РуЛиб - онлайн библиотека > Москвина Марина > Современная проза > Счастье-то какое! > страница 3

Читаем онлайн «Счастье-то какое!» 3 cтраница

слышишь – всё кончено, всё кончено,

отпраздновалось, надорвалось.

Прощай, я пережил тебя, прости меня,

всё было так бело и черно,

Я прожил тут самое противное и вел себя,

в общем, ничего.

Снег, снег, в сумятицу спущусь твою,

пройдусь, покуда все еще спят, —

И главное, я чувствую, чувствую,

как моя жизнь пошла на спад.

Теперь бы и жить, чего проще-то,

довольно я ждал и горевал, —

Но ясно по наклону почерка,

что всё идет за перевал.

Кружится блестящее, плавное,

подобное веретену.

При мне свершилось тайное, главное,

до явного я не дотяну.

Бессонница. Ночь фиолетова.

Но я еще насплюсь, насплюсь.

Всё вверх пойдет от снегопада этого,

а жизнь моя – на спуск, на спуск.

Нравится мне это испытание

на разрыв души моей самой.

Нравится мне это сочетание,

нравится до дрожи, Боже мой.

2.

Но почему-то очень часто

в припадке хмурого родства

Мне видится как образ счастья

твой мокрый пригород, Москва.

Дождливый вечер, вечно осень,

дворы в окурках и листве,

Уютно очень, грязно очень,

спокойно очень, как во сне.

Люблю названья этих станций,

их креозотный, теплый чад —

В них нету ветра дальних странствий,

они наречьями звучат,

Подобьем облака ночного

объяв бессонную Москву:

Как вы живете? Одинцово,

бескудниково я живу.

Поток натруженного люда

и безысходного труда,

И падать некуда оттуда,

и не подняться никуда.

Нахлынет сон, и веки тяжки,

и руки – только покажи

Дворы, дожди, пятиэтажки,

пятиэтажки, гаражи.

Ведь счастье – для души и тела —

не в переменах и езде,

А в чувстве полноты, предела,

и это чувство тут везде.

Отходит с криком электричка,

уносит музыку свою:

Сегодня пятница, отлично,

два дня покоя, как в раю,

Толпа проходит молчаливо,

стук замирает вдалеке,

Темнеет, можно выпить пива

в пристанционном кабаке,

Размякнуть, сбросить груз недели,

в тепло туманное войти —

Всё на границе, на пределе,

в полуживотном забытьи;

И дождь идет такой смиренный,

и мир так тускло озарен —

Каким манком, какой сиреной

меня заманивает он?

Всё неприютно, некрасиво,

неприбрано, несправедливо,

ни холодно, ни горячо,

Погода дрянь, дрянное пиво,

а счастье подлинное, чо.

Марина Степнова Эфир

Утром 31 марта 1870 года стало ясно, что до вечера Надежда Александровна Борятинская не доживет.

Это понимали все – и князь, и Танюшка, и терпеливо дремлющий в гостиной батюшка, уже дважды соборовавший не заметившую этого страдалицу, и петербургский доктор, месяц проживший в доме, но так и оставшийся безымянным, чужим. Попрятались по им одним известным закоулкам и углам сбитые с толку, напуганные слуги, и сам дом застыл, сжался, словно готовился к удару извне. Только сад шумел как ни в чем не бывало – мокрый, черный, веселый, словно лаком залитый гладким солнечным светом. Сад чавкал жидкой грязью, шуршал недавно вернувшимися грачами, то и дело встряхивался, роняя огромные радостные капли.

Набирался сил.

И Надежда Александровна, слушая этот влажный радостный заоконный шелест и переплеск, единственная не знала, что умирает.

Она рожала вторые сутки и последние несколько часов уже не чувствовала боли, потому что наконец вся находилась внутри нее, как будто в сердцевине тонкого, докрасна раскаленного, жидкого шара, который всё выдувал и выдувал из трубки громадный меднорукий ремесленник из Мурано, и всякий раз, когда шар, медленно поворачиваясь, вспыхивал огненным и золотым, Надежда Александровна изумленно всплескивала руками и, забыв приличия, всё тянула за рукав молодого мужа, который вдруг, в незамеченный ею момент, превратился в отца и взял восхищенную маленькую Наденьку на руки, а стеклодув всё округлял херувимно щеки, усердствуя, и густой стеклянный пузырь становился больше и больше, так что Наденька и боялась, что он лопнет, и хотела этого. Сквозь тягучее и алое изредка мелькали чьи-то лица, неузнаваемые, далекие, чужие, а потом отец тоже исчез, и Надежда Александровна, жмурясь от жара, осталась внутри огненного шара одна.

Нет, не одна, это она теперь держала на руках ребенка – девочку лет пяти, горячую, необыкновенно тяжелую, и девочка эта непостижимым образом была и ее дочь, и она сама. Девочка подпрыгивала, тянулась к чему-то, чего Надежда Александровна не видела и не могла, но всякий раз, когда мягкие детские кудряшки, подхваченные рдеющими шелковыми лентами, касались ее щеки, испытывала острую, долгую судорогу счастья.

В том, что Борятинская умирала и не знала об этом, было великое милосердие, громадный и ясный промысел, который она