ГРИГОР ТЮТЮННИК
ХОЛОДНАЯ МЯТА
ПОВЕСТЬ. РАССКАЗЫ
*
Авторизованный перевод с украинского
Н. ДАНГУЛОВОЙ
Художник С. ХАЛИЗОВ
М., «Известия», 1981
ОКРУЖЕНИЕ
ПОВЕСТЬ
Бреду полем, заросшим бурьяном, то и дело обходя глубокие воронки от снарядов, чуть ли не до краев залитые мутными талыми водами — оттепель уже третий день, — и прислушиваюсь к туману: не отзовется ли где-нибудь колодезный ворот, а может, потянет откуда-нибудь пахучим соломенным дымом, вот так, по низу, у самой земли, — в туман всегда низом тянет.
Но вокруг тишина. Только синицы посвистывают да изредка прошелестит вверху невидимая стая ворон, словно ветер в соснах.
— Крра, крра… — раздается в тумане, а чуть погодя, уже где-то дальше и глуше, снова: — Крра… Крра…
Тогда я хватаю с земли мокрый оттаявший ком и наугад запускаю в густое серое месиво.
— Малча-ать! — ору что есть мочи, зная от старших, что воронье каркает не к добру, а еще потому, что слово это хлесткое, увесистое.
Я слышал его, когда ехал в фуражном обозе в Знаменку — большую разбитую станцию. Кто и на кого кричал так, не знаю — дело было ночью, — но слово мне понравилось, как нравилось когда-то, еще до войны, кнутом на стадо щелкать.
Когда стая залетит далеко и в тумане станет тихо, я останавливаюсь и прислушиваюсь: что там впереди? Чаще всего впереди ничего не происходит. Тихо. А бывает, и зашелестит что-то или в воду бултыхнет. Тогда у меня гудят все жилы: на шее, на лбу, на висках, — и я кричу еще злее, чем на воронье:
— Стой! Кто идет?
Никто не идет. Я это наверняка знаю. А крикнуть хочется — жутко одному в степи, среди грязи и тумана. Да еще и воронье каркает…
И снова иду. Под ногами чавкает мокрый снег, в бурьяне вода журчит, к оврагам пробивается, синички порхают со стебля на стебель. А раз прямо из-под ног заяц выскочил. Отбежал шагов на пять и стал, как колышек: передние лапки к груди прижал, уши торчком поставил, а потом как рванет! Худой, измокший. Мокро ведь…Я вот в ботинках и обмотках до колен, и то ноги промокли, а он-то босой. И убегает, глупенький. Разве я тебя тронул бы? Рассмотрел бы сблизка (интересно, какие у него глаза?), да и беги себе на все четыре стороны…
Это так говорят: «четыре стороны». А их не четыре, а великое множество. Вот я иду прямо — раз. Захочу, пойду назад — это два… Потом, как захочу, пойду налево или направо. Это четыре. А если наискось пойду — сколько будет?..
Вот так и развлекаю себя то тем, то этим. А туман как пепел: сеется и сеется, опадает седой росою на мои плечи, ресницы, брови.
Чтобы не так нудно было идти, принимаюсь вспоминать, как мне жилось до войны. Бабусю вспоминаю, хату нашу с образами на покуте — мне почему-то больше всего запомнилась федоровская пресвятая богородица с ласковыми глазами и младенцем на руках. Еще в ха те были рушники роменские с красными начесами, сундук, жердочка, печь, сволок желтый и на пом крест, выжженный дедушкой. Я не помню деда, он умер, когда я еще и ходить не умел. Наелся горячего хлеба со жмыхом и умер. Потом и отца не стало. А мать из дому ушла, «по-веялась», как говорила бабуся Марфа. Она не любила о матери вспоминать. И остались мы с бабусей вдвоем.
Хорошо жилось нам. Летом я каждый день купался в речке и бегал на ток обедать — бабуся там стряпала, — а зимой ходил в луга пеньки корчевать, хворост собирать, мерзлую калину ломать на пироги и кататься по льду меж кустами.
Но крепче всего в памяти сохранились зимние вечера. Бывало, на дворе метет, стекла в лед оденутся, а мы с бабусей пшено трем и пшенники печем — на припечке, чтоб дров меньше ушло. Поужинаем — и за работу: бабуся— прясть, а я готовую пряжу мотать, пока не устанем оба.
Спали мы на печи, вернее, я спал, а бабуся ворочалась с боку на бок и бормотала что-то, обращаясь то ко мне, то к себе, то к богу. А утром, бывало, говорит: «Приходил нынешнюю ночь твой дедушка и пальнем манил за собой. Говорю ему: погоди, вот внучек на ноги станет, тогда уж и приду… Гневается, видно, покойник, что нынешний год не номинала…»
И говорила в печь горшкам да пламени:
«Хотела, Василь, помянуть, да не получилось. Ходила аж в Опошню — нашей ведь церкви уже нет: половину люди растащили, а из другой клуб построили. Прихожу, слышишь, в Опошню, расспрашиваю. Нет службы, говорят, попа забрали, а другой стал на его место,
ПОВЕСТЬ