Порою блажь великая

Вспомнилась мне одна старая история, не из числа самых коротких; если желаете, можете ее пропустить: к нашей истории она отношения не имеет… Я привожу ее здесь, поскольку нахожу в каком-то роде уместной — если не по сюжету или фабуле, то хотя бы по духу. Про одного джентльмена, с коим меня свела судьба в психушке — мистера Сиггса, холеричного, мимически одаренного самоучку из захолустья, прожившего все свои пятьдесят или около того лет, не считая Армии, в родном городке на востоке Орегона. Энциклопедически начитан, цитировал Мильтона, вел колонку «Слово — сила» в «Вестнике Пациента»… совершенно вменяемая и самодостаточная личность, но притом этот ученый-самородок был, наверное, самым беспокойным из всех подопечных. В толпе Сиггса терзала паранойя, в беседе с глазу на глаз он замыкался в себе, и не было ему вовсе покоя, кроме как за углубленным чтением книг. И я, как никто, поразился, когда он вызвался руководить Отделом по Связям с Общественностью в нашей клинике. — Мазохизм? — спросил я его, когда прознал про его новую должность. — В смысле? — Он стушевался, заметался, съежился от глаз моих подальше, но я не отставал: — В смысле, эти Связи с Общественностью… зачем вам эта морока с толпами людей, когда со всей очевидностью вам куда уютней в одиночестве? Тут мистер Сиггс перестал метаться и посмотрел на меня; у него были огромные, с пушистыми ресницами глаза, что умели порой разгораться внезапным и пронзительным вниманием. — Незадолго до того, как попасть сюда… я устроился на работу, смотрителем. Жил я в хижине, затерянной в глуши далеко от Бейкера. Сто миль от чертовых куличков. Никого и ничего, сколько хватало глаз. Горы, чистый воздух; красота… Даже ни единого кедра в округе. Прихватил с собой полный набор Великих Книг. Всю классику, десять долларов в месяц — книготорговец брал их из моего жалования, копившегося в Бейкере. Прекрасная земля. Открытая взору на тысячу миль окрест — и будто бы все они мои. Тысячи созвездий в небе, миллионы соцветий под ними. Да, прекрасная. И все же… Я не выдержал, однако. Сдался в психушку через полтора месяца. — Лицо его разгладилось, пронзительная синь померкла под насупленными бровями; он улыбнулся мне; я видел, как он силой заставляет себя расслабиться. — О, ты прав. Да, прав: я одиночка, прирожденный. И когда-нибудь я кончу этим — хижиной, в смысле. Да. Однозначно. Но не так, как в тот раз. Не прятаться там. Нет. В следующий раз я отправлюсь туда, прежде всего потому, что таков будет мой выбор, а уж затем потому, что мне там комфортнее всего. Очень разумный план, я уверен. Но… сначала надо пройти через Связи с Общественностью, а уж потом туда. Торчать там… в одиночестве… в лачуге. Человеку сначала нужно осознать возможность выбора — чтоб довольствоваться сделанным выбором. Теперь я знаю, что человеку необходимо уметь уживаться с другими людьми… прежде, чем ужиться с самим собой, Я внес терапевтическое дополнение: — И наоборот, мистер Сиггс: нужно уметь ужиться с собой, прежде чем выходить в свет. Он согласился — неохотно, но все же согласился. Ибо в то время сие дополнение нам обоим казалось весьма глубоким, психологичным и — несмотря на явно звучащие в нем обертона «курица-яйцо» — самым свежим словом в колонке «Слова — Сила». Однако ж недавно я открыл, что возможно развитие данной темы. Несколько месяцев назад я охотился на куропаток в горах Очоко — высокое, пустынное, голое плато, притом безусловно ближе к чертовым куличкам, нежели к цивилизации, но все равно безмерно далекое от всего, — и снова повстречался с мистером Сиггсом. С поздоровевшим, помолодевшим мистером Сиггсом, загорелым, бородатым и спокойным, как ящерка на теплом, камне. Совладав с нашим обоюдным удивлением, мы припомнили нашу беседу, после того как он взялся за работу по Связям с Общественностью. Я спросил, удалось ли ему воплотить свои планы. Идеально: после успешной терапии он был с почестями выписан, устроился опять смотрителем, обрел свои Великие Книги, свою хижину… и был счастлив. Но не задавался ли он порой вопросом: истинно ли выбрал свою хижину, или только скрывался в ней? Нет-с. Одинок ли он? Нет-с. Что ж, но не наскучило ли ему, в таком разе, это сиятельное совершенство? Он покачал головой: — Когда приучаешься и с другими ладить, и с самим собой, все равно остается изрядная работа, львиная доля трудов: много с кем еще работать приходится… — Много с кем? — спросил я, тут же усомнившись в его заявлении о «выписке с почестями». — О чем вы, Сиггс? «Львиная доля»? С кем же еще надо поладить — с Природой? С Богом? — Да, и это тоже, — заметил он, перевернувшись на другой бок, чтоб и его погреть о камень, и вальяжно-пляжно закрыв глаза. — Природа или Бог. Или — Время. Или Смерть. Или же просто созвездия и соцветия. Пока не знаю… — Он зевнул, а потом поднял свою маленькую голову и уставился на меня тем же прожигающим безумным ярко-синим взглядом, наэлектризованным некой энергией под его кожистым лицом, порывом, неподвластным ни сиянию солнца, ни терапии… — Мне пятьдесят три, — отрывисто рек он. — Пятьдесят из них, полвека, я потратил на то, чтоб научиться ладить с существами моего размера. Не требуй, чтоб я мигом разобрался со всем прочим сущим. Пока. Глаза закрылись; казалось, этот, тощий захолустный Будда спал на своем горячем камне в сотне миль от чертовых куличков. Я пошел прочь, в лагерь, решая загадку: то ли нормальнее, то ли шизовее был он сейчас, нежели прежде, в редакторах-общественниках? Я решил, что он был.