Читаем онлайн «Женщины Девятой улицы. Том 3» 3 cтраница

ее успокаивает, по всей вероятности, из-за его манер и из-за хаоса, который он, как и она, переживал в тот период^[23].

Картины Ротко хорошо продавались, этот факт должен был бы служить утешением, но, вопреки логике, терзал и мучил: художник считал, что его творчество изначально не имеет ничего общего с коммерцией^[24]. В постулате «искусство как объект инвестиций», превалировавшем тогда в Нью-Йорке, общение с Ротко было для Элен чем-то на удивление освежающим.

Будучи русским интеллектуалом старой школы, Марк внешне на него совершенно не походил: он никогда не застегивал рубашку и не заправлял ее в брюки, часто ходил с расстегнутой ширинкой, а дым от его извечной сигареты постоянно закрывал его от собеседника^[25]. И все же, по словам Элен, Ротко был человеком «редкого достоинства в частной жизни и в жизни публичной»^[26].

В маленькой студии Марка на 61-й улице они могли сидеть с десяти утра до пяти вечера, разговаривая об искусстве^[27]. Их окружали холсты, покрытые пеленой красок – их тонкий слой казался прозрачным. Беседы с Марком были именно тем, в чем больше всего нуждалась тогда Элен. Она пишет: «Присутствие его картины немедленно сказывается на всем, что есть в помещении. Его полотна обладают любопытной способностью трансформировать людей, которые перед ними стоят»^[28].

Его работы были «настолько близки к нереальности и пустоте, насколько это только возможно для живописи, чтобы она все же могла оставаться при этом живописью». И они несли в себе глубокий смысл^[29]. «Я позволяю себе играть на любой струне своего бытия, – сказал как-то Ротко Элен. – Все в мире есть зерно для этой мельницы»^[30]. Элен усвоила этот урок художника и применила его в своем портрете Гарольда.

Использовав минимальное количество материального, то есть масляной краски – так мало, как только смогла, – она населила работу своим собственным бытием и создала человека. Это полотно Элен стало наглядным воплощением ее творческой ясности, и после всех испытаний, связанных с Биллом, в жизни и сознании художницы тоже все как-то прояснилось.

Едва родилась Лиза, Билл ушел в сильнейший запой^[31]. Было ли это следствием незапланированного отцовства, связанного с ним эмоционального напряжения или неожиданно свалившегося на художника богатства, сказать трудно – оба судьбоносных события произошли практически одновременно.

В апреле в галерее Сидни Джениса с огромным успехом прошла вторая персональная выставка де Кунинга^[32]. Картины Билла мощно притягивали коллекционеров. И это объяснялось не только тем, что Fortune включил его имя в список перспективных с точки зрения инвестиций художников. В 1955 году Билл перестал писать своих ужасных женщин и переключился на гораздо лучше продающиеся абстракции. Кроме того, именно в это время он прославился на всю страну из-за экстравагантного поступка сердитого мужа. В прошедшем мае все американские газеты однажды вышли с разворотами, оплаченными по рекламным расценкам миллионером Хантингтоном Хартфордом. Газетные полосы пересекала надпись: «Да будет проклята публика».

«Это был обычный эксцентрический выпад в духе движения Sanity-in-Art^[33], – рассказывал Том Гесс, – но на этот раз объектом нападения был избран конкретный художник – де Кунинг»^[34]. Дорогостоящую выходку вызвало то, что жена Хартфорда занималась живописью, а рецензент ArtNews разнес ее выставку в пух и прах. Но в том же номере журнала была помещена длинная хвалебная статья (написанная Томом) о полотне «Женщина I».

«Мистер Хартфорд, судя по всему, просто зациклился на этом факте вопиющей несправедливости, – размышлял Том, – и, весьма щедро цитируя повсюду статью о де Кунинге, обеспечивал ему все большее внимание в общенациональном масштабе – внимание того типа, о котором мечтает любой политик»^[35]. Когда-то точно по такой же схеме издевательские статьи в Life и Time невольно способствовали профессиональной карьере Джексона Поллока. А нападки Хартфорда послужили мощным толчком славе Билла. «Возможно, именно эта своего рода личная шутка и “сделала” де Кунинга», – добавлял Том^[36]. Какова бы ни была причина, но коллекционеры кинулись скупать работы Билла.

Товарищи художника, понятно, охотно помогли ему отпраздновать успех – сначала в грязном темном баре на Десятой улице, затем в «Кедровом баре». Поэт Селден Родмэн прибыл на Десятую улицу с некоторым опозданием. Он обнаружил, что тут пока нет Ларри Риверса, Франца Клайна и Джексона Поллока.

Последний в своей извечной мятой шляпе танцевал сам с собой, лицо его было исцарапано и искривлено странной гримасой – он явно праздновал собственный успех. Джексон недавно продал коллекционеру картину за восемь тысяч долларов, а еще он завел себе молодую любовницу, и она тоже могла родить ребенка, как и подружка Билла^[37].

* * *

Все лето 1955 года из дома Поллоков постоянно неслись вопли – в конце осени они прекратились. Ли и Джексон обсуждали