Читаем онлайн «Клоцвог» 72 cтраница
плечами отвратительно, как баба, и пальто свалилось мешком на пол. Она подобрала его и поволокла в коридор, к вешалке.
Блюма. Копия Блюма.
Тут я окончательно пришла в себя. Вот как они все мои дорогие вернулись. И Блюма, и Фимочка, и Мишенька. И Эллочка с ними в компании замешана. И Марик тут же притулился. Не знаю, кто с какой стороны. Но все кучей. Надо ехать в Остер и закрывать вопрос.
А что закрывать? Дом в Остре стоял заколоченный. Не я его заколотила, гвоздями забила и окна ставнями закрыла. Чужие люди сделали для моего блага. И вот как. Соседи рассказали, что Блюма жаловалась: пишет и пишет мне в Москву с деликатными просьбами, а я молчу и молчу. А у нее гордость, и свет не без добрых людей тем более. А у нее сахарный диабет на фоне нервов и прочего. А дом требует своего. А Фима своего. А сил нет. Ждала Мишеньку: сначала чтобы в отпуск приехал, потом из армии. Писала ему с откровенными претензиями в мою сторону. Миша как только демобилизовался, стал присылать регулярные переводы, причем на большие суммы. Блюма хвасталась, что Миша хорошо зарабатывает на каком-то корабле. Потом Блюма умерла в огороде над картошкой. Копала и умерла. Еще раньше соседям сказала, что если что, слать телеграмму Мише — «Мурманск, до востребования». Мой адрес не дала. Мише телеграмму послали, а что толку. Миша в море. Похоронили. Сосед извинялся, что без еврейского попа и что в яму спускали на рушниках, как у украинцев принято. И калины на гроб насыпали, как раз ягоды одна к одной. Я похвалила. Он сказал, что не для моей благодарности, а заради Гили. Миша телеграмму хоть с опозданием, но получил. Приехал, забрал Фиму. Куда забрал? Куда он его пропишет? Сам без кола без двора. Не знаю. Никто не знает. Соседи дом прибрали, заколотили. А тут я сама и объявилась. Как чувствовала. Да. Родное сердце вещует. Сижу в доме. А жажда деятельности меня не отпускает. Я же ехала делать дело.
Выгребла во двор старье-шматье. Табуретки, тумбочки-столы ломала голыми руками. Что смогла — свалила горой. Холодно. На небе звезды. И небо синее-синее. Глубокое-глубокое. Подожгла газету и сунула внутрь этой горы. Враз заполыхало. Долго горело. Соседи понабежали смотреть — испугались пожара. Нет, говорю, кому пожар, а вам не пожар. Спасибо вам за все! Не бойтесь. Не пожар. Смотрю на огонь, на искры и шепчу, как молюсь: — Вот тебе партизанский костер, Гилечка; вот тебе твой свет, Натанчик; вот как горит, на все двадцать пять градусов мороза горит, на весь Остер горит. Соседи подумали, что меня опасно оставлять одну. Начали уговаривать идти в хату. Говорили, что сами затушат костер. Землей притрусят. А какая земля, если промерзло на два метра вглубь? Словом, тушили без меня.
Дальше в моей жизни не произошло ничего. Элла, конечно, выросла. Она не тут. Марика я, конечно, пережила. Мишу так больше и не видела — сорок лет. Срок большой. Но не для материнского сердца. Сопоставляя прошлое и будущее, не могу не сказать: хотелось бы кое-что исправить. Когда окажусь там, где мама, Гиля, Фима, Блюма, Натан и многие другие, — я так и сделаю. Но пусть и они. И они тоже.
Тут я окончательно пришла в себя. Вот как они все мои дорогие вернулись. И Блюма, и Фимочка, и Мишенька. И Эллочка с ними в компании замешана. И Марик тут же притулился. Не знаю, кто с какой стороны. Но все кучей. Надо ехать в Остер и закрывать вопрос.
А что закрывать? Дом в Остре стоял заколоченный. Не я его заколотила, гвоздями забила и окна ставнями закрыла. Чужие люди сделали для моего блага. И вот как. Соседи рассказали, что Блюма жаловалась: пишет и пишет мне в Москву с деликатными просьбами, а я молчу и молчу. А у нее гордость, и свет не без добрых людей тем более. А у нее сахарный диабет на фоне нервов и прочего. А дом требует своего. А Фима своего. А сил нет. Ждала Мишеньку: сначала чтобы в отпуск приехал, потом из армии. Писала ему с откровенными претензиями в мою сторону. Миша как только демобилизовался, стал присылать регулярные переводы, причем на большие суммы. Блюма хвасталась, что Миша хорошо зарабатывает на каком-то корабле. Потом Блюма умерла в огороде над картошкой. Копала и умерла. Еще раньше соседям сказала, что если что, слать телеграмму Мише — «Мурманск, до востребования». Мой адрес не дала. Мише телеграмму послали, а что толку. Миша в море. Похоронили. Сосед извинялся, что без еврейского попа и что в яму спускали на рушниках, как у украинцев принято. И калины на гроб насыпали, как раз ягоды одна к одной. Я похвалила. Он сказал, что не для моей благодарности, а заради Гили. Миша телеграмму хоть с опозданием, но получил. Приехал, забрал Фиму. Куда забрал? Куда он его пропишет? Сам без кола без двора. Не знаю. Никто не знает. Соседи дом прибрали, заколотили. А тут я сама и объявилась. Как чувствовала. Да. Родное сердце вещует. Сижу в доме. А жажда деятельности меня не отпускает. Я же ехала делать дело.
Выгребла во двор старье-шматье. Табуретки, тумбочки-столы ломала голыми руками. Что смогла — свалила горой. Холодно. На небе звезды. И небо синее-синее. Глубокое-глубокое. Подожгла газету и сунула внутрь этой горы. Враз заполыхало. Долго горело. Соседи понабежали смотреть — испугались пожара. Нет, говорю, кому пожар, а вам не пожар. Спасибо вам за все! Не бойтесь. Не пожар. Смотрю на огонь, на искры и шепчу, как молюсь: — Вот тебе партизанский костер, Гилечка; вот тебе твой свет, Натанчик; вот как горит, на все двадцать пять градусов мороза горит, на весь Остер горит. Соседи подумали, что меня опасно оставлять одну. Начали уговаривать идти в хату. Говорили, что сами затушат костер. Землей притрусят. А какая земля, если промерзло на два метра вглубь? Словом, тушили без меня.
Дальше в моей жизни не произошло ничего. Элла, конечно, выросла. Она не тут. Марика я, конечно, пережила. Мишу так больше и не видела — сорок лет. Срок большой. Но не для материнского сердца. Сопоставляя прошлое и будущее, не могу не сказать: хотелось бы кое-что исправить. Когда окажусь там, где мама, Гиля, Фима, Блюма, Натан и многие другие, — я так и сделаю. Но пусть и они. И они тоже.