популярной песни. Если текст песни — это своеобразное семантическое поле, ассоциативный ряд, сфера словесных смыслов, то вторичный код, с которым это поле соотносится, — музыкальный материал: гармония, мелодия, ритм и саунд популярной песни. В разговоре о песне нельзя не принимать в расчет то поле музыкальных значений и смыслов, с которыми он соотнесен. Важно и то, как описано это взаимодействие. Речь здесь не о «музыкальном фоне», на котором происходит текстологическое развертывание идей, но именно о структурной взаимосоотнесенности музыкальных и вербальных компонентов. В гитарной песне текст взаимодействует с голосом и ритмическими рисунками, тембрами и звуками. Изучение смыслов, подразумеваемых словами песни, не может не учитывать эти критерии.

Голос, эмоции, смысл: структурное взаимодействие музыки и текста

В одном из своих эссе, посвященных звуку и музыке, Ролан Барт пишет, что слушание как психологический акт (в отличие от физиологической способности слышать) — это герменевтический процесс: «Слушать значит декодировать то, что сокрыто, расплывчато или приглушено, чтобы явить сознанию подноготную смысла»^[23]. Но что именно подразумевается под смыслом? Когда Барт размышляет о песенном искусстве, он никогда не говорит о смысле слов или текста. В целом его работы проблематизируют саму возможность анализа музыки. Эссе «Зерно голоса» начинается с тезиса, что любая форма музыкальной критики обречена описывать опыт встречи с музыкальным произведением через «самую бедную из лингвистических категорий» — прилагательное^[24]. Эпитет неизбежен, поскольку экономичен. Мы слушаем песню или присутствуем на концерте — и вот мы уже стремимся заключить необозримую многозначность музыкального явления в клетку прилагательного. Чтобы избежать этой ловушки, Барт предлагает «изменить сам музыкальный объект и то, как он являет себя речи»^[25]. Рассуждения мыслителя в рамках этой идеи в основном строятся на понятии телесности и представлении о том, как голос артиста взаимодействует с языком, со словами. Рассуждая о песнях французского шансонье Шарля Панзера, Барт больше заинтересован тем, как он произносит отдельные фонемы, нежели тем, о чем он поет. Очень важно, чтобы в песне произошло естественное слияние «линии смысла» (фразы) и музыкальной линии, явленной голосом^[26]. Если голос артиста слишком явно и целенаправленно стремится артикулировать фразы и слова, музыкальное выпадает из языка, а на его место приходит то, что Барт называет притворством смысла. В отличие от повседневной речи, язык в песне, по Барту, не выполняет коммуникативную функцию, его целью не является передача смысла. Задача певца — произносить слова так, чтобы музыкальное проявилось в языковом и заново обнаружило в нем эрос. Музыка — качество языка^[27], которое связано не с формальными дисциплинами семиотики, риторики и поэтики, но со структурно сокрытой в языке возможностью чувственности, мелодии.

Анализ Ролана Барта переключает внимание интерпретатора со смысла на саму физическую природу слова. Устная речь, как уже неоднократно отмечалось, существует в форме звуковой волны и именно поэтому является медиумом, в котором могут разворачиваться такие музыкальные явления, как мелодия или ритм. В популярной песне же взаимосвязь текста и музыки имеет структурный характер. Это обстоятельство подчеркивал исследователь Дай Гриффитс, предложивший понятие вербального пространства для описания в музыкальном материале специально отведенных для текста промежутков. Гриффитс исходит из представления о том, как функционирует фразировка в тональной музыке. Фразировка означает то, как масса музыкального материала разделяется на фразы — отдельные музыкальные высказывания. В популярной песне, пишет Гриффитс, фразировка разграничивает пространства, в которых являет себя текст^[28]. При этом музыкальная фразировка и вербальное построение фраз, сосуществуя в пространстве одного трека, могут строиться на схожих ритмических паттернах. Или же параллелизм построения музыкальной и словесной фразы может проглядываться в рифме, подчеркивающей определенные фонемы и соотносящей текст с мелодикой песни.

Взгляд Гриффитса выявляет структурные законы того, как взаимодействует языковое выражение и музыкальная фраза. Тем не менее это не означает, что пласты словесного смысла полностью исключены из популярных песен. Тексты песен влияют на слушателя, обладают смысловой нагрузкой и эмоциональным эффектом, выражающимся в различных языковых формах. Они могут звучать вполне конкретно, а могут — более абстрактно, как у группы «Мумий Тролль», чей способ работы над словами критик Павел Лобычев описал как метод «ассоциативного письма»^[29]. В свою очередь, для группы «Король и Шут» характерно выстраивать композиции как сказочные повествования, обладающие сюжетом и фабулой. Значит, речь не о том, что в анализе популярной музыки критик должен полностью игнорировать область вербально-нарративных смыслов, но скорее о том, что эти смыслы следует рассматривать как второстепенные по отношению к главенствующему принципу музыкальной организации трека.

К такому выводу приходит британский социолог и музыкальный критик Саймон Фрит. Он одним из первых проанализировал популярную музыку в «серьезном», академическом регистре в статье «Почему в песнях есть слова?». Вторя идеям Ролана Барта, Фрит рассматривает текст песни не через логоцентричную оптику литературоведения, но с точки зрения телесности и структурно заложенной в язык возможности мелодии. В этом смысле тексты песен ближе к драматическому тексту, чем к поэзии: «Слова песен функционируют как речь и как речевые акты, передавая смысл не только семантически, но также как совокупность структуры звука, который является прямым отражением эмоций и характера [певца]»^[30].

Подобно тому как реплики пьесы существует в письменном виде, но нуждаются в устной физической реализации в актерской игре, текст песни требует воплощения в живом голосе певца. Стихотворение, в отличие от песни, может существовать в «глухой» форме письменного текста. Несмотря на традицию авторских чтений, сегодня поэзия в первую очередь письменный вид искусства, чаще предполагающий чтение про себя. Аналогичным образом текст песни существует, чтобы быть не прочитанным, но спетым. Именно по этой причине Фрит утверждает: артист способен конструировать смыслы не столько тем фактом, что он поет, но скорее тем, как он поет. «Голос — это прозрачное отражение чувства: именно звук самого голоса, а не пропетые слова, передают смысл того, что певец действительно имеет в виду»^[31]. С этой точки зрения главной задачей социологии популярной музыки является «систематический анализ жанров — как именно слова и музыка взаимодействуют друг с другом в разных видах поп-музыки и для разных аудиторий»^[32]. Похожая формулировка фигурирует у исследователя Хьюго Кейпера, утверждающего, что популярную песню стоит осмыслять как комплексный интермедиальный объект, в котором происходит взаимодействие слов и музыки, текста, мелодии и аранжировки^[33]. В русскоязычной музыкальной критике, особенно в рок-критике, эта задача особенно актуальна, поскольку на протяжении долгого времени дискурс популярной музыки слабо учитывал интермедиальный характер популярной песни, обращая внимание главным образом на семантику текста, на смысл слова, но не на само слово.

«Песни солнца да песни тьмы»: поэтика текстов «Алисы» и традиция тяжелого рока

Итак, популярная песня являет собой взаимодействие музыкальных и вербальных структур, при котором набор стилистических кодов из пласта звучания определяет вербальные коды. Сегодня популярная музыка уже обладает традицией и историей, а потому можно говорить, что определенное звучание ассоциируется с характерными текстовыми приемами и темами, которые порой независимы от фигуры музыканта и как бы предопределены самим избранным жанром. В то же время поп-музыка давно развивается нелинейно — она скорее пребывает в постмодернистском поле стилистической одновременности, когда различные музыкальные дискурсы, жанры и направления не вытесняют друг друга, а сосуществуют в объемном пространстве культуры. Это приводит к тому, что музыканты могут годами и десятилетиями работать в одном и том же жанре, не опасаясь выйти в тираж.

Артист, чье творчество можно расценивать как пример такой одновременно синхронной (современной) и диахронной (исторической) стилистики, — это Константин Кинчев, фронтмен «Алисы», одной из основополагающих групп русского рока. Именно с «Алисой» среди прочего связано формирование влиятельной логоцентричной оптики в российской музыкальной критике. Карьера группы нередко концептуализируется как постепенное движение по оси усложнения текстов и их поэтики. Как пишет Андрей Бурлака, «выступление „Алисы“ на VI [ленинградском] рок-фестивале стало сенсацией, во многом благодаря актерскому дарованию Кинчева, <…> а также своеобразной мелодике песен и самобытным текстам. Одаренный поэт, Кинчев нарисовал в своих песнях галерею урбанистических образов, отвечавших общей ориентации группы, <…> обнаружил своеобразное чувство юмора, <…> а чуть позже создал песни, ставшие подлинными молодежными гимнами»^[34]. Ориентация на первичность слова в творчестве «Алисы» проступает и во многих современных критических текстах, посвященных группе. Вот, например, как один критик описал альбом «Энергия» (1985): «Дебютный альбом „Алисы“ — шедевр советского нью-вейва. Ленинградская школа говнопалочной звукозаписи прыгнула выше головы: люди большого энтузиазма и таланта вроде Андрея Тропилло на собранном с миру по нитке оборудовании делали саунд не хуже (если не лучше) многих западных образцов, а материальная бедность обернулась их духовным богатством. Но главное, конечно, не это, а мастерские тексты, мелодизм и артистическая интуиция Константина Кинчева: зацикленный на самом себе (рок-звезда, обычное дело), он запел от имени целого поколения, глотавшего воздух перестроечной свободы. Резко индивидуализированное „я“ („Я меломан“) и расплывчатое „мы“ („Мы вместе!“) в „Энергии“ сменяют друг друга в безумном калейдоскопе образов, для полноты эффекта приправленном цитатами из литературной классики»^[35].

В этом тексте изложен тезис, что подпольная культура звукозаписи, часто не позволявшая добиться качественной и чистой фиксации звука, явилась, однако, тем технологическим ограничением, которое определило уникальность русского рока как высокодуховного, полного словесного смысла музыкального направления. Этот аргумент, в сущности, повторяет идеи уникальности и самобытности русского рока, сформированные в дискурсе самиздатовской рок-критики. Но и сегодня «Алиса» продолжает выпускать новую музыку. Последний альбом под названием «Посолонь» вышел в 2019 году. И если раньше несовершенство звукозаписывающего процесса могло служить оправданием критического логоцентризма, то нынешняя «Алиса» давным-давно записывается в профессиональной студии, но дискуссии вокруг нее все равно носят преимущественно литературоцентричный характер^[36]. Отчасти это связано с особенностями самих текстов Кинчева, явно написанных в регистре «высокой поэзии», с философскими обобщениями и на подчеркнуто литературном языке. Однако все это — не более чем стилистический прием, обоснованный спецификой рок-жанра. Иными словами, тексты «Алисы» производят впечатление философского высказывания, потому что конвенции рок-жанра поощряют такой стилистический эффект. В уже упомянутой статье Саймона Фрита «Почему в песнях есть слова?» описано, как в англоязычной культуре рок постепенно утверждал себя как жанр, отличающийся от других видов популярной музыки осознанием особого статуса текстов песен. С течением времени сформировалось представление, что «в настоящем роке слова имеют значение, потому что они могут восприниматься как поэзия или политическое высказывание, при этом являясь формой социального комментария или способом выразить правду эмоций. Напротив, в плохом роке тексты — это пустая болтовня»^[37]. Подобное противопоставление «пустой болтовни» и осмысленного сообщения характерно и для истории российской популярной музыки, в которой рок долгое время брал на себя мессианскую функцию выражения глубоких истин.

Таким образом, философизм «Алисы» — прежде всего жанровый троп, стилистический прием, входящий в дефолтный набор музыки «рок»: существует исторически сложившаяся связь между глубокомысленным (или создающим такой эффект) текстом и звучанием перегруженной гитары. Следовательно, ответить на вопрос, почему в песнях Кинчева использованы те или иные слова и образы, я могу, лишь проанализировав их в тесной связи с музыкальным содержанием.

Слово «посолонь», ставшее названием последнего на сегодня альбома группы, означает движение по часовой стрелке (по солнцу). Так, крестный ход старообрядцев совершается именно «по солнцу». После реформ патриарха Никона в Русской православной церкви закрепилось другое направление движения крестного хода — противосолонь, то есть против часовой стрелки. Уже само название альбома помещает пластинку в сложный культурно-исторический и религиозный контексты. Действительно, и в текстах песен, и в музыкальных решениях главной темой выступает некая мифологическая «русскость». К примеру, в песне «Путь держим на север» Кинчев поет: «Я вышел из тени, / Во мне проросла / Новгородская Русь». А песня «Окаянные дни» начинается с гитарного аккордного боя, ритмикой и мелодикой напоминающего «частушечные» мотивы. Ассоциации с фольклором усиливаются за счет использования в аранжировке духовых инструментов — флейт, жалеек, калюк. Интересно, что на концерте партия духовых исполняется на мелодике, а звук флейты, по всей видимости, генерируется через плагин^[38]. Это говорит о том, что для «Алисы» важна не столько музыкальная аутентичность, создаваемая за счет присутствия реальных фольклорных инструментов на сцене, сколько ее стилистический эффект. В «Окаянных днях» партия мелодики усиливает фольклорные ассоциации, вступая в момент, когда Кинчев поет:

Как сошлись на семи ветрах

Песни солнца да песни тьмы,

Как решили развеять страх

В добром глотке ключевой воды.

Позднее акустическая гитара затихает, внезапно уступая место тяжелому гитарному риффу. В этот момент из комбинации фолковых мотивов и типичных роковых ходов окончательно складывается идентичность песни, а стало быть, происходит и стилистическое объединение музыкальных и вербальных структур: тяжелые гитарные риффы, переплетаясь со звуками флейты, тематически взаимодействуют с текстом, повествующим о некоем полумифическом времени «окаянных дней». Мифологическая образность и пафос кинчевского текста оказываются подкреплены и обоснованы на звуковом уровне.

Процесс объединения музыкальных и вербальных структур можно проиллюстрировать на примере другой песни — «Раскол». Эта композиция — одна из наиболее идейно (и идеологически) насыщенных во всем альбоме. Песня строится на религиозной символике и аллегоричной манере повествования. В «Расколе» есть момент, когда смысловой прием в тексте буквально продублирован стилистическим приемом в гитарной партии:

Что ж, всё как есть, но нам не привыкать,

Кровь бежит правдой на Подол.

Чистый дух исчез, а с ним и благодать.

Церковь стоит без креста — Раскол.

Едва только вокалист успевает допеть слово «раскол», как вступает гитарное соло, открывающееся «двойным» бендом (подтяжкой). Этот прием производится следующим образом: гитарист зажимает ноты на двух струнах, при этом подтягивая вверх более низкую по звучанию струну, за счет чего поднимается высота тона; так продолжается, пока вторая нота не совпадет с первой, образовывая приму — интервал, состоящий из двух одинаковых звуков. Интересный эффект таких двойных бендов заключается в том, что образовавшийся интервал нельзя назвать чистой примой. Поскольку вторая нота играется бендом, в интервале слышится микроколебание разнящихся нот: вторая нота не вполне совпадает с первой, она до нее немного недотягивает. Образ раскола, разлада оказывается подчеркнут на звуковом уровне.

Само по себе наличие гитарного соло в песне (а в «Расколе» можно услышать даже не одно, а два соло, что превращает композицию в тотальное утверждение гитарной виртуозности) уже говорит о многом. В хард-роке и хэви-метале соло — это психологическая кульминация трека, расчерчивающая его звуковую драматургию; метафорически соло можно сравнить со сложным трюком в цирковом спектакле, призванном впечатлить зрителя-слушателя. Следовательно, жанровая конвенция поощряет усложнение приема, увеличение количества музыкальных орнаментов — слайдов, бендов, легато. Именно с мощного объемного бенда, отсылающего к стилистике англоязычного хэви-метала 1970–1980-х, начинается соло в «Расколе». В своей сути этот прием стилистически согласовывается со словесным материалом: и там, и там прослеживается осознанное усложнение выразительного кода, увеличение количества орнаментов.

От пост-панка до шансона: музыка и текст в музыкальных проектах Петара Мартича

Если Константин Кинчев на протяжении всей карьеры работает в рамках одной рок-стилистики, то Петар Мартич — музыкант, создающий песни в различных жанрах и направлениях. Больше всего он известен как фронтмен группы «Пасош», но помимо этого участвовал в рэп-проекте «Прыгай киска», а также записал в 2020 году шансон-альбом «Песня — это праздник»; кроме того, ему приписывается и электропоп-проект «Озера». Жанровый диапазон работ Мартича крайне широк — при этом в его творчестве также соблюдается стилистическое соответствие музыкального и вербального вне зависимости от конкретного жанра, в котором он работает.

По словам журналиста Григория Пророкова, «Пасош» «занимает территорию где-то между поп-панком и эмо 1990-х: это простой и стремительный гитарный рок, мелодичный и в меру надрывный»^[39]. Тематически песни группы часто осмысляются как «гимны двадцатилетних и тех, кто чуть постарше», а в их альбомах принято усматривать нарративы, выстроенные вокруг таких явлений, как «дружба, любовь, алкоголь, вечеринки и концерты»^[40]. Интересно, что и «Пасош», и «Алису» называли «голосом поколения», но речь, конечно, шла о совсем разных поколениях, и работают две группы в совершенно разных стилистиках.

Прочная взаимосвязь тематики и звучания в песнях «Пасош» прослеживается на каждом уровне взаимодействия музыкального материала и текста. Например, песня «Мандельштам» из альбома «Нам никогда не будет скучно» (2015) построена на так называемых аккордах с задержанием, звучание которых нельзя охарактеризовать ни как выраженно мажорное, ни как однозначно минорное. Принадлежность обычного аккорда к минорному или мажорному ладу определяется его третьей ступенью — малой или большой терцией. В случае же аккордов с задержанием третья ступень меняется либо на вторую, либо на четвертую. Это означает, что принадлежность аккорда к ладу угадывается из контекста. При этом аккорды с задержанной второй ступенью (именно такие использованы в «Мандельштаме») не столь гармонически амбивалентны, как аккорды с задержанной четвертой ступенью. По словам музыкального блогера Александра Зилкова, такие аккорды можно использовать, когда «хочется обозначить аккорд, не обозначая его конкретную мажорность или минорность <…>. В рамках тональности наш слух все равно домыслит — мажор или минор»^[41].

Таким образом, у «Пасош» на гармоническом уровне выстраивается поэтика недосказанности, которой на языковом уровне вторит минималистичный, как бы не до конца проговоренный текст, выражающий эмоции светлой грусти и меланхолии. Вокальная партия, отсылая к лучшим образцам гранжа, выстроена нарочито небрежно, немелодично. Но подобное взаимодействие голоса со словами только упрочивает позицию текста в музыкальном полотне песни. Своим хриплым и напористым, но при этом отстраненным голосом Мартич поет:

И что бы нам ни говорили,

Мы будем вечно молодыми.

Нам никогда не будет скучно.

Нам никогда не будет грустно.

По мере того как он пропевает этот, казалось бы, незамысловатый текст, звучат гитарные аккорды. А вот ритмический рисунок подвержен резким сменам, подобным парцелляции, разбивающей текст на синтаксически однотипные, короткие предложения. Трек открывается барабанным проигрышем, к которому подключается гитара, после этого впору ожидать логичного развития со структурным переходом в куплет, но в «Мандельштаме» ритм меняется мгновенно, без подготовки, будто песня вводит новый музыкальный тезис, едва только был произнесен и усвоен старый. Гармония при этом не меняется, как остается неизменной и аранжировка, меняется только темп.

Подобный минималистский подход соотносится с синтаксической односложностью текста, состоящего из простых, но стремительных энергичных утверждений. Слова песни лаконичны, и в инструментальных партиях тоже нет избытка. Правда, в конце песни «Пасош» вроде бы намечается короткое гитарное соло, но это лишь набросок, остающийся нереализованным. Сыграть здесь соло означало бы активировать музыкальные отсылки и ассоциации, совершенно неуместные в этом контексте. Как было показано выше, гитарное соло характерно для классического рока и его производных — то есть жанров, конвенции которых «Пасош» сознательно отвергает. Музыка группы близка пост-панку и эмо, что выражено и в тембральной палитре «Мандельштама». Для аранжировки характерен звук гитары с легким перегрузом и небольшой ревер без каких-либо дополнительных сложных гитарных эффектов. Отсутствие приема становится приемом.

Если текстовая и звуковая поэтика «Пасош» строится на минимализме, то в других своих проектах Петар Мартич руководствуется иными принципами написания текста и музыки. Так, альбом «Песня — это праздник», который Мартич записал с Анной Зосимовой, — эксперимент в новом для музыканта жанре шансона. Мартич осознает стилистическую специфику этого проекта. Говоря об альбоме, он отметил, что целью авторов было создать универсальный материал — и для молодых ироничных ребят, и для их родителей. «Я верю, что искренняя музыка тронет любого. <…> Первый трек [альбома] взяли на радио „Милицейская волна“ после того, как он выиграл голосование у слушателей. Для нас это большая победа идентичности»^[42].

Пластинка «Песня — это праздник» действительно очень сильно стилистически выделяется на фоне других проектов Мартича, но важнее всего, что стилистика треков в целом соответствует представлению о шансоне. И текст, и музыкальные решения в альбоме сбалансированы, соотнесены друг с другом и соответствуют жанровым конвенциям. Так, в открывающем пластинку треке «Встреча в ресторане» слова «Я сидел в шикарном ресторане, / Шум толпы перебивал рояль» на словесном уровне создают стилистический эффект, который музыкально подхватывается партиями саксофона и фортепиано. В звуках этих инструментов, которые сложно представить в контексте того же «Пасош», есть необходимый жанровый элемент, легитимизирующий и употребление прилагательного «шикарный», которое едва ли использовал бы лирический герой «Мандельштама»: оно не характерно для лексикона молодой рок-группы. Мартич и Зосимова работают с особого рода языком, тембрами, аранжировкой, гармонией и фразировкой — музыкальными и вербальными кодами, свойственными стилистике шансона. Их метод основывается на перенимании словесно-музыкальных формул, устоявшихся оборотов и приемов. Так, когда Зосимова поет: «За соседним столиком угрюмо / Статный восседает персонаж. / Что-то мне в нем дорого и любо, / Хоть бы он пошел на абордаж», — словосочетание «статный персонаж» и метафора «пойти на абордаж» кажутся даже немного комичными. Но в этих формулировках нет ничего, что звучало бы странно или неестественно в совокупности с музыкой, с которой текст взаимодействует. Альбом «Песня — это праздник» — в самом деле «универсальный материал», поскольку его универсальность основывается на выверенности и взаимосоотнесенности музыкальных и вербальных жанровых структур.

В этом смысле и альбом «Пасош» «Нам никогда не будет скучно», и пластинка «Песня — это праздник» — два по-своему убедительных, целостных музыкальных мира, которые не противоречат сами себе. И если в шансон-проекте Мартича «чистый» звук записи, широкий тембральный диапазон, способ аранжировки подсказывают мелодраматичные тексты, то композиции из «Нам никогда не будет скучно», напротив, всей своей намеренной небрежностью и шероховатостью, подчеркнутой сведением и мастерингом, создают музыкальное поле, в котором органично существуют простые, но мощные тексты, посвященные молодости, дружбе и т. д. Песни из обоих альбомов являют собой согласованное единство всех семиотических пластов музыкального и вербального.

Эпилог: песня и песенность

В рассмотренных выше песнях «Алисы» и «Пасош» тексты полноценно раскрываются только во взаимодействии с музыкой. Прочитанные как стихотворения, они, вполне вероятно, не будут соответствовать критериям литературности. Как отмечает Саймон Фрит, «хороший текст песни по определению не обладает чертами, которые есть в хороших стихотворениях. Стоит только изъять песни из контекста выступления, как они либо вовсе теряют свои музыкальные качества, либо оборачиваются банальностью, граничащей с глупостью. <…> Словом, лучшие популярные песни — те, которые воспринимаются как борьба между вербальной и музыкальной риторикой, певцом и самой песней»^[43].

Как следует из данного отрывка, музыкальность стиха и музыкальность песни — это два разных структурных явления. В случае стиха музыкальность — художественный прием, создающий эффект мелодичности в языковом выражении. В случае песни музыкальность — способность вербальных элементов взаимодействовать со звуковыми структурами музыкального материала. Иными словами, в этих двух формах словесного творчества по-разному раскрывается звуковая — и как следствие семантическая — природа языкового высказывания.

В своей книге, посвященной анализу того, как тексты функционируют в панк-роке, музыкант и исследователь Герфрид Амброш озвучил идею, что «тексты песен должны быть „песенными“ (songly), иначе они не смогут вступить в осознанный диалог с музыкой»^[44]. Неологизм «песенность» — это, пожалуй, наиболее точный критерий оценки соотношения текста и музыки в популярной песне. Песенность — такой принцип организации словесного и музыкального материала, который делает песню песней. Это понятие, по сути, схоже с термином «литературность», который Роман Якобсон обосновал в тексте «Новейшая русская поэзия»^[45]. Литературность — то, что делает отдельный текст литературным произведением. Подобно тому как литературность художественного текста подразумевает такую особую организацию языка, при которой мы сразу можем понять, что речь идет именно о литературном тексте, песенность предполагает особые принципы организации слов, которые отличают конечное творение от поэзии и прочих форм словесного искусства. Песенность популярной песни — это критерий, определяющий, насколько песня целостна и насколько логично, естественно и обоснованно все ее части взаимодействуют друг с другом. Стихотворение может быть наложено на музыку, но от этого оно не станет песней, а останется стихотворением, хотя музыка и подчеркнет такие его аспекты, как ритм и мелодичность. Но литературность стиха не убавится, если положить его на музыку. Песенность песни может быть нивелирована, если текст изъять из интермедиального поля трека и поместить, допустим, на лист бумаги. Песня — это изначально форма искусства, развивающаяся на пересечении музыкального и вербального. Осмыслять песню лишь в рамках логоцентричных, ориентированных на вербальный смысл интерпретативных моделей — все равно, что говорить о фильме лишь с точки зрения нарративных структур. Песня — комплексное явление, и, если мы вообще можем говорить о «смысле» песни, этот смысл следует искать не в каком-то одном компоненте песенной структуры, но во взаимодействии всех ее компонентов друг с другом.

Иван Белецкий «Просто хорошие песни»: эволюция звукового канона русского рока

Об авторе
Родился в 1983 году в Краснодаре, с 2013 года живет в Санкт-Петербурге, работает журналистом. Сотрудничал с такими изданиями, как Colta, «Горький», «Нож», «Новый мир», «Археология русской смерти», и другими. Основная сфера интересов: ностальгия, утопия, революция и эсхатология в популярной музыке. Автор телеграм-канала «Хоть глазочком заглянуть бы…», основатель группы Dvanov.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeP3vpIWYk3Uukl9Za-hZUZL

В 2020 году в интернет наконец-то выложили документальный фильм «Про рок», снятый Евгением Григорьевым. В кинотеатрах он впервые появился еще в 2017 году, но мне все не удавалось его посмотреть.

Идея ленты: создатели фильма организовали смотр-конкурс групп Екатеринбурга и окрестностей, а в жюри пригласили Сергея Бобунца из «Смысловых галлюцинаций», Владимира Шахрина из «Чайфа» и прочих ветеранов свердловского рока. Планировалось, что кино станет эдакой «Фабрикой звезд» в миниатюре — группы развиваются и растут, а съемочная бригада делает им клипы и наблюдает за происходящим. Получилось скорее «Внутри Льюина Дэвиса» — три истории трех неудач. Съемки картины начались почти десять лет назад: 2011 год, из которого поют участники отборочного тура, — это уже какая-то совсем другая археологическая эпоха. С тех времен случились и «новая русская волна», и выход в мейнстрим русского хип-хопа, и стриминговые сервисы — в общем, индустрия сильно изменилась. И только русский рок формата «Нашего радио», станции, за которой исторически закрепился статус бастиона жанра, хранителя его ценностей и канона, кажется, остался прежним. Или нет?

Первая серия, отборочное прослушивание. Жюри определяет победителей: проекты «Городок чекистов», Cosmic Latte и «Сам себе Джо». Все три группы поют на русском, все три более или менее логоцентричны. И все же «Городок чекистов» воспринимается как типичный постпанк, а Cosmic Latte и «Сам себе Джо» при всей непохожести друг на друга — как типичный русский рок, музыка, которая играет на «Нашем радио». Члены жюри (а «Чайф» и «Смысловые галлюцинации» входят в канон радиостанции), кажется, тоже понимают это: «ГЧ», по их словам, «не похож ни на что». То есть, другими словами, не похож на привычную им форматную нашерадийную музыку, а две оставшиеся группы, стало быть, в этот канон укладываются (у них жюри находит другие преимущества).

Но каким образом я провел эту разграничительную линию? Что есть в Cosmic Latte и «Сам себе Джо», чего нет в «Городке чекистов»? Или, если пойти еще дальше, почему постпанк «ГЧ» (или, например, «Дурного влияния») — это постпанк, а постпанк «Кино» — все еще (или уже) русский рок? Почему русским роком может быть метал, шансон, хип-хоп и world music? Что вообще такое русский рок? Стиль? Жанр? Сцена? Субкультура? Есть ли у него эндемичные звуковые маркеры? Где граница между русским роком как явлением идеологии и русским роком как явлением сонграйтинга, аранжировки, звукозаписи, саунд-дизайна — и влияет ли первое на второе? Действительно ли русский рок такой незыблемый и неизменный, как это часто ему вменяют? Какую роль, в конце концов, в определении и самоидентификации русского рока сыграло «Наше радио»?

Разумеется, русский рок можно и нужно описать в не музыкальных, а общефилософских или социологических понятиях. Например, в понятиях структуры чувства по Рэймонду Уильямсу^[46]. В этом смысле русский рок есть некая тональность, соответствующая определенному времени (включающая музыку, сопутствующие субкультуры «неформалов», пресловутые рюкзаки с волками и «Арией», фестивали, клубы, распитие алкоголя на улицах, радиостанции, ностальгические воспоминания об ушедшей юности и т. д.), — то, что мы видим и понимаем как «атмосферу русского рока», но затрудняемся, когда нас просят определить ее.

Для российского культуролога Артема Рондарева русский рок — это в первую очередь идеологически окрашенное явление, определяющее себя через противопоставление «попсе», эстрадной музыке. Такое противостояние — рок как музыка, проговаривающая экзистенциально важные вещи, и рок-музыкант как поэт, совесть нации (в противоположность «бездуховной» коммерческой поп-музыке, ВИА или кабацким музыкантам) — идет еще с советского времени.

«Тот тупик, в котором пребывает русский рок уже лет двадцать — ситуация, связанная с отсутствием новых тем, с перепеванием самих себя, с работой на свою ядерную аудиторию и с невозможностью выйти за ее пределы, — в этот тупик пришли не потому что какие-то группы сыграли в поддержку Ельцина, и не потому что рок-н-ролл внезапно утратил творческий потенциал. А произошло это по очень простой причине — потому что русский рок как существовал в советской идеологической рамке, так и продолжил в ней существовать»^[47]. Это справедливое замечание, учитывая, что такая идеологическая подоплека неоднократно проговаривалась самими популяризаторами русского рока еще в 1980-е. Русский рок в представлении его ранних идеологов^[48] — явление, противостоящее не только эстраде, но и, кажется, даже року зарубежному. В нем сочетается «бардовское» отношение к текстам и форма рок-музыки: «…бард-рок — явление исключительно советское, суть его в объединении очень осмысленных текстов с рок-музыкой во всем ее диапазоне от хард-рока до классических рок-н-роллов с добавлением элементов кантри, а также романсов. Слово „бард“ появилось в названии вследствие того, что именно барды всегда играли песни очень сильные в поэтическом плане, ну а то, что явление бард-рока исключительно советское <…> — просто не свойственно западным музыкантам воспевание высокочеловеческих идеалов /острая социальная направленность»^[49].

Но насколько это представление о русском роке актуально сейчас, в 2021 году? Видит ли себя русский рок по-прежнему мессианским явлением, ведущим и вдохновляющим людей? И более важный вопрос: даже если согласиться с тем, что русский рок — это явление идеологии, что он обладает мессианскими притязаниями и т. д., что это меняет для слушателя? Каким образом тот определяет, соответствует ли «верной» идеологии та или иная группа, можно ли сделать это на слух, уловив характерный гитарный рифф или тембр голоса? Как слушатель узнает «своих» (или, учитывая контекст, «наших»)?

Некоторые замечания о саунде русского рока

Для меня существует два вида русского рока. Первый — это непосредственное заимствование мелодий и гармоний из западной музыки с адаптацией для русского слушателя, чаще из-за текста. И второй — традиция КСП [клуба самодеятельной песни], выражающаяся в мелодических и гармонических оборотах, характерных для советских бардов.

Владимир Носырев, звукорежиссер^[50]

Как и любой другой стиль музыки или музыкальная сцена^[51], русский рок — социально сконструированное явление. Поэтому актуален скорее не вопрос «Что отличает русский рок от всего остального?» (это предполагало бы наличие у него неких врожденных и неизменных свойств), а вопрос «Что общего в массиве музыки, причисляемой к русскому року?»^[52]. Из этого выводится простое следствие: в разные годы русским роком могли называть разную музыку. Отследить изменение этого канона в динамике — одна из моих задач.

Динамика эта тоже существует не сама по себе, она определяется сложным взаимодействием музыкантов, лидеров мнений (радиостанций, журналистов, критиков) и маркетинговой индустрии (продюсеров, лейблов, менеджеров и т. д.), а также потребителей^[53]. Чуть ниже я постараюсь показать, как русский рок пытался двигаться в разные стороны под влиянием и внутри этих групп.

Попытки определить русский рок как явление, характеризуемое не только поэтикой, но и композиционными и аранжировочными особенностями, предпринимались и ранними его исследователями. Так, в знаменитой энциклопедии «Кто есть кто в советском роке» предлагают «за неимением лучшего» обозначать термином «русский рок» «направление в отечественном рок-движении, ориентированное на соединение традиций рок-н-ролла и русского мелоса»^[54].

Что же обычно подразумевают, говоря о «том самом», посконном и кондовом русском роке? Для начала приведу результаты анкетирования звукорежиссеров, работавших с этой музыкой, которое я провел в октябре 2020 года; в нем приняли участие 18 специалистов из крупных московских, петербургских и екатеринбургских студий (в том числе «Мелодия», Galernaya’20 и др.). Я задал звукорежиссерам несколько вопросов:

1) Сводили, аранжировали, продюсировали ли вы что-нибудь, что сами субъективно можете определить как русский рок формата «Нашего радио»?

2) Прилагались ли музыкантами в этих случаях какие-либо референс-треки^[55]? Если да, то были ли это записи российских или зарубежных исполнителей?

3) Если в качестве референс-треков прилагались треки зарубежных исполнителей, была ли выполнена задача попадания в референсы или исходный материал делал ее трудновыполнимой либо невозможной?

4) Какие композиционные особенности русского рока вы бы могли назвать:

• композиционные особенности песни;

• характерная вокальная подача и/или мелодия, и/или тембральные особенности голоса, и/или ритмические особенности вокальной партии;

• характерные особенности гармоний инструментальных партий;

• характерные особенности тембра инструментов;

• характерный набор инструментов;

• расположение голоса в фонограмме;

• динамические особенности трека;

• эквализация инструментов и/или мастер-трека, а также применение пространственных эффектов;

• свой вариант.

Выяснилось, что все опрошенные звукорежиссеры имеют представление о саунде русского рока или работали с ним: недопонимания по термину не произошло, специалисты вполне уверенно отделяют «тот самый» русский рок от иной русскоязычной гитарной музыки. В половине случаев музыканты предлагали звукорежиссерам референс-треки зарубежных исполнителей — что, впрочем, не помешало определить сводимую музыку именно как русский рок, а задача попадания в референсы применительно к имеющемуся материалу называется «труднодостижимой» или даже «невозможной».

Судя по ответам на последний вопрос анкеты, для звукорежиссеров главными верифицируемыми критериями русского рока являются нюансы композиции и сведения, касающиеся вокала — особенности партии и подачи (14 положительных ответов), а также расположение голоса в фонограмме (10 положительных ответов). По распространенному мнению, в русскороковых треках вокал часто «торчит», чтобы слова было проще разобрать; приводятся даже физические или квазифизические обоснования типа обилия в русском языке согласных, ухудшающих слышимость концептуально важных для композиции слов, что вынуждает поднимать уровень голоса для большей понятности текста (тут мы опять упираемся в самоподдерживающийся миф о логоцентричности русского рока). При этом существенная часть комментариев звукорежиссеров по иным аспектам саунда носит плохо проверяемый эмоциональный характер: сложно найти объективные критерии для проверки «грува» или «перекрестного проникновения музыки и голоса».

Такое внимание к голосу объяснимо — и дело не только в том, что голос несет в себе те логоцентрические смыслы, без которых русский рок как самоопределяемая общность не имел бы смысла и идентичности. Как утверждает исследователь популярной музыки Саймон Фрит, вокал — это вообще один из краеугольных камней поп-музыки: ни в каком другом музыкальном поле (ни в джазе, ни в академической традиции) он не несет схожей нагрузки^[56]. Вокал, по Фриту, является главным индивидуализирующим фактором, именно благодаря ему поклонники имеют дело не просто с музыкой, но с личностью певца и могут идентифицироваться с ней.

При этом нельзя сказать, что голоса русского рока — это однородная масса схожих тембров и подач. Нет, манеры исполнения здесь варьируются от почти академической до «дворовой», однако некоторые закономерности выявить все-таки можно. В их поиске мне помогли Елена Савицкая, старший научный сотрудник Государственного института искусствознания, кандидат искусствоведения, и Яна Смирнова, преподавательница по вокалу, экс-участница группы «Краснознаменная дивизия имени моей бабушки» и создательница проекта «Дочь».

Распространенное суждение о «народном» характере вокала в русском роке, с одной стороны, находит свои подтверждения. Это заметно даже в тех образцах, которые вроде бы очевидно ориентированы на другие музыкальные пласты, например у группы «Кино». «У Цоя очень многие мелодии построены на довольно архаичных узкообъемных попевках: две — три ноты, секундовые, терцовые обороты, характерные ритмические структуры, — отмечает Елена Савицкая. — Причем эта „народность“ не намеренная, не стилизованная, а возникала как безусловное свойство музыкального языка в теснейшем синтезе (точнее, синкретизме) с поэтическим словом. Как и в народной музыке — одно без другого не существует. В постановке голоса (абсолютно „самостийной“) это тоже есть»^[57].

С другой стороны, даже заявленные как фолк-проекты группы вроде «Мельницы» на деле по части вокала оказываются более приближенными к советской «авторской песне», а не к народной музыке (что, конечно, еще раз подтверждает сконструированную природу «профессионального фолка», существующего в том числе в рамках русского рока). «Декламационный стиль, которым поют барды, очень удобен для людей с „компактными голосами“, — говорит Яна Смирнова о вокале в авторской песне. — Декламация помогает привлечь больше внимания к тексту (который для бардов очень важен), придает исполнению выразительность и вместе с тем помогает скрыть/обыграть неяркий тембр и небольшой диапазон. Похожий вокал также часто можно услышать у профессиональных актеров»^[58].

В 2014 году «Наше радио» составило слушательский топ-500, в первую десятку которого вошли следующие песни и исполнители: «Король и Шут» — «Лесник», «Кино» — «Группа крови», «Наутилус Помпилиус» — «Я хочу быть с тобой», «Кипелов» — «Я свободен», «Мельница» — «Дорога сна», «Ария» — «Беспечный ангел», «Алиса» — «Трасса Е-95», «Сплин» — «Выхода нет», Земфира — «Хочешь», «Оргия Праведников» — «Наша родина — СССР»^[59]. Это песни из сформированного звукового канона русского рока — канона, с одной стороны, максимально очерченного, а с другой — уже кризисного, пожирающего самого себя. Я попросил Яну Смирнову проанализировать эту десятку с тем, чтобы выявить какие-то универсалии саунда русского рока и (раз уж нас заинтересовал этот вопрос) вокальной подачи его исполнителей. Вот ее комментарий: «В звуке Виктора Цоя много опоры на согласные (он их тщательно озвучивает и никогда не глотает). В песнях, в отличие от речи, Цой не использует разнообразия в интонациях. Он поет как бы отстраненно, будто произносит манифест. С похожей подачей поет Константин Кинчев и отчасти Сергей Калугин из „Оргии праведников“. И там, и там опять же опора на согласные и интонация манифеста. При этом если вокал Кинчева близок местами к разговорной речи, то Калугин форсирует звук, как бы стараясь петь, и от этого „старания“, довольно часто встречающегося у вокалистов русского рока, голос звучит натужно, а вместе с повышением громкости страдает интонирование.

Вокал Вячеслава Бутусова и Александра Васильева, хотя они, разумеется, не 100 % идентичные, можно объединить по приемам. Оба часто „подъезжают“ к нотам. То есть берут их не сразу, а с предшествующего полутона или тона. В случае Бутусова и Васильева подъезд — это, конечно же, прием, но во многом именно доступность „подъезда“ для людей с неразвитым слухом делает манеру вокалистов русского рока такой популярной.

Вокал Хелависы („Мельница“) очень близок по стилю исполнения к бардовской песне или городскому романсу (что, по сути, недалеко друг от друга). Похожий вокал также часто можно услышать у профессиональных актеров. В записи „Дороги сна“ Хелависа также использует такой прием, как рэтл („вокальный рык“, который можно услышать у Луи Армстронга или Кристины Агилеры), это добавляет звуку эстрадности.

Вокал Валерия Кипелова очень лирический, чистый, выстроенный не столько на приемах, сколько на природном тембре. Его можно жанрово назвать эстрадным, имея в виду эстрадное пение в классической манере^[60], как у Муслима Магомаева или Анны Герман. Интересно сравнить кавер-хит „Беспечный ангел“ с оригинальной версией той же самой песни „Going To The Run“ в исполнении группы Golden Earring. Вокалист Барри Хэй поет на полтона выше, чем Кипелов, при этом его голос звучит более брутально и блюзово за счет вибрато на концах фраз и чередования пения и разговора. Кипелов поет более лирично, не делает перехода в разговорную позицию, его вибрато естественно возникает на долгих гласных, как это происходит в академическом вокале (то есть вибрато не как прием, а как характеристика звукоизвлечения)».

Таким образом, у вокалистов русского рока можно обнаружить два главных источника — отечественная бардовская песня / городской романс и прочее «низовое» вокальное творчество, впитавшее в том числе традиции народной песни, и эстрада — как советская, так и зарубежная. Это выглядит самоочевидным наблюдением, но меня интересует аспект «умеренности», нейтральности.

Каждая жанровая музыкальная сцена содержит звуковые маркеры, на основании которых происходит распределение музыки по стилям. За уникумами и первопроходцами всегда следуют звучащие похоже друг на друга группы и исполнители. Например, шугейз характеризуется реверберированной стеной гитарного шума, задвинутыми назад вокалом и барабанами. Готический постпанк — гитарами с хорусом^[61], обильной реверберацией, зачастую — низким мужским вокалом. Советские ВИА — утопленным звуком барабанов, тонким гитарным и басовым звуком, вокальными квазифольклорными многоголосиями.

Русский рок как сцена — результат влияний и вливаний более мелких сцен. Какая-то его часть генеалогически уходит в постпанк, какая-то — в стадионный американский рок, какая-то — в гранж, какая-то — в брит-поп, какая-то — в отечественную бардовскую традицию. Однако во всем этом наследовании русский рок характеризуется максимальной умеренностью. Он старается минимально использовать узнаваемые модели сведения и саунд-дизайна как творческие элементы.

В итоге звуковые корни традиционного русского рока на уровне саунда зачастую оказываются обрублены, он как будто не помнит или не знает о своих прародителях^[62]. Кажется, для попадания в звуковой канон русского рока музыкантам нужно отказаться от имеющейся «субкультурной» звуковой идентичности, от звуковых маркеров конкретных музыкальных сцен. Так, в 1980-е в СССР существовало довольно много постпанк- и готик-групп, очевидно наследовавших Joy Division, New Order, The Cure и прочим британским группам, — «Дурное влияние», «НИИ Косметики», «Петля Нестерова», «Напрасная юность», «Игры». Это узнаваемая на слух музыка: с обильной реверберацией на вокале, драм-машинным (или имитирующим таковой) саундом барабанов, «хорусящей» гитарой, грубыми синтезаторными струнными, зачастую с общим лоуфайным звучанием. Тем не менее в звуковой канон русского рока из всего массива советского постпанка смогло войти лишь более нейтральное по звуку «Кино», использовавшее минимальное количество узнаваемых маркеров конкретной музыкальной сцены^[63].

Более поздние русскороковые группы, подражающие «Кино», зачастую уже не имели представления об их непосредственных предшественниках и современниках — они воспринимали русский рок как уникальное и эндемичное России явление. В результате все «постпанковое» из звукового наследия «Кино» было вычищено: в канон не попала ни драм-машина, ни хорус на соло-гитаре, ни реверберация на вокале, особенно характерная для постпанка, хотя инженер сведения «Группы крови» Алексей Вишня считает, что именно пространственная обработка позволила альбому звучать на голову выше аналогичных записей тех лет^[64]. Зато в него попала акустическая гитара «боем» и простые, но запоминающиеся мелодические линии, пропетые мужественным декламирующим голосом, тот самый пресловутый бард-рок^[65].

Русский рок в 1990-е: формирование канона

Можно выделить несколько крупных этапов, каждый из которых дал свой русский рок (речь пойдет исключительно о студийном, а не концертном звуке).

• «Домагнитофонный», когда весь рок-саунд в СССР был, по сути, «живым» (до начала 1980-х годов).

• Зарождение магнитофонного рок-самиздата, накопление опыта, формирование основных подходов и течений (от начала и почти до конца 1980-х).

• Период начала институционализации и сегрегации русского рока (с конца 1980-х и до распада СССР).

• Окончательная институционализация русского рока, переход групп и студий на коммерческую основу, резкое разделение на «мейнстрим» и «андерграунд» (1990-е).

• Первые годы деятельности «Нашего радио», формирование канона звучания русского рока, претендующего на универсальность и вневременность (1999–2005).

• Кристаллизация звукового канона русского рока и его кризис (с 2005-го до конца 2000-х).

• Размывание звукового канона русского рока, продолжение кризиса (2010-е — настоящее время).

Я полагаю, что наибольшее влияние на текущее положение и саунд русского рока оказали периоды с самого конца 1980-х и до конца 2000-х годов. Именно в эти годы постепенно были выведены несколько сменивших друг друга канонов русского рока — и идеологических, и звуковых. Начался этот процесс с резкого роста сегрегации рок-общественности в конце советской эпохи. Разрыв в известности и материальной обеспеченности между артистами «первого эшелона» («Кино», «Алиса», «Аквариум» и т. д.) и менее популярными группами буквально за пару лет (1986–1988) стал очевиден: первые получили эфиры, многодневные туры по стране, выезды за рубеж и доступ к лучшим студиям страны. Так, если альбом «Группа крови» «Кино» (1988) записывался дома на портостудию, привезенную Джоанной Стингрей, а сводился опять-таки дома у звукорежиссера-самоучки Алексея Вишни, то «Звезду по имени Солнце» (1989) музыканты создавали уже на московской студии Валерия Леонтьева. Это перемена больше говорит не о повысившихся технических требованиях к саунду (студия Леонтьева была, по сути, тоже проджект-студией с не самым лучшим в СССР оборудованием — хотя, конечно, переход от четырехканальной записи к 16-канальному микшерному пульту Fostex и выглядит шагом вперед), а о превращении «Кино» из «локальной нью-вейв-группы из Ленинградского рок-клуба» в «поп-проект всесоюзного значения»^[66].

В этот период в творчестве «Кино» (а также «Алисы», чуть позже — Бориса Гребенщикова) начинают появляться «задушевные» интонации, маркирующие «народность» песен. Это касается и текстов, в которых становится все больше обрывков пословиц и поговорок и квазинародного «да» вместо «и», и мелодий^[67].

Тогда же предпринимаются и первые масштабные попытки систематизации и выведения канона русского рока. В таких книгах, как «Рок-музыка в СССР: опыт популярной энциклопедии», «Рок в Союзе: 60-е, 70-е, 80-е…» (Артемий Троицкий) и «Кто есть кто в советском роке» (Андрей Бурлака), авторы стремятся создать более или менее цельную линию развития отечественной рок-музыки. Как правило, результат оказывается очевидно коррелирующим с личными вкусами и субкультурными контактами автора — особенно это заметно в случае с текстами Троицкого, как кажется, поставившего себе задачу стать единственным «официальным» летописцем русского рока. «Троицкая» картина звукового пространства оказывается весьма однобокой: как пишет исследователь Ингвар Стейнхолт, «среди групп и авторов песен, которых Троицкий считает достойными упоминания, <…> мы, как и подозревали, не найдем ни панка, ни хэви-метала»^[68].

В 1990-е в условиях более или менее сформировавшегося шоу-бизнеса музыка, маркируемая как «рок», выживала с трудом. По-настоящему успешными можно было назвать несколько групп, большая часть из которых возникла еще в советское время. Выход на большую аудиторию можно происходил за счет лейблов и телевидения — что требовало привлечения продюсеров и спонсоров. Поэтому советские группы, к тому времени наработавшие социальный и материальный капитал, имели существенную фору и могли влиять на повестку (в том числе и на популяризируемый саунд) в куда большей степени, чем молодые проекты. Стремились же они либо к консервации уже сложившейся звуковой эстетики (группы «Чайф», «Бригада С», «Машина времени»), либо к дальнейшей «стадионализации» аранжировок и композиций песен (альбомы «Титаник» и «Крылья» группы «Наутилус Помпилиус», альбомы «ДДТ» 1990-х вплоть до «Мира номер ноль»).

С одной стороны, эти записи тяготеют к усредненному интернациональному, «глобализированному» звучанию, характерному для радиоформатов зарубежных рок-станций; звучанию, из которого вымыто все излишне «неформальное», характерное для локальных сцен (примерным аналогом может служить движение американского гранжа к «глянцевому» звуку альтернативного рока). Активно используются струнная и духовая секции или заменяющие их сэмплерные синтезаторы («Наутилус Помпилиус» — «Крылья», 1997; «ДДТ» — «Это все», 1994), что типично для поп-музыкантов, утверждающих свою принадлежность к высшему эшелону культуры. Востребованы и народные инструменты (баян, аккордеон, скрипка) или соответствующие фолк-музыке или русским романсам манеры звукоизвлечения («Аквариум» — «Русский альбом», 1992, «Снежный лев», 1996; «Алиса» — «Дурень», 1997), призванные вкупе с «народными» мелодическими партиями («Алиса» — песня «Дурак», 1994; «ДДТ» — песня «Я у вас», 1996) маркировать музыку как национально окрашенную^[69]. Однако центральным элементом остаются электрогитара и барабаны: предубеждение против «неподлинной» синтезаторной музыки остается в силе и даже усиливается, так как в популярной музыке 1990-х активное использование синтезатора окончательно становится маркером ненавистной «попсы». Кажется, единственная имеющая массовую популярность и субкультурный капитал рок-группа, строящая свой саунд вокруг очевидно «электронного» драм-машинного бита, — «Агата Кристи», но и на их концертах играет живой барабанщик.

В этой же парадигме действовали и молодые исполнители, пытающиеся попасть в пантеон русского рока. Лучше других это удалось петербургской группе «Сплин», использующей на первых порах тот же самый рецепт: гитарный рок, имитированные на синтезаторе жалейки и рожки, а также сочетание в текстах «городской» лирики и «фолковой» образности (альбомы «Коллекционер оружия», 1996; «Фонарь под глазом», 1997).

В 1998 году случилось два важных события, оказавших разнонаправленные эффекты на русский рок. В сентябре было запущено MTV Russia. Влияние канала на эстетику российской рок-музыки сложно переоценить. Передачи MTV были далеки от форматного русского рока, до сих пор пережевывавшего наследие конца 1980-х — начала 1990-х. Появление MTV на какое-то время из всех стилей здешней рок-музыки сделало самым актуальным тот, который восходил к бритпопу: вещание канала открылось с «Владивостока 2000» группы «Мумий тролль», активно ротировались песни несколько переформатировавшегося «Сплина» с их «бритпопового» «Гранатового альбома», группы «Мультfильмы» и т. д. Вместе с тем август 1998-го принес России масштабный экономический кризис, серьезно повлиявший на шоу-бизнес: количество артистов, в которых готовы были вкладываться лейблы, резко сократилось.

Ингвар Стейтхолт называет 1990-е и начало 2000-х периодом институционализации русской рок-музыки, которая привела к ее монополизации крупными коммерческими структурами^[70]: основной рок-площадкой стало основанное в 1999 году «Наше радио» во главе с продюсером Михаилом Козыревым, которое метило в хранители канона всего русского рока. Но перед этим сам канон требовалось пересоздать. «В условиях борьбы за рейтинг редакции поставили в центр своей маркетинговой стратегии сохранение целевой аудитории, интересной рекламодателям зарождающегося „среднего класса“. Сохранение этой аудитории стало достигаться путем ее оберегания от неудобоваримых звуков. Вещательная политика радио Maximum и позже — „Нашего радио“ стала исключительно „защитной“ и консервативной, предпочитающей хорошо известные и проверенные хиты новизне и сужающие до минимума возможности ротации новых групп»^[71].

Русский рок эпохи «Нашего радио»: закрепление канона

Интересно, что первые год — полтора деятельности «Нашего радио» характеризуются как раз максимально разношерстной звуковой повесткой. Это и классический «стадионализированный» русский рок формата «ДДТ» и «Алисы», и молодые группы с гитарным, ориентированным на британский рок 1990-х поп-саундом («Мумий тролль», «Сплин», «Танцы минус») и относительно «субкультурные», сохраняющие пока что связь с «жанровой» альтернативной сценой группы (I. F. K.^[72], Tequilajazzz, S. P. O. R. T., «Нож для фрау Мюллер»^[73]), и артисты, вообще не ассоциирующиеся с «рок-музыкой» (диджей Грув, «Иван Купала», Леонид Агутин). Это легко проследить на примере первой годовой «Чартовой дюжины» — слушательского хит-парада «Нашего радио», итоги которого подводятся раз в неделю и в конце года. В списке победителей 1999 года обнаруживаются две песни не на русском языке (авторства «Воплей Видоплясова» и Zdob Si Zdub), а также три «альтернативные» группы, не наследующие ленинградской и свердловской школе рок-звучания (те же Zdob Si Zdub, S. P. O. R. T. и «Запрещенные барабанщики»). Правда, на первом и последнем местах чарта располагаются архетипические для звучания русского рока «Чайф» и «ДДТ».

Однако в итоговом хит-параде 2000 года уже нет ни одной группы из сцены, ассоциируемой с проектом «Учитесь плавать»^[74], с альтернативой или инди-роком. Зато присутствуют все магистральные стилистические направления русского рока, сформировавшиеся еще в 1980–1990-е (полуакустический бард-рок; утяжеленный русский рок с корнями в панк-сцене; глобализированный поп-рок), и существенная часть имен, которые войдут в дальнейший канон «Нашего радио».

По словам журналиста и ведущего «Нашего радио» Юрия Сапрыкина, этот резкий переход ощущался и изнутри радиостанции: «Мне кажется, что ощущение кондовости зависит от настройки какого-то общего диапазона. То есть если сначала Козырев пытался буквально повторить свой рецепт радио Maximum — от „ДДТ“ до диджея Грува (где в центре оказывались „Мумий Тролль“ и „Свинцовый туман“), то года через полтора под влиянием (как нам объясняли) фокус-групп, „Чартовой дюжины“ и настроений на форуме сайта „Нашего радио“ рамки сдвинулись — от „Арии“ до „Мумий Тролля“ (и в центре оказались уже „ДДТ“)»^[75].

Ощущение некоего сформивавшегося поля русскороковых групп с характерным саундом журналисты отмечали уже тогда — впрочем, первый фестиваль «Нашествие» был все еще достаточно «альтернативным», что вызывало у них некоторые надежды на изменение ситуации и уход от застоя^[76].

В 2003 году «Наше радио» запустило передачу «Летопись», посвященную прошлому русского рока и выстраиванию его стройного генеалогического древа. Как пишет Полли Макмайкл, в «Летописи» «достижения рок-музыкантов преподносятся как героические подвиги. Тем самым подтверждается статус каждого альбома и восстанавливается его законное место в советской и постсоветской культуре»^[77]. В итоге в 2003–2005 годы вышли часовые передачи, посвященные истории создания альбомов следующих исполнителей: «Бригада С», Владимир Высоцкий, «Чичерина», «Чайф», Tequilajazzz, «Агата Кристи», «Тайм-Аут», «Кино», Сергей Галанин, «Чиж & Co» / Сергей Чиграков, «Несчастный случай», «Колибри», Дельфин, «Ария», «Ногу свело», «Пикник», «Крематорий», «Наутилус Помпилиус», «Алиса», «Машина времени», «Альянс», «АукцЫон», «Браво», Земфира, «Моральный кодекс», «Сплин», «Аквариум» / Борис Гребенщиков, Линда, «Настя», «Би-2», «Зоопарк», «Крупский сотоварищи», «Телевизор», «Воскресение», «Мумий Тролль», «Разные люди», «Секрет», «Воплі Відоплясова», «Ленинград».

Интересно, что в списке нет таких знаковых для журналистов 1980–1990-х групп и исполнителей, как Александр Башлачев, «Звуки Му», «Гражданская оборона» (и вообще всей волны сибирского панка), «АВИА!», «ДК», «Центр», Юрий Наумов. В этом перечне мы практически не видим представителей локальных и жанровых музыкальных сцен (кроме «филармонического хэви» группы «Ария» и отвечающих за альтернативу Tequilajazzz). Родословную же новый русский рок предпочитает вести непосредственно от Владимира Высоцкого, признавая таким образом свои «бардовские» корни. Можно сказать, что «Летопись» зафиксировала уже сменившийся канон.

Кажется, в этот период я застал момент, который можно считать показательным, демонстрирующим, как и куда будет развиваться саунд русского рока и как «Наше радио» будет выглядеть после Козырева и после отказа от его относительно экспериментальной повестки первых лет. Конечно, не конкретная песня стала модельной для других исполнителей, а скорее, наоборот, формирующийся канон был уже вполне готов принимать такое творчество, но еще тогда я (как обычный слушатель) отметил для себя: вот он, настоящий русский рок.

Речь идет о песне «Неродина» (и чуть позже — «Шнурок») группы «Пилот», дебютировавшей в онлайн-версии фестиваля «Нашествие» в 2003 году.

Это довольно жесткая композиция с гитарным звуком, характерным для зарубежной альтернативы — то есть используются хайгейн-усилители с высокой степенью переусиления, предназначенные для получения «модернового», характерного для тяжелых групп 1990–2000-х гитарного саунда. Но при этом гитарная партия не основана на риффах (как это чаще всего бывает в альтернативе), а сыграна чесом, переходящим на куплетах на «дворовый» бой. Лейтмотивом на фоне гитарной «стены звука» звучит скрипичная партия, маркирующая «народность». И завершает картину вокал Ильи Черта, опять-таки с «дворовыми» интонациями, возникающими из-за нарочито развязной подачи на открытом звуке в сочетании с «блатными» аккордами. Именно эти песни очертили крайнюю границу «русскороковости» в эфире «Нашего радио».

Русский рок и концепт качества звука

С одной стороны, как я уже писал выше, русский рок нередко воспринимается как музыка «некачественная». Как пишет автор паблика «Музыка, которая» Даниил Киберов, «русский рок считается по музыкальной части априори ниже западного. Весь. Вообще. Предполагается, что ущербные совковые музыканты не способны были предложить чего-то актуального или авангардного просто потому, что они совковые»^[78].

Подобные утверждения можно найти и в любительских колонках, где авторы пытаются ответить на вопросы о корнях проблем отечественной музыки («Русский рок — это <…> синоним низкого качества музыки, ее художественной составляющей, плохого исполнения, то есть общего примитивизма идей и форм»^[79]; «Молодежи, ищущей в рок-музыке какие-то важные вещи для себя, впаривают вместо мощного рок-н-ролльного рубилова непонятного качества исполнителей бардовско-кспшного разлива»^[80]); и среди музыкальных журналистов и вообще людей из индустрии (лично помню, как в начале 2000-х в эфире «Нашего радио» диджеи обсуждали то, как Дмитрий Ревякин из «Калинова моста» «не попадает в ноты»); и даже среди самих музыкантов, которые, казалось бы, абсолютно вписываются в формат «Нашего радио» («Сейчас я прекрасно понимаю, что я не играю русский рок. Мне неинтересно играть три аккорда»^[81], — отмечала Диана Арбенина).

Своего рода реакцией на подобные претензии можно считать распространенные в русском роке стереотипы о музыке как труде — и соответственно, форсирование темы качества. «А сколько вы репетируете-то? — спрашивает Сергей Бобунец из „Смысловых галлюцинаций“ у молодой группы в фильме „Про рок“. И дидактически добавляет: — Вы должны заниматься минимум по восемь часов в сутки!» Это очевидный способ самозащиты, ответа «от противного» на претензии в отсутствии профессионализма. Русские рокеры упреждают критику: мол, если вы говорите о каком-то «некачественном» роке, это вы говорите не про конкретно нашу группу, а про каких-то других музыкантов.

Кроме того, подобные претензии в российской популярной музыке имеют долгую историю. «Профессионализм» был основным мерилом и ресторанных музыкантов, и многочисленных филармонических работников. «Бойцы вспоминают минувшие дни и хвалят себя» — настоящий отдельный жанр в советской и постсоветской «околомузыке», и каждое новое поколение в воспоминаниях старожилов оказывается менее квалифицированным и подкованным технически^[82]. Вероятно, это объясняется и высоким уровнем конкуренции в музыкальной среде (рассуждения о собственном профессионализме становятся оружием против конкурентов), и ресентиментом по отношению к «самодеятельным» рокерам-самоучкам, которые стремительно приобрели большую популярность, чем практически любые официальные вокально-инструментальные ансамбли. Позже источником раздражения стали технологии, упростившие и десакрализировавшие создание и запись музыки: в диапазоне от «самоиграек», в конце 1980-х разрушивших сложившуюся культуру ресторанных музыкантов, до современных DAW — цифровых звуковых рабочих станций, позволяющих «любителям» записывать и сводить музыку дома^[83].

Наконец, концепт качества звука (в широком смысле — от «умения играть» и до «качества записи») — важный инструмент присвоения и реализации власти. Возможно, именно в этом и состоит его главная функция применительно к институциям русского рока.

Среди зарубежных исследователей в последние десятилетия установился более или менее четкий консенсус о социальной сконструированности подобных понятий. Вот, например, как Кайл Девайн иллюстрирует это на примере понятия «fidelity», обозначающего «точность» передачи звука акустическими системами: «В популярном дискурсе и в рекламе компаний — производителей звуковоспроизводящей аппаратуры принято изображать историю воспроизведения звука как историю прогресса, серию усовершенствований на пути к безупречной записи и воспроизведению — к безупречной „точности“.

Обычный академический ответ — отрицать эту телеологию, показывая, что „точность“ — социально сконструированная категория: не столько пункт назначения, сколько движущаяся цель»^[84].

Требования к качеству звука неразрывно связаны с требованиями радиоформата и в результате могут служить техническим обоснованием для идеологически мотивированных решений. «Во-первых, качество записи треков „ГО“ объективно не подходило для радиоэфира»^[85], — пояснял Михаил Козырев свой отказ включать в ротацию «Нашего радио» песни «Гражданской обороны». Эта фраза как будто прекращает возможную дискуссию — например, о том, почему альбом группы «Кино» «45» по качеству для эфира все-таки подходит. Или о том, прошли бы «качественный» ценз классические рок-записи, выполненные не по канонам поп-сведения.

Как следствие, русский рок в его мейнстримной версии окончательно ушел от изначального «аутентичного» принципа рок-музыки — «Каждый может играть на гитаре». По сути, отрицание этого тезиса стало официальной базой нового звукового канона русского рока (и в этом его принципиальное отличие от звукового канона, сформированного в конце 1980-х). Как говорил Козырев, «человек слушает радио и думает: „О, я так тоже могу. Я ведь точно так же могу. Ну вот они это играют, значит, и я, наверное, так могу“. И делает, исходя из этого принципа. Как только человек начинает творить по этому принципу, сразу конец всему»^[86].

В результате из канона «Нашего радио» практически ушли, например, «плохо записанные» Александр Башлачев и Янка Дягилева^[87] — те, без кого образ русского рока на рубеже 1990–2000-х, казалось, был непредставим. Вместе с институционализацией русского рока и появлением мейнстримных рок-станций сместилась и «качественная» парадигма — и она стала вытеснять парадигму «аутентичности».

Так, в «золотую эпоху» русского рока группу «Наутилус Помпилиус» критиковали за излишне «профессиональный» подход к саунду и чуждые «настоящему» духу русского рока технологические решения, характерные для эстрады и предпринятые в студии Аллы Пугачевой: «Теперь они без сантиментов расстались со звукорежиссером [Александром] Макаровым (как героиня пушкинской сказки уволила старика, недостойного ее нового царского звания) и решили заново переписать „Разлуку“ на самой лучшей в стране „пугачевской“ студии, которой распоряжался [Александр] Кальянов. Результат получился исключительный. Лучшие композиции были на высочайшем техническом уровне похоронены чуждыми по духу дискотечными аранжировками. Привыкшие штамповать попевки ни о чем, профессионалы оказались не в состоянии работать с осмысленным репертуаром. Они были профессионалами другой профессии»^[88].

Сейчас же рок-группы, определяющие канон русского рока, являющиеся лицом «Нашего радио», напротив, готовы жертвовать «аутентичностью» ради «профессионализма», вплоть до найма сторонних «качественных» музыкантов взамен прежних и обвинений своих ранних работ и бывших участников групп в «некачественности»: «Я имею в виду качество песен, качество музыки, качество аранжировок. Все это теперь очень серьезно. Альбом „Рубеж“, с чего начинала эта группа, — это просто антимузыкальный альбом. Все остальное аранжировано вкривь-вкось, антимузыкально. Это вообще не аранжировки. Это ужасно! Мы загубили 13 моих песен»^[89].

Это заметно по истории группы «Кино» после смерти Цоя. Сын основателя группы Александр Цой собрал гитариста «Кино» Юрия Каспаряна и басистов Игоря Тихомирова и Александра Титова, разбавил состав живым барабанщиком и еще одним гитаристом и устроил своеобразный реюнион: музыканты переигрывали песни Цоя под запись его голоса. «Это попытка представить, как они звучали бы в 2021 году, с учетом новых технологий и нового опыта»^[90], — говорит Александр Цой, но есть ощущение, что в то же время это и попытка подогнать лоуфайное звучание студийных записей «Кино» под каноны «качественного» саунда русского рока — с сильно закомпрессированными, «широкими» по звучанию барабанами и безликим, но довольно сильным и мелкозернистым гитарным перегрузом. «Новые технологии» на поверку оказываются тем же «промышленным», радиоформатным звучанием рока 2000-х. При этом из звучания было ожидаемо вымыто практически все субкультурное, все маркеры постпанка как стиля или жанра музыки.

С другой стороны, недостаток «качества» в звучании и исполнении может служить довольно очевидным субкультурным маркером, позволяющим выделять «свои» группы и отличать их от «коммерческой» музыки. Например, композиционно и аранжировочно ничего не мешало многим песням сибирского панка звучать как музыка с «Нашего радио»: взять хотя бы альбом «Ледяные каблуки» Черного Лукича с его квазинародными разухабистыми вокальными партиями, куплетно-припевной структурой песен, гитарными аранжировками с соло и прочими маркерами рока. Однако нарочито небрежная игра и «домашнее» качество звука тут же выводят эту пластинку за рамки возобладавшего русскорокового формата.

Русский рок после 2005 года: кризис канона

Ситуация в русском роке после ухода Козырева с «Нашего радио» часто описывается как застой. Группы, ориентированные на инди-рок и бритпоп-саунд, постепенно исчезли из эфира. С одной стороны, звук русского рока продолжал формироваться за счет глобализированного рок-саунда^[91] с национальными особенностями, сводящимися в основном к вокальной подаче («Ночные снайперы», «Сплин», «Би-2»). С другой стороны, окончательно сформировалось «тяжелое» звучание, в котором «народные» и «дворовые» интонации соединились с хайгейновым гитарным саундом «альтернативы» и коммерческого индастриала 1990-х: эта линия представлена записями «Алисы» (начиная с альбома «Сейчас позднее, чем ты думаешь», 2003), «Пилота», «Кукрыниксов» и др. В итоговой «Чартовой дюжине» 2011 года хайгейн-перегруз на электрогитаре присутствует в 10 треках из 13. Для сравнения: в чарте 2000 года гитарный дисторшн звучал всего лишь в 5 треках.

Национальное тяготение русского рока в этот период стало вообще гораздо более очевидным^[92], чем во времена Козырева, пытавшегося сдвинуть канон в сторону интернациональной гитарной и (реже) электронной музыки: даже нарочито фолковый проект «Иван Купала», активно ротировавшийся в первые годы существования радиостанции, все-таки представлял интернациональный, глобализованный формат world music.

«Наше радио» окончательно стало именно что «нашим», реализовав все изначально заложенные в проекте и названии потенции и отчасти вернувшись к идеям о сути и звучании русского рока, сформированным еще в 1980-е, когда популярная гитарная музыка виделась как раз продолжением или возрождением народных, национальных традиций. Из очевидных примеров — проект «Соль», в котором рок-артисты перепевали русские народные песни.

Кроме того, в начале 2010-х в слушательский канон стали включаться и имеющие изначально более субкультурную природу группы. Это можно назвать второй волной апроприации альтернативного метала: если в 2004 году группа Tracktor Bowling могла существовать на «Нашем радио» только в рамках ночных передач, то в 2011-м сразу две песни их сайд-проекта — альтернатив-метал-группы Louna — попали в итоговый годовой чарт. Таким образом альтернатива с хайгейновым гитарным звуком наконец-то стала органичной частью русского рока, чего она пыталась добиться с конца 1990-х. В «козыревскую» эпоху было несколько фальстартов, связанных с такими очевидно коммерческими проектами, как Butch или Total, которые пытались эксплуатировать эту звуковую и визуальную эстетику, но встроиться в канон они, по сути, смогли только после того, как перестали быть «модными». С другой стороны, эта новая волна тяжелых групп, актуальная для станции до сих пор, уже меньше мимикрировала под классический русский рок (в отличие, например, от того, что делал «Пилот»), оставляя за собой право на характерные жанровые приемы композиции и аранжировки (экспрессивный вокал с техниками расщепления, брейкдауны, риффовая структура гитарных партий и т. д.).

В 2013 году программным директором станции стал Семен Чайка. С одной стороны, при нем в радиопередачах стали появляться артисты инди-сцен России и стран СНГ: Theodor Bastard, «Серебряная свадьба», «Краснознаменная дивизия имени моей бабушки», — предлагавшие не «усредненный», в отличие от основного эфира, взгляд на саунд. С другой — попытки обновления станции не затронули формат в целом, а загнали его еще дальше в сторону пресловутой «русскороковости»: эксперименты в основном сводились к частичной замене треков известных групп их стилистическми аналогами и прямыми эпигонами.

«Менять формат я начал с того, что добавил в эфир новые и малоизвестные группы, по звучанию похожие на то, что уже звучало на „Нашем“. Например, если „Ленинград“ звучал на радиостанции десять раз в день, то три из них я начал ставить вместо него Distemper. То есть общее звучание эфира при этом не слишком изменилось — кто-то подумал, что это новые песни „Ленинграда“, кто-то заинтересовался. Таким образом я ввел групп двенадцать, в том числе „Стимфонию“, „Клинику“ вместо „Арии“, Patrick Cash с их „Румбой“ вместо „Мумий Тролля“.

Таким образом я раскрутил группу Сasual, которая стала победителем премии „Чартова дюжина“, поднялись группы „Гильза“, „ДМЦ“, народ стал их воспринимать»^[93].

Продержался на станции Семен Чайка недолго, но его метания от экспериментальной музыки к «кондовому» и эпигонскому русскому року кажутся показательными: радиостанция понимала ограниченность созданного ей рок-канона и пыталась предпринять довольно суматошные попытки что-либо изменить.

В интервью все эти проблемы руководством станции отрицались. Единственной причиной застоя назывались сами музыканты, которые, дескать, теперь уже не создают ничего «большого» и значимого, — а также ограниченная публика, сама не желающая нового^[94]. В интервью 2012 года продюсер «Нашего радио» Екатерина Сундукова жалуется Александру Горбачеву: «Что касается молодых артистов, у меня на одной руке хватит пальцев, чтобы посчитать тех интересных и ярких людей, которые в последнее время появились. Вот была эпоха „Мумий Тролля“ и Земфиры — по сравнению с ней, ничего не происходит по большому счету»^[95].

Как пример новой крови, освежающей звучание станции, Сундукова приводит группы «Мураками» и «Мордор», максимально утрирующие сложившиеся к началу 2010-х типы звучания русского рока. В случае с «Мураками» это «профессиональный» эстрадный вокал (вокалистка участвовала в шоу «Голос» на Первом канале), распевные мелодии и гитарные аранжировки, близкие к глянцевому постгранжу. «Мордор» же эксплуатировал эстетику индастриал- и альтернатив-метала, соединяя ее с традиционной русскороковой вокальной подачей, то есть играл на поле очередных «русских Rammstein». Здесь же можно вспомнить группу «Оргия Праведников»: она пыталась попасть на «Наше радио» еще в начале 2000-х^[96], но смогла это сделать только в 2013 году с песней «Наша родина — СССР», музыкально выдержанной в утрированном стиле «тяжелого русского рока», о котором я писал выше. Эту песню (и весь альбом «Шитрок», с которого она взята) можно рассмотреть даже как пародию на русский рок, что не помешало слушателям с ходу включить трек в первую десятку топ-500 песен русского рока всех времен.

Впрочем, как новое магистральное направление Сундукова хотела показать нечто иное: это «интеллигентная, лирически насыщенная музыка» таких проектов, как Pianoбой и Zero People. Станция всеми силами стремилась разорвать ассоциативный ряд «русский рок — „Наше радио“», но тщетно: упомянутые группы не попали ни в один итоговый годовой чарт.

То, что происходит с «Нашим радио» в последние годы, можно назвать очередной попыткой размыть сложившийся в 2000-е жанровый канон русского рока. С одной стороны, программный директор станции Анастасия Рогожникова в интервью, которое я взял у нее осенью 2020 года, сообщает, что на станции ставятся «просто хорошие песни»: «Песня должна быть песней в самом классическом ее понимании. Должна быть ярко выраженная мелодика припева. Так, чтобы она была запоминающейся. Собственно, песня становится хитом в тот момент, когда слушатели захотят ей подпевать.

Очень часто до сих пор часть музыкантов продолжает писать песни „под формат“ „Нашего радио“. И это огромное заблуждение. Всегда говорю — пишете просто хорошие песни. Если так все идеально сложится, что и песня получится, и радиостанция возьмет в эфир, значит, все сделали правильно.

Еще есть огромное заблуждение — напичкать песню огромным количеством тяжелых гитарных риффов, считая, мол, это же рок, должно быть все громко и непонятно. И снова всем говорю — пишите просто хорошие песни!»

С другой стороны, лайнап несостоявшегося «Нашествия-2020» как раз кричит о том, что на фестивале все должно быть напичкано «огромным количеством тяжелых гитарных риффов». Из 45 групп, вынесенных на главную страницу, почти 30 — выходцы из альтернативных сцен прошлого: хэви-метала, эмо, альтернативного метала, поп-панка^[97]. Более того, курс начала 2010-х на «альтернативную» тяжелую музыку только упрочился: в лайнапе появились группы из «поколения 2007 года», ставшие популярными на эмо-волне, такие как Amatory и «Анимация». Музыкальная сцена вновь инкорпорируется в формат «Нашего радио» — спустя годы после того, как она уже прекратила активное существование.

Станция пытается расшатать свой формат — фактически размыть канон — и на других фронтах: к примеру, на «Нашествии» несколько лет действуют малые сцены, где выступает большое количество инди-групп, многие из которых равноудалены как от глобализированного рок-саунда, так и от утяжеленных вариантов русского рока. На другом полюсе появляются исполнители, цементирующие не «рок-идеологию», а скорее общий политический традиционализм станции после 2014 года, например эстрадная певица Ольга Кормухина. А старые группы, долгие годы представляющие лицо «Нашего радио», пытаются имитировать современный поп-звук с автотюном на вокале (см. альбом «О2» «Ночных снайперов»). Однако эфир станции и посещаемость разных сцен на «Нашествии», кажется, не дают шансов на окончательное разрушение сложившегося канона. Ниже представлен результат прослушивания двух произвольно выбранных часов эфира «Нашего радио» в ноябре 2020 года:

Группа/артист	Песня	Год основания проекта	Год выпуска песни
Старый приятель	«Жди меня»	1995	2017
Мураками	«Нулевой километр»	2004	2009
Наутилус Помпилиус	«Колеса любви»	1982	1994
25/17	«Когда воскреснем»	2002	2017
Браво	«Король Оранжевое лето»	1983	1991
Сплин	«Звезда рок-н-ролла»	1994	2001
Чайф	«Не теряй надежду»	1985	2020
Юта	«Хмель и солод»	1999	2002
Агата Кристи	«Нисхождение»	1987	1995
Ночные снайперы	«Поговори со мною, Ольга»	1993	2012
Земфира	«Аривидерчи»	1998	1998
Аквариум	«Не стой на пути у высоких чувств»	1972	2007
Ночные снайперы	«Неторопливая любовь»	1993	2020
Агата Кристи	«Триллер»	1987	2004
Ленинград	«WWW»	1997	2001
Валерий Сюткин	«Семь тысяч над землей»	1995	1995
Чайф	«Камарека»	1985	2001
Сплин	«Воздушный шар»	1994	2019
Маша и медведи	«Рейкьявик»	1997	1998
Би-2	«Компромисс»	1988	2014
Крематорий	«Мусорный ветер»	1983	1988
Бригадный подряд	«Ривгош»	1985	2007

Практически все артисты в этом списке так или иначе вписываются в классические модели русского рока: даже конкретная песня рэп-группы «25/17» выполнена как задушевная акустическая баллада. Более того, ни одна из представленных в списке групп не была основана позже 2010 года (и лишь две — после 2000-го).

Несмотря на наличие в ротации таких проектов, как «Казускома», The Hatters или «Кис-кис», возраст групп меньше десяти лет остается на «Нашем радио» скорее исключением, а «стилистический» возраст менее десяти лет и вовсе непредставим (те же «Кис-кис» играют поп-панк «как в 2000-е»). Эфир «Нашего радио» остается в целом таким же, каким был годы назад.

Иван Сапогов, Вадим Салиев Романс, «цыганщина», «попса»: гармонический субстрат российской поп-музыки от «Кирпичиков» до «Девочки с каре»

Об авторах

Иван Сапогов
Родился в Мытищах в 2000 году. В 2018 году окончил Лицей НИУ ВШЭ. Изучает антропологию в РГГУ. Занимается исследованиями молодежи, городской культуры и советской архитектуры. Председатель Общества охраны памятников модернизма.

Вадим Салиев
Родился в Москве в 2002 году. В 2016 году окончил МГДМШ им. С. С. Прокофьева по классу фортепиано. Изучает архивное дело в РГГУ.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeOljdHE2R4rgxPg8eZbApyg

Весной 2019 года в чартах появилась песня артиста Серафима Сидорина (сценический псевдоним Мукка) «Девочка с каре»^[98]. Издание The Flow, комментируя выход клипа на эту песню и чувствуя нужду как-то обозначить ее жанровую принадлежность, поименовало артиста мамбл-рок-фрешменом^[99].

Термин «мамбл-рок» скорее журналистский, чем исследовательский. К этому жанру причисляли и «Кис-кис», и Мукку, и Гречку, и такие стоящие особняком явления, как «Пошлая Молли» и «Френдзона», — словом, есть ощущение, что он используется прежде всего для описания некоего пласта русскоязычной музыки, не попадающей ни в одну из существующих стилистических ячеек. Однако проблема не только в расплывчатости термина. Нам представляется, что жанровая принадлежность «Девочки с каре» — далеко не главная составляющая ее успеха. Песня Мукки — плоть от плоти мощной гармонической традиции отечественной популярной музыки, которую мы и постараемся выявить в настоящей работе. В статье будут сопоставлены избранные идеи и фрагменты из «текстов, которые никогда не были прочитаны, книг, которые, будучи едва напечатаны, дремали на полках»^[100] — или, если они и были прочитаны, то никогда раньше не объединялись в подобную систему.

Так, мы полагаем, что песня «Девочка с каре» глубоко укоренена в традиции отечественной популярной музыки. Несмотря на то что сам Серафим Сидорин в интервью «Афише Daily» говорил, что на него повлияли Джерард Уэй и Jubilee^[101], даже в сюжете песни — она повествует о несчастной влюбленности лирического героя в девочку с каре, любящую мефедрон и в конце повествования трагически погибающую, — явственно слышны отголоски жестокого романса. (Цезарь Кюи за столетие до выхода в свет «Девочки с каре» замечал, что в романсе музыка и слова образуют определенный неразделимый синтез — это вынуждает нас порой обращаться и к тексту.)

«Девочку с каре» интересно рассмотреть через теорию функций, разработанную немецким музыкальным теоретиком Хуго Риманом в конце XIX века. Риман выделил среди звуков музыкального лада три основные функции: тоническую (T), субдоминантовую (S) и доминантовую (D), лежащие в основе любого гармонического движения. В «Девочке в каре» обнаруживается следующая структура: S(VI) — DГ(V)^[102] — T(I) — D(VII). По сути, перед нами вариация фригийского оборота^[103] (I–VII–VI–V) со смещенным в начало фригийским кадансом (VI–V). Крайне любопытно, что для гармонизации VI ступени использован аккорд F-dur, то есть аккорд VI ступени, хотя для фригийского оборота в ряде случаев более характерна гармонизация шестой ступени через минорный аккорд IV ступени с перенесенным в бас терцовым тоном.

Важная особенность «Девочки с каре» — смещенная на третий такт тоника. Таким образом, композиционно находящийся в начале аккорд VI ступени подчеркивает характерную для русского рока и рока в целом плагальность гармонии. Плагальным называется оборот с опорой на субдоминантовую функцию — проще говоря, расстояние от основного тона первого созвучия до основного тона второго составляет кварту при движении вниз или квинту — при движении вверх (например, от F к C).

Однако вместе с плагальностью гармонии в «Девочке с каре» мы также можем обнаружить и обратную сильную тональную, автентическую тенденцию — наличие гармонической доминанты. Автентическим, напротив, именуется движение от доминанты к тонике — то есть на квинту вниз или на кварту вверх от основного тона первого созвучия к основному тону второго (например от G к C).

В целом следует отметить, что фригийский оборот в самой популярной его интерпретации в отечественной музыке (Am — G— F — E / I–VII–VI–V) и производные от него в основе своей имеют модальную структуру, из-за чего крайне трудно установить универсальные функциональные связи порой даже для идентичных аккордовых последовательностей: влияние тут могут оказывать мелодическая, метрическая и ритмическая структура композиции.

В контексте рассмотрения гармонии «Девочки с каре» имеет смысл упомянуть другую популярную композицию со схожей гармонической структурой — трек Макса Коржа «Мотылек» 2013 года. Прогрессия, представленная в «Мотыльке», выглядит следующим образом: IV (S) — V (DГ) — I (T) — VII (D) — VI (S). Как видим, в данном случае характерная плагальность гармонии выражена еще более ярко за счет хода IV–V вкупе с предшествующим мажорным аккордом VI ступени (в данном случае можно говорить об элементах ладовой переменности). Общей является и смещенная в начало периода каденция, что также способствует усилению плагальности. Нам представляется, что можно рассматривать данную структуру как расширенный фригийский оборот (I–VII — (VI–IV) — V), где при расширении периода — расширении фригийского каданса — добавляется аккорд IV ступени.

«Девочка с каре» Мукки и «Мотылек» Макса Коржа — лишь два свежих примера специфического явления в отечественной музыке, которое нитью пронизывает ее, в 1930-е прячась в маргинальные слои, выглядывая из шестидесятнической культуры, а в перестройку обогащаясь новой исполнительской манерой. Нередко происхождение этого явления приписывают цыганской музыке, и дальше, анализируя культурную политику советского государства, мы столкнемся с отголосками этого утверждения.

В наиболее общем виде анализируемое нами гармоническое явление — это склонность к гармоническому минору, к гармонической доминанте; уже — к автентическим ходам в гармоническом миноре; наконец, на определенном этапе своего развития, в кристаллизовавшемся виде — это автентический ход в гармоническом миноре, затем — автентический ход в параллельном мажоре, затем — возврат через аккорд IV ступени в гармонический минор и снова автентический ход, знаменитая дворовая прогрессия. Далее мы предпримем попытку нащупать линию развития и причины распространения этого явления.

Романс на пороге революции: торжество гармонии и контрапункта

Во втором томе «Истории музыкального развития России», вышедшем в 1912 году, музыкальный критик Михаил Иванов посвящает достаточно крупный — 20 страниц — раздел русскому романсу^[104]. Он подробно анализирует признанных мастеров жанра — Михаила Глинку, Николая Римского-Корсакова, Цезаря Кюи, а затем посылает критические стрелы в адрес неназванных композиторов — эта линия критики крайне для нас важна, и ниже мы к ней вернемся.

Иванов неслучайно столь подробно пишет о романсах: на рубеже XIX–XX веков это действительно крайне распространенный жанр. В очерке об издательской деятельности фирмы «Вессель и Ко.», посвященной ее 25-летию, анонимный автор пишет: «Московские издатели [до „Вессель и Ко.“] занимались напечатанием романсов, цыганских песен, перепечаткой произведений иностранных авторов»^[105]. В заслугу фирме автор ставит приоритет отечественных авторов — печать романсов как таковая им вовсе не критикуется. Напротив, в очерке сообщается, что за 25 лет фирма издала 1500 романсов, из которых 800 оригинальных и 700 переводных. В категории романсов фирма издала больше всего нот. Несколько уступают романсам пьесы для фортепиано в две руки (1230 наименований)^[106].

Любопытно противопоставление «романса» и «цыганской песни» в том фрагменте очерка, где речь идет о московских нотных издательствах, очевидно, середины XIX века. И «романс», и «цыганскую песню» здесь приходится взять в кавычки: нам неизвестно доподлинно, что имеет в виду автор под каждой из этих категорий. Мы можем лишь сделать несколько предположений. Быть может, это различие является атрибутивным — скажем, «цыганской песней» называлась анонимная, а «романсом» — авторская популярная музыка. Когда далее мы будем говорить о «городской песне» и «жестоком романсе» в классификации Анны Астаховой, обнаружим похожую конструкцию. Другой возможный вариант дифференциации этих двух категорий — гармоническое различие. Этот вариант был бы весьма удобен для наших дальнейших рассуждений. Предположение о том, что под «цыганскими песнями», издаваемыми московскими музыкальными издательствами, имеются в виду собственно цыганские народные песни, мы находим не вполне состоятельным: известно, что цыганскими артистами пелись те произведения, которые в изобилии создавал русский город^[107].

Так какова же критика, которой Иванов подвергает неназванных им сочинителей романсов? «Настоящее мелодическое дарование <…> редко, — пишет он, — и обыкновенно заменяется суррогатами. [Мелодии] у них нет, и они обращаются к ухищрениям гармонии и контрапункта… Говоря так, <…> я высказываюсь только против исключительного значения, даваемого второстепенному перед главным и существенным».

Мы осмелимся утверждать, что этой критикой Иванов фактически сформулировал именно то, на чем будет основываться описываемое нами музыкальное явление. Структурно оно будет выглядеть действительно так, с доминированием устойчивой гармонической структуры. Не исключено и даже весьма вероятно, что причиной появления этого феномена стало широкое распространение гитарного исполнительства, тяготеющего к аккордовой — то есть именно «гармонической» — игре.

Городская песня и ее изучение на рубеже 1920–1930-х

В своей критике «безмелодических» композиторов Михаил Иванов пишет о романсе вообще, но нетрудно предположить, что имеется в виду романс салонный. С другой стороны, такое распространенное явление, как романс, запросто преодолевает дистанцию между салоном и улицей, и Мирон Петровский, подразделяя бытовой романс на три сферы, неспроста объединяет их все под одним этим названием^[108]. О проникновении романса сверху вниз и его межклассовой популярности свидетельствуют поздние фиксации городских песен на селе^[109].

Песни города, по большому счету игнорировавшиеся романтической фольклористикой, в конце 1920-х — начале 1930-х, становятся объектом неожиданного и, увы, несвоевременного интереса. Интерес этот, достаточно ярко вспыхнув, практически сразу, как спичка, погасает на промозглом ветру сталинской культурной политики (которую, разумеется, не совсем верно именовать так персонально, ведь не Сталин, а вполне конкретная организация, состоявшая из вполне конкретных деятелей, явилась вдохновителем борьбы против городской песни и, опосредованно, ее изучения — этот вопрос мы осветим в следующем разделе нашей работы).

Интереснейшим источником по изучению и об изучении городской песни 1930-х является рукопись сборника Анны Астаховой «Городские певцы Ленинграда»^[110]. Астахова разделяет песни, записанные ею на рынках и улицах Ленинграда, на городские песни (или песни на городскую тематику) и романсы — другие несколько категорий в контексте нашего анализа несущественны. Разделение на городские песни и романсы обусловлено не музыкальными и не текстуальными соображениями, а лишь возможностью установления авторства — у каждого из романсов оно атрибутировано.

Раздел с текстами и комментариями к текстам городских песен — самый крупный. Не откажем себе в удовольствии привести несколько пунктов из оглавления, чтобы читатель мог составить представление о тематике этих песен: «Люди-звери», «Отец-зверь», «Мать — любовница сына». Сюжеты эти — про всевозможные шокирующие происшествия из городской жизни: убийства родственников и их расчленение, инцесты, неконвенциональные сексуальные практики, катастрофы на транспорте. Астахова определила, откуда берутся «жестокие» сюжеты. Их источник — криминальная хроника, и стало быть, едва ли можно говорить о неразрывной спаянности текста с музыкой. Текст, надо полагать, изменялся день ото дня — по мере того как газетная уголовная хроника предлагала новые сюжеты городским певцам. Подобного рода сюжеты не являются принадлежностью исключительно города и проявлением какой-то особенной городской «безнравственности» — утверждать это означало бы впасть в романтическое представление о фольклоре и его функционировании. Сюжет о жене, зарезавшей мужа, фиксируется в Белгородской и Архангельской областях в сельской местности («Как во славном городе…» и «Не во ельницке было, во березняцке»)^[111]. В городе лишь выше плотность, во-первых, трагических происшествий, а во-вторых, социальных связей, посредством чего информация о происшествиях распространяется быстрее. Именно поэтому город в таком изобилии производил сюжеты жестоких песен. Но в рамках этого исследования не тексты и сюжеты интересуют нас в первую очередь. К части песен Анна Астахова приложила фонографические записи исполнения (несколько таковых дошли до нас^[112]), а часть снабдила пометками, на какой популярный мотив исполняется та или иная песня. Абсолютный лидер в этих пометках — песня «Кирпичики», не знающая себе равных по перепевкам, переделкам и популярности в довоенном СССР^[113]. Приступим к ее гармоническому анализу^[114].

В «Кирпичиках» можно обнаружить следующую гармоническую структуру: I(T) — V(DГ) — I(T) — I(D/IV^[115]) — IV(S) — I(T) — IV(S) — V(DГ) — I(T) Далее следует отклонение в параллельный мажор: VII(D) — III(S — T) — VII(D) — III(S — T) — III(I)(D/IV), и последующий возврат: IV(S) — I(T) — V(DГ) — I(T). Представленная выше гармоническая последовательность полноценно укладывается в функциональную логику лада, хотя некоторые движения можно трактовать как ее частичное нарушение: так, движение III–VII, описанное нами изначально как отклонение, скорее следует воспринимать как элемент ладовой переменности, популярный в городской песне и характерный для описываемого гармонического субстрата.

Стоит отметить, что в ставшем «народным» мотиве «Кирпичиков» мажорная часть, зафиксированная в нотах, в подавляющем большинстве случаев опускалась, а гармонизация отдельных фрагментов мелодии была крайне вариативна. Так, в популярном исполнении Юрия Морфесси нисходящее мелодическое движение от I ступени к IV и далее от VII к III гармонически окрашивалось движением по кварто-квинтовому кругу (IV–VII–III). В более поздних исполнениях — например в исполнении Аркадия Северного — гармонизация этой мелодической секвенции ограничивалась гармоническим движением от субдоминанты к тонике. Функциональная группа натуральной доминанты опять же не используется. Может показаться, что она представлена в движении VII–III, однако, как отмечалось выше, это движение следует рассматривать как явление ладовой переменности и воспринимать в контексте функциональной логики параллельного мажора.

Характерной чертой, которую мы увидим далее, к примеру, у Высоцкого, является использование побочной доминанты к аккордам IV ступени. Гармоническая доминанта — яркий элемент описываемого гармонического субстрата.

Редакция киевского «Етнографичного віснику» в 1926 году опубликовала сразу несколько статей, посвященных городскому фольклору. Особенно любопытна статья Михаила Гайдая «Мелодии блатных песен» ввиду того, что в песни в ней нотированы^[116]. Автор замечает, что ему не приходилось встречать в тюрьме народных сельских песен — все эти мелодии порождены городом. Хотя одноголосая нотировка мелодии блатных песен у Гайдая нерелевантна (произвольно гармонизировать ее было бы с нашей стороны чрезмерной вольностью), нельзя не заметить, что именно в ту среду, откуда они вышли, переместится впоследствии описываемое нами гармоническое явление.

Борьба с «цыганщиной» и вытеснение гармонической доминанты в маргинальные слои музыкальной культуры

Кажется, в тридцатые годы цыганщина не очень поощрялась, подумал сын. Кажется, она рассматривалась как «буржуазная отрыжка»?

Эдуард Лимонов «У нас была великая эпоха»

Как только мы переходим ко второй части рукописи Астаховой, то обнаруживаем перемену в тоне автора. Если в первой части автор сохраняет отстраненно-описательный способ аннотирования, то ко второй части формулировки становятся оценочными, причем — классово-оценочными. Поздние исправления в рукописи показывают, что Астахова и ее руководитель Марк Азадовский, которому архивная опись атрибутирует пометки, пытались придать сборнику некоторый пригодный для печати вид путем смены позиции исследователя с описывающей на обличающую. Среди относительно спокойных описаний жестоких «песен на городскую тематику» выделяется аннотация к «Жизни крестьянина», содержащей критику политики советской власти в отношении крестьянства: Астахова в резких выражениях замечает, что через такие песни действует враг и упоминает сознательность торговцев и посетителей рынка, добившихся штрафа за ее исполнение.

С чем же связана эта перемена тона? Отчего Астахова чувствует себя обязанной пуститься в классовый анализ, а при редактуре рукописи упрочить его?

С 1923 года в Советской России действовала Российская ассоциация пролетарских музыкантов (РАПМ). Эта организация развивала и пропагандировала идею борьбы за пролетарскую музыку и издавала одноименный журнал. Именно РАПМ принадлежит идея борьбы с «цыганщиной»^[117].

В отделе газет Российской государственной библиотеки хранится так называемая стенновка, то есть стенгазета «За пролетарскую музыку» — своего рода сжатое изложение идей рапмовцев для массовой агитации^[118]. По-видимому, предполагалось, что активные участники общества будут распространять и развешивать стенновку для всеобщего сведения в своих трудовых коллективах — а рапмовцы стояли на позициях пролетарской музыкальной самодеятельности и призывали к агитации за пролетарскую музыку, к объединению рабочих в музыкальные кружки. К сожалению, тираж стенновки неизвестен, поскольку угол с соответствующими данными оторван. Этот удивительный документ довольно точно описывает те критические позиции, которые сначала РАПМ, а затем и советское государство заняли по отношению к городской песне в том виде, как ее описывает Астахова.

В стенновке четко обозначается идейный враг, сорт музыки, агитирующий в его пользу, а также способ организации некой альтернативной, пролетарской музыкальной культуры. Враг этот — буржуазия, его музыка (перефразируя Маркса, своего рода музыкальная идея, овладевающая массами и грозящая стать материальной силой^[119]) — это «цыганщина», а способ борьбы с нею — организация рабочих кружков и насаждение пролетарских песен. Авторы стенновки прекрасно отдают себе отчет в том, какие песни поет город, что поется в общежитиях и казармах, и среди прочего приводят такое небезынтересное свидетельство: «Так, напр., на октябрьской демонстрации в Москве ряд заводов выступал с пением таких песен, как „Цыганочка ока-ока“, „Цыганка гадала“, „Сирень цветет“, Комакадемия пела „Потеряла я колечко“, ФЗУ им. Мандельштама — „Товарищ, болят мои раны“, Советская энциклопедия — „Ах, зачем ты меня целовала“ и т. д. Ясно, что такие песни противоречат боевому духу демонстраций, не могут организовать массы вокруг политических задач, а наоборот, прививают враждебную идеологию и приносят политический вред»^[120]. Предлагается организовываться в кружки и исполнять пролетарскую музыку современных композиторов.

«Цыганщина», музыка классового врага, должна быть уничтожена. «Нужно выкорчевать это зло из быта масс. Без этого невозможна культурная революция в музыкальной области»^[121]. Явление, называемое рапмовцами «цыганщиной» (выше мы уже упоминали, до какой степени массовая музыкальная культура начала века связана собственно с цыганами) «упадочно», призывает к пассивности и безволию, является музыкой паразитов, пропагандирует похабщину и эскапизм («уйдем отсюда подальше, махнем к цыганам») — автор заметки «За что агитирует „цыганщина“» резюмирует, что в словах так называемых цыганских песен заключается антиобщественная обывательская идеология.

Но вовсе не только слов касается, как может показаться (и как показывает известный матерный анекдот^[122]), критика «цыганщины». Рапмовцы большое значение придают и музыке. В манихейских терминах пролетарского блага и буржуазного зла они прозревают неявную угрозу: «…не умеют и не хотят разобраться в классовом содержании музыки, которое агитирует хоть и незаметно (в особенности если музыка без слов), но всегда крепко и всегда в определенном направлении». И музыка «цыганщины» классово чужда и политически вредна: «И надрыв, и кабацкое буйство передаются в „цыганском“ романсе не только словами, но музыкой. Музыка даже сильнее передает эти настроения. Всегда в песне привлекает в первую очередь мотив, мелодия, которая скорее запоминается, чем слова». Любопытно заметить, что, если певцы Астаховой исполняли свои песни а-капелла (зафиксирован в одном случае аккомпанемент гуслей), то в цитатах РАПМ проглядывает гитарное исполнительство, по-видимому, представлявшее собой массовое явление («Гитара, громче звени струнами, / Разбитой жизни мне не жаль», — приводится в стенновке пример «упадочного» текста). Вытеснение гитары из нормативной музыкальной культуры — характерная черта времени. Можем ли мы припомнить сколь-нибудь значительное количество сталинских кинокартин, где (положительный) герой играет на гитаре? В «Гармони» 1934 года гитара прямо противопоставляется гармони, в «Большой жизни» 1946 года гитара аккомпанирует частушкам, которые герои распевают по пути в пивную^[123]. Не только гармонические ходы, но и инструмент, удобный для их исполнения, стал изыматься из официальной культуры.

О распространении рапмовских идей свидетельствует следующий фрагмент, который мы обнаруживаем в дневнике Сергея Прокофьева: «Днем упражняюсь и сплю. За стеной поют с завыванием цыганские романсы. Революция вывела форсящую аристократию и кутящее купечество, но спасовала перед цыганщиной!»^[124]

Под «цыганщиной», конечно, здесь имеется в виду не только и не столько специфическая манера исполнения, сколько, надо полагать, те гармонические установки и те тенденции, которые мы пытаемся описать как некий инвариант отечественной популярной музыки.

В 1932 году после выхода постановления «О перестройке литературно-художественных организаций» РАПМ была распущена, однако идеи рапмовцев органично влились в новую культурную политику страны. В том же 1932 году Леонид Утесов в фильме «Карьера Спирьки Шпандыря» исполняет блатную песню «Гоп со смыком»^[125], и это едва не стоит ему карьеры: Михаил Лурье замечает, что появившийся в печати термин «утесовщина» не сулил артисту ничего хорошего^[126].

Изучать городскую песню становится невозможно. В 1930 году арестовывают двоих сотрудников редакции «Етнографічного віснику», одного из них — по «делу СВУ»^[127]. В 1931 году умирает главный редактор журнала Андрей Лобода. В его лице «Вісник» лишился покровителя — членкора Академии наук, знаменитого фольклориста, участника общества им. Шевченко. К 1932 году журнал прекращает свое существование^[128]. В то же самое время в Ленинграде Анна Астахова спешно переписывает аннотации, обличая музыку «классового врага», и одновременно с этим скрывает в рукописи имена информантов — по-видимому, опасаясь за их судьбу: певцы, раньше называвшиеся по фамилии, имени и отчеству, теперь спрятаны за инициалами. Без сомнения, это позднейшая правка: полные имена информантов в машинописи перечеркнуты и исправлены на литеры. Сборник должны были выпустить в 1932 году, однако он так и не ушел в печать. Материалы Астаховой не изданы до сих пор.

Короче говоря, в обществе возникло обостренное и мобилизованное состояние, которое Мишель Фуко объясняет не слишком удачным, на наш вкус, термином «расизм»: из вечной войны политики рождается дискурс, в котором невозможно занять позицию юриста или философа, но необходимо примкнуть к одной или другой стороне^[129]; в формах, называемых Фуко «расистскими», этот дискурс предполагает физическое уничтожение врага ввиду его специфически понимаемой ущербности^[130]. Российская ассоциация пролетарских музыкантов действительно считала себя боевой организацией, борцом авангарда прогрессивной музыки победившего класса — это неоднократно подчеркивается в отчете, написанном видным рапмовцем Львом Лебединским незадолго до роспуска организации^[131].

Выделен и наделен признаками субъект врага, ясен механизм его исключения. Одновременно с врагом репрессируется и его культура — вместе с репрессированными в лагеря отправляется и тот пласт городской музыки, который рапмовцы называли «цыганщиной». И в тюрьме до самого хрущевского «освобождения» блатная песня образует внутри себя тот гармонический инвариант, который позже благодаря гитаре и бардам распространится в популярной музыкальной культуре.

Мелодии тюремной песни ввиду исключенности этого пласта музыкальной культуры из поля внимания официальной науки мы лучше знаем по позднейшим фиксациям. Так, в 1964 году Москву посетил югославский литературовед Михайло Михайлов. Он был очень удивлен обилию блатных песен на улицах города и упоминает об этом в своих записках под заглавием «Лето московское 1964»^[132]. Эти путевые заметки стоили Михайлову свободы: за их публикацию он был приговорен к двум годам тюремного заключения условно, затем — судим еще несколько раз и приговорен к реальным срокам с поражением в правах^[133]. Тем не менее он сумел опубликовать записанный в общежитии МГУ от анонимного исполнителя текст распространенной песни «Ванинский порт» (также известной под названиями «Колыма» и «Порт Ванино»)^[134].

Должно быть, схожие чувства — удивление и восхищение блатными песнями — испытала, посетив Москву в 1960-х^[135], французская галеристка Дина Верни. Не имея возможности втайне от властей записать песни на пленку и вывезти из Советского Союза, она запомнила 24 произведения наизусть и 13 из них записала в 1975 году на пластинку «Chants des prisonniers sibériens d’aujourd’hui» (она же «Блатные песни»). Там мы встречаем и песню «Колыма (Порт Ванино)» под французским заглавием «Kalyma ou Le port de Vanine».

В этой фиксации, сделанной Верни, мы достаточно четко видим выкристаллизовавшийся в своей отточенной и трагической простоте гармонический инвариант: простую для гитарного исполнения секвенцию, которая через несколько десятилетий станет неотъемлемой частью городской жизни.

Гармония песни крайне прозаична и таким образом, как нам кажется, представляет собой инвариант в чистом его виде. Прогрессия следующая: I(T) — V(DГ) — I(T) — III(S — T) — VII(D) — III(S — T) — IV(S) — I(T) — V(DГ) — I(T). Как видим, тут есть несколько ярко выраженных явлений: во-первых, это склонность к автентическим оборотам — склонность к гармонической доминанте, выраженная в полном отсутствии аккордов группы натуральной доминанты (III и VII работают в логике параллельного мажора). Во-вторых, это ладовая переменность: в условиях одного звукоряда меняется сфера устоев — мелодические построения начинают работать в логике параллельного мажора (движение III–VII–III). И наконец, тенденция соответствовать функциональной логике лада — подчеркнутая тональная основа, выраженная в обороте S — T — DГ — T (IV–I — V–I).

«Порт Ванино» — зрелая песня эпохи бытования описываемого нами гармонического явления, приводящая гармонические тенденции городской музыки 1920–1930-х к гармоническому инварианту, который будет сопровождать массовую музыку после того, как случится амнистия 1953 года.

Возврат гармонической доминанты в немаргинальные слои музыкальной культуры

В 1960-е годы Евгений Евтушенко пишет такие строки:

Интеллигенция поет блатные песни,

она поет не песни Красной Пресни,

Дает под водку и сухие вина

Про ту же Мурку и про Енту и раввина.

Поют под шашлыки и под сосиски,

Поют врачи, артисты и артистки.

Поют в Пахре писатели на даче,

поют геологи и атомщики даже.

Поют, как будто общий уговор у них

Или как будто все из уголовников…

Это стихотворение очень хорошо иллюстрирует то, что произошло с гармоническим инвариантом после хрущевской оттепели: через туристскую песню, через интеллигентские круги гармонический инвариант возвращается в виде «дворовых аккордов» в менее маргинальные слои музыкальной культуры, чем те, в которых он существовал, кристаллизовался и сохранялся с середины 1930-х до конца сталинской эпохи.

Расцветает бардовская песня. В пространстве, в котором находятся Окуджава, Галич и Высоцкий, исполнение тюремных песен — нонконформистский знак; позже в диссидентскую среду проникают записи Аркадия Северного и Дины Верни, а студенты поют «блатняк» под гитару. Это уже не задорные песни «гопов со смыком» ранних лет советской власти, когда уголовные наказания были легче, а сроки и тюремное население — меньше^[136]. Это выстоянные на «сроках огромных» за (часто мнимые) хозяйственные и политические преступления минорные песни отчаяния и тяжелой работы на «стройках коммунизма». Это удобный для исполнения на гитаре гармонический вариант: автентический ход в гармоническом миноре, затем — автентический ход в параллельном мажоре, затем — возврат через аккорд IV ступени в гармонический минор и снова автентический ход.

Отчего же этот способ исполнительства и эта гармоническая манера постепенно обретают прежнее место в культуре города? Майкл и Лидия Джекобсоны, отвечая на этот вопрос в недавней монографии, говорят, что с помощью лагерного фольклора освобожденные лирически осмысляли невыносимый опыт и рассказывали о нем^[137]. Исследователи в этом контексте напоминают об амнистии 1953 года, когда было освобождено около половины всех заключенных, и последовавших годах, когда практически все политзаключенные вышли из тюрем^[138]. Безусловно, городская музыкальная культура не могла не испытать влияния этой амнистии.

С другой стороны, распространение в годы оттепели туристского досуга также немало способствовало проникновению гармонического инварианта в массовую музыкальную культуру. В послевоенном СССР туризм — явление достаточно массовое и притом структурно предполагающее два признака, важных в контексте нашего исследования. Турпоход — это автономное перемещение группы людей на протяжении определенного времени: во-первых, в нем, таким образом, исключены громоздкие музыкальные инструменты, во-вторых, создано пространство «второмирности», в котором оказывается уместна неофициальная песня.

Вспомним, как в начале века Михаил Иванов отмечал смещение фокуса с мелодии на гармонию и ритм. Упомянем и приток населения в города, продолжающийся после войны. Демократизм гитарного исполнительства способствует тому, что в городах этот инструмент становится фактически «народным». Гитара возвращается и в кино: если в сталинском кинематографе мы видели ее редко, то после развенчания культа личности она встречается то там, то тут. Пусть и критиковавшаяся, но все же вышедшая в свет картина «Девушка с гитарой» с восходящей звездой советского киноэкрана Людмилой Гурченко — яркий тому пример.

Говорить о гитарном исполнительстве после войны и иллюстрировать пути распространения инварианта дворовой прогрессии невозможно, не вспомнив полуподпольных бардов — Александра Галича, Юза Алешковского, наконец, «короля подпольной музыки» Аркадия Северного, — которые обильно удобряли почву своим неофициальным песенным творчеством. С другой стороны, нельзя не сказать и о человеке, который вынес гармонический инвариант с улицы на эстраду, с диссидентской кухни — в нормализованную музыкальную культуру. Этот человек — знаменитый советский актер и музыкант Владимир Высоцкий.

В отличие от Аркадия Северного, не имевшего работы, судимого Юза Алешковского, работавшего на низкоквалифицированных должностях, Александра Галича, исключенного из Союза писателей, Высоцкий был актером одного из самых знаменитых театров — Театра на Таганке. Песенное творчество Высоцкого явилось причиной его травли в газетах^[139], но в 1987 году актер был награжден Государственной премией не только за роль Жеглова в «Место встречи изменить нельзя», но и за музыкальное исполнительство. В качестве характерного примера того, в каком виде в его творчестве представлен описываемый нами гармонический инвариант, разберем песню «Купола».

Описывая гармоническую структуру «Куполов» Высоцкого, сразу отметим ее форму, близкую к 32-тактовой. Гармония в припеве хотя и стилистически близка куплетам, имеет структурные отличия. Гармоническая структура куплетов следующая: I(T) — IV(S) — V(DГ) — I(T) — I (D/IV) — IV(S) — II (D/V^[140]) — V(DГ); I(T) — I(D/IV) — IV(S) — VI(S) — I(T) — II (D/V) — V(DГ). Гармония в припеве: I(T) — IV(S) — VI(S) — V(DГ) — I (D/IV) — IV(S) — IV(S) — I(T) — VI(S) — V(DГ) — I(T).

Прежде всего стоит отметить, как Высоцкий использует самый сильный ладовый неустой — гармоническую доминанту^[141]. В наиболее драматичных моментах текста для него характерны довольно долгие остановки на доминанте, усиливающее желание разрешиться в устойчивые аккорды^[142]. Также стоит отметить большое количество побочных доминант: в условиях минора побочная доминанта к аккордам субдоминантовой группы (взятая после тонического аккорда, достигается альтерацией третьей ступени) — это особенно популярный ход в массовой отечественной гитарной музыке.

Примечательно, что в этой композиции, как и в большинстве нами рассмотренных, практически не используется функциональная группа аккордов натуральной доминанты. В остальном Высоцкий сохраняет классическую логико-функциональную связь в условиях гармонического минора: T — S — DГ — T. В целом, в сравнении с «Девочкой с каре», гармония в этой композиции резко тональна — логико-функциональные связи строго выдержаны, тогда как в первых двух рассмотренных нами примерах характерную плагальность можно интерпретировать как элемент модализма вследствие ее тональной неоднозначности.

Гармонический инвариант в популярной музыке перестройки

Ни в одной стране мира не могло произойти того, что произошло у нас: какая-то провинциальная группа в считанные недели взлетела на эстрадный Олимп и заявила во всеуслышание: «Здравствуйте, я — „Ласковый май“! Прошу любить и жаловать…».

Сергей Кузнецов «Ты просто был: документальная повесть о Юре Шатунове и других»

Одной из самых популярных групп эпохи перестройки стал «Ласковый май»: неясного происхождения данные о том, будто на концерте «Ласкового мая» побывал каждый третий житель России ^[143], мы, пожалуй, поставим под сомнение, но исключительная популярность группы неоспорима. Организовавший ансамбль Сергей Кузнецов не раз пытался повторить его успех (проекты «Чернила для пятого класса», «Мама», «Стекловата»), но безуспешно.

В мемуарах, написанных в 1991 году, Кузнецов приводит дату основания «Ласкового мая» — 6 декабря 1986 года, а также дату выхода первого альбома — 16 февраля 1988-го^[144]. На рубеже десятилетий проект достигнет пика популярности и в 1992 году прекратит свое существование. Тем не менее за этот короткий срок «Ласковый май» показал один из магистральных вариантов того, как будет выглядеть поп-музыка новой России.

Каковы же основания, генеалогические истоки музыки «Ласкового мая»? Мемуары Кузнецова, в общем-то, не оставляют сомнений в том, что и он, и солист группы Юрий Шатунов наследуют массовой городской песне. Так, рассказывая о собственном музыкальном опыте, Кузнецов упоминает «Цыпленка жареного» как важную мелодию городской жизни и замечает, что, когда он пытался сочинять музыку, «случайные звуки <…> сбивались на того же „Цыпленка жареного“». Кузнецов вспоминает, что после знакомства с Шатуновым поставил ему условие не петь чужих песен, на что Шатунов спросил: «Даже „Голуби летят над нашей зоной“ нельзя, что ли, спеть?»^[145] Таким образом, генеалогические корни «Ласкового мая» в массовой музыкальной культуре, связанной с теми тенденциями, которые мы описывали выше, и прежде всего с массовым «дворовым» гитарным исполнительством, прослеживаются довольно четко.

Вторым источником, питавшим музыку «Ласкового мая», можно назвать танцевальные ритмы и синтезаторные мелодии евродиско. Кузнецов в своих записках относил группу к стилю диско. Он вспоминает влияние, которое на него оказала французская диско-группа Space. Таким образом, именно на пересечении диско-музыки и гармонического субстрата дворовой песни образуется новый канон популярной музыки в России.

Разберем песню «Седая ночь» — одну из наиболее популярных песен «Ласкового мая» — и обнаружим следующее. В куплетах гармоническое движение таково: I(T) — VII(D) — IV(S) — I(T) — VI–V(DГ) — I(T) — IV(S) — V(DГ) — I(T) — I(D/IV) — IV(S) — VII(D) — III (S — T) — I(T) — IV(S) — V(DГ) — I(T) — VI(S) — V(DГ); в припеве: I(T) — IV(S) — V(DГ) — I(T) — VI–V(DГ) — I(T) — IV(S) — V(DГ) — I(T) — VI–V(DГ). Как видим, для песни характерна присущая подобному жанру в целом склонность к модализмам^[146]: так, уже в первом периоде после тоники происходит довольно уверенная остановка на аккорде VII ступени.

В целом можно говорить о том, что в куплетной части происходит гармонизация уже знакомого нам фригийского оборота, учитывая аккордовые перестановки. VI ступень в основном используется как вводный тон в доминанту: большинство периодов закрывается именно движением VI–V(DГ).

В куплетной части также присутствует уже описанное нами ранее движение VII–III, правда, в отличие от тех же «Кирпичиков», здесь оно не имеет последствий вроде отклонений или радикальной перемены сферы устоев. Присутствует тут также описанная нами ранее побочная доминанта к аккорду IV ступени — субдоминанте. В остальном гармония в припеве соответствует функциональной логике гармонического минора: движению I–IV–V(DГ) — I. Сфера натуральной доминанты опять же представлена очень слабо, тогда как прогрессия изобилует автентическими оборотами с участием гармонических доминант.

Причудливо скрестив евродиско с дворовой музыкой, «Ласковый май» показал отечественной музыке торную дорогу так называемой попсы, по которой исполнители пошли если не толпами, то по крайней мере весьма уверенными колоннами. Этих умозрительных колонн на самом деле две.

Первая следует тому гармоническому инварианту, что мы описывали выше, наследуя и семантические пласты, которыми во второй половине ХХ века была окружена эта музыка, то есть, широко говоря, темы неволи. Здесь вспоминаются прежде всего Михаил Круг, коллективы «Воровайки» и «Бутырка», поющие о тюремном заключении и уголовном преследовании. Поздние проекты Сергея Кузнецова, пожалуй, тоже относятся к этому типу: они пытаются вывести на эстраду темы спецшколы, интерната, воспитательной колонии, сиротства и бродяжничества, возвращая нас к раннесоветским песням беспризорников — однако, как мы отмечали, коммерческого успеха проекты не имели. Это направление обычно называют русским шансоном.

Вторая колонна музыкантов не ограничивает себя тематически, хотя также придерживается гармонического инварианта. Она представлена множеством артистов, среди которых можно назвать, например, Олега Газманова. В его творчестве наиболее концентрированно проявляется кристаллизовавшийся инвариант отечественной популярной музыки. В песне «Есаул» мы найдем его в том виде, который описывали выше. Куплеты: I(T) — III(T — D) — IV(S) — I(T) — V(DГ) — I(T) — I(T) — III(T — D) — IV(S) — V(DГ) — VI(T — S) — IV(S) — V(DГ). Гармония в припеве: I(T) — IV(S) — I(T) — VI(T — S) — VII(D) — III (T — D) — V (DГ) — I(T) — VII(D) — VI(T — S) — III(T — D) — IV(S) — III(T — D) — VII(D) — IV(S) — V(DГ) — I(T). Несмотря на наличие уже знакомых нам черт тональной гармонии, интерес здесь представляет использование элементов модальности и ладовой переменности в контексте в целом тонально однородной композиции. Уже в самом начале мы встречаем движение III–IV, причем остановка на III ступени происходит на целых два такта. Создается ощущение смещения тоники в сторону параллельного мажора; более того, мелодическая секвенция, впервые введенная в первых двух тактах, в точности повторяется в параллельном мажоре.

Однако дальнейшее движение IV–I — V–I (нормативное движение гармонии в гармоническом миноре) обозначает принадлежность предшествующей III ступени к введенной изначально тонике. Подобное ощущение изменения сферы устоев возникает при использовании слабых представителей неустойчивости (аккорды переменных функций, в миноре: T — D — III, VII ступени; T — S — VI ступень), что можно наблюдать, когда совершается показательная остановка на аккорде тонико-субдоминантовой функции — аккорде VI ступени. Примечательно, что после аккорда VI ступени используется сильный представитель субдоминантовой группы — аккорд IV ступени, таким образом, можно наблюдать гармоническое движение внутри одной функциональной группы аккордов.

Куплетная часть завершается неустойчивой, вопросительной интонацией, которая достигается использованием гармонической доминанты. В припеве Газманов еще сильнее размывает границу между двумя ладами: так, после плагального оборота I–IV–I осуществляется функционально нелогичное внутри минора движение VI–VII–III, которое отлично интерпретируется в параллельном мажоре как движение IV(S) — V(D) — I(T). Далее мы встречаем уже знакомое нам модальное движение I–VII–VI–III (V ступень фригийского оборота в данном случае входит в использованный аккорд параллельного мажора). При этом аккорд III ступени тут является проходящим, поскольку, будучи использованным на слабое время такта (акцент в припеве делается на первую и третью доли), окрашивает дальнейшее движение внутри субдоминантовой группы (VI(S) — III–IV(S)). Далее он же используется для движения к самому неустойчивому представителю натуральной доминанты — аккорду VII ступени (движение III–VII). Движение III–VII, однако, воспринимается как плагальный оборот внутри мажора VII ступени, на которой делается остановка в половину такта (в сравнении с предыдущим движением I–VII–IV–III–IV–III, где на каждый аккорд приходилось по четверти такта). Закрывается же припев оборотом IV(S) — V(DГ) — I(T), что подчеркивает принадлежность использованной прежде VII ступени к изначально введенной тонике.

В целом, несмотря на частое использование слабых представителей субдоминанты и натуральной доминанты, для которых в силу их слабых тяготений в ряде случаев характерно принимать роль тоники, Олег Газманов постоянно подчеркивает тональную основу гармонии «Есаула», используя в завершении фраз гармоническую доминанту и натуральную субдоминанту в разных их сочетаниях.

Заключение

Через вторичные рецепции рок- и поп-музыки, через широкую культуру гитарного исполнительства, которому органически соответствует гармонический инвариант дворовой прогрессии, гармонический субстрат питает отечественную музыку до сих пор, как мы видим по «Девочке с каре» и «Мотыльку».

Демократизм массового гитарного исполнительства — вот основная причина. Если обратить внимание на артистов, упомянутых в этом тексте (особенно Макса Коржа и Мукку), бросается в глаза, что это непрофессиональные музыканты, и их творчество растет из дворовых традиций: из той музыки, которая в своем стремлении к автентическим ходам — к гармонической доминанте, к расширению гармонии через слабые неустои, — к использованию элементов ладовой переменности, в целом мало изменилась с тех пор, как советский город пел и перепевал «Кирпичики».

Зародившаяся как квазицыганская экзотика и обличенная в этом «классово чуждом» качестве РАПМом, репрессированная и кристаллизовавшаяся в инвариант, реабилитированная после 1953 года, эта музыка, мы полагаем, еще долго будет жить в отечественной культуре. Безусловно, нельзя свести все, что случается в российской популярной музыке к тем гармоническим чертам, которые мы описали, — не только гармонические, но и мелодические ходы порой приобретают в ней исключительную устойчивость: к примеру, далеко не магистральный мелодический фрагмент из знаменитой песни «Я сошла с ума» группы «Тату» недавно сделался — неизвестно, сознательно ли — основной мелодической темой песни «Гаси. Динамь. Игнорь» участника «Френдзоны» Мэйклава (музыкальное и семиотическое пространство такого явления, как «Френдзона», остается прелюбопытным объектом для исследования).

Не мелодика, но скорее гармонические идиомы привлекали нас в наших изысканиях. Мы попытались описать некий гармонический фундамент, на котором произрастают многие явления российской музыки последних 100 лет. Мы выделили дворовую прогрессию как своеобразный концентрированный инвариант советской городской песни после войны, как вещь простую для исполнения на гитаре, гармонически характерную для городской музыки и оттого чрезвычайно распространенную. Настоящей статьей мы надеемся сделать первый шаг в направлении генеалогических изысканий современной российской музыки.

Авторы благодарят Михаила Алексеевского, Сергея Бычко, Антона Залозного, Михаила Лурье, Надежду Рычкову, Марию Суханову, сотрудников рукописного отдела Пушкинского дома и сотрудников ОНИиМЗ Российской национальной библиотеки, сотрудников фонда НИиЗ Российской государственной библиотеки и всех, без кого настоящая работа бы не состоялась, за доброжелательность, помощь и ценные советы.

Алексей Царев Культурный трансфер в цифровой реальности: феноменология русского трэпа

Об авторе
Родился в Тюмени в 1994 году. Закончил исторический факультет СПбГУ (2016), затем магистерскую программу Института философии СПбГУ. В настоящее время — аспирант, занят написанием диссертации по философии техники. Изучает технологическую эстетику современной культуры. Автор ряда академических статей, посвященных хип-хопу и компьютерным играм. Сотрудник лаборатории исследований компьютерных игр (СПбГУ) и Центра изучения зон культурного отчужддения (Социологический институт РАН). Участник грантовых проектов по изучению городского пространства и цифровой культуры.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeNOu-mfbTAStuxekc2jdpvn

Западный трэп можно рассматривать как явление, обросшее сопутствующими конвенциями о стилистических границах и генеалогии. Представления о «трэповости» той или иной музыки наделяются символической ценностью, что неизбежно порождает споры и борьбу за чистоту определения как среди рэперов, так и среди тех, кто осмысляет жанр^[147]. Иными словами, существует некая не написанная, но отложившаяся в культурном архиве история трэпа как чего-то обособленного от прочих субкультурных феноменов в рамках хип-хопа. Эта стихийно сложившаяся генеалогия возводит истоки жанра в узком смысле к деятельности хип-хоп-продюсеров юга США, а в широком — ко всей афроамериканской культуре этого региона. Говоря конкретнее, постулируется наличие «прототрэпа» — определенной традиции южного хип-хопа, формально связанной с рядом иных «локальных» жанров (в частности с кранком^[148] и снэпом^[149]), а тематически с культурной спецификой проживания чернокожего населения в крупных городах южных штатов, таких как Атланта, Мемфис, Новый Орлеан, Майами или Хьюстон.

Таким образом, понятие трэпа синтетическое, оно не ограничивается звуковым измерением жанра и включает в себя региональный нарратив. Более того, трэп как музыкальная форма в 2010-е вышел за пределы своего субкультурного ареала и стал маркировать широкий пласт популярной музыки, не имеющей подчас даже ассоциативной связи с хип-хопом^[150]. Широкое распространение трэпа идет вразрез с камерной пространственной метафорой, которой первоначально обязано его название^[151]; этот контраст, однако, обнаруживает и резонирующий эффект. Звук «западни» сегодня можно услышать почти в любой точке городского пространства: он доносится из автомобилей, играет в клубах и на домашних вечеринках. Узнаваемая «стрекочущая» форма настаивает в пределе на том, что каждая урбанистическая локация может обернуться «ловушкой»^[152]. Это значит, что жанровая специфика, включающая в себя упомянутый локальный контекст, каким-то образом оказалась приемлемой для глобального распространения, в том числе в российском культурном поле, о чем и пойдет речь в тексте.

Контрастное сравнение «оригинального», то есть имеющего конвенциональный исток, жанра и его русской локализации, по-видимому, должно учитывать несколько объяснительных измерений трэп-музыки: как минимум формальное и дискурсивное. Ключевым здесь видится отсутствие у русского трэпа сколь-нибудь устойчивой традиции: там, где западный хип-хоп ссылается на генетическую линию — на предтеч^[153] и классиков жанра^[154], задавших вектор его развития, — русский рэп обнаруживает историю разрывов влияния южного стиля на местных продюсеров и исполнителей. Так или иначе, в силу произошедших в 2010-е изменений музыкального рынка сложился современный стандарт трэп-звучания. В итоге клауд-рэп, фигурирующий еще под тегом минималистичного трэпа, к настоящему времени стал принимаемой по умолчанию упаковкой музыкальной хип-хоп-культуры.

Задача статьи в том, чтобы вывести трэп из этой дефолтной зоны и высветить альтернативную историю становления жанра в отечественных реалиях. Для этого сперва будут рассмотрены пионерские упражнения в трэпе, затем — приход минималистичного трэпа под знаменем новой школы, и, наконец, исследованию подвергнется принявшая свои окончательные очертания форма мейнстримного трэп-звучания.

Юг США — невидимый регион хип-хоп-культуры

Логика усвоения западного хип-хопа русскими рэперами до широкого распространения интернета (до 2010-х) предполагала заимствование прежде всего растиражированных культурных нарративов. Таким нарративом была в частности символическая конструкция о войне двух побережий. Противостояние Восточного и Западного побережий стало больше, чем достоянием американской культурной истории, ведь эти регионы широко представлены в дискурсе не только красочным хип-хоп-эпосом о борьбе гангста-рэперов, но и понятными глобализированной аудитории ассоциациями с двумя «главными» городами Америки — Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Неудивительно, что рэп-музыка побережий стала своего рода хип-хопом «на экспорт». Юг США с его своеобразной хип-хоп сценой, напротив, оказался исключен из глобального контекста: местные исполнители могли иметь успех у себя на родине, но путь к транснациональному признанию до определенного времени был для них закрыт из-за особенностей дистрибуции музыкальной продукции. И речь здесь идет даже не о популярности того или иного конкретного южного рэпера, а о самой возможности транслировать региональные жанровые фреймы вовне США.

Итак, если в случае Восточного и Западного побережий можно говорить о дискурсивной «видимости», то Юг США, напротив, оказался отмечен непрозрачностью своего культурного поля. Это положение закреплено и в сленговом именовании региона — Грязный Юг (Dirty South): в то время как исследователь хип-хопа Мэтт Миллер тематизирует социальную нечистоту (uncleanness^[155]) этой периферийной области, мне бы хотелось сделать акцент на ее неясности (скорее, unclearness) для глобального слушателя. То, что для американских любителей хип-хопа в 2000-е было экзотичным, но высвеченным в своей локальности феноменом, для российского не опознавалось как явление. Исполнители Юга США могли даже иметь широкий успех, тиражируемый обычными для того времени медиа — музыкальной прессой, телевидением или радио, — однако такое продвижение неминуемо отчуждало региональную специфику в глобальном контексте.

Более наглядным этот тезис становится при оценке тех образцов южного звучания, которые попадали на радары российских слушателей. Это треки, распространение которых в 2000-е обеспечивалось принадлежностью к выведенным на глобальный рынок культурным продуктам: например, хиты «Get Low» Lil Jon & the East Side Boyz и «Act a Fool» Ludacris, использованные в саундтреках к популярным в свое время компьютерной игре «Need for Speed: Underground» (2003) и фильму «Двойной Форсаж» (2003). В этих треках ретроспективно считывается южная эстетика: агрессивные кранковые синтезаторы и мощные басовые партии, однако очевидно, что в первой половине 2000-х для российских слушателей (а скорее, геймеров и посетителей кинотеатров) южность звука была заслонена иным культурным контекстом.

Поэтому разговор о приходе трэпа в Россию в имеющем исследовательскую прагматику смысле можно вести с 2010-х; до этого российские рэперы эксплуатировали подобную эстетику лишь спорадически. Разумеется, ретроспективно можно сказать, что записи тех или иных артистов несли в себе черты жанрового своеобразия, однако такой взгляд будет носить характер экзотического приписывания «южного вайба» атомарным экспериментам в хип-хоп-продакшене^[156]. Чтобы пояснить свою мысль, укажу на творчество питерского объединения Def Joint, в частности на альбом «White Star» (2008) его участника D. Masta, где соседствуют как выполненные в южной стилистике треки (например «Деньги, наркотики, суки»), так и более привычные для второй половины 2000-х композиции. Это имеет смысл подчеркнуть, поскольку, повторюсь, успешное освоение трэпа определяется не только формальным звуковым соответствием, но и освоением культурного нарратива, транслируемого вместе с музыкой. В случае русского рэпа речь идет также о работе по перекодировке и локализации регионального дискурса, которую, если забегать вперед, нужно признать несостоявшейся. В этом отношении важно указать на то, что российские исполнители переняли у южного рэпа, чтобы затем проследить произошедшие в трэпе, уже сделанном «по-русски», интерпретативные сдвиги.

Трэп-механика: особые приметы и парадоксы судьбы

Единого перечня условий «трэповости» звука или культуры, выстроенной вокруг музыкального жанра, разумеется, не существует. Отчасти это связано с тем, что аналитики трэпа по-разному формулируют свой исследовательский интерес. Так, исследователи звука могут указывать в качестве необходимых или даже достаточных формальные характеристики — хайхэты^[157], «трехнотные синты»^[158], характерный звук драм-машины Roland TR-808^[159] и т. п. Согласно более широкой трактовке, трэп не только специфическое звучание, но и определенный комплекс идей, зачастую отличных от традиционного хип-хопа^[160]. Далее будет сделана попытка соединить ряд аналитических интуиций в то понимание трэпа, которое адекватно для настоящей работы.

В первую очередь обращает на себя внимание маркировка трэпа как более «технологичного», нежели прочие хип-хоп-феномены: если главным приемом в рэпе классического формата был сэмплинг, то в южном хип-хопе речь идет прежде всего о продюсерском дизайне, ориентированном на взаимодействие с синтезированным звуком. Эта тенденция, как указывает исследователь Макс Бесора, восходит к особенностям более индивидуального, «авторского» подхода диджеев Майами к созданию музыкальной основы для танцевального хип-хопа 1980-х^[161]. В этом контексте не столь важным кажется перечисление конкретных продюсерских «фишек», определивших норму южного звучания, — более существенна стилистическая оппозиция по отношению к прочему хип-хопу, которую символически занимает трэп с его культурой битмейкеров. Трэповые биты не просто сделаны как электронная музыка (это справедливо для любого рэпа) — они всячески акцентируют свою синтетическую основу, бравируют собственной «электронностью». То же касается и голоса исполнителей, подвергаемого тоновой коррекции с помощью автотюна. Ставка на повышенную «синтетичность» голосов исполнителей раскрывает указанный Саймоном Рейнольдсом парадокс, связанный с двойным позиционированием этой технологии: автотюн сообщает высокую технологичность, «деланность» звучания и в то же время указывает на новую форму естественности. Выражение как бы «неподдельных» эмоций непрофессионального певца обретает «правильную» форму путем цифровой коррекции^[162]. Иной технологический подход к созданию музыки увязывается с обоснованием нового — южного — этоса рэпера — более чувственного и эмоционального^[163], нежели ригидный афроамериканец из гетто крупных городов Восточного и Западного побережья. Фигура рэп-исполнителя начинает обыгрывать собственную «гангстерскую» гротескность посредством иронии^[164], приобретает трикстерские черты^[165]. Указанные особенности приводят к трансформации лирики: происходит отказ от связного повествовательного речитативного рэпа в пользу экспрессивной подачи коротких эмоциональных фрагментов, перемежаемых адлибами^[166]. Трэп, растворяя свой месседж в подчеркнуто техногенном звучании, дискурсивно позиционирует себя как нечто более ритмичное и музыкальное (а значит, более эмоциональное), нежели традиционный хип-хоп, последовательно разворачивающий нарратив о жизни в гетто.

Дефрагментирующая позиция трэпа в отношении собственных музыкальных и культурных традиций, на мой взгляд, не только обеспечила ему возможность стать формой рэпа «по умолчанию» на новом «цифровом» витке глобализации медиа и технологий дистрибуции, но и поставила крест на субкультурном статусе хип-хопа, сделав его частью музыкального мейнстрима. Этим также объясняется завороженность трэп-продакшном, наблюдаемая сегодня в российской поп-музыке. Однако в глаза бросается парадокс: когда трэп становится глобальным, то обнаруживает себя как обособленный жанр (то есть нечто локализованное) именно благодаря разрыву с локальной традицией. Более того, в конце концов это приводит сперва к дискурсивному размыванию границ, а затем и к исчезновению жанра. Ирония, свойственная трэпу, становится иронией его исторической судьбы: сделавшись глобальным, трэп становится собой, но сперва перестает быть южным, а потом и вовсе сохраняет с хип-хопом лишь ассоциативную связь. И речь тут не о том, что существует некая эссенция хип-хопа, которая улетучивается при культурном трансфере, но об изменениях в области символической борьбы среди тех, кто артикулирует свою принадлежность к трэпу.

Трэп по-русски: специфика культурного трансфера

Описанное напряжение сказывается и на особенностях регионального освоения южного звучания. В контексте этой работы имеется в виду апробация новой формы русскими рэперами, которая происходила в два этапа. В первую очередь был заложен фундамент жанра. В условиях отсутствия «прототрэпа» это пионерское усилие создало ту культурную основу, от которой отталкивались уже в дальнейшем деятели «трэп-революции», произошедшей в середине 2010-х. Широкую предысторию южного звучания для русской хип-хоп-сцены замещал ориентир на «классиков» жанра. Lil Wayne, Gucci Mane и T. I. стали для русского трэпа первой волны тем же, чем были Three 6 Mafia или Geto Boys для оригинального южного хип-хопа. Сами же русские трэперы первой волны стихийно решали две разнонаправленные задачи, связанные с утверждением новой традиции. Во-первых, они позиционировали свое творчество как более яркое, «свежее», в противовес ориентированной на повседневность подъездной романтике русского рэпа второй половины 2000-х; это согласовывалось с общей для трэпа тенденцией не просто проговаривать эмоции, но и переносить аффекты в область формального представления — музыки, голоса и перформативного сценического образа. Во-вторых, установление новых правил требовало символического закрепления статуса. Стремление удержать вместе эти две линии породило своеобразную риторическую установку, выражаемую строками Yanix: «В деле новая школа, и мы — классика жанра»^[167]. Такая двойственность, по сути, и есть признак, регистрирующий рождение жанра: кто из рэперов не утверждает либо собственное новаторство, либо заслуги перед «культурой», — но секрет в том, чтобы делать это одновременно. Именно этому критерию среди десятков (а может, и сотен) рэперов, занявшихся на рубеже 2000–2010-х систематическим освоением южного стиля, соответствуют лишь несколько. Так, описанная стратегия прослеживается в деятельности таких исполнителей, как Yung Trappa или Yanix, которые, несмотря на то что им еще нет тридцати, сегодня имеют статус отцов-основателей трэпа по-русски. Чтобы прояснить тезис, упомяну и контрастирующий пример Kizaru, который, хоть и начал писать трэп примерно в то же время, что и вышеназванные рэперы, и в наши дни даже остается популярным артистом, однако занимает более строгую, «ностальгическую» позицию, тематизируя свой имидж через ортодоксальную верность трэп-традиции: «…Кизару — последовательный пурист во всем, что касается сопутствующего музыке дизайна»^[168].

Итак, Yanix и Yung Trappa не просто пионеры жанра, но те, кто заложил стилистическое ядро трэпа, а вместе с ним — возможность его дальнейшего переосмысления в рамках расслоения южного звучания на сонм поджанров. Они же определили новые способы публичной репрезентации рэп-творчества. Yung Trappa вообще можно назвать образцовой фигурой пионерского подхода к жанру, последовательно явившей не только характерную для трэпа форму с лирикой нового типа, но и упомянутый трикстерский этос рэпера. Репрезент этого исполнителя вышел за рамки музыкального творчества и стал предметом мемов, споров и в конце концов судебного разбирательства, закончившегося реальным тюремным сроком, как и у его американского «прототипа» — рэпера Gucci Mane. Yanix же, в отличие от «анархичного» Yung Trappa, в большей степени выступил в качестве силы, закрепляющей трэп как устойчивый тренд в хип-хопе в переходный период между прежним состоянием музыкального производства и потребления и надвигающейся эпохой музыкального стриминга («Ты должен иметь организаторскую жилку^[169]»). На эту неопределенность, переходность указывает и он сам: «В те года — 2012-й, 2011-й — в рэпе совсем другие жанры были модные, у меня были друзья, которые начинали со мной делать такой звук [трэп], а потом переключались и обратно делали олдскул»^[170].

Пионерский трэп по-русски вобрал в себя основные особенности оригинальной западной формы и ее агрессивного звучания. Синтетический инструментал, акцентированная басовая линия и «компьютерные» хайхэты, играющие на скорости, принципиально невоспроизводимой при живом исполнении, — все это присутствует в русском трэпе первой волны. Соблюдается даже снижение доли сэмплинга, который если и использовался в композиции, то исключительно для конверсии исходного звукового фрагмента в характерное трэповое звучание. Например, в треке Yung Trappa «Средневековый рыцарь» (2012) инструментальное интро из серии фильмов «Звездные войны» фрагментируется до минималистичных «трэп-струнных».

Второй этап освоения трэповой формы связан с образованием русского рэпа новой школы, которое состоялось как часть более широких трансформаций музыкального рынка в русскоязычном культурном ареале. Символически этот процесс ассоциируется с 2015 годом — временем выхода нескольких «значимых» для русского хип-хопа записей: «Если про русский хип-хоп будут когда-то писать учебник, то ноябрь 2015-го наверняка удостоится отдельной главы. Пресловутый „переворот игры“ неразрывно ассоциируется с „ноябрьской троицей“ — „Горгородом“ Оксимирона, „Домом с нормальными явлениями“ Скриптонита и „Марабу“ ATL, реже в этот контекст вписывают „Magic City“ ЛСП, „Сторона А / Сторона Б“ „Каспийского груза“ и „Дом тысячи сквозняков“ Хоруса»^[171]. Однако само стремление увязать произошедшую трансформацию музыкального производства с появлением ряда «знаковых» альбомов и релизов скорее говорит об изменениях аудиторного восприятия (в первую очередь о вовлечении в практики слушания хип-хопа новых реципиентов, отыскивающих ценность в сделанном «по-современному» продукте), а не о том, что произошло с самим рэпом. Такое позиционирование в контексте темы настоящего исследования затемняет характер обозначившихся в середине 2010-х перемен, в большей степени указывая на прирост символического статуса^[172] рэп-музыки в целом, нежели на причины этого «взлета». Более того, парадокс ситуации состоит в том, что вслед за 2015 годом удельный вес каждого отдельного релиза на рынке в силу роста количества исполнителей, а следовательно, и предложения, стал неуклонно снижаться.

Очевидно, что гораздо существеннее на состоянии музыкального рынка, в частности хип-хоп-сегмента, сказалась трансформация условий производства и дистрибуции музыкального продукта. На это указывает Yanix, когда обращает внимание на появление стриминговых сервисов и связанных с ними механизмов монетизации, упрощающих производственный цикл. Неудивительно в связи с этим, что исполнитель иначе проводит границу, отделяющую старый хип-хоп от нового: «Все говорили про переворот игры, там, в 2015-м, примерно… Ну вот для меня лично переворот игры был в 2013 году, когда появился я, Hash Tag, ATL, Скриптонит, и вот все делали разную, понятно, музыку, но это все было, ну, можно назвать, наверное, новой школой»^[173].

Итак, в середине 2010-х годов начинается плавный переход от хаотичного, полупиратского прослушивания и кустарной дистрибуции музыкального творчества в социальных сетях к формированию цифрового музыкального рынка. Вместе с тем само производство музыки становится более доступным и демократичным, что, впрочем, необходимо пояснить. Действительно, распространение музыкальных программ-эмуляторов, работающих на персональных компьютерах, может создать впечатление, будто появилась валидная альтернатива студийной записи. Однако это (как и многое в хип-хопе новой школы) в большей степени символическая замена, позволяющая, с одной стороны, противопоставить домашнюю культуру битмейкерства работе звукозаписывающих лейблов, а с другой — еще раз обратить внимание на цифровую, синтетическую природу трэпового звучания. В особенности это заметно на примере деятельности группы «Закат 99.1» (2015–2017), участники которой назвали свою вариацию минималистичного трэпа кибер-рэпом. На деле же превращение хип-хопа в неотъемлемую часть музыкального рынка, как кажется, напротив, повысило ресурсные требования к исполнителям — к уровню менеджмента, промоушена и т. д.

На чем действительно сказалась технологизация хип-хопа, так это на дальнейшей фрагментации трэпа. Здесь можно указать на новую смысловую рамку, которая на несколько лет стала общим местом ньюскульного звучания. Это клауд-рэп, названный в честь онлайн-платформы Soundcloud — цифровой витрины для музыкального продукта, выпускаемого начинающими музыкантами. Под этим технологическим определением по преимуществу скрывается все тот же трэп с узнаваемыми формальными признаками, исполняемый, правда, еще более минималистично, чем его предшественник. Те жанровые теги, которые стали проникать под соусом клауд-рэпа в индустрию — фонк-, дрилл- или мамбл-рэп, — лишены строгих стилистических границ, но имеют общую «трэповую» основу. Впрочем, по линии «региональное/глобальное» все они уходят от классики южного хип-хопа очень далеко. Так, фонк, означавший в 1990-е мемфисский вариант южного хип-хопа, внутри Soundcloud становится «интернет-жанром без географии»^[174]. То есть юг США и для русских рэперов сохранил свою «неясность», что не помешало им с успехом освоить доступную для адаптации форму и даже перенять некоторые специфически южные черты репрезента хип-хоп-исполнителя. Поэтому можно говорить о транснациональном характере^[175] эксплуатации трэп-эстетики, понимая всю политическую неоднозначность такого суждения, попахивающего культурной апроприацией и изъятием локальных означающих из дискурса.

Именно в этом транснациональном ключе в русскоязычном хип-хопе происходила «трэп-революция», нормализовавшая рэп новой школы, который ориентировался уже не столько на южное звучание в «догоняющем» режиме, сколько на различные «синхронные» деривативы из трэпа — будь то меланхоличный, «медленный» трэп рэпера Bones или «разноцветный» мамбл-рэп трио Migos из Атланты. В результате произошедших изменений русскоязычная хип-хоп-сцена наполнилась россыпью рэперов, каждый из которых эксплуатирует какую-либо вдохновленную звучанием глобального трэпа «фишку» — именно она и отличает того или иного исполнителя или коллектив от прочих.

Трэп как объект пародии: заключение

Поскольку главный вопрос статьи — проблема культурного трансфера из одного локального поля в другое, предлагаю рассматривать не только отношение «русского» трэпа к «западному», но и проводимую рефлексию жанра пародийными средствами. Ирония над трэпом как внешнее отношение, по сути, задает границы его определения, дарует автономию, о которой писал Юрий Тынянов, анализируя литературную пародию^[176]. В случае хип-хопа уместно говорить о целой цепи пародийных референций, складывающихся в своеобразную «матрешку»: так, «оригинальный» трэп эксцентрично трактует традиционный гангста-рэп; русский рэп новой школы «пародирует» трэп и попадает в зону ироничного внимания комиков и блогеров. В итоге каждую итерацию развития трэпа в России сопровождает собственный пародийный двойник, выводящий жанр в область определения его формальных и смысловых признаков. Так, Big Russian Boss и Young P&H возвели в квадрат иронию южного хип-хопа над собственным гангстерским истоком и обыграли таким образом тему трэпа первой волны. Новая школа как явление, следующее за пионерским трэпом, и вовсе стала предметом широкой публичной рефлексии, увенчанной эксплуатацией образа фрешмена Филиппом Киркоровым в клипе к песне «Цвет настроения синий» (2017). Наконец, финализирует отрыв трэпа от субкультуры современная ситуация, в которой различие среди исполнителей на уровне символического порядка — принадлежности к «культуре» — уже не имеет особого смысла. Если в случае с Киркоровым происходящее еще можно уложить в рамки пародийной интерпретации новой школы, то пример Моргенштерна, использующего трэп просто как востребованную на рынке форму без всякой позитивной ссылки на культурный контекст, свидетельствует уже о крахе системы рэпа (по аналогии с тыняновской «системой литературы») как символически важного референта.

Таким образом, трэп, начинавшийся на российской почве как «новое слово» в хип-хопе, превратился за несколько лет из малопонятного экзотического стиля в набор принципов музыкального продюсирования, широко востребованный на рынке. Такая мутация была, по-видимому, заложена в сам жанр, который и в оригинальном изводе противопоставлял требованию аутентичности, исходящему от хип-хопа, свою синтетическую природу. Это не означает, что субкультурный трэп сегодня перестали производить^[177], однако теперь он определенно существует вне того утверждавшего новизну манифестарного жеста, который был свойственен российской новой школе 2010-х годов.

Константин Чадов «Я прикинусь иностранцем»: фольклорная традиция и национальная идентичность в постсоветской электронной музыке

Об авторе
Псевдоним Максима Лепехина. Родился в Новочеркасске в 1995 году. Окончил филологический факультет НИУ ВШЭ (бакалавриат и магистратуру). Изучает медиаискусство, современную русскоязычную и советскую неподцензурную литературу. Статьи, стихотворения и рассказы опубликованы в журналах «Воздух» и «Новое литературное обозрение», на порталах «Полутона», Stenograme и «Артикуляция». Автор статей и рецензий в вебзине Data.Wave, посвященном экспериментальной электронной музыке.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeMHb2FoIArvAnDybX5hT-0p

Музыка была и остается в том числе сферой идеологии — она может индоктринировать, и она же служит пространством для перформанса идентичности, позволяет музыкантам и их слушателям производить новые знания о самих себе. В этой статье я обсужу статус фольклорной традиции в современных музыкальных экспериментах в Украине и России — это позволит изучить многие важные культурные процессы, происходящие на постсоветском пространстве.

Хорошей иллюстрацией к тому, о чем пойдет речь ниже, служит клип российской группы «длб» «welcome to russia». Участники группы изображают стереотипных российских деревенских жителей — девушки одеты в сарафаны и кокошники, парни играют на балалайках, а рядом с ними танцует медведь. Один из исполнителей произносит фразу: «Копы любят доебаться, / Я прикинусь иностранцем». Эта фраза обыгрывает ощущение, разделяемое большинством жителей обеих стран: народная/деревенская культура одновременно «своя» и не совсем; из-за процессов, которые начались в Новое время (рост городского населения, секуляризация, а в странах советского лагеря еще и унификация всей сферы культуры, инициированная государством) и только усилились в XX и XXI веке, к ней уже не получается обратиться напрямую. Любое взаимодействие заранее опосредовано множеством культурных механизмов и фильтров.

Музыка становится одним из средств, позволяющих по-новому поставить вопрос о роли народной традиции в структуре идентичности. В статье я остановлюсь на примерах совмещения фольклорной традиции и электронной музыки. На то есть свои причины. Сочетание фольклорных мотивов и новых жанров электронной танцевальной музыки часто имеет характер эпатажа, дискурсивные границы «аутентичного» и «искусственного» смещаются, культурные конвенции, которые кажутся привычными, подвергаются сомнению. Понятие фольклора в России и Украине встраивается в разные дискурсивные ряды, однако музыканты, обращаясь к электронной музыке, решают схожие задачи: они создают культурные «сборки», которые предлагают слушателям новые варианты идентичности и/или демонстрируют новые возможности культурного и политического воображения. Россия и Украина выбраны как страны, которые удобно развести по разным концам спектра по одному параметру: первая была и хочет оставаться (нео)империей, вторая — долгое время была от нее зависима; Украина активно борется с коммунистическим прошлым, Россия инкорпорирует его в новую патриотическую идеологию^[178]. Это изначальное разделение задает многое в том поле возможностей и смыслов, с которым работают музыканты.

Конечно, не всегда совмещение электронной музыки и элементов народной традиции означает автоматическую эмансипацию смыслов и равноправный диалог старого и нового. Интернациональное электронное звучание может тяготеть к клише, воспроизводить прежние культурные стереотипы и способствовать появлению новых. Это стало особенно заметно после распада СССР и усиления процессов глобализации. Процессы культурного трансфера шли всегда, но именно на рубеже XX и XXI века появилось ощущение, что культурное взаимодействие на равных теперь возможно поверх любых границ, — ощущение во многом обманчивое. Фольклорная традиция также стала восприниматься в глобальном масштабе. Это открыло до тех пор неизвестные пути для ее осмысления, но вместе с новыми возможностями пришли и новые опасности, среди которых — культурная апроприация и воспроизведение колониальных схем мышления.

«длб», как и некоторые другие проекты (ранние Little Big и т. п.), реагируют на эти процессы, занимаясь намеренной самоэкзотизацией. Они играют роль «славянских гопников», и музыка становится одной из составляющих их игровой идентичности; музыканты обращаются к звучанию хардбасса (одной из разновидностей европейского хардкора), который в западных странах ассоциируется с образом гопника из России или Восточной Европы. Они нацелены на две аудитории, местную и мировую, — на пересечении этих взглядов и появляется одна из версий постсоветской идентичности.

Все музыканты, о которых речь ниже, работают в этой ситуации перекрестных взглядов. Они заново изобретают и модифицируют народную традицию, размышляя над процессами, общими для всего мира и специфичными для постсоветского пространства. Проекты, которым посвящена статья, заметно отличаются по популярности и широте охвата аудитории. Не оговаривая специально вопросы рецепции, замечу только: само это разнообразие говорит об актуальности круга проблем, которые будут очерчены в тексте, у разных категорий музыкантов и слушателей.

Русалки in da House: электронная музыка и национальная идентичность в Украине

В Украине рост национальных движений не в последнюю очередь был связан с массированной русификацией — ее особенно остро переживали западные регионы страны. Именно поэтому в последние годы существования СССР обращение к национальному языку и фольклорной традиции стало способом отмежеваться от метрополии, заявить о культурной независимости. Это показывает история фестиваля «Червона рута», который впервые прошел в 1989 году^[185]. У организаторов фестиваля было одно главное условие — вся программа должна была исполняться на украинском языке; они лично объезжали украинские области, отбирая участников. Организаторы были обеспокоены тем, что украинскую музыкальную культуру за время пребывания Украины в составе СССР свели до уровня фольклорного китча. Они хотели найти новое звучание для украинской поп-музыки, в котором сошлись бы местная традиция и мировые тенденции — именно так, по их мнению, можно было вновь привить новым поколениям интерес к национальной культуре и в целом способствовать национальной консолидации. Как замечает Кэтрин Ваннер, фестиваль прошел вскоре после учредительного собрания оппозиционного движения «Рух», выступавшего за независимость Украины, и послужил для него своеобразной рекламой^[186].

В первые годы фестиваль привлекал к себе рок и поп-музыкантов, бардов и фольклорные ансамбли, а позже и рэп-исполнителей. В 1997 году на фестивале выступила певица Катя Chilly (Екатерина Кондратенко), которая исполняла фольклорные песни в танцевально-электронных аранжировках. Такое совмещение стилей позволило исследовать сложную украинскую национальную идентичность — композитную и подвижную; ту идентичность, которая оторвалась от своего прошлого, проведенного в составе империи, и хочет встроиться в мировой контекст.

Развитие фестиваля и появление на нем Кати Chilly происходило на фоне того, что политолог Георгий Касьянов назвал национализацией истории: национальная история в бывших республиках отделялась от того, что раньше описывалось как общее прошлое, «своя» нация превращалась из объекта истории в ее субъект^[187]. Процесс национального строительства шел через размежевание с советской историей; взамен ей чаще всего выдвигались националистические нарративы эксклюзивного толка — они предполагали культурную и политическую обособленность наций (Украина стремилась отмежеваться прежде всего от России и Польши). Такие элементы национальной идентичности, как фольклор, просто начинали обслуживать другую идеологическую систему. В то же время Украина оказалась в новом культурном и политическом пространстве в качестве полностью самостоятельного игрока. Это повлияло и на музыкальную сферу — в стране теперь беспрепятственно^[188] развивалась собственная электронная сцена, пример чему — история фестиваля «Казантип». Работы Кати Chilly реагируют на оба этих процесса: фольклор для нее — важная составляющая идентичности, которая не замыкается в националистическом нарративе, а определяет себя внутри глобального мира.

Уже сам псевдоним певицы заключает в себе одновременно локальный (Катя) и глобальный контекст мировой электронной сцены — слово Chilly отсылает и к зоне отдыха в танцевальных клубах, и к чилауту как жанру электронной музыки. В 1998 году Катя выпускает свой первый альбом «Русалки in da House», в котором звучат композиции в жанрах драм-н-бейс и трип-хоп. При этом певица демонстративно отказывается от любых элементов, которые указывали бы на ее связь с привычным, массовым образом фольклора. Так, на сцену фестиваля «Червона рута» в 1997 году она вышла в подчеркнуто нейтральной одежде и при этом — с эпатажным макияжем и прической; ее образ, запечатленный на обложке кассеты, также отсылает к альтернативной, субкультурной моде. Однако современное не оспаривает традиционное: голос Кати (а использует она технику белого пения^[189]), фольклорные тексты и электронная музыка действуют то по разным логикам, то совместно — протяжное пение иногда прорезает синкопированные ритмы, а иногда следует за партиями синтезатора. Все вместе они образуют противоречивую, но рабочую культурную «сборку»: русалка, соединяющая в себе разнородные части, становится моделью новой гибридной идентичности, объединяющей локальное и глобальное.

Второй альбом Кати Chilly «Я — молодая» вышел в 2005 году — он не был так же популярен, как первый, но концептуально оказался более последовательным. Альбом выдержан в футуристическом стиле: Катя обращается к плотному синтетическому звучанию электроклэша и фьюче-попа — жанров, предлагающих разнообразные сценарии (научно-фантастического) будущего; при этом она продолжает исполнять фольклорные песни. Для своего второго альбома Катя создала новый образ — на обложке альбома она изображена в монохромном белом костюме с высоко собранной прической на фоне белых и оранжевых футуристических строений. Фотография на обложке передает ощущение стерильности — за нее отвечает обилие белого цвета, — которая поддерживается во время лабораторного эксперимента.

Такие ассоциации подсказаны двумя клипами, которые сопровождали выход альбома. Один из них снят на песню «Понад хмарами» («Над тучами»), которую Катя записала с рэпером Сашко Положинским, солистом группы «Тартак»^[190]. Музыканты проводят параллели между фольклорной любовной песней и современной любовной хип-хоп-лирикой. За речитативом Положинского следует припев Кати — в это время в клипе появляются медсестры в белой одежде, работающие в футуристической обстановке. Над одной из медсестер будто проводят генетический эксперимент — она находится в большой освещенной колбе, а на экранах компьютеров появляются 3D-модели ее тела и генов. Совмещение музыкальных традиций подается как научно-фантастический эксперимент — в клипе на народную песню «Пiвни» («Петухи») эта линия проведена еще настойчивей.

Клип^[191] выполнен в технике 3D-анимации, действие вновь происходит в антураже лаборатории, первая же сцена открывается картиной множества клонов героини, помещенных в колбы. Сама героиня также присутствует в клипе в виде 3D-модели и исполняет народную песню. Между искусственной графикой и «аутентичным» пением создается напряжение, которое и не должно окончательно разрешаться: благодаря этому национальность и связанная с ней идентичность перестают быть органически присущими, эссенциальными категориями, какими их хотели представить (этно)националисты (а до них — советские власти). В новых исторических условиях, в глобальном мире они создаются заново: как 3D-модель — искусственные и одновременно свои, «народные».

Надо сказать, что свои релизы Катя сопровождает словами об особой духовности народной культуры. Так, на обложке первого альбома написано: «Альбом основан на синтезе аутентики и электронной музыки с целью воспроизведения первичного состояния давних украинских песен», в которых содержится «природное начало мира»^[192]. Этот дискурс по форме похож на националистический, но имеет другие корни. Творчество Кати вписывается в рамки движения нью-эйдж — она ведет речь об обобщенной духовности, у которой может быть много источников, не привязанных к конкретной национальной традиции. При этом она, как мы видим, делает поправку на время и технологии — «первичное состояние украинских песен» опосредовано электроникой, только она и воссоздает его в нынешних условиях; это совмещение «духовного», народного и электронного закрепляется в начале все того же трека «Пiвни», когда звучит компьютерный голос, говорящий на английском: «Это история <…> о космосе, внешнем и внутреннем».

В завершение этого раздела кратко остановлюсь на еще одном примере того, как совмещение музыкальных традиций позволяет вести разговор об идентичности и прошлом страны. Успех Кати Chilly сподвиг и других музыкантов на эксперименты с электронной музыкой и фольклором — одной из таких групп стал проект Stelsi. Группа начинала с брейкбита, смешанного с хип-хопом, в духе The Prodigy, а затем привнесла в свое звучание элементы народной культуры (критики называли получившийся жанр электрофолком). В этом стиле музыканты записали два альбома — «Там» (2005) и «Товариство з безмежною відповідальністю» («Общество с безграничной безответственностью», 2009). Я проанализирую клип, снятый на композицию «USSR» из альбома 2005 года. В нем музыканты представляют народную культуру как традицию, болезненно вписывающуюся в нынешнюю историю: о ее судьбе в Советском Союзе забыть не получается, но ее развитию можно дать новый импульс.

Герои клипа гуляют по этнографическому парку — об этом говорят таблички «Западное Поднестровье» (регион, экспозицию которого они осматривают) и «Конец осмотра». Кадры с героями перемежаются съемкой с фольклорного фестиваля — они не могут не напомнить тот официальный образ народной культуры, который развивался в СССР; социалистический реализм — стиль, в рамках которого этот образ утверждался, — упомянут в конце песни. Все пространство клипа наполнено эмблемами советского — флагами, гербами, статуями Ленина и Сталина; о неизбежном влиянии на культуру отжившей себя, но все еще действующей по инерции советской системы сообщается в припеве: его первую часть произносит солист группы, вторую — поет участница фольклорного ансамбля: «Там властвовала красная звезда, / Где бы я ни ехала, где бы я ни шла».

При этом советские знаки постоянно иронически деконструируются в духе соц-арта: в клип проникает летающая тарелка, мелькает изображение водки, которую рекламирует Брежнев, встречается знак, переиначивающий советский лозунг: «От каждого по способностям и каждому по цимбалам»; черно-белому советскому кино и реальности, которые упоминаются в тексте, противопоставлены психоделические эффекты самого клипа. Электронная музыка, в свою очередь, видится авторам способом обновить традицию, спасти ее от влияния советских стереотипов. Музыканты в игровой форме заново апроприируют отчужденные элементы культуры, превращая экспонаты и саму инфраструктуру этнографического парка в музыкальные инструменты: с помощью гончарного круга они имитируют скретчинг, на стенде с указателями играют, как на синтезаторе. Один из примеров такого присвоения — трек «Лукавий», в котором сэмпл народного пения, положенный на хип-хоп-биты и аранжированный в духе электро, сам становится похож на хип-хоп-речитатив.

Stelsi представляют украинскую идентичность как сформированную советским периодом. От этого этапа украинской истории они не отказываются и предлагают переработать его опыт в карнавальной манере, снимающей прежние иерархии и разрушающей дискурсы; электронная музыка и становится средой, деконструирующей прежние системы смыслов, жизнь которых продлилась и в постсоветском периоде. При этом ни Катя Chilly, ни Stelsi не политизируют свое творчество напрямую. После 2014 года ситуация меняется, обращение к национальной культуре в Украине приобретает отчетливо политический смысл.

Политика идентичности и музыка в Украине после 2014 года

После альбома 2005 года Катя Chilly более чем на десять лет пропала из медиапространства — она продолжала записывать новые треки, однако почти отказалась от электроники. В 2017 году Катя вернулась в медиаполе — уже в совсем другой ситуации и в другом статусе. Она приняла участие в седьмом сезоне проекта «Голос страны», исполнив песню «Светлiца» в своей узнаваемой манере. Судьи приветствовали ее появление как возвращение звезды, которая сейчас нужна Украине, — так это сформулировал Сергей Бабкин, участник группы 5’nizza: «Ты открытие для Украины. Как ты нужна Украине, как ты нужна нам, как ты нужна всем здесь!»^[193]

Восторженная реакция Бабкина и других судей закономерна: после событий 2014 года в Украине усилился запрос на новую формулу национальной идентичности — было необходимо четче артикулировать свое отличие от России как конститутивного Другого и, наоборот, продемонстрировать близость Украины Европе. Маркеры национальной и этнической принадлежности вновь приобретали политический смысл. Это выразилось и в новой волне интереса к местной народной культуре — и к музыкантам, которые так или иначе работали с ней, — в том числе к Кате Chilly^[194]. Об этом пишет журналистка Екатерина Карпова, несколько заостряя различия между Украиной до и после 2014 года, в тексте про творческий путь певицы: «То, что раньше украинская культура и музыка воспринимались на уровне шароварщины, уже бесспорный факт. Только спустя годы, через стресс, всплеск патриотизма и вторжение чужой страны на нашу территорию этот стереотип ушел»^[195].

Отличие от 1990-х и начала 2000-х состояло во внимании, которое оказывалось таким музыкантам на государственном уровне: поп-музыка становилась инструментом утверждения новой украинской идентичности, ориентированной на Запад. Электронная музыка при этом, кажется, теряет свою остраняющую функцию: часто электронное звучание сигнализирует о принадлежности украинской музыки более конвенциональному «западному» звучанию или подпитывает устоявшиеся стереотипы.

Отсчет этого процесса можно вести с «Евровидения-2016», на котором победила крымско-татарская певица Джамала (она же была среди судей, приветствовавших Катю Chilly). Джамала исполнила песню «1944», посвященную депортации крымских татар во время Второй мировой войны; припев певица исполняла на крымско-татарском языке. Крымско-татарская идентичность послужила платформой для критики российских действий в Крыму — это был еще один ход в войнах памяти между Украиной и Россией; между сталинской депортацией, аннексией Крыма и нынешними преследованиями крымских татар^[196] проводилась параллель. В свою очередь, жители Западной Европы могли услышать в песне и рассказ о еще более актуальном для них сюжете про беженцев с Ближнего Востока.

После этого в украинских отборочных турах «Евровидения» участвовали еще несколько исполнителей — так, в 2019 году до финала добралась группа Yuko, в 2020-м предполагалось, что представлять Украину будет группа Go_A с песней «Соловей»^[197]. В последнем случае речь идет уже о воссоздании менее политизированного и более стереотипного образа Украины, знакомого Европе. Солистка исполняет песню о любви, стилизованную под фольклорную, при этом музыкальную основу композиции составляет энергичный транс; происходит смешение регистров — любовная песня начинает звучать скорее как ритуальная музыка. Визуальную же часть выступления составляют стилизованные руны и различные квазиязыческие символы — камни, перья. Народная культура, как и у Кати Chilly, представляется хранилищем «истинных» знаний, но если у Кати электронная музыка корректировала восприятие народной традиции, то у Go_A трансовая основа композиции поддерживает миф о ее примордиальных качествах.

Более рефлексивное отношение между народной культурой и современностью встретим в проекте Onuka^[198], участники которого включают народные инструменты в общую электронную структуру композиций; почти все песни при этом исполняются на английском. Группа уже высказывала свою поддержку государству — одно из своих выступлений в 2016 году музыканты приурочили ко Дню конституции Украины^[199]. Тогда они вышли на сцену с Национальным оркестром народных инструментов: важный государственный символ, звучание цимбал, модный электронный саунд, текст песни на английском — эти элементы и представили на сцене «прогрессивную» украинскую идентичность, обращенную к Европе.

Это выступление, однако, отличается от остального творчества Onuka. В нем связь с народной культурой была выведена на первый план, однако в оригинальных композициях услышать народные инструменты — сопилки, бандуры, трембиты — бывает непросто. Вокруг них никогда не строится звучание композиции — они либо отодвинуты на задний план (как бандура в треке «Time»), либо выходят на первый лишь ненадолго, например в припеве («Misto», «Look»); при этом в клипах на эти и другие песни они присутствуют как важные визуальные маркеры. Метафору для такого использования элементов народной культуры подсказывают сами музыканты. Одна из центральных тем группы — экологические проблемы: им посвящен клип на композицию «STUM», они же питают дизайнерские решения клипа на трек «Zenit», в основе которого — стилизация народных обрядовых песен (веснянок). Экспериментальные костюмы для клипа были сделаны с помощью вещей из секонд-хенда. По словам солистки Onuka Натальи Жижченко, они призваны воспроизводить «аутентичные образы, переживающие новую жизнь»^[200]; вещи, которые носили люди со всего мира не пропадают, а перерабатываются, становясь частью локального контекста, локальной идентичности. Переработка становится универсальной метафорой для многих культурных процессов — в том числе для взаимодействия локальной и глобальной (музыкальной) культуры. Украинская музыкальная традиция предстает как уже переработанная глобальными культурными процессами: в электронное звучание она включается в виде небольших, но на самом деле главных, решающих фрагментов.

Этот процесс постоянной переработки чреват возникающей асимметрией между его участниками — глобальная культура-гегемон может игнорировать вопросы локальной идентичности, как раньше это делала метрополия. Так, похоже, произошло и с «Zenit» — композиция попала в танцевальный симулятор «Just Dance 2021», однако украинская песня играет на фоне японских декораций, что возмущает украинских комментаторов^[201].

Россия после России: фантомы народной культуры в постсоветскую эпоху

Русская народная культура, сохраняющаяся в первую очередь в деревне, подверглась похожему процессу культурной апроприации еще раньше, причем, как ни странно, осуществляли его музыканты из самой России. Причины этого стоит также искать в советской, еще сталинской национальной политике.

Политика в отношении русских как этнического большинства СССР всегда представляла проблему для советского руководства: русские, с одной стороны, были такой же нацией, как и остальные в составе страны, однако, с другой, их национальное самовыражение могло вызывать всплеск ответного национализма в союзных республиках; кроме того, у РСФСР было куда больше ресурсов, чтобы создать альтернативный или даже противостоящий союзной власти полюс политической силы. На разных этапах этот вопрос решался по-разному: Терри Мартин выделяет две стадии раннесоветской национальной политики: утопическую (1917–1928) и фазу реставрации (1928–1940). В первой из них развитие национальных республик осуществлялось за счет русских — например, им запрещалось заниматься там сельским хозяйством. В фазе реставрации произошел — в прагматических целях — откат к имперскому националистическому дискурсу: теперь русские объявлялись «старшим братом» для всех других наций; культурная ассимиляция, которая до того была под негласным запретом, теперь, наоборот, приветствовалась. Объединяло эти два этапа то, что «деятельность русских отождествляли с государством, им было приказано пожертвовать своими национальными интересами и отказаться от проявлений национальной идентичности»^[202]; русская идентичность сливалась с советской. В качестве основы для идентичности русским был предложен субститут в виде высокой культуры, то есть нормализованной и канонизированной культуры образованных слоев общества, преимущественно созданной в XIX веке.

Так продолжалось до самого распада Советского Союза. Представители общесоветской культуры, сами русские, не были носителями этнической идентичности, в которую местная культура и традиции входили бы в качестве определяющей части. Как формулирует это исследователь постсоветского национализма Виктор Шнирельман, доминирующее большинство ассоциирует «этническое» в первую очередь с чужими экзотическими культурами^[203], сами же его представители оказываются «в неуютном положении, чувствуя себя людьми „без культуры“»^[204]. Снижению роли местной культуры в составе идентичности способствовала и массированная урбанизация, которая началась в 1920-е и, по сути, не закончилась и сегодня. Согласно Владимиру Малахову, урбанизация (наряду с другими факторами) способствовала «гомогенизации советского общества», которая приводила к «уничтожению механизмов трансляции традиции»^[205].

Городской житель воспринимал деревенскую культуру как экзотику — такое ощущение подпитывали и действующие официальные фольклорные ансамбли (среди самых знаменитых стоит упомянуть ансамбли «Березка» и «Родничок»; последний состоял целиком из детей, и это также работало на общую «несерьезность» происходящего). Альтернативное восприятие народной культуры предложил ансамбль фольклориста и музыканта Дмитрия Покровского, созданный в 1973 году. Покровский стремился оспорить ту стабильную версию идентичности, которую транслировала советская версия народной культуры. В этом смысле, согласно Лауре Олсон, он был модернистом: в выступлениях ансамбля, часто оформленных как эпатажные перформансы, русская традиционная культура представала как сложная и полифоническая система^[206]. При этом большое внимание Покровский уделял региональным традициям, каждая из которых виделась противовесом общесоветской идентичности.

Покровский выступал за обновление народных традиций, поддерживать которые можно только придавая им новую, часто провокационную форму. После распада Советского Союза его позиция не получила широкого распространения в популярной культуре — совмещение современных и традиционных форм становилось все более конвенциональным. С одной стороны, наибольшей популярностью пользовались поп-стилизации под народные песни; пример тому — ансамбль Надежды Кадышевой. С другой, и об этом еще пойдет речь ниже, народная культура включалась в реакционные националистические нарративы. Попытки же экспериментировать с фольклором приводили к двусмысленному результату — традиция получала новое прочтение, в котором продолжали воспроизводиться прежние стереотипы^[207]. Это можно проследить на примере группы «Иван Купала».

Звучание группы, использующей записи фольклорных песен, архивных и сделанных самостоятельно, складывается из двух элементов; каждый из них по-своему соотносится с фольклорным звучанием. Первый — это электронная музыка в диапазоне от техно до трип-хопа. Во многом музыканты из «Ивана Купалы» воспроизвели на новом этапе советский, оптимистический, образ народной культуры, в котором на место мажорным инструментальным мелодиям пришли энергичные техно-аранжировки^[208]. В то же время они иронизируют над этим образом, денатурализуют его, что заметно в альбоме ремиксов, который вышел вслед за первым альбомом. На обложке диска пожилая исполнительница стоит на фоне кабины космического корабля — современность и традиция вновь образуют странный гибрид, однако даже самые «футуристические» трансовые ремиксы звучат скорее комично, чем остраняюще. Альбом ремиксов подхватывает мажорное звучание оригинала, гипертрофируя его^[209]. Музыканты попадают в зону неразличения — ни денатурализация, ни воспроизведение клише не срабатывают полностью. Также не ясно, например, как понимать появление в треке «Пчелы 2» с альбома «Радио Награ» (2002) стереотипных героев — пчел, изображающих грузин, которые тянут застольную песню; вновь это похоже одновременно на воспроизведение старых, еще советских клише и на иронию над ними.

Почему так происходит, можно понять, обсудив второй источник влияния — звучание и концепцию world music. Этот термин необходимо уточнить — под ним я понимаю такое звучание, которое обеспечивает опыт встречи с «Другим, лишенным своей инаковости»^[210]. World music зародился внутри движения нью-эйдж: в неевропейских музыкальных традициях музыканты находили, как им казалось, утраченную в западных странах спиритуальность. По сути же это было продолжением колониальных практик — западные слушатели конструировали удобного для себя Другого, который не должен был становиться слишком незнакомым. Чаще всего декларируемое культурное разнообразие в world music представлено всего несколькими музыкальными ходами. К ним обращаются и «Иван Купала»: уже первый трек первого альбома «Кострома» (1999) открывается щебетом птиц и высокими звуками японской флейты; они же звучат в «Винограде» и повторяются в «Гале», где слышны звуки ситара — еще одного инструмента, звучание которого стало синонимом (восточной) спиритуальности.

Одни из главных музыкантов в этом жанре — французская группа Deep Forest. Они же известны как одни из первых апроприаторов в среде электронной музыки — музыканты без разрешения использовали сэмпл колыбельной, записанной на Соломоновых островах, выдав его за песнопения пигмеев^[211]. По словам участников «Ивана Купалы», именно альбомы Deep Forest подтолкнули их к работе в жанре world music^[212]. При этом нельзя сказать, что «Иван Купала» повторяют судьбу Deep Forest или других участников этого движения^[213]. Теории, которые объясняют механизмы культурной апроприации в западных странах, необходимо уточнить, сделав поправку на постсоветскую ситуацию.

С народной культурой музыканты обращаются осторожнее — они указывают фольклорные ансамбли и хоры, записи которых используются в каждом из альбомов. Однако узнать, чье именно пение использовано в той или иной композиции нельзя — (городскому) слушателю предлагают обобщенный образ деревенской культуры. Эта культура предстает как экзотический Другой, отношения с которым, однако, вызывают недоумение и беспокойство из-за того, что его статус не до конца понятен. Такое недоумение (почти что пренебрежительное) звучит в одной из рецензий на первый альбом, автор которой не может решить, считать ли деревенскую культуру «своей» или чьей-то еще: «Старушечьи хоры реабилитированы полностью и окончательно. Вместе с Волгой, Окой или что у них (у нас) там еще есть»^[214].

Наиболее последовательно русскую народную культуру как еще одну мировую духовную традицию музыканты представляют на альбоме «Родина» (2012). Выход альбома предваряла серия из десяти видеотизеров: на них под треки с грядущего релиза показаны люди из разных частей мира — члены африканских и австралийских племен, буддистские монахи и другие. В последней композиции альбома, «Родина», самой близкой к нью-эйджу, звучат слова: «Ой великий двор / Да маленький сбор / Не вся моя Родина»; эта композиция вписывает русскую народную культуру в глобальный контекст, завершая создание ее идеализированного образа — в нем не находится места тем вызовам, которые эта культура испытывает в крайне урбанизированной стране.

Постсоветская идентичность, какой она представлена у «Ивана Купалы», похожа на палимпсест, части которого конфликтуют друг с другом: в отношении с народной культурой все еще проявляются рудименты советских практик, на которые накладывается новое — глобалистское — восприятие фольклорной традиции; из-за этого и саму идентичность не получается артикулировать как нечто непротиворечивое. Обращение к world music — попытка игнорировать эти проблемы, которая дезавуирует саму себя^[215].

Перед тем как перейти к следующему разделу, сделаю еще одно короткое замечание. Обложка «Родины» скрывает внутреннее напряжение: деревенский дом, который стоит на левитирующем в космосе острове, отсылает к визионерской иконографии картин в стиле нью-эйдж; вместе с тем дом выглядит висящим в пустоте, лишенным связи с остальным «архипелагом» культуры. С этим напряжением работает более нишевая, экспериментальная музыка — в ней народная традиция представлена как средство для (индивидуальной)^[216] трансценденции сознания; при этом признается, что сама эта традиция находится на грани исчезновения. Электронное звучание помогает реализовать психоделический потенциал народной культуры, но оно же сигнализирует о наступлении на нее мира, в котором ей почти невозможно будет выжить.

Такое восприятие народной культуры проявляется на альбоме «Тишина 29–39» архангельского проекта «Шесть мертвых болгар». В отличие от «Ивана Купалы», музыканты этой группы локализуют источник песен, которые звучат в треках: они записали материал в селе Усть-Поча, жизнь в котором «почти замерла после ликвидации сплавной конторы», как сказано в сопроводительном тексте. Столкновение (пост)индустриального и традиционного мира инсценировано в треке «Лучана»: он начинается с шумового фрагмента, и на всем его протяжении нойз-биты перекрывают пение. Непростое взаимодействие продолжается в композиции «Как у наших ворот» — в ней пение хора сменяет электронный фрагмент, напоминающий синтезированный компьютерный голос. Музыканты обращаются и к элементам звучания нью-эйджа, но в другом контексте они выполняют иную функцию — передают пограничный опыт, одновременно индивидуальный и коллективный, опыт пребывания в культурной среде, которая может вот-вот исчезнуть.

Расплывчатые границы дискурса: реакционное православие и музыкальное скоморошество

Какими бы разными ни были «Иван Купала» и «Шесть мертвых болгар» — они, каждый по-своему, изымают фольклорную традицию из тех нарративов, в которые она помещалась начиная с 1990-х. Россия переживала распад Советского Союза не так, как другие национальные республики: если в последних доминировал нарратив освобождения от метрополии, то в России возобладал дискурс поражения и реваншистские настроения. Необходимо было заново «вообразить нацию»^[217], обратившись к тому, что казалось символами ее былого величия, общего для всех прошлого. В политическом дискурсе и в популярной культуре возникали образы, «ассоциирующиеся с народной культурой, казаками, Православной церковью и дореволюционной культурой»^[218]. Все эти разнородные образы рассматривались как элементы одного порядка и произвольно соединялись — народная культура представала такой же «исконной» частью русской идентичности, как и, например, православие.

В таком виде фольклорная традиция, точнее, определенный ее образ, становится частью националистических, а позже, в 2010-е, и изоляционистских нарративов. Народная культура начинает ассоциироваться с ограниченным набором узнаваемых элементов: к ним относятся и обобщенные образы славянского прошлого и культуры, и ограниченный репертуар песен, часто имеющих автора («Конь» Игоря Матвиенко и Александра Шаганова) или пришедших из военной среды («Солдатушки, бравы ребятушки»). Последние примеры указывают и на все более крепнущую связь (псевдо)фольклора и милитаристских образов, которая окончательно реализуется в фигуре казака.

Чем более шаблонным становилось восприятие фольклорной традиции, тем проще было его пародировать. Например, проект «Нейромонах Феофан», скрестивший религиозную и фольклорную линии, как раз и возникает на фоне националистических образов, в которых отражается «обобщенное представление о русскости, заимствованное из фольклора»^[219]; к таким образам чаще всего прибегали рок-музыканты («Алиса», «Ария»). Эти мифологизированные образы включают в себя представление о «русском человеке» — воинственном, набожном, связанном с природой трикстере (другими словами, происходит натурализация несовместимых без дополнительного комментария культурных сборок: например, объединяется христианская и языческая образность и стоящие за ними значения). Подытоживает этот собирательный образ Константин Кинчев, называя одну из своих песен с альбома 2003 года «Инок, воин и шут». Нейрофанк — поджанр драм-н-бейса с обилием синтезаторов и опорой на низкочастотный саб-басс — в случае «Нейромонаха Феофана» противостоит рок-звучанию, а шаблонные образы русской культуры — инкорпорированный взгляд извне, из воображаемого Запада — позволяет деконструировать идеологическую серьезность националистического нарратива.

Другие исполнители обращаются к иным стратегиям музыкального сопротивления — и делают это в новых политических условиях. В 2010-е, по словам исследователей, российские власти прибегают к «инструментальному национализму» для поддержания сложившегося режима^[220]. У этого режима нет идеологии — в его дискурс при необходимости могут прагматически включаться все новые элементы. В этой ситуации важную идеологическую роль играет Православная церковь — она не определяет политику как таковую (Россия — не теократическое государство), но помогает сохранять политический status quo. Усиление влияния Церкви отмечено двумя эпизодами — делом Pussy Riot (2012) и принятием церковной «Декларации русской идентичности» (2014), в которой православную веру признали главной составляющей национальной идентичности.

Наиболее прямолинейно на изменения во властном дискурсе и идеологии реагирует Babooshka^[221], проект одного из участников панк-рок-группы «Ансамбль Христа Спасителя и Мать Сыра Земля». Группа прибегает к субверсивной аффирмации — перенимая речь идеологического оппонента, музыканты настолько гиперболизируют ее, что в итоге дискредитируют, вырабатывая по отношению к ней дистанцию (к тому же приему прибегают и Pussy Riot в песне «Чайка»). Ролевой персонаж группы — пенсионерка, восхваляющая патриарха и президента и призывающая уничтожать все западное. Только если раньше, еще в 2000-е, музыканты и Старуха Изергиль, главное лицо «Ансамбля Христа Спасителя», и Babooshka, делали ставку на сырой звук и шокирующие образы, то теперь их визуальная стилистика и звучание изменились: они обращаются к звучанию кибер-метала, сочетанию нейрофанка и индустриального метала.

В треке «Православный аватар», который дал название альбому 2019 года, к этим элементам добавляется еще и узнаваемые звуки домры. Они отвечают за условную «народность» и архаичность, как будто бы контрастируя с синтетическим звучанием и 3D-моделями из фильма «Аватар», которые показаны в клипе. Это наблюдение, однако, можно уточнить, проанализировав композицию «Стань скином» — на ее примере хорошо видна роль футуристических элементов в новом имидже группы.

Клип строится на противопоставлении двух пространств: нищих квартир (с иконами и портретами Путина) и футуристических новостных студий и площадей, освещенных неоновым светом. В отличие от остальных композиций, в этой музыканты как будто бы призывают к бунту — «стать скином»; призыв этот звучит из телевизоров, чье официальное вещание, судя по всему, прерывается участниками группы. Однако индивидуальный бунт оборачивается появлением милитаристских отрядов — марширующих 3D-штурмовиков. Композиция и клип на ее иллюстрируют и пародируют два политических и культурных процесса в современной России.

Первый: нонконформистские практики в 2010-е перестали считаться протестными — сами власти и исполнители, воспроизводящие их риторику^[222], демонстративно нарушают социальные нормы, превращая трансгрессивную деятельность в консервативную^[223]. Упоминание «скинов» в этом контексте — издевательский анахронизм: санкционированный государством бунт представлен как молодежная субкультура, которая уже давно не существует в прежних мобилизационных формах и которая эволюционировала (вслед за общемировым трендом на «иронических правых»^[224]) в интернет-мем.

Второй: новые медиа, сначала в СССР^[225], а затем и в постсоветское время выполняли архаизирующую функцию — опираясь на новые, более широкие возможности для «собирания общности», они транслировали домодерные представления об устройстве общества и человеческой субъектности. Другими словами, новые медиа позволяют с небывалым масштабом транслировать представления о примордиальных качествах той или иной общности, оборачивая их в зрелищную, а порой и наукообразную форму; государственная пропаганда подделывается под популярные форматы ток-шоу («60 минут», «Место встречи») и проникает на новые медиаплощадки (YouTube, Telegram) — она подменяет обсуждение сложных вопросов, предполагающее все более сложную рефлексию над собственной субъектностью, готовыми идеологическими формулами. Футуристическое звучание нейрофанка (музыканты оставляют только его, убирая метал-элементы), которое должно звучать нонконформистски, на самом деле составляет пару залитым неоном государственным студиям теленовостей.

Что касается «Православного аватара», то здесь можно сказать, что между домрой и футуристическими пейзажами «Аватара» нет противоречия: архаизация рождается внутри новой медийной ситуации и глобализации как ответ на нее, изоляционизм — следствие все большей открытости и прозрачности мировых процессов. Последние строчки песни и выдают эту неразрывную связь «исконного» и «нового», России и Запада, которую властный дискурс хочет скрыть: «Президент в каком-то смысле — тоже Аватар для нас: / Патриарх им управляет каждый день и каждый час».

Утопия (среди) руин: технотерапия для усталой идентичности

Другие электронные музыканты работают изнутри той же дискурсивной системы, не только деконструируя ее, но и показывая альтернативные пути взаимодействия современного искусства, православной и фольклорной традиции.

Одними из первых стали музыканты из проекта Oligarkh, записавшие в 2013 году альбом «Земля и воля». Музыканты перерабатывают православные гласы, тропари и молитвы, а также народные песни, создавая на их основе техно-, трэп- и бростеп-каверы. Предлагая такую интерпретацию, музыканты при этом акцентируют противоречивость этого жеста: музыкальные традиции дополняют и обновляют друг друга, но многие треки при этом звучат иронически. Композиции работают как музыкальный коллаж — его разнородные части вместе создают новые культурные смыслы, указывая при этом на всю сложность этого процесса.

Музыка Oligarkh рефлексивнее других произведений, в которых якобы бесшовно совмещается фольклорная и православная традиция. Сама возможность такого объединения — это, как и в случае с «Иваном Купалой», следствие той же травматической российской истории, смены трех культурных и политических систем, ни одна из которых не исчезала до конца (историк Алексей Миллер называет эту ситуацию «многослойностью имперских руин»^[226]). Истоки этого следует искать уже в советской истории; для наглядности приведу пример из живописи. В 1988 году художник-монархист Илья Глазунов заканчивает аллегорическую картину «Вечная Россия» — огромное шествие деятелей русской политики и культуры, среди которых встречается много православных святых. Есть на картине и элементы народной традиции: в правом углу картины Сталина и Троцкого везет тройка коней, выполненных в стиле палехских шкатулок. Зная антикоммунистические взгляды Глазунова^[227], можно предположить, что тройка коней — это сталинская тройка, но почему ее изображает один из символов народной культуры — об этом остается только догадываться; ответ ускользает, как остаются неразличимыми фигуры в задних рядах шествия. Глазунов хотел запечатлеть противоречивость опыта России и преодолеть его, предлагая обратиться к православию, но в итоге у него получился еще один документ травматического невроза.

Oligarkh же изначально заявляют об осознанном культурном и историческом синкретизме. Название альбома «Земля и воля» отсылает к народнической революционной организации XIX века, на обложку музыканты поместили фотографию из этнографического проекта Сергея Прокудина-Горского, одного из первопроходцев цветной фотографии в России; они монтируют разные образы и проекты «народа», показывая их полифонию. Это становится заметно, если учесть название проекта; без него визуальная часть альбома выглядит просто как совмещение клишированных представлений о «крови и почве». Олигарх — мифологизированная фигура из пограничного времени; в современном государственном националистическом дискурсе ему отведена роль пугала. Музыканты переиначивают связанные с ним смыслы: как техно изымает церковную музыку из догматического дискурса, так и присутствие в концепте проекта олигарха своим остраняющим воздействием не позволяет ни одной из традиций обернуться почвенничеством^[228].

Схожим путем двигается краснодарский проект Narcissi, который работает с историей и культурным наследием казачества. Группа деконструирует образ казака, окончательно сложившийся в 2010-е, — образ брутального и вооруженного защитника государства и православной веры^[229]. Музыканты обращаются к деконструированному клубному звучанию, для которого характерны плотные синтезаторные тембры, часто имитирующие роботизированные звуки, и вокал, сильно обработанный автотюном. Благодаря этому пение получается менее эмоциональным и «человечным», казачьи песни начинаются казаться несколько неестественными, весь комплекс заключенных в них социальных, политических и гендерных значений ставится под вопрос. Это можно увидеть на примере кавера на песню «Конь» группы «Любэ». Оригинал часто исполняют на концертах в сопровождении (мужских) военных хоров, сам солист при этом одет в полевую форму; «задушевность» пения дополняет образ милитаризованного патриота, снабжая его сентиментальным ореолом и создавая эмоциональную общность слушателей. Доминирующую эмоцию в кавере угадать сложно, скорее, остается только воспоминание о том, какой она была в оригинале. Голос солиста механизирован, порой он неестественно долго тянет звуки; иногда звучит в таком высоком регистре, что нелегко становится угадать слова. Ровную мелодию оригинала постоянно нарушают музыкальные события — щелчки, резкие звуки синтезатора. Кавер только имитирует чувство, пытаясь освободить его от маскулинных стереотипов, в которые оно заключено.

При этом стоит помнить, что «Конь» — это позднесоветская авторская песня, использующая уже наработанный комплекс шаблонных образов. Казачество в XX–XXI веках пережило ломку социальных и культурных устоев, их традиция подверглась той же стереотипизации, что и культура других советских наций (самый яркий пример тут — фильм Ивана Пырьева «Кубанские казаки» 1950 года). Narcissi реагируют и на эту травматическую историю. Для своего трека «В путь-дорожку дальнюю» они выбирают одноименный текст Сергея Острового, написанный в 1936 году. Вновь музыканты останавливаются на авторском произведении, в котором уже формируется советское романтизированное представление о казачестве. По отношению к народной традиции советское авторское творчество — тоже своего рода имитация; о его искусственном характере, который преодолевается в личном опыте, авторы размышляют в клипе на композицию. В нем показана нарезка из разных видео — кадров из фильма «Тихий Дон», выступления казачьих ансамблей; встречаются и кадры с VHS-эстетикой: снятое на камеру видео из личного архива музыкантов и их родственников (на этом приеме полностью построен другой их клип — «Южная»). Анонимное, общекультурное (стереотипное) и личное (сентиментальное) составляют ностальгический ассамбляж; почти что китчевые советские обработки народной традиции включаются в личную/семейную историю и в собственную идентичность как их неотъемлемый элемент — странный, но вызывающий теплые чувства. Как резюмируют сами музыканты, «все в голове намешано — вот тебе и фольклор получается»^[230].

Наконец, петербургский музыкант, выступающий под именем Тони Вечер, предлагает посмотреть на нынешнюю русскую культуру в утопической перспективе. В альбоме «Русские народные мотивы, целебный колокольный звон и промышленное детройтское техно» (2019) он размыкает культурное пространство, совмещая традиционную и церковную музыку с американской версией техно; уже в самом названии проекта встречаются две культуры — начало казачьей песни «Ой, то не вечер…» превращается в псевдоним, напоминающий имя западного диджея. Выбор именно детройтского техно тут не случаен: музыканты, формировавшие звучание этого жанра, разработали целый эстетический проект, музыкальный мир со своей мифологией для разговора об исторической травме темнокожего населения США — потомков рабов, привезенных из Африки; этот проект стал одним из изводов афрофутуризма — эстетического движения, предлагающего альтернативные варианты настоящего и будущего для представителей «черной культуры и всех угнетенных»^[231]. В центре проекта — постоянное напряжение между дистопическим прошлым и настоящим и утопическим будущим; музыка становится одним из способов помыслить мир, работающий по иным правилам. Предлагая услышать в колокольном звоне техно-бит, а в звучании кугиклы — синтезатор, Тони Вечер изымает церковную и фольклорную традиции из (дистопических) изоляционистских нарративов; они открываются навстречу межкультурному взаимодействию — утопическому пространству, в котором музыкальное и политическое воображение не скованно.

Заключение

Фольклорная традиция раз за разом избегает полного исчезновения, находя себе место в популярной культуре и музыке. Обращение к ней — это всегда способ задать вопросы к современности, пересмотрев собственное прошлое и настоящее. Разговор о народной культуре помещается в самый центр актуальных дебатов — так это происходит с украинской группой Yuko и, в последнее время, с российским проектом Zventa Sventana, о которых нужно говорить отдельно; все они занимаются феминистической критикой народной культуры и связанных с ней представлений.

В то же время вопросы национальной идентификации — это сфера, в которой возможны конфликты или недоговоренности между разными этносами внутри одной страны; музыкальная критика способна анализировать эти подвижные дискурсивные системы. Что это значит, например, когда «ДахаБраха», группа, представляющая Украину по всему миру, строит свой образ на основе элементов (псевдо)карпатской культуры? Похожими вопросами можно задаться и по поводу музыки народностей России, которые мало представлены в медийном поле, но могут быть очень важны для носителей локальной идентичности. Например, группа OYME, исполняющая арт-рок и электрофолк, обращается к культуре финно-угорских народов; участницы группы организовали просветительский и исследовательский проект «Штатол», цель которого — сохранение традиций народов эрзя и мокша. Все эти проблемы требуют дальнейшего разговора с привлечением инструментов культурологии и социологии.

Автор благодарит Валерию Зубатенко за консультацию при работе с украинской частью статьи.

Кристина Чернова Сметанная музыка, цирковой оркестр, жуткие фанфары: тембр и его интерпретация в музыкальном оформлении российского телевидения 1990–2000-х

Об авторке
Родилась в подмосковном наукограде Протвино в 1996 году. Выпускница факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ (2017) и магистерской программы «Культурная и интеллектуальная история: между Востоком и Западом» НИУ ВШЭ (2019). Провела семестр в Университете Кельна, где исследовала панк в ГДР и посещала лекции по истории конкретной музыки. Работала редактором в «ПостНауке», писала статьи для различных медиа. Автор-исследователь в Музее криптографии. Играет на саксофоне в джаз-бенде и придумывает подкаст о музыке.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeMHn1EkRTwDBCDfvYZRtsMl

Телевизионные заставки ассоциативны. Работа телекомпозитора связана с производством «эффективной» музыки, которая быстро семиотически связывает программу (или рекламный ролик) с ожиданиями аудитории — и это не обязательно подразумевает создание музыкального произведения с полноценной тональной и повествовательной аркой^[232]. Задача композитора, сочиняющего музыку к телепередаче, — создать краткое, лаконичное, не слишком навязчивое и стилистически нейтральное, но при этом очень плотное музыкальное высказывание, насыщенное ассоциациями. Кроме того, важно, чтобы композицию можно было легко нарезать и вставлять ее фрагменты в нужные места. Заказчики музыки для рекламы или телепередач, как правило, предоставляют композитору так называемый бриф — техническое задание, где описано, каким именно заказчик представляет трек к ролику, каковы целевая аудитория, стилистика и ассоциативный ряд. С точки зрения музыкантов подобные описания нередко выглядят курьезными. Например, креативный директор одного из крупных агентств упоминал в интервью отраслевому изданию: «Мне рассказывал коллега из продакшн-студии, как клиент — производитель йогуртов отклонил мелодию, посчитав ее не очень „сметанной“. В комментариях так и написал: „Сделать музыку более сметанной“»^[233]. Тем не менее, если композитору и заказчику удается прийти к взаимопониманию и выработать соответствующий передаче или рекламируемому товару музыкальный язык, композиции удается не только «продать» продукт, но и стать вполне самостоятельным, самоценным произведением.

Как работают ассоциации в телемузыке? Американский исследователь Рональд Родман отмечает: телевидение — сложная семиотическая система, а транслируемые по телевидению образы и звуки — результат привычек и убеждений (то есть кодов) представителей той или иной культуры. Смыслы, передаваемые музыкой из телезаставок, во многом опираются на предшествующие музыкальные традиции. Музыка может означать что-либо через иконичность (то есть сходство) и через комбинацию и корреляцию с другими сенсорными каналами (визуальным рядом). Главная тема из американского вестерн-сериала 1950-х «Стрелок» опирается на «героические» музыкальные жесты, которые основаны на коллективном (интерсубъективном) знании оркестровой музыки конца XIX века, передающей образы героического, и на музыкальные синтаксические фигуры, которые ассоциируются с ковбойской музыкой. Музыка соотносится с визуальными образами ковбоев и западноамериканских городов и с вмонтированными в нее внемузыкальными элементами — звуками выстрелов^[234].

В таких коротких и фрагментарных музыкальных высказываниях, как телезаставки, огромную роль играет звуковая палитра, помогающая насытить повествование необходимыми ассоциациями. В культуре XX века тембр стал одним из ключевых средств музыкальной выразительности. Тональная система, на которой основывалась музыка барокко, классицизма и романтизма, основана на манипуляциях с высотой тона, а параметр тембра зачастую игнорировался. Но в эпоху позднего романтизма и раннего модернизма наметился постепенный отход от тональности. Усилия композиторов были направлены на расширение музыкального языка путем отказа от ограничений темперации и иерархии тонов, на которой построена тональная музыка, увеличения роли новых инструментов и нетрадиционных инструментальных составов, применения электронных и «конкретных» (отделенных от естественного контекста) звуков и использования пространственных эффектов и экспериментов со звучностями — тембром, артикуляцией, плотностью и т. д. В некотором смысле тембры определяют жанры: недавние исследования показывают, что слушатели могут извлекать информацию, относящуюся к жанру композиции, из музыкальных отрывков с длительностью вплоть до десятых долей секунды. Не последнюю роль в обработке столь коротких музыкальных отрывков играет тембр — как многогранный и многомерный слуховой атрибут^[235]. Отделенный от инструментовки тембр способен вызывать определенные интертекстовые и внемузыкальные ассоциации^[236].

В рамках семиотического подхода к анализу музыки Филип Тагг определяет тембр как параметр, подходящий для выражения различных аспектов непосредственной материальности. Тембр работает двумя способами, которые, по мысли Тагга, не являются взаимоисключающими. Один из них исследователь называет синекдохальным: тембр индексируется в соответствии с определенными музыкальными стилями и жанрами, создавая коннотации той или иной культуры или среды^[237]. Звучание клавесина отсылает к европейской культуре XVIII века, органа — к церковной музыке, ситара — к Индии, банджо — к стилю кантри и т. д. Восприятие того или иного тембра может быть связано с культурной историей инструмента. Электронные тембры традиционно сопровождают нарративы о науке и технике, о будущем, о космических путешествиях и паранормальных явлениях; это связано с характерным для культуры XX века представлением о синтезаторе как технической инновации и инструменте будущего, открывающем новый акустический мир.

Второй способ в классификации Тагга — анафонический: между дескрипторами тембра, такими как «яркий» или «сухой», и человеческой сенсорикой прослеживается символическая семиотическая связь. Некоторые тембры напоминают звуки и ощущения, существующие вне музыкального дискурса: гитара с эффектом «дисторшн» может ассоциироваться с ревом мотоцикла, удары бас-бочки — с ударами сердца, челеста — со звоном хрустальных бокалов.

Наконец, тембр акустического инструмента является отражением его материальности в пространстве (материала, из которого он изготовлен, конструкции, техники игры), а вариации тембра соотносятся с действиями исполнителя. Человек с обширным слуховым опытом по звучанию инструмента способен распознать, как именно исполнитель извлекает звук в конкретный момент времени: например, приглушенное (или наоборот, открытое и яркое) звучание саксофона может указывать на положение мундштука во рту музыканта.

В статье я попытаюсь рассмотреть некоторые музыкальные заставки российского телевидения 1990–2000-х и понять, по каким принципам композиторы подбирают для них звуковую палитру; какие образы могут транслировать разнообразные тембры, звучности, текстуры; как они коррелируют со стилистикой канала, визуальными образами и тенденциями в телемузыке; а также как звуковые образы телемузыки формируют память об эпохе.

Музыка российского ТВ: практики композиторов

Композиторы советского и российского телевидения конца 1980-х — 1990-х были первопроходцами в сочинении телемузыки. Во время перестройки советское телевидение стремительно уходило в прошлое. Требовались новые технологические и форматные решения, появлялась новая компьютерная графика, поначалу довольно скромная, но потом все более эффектная — и аудиоряд должен был соответствовать новейшим тенденциям.

«Композиторам советской эпохи практически не приходилось писать музыку специально для телепередач. Но для нового телевидения композиторам приходилось делать авторские заставки и фоновые музыкальные пьесы для программ, а иногда ставилась и большая задача — создать авторский стиль для телевизионного канала»,^[238] — рассказывает композитор Сергей Чекрыжов, клавишник группы «Несчастный случай» и автор многочисленных музыкальных заставок и фирменных стилей 1-го канала Останкино, Первого канала, «России» и НТВ.

Этот путь был довольно тернистым. В то время как на зарубежных каналах, таких как BBC и CNN, записывались живые оркестры, использовались новейшие технологические разработки и качественная аппаратура, запись музыкальной заставки для отечественного телевидения в исполнении «живого» музыкального ансамбля была редким исключением по причине технологической сложности и высоких финансовых затрат. «Для создания основных заставок РТР в 1998 году канал пошел на запись симфонического оркестра, а ОРТ финансировал запись финального номера для церемонии ТЭФИ с оркестром и хором Валерия Полянского», — вспоминает Чекрыжов. Но и здесь возникали сложности: как поясняет композитор, в то время умели хорошо записывать акустический состав, но не современную ударную установку, а тем более — сложную фактуру, состоящую из электронных ударных и оркестра.

Поэтому композиторы чаще всего обращались к электронным инструментам. Советский музыковед и композитор Борис Асафьев еще в 1930-е возлагал на них большие надежды: «Если в свое время романтики, постигнув вокальность оркестра, открыли перед инструментализмом дорогу к преодолению самодовлеющей виртуозности и пальцевой эквилибристики, то теперь культура тембра, развиваясь, сделает ненужным оркестр, ибо возможность композиторского общения с тембром „без инструментов“ в их обычном виде, а с помощью электрифицированных „приборов“, носителей выразительности, открывает интеллектуализму и композиторскому современному сознанию небывалые перспективы»^[239]. Кроме того, синтезаторы обещали существенно упростить и удешевить производство музыки.

Все это действительно произошло, но не сразу: технологический оптимизм, как в советское время, так и в России 1990-х, часто спотыкался об экономические реалии. В СССР получить доступ к западным синтезаторам (и даже к уступающим им по качеству отечественным) могли немногие. И хотя в 1990-е рынок оборудования существенно обогатился, с учетом сложной экономической ситуации далеко не каждый композитор или студия могли позволить себе аппаратуру, соответствующую современным требованиям. С одной стороны, недостаток оборудования ограничивал возможности телекомпозиторов, с другой — придавал им узнаваемый почерк: так как набор синтезаторов и сэмплеров у всех был свой, звучание у разных авторов сильно различалось.

«Каждый работал на том, что сумел купить самостоятельно или что могла предоставить музыкальная студия, которую он арендовал. Но требования к звуку, его качеству, плотности, стремительно менялись — часто бывало так, что недавно купленные синтезаторы оказывались через несколько лет устаревшими по качеству звучания. Лично мне удавалось следить за новинками звуковой индустрии: я одним из первых в Москве опробовал синтезаторы Ensoniq SD-1, ASR-10 и TS-12, потом уже были сэмплеры AKAI с большими библиотеками. Наличие библиотек с качественными оркестровыми тембрами (сэмплами) для меня всегда было очень важно: многие свои пьесы я просто не мыслил без оркестра», — вспоминает Сергей Чекрыжов.

Композитор Владимир Рацкевич для создания многочисленных заставок пользовался синтезатором KAWAI PHm. В частности в титрах программы «Тема»^[240], одного из первых ток-шоу на российском телевидении, выходившего в эфир с 1992 по 2000 год, звучала гипнотическая, «эмбиентная» композиция «Жара», в которой использовался эффектный пэд № 63 Amazing. «Когда я писал ее, на уровне подсознания я вспомнил звучание и стиль, тембральные веяния итальянской эстрады начала 1960-х»^[241], — вспоминает композитор. Этот синтезатор, равно как и другое оборудование, он раздобыл в США. Но главным приобретением Рацкевича были не синтезаторы, а компьютеры.

«Я начал осваивать написание музыки на компьютере в 1989 году, — рассказывает Рацкевич. — Технологии развивались очень быстро, но информации было очень мало. Одним словом, пришлось поехать в Америку. Хотя советское правительство заявляло о необходимости компьютеризации страны, ввозить компьютеры из-за рубежа было запрещено, и мы действовали как партизаны. Таможенник спрашивал: „Что ты везешь?“ Я отвечал: „Эквалайзер“. Возникала небольшая пауза, потом он говорил: „Ах да, знаю“, — и пропускал. В США тоже возникали странные ситуации. В посольстве один из консулов спросил: „Что интересного вы собираетесь найти в Америке?“ Я говорю: „Хотелось бы освоить компьютерные технологии. Я пишу музыку“. Консул строго спрашивает: „А при чем здесь компьютеры?“ Я объяснял: „На экране появляются ноты, которые я ввожу с помощью клавиатуры“. Возникла пауза, затем последовал тот же самый ответ: „А, да, что-то припоминаю“, — и я получил штамп в паспорте. Это была невежественная среда, которая отчасти нам помогала, а отчасти мешала».

Коллега и соавтор Рацкевича Олег Литвишко, автор музыкального оформления программы «Взгляд» и еще сотен заставок для различных телеканалов, рассказывал студентам ГИТРа, что в начале карьеры телекомпозитора пользовался музыкальными компьютерами Yamaha и Atari и компьютерами Macintosh^[242]. Такое же оборудование использовал и Рацкевич^[243].

Хотя сами по себе компьютеры не обогащали тембральную палитру (они использовались только в качестве секвенсоров, а сами звуки брались из синтезаторных модулей и рабочих станций), они существенно упростили работу композиторов. Рацкевич рассказывает, что с помощью привезенного им из США оборудования в 1995 году удалось оснастить две новые, полностью цифровые студии в Останкино. Эти студии составили конкуренцию первому и второму тонателье — гигантским комнатам с акустическими боксами. В двух новых маленьких комнатках композиторы и звукорежиссеры озвучивали передачи буквально в течение суток — а в старых тонателье подобная работа растягивалась на месяцы. Изменился и сам принцип работы: с внедрением сэмплеров в производстве музыки стал доминировать монтаж отдельных звуков, а не запись нотных партий. И даже эксперименты с тембром сводились скорее к подбору подходящего звука в библиотеке, а не к самостоятельному синтезу. «Во многих моделях синтезаторов была заложена возможность экспериментировать с тембрами, но с появлением сэмплеров и качественных библиотек я охладел к подобным вещам. Мне стало казаться, что музыка должна звучать более естественно — хотя, надо сказать, „холодная электроника“ в хорошем качестве привносила особую краску», — вспоминает Рацкевич.

Чаще всего, подбирая стилистику и звуковую палитру для телезаставок, композиторы ориентировались на визуальный ряд. «Драматургия телемузыки зависит от картинки, а не наоборот. Если есть готовое изображение, то в музыке чаще всего должны быть акценты, которые подчеркивают происходящее на экране, — поясняет Рацкевич. — Однажды мне принесли готовый пилотный выпуск кулинарной передачи. Ведущий вел передачу довольно сухо, и продюсеры попросили меня попробовать спасти ситуацию при помощи звукового оформления. Я долго думал, как поступить, а потом решил раскрасить движения ведущего юмористичными звуками — свистками, гудками, — и получился странный эффект. Вроде бы ведущий говорит с серьезным лицом, не улыбается, а все равно выглядит комично».

«Я хорошо помню творческие совещания у Константина Эрнста по поводу новой стилистики канала ОРТ в 1995 году, — вспоминает Сергей Чекрыжов. — Мы обсуждали не саму музыку, а высказывали разные идеи, концепции — имидж канала, новую графику. А уже потом я предлагал музыкальные решения. Надо сказать, что все почти сразу было одобрено — к таким цветам и сюжетам графических заставок ближе всего было симфоническое звучание, некая чистота, романтизм. Если помните основную „шапку“ канала с летящим на фоне солнца голубем, то сможете представить, о чем идет речь^[244]. Этот стиль ОРТ просуществовал почти пять лет, раз в полтора — два года менялись лишь „межпрограммная упаковка“, но основные заставки оставались прежними. Каждый раз музыкальное решение соответствовало видеоряду: сначала были голуби, потом клоуны, животные. Под Новый год появлялись снеговики (их даже номинировали на ТЭФИ как образец оформления эфира). В соответствии с этим каждый раз проявлялись новые детали или даже стилевые отклонения — „минимализм“ на животных, „цирковой оркестр“ на клоунах, „рождественские бубенцы“ на снеговиках — при этом основа оставалась прежней».

В 2000-е технологический контекст изменился: появилось огромное количество новых инструментов, программного обеспечения, библиотек сэмплов. Изменились и требования к звучанию заставок: они стали более объемными и плотными. Многие технологии и методы, которые пионеры российской телемузыки нарабатывали путем экспериментов, были поставлены на поток. В индустрии появилось множество профессиональных звукорежиссеров и авторов. Однако доля авторской музыки на телевидении постепенно уменьшилась: во многом из-за появления качественных музыкальных библиотек из сетевых (американских и английских) музыкальных стоков, треки из которых стали использоваться в оформлении передач^[245].

Пластмассовый мир победил: синтетические духовые

Тембры-аллюзии на духовые инструменты, за которыми были исторически закреплены значения героического и религиозного^[246] и которые на протяжении веков традиционно выполняли сигнальные функции (коммуникация между охотниками, возвещение прибытия важной персоны, оповещение о скором представлении странствующих актеров на рыночной площади или призыв к началу битвы), прочно закрепились в телевизионных заставках.

Знаменитая заставка телекомпании «ВИD» с маской древнекитайского философа Го Сяна с трехлапой жабой на голове появлялась на экране в сопровождении так называемых фанфар — музыкального фрагмента из пяти нот (C#-E-A#-E-A#), написанного Владимиром Рацкевичем^[247]. Видеоряд произвел неизгладимое впечатление на многих телезрителей: его окрестили «самой страшной заставкой». Но даже если абстрагироваться от визуального ряда, сама музыка производит пугающее впечатление — и не только за счет использования в мелодии повторяющегося диссонанса — тритона, так называемого дьявольского интервала^[248], но и за счет тембра.

«Телекомпания „ВИD“ была достаточно прогрессивной, — вспоминал Рацкевич^[249]. — Любимов с Листьевым и Разбашом сказали: „Мы не можем использовать музыку, которая не принадлежит нам“. И в шутку или всерьез заявили: „Ты будешь нашим придворным композитором. Короче говоря, нам нужно срочно — `вчера` — написать тему для главной картинки новой телекомпании, которую мы создали“. И они приносят мне эту голову. Я подошел к роялю, что-то сыграл — и они сказали мне: „Все, больше ничего не надо“. Дальше я просто это немного модифицировал. Так появилась отбивка телекомпании „ВИD“». В том же интервью он упоминал, что для создания заставки воспользовался своим любимым синтезатором KAWAI PHm, приобретенным в Нью-Йорке: «Сейчас такое количество новых железок, что не знаешь, куда от них деться, а раньше каждый новый звук, каждая новая палитра давала вдохновение». Энтузиасты сообщества, посвященного этой заставке, с довольно высокой точностью реконструировали ее тембральную структуру: утверждается, что Владимир Рацкевич взял за основу тембр KAWAI PHm № 75 Single Hits. Удары барабанов, сопровождавшие мелодию, — Crash Cymbals и Timpani из синтезатора Roland D-110. Кроме того, в заставке используется звук Hits из сэмпловой библиотеки Roland S-Series. «Шепот» в конце — тембр KAWAI PHm № 54 Terminator^[250].

Почему электронные «фанфары» производят жуткое впечатление? Различные методы электронного синтеза, с одной стороны, позволяют создать тембры, которые невозможно получить на акустических инструментах. С другой — добиться точной имитации живого исполнения с их помощью невозможно: чтобы максимально приблизиться к звучанию акустических инструментов, звукорежиссерам и музыкантам приходится контролировать параметры каждого тона, чтобы создать эффект рукотворной шероховатости, неровности звучания.

Пионер электронной музыки и создатель одного из самых известных синтезаторов, Роберт Муг в статье для журнала Contemporary Keyboard иронически обозначил процесс эмуляции акустических тембров как timbral thievery, то есть тембральное воровство. Это понятие Муг связывает с распространенной точкой зрения, что в использовании синтезаторов с целью имитации звучания оркестровых инструментов «есть нечто нечестное»^[251]. В 2010-е идею тембрального воровства осмысляет Джонатан де Соуза, показывая, что разрыв между электронным источником звука и эмулированным акустическим тембром может использоваться в качестве средства художественной выразительности. Таким образом, синтезаторы помогают музыкантам не только создавать, но и концептуализировать тембр^[252].

Разрыв между тембром акустических инструментов и синтетическим звучанием сгенерированных «подражательных» тембров рождает ощущение экзотического, необычного и даже жуткого. Концепция «жуткого» была изложена Зигмундом Фрейдом в одноименной статье «Das Unheimlichkeit». Анализируя новеллу Гофмана «Песочный человек», психоаналитик обращается к идее Эрнста Йенча, который утверждал, что ощущение ужаса вызывает «сомнение в одушевленности кажущегося живым существа». Куклы, восковые фигуры, двойники, призраки так или иначе объединяет сходство с человеком, но в них остается нечто, что выдает в них «мертвое», нечеловеческое — точно так же, как в человеке, страдающем эпилептическими припадками, есть что-то неживое, механистическое. Таким образом, ощущение ужаса возникает не при столкновении человека с чем-то, изначально ему неизвестным; «жуткое — это та разновидность пугающего, которое имеет начало в давно известном, в издавна привычном»^[253]. Развивая идею жуткого в рамках психоанализа, Фрейд показывает, что жуткое — это то, что неосознанно напоминает нам о нашем собственном Оно, о табуированных обществом и, следовательно, подавленных бессознательных импульсах.

Эта идея была в дальнейшем осмыслена японским робототехником Масахиро Мори, который, исследуя эмоциональную реакцию людей на роботов, заметил, что чем больше робот похож на человека, тем симпатичнее он кажется — но лишь до определенного момента. Наиболее схожие с человеком роботы, напротив, вызывали у людей отторжение из-за мелких несоответствий реальности. Этот спад на графике, иллюстрирующем динамику эмоциональной реакции на антропоморфных роботов, Мори обозначил как «зловещую долину»^[254]. На определенном уровне схожести антропоморфные роботы начинают восприниматься не как машины, а как люди. Малейшие отклонения от «нормального» для человека поведения заставляют воспринимать робота как оживший труп, кадавр.

Можно попытаться экстраполировать эту концепцию на синтезированные тембры, имитирующие природные шумы и звучание акустических инструментов. Их звучание часто характеризуется такими дескрипторами, как «плоский», «пластиковый», «бедный», «сухой», «мертвый». В эпоху зарождения аналоговых синтезаторов эти эпитеты использовали по отношению к любому синтезированному звуку. «Для меня всегда даже самая талантливая электронная музыка — это впечатление все-таки мертвой ткани, и преодолеть такую мертвечину, снять ее с сочинения очень трудно», — говорил Эдисон Денисов об опыте работы с синтезатором АНС^[255]. Софья Губайдулина, также работавшая с АНС, отразила это впечатление в названии сочинения «Vivente — Non Vivente»^[256]. Позднее эти дескрипторы стали применяться по отношению к цифровым синтезаторам, в том числе программному обеспечению, эмулирующему звучание аналоговых синтезаторов.

В эмуляции духовых инструментов посредством синтезатора разрыв между «живым» и «неживым» особенно очевиден. Духовые имеют естественную связь с голосом и дыханием, ведь духовой инструмент по сути дублирует и усиливает те части человеческого тела, которые сами по себе обладают способностью издавать звук — пальцы, голосовой тракт, язык^[257]. В частности саксофон с момента его изобретения понимается как инструмент, наиболее близкий к человеческому голосу: богатство оттенков тембра и относительная легкость, с которой высота тона может варьироваться посредством изменения позиции губ и челюсти, сделало его востребованным джазовыми исполнителями, манера игры которых имитировала человеческую речь^[258].

В отрыве от физиологического эмулированные тембры духовых инструментов воспринимаются как неестественные — даже с помощью очень хороших библиотек сэмплов сымитировать живую игру чрезвычайно сложно, теряются естественные нюансы исполнения. Сам факт того, что исполнитель нажимает на клавишу, а звучит нечто, напоминающее трубу или саксофон, еще больше отрывает тембр от его материального контекста.

Впрочем, разрыв между тембром акустического инструмента и его синтетическим двойником может производить не только зловещий, но и комический, игровой эффект. В 1990-е синтетические фанфары, обещающие славу, набрасывались на телезрителей из телеигр — из заставок к передачам «Умники и умницы»^[259], «Звездный час»^[260], «Поле чудес»^[261]. «Искусственность» этих фанфар во многом соответствовала игровому формату передач, сообщая телезрителям, что перед ними — веселое развлекательное шоу. В одном из эпизодов «Маски-шоу» пассажир пристает к попутчице — действия персонажей сопровождаются не только всевозможными звуковыми эффектами, акцентирующими внимание на движении, но и нарочито неестественной, вульгарной имитацией звучания саксофона на субтоне, пародией на музыку, уместную в интимной обстановке^[262].

Рука на пульсе событий: перкуссия

Наряду с духовыми инструментами сигнальную и ритуальную функцию традиционно выполняли барабаны. В телевизионных заставках ритм — организация музыки во времени — оказывается важнейшим средством управления зрительским восприятием. Особую роль перкуссия выполняет в музыкальных заставках к новостным и аналитическим телепрограммам.

Музыка, сопровождающая повествование о произошедшем только что или происходящем прямо сейчас, традиционно энергичная, иногда тревожная и соответствует темпу и духу новостей (исключения — заставки к новостям культуры или кино, которые часто делаются в классической традиции или в духе киномузыки). Тема часов, времени — ключевая: новостные заставки всецело опираются на ударные, агрессивно или, напротив, подчеркнуто нейтрально и бесстрастно отбивающие ритм и указывающие на скоротечность времени^[263]. Все это призывает зрителя держать руку на пульсе событий.

При этом, как поясняет композитор Сергей Чекрыжов, «„пульс“ новостных заставок обязан быть современным, не архаичным, отсюда — современная (часто электронная) ритм-секция, глубокие басы». Например, в «шпигеле»^[264] для программы «Время» (который до сих пор звучит в эфире^[265]) звуки симфонического оркестра используются в сочетании с электронной ритм-секцией. «Симфоничность заложена в основном оформлении канала, а электронный „пульс“ продиктован характером программы новостей», — объясняет композитор подобное стилистическое решение.

В заставке к передаче «Вести. Дежурная часть»^[266] (2004, композитор Александр Петрунин, известный как Mewark) стремительный темп «оркестровой» музыки (с которым синхронизированы действия сотрудников экстренных служб на видео) легко подчеркивается ненавязчивой перкуссией в стиле IDM, которую разбавляют густые и мощные сбивки по томам, расставляя акценты в необходимых местах и создавая ощущение опасности, чрезвычайной ситуации, требующей немедленных действий. Заставка заканчивается шумом ветра — как рассказывал музыкант в одном из интервью, это часть его фирменного стиля^[267].

Как упоминалось ранее, некоторые тембры действуют анафонически, напоминая звуки и ощущения, существующие вне музыкального дискурса. В этом смысле барабаны оказываются довольно удобным инструментом, способным имитировать самые разнообразные немузыкальные звуки: шаги, удары, выстрелы. Подобный прием используется в частности в музыке к программе «Русская рулетка»^[268]: «Эта передача во многом делалась по канонам американского телешоу, жесткого, провокативного. Отсюда и мощные, „пугающие“ акценты — похожие на взрывы или выстрелы», — рассказывает Сергей Чекрыжов. В музыке к криминальной хронике барабаны также играют важную роль в создании пугающей, депрессивной атмосферы. Например, в заставке к «Криминальной России» (1995–2007)^[269] тревожная маршевая партия в сочетании с плотным сухим тембром малого барабана имитирует звучание стрельбы. Поверх музыки наложены женские крики, лай служебной собаки, голоса оперативников, что усиливает гнетущий эффект. В вариации главной темы^[270] ритмическая партия менее плотная, а тембр барабана более мягкий и рассыпчатый — он скорее подчеркивает напряженное звучание музыкальной темы, чем составляет ее канву.

В передаче «Поле чудес» в полной мере реализована ритуальная функция барабана. Если упомянутая выше заставка с торжественными фанфарами ставит своей целью привлечь внимание телезрителя, настроить его на волну куража, азарта игры, то фоновая музыка во время игры призвана его внимание удержать. Во время кручения барабана — традиционного игрового ритуала — звучит зацикленный фрагмент, напоминающий техно повторением короткой музыкальной формулы и простым ритмом^[271]. С одной стороны, подобная музыка легко нарезается и подгоняется под длительность эпизода, с другой — не отвлекает зрителя и помогает максимально сконцентрировать его внимание на процессе. В аранжировке используются довольно мягкие тембры перкуссии с яркими металлическими акцентами, напоминающими звон монет или взмах волшебной палочки. Этнические элементы создают ощущение колдовства, магического ритуала, который свершается прямо на глазах у зрителя и определяет дальнейшую судьбу игрока.

В «минуте на размышление»^[272] эта концентрация зрителя на процессе достигает апогея: в этом помогает гипнотическая репетитивная музыка, также исполненная при помощи тембра, напоминающего звучание перкуссионного инструмента вибрафона. Использование в мелодии целотоновой гаммы дополняет ассоциацию саундтрека передачи со сказочным, нереальным, магическим.

Колокола: вечный набат

В советское время радиопозывные часто именовались «колокольчиками» или «колокольцами». На заре радиовещания позывные были средством привлечения слушателя, поскольку передачи выходили нерегулярно, и резкие высокочастотные сигналы сигнализировали о начале эфира, обозначали радиостанцию и помогали сконцентрировать внимание на передаче. Для этих целей во всем мире чаще всего использовались звонкие и яркие тембры вибрафона, челесты, фортепиано: высокие частоты хорошо слышны при передаче на большие расстояния даже сквозь сильные помехи^[273]. Сегодня, когда технические возможности трансляции сигнала значительно улучшились, на смену сигнальным «колокольцам» пришел колокол, звучание которого используется в самых разнообразных контекстах: от религиозных передач до новостных заставок и даже криминальной хроники.

Звучание колокола в новостных заставках интересно в контексте того, как телевидение, высокотехнологичный медиум, становится проводником «традиционных ценностей». Как указывает исследовательница Татьяна Чередниченко, «традиционные функции колокола — призывать в храм и возвещать опасность. В первом случае колокол обозначает сакральный центр, во втором — центр гражданской мобилизации. В жизненном графике то и другое разделено: литургия регулярна, а пожары чрезвычайны»^[274]. Но в традиции русской оперы эти значения колокола, отличительной приметы российской звукоатмосферы, переплелись на заданном сюжетом пути от пожарного набата к храмовому ликованию (как, например, в опере Александра Бородина «Князь Игорь», где колокол сопровождает тревожную сцену приближения половецкого войска к Путивлю, а в финале отмечает возвращение князя Игоря из плена). В этом смысле национальная история стала похожа на классическую русскую оперу, отмечает исследовательница. «Патриотичное» звучание колокола в заставках к новостям на федеральном канале ТВЦ подано в современной синтезаторной оболочке, легко считываемой как знак прогресса и цивилизованности — но в сочетании с энергичным темпом новостей колокол звучит скорее как пожарный набат, а булькающие синтезаторы — не как символ прогресса, а как «машина современной нервотрепки»^[275]. «Новостной „шпигель“ у меня с колоколов начинается, потом они тоже там звучат, в фонограмме. Видимо, эта тревога тогда в воздухе витала», — вспоминает Сергей Чекрыжов.

Интересно, что в заставках к религиозным передачам — где колокол, казалось бы, на своем месте — его звучание появилось и закрепилось не сразу. В заставке к программе «Ныне»^[276], выходившей на 1-м канале Останкино в 1992–1994 годы, которая состояла из трех блоков (христианского, мусульманского и иудейского), на агрессивное и объемное — насколько это было возможно — звучание синтезатора с выраженной басовой линией в стилистике прог-рока накладывается звук, тембрально похожий на звук терменвокса, который традиционно связывается как с космосом, прогрессом и будущим, так и с тематикой иномирия, мистического и даже жуткого. Главные особенности терменвокса — бесконтактное звукоизвлечение (исполнитель двигает руками в создаваемом терменвоксом электромагнитном поле на некотором расстоянии от инструмента) и плавающее, нестабильное звучание, отчасти обусловленное сложностью подобной техники исполнения. Изобретение этого инструмента в 1920-е совпало с массовым распространением радио, а вместе с ним и идеи о том, что высокие технологии способны коренным образом изменить общество, и терменвокс был популяризирован как «инструмент будущего». Современников поражал экзотический тембр, «одновременно напоминающий и струнные, и духовые инструменты, и даже какой-то особенный человеческий голос, словно „выросший из далеких времен и пространств“»^[277]. Футуристические, а порой и мистические коннотации (изобретатель Лев Термен изначально назвал свой инструмент этеротоном от ether — «эфир», что созвучно отвергнутой физиками концепции светоносного эфира), связанные с терменвоксом, сделали его неотъемлемой частью западной популярной культуры, в частности киномузыки. Звучание этого инструмента и его тембральных аналогов с 1940–1950-х традиционно используется в фильмах ужасов и научной фантастике.

В 1995 году было решено отказаться от блочной структуры религиозных программ^[278], и творческая команда «Ныне» стала работать над православной программой «Слово пастыря» и другими передачами. До 1996 года в заставке использовался тембр струнного щипкового инструмента, и лишь впоследствии появляется привычный современному слушателю звук колокола в обрамлении воздушных пэдов.

Особую роль колокольный звон выполняет в криминальных передачах. Наиболее яркий пример его использования — главная тема программы «Криминальная Россия»^[279]. Вместе с духовыми инструментами (которые напоминают о «героических» музыкальных фигурах из вестернов) колокол ведет мелодическую линию, создавая ощущение тревоги и одновременно придавая передаче «национальный» колорит. В вариации главной темы колокол подчеркивает окончание структурных элементов композиции.

Синтез прошлого и будущего: старинные инструменты

Интерес композиторов XX века к тембральным экспериментам не ограничивался генерацией новых, доселе неслыханных электронных тембров: многие решили обратиться не к будущему, а к прошлому и обратили внимание на старинные инструменты. Как указывает исследователь Маркус Хармес, в XX веке набрал популярность так называемый аутентизм, или исторически информированное исполнительство. Это движение ставит своей задачей точное воссоздание звучания музыки прошлого, в частности при помощи использования старинных, или «исторических», музыкальных инструментов: виолы да гамбы, барочной скрипки, клавесина и т. п. Подобное возрождение ранней музыки шло вразрез с идеей поступательного исторического прогресса, ведь замена старинных инструментов более современными (фортепиано когда-то вытеснило клавесин, виолончель — виолу да гамба) представлялась музыкантам и композиторам былых времен естественным эволюционным развитием, и объективных причин использовать устаревшие инструменты с ограниченными возможностями в современной исполнительской практике не было. В связи с этим использование старинных инструментов казалось вычурным жестом, а они сами стали ассоциироваться с необычным, эксцентричным, таинственным.

Интерес к старинным инструментам нашел отражение в популярной музыке и проявился на телевидении в 1960-е, когда записи аутентистов стали широко доступными: в частности клавесин и родственные ему инструменты использовались в эпизодах сериалов «Семейка Аддамс», «Звездный путь», «Заключенный», «Мстители» — на них играли весьма эксцентричные (а порой и кровожадные) персонажи^[280].

Старинные инструменты стали непременными фигурантами музыки к шпионским и детективным фильмам и сериалам, таким как «Досье „Ипкресс“» (1965, цитра), «Опасный человек» (1960–1968, клавесин), «Агенты А. Н. К. Л.» (1964–1968, клавесин)^[281].

Советские композиторы, как и их зарубежные коллеги, проявляли интерес к тембральным экспериментам и использованию экзотических инструментов. Композитор Владимир Дашкевич использовал клавесин в музыке к серии фильмов о Шерлоке Холмсе (1979–1986). Работая над музыкой к фильму Михаила Калика «Человек идет за солнцем» (1961), ознаменовавшем начало советской новой волны, композитор Микаэл Таривердиев поставил перед собой задачу «пойти по пути не лейтмотивов, а лейттембров, чтобы определенный тембр вызывал определенные ассоциации». Нетривиальным решением композитора стал отказ от струнных инструментов и поиск свежих тембровых сочетаний: «Я решил все сделать на сочетании клавесина, деревянных и медных. Сочетание странное. Когда я делал партитуру, мне нужны были струнные. Но я твердо решил их не использовать. Приходилось придумывать. А оттого что приходилось придумывать, что-то было ограничено, возникали какие-то свежие вещи — и партитура получилась оригинальная, необычная», — вспоминал композитор^[282]. Тембр клавесина в фильме тесно связан с движением, темпом. Мелодии, сыгранные на этом инструменте, синхронизировались с движением персонажа — пятилетнего мальчика, который решил обойти всю Землю, следуя за Солнцем. Дело в том, что у клавесина фактически нет сустейна: сыгранная на нем нота звучит громко и четко только в непосредственный момент нажатия клавиши. Благодаря этому каждая нота в клавесинной партии как бы отмеряет быстрые шаги ребенка.

Интересно, что эту же особенность клавесина совершенно иначе интерпретирует композитор сериала NBC «Ганнибал» (2013–2015) Брайан Рейцелл. В сериале на клавесине играет главный герой, блестящий судебный психиатр, серийный убийца и каннибал Ганнибал Лектер. В одном из интервью Рейцелл комментирует естественную ассоциацию между Лектером и клавесином: так как механизм клавесина не позволяет долго удерживать громкость ноты на одном уровне, его называют «инструментом смерти»^[283].

«Старинные» инструменты вписываются в канву телевизионных заставок, причудливо сочетаясь с отчетливо синтетическими, электронными тембрами. Саундтрек к передаче «Криминальная Россия» (1995–2007), написанный джазовым пианистом и композитором Игорем Назаруком, стал ассоциироваться с преступным миром, насилием и жестокостью. Этот саундтрек представляется неким гибридом музыки из хорроров (она традиционно предоставляет композиторам большую свободу для экспериментов с гармонией и инструментами; характерные стилистические признаки — неразрешенные диссонансы, атональность и тембральные эксперименты, в том числе с использованием электронных инструментов^[284]), вестернов и детективных фильмов и сериалов с их тягой к использованию старинных инструментов. В вариации главной темы «Криминальной России» клавесин ведет мелодию на фоне партии синтезатора, имитирующей звучание струнных инструментов в низком регистре и состоящей из многочисленных повторов малой терции — эти повторы провоцируют напряженное ожидание изменений, которые, однако, все не наступают^[285]. Мелодия клавесина начинена хроматическими ходами, неустойчивыми ступенями, не находящими разрешения и создающими ощущение напряжения; она непредсказуемо блуждает то вверх, то вниз по ступеням фригийского лада на фоне густой синтезаторной партии, насыщенной устрашающе низкими звучностями.

В заставке для программы «Школа злословия» (2004–2014)^[286], визуальное решение которой было выполнено Анной Калентьевой по эскизам Андрея Шелютто, заклинатель змей играет на флейте, а та превращается в змеиный клубок и выходит из-под контроля музыканта. Как заявила в одном из интервью ведущая Авдотья Смирнова, ядовитые змеи, традиционный элемент оформления заставок программы, — это «портреты» ведущих, которые, задавая острые вопросы гостю, стремятся раскрыть в эфире его личность^[287]. Видеоряд сопровождается музыкой Олега Эмирова, где партия клавесина (или одной из его разновидностей) переплетается с экзотическим звучанием флейты, которое достигается за счет фруллато — приема, при котором исполнитель как бы произносит раскатистую «р», в результате чего происходит интенсивная вибрация кончика языка и создается жужжащий пронзительный звук.

Название передачи «Школа злословия» позаимствовано из одноименной пьесы британского драматурга Ричарда Шеридана (1777). По-видимому, использование клавесина в заставке закрепляет ассоциацию с британской культурой и светскими салонами и гостиными, в которых часто звучал этот инструмент. Правда, ко времени Шеридана многочисленные разновидности клавесина (вирджинал, спинет) уже выходили из моды, уступая место фортепиано: расцвет британских композиторов-вирджиналистов (Уильяма Бёрда, Джона Булла, Орландо Гиббонса и др.) относится ко второй половине XVI — первой половине XVII века. Тем не менее устойчивая ассоциация клавишно-щипковых инструментов и их тихого, камерного звучания с гостиными и светскими салонами сделала клавесин подходящим инструментом для музыкального оформления программы.

Заключение

Казалось бы, у музыкального сопровождения к заставке передачи есть вполне очевидные прикладные функции. Музыкальная заставка структурирует эфирное время и влияет на поведение потребителя, призывая его к просмотру передачи. Звучание знакомого джингла — по сути, синоним логического утверждения «Сейчас 21:00. В эфире вечерние новости». Кроме того, заставка отражает характер передачи путем использования определенных тембров, мелодических и ритмических фигур, вызывающих ассоциации с эпохами, культурами, событиями, так или иначе связанными с тематикой передачи или ее форматом — в сущности, она является звучащим символом телепрограммы^[288].

Но воспринимать телезаставки исключительно в утилитарном контексте означает упускать нечто важное. Эти фрагментарные, дробные, легко комбинируемые музыкальные высказывания пронизывают нашу повседневность густым пунктиром и очевидно стремятся выйти за рамки служебной, сугубо сигнальной функции. Как отмечает исследовательница Татьяна Чередниченко, «саундтреки телепрограмм, в особенности новостных и политико-аналитических, преисполнены симфонических амбиций, оперируют категориями времени, истории, общества, личности»^[289]

Если загуглить словосочетание «телезаставки 1990-х», поисковик выдаст огромное количество ссылок на «ностальгические» и музыкальные форумы, где энтузиасты коллективно ищут и выкладывают полюбившиеся им заставки телепередач того времени^[290], компилируют и систематизируют их^[291], пытаются установить авторство, делятся личными воспоминаниями и переживаниями^[292] и даже определяют, откуда композитор взял тот или иной сэмпл, использующийся в композиции^[293].

Эта работа не менее кропотливая и захватывающая, чем труд «нупогодистов», много лет разыскивающих автора композиции под кодовым названием «Урна» из эпизода советского мультсериала «Ну, погоди!». Повышенный интерес к «Урне» связан с тем, что авторское право в СССР трактовали вольно, и режиссеры и мультипликаторы очень часто использовали в своих работах зарубежную музыку, не указывая композиторов, поэтому поиск автора напоминает изощренный детективный квест^[294]. То же самое можно сказать о советских телезаставках. Как правило, в качестве заставок использовались фрагменты авторской музыки: либо симфонической (музыка заставки программы «Время» из кантаты Георгия Свиридова или музыка Андрея Петрова из фильма «Укрощение огня» в новостных выпусках Первого канала, 1997–2001), либо песен и эстрадных инструментальных пьес, в том числе зарубежных композиторов — как в передачах «Кинопанорама», «В мире животных», «Музыкальный киоск», «Утренняя почта». Авторы музыки к современным телезаставкам также часто остаются неизвестными широкому кругу зрителей — хотя имена многих из них можно узнать, например, в реестре РАО^[295].

В стремлении архивировать и каталогизировать старые заставки мне видится не только желание восстановить справедливость по отношению к неизвестным авторам, но и зафиксировать в памяти, собрать воедино ускользающие, эфемерные музыкальные фрагменты, которые когда-то пронизывали нашу повседневность и даже структурировали ее. По-видимому, многократно повторяясь и укореняясь в сознании слушателей, музыкальные заставки становятся способом конструирования общего культурного пространства и формирования акустических сообществ, которые объединяют людей, обладающих сходным опытом восприятия звукового события. В этом контексте исследовательница Клаудия Горбман и вовсе сравнивает телевизионную музыку с церковной: мы живем с ней бок о бок, и она углубляет ритуальную функцию телевидения и его способность к созданию сообщества. «Будет банальностью заметить, что коммерческое телевидение продает нас, публику, как рынок для рекламодателей; и музыкальный ритуал является ключевым в этой сделке»^[296].

Кроме того, музыкальные заставки могут функционировать как материал звуковой памяти (sonic memory material), по выражению исследовательницы Саломеи Фёгелин, — звуковые триггеры, вызывающие определенные воспоминания и ассоциации^[297]. Это проявляется в том числе на прикладном уровне: фрагменты из «ностальгических» заставок и саундтреков могут сэмплироваться и использоваться в электронной музыке.

Но в более общем смысле телевизионные заставки можно считать частью коммуникативной памяти (Ян Ассман), которая связана с воспоминаниями о недавнем прошлом и постоянно меняется в процессе ежедневной коммуникации внутри социальных групп^[298]. Коллективное ностальгирование по звукам, наполнявшим те или иные эпохи, помогает переосмыслить собственный опыт.

Дмитрий Тюлин «Восьмой день недели сделали выходным»: категория времени в русском абстрактном хип-хопе

Об авторе
Филолог-компаративист, аспирант РГГУ. Область научных интересов: литература и музыка, трансмедиа, пропагандистское искусство и советский авангард 1920-х. Пишет диссертацию о персонах в творчестве Дэвида Боуи. Преподаватель английского языка в НИУ ВШЭ. Музыкант, фронтмен инди-группы MÖD (@modtheband).

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeM4dShHdI2Z5_hPPGB0b_ii

Ключевой роман магического реализма, «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса, начинается крайне интересно построенной фразой: «Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед»^[299]. В этом парадоксальном предложении сконцентрированы нарративные принципы романа — причудливая нелинейность его внутреннего времени, где прошлое и будущее смешивается в некоем аморфном трудноопределимом настоящем. Искажение времени и пространства у Маркеса связано, разумеется, с сюжетом книги — с непроработанными социальными травмами жителей городка Макондо, расположенного в колонизированной Латинской Америке^[300]. Аналогичный надлом пространственно-временного континуума, также проистекающий из сложных отношений авторов с окружающей реальностью, наблюдается и в русском абстрактном хип-хопе — уникальном концептуальном феномене отечественной культуры, отличающимся сложной генеалогией, особым художественным языком и вольным обращением с жанровыми конвенциями.

Хип-хоп — жанр с глубокими корнями и долгой историей. Формально стартовавший как экспериментальное звуковое сопровождение к школьным дискотекам в гетто постиндустриального Бронкса 1970-х, он развился в, пожалуй, наиболее популярную и культурно релевантную музыкальную форму последних 40 лет. Неудивительно, что хип-хоп пристально изучают исследователи разных дисциплинарных направлений: социологи^[301], культурологи^[302], музыковеды^[303], филологи^[304]. Это одна из самых злободневных музыкально-культурных форм^[305], в которой каждый элемент (атмосфера, флоу, проблематика, лирический субъект, бит, сэмпл) претерпел своеобразную эволюцию, развив жанровую генеалогию и продвинув ее в самых различных направлениях.

Абстрактный рэп (далее — абстракт) в США появляется в 1990-е как «подпольная» оппозиция рэп-мейнстриму: в этот зонтичный термин включаются различные девиации поэтического стиля и звука. Общее между ними — в резкой перефокусировке проблематики с бытовой и криминальной (подразумевающей некий стандартный набор социокультурных констант) на более размытую, отвлеченную, порой экзистенциальную. Сам вокабуляр исполнителя расширяется и становится более «абстрагированным» от непосредственных материальных реалий, влияя и на портрет лирического героя. Самость персонажа абстрактного хип-хопа — не предмет его гордости, но проблемное поле: в западном рэп-андерграунде почти невозможно говорить о каком-либо «собирательном образе» — его герои ускользают от стандартизированной идентичности. Даже если клишированный образ «плохого парня» и присутствует в тексте, его позиция и статус непременно иронически обыгрываются: достаточно вспомнить проект Quasimoto, где хроника гангстерской жизни фиксировалась ускоренным голосом мультяшной зверушки, или записи MF Doom, примерявшего личины комиксовых злодеев в каждом релизе.

Важно оговорить, что русский абстрактный хип-хоп, в отличие от западного, оказывается неспособен полностью абстрагироваться от окружающей действительности — однако примечательна сама рефлексия на тему места героя в ней и эскапизм как частый итог этой рефлексии. Каждый из проектов, упомянутых в этой статье, создает собственный художественный универсум, в котором действуют свои законы: синтетическое художественное пространство треков и альбомов оказывается обрисовано и образными, текстуальными, и звуковыми средствами. Сходство же между ними — в том, что их эстетика и миропостроение формируется главным образом с помощью категории времени.

В музыковедении под временем чаще всего понимается набор вполне конкретных музыкальных метрик, таких как ритм, темп, алеаторические паузы^[306]. Нас же будет интересовать время прежде всего как эстетическая категория: то, с помощью каких инструментальных и продюсерских решений музыка способна создавать ощущение другой эпохи, прошлого или будущего, или же конструировать гипертрофированный образ настоящего, текущего момента. Эта проблематика частично поднималась в исследованиях вейпорвейва^[307], жанра, сконцентрированного по большей части на иронической реконфигурации поп-музыкального и поп-культурного наследия 1980–1990-х, — впрочем, в основном в контексте политической критики. Нельзя не вспомнить и работы об утопической футурологии^[308] и научной фантастике в музыке, а также «хонтологическое» направление, продолжающее разработки Жака Деррида; в его рамках объектом исследования выступает не виртуальное, но мистически призрачное, фантомное прошлое^[309]. Наша задача — в том, чтобы посмотреть, за счет каких приемов, какого постмодернистского инструментария время выражает себя через музыку, текст, эстетику в абстрактном хип-хопе.

В отличие от США, на постсоветском пространстве в 1990-е рэп еще не был мейнстримным жанром (несмотря на успех отдельных исполнителей вроде «Мальчишника» или Мистера Малого). Поэтому и рэп-андерграунд здесь складывался медленнее — и как бы пиратским образом: он не находился в оппозиции хип-хоп-мейнстриму, а рождался одновременно с ним в результате докатившейся с Запада культурной взрывной волны. При этом каждый артист был как будто изолирован в пределах локальной сцены: в пример из российских исполнителей можно привести проекты «Рабы лампы» и раннюю «Касту», из белорусских — «Вышестоящие», «Нелегальный парк», «Гетто менталитет», из украинских — «Банги Хэп». «Школа» абстрактного рэпа на этой территории смогла сформироваться с наступлением интернет-эпохи, когда ранее замкнутые в своих микрокосмах артисты и слушатели получили площадки для коммуникации друг с другом. Оформившийся в многочисленных пабликах во «ВКонтакте» депрессивный, экзистенциальный хип-хоп достиг пика популярности и высшей точки развития к 2010 году — для многих этот субжанр и являет собой законченный образ «русского абстракта», хотя на деле это лишь один из его самых распространенных подтипов.

«В скорлупе вечного невзросления»: ранние опыты русского абстракта

Тренды русского депрессивного абстрактного хип-хопа на десятилетия вперед невольно предвосхитил кемеровский дуэт Евгения Алехина и Константина Сперанского «Макулатура», выложивший еще в 2003 году в сеть дебютный альбом «У слонопотама на этот счет могут быть совсем другие соображения». Лирический герой вошедших в него песен — не бравирующий золотом и машинами рэпер эпохи «блинг»^[310], но и не воспитанный по законам улицы молодой отщепенец; скорее это «маленький человек», которому нечем хвастаться, кроме своей ничтожности, и нечего воспевать, кроме своих комплексов.

сижу в своей скорлупе вечного невзросления

подумаешь, произвожу впечатление бездарного гения

в мире происходит множество всякой хрени

кто покупает костюмы, кто травится пельменями

(«Грязный Христос»)^[311]

Как и было сказано, главный отличительный критерий абстрактного хип-хопа — это смещение фокуса, изъятие из традиционного арсенала рэп-приемов тех или иных основных элементов. Здесь из идентичности лирического героя изымается основной предмет гордости — эго. Дополняет лирику специфическая звуковая эстетика: запись отличает «комнатность» звучания, фактическое отсутствие сведения и мастеринга, сделанные на коленке биты. Конечно, крайний звуковой аскетизм — в значительной степени производственная необходимость (у участников «Макулатуры» не было доступа к профессиональному оборудованию), но с его помощью удается живо обрисовать время и место зарождения русской депрессивной отрасли абстракта: давящую, пустую «бытовуху» провинциального города. Определяющий локус стиля — комната в многоэтажке, в которой герой мечется от нуля до бесконечности, от ничтожества до Иисуса Христа, от обкуренного подростка до межгалактического путешественника — и рефлексирует над тем, не иллюзорно ли, не вымышлено ли им самим окружающее его пространство.

я смог бы все сделать, будь необходимость

так оно и было… или все это было мнимым?

или же я раз прыгнул выше головы

хотя даже и не прыгнул, а приглючилось от травы

(«Постприход»)

Обнаженная грубость саунда ранней «Макулатуры» (иногда эмси намеренно перегружают бюджетную аппаратуру своими криками) окажется предвестником нового типа андерграундного рэпа в стиле «не выходя из комнаты», циркулирующего по многочисленным ВК-группам типа «Подпольного вещания»^[312]. Сами участники проекта в будущем отойдут от этой эстетики: в начале 2010-х они вернутся с альбомами «Девять рассказов» и «Осень», в которых положат свои экзистенциальные откровения на оригинальный экспрессионистский саундтрек с обилием живых инструментов. Но в целом абстрактный хип-хоп пойдет именно по партизанскому DIY-пути, намеченному «Макулатурой» в их забытом дебютнике.

При этом деформации в его художественном пространстве будет подвергаться не только личность, эго, социальный статус лирического героя, но и сам язык. Один из самых ярких примеров мутации рэп-текста — творчество коллектива «Мутант Ъхвлам», работающего в жанре, который можно назвать «диссоциативным рэпом». Абстрагирование «Мутанта» заключается в максимальном расплетении языкового ассоциативного ряда, в его освобождении от нарративных или образных конвенций, в применении фрейдистского метода свободных ассоциаций^[313]:

отрубив руку скажи завязал труби фуги вокзалов

и ноктюрны подъездов хороша во фритюре пьеса

нам придется объесться нот

рыба кричат в домино меня вскрыло под этот минор

(«Пять минут»)

Текст бессвязен, хаотичен, единственные его системообразующие элементы — это ритм и рифмы, а скорее даже омонимические созвучия слов и слогов (названия так же «упорото» искажены: «Синий езабор», «С кем тапутаете» и т. п.). В звуковом оформлении все работает на создание растерянно-психоделической атмосферы: дешевые спотыкающиеся биты, плывущие искаженные сэмплы из американской эстрады и российской поп-музыки, перебор акустической гитары. «Мутант» звучит как барахлящее радио на кухне наркопритона. Вокальная подача — максимально отстраненная: происходящее описывается безучастными голосами, галлюцинации излагаются ровным речитативом в монотонном темпе.

За восемь альбомов, которые на сегодняшний день насчитывает дискография «Мутант Ъхвлам», стиль и саунд проекта несколько видоизменились: в последних двух пластинках («Буховность» и «Бездзенарий») почти не находится места нецензурной лексике или эксплуатации наркотических состояний. Вместо этого они отображают тонко выстроенную сюрреалистическую картину духовного смятения и опустошения:

Миссия «пасти коров» или «как спасти народ»,

В заасфальтированных ботинках, в потемках,

Тихо пройдемся по льдинам, не наследив.

Это дикие времена: оружие, криминал, обнаруженные в племенах.

(«Пастикоров»)

Тем не менее характер работы с категорией времени в творчестве «Мутанта» остается неизменным. Время здесь, по сути, остановлено или лишено значения: это и определяет особый характер герметичной музыкальной вселенной проекта.

«Рекомендуют все мне здесь всё вокруг воспринимать адекватно»: футуристическое многословие Михаила Феничева

Итак, русский абстракт 2000-х — это своеобразное «поле экспериментов», девиаций в сторону от традиционных норм хип-хопа, пересборки его структурных элементов. Особенно интересны в рамках жанра оказываются записи проектов, которые удобно обозначить словосочетанием «концептуальный рэп»: под концепцией здесь подразумевается единый эстетический замысел, которому подчинены все формальные и содержательные атрибуты — текст, флоу, бит, инструментал, визуальная репрезентация. У руля сразу двух таких проектов — 2H Company и «Есть Есть Есть» — стоял Михаил Феничев.

Оба выпускали записи, организованные как крупная литературная форма: особым «феничевским» брендом абстрактного хип-хопа стали связные научно-фантастические нарративы с очевидным футуристическим, даже футурологическим флером. Популярная музыка существует в определенной синхронизации с идеей футуристического прогресса с 1950-х^[314]: в ней осмысляются как его неоспоримые преимущества^[315] (можно вспомнить утопизм space age pop начала 1960-х или современный гиперпоп), так и дистопические опасности (здесь назовем киберпанк и индастриал). При этом в рэп-музыке, привыкшей выступать голосом современности, футуристическая категория автоматически представляется чем-то вроде жанрового отклонения.

Художественные миры 2H Company и «Есть Есть Есть», разумеется, поддержаны и уникальным звуковым оформлением. Примечательно, что IDM-дуэт «Елочные игрушки», ставший частью 2H Company и работавший над звуковой оболочкой их альбомов, настоял на полной перезаписи пластинки «Психохирурги» (2004), песни с которой уже существовали с другими битами^[316]. Следовательно, инструментал в этой работе принципиален; более того, в нее включены и два полностью безвокальных трека, организующие композицию альбома.

Аранжировки песен с «Психохирургов» отличают абсолютная синтетичность и роботичность: на полиритмические биты накладываются каскады ломаных чиптюновых мелодий, поверх которых звучит сверхдинамичная, «нердкоровская» читка. Электронная музыка как минимум с середины XX века считалась подходящим медиумом для звукового отображения футуристических миров^[317]; интересно, однако, что инструментал «Елочных игрушек», в противовес зачастую статичным, неизменным на всем протяжении трека хип-хоп-битам, обнаруживает способность четко следовать за повествованием. Например, в треке «Культиватор» бит переходит в более подвижную фазу, как только герой покидает квартиру и отправляется в США похищать таланты культовых рэперов; в «Огурце мозга» «цифровизируется», искажается электронными спецэффектами в том числе голос Феничева — так изображается его диалог с собственным мозгом и трансценденция сознания героя, который, по сюжету песни, переселяется в тело пытаемого китайцами тибетского монаха.

Пространство, в котором обитает герой Феничева, — постмодернистский открытый космос цитат и отсылок, что характерно как для дебюта 2H Company, так и для не менее интересного сиквела: «Дзен и искусство ухода за АК-47» (2007). Интересы автора не исчерпываются советской и зарубежной фантастикой, но распространяются и на классиков российской постмодернистской литературы: Виктор Пелевин, Владимир Сорокин и Павел Пепперштейн с «Инспекцией „Медицинская герменевтика“» напрямую^[318] и завуалированно включаются в его пространство референций. Ситуация постмодерна, размноженной мультицитатной реальности, в которой появляются все новые способы передачи информации^[319], отражена, к примеру, в песне «Сорокин-трип», где, подобно рассказу Сорокина «Достоевский-трип», герои «упарываются» литературными классиками ХХ века. Примечательно, что именно этот трек музыкально наиболее близок к трип-хопу и даунтемпо и при этом содержит прямую отсылку к обложке дебюта Рошин Мерфи из британского трип-хоп-дуэта Moloko (ее, к слову, тоже можно «употреблять» во вселенной песни):

Я, право, сейчас позволить себе не имею права быть тут мертвым

Так как в очереди я уже пятьсот сорок четвертый

Чтоб убрать дорожку, что лежит на Рошин Мерфи

Белеет по линии позвоночника

Музыка в «Дзене и искусстве ухода за АК-47» подстраивается под феничевские фантастические ситуации даже более явно, чем в дебюте, в том числе через жанровую имитацию. Здесь нужно упомянуть трек «Жир земли», сочиненный, предположительно, от лица энергетической субстанции под названием «Мын», также называющей себя Жиром земли, которая вселяется в тела людей, в том числе русских рэперов:

Дальше все по схеме известной — отделяй и властвуй.

Я не повторил ошибок других богов, для своей паствы

Не выводил никаких теорий, не прописывал уставов.

Я напрямую в нерациональное людям вживляюсь со звуками барабанов.

За упомянутыми звуками барабанов далеко ходить не нужно: вот они, в суматошной брейкбитовой аранжировке, не оставляющей сомнений в том, что и название, и саунд композиции — это реверанс в сторону The Prodigy и их альбома «The Fat of the Land».

Именно во втором альбоме — особенно в заключительных треках «Филип Дик» (параноидальный фикшн этого писателя принципиален для мироощущения группы) и «Дзен и искусство ухода за АК-47»^[320] — Феничев начинает последовательно уводить повествование в будущее измерение: каждый из них рисует яркие картины футуристических вселенных, а музыка «Елочных игрушек» оказывает тексту эмоциональное содействие. Неустойчивые, тонически неопределенные аккорды синтезатора разрастаются в своего рода эмбиентные оркестровки и контрастно сопровождают, например, роботизированный речитатив приглашенного эмси Кирилла Иванова из «Самого большого простого числа», воссоздающий атмосферу киберпанк-боевика 1980-х:

Эта новость со спутника Солнца шла два световых века.

Итак: на планете роботов кучка людей-бунтарей погибла нелепо,

Так и не узнав, что их вождь был робот, считавший себя человеком.

Записи следующего феничевского проекта «Есть Есть Есть» кристаллизуют причудливую художественную вселенную автора-фантаста: так, альбом «Дорогой мой человек» (2011) выполнен в на первый взгляд хаотичной форме постмодернистского романа в духе Пепперштейна. Главы-песни поданы во фрагментированном, противостоящем хронологической последовательности порядке. По-своему это логично, ведь сюжет пластинки разворачивается сразу в нескольких временных пластах: и в недалеком киберпанковом будущем и в фантасмагорической мета-эпохе «войны верблюдов и обезьян». Для адекватного звукового воплощения этих темпоральных экспериментов собран экзотический состав: в него вошли и электронщик-тернтаблист, и исполнители, играющие на традиционных живых инструментах, — гитарист и трубач. В итоге музыка свободно мигрирует из «аналога» в «цифру»: от рокового саунда (с нуарным, трип-хоповым оттенком) к отчужденному хромированно-глитчевому звучанию, более типичному для абстрактного хип-хопа. Этот гибрид органического и электронного сохранен и во втором альбоме «Сатана в отпуске» (2012), более фрагментарной работе, напоминающей сборник рассказов. Ключевой отрывок здесь — эпический трек «Святки», впечатляющий не только 15-минутной продолжительностью, но и повествовательными навыками Феничева, который возрождает традиции страшной питерской мистики позапрошлого века: фактически это настоящий святочный рассказ, в котором лирического героя преследует выползшая из городской хтони призрачная «старуха в серой шали», что в итоге выливается в заварушку с участием полицейских, генеральских дочек, чертей и вурдалаков. Музыкальное сопровождение, разумеется, эволюционирует параллельно сюжету композиции: каждый следующий куплет-глава сопровождается полностью обновленной вариацией бита (с постепенным подключением гитары и трубы).

При этом Феничев здесь не остается безучастен и к актуальной политической реальности: в треке «Капитошки» в сюрреалистических красках описан разгон митинга на Болотной. Рефрен — искаженная вокодером фраза «Мои кулаки — камни мои — кулаки» — очевидная отсылка к строчке «Моя ладонь превратилась в кулак» группы «Кино». Таким образом «Есть Есть Есть» демонстрируют, как через переосмысленные маркеры прошлого можно комментировать настоящее. Частый для современной русской культуры мотив агрессивного насаждения симулякров исторических артефактов прошлого^[321] описан в «Дне Победы»: неожиданно тяжелой, преимущественно гитарной по звучанию композиции, в которой также используются сэмплы из военно-патриотических песен. Трек повествует о кибернетической реконструкции Второй мировой в массовом сражении русских и немцев в игре Counter-Strike. Так Феничев обнаруживает способность описывать взаимодействие между настоящим и прошлым, их противоестественное соединение в виртуальном или сюрреалистическом, «пелевинском» пространстве.

«Я просто ненавижу большинство людей»: актуальный нигилизм проекта «Кровосток»

Иной взгляд на концептуальное рэп-искусство предлагает московская группа «Кровосток», выросшая из арт-группировки «Противотанковая граната». Хип-хоп для «Кровостока» лишь внешняя форма, концептуальная оболочка, за которой скрывается мрачный соц-артовый комментарий к окружающей действительности; первый альбом «Река крови» (2004) был фактически художественным экспериментом, но оказался настолько удачным, что определил будущие карьеры эмси Антона Черняка и текстовика Дмитрия Файна.

Большинство текстов песен «Кровостока» вот уже 17 лет излагаются от лица эмси по имени Шило. Лирический субъект «Кровостока», проецируемый через тексты Шила, претерпевает эволюцию от собирательного образа кровожадного бандита из мифических девяностых до целой плеяды самых разных персонажей, живых и даже восставших из мертвых (см. трек «Амфибия» с нового альбома «Наука», 2021). Шило — нечто вроде сниженной версии ницшеанского сверхчеловека: это существо аморальное, беспринципное, экстремально эгоцентричное; в основе его философии — крайний нигилизм и цинизм. С точки зрения сюжетов «Кровосток», на первый взгляд, осуществляет аутентичный трансфер американского гангста-рэпа в местный контекст — секс, наркотики, пытки, убийства, ограбления помещены в узнаваемые (хотя и местами гиперболизированные) реалии постсоветской России. Неудивительно, что и звук ранних работ группы — это прежде всего оммаж афро-самураям из Wu-Tang Clan, с приглушенными битами в стиле 1990-х и грубо нарезанными сэмплами.

Однако описанная операция производится с неизменным чувством иронической дистанции: безэмоциональная читка Шила — явный знак абстрагирования. В итоге слушателя не провоцируют на сопереживание герою, как в иных образцах рэпа на криминальную тематику, близких по месседжу к эстетике и ценностной системе отечественной блатной песни. Да и в сторону «кумиров» Шило в треке «Бакланы» ядовито бросает:

Wu-Tang Clan — хлам,

Ну его в спам

Прошлогодний снег

Заебал он всех

Интересно, что в музыке «Кровостока» реконтекстуализируется традиционное хип-хоп-звучание: шершавые лоу-файные биты в «Реке крови» символизируют уже не первородный грув черной музыки^[322], но черно-белую реальность криминогенной Москвы. Поэтика сэмпла у «Кровостока» тоже иронически переосмысляется — изолированное использование музыкальной цитаты нужно не просто для расширения звуковых границ, как в классическом хип-хопе^[323]. Если Wu-Tang Clan, тоже иронически сочетая то, что казалось несочетаемым, вдохновлялись саундтреками к кунг-фу-боевикам, то диджей Полутруп редуцирует свои источники (французская эстрада, афроамериканский соул) до двух секунд звука. Положенные на биты, они внезапно начинают звучать как музыка из советского лирического кино или криминальных телепередач 1990-х. Группа сознательно потешается над самим феноменом межкультурного трансфера: трек «Теряя голову» пародирует стандартную R’n’B-песню начала 2000-х, герой Шила внезапно показан в нем уязвимым, ранимым, в его голосе появляются откровенно неловкие, робкие интонации. Впрочем, это лишь эпизод — во втором альбоме, «Сквозное» (2006), вновь множество натуралистических сцен секса и вооруженного насилия.

В третьей пластинке, «Гантеля» (2008), происходит смена битмейкера. Новый участник проекта, Фантомас-2000, отходит от грязно-винтажного саунда ранних записей и развивает более традиционный для абстрактного хип-хопа стиль — с минималистскими битами, олдскульным звучанием синтезаторов и периодическими восьмибитными вставками, как в знаковом треке «Быть плохим». Что до сэмплов, то в этом качестве иронически используется русская классика: нарезки из Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова. Поставленная в тесные рамки рэп-инструментала, сжатая до нескольких секунд, она начинает звучать подчеркнуто тяжеловесно, мрачновато торжественно, создавая ключевой для группы образ России как холодного статичного пространства. Мы вновь встречаем этот образ в альбоме «Студень» (2012) — сначала прямо в заголовке, потом — в балалаечных сэмплах, сопровождающих путешествия героев Шила (множественное число здесь неслучайно: фронтмен «Кровостока» как бы растворяется в персонажах разных социальных статусов, а в треке «Овощ» его сознание буквально переселяется из одного тела в другое). В лирике Шила на сей раз много воспоминаний о своем жестоком прошлом, но на звуковом уровне «Студень» заигрывает с актуальным трендами рэпа в самый момент их появления: в песне «Деревня» появляется издевательски скверно скроенный мелодический припев с голосом, пропущенным через автотюн^[324].

В стремлении идти в ногу со временем «Кровосток» предлагает ироничное переосмысление саунда новой школы хип-хопа в альбоме «Ломбард» (2015): звук здесь более прохладен, минималистичен, с синкопированными ударами бас-барабана и стрекочущими хай-хэтами. Параллельно группа меняет и стилистику текстов: они лишаются элементов сторителлинга, из них изымается материальная субстантивность (см. песни «Загробная», «То, что ползает…», «Секс это»). Через минимализм текстов и почти полный отказ от сэмплов в пользу синтезаторов «Кровосток» создает антураж своего самого хтонического альбома — мамлеевские некрореалистические интонации слышны в треках «Зёма» и «Череповец»^[325]. В крайней степени этот минимализм, даже примитивизм затем проявляется в отдельных треках альбома «ЧБ» (2018) (прочитанная битмейкером Фантомасом-2000 композиция «Душ», трек «Вишенка» как самозаявленный «трек ни о чем»). В соответствии с названием, «ЧБ» — альбом контрастов: между битами (трэповыми и олдскульными), между разными поколениями и их ценностями, между сложностью и простотой, между субстанцией и ее отсутствием. При этом рэп новой школы представлен здесь в сугубо пародийном, комически упрощенном ключе — над ним «Кровосток» предсказуемо иронизирует. Персонаж Шила в треке «Куртец» говорит:

То, что, бля, мы творили — это было в натуре искусство.

А сейчас тупая стыдоба вокруг, одни слюнки и сопли —

Не то, что тогда: звонкие звуки жизни, крики, проклятия, вопли.

На другом полюсе альбома «ЧБ» — амбициозные треки вроде «Головы» с ее мистическим гротеском, не так уж и далеко ушедшим от феничевских «Святок». Для описываемой ситуации — герой обнаруживает утром на кухне отрезанную голову — Фантомас-2000 создает яркий звуковой фон: сэмпл из Афекса Твина, имя которого прочно ассоциируется с психоделической клубной музыкой 1990-х, плюс металлическая перкуссия, звенящая наподобие столовых приборов.

Размежевавшись с новым поколением молодых гангстеров, герой Шила не прекращает эволюционировать. В треке «Зашел, вышел» с последнего на данный момент альбома «Кровостока» «Наука» он впервые выбирает путь ненасилия: Шило просто заходит в различные комнаты и уничтожает деньги. В клептократической реальности «Кровостока» ситуация на сегодняшний день такова, что места нет ни для конфликта внутри нарратива, ни даже для традиционных кровавых подробностей грязной работы:

Цель куража — хатка одного бобра, там сладкое

И не надо грабить-убивать — все, бля, по-мягкому.

Одна из этих самых квартир, где никто не живет,

Только деньги тихо лежат, и кактус сухо растет.

Музыка Фантомаса-2000 здесь подчеркнуто актуальна: минимал-трэп «Зашел, вышел» сух, отстранен, бесчувственен, а трещащие хай-хэты вызывают ассоциации со звуками счетных автоматов. Абстракция «Кровостока» вновь, как и всегда, оборачивается едкой сатирой на окружающую действительность.

В последних записях, в частности в альбоме «Наука», склонность группы присутствовать в непосредственном настоящем выражена особенно ярко. Миф о лихих девяностых в свежих песнях «Кровостока» окончательно уступает место звериному оскалу современности: машинальность реакций и бесчеловечность жизненной позиции Шила теперь присущи и всему вокруг:

Птицы делают трели, солнце делает блики,

Блендер делает смузи, психи делают тики, —

бесстрастно чеканит эмси в треке «Делают» под аккомпанемент механистичного бита.

«Здесь все нелепые»: (анти)утопия проекта «Ленина пакет»

Траекторию третьего принципиального для русского абстрактного хип-хопа концептуального проекта — обнинской группы «Ленина пакет» — можно описать как ретрофутуристическую. Первые два альбома группы (особенно пластинка «Гетто нелепых людей») обращаются из настоящего к некоему собирательному советскому и постсоветскому прошлому, представленному как хаотическая совокупность артефактов: сэмплов из кинофильмов, пионерских песен, образов «светлого будущего» и т. д. Этот подход, с одной стороны, предсказывает широко обсуждаемую в наши дни эстетику soviet wave, а с другой — наследует определенной художественной традиции 1990-х. В композиции «Восьмой день недели» неслучайно говорится:

Ноги в носках грею, вот так меня не видно.

Нечеловек-видимка, невидимка.

«Нечеловек-видимка» — это название альбома 1997 года проекта «Нож для фрау Мюллер», который практиковал пастиш по мотивам оттепельной культуры 1960-х и, очевидно, был для «Ленина пакет» не последним художественным референсом.

Другой, идеологический, референс проекта — концепция русского космизма, утопического направления философской мысли, реализованного в частности в трудах Константина Циолковского^[326], которому посвящен психоделический даунтемпо-опус «Константин Эдуардович» со второго альбома группы. Развивая мысли нескольких поколений русских философов, Циолковский воспринимал будущее человеческой цивилизации в контексте грядущего освоения космоса как концептуального единения между безграничностью пространства Вселенной и столь же бескрайним пространством человеческого интеллекта: пространство открытого сознания уподоблялось космосу и наоборот. Чем-то подобным занимается и «Ленина пакет», правда, неминуемо иронически снижая пафос и образный ряд. Так, в треке «Космодром» использован сэмпл из советского фильма «Москва — Кассиопея», но вокабуляр космонавта явно перекликается со сленгом курителя анаши, а межгалактическое путешествие уподобляется психоделическому опыту:

Курим с инопланетянами, нигде во Вселенной

Не растет ни на одной планете конопли отменной

Здесь нет переменной. Здесь величины постоянные

Дым стоит столбом, ракеты и штакеты длинные

Используя эту тематику, участники проекта манифестируют особое отношение к категории времени: из страшного и обреченного настоящего — из «Гетто нелепых людей» — их герои сбегают в такую модальность прошлого, из которой можно смотреть в светлое будущее. Однако будучи продуктом уже постсоветского разочарования в былых утопиях, «Ленина пакет» делит грандиозность прогрессистских замыслов советской эпохи на измельчавшие реалии сегодняшнего мира: космонавтами в этом мире можно стать только в собственном простимулированном воображении.

Драматизм записей ансамбля обнаруживается именно в этой точке, и он оказывается выпукло подчеркнут звуковыми средствами. Например, в ските «Веселое звено (кавер-версия)» духоподъемной песне Сергея Михалкова подпевает хрупкий одинокий девичий голос, намекая на иллюзорность утопического посыла:

Если песенка всюду поется,

Если песенка всюду слышна,

Значит, с песенкой легче живется,

Значит, песенка эта нужна!

«Гетто нелепых людей» — альбом настолько же разнообразный, насколько произвольный: в его мире смешивается уличный, андерграундный рэп, абстрактная бессмыслица и расплетенный поток сознания в стиле «Мутант Ъхвлам» или Kunteynir, а также комичный, но и по-своему кафкианский абсурд, творимый как бы «изнутри» вселенной проекта. Песни «Ленина пакет» населяют случайные персонажи без характеристик, попадающие в бредовые ситуации, — все происходящее, однако, обладает и своей неукоснительной закономерностью. Звук альбома так же не сдержан, как и его текстуальное наполнение: запись изобилует будто бы случайными, игривыми и притом весьма интенсивными искажениями всей звуковой текстуры — это и психоделические дилэи^[327] и эхо в треке «Суетоз», и гнетущий замедленный цифровой голос, повторяющий рефрен «Терпи, работай, это тебе не в помойке рыться» в «Последней песне». Структура альбома подобна лоскутному одеялу — она принципиально спонтанна и хаотична, в ней сменяют друг друга треки произвольной смысловой значимости и длины. Эта спонтанность наделена концептуальным значением: словно читая роман Уильяма Берроуза, с его фрагментарным письмом^[328] и гротескными образами, мы погружаемся во вселенную, обозначающую себя через остранение текста — через урывочный нарратив, через незаконченных, неполноценных персонажей, среди которых особенно выделяется Гражданин Пятка, своего рода символ невозвратимого советского прошлого, мелькающий в сольных треках каждого из участников коллектива:

Но завтра на работу, ведь сегодня лишь среда,

А за окном уж солнцу спать пора.

Стемнело. Пятка с книжкою сидит в своем любимом кресле,

Читает альманах фантастики с названьем «Если бы».

(«Гражданин Пятка»)

Устремляясь в коллажный мир советского прошлого, стремясь к утопической трансгрессии в духе русских космистов, но при этом оставаясь крепко привязаны к текущей, окружающей действительности, «Ленина пакет» выбирают иронию, отказ от каких-либо нормативных установок — играют роль шута-концептуалиста, создающего в своем творчестве буквально город Солнца, место, которого нет. Время в музыке коллектива оказывается искусственным, сконструированным; ретротопия — художественная поза, размывающая временные рамки и позволяющая свободно комбинировать разнообразные культурные коды.

Заключение

На примере описанных проектов можно наблюдать различные варианты взаимодействия между ощущением времени, которое можно назвать «бергсоновским»^[329] (личным и нелинейным, постоянно находящимся в свободном выборе альтернатив), и линейным, измеряемым, исторически-социальным. Каждый из рассмотренных в статье коллективов создает свое собственное, индивидуальное, динамическое, подвижное время, в котором смешивается история, память и фантазия. Ранние опыты «Макулатуры» предлагается воспринимать как точку отсчета всего русского абстракта: невозможность существования в реальном мире провоцирует отказ от его ценностей; при осознании собственной ничтожности происходит «смерть эго». «Мутант Ъхвлам» транслируют прямой поток сознания из парализованного галлюциногенного настоящего, их длительность — это застывшее время, переполненное хаотичными, обрывочными деталями постсоветского быта.

Феничев и его музыканты конструируют сложную футуристическую эстетику, подходя к категории времени с позиций научной фантастики и российской постмодернистской прозы. При этом их насыщенное постмодернистское время находится в постоянном взаимодействии с западной (2H Company) и русской («Есть Есть Есть») культурами — это многомерная конструкция, демонстрирующая крайнюю степень нарративной свободы, на которую способно творческое сознание в условиях открытого доступа к информации.

Группа «Кровосток» работает изнутри рэп-клише, гипертрофируя и субверсируя каждое из них. Ее участники затрагивают актуальную социальную повестку, находясь внутри материального времени с его культурными и политическими опознавательными знаками. Лирический герой «Кровостока» синхронизируется с настоящим, поскольку стремится эксплуатировать время, получить от современных реалий максимальную выгоду, но при этом в лирике Шила находится место и для саркастичной ностальгии («Эпоха была охуенной — эпоху испортили», как поется в треке «Череповец»).

«Ленина пакет» погружаются в ярко-индивидуальную, иронично наивную, мультицитатную версию реальности, где память и ностальгия по прошлому накладываются на непосредственное восприятие настоящего. Такой концептуальный подход преодолевает бытовые ограничения времени-пространства — в альбомах коллектива из осколков официальной советской культуры создан захватывающий ретрофутуристический коллажный мир.

Таким образом, историческое время оказывает непосредственное влияние на каждого из рассмотренных исполнителей, причем все они, за исключением «Кровостока», пытаются от него скрыться. «Планы побега» разнятся: ненависть у «Макулатуры», диссоциация у «Мутант Ъхвлам», энциклопедический футуризм у Феничева, «ретро(у)топия» у «Ленина пакет». Но все сценарии предполагают «абстрагирование» от клишированных примет жанра, их подмену и субверсию. Отказ от привычной идентичности (или ее гротескная гиперболизация, как у «Кровостока») раскрывает абстрактный хип-хоп как особый синтетический вид концептуального искусства, заслуживающий и содержательного, и глубоко формального рассмотрения — не только «о чем», но и «как».

В философии Бергсона творческий акт сам по себе подается как жест сопротивления линейному времени. То, как русский абстракт почти всегда противопоставляет себя объективному времени, то, как он навязывает слушателю свою ультрасубъективную версию реальности, кажется реализацией этого тезиса.

Илья Гарькуша Между ориентализмом и диалогом: звуковые и поэтические образы японии в российской поп-музыке

Об авторе
Журналист, переводчик. Родился в 1997 году в Волгограде, с 2014 года живет в Москве. Выпускник факультета журналистики и магистерской программы по синхронному переводу МГИМО, учился в American University на программе истории искусств. Участник ансамбля Silent Music Consort, писал для «Сине Фантома», «Полки», The Village и Colta, работал новостником «Афиши». Интересы: постколониальная теория, экспериментальная японская музыка, перевод текстов о музыке. В настоящий момент переводит книгу про Яниса Ксенакиса, играет на синтезаторе, пробует оживить телеграм-канал «Бипоп».

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeMmGpDxcWpRe2CmeHh081xb

темная даль… —

приглядишься —

на расстоянии хайку…

Михаил Сапего

Мир без полутонов: особенности японской музыки, пересечения с европейской традицией и культурная ассимиляция

До середины XIX века Япония была крайне закрытой страной. Особенно жесткий период самоизоляции — Сакоку — продолжался больше 200 лет (1641–1853). Лишь после высадки американской дипломатической экспедиции на западном берегу страны и заключения Канагавского договора развививаются полноценные дипломатические и торговые отношения с Западом (в течение нескольких лет Япония подписала похожие договоры с Великобританией, Россией, Францией и другими странами).

С этого момента начинается и взаимовлияние западной и восточной культур — Ван Гог и Моне экспериментируют со стилистикой японских гравюр, Стравинский пишет «Три стихотворения из японской лирики» и ориенталистскую оперу «Воробей», Джон Кейдж, посетив лекции Дайсэцу Тэйтаро Судзуки и вдохновившись дзен-буддизмом, подчиняет свое творчество случаю и «Книге Перемен», а к концу тысячелетия мир захватывают покемоны, вокалоиды и кей-поп. Со временем в сознании складывается вполне устойчивая система конструкций. Сакура — дерево. Хризантема — цветок. Сиба-ину — собака. Журавль — птица. Япония — Страна восходящего солнца. Восток — дело тонкое. Самурай — воин, и смерть его неизбежна. В Японию же приходит симфоническая музыка, джаз, бейсбол, в языке появляется большое количество иностранных слов — гайрайго^[330].

Принцип заимствования и ассимиляции в целом характерен для Японии — целые пласты культуры, которые со временем стали частью национальной традиции, она переняла у Китая. О «всеядности» японской культуры рассуждал французский антрополог и социолог Клод Леви-Стросс: «В прошлом Япония многое позаимствовала у Азии. Чуть позже — у Европы, а совсем недавно — у США. Однако все заимствования столь чутко прорабатывались, сама их сущность ассимилировалась настолько хорошо, что культура Японии и по сей день не утратила своей уникальности. И тем не менее Азия, Европа и Америка увидят в Японии собственное отражение, пусть и существенно измененное»^[331]. Действительно, помимо письменности и особенностей религиозно-политического уклада, японцы взяли за основу собственной музыкальной системы китайскую пентатонику. Пентатоника — пятиступенный ангемитонный (бесполутоновый^[332]) звукоряд, в котором каждый из звуков может быть основным. Кроме Китая и Японии она встречается у татар, монголов, бурятов, а также в некоторых образцах русской, белорусской и украинской народной музыки.

По замечанию Леви-Стросса, японская пентатоника не похожа ни на одну другую. В ней нет выраженной, легко заметной эмоциональной окраски, свойственной европейским мажорным и минорным ладам, но внутри звукоряда возникает особое напряжение, которое «отражает порывы сердца»^[333], погружает в печальное, меланхоличное состояние. Во многих формах традиционной японской музыки нет и регулярного ритма. Несмотря на большое разнообразие ударных инструментов, ритмические рисунки сильно отличаются от западных размеров, во многом за счет частого использования полиритмии^[334]. В XX веке сформировался жанр энка^[335], в котором смешалась пентатоника и западные звукоряды; традиционные мотивы и ходы в песнях этого жанра являют собой скорее пример ностальгической стилизации и внутреннего ориентализма, нежели полноценное развитие классических музыкальных форм.

«Сыграй нам, сёгун, на сякухачи»: традиционные инструменты японской музыки

В Японии множество традиционных инструментов, но все их можно поделить на три основные группы — струнные, духовые и ударные. В ансамбле за каждой из групп закреплена определенная функция: струнные используются в основном для создания структурных и ритмических акцентов, духовые ведут мелодию и поддерживают общий ритмический рисунок, а ударные создают ритмический остов всего произведения.

Один из самых известных музыкальных инструментов Японии — сямисэн^[336]. Это трехструнный аналог лютни, который пришел в Японию из Китая. Он часто используется для аккомпанемента в театре Кабуки и кукольном театре Бунраку, хотя до ХХ века к сямисэну сохранялось предвзятое отношение из-за его популярности у слепых странствующих музыкантов и бедняков. Во время театральных представлений также часто играли на бамбуковых флейтах фуэ. О сякухати — одной из разновидностей фуэ, которую используют для медитации дзен-буддийские монахи, — поет в одноименной песне Борис Гребенщиков:

Когда б я знал, как жить иначе,

Я б вышел сам в дверной проем.

Сыграй нам, сёгун, на сякухачи^[337],

А мы с братками да подпоем!

В эпоху Мэйдзи (1986–1912) фуэ начнут настраивать в той же системе, что и европейские флейты, и инструмент будет использоваться как солирующий^[338]. Еще один инструмент, на технику игры которого повлияли приемы западной академической музыки, — кото^[339]. Это вытянутый 13-струнный щипковый инструмент, который принято сравнивать с лежащим на побережье драконом. На сегодняшний день существуют лишь две школы игры на кото — Ямада-рю и Икута-рю. Как и в случае с остальными традиционными инструментами, для кото не существует нотной записи в привычном западном понимании — большая часть произведений заучивалась и в устной форме передавалась от учителя ученику, ноты же играли лишь вспомогательную роль и могли, например, содержать уточняющие комментарии относительно аппликатуры, динамики или длительности. Более того, у каждой школы была собственная система записи.

Японские инструменты отличаются от западных не только формой, техникой игры или нотацией, но также и тембром. Например, для бивы — струнно-щипкового инструмента, который чаще всего используется для сопровождения вокальной партии исполнителя^[340], — в японском языке существует отдельный термин, описывающий характерный звон струн — «савари».

Говоря об аккомпанементе и музыкальном сопровождении, нельзя не упомянуть семейство японских барабанов тайко. Как и многие ударные, тайко поначалу использовались для передачи сигналов и координации войск во время войны; были важной частью религиозных обрядов. Постепенно разновидности традиционных барабанов прижились в спектаклях Кабуки и театре Но, а со временем появились ансамбли, которые играли исключительно на тайко, причем театральность и эмоциональность происходящего была не менее важна, чем сама музыка^[341]. В 1970-е ансамбли тайко начали выступать за пределами Японии и быстро стали популярными за рубежом, так как эстетика музыкантов идеально ложилась на представление о Японии как о экзотической стране дисциплинированных самураев и загадочных гейш, простой и меланхоличной красоты ваби-саби; стране, где тело и дух пребывают в гармонии словно инь и ян.

«У самурая нет цели, только путь»: образ Японии в российской поп-музыке

Популярность японской культуры в России можно объяснить несколькими социокультурными факторами. Во-первых, в условиях всемирной глобализации, упрощенного доступу к информации и, до недавнего времени, свободы перемещений знакомство с традициями других стран не представляет большого труда. При этом Япония из-за высокого порога вхождения в собственную культуру (тяжелый в изучении и понимании язык, непохожая на европейскую система ценностей и социального взаимодействия) и большого внимания к историческому наследию поддерживает образ замкнутой страны, знание о которой доступно не всем. В этой ситуации начинает работать механизм эстетизации, многократно расширяя поле возможных интерпретаций тех или иных культурных феноменов, что приводит к формированию ориенталистской оптики. Взаимопроникновение реальности и мифа в ориентальном дискурсе описывал культуролог и литературовед Эдвард Вади Саид: «Когда ученый-ориенталист путешествовал по стране своей специализации, то неизменно рассматривал ее сквозь неоспоримые абстрактные максимы по поводу „цивилизации“. Редко когда ориенталистов интересовало что-нибудь еще помимо доказательства верности этих банальных „истин“ <…>. Наконец, сами сила и масштаб ориентализма породили не только громадный объем конкретного знания о Востоке, но также и знание, так сказать, второго порядка, сокрытого в таких областях, как „восточная“ сказка, мифология таинственного Востока, представление об азиатской непостижимости, — живущего своей собственной жизнью»^[342]. И хотя Саид в своей работе рассматривает в качестве объекта ориентальной оптики Ближний Восток (в частности потому, что развитию ориентализма способствовала колониальная политика Великобритании и Франции), его подход можно экстраполировать и на Восточную Азию — ведь при взаимодействии с культурой стран этого региона работают аналогичные механизмы мифотворчества.

Кроме того, японская поп-культура (манга, аниме и видеоигры) для многих становится главным, если не единственным, источником информации о стране и ее особенностях. Однако массовая культура по определению создается для максимально широкой аудитории, для нее характерно использование сюжетов и архетипов, не требующих детального погружения в культурно-исторический контекст, что также способствует интерпретации произведений с позиций ориентализма. «Ситуации предстают уже не как полностью новые, не как абсолютно известные, появляется новая опосредующая категория — категория, позволяющая людям воспринимать новое (то, с чем они сталкиваются впервые) как версию известного прежде. В сущности, такая категория есть не столько способ получения новой информации, сколько метод контроля за тем, что кажется угрозой неким устоявшимся взглядам»^[343].

Далее я проанализирую разные стратегии взаимодействия исполнителей с культурным кодом Японии (от эстетизации и ориентализма до ассимиляции) на материале постсоветской популярной музыки. Подборка авторов и произведений, упоминаемых в тексте, не исчерпывающий каталог звуковых и поэтических образов Японии в российской поп-музыке, но мне кажется, что она ярко демонстрирует универсальность методов работы с культурой другой страны вне зависимости от эпохи или жанра.

Level 0. Незвуковые заимствования

Отсылки к японской культуре могут встраиваться в текст песни или визуальный образ исполнителя, причем структура и материал трека звучат, как правило, максимально привычно — заимствования происходят на функционально-смысловом уровне.

На обыгрывании образов из японской поп-культуры построена песня Славы КПСС «АНИМЕ ГАНГРЕЙВ». «Сто болванок с аниме» и «Алукард^[344] на стене» здесь — воспоминания о годах в колледже и образ прокрастинации. Фабула развивается за счет сопоставления действий лирического героя с персонажами из аниме:

Взял грибов, и я Ковбой Бибоп

Но лечу куда — не знаю, Навсикая из Долины ветров,

И мой призрачный доспех — похуизм.

Я самурай Чамплу в конопляном поле,

А вечером снова с пивком в руке.

Мы повзрослеем на детской площадке в твоем дворе,

С нами будут девочки, фанатки группы Lumen.

Макс умеет на гитаре, а значит, они нас любят.

А если они нас любят, значит, парни могут все:

Стать Седьмым Хокаге и шаманом-королем^[345]!

В подборке сплошь культовые аниме и харизматичные герои, контрастирующие с довольно бессмысленным и цикличным ходом жизни. «Веселый и тупой» Гангрейв дает возможность закрыть глаза на реальность и уйти в эскапизм.

Черты вымышленного героя проецируются на реальный мир также в сингле Фейса «Kanji»^[346]. На протяжении всего трека рэпер сравнивает себя с Гаарой — персонажем манги и аниме «Наруто». По сюжету Гаара — изгой, в котором с младенчества запечатан демонический зверь, из-за чего его боятся окружающие.

Все эти мрази хотят меня видеть убитым,

Зарытым в своем же песке.

Все их атаки задушены были

Мгновенно в моей безупречной броне.

Гаара мог управлять песком и использовал его одновременно как оружие и как броню. В тексте также встречаются и другие отсылки к «Наруто»: сюрикены, имена брата и сестры Гаары, повязка ниндзя хитай-ате и зверь-демон Сюкаку. У Фейса песчаная броня становится символом одиночества, отчужденности от окружающих, и если Гаара смог преодолеть ненависть и недоверие к людям и принять самого себя, то лирический герой «Kanji» сознательно зацикливается на эгоизме и невозможности полюбить другого в попытке обрести через одиночество силу и уверенность:

Воевать только за самого себя,

Превращаю жалкие жизни в кошмар.

Для вас наказание, для меня дар,

Молодой Face aka Гаара.

И ты не почувствуешь боли моей,

Одиночество делает только сильней.

Еще проще Фейс пользуется отсылкой в треке «Pokemon Go» — текст построен на обыгрывании слогана «Gotta Catch ‘Em All» («Поймай их всех»).

Более абстрактно японскую культуру использует группа IC3PEAK. В «Kawaii/Warrior» внешняя красота и привлекательность противопоставляются внутреннему самоощущению:

Kawaii outside,

I’m a warrior inside.

I was born the way i am

Not straight, not gay^[347].

Текст песни построен вокруг гендерной дисфории и фрустрации, которую вызывает несоответствие предзаданным социальным ролям. Нежелание принимать людей, чья идентичность не соответствует устоявшимся конвенциям, вынуждает скрывать свои чувства и преодолевать ощущение постоянной опасности. По мнению участников группы, у человека всегда должна быть возможность открыто высказываться и жить без оглядки на чужое мнение^[348].

Большее внимание традиционной культуре Японии уделяет «Аквариум» в песне «Пока несут сакэ^[349]». Песня сразу же очерчивает довольно конкретные временные рамки происходящего: упоминание кланов Минамото и Тайра отсылает к гражданской войне конца XII века, по итогам которой был установлен первый в истории Японии сёгунат. И раз сёгун рубит самурая и гейшу на сотни частей, значит, победа клана Минамото уже неоспорима. Впрочем, последствия войны и политические потрясения мало волнуют лирического героя — пока улитка из хайку Кобаяси Иссы неумолимо ползет к вершине Фудзиямы, он выпивает и ждет, пока принесут сакэ. Постепенно гуляния выходят из-под контроля: третьи сутки не прекращается исполнение гагаку — традиционной японской музыки, популярной у знати в послевоенный период; просят подготовить солому для кайсяку — помощника, который отрубал голову во время сэппуку^[350], облегчая страдания умирающего воина. Галлюцинации усиливаются, появляются кальмары и овцы, а легендарный японский поэт Басё держит в руках плакат «Хочу быть как Цой!».

Буддизм и восточная философия оказывали влияние на Гребенщикова уже с ранних альбомов — в текстах мелькают упоминания монастыря в Шаолине, реки Янцзы, индийских богов, японских увеселительных районов; кроме того, не так давно Гребенщиков сделал собственную версию перевода основополагающего текста индуистской философии Бхагавадгиты.

Помимо текстовых, к незвуковым отсылкам можно отнести визуальную стилизацию. Так, в клипе участницы группы «Френдзона» певицы Мэйби Бэйби на трек «Ахегао» эксплуатируется сексуализированное выражение лица персонажей хентая^[351], набравшее популярность в англоязычных блогах и недавно пришедшее в Россию.

Симбиоз текстовых и визуальных заимствований хорошо заметен на примере Элджея. Начиная с 2016 года, неотъемлемой частью каждого его трека становится фраза «Sayonara Boy». С этого момента в образе рэпера появляется все больше цитат из японского уличного стиля, азиатская стилистика переходит и в клипы: «Минимал» и «360°» пропитаны тропами о якудза и азиатских боевиках. Интересно, что тег «Sayonara Boy» и отголоски восточного колорита пережили визуальное перевоплощение Элджея в альбоме «Sayonara Boy Opal». От таинственного ниндзя не осталось и следа, но в треке «Cadillac» все же возникает образ самурая, который стоит «с прозрачным зонтом под проливным валютным дождем».

Level 1. Сэмплирование и использование японских инструментов в аранжировке

Качественное отличие звуковых заимствований от текстовых и стилистических заключается не в степени проработки материала или погружения в контекст — сэмпл или инструментальная партия могут быть никак не привязаны к смыслу песни или структуре композиции. Однако культурную семантику, которую несет в себе тембр инструмента, нельзя отслоить от самого звука или подменить на авторскую — ситар, калимба или бива вне зависимости от применения будут нести в себе генетику культуры, из которой были взяты. Традиционные инструменты могут использоваться в качестве акцента, инородного тела в композиции или становиться частью более глубоко проработанной стилизации.

Группа «Сплин» в песне «Орбит без сахара» для проведения основной мелодии использует сямисэн, поверх которого сразу вступают электрогитары — далее звучание японского инструмента возвращается в припевах и в концовке песни. Мелодические ходы одинаковы для сямисэна, голоса и гитар и повторяются на протяжении всего трека, причем сямисэн никак не привязан к содержанию песни и служит исключительно запоминающимся акцентом.

Такой подход близок рэп-исполнителям, использующим сэмплы традиционных инструментов при написании бита. В альбоме «Доспехи Бога» Смоки Мо можно услышать японские инструменты: наиболее отчетливо — биву в треке «Магарыч» и сямисэн на «Молодых хайпожорах». В записи «Доспехов» приняло участие множество рэперов — в этих условиях общая восточная стилистика стягивает разные флоу воедино и не позволяет альбому развалиться на части.

Совмещение текстовых и звуковых заимствований дает более интересный эффект: в этих случаях можно говорить о том, что музыкальная композиция вписывается в более широкий межкультурный контекст. В оркестровой версии «Цветов Йошивары»^[352] «Аквариума» звучит сансин — родственник сямисэна с архипелага Рюкю. На этом заимствования не кончаются: по словам Гребенщикова, в песне кельтский лад, окинавская музыка и православно-русский текст^[353]. Более того, весь альбом «Пси» задумывался как межнациональный, показывающий, «что в культуре нет разных оттенков»^[354].

Несколько иную комбинацию находим в песне «Катацумури» Noize MC. У нее классическая структура (куплет-припев-куплет-припев-бридж-припев), четырехдольный размер, электронный бит, а Иван Алексеев читает о тяжелой жизни в условиях тоталитарной системы. В припеве, однако, вступает сямисэн и отсылающая к тайко перкуссия, а также звучит вольная интерпретация хайку Иссы:

Вся жизнь была как на ладони

У маленькой улитки на горном склоне.

Улитка ползла по четкому плану

В сторону жерла вулкана.

Noize MC сильно видоизменяет исходный текст^[355] и подчиняет его содержание идее трека — лирический герой противостоит повсеместному контролю без права на отдых, но колесо Сансары делает очередной оборот, и «вновь от старта дистанция — ноль». Приняв весь фатализм своего положения, герой снова начинает восхождение к жерлу.

Преодолеть функциональную иллюстративность заимствованных звуков и вывести их на уровень авторского замысла пробует рэп-исполнительница ММАрианна Бахарева в треке «Сэнсэй». Все треки EP «Конференция черных поясов» посвящены карате, но лишь в «Сэнсэе» звучат традиционные японские инструменты. В качестве бочки используется о-дайко — большая версия тайко, а мелодия написана в пентатонике. Текст трека состоит из единственного рефрена:

Идеальное тело у моего сэнсэя,

У моего сэнсэя идеальное тело

И душа.

В песне четырехдольный размер, который укладывает аранжировку в привычные квадраты, но минимум выразительных средств и отстраненный текст удачно сочетается с популярной формулой, ненадолго погружая слушателя в гипнотическое состояние. Как и выступление ансамблей тайко, «Сэнсэй» вызывает физический отклик, выключая на время перехлест культурных контекстов.

Level Over 9000. Не-заимствования

Диалог с другой культурой не всегда должен выражаться в подчинении элементов одной системы другой, экзотизации или подмене собственной идентичности. Музыкальный материал может свободно взаимодействовать с элементами разных культур, меняться в процессе создания или исполнения и выходить за рамки исходной авторской идеи. Контекст и отсылки при таком подходе становятся дополнительным творческим инструментом, который высвобождает потенциал такого взаимодействия, а не сводит его к паре доминирующий/подчиненный.

Альбом Kate NV «Room for the Moon» — стилистический кубик Рубика, ребус, обаятельный в своей необязательности. Содержащий отсылки и цитаты в диапазоне от Акико Яно, Мияко Коды, Рюити Сакамото и Харуоми Хосоно до «Чародеев», «Евангелиона», Tears for Fears и «Марафона-15», альбом Кати Шилоносовой — амальгама, элементы которой ценны скорее не по отдельности, а сплавленные в целостный музыкальный опыт. Для восприятия записи совершенно необязательно знать, на какой секунде использовался сэмпл сломанного саксофона или что именно поет гостящая в альбоме японская исполнительница Нами Сато в треке «Lu Na». «Room for the Moon» — не комбинаторный «Хазарский словарь», но аффект, рассеянное пережитым опытом воспоминание, калейдоскоп нечетких образов, словно проступающих через рифленое стекло. В альбоме нет дистанции между автором и лирическим героем, потому что вся запись транслирует непосредственное восприятие музыкального материала, не отягощенное рационально выстроенными концепциями внутри самого альбома.

Еще один вариант децентрализованного подхода к работе со стилистикой и содержанием другой культуры предлагает «Мумий Тролль» в макси-сингле «Лето без интернета». В него вошло в частности пять треков-вариаций заглавной песни от разных артистов на разных языках (в том числе и на японском). Все композиции не идентичны ни в музыкальном, ни в текстовом отношении и при этом абсолютно равноправны с оригиналом (в отличие от ремиксов, также ставших частью релиза). У песен общее генетическое ядро, которое каждая из групп по-своему ассимилировала.

В ориенталистский дискурс не встраиваются также песни «Мумий Тролля» «Сайонара Диска» и «Банзай». В первом случае к Японии отсылает мелодия, построенная на пентатонике, структура текста (короткие лаконичные фразы напоминают хайку) и несколько конкретных строк. Песня начинается со слов «близится рассвет», обыгрывающих одно из поэтических названий Японии, однако дальше процесс конструирования мифологической реальности распадается, герой просыпается «в квартале любви Сайонара», заменяя созвучным словом название реально существовавшего района красных фонарей эпохи Эдо. Отсутствие внятного нарратива и небольшая продолжительность песни не позволяют образу Японии сформироваться до конца, его развитие останавливается на этапе передачи сырых эмоций и ощущений. Такой же принцип используется в «Банзай» — рваный сюжет, афористичность, единичные отсылки (пожелание долголетия и одновременно боевой клич «банзай», повторяющиеся слова благодарности «домо-домо» и возможная аллюзия на битву за Филиппины во фразе «Мне все же сдается, на Юг»^[356]). В обеих песнях нарушается важный для ориентализма принцип создания связной, пусть и мифологизированной, действительности. Алексей Лосев писал об этом в «Диалектике мифа», проводя четкое разграничение между мифом и поэзией: «Поэтическая действительность есть созерцаемая действительность, мифическая же действительность есть реальная, вещественная и телесная <…>. По факту, по своему реальному существованию действительность остается в мифе тою же самой, что и в обычной жизни, и только меняется ее смысл и идея. В поэзии же уничтожается сама реальность и реальность чувств и действий»^[357].

Для сравнения: в «Японии» группы «Соломенные еноты» текст укладывается в ориенталистскую парадигму. В этом мифическом Токио всюду неон и трущобы, дети, играющие в грязи, кругом витрины, «узкоглазых рабов гоняют фирмачи узкоглазые», а простой японский парень идет по улице, проклинает Фудзи и жалуется корейской кошке на безработицу. Заимствования здесь не происходит — из образа страны изымается культурное и историческое содержание, а к паре топонимов примешиваются сотники и бандеровцы. Япония сама по себе фронтмену проекта Борису Усову не слишком интересна, на ее месте могла быть любая другая страна, а по ее трущобам мог гулять любой другой парень. Песня попадет в ориенталистский дискурс, так как Япония в ней упрощена до декорации, на фоне которой идет разговор о поиске счастья и тяготах жизни.

Заключение: апроприация VS ассимиляция

Популярная музыка — великий уравнитель. Вавилонская башня, которой не страшно обилие языков. Любые детали и уникальные контексты она умеет сшивать в однородные структуры и модели, распыленные по всему миру. Антоха MC во время поездки в Токио замечает, что там нет ничего принципиально нового: «Все как дома. Каждый пытается кем-то быть. Рэп по линеечке. Это не гетто, а золотая клеточка»^[358]. Поп-музыка при заимствовании присваивает себе любой жанр или стиль, разъедает его на сэмплы и пересобирает в базу данных, открытую для реконтекстуализации. Стерильность формы позволяет подобрать или перекроить нужную под конкретную задачу отсылку или цитату, вписать в заведомо избранный паттерн любой самый чужеродный звук.

Наднациональный колониализм поп-культуры в разы увеличивает скорость коммуникации и простоту восприятия, но окольцовывает материал логикой конкретной системы, превращая музыку в технически сложный и многомерный, но предзаданный кроссворд.

Такой подход — не единственный. Дихотомия «свой/чужой» или «внутренний/внешний» преодолевается постколониальной оптикой — и практиками культурной ассимиляции. Ассимиляция позволяет разным традициям сосуществовать на равных основаниях, точно так же разрушая конвенциональные жанры, но при этом не конструируя взамен ригидные составные формы. Как говорит камерунский философ Ашиль Мбембе, «в этом смысле постколониализм бросает вызов одной из созданных западной мыслью иллюзий, согласно которой каждый объект постоянно возвращается к самому себе, существуя в неизбежной и неизбывной сингулярности. Постколониализм же, напротив, заявляет, что идентичность образуется из множественности, из дисперсии, а возвращение к себе возможно лишь в положении между, в зазоре между определенным и лишенным определения, в ходе взаимосозидания. С этой точки зрения колонизация уже не выступает в качестве механического процесса одностороннего доминирования, где находящиеся в подчиненном положении молчат и бездействуют»^[359].

Диалог запускает процесс мутации, результат которого заранее неизвестен. Улитка, ползущая по склону великой горы, не знает, что ждет ее на вершине, но все же продолжает свой путь — как умеет.

Дарья Журкова Техника лубочного мотива: как «Ленинград» и Little Big создают песни-мемы

Об авторке
Родилась в Сыктывкаре в 1984. Закончила Петрозаводскую государственную консерваторию имени А. К. Глазунова по специальности «Фортепиано» (2008) и магистратуру Московской высшей школы социально-экономических наук (Шанинка) по специальности «Управление социокультурными проектами» (2009). С 2008 по 2011 год была аспирантом Государственного института искусствознания (ГИИ), где в 2012 году защитила кандидатскую диссертацию, которая, увеличившись в два раза, стала книгой «Искушение прекрасным. Классическая музыка в современной массовой культуре» (НЛО, 2016). Лауреат премии Правительства Москвы в номинации «Лучший молодой специалист в сфере культуры» (2014), лауреат конкурса «Книги 2016 года» в номинации «Статья молодого ученого». Старший научный сотрудник сектора художественных проблем массмедиа ГИИ, преподаватель ДМШ имени Ф. И. Шаляпина. В настоящий момент завершает монографию, посвященную современной российской поп-музыке.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeOlc-weOjlhSHcvoAipDeAq

В марте 2005 года Игорь Матвиенко в интервью журналу Rolling Stone заметил: «Мне кажется, у нас могла бы появиться группа а-ля Rammstein, где главное — китч, гипертрофированность, пародия, — такая детская, клоунская группа. Такой была „Коррозия металла“, не знаю, существует ли она сейчас. Это должен быть продюсерский проект, высокобюджетный, но он очень рискованный, поэтому и не появляется»^[360].

Это высказывание одного из главных продюсеров российской поп-сцены 1990–2000-х оказалось пророческим и фактически сбылось через десять лет, хотя и с существенными оговорками. Во-первых, Матвиенко как будто проглядел Сергея Шнурова, которого он упоминает в этом интервью, но совершенно в ином контексте. Во-вторых, он ошибся насчет необходимости значительных продюсерско-финансовых вливаний — как показала практика, зачастую основанные как раз на китче и пародии песни-мемы распространяются сами собой, то есть вирусным способом. Кардинальные сдвиги как в системе дистрибуции, так и в самой поп-музыке привели к тому, что исполняющие их группы не только появились, но и стали во многом определять развитие российской шоу-индустрии.

В качестве объектов исследования я выбрала две, казалось бы, стилистически довольно далекие друг от друга группы: «Ленинград» и Little Big. Однако, во-первых, и те, и другие — изначально нишевые герои, со временем ставшие законодателями поп-музыкальной моды. Во-вторых, и те, и другие работают на стратегии эпатажа. Лирический герой их песен — придурок, чудак, отщепенец; у Сергея Шнурова — русский мужик-забулдыга, а у Ильи Прусикина — экспортный вариант crazy Russian, в характере которого собраны и утрированы самые распространенные стереотипы о русских.

Кроме того, в разговоре об обеих группах акцент чаще делается на скандальных сюжетах, связанных с текстами песен и видеоклипами. Мало кто обращает внимание на их музыку, которая стигматизируется, «консервируется» в слушательском восприятии посредством определений-штампов. В 1998 году была напечатана первая рецензия на «Ленинград» за авторством Максима Семеляка, где стиль группы назывался ретро-шансон-фолк-панком, лихой плясовой музыкой с матерком^[361]. Первые фанаты группы использовали определение «городской шансон», подразумевая, но старательно избегая слова «блатняк»^[362]. Little Big же заявили о себе в 2013 году как панк-рейв-группа, но лидер ансамбля Илья Прусикин в интервью 2015 года утверждал: «Мы всегда были рок-музыкантами и остаемся ими. То, что мы сейчас играем, это новая формация рок-музыки. Все наши песни имеют структуру рок-композиции, а не электронного трека. Но одновременно мы с детства любили рейв и совместили эти два жанра»^[363]. Есть ощущение, что их творчество, таким образом, гораздо богаче, чем это имплицируют избитые жанровые теги: показать звуковую многослойность двух групп — одна из главных задач этой статьи.

И наконец, обе группы стали знаменитыми благодаря мемам. Практически любая их композиция строится на короткой, но семантически многозначной фразе-образе, по-своему схватывающей дух времени. Другими словами, им удается очень емко охарактеризовать современные культурные (и иные) реалии посредством внешне простых и лаконичных художественных образов.

В моем тексте основной упор будет сделан на анализе музыкально-звуковых особенностей творчества «Ленинграда» и Little Big. Вот три основные идеи, которые я планирую развить. Первая идея связана с обманчивой простотой творчества «Ленинграда» и Little Big. Необходимо понять, из чего складывается это ощущение простоты и почему на самом деле творчество рассматриваемых групп устроено гораздо сложнее, чем кажется. Вторая идея посвящена образу «русскости», национальной ментальности, которая в имидже обеих групп играет существенную роль, хотя и подается зачастую в карикатурно-пародийном ключе. Третья идея заключается в исследовании принципов, которые обеспечивают «меметичность» песен «Ленинграда» и Little Big. Ее я рассмотрю прежде всего именно в музыкальном разрезе, подключая по мере необходимости анализ словесных и визуальных образов.

Алкошансон, панк-рейв и иллюзия примитива

На мой взгляд, иллюзия простоты творчества «Ленинграда» и Little Big складывается из следующих параметров: образ лирического героя, тематика песен, интонационно-жанровая и языковая основа стилей обеих групп.

Оба фронтмена — Илья Прусикин и Сергей Шнуров (по крайней мере на раннем этапе карьеры) — работают на создание образа альфа-самца с очень ограниченным кругом потребностей и проблем, движимого исключительно базовыми инстинктами. Лирический герой Шнурова играет в мачо с гипертрофированным либидо («Я мужчина, секс-машина»^[364]), но при этом совершенно финансово несостоятельного босяка с алкогольной зависимостью («Я лично бухаю»^[365]). Герой Прусикина тоже часто решен в духе агрессивного и помешанного на сексе мачо (My dick is big, it’s very very big^[366]), но более лощеного, которому не чужды эстетские замашки, нагляднее всего проявляющиеся в видеоклипах («Skibidi», «Faradenza»). Типаж героев Шнурова и Прусикина напрямую соотносится с понятием показательной мужественности, которая «самим фактом своего представления четко обозначает сфабрикованную, замещающую, призрачную природу этих [половых] признаков»^[367].

Тематика песен обеих групп закономерно связана с обликом лирического героя и основывается на неумеренном потреблении алкоголя, беспорядочном сексе и проявлениях насилия. Впрочем, асоциальное поведение не подается как «правда жизни», оно напрочь лишено документальности, так как воплощается в заведомо развлекательной эстетике, служит отправной точкой для ироничной игры с контекстами. Кроме того, операция по прочтению авторского замысла (тоже в духе постмодернистской эстетики) отдается полностью на откуп слушателю-зрителю, который волен принимать сюжеты песен как «за чистую монету», так и, например, за высмеивание устаревших норм морали — а может, вероятно, и вовсе устраниться от подобного анализа.

Иллюзию простоты утверждают и интонационно-жанровые корни музыкальных стилей двух групп. Обе с разных сторон обращаются к эстетике панка (ска-панк у «Ленинграда» 2000-х и панк-рейв у Little Big), но воспринимают панк не как протестный стиль, а скорее в качестве пространства для неограниченного самовыражения. Как говорил в 1995 году лидер группы Talking Heads Дэвид Бирн, «панк не был музыкальным стилем или по крайней мере не должен был им быть. Это было больше похоже на установку „Сделай сам, так как это может сделать кто угодно“. Если ты умеешь играть на гитаре только две ноты, ты сможешь придумать способ сделать из них песню»^[368].

Помимо ска-панка в музыкальном генезисе песен Сергея Шнурова отчетливо слышны интонации и жанры городского фольклора начала ХХ века, который тоже нередко обвиняли в примитивизме^[369]. В свою очередь Little Big активно работают с рейвом, в котором необычная, «навороченная» аранжировка трека часто балансируется предельно простой, мотивно-лапидарной интонационной структурой^[370].

Наконец, простым, вплоть до примитивности, кажется язык песен обеих групп. Тексты производят впечатление эстетически необработанной, разговорно-жаргонной речи, ни в коей мере не претендующей на поэтический статус. Кроме того, фирменным приемом Шнурова является обильное использование нецензурной лексики, что сразу задает определенный регистр. Английский язык, на котором преимущественно поют Little Big, для части аудитории, возможно, скрадывает стереотипность текстов и не менее обильное присутствие в них обсценной лексики. Но, как замечает Марко Биазиоли, «эти короткие, прямолинейные и простые песни сочинены со стереотипными „славянскими“ ошибками (отсутствие глагола „быть“, отсутствие артикля) и исполнены с нарочитым русским акцентом, что увеличивает их доступность»^[371]. Таким образом, «варварский» английский тоже работает на иллюзию незамысловатости творчества Little Big.

Однако все вышеперечисленное — лирические герои, сюжеты, музыка и слова песен «Ленинграда» и Little Big — на поверку оказывается отнюдь не такими прямолинейным и однозначным ходом. За показательной простотой проглядывает второе дно, а между музыкальной и текстовой частями нередко обнаруживаются хорошо продуманные противоречия.

В дискографии «Ленинграда» есть даже такие песни, как «Мне бы в небо» (2002), совсем не карнавально-разухабистые. В «Мне бы в небо» присутствуют стандартные темы избегания проблем посредством алкоголя и наркотиков («Можно жить так, но лучше ускориться. /Я лично бухаю, кто-то колется»), обрисовывается неприглядность окружающей среды и вынужденная агрессивность («Новые районы, дома как коробки́. / Хочешь жить — набивай кулаки»). Единственный выход из этой безысходности главному герою видится в скорейшем уходе на небо, то есть в прощании с жизнью («Мне бы, мне бы, мне бы в небо»). Но это эсхатологическое настроение весьма неоднозначно сочетается с музыкой. Мелодия заглавного лейтмотива поначалу топчется на трех нотах в пределах терции, вполне отвечая хандре и усталости от жизни лирического героя. Но затем, после отчаянного широкого скачка на уменьшенную октаву, она стремительно скатывается вниз, намекая на то, что «полет в небо» так и останется мечтой. Ритмическая основа и мелодии, и аккомпанемента изобилует паузами и залигованными нотами^[372], которые подспудно тоже говорят о неосуществимости желаний героя: на самом деле ему все-таки слишком дороги его земные переживания (недаром в ритме аккомпанемента отчетливо воспроизводится биение сердца). Постоянное возвращение мелодии к стартовым трем нотам — знак того, что и на небе, вероятно, будет ничуть не лучше, чем на земле; в небо можно лишь собираться, монотонно бубня «мне бы, мне бы, мне бы», и мечтать о полете, «зависая» в конце фразы на длинной ноте.

Схожее, хотя и более прямолинейное, противопоставление сюжета песни характеру ее музыки встречается в композиции «Love Is Dead» (2018) группы Little Big. Ее сюжет переосмысливает знаменитый лозунг хиппи — Make love not war. Главный художественный эффект строится на том, что бесповоротное разочарование в любви и призыв к войне (Not love, make war) озвучивается умиротворенной, мажорной, наивно-светлой музыкой, и только постоянно всплывающее трезвучие шестой пониженной ступени намекает на некий изъян в идеалистически звучащем медитативном универсуме^[373].

Где-то мы это уже слышали: цитаты и гиперссылки в песнях «Ленинграда» и Little Big

В творчестве группы «Ленинград» можно выделить четыре основных источника музыкальных аллюзий: латиноамериканские ритмы, советскую культуру, классическую и популярную музыку. Little Big пересекаются с «Ленинградом» в тяготении к латиноамериканским ритмам и отчасти в интересе к образам советской культуры, но их главные ориентиры, безусловно, иные — это различные стили зарубежной поп-музыки и танцевальной электроники. Каждый из этих источников цитат заслуживает подробного разбора; здесь я лишь кратко обозначу примеры и намечу характер этих заимствований, чтобы не быть голословной.

В первых альбомах «Ленинграда» много латиноамериканских ритмов, которые Шнуров весьма удачно совмещал с гармонической (и нередко тематической) основой блатной музыки, создавая оригинальную версию современного народного фольклора, своеобразного поп-лубка («Когда нет денег», «Группа крови», «Полные карманы», «Не слышны в саду», «Не со мной», «Миллион алых роз», «Свободная», «Май», «Распиздяй», «К тебе бегу», «Бляди»).

Вместе с тем в творчестве Шнурова находилось место и «высокому» искусству. Причем характер отсылок к классической музыке сильно варьируется по степени «считываемости». Но даже прямые цитаты могут быть интерпретированы по-разному. Например, тема из балета «Щелкунчик» Чайковского, которая звучит в песне «И больше никого», одновременно отсылает к хиту «Голубая луна» Бориса Моисеева и Николая Трубача — негласному гей-гимну 1990-х годов. Или другой пример: песня под названием «Паганини» подражает не столько стилю скрипичного гения, сколько жанру неаполитанской тарантеллы с ее «крутящейся» триольной основой.

Иногда классическая музыка используется для травестирования возвышенных чувств, как это происходит, к примеру, в песне «Иисус», где тембр электронного органа и токкатная ритмическая основа отсылают к образу Баха — главного глашатая бога в западноевропейской музыке. Правда, в самой песне по всем сюжетно-музыкальным признакам речь идет не о духовном, а о плотском экстазе. Порой Шнуров очень искусно вуалирует источники заимствований и, возможно, даже сам не до конца их осознает. Например, в песне «Менеджер» звучат интонации баховского мотива «креста»^[374] вкупе с аллюзиями на гармонии из траурного марша Шопена^[375]. Таким образом, издевка над участью представителя профессии получает не только словесное, но и музыкальное воплощение.

Еще более разветвленные аллюзии в творчестве группы «Ленинград» связаны с советской популярной культурой. Здесь речь идет не только о музыкальных образах, но и о разнообразных отсылках к персонажам и сюжетам из советской массовой культуры^[376]. Так, в песне с говорящим названием «Распиздяй» лирический герой ведет заочный диалог с Сеней Горбунковым (Юрий Никулин) из фильма «Бриллиантовая рука»^[377]. В песне «Ну, погоди» Шнуров заимствует не только название знаменитого мультфильма, но и его музыкальный лейтмотив^[378], хлестко объединяя девиз детского мультика со взрослой проблемой сексуальной неудовлетворенности. А вот песня «Миллион алых роз» не имеет никаких музыкальных рифм с одноименной композицией в исполнении Аллы Пугачевой. Она поется от лица несостоявшегося художника, вместо творческой карьеры очутившегося в тюрьме. В итоге классический сюжет блатной песни дезавуирует романтический ореол советского шлягера.

Впрочем, непосредственно музыкальные отсылки к советской эстраде у Шнурова тоже имеются, причем они бывают двух типов. Первый связан с подражанием звучанию советских композиторов. Например, песня «Где мы есть» (2014) — стилизация под композиторский «почерк» Юрия Антонова, а весь альбом «Бабаробот» (2004) выдержан в эстетике советского музыкального спектакля, в частности в жанровой структуре детских музыкальных сказок Геннадия Гладкова.

Второй тип музыкальных отсылок связан с заимствованием фрагментов из шлягеров советской эстрады. Так, в песне «Не слышны в саду» звучит прямая цитата из песни «Подмосковные вечера» Василия Соловьева-Седого. Положенная на латиноамериканские ритмы мелодия теряет свою умиротворенную задушевность и превращается в глумливый «гоп-стоп» с соответствующими персонажами. А в песне «Надоел» отчетливо слышатся интонации песни «Ветер перемен» Максима Дунаевского, которая получает ерническое переосмысление: у Шнурова ветер перемен ассоциируется не с экзистенциальными поисками себя, а с выставлением наскучившего ухажера за дверь. Вершиной этой ироничной игры с цитатами становится песня «Привет, Джимми^[379] Хендрикс», в которой нарочито неумелое подражание великому гитаристу строится на старательном коверкании мелодии гимна СССР^[380]. Причем этот привет оказался двойным, так как и сам Джими Хендрикс в свое время похожим образом деконструировал американский гимн^[381].

Таким образом, музыка «Ленинграда» находится с советским наследием в противоречивых отношениях. С одной стороны, в ней полностью перевернуты его изначальные смыслы и посылы, вплоть до глумления над «святая святых» (тема детства, память о войне, наконец, само название группы с таким «неподобающим» репертуаром). С другой стороны, Шнуров вводит это искусство в современный обиход, показывает, что оно, пусть и в причудливом виде, по-прежнему остается неотъемлемой частью российской действительности, если угодно — национального менталитета.

Схожую двойственность Шнуров демонстрирует и в отношении поп-музыки: с одной стороны, он от нее отмежевывается (через образ лирического героя, которому чужды мелодраматические переживания; через сниженную, обсценную лексику и приоритет плотского над романтическим), а с другой — активно ее препарирует. Зарубежная поп-музыка (и шире — поп-культура) «Ленинграду» скорее симпатична: так, в начальном периоде творчества группы можно выявить лейтмотив, который я бы условно назвала лейтмотивом Джеймса Бонда, — призывный возглас с движением по хроматизмам, исполняемый группой медных духовых инструментов. Иногда этот лейтмотив имеет прямые коннотации с сюжетом песни («007»), но зачастую перерастает в символ мачо как такового («Дачники», «Резиновый мужик», «Дороги»). Кроме того, в творчестве «Ленинграда» встречается стилизация под аранжировки зарубежного синти-попа 1980-х («Сладкий сон», «Прощай», «Космос»), а также пародирование сексуализированной манеры пения западных поп-певиц, изображающих эротическое томление («Зина», «Менеджер», «Бабубуду»).

В более общем контексте Шнуров регулярно пародирует и одновременно мимикрирует под поп-музыку, выстраивая мелодику песен по законам поп-шлягера, с обилием приторно-сентиментальных интонаций, которые тотально профанируются сюжетом песни («Терминатор», «Автопилот», «Шлюха», «Экспонат»). Вместе с тем в дискографии «Ленинграда» встречаются прямые отсылки к современной русскоязычной поп-музыке — пародии на песни «Нас не догонят» группы «Тату» (песня «Бабцы»), «Ночной дозор» группы «Уматурман» (песня «ПП») и даже кавер на песню «Кислотный диджей» певицы Акулы (Оксана Почепа). Не менее хлестко Шнуров проходится и по русскому року, противопоставляя драйв своей музыки замшелости, идейной нафталиновости «устаревшего» стиля (наиболее показательны песни «Группа крови», «Меня зовут Шнур»).

Даже беглый обзор показывает, что творчество Шнурова насквозь цитатно. Но как и полагается в эстетике постмодернизма, важна не оригинальность идеи, а ее интерпретация — то, в каком контексте она появляется и как подается. Шнуров, несомненно, прекрасно это осознает — и потому до сих пор остается одним из главных законодателей трендов и одновременно музыкальным «бытописателем» современности.

Little Big в своих аллюзиях гораздо более западоцентричны, нежели «Ленинград». Уже стало общим местом определять их стиль как русский вариант южноафриканской хип-хоп-рейв-группы Die Antwoord. В более широком понимании на стиль группы, безусловно, оказали влияние многочисленные жанры клубной музыки (от брейкбита до массовых разновидностей EDM). Сам Илья Прусикин неоднократно говорил о личной симпатии к творчеству The Prodigy, отголоски которого слышатся во многих композициях Little Big. Вероятно, определенное влияние на музыку ансамбля оказал и Oi! — панк^[382]. Отсылки к этому стилю прослеживаются не только в облике «деклассированного» лирического героя и «уличной» тематике песен, но и в многочисленных возгласах-междометиях типа «хей» и «ай», неотъемлемых элементов вокального панк-перфоманса.

Однако в работе с цитатами и аллюзиями у Little Big есть принципиальное отличие от группы «Ленинград». Если Сергей Шнуров очень четко, в том числе музыкальными средствами, обозначает цитатность, заимствованность конкретного фрагмента (словесной или музыкальной фразы), то Илья Прусикин вплавляет чужой материал в свои композиции так, что он становится неотличим от собственного стиля группы, превращается в элемент оригинального саунда коллектива.

Такой принцип работы с цитатами существенно затрудняет их расшифровку, а также ставит вопрос о том, насколько сознательно автор их использует. Во всем творчестве Little Big мне удалось идентифицировать лишь несколько однозначных отсылок к конкретным произведениям — таких как скопированная музыкальная фраза из хита Билли Айлиш «Bad Guy» с характерным реверберационным фильтром в песне «Rock-Paper-Scissors».

Остальные цитаты из зарубежной поп-музыки можно распознать очень приблизительно, с большой долей условности. Так, вступление к песне «Punks Not Dead» с жужжанием электрогитары по хроматическому ходу из трех нот (вновь музыкальная эмблема креста) отсылает к началу раздела «Скарамуш» «Bohemian Rhapsody» группы Queen. Столь же примерна отсылка к фирменному приему метрического слома группы The Prodigy в песне «Hate You». В мелодии песни «Dead Unicorn» слышны отголоски интонаций «Viva Forever» Spice Girls, а прямая бочка и оголтелый танец на скороговорке в песне «AK-47» навевает ассоциации чуть ли не с «Moskau» в исполнении Dschinghis Khan.

Таким образом, диапазон эпох и поп-музыкальных стилей, задействуемых Little Big, весьма широк — однако ни один из фрагментов нельзя назвать дословной цитатой. Гораздо уместнее тут будет понятие парафраза — преобразованного высказывания по мотивам хорошо знакомого источника. Другими словами, стиль Little Big являет собой квинтэссенцию современной поп-культуры и электронной танцевальной музыки в частности, где главный принцип сводится к виртуозному сэмплированию уже существующих заготовок. Такой подход обнаруживает параллели с лубком, в котором хрестоматийные нарративные сюжеты преобразовывались в яркие и доходчивые картинки.

Несмотря на всю западоцентричность (а возможно, благодаря именно ей), в отношении заимствований из русской, в том числе советской, музыки Little Big оказываются гораздо прямолинейнее и однозначнее. Здесь я вплотную подхожу к теме национальной идентичности, которая в творчестве и «Ленинграда», и Little Big играет одну из ключевых ролей.

Russian Hooligans: конструирование национальной идентичности

Первыми национальные черты в авторской (композиторской) музыке сознательно конструировали еще в XIX веке композиторы-романтики^[383]. На сегодняшний день исследователей, работающих с вопросом национальной идентичности в поп-музыке, чаще всего занимают, пожалуй, две темы — концепт Другого и проблема аутентичности. Категория Другого в этой парадигме применяется для формулирования отличительных черт явления в его несхожести с остальными. Иначе говоря, это идентификация «от противного», но без какого-либо негативного подтекста. Среди восьми разновидностей концепта Другого Филип Тагг отдельным пунктом выделяет концепт национального или этнического Другого. Исследователь, впрочем, указывает на предельную хрупкость и условность этих разграничений, зачастую основывающихся на противопоставлении культуры Запада и всего остального мира^[384]. В свою очередь, Саймон Фрит конкретизирует понятие Другого в отношении поп-музыки, указывая, что «корни этого дискурса лежат в буржуазном присвоении фолк-музыки, построенной как Другой, коммерческой поп-музыкой, и в дебатах о джазе и блюзе, где аналогичным образом продвигались „аутентичные“ направления через как бы эрзац-производные»^[385].

Здесь я вплотную подхожу к понятию подлинности, для которого слово «народное» часто на подсознательном уровне становится синонимом (на это указывает Ричард Миддлтон)^[386]. Но если в 1960–1980-е рок-музыканты сами искренне верили в продуктивность обращения к народным корням и активно работали с темой национальной истории^[387], то к концу ХХ века отношение и к подлинности, и к народности в поп-рок-музыке кардинально меняется.

Элизабет Лич, ссылаясь на Саймона Фрита, утверждает: в 1980-е годы романтическое понимание аутентичности, отличавшее классический рок, подверглось инверсии: новая поп-музыка не делала секрета из своей сфабрикованности, «неподлинности»^[388]. Однако, продолжает Лич, проблематика аутентичности при этом вовсе не оказалась исключена из поп-музыкального дискурса — она лишь стала рассматриваться под несколько иным углом зрения. Так, споры об аутентичности сопровождают историю жанра world music, в отношении которого исследователи говорят о «постмодернистской аутентичности», основанной на синкретическом смешении мировых ритмов^[389].

Дэвид Мерфи, разбирая особенности афропопа — одного из самых заметных квазиэтнических направлений современной поп-сцены, — дает универсальную формулу внедрения национальных компонентов в мейнстримную поп-музыку: «…[афропоп] является выражением современной, преимущественно городской, африканской чувственности, которая объединяет различные западные и африканские элементы, образуя нечто новое»^[390]. Именно это «нечто новое», ставшее производным от хорошо известных жанрово-стилистических формул, определяет оригинальность звучания и сценического образа «Ленинграда» и Little Big.

Пространный теоретический экскурс был необходим, чтобы зафиксировать два пункта в отношении главных героев этого исследования. Во-первых, ни «Ленинград», ни Little Big, безусловно, не обращаются к аутентичным, то есть подлинным, исконным компонентам русского фольклора. Во-вторых, их оригинальность заключается в нестандартном вплавлении звуковых формул «русскости» в стили современной поп-музыки, которыми они владеют в совершенстве. Другими словами, ни «Ленинград», ни Little Big не делают ставку на аутентичность, они сознательно используют национальные мотивы как гиперссылки — смысловые «крючки», которые в сознании слушателя «включают» определенные зоны восприятия, создают образно-аллюзийный объем, но не предполагают чувственного погружения в материал.

Интересно, что в композициях Little Big отсылки к условной «русской народной музыке» зачастую слышны очень хорошо и считываются любым слушателем молниеносно, а в песнях группы «Ленинград» национальные мотивы «зашиты» внутрь интонационного строения мелодики и воздействуют не «в лоб», а на подсознательном уровне. То есть в данном случае возникает обратный эффект по отношению к принципам работы двух групп с цитатами. Как уж отмечалось, у Шнурова большинство цитат атрибутируется легко, в то время как Прусикин искусно мимикрирует под множественные стили так, что они становятся частью его собственного композиторского почерка. В случае с «народными мотивами» все наоборот: у Little Big они лежат на поверхности, а у «Ленинграда» — зачастую глубоко запрятаны.

На мой взгляд, такое различие в работе с национальным колоритом определяется целевой аудиторией. Сергей Шнуров создает портрет русских для самих русских, и национальные мотивы неотделимы от его мышления, впитаны им на генетическом уровне и транслируются бессознательно. Илья Прусикин, наоборот, выстраивает имидж Little Big с расчетом «на экспорт», обозначая «свое» как «чужое», поскольку оно именно так звучит для целевой аудитории^[391]. Продемонстрирую этот парадокс на конкретных музыкальных примерах.

В своей музыке Шнуров при конструировании образа простого русского мужика из народа опирается на городской фольклор ХХ века. У него есть прямые музыкальные цитаты (например, кавер на песню «Яблочко»), подражание стилям (цыганскому романсу в песнях «Хуйня», «Нет и еще раз нет» и т. п.), встречаются сюжетные схемы жестокого романса («Миллион алых роз»).

В мелодике своих композиций Шнуров не напрямую, но через отдельные интонации отсылает к разным жанрам русской национальной музыки. Так, вступление и куплет песни «Машина» (2002) имитирует жанр русской протяжной песни, можно даже назвать это пародией на бурлацкий жанр. В качестве ближайшей ассоциации следует упомянуть знаменитую «Эй, ухнем» с похожей «раскачкой» по кварто-квинтовым ходам, опорой на I, VI, V ступени и минорным наклонением. В песне применяется характерная для этого жанра ритмическая формула из ровных длительностей, с четким обозначением сильных долей. Все поначалу звучит очень чинно и предсказуемо. Однако к припеву от размеренности не остается и следа, музыка переходит в балаганную пляску, которая дезавуирует всю раскатистую протяжность начала. Именно эта резкая смена темпоритма, с одной стороны, профанирует сам жанр протяжной песни, а с другой стороны, отсылает к структуре некоторых цыганских романсов (схожая сбивка темпа встречается, например, в песне «Ехали на тройке с бубенцами»).

Столь же прямолинейны отсылки к русским народным интонациям в «Балалайке» (2018), с ее частушечным припевом, и «Красной смородине» (2016), припев которой изобилует размашистыми ходульными скачками, традиционно ассоциирующимися с русскими народными песнями.

В уже упоминавшейся песне «Мне бы в небо» стоит обратить внимание на главный мотив, который звучит во вступлении, а потом становится инструментальной темой припева^[392]. Начало мелодии за счет повтора трехступенного мотива отсылает к структуре попевки, последующая уменьшенная кварта тоже вполне вписывается в «народный» характер музыкального фрагмента, а вот неподготовленный скачок на уменьшенную октаву из этой структуры, конечно, выпадает. Но окончание мотива — по звукам тонического трезвучия с задержанием на VI ступени — отсылает напрямую к русской романсовой лирике. Впрочем, услышать «национальные» корни этого мотива мешает ритмический рисунок, в котором суетливые синкопы чередуются с «зависаниями» на длинных нотах, нет предуготовленности и размеренности. Тем не менее интонационное строение работает на «бессознательном» уровне вкупе с характерным чувством обреченности, которым пронизан сюжет (рис. 1).

Рис. 1. Мне бы в небо. Фрагмент

Еще труднее уловить национальные интонационные корни в песне «Патриотка» (2014). Ее вступление, построенное на хроматизмах в исполнении медных духовых инструментов, отсылает к упоминавшемуся лейтмотиву «Джеймса Бонда». Мелодия куплета звучит нарочито шлягерно, с претензией на беззаботность. Но основой мелодии в припеве становится многократное раскачивание между II, III и V ступенями с приземлением на тонику. Опять же ритмический рисунок и подвижный темп мешают услышать в этой мелодии характерные интонации русского городского романса, но они, безусловно, присутствуют и воздействуют на слушательское восприятие, остроумно перекликаясь с псевдопатриотическим сюжетом песни.

Помимо «национальных» интонаций, которые с разной степенью слышимости вшиты в мелодику песен, Шнуров нередко подключает тембровые аллюзии на русскую народную музыку. В частности он использует в аранжировках балалайку («Про ковбоев», «Бабубуду», «Леша», «Хуй в пальто», «День рождения», уже упоминавшиеся «Машина» и «Балалайка»), а также рожок и электронный тембр колоколов («Никола»).

Музыка Little Big тоже изобилует условно русскими тембрами. Лейт-тембром группы можно назвать колокола, которые звучат в бесчисленном количестве композиций, иногда «мутируя» в звон бутылок («Everyday I’m Drinking») или в голосовое звукоподражание («Brighton Beach»). Еще один фирменный прием группы — хоровое пение, порой закрытым ртом, что отсылает к знаменному распеву. Всевозможные сэмплы с лаем собак, кукареканьем петуха, хрюканьем свиньи, ржанием коня и прочей живности тоже можно отнести к национальным тембрам, так как они намекают на образ России как аграрной страны. Наконец, периодически в песнях Little Big звучат тембры баяна и пресловутой балалайки. Хардкоровое электронное обрамление и крайне провокационные сюжеты не дают им превратиться в «раскидистую клюкву», в откровенный лубок, но и к аутентичности Little Big явно не стремятся. Эти тембры нужны группе как знак русскости, как один из многочисленных ингредиентов их взрывного шоу про стереотипы — не столько о русских, сколько о современном обществе как таковом.

Наряду с тембрами русских народных инструментов Little Big достаточно часто обращаются к национальным интонационным формулам — от прямого цитирования «народных» песен до стилизации под них. Причем в «народные» песни наряду с «Калинкой-малинкой» («With Russia From Love», 2014) попадает «Полюшко поле» («Polyushko Polye», 2015), которое само является советской «версией» русской народной музыки^[393]. Однако с исследовательской точки зрения гораздо интереснее и многослойнее звучат песни, в которых Little Big делают собственную стилизацию под русское.

К примеру, уже в начальном мотиве песни «Brighton Beach» (2015) звучит сразу несколько стилистических наслоений. На R’n’B-ритм «вразвалочку» накладывается тема, интонационная структура которой «снята» с «Подмосковных вечеров». В подголоске заунывно-длинные ноты тянет баян. Вся эта причудливая звуковая процессия утыкается в рэп-речитатив, аккомпанементом к которому становится классический ритм «скачки» у фортепиано — излюбленный прием поп-музыки 1970–1980-х. Таким образом, хоровой рэп-вокал микшируется с колоритом русской протяжной песни и старомодного эстрадного шлягера, рисуя образ самоуверенных и отсталых в своей нагловатости русских эмигрантов с Брайтон-Бич. Еще одной национальной приметой (помимо режущего слух русского акцента) становится речевая имитация колокольного звона — «дон-диги-дон-динь». В хите 1990-х Татьяны Овсиенко «Колечко» подобная перебивка понималась как оригинальное подражание народным мотивам. У Little Big она становится символом откровенной псевдорусскости, чем-то вроде оторванной и растиражированной этикетки, подобно самим героям песни — эмигрантам, которые с неуклюжей тоской вспоминают о своих корнях.

Схожая стратегия «перелицовки» народной музыки возникает в композиции «Give Me Your Money» (2015), где слышатся интонации песен «Во кузнице» и «Ой, мороз, мороз»^[394]. Основная тема «закольцовывается» в диапазоне сексты, с активным обыгрыванием тонического трезвучия и квинтовыми ходами, присутствует схожая ритмическая перебивка. Правда, вместо мажора в треке Little Big звучит минор, который трансформирует добродушно-задиристый характер исходной песни в агрессивно-напористый. Усиливает это впечатление брутальный рэп-речитатив и оголтелый галоп, в который то и дело пускается музыка. В окончании основного мотива, сознательно или нет, цитируется также фрагмент песни «Ой, мороз, мороз», с характерным утверждением тоники через минорную доминанту (рис. 2, 3).

Рис. 2. Give Me Your Money. Фрагмент

Рис. 3. Во кузнице. Фрагмент

В песне «Antipositive» (2018) стилизация под народный дух в музыкальном отношении становится гораздо изощреннее и многозначнее. Фирменные колокола во вступлении превращаются в погребальный звон, который оживляется «электрической» пульсацией. Иллюзия природного простора создается с помощью мотива, в котором к «пустому» квинтовому тону «пристегиваются» зазеркаленные друг на друге терцовые ходы. Этот мотив поначалу звучит как вокализ закрытым ртом в мужском тембре и дублируется холодным тембром ксилофона, благодаря чему создается ощущение сдерживаемой стихии. Она прорывается в тот момент, когда этот же мотив начинает звучать со слогами «на-на-на» хором, подстегиваемый скоростной ритм-секцией. Такое переключение между регистрами сольного и ансамблевого исполнения отсылает к русской хоровой традиции, а в более широкой перспективе — к извечному противопоставлению индивидуального и коллективного (соборного) начала.

Таким образом, Little Big строят свой фирменный стиль посредством переработки русских национальных образов, подключая не только музыкальные, но и визуально-символические аллюзии. Поначалу эти аллюзии крайне прямолинейны как в своей сути, так и по подаче, то есть они «лубочные» и по семантике, и по способам презентации материала. Но группа постепенно отходит от прямых музыкальных заимствований, отказывается от стандартных национальных предметов быта и одежды (кокошники, красные косоворотки, ковры), а также милитаризированных символов русских (танки, автоматы Калашникова, гранаты). В приоритете остается само стремление эпатировать публику несуразными сопоставлениями, гипертрофированными жестами, словом, создать образ не столько crazy Russians, сколько crazy people как таковых. Недаром, например, в творчестве Little Big все отчетливее дают о себе знать ритмические, лингвистические и визуальные подражания латиноамериканской культуре. Музыканты становятся пластичнее в своих аллюзиях, но при этом не теряют оригинальный стиль: «национальное» у Little Big начинает все реже подразумевать «русское», трансформируясь в абстрактную и причудливую этнику. Другими словами, уходит образная основа лубка, но остаются его принципы работы с материалом.

Коротко и ясно: механика музыкальных мемов

«Народность» хитов «Ленинграда» и Little Big обусловлена не только виртуозным переосмыслением ходульных национальных мотивов, но и умением «упаковывать» свои идеи в форму мема — очень лаконичного, зачастую абсурдистского и одновременно правдивого образа-штампа. Однако группы разнятся в принципах построения мемов. Шнуров, как литературоцентричный человек, отталкивается от игры слов, чаще всего возникающей за счет аллитерации. Илья Прусикин, как шоумен, создает мемы посредством нелинейного взаимодействия музыкального, словесного и визуального начала.

Сергея Шнурова можно назвать первооткрывателем мема на российской сцене. Его принцип создания меметичного образа основывается на придумывании парадоксальной броской фразы, на которую впоследствии нанизывается весь остальной сюжет песни и к которой подверстываются музыкально-выразительные средства. В качестве примеров можно привести шнуровские перлы, которые сами по себе звучат очень музыкально — «музыка для мужика», «баба не моего масштаба», «мне бы в небо», «в Питере тире пить» и т. д. Собственно музыкальные средства для Шнурова, по большому счету, вторичны — в том числе и в процессе создания песни^[395]. Но нельзя умалять его способность находить очень простую в своей сути, но крайне органичную музыкальную огранку для своих словесных острот. Чаще всего он добивается лаконичности и запоминаемости за счет не столько интонационного, сколько ритмического строения мелодии.

Так, припев песни «WWW» строится на повторении секвенции из двух звеньев. Основу звена составляет скачок на кварту и его опевание — звено, в буквальном смысле слова, состоит из трех нот. Но в нем четко работают два элемента: во-первых, энергичный скачок на кварту, во-вторых — синкопированный ритм, который спасает мелодии от банальности. Соединение этих двух приемов превращает мотив в нечто вроде футбольной речевки, которая подразумевает коллективное скандирование и напрямую соотносится с разухабистой бравадой лирического героя^[396] (рис. 4).

Рис. 4. WWW. Фрагмент

На примере этой песни можно проследить два основных принципа работы Шнурова с мелодией. Во-первых, это активное использование секвенционного типа развития^[397], что значительно увеличивает степень запоминаемости мелодии («Хип-хоп», «Распиздяй», «Сладкий сон», «Нет, еще раз нет», «Музыка для мужика», «ИТД», «Всё это рейв», «Комон эврибади»). Во-вторых, это применение ломаных, неквадратных ритмов, которые скрадывают достаточно простую интонационную основу. Кроме того, обилие синкоп, которые нередко совпадают с нисходящими интонациями, создает интересный художественный эффект. Несмотря на всю кичливую маскулинность лирического героя, музыка его «мачизм» часто дезавуирует («СКА», «Май», «Мне бы в небо»). Это проявляется и в избегании сильной доли в построении фраз, и в обилии нисходящих интонаций в построении мелодики песен. Еще один косвенный признак «мнимого мачизма» — тот факт, что большинство песен Шнурова написаны в миноре. Благодаря контрапунктическому соединению слов и музыки у композиций появляется дополнительный объем, не всегда вербализуемый, но безусловно, воздействующий на восприятие слушателя.

Мышление простыми мотивами остается фирменным стилем Шнурова, но со временем он овладевает навыком их виртуозной комбинации, выстраивая масштабные коллажи. В подтверждение этой мысли нельзя пройти мимо песни «Экспонат», апофеоза такого типа мышления и на сегодняшний день, пожалуй, главного хита группы «Ленинград».

«Экспонат» открывается неспешным вступлением в расслабленном характере, с многочисленными rubato («зависаниями» на длинных нотах вне основного метра). Только с развертыванием всей формы песни приходит понимание, что это не вступление, а куплет, и именно на переключении тягучего куплета в миноре и бойкого припева в мажоре выстраивается музыкальная драматургия песни (прием хорошо известный и нехитрый, но оттого не менее эффектный).

Интонационным зерном в мотиве куплета становится мерцание повышенной четвертой ступени (хроматический ход от двойной доминанты). Этот эффект можно сравнить с улыбкой, которая то появляется на лице лирической героини, то исчезает, характеризуя ее как человека настроения. Помимо мерцающей четвертой ступени в основе мотива куплета лежит тонический минорный секстаккорд — излюбленная интонационная формула русской романсовой лирики (еще один пример проявления национального в музыке). Ритм в мелодии куплета изобилует синкопами, но они уравновешиваются очень четким делением по квадратам внутри всего периода (рис. 5).

Рис. 5. Экспонат (куплет). Фрагмент

Припев песни врывается в параллельном мажоре после доминантового каданса в параллельном миноре, что создает эффект резкой смены настроений — еще один прием, утверждающий эмоционально неуравновешенный характер лирической героини. В структуре мелодии припева мелькает нисходящий скачок на кварту, но ее суть составляют многочисленные повторы одной и той же ноты, создающие эффект скороговорки. Героиня как будто захлебывается от нахлынувшего на нее чувства безоговорочного превосходства, но в музыке на самом деле очень много суеты, которая подспудно намекает, что «королева» ненастоящая, ей явно не хватает стати. В то же время именно такой характер мелодии стимулирует двигательный (танцевальный) отклик на музыку (рис. 6).

Рис. 6. Экспонат (припев). Фрагмент

Отыгрыш у духовых наращивает скороговорочный характер припева за счет более мелких длительностей и посредством уменьшения шага секвенции (по сути, два звена секвенции строятся из трех мини-звеньев другой секвенции — получается своеобразная музыкально-интонационная матрешка). Можно предположить, что духовые выполняют роль импровизированной свиты, восторженной толпы поклонников лирической героини.

Кульминацией песни становится бессловесный бридж. Он строится на виртуозном соло саксофона, изобилующего зависаниями на длинных нотах и тремоло. Это не столько голос самой героини, сколько передача испытываемых ею чувств — ее уход в отрыв, переживание экстаза своей неотразимости. Недаром вновь звучащий после этого вакхического соло первый куплет воспринимается как спуск на землю с запредельных высот, как разочаровывающее возвращение к рутине, повторение пройденного.

Столь подробный анализ нужен, чтобы показать, как внешне простые мотивы складываются в сложное музыкально-драматургическое полотно песни, которая при этом не теряет простоты своего восприятия. По сути, в большинстве своих песен Шнуров оперирует по-лубочному простыми, «частушечными» мотивами. Но они работают благодаря изощренному ритму, игре слов и яркой образности. Очень четкое метрическое деление музыкального периода (ярко выраженная квадратность) и многочисленные повторы внутри него обеспечивают безусловную запоминаемость песни. Она как бы сама собой «прилипает» к ушам даже самого невнимательного слушателя.

В отличие от «Ленинграда», мемы Little Big строятся на соединении всех компонентов песни — музыки, слов и визуального ряда. По отдельности эти компоненты зачастую малопримечательны, но они мгновенно становятся оригинальными, вступая в парадоксальную полифонию друг с другом.

Яркий пример — песня «Lolly Bomb» (2018). Она открывается вступлением, в котором основной мотив песни звучит в мутно-глухих фильтрах и с ритмическим смещением на слабую долю, что создает иллюзию вибрирующего, внеземного (то ли подводного, то ли космического) пространства. Потом этот же мотив исполняется слащавым женским тембром, и в нем сразу же проявляется нарочитая лапидарность, «попсовость», за неимением лучшего слова. Таким образом, название «Lolly Bomb» оказывается не только каламбуром на леденец (lollypop), но и пародией на приторный «сироп» поп-песен. Мелодия заглавного мотива складывается из постоянного топтания на одной ноте, которое перемежается то скачком вниз на сексту, то небольшим отступлением вверх по звукоряду. Ее ритмическая основа состоит из ровных восьмых, изредка «разбавляемых» четвертями. Словом, эта мелодия звучит слишком назойливо и шлягерно в своей простоте.

Вступление в вокальной партии полуречитативного мужского тембра продолжает разворачивать музыку этой песни в духе стандартной лав-стори, где заправский мачо добивается благосклонности симпатичной девчонки. Собственно говоря, об этом же повествует и текст песни. И только синкопированный «космический» подголосок, периодически возникающий в куплете, намекает на некое отступление от канонов поп-шлягера.

В свою очередь, клип полностью переворачивает восприятие этой нехитрой любовной идиллии, остроумно переводя всю песню в разряд политического памфлета. В клипе объектом любви северокорейского диктатора Ким Чен Ына оказывается ядерная бомба, с которой он вступает в интимные во всех смыслах отношения. Таким образом, игра слов закрепляется еще и в визуальной метафоре, так как ядерная бомба обнаруживает разительное сходство с карамелью, отлитой в форме космической ракеты.

Очень важную роль в построении мотива-мема у Little Big, как и у «Ленинграда», играет ритмическая основа. Формула та же — чем проще интонационная основа мелодии, тем оригинальнее должен быть ее ритм. В качестве иллюстрации приведу песню «I’m ОК» (2019), мотивное зерно которой состоит ровно из трех нот. В его основе лежит ход по I–V — VI ступеням, «гоняющийся» вверх и вниз в зеркальном отражении. Этот мотив звучит на протяжении всей композиции с небольшими вариациями в окончании фраз. Его цепкость обеспечивается остинатной полиритмической^[398] фигурой с паузой на первую долю. Благодаря этому возникает двоякий эффект. С одной стороны, присутствует закольцованая предсказуемость мотива, а с другой — постоянное ощущение нестабильности, «подвешенности» из-за отсутствия сильной доли и полиритмии (рис. 7).

Рис. 7. I’m ОК. Фрагмент

К такой лаконичной убедительности формы Little Big пришли далеко не сразу. Поначалу они нередко сочиняли много развернутых мелодий широкого диапазона, но совершенно безликих и незапоминающихся. Например, в песне «To Party» (2015) есть пара коротких лапидарных мотивов (во вступлении и припеве), которые совершенно теряются, «забиваются» размашистым подголоском, звуки которого нанизаны как будто в хаотичном порядке.

Несмотря на внешнюю простоту, мелодии Little Big нередко изобилуют характерными интервалами, фиксирующими «искривленную» картину мира. Например, в основной мотив песни «АК-47» вплетены сразу несколько уменьшенных интервалов (в скрытом и прямом движении), которые подспудно намекают на ненормальность героя, собирающегося решить все свои проблемы с помощью автомата Калашникова^[399].

Если гармоническая основа большинства песен «Ленинграда» укладывается в стандартную трехаккордовую схему (I, IV, V), то Little Big любит внедрять относительно экзотические гармонии — например, пониженные II и VI ступени («Love is dead», «АК-47», «Faradenza»), натуральную доминанту в миноре («Go Bananas»). Как и характерные интервалы, эти отклонения от стандартной гармонической схемы дают ощущение изъяна в картине мира, свидетельствуют о ее небезупречности, несмотря на подчеркнуто развлекательный характер музыкального продукта.

Подобно Сергею Шнурову, который научился из коротких, «лубочных» мотивов создавать песенные «блокбастеры», Илья Прусикин виртуозно освоил технику соединения лапидарных интонаций в полифонически выверенное музыкальное полотно. Примером такой скрупулезной проработки материала может служить песня «Uno».

«Uno» открывается предельно хрестоматийным кадансом из аккордов IV–V — I, но при мажорных субдоминанте и доминанте тоника неожиданно оказывается минорной. Вкупе с синкопированным ритмом, пряной инструментовкой и вкраплением испанских слов все это мгновенно создает колорит латиноамериканской танцевальной музыки, но без отсылки к конкретному стилю. Во вступлении сразу появляется пружинистая басовая партия, которая будет держать на себе всю песню.

Основной мотив мелодии куплета написан в фирменном стиле Little Big — интонационно мелодия не отличается выразительностью, но это компенсируется ритмическими ухищрениями: она начинается со слабой доли, изобилует синкопами и паузами, а также образует полиритмию с басовой партией. Терпкого колорита добавляет противопоставление натурального минора в мелодии и «наступающей ей на пятки» мажорной доминанты в гармонии аккомпанемента. Постепенно основной мотив куплета получает вариативное развитие с «узаконенной» полиритмией, которая каждый раз как бы стремится «сломать» квадратность внутри музыкального периода. В куплете также представлено стандартное для Little Big противопоставление тембров кукольно-капризного женского голоса и утрированно брутального мужского, который дублирует партию партнерши и в то же время имеет свою собственную полуречитативную фразу («All you have to do is to be ready for some action now») (рис. 8, 9).

Рис. 8. Uno. Фрагмент

Рис. 9. Uno. Фрагмент

Мелодия припева строится по звукам тонического и доминантового трезвучия, но от банальности ее опять же спасает очень изощренная ритмическая основа с множеством синкоп, пауз и полиритмии. Отчасти мелодия припева содержит в себе интонационное зерно мотива из куплета, только наклонение доминанты меняется с минорного на мажорное и полностью смещаются ритмические акценты. По сути, мы имеем дело с виртуозной мотивной работой по канонам композиторов-симфонистов. Такой принцип работы подтверждает и подголосок, который связывает припев с куплетом^[400]. Его основу составляет басовая тема из вступления, «вытянутая» по диапазону, как будто кто-то на «доисторическом» синтезаторе натыкивает мелодию одним пальцем по всем октавам.

В продолжении вариативной игры с мотивами во втором куплете мелодия «режется» паузами, которые выполняют роль своеобразных «шоу-стопперов», опять же ломая привычную квадратную сетку. Наконец, в финале мотив припева очень изящно соединяется со связующим подголоском на основе басовой темы из вступления, являя образец чуть ли не имитационной полифонии. За фасадом внешне легковесной и беззаботной песенки скрывается кропотливая композиторская работа, выверенная до последней ноты.

Вместо заключения

В статье, подводящей итоги отечественной поп-музыки 2000–2010-х, Александр Горбачев констатировал конец европейского проекта на российской сцене. Главная идея статьи заключалась в том, что в 2000-е отечественная поп-музыка ориентировалась и звучала с оглядкой на Запад, а с середины 2010-х поменяла курс на поиск самобытности в собственной (в том числе советской) культуре. Среди массы имен и названий групп Горбачев упоминает обоих героев данного исследования. Сергея Шнурова он называет одним из последних «больших героев» и лидеров рынка 2000-х, который в тоже время «всегда располагал себя где-то сбоку от остальных». Выступление Little Big с «Конем» группы «Любэ» на шоу «Голубой Ургант» критик приводит как пример совмещения неизбежной постиронии с настоящей бережной любовью и генеалогической благодарностью к эпохе 1990-х^[401].

Казалось бы, сопоставление «Ленинграда» и Little Big опровергает эти выводы. У Сергея Шнурова и «Ленинграда» большая часть цитат принадлежит отечественной культуре ХХ века (дореволюционной и советской), а Илья Прусикин совместно с Little Big в музыкальном отношении, наоборот, больше ориентируется на западные образцы, при этом упаковывая псевдорусские мотивы на экспорт.

И все же, с другой стороны, концепция Александра Горбачева кажется вполне адекватной творческим парадигмам обеих групп. Ведь лирический герой Шнурова только выглядит «своим в доску», его музыкальная оболочка — крайне изящна и эстетически отточена (среди аргументов в пользу этого можно назвать и виртуозные соло медных духовых инструментов, и многочисленные латиноамериканские ритмы в первых альбомах «Ленинграда»). А Little Big демонстрируют, как можно не стесняться своей заведомой «провинциальности» и, более того, сделать на ней имя. Но для этого «провинциальность» (читай — самобытность) надо осознать и сформулировать.

Несмотря на всю несхожесть двух групп, на их принадлежность разным периодам современной поп-музыки, в самопозиционировании «Ленинграда» и Little Big есть кое-что общее — неизменно ироничное отношение не только к окружающей действительности, но и к самим себе. На этом зиждется их парадоксальный, продюсерски несанкционированный успех.

Большинство продюсеров, а также авторов и исполнителей песен давно рассталось с советской идеей песни как жизнемифа^[402], которым можно охватить и в котором можно отразить все стороны жизни обыкновенного человека. «Ленинград» и Little Big приходят к формуле мема, который, наоборот, априори не стремится вобрать в себя весь мир. Но с помощью маленьких емких и бесконечно ернических высказываний им удается сложить мозаичное, причудливое и одновременно правдивое полотно современной российской культуры.

Артем Абрамов Гибкий страх: «ГШ», Shortparis и очуждение в современном российском постпанке

Об авторе
Родился в Архангельске. Окончил Институт социально-гуманитарных и политических наук (САФУ) в 2003 году, после чего на несколько лет ушел во внутреннюю литературно-комиксную эмиграцию. Выйдя из нее, зачем-то поступил и выпустился с магистерской программы НИУ ВШЭ «Прикладная культурология» (2018). Писал (и иногда продолжает это делать) для «Горького», «Афиши Daily», «сигмы» и в телеграм-канал ain’t your pleasure (@nomoremuzak). В настоящее время — редактор издательства «ШУМ», занятого выпуском нон-фикшена на тему музыки и около, а также член команды магазина / лейбла / музыкального медиа STELLAGE. Уверен, что главная проблема музыки в России — это он сам.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjePc7JyBk-Owvcpdb7gLyhSJ

Уже долгое время в мире не ослабевает интерес к постпанку, в том числе и к русскоязычному. А на постсоветском пространстве (что отмечали и авторы первого сборника «Новая критика»^[403]) жанр может поспорить по популярности с русским хип-хопом. Вслед за оригинальным музыкальным жанром 1970–1980-х у постпанка было еще как минимум два заметных всплеска популярности — в 2000-е и в 2010-е^[404]. Эти всплески обусловлены не только непосредственно музыкальной пластичностью жанра (постпанк зародился как «ремейк» популярной музыки середины 1960-х — начала 1980-х и внедряет в себя элементы современных жанров и сегодня), но и его широкой социальной базой и разнообразными методами работы. В отличие от панк-рока, своего идеологического предшественника, постпанк был скорее межклассовой музыкой, а основным его рабочим принципом являлась переработка различных стратегий модернистского авангарда в поле поп-музыки. Это характерно для жанра и сегодня.

Одна из упомянутых практик модернистского искусства, достаточно распространенная в оригинальном постпанке и, чуть меньше, в последующих волнах, — то, что в эпическом театре Бертольда Брехта называлось очуждением. Очуждение (Verfremdung) — родственная^[405] литературному остранению Виктора Шкловского методика, направленная на инверсию театра реалистического. И остранение, и очуждение преследуют общую цель — отключение автоматического восприятия у читателя или зрителя. Однако если Шкловский предлагал в первую очередь сосредоточение на формальной стороне произведений искусства, Брехт считал, что и предметная часть не менее важна для создания впечатления.

Вместо того чтобы обеспечивать «погружение» в спектакль, брехтовские постановки были нарочито зрелищными, однако обходились минимумом декораций, часто импровизированных. Несмотря на узнаваемый культурный контекст спектаклей, со зрителем они общались на языке общественно-политических аллегорий и силлогизмов, лишая его соблазна идентифицировать себя с героями и сопереживать происходящему на сцене. Именно очуждение музыкальный критик Саймон Рейнольдс^[406] и культуролог Марк Фишер^[407] выделяют как характерный маркер культуры постпанка, причем не только музыкальной^[408].

В современном российском постпанке можно выделить два проекта, которые эксплуатируют подобный modus operandi ярче всего. Это «ГШ» (бывш. Glintshake, фронтмены — Евгений Горбунов и Екатерина Шилоносова) и Shortparis (фронтмен — Николай Комягин). Кроме жанровой принадлежности и популярности их объединяет общий подход к записи музыки, производству экстрамузыкального сопровождения и к «живой» перформативной практике. Причем в некоторых аспектах эти процессы и у «ГШ», и у Shortparis носят как раз явно очуждающий характер. Тому, как этот характер проявляется у каждой из групп, выступающих на главном телешоу страны «Вечерний Ургант», и посвящен этот текст.

Театр притворства: очуждение в оригинальном постпанке

Verfremdung Брехта — умышленная рифма к Entfremdung, «отчуждению», термину из немецкой классической философии, который Брехт понимал марксистски. По Марксу, отчуждение происходит не в результате объективации, превращения личности из субъекта в объект, а из-за труда этой личности, итог которого — а равно и применяющиеся в работе инструменты — воспринимаются работником как обезличенные предметы, не несущие отпечатка его деятельности и ему не принадлежащие. В театре эту оторванность от средств и продуктов труда Брехт видел в принципе вживания в роль и подвергал сомнению сам актерский метод. Драматический театр, как он полагал, более не может произвести то, чем он был изначально (и развлечением, и гражданским комментарием происходящего в обществе)^[409]. В противовес драме Брехт заявлял о необходимости театра эпического: мифологичного и приземленного одновременно, визуальная сторона которого узнаваема, но схематична. Актер эпического театра мог прибавлять к сценарным репликам свои собственные, а также дистанцировался от психологизации, но не от социального портрета его персонажа^[410]. Рождавшееся в итоге у зрителя сомнение в правдоподобности действа Брехт видел ключом к главным своим задачам. Оно замещало скуку, которую испытывал образованный, но пресыщенный завсегдатай галереи и партера, и побуждало его критически осмыслять то, с чем он сталкивался^[411].

Многие постпанк-музыканты конца 1970-х в Британии и Америке вышли из арт-колледжей и были знакомы и с брехтовской теорией, и с другими направлениями театра — Bauhaus и Virgin Prunes, к примеру, были большими поклонниками «театра жестокости» Антонена Арто. Кроме того, этика, близкая брехтовской, часто возникала как результат самого основополагающего для постпанка импульса «Do It Yourself». Стесненные в средствах и/или не обладавшие достаточным уровнем владения инструментами музыканты изобретали или конструировали собственные орудия звукоизвлечения и придумывали свои стили игры. Но о явном присутствии очуждения говорили не только материально-технические условия. Так, группа ABC, выстроившая альбом «Lexicon of Love» вокруг темы иллюзорности романтической любви, понимаемой ими как манипулятивный и властный конструкт, поместила на заднюю сторону конверта пластинки фотографию музыкантов в образе рабочих сцены, наблюдающих из-за кулис за происходящей на обложке театральной постановкой. По отдельности изображения не несут в себе никакой особой динамики — и лишь будучи смонтированными в общую картину в руках того, кто держит конверт, они складываются в странный намек. Как пространство сцены отделяет от мастерской только алая ткань занавеса, так и жизнь разделена с искусством весьма условно.

Мэгги Грей в своей работе, посвященной ранним комиксам нортгемптонского писателя Алана Мура, указывает, что очуждение было основополагающим фактором культуры постпанка не только в музыке^[412]. Как утверждает Грей, Мур намеренно очуждал свои комиксы при помощи необычных планов и построения страниц в раскадровке, а также благодаря введению «некомиксных» медиумов в его пространство. Например, для комикса «V for Vendetta» (1982–1985) он попросил своего товарища, бывшего басиста Bauhaus Дэвида Джея, сочинить саундтрек, который подзвучивал некоторые сюжетные сцены. Уже позднее, в третьем томе комикса «Лига выдающихся джентльменов», Мур прямо цитировал брехтовскую «Трехгрошовую оперу».

Марк Фишер в книге «The Weird and the Eerie» замечает, что что-либо странное становится таковым (то есть обнаруживающим в обычном ранее несвойственные ему качества) именно с помощью монтажа, склейки двух или более не родственных друг другу вещей^[413]. Монтаж — одна из ступеней метода нарезок Уильяма Берроуза (которую он позаимствовал у Тристана Тцары), важного для постпанка писателя, идеи которого были распространены^[414] в среде групп, экспериментировавших с сэмплированием. Шеффилдский коллектив Cabaret Voltaire считал именно монтажную склейку «трещиной, из которой будущее просачивается в настоящее»^[415], и нисколько не скрывал принципов своей работы. Так, трек «Ghostalk» с миниальбома «Drinking Gasoline» (1985) был фактически инструкцией по методу нарезок для слушателей. Его текст обрисовывал общие технические принципы и необходимость применения такой практики, а музыкальная ткань (несколько то накладывающихся друг на друга, то расходящихся сэмплированных фрагментов) иллюстрировала сам факт монтажа. В оформлении релиза использовалось изображение киноленты, а одним из физических его воплощений стала видеокассета, содержавшая коллажированные видеоклипы на треки с «Drinking Gasoline» и других записей группы.

Но в каком же виде эти техники используют группы «ГШ» и Shortparis?

Возможно, вас заинтересуют наши предложения: «ГШ» и очуждение столичного быта

21 февраля 2019 года, через три месяца после выхода второго альбома «Польза», «ГШ» провели в клубе «Москва Hall» концерт под названием «Вред». На сцене музыканты появились в белых халатах, а между песнями с помощью с друзей разыгрывали импровизированные сценки о посещении врача различными представителями московской интеллигенции. Это выступление (как и их концерт на Киевском вокзале 4 ноября 2016 года) вносило элемент странности за счет необычного, театрального формата «живяка», заставляя слушателей не концентрироваться на одной лишь визуальной составляющей и музыке группы. Но оно отнюдь не было первым маркером очуждения у «ГШ».

Евгений Горбунов собрал «ГШ» (тогда еще под вывеской Glintshake) в октябре 2012 года. С 2012-го по начало 2015 года Glintshake выпустили один альбом («Eyebones») и три EP, на которых играли некое подобие нойз-рока 1990-х, но осенью 2015-го Горбунов и вокалистка/гитаристка Екатерина Шилоносова объявили о модернизации проекта. Вышедший вскоре после этого сингл «Тени» стал премьерой нового звучания группы. Glintshake впервые обратились к родному языку, а еще использовали приемы, характерные для части советского и раннего русского постпанка: импровизацию, диссонансную и атональную гитарную игру, «обвивающую» монотонную ритм-секцию. Сам Горбунов в интервью прямо называл подобную музыку источником вдохновения; в частности упоминал группу «Звуки Му»^[416].

Песня «Тени» вошла в выпущенный через год альбом «ОЭЩ МАГЗИУ», на котором группа закрепила свое новое название. Выход альбома сопровождался манифестом: в нем «ГШ» провозглашали своими устремлениями поиск новых форм прекрасного в странном, презрение ко всему устаревшему и привычному, необходимость усложнения технической стороны поп-музыки, а также вовлечение слушателя в диалог с искусством, которое не просто «имитирует жизнь», но существует как соразмерная ее часть, привносящая в нее новизну и прогресс^[417].

Положения этого манифеста парадоксально не новы. За 100 лет до выхода «ОЭЩ МАГЗИУ» сходные тезисы применительно к существующим видам искусства выдвигало множество движений модернистского авангарда — итальянские футуристы^[418], английские вортицисты^[419], немецкие дадаисты^[420], советские конструктивисты^[421]. Применительно к поп-музыке их выдвигали в конце 1970-х — начале 1980-х представители оригинального постпанка^[422]. Но выдвижение манифеста как самостоятельного организационного принципа — маневр ныне настолько же позабытый, насколько он был распространен ранее. С его помощью «ГШ» не только сообщили о новой стратегии, но и вписали себя в ряд групп, подходящих к поп-музыке именно как к особому, рефлексивному типу развлечения, как будто сопровождаемому вопросом «А как именно и почему я развлекаюсь?».

Эта традиция, безусловно, включает в себя отечественные группы вроде «АукцЫона», «Вежливого отказа», «АВИА!» и «Странных игр», к которым в разных аспектах отсылают «ГШ» и которые также обращались в своей работе к модернистским принципам новизны и искусства, полезного практически. Похожий памфлет^[423] в марте 1978 года подписали и группы международного объединения «Рок в оппозиции» (Rock in Opposition), уходившие от конвенционального прогрессивного рока 1970-х в сторону импровизации, алеаторики и других творческих практик из пространств современного им джаза и академической музыки. В интервью члены «ГШ» тоже неоднократно упоминали об интересе к академической музыке XX века: Корнелиусу Кардью^[424], Элвину Лусье, Стравинскому^[425]. Кроме того, Горбунов и Шилоносова в период записи «ОЭЩ МАГЗИУ» посещали группы свободной импровизации, которые послужили нулевой точкой пересборки ансамбля^[426].

Именно вокруг импровизации, но уже не свободной, а идиоматической, развивающей, сталкивающей друг с другом и деформирующей короткие гитарные и саксофонные фрагменты, и вращается большинство композиций «ГШ». Средняя длина их треков — около семи минут; живьем их версии могут играться в два раза дольше. «ГШ» отказываются от нарративной структуры песен, в которых музыкальная часть мелодически повторяет и дополняет текстуальную: даже когда Шилоносова и Горбунов используют куплетно-припевную форму, их музыка не воспроизводит идентичные звуковые фрагменты каждой из частей, но старается обыграть представленную в качестве основы партию по-новому.

С этим резко контрастируют тексты песен «ГШ», рисующие город как упорядоченный организм, наполненный регулярной разметкой: географические маркеры, движение транспорта, инфраструктура, прочие рутинные явления. Протагонист «ГШ» будто находится в непрерывном движении на работу или с нее; в пользу этого говорит частое упоминание наступления темноты или рассвета. Работа эта, очевидно, изнуряющая, монотонная — она требует дотошного, автоматического воспроизведения шаблонов — как в композициях «Только для вас» или «Наши предложения» с альбома «Польза». Шилоносова повторяет рекламные конструкции, используемые телемаркетологами, операторами интернета и мобильной связи. Все, что остается, — усталым взглядом по пути туда или обратно подмечать то, что выделяется из мерного пульса города; выявлять абсурдность современной городской механики; искать изъяны и несоответствия в строго расписанной работе людей и машин.

Тут-то и приходится кстати вышеупомянутая импровизационная форма. Противопоставляя банализацию современной городской жизни многообразию своих музыкальных находок, основанных на мгновенной работе с заранее сочиненными партиями, «ГШ» подсказывает, как вырваться из автоматизма рутины. Это возможно как раз благодаря моментальным изменениям привычных действий: смене маршрута прогулки, отказу поверять чужую речь собственным понятийным аппаратом, решению бросить надоевшую работу. Москва в записях «ГШ» не демонизируется как «новый Вавилон», но оказывается городом, в котором предоставлены все возможности для интересной и комфортной жизни, а главное — по созданию таковой у других. Надо лишь найти их — или создать самому. Существование в столице (и в России вообще) «ГШ», таким образом, укладывают в максиму «Мир ужасен и отвратителен, но жизнь прекрасна и удивительна». Да и в мире находиться по меньшей мере интересно — ведь «тут всегда есть пиздец, который пинает под зад»^[427]. Вместо побега из «урбанистического безвременья» «ГШ» предлагают слушателю изучить те места, где еще не были другие, и наделить их своим собственным временем, провести которое лучше всего не только с пользой, но и с удовольствием.

Любопытно, что Екатерину Шилоносову постоянно сравнивают с еще одной певицей московского абсурда, Жанной Агузаровой^[428]. Без сомнения, неоднократно называемая марсианкой Агузарова может служить неким эталоном «чуждости» в отечественной поп-культуре — а Горбунов в одном из интервью упоминает сознательный плагиат как одну из используемых «ГШ» техник. Однако тембром голоса и характером исполняемой музыки Шилоносова напоминает скорее не Агузарову, а солистку британской постпанковой группы Ludus Линдер Стерлинг. Как и «ГШ», Ludus полагались в своих работах на импровизацию, похожим образом деконструируя поп-музыку: добиваясь звука предельно свободного — но при этом все еще ритмичного и танцевального. И хотя Ludus больше интересовались человеческими отношениями — романтическими и сексуальными, — их сообщение было идентичным^[429]: постоянный поиск новых возможностей отключения повседневного восприятия действительности.

Таким образом, участники «ГШ» позиционируют себя именно как деятелей искусства, причем искусства коллективного и вовлекающего — по их мнению, именно вовлечение может преодолеть автоматическое восприятие у того, кто с этим искусством соприкасается.

Отвечай за слова: очуждение у Shortparis и семантическая инверсия

Николай Комягин, идеологический вдохновитель группы Shortparis, напротив, ни разу не назвал себя художником или артистом. Он упоминал^[430] эти профессии исключительно в контексте восприятия группы человеком со стороны^[431]. В интервью питерской «Собаке» Комягин признался^[432], что сжег бы всех художников, если бы мог, и искоренил в себе саму возможность творческого порыва. То есть, даже если он мыслит себя как художника^[433], возможность им быть для него — однозначно не главенствующий деятельный импульс.

Комягин обозначает себя, во-первых, как человека, работающего с пространством, во-вторых — как модерниста^[434]. Последнее зачастую считывается как тяготение к некоему иконоборчеству и поиску новых художественных форм; полагать ли таковым сегодня работу с пространством и медиа, — вопрос открытый. Но важнее другое — прошедшая эпоха, принадлежность к которой обозначает фронтмен Shortparis, по Питеру Гэю, родила три типа человека: революционера, не отпускающего знамя нынешнего прогресса пусть даже во имя простого уничтожения прошлого^[435], мистика-консерватора, для которого настоящее и будущее одинаково отвратительны^[436], и авантюриста, который живет именно в моменте перехода из прошлого в свое время^[437]. И вот под фигуру последнего, искателя возможностей и рыцаря публичной удачи, Комягин больше всего и подходит.

Истоки такого подхода можно увидеть еще в прошлой инкарнации группы, до включения в набор ее инструментов антикапиталистической риторики (то есть до синглов «Стыд» и «Страшно»). Shortparis появились в конце 2012 года, когда и архивный интерес к постпанку, и энтузиазм насчет копирования или воссоздания этого стиля переживали в России расцвет. Преднамеренно или нет, Shortparis идеально улеглись в прокрустово ложе русского постпанк-возрождения. Если оригинальный постпанк — что за рубежом, что в СССР и России начала 1990-х — переигрывал всю остальную поп- и не только музыку несвойственными ей методами, то Shortparis интегрировали не только многочисленные звуковые приметы стиля, но и эстетико-идеологические позиции отдельных постпанковых сцен и их представителей:

• частично нестоличный (и что немаловажно для российского сценического культа — сибирский) генезис;

• арт-бэкграунд, декларируемый общеклассовый этос при затрагивании собственного классового сознания;

• крайний, почти противоречивый индивидуализм участников при объявлении приверженности малому коллективу как рабочей единице;

• стремление к теоретизации собственной жизни и поведения и, следовательно, восприятие личного как политического, а не наоборот;

• использование квир-дискурса / контекста меньшинств без артикуляции травмы общественного неприятия, но с заявкой на право инаковости.

До альбома «Так закалялась сталь» (2019) Shortparis играли музыку простую, но несколько небрежную, герметичную, жестовую, составленную как будто бы из всех возможных звуковых достижений постпанка: отрывистого синтезаторного пульса, минималистичных ударных партий и сухих гитарных всполохов, дополняющих производимый в первую очередь остальными инструментами звук. Их первые записи (сингл «Amsterdam» декабря 2012 года, миниальбом «Сестры» апреля 2013-го и, наконец, изданный спустя три месяца EP «Daughters» с не вошедшими в альбом треками) можно легко перепутать с многими популярными тогда артистами из других стран, принявшимися подражать так называемому колдвейву, франко-бельгийскому постпанку 1980-х, который в массовом понимании ассоциируется с упадническим настроением и активным использованием синтетических звуков при упрощении партий остальных инструментов^[438]. Эта «европейская» преемственность дополнительно подчеркивалась не только монохромной похоронно-торжественной эстетикой обложек к «Сестрам» и «Daughters», но и франкофонией самого Николая Комягина. Так, «Amsterdam», трек о посещении квартала красных фонарей, начинается с видоизмененного куплета из одноименной песни Жака Бреля.

Квазиевропейская томность была отброшена в альбоме «Пасха» и сопровождавших его синглах (последний из них, «Туту», вышел в 2017 году и в качестве бисайда содержал кавер на «Дома не сиди» группы «Руки вверх») в пользу «эстетики родных берез». В «Пасхе» впервые запевший по-русски Комягин отпевает сырьевую экономику Российской Федерации, крах индустрии и отчуждение ее жителей от ресурсной базы и от простых человеческих чувств под стакатто синтезаторов и ударных, сопровождаемое искаженным почти до неузнаваемости гитарным звуком. Лет сорок назад во всех центрах англо-американской индустриальной экономики почти одновременно появились проекты, стиль которых определили термином «синтпанк» (Ike Yard из Нью-Йорка, The Units из Сан-Франциско, Fad Gadget из Лондона, Primitive Calculators из Мельбурна) — в своей массе они обращались к тем же темам и с помощью тех же музыкальных приемов.

Устойчивый крой физической оболочки товара поначалу давался Shortparis непросто — это было наивное искусство. Впрочем, в дальнейшем благодаря четырехчасовым репетициям (и опыту «специальных» шоу, стиравших композиционные неровности студийного материала) оно в конечном счете отточилось до наивистского, иллюстративного. В «Так закалялась сталь» звучит уже хорошо продюсированный, набитый множеством сторонних звучков синтипоп — сжатый, изящный и комфортный, как брендовое нижнее белье в аутлете; неслучайно до его выхода в качестве мерча группа выпускала трусы с собственным логотипом.

Успешный брендинг и грамотная работа с аудиторией были сильным местом Shortparis и раньше. «Мы — дельцы в сфере искусства», — утверждали они^[439]; в этом заявлении одновременно и «радикальный шик», и модернистская скандальная честность. Группа в самом деле действует в рамках экономической логики позднего капитализма — и ничуть этого не скрывает (впрочем, работать и с комфортабельно-центристскими, и с правыми, консервативными и даже фашистскими концепциями порой не стеснялись и деятели евроатлантического постпанка — The Stranglers, Japan, Þeyr, вплоть до их духовного предшественника Дэвида Боуи). Антикапиталистическая риторика, в отсутствии следования которой группу так часто^[440] обвиняют^[441], тоже часть «продукта», тоже деталь в наборе эстетико-идеологического конструктора, который музыканты поставляют на рынок. Shortparis — компания, занимающаяся не только производством «контента», но и его брендированием и продвижением.

Однако начиная с «Так закалялась сталь» образ действия группы заметно меняется. И это логично — авантюрист, привыкший получать то, к чему он стремится, в один прекрасный момент рискует сойти с дороги приключений и попасть в ловушку, которая уготована любому модернисту: в декаданс, бессмысленное и бесконечное развлечение в условиях конца времен и собственной неизбывной боли. Ведь именно о нежелании больше чувствовать боль говорит Комягин^[442], когда упоминает свою мечту об изъятии творческого порыва. Директору концерна, производящего комфорт, крайне некомфортно самому — и этот болезненный порыв он мастерски трансформирует в производительную мощность.

Другой вопрос, что мощность эта, если судить по текстам песен с «Так закалялась сталь», способна лишь воспроизводить окружающую реальность, но не произвести ее подмену. Общие черты реальности неизменны, вне зависимости от того, читает ли слушатель группы «Медиазону» или Russia Today или не читает вообще ничего. Современная Россия Shortparis — Россия полиции и «инофонов», беспредельной и бессмысленной жестокости, кодифицированного и привычного насилия. Гезамткунстверк Shortparis ужасающе современен — индивидуалистический коллективизм проекта растворяется в обезличенных алгоритмах российского времени, наступившего после модерна.

На вопрос Николая Солодникова «Какая книга повлияла на вас больше всего?» Комягин так же прямолинейно и не задумываясь отвечает: «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» Александра Волкова^[443]. Действительно — более внятной истории полномасштабного бунта ради бунта, организованного лишь своими силами, на постсоветском пространстве на найти. Только вот в продолжении этой истории после нескольких попыток переворота к последней, седьмой книге Урфин Джюс стал верным сыном Волшебной страны. Диверсант, ставший лояльным режиму, — роль весьма поучительная. Одному такому диверсанту не так давно поручили озвучивать как раз персонажа в экранизации Волкова. Только не самого Урфина Джюса, а одного из выпиленных им солдат, пусть и главных. Речь идет о Сергее Шнурове.

При всем задействованном музыкальном, теоретическом и образном фетишизме Shortparis во многом напоминают ремейк шнуровского «Ленинграда»: даже в истории обретения популярности, риторике и постепенном опрощении выразительных средств. Ремейк для тех, ходит вместо Эрмитажа в мелкие галереи, а барам на Рубинштейна предпочитает забеги по улице Некрасова. Но чувствует то же самое: глобальный ужас — и стремится уйти от него.

В коротком сюжете^[444] для немецкого ютуб-канала Arte TRACKS коллектив показывает «свой» Петербург: дворы-колодцы, могилу Достоевского на Тихвинском кладбище, китайскую столовую в Апраксином дворе. Но именно эту заявленную «изнанку туристического города» можно спокойно купить на открытках — стоит лишь сойти с Невского проспекта. «Чуфальня на Апрашке» — уже почти десять лет^[445] ничуть не меньшая достопримечательность Петербурга, чем Исаакиевский собор или Парк 300-летия, из которого ныне открывается прекрасный вид на новый узнаваемый маркер города — иглу «Лахта-центра».

Если стремление модерниста — это преобразование быта в случай^[446], то стратегия Shortparis инвертирована: это преобразование случая в быт. И именно благодаря этому и рождается очуждающий эффект. Те противоречия, на которых группу «ловят», расставлены в их работах не просто так: монтаж противоречий должен провести реципиент. Таким образом группа демонстрирует, что в России «да» означает «нет» и нельзя верить никому, кроме самого себя. Их декларативное использование околоакадемического языка по отношению к искусству (в том числе по отношению к собственному искусству) имитирует постструктуралистский язык арт-институций: язык, который был направлен на подрыв властных отношений в арт-сфере, но в итоге стал ее официальным диалектом. Собственно, имитация действий власти — и есть тот сюжет, по которому сегодня существуют Shortparis: прямая театрализация поведения, вводящая элементы если не физического, то психологического насилия в те области человеческих коммуникаций, где их раньше не было. В итоге Shortparis не только артикулируют старый анархистский тезис «Государство — это банда», но и спрашивают слушателя, почему он до сих пор не создал свою собственную, не нарушил таким образом государственную монополию на насилие так же, как это сделали они, и почему не конкурирует с Shortparis за высказывание в медиапространстве.

Спектакль окончен, прошу всех встать

Нетрудно заметить, что две представленные стратегии очуждения фактически антагонистичны друг другу. «ГШ» верят (или делают вид, что верят^[447]) в спасительную возможность новизны в мире позднего капитализма, размножающего обезличивающие поведенческие паттерны — и демонстрируют эту возможность с помощью деконструкции собственных, казалось бы, зафиксированных в неизменном виде произведений. Shortparis, напротив, сомневаются, что такая возможность возможна в актуальных общественно-экономических условиях, и потому тяготеют к ригидной композиционной форме, усиленной сэмплированием. В свете этой риторики логично, что «ГШ» не только сами используют модернистские практики, но и предполагают их освоение аудиторией, а Shortparis к таким техникам относятся скептически. Несмотря на «модернистское» позиционирование последних, сингл Shortparis 2020 года «Кококо / Структуры не выходят на улицы» высмеивает как постмодернистскую теоретизацию бунта и сопротивления, так и модернистский настрой «городского партизана», ищущего тайные и неизвестные лакуны событий в банальности настоящего.

Однако именно очуждение в варианте Shortparis ставит важный вопрос. Действительно ли устарело модернистское стремление к новаторству, если к нему вынуждены обращаться даже те, кто сомневается в его целесообразности? И может быть, есть что-то опаснее товарной логики, если существование в рамках последней вполне позволяет капитализировать собственный дискомфорт?

Янина Рапацкая «Так пела метель»: ручная гармоника как символ современной российской блэк-метал-сцены

Об авторке
Родилась в 1990 году в Иркутске. Выпускница специалитета Московского государственного университета печати имени Ивана Федорова по специальности художник-график (2014). Сейчас преподает дизайн интерфейсов и пишет диссертацию о визуальной культуре российского блэк-метала в Школе дизайна НИУ ВШЭ. Ведет телеграм-канал «цирк с козлами» (@goatcircus).

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeMH74MDelVh6Aac3dq92Sbw

В ноябре 2020 года я провела опрос среди четырех десятков русскоговорящих любителей блэк-метала. В нем я в числе прочего просила респондентов указать наиболее самобытные, на их взгляд, российские блэк-метал-проекты; важно оговорить, что участникам не было предложено никакого списка, из которого требовалось бы выбрать варианты. В лидерах по итогам анкетирования оказались псковский пост-блэк-проект «Путь» (16 голосов) и красноярский атмосферный блэк-метал-дуэт Grima (14 голосов). За рубежом эти группы тоже хорошо известны, например, «Песни смерти» — первый полноформатный альбом «Пути», за два года набрал более 900 000 просмотров на YouTube и более 3000 комментариев, значительная часть которых на английском языке^[448], а третий альбом Grima — «Will of the Primordial» — стал бестселлером на Bandcamp среди мировых блэк-метал-групп.^[449]

Творчество этих коллективов выделяется из общего ряда использованием ярких и, на первый взгляд, не вполне традиционных для избранного ими стиля инструментальных красок: в композициях «Пути» часто звучит аккордеон, а в музыке Grima — баян. Это не проходит незамеченным: мотивируя свой выбор, опрошенные поклонники блэк-метала отдельно упоминали «народные инструменты», «фолк-элементы в звучании», а в одном комментарии даже было использовано словосочетание «разухабистый лубок». Как мы увидим ниже, характерный тембр ручных гармоник «цепляет» и зарубежных слушателей, а для самих российских блэк-метал-музыкантов оказывается способом одновременно конструирования идентичности и коммерческого продвижения. В этой статье я рассмотрю механизмы этих процессов, а источниками для нее послужат не только академические исследования, но и интервью с музыкантами (в том числе записанные специально для этого исследования), а также комментарии слушателей.

Прошлое и настоящее ручных гармоник

Гармоники — это широкая категория музыкальных инструментов — свободных или самозвучащих^[450] аэрофонов, в которую входят губные, ножные и ручные гармоники. В этом тексте под словом «гармоника» я буду подразумевать только ручные гармоники с горизонтальным движением меха^[451].

Предками гармоники были переносные органы-портативы, популярные в средневековой Европе и в том числе бытовавшие в России в XVII веке. Исполнитель левой рукой накачивал воздух с помощью меха, правой — играл на клавиатуре портатива, размер инструмента позволял носить его на ремне через плечо. Ручную гармонику в знакомом нам виде создал венский мастер Кирилл Демиан^[452] с сыновьями в 1829 году, после чего инструменты быстро распространились по всему миру. В России фабрики по их производству появились уже в 1830-е — русские гармоники имели диатонический звукоряд и обладали, как правило, одно- или двухрядной правой клавиатурой. В разных регионах страны возникло огромное количество моделей инструмента (тульские гармони, саратовские, вятские тальянки, венки и т. п.).

В 1897 году итальянец Паоло Сопрани запатентовал принципиально новую конструкцию ручной гармоники, известную в России как баян. Благодаря изобретенной мастером валиковой механике, баян отличался наличием полного набора хроматического басо-аккордового сопровождения на левой клавиатуре. Кроме того, инструмент держал одновысотность голосов на разжим-сжим меха и имел три ряда кнопок, расположенных в хроматическом порядке на правой клавиатуре. Год спустя итальянский мастер Мариано Даллапе изобрел аккордеон — инструмент, в котором полному хроматическому набору басов и аккордов в левой клавиатуре соответствует правая клавиатура фортепианного типа.

Михаил Имханицкий поясняет преимущества гармоник, которые определили их популярность и позволили им вытеснить многие другие фольклорные инструменты из повсеместной практики: они просты в освоении, недороги, портативны, не требуют настройки, отличаются значительной силой звука, устойчивы к температурным перепадам (на них можно играть и в теплом доме, и на улице зимой), а главное — позволяют исполнять одновременно мелодическую линию и гармонический аккомпанемент. Кроме того, способность гармоник долго удерживать звук движением меха, а также плавные, легатные переходы между тонами разной высоты хорошо сочетались с особенностями русской народной песенной традиции: по словам композитора и фольклориста Александра Кастальского, распевность — «главное, на чем зиждется русская вокализация, а впрочем, и русское голосоведение, и если глубже вслушаться, то и все русское в русской музыке»^[453].

Впрочем, массовое увлечение гармониками нравилось не всем. Во второй половине XIX — начале XX века инструменты в газетных статьях обвиняли в «крикливости» и порче национального вкуса; после Второй мировой войны трофейные аккордеоны пали жертвой борьбы с космополитизмом^[454]. Нетрудно заметить, что в обоих случаях в вину инструменту вменялось прежде всего его чужеземное, нероссийское происхождение. Характерно, что в 1920-е, когда гармоники, наоборот, были востребованы советской властью для распространения в народе новой идеологии, оказалось важным подчеркнуть, что некоторые их виды все-таки были изобретены в России. В итоге в ряде отечественных источников создателем первой в мире хроматической гармоники значится российский гармонист и учредитель оркестра гармоник Николай Белобородов^[455], а создателем баяна — мастер Петр Стерлигов^[456]. В действительности постановка проблемы, как указывает Имханицкий, неверна: «…для определения национальной принадлежности того или иного вида гармоники не имеет никакого значения то, в какой стране, у какого народа впервые появилась первоначальная конструкция инструмента. Основополагающий критерий совершенно иной — его бытование в этнической среде на протяжении нескольких поколений для выражения национального музыкального искусства»^[457]. То есть национальная принадлежность определяется не исконностью (где инструмент был изобретен), а традиционностью — на протяжении какого времени он был в ходу в том или ином регионе.

На сегодняшний день «народный» статус ручной гармоники в России не ставится под сомнение — неслучайно на центральном федеральном канале уже более 30 лет выходит телепередача «Играй, гармонь!»^[458]. Если верить ее официальному сайту, за это время в съемках поучаствовали около 17 миллионов человек^[459].

Более того, тембр гармоники даже вне фольклорного контекста как будто бы автоматически поставляется в комплекте с «русскими народными» ассоциациями. Неслучайно записи группы «Ноль» под управлением Федора Чистякова с непременным баяном в руках называют «идеальным вариантом русского рока на экспорт: веселым, чумазым и лихим рок-н-роллом в косоворотке»^[460], а исполняющий собственные авторские песни актер-гармонист Игорь Растеряев получает премию за «отражение русского национального характера»^[461]. Музыканты группы «Аффинаж», использующей партии баяна в своих композициях, искренне удивляются, что слушатели часто приписывают им «народную русскую тематику», хотя в действительности она была характерна лишь для альбомов «Русские песни» и «Русские песни. Послесловие»^[462]. Наконец, можно вспомнить и всевозможные вирусные видео вроде набравшего уже почти 2 миллиона просмотров Slavic Metal: для поверхностно-пародийного обозначения «русскости» и здесь безошибочно выбрано именно узнаваемое звучание гармони^[463].

Блэк-метал и роль «экзотических» инструментов в его саунде и эстетике

Бласт-бит, экстремальный вокал, «перегруженные» гитары, мрачный сценический грим, неудобочитаемые логотипы, поджоги церквей и убийства — вот ассоциации с блэк-металом, которые возникают даже у людей, далеких от экстремальной музыки. Однако в действительности блэк — весьма неоднородная культура и в музыкальном, и в идейном плане; более того, чем дальше, тем больше жанр стремится к усложнению и дроблению на различные подвиды (депрессивно-суицидальный, симфонический, авангардный, индустриальный, фолк-блэк-метал и т. д.). Разница между ними — и тематическая, и звуковая: к примеру, атмосферный блэк-метал — к этому ответвлению принадлежат записи группы Grima — тяготеет к медленным темпам и более плавному мелодическому развитию в сравнении с классическим блэком. В аранжировках могут использоваться синтезаторы и другие нетипичные музыкальные инструменты, а также чистый вокал. Заявленная «атмосферность» достигается с помощью эффекта реверберации, сэмплов с записями звуков природы: шума листвы, хруста снега, воя ветра и т. д.^[464].

В диссертации о специфике блэк-метала Бенджамен Хедж Олсон связывает это направление с «критикой современного человечества, поисками чего-то фундаментального, что было утеряно в прошлом»^[465]. Контраст между мрачной, жесткой музыкой и атмосферными тембрами акустических инструментов, по его мнению, может говорить о «стремлении блэк-метала к древней культуре, сочетающей в себе гипермаскулинность, силу и напряжение с духовной энергией, историей и завораживающей атмосферой»^[466]. В этой оптике интересно рассмотреть несколько примеров использования неконвенциональных для блэк-метала музыкальных инструментов. Иногда это просто дерзкие запоминающиеся ходы — как соло на банджо в песне «Myr» проекта Taake. Порой — атмосферная инструментальная краска, как скрипка у Panopticon и Nocturnal Depression. Однако существенное количество блэк-метал-проектов в самом деле работает с темой прошлого — воображаемого или вполне реального, но идеализированного — и с этими целями обращается к саунду фольклорных инструментов. Мы можем услышать аккордеон в музыке группы Windir, вдохновленной старинными норвежскими мелодиями; латвийскую волынку — у рижского ансамбля Skyforger в песнях, посвященных древней истории и мифологии родной страны; дуговой варган-дрымбу, кобзу, телинку — у украинцев Nokturnal Mortum.

Таким образом, один из смыслов использования нетипичных инструментальных тембров в блэк-метале связан с позиционированием музыкантов во времени — с их завороженностью прошлым (часто легендарным, мифологическим). Другой связан, наоборот, с позиционированием в пространстве. Неслучайно британский журналист и исследователь Дайал Паттерсон, автор нескольких книг об экстремальной тяжелой музыке, отмечает: «…блэк-метал стал своеобразной формой народной музыки. Жанр сохраняет набор узнаваемых черт, но зачастую приобретает специфические характеристики в зависимости от территории распространения»^[467]. Иными словами, даже если артисты не используют народные мелодии, их творчество все равно приобретает специфические территориальные черты. Кит Кан-Харрис в книге «Extreme Metal: Music and Culture on the Edge» идет еще дальше. По его мнению, с начала 1990-х экстремальные сцены разных стран подверглись жанровой и географической фрагментации — в итоге сейчас можно говорить не только об особенностях звучания и тематической направленности музыки отдельных стран, но и о конкретных регионах или даже городах^[468] со своими специфическими чертами^[469]. Музыканты подчеркивают локальный колорит, обогащая свою музыку фольклорными мелодиями и тембрами народных инструментов.

Впрочем, «национальное» в блэк-металлическом дискурсе не тождественно «националистическому» — как апелляции к идеализированному прошлому, так и использование фольклорных инструментов и мелодий народных песен характерны не только для проектов, располагающихся на крайне правом фланге мировой экстремальной сцены. В частности «Путь» и Grima никак с ним не связаны — обе группы декларируют свою аполитичность. Кроме того, ни один, ни другой ансамбль не ассоциирует себя и с фолк-блэк-металом — так что о достоверном воссоздании звучания или исполнительских приемов народной музыки здесь речь не идет. Однако и «Путь», и Grima, безусловно, сознательно демонстрируют свою инаковость через работу с локальным. Так, участники Grima в интервью журналу Terroraizer говорили о личных ассоциациях со звучанием баяна: «Мы использовали баян [а не аккордеон], его звучание намного характернее и выразительнее для наших краев. Мы использовали мелодии, которые звучат в классическом для этого инструмента ключе, его звучание отлично передает сибирскую тоску, создает особенно эмоциональный эффект, провоцирует кульминации или тянется бесконечно. Безусловно, баян придал нам больше характера»^[470].

А Андрей Ковалев, вокалист и автор текстов группы «Путь», признает, что использование ручной гармоники не только обогащает композиции в звуковом плане, но и способствует их продвижению. Впрочем, работать с образностью такого типа, по его мнению, нужно осторожно, чтобы не возникал эффект «клюквы»: «Если не дотягиваешь до определенной отметки, то русскость не считывается, но если заходишь дальше, то получается клоунада, все равно, что в красных рубахах и шапках-ушанках на сцену выходить. В общем, надо попытаться соблюдать баланс, чтобы не становиться клоуном, но умеренно экзотизироваться»^[471].

Аккордеон в творчестве «Пути» даже внутри одной песни может играть разные роли — от ведущей мелодической до фоновой аккомпанирующей. Трек «Астерий», открывающий миньон «Юдоль скорби», начинается с торжественных риффов гармоники под маршевый ритм. К началу первого куплета аккордеон стихает, уступая место вокалу и гитаре, но позже возвращается с более сложным мелодическим рисунком, заменяя близкую по тембру гитару и эффектно контрастируя своим теплым напевным звучанием с колючим экстремальным вокалом. Ближе к концу песни аккордеонный дроун ложится атмосферным фоном под гитарный рисунок и голос, лишь иногда выступая с переливающейся грустной мелодией — в какой-то момент она вытягивается в длинный монотонный пронзительный звук, сопровождаемый только ударными; именно им и обрывается трек. Почти в каждой композиции инструменту находится оригинальное применение: в «Семигласии смерти» он служит выразительным аккомпанементом мелодекламации, в треке «Кости первых» дополняет чистый женский вокал, в заключительной части «Прометея», наоборот, с силой противостоит голосу.

Баян Grima тоже не однообразен. Внушительная часть «Siberian Sorrow», одной из самых популярных песен дуэта, отдана баянному соло под медленный бой барабанов. В «The Moon and Its Shadows» инструмент обеспечивает трепетный аккомпанемент для партии чистого вокала. В композиционно сложно устроенном треке «Rotten Garden» протяжные звуки баяна с самого начала задают гнетущую атмосферу, затем, во второй части, выступают тревожными рефренами на плотном барабанном фоне, после чего отступают в тень, а основную мелодическую линию берет на себя орган.

Не только гармоники: механизмы конструирования локальной идентичности на примере «Пути» и Grima

Участники социологического опроса называли среди достоинств, присущих рассматриваемым в этом тексте проектам, не только использование ручных гармоник, но и «качественные обложки», «оригинальные тексты» (в случае с группой «Путь»), а также «уникальный визуальный ряд на основе собственной мифологии, вдохновленной русской природой и сибирским шаманизмом» (в случае с дуэтом Grima). Один слушательский отзыв заслуживает того, чтобы привести его целиком: «Наиболее самобытной я считаю группу Grima. Этот коллектив, относясь с должным уважением к эволюции блэк-метала, умеет соединять в своей музыке многие его поджанры. При этом музыка, по крайней мере в рамках альбома, воспринимается очень цельно, но в то же время каждая песня звучит по-своему и запоминается. Баян — вишенка на торте. С точки зрения концепции, в том числе лирики, группа смогла если и не совершить революцию в жанре, то точно привнести в него что-то свое, а именно: восхищение своей родной сибирской природой через театрализованную подачу».

Если судить по комментариям к записям «Пути» и Grima на YouTube, российские и зарубежные слушатели сходятся в том, что обеим группам удается передавать атмосферу морозной русской зимы; вероятно, это происходит из-за того, что музыканты детально проработали материал на трех уровнях — аудиальном, визуальном и текстуальном.

Кит Кан-Харрис предлагает анализировать локальные сцены в измерениях конструкции и структуры^[472]. Под конструкцией он понимает способы дискурсивного и эстетического конструирования сцен. Исследователь выделяет три типа конструкций: внутреннюю — то, как сами участники сцены формулируют свою уникальность; внешнюю, более важную, но не всегда очевидную для участников — то, как отличия этой сцены определяют люди извне; и, наконец, эстетическую — развитие узнаваемого музыкального и визуального образа, заметного как внутри, так и снаружи сцены. Создание конструкции этого типа либо становится осознанным процессом, как в случае с самомифологизацией норвежской блэк-метал-сцены начала 1990-х, либо происходит случайным образом.

В понятие структуры Кан-Харрис включает следующие аспекты: развитие инфраструктуры сцены, стабильность или долговечность (породит ли локальная сцена новые сцены и какое время будет независимой от других), дискретность, жанровые пересечения с другими сценами, объем культурного капитала и качество, количество и экспорт производимого контента. При этом исследователь указывает, что бывают группы, которые активно демонстрируют радикальный индивидуализм через отсутствие привязанности к сцене и нежелание взаимодействовать с другими музыкантами^[473].

Говорить о формировании группами «Путь» и Grima локальных сцен пока рано^[474], но можно рассмотреть, как работают три конструкции Кана-Харриса на их примере.

Оба проекта идентифицируют себя через русский язык и считают его одним из важнейших средств выразительности: «Множество российских групп таким образом [исполняя тексты на английском] теряет свое лицо. Мне кажется, это самый простой и самый тупой путь, который сразу отсекает множество возможностей для работы именно со звуком. Rammstein не звучали бы как Rammstein, если бы пели на английском»^[475]. Впрочем, поскольку Grima и «Путь» по большей части используют экстремальный вокал, распознавание слов в их случае оказывается затруднено, а значит, и определить язык на слух в их песнях не так просто. Например, в одном из видеообзоров^[476] клипа проекта Grima блогеры предполагают, что это французская группа, так как не могут разобрать текст, но отдельные слова напоминают им французский язык. Следовательно, в данном случае русский язык с точки зрения аудиального восприятия — это внутренняя конструкция. К слову, участники группы «Путь» принципиально используют только кириллицу в названиях песен и самого коллектива, что вызывает определенные трудности у поклонников из-за рубежа. В Сети можно встретить самые разные варианты написания слова «путь»: от переводов Path, Way, Pathway и транслитерации Put` до экзотического nyTb^[477] — попытки воспроизвести кириллические знаки с помощью визуально похожих букв латинского алфавита.

Внешняя конструкция являет себя, например, в следующем красноречивом комментарии: «„Путь“ — это блэк, от которого веет не северными льдами, а русской зимой»^[478]. Однако Дмитрий Яковлев, создатель проекта, утверждает, что при написании музыки он не ставил цель вызвать у слушателей зимние ассоциации — на формирование этого образа, по-видимому, повлияла обложка альбома «Песни смерти» с зимним пейзажем и тот факт, что альбом вышел зимой^[479].

Интереснее же всего работает эстетическая конструкция, третья в классификации Кана-Харриса. Как и было сказано, звук гармоники оказывается коннотирован культурно и территориально: «First 3 seconds and I already know that it’s Russia!»^[480] (и речь здесь вовсе не о русском языке), «Щемит и давит, но в итоге разливается родным теплом от нашего колорита»^[481], «Музыка [группы] „Путь“ — это не просто post black под аккордеон, чтобы было чем слушателя удивить. Группе каким-то волшебным образом удается наполнить ее бескрайней славянской тоской; в ней четко ощущается влияние богатого народного фольклора и русский дух в целом. Ты будто читаешь одну из тех длинных эпических былин, которую мало понимать умом, ее надо обязательно прочувствовать»^[482], — вот лишь три случайно выбранных комментария слушателей и рецензентов. Произведенный эффект музыканты закрепляют визуально: аккордеон, в отличие от других музыкальных инструментов, появляется во всех фотосессиях группы, а в видеоприглашениях^[483] на концерты коллектива традиционно задействован только аккордеонист. Маскота группы «Путь» — смерть с гармонью — Андрей Ковалев называет лубочным образом: «Русский человек чувствует: „Да, вот где-то здесь мой лапоть лежит“»^[484]. А в черепах-фонариках на обложке альбома «Песни смерти» и сценических декорациях, которые группа использует на концертах, многие считывают цитату из иллюстраций Ивана Билибина к сказке про Василису Прекрасную.

В случае с зарубежными слушателями включаются механизмы экзотизации: эти группы не просто притворяются чем-то далеким от обыденного, а «они действительно из леса», — как пишет один из комментаторов под видео группы Grima. Ее участники, скрывающиеся под псевдонимами Vilhelm и Morbius, оригинально подошли к популярной в мировом блэк-метале «лесной» теме. В рамках проекта они создают собственную мифологию: творчество ансамбля прославляет Гриму — могущественного повелителя сибирских лесов. Музыканты, надевая балахоны, деревянные маски и используя экстремальный вокал — нечеловеческий звук, — сами превращаются в лесных духов, которые транслируют миру созданный группой образ далекой Сибири. Эту визуальную линию поддерживает и логотип — изображение ели, из корней которой складывается название группы; в ряду типичных неудобочитаемых и, как правило, нефигуративных логотипов блэк-метал-проектов он сильно выделяется. В интервью Vilhelm говорил о том, что некоторые люди познакомились с музыкой проекта именно благодаря необычному логотипу^[485].

Заключение

Кан-Харрис также связывает^[486] появление народных инструментов и фолковых приемов в экстремальной музыке с попыткой исполнителей примириться со своим порой не самым комфортным для жизни и творчества местоположением и, возможно, даже испытать чувство гордости. Это подтверждают музыканты. Несмотря на материальные и бытовые сложности, участники группы «Путь» с любовью рассуждают о своем городе, не собираются переезжать и очень хотят развивать локальную сцену.^[487] «Наше мировоззрение, наше чувственное восприятие — все это формировалось в определенном климате, природном, социальном. И мы хотим вложить это в нашу музыку»^[488], — говорит Vilhelm из Grima.

Обе группы осознанно используют топонимы в названиях и текстах песен (например, «Enisey», «Siberian Sorrow» у Grima), описаниях и адресах аккаунтов в социальных сетях (a duo from the dark woods of Siberia^[489], @pskovway^[490]). В интервью^[491] участники группы «Путь» отмечают, что им бы хотелось, чтобы люди ассоциировали Псков с ними. Это перекликается с примером Бьорк, который приводит в статье о российском музыкальном экспорте Марко Биазиоли^[492]: создав специфический образ своей страны, певица проложила дорогу другим исландским исполнителям. «Путь» и Grima делают Псков и Сибирь брендами в рамках российского музыкального сообщества, а Россию — брендом в рамках глобального. Возможно, этот бренд будет работать и на будущие проекты из этих мест.

Лизавета Лысенко Электричество, маскулинность, терпение: рок-музыка в символическом пространстве белорусского протеста

Об авторке
Родилась в Минске в 1996 году. Выпускница факультета философии и социальных наук Белорусского государственного университета и магистерской программы «Культурная и интеллектуальная история: между Востоком и Западом» НИУ ВШЭ. В настоящее время — аспирантка Школы исторических наук НИУ ВШЭ, стажер-исследователь Института гуманитарных историко-теоретических исследований им. А. В. Полетаева. Занимается исследованиями популярной музыки как составляющей исторической культуры: от роли ВИА «Песняры» в переосмыслении советского культурного наследия до репрезентаций национального прошлого у Einstürzende Neubauten.

Музыка, о которой идет речь в статье: https://www.youtube.com/playlist?list=PL7f_ywlsJjeOWleZbJu3K8-mXknhMAZVW

Белорусские протесты 2020 года уже стали одним из важнейших событий в истории страны — некоторые аналитики обозначили их как момент «рождения нации»^[493]. Одна из отличительных черт движения сопротивления — его музыкальность: в «плейлист протеста» входит не менее десятка разных песен. Впрочем, самые востребованные из них были сочинены не в контексте последнего всплеска протестной активности в Беларуси, а намного раньше. Почему же именно эти песни стали такими популярными? Какие музыкальные особенности делают их созвучными идеям и настроениям протестного движения? В своей статье я попробую ответить на эти вопросы и продемонстрировать, как песни протеста становятся способом проявления политической агентности в публичном пространстве.

Для понимания того, как музыка функционировала в протестной городской среде, необходимо восстановить хронологию событий. Предвыборная кампания началась в Беларуси в мае 2020 года. Первое время пикеты и политические акции оппозиции были санкционированы и имели неожиданный для самих белорусов уровень поддержки. Первая стихийная акция протеста состоялась 18 июня 2020 года, когда были арестованы кандидат в кандидаты в президенты Виктор Бабарико и его сын Эдуард. Люди вышли на улицы в Минске и выстроились в цепь солидарности, проезжающие мимо цепи машины подавали звуковой сигнал в поддержку протестующих. На следующий день такая же акция прошла не только в Минске, но и в других крупных городах Беларуси, и впервые за год протестующих задерживал ОМОН.

Следующая крупная акция протеста произошла в многих городах Беларуси 14 июля, после отказа в регистрации наиболее популярным кандидатам — Виктору Бабарико и Валерию Цепкало. Вечером люди вышли на улицу и колоннами перемещались по улицам города, хлопая в ладоши и скандируя лозунги; некоторые участвовали в акции на автомобилях и на велосипедах. Протестующих жестко задерживали, иногда происходили стычки с силовиками.

6 августа прошла акция протеста «диджеев Перемен», о которой будет подробно рассказано ниже.

9 августа состоялись выборы в президенты Республики Беларусь. Первые стихийные акции протеста происходили возле избирательных участков: люди собирались там, ожидая обнародования протоколов голосования, выражая хлопками и выкриками свою поддержку Светлане Тихановской, если комиссия вывешивала протокол, в котором у нее было больше голосов, или несогласие с результатами выборов в обратном случае. В Минске после 22:00 (к этому времени большинство протоколов было вывешено, и ЦИК объявил предварительные результаты, по которым Александр Лукашенко побеждал с результатом 82 %) люди вышли на улицы, чтобы выразить свое несогласие с фальсификацией выборов: отдельные группы протестующих двигались в сторону центра города, расходились и снова собирались. Силовики применяли против демонстрантов слезоточивый газ и светошумовые гранаты. Звуковой пейзаж такого протеста — это непрерывные гудки машин, хлопки и речевки протестующих, взрывы; песни же звучали в основном из магнитол и с переносных колонок. Задача акций — выразить несогласие с конкретными политическими решениями. Такой характер протесты имели еще два дня, 10–11 августа; все это время в стране не работал интернет (позже протест принял похожую форму и в день инаугурации Александра Лукашенко 23 сентября).

12 августа на Комаровскую площадь Минска вышли девушки в белом с цветами. Вскоре цепочки солидарности из девушек появились на улицах многих городов. Характер протестных выступлений изменился: акции теперь происходили в дневное время — их задачей было символическое мирное противостояние экстремальному насилию со стороны силовиков (главный образ этого периода — девушки в белом с цветами, в цепях солидарности). 16 августа прошел первый воскресный марш, фактически превратившийся в карнавал: люди приходили с остроумными плакатами, в костюмах, приносили с собой кукол и игрушки и пели песни хором. Цель этих акций не только протест против конкретных политических решений, а демонстрация солидарности белорусского народа, создание общей идентичности для протестующих, поиск ответа на вопросы «Кто мы?» и «Чего мы хотим?». До середины сентября минчане по вечерам также собирались на главной площади города, где работал открытый микрофон, а во дворах проходили соседские чаепития с выступлениями актеров театра и известных белорусских музыкантов.

Летом такие протестные акции не вызывали силовой реакции со стороны властей, органы правопорядка только перегораживали проходы к правительственным зданиям. Однако с начала сентября и марши, и даже дворовые посиделки начали жестко разгонять, поэтому после 15 ноября протестующие сменили тактику во избежание массовых задержаний. До настоящего времени (февраль 2021) протесты проходят в формате «дворовых маршей»: небольших демонстраций сразу во многих местах города, быстро двигающихся по небольшому заранее определенному участку города (несколько кварталов). Это можно назвать партизанскими вылазками, они уже не карнавальны, но шум — речевки, хлопки, пение хором — до сих пор является главным способом демонстрантов заявить о себе в городском пространстве^[494].

Жанр песен протеста и специфика белорусского контекста

Во второй половине 2010-х в Беларуси возник тренд на национальную культуру в повседневном потреблении — мода на вышиванки и орнаменты в одежде, интерес к курсам белорусского языка, популярным лекциям о национальной истории. Как показывает Максим Жбанков, это следствие того, что политическая активность была вытеснена в сферу культуры^[495]. Песни протеста в последнее десятилетие тоже входили скорее в культурный, а не в политический дискурс. В публичном пространстве они чаще маркировали причастность к национальной культуре, нежели несли в себе конкретное политическое высказывание.

Белорусские протестные песни необходимо рассматривать в том числе через призму идентичности, которая в них артикулируется или, напротив, отсутствует. В исследованиях национальной идентичности белорусов общепринято разделение национальной идентичности на две: «просоветскую» и «пронациональную». Впрочем, социологические исследования последних лет вносят в это положение ряд поправок. Во-первых, белорусская национальная идентичность скорее государственно-территориальная, чем культурно-историческая, то есть белорусы — это в первую очередь те, кто живет в Беларуси, а владение белорусским языком, соотнесение себя с религией, историей страны и какими-либо коллективными ценностями не так важно^[496]. Во-вторых, представления о нации и о своем месте в национальной общности у белорусов делятся как минимум на четыре, а не на два сегмента: к уже описанным вариантам идентичности добавляются космополитическая (отрицающая и белорусское, и советское) и конформная (соотносящаяся с государственной культурной политикой, которую нельзя назвать в полной мере «советской»)^[497]. Таким образом, можно говорить о том, что основные точки конфликта и причины фрагментации в белорусском обществе лежат скорее в области культурной, нежели в сфере национальной идентичности.

Культурная идентичность проявляется в дискурсивных практиках, возникающих в белорусском публичном пространстве: иными словами, существуют различные способы говорить о том, кто такие белорусы, и выражать национальное самоопределение с помощью тех или иных символических маркеров. Песни протеста тоже включены в этот дискурс — они не только отражают, но и в какой-то степени определяют его. Поэтому при анализе звучания песен белорусского протеста я буду рассматривать и то, какие образы нации как общности они предлагают и к какому видению культурной идентичности обращаются.

Также необходимо исследовать, какое звучание вообще присуще протестным песням как жанру. Описывая особенности «звука протеста» в контексте студенческих волнений 1968 года в США, Беате Кучке подчеркивает, что долгий след этих песен в истории популярной музыки — скорее исключение: намного чаще политические противостояния на улицах не сопровождаются богатым саундтреком^[498]. В этом смысле белорусские протесты также выбиваются из общего ряда, а «озвучившие» их песни оказываются удивительно близки к звуковому «канону» жанра, заложенному больше 50 лет назад. Кучке пишет, что исторически протестный репертуар подразделяется на четыре типа: это политизированная авторская песня, рок-музыка, соул, а также отдельный тип песен для хорового исполнения, чаще всего принадлежащих к предыдущим трем жанрам. Наиболее характерные звуковые особенности политической песни — умеренный вокальный диапазон певца; четкая артикуляция текста; аккомпанемент акустической гитары или банджо, то есть легкие и тонкие, быстро затухающие звуки; арпеджированные аккорды^[499]. Образ протеста в рок-песнях создается с помощью метрических акцентов, дисторшена, «механического» ритма, производящего тяжеловесное, агрессивное впечатление, намеренно нечеткой артикуляции текстов, и дабл-трекинга. Впрочем, при хоровом исполнении на улице все эти характеристики скрадываются, и песни превращаются в мягко звучащую массу голосов^[500]. К схожим результатам, анализируя англо-американские образцы, приходит и семиотик Дарио Мартинелли. По его наблюдению, протестные песни характеризуются максимально упрощенным звучанием: в них используются простые для освоения инструменты (акустическая гитара или губная гармоника), простые гармонии, базовые ритмические структуры (например, размер 4/4 без синкоп), цепляющие рефрены и «узнаваемый и вызывающий дополнительные культурные ассоциации звук»^[501]. При этом антрополог Валери Десси в исследовании песен протеста в Египте демонстрирует, что на роль «гимна революции» может подойти песня в любом стиле и жанре — главное, чтобы она способствовала политической субъектификации^[502].

Основные песни белорусского протеста, наиболее часто, по моему опыту участницы протестных акций, встречающиеся в городском пространстве, — это «Хочу перемен» («Кино»), «Стены рухнут / Муры» (автор музыки — Льюис Льяк), «Тры чарапахі» (N. R. M.), «Грай» («Ляпис Трубецкой»). Все они были написаны задолго до 2020 года и сопутствовали протестной активности в Беларуси на протяжении последних десяти лет. Выбор этих песен также позволяет продемонстрировать четыре способа выразить в музыке белорусскую культурную идентичность.

Каждая из этих песен обладает своими особенностями, но между «Перемен» и остальными песнями проходит явная линия раздела. «Перемен» единственная написана и исполняется только на русском языке, и ее роль в уличных протестах также оказывается иной, как будет показано ниже. Кроме того, тексты трех белорусских песен имеют несколько общих черт: нарративные (то есть с четко прослеживаемым повествованием) куплеты с аллегорическим описанием некой тяжелой ситуации с более или менее явной привязкой к белорусскому политическому контексту и припев с призывом к решительным действиям в повелительном наклонении^[503]. В то же время у них совсем разная история появления и разная семантика, которая создается музыкальными средствами.

«Хочу перемен!»

«Перемен», впервые прозвучавшая со сцены в 1986 году, — одна из самых старых песен в белорусском «протестном плейлисте». Ее «протестный опыт» на постсоветском пространстве весьма значителен: ассоциирующаяся в общественном сознании в первую очередь с перестройкой, она до сих пор мыслится как звуковой маркер сопротивления. Причем, как показывает история этой песни, ее охотно присваивают самые разные политические силы — перемены при этом имеются в виду вовсе не обязательно демократические^[504].

До 2020 года самым заметным примером использования «Перемен» в Беларуси были так называемые молчаливые протесты 2011-го, вызванные недовольством действиями власти, которые повлекли экономический кризис в стране. Протестующие собирались на площадях и молча аплодировали, не выкрикивая лозунги и вообще не открывая рта: «Перемен», соответственно, тоже не пели, а включали с автомагнитол и телефонов. «Молчаливые протесты» были маскировкой коллективного политического действия под действие аполитичное, позволяющее обойти закон об организации массовых мероприятий, который фактически запрещает любую уличную деятельность оппозиционного толка. Заведомые протестные коннотации «Перемен» позволяли участникам акций и выражать свое несогласие, и не выступать при этом агентами политического действия (ведь именно агентность преследовалась государством).

В 2020 году, несмотря на новый контекст, «Перемен» не изменила своего значения и осталась треком, воспроизводимым в оригинальной форме со всевозможных аудиоустройств. История «диджеев Перемен» показывает, как музыкальный трек становится как раз инструментом явного, ничем не замаскированного политического действия. Звукорежиссеры Минского государственного дворца детей и молодежи Кирилл Галанов и Владислав Соколовский в финале государственного праздника вместо запланированной композиции включили «Перемен» и подняли руки вверх: эта поза стала иконическим образом белорусского протеста, воспроизводимым на муралах, майках и плакатах^[505]. Песня группы «Кино» дополнительно усилила яркий романтический жест, сработав в прямом смысле как саундтрек — то есть звуковой способ создания особой атмосферы в кинематографическом пространстве. Такую же роль она играла в финале фильма «Асса».

Именно как саундтрек «Перемен» сопровождала те вечера, в которые происходили столкновения протестующих с ОМОНом, тогда как белорусские песни, даже многочисленные «боевики» группы «Ляпис Трубецкой», звучали гораздо реже. Коллективным действующим лицом протеста во время этих акций была мобильная, постоянно движущаяся общность, открыто выражавшая несогласие (а не солидарность, как на воскресных маршах). Соответственно, требовалась подобающе динамичная озвучка. Ни одна белорусская песня с протестным значением не соответствует так же точно темпу движения отдельных групп протестующих по улицам, как «Перемен». Ее звуковой образ идеально отвечает жанру протестного рока: четкий воинственный ритм, подчеркнутый запоминающейся партией баса, ассоциации с мифологизированным образом Виктора Цоя из финальной сцены «Ассы», — все это приводит к тому, что песня не нуждается в переосмыслении, переводе, в адаптации под политическую ситуацию^[506].

При этом «Перемен» не входит в дискурс идентичности в Беларуси. Представители «последнего советского поколения», вероятно, могут соотносить музыку «Кино» со своей юностью, но она не является специфическим маркером культурной идентичности. В Беларуси «Перемен», возможно, и по этой причине, не вступает в конфликт с белорусскими песнями: в публичном пространстве сложно найти мнение о том, что главной песней протеста должно быть что-то «более белорусское» и стоит чем-то заменить «Перемен». С другой стороны, универсальность и неспецифичность делает эту песню «лишней», редко звучащей на воскресных маршах протеста, политический смысл которых лежит в том числе в перформативном характере акций. Плакаты, лозунги и песни во время марша служат в том числе для демонстрации себе и окружающим ответа на вопрос «Кто такие белорусы сейчас?», «Для чего и почему мы это делаем, чего мы хотим?», и «Перемен» не может ответить на эти вопросы.

«Стены рухнут / Муры»^[507]

«Стены рухнут / Муры» (русскоязычная и белорусскоязычная версии соответственно) тоже не исконно белорусская, а заимствованная песня протеста, причем ее история еще более долгая, чем у «Перемен». Однако при перенесении на белорусскую почву «Муры» претерпели гораздо больше изменений, чем песня группы «Кино». Исполняемые в Беларуси в 2020 году «Стены рухнут» — это русский перевод песни польского барда Яцэка Качмарского «Mury», сделанный Кириллом Медведевым (группа «Аркадий Коц») в 2012 году. Белорусская версия под названием «Муры» — это также перевод польской «Mury», сделанный белорусским поэтом и переводчиком Андреем Хадановичем в 2010-м. В свою очередь, польский вариант — это адаптация каталанской песни «L’Estaca» («Столб»), музыку и текст которой написал бард Льюис Льяк в 1967 году. В каждой стране — от Каталонии до современной Беларуси — эта песня была песней протеста: сперва против диктатуры Франко, затем одним из гимнов движения «Солидарность» в Польше 1980-х; она исполнялась и во время протестов в Москве в 2011–2012 годы. Белорусский перевод появился в ночь перед протестами против фальсификации выборов в декабре 2010 года, которые называют «Плошчай-2010» («Площадь-2010»); на следующий вечер Андрей Хаданович исполнил ее под гитару на центральной площади Минска во время митинга оппозиции^[508]. Позднее появилась студийная запись от барда Змицера Вайцюшкевича, но особо популярной композиция не была и исполнялась чаще всего на небольших выступлениях Хадановича и Вайцюшкевича.

Вновь песня появилась в публичном пространстве в контексте белорусских протестов в мае 2020-го, когда ее актуализировал кандидат в президенты, популярный видеоблогер Сергей Тихановский. Музыкальные соратники Тихановского Alexander Kiss и Сергей Kosmas сделали новую аранжировку и добавили и в белорусскоязычную, и в русскоязычную версию дополнительные «политические» куплеты. В русском варианте добавлен куплет о стариках, которые предупреждают молодежь о том, что ничего нельзя поменять, а также призыв закончить тяжелую историю последних 26 лет. Белорусская версия переработана больше: заменены все куплеты, кроме первого, в том числе печальный финал, заканчивающийся строками «А песня глухне, глухне, глухне, а муры растуць, растуць»^[509]. Вместо них добавлены два куплета с обращением к народу и «братьям-офицерам». Это фактически уже не перевод с польского или каталанского, а самостоятельное произведение. В таком виде песня «закрывала» предвыборные оппозиционные митинги.

Прежде чем обратиться к анализу аранжировки, необходимо рассмотреть звучание оригинала песни. Изначально это авторская песня, написанная для исполнения под акустическую гитару. Ее звуковой образ также вполне соответствует жанру протестной политической песни. Аллитерация (ритмичное повторение сонорных звуков) в каталанском оригинале формирует мелодику песни, позволяя исполнять ее а капелла. Принадлежность «Муроў» к жанру бардовской песни определяет то, что мелодия отходит на второй смысловой план, а на первый выходят паузы, интонирование, ускорение или замедление темпа исполнения. В польской версии длинная пауза перед припевами добавляет торжественности, а в акустическом исполнении Хадановича драматизм строится на замедлении темпа на строках «глухне, глухне, глухне…» и ускоренном исполнении следующих двух припевов. Песня предполагает легкость совместного хорового исполнения: мелодия строится на повторении трех аккордов и легко запоминается, затактовая часть в первой фразе припева позволяет сделать необходимую паузу, чтобы все успели подхватить текст. В белорусской версии распевности добавляет также полногласие, свойственное фонетике белорусского языка^[510], и та же аллитерация, которую стремился сохранить переводчик.

«Муры» Тихановского — это мобилизация «Муроў» 2010 года. Основное отличие не столько в тексте, сколько в «электрической» аранжировке, задача которой — расставить смысловые акценты и дополнительно облегчить хоровое исполнение. Смысл смещается с «У нас получится, несмотря ни на что» на «Мы вместе, и поэтому получится прямо сейчас». Если первый куплет и припев исполняются под акустическую гитару, то уже со второго куплета добавляются ударные и струнные, а пауза перед куплетом выделяется аккордом на электрической гитаре, которая «ведет» в припеве. Драматический контраст, который в акустических версиях выражался с помощью темпа и интонации, в аранжировке команды Тихановского строится на противопоставлении акустической и электрической гитары. Первый «вставной» куплет и обращение к офицерам исполнены медленнее и под акустическую гитару, а следующий куплет, кульминационный, выражающий политическую программу Тихановского («Прачніцесь, сябры, мы да праўды ідзем <…> і мара народа ў краіне жыцця проста каб добра было»)^[511], звучит громче, быстрее и контрастнее за счет электрогитарного оформления. В последней его строке — «Мы беларусы, мы з мірам ідзем у светлы і сонечны пуць»^[512] — ключевые слова «беларусы» и «мір» подчеркнуты акцентированными гитарными аккордами. Сразу после этих строк начинается гитарное соло длиной в еще один куплет. В следующих за ним двух припевах слова размечаются ударными, звучание становится более разреженным. Очевидно, подразумевается, что публика на митинге в этот момент подхватит песню или хотя бы будет хлопать в такт, при этом ударные — это ритмическая подсказка для тех, кто слышит песню впервые.

Такая аранжировка «Муроў» — это аранжировка стадионного рок-хита, «народность» в ней равна «массовости». Гитарное соло — одна из ключевых составляющих типичной рок-песни. В «Мурах» на соло приходится смысловая кульминация, оно выполняет ту же функцию, что и вставные куплеты: призывает перейти от слов к действию. В точке соло песня окончательно переходит в жанр протестного рока, перенимая ассоциирующиеся с ним решительность, напористость, в каком-то смысле маскулинность. При этом протест, заложенный в ней, не носит воинственного характера: минорная тональность оригинала сохраняется, как и основанная на фонетике белорусского языка распевность, кроме того, звучание расставляет смысловые ударения именно на строку о мирных белорусах, а более «агрессивные» строки из перевода Хадановича убраны.

Таким образом, «Стены рухнут / Муры» можно назвать двойным переводом. В первой итерации десятилетней давности песня протеста, по своей универсальности и распространенности схожая с «Перемен», была адаптирована для белорусского контекста, при этом литературность и драматизм оригинала сохранились. Во второй итерации эмоционально сложная, «интеллигентская» песня была переведена на более простой и доступный, «народный» язык с потерей литературности, но с сохранением и усиленной политизацией протестной семантики. Этим простым языком становится рок-аранжировка.

Соответственно, целью такой сложной адаптации «Муроў» становится изменение дискурса идентичности, попытка преодолеть фрагментацию и обозначить единство белорусов. Как политический инструмент песня призвана охватить все возможные сегменты общества, существующие в Беларуси. Она содержит элементы, призванные «подключить» и круг белорусскоязычной интеллигенции, и тех, кто только в 2020 году погрузился в политические процессы, и обладателей космополитической идентичности. При этом специфические маркеры белорусскости в новой аранжировке практически отсутствуют, они вынесены в текст.

«Грай»

Песня группы «Ляпис Трубецкой» «Грай» вышла в декабре 2010 года, сразу после событий упомянутой выше «Плошчай-2010». Из всех рассматриваемых в статье примеров только ее можно назвать песней, возникшей именно в контексте белорусского протеста. «Грай» стала популярнее многих других композиций «Ляписов», хотя это не единственный комментарий группы к белорусской политической ситуации. В отличие от панк-манифестов вроде «Freedom Belarus» или «Ня быць скотам», «Грай» — мелодичная иносказательная песня, ключевой элемент которой — фолк-стилизация, использование дудок, рожков и других народных инструментов.

«Грай» — вероятно, самая эмоциональная из рассматриваемых песен протеста. Она строится на контрасте звучаний разнообразных инструментов: в куплетах струнные отходят на второй план, ведущим становятся ритм ударных (в первом куплете) и звук рожка (во втором). В предприпеве напряжение нарастает за счет добавления к ударным и мандолине линии соло-гитары. В припеве это напряжение разрешается вступлением дудок вместе с «тяжелой» ритм-гитарой, звучание становится полнее. Также в куплетах и припевах используются разные духовые инструменты: низкий и «тяжелый» звук рожка, напоминающий волынку, появляется только в куплете, а противопоставленный ему более высокий и «легкий» звук сопилки (разновидность дудки) — только в припеве. Похожим образом текст строго поделен на куплеты с довольно прозрачной аллегорией политического противостояния в Беларуси и припев, в котором предлагается играть (музыку) и искать мечты в первую очередь, а уже потом прогонять злодеев. Контраст между куплетом и припевом позволяет создать сильный эмоциональный эффект и в полной мере выразить чувство надежды, которое было исключительно важно после событий 2010 года, казавшихся очередной неудачей протестного движения.

Фолк-инструменты, которые ассоциируются с народной музыкой, пусть и не являются аутентичным отражением музыкальных традиций Беларуси, в этом случае раскрывают «народность» как «белорусскость». Их разнообразие — кроме упомянутых рожка, сопилки и мандолины в песне можно услышать окарину, индийские барабаны табла — и ведущая роль позволяют не сводить фольклор к обобщенному «национальному колориту», но в то же время оставаться в пределах жанра фолк-панка. При этом «Грай» апеллирует к тому варианту культурной идентичности, в котором истоки белорусской национальности предлагается искать в давнем, средневековом прошлом времен Великого княжества Литовского (далее — ВКЛ). Звучание песни транслирует медиевалистические представления о Беларуси и белорусском, репрезентируемые в первую очередь через струнные и ударные инструменты. Гулкий звук табла и мандолина задают это значение в первом куплете, и далее остальные инструменты работают на этот контекст. Схожим образом в белорусской музыкальной культуре средневековые стилизации из времен ВКЛ с помощью сопилок, лютен или мандолин создает группа «Стары Ольса».

В задачи «Ляписов» вряд ли входило аутентичное воссоздание средневекового звука, однако такой стилистический прием позволяет придать песне героическую окраску, отсылая к эпохе рыцарства и великих сражений, каковой обычно предстает история Беларуси в составе ВКЛ. Это сочетание делает «Грай» долговечной в роли песни протеста: как и десять лет назад, протестное движение черпает силу и в символической героизации, и в чувстве надежды на лучший исход. Похожие героические псевдосредневековые образы возникают в более поздней песне «Воины света», тоже ставшей гимном протестов, но в Украине. Однако в «Воинах света» отсутствует какая-либо эксплицитная связь с национальными чертами или конкретной политической ситуацией. «Грай» же, с текстом на белорусском языке, фолк-звучанием и историческими отсылками, напротив, носит отчетливый национальный характер. Это позволяет песне оставаться актуальной и в текущей политической ситуации.

«Тры чарапахі»

«Тры чарапахі» — пример того, как протестный потенциал песни раскрылся через много лет после ее написания. Как рассказывал в интервью гитарист исполняющей композицию группы N. R. M. Пит Павлов, текст появился из шутки, на основе которой Лявон Вольский — фронтмен ансамбля — в 1997 году неожиданно написал песню: «Выходит Ельцин и говорит: „Российская государственность зиждется на трех китах“. У него спрашивают: „На каких же?“ А он отвечает: „На первом… втором… и третьем ките“»^[513]. Песня вышла на одноименном альбоме в 2000 году и быстро приобрела статус главного хита N. R. M. C тех пор музыканты успели выпустить еще несколько знаковых для белорусской музыки альбомов, рассориться и распасться, попасть в список запрещенных артистов и вновь объединиться ради исполнения «Чарапах» в августе 2020 года. В припеве Вольский поменял одну строку: вместо «Ты не чакай, сюрпрызаў не будзе»^[514] он просит всех петь «Ты не чакай, чаканне дастала»^[515].

Объясняя смысл песни «Медузе», Павлов говорит следующее: «Эта самоирония помогает смириться с тем сюром, который вокруг нас происходит, в ней этот сюр описывается — что в нашей стране нам рассказывают, что Земля плоская и мир стоит на трех черепахах. И хотя все знают, что это не так, но мы живем в такой ситуации»^[516]. В отличие от предыдущих двух песен, «Тры чарапахі» написаны в мажорной тональности. Самоиронии также много в дурашливом исполнении песни в студийной версии: простая мелодия «Чарапах» оказывается сыграна чуть ли не пятью разными способами с переходом от хард-роковой стилизации к искаженному дисторшном звуку. В финале акцент делается на каждую долю, а не только на сильные, что создает несколько комедийный эффект.

«Тры чарапахі» — действительно одна из самых популярных белорусскоязычных песен. Многие начинающие гитаристы разучивают ее самой первой — в том же возрасте, что и «Звезду по имени Солнце». Ее играют и слушают не только в контексте протестов, но и просто добавляют плейлисты как рок-хит. Весело звучащая «Тры чарапахі» по стилю больше напоминает не классический остросоциальный хард-рок N. R. M., а сатирический поп-панк группы «Крамбамбуля» (другой музыкальный проект с участием Вольского). Можно объяснить ее значимое место среди песен протеста теми свойствами, которые перечисляет Дарио Мартинелли: простота, размер 4/4, цепляющий рефрен, высокая узнаваемость. Но во многом протестность песни основывается на имидже исполняющей ее группы N. R. M. и ее автора Лявона Вольского, не скрывающего своих политических взглядов. С середины 2000-х N. R. M. периодически попадала в негласный список исполнителей, концерты которых запрещены в Беларуси, поэтому выступления на телевидении и на больших концертных площадках были невозможны. Это не мешало, а возможно, наоборот, способствовало тому, что два поколения белорусов росли на песнях группы, проявляя к ней интерес в том числе и из-за флера запретности. Самопрезентация группы и сольных проектов Лявона Вольского, исполняющего «Тры чарапахі» в финале концертов и в наше время, соотносится с «национально-сознательной» версией белорусской культурной идентичности, вплоть до использования латинского алфавита и «тарашкевицы»^[517] как языковой нормы в оформлении названии альбомов и песен. Именно эту версию идентичности в исследованиях называют «альтернативной белорусскостью» и описывают ее как антагонистичную советской идентичности. Аудитория N. R. M., которую можно увидеть на концерте, — это преимущественно горожане среднего класса от 23 до 50 лет, интеллигенция, оппозиционно настроенные студенты. Соответственно, «Тры чарапахі» для них такой же символический маркер, как и бело-красно-белый флаг.

Как отмечалось ранее, фактором популярности песни также может становиться «народность», раскрытая в том или ином смысле. Как и в «Грай», обращение к образу нации в «Трох чарапахах» происходит через фолк-мотивы, но более неожиданным и неявным образом — через первопроходцев белорусской рок-музыки ВИА «Песняры». Из всей белорусской музыки ближе всего к «Чарапахам» находится композиция «Песняров» «Касіў Ясь канюшыну» — рок-н-ролльная обработка народной песни, во многом определившая стереотипы о белорусах и о белорусской народной культуре. В случае N. R. M. перекличкой с «Песнярами» звучит запев «хэй-ла-ла-лай» в каждом припеве, схожа она и короткими музыкальными фразами, и анафорами в тексте. Связь с «Песнярами» не исчерпывается этими ассоциациями: в начале последнего куплета «Трох чарапах» напрямую цитируется другая композиция «Песняров», «Жураўлі на Палессе ляцяць». Конечно, цитата ироничная: Вольский поет эти строки высоким тонким голосом, контрастирующим с его натуральным хриплым тембром. Это пародия на мягкий высокий тенор Игоря Пени, исполнившего эту песню в «песняровском» оригинале. Это может показаться высмеиванием советского ВИА, но в действительности такая ирония способствует инкорпорированию советского стиля в национально-сознательную белорусскую культурную идентичность.

Здесь следует сделать отступление и рассказать о роли ВИА «Песняры» в белорусской музыкальной культуре — это не объясняет популярность «Трох чарапах», но помогает понять национальный образ в этой песне. Влияние «Песняров» на восприятие белорусской национальной культуры и белорусской музыки двойственное. С одной стороны, «Песняры» были частью советской эстрады и играли по ее правилам, исполняя и военно-патриотические, и народные, и эстрадные песни от дуэта Александры Пахмутовой и Николая Добронравова, имея при этом значительный коммерческий успех и большие тиражи пластинок на студии «Мелодия». Беларусь в их творчестве — это советская Белоруссия, республика-партизанка, культура которой состоит из крестьянских традиций в советском обрамлении. С другой стороны, «Песняры» — это самый успешный музыкальный проект «с белорусским лицом». Ансамбль можно по праву считать основателями современной белорусской музыкальной культуры. «Песняры» без каких-либо цензурных затруднений экспортировали в СССР западную рок-музыку на высоком профессиональном уровне, переосмысляя ее и соединяя с этническими мотивами и местными музыкальными традициями, которые участники ансамбля изучали в том числе в этнографических экспедициях по деревням Полесья. В песнях группы также актуализировалась классическая белорусская поэзия и музыка малоизвестных белорусских композиторов. Учитывая, что из-за стремительной урбанизации в 1970-е белорусский язык стагнировал, «Песняры» внесли очень важный вклад в его популяризацию и в какой-то степени сохранение. По этой причине в наши дни «Песняры» воспринимаются неоднозначно: их «кондовый» советский стиль, выкованный в государственной филармонии, не всегда гладко состыковывается со значительной ролью ансамбля в национальной культуре и оригинальным подходом в музыке, на который ориентировались и многие современные белорусские музыканты. ВИА находится на распутье между советской и национальной идентичностями: в дискурсе идентичности их песни задействованы как символические маркеры обеих.

Из этого следует, что пародия на «песняровское» исполнение в «Трох чарапахах» не столько ирония, сколько самоирония, соответствующая контрасту между музыкой и текстом. Усиленно отрицаемое советское прошлое (и в какой-то степени настоящее) гораздо реальнее и ближе для белорусов, чем довольно эскапистская белорусская «национально-сознательная» культура, к которой принадлежит и музыка N. R. M. «Тры чарапахі» инкорпорируют советскую идентичность в белорусскую, что позволяет раскрыть «народность», воссозданную через отсылки к истории белорусской музыкальной культуры, как «белорусскость». В отличие от «Грай», этот смысл воплощается через советское, а не через средневековое прошлое, при этом песня остроумно вносит в эту репрезентацию прошлого сатирический оттенок.

Сатира и ирония, разумеется, востребованы в символическом пространстве протеста как один из способов политического противостояния. Наиболее ярко, таким образом, эту песню использовал гитарист N. R. M. Пит Павлов, исполнивший ее перед плотным оцеплением ОМОНа во время одного из протестных маршей, подчеркнув нелепость противостояния одного безоружного музыканта и взвода вооруженных силовиков (фотография этого момента широко тиражировалась в белорусских медиа во время августовских маршей). Однако в перформативном измерении подобные иронические обертона, заключенные в музыке и особенностях интонирования, чаще всего теряются. И в августе, и осенью 2020 года Вольский и Павлов нередко играли «Чарапах» вживую для поддержки протестующих на маршах и на локальных митингах или во время чаепитий солидарности в минских дворах. На этих спонтанных концертах горькое узнавание повседневного белорусского абсурда сменялось чувством единения, схожим с тем, которое возникает на большом рок-концерте, когда толпа дружно подпевает закрывающей песне. Позднее Пит Павлов выложил на YouTube видео с подробным разбором того, как начинающему гитаристу играть «Чарапах», чтобы заменить музыкантов, которые не успевают или не могут из-за ареста посетить все дворы, где их ждут^[518]. Таким образом, главный фактор успеха песни «Тры чарапахі» как песни протеста — это, по-видимому, именно легкость, с которой слушатель может включиться в роль исполнителя, обеспечиваемая жанровой принадлежностью композиции.

Заключение

На основании анализа четырех широко востребованных в Беларуси в 2020 году песен протеста можно сделать несколько выводов.

Во-первых, все основные песни белорусского протеста можно отнести к рок-музыке; все они в той или иной степени соответствуют звуковым образам, которые исследователи выделяют в западных протестных рок-песнях. Это связано с несколькими факторами:

• Рок-музыка на постсоветском пространстве все еще коннотирована как музыка сопротивления и бунтарства; такой ее образ возник на Западе в 1960-е, а затем был подхвачен (и усилен) мифотворчеством Ленинградского рок-клуба и соответствующим позиционированием русского рока как жанра.

• Связанная с этим бунтарским имиджем аутентичность (искренность, соответствие образу), которая является ценностью в рок-культуре, оказывается востребована и в пространстве протеста и символически переносится на идеи и ценности протестного движения (это замечание в большей степени касается «Муроў» и в какой-то степени «Перемен»).

• Электрогитара — основной инструмент в рок-музыке — звучит громко, энергично и резко, а также легко заменяется на акустическую гитару, что способствует быстрому распространению песни в «дворовом» варианте.

Рок в широком понимании остается одним из самых массовых и доступных жанров, музыкальный язык которого позволяет делать весьма однозначные политические высказывания. Кроме того, в нем зачастую практически отсутствует граница между слушателем и исполнителем — многие рок-песни удобно исполнять под акустическую гитару в самых разнообразных социальных ситуациях, и это позволяет слушателям проявлять свою политическую агентность. В связи с этим интересно отметить, что у белорусской поп-музыки с этой точки зрения тоже есть потенциал для создания песен протеста. Макс Корж — народный герой, пользующийся тем же самым доступным и понятным языком, который характеризует и протестный рок. Имидж «простого парня из народа» («народность» в его случае раскрывается как «простота, прямолинейность»), как и уже существующий ресурс популярности соответствует тем качествам, которые, как показано выше, оказываются важными для песен протеста. Но вышедшие в августе песни Коржа («Времена» и «Отдай тепло») — это медленные треки с аллегорическим текстом и заунывной интонацией, которые не стали массовым способом выражения несогласия. Напротив, элементарный рок-бэнгер «Мы беларусы» от TOR Band в мажоре и размере 4/4 (использующий, кстати, те же композиционные приемы, что и новая аранжировка «Муроў») уже с начала августа занял свое место на площадях.

Во-вторых, основные песни белорусского протеста — это песни для мужского голоса. Женской песней протеста стала «Купалінка», которую пели в том числе в лицо ОМОНу, подчеркивая мирный характер женского протеста и обращаясь к народной песне как к выражающей белорусский характер^[519]. Такое разделение на «мужские» песни сопротивления и «женские» песни, символизирующие миролюбие и беззащитность, вполне соответствует тому, как гендерные аспекты проявляют себя в белорусском протесте. Говоря про роль женщин в протестном движении Беларуси, социолог Ирина Соломатина подчеркивает, что «женское лицо» протеста нисколько не меняет, а напротив, эксплуатирует патриархальные установки о роли женщины в обществе как жены и матери, выступающей не самостоятельно, а «за мужчину»^[520].

Таким образом, песни белорусского протеста соответствуют разным способам коллективного политического действия не только на уровне лирики, но и благодаря музыкальным средствам выразительности. В звучании этих песен можно проследить, как по-разному может интерпретироваться народность, то есть маркеры белорусской культурной идентичности. Парадоксальным образом общим знаменателем трех из четырех главных песен белорусского протеста становится их «непротестность», что особенно заметно в контрасте с «Перемен». Описанные выше песни, строго говоря, на музыкальном уровне не выражают несогласия и сопротивления. Ни минорные «Муры» и «Грай», ни ироничная «Тры чарапахі» не радикальны в своем звучании. Даже панк-стилистика у «Ляписа Трубецкого» сглажена народными инструментами: «Грай» не нарушает структурных, гармонических и ритмических конвенций рок-песен.

Все противоборствующие версии белорусской культурной идентичности сходятся в одной точке — в представлении о миролюбивом и терпеливом характере белорусов. Возможно, этим и объясняются звуковые конвенции здешнего протестного репертуара — а также успех композиций, о которых шла речь в этом тексте, в символическом пространстве белорусского протеста.

Автор благодарит Ирину Бурак, Антона Воронько, Алену Гордынец и Ирину Токмань за моральную поддержку в работе над текстом и вдохновляющие беседы.

Примечания

1

Горбачев А. Ты чего такой серьезный? Новая критика: вместо манифеста // Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки. М.: ИМИ, 2020. С. 18.