И. В. Бояшов
ТАНКИСТ,
или «БЕЛЫЙ ТИГР»
Не будешь ли так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?
М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
Через семь дней после Прохоровского побоища
[1] ремонтники подцепили трос к очередной растерзанной «тридцатьчетверке». Люк механика отвалился — все заорали «Стой!» задымившему трактору. И столпились возле машины. Причина оказалась обыденной — в рычаги убитого танка вцепилось почерневшее нечто: комбинезон превратился в коросту, подошвы сапог расплавились. Правда, остались на черепе кое-какие мышцы, не вся кожа слезла, на глазах слиплись веки: но «спецы» не питали иллюзий: таков был конец еще одного страдальца, не сумевшего выкарабкаться из машины. Однако, никто не успел стащить пилотку — головешка открыла глаза.
Нет, тыловики не заметались в поисках санитаров (откуда здесь санитары) не побежали к начальству. То, что водитель, пробыв неделю в сгоревшей «коробке», еще каким-то образом существовал, не меняло дела: его следовало оставить в покое. Несчастный был вытащен — хорошо, что при этом он еще не развалился на части! Не раздалось ни единого стона — верный признак, что он вот-вот отдаст Богу душу. Подали флягу с мутной водой — и вновь ни одной конвульсии. Находку отнесли под навес, где хранились инструменты и опустили на доски. Один из самых молоденьких солдатиков метнулся к ближайшим ямам — просить похоронную команду немного повременить.
Вечером, через десять часов после того, как танкисту дали возможность уйти, те же ремонтники с трудом уговорили шофера проезжавшей полуторки забрать все еще отходящего. Машина была набита пустыми бидонами, матрасами и простынями, и шофер ни в какую не хотел загружать в нее еще и заведомого мертвеца. Однако, надавили — сплюнув, сержант согласился. На куске брезента танкиста впихнули в кузов. Полуторку мотало и бросало по полустепному бездорожью — шоферюга, опаздывая в часть к ужину, даже не оглядывался, ибо то черное, обугленное, с потрескавшейся кожей, что ему навязали, не имело никаких шансов дотянуть до самой ближней деревни.
В грязном полевом госпитале, где беспрестанно доставляемые с передовой раненые корчились прямо на разбросанной по земле соломе, прежде чем их рассортируют — счастливцев в хирургическую палатку, безнадежных в ставший бурым от крови, унылый лесок — участь танкиста решилась мгновенно. Майору-хирургу хватило секунды:
— Этого даже осматривать не буду — девяностопроцентный ожог!
Фельдшер услужливо протянул врачу новую папиросу — и безымянного тут же вычеркнули из списка. Майор тянул лямку с 41 года — он знал, о чем говорил.
Через сутки, убирая в леске отмучившихся и относя их к траншеям (сколько по всей округе уже было подобных могил), санитары, подняв очередные носилки, вынуждены были остановиться — глаза сгоревшего распахнулись, он издал хватающее за душу первое за все это время стенание.
— Быть такого не может! — удивился майор, подогревающий себя (чтобы не упасть на ходу) трофейным коньяком-эрзацем. Дыша клопами, практик наклонился над принесенными носилками — и вынужден был констатировать — приговоренный жил. Только привычка позволила майору внимательно осмотреть этот череп с оскалившимися зубами — и тело с прилипшими к нему остатками комбинезона. Только опыт не позволил при этом задохнуться. Санитары, также видавшие виды, в очередной раз возблагодарили судьбу за то, что они не воюют в проклятых железных гробах — а, следовательно, вполне может и случиться, дотянут и до конца бойни.
Тут же, в буром леске был созван консилиум — сам майор и две его помощницы, женщины-военврачи неопределенного возраста, в глазах которых просто остекленела собачья усталость. От верных помощниц за километр несло табаком и потом, несмотря на то, что они постоянно протирались спиртовым раствором.
Носилки переместились в хирургическую палатку. Все, что можно, с танкиста сняли. Все, что можно сделать — сделали. Облегчая страдания, операционные сестры не жалели мази Вишневского. Но даже они, накладывая повязки, постоянно отворачивались — смотреть на такое было попросту невозможно. Сохранившиеся глаза пациента при этом жили и свидетельствовали о запредельной боли.
Перед эвакуацией раненых в тыл, хирург отвлекся на минуту от своей мясной разделочной и подошел к танкисту, туловище и остатки лица которого уже покрывала пропитанная мазью марля.
Вновь раздались стон и какое-то горловое бульканье.
— Такого я еще не видывал, — признался врач, продувая очередную папиросу.
— Дня два-три, не больше, — проскрипела, так же из любопытства оказавшись рядом одна из женщин-медиков — и, отворачиваясь от коллеги, чтобы не дышать на него гнилыми зубами, тоже продула папиросу, вынося приговор. — Полный сепсис…
Танкист был погружен в санитарный
