Читаем онлайн «Россия 1917 года в эго-документах» 2 cтраница

дневниковых записей как отличных

друг от друга ценна тем, что позволяет зафиксировать различные перспективы человеческого видения

и понимания тех или иных событий, а вместе с ними – удивительные парадоксы конструирования

различных субъективностей. Рассматривая публикуемый комплекс дневников в том числе и как

попытку такого конструирования, для его описания представляется уместным использовать понятие

полифонического романа – романа, в котором, по мысли М. М. Бахтина, голос любого героя

самоценен и его «правда» равноправна с «правдами» других [3]. Равноправие этих «правд», будь то

«правда» приближенной ко двору аристократки Е. Мейендорф, сурового боевого офицера С. Толстого

или беспечной киевской гимназистки Т. Рожковой, подчеркивает, что Россия 1917 г. жила не только

событиями, отраженными впоследствии в книжной формуле «от Февраля к Октябрю». Темой

дневника – так уж он устроен – могло быть все, что угодно, включая домашние хлопоты, детские

игры, семейные праздники и т. д. и т. п. Дневник в любом случае оставался свидетельством прежде

всего частной жизни, и в большей или меньшей степени нес на себе отпечаток «аутичности», в нашем

случае наиболее очевидного на примере текстов В. Суханина и В. Бирюкова.

Между тем революционная эпоха, нарушив нормальный ход нормальной человеческой жизни, обнаружила пределы дневниковой «аутичности». «Особенного ничего не было», – записал в один из

дней 1917 г. В. Суханин, очевидно, имея в виду, что в его собственной жизни ничего примечательного

не происходило. Но очевидность этой фразы обманчива. Она также может быть истолкована как

попытка автора противопоставить свое индивидуальное бытие – социальному со-бытию, свою

судьбу – судьбе своей страны. Это имплицитное противопоставление, эта попытка отодвинуть от себя

«роковые минуты» истории красноречиво свидетельствовала, что в России 1917 г. приватное

неумолимо отступало перед социально весомым, что в любую, даже самую личную из всех личных

историй, так или иначе, проникала «большая история». Такая логика опрокидывала сам смысл

дневникового письма, предназначение которого состоит прежде всего в том, чтобы сформировать и

защитить от вторжений извне пространство субъективного, пространство уединения индивида, его

надежное убежище. В России 1917 г. сквозняк в таком убежище стал обычным делом, трансформируя

любой личный дневник в угоду революционным ветрам.

Почему это случилось? Почему обособленные индивидуальные миры россиян в 1917 г. так легко

сдавали свои позиции и тылы? Ответ на этот вопрос содержится практически в любом из публикуемых

текстов, в каждом из которых, так или иначе, отражено революционное насилие. Больше того, складывается впечатление, что это тотальное насилие очаровывало современников своей невероятной

бессмысленностью и бессмысленной невероятностью. Авторы публикуемых дневников, будучи

вполне себе современными людьми, не понимали, почему цивилизация, сталкиваясь с агрессивным

варварством, отступала перед ним? Они не знали, как это объяснить и уж тем более, что с этим делать.

Однако, что показательно, уже в 1917 г. они понимали, что «цивилизационный обвал» [4] неминуем, что модерн со всем его конвенциональным многообразием социального будет сокрушен

непримиримой архаикой, знающей только «черное» и «белое», «свое» и «чужое». Определения ее

победе, в отличие от Н. Бердяева [5], многие не находили, что не мешало им быть весьма точными.

«Что-то будет и что-то страшное. Как-то мы расхлебаем заваривающуюся кашу!..» – писал Е. Дампель

еще в середине февраля 1917 г. «Чувствуется, что в России что-то случилось колоссальное…» –

мрачно констатировал С. Толстой в конце октября 1917 г. «Судя по положению и настроению страны, мы, т[о] е[сть] интеллигенция и богачи, живы будем только до окончания войны, ибо когда кончится

война, то солдаты нахлынут с фронта и не оставят от городов ровным счетом ничего. Пойдут

убийства, грабежи, поджоги и Бог знает что… Будет ужасная внутренняя война...» – предрекал в

сентябре 1917 г. М. Чевеков действительно разразившуюся в России гражданскую войну. «Бешеный

шквал сносит все, чем мы жили… Фомы Опискины опутали всю Россию. А теперь, на смену, грядет

Петр Верховенский с своими “тройками”», – каким-то фантастическим образом предвидела Р.-М. Хин-Гольдовская то, что позже назовут сталинским правосудием. И то, что она, ошибаясь, говорила

именно о «тройках», а не о «пятерках», как у Ф. М. Достоевского, особенно символично.

Но, наделив тотальное насилие статусом сюжетной