Григорий Глазов
НЕВИНОВНЫХ НЕТ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МАСКИ
1. НА ЗЕМЛЕ. МОСКВА. СЕГОДНЯ
Около часа дня, когда Перфильев собрался на обед, в кабинет вошел секретарь и протянул папку:
— Вот то, что срочно, Павел Александрович, — папку эту неукоснительно он вносил по заведенному порядку в одно и то же время — перед самым отъездом Перфильева домой на обед. — Здесь два факса: из Парижа и из Белояровска.
— Спасибо, — Перфильев раскрыл папку.
Секретарь вышел.
Прочитав факс из Парижа, Перфильев понял: текст — всего лишь одна строка — зашифрован. Такое случалось редко. В чем дело? Что стряслось? Из сейфа он достал книгу — толстый, роскошно изданный в Финляндии для «Спутника» тетрадь-блокнот. В нем кроме самых важных и секретных записей был и код. Дешифровав факс, Перфильев прочитал: «Срочно аннулируй резервный счет. Есть странные симптомы». Подписи не было. Но Перфильев знал: депеша от Кнорре. «Почему же он забил тревогу?» — думал обеспокоенно Перфильев.
Второй факс был из Белояровска: «Местные власти запретили разработку дальнего карьера. Примите меры. Копылов». Собрав все бумаги снова в папку, Перфильев вызвал машину и уехал домой. Там можно будет спокойно за чашкой кофе и с сигаретой все обдумать…
Завтракал, обедал и ужинал Перфильев всегда дома, ресторанов не терпел, ходил только если требовало дело. Жена знала его вкусы и готовила, что любил, благо, такая возможность имелась. Еще были у него приятные привычки, в частности обретенная за шесть лет жизни в Париже потребность не менее двух раз в день принимать душ, а после полудня менять сорочку. Это правило ему внушил в Высшей академии Лебяхин: «Запомни: то, что едешь во Францию не в военном мундире и не в сапогах, ничего не значит. Потом разит и от людей в цивильном. Упаси Бог, глушить этот запах дезодорантом даже от Диора. Пот с дезодорантом — мерзейшая смесь», — наставлял Лебяхин накануне дебютного отъезда Перфильева за рубеж. — «Я дезодорантами не пользуюсь, не переношу, аллергия, я же астматик», — ответил Перфильев тогда…
Пообедав, он отнес чашку с кофе в комнату, сел в кресло перед журнальным столиком и снова перечитал факс из Парижа. «Запросить подробности? — подумал он. — Нельзя, неосторожно. Мой факс может попасть в чужие, возможно, ждущие уже руки… Если уж Кнорре воздержался от объяснений, значит, так надо было…» Чиркнув зажигалкой, Перфильев поджег уголок факса и положив горящую бумагу на поднос, наблюдал, как скрючиваясь и сжимаясь, она превращалась в пепел. Вторая депеша из Белояровска от директора карьера Копылова. Полтора года назад Перфильев вложил большие деньги в Белояровский карьер, по сути купил его, поставил дело по добыче белой уникальной глины на современный уровень. И вот — на тебе!.. Надо было что-то предпринимать. Он прикрыл глаза, думал, понимал, что в Париж придется лететь, но как аннулировать резервный счет в банке? Не снимать же наличными колоссальную сумму! В банке не поймут, это вызовет подозрение, такие операции с наличностью не приняты… И все же изворотливый, натренированный ум Перфильева нашел решение…
Он принял душ, распахнул обе дверцы шкафа, чтобы взять свежую сорочку. На полках слева — отдельно мужское белье, сорочки, носки, носовые платочки. Справа — костюмы, плащи, куртки на разные сезоны. Три вешалки пустовали: когда-то на них висела почти непомятая повседневная форма, парадный мундир, шинель. Но вернувшись навсегда из длительной командировки во Францию, Перфильев все это подарил, предварительно отпоров петлицы и майорские погоны, сторожу гаражного кооператива, где держал машину, присовокупив две пары новеньких сапог. Держать эти атрибуты былой профессии ради ностальгических воспоминаний не стал — не был сентиментален. И все же сейчас, расхаживая по комнате и застегивая пуговицы сорочки, обвел взглядом стены и вздохнул. На одной — три акварели, купленные на Монмартре: утро на Сене, баржа; портрет негритянки с большими замысловатыми серьгами-висюльками; огромный, в пестром оперении гальский каплун на фоне разгорающейся зари. На другой стене — большие фотографии в узеньких рамочках из белого металла. Снимал он сам (этому его хорошо обучили) на цветную кодаковскую пленку, проявлять и печатать отдавал в лабораторию недалеко от своей парижской квартиры. На одной из фотографий — псарня в замке Шоверни. Помнится, когда подошел к флигелю, где жили десятка три псов — здоровенных, разномастных красавцев, — они с лаем ринулись на него, даже отпрянул. На кауром жеребце подъехал служитель в черной униформе с красными галунами на рукавах, в белых перчатках, стал успокаивать псов.
— Пусто у вас, — кивнул Перфильев на пожелтевшие газоны и дорожки, присыпанные мокрым снегом.
— Не сезон, — ответил служитель и, попрощавшись, отъехал.
Повертевшись у вольера, пощелкав фотокамерой, Перфильев пошел к замку. Он знал, что в Шоверни в эту пору года в залах пусто, туристы