Читаем онлайн «Леопард из Батиньоля» 2 cтраница

качества!

Безопасен, прозрачен, без запаха,

самовоспламенение исключе…

На афише, как на палимпсесте, неожиданно проступает нижний, не до конца стертый временем слой.

Долгий список на серой стене, шесть колонок, сотни имен:

АРЕСТАНТКИ

В Версале…

Босой старик — ступни в язвах и порезах — валяется у порога ликерной лавки, перегородив тротуар. Полицейский агент, присев рядом, засовывает старику в рот горлышко бутылки; вокруг радостно гогочут. У стойки в кафе версальские офицеры и гражданские с довольными рожами громогласно тостуют за победу, звенят бокалы. На пустыре по улице Эколь не прекращаются расстрелы.^[2] Медленно отползает фургон; дверца болтается на ветру, и внутри видны сваленные в кучу тела. Жандармы, в мундирах с надраенными пуговицами заставляют жителей квартала разбирать баррикаду. Женщина воет над трупами с проломленными черепами. Солдат наотмашь бьет ее по лицу.

На улице Расина взвод держит на мушке съежившегося у стены подростка. Его обвиняют в том, что он спрятал в канализационном люке горсть патронов, чтобы отвести подозрения от отца. Офицер вскидывает руку:

— Отставить!

К мальчишке прикладами подталкивают какого-то попрошайку, тот упирается и орет:

— Да чтоб у вас повылазило! Зуб даю, со жмура я их снял, эти чертовы годиллоты.^[3]

— К стенке!

Прохожий понял, что сражаться с прошлым бесполезно — не утопишь его, не одолеешь. Кабак овернца остался позади.

На аллеи Люксембургского сада просеивали солнечный свет кроны каштанов, тени растекались лужицами. Малышня в матросских костюмчиках гоняла обручи под взором каменного льва, стерегущего лестницы Обсерватории. Опустившись на скамейку, прохожий вместе со львом принялся следить за прихотливыми маршрутами обручей: легкий толчок палочкой — и деревянное кольцо возобновляет бег. Двадцать лет назад здесь тоже были дети…

Женщина прижимает к груди младенца. Ее лицо неподвижно — настолько мертво, что похоже на гипсовую маску. Она только что увидела мужа в толпе арестованных. Несчастная бросается к нему, но удар прикладом слишком силен — она теряет равновесие и выпускает ребенка из рук…

Подкатился обруч, наткнулся на башмак прохожего и, качнувшись, неспешно завалился плашмя.

Статуи слепо таращатся на заваленные трупами лужайки. Из здания Сената тянется бесконечная вереница бледных, перепуганных людей. Их ведут к большому пруду — коммунаров и схваченных по навету соседей простых горожан; тех, у кого руки замараны, и тех, кто стал жертвой обстоятельств. «Шаспо» плюются смертью. Первые ряды приговоренных падают и вскоре исчезают, погребенные под новыми пластами мертвецов. Кровь разливается морем, в крови тонут солдаты, которые убивают, убивают, не перестают убивать. Морги и кладбища уже повсюду: Военное училище, казармы Лобо, тюрьма Мазас, парки Монсо и Бют-Шомон, Рокет, Пер-Лашез. Мебельные фургоны вывозят трупы. Париж воняет падалью.

Восемь дней. Это длилось неделю. Каждое утро благонамеренные горожане собирались у. Нового моста поглазеть на очередную казнь. На бойню. Двадцать тысяч расстрелянных в столице — таков итог работы военных трибуналов и уличных расправ.

Восемь дней — им не затеряться среди тысяч других, прожитых человеком, который сидит на скамейке в Люксембургском саду. Память об этих восьми днях будет преследовать его до последнего вздоха.

Пороховая гарь, алые брызги, ненависть, расстрельные стены. Людей убивали у любой вертикальной поверхности.

И что же, сойти с ума? Или найти стену, чтобы совершить свое правосудие?..

По глади большого пруда заскользила лодка под парусом, и в барабанные перепонки ударили раскаты музыки, перекличка веселых голосов, смех, жалобный мотивчик:

Забыть? Невозможно. Надо действовать. Нет иного способа избыть гнетущее бремя — око за око, зуб за зуб.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Два года спустя

Воскресенье 11 июня 1893 года

Поезд вытряхнул на перрон дюжину любителей гребного спорта в полосатых фуфайках и соломенных шляпах и шумно перевел дух, пустив вверх длинную струю пара. Полосатые фуфайки создали на минуту затор в вокзальных дверях, вырвались на волю и гурьбой устремились к набережной. За ними поспешили нарядные отцы семейств с нарядными женами и детьми. Последним перрон покинул низенький упитанный буржуа в клетчатой мелоне.^[6]

Буржуа направил свои стопы к мосту Шату, не удостоив взглядом искрящуюся на солнце реку, которую ранняя в этом году весна и едва начавшееся, но более жаркое, чем обычно, лето уже