Сборник, который Лениздат и ленинградские переводчики отдают в руки советских читателей, выходит в свет в год 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции. Одновременно в Гданьске должна выйти антология произведений писателей Ленинграда. Цель сборника «Янтарное побережье» — способствовать укреплению дружбы между нашими народами, познакомить советского читателя с творчеством современных польских писателей, и в первую очередь с литераторами Гданьска — побратима Ленинграда. В нем представлены произведения классиков польской литературы К. И. Галчиньского, Я. Ивашкевича, рассказывается об истории нашего города, о совместной борьбе поляков и советских людей против общего врага — фашизма, о жизни современной Польши, о проблемах, которые полякам приходится решать сегодня. В частности, известный польский публицист А. Василевский пытается ответить на вопрос, что же привело к кризису в Польше в 1980—1981 годах.
Несколько слов о Гданьском отделении Союза польских писателей. Несмотря на то что наша организация невелика, у нас представлены все виды литературы. Поэзия, проза, кино- и теледраматургия, сценарии для радиопостановок, театральные пьесы. У нас активно работает группа писателей, широко известных и любимых за пределами Гданьского воеводства, публикующих свои произведения в центральных польских издательствах. Сборник «Янтарное побережье» познакомит советского читателя с нашими наиболее известными прозаиками и поэтами. Мы надеемся на тесное сотрудничество и верим, что того же хотят и наши ленинградские друзья. Не будем скрывать, что события 1980—1981 годов осложнили нашу литературную жизнь. Писательская организация раскололась, и пройдет немало времени, пока забудутся старые обиды. Ситуация, однако, постепенно нормализуется, многие начинают признавать ошибки, которые они совершили во время бурных событий этих лет.
Наши города связывает дружба. Так пусть дружба объединяет и писателей. Пусть литература займет во взаимных контактах городов свое законное место.
Перевод С. Свяцкого.
А что сказать о погибших защитниках Гданьска? Ведь у них была возможность эвакуироваться, пока не прозвучали выстрелы, возвестившие начало второй мировой войны. Командир сказал им: «Кто хочет, может уйти…» А харцер[18] Альф Личманский, глава гданьских харцеров, когда ему сообщили о грозящей опасности и посоветовали «отсидеться в тихом месте», ответил так: «Если все поляки покинут Гданьск, кто же засвидетельствует тогда его принадлежность Польше?» Гитлеровцы схватили его, пытали, расстреляли. Его мужество служит для нас напоминанием, обязательством.
Склоним головы. Пусть в минуту молчания у каждого из нас родится мысль о Польше, о великом общем труде, о терпеливой реконструкции истории нашего народа, о новом его облике, об осуществлении его намерений и мечтаний.
Вестерплатте[19] — символ стойкости и героизма. Майор Сухарский и его немногочисленные солдаты… Смертоносные молнии, которые метал из тяжелых орудий линкор «Шлезвиг-Гольштейн», прибывший с «дружеским» визитом… Семь дней тяжелейшей обороны. Сто восемьдесят два защитника Вестерплатте против трех с половиной тысяч солдат, поддержанных шестьюдесятью пятью орудиями. Бомбардировки с воздуха. Пожары. Отражение наземных атак.
За несколько минут экскурсия обходит этот засаженный деревьями уголок порта. И его-то не могли взять немцы в течение недели, обладая таким преимуществом! Молодежь похмыкивает, и в этом презрение к захватчику.
Обелиск в честь героев Вестерплатте возвышается на холме. Изваянные из камня лица воинов глядят в сторону моря, они держат стражу — вооруженный Световит[20].
Зайдите в одну из часовен собора Девы Марии и вы увидите, как хранится память о почти трех тысячах польских ксендзов, убитых защитниками Европы, культуртрегерами. Эти ксендзы погибли за то, что были поляками, сеяли в сердцах надежду…
Да знаете ли вы, что именно здесь боролись за Польшу словом польские писатели, именно здесь складывались картины создаваемого ими мира? Польскую книгу печатают в Гданьске вот уже пятьсот лет. Сколько же было у нее поклонников, если «Крестоносцев» Генрика Сенкевича издали одновременно в Варшаве и в Гданьске?
Сильны и благородны строки Стефана Жеромского, который, будь он жив, с радостью наблюдал бы за нами, как мы дышим соленым морским ветром. Это он изобразил Генрика Домбровского[21], приветствующего Гданьск, освобожденный от пруссаков.
И еще стихотворение Ярослава Ивашкевича «Ода Гданьску», напечатанное перед самым началом второй мировой войны, в котором про Гданьск сказано:
Гданьск не был бы Гданьском, если б там не нашлось улочки Дантышека[31]. Кто не знаком с историей нашего мореплавания, пусть знает, что Ян Дантышек — это Ян Дантискус, иначе говоря, Ян из Гданьска, тот самый, который в 1485 году играл еще в песочек на Гданьском пляже, чтоб сделать потом блестящую карьеру королевского секретаря. Он был экспертом по морским делам, первоклассным мореходом, знаменитым путешественником, дипломатом и поэтом-сатириком, и, что сохранило его имя для потомков, первым польским министром флота.
В те времена рыбу не разводили еще в аквариумах, не прятали под прилавок, не напихивали ею консервные банки, не замораживали, а сразу продавали свежий улов — кучами по пятнадцать, по шестьдесят штук, а то бочками или живьем в кадях — и этот центросбыт располагался на берегу Мотлавы. Боты и лодки причаливали прямо к Долгой набережной. Шкипера с сыновьями исчезали в пивных, а тещи с дочерьми принимались за торговлю. Рыба была важным элементом тогдашней жизни. Молока и икра. Весь Гданьск встречался на этом базаре. Уловы — главная тема для разговоров. Сегодня на Рыбном рынке живут писатели, актеры, художники, и только маленькая эмалированная табличка напоминает нам те далекие годы.
Не пройдешь без доброго слова мимо улочки Страковского, которому Гданьск во многом обязан своим неповторимым обликом. Благодаря удивительному стечению обстоятельств эта улочка проходит как раз вблизи Колонии красоты. Ян Страковский был в XVI веке старшиной цеха каменотесов и виртуозом-каменщиком. Он же дал городу и трех выдающихся строителей: сыновей Исайю и Ежи и внука Ефраима. Три поколения, едва ли не столетие гданьской архитектуры. Такая улочка вроде бы уже не улочка, а проспект.
Страковские жили на улице Святого духа, поблизости от Шопенгауэров — тех самых, что начинали хлебной торговлей, а кончили философией. Самый меланхоличный из всех мыслителей — тот самый, внедривший в умы пессимизм своим заявлением: «Если существует бог, то я не желаю быть на его месте, ибо вселенский стон разорвет мне сердце», — как раз он-то здесь и родился. Было это в тот самый день, когда городской советник Ян Упхаген сорвал с себя пестрое одеяние и золотые цепи, облачился в черную тогу и заперся в доме, потому что в Гданьск вступали пруссаки. Дом Упхагена вы найдете на Долгой, а его именем названа улочка рядом с парком, который он заложил.
Как не упомянуть улицу Фалька-Полонуса?[32] А Даниеля Ходовецкого?[33] Имя первого ищите в монографиях по изобразительному искусству, второго — в энциклопедиях, а их работы — в музеях. В XVII и XVIII веках не было более блистательных, более влюбленных в Гданьск художников. Многие писатели ощущают еще и сейчас городской пейзаж прошлого через призму их работ.
Пекари жили, разумеется, на Хлебницкой, но если желаешь что-то про них узнать, ступай на Котельниковую. Над порталом одного из домов изваянная в камне картина, там они как живые — слышится смех подмастерьев-пекарят и наставления пекаря. Барельеф представляет внутренность старой пекарни, вводит нас в мир тружеников тогдашнего Гданьска, едва ли не в самую печь. Стоит присмотреться и к дому, который одни называли аглицким, другие — ангельским. Некогда тут был склад английских сукон, затем — гостиница. Многие знаменитости дышали здесь атмосферой комфорта и красоты. Именно отсюда адъютант Костюшко Юлиан Урсын Немцевич выслал важные письма, Ядвига Деотима-Лущевская слагала здесь стихи, а Игнаций Крашевский написал даже повесть «Домик на Долгом рынке».
На Долгом рынке стоит вспомнить о другой гостинице — «Дю Нор», где жил Ян Матейко с женой и дочкой. А на улице Товия, 29, в гостеприимном доме Яна Линде, брата Самуэля[34], составителя «Словаря польского языка», останавливался семнадцатилетний Фредерик Шопен.
Нет, пожалуй, в Польше города, где не было бы улицы Адама Мицкевича. Но знаете ли вы о том, что в Гданьске целый район Мицкевича? Улицы названы в честь его литературных героев: Альдоны, Гражины, Конрада Валленрода и Вайделота, пана Тадеуша и Телимены, Яцека Соплицы, Гервазия, Протазия, есть также улочка Янкеля. Популярности Мицкевича в Гданьске может равняться лишь популярность Сенкевича. Подумали не только о нем самом, но и о его героях — о Данусе, о Збышеке из Богданца. О Заглобе, который так нахваливал гданьскую водку, к сожалению, забыли. «Ух, шельмы», — сказал бы Заглоба, узнай он об этом.
Гданьск относится к числу тех городов нашей страны, которым перевалило за тысячу лет, которые сами рассказывают свою историю. Достаточно пройтись по улицам…
Вот Славянская и Рыбаря — это в память тех, кто основал много веков назад в устье Вислы рыбацкий поселок. Чуть дальше улица Храброго — первого князя этой земли, а рядом — Конрада Лечкова, гданьского бургомистра, убитого крестоносцами. Далее Грюнвальдская улица и улица Оливской битвы. Затем — Защитников Вестерплатте и Героев Гданьской почты. И наконец, Войска Польского и Советской Армии. Десять улиц — десять веков — в беглом обзоре целое тысячелетие.
Пять колец укреплений опоясывали когда-то пять частей города — Долгие сады, Амбарный остров, Старое предместье, Главный город и Старый город. Стены с тех пор рассыпались, даже ворота и башни сохранились не всюду. Об укреплениях Долгих садов повествуют только средневековые хроники. На Амбарном острове остались лишь столь же благодатные, сколь благозвучные Млечные кади. В Старом предместье сохранились фотогеничная Белая башня и Башня под срубом. Зато в Главном городе вам не хватит фотопленки. Это отнюдь не самый старый район города, но люди зовут его Старувкой. Его восстановление было наиболее значительным реставрационным предприятием послевоенной Европы. Перлы гданьской архитектуры! Шедевры готики, ренессанса, барокко сторожат десять здешних башен. Доступ к ним открывают десять ворот.
А Старый город сегодня самый молодой: современные деловые здания, силуэты стройных домов, а под ними — разноцветные огоньки Гданьской судоверфи. Нет и следа крепостных построек. Лишь кондуктор трамвая на остановке вблизи моста, прозванного Блуждателем, крикнет порою: «Оливские ворота». Ворота… Эхо старого бастиона.
А с Блуждателем и в самом деле блуждание. Мост поднимается над железнодорожной веткой, которая рассекла надвое самый старый в городе парк. Его аллейки спутались в романтическом беспорядке, и парк назвали сперва Лабиринтом, а потом Блуждателем. От парка ничего теперь не осталось, как и от Оливских ворот. Впрочем, так же, как и от ворот святого Иакова, находившихся поблизости. А были, верно, красивые, раз возводил их Ян Страковский. К тому же исторические. Под ними стоял некогда князь Пепе, он же военный министр Варшавского герцогства, он же наполеоновский маршал Юзеф Понятовский. Он приезжал на смотр польских полков гданьского гарнизона. За воротами, на обширной площади Наполеона, в день рождения императора, 15 сентября 1810 года, князь-министр принимал большой военный парад. Блестящая церемония. Когда по прошествии лет князь захлебнулся в водах Эльстера, а император умер на далеком острове, площадь была переименована. Разобрали и ворота. А поскольку гданьщане народ хозяйственный, то наиболее ценные фрагменты перенесли в иные уголки города: стройный шпиц на колокольню костела, нарядные медальоны на тюремную башню, а каменные львы, венчавшие фронтоны ворот, очутились на крыльце Двора Артуса. Из всего этого блуждания уцелело лишь название — Блуждатель.
Но вернемся к Угловой башне, которая до сегодняшнего дня стоит на углу Кобелевой. У этой улицы своя история — собачья. В старые добрые времена с наступлением сумерек из городской псарни вели по Кобелевой свору голодных собак на Амбарный остров. Собаки шли через подъемный мост, Коровьи ворота. Коровьи, ибо на рассвете через них же гнали коров на пастбище. На ночь ворота запирались, а отрезанный от города каналами Мотлавы Амбарный остров находился под охраной собак. И горе тому, кто забредал туда ночью. Бывали трагические происшествия, но поскольку жертвами оказывались пьяницы, бездомные бедняки или подозрительные личности, крутившиеся вблизи богатых складов, то это никого не задевало. Закон торговли был суров, и собаки служили надежными сторожами. Лишь случай с известным и всеми любимым виолончелистом Умбахом потряс город. Музыкант возвращался с праздника, где он, попивая винцо, играл на танцах. Когда он очутился на Амбарном, начали сгущаться сумерки. То ли он не услышал сигнала, по которому запирают ворота, то ли на него не обратили внимания стражники… А может, сон сморил его в закоулке? Каждый рассказывал потом свое. Короче, псы учуяли человека, и вся свора, щеря клыки, его окружила. Он хотел бежать, но споткнулся и упал, при этом виолончель… брякнула. Собаки навострили уши. Перепуганный насмерть музыкант мгновенно оценил свой шанс. Он прикрылся футляром, достал, пощипывая струны, смычок и заиграл менуэт, а потом полонез, а потом опять менуэт. Собаки расселись вокруг и сомкнули пасти, но стоило усталой руке опуститься, они завыли так пронзительно, что музыканту вновь пришлось схватиться за смычок… Играл он, пока не рассвело, то был самый ответственный концерт в его жизни. В конце концов музыка разбудила стражников и кого-то из горожан, и Умбаха, полуживого, спасли из западни. Происшествие с виолончелистом стало веским аргументом в пользу отказа от этого мрачного обычая. Собачьи ставки урезали, ворота укрепили.
Напротив Амбарного острова вдоль Долгой набережной Мотлавы расположено восемь ворот. Семь готических и одни в стиле ренессанса — Зеленые ворота. Перед ними когда-то и остановились сани итальянской принцессы Марии Людвиги Гонзаги. Будущую польскую королеву встречали королевич Карл Фердинанд и князь Альбрехт Станислав Радзивилл. В окнах Зеленых ворот сверкали брильянтовые диадемы и золотые митры. Стены и лестницы были убраны цветистыми коврами. На гданьских столах посвечивали гданьские серебряные приборы. Принцесса села пировать под приветственные клики нарядных рыцарей, толпившихся снаружи. Роскошь превзошла все виденное греками у персов — так по крайней мере говорили в ту пору в Гданьске и в Мантуе, в Варшаве и в Париже. Ныне в бывшей королевской резиденции, возрожденной усилиями гданьщан и искусством Яна Крамера, разместилось Управление реставрации памятников старины. В дворцовом зале расставлены кульманы, в покоях размещены мастерские. Уже четвертое десятилетие здесь кипит работа по воскрешению художественных ценностей Гданьска. Над уцелевшими после пожаров картинами, извлеченными из-под руин статуями, среди старых гравюр и книг хлопочут историки искусства и реставраторы, художники и резчики — целые коллективы трудолюбивых высокоодаренных специалистов. Мерило их успехов — возрождение Гданьска, и главное — восстановление интерьеров Ратуши Главного города. Именно отсюда, из окон Зеленых ворот, открывается единственная в своем роде панорама на Королевскую дорогу в старинный порт…
Гданьск — город удивительно живописный. Формы его причудливы, всюду ощущаешь полет фантазии. Улицы узкие. Значительную их часть занимают крыльца-террасы, через которые жители входят в дома. Как и украшения над дверями, они представляют собой одну из характерных деталей городского пейзажа. Открытая терраса как бы выбегает ступенями на середину улицы и превращается в своего рода прихожую под открытым небом, оригинально убранную. Такие террасы подле каждого дома. Все друг на друга похожи, и каждая по-своему неповторима. Миниатюрные статуи, барельефы, пилястры, балясины, дождевые трубы с декоративной отделкой, ваяние и ковка — вот что составляет их прелесть.
Вымощенная камнем, изваянная резцом, Мариацкая улица — самая готическая, самая ренессансная, самая барочная из всех гданьских улочек. Пятьдесят два нарядных дома в парадном строю. Шпалеры порталов, фасадов, фронтонов и террас, именуемых предпорожьями, преддверьями, а также пропилеями на греческий манер и просто вступилищами — на славянский лад.
На Мариацкой сохранилась атмосфера старого Гданьска. Вслушаемся, как они перекликаются друг с другом — голоса коренной гданьщанки Иоанны Шопенгауэр и коренной варшавянки Ядвиги Деотимы-Лущевской:
…Мы решили, — пишет Деотима, — в соответствии с местным обычаем провести вечер на улице. Перед каждым домом сооружена открытая терраса, как правило, столь обширная, что на ней можно поставить четыре стола и удобно расположиться более чем дюжине персон. Каждая терраса обнесена балюстрадой, выточенной из камня, достаточно высокой и вместе с тем настолько низкой, чтоб можно было разговаривать стоя во весь рост с людьми, находящимися на соседних террасах. Создавая балюстраду, резчик явил чудеса фантазии — здесь и причудливые цветы, и морские символы, все это вплетено, впаяно в каменное кружево балясин. Отдельные террасы соприкасаются друг с другом, образуя с каждой стороны улицы как бы одну обширную террасу. Это создает некий восточный колорит. …Во времена моей юности, — это уже Иоанна Шопенгауэр из средины XVIII века, — на большом крыльце с непринужденностью, ныне нам несвойственной, как бы на улице, протекала значительная часть семейной жизни. Не знаю, с чем их сравнить, чтоб дать хоть приблизительное представление об этих пропилеях, благодаря которым северный город приобретает облик южного. Нельзя все-таки назвать их балконами. Это скорей обширные террасы… В наше время стремление переделать все на современный лад угрожает им гибелью. Уже исчезли росшие вблизи домов каштаны с их широкими кронами, дававшие тень и прохладу и сулившие утомленному трудами гданьщанину милое отдохновение в кругу семьи или беседу с облокотившимся на ближайшие перила соседом. А каким местом для детских забав были эти террасы! Как безопасно и как удобно! Под присмотром матери, которая тут же шила или вязала. В этом тихом месте, используя мало-мальски сносную погоду, мы проводили долгие часы отдохновения.С конца XVIII века извращенная мода и пришедшая в город бедность начинают вытеснять с городских улиц столь характерные для Гданьска террасы, которые все чаще уступают место банальному тротуару и расширенным за их счет мостовым.
…Вечерами, — добавляет Деотима, — когда жители выносят под открытое небо лампы, когда их белесые шары отбрасывают свой млечный свет на искусственно устроенные рощи, на собравшихся за столом людей, на крапчатые раковины, в которых разложены изысканные дары моря, на хрусталь и фарфор, где дымится чай, а главное, на изваянные искусной рукой мастера фасады домов, город кажется волшебной декорацией, извлеченной из театра.Не помогли ни предостережения Крашевского, говорившего, что Гданьск, теряя свое главное украшение, теряет и свое лицо, ни громы и молнии, которые метал Тарновский[38], заявлявший с горечью, что англичане, оценив достоинства террас, закупают их дюжинами, грузят на корабли и потом вставляют в качестве фрагментов в свои дворцы. Мало чему способствовали воспоминания Шопенгауэр, вздохи Деотимы, голоса многочисленных защитников красоты города. Террасы сохранились лишь кое-где; на Долгом Торге, на Пивной, на Широкой, но полностью их своеобразная двойная шпалера поражает нас нынче только на Мариацкой. И потому к ней с особой нежностью относятся все ценители Гданьска. Пиетет и любовь, помноженные на пережитое, вдохновили тех, кому довелось воскресить из военных развалин эту гданьскую улочку во всей ее красоте. В восстановлении Мариацкой участвовали самые талантливые архитекторы и строители, а руководил работами Нестор польской архитектуры профессор Мариан Осинский — первый после освобождения декан архитектурного факультета Гданьского политехнического института. Возвращали домам рельефный их облик скульпторы такого масштаба, как Франчишек Душенько, Збигнев Эршковский, Ромуальд Фрейер, Зигмунт Кемпский, Зигфрид Корпальский, Альфонс Ласовский, Адам Смоляна, и вместе с ними целый коллектив мастеров-каменотесов. Один из них, Эдвард Стельмах, скажет потом про себя то, что думал каждый: «Я с радостью работал над камнем до изнеможения». В самом начале 60-х годов генеральным проектировщиком фасадов Главного города был назначен воспитанник профессора Осинского, один из первых послевоенных выпускников архитектурного факультета Политехнического института Здислав Бара. У него была своя концепция Мариацкой. Он рассматривал ее как улицу воспоминаний, как одну из артерий старой городской жизни, и это дает нам возможность любоваться ее подлинным обликом. Ее цветовую гамму, как бы имитирующую вековую патину, нашел художник Роман Шнайдер, который и живет и работает в своей мастерской на этой улице. Впрочем, не он один. Решением отцов города обширные вестибюли отстроенных домов и их светлые залы с доходящими до второго этажа ренессансными окнами переданы в качестве мастерских художникам, скульпторам, архитекторам и писателям. В первом же угловом доме слева — если идти в сторону Мотлавы — находится Союз польских писателей и его кафе, получившее, конечно же, название «Литературного», где на почетном месте красуется следующая надпись:
С флисацких[39] песен, стародавних баллад и матросских преданий виется путеводною нитью по истории достославной Гданьской земли золотая пряжа польской литературы. А поелику польское писаное слово во всякую пору было близко сердцам наших сограждан, то ради 25-летнего юбилея Союза польских писателей на этой земле почтенные воеводские и городские советники распорядились поставить храмину для пишущей братии, которую им торжественно и препоручают. Дано в Гданьске 21 декабря MCMLXXI.Нетрудно догадаться, что этот написанный архаическим языком текст вышел из-под пера старейшего современного поэта Балтийского побережья, автора «Гданьской шкатулки» и «Рукописи из трактира «Под лососем» Франчишека Фениковского, который сам о себе сказал, что все написанные им книги — а написано им несколько десятков (общим тиражом около миллиона экземпляров) — связаны с морем и Поморьем. Обычно в «Литературном» собираются за столиками юные поэты со своими столь же юными музами. Но случается застать тут и весь цвет местной литературы — сорок драматургов, прозаиков, эссеистов, переводчиков, от Ежи Афанасьева до Збигнева Жакевича. Осенью в уютных интерьерах устраиваются творческие вечера, весной на террасах Мариацкой кипит людная книжная ярмарка, где писатели раздают читающей публике столь ценимые ею автографы. Почти напротив клуб Ассоциации польских артистов театра и кино — художественно оформленный зал, превосходная кухня, открытый до полуночи бар. У гданьских актеров свое особое место в театральной жизни страны, а также на малом и большом экранах. Хозяином ежегодного Фестиваля польских художественных фильмов сделался Гданьск, а красота Мариацкой стала известна в мировом кино, она привлекает все новые съемочные группы заграничных кинокомпаний, отснявших на фоне этой улочки не один исторический, приключенческий, бытовой фильм. Всего в двух шагах мастерская известного художника, одного из создателей творческих объединений в Поморье, бессменного ректора гданьской Академии художеств профессора Владислава Яцкевича. И рядом вновь мастерские, мастерские… Творческое наследие многих из этих мастеров ждет еще своей монографии, меж тем как работой по восстановлению Гданьска они внесли уже свой вклад в сокровищницу польского и европейского искусства. Подвалы на Мариацкой заняты профессионалами иного профиля — золотых дел мастерами, ювелирами по янтарю, кузнецами, слесарями, кошельниками, чеканщиками… Они обосновались здесь еще тогда, когда подвалы были совсем не оборудованы и зачастую завалены обломками. Собственной фантазией — о труде и говорить не приходится — преобразили они их в достойные экскурсий мастерские. «Входить, однако, туда небезопасно, — написал один парижанин, — хочется все купить, все так красиво!» В самом деле, большая часть мастерских превратилась в артистические салоны, где вам предлагают неповторимые по своим узорам ювелирные изделия из серебра и янтаря, уникальные украшения из железа и кожи, наборы модной галантереи со старопольским орнаментом. Арабы, заглянув сюда, перестают, говорят, торговаться, а японцы засняли все досконально на кинопленку. Немалое удовлетворение дает оставленная путешествующими космополитами в памятной книге мастерской Мечислава Ружицкого запись: «Стоило проехать полмира, чтоб встретить мастера, который знает, что можно сделать из янтаря». Прогулка по Мариацкой не наскучит. Вновь и вновь хочется пройтись по этой очаровательной улочке, такой небольшой и вместе с тем столь замечательной своими пропорциями, столь удивительной благодаря гениальной перспективе, открытой просветом Мариацких ворот и одновременно замкнутой монументальной громадой Мариацкого костела. Манит рюмочка коньяку «Под голландцем», хочется освежиться стаканчиком сока на террасе «Мариацкого кафе». Но всего уютней и веселее в «Курантах» — клубе молодых почитателей Гданьска. Они сами его отделали — студенты и рабочие, — а потом приняли участие в восстановлении городских зданий, освежили и украсили террасы, улицы, набережные. Замыслы у них великолепные. А начали они с изучения родного города, пригласив в «Куранты» наиболее известных историков Гданьска. Благодаря их милой молодой ошибке удалось попасть туда и автору этих строк. Юные энтузиасты взялись за продажу кирпичиков-сувениров, с тем чтобы совместно со всей молодежью города собрать средства на памятник одному из наиболее образованных гданьских горожан — Гевелию. Очередным их деянием была замена эмалированных табличек с названиями улиц Главного города на таблички, выбитые в песчанике, которые ныне вызывают у всех такое восхищение. На них нет имен авторов, отметим же по крайней мере в этом очерке, что их проектировали студенты Гданьского художественного училища под руководством профессора Адама Смоляны. В «Курантах» молодежь устраивает кинопонедельники, театральные вторники, поэтические среды, музыкальные четверги и философские пятницы, а по субботам отсюда отправляются краеведческие экскурсии. На террасах Мариацкой организована для гданьщан и гостей города галерея молодых дарований. Выставки возникают спонтанно, они активизируются в периоды, свободные от работы и учебы, с закономерными перерывами на экзаменационные сессии. Студенты — зачинатели культурной жизни этой улицы, они же ее будущее. В последнее время постоянными посетителями «Курантов» стали пловцы из гданьского клуба «Морж», а также спелеологи и альпинисты из клуба «Труймясто». Одни пропагандируют зимнее купание в Балтийском море, другие подготавливают первую гданьскую экспедицию в Гималаи. Зарабатывают на нее, совершая восхождения на шпиль Ратуши Главного города, где заменяют громоотвод и заканчивают консервацию циферблатов часов. У них за плечами восхождение на отвесные скалы Норвегии, покорение самых известных вершин перуанских Анд. Им хочется выше. Красота Мариацкой стимулирует высочайшие устремления.
Перевод Л. Цывьяна.
Никогда не забуду моего друга, семнадцатилетнего русского паренька из Горького Алексея Сазонова, хотя знакомство наше длилось не больше трех недель. Романтический Алексей был убежден, что ничто не сможет спасти его от смерти. Уже с конца осени 1941 года по ночам из лагеря уводили на расстрел тысячи советских военнопленных. До него долетал дым костров, на которых сжигали трупы, и он понимал, что смерть неизбежна. Я утешал Алексея: «Ты же работаешь, а на обувной фабрике пленных не расстреливают». А он молчал. Наш общий друг, бывший депутат чехословацкого парламента от коммунистов Ян Водичка, используя свои многочисленные знакомства, устроил так, чтобы Алексей стал работать под крышей, а не в грузчиках. И тогда случилось чудо: парень стал сочинять песенки. Он словно бы ожил. Первая была веселая, на мотив казачьей песни и называлась странно — «Шары-бары»; Алексей подскакивал: шары, шары, шары-бары. А следующую он посвятил своей давней юной подружке: песня называлась «Соня». Алексей очень смущался, что песня эта про любовь.
Я все их, как мог, записал в памяти. Да только русского языка я почти не знал. Поэтому я уже тогда старался мысленно переводить его песни на польский. Получалось у меня плохо, но записывать было нельзя. Это грозило пытками и смертью.
Последнюю свою песню Алексей Сазонов назвал, не знаю почему, «Гекатомба 1941 года». Я спросил: «Откуда ты знаешь это слово — гекатомба?» Наверно, слыхал где-нибудь. Страшная была песня. Вот как она начинается:
«Слушайте! Слушайте! Из ада рвется наш хорал! — писал Леонард. — Пусть спать не даст он палачам, из ада рвущийся хорал!»
И рефрен: «Тут люди мрут!.. Услышьте: люди тут!»
Но Леонард не услышал этой песни. Он слишком много знал, и эсэсовцы повесили его.
А стихотворение «Чахоточным», написанное Алексом по последней просьбе людей, «которым еще оставался почти час жизни»…
Среди предназначенных к ликвидации было несколько сотен молодых поляков, у которых для проформы заподозрили туберкулез.
— Я болтался утром около лагерного госпиталя, надеялся что-нибудь разнюхать, — рассказывает Алекс о создании этого стихотворения. — И тут сквозь проволочное заграждение ко мне протянул руку один из назначенных в печь — совсем еще юный Лешек Коморницкий (барак сорок семь) и шепнул: «Алекс, ты столько пел и писал… Напиши сейчас что-нибудь для нас. — Он тревожно оглянулся и продолжил: — Имей в виду, у нас не больше пятнадцати минут».
Вот так. «Когда кулак бессилен, остается мысль и слово», — повторяет Кулисевич. В лагере им оставалось слово. Алекс просто-напросто старался «запечатлеть в памяти» то, чему был свидетелем, что пережил. Хотел сохранить в себе «документ».
Таким документом стало его собственное слово. Слово, претворенное в песню. И строчки стихов. Вроде этого:
«Два санитара ввели на сделанный из соломенного тюфяка подиум певца. Этот человек по имени Алекс был слеп. У него были желтые глазницы, веки слипались от гноя… Он был молод и ужасающе худ. Во время пения он угрожающе поднимал руку, грозил кулаком. Его голос то был полон безумной ненависти, то вдруг становился умоляющим и нежным, как плач обиженного ребенка. Люди смотрели на певца как на олицетворение мести. Несколько больных упали без чувств, у них была пена на губах».Сейчас 1979 год, и люди уже не теряют чувств. Разве что только те, кто сам побывал в аду. Нас, которые не побывали «там», безмерно угнетает даже чтение о гитлеровских зверствах или посещение выставок и музеев, им посвященных; мы бываем ошеломлены, когда слышим о лагерном или тюремном юморе. А ведь такой существовал и был необходим. Был противоядием, одной из форм борьбы. Однако недостаточно только лишь знать об этом. Алекс энергично встает и подзывает нас к шкафам. Их тут целых шесть. Они занимают всю комнату. А хозяин ее спит на узенькой оттоманке за одним из них. Он открывает дверцы, демонстрирует ряды папок, пронумерованные тома, аккуратно разложенные документы. Это его архив, начатый тридцать пять лет назад. Когда в июле 1945 года Алекс надиктовал стихи друзей и знакомых, их письма близким, воспоминания, это заняло 417 страниц машинописного текста. С тех пор он продолжает сбор материалов. Его архив растет из года в год. Сейчас в нем содержится: свыше 100 000 машинописных и рукописных страниц с польскими стихами из 34 гитлеровских лагерей; это самое большое в мире собрание поэзии такого рода; свыше 610 польских лагерных песен; свыше 52 000 метров магнитофонной ленты с записями лагерных песен, сопровождаемых комментариями, сообщениями и т. д.; свыше 800 папок с информационными материалами; свыше 10 000 кадров микрофильмов; свыше 800 репродукций и оригиналов лагерной живописи и графики; свыше 1300 экспонатов, собранных для планирующегося музея Заксенхаузена; свыше 200 лагерных песен других народов; свыше 300 нотных записей польских лагерных песен и инструментальных произведений. Все это старательно классифицировано, расставлено. Достаточно лишь протянуть руку. О таких людях, как Александр Кулисевич, мало кто знает. Они не известны подросткам. В дни рождения и праздники никто не приходит к ним с цветами. Никто не вручает наград и орденов. Так проходят годы. А он живет замкнуто у себя в комнате и лишь ежедневно ходит в библиотеку. Проверяет, собирает, классифицирует. — Основа моего собрания, — объясняет он, — музыкальное творчество, подлинные песни, но есть и стихи, живопись и графика, история возникновения музыкальных и поэтических вечеров в лагерях, описания оркестров, ансамблей… Если говорить о фамилиях, упоминаемых в моем архиве, то их уже более четырех тысяч двухсот. Это фамилии композиторов, поэтов, исполнителей, певцов, декламаторов, причем не только поляков, но и немцев, чехов, словаков, русских, евреев, цыган, начиная с тридцать третьего года, с первых фашистских концлагерей.
«Направляем советского солдата, по национальности поляка, рядового Влодзимежа Ковалика в распоряжение…»Кладовщик положил предо мной не новый, но вполне приличный, выстиранный и отглаженный мундир, шинель и чистое белье. Потом он начал выбирать сапоги, спросив, какой у меня размер. — Зайди сюда и примерь сам, — в конце концов сказал он. Скоро я вышел из распределительного пункта в мундире советского солдата. Часовой взял мой пропуск, а я подумал о сержанте-художнике, который сам теперь будет украшать зал.
Перевод М. Яснова.
Перевод М. Яснова.
Перевод М. Яснова.
Перевод М. Яснова.
Перевод М. Яснова.
Перевод М. Яснова.
Перевод М. Яснова.
Перевод С. Свяцкого.
Он уже не существовал, потому что это была не его земля и не его небо. Это была ничья земля и ничье небо; ему не принадлежало то, что он сам создал, это вырвали у него из рук с легкостью, словно зажатый в кулаке для забавы прутик.
Однажды вечером кто-то положил ему руку на плечо. Он отскочил, словно поглаженная внезапно чужаком собака. Перед ним стоял добрый его знакомый: местный учитель. Как ребенка он взял его за руку и привел в свой дом. Так и жил он у учителя, не сознавая, что с ним происходит, пока тот, убедившись в бесплодности своих попыток ввести гостя в колею нормальной жизни, не передал его партизанам.
— Иди с ними, — сказал.
Ну он и пошел. Ему было все равно с кем и зачем идти; все вокруг так или иначе оставалось чужим.
— Что ты до войны-то делал, чудак? — спрашивал у него хорунжий.
— Сад делал, — отвечал он, срезая с картошки кожуру, потому что, как определил командир, ни на что другое, кроме кухни, он не годился.
— Как это «сад делал»? Садовником был, что ли?
— Какой из меня садовник! Сад делал, ну и был у меня сад. Дом построил, пианино купил.
Партизаны, гогоча, дали ему псевдоним «Сад».
— Теперь ты Сад, понимаешь? — терпеливо и обстоятельно втолковывал ему как дурачку хорунжий.
— Теперь ты Зад! — вторил отрядный остряк. — Редкий случай, не разберешь, где сад, а где зад!
— Да, я Сад, я всегда был Сад, — отзывался он с таким достоинством, что ответом ему было всеобщее ржание.
Но вот приехала Юзька — явка в Варшаве провалилась и ей пришлось удирать во все лопатки — Юзька, обильно наделенная женскими достоинствами, чуть потрепанная, язык как шило. Изголодавшиеся мужики, глядя на нее, облизывались, но стоило кому-нибудь из них подъехать, как тут же получал по морде и с правой и с левой руки, и притом довольно крепко. Тем все и кончалось.
— Саду хорошо, — ворчал ухажер с побитой физиономией, — ему наплевать, что такая девка в отряде объявилась. Наверно, стервец, там, в этом своем саду, одни деревья-самцы высаживал. Такому ни жарко ни холодно.
А Сад и в самом деле едва заметил женскую персону, потому что, хоть и состоял при кухне, не вникал в то, что происходит вдалеке от его дома.
Шли месяцы, даже годы. Сад понемногу освоился, но расстаться с ролью батальонного увальня ему было уже не под силу. И он смотрел на жизнь философски.
Юзька долго и беспощадно издевалась над Садом, — язык у нее был острый, как бритва, наточенная на Керцеляке[60], — но когда она узнала, что Варшава превратилась в груду руин, что все близкие погибли, притихла, угасла; поплакала неделю-другую и… стала прикидывать, куда, собственно, ей теперь податься. А уже началось «январское» и от далеких разрывов с потолка землянок тонкой струйкой осыпался песок.
Она стала потихоньку наводить справки о ребятах из отряда, прибегая к безошибочному — поскольку спрос на нее был велик — методу: заставляла их по очереди присягать на распятии. Тот, который сказывался холостяком и обещал жениться на ней после войны, имел, как выяснялось, жену и детей; тот опять здорово зашибает, третий — бабник. Про Сада она не узнавала, не принимала его в расчет. Впрочем, о нем все равно ничего не знали: кто появился в отряде позже, дивился даже такому псевдониму.
Прежде чем они перешли линию фронта, у Юзьки было в запасе уже три надежных кандидата, три жениха, и каждый поклялся хранить тайну.
Отряд распустили. На прощание хорунжий дал Саду первое боевое задание, которое одному лишь ему во всем батальоне и можно было поручить с чистой совестью: отвезти Юзьку в Варшаву, поскольку та уперлась, что должна выяснить все на месте — а вдруг найдется какой-нибудь след, может, хоть похоронит родственников по-человечески.
Юзька весело распрощалась со своими женихами, обещая каждому к пасхе вернуться. Но в Варшаве она расклеилась. Сомнений не было — бомба разрушила не только дом, но и подвалы. Юзька сидела на развалинах и плакала в голос, по-бабьи. Сад пробовал было ее утешить, а потом сказал:
— Поедем ко мне, Юзька.
Она подняла лицо, полосатое от слез, отертых грязной рукой, и рассмеялась:
— Ой, Садик, ты уж скажешь…
— Почему бы нет, Юзька?
— Почему, почему… А что мне, Садик, там делать? Цветочки опылять на деревьях? Хорош и ты, мотылек, со мной рядом… Меня саму опылить бы надо. А ты, Садик… увалень какой-то… Да и годы.
Он весь сжался под обстрелом женского темперамента, жалко было смотреть.
— Ладно, потолкуем. Прожить-то с твоим садиком можно?
— Не с садиком, а с садом, — поспешно вставил он и, уже оправившись, горячо заговорил: — Это, знаете ли, не пустое место. Почти одни яблони. Хорошие деревья. До войны торговец из Варшавы приезжал за яблоками на грузовике…
— Ты дело говори: можно выжить или нет?
— В плохой год не пропадешь, в хороший — окупится.
— А мне, холера, все едино… Посмотрим, как там с твоим садом, Садик… Но если у тебя, холера, в войну деревья повырубали, халупу развалили и я зря туда тащусь… Боже тогда тебя храни!
И они отправились туда — шли, ехали… Впрочем, ей было все равно; в запасе оставалось еще три жениха, хоть одного да заставит сдержать слово. А он тащился ни жив ни мертв: а ну как вырубили? Странно, что в течение всех партизанских лет это ни разу не пришло ему в голову. Странно, он сам теперь удивлялся.
Майское солнышко припекало. Монотонно звенели жаворонки. Расстегнув пальто, они двигались в гору, узлы с каждым шагом становились все тяжелее. Юзька высматривала, где бы присесть; несколько километров песчаной дороги порядком ее измотали, но Сад, точно одержимый, почти бежал вверх по холму.
— Чего разогнался, псих?
— Вот за этой горкой, — просопел он.
— Ну и что из того, что за горкой? Прикажешь мне мчаться высунув язык?
Наконец вершина. Взору открывается пейзаж. Среди песчаных пустырей, скудных выгонов, чахлых лесочков на самом его дне озеро.
«Выкупаться бы», — думает девушка. Но ближе, на пологом склоне, ей является чудо: за обширным четырехугольником солидного забора ровные ряды цветущих яблонь и двухэтажный дом. Словно кто-то в пустыне выставил огромный букет цветов.
— Ты не набрехал, Садик. В самом деле кое-что есть, — говорит она, всматриваясь.
Но он уже ничего не слышит. Бежит, рвет на себя калитку, мчится между деревьями.
Из дома выходит, криво улыбаясь, учитель.
— Добрый день! Что за сюрприз! Так быстро… Как я рад!
Но он и этого не слышит. Ходит между яблоньками, осторожно притрагивается к цветам. Плачет. Наконец опускается на землю, прислоняется к стволу, закрывает глаза. Теперь сад, как большая пчела. Теперь рождается плод.
А там, у дороги, снова скрипит калитка. Входит Юзька. Она уже решила: «Сад будет мой».
Учитель кланяется ей в нерешительности. Что это еще за явление?
— А вы что тут делаете? Это не ваше.
— Я только караулю, уважаемая, чтоб не разворовали. И благодарность…
— Ладно, ладно, поблагодарить вас еще успеем. Хватит, накараулились. Мы уже вернулись.
— Мы?
— А что? Не нравится, да?
— Нет, нет, конечно… Я сейчас, сейчас выеду… надо только телегу, лошадь, чтобы вещи…
— Свои-то пожитки и на горбе унесете.
— Я попрошу…
— Проси, проси, сколько хочешь. Я еще проверю, как бы чего не пропало!
И сдержала слово. Только пианино недосчиталась. Но его немцы давным-давно вывезли. Юзька не желала этому верить, пока бедный учитель не притащил свидетелей из деревни, подтвердивших экспроприацию.
А Сад? Он жил. Он снова жил. Снова была у него под ногами своя земля — вся в бело-розовых лепестках, свое небо над головой, полное веток, цветущих и рождающих ровно столько, сколько впитали солнца и ветра. Была у него теперь и женщина, которой добивалось множество великолепных мужчин, а досталась она ему, увальню, впрочем, сперва следовало впитать в себя снова сад, надо было вернуться к себе так, будто ничего не произошло, будто так было всегда. А деревья, слегка уже запущенные, подросли, изменились. Это сразу бросалось в глаза: и потому все, что делала Юзька, было далеким, несущественным.
Итак, он является хозяином всего этого плодоносящего сада и отмеченного достатком дома, обширного, как шуба, скроенная с запасом на полноту, которая еще не обозначилась.
Перевод Н. Карповой.
Перевод Н. Карповой.
Перевод Н. Карповой.
Перевод Н. Карповой.
Перевод Н. Карповой.
Перевод Н. Карповой.
Перевод Н. Карповой.
Перевод Н. Карповой.
Перевод И. Русецкого.
Перевод И. Русецкого.
Перевод И. Русецкого.
Перевод И. Русецкого.
Перевод Л. Цывьяна.
Перевод И. Русецкого.
Перевод И. Русецкого.
Перевод И. Русецкого.
Перевод С. Свяцкого.
Перевод С. Свяцкого.
Перевод А. Щербакова.
Перевод В. Максимова.
Перевод В. Максимова.
Перевод Л. Цывьяна.
Перевод Л. Цывьяна.
Перевод Н. Карповой.
Перевод Н. Карповой.
Перевод Н. Карповой.
Перевод В. Максимова.
Перевод В. Максимова.
Перевод В. Максимова.
Перевод В. Максимова.
Перевод Л. Цывьяна.
Перевод Л. Цывьяна.
Перевод Л. Цывьяна.
Перевод С. Свяцкого.
Перевод С. Свяцкого.
Перевод А. Щербакова.
Перевод А. Щербакова.
Перевод А. Щербакова.
Перевод А. Щербакова.
Перевод С. Свяцкого.
Матери
Перевод С. Свяцкого.
«…Началом их преступлений стала деревня Огарка. Дома арестованных были разгромлены. Потом провели карательную операцию «по немецкому методу» в селе Радкув. На другой день окружили село Будки, где арестовали Березу, которому сломали руки, а потом расстреляли. В селе Домбе арестовали около четырехсот человек. В селе Хлевска Воля арестовали поручника Стефана и его брата. В селе Хыча арестовали Камня, которого забили палками. После приведения приговоров в исполнение энсеэзовцы ушли…» —докладывал Горбатый в рапорте командованию Армии Людовой. Я нашел этот потрясающий документ в архиве, а за ним и другие. Рапорт Тадека Бялого:
«…Состав отряда на 1 сентября 1944 года — 156 человек… После боя с НСЗ осталось 47 человек. Взятые в плен энсеэзовцами капрал Ян Паця из Вольброма и связная Крыся убиты ими. На другой день после боя под Жомбцем до нас добрались девять советских солдат, которые сообщили, что националисты повесили 32 их товарища, в том числе одну женщину. 29 поляков увели с собой. Их дальнейшая судьба неизвестна. Следует добавить, что цепь энсеэзовцев стояла в лесу, а другая, немцев, — около леса…»Поручник Тадеуш Май-Локетек:
«Наши отряды направились в район боевых действий. Группа Урагана, действующая в Пекошове, вступила в бой с немецким гарнизоном… убито два офицера и много солдат, защищавшихся в кирпичном здании школы. Захвачено оружие, боеприпасы, документы и несколько комплектов обмундирования… 24 августа в 6.15 в районе Гнеждзиска (железнодорожная линия Кельце — Ченстохов) взорван состав… У врага большие потери в живой силе. У нас потерь не было…»В тот самый час, когда проходила операция в районе Гнеждзиска, группа НСЗ под руководством Богуна в количестве трехсот человек напала на оставленных Ураганом больных и часть обоза с ездовыми — всего пять человек — в лесной сторожке в Фаниславице. Нападавшие убили лесника Возьняка и поручника Мацека, тяжело ранили рядового Лешека и увели с собой советского солдата из группы парашютистов…
«…Ночью 13 января 1945 года передовые части бригады при подходе к мосту были остановлены Богуном. Было сделано несколько выстрелов сигнальными ракетами. Примерно через пятнадцать минут такие же ракеты взлетели с той стороны реки. Тогда на мост вышли Богун, Якса и Виктор. Через некоторое время прозвучал приказ продолжать движение. Бригаду ожидали проводники, молодые люди в штатском. Миновав мост и дойдя до центра населенного пункта, колонна повернула направо и наткнулась на заграждения из колючей проволоки. У прохода через укрепления стоял часовой — немецкий солдат. Возникло минутное замешательство, но часовой спокойно отошел в сторону, пропуская колонну. Тогда один из штатских, Том, провел бригаду через укрепления. Затем он и его люди исчезли…»Это слова одного из очевидцев переправы через Пилицу. Я нашел его показания в архивных материалах и привожу их здесь дословно. То же самое говорили другие свидетели, некоторые из них шли с бригадой на Запад, а потом разными путями возвращались назад, в Польшу. Именно так выглядела горькая правда, которую изо всех сил старался скрыть Богун[76]. В конце января 1945 года Свентокшиская бригада оказалась за новой линией фронта. Длинная колонна обозов, кавалерия и пехота теперь уже совершенно явно двигались на юго-запад вместе с отступающими частями гитлеровской армии. Пока что бригада дошла до Зомбковиц и через Нижнюю Силезию направлялась в сторону еще оккупированной Чехословакии. Штаб Богуна совершенно подчинился гитлеровскому командованию. Связь между бригадой и немецкими властями осуществлял офицер для специальных поручений по фамилии Флор, ранее известный как Шиманьский. В Кельцах, в условиях «конспирации», лишь немногие посвященные догадывались, что он исполнял функцию связного между Богуном и шефом гестапо в Радоме. Сейчас он действовал совершенно открыто, согласовывал маршрут отступления, обеспечивал жильем во время остановок, менял оккупационные злотые на марки, снабжал бригаду продовольствием и поддерживал связь с Томом. Тот исчез вместе со своей охраной на плацдарме под Жарновцем и совершенно неожиданно присоединился к бригаде на стоянке под Зомбковицами. Как потом оказалось, «специальную группу» Тома, как особенно ценную для гестапо, немцы эвакуировали на грузовиках через Бреслау. Том, как всегда, появился в тот момент, когда надо было выполнить особенно грязное задание. Разве немцы даром открыли путь отступления Богуну, не направив бригаду прямо в бой на Восточный фронт? Том приехал с готовым планом тайной операции. Абвер требовал ее немедленного выполнения. Том передал инструкции в ставку Богуна и проследил, чтобы приказ был выполнен незамедлительно. Немцы решили использовать энсеэзовцев для диверсий в тылу советских войск. На следующий день после появления Тома отступающая бригада остановилась на отдых в окрестностях Валбжиха. Здесь на тайном совещании были выбраны кандидаты в первую группу парашютистов. Том занялся ими лично. Группа состояла из шести человек: командир группы поручник Болеслав, Румба, Томек, Войтек и две связные. Кандидаты прошли ускоренный курс подготовки. Собственно говоря, это трудно было бы назвать курсом. Инспектора из абвера лихорадочно торопили. К этому их принуждала ситуация на театре военных действий. «Парашютисты», которые еще никогда не бывали в воздухе, были отвезены на аэродром люфтваффе. Парашюты должны были раскрыться автоматически. 13 февраля 1945 года диверсанты получили задание: вступить в контакт с отрядами НСЗ, возглавляемыми Рысью, Бемом и Яремой, которые не отступили с Богуном за линию фронта, а остались в Келецком воеводстве; передать им приказ немедленно приступить к диверсионной деятельности: парализовывать коммуникации советских войск, взрывать мосты, разрушать железнодорожные пути. Когда опустилась ночь, энсеэзовцы, снабженные оружием, радиопередатчиком и фальшивыми документами, поднялись в воздух на борту немецкого самолета Ю-52. Летчик взял курс в район Сандомира… Тем временем Свентокшиская бригада продолжала двигаться форсированным маршем, направляясь в Судеты. Сообщения верховного командования вермахта день изо дня твердили о «запланированном отходе на заранее подготовленные позиции». Вести с фронта наводили панику. А немецкие офицеры — связные абвера — снова требовали людей. И немедленно! Времени на переговоры уже нет, быстрее, черт побери! У Богуна не было выхода, он откупался живым товаром. В течение часа были выбраны люди для нескольких парашютных групп. В тот же вечер их увезли на машинах в неизвестном направлении. Разведывательная команда номер 202. Так называлась часть абвера, временно размещенная в небольшом местечке Гросс-Фосек, куда и попали энсеэзовцы. Здесь последний раз видели Тома. Он появился в обществе гауптмана Вальтера и вместе с офицером абвера принял довольно многочисленную на этот раз группу кандидатов в диверсанты. Поблизости, в Лейтмеритце, организовали ускоренный инструктаж для радиотелеграфистов. Там обучались не только энсеэзовцы, но и украинские националисты — бандеровцы[77], которых немцы готовили для переброски в советский тыл. Но это уже другая, не менее черная страница истории. А был уже март 1945 года. Хорошо укрытый аэродром в не освобожденной еще части Чехословакии. На стартовой полосе юнкерсы люфтваффе, готовые к взлету. Экипажи самолетов нетерпеливо ожидают «пассажиров». Наконец они приехали. Рядом со стартовой полосой остановились два грузовика. Из них вышли гауптман Вальтер в мундире офицера СС, потом человек двадцать в полном снаряжении парашютистов. Вальтер представил немецким пилотам командира диверсионной группы — Сулимчика. — Внимание! Все готовы? — крикнул немец. — Так точно! — ответил кто-то из самолета. — Внимание! Все готовы? — подхватил по-польски Сулимчик, обращаясь к энсеэзовцам, стоящим около машин. — Так точно, пан капитан, — ответил голос из темноты. — Внимание! — повторил Сулимчик. — Те, кого я вызову, полетят в первой группе. Яр, Рог, Артур, Дан… — называл он клички. Вызванные по очереди подходили к гауптману СС. — Дальше! К самолету! Живо! — торопил Вальтер. — Остальные за мной! — скомандовал Сулимчик. Диверсанты, разделенные на группы, подошли к самолетам. Шум работающих двигателей заглушал смесь польских и немецких слов — последние приказы. Гауптман Вальтер подождал, пока все диверсанты не исчезли в черных провалах люков юнкерсов…
«Сулимчик… как командир роты так называемой Свентокшиской бригады действовал во вред Польскому государству… при отступлении вместе с немецкими войсками и под их защитой перед наступающими польской и советской армиями он вывел подчиненную ему роту на территорию Германии… преподавал топографию группе членов НСЗ в немецкой диверсионно-разведывательной школе, участвовал в подготовке первой группы для проведения диверсий в тылах борющихся польской и советской армий… был переправлен на немецком самолете в Польшу, где вместе с группой приземлился в окрестностях Сандомира, был арестован во время выполнения данного ему задания…»Прокурор требовал смертной казни. Суд приговорил Сулимчика к пожизненному заключению. Я еще раз прочитал приговор и его обоснование, в котором мне запомнилась фраза:
«…Польский офицер, который после Освенцима, Майданека, разрушения Варшавы и убийства миллионов поляков решился на сотрудничество с немцами, не заслуживает менее сурового…»
«Кризис, который имел место вследствие ошибок стратегии истекшего десятилетия, поднявшаяся волна общественного недовольства, а также наступление паразитирующих на нем сил контрреволюции — все это совпало с серьезным обострением международной обстановки, с очередной попыткой империализма повернуть вспять ход истории. За счет нашего народа, его руками они пытались использовать Польшу, чтобы подорвать соотношение сил в Европе, дестабилизировать ее мирное устройство. Обстановка была драматически трудной».Смелые и решительные действия народной власти, которая прибегла к чрезвычайным мерам, спасли страну от худшего — от гражданской войны и кровопролития, от развала государственных структур и экономического краха. Одновременно партия, учитывая ошибки прошлого, приступила к осуществлению политики социалистического обновления. Контрреволюция потерпела поражение. Кризис был преодолен. Но борьба с его последствиями во всех сферах жизни общества продолжается и должна будет продолжаться еще длительное время. Кризисные годы вызвали замешательство и идейную дезориентацию в сознании значительной части польской общественности. Они привели также к оживлению некоторых застарелых, уходящих корнями в далекое прошлое предрассудков и иллюзий, которые издавна мешали реалистической и конструктивной оценке уроков исторического пути, пройденного страной, и перспектив ее дальнейшего развития. Обусловленная этими предрассудками политическая слепота правящих классов старой Польши не раз приводила к трагическим последствиям. Тем не менее они оказались живучими. В бой против замшелых, но далеко не безобидных духовных традиций, исторических мифов и иллюзорных представлений и выступает в своих публицистических очерках, написанных в 1983—1984 годах, известный польский общественный деятель и публицист Анджей Василевский. Достоинства этих умных и увлекательно написанных очерков говорят сами за себя. Советский читатель сумеет оценить и незаурядную эрудицию автора, и убедительность его аргументации, и блестящий литературный стиль. Трудные, подчас даже болезненные вопросы поставлены автором прямо, остро, нелицеприятно. Он беспощадно и вместе с тем тонко, без демагогических упрощений, раскрывает несостоятельность стереотипов, укоренившихся в умах и психологии определенных кругов польской общественности. Очерки обращены к польскому читателю, знающему историю и современную жизнь своей страны. Поэтому автор не вдается в напоминания о том, что и без того известно. Что же касается читателя советского, то он не должен упускать из виду, что критикуемые автором дурные националистические, консервативные и анархистские традиции отнюдь не исчерпывали духовной жизни Польши последних столетий. Им всегда противостояла мощная демократическая, а затем и социалистическая и интернационалистская традиция, на которую сейчас опираются общественные силы, строящие, вопреки всем трудностям, социализм. Читая очерки А. Василевского, мы начинаем лучше понимать те стороны развития братской социалистической страны, о которых у нас до сих пор писали явно недостаточно. А ведь именно это требование — больше и лучше знать друг о друге — поставлено сейчас в порядок дня. Недавно нам снова напомнила об этом подписанная в Москве Декларация о советско-польском сотрудничестве в области идеологии, науки и культуры, выразившая стремление КПСС и ПОРП «способствовать духовному сближению народов, совместными усилиями формирующих социалистический образ жизни».
Основные идеи нашего исторического воспитания сформировались в период национального угнетения, и до сих пор они не в состоянии сбросить с себя наложенные тогда путы. По-прежнему противопоставляются борьба — труду, достоинство — трезвомыслию, честь — реалистическому взгляду на мир, слава — выгоде, неуловимые факторы — рационализму, хотя движущие силы, определяющие судьбы народов в конце XX века, полностью лишили смысла такого рода противопоставления. Замороженное в понятиях польского опыта XIX века польское историческое воспитание не дает нам беспристрастно взглянуть на наше прошлое. А «века говорят», что неврастеническая раздвоенность между Востоком и Западом появилась в польской психике сравнительно недавно, что эту неврастению постоянно питает увязшее в своей традиции воспитание.
Историко-философские идеи развития польского общества родились в XIX веке и до сегодняшнего дня не вышли за пределы понятий, разработанных народом, который был разделен на части и включен в чужие государственные организмы. И сейчас общепринятое понимание родной истории, привитое воспитанием, заставляет выбирать между здравым смыслом и чувством, трезвой мыслью и достоинством, трудом и подвигом — производными двух образов польской жизни под чужеземным господством. До сегодняшнего дня понимание родной истории проливает ложный свет на вопрос выбора между Востоком и Западом: восточная ориентация дает границы, обеспечивающие национальное существование, западная — желанный деловой порядок. Такая историко-философская концепция заставляет выбирать между жизнью безопасной, но не соответствующей требованиям цивилизации, и отвечающей условиям необходимого уровня развития, но смертельно опасной. Обрекаемое на подобный фатализм польское сознание мечется в муках выбора. Бросается в одну сторону — но вслепую, решается выбрать вторую — но не до конца. Ему не хватает надежной системы отсчета, позволяющей определить собственное положение.
