восходит, и вообще не движется, и это всё происходит только в наших глазах, якобы оно «путешествует по небосклону». Но так принято говорить, это такой поэтический образ, и всё нормально.
Через пару строк будет процитирован гимн, где в лучших традициях шаманизма солнце на колеснице с золотыми колёсами катится по синему океану небес, и весь вот этот пророк Илья с громыхающими телегами облаков, и прочая мифология.
Как сочетались прагматическое знание и поэтический миф в древнем уме?
Да так же, как и всегда сочеталось и сочетается. И свет одновременно волна и поток частиц. И вообще в мире совершенно нет никакой линейной логики. Логику придумал Аристотель. И вывел он её не из мира, а из языка. Но потом Витгенштейн увидел, что и язык тот ещё безграничный хаос, опрокинутый в наш ум. Или это был не Витгенштейн, а Лакан?
Ничего не надо пытаться понять своим умом, и языком своим ничего не надо пытаться рассказать или объяснить.
Но сегодня над Питером вышло солнышко. А завтра будет опять снег и минус четыре.
Хорошего карантина всем.
28.03.2020
Валерий Айрапетян:
Герман в письме говорит о языке и солнце, о правилах и хаосе, о логике и её отсутствии, о мирном сосуществовании противоположностей.
Этот ряд подтолкнул меня поприветствовать вас, друзья, по-армянски.
«Барев дзес!» – восклицают армяне, приветствуя друг друга. Дословный перевод сего приветствия на русский таков: «Доброго солнца вам!» или даже «Добросолнца вам!», поскольку «бари» (добро) и «арев» (солнце) образуют здесь одно слово – «ба-рев». Этому словослиянию, вероятно, поспособствовало наличие «ар» в корнях слов, что, в свою очередь, не объясняет – почему утреннее приветствие «Бари аравот!» (Доброе утро!), имея тот же «ар» в составе слов, не сделалось одним словом «Баравот». И если предположить, что в первом случае язык, стремясь к экономии, объединил два слова в одно, то почему во втором случае не произвёл словослияния, следуя этой же логике? И если бы Язык существовал не через нас, странных и суетливых созданий, мечущихся между заполнением договора на получение потребительского кредита и вопрошанием о бытии, а был бы представлен в собственном теле, то что бы он ответил на этот вопрос и на многие другие?
– Язык Армянович, почему сократив «бари» и «арев» до «барев», ты не сократил «бари аравот» до «баравот»? – спросили бы его с интонацией, с какой работяги предъявили б посланному за водкой и купившему ноль пять, когда по акции выходил немногим дороже целый литр.
Краснел бы он, растирая носком ботинка несуществующий плевок на полу, или рассмеялся б нам в лицо, или, разодрав на груди футболку, воскликнул нечто вроде: «Да я за вас, суки, кровь проливал, пока вы тут!..»?
Александр во вчерашнем письме ошибся в дате, переместив день вчерашний из действующего календаря в прошлогодний. И эта опечатка вполне органично вписалась в первый день пока ещё не обязательного, но рекомендательного домоседства. Опечатка эта, точно греза, находящая на нас в минуты тревожных ожиданий (тревожиданий?), спасительное воспоминание о лёгких и светлых днях, которые, надеемся мы, ещё вернутся.
Спал я около полутора часов, так что день сегодняшний разделён с днём вчерашним посредством настолько узкой полосы, что язык не поворачивается назвать это разделение разделением.
Вчера ездил к пациенту во Всеволожск, армейскому полковнику в отставке, а ныне – владельцу крупного производства. Проезжая на электричке мимо раскинувшегося на возвышенности большого кладбища, обратил внимание на полосу рыжеватой стоячей воды в низине. Налетавший ветер пускал по воде какую-то вязкую рябь, словно не по воде, а по киселю. И тут я вспомнил из прочитанного ещё в студенчестве учебника по судебной медицине, что части человеческого трупа (мышцы, кожа, мозг, молочные железы) во влажной среде без доступа кислорода вследствие омыления превращаются постепенно в жировоск, в то время как остальные мягкие органы сгнивают. И подумалось, что обильные в наших краях дожди, напитывая собой кладбищенскую землю, после стекают, образуя вот такие ржавые жирные топи. После мыслей об омылении пришёл на ум недавно прочитанный роман Миши Елизарова «Земля». И вот эта кисельная болотина, пролёгшая между вечным движением и вечным покоем, каким-то образом дополнила впечатление от романа, прибавила впечатлению веса. И тут же вспомнилось, как в учебном морге профессор Крикун попросил меня, второкурсника, достать из бака с 25 % раствором формалина препарат пищеварительной системы человека. И я, надев на обычные хирургические перчатки прозекторские (толстая резина, длинный рукав), опустил руку в бак и шуровал в нём, пока не ухватился за пищевод, вытянув весь ЖКТ (килограмм двадцать, не меньше). Еле дотащил органы этого почившего Гаргантюа до прозекторского стола к вящему удовольствию профессора и польстившему мне ужасу, застывшему в глазах однокурсниц. Весь этот ряд образов, мыслей, впечатлений и воспоминаний длился секунды три-четыре,