— Кто осмелится утверждать, что Жиль де Рэ не был чудовищем и любителем человечины? Где останки его жертв? И не появлялись ли они на его столе в жареном или вареном виде?

— Это не доказано! — крикнул человек с бородкой.

— Может быть… Но не будем удаляться от темы. Жиль де Рэ и есть то чудовище из плоти и крови, которое породило призрак Людоеда.

Интерес к докладу Фенестранжа падал, ибо докладчик оставил фольклор в стороне и пустился в исторические дебри. Он сыпал именами и датами: Жанна д'Арк, 1412, 1415, 1431, Карл VII, герцог Жан де Бретань, Прелати, Жан де Малетруа…

Тюиль дрожал; он любил тепло и яркий свет и ненавидел холод и тьму. Джеймс Петридж впал в благодушное самосозерцание и смотрел прямо перед собой. У Буманна урчало в животе, ибо завтрак не утолил его тевтонского голода. К тому же его ноздри стал щекотать приятный аромат кухни: где-то в глубинах королевского дворца жарили лук!

Петрус Снепп мучился, пытаясь вспомнить, на кого из знакомых походил Фенестранж с его кукольным розовым личиком, серебристыми волосами и светло-голубыми глазками-пуговками.

Ах, вот оно что! На картине Лобришона было изображено красивое кругленькое личико девочки. Она прижимала к щеке куклу с такими же круглыми светлыми глазками, как у месье Фенестранжа. Петрус подумал, что чудовище обязательно съест ее первой. Только эта кукла походила на докладчика и никто больше.

Запах кухни становился все явственней; видимо жарились свиные котлеты. Не только герр Буманн, но и другие фольклористы учуяли аппетитный запах, ибо их взгляды устремились к полуоткрытой двери, через которую он проникал в зал.

Фенестранж вернулся к своей теме.

— Некоторые филологи утверждают, что имя Крокмитена — Людоеда французских сказок, образовано из французского глагола «croquer», что значит «есть», и фламандского слова «meisje» — в переводе «девочка». Таким образом, получается, что он питался исключительно девочками.

Альбен Тюиль стал вдруг внимательным.

— Ну, ну, он не гнушался и мальчиками, не так ли? — выкрикнул кто-то из глубины зала.

— Только у фламандцев…

Месье Тюиль улыбнулся, будто эти слова были обращены лично к нему.

— Только у фламандцев есть сходная личность. Их Людоед зовется «буманом», — и немецкий ученый вздрогнул.

Слово было знакомо Петрусу и перед его мысленным взором возник буман-Людоед: рыжие волосы, зеленые глаза, черные зубы, кривые ноги, брюхо бочонком, руки, похожие на узловатые ветви дуба…

Фенестранж словно прочел его мысли, потому что тут же нарисовал портрет чудовища так, как это делают дети: «волосы рыжие, глаза зеленые, ноги кривые, живот бочонком, а руки как ветви дуба…»

Снаружи бушевали стихии: дождь хлестал по окнам, сквозь которые едва виднелись обнаженные деревья, гнувшиеся под сумасшедшим ветром.

Окна, выходившие на закат, побагровели, мимо них пронеслась каркающая стая ворон. Но внимание Петруса Снеппа было уже привлечено другим. Он увидел крысу.

Фенестранж зачастил, как человек, которому надо еще многое высказать, а время уже истекает.

— Жиль де Рэ был красивым, довольно молодым человеком. Он был своего рода Антиноем, но вышедшим из ада. Тот, кто сделал из него Людоеда, отнял у него красоту.

Крыса медленно приближалась. Вскоре она должна была оказаться неподалеку от ботинок Петруса.

— Чудовище должно было быть красивым, иначе ему не удалось бы завоевывать доверие маленьких жертв и завлекать их в клетку, где томились его живые съестные припасы.

Съестные припасы! Герр Буман чувствовал, что его желудок был пуст. Он подумал о своем ганноверском доме, о вестфальских окороках, о громадных головах тильзитского сыра, о тминных хлебцах, занимавших целую полку.

— Итак, в действительности это был улыбающийся человек с добрыми глазами, с мягким приятным голосом…

Петрус Снепп внимательно поглядел на докладчика, а когда отвел глаза, то его взгляд упал на крысу.

Удар ботинка был точен. Убитая крыса растянулась в луже черной крови.

Боже, какая адская погода! Град и дождь. Зал загудел, как громадный котел. Красное зарево заката угасло, словно задутое ветром, и в зале стало совсем темно.

Фенестранж дернул шнурок звонка, но на зов никто не явился.

Последний луч света скользнул по картине Тимолеона Лобришона и лица будто ожили: нежные губки девочек задрожали, на ресничках повисли слезы… Это длилось всего секунду. Потом тьма сгустилась окончательно.

Фольклористы словно забыли, что были мудрыми учеными мужами, элитой своих стран.

Французы запели на старинный народный мотив, а иностранцы стали подпевать:

— Света! Света! Дайте света!

На этот раз их услышали, потому что из глубины дворца притащились старый слуга, поваренок и конюх. Они держали по керосиновой лампе. Фенестранж уже оканчивал доклад. Его заключительные слова с трудом пробились сквозь шум отодвигаемых стульев и недовольное ворчание.

— Господа, Людоед скончался… Людоеда больше