Читаем онлайн «Смелая современная литература» 2 cтраница

совершенстве. Снова Селин, прозванный «гадюкой»: уверенная рука, разливы желчи («подобные морям»). В. Вулф и Гессе, у которых ума было значительно больше, чем литературной одаренности. Хемингуэй, литературной одаренности которого не помешала бы малая толика ума. Фолкнер, у которого не было ни того, ни другого, отчего он, видимо, и стал классиком. Новоантикварии с Борхесом во главе: попытка сломать время, закончившаяся собственной сломанной жизнью. Кортасар — забавный, едкий, техничный, умница и мастер, один из лучших — автор, от которого так и веет мертвечиной, хозяин склепа и библиотеки неподалеку, писатель, у книг которого безжизненные глаза. И нескончаемый ряд менее удачливых игроков в бисер, чья жизнь — отличный сюжет для рассказа. Но просто как жизнь она никуда не годится.

Потом пошли слепки и тени теней: примитивные философы (материализовавшаяся бездарность), рассказчики, владеющие языком, но умеющие рассказывать только о себе, или умеющие рассказывать о других, но не владеющие языком — и те, и другие лишенные фантазии, но представляющие это как достоинство автора, а не как ущербность; имитаторы высокого класса, которым доступны все стили, кроме одного: оригинального.

Селин? Они вам изобразят Селина. О! А! Бац! Темперамент! Бум! Быстрому перу все под силу. Что-то не вяжется; нельзя воспроизвести характер, талант. Но сделать копию узнаваемой не так сложно, и вот настоящий сложный мир предстает лубочной картинкой или рисунком со стены общественного туалета, а публика в очередной раз восхищается «срыванием всех и всяческих масок». Кто может объяснить, что смелость не в том, чтобы «называть вещи своими именами», то есть подбирать их уличные клички? Мало стоять на месте, с которого «хорошо просматривается самое дно помойки» (Кортасар), нужно еще увидеть в помойке именно помойку, а не метаморфозу олимпийских чертогов. И придет ли кому-нибудь в голову, что можно вообще смотреть в другую сторону, и мироздание много больше загадившего его человечества.

В прошлом веке говорили: дело поэта есть то-то и то-то; то-то не есть дело поэта. Сейчас вдохновению указывает не критик и не так называемое общественное мнение, а жестко выстроенный, расчисленный мир, всевластный и по отношению к тем, кто поспешил занять кресла сторонних наблюдателей. Разумеется, не исключена и некая свобода выбора, к реальности всегда можно повернуться спиной, — но тогда нужно быть готовым и получить пинок под зад. В век скоростей это произойдет скорее раньше, чем позже.

Искусству остается единственная возможная в подобных условиях ставка — на достижение профессионализма, отработанный стиль, чисто технические находки; в общем итоге, создание того, что Г. Иванов, говоря о том же Набокове, назвал «хорошо сработанной, технически ловкой, отполированной до лоску литературой». На Набокове, надо думать, такая литература и завершилась. Труды и подвиги, отдающие лампадным маслом, ныне настолько же непопулярны, как образование в классическом стиле, систематические занятия, питаемые одиночеством раздумья и вообще все то, что не падает с небес на голову вдохновенного гения, стоит тому немного расслабиться и предаться медитации. Явите нам шедевры мастерства и легкий слог в котором воплотились туман сиротство пудры слой на лицах вельмож или лакеев и т. д.

Не внемлют. И по силам ли это бедным авторам каменного века, имеющим в запасе (вместо накопленных временем сокровищ) только свою бедную, алчущую, бездарную душу, только позаимствованную смелость, только никого уже не умиляющее «трогательное безвкусие», отличавшее прежде темных, но не злых людей, а теперь — и темных, и злых, и жалких детей Аполлона, не от большого ума выбравших нелепое, безжизненное, пустое, мало кому, в сущности, нужное искусство нашего времени, но так и не решившихся положить свои животы на его жесткий алтарь.

Опубликовано в газете: «Апраксин Блюз», 1996, № 5